Обетное братство. Пенталогия [Роберт Лоу] (fb2) читать онлайн

Роберт Лоу ОБЕТНОЕ БРАТСТВО _{Пенталогия}

Дорога китов

МОЕЙ ДОРОГОЙ СУПРУГЕ КЭТИ, которая приложила все усилия к тому, чтобы я правил уверенно, а весла продолжали вспарывать воду.

Глава первая

Руны режут в узоры, подобные Мировому Змею, пожирающему собственный хвост. Саги ― тот же змеиный узел. Ибо повесть о жизни не всегда начинают с рожденья и завершают смертью. Моя же и вовсе началась с возвращения из мертвых.

Матица. Узловатая, выглаженная временем балка с висящими на ней сетями и парусами. Да на тонюсенькой нити ― мертвый паук, замерзший. Он раскачивается на ветру и плавает у меня перед глазами.

Слишком знакомая матица. Такая держала крышу науста, лодочного сарая, в Бьорнсхавене. Я сам, бывало, висел на этих сетях-парусах и раскачивался, и смеялся, не ведая горя. С той поры минула целая жизнь.

Я лежу навзничь, гляжу на матицу и никак не могу понять, откуда она здесь? Ибо я, несомненно, умер.

Здесь холодно. Дыхание подымается паром.

― Он очнулся.

Урчливый какой-то голос. Я пытаюсь поворотить голову на звук. Все кренится, качается. Я не мертв, я лежу на соломенной подстилке, и лицо с длиннющим подбородком и в бородище ― как в живой изгороди ― всплывает передо мной. Вокруг него другие лица, тоже смотрят, все незнакомые. Размытые, как под водой.

― Расступитесь, грязные ублюдки, дайте же малому воздуха! А ты, Финн Лошадиная Голова, не мешайся ― ты же саму Хель испугать можешь. Так что ступай-ка лучше за его отцом.

Лицо с бородой-изгородью насупилось и пропало. А у владельца того, второго, голоса тоже было лицо ― с опрятной бородой и добрыми глазами.

― Я Иллуги, годи Обетного Братства, ― сказал он и похлопал меня по плечу. ― Твой отец сейчас придет, парень. Ты в безопасности. Ты спасен.

Спасен. Коли годи говорит, что я спасен, стало быть, так оно и есть. И тут же вспышка-видение, вроде тех иссиня-белых всполохов ночью, в грозу: медведь ― сквозь крышу вместе с лавиной снега и бревен ― рев ― змеиная шея ― огромная гора белого…

― Мой… отец?

А голос вовсе и не мой. Однако незнакомец с добрыми глазами, Иллуги, кивает и улыбается. Позади него, как тени, передвигаются люди, их голоса переливаются и утекают с отливом звуков.

Мой отец. Стало быть, он наконец-то явился за мной. С этой мыслью ― лицо Иллуги превращается в бледный круг, другие тоже уплывают, как блуждающие пузырьки, ― я ускользаю прочь, в темные воды сна.

Вот только солгал мне годи. Не в безопасности я. Никогда больше я не буду в безопасности.

А в Бьорнсхавене ― к тому времени, когда я смог сесть и выпить мясного отвара, ― все разговоры крутились вкруг одного: вокруг Орма, убийцы белого медведя.

Белый медведь, проклятье Рерика, явился отмстить за своего сына, а может быть, за отца, а храбрый Орм, один на один ― всего-навсего мальчишка, только еще станет мужчиной ― схватился с ним над обезглавленным телом Фрейдис, колдуньи. Бились они день и ночь, и в конце концов Орм вонзил копье в медвежью голову и меч в сердце.

Конечно, все было совсем не так. Но именно так поведал отец, когда пришел ко мне; он сидел на корточках у моей постели, потирая седеющий подбородок и проводя рукою по гладким, когда-то золотым, волосам.

Мой отец. Рерик. Человек, который отдал меня на воспитание своему брату Гудлейву в Бьорнсхавен. Он принес меня сюда под плащом ― пухлые коленки да надутые щечки ― в тот самый год, когда Эйрик Кровавая Секира потерял трон в Йорке и погиб у Стейнмора. Я не уверен даже, что так оно все и было. Может статься, этой сказкой Халлдис, жена Гудлейва, пыталась залатать покров моей жизни. Ибо меня она любила больше прочих приемных детей ― те придут и уйдут, а я ― кровный родич.

Сидя у огня, она толковала мне об овцах, курах, растениях, заполняя дыры моей памяти, а большие завесы, разделяющие дом, ходили ходуном и хлопали на ветру, бившемся в сруб Бьорнсхавена.

Терпеливая и спокойная, пощелкивая костяными челночками, она ткала полосы яркой шерстяной каймы и отвечала на мои писклявые расспросы.

― Только-то один разок, тогда, с белым медвежонком, Рерик и побывал у нас, ― говорила она. ― Велел Гудлейву, мол, сбереги зверя для меня, он, дескать, стоит целое состояние ― да так оно и было. Только даже ради такого дела Рерик не мог усидеть на месте. Всегда так: дождется прилива ― и в дорогу. Совсем другой человек стал с той поры, как померла твоя мать.

И вот он здесь, явился, словно кит вынырнул из пустынного моря.

Я смотрю на это коричневое, как орех, лицо. Люди говорят, что я пошел в него, и потому мне хочется увидеть красоту, каковой, наверное, в нем и нету. Роста среднего, скорее уже седоватый, чем светловолосый, лицо, обветренное непогодами, да коротко подстриженная борода. Из-под кустистых бровей, похожих на паучьи лапки, синие глаза смеются, даже когда он в тревоге.

А что увидел он? Подростка, не по возрасту высокого и широкоплечего, почти уже утратившего отроческую худобу, волосы каштаново-рыжие ― вечно падают на глаза, пока кто-нибудь не отчекрыжит их большими ножницами. Халлдис, к примеру, пока была жива, но ее унесла хворь-чахотка, а другим до меня дела нет.

Такими же синими глазами я смотрю на него, на его курносое лицо. И вдруг в моей голове мелькает мысль, потрясшая меня ― вот так я буду выглядеть в старости.

― Значит, ты все-таки явился, ― говорю я, понимая всю глупость этих слов, потому как и без них ясно, что он явился, да к тому же не один. За его спиной в этом сарае, в Бьорнсхавене ― их временном пристанище ― стоит вся команда корабля. Суровые лица. Гуннар Рыжий предупреждал меня.

― Отчего же мне было не прийти? ― усмехается он.

Мы оба знаем ответ, но мне хочется, чтобы это было сказано вслух.

― Коли весть пришла, что сыну грозит опасность от собственного родича… стало быть, отец должен действовать, ― продолжает он, твердый, как камень.

― Вот именно, ― отвечаю, а сам думаю о том, что не очень-то он спешил, что десять лет ― слишком долгая остановка на пути к сыну. Но не говорю об этом, увидев в его глазах искреннее недоумение: неужели я полагаю, что он не спешил ко мне на помощь?

Только позже, немного пожив да повзрослев, я понял, что Рерик исполнял свой родительский долг не хуже любого и даже лучше большинства отцов. Но тогда, глядя на этого незнакомца, на этого жилистого несгибаемого человека, сошедшего с корабля, полного такими же жестокими людьми, я сознавал только одно: он бросил меня, пропал без вести, не оставив даже надежды на весточку. И я так разозлился, так разобиделся, что вообще ни слова не мог вымолвить.

Он же принял мое онемение за нечто иное ― еще бы, ведь такая встреча, да после этакого ужаса, белого медведя и дороги в снегах, ― и кивнул с улыбкой.

― Кто бы мог подумать, что этот клятый медвежонок наделает столько бед, ― он смотрит задумчиво, потирая подбородок скрюченными пальцами. ― Я купил его у одного готландского торговца, а тот, по его словам, получил зверя у какого-то финна. Я надеялся продать его в Ирландии, либо сшить себе плащ, как у ярла, а то даже сделать его ручным любимцем, а этот негодяй Гудлейв взял его и отпустил. Задница. И подумать только, ко всему прочему я чуть было не потерял сына.

А Гудлейв проклинал и своего брата, и этого медведя, а потом и того, кто, как он подозревал, отпустил зверя. Медвежонок слишком вырос, в старой клетке уже не помещался, так что пришлось его держать не в клетке, а на привязи, и он пожирал горы самой лучшей селедки; да и раб уже боялся подходить к нему.

Все сперва обрадовались, когда увидели, что он сбежал, а потом уж перепугались до смерти ― ведь такое чудовище да на свободе. Гудлейв, Бьярни и Гуннар Рыжий весь тот год охотились на него, да без толку, только хорошую собаку потеряли.

Эти слова толпятся во мне, дерутся, как пьяные, что пытаются выбраться из горящего дома. Мой отец, он бесподобен… ни слова о том, где он был или почему так долго не возвращался, или о том, какой была моя жизнь в те пять лет, до того как он привез меня сюда. Или хотя бы об этом клятом медведе ― ведь это же все по его вине.

Меня это бесит. Я раскрываю и закрываю рот, как только что выловленная треска, а он думает, что я попросту вне себя от радости оттого, что вижу своего давно потерянного отца. Однако и к этому отнесся он спокойно. Хлопнул меня по плечу и прохрипел:

― Ты можешь ходить? Эйнар там, в доме, и хочет тебя видеть.

Мне же хотелось крикнуть: к черту Эйнара! И тебя тоже к черту! Фрейдис умерла из-за твоего проклятого медведя и оттого, что тебя не было рядом, чтобы решить, что с ним делать прежде, чем кто-нибудь попытается избавиться от него и даст ему сбежать. Где ты был? И расскажи мне обо мне, о моей матери, откуда я. Я ничего не знаю.

Но я киваю и, шатаясь, встаю на ноги, а он помогает мне натянуть штаны, обувку, куртку и рубаху. Опираясь на него, я чувствую его жилистую силу.

От него пахнет застарелым потом, кожей и мокрой шерстью, и волосы у него из-под ворота рубахи лезут вьющимися пучками, седеющими и более темными, чем на голове и подбородке.

И все это время мысли во мне крутятся и кричат, как крачки вокруг свежего улова. Годы, годы между нами, и ― судьба этого белого медведя. Сколько лет зверь жил на свободе? Шесть? А может, восемь?

А нынешней зимой он как-то выследил меня, пошел по моим следам и своей смертью ― как жертва Одину ― призвал ко мне моего отца.

Эта судьба заставила меня содрогнуться ― они, три сестры, три Норны, ткут жизнь каждой твари, и вот начали ткать для меня странный узор.

Наконец я затянул и завязал петлей пояс, а мой отец выпрямился ― он обматывал мне ноги ― и протянул мне меч Бьярни. Клинок отдраили ― ни пятнышка крови; его начистили лучше, чем когда-либо прежде ― теперь на нем стало меньше ржавых пятен, меньше даже, чем в тот день, когда я его украл.

― Это не мое, ― говорю я, наполовину стыдясь, наполовину с вызовом; отец же склонил голову набок, как птица, и я выкладываю ему всю историю.

Это меч Бьярни, стародавнего соратника Гудлейва. Он и Гудлейв учили меня мечевым приемам, а Гуннар Рыжий на все это глядел, глядел, да и не выдержал, взял меч, плюнул себе под ноги и показал, как работают им в настоящей сече.

― Когда ты стоишь в стене щитов, парень, ― сказал он, ― забудь обо всех этих хитрых ударах. Руби проклятым по ногам. Отсекай лодыжки. Коли над и под щитом, а еще ― под подол кольчуги, прямо в ятра. Вот единственные удары, какие ты можешь встретить или нанести в любом случае.

Потом он показал мне, как работать рукоятью, щитом, коленями, локтями и зубами, а Гудлейв с Бьярни стояли покорно и тихо.

Тогда я понял, что они боятся Гуннара Рыжего, а позже узнал ― от Халлдис, конечно, ― что Гуннар живет в Бьорнсхавене потому, что это он спас и Бьярни, и Гудлейва. Неудачный вышел набег на Дюффлин. Все считали их погибшими, а потом, через две зимы, они вернулись с украденным кораблем, захваченными рабами и рассказами о бесстрашии Гуннара. Они обязаны ему жизнью и властью по гроб жизни.

― Я украл его у Гудлейва, ― сказал я отцу, ― когда понял, что он хочет моей смерти, чтобы я умер в снегах по дороге на хутор Фрейдис.

Отец, поглаживая бороду, хмурится и кивает головой.

― Да, так сообщил мне Гуннар в своей весточке.

Это случилось в тот день, когда Гуннар напрочь порушил мир ― тот мир, к которому я привык. А начался день так: Гудлейв сидел на своем дареном троне, высоком месте с корабельными мысами с обеих сторон, весь закутанный в меха, и пытался изобразить великого ярла, а похож был на злую кошку.

Бьярни умер за год до того, а Халлдис ― годом раньше. Теперь Гудлейв жаловался на холод и старался поменьше выходить из дома. Он сидел, сгорбившись и сердито глядя перед собой, прислуживал ему старый Каов, раб, выкраденный из христианского монастыря в Дюффлине.

Рядом столь же старая Хельга двигала назад-вперед ткацкий стан и ухмылялась мне двумя последними зубами, а Гуннар Рыжий, едва видимый в дымящейся тьме, трудился над кожаным ремешком.

― В этом году не по силам мне ехать на верхнее пастбище, ― сказал Гудлейв. ― А нужно перегнать вниз табун и отвезти Фрейдис кое-какую поклажу.

Была уже зима, снег, кружась, налетал со Снефела, от холодов земля вылиняла, выцвела ― на сером под серым небом чернели только остовы деревьев. Даже море было аспидного цвета.

― Снег выпал, ― напомнил я. ― Пожалуй, он уже слишком глубок, и лошадей невозможно спустить вниз.

Я не стал напоминать, что уже говорил об этом несколько недель тому назад, когда сделать это было легче.

В ответ ни звука, только стук да шорох стана, да шипение огня ― дрова слишком сырые. При Халлдис такого не случалось.

Гудлейв пошевелился и сказал:

― Может, и так. Значит, ты там перезимуешь и приведешь их весной. Фрейдис обо всем позаботится.

Предложение не из приятных. Фрейдис была странная женщина. Честно говоря, многие считали ее вельвой ― колдуньей. За все пятнадцать лет жизни я ни разу ее не видел, хотя до ее хутора был всего день ходьбы вверх по ближним предгорьям. Там, на горном пастбище, она присматривала за лучшими жеребцами и кобылами Гудлейва и была в этом весьма сведуща.

Я подумал обо всем этом и о том, что даже если она хорошо подготовилась, там не хватит корма для лошадей на суровую зиму, а зима обещала быть суровой. Для животных, да и для нас двоих тоже.

Я сказал об этом вслух, но Гудлейв только пожал плечами.

Я подумал, что, может быть, лучше будет, если пойдет Гуннар Рыжий, и об этом тоже сказал. Гудлейв опять пожал плечами, а я посмотрел на Гуннара Рыжего, но тот сидел у очага, делая вид ― так мне показалось, ― что слишком занят своим кожаным ремешком, и даже глаз не поднял.

Так что я приготовил мешок и выбрал самую крепкую лошадку. Я размышлял, что бы такое привезти Фрейдис, когда Гуннар Рыжий явился на конюшню и там, в теплых шуршащих сумерках, несколькими словами все напрочь порушил:

― Он послал за своими сыновьями.

Вот тебе на! Гудлейв помирает. Его сыновья Бьорн и Стейнкел вернутся оттуда, где воспитывались, чтобы вступить в наследство, а от меня можно… избавиться? Похоже, он надеется, что я погибну, и это уладит все затруднения.

Гуннар Рыжий, конечно, видел, как мысли пробежали ― будто собака за кошкой ― по моему лицу. Но молчал, неподвижный в вонючей темноте, словно кусок точильного камня. Лошадь запыхтела и топнула копытом; зашелестела солома, и единственное, что я смог придумать и сказать, было:

― Значит, вот откуда такие чудеса. А я-то дивился…

И Гуннар Рыжий угрюмо улыбнулся.

― Нет никаких чудес. Он послал весть в соседнюю долину. А я отправил Крела и Длинноносого на веслах в Лагарсфел, чтобы весть дошла до Рерика.

Я тревожно глянул на него.

― А Гудлейв знает?

Гуннар покачал головой и пожал плечами.

― Он теперь мало о чем знает. А даже если узнает ― что он может сделать? Он и сам, может быть, так поступил бы, когда бы ему об этом сказали. ― В сумраке лицо Гуннара было темным, непроницаемым. Но он продолжал: ― Снежная дорога не так уж плоха. Лучше, чем оказаться здесь, когда прибудет Рерик.

― Если ты так думаешь, сам и поезжай, а я останусь, ― с горечью заметил я, ожидая услышать в ответ насмешки и ворчание.

Но к моему удивлению ― как мне показалось потом, к нашему общему удивлению, ― Гуннар положил мне руку на плечо.

― Лучше не надо, парень. То, что придет с Рериком, будет похуже отмороженного носа.

Я похолодел и поневоле спросил, о чем он. Его глаза блеснули в темноте.

― Эйнар Черный со своей братией, ― ответил он, и то, как он это произнес, сказало мне все, что я хотел знать.

Я рассмеялся, но даже и сам услышал, как вымученно.

― Если только он прибудет.

Я посмотрел Гуннару в лицо, а он посмотрел на меня, и мы оба согласились, что это ― вопрос. Потому как это все равно, что белый медведь: кому-то принадлежит, кому, неведомо, а хлопот с ним не оберешься. Весть может не дойти до моего отца. А даже если и дойдет, он может не обеспокоиться.

Тут отец мой крякнул, словно получил крепкого тумака под ребра. Однако его обиженный взгляд заставил меня устыдиться этих слов.

Потом я сказал ему, что за кражу меча Бьярни совесть меня не грызла. Ни за уйму соли и прочих припасов, которые мне казались необходимы. К черту Бьорнсхавен. К черту Гудлейва и к черту обоих его сыновей.

На это мой отец ухмыльнулся.

Взять меч Бьярни было делом самым скверным, потому как меч ― не та вещь, которую можно запросто взять. Дорогая вещь, и больше того, меч ― знак воина и человека состоятельного.

Пусть греки в Константинополе (они именуют себя ромеями, а сами говорят на латыни) полагают, что все норманны ― даны, а все даны сражаются в кольчугах и вооружены мечом. На самом же деле у большинства из нас есть только сакс, рабочий нож длиной с предплечье. Таким можно зарезать курицу или выпотрошить рыбину ― или убить человека.

И владеть им нужно отменно. Ибо кольчуга слишком дорога для большинства, и всякий хороший удар может оказаться смертельным, коль не уклонишься от него, а коли отбиваешь ― отбить надобно так, чтобы лезвие твоего драгоценного сакса не получило зазубрин.

Стало быть, меч ― вещь волшебная, богатая вещь и знак воина, и, стало быть, с ней шутки плохи, но я был в ярости и снял меч мертвого Бьярни с крюка в доме, пока Гудлейв хрюкал и пускал ветры во сне. Утром я ушел пораньше, прежде чем он заметил, что меч исчез.

Бьярни, конечно, заметил, но я заключил с ним односторонний мир и еще помолился большому широколицему Тору, чтобы тот пособил. А к этому я добавил молитву Одину; разумный поступок ― обратиться к тому, кто провисел девять ночей на Мировом Древе ради мудрости. А еще ― молитву Иисусу, Белому Христу, который висел на дереве, подобно Одину.

― Это хорошо, вполне правильно, ― заметил мой отец, когда я рассказал ему. ― Помощи богов никогда не бывает слишком много, даже если эти последователи Христа ― странное племя, твердящее, что не будут сражаться, но при этом они вполне способны поставить воинов и острую сталь. Что касаемо меча ― ну что ж, Бьярни он не понадобится, а Гудлейв не станет возражать. Обратись к Эйнару. После того, что ты совершил, он позволит тебе взять этот меч себе.

Я промолчал. Как я мог открыть им, что я совершил? Обмочился и убежал, оставив Фрейдис умирать?

Фрейдис, едва заприметив следы большого медведя на снегу ― недели две спустя после того, как я пробился через сугробы к ее хутору, ― стала запирать двери на засов и приготовилась. В ту ночь, когда он явился, мы ели похлебку с хлебом у очажной ямы, в которой мерцали угли, и прислушивались к скрипу балок и шороху соломы в конюшне.

Я лег, сжимая меч Бьярни. Старое ясеневое копье покойного мужа Фрейдис, дровяной топор и кухонные ножи были нашим единственным оружием. Я смотрел на тлеющие угли, стараясь не думать о медведе, крадущемся, вынюхивающем, кружащем.

Я знал, чей это медведь, и мне казалось ― он пришел, чтобы отомстить за все эти годы.

Меня разбудило негромкое пение. Фрейдис сидела, скрестив ноги, голая ― очажный жар озаряет тело, лицо в длинных распущенных прядях пегих волос, в руке ясеневое копье. А перед ней… Череп какого-то маленького животного ― зубы в отсветах огня кроваво-красные, глазницы чернее ночи. Какие-то резные штуки и мешочек, и над всем этим Фрейдис пела ― долгий, почти непрерывный вой, от которого волосы у меня на руках поднялись дыбом.

Я вцепился в акулью кожу рукояти старого меча Бьярни, а мертвецы толпились вокруг, глаза их блестели в темных провалах глазниц, бледные лица ― как туман.

Призывала ли она их на помощь, или звала медведя, или пыталась соткать от него щит, не знаю. Знаю только, что когда медведь ударил в стену, дом загудел, как колокол, а я подпрыгнул, полуголый, с мечом в руке.

Я трясу головой, стряхивая воспоминания, как воду: короткий взмах ― косой удар лапы ― и ее голова, вертящаяся, мечущая кровь вверх, к стропилам. Она улыбалась? Смотрела с укоризной?

Мой отец верно угадал, о чем я вспоминаю, но ошибся, полагая, что я оплакиваю Фрейдис, и с полуулыбкой снова хлопнул меня по плечу. Потом он медленно повел меня к дому по искрящемуся на солнце снегу. Сосульки. Капель.

Ничего вроде бы не изменилось, но рабы, избегая моего взгляда, опускают головы. На берегу я замечаю Каова, он стоит с шестом, увенчанным каким-то шаром ― это, верно, один из странных знаков Белого Христа. Кто монахом был, тот монахом и останется, говаривал Каов, а оттого, что его выкрали из монастыря, он не стал менее святым человеком в глазах Христа. Я машу ему рукой, но он не шевелится, хотя, я знаю, он меня увидел.

В доме Гудлейва сумрачно, холодный свет сеется сквозь дымник. Потрескивает огонь в очаге, дыхание завивается клубами, и фигуры, горбящиеся на скамьях у подножия высокого сиденья, поворачиваются к нам, когда мы входим.

Глаза привыкают к сумраку, и я вижу, что на высоком месте Гудлейва сидит кто-то другой, кто-то с волосами до плеч, темными, как вороново крыло.

Черноглазый, черноусый, в синих клетчатых штанах, как ирландец, и в тончайшей синего шелка верхней рубахе, отороченной по подолу красным.

Одной рукой опирается на толстоголовую рукоять меча в ножнах, стоящих между ног. Великолепный меч, рукоять с треугольным тяжелым серебряным навершием и богато украшенная у перекрестья. Другой рукой сжимает меховой плащ у горла. Плащ Гудлейва, замечаю я. И высокое место тоже Гудлейвово. Только украшения с корабельных штевней ― не те. Прежние стоят рядком в сторонке, а по бокам высокого места поставлены другие ― гордые звериные головы с оленьими рогами и раздувающимися ноздрями.

Жестоковыйные люди, товарищи моего отца по веслам, уважающие его, ибо он ― кормчий корабля и умеет читать волны, как другие читают руны. Шесть десятков пришли в Бьорнсхавен только потому, что он того пожелал, хотя и не был предводителем этих варягов, этой связанной клятвой шайки-дружины и их проворного змеекорабля ― «Сохатого фьордов».

Предводительствовал ими Эйнар Черный, теперь сидевший на высоком месте Гудлейва так, словно оно его собственное.

У его ног сидели другие; один из них ― Гуннар Рыжий, в плаще, руки на коленях и совершенно невозмутимый. Кожаный ремешок не дает упасть на лицо выцветшим рыжим лохмам. Он глянул на меня и ничего не сказал, глаза ― серо-голубые и блестящие, как летнее море.

Других я не знал, хотя вроде узнал Гейра ― нос, давший ему прозвище, мешком и весь в багровых прожилках дергался на лице, ― он рассказывал о том, как нашел меня, наполовину замерзшего, всего в крови, а рядом ― обезглавленная женщина. Стейнтор, бывший с ним, согласно кивал косматой головой.

Мол, сейчас-то им смешно, а тогда перепугались, увидев огромного мертвого белого медведя с копьем в пасти и мечом Бьярни в сердце. И Стейнтор весело признался, вызвав хеканье и усмешки остальных, что с ним самим случилась медвежья болезнь.

Там были еще два незнакомых человека. Один ― такого здоровяка я в жизни не видел ― толстобородый, толстобрюхий, толстоголосый; все у него было толстое. Синий плащ из тяжелой шерсти и самые большие морские сапоги, какие мне доводилось видеть, и засунутые в них самые мешковатые в мире штаны в синюю и серебряную полоску. На эти штаны ушло много мер шелка. А на голове ― меховая шапка с серебряным колпаком, что звенел, точно колокол, случайно задевший лезвие огромной данской секиры, древком которой здоровяк то и дело постукивал по крепко сбитому полу дома. Из глубины его глотки раздавалось «Хм» всякий раз, когда Гейру в рассказе удавался кеннинг лучше обычного.

Другой, вялый и худощавый, стоял, привалясь к одному из опорных столбов крыши, и оглаживал свои змеевидные усы, которыми тогда щеголяли. И смотрел он на меня точно так, как Гудлейв смотрел на новую лошадь, оценивая и определяя, какова она на ходу.

Но Гудлейва здесь нет, есть только этот с волосами воронова крыла незнакомец на его месте.

― Я Эйнар Черный. Добро пожаловать, Орм Рерикссон. ― Он произнес это так, словно дом принадлежит ему, словно высокое место тоже его. ― Должен сказать, ― продолжил он, слегка подавшись вперед и при этом медленно поворачивая меч, упирающийся концом в пол, ― дело оказалось куда интереснее и прибыльнее, чем мне казалось, когда Рерик явился с просьбой отправиться сюда. У меня были другие планы… но когда кормчий говорит, мудрый человек молчит.

Рядом со мной мой отец чуть склонил голову и усмехнулся. Эйнар усмехнулся в ответ и откинулся назад.

― Где Гудлейв? ― спросил я.

Настало молчание. Эйнар посмотрел на моего отца. Я, заметив этот взгляд, тоже повернулся и посмотрел на отца. Тот смущенно пожал плечами.

― Мне сообщили вот что… Он услал тебя в горы, в снега, на погибель. Да еще этот медведь, который не залег в берлогу…

― Гудлейв мертв, парень, ― прервал Эйнар. ― Голова его торчит на копье на берегу, так что его сыновья, когда в конце концов прибудут, увидят ее и поймут, что была взята цена крови.

― За что? ― рявкнул здоровяк, поворачивая свою секиру так, что лезвие блеснуло в тусклом свете. ― Мы ведь сделали это, думая, что парень Рерика убит.

― За медведя, Скапти Полутролль, ― спокойно сказал Эйнар. ― Это был дорогой медведь.

― Стало быть, медведя убил Гудлейв? ― спросил худощавый, медленно поглаживая свои усы и зевая. ― А я вроде только что выслушал сагу Гейра Нос Мешком об Орме сыне Рерика, Убийце Белого Медведя.

― Он что, должен размышлять о цене, когда на него в темноте нападает медведь? ― рявкнул мой отец. ― Я прямо-таки вижу, как ты подсчитываешь ее, Кетиль Ворона. Только не успеешь ты снять сапог, чтобы воспользоваться пальцами на ногах, как твоя голова слетит с плеч, это уж точно.

Кетиль Ворона фыркнул, поняв намек, и махнул рукой.

― Да ладно тебе. Считать я не горазд ― что правда, то правда. Но коль увижу пять монет, сразу пойму.

― Кроме того, ― продолжил Эйнар спокойно, не обратив внимания на перепалку, ― есть еще женщина, Фрейдис, которая была убита. Она не рабыня. Свободнорожденная ― и за нее должно платить, поскольку она умерла из-за того, что именно Гудлейв отпустил медведя. Как бы там ни было, медведь был мой, и стоит он дорого.

Мой отец не возразил, не сказал, чей это был медведь. Я же вообще не мог говорить ― до меня наконец дошло, что шест с шаром, который Каов устанавливал неподалеку, это ― копье с насаженной на него головой Гудлейва.

Эйнар снова поерзал и плотнее закутался в плащ, его дыхание курилось в холодном доме, и он заявил:

― В конце концов, вы можете ходить по кругу, споря о том, чья это вина, начиная с Рерика, который привел сюда медведя, и кончая Гудлейвом, который его выпустил. А еще о том, почему он услал мальчишку так поздно в горные снега на тот уединенный хутор. Может статься, они с медведем были заодно.

Сказано было наполовину в шутку, но Скапти и Кетиль зачурались от зла какими-то быстрыми знаками и схватились за железные молоты Тора, висящие у них на шеях. Даже тогда я сообразил, что Эйнар хорошо знает своих людей.

Я ничего не сказал, окруженный дрожащими воспоминаниями, как летучими мышами, вылетевшими из норы в земле.

Медведь ударил в стену. Настала тишина. Хотя, могу поклясться, я слышу, как он пыхтит в снегу, хрустящем под лапами. Фрейдис бубнит. Две молочные коровы заревели от страха, и медведь отозвался, доведя животных до безумия, а меня до такого озноба, что я сажусь на пол ― фонарь в ногах, дыхание у меня перехватывает, во рту пересохло, и язык прилип к небу.

― Итак, Гуннар сын Рогнальда, желаешь ли ты сам рассказать обо всем сыновьям Гудлейва, когда они прибудут сюда? Или, может быть, ты пожелаешь отправиться с нами? Нам нужны хорошие люди.

Я потрясен, услышав это, но тут же соображаю, что Эйнар разговаривает с Гуннаром Рыжим. Я никогда не слышал его настоящего имени ― для нас он всегда был просто Рыжим Гуннаром.

В трудное он попал положение, соображаю я. Он ― человек Гудлейва, жестокий и опасный воин, но его пока оставили в живых, потому что именно он послал моему отцу весть обо мне.

Одно ясно: они с Эйнаром знают друг друга ― и Эйнар не доверяет Гуннару, а Гуннару это известно. И понятно, что Эйнар не хочет, чтобы Гуннар остался и давал советы сыновьям Гудлейва. Без него они дважды подумают, прежде чем начнут мстить.

Гуннар пожимает плечами и скребет свою пегую голову, словно размышляя ― на самом же деле выбора у него нет.

― Я по возрасту моему надеялся стать здесь на якорь навсегда, ― уныло ворчит он, ― однако Норны ткут, а нам только и остается, что носить ими сотканное. Я пойду с тобой, Эйнар. Вперед, навстречу стужам и штормам, да?

Они усмехнулись друг другу, но это были улыбки кружащих волков.

― А ты, Убийца Медведя? ― спрашивает Эйнар, обращаясь ко мне. ― Пойдешь ли со своим отцом на «Сохатом»? Очень советую тебе это сделать.

Что тут скажешь? Сыновья Гудлейва отомстят мне, коль я останусь, это ясно, и здесь мне делать нечего.

Я кивнул. Он кивнул. Мой отец просиял. Скапти велел принести эля.

Итак, дело сделано. Я присоединился к варягам, к Обетному Братству, ― но чтобы дать такой обет, кровавую клятву, недостаточно просто кивнуть-подмигнуть. Впрочем, узнал я об этом позже.

В тот вечер я в последний раз ел в доме Гудлейва. Чтобы дать место всем варягам, завесы, разделявшие дом, сорвали ― с некоторым презрением, как мне показалось. Ведь ярлу-воителю пристало иметь дом, полный людей, а те, что дом разгораживают, стало быть, не нуждаются в людях для набегов, а стало быть, и в месте для них. Давшие клятву держатся старого обычая и терпеть не могут разгороженных домов.

Мы ели вкруг очажной ямы, я ― съежившись и вслушиваясь в грохот ветра под крышей. Огонь гас и вновь вспыхивал, когда случайные порывы со свистом врывались сквозь дымник в дом, а хрипуны и луженые глотки, завладевшие Бьорнсхавеном, выуживали баранину из горшков, дули себе на пальцы и толковали о таких странных вещах и местах, о которых я и не слыхивал.

А еще они пили, эль тек рекой, пена струилась по бородам, а они сидели, шутили и загадывали загадки. Стейнтор, очевидно, воображал себя скальдом и возглашал стихи об убийстве медведя, а другие стучали по скамьям или ругались ― глядя по тому, удавались ли ему его кеннинги.

И они подняли роги в мою честь, в честь Орма Убийцы Медведя, а мой отец, новообретенный и гордо усмехающийся ― будто выиграл хорошую лошадь, ― возносил хвалебные здравицы. Однако я заметил, что Гуннар Рыжий сидит на своей медовой скамье съежившись и молча наблюдает.

Позже, когда разговоры пошли тихие и неторопливые, а из очага заструился дым, я уснул, и мне снился белый медведь ― как он кружил вокруг стен, а потом затих.

Я повернулся к Фрейдис, чтобы сказать, что стены у нее, мол, крепкие и я, мол, уверен, что все кончилось благополучно, и медведь ушел. Я улыбаюсь, и тут крыша проваливается. Крыша, крытая торфом. Удар двух огромных лап, земля и снег валятся внутрь, а за ними с грохотом, будто Тор метнул свой молот, следует медведь ― белая лавина, мощные раскаты торжествующего рева.

Я онемел, я обмочился. Медведь рухнул грудой, встряхнулся. Как собака, разбрасывает комья земли и снега, потом поднимается на все четыре лапы.

Скала из меха ― ярость ― смердящий влажный рев зверя ― ворочает змеиной шеей с ужасной головой ― туда-сюда ― один глаз красный от огня, другой ― застарелая черная впадина. На этой же стороне губа порвана, желтые клыки скалятся в угрюмой ухмылке. Голодная слюна течет, густая и клейкая.

Он видит нас, он чует запах лошади ― не знает, с чего начать. И тут я срываюсь с места, тем самым распутав узел, сплетенье наших жизней.

Белый медведь поворачивается на мое движение ― как быстро, и какой он огромный! Он видит меня в дверях, я дергаю засов. Я слышу, я чувствую ― рев, смердящий драконьим дыханьем; я отчаянно рву засов и с трудом раскрываю дверь.

Слышу грохот и, выбираясь наружу, оборачиваюсь, чтобы мельком глянуть через плечо. Он уже стоит на задних лапах, идет. Потолок для него слишком низок: огромная голова ударилась о стропило, оно сломалось, рухнуло в огонь.

Клянусь, я видел, как он в бешенстве посмотрел на меня одним глазом, когда стропило хрястнуло; еще я вижу ― Фрейдис спокойно встает, берет старое копье и вгоняет его в алчную пасть зверя. Не слишком удачно. Даже не задержало. Копье ударило по зубам на уже изувеченной стороне, обломилось, рожон и часть древка остались в пасти.

Медведь рванулся вперед, одним небрежным броском свалил Фрейдис на спину, в брызгах крови и костей. Я вижу, голова ее рассталась с телом.

Я бегу, спотыкаясь, по снегу. Бегу, как подлый раб. Окажись на моем пути младенец, я бросил бы его через плечо в надежде соблазнить зверя ― закусил бы им, дал бы мне время уйти…

Я проснулся в доме Гудлейва ― утренний свет, похожий на кислое молоко; и тошнотворный стыд памяти. Но все слишком заняты, никто не обращает на меня внимания, все готовятся к отплытию из Бьорнсхавена.

До меня дошло, что я покидаю единственный дом, какой знал, и никогда уже сюда не вернусь. Покидаю с командой совершенно незнакомых людей, людей жестоковыйных, моряков, ходящих в набеги, и что еще хуже ― с отцом, которого я почти не знаю. С отцом, который, видя, как голова его брата слетела с плеч, едва ли пожал плечами.

От ужаса я едва дышу. Бьорнсхавен был местом, где я узнал все то, что узнает каждый ребенок: ветер, волны и войну. Я бегал по лугам и покосам, крал яйца чаек на черных утесах, ходил в недальние плавания на корабле вместе с Бьярни, Гуннаром Рыжим и прочими. Однажды я даже ходил в Скирингасаль, в тот год, когда Харальд Синезубый похоронил своего отца Старого Горма и стал конунгом данов.

Я знаю эти места назубок ― от прибрежных шхер, где прибой пенится у черных скал, до пронзительного смеха крачек. Я засыпал по ночам, качаясь на потрескивающих балках, когда от ветра содрогалась торфяная крыша, и мне было тепло и спокойно, когда в свете очага плясали тени ткацких станов, точно паутины огромных пауков.

Здесь Каов учил меня латинской азбуке ― когда ему удавалось заставить меня следить за каракулями, начертанными, как куриной лапой, на песке; рун же никто у нас толком не ведал. Здесь же я научился понимать толк в лошадях, ведь Гудлейв славился разведением боевых жеребцов.

И вот все это в мгновение ока кончилось.

Эйнар забрал несколько бочонков с мясом и элем как часть цены крови за медведя, потом приказал похоронить Фрейдис, а медведя притащить и снять с него шкуру. Шкура, а также череп и зубы останутся сыновьям Гудлейва ― их легко продать и стоят они больше, чем забранные бочки.

Стоят ли они их отца ― другое дело, подумал я, собирая то немногое, что у меня было: котомку, нож, железную застежку для плаща, одежду и льняной плащ. И меч Бьярни. Я забыл спросить о нем, но об оружии и не упоминали, так что я оставил его себе.

Море аспидно-серое, покрытое белым. Пробравшись через путаницу водорослей по волнистому, покрытому кое-где снегом песку и с криками плюхая по ледяной воде, члены Обетного Братства перетаскивают на спинах походные сундуки на «Сохатого», а сапоги висят у них на шеях. Белые облака в ясном синем небе и солнце, как медный шар; даже погода старается удержать меня здесь.

Там, позади меня, Хельга скребет овечьи шкуры, чтобы размягчить их, и, похоже, следит за тем, чтобы жизнь продолжалась, хотя Гудлейв мертв. Каов тоже следит, выжидает у головы Гудлейва ― когда мы благополучно скроемся за горизонтом, думаю я, он сможет похоронить ее по обряду Белого Христа.

Я сказал об этом Гуннару Рыжему, проходившему мимо, и тот хмыкнул:

― Гудлейв не поблагодарит его за это. Гудлейв принадлежал Одину весь, от башки до пят, всю свою жизнь.

Он поворачивается ко мне спиной, чуть горбясь под тяжестью своего корабельного сундука, и смотрит на меня из-под рыжих бровей.

― Следи за Эйнаром, парень. Он верит, что тебя коснулись боги. Этого белого медведя, он думает, послал Один.

Я и сам так думаю и сообщаю об этом Гуннару. Тот усмехается.

― Не тебе послал, парень, а ему, Эйнару. Он уверен, что все это случилось для того, чтобы привести его сюда, привести его к тебе, что ты как-то связан с его судьбой. ― Он поправляет сундук на плече. ― Смотри в оба и не доверяй ему. Никому из них.

― Даже моему отцу? Даже тебе? ― осведомился я полунасмешливо.

Он посмотрел на меня своими цвета летнего моря глазами.

― Ты всегда можешь доверять своему отцу, парень.

И зашлепал к «Сохатому», окликая тех, кто уже на борту, чтобы приняли у него корабельный сундук; волосы его развеваются, точно папоротник-орляк на снегу, бело-седые и рыжие пряди.

И вот я стою под огромным бортом корабля ― змеиная кожа обшивки, ― он нависает надо мной, огромный, как сама жизнь, и такой же суровый. И в душе моей смешалось… все разом. Волнение, испуг, озноб и жар.

Значит ли это быть мужчиной, эта… неопределенность?

― Шевелись, парень, ― или оставайся с чайками.

Лицо отца хмурится поверх борта, потом исчезает, и Гейр Нос Мешком, усмехаясь, перегибается через борт, чтобы помочь мне с моей простой поклажей, перевязанной единственным ремнем.

― Добро пожаловать на «Сохатого», ― смеется он.

Глава вторая

Плавания норвежцев уже вошли в легенды, это я знаю. Даже моряки из Великого Града ― Константинополя ― с их кораблями со множеством скамей и устройствами, которые выбрасывают греческий огонь, и те ужасаются. И ничего удивительно, ибо греки никогда не теряют из вида землю, а их внушительных размеров корабли готовы перевернуться вниз мачтами при качке чуть сильнее легкой.

Мы же, в свою очередь, ходим дорогой китов, где море черное или иссиня-зеленое и может подняться над тобой на дыбы, как боевой жеребец ― рев и угроза и пенящаяся грива, ― и обрушиться, как утес. Даже птицы здесь не летают. А суша ― одно только воспоминание.

Во всяком случае, так оно в наших похвальбах. На деле же всегда все не так ― вроде тех греческих икон Христа, занавешенных в праздничные дни. Но если кто похвастается, будто он плюнул в глаз Тору, стоя на носу, и бросил волнам вызов, смеясь при этом, его сочтут лжецом, каковым он и является.

Долгое плавание ― вот что это значит, всегда ты ― промокший до костей, отчего и ветер кусается сильнее, и одежда тяжела, как кольчуга, и натирает запястья и шею, особенно коли на них есть болячки.

А еще: сидишь, свернувшись, в темноте, закутанный в сырой плащ, и при всяком движении под тобою хлюпает вода. Коль повезет ― холодная волглая баранина, коли нет ― соленая вяленая рыба, а в плавании, по-настоящему долгом, ― питьевая вода такая, что лучше процедить ее через льняной плащ, чтобы очистить от худшего из того, что в ней плавает, а еды вообще никакой.

В то первое мое настоящее странствие не случилось даже мало-мальски серьезного шторма ― только качка на небольшой волне да добрый ветер, так что у корабельщиков было время растянуть над палубой навесы из лишних парусов, вроде маленьких палаток, чтобы дать укрытие ― в основном животным.

Эйнар лежал на корме под личным навесом. Весла были убраны, а единственным, кому приходилось работать по-настоящему, был мой отец.

За что отвечал я? За барана. Я должен был заботиться о нем, держать в тепле, унимать его страхи. Ночью я спал, сжимая в пальцах грубую мокрую шерсть, а студеный ветер овевал нас. По утрам меня будили брызги и дождь. Всюду хлюпала вода.

В первую неделю, идучи к югу и западу от Норвегии, мы вообще не видели суши. Мой бедный барашек орал от голода.

Потом мы вошли в узину; по одну сторону был Уэссекс, по другую ― Валланд, франкские земли норвежцев. Несколько раз мы высаживались на берег, но никогда на уэссекской стороне, пока не миновали владения Альфреда.

Но и тогда мы держались пустынных заливов и зажигали костры, только будучи уверены, что вокруг на многие мили никого нет. Корабль с вооруженными людьми из заливов Норвегии нигде не мог быть в безопасности.

Потом мы шли к северу, мимо острова Мэн, и было много споров, не зайти ли нам в Тингвеллир, чтобы как следует обсушиться и поесть. Однако Эйнар был против, говорил, что люди станут задавать слишком много вопросов и кто-нибудь проболтается, и тогда до Стратклайда вести дойдут прежде нас.

Ворча, повели «Сохатого» дальше к северу ― в ветер и море с белыми завитками.

Прошло еще три дня, никаких разговоров, только ворчанье, и даже у барана не осталось сил блеять. По большей части мы сидели, скрючившись, и терпели, каждый сам по себе.

Мне часто снилась Фрейдис, всегда одно и то же: она принимает меня в утро моего приезда. На ней синее льняное платье с вышивкой вкруг шеи и по подолу и застежки ― чудные звериные головы, а между ними ― низка янтарных бусин. Она сидит неподвижно, только размеренно поглаживает урчащую кошку.

― Судя по мешку, тебя, надо полагать, прислал Гудлейв, ― говорит она мне. ― Коль он сам не пустился в это странствие, стало быть, болен или ранен ― полагаю, другой причины нет. Кто ты?

― Орм, ― ответил я. ― Сын Рерика. Гудлейв взял меня на воспитание.

― Так в чем же дело?

― Прости?

― Болен или ранен?

― Он послал за своими сыновьями.

― А-а. ― Она немного помолчала. А потом: ― Значит, ты ― его любимчик?

В моем смехе достаточно горечи, чтобы она все поняла.

― Сомневаюсь в этом, хозяйка. Иначе для чего бы он послал меня через снега в дом к… ― я прикусил язык, но она поняла и это и фыркнула.

― К кому? К ведьме? К старой карге?

― Я ничего такого не говорил, хозяйка. Но меня отослали, и я думаю, он надеялся, что я умру.

― Вряд ли, ― бодро отвечает она, вставая, а кошка спрыгнула с ее колен, выгнулась большой дрожащей дугой восторга, и потом ушла. ― Называй меня не хозяйкой, а Фрейдис, ― продолжает она, разглаживая перёд платья. ― И поразмысли, молодой человек. Спроси себя, почему… сколько тебе лет?

Я отвечаю, она ласково улыбается.

― За пятнадцать лет мы с тобой ни разу не встречались, хотя оттуда досюда всего день пути, а Гудлейв приезжал каждый год. Подумай об этом, Орм сын Рерика. Не торопись. Снег растает нескоро.

― Он послал меня в снега, чтобы я умер, ― с горечью повторяю я, но она пожимает плечами.

― Но ты же не умер. Возможно, у тебя другая судьба.

Потом дом становится другим, с провалившейся крышей, и я внутри, укрывшийся ее пропитанным кровью плащом из китовой кожи. Однако она по-прежнему сидит на своей скамье, и кошка почему-то опять у нее на коленях.

― Прости меня, ― говорю я, она кивает, и голова слетает с ее плеч, брякнувшись на колени, и кошка с воплем спрыгивает…

Я просыпаюсь в холоде и сырости и думаю, что она является мне как привидение. А еще о том, что сталось с кошкой.

Но тутраздался крик Колченога ― он на носу сматывал в кольцо веревку из моржовой кожи. Мы все вскинулись, он указывал, а мы вглядывались в жемчужный свет зимнего неба.

― Вон там! ― крикнул Иллуги Годи, тыкая шестом. Одинокая чайка покружилась, покачиваясь на ветру, и нырнула, сцапала рыбу и исчезла.

Мой отец тут же занялся своими странными приспособлениями и счетной палочкой. Я так и не овладел ими, даже после того, как он мне все объяснил.

Знаю только, что у него было два камня, вроде жерновов, свободно вертящихся. Один указывал на Северную звезду, а другой устанавливался на солнце. Таким образом отец узнавал широту, глядя на угол на солнечном камне. Он вычислял широту, пользуясь этим указанием и тем, что он называл собственным временем, отмеченным на счетной палочке.

Я так ничего в этом и не понял, но к концу четвертого дня плавания уяснил, отчего Эйнар ценит Рерика как кормчего ― да оттого, что мы обнаружили землю как раз там, где и полагали ее найти, после чего мой отец, перегнувшись через борт, глянул на воду и заявил, что подходящий залив расположен не более чем в одной миле, там мы сможем сойти на берег, и все станет ясно.

Он читал воду, как охотник читает следы. Он замечал оттенки цвета там, где для всех прочих вода была как вода.

Настроение переменилось, и все вдруг стали шустрыми и занялись делом. Парус упал ― огромная мокрая груда шерсти, которую нужно разобрать и развесить на рее. Пришлось попотеть.

Явились весла, гребцы расселись по скамьям-рундукам, Вальгард Скафхогг, корабельный плотник, взял щит и концом пропитанного сосновой смолой каната начал отбивать ритм, гребцы поймали ход, и мы двинулись.

Колченог прошествовал мимо меня, широко улыбаясь и похлопывая по круглому шлему на голове. В руках абордажная секира, в глазах ― дикий свет. Тощий и не выше меня ростом. Никак не скажешь, что он старше на целых десять лет.

Я не мог понять, как такой слабак ― хромоногий, очевидно, от рождения, ибо и по суше он ходил по-морскому, вразвалочку ― оказался в конце концов в Обетном Братстве. Ответ я получил довольно скоро и порадовался, что не успел задать этот вопрос ему самому.

― Брось барана, Убийца Медведя, ― хмыкнул он. ― Бери оружие и приготовься.

― Мы будем драться? ― спросил я, встревожившись. Только тут мне пришло в голову, что я понятия не имею, где мы находимся и кто наш враг. ― Где мы?

Колченог ответил мне своей безумной усмешкой. А Ульф-Агар, оказавшийся рядом, маленький, темный, как черный цверг, и столь же угрюмый, подхватил:

― Какая тебе разница? Будь готов, Убийца Медведя, и все. Вообрази, будто там ― множество медведей. Это тебе поможет.

Я глядел на него, понимая, что он надо мной насмехается, но не понимая почему.

В одной руке у него секира, в другой ― меч, а щит он презирает. Он скривил губы.

― Иди следом за Колченогом, коли боишься. Людей убивать, понятное дело, это тебе не медведей. Не всякий сгодится.

Я понимаю, что меня оскорбили; я чувствую, как кровь приливает к лицу. Я сознаю ― и меня подташнивает, ― что Ульф-Агар наверняка смертельно опасен с этой своей секирой и саксом, но ― обида есть обида…

Чья-то рука сжала мое плечо, осторожно, но крепко. Толстобрюхий Иллуги Годи, с его аккуратной бородой и спокойным голосом, мягко произносит:

― Хорошо сказано, Ульф-Агар. И не всякому дано убить белого медведя один на один. Неужели, случись тебе совершить такое, ты не поделился бы своей радостью с сыном Рерика?

Ульф-Агар криво ухмыльнулся в ответ и промолчал, вдруг заинтересовавшись зарубками на своем саксе. Потом:

― У меня есть копье, Убийца Медведя, ― проговорил он раздраженно, скроив гримасу. ― Коль ты оставил свое в голове зверя, так, может, тебе одолжить мое?

Я отвернулся, не ответив. Ульф-Агару очень хотелось бы, чтобы эта моя история была ложью, ибо самому Бальдру в таком деле пришлось бы туго, не то что тощему недорослю. А страшные сны мучили меня так, что по ночам я не раз просыпался, дрожащий и взмокший. Наверняка Ульф-Агар это заметил.

Кошмар этот был одним из тех, в которых ты спасаешься бегством от какого-то ужаса и при этом не можешь заставить ноги двигаться достаточно быстро ― что и случилось, когда я вывалился из двери, предоставив Фрейдис ее судьбе. Я всхлипывал, задыхался и барахтался в снегу. Я падал, вставал и опять падал.

Ударился коленом обо что-то, да так сильно, что охнул. Деревянные сани. Медведь гонится за мной, пропахивая снег, точно корабль под полным парусом. А у меня меч Бьярни ― я даже удивился, увидев его в своей руке.

Я неловко ставлю сани на полозья, делаю несколько шагов и падаю ― наполовину в сани. Они проехали несколько футов и остановились. Я бешено отталкиваюсь ногами, и сани снова движутся. А медведь, слышу, хрипит и пыхтит, пробиваясь через снег ко мне ― он почти рядом.

Я опять оттолкнулся, и полозья заскользили вперед, понемногу набирая скорость, все быстрее и быстрее. Взмах лапы свистит надо мной, точно ветер, тонкая пленка крови из раненной пасти покрывает мои уши и шею, он взревел… но я уже далеко, скольжу вниз с горы, медведь мчится неловкими скачками за мной ― ревущие ярость и отчаяние.

Смесь снежной пыли и мрака, вой позади, и тут санки, накренившись, встают на дыбы, и я, вылетев, качусь кубарем. Я поднимаюсь, отплевываясь, голова идет кругом. Что-то темное, огромный валун, прокатывается мимо меня, все еще разбрасывая снег и кровь, вниз с горы к деревьям. Хруст, треск и один-единственный всхрип.

И тишина.

Я очнулся, кто-то меня трясет, я пялюсь на Иллуги и мне стыдно, что я уснул среди этой деловитой суеты.

― Мы в Стратклайде, ― говорит он. ― У нас дело внутри страны. Эйнар все объяснит потом, но будь наготове.

― Стратклайд, ― пробормотал Колченог, проходя мимо нас. ― Здесь нелегко устроить набег.

Высадка почти разочаровала меня. С мечом в одной руке и одолженным щитом в другой ― щит этот Иллуги Годи, и ворон Одина на нем ― я ждал в утробе «Сохатого», пока корабль по-змеиному тихо вползал в излучину.

Галечный берег простирался до кромки деревьев, а потом поднимался к красным от папоротника-орляка холмам, утыканным деревьями, скрюченными, как старухи. Там были и валуны, которые я на мгновение принял за овец ― и порадовался, что не выдал свою глупость.

Все было тихо, все расслабились. За исключением Вальгарда Скафхогга, который, когда под днищем заскрежетала галька, рявкнул на моего отца, обозвав его «гробящим корабль сыном задницы Локи». Мой отец бросил в ответ, что ежели Вальгард и вправду умелый корабельный плотник, то несколько камешков нас не потопят, но, как известно, Вальгард даже бороду себе не способен подрезать. Это была славная издевка над прозвищем Скафхогг, что значит Головорез.

Однако перебранка эта ни к чему не привела, потому что мы зашлепали к берегу, к запаху папоротника и травы, от которого я чуть не расплакался.

Студеный воздух, предвестник снега. Парус вытащили, развернули и натянули на раму ― не как навес, но потому что он был мокрый и его требовалось просушить. Потом мы уложим его обратно, ибо нам по возвращении придется срочно убираться отсюда.

Стража расставлена, костры разведены ― чтобы обсушить одежду, а главное ― согреться. Я привязал барана, как делал и прежде, на длинную веревку, чтобы он пощипал что сможет ― замерзшую траву и листья орляка с коричневыми краями.

Недолго он наслаждался; мне было почти жаль, когда его прикончили, выпотрошили и насадили на вертел. Проделать весь этот путь в сырости и муках только для того, чтобы послужить снедью для героев перед тем, как они отправятся в битву: я очень понимал этого холощеного барана.

Беспокоили меня и костры, поскольку сырые дрова дымили и дымы были видны на много миль вокруг, однако Эйнара это не тревожило. Он посчитал, что теперь, когда мы уже на месте, тепло и набитое брюхо стоят риска быть обнаруженными.

Мой отец, свободный от всяких обязанностей, поскольку свою часть работы он уже выполнил, подошел к костру, у которого я дрожал, едва удерживаясь, чтобы не закутаться в уже подсохший плащ, пока на мне хоть как-то не подсохнет остальная одежка.

― Тебе нужна запасная одежда. Уверен, скоро мы что-нибудь добудем.

Я угрюмо глянул на него.

― Теперь ты стал предсказателем, да? Если так, скажи, где мы устроим набег.

Он пожал плечами.

― Где-нибудь внутри страны. ― Он задумчиво погладил свой щетинистый подбородок и добавил: ― Стратклайд сейчас не место для набегов, не говоря уже о внутренней части страны. Но Брондольв платит добрым серебром, так что мы это сделаем.

― Брондольв? ― переспросил я, помогая ему натягивать навес из наших плащей на раму из ивовых прутьев.

― Брондольв сын Ламби, самый богатый из купцов Бирки. В этом году он нанял Обетное Братство Эйнара Черного. А теперь сам подумай.

― О чем?

Мой отец связал вместе концы плаща, дуя на пальцы, чтобы их согреть. Небо у края воды скатывалось в суровую ночь, скоро станет еще холоднее. Костры уже казались яркими, как цветы, ― утеха в нарастающей тьме.

― Он верховодит другими купцами в Бирке. Это большой торговый город, но теперь приходит в упадок. Серебро иссякает, и гавань зарастает илом. Брондольв, похоже, думает, что нашел выход. Он и послушный ему христианский годи Мартин из Хаммабурга. Они все время посылают нас добывать странные вещи. ― Отец осекся и хмыкнул, смутившись, как всякий норвежец, при упоминании о таких вещах. ― Кто знает, чем он занимается? Может статься, он творит какие-то чары или что еще.

Я знал о Бирке только со слов старого Арнбьорна, торговца, который приходил в Бьорнсхавен дважды в год с тканью для Халлдис и добротными тяпками и топорами для Гудлейва. Далекая Бирка, где-то там на востоке Балтики, на каком-то острове у шведского побережья. Бирка, где сходятся все торговые пути.

― Стало быть, так ты и провел все эти годы: искал глаза мертвецов и жабью слюну? ― осведомился я.

Он зачурался.

― Для начала заткнись, мальчик. Поменьше упоминай… такие вещи… оно всегда безопаснее. И ― нет, я не всегда занимался этим. Порою я подумывал, как бы мне потихоньку припрятать какого-нибудь белого медведя ― ценой в маленький хутор.

― Это ты и сказал моей матери? Или она умерла, ожидая твоего возвращения?

Он будто немного сник, потом посмотрел на меня исподлобья, из-под завесы волос ― я заметил, что они редеют, ― прищурив один глаз.

― Ступай набери папоротника для постели. Сперва мы высушим его у огня. ― Потом вздохнул. ― Твоя мать умерла, давая тебе жизнь, мальчик. Прекрасная была женщина ― Гудрид, но слишком узкая в бедрах. В то время у меня был хутор неподалеку от Гудлейва, так уж получилось. У меня было двадцать голов овец и сколько-то коров. Я жил очень неплохо.

Он остановился, уставившись в пустоту.

― А как она умерла, это почти потеряло смысл. Так что я продал хутор человеку из соседней долины, а ему он требовался для сына и для жены того сына. Большую часть денег получил Гудлейв, когда я сделал его воспитателем. Часть он должен был оставить себе, остальные же были для тебя, когда ты войдешь в возраст.

Удивленный всем этим, я только и мог, что разевать рот. Я знал, что мать умерла… Но узнать, что я сам убил свою мать ― это было ужасно. Меня будто оглушило молотом Тора. Она и Фрейдис. Лучше бы меня называли Убийцей Женщин.

Отец неправильно истолковал мой взгляд ― это и было общим между нами, между отцом и сыном: мы не знали друг друга и то и дело ошибались.

― Да, по этой причине Гудлейв лишился головы, ― сказал он. ― Я считал его своим другом ― братом, но Локи нашептал ему в ухо, и он пользовался деньгами своих сыновей. Я так думаю, он надеялся, что я погибну и этим дело и кончится. ― Он замолчал и грустно покачал головой. ― Наверное, у него были основания так думать. Я никогда не был хорошим мужем или хорошим отцом. Всегда пытался жить по старым обычаям. Только слишком многое меняется. Даже боги, и те в осаде. А когда Гудлейв занемог и послал за своими сыновьями, полагая, что помирает, Гуннар Рыжий послал за мной, и тут Гудлейв понял, что ему ― конец.

― Так вот ради чего он хотел, чтобы я сгинул в снегах, ― сказал я. ― А я не понял.

Рерик пожал плечами и почесался.

― Я так не думаю. Пожелай Гудлейв твоей смерти, нашелся бы путь покороче, только, пожалуй, Гуннар Рыжий с этим не согласился бы. Верный клинок ― Гуннар, и ты можешь ему доверять.

Он оборвал свою речь, посмотрел на меня искоса и почесал в затылке ― этот жест мне вскоре стал хорошо знаком, он говорил о неуверенности. Потом отец усмехнулся.

― Может статься, в конце концов, что Гудлейв послал тебя к Фрейдис, чтобы заставить ее сделать тебя мужчиной.

Взгляд у него был лукавый, и он громко рассмеялся, видя, как вспыхнуло мое лицо.

Да, Фрейдис сделала это, усадила на себя так же, как Гудлейв когда-то сажал меня на лошадь, а я еще едва умел ходить. Он сажает тебя, а ты цепляешься руками за гриву и висишь так, пока не поедешь или не упадешь. Коль упадешь, он снова посадит тебя на лошадь.

Мне думается, Фрейдис была точно такой же. Липкая от меда, привезенного мной, а подбородок весь в бараньем жире, она, схватив меня за руку и прижав к себе и гладя по волосам, ответила на загадку, которую загадала мне до того и которой я не разгадал.

― Я все умею делать, все делаю с тех пор, как мой Торгрим, будь проклято его злосчастье, упал с горы, ― сказала она мечтательно. ― А через год после этого к моему порогу пришел Гудлейв. Я могу нагрузить телегу навоза и разбросать его по сенокосу, пасти лошадей, пасти коров, и доить, и печь хлеб, и шить, и ткать… все могу. Но Гудлейв снабдил меня тем, чего мне не хватало.

Я не мог шевельнуться, едва дышал, хотя был тверд, как точильный брус для меча, и у меня так пересохло во рту, что я не мог говорить.

― Теперь он не может, и он присылает тебя, ― продолжала она и перекатила меня на себя.

― Давай. Я научу тому, чему тебя прислали учиться.

― Хороша была Фрейдис, ― сказал отец, сам затуманившись от нежных воспоминаний. ― Гудлейв клялся, что она ведьма и заставляет его возвращаться к ней каждый год и оставаться с нею до тех пор, когда он уже едва может влезть на лошадь, чтобы спуститься с горы. Коли Халлдис и знала об этом, то не очень-то и волновалась. Она была плодородна, как хорошая почва, эта Фрейдис… но одинока. Все, что ей было нужно ― хороший мужик.

Я глянул на него, и он скривился.

― Да, и я тоже. И Гуннар, наверное. Если и был мужчина, который не пахал это поле, значит, жил он от нее через одну долину и был слишком ленив, чтобы туда добираться.

Я промолчал. Мне хотелось рассказать ему о Фрейдис, о ее колдовстве, и как она убила медведя копьем, когда я сбежал… И снова видение: ее голова медленно поворачивается, густо брызжет каплями крови ― дугой. Улыбалась ли она?

Когда я в конце концов подполз к медведю, он был уже мертв ― обломок древка ударился о дерево, рожон пробил череп и торчал из макушки. Зверь хлопнулся о склон и осел на лапы. Да так и остался лежать огромным сугробом, устрашающим даже в своей неподвижности. Я же, ошеломленный, заметил, что волоски у него под подбородком мягкие и почти чисто белые. А одна вытянутая лапа, размером с мою голову, слегка дрожит.

Я сел, содрогнувшись. Колдовство Фрейдис подействовало. А ценой, наверное, стала ее собственная голова. Верно, она знала об этом. Я в голос заплакал, сам не зная о чем. О ней? О собственной трусости? О моем отце и о Гудлейве? Нет, вообще обо всем…

В конце концов меня стал бить такой озноб, что и плакать я уже не мог. Полураздетый, на таком-то морозе. Мне нужно вернуться в дом. Там ― дом. И Фрейдис. И мне вовсе не хочется возвращаться туда ― там меня, может быть, ожидает ее двойник-призрак, обвинитель. Но здесь я замерзну.

Медведь пошевелился. Я отползаю в сторону. Последняя судорога? Я видел такое у кур и овец, когда им перерезают горло. Я не доверяю этому медведю. Я вспоминаю Фрейдис и свой страх и, набрав в грудь побольше воздуха, подхожу к нему и втыкаю меч Бьярни туда, где, как мне кажется, находится сердце ― глубоко, в самую сердцевину этого белого утеса.

Отличный меч, и сил мне не занимать, а страх сделал меня еще сильнее. Клинок вошел так гладко, что я едва устоял на ногах, не уткнулся в густой мокрый мех; кровь не хлынула, только медленно сочилась густыми каплями. Меч вошел почти по самую крестовину рукояти, и я не мог его выдернуть.

Меня била страшная дрожь, и в конце концов я прекратил попытки и поплелся вверх по склону, через порог, в развалины дома, а там закутался в ее плащ, чтобы согреться, и стал ждать, погружаясь в холод. Там-то Нос Мешком со Стейнтором и нашли меня.

Уж куда как скверно, когда такая память мечется в твоих мыслях, как в клетке. А тут и того хуже, новый ужас, виденье: как медвежонок, вцепившись когтями, я выволакиваю вторую Фрейдис из дому и, раздвинув ей ноги, великолепным ударом тараню ее в единоборстве. Я не вижу лица этой женщины, матери…

Я трясу головой, едва не плача, понимаю, что это было бы величайшим унижением…

Отец без слов схватил меня за предплечье. Наверное, он решил, что я оплакиваю Фрейдис. Или свою мать. По правде говоря, я и сам не знал, кого из них.

Тогда ― одинокий более, чем когда-либо, ― я прошел через лагерь, а люди торговались, болтали, суетились, прошел к лесу, чтобы набрать папоротника, и спиною чуял, что глаза его следят за мной, и чувствовал, что он такой же чужой мне, как и все остальные.

Я думал, он ли снял голову своему брату или это сделал Эйнар. Каково это ― убить брата? Или хотя бы смотреть, как он умирает?

И все же они мужчины, эти варяги. Угрюмые, как точильные камни, холодные, как штормовое море, но они ― мужчины.

У большинства есть жены и семьи ― на Готланде или дальше к востоку, ― и они то и дело возвращаются к ним. У Колченога ― женщина и двое малышей, которым он посылает деньги с теми торговцами, кому может доверить. У Скапти Полутролля ― женщина не одна и не в одном месте, но он тратит все деньги на дорогую одежду. Кетиль Ворона был изгнан из какого-то места в Норвегии, и у него никого нет, кроме Обетного Братства.

Но есть и другие ― мужчины, которые сами по себе. Сигтрюгг такой, ибо он именует себя Валкнут и на щите у него начертан рунический знак «Узел павших» ― три треугольника. Это значит, что он посвятил свою душу Одину и пойдет на смерть по воле этого бога. Даже самохвалы обходят его молча.

Эйнар и сам был тайной, хотя большинство понимало, что он тоже изгой. Колченог шутил, что наш вожак, замкнутый и угрюмый под шапкой тусклых волос цвета воронова крыла, был изгнан из Исландии за чрезмерную веселость. Колченог единственный, кто осмеливался прохаживаться насчет Эйнара.

Позже, когда утробы наполнились и разговоры стихли, люди принялись чистить оружие, особенно старательно и осторожно отдраивая с лезвий все темные пятна, какие могли. Потом Эйнар поднялся у самого большого костра, и люди молча собрались там, став полукругом, лицом к черному морю, шуршащему галькой. За нашими спинами сырая мгла воровато подкрадывалась с холмов.

― Завтра мы пойдем вглубь страны, ― сказал Эйнар, его темные глаза перебегали с одного на другого. ― Колченог, ты останешься здесь. И с тобою еще девятеро. Будешь охранять корабль и наш груз.

На это Колченог раздраженно хмыкнул, но согласился ― для долгого пешего перехода он не слишком годится.

А еще он знал ― узнал об этом позже, ― что получит свою долю добычи. Потому что никто ничего не прикарманивал. Так должно было быть. Но на деле все понемножку крали: серебро совали за голенища сапог или прятали под мошонкой, либо под мышками. А кто на этом попадался, бывал наказан так, как решало Обетное Братство, и для начала непременно терял всю свою добычу, да и после всего, в дороге, доставалось ему мучений.

― Мы ищем то, что найти нетрудно: христианский храм Святого Отмунда, ― продолжал Эйнар. ― Это единственное крепкое каменное здание во всей округе, с деревянными пристройками. Вот его-то и надо искать. Ворвемся, возьмем, что надо, и сразу обратно. Королевство это нынче крепко защищено, давно те деньки миновали, когда можно было здесь искать доброй поживы, а стало быть, берите только то, что сможете унести ― никаких рабов, никакой скотины, ничего тяжелого. Единственное, что нам требуется добыть это… это ― ковчег… ― Он запнулся на чужестранном слове и оглядел смущенные лица. ― Это, стало быть, такой ларец, добротно сделанный, резной и украшенный. Вот он-то нам и нужен.

― А что в нем? ― лениво спросил Кетиль Ворона.

Эйнар пожал плечами.

― Кости. Ежели то, что я слышал о таких вещах, правда.

― Кости? Чьи кости? ― с любопытством спросил Иллуги Годи.

― Да почти наверняка этого святого Отмунда, ― ответил Эйнар. ― Так эти христиане поступают со своими святыми. Засовывают их кости в ящик и поклоняются.

― Дерьмо, ― с отвращением сказал Валкнут. ― Вот ведь колдовская дрянь. И что они там, в Бирке, стряпают? ― И он зачурался, сделав знак-оберег, и все сделали тоже.

― Хороший вопрос, ― рыкнул Скапти. ― Что они будут делать в Бирке с этой грудой костей?

Эйнар пожал плечами и мрачно огляделся.

― Вам нужно знать только то, что они снарядят нас на будущий год. Каждый получит достаточно, чтобы справить новую одежду, с ног до головы, и «Сохатый» тоже будет оснащен заново. И вся добыча от набегов останется за нами, кроме того, о чем нас просили.

Все замолчали, кивая головами. А Скапти прочистил глотку и рявкнул:

― Только покажите мне, где они, эти святые!

Те, кто имел понятие, усмехнулись, а Валкнут ему объяснил:

― Святые ― это умершие последователи Христа. Их главные годи решают, кто из мертвых лучше ― те и станут богами в ихней Вальхалле.

― Решают? Вроде как на тинге? ― презрительно протянул Скапти. ― И никаких сражений?

― Они не верят в сражения, ― свысока поучал Валкнут. ― Они верят в смерть, а когда умирают, их называют мучениками. А те мученики, которые по их мнению мучились лучше других, становятся святыми.

Кто знал, те кивали, а кому это было внове, те недоверчиво качали головами. Скапти с отвращением сплюнул:

― Ну, коли у них такой порядок, завтра мы им наделаем кучу мучеников, ничем не рискуя.

Эйнар поднял руку ― волосы, как черная вода, бьющаяся вкруг камня его лица.

― Не обманывайтесь. Что там толкуют христиане ― дело одно, а это королевство ― совсем другое. Считается, что здесь следуют Белому Христу и вроде бы гнушаются битв, но стену щитов выстроят такую, что как бы нам не обдристаться, коль на беду мы наткнемся на нее. Сделаем все быстро и без шума, скоренько войдем и выйдем ― резвее, чем Колченог на бабе.

Смех. И Колченогу локтем в бок. А тот ухмыльнулся:

― Слыхал я рассказы о сокровищах, Эйнар. Не меньше драконьего клада. Мне хочется думать, что я не валяю дурака, гоняясь за детскими побасенками.

Настало внезапное молчание, и я удивился ― почему Колченог сказал это, тогда как другие, очевидно, держали язык за зубами. Позже я, конечно, узнал, почему Колченог предпочел сказать то, что сказал.

Эйнар снова оглядел всех своими черными глазами.

― Короче говоря… ― Он поднял руку, а Колченог собрался харкнуть. ― Попридержи свое весло, ― сказал Эйнар, и Колченог сглотнул.

Эйнар огладил усы и заговорил, поглядывая вокруг.

― Этот монах Мартин, он мудрец, он ныряет в мировое море знаний и выуживает отборный улов. Ламбиссон знает ему цену и прячет его, а Брондольв, как вам известно, денег на ветер не бросает.

Угрюмые усмешки были ответом, и Эйнар поскреб подбородок.

― Я… я обнаружил кое-что, и это заставляет меня поверить, что дела Бирки куда глубже, чем то, что видно на поверхности. Такой змеиный клубок. И когда я узнаю больше, вы тоже узнаете.

Колченог хрюкнул, и это походило на согласие. Другие бродили и шептались друг с другом.

Эйнар поднял обе руки, и настало молчание.

― Итак, мы ― Обетное Братство, и у нас двое новичков ― Гуннар сын Рогнальда, прозванный Рыжим, и Орм сын Рерика, прозванный Убийцей Медведя. Вы знаете нашу клятву… Есть здесь кто-нибудь, кто примет вызов?

Вызов? Какой вызов? Я повернулся к отцу, но тот молча ткнул меня локтем и подмигнул.

Медленно встал какой-то человек, как-то не слишком ловко. Второй встал с ним, и мой отец с облегчением вздохнул.

Эйнар кивнул им.

― Гаук, я знаю, ты ждешь этого с тех пор, как у тебя в прошлом году нога загнила и ты потерял два пальца.

Гаук вышел на свет костра ― тени заплясали на его лице, и оно стало мрачнее. Он кивнул:

― Да. Без этих пальцев стал я нестоек. Порою, коль не поостерегусь, спотыкаюсь, как ребенок. Когда-нибудь это случится в бою.

Другие кивнули сочувственно. Если он споткнется в стене щитов, в опасности окажутся все.

― Стало быть, ты уступаешь без боя и позора? ― спросил Эйнар.

― Уступаю, ― сказал Гаук.

― Кому?

― Гуннару Рыжему.

Вот оно что. Гаук волен уйти отсюда завтра со всем, что сможет унести, а Гуннар Рыжий займет его место. Во рту у меня пересохло. Я понял, какова дорога в Обетное Братство ― вызови и убей того, кто уже в нем состоит, а потом принеси связующую клятву. Если только кто-нибудь сам не вызовется уйти по доброй воле.

Гаук и Гуннар уже хлопали друг друга по плечам, и Гуннар (по обычаю учтивости) предлагал Гауку выкупить то, что тот не сможет унести на своем горбу. А я потел и зяб, глядя на второго человека, когда Эйнар повернулся к нему.

― Торкель? Ты уходишь без боя и стыда?

― Ухожу, ради Орма сына Рерика.

В ответ послышался ропот. Торкель был опытным воином, хорошим секирщиком, а я, как выкрикнул Ульф-Агар, ― всего лишь мальцом.

― Этот малец убил белого медведя! ― рявкнул отец в ответ. ― Что-то я не припомню рассказов о твоих деяниях, Ульф-Агар.

Темное лицо маленького человека стало еще темнее, и я понял тогда, какое проклятие тяготеет над Ульф-Агаром ― проклятие славы. Он хотел бы остаться среди живых после того, как его не станет, он завидовал тем, кто имел то, чего он хотел и чего не мог украсть.

Ему позволяли всего лишь прикоснуться к преданию, вдруг понял я ― и устыдился своего понимания.

Эйнар погладил себя по подбородку, размышляя.

― Трудно отказаться от хорошего человека ради неиспытанного. Для того и поединок. Иначе как узнаем, что мы получаем, коль не увидим новичка в деле?

Торкель пожал плечами.

― Не имеет значения, каков он ― потому как он будет драться лучше меня, потому как я вообще не желаю драться. Драться с последователями Христа. Потому как моя женщина на Готланде ― из них, и я дал ей клятву ― поклялся клятвой Одина, ― что не стану принимать участие в набегах на их святые места. Так что мне лучше уйти, потому как, ежели у Бирки такие замыслы, мне с ними не по пути.

Тут Эйнар нахмурился.

― Ты давал клятву всем нам, Торкель. Можно ли ее отменить из-за обещания женщине? Или твоя клятва нам меньше, чем клятва женщине?

― Ты никогда не видал моей жены, Эйнар, ― мрачно сказал Колченог, кутая жилистое тело в огромный плащ. ― Непростое дело ― нарушить клятву, данную ей.

Все, кто знал жену Колченога, рассмеялись понимающе. Прежде чем Эйнар успел ответить, Иллуги Годи стукнул древком о камень, и настало молчание.

― Это не обещание жене, ― сурово сказал он. ― Это клятва Одину. Как бы глупо ни звучало, это все же клятва Одину.

― Наша клятва тоже приносится Одину, ― возразил Эйнар, и Иллуги нахмурился.

― Наша клятва приносится друг другу под оком Одина. Клятва Одина, которую принес Торкель, может быть вернее, а сам Торкель, полагаю, должен смириться с последствиями того, что он принес слишком много клятв. И все же он не нарушает своей клятвы братству, если кто-то займет его место.

На это все закивали головами в знак согласия, а Эйнар пожал плечами и повернулся ко мне.

― Ладно, ты займешь место хорошего человека, Орм сын Рерика. Постарайся, чтобы мена оказалась стоящей.

Я принят ― я шагнул вперед и хлопнул Торкеля по плечу. Он кивнул мне. И отошел.

Все было кончено. Я стал частью Обетного Братства Эйнара Черного.

Позже я увидел Торкеля и отца голова к голове ― беседуют, и что-то изводило меня, тревожило и грызло, пока я не заговорил об этом с отцом.

― Ты это устроил, ― упрекнул я, и к моему удивлению, отец ухмыльнулся и кивнул, прижав палец к губам.

― Да. Торкель хотел уйти ― уйти на время. У него в Дюффлине ирландка, а Дюффлин прямо через море отсюда, но он не давал ей клятвы Одина. Клянусь задницей Локи, какой здравомыслящий человек стал бы это делать, а?

― Почему он хочет уйти?

Отец нахмурился и смущенно поскреб подбородок.

― Рассказы о сокровище Атли, ― ворчливо ответил он. ― Торкель считает, что это глупости, полагает, что садок мыслей Эйнара отклонился от намеченного пути.

― Тогда почему он прямо так и не сказал? ― спросил я, юнец и дурак.

Мой отец хлопнул меня по плечу ― не особенно нежно, подумал я ― и ответил:

― О таком не говорят людям вроде Эйнара. Разумеется, коль у тебя нет изначального преимущества и быстрых ног и коль скоро ты не готов сражаться. Нет, Торкель решил уйти, когда оказался здесь, ему не хотелось сражаться, не хотелось терять все свое имущество. А так он благополучно уйдет с мешком рубленого серебра, ты же получишь хороший морской сундук, лишний набор одежды и пристойный щит.

― У меня нет ничего… ― начал я, но отец хлопнул меня по плечу. Глаза блестели в темноте.

― Слишком долго от меня не было толку, ― сказал он. ― Теперь надо поспешать, чтобы нагнать упущенное, а гнуть спину на хуторе ― это, думаю, уже не для моих старых костей. Так что я потрачу нажитое, как мне хочется. ― Потом помолчал и добавил: ― Держи язык за зубами рядом с Эйнаром. Когда супит брови ― он опасен.

И вот в сверкающей звездами предрассветной тьме я собираюсь вместе с остальными ― меч в руке, щит Торкеля с начертанными в виде спирали рунами-змеями, ― я дрожу, и у меня сосет под ложечкой.

Мы помогли столкнуть «Сохатого» с галечника, прежде чем наступит отлив, чтобы он не застрял на отмели на много часов. Мой отец, конечно, останется ― он ведь кормчий судна и может понадобиться Колченогу, коль на них нападут. Также и Вальгард, если корабль потребует починки. Остальные восьмеро остававшихся ― люди довольно крепкие, но у всех у них по той или иной причине были не в порядке ноги.

Удивило меня, что Скапти идет вместе с основным отрядом ― не то чтобы я собирался сказать вслух, что он слишком толст для пешего перехода, ― но еще сильнее удивился, увидев, что на нем кольчуга. Еще на нескольких тоже были кольчуги, только без нижних подкольчужных рубах.

Потом, конечно, я понял, что ни один умный человек, ожидающий битвы и имеющий хорошую кольчугу, не откажется от нее добровольно, а самый легкий способ нести ее ― это надеть на себя, что варяги и сделали.

Двое же вышедших из Братства простились, взвалили на себя свои узлы и мешки и припустили в противоположную нашей сторону. К тому времени, когда мы доберемся до христианского храма, они уйдут достаточно далеко, чтобы их могли посчитать участниками сего подвига. Ежели, конечно, будут идти быстро.

Ульф-Агар раскатал свою кольчугу, завернутую в овечью шерсть ― жир предохранял ее от ржавчины. Я же, решив как-то исправить наши отношения, подошел, чтобы предложить помощь, когда он вскинул кольчугу из тяжелых колец себе на плечи.

Но он с силой отбросил мою протянутую руку и зло зыркнул глазами. Это было чересчур, и я поневоле ощетинился. Но тут Иллуги Годи стал между нами и увел меня в сторону, разговаривая при этом так, словно ничего не произошло.

― Хороший у тебя меч, Орм сын Рерика. Но вот тебе маленький совет: несколько раз оботри его шерстью только что зарезанной овцы. На него попали морские брызги, а от этого металл ржавеет быстрее, чем от чего-либо другого. На самом же деле тебе нужны для него ножны, но не мягкие кожаные, потому что в них металл тоже быстро ржавеет. Лучше из дерева, с подкладкой из овечьей шкуры. Кроме всего прочего, ножны заменят добрую дубинку, если придется…

Когда мы отошли от Ульф-Агара настолько, что он не мог нас слышать, Иллуги Годи дружески хлопнул меня по плечу и оглянулся ― взъерошенная голова Ульф-Агара как раз появлялась из кольчуги, руки молотили по воздуху.

― Ты хотел как лучше, но боюсь, что сделал еще хуже. Те, кто носит кольчугу, считают так: коли не можешь надеть ее или снять без помощи, стало быть, тебе и не полагается ее иметь. Так что ты просто оскорбил его.

― Я не знал, ― сказал я, сердце мое упало.

― Наверное, он понимает, ― отозвался Иллуги Годи, ― но это не поможет. Какое-то зло грызет его, и, покуда он сам не разберется с ним, ты и он всегда будете злиться. Поскольку ты не можешь с ним драться, я бы на твоем месте держался от него подальше, когда возможно.

Иллуги отошел, и тут появился мой отец, глянул на меня вопрошающе, и я рассказал ему, как было. Он погладил себя по подбородку и покачал головой.

― Иллуги хороший человек, так что лучше следовать его советам. Почти всегда. Ведь у него, как и у всех, свои причины, которые привели его в Обетное Братство.

― Какие же? ― спросил я, а он насмешливо прищурил один глаз.

― Ты многое хочешь знать. Он думает, что Асгард осажден Белым Христом, а наши боги спят.

― А ты? Какие у тебя причины?

На сей раз взгляд его был сердитым.

― Ты слишком много хочешь знать. ― Потом отец через силу улыбнулся и вынул круглый кожаный шлем. ― Одна из вещиц Стейнтора, оставил про запас. Он подобрал его в прошлом году, но сам носить не может.

Мне шлем показался прекрасным ― немного великоват, без крепящих ремней и с хорошим железным наглазником.

― Почему Стейнтор не может его носить?

Отец постучал по железу наглазника.

― Он лучник. А эта штука мешает целиться. Лучники все носят шлемы без них. И никаких кольчуг ― даже полурукава мешают тетиве. Вот почему они стоят на краю битвы, людей подстреливают. ― Он сплюнул. ― Никто не любит лучников ― коль это не свои лучники.

Мы хлопнули по рукам.

― Будь благополучен, мальчик, ― сказал он и пошел к кораблю.

Эйнар, в шлеме и кольчуге, с двумя мечами на поясе, со щитом, висящим за плечом, оглядел собравшихся. Он вручил копье со свернутой вкруг древка тканью тощему Валкнуту.

― Идем ровно, и не шуметь. Держимся вместе ― всякий, кто остановится в пути отлить или отпить, рискует отстать, а мы не станем возвращаться и искать его. Ударим быстро и крепко, возьмем то, за чем пришли, и уйдем. Не пытайтесь унести что-нибудь тяжелее собственного веса. Не то либо отстанешь, либо придется бросить это по дороге.

Он еще раз окинул всех взглядом и кивнул, потом стал во главе нашего отряда и повел нас ровным быстрым шагом в лес, в скрытую ночью землю, навстречу первому серебристому пятну рассвета.

Шагали ходко. Никто не разговаривал, стояла тишина, пока скорость шага не начала сказываться ― громким отрывистым дыханием. Только оно, да еще позвякивание о кольчуги щитов, висящих оплечь, да щелк и треск другого снаряжения, да шуршание папоротника под ногами говорили о движении почти пяти десятков человек в полном вооружении.

Через час Эйнар остановил нас. Небо стало серым, переходя в молочно-белое там, где за этой пеленой зимнее солнце старалось зацепиться за тонкий черный край мира. Деревья рисовались черными скелетами, и там было что-то еще.

Темное пятно с башней и слабый красноватый отблеск света. Все это увидели; тут же послышалась приглушенная возня ― люди завязывали ремни, снимали щиты, обнажали оружие.

Эйнар велел нам опуститься на одно колено, потом послал Гейра и Стейнтора в сумрак. Какое-то время мы видели их ― темные тени на рассветном небе; для тех же, кто смотрел с башни, они были невидимы. Я отер пересохшие губы, слыша собственное дыхание, усиленное до хрипа нащечниками шлема. То, что было впереди, казалось мощной крепостью, а на свету стали различимы другие постройки, поменьше, сгрудившиеся вокруг.

Гейр и Стейнтор скользнули обратно. Мы все слушали.

― Свет горит на воротах в деревянной стене, которая стоит кругом, ― доложил Гейр, вытирая свой сопливый нос-мешок. ― Ворота ― единственный вход, коли, конечно, не захочешь лезть через частокол в семь футов. Оно сильно защищено, это место.

Он замолчал, как оказалось, для пущей важности, а Стейнтор ухмыльнулся и прибавил:

― Только эти проклятые ворота широко и гостеприимно раскрыты. Видать, давненько на здешних не нападали. Они уже и забыли.

― Большой каменный храм и шесть пристроек, ― добавил Гейр, ― все из плетней и прутьев, первым делом конюшня, это уж точно. Потом, может быть, кузница ― я учуял запах углей, жара и луженого железа. Хлебопекарная печь под крышей. Остальное может быть чем угодно.

Эйнар почесал нос и прищурился. Потом пожал плечами.

― Вход один ― стало быть, и выбирать не надо.

Он встал, и мы тоже. Быстрым шагом мы двинулись за Гейром и Стейнтором, почти бегом по папоротнику, и когда подошли к стене с воротами, первый розовый свет встающего солнца коснулся самых кончиков бревен частокола, а мы молча припустили бегом и ввалились все разом в эти ворота под светочем, зажженным для того, чтобы приветствовать усталых путников.

Сопротивление было слабым, почти никаким. Кетиль Ворона ненароком наткнулся на сторожа, человека в бурой рубахе, спавшего в маленькой будке у ворот. Кетиль сперва заглянул туда, потом вошел в поисках добычи, но ничего не увидел в темноте.

Пока ворчливый голос не выдал сторожа, он думал, что там никого и нет, в этой сторожке, такой маленькой и тесной, что у него не хватало места как следует размахнуться мечом. Кетиль Ворона махал им вслепую, пока невидимый сторож не закричал, а тут меч застрял в балке, и Кетиль, кляня все на свете, никак не мог его вытащить.

Половина отряда, услышав возню и увидев его затруднения, завыла от смеха. Сторож, кинувшись на Кетиля и сбив его с ног, выбрался из сторожки, совершенно обезумевший от страха.

Тогда-то Валкнут шагнул вперед и метнул свою ручную секиру, которая угодила сторожу в левую часть лба, а звук был такой, будто навозом шлепнули в стену. Удар отбросил его в сторону, он упал на спину, булькая, как некий неведомый длинноносый зверь. Кровь била из месива, бывшего его лицом, и растекалась лужей.

Кетиль Ворона с грохотом выскочил из сторожки, темный от гнева, и насмешки стихли, потому что он размахивал мечом. Но пока поздравляли Валкнута с ударом ― все согласились, что это был прекрасный удар, потому что секира была не для метания, а для ручного боя, ― в темноте то и дело посмеивались и прохаживались насчет Кетиля.

Валкнут же молча поставил ногу на окровавленную грудь мертвого и резким движением запястья вытащил свою секиру. Она вышла, чуть причмокнув, и Валкнут, кинув ничего не выражающий взгляд на Кетиля, отер кровь и мозги бурой рубахой мертвеца и пошел прочь ― секира в одной руке, копье со свернутым стягом в другой.

Кетиль Ворона поймал мой взгляд, и я заморгал, увидев, какое у него лицо, а потом благоразумно решил, что каменный храм с башней, пожалуй, меня интересует больше, и потрусил туда.

Оказалось, что изнутри это одно обширное помещение с замечательным полом из каменных плит. А на башне не нашлось никаких лучников, ничего, кроме колокола. Там лежали, растянувшись, два тела в буром, извергая кровь на плиты. Полдюжины других согнали в дальний конец помещения, и Эйнар стоял голова к голове с Иллуги Годи.

Странное место. Я таращил глаза на скамьи и алтарь для жертвоприношений, возле которого столпилась большая часть людей. Позади алтаря, над головами ― окно, заполненное кусочками цветного стекла в виде человека, на голове которого было что-то вроде сияющей шляпы. Стены тоже разрисованы странными картинами.

Рассветный свет лился через это окно и был похож на Биврест, радужный мост, и пятнами лежал на алтаре. Тогда я не знал этого, но такое окно было не меньшей редкостью, чем зубы у курицы, ― другое такое я увидел только в Великом городе Константинополе.

Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что висело ниже на стене. Две толстые тесины, одна продольная, другая поперечная, а на ней ― деревянная фигура мужчины, подвешенного за руки. Нет, не подвешенного. Я увидел ― пригвожденного сквозь руки и ступни. На голове какая-то странная корона, которая впивалась колючками ему в лоб, и еще, похоже, в боку у него зияла рана. Все это было прекрасно вырезано.

― Значит, это их бог, да? ― спросил я у Иллуги Годи к большому раздражению Эйнара.

― Сын их бога, ― ответил годи. ― Римляне прибили его к тем тесинам, но последователи Христа говорят, что он не умер.

Это производило впечатление. Я подумал, что ежели бог позволил прибить себя гвоздями к деревяшкам, то он не ахти какой бог ― наши-то боги умные или, на худой конец, сильные воины, ― однако, коль скоро он пережил все это и вышел из такой переделки с улыбкой, с этим Христом нужно считаться.

― У тебя все? ― язвительно спросил Эйнар, потом повернулся к Иллуги Годи. ― Так где это? Ты должен знать, жрец.

Иллуги Годи присел на корточки, порылся в своем мешке и вынул кости с рунами. Я увидел, как люди в буром начали махать туда-сюда руками ― так, судя по всему, они чурались от злого глаза. Я рассмеялся. Иллуги не был злым.

Он бросил; кости звякнули. Он добыл из мешка горсть тонкого белого песка и сдул его с ладони в сторону алтаря, потом встал и улыбнулся.

― Здесь, ― сказал он и указал на алтарь.

Понять, что именно там можно что-то спрятать, не составляло труда ― во всем этом здании алтарь был едва ли не единственной вещью. И как я заметил, развеянный Иллуги песок лег неровно ― там, где алтарь касался плит пола. Песок завалился в щели, что означало: под ними пустота. Ох, умен же был этот Иллуги Годи.

Эйнар и Валкнут осмотрели алтарь, но там ничего не было ― ни ручки, ни какой-либо пометы. Недоумевая, они скребли в затылках, пока Гуннар Рыжий, более искушенный в устройстве тайников для сокровищ, не вышел вперед, не привалился к алтарю плечом и не толкнул.

Со скрежетом алтарь отодвинулся на несколько футов, открылись каменные ступени. Факел озарил маленькую кладовку, и содержимое ее вскоре вынесли наверх и разложили на плитах пола.

Там была тонкая серебряная тарелка, две металлические чаши ― золотые, хмыкнул Иллуги ― и две пустотелых серебряных палки, которые, как сказал Гуннар Рыжий, служили державами для толстых сальных свечей. Странно говорить об этом сейчас, но я никогда не видел таких и столь дивился на них, что чуть не пропустил дальнейшие чудеса.

Гейр вышел из подпола с двумя ящиками. Первый был наверняка тот, который требовался Эйнару, ― толстый, украшенный шишкой размером с человеческую голову. Другой был более плоским; Гейр поднял его и перевернул. Он был усеян цветным стеклом и имел огромную застежку, которуюГейр с легкостью оторвал, прикусил и с восхищением объявил:

― Серебро.

Потом, к моему изумлению, ящик раскрылся на две половины, и зашуршало множество плоских пластинок. Гейр переворачивал их снова и снова, а я смотрел, широко раскрыв рот ― что твоя лошадь с отвисшей губой.

― Он заполнен пластинками, ― удивился я. ― На них краска, да еще какие-то звери и птицы.

― Это книга, ― терпеливо объяснил Иллуги Годи, а Гейр хмыкнул. ― Христианские монахи такие делают. Это их священные писания. Вроде рун.

Чепуховина, презрительно подумал я. Руны вырезают на камне, или на дереве, или на металле ― иначе как они сохранились бы? Гейр вырвал одну пластину, чтобы показать мне, как эта штука ― книга ― работает, и я услышал, как один из людей в буром, тот, что с серебряными волосами, застонал.

Стейнтора интересовали вещи поважнее, и он раздраженно ворчал совсем из-за другого.

― Стало быть, никаких женщин?

― Христианские священники не якшаются с женщинами, ― сообщил Иллуги Годи, и Стейнтор бросил на него тяжелый взгляд.

― Херня. Раньше я трахал баб в этих христианских домах.

― Те женщины ― христианские жрицы, ― терпеливо объяснял Иллуги. ― Но они не водятся с мужчинами.

― Хватит, ― вмешался Эйнар, хлопнув Стейнтора по плечу. ― Все равно, пахать здесь свежие борозды нет времени, и никто не потащит с собой женщин. И зачем вы здесь? Или я не велел собрать всех этих бурых в одном месте?

Словно в ответ, воздух раскололо тяжелым гулким ударом, за ним последовал другой. На мгновенье все опешили, потом Эйнар заорал:

― Колокол! Проклятый колокол!..

Гуннар Рыжий первым вломился в чулан в дальнем конце под башней.

Непокорный человек в бурой рубахе продержался достаточно долго, чтобы еще раз потянуть за веревку, прежде чем удар Гуннара размазал его зубы, кровь и мозги по противоположной стене. Колокол прогудел еще дважды ― будто призрак того человека все тянул за веревку, ― после чего замер и смолк.

А люди в храме ― оружие наизготовку ― стоят, не зная, чего еще ждать, губы облизывают. Стейнтор, сознавая, что вся тревога по его вине, пожал плечами, как бы извиняясь, торопливо склонился под гневным взглядом Эйнара и выбежал на поиски.

Эйнар в ярости ухватил толстый ящик, велел двум варягам взять остальное, потом повернулся к Кетилю Вороне и Ульф-Агару, дернув подбородком в сторону сгрудившихся бурых.

― Убейте их, потом быстро к воротам. Теперь придется спешить.

Я вышел, оборачиваясь, ― Валкнут нетерпеливо вытолкал меня за дверь. Послышались крики.

Снаружи молча толпилось Обетное Братство. Ни одна постройка не была подожжена, звон колокола помешал, и кто-то сказал, что надо бы это сделать, но Эйнар возразил, что слишком много времени уйдет на то, чтобы развести огонь.

― Они пойдут за нами! ― рявкнул он. ― Возвращаемся на «Сохатого» ― и быстро!

Гейр и Стейнтор побежали вперед, а он повел нас быстрым шагом, почти рысцой. Было уже совсем светло, но пасмурно, моросил дождь. Я заметил, что птицы трещат, как безумные.

Мы были на полпути к кораблю, может, и ближе, спускались по склону с красным папоротником, когда нас настигли.

Скапти, отдувающийся позади, вдруг завопил и указал назад. Все остановились и обернулись ― темные на коричневом и серо-зеленом, появились всадники, гнавшие лошадей по спутанным папоротникам и утеснику.

― Вершина холма, линия ― в три ряда! ― рявкнул Эйнар. ― Шевелись!

Пусть Обетное Братство спотыкалось и задыхалось, но свое дело они знали. Все ― кроме меня.

Они выстроились в три ряда: те, кто в кольчугах ― впереди, копейщики вторыми, все остальные ― сзади. Эйнар, проходя перед передовыми, увидел меня.

― Защищай Валкнута, юный Орм. А ты покажи им, с кем они имеют дело.

Валкнут развязал ремешки, и ткань, свернутая на его копье, развернулась ― стяг. Белый с черной птицей. Я понял, внезапно вздрогнув, что это Стяг Ворона. Я буду сражаться под Стягом Ворона ― как в саге.

У Валкнута в свободной правой руке ― топор.

― Стань слева от меня, Убийца Медведя. Ты ― щит, которого у меня нет! ― рявкнул он.

Я кивнул. Гейр и Стейнтор стояли с той же стороны ― по левому крылу. На другом конце занял место Скапти ― там хватало места для размаха его длинной данской секиры.

Эйнар усмехнулся, утирая капли пота из-под края шлема.

― Это не конница. Пешие на конях. Нынче не придется биться с конниками в кольчугах, нас ждет всего-навсего встреча с толстобрюхой дружиной какого-то местного богача.

Я увидел, как всадники спешились, заметил, что большая часть их в коже и имеет щиты, копья и секиры. Как и мы.

Один из них, в кольчуге и голосистый, заставил своих построиться тремя рядами ― опять же как мы. Их было много, наверное, человек на двадцать больше, чем нас, и они обошли нас с краев. Засвистела секира ― это Скапти на пробу размахнулся, определяя, докуда достанет.

Сеяла морось, все пропитывая насквозь. С нас капало, мы ждали среди папоротника и вереска.

Эйнар стряхнул дождь с глаз и хмыкнул, глядя на людей внизу. Они не спешили подходить к нам, и тут Эйнар подошел к Скапти. О чем-то они потолковали, потом Скапти просто бросил свою секиру и вынул более тяжелый из тех двух мечей, что были у него, тот, который он называл «Щитодробителем». Эйнар встал позади нас.

Скапти вышел вперед, повесив щит на руку.

― Мы не можем ждать. Именно этого они хотят, так я думаю, ― дождаться подмоги, прежде чем сразиться со Стягом Ворона.

Последовал общий согласный ропот, и Скапти кивнул.

― Кабанье рыло. Пробьем их стену щитов, раскидаем их.

Он сделал несколько шагов вперед, и все скользнули на свои места, как хитроумная игрушка. Щиты перекрывали один другого, отряд сгрудился клином, прикрыв плечи щитами и напружившись. А Скапти впереди упирался, словно сдерживал, скользя ногами по папоротнику ― тонкое равновесие между силой и ловким торможением.

Упираясь, люди толкались; сила клина нарастала, пока он двигался вниз по склону, со Скапти в качестве тормоза. Мне некуда было деться, и я пристроился в тылу, по-прежнему держась Валкнута.

Шагах в двадцати от строя дружины с ее перекрывающими щитами Скапти что-то прокричал, и наши, те, что сзади, поднаперли. Скапти сделал два-три шага, поднял щит, оторвал ноги от земли и был брошен вперед ― огромный пробивающий брешь таран в острие кабаньего рыла.

Стена щитов раскололась; людей раскидало в разные стороны. Обетное Братство уже ворвалось в их ряды. Битва ― крики, урчание, взмахи, свист, оскальзывание ― месиво крутящейся стали, крови и осколков кости.

Иные из дружинников с флангов бросились вперед; две стрелы, прямо в щиты, и они остановились, видя, что Гейр и Стейнтор вновь натянули луки. Тогда они скрылись за своими большими круглыми щитами и попятились, все, кроме двух, которые выступили вперед, направляясь к Стягу Ворона, к Валкнуту.

И ко мне.

Валкнут отступил на шаг, поднял секиру и метнул ее. Она отскочила от щита одного из тех людей, крутанулась в воздухе и угодила в задних.

А тот человек с торжествующим криком пошел, спотыкаясь, на Валкнута. Валкнут же с силой воткнул в землю копье со Стягом Ворона, выхватил длинную секиру, присел ниже меча и щита этого человека и выпотрошил его одним взмахом ― поперек живота. Тот все еще бежал, когда его утроба раскрылась и все сине-белые кишки выпали, словно веревка, ― и он в них запутался.

Другой шел на меня. Я окаменел… но первый натиск выдержал ― почувствовал, как его меч ударил по моему щиту, отскочил от металлического обода и едва не задел меня по носу.

Он прикрылся, а я, ничего не соображая, сделал то, чему так старались научить меня Гудлейв и Гуннар Рыжий… Я ударил плашмя в нижний край его щита, отчего верхний край отклонился вперед, открыв все плечо и шею сбоку.

Потом я ударил сверху, прежде чем он пришел в себя. Клинок распластал ― легче, чем при рубке дров ― плечо до ключицы, наполовину отделив руку.

Он вскрикнул и упал, выронив меч, прижимая руку к ране, словно пытался свести воедино разрубленные части. А я стоял, с трудом веря сделанному, разинув рот, что твоя снулая треска.

― Прикончи его! ― рявкнул Валкнут, а я уставился на него, потом вновь на раненого мужчину.

Нет, не мужчину. Мальчика. Он упал навзничь, лежит на спине, грудь вздымается, он уже даже не стонет. Кровь течет из него; пока я смотрю на него, дождь скопился во впадинах его невидящих глаз. Не старше меня…

Чувствую удар по спине и резко поворачиваюсь, подняв меч.

Стейнтор. Поднял успокаивающе руку. Усмехнулся.

― Спокойно, Убийца Медведя. Это хорошо сделано, чисто, как все, что я видел, ― но не глазей на него, иначе кончишь тем, что ляжешь рядом с ним.

Однако битва уже завершилась. Дружинники ― те, кто не стонал и не лежал, точно маленькие мешки на мокрой земле ― бежали, даже не задержавшись, чтобы взять своих лошадей. Предводитель их был повержен, расчленен совместными усилиями Эйнара и Скапти. Запыхавшиеся варяги стояли, расставив ноги или на коленях, и, опустив головы, ловили воздух. Одного или двух, я заметил, рвало.

Стейнтор со знанием дела ощупал тело подле меня, довольно хрюкнул и поднялся с двумя маленькими кусками рубленого серебра и талисманом в виде монеты. Он швырнул талисман мне, а серебро сунул себе в сапог.

― Подарок на память, ― усмехнулся он и пошел к следующему.

Эйнар чистил свой меч. Скапти Полутролль ходил среди тел, проверяя, все ли дружинники мертвы.

Иллуги поил чем-то из фляги одного из наших, тот лежал, дрожа под дождем, прижимая руки к животу. Кровь сочилась между его пальцами.

― Итог? ― осведомился Эйнар.

Скапти зажал одну ноздрю пальцем и высморкался.

― Восемь мертвы и куда больше тех, кто почувствуют, сколь скверно ранены, когда очухаются от страха, что заставляет их бежать.

― У нас?

― Несколько раненых. Харальд Одноглазый ― серьезно: кто-то отсек ему половину ступни, так что придется его нести. А у Харлауга рана в живот, ― ответил Иллуги.

― Плохая? ― спросил Эйнар.

Иллуги не ответил, подошел к стонущему человеку, принюхался и вернулся к Эйнару.

― Думаю, рана тяжелая, но чтобы убедиться, понадобится не меньше часа. Придется нести, а это его убьет наверняка.

Эйнар огладил мокрый подбородок, потом пожал плечами. Он взял свою короткую секиру и подошел к Харлаугу. Вокруг него собрались остальные, снимая с мертвых, что могли найти. Моросил мелкий тихий дождичек.

― Харлауг, ― сказал Эйнар. ― У тебя рана в живот. Иллуги Годи напоил тебя своим супом, и он чует его запах уже теперь.

Слова повисли в воздухе. Человек хрюкнул, будто его опять ударили. Лицо, и без того уже бледное, стало молочным, он облизнул сухие губы. Потом кивнул. Он знал, что это значит, когда чувствуешь запах супа Иллуги из твоего распоротого живота.

― Проследи, чтобы Турид, моя жена, получила мою долю, ― сказал он. ― И скажи ей, что я хорошо умер.

Эйнар кивнул. Кто-то бросил ему секиру, и он взял ее, вложил в руку Харлауга и крепко сжал его пальцы на древке.

― Передай мой привет всем тем, кто ушел прежде, ― сказал он. ― Скажи им от меня: «Не сейчас, попозже».

Стоявшие ближе, пробормотав каждый свою молитву и поклонившись Харлаугу, поручили его Вальхалле. Дело осталось за Харлаугом, но тут он вытаращил глаза от страха, губы его задергались.

Эйнар действовал быстро, чтобы Харлауг не утратил самообладания и не позволил страху погубить его достоинство. Короткая секира чиркнула по белой шее, оставив красную черту, он бился и колотил ногами несколько минут, глаза вылезли, а Эйнар придерживал его, прикрыв ладонью его губы, и рукав намок от крови.

Потом Харлауг затих, и Эйнар положил руку ему на лицо, закрыв бешеные глаза, подержал так, стоя на коленях. Иллуги Годи тихо говорил нараспев себе под нос. Кровь собралась под упавшей головой Харлауга.

Потом Эйнар встал.

― Разденьте его быстро, потом пойдем. Оттар, Виг, снимите кольчугу и оружие с этого предводителя и что там есть на нем ценного ― у него на шее торк, кажется, серебряный. Финн Лошадиная Голова, поймай одну из этих лошадей и положи на нее Харальда. Шевелитесь.

За несколько мгновений ― я даже не успел доплестись до вершины холма ― Харлауг превратился в бледную печальную фигуру на красном склоне, лежащую навзничь: руки на груди, в пальцах нож с рукоятью из оленьего рога, единственная вещь, которую ему оставили. Остальные устало брели вверх по холму, таща рубашку, штаны, сапоги ― даже шерстяные носки. Оттар и Виг, запыхавшись, поднялись на вершину, один в кольчужной рубахе, другой сжимая меч и второй щит. Оттар оглянулся, откашлялся и сплюнул.

― Не годится оставлять одного из наших, ― сказал он. ― Его следовало бы достойно схоронить в кургане.

На склоне лежали и другие неподвижные тела. Кто из них тот, кого я убил, я уже и сам не знал.

― Шевелись! ― рявкнул Эйнар и, проходя мимо меня, легко хлопнул меня по плечу. ― Хорошая битва, парень. Ты годишься.

Вот оно как. Двадцать минут спустя мы, задыхаясь и пыхтя, шли по лесу и дальше, по черному от влаги галечнику, направляясь туда, где покачивался «Сохатый».

Помнится, добираясь до корабля, я боялся больше, чем когда бился, ― он стоял так далеко в море, что пришлось брести по грудки в воде, и если бы нам не спустили лестницу, мы не смогли бы попасть на борт.

Тем не менее я оказался на палубе ― между морем и дождем, ― несчастный, мокрый, дрожащий, чешущийся и такой усталый, каким не бывал никогда в жизни. Не верилось, что у кого-то еще оставались силы, но те же люди, что только что вышли из битвы, бросили оружие, освободились от кольчуг и, взявшись за весла, вывели «Сохатого» на ветер, где был поднят парус. И мы ушли.

И все время я видел глаза мальчика, дождь, который заполнял их, как слезы, чувствовал, как рука Эйнара хлопает меня по плечу, и слышал, как он говорит:

― Хорошая битва, парень. Ты годишься.

Глава третья

Зимовали мы в Скирингасале, на южной оконечности Норвегии ― слишком поздно было возвращаться в Бирку, расположенную дальше к востоку по Балтике и уже затертую льдами. Скирингасаль же был рядом и имел все, что требовалось Обетному Братству ― выпивку, пищу и женщин, хотя и был только летней ярмаркой, зимою пустовавшей.

Эйнар ворчал: он предпочел бы навязаться какому-нибудь мелкому ярлу, который, увидев шесть десятков воинов, вплывающих в его фьорд, приветил бы их, гостеприимно и радушно, на всю зиму. Вместо этого ему пришлось разделить наше рубленое серебро и позволить людям разойтись по городу, платя за кров и эль местным жителям, которые привыкли к чужеземцам.

Сам Эйнар, благодаря предусмотрительности местных купцов, получил жилье в маленьком лодочном сарае и смог, восседая на самодельном высоком месте с корабельными штевнями по бокам, строить из себя ярла с теми из Обетного Братства, кто поселился с ним. Все остальные захаживали ежедневно, дабы попользоваться дармовым элем и варевом из горшка.

Почти каждый купил девушку-рабыню ― к радости торговцев, которые думали, что те всю зиму будут висеть на них, ― и потому дом был сильно переполнен, и делать там было нечего, кроме как чинить одежду, бросать кости или играть в бесконечные тавлеи и драться, выясняя, кто выиграл.

Это, да выпивка, да етьба, кажется, заполняли зиму, во всяком случае, зиму Обетного Братства.

Поскольку мой отец был нужным человеком ― кормчим, мы с ним поселились в жилище Эйнара, которое уступало домам из торфа в том же Бьорнсхавене. Нас было много, и место подле срединного очага было наградой, а уединение ― шуткой. В любое время кто-то совокуплялся, и в скором времени это даже перестало привлекать к себе внимание, не то что возбуждать.

Однажды я видел, как Скафхогг, увлеченный игрой, уронил одну из фигур. Она подкатилась прямо под зад какой-то усталой девушки-рабыни, которая подпрыгивала на грязном тростниковом полу под хрюкающим Скапти. Даже не взглянув, Скафхогг отодвинул ее ягодицы в сторону, достал пешку и вернулся к игре.

Однажды и я преодолел нежелание заниматься этим у всех на глазах и стал употреблять девушек-рабынь, когда только возможно.

Несколько раз меня стягивали с девушки, когда ей требовалось стряпать, а однажды меня ударил Скапти. Его небрежный удар отбросил меня на трех-четырех мужчин, разбросав их игрушки, а пока я лежал, вращая глазами, явился Эйнар и принялся раздавать удары налево-направо, словно по своре рычащих собак.

У него, конечно, был свой собственный закут, отгороженный в задней части. Там с ним сидели Иллуги, мой отец и Вальгард Скафхогг и строили планы. Иногда Скапти и Кетиль Ворона присоединялись к ним.

В конце концов все решили, что етьбой я доведу себя до ранней могилы, и меня против моей воли стали держать подальше от женщин. Никто, кроме Ульф-Агара, не возражал против того, чтобы безбородый мальчишка оказался не у дел.

По мере того как год перемалывался, интерес ко всему таял. Дотянуть бы до тепла ― вот о чем все мечтали: бесконечный леденящий дождь и снег, серо-желтый лед, растущий повсюду, кашель, слезящиеся глаза, понос ― для всех это стало испытанием на выживание.

Для всех, за исключением Эйнара, который, стараясь не обращать внимания на сонливость и на поносы, строил планы ― как пахарь, толкающий плуг по каменистому полю.

Загадка ларца святого, видно, никак ему не давалась. Никто ничего не знал наверняка, поскольку Эйнар никогда и никому не показывал его содержимое. Зато он затаскивал в свой закут любого торговца, застрявшего здесь, и вел с ними долгие напряженные разговоры.

Однажды, когда с сосулек на карнизах уже капало и люди начали вылезать, шатаясь, из вонючих жилищ ― любой грек, привыкший к ваннам и массажу с маслом, назвал бы их вонючими уже тогда, когда зима еще и не начиналась, ― Иллуги, Вальгард, мой отец и Эйнар держали совет в закуте последнего, как обычно.

И я тоже. По молодости я оказался здоровее остальных и по-прежнему был почти все время возбужден. Поскольку все другие более или менее утратили интерес к девушкам, я мог искать и выбирать и положил глаз на одну ― смуглую красавицу, почти такую же смуглую, как темные люди с дальнего юга, которые так ценятся в Ирландии.

Я вытягивал шею, чтобы посмотреть на нее, а Эйнар тем временем говорил ― вот почему я пропустил большую часть его слов и услышал только, как он сказал:

―…прежде чем это мелкое дерьмо Мартин наложит на него свою лапу. Но никто здесь не читает по-латыни, даже те, кто думает, что это место называется Каупанг.

В ответ ― почтительные смешки. Иноземцы называют Скирингасаль Каупангом, потому что когда-то они спросили, как это место называется, и кто-то ― наверное, нарочно ― сказал им: «Рынок». Вот они и продолжали называть город так, полагая, что это его название.

Эйнар вздохнул и покачал головой.

― Мне никак нельзя полагаться на этого христианского священника, читающего латынь. Хорошо бы заранее знать, чего он ищет здесь. ― И хлопнул рукой по изукрашенному ящику.

― Латынь ― это заноза в заднице, ― сказал я, зевая. ― Где хватает одного доброго словца, они ставят целых три, ежели таковые найдутся.

Последовало молчание, и я не сразу понял, что все воззрились на меня. Глаза у Эйнара были черные, свирепые.

― Откуда ты это знаешь, парень?

Почувствовав его тон, я сначала хорошенько поразмыслил, потом ответил:

― Каов научил меня читать, еще в Бьорнсхавене…

Договорить мне не удалось. Последовал взрыв криков ― все заговорили разом. Эйнар хотел врезать мне и с трудом выбирался из своих мехов, пытаясь встать, Иллуги же пытался удержать его, а мой отец и Вальгард ругались с ними с обоими, и все это одновременно.

Наконец, когда снова наступило молчание, я поднял голову. Эйнар в ярости смотрел на меня и дышал так, будто только что бежал в гору. Иллуги наблюдал за ним, а свой посох положил на колени ― чтобы тот был между Эйнаром и мною. Мой отец и Скафхогг уставились на меня, один с удивлением, другой с каменным лицом.

― Ты можешь это прочесть? ― осведомился Эйнар, швырнув мне несколько шелестящих пластин, похожих на те, что при мне были вырваны из той книги-коробки в храме Отмунда.

― Я никогда еще не читал на таком, ― сказал я. ― Каов рисовал буквы на песке или на земле.

Это оказалось куда легче. Проще некуда.

― «Здешние люди потеряны для Божьего милосердия, ― щурясь, читал я выцветшие буквы. ― Они погрязли в поклонении идолам, пока Сам Господь не принес Свое слово им, хотя Его смиренный слуга, по чувству долга…» ― Я остановился, пробежал взглядом по строкам вперед. ― Тут и дальше все такое ― ты хочешь это слышать?

Эйнар подался вперед, глаза опасные, голос ледяной.

― Читай подряд! ― рявкнул он.

И я прочел. Отмунд, кажется, был исполнен радости, что пришел к неизвестному народу Карелии и вернул их в загон, как множество заблудших овец. Он перечислял в подробностях свои безмерные усилия, положенные на это деяние.

Величайшей своей победой, похоже, он считал то, что ему удалось приобрести несколько последователей среди одетых в шкуры троллей.

Под конец, когда вождь высказался за Белого Христа, последние приверженцы старой веры украли камень своего бога, на котором лежали заклятья, и тайком увезли его на юг и через море, в земли кривичей в Киеве, вождю по имени Музум.

― Прочти-ка еще раз, ― потребовал Эйнар.

Вздохнув ― видно, та смуглая девка мне уже не достанется ― я вернулся обратно, набрал воздуха и старательно прочитал этот кусок снова. Голова у меня заболела от усилий.

― Заклятья? ― спросил Эйнар у Иллуги, когда я закончил.

Иллуги Годи пожал плечами.

― Может быть, это сокровище Атли, ― проворчал он. ― А может, это плохой кеннинг сути богов. А Музум? Я знаю племена кривичей ― мы проходили через их земли на пути в Киев, было такое. Там нет вождя по имени Музум.

― Они всегда так делают, эти латинские писаки, ― уныло вставил я. ― Уж я-то знаю. Коль скоро надо им что-нибудь написать, они и пишут ― слов чтобы как можно больше, а смысла как можно меньше. А так, ежели убрать «ум» в конце, оно, бывает, становится понятнее, какое имя они разумеют.

― Хм, ― задумался Иллуги. ― Муз? Может, «муж», но это означает просто «вождь». Каждый ублюдок с мордой хорька, у которого есть две лошади и собака, называет себя великим вождем на берегах той реки у Киева.

― Стало быть, нам придется найти того вождя, у которого хранится этот проклятый божий камень, ― проворчал Эйнар, потом посмотрел на меня и потер подбородок. ― В следующий раз сообщай мне, что ты умеешь и чего не умеешь делать. Я потратил время на болтовню с торговцами ― по крайней мере, с полудюжиной за зиму, Локи их побери. Теперь они разнесут эти сведения во все концы.

― Откуда мне было знать, что тебе нужно что-то прочесть? ― бросил я в ответ. Я был зол ― упустил смуглянку, да еще и не получил по заслугам, оттого и дерзил. ― Пошевелил бы ты языком, я бы и знал.

Эйнар с минуту думал ― будто год прошел под этим черным взглядом, ― потом усмехнулся.

― Стало быть, оба виноваты. Главное, теперь у меня есть кто-то, кто может прочесть эту штуку прежде, чем ее прочтет христианский жрец Мартин.

― Я могу прочесть, если писание простое, ― предупредил я, жалея теперь, что слишком мало провел времени с Каовом и его царапками на земле. Но кто же тогда знал, что это пригодится мне больше, чем самый лучший способ добычи яиц чаек с высокого утеса?

Эйнар кивнул, размышляя.

― Что дальше? ― спросил мой отец. ― Снова в Киев и на Черное море?

― В конце концов, ― сказал Эйнар. ― Но мы зайдем в Бирку и закончим наше дело. Таким образом, мы получим плату, а я узнаю, правду ли сказали Мартин и Ламбиссон, потому как им не будет известно, что у меня есть все, что может предложить этот ларец святого. А ты, Орм, никому ни слова, что ты умеешь читать по-латыни. Запомни это.

Я кивнул, он ухмыльнулся и хлопнул меня по плечу.

― Право, Рерик, ты родил редкого молодца, и я рад, что ты подкупил Торкеля, чтобы тот освободил ему место.

Мой отец усмехнулся, а я разинул рот, и все рассмеялись, глядя на нас обоих.

― Теперь иди и поимей эту женщину из Серкланда, покуда голова у тебя не свернулась с подставки. Не надейся только, что она будет тебе благодарна ― у нее кашель и лихорадка, как у всех женщин из жарких стран, и я думаю, она не протянет зиму.

Все еще усмехаясь, мы перешли в главный зал, и когда варяги разошлись, отец схватил меня за рукав.

― Я не подозревал, что он знает насчет Торкеля, ― тихо сказал он. ― Я забыл, что Эйнар ― человек умный и хитрый. Нам с тобой следует это запомнить.

Забавно, однако, что я запомнил эти слова ― хотя тогда чресла служили мне вместо мозгов, ― отчасти, наверное, потому, что Эйнар был прав: женщина из Серкланда оказалась слишком больна и в постели была не так уж хороша, но в основном из-за того, что сказал Иллуги ― о сокровище Атли.

― Зашей себе губы, Орм, ― сказал отец, когда я упомянул об этом, и глянул влево и вправо, чтобы убедиться, что нас никто не слышит. ― Считается, что об этом нам знать не следует.

― Думаю, мы и не знаем, ― ответил я.

Он почесал голову и согласился с этим, грустно улыбнувшись.

― Но ведь это тот самый Атли, что в сагах? ― не отставал я. ― Про Вельсунгов, и все такое?

― И все такое, ― согласился отец, а потом пожал плечами и рассердился, встретив мой взгляд. ― Ученые люди в это верят, ― буркнул он. ― Смирный христианский священник, который у Ламбиссона, сколько нам известно, ищет его, чтобы у Бирки больше не было трудностей с серебром.

Я ничего не сказал, но мысли завертелись и засверкали искрами, как горячая зола на ветру. Если хотя бы одна десятая того, что говорится о сокровищах, скопленных Атли Гунном, правда, стало быть, это целая гора серебра, которую можно раскапывать годами.

Сокровище Сигурда, взятое из клада дракона и проклятое, если я помню, что сказано об этом в саге, потом было отдано гуннам Вельсунгами, прежде чем они погибли.

― Именно так, ― сказал Иллуги, когда я пришел к нему с вопросами (его глаза сузились при упоминании об этом). ― Тебе следует держать язык за зубами, молодой сын Рерика, ― добавил он.

― Здесь это, сдается мне, ни для кого не тайна, ― ответил я, а он хмыкнул и пожал плечами.

― Да, похоже, что так. А еще, это не просто история из саги, ― продолжал он. ― Вельсунги пропали, исчезли, как дым, взяв стяг Сигурда-Фафнира и Брюнхильду и все остальное, так что первый теперь стал героем, убившим дракона, а последняя ― одной из валькирий Одина. О них помнят только сказку, а не то, что когда-то они были людьми, как мы с тобой.

Я сижу, сгорбившись, обхватив руками колени, как делал когда-то в Бьорнсхавене, слушая рассказы Каова о христианских святых. На мгновение, слушая ровный, твердый голос Иллуги, я вернулся в сумрак с красным отблеском ― дом Гудлейва, теплый и надежный, полная чаша.

― Атли тоже когда-то жил среди людей, могущественный ярл-конунг тех племен, что обитают среди Моря Травы, далеко на востоке. Вельсунги считали его достаточно могучим, чтобы вступить с ним в союз против римлян ― потому они и послали ему в жены Гудрун, бывшую прежде женой Сигурда. С ней же отправили чудесный меч как приданое.

― Меч Сигурда? ― спрашиваю я. Он покачал головой.

― Нет. Они подарили ему меч, выкованный тем же кузнецом, который выковал меч Сигурда. Они назвали его «Бич Божий», и пока Атли владел им, его нельзя было победить в битве.

― Что и обернулось Вельсунгам боком, когда они узнали, что Атли ― неверный друг, ― вставляю я.

Иллуги глянул сердито.

― Кто это сказал?

Он же, конечно, и говорил. Иллуги хмыкает, смягчившись, когда я ему напомнил.

― Вот именно. Вельсунги знали, что не могут победить. Атли побивал их снова и снова, пока они не нашли другой способ. Они послали ему новую жену, Ильдико, в знак мира. Чтобы он соблазнился и взял ее, она приехала с большим грузом серебра ― Сигурдовым драконьим кладом.

― Проклятым, ― вставляю я, и он кивает.

― В брачную ночь эта храбрая Ильдико убила Атли, когда тот спал, и дождалась утра, лежа рядом с ним, зная, что ей не спастись.

Мы оба молчим, размышляя об этом хитром заговоре, холодном, как свернувшаяся кольцом змея, и о жертвах, им вызванных: Вельсунги потеряли свое богатство, а Ильдико ― жизнь, ибо ее приковали цепью к смертному трону Атли, когда погребали его в высоком кургане из серебра со всего света, включая дар Вельсунгов. А где тот курган, никому не ведомо, ибо всех, кто знал о нем, убили.

О таком отмщении мы, северяне, хорошо знали, но все равно основа и уток этой саги заставляли затаить дыхание.

Остаток зимы медленно переволокся в весну без особых происшествий. Многие из нас заболели, в том числе и я ― слезящиеся глаза, сопли и кашель. В конце концов все мы поправились ― благодаря женщине из Серкланда, как и предсказал Эйнар. Она подхватила лихорадку и быстро прошла, сказал Иллуги, по всем ступеням: трехдневной, четырехдневной, ежедневной и наконец ― чахотке. На этом ― дыхание с хрипом выходило из ее груди ― она просто сдалась: повернула голову к стене и умерла. Эйнар хотел отдать ее тело христианским священникам в город, но те отказались совершать над ней нужные обряды, поскольку, как они сказали, она была «неверной».

Поэтому Иллуги поручил ее истинным богам Севера, а потом сбросил тело в море с каменистой стрелки неподалеку от города, как жертвоприношение Ран, сестре-жене владыки Эгира, ради благополучного странствия по морю.

А вышло так потому, что славный совет купцов города не пожелал, чтобы рабыню хоронили на его дворах, ― хотя Харальда они похоронили: резаная рана гноилась всю зиму, потом почернела до паха и смердела, пока он не умер.

Ульф-Агар, я и новый член Обетного Братства, светловолосый бородатый человек по имени Хринг, принятый в Братство взамен Харлауга, ― мы вынесли женщину из Серкланда. Я запомнил этого Хринга, потому что ни он, ни я не вторили проклятиям Ульф-Агара по поводу того, что придется нести и хоронить рабыню. Кроме того, из-за вшей он первым среди многих наголо обрил голову, а ведь бритая голова ― знак раба. И хотя его принудили обстоятельства, может статься, именно это заставило Хринга отнестись к рабыне по-хорошему.

А я? Надо думать, только мне одному было до этого дело, хотя все мы имели ее время от времени и никогда не звали ее иначе, как Темная. Но почти сразу ― всплеснули черные холодные воды ― я забыл и думать о ней; о том, кем она была на своей жаркой родине. А вернувшись в дом, принялся высматривать самую крепкую из девок, еще стоящую на ногах, чтобы повалить ее на пол.

А вскоре после того, в течение двух недель, все девушки исчезли ― были проданы. Зима кончилась, и «Сохатый» снова собирался пуститься по дороге китов.

Никто нынче не помнит о Бирке. Теперь Сигтуна стоит на ее высоком месте чуть дальше на север, хотя люди по-прежнему называют Готланд королем торговых городов на Балтике. Но что такое Готланд по сравнению с Биркой в годы ее расцвета? Не более чем сезонная торговая ярмарка.

А тогда я думал, что Бирка ― чудо. Скирингасаль был велик, даже запустевший по зиме, но Бирка, когда я впервые увидел ее, показалась мне немыслимым местом. Как могут столько людей так тесно жить? Теперь-то я, конечно, понимаю: всю Бирку ― кучку грубо рубленых срубов ― можно было бы разместить на паре улиц Миклагарда, Великого города ромеев, и этого никто бы не заметил.

Мы подошли к ней против ветра, такого сильного, что с нас срывало одежду, и под проливным дождем ― он барабанил по канатам, и намокший парус стал слишком тяжел.

Было так сыро, что, подумав: парус надо бы спустить, мой отец лишь пожал плечами, и «Сохатый» шел под парусом, разрезая, как нож, черную воду, разбрасывая льдисто-белые брызги, прыгая по вздувшемуся морю так, что чувствовалось, как он гнется ― точно мускулистый зверь, именем которого был назван, скачущий по какому-нибудь красному осеннему лесу.

Здесь мы и потеряли Кальфа. Мой отец, когда Колченог заорал, что видна большая крепостная скала Бирки ― Борг, понял, что парус и рею придется убрать, убрать и сложить. Если этого не сделать, мы проскочим мимо и войдем в путаницу островов, где лед все еще цеплялся за берега и отрывался, превращаясь в грязные бело-синие льдины, которые разнесут «Сохатого», набирающего скорость, в щепки.

Поэтому мы все бросились к канатам из моржовой кожи и принялись тянуть, а «Сохатый» стонал и кренился, а вода шипела и пенилась под ним.

Парус сопротивлялся, один его угол вырвался и забился. Кальф наклонился, чтобы подхватить. Вот она, ошибка. Парус был мокрый; Кальф промахнулся; конец ударил его, как кузнечный молот, в лицо, и я краем глаза увидел, как он летит, кувырнувшись вверх тормашками ― в черную воду ― почти без всплеска.

И его не стало. Вот так.

Те, кто заметил это и не висел на канате, бросились к борту, но ничего не увидели. Даже если бы он вынырнул на поверхность, надежды не было никакой; мы летели по ветру, как конь, закусив удила. А когда мы сложили парус и выставили весла и повернули на веслах обратно, к тому времени он уже закоченел от холода и утонул.

Я видел, как отец кричит что-то Эйнару ― ветер уносит слова и мечет их в мокрый парус. Эйнар молча качает головой и указывает вперед. Иллуги Годи оберегается от злого глаза, и тут Валкнут заорал на нас, не понять что, потом оказался рядом, хлопая по плечам и понуждая опускать парус.

Мы взвалили большую, мокрую хлюпающую груду паруса на рею и привязали рею к упорам, задыхаясь и потея от усилий. Гребцы заняли места на скамьях-рундуках, и «Сохатый» медленно, как обузданная лошадь, повернулся к черной от сырости скале, которая обозначала Бирку.

На ней, я увидел, стояла крепость, стена из земли и камня, нависающая над поселением, и в какой-то миг Эйнар велел нам снять украшения с оленьими рогами, чтобы показать, что мы пришли с миром и не собираемся оскорблять богов этой земли своим приходом.

Мы гребли и почти поравнялись с большой скалой, когда из-за воды донесся резкий звук рога, и Рерик проревел приказ ― сушить весла. Мы ждали, «Сохатый» покачивался на волнах, они бились о борт и швыряли поверх него брызги.

― Что будем делать? ― спросил я у Стейнтора. ― Удить рыбу?

Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу ― от набрякшего водой плаща разлетелись мелкие брызги.

― Будем ждать отлива, ― ответил он. ― Вход в гавани опасен ― там полно рифов, и только люди из Бирки знают проход. Без опаски войти туда можно, только когда рифы покажутся при отливе. Или идти по самой что ни на есть высокой воде, как при шторме, и надеяться на богов.

― Гавани? ― отважился я переспросить.

― Там их три, ― сказал он почти гордо. ― Ту, что к западу, они сами сделали; остальные две ― от природы.

― Четыре гавани, ― вмешался мой отец. ― Четвертая ― Торговое место, дальше к востоку. Она для маленьких судов и тех, у которых неглубокая осадка, как у нас. Мы можем встать там на якоре, чтобы все эти толстопузые кнорры не торчали бы у нас на дороге, да и пошлину за стоянку не придется платить.

Стейнтор проворчал:

― Как гавань оно годится, коль ты собираешься волочить корабль по галечнику на катках. И до города далеко.

Волна усилилась, и «Сохатый» двинулся по ветру, медленно и неуклюже, как некое полузамерзшее водяное насекомое. Мы скользнули в гавань, и я, вместе с другими, выпрыгнул, мы взяли весла, и, подставив их, как по каткам, протащили «Сохатого» по галечнику и по лужам с хрустящим льдом.

Валкнут беспокоился и пытался разглядеть днище, приседая под веслами, пока мы вынимали их сзади и клали спереди. Одно треснуло и расщепилось; Эйнар, ругнувшись, кивком головы велел Валкнуту добавить и это к его счетной палочке ― весло тоже пойдет в ремонт.

Там были другие суда, но ни одного такого большого, как «Сохатый», однако многие из них, как мне показалось, прибыли недавно, едва сошел лед. Но Гейр и Стейнтор хмыкали, качая головами.

― Меньше, чем в прошлый раз, а и тогда их было маловато, ― пробормотал первый, потирая свой дрожащий нос.

Стейнтор пожал плечами.

― Стало быть, нам больше эля достанется.

Торговец на отмели под хлюпающим навесом из кусков паруса расстелил в ряд рваные меха, положив сверху штуки крашеных тканей, шерстяных и льняных. Рядом с ним стоял другой: у него на простой доске на козлах ― янтарные бусы, бронзовые заколки для плащей, украшения из гагата и серебра, столовые ножи в расписных ножнах и амулеты, в том числе и молоты Тора, сделанные так, чтобы походить на крест ― так что носящему будет польза от обоих Иных Миров.

Они с жадностью поглядывали на людей, важно сходящих с корабля; кое-кто из Обетного Братства подходил к ним, но довольно скоро все возвращались, мрачные и злые. Колченог, переваливаясь больше обычного, потому что еще не обвык к суше, вернулся и проворчал, качая головой:

― Продают, но не покупают. А цены на все, от чего мы хотим избавиться, просто смешные. Стало быть, придется хранить добро, пока не попадем в Ладогу.

Иллуги Годи явился, неся за уши живого зайца. Тот висел у него в руках, дрожащий и тихий. Годи подошел к большому плоскому камню, который явно уже использовался и раньше, и положил зайца плашмя, ласково поглаживая. Зверек сжался в комок.

Годи перерезал ему горло умело ― поднял так, что заяц бился и кричал, и кровь лилась у него спереди и летела во все стороны, пока он отчаянно дрыгался, пытаясь вырваться.

Иллуги отдал его богу моря, Эгиру, во имя Харальда Одноглазого и Харлауга, и Кальфа, который погиб в черной воде без меча в руке, в надежде, что Эгир сочтет эту смерть вполне достойной. Все остановились, добавили каждый свою молитву, потом двинулись дальше, взвалив на спины сундуки.

Тогда мне пришло в голову, что Обетное Братство проделало лишь одно плавание ― из южной Норвегии вокруг Уэссекса и норвежских земель во Франции, на север к острову Мэн и Стратклайду, потом обратно и на восток к Бирке. Одно плавание без осложнений и один легкий, по словам просоленных братьев, набег. А все же ― трое погибли.

Иллуги вспорол живот зайцу, который все еще слабо бился, рассмотрел внутренности и глубокомысленно кивнул. Он отложил тушку в сторону, разжег небольшой костер из стружки, поддерживая жизнь огня, и тут заметил, что я за ним наблюдаю.

― Принеси мне сухих дров, Орм сын Рерика.

Я принес ― что было непросто на этой мокрой отмели, ― и он запалил большой костер, потом положил на него тушку. Запах паленого меха и горящего мяса пополз к торговцам ― иные из них торопливо перекрестились.

Когда все было сделано, Иллуги Годи оставил тлеющую тушку на камне, взял свои скудные пожитки, и мы оба доплелись, спотыкаясь, по гальке до грубой травы и дальше ― к темной груде Бирки. На Торговом лугу, напротив высокого частокола и больших двойных створов северных ворот, без всякого порядка стояли мазанки.

Там же вросли в землю два немаленьких дома ― срубы из почерневших от времени бревен, замазанных по щелям глиной. Один ― для дружины, стоящей в Борге ― большой крепости, которая возвышалась слева от нас, а второй для таких, как мы, вооруженных гостей, пришельцев, которым следовало оказать гостеприимство, но так, чтобы добрым горожанам Бирки не надобилось приглашать их в свои укрепленные дома.

В воротах два скучающих стражника в круглых кожаных шапках, со щитами и копьями следили, чтобы никто не входил в город с оружием серьезнее столового ножа. А поскольку ни один здравомыслящий человек не желал оставлять у них свое оружие, не надеясь на возвратном пути получить его обратно, то было немало ругани со стороны тех, кто не привык к таковому правилу, а потом они тащились обратно в свои жилища, дабы отдать оружие на сохранение кому-нибудь, кого они знали.

По дороге к гостевому дому Иллуги Годи то и дело указывал мне на всякие разности, но вдруг остановился, завидев одного из наших ― тот брел от берега, словно в тумане, будто замороженный.

Сперва я ничего не понял, потом, когда Иллуги Годи, взяв за плечо, повернул его к нам лицом, узнал Эйвинда из Хадаланда ― так его звали. Лицо у него было тонкое, а глаза какие-то обреченные. Мой отец говорил, что он тронутый, но не назвал причины.

И точно ― что-то его коснулось, и от этого волоски у меня на руках стали дыбом: Эйвинд был бледен, как мертвец, а из-за темных волос еще больше смахивал на покойника, и глаза над бородой выглядели как темные впадины на черепе.

― Что с тобой случилось? ― осведомился Иллуги, а я насторожено озирался.

Ветер свистел, холодный и яростный, ночь настала внезапно, безнадежно чахлый жидкий свет сумерек угасал, и люди выглядели тенями. У ворот и выше, в крепости, зажглись огни ― маленькие мерцающие желтые глазки, от которых тьма становилась еще темнее. Ничего необычного.

Иллуги повторил вопрос, и Эйвинд заморгал, словно ему в лицо плеснули водой.

― Ворон, ― проговорил он наконец. Голос наполовину удивленный, наполовину еще какой-то… тусклый, что ли. Покорный. ― Я видел ворона.

― Наверное, ворону, ― предположил Иллуги. ― Или сумеречный свет сыграл шутку.

Эйвинд покачал головой, потом посмотрел на Иллуги, словно только теперь ясно увидел его. Он схватил Иллуги за руки; борода у него дрожала.

― Ворон. На отмели, на камне с тушкой зайца, принесенного ему в жертву.

Я услышал, как Иллуги быстро втянул в себя воздух ― и то же сделал Эйвинд. Глаза у него от страха были безумные.

― Что было у тебя в голове? ― осведомился Иллуги Годи.

Эйвинд, бормоча что-то, покачал головой. Слова унес порыв ветра, и я уловил только «ворон» и «судьба». Я задрожал, потому как увидеть одну из птиц Всеотца на жертвенном приношении ― это знак близкой смерти.

Иллуги схватил его за руки и встряхнул.

― Что было у тебя в голове? ― свирепо прошипел он.

Эйвинд посмотрел на него, сведя брови, и снова покачал головой, сбитый с толку.

― В голове? Что ты имеешь в виду?..

― Ты вспоминал или просто думал?

― Думал, ― ответил он.

Иллуги проворчал:

― О чем?

Эйвинд поморщился, потом лицо его разгладилось, и он посмотрел на Иллуги.

― Я смотрел на город и думал, как легко его сжечь.

Иллуги похлопал его по плечу, потом указал на кучу брошенного добра.

― Иди в гостевой дом и не тревожься. Ворон, конечно, любимец Одина ― но весть эта не тебе. Она мне, Эйвинд. Мне.

Как он обрадовался ― смотреть противно.

― Правда? Ты говоришь правду?

Иллуги Годи кивнул, и Эйвинд, помешкав, взял свои пожитки и побрел навстречу маслянистому свету гостевого дома.

Иллуги, опираясь на свой посох, озирался. А я злился: сначала Эйвинд перепугался, увидев одного из воронов Одина, вестника смерти, а потом ушел, нимало не беспокоясь о том, что предсказанную судьбу взял на себя другой. Я сказал об этом. Иллуги пожал плечами.

― Ктознает? Это может быть Хугин-Мысль… ворон мудрый и хитрый, как Локи, ― отозвался он. Потом посмотрел на меня ― на бахроме седеющей рыже-золотой бороды отблеск света. ― С другой стороны, это мог быть и Мунин-Память ― Бирка ведь уже горела.

― Значит, ты думаешь, что это предупреждение? Потому что оно пришло к твоему жертвоприношению за погибших? ― спросил я, поежившись.

― С третьей стороны, ― насмешливо продолжил Иллуги, ― этого Эйвинда коснулся Локи. Он любит огонь, помешан на огне. Ему уже дважды не давали развести огонь на «Сохатом». Разумеется, он имел оправдание, мол, горячая еда для всех, сухие сапоги; однако именно он хотел поджечь постройки у часовни святого Отмунда уже после того, как там забили тревогу.

Я вспомнил: да, именно он призывал сжечь все.

― Значит, он ошибся? ― спросил я, но Иллуги поднял свои пожитки и, больше не сказав ни слова, повел меня к гостевому дому.

Мне хотелось спросить у него, что будет, когда Эйвинд расскажет остальным, но я вовремя сообразил: Иллуги уже знает, что Эйвинд ничего не расскажет. Теперь, когда страх и облегчение прошли, он поймет, каким же трусом показал себя в тот миг, и уж конечно, никому не станет рассказывать, как он обдристался.

Гостевой дом был просторен, чист и хорошо обставлен, с ямой для очага и множеством спальных клетей ― на всех все равно не хватило, зато появилась возможность убедиться, кто есть кто в Обетном Братстве.

Я, само собой, оказался в конце концов на полу у двери, на самом сквозняке, но это и не удивительно. Мой отец получил хорошую клеть, как и Эйнар, и Скапти, и другие ― это тоже понятно. К моему удивлению, Колченог тоже получил место, а Гуннар Рыжий после короткой стычки ― пощерились и порычали ― выставил Стейнтора из своей. Ульф-Агар с усмешкой смотрел, как обозленный лучник, ссутулившись, уходит прочь.

― Береги свою спину, горячая голова, ― посоветовал он. ― Как бы тебе не пришлось вытаскивать из нее наконечники стрел.

― Побереги свою задницу, пустобрех! ― рявкнул в ответ Гуннар. ― Иначе тебе придется вытаскивать из нее мой сапог.

Тут все, кто слышал это, рассмеялись, в том числе и Стейнтор. Ульф-Агар ощетинился было, но подумал и притих ― он тоже кое-что слышал о Гуннаре Рыжем.

Прежде меня удивляло, сколь многие из этих грозных людей наслышаны о Гуннаре и какое уважение к нему питают. Я привык думать о Гуннаре как о человеке, живущем в Бьорнсхавене просто так, задарма, и никогда не спрашивал отчего.

Потом до меня дошло, что Гуннар слывет грозным, но от этого ему явно не по себе. И тогда я удивился, отчего он просто не ушел? Ведь ясно же было, что они с Эйнаром как ощетинившиеся волки, кружащие друг вокруг друга.

Я думал, что Бирка должна быть похожа на Скирингасаль, но она оказалась совсем другой. У нас в гостевом доме появились женщины, присланные купцами, хозяевами города, но то были вовсе не рабыни, коих можно уложить и поиметь, не думая. Это были уважаемые жены и матери, в вышитых передниках, в приличных головных платках, а на поясе у каждой ― ключи, ножницы и ухочистки. При них были рабыни ― некоторые довольно хорошенькие, ― только и они были не про нас.

Они не ведали страха и были остры на язык, и члены Обетного Братства кротко покорялись им, позволяя подстригать бороды и волосы и подрезать ногти ― прямо как дети.

Так что, сидя за столами, мы следили за своими словами, манерами и одеждой, а Иллуги Годи время от времени награждал кого-нибудь подзатыльником, вынуждая к вящему позору извиняться ― его так уважали, что он мог это делать.

Иллуги удивлял меня. Он, конечно, был годи, жрец, однако большинство годи были одновременно ярлами. Но Обетным Братством явно верховодил Эйнар. Честно говоря, вся новая жизнь сбивала с толку ― и меня, и других: чтобы погулять, приходилось топать в город, в один из пивных домов, устроенных для пришлых, и там выбирать шлюх, а Обетное Братство ворчало, мол, приходится тратить на етьбу серебро, каковое никогда уже не вернешь.

А если кому и удавалось уговорить девицу, то вести ее в гостевой дом было бы пустой тратой времени, потому как неодобрительные взгляды почтенных жен, входивших и выходивших, когда им заблагорассудится, стесняли нас. И все были согласны, что перемен к лучшему не видно.

А еще были всякие новости, приносимые торговцами в цветных рубахах и штанах ― иные были одеты как Скапти, ― и они рассказывали о тех, кто пропал на порогах рек Руси в том году. Как старый Бослов, утянутый под воду на порогах, что было недостойно человека, который уцелел в ненасытных, изобилующих валунами течениях и на всех смертельных речных порогах, которые отмечали дорогу к Конунгарду ― Киеву, как его именуют славяне. Последние семь были такими опасными, что почитатели Христа называли их Смертными Грехами по каким-то басням в их священных сагах.

Еще я слышал об Арнлауге, умершем от поноса, несмотря на хорошего барана, принесенного в жертву дереву на Дубовом острове, который христиане называют островом святого Георгия ― первая гавань после последнего из семи порогов. Идучи вниз по всем порогам, Арнлауг задристал от страха и уже не мог остановиться и кончился, так что на погребальном костре сожгли, можно сказать, пустую оболочку.

Именно так, сожгли. На востоке со времен одного набега обратились к старым обычаям ― тогда, лет двадцать назад, две сотни кораблей, как рассказывают, вошли в реку Куру к югу от Баку и предали огню и мечу город Берду и всех почитателей Магомета, там бывших.

В ответ на совершивших набег напали мусульмане ― а заодно и тот же понос, что взял Арнлауга, ― и им пришел ось отступить, после чего проклятые асами язычники выкопали пристойно похороненных и украли прекрасное оружие и доспехи из погребальных кораблей.

С тех пор торговцы сжигали своих покойников на таком жаре, какой только могли развести, чтобы доспехи плавились. А еще ломали мечи на три части, дабы им быть перекованными за радужным мостом Биврест, а не в этой жизни.

Как поведал один сребробородый и словоохотливый ветеран рек и порогов, это случилось во времена Игоря, которому было семьдесят пять лет, а его жене, прославленной Хельге, шестьдесят, ― они поставили на Руси своего Святослава, чьи войны с булгарами и хазарами выдавили серебро из жил Бирки.

И все кивали и дивились такой судьбе и качали головами по поводу будущего.

Еще качали головами по поводу новых торговых условий в Миклагарде, Пупе Мира: теперь нельзя было купить шелка больше, чем на 50 золотых кусков, и нужно было иметь печать, удостоверяющую покупку. И не могут более пятидесяти человек зараз, притом все без оружия, войти в этот город, Новый Рим, каковой именуется Константинополем.

Сколько можно пошить штанов на пятьдесят золотых кусков? Довольно много ― конечно, заметил Финн Лошадиная Голова, ежели эти штаны не для Скапти Полутролля. Он был не отказался получить одну пару, да еще осталось бы кое-что от такого количества ткани. И все рассмеялись, даже купцы, которые нехотя признались, что им выдали бесплатное снаряжение и провизии на месяц, чтобы они вернулись в Киев, что отныне, по закону императора, должны делать каждую осень. Страже Миклагарда не нужно, чтобы разгульные норвежцы зимовали в их славном городе.

Были и другие новости: несколько человек, недавно вернувшиеся из данского торгового города Хедебю, рассказывали, что конунг Хакон уже в могиле, что после великой битвы у острова Сторд в Хардангерфьорде единовластным правителем Норвегии и Дании стал Харальд Синезубый. Хакон отдал жизнь и престол своим злейшим врагам ― ближайшим родичам.

А Иллуги Годи благодарно постучал посохом по камням очага при вести о том, что тело Хакона отвезли в Северный Нордаланд и погребли там по обряду Одина, так что конунг, следовавший за Христом до своей смерти, теперь принят старыми богами и воссоединился в Вальхалле с восемью братьями, сыновьями Харальда Прекрасноволосого.

При этом пятеро сыновей Эйрика Кровавая Секира и их мать, Гуннхильд, справедливо называемая Матерью конунгов, были возвращены в Норвегию, а рати распущены. Большинство воинов ― хуторяне, крепкие бойцы ― разумно разошлись по домам. Немногие ― слишком многие, по мнению некоторых ― скитались, ища новой работы или легкой добычи.

Слушая, наблюдая и учась у этих людей, столь много и далеко ходивших, я вглядывался в их лица при мерцающем красном свете очага. Я замечал, кто из них стоит за Белого Христа и кто нет, кто торговец и кто высматривает возможность устроить набег.

Особенно же я следил за Эйнаром, как он слушает и поглаживает усы, а когда перестает ― будь уверен: то, о чем сейчас идет речь, самое важное. Потом он вновь принимался оглаживать усы, и я видел, что он шевелит мозгами по поводу услышанного.

Весть о новых воинах-бродягах явно его встревожила: мир и без того уже переполнен соперниками. Войско в Бирке состояло из безродных, ищущих, куда бы поставить свои сапоги, мечтающих о жене, доме, очаге. Эйнар видел, что ценность хорошей руки с мечом падает с каждым днем.

― Если он в ближайшее время не позовет меня, ― признался он при мне Кетилю Вороне, ― придется ему напомнить.

Я сразу понял, что «он», о котором говорит Эйнар, ― это Брондольв Ламбиссон, предводитель купцов Бирки. Через день после нашего прибытия Нос Мешком и Иллуги по приказу Эйнара отнесли ларец святого в Борг. Они отдали его прямо в руки Мартину-монаху, и тот сказал, что Брондольв Ламбиссон вскоре сам переговорит с ними ― но за этим так ничего и не последовало.

Каким образом хотел напомнить Эйнар о себе, я так и не узнал, потому что на следующий вечер в гостевой дом ввалился один из одетых в кожу воинов и сказал Эйнару, что его ждут в Борге.

Эйнар велел Иллуги ― и почему-то мне ― его сопровождать. Когда я надел плащ, он взял меня за руку и сказал почти что на ухо ― его дыхание сильно пахло селедкой:

― Ни слова о том, что ты умеешь читать, не говоря уж о латыни.

То-то была радость ― оказаться в городе под мигающими звездами и облаками, гонимыми ветром! Я шел за мерцающим фонарем воина, указывавшего дорогу, по скользким дощатым настилам, обходя многочисленные бочки и стараясь устоять на ногах.

Восхищение, удивление и отвращение разом охватили меня ― настолько, что Иллуги пришлось слегка стукнуть мне по затылку:

― Будешь так вертеть головой, парень, она у тебя отвалится. Смотри, куда идешь, иначе ухнешь в грязь.

Он замолчал, потому что какой-то пьяный, шатаясь, попытался обойти нас, поскользнулся и рухнул с настила в вонючую жижу.

― Вроде него, ― добавил он сердито, тщетно пытаясь стряхнуть брызги со своей рубахи.

Позади плескался, булькал и сопел пьяный, потом все-таки выбрался, зашлепал к доскам и неуверенно зашаркал прочь.

С тех пор довелось мне повидать и другие города. Хедебю больше, Киев лучше, а Миклагард, Великий город, мог поглотить их оба и не заметить. Но Бирка в первом расцвете весны была похожа на дикий ослепительно-яркий цветок.

От каждого дома исходили свет и шум ― смех, крики, пение. По всем шатким настилам шагал народ ― слишком много людей на этих улицах, воняющих стряпней, элем и дерьмом. Говорят, в то время в Бирке жило не меньше тысячи человек. А я до того не видывал и сотни людей, чтобы вот так ― в одном месте и разом.

Я едва сознавал, что мы поднимаемся вверх, пока кишащая человеческая толпа не поредела, а потом и вовсе не исчезла, и мы из-под темных карнизов не вышли к самому частоколу и главным воротам Борга.

За ними громоздилось темное здание крепости ― без всяких украшений, ― окованная железом дверь и ступни вели на мощеный двор, на другой стороне которого ― еще несколько ступеней с поворотом и еще одна дверь.

Я, уже пьяный от всего увиденного, следом за остальными вошел в нее и словно вплыл в необъятное золотистое сияние ― при свете стольких факелов в светцах слабый фонарь провожатого будто погас.

Стены палаты увешаны богатыми коврами с коростой золотых нитей, а на коврах вышиты картины, которые при мерцающем свете будто оживают. Я не понял ни одной из них ― кроме той, на которой шла охота, ― но у многих из людей на головах были круглые шляпы из золота, и я подумал, что они, должно быть, имеют отношение к Белому Христу.

Даже пол из полированного дерева, казалось, блестел, и я чувствовал, что мои сапоги его оскорбляют.

Тут появился кто-то, кивнул провожатому и улыбнулся учтиво Эйнару, насмешливо мне и под конец, с подчеркнутой вежливостью, ― Иллуги Годи.

Одет в бурую рясу, подпоясанную чистой светлой веревкой, на ногах ― мягкие сандалии. Лицо жесткое, гладкое, чисто выбритое, глаза черные, а каштановые волосы ровно обстрижены по кругу. Свет факела блестит на лысине… Нет, то не лысина, вдруг понимаю я. Это выбритая макушка, и, судя по пробивающейся щетине, ее скоро вновь придется брить.

― Мартин-монах, ― приветствовал его Эйнар, кивнув головой. ― Стало быть, у Брондольва появились новости?

― Наш господин имеет что сообщить, это так, ― ответил Мартин учтиво, потом повернулся к Иллуги Годи. ― Все еще в язычниках, как я вижу, мастер Иллуги? Я уповал, что еще до Пасхи наш Господь соблаговолит совершить другое чудо.

― Другое? ― отозвался Иллуги. ― Стало быть, недавно было чудо?

― Воистину так, ― ответил Мартин почти радостно. ― Мой епископ Поппон убедил Харальда Синезубого в могуществе Бога и Христа, умершего за грехи наши. В доказательство он надел раскаленную докрасна железную рукавицу. Так что теперь Синезубый вошел в стадо овец Божиих и обретет его милосердие.

― Где же Брондольв? ― осведомился Эйнар.

― Он в пути, ― спокойно ответил Мартин. ― Он просил меня оказать вам гостеприимство. Прошу к огню. А это кто?

Эйнар ткнул в меня пальцем и пожал плечами.

― Орм, сын моего кормчего Рерика. Он еще нигде не был и ничего не видел, вот я и решил взять его ― пусть поучится.

― Воистину, ― проговорил Мартин задумчиво, ― я вижу, что ты прозрел Свет и обрел милость Господню.

В замешательстве я вдруг понял, что он смотрит на крест на моей груди и с неприязнью подумал, что монах, видимо, решил, будто я ― последователь Христа.

― Я взял это у человека, которого убил, ― выпалил я.

Эйнар хмыкнул. Мартин, так и не придя к выводу, остроумен я или просто глуп, подвел нас к столу со скамьями, и мы сели.

Именно здесь в первый раз я узнал, что еда может быть столь замечательно разной. Вошли женщины ― все в мягких шлепанцах, так что они производили только самый легкий шум, ― и подали нарезанную рыбу, фаршированную анчоусами и каперсами, устриц, которых мы выковыривали серебряными заостренными палочками, котлеты из баранины, начиненные диким чесноком, ужасно вкусные и тающие во рту, и все это запивалось вином, какого я никогда еще не пробовал.

Еда. До Бирки вся еда была цвета земли ― бурая, желтая или красная ― и имела вкус рыбы, даже мясо, потому как мы кормили скотину рыбными остатками. От зрелища и запахов этого стола у меня сперло дыхание.

И все время Мартин болтал о погоде, о новостях и о том, как неудачно, что Хакона невозможно было возложить на лоно Христово, как полагается, однако, вне всяких сомнений, Господь не обратил внимания на языческие пристрастия его подданных и все равно принял конунга.

Иллуги Годи возмутился, монах ответил, и они пустились в спор, забыв обо мне и об Эйнаре. Я слушал вполуха, как Иллуги пытается объяснить, что ваны ― не то же самое, что асы, это более старые боги и некоторые, как Улль, не очень-то почитаемы.

Эйнар. Я гляжу на него и ловлю его взгляд ― он смотрит на меня, я замечаю, что его дорогой серебряный кубок почти не пригублен. Потом я вижу себя его глазами: защечные мешки набиты бараниной, сок на подбородке ― юнец, обезумевший от совершенно немыслимого чревоугодия.

Я проглотил кусок, протрезвел. Эйнар ухмыльнулся, и я вслед за ним перевел взгляд на спорщиков.

Иллуги что-то с жаром возражал насчет рассказа о епископе Поппоне и раскаленной докрасна рукавице, а Мартин улыбался и отвечал ему любезно.

Вдруг, словно отдернули некую завесу, я увидел все так, как видел Эйнар ― видел с тех пор, как мы пришли: Мартин выжидает. Вино, еда, даже спор ― все это уловки: точно так высматриваешь в поединке, не откроется ли брешь под щитом.

― Где же, ― спрашивает Эйнар, ― Брондольв?

Да швырни он серебряный кубок на полированные половицы, и то не вызвал бы большей тишины. Мартин оглянулся, заморгал и вздохнул.

― Я надеялся, что он будет здесь и скажет вам сам, но, похоже, что-то случилось, ― сказал монах, по-прежнему любезно. ― В обширном мире разное случается, Синезубый тому пример, за всем не уследишь.

― Что было в ящике святого? ― тихо спросил Эйнар.

Мартин пожал плечами. Помолчал, потом ответил:

― Кости. Кое-какие записи, но не то, чего я ожидал. ― Он встал и подошел к маленькому сундуку, открыл его и вынул матерчатую суму, которая тихо звякнула. ― Боюсь, я разочаровал Брондольва, ― продолжал он с кривой улыбкой, исказившей его лицо так, что на миг оно стало уродливой маской. ― Он теперь ищет более… практичные… способы вернуть удачу Бирке, поскольку мои слабые попытки провалились.

― И что это были за слабые попытки? ― спросил Эйнар, подавшись вперед так, что черные волосы обрамили лицо, усилив природную бледность и превратив его глаза в глубоко запавшие бочаги. Мне вспомнился Эйвинд, видевший ворона Одина.

Мартин широко развел руками и улыбнулся.

― Я надеялся обрести великую святыню христианства, ту, которая сделала бы церковь в Бирке местом паломничества для христиан всего мира. Похоже, я ошибся.

― Что это за святыня? ― спросил Иллуги.

Темные бочаги Эйнаровых глаз не отрывались от лица Мартина, и от этого священнику было трудно сохранять улыбку. Тут я понял, что он лжет, и сердце у меня екнуло ― перед глазами стояла огромная гора серебра, клад Атли. В конце концов это может оказаться правдой.

Мартин простер свои тонкопалые руки ― в пятнах, похожих на следы ожогов ― и пожал плечами.

― Это вряд ли имеет значение, Иллуги, ― сказал он спокойно. ― Ты знаешь, как их много. Как и многие другие, эта оказалась подделкой. Ежели взять все костяшки святого Отмунда и собрать их, то увидишь чудо: окажется, что у него было по меньшей мере четыре руки.

Улыбаясь, он шагнул вперед и поставил перед Эйнаром матерчатую суму ― внутри что-то мягко хрустнуло.

― Брондольв благодарит тебя за твои старания. Ты волен идти, куда тебе угодно.

И все вокруг застыло, никто не пошевелился. Как если бы мы превратились в ледышки, и чем дольше этот миг тянулся, тем мучительнее становилась попытка пошевелиться.

Потом Эйнар схватил сумку и встал. Все встрепенулись и вот уже ничего не осталось, кроме движения, словно нас освободили от каких-то чар. Эйнар вышел, не сказав ни слова. Иллуги Годи, я это видел, чувствовал, что что-то случилось, но не мог понять в точности, что именно. Учтивость заставила его задержаться ровно настолько, чтобы поблагодарить Мартина и произнести обычные словеса и получить таковые же в ответ.

Со своей стороны я заметил, что глаза монаха метнулись ― всего один раз ― к двери. На ее задней стороне на крючке висел плащ с головной накидкой.

Эйнар ждал во дворе. Чистый, свежий, студеный ветер, выдувая из головы мысли о кознях и злоумышлениях, растрепал волосы, просвистел над плитами и сотряс маленькие ворота. Нас спокойно вывели наружу и подали фонарь. Никакого, значит, провожатого до гостевого дома у нас не будет.

― Ты мог бы получше поблагодарить за гостеприимство, ― упрекнул Иллуги Годи Эйнара, а тот лишь передернул плечами.

― Он платит серебром, а серебра нынче в городе ― что зубов у курицы. Он избегает споров и даже не исчислил по счетной палочке расходы. Он хочет, чтобы мы ушли, этот Брондольв Ламбиссон. Однако столь щепетильное дело он поручает монаху. Так что же с ним случилось такого неотложного, что он не смог прийти сам? ― Внезапно Эйнар повернулся ко мне. ― Что ты видел?

Я сразу же понял, что он имеет в виду: странное ощущение, словно ты ― оперившаяся чайка, сидишь на утесе и ждешь подходящего ветра, чтобы, доверившись новым крыльям, взмыть ввысь.

― Он лгал, ― сказал я уверенно, я знал это, как свои пять пальцев. ― А Брондольв, как ты и сказал, сидит где-то с кем-то. Поскольку сам он такой важный, стало быть, тот еще важнее. А поскольку, как я думаю, здесь, в этом городе, нет никого важнее него, стало быть, тот ― иноземец и, по меньшей мере, вождь… ― И я добавил: ― А монах ждал нашего ухода, потому как у него есть какое-то дело вне дома.

И я рассказал про плащ на внутренней стороне двери. Глаза Иллуги широко раскрылись, а Эйнар остановился так внезапно, что мы чуть не налетели на него. Он повернулся ко мне ― жесткая ухмылка играла на бледном лице. Лучше бы он не ухмылялся, потому как эта улыбка была хуже, чем ее отсутствие.

― Большинство людей думает по прямой линии, ― сказал он, голос его еле слышался за шумом города и ветром. ― Они видят только собственные действия, как единственную нить на ткацком стане Норн, которая завязывается узлом лишь тогда, когда они доверяют свою жизнь другим. Они смотрят двумя глазами, слышат двумя ушами, и так всю жизнь. ― Эйнар уставился на меня. ― Смотреть глазами другого ― свойство редкое, ему нельзя научиться. У кого есть этот дар, тому это пустяк, но пустяк весьма существенный для того, чтобы выжить и стать выше других. У тебя, полагаю, именно такой дар.

Я был ошеломлен, едва ли не раздавлен. В тот миг я почти любил этого большого и жестокого человека, Эйнара Черного, но даже тогда дар, за который он меня похвалил, вызвал воспоминание ― яркую, как лезвие, мысль: этот человек снес голову Гудлейву, почти без причины, просто потому что мог.

Мы дотопали до северных ворот и уже почти миновали их, когда из темноты выросла тень, надвинулась на нас, позади ― другие. Я узнал Гуннара Рыжего, Кетиля Ворону, Нос Мешком, Колченога и остальных ― глаза дикие, волосы встрепанные, и все трезвые.

Лицо Гуннара Рыжего, еще более мрачное от игры тени и света лампы, надвинулось на Эйнара.

― Ульф-Агар исчез. Стейнтор говорит, его увели какие-то люди.

Глава четвертая

― Они были при оружии! ― рявкнул Стейнтор. ― Вооружены, хотя находятся в городе, Эйнар!

Он приподнял руку ― ткань на предплечье была распорота и окровавлена, края разреза теребил ветер.

Вокруг стояли Эйнар, я, Иллуги и остальные, мрачные, как камень.

― Кто? ― спросил Эйнар.

Стейнтор пожал плечами. Один его глаз заплыл ― как щелка.

― Шестеро, может, семеро, ― ответил он. ― Мы ушли из пивного дома, они за нами. Даны, так показалось Ульф-Агару да и мне тоже, ищут приключений, мы-то сами никого не задевали.

― Пошли туда! ― проревел Скапти Полутролль. ― С оружием или без оружия, я их в порошок сотру.

В ответ раздалось кровожадное фырканье, кое-кто начал было проталкиваться по деревянным мосткам мимо Эйнара, однако тот выставил руку и остановил варягов.

― Стойте. Сначала кое-что выясним. Стейнтор, почему они забрали Ульф-Агара? И где это случилось?

Стейнтор осторожно потрогал глаз, искоса глядя на Эйнара.

― То-то и странно. Они набросились на нас, и мы решили, что это просто драка. Я, будучи не сильно пьян, не очень-то отмахивался, а вот Ульф с ходу взялся за дело. Тут, смотрю, у них ― оружие. Длинные такие клинки ― слишком длинные, чтобы их можно было спрятать под плащом и пронести в город. Кто-то закрыл на это глаза.

― А тебе теперь и закрывать незачем! ― крикнул кто-то сзади, и послышался смех. Стейнтор сплюнул и снова потрогал глаз.

― Будь это лезвие, не стоял бы я тут с вами. Но мне врезали рукоятью. Сбили с мостков прямо в грязь и дерьмо. Я вынырнул, гляжу, они волокут Ульфа прочь, а он и не дергается, висит промеж двоих. Наверное, уже неживой.

Все примолкли.

― Что ты делал дальше? ― спросил наконец Эйнар. ― Так и стоял, пока не обсох?

― Нет, не стоял, ― с жаром возразил Стейнтор. ― Я пошел за ними, решил, что они оберут Ульфа, а потом бросят. Мало ли почему они к нему пристали, откуда мне знать ― всем известно, какая он заноза.

― Точно, ― кивнул Эйнар, и его поддержали общим хриплым гоготом. ― Однако они его не бросили, иначе сейчас мы врачевали бы его синяки.

― Ага, ― кивнул Стейнтор. ― Они приволокли его к одному из складов в главной гавани. Там было много народу и два корабля с высокими носами, вызолоченные, побольше «Сохатого», а еще вчера их там не было.

Услышав это, все зашептались. Иллуги Годи посмотрел на Эйнара, а Скапти хмыкнул, а потом сказал:

― Два драккара? У кого из варягов может быть два таких корабля?

― Ни у кого, ― пробормотал Эйнар, поглаживая усы. ― И не могут варяги заставить купцов Бирки отказаться от правила насчет оружия. Такое под силу только настоящей власти.

― Вроде той, что правит двумя странами? ― спокойно заметил Иллуги Годи, волосы которого теребил ветер.

― Синезубый, ― вымолвил Эйнар, и это имя запрыгало из уст в уста и умчалось с ветром, провожаемое бормотанием и мрачными взглядами. Эйнар посмотрел на меня. ― Ты оказался прав. Это кто-то поважнее Брондольва Ламбиссона, и притом иноземец.

Синезубый, ныне конунг данов и норвежцев, прослышал об Эйнаре, его Обетном Братстве и «Сохатом» и о поисках каких-то сокровищ. Я подумал ― и знал, что Эйнар думает о том же, ― что Синезубому известно больше, чем нам, коль скоро он схватил одного из наших для допроса. На самом деле это означает, решил я, что к сокровищам Атли следует относиться серьезно, ибо кто же отправится в такую даль из-за какой-то глупой байки? Неужто он приплыл за нами не из-за этого?

Кое-кто посмеивался, пока я рассуждал вслух ― с глазами дикими, с волосьями, летящими по ветру Бирки.

Но Эйнар нахмурился ― выходит, чуть ли не всякий знает о предполагаемой тайне сокровищ Атли. А раз так, выходит, Эйнар пустился в такую даль из-за побасенки ― и ему не понравилось, что кто-то об этом сказал.

― Может, и так, ― проворчал он. ― Мне бы хотелось знать, кого послал конунг. И что этот кто-то хочет от Ульф-Агара?

― Мы должны вернуть его, ― сказал Иллуги.

Послышался одобрительный ропот.

Эйнар кивнул.

― Мы дали клятву друг другу, ― сказал он. ― Ульф-Агару не повезло ― ничего полезного для Синезубого он не знает, а стало быть, нам надо поспешить, пока его ненароком не убили.

― Угу, ― пробормотал Иллуги, ― только ты ведь не знаешь, что именно ведомо Ульфу-Агару. У него лисий слух.

― Да, пожалуй, так, ― проворчал Эйнар, а потом прибавил, громче: ― Орм, ступай со Стейнтором, он укажет тебе тот склад. Следи в оба. После этого, Стейнтор, отправляйся в гостевой дом и займись своими ранами. А ты, Гейр Нос Мешком, ступай к крепостным воротам. Выйдет человек в плаще, может быть, с капюшоном. У него морда пронырливая, как у ласки, и он будет спешить, как крыса из норы. Я хочу знать, куда он пойдет, да так, чтобы он не заметил, что за ним следят.

Затем повернулся и повел остальных к гостевому дому.

И вот остались только я и Стейнтор на темной улице из скользких бревенчатых стен, в городе, теперь затихшем, ― лишь далекие крики и лай собак. Темными грудами стояли дома с заостренными коньками, между которыми хлестал ветер.

Дрожа, я шел за Стейнтором, который с трудом брел между домами в одну сторону, потом в другую. Потом остановился и указал рукой. Я увидел ― чуть в стороне от остальных, над черным морем, плещущим в дубовую пристань ― дом. Фонарь бешено раскачивался, отбрасывая слабый желтый свет на дверь. Две тени расхаживали на ветру, притопывая и кутаясь в плащи.

Хлопнув меня по плечу, Стейнтор поспешил сквозь ночь к огню и элю. С горечью поглядев ему вслед, я поплотнее закутался в плащ и присел на корточки под защитой изгороди, чувствуя, как от сырой земли промокают мои сапоги.

Дом за изгородью оказался мазанкой с небольшим огородом ― пока вместо грядок сплошная грязь. Я слышал, как внутри квохчут куры и как переговариваются два человека, но слишком тихо, слов не разобрать. Слышно только, что один голос низкий, а другой повыше. От этого мне стало еще хуже, дождь плевал в лицо, а ветер набрасывался и кружил. На черной воде плясали носы кораблей.

Голоса стихли. Кто-то захрапел. В отдалении неистово заливалась собака.

Но вот из склада раздался вопль. Я испугался. Огляделся. Никого нет. Если Эйнар и другие не придут…

Еще один вопль, наполовину унесенный ветром. Я стиснул зубы. По-прежнему никого не видно.

Третьего вопля я не выдержал. Двинулся к складу, держась все время в тени, что увело меня от двери, болтающегося фонаря и сторожей, к глухому торцу дома, и дальше вдоль стены, туда, где кривая задняя стена сползала к кромке воды.

Там пришлось пробираться по грудам мусора: среди выброшенных сгнивших бочек, кусков мокрой шерсти, когда-то бывшей парусами, и обломков мачт, изъеденных древоточцами. Мне чудилось, что шума от меня ― как от колокола; всякий раз, споткнувшись, я застывал на месте и ждал. Но ничего не случалось.

Опять крик, на сей раз громче.

Я обнаружил дверь ― косяк выступал наружу ― и потихоньку развязал старую веревку, на которую она была заперта; стало быть, дверью не пользуются.

Гнилые доски ― с глазками от выпавших сучков, так что можно заглянуть внутрь. Слабый свет, как бы от фонаря, но никакого движения. Я налег на дверь… Ничего. Я налег снова, сильнее, и дверь поддалась ― зашуршали, осыпаясь, гнилушки и скорлупы насекомых.

При мне лишь столовый нож длиной с палец, и как это ни смешно, я сжимаю его в руке, и кровь стучит у меня в ушах, и я жду топота ног и блеска трех футов острой стали.

Ничего ― лишь очередной крик, такой громкий, что я чуть не наложил в штаны. Вопль резко оборвался, и я выругался себе под нос. Только глупость этих живодеров вынуждает меня делать то, что я делаю ― так я сказал себе. А Ульф-Агар ― его я терпеть не могу.

Но, разумеется, я знал истинную причину: я дал клятву, и будь сам я на месте Ульф-Агара, я больше ждал бы помощи, а не конца.

Тьма. Такая, что я ступаю мелкими шажками, вытянув перед собою руку, а в другой сжимая нож. Мерещилось, будто я различаю пол, столбы ― в лицо брызнул дождь, и, глянув вверх, я увидел звезды сквозь дырявую крышу, потом набежали облака, и звезды исчезли.

Под ногами всякий хлам, вереница капканов и силков. Еще два шага ― нога скользнула по чему-то, вроде рукояти весла, и я чуть не сел на задницу. С меня хватит. Я присел на корточки и почти пополз, все время ожидая, что вот сейчас кто-то бросится на меня из темноты.

Пот заливал глаза, и я готов был поклясться, что вижу их, ждущих меня впереди, ― у меня перехватывало дыхание.

С шелестом прочь разбежалось мышиное гнездо, а тут еще тараканы ― по рукам, почти по лицу, и я, невольно вскрикнув, сбиваю их с себя. И успокаиваюсь: коль здесь полно вооруженных людей, стало быть, они глухие или мертвые.

Я полз к чему-то видневшемуся впереди, двигаясь так, чтобы слабый отблеск света не падал на меня. Вот оно ― я понял, что это такое, и чуть не закричал от радости. Нос корабля. Проклятый богами, задрипанный старый нос.

Я утерся, стараясь не заплакать от радости, и вдруг меня осенило: свет исходит будто снизу, от половиц. Нашел дырку от сучка в дверце ― там был подпол.

Дощатый квадрат поднялся легко, деревянные ступени уводили вниз и, по сравнению с тем, где я был только что, в подполе царило обилие света. Я лег, вытянул шею, насколько мог, и увидел единственный путь ― ход, а на полпути ― фонарь, вставленный в стенную нишу.

Я сполз на каменный пол, в вонь старых кож и протухшей пищи. Спустился по ходу и почти дошел до фонаря в стене, когда что-то мелькнуло, блеск ― и ничего больше. Я остановился, присел на корточки. Все исчезло. Повертел головой так и сяк ― отблеск от металла. Вгляделся: колокольчик, бубенец, один из нескольких, висящих на нитях из черного конского волоса поперек прохода, на уровне лодыжки.

Я попятился и осторожно выдохнул, размышляя. Вот если бы я устраивал такую тревожную ловушку ― коли заметишь, через нее легко переступить… И тут увидел вторую, на уровне шеи. Присел, чуть согнув колени, неловко протиснулся между обеими и двинулся дальше по проходу, туда, где он утыкался в сплошную стену с двумя дверьми ― слева и справа.

Стою, думаю. Дверь слева закрыта, справа ― слегка приоткрыта. Прислонившись к закрытой, наблюдая за приоткрытой. Храп из-за закрытой двери. А за другой ― ни звука, но там свет и ― как будто жар.

Я толкаю дверь, она скребет по грязному полу, по протертому желобку. Тусклое свечение, острый запах дыма, пота и крови. Очаг, похожий на кузнечный горн с углями, и железная жаровня. Против света темная фигура мужчины, голого по пояс и мускулистого ― жирный блеск взмокшей кожи в красном сиянии жара.

А выше ― кроваво-красный при этом свете, подвешенный меж двумя балками за большие пальцы рук, едва касаясь земли ногами, голый Ульф-Агар ― голова болтается, спутанные волосы закрывают лицо. Темные пятна на белой коже, и что-то черное сбегает вниз по груди медленной тягучей струйкой.

Я сделал два шага, кат услышал и повернул голову, ожидая, видно, знакомого. Я нанес удар своим маленьким ножиком, целя в горло, но промахнулся; рука не достала, но Один помог ― нож вонзается в левый глаз по рукоять, убив ката в мгновение ока.

Он отступает на шаг, рваной раной раззявил рот, как бы для крика, но не издал ни звука, и нож вырвался из моих рук, когда он рухнул на жаровню и покатился по россыпи шипящих углей к ногам Ульф-Агара. Тот медленно поднял голову, а я, упершись ногой в лоб мертвеца, вытащил нож, потом перерезал ремешки на пальцах, на которых висел Ульф-Агар.

― Ты?..

― Идти можешь?

Тогда он рухнул мне на руки, колени у него подломились, но он очнулся и выпрямился. Все тело в мокрых красных рубцах-ожогах, и он не говорил, а кашлял ― губы обожжены. И зубы выбиты ― рукоятью меча, подумал я, поддерживая его.

Потом дверь распахнулась, и кто-то вошел.

― Хаук? Старкад говорит…

Тут он увидел нас, и я бросился на него с маленьким ножиком, а Ульф-Агар издал рык, низкий, ужасающий звук, от которого я примерз к месту. Он двигался быстро, но неуверенно, схватил что-то с жаровни и ударил этого человека по лицу.

С воем человек упал ― кровь на руках, прижатых к лицу. Ульф ревет ― кровавая пена на его подбородке ― и со страшной силой вгоняет добела раскаленное железо в голову поверженному, наваливается изо всех сил, а человек кричит и корчится, как червяк на крючке.

Зловоние и шипение металла вернули меня к жизни. Я всем весом обрушиваюсь на Ульфа, отталкиваю его в сторону.

― Идем, ― шиплю я, ― иди за мной.

Я выскакиваю за дверь, и тут же открывается соседняя. Я со всего размаху бью в нее сапогом, она отлетает назад, и тот, кто стоял за ней, падает, а я бросаюсь вперед. За моей спиной Ульф-Агар ― ковыляет, словно какой-то темный цверг.

Задребезжали колокольчики ― хрен с ними, теперь о нашем присутствии знают все, так что тревожный звон уже не имеет значения. Топоча по деревянным ступеням, я взлетел наверх, и темнота после тусклого света внизу кажется еще темнее. Я ничего не вижу, не разбираю пути, мечусь по замкнутому кругу, и вдруг понимаю, что уже не один.

Внизу, у подножья лестницы смачный хлопок ― Ульф-Агар уложил кого-то, потом вновь завыл. Я видел только блеск потного тела и вращающийся алый брус раскаленного железа.

― Так-разэтак! Поднимайся сюда! Другие придут…

Он услышал меня, попятился к лестнице, пробежал и, захлопнув дверцу над головами гнавшихся, встал на нее. Я слышу топот ног по ступенькам, стук ― барабанят снизу. А Ульф приподнимается ― дюйм, другой, ― он слишком легок, чтобы удержать их.

И тут я увидел свет. Я схватил Ульфа за руку.

― Сюда…

Я был у входной двери, той, что с качающимся фонарем ― его мерцающий свет я и заметил. Я ударил в дверь со всей мочи. Плечо содрогнулось от удара. Дверь не поддалась, я отлетел назад, на Ульфа, и мы оба упали. Позади я услышал, как дверца подпола с грохотом отвалилась, брызнул свет, обрисовав людей ― спотыкаясь, они выбегали по лестнице наверх.

― Волосатая… задница… Одина, ― с трудом выдохнул Ульф, вставая на ноги. ― На ней засов изнутри, болван. Подними…

Добавить что-то еще он не успел. Люди из подвала накинулись на него, звякнула сталь, которую он отразил и сразу прыгнул. Их было двое, вооруженных смертоносными длинными саксами; глаза лихорадочно блестели. В полутьме, спотыкаясь о всякий хлам, в тишине ― не считая ругательств Ульфа и хриплого дыхания ― они наступали.

Дрожа, как безумный, я наконец-то поднял засов; дверь распахнулась, какие-то фигуры вдруг нависли надо мной и раздался голос ― такой знакомый, голос, от которого внутри все оборвалось, от которого я чуть было не облегчился прямо в штаны.

― Ну-ка в сторону, Орм!

И великан Скапти, сжимая толстую дубину, ворвался в дверь, как раз когда что-то чавкнуло позади меня и Ульф взвыл. Потом меня оттолкнули плечом с дороги, отшвырнули в сторону, я споткнулся и упал. Я лежал, глядя на бегущих людей, узнал Валкнута ― его лицо на миг осветилось и стало маской с разинутой пастью, ― Кетиля Ворону, почти швырнувшего себя в склад, Гуннара Рыжего и рыжий флаг его бороды.

Потом Эйнар остановился, глядя на меня, его волосы развевались, как ночь в начале бури. Усмешка ― волчий оскал. Внутри раздался удар и треск дерева, ломающего кости и дробящего черепа.

― Я велел тебе наблюдать, юный Орм.

Язык у меня прилип к небу; я хотел сказать ему о криках в ночи, а сумел только выговорить:

― Крики, ― и он кивнул так, словно я поведал ему всю историю.

Появились Валкнут и Скапти, обмякший Ульф висел между ними, ноги волочились, и они потащили его прочь от здания. За ними вышвырнули кого-то незнакомого, а следом шли Кетиль Ворона и остальные.

― Мертв? ― спросил Эйнар у Скапти, который потряс головой ― борода колыхалась на ветру.

― Избит, обожжен, скверная рана на одном плече, но ― живой.

Эйнар крутанул головой в сторону гостевого дома, потом повернулся к незнакомцу, который вставал на колени ― голова его болталась, он ловил воздух, как загнанная лошадь. Кровавая слюна свисала прядями у него изо рта.

Эйнар наклонился, схватил человека за волосы и задрал ему голову.

― Кто твой ярл? Чей это драккар?

Глаза у человека закатились, с одной стороны лицо у него почернело. Во рту будто каша, губы разбиты, но голос тверд:

― А шел бы ты…

Он попытался сплюнуть, но только замарал слизью собственный подбородок.

― Старкад, ― сказал я, вдруг вспомнив имя, которое выкрикнул один из них; тот ― вспомнил я, и меня затошнило, ― который больше никогда ничего не выкрикнет, потому что в глотку ему вошло раскаленное добела железо.

Эйнар резко вздернул голову, точно гончая на запах. Он глянул на меня, потом на человека у своих ног, вытащил длинный сакс из-под плаща и еще сильнее откинул голову незнакомца назад.

― Пора идти, Эйнар, ― заметил Колченог, глядя на гавань, где крики и огни раскалывали тьму.

― Старкад сын Рагнара? ― спросил Эйнар, не обратив внимания на Колченога.

Лезвие приблизилось к носу, человек понял, что его ждет, зажмурился, проглотил сопли и кровь, а потом кивнул. Эйнар сделал ножом быстрое короткое движение, выругался и отбросил человека, так что тот растянулся, задыхаясь и корчась, как выпоротая собака ― кровь хлестала из его расщепленного носа. Кетиль Ворона походя со злобой пнул его.

Шли быстро, сомкнутым строем ― настолько, насколько позволяла ширина деревянных настилов. Кетиль Ворона прикрывал тыл, то и дело оборачиваясь, как огромный загнанный лось. Нагнали Валкнута и Скапти со стонущим в полубеспамятстве Ульфом.

В виду городских ворот все замешкались, засуетились, выбрасывая дубинки, пряча ножи поглубже за пазухи, а Ульф-Агара закутали в тяжелый плащ Скапти, чтобы скрыть, в каком он виде. Хмельной ватагой мы вывалились из ворот, мимо двух скучающих, захолодавших и завидующих нам стражников, и двинулись дальше, к гостевому дому.

В доме было только Обетное Братство ― всем женщинам велели уйти, ― и все были вооружены. Иллуги усадил Ульф-Агара перед огнем и, сняв плащ Скапти, склонился над ним. Скапти же, взяв свой плащ, с отвращением разглядывал зловещие пятна, потом свернул его и пошел укладывать в сундук.

Эйнар поставил у дверей стражей в кольчугах, потом сел у огня ― локоть на колено ― и огладил усы. Обетное Братство тихо переговаривалось, обмениваясь рассказами о битве; то и дело раздавался резкий лающий смех.

Тут кто-то сильно застучал в дверь, и все затихли, полуприсев на корточки в красном сумраке, точно стая диких собак. Сверкнула сталь. Стук повторился, прозвучал чей-то голос.

― Это Нос Мешком, ― сказал один из стражей в кольчуге.

Эйнар жестом велел открыть дверь, и Гейр ввалился внутрь.

― Чтоб вам! Чего так долго? Тор наслал бурю, а вы меня не пускаете… ― Он смолк, увидев освещенные красным лица вооруженных людей, понял, что что-то случилось.

Эйнар не объяснил, просто подозвал его.

― Ты проследил за маленьким монахом?

― Проследил, ― отвечал Нос Мешком, оглядываясь в поисках эля.

Стейнтор, голый до пояса и стянутый рваными повязками, протянул баклагу, а Нос Мешком ухмыльнулся и отхлебнул. Эйнар терпеливо ждал.

― Он пошел в Торговую гавань, в один бревенчатый дом. Нет, не дом… а вроде как христианский храм. Отстроен наполовину. И кое с кем там встретился. ― Гейр замолчал, ухмыляясь и отхлебнул снова, но тут заметил, как угрожающе сверкнули глаза Эйнара. ― С Вигфусом. Со старым хреном самолично.

Вигфус. Вигфус. Это имя шепотом распространилось по дому, пока кто-то ― думаю, Хринг, ― не задал тот вопрос, который хотел задать я.

― Кто такой, так-разэтак, этот Вигфус?

Эйнар не обратил на вопрос внимания.

― У него есть корабль?

― Крепкий, большой кнорр в Торговой гавани. И, может, два или три десятка человек ― все добрые бойцы, только что с войн Синезубого, хотя и с проигравшей стороны.

Эйнар огладил усы, потом взглянул на Иллуги.

― Иллуги Годи, Скапти и Кетиль Ворона ― надо поговорить.

― Нам лучше убираться из этого дома, ― проворчал кто-то сзади. ― Мы здесь в ловушке.

― Как ты думаешь, что будет? ― бросил Эйнар в ответ.

― Придет человек Синезубого, этот Старкад. Если мы не выйдем из дома, он подожжет нас, пока мы внутри, ― ответил тот, кого звали Квасиром по прозвищу Плевок.

Эйнар рассмеялся, хотя ничего веселого в словах Квасира не было.

― Последнее, что я слышал о Синезубом, это то, что он стал конунгом Дании и Норвегии. А Бирка принадлежит конунгу шведов, и он может обидеться, если псы Синезубого станут убивать людей в этом торговом городе.

― Никакому конунгу нет дела до Бирки. Этот город ― сам себе хозяин, ― заметил Финн Лошадиная Голова. ― А хозяин города ―Ламбиссон, от имени конунга шведов. То есть, если конунгом по-прежнему Улоф. Эйрик воевал с ним за Бирку ― это последнее, что я слышал, ― а поскольку Эйрик, кроме всего прочего, прозван Победоносным, вот вам и ответ, на кого стоит делать ставку.

В ответ раздался смех.

― Ламбиссон ― вот кто позволил людям Синезубого войти в Бирку во всеоружии, ― сказал Валкнут. ― Что подсказывает, кто ищет сокровища. Когда речь идет о деньгах, он своего не упустит.

И на это ответили невеселым смехом. Эйнар оглядел лица, увидел полуиспуганные, полукровожадные взгляды и глаза, сверкающие в красном свете огня.

― Кому охота мерзнуть на ветру, пусть мерзнет, ― он пожал плечами. ― А мы с Иллуги, Скапти и Кетилем Вороной поразмыслим об этом. Спокойно, в тепле и за элем.

Все забормотали, заспорили, мол, надо бы устроить тинг. Кто-то ― я был уверен, что Эйвинд ― сказал громко:

― Жги.

Гейр Нос Мешком сдул пену с рога со свежим элем и начал произносить стихи. Я вздрогнул, поняв, что он сочиняет вису о спасении Ульф-Агара, и, хотя знал, почему он это делает, мне хотелось, чтобы этого не было. Но споры стихли, все слушали.

Отец очутился у меня за спиной, хлопнул по плечу.

― Ты хорошо поступил.

― Я наложил в штаны ― и не раз, ― ответил я искренне. ― Мне бы подождать… но его крики, они были такими ― как бритва.

― Да, ― согласился отец, ― с ним плохо обошлись на допросе… ― Он осекся, потому что все зашумели, всем понравился особенно удачный кеннинг ― «грозный глаз змея», ― весьма остроумная игра на моем имени «Орм-Змей». И отец добавил:

― Хорошо, что Ульф ничего не соображает. Ему бы это очень не понравилось.

― Он сделал свое дело, как должно, ― возразил я. ― Прикрывал меня со спины под конец, вооруженный только раскаленным железом.

― Тогда будем надеяться, что Нос Мешком вставит это в вису, ― усмехнулся отец, потом поднял голос, поскольку Гейр смолк, чтобы промочить глотку.

― Отлично проделано, Нос Мешком. Теперь, когда в Норвегии по смерти конунга Хакона замолчал его скальд, там освободилась должность придворного стихотворца.

Гейр поднял свой рог в знак признательности, вытер губы, потом воткнул кончик рога в земляной пол, чтобы тот не упал, пока он продолжит читать стихи.

― Благодари богов, что перед нами не Эгиль Скаллагримссон, ― добавил мой отец, и я поспешно зачурался от злого глаза.

Эгиль был прославленным скальдом, но не только. Этот человек с кровавыми глазами под нависшими бровями на большой голове, по которой, и об этом все прекрасно знали, вдарь хоть молотом Тора ― даже вмятины не будет, был также безумным убийцей; никто не посмел бы подтолкнуть его под локоть, держи он в руке рог с элем.

Это напомнило мне о нашем затруднительном положении ― и о тех вопросах, которые у меня имелись.

― Кто такой Старкад? И этот Вигфус? И…

― Давай-ка не все сразу, а постепенно, ― ответил отец, пригнулся ближе, понизил голос и стал загибать свои тупые, с расщепленными ногтями пальцы. ― Старкад сын Рагнара ― один из лучших у Синезубого, муж, которого любят женщины и боятся мужчины ― такая о нем молва. Он, возможно, единственный человек, которого боится Эйнар. Стало быть, нам тоже следует его остерегаться. Хватка у него, как у хорошей собаки: коли вцепится во что зубами, то уж челюстей не разожмет, пока не убьет.

Я мрачно обдумывал это, пока отец загибал второй палец.

― Вигфус ― никто никогда не называл его как-то иначе. Разве что Щеголем ― это прозвище он ненавидит. Кажется, он всегда одевается в темное, потому что, рассказывают, не может нарядиться лучше Скапти Полутролля, и Обетное Братство уже имело с ним дело… одним словом, знаем мы таких. Ему всегда удается набрать ватагу сторонников, и все из людей жестоких, которым нельзя доверять.

― Вроде Эйнара? ― насмешливо вставил я.

Отец нахмурился и покачал головой.

― Нет, парень. Эйнар верит в клятвы; он будет их держаться. Вигфус увертлив, как змея, которой наступили на хвост. ― Он вздохнул и почесал подбородок. И прибавил угрюмо: ― Что-то в этой игре слишком много игроков.

― В какой игре? ― не понял я. ― Мы же сами не знаем, во что играем.

― Да, и я этого не знаю, ― согласился отец, потом бросил на меня косой, почти хитрый взгляд. ― Эйнар считает тебя великим мудрецом, ― продолжил он, поглаживая бороду. ― Что ты думаешь обо всем?

Я задумался. Этот конунг Синезубый что-то прослышал, и этого оказалось достаточно, чтобы он снарядил два корабля и вооруженных людей ― ему стало известно, что здесь замешано Обетное Братство, равно как и то, что они ― грозная сила в битве.

Он, должно быть, узнал об этом еще до того, как Обетное Братство пришло за мной в Вик ― а это, казалось, случилось давным-давно, в другой жизни. Я словно воочию увидел мальчишку, собирающего яйца чаек в подол рубахи, и хотя знал, что это ― я, он уже был для меня чужим человеком. За столь короткое время я стал мужчиной и человекоубийцей.

― Именно так, ― согласился отец. ― Мы были с данами из Хедебю, потом направились в Вик, поскольку он был на пути к Стратклайду. Но в Хедебю никто не распускал языка, а после мы отправились за тобой ― как только до меня дошла весточка.

― Ты в этом уверен? Я помню, Колченог говорил о сокровище Атли на берегу Стратклайда, а сколько еще народу знало в Хедебю?

Отец сложил рот куриной гузкой и провел рукой по редеющим волосам, что было достаточным ответом.

― А Вигфус? ― спросил он.

Я пожал плечами.

― Зачем Ламбиссону понадобилось Обетное Братство? Велика должна быть добыча, коли ради нее не жаль потратиться дважды ― ведь люди и корабли стоят недешево.

― А может, он старается ради того, чтобы ни мы, ни они не узнали всего о том, что он ищет ― будь то и впрямь сокровище Атли, ― только малую часть. И то, что Старкад здесь, его не очень-то радует. Не хочется ему, чтобы такие люди, как Синезубый, наложили лапу на то, что он ищет.

― А я думаю, этот Вигфус не из людей Ламбиссона. Это человек Мартина, который так стремился сохранить их встречу в тайне, что это пахнет предательством.

― Верно, ― прозвучал голос Эйнара за моей спиной, и обернувшись, я встретил его пронзительный взгляд. Скапти и Кетиль бродили среди людей, настойчиво уговаривая и хлопая по плечам. А песня Носа Мешком ― слава богам ― кончилась.

Эйнар присел на корточки рядом с нами.

― Ты опять прав, юный Орм, ― сказал он. ― Теперь, когда мы знаем участников этой игры, мы должны узнать, что это за игра.

― И ее правила, ― вставил я.

Он холодно посмотрел на меня.

― В таких играх не бывает правил.

― Никаких? ― спросил я излишне смело. ― А как насчет клятвы, которую мы дали ― разве не правило?

― Клятва, ― ответил он с тонкой улыбкой, ― это другое дело. Ты молод и еще узнаешь разницу. Я был молод когда-то и гулял сам по себе. Я рассчитывал только на себя, когда нашел товарища, которому мог доверять. А доверять я мог только тому, кто даст клятву. ― Потом он обратился к моему отцу: ― Рерик, возьми Вальгарда и тех, кого выберет Кетиль Ворона. Приготовь «Сохатого» к выходу в море.

― В бурю?

― С рассветным отливом мы должны уйти отсюда.

― Куда?

Эйнар мгновение глядел на него, потом ухмыльнулся.

― По дороге китов.

Отец провел ладонью ― на руке вены немолодые, вздутые ― по лбу, взглянул в лицо Эйнара, бледное, как камень, кивнул и встал. Он хотел напомнить о подводных рифах, но понял, что это бессмысленно. Эйнар хочет уйти ― куда угодно, ― и побыстрее.

Я заметил, что люди зашевелились, быстро и деловито укладываясь, передвигая рундуки и скарб. Некоторые снимали с себя кольчуги, что мне показалось странным.

― Это исход, ― тихо сказал мне Эйнар. ― Одни подготовят «Сохатого», другие отнесут наши пожитки в рощу Тюра, недалеко отсюда. Иллуги Годи знает путь и проводит. ― Помолчав, он продолжил: ― Мне же понадобится несколько человек, столько, чтобы не заметили в темноте. И еще, Орм Убийца Медведя. Мы заберем маленького монаха прежде, чем кто-нибудь это обнаружит.

Я заморгал и сглотнул.

Эйнар хлопнул меня по плечу.

― А пойдем мы через ворота только с нашими столовыми ножами и дружескими улыбками, дабы попытаться встретиться с Ламбиссоном и маленьким монахом ― по-доброму, по-хорошему. Конечно, как только это случится, мы уж постараемся, чтобы маленький монах не сбежал.

Я снова сглотнул.

― А Ламбиссон?

Эйнар пожал плечами, криво усмехнувшись, потом встал и, подойдя к Кетилю Вороне, тихой скороговоркой что-то приказал.

Как в тумане, я взял свой плащ, увидел, что он весь в грязи после приключений на складе, и попытался его очистить. Хотел было воспользоваться ножом, чтобы отскрести грязь, но тот застрял в ножнах. Когда же я в конце концов вытащил его, то увидел, что лезвие покрыто засохшей кровью.

Я вспомнил глаза того человека, которого убил. Тогда я не сознавал этого, стремясь освободить Ульф-Агара, но боги не забыли и заставили меня вспомнить. И я понял, что это дело рук Локи, и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

Нос Мешком усмехнулся мне, поднимая рундук и помогая Стейнтору с другим. Подмигнул, когда быстро проходил мимо. Двое других сделали из двух копий и плаща носилки, чтобы унести Ульф-Агара.

Вот тебе и герой саги: сижу, дрожа, среди суетящихся викингов, стараясь не выблевать баранину и дикий чеснок на собственные, покрытые коркой соли сапоги.

Подошел Эйнар с длинным саксом в мягких кожаных ножнах и горстью кожаных ремешков. Он отдал нож мне, потом расстегнул пояс на моей рубахе, задрал ее кверху и развязал завязки моих штанов.

Я ухватился за них, но он, усмехаясь, жестом велел мне подчиниться, под общий хохот и гиканье. А потом показал, как надо привязывать сакс к внутренней стороне бедра, под самыми ятрами. Весь красный от стыда, я остановил его и сам, как мог, проделал это, сознавая, что мой член съежился под взглядами.

― То-то женщины будут глазеть на тебя, когда сядешь, ― прогрохотал Скапти.

― Но не когда поднимешься, ― ввернул Квасир Плевок из толпы, и все заржали ― тем самым резким, кровожадным смехом людей, готовых уставиться в рыжебородое лицо Тора.

Я натянул штаны, и Эйнар кивнул. Оглядел всех и поднял руку. Почти мгновенно викинги притихли, даже ногами никто не шаркал. По знаку Эйнара все вышли, не осталось и брошенного обрывка ремня ― словно здесь никого и не было.

Подошли Хринг и Скапти с носилками из копий и плаща, сделанными, как я думал, для Ульф-Агара.

С ними были Эйвинд, Кетиль Ворона и Гуннар Рыжий. Эйнар посмотрел на меня и сказал:

― Ложись и прикинься мертвым, Орм. Но сперва давай сюда амулет, что у тебя на шее.

Сбитый с толку, я послушно лег, был закутан в два плаща, замотан с ног до головы вместе с двумя длинными обнаженными клинками. Эйнар усмехнулся и, прежде чем закрыть мне лицо, сказал:

― Помни, лежи неподвижно, Орм сын Рерика. Есть много способов убить кабана.

Я почувствовал, как мне на грудь что-то положили, потом меня тряхнули, поднимая. Я услышал, как ветер свистит и колотится в дома Бирки. В ноздри лезли запахи пота, мочи и крови, давила шерсть, звуки притуплялись, становясь тишиной, и ночь делалась все жарче ― сухая тьма стискивала меня, как пылкая женщина.

Радости было мало ― носилки раскачивались, самодельный саван грозил задушить, воздух сквозь ткань был плотным, как кашица. Пот ел глаза; край одного лезвия, клянусь, впивался мне в бедро каждый раз, когда носильщики спотыкались. Легкие будто съежились, а сердце колотилось о ребра, как дверь на ветру.

Остановились. Кто-то что-то сказал, не разберешь ― ветер. Потом Эйнар мрачно произнес:

― Один из наших умер… Он был за Христа, сами видите. Пусть ваш маленький монах скажет, что с ним делать, мы справим все, как надо.

Ответ был угрюмый, почти грубый. Я услышал, как Эйнар сплюнул.

― Это случилось не больше часа назад ― в этом самом городе, который, как считается, вы стережете. Где вы были тогда, когда люди с драккара вытащили свои мечи и секиры и бесчинствовали на улицах?

Стражник хмыкнул и умолк. Тут вмешался второй.

― Заколот, что ли?

― Проткнули, как свинью, ― грустно подтвердил Скапти.

Я почувствовал, как плащ отвернули. Стражник крякнул. Я изо всех сил стискивал веки, чтобы они не дрожали. Меня завернули обратно. Гуннар Рыжий свирепо прохрипел:

― Гляди, что делаешь, ты!..

― Никаких обид, приятель, ― поспешно откликнулся стражник. ― Я помню этого малого. Жаль… Проходите ― хотя вряд ли вы чего добьетесь от этого монаха, в нем маловато радушия, какое подобает всем последователям Христа.

― Благодарствуем, ― ответил Эйнар, и тело понесли дальше.

― Скажите в дверях, что Стен пропустил вас! ― крикнул вслед стражник, и Эйнар снова его поблагодарил.

Отойдя на некоторое расстояние, он прошипел:

― Где Эйвинд?

Никто не знал. Бормоча ругательства себе под нос, Эйнар повел нас наверх, к дверям палаты, возле которой был еще один стражник. Он изложил ту же историю, воспользовался именем Стена, и вдруг ― вспышка слепящего света, когда плащ отбросили. Я чуть не потерял палец ― так они спешили достать мечи.

Эйнар поднял руку.

― Тихо! Будто вы форель ловите руками в речке. Хватаем монаха, даем ему тумака ― не больше, запомните, он повалится, как мертвый, потом кладем его на место трупа и постараемся, чтобы стражники не увидели в темноте, что с нами выходит на одного больше, чем вошло.

Это был хороший и дерзкий план, поэтому все были согласны. Но, как сказал Гуннар Рыжий, планы подобны летнему снегу на запруде и живут не дольше.

Что и случилось, когда мы прокрались в комнату, где Эйнар, Иллуги и я обедали. С того часа, казалось, минул век, но тарелки все еще не убрали.

Там слуги в мягких шлепанцах прибирали со стола.

― Так-разэтак…

Только это и было сказано. Четверо, остолбеневших, рты разинуты. Нас шестеро; слуги еще скользили по блестящим половицам, а наши сапоги уже оцарапали пол, и сталь вонзилась в глотки.

Трое умерли на месте. Четвертого придавил Скапти, уселся поверх и небрежно постукивал головой жертвы о половицу. Я даже не успел пошевелиться, только на мгновение перестал дышать, а затем с хрипом втянул в себя воздух.

― Монах? ― спросил Эйнар, склонившись над сбитым с ног. Бритая голова слуги кровоточила, глаза закатились. Он обдристался, и Скапти, подозрительно принюхавшись, быстренько соскочил с него, что позволило бедолаге выдавить:

― Там…

Гуннар Рыжий и Кетиль Ворона бросились вперед. Скапти стукнул раба по голове мечом, от чего тот потерял сознание, а из ушей у него полилась кровь.

Скапти пошел дальше, вероятно, считая, что поступил милосердно. А я решил по прерывистому дыханию и крови, что человек этот непременно умрет. А если и не умрет, то, наверное, станет полудурком, вроде старого Охтара, которого подозревали в том, что он освободил белого медведя в Бьорнсхавене.

На другое лето его лягнул в голову жеребец, из ушей пошла кровь; он выжил ― с большущей вмятиной в голове и мозгами, которых не хватало и на то, чтобы не пускать слюни, так что Гудлейв принес его в жертву по старинке: кровь Охтара окропила поля.

Шарканье ног оторвало меня от этих мыслей. Кетиль Ворона привел Мартина-монаха, который спокойно улыбнулся Эйнару ― к великому нашему удивлению.

― Великолепно, ― заявил он. ― Как вы собираетесь вывести меня отсюда?

― Откуда ты знаешь, что мы собираемся вывести тебя отсюда, а не просто взять и прикончить? ― нахмурился Кетиль Ворона.

Эйнар указал на носилки, которые втащил Хринг, и улыбка Мартина стала еще шире.

― Умно, ― сказал он, а потом бодро прибавил: ― Тут есть одна женщина. Она ляжет на носилки, под плащ. А я, с вашего позволения, позаимствую плащ и шлем… у Орма. Он одного со мной роста…

― Стой, стой, ― перебил Эйнар, скребя свой щетинистый подбородок. ― Что все это значит? Какая женщина?

Мартин уже стягивал плащ с моего плеча, а когда я отпихнул его ― попытался снять кожаный шлем.

― Ламбиссон не уважает меня. Он скоро вернется, поняв, что женщина, которую я привез, ценнее всего, что он ищет.

― Женщина? ― переспросил Эйнар.

― Она знает дорогу к великому сокровищу, ― ответил Мартин, дергая мой плащ, потом сердито повернулся ко мне. ― Отпусти же, глупый малый.

В этот миг, разозлившись, как никогда в жизни, я махнул мечом. Это произошло непроизвольно, и удар был, как сказал позже Скапти, совсем никудышный. Меч угодил монаху прямо в темечко, однако плашмя, а не острием. Монах упал, как жертвенный конь ― и вот, вместо маленького человечка с лицом куницы на пол легла груда тряпья.

Эйнар наклонился, мгновение рассматривал его, потом огладил усы и кивнул в мою сторону.

― Хороший удар. Хринг, приведи этого маленького ублюдка в сознание. Давайте найдем женщину…

Мы пошли к двери, открыли ее как можно осторожнее, и Кетиль Ворона вошел первым, за ним Гуннар Рыжий и я. Эйнар и Скапти остались снаружи.

Темно. Тлеет один только рог-светильник. И вонь ― странный, резкий запах, который я со временем стал распознавать как смесь страха и дерьма в равных мерах. Кетиль Ворона хорошо знал этот запах ― он ощетинился и присел на корточки, низко держа меч в левой руке. Гуннар Рыжий встал позади него слева. А я, простак, прошлепал мимо Кетиля и дальше на середину комнаты, к единственному предмету обстановки ― низкой кровати с грудой тряпья.

Только когда тряпье зашевелилось, я понял, что это человек… или был таковым раньше, по крайней мере. Послышалось невнятное бормотание, потом всхлип ― такие звуки разбивают сердце. Я попятился. А вдруг это призрак-двойник умершей…

Гуннар ткнул в тряпье тупым концом меча, и оно быстро задвигалось, как убегающий зверек, добралось до цепи и замерло. Появилась голова, обрамленная спутанными грязными волосами, лицо, бледное, как луна, с дикими яркими шарами глаз, уставившимися на нас. Женщина ― если это была женщина ― продолжала что-то бормотать. Кетиль Ворона приблизился, и тут от двери раздалось нетерпеливое ворчание Эйнара, мол, хватайте проклятую бабу и покончим с этим делом.

― Она на цепи, ― сказал Кетиль Ворона.

― От нее воняет, ― добавил Гуннар. ― И она прикована за ногу.

― Тогда разруби цепь, ― прошипел Эйнар.

За его спиной слышались шлепки и тихие стоны ― это Мартина возвращали к жизни.

― За ногу? ― Я задохнулся от отвращения, одновременно понимая, что любой из викингов способен на такое.

Гуннар презрительно глянул на меня.

― Цепь, лошадиная ты задница. ― И он кивнул Кетилю Вороне, но ответом ему был сердитый взгляд.

― Руби своим мечом. А мне лезвие моего дорого.

― Клянусь волосатой задницей Локи! ― взревел Скапти, врываясь в комнату с Щитодробителем в руках.

Женщина вскрикнула и рухнула навзничь. Меч ударил; цепь раскололась в том месте, где звенья соединял замок.

Скапти резко повернулся ― глаза, как у кабана, налитые кровью. Кетиль и Гуннар невольно попятились.

― Теперь вы, два куска дерьма, можете унести ее, ― бросил он.

На мгновение Кетиль угрожающе прищурился. Я смотрел на него и думал, что если он и ударит Скапти, то только сзади. Ни один человек в здравом уме не подойдет спереди к вооруженному Скапти в закрытом помещении.

Но Кетиль лишь оскалился, как волк при виде жертвы, и направился к женщине. А я вышел вслед за Скапти в другую комнату, где тряс головой Мартин. С него текло, Хринг не пожалел целого кувшина воды. Сам Хринг, ухмыляясь, пытался засунуть расплющенный оловянный кувшин себе под рубаху.

Эйнар поставил монаха на ноги и игриво хлопнул по плечу.

― Голова болит, а? Теперь будешь тихим и смирным, не то я опять напущу на тебя Убийцу Медведя.

Все прыснули со смеху ― кроме меня и Мартина.

― Мне надобно узнать обо всем побольше, монах, ― продолжал Эйнар. ― Но покамест мы примем твой план. Орм, отдай ему плащ и шлем, потому как не думаю, чтобы Брондольву Ламбиссону хотелось выпустить Мартина отсюда, а стало быть, он вполне мог оставить на сей счет указания. Положите женщину на носилки и прикройте. И уходим.

Они подняли носилки и двинулись было прочь из разгромленной палаты, как вдруг дверь отворилась и вошел сам Брондольв Ламбиссон. К груди он прижимал маленький ларец.

То-то была ему неожиданность. Шел-то он в опрятное теплое жилье в крепости ― на ногах шлепанцы, славная шапка на голове, а оказался в комнате, воняющей кровью и дерьмом, с трупами, лицом к лицу с шестерыми вооруженными людьми, встретиться с которыми ему хотелось меньше всего на свете.

Он издал сдавленный крик, повернулся и выскочил за дверь, успев, однако, швырнуть ларец в ближайших из нас: ими оказались Эйнар и Скапти. Ларец ударил Скапти в плечо, а Эйнара ― в лоб. Скапти взревел, бросил свой конец носилок, загородив проход.

― Ятра Одина!

Эйнар сжимал голову, ругаясь так крепко, что я зачурался от гнева тех богов, которых он порочил. Когда же он отнял руки, пальцы были в крови.

Скапти бросился было за Ламбиссоном, но Эйнар его удержал.

― Нет. Пора отваливать отсюда, ― сказал он, кривясь от боли.

Хринг подобрал ларец и потряс им. Загремели монеты, и Хринг радостно улыбнулся.

― Это тебе в самый раз, Эйнар.

Тот угрожающе заворчал и, как собака, вылезшая из речки, затряс головой, обдав нас всех теплыми брызгами.

Мартин, спотыкаясь, шагнул вперед, но моя рука оказалась у него на затылке. Он попробовал стряхнуть ее, но я крепче сжал пальцы, и он отказался от сопротивления и содрогнулся ― то ли от возмущения, то ли от страха.

― Ларец, ― с трудом проговорил он. Эйнар взял ларец у Хринга, открыл и вопросительно взглянул на монаха.

― На ремешке… ― пробормотал Мартин.

Эйнар начал рыться в ларце.

― Время идти, Эйнар, ― заметил Скапти. ― Ламбиссон поднимет весь Борг.

Эйнар выудил кожаную петлю с привеском, похожим на тяжелую монету. Привесок закачался, поблескивая в мерцающем свете.

― Это висело у нее на шее, ― проговорил Мартин глухо.

Мы вытянули шеи, чтобы разглядеть предмет. Мне он показался каким-то украшением.

― Посмотри на него, ― поторопил Мартин. ― С одной стороны и с другой…

Эйнар вертел эту штуку в пальцах, а Скапти маячил в дверях.

― Эйнар… во имя Тора, пошевеливайся.

― На другой стороне Сигурд… ― прохрипел Мартин.

И я увидел, когда монету повернули: на одной стороне голова Сигурда, убийцы Фафнира. На другой ― голова дракона.

― Чеканка Вельсунга, ― прибавил Мартин. ― Из клада, который добыл Сигурд. Во всем мире другой такой монеты нет.

Скапти от досады стукнулся лбом о дверной косяк.

― Все другие, ее братья и сестры, ― выдохнул Мартин, ― похоронены с Атли Гунном.

Мы вышли в маленькую прихожую, собрались с духом и двинулись дальше как можно тише, с трудом сдерживая дыхание, чтобы миновать стражника на ступеньках.

― Помог вам этот маленький хрен с куньей моськой? ― сочувственно спросил стражник.

Я почувствовал, как Мартин напрягся, и ткнул его для острастки.

― Нет. Мы сделаем это по нашим обрядам, ― ответил Эйнар и пошел дальше, отвернувшись от стражника, чтобы кровь не была заметна.

Мы наполовину спустились по лестнице, когда Эйнар остановился. Красный цветок расцвел в темноте за стеной Борга. Послышались крики. Вспыхнул еще один цветок. Стражник над нами всматривался в зарево, не веря своим глазам.

― Пожар?..

― Эйвинд, ― с ожесточением сказал Эйнар, словно само это имя было ругательством. Так оно и оказалось.

И тут зазвонил крепостной набат. Ламбиссон. Стражник на лестнице повернулся, сбитый с толку. Я услужливо сказал:

― Должно быть, пожар в городе. Это плохо, при таком-то ветре.

Стражник кивнул, уже не зная, бежать ли к воротам или оставаться на посту. Он только и сказал:

― Идите. Поторопитесь.

А сам повернулся и убежал в крепость.

― Шевелись! ― прошипел Эйнар, но нас погонять не требовалось. Мы почти рысью промчались через главные ворота, где стражникам было не до нас. Они несли караул вдвоем ― похоже, Стен ушел тушить огонь; очень кстати, ибо он знал меня в лицо.

А тем, кто остался у ворот, было плевать, нашли мы монаха или устраиваем приличные похороны нашему товарищу: они жадно вглядывались в пламя над городом.

Стражники махнули нам, мол, проходите, и мы поспешили по мосткам к городской стене. Запах дыма, крики, круговерть искр и языки пламени доказывали, что Эйвинд поработал превосходно. Мне вспомнились ворон и обреченный голос Эйвинда:

― Я смотрел на город и думал, как легко его можно сжечь.

Ватага мужчин и женщин с ведрами пробежала мимо, толкаясь на узких мостках. Крики унесло ветром, но впереди, там, где расцвел новый красный цветок, закричали громче.

― Вон он!

Эйвинд вышел, спотыкаясь, из темноты, перепрыгнул через изгородь, упал на мостки и снова встал. Глаза у него были сумасшедшие, и он будто смеялся. Он заметил нас и побежал. А за ним с воплями неслась толпа.

― Мать его… ― зашипел Кетиль Ворона. ― Он их притащит прямо к нам…

Все застыли в замешательстве. Оружие спрятано под женщиной на носилках. Эйвинд, спотыкаясь и смеясь от радости, бросился по настилу к нам, к спасению и к своему Обетному Братству, к товарищам по веслам.

Эйнар сделал шаг, повернулся, стянул с меня штаны до колен и вытащил спрятанный меч, все одним движением, от которого я окаменел ― на мою великую удачу, потому что я почувствовал холодок от лезвия, скользнувшего рядом с моими голыми ятрами.

Эйвинд пытался заговорить, заглатывая воздух. Эйнар протянул руку, будто намереваясь обнять его ― и воткнул сакс ему под ребра, прямо в сердце. Эйвинд мешком рухнул на руки Эйнару, а тот отбросил несчастного к толпе преследователей, и мертвец растянулся в крови на мостках.

Эйнар повернулся ко мне и сказал:

― Натяни портки, парень. Не время и не место срать.

Потом он быстро ― и благочестиво ― возложил окровавленный меч на грудь закутанного тела на носилках, прикрыл краем плаща и дал знак двигаться.

Кое-кто из стаи преследователей понял, что произошло, задние же видели только то, что их жертва упала, а какой-то парень спустил штаны, чтобы справить нужду на мостках.

Они смеются, ничего не понимая. Кружат вокруг мертвого Эйвинда, как огромная, пускающая слюни кошка, чья добыча вдруг упала замертво, прежде чем она успела наиграться с ней. Пока они колотят труп палками, а потом раздевают его, мы проходим мимо.

Хозяин дома, который они выбрали, неистово протестует, не желая, чтобы труп висел на его карнизе. Искры вьются на ветру над последним костром, который развел Эйвинд. И никто в толпе не задается вопросом, как он умер и откуда взялось оружие, которого нам не положено иметь при себе. Как если бы, думаю я, на то время, пока я натягивал спущенные штаны, мы стали невидимками.

Мы минуем городские ворота, минуем воинский дом и уходим от смерти под набат, крики и треск огня.

Мы выходим прочь из этой сумятицы, исчезаем во тьме. Я оборачиваюсь, и мне кажется, что горит вся Бирка.

Глава пятая

Мой отец был прав, когда предупреждал, что нам следовало втащить «Сохатого» повыше на галечный берег ― в такое время не стоит выходить в море.

Мало приятного карабкаться по обшитым бортам в темноте, когда леденящая вода то тянет вниз, то наподдает под мягкое место. Однако, оказавшись на борту, гребцы взялись за дело и вывели корабль туда, где черные волны с белыми гребнями ярились в ревущей ночи.

Потом мы боролись с бурей и со страхом ― того и гляди разобьет о скрытые рифы Бирки; на рулевое весло налегали трое, а остальные тупо сгрудились в кучу. Мне поручили присматривать за женщиной; она стонала и закатывала глаза, сверкая белками в темноте, и непрестанно бормотала на каком-то языке, казавшемся почти знакомым.

В бело-синих сполохах молний, проникавших даже сквозь закрытые веки, я видел ее бледное лицо ― точно череп, волосы прилипли, глаза запали, превратившись в глубокие темные водоемы, рот открывался и закрывался, издавая бессмысленные звуки. Я закутал ее и себя как можно плотнее в намокший плащ, и ее руки обвили меня.

Мы вытягивали тепло друг из друга, а «Сохатый» безрассудно шел вперед, в ночь, и в какой-то миг я увидел, что Иллуги Годи, стоя в одиночестве на носу, с секирой в каждой руке, творит молитвы. Потом он бросил секиры за борт ― в жертву Тору, властителю ветра и дождя.

Рассвет походил на снятое молоко в миске. Мы были одни под большой белой жемчужиной небесного свода ― под внутренностью черепа древнего, покрытого инеем великана Имира. Ветер больше не рычал на нас, но холодным дыханием со свистом погонял к северу и востоку по высоким серо-черным волнам, срывая белую пену с их рваных гребней ― мой отец по наитию держал на Альдейгьюборг, который славяне называют Старой Ладогой.

«Сохатый» скользил, вспенивая воду за кормой и спотыкаясь, когда зарывался носом, и волна, перехлестывая, заливала палубу ― все щели и уголки.

Это был славный корабль, наш «Сохатый». Не длинный корабль в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие, ― не драккар, дорогой военный челн шириною не больше четырех-пяти шагов, построенный, чтобы нести воинов и немного груза. Для дальнего плавания длинный корабль не годится, ибо людям нужна вода и пища, а деть их некуда, и приходится заходить в гавани, чтобы пополнить запасы.

Но «Сохатый» не был и толстопузым маленьким торговым кнорром из тех, что упорно бороздят самые черные моря, перевозя в трюмах тяжелые грузы.

Вот почему Эйнар сделал то, что сделал. Позже я это понял. Вигфус со своим маленьким кнорром должен был переждать бурю, прежде чем отправиться на север на поиски божьего камня, за которым, как он полагал, мы охотимся. У него было слишком много людей для столь малого судна, а таковое многолюдье смертельно опасно в бурю ― остойчивость кнорра зависит от правильного размещения груза, иначе он на плаву не удержится.

Старкад тоже вынужден был ждать, не желая рисковать своим дорогостоящим кораблем. Однако потом он мог пуститься в погоню ― на то и драккар, ― чтобы прибыть на место раньше любого из нас и прежде, чем запасы на корабле истощатся настолько, что его людей постигнут голод и жажда. И он узнает, куда идти ― от Ламбиссона, у которого нет другого выхода, кроме как набиться в союзники.

Поэтому Эйнар позвал Валкнута и Рерика и говорил с ними ― они то и дело качали головами, а он поджимал губы, ― а потом они разошлись, и Эйнар крикнул:

― Щиты и весла!

Что тут началось! Понимавшие, что должно произойти, казалось, были в не меньшем смущении, чем те, кто ничего не понял. Гуннар Рыжий протиснулся ко мне, вынул ломоть хлеба из кожаной сумы и, расщедрившись, протянул его мне и женщине. При свете дня она выглядела не лучше прежнего, и разума у нее как будто не прибавилось, но хлеб она сжевала с жадностью, что было хорошим знаком, хотя ее темные глаза были по-прежнему дикими и оловянно-тусклыми.

Гуннар повернулся, чтобы уйти, но я схватил его за рукав и спросил, что происходит.

― Мы драпаем, ― сказал он, ухмыльнувшись во весь рот, набитый полупрожеванным хлебом. ― Прямо по ветру.

Принесли щиты, отбили навершия и вместе с заклепками бережно сложили в сумы. Вставили весла. Это тоже показалось мне странным: я уже знал, что пытаться грести при такой волне ― безумие. Или мы попытаемся повернуть корабль к какой-то таинственной скрытой земле, которую мой отец обнаружил своим колдовским способом?

Потом щиты без наверший надели на весла, повернутые лопастями плашмя к воде. Щиты закрепили, и весла тоже, так, что ими невозможно было шевельнуть. Я никогда не видел и не слышал о таком; и, судя по всему, не я один. А кому было что-то известно, те не очень-то радовались.

Весла, одинаково закрепленные, торчали беспомощно, как смешные ножки диковинного насекомого.

― Поднять парус! ― прокричал Рерик.

Нет ― наверняка это ошибка, ― при таком-то ветре и волне? Мы рванем так, что перевернемся вверх тормашками, врежемся носом в волну и потопим корабль! Я наслышан о подобном ― у нас ведь нет киля для такого плавания.

Но мореходы бросились выполнять приказ. Рею подняли, большой парус ― намокший, даром что он пропитан овечьим салом и китовым жиром, ― захлопал, натянулся, взревел, как накормленная травой кобыла, и «Сохатый» подпрыгнул, точно бабенка, которую шлепнули по заду.

Несведущие разинули рты, кое-кто закричал от страха, но «Сохатый» задрожал и рванулся вперед, а весла служили ему килем, которого у него не было.

Отец подошел ко мне, глянул на парус, потом на рулевое весло, где стоял Скапти, засунув рукоять под мышку, ― рядом с ним на подхвате еще трое, на случай, коли придется повернуть.

― И ему это будет не под силу, ― хмыкнул отец. ― Мы бежим твердо, верно и быстро ― быстрее кого угодно. Драккар в такую погоду, при полном парусе, попросту перевернулся бы, да и слишком он велик, чтобы так идти ― мы вполовину короче и оснащены подходяще, потому и скатываемся по волне, прибавляя резвости.

Так оно и было, и все крепко держались, словно их вот-вот сдует. «Сохатый»… летел, взлетал по одной стороне волны и соскальзывал по другой, легко касался воды веслами ― легче и упоительнее чего бы то ни было, а ветер гудел в снастях из моржовой кожи, и, если перегнуться через борт, можно было увидеть ту часть покрытой коркой обшивки, обычно видна только при большом крене.

― А ну-ка не высовывай башку, задница! ― проорал Валкнут и, схватив меня за ремень, оттащил от борта, наградив затрещиной. Но я не чувствовал ничего, кроме восторга. Я был попросту пьян от этакой красоты.

Однажды, еще мальчишкой, я рискнул проскакать на лучшей и свирепейшей из лошадей Гудлейва, Аустри, названной так по имени одного из цвергов, сидящих по четырем углам неба. Без седла, без уздечки, без поводьев ― я вспрыгнул на нее и помчался. Грива хлестала меня по лицу, ветер выбивал слезы из глаз, но я чувствовал движение лошади своими бедрами и лодыжками, ощущал ее мощь и волю.

Красные рубцы на лице, исхлестанном гривой, разумеется, выдали. Гудлейв меня поколотил, но и сквозь слезы и сопли я продолжал ощущать восторг. В тот день «Сохатый» вновь одарил меня пьянящей радостью.

Постепенно привыкая к чуду, люди было расслабились, но Валкнут велел им следить за веслами, чтобы какое-нибудь, погрузившись слишком сильно в воду, не сломалось.

Я лежал рядом с тихо бормотавшей женщиной, чувствуя ее жар, глядя, как тряпица на верху мачты вздымается и падает, ходя длинными кругами, с подъемом и падением волны, слушал бесконечную череду повторяющихся звуков ― скрипит, потрескивая, мачта, когда ее пятка сдвигается в гнезде, шипит по-змеиному вода под килем, гортанно, точно арфа, гудят веревки на ветру.

К полудню выглянул водянистый глаз солнца, и все приободрились ― впервые за долгое время мы видели светило. Мартин-монах смотрел, как Иллуги Годи возносит благодарственную молитву, и его лицо было темным, как черная вода под килем. Эйнар смотрел на Мартина, поглаживая усы.

Потом Гуннар раздал кислое молоко, размокший в кашу хлеб да полчашки воды на брата. Бормотание тусклоглазой женщины прекратилось только на время, пока она ела, и даже это она делала равнодушно. Она исходила жаром, и я приложил ладонь к ее лбу ― липкий.

― Как она? ― осведомился Иллуги, внезапно появившись рядом со мной.

Я сказал, он проверил, хрюкнул, подошел к Эйнару и заговорил с ним. Тот кивнул, глянул на небо, потом позвал Рерика и что-то ему сказал. Мой отец провел рукой по спутанным редким волосам ― знак, который, как я знал теперь, говорил о смятении ― и подошел к борту.

Он долго рассматривал воду по обоим бортам корабля, смотрел на небо, щурился на слабое солнце, которое терялось в молочной дымке. Потом что-то сказал Эйнару, который кивнул и плотнее запахнулся в уже рваный мех Гудлейва.

Вода капала у меня с носа, а мы шли дальше, в ночь, словно земли, шхер, мелководья и вообще ничего, кроме моря, не существовало. Мы были на дороге китов.

Когда свет истончился, Эйнар жестом подозвал меня к себе и потихоньку велел Кетилю Вороне привести монаха. Вместе с Иллуги Годи мы сгрудились под маленьким перевернутым челноком, который больше всего годился для укрытия на корабле и который Эйнар, разумеется, объявил своим.

― Ну, монах, мы спаслись, и немалой ценой. Теперь объясни нам, почему тебя нельзя бросить за борт в жертву Одину! ― велел Эйнар Мартину.

Я не стал ничего говорить ― у меня было горько во рту. Платить пришлось Эйвинду, и он заплатил сполна, преданный человек, превыше всего ценивший клятву. А еще ― если уж надо было бросить монаха за борт, то в разгар бури, когда Тор и Эгир нуждались в жертвоприношении.

Мартин, мокрый, жалкий, озябший, с большим черным синяком на лице, втянул и проглотил сопли. Куда девался тот гладкий вежливый грамотей-ученый, который потчевал нас обедом, ― перед нами сидела мокрая крыса, сохранившая, как ей казалось, несколько острых зубок.

― Ты бы обращался со мной получше, Эйнар Черный, ― с горечью ответил монах. ― В конце концов я храню тайну о том, чего ты хочешь.

― Божий камень хранит эту тайну, ― холодно молвил Эйнар. ― Имея Иллуги, который умеет распознавать руны, и Орма, который читает по латыни, я думаю, мы в силах сами разгадать эту тайну. Укажи мне другую причину того, что твои ноги должны остаться сухими.

Мартин кисло глянул на меня и кивнул.

― А я-то гадал, откуда вы узнали про камень. Не думал, что какой-то мальчишка может обладать такими познаниями.

Он отметил меня, и, поняв это, я поежился. По моему мнению, Мартин казался слишком спокойным. И как я понял, Эйнара тоже это настораживало.

― Воистину, ― сказал Эйнар и кивнул Кетилю Вороне и еще другому дюжему парню, Снорри, у которого на лице имелась отметка богов почти тех же очертаний и на том же месте, что и синяк у монаха. Они схватили Мартина; монах вопил и сопротивлялся, но они затянули на его лодыжках крепкую веревку и подвесили на мачте. Пытаясь высвободиться, Мартин дергался, беспорядочно раскачивался и крутился.

Эйнар потянулся, зевнул, пустил ветры. Потом вынул маленький ножик, которого я раньше у него не видел, слишком маленький для боевого сакса, но и не едальный. Он схватил левую руку маленького монаха и отрезал палец у первого сустава. Брызнула кровь; монах взвыл. Эйнар осмотрел палец, потом небрежно швырнул его за борт.

― Это волшебный нож, ― сказал он, наклоняясь ближе к монаху. ― Он может отличить правду от лжи, и всякий раз, когда обнаруживает ложь, он отрезает палец, пока не отрежет все. Потом он берется за пальцы на ногах, пока не отрежет их все. Потом он возьмется за твой член и твои ятра…

― Пока не отрежет все! ― хором грянули знающие, хохоча во весь голос и хлопая себя по коленям.

― Именно так, ― сказал Эйнар без намека на улыбку.

― Снимите меня, снимите меня…

Он еле-еле лепетал, этот Мартин. Он обмочился ― от его штанов валил едкий пар ― и молил о забвении, но Белый Христос не дал ему забвения, ибо хорошо известно, что у человека, висящего вверх ногами, кровь приливает к голове и он не может потерять сознание. Монах умолял, обещал все на этом свете и, по личному знакомству с его богом, ― на том.

И рассказал все. Что сокровища Атли существуют. Что камень не имеет значения, а вот женщина имеет. Случилось, похоже, так: Мартин узнал, что некую христианскую реликвию, которую он искал, отвезли туда, где изначально стоял этот камень, и там перековали в часть сокровищ Атли, а именно ― в меч. И вот, узнав все это, он послал туда Вигфуса.

Меч стал частью дара Вельсунгов Атли, когда те узнали, что победить змея ― владыку степей с миндалевидными глазами ― можно только жертвой и хитростью. Это был великий дар ― мечи, серебро и жена из их рода, ведунья по имени Ильдико. Она и убила Атли в первую свадебную ночь.

Мартин, ища разгадку, послал Вигфуса, чтобы тот нашел кузницу или любое упоминание о мечах и копьях. Вигфус, который даже днем с огнем не способен был найти собственный зад, ничего, конечно, не отыскал, но схватил женщину, ныне дрожавшую и бредившую подле меня. А все потому, что местные язычники вроде бы относились к ней с большим уважением. Он надеялся добыть у нее нужные сведения.

Местные напали на Вигфуса, убили немало его людей и вынудили его бежать в Бирку с одной только женщиной.

Но Мартин понял, что за таинственный амулет она носит, а потом, вспомнив про святого Отмунда и его миссию, решил, что разгадка должна храниться в писаниях святого о кузнице, и послал нас в Стратклайд. Однако в пергаментах нашлось лишь упоминание о камне бога.

― Итак, ― проговорил Эйнар (кровь монаха капала на палубу, сопли текли ему в глаза), ― почему же ты боишься Ламбиссона, чей кошель ты опустошил? Ежели ты напал на след великого клада, разве он не должен быть доволен?

Впервые монах заколебался.

― Я… он… мы просто не поладили. В самом главном… Спустите меня. Меня вырвет.

― В самом главном?! ― рявкнул Эйнар, сузив глаза. Он протянул руку к искалеченной кисти, и монах взвыл.

― Нет, нет!.. Стой, стой… святыня. Это святыня…

― Вот чего хочет Синезубый, ― меня вдруг осенило. ― Эту христианскую штуку в ларце. Для того, чтобы с ее помощью обратить данов. Для того епископа, который надел раскаленную рукавицу.

Мартина стошнило, блевотина попала ему в нос и на волосы, он давился зеленой слизью, и Эйнар сообразил, что монах вполне может кончиться вот так, вися вверх ногами, и тогда он кивнул Снорри, а тот опустил Мартина на палубу. Его поливали морской водой, пока к нему не вернулось дыхание.

― Орм прав насчет ларца? ― спросил Эйнар.

Мартин, не в состоянии выдавить ни слова, кивнул, и его опять вырвало.

― Значит, ― продолжал Эйнар, ― Синезубый ничего не знает о сокровище Атли, но знает об этом божественном ларце, который почитают последователи Христа. Ты не сказал Ламбиссону, но потратил его денежки, чтобы припрятать ларчик… ― Он оглаживал усы и думал вслух. ― Что это за христианская святыня, которая всем так нужна? ― спросил он, пиная Мартина.

Монах залопотал, утер нос, выкашлял ответ:

― Копье… когда-то… им пронзили… бок нашему Господу… римляне…

― Вот оно что, ― задумчиво протянул Эйнар.

Иллуги Годи глубокомысленно кивнул.

― Его коснулась кровь бога, и это могущественная вещь.

― Перекованная в меч, ― заметил кто-то.

Все на корабле, как я понял, были зачарованы, ответы монаха повторялись во всеуслышание.

Меч. Сделанный из металла, к которому прикоснулся бог. Это вещь из саг, впитанных нами с материнским молоком. Существуют в мире великие вещи: серебряные клады, прекрасные лошади, красивые женщины. Но нет добычи лучше, чем заколдованный рунами меч.

― А женщина? Какое она имеет к этому отношение?

Мартин сплюнул и втянул в себя воздух. Он походил на крысу― только что из выгребной ямы.

― Она одной крови с кузнецами, которые ковали этот меч. Она… знает, где он.

Никто не сморгнул, услышав это, хотя некоторые опасливо покосились на пленницу, потому как ведьма на борту ― к несчастью. Все к несчастью, подумал я.

― Знает ли о том Вигфус? ― спросил Эйнар.

Мартин, покачиваясь взад-вперед, обхватив покалеченную руку здоровой, заскулил и замотал головой.

― Но он знает о камне бога, ― заметил Кетиль Ворона. ― Он станет искать его, не ведая, что от камня не будет толку ― ни ему, ни нам, зато поиск поведет его в том же направлении, в каком движемся мы.

― Рунический меч, ― молвил Эйнар, не обратив внимания на слова Кетиля. ― Человек с таким мечом может стать конунгом над конунгами. ― Он огляделся и усмехнулся. ― Человек с таким мечом, да с горой серебра, да с такой дружиной, как Обетное Братство, может не бояться конунгов.

Тут все загикали, завопили, принялись колотить друг друга по плечам, по палубе, по чему ни попадя. Когда все успокоились, вернулись к своим делам или просто укрылись от ветра, Эйнар повернулся, и усмешка его растаяла, когда он увидел на моем лице гримасу, которую я по глупости не смог скрыть. Он даже отшатнулся.

― От такого лица скиснет молоко, ― заметил он раздраженно. ― А все радуются.

― Кроме Эйвинда, ― ответил я. ― Которого здесь нет.

Тут он понял, как понял и Иллуги Годи, который был достаточно близко, чтобы услышать и положить ладонь мне на руку.

― Эйвинд нарушил нашу клятву, ― проворчал Эйнар. ― Он с его проклятием Локи поставил всех нас в опасное положение своими поджогами.

― Клятва есть клятва. Та, которую я дал, не говорит, что глупость или проклятие ее отменяют и что за это убивают.

Иллуги Годи кивнул, и Эйнар это заметил. И разъярился еще пуще.

― А я думаю, ты не можешь забыть того, что тебе пришлось спустить штаны на улице, ― медленно сказал он. ― Мне кажется, твой дар должен малость повзрослеть, прежде чем он станет полезен. Ступай-ка лучше к этой девке.

Он уставился на меня, и я понял, что меня смертельно оскорбили и что я имею право на гнев. Но передо мною ― Эйнар, а я ― молокосос. И я сник. Я струсил под этим черно-стеклянным взглядом.

― Я позову, когда ты мне понадобишься, ― добавил он и вздернул голову, отпуская меня.

Я пошел, спотыкаясь ― ноги, как студень, ― и рухнул возле женщины. Я слышал, как Эйнар крикнул что-то Иллуги, а потом настала тишина ― только треск и скрип мачты, хруст подпорок и шипение воды под килем.

Потом ненадолго сошлись мой отец и Эйнар, и Мартина приволокли к ним. Было ясно: они решают, куда идти.

Парус спустили, щиты и весла убрали ― иначе невозможно было накренить корабль, ― потом его положили на борт, и «Сохатый» повернулся вкруг носа и лег на новый курс, и тогда весь корабль снова переоснастили и он вновь понесся вскачь.

Не было нужды спрашивать у отца, куда мы направляемся, потому что это было очевидно: к той самой кузнице, откуда увезли эту женщину. Она возвращалась домой.

Дождь лил. Женщина бормотала и закатывала глаза, а «Сохатый» спешил по дороге китов ― и уже все, все переменилось.

Прошло четыре дня, женщина горела в лихорадке, а Хринг снарядил бечеву, наживил на крючки обрывки цветной ткани и без всякой надежды пытался поймать рыбу.

Но, как мрачно заметил Нос Мешком, рыба должна быть летучей, чтобы угнаться за «Сохатым». Воду из кожаных мехов уже приходилось цедить через два слоя тонкого льна, чтобы избавиться от того, что в ней плавает.

А потом одно весло треснуло, резко щелкнув, и лопасть повернулась, упершись в волну. Осколки взлетели, толстый конец весла подпрыгнул, и щит ударился о скамьи. Кто-то взвыл ― щит сломал ему предплечье.

Колченог, стоявший на носу дозором, крикнул:

― Земля!

Отец выжидающе глянул на Эйнара, тот ответил сердитым взглядом и ничего не сказал. Тогда отец коротко выругался и прокричал:

― Щиты на борт! Парус спустить. Шевелись!

На миг мне показалось, что Эйнар набросится на отца, и я напрягся, готовясь к прыжку. Но тот только поерзал, словно приподнял задницу, чтобы выпустить ветры, а затем снова уселся, оглаживая усы и мрачно глядя на палубу.

«Сохатый» освобождался от скорости, как лед тает от соли. Казалось, мы вдруг закачались на волнах.

― Весла!

Окоченевшие, мокрые, мы зашевелились и заняли места на сундуках-скамьях. Я потащился вслед за всеми; нос «Сохатого» повернулся, медленно, медленно, и корабль начал валко подвигаться по волнам, раскачиваясь, как утонувшая свинья, ― все его изящество исчезло.

Мы проскользнули в укромный залив за низким седым мысом, поросшим пучками грубой травы, темно-желтой, как пшеница, ― ее шевелил ветер, и зеленое сквозило в красновато-коричневом и желтом. Водоросли и лишайники на камнях, усыпавших отмель из грубого мокрого песка, а дальше луговой мятлик уже выбрасывал стебли, и на купах ив и берез вспыхивала дымка зеленых весенних побегов. Две речушки текли рядом, чтобы слиться на обсохшей при отливе отмели в единое устье.

Мы зашлепали на берег, подтащив «Сохатого» чуть выше на песок ― насколько позволили дрожащие ноги и отлив. Пели птицы, и смолистый запах жизни витал повсюду. Когда появилось солнце, все приободрились; Нос Мешком опять начал слагать стихи, и Обетное Братство вернулось к прежней жизни.

Но уже все, все переменилось.

Были построены укрытия ― шалаши из упругих веток, покрытые грубым сукном, которое шло на починку рваных парусов.

Кое-кто отправился на охоту, заметив оленьи следы, повели ватагу Стейнтор и Нос Мешком, рыскавшие, точно гончие. Хринг и еще двое выкопали канавы в песчаной отмели, чтобы ловить рыбу, которую принесет прилив, а я побрел вдоль широкой излуки берега, собирая красные водоросли и ракушки, ― пока не заныла спина.

К ночи развели костры, и все набили животы. Охотники вернулись с мелкой дичью и дикой уткой, подстреленной влет Стейнтором; он твердил про удачу, а остальные с ним не соглашались. Нос Мешком, с другой стороны, промахнулся и ворчал по поводу потерянной стрелы.

Все принялись сушить одежду, и мне удалось закутать женщину в теплое в сухом шалаше, где ради нее развели отдельный костер ― Эйнар понимал, насколько она ценна. Мне на пару с Мартином поручили делать все, чтобы она выжила, ― и если что и говорило о гневе Эйнара, то именно это поручение.

Я обиделся меньше, чем думал. Заботиться о женщине было куда лучше, чем ломать спину на работе, на которую меня, конечно же, поставили бы: вместо Валкнута четыре часа вычерпывать воду из утробы «Сохатого».

А в этой женщине что-то было. Я раздел ее ― с помощью монаха, хотя толку от него было мало, потому как он заявил, что не может глядеть на нее, а это делу, по меньшей мере, не помогало.

В тусклом унылом свете роговой светильни ― оплывающей, потому что китовый жир в ней был слишком густым и старым ― тело женщины казалось белым, как брюхо рыбы, так что синяки и рубцы на коже особенно выделялись.

Иллуги Годи пришел с деревянным ведром холодной морской воды для примочек, всосал воздух сквозь зубы и грозно глянул на Мартина.

― Вигфус, ― грустно вздохнул монах, зажимая покалеченную руку под мышкой. ― Боюсь, он плохо с ней обращался.

Она лежала в лихорадке ― глаза распахнуты, но ничего не видят. Я смыл с нее уйму грязи, увидел выступающие скулы и полные зрелые губы и понял, что она красавица.

― Наверное, княжна, ― согласился Мартин, выжимая тряпку.

Снаружи донесся говор и взрывы хриплого смеха, что означало: люди довольны и расслабились. Мне хотелось быть с ними. Отец был там, и я понял ― меня как укололо, ― что я не пара ему ― или им всем. И наверное, никогда не буду.

― Я хочу есть, ― сказал я. ― Я присмотрю за ней, если ты принесешь еды.

Мартин вздрогнул и с трудом поднялся. Я словно наяву ощутил, как пульсирует обрубок его пальца, который следовало бы прижечь, чтобы не нагноился, не то гниение может распространиться, так что придется отнять кисть или даже всю руку. Я сказал монаху об этом, и он побледнел, то ли при мысли о том, что может потерять руку, то ли от осознания того, что придется прижечь ее раскаленным железом, не знаю. Наверное, от всего сразу.

Женщина зашевелилась на ложе из мягкого тростника, накрытого плащом, снова заговорила на своем языке, таком знакомом, что я почти понимал слова, но смысла уловить не мог. Она открыла глаза ― увидела меня, вздрогнула, ничего не сказала.

― Как ты себя чувствуешь?

Молчание.

― Я Орм, ― медленно произнес я, будто обращаясь к ребенку. ― Орм, ― повторил я, похлопав себя по груди. ― Ты? ― И я указал на нее.

Губы зашевелились, но ни звука не вышло. Болтала, болтала, насмешливо думаю я, а теперь вот ― ни звука.

Вернулся Мартин с двумя мисками похлебки, с хлебом, высушенным на костре и почти очищенным от плесени, а еще ― с кожаными чашами и такой же бутылкой.

Женщина увидела его и дико забилась. Я удерживал ее, твердил: «Тихо, тихо», но она, не отрывая от него дикого взгляда, брыкалась и пиналась, пока не замерла, истощив все силы.

― Оставь еду и ступай, ― сказал я, ― иначе она не успокоится, и пользы от этого не будет ни ей, ни Эйнару.

Услышав имя, монах побелел.

― Я ничего ей не сделал, ― проблеял он.

Однако оставил мне мою миску и кубок и ушел.

Я скармливал ей тушеное мясо маленькими кусочками, она их жадно глотала, казалось, не различая вкуса ― слишком была слаба, и я видел, как кусочки эти проталкиваются вниз по ее тонкому горлу.

― Хильд, ― произнесла она вдруг, когда я со всей осторожностью вытер мясной сок с ее губ; они казались такими полными, как я понял, потому что были разбиты и распухли.

― Хильд, ― повторил я и усмехнулся, довольный этим достижением.

Она тоже попыталась улыбнуться, но губы треснули, потекла кровь, и она вздрогнула. И вдруг словно окаменела.

― Тьма, ― сказала она, глядя на меня, хотя я понимал, что она меня вовсе не видит. ― Тьма. Одна. Тьма. Во тьме…

Глаза закатились, сверкнули белки, и она ушла обратно в свой бред. Но теперь я понял, что говорит она на каком-то гортанном наречии и я все-таки могу понять хотя бы одно слово из четырех ― то была какая-то разновидность языка финнов, а с ним меня познакомил Сигурд, другой воспитанник Гудлейва, прибывший из этой страны.

Слеза выдавилась, густая и дрожащая, из-под одного века и скатилась вниз по шее. Потом пришел Иллуги Годи с мазью, которую он приготовил для ее синяков и рубцов, и я рассказал ему, что произошло; он присел на пятки и задумался, поджав губы. Вошь ползла по его бороде, и он рассеянно поймал ее и раздавил, погруженный в свои мысли.

― Ну, узнает Эйнар хоть что-то об этой загадке, однако трудно сказать, какой от нее будет прок, ― сказал он. ― По крайней мере, он будет доволен тобою, парень.

― Но не я ― им, ― отозвался я, и он грустно кивнул.

― Да, он неправ. Эйвинд заслужил лучшего, а нарушить клятву ― дурное дело. Думаю, он тоже это понимает.

― Может быть, послание от ворона Одина предназначалось ему, ― предположил я, и Иллуги посмотрел на меня с опаской.

― Не по возрасту умен юнец, ― буркнул он и вышел, оставив мне свои мази.

В ту ночь мне снился белый медведь, от которого никак не удавалось сбежать ― черноглазый, он гонялся за мной по комнате, в окна бил ветер, метались какие-то копья и паруса, ― и наконец медведь уселся мне на грудь, обрушился страшной тяжестью…

Я проснулся. Что-то теплое и тяжелое навалилось на меня. Света в шалаше ― только от остывающего жара в костре. Я попытался сесть, но рука, длинная, белая и достаточно сильная, толкнула в грудину и заставила снова лечь.

Волосы висят дикими космами, скулы пылают в красном отсвете костра, глаза ясные и черные ― прямо как у Эйнара. Под глазами тени, и резкие складки словно вырезаны по сторонам красной щели рта. Сильная рука пригвоздила меня к ложу, синие вены вздувались под бледной кожей.

Зачарованный, я смотрю, как она, раскачиваясь, склоняется надо мной, пристально глядя мне в глаза.

― Орм, ― говорит она, а я не могу шевельнуться. ― Я знаю, чего ты ищешь. Я знаю, где эта кузница. Я ходила туда, но была слишком напугана, чтобы зайти внутрь. Потом… этот христианский пес схватил меня. Но я должна вернуться. Отвези меня обратно. Я должна найти дорогу во тьму… в темное место, где ― она.

И все кончилось. Всей тяжестью она рухнула на меня ― пустая скорлупа, ― с глухим стуком, но не выбила дух ― как раз напротив. Я обнял ее, обвил руками, голова ее лежала на моей груди, и молот Тора впивался ей в щеку.

Так я и уснул, обнимая ее, ― а утром оказалось, что спит она на своем ложе. И я подумал ― не приснилось ли мне это, но она проснулась и улыбнулась мне, ― и я увидел, что она едва старше меня.

А потом она заговорила.

Я принес ей овсяной каши и воды, а сам отправился к Эйнару и нашел его под навесом; он сидел, скрестив ноги, и приделывал навершие к своему щиту. И все прочие не маялись без дела; я заметил Хринга в челноке напротив устья ― он удил рыбу.

Я сел напротив Эйнара и стал ждать. Наконец он, вынув несколько заклепочных гвоздей изо рта под черным водопадом волос, соблаговолил взглянуть на меня.

― Эту женщину зовут Хильд, ― сказал я. ― Она финка, и ее деревня в двух днях хода по берегу. Ее отца звали Регин, и отца его отца, и так далее до незапамятных времен. Каждого кузнеца звали Регином, а название деревни ― Коксальми.

Черные глаза остановились на мне.

― Как ты понимаешь ее?

― Один из воспитанников Гудлейва был финном. Я достаточно научился у него.

Эйнар огладил усы и посмотрел в сторону шалаша.

― Что в этой финке такого особенного?

― Ее почитают потому, что в ней течет кровь древних кузнецов, ― продолжал я. ― Теперь там нет кузнецов, не было много лет. Последний сделал меч для Атли, так она говорит, и никто, кроме нее, не знает дорогу в кузницу. Кажется, все люди с ее кровью это знают, но тут мне не все понятно. Ей тоже, я думаю. Это не та тайна, которую передают, просто что-то такое, что… просто есть.

― Почему кузница так важна? И причем тут она?

Я кивнул, ожидая этого вопроса.

― Монах узнал, что волшебное копье Христа, которое он ищет, было когда-то отправлено туда, и послал Вигфуса выяснить, по-прежнему ли его там укрывают, и если да, то добыть его. Потерпев неудачу, Вигфус попытался схватить Хильд, увидев, как ее почитают жители деревни; он надеялся, что они отдадут копье в обмен на ее жизнь. Она побежала ― я так думаю, в ту кузницу… ― Я замолчал, потому что на этом рассказ Хильд утратил связность.

― И?

Я пожал плечами.

― Что-то там произошло. Что-то такое, что привело ее в лапы Вигфуса, ― но это что-то до сих пор мучит ее в снах.

― Призрак? ― спросил Эйнар.

Я кивнул. Беспокойный дух мертвого иногда вторгается в тело другого человека, либо бродит вокруг в своем прежнем облике до тех пор, пока не исполнится то необыкновенное, что ему потребно. Все это знают.

― Она говорит, что должна вернуться в кузницу. Я не знаю почему. Но, судя по всему, если она вернется туда, то узнает, где теперь лежит меч Атли. А с ним и клад.

Эйнар огладил усы. Я заметил, что он побрил щеки, и волосы у него вымыты и тщательно расчесаны гребнем. От этого я только сильнее ощутил собственную грязь.

― Интересно, ― протянул он задумчиво. ― Вигфус далеко позади, и выберет он неправильный курс на камень бога, совершенно для него бесполезный. Старкад знает деревню только по названию и ищет святыню Христа, которой в прежнем виде больше не существует.

― Стало быть, если мы сумеем попасть в эту кузницу, а женщина действительно знает, где лежит клад… ― добавил я.

― Мы можем обогнать их всех, ― закончил Эйнар. Он вставил заклепку и кивнул мне угрюмо. ― Ты хорошо поработал. Давай забудем наши нелады. У тебя, как любит напоминать мне Иллуги, старая голова на молодых плечах. ― Он прищурился. ― А плечи, как я погляжу, с прошлой осени стали куда шире.

Он встал, подошел к своему рундуку и, порывшись в нем, вернулся с длинной кольчугой. Я помнил ее ― кольчуга, снятая с мертвого предводителя того отряда, с которым мы бились после стычки в церкви святого Отмунда.

Эйнар бросил кольчугу ― я поймал ее на лету, и когда она скользнула в мои поднятые руки, от ее тяжести я даже пошатнулся, но она хорошо сидела на плечах, была удобна и свободна в поясе, а подпруга примет на себя остальную тяжесть.

Он кивнул.

― Возьми. Ты ее заработал.

Я поклонился ему, вспомнив, как люди кланялись Гудлейву, и это Эйнару понравилось. Я пристегнул меч на ремень и побрел обратно к кострам, одна рука на рукояти, топая сапогами в пятнах соли.

Викинги добродушно засвистели, послышались шутки, меня принялись хлопать по плечам, когда увидели кольчугу. Я заметил и завистливые взгляды тех, кто не отказался бы от такого подарка и кто наверняка подумал, что безбородый юнец его не заслуживает.

Мой отец был более горд, чем я, и дал совет, как с ней обращаться.

― Положи ее на день в бочку с тонким песком, ― посоветовал он, и все заулюлюкали, ― пусть прокалится как следует на этом проклятом богами берегу.

Но все время я думал, что не доверяю Эйнару, связан он клятвой или нет. А за костром я поймал свирепый желтоглазый взгляд Ульф-Агара, взгляд, полный неприкрытой ненависти.

Жизнь, подумал я, наклоняясь и выворачиваясь из кольчуги под громовый хохот товарищей, была проще, когда я лишь лазал по утесам за яйцами чаек.

Глава шестая

Как говорят предания, налетчики всегда появляются из тумана. Даже наши собственные саги следовали этому правилу ― сколько в них ― упоминаний о кораблях с высокими носами, черными на фоне морской дымки, о кораблях, которые подкрадываются к ничего не подозревающему берегу, чтобы извергнуть вооруженных воинов, что вырастают из воды, точно зубы дракона.

Я узнал на собственном опыте: происходит так потому, что те, кто складывает предания, обычно не бывали в сече и слышали о ней от тех, кто никогда никуда не плавал. Монахи, проклятие истины.

А истина всегда меньше и мельче, чем побасенка. Мы пришли в место, называемое Кьяртансфьорд, из тумана густого, как каша, скользя по черной воде и двигаясь столь медленно, что любой старик мог бы перегнать нас вплавь.

Впереди, на протекающей лодке из ивняка, обтянутого тюленьей кожей, сидел Колченог с факелом ― пропитанными жиром обмотками на палке ― в руке. Я держал весло. Длинная веревка бежала обратно к носу «Сохатого», так что казалось, что мы тащим корабль за собой.

На самом деле мы проверяли, не таится ли в тумане какая-либо опасность ― риф или подводный утес. А веревка требовалась для того, чтобы самим не потеряться.

На носу «Сохатого» я различал отца, внимательно смотревшего на воду. Рядом с ним, закутавшись в мой длинный плащ с капюшоном, стояла Хильд, и именно ее нам следовало благодарить за то, что мы смогли найти эту рыбачью деревню и фьорд, который находился в устье какой-то речки, дальше к востоку и северу, чем нам хотелось бы быть, в сердце карельских земель.

Примерно в двадцати милях вверх по реке был ее дом ― поэтому она знала местность и вела нас, ибо даже мастерство моего отца не позволяло ориентироваться в таком тумане.

Мы крались, как боязливые овцы. Те, кто не сидел на веслах «Сохатого», вооружились и угрюмо помалкивали, потому как никто не знал, что нас ждет впереди.

― Корабль! ― вдруг крикнул Колченог и замахал факелом из стороны в сторону, давая «Сохатому» знак остановиться.

― Это кнорр, ― прибавил он мгновение спустя и посмотрел на меня, облизывая губы, сухие, как и мои, несмотря на туман и сырость. Мы выжидали, а вода была столь ровной и неподвижной, что мнилась покрытой льдом; наш челнок почти не поднимал ряби.

― Не Вигфус, ― сказал Колченог, в его голосе сквозило облегчение, ― но я не знаю, чей это корабль. Кроме него там только рыбачьи лодки.

Кнорр оказался принадлежащим Словаркану, торговцу из Альдейгьюборга. Несколько русов из Новгорода и Киева проживали с семьями в этих местах в устье Танаиса ― в местах, о которых я мечтал с тех самых пор, как услышал чьи-то слова о моем отце: мол, он с Танаиса.

В моих грезах наяву Танаис был рекой ― серебристой змеей, что скользит по земле преданий, богатой сокровищами и приключениями.

На деле же такой реки вовсе не существовало, это было общее название Волхова, Сяси, Мологи и всех прочих рек, волоков, стремнин и водопадов, что вели от Альдейгьюборга на севере к Киеву и далее, к Черному морю. По Танаису приходило стекло из Серкланда, из далеких катайских земель, узкогорлые бутылки с востока Каспия, расшитые кошели из степных просторов ― а раньше и серебро из-за пределов освоенного мира, из баснословных мест вроде Ташкента.

Как уныло поведал Словаркан, поняв, что мы не несем угрозы, поток серебра ныне иссяк. Святослав, великий князь Руси, напал на булгар и хазар и перекрыл торговые пути. Правда, мрачно добавил Словаркан, поговаривают еще, что вины Святослава в том нет, что прииски Серкланда и Ташкента попросту опустошены до самого дна.

«Маленькая» было для деревни слишком большим словом. Ее название ― Кьяртансфьорд ― было больше ее самой. То был рыбачий порт, шумный от кричащих чаек и белый от их помета. Большим в ней был только выстроенный из камня мол, где ныряли и кружились крачки. Галечный берег оплетали растянутые сети.

Эйнар, как я знал, вообще не стал бы здесь останавливаться, скорее воспользовался бы туманом, чтобы проскользнуть мимо в реку и подняться по ней без следа. Но нам нужны были еда, вода и эль. Нам нужно было время, чтобы высушиться, починить, восстановить, ― но лучшим, что мы могли найти в Кьяртансфьорде, был грубый жесткий хлеб, немного новых веревок, корабельные гвозди и вся рыба, которую мы смогли запасти, когда местные поняли, что мы пришли не для того, чтобы их ограбить.

Под конец они ограбили нас, что всегда бывает, когда Давшие Клятву пытаются торговать.

У Словаркана был груз мотыг, топоров, пил и лопат, утвари на каждый день, которая, похоже, была в большем спросе, чем экзотические бутылки с востока Каспия, ― но он также имел три дюжины тюков хорошей шерстяной ткани разных цветов. Поскольку у Эйнара было ведро серебра, обе стороны в охотку торговали, и утро прошло за взвешиванием, отрезанием и сортировкой резаного серебра, и оборванные Давшие Клятву уходили с тканями, чтобы попытаться восстановить самую худую свою одежонку.

Эйнар поначалу рвался плыть вверх по реке на другой день, когда кнорр Словаркана выскользнул на отливе, направляясь к югу. Он был убежден, что либо этот торговец встретит Старкада, либо драккар Старкада придет в любой момент.

Конечно, Вальгард и Рерик заметили, что «Сохатый» требует внимания и что если Эйнар пойдет вверх по реке, он окажется в загоне, как жертвенный баран. Лучше, сказали они, если «Сохатый» пойдет вдоль берега с минимумом команды. Починиться можно наспех ― гвозди расшатались, стойки мачты были потрепаны, ― а остальные покамест отыщут кузницу.

В тот день под навесами из шерстяной ткани ― никто не хотел оставаться в вонючих рыбачьих хижинах местных жителей, даже если дождь будет лить как из ведра ― случились два события, которые заставили Эйнара отослать «Сохатого».

Первое казалось довольно невинным. Колченог был человеком Одина ― в тот день я узнал почему, ― и очень набожным, почти так же глубоко, как Вальгард. Где бы мы ни высаживались, он делал столбик из камней и украшал его сильно потрепанными временем перьями ворона. Он специально хранил их для этой цели.

Были среди нас и последователи Христа ― Мартин-монах теперь посиживал с ними, ― и это никогда не создавало сложностей. Но этот монах-горностай знал, чего хочет, и именно тот день заставил Эйнара понять, какую он представляет опасность, а меня ― пожалеть, что я остановил свой меч над его тонзурованной головой.

Я сидел, вываривал кожаные полоски, чтобы они стали мягче, и обертывал их вокруг металлического обода своего щита, пока не затвердели. Потом я прибивал их на место гвоздями-заклепками, которые мне удалось раздобыть.

Я хотел сделать это со времени битвы у церкви Отмунда, когда меч мальчика отскочил рикошетом от обода с потоком искр. Бешеный отскок почти открыл мою щеку, так что я решил тогда подставить врагу под лезвие что-то, по чему можно ударить, а не отпрыгивать.

Хотя все равно это не помогло тому мальчику. Я вспомнил, как дождь наполнял его открытые глаза, и вздрогнул, и тогда Хильд спокойно положила руку мне на плечо. Она сидела позади, заплетая мои волосы, которые отросли и падали на глаза, когда я пытался работать над мечом.

Я почувствовал прикосновение и постарался не допустить, чтобы мое лицо вспыхнуло. Подмигивания и подначивания начались с первого же раза, когда она так повела себя ― починяя дырки в моем плаще, ― и мне захотелось, чтобы она ушла. С тех пор мне стало нравиться ее общество. Я был почти счастлив.

Мы любили улыбаться друг другу. Ее губы были по-прежнему потрескавшимися и распухшими. Она с удовольствием погружалась в работу ― можно ни о чем не задумываться. Но иногда… иногда ничто не помогало, ее глаза закатывались, и она уходила куда-то. Во тьму.

Вальгард сказал, что эти помрачения, должно быть, падучая. Он знал эту болезнь ― в деревушке по соседству с той, где он родился, был такой хворый, точнее, хворая ― девушка. Он сказал, что это болезнь, которая пришла от какого-то римского конунга, от того, который был таким великим, что все последующие римские конунги взяли его имя для своей славы.

― Она обычно падала, как срубленное дерево, ― вспоминал Вальгард. ― Потом билась, и рвалась, и пускала пену ртом, точно как человек, которого ― я как-то раз видел ― ударили мечом так, что голова раскололась и мозги потекли. Но она была целая. Ее семья привыкла к этому, и все они держали при себе полоски кожи, чтобы совать ей в рот, иначе она прокусила бы язык.

Но я вовсе не думал, что это падучая, ― а если и она, то не настолько сильная. Хильд не пускала пену ртом и не билась. Она просто съеживалась и скулила и словно уходила куда-то.

Я наслаждался, чувствуя ее своими волосами, покамест постукивал по щиту и краем глаза видел Колченога у его маленького столбика: он читал на память все сорок восемь имен Одина.

Хринг подошел к нему, постоял немного, а потом сказал:

― Мы считаем, что тебе следует снести ее, потому что это языческая обида добрым людям Христа.

Все, кто слышал, так удивились, что будто онемели. Я видел, что все из Обетного Братства, кто дал клятву Христу, примерно дюжина, стояли в сторонке, и Мартин-монах прятался у них за спинами. И еще я увидел, что монах и Эйнар смотрят друг на друга через галечник, сражаясь глазами так же жестоко, как два оленя в гоне, сцепившиеся рогами.

Колченог прекратил чтение и медленно повернулся к Хрингу, слега наклонившись в одну сторону, чтобы опереться на здоровую ногу.

― Только коснись, ― спокойно сказал он, ― и я оторву тебе голову и помочусь на твою шею.

― Ты ― хитрый язычник, ― не унимался Хринг, но споткнулся на этом слове, так что все, кто слушал, включая и Колченога, поняли, что это не его слово.

Эйнар поймал взгляд Иллуги Годи, слегка дернул головой, и Иллуги двинулся разнимать их, прежде чем ссора зайдет слишком далеко. Но он подоспел слишком поздно.

― Хитрый язычник, ― повторил Колченог и скривил губы. ― Ты даже не можешь выговорить это, задница ты этакая. Я слышу слова, но голос принадлежит тому маленькому говнецу, что прячется позади вас всех.

Хринг вспыхнул, потому что это была правда, и он понимал, что плохо бросил вызов. Смущение и неудача помутили его рассудок.

― Зато у него две здоровые ноги, ― сказал он.

На миг стало совсем тихо, все затаили дыхание. Имелось невысказанное правило, что никто не смеется над искалеченной конечностью Колченога. Даже Хринг понял, что зашел слишком далеко. Возможно, как и я, он считал, что малорослый Колченог не опасен.

Но когда словесная перепалка вдруг ударила его по ятрам, вышибив из нутра свистящий свирепый рык и внезапные слепящие слезы боли, до него, наверное, дошло, как он ошибался.

Корчась, он стиснул руки между ног и закричал сквозь сопли и слезы:

― Поединок!

Сказанного не взять обратно. Весть о том, что Колченог и Хринг будут драться, распространилась, и даже те, кто пошел на охоту, поспешили обратно.

Иллуги Годи, посоветовавшись с мрачноликим Эйнаром, измерил шагами нужное место, обвел его полосками материи и устроил все настолько по правилам, насколько было возможно при данных обстоятельствах. Потом появились Колченог и Хринг, голые до пояса, с непокрытыми головами и вооруженные мечом и щитом.

Смертный поединок довольно прост. Дерутся в замкнутом пространстве, без доспехов, одинаковым оружием. Если выставил одну ногу наружу ― ступил пяткой, как это называлось, ― ты проиграл. Если пролилась твоя кровь, ты проиграл. Если бежал, ты проиграл ― и тебя считали подлецом без чести. Единственным выходом было победить. Существовало гораздо больше церемоний и немного больше правил, но эти ― основа всего, что должен знать всякий, стоящий в этом квадрате.

Вид у Колченога был смешной ― белое тело с выступающими ребрами, тощее, как у старой курицы. Один из Давших Клятву, который никогда не видел, чтобы Колченог дрался, присвистнул. Хринг был сложен гораздо более мощно и вышел вперед, вертя мечом, чтобы разработать руку.

Но я увидел, что Колченог бормочет про себя, что голова у него дрожит, и почувствовал мурашки по всему телу.

Они вошли в огражденное пространство, и Иллуги Годи начал ритуал, очищая поединок, чтобы никакое наказание крови не легло на победителя со стороны друзей и семьи побежденного.

И все время Колченог бормотал, и голова у него тряслась. Маленькие пятнышки появились в уголках его рта, и я почти сразу подумал, что Хринг начал понимать ужасную правду того, какую ошибку он совершил.

Иллуги Годи вышел за пределы круга. Хринг смело ударил мечом по щиту и присел на корточки. Колченог постоял немного, потом все его тело дернулось, слюна вылетела изо рта, он закричал, щит перелетел на бок, и он приземлился на другой стороне круга.

Я никогда еще не видел берсерка, зато слыхал все рассказы ― что они меняют облик, оборачиваются медведями и что получили свое имя потому, что носят медвежьи шкуры, или что это на самом деле волчьи меха.

Некоторые говорят, что они жуют неведомые травы либо пьют отвары из коры, чтобы впасть в это состояние, но правда в том, что берсерк ― это изрыгающий пену безумец с мечом, человек, которому все равно ― жить или умереть, лишь бы только добраться до тебя и убить. И единственный способ одолеть такого ― отрубить ему ноги и надеяться, что он не станет ползти так же быстро, как ты можешь бежать.

Колченог качался, как тролль на колесах, быстрее, чем что-либо, что я когда-либо видел, вытянув шею и выставив подбородок. В этот миг я вспомнил о белом медведе со змеиной головой, когда тот ревел на меня, обрушив крышу.

Хринг был застигнут врасплох, ошарашен. У него не было и мгновения на то, чтобы изготовиться. Только вскрик, а потом тошнотворные хлюпающие звуки ― это Колченог, разбрасывая слюну, изрубил Хринга на кровавые куски мяса.

― Блядь… ― сказал кто-то.

Коль Рыбный Крючок, один из друзей Хринга, последователей Христа, шевельнулся, словно хотел оттащить Колченога в сторону, но Эйнар заорал:

― Стой! Если тебе дорога жизнь!..

И поняв, с чем они имеют дело, люди осторожно попятились, а Колченог рубил и кричал.

Когда наконец крики смолкли, он встал, мокрый от крови, с пропитанными кровью волосами, с лицом, как маска, в красных сгустках, только глаза белые; внезапно его глаза потускнели, как море под облаком. Он рухнул на колени, немного побормотал, а потом упал лицом вперед и захрапел.

Эйнар выпрямился, а Иллуги Годи и Валкнут пошли, чтобы унести Колченога.

― Вам следует знать, что одно из сорока восьми имен Одина ― Бешеный, ― сказал Эйнар, обводя всех нас своим черно-ледяным взглядом. ― Знайте также, что всякий, кто станет решать, какой вере следовать Обетному Братству, будет иметь дело со мной. Я не буду таким милосердным, как Колченог, и убью сразу. ― Потом он посмотрел на Мартина и сказал: ― Вина твоя, тебе и убирать.

Ошеломленный увиденным, Мартин побрел туда, где лежали ошметки тела Хринга. Эйнар никому не позволил помогать, и когда Мартин взялся за руку Хринга, чтобы оттащить окровавленную плоть, она легко оторвалась, и он плюхнулся задницей в лужу крови.

Все рассмеялись, даже поклонявшиеся Христу, а потом отвернулись с печалью и отвращением. Хринг нашел свою смерть, и она не была хороша. Начались споры о том, попадет ли он в Вальхаллу: ведь он следовал Христу. Кое-кто, похоже, только теперь понял, что на самом деле означает следование Белому Христу.

Я глядел, как Мартин в пропитавшейся кровью одежде собирает куски плоти, и вдруг понял, что я знаю о Хринге лишь одно ― он любил рыбачить и был единственным, кто помог предать морю женщину из Серкланда, когда та умерла в Скирингасале.

Но что-то ведь произошло. Хринг нарушил клятву, и я понял: это случилось потому, что Эйнар нарушил свою клятву Эйвинду.

Думаю, Эйнар тоже это понял. Так что, когда появился Валкнут и сообщил, что Ульф-Агар ушел, все сообразили: мстительный Один продолжает с нами играть. Или Локи. Кто знает?

― Один из рыбаков видел, как хромой человек сел на кнорр как раз перед тем, как тот отошел, ― добавил Валкнут.

― Он тоже нарушил свою клятву, ― сказал я, и впервые черные глаза Эйнара не встретились с моими.

На другое утро я стоял на гальке под очередным весенним дождиком и смотрел, как «Сохатый» отплывает. Вокруг стояли Давшие Клятву, не хватало только дюжины христиан ― они ушли с моим отцом и Вальгардом в безопасное место дальше на берегу.

Мартин тоже смотрел, пряча покалеченную руку под мышку, лужица у его ног розовела от крови, все еще сочившейся из бурой рясы. Теперь на нем был кожаный воротник и поводок, который привязывал его к Колченогу, как собаку.

Когда «Сохатый» исчез в дымке дождя, мы разошлись и по одному или по двое начали собирать пожитки. Хильд, которая получила лишний плащ, принадлежавший моему отцу, завернула в постельную скатку мой скарб.

Почти без слов, занятые привычным делом, мы построились и пустились в долгий марш вверх по реке, к Коксальми и кузнице. Нос Мешком и Стейнтор разведывали дорогу.

Хильд знала путь, но Эйнар не доверял ей, так что ее держали рядом с ним, Колченогом и Мартином, которого вели на поводке. Он взял бы на поводок и Хильд, но Иллуги Годи, зная, что я подниму шум, убедил Эйнара, как мне показалось, что лучше иметь женщину на своей стороне, а не врагом.

Мы поднимались по меньшей мере час среди берез и ольхи в сторону заката. Когда деревья поредели, мы остановились, дожидаясь, когда вернутся с разведки Нос Мешком и Стейнтор. Все принялись поправлять ремни и ношу.

Я обернулся, потирая ссадину на шее, наслаждаясь шквалом, ударившим в берег со стороны искрившегося моря. Внизу, немного справа, река в раме камыша извивалась и сужалась.

Хильд села, сгорбившись, на камень и обхватила руками колени.

― Можешь идти? ― спросил я, и она подняла глаза. Взгляд ее поплыл, на секунду сосредоточился, затем опять поплыл. Потом она кивнула. Я наклонился, чтобы взять у нее узел вместе со своим, и ее рука, когтистая лапа, схватила меня за запястье. Из-за завесы волос донеслось:

― Она ждет. Она проводит меня. Она сказала… ― Голос замер, косые глаза превратились в хитрые щелочки. ― Никто не должен знать, ― прошипела Хильд.

Она мне нравилась ― я думал, что люблю ее первой любовью. Или мне это только казалось, потому что она была первой женщиной, которую не просто хотелось трахнуть? Мне в голову не приходило быть с ней грубым, хотя чресла твердели всякий раз, когда я представлял белизну ее тела в темноте.

Но даже тогда я мысленным взором видел рубцы и кровоподтеки и не мог вообразить, как ее лицо искажается от страсти, без того, чтобы не увидеть закатившиеся глаза, белые и мертвые, и не услышать тот, другой голос, иногда шипящий, иногда скрежещущий.

Теперь я понял, что боюсь ее, боюсь ее волшбы. Если бы мог, я бы освободил ее, несмотря на все соблазны клада Атли.

Вернулись Нос Мешком и Стейнтор, поговорили с Эйнаром, а потом опять быстро зашагали прочь. Давшие Клятву встали, взвалили на плечи свою ношу и пошли через широкое плато, изрезанное каменистыми оврагами, усеянное костяшками серых камней в зеленых пятнах. Там и тут торчали подросты березы, как белые часовые, и горы вставали по обеим сторонам, тусклые, окрашенные вдали багрянцем.

Гуннар Рыжий поравнялся со мной, бросил искоса взгляд из-под выцветшей рыжины спутанных кудрей.

― Как дела, молодой Орм?

― Неплохо, Гуннар, ― ответил я между вдохом и выдохом, не замедляя шага.

Он немного помолчал, слышны были только скрип и позвякивание пожитков, хрюканье и натужное пыхтение. Наконец он сказал:

― Мы проделали долгий путь за малое время.

― Пожалуй, ― отозвался я, не понимая, к чему он клонит.

― Сдается мне, ты помечен, ― медленно продолжал он, и я настороженно посмотрел на него.

― Помечен? Кем? Он пожал плечами.

― Может, Одином. Но помечен. И Эйнар это знает.

― Эйнар? ― теперь я растерялся.

Он схватил меня за руку, и мы остановились, остальные нас обходили, некоторые тихо ругались из-за того, что мы стоим на пути.

― Я думаю, ты ― судьба Эйнара, ― сказал Гуннар низким настойчивым голосом, глядя направо и налево, следя, чтобы нас не услышали. ― Все плохое случилось с ним после того, как ты пришел.

― Я? ― отозвался я удивленно, а потом решил, что понял, о чем речь. ― Мы с тобой сели на «Сохатого» одновременно. Почему не ты погибель Эйнара? Почему я, Гуннар Рыжий?

― Я думал об этом, ― ответил он так искренне, что я устыдился своих подозрений. ― Но белый медведь был знаком… Эйнар пришел за тобой, взял тебя на корабль из-за медведя. Не скажу, кто из богов украл его удачу ― хотя уверен, что это Один, ― но он использовал для этого тебя.

Это, конечно, была чепуха, и я не мог избавиться от ощущения, что Гуннар говорит не все, поэтому покачал головой и взвалил на плечо пожитки.

― Эйнар так думает, ― сказал Гуннар Рыжий, и теперь я понял, зачем он остановил меня. Наши взгляды скрестились.

― Правда?

Он кивнул. Потом хлопнул меня по плечу.

― Давай поспешим, молодой Орм, иначе мы отстанем.

Ближе к вечеру мы ступили на луговую траву, все еще желтую, с пробивающейся зеленью. Потом, когда появились первые звезды, Нос Мешком и Стейнтор вернулись со своих поисков и подошли к Эйнару.

― Мы видели скот, ― сказал Нос Мешком.

― Бык и три дойные коровы, ― добавил Стейнтор.

― И мальчишку с желтыми волосами, который их пас, ― закончил Нос Мешком.

― А он вас видел? ― спросил Эйнар, и в ответ оба скривили губы.

Он погладил усы, а потом объявил, что мы встанем лагерем в лощине, обрамленной деревьями, которую прошли несколько минут назад. Разведем только один костер, для стряпни, в яме, чтобы не было видно.

Позже, после того как мы поели, он подозвал меня туда, где сидел с Гуннаром Рыжим, Кетилем Вороной, Скапти и Иллуги Годи ― верными псами Обетного Братства.

― Орм, ― сказал он. Лицо у него по другую сторону костра было темное, как могила, волосы ― будто саван. ― Скажи мне правду. Достаточно ли в порядке голова Хильд, чтобы она могла пойти к своему народу и объяснить, что мы ничего плохого не сделаем?

Я задумался и поймал себя на том, что скребу подбородок, как делал мой отец, ― чешу пробившийся пушок. Я задумался не о том, что у меня спросили ― у Хильды вполне хватило бы разума, ― но о том, почему был задан такой вопрос.

Означал он, как я решил, что Эйнар боится обитателей деревни. В конце концов они обратили в бегство отряд Вигфуса и были, вероятно, достаточно упорными бойцами. Видимо, он хотел выяснить, можно ли уговорить жителей деревни стать нашими помощниками. Если нет, он их затопчет, быстро и решительно, под покровом тьмы.

Я бы так не стал поступать.

Сложность в том, сказал я ему, что Хильд вряд ли захочет это делать, что она пришла сюда за своей сагой и ей нужно оказаться в той кузнице. Еще я сказал, что если у нас есть какая-то надежда добраться до конца этой китовьей дороги, нам нужно, чтобы Хильд была с нами.

А добрые люди из Коксальми этого не потерпят.

― Ты думаешь, они убьют ее? ― спросил Эйнар.

Я кивнул. Скапти хмыкнул, а потом сплюнул в догорающие угли.

― Откуда ты столько знаешь? Я вижу, тебе дорога эта девка, но она половину дня не в себе. А ты мальчишка ― клянусь титьками Фригг, ты не пробыл с нами даже одного сезона и едва вырос настолько, чтобы тебе была по размеру кольчуга, в которой ты расхаживаешь.

Я ощетинился, привстал, и большой Скапти помахал рукой.

― Тише, тише ― я никого не хотел обидеть. Не путай меня с медведем, молодой Орм.

Послышались смешки, я растерял гнев, смутился и снова поскреб лицо.

― Она отведет нас в кузницу, если ты отвяжешь ее и доверишься ей, ― сказал я, ощутив легкий укол страха за возможную ошибку. ― Может, мы сумеем вести себя тихо и проскользнем туда и обратно без всякого вреда.

― Я думал, кузница находится в деревне, ― рыкнул Кетиль Ворона.

― Нет. Насколько я понимаю, она на небольшом холме поблизости. Деревенские считают эту землю владениями бога, они боятся его и никогда не ходят туда, по словам Хильд.

Здесь я прилгнул. Ничего такого Хильд не говорила, разве что в бреду разок-другой обмолвилась, а об остальном я догадался.

Эйнар обдумал, потом кивнул.

― Войдем, выйдем, а потом двинемся на запад, к «Сохатому», ― сказал он.

― И дальше, ― проворчал Скапти, ― туда, где есть что-нибудь кроме рыбы.

Следующее утро выдалось туманным, сизые пряди змеились вокруг наших лодыжек, ложились в низинах и под деревьями, как дым.

За несколько минут мы оказались на вершине холма. Туман скатывался вниз по склону, и утреннее солнце сжигало его клочья. Голый склон вел к опушке большого леса, где сверкала река.

Хильд остановилась и указала на скалистый выступ за рекой и деревьями, почти голый, если не считать рощицы чахлых пихт.

― Кузница находится внизу, ― сказала она, а потом повернулась к северу. ― А деревня в часе ходьбы в ту сторону. Я ходила туда иногда, но та… ― она осеклась, обхватила себя руками и тихо вздохнула.

Кетиль Ворона с сомнением посмотрел на Эйнара. Хильд пошатнулась, и Иллуги Годи поддержал ее. Я подошел и услышал, как она говорит ― словно пытаясь отдышаться:

― Старый вход закрыт. Не пройти. Только с вершины. Не пройти, Орм. Понимаешь? Не пройти… ― Глаза ее закатились, и она упала на меня.

― Епть… ― сказал Скапти. ― Теперьпридется ее тащить.

― О чем это она? ― осведомился Эйнар.

Я объяснил ему, пока мы шли дальше. Тяжесть Хильд разделили на четверых, положив женщину на ложе из копий.

Мы миновали шепчущие деревья, пересекли, шлепая, быстрый, доходивший до колен поток и двинулись наверх, туда, где земля начала подниматься, а деревья поредели. Мало-помалу склон становился круче, и Эйнар приказал остановиться, а Гейр Нос Мешком и Стейнтор скользнули вперед.

― Мы нашли тропинку, ― сказал, вернувшись, Нос Мешком.

― И дверь.

Тропинка была едва различима и вела к вырубленному в скале входу. В глубине виднелась крепкая деревянная дверь.

― Когда-то тут был рудник, ― заметил кто-то; присмотревшись, мы увидели дряхлые остатки старых деревянных брусьев.

― Хорошая дверь, ― сказал Бодвар. Раньше он был плотником и мог оценить работу. ― Но ее чинили несколько раз, причем совсем недавно.

Он показал, где ― на полотне лежали новые толстые поперечины.

― Вигфус, ― пробормотал Эйнар, и мы все увидели зарубки, оставленные топором. Значит, кто-то починил сломанную Вигфусом дверь. Похоже, местные не так уж боятся горной кузницы.

Скапти ухватился за край поперечины и потянул. Когда так не получилось, он толкнул, потом сдвинул шлем вверх и почесался.

― Вот так штука, ― сказал он. ― Заперта изнутри.

― Значит, там кто-то есть. ― Кетиль Ворона фыркнул. ― Может, постучимся?

― Так и поступил Вигфус, ― сказал Валкнут, снимая шлем и вытирая пот со лба. ― И где он теперь?

― По-моему, ― вставил Бодвар, ― эту дверь не открывали очень долго. Посмотрите, в углу петли птичье гнездо.

Он был прав. И чем дольше мы смотрели, тем древнее казалась нам дверь. Все молчали, Эйнар поглаживал себя по подбородку. Наконец он сказал:

― Нос Мешком, Стейнтор, поищите другой вход. Остальные пойдут с Хильд на вершину.

― Это гора, ― возразил Стейнтор. ― Чтобы обойти ее вокруг, понадобится несколько часов.

― Вот и начинай! ― рявкнул Эйнар, и они ушли, один налево, другой направо.

Остальные взяли ношу и приготовились подниматься. Никто не разговаривал. Если бы их спросили, почему, они ответили бы, что берегут дыхание, но головы у них были заняты цвергами, троллями и прочими существами, которые живут в недрах, оберегая сокровища.

Большинство мечтало найти здесь сокровища Атли ― и некоторые простаки были настолько глупы, что думали, будто оно действительно зарыто здесь.

На самом деле, как выяснилось, все гадали, кто запер дверь изнутри горы.

Глава седьмая

Долго, мучительно, обливаясь потом. Всего четыре коротких слова, и хотелось бы мне, чтобы добраться до вершины этой проклятой богами кузнечной горы было так же легко, как их произнести. Но я запомнил тяготы подъема в основном потому, что был в кольчуге: вес маленького мальчика на моих плечах. Кольчуга, все остальное ― и два щита, потому что мне было совестно и я предложил разделить бремя одного из тех, кто нес Хильд на ложе из копий.

Придя на вершину, я буквально отодрал от ступней сапоги в пятнах соли и шерстяные портянки и бросил равнодушный взгляд на столбик из камней. Холодный воздух, коснувшись моих ноющих ног, чуть не заставил меня стонать от удовольствия. Осмотрев самые болезненные ссадины, я огляделся.

Все остальные были не в лучшем состоянии. Люди выворачивались из кольчуг, стягивали с себя слои льна и шерсти, сидели, опустив головы, с них капало от неожиданно жаркого солнца. У Скапти лицо было такое, словно вот-вот лопнет.

Но Эйнар если и страдал, то и виду не подал. Он стоял, задумчиво глядя на столбик из камней и шесты, которые его окружали. На всех, кроме четырех, были черепа, злобно скалившиеся, побитые непогодой. На четырех же насажены были головы с пустыми глазницами, облезшими губами и проклеванными щеками.

― Люди Вигфуса, ― сказал Валкнут, который был ближе всех ко мне и растирал мышцы на икрах.

Я сбросил кольчугу, извиваясь, как змея, а потом подошел посмотреть. От голов остались ошметки; нельзя было даже понять, мужские ли они, кроме одной, с бахромой бороды.

Столбик был высотой мне по пояс, вокруг лежали упавшие камни. Когда я вгляделся внимательнее, то понял, что это кольцо из камней вокруг черного отверстия. Чем пристальнее я вглядывался вглубь, тем чернее становилась тьма.

Кетиль Ворона подошел ко мне, другие следом. Бодвар взял камень и бросил в дыру. Тишина ― затем слабый всплеск.

― Колодец? ― осведомился Бодвар.

― На вершине горы? ― отозвался Кетиль Ворона, скривив губы.

― Напрасно ты это сделал, ― сказал Иллуги Годи, хмуро посмотрев на Бодвара, который молча пожал плечами.

― Если не колодец, то что? ― спросил Скапти, неуклюже подковылявший к нам.

― Дымовая дыра, ― рассеянно сказал Эйнар, потом пнул камень, лежавший у ног.

И мы все увидели, что чернота ― это скопившаяся веками сажа.

― Для кузницы, ― сказал кто-то, разобравшись.

― Уголь малость сыроват, ― заметил Валкнут, и послышались смешки.

Сгрудившись у дыры, мы вглядывались и спорили. Эйнар стоял и думал; если не считать жужжания насекомых и пения птиц, слышалось только приглушенное бормотание Хильд, этот постоянный сопровождавший нас шум, к которому все уже привыкли.

― Веревка, ― сказал наконец Эйнар.

Кусок веревки нашелся у Валкнута; еще двое, как выяснилось, обвязались вервием как поясами. Эйнар велел развести огонь, сделал факел, поднес его к дыре и бросил вниз. Мы смотрели, как он падает, медленно крутясь, разбрасывая вокруг искры. Мы увидели шахту, увидели, как она внезапно расширяется; блеск воды ― а потом факел зашипел и исчез.

― Измерь глубину, ― приказал Эйнар, и веревки крепко связали между собой, а потом к концу примотали абордажный топор и спустили вниз.

Когда размотали всю веревку, она так и не провисла, а это около двух сотен футов! Мы вытянули ее, и она оказалась сухой.

― Глубокая дыра, ― пробормотал смущенно Скапти, и все согласились. Глубоких дыр следует избегать: они ― логово драконов или черных цвергов.

― Давайте выясним, насколько она глубока, ― сказал Эйнар и велел нам снять кожаные нашейные ремни с наших щитов и привязать их к веревке. Потом мы снова спустили ее вниз. На двухсот пятидесяти футах веревка провисла, и, когда ее вынули, последние футов двадцать были мокрыми.

― Теперь мы знаем, ― сказал Эйнар. ― И кого же опустим?

Все переминались с ноги на ногу и как могли прятали глаза.

― Я пойду, ― сказал Скапти, и все вздохнули и засмеялись.

― Точно, ― сказал Эйнар. ― Нужен кто-то маленький и легкий.

― Пошлем христианского священника! ― выкрикнул кто-то. ― Он достаточно тощий.

Послышался смех, лицо у Мартина побелело. Но Эйнар покачал головой, слегка потянув за поводок.

― Черные цверги его сожрут, ― сказал он. Снова смех.

― Я сделаю, ― предложил Колченог; последовали кивки и одобрительные крики в похвалу его храбрости.

― Ты умеешь плавать? ― уточнил Эйнар, и Колченог признался в своем неумении, криво махнув рукой.

Я не сразу понял, что все молчат и смотрят на меня.

― Ты умеешь плавать? ― спросил Эйнар.

Я сглотнул, потому что плавал, как рыба, ― наловчился, посрывавшись с черных чаячьх утесов. Я мог бы солгать, но Гуннар Рауди знал, поэтому я кивнул.

Послышался общий вздох облегчения, и несколько рук хлопнули меня по спине, больше от радости, что их владельцам не придется идти, чем для того, чтобы подбодрить меня.

Скапти завязал веревку, сделал что-то вроде петли с сиденьем. Мне в руку сунули новый факел, и я влез на осыпающийся край кольца, а Скапти обмотал другой конец веревки в два витка вокруг своего могучего тела и затянул. Еще двое, с бугристыми мышцами гребцов, подошли помочь.

― Дерни за веревку два раза, чтобы мы остановились, ― сказал Скапти.

― А если мне понадобиться срочно подняться?

― Если дракон начнет поджаривать твою тощую задницу, ― ответил он, ― мы услышим твои крики.

Все засмеялись, а Эйнар зажег факел. Потом я оттолкнулся и начал спускаться.

Поначалу они так торопились, что меня колотило о стены, но я крикнул (мой голос бешено отскочил в уши), и спускать стали медленнее. Поворачиваясь, я спускался все ниже и ниже в темную шахту, а факел оплывал.

На полдороги вниз я увидел маленькое круглое отверстие в одной из стенок шахты, точно темный глаз без века. Я чуть было не закричал, но, опустившись ниже, очутился вдруг ― в пещере?

Много воздуха, много пространства, высокий свод над головой едва различим в свете факела. Капала вода, сыро, холодно, пахло плесенью. Завидев воду, красную от пламени из-за факела, я дернул веревку.

Покачнулся, немного опустил факел и огляделся. Ничего, кроме воды. Я проглотил сухую колючку в горле и понял: иного способа подняться просто нет.

Я громко закричал. Звук гулко отдавался от стен. Меня выдернули наверх, как наживку для рыбы, подняли по шахте так быстро, что я ударялся о стенки и вопил от боли, отчего только тащили быстрее. Я почти выскочил на солнечный свет, факел упал обратно во тьму.

Я ругал их, пока меня вытаскивали из дыры, и когда они увидели, что я невредим, все рассмеялись моей ярости. Мне не казалось, что это смешно; оба моих локтя и одно колено кровоточили.

― Бывало, и хуже плюхался, ― заметил Скапти, вытягивая меня и ухмыляясь.

Все захотели узнать, что я видел.

― Дыра расширяется, а дальше сплошная вода, ― сообщил я.

― Это мы и раньше знали, ― проворчал Эйнар.

― Там ничего нет, ― ощетинился я. ― Если не умеешь ходить по воде, больше ничего не узнаешь.

― Может, придется сплавать, ― рявкнул Эйнар, и я увидел, что он говорит серьезно.

Мысль о том, чтобы оказаться в черной воде среди дегтярной тьмы, заставила меня замолчать и сосредоточиться. Я вспомнил о дырке в стене.

― Думаю, это место как-то связано с языческими жертвоприношениями, ― медленно проговорил Мартин-монах. ― Я это чую.

― Ты… прав…

Голос был слабым, но прозвучал так неожиданно, что мы все подскочили и обернулись. Хильд выпрямилась, покачиваясь, в лице ни кровинки.

― Единственный путь туда ― здесь, ― проговорила она поспешно, словно пытаясь высказать все как можно быстрее. ― Когда-то это была моя судьба… Все, кто знает, идут в темноту. Там есть дорога к двери, если найдешь. Никто не отпирал эту дверь после женщины первого кузнеца. Она ушла туда из-за своего греха, передав грех и тайну детям. ― Хильд умолкла. ― Моя мать там… Когда я родила дочь, меня ждала та же судьба.

Все призадумались над ее словами. Мартин перекрестился. Так вот кто та «темная», о ком говорила Хильд, та «она», которая ее преследовала. Ее мать. В черной яме кузницы, быть может, еще гниет тело. И если она все еще беседует со своей дочерью, значит, это лютый призрак.

― Со всеми дочерьми кузнецов так поступали? ― спросил Валкнут.

― Наследники Регина, ― пробормотал Иллуги. ― Я слыхал это имя…

Другие настороженно переглядывались. Похоже, местные, способные бросать своих в дыру в земле, не из тех, к кому можно запросто прийти в гости.

Я едва стоял на ногах ― и вовсе не собирался плескаться внизу, даже пригрози Эйнар отрубить мне ятра своим ножом.

― Там есть отверстие, на полпути вниз, ― выдавил я. ― Края почернели от дыма сверху, а не снизу. Думаю, что это настоящий дымоход.

Эйнар сердито посмотрел на меня.

― Ты сможешь в него пролезть?

Я помолчал, потом кивнул. Стянул рубаху, ощущая на себе черные глаза Хильд. Она была завернута, точно труп, в мой плащ, но дрожала при жарком солнце.

― Бодвар, ты и Валкнут, возьмите еще троих и ступайте обратно к двери. Когда Орм через колодец доберется до нее, ему может понадобиться помощь. А потом позовете нас.

Оба тяжко вздохнули. Бродить по этой богами проклятой горе никому не хотелось. Однако все лучше, чем спускаться в колодец. Но Эйнар сказал ― «когда» я доберусь до двери, а не «если» доберусь.

Я почувствовал рядом Хильд, ее ладонь на моей голой руке. Я заглянул в ее темные глаза и увидел страх. «Однако не за меня», ― подумал я, засовывая в сапог огниво и едальный нож.

На краю каменного кольца Эйнар стиснул мою руку, его взгляд впился в мое лицо, как когти. Он ничего не сказал и сразу же отпустил меня.

Снова в колодец, с факелом в руке. Очутившись вблизи отверстия, я велел остановиться и немного повисел, изучая дыру. Потом изогнулся и просунул в него ноги по колено.

Слишком узко. Как быть с факелом? Под пояс не засунешь, пока он горит. А в темноте оставаться не хотелось.

В конце концов я придумал. Развязал штаны, вытянул из них завязку. Штаны упали, повисли на сапогах, я оставил факел тлеть, привязал конец завязки штанов к его торцу и сделал петлю.

В темноте я повесил петлю себе на шею, потом пролез в дыру, отпустил веревку ― и остался один. В темноте. В дыре размером не больше склепа.

Она шла вниз под углом, как и следовало ожидать, и я сулил самые богатые жертвоприношения всем богам ― асам, ванам и прочим, о которых только мог вспомнить, молясь, чтобы дыра не стала уже. Руки за головой, ладони распластаны на грубом камне ― обычная скальная порода, подумал я тем уголком рассудка, который не вопил в ужасе.

Точно могила. Темно… Я ударился обо что-то и остановился. Твердое. Застрял.

Ничего подобного мне прежде испытывать не доводилось. Сам не знаю, как не закричал, не забился в страхе. Свод давил, пот заливал и жалил глаза, я слышал свое хриплое дыхание в этой жаркой тьме.

Я лежал, вытянув руки за головой, и пытался оттолкнуться. Бесполезно. Ноги уперлись в твердое. Я чуть-чуть приподнял колени к потолку, оцарапался и почувствовал, как течет из ссадины кровь. Уперся ― ноги нащупывали только камень.

Я сморгнул, чтобы избавиться от пота, перевел дыхание и попытался подумать. Дыра сворачивает! Ну конечно! Я уперся в поворот.

Извернулся ― ощутил, как ноги скользят, ― вздохнул с облегчением ― понял, что уже не скольжу, а падаю. Я полетел вниз, обдирая кожу на ладонях, и врезался во что-то, головой и ободранными локтями ударившись о нечто твердое.

Пыль. Почти невозможно дышать. Задыхаясь, я утратил остатки храбрости, заметался, но потом с немалым трудом выбрался из того, что казалось постелью, ― и снова наткнулся на что-то жесткое.

Я вдруг увидел свет ― внутри своей головы, ― и когда наконец со стоном выпрямился и потрогал рану, руки стали липкими. Но я мог дышать, хотя пыль еще не осела.

Кажется, лестница. Я стал карабкаться. По счастью, факел не потерялся, а в сапоге у меня были нож и огниво. Чирк! Первая искорка оказалась яркой, и я разглядел, что стою в рудничном треке, ― «лестница» оказалась деревянными поручнями.

Еще искра, еще и еще ― сухой мох затлел. Я медленно и осторожно раздувал огоньки, потом поднес мох к факелу ― и у меня появился светильник.

Квадратное помещение футов десяти в высоту. То, что я принял за постель, оказалось кузнечным горном с металлическими краями, полным золы. Черная завеса кружилась под потолком и медленно оседала на мое тело.

Какие-то бочки, рядом с ними покосившийся стол с покрытыми пылью инструментами. Рудничный трек уходил в темноту в обе стороны. В пыли я различил на полу брошенную лопату.

Я поднялся, вытер от пота глаза, высоко поднял факел. Кузнечные мехи, стоило до них дотронуться, рассыпались в прах. Мое внимание привлекла наковальня. Покрыта пылью и паутиной, на вид тяжелая ― вдвое тяжелее Скапти, и ржавая. В наковальне была щель, глубиной в треть моего пальца, по всей ширине.

Я выплюнул пыль и подобрался к столу. Из двух бочек что-то пролилось или высыпалось на пол. Я нагнулся и понюхал. Металлические опилки. Еще в одной бочке был песок. По другую сторону стола стоял каменный бочонок, в котором, вероятно, держали воду.

Инструменты казались обычными для кузницы: молотки, клещи, молоты, все покрыто паутиной и ржавчиной. А вот наверху, на стене, что-то блестело.

Я поднес факел поближе и увидел вырезанную в скале полку с длинной ниткой рун. Я не смог прочитать их; не странно ли ― норвежец умеет читать на латыни, но не знает рун.

На полке лежало нечто вроде палки, как следует промасленной, с квадратным наконечником: две медные заклепки крепили шишку из блестящего металла, выступавшую из деревянного стержня на длину большого пальца и ровно обрезанную. Я не стал ее трогать ― после того как меха распались в пыль, не хотелось ни к чему прикасаться. Зола по-прежнему сыпалась с потолка, и тяжесть свода давила на меня.

Вдобавок было в этом куске дерева что-то, что мешало притронуться к нему. Он казался странным… чужим…

В конце концов я взял тяжелый молот, весь ржавый, с железной рукояткой. С оружием в руках стало легче. Другое дело ― чем оно поможет, если явится призрак мертвой женщины?

Я огляделся, пытаясь определить направление, чтобы не уйти вниз, в лабиринт заброшенного рудника.

Внезапно факел стал оплывать, и мое сердце пропустило удар. Но потом меня как осенило: я поднял факел; и легкий ветерок шевельнул пламя. Обругав себя, я двинулся в ту сторону, откуда сквозило.

Дверь, когда я в конце концов увидел ее, почти привела меня в отчаяние. Засов был тяжелым, пришлось бить по нему молотом, пока он наконец не вывалился. Тогда я толкнул дверь, услышал крики, увидел лучик света, а потом чьи-то пальцы обхватили кромку двери.

Рывком, подняв тучи пыли, она отворилась, впустив в шахту солнечный свет. Волоча ноги и путаясь в скрутившихся штанах, я выбрался наружу.

Впереди возвышался Валкнут, Бодвар и остальные позади. Они замерли, потом уставились на меня. Затем Валкнут как-то осел, обхватил себя руками и отступил. Бодвар указал в мою сторону пальцем, его губы зашевелились.

Едва не обмочившись от страха, я круто обернулся к чудищу за моей спиной, но там никого не было. Викинги сопели и пыхтели, и с внезапно охватившей меня яростью и со стыдом я понял, что они изнемогают от смеха.

Понадобилась вечность, чтобы они очухались, а мой обиженный вид смешил их еще больше. Бодвар даже вызвался снова подняться на гору, чтобы привести остальных, потому что, как он признался потом, боялся лопнуть со смеху.

Валкнут позже сказал, мол, ему почудилось, что черный цверг вылез наружу с молотом в руках, чтобы прогнать непрошенных гостей. От облегчения, что это я, он, дескать, чуть не сомлел.

Тут и мне стало смешно. В самом деле: дверь со скрежетом открывается, вылезает голый парень, в одних сапогах, штаны обвились вокруг лодыжек, черный от угольной пыли, в крапинку от пота и крови… Я бы тоже оборжался.

Час спустя я все еще был смешон ― хотя штаны поправил; солнце не очень припекало, так что я дрожал и покрылся гусиной кожей. Мне требовалась вода, чтобы умыться, но лишней у нас не было, так что я ходил черным и вызывал гогот честной компании.

Эйнар кивнул одобрительно, как если бы знал, что я совершил. Прежде я бы до безумия обрадовался, но теперь Эйнара окружало слишком много смертей, чтобы я по-прежнему его уважал.

Зажгли факелы, и я повел варягов, кроме четверых, оставшихся сторожить дверь, обратно в кузницу. Хильд тащилась рядом со мной. Мартин нетерпеливо рвался вперед, совсем как собака, в которую его превратил Эйнар, путаясь в поводке и заставляя державшего поводок Скапти сыпать ругательствами.

Мы пробрались внутрь, и я показал горн, меха, бочки и стол.

Иллуги Годи и монах Мартин, к всеобщему удивлению, оба опустились на колени ― что могло бы заставить этих двух молиться вместе? Они тоже удивились, не понимая каждый, что именно увидел другой.

― Копье, ― в экстазе выдохнул Мартин. ― Копье…

Больше ни слова. Он замер, стиснув руки, и стал молиться про себя.

― Чего? ― спросил Кетиль Ворона. ― Здесь только рукоять.

― Это… это римское копье, ― выговорил Мартин голосом, исполненным благоговейного восторга, потом наклонил голову и в самом деле всхлипнул. ― Но дьяволы-язычники сняли острие, омытое кровью Христа. Да покарает их Господь.

Кетиль Ворона с презрением посмотрел на плачущего монаха, шагнул вперед, попытался вытащить древко из ножен. Иллуги Годи громко воскликнул:

― Стой! ― И указал на линию рун. ― Рунические заклинания. Свежие. Свежие заклятия.

Все застыли. Потом Валкнут опустился на колени и склонил голову.

Рунических заклинаний было несколько. Сам Один, который провисел девять дней на Мировом Древе, выучил всего восемнадцать, напомнил нам Иллуги.

― Ему в бедро тоже вонзили копье, ― бросил Колченог Мартину. ― Но он хотя бы обрел знание.

― Разве? ― удивился Валкнут. ― Я думал, мудрость.

― Наверное, вам обоим стоило повисеть на том же дереве, ― насмешливо сказал Иллуги Годи. ― Уж один-то наверняка получил бы знание или мудрость, чтобы заткнуться.

― Языческие бредни, ― процедил Мартин.

― Тогда бери то, что искал, ― предложил Эйнар. ― Ведь языческие бредни тебе не опасны, пока твой бог тебя защищает. В конце концов, разве раскаленная докрасна железная рукавица причинила вред вашему епископу Поппону?

Мартин облизал губы, словно собираясь с духом, но потом отступил, как побитая собака.

Кетиль Ворона ― его била дрожь, он едва избежал опасности, ибо руны могли обрушить на него проклятие и даже погубить, ― вытер сухие губы тыльной стороной ладони. Если не знаешь, что делать, ― ты ходишь вокруг рунического заклинания, не произнося его вслух и не трогая рун.

― На древке нет ржавчины, ― заметил Валкнут, и я заморгал, только теперь осознав, что странного было в этом копье. Ни ржавчины. Ни пыли. Ни паутины. Выглядит так, словно его вырезали только вчера.

Все попятились. Пошатываясь, подошла Хильд; я услышал, как она бормочет, приблизился, положил руку ей на плечо. Кожа ледяная, а на лице испарина; женщина качалась, точно мачта на сильном ветру.

― Так что же? ― спросил Кетиль Ворона. ― Меч выковали из обломков старого копья? Так?

― Может быть, ― пробормотал Иллуги Годи, наклонившись вперед, чтобы рассмотреть руны. Голос глухой, будто из-под воды. ― Это написал человек сведущий… кто знал, как надо. Чтобы кузнец смог их выковать на мече.

Кетиль Ворона пожал плечами.

― Какой там меч из навершия старого копья, ― фыркнул он.

Иллуги бросил на него быстрый взгляд.

― На этом навершии кровь бога…

Он не договорил. Кетиль Ворона вцепился в сказанное собачьей хваткой и не отпускал.

― Не нашего бога.

― Бог есть бог, ― заметил Иллуги. ― Наши, конечно, куда могущественнее…

Фырканье Мартина остановило Иллуги, но Кетиль и так не собирался вести богословский диспут. Он с угрюмым видом пнул горн; ему хотелось гораздо большего ― сокровищ, мечей, всей этой чепухи из саг.

― Никак не пойму, как меч, сделанный из старого копья, может быть серьезным оружием.

― Глянь на наковальню, ― коротко сказал Эйнар, ― его там опробовали.

След от удара поперек наковальни заставил Кетиля со стуком сжать зубы. Все вытянули шеи, чтобы посмотреть, а Валкнут тихонько присвистнул.

― Глубоко. Ежели сквозь кольчугу ― будет рана вроде этой. И сталь для шлема, а может, и того лучше. Крепкое железо, эта наковальня. ― Он обернулся и толкнул Кетиля Ворону локтем. ― Старое копье, говоришь? И дрянной меч?

Кетиль Ворона нахмурился, явно неискренне, и прежний алчный блеск снова появился в его глазах.

― А тут что? ― спросил кто-то, и все обернулись, светя факелами.

Один из варягов ― седобородый старик, которого звали Огмунд Кривошеий, потому что у него был тик, от которого дергалась голова, ― смотрел на колодец позади бочек. Деревянные перекладины вели вверх.

― Отлично, старый глаз, ― сказал Эйнар, хлопнув его по плечу.

Он шагнул к лесенке, поднялся на одну перекладину ― и гнилое дерево немедленно разломилось.

― Вот оно как, ― протянул он, а потом посмотрел на меня. ― Сильный юнец, собравшись с духом, может подняться вверх, если захочет.

― Может, ― зло ответил я. ― Когда найдешь такого, его и спроси.

Иллуги Годи, нетерпеливо схватив ближайший факел, почти уткнулся носом в скалу, пристально рассматривая руны и стараясь ничего не трогать. Однако он был не настолько поглощен чтением, чтобы ничего не слышать. Обернулся ко мне, окинул безумным взглядом.

― Орм, полезай. Там могут быть другие руны. Подумай об этом! Другие руны!

― Или меч, ― вставил Кетиль Ворона, добавляя соблазна.

― Или что-то из сокровищ Атли, ― сказал Эйнар.

Остальные молчали, однако их лица и глаза лучились алчностью.

В жопу ваши уговоры, хотелось мне сказать, и ваши волшебные мечи. В жопу и тебя, годи. Тащи сам свою священную задницу в колодец, если он тебя так интересует.

И все-таки я взял протянутую веревку. Обмотал ее вокруг пояса, снова повесил на шею факел и полез в колодец.

Подъем оказался легким. Перекладины ломались, превращаясь в труху, но оставались ржавые металлические держалки, по большей части целые, так что залезть труда не составило. Наверху я зажег факел и огляделся.

Обломки упавшей полки, бочки ― худые, из-под обручей высыпалось содержимое. Какой-то сундук, который я попытался сдвинуть с места. Он оказался тяжелым ― сгодится, чтобы закрепить веревку.

Я обвязал веревку вокруг сундука, крикнул остальным, что все здесь не поместятся, а потом обернулся к тому, что заметил перво-наперво ― к двери.

Она была полуоткрыта, слегка покачивалась на покосившихся петлях, а за ней виднелось что-то вроде деревянного ложа с наваленной сверху кучей тряпок. Потом в куче блеснуло белое. Кость.

Эйнар взбирался по веревке, приглушенно бранясь. Я подошел поближе: верно, это мать Хильд, ежели судить по украшениям и копне спутанных волос. Эйнар, заглянув мне через плечо, огладил усы и кивнул, когда я поведал ему свою догадку.

― Интересно, ― сказал он, а потом добавил кое-что, о чем я не подумал. ― Коли так, она могла отодвинуть засов, выбраться наружу и вернуться к дочке.

Я поежился. Может, это пускай не мать, а какая-нибудь другая родня Хильд ― бабка или кто старше? Но почему эта женщина осталась под землей?

― Так или иначе, ― сказал я Эйнару и Иллуги ― больше никто не поднялся, ― Хильд лучше не говорить.

Они кивнули, хотя не уверен, что они услышали. Иллуги озирался, высматривая новые руны, поднимал пыль, вороша высохшие горошины и скорлупы насекомых. Эйнар же стоял у сундука и пытался поддеть своим саксом ржавый замок.

Наконец тот с глухим лязгом поддался, и Эйнар поднял крышку. Мы почти не сомневались, что увидим золото, мечи, усыпанные драгоценными камнями короны. Но в сундуке оказалось множество свертков, а в них ― пачки почерневших оловянных пластин, некоторые связаны вместе сквозь дырки обветшавшими кожаными ремешками.

― Похоже на те письмена в храме Отмунда, ― заметил я. Эйнар молча кивнул, раздраженный тем, что единственным металлом внутри оказалось олово.

― Пожалуй, ― сказал Иллуги, глаза его заблестели. ― Так и есть. Подержи факел, Орм. Посмотрим… Да, руны. Прекрасно… ― Мгновение спустя он выпрямился, явно разочарованный. ― Кроме совета никогда не допускать, чтобы два железных листа лежали друг поперек друга, и списка растений, которыми нужно натирать наковальню, чтобы ее закалить, здесь ничего не говорится о кузнечном деле.

― Бесполезное, богами забытое место, ― проворчал Эйнар. ― Ни сокровищ, ни разгадок.

― Здесь руны! ― воскликнул Иллуги.

― Знаешь, что они говорят? ― справился Эйнар.

― Думаю, что-то насчет правды… Правда, правдивый… Тут есть руна вечности, она означает «долго длящийся». Конечно, все зависит от того, как их резали…

― Выходит, не знаешь? ― подытожил Эйнар.

Иллуги пожал плечами, сконфуженно усмехнулся и признался, что да, не знает.

― Сперва кажется, что руны эти ― вроде тех, какие вырезают на мечах, заклятие на силу и прочность, ― прибавил он. ― Но руны старые, мы теперь пользуемся другими…

Крик заставил нас вздрогнуть, разорвал уши, отразился от стен колокольным звоном.

― Что за херня?..

Эйнар слетел вниз по веревке так быстро, что, должно быть, ободрал кожу с ладоней. Я последовал за ним, чуть медленнее, потому что был почти уверен, что знаю, кто кричал.

Я оказался прав. Хильд стояла посреди кузницы в кольце настороженных воинов, прижимая к груди древко копья. Неподвижная, точно носовая фигура на челне, глаза распахнуты, устремлены в никуда, рот разинут, грудь вздымается, словно ей трудно дышать.

― Монах ее заставил, ― сказал Бодвар. ― Мы все отговаривали, но этот маленький ублюдок сказал, мол, все равно кому-то придется, так что пусть это будет она.

Эйнар оскалился на Скапти, и тот потянул за поводок так, что Мартин чуть было не упал. Полутролль пожал плечами:

― Он прав, Эйнар. Кто-то должен был попробовать.

Мартин, выпрямившись, поправил рясу и улыбнулся.

― Я был прав. Все время был прав. Эта Хильд связана с мечом, который здесь выковали и который стал могучим оружием благодаря крови Христовой на священном навершии. Язычники могли осквернить Копье Судьбы, но кровь остается истинной. Истинна также и кровь кузнецов ― она знает, где находится меч и где скрыт Великий Клад.

― Убейте этого маленького выблядка, ― прорычал Кетиль Ворона.

― Он прав, ― проговорила Хильд; голос странный ― негромкий, ровный, почти ласковый. ― Во мне кровь кузнецов, которые выковали этот меч.

― И сколько же копий воткнули в этого Христа? ― осведомился Финн Лошадиная Голова. ― Слыхал я, что у императора ромеев в Великом городе сотни святынь Христа, от маленького куска ткани с лицом этого бога до венца из колючек. Там есть и копье, которое торчало в боку этого Иисуса, когда он висел на своем дереве.

― Ложь. Настоящее копье у меня, ― бросил Мартин сердито, и Эйнар ударил его в ухо. Маленький монах покачнулся.

― У тебя вообще ничего нет, монах, ― сказал Эйнар голосом холодным и медленным, как ползущий ледник. ― Только твоя жизнь ― и то с моего разрешения.

Хильд покачала головой, словно стряхивая с волос воду.

― Я знаю, где находится меч Атли. Я могу отвести вас туда, далеко на восток, вдоль по реке хазар.

― Ради задницы Одина, где это? ― спросил Эйнар.

― Я знаю, ― вмещался Колченог, возбужденный, как нетерпеливый мальчишка. На этот раз никто не засмеялся ― все помнили расправу с Хрингом. ― Это на Дону.

― На Дону? ― переспросил Эйнар.

― Там земли хазар, ― не унимался Колченог. ― Если мы толкуем о тех хазарах, которые пускают в тебя маленькие стрелы и поклоняются богу иудеев.

― Те же, ― сказала Хильд, и настало молчание, громкое, как грохот молота.

Мы все еще стояли, холодея от неведомого, когда из темного колодца показался один из тех варягов, что сторожили вход.

― Рерик зовет, ― сказал он Эйнару, щурясь от света. ― Что-то стряслось.

― Рерик? Что он здесь делает?

Мы бросились наружу. После пещер тусклое солнце показалось ослепительным. Нас ждали шестеро ― Рерик, Вальгард Скафхогг и еще четыре варяга. Мой отец с мрачным лицом шагнул вперед, и я увидел сквозь прореху в рубахе у него на плече глубокую кровоточащую рану.

― Пришел один из кораблей Старкада, ― сказал он, ― со Старкадом и Ульф-Агаром. Был бой. Убиты восьмеро наших.

― Как вы сумели отвести «Сохатого» вшестером? ― спросил Эйнар.

Мой отец молчит, трет лицо; прежде чем он продолжает, мы все понимаем, и к горлу подкатывает ком.

― Никак. Мы высадились, Старкад наступал нам на пятки. «Сохатый» остался гореть у берега.

Глава восьмая

Теперь уже почти все поняли, что над Эйнаром тяготеет его судьба, и причиной тому клятва, которую он нарушил. Эйнар тоже понимал, но сейчас ему нужна была его команда ― сильнее, чем когда-либо прежде, ― и потому он встретил удар судьбы с отвагой воина и хитрым расчетом, достойным Локи.

― Ладно, ― молвил он с кривой ухмылкой и окинул взглядом ошеломленных и злых варягов, оказавшихся без корабля на враждебном берегу. ― Помните, мы ― Обетное Братство.

Повернулся и пошел прочь, а солнце умирало на краю мира, цепляясь за вершину горы.

Послышался гул спора, в котором одно слово побивало другое. Исчерпав доводы, несколько человек из тех, кто последовал бы за Эйнаром и в Хель, снова взвалили на плечи свою ношу и поспешили за ним. Их длинные тени раскачивались. Среди них был мой отец. Потом и остальные потянулись следом, ругая все на свете и особенно эту проклятую гору.

― Подожди, я перевяжу тебя! ― крикнул я отцу.

Он обернулся и не смог сдержать усмешки, увидев мою перемазанную рожу.

― Тебе нужно вымыть за ушами, парень! ― рявкнул он, и я рассмеялся вместе с ним и выхватил последнюю чистую исподнюю рубаху из своего тюка, чтобы сделать перевязку. Рана была длинная, опасная и кровоточила.

― Секира, ― проворчал отец.

― Не надо бы тебе лезть вперед, старик, ― сказал я с улыбкой.

И тут я увидел, что его глаза полны отчаяния. Он потерял «Сохатого». Я ощутил всю его боль, но помочь мог, лишь старательно перевязав рану.

― И что теперь? ― спросил я, когда он отвел взгляд.

Отец сразу же понял, о чем речь.

― Так или иначе все увидят правду, ― спокойно сказал он. ― Эйнар нарушил клятву, и боги отбирают у него удачу. Так что теперь каждый поймет, во что ему обойдется такой проступок.

― Эйнар нарушил клятву Эйвинду, так что я могу нарушить свою клятву Эйнару, ― сердито отозвался я. ― И ты тоже. И каждый. Боги, конечно же, не найдут в том вины.

Отец ласково погладил меня по руке, словно я все еще был ребенком.

― Ты не успел понять, парень. Воспользуйся тем даром, за который тебя ценит Эйнар, я буду тобой гордиться.

Сбитый с толку, я только вытаращил глаза. Остальные, ворча и продолжая споры, взваливали на плечи свой скарб и шли наверх по горе, в свете сумерек.

Отец улыбнулся и сказал:

― Можешь ты нарушить клятву Эйнару и сохранить ее передо мной?

И тут до меня дошло, что имел в виду Эйнар. Клятва связала нас, мы дали ее друг другу, а не только ему. И чем более тяготела над ним судьба, тем яснее становилось, что бывает, когда нарушают клятву. Но чем более тяготела над ним судьба, тем больше страдал каждый из нас. Все замыкалось в круг, как змей, обвитый вокруг Мирового Древа, ― хвост во рту.

Отец кивнул, по лицу увидев, что я осознал безысходность этого круга.

― Клятва, ― сказал он, ― могучая вещь.

Я размышлял об этом всю дорогу, пока мы не остановились на склоне Кузнечной горы, увидев Эйнара. Он сидел один, обхватив руками колени, спрятав лицо под вороновыми крыльями своих волос. Здесь же раскинули стан. Костров не было, разговаривали мало, проверять мечи и ремни в темноте было невозможно, и, закутавшись в плащи, люди легли спать.

Интересно, думал я, чувствуют ли и они странность этой судьбы: отряд, связанный клятвой с нарушителем клятвы, следует за полоумной в поисках сокровища, больше похожего на сказочное. Скальд не осмелился бы сделать из этого сагу из страха быть осмеянным.

Но, как я понял позже, на деле их гораздо больше угнетало, что вместе с «Сохатым» сгорели морские сундуки со всем содержимым.

Скапти и Кетиль Ворона проверили, выставлены ли часовые, дав мне отдохнуть после трудных свершений прошедшего дня. Я сидел и думал о нашей судьбе, не в силах расстаться с этой мыслью, как голодная собака с обглоданной костью. Я так погрузился в это занятие, что не заметил, когда, прижимая древко копья к себе, точно дитя, подошла Хильд, тихая и величавая.

Она ничего не сказала, просто села не рядом со мною, а чуть в отдалении. В темноте я чувствовал присутствие Мартина, наблюдающего, выжидающего, и порадовался, что Скапти по-прежнему держит его на привязи.

Рассвет утонул в молочном вареве клубящегося по земле тумана, который всех разбудил. Как бы там ни было, обречен Эйнар или нет, когда речь идет о битве, он не делает ошибок. Он поставил нас выше тумана, и каждый, кому вздумалось бы красться наверх, рано или поздно вышел бы из этой каши на голый скалистый череп горы, и тогда неизбежно наткнулся бы на нас.

Конечно, некоторые рвались убраться отсюда, но Кетиль Ворона, Скапти и другие растолковали: слишком поздно. Старкад послал людей вслед за Рериком и уцелевшими с «Сохатого». Он приближается, и будет битва.

За все это время Эйнар ничего не сказал, хотя утром его увидели уже на ногах, одетым для сражения, в темно-синем плаще, скрепленном великолепной круглой серебряной фибулой с красными каменьями. Он провел утро глядя вниз, в туман, поглаживая усы, а остальные разбирали свои пожитки, сызнова проверяли и перепроверяли ремни и щиты.

Потом, точно ветер завыл, донесся звук мычащего рога, отдаленный и мрачный.

― Это неумно, ― пробормотал Валкнут. ― Он созовет всех деревенских.

Рог прозвучал опять, ближе. Эйнар круто повернулся, так что взвился синий плащ, и указал молча на Кетиля Ворону, Скапти, Валкнута и меня. Он посмотрел на нас на всех глубоко запавшими, точно рудничные шахты, глазами, а потом заговорил, едва разжимая зубы.

― Скапти, стереги монаха. Старкаду прежде всего нужен он. Орм, ты тоже держи женщину при себе. Брондольв Ламбиссон рассказал ему многое, но он мало что знает о женщине и ничего о том, как она ценна для нас. Валкнут, разверни стяг и береги его.

Он замолчал, повернулся к Кетилю Вороне, вялый взгляд которого не изменился при встрече с глазами Эйнара.

― Если я погибну, ― добавил он, ― ты отведешь Обетное Братство туда, где сгорел «Сохатый». Корабль Старкада там. Считаю, что там и надо их полностью уничтожить.

У него один корабль, он оставил при нем охрану, так что у него, думаю, сотня человек здесь, и вероятно, десятка полтора-два стерегут драккар. Есть возможность захватить судно, и следует это сделать.

Он снова замолчал и криво улыбнулся.

― Никто не избежит своего рока, ― прорычал он, ― но нет причин облегчать Норнам работу, и я отсрочу день, когда три сестры перережут нить нашей судьбы.

Мы смотрели, как он зашагал прочь, и никто не проронил ни слова. Впервые он почти признал свою участь, и это пугало. Мы разошлись и занялись каждый своими делами.

Меня беспокоила Хильд. Не мог же я привязать ее к себе, а значит, придется стоять рядом с нею, чтобы не вздумала сбежать. Это означало, что я не смогу встать в стену щитов. У нас каждый меч на счету, и я, одетый в кольчугу, мог впервые попасть в доблестный передний ряд, хотя те, кто становился там, называли себя Погибшими. А так, уныло подумал я, вместо настоящего боя плечом к плечу, мне предстоит стеречь девку.

― Вид у тебя, как у дующегося мальчишки, ― насмешливо сказала она. ― Только землю еще носком поколупай!

Я виновато посмотрел на нее, потом усмехнулся тому, насколько она права. Я ― воин в переднем ряду! Она села и принялась старательно чинить остатки моего плаща. Я увидел, что на ней мужские штаны, которые в последний раз я приметил в тюке Валкнута. Увидел и то, что она спокойна, собранна и совершенно не похожа на прежнюю полоумную, закатывающую глаза.

На самом деле ― слишком спокойна. Когда она повернулась и широко улыбнулась, у меня не просто екнуло сердце ― я содрогнулся, потому что в этом было что-то неестественное.

― Когда настанет час, ― сказала она, ― мы побежим по этой дороге.

И указала влево, на заросший кустарником склон.

Я не успел ее ни о чем расспросить, потому что рядом раздался звук рога. Нос Мешком и Стейнтор перебежали на крыла строившегося ряда, с шумом сомкнулись щиты, и выросла стена. Воздух сотряс воинственный клич, стяг, хлопая на ветру, развернулся. Вытянув шею, я увидел, как вышедшие из тумана тоже строятся в ряд. Над ними тоже взвился стяг, и словно в лицо плеснуло ледяной волной ― на нем также был Ворон. Мы сражались со своими, все слова уже сказаны, и ничего не изменишь.

От их ряда отделился один, подняв руки, чтобы показать, что те пусты. Его великолепный позолоченный шлем поблескивал в сером воздухе, поверх длинной кольчуги пылал красный плащ. Он подошел ближе, сдвинул шлем на затылок и открыл копну рыжеватых волос и такую же рыжую бороду. Светлые, как лед, глаза над широкой улыбкой ― Старкад.

― Эйнар! ― крикнул он. ― Твой корабль ― пепел; людей у тебя мало. Отдай монаха и то, что ты нашел здесь, и можешь идти, куда хочешь.

Эйнар кивнул, словно обдумывая предложение.

― Похоже, ты думаешь, что прав. Но все же ты говоришь, а это значит, что ты не вполне уверен в победе, даже имея столько людей. Без сомнения, тебе рассказали об Обетном Братстве и ты боишься. С тобой ли Брондольв Ламбиссон? Пусть он поведает тебе о том, каково иметь дело с Давшими Клятву. А лучше пусть покажет тебе свои штаны и дерьмо на них.

Послышался грубый хохот, ряды позади Старкада заволновались, раздвинулись, чтобы пропустить Брондольва Ламбиссона. Тот был облачен в кольчугу, защищен прекрасным шлемом и щитом, лицо ― багровое от гнева, но его слова не долетали до Давших Клятву, поэтому они насмехались над ним, бряцали мечами о щиты, пока он не замолчал.

― Кажется, ты решил, что кары твоей судьбы заслуживают все, кто рядом с тобой, ― произнес Старкад.

Слова прозвучали как свист плети и должны были сбить с ног. Но отвага и рассудок не покидали Эйнара, даже когда казалось, что вороны выклевывают ему глаза.

― А… ты говорил с Ульф-Агаром, я думаю, ― сказал он, вытягивая шею, словно хотел заглянуть за спину Старкада. ― Этот предатель здесь?

Неохотно, нетвердой поступью вперед вышел хорошо вооруженный человек в кольчуге. Он ничего не сказал, но посмотрел зло и направил меч на Эйнара.

Эйнар грустно покачал головой.

Его голос звенел, когда он читал эти старые строки, и даже я увидел, как Ульф-Агар дернулся от стыда и ярости. Эйнар ледяным голосом добавил:

― Добрая слава ускользнула от тебя, Ульф-Агар, сколько ты за ней ни гонялся. Память, может быть, останется. Но помнить тебя будут клятвопреступником, недостойным даже стоять рядом с такими, как Орм Убийца Белого Медведя.

Настала моя очередь смутиться, когда Давшие Клятву закричали, славя мое имя и ударяя мечами о щиты.

Но Старкад вскоре пришел в себя, и улыбка вновь ожила на его лице.

― Ну что же, кажется, нам не избежать битвы на этом голом склоне! ― крикнул он громко, чтобы слышали все. ― Но зачем терять хороших людей? Давай мы с тобой покончим с этим, Эйнар Черный. Если одолею я, твои люди вольны уйти или присоединиться ко мне. Если верх возьмешь ты, мои люди могут перейти к тебе.

Эйнар задумался, понимая, что не может отказаться, не потеряв чести.

― Когда, ― сказал он, выделив голосом это слово, ― я возьму верх, твои люди уйдут. Мне не нужны псы Синезубого. Разве что Ульф…

― Согласен, ― сказал Старкад.

И я увидел, что Ульф-Агар побледнел, губы его зашевелились, но онничего не сказал, понимая, что его презирают даже те, кто стоит у него за спиной.

И вот Старкад подошел, а ряды его воинов и не всколыхнулись. Он сбросил плащ, вынул меч с красивой рукоятью, выставил свой новый щит, изукрашенный вьющимся узором, и пару раз легко стукнул по его краю мечом.

Эйнар, скинув плащ, обнажил свое оружие и снял с плеча щербатый иссеченный щит. Оба настороженно кружили, приседая к земле, потом рванулись вперед. Лязг металла ― сошлись. Эйнар сыпал удары, сокрушая прекрасный щит. Старкад отступил, упал, ударил по ногам Эйнара, так что тот едва успел отскочить.

Так и шло, пока оба не начали тяжело дышать. Стало ясно, что Старкад сильнее и крепче. Но его щит был почти уничтожен, и у меня затеплилась надежда ― до тех пор, покуда (все согласились потом, что это и вправду было поразительно) Старкад не ударил сбоку тяжелой рукоятью в тыльную сторону щита Эйнара и этим мощным движением его не выбил.

Эйнар, не будь глупцом, отпрыгнул назад, но следующий удар разрезал петли, и ему пришлось отбросить остатки щита. Кровь брызнула из раненой руки. Старкад по-волчьи оскалил зубы и закрылся щитом, нацелив на противника меч.

Эйнар попятился, затем отступил еще, потом внезапно рванулся вперед, мечом скользнул вдоль лезвия, отводя оружие Старкада в сторону и сметая щит соперника. Он несся головой вперед, и его шлем, как осадный таран, размолотил бы нос Старкада, когда бы не железный наносник.

Старкад упал на спину. Я вспомнил, как ударился головой о железный край горна, и представил, что он чувствует. Яркие огни и тошнота: он был обречен.

Но он откатился, и удар Эйнара лишь вспорол ему ногу от колена до верха сапога, так что Старкад взревел от боли. Отбиваясь, он спутал ноги Эйнару, и тот упал. Они бешено молотили ногами и руками, но удары не достигали цели.

И тут ряды людей Старкада раздвинулись, послышались воинственные крики.

Поначалу мы подумали, что противник решил предательски напасть. Потом увидели каких-то чужаков, летящие копья и дротики. Шлемов на нападавших не было, никакого настоящего оружия тоже, только дротики и длинные ножи. Людей было очень много, они высыпали из редеющего тумана прямо позади дружины Старкада. Это проснулись жители деревни Коксальми.

Эйнар и Старкад расцепились, задыхаясь и не спуская глаз друг с друга. Старкад, ругаясь, захромал прочь, опираясь о меч. Кровь текла из носка его сапога.

― Позже, ― выдохнул он.

Эйнар увидел, что происходит, вскочил, завернулся в плащ и отдал быстрые приказания. Давшие Клятву понемногу рассеивались, отступая с поля боя, где с деревенскими дрались люди Старкада. Я взял Хильд за руку, подумав, что, похоже, Эйнар прав ― некоторые боги еще держат его сторону, а Норны покуда не закончили прясть нити нашей судьбы.

― Сюда, ― сказала Хильд почти весело, и я вспомнил, похолодев, ее недавнее спокойствие.

Она будто знала: деревенские выслали людей на край, и те бежали слева от меня, а Хильд тянула вправо, в заросли. Но я остановился, когда притопал Скапти, таща на привязи Мартина.

Двое деревенских бросили копья в нашего здоровяка. Я видел, как они вонзились в тело. Видел ― и не мог этому поверить. Копье пробило ему затылок и вышло через рот, Скапти замер, споткнулся, потом попытался протянуть руку назад и вытащить копье, но не сумел. Черная кровь хлынула потоком, он изумленно посмотрел на меня и рухнул на землю; все было кончено.

Я хотел броситься к нему, но Хильд удержала меня и потащила за собой. Я видел, как Мартин выдернул конец привязи из скрюченных рук Скапти. Наши взгляды встретились, злобно схлестнулись, а потом он пустился бежать.

Ошеломленный, я спотыкался по склону вслед за Хильд. Скапти больше нет…

Мы выбрались на ровное место, кое-как скатившись по каменистой осыпи, задыхаясь и хватая ртами воздух. Но Хильд слишком разогналась и соскользнула с берега в реку, резко вскрикнув.

В отчаянии я бросился к воде, увидел, что Хильд барахтается на мели и озабочена лишь тем, чтобы удержать это проклятое богами древко копья, а не своим спасением. Сердитый и напуганный, я схватил ее за волосы и вытащил на берег.

― Ты всегда годился для этого дела, ― с издевкой произнес кто-то рядом.

Ульф-Агар вышел из кустов. Он потерял шлем и щит, но все еще был в кольчуге и вооружен длинным грозным мечом.

― Теперь, кажется, тебе выпало поймать и оттрахать труп, ― добавил он.

Он пошел на меня, волоча ногу, раненную мечом в драке на складе в Бирке.

Я вспомнил тот остро пахнущий плесенью полумрак: вот Ульф-Агар, обливающийся потом, вертит перед людьми Старкада брусок красного раскаленного железа ― оно оставило на всем его теле медленно заживающие рубцы.

Я вспомнил, как он прикрывал меня со спины, пока я глупо ломился в дверь, которую мог запросто открыть, если бы пошевелил мозгами. Я слышал, как он кричал мне, пытаясь объяснить, и кровь брызгала из его разбитого рта. Это наихудшее из возможных ранений, особенно для такого человека ― зубы ценнее серебра, потому что без них молотишь лишь кашу, а настоящие мужчины жуют мясо и хлеб. И в этом тоже виноват я, как считал Ульф-Агар.

Знакомый рот кривился на лице, торжествующем от ненависти, и я понял, что невозможно вернуть его к тому времени ― напоминание о том, что я освободил его, только разожжет пожирающий его огонь. Я проклял дар, который так ценил Эйнар: сосредоточившись, я понял, что Ульф хочет и не может быть мною. И за это он меня уничтожит.

Но ненависть сделала его глупым и слепым. Думай он ясно, он ничего не сказал бы, просто бы ударил. Он говорил с расстояния, недостаточно близкого для удара, а ведь хромой он был неповоротлив. Ему также следовало понять, что я узнал кое-что с тех времен, когда был необученным и глупым мальчишкой, которому непостижимым образом доставалась удача Ульф-Агара, перепавшая от Локи.

Однако мозги у него имелись. И когда я повернулся и выхватил меч, взмахнув им по косой быстрым привычным движением, то выпустил их из скорлупы его черепа.

Меч отрезал горбушку с правой стороны головы легко, как отрезают кусок от вареного яйца. Он даже не успел удивиться. Из открывшейся раны брызнула серая вязкая жижа с пятнами водянистой крови и желтой грязи.

Я бросил его, еще живого, как мне показалось, губы у него шевелились, а конечности дергались. Я мог бы поклясться, что он видит, как я ухожу с Хильд, оставив мертвяка рыщущим стаям деревенских. Даже в смерти, подумал я, им побрезгуют. Голова у него слишком изуродована, чтобы ее надели на шест, стоящий на священном месте. Воистину, когда боги отвращают от тебя взоры, ты становишься дерьмом.

Я догнал Колченога, который спокойно похрамывал впереди. Я не сразу рискнул пойти рядом, не зная, в каком он настроении, но он был спокоен, даже весел. Я рассказал ему об Ульф-Агаре, и он сплюнул.

― Хорошо. И женщина при тебе. Эйнар будет доволен. Я знаю, где он назначил место, так что пошли.

Мы быстро зашагали вперед, потом остановились передохнуть. Я вытер пот с лица и посмотрел на Колченога.

― Я видел, как убили Скапти.

― Знаю! ― рявкнул он почти раздраженно. ― Глупая большая задница.

― Он мертв, ― не унимался я. ― Наверняка.

― Конечно, ― сказал Колченог, ковыляя дальше. ― Никто не выживет, если острая палка проткнет ему глотку.

― Но он умер, ― простонал я, и тогда он остановился, повернулся и схватил меня за рубаху.

Я похолодел, ожидая плевка и ножа под ребра. Но он смотрел на меня нос к носу, дыхание его разило рыбой.

― Я понимаю, ― тихо сказал он, а потом отпустил меня и похлопал по плечу. ― Я понимаю.

Мы встретили Валкнута, Кетиля Ворону и Эйнара. Давшие Клятву двигались по одному и по трое, задыхались, потели, несли на себе или в руках все, что имели, ― лишнее бросили без сожаления. Не хватало очень многих ― но я заметил, с дрогнувшим сердцем, что меня удивило, ― отца: лицо серое, свежая кровь сочится по рукаву рубахи.

Я подошел к нему, он кивнул и усмехнулся, увидев меня, но покачал головой, когда я хотел поправить намокшие от крови повязки.

― Я теку, как дырявая бочка, ― пошутил он, ― но еще не потонул, мальчик.

Как и остальные, он встретил сообщение о смерти Скапти и побеге монаха холодным молчанием, но весть о смерти Ульф-Агара заставила его довольно фыркнуть.

― Ну, мальчик, ― сказал отец восхищенно, ― ты удивляешь даже меня, видевшего, каким волчонком ты был в первые пять лет своей жизни.

Что-то новенькое; мне хотелось больше узнать об этом, но взамен раздалось лишь общее одобрительное ворчание, и несколько рук похлопали меня по спине. Я был готов услышать откуда-нибудь такое знакомое басовитое «хм-м», но оно смолкло навеки.

― А теперь побежали, и быстро, ― сказал Эйнар, когда мы переправились вброд через реку и вошли в лес. ― Мы перебьем оставшихся людей Старкада и заберем корабль. Единственный способ убраться с этого проклятого богами берега.

Оно было суровым, это путешествие: земля, казалось, кричала о своей красоте и о новой весне, а мы тяжело ступали по ней, приближая неизбежность, уготованную нам недоброй судьбой, отнявшей Скапти и других.

Мы шли через леса, среди могучих дубов и ясеней, где пахло набухшими свежими почками, и через полосы молодых зеленых лужаек, усеянных маленькими синими и бледно-желтыми цветами. Терн клонился под тяжестью раннего цвета, и каждое дуновение ветра взметало брызги осыпавшихся лепестков, а птицы пели на все лады.

Темная цепочка людей, словно тяжкая мысль, морщиной перечеркнула цветущий склон. Мы шли быстро ― мрачная стая волков, которая не радовалась ничему.

Мы спешили и благодаря удивительным навыкам моего отца достигли маленького залива еще до того, как сгустились сумерки и появились первые звезды.

Эйнар остановил нашу серолицую задыхающуюся стаю ― под конец привалы стали немного чаще, в основном потому, что Хильд почти обессилела. Но я видел, что и Колченог рад передышке, а мой отец, Огмунд Кривошеий и кое-кто еще плюхнулись наземь, едва имея силы всосать слюну.

Нос Мешком и Стейнтор по команде Эйнара устало побрели вперед, в то время как остальные съежились в ложбине, слушая, как ветер свистит над кочками травы, тянущимися до самого моря. Я чувствовал его соль на губах. Странно, как мы тосковали по запаху земли, будучи в море, и как тосковали о палубе корабля и соленым брызгам теперь, когда были на берегу.

Все молчали, кроме Эйнара, шептавшегося с Кетилем Вороной, Иллуги и моим отцом. Я почти ничего не слышал из их разговора, но кое о чем мог догадаться: отец расскажет Эйнару, можно ли вывести судно из залива, благоприятны ли ветер и приливное течение, а если нет, то скажет, когда они будут благоприятны.

Кетиль Ворона пересчитает головы и поймет, сколько Давших Клятву осталось ― я думал, не больше сорока, ведь мы оставили часть на этой Кузнечной горе, неважно, мертвых или потерявшихся. Их нет с нами, как и Скапти.

Несколько позже, когда выскользнула из быстрых облаков луна, вернулся Нос Мешком. Он переговорил с Эйнаром, который потом собрал нас в ложбине.

― Стейнтор следит за драккаром Старкада. Кажется, все его люди на берегу, у них хороший костер и эль. Они выставили всего двух часовых. ― Он ухмыльнулся, казалось, в темноте сверкнули желтые клыки. ― Это самое лучшее. Прочие ― их примерно шесть десятков и все хорошо вооружены. Но они не в кольчугах и не ждут опасности. Так что строимся и идем теперь же. Идем быстро и споро, бьем их и садимся на драккар. Если сумеем одолеть, то сможем уйти, потому что ветер и отлив как раз подходящие.

И конечно, Хильд поручили мне. Мне это начинало надоедать; по правде говоря, меня раздражал ее спокойный понимающий взгляд и улыбка в черных глазах.

И вот усталые Давшие Клятву выбрались из низины, построились «свиной мордой» и побежали. Я был в середине, с Валкнутом и неразвернутым стягом Ворона, неразлучным со мной.

Мы ступили на клочковатую траву и двинулись дальше, туда, где прятался Стейнтор. Я увидел красный цветок костра и огромное черное пространство за ним ― это было море. Там, скорее всего на носу судна, раскачивался слабый фонарь, висевший на конце крепкой веревки, а на отмель наверняка брошен железный якорь.

Когда Стейнтор увидел нас, Эйнар, махнув рукой, велел ему стать в строй. Он помедлил, натянул лук, и, когда мы подошли, стрела вонзилась в мнившуюся пустой темноту. Но вскоре я споткнулся о тело одного из часовых. Оглянувшись, я заметил, что Колченог остановился, наклонив голову. Он встретил мой встревоженный взгляд и дернул рукой.

― Иди, сын Рерика. Я догоню на берегу.

Он ухмыльнулся, и я сделал, как он сказал. Он разговаривал со мною в последний раз.

Когда я присоединился к остальным, мы перевели дух, укоротив шаг, чтобы выстроиться.

Люди у костра увидели нас, когда мы одновременно выступили из тьмы, построившись клином. Эйнар завопил:

― Свиная морда!

Он бросился во главу строя, но он был не Скапти, и все получилось слишком поспешно и неслаженно.

Однако крепкой стены щитов у нас на пути не было. Мы врезались с криками в людей, уже разбегавшихся во все стороны, пронеслись мимо костра, сокрушая все на своем пути, а подбежав к воде, разделились и устремились к судну. Я видел, как Гуннар Рыжий схватил какого-то человека и поднял его, потом прыгнул, оступился и рухнул в воду.

Я брел по колено в воде, ослепленный брызгами, волоча за собой Хильд, пытаясь удерживать в равновесии нас обоих; клятое древко копья, которое она держала обеими руками, страшно мешало. Люди бежали к бортам, карабкались по якорному канату… Мы тоже собирались это сделать.

Я схватился за борт и перелез через край, потом протянул руку Хильд. Наши бешеной волной переваливались на палубу, мокрые до нитки и задыхающиеся. Мой отец одним кричал, чтобы те брались за весла, другим велел поднять сложенный парус.

Тут я увидел, что люди на берегу строятся ― быстро, умело. У них не было доспехов, только некоторые в шлемах, но у всех были щиты и мечи, или секиры, или копья. Это были старые воины Старкада, и они не покроют себя позором, отдав корабль без боя.

С шумом и криками выстроилась стена щитов, а потом они ринулись вперед, и меня едва не вырвало, когда я понял, что они настигнут нас прежде, чем мы отойдем на достаточное расстояние. От бессилия я пришел в такое отчаяние, что чуть не выдернул руку Хильд из сустава, когда вытаскивал девушку на борт.

Потом внезапно что-то вырвалось с окутанных тьмою отмелей справа от нас. Раздался леденящий кровь крик, сверкнул взрыв брызг, словно промелькнул тролль.

Колченог! Это был Колченог ― вопящая, яростная смерть. Они не знали, кто это, но стена щитов расступилась, когда Колченог ворвался внутрь, рубя все подряд с пронзительным криком и сокрушая ряды воинов, падавших вокруг него. Он был подобен камню, брошенному в тихий пруд.

― Тяни канат, засранцы! ― заорал отец.

Гребцы, мокрые и серые от усталости, в горячке погружали весла в воду и вытаскивали обратно, погружали и вытаскивали.

Парус вскинулся, ветер наполнил его, и огромный змей-драккар скользнул в ночь, прочь оттуда, где сомкнулась стена щитов, где мелькали мечи, и горстка людей, точно свора рычащих собак, металась в смертельной схватке по берегу в свете костра.

Один или двое попытались прорваться и побежать к нам, но Нос Мешком и Стейнтор выстрелили в них, и хотя тетива у них намокла и стрелы не долетали или перелетали, это задержало людей Старкада.

Мы скользили в темноту, дальше и дальше, быстрее и быстрее, пока от места, покинутого нами, не остался лишь красный цветок во тьме.

Красный цветок и крики Колченога… Мы так и не услышали его смерти. Все согласились, что если мы не слышали, как он погиб, его смерти, верно, вообще не было, и он все еще бьется на том берегу.

Кетиль Ворона, Иллуги и Вальгард бодрствовали поочередно, управляя рулевым веслом огромного драккара и определяя примерный курс по звездам, пока мой отец не пришел в себя и не занялся своими привычными обязанностями.

Гребцы скоро выдохлись. У них едва оставались силы, чтобы поднять весла на борт и уложить их; кто-то упал и уснул прямо на месте. Измученные, все провалились в сон, будто пали замертво, даже Эйнар.

И я видел все это сквозь какой-то странный полусон, слыша одновременно крики Колченога, глядя на удивленное лицо Скапти, странно исказившееся из-за того, что из его рта торчал большой окровавленный наконечник копья.

На рассвете мы были одни, корабль слегка покачивался, разрезая волны, ветер свистел в парусах. Серый свет становился ярче и превратился в холодный, свежий, ясный день. Один за другим, чихая и отфыркиваясь, просыпались Давшие Клятву. Люди встречали этот новый день, словно удивляясь, что он вообще для них настал.

А потом все увидели, что заполучили.

Драккар был совершенным ― начиная с изящной лебединой шеи, щедро украшенных резьбой носа и кормы, до серой обшивки корпуса, до огромного пузатого паруса, сшитого из полос трех цветов ― красного, белого и зеленого, ― так что корабль походил на какой-то яркий стяг, реющий над волнами, гребни которых рассыпались, когда мы неслись над ними.

Везде была резьба, даже на лопастях весел. Панели, резные и окрашенные, защищали кормчего от непогоды, а рулевое весло было изрезано завитушками, которые помогали его удерживать. Флюгер был золотой ― позолоченный, поправил Рерик, но никто его не стал слушать. Он был золотой, мог быть только золотым на этом чудесном судне.

Было и еще кое-что: вся команда оставила на судне свои сундуки. Там нашлись одежда и украшения, деньги, доспехи и оружие. Там были кольца и столовые ножи и накидки с меховыми воротниками, потому что отряд послал Синезубый ― отборных воинов, ― а для таких ничто не было слишком хорошо.

Еще нашли огромный рулон полотна, слишком маленький для паруса, но из полос таких же цветов, и мой отец сказал, что его использовали как навес, когда стояли на якоре.

Там были бочонки с вяленой рыбой, соленой бараниной и водой. Там была даже нарочно устроенная яма для огня в середине маленького трюма, выложенная печными кирпичами и планчатой железной решеткой, так что можно было готовить горячее, не останавливаясь и не замедляя хода.

Чего не было, так это должным образом вырезанных голов на носу, которые, вероятно, так и остались на берегу, снятые по обычаю.

― При первой же возможности, ребята, ― пообещал Эйнар, когда добычу поделили, ― мы закажем новые лосиные головы. Потому что не имеет значения, чем было это судно, теперь оно ― наш «Сохатый».

Все приветствовали эти слова радостным ревом. А после того, как поделили найденное ― там было втрое больше, чем видел кто-либо из уцелевших, ― Иллуги Годи присмотрел за приготовлением баранины в чудесной яме для огня, и все поели горячего и согласились, что это самая лучшая еда на этом самом чудесном корабле, который способен нести полторы сотни человек, и которым могут управлять всего трое.

― Хотя боги положат углей нам в задницы, если мы попадем в полный штиль, и придется грести! ― рявкнул Валкнут, услышав это.

Эта мысль заставила всех присмиреть, потому что корабль был тяжел для того, чтобы идти на веслах с неполной командой.

― Не волнуйтесь, довольно скоро к нам присоединятся другие братья, ― сказал Эйнар, и все снова радостно загудели.

Стоит отметить, что Эйнару удалось вырвать этих людей из волчьей пасти судьбы и привести к богатой добыче, и потому, как и я, они почти забыли, что это его судьба обрушила на них беды и что погибли их братья.

Но все равно четверо оставшихся последователей Христа теперь вернулись к молоту Тора и устыдились, что когда-то думали о Белом Христе, потому что всем было ясно: некоторые боги по-прежнему благоволят Эйнару, и Норнам пришлось распустить часть пряжи, какую они уже было спряли для него.

Все же было много и таких, кто, как я, сидел в задумчивости, размышляя, что же такое мы обрели в Коксальми: бесполезное старое копье и полоумную, которая бредит о кладе с сокровищами, открытом только ей, и это чудесное судно и его богатства.

А потеряли многое: убежал Мартин-монах, а Скапти, Колченог и другие погибли.

Хуже всего, думал я, что только ты сам можешь противостоять данной тебе судьбе.

Глава девятая

На мысу свистел крепкий соленый морской ветер. Пахло водорослями. Мы стояли и смотрели, как взмокшие от натуги люди, которых нанял Иллуги, тянут веревки, стремясь поставить стоймя камень в человеческий рост. Он точно попал в выкопанную для него яму, где лежали наконечники копий, кольца и рубленое серебро ― все, отданное Давшими Клятву в жертву за Колченога, Скапти и других, кого не было больше с нами.

Иллуги сторговал трех отличных баранов ― один за Колченога, один за Скапти, один за всех остальных ― и теперь наблюдал за жертвоприношением. Но вот он обернулся туда, где я стоял с Хильд, Гуннаром Рыжим и остальными. С нами была и жена Колченога, Ольга, крупная светловолосая славянка с полными руками и маленькими усиками над губой.

Она и так не была красива, а рядом с бледной, изможденной Хильд казалась крепкой, как яровая телка. В ее облике чувствовалась сила, подбородок был тверд, несмотря на слезы. Ее натруженные ладони накрыли русые головы детей, уткнувшихся в тепло материнского передника. Сын и дочка не понимали, что происходит, были просто напуганы горем матери.

― Что высечь? ― спросил Иллуги, когда каменщик выпрямился и склонил голову в ожидании указаний.

― Его имя, ― сказала Ольга решительно. ― Кнут, сын Вигди. И имена его детей, Ингрид и Торфинна.

Кнут, сын Вигди. Я был потрясен, осознав, что у Колченога было имя, как и у всякого другого. И назвали его по матери. Хорошее норвежское имя, как и имена его детей, хотя его жена была славянка, живущая в Альдейгьюборге, где народы смешались, как в огромном котле.

Кнут сын Вигди. Колченог казался мне незнакомцем под этим именем. Но все же оно у него было ― а у Скапти не было даже того, только прозвище, что выдумал ему один из Давших Клятву. Скапти Полутролль.

Иллуги Годи кивнул, а потом учтиво спросил:

― Можем ли мы добавить что-нибудь от себя?

Это была дань обычаю. В случае согласия Братство платило за камень, который будет стоять на этом месте и вязью вырезанных рун увековечит славу Колченога, Скапти и других, погибших вместе с ними. Обо всем мы заранее договорились с резчиком. Имена детей Колченога добавились бы к именам наших и простому сообщению, что они были обетными братьями Эйнара Черного, который воздвиг этот камень в их честь, а ниже ― просто: «Krikiar ― Iorsalir ― Islat ― Serklat» ― Греция, Йорсалир, Исландия, Серкланд.

Некоторым хотелось чего-нибудь красивого, как в саге, вроде «Они дали пищу орлам», и такие не пожалели бы серебра, но Иллуги настоял на том, о чем все, включая Эйнара, уже сговорились. До сих пор я как-то не понимал, что ядро Обетного Братства существует очень давно, что эти люди выбрали дорогу китов много лет назад.

Когда мы уходили с насквозь продуваемого мыса, Хильд вдруг произнесла:

― Ты потерял друзей. Я сожалею.

После стычки на Кузнечной горе прошло несколько недель, но с тех пор она неохотно заводила разговоры, и потому я удивился и растерянно заморгал, пытаясь найти подобающие слова. Ничего не приходило в голову, и я сказал то, что думал. Это всегда самое лучшее, как утверждал Иллуги, хотя мой короткий жизненный опыт учил меня обратному.

― Я думал о том, найдется ли кому оплакать Скапти, кроме нас, ― сказал я. ― Если у него и было имя, имя, не прозвище, я никогда не слышал, чтобы его произносили.

Она кивнула, прижимая к себе ― как всегда ― сломанное римское копье, и грустно согласилась:

― Тяжело терять друзей.

Я вздохнул, помедлил и выпалил:

― Кому и знать, как не тебе. Ты потеряла мать и всех своих друзей. Ты никогда не сможешь вернуться в деревню, где родилась. Хотя, думаю, что ты этого и не хочешь, учитывая, что они собирались сделать.

Молчание. Я уже решил, что зашел слишком далеко, но она кивнула, лицо ее ничего не выражало. Мы шли к дороге, которая вела к окутанным дымом деревянным постройкам на окраине города.

Я слышал, как позади Гуннар Рыжий и остальные пьют за камень, за здравие резчика и его помощников, за погибших, как и полагалось. Ольга шагала впереди, крепкая и нескладная, рядом с высоким худощавым Иллуги, и кивала в ответ его словам. Русоволосые дети носились вокруг и смеялись под весенним солнцем, как новорожденные ягнята. Смерть отца, которого они почти не знали, не произвела на них впечатления.

― Когда у меня была первая кровь, ― внезапно сказала Хильд, ― мать рассказала мне тайну, которую поведала ей ее мать. Потом она отдала меня жене дубильщика. Вскоре после того она принесла себя в жертву Кузнечной горе, как сделала и моя бабка, потому что так заведено. Люди Коксальми неплохие, но они верят в силу кузнецов. Эту деревню выбрали давным-давно как место, где произойдет нечто великое, в знак того, что старые боги живут вечно.

― Ваны, ты хочешь сказать?

― Еще старше.

Она замолчала, и я увидел, что костяшки ее пальцев на древке побелели. Я попытался утешить Хильд.

― Но теперь ты в безопасности. Ты встретилась с проклятием кузницы, и тебе стало лучше.

― Лучше?

Смущенный, я бессмысленно помахал рукой.

― Когда мы увидели тебя впервые, ты была… больна. А теперь выглядишь хорошо. Спокойнее. Я рад этому.

Мы немного прошли в молчании, потом она повернулась и взяла меня за руку.

― Я тебе нравлюсь, Орм?

Я почувствовал, что заливаюсь румянцем, споткнулся ― и увидел в ее глазах странную грусть. Я в замешательстве остановился, будучи не в состоянии сказать что-либо.

Она придвинулась ко мне. Я ощутил поцелуй на щеке, словно прикосновение крыла бабочки, а потом она отодвинулась.

― Ты добрый. Но пойми правильно. Не пытайся… любить меня. Иначе умрешь.

Ее взгляд был пронзителен, как наконечник копья, некогда украшавший римское древко, которое она неистово сжимала обеими руками, и на миг мне показалось, что она хочет кольнуть меня утолщенным концом. Потом она круто, так, что взметнулись юбки, повернулась и пустилась по дороге. Когда она прошла мимо Иллуги Годи и Ольги, те оглянулись на меня, оба уверенные, что я чем-то ее оскорбил.

Вскоре мы приблизились к городским воротам, Ольга взяла у Иллуги кошель с долей Колченога и ушла вместе с детьми. Иллуги Годи подошел ко мне и, махнув в сторону, откуда доносились негромкие возгласы, ― это Нос Мешком сочинял стихи для хорошей саги в честь погибших на Кузнечной горе, ― спросил:

― Не следует ли и тебе отправиться туда?

― Мне поручили присматривать за Хильд, ― уныло ответил я.

Он улыбнулся.

― Кажется, наша узница не желает, чтобы за нею присматривали. Что ты сделал?

― Ничего, ― резко ответил я, а потом вздохнул. ― Я не понимаю женщин. Ну, по крайней мере, эту. Кажется, я ей нравлюсь ― и тут же она дичится так, что, кажется, вот-вот проткнет меня копьем.

― Она странная, ― согласился Иллуги, ― даже без своего предназначения.

― Странно, как она лепетала, точно дитя, когда мы встретились впервые, ― задумчиво сказал я. ― Я понимал одно слово из пяти, самое большее, и лишь потому, что они отчасти походили на язык финнов. У нее есть тайна, которую передала ей мать и которая, кажется, передается от матери к дочери сквозь мрак времен. Но у самой у нее дочери нет, а Вигфус обращался с нею так плохо, что она от этого помешалась. Думаю, ее стоит бояться больше, чем прежде.

― Да, ― задумчиво сказал Иллуги. ― И древко она прижимает, как девочка куклу.

Миновав городские ворота, мы ступили на деревянные настилы между сгрудившимися домами.

― Мартин-монах рассказал мне, что нашел Хильд по записям Отмунда, ― продолжал он, ― того, кто был объявлен святым и на чью церковь мы устроили набег. Отмунд писал о жителях деревни и их вере, ему удалось обратить нескольких из них.

― В таком случае он был храбрее моего, потому что я не стал бы спорить ни с кем из жителей Коксальми, не будь у меня войска за спиной.

Иллуги усмехнулся как-то неуверенно.

― Храбрый или глупый… ― задумчиво сказал он. ― Необращенные изгнали Отмунда и его сторонников. Думаю, те, кто верен старым богам, спрятали священный камень, потому что понимали, что другие, подобные Отмунду, придут и увлекут еще больше жителей деревни в свою ложь. Белый Христос побеждает.

Я вскинул глаза и увидел его встревоженное лицо. Потом оно прояснилось, и он улыбнулся.

― Но Мартин считал, что эта девушка приведет его к великому кладу, ведь она связана с мечом, который кузнецы выковали для Атли. Он полагал, что без камня можно обойтись.

― Мартин ― крыса, ― выпалил я, ― и я не поверил бы ему, даже скажи он, что у собаки четыре лапы. В любом случае, клад Атли ― сказки для детей.

― Нет, ― возразил Иллуги. ― Эта часть истории вполне правдива. Когда Атли умер, ни разу не потерпев поражения в бою ― из-за своего, как говорили, чудесного меча, ― его люди унесли его в степь и сложили похоронный курган, сделанный из всего серебра, взятого у тех, кого он покорил. Говорят, курган был такой высокий, что на вершине выпал снег.

Настало молчание, мы оба пытались вместить в наши головы этакое чудовищное богатство, но оно было слишком велико, и у меня заболела голова, о чем я и сказал.

― Верно, ― согласился Иллуги, ― лишь христианский священник Мартин, кажется, способен проглотить так много, но ты прав насчет того, что ему нельзя доверять. Он сбивал с пути Ламбиссона, используя камень богов. Вероятно, он хочет сам заполучить сокровище.

Я покачал головой. Сокровища такого рода не интересовали Мартина, уж это я знал точно. Копье Рока, как он выражался: вот чего хотел Мартин. С ним он стал бы важным человеком в своей церкви и обратил бы еще больше людей в веру Христа.

Иллуги нахмурился, когда я сказал ему об этом, но кивнул.

― Да, тут ты прав, я думаю. Он вернется за этим древком, так что мы должны не спускать с него глаз.

― И с Хильд тоже, ― сказал я с горечью. ― Потому что она не отдаст копье без борьбы. Теперь это для нее своего рода талисман.

― Может, и так, ― задумчиво сказал Иллуги, а потом нахмурился. ― Возможно, в нем есть какое-то волшебство Христа, вроде магии сейд, которое обратит ее к богу Мартина. И все же мы должны рискнуть, если хотим сохранить ее доверие; она не поведет нас к кладу, если решит, что мы врем.

У меня перехватило дыхание ― столь небрежно это было сказано. Поведет нас к кладу? С тем же успехом я могу поцеловать себя в зад, так я и сказал.

Иллуги в изумлении поднял брови.

― Мартин, кажется, уверен в успехе, ― ответил он.

― Мартин ― плут известный, хитер, как Локи, лжив и увертлив, как лиса, и гадок, как лошадиный навоз! Ему нельзя верить, даже если он скажет, что ворон ― черный, ― пробурчал я, не очень надеясь на то, что мне удастся убедить Иллуги.

― Он считал, что амулет Христа, копье, находится в кузнице, и был прав, ― ответил Иллуги мягко. ― Кстати, ты заметил, Орм?

Я смутился и сбился с мысли, как корабль, у которого ветер ушел из парусов.

― Что заметил?

― Древко копья, которое Хильд не отдает. Дерево почернело, заклепки проржавели.

― Оно старое ― если верить Мартину, ― язвительно ответил я, но встретил спокойный взгляд.

― Старее, чем все, что мы видели, ― ответил Иллуги. ― Но в кузнице, на полке, под рунами…

Тут я вспомнил, и холодок пробежал по спине. Он прав. Я вспомнил блестящее отполированное дерево, маленький утолщенный конец и новенькие на вид заклепки. Я покачал головой, словно пытаясь отогнать эту картинку.

― Путешествие по морю. Соль…

― Может быть ― но чтобы так быстро? ― задумчиво сказал Иллуги. ― А почему не потускнело, столько лет пролежав на полке?

― Не знаю, ― признался я. ― Почему?

Он покачал головой, погладил себя по бороде.

― Я тоже не знаю. Может быть, руны? Это могущественное колдовство. Может быть, оно не стареет потому, что кровь ихнего Христа, который висел на деревянном кресте и был проколот копьем, если этому верить, ушла вместе с железным наконечником, который они перековали в меч. Может, и то и другое.

― Но оно стареет, Орм, оно меняется ― и не только. Как талисман… оно… помогает Хильд найти дорогу туда, где лежит меч.

Я понимал, что просвещенные в ответ на такие слова скривят губу. Языческая чушь, скажут они. Священники Белого Христа гордо говорят, что изгнали тьму из наших умов. И теперь мы имеем дьявола и его прислужников. У нас больше нет Одина, который висел на священном дереве с раной от копья. Вместо него у нас Христос, который висел на кресте с раной от копья.

На берегах Бьорнсхавена я представлял себе троллей и драконов, с которыми мои маленькие воины бились деревянными мечами. Мы знали, что они рядом, невидимые, подстерегающие неосторожного, и надеялись, что сейчас они не заняты делами людей.

А руны волшебные, это все знают. Я слыхал о шлемах с рунами, которые ставили врагов на колени, и о кольчуге, которую нельзя пронзить, ― хотя никогда не видел таких воочию. Но я был молод, а умные люди говорили, что это правда.

Да, вот он, мир Другого, мир богов и покрытых инеем великанов, черных цвергов, троллей и волшебных рун, прижатый к груди молодой девушки под весенним солнцем в незнакомом, необычном городе. Возможно, она найдет путь к кладу из серебра…

Мы держали путь к северо-востоку, скользнули в реку Неву, а потом в устье Волхова, отдуваясь, поднимали весла. Нас явно было мало, чтобы вести нового «Сохатого», разве что поможет течение и не будет встречного ветра.

Проклиная ветер в спину, будучи не в состоянии поднять парус ― нас понесло бы так, что мы бы потеряли управление среди неизвестных отмелей и течений, ― мы с трудом привели нового «Сохатого» к гавани Альдейгьюборга.

Мы так устали, что не сразу увидели обращенные на нас взгляды. В гавани толпились ладьи и кнорры, большие красивые драккары сверкали, как золотое кольцо в канаве, но люди все замерли, разглядывая нас.

Я испил приветственной воды из ковша и поднял голову ― меня сразу поразило, насколько все вокруг удивительное и невиданное. Бирка была портом иноземцев, подумал я, но этот город, эта Ладога, как называли ее славяне, ― совершенно другой мир.

Людей было множество, в яркой и пестрой толпе взгляд терялся. Словене, водь, эсты, балты, кривичи, крупные свевы с громкими голосами и в одежде мягких тонов, еще более крупные дреговичи и поляне из Киева, одетые в яркие рубахи и просторные штаны, как у Скапти, с длинными изогнутыми мечами без поперечин на резных деревянных рукоятях.

Головы бритые, одни с толстыми косами за одним или обоими ушами, или с одной косой, болтавшейся вдоль спины, или и то и другое вместе. Лица плоские, чисто выбритые, некоторые с усами, доходившими до подбородка, пышные бороды, заплетенные в косички, растрепанные волосы, тщательно ухоженные локоны, пряди, переплетенные бусами и серебряными кольцами.

Разнообразные товары: мед в горшках, тюленьи и оленьи бока, мех бобра и лисицы и большие бочки прекрасных точильных камней, меховые подушки и соль в мешках. Там были даже сани, большие, как повозка, ждущие на молу, чтобы их куда-нибудь отвезли.

И все оставили свои занятия, чтобы посмотреть на великолепный корабль ярла, с командой в треть положенного, командой суровых мужчин, на которых так много пышных нарядов и оружия, что трудно поверить, будто все это честно куплено.

Эйнар задумчиво погладил свою щетину и заявил:

― Сегодня ночью спим на борту.

Это было разумно, хотя все заворчали. Они видели смерть, гребли до того, что мозоли лопались сами, и хотели сухой земли, горячей пищи, эля и женщин. Но Эйнару достаточно было указать на морские сундуки и на то, что они потеряют, если на корабль в темноте совершат набег, чтобы варяги распаковали разукрашенный навес и натянули на шестах.

В ту ночь Эйнар позволил половине уйти и напиться, строго наказав, как говорит пословица, «пить через нос» ― не отвечать ни на какие вопросы и не похваляться по пьянке. На другую ночь настала очередь второй половины, и так по кругу.

Мы не выходили из-под прекрасного купеческого навеса; нам понравилось спать на борту и ходить по делам по очереди. Когда мы выплатили портовые пошлины представителю городских властей и показали свое миролюбие его хорошо вооруженным телохранителям, а главное ― начали тратить деньги, город успокоился.

Мы с Хильд тоже однажды сошли на берег, я сопровождал ее, как верный слуга, вооруженный мечом, ― это не запрещалось, хотя правила и менялись. Шли дни, и я одевался все наряднее.

Я купил новые сапоги, новые штаны ― синие, украшенные серебряной нитью, и широкие, вроде тех, что носил Скапти, ― тонкую темно-синюю рубаху, зеленый плащ с богато украшенной красной эмалью фибулой, новые деревянные ножны для старого меча Бьярни, выложенные промасленной овечьей кожей.

Я плелся за Хильд, понимая, что каждый, кто видит меня, знает, что я с «Сохатого», что они подталкивают друг друга локтем и судачат:

― Погляди-ка на него, это самое хорошее судно на море, а команда ― все воины, даже вон тот юноша.

И Хильд тоже купила одежду, чтобы сменить свои лохмотья, так что на другой день, когда мы ходили по лавкам купцов, она была в новом платье и сверкающем переднике, с распущенными волосами. Я купил ей плетеную серебряную повязку на лоб, которую она приняла и надела без возражений, но и без особой радости.

Она выглядела совсем как прекрасная дочь конунга рядом с героем из саги. Мы ели мясо на деревянных вертелах, пили мед, и я наслаждался этим днем. Я вспоминал о нем вечером, когда опустилась темнота. Казалось, что и Хильд наслаждается, забыв обо всем, но всего лишь казалось ― одной рукой она постоянно сжимала древко.

Все кончилось, когда первый из новобранцев поднялся на борт «Сохатого», где их встречал Эйнар. Гуннар Рыжий, Кетиль Ворона и другие рассказывали повсюду в городе, что прекрасный корабль и его выносливая команда ищут хороших бойцов, не боящихся дать друг другу клятву варягов и твердо ее держаться.

Когда мы вернулись на судно, нам пришлось проталкиваться через толпу желающих, все хотели попытать удачу, которая принесла команде Эйнара богатство и отменный корабль. Мне хотелось крикнуть им правду, но я передумал.

― Я знаю шесть ремесел, ― донеслись до меня слова одного. ― Я играю в тавлеи и вряд ли сделаю ошибку, читая руны. Я умею грести и ходить на лыжах, стрелять и владею копьем и мечом.

Так повторялось на самые разные лады. Те, кто не вызывали сомнений Эйнара, ― я никогда не узнал, как он принимал решение, ― зачислялись Иллуги, и он произносил клятву, которую те должны принести во время церемонии, которая будет устроена, когда народу соберется столько, сколько нужно.

Если Эйнар сомневался, то поворачивался к Кетилю Вороне и, как бы вопрошая, поднимал бровь. В ответ Ворона вяло взмахивал рукой и спрашивал что-то вроде:

― Ты приходишь в дом в первый раз, без приглашения, но уверен, что хозяева будут радушны. Куда ты будешь смотреть?

Тех, кто отвечал, что запомнит, где дверь, на случай, если придется в спешке уходить, принимали. Тех же, кто запинался, терялся или с ухмылкой сообщал, что станет высматривать женщин, отсылали прочь.

В день установки камня мы приняли последнего. По словам Валкнута, Давших Клятву теперь станет больше, чем когда-либо ранее ― сотня и два десятка, ― почти полный экипаж драккара; Эйнар тщательно обдумал, как быть дальше.

Он купил двух боевых жеребцов, чтобы по обычаю устроить их состязание, а потом принести победителя в жертву Одину. На земляном алтаре Обетное Братство ― все мы ― даст клятву, которая снова свяжет нас вместе. Даже Эйнара.

Это предложил Иллуги Годи, и судя по тому, как нам везло, Эйнар имел основания полагать, что и на сей раз, возможно, счастье будет на нашей стороне. Он все еще обдумывал дорогу к спрятанному кладу Атли, посылал Иллуги выманить, точно уток из болота, какие-либо упоминания о кладе, по возможности не привлекая внимания. Я старался не думать ни о нем, ни об Иллуги, ― Эйвинду ведь нигде не поставили камень. Но судьба не упускала Эйнара из виду, и однажды она настигла всех нас.

Через несколько дней после установки камня Давшие Клятву собрались на Тингвеллире ― пустыре, поросшем травой, сразу же за обнесенной частоколом стеной Альдейгьюборга.

Пустырь тянулся вдоль реки к югу, на нем стоял большой, плоский, похожий на алтарь камень, вкопанный в берег; рядом город установил деревянного Перуна. Поскольку тот, со своим молотом и большим бородатым лицом героя, походил на Тора, как родной брат, он подходил и норвежцам, и славянам. Великий князь Киева Святослав не был последователем Христа, как его мать Ольга ― ее потом за это назвали святой, ― он был терпимым к чужой вере. В конце концов он был наполовину хазар, а они, как мне сказали, обычно выбирали веру странников Моисея. И это казалось мне непостижимым; мало того, что христиане ненавидели народ Моисея, клятвенно заверяя, что те убили их Христа, но сверх того, настоящие иудеи жили в далеком Серкланде, окруженные мусульманами. Возможно, потому Святослав и воевал с ними, хотя кое-кто говорил, что настоящая причина в том, что мусульмане господствуют на восточных торговых путях.

А еще у ночных костров рассказывали, что хазары были потомками гуннов и еще совсем недавно поклонялись небу. Они сменили религию, уверяли нас эти люди, потому как их вожди, которых они называли ханами, считались любимцами богов. Если они терпели неудачу, это означало, что боги больше не благоволят к ним, и их убивали; естественно, вожди решили, что поменять веру ― мысль неплохая. И они выбрали бога иудеев, потому что с одной стороны были христиане, а с другой ― мусульмане, и они решили, что будет мудро занять промежуточную позицию, не примыкая ни к кому из соседей, чтобы не раздражать другого. Слушая такое, кое-кто бросал на Эйнара косые взгляды и шепотом говорил, что природная вера хазар кажется более толковой. Если Эйнар и слышал, то виду не подавал.

Но, скорее, это вызывало недоумение: как можно выбирать богов и использовать веру, будто плащ холодным утром? Чем больше я узнавал о богах мира, тем большей тайною они казались, и за всю свою долгую жизнь я так и не постиг этой тайны.

Один или два раза в год тощую черную корову и овцу с густой шерстью приносили в жертву на Тингвеллире, где улаживали тяжбы и обсуждали вместе городские дела.

На деле городом управляли, как и Биркой, несколько самых богатых купцов поочередно. Порою они считали нужным представлять дело так, будто их выбирают все горожане.

Положение Альдейгьюборга было странным. Изначально свевы основали его как торговый стан, и все еще считалось, что этот город ― зародыш страны, которая за годы моей жизни превратится вШвецию, когда Олав Святой объединит свевов и геатов.

Поскольку же, покуда не было никакой Швеции и никакого сильного правителя свевов ― в то время никто даже не знал, кто они такие, слыхали только, что есть вроде бы некие племена, ― город жил своею жизнью, и им управляли норвежцы.

Но он был полон иноземцев ― более всего славянских и хазарских купцов, ― и Святослав со своими храбрыми сыновьями тоже не оставался в стороне. Русь пробивалась из Киева во все стороны. Русы покровительствовали Новгороду, который мы называем Хольмгард, и стремились преумножить свое влияние в Альдейгьюборге, предпочитая называть город Старой Ладогой.

Эйнар сообщил, что Давшие Клятву устроят праздник на Тингвеллире, приурочив его к празднеству богини зари Остары, той, которую саксы называют Эостре, а христиане ― Пасхой. Сотни людей пришли, чтобы помочь откупорить бочонки с медом и элем и гулять по Тингвеллиру, обжираясь жаренным на вертелах мясом.

Конечно, кое-кто ворчал насчет того, что мало принести в жертву дорогого коня, нужен еще Годовой конунг, но это были старики, которые помнили старинные обычаи. В наши дни никто не думал всерьез о том, чтобы похоронить Годового конунга на поле и есть хлеб, проросший из его плоти, чтобы приобщиться к чуду возрождения.

Ничего не имели против праздника и греческие священники, привезенные из Константинополя матерью Святослава, потому что они тоже, как оказалось, праздновали. Иллуги Годи, конечно, пришел от этого в ярость.

― Посмотри на них, ― сетовал он, в то время как разряженные священники вышагивали по грязным настилам, помахивая курильницами и монотонно бормоча. ― Мало того, что они заявляют, будто истинные боги ― не что иное, как жалкие разбойники, они еще осмеливаются красть наше подношение для своих.

Он замолчал и громко откашлялся, а потом сплюнул. Ближайший священник обернулся, борода его тряслась, он увидел Иллуги, узнал жезл и нахмурился.

― Дерьмо! ― рявкнул Иллуги. ― Они называют нашу богиню Пасхой, будто мы не понимаем, что они ее украли.

― Может, у них уже был их собственный праздник, ― предположил мой отец, почесывая голову, как делал, когда не был в чем-то уверен.

― Ха! А бог, который висел на дереве и был проткнут копьем? ― возразил Иллуги, ударяя своим жезлом по настилу.

Отец посмотрел на меня, пожал плечами и замолчал. Я усмехнулся. В конце концов, сегодня заодно отмечали мой день наречения имени. Никто из нас не помнил в точности дня моего рождения, отец был тогда пьян, как он признался, поэтому я всегда праздновал смену возраста на празднике Остары.

И на этом празднике мне исполнилось 16 лет, и я стал мужчиной.

Для Эйнара это не имело значения ― позже, когда все упивались медом и объедались мясом, я сторожил Хильд, бдительную и угрюмую. Валкнут, хорошо выпивший, пытался управиться с горящей палкой, принадлежавшей кому-то из плясунов с огнем. Древко копья, горящее с обоих концов, было коварным, но гибкий плясун умело вращал его вокруг себя. Валкнут, наоборот, дважды поджег себе волосы, пытаясь управиться с палкой, а Гуннар Рыжий так смеялся, что даже не мог ему пособить. В конце концов он вылил эль из своего рога на Валкнута, который долго потом ходил с однобокими патлами, воняя палеными волосами.

Поддавшись настроению, я уговорил Хильд посмотреть на бой жеребцов. Это были славные, хорошо выбранные животные ― вороной и пегий, ― и хотя я не участвовал в выборе, мне были понятны их достоинства.

Ставки заключались яростно и громко, и пока я смотрел, ко мне подошли полдюжины мужчин, возглавляемых Вальгардом и моим отцом.

― Орм тот самый парень, который нам нужен! ― прорычал Головорез. ― Ты знаешь боевых лошадей, так говорит твой отец. Кто победит?

― Мы поделимся с тобой нашими выигрышами, Убийца Медведя, ― сказал кто-то еще, и я смутился.

Это был один из новичков, человек старше меня и с легким белым шрамом над глазом, который портил его красное обветренное лицо. Я никогда не разговаривал с ним, а доведись, обращался бы к нему, как полагается говорить со старшими. Но сейчас он спрашивал моего мнения, называл меня «Убийцей Медведя», и я понял ― он слышал мою историю, возможно, стихи Носа Мешком ― и она его поразила.

Несмотря на то, что кровь бросилась мне в голову, я вспомнил Ульф-Агара, человека, который хотел вкусить моей победы больше, чем жить; я будто вновь увидел его искривленные губы и желтые глаза.

Отец ― как всегда ― принял мое молчание за нежелание и хлопнул меня по плечу.

― Орм, парень, постарайся для меня.

― Не пегий, ― сказал я. ― Он недостаточно силен.

Отец хитро прищурился, потом повернулся к остальным и торжествующе поднял руку.

― Мой сын сказал это в день, когда стал мужчиной. Так давайте сделаем на этом деньги.

И они ушли, кто-то обернулся и бросил на меня долгий взгляд. Я увидел в этом взгляде поровну восхищение и зависть.

Конский бой вот-вот должен был начаться; люди собирались со всей округи ― кое-кто вымок, пытаясь перейти реку по бревнам, никакие лодки не могли перевезти всех желающих попасть на праздник.

Я заключил ставки с несколькими местными жителями и смотрел, как отчаянные смельчаки и пьяные тычут палками в дерущихся жеребцов, пытаясь тех раззадорить. Лошади были привязаны на длинных веревках, поодаль одна от другой. Они и без того разъярились, сверкали оскаленные зубы да мелькали в воздухе копыта, а потому дразнить их было опасным занятием. Я видел, как какой-то перепивший малый, не рассчитав своих сил, брел, хромая и держась за ребра, почти наверняка сломанные.

Тогда-то я и заметил Гуннара Рыжего, который торопливо пробирался сквозь толпу ко мне, почти бежал, оглядываясь через плечо.

― Орм! ― крикнул он, подбежав. ― На «Сохатого», быстро!

― Что… Зачем? ― спросил я в недоумении.

Он толкнул меня, и я споткнулся. Потом он оглянулся, крякнул и вытащил из-под плаща сакс.

― Слишком поздно.

Четыре человека выбежали из толпы, которая быстро раздалась, потому что они были вооружены длинными ножами, а у одного была еще и секира.

Я прищурился и встал впереди Хильд. Эйнар велел всем приходить только со столовыми ножами, поскольку пьяные ссоры лучше улаживать ногами и кулаками. Но как охранник Хильд я был в кольчуге и вооружен мечом, поскольку Эйнар не хотел подвергать риску ту, кто приведет его к удаче. Я постоянно проклинал свое боевое облачение, казавшееся неуместным и бессмысленным, мне было в нем жарко и неудобно, но сейчас я вытащил меч и возблагодарил за него Тора.

Тут эти люди остановились. Я поднял подол моего плаща и обернул его вокруг руки со щитом, отчасти чтобы не мешал, отчасти чтобы смягчить вражеский удар. Мы с Гуннаром ждали; толпа загудела, кто-то вскрикнул.

Нападавшие поняли, что окружены врагами и медлить нельзя. Они действовали быстро и слаженно. Трое накинулись на меня, один остался, чтобы отвлечь Гуннара.

Первый удар разрезал плащ вокруг руки. Другой удар пришелся ниже плеча, по ребрам, я зашатался, и кольца посыпались с кольчуги. Я сделал выпад, и один с криком упал, его меч отлетел, пальцы схватились за окровавленное плечо. Мой удар снес секирщику нижнюю челюсть. Но я раскрылся, подставив руку с мечом, которую кольчуга вряд ли могла бы защитить. Меня спас Гуннар Рыжий, который ударил своего противника по лбу, отчего кровь брызнула у обоих. Противник покачнулся, рванулся в сторону, тупой конец его секиры ударил по тому, кто готов был отрубить мне руку. Секира даже не задела за живое, но чуть не сбила с ног, мой противник тяжко охнул.

Это позволило мне ударить его в лицо головкой рукояти, с кровью вышибив зубы. Кто-то завопил:

― Убийца Медведя, Убийца Медведя!

Мечи замелькали ― очень многие не послушались приказа Эйнара.

К нам бежали на подмогу, протискиваясь сквозь толпу, в которой многие даже не знали о том, что произошло. Гуннар болтал головой, чтобы стряхнуть кровь с глаз, и морщился, явно сокрушаясь о происшедшем. Он опустился на одно колено.

― Плохо? ― спросил я, и он усмехнулся мне в ответ; струйки крови бежали по обеим сторонам носа.

― Бывало и хуже, ― сказал он, снова поднимаясь на ноги.

Подбежавшие сгрудились вокруг, спрашивая, что случилось.

― Я не знаю. Спросите у Гуннара. Он как раз прибежал предупредить меня, когда они бросились на Хильд, ― отвечал я честно, озабоченный прорехой в моем новом плаще, а еще более тем, что из кольчуги выскочили кольца. Бок болел, словно меня топтали взбесившиеся лошади.

Подошли Эйнар и Кетиль Ворона, сзади приблизился Иллуги Годи ― как раз вовремя, чтобы услышать ворчание Гуннара:

― Они пришли не за Хильд. Они пришли за Ормом.

― За мной? Почему?

― Хороший вопрос, ― сказал Эйнар, глядя на Гуннара, который стер кровь с рассеченного лица и с благодарной усмешкой принял рог с медом.

Он выпил, потом передал рог мне и вытер губы окровавленной рукой.

― Я видел Мартина-монаха, ― сказал он. ― Этот маленький ублюдок показал тебя тем людям.

― Меня или Хильд, ― возразил я, но он покачал головой.

― Тебя.

― Мартин-монах? Ты уверен? ― спросил Кетиль Ворона.

Окружавшая нас толпа вновь занялась приготовлениями к конскому бою, кроме Давших Клятву ― тех, кто знал Мартина: они держались настороженно и непроизвольно нащупывали оружие под плащами.

Когда Гуннар кивнул, Кетиль Ворона и Эйнар молча переглянулись.

Иллуги Годи осмотрел голову Гуннара и хмыкнул.

― Будешь жить. Орм, ты можешь вылезти из своей кольчуги? Я хочу посмотреть на твою рану.

Это оказалось труднее, чем представлялось, и никто, конечно, не предложил помочь. Наконец кольчуга соскользнула на землю, как змеиная кожа, и я выпрямился, сдерживая дыхание и чувствуя, что крови во мне и впрямь осталось немного. И Иллуги, и Хильд, заметил я, внимательно всматривались в мои ребра, пока я стоял с задранной рубахой.

― Коль скоро Мартин здесь, ― сказал я Эйнару, ― то как он сюда попал, если не со Старкадом?

― Старкад мертв! ― рявкнул Кетиль Ворона. ― Я слыхал, как о том толковал моряк с одного кнорра, который встретился с другим драккаром. Он умер от горячки, рана в ноге загноилась.

Я посмотрел на Эйнара, который ничего не сказал.

― Этот другой драккар вез его тело, обмазанное китовым жиром и солью, показать Синезубому, ― продолжал Кетиль Ворона.

― Ты давно узнал? ― спросил я.

― Недавно, ― ответил Эйнар рассеянно. ― Если это правда.

Молчание Кетиля Вороны, поджавшего тонкие губы, было красноречивее слов. Он явно верил тому, о чем поведал нам. Хотел верить. Если Старкад мертв и другой драк-кар ушел обратно в Данию, значит, одним врагом у нас стало меньше. К тому же врагом опасным.

― Коли так, откуда взялся Мартин? ― спросил Иллуги Годи.

― Вигфус? ― предположил я, и быстрый, брошенный исподлобья взгляд Эйнара сказал мне, что он уже думал об этом.

Впрочем, во взгляде было что-то еще, чего я не мог понять.

― Ладно, ― сказал Эйнар наконец, выдавив улыбку. ― Пора на праздник ― посмотреть конский бой, а потом у нас клятва. Если не можешь стоять, Убийца Медведя, я поручу Хильд двум другим, а ты возвращайся на корабль.

― Я пойду с ним, ― быстро сказала Хильд.

Эйнар посмотрел на нее, потом на меня, и у него хватило мудрости промолчать. Он только покачал головой, но я сказал, что вполне могу стоять.

― Не напивайся и не ввязывайся в драку, ― с улыбкой сказал Иллуги Годи. ― Потом я перевяжу тебя и наложу мазь. Кольчугу лучше не надевай.

Когда он исчез в толпе, я со значением посмотрел на кольчугу, потом на Гуннара. Он понимающе ухмыльнулся, поднял ее и помог надеть.

Хильд нахмурилась, прижимая к себе свой талисман ― древко копья.

― Иллуги ведь не велел делать этого.

― За Иллуги не охотятся вооруженные люди, ― заметил я.

Гуннар нагнулся ко мне, делая вид, что поправляет кольчугу на плечах.

― Слушай, ― прошептал он, ― я узнал одного из них. Херьольв, тот, кого они называли Зайценогим, из соседней с Бьорнсхавеном долины. Помнишь его?

Я помнил. Долговязый человек, который приносил иногда овец на продажу, с длинными ступнями, почему ему и дали такое прозвище.

― Чем дальше уходишь, ― заметил я, ― тем больше встречаешь знакомых.

Гуннар откашлялся и сплюнул.

― Не верю я в такие совпадения! ― рявкнул он, а ошеломленная Хильд переводила взгляд с него на меня. ― Он пришел сюда, погнавшись за тобою. Думаю, если мы узнаем, откуда остальные, то окажется, что легко доплюнуть от дома одного из них до дома другого, и все из Вика.

― Что ты хочешь сказать? ― спросил я.

― Здесь сыновья Гудлейва, ― ответил он и отправился наполнять опустевший рог.

Весть обрушилась на меня с грохотом, как молот на наковальню, и я онемел. Я потряс головой, не веря. Полгода назад ― даже меньше ― у меня вообще не было врагов, а теперь они выстраиваются в очередь, чтобы поднять на меня меч.

Сыновья Гудлейва. Как Мартин оказался вместе с ними? Наверное, встретился в рыбацкой деревне. Он мог добраться туда и найти там корабль с мстительными сыновьями Гудлейва на борту. Или, возможно, он был на уцелевшем драккаре с телом Старкада, когда они встретили другой корабль, с сыновьями Гудлейва.

Не имеет значения. Судьба вела их, потому что Бьорн и Стейнкел, не старше меня, которых я никогда не видел, хотели получить цену крови за убийство их отца. И не только от меня, вспомнил я.

― Кто такой Гудлейв? ― спросила Хильд.

― Призрак, который не хочет лежать спокойно, ― ответил я, и при этих словах голова ее резко вздернулась, а костяшки пальцев побелели на древке копья.

Я пробрался через топтавшуюся на месте толпу, которая кричала, подбадривая дерущихся лошадей, и стал искать отца. Я нашел его, когда пегий, охромев, качнулся и отпрянул на задних ногах, зубы вороного были на шее противника. С громким ржанием, почти ревом, вороной прижал пегого к земле и топтал, превращая в кровавое месиво, под оглушительные вопли толпы.

― Орм, Орм, ты был прав, и мы выиграли состояние! ― заорал отец, весь красный от радости. ― Как ты узнал, а?

― Не имеет значения, ― буркнул я.

Но тут его окружили, и он настаивал, желая погреться в лучах славы своего умного сына.

― Белые чулки, ― быстро произнес я. ― У пегого белые чулки на задних подколенках. Белые волосы растут вокруг старых ран или плохой кости… Его выдали подколенки, они слабые. Боевая лошадь, которая не может стоять на задних ногах, долго не продержится.

Мой отец просиял; остальные, пораженные, кивнули. Я схватил отца за руку и потащил в сторону. Он не сопротивлялся, поняв, что что-то произошло.

― Была драка, ― сказал я.

Он вылупил глаза, заметив дырки от выпавших колец на моей кольчуге.

― Я не ранен. Гуннар Рыжий поранил голову, одарив своего противника поцелуем Давшего Клятву.

― Дерьмо! Сколько? Где они? Эйнар должен знать… Он не захочет, чтобы кто-то испортил этот день.

― Слишком поздно, ― ответил я.

Потом рассказал ему о подозрениях ― моих и Гуннара.

Он немного обмяк, радость на его лице поблекла.

― Ятра Одина… ― сказал он, устало качая головой. ― Вигфус, Старкад, теперь вот мои племянники… Я становлюсь слишком стар для всего этого, Орм.

― И я, ― ответил я с чувством, что заставило отца улыбнуться.

Он выпрямился и кивнул.

― Верно. Здесь ты прав. Проклятие Гудлейву и его сыновьям! Если Эйнар сегодня добьется своего, ни один из них до нас не дотянется.

От этих слов я даже заморгал, а отец потер переносицу и подмигнул.

Толпа замолчала, потому что Иллуги Годи вышел вперед, стукнул жезлом и начал обряд посвящения.

Все шло хорошо. Взмыленного и обессилевшего жеребца-победителя умело прикончили, кровь из его перерезанного горла залила алтарный камень, голову отделили и надели на шест рядом, а туловище оттащили, чтобы разделать и съесть. Сердце будет оставлено на алтаре, и Иллуги посмотрит, какая птица первой на него прилетит.

Потом, один за другим, члены Братства, новые и старые, выходили вперед и произносили клятву крови, меча и верности перед ликом Одина.

Когда настала моя очередь, мне показалось, что по другую сторону алтаря, где дым от костров, на которых жарили мясо, закрывал реку, стоят Скапти, Колченог и другие и молча смотрят ― бледные фигуры с яркими глазами, завидующие живым. Впереди всех вечным укором стоял Эйвинд.

Эйнар принес клятву последним, и его голос был сильным и чистым. Когда он закончил, в тот миг, когда Иллуги завершал церемонию молитвой к Одину, все вдруг пришло в движение, и головы повернулись в сторону группы всадников, подъезжавшей к Тингвеллиру.

Их было шестеро, с седьмым во главе. Все на великолепных сильных лошадях, крупнее, чем наши маленькие боевые лошадки. Все в кольчугах и шлемах, со щитами, заброшенными за спину, длинные копья качались в чашках стремян, а узорные мечи ― на ремнях.

Лиц не было видно за опущенными кольчужными завесами, голову предводителя защищал великолепный шлем, с искусной маской, скрывавшей все лицо, ― ликом молодого воина. Огромный серебристо-серый конский хвост венчал шлем и развевался на ветру.

Пораженные, все смотрели, как незнакомцы подъехали легким галопом и развернулись в ряд. Человек в маске спрыгнул ― очень легко для того, кто в кольчуге и коже. Его ноги без доспехов, в мешковатых красных шелковых штанах, заткнутых в кожаные сапоги до колен, защищала, когда он ехал верхом, низко свисавшая кольчуга.

На поясе у него были две кривые сабли ― знак главного тана, как мне сказали когда-то, ― а великолепный плащ темно-синего цвета с меховым воротником был застегнут серебряной застежкой, которая, наверное, стоила два хутора у нас в Вике.

Когда он расстегнул лицевую пластину и снял шлем, волшебство рассеялось, потому что вместо позолоченного лика молодого воина все увидели прыщавого юнца. Но затем послышалось дружное «о-ох», и имя запрыгало от головы к голове, как барабанный бой.

Ярополк.

Князь, сын Святослава, был молод, круглолиц и имел клочковатую бороду. Шею его охватывало кольцо из крупных, размером с птичье яйцо, мерцающих кусков янтаря, этих слез солнца. Вся голова выбрита, кроме заправленной за ухо пряди черных волос, заплетенных в косу и перевязанных серебряными лентами. Потом я узнал, что его отец был выбрит так же, и что это, хотя они и были наполовину норвежцами, знак их хазарского рода. Он шагнул вперед, бросив назад шлем, который умело поймал один из его людей. Хотя Ярополк был едва ли старше меня, он хорошо освоил роль князя.

Эйнар опустился на колено, что меня вовсе не удивило. На его месте я пал бы вниз лицом.

― Добро пожаловать, великий господин, ― сказал Эйнар нараспев, и Ярополк кивнул, улыбаясь.

Эйнар махнул рукой, подошел Кетиль Ворона, двигаясь быстрее, чем я когда-либо видел, с огромным, обрамленным серебром рогом, купленным нарочно для таких случаев, как я понял позже. Ярополк выпил, держась так, словно зашел просто поболтать, а потом вернул рог Эйнару, который тоже выпил.

Допив, Эйнар поднял рог и объявил, что посвящает свою клятву, свою жизнь и свой отряд дружине князя Ярополка.

Тот милостиво принял посвящение, хотя выражение милости было подпорчено ломким мальчишеским голосом. Потом Иллуги Годи произнес молитву Одину, но коротко, поскольку Ярополк был последователем Христа, как и его бабка ― хотя его отец держался старых богов. Большая статуя Перуна все еще стояла в Новгороде, но рядом, по слухам, строилась церковь. Позже я увидел то и другое, и понял, что время старого Перуна кончается, поскольку с его сурового лица не убирали птичий помет. Потом, конечно, идол Перуна в Киеве, позолоченные усы и все такое, отправился в реку по приказу Владимира.

Появление князя ошеломило всех, кроме тех, кто знал заранее. Оно означало, что Давшие Клятву стали вассалами одного из самых могущественных вождей в этих землях, и любой, кто нападет на нас, нападет на него.

Умно переставив единственную тавлею, Эйнар опередил всех врагов, и пируя после этого, все ― даже те, кому следовало бы быть осторожными, ― согласились, что удача Эйнара остается с ним.

То, что Хильд была с нами, вселяло уверенность в нас, когда мы собрались вокруг угасающих углей костра, разморенные от выпитого и съеденного, обалдевшие от бурных событий дня. Неподалеку шумно любилась какая-то пара, и я злился на Хильд, чье присутствие не позволяло мне заняться тем же. Помимо прочего, я столь остро чувствовал ее, что понял, что больше не интересуюсь другими женщинами.

Трудно было догадаться, слышала ли она вообще что-нибудь и думала ли о происшедшем. Она сидела с отрешенным видом, точно каменная, но вдруг произнесла:

― Я слыхала, что дружина киевского князя ― могучая сила.

И все кивнули и согласились, что это так.

― Конники… Все знатные люди в Киеве ― конники, ― продолжала она. ― Они бьются луком, копьем и мечом, сидя в седле. В открытой степи. Хазары, с которыми они враждуют, воюют так же.

И все снова согласились, что это так.

― Значит… зачем ему понадобились норвежцы, которые бьются на ногах?

Мы все посмотрели друг на друга, потому что это был очень хороший вопрос. Многие задумались.

Когда любившаяся пара начала задыхаться, Хильд встала, спокойно расправила платье, обняла древко копья и направилась в сумерки ― обратно на корабль. И я, конечно, превозмогая боль, поднялся и пошел за нею, слыша смешки, сознавая, что Убийца Медведя стал Псом Хильд.

На другую ночь, отдыхая у кухонных костров, мы уже не ломали голову над вопросом, который задала Хильд. Нам объявили, что киевское войско собирается, чтобы пройти весь путь к югу чуть ли не до Черного моря, вниз по реке Дон, к расположенному там хазарскому городу. Святослав осадит его и в конце концов уберет эту помеху с восточных торговых путей. А взять город, обнесенный стенами, при помощи конников нельзя, как растолковал Эйнар.

― Значит, нас всех убьют прежде, чем мы доберемся до клада, ― проворчал Валкнут.

Но Хильд покачала головой, не сводя глаз с Эйнара, который попытался уклониться от ее взгляда. Она была спокойна, как змея, свернувшаяся в кольцо.

― Город называется Саркел, ― сказала она. ― Он стоит на Дону. Место, которое нам нужно, недалеко оттуда.

― Это ты так говоришь, ― мрачно возразил я, скорее себе самому, и удивился одобрительному ворчанию.

― Орм прав, ― сказал Финн Лошадиная Голова, дернув в сторону Хильд своим волосатым подбородком. ― Сдается мне, мы слишком верим этой девке, которой я бы и овцы не доверил.

― И я, ― согласился Квасир Плевок. ― Если она так много знает, пусть намалюет карту.

Эйнар посмотрел на одного, потом на другого, потом снова на меня, и его глаза сузились, в то время как остальные одобрительно бормотали. Под этим взглядом я сглотнул, сухость пронзила горло как копье.

Эйнар пожал плечами и повернулся к Хильд.

― Ну так как ― нарисуешь карту?

― Нет.

Как шлепок рукой по мокрому камню ― спокойный отказ, от которого мы все заморгали.

Финн внимательно вгляделся в Хильд, закрыв один глаз. Потом посмотрел на Эйнара.

― У тебя есть волшебный нож, который заставит ее передумать.

― И ты бы поверил в карту, сделанную таким образом?

Снова ворчание и бормотание, потому что варяги поняли, что Хильд может завести их неведомо куда.

Квасир взлохматил волосы.

― Просто мне не нравится мысль о том, чтобы идти за… за…

Он замолчал, не зная, какое слово подобрать.

― За ведьмой, ― закончила за него Хильд, взгляд у нее был черный, как у Эйнара.

Она рассмеялась низким, гортанным смехом, от которого у всех по телу побежали мурашки, потом передернула плечами.

― Думаю, ребята, вам придется мне довериться, ― весело сказал Эйнар, осторожно кладя руку на плечо Хильд; та напряглась, хотя и не дрогнула. ― Вы видели когда-нибудь карту, в которой был смысл? А, Рерик? Кто пользуется картами?

Мой отец смущенно пошевелился и ничего не сказал. Он посмотрел на меня взглядом тяжелым и темным, как кусок сланца.

― С картой или без нее, ― мягко проговорил Эйнар, ― дорога все равно ведет к Саркелу. Если в конце пути молодой Орм почувствует себя несчастным, он может прийти ко мне и пожаловаться.

Никто ничего не сказал. Эйнар пошел прочь, подталкивая перед собой Хильд. Разговоры и споры возобновились, когда они и увязавшиеся за ними, как верные псы, Кетиль Ворона и Валкнут исчезли из виду.

― Это было… опрометчиво! ― прорычал мой отец, подходя ко мне и бросая тяжелый взгляд на Финна и Квасира.

Те прятали глаза и переминались с ноги на ногу.

― Я ничего не сказал, кроме того, что у меня на уме, ― возразил я, и мой отец фыркнул с раздражением.

― Лучше бы тебе впредь помалкивать, Орм, ― сказал он сурово. ― Ибо если ты разозлишь его, ни я, ни Иллуги ― ни вот эти, ― презрительно добавил он, покосившись на Финна с Квасиром, ― не смогут предотвратить последствий.

В сумерках послышался тихий смех, и все повернулись на звук.

Гуннар Рыжий вышел, шатаясь, на свет костра, ковыряя в зубах костяной иглой, и оглядел нас всех, усмехаясь и качая головой.

― Вы похожи на мальчишек, которых поймали на том, что они сняли штаны и оголили задницы, ― насмешливо сказал он, потом сплюнул в костер и прибавил, будто обращаясь к зашипевшим угольям: ― Судьба Эйнара на нем. Однажды вы все это поймете.

― А ты не боишься Эйнара? ― процедил мой отец, свирепее, чем мне бы хотелось.

Гуннар пожал плечами.

― Судьба есть судьба. Не думаю, что это мое ― умереть под лезвием славы Эйнара. Я буду думать о страхе, когда увижу его клинок.

― Когда ты умрешь от клинка Эйнара, ― поправил мой отец.

Гуннар Рыжий усмехнулся, зубы у него были кровавыми в алых отблесках костра.

Глава десятая

Над меховым рынком Новгорода висела тонкая пелена дождя, который лил с рассвета, и торговцы пушниной, как ни пытались, не могли сохранить под навесами товар сухим, пришлось затянуть его водостойкой шерстью, спрятав от глаз покупателей.

Торговцы побогаче, у которых были крепкие дома, сбились под карнизами, не особенно переживая из-за того, что покупателей почти не видно.

― Рисковое занятие, ― проворчал мой отец, натягивая плащ на голову.

Эйнар высморкался двумя пальцами и ничего не сказал.

― Ты промок, ― сказал я, и Валкнут фыркнул.

На самом деле я думал о том, что отец прав. Дождь промочил мой совершенно новый плащ, грязь забрызгала отличные штаны, хотя я стоял на настиле.

Пустые глазницы мертвых животных смотрели на меня из-под каждого прикрытого карниза и с каждого прилавка: длиннорылые волки, лисы, высоко ценимый соболь, паршивый кролик и пятнистый заяц. Там были шкуры оленей и оленьи рога для резчиков, а посредине, на крюке, красовалась огромная медвежья шкура с еще не снятой головой. Вонь дубильных и кожевенных заведений била в нос отовсюду, ветер и дождь ею пропитались.

Я пытался сохранять доброе расположение духа, но мне это не удавалось. Я знал причину ― от меня больше не требовалось сторожить Хильд. Теперь с ней все время был Иллуги Годи, то ли по приказу Эйнара, то ли по ее просьбе, я точно не знал. По крайней мере, она игнорировала меня, насколько было возможно; мне бы радоваться этому, но я лишь мрачнел день ото дня.

Конечно, все понимали почему ― или думали, что понимают. Они подталкивали друг друга локтями и посмеивались над тем, что я теперь вечно хмурый и избегаю Хильд.

Я потрогал топорик, висевший у меня на поясе под плащом, и ощутил, как капли дождя стекают по спине. Несколько дней мы охотились за Мартином, Бьорном и Стейнкелем. Может показаться, что в городе это не очень трудно, но я узнал в тот раз, что город хуже леса. Спрятаться можно где угодно ― всюду.

Но Эйнару монах был нужен, и я догадывался почему. Мартин знал о Великом кладе и о том, что у нас есть Хильд, которой известно, как до него добраться. Одним богам ведомо, как он стакнулся с сыновьями Гудлейва, и уж точно никто не хотел, чтобы, одержимый своими мечтами, он болтал с Вигфусом или кем-нибудь вроде того.

Я рьяно взялся за дело. Мы застряли в Новгороде, дожидаясь, пока кончится паводок; реки бежали слишком быстро, необходимо было переждать по крайней мере до конца мая, а возможно, и до июня. Вниз, по течению, в Киеве, по меньшей мере почти в двух десятках дней водного пути, река поднялась на полтора десятка футов и разлилась на ширину от полумили до пяти или даже шести миль.

Наконец мы услышали, что кто-то видел монаха, походившего на того, кого мы ищем, и выслушали этого человека, потому что он говорил о монахе не греческой, а римской церкви. Поскольку большей частью монахи и христианские священники в Новгороде были греками из Миклагарда, мы решили, что этот монах, похоже, тот самый.

И вот мы пришли сюда в поисках Скуди Финна, на Шелонскую сторону, за мостом, по другую руку от Подола. Скуди ― тот человек, который обещал за известную цену привести к нам монаха. Поэтому Эйнар, мой отец и Валкнут отправились к нему, изо всех сил стараясь походить на купцов с Готланда.

Эйнар, конечно, чуял западню, но решил, что, если нас будет много, это отпугнет добычу. Теперь, стоя под дождем, заливавшим рынок, я пожалел, что мы не взяли с собой людей поболее. Мне все время виделся убийца в каждой неуклюжей бородатой фигуре, в каждом ненадежном лице, лоснящемся от влаги.

Валкнут нашел Финна, который, казалось, вовсе не заботился о торговле, он сидел, съежившись, на скамье, в плаще с изъеденным крысами меховым воротником, редкие волосы свисали с головы, водянистые голубые глаза смотрели так, будто он что-то высчитывал.

― Это Скуди, ― сказал Валкнут, и человек кивнул, услышав свое имя.

Я плохо говорил по-фински, поэтому попробовал восточный норвежский, отец предложил западный, а Валкнут, к моему удивлению, добавил греческий.

Путаясь в языках, нам удалось сторговать подходящую цену и в то же время предупредить Финна, что Эйнар разрежет его от ятр до подбородка, если окажется, что он наврал. Эйнар выудил кошель из-под мышки и отобрал целые серебряные монеты из набора обрезков и обломков. Финн посмотрел на них, покачал головой и выдал длинную тираду на трех языках.

― Скажите ему, это все, что он получит, ― предупредил Эйнар, сузив глаза.

Но загвоздка была не в том, и я вздохнул. Дело усложнялось.

― Он не хочет брать сребреники, ― сказал я. ― Говорит, в них недостаточно серебра.

Сребреник был новой русской монетой, чеканенной в Киеве по тому же образцу, как излюбленный Серкландом дирхем, но поток серебра превратился в струйку, и в русских монетах его было теперь меньше, чем в арабских.

― Его правитель их чеканит, ― рявкнул Эйнар, ― и ими он нам платит!

― Это для него не важно. Он хочет старые русские куны или серкландские дирхемы. Или миларесии из Византии, если те у нас есть.

― Да кончить его! ― ответил Валкнут, и его жест ― большим пальцем поперек горла и закатившиеся глаза ― был понятен на любом языке.

Но Скуди был торговцем, и мне пришлось восхититься: он привык к трудным переговорам и даже не дрогнул. Зато он указал на серебряное кольцо вкруг шеи Эйнара, подаренное Ярополком своему новому дружиннику.

― Это стоит больше, ― бросил Эйнар. ― Хитрая маленькая свинья! Пусть подавится!

Я быстро произвел в уме подсчет и покачал головой.

― Это не так. Русская гривна из серебра тянет на двадцать пять. Куна здесь то же самое, что дирхем. Он немного теряет, но сможет продать кольцо дороже, потому что это чистое серебро.

Эйнар прищурился. У него было еще два таких кольца, как подобает ярлу, так что он мог себе позволить пожертвовать одним. Отец яростно чесал голову, а Валкнут угрюмо молчал. Потом Эйнар пожал плечами, снял кольцо с шеи и швырнул Финну, который попробовал его черным зубом и кивнул, ухмыляясь.

― Как ты разбираешься во всех этих кунах, дирхемах и среброниках? ― пробормотал отец. ― У меня голова от них кругом идет.

― Сребреники, ― поправил я, думая о своем.

Я получил ценный урок: Давшие Клятву ― и другие отряды ― умели завоевать добычу, но не умели ее хранить. Хороший торговец не вытащил бы кошель из-под мышки, не хлопнул бы им о землю, не будь он уверен, что у него в голове цены всех тех монет, которые кружат по торговым городам, вроде Киева или Новгорода.

― Проверь только, чтобы он нас не надул. Мне нравилось это шейное кольцо, ― мрачно процедил Эйнар.

Маленький Финн спрятал серебряный обруч под рубашку, потом накинул свой порченый крысами плащ на голову и быстро пошел в дождь, мы следом, глядя по сторонам в ожидании неприятностей.

Миновав вонючие ряды скорняков, мы шлепали, то и дело оскальзываясь, по настилу, пока внезапно Эйнар не остановился со словами:

― Это дом Олега.

Мы замерли, и Валкнут схватил Финна, прежде чем тот успел отойти. Олег ― третий из сыновей Святослава. Владимир и наш новый господин Ярополк ― два других, хотя Владимир и родился от невольницы. Княжичи неотступно кружили друг возле друга, как настороженные молодые псы, и только отец, могущественный князь Руси, не давал им сцепиться.

Деревянный дом выглядел величественным, но странным, с деревянными колоннами, поддерживающими карниз, из-под которого два стражника в полном вооружении смотрели на нас с плохо скрываемым удивлением.

Финн яростно бормотал, и мы сумели разобрать, что монах, мол, из челяди Олега и живет и работает в помещении за задним углом.

Эйнар погладил усы, с которых капала вода, а потом велел Валкнуту осторожно зайти за угол.

― Постарайся увидеть его, но так, чтобы тебя не заметили, ― приказал он. ― Сейчас нам ничего не сделать, но мы вернемся, когда сможем пройти тайно.

Мы отошли, волоча за собой упирающегося Финна, подальше с глаз стражников и принялись ждать с самым невинным видом. От нас воняло, как от мокрых собак.

Валкнут скоро вернулся, стряхнул с себя капли дождя.

― Это он, скорее всего. С ним двое пареньков, примерно твоего возраста, Орм. Он что-то пишет, ублюдок, в сухом месте, перед жаровней с горячими углями.

― Эти пареньки ― сыновья Гудлейва, ― сказал я, и мой отец согласился.

Эйнар отпустил Финна, который исчез в пелене дождя, даже не оглянувшись.

― Мы вернемся ночью, ― сказал Эйнар спокойно, ― и призовем монаха к ответу.

Я не стал напоминать ему, что монах ― челядин Олега и находится под защитой князя, как мы под защитой Ярополка. Эйнар и сам понимал это, но его терзала мысль о том, рассказал ли Мартин Олегу что-нибудь о нашем деле.

Так что через несколько часов мы оказались перед тем же домом, когда дождь кончился и луну скрыли тучи, в дегтярной тьме ночи. Там, где днем стояли стражники, светил масляный фонарь и было пусто, а огромная дверь из бруса, разумеется, оказалась заперта. Я знал, что в палатах Олег сидит днем, верша правосудие, выслушивая новости и занимаясь всякими княжескими делами.

Мы скользнули за угол и заметили в окне свет из-под ставен. Валкнут кивнул Эйнару, и мы двинулись к жалкой бревенчатой пристройке, лепившейся к великолепным палатам.

Эйнар не хотел зря терять время; он с грохотом ударил ногой в дверь и ворвался внутрь, выхватив сакс.

Мартин вскрикнул и упал с высокого табурета; юноша рядом с ним ― только один ― побелел от страха и стал нашаривать меч, который лежал слишком далеко. Валкнут перехватил меч, поднял за перевязь и, ухмыляясь, стал водить клинком перед юношей.

― Мартин, ― произнес Эйнар, словно приветствуя давно потерянного друга.

Монах встал с пола, кое-как взяв себя в руки. Он пригладил свою коричневую сутану ― новую, как я заметил, ― и поднял табурет, а затем улыбнулся и сказал:

― Эйнар. И юный Орм. Да, тут много знакомых лиц.

Юноша вздернул голову, и при звуке моего имени кровь бросилась в его побелевшее лицо. Мой отец это заметил.

― Ты который из моих племянников? ― спросил он.

Юноша облизал губы.

― Стейнкель.

― Где твой брат? Бьорн, верно? ― спросил я, и он пожал плечами.

Валкнут, поймав взгляд Эйнара, выскользнул в темноту посмотреть, не ждет ли нас засада.

Мартин снова уселся на табурет и принялся растирать что-то в плошке. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся.

― Дубовые галлы в уксусе с камедью из Серкланда и кое-какие соли, ― пояснил он. ― Encaustum, от латинского caustere, «кусать». Ты это знаешь, юный Орм, ибо умеешь читать по-латыни. Но писать ты не умеешь ни на одном языке.

Теперь я понял, почему у него на концах пальцев черно-желтые следы ожогов ― теперь для меня одна из его примет. С тех пор как я в последний раз видел его, он одновременно вырос и высох. Теперь у него была борода, а лысый кружок на темени ― который, как я узнал, назывался тонзурой, ― свежевыбрит. Но монах исхудал, казалось, резец прошелся по лицу, сделав глубже светившиеся странным желтым блеском глаза.

Он указал рукой на захламленный стол перед собой. Стейнкель дрожал. Мы настороженно ждали известий от Валкнута, а покуда слушали Мартина.

― Это заставит тебя и тебе подобных превратиться в ничто, а слово Господа восторжествует, ― продолжал монах, медленно растирая красильные орешки и улыбаясь Эйнару.

― Какие, такие мне подобные? ― переспросил Эйнар.

Губы у Мартина стали еще тоньше, он процедил:

― Обреченные.

Молчание сделалось таким вязким, что можно было ложкой черпать.

― Вот свитки с данью и пошлинами, ― продолжал Мартин под скрип песта. ― Эти бедные язычники делали пометки на счетных палочках и даже на полосках березовой коры. Но так управлять государством нельзя. Олег ценит меня, потому что я знаю, кто ему, сколько и когда должен. Со временем его сыновья и сыновья его сыновей научатся этому умению. Смесь въедается в пергамент и оставляет следы. Так и мои слова впитаются в грядущее и оставят след.

― Верно, ты умный человек, ― ответил Эйнар бесстрастно. ― И однажды уже это доказал.

Он вынул свой маленький ножик и небрежно срезал нитку с узора на рукаве.

Мартин вздрогнул, перестал толочь орехи и коснулся рубца на месте изувеченной кисти. Потом к нему вернулась улыбка.

― Если бы ты не пришел сам, я бы навестил тебя, Эйнар, ― непринужденно сказал он.

― Вот именно, ― ответил Эйнар. ― Нам обоим повезло, что ты показал этим храбрым паренькам и их дружкам, где найти меня. Не больно-то они были учтивы.

Мартин пожал плечами.

― Они пришли ко мне, потому что я священник, а они крещеные христиане. Когда они сказали мне, кто они такие, я понял, кого они ищут. То Божье дело.

― Вот именно, ― сказал мой отец. ― Твой бог должен быть доволен, что ты помог ему направить юные души на путь убийства. Вот оно, истинное наставление христианского священника. Разве ты не должен был предостеречь их?

― Ты убил моего отца, ― угрюмо бросил Стейнкель.

― И правда, племянник, ― сказал мой отец, и я посмотрел на него, потрясенный.

Я всегда считал, что это сделал Эйнар.

― Он убил моего медведя, ― продолжал отец. ― И пытался убить вот его ― Орма.

― Хватит, ― прервал Эйнар и мрачно глянул на Мартина. ― Зачем ты собирался прийти ко мне?

Мартин осторожно отложил пест. Вошел Валкнут, посмотрел на Эйнара и покачал головой. Мартин сказал:

― Выведи мальчика.

Стейнкель в изумлении вертел головой, глядя то на одного, то на другого и очевидно злясь. Когда Валкнут схватил его за руку, он отпрянул.

― Что ты задумал, монах? ― закричал он.

Валкнут рывком притянул его к себе, развернул, взял сзади за ворот рубахи и скрутил, слегка придушив. Затем приподнял мальчишку так, что кончики его ног неистово заплясали, пытаясь достать до пола, и вынес в ночь.

Эйнар выжидающе наклонил голову, глядя на Мартина. Тот вздохнул и перестал очинять перо для письма.

― Я ничего не сказал Олегу, ― заявил он. ― Взамен за это продолжительное молчание я хочу вернуть Священное копье.

― Чего? ― не понял мой отец.

― Древко копья Хильд, ― пояснил я, ― которое она вряд ли отдаст.

Мой отец переводил взгляд с меня на монаха.

― Почему он… Зачем ему древко? У него ведь нет наконечника.

Если он хотел пошутить, то не получилось. Я посмотрел на Мартина.

― Он обещал Олегу, ― сказал я. ― Взамен Олег посулил… что? Христианскую церковь в Киеве или здесь, в Хольмгарде?

Усмешка Мартина была острой, как меч, и кривоватой.

― В Киеве. Когда он наследует своему отцу, то сделает меня здесь епископом, с благословения папы. Эта страна стремится к новой, христианской религии…

―…которая не будет греческой, а придет из Вечного Города, ― закончил я.

Монах снисходительно кивнул.

― У Святослава еще два сына! ― рявкнул мой отец. ― Они могут не согласиться с твоим замечательным планом.

Мартин пожал плечами. Я понял, что он преспокойно присягнет в верности любому из братьев, лишь бы тот победил ― и лишь бы у него был великий христианский талисман.

Эйнар немного помолчал. Они с Мартином обменялись острыми, как меч, взглядами через комнату, каждый знал, о чем думает другой. Что могло помешать Эйнару убить Мартина сейчас же и заткнуть ему рот?

Мартин был челядином Олега, и убийство не сошло бы нам с рук. Стейнкель окажется свидетелем, придется и его убить. Его брат может нас заподозрить, так что придется найти также и третьего… Слишком много крови, даже для Эйнара.

― Откуда мне знать, что ты сдержишь слово, монах? ― спокойно спросил Эйнар.

― Ты непременно убьешь меня, если я его не сдержу, ― ответил Мартин, ― а я поклянусь на Кресте Господнем, дам обет, если ты захочешь. Ты ведь любишь обеты, Эйнар.

Это было молчание самой смерти, я ждал крови. Но Эйнар покачал головой, и я перевел дух.

― Поклянись на своем Христе, если хочешь, ― спокойно сказал он. ― И поклянись также Одину.

Мартин помешкал, потом кивнул. Языческую клятву можно легко нарушить, но клятву своему богу придется блюсти. Конечно, Эйнар все равно попытается убить его, по возможности тихо и тайно. Все это понимали ― в том числе и Мартин. Найти монаха будет непросто, думал я.

Когда мы вышли в ночь, я вслух усомнился в том, что будет легко отобрать древко копья у Хильд. Впрочем, никто не разделил моей озабоченности. Мы направлялись к «Сохатому».

В конце концов все оказалось на удивление просто. Хильд крепко держала древко, сжав пальцы до белизны, пока Кетиль Ворона ― не очень-то ласково ― не расцепил ее хватку. Я ждал бичующих слов, ярости, даже воздетых кулаков и закатившихся глаз.

Но она только опустилась на палубу с усталым вздохом, обмякла, как мешок.

Кетиль Ворона и Иллуги Годи ушли в ночь, чтобы отнести древко и засвидетельствовать клятву Мартина. Я напоследок предупредил их, чтобы остерегались моих братьев, теперь вдвойне безумных. Когда мы остались втроем, Хильд мрачно посмотрела на Эйнара.

― За это придется заплатить, ― произнесла она, и от холода в ее голосе дрожь пробежала у меня по спине.

Даже Эйнар, погруженный в угрюмые размышления о происходящем, вздрогнул.

― Ты еще можешь найти подземелье Атли? ― спросил он с тревогой, и она кивнула.

Ее глаза в желтом свете фонаря казались страшными ямами, полными дегтя.

― Теперь ничто не уведет меня от этой могилы, ― заявила она. ― Но мне кое-что понадобится от тебя.

Вскоре после этого, оставив Вальгарда и дюжину членов Братства при «Сохатом», мы направились в Киев с большим, пестрым и бестолковым караваном всевозможных судов и лодок.

Новгород был крайней точкой, докуда доходили иноземные суда. Всем купцам приходилось пересаживаться на русские корабли, на струги и более крупные насады, дорогие, но способные противостоять балтийским штормам и выдержать переправу волоком. Для киевского князя это был вполне надежный способ следить за речной торговлей.

На сей раз купцы стояли на переполненной якорной стоянке, кипя от злости и ругаясь, потому что все суда Святослав забрал, чтобы перевезти людей и груз вниз по течению, в златоглавый Киев. Оттуда нам предстояло направиться на Дон и далее, чтобы встретиться с хазарами.

Это путешествие протекало на удивление мирно. Больше предавались безделью мы только в последовавшем вскоре плавании по Дону.

Нам, как части дружины Ярополка, делать было нечего. Местные речники двигали суда баграми, а мы знай себе чистили оружие, дивились новым плащам цвета подсохшей крови ― знак нашей дружины ― да размышляли о том, лучше ли женщины в Киеве, чем в Новгороде.

Так и оказалось. Все в Киеве было лучше, жизнь здесь бурлила, люди понаехали со всех концов мира. Прибыли все племена: меря, поляне, северяне, древляне, радимичи, дулебы и тиверцы, и другие ― с названиями, которые вряд ли слышали даже бывалые купцы.

Все прибыли с лошадьми, собаками, женщинами и детьми, принеся с собой невероятный гомон и круговращение жизни, и мы горделиво шествовали сквозь толпу, словно самые яркие нитки в этом огромном ковре: на голову выше всех, в богатом платье, с украшениями.

Город поражал изобилием и буйством, окрашенный вишнями, что сушились на крышах хат ― домов из глины и бруса, и грушами с айвой, что блестели под солнцем на клонящихся ветках. По Залежной дороге приходили караваны из Серкланда с пряностями, самоцветами, атласом, дамасской сталью и прекрасными лошадьми. По Курской дороге все еще текла столь необходимая струйка серебра, которое волжские булгары добывали в копях дальше на восток. Но из Новгорода, которому полагалось слать шерсть, лен, цветное стекло, сельдь, соль и даже тонкие костяные иглы, не пришло ничего, кроме нашей галдящей и изумленной дикой оравы.

Киев томился и нежился под летним солнцем, а Иллуги Годи мрачнел с каждым часом, хотя другие члены Братства с восторгом ринулись в круговорот охоты за выпивкой и женщинами.

― Радуйся, пока можешь, парень, ― пробормотал Иллуги мне вослед, опираясь на свой жезл, когда я спрыгнул на пристань, чтобы присоединиться к компании, направляющейся на многолюдные улицы. ― Но коли мы тут задержимся, будут и хвори, и кое-что похуже.

Я помахал в ответ рукой, но слова его пропустил мимо ушей.

Хильд, словно немой укор, тенью омрачала солнечные дни. Большую часть времени она проводила рядом с Эйнаром ― боги ведают, что у них было общего ― не любовь, конечно же.

Я пытался заговаривать с отцом о Гудлейве, о первых пяти годах моей жизни, о матери, но он отмахивался от всего, словно это не имело значения. Однако речь шла о его брате, и мне хотелось знать… Даже сегодня не знаю, что именно мне хотелось узнать: что волновало его, чем я мог помочь, ― ведь, как никак, мы кровные родичи.

Вместо этого мы словно разошлись на три или четыре весла. Если и далее все будет так, мы с ним окажемся на разных кораблях.

В тот день в Киеве я искал выпивки и женщин.

И получил их. Даже теперь то немногое, что я помню, вероятно, мне рассказали другие. Там была команда греков, мастеров, посланных императором Миклагарда. Они пробыли в Киеве несколько месяцев, вытачивая бревна для огромных осадных орудий ― разборных, чтобы легче было перевозить. Греки знали лучшие места в городе.

Там были женщины: я помню етьбу на столе, и мне рассказали, что я заключил ставку, что поимею самую толстую, самую уродливую в этом заведении, и выиграл, хотя Кетиль Ворона был уверен, что у меня нипочем не встанет на ту, которую я выбрал. Но, как заметил Валкнут, разница между грудастой каргой и золотоволосой Сив, женой Тора, составляет примерно шесть рогов с медом.

Я выпил столько и даже еще больше. Я никогда не пил так много и помнил только, что меня вынули из лужи выблеванного меда; волосы от него слиплись. Была вода, которая текла с меня, но я этого не чувствовал. Я не чувствовал своих губ и ног. Потом память оставила меня.

Позже я узнал, что меня отнесли обратно на наш русский речной корабль почти с триумфом, хотя и уронив пару раз, нетвердо державшиеся на ногах носильщики ― и бросили на подбитый мехом спальный мешок.

Еще я запомнил ― до сих пор вздрагиваю и просыпаюсь по ночам от этих воспоминаний ― пинки и крики. Я видел людей и пламя, и кто-то вопил мне в ухо, так что голова взрывалась от боли:

― Вооружайся, ублюдок, нас взяли на мечи!

Шатаясь, я пытался встать, нашел свой меч и шарил в поисках щита в полумраке рассвета, с затуманенным взором, пытаясь понять, где я. «Держите их рядом, ― велели нам. ― Совсем рядом…»

Вокруг, на палубе русского корабля, ничего невозможно было рассмотреть в дерущейся и орущей толпе. Грохотали ноги в сапогах, лязгали мечи, сталкивались щиты. Я увидел, как Кетиль Ворона взревел и бросился в кучу людей, бешено нанося удары, потом отступил, прежде чем враги смогли собраться с силами. В мятущемся свете факелов его кольчуга сверкала красным.

Я, покачиваясь, двинулся к нему, в голове у меня зрела не вполне ясная мысль о том, чтобы прикрыть его сбоку. Когда я приблизился, три человека окружили его, полуприсев, настороженные, но решительные. Я не знал никого из них, но успел оценить опасность, исходившую от большой окровавленной данской секиры, летевшей на меня.

Удар пришелся по моему щиту со звуком, похожим на шум упавшего дерева, и я пошатнулся. Кетиль Ворона, рыча и задыхаясь, бился с двумя остальными, им приходилось неудобно, потому что он был левша, ― зато воин с большой двуручной секирой доставался мне одному.

Второй удар заставил меня отшатнуться, потом противник повернулся и прицелился толстым концом секиры в мою руку с мечом; бешено замолотив, я отбил удар, и тут конец секиры скользнул по краю щита, а потом ударил по голове сбоку.

Вспышка света и боли затмила весь мир; все словно исчезло. Я не мог видеть и смутно различал какие-то крики. Нечто чудовищное ударило по моей руке со щитом ― и мир разом вернулся: я стоял на коленях, а данская секира снова вращалась над моей головой.

Он был умел, этот воин. Он не пытался расколоть мой щит, ударил по нему навершием секиры, чтобы выбить, потом быстро развернулся и нанес удар мне в лицо. Я спотыкался, хмель сгорел в огне страха, мне кое-как удалось отразить удар и встать на ноги.

Когда я поднялся, он зацепил лезвием за щит, дернул, пытаясь разорвать ремни. Когда это не получилось, еще раз ткнул тупым концом. Удар пришелся в грудь и был легким, но даже такой удар заставил меня крякнуть от боли.

Секирщик немного отступил, потом с криком вновь бросился на меня, норовя отсечь мне ноги. Я отскочил, наткнулся на кого-то и наугад ударил позади себя щитом.

Он увидел, что я открылся, и крутанул секирой по дуге. Его разинутый рот зиял в светлой всклокоченной бороде, патлы разметались. Удар пришелся в кого-то справа от него. Он пришел в ярость и вырвал секиру, та со свистом описала круг, неся кусок одежды от чьего-то плаща. Я увернулся, потом сделал выпад ― и чуть не попал ему по предплечью.

Он отпрыгнул назад, и мы замерли, тяжело дыша. Вокруг нас кипел бой, но дуга данской секиры расчистила нам место, словно по волшебству.

― Неплохо, Убийца Медведя, ― насмешливо сказал он. ― Неплохо для мальчишки.

Я всасывал воздух, чтобы погасить пожар в горле. Я понимал, что он меня одолеет. И еще понимал, что он знает, кто я; он отыскал меня. Моя слава несет мне смерть.

Он поднял секиру, ловко крутанул ее в руках, как ярмарочный плясун с горящим шестом. Это должно было отвлечь мое внимание, но я видел такой трюк у Скапти и потому следил за ногами. Он сделал шаг, закрываясь от ударов, которые должны были бы последовать ― по правилам.

Я собрался с духом, из стиснутых зубов вырвался всхлип. Затрубил рог. Мой противник остановился. Рог снова затрубил. Он ухмыльнулся ― желтые зубы в желтой бороде ― и указал на меня секирой, держа ее в одной руке.

― Не сейчас, но скоро, Убийца Медведя.

Потом тяжело протопал к борту корабля и перевалился через него. Я упал на колени и принялся блевать.

Убитых не оказалось. Восемь человек ранены, но, видимо, не слишком серьезно, раз у них хватало сил браниться. Нападавшие потеряли одного, утонувшего в тяжелой кольчуге, а своих раненых унесли.

Связали тоже одного. Одного из наших.

Я узнал его: Хегни, который гордо рассказывал Эйнару о своих умениях. «Я умею грести, ходить на лыжах, стрелять и обращаться с копьем и с мечом».

Его привязали вверх ногами к поперечине мачты, он медленно вращался, кровь бежала по его лицу и свисающим волосам и стекала на палубу. Проклясть его не преминул каждый, переводя дух и перевязывая раны, даже те, кто сидел рядом на веслах. Последние старались особенно.

Вышел Эйнар, его кольчуга тихо позвякивала. Он владел собой и был спокоен, как черное море при поднимающемся ветре. Хильд исчезла, именно ее искали нападавшие, которых прозевал часовой Хегни. Кто-то из напавших случайно обнаружил себя; я слышал, как поговаривали, что тревога поднялась лишь благодаря Одину.

― Я не хочу знать, кто это сделал! ― рявкнул Эйнар. ― Я знаю, кто это сделал, и Вигфус заплатит. ― Он подался вперед, вынул свой нож. ― Но мне нужно знать, где он скрывается, и ты мне поможешь.

Мелькнуло лезвие, Хегни вскрикнул, сустав его пальца улетел в темноту.

― Это волшебный нож, ― буркнул Эйнар.

Я отошел, шатаясь, чтобы не видеть; в кишках бурлило, голова полнилась стуком молотов Тора, а среди всего яркой вспышкой мелькал страх перед данской секирой.

Я был обречен, как и Эйнар. Медведь оказался обманом. Первый человек, которого я убил, был еще более неумелым, чем я, вторую победу принес удачный удар ножом. Потом был Ульф-Агар, который погиб по собственной глупости. Я никогда не участвовал в серьезной битве и знал теперь, что погибну в ней, если доведется сражаться, потому что я просто не гожусь для боя. Хуже всего, что убить Убийцу Медведя почетно: враги будут выскакивать отовсюду, чтобы настичь меня.

Опять потянуло блевать, когда подошел отец и присел на корточки рядом со мной, кляня тяжелую кольчугу. Он подал мне кожаную чашу, и я выпил, а потом заморгал от удивления.

― Вино с водой, ― сказал отец. ― Лучшее лекарство от того, что тебя мучит. Если не поможет, лей меньше воды.

Я выпил еще, сблеванул, выпил снова.

Он одобрительно кивнул и поскреб свою щетину.

― Я видел тебя с этим секирщиком ― ты хорошо держался.

Я мрачно и недоверчиво посмотрел на него, и он пожал плечами.

― Ну что же, ты ведь все-таки жив. А он, похоже, хорошо знает свое дело.

― Он мог убить меня.

Отец толкнул меня в плечо и нахмурился.

― Ничего подобного. Ты уже не мальчик-плакса. Поглядись как-нибудь в воду. Юный Бальдр, честно, уязвимый только для омелы.

Я осушил чашу. Никогда еще я не чувствовал себя столь непохожим на Бальдра.

Отец подбросил в руке пустую чашу, потом начал неловко подниматься, снова заворчал.

― Пойдем. Эйнар зовет. Хегни запел на своем насесте.

― Кольчуга, ― сказал я вдруг. ― Это… это моя кольчуга.

Отец скривился и дернул плечами.

― Немного жмет, но терпимо. Еще годик на веслах, юнец, и она будет тебе мала.

― Почему, ― многозначительно спросил я, ― ты ее надел?

Отец широко открыл глаза, услышав едва прикрытый вызов в моем вопросе.

― Эйнар велел всем, кто не пьет, вооружиться и надеть кольчуги. Он дергается, как кошка, которой задницу подпалило. И у него есть причины.

Теперь я вспомнил. Кетиль Ворона в кольчуге, Эйнар тоже, и дюжина других. Отец неправильно понял мое молчание и опустил чашу, а потом перегнулся в поясе и, закинув руки за голову, встряхнулся, как мокрая собака, так что рубаха из железных колец скользнула к моим ногам.

― С меня хватит, ― пробурчал он и пошел прочь.

Хотелось окликнуть его, но что-то меня грызло, а шум в голове не давал думать ясно.

Хегни вообще не думал; последним, что промелькнуло перед его глазами, была секира Кривошеего. Когда я подошел к молчаливой группе, собравшейся вокруг Эйнара, Хегни заворачивали в его же плащ, утяжеленный двумя камнями.

Мертвяка опустили за борт с едва слышным всплеском, рябь побежала золотыми кругами от встающего солнца. Странно, но я даже обрадовался, заметив среди людей с жестким взглядом нескольких с бледными лицами.

У тех, кто был достаточно трезв ― все в кольчугах, ― лица были мрачными и сердитыми. Их не только лишили добычи ― пускай некоторые не вполне понимали, почему Хильд ― добыча; похитители казались скорее собачьей, чем волчьей стаей.

Хуже того, один из своих оказался врагом, и это заставляло варягов сторониться друг друга.

― Пусть она уходит, вот что, ― пробормотал Кривошеий, вычесывая блох из седой бороды.

К нему повернулись, потому что старый Кривошеий наравне с Кетилем Вороной, Скапти и Колченогом был одним из первых членов отряда Эйнара.

― Она владеет тайной сокровища, старина, ― сказал Валкнут голосом, который напомнил мне старую Хельгу, разговаривавшую с повредившимся в уме Откаром.

― Думай, что говоришь, когда ты рядом со мной, изрезанный рунами ублюдок, ― ответил Кривошеий, довольно дружелюбно, но со сталью в голосе. ― Я знаю, чем она там якобы владеет, но своими глазами покуда ничего не видел, кроме одной-единственной монеты с дыркой. С нею слишком много хлопот за столь малую цену. Пусть поводит за нос Прямо Щеголя, пока мы порыщем там, где есть чем поживиться.

Раз уж старик Кривошеий начинает думать этакое… Послышался ропот, кто-то фыркнул, но негромко, потому что Эйнар был рядом. Если он и слышал, то виду не показал.

Вместо этого, спокойный и с виду безразличный, он высморкался, погладил себя по усам и сказал:

― Кетиль Ворона возьмет дюжину человек. Берите только такое оружие, какое можно спрятать под плащами и рубахами. Те, кого он выберет, собирайтесь быстро, нельзя терять времени.

Новички, давшие клятву всего несколько недель назад, рвались в драку, чтобы доказать, что среди них больше нет предателей. Кетиль Ворона, конечно, хотел, чтобы с ним пошли проверенные люди, и конечно, среди прочих выбрали меня.

Такова моя судьба.

Глава одиннадцатая

Солнце палило нещадно, и не спасала пелена пыли, белесым слоем оседавшей на волосы и одежду, превращавшей все краски в выцветшие воспоминания. Рынок с продавцами и отчаянно торгующимися покупателями, возчиками, поднимающими большие кожаные мехи с вином или катящими бочки, мясниками с тушами на плечах и лоточниками с мясной снедью, прикрытой от пыли и мух, превращался в дрожащее душное марево.

Держась в стороне под навесом, я таращил глаза, стараясь ничего не упустить, на залитую ослепительным светом площадь. Голова раскалывалась, в висках стучало как по наковальне, я чихал от пыли. Было жарко и тяжко от вони из соседней красильни; от запаха застарелой мочи спирало дыхание.

Шедший немного поодаль Нос Мешком повернулся, стараясь поймать мой взгляд. Он напялил смешную соломенную шляпу, наивно полагая, что сможет спрятаться от тех из шайки Вигфуса, кто знает его в лицо. Как он надеется избежать этого, с горечью подумал я, если у него лицо в сыпи, как задница младенца, а свисающий нос может освещать дорогу в темноте. Даже те, кто никогда не видел его раньше, обращают на него внимание.

Толпа немного поредела, когда мы прошли дальше, сливаясь с беспорядочным уличным потоком, и вновь вышли туда, где дорога, изрезанная колеями, круто сворачивала в район красильщиков. Потом я увидел, что Нос Мешком снял свою шляпу, почесал мокрые от пота растрепанные волосы и снова надел. Это был знак, но я не мог вспомнить, что он значит, ― как вдруг увидел двух человек.

Они стояли в дверях сыромятни, не обращая внимания на зловоние. Рядом с ними был тот, за кем мы пришли, высокий костлявый человек с белыми волосами, самым свирепым обветренным лицом и самыми мускулистыми руками, какие я когда-либо видел. Стейнтор знал его как Белого Гуннбьорна, он был норвежцем со славой отменного бойца.

Шедшие позади меня четыре члена Братства так старались не привлекать внимания, что я усомнился, что мы сможем подойти поближе. Я сунул руку за спину, под рубаху, чтобы отцепить сакс, ощутил влажность пота и пожалел, что не идет дождь ― тогда была бы причина надеть плащ и спрятать под ним меч.

Нос Мешком кивнул мне, потом двинулся вперед неторопливым шагом. Он остановился, повернулся и чрезвычайно заинтересованно уставился на истекающую кровью свиную голову в туче мух, которую мясник тащил через толпу.

Еще один человек подошел к Белому Гуннбьорну, невысокий, но такой тощий, что даже казался выше ростом. У него было резкое лицо, обрамленное свисающими прядями волос, длинная, расчесанная надвое борода с вплетенными в концы пурпурными лентами, и того же цвета ножные обвязки. Это да еще свободная красная шелковая рубаха, толстые васильковые штаны и наборный серебряный пояс позволили мне сразу догадаться, кто он таков, хотя я и видел его впервые.

Вигфус по прозвищу Щеголь.

Гуннар Рыжий не спеша приблизился ко мне и словно случайно толкнул. Он дружелюбно улыбнулся, но глаза были суровы, на лице выступил пот, а тронутые сединой рыжие кудри скрывала круглая шерстяная шляпа, под которой мозги у него, наверное, кипели.

― Вигфус, ― сказал он, и я кивнул.

Он оглянулся в ту сторону, где скрывался Эйнар, и мотнул головой. Очевидно, он получил ответ, потому что глубоко вздохнул, поправил пояс и неторопливо направился вдоль по улице к четверым, стоявшим на деревянных ступенях сыромятни.

Я следовал за ним, держась слегка позади и догадываясь, что остальные идут за мною. Я видел, как Нос Мешком тоже повернулся и пошел за потным мясником с жирной тушей, пользуясь им как прикрытием, чтобы подойти поближе.

Что-то мелькнуло, взорвавшись болью в моей голове и ослепительным светом, от которого я зажмурился. Ошеломленный, я мог только смотреть, как из проулка слева от нас вылетело по дуге копье, нацеленное прямо на Гуннара Рыжего. Они выставили тайного стража, а мы его не заметили.

Боги ведают, как Гуннар ухитрился избежать смерти, заметив краем глаза неуловимое движение. Он опустил плечо и повернулся, полуприсев. Копье не попало в него, просвистело над плечом и угодило в полумрак какой-то палатки. Оттуда донесся вопль.

На улице поднялся шум. Гуннар налетел на двоих мужчин, которые несли рулон ткани; я стоял и глазел, пока вдруг опять не вспыхнули звенящие огни и в голове не взорвалась боль.

― Шевелись, крысиный выпердыш! ― заорал Нос Мешком, бросаясь вперед.

Я рванулся, споткнулся, сбил закричавшую бабу, упал на колено и поднял голову, щурясь от пыли и пытаясь хоть что-то сообразить. Я увидел, как Гуннар Рыжий исчез в проулке, гонясь за метнувшим копье и вопя от ярости.

Нос Мешком остановился, а Белый Гуннбьорн и двое других, обнажив длинные стальные мечи, двигались в нашу сторону. Их движение замедляла только мечущаяся перед ними толпа.

А Вигфус бежал к сыромятне.

Тогда я вскочил ― я никогда не узнаю почему, подстегнутый окриком Носа Мешком или, может быть, собственным страхом. Я промчался мимо Белого Гуннбьорна и слышал, как Эйнар и остальные, яростно крича, бегут за мной с мечами наголо.

На мгновение переход от яркого света в тусклый полумрак сыромятни ослепил меня, и я остановился, щурясь. Потом заметил мелькнувший отблеск серебра на поясе Вигфуса, который быстро взбегал по деревянной лестнице. Я бросился за ним, вытащив сакс, перепрыгивая за раз три ступеньки.

Он вбежал в узкую мастерскую и бросился за угол, в комнату с распахнутыми ставнями. Я не отставал, проклиная сносившиеся подошвы своих сапог, скользившие по деревянному полу, будто костяные лыжи по насту, и влетел прямо в стол, раскидав потрясенных учетчиков и их записки на бересте.

Оглушенный криками, грохотом и болью от ушиба челюсти, я увидел, что Вигфус добежал до конца комнаты, и решил уже, что настиг его, ― выхода тут не было. Кроме окна с открытыми ставнями, через которое он и перемахнул длинными ногами.

Ругаясь, я поднялся, кулаком в грудь ударил красномордого учетчика, попавшегося мне на пути, и бросился к тому же окну.

Под ним была короткая наклонная крыша галереи, выходившей на просторный двор сыромятни, окруженный сараями. Во дворе стояло множество чанов, деревянных рам, повсюду были натянуты веревки и толпились полуголые потные люди, которые подвешивали вонючие шкуры на длинные шесты или подкидывали дрова в огонь под кипящими чанами. Жара и острый запах вытеснили весь воздух, я дышал словно через мокрый лен.

Вигфус бежал по деревянному гонту. Он зацепился за веревку для белья и ковров, упал, покатился, и на миг мне показалось, что он свалится через край и с ним будет покончено.

Но ему удалось остановиться, он вскочил на четвереньки, будто какой-то диковинный паук, и оглянулся на меня. Я решил, что он сразится со мною, поэтому остановился и поднял меч. Он скривил рот в презрительной усмешке, резко выпрямился и побежал по короткой крыше, на миг замер и осмотрелся, потом прыгнул, вытянув руки во всю длину, с клинком в зубах.

Я разинул рот от удивления. Он должен был лежать на дворе сыромятни, и я надеялся, что голова у него попала прямо в бочку с мочой. Я подбежал к тому месту, но там никого не было. Потом я увидел веревку, натянутую между домами, попятился, глубоко втянул воздух и сделал воистину глупость, каковую можно оправдать лишь моей молодостью и внезапной угрюмой решимостью не упустить этого негодяя.

Я сунул сакс в зубы и прыгнул к веревке.

Долетел до нее, схватил, крутанулся ― как, должно быть, проделал и Вигфус ― и рухнул в квадратное отверстие с полуприкрытыми ставнями.

Я вдребезги расплющил хрупкую раму, почувствовал, как щепки впились в руку, и бросился в комнату, продираясь сквозь щепу, камышовый настил на полу и солому из тюфяка на кровати, разодравшегося под моими ногами. Упал, вскочил и, выхватив сакс, принялся бешено наносить удары, но комната была пуста, и единственное, что мне удалось, ― порезать себе язык и край рта.

Я увидел дверной проем, закрытый простой занавесью. Я разорвал ее и оказался в другом открытом коридоре, со множеством занавешенных дверных проемов. Ступеньки вели вниз, в темноту, тяжело пахнувшую сосной и мочой. Я почувствовал, что кровь и пот текут струйкой по лицу, и сплюнул. Жгучая боль в углу рта чувствовалась все сильнее. Я задыхался, был мокрым от пота, меня мучило отчаяние при мысли о том, что я упустил Вигфуса.

Я подбежал к первой комнате и в отчаянии откинул занавески на дверном проеме: ящики, тюки, крысы, дохлые и живые. Следующая комната тоже имела квадратное окно, яркий свет из которого падал на расщепленные обломки свежего дерева; в третьей комнате не было ничего, кроме соломенного ложа…

Комната с разбитым окном и осколками дерева, усеявшими пол. Вигфус прошел здесь.

Я подбежал к окну, сунул сакс под рубаху и осторожно выглянул наружу. На сей раз я пошел вверх, по наклонному подъему, крытому дранкой, горячей на жаре и такой сухой, что она хрустела, как лед. Дранка рассохлась и лежала неплотно, я то и дело оскальзывался и бранился.

Тут я увидел его ― красная рубаха порвалась, одна пурпурная обмотка волочилась сзади, а затейливые ленты на раздвоенной бороде развязались. Он дико глянул на меня и соскользнул вниз по черепице, затем исчез за ее краем.

Задница Одина, неужели он никогда не перестанет бежать? Я помчался следом, увидел короткую каменную стену, на которую Вигфус упал и по которой двинулся далее, хромая от боли и хватаясь за пах.

Люди на дворе сыромятни кричали, глядя на нас, а по другую сторону стены была улица. Я тяжело упал на стену. Мне удалось не удариться пахом, на мгновение я неуверенно качнулся, потом обрел равновесие, а Вигфус шел по осыпающемуся узкому хребту стены, раскинув руки для равновесия.

Тут я увидел Эйнара, Гуннара Рыжего и остальных, наполнивших двор сыромятни, но стена была слишком высока, чтобы они могли до него добраться.

Он увидел их в тот же миг, что и я, оценил положение одновременно с ними, выругался и, чтобы не подставиться под меч, который любой снизу мог в него бросить, спрыгнул по другую сторону стены, на улицу.

― Обойдите вокруг! ― крикнул я, и все кинулись вокруг построек, расталкивая локтями народ.

Они никак не успевали его догнать, потому я тоже спрыгнул, смягчив падение тем, что упал на лоток с грудой фруктов. Я вскочил, весь клейкий от сока, под брань лоточника. Похоже, повредил ногу ― и фрукты не уберегли.

Вигфусу пришлось не слаще моего, но он уже пустился бежать, когда я стремительным броском ухватил стелющийся конец его причудливой пурпурной обмотки.

С пронзительным криком он на бегу грохнулся лицом в пыль, попытался встать, яростно суча ногами. Его лицо, в грязи и крови, искажала бешеная злоба.

Потом я увидел, ужаснувшись до тошноты, белую, как кость, голову Гуннбьорна, который быстро пробирался сквозь толпу, расшвыривая кричащих людей, к своему ярлу. Вигфус с трудом встал, а Белый Гуннбьорн ухмыльнулся и направился ко мне, держа в руке меч. Я увидел, что глаза у него странные, бесцветные ― даже ресницы и те белые.

― Брось его, ― велел, задыхаясь, Вигфус, ― помоги мне… убраться отсюда. Эйнар на подходе.

Гуннбьорн цыкнул на меня, потом подставил плечо своему господину. Они отошли на пару шагов, когда я, чуть не всхлипывая от негодования и отчаяния при виде того, как они уходят, метнул сакс.

Меч пронесся по разделявшему нас пространству и ударил Гуннбьорна в спину. Гуннбьорн резко вскрикнул и рухнул, уронив Вигфуса.

Он беспомощно взмахивал рукой, пытаясь достать до спины. Вигфус выругался, оценив происшедшее, с трудом поднялся и, ковыляя, исчез в толпе. Я пытался пойти за ним, но боль в лодыжке вынудила меня заскрипеть зубами. Эйнар и остальные нашли меня растянувшимся на улице, в бессильной ярости колотящим кулаками по земле, с лицом в крови, соплях и поте.

Гуннар Рыжий перевернул меня, велел двоим мне помочь. Эйнар присел рядом с Гуннбьорном, который стонал и все пытался достать до своей спины.

― Вынь его, ― простонал он. ― Я не чувствую ног. Вынь его.

Вынимать было нечего. Сакс ― не метательный нож; тяжелая рукоять ударила Гуннбьорна в позвоночник и что-то серьезно повредила.

Эйнар перевернул Гуннбьорна на удивление осторожно, хотя следовало торопиться ― оставалось мало времени: наверняка скоро пожалуют местные, чтобы выяснить, из-за чего шум.

― Гуннбьорн, ― сказал Эйнар, ― ты умираешь.

― Кажется, так, ― выдавил тот сквозь стиснутые зубы.

Лицо у него было белое, как и костяного цвета под патиной пыли волосы, прилипшие к голове. Брови и ресницы тоже белые, а вот глаза не бесцветные, слегка лиловые.

― Я позволю тебе умереть мужчиной, ― сказал Эйнар, ― с добрым мечом в руке, чтобы ты получил свое место в Вальхалле.

Согласие промелькнуло во взгляде Гуннбьорна, головой пошевелить он уже не мог.

― Либо я могу оставить тебя здесь, ― продолжал Эйнар, ― и ты проживешь дольше, тебя отнесут в постель и немного поухаживают, прежде чем ты сдохнешь, как червь. ― Эйнар помолчал и пожал плечами. ― Может, ты даже выживешь. Я видал такое. У одного человека в Миклагарде было великолепное сиденье с навесом, его носили рабы после того, как ноги ему раздавило под кораблем, который он кренговал.

Описав эту картину, он придвинулся ближе, болтая ножом Гуннбьорна, который держал за лезвие, дразнящая рукоятка была совсем рядом с ладонью поверженного.

― Говори, куда Вигфус уволок девку.

Гуннбьорн застонал.

― Он бросил тебя умирать здесь, ― заметил Эйнар.

Голос Гуннбьорна был едва ли выше шепота.

― У меня есть мать, Хрефна, дочь Ульва. В Вестфольде, хутор Сольмунд…

― Я пошлю ей весть, что ты умер славной смертью. И кошель из-под твоей левой подмышки.

Гуннбьорн смежил веки, уже видя воронов.

― Котловина Морской Бури. Клад Атли. Девка знает. К северо-западу, один, может, два дня пути, так она говорит.

Эйнар опустил рукоять ножа в ладонь Гуннбьорна в тот же миг, когда перерезал ему горло. Потом мы ушли, а кровь текла в алую лужу грязи под головой мертвеца, и улица опустела ― никому не хотелось отвечать на расспросы, кто этот мертвец.

Это было похоже на то, как бывает в море при волнении. Мы пересекли высохшую степь под солнцем, яростным, как кулак в лицо. Ветер волнами качал желтую траву, за нами взметались клубы черной земли. Путь наш лежал к зеленой черте на окоеме.

Постепенно черта стала полоской, выросла, выползла из зноя и превратилась в подрост сосны, ольхи и березы. Плавные степные холмы покрылись деревьями, перелески стадами сбегали по оврагу, на дне которого неторопливо струился ручей, вливающийся в Днепр. Недвижный воздух под деревьями раскалился от дневного зноя, опьяняюще пахла смола, стоял густой запах иголок и перегноя. Но они давали укрытие от того, чего мы больше всего боялись: от печенегов.

Как не уставал повторять Валкнут, это была воистину дурная мысль ― отправиться в степь пешком, взяв всего двухдневный запас лепешек, вонючего сыра и немного полосок сушеного мяса, какое употребляют конники-русы.

Они кладут их под седла и одежду, где конский пот размягчает их и пропитывает ― кобылий пот вкуснее, как они клянутся, ― но у нас не было такой роскоши, и в третьем лесу за день я перестал пытаться разжевать мясо и решил, что лучше сохранить его для починки подметок.

― Дай сюда! ― крикнул один из отряда, полуславянин с лицом в оспинах, которого звали Скарти. ― Я суну их себе в штаны. Суть та же, пот другой.

Они рассмеялись, вся эта компания провонявших потом людей. Они отдувались, как загнанная свора собак, наполняли кожаные бутыли речной водой, размачивали хлеб и мясо в ручье, прежде чем их съесть, задыхались на колючей подстилке из иголок от тяжести зноя ― и смеялись.

Когда Эйнар рассказал о своем плане и о том, что нужно шестьдесят человек из отряда, чтобы вернуть Хильд, ему пришлось отказывать желающим. Он послал сказать Святославу и троим его сыновьям, что люди из дружины князя Владимира нарушили клятву и бежали в степь, забрав с собой рабыню Эйнара, и что он пошел вернуть их. Это, как он надеялся, извинит его отсутствие.

Уверенное спокойствие Эйнара исчезло, сменившись угрюмой поспешностью; он лихорадочно гладил усы, и по всему было видно, что удача его покинула.

Потом отобранные шестьдесят человек пустились на северо-запад, следуя по меткам, которые оставляли Нос Мешком и Стейнтор, как две ищейки, шедшие по следам Вигфуса и его команды к таинственной котловине Морской Бури.

И я пошел с ними вопреки опасениям Эйнара, Иллуги и всех остальных насчет моей стянутой ремнем лодыжки и хромоты, которая у меня обнаружилась перед тем, как мы двинулись в путь.

Но я был полон решимости, и Эйнар не очень-то и противился. Я поймал взгляд Гуннара Рыжего, когда мы направились через степь, и вспомнил его предостережения. Эйнар, подумал я, будет рад, если я охромею на равнинах за пределами Киева, после чего он найдет разумное оправдание, чтобы бросить меня умирать.

Эта возможность была еще одним хорошим доводом в пользу того, чтобы остаться, но больше всего я боялся выказать страх. Я попал в капкан собственной доблести ― ведь я был Убийцей Медведя, в конце концов, молодым Бальдром. Я должен отправиться к котловине Морской Бури.

― Что такое Морская Буря? ― спросил Эйнар у Иллуги Годи после того, как разослал несколько человек в разные стороны с поручениями, собирая пожитки, нужные для преследования. И задумчиво пробормотал про себя: ― Что она такое?

― Это не тайна в здешних краях. Денгизих, иначе Морская Буря, был правителем гуннов, ― ответил Иллуги. ― Тут его имя помнят. Говорят, это сын Атли.

Эйнар вскинул голову, и они с Иллуги посмотрели друг на друга, ― боги ведают, что было в их взглядах.

― Может, там зарыт ключ к кладу Атли, ― вмешался я. ― А может, сам клад Атли, и Хильд ведет их к нему.

Эйнар бросил на меня взгляд, тяжелый, как черный лед. Тут мне следовало бы остановиться, но я почему-то не смог, как бывает с детьми, когда те начинают в первый раз погонять лошадей. Их охватывает кровожадность, и те, кто знает это, наблюдают и оттаскивают озорников, щедро раздавая оплеухи.

― Думаю, нет, ― задумчиво ответил Иллуги. ― Эта гуннская могила ― то, о чем все знают, и почти наверняка на нее уже совершали набеги. А клад Атли, как хорошо известно, спрятан.

― Вот именно, ― сказал я, пробуя перенести тяжесть тела на лодыжку теперь, когда навьючено все добро. ― Так хорошо спрятан, что какая-то безумная девка знает, как его найти.

Эйнар молчал, занимаясь своим скарбом, Иллуги же нахмурился в ответ на мои слова и подал знак замолчать. Но я уже подошел к краю пропасти и удержу не знал.

― Трудно сказать, кто больше тронутый, ― продолжал я, ни на кого не глядя. ― Она, с ее вечно закатывающимися глазами, трясучкой и верой в то, что она знает, где спрятаны богатства, ― или все мы, слепо идущие следом. ― Потом я посмотрел прямо на Эйнара и произнес: ― Может, она ― твоя судьба, посланная Одином, который не любит нарушителей клятв…

Больше я ничего не сказал, потому что его пальцы сомкнулись на моем горле, а черные глаза приблизились к моим так, что я ощущал его ресницы на своих щеках. Я не мог дышать, не смел пошевелиться.

― Ты недолго пробыл с нами, сын Рерика, но я уже сожалею, что был так снисходителен ради твоего отца.

Он сжал меня крепче, и я почувствовал, что глаза у меня выпучились, как у лягушки.

― Эйнар, ― предостерегающе сказал Иллуги, и даже сквозь гул в ушах я услышал в его голосе волнение.

Стальные пальцы сжались еще чуть-чуть.

― Обмен взглядами? ― осведомился новый голос, едва слышный сквозь гром у меня в голове. ― Или ты предлагаешь поцелуй мира, как делают люди Христа, когда обещают дружбу?

Хватка немного ослабла, и голос Эйнара прогудел:

― Не твое дело, Гуннар Рыжий.

Я попробовал посмотреть в сторону Гуннара, но глаза Эйнара все еще были прикованы к моим ― неподвижные дыры, похожие на входы в пещеру цвергов.

― Тогда и говорить не о чем, ― обрадовался Гуннар. ― За меня скажет другой.

Тихий, сосущий звук меча, извлекаемого из ножен, отдался эхом дыхания Иллуги.

― Остановитесь, ― сказал тот голосом глубоким и суровым, и я понял, что он воздел свой жезл. ― Гуннар, настрой мирные струны. Эйнар, отпусти мальчика. Судьба везде судьба.

Освобождение наступило внезапно, и я, кашляя, повалился наземь. В горле клокотала боль, каждый вдох драл, будто колючками. Когда я смог наконец поднять глаза и взялся за протянутую руку Иллуги, то понял, что ноги у меня дрожат.

Гуннар Рыжий, чьи присыпанные снегом волосы были завязаны сзади кожаным ремешком, стоял, небрежно положив руку на рукоять меча. Эйнар ― губы сжаты добела, точно шрам внизу лица, ― стоял напротив, черные крылья его волос обрамляли лицо, бледное, как зимняя луна.

Иллуги шагнул между ними, словно для того, чтобы разорвать какую-то невидимую веревку, которая словно тянула их друг к другу.

― Этот повелитель гуннов, ― продолжал он, словно ничто не нарушило разговора, ― был врагом Вечного Города, так считается. Он сражался с ними и был убит за это военачальником по имени Анагаст. Его тело увезли в степные земли, чтобы возложить на курган.

Напряжение, точно парус, потерявший ветер, хлопнуло и исчезло. Эйнар фыркнул, сунул оружие в кожаный мешок и перекинул через плечо. Щит был заброшен на другое плечо. Никто не взял кольчугу, несмотря на опасность: для этого было слишком жарко.

― Что ж, ясно одно, ― сказал Эйнар, невесело ухмыляясь. ― Наша Хильд тащит их за собой в степь.

Наша Хильд. Как будто это его сестра. Я смотрел, как он, пытаясь избавиться от досаждающих насекомых, чешет волосы, а потом стягивает их сзади кожаным ремешком от жары. Мои волосы кишели вшами, но я не хотел сбривать кудри, как делали другие, потому что голая голова ― знак раба, а до такого я опуститься не мог, умно это или нет.

Эйнар прошел мимо Гуннара, и клянусь, волосы у них обоих встали дыбом, точно шерсть на загривках волков, когда они коснулись друг друга. Горло у меня болело, и я знал, что на шее останутся пять багровых синяков.

Наша Хильд. Она не больше «наша», чем я могу пердеть золотом, но Эйнар явно думал, что она ― одна из Давших Клятву, клялась она или нет. Он ни на мгновение не допускал, что Хильд может его обманывать и что Вигфус находится на верном пути, как казалось мне в то время. Конечно, я ошибался.

Иллуги Годи кинул взгляд на Гуннара, потом на меня и покачал головой.

― Вы глупцы, один из-за своей распущенной болтовни, другой ― из-за умения разозлить человека вроде Эйнара.

― Если не хочешь намочить пальцы, ― ответил со смешком Гуннар Рыжий, с трудом отрываясь от дверного косяка, ― тогда держи свои башмаки подальше от моей пиписьки.

Иллуги вызывающе вздернул подбородок и жезл, знак его ранга, но Гуннар молча усмехнулся и пошел прочь.

― Асгард, кажется, не очень-то прислушивается к тебе, жрец Одина, ― бросил он через плечо на ходу, и я увидел, как Иллуги вздрогнул, и голова его опустилась впервые за этот день.

А Эйнар после держался так, будто этого всего и не было. Вечером, во время привала, уставший и взмокший от пота, он встал, опираясь на колено, с усмешкой взглянул в лица загнанных, как псы, людей, которых провел сквозь море колыхавшейся травы, затем посмотрел на огромное, медленно закатывающееся за край земли солнце и воскликнул:

― Мы, должно быть, близко! Завтра мы их нагоним и вернем нашу Хильд.

В ответ раздались одобрительные возгласы, но звучали они глухо ― люди устали от перехода по жаре.

Эйнар медленно встал, поправил щит и снаряжение на плечах и добавил, ухмыляясь:

― А теперь, пошли!

― Наша Хильд, ― угрюмо пробормотал я, вставая.

Проходивший мимо Иллуги услышал и насмешливо покачал головой.

― Наша Хильд, ― повторил я. ― Она не видела от нас ничего, кроме тумаков. Эйнар даже отобрал у нее то единственное, что ей было дорого, ― проклятое древко копья. А он все еще считает ее «нашей Хильд».

― Она вытерпела худшее от Вигфуса и Ламбиссона, ― сурово напомнил мне Иллуги, опираясь на свой жезл, ― от которых мы ее спасли.

Я нехотя согласился с ним. Он задумчиво продолжал смотреть на меня, когда я, хромая, двинулся вперед.

― Поостерегись ошибок с Эйнаром, ― произнес он тихо, только для моих ушей. ― Он называет ее «наша Хильд», потому что так и есть. Не Вигфуса, не Ламбиссона, не Мартина, трижды клятого монаха. Наша, Орм. Как наш ― «Сохатый». Как наш ― серебряный клад. В эти дни тебе стоит быть сдержанней в присутствии Эйнара, не нужно мрачно на него смотреть и болтать лишнее. Ты стал… несчастливым для него. В следующий раз он может перерезать тебе горло.

Я взглянул ему в лицо, увидел тревогу и напряженность в глазах и вспомнил слова Гуннара Рыжего о том, что боги сокрушают нашего жреца своим безразличием, а он не может найти способа донести до них свои слова.

― Я знаю, ― повторил я и хлопнул себя по ноге. ― Будем надеяться, что я не захромаю пуще, и ему не придется безжалостно меня бросить.

― Он готов это сделать, ― сказал Иллуги.

― Думаю, я всегда это знал, ― спокойно сказал я. ― А теперь знаю и то, что и ты, Иллуги Годи, поступил бы так же. Хорошее жертвоприношение, чтобы ублажить богов, которых разозлил Эйнар, да, Годи? Лучше, чем боевой конь, как думаешь?

Я оставил его, кипя праведным негодованием, и ушел, прихрамывая, вслед за остальными, из сумеречного леса в раскаленную степь. Позже мне стало стыдно того, что я сказал, потому что Иллуги был прежде со мной терпелив и добр. Но с тех пор многое переменилось.

Мы добрались до очередной рощи, когда начало темнеть и появились звезды. Костров не разводили, а ночь выдалась холодная, поэтому те, кто поленился тащить с собой плащи, дрожали как никогда, озябнув после жаркого дня. Мы разделили плащи, закутались по двое и по трое и заснули. Огромные звезды и луна залили степь серебряным светом ясной ночи.

Занялся рассвет. Мы поднялись, дрожа от холода и недосыпа, и собирались, кашляя, пердя, чихая и жуя. Справили перед выходом нужду и разобрали свои пожитки.

Ночью вернулся с новостями Нос Мешком. Могилу нашли, нашли также и Вигфуса, которого чутье вело, как мне показалось, следом за Хильд. Стейнтор остался следить за входом.

Эйнар выслушал, кивая, и хлопнул разведчика по плечу, потом оглядел лица людей, в нетерпении собравшихся вокруг, словно волчья стая перед охотой, и улыбнулся.

― Это край густых лесов, ― сказал он. ― Тут полно промоин, некоторые из них совсем отвесные и поросли кустарником, так что смотрите под ноги. Наш враг находится не далее чем в часе ходьбы отсюда, вход расположен высоко в склоне оврага, к нему ведет тропа со ступеньками. Если повезет, мы поймаем их в ловушку и выкурим оттуда.

Он посмотрел на меня и улыбнулся еще шире, обнажив острые, как клыки, желтые и блестящие зубы.

― Похоже на медвежью охоту, да, Орм?

Все фыркнули. Эйнар втянул их в это предприятие, пообещав легкую победу и заманив везеньем Убийцы Медведя, члена отряда. Трудно было им не восхищаться.

Нос Мешком не ошибся насчет промоин и кустарника. Я от души радовался, что не падаю, несмотря на лодыжку, но трудная дорога окончилась входом в глубокий овраг с отвесными стенками, посредине которого плескалась речка. Когда Нос Мешком молча дал знак остановиться, я с радостью сел; лодыжка болела, будто ее проткнули раскаленным прутом.

Мне хотелось взглянуть на ногу, но я не решался снять сапог или размотать повязку, потому что знал, что лодыжка распухла, как брюхо дохлой овцы. Поэтому я просто встал в речку, холодная вода налилась в сапог и немного уняла боль.

Щебетали птицы, гудели насекомые. Мы шли по реке, прямо к отвесному утесу, похожему на скалу. Поток заворачивал и исчезал, и я услышал отдаленный гул водопада. Зной лишал сил, дышать было нечем, даже ручей недавал прохлады. Вдруг настала странная тишина. Исчезли даже многочисленные насекомые.

Вскоре появились Стейнтор и Нос Мешком. Они шли открыто, с таким видом, словно нам ничто не угрожало.

― Они вошли туда примерно два часа назад, ― сказал Стейнтор, вытирая рукавом вспотевшее лицо. ― Остановились у подножья этих ступенек вчера ночью, утром срубили все высокие деревья, какие могли найти, чтобы сделать мост. Потом поднялись.

Все увидели ступени, грубо вырезанные с одной стороны оврага. Я пошел туда, и что-то мокрое ударило меня по голому предплечью. Я рассеянно потер это место, потом разглядел каплю ― вода, но с песком.

Я посмотрел на странное небо медного цвета и пожалел, что с нами нет моего отца, потому что он понимал погоду лучше, чем кто-либо, а такой погоды я еще не видывал. Потом мне случилось пережить такое дважды: когда торговал на Черном море и в Серкланде.

Эйнар оставил дюжину человек у себя за спиной и повел остальных по ступенькам. На верхней площадке, где хватало места только для одного или двоих, мы увидели голый утес, за который заворачивал поток. Он начинался внизу, вырываясь водопадом из дальней стены. До нас долетала водяная пыль, и странно, что от нее веяло прохладой.

Между утесом и широким выступом лежал шаткий мост из стволов деревьев, которые срубили Вигфус и его люди. По ту сторону моста на выступе валялись кости, рядом торчало что-то вроде тонких стволов или… кольев.

Стейнтор ухмыльнулся на наше смущение, потому что побывал здесь раньше всех и все уже видел.

― Могильные воры прежних времен, ― сказал он, указывая рукой в сторону. ― Смотрите ― там остатки копья с противовесом, оно вылетало вверх, стоило лишь ступить на это место.

― Ловушки, ― подытожил Эйнар.

Слово подхватили, оно искрой пронеслось над головами стоявших на ступенях людей.

― А ловушки, ― громко добавил он, чтобы не оставить сомнений, ― предвещают сокровище.

Он подошел к бревенчатому помосту и в три шага перемахнул на выступ, осторожно приближаясь к месту, откуда торчали остатки копий. Кетиль Ворона двинулся следом, а обычно неунывающий скалозуб Скарти опасливо остановился, с тревогой глядя на пропасть под шаткими бревнами и таящий опасности выступ. Пот стекал по его изрытому оспой лицу.

Все терпеливо ждали. Раз люди Вигфуса прошли здесь, думал я, то опасность невелика, но все же лучше, если первым пройдет кто-то другой. Когда Скарти добрался до безопасного места и обернулся с радостной усмешкой, все приветствовали его радостными криками.

На выступе, который был шире и длиннее, чем казалось от реки, скопилась еще примерно дюжина наших; остальные остались на ступеньках. Ветер свистел и вздыхал в овраге, шевелил сухую, как трут, щетинистую траву, и нес долгожданную прохладу.

Здесь был вход, когда-то заложенный камнем; теперь стена была разрушена и громоздилась грудой обломков из слепленных друг с другом камней. Иллуги Годи подобрал один из них, повертел в руках. На нем были символы или остатки таковых. На обеих сторонах виднелись какие-то знаки, почти стершиеся от времени, и я с удивлением увидел, что это искаженная латынь ― я узнал слова «Dis Manibus», узнал «ala» и начал разбирать остальные.

― Тот большой говнюк с данской секирой, ― сказал Стейнтор, указывая на обломки кладки, ― он умеет пользоваться и тупым концом.

Я вспомнил желтую бороду, ухмылку, секиру, и содрогнулся.

― Его зовут Болеслав, ― продолжал Стейнтор, ― сакс, я думаю. Силен, силен. Прорубил ход через эту… штуку.

― Римляне, ― сказал Иллуги Годи. ― Я слыхал об этом. Они делали смесь и налепляли ее, как глину, а она твердела и становилась как камень.

― Что за пометки? ― спросил Эйнар, вздрогнув, когда внезапный порыв ветра бросил в нас пылью.

Иллуги пожал плечами.

― Предостережение? Проклятие? Просьба постучать? Я едва могу разобрать, что там накарябано.

― Латынь, ― вмешался я, проводя пальцами по символам. ― Здесь сказано, что это могила Спурия Денгика, хана Кутригури. Принесен сюда, чтобы быть похороненным под присмотром Рима братом, другом Рима, Эрнаком.

― Спурий Денгик? Это римлянин, а не гунн, ― сказал Эйольв, которого все звали Финнбоги, потому что он был из гуннов.

Иллуги, который тоже кое-что знал, ответил:

― Ему дали правильное имя из-за могильника, оказав честь, которая соответствует его положению. Но ни одна достойная римская семья не захотела бы, чтобы родовое имя связывалось со степняком, так что правители нашли семью, которая вымерла, только имя и осталось. Всех приемных римлян называют Спуриями, ― закончил он.

Так оно и было. И в наши дни всякого, кого считают не совсем тем, за кого он себя выдает, зовут в Вечном Городе Спурием.

― Есть еще что-нибудь, что мы должны знать? ― осведомился Эйнар, устремив на Иллуги многозначительный взгляд. ― То есть что-нибудь, что вправду нам поможет?

Я нахмурился и проследил истертые буквы.

― Что-то насчет того, что нельзя не тревожить останки, ― сообщил я.

Изнутри темного отверстия послышался (удивительно вовремя) далекий вой, почти волчий, от которого у всех волосы встали дыбом. Все попятились; вой услышали даже те, кто стоял на лестнице.

― Задница Одина! ― вдруг рявкнул Нос Мешком. ― Что с небом?

Большая часть небес словно исчезла, съеденная выросшей стеной мрака. Пока мы пялились вверх, мелькнула желтая молния, и ветер ударил, точно едкое дыхание дракона, хлеща нас колючим дождем, полным песка.

― Скорее, задницы козлов Тора! ― крикнул Стейнтор, перекрывая внезапный рев ветра.

Люди закричали от страха и пригнулись. Стоявшие на нижних ступенях начали спускаться, с верхних тоже рванулись вниз, толкая тех, кто стоял перед ними.

― Там негде укрыться! ― взревел Эйнар поверх воя ветра. ― Все наверх, сюда, в гору!

Варяги начали карабкаться к нему, а Гуннар Рыжий и Кетиль Ворона налегли на мостик, чтобы тот не рухнул; ведь тогда мы окажемся в ловушке. Гром с треском расколол небеса; казалось, желтое небо гневалось. Иллуги Годи выпрямился, с жезлом в одной руке, воздел обе:

― Всеотец, услышь нас!

― Шевелитесь, уроды! ― кричал Кетиль Ворона, подгоняя растянувшихся по лестнице как муравьи людей.

― Всеотец, услышь нас! Пошли своих крылатых перевязать раны неба. Спроси Тора, почему он скачет по нам на своей колеснице, запряженной козлами. Подними нас с этого поля битвы…

Раздался крик ― кто-то оступился, его сбило с ног ветром, человек сорвался в расселину и исчез в водопаде.

― Всеотец…

― Оставь, Годи, никто тебя не слышит! ― рявкнул Эйнар и плюнул в пыль, вздымающуюся под грязным дождем. ― Беги, если жизнь дорога.

Я тоже рванулся вперед, хромая и уже не обращая внимания на боль, к темному входу в разверстую могилу.

Внутри горел факел, но отряд слишком тесно сгрудился вокруг и оказался в полумраке каменного прохода. Люди вымокли и дрожали от пробиравшего до костей холода каменной могилы. Я ощутил вкус старой пыли и костей.

― Хорошо, что есть факел, ― сказал, отдуваясь, Эйнар, подошедший с Кетилем Вороной и Гуннаром Рыжим, которые волочили за собой мост.

Мы стояли, мокрые от дождя и холодного пота, глаза лихорадочно блестели. И тут вновь донесся жуткий стон со стороны осветившегося вдруг дальнего конца прохода, осветившегося светом факела, которого никто из нас не зажигал.

Буря грохотала. Эйнар протолкнулся сквозь плотную массу людей и уставился на желтое мерцание.

― Ну, ― сказал он, ― такой свет в темном месте всегда означает, что здесь золото, это всем известно.

Он обернулся, в темноте его усмешка была страшна.

― По крайней мере, кто-то, выходит, дома. Возможно, нам предложат гостеприимство в бурную ночь. Эль, мясо и женщин.

Смешки были натужными, но он смело двинулся вперед. Все съежились, ожидая брошенного копья или чего похуже.

Но ничего не случилось. Мы осторожно потянулись следом, вышли из прохода в более широкое место ― естественную пещеру, которая была достроена. Арка, сделанная из застывшего римского камня, про который рассказывал Иллуги Годи, вела туда, где очень ярко горел факел, и я хотел было указать на это жрецу ― потом увидел его лицо, страдальческое, с мертвыми глазами. Он воззвал к своим богам и в ответ получил небесный гнев.

Подняв щиты ― их оказалось совсем немного после паники у входа ― и держа мечи наготове, мы крались вперед.

За аркой мы остановились, перед нами открывалось пространство, выложенное большими квадратными каменными плитами. Квадраты, уложенные посредине, пересекали продольные, приподнятые над поверхностью выступы, а там, где лежал отдельно большой квадратный камень, было отверстие, откуда исходил слабый свет факела.

Другой свет от огня, колеблемого ветром, который свистел снаружи, шел от красного факела, который держала Хильд, сидевшая на корточках рядом с отверстием, склонив голову набок, как любопытная птица.

Когда мы подошли, снизу раздался тот же подхваченный эхом стон, и она обернулась и посмотрела на нас с безмятежной улыбкой на молочно-бледном лице. Под глазами у нее было черно, как у трупа. Все увидели это и резко остановились.

― Хильд? ― спросил я.

Не переставая улыбаться, она обратила бездонные глаза на меня, потом посмотрела вниз, в темноту, высоко держа факел.

― Пройди по карнизу, ― сказала она хриплым голосом. ― Дальше есть дверь, теперь она заперта. Она ведет туда, где Денгизих сидит со своими воинами. Не сходите с выступов, иначе, как Болеслав, вы заплатите за вторжение в последнюю крепость Денгизиха и ляжете, распростершись, у его ног.

Послышался новый скулеж, который, как я теперь понял, издавал Болеслав. Тут Хильд встала плавным, быстрым движением, не похожим на ее прежние судороги, и ткнула факелом в ту сторону, где стоял Эйнар, с белым лицом и волосами цвета воронова крыла, которые шевелились от тепла, исходившего от пламени.

― Я повела их вниз, а потом оставила, пока они таращили глаза, ускользнула обратно и заперла за ними дверь. Только Болеслав оставался здесь, и я позволила ему подойти к себе, как он и хотел. Только я не расставляла ног и стояла на правильном месте, а он промахнулся.

Она рассмеялась, и смех ее прозвучал как треск сухих веток под напором ветра. Пот стекал по спине и лицу, во рту пересохло, мы склонились над большой квадратной дырой. В мятущемся свете факелов можно было рассмотреть целые толпы внизу.

― Там сотни людей, ― пробормотал варяг по имени Берси, вытирая рот тыльной стороной руки.

― Это воины Денгизиха, ― хрипло сказала Хильд. ― Вигфус теперь среди них; пытается понять, как выбраться. Он видел, как упал Болеслав.

― Значит, он в ловушке? ― спросил чей-то голос, и я узнал Кривошеего. ― Вот и ладно. Оставим их тут. Когда буря закончится, мы сможем уйти из этого проклятого богами места.

― А как же сокровище? ― спросил кто-то еще. ― И он сможет выбраться через эту дыру.

Берси фыркнул и сплюнул.

― Давайте вернемся через пару недель, ― сказал он, ― и посмотрим, кто остался, а кого съели.

― Нет! ― голос Хильд звенел, как удар мечом по камню.

Ее трясло как в лихорадке, но в черных глазах, когда она гневно смотрела на Эйнара, вовсе не было белков, а ее указующий перст был грозен и неотвратим, как клинок.

― Убей Вигфуса. Мы договорились. Убей Вигфуса и всех его людей. Тогда мы пойдем к могиле Атли.

Эйнар кивнул. Все смолкли. Он ступил на узкий выступ, не шире, чем ладонь, легко и изящно сделал три быстрых шага и переступил порог.

Сглотнув, я взял факел у Хильд. Она смотрела на меня, и мне пришлось отвести взгляд от этих черных глаз, будто выточенных из гагата. Они таили что-то… что-то более темное.

Кетиль Ворона был так же ловок, как Эйнар; Кривошеий, быстро отерев рот, шагнул неуверенно, боясь оторвать ноги, а потом прошел и я, видя фигуры внизу и внезапную искру трута. Один за другим мы пересекали черту.

Эйнар кивнул.

― Мы прикончим Вигфуса здесь, ребята. Отсюда ему не сбежать.

«Мы договорились». Эти слова грызли меня, ворвались в размышления о том, как Вигфус ускользнул после боя на русском корабле. Случившееся тогда вновь обрушилось на меня, как поток холодной воды.

Она договорилась о Вигфусе с Эйнаром. Она угадала в Хегни одного из людей Вигфуса и сказала об этом Эйнару, а потом назначила цену за то, что отведет Эйнара к серебру Атли ― и отдала свой бесценный талисман, древко копья.

Вигфус бил ее и насиловал, а теперь познал ее месть.

Она договорилась с Хегни, сделав вид, будто хочет убежать от Эйнара, ― и все с ведома Эйнара. Он попытался устроить ловушку на русском корабле, вот почему все его люди были вооружены и в кольчугах; он знал, что будет набег. Но когда оказалось, что Вигфус не участвует, он позволил увести Хильд, задумав поймать Вигфуса в ловушку в городе.

Это тоже не вышло, план провалился… Но он верил, что достаточно хорошо знает Хильд, что она поведет Вигфуса туда, где тот попадет в конце концов в западню и будет убит. Ему оставалось только идти следом ― сюда.

Да, Эйнар немного тревожился и даже стал хуже спать ― но она выполнила свою часть сделки.

Тут я обмяк, ощутив внутри пустоту. Все было проделано хитро и безжалостно, и виноватых не было. Зато были холод и что-то еще, тошнотворное и черное, как гниль.

Однажды, когда я в конце осени искал дикий мед и думал, что нашел соты в дупле, я смело сунул руку внутрь, потому что, если все делать быстро, медлительные из-за холода пчелы не ужалят. Я сунул руку в липкую начинку, торжествуя, набрал целую горсть, вытащил ― и увидел только склизкие останки мертвых пчел и старые соты, вонючее месиво, от которого меня затошнило.

Я видел, откуда эта злобная гниль. Эйнар, решил я, заключил плохую сделку, и не важно, чего он ждет от Хильд. Кем бы ни была Хильд раньше, теперь она изменилась. Стала другой, способной на собственные планы.

Она хочет, подумал я, добраться до могилы Атли. Должна добраться. Она нуждалась в нас, чтобы дойти сюда, но что дальше?

Эйнара слепил блеск серебра, он не мог видеть ясно, а я с трезвым отчаянием сознавал ― хуже всего, что он тащил за собой, сковав цепями клятвы, всех нас.

Они с Валкнутом отодвинули огромную каменную балку, которая была засовом столь же тяжелой каменной двери. Никто и не задумался, как такой хрупкой девушке, как Хильд, удалось ее закрыть и приладить засов.

Мы пошли вниз по лестнице, дошли до площадки, которая вела влево, потом туда, где рассеивали тьму факелы Вигфуса. Еще две ступеньки вниз, и мы остановились, пораженные и испуганные.

Пещера была набита людьми в доспехах из паутины, гниющей кожи и ржавого металла. Они сидели, скрестив ноги, копья торчали вверх и были воткнуты в круглые дырки пола. Несколько голов в хороших шлемах поникли, несколько костлявых рук выпустили копья, но верные Денгизиху сидели в том же положении, которое приняли в тот день, когда могильник запечатали.

Невероятность зрелища ошеломила меня, и я плюхнулся на последнюю ступеньку. Эти люди вошли внутрь, сели, воткнули копья в пол и умерли. Яд? Возможно, хотя я не удивился бы, узнав, что верная стража Денгизиха умерла от голода и жажды.

Они сидели аккуратными рядами по сторонам дорожки, идущей от лестницы туда, где сидел Денгизих, тоже в доспехах, на каменном троне, с одной стороны большой крест… Нет, не крест. Похоже на крест, но с перекладины свисают волосы. Конские хвосты, стяг гуннского вождя, как я сообразил позже. Большой изукрашенный шлем на плечах; я понял, что у иссохшей фигуры на троне нет головы.

Я сразу узнал стяг из конских хвостов, потому что хазары, которым вполне нашлось бы место рядом с Атли, тоже носили такие, равно как и диковинные диски, которые обозначали их иудейскую веру, ― но я никогда не видел захороненного степного властелина без головы.

Кладка за века покосилась. Камни в верхнем ряду накренились, и на одном оступился Болеслав, упав прямо на воткнутые в землю копья давно умерших.

Тяжесть его тела сломала старое дерево; Болеслав рухнул в пыль на трупы внизу и покатился по мощеной дорожке. Теперь он, с пронзенными грудью и животом и с милосердно перерезанным горлом, лежал у ног Денгизиха, покоившегося на троне.

Вся эта сила и умение, дивился я, вспомнив, как Болеслав вращал данской секирой, пали перед хрупкой девушкой. И содрогнулся при мысли о том, что он сделал, чтобы заслужить такую смерть. Я знал достаточно, чтобы представить себя на его месте.

«Не люби меня», ― сказала она.

Вигфус выступил вперед, в позолоченной кольчуге и отменном шлеме прадеда, покрывавшем все лицо, кроме рта и глаз, с позолоченными надбровиями и двумя огромными вороновыми крылами.

За ним полукругом выстроились его люди, призвав все свое мужество и подняв секиры, мечи и копья. Из пещеры был только один выход, и это означало, что пройти нужно сквозь нас. Этого им явно не хотелось.

Кто-то шмыгнул мимо меня, вверх по лестнице, и я чуть не рванул следом, решив, что противник измыслил некую хитрость, но потом увидел, что это Нос Мешком бросился назад к отверстию над пещерой, натягивая по дороге тетиву. Стейнтор, видимо, был уже там.

― Полагаю, ― хмуро сказал Вигфус, ― никаких сделок не будет.

― Никаких, ― подтвердил Эйнар с недоброй улыбкой.

― Один на один, и победитель отпускает остальных?

Эйнар покачал головой и усмехнулся.

― Что, все планы провалились? Каково это, Щеголь, женский любимец, угодить в ловушку моей женщины?

Вигфус прищурился, осмысливая сказанное. Его люди тревожно переглядывались.

― Если она твоя женщина, ― проворчал Вигфус, ― желаю вам счастья. Вы подходите друг другу. Что до меня, мне она показалась жалкой, холодной и негодной к употреблению, как прокисшее пиво, ― но похотливой, так что я позволил своим ребятам побаловаться. Большинство предпочли поискать козу.

Кое-кто из его людей фыркнул. Остальные же, поняв, что жалкая, холодная и негодная к употреблению решила их судьбу, помрачнели.

― Хватит болтать, ― холодно сказал Эйнар и шагнул вперед.

Стрела просвистела из отверстия наверху, и один из людей Вигфуса закричал и ухватился за древко, пронзившее ему шею. Отряды сдвинулись, сталь залязгала, щиты загремели под ударами.

Я осторожничал; вместе со старым Кривошеим мы напали на одного врага и обрушили на него двойной шквал ударов. Я глубоко поранил его руки и лодыжку, Кривошеий бил по голове и ругался.

Еще один бросился на нас из темноты, и я повернулся лицом к нему. Боль стрельнула в моей лодыжке, я охнул и остановился. Кривошеий бился со своим противником, и мне едва удалось отразить удар, предназначенный ему.

Со свистом откуда-то вылетела секира и с грохотом отскочила от щита Гуннара Рыжего. Мой чернобородый противник издал боевой клич, и бешеный косой удар едва не лишил меня жизни, но я успел отскочить. Стремительная мощь удара пришлась на одного из мертвых воинов, взвился столб пыли и мертвых насекомых, скелет повалился на бок. Стрела сверху ударила Черную Бороду между лопатками, бросила прямо на меня, так что он упал и, проехав лицом по кольчуге, скользнул к моим ногам.

Его щит зацепил мою поврежденную лодыжку, и, взвыв от боли, я упал, выронив меч и щит, схватившись за ногу. Кривошеий, слишком занятый своим противником, даже не взглянул в мою сторону.

Сквозь пелену боли я разглядел, как Эйнар сразил своего противника чередой быстрых ложных выпадов, ударов и яростных тычков щитом. Потом он повернулся туда, где Гуннар Рыжий бился с Вигфусом, который, бросив щит, уже держал в одной руке топор, а в другой ― длинный сакс.

Они наносили удары, отскакивали и разворачивались, с проклятиями расталкивая локтями мертвецов Денгизиха. Пещера наполнилась пылью старой смерти, вонью страха и новой кровью.

Вигфус был хорош, и я вспомнил, как он полз пауком по крыше, проникая в закрытые ставнями окна и вылезая наружу, подпрыгивал, чтобы схватиться за веревку высоко в воздухе, быстрый и гибкий. Одежда не сковывала его движений.

Дважды Гуннар Рыжий чуть не потерял свой меч под ударом топора, Вигфус вращал им, чтобы поймать меч за изгиб рукояти, бил по запястью, чтобы выбить меч из хватки Гуннара.

Но великолепный шлем Вигфуса был помехой, и стало ясно, почему бывалые воины отказались от таких шлемов ради шлемов с простым наносником: нет широты обзора, а это немаловажно в такой вот круговерти.

Гуннар описал круг. Эйнар подошел сзади, и мне подумалось, что он идет со стороны меча Гуннара, чтобы получилось двое на одного. Когда он приблизился, Гуннар вдруг замер, обернулся ― и топор Вигфуса угодил ему между шеей и плечом, глубоко разрезав плоть в осколках колец. Хлынула кровь.

Мой вопль потерялся в гулких криках битвы. Эйнар бросился через тело Гуннара на Вигфуса, выкрикивая вызов и брызжа слюной. Я заковылял туда, где лежал Гуннар и где на пыльный пол натекла лужа крови.

Он умирал, уже побелел, едва мог говорить. Его губы, зловеще яркие от вытекающей изо рта крови, шевелились в спутанной, казавшейся заиндевелой от седины бороде. Если он и хотел что-то сказать, кроме того, что выкрикнул обезумевшими глазами, я так и не услышал слов. Когда глаза остекленели, я их закрыл.

Вигфус, крепко сжав обмотанную проволокой рукоять своего топора, боком отходил в сторону, расталкивая другие сражающиеся пары. Один из бившихся коротким рискованным ударом попытался достать Вигфуса.

Из-за шлема тот поздно заметил нападавшего, потерял равновесие и врезался в другого из наших, который споткнулся об одного из мертвых воинов и погиб, налетев на почерневшее от времени копье.

Если спросят меня пылкие юноши с горящим взором, не знавшие битвы, каково сражаться со щитом и мечом в руках, я не скажу им, что это ― четыре-пять минут безумного страха и удачи, ударов и свирепой жестокости, дерьма и крови, бешенства и криков.

Саги повествуют лучше, и сага о битве Эйнара с Вигфусом, без сомнения, будет памятна своими возвышенными, витиеватыми кеннингами. На деле все было иначе ― просто отвратительно.

Эйнар взревел и обрушил окровавленный меч на врага, но Вигфус отскочил и с громким криком рубанул топором. Он попал по крепкому сосновому щиту Эйнара ниже ободка и расщепил его вдоль. Эйнар, держа обеими руками меч, резким движением плеч сбросил ремни щита, и Вигфус, не выпускавший из рук вклинившийся в дерево топор, упал под тяжестью щита. Он ослабил хватку, но слишком поздно. Мощный удар Эйнара, пробил Вигфусу шлем с одной стороны, прошел по верхней части плеча, раздробленная кость затрещала, меч прорубил кольчугу, кость, мышцы и жилы и выскочил из подмышки с хлюпающим звуком, рассыпав вокруг сломанные железные кольца.

Вигфус взревел, волчком отскочил от своей упавшей руки и попытался зажать уцелевшей ладонью поток крови, бьющий из раны. Второй удар вмял кольца кольчуги ему в ребра. Третий отсек кусок мяса от его бедра. Он повалился навзничь, а Эйнар отрубал от него куски, пока он не затих.

Остальные из отряда Вигфуса попытались сдаться, но Хильд этого не допустила. Хриплыми криками, с развевающимися, как у валькирии, волосами, она требовала их смерти.

Двое из людей Щеголя отбросили оружие, и Эйнар зарубил их на месте несколькими быстрыми ударами. Остальные сражались с отчаянной свирепостью загнанных в угол, но это продолжалось недолго, их всех порубили, превратив в кровавую груду тел.

Потом настала тишина, слышалось только тяжелое дыхание. Кто-то пердел, шумно и сильно, а проткнутый варяг ревел и кричал, когда другие пытались снять его руку с наконечника копья. Железная вонь крови была повсюду; пол могильника покрывала грязь, пропитанная кровью.

А я сидел в расползавшейся луже крови Гуннара Рыжего, его голова лежала у меня на коленях, и смотрел, как медленно образуется другая лужа, из колотой раны у него на спине.

Глава двенадцатая

Восемь человек мертвы, еще двадцать четыре ранены, некоторые тяжело. Кетиль Ворона и Иллуги взяли меня, пребывавшего в мрачном отупении, под мышки, подняли и увели от Гуннара Рыжего.

Я покорно подчинился, потеряв дар речи от того, что, мне казалось, узнал, и не сводил глаз с Эйнара. Неужто он и вправду ударил Гуннара Рыжего в спину, чтобы отвлечь? Помрачившийся рассудок снова и снова возвращался к этой мысли, и все же она ускользала, как дым.

В конце концов с глубоким тошнотворным чувством я осознал, что так все и было, но поделать ничего не мог. Эйнара, подумал я с внезапным страхом, преследует призрак, как и Хильд. И в этот безумный миг он снова нарушил клятву.

В голове зазвучали предостережения Гуннара Рыжего, и я уверился, что буду следующим.

Ничто не вернет Гуннара. Мы с Иллуги, без единого слова, покуда другие перевязывали раны и разбирали снаряжение, отмыли его, как только могли, и положили на спину, сложив руки на мече. Мне пришлось оторвать полоски от его нижней рубахи, чтобы привязать плечо к телу, чтобы не было этой ужасной дыры, похожей на разинутый безгубый рот.

Эйнар подошел после того, как мы все сделали, посмотрел на тело и на нас, сидевших рядом на корточках.

― Хороший был человек, ― сказал он. ― И умер хорошей смертью.

Я не мог говорить. Кровь текла мне в рот с губ, закушенных, чтобы не закричать: «Ты убил Гуннара Рыжего! Ты убил его! Как и Эйвинда».

Эйнар приказал положить Гуннара к подножию трона, где сидел мертвый Денгизих в гниющих мехах, с руками-костями на каменных подлокотниках, меховое кольцо его ржавого шлема истлело и осыпалось вокруг шеи.

Всем хотелось уйти отсюда, особенно когда Хильд сошла, как тихий дым, вниз по лестнице, встала над разрубленными на куски останками Вигфуса и улыбнулась прекрасной неземной улыбкой.

― У Денгизиха нет головы, ― прохрипел Эйнар, у которого пересохло в горле.

― Римляне надели ее на шест, ― ответила Хильд, ее слова срывались с уст с тихим присвистом. ― Его неверный младший брат Эрнак, который не захотел выступить против Вечного Города, получил разрешение взять тело на том условии, что римляне запечатают могилу, чтобы призрак не вернулся. Более пяти сотен лет просидел он здесь. Моя мать рассказала мне об этом.

Скрестившиеся взгляды белых и круглых от страха глаз, нервно облизанные пересохшие губы. Пыль оседала, пылинка за пылинкой, с почти различимым шелестом. Никому не нравился разговор о призраке в таком месте.

― Нам еще что-нибудь нужно? ― спросил Эйнар, его резкий голос прозвучал как карканье в пахнущем кровью сумраке.

― Не мне, ― ответила Хильд, тихо, как шелест савана. ― Но это сын Атли, а эти клинки выкованы тем же кузнецом, который сковал меч Атли из наконечника копья Христа. Мой дальний предок, Регин Вельсунг.

Два меча лежали на покрытой паутиной, пыльной парче поверх коленей Денгизиха, но никто не захотел даже подойти к ним поближе, не говоря уже о том, чтобы претендовать на трофей.

Мы ушли оттуда без сокровища, напуганные, даже не ограбив людей Вигфуса. Когда мы вернулись через бревенчатый мост ― который сбросили за собой в бездну водопада ― и спустились вниз, буря кончилась. Солнце село, небо было чисто вымытым, безоблачно синим, от земли шел пар. Но на каждом листке была мокрая земля, которая быстро сохла, превращаясь в теплом воздухе в пыль.

У речки мы наполнили кожаные мехи и бутыли, намочили головы и стали думать, как лучше продолжить путь. Семеро тяжелораненых замедляли продвижение, но, опираясь друг на друга, мы смогли выбраться из покрытых кустарником оврагов в степь.

Дальше была только долгая, полная пронзительной огненной боли дорога, шаг за шагом, час за часом, обратно в Киев.

Моя лодыжка так и не оправилась; она ноет при холодной погоде и то и дело подводит ― опрокидывает меня, как мешок с зерном, всякий раз, когда я пытаюсь выказать солидность и достоинство. И каждый раз, когда из-за нее меня пронзает боль, я вспоминаю Гуннара Рыжего.

Другие страдали гораздо больше. На второй день у парня с проткнутым предплечьем начался сильный жар, рука у него раздулась, как пузырь. К тому времени, когда мы добрались до окраин Киева, его несли на плаще, который за четыре конца держали его товарищи по веслам, он обливался потом и жалобно стонал, а рука его почернела до подмышки.

Иллуги пытался сделать что мог, сварил снадобье из коры осины, рябины, ивы и вяза ― всего шестнадцать видов коры. Не помогло, так что он попробовал припарку, сделанную из жженых волос, и все дали понемногу, даже Берси, который никогда в жизни не стриг отросших до пояса огненно-рыжих волос, считая, что это принесет неудачу.

Хворому лучше не стало, он умер во сне, мечась на плаще, в первую ночь на окраине Киева. Отмучился. Я смотрел, как его завернули для похорон; звали его Хедин и когда-то он держал пчел в Упсале.

В открытой степи мы заметили всадников, за пределами полета стрелы, двигавшихся в ряд, как стая волков. Но они не приближались, и все решили, что это, наверное, потому, что мы вышли из могилы. Может быть, думали мы, они приняли нас за воинов-призраков и не посмели сразиться с нами.

А мне показалось, что все из-за Хильд, единственной, кто не встревожился при их появлении. Она смело ступала в своих красных полусапожках, шурша подолом длинного, синего с красной вышивкой платья, в слегка лишь запачканной накидке, ее темные волосы свободно развевались.

Она была совершенным образом северной девы ― пока не оборачивалась лицом. Тогда ты видел, что ее глаза почти целиком черные, один темный зрачок, окруженный тонким ободком белого цвета. Родня Регина ― если ты знал его, то мог обнаружить сходство.

― Это тот же Регин из сказок, да? ― спросил Берси на одном из привалов, когда все присели на корточки и, задыхаясь, вытирали пот с глаз. ― Весельный товарищ Сигурда?

― Она вроде так сказала, ― прорычал Скарти, смущенно глядя туда, где сидела в чистом платье Хильд, устремив взгляд на окоем.

― Не весельный, ― рыкнул Нос Мешком, приставив палец к носу и сморкаясь в сторону.

― А?

― Не весельный товарищ, ― повторил Нос Мешком. ― Сигурд был воспитанником Регина. А Регин ― брат Фафнира, который стал ужасным змеем из-за жадности к золоту и проклятия. Регин был умелым кузнецом, он сковал Сигурду великолепный меч. Сигурд убил Фафнира-змея и съел его сердце. Это дало ему мудрость, он узнал, что Регин задумал убить его, потому он убил и Регина тоже.

― Что-то много убийств, сдается мне, ― сказал Стейнтор, ― даже для саги.

― Тоже из-за клада, ― заметил Берси, и все замолчали, задумавшись, пока не пришло время идти дальше.

― Просто сказки для младенцев-засранцев, ― буркнул Кривошеий. ― Непонятно только, какое нам дело до этого Регина?

Еще двое умерли в Киеве по той же причине ― раны у них распухли и почернели. Греческий врач, которого в отчаянии вызвал Иллуги, покачал головой и сказал, что в раны попала, должно быть, ядовитая гниль, от нее раны начали гноиться.

Мы не сказали ему, откуда идем, но обменялись понимающими взглядами. Рука у Денгизиха, как видно, была длинная, и все согласились, что правильно не стали забирать его мечи, пусть даже они работы Регина.

Мы запеленали и похоронили своих покойников в Киеве, и я слышал тихое долгое пение Иллуги об их судьбе, как обычно поют матери, хоронящие детей.

Глубоко в ночи, накануне того дня, когда войско отправилось в Саркел, Иллуги отпевал Гуннара Рыжего и прочих, которые умерли, а я думал, уткнувшись подбородком в колени, о самом Иллуги и о его утраченных богах:

Сотня бочек эля, пятнадцать тысяч овец, столько же бушелей ячменя, столько же бушелей проса и пшеницы. Шестьдесят тысяч лошадей, веревок, навесов, палаток, кирок, мотыг… Я слышал все это, когда рассказы об осаде старательно записывали ученые Великого Города много лет спустя.

Помню одну старую бороду, с пером наготове, которая щурится на меня, мы сидим с оливками, хлебом и вином на моем удобном балконе в Квартале чужеземцев, наслаждаясь ветерком, дующим над Рогом с Галаты.

― Сколько сыроваров? ― спросил собеседник и нахмурился, когда я рассмеялся.

Я сказал ему, сколько, но вряд ли они вообще там были. Я никогда не видел приличного сыра за все время, что мы плыли с войском Святослава по Дону. Да и потом, когда сидели под покрытыми рунической черепицей стенами Саркела, потные, возбужденные, строили планы и старались не умереть до того, как разбогатеем.

Если бы нам понадобился сыр, Святослав бы нашел. Его войско славилось выносливостью в долгих переходах ― они умели обходиться без обозов и кухни, питались только полосками похожего на кожу мяса, размокающего от пота под седлом. Но ради взятия Саркела Святослав изменил своим привычкам.

Я видел его один раз, когда, обливаясь потом, грузил стрелы и бочки с соленой бараниной, ― никакой свинины, потому что половина войска не стала бы ее есть по той или иной причине, ― на корабли, уже груженные бревнами, с греческими мастерами на борту. На берегу вдруг засуетился народ, все радостно закричали, побросали свои дела и побежали приветствовать приближающийся отряд.

То был Святослав, шедший легким галопом в облаке пыли во главе дружины воинов в кольчугах, шлемах с перьями из конского волоса и ярко-синих отороченных мехом плащах, верхом на великолепных лошадях. На такой жаре они должны были спечься заживо, но лес их копий ни разу не дрогнул.

Правитель навещал каждого своего сына, на сей раз была очередь Ярополка, но мы слишком запоздали, чтобы приодеться. К раздражению Эйнара, Давшие Клятву встретили сей торжественный миг как разинувшие рот мужланы, голые по пояс, грязные, вспотевшие, таскавшие груз, как рабы ― в основном потому, что мы не верили, что рабы погрузят все как следует.

Не знаю, чего я ожидал, но правитель Руси, Киева и Новгорода, хозяин земель от Балтики до края земли ромеев из Миклагарда, был крепким маленьким человеком с носом картошкой и желтой бородой.

Под доспехами, как у всех русов, на нем были белая рубаха и штаны, но ослепительно чистые. Голова выбрита, кроме косы над ухом, заплетенной серебряной лентой. В другом ухе сверкало огромное золотое кольцо.

― Особо и смотреть не на что, да? ― фыркнул Берси, оставив работу.

Он вытер лоб, огромная грива его рыжих волос прилипла к потной спине.

― Можешь сказать это ему, когда он воткнет кол тебе в задницу и оставит так висеть, ― возразил Кривошеий, отпив разбавленного эля из меха.

Он вытер свою снежно-белую бороду и перебросил мех с элем мне.

― Это они так здесь делают? За что? ― недоверчиво справился Берси.

― За то, что болтают, будто на великого правителя Киева не стоит и смотреть, ― вмешался чей-то голос.

Мы повернулись и увидели одного из всадников с блестящей лысой головой и шлемом на согнутой в локте руке.

Он улыбался, как и мальчик рядом с ним, паренек лет примерно шестнадцати, а потому охвативший нас страх рассеялся. Я, прищурившись, разглядывал чужаков, а остальные спокойно подошли, рассматривая лошадь мальчика и снаряжение, искусно выделанную кольчугу мужчины, большие металлические чешуйки его пластинчатого покрова.

Мы дивились и задавали вопросы. Три года требовалось, чтобы обучить всадника в русской дружине. Шесть лет ― для его лошади.

Всадник говорил на хорошем норвежском ― восточном, конечно, но большинство его понимало. Мы восхищались двумя саблями, копьем, булавой, болтавшейся на запястье, луком в чехле.

― А хазары такие же? ― спросил я, и он улыбнулся мне сверху.

― Не такие смелые и приятные на вид, ― ответил он. ― Но всадники все одинаковы. Нужно быть безумным, чтобы стать одним из них, а твоя лошадь ― вдвойне безумна. Требуется столько же времени, чтобы обучить их ― хотя у половины войска есть хазарская кровь. Всегда доходит до крови, когда принимаемся разбираться, у кого кто в роду.

Мы хмыкнули: мол, на севере так же. Я бросил ему мех, и он выпил и вернул, вытерев усы.

Внезапно Ярополк оказался рядом, Эйнар у его стремени, оба хмурые и озабоченные.

― Отец уезжает, брат, ― многозначительно сказал прыщавый Ярополк мальчику, потом вспыхнул и изящно склонил голову перед мужчиной.

― Дядя! ― поприветствовал он нашего собеседника, и тут мы поняли, что мальчик был юным князем Владимиром, а мужчина ― Добрыней, его дядей со стороны матери.

Добрыня надел шлем и поднял руку в приветствии.

― Князь Владимир, ― приветствовал Эйнар, и мальчик остался, а Ярополк ускакал.

― Мне нравятся твои люди, Эйнар Черный, ― сказал князь Владимир звонким, еще не ломким голосом. ― Если ты переживешь Белую Вежу, мы поговорим.

И он уехал, оставив нас в облаке пыли. Эйнар задумчиво пригладил усы.

― О чем это он? ― спросил Берси. ― Это в самом деле русский князь?

― Он самый, ― буркнул Эйнар. ― Если родился от рабыни, тебе, чтобы уцелеть, требуется немалая удача. ― Он нагнулся за очередной бочкой. ― За работу, ленивые пердуны!

Бочки и мешки плавно перетекали из рук в руки; кто-то спросил жалобно:

― Что еще за Белая Вежа?

Оказалось, это Белая Крепость, славянское название хазарской крепости Саркел. Большая крепость из известняка на серовато-коричневом подъеме у излучины Дона, почти у Черного моря. Самое сильное оскорбление для Руси, потому что русам приходилось платить десятину с каждой торговой флотилии, которая шла вверх или вниз по реке.

Мы осторожно продвигались вниз по Дону, речники-чудь вели флотилию, перекликаясь и отталкиваясь шестами. Всю дорогу мы насмехались над сопровождавшими нас всадниками, которые скакали вдоль северного берега Дона. Они настолько же взмокли от жары, насколько нам было прохладно.

Лошади дружины были могучие, а лучников несли степные лошадки ― толстоголовые, коротконогие, мохнатые. Как стаи скворцов, они летели вдали над степью под неусыпным оком хазарских лазутчиков.

Если и были бои, мы о них не слышали; большую часть времени мы играли в кости, слонялись по палубе, обменивались легкими ударами на потешных поединках и бросали яблочные огрызки и корки ржаного хлеба в несчастных потных всадников, которые, как мне казалось, принимали все без обиды.

Но когда мы увидели Белую Крепость, то поняли, почему они не ссорились с нами. Она была потрясающе, ослепительно белая, стены ― огромные и крепкие, с четырьмя башнями и двумя воротами и пугающе огромным рвом. Мне рассказывали, что у хазар города состоят из палаток и легких построек, которые легко разрушить и столь же легко возвести заново. Даже их дворцы ― всего лишь глинобитные постройки, и они живут в них только зимой.

Но Саркел не таков. Неудивительно, ведь сам Великий Город приложил руку к его строительству, стремясь подчинить эту территорию. Саркел выстроили по правилам ромейского зодчества ― а ныне ромеи послали своих самых умных людей и самые крепкие орудия, чтобы его разрушить, ибо такова политическая мудрость ромеев.

Когда наш корабль вытащили на берег, один из всадников отделился от отряда и подъехал к нам. Он снял шлем, и мы увидели блестящее от пота лицо с огромными вьющимися усами.

― Добро пожаловать, братья по мечу! ― усмехнулся он и махнул рукой в сторону огромной крепости на равнине. ― Надеюсь, вы насладились отдыхом и яблоками. Теперь пришло время потрудиться.

Мы посмотрели друг на друга, потом на желто-белые стены, на которые нам придется наступать, и никто не улыбнулся, когда он отъехал назад и до нас донесся его гулкий смех, подхваченный отрядом.

Но ему пришлось подождать, прежде чем он увидел, как мы мучаемся. Первые дни прошли в выгрузке всего, что доставили на кораблях, в то время как всадники носились повсюду, поднимая клубы пыли. По ночам костры для стряпни казались полем мерцающих красных цветов.

Через две недели Саркел был отрезан, и мастера строили что-то из бревен, которые привезли корабли. Копейщики ― не дружина вроде нас, но огромная масса новобранцев без доспехов, выжатая из каждого племени на протяжении сотен миль, ― воткнули свое оружие в землю и копали одинаковые ямы и возводили помосты.

Мы смотрели как зачарованные, когда в первый раз три огромных сооружения швырнули камни размером с овцу через всю степь в крепость, выказав свою дальнобойность. Камни ударились с гулким треском, вырвался огромный клуб пыли ― но ничего не произошло; ничто не рухнуло. Расстроенные, мы вернулись к потной, вонючей работе ― скрести и вываривать коровьи шкуры, чтобы получить клей, который скрепит наши штурмовые башни.

В ту ночь, сидя на корточках вокруг костров, мы жевали лепешки, ели хорошую мясную кашу, страдали от насекомых и обменивались мыслями.

― Не осталось места, где посрать, ― пожаловался Берси.

― Садись здесь, ― предложил мой отец.

― Посрать, ― пояснил Берси. ― Негде посрать. Я сыт по горло ― куда ни ступи, попадешь в дерьмо.

Это была правда. Я слышал, что численность войска ― от шестисот тысяч до миллиона человек, и то и другое могло оказаться истиной, хотя такое число не укладывалось в голове.

Я твердо знал, что воинов очень много, и еще больше животных, женщин и детей. Даже нам, выросшим в дерьме, становилось тесновато.

Иллуги Годи сказал, что будут трудности. Люди начнут болеть. Эйнар сказал, что завтра велит выделить место и выкопать яму. Все будут срать там и больше нигде.

― Не пытайся копать пьяным, ― посоветовал Кривошеий, признавший, что уже имеет некоторый опыт, ― иначе упадешь туда и будешь вонять целую неделю. Коли вообще выберешься.

Но именно Кетиль Ворона сказал то, что думали все.

― Когда мы это бросим? ― спросил он Эйнара. ― Прежде чем нас поубивают на этих стенах или мы умрем здесь от дерьмовой болезни, я надеюсь услышать твой ответ.

Эйнар пригладил усы.

― Нужно все хорошенько обдумать.

― Обдумать что? ― спросил Валкнут, который загорел дотемна, как черный раб с самого юга мира, так что в сумерках были ясно видны только его глаза и зубы. ― Мы знаем, куда идти. Чего еще?

― Конечно, ― произнес спокойный голос из тьмы позади Эйнара. ― Это все, что вам на самом деле нужно.

Она была как холодный ветер из открытой двери. Все замолчали, ощутив тяжесть ее присутствия, но Кетиль Ворона едва взглянул на нее, потом раздраженно плюнул в огонь.

― А мы знаем, куда идти?! ― воскликнул он. ― С какой стати мне топать за безумной финкой?

― Ты думаешь, я не знаю дороги? ― с вызовом спросила Хильд, сев на корточки так, что ее колени поднялись почти до ушей, а платье собралось на коленях.

Ноги у нее, как я заметил, были голые и чистые.

Все молчали и старались не смотреть на нее, а Кетиль Ворона перевел взгляд туда, где спиной к Хильд молча сидел Эйнар, уставившись в огонь, скрытый под черными крыльями волос.

― Может, другие боятся тебя, ― рыкнул Ворона, ― но не я. Если обманешь, я разорву тебя от мохнатки до челюсти.

Хильд не дрогнула, зато некоторые поежились. Она снисходительно улыбнулась.

― Хорошо, что ты не боишься, Кетиль Ворона, ― сказала она голосом, похожим на шорох крыльев летучей мыши. ― Тебе понадобится твоя храбрость.

Тут ожил Эйнар, обернулся в ту сторону, где, точно огромный черный паук, сидела на корточках Хильд. Он покачал головой и снова пригладил усы.

― Дело не в том, чтобы просто найти то, что мы ищем, ― сказал он.

― Это просто слова! ― рявкнул Кривошеий. ― Я заодно с Вороной. Сдается мне, что эта безумная девка собирается завести нас в травяное море. Я никогда не доверял женщинам, и это всегда шло мне на пользу.

― Ты не умрешь старым и богатым, ― вдруг взвыла Хильд настолько не своим голосом, что все похолодели.

Ветер засвистел, прижал к земле огонь. Кривошеий откашлялся и сплюнул нарочито громко, с насмешкой.

― Пререкаетесь, как бабы, ― презрительно проговорил Иллуги. ― Что скажет Эйнар?

Я подумал, что если у Эйнара было что сказать, он сделал бы это раньше. Не околдовала ли его Хильд?

Эйнар пошевелился, как человек, которого оставляет сон.

― Мы попадем туда, ― сказал он так тихо, что для тех, кто находился сзади, пришлось повторить. ― И что потом?

Он с вызовом оглядел нас.

― Доберемся туда, и что? Постучим в дверь и вежливо спросим, радушно ли примут нас в этой могиле? Несите эля, мяса, и ― ах да, кстати, все серебро, какое найдем? Что, если там нет двери, никакого входа ― как мы его проделаем?

Он вытер рот, потянулся к меху и наполнил свой рог, который держал между колен, потому что земля слишком затвердела от жары и нельзя было воткнуть его стоймя.

― И еще, ― добавил он, хлестнув нас всех черным взглядом. ― Как вы унесете добычу? В рубахах? Или в сапоги с шапками рассуете?

― Ну да, ― весело ответил Нос Мешком. ― Там же гора серебра. Всего-то и понадобится, что несколько больших сапог.

Все рассмеялись, а Эйнар пояснил:

― Нам потребуются веревки, тяпки, мотыги и повозки. И степные лошадки, чтобы тащить повозки. Лошадки, не быки, потому что те слишком медлительны.

Настало молчание, пока мы обдумывали сказанное и размышляли, как быть. В конце концов Берси, конечно же, подлизался к Эйнару.

― Будем ждать, ― сказал он. Никому не понравились эти слова.

― Чего? ― спросил Кетиль Ворона. ― Мы же можем все забрать…

― И уйти ― насколько далеко? На милю? Две? ― рявкнул Иллуги, тряся бородой. ― Степняки передвигаются быстро и бьют решительно.

― Не стоило кидать в них огрызками, ― вставил Скарти, его одутловатое лицо в красном отсвете огня казалось жутким.

Мы криво усмехнулись, припомнив всадников, их доспехи, копья и луки.

― Тогда чего же ждать? ― угрюмо осведомился Валкнут, сунув в костер кусок кизяка. ― Меня тошнит от проклятых богами коровьих шкур и клея.

― Лучше при них, чем на лестнице у этих стен, ― пробурчал кто-то в отдалении.

В говорившем я узнал новгородского славянина по имени Эйндриди. Другие варяги согласно заворчали.

― Мы ждем, когда проголодаемся, ― заявил Эйнар спокойно. ― Когда животные будут забиты и засолены, потому что здесь для них мало хорошей травы. Когда седла этих откормленных зерном лошадей станут велики на один-два пальца.

Все смотрели озадаченно, сбитые с толку. Но я понял, о чем он хотел заставить нас задуматься. Боги, он был расчетлив и холоден, как меч зимы.

― Вылазка за едой, ― торжествующе сказал Иллуги. ― Хорошая причина уехать отсюда с повозками, лошадьми и пожитками.

― В общем-то, верно, ― согласился Берси и фыркнул. ― Хитро.

Я удержался от совета, потому что уже видел такие вылазки: скопище повозок и лошадей, с рабами и женщинами, которые должны работать, и вооруженные копьями всадники для охраны. Но никогда ― пеших воинов из дружины.

Есть только один способ для варягов, вроде нас, оказаться далеко от всех остальных, в степи, с повозками и лошадьми, и чтобы при этом не задавали никаких вопросов из уважения к нашим ритуалам.

Некоторым из нас придется умереть.

― Вылазка за едой. Да, хитро, ― согласился Стейнтор и осушил свой рог с элем. ― А теперь загадай нам загадку, Нос Мешком, и сделай вечер веселым.

Пока Нос Мешком тер лоб и придумывал загадку, Эйнар встретил мой взгляд через костер, понял, о чем я думаю, и вызывающе уставился на меня, подбивая высказаться.

― Я странное существо, потому что я удовлетворяю женщин, расту очень высоким и прямым в постели, волосатый внизу ― и то и дело какая-нибудь смелая дочка какого-нибудь мужика осмеливается взять меня в руку, хватает мою красноватую кожу, обнажает мою головку и кладет меня в свою кладовку. Она помнит об этой встрече, ее глаза увлажняются…

Нос Мешком произносил нараспев.

― Лук! ― крикнул кто-то сзади. ― Слышал это еще ползунком…

В конце концов Эйнар опустил глаза, но мне было слишком больно от невероятно большого напряжения, чтобы я мог признать победу.

Глава тринадцатая

Вблизи головокружительные стены Белой Крепости оказались разочаровывающе бурыми, с лохматыми вмятинами от брошенных камней, покрытыми черными шрамами там, где в них попали зажигательные ядра.

Зубцы разрушились, из-за чего крепость усмехалась старушечьей щербатой усмешкой, а внизу валялись кучи ломаных плиток: на них были тюркские изображения лошадей и людей, которые нам казались рунами, а там это называлось тамгами. Плитки ссыпались под ударами наших метательных камней.

Равнина перед городом кипела, как муравейник. Грохотала конница, наконечники копий сверкали сквозь огромную завесу пыли, пыль скрипела в каждой складке кольчуги и под шлемом, даже в уголках рта, превращаясь в грязь с плевком.

Слева от меня был Берси, шлем лежал у его колен, он обвязывал кожаный ремень вокруг четвертой из своих рыжих кос, его бил озноб. Справа от меня Кривошеий сунул в нос крючковатый палец, выковырял оттуда сгусток пыли и соплей и рассеянно растер о штаны.

Я видел белые шрамы на тыльной стороне его ладони, отметины былых боев ― все еще саднило и мою руку, ― потому что руки почти всегда ранишь в бою, даже в дружеском.

Позади нас раздался хриплый стон великана, у которого схватило живот. Стон длился и длился и закончился тяжелым ударом. Потом внезапно рвануло жаром, и, увидев, что все втянули головы в плечи, я тоже так сделал.

Тишина. Могучий порыв горячего воздуха и глубокий глухой удар: огромное орудие подняло зажигательный заряд над нашими головами, тот прочертил небо красно-оранжевым и протащил маслянистый черный дым через золотистое марево. Я не увидел и не узнал, где упал заряд.

Я видел женщину и ребенка, которые шли по рядам Давших Клятву, неся на коромыслах кувшины с водой, воины окунали лица в воду и с благодарностью пили. Женщина улыбнулась Берси, который ответил ей усмешкой сквозь густые капли пота, катящиеся по его лицу, и сказал что-то на ухо, от чего заработал тычок в плечо. Но, когда она уходила, женщина все еще улыбалась.

Всадник с голыми руками и в кожаном шлеме протрусил туда, где стоял Эйнар, вырисовываясь призраком в пыльной мгле.

― Дерьмо, ― пробормотал Кривошеий, и я напрягся, ощутив его смятение.

Эйнар с всадником переговорили, потом тот умчался прочь галопом, а Эйнар сказал что-то Валкнуту.

Взвился Стяг Ворона, так что всем стало видно. Дважды опустился, потом три раза вскинулся в быстрой последовательности ― знак идти вперед.

От ужаса мне скрутило живот, холод дошел до паха и сжал мое естество до размера орехового ядра. Я стоял в переднем ряду ― ряду обреченных. Нас подпирал еще один ряд доспешных, а позади ― два ряда без доспехов, но с длинными копьями. В пятом ряду были Нос Мешком, Стейнтор и всякий, кто знал, каким концом накладывать стрелу на тетиву.

Двадцать человек в ширину, пять вглубь. Тяжело ступая, Давшие Клятву двинулись в марево войны.

Я понятия не имел, кто у нас слева или справа ― есть ли там кто-нибудь вообще. Знал лишь, что наша задача ― защищать орудие, подведенное под стены, которые нависали над нами, с трудом различимые в клубах пыли и дыма.

― Мы что, нападаем? ― спросил я у Кривошеего, и тот фыркнул, ставя свой щит в более удобное положение.

― Не-а, они идут на нас, я думаю, ― ответил он, щурясь, чтобы смахнуть пот с глаз.

Стяг Ворона колыхался из стороны в сторону. Я забыл, что это означает, но никто не двигался, так что я остался на месте. Потом увидел лучников и решил, что Эйнар вызвал их, чтобы они сражались впереди нас.

Орудия грохотали и ухали, люди вопили в сплошной пелене пыли, лошади неслись галопом со всех сторон. Где-то трубили рога. Группа вооруженных копьями воинов появилась сбоку и перебежками направилась нам в тыл. Наши? Хазары? Нападают? Бегут? Я облизывал потрескавшиеся губы и отчаянно вертел головой по сторонам, и тут Кривошеий меня толкнул.

― Не бери в голову, Убийца Медведя, ― проворчал он. ― Если нас прижмут, ты все равно ничего не сможешь сделать. Когда случится, тогда и будем разбираться, а прежде дела ерзать нету смысла. Иначе не только не спасешь собственную задницу, но и мирное время без толку истратишь.

Мирное? Снова затрубили рога. Всадники проскакали легким галопом мимо нас. Я увидел, как один… потом второй и третий обернулись в седлах, натянули тетивы и пустили стрелы себе за спины.

― Будь готов, ― сказал Берси, втягивая голову в плечи.

― Щиты! ― гаркнул Эйнар.

Молчание.

― Стена!

Щиты поднялись и, перекрывая один другого, сомкнулись, одновременно лязгнув. Правой рукой я тяжело опустил меч на стык между щитами и выдвинул до рукояти ― стена ощетинилась клинками, мы стояли плечом к плечу. Эйнар и Кривошеий двинулись на края, чтоб не пробивать себе дорогу сквозь строй.

Из кромешной мглы вылетали стрелы, проносились над утоптанной землей, то и дело падали к ногам, стукаясь о щиты. Берси трясло, будто в лихорадке, пот градом катился по нему и смешивался с пылью, покрывая грязью спину и подмышки.

Наши лучники побежали назад, стремясь обогнуть наш строй с краев. Многие перебрасывали луки через наши головы, а сами ползком, извиваясь угрями, пробирались у нас под ногами.

Земля дрожала. Появились новые всадники и стаей закружились вокруг. Они ничем не отличались от наших: лучники на лошадях, отороченные мехом шлемы, бурые плащи, белые рубахи. Чернобородые лица что-то кричали нам сверху; выпустив несколько стрел и развернувшись, всадники исчезали в поднятых ими клубах пыли.

Мы стояли недвижимо. Кривошеий вытянул руку поверх щита, махнул мечом вниз и отрубил древко стрелы, которую я не видел и не слышал. Я сглотнул горячий комок в горле, но он застрял и душил меня.

Земля дрогнула, прокатился гром.

― Копья! ― крикнул Эйнар.

Они просвистели прямо над ухом и воткнулись в землю перед нами, образовав изгородь.

― Уб-блюдки, ― пробормотал, запинаясь и стуча зубами, Берси. ― Чуть ухо мне не снесли.

Земля тряслась, гром превратился в раскаты барабанной дроби. На нас наползала туча пыли, из нее выскочили хазарские лошади.

Хазары не знали, где мы, и не успели набрать прыти, когда заметили нас. Это была вылазка, чтобы разрушить осадные орудия, они собирались напасть и сбежать, но ошалели и натянули поводья, увидев сотню странных людей в кольчугах, в ярких красных плащах дружины, с угрюмыми лицами закаленных воинов.

Остальное довершила изгородь копий. Передний ряд застыл, задние ― сминали строй, врезаясь друг в друга.

С нашей стороны посыпался град стрел, просвистевших над головами стоявших в строю; стрелы достигали цели, но почти не нанесли урона. Хазары развернулись и с дикими злыми криками поскакали прочь, исчезая во мгле, точно огромный разочарованный зверь.

Кто-то торжествующе крикнул, и мы все подхватили этот крик, ударяя мечами о щиты. Наше «Хум-м!» катилось и катилось, покуда мы не задохнулись от пыли.

Так мы простояли еще час, глотая сухую степную землю, плюясь грязью, изнемогая от жары и солнца, запертые в стене щитов, пока о нас не вспомнили и не прислали гонца с вестью о том, что можно уйти.

Усталые, мы потопали обратно к нашим клочкам полотняных навесов и палаток у реки ― ко всему, что давало тень, ― и упали, глотая воду, принесенную женщинами и детьми. Думать о еде никто не мог, мы задыхались от жары и усталости. Тучи гудящих насекомых накинулись на нас.

― Неплохо получилось! ― широко улыбнулся Скарти, отбрасывая щит и меч. ― Мы их отпугнули, и никто не получил ни царапины. Хороший день для Обетного Братства.

Кое-кто ворчливо согласился, большинство же слишком изнемогло, чтобы хоть что-то ответить. Мы били слепней из последних сил, Скарти быстро утратил свое добродушие и озверел.

― Что они жрали до нашего прихода? ― злобно справился он, хлопая по телу.

Как и все мы, он был покрыт красными волдырями от укусов.

― Жаль, что Скарти не воюет где-нибудь подальше, ― подал голос Квасир из-под навеса. ― Раз они к нему так липнут, тогда улетели бы и оставили нас в покое.

Когда солнце село, замелькали женщины, разжигая костры в ямах и вешая над ними на треногах и крючках котелки. От запаха горелого дерева сердце заныло: я вспомнил былые костры, там, на родине; евший глаза дым был малой ценой, которую пришлось заплатить за исчезновение насекомых.

Постепенно, по мере того как свежел воздух, Давшие Клятву приходили в себя и собирались вокруг костров. Финн Лошадиная Голова присел рядом со мною на корточки и бросил мне монету.

― Что это такое, юный Орм? Ты разбираешься в монетах, как конюхи в лошадях.

― Орм и в лошадях разбирается, как конюхи, ― напомнил ему Кетиль Ворона, и Финн согласно махнул рукой.

Я рассматривал монету.

Она была золотой, такие чеканили в Великом Городе. По-гречески она называлась номизма, а на латыни ― солид. На монете были головы Константина VII и Романа II, потому что у греков, которые именуют себя ромеями, почти всегда бывает два правителя, как это ни глупо.

― Удивительно, что крепость так долго держится, ― буркнул Эйндриди.

― У них крепкие стены, ― заметил Валкнут.

― Ни стенами едиными крепость цела, ― возразил Эйндриди.

― Много воинов, ― задумчиво сказал Нос Мешком. ― Они не живут по хуторам, а все время воюют.

― Это так, ― согласился Эйндриди. ― А что еще, кроме стен и воинов?

― Вот это, ― сказал я и подбросил монету.

В свете костра золото ярко полыхнуло. Блеск мгновенно приковал к себе все взгляды.

Финн поймал монету в воздухе, и в глубине его кулака сияние угасло. Он окинул варягов настороженным взглядом.

― Да, ― вздохнул Эйндриди. ― Монеты могут многое сделать, это уж точно.

― Значит, пригодится? ― спросил Финн. ― Я взял ее у мертвяка, вон там. Прежде мне не доводилось видеть раньше чеканного золота.

― Она полновесная, ― сказал я, ― стоит двенадцать византийских серебряных миларисиев, то есть примерно столько же, сколько арабский дирхем. Великий Город чеканит золотые монеты, также поступают и арабы из Серкланда. Их монеты не перепутаешь, потому что на монетах из Серкланда нету маленьких человечков, а только закорючки письма.

― Вот именно, ― тихо сказал Финн, в то время как остальные вытягивали шеи, чтобы как следует рассмотреть.

Он держал монету между указательным и большим пальцем, поворачивая ее так и этак.

― А сокровище Атли на нее похоже? ― спросил Кривошеий.

Я не уловил язвительности в его голосе, не понял и того, что вопрос обращен скорее к сидящему в тени Эйнару, чем ко мне, и потому ответил насмешливо:

― Тебе повезло, Финн, потому что эту монету отчеканили лет десять назад. Монеты нового императора, Никифора, схожи с нею, но в них золота меньше на одну двенадцатую часть, и торговцы относятся к ним с настороженностью. Ты не найдешь ни одной такой в кладе, каковой скрыт со времен Вельсунгов. Наверное, там вообще нет золота, только серебро. На самом деле, ― не унимался я, рисуясь своими познаниями, ― серебряные миларисии всегда полновесные и чистые, но сейчас они стали редкостью. Клад Атли будет чистым, потому что это сокровище Вельсунгов, которое Сигурд отнял у дракона Фафнира. Конечно, оно тоже проклято…

И тут я замолчал, сообразив наконец, в какую трясину ступил обеими ногами. Все смолкли, тишину нарушал только отдаленный гул войска, тихое бормотание женщин, треск и шипением варева на огне.

― Ятра Одина, юный Орм! ― воскликнул Финн. ― Ты годишься в дело, вот уж точно.

На другой стороне костра, в тени, которая казалась еще темнее, я вдруг разглядел блеск глаз Эйнара, наблюдавшего за мной, пока Финн показывал свою чудесную добычу остальным. И взгляд этот длился и длился, пока появление одного из греческих священников не разрушило чары.

Священники, приглашенные Святославом, чтобы утешать страждущих среди высоко ценимых князем греческих мастеров, не упускали ни единой возможности распространить веру Христа, ибо решили привести всю Русь к своему богу.

Наш гость, с черной бородой и в простой рясе, назвался Теотокиосом, он принес флягу вина, правильно сообразив, как завоевать слух норвежцев. Вино было редким угощением, а потому мы радостно встретили священника, как и многих других его собратьев, и быстро употребили его приношение, не обращая внимания на попытки обратить нас в другую веру.

Мы поели, и женщины начали прибираться. Финн усадил одну из них себе на колени, и она, будучи рабыней, не могла отказать и отдалась ему. И то сказать ― уж лучше жирная борода елозила по лицу, а жадные пальцы шарили в ее потайных местах, чем тащиться вниз к реке и мыть наши котелки.

Теотокиос возмущенно крякнул, и Финн, уже докопавшийся до грудей и чмокавший тугой сосок, оторвался от своего занятия и взглянул на грека.

― Чего уставился? ― буркнул он.

Теотокиос ответил на греческом, которого Финн не понимал.

Я уловил достаточно и сказал, что Теотокиос озабочен его грешной душой. Финн рассмеялся и покачал головой.

― Экая беда с этими христианами, ― сказал он. ― Все у них грех, сдается мне, если что тебя соблазняет. Но как может быть грехом то, от чего не можешь удержаться? Чем пригожее баба, тем сильнее тебя к ней тянет, а значит, тем меньше в этом греха, говорю я.

Я был готов с ним согласиться, а вот Плевок ― нет. Он притянул к себе ближайшую девку и повалил наземь, ухмыляясь, хоть та упиралась и ругалась.

― Чепуха! ― проревел он. ― Финн, ты снова все перепутал. Христиане мыслят иначе. Имея пригожую, ты ублажаешь себя, и потому это грех. Я же, напротив… ― Он осекся и вытолкнул свою девку к свету костра.

Низкорослая, лицо красное от злости, маленькие свиные глазки прищурены и глядят в разные стороны. Только любитель толстух мог обрести с нею удовольствие.

― Я не ублажаю себя, ― угрюмо сообщил Плевок, ― так что это не будет грехом. Честно говоря, теперь, разглядев ее, я вряд ли вообще согрешу. Я могу даже попасть в эту христианскую Вальхаллу ― рай, как они говорят.

Теотокиос явно знал норвежский лучше, чем я думал, потому что понял сказанное и грустно покачал головой.

― Путь в рай лежит через обуздание плоти, ― проговорил он звучным голосом.

Грянул смех, на который обернулись сидевшие у соседних костров.

― Есть пути поприятнее! ― крикнул Финн и сосредоточенно принялся искать таковой.

Квасир Плевок снова мрачно взглянул на свою добычу и позволил ей встать и уйти под смех остальных.

― Нынче ночью я, пожалуй, не стану искать спасения во Христе, ― проворчал он. ― Может, наш Орм сделает это за меня, я слыхал, он может трахнуть груду опилок на деревянном полу.

Эти слова вызвали еще больше смеха, пару раз меня добродушно пихнули в спину. По другую сторону костра отец поднял в мою честь рог с элем, и на мгновение я ощутил себя членом этой суровой семьи, так что даже тяжелый взгляд Эйнара казался почти заботливым.

В ту ночь умер в бреду Берси, сгорел в лихорадке.

К концу недели гора трупов выросла настолько, что Святослав приказал сжечь тела, велел передвинуть стоянки и объявил общее наступление, не желая дожидаться, пока войско истает, как топленый жир.

И этот прыщавый мальчишка, Ярополк, будь проклята его память, потребовал для себя чести возглавить наступление со своей дружиной.

С нами.

Он потакал нашим прихотям, и в ночь накануне боя мы ни в чем не знали отказа. Он прислал эль и женщин с мягкой кожей и глазами, как у лани, предлагал вино и отменную еду ― к тому времени любая еда без червей была хороша, ― и священников по нашему выбору, чтобы те укрепили наш дух.

Но те, кого не трясло от злости и страха, глядели мрачно и не желали ни яств, ни девок. А священники не успевали молиться за упокой душ тех, кто дотянет лишь до утра, посему не могли отвлекаться на прочих, искавших утешения.

Не воодушевляло даже известие, что гарнизон Саркела насчитывает не более тысячи человек, так что, даже если они созовут горожан, годных к сражению, у нас все равно десятикратное превосходство в числе. Весть должна была нас взбодрить и вселить уверенность, но все понимали, что осаждаемые за стенами всегда имеют преимущество.

К своему изумлению, я увидел среди костров хмурого и озабоченного Мартина ― Олег прислал его помочь христианам в дружине брата.

― Я думал, ты в безопасности в Киеве, ― сказал я ему той полыхавшей кроваво-красными сполохами костров ночью и увидел сверкнувшую в темноте белизной улыбку.

― Среди вас, язычников, есть избранные Богом, ― сказал он, ― и они вопиют о помощи.

― А ты здесь единственный жрец своей веры, ― заметил угрюмо Валкнут, который неплохо схватывал религиозные тонкости. ― Если б ты не пришел, греческие священники Христа одержали бы еще одну победу, так?

― Существует лишь один истинный Бог, ― заметил Мартин, становясь на колени, чтобы приладить горшок у огня.

Потом он замер, потому что из темноты вышел и навис над ним Эйнар, а следом, как темный призрак, явилась Хильд. Она, как собака, присела на корточки у ног Мартина и смотрела на него, улыбаясь и наклонив голову, словно обнюхивала.

― Ты хорошо хранишь его, священник? ― спросила она.

Сощурясь, он поглядел на нее.

― Тебе не добраться, ― ответил он спокойно, разумея, как и она, древко копья; я не мог не восхититься им, потому что в те дни я не смел даже взглянуть Хильд в глаза.

Она обреченно улыбнулась и нагнула голову набок, как птица.

― Когда-нибудь я потребую его назад, священник.

Мартин встал, разгладил свои жалкие лохмотья и снял горшок с огня. Потом сотворил крест над Хильд, та рассмеялась, а он ушел в темноту.

Эйнар, бледный, как рыбье брюхо, встал на колени у костра и принялся греть руки, потому что изрядно похолодало. В этих проклятых богами степях весь день жаришься, а по ночам замерзаешь; Берси как-то раз проснулся, а его рыжие косы примерзли к земле.

Берси, который теперь пепел и воспоминания.

― Надо бы последить за ним этой ночью, ― угрюмо заявил отец, сидевший рядом со мною.

Я удивленно взглянул на него: он впервые выказал озабоченность такого рода. Но Эйнар даже не потрудился ответить ― миг был упущен, и, думаю, отец это знал.

Тесным кругом, закутавшись в плащи от холода, мы сидели и смотрели в огонь, прислушивались к суете и гомону огромного стана, прилаживали ремни и оттачивали мечи. Напряжение не давало заснуть.

― Когда умерла твоя мать, ― неожиданно сказал отец, когда серые предрассветные сумерки пробили ночную черноту, ― ее отец, старый Стаммкель, которого называли Рев, Лис, из-за его хитрости, захотел вернуть хутор. Тот был приданым Гудрид, понимаешь, так что он потребовал его обратно, когда она умерла.

Он долго молчал, а я затаил дыхание. Казалось, я стою у края пропасти и боюсь резким движением спугнуть овцу, чтобы та не шарахнулась и не слетела вниз.

― Конечно, я подчинился. И ты тоже, хотя в ту пору ты едва стоял на ногах, а кормилицей у тебя была хорошая рабыня, ― сказал отец в конце концов и вновь умолк.

― И что дальше? ― спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, когда молчание стало невыносимым.

Отец пошевелился.

― Стаммкель созвал тинг. У него было много людей, которые говорили в его пользу, а у меня ― никого.

Гудлейв? Или Бьярни? Или Гуннар Рыжий? ― спросил я, удивленный тем, что никто из них не помог.

Отец тихо рассмеялся.

― Гудлейв и Бьярни не стали говорить против Стаммкеля, сильного, с ятрами, как у быка. Даже после того как Стаммкель вернулся из набега на Дюффлин, в котором они участвовали. Ходили почти шесть сотен человек, и четыре сотни из них не вернулись. Эта история почти погубила Стаммкеля, вот почему ему так хотелось заполучить хутор.

Он замолчал, пожал плечами, потер лоб.

― Думаю, Гудлейв и Бьярни не могли противиться Стаммкелю, потому что понимали, что в каком-то смысле подвели его во время набега.

― Они вернулись из-за Гуннара Рыжего, ― сказал я, вспомнив рассказ Хильд. ― А почему Гуннар тебя не поддержал?

Отец поерзал, словно что-то кольнуло его в ребра.

― А, ― отозвался он с тихим, будто порыв ветра, вздохом. ― Гуннар Рыжий. Его не было так долго, все решили, что он и другие мертвы… ― Он надолго замолчал, а потом проговорил: ― Знаешь ли ты, что Гудрид дочь Стаммкеля, с волосами цвета желтой ржи, затыкала косы за поясок? ― И покачал головой от яркого воспоминания. ― Она была словно золотая. Золотая и яркая, и гибкая, как стебель пшеницы, ― все ее хотели. Но в конце концов она пришла ко мне. Когда ее отец вернулся после набега на Дюффлин, охромел, а ятра у него усохли, как орехи, потому что слишком много жизней громоздились у его порога.

Отец тяжко вздохнул.

― Она была узка в поясе ― и слишком узка в бедрах, как оказалось. Но она хотела меня, и Стаммкелю пришлось отдать хутор, ведь он так и не смог поставить перегородку в собственном доме.

Снова настало молчание.

― А что Гуннар Рыжий? ― спросил я.

Отец, словно не слыша, смотрел в огонь.

― Гуннар говорил за меня на тинге, и решение приняли в мою пользу, ― коротко ответил он наконец.

Я удивленно заморгал, потому что ожидал совершенно иного исхода. Глупость, конечно; ведь я помнил, как отец рассказывал, что продал хутор, когда отдал меня на воспитание Гудлейву. Но все же это еще не конец истории, и так я и сказал.

― Да, ― согласился отец, ― не конец. Стаммкель и прежде недолюбливал Гуннара Рыжего, а после того случая вырвал себе бороду и заявил во всеуслышание, что вернет свой хутор, так или иначе. Он нанял двух известных головорезов, Оспака и Стирмира, которые выдавали себя за берсерков, и послал их с двумя рабами разобраться со мной.

Он пошевелил ногой бревно в костре и стал смотреть, как искры взвиваются в темноту, точно красные мухи.

― Почему Стаммкель так ненавидел Гуннара Рыжего? ― спросил я.

― Неважно, ― ответил отец, искоса поглядев на меня. ― Эти люди пришли в ту ночь к дому, как и объявили заранее. Их было четверо, все хорошо вооружены, а я остался один.

Широко раскрыв глаза, я ждал продолжения, а когда понял, что вряд ли дождусь, спросил:

― И что было?

― Я умер, конечно, ― сказал отец и усмехнулся, потому что я заморгал.

Я понял, что он разыграл меня стародавним способом, как делают все отцы, когда рассказывают детям саги. И я усмехнулся в ответ, а на сердце вдруг потеплело.

― На самом деле, ― продолжал отец, ― именно так и должно было случиться. Но только появился Гуннар Рыжий, прошел мимо и так многозначительно подмигнул. «Здорово, ребята, ― говорит он этим четверым. ― Это ни к чему, потому что Рерик уже решил уйти». Я и сам того не знал, а они, вестимо, не поверили, потому что видели, что я стою с саксом в одной руке и дровяным топором в другой и совсем не похож на человека, который собирается уходить. ― Он покачал головой и ухмыльнулся. ― Гуннар был глубокий мыслитель. «Слушайте, ребята, ― говорит он. ― Мы с вами выпьем и расстанемся друзьями, а вы передадите Стаммкелю, чтобы он пришел сюда послезавтра, когда на хуторе будет пусто». И снова подмигнул мне и увел всех четверых в мой дом и посадил за стол, а меня попросил принести жратвы и выпивки.

― И что ты сделал? ― спросил я.

Отец пожал плечами.

― А что мне оставалось? Я сел с ними, и мы пили, пока у нас эль не потек из ушей. Прошло много времени, и Гуннар встал и сказал, что пойдет отлить. Еще через какое-то время мы все вспомнили, что он вышел, и посмеялись ― мол, совсем пропал, верно, свалился в выгребную яму. Но я видел, как он подмигнул, когда уходил, а потому велел Оспаку поискать его, а тот был настолько пьян, что послушался. Когда Оспак, ясное дело, не вернулся, я сказал, что, дескать, тревожусь за него, опустил голову на руки и притворился, будто сплю. Стирмир вышел, а двое рабов продолжали пить и насмехаться надо мной. Но когда вошел Гуннар Рыжий, а меч у него весь красный, и кровь капает, им со страху оставалось только обоссать мой пол. Вот так все и было, ― заключил отец. ― Гуннар велел рабам отнести тела Оспака и Стирмира Стаммкелю и сказать ему, чтобы тот отказался от всех притязаний на хутор. «Головы, ― сказал он, ― я сохраню и надену на шесты, чтобы следили, не захочет ли Стаммкель снова наделать глупостей». Так и поступил.

Он замолчал и крепко зажмурился, потом потер глаза, потому что слишком долго смотрел на угли.

― Когда все завершилось, я остался один. Ты повсюду бегал и донимал меня, я не выдержал, продал хутор и поехал с тобою к Гудлейву.

Глаза у него слезились от дыма и ярких углей, но сердце у меня бешено заколотилось, потому что влага эта очень походила на слезы.

― Я всегда думал, что вернусь, ― сказал он. ― Но знал, что у Гудлейва ты будешь в целости и сохранности. С ним надежнее, чем со мной.

Мне хотелось еще послушать, но он хлопнул меня по плечу и встал, а потом ласково погладил меня пару раз, как гладят лошадь или собаку, и ушел во тьму, оставив меня с костром и вихрем мыслей, круживших, как искры.

Но все же в какой-то миг я уснул и увидел сон. Или помнилось, что увидел. Или я вступил в призрачный мир.

Я снова оказался в могильнике Денгизиха, один, в синей тьме, какая бывает ночью, когда луна скрыта за тучами. Серые фигуры мертвых воинов словно следили за мною и терпеливо ждали, а Хильд сидела у подножия трона, прикованная к нему цепью за шею.

Я шагнул к ней, и воины зашевелились. Я сделал другой шаг, и они встали, пронесся шелест, как если бы затрепетали крылья насекомых.

Тогда я побежал, а они хлынули за мною, слепоглядящая толпа, похожая на стаю летучих мышей, на яростный вихрь пыли, неосязаемой, как воспоминание.

И вдруг я оказался у трона и взглянул в огромные, обведенные белыми ободками омуты глаз Хильд, а она улыбалась мне. Моя рука поднялась и опустилась, зажатый в ладони меч отрубил Денгизиху истлевшую руку, которая держала цепь Хильд.

Та упала, повалилась медленно-медленно, распадаясь на пыльные кости и полоски отпавшей кожи.

Тут я проснулся, у костра, глядя в прозрачные глаза Хильд, которая сидела на мне верхом, придвинув лицо. Ее губы шевелились, кривились так и сяк; звуки срывались с них дрожащим хриплым свистом:

― Не… ходи… с нами. Живи…

Прозрачные глаза, увлаженные… слезами? Я видел, как ее глаза расширились, черное съело все белое, увидел руки, которые обхватили мое лицо, с ногтями, похожими на когти, ощутил ее дрожь, а потом она плавно взвилась надо мною, выпрямилась и отошла прочь, в темноту.

Я вдохнул. Понял, что вдохнул, потому что услышал свое дыхание, коротко пророкотавшее в ушах. Единый миг не было иных звуков, а потом все звуки мира снова обрушились на меня, и я зажмурился от гула стана, шипения кизяка в огне, беспокойного стона ворочавшегося во сне отца, перденья Скарти.

Я сел, дико огляделся; все было так, как должно ― и все же не так. Явь ли это? Или я дремал и проснулся во сне? И вообще, сон ли то был?

Весь остаток ночи я задавался этим вопросом, глядя в тлеющие угли до рези в глазах.

Трубили рога и рокотали барабаны, точно корабли, заблудившиеся в золотом тумане. Под нашими ногами степь крошилась, покрывалась коркой и снова взбивалась в пыль, висевшую в воздухе, саднящую глаза, обжигающую языки, носы и гортани.

Острый запах лошадей висел в этой пыли, когда животные испуганно лили мочу и шли, словно призраки во мгле, обок наших рядов по воле седоков, которым не терпелось удостовериться, не отбит ли наш приступ из некогда белого города.

На сей раз нас было всего шестьдесят два человека, половина с крепко сжатыми зубами, потому что иначе те раскололись бы от стука, поскольку всех трясло в лихорадке и челюсти ходили ходуном. Еще двадцать лежали под навесами в новом стане, среди сотен других хворых, собранных в одном месте, чтобы легче оказать ту помощь, какая была возможна. Не сказать, что помощи было много… Они бились в горячке и умирали в лужах дерьма из собственных расстроенных кишок.

А мы стояли и ждали, пока огонь и смерть занимали пространство между нами и опустошенным городом. В желтом облаке пыли пять темных башен двигались, точно пальцы на руке, а лучники бежали впереди по двое ― один держал большой тростниковый щит, другой стрелял, а потом приседал, чтобы наложить новую стрелу.

Слышались команды, крики и вопли, и все перекрывало высокое, пронзительное ржание умирающих лошадей. Этот звук грозил свести с ума.

Я прислонился к щиту, стоя на одном колене, и смотрел почти отрешенно. Скарти дрожал с остекленелым взглядом, и дерьмо стекало по его ноге, но он этого не замечал. Вонь дерьма, пыль и жир на металле ― это сражение, любой из этих запахов на протяжении всей последующей жизни заставит меня резко вскидывать голову, будто коня, заслышавшего рев толпы.

Отряд потных людей принялся натужно толкать башню, шаг за шагом, по направлению к стенам, откуда дождем сыпалась смерть, невидимая во тьме.

Невидимая, но осязаемая. Точно некая огромная улитка, кучка людей вокруг башни оставляла за собой скользкий, отвратительный след из распростертых в крови тел, сраженных стрелами, камнями размером с кулак, выпущенными из маленьких орудий, и большими копьями, выпущенными из орудий побольше.

Как ни странно, появилась птица, выпорхнула из пыли и на миг примостилась на древке стрелы, торчавшей из целого пучка древков на осадной башне, потом снова защебетала и исчезла в мгновение ока.

Затем появилась стая мальчишек, выскочивших из шафрановой дымки с охапками стрел: они получали серебро за каждые двадцать штук, которые находили. С ними была собака, она хромала, бежала на трех ногах, потом на четырех, потом снова на трех. Мальчишки промчались, смеясь, задыхаясь, фыркая, ― беззаботные плясуны на краю бездны.

Я тоже рассмеялся этой явной несообразности. Скарти услышал мой смех, его голова поднялась, губы плотно сжались. Он потряс головой, увидел, что заставило меня засмеяться, и с трудом скривил губы в усмешке. Его била дрожь ― даже волосы тряслись, ― и все же он подался вперед и заговорил:

― В б-б-битве видишь м-м-много странного, ― выдавил он. ― П-п-птицы, з-з-звери, ж-ж-женщины, с-с-собаки. Раз в-в-видел оленя, он бежал между двумя войсками. ― Потом закрыл один глаз, веко дергалось и трепетало, и воздел трясущийся палец перед носом, призывая постичь откровение. ― Н-н-но никогда не ув-в-видишь на поле б-б-битвы кошку, ― закончил он многозначительно и, выдохшись, снова прислонился к своему щиту.

Вестники скакали туда и обратно. Какой-то пеший вывалился из мглы, ошалело огляделся и заметил Стяг Ворона.

Спотыкаясь, он подошел к Эйнару, рубаха у него была в полосках от темных пятен пота и чего еще похуже, быстро заговорил, неистово размахивая руками, а потом рухнул наземь ― ноги подломились. Эйнар медленно расхаживал взад и вперед.

Я понял, что он считает. На пяти сотнях, по моему подсчету, он остановился, сделал знак Валкнуту, и Стяг Ворона поднялся, а потом три раза качнулся из стороны в сторону.

Давшие Клятву выпрямились и трусцой двинулись вперед. Скарти спотыкался рядом со мной. Я сбавил ход, чтобы он не отстал, но он с грохотом навалился на меня и чуть не упал, схватив меня за плечо.

Подняв щиты, собравшись по несколько человек, мы вразброд ринулись в сернистую утробу, отчаянно желая оказаться в любом другом месте. Я видел остальных, покрытых густым слоем пыли, небольшие группки бежали за поднятым стягом. Мелькнул мой отец, коротко поднял меч в знак приветствия, опять исчез. Я бежал вперед вприпрыжку. И тут западали стрелы.

Саги говорят о стрелах как о дожде или о граде. Это не так. Они сыпались стаями, точно птицы. Видишь в воздухе летящее мгновение, которое вонзается со стуком барабанной дроби.

Три стрелы угодили в мой щит почти одновременно, от удара я чуть не упал. Еще одна пролетела надо мною, и Скарти повалился навзничь, утопая в собственной крови. Следующая стрела попала ему в бедро.

Я приостановился было помочь, но не решался подставить врагу открытую спину. Опять что-то птицей пронеслось сквозь пыль ― и человек справа от меня закричал, сделал, припадая на одну ногу, несколько шагов, потом запрыгал: стрела пронзила икру и вышла с другой стороны.

― Срань! ― завопил он, а потом упал.

Нависла темная тень ― наша осадная башня, теперь она была близко к изрешеченной стене. Вблизи белая стена виделась желтоватым клыком, грубым и с выбоинами, основание усеяно телами, похожими на грязно-белые, в зловещих темных пятнах мешки с тряпьем, полузасыпанные осколками плиток, что отвалились от кладки.

Пыльную мглу рассекали огромные огненные мухи горящих стрел, и я смотрел, как они бьют в землю и в башню. Одна прошипела рядом; кто-то сзади вскрикнул, Эйндриди споткнулся, бешено замахал руками; древко торчало из его шеи, а волосы были в огне.

― Помоги мне, Тюр, помоги!..

Он зашатался и рухнул в пыль прежде, чем кто-либо, человек или бог, успел ему подсобить.

Огненные стрелы ударяли в башню. Та уже дымилась, откатчики без устали поливали коровьи шкуры водой из деревянных ведер, но дневной зной быстро сводил на нет их усилия. Внутри башни люди пытались карабкаться по лестнице, оскальзываясь, обливаясь потом и ругаясь.

Я тащился вперед вместе со всеми, все еще съежившись, хотя башня прикрывала нас от стрелков с городских стен. Ну, почти прикрывала. Человек впереди меня ― не из Давших Клятву ― повернулся сказать что-то стоявшему рядом, и внезапно его голова дернулась, что-то звонко лязгнуло. Он упал в корчах, и я увидел, что в шлеме у него огромная вмятина, а из носа льется кровь.

Я протиснулся мимо. Что-то ударило в ближайшее ко мне бревно, я замер, будто зачарованный, и уставился на круглое, размером с гальку свинцовое ядро, застрявшее в древесине. Я сглотнул и оглянулся на упавшего, который бился, выгибая спину, и кровь текла у него из ушей и носа и даже струилась по щекам из глаз, как слезы.

Впереди движение ускорилось. Я почти был на лестнице, когда вся башня содрогнулась, и как раз когда я ставил ногу на первую перекладину, на землю рухнуло тело. Лязгнуло оружие, хрустнули кости.

Башня снова накренилась, посыпались горящие головешки и обломки бревен. Рухнуло еще одно тело, потом сразу несколько, и те, кто успел подняться, бросились вниз по лестнице. Кто-то со всей силы толкнул меня и сбил с ног.

Он наступил на меня, и следующий сделал бы то же самое, если бы я не лягнул его со всей силы и не увернулся. Я пополз прочь от башни, которая вдруг сошла с ума. Лестница наклонилась.

Нет, не лестница. Вся башня. Когда я полз прочь на четвереньках, потеряв при этом щит, осадная башня накренилась, как падающее дерево. Верх был в огне; затем ее зацепили крючьями на веревках, брошенными со стены, и потянули.

Она упала с оглушительным грохотом, взорвав воздух удушающим вихрем густой пыли и дыма. Горящие обломки вертелись и крутились, как острия мечей.

Я нашел свой щит, встал и побрел назад, едва различая тела на земле. Сапог застрял между убитыми, я упал на кого-то и полежал, пытаясь отдышаться. Затем с трудом поднялся, ощутил что-то твердое под рукой и услышал лязг металла.

Я не поверил глазам ― неужто и эти полезли в бой? Я приподнялся на одно колено, посмотрел на тело и заморгал ― Стейнкел. Мой двоюродный брат, которого в последний раз я видел, когда его, перепуганного и злого, вытащили за шкирку из комнаты Мартина.

Теперь он лежал на спине, в остекленевших глазах ― пыль, кишки выскользнули между рассеченных колец прекрасной кольчуги. И неясная темная сила всколыхнулась во мне. Сыновья Гудлейва…

Снова лязг клинков, глухой удар, торжествующие вопли. Только теперь я различил рядом, в золотистой пыли, смутные очертания людей. Один рухнул у меня на глазах, другой рубил неистово, каждый удар с противным хряпаньем рассекал плоть упавшего.

Я встал; в голове у меня помутнело, когда я осознал весь ужас происходящего. Во мне нарастал страх, бесформенный и опустошающий.

Бьорн, неистово рубивший тело моего отца, повернулся ко мне. Слюнявый перекошенный рот, бешеные глаза. Он увидел меня, голос его сорвался на визг:

― Ты! Вот и свершилось!

Мой отец лежал мертвым.

Мне дела не было до злобных воплей этого сопляка, одуревшего от мести, я хотел отмахнуться, подбежать к истекающей кровью груде плоти, которая прежде была моим отцом.

Но Бьорн стоял на пути с поднятым мечом, по которому стекала густая кровь моего отца. Кровь отца. Толстые щенячьи губы Бьорна кривились от страха и ненависти.

На мгновение я увидел себя его глазами: ровесник, жилистый и гибкий, с резкими чертами лица, с плечами, привычными к мечу и веслу, дочерна обожженный солнцем и ветром.

Он был слишком молод и мягок, этот мальчик, чтобы пытаться взыскать цену крови. Но это он и его брат зарубили моего отца.

Тогда я пошел на него, и мало что помню, кроме того, что в первый раз не испытывал страха. Возможно, это было знакомо Колченогу ― равнодушие к смерти и ранам в безрассудном угаре боя. Возможно, берсерк чувствует иначе, но я ощутил что-то такое в пляшущей золотистой пыли под Белой Вежей.

Как проходил бой? Хороший скальд сказал бы многое, но единственное, что я знал, так это то, что, когда я, щурясь от солнца, осмотрелся, Бьорн лежал на спине с окровавленной головой и с почти отрубленной лодыжкой.

Я увидел, что кровь капает из раны у меня на предплечье, мой щит порублен в щепу, а на левой руке нету двух пальцев.

Мой отец был еще жив, когда я опустился рядом с ним на колени, но я ничего не мог ему предложить, даже воды, и уж, конечно, никакой помощи. Я стоял на коленях, беспомощно свесив руки, и не мог даже разглядетьего глаз в запекшейся крови. Я лишь ронял на него слезы и кровь, и тяжкий стыд собственного бессилия остался со мной навсегда.

Он усмехнулся, зубы у него тоже были в крови.

― Они мертвы, да?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова; мои руки дрожали.

― Славно. Проклятие, я должен был понять, что они ни за что не уймутся. Схватил одного ― эту глупую маленькую задницу, Стейнкеля. Совсем не владеет мечом. Держал бы руки подальше. Этот дерьмовый христианский священник…

Он хотел сплюнуть, но у него не хватило сил. Кровь заполнила весь рот, и он издавал булькающий звук, когда говорил. Он посмотрел на меня, все еще усмехаясь.

― Плохо дело. Этот проклятый медведь… Ты похож на свою мать.

И снова я ничего не смог сказать, а мои слезы капали ему на плечо.

― Хорошая женщина. Любил ее, как-никак, а она меня, думаю. Но у нас не вышло…

Он опять кашлянул кровью, и я беспомощно погладил его плечо.

― Лгали оба, ― продолжал он. ― Не без причины. Оба любили взаправду. Мой ходил по дороге китов… Быстрый драккар, надежный. С хорошим парусом я мог сократить на день… любой путь. Найти дорогу по звездам на край света… ― Он судорожно дернулся; усмешка застыла. ― Ты моя гордость. ― Глаза у него стекленели, он одной рукой стиснул мое запястье. ― Но не мой сын. Ее настоящей любовью был Гуннар…

И он ушел по радужному мосту Биврест, а мир завертелся и обрушился на меня, как волна, и все мои мысли обратились в прах.

Я остался бы там, но меня оттащили и положили в безопасном месте, куда не долетали стрелы, рядом с раскинувшими лапы огромным орудиями из ливанского кедра и потными греческими мастерами.

Они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, потому что приступ провалился, и теперь оставался единственный способ взять город ― разбить стены. Кто-то из греков, увидав, в каком я состоянии, дал мне воды и перевязал раны грязноватыми тряпками, а я сидел, окаменев, и ничему не противился. Внутри же я… распался, как проржавевшая в море кольчуга, ронял звено за звеном.

Отец мне не отец. Гуннар ― настоящая любовь. Стаммкель ненавидел Гуннара. Новые звенья соединялись и скреплялись, постепенно восстанавливая связь событий.

Мать, уже нося меня под сердцем, пришла к моему отцу… нет, к Рерику. К Рерику, который женился на ней и получил хутор себе на старость, а вместе с ним и сына того, кто считался мертвым. Считался, пока он не явился, как призрак на пиру.

Гуннар. Не удивительно, что он остался в Бьорнсхавене и никто не посмел против этого возразить. И не удивительно, что Гудлейву пришлось хитрить, чтобы отделаться от меня, потому что он должен был все знать.

И Гуннар остался с Эйнаром, потому что остался я, ― он отдал жизнь, поскольку был моим отцом, и молчал о том до могилы. Я плакал, размазывая грязные слезы по лицу, обо всем, что мы не сможем сказать друг другу, обо всем, что вспоминал и что обретало новый смысл.

Гуннар Рыжий. Ходивший с важным видом, рыжий, как осенний папоротник-орляк, Морской разбойник, в котором было больше отцовских качеств, чем у Рерика, кто просто хотел иметь хутор и покой. Локи сыграл шутку, и они обменялись жизнями.

В конце концов я впал в отупение, и слезы иссякли. Я думал о Рерике, лежащем в пыли. Нельзя допустить, чтобы его тело склевали стервятники; я пошел искать Давших Клятву.

Я нашел человека, которого знал, Флоси, моего товарища по веслам на прежнем «Сохатом»; он приветствовал меня усталым взмахом руки.

― Думал, тебя прикончили. Остальные вон там, ― сказал он, ткнув грязным пальцем за плечо. ― Иллуги всех пересчитывает. Меня послали за едой и водой.

Он стоял и усмехался, волосы его дико спутались, а борода стала жесткой от засохшей крови и буро-желтой от пыли. Глаза белели в красной корке пыли и крови, покрывавшей лицо, одежда скрывалась под покровом из пыли. Тут мне пришло в голову, что я выгляжу не лучше ― если не считать следов слез, на которые Флоси всячески старался не обращать внимания.

Равно как и остальные, в изнеможении добравшиеся до нашего стана, разрушенного конницей, что разбросала хлипкие навесы. Иллуги и Эйнар выясняли, кто уцелел.

Меня приветствовали взмахами рук и кивками. Эйнар ― пряди волос слиплись от крови ― обернулся и криво ухмыльнулся, потом дернул головой в сторону Иллуги.

― Пожалуй, вычеркни его из списка мертвых, ― сказал он.

― Не вычеркивай, ― возразил я, поднимая неполный мех с теплой водой.

Я вылил воду себе на голову, потом отхлебнул. Противно.

― Справедливо, ― сказал Кривошеий. ― Ты больше похож на мертвого, чем на живого, ― и сейчас истратил всю воду, что у нас осталась, так что кому-то все равно придется тебя убить.

― Не вычеркивай, ― повторил я, ― но припиши имя моего отца.

― Эх! ― вздохнул Кривошеий. ― Старина Рерик погиб?

― Большая потеря. Мы ощутим ее, когда ветер будет в спину, а море раскинется перед нами, ― огорченно добавил Эйнар. ― Как мы теперь отыщем путь?

― Всякий путь хорош на дороге китов, ― выговорил я. Эйнар кивнул и хотел было хлопнуть меня по плечу, чтобы успокоить; но я зло глянул на него сквозь полосатую от слез корку на лице. Иллуги подался вперед, ровно на один шаг, встав между нами.

― Ты видел еще кого-нибудь? ― спросил он.

Я отвернулся от Эйнара и, жмурясь, посмотрел на Иллуги. Морщины на его усталом лице стали словно еще глубже от пыли.

― Скарти, ― сказал я. ― Стрела попала.

― В горло, ― подтвердил Валкнут.

Он сидел, скрестив ноги, и пытался расчесать пыльные свалявшиеся волосы и бороду. Он поднял взгляд, глаза потерянные, голос полон удивления:

― Захлебнулся кровью. Я слышал, как он хрипел.

― Я видел Эйндриди, ― пробормотал Кетиль Ворона. ― То есть, думаю, что это был он, лица я не рассмотрел. Голова у него была в огне.

― Огненная стрела, ― согласился Кривошеий. ― Я видел, как она в него попала, но он убежал прежде, чем кто-то смог помочь.

― Нужно собрать наших мертвых, ― сказал я, и все согласно заворчали.

Эйнар кивнул, оглядел всех, потом прищурился в пыль. Никто не сказал о раненых. Но сейчас раненых быть не могло, всем, кто не сумел убраться с поля битвы, перерезали горло мародеры. И, скорее всего, наши же.

― Подождите, пока пыль уляжется, иначе будете до ночи бродить понапрасну, ― сказал Эйнар. ― Нам принесут еду и воду. Отдыхайте, восстанавливайте силы, а потом почтим мертвых.

Это было настолько разумно, что и возразить нечего. Именно так мы и поступили. Оседала золотистая пыль, где-то грохотали огромные орудия, стонали и кричали больные и раненые.

Прибыла еда, приготовленная женщинами. Некоторые из них искренне оплакивали погибших. Наконец-то у нас было более чем достаточно еды, потому что ее выдавали на сотню с лишним человек, а у нас осталось, по окончательным подсчетам Иллуги, сорок три едока.

Пыль так и не улеглась до конца, но осела настолько, что мы увидели, как солнце начинает садиться, в горящих золотом и пурпуром полосах на окоеме. В знойном мареве, голые по пояс, мы отправились в скорбный путь, толкая повозку, на которой доставляли еду.

Пока не стемнело и хоть что-то можно было различить, мы грузили тела тех, кого смогли опознать, на повозку и отвозили к реке, где женщины оплакивали и омывали павших, как умели. Дон окрасился розовым, несметными тучами вылетели голодные вечерние насекомые.

Я нашел Рерика. Его не тронули орды мальчишек, которые теперь охотились не за стрелами, а грабили мертвых. А вот Скарти обобрали, его обнаженное тело белело под мягким золотистым покровом пыли.

Мы вытащили его из высохшей лужи его собственной крови, распухшего от укусов насекомых, и стрела, торчащая у него в горле, вышла с тихим чмоканьем и красным сгустком. Стрела в бедре вообще не хотела выходить, так что мне пришлось перевязанной рукой мучительно долго срезать древко.

Все это время я чувствовал на себе взгляд с повозки, мертвый взгляд того, кого я знал как отца, и во мне зрела буря. Я злился на то, что он упорно хранил тайну и я так и не получил настоящего отца. А от тоски, когда понял, как долго он нес тайну, захотелось выть волком.

Изъеденная оспой голова Скарти болталась из стороны в сторону; когда я закрывал ему глаза, то слышал его голос: «Но никогда не увидишь на поле битвы кошку».

Его мы тоже положили на повозку.

И еще мы нашли Эйндриди ― мы решили, что это он, по щиту и оружию, которые были при нем, но даже родная мать не узнала бы почерневшую, шелушащуюся головешку, которая прежде была лицом.

Мы нашли Хрута, который знал больше загадок, чем Нос Мешком, и Коля сына Отригга, который умел вырезать шилом изящные витые узоры на коже, и Ислейва из Альдейгьюборга, и Рюрика, полуславянина из Киева, который приехал в Хольмгард на время, там присоединился к нам и пробыл с нами столь малый срок, что мы почти ничего не успели узнать о нем.

Нашли и Ранвейка Глаз-Самоцвет, одного из первых Давших Клятву. Его глаза странного цвета закрылись навсегда, когда в лицо попало одно из свинцовых ядер.

И множество других… Каждое тело ― новый плач женщин, новый камень на наших сердцах.

Эйнар и Валкнут глядели на труп Ранвейка. Кетиль Ворона почти нежно стер засохшее месиво с мертвого лица. Я знал, что осталась всего горстка первых Давших Клятву, тех, кто когда-то отплыл оттуда, где айсберги сползают в море с суши и огромными горами плывут к странам, где ветер движет лишь песок, вспоминая море.

Когда все было кончено, пришел Флоси, с отвращением покосился на трупную жижу в повозке, а ведь в ней предстояло возить хлеб и мясо. С ворчанием он покатил повозку к реке ― отмывать, сетуя, что и предположить такого не мог, когда давал треклятую клятву.

Уже по пути он невзначай бросил Эйнару:

― С севера прибыло подкрепление. Даны в крепких кольчугах, хорошо вооруженные. Может, попробуешь кого у них переманить? Их предводитель толкует со Святославом. Ходит, сильно хромая, называет себя Старкадом.

Глава четырнадцатая

Ветер прокрался с севера и хлестнул меня тонкой россыпью песка и пыли, рванув плащ с такой силой, что я покачнулся. Он дул с той стороны, где у нас были щиты; кое-кто шел, прикрывая голову пожитками.

У меня для этого слишком болела рука, боль пульсировала, поднимаясь от отрезанных пальцев далее к локтю, так что мне пришлось намотать плащ вокруг головы и спрятать лицо под ним; невольно я задавался вопросом, что болит сильнее ― лодыжка или кисть и не появилась ли в обрубках пальцев вонючая гниль. Я вспомнил пчеловода из Упсалы, его почерневшую руку и бред по ночам.

Эйнар шел впереди, рядом с подпрыгивающей на ухабах повозкой, где, скрестив ноги, сидела Хильд, закутанная в его отменный красный плащ.

Когда Эйнар услыхал слова Флоси, он замер, и даже тусклая пыль у него на лице не могла скрыть бледности. Кетиль Ворона откашлялся, плюнул и сказал:

― Волосатая задница Локи!

Иллуги ― тот помертвел от усталости.

Тут Эйнар встряхнулся ― всем телом, как собака, так что пыль полетела с него, как вода, и рявкнул:

― Значит, нам пора уходить!

― А не слишком ли много у нас мертвых? ― спросил я.

Он круто повернулся и шагнул ко мне. Наверное, он ожидал, что я попячусь, вспомнив сталь его пальцев на своей шее, но я был в ярости и не отступил, хотя и попрощался мысленно с жизнью.

― Много для чего? ― озадаченно спросил Кривошеий.

Эйнар усмехнулся через силу и пожал плечами.

― Наш Убийца Медведя потерял отца, ― сообщил он, чтобы все слышали, ― и не удивительно, что часть его разума ушла вместе с Рериком. ― Он повернулся к Кривошеему. ― Присматривай за ним, старина, пока я не устрою надлежащие обряды для павших. ― Потом оглядел остальных и возвысил голос, чтобы всем было слышно: ― Вымойтесь. Оденьтесь в лучшие одежды, потому что это ваши братья по клятве, и они заслуживают этого.

И мы разбрелись, ища наши разбросанные конниками-хазарами пожитки, потом спустились к реке и вымылись, как смогли, в розоватой мутной воде.

Дон здесь был широким и унес всю нашу грязь. Когда вернулись Кетиль Ворона и Эйнар, с рабами и дюжиной повозок, каждая на двух крепких колесах и с жилистой степной лошадкой, мы выглядели уж точно более достойно, чем прежде.

Я сделал это только для Рерика. Мне хотелось плюнуть Эйнару в глаза.

Мы отвезли тела на север, в степь, когда сгустились сумерки, далеко от того места, где дымился город, пока костры нашего стана не оказались настолько далеко, что вернуться назад было бы нелегко. Конечно, я знал, что мы не собираемся возвращаться.

В полутьме рабы выкопали в черной земле большую яму в форме ладьи и опустили туда тела, потому что дров, чтобы сложить погребальный костер, не хватило.

Было темно, все молчали. Свистел ветер, глухо ворчали рабы, звенели кирки, врубаясь в неподатливую иссохшую землю. Хильд, как ворона перед бурей, сидела на корточках в темном платье, сжав руки на коленях, словно древний идол.

Я сложил Рерику руки на груди поверх рукояти меча и молча попросил Всеотца быть его проводником по ту сторону. Потом рабы спешно закидали яму землей, потому что спустилась тьма и им сделалось еще страшнее.

Они боялись правильно. Может, один или двое о чем-то и догадывались, но большинство боялись не тех, кого надо. Кетиль Ворона велел схватить их, когда они сгрузили белые камни размером с голову, которые мы позаимствовали у греческих мастеров, и положили границей вокруг могилы.

Иллуги Годи завел нараспев молитвы, пока рабам, одному за другим, перерезали горло. Их положили кругом, головами к кургану, ногами врозь. Порыв степного ветра донес железный запах крови, Хильд вздрогнула и выпрямилась.

― Мы закончили? ― хрипло спросила она.

Все сердито обернулись к ней, но не посмели ничего сказать, встретив ее холодный взгляд.

Все было проделано слишком поспешно, в темноте, и никак не походило на достойные похороны по старому обычаю, с костром и почестями, но я попрощался с Рериком отдельно и думал, что вряд ли вернусь сюда, а падальщики, скорее всего, разорят курган. Но все похороненные наверняка благополучно пересекли радужный мост Биврест.

Потом Эйнар поделился своими планами: обойти город с северо-востока, вновь спуститься к реке и отправиться дальше за самым большим кладом серебра, какой кому-либо доводилось видеть.

Тридцать человек согласились сразу же, восемь присоединились после уговоров.

― По-вашему, такую добычу можно заполучить легко? ― спросил Эйнар, обращаясь в первую очередь именно к ним.

― Нет, ― ответил один из тех, кто еще отказывался, крещеный последователь Христа. ― Но не собираюсь платить своей душой.

― Твоей душой? ― рявкнул Кетиль Ворона. ― О чем ты? О жизни после смерти в Вальхалле Христа? Ежели так, эта Вальхалла ― жалкое местечко, полное нищих и убогих.

Эти слова нисколько не задели дана из Хедебю по имени Аслав, который в ответ лишь пожал плечами. У Кетиля не было родового шлема с золотыми надбровьями, положенного князю, да и Христос для него, как все понимали, был не более чем набор звуков.

Дан и его трое весельных товарищей стояли на своем, переминаясь с ноги на ногу, не сводя с нас настороженных глаз и держа руки на рукоятях мечей.

― Ты дал клятву, ― напомнил Иллуги.

Аслав, похоже, несколько смутился. Но он был храбр, этот дан, и не собирался отступать.

― Не моему Богу, ― возразил он с вызовом, потом облизал губы и посмотрел на Эйнара. ― Как бы то ни было, я буду не первым, кто нарушает клятву. Я не пойду за сумасшедшей девкой в Травяное море.

Слова повисли в воздухе. Тонко и противно зудела мошкара. Поднявшийся ветер сбивал пламя только что зажженных факелов.

― Вот дерьмо! ― выругался Кетиль Ворона и махнул рукой. ― Ненавижу убогих христиан; они не стоят даже того, чтобы их убивали.

Хильд рассмеялась, пронзительно, как безумная, и я увидел, что половина тех, кто уже согласился идти, чуть было не передумали. Я сам был одним из них.

Сперва мне почудилось, что Аслав все погубит, потому что глаза у него сузились, и я ощутил его гнев. Если затеет драку, он наверняка погибнет.

Но Аслав успокоился, сделал пару шагов назад, не открывая спины и глядя на всех с оскорбительным недоверием; отойдя достаточно, он повернулся и быстро пошел в ночь, к раскинувшимся в степи огням лагеря. Быстро переглянувшись, еще трое наших последовали за ним.

― Если Ярополк его не убьет, ― крикнул Эйнар, почувствовав общую растерянность, ― тогда это сделает Святослав! Правда, Старкад может добраться до них еще раньше.

Вокруг злорадно скалили зубы, от души желая нарушителям клятвы судьбы, которую они заслужили. Это был волчий оскал отчаяния.

Теперь нас мало что связывало. И уж не клятва, конечно, рушившаяся, словно ветхий дом. Некоторым было достаточно соблазна клада. Но большинство нутром чуяли, что сократившееся в числе Обетное Братство, как бы то ни было, покуда самая безопасная компания.

А что я? У меня осталась единственная причина, по которой я согласился идти далее. Сын не может не отомстить за смерть отца.

Мы двинулись сквозь тьму, оставив костры за спиной. Потом свернули к востоку, впереди разведывал дорогу Стейнтор, а Нос Мешком приглядывал за повозкой с оружием.

Теперь, когда все узнали план, некоторые сетовали, что оставили в старом стане имущество, думая, что вернутся. Коротышка Эльдгрим и Квасир возмущались громче остальных, поскольку купили на двоих наложницу и потратили на нее почти все, что у них было.

Зато прочие явили себя истинными викингами ― надели перед боем все, что у них было, несли богатство в сапогах или под мышкой. Если не готов отправиться в путь в любую минуту, значит, ты глупец.

К рассвету поднялся ветер, он шипел, как змея, в короткой траве, торчавшей среди камней. Мы быстро шли по бесконечным округлым холмам, прорезанным крутыми оврагами, на дне одних тонкой струйкой текла вода, почти заглушённая буйной растительностью, в других русло пересохло.

Это было хорошее название ― Травяное море, огромная, волнистая безбрежность без всяких ориентиров, как океан. Когда оставшийся позади город сжался, превратившись в струп на далеком окоеме, Эйнар повернул нас спиной к ветру и повел к реке. Он то и дело тихо заговаривал с Хильд, но она не произнесла ни звука, и никто не хотел подойти к ней близко, даже я, потому что Иное исходило от нее, как запах пота, и волосы на руках вставали дыбом.

Мы заметили первую пыль, гонимую, как дым, порывами ветра, когда устало дошли до очередного крутого оврага, которые новгородские славяне называют балками. Балки нас раздражали, потому что здесь, в укрытых от ветра местах, густо росли кусты и деревья, затруднявшие движение повозок. Устали даже крепкие маленькие лошадки.

Эйнар решил немного отдохнуть и подождать, пока не вернутся Стейнтор и Нос Мешком. Спрятавшись от ветра, найдя воду и кое-какие дрова, мы развели пару костров, и те, кто умел это делать, сварили мясную похлебку и испекли лепешки.

Появился Нос Мешком, вприпрыжку, как усталая собака, положил свой лук и колчан на землю и сделал глоток из протянутого рога. Потом скривился и сплюнул.

― Вода, задницы вы этакие!

Все усмехнулись; Нос Мешком поднимал настроение и был единственным, кто чихать хотел на богов и никогда не сомневался в том, что делает. Дорога китов была для него ― и для Стейнтора ― так же естественна, как если бы они были парой тех огромных существ, в честь которых ее назвали.

Он схватил миску, вынул из-за пазухи роговую ложку и сожрал похлебку, хрустя попадавшимися в ней толстыми хрящами так, что брызги летели во все стороны. Мы ждали, пока он закончит, а потом Эйнар спросил:

― Итак, Гейр Нос Мешком?

Нос Мешком вытер лоснящуюся бороду с застрявшими в ней крошками, запил глотком воды и вздохнул, потом рыгнул.

― Двадцать, а может, и тридцать конников, недомерки на маленьких лошадках. Движутся с севера на восток, окружают нас.

― Враги? ― спросил чей-то голос, и Гейр Нос Мешком фыркнул.

― А то! Теперь всякий конный наш враг.

― Эти плюгавые на ихних собаках-лошадях не воины, ― сказал Флоси со смешком и сплюнул. ― Их можно отогнать даже пузырем на палке.

Нос Мешком с сомнением покачал головой.

― Будешь рассказывать, когда они засыплют тебя стрелами издали, ― проворчал он. ― Будешь, как еж, а они отрежут твой маленький пузырь на палке и засунут его тебе в раззявленный рот.

Послышались смешки, Флоси согласился, что стрелы, конечно же, опасны. Но все мы так или иначе ― кто украл, кто купил, а кто и унаследовал, ― разжились толстыми нижними рубахами под кольчуги. Двигаться в них было трудно, но они неплохо защищали от стрел, если только враг не подбирался слишком близко или если везенье досталось тебе от Локи. Я носил рубаху своего отца, и в этом было что-то утешительное.

― Стейнтор не вернулся? ― спросил Нос Мешком.

Кетиль Ворона покачал головой, и Нос Мешком нахмурился, потом пожал плечами и протянул свою деревянную миску, чтобы ее снова наполнили.

― А такое вы слыхали, ребята? Остановите меня, если слыхали. Я залегаю глубоко, на земле для меня нет места, и никаким багром…

Его голос накрыл меня, будто одеяло, и я погрузился в дремоту, прежде чем услышал ответ ― каковой, впрочем, знал. Я лежал, глядя, как ветер гонит облака, покуда глаза у меня не закрылись и покуда меня не разбудили пинком. Мы выступали.

Две мили спустя мы нашли Стейнтора. Точнее, его голову, надетую на короткое копье, спутанные волосы и борода в крови. Большая черная птица спрыгнула, вытерла клюв о землю, отошла на пару шагов, ничуть не испуганная.

Иллуги Годи произнес быструю молитву, но Сигват, которого мы звали Умудренным и мать которого носила то же прозвище, презрительно фыркнул.

― Это ворона, большая ворона, ― сказал он. ― Она летает против хода солнца, а не вослед ему.

Словно разобрав слова, птица взмахнула крыльями и полетела влево, унося глаза Стейнтора. Сигват ощутил наши взгляды.

― Чего? Всем известно, что вороны левши.

― У ворон нет рук, ― возразил Кетиль Ворона, глядя на растерзанную голову Стейнтора.

― Ну и что? ― ощерился Сигват. ― Все здесь. ― Он постучал себя по голове. ― Как думаешь, почему тебя называют Вороной?

Верно подмечено: здоровяк Кетиль был леворуким.

Нос Мешком вообще ничего не сказал, просто стоял рядом с отрубленной головой и озирался в поисках остального. Прочие разбрелись, но ничего не нашли. Я подумал, что Стейнтора убили где-то в другом овраге, а голову, как предупреждение, установили в месте, мимо которого мы не могли пройти.

Иллуги Годи и Нос Мешком сняли голову с копья и положили в выкопанную нами яму. Мы насыпали поверх земли, но, как и в случае с оставленным позади курганом, у меня было ощущение, что не успеем мы отойти подальше, как падальщики разроют могилу.

Захоронение было жалким, а люди вроде Стейнтора безусловно заслуживали достойного обряда. Еще много дней я то и дело слышал его голос, рассказывающий историю, как меня нашли с белым медведем в другом мире, где я когда-то был мальчишкой, считавшим, что настоящая удача ― найти чаячье гнездо с четырьмя яйцами.

Похоронив Стейнтора, мы двинулись дальше, добрались до реки, когда стемнело, и Нос Мешком не просился пойти на разведку. В ту ночь, когда сгрудились вокруг маленького костра, со всех сторон окруженные враждебной темнотой, мы поняли, что больше не услышим загадок и саг от угрюмого варяга, уставившегося не на пламя, а в темноту.

Даже киты умирают на дороге китов.

Бесконечная холмистая степь изгоняла из головы все мысли, оставляя лишь способность переставлять ноги. У меня настолько помутилось в мозгу, что помнилось, будто это не я иду вперед, а степь пятится назад.

Я даже остановился, чтобы посмотреть, не несет ли она меня обратно, и когда мне показалось, что именно это и происходит, я закричал от страха и упал на колени. Кривошеий, шедший за мной, схватил меня за кольчугу и поставил на ноги. Пройдя несколько шагов, я очнулся и обернулся, чтобы поблагодарить.

Неожиданное движение заставило всех замолчать и повернуть головы. Хильд встала медленно и плавно, красный плащ неторопливо стек с плеч к ее ногам. Она спрыгнула с повозки и пошла вперед, лиловое, как кровоподтек, платье развевалось, длинные темные пряди летели в бесконечном шорохе степного ветра.

Мы молча смотрели.

Она прошла дюжину шагов, потом остановилась, медленно подняла руку и указала:

― Здесь.

Мы видели только бесконечную степь.

― Волшебная невидимая гора, что ли? ― крикнул Флоси.

Но остальные без слов пошли туда, где стояла Хильд, держась от нее подальше, словно от чумной.

И разинули рты ― когда степь упала в очередную балку, большую, пыльно-сухую и раскинувшуюся, как теснина с крутыми склонами. Не гора. Яма. Кто-то выкопал в степи яму, огромную, как город, потом вновь насыпал землю в виде степного шатра, но все же ниже уровня степи.

― Они отвели реку, ― изумился Эйнар, когда мы сошли немного вниз. ― Чтобы спрятать вход, повернули реку поперек. Это было когда-то озеро, и вода текла вон оттуда, ― он ткнул пальцем, ― и вытекала отсюда в Дон.

Все изумлялись, кроме Иллуги. Годи не говорил почти ничего, только бормотал нараспев. Однажды ночью я видел, как он у костра бросает рунические кости и молится про себя, и подумал тогда, что кое в чем он становится таким же темным, как Хильд.

― Могильник Атли, ― выдохнул Валкнут.

― Или новая ловушка, ― буркнул Кетиль Ворона, подходя к Хильд.

Девушка широко улыбнулась ему, и он нахмурился.

― От мохнатки до челюсти, ― напомнил он и пошел дальше.

Эйнар повел нас по крутой тропинке, которая бежала на дно балки, прямо к насыпанному кургану.

Хильд молчала, обхватив себя руками, потом подняла бледную руку и указала на камни по обеим сторонам кургана, большие, в рост человека, такие, которые не стыдно покрыть памятными рунами и поставить на холме. Но эти, во вмятинах и шрамах, не имели никаких отметин, и Иллуги глядел на них с подозрением.

― Дверь, ― объявил Эйнар с волчьей усмешкой, его вороные волосы хлопали на ветру. ― Мы можем устроить лагерь здесь. Копать начнем при первом свете.

Все воспряли, разгрузили пожитки и припасы и потирали руки от радости. Вокруг костра в эту ночь перешучивались и болтали о том, кто что сделает со своей долей серебра. Сомнения развеялись, все поверили в чудо.

Кетиль Ворона и Эйнар помалкивали, сидели, погрузившись в раздумья. Но вряд ли мысли у них были одинаковые.

Могильник Атли. Гора сокровищ. Оказывается, Хильд не обманывала; я невольно содрогнулся ― как могла она привести нас столь безошибочно к этому ничем не примечательному месту? И как мы сюда дошли?

Я смотрел на нее, сидящую прямо перед двумя камнями и щелью, которая походила на темный зев женского тела. Волосы ее развевались на ветру, темная корона из змей, и, даже сидя спиной к нам, она источала что-то тягучее, как запах старого меда, таившее смутный ужас. Она просидела всю ночь и оставалась там до утра, так и не пошевелилась.

Пока на нас не накинулись всадники.

Эйнар довольно разумно разделил нас на группы. Одни стояли на страже, имея при себе оружие, а те, кто копал, разделись до пояса и углубились в раскоп. Сломали одну повозку, чтобы использовать дерево для подпорок, потому что никто не знал, как далеко придется копать.

Топот копыт заставил всех поднять головы. Копатели укрылись за повозками; стоявшие на страже схватились за оружие. Из двадцати часовых примерно половина умела пользоваться луком и натягивать тетиву. Еще имелись кольчуги и толстые подбитые доспехи, которые сильно затрудняли стрельбу из лука, тем более с непривычки.

Всадники бросились в балку в облаке пыли, без всяких возгласов. Они летели с копьями наперевес по склонам, и пресечь их продвижение, стреляя из лука, мы не могли.

Я слышал, как сыплются вокруг стрелы. Одна просвистела над моей головой. Другая с лязгом отскочила от щита и упала на землю.

Маленькие лошадки, карабкаясь, взлетали по любому склону, быстрые и ловкие, как кошки. Сплошной поток овчин и меховых шапок. Они были настоящими степными воинами, пускали стрелы, пока не приблизились, а потом выхватили легкие мечи, нацелили их на нас, будто змеиные языки, и пронеслись прочь, прежде чем мы успели ударить.

Они развернулись, гикнули и исчезли, снова возникли из пыли, пока у нас не закружились головы. Наши тяжелые мечи и секиры вспарывали пустоту.

Кто-то отделился от ряда и выступил вперед. В пыли не было видно, кто это.

― Стой! ― завопил Эйнар. ― Негоже погибать в этой мертвой земле!

Однако Нос Мешком презрел осторожность. Он натянул тетиву, прицелился, выстрелил, и один конник упал. Шагнув вперед, он снова натянул тетиву, прицелился, выстрелил, и еще один конник вскрикнул.

Тут его увидели, засвистели стрелы. Он принял две в грудь, пошатнулся. Но шагнул, натянул тетиву, прицелился…

На нем не было ни кольчуги, ни толстой рубахи, потому что он был лучником, гордился этим и никогда не промахивался. Он не хотел, чтобы что-то стесняло движения, мешая целиться и стрелять.

Нос Мешком был мертв, хотя его ноги и сердце не знали об этом, и все еще выкрикивал что-то, когда упал.

Мы пошли за ним, стреляя в пыль, не обращая внимания на крики Эйнара, ― ведь это был Нос Мешком. Всадники с воплями умчались, и мы смогли оттащить тело, утыканное стрелами.

― Как еж, ― угрюмо сказал Флоси.

Все же на склоне балки валялись шестеро, по одному на каждую стрелу.

― Что он кричал? ― спросил Валкнут, который был среди тех, кто копал могилу.

― Он не кричал, ― тихо ответил Эйнар. ― Он складывал стихи. На собственную смерть. Хорошая песнь, но знает ее только он.

― Ятра Одина! ― рявкнул Валкнут, качая головой. ― Высокая цена за мимолетную стычку.

― Проверка? ― предположил Кетиль Ворона, вытирая пот с лица. ― Хотели узнать, насколько мы хороши?

― Теперь знают, ― бросил Кривошеий, дернув глазом. ― Шесть за одного.

― Давайте надеяться, что они сочтут цену слишком высокой, ― предложил я.

Конечно, расчет не оправдался. Но они ждали следующего дня, чтобы попытаться нас выбить.

Мы рыли лихорадочно, днем и ночью, меняясь по очереди, чтобы стоять на страже или махать кайлом, так что никто по-настоящему не отдыхал. Валкнут и Иллуги Годи копали отдельно ― вскрывали соседнюю лодку-могилу для животных, а Хильд смотрела на нас, примостившись около повозки и упершись подбородком о колено. Всем видом она напоминала черную ворону.

Первым сокровище поддел копьем Валкнут: ударом мотыги он выбил землю из дыры между камнями.

Он вытащил находку, счистил грязь, и что-то блеснуло в красном отблеске факела. Он поплевал, потер; блеснуло серебро. Все разинули рты.

Эйнар взял у него находку, повертел так и сяк.

― Тарелка, ― предположил он. ― Либо блюдо, расплющенное и согнутое. Но работа хорошая.

― Это серебро, скорее всего, ― выдохнул Валкнут и хотел было вернуться к работе, но участок, который он расчистил, нуждался в опорах для крыши, да и было уже слишком темно, чтобы рассмотреть, как их ставить.

Проход, который мы прорыли, был длиною шесть футов и три в высоту и сочился грязной водой, а дерево мы тратили скудно ― повозки требовались, чтобы увезти добычу.

Всю ночь напролет люди вертели так и сяк мятое и почерневшее от времени серебро, чистили и дивились на него, обнаружили изящный выпуклый узор из листьев и плодов, птиц в полете и даже искусно изображенных пчел.

Сигват вдруг молвил:

― Это мечты птиц.

― Сам ты птица, ― буркнул Валкнут. ― О чем они мечтают?

― В основном о песнях, ― серьезно ответил Сигват, а потом покачал пальцем перед Валкнутом. ― Если будем презирать мудрость птиц и зверей, мы одурачим сами себя.

― Какую мудрость? ― спросил Кривошеий с любопытством, оглаживая точилом зазубренное лезвие своего меча.

― Ну, ― задумчиво сказал Сигват, ― пчелы знают, когда приближается пожар, и начинают роиться. Шершни и осы знают, в какое дерево Тор бросит свой молот. А лягушке лучше быть лягушкой, чем человеком.

На это мы фыркнули, но Сигват только пожал плечами.

― Могли бы вы прожить голыми в луже всю зиму?

― А что еще? ― спросил Кривошеий; видно, он думал, что этот разговор может заменить шутки Носа Мешком, которых всем не хватало.

― Моя мать умела разговаривать с птицами и некоторыми животными, ― сказал Сигват, ― но так и не смогла научить этому меня. Она говорила, что ежи и осы не станут ни за кем следить, но дятлов и скворцов можно уговорить рассказать, что они видели. А хищные птицы и соколы терпеть не могут осень.

― Почему? ― спросил Эйнар, внезапно заинтересовавшись. ― Я пытался охотиться осенью с соколами, но всегда получалось неудачно, и я удивлялся, почему так.

― Хочешь знать точно ― спроси кого-нибудь вроде моей матери, ― ответил Сигват. ― Но все довольно просто. Птица висит в воздухе, который ее поддерживает, и выслеживает добычу. А внизу мельтешат тысячи листьев.

Эйнар задумчиво погладил усы и кивнул.

Валкнут отмахнулся.

― Это просто…

― Ты же не знал этого, ― сказал Сигват, и Валкнут разозлился, не найдя слов.

― И, ― проговорил я сквозь дрему, ― нельзя увидеть кошку на поле битвы.

На миг настало удивленное молчание, а потом Сигват усмехнулся.

― Точно! Ты кое-что знаешь, юный Орм.

― Я знаю только, что вот это, ― Валкнут поднял потрепанное серебро, ― означает богатство.

― Вот именно, ― заявил Эйнар с улыбкой, ― и здесь есть, о чем подумать. Богатство, скорее, похоже на лошадиное дерьмо.

Мы посмотрели друг на друга. Иные пожали плечами; никто не понял этих слов, некоторые не были уверены, не пошутил ли Эйнар, хоть и не слыхали никогда от него шуток.

Эйнар усмехнулся.

― Оно воняет, когда лежит кучей на чьем-то поле, но делает все плодородным, когда его раскидаешь.

И мы рассмеялись и почувствовали себя почти прежним Братством, сидя у огня и мечтая о солнце.

Когда утро все же настало, мы едва успели раздуть угли костра, потянуться и пропердеться, как в степи над балкой появились конники. Все бросились к оружию и доспехам.

Глава пятнадцатая

На сей раз лошади были крупные, люди ― в доспехах и с копьями, которые они держали низко или через руку, с булавами, луками в ― чехлах и изогнутыми саблями. Они несли на шестах серебряные диски, которые подсказали нам, что это хазары.

В молчании мы натягивали на себя толстые подстежки и кольчуги, проверяли тетивы, поднимали мечи. Наверху, на краю степи, разговаривали двое… Не разговаривали ― спорили, размахивая руками. Кривошеий посмотрел на них и фыркнул.

― Им это вовсе не нравится, ― сказал он. ― Только легкая конница может быстро спуститься вниз, а от стрел мы успеем укрыться и отобьемся. Всадники в доспехах недовольны, потому что им придется туго, и они это знают.

― Тут ты прав, старина, ― согласился Эйнар. ― Ни прыти, ни удара ― как соваться в этакую западню?!

Он махнул рукой на повозки и пожитки и землю из раскопа, а я подошел поближе.

Так и оказалось. Тяжеловооруженные воины оставили своих лошадей и спускались пешком, неуклюже путаясь в длинных, до лодыжек чешуйчатых доспехах, вооруженные кривыми саблями, кистенями и круглыми, обтянутыми кожей щитами. Некоторые снарядились копьями.

Никакой стены щитов. Мы отчаянно рубились с врагом, чтобы уцелеть.

Иллуги, отложив жезл годи ради щита и секиры, бросился на наступающих и яростно схватился с первым. Эйнар и Кетиль Ворона плавно кружили спина к спине, сея вокруг себя смерть. Звенели мечи, лязгали доспехи, летели проклятия и кровь.

Один напал на меня, глаза темные и свирепые под ободком шлема, зубы зловеще сверкали в зарослях черной бороды. Он хотел рассечь мне бедро, но я отвел удар щитом. И уже через мгновение, свистнув в воздухе, его сабля летела в лицо. Я едва успел откинуть назад голову и увернуться от сверкнувшего у глаза змеиного языка острия.

Он снова бросился на меня. Я упал на колени, почувствовал, что мой меч ударил и отскочил от его доспеха. Кривое лезвие снова сверкнуло; я закрылся и рубанул, стремясь рассечь металлическую чешую.

Что-то мелькнуло рядом со мной; противник вскрикнул и упал. Кривошеий возник внезапно, вогнал меч прямо в незащищенное шлемом лицо хазара и прокричал:

― Их слишком много, чтобы плясать, юный Орм! Отрезай ноги этим сволочам!

Тут я вспомнил уроки Гуннара Рыжего в Бьорнсхавене: «Любым способом, каким можешь, зубами, кулаками, локтями ― цель в ступни и лодыжки». Мой отец учил меня, как уцелеть…

Их было слишком много. Против меня выскочили трое, один с копьем, двое прикрывали его с обеих сторон. Я дышал прерывисто; рука содрогалась от ударов по щиту. Копейщик наступал, размахивая древком крест-накрест, ― мне повезло, понял я: они не умеют драться пешими.

Широко взмахнув старым мечом Бьярни, я развернулся, отбил железный наконечник копья и кривое лезвие, уперся щитом в его кольчугу и ударил в лицо тяжелой рукоятью.

Я, не глядя, знал, куда бить, как будто видел всех разом. Отскочил, припал к земле и, вращаясь, стал косить вокруг. Попав второму как раз над лодыжками, ощутил сопротивление плоти под рассекающим ее лезвием и услышал вой.

Копейщик лежал на спине, так что я подпрыгнул, опустился на обе ноги и выгнал из него воздух, а потом бросился на третьего, который неистово ревел и размахивал саблей.

Его удар пришелся мне ниже щита и полоснул по защищенным кольчугой ребрам с такой силой, что, казалось, вдавил их внутрь. Тогда я толкнул его, ощутил жгучую мучительную боль в руке, державшей щит, и мы рухнули вместе, как два стальных дерева.

Я перекатился через руку с мечом и привстал, подняв щит. Левая рука пылала болью, но я зло рубанул мечом. Он пытался сопротивляться, барахтаясь в тяжелых доспехах, как пойманный жук. Меч снес ему нос, брызнула кровь, шлем слетел с головы. Он завыл, пытаясь встать.

Я снова полоснул мечом, ощутил, как лезвие вошло в мышцы и кость, разрезав шею Безносого.

Копейщик очухался, сабля путалась у него в ногах, а у меня в руке со щитом пылала неистовая боль, тянувшая к земле. Я сделал выпад навстречу вылетевшей из ножен сабле Черной Бороды, отбил удар, и хазар завизжал. Сабля отлетела в сторону вместе с сжимавшей ее кистью.

Припав на колено, я тяжело дышал. Один мертв. Другой катался по земле, кровь текла из его сапога. Третий выл, лелея обрубок правой руки.

Ко мне шел Эйнар, и пыль взлетала из-под его сапог.

Он потерял щит и шлем, волосы его развевались и путались, как черная сеть. Он лишился меча, но завладел хазарской саблей, большое изогнутое лезвие которой нацелено было на меня. Он шел и громко что-то орал.

Я не мог шевельнуть левой рукой. Он набросился на меня, и единственное, что мне пришло в голову, ― это взреветь в ответ и ударить.

Удар пришелся ему в бок. Я видел, как разлетелись кольца, солома вылезла из стеганой куртки, потом брызнула кровь. Он закричал, сабля изогнулась над моим плечом.

И попала прямо в лицо хазарскому воину за моей спиной.

Выпад увлек меня и Эйнара, мы оба повалились в пыль и кровь. Ремни моего щита порвались и, наконец-то освободившись, я откатился и встал; левая рука безвольно повисла.

Эйнар с трудом поднялся, усмехнулся, показав окровавленные зубы, выдернул саблю из лица того, кто хотел убить меня, и ушел, прихрамывая.

Вокруг клубилась пыль. Люди стонали, кричали. Валкнут устало приблизился и прикончил того, кому я отрубил ногу, третий хазар исчез. Валкнут сделал несколько шагов вперед и поднял обе руки.

― Еще кто-нибудь есть? Эй, вы, чумные язвы!?

Я надеялся, что никто не ответит, но обманулся в ожиданиях ― послышались отрывистые восклицания. В ушах стучало, собственное дыхание казалось оглушительным; я посмотрел на хазара с рассеченным лицом. Спас ли меня Эйнар? Или пытался убить, но судьба и тут посмеялась над ним, и вышло, что он отвел от меня смерть?

Я ничего не знал наверняка. Но я его ударил. Кетиль Ворона был рядом, помогал ему снять кольчугу. Другие, среди них Иллуги, бродили, ища мертвых и раненых.

Кривошеий лежал у колеса повозки, пригвожденный к земле, точно загнанный кабан, густая кровь натекла вокруг того места, где дротик, пронзив кольца и кольчугу, пришпилил его к степи.

Я опустился на колени рядом с ним, говорить я не мог. Он ощутил мое присутствие, открыл глаза и усмехнулся, выплюнув кровь на белую бороду.

― Она сказала, я никогда не стану старым и богатым, ― произнес он и умер.

― Ты сильно ранен? ― услышал я и, обернувшись, встретил внимательный взгляд Валкнута.

Я встал, пошатываясь, и он поддержал меня.

― Это нужно залатать, ― сказал он со смешком, щелкнув по висящим кольцам вокруг дырок в моей кольчуге.

Я знал, что ребра побиты, но целы. Боль в руке тоже стихала, и я понял, что дешево отделался.

Валкнут тоже это понял, хлопнул меня по плечу и осмотрел мертвых поблизости.

― Неплохо, ― сказал он. ― Один против троих. Но вот этот четвертый убил бы тебя, если бы не Эйнар.

И ушел, крутанув меч, словно возвращался с потешного поединка. У костра сидел голый по пояс Эйнар, с угрюмым лицом и белый, как молоко, а Иллуги каленым ножом вынимал из его бока кольчужные кольца.

Я видел, как он заставил Эйнара выпить какой-то отвар; часом позже запах чеснока от ран донесся даже до меня. Когда же Иллуги надел на него рубаху, Эйнар слабо кивнул.

Хильд сидела на корточках рядом, смотрела, точно канюк, который ждет, когда умрет его жертва.

Восьмеро мертвы, почти все ранены, у двоих раны были серьезные ― ими занимался Кетиль Ворона. Шестнадцать вражеских тел остались на поле боя. Всадники исчезли.

Час спустя после битвы половина из тех, кто был в состоянии шевелиться, принялась крепить проход и копать далее, а те, кто не мог копать, ухаживали за ранеными и готовили еду, В полдень я подал Эйнару миску с мясом и хлеб, и наши глаза встретились.

Он был так бледен, что вены на его руках походили на синие веревки, но черные глаза смотрели твердо, и мне пришлось первому отвести взгляд, ― я так и не понял, пытался он убить меня или спасти.

Когда я забирал у него миску, та была полной, еда застыла. Похоже, Эйнар спал, уронив голову на грудь, лицо скрывали тусклые крылья волос, но руки были такими белыми, что на миг показались мне прозрачными.

Весь день я терзался сомнениями. Зной становился все яростнее, мертвые тела распухли, начали чернеть и вонять.

― Нужно поскорее убираться отсюда, ― пробормотал Квасир. ― Иначе захвораем и перемрем.

Его называли Плевком в насмешку, в честь мудрого человека, которого слепили из слюны богов, потому что у камней больше разума, чем у нашего Квасира. Но, возможно, он впервые остроумно пошутил ― ведь большинство из нас уже были больны и умирали. У самого Квасирагноился глаз: если не найдется лекарство, он ослепнет.

Я тоже чувствовал себя скверно и ни в чем не был уверен. Повязка на моих отрубленных пальцах загрязнилась, лодыжка ныла, а когда я снял потрепанную кольчугу и подстежку, выяснилось, что и ребра выглядят жутковато.

― Похоже на Биврест, ― сказал Финн Лошадиная Голова.

Это было плохой знак ― в лучшие времена Финн не считал нужным открывать рот.

― К утру, думаю, будешь пестрее радужного моста. Тебе больно?

Да, было больно, я отбросил его руку и велел перестать тыкать мне в ребра. При движении я чувствовал, как они скрипят, и беспокоился, что некоторые сломаны.

― Мы прокляты и скоро позавидуем мертвым, ― угрюмо отозвался Эльдгрим Коротышка.

Его продолжали звать Коротышкой, хотя другой Эльдгрим, прозванный Дылдой, лежал под могильной насыпью неподалеку. Коротышка, которому перешибли руки и расквасили лицо, сам выглядел не краше трупа.

― Накаркаешь! ― осадил его варяг по имени Арнод и сделал знак против дурного глаза уцелевшей рукой. Другая, перебитая секирой, была притянута к боку двумя деревянными брусками.

― Хотел бы я увидеть свою старуху, ― пробормотал Финн, и все посмотрели на него, удивленные таким проявлением нежности.

Он заметил и нахмурился.

― Она должна мне денег.

Языки пламени извивались на ветру. Я сидел у костра и слушал, как варяги болтают, словно забыв о ноющих ранах, о том, что можно найти в этом богами проклятом могильнике.

Перечислили все, начиная с волшебного кольца Одина, Драупнира и кончая медом поэзии, сваренным на крови и меде.

Потом Коротышка, которого замучила боль от ран, мрачно заметил, что если мы погрузимся в саги, то можем повстречать Хати, волка, который охотится за луной, или даже дракона Нидхегга, поедающего трупы.

В степи зашумела трава. Сгустились сумерки, ветер застонал в балке. Люди жались к огню, с опаской глядели на вспышки молний вдалеке и слушали раскаты колес колесницы Тора, запряженной козлами. К костру подошел Валкнут.

Он поднял факел; пламя сдувало, и его языки ложились почти вдоль земли.

― Мы прорвались в могильник, ― сказал Валкнут. ― И Хильд вошла туда.

Все у костра зашевелились в нетерпении, начали вставать и направились было к проходу, но остановились, заметив усмешку Кетиля Вороны. Тот разминался, размахивая мечом с пилообразными зазубринами.

― Лучше будет, если войдут немногие, ― произнес Эйнар.

Он ступал с трудом, припадая на ногу. Лицо осунулось, кожа стала зеленоватого оттенка, глаза запали глубже ― он походил на живой труп. Повязка на боку сочилась кровью.

― Проход не такой широкий и не безопасный. Кетиль Ворона, я, Иллуги, Сиг… Орм ― думаю, хватит. Остальные останутся здесь.

― Готовьте повозки, ребята, ― добавил с усмешкой Кетиль Ворона. ― Скоро будем грузить наше богатство.

Звучало обидно, но никто особо не спорил: хотя жажда поживиться была велика, страх перед Нидхеггом или чем похуже пересиливал. Я понимал резон ― пусть лучше кто другой столкнется с опасностями. Для грабежа хватит возможностей и потом.

Окоем внезапно осветился и загрохотал позади, когда я опустился в проход. Я шел последним, почти на карачках, то и дело вздрагивая от боли, когда задевал раны, и нес только свой меч. Я едва различал идущего впереди Эйнара, но слышал его сдержанные проклятия и тяжелое дыхание. Еще дальше впереди двигались Кетиль Ворона, Валкнут и Иллуги Годи, они старались держать факелы подальше от лиц и при этом не толкнуть локтем шаткие бревенчатые подпорки.

Со свода капало, вода стекала по шее ― ручеек пополз по тыльной части моей руки, когда я коснулся крыши. Что-то впилось мне в колено ― металл. Я вытащил занозу, рассмотрел тусклый блеск, прижал к себе, увидев сияние серебра.

Теперь, присмотревшись, я увидел груды тусклого, почерневшего от времени металла. Мы прокопались прямо сквозь стену из серебряных предметов.

Моя рука наткнулась на что-то липкое; когда я поднес ее к лицу, то ощутил запах железа и свежей крови. Эйнар, который тек, словно дырявое ведро, полз по туннелю и вдруг выпрямился.

Следом за ним вылез в могильник Атли и я.

Я совершенно не знал, с чем мы можем столкнуться. Мне представлялась пещера из саг с обилием сокровищ, но хотелось надеяться, что обойдется без свернувшегося в кольца дремлющего дракона.

Но нас ждала не пещера. Даже при свете факелов, которые высоко подняли Кетиль Ворона, Сигтрюгг и Иллуги, было видно, как почитали Атли его подданные.

Могильник с полом, вымощенным камнем, был размером с маленький городок, впечатление усиливалось теряющимся во мгле высоким сводом крыши; гигантские, все еще прочные деревянные балки входили в углубления мощных каменных колонн.

Каменные плиты вели к огромному, деревянному, с серебряной отделкой трону, который величественно возвышался над площадью. Груда парчовых одежд у подножия переливалась красным, синим и зеленым.

И повсюду вокруг высились темные, неясных очертаний горы, доходившие до самой крыши. Они походили на разрушенные, покосившиеся от времени строения и в неверном свете факелов то и дело зловеще поблескивали.

Подлокотники огромного трона были массивными, как столы, и к одному из них короткими почерневшими толстыми цепями был прикован за шею и запястья скелет. У меня от страха перехватило дыхание.

Откуда-то я знал, что это женщина, хотя ничто не указывало на ее пол. Нагую, ее приковали цепями к трону мертвого Атли. Я знал, кто она: Ильдико, новобрачная, жена одной ночи. Мой сон о Хильд и серебряном воротнике словно воплотился в явь.

Кетиль Ворона ничего этого не видел, он смотрел на груду одежд у подножья трона.

― Меч! Она взяла меч!

Яростный крик должен был прокатиться под гулким сводом, но могильник его поглотил.

Кетиль Ворона бросился вперед и разворошил своим клинком одежды. Вытканные золотые драконы рассыпались в прах, по полу покатились пожелтевшие кости и череп ― все, что осталось от некогда восседавшего на троне Атли. Он упал, когда Хильд вырвала меч, который мертвый вождь веками держал у себя на коленях.

Изрыгая проклятия, Кетиль Ворона бросился в темный лабиринт проходов в поисках Хильд. Он отшвыривал все, что попадалось на пути, и блюда и кубки с лязгом падали на пол. Он жаждал владеть мечом Атли столь же сильно, как Эйнар жаждал колец ярла.

Эйнар, согбенный и шаркающий, словно старик, горько то ли всхлипнул, то ли усмехнулся и медленно, мучительно поднялся на огромный серебряный трон. Он рухнул на трон, смеясь и брызгая кровью на усы.

Потом я заметил, что Иллуги Годи бормочет что-то нараспев, и тут только внезапно осознал, что именно громоздится вокруг, скрытое во мраке.

Груды почерневшего от времени серебра. Его было столько, что захватывало дух и подступало безумие: богатства дюжины царств, работа тысячи кузнецов.

Опахала в драгоценных камнях с серебряными перьями. Маленький дворец мерцал самоцветными стягами. Серебряный корабль вздымался из моря монет, с канатами и оттяжками из серебряной проволоки. Кольчужная рубаха, каждое колечко серебряное, каждая маленькая заклепка из золота. Ножные браслеты, броши, кольца и упавшие горшки монет, льющихся водопадами.

В первый ― и последний ― раз я ощутил жажду серебра, которая с такой силой охватывает человека, что он теряет разум. В тот день я заразился и излечился от нее навсегда. Я вырвал факел у Иллуги, а он вряд ли это заметил.

Я упал на колени, подобрал что-то ― кубок, чуть помятый, с тиснением на ножке. Я поднял другой, потом еще один, принялся шарить в грудах, не чувствуя боли. Серебряная булавка кольнула меня: я воткнул ее в рубаху. Кинжал с серебряной рукоятью рассек мне ладонь: я заткнул его себе за пояс.

Там были кольца и обручья, которые мы все еще называем кольцеденьгами. Тарелки, щиты, шлемы, броши, миски, кувшины, браслеты, ожерелья, серьги и монеты, тысячи монет. Кастеты из золота и кинжалы из серебра, с рукоятками, украшенными драгоценными камнями.

Высокие горы серебра громоздились до самых сводов, чаши плющились под тяжестью сокровищ, троны наклонились ― это богатство Атли и его воины вырвали у мира, и добыча была под стать могуществу величайшего из степных вождей.

Крик вернул меня к реальности: моя рубаха натянулась, сапоги были полны, в руках огромное блюдо.

― Обжигающий лед, кусачее пламя, ― сказал Иллуги. ― Вот как началась жизнь, на юге, в Муспельсхейме, где все кипит и сверкает нестерпимо для глаз человеческих.

В мятущемся свете факелов груды серебра холодно сверкали, напоминая о Муспельсхейме, стране льда и яркого пламени, где была сотворена жизнь. Мне вдруг почудилось, что годи лишился рассудка. Я до сих пор не уверен, не случилось ли этого на самом деле.

Крик повторился, потом Кетиль Ворона скатился с темного склона, увязая в лавине монет и непрестанно бранясь.

Он потерял свой меч, на губах у него пенилась кровь. Он ударился о каменные плиты и упал, с трудом поднялся, снова упал и попытался поползти к выходу.

Валкнут подошел к нему, но Кетиль Ворона уже ускользал из этого мира, все медленнее извергая сгустки крови. Сине-розовые кишки выпали из разреза живота, который шел от паха до горла. От мохнатки до челюсти.

Его глаза заставили нас похолодеть от страха ― такой в них застыл ужас; он пытался что-то сказать, но голоса не было, и только губы шевелились, как у выкинутой на берег рыбы, пока не застыли и он не умер.

Я поднялся и пошел, расшвыривая кольца, чаши, двузубые вилки. Огромное блюдо откатилось со звоном, и Валкнут круто обернулся, вглядываясь в темноту.

― Эйнар?.. ― позвал я.

Ответом было молчание.

Я прошел туда, где он восседал, точно ярл, окруженный всеми богатствами мира, на троне дарителя колец. Он походил на пену на гребне волны, которую сдувает порывом ветра.

― Стоило ли оно того? ― спросил я.

Ввалившиеся глаза открылись и блеснули, бледное лицо слегка порозовело. Прядь черных волос, точно шрам, прилипла к щеке, мокрой от холодного пота, а его усмешка была такой же тусклой, как шейное кольцо, которое он надел в знак власти.

Он коснулся толстого, плетеного кольца из серебра, ущербного с той стороны, где отрубили куски в дар подданным.

― Ты… можешь… узнать… сам… тяжесть… кольца… ярла, ― почти по-волчьи пролаял он и оскалился в улыбке.

Я уже видел такую раньше, когда он дотянулся до спины Гуннара Рыжего в могильнике Денгизиха.

― Прежде чем ты умрешь, ― сказал я, ― я должен кое-что тебе передать.

Он вздрогнул и поднял голову, чтобы взглянуть на меня. И я с силой вонзил в него меч Бьярни. Тело сложилось и рухнуло, рот открылся.

― От Гуннара, ― сказал я, глядя в меркнущие черные глаза. ― Моего отца.

Валкнут утер рот тыльной стороной руки, дико глянул на меня, потом на Иллуги. Затем с шумом втянул воздух и шагнул вперед, поднял меч и уставился в темноту.

― Я здесь. Выходи, если думаешь, что достаточно силен, чтобы сразиться со мною. Я избранник Одина. И не боюсь встречи, потому что не боюсь смерти.

Послышался мрачный смешок, что-то прошелестело, тихо и сухо, как крылья жука. Темная фигура явилась из мглы и с лязганьем спустилась по горе серебра.

― Фрейя, ― произнес Иллуги в благоговейном ужасе.

Это и впрямь была не Хильд, скорее уж Фрейя, сестра Ингви, первого из ванов, старых богов. Фрейя ― повелительница колдуний, меняющая облик, владеющая темной волшбой сейд.

― Хильд… ― с трудом выговорил я.

Она обернулась, волосы падали ей на лицо черными спутанными прядями, руки сжимали изогнутый меч, темное платье порвано. Сквозняк из прохода отбросил черные волосы с застывшего, как маска, бледного лица.

― Не Хильд, ― прозвенел ее надтреснутый голос. ― Мы, Вельсунги, произносим это имя как Ильдико.

Ильдико, посланная в жены Атли, который погиб в их брачную ночь, как говорят, от ее руки, отмстившей за предательство Вельсунгов. Ее приковали цепью к трону убитого мужа навечно, нагую и живую.

Тогда я поверил, что призрак воззвал к родовой крови об освобождении, силой дважды проклятого рунического слова. Как бы то ни было, девушка, которую я знал как Хильд, исчезла. От той, в кого она превратилась, нужно было бежать с криком, подобно Кетилю Вороне.

Валкнут взревел. Колдунья она или нет, Валкнут знал, как должно умирать, и он, замахнувшись, бросился на нее, яростно взывая к Одину за помощью.

Позади меня Иллуги тоже воззвал к Всеотцу, и, словно в ответ, ветер засвистел по гробнице. Заметалось пламя факелов, в могильник ворвался чистый, холодный запах дождя.

Будь все как обычно, Валкнут задал бы ей жару, но все было не как обычно. Он взмахнул мечом, она отбила и повторяла снова и снова, пока он не попятился, чтобы перевести дух.

― Помогите мне, ― прохрипел он.

Я сморгнул, взглянул в мертвые глаза Эйнара и вырвал из него свой меч. Меч вышел, впуская воздух с тихим, почти человеческим всхлипом, и это заставило меня отступить на шаг. Но Эйнар уже перешел через Биврест.

Я шагнул к Валкнуту, стараясь унять смятение, ― все-таки это была Хильд. Иллуги Годи встал справа от Валкнута.

Но это была не Хильд. Глаза черны, как кромешный мрак тления. Мы все чуяли запах тлена и смерти и видели то, что видели, ― а я был так напуган, что почувствовал, как моча жарко потекла вниз по моим ногам.

Иллуги ударил жезлом и произнес несколько повелительных фраз, посмотрел вниз, потом поднял взгляд. Та, кто была когда-то Хильд, отвела выпад Валкнута и плавно скользнула в сторону, погружая острие в медленно расползающуюся улыбку Иллуги.

Он упал, задыхаясь. Я бросился на нее, а она лишь развернула меч, встречая удар. Послышался лязг, мой меч распался как раз над рукоятью, лезвие, вращаясь, улетело, в темноту. Казалось, боги наконец покарали меня за то, что я украл этот клинок.

Валкнут рубанул, отскочил, снова рубанул. Каждый удар изящно отбили. Я стоял, глазея на остатки меча Бьярни, и мог думать только об одном ― что Бьярни наверняка бы рассердился.

Потом попятился, шатаясь, споткнулся, перелетел через Кетиля Ворону и растянулся у подножья трона, барахтаясь в тяжелых шелках, в расшитых драконами одеяниях Атли. Кости хрустели и рассыпались, и я бросил бесполезный меч, который раздвоили без единой зазубрины.

Валкнут, задыхаясь и пыхтя, пятился, будучи не в состоянии нападать. Иллуги корчился в собственной крови, которая забрызгала пол. Интересно, почему он улыбнулся…

Всплеск. Я промок насквозь, и не потому, что обоссался. Пол был мокрый. Пол мокрый?..

Валкнут снова пошел вперед, но Хильд взмахнула рукой, он отшатнулся, и его меч распался на три части. Куски разлетелись, звякнув в темноте. Прежде чем Валкнут успел выругаться, вновь зигзагом взметнулся клинок, и брызнула кровь. Рука Валкнута медленно описала круг, а потом его тело распалось, и нижняя часть повалилась назад, заливая все кровью.

Мокро. Пол был мокрым потому, что вода мощным потоком вливалась в проход, густая от глины и грязи. Мне вспомнилось, как мы пришли сюда, и удивленный голос Эйнара:

― Чтобы спрятать вход, они повернули реку… Это было когда-то озеро ― вода втекала сюда и вытекала в Дон.

Иллуги улыбнулся, потому что получил ответ от богов; как всегда, это оказалась шутка Локи. Озеро было не когда-то ― всегда; оно наполнялось, когда шел дождь.

Тут Хильд двинулась на меня, и вода даже не плеснула; ее волосы спутались, глаза были такими же черными, как, теперь я понял, ее сердце. Она все время знала, что случится, и просила меня держаться подальше.

― Хильд… ― произнес я.

Я молил, если уж говорить правду. Вдруг я отчетливо вспомнил тот счастливый день и ее, прекрасную, как героиня саги, рядом с таким же нарядным молодым героем, и как мы ели жареное на вертеле мясо и пили медовуху.

Но ведь это не она! Эта мстительная валькирия, бесшумно скользящая ко мне с воздетым мечом. Она рассмеялась, пронзительно и яростно, торжествуя… Что это? Месть ― за все, что сделали с нею, с ее матерью и всем родом? Или она и вправду воплощение призрака Ильдико, прикованной цепью и оставленной умирать?

Одно движение ее покрытого рунами меча ― и мне конец. Я безоружен, под рукой ничего нет… Но что это, твердое?..

Похоже на рукоять, но не от старого меча Бьярни. Удобная и совершенная, рукоять сама скользнула мне в руку. Не успев задуматься, я схватил ее. То была рукоять меча, изогнутого и быстрого, как и тот, что нацелился на меня. Сойдясь, клинки зазвенели, как колокола.

Хильд по-волчьи взвыла, обрушив на меня всю свою ярость, но мой меч выдержал. Вода доходила уже до лодыжек, я отступал, отражая бешеный шквал ударов, и зал звенел, как христианский храм в праздничный день.

Два меча. И каждый ясный, как звон колокола, звук, когда они соударялись, вселял в меня уверенность. Два меча. Я видел, как они лежали на коленях мертвого Денгизиха. И его отец тоже владел ими, как и все великие степные вожди; мечи были знаком власти.

Кузнецы-Вельсунги выковали в дар Атли не один, а два меча: один был у Хильд, другой ― у меня. Ридилл и Хротти ― так называли их саги, часть проклятого сокровища Фафнира, добытого Сигурдом. Я все время задавался вопросом, который из двух клинков зажат в моей руке.

Я бросился к проходу, и она не успела мне помешать. Я продвигался по колено в воде вперед спиной, отражая упрямые приступы. Две опоры дрогнули под ударами ее меча. Она возопила и бросилась вперед, но в проход осела размытая земля.

Последним что я видел, было бледное лицо, застывший в крике кроваво-красный, как рана, рот, яростные взмахи меча и вздымающаяся со вздохом земля.

Я чуть не рассмеялся от облегчения. Но тут вода в проходе, которой больше некуда было деваться, начала подниматься, и меня стало засасывать в жидкую грязь.

Я барахтался изо всех сил. Проход забился землей, и я понимал, что оказался в той же ловушке, что и Хильд.

Я почти ничего не соображал, только лез куда-то, молотя мечом и стремясь выбраться. Я задыхался, вокруг сплошная жижа, и вдруг после очередного усилия я ощутил, что выбрался. Торча по шею в воде, я жадно глотал воздух.

Балку затапливал поток желто-коричневой жижи, разливающейся озером вокруг кургана. Бурое от грязи озеро с покачивающимися на поверхности старыми трупами. Скоро оно поглотит курган и затопит его ― до следующей засухи.

Кто-то завопил, и я полез по отвесному склону, где подмытая земля обрушивалась в воду, как айсберг со скалы. Нужно было плыть, но я не мог. Я тонул от жадности.

В отчаянии я сорвал с себя пояс, распустил рубаху, и все, что было в ней и тянуло меня вниз, кануло без следа. Броши, кольца, монеты ― все исчезло. Я не мог снять с себя сапоги, они тянули на дно… и все еще не выпустил из рук меч.

― Орм! Орм!

Голос доносился сверху. Над обрывом появилась голова Коротышки Эльдгрима, мокрой змеей скользнула веревка, и я схватился за нее, зажав меч зубами. Заботливые руки подняли меня, и я даже не почувствовал боли в раненой левой руке.

Я лежал на краю омытой рассветом степи, края оврага все еще грозили обвалиться. Меня оттащили подальше. Я сел, пытаясь отдышаться. Я все еще не мог поверить, что жив, и другие тоже не могли.

― Кто-нибудь выжил? ― спросил Квасир.

Я покачал головой.

― И Эйнар тоже? ― уточнил Сигват.

Я кивнул. В озере грязи кружил и булькал водоворот. Я подумал о тех, кто остался внизу, подумал, сможет ли сдержать напор воды забитый проход… Вспомнил кроваво-красный разинутый рот Хильд и ненависть в ее взгляде.

Все не имело значения. Теперь никто не попадет туда. Сокровище снова надежно похоронено под озером, как и было задумано теми, кто принес сюда Атли.

И я рассмеялся, подумав, как… если… другие придут сюда, подобно нам, и докопаются до трона Атли во время очередной засухи.

Они найдут на этом троне Эйнара, а не Атли, примут его за великого вождя, подивятся его богатствам и обстоятельствам смерти.

Если им позволят, потому что, мелькнуло вдруг в голове, призрак Хильд долго будет являться в этом зале, благодаря мечу, заклятому рунами.

Мне не хотелось больше возвращаться туда ― никогда.

Все смотрели, как я смеюсь. И я поежился, помедлил мгновение и встал.

― Ну, ― сказал Коротышка, поднимая помятое блюдо из серебра с ободком из маленьких плодов, пчел и птиц. ― Кажется, это единственное серебро из клада, которое нам досталось.

― Отныне и вовек, ― согласился Квасир.

В голосе его прозвучало чуть ли не облегчение.

Коротышка повертел блюдо в руках, а потом швырнул его в воду, как жертвоприношение духам Эйнара и остальных.

Никто не возражал.

― Проклятое серебро Сигурда, ― пробормотал Финн.

― Верно, ― согласился Коротышка.

Я надеялся, что это не так ― но никто не предложил мне бросить в воду меч, и я успокоился.

Уцелели три степных лошадки, немного припасов и дюжина людей. Остальные погибли, их тела покачивались и сталкивались в водовороте грязной воды.

В тот день не было дождя, поэтому мы развели костер, и я оглядел уцелевших. Они сгрудились вокруг огня и о чем-то толковали. Я не мог разобрать слов, но знал, что сделают они и что сделаю я сам, когда они договорятся и подойдут ко мне. Я думал об этом с тоской, но не тревожился, ― у меня была своя тайна.

Все произошло на другой день. Снова пошел дождь, я сидел и, терпеливо пережидая, думал, что, пожалуй, хуже уже не будет. Тут и подошел ко мне Квасир и присел на корточки рядом. Я как раз рассматривал руны на сверкающем переливчатом лезвии. «Ридилл или Хротти?» ― думал я.

― Он хорошо начищен, этот клинок, ― фыркнул Квасир, осторожно трогая свой красный глаз, из которого тек гной.

«Он ослеп, ― понял я, ― и потому держит голову набок».

У остальных тоже были кривые сабли, снятые с напавших на нас всадников, но никто не восхищался этим оружием ― так, нож для забоя свиней, слишком легкий и тонкий для тех, кто дерется обоюдоострым предназначенным для сечи клинком. Ни одна сабля не походила на мой кривой меч, хотя если кто это и заметил, то виду не подал и промолчал.

Я повернул лезвие в перламутровом свете дождливого дня и согласился, что оно хорошо начищено, понимая, что мой изогнутый меч так же отличается от других кривых сабель, как ночь от дня.

В конце концов Квасир откашлялся и произнес:

― Ну, так ты поведешь нас теперь, когда Эйнара не стало?

И это произошло, несмотря на то, что самый младший из них был старше меня на десять лет. Но я был Ормом Убийцей Белого Медведя, уцелевшим в могильнике Атли.

Как мне стало тошно! Мы стояли на свистящем ветру в голой степи, и я принес в жертву зайца на камне, как когда-то Иллуги, сто лет назад, на берегу рядом с Биркой ― и это была истинная жертва, потому что поймать зайца оказалось довольно трудно, не говоря уже о том, как хотелось его съесть.

Дым уносил в степь острый запах горящего меха, а мы посмотрели друг другу в глаза, кивнули и произнесли все вместе:

― Клянемся быть братьями друг другу, костью, кровью и мечами. На Гунгнире, копье Одина, мы клянемся, пусть Всеотец проклянет нас до последнего из Девяти миров и за его пределами, если мы нарушим обет, данный друг другу.

Тяжелая клятва. Теперь, чтобы снять ее с себя, мне пришлось бы стать последователем Христа в Константинополе либо найти какого-нибудь глупца, согласного занять мое место, ― а кто может заменить ярла, не убив его прежде?

Но я был молод и смел думать, что могу плюнуть в глаз Всеотцу.

Я стал ярлом. Первое испытание не заставило себя ждать. Изрядно потрепанные выпавшими испытаниями мы плелись по направлению к Дону, и тут из степи с дробным конным топотом и гиканьем на нас вылетели всадники. Это была горстка свирепого вида кипчаков, плосконосых и одетых в шкуры. Они прежде никогда не видели таких, как мы, в этом нам повезло. Степняки осторожно остановились в отдалении, за пределами досягаемости стрел, и оглядывали нас. Их луки были наготове, но никто не натягивал тетиву, и это вселяло в меня надежду.

― Они могут перестрелять нас, как овец в загоне, ― сказал Квасир.

Он весь подобрался и поднял щит.

― Пока не перестреляли, ― ответил я и вздернул покрытый пушком подбородок, глядя на всадника, который оторвался от своих и приближался к нам иноходью на тощей лошадке, подняв пустые руки.

― Они хотят разговаривать, ― сказал Финн Лошадиная Голова. ― Может, мы сумеем напугать их, и они дадут нам пройти без боя.

Я взглянул на него ― он говорил серьезно. Я посмотрел на остальных, на эту потрепанную шайку угрюмых людей, готовых драться и умереть, и сокрушенно покачал головой, сожалея об их бестолковости и о том, что утрачено ― уже безвозвратно.

― Думаю, есть иной путь, ― произнес я, стягивая с себя сапоги и выбрасывая кольцеденьги, броши, монеты, которые утянули бы меня на дно озера, когда бы не веревка Коротышки Эльдгрима. ― Моя тайна.

Они разинули рты. Я усмехнулся и сказал:

― Теперь мы торгуем.

Эпилог

В пляшущем свете фонарей на рыбьем жире, чадящий дым которых уносил ветер, блестели только глаза. Мы собрались на корабле и сидели на палубе, укрываясь от брызг.

Я чувствовал взгляд горящих, как раскаленное клеймо, глаз, но старался не обращать на них внимания. Я сосредоточенно рассматривал греческого кормчего, тоже не сводя с него глаз, пока он в смятении не повернулся к своим людям, гаркнув какие-то сердитые и ненужные приказания.

Этот кормчий попался в ловушку жадности и страха и взял нас на борт из двух соображений. Во-первых, мы хорошо заплатили ему и сложили все наше оружие ― кроме моего меча, ― что его успокоило.

Во-вторых, он сознавал, кто мы такие, подозревал, что мы бежали из русского войска при Саркеле, и понимал, что, даже вооруженные одними столовыми ножами и роговыми ложками, мы можем попытаться захватить его судно.

Финн именно это и предложил мне на ухо, и горстка отчаянных, жалких оборванцев только и ждала моего знака. Я, впрочем, не собирался рисковать жизнью из-за маленького грязного судна, годного лишь для прибрежной торговли рыбой.

Саркел взят, сообщил нам кормчий, пытаясь выяснить, как мы воспримем это известие. Но не увидел ничего на наших лицах ― что значил теперь для нас Саркел? У нас не было корабля, и мы не могли ступить теперь на землю русов. Единственным безопасным местом оставался Великий Город.

Грядущее представлялось мрачным, но это было не совсем верно, и Квасир не преминул меня порадовать. Он присел рядом, ветер теребил жирные пряди его волос.

― Ты прав, Торговец! ― рявкнул он, пригибаясь, потому что на нас плеснуло брызгами. ― Этот корабль не для нас.

― Вот именно, ― отозвался Финн. ― Нам нужен крепкий кнорр. Или один из греческих дромонов.

― С большим брюхом, ― согласился Коротышка Эльдгрим, сдирая с лица струп. ― Такой унесет много добра. Их немало в Миклагарде.

― А еще побольше хороших людей, ― вставил Сигват. ― Крепких норвежцев или славян, которые не боятся тяжкой клятвы.

И они ухмыльнулись, оскалившись, как волки, и блеснув желтыми клыками в темноте. Я похолодел.

Я понял, что и зачем им нужно, и они ждали, что я предложу им хитроумный план, как заполучить желаемое. Я сидел на ветру, осыпавшем меня холодными солеными брызгами, сырость проникала сквозь грязную шерсть моей рубахи, и отчаяние расползалось в сердце, как утренний туман над фьордом.

Таковы были их суть и дело их жизни. Страх, который они чувствовали еще пару недель назад, исчез, оставив лишь тоску по утраченной добыче. Нельзя быть норвежцем, знать о горе из серебра и просто ее забыть.

Они не видели того, что видел я, и никакие мои рассказы о призраке Хильд не способны удержать их от возвращения.

Мы по-прежнему находились на дороге китов, и я мог бы поклясться, что в ветре, который завывал в снастях, слышится смех Одина.

Исторические примечания

Действие романа «Дорога китов» разворачивается около 965 года н. э., в эпоху, для которой историкам удалось установить очередность правления конунгов Норвегии и Дании, а в отношении государственного устройства народа, населявшего будущую Швецию, обычно используют выражение «хаос и смятение», и неизвестны наверняка даже имена главных исторических фигур.

Более уверенно история повествует, что несколькими столетиями ранее Атилла (Атли) умер в ночь своей свадьбы с Ильдико, которую наутро нашли рядом с окровавленным телом вождя. Никто не знает, где он на самом деле похоронен, хотя венгры, «хунгары», громче всех притязают на честь считаться потомками Атли, в то же время отрицая, что слово «хун» ― часть их самоназвания ― имеет какое-то отношение к варварскому племени гуннов. Я предпочитаю считать, что Атилла был похоронен в открытой степи, но это с моей стороны ― чистый вымысел.

У него действительно был прославленный меч, приносивший победу в битвах. И его самого, и меч равно называли Бичом Божьим. Однако кто выковал меч и его близнеца, как и из чего они были сделаны, доподлинно не установлено ― это тоже мой вымысел.

Вельсунги реальны ― во всяком случае более реальны. Никто пока еще не установил наверняка, кем они были, но о них повествует «Сага о Вельсунгах», сложенная неизвестным автором между 1200 и 1270 годами почти наверняка в Исландии, и, вероятно, основанная на многочисленных устных сказаниях о Вельсунгах и Гьюкунгах в прозе и стихах, передававшихся от поколения к поколению.

История об Атилле (Атли) и его сокровищах является составной частью эпоса. Отдельные элементы исландских «Эдд» легли в основу вагнеровской тетралогии «Кольцо Нибелунга», а позже ― толкиновского «Властелина колец».

Все торговые порты на Балтике того времени страдали от нехватки восточного серебра, но Бирка, пожалуй, в наибольшей степени, и потому к 972 году она вообще исчезла со страниц истории. Позже торговля сосредоточилась на Готланде, где до того проходили сезонные ярмарки. На этом острове обнаружены богатые захоронения средневекового серебра.

Период превращения русов в нацию весьма примечателен. Норвежцы, славяне, загадочные хазары и многочисленные степные племена слились в огромном котле Центральной России, медленно переплавляясь в империю, сначала Святослава, потом Владимира и наконец Ярослава Мудрого, который перестроил Киев по образу Византии, заложил основы государственности и выстроил известные Золотые Ворота, а также собор Святой Софии.

Наконец, остались варяги ― это русское название тех отрядов норвежских воинов, которых нанимали за плату в княжеские дружины. Они способствовали объединению Норвежского королевства, после чего оказались не у дел ― им еще предстояло осознать себя народом, а пока бывшие морские разбойники превратились в наемников, решающих чужие дела.

Культу их богов угрожало быстро распространяющееся христианство, и только увеличивающийся разрыв между греческой церковью Византии и западной римской церковью замедлял этот процесс. Окончательный раскол между двумя церквями произошел в XI веке, но это случилось слишком поздно и уже не могло предотвратить гибель культа северных богов-асов. Варяги упрямо боролись, пока не осталось только их название ― греки произносили это слово как «варанги», и прославленная гвардия варангов при византийских императорах состояла из шести тысяч человек, посланных Владимиром в Византию всего через двадцать лет после событий этой книги.

Менее чем сто лет спустя отряды элитной гвардии состояли уже почти полностью из британских саксов, бежавших после битвы при Гастингсе, где по иронии судьбы они были разбиты норманнами ― викингами, осевшими во Франции.

Средневековье подходило к концу. Тем, кто представляет себе исторический процесс как прорыв к цивилизации из длинного темного туннеля варварства, где окруженные врагами люди в шкурах мерзнут вокруг костров, оплакивая потерю хорошей римской бани и в отчаянии ожидая, чтобы кто-нибудь заново изобрел пол с подогревом, следует понять, что норвежцы в то время торговали, устраивали набеги и расселялись от Исландии до Руси, от Оркнейских островов до Иерусалима. Столица Византии была городом с более чем миллионным населением, а Париж представлял собой лишь кучку домишек, где проживали несколько тысяч человек, ― и норвежцы, не зная страха, совершали набеги на оба эти города, будучи полностью уверены в своем превосходстве.

Наконец, моя история ― это сага, чтобы читать ее у костра, отгоняя подкрадывающуюся тьму. Любую ошибку или упущение я признаю своими, но, надеюсь, что вы не дадите им испортить рассказ.

Благодарности

Вершину списка тех, кто сделал эту книгу реальностью, составляют Давшие Клятву ― вся команда «Викингов Глазго» (www.glasgoviking.co.uk), которые, сознательно или по воле случая, совершили плавание на «Сохатом фьорда» по этим страницам. Большое спасибо Колину, Энею, Джил, Эрику Крепкому, Гейлу, Элен, Престо и другим, которых слишком много, чтобы назвать всех поименно, ― и громогласный приветственный крик самому Эйнару Черному и лучшим в мире кузнецам (www.armourclass.co.uk).

Множество норвежцев старались найти достоверные детали для этой книги; в частности, огромное спасибо группе реконструкторов (www.vikingsonline.org.uk), стремление которых привнести в XXI век подлинный дух жизни викингов, саксов, норманнов и кельтов, предоставив алчущим исчерпывающую информацию, поистине безгранично.

Впрочем, все это не имело бы значения, не усмотри мой агент Джеймс Гилл потенциала книги ― за что ему огромное спасибо, как и Сьюзен Уотт, моему редактору в «ХарперКоллинс», которая радушно приняла шайку Давших Клятву, умыла их, причесала и указала им верный путь. Сьюзен и все остальные сотрудники издательства ― я вам безмерно признателен.

Также благодарю участников группы «Хазария», которые не пожалели времени на консультации, в особенности Кевина Брука, автора книги «Хазарские иудеи», и Норма Финкельштейна, чей сайт, посвященный Красному каганату (www.geocities.com/kaganate), есть неисчерпаемая сокровищница сведений об этом степном народе.

Наконец благодарю свой родной город Ларгс, место, где викингов в 1263 году разгромили шотландцы. Местных жителей настолько удивило это событие, что они по сей день ждут возвращения викингов и даже, в качестве своеобразного извинения, создали настоящую туристическую индустрию в «северном» стиле. Десять дней в году и я примыкаю к ним ― на ежегодном празднике викингов, который, признаться, и вызвал у меня интерес к теме, воплотившийся в роман.

Словарь

Альдейгьюборг ― Старая Ладога, город неподалеку от будущего Санкт-Петербурга, торговый порт на левом берегу реки Волхов, первой из рек, ведущих на юг России.

Бьорнсхавен ― дом Орма ― вымышленное место, основан на археологических данных, собранных во многих хуторских местностях, таких, как Рибблхед в Йоркшире.

Бирка ― главный торговый порт на Балтике в IX и X веках, также место первой христианской конгрегации в Швеции, основан Ангсаром (см. Хаммабург). После 972 года Бирка исчезает из исторических записей ― считается, что причинами тому были заиление гаваней и прекращение притока серебра с Востока. После ведущая роль на Балтике перешла к острову Готланд, расположенному восточнее.

Дюффлин ― Dubh Linn ― Черная Лужа ― основан в X веке и стал излюбленным торговым местом норвежцев (северян).

Гардарики ― норвежское название ранней Руси, государств Новгорода и Киева. Обычно переводится как «государство городов».

Итиль ― столица Хазарской империи, приобрела столичный статус в 750 году, после захвата прежней столицы Баланджар арабами. Также хазарское название Волги. Город разрушен около 965–966 года киевским князем Святославом.

Йорвик ― город в Северной Британии, основан в 866 году, больше известный как Йорк.

Йорсалир ― Иерусалим. В X веке это был город народов Книги ― евреев, мусульман и христиан; несмотря на войны за его пределами, внутри городских стен сохранялся межконфессиональный мир. Крещеные норвежцы, самые новообращенные и более всех тяготевшие к странствиям паломники, ставили своей целью посетить Йорсалир.

Конунгард ― Киев, «город конунгов», т. е. князей. Столица Древней Руси, из которой впоследствии родилась Россия. Город был основан тюркскими племенами и «освобожден» шведским викингами Аскольдом и Диром, считается, что это произошло в 860 году.

Лангабардланд ― норвежское название Италии, которое постепенно превратилось в «Ломбардию».

Миклагард ― Константинополь, также известный как Великий Город, столица Византийской империи. Место, которое стремились посетить все путники IX–X веков, можно сказать, Большое Яблоко (то есть Нью-Йорк) того времени.

Норвасунд ― Гибралтарский пролив.

Саркел ― хазарская крепость, выстроенная византийскими мастерами на берегу Дона, контролировала торговые пути на Восток столь успешно, что русы из Киева наконец решили, что ее нужно захватить.

Серкланд ― Багдад. Также общее название Среднего Востока (название объясняется тем, что, по мнению норвежцев, местное население носило только исподнее ― «serk», белые нижние рубахи).

Скирингасаль ― некогда сезонная ярмарка на севере Балтики, чужестранцы называли ее «Каупанг». Это слово ― шутка викингов, отвечавших всем чужакам, что она так называется; на самом деле «каупанг» означает просто «рынок».

Хазарский каганат (VIII–X вв.) ― Хазарская империя простиралась от северных берегов Черного и Каспийского морей до Урала, а на запад до самого Киева. В VIII веке хазары ― тюркский народ ― приняли иудаизм.

Хаммабург ― раннее название Гамбурга, престол епископа Ангсара, чье миссионерское рвение призвало христианских священников к обращению Севера в новую веру. В ответ викинги разграбили город, и епископ едва смог спастись.

Хедебю ― один из самых известных центров торговли и промышленности, расположенный у основания (в нижней части) датского полуострова Ютландия; эта территория в то время была частью Дании, но теперь принадлежит Германии. Этот «процветающий город на вересковой пустоши» был разрушен в 1066 году и больше не существует.

Хольмгард ― «Город островов», название, данное викингами Новгороду, который был главным городом Гардарики (см. выше) до покорения его Киевом, расположенным южнее.

Волчье море

Лишь храбрым на поле брани

Дано парус расправить,

Путь горя по волчьему морю…

Из скандинавской поэзии

1

Миклагард, Великий Город, 965 г.

Его взгляд метнулся к тряпке в моей руке, затем остановился на моем лице, на разинутом рту, будто муха на крови. Они были тусклыми, как кремень, эти глаза, и усы извивались, словно змеи, когда он презрительно оглядывал меня — мой удар не причинил ему вреда, только разозлил.

— Большая ошибка, — прорычал он на дурном греческом и шагнул мне навстречу, вытягивая из-под плаща меч-сакс длиной с мою руку.

Я взялся за рукоять замотанного в тряпку меча, взмахнул — и одним этим движением показал, сколь неуклюже с обращаюсь с оружием.

Он ухмыльнулся, а я отступил на шаг, скользя по черной гнили и мусору под ногами и всем сердцем сожалея, что не прошел мимо.

Он был быстрым, слишком быстрым и ловким, но я следил за его ногами, не за глазами, и потому вовремя увернулся, а мой рывок поставил его боком к стене. Я попытался разрубить его, но промахнулся. Мой отряпленный клинок высек искры из стены.

Осыпанный каменными крошками, он явно встревожился — и моим упорством, и тем, что сквозь тряпку мелькнуло острие. Я увидел это в его глазах.

— Не ожидал, верно? — поддразнил я, переступая с ноги на ногу. — Знаешь, скажи, зачем ты преследуешь меня по всему Миклагарду, и я отпущу тебя.

Он моргнул от удивления, потом фыркнул, как волк, наткнувшийся на бойкого петушка-калеку.

— Отпустишь меня? Видать, ты не ведаешь, с кем связался, swina fretr. Я из фальстерманов, и нам не пристало выслушивать оскорбления от мальчишек.

Значит, я правильно угадал: он из данов. Жаль, мне недостало ума удрать. Он шевельнулся, и я не пропустил этого, так что, когда он нанес удар, я поймал сакс на свою тряпку — и поморщился от боли в руке. Я вывернул запястье, норовя запутать его меч в ткани, и мне даже почти удалось выкрутить сакс. Но все же он был слишком опытен, а я чересчур неуклюж для успеха моей затеи.

Хуже того — по сей день я стыжусь своей глупости, — его товарищ подкрался ко мне сзади, локтем саданул под ребро и швырнул меня в грязь. Затем вырвал меч из моих дрожащих рук, с такой легкостью, будто вынимал птичьи яйца из гнезда, и я вдруг сообразил, что именно так они все и замышляли с самого начала. Я едва мог вздохнуть, в боку болело, и оставалось только подчиниться.

— Пора грести отсюда, — проворчал невидимка за моей спиной, и я услышал, как он хлюпает по грязи, уходя прочь.

Вряд ли они хотели меня убивать, но тип из Фальстера глядел кровожадно, а мои глаза пеленой застилал дождь. Каменные стены переулка сходились почти вплотную, виднелся лишь клочок равнодушно-серого неба, и мне подумалось, что обидно умирать в такую дрянную погоду.

Недостойно воина погибать в грязном проулке Великого Города и под проливным дождем. Особенно под дождем; тем паче что мне внезапно вспомнился первый человек — мальчик, — которого я убил: бледное лицо на пустоши, глаза невидяще глядят в небосвод… Я вздрогнул от этой картины.

Фальстерман навис надо мной, тяжело дыша, и нацелил сакс мне в живот. Дождевые капли жемчугом стекали по яркому лезвию, срывались с ребра…

Дождь, говаривал Сигват, способен рассказать обо всем, если знаешь, как его слушать. Дождь в норвежском сосновом бору хорош, чтобы вымыть голову, но в городе, да еще древнем, он стекает с карнизов сажей веков, черной, как смоль, суровой, как проклятие.

Миклагард — город великий и древний, и его трубы плюются и шипят, точно злобные змеюки. Даже море здесь злое, накатывается на берег массивными медленными волнами, набухает, черное и жирное, как мокрые спины свиней, а белесая пена вся усеяна мусором.

Я не хочу оставаться в этом городе, его очарование для меня давно поблекло. Выбравшись из осыпавшегося кургана Аттилы, те из Братства, кто выжил в Травяном море, осели тут, убедив греческого кормчего взять нас на борт. С тех самых пор я мыкался в гавани, грузил и разгружал суда, чтобы не помереть с голодухи в ожидании, пока остальные члены Братства доберутся из далекого Хольмгарда, и мы снова сможем выйти на дорогу китов.

В своих грезах, далеко-далеко, я видел новый корабль и возможность вернуться за серебром; эта мысль грела нас студеной зимой вМиклагарде, этом злосчастном Пупе мироздания.

И черного дождя было бы достаточно, чтобы проклясть все на свете, но в день, когда у меня отобрали рунный меч, я вымок и разозлился на типов, что следили за мной с самого утра под сенью стен Севера, — ведь они то ли не умели прятаться, то ли не считали нужным скрываться. В любом случае это было оскорбительно.

В ясный день из Константинополя можно увидеть дальний, галатский берег залива. А в тот день я едва мог различить человека за спиной в бронзовом блюде, которое поднял, будто бы прикидывая, стоит ли его покупать.

Отражение дробилось и корчилось на мокрой рубчатой поверхности: какой-то чужак — подбородок торчком, тощая борода клином, усы, как тень над губой, длинные, рыжеватого отлива волосы косами, прядь со лба откинута назад, открывая голубые глаза. Это мое лицо. А за ним дробился и корчился преследователь.

— Ну, что видишь? — требовательно спросил угрюмый грек-продавец, все товары на лотке которого отсыревали на коврике под тряпичным навесом, набухшим влагой. — Небось возлюбленную, а?

— Я скажу тебе, чего не вижу, — ответил я, выдавливая из себя улыбку, — ты, gleidr gaugbrojotr. Я не вижу, на что стоит потратиться.

Он хмыкнул и выхватил у меня блюдо, его желтоватое лицо побагровело там, где не росла густая борода.

— В таком случае иди чешись в другом месте, meyla, — процедил он. Хороший ответ; выходит, он знает северное наречие и понял, что я назвал его кривоногим гробокопателем. А он обругал меня «девчонкой». Что ж, я и раньше успел узнать, что купцы Миклагарда остры на язык, а их бороды густо намаслены.

Я мило улыбнулся и двинулся прочь. Я узнал, что было нужно: бронзовое блюдо показало мне того же человека, которого я видел уже трижды за сегодня, в других кварталах.

И что делать? Я стиснул завернутый в тряпицу рунный меч, пожевал скрипилиту, лепешку из толченого гороха, тонкую и хрустящую сверху, щедро промасленную внутри, обернутую в лист растения и — о чудо из чудес — густо перченую. Это удовольствие, которого никто никогда не встречал севернее Новгорода, стоило безумно дорого за пределами Великого Города именно благодаря перцу; право, дешевле было бы посыпать лепешку золотом. Это соблазнительный вкус и собачий холод лишили меня глаз и ума, клянусь.

Улица привела к маленькой площади, где окна светились манящим золотом свечей в ранних зимних сумерках. Признаться, я уже давно перестал восторгаться этим зрелищем домов, словно взгроможденных друг на друга, и высматривал только своего преследователя. Я остановился у скрипучего колеса точильщика и оглянулся; этот тип никуда не делся.

Северянин, никакой ошибки, ростом намного выше местных, гладко выбритый, но с длинными витыми усами, по свейскому обычаю, столь распространенному на Севере. Длинные волосы едва прикрывал кожаный колпак, а под плащом он наверняка прятал кое-что острое.

Я пошел дальше, мимо лотка, с которого женщина продавала гороховые лепешки и сушеный инжир. Рядом с ней мужчина в куртке без рукавов торговал сыром прямо из корзины, а по соседству, прижавшись к стене и стараясь не стучать зубами от холода, предлагали себя гулящие девки, обнажая сизые груди перед прохожими.

Великий Город зимой — жуткое местечко. За спиной у него Море Тьмы, а дальше Травяное море Руси, и потому тут царят мрак и всепроникающая сырость. Бывает, конечно, что посреди зимы вдруг возвращается позднее лето, но на солнце рассчитывать не приходится — только дождь, сплошной дождь от последнего дня сбора урожая и до праздника Остары, который миклагардские жрецы именуют Пасхой.

— Иди погрейся, — позвала меня одна из девок. — Я научу тебя делать зверя с двумя спинами.

Я усмехнулся и пошел дальше, стараясь не терять из вида соглядатая, обменялся парой ругательств со встречным, преградившим мне путь, а потом чуть не врезался в торговца шерстью, что вывернул из-за угла, громко призывая покупать его тюфяки, покуда детишки не замерзли от стужи по вине беспечных родителей.

Мокрая улица вела вниз, к гавани, полнилась народом, ветвилась переулками и кидала мне навстречу то пекарей, то бортников, то дубильщиков кожи, то шкурников.

Это был не самый приличный квартал Миклагарда, здесь обитали отбросы общества. Увечные, убогие, прокаженные — большинству не суждено дотянуть до конца зимы. Холода уже подступали к Великому Городу, и их хватило, чтобы лишить меня осторожности и заставить выяснить, кто таков мой преследователь и что ему нужно.

Так что я скользнул в один из проулков и сжал в руке обернутый в тряпицу рунный меч, свое единственное оружие, кроме ножа для еды. Я рассчитывал приставить клинок к горлу соглядатая, когда тот будет проходить мимо, увлечь мерзавца в проулок — и пусть выкладывает, как на духу, чего привязался.

Он замешкался у входа в проулок, явно меня потеряв, и стал оглядываться.

Останься я в тени, мне бы наверняка удалось от него отделаться, — но я вышел из укрытия и ударил его по голове.

Что-то громыхнуло; он покачнулся и закричал: «Оскильгеттин!» — что ж, точно северянин. Впрочем, по его рыку легко было догадаться, что это значит «ублюдок», даже не зная ни слова по-свейски. По выбору слов я понял, что он верит в Белого Бога, хотя, может, и не крещен: лишь верующие в Христа отвергают детей, рожденных вне брака. Значит, дан, явно из новобращенных конунга Харальда Синезубого. Да уж, приятного мало.

Еще я выяснил, что под кожаным колпаком на голове у него железный шлем, который и принял на себя мой удар. И, наконец, тип сообщил, что он из Фальстера и я сильно его разозлил.

Вот что я узнал. Многое, конечно, пропустил, и хуже всего оказался его напарник, который подобрался ко мне сзади, напал исподтишка и отобрал меч; а теперь капли дождя стекают по клинку фальстермана, нацеленному мне в живот.

— Старкаду не понравится, — прохрипел я. Верзила-дан помедлил, и я догадался — он не простой наемник, его послал за мной старый враг, с которым мы и раньше проливали кровь.

Я дернул правой ногой, метя ему в пах, но он был слишком ловок и подставил меч, вывернув тот плашмя, а потом снова замахнулся на меня.

Ему так хотелось прикончить меня, это было видно, но мы оба знали, что Старкаду я нужен живым. Он мог бы позлорадствовать, помахать у меня перед носом отобранным рунным мечом, но тот давно уже исчез вместе с напарником северянина. Фальстерман, явно торопясь уйти, завел было прощальную речь: мол, как мне сейчас повезло, а в следующую встречу он меня выпотрошит, как рыбу…

И вдруг он выдавил негромкое «Ух!», за его правым ухом мелькнула рукоять ножа, а лезвие вонзилось ему в горло.

Чья-то рука извлекла нож с такой небрежностью, будто вытаскивала занозу, кровь из раны громко забулькала, брызги полетели в разные стороны, а дан рухнул наземь пустым бурдюком из-под воды.

Я моргнул и увидел в тусклом желтом свете из окон далеких домов крупного мужчину с наголо выбритой головой, только над каждым ухом серебрились по две заплетенных пряди; штаны на нем были как у ирландцев, а рубаха и плащ явно греческие. Он держал в руке длинный нож, а на лбу у него виднелся вытатуированный знак — Эгисхьяльм, «Шлем ужаса», руна, от которой враги разбегаются в страхе, если произнести правильное слово. Жаль, он не свел эту руну, она изрядно пугала меня самого.

— Слыхал, он назвал тебя вонючей свиньей, — сказал мужчина на северном наречии, и его глаза и зубы сверкнули в сумерках. — Так что я рассудил, что у вас тут не дружеский разговор. А раз ты Торговец Орм, у которого есть люди, но нет корабля, а я Радослав Щука, с кораблем, но без людей, я решил, что мне ты нужнее, чем ему.

Он помог мне подняться, подставив плечо, и я заметил на его обнаженном предплечье несколько застарелых белых шрамов. Я посмотрел на мертвого дана, а Радослав наклонился и срезал у него с пояса кошель, достал десяток монет и забрал их вместе с саксом. Тут я сообразил, что меня могли убить, и мои ноги подкосились, так что пришлось вцепиться в стену. Чуть погодя я поднял голову и увидел, как мой спаситель — славянин, точно — режет себе руку саксом. Понятно, откуда эти шрамы.

Он перехватил мой взгляд и оскалил зубы в хищной усмешке.

— По одной за каждого человека, которого убил. Это обычай моего клана, — пояснил он, а затем мы с ним завернули мертвого дана в плащ и оттащили туда, где тени гуще. Меня снова затрясло, но не от страха — дан ушел бы своей дорогой, а я остался бы лежать в грязи, униженный, но живой, — а от горечи утраты. Я бы заплакал, наверное, но постыдился нового знакомца.

— Кто это был? — спросил мой спаситель, перевязывая новый шрам.

Я помешкал с ответом. Ладно, раз он пролил за меня кровь, думаю, ему можно довериться.

— Подручный некоего Старкада, воина конунга Харальда Синезубого. Ему не терпелось кое-что у меня забрать.

Для Хониата, вдруг подумалось мне, этого греческого купца, столь отчаянно возжелавшего мой рунный меч. Точно, это грек велел Старкаду добыть клинок, и он будет недоволен гибелью наемника. В Великом Городе блюли законы, и мертвый дан в переулке может вывести на Старкада и Хониата.

Радослав пожал плечами и улыбнулся. Мы проверили, что никто за нами не следит, выбрались из переулка и двинулись прочь, притворяясь собутыльниками, что ищут винную лавку. Колени подламывались, лицедействовать было нетрудно.

— Суди о мужчине по его врагам, так говорил мой отец, — проворчал Радослав. — Выходит, ты великий человек, хоть и молод. Конунг Харальд, ни больше ни меньше!

— И молодой князь Руси Ярополк, — прибавил я мрачно, чтобы увидеть, как Радослав это воспримет, раз уж он из той части света. Его глаза слегка расширились, когда прозвучало имя старшего сына русского князя, — но и только; мы помолчали, и мое суматошно колотившееся сердце подуспокоилось.

Я ломал голову, прикидывая, каким образом вернуть свою потерю, а перед мысленным взором то и дело возникала жуткая картина — лезвие ножа вылезает из шеи дана под самым ухом, и кровь брызжет, как морская вода. С тем, кто способен на такое, нужно быть настороже.

— Что украли-то? — внезапно спросил Радослав. Его лицо, мокрое от дождя, казалось маской бликов и теней.

Что украли? Хороший вопрос. Я решил не юлить.

— Рунного Змея, — сказал я. — Стропило нашего мира.

Я привел Радослава в нашу обитель в полуразрушенном амбаре у гавани, как подобало приветить человека, спасшего твою жизнь, но я не собирался оказывать этому Радославу иных почестей. Сигват, Квасир, Элдгрим Коротышка и прочие из Братства сидели нахохлившись вокруг чадящей жаровни, разговаривали о том о сем и, конечно, поминали Орма, который обещал добыть корабль и пособить им снова заняться настоящим делом.

Вот только Орм ничего не придумал. Я и так намучился, спасая наши шкуры после того, как мы выбрались из кургана Аттилы, заплатил степнякам те крохи, которые удалось забрать из обвалившегося захоронения, — и чуть было не утонул, их вытаскивая, потому что сокровища и сапоги тянули под воду.

Я не смог избавиться от Братства и после того, как нас всех выкинули на пристань. Они уставились на меня жалобно, будто свора растерянных собак. На меня! Моложе любого из них, годившегося им в сыновья! Они звали меня «паренек» и похвалялись перед всеми, кто слушал, что Орм — это голова, каких еще поискать, а сам я пялился на богатства и чудеса Великого Города ромеев.

Здесь люди ели бесплатный хлеб и проводили время, беснуясь на гонках колесниц и скачках, дрались, как безумцы, «синие» против «зеленых», прямо на ипподроме, и ничуть не выбирали выражения в спорах, так что городские бунты случались чуть ли не каждый день.

Угольно-черные шрамы отмечали место столкновений предыдущего года, когда разгорелось восстание противников Никифора Фоки, здешнего правителя. Восстание провалилось, кто к нему подстрекал, так и не выяснили, хотя перешептывались, что за всем стоит Лев Валант, — но он и другие подозреваемые благоразумно отсутствовали в те дни в Великом Городе.

Это город злой и черносердый, где даже отбросы в сточных канавах черны, как вороновы перья, и мы узнали, что, пусть его распри обращены внутрь, а не вовне, Миклагард безмерно жесток. Кровопролитие было нам не в новинку, но вот в миклагардском вероломстве мы разбирались не лучше, чем в пристрастии горожан к гонкам колесниц и лошадей.

По этому новому кораблю мы бродили с широко раскрытыми глазами, и нам пришлось многому научиться, и быстро. Мы узнали, что называть местных греками — это оскорбление, ибо они считали себя римлянами, причем истинными. Но все они говорили и писали по-гречески и в большинстве своем почти не знали латыни — хотя это вовсе не мешало им мутить воду.

Мы узнали, что живут они в Новом Риме, не в Константинополе, не в Миклагарде, не в Омфале, Пупе мироздания, и не в Великом Городе. Еще мы узнали, что император — на самом деле не император, а василевс. Время от времени он становился василевсом-автократором.

Мы узнали, что они люди цивилизованные, а нас нельзя пускать в приличные дома, ведь мы наверняка украдем серебро или девичью честь — или то и другое — и оставим грязные следы на полу. И все это до нас донесли не любезные учителя, а презрительно поджатые губы и насмешки.

Даже к рабам относились лучше, их кормили и давали приют, а мы получали жалкую ежедневную плату от толстого греческого полукровки, и этих денег не хватало ни на настоящий мед — даже сумей мы его тут найти, — ни на достойную жратву. Мои запасы серебра Аттилы почти истощились, в голову ничего не приходило, и я спрашивал себя, как долго Братство будет терпеть.

Поодиночке и парами, точно раскаивающиеся заговорщики, все они подходили ко мне с одним и тем же вопросом: что я видел внутри кургана Аттилы?

Я отвечал: гору почерневшего от времени серебра и высокий трон, где ныне восседает Эйнар Черный, который привел нас всех туда, и будет восседать вечно, самый богатый мертвец в мире.

Все они были там — хотя никто, кроме меня, не проникал внутрь, — но никто не сумел бы вернуться снова, проложить путь через бескрайние просторы Травяного моря. Я знал, что их тоже тянет обратно, что они тоже попались на крючок и готовы к возвращению, вопреки всем перенесенным испытаниям и смерти товарищей, одержимые магией этого места.

А более всего их угнетало проклятие, которое пало на них из-за нарушения клятвы. Виноват-то Эйнар, и все видели, что с ним сталось, поэтому никто и не отважился ускользнуть в ночь, оставив товарищей следовать серебряной приманке. По правде говоря, не знаю, что было сильнее — страх перед проклятием или боязнь заплутать, но они ведь северяне, и этим все сказано. Они знали, что гора сокровищ лежит в степи и что эти сокровища прокляты. Их снедала тоска по богатству и изъязвлял страх, денно и нощно.

Почти каждую ночь, в тишине нашего пристанища, они просили посмотреть меч, этот кривой клинок, вырванный мною из руки Атли. Его выковал мастер, наполовину карлик или повелитель драконов, уж точно не человек. Он был способен разрубить наковальню, на которой его ковали, а по лезвию тянулась змея из рун, тугой узел узора, не поддававшийся разгадке.

Братство восхищалось этим оружием и его блеском — и новыми рунами, которые я вырезал на деревянной рукояти. Я медленно постигал эту премудрость, и мне требовалась помощь, но руны были достаточно простыми, чтобы любой из Братства мог их читать, хотя бы водя пальцами по линиям.

И лишь я знал, что эти руны обозначают обратный путь к кургану Атли через Травяное море. Карта.

Карта, которую я умудрился потерять.

Все эти мысли вертелись у меня в голове, темные, как жижа в сточных канавах Миклагарда, когда я сутулясь брел под дождем к нашей кишевшей крысами обители, а следом за мной шагал славянин. Ветер налетал порывами, громко завывал, а на черной морской воде пенные барашки танцевали, будто звезды в ночном небе.

— Ты словно проснулся с уродиной, хотя ложился в постель со златовласой Сив, — проворчал Квасир, когда я зашел внутрь и стянул с себя мокрую мешковину, служившую мне плащом. Его единственный глаз ярко сверкнул, другой был белесым, как дохлая рыба. Квасир оглядел славянина с головы до ног, но промолчал.

— Да Торова златовласка на него и не покосится, — напевно произнес другой голос. — А вот для греческих полукровок он в самом соку. Что там впереди, а, Орм?

— Или позади, — с издевкой уточнил Финн Лошадиная Голова, непристойно повел бедрами и заржал собственной шутке. Во взгляде брата Иоанна промелькнул укор, и Финн нарочито сконфузился, не забыв подтолкнуть своего соседа и убедиться, что тот оценил его остроумие.

— Не обращай внимания, — брат Иоанн взял меня под локоть. — Заходите, присаживайтесь. Вот котелок… с чем-то… и овощами. Сигват подобрал, Финн наловил голубей. И хлеб. Нашему гостю тоже хватит.

Мужчины потеснились, брат Иоанн усадил нас, сунул нам в руки плошки и хлеб и подмигнул. Радослав посмотрел на еду, и всем стало ясно, что похлебка из голубей Великого Города не предел его мечтаний. Да и бывать ему приходилось в местах получше этого, где во все щели задувал ветер и гнусно чадила жаровня. Но он только усмехнулся и принялся жевать, показывая, что ценит радушие. Я тоже приложился к плошке, но мой рот был словно полон пепла.

Я назвал Радослава. Объяснил, почему он здесь, и прибавил, что, случилось именно то, чего мы опасались, — рунный меч пропал. Пала тишина, ее нарушал разве что ветер, шевеливший завитки волос на челе брата Иоанна. В этой тишине можно было расслышать, как кряхтит небосвод нашего мира.

Брат Иоанн был на корабле, который нас подобрал в Море Тьмы. Грек и его команда решили, что он один из нас, а мы подумали, что он один из них, и никто не разобрался, покуда мы не сошли на берег. За эту шутку Локи мы как-то сразу привязались к монаху, а он поразил нас, поведав, что служит Христу.

Совсем непохожий на Мартина, того гнусного монаха из Хаммабурга, которого мне следовало прирезать, когда представилась возможность, брат Иоанн был из Дюффлина и оказался отличным попутчиком. Он не выбривал голову посредине, как заведено у монахов, но брил волосы спереди — когда вспоминал, что надо бы это сделать. «Так поступали друиды в древности», — сообщил он весело.

Он не носил монашеского платья, любил выпить и закусить, был не дурак подраться, хотя ростом едва дотягивался до спины пони. Он уже во второй раз пытался добраться до Серкланда, чтобы попасть в святой город своего Христа; в первый раз не вышло, а теперь, как он сам говорил, боль, нужда в спасении сделалась отчаянной.

Я не меньше нуждался в том же самом и не смел поднять голову.

— Старкад, — пробормотал Квасир. — Так его разэтак. — И понурился. Послышались согласные хмыканья и вздохи: Квасир наилучшим образом подвел итог. А хуже всего мне стало от повторно наступившей тишины.

Молчание прервал Сигват.

— Мы должны вернуть меч, — заявил он. Квасир насмешливо фыркнул в ответ на это.

— Я откручу ему башку и помочусь на нее, — прорычал Финн. Не уверен, что он говорит о Старкаде, а не обо мне. Радослав, поднесший было плошку ко рту, замер и окинул нас пристальным взглядом, только теперь поняв, насколько мы огорчены.

— Старкад, — изрек Финн, и его голос заскрежетал, как мельничный жернов. Он поднялся и обнажил свой сакс, многозначительно глядя на меня. Другие утвердительно замолчали, в сумраке засверкали клинки.

Отчаяние накрыло меня с головой.

— Он работает на грека Хониата, — прошептал я.

— Да, верно, мы его там видели, — согласился Сигват; и если есть цвет чернее, чем его голос, боги не считают нужным являть его нам.

Финн моргнул, осознав, что это значит. Хониат имел власть и деньги, и это позволяло ему нанимать вооруженную охрану и вертеть законами. Мы были северянами, и относились к нам в Великом Городе соответственно. Горький опыт научил жителей Миклагарда, что северяне творят непотребства в своих домах в длинные и темные зимы, особенно мужчины без женщин, способных их удержать. Таверны Великого Города и его улицы — не место для северян, чтобы напиваться и убивать друг друга — пуще того, добрых горожан; так что тут приняли закон, называвшийся свейским. Нам запрещалось носить оружие, так что заметь какой-нибудь бдительный стражник обнаженные клинки у огня, нас бы тут же арестовали. Еще северян пускали в город на ограниченный срок, и вскоре он истекал, а потому нас попросту выкинут за городские стены, если мы не найдем корабль и не уплывем сами.

Финн оскалил зубы и по-волчьи завыл; эхо пролетело по складу и заставило откликнуться местных собак. Его голова запрокинулась, жилы на шее натянулись, точно корабельные веревки. Но даже он понимал, что не будет толка мчаться в мраморный дворец Хониата, вышибать дверь и поджаривать мерзавцу пятки, пока тот не сознается, где рунный меч.

Нас прикончат у дверей, если не по дороге.

— Хониат уважаемый купец, — произнес Радослав, негромко, чтобы на него не выплеснулась ярость северян. — Вы уверены, что виноват он? И что это за руническая змея?

Свирепые взгляды убедили его в вине Хониата. Не кто иной, как архит Хониат увидел меч несколько недель назад, и с тех самых пор я ожидал чего-то подобного — только чтобы позорно обмишулиться.

Когда мы впервые очутились в гавани Великого Города, то узнали, что нас пропустят беспрепятственно, если мы заплатим за вход. У меня оставалась приблизительно половина монет и драгоценностей из кургана Атли, но их за настоящие деньги не сочли и велели обменять на серебро — а имя архита Хониата то и дело всплывало в разговоре, как дерьмо в сточной канаве.

Потребовалось два дня, чтобы все уладить, потому что к людям вроде Хониата не вваливаются без спроса мальчишки в драных штанах вроде меня. У него не было лавки в городе, но все называли его линапропули, торговцем тканями, — это все равно что именовать Тора просто метателем молота.

Хониат торговал всем, прежде всего тканями, в особенности шелками, хотя, и это было хорошо известно, ненавидел единоличное владение Христовой Церкви этим делом. Брат Иоанн нашел тапетаса, торговца коврами, чей приятель знал главного спадоне Хониата, и два дня спустя этот человек пришел в «Дельфин».

Точнее, мы встретились на улице, ибо он не пожелал заходить в подобное место, несмотря на дождь снаружи. Он сидел в носилках, окруженный наемниками с голубыми повязками на шеях. Все они смотрели хмуро и вырядились по свежайшим веяниям Великого Города: рубахи плотно затянуты в талии и приспущены на плечах, отчего мышцы рук выглядят внушительнее. Штаны с вышивкой, сапоги с вышивкой, волосы коротко острижены спереди и длинными космами свисают сзади.

Издалека их еще можно было принять за степных кочевников, невесть как оказавшихся в городе, но когда один зашел в «Дельфин» и спросил Орма Торговца, то выскочил чуть ли не в слезах от ярости и стыда, под улюлюканье и насмешки мужчин, сидевших в таверне воинов.

Мы все высыпали следом, не терпелось увидеть, каков из себя спадоне, мужчина без «шаров», но нас ожидало разочарование: такой же, как мы, только чище и ухоженнее. Он кутался в толстый плащ и накинул на голову капюшон, так что смахивал на старую римскую статую, и вежливо наклонил голову, приветствуя шайку разинувших рты морских разбойников.

— Привет от архита Хониата, — промолвил он по-гречески. — Меня зовут Никита. Мой господин просит вас прибыть к нему завтра. Вас проводят.

Он помолчал, оглядывая нас поочередно. Я понимал его достаточно хорошо, как и брат Иоанн, но вот остальные разбирали греческий от силы настолько, чтобы заказать еще выпивки, а потому просто таращились на Никиту. Финн Лошадиная Голова чуть ли не упал на колени, стараясь заглянуть в носилки, и ему явно хотелось задрать плащ нашего собеседника, чтобы проверить, что там и как на самом деле.

— Мы будем ждать, — ответил я, хватая Финна за ухо. — Передай нашу благодарность своему господину.

Никита вежливо кивнул, помедлил. Финн, хмурясь и потирая ухо, свирепо косился на одного из ухмылявшихся головорезов-телохранителей.

— Не более четырех человек, — уточнил Никита на прощание. — Умеющих себя вести.

— Умеющих себя вести? — хмыкнул брат Иоанн, глядя вослед носилкам. — Он вообще о ком?

В конце концов я решил взять Сигвата и брата Иоанна, делая вид, что не слышу настойчивых требований Финна.

— А вдруг он просто задерет подол? — бурчал Финн. — Или устроит вам засаду по пути?

— Он купец, — сказал я устало. — Он дорожит своей славой. Такие люди не размахивают оружием и не грабят всех подряд.

Как оказалось, я ошибался.

На следующий день нас проводили к другому жилищу Хониата, в богатом квартале, где в безупречном атриуме нас встретил Никита. Он посмотрел на нас, приподняв бровь, отметил нашу драную и поношенную одежду, едва живую обувь и длинные бороды и волосы. Я почувствовал себя пятном жира на мраморном полу.

Сигват, который немало гордился своим обликом — да все мы гордились, будучи северянами и, по сравнению с другими народами, воплощением чистоты, — нахмурился, косо посмотрел на Никиту и прошипел:

— Будь у тебя ятра, я бы тебе их оторвал.

Никита, которому наверняка приходилось слышать такое раньше, просто вежливо поклонился и ушел. Вполне возможно, Хониат и вправду был занят, или Никита нам отомстил, но ожидание растянулось на два часа.

Впрочем, время мы потратили не впустую — присмотрелись к жизни в той части города, где никто не заботился о хлебе насущном. Люди, похоже, приходили в роскошный дом Хониата без видимой цели, так, постоять на красивой галерее, посмеяться и поболтать, погреться и насладиться теплом полов, особенно приятным в этот студеный и сырой денек.

Они пили вино из чаш, проливали, смеясь и любезничая, в знак подношения древним богам, упрекали друг друга за винные пятна на рукавах дорогих одеяний, поглаживали одежды липкими пальцами в кольцах. Мы с Сигватом некоторое время гадали, можно ли снять эти кольца, не отрубая пальцев, и прикидывали, откуда берется тепло, если внизу не видно огня.

Хониат, к которому нас наконец провели, оказался человеком высокого роста, в белом с золотом платье и с длинными серебристыми волосами. Он вел дела, восседая в кресле, окруженный людьми, что промокали его горячими тканями, натирали сливками, а затем, к нашему изумлению, стали раскрашивать, будто женщину. Даже намазали бурым веки.

Держался он снисходительно — и то сказать, перед ним предстал плохо одетый мальчишка-варяг, с завернутым в тряпье предметом в руке и в сопровождении косматого здоровяка с лисьим лицом и крохотного монаха-еретика, что говорил на латыни и по-гречески с ошибками и сверкал глазами-бусинками.

Однако, увидев монеты, Хониат задумался, что меня не удивило. Это ведь монеты Вельсунгов, единственные в мире, поскольку прочие до сих пор томились во тьме кургана Атли. Хониат долго крутил их своими толстыми, разукрашенными пальцами. Он знал, сколько такие монеты стоят серебром, — и, более того, знал, откуда они и какие слухи ходят о Братстве.

Он попросил показать меч, и, осмелев и рассчитывая на благосклонность, я развернул тряпицу. Все мгновенно изменилось. Хониат едва смог заставить себя дотронуться до клинка, но сразу понял, что за Орм перед ним, оценил красоту оружия, пусть и ведать не ведал, что означают руны на рукояти и на лезвии.

— Это вы тоже продаете? — спросил он, но я покачал головой и снова завернул меч в тряпицу. Я заметил в его взгляде чувство, к которому уже начал привыкать: это был алчный, расчетливый взгляд человека, надеющегося узнать, насколько правдивы слухи о чудесном серебряном кладе. Меч, вновь очутившийся в тряпице, мнился лучом заходящего солнца для цветка, и Хониат неотрывно следил за движениями моих рук, заворачивающих оружие в грязное тряпье. Я догадался, что зря похвастался, что теперь он попытается завладеть мечом.

Прогнав цирюльников и прочих слуг взмахом руки, он предложил нам вина; я согласился и сделал глоток — неразбавленное, без воды, и я громко рассмеялся на эту уловку. После долгого торга Хониат неохотно признал, что не сумеет с выгодой для себя обменять монеты на серебро и не получит намеков на местонахождение сокровищ.

Он купил монеты и драгоценности, заплатив толикой денег сразу и пообещав остальное вскоре, — и мы содрали с него лишку за попытку меня напоить.

— Хорошо, — обрадовался брат Иоанн, когда мы вышли на мокрую от дождя улицу.

— Лучше глядеть в оба, — пробормотал Сигват, заметивший то же, что и я.

А потом, обернувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на мраморный дворец, мы увидели Старкада, спокойно входящего в ворота, будто закадычный друг хозяина, вовсе не таящегося, но все же поглядывающего по сторонам. Даже без хромоты, этого дара Эйнара, мы с Сигватом узнали нашего заклятого врага, — но тут из-за угла вывернула городская стража, и мы поспешили прочь, покуда нас не заметили и не начали задавать неприятные вопросы.

Это было несколько недель назад, и Хониат, надо отдать ему должное, проявил терпение и хитроумие, дождавшись, пока мы — лично я — слегка расслабимся и утратим бдительность.

Да, да. Мы знали, у кого рунный меч, верно, но от этого становилось только хуже.

Финн все багровел и наконец порубил голубя, которого ощипывал, в кровавые клочья, выпустив свой гнев, а потом тяжело плюхнулся на лавку. Радослав, явно под впечатлением, извлек несколько перьев из своей плошки и продолжил медленно есть, сплевывая косточки. Все молчали, и сумрак все ближе подползал к огню, словно побитый пес.

Брат Иоанн подмигнул мне, отчего его круглое лицо с глупой бороденкой сморщилось, и позвенел горстью серебра в кулаке.

— У меня достаточно на одну кружку того пойла, что наливают в «Дельфине», — объявил он. Отбивает вкус похлебки Финна.

Тот нахмурился.

— Слышь, карлик, когда наберешь побольше серебра, может, мы сможем позволить себе еду получше этих крылатых крыс. Привыкай. Пока не вернем меч, жратва будет только хуже.

Все заулыбались, хотя утрата рунного меча лишила улыбки веселья. Здешние голуби были жирными и наглыми, как морские разбойники, но их легко подманить хлебными крошками. И вкус у них гадостный. Так что все поддержали монаха, один я решил уточнить, где он взял серебро. Брат Иоанн пожал плечами.

— В церкви, паренек. Бог послал.

— В какой церкви?

Маленький священник неопределенно махнул рукой куда-то в сторону Исландии.

— Хорошее местечко, — добавил он, — опекаемое. Для зажиточных. Источник бесконечной радости…

— Снова резал кошельки, святой человек, — проворчал Квасир.

Брат Иоанн закатил глаза и пожал плечами.

— Всего один. Истинный слуга Божий, достойный муж. И вообще, radix omnium malorum est cupiditas.

— Чтоб ты подавился своей латынью, — буркнул Квасир, — мы тебя не понимаем. Орм, что он сказал?

— Он рассуждает здраво, — ответил я. — «Любовь к деньгам есть корень всех зол».

Квасир крякнул, неодобрительно покачал головой, потом усмехнулся. Во взгляде брата Иоанна не было и толики смеха.

— Нам нужны деньги, паренек, — сказал монах тихо, и я ощутил, как во мне нарастают раздражение и гнев. Он прав: тепло, выпивка и надежда на будущее — вот что нам необходимо; но срезать кошельки само по себе достаточно плохо, а уж в церкви — и подавно. Еретик в Великом Городе Христа обирает своих ближних. Брр! Все это я и вывалил на него, когда мы двинулись к «Дельфину».

— Для меня это не церковь, Орм, — усмехнулся он; его кудри прилипли ко лбу. — Это яичная скорлупа из камня, не более того, хрупкое нечто, призванное выглядеть крепким. Тут вовсе нет Господа. Бог рано или поздно сметет его своей дланью, но до тех пор — per scelus semper tutum est sceleribus iter.

Безопасность преступника в новых преступлениях. Я рассмеялся, вопреки камню на душе. Он напомнил мне Иллуги из Братства, но жрец асов сошел с ума и умер под курганом Атли, вместе с Эйнаром и другими, оставив меня ярлом и годи, против моей воли и без капли мудрости.

Но благодаря брату Иоанну всех нас причислили к последователям Христа, окропленным святой водой и обратившимся — присягнувшим, как они говорят; пусть даже распятия на наших шеях выглядят как молоты Тора, а я не ощущаю, чтобы сила клятвы именем Одина стала меньше, хоть и надеялся, что это произойдет, почему и прислушался к Христу.

«Дельфин» располагался с подветренной стороны от стены Септимия Севера и выглядел сущей развалюхой. Пол вымощен плиткой, как во дворцах, но стены всего лишь побелены, а чадящие фонари висят так низко, что приходилось сгибаться едва ли не вдвое.

В таверне было шумно и дымно, душно и людно, пахло человеческим потом, жиром и едой, и всего на мгновение я будто возвратился в Бьорнсхавен, очутился у милого сердцу домашнего очага, где плескалось красно-желтое пламя, услышал, как свистит ветер, прокладывая себе путь сквозь лес Сневел, прерываясь, чтобы подергать балки и потрепать шкуры в дверях, отчего кажется, словно трепещут птичьи крылья…

Heimthra, тоска по дому, по тому, как все было прежде…

Но в этом зале люди не вставали, приветствуя вошедших, как было бы правильно; нет, они были поглощены едой и ни на кого не обращали внимания. В этом зале народ вкушал полулежа, и всякий, кто сидел прямо, сразу выдавал собой варвара; еще одна странность города, обильного чудесами вроде затейливо изукрашенных каменных чаш, чьим назначением было просто подбрасывать воду в воздух на потеху зевакам.

Я любил эту таверну потому, что она полнилась знакомыми голосами: греки, славяне и купцы из краев дальше на север наперебой чесали языками насчет того, сколь опасной сделалась речная торговля с тех пор, как Святослав, великий князь Руси, решил приструнить хазар и волжских булгар.

Мнилось, будто русский князь спятил после взятия хазарского города Саркел, близ Моря Тьмы; к слову, Братство поучаствовало в осаде по-своему. Теперь он направился к хазарской столице Итиль на Каспии, чтобы добить врага, но не стал дожидаться исхода своей затеи и отправил воинов дальше на север, против волжских булгар.

— Он как пьяница в кабаке, спотыкается и готов задраться с каждым, на кого падает. О чем он только думает? — ворчал Дрозд, славянский купец, с которым мы немного сошлись, человек, чей облик как нельзя лучше подходил к его имени: глаза-бусинки, быстрые движения головы…

— Он вовсе и не думает, по-моему, — отозвался другой купец. — Того и гляди возомнит, что ему по силам взять Великий Город.

— Жаль, если он так решит, право слово, — поддержал Радослав, — ибо это сулит жестокую схватку и Рукопожатие Миклагарда.

О таком я никогда не слышал, чему и подивился. Губы Радослава скривились в усмешке, разошлись, как челюсти капкана, и он расхохотался, отчего одна из его заплетенных косиц окунулась в пиво.

— Они вроде как предлагают тебе мир, но только для того, чтобы при случае проткнуть мечом, — пояснил он, слизывая пену с мокрых волос. — Или кинжалом.

— Будем надеяться, он поплатится за свою глупость. И тогда мы сможем без опаски вернуться на Север, — густые усы Финна тоже словно вспенились.

Я промолчал. Вообще-то путь на Север нам заказан, даже если Святослав вдруг и в самом деле сложит голову завтра. У него ведь три сына, жадных до отцовского наследства, а мы ухитрились рассердить всех троих своими поисками клада Аттилы — клада, ключ к которому теперь у Старкада.

Вряд ли он об этом догадывается. Я почти уверен. Он похитил меч, потому что на тот положил глаз купец Хониат и, верно, назначил высокую цену. Но Хониату неведомо, что означают царапины на рукояти, пусть он и знает, откуда этот клинок, из какой сокровищницы. И даже владей Старкад грамотой рун, ему не прочесть тех знаков, что вырезаны на рукояти.

Возможно, они думают, что рунная змея на лезвии указывает дорогу к могиле Атли, а между тем это заклинание еще никто не смог прочитать целиком, даже Иллуги Годи, когда был жив, хотя уж он-то руны ведал. Сам я предполагал, для чего эти руны, и по-прежнему укорял себя за пропажу меча. Не обрушатся ли на меня ныне все горести и беды этого мира, прежде отводимые этим рунным заклинанием?

Финн мрачно кивнул, выслушав мой шепот, и смерил меня недоверчивым взглядом: только с ним и с Квасиром я поделился своими подозрениями, и оба они считали, что руны тут ни при чем, а здоровьем и удачей я обязан молодости и покровительству Одина.

Какое-то время Финн угрюмо поглаживал бороду, заплетенную в подобие черных поясов, притворяясь, что не слышит, как женщина зовет его с дальнего конца зала.

— Она хочет тебя, ну, вылитая Элли, — наконец не выдержал Квасир. — Одни боги ведают, на кой хрен, — прости, брат Иоанн, один Бог.

— Хорош ты будешь, без серебра-то, — угрюмо пробурчал Сигват.

Финн поерзал по лавке.

— Знаю. И мне сейчас не до нее.

— В кои-то веки, — прибавил Сигват, и его слова, заодно с виноватой рожей Финна, выдавили из нас смешки. Элли, по старинным сагам — а с какой стати им не верить, пускай мы нынче предались Христу? — звали старуху-великаншу, что боролась с Тором, иначе саму Старость.

Ага, ежели постараться, глядишь, дело и сладится. Я так и сказал, и Финн осушил свою кружку, сердито грохнул ею об стол — и ринулся к шлюхе с таким видом, будто прямо сейчас завалит ее на пол, выплескивая свою черную ярость.

Я откинулся назад, слегка успокоившись. Брат Иоанн прав, нам всем это было нужно. Итак, Старкад работает на архита Хониата. Значит, надо…

И тут в дверь таверны ввалилось проклятие Одина.

Оно явилось в облике Элдгрима Коротышки; следом внутрь ворвался влажный ветер, и послышалась брань тех, кто сидел ближе к двери, — их окатило брызгами дождя, а лампы в таверне зачадили. Элдгрим заметил меня, торопливо протиснулся к нам и присел, тяжело дыша; шрамы белели на его разрумянившемся лице.

— Старкад, — прохрипел он. — Там, снаружи, и не один.

— Отлично, — пробормотал Квасир. — Хочу увидеть его морду, когда он сообразит, куда забрел.

«Раз!» — взревела толпа за нашими спинами. Элли показывала, сколько серебряных монет прилипает к ее потной обнаженной груди.

— Дурит напропалую, — усмехнулся Квасир. — Медом намазалась. Я сам разок так сделал.

— Предупреди остальных, — велел я тихо. Один нам благоволит, это я знал точно: Одноглазый не допустит, чтобы меч ускользнул от нас, вот и привел вора прямо в наши руки.

— Три! — Элли явно побеждала.

Коротышка кивнул и убежал. Позади нас монета упала на пол с потных прелестей Элли, и толпа взревела. Брат Иоанн глотнул пива и прищурился.

— Опасное место, чтобы связываться с ним, — сказал он, оглядывая толпу.

— Одину решать, — отозвался я, и он с укоризной посмотрел на свое духовное чадо — так жрецы Белого Христа именовали свою паству.

— Amare et sapere vix deo conciditur, — проронил он сухо, и я ощутил, что мое лицо залилось краской стыда. Даже богу трудно любить и быть мудрым одновременно. Интересно: а не обладает ли наш маленький священник силой ворожбы?

— Надеюсь, это по-римски «убей всех, и пусть Христос их приголубит», монах, — прорычал Финн, который ненавидел тех, кто говорил на неизвестных ему языках. А поскольку сам он владел только северным наречием, случаев злиться выпадало предостаточно. Тут кто-то пихнул его, он резко развернулся и саданул невежу локтем. Запахло было дракой, но чужак разобрался, кого толкнул, и поспешно попятился, выставив перед собой руки: мол, бес попутал, приятель. Нас называли скифами или франками — а более сведущие «варягами», — и все знали, что где один из нас, там и прочие.

И тут в таверну зашел тот, кого мы ждали; толкнул дверь и остановился у входа, и я сразу понял, что он зашел сюда вовсе не случайно. Головы повернулись в его сторону, гомон стих, а это тип нагло глядел на нас. За его спиной виднелись еще двое, оба вооруженные, в кольчугах и шлемах. Лишнее доказательство тому, что у Старкада имеется могущественный заступник в Великом Городе.

— Старкад, — произнес я, и мой голос прозвучал будто лязг клинка. Пала тишина, люди невольно жались к стенам, ощущая, как вдруг сгустилось напряжение, дуновение стужи среди чада и духоты. Свирепая гримаса Финна грозила вывихнуть ему челюсть. Радослав вопросительно глядел на нас, и даже в этот миг в нем чувствовался торговец: он словно взвешивал нас и наших противников, прикидывая, кто тяжелее и будет стоить дороже.

Старкад выглядел отменно, должен признать. По-прежнему красив, правда, слегка постарел, и будто некое пламя его оплавило, оставив после себя волчью худощавость, глубоко запавшие глаза и скулы настолько острые, что они угрожали прорвать кожу.

Лихорадка от раны, подумалось мне, вон как хромает — этой хромотой его наделил Эйнар в тот день на холме в дальней земле. Норны прядут диковинный узор: теперь Эйнар мертв, а Старкад стоит перед нами в красной рубахе и синих шерстяных штанах, тонкий, подбитый мехом плащ застегнут дорогой брошью, на шее серебряный обруч ярла. Он словно выставлял напоказ свое благополучие.

— Ага, Орм сын Рерика, — откликнулся он. Послышался шелест, с каким выходит из ножен клинок. Я нарочно положил руки на стол. У него двое воинов за спиной — один с прищуром глядел на меня — и наверняка еще больше снаружи, готовых ринуться на подмогу.

— Старкад сын Рагнара, — проговорил я и вдруг замер. У него на поясе висел меч. Тем обстоятельством, что он и его люди осмелились в открытую разгуливать по Миклагарду с оружием, не следовало пренебрегать.

Но это был не просто меч. Мой меч. Рунный змей, украденный у меня.

Старкад перехватил мой взгляд. Он криво усмехнулся, а за моей спиной вновь зашелестели ножи и кто-то глухо зарычал. Финн.

— Слыхал, Эйнар погиб, — сказал Старкад, не делая попытки приблизиться. — Жаль, он задолжал мне удар меча.

— Считай, что Один тебя защитил, иначе он пропорол бы тебе и другую ногу, доведись вам снова встретиться, — ответил я, проглотив комок в горле. Откуда у него мой меч? Что, стибрил у Хониата? Или грек сам расстался с оружием — но почему?

Старкад покраснел.

— Громко лаешь для щенка. Смотри, на кого задираешься.

— Ты тоже, — ответил я. Уж не Старкаду ввязываться в перепалку, с его-то косноязычием. — Раз мы заговорили о псах, ты опять лижешь задницу Синезубому? А твой конунг знает, что ты потерял оба его корабля? Нет, я так думаю. Вряд ли он захочет почесать тебе брюхо, если узнает, сколько бы ты ни валялся на спине.

Он побагровел, рука легла, будто случайно, на рукоять меча. Заметил, как я подобрался, и решил, что я признал меч. И снова усмехнулся. По правде же, меня заставил подобраться вид его бледных пальцев, паучьими лапами скользящих вдоль знаков на рукояти — и не ведающих их тайного смысла.

— Послушайте, — начал было владелец таверны, вновь и вновь теребя дрожащимируками фартук, — мне не нужны неприятности…

— Тогда заткни пасть, — проворчал тот воин, что щурился на меня. И глаз дурной, и слова не лучше. Хозяин в страхе попятился. Я приметил, что Дрозд бочком отодвинулся от нас, как от чумных.

— Конунг Харальд вполне может обойтись без двух кораблей, — небрежно бросил Старкад. — Мне кое-что поручили, и я дойду до края света, повинуясь своему правителю.

Я насмешливо вздохнул и похлопал по лавке рядом с собой, словно приглашая присесть и потолковать. Мне хотелось подманить его ближе, чтобы он отошел от двери, от двоих охранников за спиной и от тех, что, я не сомневался, ждут на улице. В драке прольется кровь, ведь они при оружии, а мы нет, и примчится городская стража, но все же…

Он и не подумал согласиться.

— Ты мне не нужен, мальчик, — сказал он с усмешкой, отвергая мое приглашение. — Ни ты, ни твои шавки, что ведут себя так, будто ты кольцедаритель на троне, хотя у тебя нет ни трона, ни колец, ни корабля. И меча тоже нет, ибо он у меня.

Проняло-таки! Его слова вынудили меня оскалиться, и, верно, этот оскал отлично смотрелся на моем бледном, вытянувшемся лице. Братство позади меня едва сдерживалось, я это чувствовал, а Финн трясся, как припадочный, скрежеща клинком по ножнам.

Лавка с грохотом перевернулась, Финн взвыл зверем, кидаясь на Старкада, а тот быстрым движением обнажил меч. Будто мелькнуло жало гадюки — и Финн застыл в шаге от Старкада, с рунным мечом у шеи. Кто-то завизжал; наверное, Элли, подумал я.

Я поднял руку, и остальные замерли; этот жест явно произвел впечатление на Старкада, который понял, что меня и вправду слушаются. Я затаил дыхание. Да знает ли он, сколь смертоносно лезвие, приставленное к шее Финна? Даже так оно уже оставило тонкий кровоточащий порез. В уголках рта Финна скопилась пена, и я понял — еще одно слово, и он насадит себя на меч, лишь бы добраться до глотки Старкада.

— Я слыхал байки об этом клинке, — негромко сказал Старкад. — Он перерубает наковальни.

— Говорят, да. — Во рту у меня пересохло. — Может, Финн, ты сядешь обратно? Твоя башка крепка, но уж не крепче наковальни.

Финн слегка расслабился и сделал шаг назад, подальше от клинка. С трудом переставляя ноги, отодвинулся от рунного меча. Я снова задышал. Старкад с ухмылкой обождал, пока Финн сядет, потом вложил меч в ножны; таверна ожила, зазвучали голоса, зазвякали кружки.

— Ты вырядился как ярл, — сказал я ухмыляющемуся Старкаду; сердце бешено колотилось, ибо едва не произошло непоправимое. — Но берегись носить обруч, а то настоящий ярл его с тебя сорвет.

Старкад сплюнул.

— Это знак человека, за которым следуют другие.

Я промолчал, ведь Гуннар Рыжий — мой истинный отец — не раз говорил, что не надо прерывать врага, который совершает ошибки. Я знал тайну кольца, которое столь горделиво носил Старкад. Это простое шейное кольцо из серебра, мы до сих пор называем такие «кольцами-деньгами», и драконьи головы на нем словно рычат друг на друга.

Тайна в том, что настоящее кольцо власти куют из железа, и носят такие кольца люди, которыми ты повелеваешь. Кольцо на шее — еще одна змея из рун, украшение и проклятие, под его бременем так легко упасть, и самому его ни за что не снять.

Я узнал это от Эйнара, который поделился знанием, умирая от моей руки на троне Аттилы. И теперь я ощутил это бремя сполна — хотя и не мог, как видел Старкад, позволить себе носить кольцо.

— Я ищу священника Мартина, монаха из Хаммабурга, — продолжил Старкад. — Думаю, тебе известно, где он.

Я опять промолчал, зная точно, что нужно Старкаду. Вовсе не клад, а сокровища Мартина, остатки чудесного копья, того самого, что когда-то пронзило бок Белого Христа, распятого на кресте; из наконечника этого копья выковали меч, доставшийся от меня Старкаду. Он о том не догадывался, и я отыскал в этом слабое утешение.

Теперь, когда конунг Харальд Синезубый окрестился, он возомнил, что копье с кровью Бога поможет укрепить веру Христову в его владениях, — и пусть римский василевс сколько угодно твердит, что это копье давно хранится в Великом Городе. Подобно мне, Синезубый верил, что подлинное копье — у Мартина.

— Он бежал, — прибавил Старкад, видя, что мое молчание затягивается. — Монах бежал. Сюда, я думаю, к вам, потому что только вас он и знает.

Хорошая догадка, ибо Мартин и вправду пробыл с нами достаточно долго, но Старкад не ведал, что монах нам отнюдь не друг. Язык чесался сообщить ему об этом, но тут мне подумалось, что не стоит горячиться. Стражу наверняка уже вызвали, а Старкад в точности рассчитал время, как кормчий рассчитывает расстояния, вплоть до последнего мгновения.

Миклагард — убежище Старкада, значит, нужно его отсюда выманить.

— На восток, — сказал я. — Он удрал в Серкланд. В святой город Йорсалир.

Подозреваю, кто именно меня надоумил произнести эти слова, солгать, не моргнув и глазом, столь легко и просто. Как и все прочие дары Одина, остроумие — обоюдоострый клинок.

Старкад моргнул, явно смущенный моей откровенностью, и по его лицу было видно, как он взвешивает новость, точно монету, и гадает, зазвенит ли она, если бросить ее на стол. Мои товарищи, знавшие наверняка, что это ложь, или подозревавшие о том, зашушукались. Надеюсь, Старкад не насторожится.

В конце концов он укусил монету и решил, что она золотая.

— Что ж, тогда закончим нашу распрю. Эйнар мертв, и у меня нет больше причин враждовать с Братством.

— Верни меч, который ты украл, и мы в расчете, — ответил я. — Прежде я считал тебя волком, Старкад, но на деле ты уличный пес.

Ему хватило стыда покраснеть.

— Я забрал меч взамен своего драккара, который ты потопил. Полезная штучка, — прошипел он, сузив глаза от ненависти. — Он останется у меня, потому что ты и твое Братство дорого мне обошлись. Будет вирой за мои убытки.

— Убытки еще впереди, — раздраженно встрял Квасир. — Мы с тобой не закончили. Тебе лучше держаться подальше от моего клинка, Старкад сын Рагнара.

— Какого клинка? — усмехнулся Старкад и хлопнул себя по поясу. — Вот единственный стоящий меч, какой у вас имелся, ты, ничтожество.

Дверь открылась, задул ветер, показалась голова, что-то прошипевшая Старкаду. Догадаться несложно — на улице появилась стража. Старкад подался вперед, выставил бедро и выпятил губу.

— Я знаю тебя, Квасир, и тебя, Финн Лошадиная Голова. И тебя, Убийца Медведя. И узнаю, правду ли вы мне сказали. Если вы меня обманули или если попадетесь на моем пути, я выпущу вам кишки, и умирать вы будете долго.

Он вышел наружу, а я все воображал нашу грядущую встречу и столь красочно описанные ее последствия.

В таверне загомонили, засуетились, словно подхваченные волной, и я дал знак Братству собираться; другие посетители таверны тоже подхватились уйти поскорее. Финн отшвырнул в сторону опахало, явно с состязаний колесниц, и вдруг замер, будто скованный льдом.

— Мы должны убить Старкада, — прорычал он. — Медленно.

— Значит, меч такой ценный? — спросил Радослав. — А кто такой этот священник?

Я кратко ему рассказал.

— Что за святыня? — уточнил брат Иоанн, услышав о Мартине и копье.

— Копье, как Гунгнир нашего Одина, только римское, — ответил я. — То самое, которым пронзили бок распятого Христа. Цельное, но без навершия.

Челюсть монаха отвисла, как подол плаща, и я не стал упоминать, что навершие пошло на ковку рунного меча, который украл Старкад, соблазненный алчностью архита Хониата. И все же — почему меч у Старкада?

— Другое Святое Копье? — усомнился брат Иоанн. — Здешние греки-которые-римляне клянутся, что копье у них, в особом дворце, вместе с подстилкой Христа и сандалиями.

Я пожал плечами. Брат Иоанн фыркнул с отвращением и презрительно добавил:

— Mundus vult decipi.

Мир хочет обманываться. Не знаю, к кому это относилось — к Мартину с его устремлениями или к подлинности копья. Брат Иоанн замолчал и погрузился в раздумья.

— По поводу этого меча… — сказал Радослав. Тут в таверну ввалилась стража, и хозяин замахал руками и затараторил по-гречески. Стража внимательно слушала, поглядывая то на него, то на нас.

В конце концов их командир, чернобородый и весь в коже, снял с головы мокрый шлем, положил его на сгиб локтя, вздохнул и направился к нам. Его подчиненные настороженно следили за нами, ловя каждое движение.

— Кто главный? — спросил он, давая понять, что разбирается в наших обычаях. Когда я поднялся, грек моргнул, искоса посмотрел на Финна, а тот оскалился в хищной усмешке. — Итак. — Командир ткнул большим пальцем за спину, в сторону хозяина. — Зифий говорит, что вы не виноваты, но это именно вы, по его словам, привели за собой вооруженных людей. Распугали посетителей. А мне не нравится, что вы вечно готовы рвать друг другу глотки на моей земле. Короче. Считайте, вам повезло, что вы без оружия, иначе я бы вас сгноил в Вонючей Яме.

Мы слыхали об этой тюрьме и знали, что она не зря пользуется дурной славой. Финн скривился, но командир стражи немало повидал на своем веку: он просто покачал головой и устало двинулся прочь, вытирая мокрое лицо. Зифий, все еще вытиравший ладони о передник, поглядел ему вслед и тоскливо пожал плечами.

— Может, переждете недельку, а? — спросил он с надеждой. — Пусть народ успокоится. Если вас увидят тут завтра, все разбегутся — а вы сами тратите слишком мало, чтобы поить вас одних.

Мы ушли, кроткие, как овечки, хотя Финн ворчал, что не пристало честному северянину жалеть всяких паскудных греков в фартуках.

— Надо найти Старкада, — процедил Коротышка. — И прикончить.

Финн Лошадиная Голова согласно зарычал, но Квасир, покуда мы стряхивали влагу с плащей в нашем приюте, указал на очевидное.

— Думаю, при Старкаде нынче наемники, потому им и разрешено носить оружие, — сказал он. — А Хониат для них как настоящий ярл.

Радослав прокашлялся, намекая, что понимает: он лезет, по большому счету, не в свое дело.

— Вы должны знать, что этот Старкад, если он служит Хониату, имеет право носить оружие по закону. И городская стража тоже на нас накинется, если прольется кровь, она не будет просто стоять и смотреть. Нам это нужно?

— Нам? — переспросил я. Он усмехнулся своей медвежьей усмешкой.

— В обычае моего клана, когда спас чью-то жизнь, помогать и дальше. В любом случае я хочу увидеть этот замечательный меч, который ты именуешь Рунным Змеем.

Я хотел было поправить его, затем пожал плечами. Имя как имя, в конце концов, не лучше и не хуже прочих. Куда важнее, как нам вернуть этого змея.

— А вот еще вопросик, — вмешался Гизур сын Гюда. — Что там насчет монаха, сбежавшего в Серкланд? Он и вправду рванул туда?

Слова повисли в воздухе, точно распростерший крылья кречет.

— Если силой не справиться, действуй хитростью, — проронил брат Иоанн прежде, чем я успел ответить. Ему явно пришла какая-то мысль. — Magister artis ingeniique largitor venter.

— Dofni bacraut! — прорычал Финн. — Что это значит?

— Это значит, ты, невежественная свинья, что необходимость творит чудеса.

Финн ухмыльнулся.

— А почему сразу было не сказать по-простому?

— Потому что я ученый, — дружелюбно ответил брат Иоанн. — А коли снова обзовешь меня глупой задницей, на любом языке, я тебе башку откручу.

Все расхохотались, а Финн хмуро смерил взглядом воинственного маленького священника. Выждав, пока товарищи успокоятся, я велел Коротышке найти Старкада и наблюдать за ним. Потом повернулся к Радославу и спросил, что там насчет корабля. Глаза воинов посветлели, плечи расправились, и все наконец сообразили: Старкад погонится за Мартином, а мы поплывем за ним, положившись на себя и на волю богов, как делали прежде много раз.

Всякое может случиться на Дороге китов.

2

После Старкадова появления в «Дельфине» мы перебрались на кнорр Радослава, «Волчок», отчасти чтобы не угодить в лапы стражи, а частью чтобы не терять времени даром, когда Коротышка предупредит нас, что Старкад уплывает.

С «Волчком» еще предстояло повозиться, чтобы он сумел выйти в море. Радослав по матери был славянин, а вот отец, готландский торговец, научил сына, как не погубить торговый кнорр вместимостью десять человек. В общем, Радослав загнал свой корабль в Юлианову гавань, и стоянка без команды обошлась ему весьма дешево — а потом он прослышал, что отряд доблестных варягов сидит без корабля, и, как он выразился, когда мы скрепили сделку рукопожатием, нас «змеиной волей влекло друг к другу».

Правда, глубокой воды он чурался и потому всякий раз, когда он отпускал какое-нибудь умное слово о повадках кораблей, Сигват ухмылялся и просил: «Ну-ка, поведай нам снова, как вышло, что на таком славном челне нет команды».

Радослав наверняка корил себя напропалую за то, что вообще однажды заговорил об этом, но послушно принимался вспоминать, как поцапался со своей христолюбивой командой, как напился, в горячке боя, кровавой влаги и отказался, храня верность Перуну, от монашеского очищения.

— «Волчок» у нас означает «маленький волк», «волчонок», — добавлял он. — Имя ему подходит, ибо он вполне может укусить при случае. А мое прозвище означает хищную рыбу с большими зубами. Я как она — коли вцеплюсь, рубите мне голову, чтобы я отпустил. — Он вздыхал и грустно качал головой: — Но христолюбивые греки разжали мне пасть и кинули на мели.

И все наше Братство неизменно покатывалось со смеху и топало ногами, радуясь передышке от изнурительного хождения с берега на борт с камнями на спине. Этими камнями мы уравновешивали посадку «Волчка».

Кнорр должен ровно сидеть в воде, это ведь не ловкий драккар, покоритель фьордов, который идет на веслах, когда пропадает ветер. Равновесие, как скажут вам все парусных дел мастера, для кнорра главное. Они одержимы этим равновесием, как карлики своим золотом, и тайна правильной осадки — этакая магия, какой, если им верить, владеют разве что эти мастера. Видели, как они перебирают круглые и гладкие балластные камни? Точно самоцветы.

Управлять кораблем легко, но даже прочесть греческое письмо, у которого такой вид, будто курица его лапой нацарапала, проще, чем понять тайный язык корабелов. Так что я обрадовался, когда брат Иоанн забрал меня у хмурого Гизура.

Маленький монах-ирландец был единственным, с кем я смел рассуждать о гибельности нашего предприятия, единственным, кто понимал, почему мне хочется, чтобы у нас по-прежнему не было корабля. Верующий в Тора пролил кровь и оскорбил последователей Христа, верно? А мой дар возник из ниоткуда, словно сам Громовержец наделил меня этим проклятием. Тор же, как всем ведомо, сын Одина.

Брат Иоанн кивнул, хотя и думал о своем.

— Неисповедимы пути Господни, — проговорил он, задумчиво поглядывая на Радослава, что таскал туда-сюда балластные камни. — Один грешит, а другому достается чудо.

Я улыбнулся. Мне нравился маленький священник, поэтому я не стал лукавить.

— Ты не клялся, как мы, брат Иоанн. Зачем тебе плыть с нами?

Он склонил голову набок и усмехнулся.

— Да как вы обойдетесь без меня на суше? — язвительно спросил он. — Или ты забыл, что я путник, йорсалавари? Я ходил паломником в Серкланд и все равно хочу попасть в Священный Город, постоять там, где когда-то распяли Христа. Вам нужны мои знания.

Мне было приятно его рвение, тем паче что он уже успел показать себя полезным во многих отношениях, этот маленький ирландец, пускай он не праздновал с нами Йол, а отправился к единоверцам-христианам, отмечать какую-то Пасху.

И все же — кровь с водой. Не лучший груз на Дороге китов в погоне за рунным змеем. Как и три ворона, которых Сигват принес на борт, с благими намерениями — чтобы они отыскали землю, когда та совсем пропадет из вида; птицы на плечах — дурная примета, сами знаете.

Мы постарались отпраздновать Йол по-своему, но вышло неудачно, так, слабое подобие домашнего праздника, а в разгар попойки, ввалившись, будто мышь в рог с пивом, явился Коротышка Элдгрим, выпрыгнул из тени и сообщил, что два греческих кнорра вышли из Юлиановой гавани и двинулись на юг, а на борту у них Старкадовы псы и сам Старкад, наизлейший и самый ловкий из них.

Мы вытащили с молитвы коленопреклоненного брата Иоанна, принялись тянуть веревки и вывешивать холстину паруса, и, когда выходили из гавани, я подумал с горечью, что Один не мог выбрать лучшей ночи для погони — в такие ночи он гоняет по небосводу свору Дикой Охоты собак и обрекает неупокоенных мертвецов шляться среди живых до конца года.

Однако в предутренней тьме ничто не шевелилось, лишь туман цеплялся за причалы и склады, точно дым над жирной водой или остатки прерванного сна. Город спал в тишине поры, какую здесь именовали Христовой ночью, и никто не видел и не слышал, как мы подняли парус и медленно выскользнули из гавани на серый морской простор.

Волчье море, как мы его называли, было серым до седины, обнажало белые клыки пены, накатывалось неуклюжими, вздыбленными волнами, из-за чего грести было непросто, а нутро бунтовало даже у самых крепких. Только отчаяние могло выгнать в море в такую погоду.

Но мы были северянами, и с нами плыл Гизур, парусный мастер. Пока еще виднелись звезды, он стоял у борта, зажав в зубах кусок плетеной веревки, к которой был привязан осколок моржовой кости; по нему он и прокладывал курс.

Еще он умел читать воду и ветер и перешел на нос, выставляя подбородок, будто собака морду, и принялся вертеть головой, выискивая ветер; щеки его намокли, а мы все воодушевились и развеселились.

Гизур и увидел кнорр впереди, вскоре после того, как Великий Город остался за спиной, поутру, когда иней посеребрил наши бороды. Целых два дня мы не выпускали кнорр из вида, держась позади ровно настолько, чтобы нас не заметили. Впрочем, тщетная предосторожность — уж если мы их видим, значит, они нас и подавно.

— Что скажешь, Орм сын Рерика? — спросил Гизур. — По-моему, им известно, что мы следуем за ними. Но ты ведь меня знаешь — я и на холодную воду дую.

Потом пала стужа, и мы потеряли Старкада — во всяком случае, нам так подумалось. Финн нес дозор, покуда остальные сгрудились кучкой, пытаясь согреться. Парус давно обвис, но нас упорно тащила вперед вода, бурлившая в узком проливе, который греки называют Геллеспонтом; одни мы, да еще рыбы, отваживаются шнырять тут в темноте. Я было взялся метать руны, чтобы отыскать Старкада, но Финн вдруг завопил во все горло, заставив нас подскочить.

Когда я пробился к борту, вдалеке из тумана проступала лишь серая тень. Финн, хмурясь, потер обледеневшую бороду.

— Это был кнорр, точно — мы почти ему кормовое весло смахнули, а когда я их окликнул, они как драпанут!

— И я бы удрал, — усмехнулся брат Иоанн, — окликни ты меня на своем варварском наречии. Ты по-гречески звал?

Финн признал, что нет, в основном потому — это он изрек громко и цветисто, — что не в состоянии запомнить больше пары-тройки слов, и брату Иоанну это отлично известно, а если он забыл, то он, Финн, охотно напомнит крепким пинком под зад.

— В следующий раз попробуй свои несколько слов, — посоветовал брат Иоанн. — «Et tremulo metui pavidum junxere timorem», как говаривал древний римский скальд. «И я страшился напугать сильнее того, кто был уж перепуган». Учти на будущее.

Все захмыкали, вообразив целый корабль греков, спугнутых рыком одного-единственного северянина, а Финн, купая бороду в пиве и давясь куском хлеба, вяло отварчивался.

Сигват сказал, что вздумайся Финну окликнуть другой корабль, как советует брат Иоанн, тот тоже развернется и сгинет, ведь кому охота слушать, как у них спрашивают, сколько они возьмут за облизать ятра?

— Или, — добавил Квасир, — с них потребуют еще два рога с пивом и тарелку баранины.

Но Радослав со значением посмотрел на меня; мы оба знали, потому что в нас было больше от торговцев, чем в других, что на этом корабле был Старкад — по крайней мере, некоторые из его людей. Торговцы живут сплетнями; какой груз куда везут, какую цену дают за какие товары и в каких портах… Они высасывают слухи, как младенец материнскую грудь, и, чтобы раздобыть новые, болтают со всеми, кто попадается им на пути. Если ты не на боевом корабле или на вертком хавскипе, который скорее волк, чем овечка, с тобой норовят заговорить и вызнать новости; от тебя не удирают, прячась в тумане, будто стыдливая девица за мамкин подол.

Убегают разве что от спятивших северян, что вышли в Геллеспонт в ночи.

Так или иначе, кнорр ушел на юг, а мы поплыли следом. Утром Сигват бросил кости на мокрой палубе и долго пытался понять, что означает выпавший расклад, а Коротышка Элдгрим глядел из-за его плеча. В конце концов Сигват изрек прорицание, и Гизур налег на кормило, когда парус вздулся от ветра. Я прикинул, что мы выбрали наиболее вероятный торговый путь, и спросил себя — в самом ли деле таков совет богов или просто Сигват прислушался к здравому смыслу.

Куда больше меня грызла тревога, не обманулись ли мы с этим кнорром, — а если и не обманулись, то был ли на его борту Старкад? Несколько дней подряд я изводил себя этими размышлениями. Куда они уплыли? Не разминулись ли мы с ними в тумане?

Как всегда, Один явил истину — тонкой струйкой дыма на окоеме.

Дым поднимался от сгоревшего греческого кнорра, тяжело осевшего на корму. Совсем недавно на нем бушевало пламя, но морская вода уняла огонь, оставив лишь тлеющие уголья. Два мертвых тела колыхались на волнах поблизости, не желая покидать корабль даже после смерти.

Встав на носу, Арнор зацепил багром и подтащил ближе одно из тел. Он был исландец, и все потешались над ним за то, что он повсюду таскается с китобойным багром вместо копья, — но Арнор умел пользоваться этим оружием и сейчас оно тоже пригодилось.

Оба тела были изранены, кровь давно вытекла, и раны зияли точно бледные и безгубые пасти. Мертвецов раздели донага, и на палубе «Волчка» они выглядели откровенно жалко. Вода стекала на доски с тел.

— Закололи и обобрали, — сказал брат Иоанн, разглядывая мертвецов. — Эта вот отметина от стрелы, но не смертельная. Хотя и с зазубринами была — видите, мясо выдрала.

— Я знаю этого, — неожиданно проронил Финн.

— Кого? — уточнил я.

— Этого, с отметиной и косоглазого. Он был в «Дельфине», охранял Старкада. Помню, я подумал, что за уродливый тролль, и хотел даже подправить ему рожу…

Всякое случается на Дороге китов.

Вот очередное тому доказательство, сгоревший и брошенный кнорр. Брат Иоанн пал на колени и начал молиться своему Христу. По-моему, тот уж больно суров, раз ему возносят хвалы за погибель людей, пусть и наших врагов. Не знал, что Христос, этот трусливый божок, столь кровожаден, — но мне еще многому предстояло научиться: как изрек Финн, согласившись следовать за мной, у меня и пиво на губах не обсохло.

Разумеется, все остальные благочестиво присоединились к молитве, а те, кто, подобно мне, считали, что не зазорно принимать любую помощь, про себя возблагодарили Одина, чьим попущением мы снова нашли врага.

И больше не потеряем.

Мы стали прикидывать, что тут могло произойти, а остов кнорра медленно погружался; в воздухе отчетливо пахло гарью. Похоже, на них напали — один корабль или даже несколько, — и был бой; впрочем, Финн утверждал, что нападавшие пускали стрелы до тех пор, пока противник не сдался.

Он сказал, что прочих забрали, скорее всего, в рабство, раз здесь всего два тела, а защитники наверняка сдались, когда корабль загорелся. Значит, нападавшие были людьми опытными и не просто подожгли челн, а сумели по-быстрому перетащить к себе груз и забрать людей.

— Мы ступили на тропу мечей, верно вам говорю, — проронил Сигват, и за эти слова многие на него покосились с осуждением: «тропой мечей» кормчие именовали поход в шторм, когда оставалось лишь уповать на весла.

А еще так называли стезю клятвопреступников, дорогу, усеянную шипами, на которую люди сведущие ступали не иначе, как натянув обувку с толстой подошвой, чтобы без помех добраться до чертогов Одина.

Братья качали головами и делали знаки, отгоняющие беду, а я размышлял. По мне, арабы не забираются слишком далеко от дома; правда, северянам свойственно верить, что только мы осмеливаемся уходить в дальние морские дали. Позже я узнал, что арабы неплохие моряки, — ну да ладно, главное, что у них есть корабль и они разбойники.

Радослав вынул из своего кошеля кусочек тонкой тюленьей кожи и, развернув, достал другой, уже моржовой; мы все смотрели с любопытством, главным образом потому, что ему явно не хотелось нам это показывать. Гизур зарычал, когда увидел шкуру, ибо это была карта, какой мог бы пользоваться он сам.

— Ну, морская карта — редкая штука, — хмуро сказал Радослав, — и их просто так не раздают.

Гизур беззлобно харкнул за борт, потом с прищуром уставился на линии и знаки на моржовой шкуре. Как и большинство из нас, он едва ли вполовину доверял картам, ибо, доводилось мне слышать, разве можно нацарапать прихотливые движения волн, что послушны смене настроений Ран? Опыт учил, что карты больше забава, нежели дело, — как и на всех прочих, нарисованных монахами, на этой посредине был Йорсалир и кругом вода, — а человеку в море лучше полагаться на знания тех, кто ходил по волнам прежде, или довериться богам на Дороге китов.

Тем не менее по карте мы выяснили, что находимся недалеко от острова по имени Патмос, и брат Иоанн вдруг оживился.

— Там бывал святой Иоанн Евангелист, — просветил он нас. — Один из двенадцати учеников Господа. Его сослали на Патмос за то, что он проповедовал слово Божье среди римлян.

— Глупцы твои римляне, — проворчал Финн. — Надо было перерезать ему глотку, а не ссылать на остров, заселенный козопасами и морскими разбойниками.

Брат Иоанн помешкал и решил не тратить время на изложение Финну Христова вероучения. Вместо этого он поведал нам все о своем святом тезке и его откровении.

— Что за откровение? — спросил Коротышка.

— Апокалипсис, — ответил брат Иоанн. — Святое Евангелие от Иоанна.

Мы знали, что Евангелие — это у христиан такая сага. Кто-то справился, что такое «апокалипсис».

— Сказание о конце света, — ответил брат Иоанн.

— А, Рагнарек, — махнул рукой Финн, — тоже мне, откровение.

Брат Иоанн готов был ввязаться в спор, но я крепко взял его за плечо.

— Что-нибудь полезное об этом острове ты знаешь?

Он моргнул.

— Там есть город, Скала. Гавань, церковь, пещера, где жил святой…

— Короче, разбойничий приют, — подытожил Коротышка. — Похоже, удача отвернулась от Старкада.

— Надеюсь, она не отвернется от нас, — пробурчал Радослав, словно подслушав мои мысли. Потом он пожал плечами и потер бритую голову. — Я тут подумал, и мне пришло в голову, что мы знать не знаем, сколько там этих пожирателей верблюдов, ну, арабов, и где точно Старкад с вашим чудесным мечом.

— Плевать, сколько там козопасов, — рыкнул Финн. — Просто покажите, где они прячутся, — а если Старкад у них, рунный меч при нем.

Гизур хмыкнул; верный знак, что он не согласен.

— Что-то мы слишком много твердим о козопасах, чтобы мне было спокойно.

Сигват кивнул, поглаживая лоснящиеся перья одной из своих птиц, и проговорил, тихо и задумчиво, ткнув пальцем в карту.

— А что, если Старкад все-таки там? И наш меч тоже?

Наш меч, повторил я мысленно. Все промолчали, только Радослав, продолжавший чесать голову, не удержался.

— Да что такого особенного в этом мече? — воскликнул он. — Ну, рубит он наковальни, и что? Почему вы его называете Рунным Змеем?

— Как мы поступим со Старкадом и его людьми, если освободим их? — спросил Гизур, пропустив мимо ушей слова Радослава. — «Волчок» слишком мал, чтобы вместить всех.

— Можно оставить их на острове, когда убьем козопасов, — предложил брат Иоанн. — Живыми.

Финн крякнул, отчего брат Иоанн нахмурился, но никто из нас не сказал того, что было очевидно: мы никого не оставим в живых, вернув себе рунный меч.

Братья озадаченно переглядывались, покуда я не озвучил иную возможность.

— Что было надето на людях Старкада в «Дельфине», Лошадиная Голова? — спросил я.

Финн нахмурился, вспоминая.

— Ну, на одном был хороший плащ и серебряная заколка, которая мне понравилась. А у другого под мышкой топорщился толстый кошель…

Я вздохнул, поскольку Финн замечал только то, что его интересовало.

— А бирны? — подсказал я.

Хмурое лицо разгладилось, когда он сообразил, к чему я клоню. Финн даже исхитрился улыбнуться.

— Они пришли в шлемах и в броне.

— В кольчугах. Еще у них добрые мечи, шлемы и щиты, — прибавил я. — На шелудивый греческий кнорр люди Старкада взошли хорошо снаряженными. Пусть мы не найдем его самого, добыча будет достойной.

Брат Иоанн всплеснул руками и возвел глаза к небу.

— Et vanum stolidae proditionis opus, — произнес он.

Тщета есть исход бессмысленной измены.

Сигват кивнул, словно понял, и выпустил ворона в направлении Патмоса. Хрипло каркнув, птица устремилась прочь над белопенными волнами, а Сигват предложил собственный перевод латыни брата Иоанна.

— Позорно оставлять это снаряжение людям, что столь неласково обходятся с козами, — сказал он.

Ворон не вернулся.

3

С гребня горы мы видели развалины Скалы, крохотного городка, где мерцали редкие фонари, колеблемые ночным ветром, что задувал над зарослями бесплодного кустарника. Огромный костер пылал там, где была прежде, наверное, главная площадь, и я сверху насчитал у костра добрую дюжину человек, что сидели вокруг, пересмеивались и ели из одного котла. Чужаки; все добрые горожане давно бежали или были проданы в рабство.

Эти разбойники не так уж отличались от нас. Они радовались удачному деньку и неплохой добыче, и никому не приходило в голову, что по соседству может кто-либо прятаться. В этом между нами была разница: я позаботился выставить дозор.

Помнится, я еще мельком подумал, так ли вел себя Эйнар — подмечал мелочи, прикидывал этак и сяк, покуда не начинала болеть голова, распоряжался чужими жизнями? Сразу и благословение, и проклятие.

Мы добрались сюда, непрерывно сменяя друг друга у паруса, отчаянно ловя попутный ветер, перехватывая кормило, мокрые с головы до ног и озверевшие от этой сырости. На время нам даже пришлось убрать парус и притаиться у острова; все облизывали пересохшие губы и всматривались в блеклый окоем, выглядывая разбойничий парус.

Наконец ветер задул с нужной стороны, и мы снова распустили парус — точнее, я один. Справиться было непросто; с другой стороны, хилому мальчонке, каким я был недавно, Гизур бы такое дело не доверил. Мы взялись вдвоем с Коротышкой Элдгримом — я тянул, он травил веревку, а потом намотал ее на деревянный палец.

Я настолько был поглощен этим занятием, что ничего вокруг не замечал; ведь парус не то чтобы распускают — с ним фактически падают на палубу, и наконец такки, рама паруса, глухо стучит о верхушку мачты…

Веревка выскользнула, как всегда бывает, и у меня на ладони набух свежий рубец — вся наша команда ходила в ссадинах и рубцах, заживавших медленно от постоянной сырости, свербевших и даже гноившихся. А вот мне везло. Мои царапины затягивались быстро и не оставляли шрамов, и это доставляло некоторое беспокойство — как я подозревал, всему виной рунный меч.

Пусть он пропал, на мне это никак не сказалось: мои болячки все равно излечивались сами собой. Я на время повеселел: быть может, таки правы Финн и Квасир, утверждавшие, что все дело в моей юности, отменном здоровье — ну и в покровительстве Одина, конечно.

В общем, я пялился на свежий рубец, когда Квасир крикнул:

— Земля впереди!

Мы все вытянули шеи. Ну да, вон она, темная полоска у нижней кромки оловянного неба. Гизур вопросительно покосился на меня, я в ответ взглянул на небосвод. В запасе у нас часа четыре дневного света, а до суши мы доберемся за час. Я махнул рукой, и мы чуть подвернули парус. «Волчок» слегка прибавил прыти.

— Что скажешь, Торговец? — спросил Сигват.

— Твоя Одинова птаха летает что надо, — отозвался я, потом повернулся к остальным, что глазели на полоску суши, и велел им разбирать оружие и щиты. Сигват тем временем тихонько курлыкал, лаская одного из оставшихся у нас воронов, и гладил птицу по иссиня-черной голове.

Ворон равнодушно поглядел на меня, разинул клюв и мерзко зашипел.

Братья проверяли крепления и острия, лица у всех были как каменные. Дюжина человек, все, что осталось от Братства; едва достаточно, чтобы управлять кнорром, и мало, чтобы построить стену щитов. Интересно, а сколько народу у арабов? Должно быть, последние слова я произнес вслух.

— Пираты, — проворчал Радослав и сплюнул за борт. — Никифор Фока около пяти лет назад выбил с Крита этих разбойников в бурнусах, а уцелевшие рассеялись по другим островам, разбежались, как вши в шерсти старой клячи. Рано или поздно Великому Городу придется что-то делать, ведь нападения на купцов случаются все чаще.

— Они могут напугать греков, — проворчал Финн, — но с нами еще не встречались. Это мы настоящие морские разбойники, а не какие-то там козопасы.

Радослав задумчиво кивнул.

— Эти козопасы вынудили василевса послать сотни кораблей и использовать греческий огонь, чтобы изгнать их с Крита. Целый год возились.

Финн ухмыльнулся и вытер губы.

— В тебе слишком много славянской крови и недостает северного духа. Верно, Чистоплюй?

Квасир проворчал что-то, чего никто толком не расслышал, однако Финн просиял.

— Василевсу надо было позвать нас, — прихвастнул он, хлопнув себя по груди. — Против наших мечей да Ормова умища…

Мой ум помог принять очевидное решение после веча на борту: мы добрались до острова, увидели огни и перевели «Волчок» в бухту на другом берегу, где надежно укрыли корабль.

Никто не остался на борту, ведь нам требовался каждый человек; но я растолковал свой план, и всем понравилось — дескать, хитро придумано. Братьям не терпелось ввязаться в схватку, они не сомневались, что мы загнали Старкада в угол и что тайная отмычка к кургану Атли в скором времени вернется к нам.

Все, кроме меня. Я знал наверняка, что Старкада тут нет. Никакие арабские псы не веселились бы столь вольготно, окажись он на борту того кнорра. Да, это его люди, но где он сам, никому не ведомо; впрочем, я был уверен, что он плывет в избранном направлении на другом кнорре. Или, быть может, даже скрывается где-то поблизости, прячется среди черного, посеребренного луной моря.

Коротышка Элдгрим с Арнором и еще двумя братьями ушли влево, прихватив с собой мертвецов, которых мы выловили из моря. Брат Иоанн настоял на том, чтобы достойно их похоронить, а не оставлять на волю Ран, жены морского бога Эгира и матери утопленников. Я согласился, но не потому, что разделял его веру в Христа. Нет, я придумал для братьев задачку получше.

Вот они вернулись, все, кроме Арнора. Коротышка посмеивался.

— Все готово, — сказал он. — Когда верблюжатники зашевелятся, мы возьмем их тепленькими.

И почти сразу раздался тоскливый вой. Головы вскинулись, зубы перестали перемалывать еду.

Отличный вой, Арнор постарался от души: он славился своим трубным голосом, заменявшим любой рог в затянутых туманами фьордах Хордаланда. Я поправил щит, перехватил поудобнее топор, хорошее оружие, к тому же достаточно дешевое, чтобы мы могли себе такое позволить. Еще я подергал пояс и попытался проглотить застрявший в горле ком; всякий раз перед боем у меня подводило живот и неизменно пересыхало в горле.

Один из ватаги у костра поднялся, что-то крикнул, и встали еще двое, взяли в руки оружие — изогнутые полумесяцем мечи и короткие луки, как у степняков, только поменьше. Я постарался запомнить первого — длинноволосого, в черных развевающихся одеждах. Явно вожак.

После недолгой заминки волчий вой снова расколол ночную тишину.

— Ждем, — проговорил я.

Те двое, с кривыми мечами, прибежали обратно, яростно размахивая руками. Я знал, кого они нашли: обнаженные тела тех людей, которых бросили в море, мертвецов, невесть как оказавшихся на окраине городка. Позже мне рассказали, что Коротышка наткнулся на двух стреноженных ослов и воспользовался случаем, привязал мертвецов к спинам животных поясами. Ослы ревели, напуганные трупным запахом, и рысили следом за дозорными, надеясь, что с них снимут нежданную поклажу.

На такое я даже не рассчитывал. Я-то просто уповал припугнуть разбойников, но зрелище мертвецов верхом на ослах заставило арабов завопить от ужаса.

В этот миг я поднялся и бегом бросился на свет костра.

— Трам! Фрам! В славу Одина, во славу Христа! — заорал брат Иоанн, и все наши головорезы, во тьме громадные, как быки, с ревом кинулись вниз, скатились по склону едва ли не кубарем, вихрем промчались сквозь ветхие развалюхи, окончательно сбивая с толку людей у костра.

Радослав, который вырвался вперед, вдруг подпрыгнул в воздух, и только тогда, когда мои колени ударились обо что-то, а земля устремилась мне навстречу, я сообразил, что славянин перескочил через покосившийся забор.

Я рухнул навзничь, чуть не вывихнув себе руку, которой держал щит. Выругался во весь голос, ощупал колени, кое-как встал и увидел Финна с Коротышкой, которые, с топором и копьем, уже врубились во вражеский ряд. Остальные чуть замешкались.

Коль Крючок подставил двинувшемуся к нему арабу щит и нечаянно развернул противника боком, куда тотчас вонзилось копье Бергтора, угодившего арабу под грудину. Коль пихнул в костер второго противника, одежда загорелась, и араб с воплями забегал вокруг, сея пламя и страх.

Вожак разбойников пытался призвать своих к порядку. Те, кто его услышал, отступили во главе с ним через площадь, к церкви, каменной и с большим куполом; ее белые стены казались розовыми в свете костра.

Шесть или около того человек метнулись внутрь и заперлись за двойными деревянными дверями прежде, чем мы успели их задержать. Я снова выругался — братья были слишком заняты, убивая и грабя оставшихся.

Прихрамывая, я вышел на свет и увидел, что мои штаны зияют дырами на коленях, а из дыр сочится кровь. Подошедший Сигват заметил, куда я смотрю.

— Поранился? — спросил он с издевкой. Я хмуро кивнул. Тоже мне, ярл, таращится на свои содранные коленки, будто сопливый голоногий малец.

— Мы должны выгнать их оттуда, — сказал я, указывая на церковь.

Сигват присмотрелся к толстым доскам со шляпками гвоздей и ответил:

— Думаю, придется подпалить.

— Ты спалишь все внутри дотла — возразил я. — Или, по-твоему, они припрятали оружие и добычу где-то еще?

— Просто размышляю вслух, — Сигват снял свой кожаный шлем и почесал голову. Из мрака за пределами круга света доносились крики и стоны.

— Послушай, Орм, — брат Иоанн тяжело дышал, словно набегавшийся пастуший пес, — нам ни к чему беспокоиться за людей Старкада.

Он мотнул головой в сторону здания у себя за спиной, здания с каменными стенами и единственной дверью — похоже, мастерской кожевника, если судить по мусору вокруг.

Внутри лежали люди Старкада — голые и мертвые, одиннадцать тел с белыми, как рыбье брюхо, животами. Над мертвяками жужжали мухи, и повсюду виднелись потеки крови.

— Их привели сюда, чтобы убить? — озадаченно пробормотал Сигват.

— Нет, не совсем, — ответил брат Иоанн. — Их оскопили, чтобы продать в рабство, но оскопили неумело. Двое умерли от кровотечения, которое не удалось остановить. Кое-кто сумел развязать веревки. Прочих же, думаю, задушили, а одному попросту проломили голову. — Священник выпрямился, вытирая руки о рубаху. — Если хочешь знать, я думаю, те, кто пережил оскопление, передушили друг друга теми самыми веревками, которыми их связали, а последний с разбега ударился головой в стену.

— Старкад тоже там? — требовательно спросил Радослав, и молчание послужило ему достаточным ответом. Мы смотрели, не в силах отвести глаз, впитывая пробиравший до костей запах, вслушиваясь в жужжание мух.

Обреченные, они выбрали смерть, которая сулила не Вальгаллу, ведь у них не было оружия в руках, когда они погибли, а увела прямиком в Хель, прежде всего самоубийцу. Никому увечному не дано пересечь мост Биврест и присоединиться к эйнхериям в чертогах богов в ожидании Рагнарека. Это я знал точно, ибо сам уже потерял пальцы на руке; таков мой вирд, они потеряны навсегда, а значит, я никогда не увижу радужный мост.

Я повел рукой, отгоняя злых духов, которые вполне могли таиться в здешнем темном зловонии, как это было с Хильд в кургане Аттилы. Потом еще для верности перекрестился; брат Иоанн уже давно молился, стоя на коленях прямо на залитой кровью земле.

Кому служили погибшие, Христу или Одину? Кажется, Христос более снисходителен; если они из последователей Белого Бога, глядишь, тот и примет их в своем чертоге, увечные они или нет. И меня тоже. Я поспешил прогнать эту мысль; Валаскьяльв, чертог Одина, открыт для меня, и этого достаточно. В Асгарде немало чертогов, принимающих мертвых воинов, увечные они или целые.

Вернулись Финн и другие братья, все в порезах и в крови, и им поведали о страшной находке. Это решило судьбу укрывшихся в церкви: даже не будь они нашими врагами, люди Старкада — северяне, а северян не пристало так унижать.

— Слишком часто тут ятра режут, — проворчал Коль. — Как звали того жирного тралла, раба купца-грека?

— Никита, — прорычал Квасир и смачно сплюнул.

— Он был спадоне, — поправил брат Иоанн. — С ним обошлись умело.

— Ага, выхолостили, как мерина, — пробурчал Финн. — Лошади-то ладно, но людей? У нас так коней приструнивают.

— С мужчинами так поступают по той же причине, — сказал Сигват, — но я не знал, что эти, без яиц, чем-то различаются.

— Еще как различаются, — ответил брат Иоанн. — Спадоне отрезают яички аккуратно, острым лезвием. — Он помолчал, шевельнул пальцами и цокнул языком, а потом усмехнулся, когда Финн и прочие невольно стиснули колени. — Так делают даже с некоторыми благородными, в раннем детстве. — Мы выпучили глаза от изумления, а монах продолжал: — Только цельные мужчины могут занимать трон василевса, а потому части наследников отрезают это самое, чтобы они ни на что не могли притязать. Других именуют тлассами, им яички давят камнями.

Брат Иоанн хлопнул в ладоши. Братья подскочили, а Финн застонал.

— А еще какие бывают? — полюбопытствовал я.

Брат Иоанн пожал плечами и нахмурился, указал на обнаженные трупы.

— В Миклагарде сегодня такое встретишь редко, но дальше на восток, где люди имеют много жен и наложниц, а женщин держат отдельно от мужчин, — там за женщинами присматривают рабы. И этих рабов… ну, обезвреживают.

— Ага, чтобы они сами телок не крыли, — хмыкнул Финн, выказав изрядную, длясебя, проницательность.

— Как? — Мне требовались подробности.

— Отрезают хозяйство целиком, мочишься через соломинку, — объяснил брат Иоанн, и его слова были встречены гулом недоверия. — Греко-римляне Миклагарда называют таких людей кастратами.

Все примолкли, только сыто жужжали мухи.

— Здесь было именно так? — спросил я наконец.

— Да, — мрачно кивнул монах. — Так делают мусульмане.

Побратимы дружно крякнули, будто получив под дых: северяне, бывало, тоже отрезали врагам ятра, но редко — очень редко. Своими глазами я такого не видел. Еще у нас было заведено резать ягодицы; обряд хаммог показывал всем, насколько труслив и бесчестен враг.

Снова пала тишина, все осмысливали услышанное. Затем Финн поплевал себе на ладони, стиснул в кулаке рукоять топора и двинулся к церковной двери. Полетели щепки, точно древесный снег, и стало понятно, что дверь слишком толстая, даже для разъяренного Финна.

— Раньше знатно строили, — сказал Сигват, — как укрытие на случай опасности.

— Поджигайте, — велел я. Побратимы принялись стаскивать к двери уцелевшие после городского пожара куски дерева и рыскать по развалинам в поисках прочего, что могло гореть.

Потом мы уселись близ церкви, дым неспешно потянулся в небо, дверь начала потихоньку обугливаться, а между тем уже близился рассвет. Двоих побратимов я отправил в дозор, а Квасиру и еще двоим поручил выломать деревянные остовы из уцелевших стен саманных лачуг и сложить погребальный костер для людей Старкада.

Те мертвецы, которых мы привязали к ослиным спинам, присоединились к телам в сарае, а потом мы подожгли костер. По мне, так получились куда как достойные похороны, и побратимы ничуть не возражали, хотя все устали, как собаки, а Квасир вдобавок мучился от неглубокой раны в боку.

Все остальные и я сам глядели, как горит дверь церкви. Наши топоры были наготове. Я позаботился собрать все оружие погибших, хотя, конечно, от этих кривых мечей мало толку — лезвие у них не обоюдоострое и предназначены они скорее чтобы колоть, а не рубить.

Позади ревело пламя в погребальном костре людей Старкада, саманные стенки сарая послужили подобием печи и словно светились, раскалившись от жара. Кое-где пламя струилось сквозь трещины в стенах, как вода.

Радослав поднялся, ушел копаться в развалинах, вскоре вернулся и принес в сложенной горсти нечто, явно его озадачившее. Он показал нам кучку острых наконечников.

— Вот, нашел целый горшок этих железок, — сообщил он.

Мы переглянулись. Уж нам ли не знать, что это такое, коли мы сами грузили эти горшки на корабли Святослава, когда тот собирался идти к Саркелу!

— Враньи когти, — сказал я, крутя в пальцах один наконечник. — Средство против всадников — смотри. — Я кинул наконечник, и тот покатился по земле, а потом замер острием вверх. Радослав сразу догадался, что к чему: «ковер» таких наконечников без труда остановит вражескую конницу. Острия у них со всех сторон, так что какое-нибудь неминуемо пропорет лошади копыто.

— Calcetrippae, — изрек брат Иоанн. — Так называли их римляне.

— Как ни назови, — откликнулся я, — мы захватим их с собой, ибо наш путь лежит в края, где часто сражаются на лошадях.

— Мне хватит и доброго копья, — проворчал Финн. — Или данского топора. Нет ничего лучше против всадников.

Другие побратимы согласно закивали, кто-то немедля вспомнил о воине, который разрубал коня и всадника надвое одним ударом топора на длинной рукояти. Церковная дверь потрескивала в огне, ночной ветер стелился вдоль улицы, неподалеку ревели ослы…

Я откинулся назад, счистил с содранных коленок всю грязь, камни и щепки, какие разглядел, и почему-то вспомнил пузатого Скапти Полутролля, который плясал с данским топором, умел подражать птицам и был как раз одним из тех славных рубак.

Еще мне вспомнилось навершие копья, выступившее из его рта и пронзившее шею, когда мы пытались спастись от Старкада и местных поселян — это было пару лет назад, а кажется, что минуло гораздо больше времени. Все навыки и умения, вся слава и сила, все, что было в Скапти, погибло от самодельного копья, брошенного каким-то безвестным пастухом-карелом в мешковатых штанах.

В тот день Эйнар победил Старкада и наградил того хромотой. Старкад… Боги ему благоволили, раз он выжил, сумел уцелеть в схватке с разгневанными местными и в бойне под хазарским Саркелом, — а мы тем временем искали сокровища.

И боги помогли ему забрать у меня Рунного Змея, так же просто, как легко отобрать игрушку у несмышленого мальца. А еще волей богов он очутился на челне, который благополучно избежал встречи с арабами-разбойниками.

Где он сейчас, со всей своей удачей? Где он скрывается с моим мечом?

Ко мне тоже боги благосклонны, верно-верно. Глаза почему-то стали слипаться… Пусть Старкаду удалось сбежать, он ведать не ведает, что за меч ему достался.

— Торговец! Эй, Орм! Проснись!

Я вскинулся, стряхнул с себя подкравшуюся дрему, поморгал. Моих ноздрей достиг запах погребального костра, на котором будто жарили свинину.

Квасир пристально глядел на меня. Я что, кричал во сне? Что именно? Я помотал головой, отгоняя остатки дремы.

Светало.

Я выпрямился, облизал пересохшие губы, и Квасир протянул мне мех с водой. Я благодарно кивнул, прищурился, глядя на восток. Рассвет сулил холодный и ясный день — синее небо, море в барашках волн, солнце оттенка меди, такое светит, но нисколечко не греет. Побратимы стояли рядом, наблюдая за церковью. Огонь у двери потух, но почерневшая дверь еще держалась, угли тлели в студеном утреннем воздухе. Погребальный костер тоже прогорел, маслянистый дым рассеялся, а сарай словно растаял.

Финн шагнул вперед, сжимая по топору в каждой руке. Он постучал по двери, изобразил, будто прислушивается, потом повернулся к нам.

— Может, их нет дома. Будем ждать?

Кто-то усмехнулся. Я знал, что другого выхода из церкви нет — мы обошли ее кругом и убедились в этом. Финн поплевал на руки, размахнулся, заколотил по двери; послышался гул, словно загудел колокол. Для тех, кто прятался внутри, этот звук, должно быть, отдавался похоронным звоном.

Спустя пять ударов почерневшее дерево распалось, обнажив не менее черный засов. Еще четыре удара, и засов раскололся, а дверь разошлась на две половины. За ней будто раскрылось устье пещеры, тьма казалась особенно густой из-за яркого света снаружи.

— Ха! — гаркнул Коль, бросаясь вперед, прежде чем кто-либо успел спохватиться. Раздался звук, схожий с жужжанием пчел, потом короткий крик, и Коль выпал обратно, пронзенный пятью стрелами. Шестая просвистела над головой Финна, который одной рукой оттаскивал от двери корчащегося Коля. Когда ему это удалось, и мы подоспели на подмогу, Коль уже перестал кричать. Глаза его заволокло дымкой смерти, а ноги продолжали вяло подергиваться.

Я зажмурился и присел рядом. Мне вспомнилось, как Коль при осаде Саркела укрывался за щитом от стрел со стен, будто от дождя под навесом. А в степи он был у меня за спиной, готовый ринуться в бой, если не получится убедить печенегов принять серебро и пропустить нас без помех.

Умер. Еще один. Я так хотел покинуть Братство, что однажды взмолился Тору и Локи — явить свое благоволение и освободить меня от клятвы Одину, а потом переметнулся к Белому Христу, чтобы вновь избавиться от Одиновых уз. Но богам неведомо милосердие, и надо быть осторожнее в просьбах, к ним обращаемых; вот ответ на мои мольбы — моих побратимов убивают, одного за другим. Я почти наяву услышал хохот связанного Локи.

Смерть Коля подсказала нам, что делать дальше, а Финн предложил, как действовать. Втроем с Квасиром и Элдгримом мы составили стену щитов, больше все равно было не пройти в проем, и мы очертя голову ринулись внутрь.

Стрелы полетели откуда-то из мрака, стрелки оставались для нас незримыми, и мы просто встали, выставив щиты перед собой. Первый залп вонзился в дерево, мы сдвинулись потеснее, закряхтели, взмокли от холодного пота; Финн, Арнор и прочие побратимы укрывались позади, без щитов, зато с топорами и копьями.

Следующий залп пришелся ниже, враги целились нам в ноги, но мы наконец-то их разглядели — семь человек за поставленным на бок столом. Квасир вскрикнул, когда стрела ужалила его в лодыжку, но остальные стрелы не причинили никому урона.

Мы выжидали. Воздух с хрипом вырывался из груди. Я ничего не видел за щитом, и тут Финн воздел копье, огляделся и завопил: «Давай!»

Топоры и копья засверкали в сумраке в тот самый миг, когда лучники ухитрились дать третий залп. Мы втроем, как стояли, с ревом кинулись вперед.

Копье Финна поразило одного из арабов в грудь и отшвырнуло к стене. Топор прорубил плечо второму, другой топор разбил череп следующему, причем не лезвием, а древком.

Тут уже подоспели мы, и вожак арабов, сыпля проклятиями, бросился на меня.

Мы сцепились по-над перевернутым столом. Мой соперник явно был опытным мечником и знал всякие хитрости. Он сделал выпад, кривой клинок змеей метнулся в мою сторону, и мой топор рядом с ним показался неуклюжим. Я принял удар на щит, другой отразил топором, зашатался, зарычал, но ничто не помогало; а вокруг люди хрипели, задыхались, хэкали, кричали и умирали.

Врагу, очевидно, доводилось биться против человека со щитом, но к нашим, северным щитам он точно не привык, и это его подвело. Дышал он прерывисто и, похоже, понимал, что живым, так или иначе, не уйдет, но сражался с яростью загнанной в угол крысы — и ударил в нижнюю половину щита, вынуждая меня заслониться и открыть шею.

Этот прием годился против деревянных щитов вроде моего, только если бить мечом, кончик которого округлый, почти тупой, как у доброго северного клинка. А меч араба попросту застрял в дереве, и на миг в темных глазах-миндалинах плеснулся страх, после чего он совершил еще одну ошибку — попытался вытащить меч, вместо того чтобы сразу бросить и поискать себе другое оружие.

Я напал в ответ, под его вытянутой рукой с мечом, и лезвие топора рассекло тело под мышкой и остановилось лишь у лопатки. Араб завизжал, высоко и пронзительно, как женщина при родах, и кинулся прочь, подставляясь под второй удар. Увы, я поспешил, удар вышел неуклюжим и пришелся не в аккурат между шеей и плечом, но отсек бородатую челюсть с левой стороны лица.

Кровь и зубы брызнули врассыпную. Один попал мне прямо в глаз, и я пригнулся и отвернулся; это движение могло бы меня погубить, вот только мой противник уже не стоял на ногах, а повалился, весь в крови, на каменный пол.

Внезапно пала тишина, нарушаемая лишь хрипами и стонами тех, кто изнывал от боли хуже смерти, да бульканьем других, уже на пороге гибели переставших чувствовать боль. Да еще отчаянно бранился Арнор, которому рассекли нос, и кровь никак не унималась. Другие побратимы твердым шагом подступили к скулящим арабам и принялись перерезать глотки — не по доброте душевной, а за издевательства над людьми Старкада.

Финн расправил плечи, будто всего-навсего поразмялся, и подошел поглядеть на поверженного вожака, который все еще был жив, но захлебывался в собственной крови.

— Грязная работа, — сказал он, качая головой. — Знаешь, Орм, надо будет тебе показать, как управляться с топором. Ты, видно, думаешь, что дрова колешь.

— С мечом будет удобнее, — вставил брат Иоанн и ткнул пальцем куда-то за груду тел. Глаза Финна сверкнули, рот оскалился в ухмылке. Добыча.

Да уж. Я рассчитывал найти оружие и снаряжение людей Старкада, быть может, какую-нибудь еду с их корабля, и это стоило бы гибели Коля, даже он сам согласился бы. Но я вовсе не чаял наткнуться на разбойничье логово, куда, похоже, давно сносили товары, отобранные у купцов, которым не повезло проплывать мимо Патмоса.

Целые локти сукна, от тонкого льна до вадмаля, бочки и ящики с какими-то мешочками, из которых сыпались пыль и труха.

Пряности! Желтый порошок куркумы, изогнутые алые стручки огнецвета, что могут выжечь дотла горло неосторожному, но если правильно их использовать, способны превратить любую еду в настоящее лакомство.

Горы золотистого миндаля, черные пики пряной гвоздики, огромные кучи коричневой пыли, в которой мы распознали тмин и кориандр, бочки с мгновенно узнаваемым нутом.

Мы глядели на все это, разинув рты, ибо в мгновение ока сделались настолько богаты, насколько прежде были бедны; впрочем, ошеломление быстро миновало, и мы принялись шумно радоваться каждой новой находке.

Мы хохотали, когда Коротышка Элдгрим развернул один мешочек из бочонка и чихнул так, что порошок разлетелся далеко вокруг золотой пыльцой. Следом за Элдгримом все остальные тоже начали чихать, и глаза заслезились.

— Корица, — выдавил брат Иоанн. Коротышка только что прочихал целое состояние.

Это нас отрезвило, мы стали осторожнее. Нашли тщательно уложенный и почти свежий перец, а еще какие-то крохотные золотисто-желтые плоды. От их вкуса сводило челюсти. Брат Иоанн сказал, что это лимоны.

Сокровища все не кончались: дюжины бочонков с оливами, самыми разными, а мы-то до сих пор видели всего одну породу, и то, когда осели в Миклагарде. И перец, светлый и темный, и кожа из нильских земель…

И оружие, много оружия — наконечники копий, ножи, греческие клинки без рукоятей и три красивых меча, явно выкованных в наших краях. Мы едва не расплакались, когда их отыскали.

Они стоили едва ли не больше всего остального добра вместе, и я забрал эти мечи, отменно скованные и с повествованием, словно записанным водой под поверхностью металла. Такие клинки называют веги — волнистые мечи, — и тем они и славятся, а других украшений на них нет или почти нет, рукояти просто обтянуты кожей.

Один меч я взял себе, а другие два отдал Финну и Квасиру, выделив их среди побратимов; и эти двое вряд ли были бы счастливее, надели я их кольцами с высокого сиденья в родовом доме, как и подобало ярлу. Мой первый набег принес немало богатств, и я ощутил власть ярловой гривны.

Итак, мы потратили целый день, перетаскивая добычу на «Волчок», прервались лишь затем, чтобы достойно похоронить Коля, уложили его в могилу-лодку вместе с частью копейных наверший и его оружием, а сверху поставили белые камни. Брат Иоанн произнес молитву, а я, как годи, коротко похвалил Коля перед Одином.

Позже брат Иоанн показал Финну, как готовить с лимонами, так что мы угощались бараниной, пропитанной влагой этих плодов, порубленных и смешанных с чечевицей и ячменем. Мы ели из общей чаши — той самой, какую оставили арабы, — и зачерпывали кашу свежими лепешками. Всяко лучше корабельной еды — грубого хлеба из отрубей, вяленой баранины, соленой рыбы и редких сушеных плодов, — но я все равно ел последним, только убедившись, что дозор на месте и бдит.

Мы жевали, лениво ухмылялись, любуясь своими щеками, толстыми, как белки по зимней поре. Наши животы были полны бараниной с лимоном, когда мы разлеглись у костра, неподалеку от мерно покачивавшегося «Волчка», и уставились на сожженный корабль арабов: людей на два корабля у нас не хватало, и не хотелось, чтобы какой-нибудь разбойник, сумевший ускользнуть, рванул бы за нами в погоню, пылая жаждой мести.

Побратимы восхищались новыми шлемами, кольчугами и мечами, меняли кольчужные рубашки, подбирая себе по размеру, и тут подошел Сигват, сжимая в руках кожаный мешок. Все воззрились на него. Оба ворона сидели у Сигвата на плечах, и многие принялись коситься и сплевывать, ибо так пристало ходить колдуну.

— Я нашел это среди добычи, Торговец, — сказал Сигват, не обращая внимания на косые взгляды, и протянул мне свернутый пергамент. — На латыни вроде как. Что там сказано?

Я не разобрал, зато смог брат Иоанн, поскольку написано было по-гречески. Священник читал и все сильнее хмурил брови.

— Это послание Хониата к архиепископу Ларнаки Гонорию. Тут говорится, что податели сего послания действуют от имени Старкада, который уполномочен Хониатом и вправе требовать любой помощи… и так далее. Кажется, они должны что-то забрать и отвезти Хониату.

— А что именно, не сказано? — спросил я. Побратимы подсели ближе, настороженно прислушиваясь.

Брат Иоанн проглядел пергамент до конца, покачал головой и пожал плечами:

— Нет, ни слова. Но явно что-то дорогое, раз Хониат отдал ему меч.

Да, монах прав — Старкад украл рунный меч для этого грека, а затем получил его обратно в качестве платы за услугу. Если ему заплатили столь щедро, значит, услуга была велика.

— Что же такого особенного в этом мече? — требовательно спросил Радослав и яростно зачесался.

Побратимы пожали плечами, поглядывая на меня, а я улыбнулся верзиле-славянину — и открыл ему правду, внимательно за ним наблюдая. Его глаза сделались круглыми, как плошки, он облизал внезапно пересохшие губы, смерил меня пристальным взглядом.

— Так вот почему они от нас удирали, — сказал Радослав небрежно. Правда, истинные его чувства выдавал лихорадочный блеск в глазах. — А почему Старкад не с ними?

Хороший вопрос.

Потому что он на другом корабле и по-прежнему ищет Мартина. По мне, он послал своих людей вперед, вооруженных и на все готовых, якобы на поиски по воле Хониата. Однако спорю на что угодно — самому Старкаду на эти поиски плевать, и он не желал тратить время на возвращение морем в Великий Город. Он отслужил за плату, но ему требовался Мартин-монах — нет, даже не святоша. Он хотел отыскать это треклятое Священное Копье и вернуться с ним домой. Он уплыл к Серкланду, ведомый рунами, как и мы сами.

Достаточно было просто упомянуть имя монаха, чтобы все стало понятно.

Квасир многозначительно сплюнул.

— Какая от нас угроза людям Старкада, если они были вооружены всем этим? — проворчал он. — Локи сыграл с ними злую шутку, когда увел от нас, прямо в зубы волкам.

Хитрость Локи принесла нам богатую добычу. Финн просиял, когда я произнес эти слова, его борода вся была в бараньем жире.

— Верно, Торговец, и мы немало за нее выручим.

— Ага, — согласился Радослав, проводя по голой голове лезвием кинжала. Руны на его лбу сошлись воедино, когда он сдвинул брови. — Северные мечи высоко ценятся в Серкланде — а волнистые особенно.

Финн нахмурился.

— Я не продам Годи.

— Чего? — переспросил Радослав. — Еще один чудесный меч с именем, как Рунный Змей?

Финн ухмыльнулся и объяснил насчет змеиного узла рун, а потом прибавил:

— А мой клинок зовется Годи.

— В честь меня, без сомнения, — сухо заметил брат Иоанн.

— Почти, — согласился Финн. — Раз уж мне приходится убивать все больше служителей Христа, это имя для клинка самое подходящее. Ведь последнее, что они видят, прежде чем умереть, — жреца.

— Кстати, — вставил я, когда смех поутих, — важно и кое-что еще.

Финн озадаченно уставился на меня, другие тоже заинтересовались.

— В послании сказано, что нужно что-то забрать в Ларнаке. А где эта Ларнака?

— На Кипре, — откликнулся Радослав. — Орм прав. За чем бы они ни плыли для Хониата, это точно гораздо дороже, чем наша добыча.

— Золото, может быть, — предположил я. — Жемчуг, серебро… Кто знает? Хониат ведь богатый человек.

— Золото, — зачарованно повторил Финн.

— Ж-жемч-чуг, — просипел Арнор с его рассеченным носом. Он злился потому, что обычно нос рассекали надвое пойманному вору. Кому приятно носить такую отметину? Впрочем, он забыл обо всем, услыхав о новой добыче.

— А что Старкад? — прорычал Финн и словно громко испортил воздух на похоронах. Все устыдились, замолчали и принялись прикидывать, чем обернется промедление в походе за кипрским золотом и жемчугом и как не позволить Старкаду похитить другое сокровище.

Тогда я открыл им, о чем думаю; Эйнар мной бы гордился.

— Охота лучше погони. Чем гоняться за Старкадом по всем морям, пусть Старкад сам придет к нам. Это сокровище Хониата, быть может, для Старкада вполне стоит рунного меча. Второго господина он не подведет ни за что. У нас письмо для архиепископа, который никогда не видел ни Старкада, ни его людей. В лучшем случае ему, возможно, сказали, что должны приплыть северяне.

— А мы и есть северяне, — усмехнулся Радослав.

— Вот именно, — ответил я, возвращая Финну его ухмылку.

— Умен ты, парень, — прорычал тот. — Ну, где на этой Радославовой карте Кипр?

4

«Волчок», как я уже упоминал, не был ни ловким драккаром, ни даже хавскипом. Он переваливался по волнам, вместо того чтобы их рассекать, кидался на них, точно медведь. И становилось понятно, почему народы Срединного моря говорят о корабле «она» — плыть на кнорре все равно что уламывать женщину, брать лаской, а не таской, покуда она не смилостивится.

Финн насмешливо сплюнул, когда я это сказал, — мол, люди разумные так обхаживают быков, жеребцов и боровов, а вообще корабль — это корабль и не жди добра, коли все примутся обряжать корабли в юбки. Если уж на то пошло, женщина в море бесполезна. Короче, подытожил он, не зря в нашем северном языке корабль — «оно», не женщина и не мужчина.

Сигват согласился со мной.

— Сам посуди, — прибавил он, — на корабль вечно тратишься, как и на женщину. А вокруг постоянно болтается толпа мужиков. И верх корабль выставляет, а низ прячет тоже по-женски.

— Нужна сноровка, чтобы справиться с обоими, и с кораблем, и с бабой, — хохотнул Квасир.

Остальные поддержали, принялись подбирать новые сравнения и попутно проклинать наше средство передвижения. Под парусом кнорр — отличный корабль, но когда ветер стих, приходится спускать парус и просто ждать, катаясь на волнах, пока снова не задует — либо плыть, куда несет течение.

У Гизура было собственное мнение о корабле Радослава.

— За оснасткой надо бы приглядеть, кое-чего подтянуть да подправить, — пробурчал он. — Веревки укоротить, клинья подбить, крепеж наладить. — Он вскинул руку, словно показывая мне драгоценный камень, хотя его лицо кривилось от отвращения. На раскрытой ладони у него лежала горстка чего-то вроде овсянки. — Только погляди на это, Орм! Только погляди!

— Что это? — уточнил Радослав с опаской, а я присмотрелся. Древесная гниль? На нас пало проклятие рун?

— Стружка с веревок, — усмехнулся Гизур. Я посмотрел на брус поперек круглой мачты, елозивший по ней вместе с парусом вверх и вниз. — Веревки скоблят дерево, — хмуро пояснил Гизур. — Отсюда и стружка.

Радослав потер подбородок и дернул себя за прядь, затем уныло повел плечами.

— Знаешь, для меня это всего лишь второй выход в море в жизни. Я речник, родился и вырос гребцом. Я торговал на реке, вверх и вниз от Киева, менял меха на серебро и жил достойно, покуда не начались стычки с хазарами и булгарами. Так что я купил корабль, решив ловить удачу.

Гизур сразу подобрел, хлопнул погрустневшего славянина по плечу, так он показывал, что сочувствует, — поговаривали, что за это его и назвали в честь матери, Гюды. Отец же Гизура, болтали, уплыл на запад, соблазнившись байками о земле на закате, — уплыл и не вернулся.

Мы редко теряли из виду берег в этом скопище островов и без труда находили себе стоянку на ночь. Правда, я предпочитал спать на палубе, а не на суше, поскольку опасался всего, что могло таиться в отдалении от кромки воды.

Когда погода благоприятствовала, мы плыли и по ночам, на что не отваживались никакие другие моряки — только северяне; вдобавок с нами был Гизур. Дни становились все теплее, но по-прежнему дождило, и приходилось натягивать парус над палубой, даже когда ввечеру над головами раскидывался ясный небосвод с великим колесом звезд. Наконец мы наполнили пресной водой меха перед долгим переходом к Кипру по глубоководью, и потянулась череда дней, похожих один на другой, покуда устойчивый попутный ветер нес корабль по сине-зеленому морю.

Встречных кораблей нам не попадалось, а в последнюю ночь перед Кипром, на кровавом закате, Финн поджарил свежевыловленной рыбы на костерке поверх камней в днище, и мы расселись, скрестив ноги, и съели эту рыбу с густой просяной кашицей и водянистым пивом, приправленным выжимкой из лимонов: мы наловчились так делать, чтобы отбить мерзкий привкус пива, слишком долго колыхавшегося в бочонке. А еще лимоны не хуже морошки лечили дорожную хворь, ту самую, от которой тело покрывалось язвами, а зубы начинали шататься.

Все же мы скучали по вкусу морошки, и Арнор завел печальную песню, полную студеного тумана и молочной белизны северного моря, где лед крошит в песок могучие камни.

Затем разговор зашел о Кипре, Серкланде, рунном мече и наших побратимах. В который уже раз мы обсуждали одно и то же, вертели те же самые слова, как вертят в пальцах какие-нибудь диковинные монеты в надежде узнать, сколько они вправду стоят.

Радослав единственный знал многое о Кипре, ведь римляне совсем недавно отняли этот остров у арабов. Несколько лет два народа пытались ужиться вместе, но потом василевс изгнал арабов и предал мечу всех, кто не пожелал уплыть.

— Снова Локи нам пособляет, — угрюмо проворчал Финн. — Ладно, всех перебьем.

Что до Серкланда, там бывал, как выяснилось, только брат Иоанн. Из нас далее всех ходили Амунд и Оски — с Эйнаром они когда-то совершили набег на берег Омейядов и через Геркулесовы столпы, что мы зовем Норвасундом, вышли в Срединное море.

Но Серкланд, который у нас еще называют Йорсаландом, оставался для большинства неведомым краем. Я знал лишь, что именем своим этой край обязан серкам — белым рубахам, которые тамошние мужчины носили вместо пристойной одежды.

Другие слыхали истории новокрестившихся северян, что бывали в том краю и переплывали реку Иордан, вязали узлы в кустах на дальней стороне в доказательство того, что они истинные паломники во славу Белого Христа. В этих историях были ковры, летавшие по воздуху, превращение воды в вино или вино и рыба, которыми Христос накормил целое воинство.

Брат Иоанн поведал нам, что в Серкланде видимо-невидимо змей, что там жарко и что люди, которые правят в том краю, Аббасиды, — наихудшие среди язычников.

— Хуже, чем мы? — усмехнулся Квасир.

— Уж поверь, — строго сказал брат Иоанн. — Вас хоть можно убедить не грешить и признать истинного Бога, а эти арабы верят в своего Магомета и убивают, отвергая истинную веру.

— Убивают? Не умирают? — уточнил Сигват, и брат Иоанн скорбно кивнул.

— К вечному стыду добрых христиан, эти язычники владеют святыми местами.

— Я слыхал, — вмешался Радослав, — они не лезут на рожон против христиан, я слышал, хотя Миклагард объявил им войну. Они даже терпят иудеев, что и подавно удивительно, если вспомнить, каковы эти люди. Самим древним римлянам не удалось их полностью подчинить.

— Верно, — брат Иоанн вздохнул. — Omnia mutantor, et nos mutamur in illis. Времена меняются, и нам положено. — Финн одобрительно хмыкнул. — И нас тоже древние римляне покорить не смогли. Может, объединиться с этими иудеями и задать Старкаду жару? Если они вроде тех иудеев из Хазарии, бойцы из них неплохие, поверьте. Я помню Саркел.

— Проще добыть летучий ковер, — пробурчал Сигват, поглаживая по голове одного из своих воронов. Обе птицы настолько привыкли к людям, что стали почти ручными, а от таких польза невелика. И побратимы по-прежнему с опаской косились на Сигвата, с воронами на плечах, будто посланца Одина.

— Надеюсь, мы настигнем Старкада до того, как прибудем в Серкланд, — сказал я. Амунд меня поддержал: мол, он терпеть не может змей. Брат Иоанн похлопал его по плечу.

— Не тревожься из-за них, — изрек он, — ибо разве я не из той земли, откуда изгнал всех змей святой Патрик? Никакая змея не подползет к нам, учуяв мою поступь.

— В любом случае, — добавил Сигват, — у меня с собой олений рог.

Теперь уже брат Иоанн явно растерялся, и Сигват рассказал, что олень не может размножаться, покуда не проглотит змею, а потому охотится на них повсюду. А змеи, зная о том, убегают от оленей; выходит, олений рог от них убережет — можно просто соскрести с него стружки и бросить в огонь, и один только запах прикончит змей.

Брат Иоанн кивнул, и я оценил, как он воспринял новое знание — словно нашел на берегу перо невиданной доселе птицы или раковину. Другие служители Христа — тот же Мартин — осенили бы себя крестным знамением, отгоняя злых духов, и объявили бы Сигвата приспешником дьявола.

На следующий день пришлось бороться со встречным ветром, так что все мы изрядно вымотались, пока не завели «Волчок» в тихую гавань Ларнаки. Я настаивал вдобавок на осторожности и требовал, чтобы мы подкрались понезаметнее и были готовы в любое мгновение развернуться и уйти, если углядим кнорр Старкада.

Город раскинулся на холмах скопищем белых домиков и Христовых церквей, над которыми высилась крепость, а поверхность изогнутой полумесяцем бухты усеивали крошечные рыбацкие лодки, ярко разукрашенные, и у каждой на носу нарисован глаз — греческий знак против зла. А за городом виднелась местность, одинаковая для всех здешних островов: серый камень и сухая земля с редкими серо-зелеными кустами.

— Приятное местечко, — сказал Квасир, потирая руки и принюхиваясь: отчетливо пахло готовящейся едой. — Чую, тут есть чем промочить горло.

— С этим придется погодить, — Финн мотнул головой в сторону берега: там собрались местные, одновременно любопытствующие и напуганные. От крепости, по извилистой, как змея, дороге, к берегу спускалась вереница вооруженных мужчин с копьями, а возглавлял ее верховой на коне.

Побратимы переглянулись, взялись было за оружие, но я улыбнулся и указал на свернувшуюся клубочком кошку под растянутой на берегу рыболовной сетью.

— Сегодня тут никто не будет драться, — произнес я. Сигват усмехнулся и кивнул. Остальные явно озадачились, но Сигват вспомнил. На поле брани случается много чего. Но на этом поле никогда не увидишь кошку.

Я словно воочию увидел искаженное лихорадкой лицо Скарти, трясущегося всем телом в стене щитов под иззубренной стеной Саркела, услышал его голос, тихий, заплетающийся, снова узрел знак Одина — птицу, взмывшую над проливным дождем стрел и крови и севшую на кромку осадной башни.

Мгновения спустя стрела угодила Скарти в горло, и он замолчал навсегда, так что для него птица оказалась дурным предзнаменованием; быть может, он это знал.

Теперь хотелось верить, что он не ошибался в толковании знамений. Прикинем, успел ли Старкад добраться сюда и настропалить местных; или он отправил корабль с письмом, а сам предпочел двигаться дальше, в Серкланд, на поиски монаха. Молюсь Одину, чтобы он еще не скоро сообразил, как я его обманул: мне нужно время — лишить его этого сокровища, из-за которого он на нас ополчился.

Так или иначе, тут были солдаты, и местные расступались, пропуская их к берегу. Они выстроились двумя ровными рядами — подбитые кожаные доспехи, железные шлемы, круглые щиты и копья.

Командир выглядел грозно в своей броне — здесь ее называют пластинчатой — и великолепном шлеме, казалось, выточенном из кабаньих клыков и увенчанном длинным конским хвостом.

— Да их пустым мехом разогнать можно, — проворчал Финн и сплюнул за борт. — Тоже мне, вояки.

Он не преувеличивал: солдатами этих людей можно было именовать с большой натяжкой, явно торговый люд, натягивавший доспехи для устрашения чужаков или для какой-нибудь церемонии. Я испытал облегчение, но тут заметил еще одну компанию — кучку слуг и носилки вроде тех, что часто нам встречались в Великом Городе. Внезапно я осознал, что мои штаны едва прикрывают колени, а рубаха вся в грязных разводах и пропиталась морской солью и потом.

Носилки замерли, из них показалась величавая фигура в пышных белых одеждах. Мужчина, совсем лысый, разве что клочки седых волос торчат на висках, и гладко выбритый, если не считать тонкого клина на подбородке. Эта бородка и крупные уши делали старика похожим на козла, но командир приветствовал его уважительно.

Я велел Финну и прочим надеть кольчуги, чтобы спрятать под доспехами драную одежду. Потом сам скользнул в кольчугу, ощутив кожей прикосновение металла, и одолжил у Амунда штаны, а он забрал мои, скрывая срам, и встал позади остальных.

Я сошел на берег, окруженный мужчинами в кольчугах, гордо вскинув голову, как подобает ярлу. Солнце слепило глаза, волны разбивались о песок. Козлолицый шагнул мне навстречу, огляделся и вежливо кивнул.

Я кивнул в ответ, и он заговорил по-гречески. Я понимал этот язык, хотя писать на нем еще не умел, но старик говорил так быстро, что мне пришлось вскинуть руку, чтобы его остановить. Он, очевидно, растерялся, движение у меня получилось весьма властным, хотя я ничего такого не замышлял. Старик моргнул, а я догадался, что он спрашивал, кто среди нас главный, и никак не предполагал, что им окажется мальчишка. Прервав его на середине фразы, я все равно что представился — вышло внушительно.

— Говорите помедленнее, пожалуйста. Я Орм сын Рерика, торговец из Великого Города, мой корабль зовется «Волчок».

Он заломил бровь, прокашлялся и медленно сообщил, что он — Константин, кефал Ларнаки; я знал, что это слово обозначает у греков кого-то вроде наместника.

Командир солдат снял шлем, открыв круглое, как луна, лицо и потные редкие волосы, и назвался, с коротким кивком, Никосом Тагардисом. Он был кентархом, и ему подчинялись несколько сотен человек — правда, если все они такие же, как те, что толпились за его спиной, было бы кем командовать!

Выяснилось, что местные рады нашему прибытию. Когда варяги навещали их в последний раз, никаких неприятностей не случилось. Константин снова взобрался на носилки и повел нашу малочисленную компанию в город.

За спиной загудели голоса, местные подступили к воде, а мои побратимы попрыгали с палубы на сушу. Финн уже хвастался своими скудными познаниями в греческом. Надеюсь, Радослав и брат Иоанн сделали то, о чем я просил, и продадут ровно столько добычи, сколько нужно, чтобы заплатить за еду.

С берега виднелась лишь малая часть города — в основном он, сонный и ленивый, скрывался в долине между поросшими кустарником холмами. Множество белых домиков, кривые переулки, дюжина колодцев, несколько храмов Христа, из которых один, по крайней мере, был прежде храмом какой-то богини. Даже театр имелся (впрочем, тогда я не знал, что это такое).

Еще в городе был форум, просторная площадь в окружении колонн, высоких, точно стволы деревьев. С краю форума высилось большое белое здание, как нам объяснили, бани.

Мы подошли к нему и вошли внутрь — богатые греки любили вести разговоры в банях, и я с годами научился наслаждаться этим досугом. Внутри налили вина, и мои «охранники» снаружи скривились — их угостили разбавленным пивом. Мы приступили к разговору о том и о сем — и о предыдущих гостях.

— Это было пять лет назад, — сказал Тагардис, повествуя о последнем посещении города моими «родичами». — Они разбойничали вдоль побережья, но всегда ухитрялись удрать до того, как я приводил войско.

Это вам повезло, хмыкнул я мысленно, улыбнулся и кивнул. Вздумай они сражаться, мы бы нынче не беседовали.

— В конце концов, — продолжал Тагардис, равнодушно глядя на меня, — они настолько перепились награбленным вином, что наскочили на мель и уже не могли убежать. Те, кто не погиб, до сих пор сидят в нашей тюрьме.

Если бы меня ударили по голове, и то было бы милосерднее. Улыбка сползла с моего лица, а кефал в очередной раз прокашлялся.

— Разумеется, — елейно произнес он, — у нашего гостя — сына Рерика, верно? — у нашего гостя, я уверен, намерения мирные и выгодные для всех. Какой у вас груз?

Ткани его порадовали, пряности не так сильно, по той причине, как я заподозрил, что они тем дороже, чем дальше от места изготовления, а Кипр слишком близко от этого места.

Потом я поведал, что хочу увидеть архиепископа Гонория, и брови кефала взметнулись вверх, потому что прозвучали эти слова так, будто я говорил о встрече со старым другом.

— Ты знаком с нашим архиепископом? — Кефал медленно взял в руку свою чашу.

— Я должен передать ему почтение от Хониата из Великого Города, — ответил я небрежно. — И вручить письмо.

— От архита Хониата? — уточнил Тагардис, не донеся чашу до губ.

Я кивнул, притворился, будто смакую вино, зажмурив глаза. Сквозь ресницы я увидел, как местные быстро переглянулись.

— Мой командир, несомненно, захочет тебя увидеть, если таково твое желание. Сегодня вечером, — сказал Тагардис. — И архиепископ там тоже будет.

Так-так. Я-то думал, он командует войском.

Тагардис улыбнулся и покачал головой.

— Спасибо на добром слове, друг мой. — Его улыбка сочилась недоверием и ядом. — Но я всего лишь командую отрядом Ларнаки. А все воины на острове подчиняются Льву Валанту.

Меня словно стукнули по лбу, но я постарался скрыть свое изумление, закашлялся, глотнув вина: именно за такие уловки мои люди меня ценят — все греки убеждены, что варвары вроде нас не пьют вина, и любят лишний раз получить тому подтверждение. Вот и сейчас местные снисходительно усмехнулись.

Лев Валант, по слухам, пытался свергнуть василевса всего год назад. Потом он куда-то пропал — чтобы найтись на задворках греческого мира, в компании морских разбойников и неверных.

Кажется, он побратим Иоанна Цимисхия, полководца, которого прозвали Красные Сапоги, ныне командующего войском василевса в Антиохии. Это обстоятельство, по крайней мере, избавило Льва от ослепления, как было принято в Великом Городе обходиться с потерпевшими поражение знатными мятежниками.

Мы встретились в просто обставленной комнате наверху грозной крепости, за едой будто с солдатского стола — привычной для меня, но вряд ли для кефала с архиепископом.

Валант оказался крепким мужчиной средних лет, лицо словно вырублено топором, челюсти тяжелые, плечи толстые, как свиные окорока, волосы и брови отливают сединой, густые и длинные, точно паучьи лапы.

Он попросил письмо, пусть то и предназначалось Гонорию. Даже мне в этот миг мы показались заговорщиками, а архиепископ, тощий и прямой, с избытком колец на пальцах и лицом разъяренного ястреба, пустился было объяснять и начал с того, что огляделся по сторонам, словно высматривая, не подслушивают ли нас.

Это было почти смешно, но меня пробрала дрожь.

— Э… посылка… которую ты должен доставить Хониату, — изрек архиепископ, глядя, как насекомые залетают снаружи через открытые ставни и гибнут в пламени факелов, — ждет в церкви Архангела Михаила в Като Лефкара. Ее оставляли на попечение монахов, но теперь доставят сюда.

— Что там? — спросил я.

Валант вытер рот тыльной стороной одной руки и бросил:

— Не твое дело. Просто прими посылку и передай ее своему господину, а тот отвезет ее Хониату. Где вообще этот Старкад?

— Задержался в дороге, — объяснил я. — Дела, знаете ли.

— Слыхал я о его делишках. Какой-то монах-отступник, — проворчал Валант, продолжая хмуриться. — Я-то знаю, вам, волкам, платят достаточно, чтобы отодвинуть все прочее и выполнить наше поручение.

— Я здесь, чтобы это сделать, — ответил я, медоточиво улыбаясь, и примирительно развел руками. — Отдавайте посылку, и я сразу уплыву.

Теперь смутился уже Валант.

— Не все так просто, — промямлил Тагардис, косясь на своего командира. — Возникли… гм… затруднения.

И он выплеснул на меня подробности, как пьяница проливает мед на соседей.

Островом еще недавно совместно управляли Великий Город и арабы, но этому положил конец Никифор Фока, дав понять, что, если арабы не уложат свои пожитки и не уйдут добровольно, он утопит их в море. Большинство подчинились, но кое-кто остался — в частности, человек по имени Фарук затеял разбойничать в холмах.

— К сожалению, он набрал силу, — признал Тагардис. — И захватил город Лефкара. А Като Лефкара — селение поблизости от этого города, и мы уже несколько месяцев не получали оттуда вестей.

— Какие у него силы? — спросил я, чуя, к чему они клонят.

— Около сотни сарацин, — ответил Валант, использовав греческое слово «Sarakenoi». Позже я узнал, что так правильно называть кочевых арабов из пустынь Серкланда, но постепенно прозвище распространилось на всех арабов вообще. Валант оторвал себе новый кусок баранины и прибавил: — У меня людей втрое больше, так что он не нападает. И удрать не может или подмогу получить, ведь и корабли у меня лучше.

— Я видел ваших людей, — сказал я, — а что до кораблей, твои и верно лучше, коли у врага нет даже завалящей лодчонки. — Тагардис оскорбленно поджал губы, а я продолжил: — Чего вы хотите? Нас ведь меньше дюжины.

— Говорят, один варяг стоит десяти противников, — процедил Тагардис.

— Tomanoi, — ответил я, — правильно. — Это было глупо, не стоит оскорблять хозяев; но я был молод и не упускал повода позлорадствовать.

Тагардис резко отодвинулся от стола и приподнялся, побагровев лицом. Архиепископ шумно вздохнул, кефал что-то прошипел.

Валант ударил ладонью по столу, будто рубанул мечом. Все замерли. Он выплюнул хрящ и хмуро посмотрел на меня.

— Я тебя не знаю, но выглядишь ты юнцом, у которого едва пробилась борода. И все же Старкад назначил тебя старшим, значит, ты кое-что умеешь, несмотря на молодость. И в уме тебе не откажешь. Будь у тебя больше людей, ты бы смог прорваться в эту церковь?

— Нет, если мы говорим о тех людях, которых я уже видел, — сказал я. — А откуда вам известно, что Фарук еще не отыскал… посылку?

— Она хорошо спрятана, — пояснил архиепископ. — Кожаная полость длиной с твою руку и чуть толще кожуха для свитка. Я скажу, где она спрятана, когда все будет решено.

Я понятия не имел, на что похож кожух для свитка, но ухватил суть.

— Так что насчет людей?

— Что скажешь о пятидесяти данах?

Я разинул рот, как рыба, вытащенная из воды, спохватился и усмехнулся.

— Если речь о тех, что провели последние пять лет в вашей тюрьме, мой ответ — нет. Какие там пятьдесят данов! Это все равно что пустить волка в овчарню. Да они скорее ограбят всех на острове, чем согласятся сражаться с каким-то Фаруком.

Валант фыркнул.

— Тебе выбирать.

— Нет, — возразил я, — не мне. Пять десятков злобных данов, по-моему, для вас хуже всех Фаруков этого острова.

Валант подался вперед, оперся на стол мясистыми ручищами.

— Последние пять лет они ломали камни для восстановления крепости, — произнес он сурово. — У них нет надежды, нет возможности покинуть наш остров, кроме как согласиться на наши условия. Если обманут, против них будут и Sarakenoi, и я сам, так что проще сразу заколоться. Пусть грабят, пусть хватают все, что подвернется, — им не выстоять, они передохнут от голода. Что толку в богатой добыче, если ее негде потратить? Им не уплыть с острова.

Последние слова он буквально выплюнул, и я понял, что он — такой жеузник, как и все прочие; другим даже повезло больше, чем ему.

Я пораскинул мозгами, и чем больше я думал, тем все явственнее вставали перед моим мысленным взором мрачные чертоги Хель, зловещей дочери Локи.

— Как они выберутся с острова, когда мы добудем посылку? — спросил я наконец. — Мои люди и так едва помещаются на «Волчке». Это простой торговый кнорр. Даже если кто-то погибнет, оставшихся все равно слишком много.

— Сам разбирайся, — угрюмо проворчал Тагардис.

— Я имею в виду, что даны сразу все посчитают, — ответил я. — На кой им такая свобода?

Валант пошевелился.

— Им вернут их корабль, — проронил он. Я моргнул — Тагардис ведь дал понять, что драккар потопили.

— Не совсем, — усмехнулся грек. — У него была дыра в борту. Но с мели его выбросило на берег, а мы починили, что могли, но пока не нашли ему применения.

Скорее уж греки не знают, как ходить на таких кораблях, а данов на него снова ни за что не пустят.

— Я отдам свой корабль и оружие, — сказал Валант, — и клянусь, что позволю им беспрепятственно отплыть на две лиги от гавани. Если после этого они снова нам попадутся, не обессудь — утоплю, как котят. В общем, так. Вы прорываетесь к церкви, добываете посылку и приносите мне, не вскрывая. Я ее запечатаю, и вы поплывете к Хониату; посылку следует передать ему лично в руки. Время работает против нас, действовать надо быстро. Мне плевать на Фарука, важна только посылка. Ясно?

Я едва его слушал. Хавскип. Даже пускай греки не в состоянии отличить задницу от уключины, когда касается северных кораблей, они вряд ли могли испортить его своей починкой и сделать непригодным к плаванию.

Итак, хавскип почти у меня в руках, и все, что нужно, — убедить пять десятков данов не убивать своих пленителей, довериться мне, мальчишке, едва начавшему бриться, и расколошматить араба Фарука с его присными. А там уж я придумаю способ сохранить хавскип за собой — и данов заодно, если получится.

Не удивительно, что вече на борту тем вечером выдалось оживленным.

Брат Иоанн полагал, что мы должны выяснить, сколько среди данов обращенных и окрестить тех, кто еще не принял Христа, чтобы нас объединила вера. Сигват возразил, что не имеет особого значения, в каких богов ты веришь, — важно, в каких людей.

Финн твердил, что пусть они побратаются с нами, и мое сердце упало. Эта клятва Одином ненарушима — более того, она становится все сильнее с каждым воином, который ее приносит.

Квасир, конечно, ухватил суть — для человека с одним глазом он видел куда острее, чем большинство двуглазых. Я тоже понимал, к чему все идет, но попросту не хотел с этим мириться.

— У этих данов уже есть вожак, будь то ярл, с которым они плыли, или тот, которого они слушаются, ежели ярл погиб, — сказал Квасир и покосился на меня. — Орму придется сразиться с ним и победить, иначе все они будут для нас затаившимися врагами, а не кровными братьями, которым можно доверить свою спину.

Пала тишина — смолк даже треск ночных насекомых, — и мой вздох прозвучал громче рокота прибоя.

— Ты почти прав, Квасир, — ответил я. — Думаю, победить будет мало — придется убить. — Потребовалось изрядное усилие, чтобы эти слова прозвучали так, словно я просил передать кусок баранины, но я справился.

— Точно, — Квасир мрачно кивнул.

— А что, если он убьет тебя? — спросил Амунд.

Я пожал плечами.

— Тогда сами решите, как быть.

Я постарался принять безучастный вид, но слова встали комом в горле, а кишки в утробе словно растеклись.

Сигват приподнялся, испортил воздух — получилось звучно, будто простонал в тумане рог. Это всех повеселило, послышались смешки.

— И все же, — заключил брат Иоанн, — пять лет в каменоломне — тут любой разучится сражаться.

За это обстоятельство я ухватился как утопающий за соломинку.

Квасир хмыкнул, потом задумчиво изрек:

— Не соглашайся биться на молотах.

На следующий день, с Квасиром, братом Иоанном и Финном, подпиравшими меня с трех сторон, я стоял перед угрюмыми данами, такими же потрепанными, как любой из рабов в порту Дюффлина. Годы тяжелого труда и недостатка в еде превратили их в жилистых призраков с мышцами тугими, как узлы.

Опаленная солнцем до черноты кожа, волосы выбелены каменной пылью и солнечными лучами, рванье вместо рубах и штанов, одинаково серое от ветхости, словно слившееся цветом с камнем, который эти люди упорно дробили… Они молча глядели на нас. Каменные люди с каменными сердцами.

И все же что-то в них всколыхнулось, когда я заговорил и поведал, что им предстоит, посулил добычу, которую они смогут забрать с собой, — последнее было моим собственным изобретением. В конце концов, я хорошо знал своих сородичей.

— А с чего нам верить, что греки сдержат свои обещания? — спросил один.

Вот он. Выше прочих, кости крупнее на локтях и коленях — доказательство того, что, будь кормежка пощедрее, он нарастил бы подлинно каменные мышцы. Проблески исходной огненной рыжины пробивались из-под слоя серой пыли на его волосах и бороде, а голубые глаза были настолько бледными, что, казалось, вообще лишены цвета.

— Потому что я так сказал. Я, Орм сын Рерика, из Братства Одина, даю вам свое слово.

Он повел плечами, покосился на меня, многозначительно сплюнул.

— Ты, юнец? Говоришь, ты ярл? Коли мы понадобились, выходит, тебе не хватает людей, кольцедаритель.

— А ты кто?

— Я Траин и велю тебе проваливать отсюда, парень. Возвращайся, когда подрастешь.

— Дело твое, — проворчал кто-то из-за его спины, поддержанный хором голосов, — а вот я хочу послушать. Пять лет — долгий срок, меня тошнит от камней.

Траин обернулся, и пыль полетела во все стороны.

— Заткни пасть, Хальфред. Мы договорились, что я главный. Я говорю, не вы.

— А что ж ты молчал, когда Хрольв схватился за рулевое весло по пьяни? — немедленно ему возразили. — Чего помалкивал, когда Барди приказал ему править между отмелей, а у него в зенках двоилось? Помню только, как ты булькал заодно с нами, когда мы тонули.

Мне понравился этот Хальфред. Траин нахмурился, но теперь будет проще, раз появились несогласные.

— Вот какой расклад, — сказал я. — Вы получаете свободу, оружие и корабль, но признаете меня своим ярлом и приносите нашу клятву.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Даны переглянулись, и я их понимал: непросто принести такую клятву, да еще именем Сотрясателя, копья Одина, — клятву, которую нельзя нарушить. Она длится до конца твоих дней, если только ты не нашел, кому ее передать, — или не погиб, храня ей верность, в поединке с тем, кто хотел занять твое место (этого не случалось, покуда я состоял в Братстве). Это потому, вдруг понял я, что многие погибали, и всегда были свободные места.

При всем том эти каменные даны готовы были согласиться, точно как измученный жаждой готов опорожнить целый чан. Они предвкушали свободу, уже ощущали вкус морской соли на губах и водяные брызги на лице.

— Кто не желает стать нашими побратимами, может и дальше ломать камни, — продолжил я. — Выберете себе нового вожака, и, раз уж вас больше, чем моих людей, думаю, этим вожаком будет Траин. Так что я избавлю его от хлопот по созыванию тинга и болтовни до упаду, ведь все равно итог будет один. — Я посмотрел на дана. — Мы сразимся, — сказал я небрежно, будто обратился с просьбой передать хлеб.

Настала такая тишина, что было слышно, как лучи солнца ударяются оземь.

— Принимаешь вызов? Или струсил? — давил я. Траин опять нахмурился, явно не поспевая за событиями.

— Я не трус, — наконец прорычал он и оскалился по-волчьи.

— Поглядим, — сказал я ему, и его ухмылка исчезла. Он облизал сухие губы и стал выспрашивать, кто я таков, наглый, дерзкий, самоуверенный мальчишка. Догадайся он, какие усилия мне потребовались, чтобы просто дышать, не подпускать в голос петуха и не рухнуть на подломившихся коленях, он бы не мешкал так долго, прежде чем принять вызов.

Я никогда не сражался в хольмганге, хотя мне и довелось его увидеть, единожды, — двое побратимов, давно уже ушедших в Вальгаллу, ступили с мечами на огороженный участок земли. Хринг протянул не дольше, чем у Хромоногого выступила пена изо рта, и он понял, что ввязался в бой с берсерком. Ему едва хватило времени широко раскрыть глаза от ужаса, а Хромоногий напал — и порубил его в кровавые ошметки.

Хромоногого в последний раз мы видели в окружении врагов на балтийском берегу, он спасал нас, покуда мы уплывали прочь.

Мы нашли ровное, укрытое от любопытных глаз место, пока с данов сбивали оковы. Побратимы, в особенности Финн, не скупились на добрые советы, ибо все знали, что я никогда не сражался в хольмганге. Да и другие тоже, впрочем, — это случалось редко, большинство поединков проходило втайне, без всяких правил и нечасто завершалось смертью.

Я вспомнил слова своего отца, Гуннара Рыжего: смотри, какое оружие у противника, а таковых может быть несколько, если допускается правилами. Себе непременно возьми вторым добрый короткий сакс, в щитовую руку, и, коли выдастся случай, брось щит и удиви соперника, — если сможешь, конечно, уронить щит и удержать в руке сакс, это непросто.

Не стой на месте, не выставляй ноги слишком далеко вперед и старайся поразить ноги и ступни, — так заведено у морских разбойников, ведь раненный в ногу уже не в состоянии биться, его можно не брать в расчет.

Но самый лучший совет я дал себе сам, повторял снова и снова в уме, как молитву Тюру, богу сражений.

Финн и Коротышка Элдгрим отмерили пять локтей укрытия в каждом углу и принялись вбивать колья. Правильных кольев, что зовутся тиоснур, у нас не было. Финн раздобыл у греков четыре римских колышка, около восьми дюймов длиной и с квадратной головкой. Их он и вбил в землю, соблюдя положенный обряд — то есть убедился, что видит небо, взялся за мочку уха и произнес заветные слова.

Брат Иоанн хмуро глядел на языческое непотребство; клинья его заинтересовали, ибо именно такими, он сказал, Иисус Христос был пригвожден к кресту.

Каждый выбрал два оружия и три щита, и бросивший вызов — я — наносил первый удар. Надо постараться, чтобы это получилось как можно убедительнее.

Если одной ногой выскочил за огороженный участок — ступил на пятку, как мы это называли, — поединок продолжится. Если обеими ногами или если пролилась кровь, все кончено.

Траин тоже никогда не дрался в хольмганге, вообще не держал в руках оружия последние пять лет и потому беспокоился. Он улыбался, как собака виляет хвостом, — не потому, что добродушная, а потому, что боится. Верхняя губа словно прилипла к его зубам, и он подбадривал себя, похваляясь перед своими данами, что прикончить мальчишку не займет много времени.

Он выбрал щит, меч и кожаный шлем, как и я сам, но было видно, как неуютно с мечом его ладони, привыкшей за пять лет к молоту и кайлу; он это чувствовал, и страх боролся в нем с необходимостью утвердить себя в глазах остальных.

— Бой! — крикнул Квасир.

Траин полуобернулся к своим людям, как бы ища поддержки, прежде чем замахнуться, — а я последовал совету Гуннара, звучавшему у меня в голове.

Бей быстро. Бей первым.

Я уже преодолел расстояние между нами, и мой замечательный волнистый клинок пел, как птица, в полете.

Пожалуй, удара лучше мне еще наносить не доводилось: прямо по кромке шлема, кусок долой, сквозь мягкую плоть под подбородком, глубже, глубже, даже раздробив кости шеи…

Я чуть не снес ему голову одним этим ударом. В последний миг он, должно быть, заметил блеск лезвия, попытался уклониться, отступить, но слишком медленно, и клинок пронзил его насквозь, а потом выдернулся, когда он все же попятился.

Затем его тело рухнуло вперед, а голова упала за спину, держась на клочке кожи. Кровь забила струей из шеи, залила все вокруг, превратила пыль в кровавую грязь, и он судорожно дернулся на земле, забрызгав кровью мои сапоги.

Мгновение стояла ошеломленная тишина, которую нарушило краткое «Хейя!». Финн.

Один удар. Мои люди радостно загалдели, а я ничего не чувствовал и не слышал ничего, кроме стука Траиновых пяток по земле, кроме бульканья утекавшей из него жизни и грохота собственного дыхания, такого громкого под шлемом.

— Меньше надо было болтать, — отметил Квасир, пихая меня под ребро. — Самое время клясться. Смерть на хольмганге — лучшая наша жертва Одину в этом году.

Так что, будучи ярлом и годи одновременно, все еще с окровавленным клинком в руке, я велел данам принести клятву, и они повиновались, пребывая в растерянности. Потом я распорядился похоронить Траина в могиле-лодке и, поскольку он был человеком Тора, как мне сказали, произнес над ним молитву Громовержцу и положил в могилу серебряный наруч — мой последний; все это заметили. Брат Иоанн мудро помалкивал.

— Хороший удар, — одобрил Финн позже, подойдя с едой ко мне, сидевшему в отдалении от других. Сунул мне кусок мяса, но вкуса я не ощущал и никак не мог справиться с холодным ознобом, хоть и кутался в плащ. — Даны тревожатся, но только из-за того, что Траин уступил так легко. Все они согласны, что ты ударил славно.

— И?

Финн пожал плечами.

— Никто не спорит, что ты наш ярл. Когда порвем этих козопасов, мы все будем заодно, уже не сядем по разные стороны от костра.

Я подошел к огню позднее, под тихий разговор о доме, о краях, где выпало побывать данам, под похвальбу нашими походами. Никто не вспоминал Траина вслух, но я чувствовал, что он лежит недвижно под камнями, с оружием на груди. Пять лет ломать камни — и погибнуть вот так…

Я не мог согреться всю ночь.

5

Дождь стучал по колпаку моего плаща, налетая с гор, которые Козленок назвал Троодосом. Мы взобрались высоко, море скрылось из вида, вместе с оливами и рожковыми деревцами, их сменили известняковые скалы и редкие сосны, приземистые дубки и стройные деревья, о которых Сигват сказал, что это кедры. Тут было прохладно, чисто и мокро, и мы дожидались возвращения разведчиков.

— Монастырь падать, — сказал Козленок, гордый тем, что составил заодно несколько северных слов, и ткнул пальцем вперед. Он весь дрожал в своей рваной рубахе, хотя Финн выделил ему плащ из наших запасов, и мальчишка укутался в этот плащ с головой. Нам самим, однако, день казался привычно свежим, Финн прогудел: «Почти как дома» — и взъерошил Козленку копну черных волос.

Это Финн привел Козленка и его брата, похожих друг на друга, как два весла, — оба темноволосые, с оливкового оттенка кожей и черными глазами. Один постарше, с гордостью поведал Финн, ему девять, а брату восемь.

Их мать, толстуха в черном, обычно прикрывавшая рот ладонью, пряча отсутствие зубов, все пять лет носила данам воду и пищу; нынче она, с другими горожанами, отстирывала и чинила нашу одежду. Даны по одному и по двое сходили в бани, возвращались чистые и причесанные. Затем им подстригали волосы и бороды, изрядно спутавшиеся за эти пять лет, — среди северян даны самые охочие покрасоваться.

Финн с чего-то проникся к Козлятам, которые бегали за ним, белозубо улыбаясь, точно две собачки, с тех пор, как пришли к нам и вызвались нас обстирывать, — их отец умер от лихорадки несколько лет назад.

— В них видна арабская кровь, — сказал я брату Иоанну, когда тот поведал мне, что эти мальчишки болтают по-восточному.

— Насчет крови не знаю, а в матери арабы всяко побывали, — усмехнулся Финн и закрутил ус; думаю, у него был свой интерес — отсутствие зубов не помеха для мужчины, долго болтавшегося в море.

Хавскип привели в бухту под суровым взглядом Валанта и надлежащим образом передали нам — впрочем, я заметил два греческих дромона, легкие галеры с катапультами на палубах, в створе гавани, явно на случай, если мы сглупим и попытаемся удрать.

Гизур поднялся на борт вместе с даном по имени Хрольв, который имел навык кораблевождения, а прочие даны сгрудились на берегу, вдыхая смолистый запах сосен.

Один из них, Свартар, сказал мне, что хавскип зовется «Айвур», «Свирепый», а я спросил, будут ли даны против, если мы назовем корабль «Сохатым фьордов», как заведено у Братства для всех челнов — пускай служат нам эти «Сохатые», увы, недолго.

Свартар ответил, что потолкует со своими, а я прибавил, что созову тинг и мы примем решение сообща. Свартар мне понравился, он очень быстро приспособился к новым порядкам и часто смеялся, даже над собственными невзгодами.

В юности он помогал монетному мастеру в Йорвике, лет десять назад или около того был учеником мастера по имени Фротрик, который чеканил монету для юного конунга Эадвига.

— Но я так и не освоил это дело, — признался он, когда мы стали его расспрашивать. — А потом вдруг сделал добрый чекан, уж поверьте, справный и ладный, с одной стороны надпись «Eadwig Rex» и крест, с другой имя и клеймо Фротрика. Имя конунга вышло на загляденье, а вот Фротриково я вырезал вверх ногами и наизнанку, так что прочесть его можно было только в отражении.

Все захохотали и принялись хлопать себя по коленям, когда Свартар добавил, что Фротрик на пробу поставил оттиск на чекане — а затем в ярости вышвырнул чекан на улицу, и Свартара вместе с ним.

— Так что я решил, что ремесло не для меня, и тем же летом присоединился к викингам. И до сих пор с ними.

Нового «Сохатого» объявили годным к выходу в море, пусть даже его парус, пять лет пролежавший сложенным на дворе, требовал починки, да и оснастку почти всю надо было заменить.

Я велел Радославу, Квасиру, Гизуру, Коротышке Элдгриму и шестерым данам остаться в Ларнаке, стеречь и чинить оба корабля, а затем показал Козлятам две серебряных монеты, чеканки Великого Города, и сказал, что это их доля. Один будет нашим проводником, а другой — гонцом: если на берегу что-нибудь стрясется, он известит нас об этом — Коротышка умел резать руны на дереве, и малец принесет деревяшку с письменами, которые способны прочесть лишь северяне.

— Я пойду, — воскликнул старший, стукнув себя по груди рукой в бесчисленных ссадинах. — Только мне нужны меч и щит. И еще шлем.

Финн усмехнулся, выдал ему все из своих личных запасов и хмыкнул, когда мальчишка сгорбился под тяжестью оружия.

— Как насчет доброй кольчуги, храбрый Бальдр? — Он постучал с улыбкой по верхней части шлема, в котором голова мальчишки словно утонула, и спросил, есть ли кто-нибудь дома. Потом снял шлем, взъерошил мальчику волосы и прибавил: — Думаю, обойдешься своей пращой.

Козленок засмеялся и вернул оружие, явно довольный, что избавился от такого груза. Я же сообразил, что не могу и впредь именовать его просто Козленком, и спросил, как его зовут.

Финн застонал.

— Ну чего привязался, Торговец? — он покачал головой в притворном горе. — Какая тебе разница?

Мальчик глубоко вдохнул и гордо выпятил челюсть.

— Иоанн Дука Ангел Палеолог Рауль Ласкарис Торник Филантропен Асанес, — выпалил он и широко улыбнулся. Финн ухмыльнулся в ответ.

— Имя длиннее, чем он сам, — пробормотал я. — Пожалуй, предпочту Козленка. А твой брат? Я не стану повторять ошибку и спрашивать у него.

— Его зовут Власий, — ответил мальчик и недоуменно, даже сердито уставился на нас, когда все покатились со смеху.

Затем, с копьями, круглыми щитами и в кожаных шлемах, которые прислал Тагардис, остальные даны заодно с моими людьми отправились, нагруженные мехами с водой, вяленым мясом и хлебом, в глубь острова. Едва мы двинулись в путь, начался дождь.

Три дня спустя ни дождь, ни студеный ветер, принесший сырость, и не думали униматься. Мы тем временем поднялись в холмы, постепенно забирая к востоку. Мы были уже довольно близко от Като Лефкары и городка Лефкара, по слухам, оплота Фарука, а дождь все лил, оседая пеленой влаги на лицах и ресницах. Правда, для северян было достаточно тепло, чтобы мы как следует пропотели под броней.

Те, чья очередь была нести тяжелые мешки, которые я распорядился взять с собой, ворчали вдвое больше остальных, и никому не нравилось постоянно ходить мокрым.

Разведчики вернулись с трех разных направлений. Все они были данами, ибо никто из дюжины моих побратимов не был особенно силен в охоте или следопытстве. У данов нашлось трое, и лучшим из них был Хальфред, тот, что выступил против Траина. Его называли Косоглазым — левый глаз у него словно прилип к носу; но, косоглазый или нет, он читал следы с той же легкостью, с какой монахи разбирают латынь.

Он был сухощавым и сноровистым и раньше трудился на Кнуда, обитавшего в Лимфьорде. Кнуд славился по всей Дании как скряга, обретший богатство работорговлей — он похищал эстов и ливов по всему побережью Балтики и продавал их купцам из Дюффлина и Йорвика.

От него требовалось, сказал Хальфред Косоглазый, находить беглецов, а поскольку Кнуд не тратился на стражу, работы было много, но в конце концов ему это занятие стало надоедать. Мало-помалу он отдалился от родни — никому не хотелось водиться с охотником на людей, пусть даже рабов.

Я порадовался скупости Кнуда — как выяснилось, Хальфред читал следы на земле, как мой отец когда-то читал ветра и течения, — ни в чем не уступал прежним нашим разведчикам, Носу Мешком и Стейнтору, которых Один забрал в Вальгаллу.

— Там одно из Христовых мест с куполом, Торговец, — сказал Косоглазый, обращаясь ко мне так, как обращались Финн и другие; это был хороший признак. — Все разрушено, как и говорил Козленок.

— Это место называется церковь, — вздохнул брат Иоанн. — Сколько раз тебе повторять?

Двое других разведчиков, Гарди и Хедин Шкуродер, сморкаясь сквозь пальцы, рассказали, что не видели ничего, кроме дождя, скал и холмов вдалеке.

— Ни единой живой души, — мрачно проворчал Шкуродер, — правда, мне попался козий помет, значит, что-то все-таки живет в этой Богом проклятой глуши. — И, как подобает служителю Христа, которым он назвался, он повинился перед мокрым братом Иоанном и осенил себя крестным знамением, одновременно сотворив знак против зла во славу Одина.

Мы осторожно подобрались к купольной церкви, так тихо, как только способны двигаться почти пять дюжин северян с боевым снаряжением, — то бишь довольно громко.

Миновали холм с лысой макушкой, спустились по поросшему кустарником склону, пересекли разлившийся ручей и взобрались на следующий холм, где стояла церковь — три почерневших стены и купол, частью обрушившийся. Белый шарик солнца проступал сквозь тучи, едва-едва, и, кроме запаха сырой земли, ощущался слабый привкус обугленной древесины — и чего-то еще, сладковатый, как легкий мед.

— Хейя! — проворчал Арнор, почесывая свой расщепленный нос. — Мертвяки.

Так и было, и, выглядывая их, я словно заметил пятнистого оленя в гуще листвы — вдруг все бросилось в глаза.

Мертвые лежали повсюду, скрюченные, скукоженные, точно пустые мехи из-под воды, и стебли трав проросли через тела. Я видел лохмотья одежд, желтоватые кости; Гарди потянул за бурую палку, как ему помнилось, а вытащил кость с ошметками плоти, в которой кишели личинки. В воздухе разлилась жгучая вонь, глаза заслезились.

Мы осторожно бродили среди углей и тел. Я на всякий случай расставил дозоры, хотя мертвецы явно погибли несколько месяцев назад. Брат Иоанн опустился на колени и стал молился, а остальные шарили по развалинам. Дождь пошел снова, несильно, будто и небо заплакало.

— Странное место, — пробормотал Сигват, — даже для Христова дома. Я повидал немало — как и ты, Торговец, — но тут… Зачем им все эти колеса?

Когда он упомянул об этом, я и сам обратил внимание. Землю усеивали обугленные деревяшки и осколки камня вперемешку с кусками железа, а еще — почерневшие ободья, ступицы и спицы. Сигват прав — это было странно даже для греков, приверженных Христу.

— Может, Козленок знает, — сказал я, но Сигват меня не слушал. Он смотрел в небо, и, проследив его взгляд, я заметил крошечные черные точки. — Вороны? — Его зрение было острым, как игла, сам я почти ничего не различал.

Сигват покачал головой.

— Коршуны. Птицы Локи, коварные, как он сам. Они расскажут нашим врагам, что мы здесь. Учуяли мертвецов, падальщики, и уповают на свежую пищу.

Он передернул плечами, и меня пробрала дрожь, ибо Сигват никогда не ошибался насчет зверей и птиц. Когда я сказал это вслух, он угрюмо повернулся ко мне и пожал плечами.

— Мы с матерью узнали мой жребий, когда коршун заговорил со мной. Ей так сказала вельва из соседней долины.

— Разве коршуны говорят? — спросил я. — По-моему, только вороны на такое способны.

— Не голосом, — пояснил Сигват и снова пожал плечами. — Иначе.

— Смеркается, Убийца Медведя, — сообщил Косоглазый. — Надо идти.

Убийца Медведя. Он прислушивался к разговорам у костра, и ему явно понравилась история о том, как меня нашли рядом с телом громадного белого медведя, и мое копье торчало в пасти зверюги. Я не убивал его, хотя этого никто не знал, кроме меня самого, и это имя было мне не по душе. Услышав такое имя, свирепые воины с лицами в шрамах, жадные до славы, хмурились, будто я бросал им вызов.

Я еще раз взглянул на небо, жемчужно-серое и пустынное, не считая далеких коршунов. Тут есть вода и где укрыться, но соседство с мертвецами в темноте казалось не слишком привлекательным.

Обернувшись, я знаком велел двигаться дальше и показал разведчикам идти вперед. Потом я увидел брата Иоанна, который обнимал Козленка и что-то негромко приговаривал. Козленок всхлипнул, повернулся ко мне заплаканным лицом; горе его было столь велико, что он уже не рыдал, а просто давился слезами.

— Его друзья, — сказал брат Иоанн и повел рукой в сторону.

Я пригляделся. Крохотные тельца, горки плоти и драного тряпья. Дети. Десятки детей.

— Тут работали с шелком, — пояснил брат Иоанн. — Иоанн Асанес сам крутил эти колеса, извлекая шелк из коконов — это занятие для мальчиков, — но убежал, потому что его руки сильно пострадали от кипятка, который здесь использовали. Он не вернулся, но слышал, что на монастырь напал тот самый Фарук. Вот почему он напросился с нами. — Монах ласково погладил мальчика по плечу. — Думал, что придет с воинами и спасет всех, как герой. Он не ждал такого, да и я тоже. Все мертвы. Что же, паренек, — consumpsit vires fortuna nocendo.

Лично я сомневался, что Норны исчерпали свою способность уязвлять. Эти три сестры, как я выяснил, бесконечно изобретательны в умении причинять боль людям. Козленок, конечно, не поверил монаху, — рыдая, он упал на колени, потом повалился навзничь и распростерся на земле.

— Qui facet in terra, non habet unde cadat, — промолвил брат Иоанн.

Если упал наземь, ниже уже не упадешь. Справедливо, но пареньку не поможет.

— Поднимай его, мы выступаем, — сказал я, суровее, чем собирался, ибо зловоние от мертвых тел заставляло спешить. Брат Иоанн нагнулся, приобнял вздрагивающие плечи, побуждая Козленка встать и вполголоса утешая. С тем мы и ушли из этого мертвого места.

Час спустя Гарди прибежал обратно и поведал о хуторе впереди, с ручьем поблизости, — как раз когда ветер сделался холоднее и мрак растекся вокруг, подобно черной воде. «Там тоже мертвяки», — сказал Гарди, отчего у меня на сердце стало еще тяжелее, потому что дальше идти сегодня не стоило — но какой смысл менять одно поле трупов на другое?

Хутор оказался скоплением развалин, сильнее всего пострадали хозяйственные постройки, почти целиком из древесины местных чахлых сосенок. Дом лишился крыши, но толстые стены уцелели, хоть и обуглились. Хутор окружали сжатые поля и рощицы деревьев, которые я с первого взгляда принял за оливы, но это была другая порода, и ветви в сумерках торчали голыми костями. Во дворе валялись ошметки расколотой и сожженной деревянной рамы вроде козлов, на которых вялят селедку, вот только без решетки.

Финн перевернул ногой труп, и послышался такой звук, будто зашипела змея, а потом треснули, сломавшись, два полусгнивших древка стрел.

— От силы двое мертвых, не больше. Другие, верно, бежали в церковь, хотели спастись, — проворчал он и сделал знак против бродячих призраков. Я попросил брата Иоанна помолиться Христу за убитых — на всякий случай, ведь мы собирались тут заночевать.

Мы разожгли костер, хоть я и считал, что это неразумно, — но потом представил, как мои люди сидят плотными кучками и настороженно всматриваются во тьму, ожидая, что на них вот-вот накинутся злобные призраки неупокоенных мертвецов.

Огонь изгнал темноту и страх. Горячая еда помогла, а час спустя уже раздались смешки.

Я сел в сторонке и, глядя на деревья, пытался сообразить, что это за порода, но безуспешно. Хотел было спросить у Козленка, однако тот уснул, измученный горем, и я еще не настолько зачерствел сердцем, чтобы его будить.

Финн присел рядом, ковырял в зубах. Он мотнул головой в сторону костра и усмехнулся.

— Мы теперь почти заодно, Торговец, а добрый бой законопатит все швы.

— Долго ждать не придется, — отозвался я, и мы замолчали и сидели в тишине, покуда Арнор не затеял состязание в загадках, начав с той, что про мед, известной даже младенцам.

— Я знал ответ, еще когда не родился! — прогремел Финн, подходя к огню. — Экий ты олух, приятель! Да как ты смеешь сидеть тут, с носом как задница, и загадывать нам детские загадки?

Арнор потупился и промолчал, зато дан по имени Вагн — все называли его Слепнем за язвительность — не замедлил с ответом.

— Что режет, но не убивает? — спросил он, и все принялись переглядываться и чесаться. — Язык Финна! — воскликнул сам Слепень, и северяне дружно громыхнули хохотом.

— Уже лучше, — дружелюбно признал Финн, отпихивая кого-то, чтобы подсесть к костру. — А еще что-нибудь, ты, малявка кусачая?

Я слушал их и вспоминал, как Эйнар тоже сидел в молчании, вроде со всеми и сам по себе. Чувствовал ли он то же самое, что и я сейчас? Я соскользнул вниз по стене и откинул голову, ощущая тепло пламени, слушая голоса и смех. Меч опалил мои веки, едва я их смежил. Рунный Змей, мерцавший вне досягаемости…

Ветер коснулся моей щеки, в нем был соленый вкус моря; и я будто очутился на кочковатой траве Бьорнсхавена, где кружат над головами чайки, а волдыри на руках сохнут под летним солнцем, где песок и галька… Заржал конь, и я словно увидел его воочию, серого, с искусанным оводами крупом, задирающего верхнюю губу, ловя запах кобылы…

В темноте слышится лязг, сверкают искры, каждая вспыхивает на краткий миг, принимая очертания огненной человеческой фигуры, голой до пояса, торс блестит от пота, могучая рука вздымается и опускается, ударяя молотом по раскаленной полосе железа на наковальне.

Выглядит как Тор, подумалось мне, но лицо скуластое и миндалевидные глаза словно щели. Финн. Был ли Громовержец финном? Нет, не финн. Вельсунг, один из детей Одина, его потомок, способный поэтому менять облик. Я забыл об этом.

Кто-то шевельнулся рядом во тьме, слишком темный, чтобы разглядеть, но я откуда-то знал, что это Эйнар, и почти видел, как он стоит подле меня, и обвислые крыльях его волос черным дымом облекают голову…

— Я убил тебя, — говорю я и прибавляю: — Ты это заслужил.

— Думал, ты моя погибель, — отвечает он, — и так и вышло.

— Ты убил моего отца, — говорю я.

Тишина.

— Правда ли, что в Вальгалле стены из щитов, а крыша из копий? — спрашиваю я.

— Откуда мне знать? Я не могу перейти Биврест — ведь я нарушил клятву Одина на Гунгнире, — отвечает он и становится вполоборота, так что из тени проступает блеск глаза. — Покуда зло не исправлено, я остаюсь тут, — его голос едва слышен.

Я молчу, ибо понимаю: он хочет, чтобы я все исправил; но я понятия не имею, как это сделать.

Молот все лязгает, без передышки. Эйнар поднимает руку — твердую и крепкую, как при жизни. Я даже различаю шрамы на костяшках пальцев, следы всех ударов, полученных в схватках.

— Он кует не для Старкада, — говорит Эйнар, указывая на кузнеца. Во тьме рунный змей крадется вдоль лезвия меча, алый в бликах рдяного пламени.

— Для Атли, — соглашаюсь я, смущенный тем, что он этого не знает, хотя восседает на черном троне.

— Он умер, — говорит Эйнар. — Твоя рука держит меч. Ты должен его вернуть.

Я ощутил, как он уходит, а лязг молота все громче и громче.

— На что похожа смерть? — кричу я, почти без надежны на ответ.

— Долгое-долгое ожидание, — отвечает он и исчезает.

Громовой грохот вернул меня обратно, к развалинам монастыря и прогоревшему костру. Люди выскакивали из постройки, в которой Косоглазый, кому выпало нести последний дозор в эту ночь, колотил копьем по ржавому железному ободу. Те, кто спал в колпаках, поспешно их стягивали.

— Какого хера? — гаркнул Финн, и его поддержал хор голосов. Мутноглазые спросонья, все тем не менее собрались с оружием в руках.

Косоглазый молча ткнул пальцем. На склоне холма, почти сливаясь с серо-зеленым кустарником, выстроился десяток всадников. Они разглядывали нас.

— Только появились, — доложил Косоглазый. — На рассвете.

— Строиться, — велел я, и мои люди послушно встали в боевой порядок, кольчужные в первом ряду, щиты подняты. Всадники тронули коней, словно заструились в полумраке, легко преодолели мокрый склон. Их возглавлял человек в черной чалме, он правил лошадью без рук, опустив их вдоль тела и показывая, что безоружен и хочет поговорить.

Всадники явно умели воевать, и по моей спине пополз холодок, когда они приблизились настолько, что Черная Чалма очутился от меня всего в нескольких шагах.

Конь крупный и сильный, а седок — умелый наездник. При себе у него был причудливо изогнутый лук, на левом бедре висел колчан с глубоким вырезом, из которого виднелись древки стрел — и вытащить эти стрелки, как я понял, при надобности было очень просто.

Еще у него был меч, на другом боку, — не кривая сабля, но почти прямой. К седлу крепились топор и булава с головой диковинного животного на рукояти, а со стремени свисал заостренный шлем с кольчужной подложкой.

Всадник носил кольчугу, под которую оделся соответственно, но вот ноги его защищали разве что просторные штаны из какого-то черного полотна — называется руби, кто желает. Щит, маленький и круглый, с металлической набойкой снаружи, у коня на спине попона из кожи, разрисованная листьями, с пышными кистями цветной шерсти и золочеными медальонами. Черный плащ прикрывал всаднику спину и ниспадал на конский круп.

Все другие походили на него, правда, вооружены были еще длинными копьями.

Мы молча разглядывали друг друга. У него была смуглая кожа Синих людей из южных пустынь, коротко остриженные волосы, маленькая бородка и глаза черные, как гагат. Я позвал Козленка переводить с арабского на греческий, ведь брат Иоанн признавался, что знает лишь пару-тройку слов, — а хвастовства сколько было!

Козленок под моей ладонью трясся, точно побитый пес. Араб заговорил.

— Я Фейсал ибн Садик, — объявил он. — Кто посмел ступить на земли эмира Фарука?

— Я Орм сын Рерика, — ответил я, надеясь, что мой голос не дрожит и не даст петуха. — Мне сказали, эти земли принадлежат императору Великого Города.

Козленок перевел, и Фейсал прищурился.

— У тебя еще борода не выросла.

Я потер подбородок, нащупал редкую щетину, потом склонил голову, признавая его правоту, и вежливо улыбнулся. Подумаешь…

Фейсал пренебрежительно махнул рукой.

— Мы были тут задолго до греков, — высокомерно проронил он. — И никто нами не повелевает. Зачем вы здесь?

— Мы ищем церковь Архангела Михаила в Като Лефкара, — сказал я. — Чтобы поклониться иконам и побеседовать со святыми отцами.

Он оглядел мое войско, затем что-то сказал, и Козленок замешкался. Я толкнул его, и мальчик тоскливо уставился на меня.

— Он говорит, что слыхал о людях из северных краев, будто они не верят в Христа, а суть мерзкие язычники, — пролепетал Козленок. — И что… — Он замолчал, облизнул губы. Я снова его пихнул, ощущая, как внутри словно все замерзает. — Он говорит, что ты и твои собаки могут проваливать в свои гребаные конуры и не осквернять более земли великого эмира, защитника правоверных… Прости, господин Орм, но именно так он говорит…

Я сжал его плечо, заставляя умолкнуть, затем взглянул в черные глаза Фейсала. За моей спиной негромко ворчали подслушивавшие даны, неплохо изучившие греческий за пять лет в каменоломне.

— Скажи ему, — процедил я, — что мы — Братство Одина и принесли ему смерть от меча, топора и огня. Скажи, что мы пойдем туда, куда собирались, а если он встанет на нашем пути, я убью всех его людей, а его самого пущу вокруг палки и наматывать на нее кишки, покуда не подохнет.

Козленок перевел, с запинками, широко раскрыв глаза, а я отчаянно пытался устоять на подгибающихся ногах мысленно благодарил Старкада за столь приятную встречу.

Черные глаза блеснули, Фейсал на миг замер в седле. Затем он обрушил на Козленка целый поток слов. Мальчик повернулся ко мне, но, прежде чем он начал говорить, я поднял руку, веля молчать.

— Скажи этому наглому козопасу, пусть уматывает. Мне некогда с ним возиться. Либо он сражается, либо садится на корточки, как женщина. Ему выбирать.

Я подождал, пока Козленок переведет, потом схватил его за плечо и повел обратно, к мрачной стене щитов. Мои люди одобрительно заворчали и принялись стучать оружием о щиты.

— Ну? Что он сказал? Что ты сказал? — Финн, казалось, готов сгрызть край своего щита.

Стоявший рядом Сигват усмехнулся:

— Учил бы греческий как следует, не только как будет «трахаться» и «пить».

Я велел приготовиться, догадываясь, что этот десяток — далеко не все арабы. И оказался прав. Едва мы отошли от развалин и приблизились к рощице кривых деревьев, на холме показались новые всадники. Их было много.

Я проклял нашу удачу и греков. Сотня или около того, сказал Валант. Он забыл упомянуть, что арабы верхом и отлично вооружены, а у меня ватага данов в обносках с копьями и щитами.

Мы встали в роще, а всадники собрались вместе и пронзительно завопили что-то вроде «илля-ла-лаакба».

— Торговец, — проворчал Финн, — здесь слишком просторно, деревья растут рядами, и они проскачут вдоль рядов, не задержавшись. Надо было оставаться в развалинах. Шиш бы они нас тогда взяли.

Но я хотел, чтобы они напали. Хотел разъярить их, заставить наброситься на юнца, по глупости избравшего такое неподходящее место. Хотел, чтобы Фейсал прискакал к нам сам, а не вздумал из осторожности пострелять из луков.

Так я и объяснил Финну, одновременно приказав разложить те самые тяжелые мешки, которые мы тащили на себе.

Финн помотал головой, когда услышал о моем замысле.

— Хейя! Далеко глядишь. Если выживем, это тебя прославит.

— Уже, — ответил я достаточно громко, чтобы слышали все. — Я Убийца Медведя.

Такова цена за гривну ярла — хвастаться и стоять в первом ряду побратимов. Но оно того стоило. Мои люди снова застучали в щиты, зарычали, и этот громовый рык на мгновение даже вынудил замолчать всадников. Затем они снова завопили и пришли в движение — словно оползень по склону.

— Стройся! — крикнул я, бросаясь в первый ряд. — Щиты сомкнуть!

Щиты, потрепанные, но крепкие, гулко ударились друг о друга; залязгало оружие. Краем глаза я углядел сверкнувший сбоку наконечник копья. В последний миг эти копья выдвинутся вперед, так что мы окажемся как бы за частоколом, а те, кто в кольчугах, будут защищать лишенных брони копейщиков.

Земля затряслась. Камни подпрыгивали, будто горох на сковороде, пронзительные крики становились все громче. Мне захотелось отлить, ноги подкашивались, но я уверял себя, что это от дрожи земли.

— Держись! — взревел Финн. — Стоим стеной!..

Они влетели в рощицу кривых деревьев, разделились на отряды, чтобы проскакать между рядов. Белый тутовник, вот что это такое, как я узнал позже; на нем разводили шелковичных червей для мастерской в монастыре.

Всадники стремительно накатывались, строем в два-три человека, держа обеими руками свои тяжелые копья — над головой или на уровне бедра. Я увидел Фейсала, теперь в шлеме и броне, и понял, что он высматривает меня, но нас разделяли два ряда деревьев; значит, ему придется проломиться через ветви и собственных конников.

Еще мгновение… Побратимы дружно заревели, шире расставили ноги, готовясь принять удар, выдвинули копья… И первые всадники напоролись на заблаговременно рассыпанные «вороньи когти», открыв кровавую жатву.

Удар был силен, наш строй зашатался, но устоял. Лошади кричали, сбивались с намета, спотыкались и падали, увлекая за собой следующих. Другие летели вперед, конь и всадник вместе, животное дрыгало копытами и с истошным воплем падало на частокол копий, а следом погибал и ездок. Они умирали, а мы стряхивали их с копий, как ягнятину с вертела.

Тутовник трещал, люди и лошади барахтались повсюду, арабы пытались высвободиться из-под тех, кто валился на них сзади, а крайние задние ряды — совсем уже редкие — поспешно сворачивали в разные стороны, чтобы не угодить в общую кучу.

Я повел Братство вперед твердым шагом, мы рубили, кололи и крушили всадников, подняв щиты и оставляя добивать врага тем, кто прикрывал нам спины. Один из наших завизжал, наступив на «вороний коготь», и это послужило своевременным предостережением остальным. Я видел, как кто-то пронзил врага копьем, а потом выдернул оружие, упершись ногой в грудь мертвеца.

Копыто ударило в мой щит, отшвырнуло меня в сторону, кто-то топором раскроил череп упавшему животному, чтобы оно перестало дрыгаться. Еще один конь зашевелился, норовя подняться, однако из его распоротого брюха вываливались лиловые внутренности. Араб выбрался из кучи, кашляя кровью. Ему хватило времени увидеть, как мой волнистый клинок отнимает его жизнь.

Большинство из них были уже мертвы, растоптаны и раздавлены громадной кучей из людей и лошадей, настолько высокой, что нам пришлось взбираться на нее, чтобы напасть на уцелевших.

Засвистели стрелы, оставшиеся в живых арабы спохватились и взялись за луки, но для них уже все было кончено — полегло ведь не меньше половины всего отряда. Я приказал прикрывать щитами тех, кто шел за нами и добивал раненых.

Наконец Sarakenoi развернулись и поскакали прочь, трусливо убегая. Мы радостно заорали, застучали в щиты, а Козленок приплясывал, прерываясь время от времени, чтобы вложить камень в пращу и метнуть в спины убегающим врагам. Может, кого-то он и задел.

Финн подошел, вытирая с лица пот и кровь, и похлопал меня по спине.

— Да уж, показали мы этим козопасам! Наших всего двое убитых, и еще несколько царапин. Волосатые ятра Одина, юный Орм, ты отличнопридумал!

Остальные согласились с ним, после того как ограбили мертвых. Лошади все еще брыкались и стонали, высоко и тонко, и этот звук донимал сильнее людских стенаний. Мы прикончили несчастных животных, быстро и решительно, а немногих уцелевших, что выбрались из кучи и стояли неподалеку, все в пене, согнали вместе и успокоили — они нам вполне пригодятся.

Тридцать четыре мертвых араба и почти столько же лошадей. Я мысленно вознес хвалу Тюру Однорукому, древнему богу битв, за то, что надоумил прихватить «вороньи когти» с Патмоса.

Брат Иоанн осмотрел наших раненых — ничего серьезного — и двоих погибших. Один оказался даном, чьего имени я не знал. Вторым был Арнор. Один из умиравших на скаку всадников вонзил в него копье, прямо в переносицу — а Арнор как раз приподнял наглазник шлема, чтобы не бередить застарелую рану.

— Вот уж кому не везло с носом, — мрачно пошутил Сигват.

Отыскали и Фейсала, под шестью телами сверху, уже мертвого, и расставание с жизнью оставило на его лице жуткую гримасу; изо рта тонкой струйкой тянулась кровь. Он сломал шею, голова была вывернута так, словно он глядел через плечо на прожитые годы. Козленок плюнул на него, а потом еще пнул тело.

Я позволил своим людям пограбить, но они и сами, бывалые рубаки, понимали, что мешкать не стоит и бессмысленно таскать с собой лишние тяжелые доспехи и оружие. Пока они искали монеты и украшения, мы с братом Иоанном принялись обкладывать гору трупов горелыми деревяшками из развалин; потом и другие заметили и присоединились к нам.

Мы положили Арнора и дана на вершине кучи, копья на груди, и подожгли по нашему старинному, прадедовскому обычаю, который кое-кто считает лучше нового, с могилами-лодками. Готовя тела к погребению, я нашел лист тутовника во рту Арнора и не смог себя заставить его выбросить. Он до сих пор со мной.

Вскоре мы покинули это место, усадив тех раненых, кто не мог идти, на трех лошадей, на других животных навьючили два последних тяжелых мешка с «вороньими когтями». И двинулись споро, почти рысью, туда, где, по словам Козленка, находилась деревня Като Лефкара. Лишь жирный столб дыма отмечал место побоища.

Дым и зловещие стервятники, птицы Локи. Я поежился, вдруг подумав, что Сигват был прав — они устроили себе пир.

Козленок сидел и смотрел на меня по-кошачьи, не мигая, и его взгляд ощущался, что называется, кожей.

Мы все расположились с подветренной стороны склона, под защитой местных сосен. Ручеек журчал по камням, мы жевали холодную баранину и лепешки и говорили отрывисто, если вообще открывали рты.

— Брат Иоанн сказал, вы верите в чужих богов, — выдал наконец Козленок своим звонким голоском. — Вы язычники, верно?

Я посмотрел на него, вдруг почувствовав себя безмерно старым. Всего два года назад я был таким, как он, ничего не знал и кичился собственной храбростью — ведь я собирал птичьи яйца на отвесных скалах и даже отваживался посидеть, скрестив ноги, на крупе самого горячего из жеребцов моего приемного отца Гудлейва.

А теперь я тут, на голом и сыром склоне холма на острове в Срединном море, и гривна ярла оттягивает мне шею, лица мертвецов заполонили мои сны, и я рыщу по свету в поисках рунного клинка и тайны серебряного клада…

— А ты? — вопросом на вопрос ответил я.

— Нет! Я добрый христианин, — возмутился он. — Я верую в Бога. — Сидевший рядом брат Иоанн одобрительно кивнул, и Козленок прибавил: — А вы веруете в ложных богов, так брат Иоанн говорит.

— Fere libenter homines id quod volunt credunt, — произнес я. Брат Иоанн закашлялся, потом усмехнулся, а Козленок, конечно, ничего не понял. — Люди почти всегда готовы поверить, во что им хочется, — перевел я. Не знаю, кто впервые это сказал, но мыслил он по-нашему, по-северному. Козленку такая мудрость пока была не по плечу. — Во всяком случае, — добавил я, — у греков когда-то тоже было много богов.

— Монахи в Ларнаке говорят, что мы жили в страхе перед ними, пока не узрели истинный свет, — прошептал мальчик.

Брат Иоанн усмехнулся.

— Знай, юный Иоанн, что те ложные боги сами боялись нас и нам завидовали, потому что не могли умереть. А без страха смерти как возможно ощутить радость жизни?

— Наши боги не такие, — вставил я, — им ведомо, что все они погибнут, чтобы возник новый, лучший мир. Вот почему Всеотец Один такой мрачный.

Козленок поглядел на меня, на брата Иоанна и снова на меня.

— Но разве не тому же учат Христос и церковь, брат Иоанн?

— Истинно так, — согласился монах, и Козленок насупил брови, силясь разобраться. Тут по каменистой осыпи к нам скатился Финн и кинул мальчику кусок козьего сыра и хлеб.

— Брось, бьярки, — пробурчал он, косясь на нас. — От этих разговоров о богах голова болит.

Они ушли вдвоем, и брат Иоанн тихо засмеялся.

— Не думаю, что мы сумели просветить бедного мальчика, — сказал он, потом взглянул мне в глаза. — Что до тебя, Орм, я считаю, что ты обрел Бога.

— Слухов много ходит, — отозвался я, — но вашего Христа я в жизни не встречал.

Брат Иоанн поджал губы.

— Тьма подступает, — произнес он строго. — И твои сны чернее день ото дня. Берегись, юный Орм, чтобы не рухнуть в бездну, иначе для тебя спасения уже не будет.

От необходимости отвечать меня избавило возвращении Хедина и Хальфреда, которые ходили на разведку за холмы, туда, где стояла деревня Като Лефкара.

— Люди с оружием, — доложил Хедин, — может, десятков пять, со щитами, копьями и мечами, но брони у них нет, на головах эти черные арабские колпаки. Зато есть луки, Убийца Медведя, и они перестреляют нас, как зайцев.

— Конные?

Косоглазый покачал головой:

— Ни следа. Те, кто сражался с нами, ускакали не сюда.

И то сказать, с какой стати? Они наверняка помчались прямиком к Фаруку, рассказать ему, что произошло, и теперь он сам скачет сюда, ведь некоторые всадники Фейсала слышали, как я говорил, что нам нужно в Като Лефкара.

Я посмотрел на темнеющее небо.

— Там не только воины, — прибавил Хедин, посасывая кусок козьего сыра, чтобы тот сделался не таким жестким.

— Еще бы не быть, это же деревня, — проворчал подошедший Финн, но Хедин покачал головой.

— Дети и женщины в длинных одеждах, лица закрыты. Это не по-гречески, так?

Нет, это обычай Серкланда. Этот Фарук явно не простой грабитель, один из тех арабских вельмож, которым император Миклагарда велел покинуть Кипр и кто решил остаться и сражаться, и все его люди вместе с ним. Он захватил целый город и несколько деревень, и его следовало опасаться всерьез.

— Мы нападем в сумерках, — сказал я, — чтобы лучники не смогли толком целиться. Все, что нам нужно, — это добраться до церкви и найти «посылку», о которой говорил Валант. А потом мы уплывем.

— Значит, будем воровать? — уточнил Косоглазый, и даже некоторые из данов загоготали.

— Догадался, умник, — откликнулся Хедин Шкуродер, хлопая его по плечу.

Я ушел от них, чтобы подумать; меня заботило, что делать с ранеными. Один уже метался в лихорадке, другой сильно хромал — ходить, как прежде, ему не суждено, однако на лошади он вполне усидит.

Лихорадка поразила нашего давнего побратима, по имени Овейг, того самого, кто наступил на «вороний коготь». Ранка вроде бы крошечная, такие заживают за полдня, не больше. Выходит, в рану попал яд; нужно предупредить тех, кто разбрасывает «вороньи когти», чтобы были осмотрительнее. В следующий миг я устыдился своих мыслей: ведь рядом умирает старый товарищ.

Брат Иоанн сидел подле него, прикладывая ко лбу Овейга мокрую тряпицу и бормоча свои песнопения. При виде меня монах перекрестился и всплеснул руками.

— Я молюсь земле и высокому небу, солнцу и Деве Марии и, конечно, Господу Нашему, чтобы они ниспослали исцеление, даровали мне умение лечить руками и словом. Сгинь, лихорадка, из груди и из тела, из рук и из ног, из глаз и из ушей, отовсюду, где зло таится…

Это нисколько не подействовало. Финн встал на колени с другого бока, и Овейг открыл глаза и слабо усмехнулся. Пот сочился из его пор, как вода из спелого сыра.

— Думал, валькирии красивше, — выдавил он, сознавая неизбежное.

Финн угрюмо кивнул. Мы все знали, что валькирии прекрасны. Они скачут на волках и забирают павших воинов, дикие и беспощадные, — но времени на утешительную ложь уже не оставалось.

— Одна ждет тебя, — произнес Финн почти ласково. — У нее волосы цвета красного золота, груди как подушки, глаза глядят только на тебя, и она заждалась. — Его мозолистая лапища накрыла лоб Овейга. Раненый замер на миг, потом новая судорога сотрясла его тело. — Доброго пути, брат.

Финн другой рукой провел лезвием ножа по горлу Овейга, затем прижал тело к земле; кровь медленно растекалась по груди, выплескивалась и бурлила, как вода в горячем источнике. Скоро Овейг затих окончательно, будто застыл, как густая кашица.

Некоторое время спустя Финн выпрямился, вытер кровь с рук, протер нож — тот, который я ему отдал и который он назвал Жрецом, — штаниной Овейга. И посмотрел на меня поверх мертвого тела.

— В следующий раз сам это делай, — сказал он, и мне вспомнилось, что именно так поступал Эйнар. Финн прав, это дело ярла.

— Только попробуй подойти, — прорычал Сумарлиди, второй раненый. Он с усилием уселся и вытащил из ножен свой сакс. — Левая нога у меня здоровая, а если что, я могу ползать.

— Тогда ползи к лошади и забирайся на нее, — бросил я, — и готовься скакать во весь опор.

— Заскочишь с земли-то? — полюбопытствовал Финн и сам зашелся от смеха.

Мы затаились чуть выше подножия холма, так что, подняв голову, я мог видеть очертания домов, возвышавшийся над ними купол церкви Архангела Михаила и блики свечей и костров, при взгляде на которые становилось еще холоднее, ветренее и темнее.

Когда прокаженная луна отбросила первые тени сквозь прорехи в черных облаках, я подал сигнал, и побратимы на четвереньках потянулись вниз по склону, шурша во тьме, словно жуки крыльями. Лязгнул металл, и я вздрогнул — неужели нас услышали? Но тревоги никто не поднимал, и мы благополучно перебрались через шаткую ограду и укрылись в саду позади какого-то дома.

Финн с усмешкой поглядел на меня, и я увидел у него в зубах тот римский костыль, которым он воспользовался, чтобы разметить участок для хольмганга. Теперь он грыз этот костыль, как собака грызет кость. Зубы скрежетали по клину, не позволяя Финну преждевременно издать боевой клич. Слюна капала на бороду.

Я кивнул. Финн выплюнул костыль, откинул голову и завыл бешеным волком. Другие тоже завопили и рванулись вперед, к домам.

Я тоже побежал, направляясь к церкви, и слышал на бегу истошные крики арабов, застигнутых врасплох. Я миновал несколько домов, со всех сторон доносились треск древесины, проламываемой топорами, топот ног и пронзительные вопли. Кто-то в балахоне метнулся за угол следующего дома, врезался в стену, оглянулся через плечо. Заметив меня, он кинулся обратно — как раз для того, чтобы нанизаться на копье.

Закричала женщина, и через дверь я увидел, как ее повалили наземь двое мужчин и теперь поспешно стягивают с себя штаны. Я выругался сквозь зубы. Наверняка даны, пять лет не вкушавшие плотской любви. Ничего тут не поделаешь.

Я пересек площадь, увидел Финна и окликнул его. Сигват выскочил из соседнего дома, заметил меня и со смехом двинулся наперерез. Показался и Косоглазый, со стрелой на натянутой тетиве. Он оскалился по-волчьи, причем вид у него был такой, словно я застиг его с рукой в моем кошеле; потом он пожал плечами. Вчетвером мы направились к темному входу в церковь, узкому проему шириной в одного человека.

Слишком поздно, самые умные уже укрылись внутри и заложили дверь. Церковь выглядела отличным убежищем. Узкий вход, покатый пол, затем подъем и толстая дверь — тараном тут не воспользуешься. Выше я заметил отверстия вроде бойниц — и едва успел отскочить, когда из одного высунулось копье, точно змеиное жало.

Прижимаясь к стенам, мы подобрались к двери, осмотрелись, потом осторожно вернулись ко входу. Я вышел на деревенскую площадь, добрел до колодца, окруженного рядом поилок, присел, положив щит на колени, а меч на плечо, и прислушался к воплям из домов. Кое-где мелькали человеческие фигуры, будто черные нетопыри. Внезапно ярко полыхнуло пламя, и крыша одного дома рухнула.

Финн зарычал, и я устало кивнул. Он убежал во мрак, волоча за собой Косоглазого, который, судя по всему, хотел остаться рядом со мной; на бегу Финн громогласно требовал затушить пожар, иначе он порвет всем задницы и погасит огонь кровью.

— Это крепость, а не Христова церковь, — проворчал Сигват. — Придется поджигать.

— Нет, — возразил я. — Уже поджигали, хватит… Еще ненароком спалим то, что мы ищем.

— Можно поджечь дверь, как в прошлый раз, — ответил Сигват, поднялся, сложил руки вместе, зачерпнул воды и плеснул себе в лицо. Отряхнувшись, как собака, он пошел собирать дерево на растопку костра.

Двое мужчин со смехом гнались через площадь за вопящей женщиной. Сигват заступил дорогу, пихнул одного в бок и повалил на землю. Это оказался Арнфинн, наш старый побратим. Его товарищ испуганно попятился.

— Вы двое, со мной, — сказал Сигват. Товарищ Арнфинна, глядя, как женщина с визгом исчезает за углом, свирепо зарычал.

— А ты что, за вожака теперь? — Он взвесил в руке окровавленный топор.

— Он меня послал, — ответил Сигват дружелюбно, ткнув пальцем в мою сторону. Я помахал. — А это от меня. — Он двинул рукоятью клинка прямо в челюсть недовольному. Полетели зубы, полилась кровь. Арнфинн тем временем встал и ухмыльнулся, явно пристыженный тем, что повел себя как молокосос.

— Небось не ждал такого, когда за бабенкой погнался, а, Ламби? — Он усмехнулся, помогая подняться товарищу. — Чего тебе, Сигват?

Тот принялся объяснять, а я услышал цокот копыт и чуть не обмочился от страха, но потом разглядел брата Иоанна и Козленка, ведущих в поводу наших лошадей. Раненый Сумарлиди размахивал копьем, сжимая в другой руке щит и пытаясь удержать равновесие — наездник из него был так себе.

— Помогите мне слезть, — прорычал он. — Слишком высоко, чтобы я сам справился.

Мы с братом Иоанном выполнили просьбу, а Козленок вытаращился на представшее его глазам зрелище.

— Ты бы не подпускал его, — пробурчал Сумарлиди, хромая к колодцу. Его нога, как я различил в отблесках пламени, никуда не годилась, ее все равно что не было, мертвый груз, который он обречен таскать до конца жизни.

— Думаю, он уже привык к такому, — ответил брат Иоанн. — Tede pes et cuspide cuspis, arma sonant armis, vir petiturque viro — так уж тут заведено, я хочу сказать.

— Понял бы, что это значит, глядишь, и согласился бы, — фыркнул Сумарлиди. Все замолчали, а горящий дом с грохотом обрушился, и во все стороны полетели искры. Финн отчаянно бранился.

— Это значит, люди всегда сражаются в этих краях, — перевел я. — Как нога?

— Никак, — хмыкнул Сумарлиди и покосился на меня с опаской. — Ты это, Убийца Медведя, не горячись, ладно? Я к валькириям не тороплюсь.

— И в мыслях не было, — процедил я, внезапно разозлившись. Что я им, мясник, что ли?

— Скоро ты позовешь меня со Жрецом, Одноногий, — заявил Финн, подошедший к окончанию нашего разговора. Его лицо было перемазано сажей.

Потребовалось около часа, чтобы утихомирить викингов и собрать всех вместе. Двое успели надраться в стельку, трое были ранены, одному ногтями расцарапали щеку.

— Я юбки-то задрал, — объяснял он своему товарищу, — а она и не дергается, будто так и надо. Ну, я решил поглядеть, на кого влезаю, и тряпку с башки содрал. А она словно спятила вмиг, брыкаться начала, вопить. Морду мне раскроила. Лучше б я…

— Заткнись, — бросил Финн, и дан мгновенно замолчал.

Я высказал все, что накопилось у меня на сердце, — а накопилось немало. И предупредил, что если кто-то снова меня ослушается, я намотаю их кишки на позорный столб.

Признаться, я не гнушался прибегать к повадкам Старкада; уж всяко лучше, чем старинные «кровавые орлы». Над орлами отпетые разбойники вроде моих людей только посмеялись бы, ведь ими обычно грозили ради красного словца; правда, Хедин Шкуродер уверял, что однажды учинил такое наказание, когда грабил земли ливов вдоль Балтики, потому и получил свое прозвище. Другие, впрочем, говорили, что прозвище досталось ему, когда он бил волков на мех; по мне, это ближе к истине.

Когда я закончил, все молча разбрелись, понимая свою вину: всего горстка сарацин мертва, многие бежали, а с дюжину врагов заперлись в церкви, и извлечь их оттуда было совсем непросто.

Мы сидели на площади и смотрели, как воины подтаскивают к узкому дверному проему дерево, копьями проталкивают кучу поближе к двери и поджигают. Я опасался Фарука с его всадниками, а потому разослал дозорных и отправил Косоглазого с Хедином на разведку. Теперь оставалось только ждать, тем более что из узкого проема уже повалил дым.

Ожидание коротали кто как, но грабить и насиловать никто не бежал — все опасались прихода Sarakenoi; один Сумарлиди все ныл, чтобы ему нашли бабу, потому что сам он никого не догонит. Наслушавшись этого нытья, двое поднялись, ушли и вскоре вернулись, волоча за собой скулящую женщину. Сумарлиди разложил ее прямо на поилке и пристроился сверху. Козленок с любопытством наблюдал. Остальным было плевать.

Наконец Сигват донес, что огонь погас, причинив кое-какой урон, но арабы хорошо намочили дверь, даже вина не пожалели — льют вниз прямо сквозь отверстия в стене.

— Значит, вода у них уже кончилась, — сказал брат Иоанн.

— То есть они надеются на подмогу, — продолжил я. — На Фарука и конников.

Эти слова заставили моих людей заторопиться: все понимали, что новая схватка с конницей будет явно не в нашу пользу. Арабы наверняка возьмутся за луки и перебьют нас издалека по одному, как гусей.

Вход в церковь был узким, на одного человека, только у самой двери расширялся так, что трое могли встать рядом. Дерево на двери почернело, но не прогорело, так что мы проникли внутрь и прикрылись щитами от копий из отверстий в стене. После чего Финн и еще двое принялись рубить дверь топорами.

Минуло с полчаса, наполненных шумом и едким мужским потом, когда Финн торжествующе взревел — он проломил в верхнем левом углу маленькую дырку. Топоры заколотили еще яростнее, щепа так и летела в разные стороны, а остальные, по-прежнему укрываясь под щитами, готовились броситься вперед, едва дверь рухнет.

Неожиданно из дыры в двери высунулось копье. Финн как раз наносил очередной удар по двери, а потому резко отшатнулся: по воле Одина топор с размаху вонзился в горло человека за его спиной, и тот захрипел и повалился навзничь.

Началась суматоха, упавший вопил и сучил ногами, его следовало вытащить наружу. В конце концов все бросили рубить и выбрались в ночную прохладу, задыхаясь и отплевываясь. Пострадавший — тот самый Ламби, которому Сигват выбил часть зубов, — уже умер, кровь в ране неспешно сворачивалась.

Мы переглянулись, но никто не торопился озвучивать свои мысли чернее ночи.

— Нам нужен таран, — наконец сказал я.

— С прогибом посредине, — поддакнул Финн.

— Как твой член? — уточнил Сигват.

Финн криво усмехнулся.

— Нас слишком мало, не поднимем, — ответил он, но в его глазах не было смеха.

Тут подбежал Козленок, лицо перекошенное, тыча пальцем себе за спину и не сводя с меня перепуганного взгляда.

— Одноногий упал в колодец, — проскулил мальчик.

Ятра Одина — может ли эта ночь стать еще хуже?

— Норны любят троицу, Торговец, — отозвался Финн устало, когда я выкрикнул эти слова вслух. Все потянулись к колодцу, где брат Иоанн держал за руку дрожащую женщину и вглядывался во мрак внизу.

— Она его столкнула, — объяснил монах, — когда он пытался… Ладно, не важно. В общем, он упал и не издал с тех пор ни звука.

Финн пожал плечами, взял ведро с привязанной к нему веревкой, выбрал слабину, потянул; его глаза расширились, когда он ощутил сопротивление. Он подозвал еще троих, и совместно они вытянули обратно ведро. Ноги Сумарлиди появились над краем колодца..

Его шея была сломана, на лице застыло изумление. Арабка съежилась и тихонько завыла.

— Он больше не с нами, — вздохнул брат Иоанн печально. Финн согласно хмыкнул, то ли из сочувствия, то ли от отвращения.

— Глупая смерть, право слово, — подытожил он.

А меня вдруг посетила безумная мысль, недаром я носил кольцо ярла. Если надеть на труп хороший, крепкий шлем, получится таран с прогибом посредине.

От мертвого Сумарлиди толку было больше, чем от живого; правда, когда мы взломали дверь, даже родная мать не согласилась бы обмывать это тело. Шлем вонзился ему в плоть, и снять его было уже невозможно, так что мы не стали и пробовать, а Финн убил арабку и кинул ее к его ногам — слабое утешение для мертвеца.

Брату Иоанну все это не понравилось, но остальные от него только отмахивались, а он понимал — служение Христу для них покуда в новинку — и не спорил. Меня же, не пожелавшего вмешиваться, он одарил суровым взглядом и промолвил:

— Бездна тем чернее, чем дольше ты в нее глядишь.

Это было после того, как осажденные попытались сдаться, сразу, едва мы снесли дверь. Они отчаянно голосили на своем тарабарском наречии, бросали луки и копья и протягивали руки. Побратимы, чуждые жалости, зарубили всех, мстя за случившееся этой ночью.

— Они достойны лучшего, — твердил брат Иоанн, пытаясь заставить меня прекратить бойню. Глупо с его стороны, так как я не мог этого сделать — и потому злился и едва сдерживал тошноту.

— Если крысу загнать в угол, она тоже будет драться, — огрызнулся я, ощущая, как ноздри забивает сладковатая вонь крови. Отделался от священника и пошел искать то, ради чего мы сюда прорывались. Посылка оказалась на месте, под каменным основанием жаровни в келье настоятеля. Я забрал ее, сунул под рубаху и велел уходить.

Мы задержались только для того, чтобы положить к ногам Сумарлиди и беззубого Ламби окровавленные тела арабов, а затем подожгли церковь и растворились в спасительной темноте.

Еще одно божье место сожжено, еще люди убиты. В ночном мраке сырой ветер охладил мое лицо, тошнота подкатила к горлу, и сил ее сдерживать не осталось. Я согнулся пополам, а когда проблевался, ощутил на плече чью-то руку. Я не хотел никого видеть, но не успел прогнать незваного добряка — меня скрутило снова.

Брат Иоанн похлопал меня по плечу, и я услышал напевное:

— Tacilis descensus Averno.

Сойти в преисподнюю просто.

Мать его за ногу, откуда ему знать? Ведь не он во главе этой шайки.

6

Я обнимал мальчишку, крохотного, будто птаха, а его тело от рыданий сотрясалось так, будто сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Хотелось обнять его как можно крепче, но это было неловко, ведь все смотрели на нас, а слов утешения не было ни у кого. Наконец брат Иоанн оторвал Козленка от меня и повел к ручью — смывать сопли и слезы.

Остальные ежились от холода и усталости; уже пробивалась заря, языки тумана, точно длинные волосы ведьмы, скользили вокруг, словно обгладывая развалины, тутовые деревья и трупы, почерневшие и обугленные. Вороны расселись на ветвях, недовольные тем, что мы мешаем им пировать.

Пир бы выдался на славу. Повсюду крошечные тельца, настоящее поле смерти, темные кудри в сгустках крови, глаза уже выклеваны и зияют дырами, будто упрекая. Этого ребенка убили со спины, проткнули насквозь, и Хальфред сумел установить, как было дело.

Всадники прискакали в шелкопрядную мастерскую из Лефкары, и это означало, что я угадал правильно — Фарук поспешил на дым погребального костра, живых не нашел и потому двинулся в деревню. Там он, должно быть, отыскал еще мертвецов и сгоревшую церковь, а мы его опережали, пусть и не намного. Хвала Одину, что мы с арабами разминулись во мраке, — но за такую удачу Одноглазый обычно берет немалую виру.

На сей раз он взял маленького Власия, который попался на глаза арабам, повидавшим своих мертвых дружков. Как вспугнутая дичь, брат Козленка, похоже, пытался убежать на своих резвых ногах, но где ему было удрать от конных с копьями.

Они загнали его, пояснил Косоглазый тихо, чтобы не услышал Козленок, и привезли обратно к дотлевающему погребальному костру, почти прибитому дождем. Наверное, насаженным на копье, сказал Косоглазый.

И потешались над ним, подумалось мне, швыряя тело в уголья и золу, жертвой своим мертвецам. Мне пришло в голову, что и мы вполне могли бы сотворить нечто подобное, в другом месте и в другое время, и эта мрачная мысль никак не помогла справиться с комом в горле.

Затем арабы ускакали прочь, бросив крохотное мертвое тельце, а все вокруг внезапно выстудилось, опустело и погрузилось в тени.

Мы нашли его после пары часов утомительного перехода, двигаясь так быстро, как только могли. Все соглашались, что моя затея была хоть куда, но мертвый мальчишка словно придавил наши сердца камнями. А еще Козленок с его слезами…

Но важнее всего была палочка на поясе Власия, которую Sarakenoi даже не подобрали. На ней значилось, кособокими рунами: «Старкад. Запад. Дракон».

Послание Квасира было предельно ясным. Старкад прибыл на остров, и в пресную воду словно кинули щепотку соли. Теперь Валант и прочие греки знают, что передали посылку не тому волку, и все греки на Кипре ополчатся на нас, заодно с Sarakenoi и людьми Старкада.

Как сказал Финн, хрипло расхохотавшись, если мерить ярла по числу его врагов, то Орм Убийца Медведя и вправду невероятно могуч. Побратимы тоже засмеялись, с суровым смехом мужчин, у которых впереди бой, а позади пожар, — волчьи оскалы и мало веселья.

По крайней мере, у Квасира было время подготовиться и отправить нам навстречу брата Козленка.

Я знал, что означает слово «дракон» в послании. По дороге сюда, менее чем в дне пути от Ларнаки, когда мы сидели с голыми задницами над обрывом, опорожняя желудки и дружески беседуя, Квасир указал мне на мыс, похожий на драконью морду. Мы еще заспорили, чьего подобия в нем больше — лосиного облика прежнего «Сохатого фьордов» или облика рычащего змея, присущего похищенному нами драккару Старкада.

Туда Квасир и ушел, вот только с одним кораблем или с двумя? И ушел ли вообще?

Я изложил все это побратимам, а брат Иоанн привел умытого Козленка. Финн рвался вернуться той же дорогой, какой мы пришли, схватиться со Старкадом и вернуть рунный. Никто другой, впрочем, его не поддержал, а меня воротило с души от мысли, каким прахом пошли все мои затейливые замыслы. Да, я был не Эйнар.

— Что будем делать, Орм? — спросил Квасир, и я вдруг ощутил беспричинный гнев, будто накатила и захлестнула с головой волна безумия: захотелось согласиться с Финном, закричать, что мы убьем Старкада и всех греков на острове, добудем рунный меч, прорвемся на наш корабль и…

Вместо этого я оглядел побратимов, одного за другим, смирил гордыню и заставил себя признать истину. Мы побежим, братья. Мы побежим.

И мы побежали, затяжной петлей, изрядно пропотев, несмотря на холод. Мчались по голым склонам, как поднятая дичь, перемахивали овраги, прыгали по скалам, огибали деревья, упорно держа направление на юго-запад. В конце концов, объявляя привал, я ощутил соленый привкус моря на пересохших губах и с наслаждением всосал морской ветерок изнемогающим горлом. Впереди была другая деревня, чуть западнее, если я верно помню карту Радослава, и звалась она Пафос — будто воздух выпустили из чрева мертвой овцы. Я не собирался туда соваться, предполагал выйти к морю на безопасном удалении от нее.

Мужчины попадали на колени, тяжело дыша, и поприпадали к мехам с водой, а Козленок просто уселся, поджав колени к подбородку, и уставился на меня своими темными глазами. Я беспокоился, выдержит ли он такой бег, но мои страхи были напрасными — мальчишка тут вырос, ноги у него молодые и привычные шастать по окрестностям с самого рождения.

Я улыбнулся ему и махнул рукой, и он ответил тем же жестом, но без улыбки. Некоторое время спустя он подобрал мех, прежде чем кто-либо успел его перехватить, встал и подошел ко мне. Пока я пил, он сидел на корточках рядом, молча глядя перед собой.

— Прости за брата. — Я протянул ему мех. Он заткнул горловину и вздохнул.

— Моя мать… — проговорил он, но на большее его не хватило. Он хотел быть мужчиной, однако губы его предали.

— Вернись к ней, — сказал я, сжимая его плечо, но взгляд, которым он меня одарил, повернувшись, был свирепым, как у разъяренного кота.

— Я хочу быть одним из вас. Я приму клятву. И буду сражаться с неверными.

Финн угрюмо усмехнулся.

— Подыщи себе другое войско, бьярки; мы уходим и никогда не возвратимся.

Мальчик вскинулся, неверяще посмотрел на нас, потом его плечи обмякли.

— Против нас все, — сказал я, — от кефала до Валанта, не считая Sarakenoi. Мы украли кое-что ценное.

— Этим мы обычно и занимаемся, — прибавил Косоглазый со смешком. Когда я неодобрительно покосился на него, он с вызовом посмотрел в ответ. По крайней мере, мне почудился вызов, хотя наверняка сказать сложно, когда у собеседника левый глаз словно глядит за правое плечо.

Мальчик промолчал; тут кто-то потребовал воды, Козленок встал и пошел на голос. Брат Иоанн подсел ко мне и прошептал:

— Оставить мальчика все равно что прикончить. Валант не поверит, что ему ничего не известно. Не говоря уже о Старкаде.

Ах да, наша добыча. Я и забыл о ней, по-прежнему болтавшейся у меня за спиной. Что ж… Я взял кожух в руки, тщательно осмотрел. Побратимы заинтересовались, ведь это была причина всех наших здешних неприятностей, подобрались ближе и повытягивали шеи.

Обыкновенная кожа, надежная крышка. Я осторожно подцепил ее. В нос ударил резкий пряный запах. Я вывалил содержимое кожуха на свою ладонь.

Сухие веточки и листья, побуревшие по краям, некогда ярко-зеленые и блестящие. И еще какие-то темные горошинки, твердые, как бусы.

— И это все? — обиженно спросил Финн. — Этот мусор за наш рунный меч?

— Обманули нас, Торговец, — произнес кто-то.

— Что это? — буркнул другой голос.

Я понял сразу, хотя никогда раньше не видел ничего подобного. И вся картина развернулась передо мной вмиг, точно сложенный плащ. Я пожал плечами, сложил все обратно и вставил крышку на место. Я обещал побратимам сокровища, привел их в логово волков, где погибли люди, — но не мог объяснить, что именно мы нашли. Они жаждали сокровищ, так что пришлось соврать.

— Жемчуг, — сказал я, старательно давя в себе стыд. — Особая порода.

Воины закивали, заулыбались. Жемчуг — это понятно. Жемчуг можно обменять на рунный меч. Эйнар мог бы мною гордиться.

Брат Иоанн прищурился — он догадался, что я лгу.

Я не стал открывать правду, хотя сам сообразил, что это листья и ветки тутовника, а также яйца шелкопрядов. Шелк нынче такой дорогой, что просто так его не купишь — нужно разрешение властей. Говорят, какие-то отважные монахи выкрали плоды тутовника в чужой и далекой стране, и теперь церковь ревниво хранит тайну производства шелка.

Если архиепископ Христа и свирепый полководец торгуют тем, чем единолично доселе распоряжалась церковь, продают типам вроде Хониата, — здесь не просто кража и дележ дохода. Отчетливо попахивало изменой, того рода, когда правители под покровом тьмы получают в бок отравленный кинжал, и я пробыл в Миклагарде достаточно долго, чтобы узнать, сколь неустойчиво положение императоров на высоком троне. Неудивительно, что Хониат отдал Старкаду мой меч в награду за такое поручение.

Да, красть кожух было ошибкой, серьезной, роковой ошибкой. У меня внутри словно все выстудило. Лев Валант не скрывал, что служит человеку по имени Красные Сапоги, и именно он в прошлом году устроил беспорядки в Великом Городе. Если за всем стоит Красные Сапоги, значит, их цель — василевс. Тут уже не поторгуешься за рунный меч. Это смертный приговор.

О кровных распрях я знал немало, как и любой северянин, но вот распри великих в Миклагарде — совсем другое дело. Валант раздавит нас с легкостью, в единое мгновение, реши он, что нам слишком многое известно, — а единственный, кто может помочь, василевс-автократор, чересчур далеко, до солнца проще дотянуться.

Всего две зимы назад, подумал я устало, моей заботой было, разве что, насколько изъеден жучками остов нашего маленького faering в Бьорнсхавене. А ныне я спрашивал себя, не смеются ли надо мной боги, — мол, возомнил себя ярлом Братства, — и не станет ли мой первый настоящий набег последним.

Хуже того, я скрыл правду от других. Я почти услышал смех Эйнара, когда мы побежали дальше. Деревья дозорными глядели нам вслед с холмов, и всякий раз, когда я оборачивался, сердце уходило в пятки — я принимал эти деревья за всадников.

Впрочем, конным тут делать было нечего. Я понял это, когда захромала одна из наших лошадей; груз пришлось распределить между двумя другими. Мало-помалу склоны становились менее крутыми, скатываясь к морю. Вдруг Косоглазый громко крикнул и показал вперед.

Там, покачиваясь на прибрежной волне, виднелся «Сохатый». Мое сердце подскочило в груди от радости.

Мы быстренько похлопали друг друга по спинам, но веселье сошло на нет, когда стало понятно, что «Волчка» не видно. Выходит, мрачно сказал Финн, наша добыча потеряна.

— А, — Хедин Шкуродер махнул рукой, — не бери в голову, Финн. Груз могли и спасти. Может, ваш кнорр плывет себе, просто мы его не видим.

Может быть. Мы побежали вниз, воодушевленные тем, что скоро покинем сушу и окажемся в море. Мы скользили по склонам, выскочили к полосе кочковатой травы, за которой начинался песок. Чайки кружили над нами с истошными криками, что звучали будто смех безумной ведьмы или плач потерявшегося ребенка. Многие чайки, вестимо, — души утопленников и неупокоенных из владений Ран, Матери Волн, как любит рассказывать Сигват.

Мы пробежали возделанное поле, заметили дымок из печной трубы и фигуру, которая выпрямилась, завидев нас, и кинулась прочь. Все запыхались, даже лошади, и пришлось передохнуть.

Закричал петух, и Сигват хмыкнул.

— Дурной знак, — сказал он.

Финн сплюнул.

— Тебя послушать, добрых знамений вообще не бывает, — пробурчал он.

Сигват подумал, потом пожал плечами.

— Всякое бывает, — ответил он. — Животные обычно предостерегают, редко сулят радость. Петухи — птицы Одина, ибо они возвещают восход солнца, которое Один и его братья, Вили и Be, подняли в небеса, угольями из Муспелльсхейма. Фьялар — красный петух, который поднимет великанов на бой в канун Рагнарека, а золотой Гуллинкамби пробудит богов. И не забывать о Безымянном, что в тот день призовет мертвяков из владений Хель.

— Помню, помню, — пробормотал Финн. — А теперь…

— Если петух кричит в полночь, значит, пришел мертвец, а если он кукарекает трижды от заката до полуночи, жди смерти, — продолжал Сигват. — Крик среди дня, как сейчас, часто предостерегает от беды. Не видишь, он на воротах сидит или нет? Если да, значит, завтра будет дождь.

— Ятра Одина, — пробормотал Финн, вытирая пот с лица. — Отныне только кур держать стану.

— Ну, — протянул Сигват, — кудахчущая курица к беде, как и та, у которой хвост вроде петушиного. Их надо сразу резать. А курица на насесте с утра пораньше предвещает смерть…

— Волосатая задница Тора! — взревел Финн. — Хватит, Сигват, во имя всех богов!

— Вы бы послушали его, — сказал Гарди, указывая назад. — Глядите.

На сей раз ошибки быть не могло — фигуры всадников, высоко на гребне холма. Конные явно искали дорогу вниз. Едва они спустятся на равнину…

— Бежим, — бросил Финн, пот золотился на его лице. — Бежим, будто волк Локи вот-вот вцепится вам в портки!

Мы побежали, спотыкаясь и бранясь. Один из раненых скатился со спины лошади, другой двинулся было к нему, обернулся и увидел всадников, что веером рассеялись по склону, подгоняя своих скакунов и вопя пронзительное «Илля-ла-ла». Он послал лошадь вперед, второй принялся сыпать проклятиями, кое-как ковыляя на здоровой ноге.

Никто ему не помогал, копыта стучали все громче. Послышалось знакомое жужжание, и ковылявший вдруг вскрикнул и повалился лицом вперед. Стрела вонзилась ему в спину.

Финн выругался и развернулся. Я понял, что он задумал, и гаркнул:

— Стройся!

Побратимы послушались, сбились вместе, точно стая воробьев; стрелы летели все гуще, со звуком ножа, рассекающего полотно. Кто-то вскрикнул — стрела угодила в ляжку — и потащился к кромке воды.

Мы подняли щиты и молча повернулись к врагу, только наше прерывистое дыхание нарушало тишину. Потом стрелы забарабанили по дереву, и другой побратим с бранью выдернул древко из лодыжки.

— Борг! — проревел Финн, и мужчины воздели щиты выше и с уклоном назад. Стоявшие впереди, я в том числе, пригнулись. Краем глаза я заметил Косоглазого, который шлепал по воде к «Сохатому». Пусть глаза у него косят, зато ноги шустрые.

— Отступаем, — сказал я своим потным товарищам. — Давайте, пошевеливайтесь.

Мы составили из щитов укрытие, но только спереди, поэтому двигались еле-еле, мучительно медленно, а всадники продолжали пускать в нас стрелы. Казалось, ничего другого они не замышляют; я насчитал их всего два или три десятка, и среди них никого, похожего на эмира, — ему явно пришлось разделить свои силы, чтобы отыскать нас.

Один отставший дан, стараясь нас нагнать, получил шесть стрел, одну за одной; они вонзались в него с таким звуком, с каким ударяется о стену сырое мясо. Он упал наземь, одна рука все царапала песок и хватала жесткую траву в тщетной попытке догнать своих.

Мы отступали, а стрелы свистели, шипели и врезались в щиты. Надеюсь, тот, кто командует арабами, слишком осторожен, чтобы сообразить, что, пока мы идем, «вороньи когти» нас не защищают, как в прошлый раз. Без этих когтей мы бы не устояли против вооруженных копьями всадников и стрелков.

Песок заскрипел под ногами, иногда нога наступала на травяную кочку. Потом кочки исчезли, а мы все пятились, миновали еще два тела и двух лошадей без наездников.

Одна из арабских лошадей вдруг взвилась на дыбы, сбросила седока, а остальные поскакали обратно, когда кто-то из наших закричал: «Вода!»

От плеска волн у моих ног я чуть не разрыдался. Позади, один за другим, побратимы закидывали щиты за спины и плюхали по воде в сторону лодок, а с корабля начали стрелять из немногих имевшихся у нас коротких луков. Конные предпочли не приближаться.

Что-то ударилось в мой шлем, и в голове будто зазвонил колокол. Затем что-то свистнуло, и стрела угодила в мой щит — изнутри! Я перерубил ее древко мечом и крикнул стрелкам с «Сохатого» глядеть, куда они целят, потом повернулся и побежал, прикрыв щитом спину.

Перевалился через борт «Сохатого», услышал плеск — это падали в воду последние стрелы с берега. Конные с торжеством трясли луками над головами и вопили на своей тарабарщине на греческом — наверняка что-то обидное.

Квасир, сияя, помог мне встать и дружелюбно ткнул в плечо.

— Отлично придумал, Торговец!

— Сколько? — выдавил я, глядя на мокрых, изможденных, стонущих побратимов.

— Четверо погибли, — ответил Финн, поливая водой голову. Потом плюнул в сторону всадников. — И шесть раненых, среди них мальчик.

— Мальчик? — недоуменно переспросил я. Не Козленок же…

Это оказался он. Стрела попала ему в бок, брат Иоанн стоял на коленях рядом с ним, внимательно ощупывая рану. Древко обрезали по самую плоть; Козленок весь обмяк и был бледен, цвета молока.

Брат Иоанн пробормотал молитву и посмотрел на меня; его строгое лицо блестело от пота.

Подошел Гизур.

— Западный ветер дует. Будем ловить?

Я кивнул, потом повернулся к брату Иоанну, который снова осматривал рану. Козленок застонал.

— Задница Одина, жрец! — прорычал Финн. — Ты вообще знаешь, что делаешь?

— Еще слово, Лошадиная Голова, и я тебе врежу. Принеси воды и заткни пасть.

Финн с бранью удалился, а я почувствовал, что «Сохатый» разворачивается, и услышал, как Квасир теребит усталых побратимов, понуждая выбирать парус.

— Ты вправду ведаешь, что делаешь? — спросил я. Брат Иоанн смерил меня таким взглядом, что мне почудилось, будто и он сейчас зарычит. Потом он отер сухие губы, и я увидел в его глазах страх и неуверенность.

— Сидит глубоко, наконечник зазубренный. Не могу протолкнуть наружу, боюсь задеть что-нибудь во чреве и причинить больше вреда, чем уже принесла рана.

— А если не трогать?

— Coniecturalem artem esse medicinam.

Медицина есть искусство гадания. Я посмотрел на мальчика, совершенно беспомощного; мне больше не нужны мертвые детские тела. Брат Иоанн, суетливый от забот, кивнул и облизал губы, потом снова начал усердно молиться.

Я подставил лицо ветру, повернулся к носу и увидел Радослава.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я и поведал ему, что произошло на берегу, как погиб маленький посланец. Радослав качнул перевитой серебром прядью, посмотрел на крохотную фигурку на палубе; брат Иоанн склонился над Козленком, точно ободранный ворон.

— Его мать проклянет день, когда мы приплыли на остров, — сказал Радослав и плюнул. — Но все равно мы уже не вернемся. Твой Старкад запустил лису в курятник.

По его словам, все случилось быстро и обыденно. Они видели, как в гавань входит корабль, и подивились — это был большой греческий кнорр, но шел он с востока и лавировал против ветра с берега. Когда же он обогнул мыс, на его палубе оказалось полным-полно северян, и Квасир немедленно велел ставить парус и ловить тот самый ветер, который препятствовал кораблю Старкада.

Радослав повозмущался тем, что пришлось бросить «Волчок», с Аринбьорном и Огмундом на борту. Хуже того, прибавил он, они вынуждены были бросить и большую часть груза на борту.

— Прости, — сказал я.

Радослав пожал плечами.

— Да ладно. Сокровище все окупит, когда мы его добудем.

Я промолчал, не стал разубеждать Радослава, который по-прежнему был уверен, что мы ищем сокровище — впрочем, рунный меч и был сокровищем. И все же в моей груди разбушевалась буря, и решимость моя слабела, как протекающий кнорр. Гонимый клятвой за мечом, я вовсе не хотел возвращаться в курган Атли. Рано или поздно надо будет решать, не то дела станут безобразнее Коротышки Элдгрима.

— Куда, Торговец? — крикнул Гизур. Это решение я принял давно, изменилась лишь отправная точка.

— На север и затем на восток, вокруг острова, к Селевкии, — ответил я. Недаром я прислушивался ко всем сплетням: мне было известно, что Антиохия ныне в руках Миклагарда. Город брали уже не в первый раз, но, как случалось и прежде, его, скорее всего, придется отдать и отступить к Тарсу. Я надеялся, что этого не произойдет, покуда мы не доберемся до Селевкии, антиохийского порта, куда более надежного убежища, чем пустынный берегСеркланда.

Коротышка Элдгрим взял мой щит и ощупал обрубок стрелы, торчавший изнутри. Потом посмотрел на меня и приподнял ошметок брови.

— Угу, — сухо кивнул я. — На пядь левее, и поминай как звали. Кто угодно скажет, что я тебе не нравлюсь.

Коротышка достал свои щипцы и расшатал древко стрелы; наконечник рассыпался, и нельзя было опознать, кто именно стрелял — Радослав, Коротышка или кто-то другой; все они переглянулись с облегчением. Я кинул обрубок за борт и засмеялся.

Мы шли под парусом, высматривая позади корабли греков и ворча на невезение — нет чтобы Старкаду задержаться. Я молился, чтобы Валант не погнал свой флот на север, чтобы он подумал, будто мы кинулись обратно в Миклагард с нашей добычей, возможно, что нас послал василевс, чтобы его разоблачить. Но Старкад точно так не подумает. Я знал: он непременно нам повстречается, один, однако меня злило, что всякий раз, когда мы сталкиваемся, никак не удается смочить меч в его крови.

Конечно, я направлялся прямиком в руки Красных Сапог, что командовал войском Великого Города на востоке, но надеялся ускользнуть от него прежде, чем Валант попросит задержать Орма Убийцу Медведя. Если Один нас не бросит, Старкад поплывет следом, и тогда мы поторгуемся — или сразимся; мне уже все равно.

Мы свернули на восток, потеряли ветер и поползли, точно водяной жук, вдоль Анатолийского побережья на веслах, гребли, покуда сопли и слюни не промочили нам бороды.

Новый «Сохатый» оказался добрым хавскипом, Гизур был доволен, пусть мачта пять лет подряд кривилась от жары и пошла трещинами, пусть отдельные доски были не такими крепкими, как хотелось бы. Пока не налетела буря и не пришлось вычерпывать воду, Гизур не сомневался, что мы достигнем Антиохии.

Брат Иоанн беспокоился за Козленка и все же извлек стрелу из тела мальчишки — ни толики жира на наконечнике, — а потом принялся кормить раненого отваром лука-порея и нюхать рану; дурного запаха не было, и это хороший знак.

Я столкнулся с ним, когда он осматривал Ивара, которого мы звали Готом за остроумие и проделки в духе Локи. Ивару стрела пронзила щеку, и рана подживала, но он еще порезал себе десну и выбил зубы.

— Как мальчик?

— Жив пока, — ответил брат Иоанн, хлопая Ивара по плечу и выпрямляясь. — Правда, не могу сказать, что он непременно оклемается. Я почистил рану уксусом, зашил леской, присыпал мальвой и пшеничными отрубями, а сверху наложил пергамент с самой верной из молитв.

— Что еще мы можем сделать?

Монах пожал плечами.

— Молись, чтобы он живым доплыл до Антиохии и чтобы греки не перебили всех Sarakenoi, а еще чтобы среди тех, кто уцелел, нашелся лекарь. Sarakenoi — лучшие лекари на свете, это все знают.

— Слишком много молитв, — возразил я, и он криво усмехнулся.

— Все для него.

Я подошел к Козленку, который очнулся и что-то шептал, едва-едва слышно.

«Позвольте мне умереть», — разобрал я.

— Твоя мать прикончит меня, — откликнулся я. — И потом, Финну нужен помощник при котле, мы выбрали тебя. Как надоест валяться, займись делом.

Ему удалось выдавить улыбку, а в уголке глаза набухла слеза, яркая, как жемчуг. Лицо Козленка было таким бледным, что лиловые жилы смахивали на шрамы Коротышки Элдгрима.

— Я когда-нибудь снова увижу маму? — прошептал он.

Я кивнул, не в силах произнести ни слова.

Коротышка спас положение, навис над Козленком своей иссеченной харей и оскалился в улыбке, какую он сам, верно, считал дружеской, но которая смахивала на оскал дурно вырезанного идола, намокшего под дождем.

— Я отвезу тебя домой, когда все будет сделано, — пообещал он, — потому что у твоей мамаши осталось мое тряпье. Отдыхай, бьярки, корабль плывет, чужие земли все ближе, там полно сладостей. А потом отправимся домой.

Козленок улыбнулся, смежил веки и заснул, его дыхание было чересчур хриплым для такой крохотной груди. Я сидел и размышлял обо всем в одиночестве, а побратимы снова расселись по скамьям и принялись грести…

Прочь от Валанта — и от Старкада и меча, который мы искали, хотя я знал, что он последует за нами, и допустил ошибку, сказав об этом, когда Радослав заявил, что Старкад не ведает, куда мы держим путь.

Я сказал и остальным, ощущая во рту горький привкус гривны ярла и слыша, будто наяву, смешок Эйнара.

— Он знает, — решительно сказал я, — потому что я поделился с Аринбьорном.

Глаза Радослава слегка расширились, потом он задумчиво кивнул. Я понял, что славянин сделал новую мысленную зарубку: Аринбьорн остался командовать «Волчком», и я поведал ему свой замысел на случай, если море нас разлучит.

Теперь Старкад заставит Аринбьорна рассказать все, что тот знает, и я не сомневался, что он сохранит добытые сведения при себе. Старкад приплыл с востока, значит, он, должно быть, проделал весь путь до Яффы, серкландской гавани, где чаще всего пристают Христовы паломники, идущие в Йорсалир; и он узнал, что я его обманул, ибо служитель Христа вроде Мартина не мог проскользнуть там незамеченным. Теперь он наверняка хочет освежевать меня заживо и добиться ответа, который, как он думал, есть у Орма Убийцы Медведя, — где Мартин.

В плеске воды под веслами я различил смех Эйнара и, чтобы прогнать эти омерзительные грезы, занял место на скамье: тяжелое весло быстро истребило все посторонние мысли. Сменяя друг друга, мы гребли полдня, а затем ветер подул с нужной стороны, — как раз когда я почувствовал, что едва могу разогнуться.

Когда другой занял мое место, я кое-как встал и отправился в дозор на нос, натянув кольчугу, которую забрал как свою долю на Патмосе. Она подошла. Моя старая кольчуга, которую я продал, чтобы мы могли пересечь Море Тьмы и попасть в Миклагард, сейчас была бы тесна в развернувшихся плечах, хоть и выковали ее на взрослого в Стратклайде. На мгновение мне привиделись капли дождя в мертвых глазах юнца, которого я убил в том краю.

Целую жизнь назад.

Наконец, после долгого ожидания, Сигват крикнул, что видит землю, а вскоре показался и какой-то корабль. Когда я подошел к нему, выяснилось, что корабль не один, и все забеспокоились и принялись высматривать чужаков.

— Греческие корабли, — сказал Сигват, тыча пальцем; ну да, с этими здоровенными витыми кормами никто не ошибется. Три корабля. Потом четыре. За ними просматривалась суша, поднимался в небо дым, и Гизур, хмурясь и заслоняя глаза ладонью, покачал головой.

— Нам прямо туда, — пробурчал он. — Селевкия, это точно.

— Тогда мы влипли, — отозвался Квасир, решив, что нас нагнали кипрские греки.

Я так не думал, вряд ли это корабли с Кипра. Скорее они идут из Миклагарда с пополнением для войска — значит, греки еще владеют Антиохией.

Коротышка усмехнулся и сунул Финну кусок рубленого серебра из моей доли, а Лошадиная Голова, всегда готовый спорить на ценности, взял, плюнул на руку и тем самым подтвердил сделку. Потом нахмурился, сообразив, что если победит, ему придется взыскивать с мертвеца.

Элдгрим все еще ухмылялся, когда передний дромон приблизился, рассекая волны, и окликнул нас. Коротышка замахал в ответ, и в конце концов Финн с ворчанием извлек кошель из-под мышки.

С греческого судна нам погрозили золотым жезлом. На греке была простая белая рубаха, зато голову венчал отменный шлем с длинным хвостом конского волоса.

— Я квестор из порта! — крикнул грек по-над водой. — Не знал, что ваши куропалатские набиты здесь ходят. Вы откуда?

Я озадаченно заморгал. Мои кто? Я ответил, что мы из Великого Города, а я знать не знаю никаких набитов. Квестор показал, что хочет перейти к нам. Мы сблизились по мягкой зыби, Гизур страдальчески морщился и бранился при каждом скрипе, и грек вскарабкался к нам на борт, по-прежнему держа в руке золотой жезл.

Быстро выяснилось, что «куропалатские» — это титул, и так может зваться любой, кто заплатит три фунта золотом; но вот набиты… Квестор, похоже, говорил о северянах. Но этого прозвища никто из нас не знал, такого слова не было ни в достойном языке западной Норвегии, ни в искалеченном и убогом наречии востока.

Квестор объяснил, что набитам покровительствует «стратегос Иоанн», командующий войском императора, и тут около шестисот человек, а также женщин и даже собак, вывезенных с севера.

— Это подлинная тайна, — сказал брат Иоанн, отвлекаясь от присмотра за Козленком, закутанным в теплый плащ; волосы мальчика казались чернее ночи на мертвенно-бледном лице. Но он дышал, пусть и с трудом.

Квестор передал нам бронзовый оттиск, открывавший проход в гавань, и мы всю дорогу до причала обсуждали на разные лады диковинное слово «набиты».

Бухта изгибалась, и крохотные белые домики города Селевкия подступали к самой гавани, а прямо у кромки воды, сбивая с толку, высился лес. Мы ломали головы так и этак — пока не поняли, что видим не деревья, а мачты кораблей.

Я никогда не видел столько кораблей в одном месте, да и другие тоже. Мы пялились на них, покуда Гизур не зарычал и не стукнул концом просмоленной веревки о палубу, чтобы мы сосредоточились на насущных делах.

Мы вплыли, будто коряга в заводь, в промежуток между огромными торговыми судами и еще более громадными военными кораблями, уворачиваясь от меньших галер и толстых купеческих кнорров — разве купцы могли упустить такую возможность? Эти были похожи на наш собственный кнорр как две капли воды. Финн стоял на носу, размахивая бронзовой дощечкой, стоило приблизиться сторожевым кораблям, и клял их теми несколькими греческими словами, которые он знал.

Поскольку у нас был всего-навсего хавскип, мы легко смогли отыскать хорошее место для стоянки недалеко от города — никакой другой корабль не мог бы подойти настолько близко из-за мелководья. Я хотел было высадиться прямо на берег, ведь нам предстоит уйти на довольно долгий срок, но Гизур воспротивился — мол, не стоит подвергать такому испытанию брус, за которым пять лет никто не следил.

Хавскип вдобавок послужит опознавательным знаком. Мы подошли почти вплотную к линии прибоя, ближе Гизур не отважился, и попрыгали в воду, чтобы завести веревки на сушу. Я тоже собрался прыгать, когда Коротышка схватил меня за плечо; я недоуменно посмотрел на него, а он кивнул в сторону берега.

К нам шла многочисленная компания — мужчины и женщины, дети и собаки, и все возбужденно переговаривались на добром западном наречии. На сердце у меня потеплело. Они примчались, увидав корабль, которого давно уже не видели здешние воды, — северный драккар.

Они остановились на некотором отдалении, проявив вежливость и благоразумие, и вперед, приветствуя нас, вышел высокий мужчина в тонкой полотняной рубахе и штанах, с добрым саксом на поясе. Светлые волосы уложены в две толстых косы, борода ровно подстрижена, как и пристало северному земледельцу. Смотрелось все это достаточно странно в чужой земле, как если бы нам предстал теленок с двумя головами.

— Я Ольвар сын Скарти, — сказал мужчина. — Кто у вас главный?

Я откликнулся, а побратимы уже выбрались на берег и принялись поддразнивать девушек и женщин постарше. В конце концов все мы перебрались на сушу.

— Вы решили присоединиться к нам? — спросил Ольвар, и мы в ответ поведали ему сагу о своем походе, рассевшись прямо на камнях и на песке. Тем временем принесли пиво и хлеб, и завязался общий разговор.

Оказалось, что слово «набиты» греки произвели от нашего nabitr, пожиратель трупов; так прозвали ярла Токи Скарпхеддина, иначе Зубастого, — еще одна северная шутка, которых не понять римлянам. Я не встречал этого ярла, но Сигват сказал, что он прославился на Севере как человек, воевавший с Харальдом Серым Плащом за право стать конунгом всей Норвегии.

Ольвар подтвердил и прибавил, что когда добрый христианин Харальд Серый Плащ пал от предательского меча язычника Хакона из Хладира, человека Синезубого, Скарпхеддин собрал всех своих домочадцев и верных ему людей и бежал.

Все взяли с собой семьи, как же иначе, и корабли отправились в Альдейгьюборг. Там они пересели на речные ладьи и спустились по русским рекам до Миклагарда на деньги великого князя Владимира, а василевс в Великом Городе предложил им по три фунта золота в год за согласие воевать за него.

Что ж, подумалось мне, вон как взлетел молодой Владимир, посланный отцом править Новгородом всего четырех лет от роду, пусть даже при нем состоял умный дядька Добрыня.

Соглашение со Скарпхеддином было для василевса дешевым способом избавиться от тысячи голодных ртов, а заодно заполучить в свое распоряжение целый флот северных кораблей. В итоге изгнанник Скарпхеддин со всеми своими людьми очутился здесь, на рубеже римских владений и земли Sarakenoi, не имея дома, куда можно вернуться.

По крайней мере, я сделал для себя кое-какие выводы.

Ольвару я нагородил столько лжи, сколько, как я думал, могло сойти мне с рук, когда мои люди примутся чесать языками. Под конец моего рассказа он стряхнул пену с усов, кивком попросил наполнить чашу снова и улыбнулся:

— Быть может, Скарпхеддин поможет вам, а вы ему.

— И с какой стати? — спросил я, и тут кто-то постучал по моему плечу. Я вскинул голову и увидел девушку с кувшином, полным пива. Она подошла налить мне по новой, бледная кожа, алые губы, румянец на щеках, длинные светлые косы. Такой не следует долго сидеть на здешней жаре.

Ее улыбка была ярче солнца, глаза как миндаль. Я таращился на нее, пока девушка не начала проявлять нетерпение.

— Если не подхватишь челюсть, пиво выльется. — С этими словами она ушла.

Ольвар нахмурился.

— Свала — фостри ярла, из чужих краев. Она еще молодая и дерзкая, вечно себе на уме.

Больше ничего сказано не было, и я наблюдал, как другие женщины наливают пиво, предлагают хлеб из огромных корзин, северные женщины, в сорочках тонкой вышивки и головных уборах, позвякивая ключами и ножницами. И девушки тоже, как Свала, с непокрытыми головами — волосы убраны в косы.

Побратимы ухмылялись, краснели, покорно склоняли головы, когда их упрекали, что волосы и бороды нестрижены, а одежда нуждается в чистке и починке. И это те же мужчины, что гонялись за истошно вопившими сарацинскими женщинами в пыли Като Лефкары и овладевали теми прямо на улице.

Ольвар поведал, что Скарпхеддину нужны новые люди, ибо многие погибли в стычках с арабами. Он прибавил, что потолкует с ярлом и отведет нас к нему.

Я заметил брата Иоанна. Перехватив мой взгляд, монах присел рядом.

— У нас есть раненые, — сказал он Ольвару. — Найдется, кому помочь?

Ольвар улыбнулся и кивнул.

— Чары Торхаллы никому не превзойти, — похвастался он. Брат Иоанн нахмурился, и, вдруг сообразив, что говорит со священником Христа, Ольвар побледнел и попятился. — Конечно, есть и римские священники.

— Я имел в виду целителя, — промолвил брат Иоанн сурово.

Ольвар пожал плечами.

— Это к грекам, у них есть хирургеоны, некоторые даже мусульмане. Будучи добрыми христианами, большинство из нас с ними не якшаются.

Брат Иоанн встал и пошел прочь, недовольно качая головой. Ольвар явно смутился, но потом оживился и предложил отвести меня к Скарпхеддину. Мы с Финном и братом Иоанном договорились, что Козленка осмотрит лекарь, а затем я пригласил с собой Радослава и Сигвата. Другим, я решил, лучше оставаться на берегу.

Дождило, но уже было тепло и становилось того теплее, когда мы тронулись в путь, вместе с целым шествием женщин, девушек и мужчин, несущих большие корзины, по-прежнему полные хлеба. Ольвар сказал, что так они поступают каждый день, их обязанность кормить войско.

Кроме того, он рассказал нам кое-что полезное о серкландцах.

— Они поклоняются пророку Магомету, — сказал он, — и каждому мужчине разрешено иметь четырех жен, если он в состоянии их обеспечить.

— Четыре женщины — это для меня, — хмыкнул Финн, — после такого-то похода.

— Служители Магомета, — уточнил Ольвар, — не пьют ни вина, ни пива, ни меда.

Квасир засмеялся, откинув голову, и другие присоединились к нему, ибо лицо Финна выражало всю глубину его душевных метаний: что важнее после морского перехода — женщины или выпивка.

Ольвар, смеясь, добавил:

— Я-то уверен, что древние боги не властны на этой земле, боги серкландцев и христиан тут сильнее. У серкландцев один бог, они называют его Аллахом. Христиане и иудеи тоже верят в единого бога, что сбивает с толку.

Я не сдержался и сказал ему и всем, кто меня слышал, что Всеотец повелевает этим миром, самыми глухими его уголками. Ольвару хватило совести покраснеть.

Суша покачивалась под ногами, как всегда бывает после морского плавания, и я то и дело спотыкался, но, по счастью, ни разу не упал, покуда мы шагали по каменистой пустоши с редким кустарником, над которой витал тяжелый запах прибитой дождем пыли. Отойдя совсем недалеко от берега, я уже заскучал по соленому морскому ветру. На гребне холма над селением я остановился и оглянулся, рассчитывая увидеть «Сохатого», но тот затерялся в скопище мачт.

Стало заметно жарче, хотя солнце едва проглядывало сквозь дымку, будто плескалось в рассоле, и мы вспотели в наших кожаных сапогах и шерстяных одеждах, вышагивая по пыльной зеленой местности, вдоль дороги, по которой в обе стороны двигались ослы, волы, повозки, люди в свободных балахонах до пят и солдаты в железе и коже.

Солнце начало клониться к дальнему окоему, когда мы наконец достигли вершины последнего холма перед Антиохией и увидели этот город. Скорее драгоценность из реликвария в лучах закатного солнца, или затейливое яство из тех, что продают в Миклагарде, сласть из сахара, красоту которой оттеняли черные горбатые холмы вдалеке и зеленые с золотом поля и пастбища внизу.

Когда мы добрались до моста через реку и главных городских ворот, очарование исчезло, на белых стенах проступили хорошо мне знакомые черные пятна ожогов. Запряженные волами повозки и ослы вереницей тянулись нам навстречу, а несколько курганов неподалеку обозначали братские могилы — верно, могилы врагов, так как их вершины были пусты: ни часовни, ни просто креста.

Стан северян располагался у реки, там, где стоял прежде храм мусульман, называемый мечетью. Стратегос передал эту землю Скарпхеддину во временное владение, но Скарпхеддин не был глупцом: я увидел повсюду вокруг развалин мечети пестрые палатки, из полотна полосатых парусов, явно напоминавшие ярлу о том, что он потерял.

Он знал, что не все мусульмане враждебны, и не хотел оскорбить тех, кто еще оставался в Антиохии, осквернением их святыни; однако никто не догадался бы, сколь хитроумен этот ярл, увидев впервые бывшего правителя Ракнехаугена в Норвегии.

Меня привели в его шатер, где он сидел на высоком месте, по бокам высились гордые носы драккаров. Некогда он был могущественным человеком, но ростом не отличался. А ныне и вовсе превратился в тонконогий бочонок пива, одетый в платье цвета моря в ясный день, и в его волосах седины было больше, чем рыжего.

Золото блеснуло у него на груди и руках, браслеты позвякивали на запястьях и лодыжках (ярл был бос). Он подался вперед, и Ольвар зашептал ему на ухо.

Затем ярл поднял голову, слегка нахмурясь, и погладил свою длинную рыже-золотистую бороду, заплетенную во множество косичек и перевитую серебром.

— Ты молод, — сказал он, опершись локтем на колено и подперев ладонью подбородок. — Моложе, чем я думал, ведь я слыхал о вашем Братстве. Я считал, что вас ведет Эйнар Черный, а к нему присоединился юный Бальдр, сразивший белого медведя. Похоже, юный Бальдр не просто присоединился, а стоит во главе.

Если он слыхал о нас, то может знать и о кладе Атли; у меня засвербело под лопаткой. Я словно наяву ощущал алчность, сочащуюся из него слизью, но сглотнул комок в горле и вежливо наклонил голову.

— Я и вправду убил медведя, — ответил я, — а кличут меня Ормом. Это Сигват Хитрый и Радослав по прозвищу Щука.

Из-за спины Скарпхеддина вдруг раздалось шипение, и мне на миг почудилось, что он громко пустил ветры. Но потом я понял, что шипит женщина, и Скарпхеддин повернулся к ней вполоборота, когда она выступила из сумрака на свет.

Моя кожа покрылась мурашками. Она была старой, эта женщина, но ходила простоволосой, и неряшливые седые пряди падали ей на плечи. Платье цвета синих сумерек, по обычаю дальнего Севера, пояс, перехлестнутый, как у мужчин, и увешанный всевозможными предметами — кошелями на шнурах, черепами мелких животных, хвостовой костью змеи. Шею обвивали янтарные бусинки, крупные, как яйца чаек.

Плащ из кошачьих шкур, наброшенный на покатые плечи, выдавал ее занятие, да и магия сейд прямо-таки истекала из нее, так что волоски на моих руках встали дыбом, словно в бурю. Я начертал в воздухе оберег против зла, прежде чем успел спохватиться, а она хрипло рассмеялась — будто собака пролаяла.

— Ты же не боишься этой вельвы, Орм Убийца Медведя?

Мой язык словно прилип к небу. Меня спас Сигват, который вежливо приветствовал старуху, словно обычную женщину.

— Бояться нечего, покуда я здесь, — негромко произнес он, и Скарпхеддин усмехнулся, когда старуха нахмурилась; оба они поглядывали на воронов на плечах Сигвата — побратим теперь все время таскал птиц с собой. Я к ним давно привык, но теперь вдруг увидел их чужими глазами и понял, что они выдают в Сигвате настоящего чародея, владеющего сейд; потому-то прочие побратимы одновременно относились к нему с уважением и косились с опаской — мужчина, знакомый с сейд, всегда внушает страх.

— Ну, Торхалла, — проговорил Скарпхеддин, — кажется, об Убийце Медведя есть кому позаботиться. А вот это, — прибавил он, указывая на татуировку Радослава, — полезный знак, насколько я разбираюсь.

Славянин усмехнулся.

— Твоя ведьма против меня бессильна, — сказал он. — Я человек Перуна, и его длань простерта надо мной.

Торхалла зашипела, как кошка, и сложила пальцы в щепоть.

— Ну, ну, старуха, — осадил ее Скарпхеддин с напускной строгостью, — угомонись-ка. Это наши гости. — Когда старуха снова скрылась в тени, он развел руками. — Прости мою мать. Она цепляется за древние порядки, а тут слишком многие из моих людей приняли Христа.

Его мать. Моя жалость к Скарпхеддину удвоилась. Изгнанник, чахнущий в чужой земле, и, как горькая отрыжка от гнилого мяса, такая вот мать, настоящая spaekona. Сигват позднее признался: будь у него такая мать, он бы давно ее прикончил, как причину всех бед.

Пошел достаточно откровенный разговор. Скарпхеддин хотел, чтобы мы примкнули к нему, не только потому, что он слышал о наших умениях, но и потому, что узнал о кладе. Я сказал, что мы приняли Христа и идем в Йорсалир, а с нами священник Христа. Он кивнул и нахмурился. Теперь алчность сочилась из него потом.

— Я сам храню верность асам, — поведал он с улыбкой, — и все же окажу помощь своим сородичам. Если ты вложишь свою руку в мою, естественно, я буду просто обязан помочь.

Я поблагодарил его, но сказал, что не хочу новых клятв, мне достаточно клятвы побратимов. Он снова нахмурился. Я не стал говорить о клятве Одина, пусть думает, что нас связала клятва Белому Христу. Я добавил, что рад воспользоваться его радушием и, когда наша цель будет достигнута, не премину вернуться. Если же он готов предложить справедливую цену на наши мечи, как поступил с ним самим василевс Миклагарда, это совсем другое дело и тут есть что обсуждать.

Он оживился: ему явно понравилось сравнение с василевсом, и потому он не стал торговаться, к моему облегчению. Это означало, что моих людей станут кормить и поить, покуда мы разузнаем необходимое — где Старкад и наши оставшиеся на Кипре товарищи, — и нам не придется поступать на службу к этому обреченному ярлу.

Скарпхеддин сказал, что мои люди могут разместиться в палатках его дружины и прочих северян. Я заметил подвох и ловко его обогнул, сказал, что мои люди предпочтут остаться на своем корабле, который так долго был их домом; еще не хватало, чтобы нас разделили поодиночке. Эйнар мог бы гордиться мной.

После этого мы пили пиво из рогов у двух больших огненных ям и пировали, а скальд превозносил отвагу и предвидение Скарпхеддина, его доблесть и силу, и эти хвалы встречали ревом одобрения мужчины с блестящими от жира лицами и кусками жареного мяса в руках. Краснолицые, громогласные, они провозгласили Скарпхеддина величайшим кольцедарителем среди ступавших на землю, а румяные женщины не уставали наполнять рога заново.

Мне достался Торвальд, один из дружинников Скарпхеддина, темноволосый и суровый, он пил из общего рога молча, а я весь вечер высматривал девушку по имени Свала, так что мы почти не говорили между собой.

На следующий день, мутноглазый и с больной головой, я спустился к реке вместе с Радославом и, дрожа от утренней свежести, стал смывать пиво и жир. Когда я выпрямился, стряхивая с себя воду, как пес, она стояла на берегу, подбоченясь, с кривой усмешкой на губах. Я понял, что на мне нет ничего, кроме исподнего.

— Задница Одина! — взревел Радослав, выныривая и отфыркиваясь, точно тюлень. — Так-то всяко лучше… Ой, я тебя не заметил.

Ухмыляясь, он нагишом выбрался из реки и встал, чтобы обсохла кожа, а Свала только приподняла бровь и больше ничем не выдала своих чувств. Она была немногим старше меня — на год, от силы на два.

— Ты меньше, чем выглядишь, — язвительно бросила она Радославу. — Может, тебе стоит сделать татуировку пониже?

Радослав усмехнулся.

— Это от холода, девочка. У меня все вырастет, как деревце из-под снега, от тепла любящей руки.

Она фыркнула.

— Твоей собственной наверняка.

Она мне нравилась — и улыбалась.

— Я пришла сказать, что ваш священник, брат Иоанн, и человек с лицом как у только что выхолощенного коня ищут вас. Просили передать, что Козленок в надежных руках. Это тот мальчик, которого отнесли к греческим хирургеонам?

Я кивнул, натягивая штаны; интересно, осмелилась бы она сказать то же самое Финну в лицо? В конце концов, когда она грустно улыбнулась, сочувствуя Козленку, я решил, что с нее станется.

— Он сильно ранен? — спросила девушка.

Я рассказал, что произошло на Кипре — опустив упоминание о том, что привело нас туда, — и ее глаза расширились. Мне подумалось, что ее взгляд сделался нежнее, но, наверное, я поторопился с выводами.

— Спасибо, что известила, — сказал я вежливо. — Ты не знаешь, где Ольвар? Я хотел бы пойти в город, нам понадобится провожатый.

Она наморщила нос.

— Вам не нужен Ольвар. Я сама вас провожу.

— А твоя мать против не будет? — спросил Радослав. — С двумя красавцами, охочими до любви, — это же безрассудство.

Свала оглядела его с головы до ног и озорно усмехнулась.

— Мать моя, увы, умерла, но доживи она до того, чтоб увидеть двух мужиков, которых ты описал, она бы меня одобрила. Вот только я пока вижу разве что мужчину с клином между бровей и юнца.

Я ощутил обиду, а Радослав запрокинул голову и громко расхохотался; потом и я сам присоединился к нему, и мы втроем пошли искать брата Иоанна и Финна, чтобы отправиться в город.

Это, пусть даже мы всегда склонны приукрашивать прошлое, был последний по-настоящему беспечальный промежуток моей жизни.

7

Козленок лежал под чистой накидкой на тюфяке в тенистом помещении, двери которой были увиты виноградной лозой. Его поместили в самом конце широкого коридора; здесь было так тихо, что мы поневоле понижали голос, а шорох голубиных крыльев звучал как раскат грома.

Как поведал один из греков в красных рубахах, прежде тут арабские лекари — он назвал их saydalani — смешивали свои эликсиры, и потому в здании до сих пор едко пахло пряностями. Некоторые мы узнали, другие, вроде мускуса, тамаринда, гвоздики и резкого аконита, — это подсказал брат Иоанн — были для большинства из нас в новинку.

Теперь здесь войсковые хирургеоны лечили раненых; один из этих кровопускателей пристально оглядел нас, прежде чем скрепя сердце позволил навестить Козленка — с условием, что мы не станем трогать его рану или что-нибудь еще.

Брат Иоанн спросил, как лечат нашего мальчика, и хирургеон, седовласый человек с морщинистой кожей, ответил, что поставил трубку, чтобы в ране не скапливалась лишняя жидкость, а так мальчик исцелится сам, если дать ему время и не тревожить.

— Что за чушь! — возмущенно воскликнул священник. — Вы его убиваете, а не лечите!

Хирургеон окинул монаха суровым взглядом, явно отметив драные штаны с рубахой и растрепанные волосы и бороду.

— Я читал «Tegni» Галена и афоризмы Гиппократа, — сказал он. — И изучал «Liber Febris» Исаака Иудея. А ты?

Брат Иоанн моргнул и нахмурился.

— Я вытаскивал из него стрелу.

Хирургеон кивнул, потом улыбнулся.

— Вырезать мало, надо еще вылечить. Языческие молитвы и песнопения не годятся для исцеления. В следующий раз отчисти нож или накали на огне. Если хотите, чтобы ваш мальчишка выжил, позвольте мне о нем позаботиться по-моему.

Брат Иоанн стушевался, бормоча что-то себе под нос, и мы вошли в тенистое помещение, где сидели и болтали солдаты, очевидно шедшие на поправку. Они посмотрели на нас, замахали Свале, а та просто усмехнулась в ответ.

Козленок спал, его дыхание уже не сопровождалось хрипом, и пусть прикрытые веки казались двумя большими синяками, он выглядел куда здоровее прежнего.

Мы потолковали с солдатами, рассчитывая, что мальчик проснется, но нам не повезло. Зато мы узнали, как войско Великого Города столкнулось с многочисленной толпой пеших и конных арабов, намеренной отстоять Антиохию. Сражение было недолгим, но яростным.

Армянский лучник по имени Зиф, с ногой на перевязи, сказал, что уже второй раз занимает Антиохию и что нынешняя война вроде бы десятая по счету между Великим Городом и арабами. Хамданиды из Мосула и Алеппо всегда ухитряются отбить Антиохию.

— Красные Сапоги намерен сохранить ее за собой на сей раз, — прибавил Зиф, — он прослышал, что старый Саиф аль-Даул захворал, а это вожак Хамданидов, человек, который двадцать лет гонял римлян из Великого Города, мать его за ногу.

Других новостей не было, я порадовался и этим, но слушал краем уха, покуда брат Иоанн переводил Финну. Яйца шелкопрядов в этом городе сулили неприятности, и я намеревался исчезнуть, как только Козленок оправится, — или раньше, если мы узнаем, что нам требуется; в этом случае надо будет оставить серебра лекарям, чтобы о мальчике заботились и дальше.

Чтобы избавиться от шелкопрядов и спасти нас всех, их следовало продать Старкаду или убить его, а потом отвезти яйца василевсу в Великий Город; уж император-то не втянут в эти заговоры. В любом случае проще гору срыть деревянной ложкой.

Мы сидели и пили набид, напиток из смоквы и размоченного в воде изюма. Зиф упорно добавлял «мать его за ногу» после каждой фразы.

Суть того, что он рассказал, была такова: когда серкландское войско бежало, город сдался, а пятна, которые мы видели на стенах, остались от попадания горшков с греческим огнем; ими стреляли из больших метателей, называемых онаграми, то есть дикими ослами. Я видел эти машины под Саркелом, наблюдал, как они подскакивают при каждом выстреле, а те, кто их снаряжал, прячутся в укрытие. Вот уж точно дикие ослы.

— Мы присмотрим за мальчонкой, — пообещал Зиф, когда мы собрались уходить, а Козленок так и не проснулся. — Сейчас ему тяжело, но даже так он сражается, как воин. Чтоб сдох тот, кто его подстрелил, мать его за ногу.

Мы ушли, а снаружи Финн стукнул кулаком по ладони.

— Однажды я встречу Старкада лицом к лицу, — поклялся он. — И отплачу ему за все.

— Мать его за ногу! — хором закончили мы и со смехом пошли гулять по городу.

Впятером мы бродили по широким, вымощенным камнями улицам с высокими колоннами, которые поддерживали виноградные лозы, укрывавшие прохожих от жаркого солнца. В тот день было облачно и сыро, но все равно жарко; мы миновали базилику и здание, которое Свала назвала дворцом, из желтого и розового мрамора. Нам попадались на глаза и другие люди Скарпхеддина, в основном молодые парни-дружинники, чванливо шествовавшие с ладонями на рукоятях мечей.

Нас они сторонились — Финн уже успел поцапаться с парочкой из них, что затеяла бой на клинках в становище Скарпхеддина: они не дрались, а плясали, маша мечами, и в конце концов выбились из сил. Финн кинул им под ноги свой щит, чуть не задев по лодыжкам, и они сердито обернулись.

Он не сказал ни слова, но парни поняли, что он имел в виду, — ни один настоящий воин не бьет ребром по ребру, ведь меч слишком ценное оружие, а таким образом его легко испортить. Меч против щита — вот как нужно, и лишь если ничего другого не остается, ты подставляешь свой клинок. Воин это знает.

— Крестьяне, с мозолями от бороны, — проворчал Финн с отвращением. — Думают, что они дома, что все это просто сон. Наполняют рога, кричат: «Til ars ok friðar»… Волосатые ятра Одина, какая польза от того викингам?

Til ars ok friðar. За урожай и мир. Мне вдруг привиделся Гудлейв, мой приемный отец, румяный и довольный, с широкой ухмылкой, в темном и вонючем Бьорнсхавене: рог высоко поднят, на лице искренняя радость — добрый урожай, зимой голодать не придется, никто не умрет ни среди нас, ни среди траллов, даже скот уцелеет. Тот самый Гудлейв, чья голова осталась торчать на шесте на далеком берегу, насаженная его собственным братом.

Может, люди Скарпхеддина ощущали, что мы — другие; так или иначе, они к нам не приближались, мудро не мешая чужакам наслаждаться греческими красотами, и пыжились только тогда, когда мы проходили дальше.

В Антиохии оказалось полным-полно высоких домов и Христовых церквей с куполами; нашлось и несколько мечетей с маковками на макушках. Потом мы вышли на просторную круглую площадь, окруженную каменной стеной с ярусами сидений.

Везде продавали хлеб, овощи, горох и рис. Свала купила два красных плода с листьями и жесткой кожурой; она взяла плод в обе руки, резко вывернула запястье, и кожура вскрылась, обнажив сотни маленьких семян, сверкавших, как lalami, рубин, в ухе Радослава.

Славянин восхитился ловкостью девушки и попросил показать, как она это делает, а мы все пробовали на вкус терпкие и липкие семена плода под названием румман.

— Что это за место? — спросил Финн, вытирая сок с бороды.

— Амфитеатр, — ответил брат Иоанн, — тут древние римляне устраивали бои гладиаторов.

— Я слыхал о них, — вставил Радослав. — Поединки, иногда против диких зверей, а чаще против других людей.

— Звучит лучше, чем гонки колесниц в Миклагарде, — проворчал Финн.

Брат Иоанн хмуро посмотрел на него.

— Эти бои запретил император Юстиниан. Нынче за такое развлечение полагается смертная казнь.

— И все же бои проводят, — сказала Свала, и мы все обернулись к ней. — Тайно, конечно, однако даже ставки принимают. Если знаешь нужного человека, тебя известят, где именно состоится бой, и проведут на него.

— Ставки, — повторил Финн и задумался.

Мы гуляли и пялились по сторонам, но наконец я решил, что пора бы возвращаться на корабль. Я договорился, что моих людей на борту накормят и напоят, а от солнца они укроются под парусом, но мы не стали выставлять дозор, а значит, не исключено, что все побратимы решили — на корабле им делать нечего, уж лучше махнуть в город и как следует повеселиться, а за «Сохатым» пусть присматривают норны.

Так что мы присели за столик в таверне возле амфитеатра для последней чаши вина. Моя голова кружилась от впечатлений; хотелось закрыть глаза и просто слушать, как Радослав заигрывает со Свалой, а брат Иоанн и Финн спорят, кто дальше плюнет семечко оливы.

Внезапно я увидел себя на борту «Сохатого», когда мы шли на веслах от Кипра, и усомнился, чье хриплое дыхание слышу — свое или Козленка. Но кто-то где-то отбивал ритм для гребцов, и каждый удар звучал вопросом, снова и снова… Где Старкад? Где наши товарищи?

Мы плыли по темному морю, и я стоял на носу корабля мертвых, парус хлопал, весь драный и ветхий, хотя ветра не было вообще. Впереди целые горы льда откалывались от ледника и плюхались в воду, точно громадные белые медведи. Возникло бледное лицо, окруженное лохмотьями волос, темные глаза ввалились и глядят обвиняюще, как мертвые глаза маленького Власия. Знакомое лицо, и в этом темном месте, яркий, как слеза, острый, как кончик месяца, она подняла кривой меч…

— Хейя, Торговец… Хватит!

Голос вернул меня обратно в таверну. Побратимы таращились, бледные, как масло, их лица расплывались. В конце концов я сосредоточился.

— Дурная голова, — проговорил Радослав, а брат Иоанн предложил мне разбавленного вина, и я смочил пересохшие губы.

— Кто такая Хильд? — лукаво спросила Свала, и мой живот словно провалился в пятки. Я не мог выдавить ни звука. Девушка подождала ответа, и, когда стало ясно, что никто не откликнется, пожала плечами и отошла в сторонку. Давно умершая, эта женщина, что привела нас к сокровищу Атли, продолжала отравлять мою жизнь.

— Солнце напекло тебе голову, — сказал брат Иоанн. — Лучше вернуться на корабль.

— Ступай один, — весело бросил Финн, который куда-то отбегал; он подкидывал что-то на ладони. — Позор нам, если мы уйдем и пропустим поединок.

Он показал резную деревяшку и поделился новостью: когда прозвонит колокол, все, у кого есть такие пенязи, должны собраться у главного входа в амфитеатр.

— Колокол? — переспросил брат Иоанн. — Какой колокол?

— Ты променял деньги вот на это, Лошадиная Голова? — со смешком уточнил Радослав. — По-моему, человек, который тебе его продал, уже давно удрал в какую-нибудь забегаловку на другой стороне города.

— Нет, нет, — возразила Свала. — Он имеет в виду вечерний колокол.

Радославу пришлось объяснять, что этот колокол созывает верующих на молитву. Мы уже слышал вопли мусульман, призывавшие правоверных молиться пять раз в день. Как-то уж чересчур для нас, не молившихся никогда, разве что при необходимости; думаю, это устраивало и нас, и наших богов.

— Уж наверняка бой будет не в амфитеатре, — сказал брат Иоанн. Финн погладил бороду и намекнул, что рынок, скорее всего, ближе к ночи опустеет. — За такие бои казнят, — стоял на своем монах. — Тоже мне, нашел тайное место! Да тут кругом стражники! Думаешь, их не привлечет лязг клинков и крики толпы?

Финн выругался, понимая, что брат Иоанн прав, и наконец сообразил, что его обдурили. Из-за этого он преисполнился решимости дождаться колокола; зная его достаточно хорошо, я вздохнул и сказал, что останусь с ним. Радослав меня поддержал, а брат Иоанн сказал, что проводит Свалу до становища и вернется, Бог даст, до вечерни.

Естественно, девушка заупрямилась, и ее пришлось тащить волоком, а она шипела на меня, хотя ведь не я предложил ее увести. В общем, мы остались возле рынка, в тени Железных ворот и стали ждать, пока солнце не скроется за холмом цитадели — тут ее называли Сильпий. Закат угасал перистыми рдяно-золотыми сполохами.

Брат Иоанн вернулся, как и намечал, и мы съели пару тушек жареной птицы с жирными лепешками и оливками, а Финн все оглядывался по сторонам, высматривая того человека, который продал ему пенязь. На наших глазах лотки сворачивались, люди уходили с рынка один за другим; муэдзин призвал арабов к молитве; мы тихо переговаривались ни о чем.

А потом зазвонили к вечерне по всему городу, и почти сразу люди вокруг оживились, засуетились, потянулись куда-то, будто мотыльки на свет.

— Ага! — воскликнул Финн, радостно потирая руки. — Глядишь, я еще в прибытке окажусь.

Мы пошли следом за большой ватагой, с полдюжины греков, то ли солдат не при деле, то ли купцов, к главному входу в амфитеатр; там стояли двое верзил, костяшки пальцев все сбиты, шеи, как у быков, вооруженные дубинками. В почти полной темноте мы выстроились в линию и шаг за шагом продвигались к арке ворот, и предвкушение схватки передавалось от одного к другому.

Охранники отобрали пенязь и обыскали нас, но при себе мы имели только едальные ножи — спасибо Скарпхеддину, ведь невежливо приходить на праздник в твою честь в полном вооружении.

Под аркой еще трое мужчин, с тусклым фонарем, направили нас к боковой стене, где виднелась распахнутая дверь. За ней начинался короткий коридор, освещенный оплывшими факелами, дальше витая лестница вниз, и в конце концов мы очутились в огромном подземном пространстве, сыром и холодном.

— Где мы? — спросил Финн.

Брат Иоанн огляделся.

— Под ареной, — сказал он. — Тут, верно, держали животных. Если нужно, делили на…

Я возразил — воняло застарелой гнилью, поодаль виднелся огромный проржавевший желоб с колесом. Проследив мой взгляд, монах тихо присвистнул.

— Да, ты прав, Орм. Сюда наливали воду, на случай, если потребуется превратить арену в озеро. Если поискать, наверняка найдутся древние насосы.

— Озеро? Какое еще озеро? — удивился Радослав.

Брат Иоанн объяснил, что иногда гладиаторов заставляли, с лодки или прямо так, бить акулу или кита, а для этого арену заполняли водой; после же всех схваток воду сливали. Оба, Радослав и Финн, недоверчиво переглянулись, восхищенные хитроумием древних римлян.

Затем Финн углядел маклака, принимавшего ставки; не знаю, как он его отличил, — маклак ничем не выделялся среди прочего люда, покрытый шрамами и кривоносый. Финн поговорил с ним, вытащил несколько монет и получил новую деревянную пенязь. Именно тогда я увидел огороженный участок и ведра с метлами, чтобы смывать кровь.

Люди все прибывали, рассаживались даже на ступенях лестницы, занимали проходы, где когда-то трудились насосы. Гул голосов напоминал жужжание пчел, под сводами бродило эхо. Вот жужжание сделалось громче, и, как раз когда Финн вернулся к нам, мы услышали лязг оков.

— На кого поставил? — спросил Радослав, повышая голос, чтобы перекричать загомонившую толпу. На арену вышел какой-то человек и объявил первый бой — между двумя мечниками и… самим Могучим Клинком. Кто таков?

Стены содрогнулись от кровожадных воплей. Снова залязгали оковы, и я увидел мечников: их лодыжки были скованы короткой цепью; дальше цепь тянулась к лодыжкам другого, затем шла вверх, к браслетам на запястьях. Набедренные повязки, шлемы как у древних греков, с хвостами конского волоса, короткие мечи, круглые щиты — и отчаянные глаза обреченных.

Наставник тоже облачился по-древнегречески, в короткую рубаху, и все; он тянул мечников за собой. Кто-то крикнул:

— Деритесь как следует, ублюдки! Я поставил на то, что вы побьете сегодня Клинка.

— Это вряд ли, если норны будут милостивы, — хмыкнул Финн, — я-то поставил на Клинка. Сдается мне, он победит; маклак сказал, это умелый рубака и бьется двумя короткими мечами. Хороший рубака всегда берет верх.

В другом углу огороженного участка в духоту чадящих факелов,людского пота и несвежего дыхания вступил Могучий Клинок, голый, если не считать набедренной повязки, с цепью на лодыжках и данским топором с длинным древком в руке.

Его плечи, на которые ниспадала копна густых волос, походили на стволы деревьев, бугры перекатывались под кожей, когда он перебрасывал топор из руки в руку, и все тело будто извивалось от змеиного движения мышц. Как обмолвился однажды Квасир, у него мышцы были даже на веках.

— Это Ботольв, — прохрипел Финн, с ужасом глядя на меня. — Ботольв Верзила.

Мы выпучили глаза, переглянулись, затем вновь уставились на арену. Точно он. В последний раз он стоял на палубе драккара «Сохатый» в Новгороде, два года назад. И встретить его здесь… Я осмотрелся, выискивая остальных пропавших без вести побратимов, которых мы так долго ждали в Миклагарде.

— Может, ланиста уступит его нам, — сказал брат Иоанн с сомнением в голосе.

— Кто такой ланиста? — спросил Радослав; монах указал на человека, волочившего за собой мечников. — Это что, латынь? А само слово что означает?

— Оно означает «наставник», — ответил брат Иоанн.

— Скорее, покойник, — фыркнул Финн. Он повел шеей, расправил плечи и двинулся наперехват ланисте.

— У нас только едальные ножи, — напомнил я, видя его решимость.

Финн оскалился, как волк Хати, преследующий луну.

— Вон мечи, — коротко бросил он, кивнув на мечников, и подошел к ланисте. Тот заметил северянина и предупреждающе выставил руку:

— Охолони, друг.

— Твои зверушки с виду неплохи, но я поставил серебро, так что позволь-ка глянуть на их зубы. — Финн улыбался, но ланиста не дрогнул.

— А вдруг ты захочешь подстроить итог? — ответил он. — Сыпанешь им перцу в глаза, скажем? Уже не в первый раз моих бойцов норовят подкупить. Проваливай, парень, не мешай.

— Верно! — крикнул кто-то из толпы. — Чего встал?

Финн, не оборачиваясь, двинул крикуна локтем, и тот завыл, схватившись за сломанный нос. Ланиста было встрепенулся, но Финн сунул руку ему под подол короткой рубахи, и наставник подавился криком и выронил цепь.

Мечники растерянно замерли, а Сломанный Нос, брызгая кровью и рассыпая проклятия, созывал дружков; те угрюмо косились на Финна, и взгляды их были страшнее дочерей великана Гейрреда.

Финн тем временем ловко нагнулся, стиснул запястье одного из мечников и вырвал у того из руки кривой сарацинский клинок, как медовую соту у ребенка отнял. Повернулся, приставил острие к шее второго мечника, и подоспевший Радослав с улыбкой забрал другой меч, заодно со щитом.

Парочка самых смелых возле Сломанного Носа сделала три шага вперед, и тут же брат Иоанн шагнул навстречу и двинул кулаком по ближайшей голове, сбив смельчака с ног. Остальные попятились, как от змеи, но Сломанный Нос выхватил длинный кинжал, сплюнул кровью, точно обезумевший раненый бык, и двинулся на монаха, пригибаясь и что-то бормоча.

Брат Иоанн усмехнулся и выставил руку ладонью наружу, отчего Сломанный Нос замер. Монах начертал в воздухе знак креста, и толпа пораженно вскинулась. Наконец он схватил Носа за плечи, будто дружески обнял, запрокинул голову, словно обращаясь к богу, как и подобает священнику. Все тоже посмотрели вверх.

Брат Иоанн, приподнявшись на цыпочки, ударил противника лбом. Послышался чавкающий звук, и Сломанный Нос рухнул наземь, а монах стер кровавый след со лба и подобрал кинжал.

— Pax vobiscum, — сказал он.

Крики привлекли внимание, толпа раздалась, показались встревоженные громилы, призванные следить за порядком. Услышал и Ботольв; он поднял голову — и увидел меня, сразу за веревочной оградой.

Он моргнул. Я закричал, махнул рукой. Он снова моргнул. Проклятие! Что за тупой олух! Ланиста, державший его цепь, вытащил обитую кожей дубинку, — заметил, скотина, что я безоружен, — а двое местных громил встали по бокам от Ботольва; по их повадкам было понятно, что они привыкли действовать заодно. А у меня только нож…

Но Ботольв наконец очухался. Пока Финн и Радослав оттесняли громил, Ботольв почти небрежно стукнул ланисту, и тот повалился навзничь. Затем, поскольку все еще был на цепи, принялся ворочать стонущего наставника, будто снулую рыбину, встряхнул и снова швырнул на землю. И еще раз, все с той же блаженной улыбкой. Ланиста перестал сопротивляться и выпустил цепь.

Появилось больше громил, толпа заулюлюкала. Некоторые кричали от радости, решив, что это новинка перед поединками, но очень скоро они сообразят, что к чему. Радослав и Финн времени не теряли: короткие мечи и щиты против длинных ножей. Громилы, после пары ударов вполсилы, благоразумно решили не связываться. Я подбежал к Ботольву, который вновь наклонился к ланисте.

— Орм… Ты обещал, что вернешься. Скафхогг говорил, от тебя пользы как от куриного помета на топорище, но ты пришел!

— Нет… — простонал ланиста, прикрываясь обеими руками, когда я потянулся к нему. Я забрал у него ключи и оставил обливаться слезами и кровью, а сам наклонился, чтобы освободить от оков лодыжки Ботольва. Тот зарычал, да так, что я подпрыгнул. Взгляд через плечо подсказал мне, что мечники опомнились и мчатся на меня, самостоятельно скинув цепи.

Глупцы. Я даже пожалел, что мы освободили Ботольва прежде, чем он схватился с ними; у придорожной каменюки и то ума больше, чем у этих двоих. Лишь очутившись в нескольких шагах от Ботольва, они вдруг догадались, что прибежали вообще без оружия, а против них великан-северянин с данским топором.

Ботольв врезал одному рукоятью топора промеж глаз, и мечник лишился чувств и плюхнулся наземь мешком с костями. Затем плашмя двинул по причудливому шлему второго, доказав бесполезность этого доспеха: лезвие топора зацепило выделанный гребень, разрубило ремень под подбородком и нырнуло вбок, так что щека завернулась мечнику на нос. Ослепленный, залитый кровью, мечник закричал — и наткнулся на Финна, который наступал на своего противника. Он просто ткнул нового врага мечом в бедро.

— Лестница! — крикнул брат Иоанн, и мы скопом бросились к ней, я замыкал; толпа завыла и подалась вперед — и оказалась между нами и ватагой громил, вооруженных не в пример лучше своих подельников.

— Дальше! К двери! — Я указал вверх. Чья-то рука схватила меня за рубаху, я услышал треск, обернулся и ударил нападавшего цепью Ботольва. Обормот с криком упал на спину, посыпались зубы, и толпа, похоже, крепко задумалась, стоит ли нам препятствовать.

Ботольв уже сбросил кого-то с лестницы, вопль оборвался глухим ударом оземь. Финн потянул меня за собой, по ступеням, на всякий случай выставив меч. Что-то пролетело по воздуху — пустая фляга из-под вина. Монеты зазвенели по железным перилам, и Радослав усмехнулся.

— Мы устроили зрелище — видите, деньги бросают! — Он скривился, когда монета угодила ему в локоть. — Вот дерьмо! Кто в меня попал?

Мы застряли на лестнице, подниматься было просто некуда, пока Ботольв не прорвется сквозь громил, оборонявших дверь. Они не отваживались подходить слишком близко, опасаясь данского топора, но их было чересчур много, чтобы Ботольв справился в одиночку в узком проходе; а на открытом пространстве у двери и вовсе окружат со всех сторон.

Толпа внизу осыпала нас проклятиями, насмешками и всем, что подворачивалось под руку. Монеты, глиняная посуда — это было уже серьезно, особенно когда брату Иоанну рассекли голову до крови. Я помог ему укрыться у старинного насоса, мельком осмотрел ссадину, кровь из которой заливала монаху лицо.

— Morituri te salutant, — пробормотал он; что ж, вполне уместно, а раз он может шутить, значит, не помрет. Финн и Радослав встали на лестнице, заслоняясь щитами, — правда, толку от этих крохотулек — все равно что лопухом прикрываться.

Потом я услышал, как Радослав затянул песню, впадая в боевой раж; видно, совсем плохо дело… От шума я не мог мыслить ясно. Но, уклоняясь от очередного снаряда и врезавшись черепом в ржавый насос, я взревел, досадуя на собственную тупость.

Заборное отверстие!

— Ботольв! — крикнул я, и он на мгновение обернулся. Я отчаянно замахал, призывая спускаться. — Финн! Радослав!

Они поспешно заняли место Ботольва наверху. Что-то разбилось вдребезги, и толпа, заметив, что мечи исчезли, прихлынула к лестнице. Полетели новые монеты.

Ботольв, сплошные мышцы, навис надо мной, и я показал на ржавый насос:

— Бей!

Брат Иоанн торопливо отполз в сторону, пока Ботольв плевал на руки; потом закрутил топор над головой, даже не заметив, что ему в плечо попали винной чашей. Топор опустился, громовое эхо раскатилось по подземелью. Ржавый насос раскололся, топорище переломилось, лезвие тут же унесла мощная струя воды, чуть было не подхватившая и брата Иоанна. Монаха точно бы унесло прочь, не схвати я его за одежду. Рев воды заглушил все прочие звуки.

Толпа попятилась, увидев струю, огромную, будто из Торова уда. Потом они сообразили, что это значит, и заметались в ужасе.

Короче, мы первыми достигли двери и вырвались наружу. Я выскочил в ночную прохладу амфитеатра, вывалился прямо посреди пыльной арены. Следом за мной выполз на четвереньках один из громил, поглядел на меня, кое-как поднялся на ноги и опрометью умчался во мрак.

Вылезли Финн и брат Иоанн, потом Радослав, а затем, неспешно, положив на плечи топорище, выбрался и Ботольв, ухмыляющийся и весь в крови. За ним из двери извергся с воплями поток любителей гладиаторских боев.

— Задница Тора! — Ботольв радостно хлопнул меня по спине, и я решил, что ушел в землю по пояс. — Орм, ты истинный ярл! Что бы там ни болтал Скафхогг!

Не знаю, не знаю. Скафхогг, наш седовласый плотник, всегда оказывал мне уважение. Да ладно, плевать!

У Финна, конечно, нашлось что сказать.

— Утопишь его в пиве, — проворчал он, — но не здесь. Да хоть всех утопи, из-за вас я деньги потерял.

Я пошел следом за побратимами из амфитеатра, припадая на хромую ногу, и лязг цепей затерялся в криках тех, кто убегал с арены.

— Значит ли это, что я больше не раб? — спросил Ботольв. Эх, дать бы ему цепью по башке, чтобы мозги вправить!

Мы вернулись в стан Скарпхеддина, прошли мимо дозорных и двинулись прямиком к шатру ярла, напугав часового у входа. Один подсобил — часовой оказался ирландцем и накануне долго общался с братом Иоанном, так что ничуть не возражал против лишнего человека в шатре, даже такого большого. Мы с трудом расчистили себе место под сонные проклятия домочадцев Скарпхеддина.

Большинство, впрочем, продолжало храпеть. Внутри воняло дымом, жареным мясом, медом и потом. Кто-то, приподняв голову, ткнул пальцем в сторону, а скальд Скарпхеддина во сне бормотал себе под нос какие-то висы. Я поискал ярла, но тот затаился своем уголке за занавеской — вместе с матерью, за что все мы были ему благодарны.

Мы расселись на расчищенном пространстве и заговорили шепотом, из вежливости и чтобы не подслушали. Первый вопрос был очевиден — всем хотелось знать, где Вальгард и остальные.

Ботольв вытянул шею, разглядывая порез на плече, дернул содранную кожу и пожал плечами.

— Мы сидели в Хольмгарде, ожидая весточки от Эйнара, что вы теперь богатые, — сказал он. — Потом Русь затеяла воевать с хазарами, разбила их и взяла Саркел, и мы стали спрашивать себя, что с вами стряслось, раз до сих пор ни словечка не слыхать.

— Это потому, что писать было недосуг, — усмехнулся Финн, и Ботольв мрачно покосился на него.

— Ну-ну… А дальше все пошло наперекосяк. Князь Ярополк вернулся, вместе с отцом и братьями — и со Старкадом, который сказал, что мы люди Эйнара. Раз Эйнар сбежал от Ярополка и опозорил князя, Старкад мнил получить его драккар, но обмишулился — Ярополк забрал и нас, и корабль. Нас он продал Такубу, работорговцу, с которым я однажды повстречаюсь и откручу ему башку.

— Значит, наши письма не доходили? — спросил я, и он кивнул.

— Старкад пришел к нам в темницу и поведал, весь такой довольный, что Эйнар, Кетиль Ворона и все остальные погибли в степи — а юного Орма выбрали ярлом. — Ботольв помолчал, а потом покосился на меня чуть ли не с раскаянием. — Мы решили, что это наглая ложь, коли живы Финн Лошадиная Голова и Квасир. Вальгард сказал, что не верит, будто Орма могли предпочесть Финну. Не обижайся, Орм.

— И что было потом? — спросил я, пропустив его слова, хотя лицо горело.

Ботольв пожал могучими плечами.

— Старкад сказал, что все так и есть, а Вальгард плюнул и заявил, что теперь уж нас никто не спасет… тем паче — уж прости, Орм — никчемный мальчишка.

— Скафхоггу давно морду не били, — прорычал Финн, и Ботольв, сверкнув зубами в полумраке, кивнул в знак согласия. Я знаком попросил его продолжать, и он поджал губы и нахмурился, вспоминая.

— Старкад хотел знать, куда делся монах Мартин, но Вальгард велел ему проваливать и сдохнуть в луже собственной мочи. Вскоре нас по реке отвезли на юг, в Херсон, и продали этим козоебам-арабам. Такуб набил нами целый большой корабль и поплыл в Серкланд.

Он поморгал; похоже, это страх — таким Ботольва я никогда не видел.

— Мы оказались все вместе, удача подсобила, — он покачал кудлатой головой. — Аж вспоминать тошно — многие поумирали, но никто из побратимов…

— А как тебя с ними разлучили? — справился я.

— Кто-то увидел меня и решил, что я сгожусь для боев. Знаю только, что меня расковали, потом приковали к другим, и мы двинулись на север. А прочих, по-моему, увели в Дамаск.

— Вместе? — уточнил я, и он кивнул.

— Даже это христово отродье, Мартина, — сказал он.

Новость потрясла всех, а в моей голове прозвучал смешок Одноглазого.

— Монах? — ахнул Финн.

Ботольв ухмыльнулся:

— Ага, его загребли вместе с нами. Старкад его не видел, а Вальгард сказал, мол, хорошая шутка, — он так искал этого монаха и не догадался, что тот от него в двух шагах.

— Хейя! — прошептал Квасир, глядя на меня. — Ватага Одина, право слово. Ты думал, что наврал Старкаду, а оказывается, это правда.

— Что с иконой? — спросил брат Иоанн, теребя ссадину на лбу. Ботольв недоуменно воззрился на него, потом вспомнил, и его лицо прояснилось.

— А, копье? Такуб его увез.

— Где сейчас остальные, как думаешь? — спросил я, сурово поглядев на брата Иоанна.

Ботольв пожал плечами.

— Мы их потеряли, — проворчал Финн.

— Это вряд ли, — весело возразил Ботольв, перестав рассматривать порез. — Они ушли с Грязными Штанами. Слыхал, так его называют.

— Волосатая задница Одина! Кто такой Грязные Штаны? — гаркнул Финн, и вокруг тут же зашевелились сонные тела и послышалось ворчание: мол, дайте людям поспать.

— Полегче, Финн, — сказал я, кладя руку ему на плечо. — Давайте ложиться, а утром прикинем, сможем ли мы найти кого-то, кто знает об этом парне.

Финн с ворчанием улегся. Ботольв снова пожал плечами, потом схватил мою руку.

— Ты молодец, Орм, — сказал он. — Вальгард был уверен, что наша судьба — умереть как собаки, он не верил, что тебе хватит мужества. Вот бы глянуть на его морду, когда с него собьют цепи!

Он тоже лег и почти сразу захрапел. Я позавидовал ему; в голове по-прежнему грохотали вопросы без ответов. Значит, пленные побратимы, похищенный рунный меч — и страшно даже вообразить, что ждет впереди, ибо всем ведомо, что норны ткут тройные узоры.

Утром, поплескав воды на лица, мы обошли весь стан Скарпхеддина, расспрашивая о Грязных Штанах. На нас глядели как на слабоумных, даже пытались прогнать, но всякий раз Ботольву было достаточно нахмуриться. Никто ничего не знал.

Стан представлял собой оживленное место, тут ткали вадмаль, и люди вели себя так, будто они до сих пор в селении среди холмов, округлых, как женские груди, поросших весенней рыжеватой травой и обсиженных чайками и воронами.

Они расставляли шесты, растягивали ткань, раздували меха и ковали, готовили сытную еду по северному обычаю и пыталась не обращать внимания на здешнюю жару, на небо, едва голубевшее, мнившееся почти белым, на гряду покатых холмов и пронзительные, как крики свиньи на резанье, скрипы нориев на реке Оронт; нориями звались огромные водяные колеса, которые поднимали воду до старого арочного римского акведука, что поставлял влагу в поля вокруг Антиохии.

В этой суете крутились купцы, бородатые хазары-иудеи, чьих собратьев я видел в Бирке и против которых сражался под Саркелом, толстые арабы, вертлявые греки и даже несколько славов и русов, учуявших прибыль.

Скарпхеддин выплатил нам немного серебра вперед, а потому мы решили починить наше снаряжение, и я послал Финна обратно на «Сохатый» с наказом шестерым оставаться два дня в дозоре, а остальным собраться в становище.

Мне не терпелось удрать отсюда, пуститься в погоню, но следов мы покуда не нашли, — ни Старкада, ни этого таинственного Грязные Штаны.

Радослав, брат Иоанн, и я с ними сторговали добрый вадмаль для палаток, а мне удалось еще разжиться новыми русскими штанами в полоску и плащом с красивой застежкой.

Брат Иоанн воспользовался случаем осмотреть мои колени, выпрямился, почесал в затылке, а затем поглядел на мои ладони. Что он там нашел?

— Что? — спросил я, веселее, чем было у меня на душе. — Долго еще проживу?

Монах нахмурился и покачал головой.

— Дольше любого из нас, — ответил он и взял за руку Радослава. — Смотри сам.

Ладонь Радослава была в мозолях и шрамах — белесых старых, красных новых и нескольких желтоватых от гноя.

— Ну? — не понял я. — У всех хватает. От веревок, от мечей…

— Твои все старые, — выдохнул брат Иоанн. — Давно зажившие. И на коленках, которые ты ободрал на Патмосе, шрам едва заметен. — Он снова покачал головой. — Мир устроен несправедливо, это верно. Vitam regit fortuna non sapientia — случай, а не мудрость управляет человеческой жизнью. Вот он ты, молодой и здоровый, и все тебе нипочем. И вон Ивар Гот, что пожелтел и высох, хотя подумаешь — стрела щеку пробила.

По спине побежали мурашки; я знал, что отводило от меня все беды и хвори, — будет ли так и впредь, раз Рунный Змей более не в моей руке? Тут подошла Свала, и все мои мысли обратились к ней, потому что она словно светилась.

Отвернувшись от Радослава и его широкой улыбки и подмигиваний, она посмотрела на меня и сказала:

— Весь город гудит от разговоров о том, как амфитеатр затопило вчера вечером, хотя никто не видел, как это случилось.

— Правда? — удивился я. — Подумать только, что мы пропустили!

— Римские солдаты ходят повсюду, расспрашивают людей, механики заделывают дыру в старой подземной цистерне. — Девушка заломила бровь. — И поговаривают о каком-то великане с топором.

В этот миг к нам подошел Ботольв, помахивая новым гребнем и волоча за собой двоих или троих хихикавших девушек, явно решивших во что бы то ни стало расчесать его рыжую гриву. Заметив Свалу, они вдруг вспомнили, что у них есть другие дела, и даже будто испугались, что странно. Свала злорадно усмехнулась.

— Вот и великан, — проговорила она, косясь на меня. — Правда, без топора.

— Он сломался, — признался Ботольв. — Но если Орм даст мне серебра, я куплю себе другой, по разумной цене.

Я достал деньги из своего похудевшего кошеля — на глазах у Свалы было не отвертеться. Радослав, посмеиваясь, куда-то ушел, я вдруг остался наедине со Свалой — и только разевал рот, как свежепойманная треска.

— Ты не такой велеречивый, как болтают, — сказала Свала, а потом с улыбкой взяла меня за руку. — Но это не страшно, в тебе и без того слишком много достоинств для юноши.

— Ага, — прохрипел я. А ее лицо посуровело.

— И эти твои сны…

Мое тело словно растеклось лужей, в утробе и на сердце потяжелело. Откуда она знает о моих снах?

Свала ничего больше не сказала, и до становища мы дошли в молчании, думая каждый о своем. Я увидел Ботольва, который снова разделся до пояса и хвастался мастерством и силой, крутя в одной руке данский топор, а в другой длинный и широкий сакс. Ему громко хлопали, а купец, кому принадлежал сакс, вынужденно признал, что Ботольв по праву заслужил скидку на оружие.

Безмерно счастливый, Ботольв пришел ко мне с этими покупками, и я должным образом их одобрил. За спиной великана прятались все те же хихикающие девчонки, похоже, от него не отлипавшие. Свала фыркнула.

— Тира вечно к мужикам жмется, так что я не удивлена, но вот Катле с Гердис так себя вести не пристало, — сказала она. — Их матери рассердятся, не говоря уже об отцах. Катла вообще должна поберечься, ей стоит лишь поглядеть на мужской член, как у нее живот раздувается. Уже двоих принесла, а муж хоть и бестолковый, да догадался, что второй не от него.

Виной всему было слово «член». С ее уст оно бы и христианского святого заставило стремглав выскочить из его кельи. Во рту у меня пересохло, я молча таращился на нее, и она ощутила мой взгляд — обернулась, увидела мое лицо… и посмотрела вниз, туда, где топорщились мои новые полосатые штаны.

На ее губах заиграла улыбка, она поглядела мне прямо в глаза, склонила голову набок, затем рассмеялась.

— Тебе лишний карман пришили, вон как набил, — проговорила она лукаво. — Пошли прогуляемся, охладим твой пыл.

Так мы и поступили в тот день. И на следующий. И еще. Мы видели золото из Африки, кожу из Испании, посуду из Миклагарда, полотно и зерно из земли Фатимидов, ковры из Армении, стекло и плоды из Сирии, духи от Аббасидов, жемчуга из Южного моря, рубины и серебро из дальних восточных краев…

На четвертый день с нами пошел брат Иоанн, ибо мы все еще искали этого загадочного Грязные Штаны; его мы опять не нашли, зато я услыхал о земле по имени Катай, где лепят яркую и блестящую посуду, добывают перья павлинов, делают отличные седла и плотную, тяжелую ткань и умеют работать с золотом и серебром. На глаза попалась еще диковинного вида лиловая ветка с листьями — ревень, его продавали на вес золота, не знаю уж, почему: от него сводило челюсти, а брюхо словно сжимали щипцами.

Знакомых товаров тоже хватало: янтарь, воск, мед, слоновая кость, железо и добрый мех с моей родины. Сильнее всего я затосковал по дому, углядев пестрые камешки, — из таких обычно ладят оселки. Я обнюхал их, как свинья свое корыто, и мне почудился слабый запах северного моря, прибрежной гальки и снега на скалистых горах.

И той ночью, когда пал густой туман, а у костров пели наши северные песни, я поцеловал ее в мягкие губы, в уединенном местечке на берегу реки.

Той ночью она тяжело дышала, стонала и извивалась подо мной, приговаривала, что нельзя терять голову, — а потом стиснула мой уд в руке, будто топорище, и дернула несколько раз, как если бы взялась доить козу; и я задохнулся, затрясся, как бешеный заяц, и опустошил себя.

У меня давно никого не было, прошептал я, а она усмехнулась и сказала, что это и к лучшему; но, покуда она наставляла меня, словно мать, нижняя половина ее тела продолжала прижиматься ко мне, а когда я опустил руку вниз, она направила мои пальцы и застонала.

После этого она словно обернулась стонущей женщиной-змеей, а затем вдруг обмякла, раскинулась, улыбнулась мне — щеки разрумянились, глаза сверкают, лицо блестит от пота. Потом резко откинула прядь волос с лица и выдохнула:

— Милый… Было чудесно.

— Могло быть и лучше, — не согласился я, погружаясь в эти глаза, отчаянно цепляясь за то, что они сулили. За любовь, которую я когда-то ощущал к обреченной Хильд, за краткий миг, за мимолетное счастье. Меня захлестнули грезы.

— Как скажешь, — отозвалась она, — но, по мне, все и так было хорошо.

— Когда мы поженимся, я тебе докажу, — произнес я, удивляясь сам себе. Не знаю, какого ответа я ожидал, но Свала заставила меня заморгать — она рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — Не думай об этом. Ничего не выйдет.

— Почему? Я тебе не гожусь?

Она показала мне язычок и снова улыбнулась.

— Ты у нас ярл и воин. Это достойно. Но, пожалуй, тебе придется убить не только медведя, чтобы заполучить меня.

Она потешалась надо мной, однако я был уже не так молод, как когда впервые взошел на корабль Эйнара. Я не злился, нет, но задался вопросом, почему она так себя ведет; впрочем, вслух ничего говорить не стал, ведь Свала — сокровище, столь же редкое и недостижимое, как клад Атли.

Она между тем не желала отвлекаться и вновь принялась направлять мою руку. Но вопреки всей ее настойчивости, понадобились бы хитроумные механики Миклагарда, чтобы взять эту цитадель приступом, — а я остался обезоруженным.

Позднее, слушая вопли нориев и ощущая, как ветерок обдувает мне щеки, я подумал, что эта ночь одна из лучших в моей жизни, ибо о таком я и не мечтал никогда; сладкая, как сон, хотя обычно мои сны полны мертвецов.

Мне следовало знать, конечно, что Один спит, как говорится, с открытым глазом, выжидая случая досадить человеку. Так произошло и в тот раз — а приближение беды возвестил стяг с зловещей черной птицей.

Мы со Свалой расстались, едва небо мазнули первые проблески рассвета, а потом, когда я ел вместе с остальными побратимами у костра, она подошла к нам, будто ничего и не было.

Сверкнув улыбкой, девушка протянула мне что-то белое, а я внезапно сообразил, что побратимы поглядывают то на нее, то на меня. Коротышка Элдгрим подтолкнул Сигвата и что-то прошептал; хорошо, наверное, что я не слышу.

— Все восхваляют вашу доблесть, — сказала Свала, и голос ее был звонок и чист, как свежевыпавший снег. — Но вам кое-чего недостает. Вот, держите. — Она развернула полотно, и нам явился белый стяг с вышитым на нем черным вороном.

— Хейя! — воскликнул Финн. Другие повставали, вытирая жирные пальцы о бороды и рубахи, чтобы пощупать ткань.

Я с запинкой поблагодарил, а Свала вновь улыбнулась, ярче прежнего.

— Вам понадобится длинное древко, — сказала она лукаво, глядя мне в глаза. — Знаете, где найти? Если нет, я подскажу.

Что-то слишком часто у меня пересыхает во рту. Я ощутил, как кровь прилила к щекам, и, похоже, именно этого она и добивалась. Я поспешно присел, чтобы никто не заметил моего возбуждения. На губах снова возник привкус руммана, как ночью.

Она ушла, прошуршав подолом платья по траве, и Сигват подошел и встал за моей спиной. Он потрогал полотно и кивнул.

— Тонкая работа, — отметил он, потом посмотрел на меня. На его плече расправил крылья ворон. — Это опасно. — Я моргнул, чуть было не прикрикнул на него, мол, не лезь не в свое дело; но я слишком уважал Сигвата, чтобы так срываться. Он увидел недоумение и раздражение в моих глазах и погладил ворона по голове. — Ни один ворон не сядет рядом, — пояснил он. — Один уже пропал, я оставил его следить за этой ведьмой, матерью ярла, и он так и не вернулся. Тут творится что-то недоброе, Торговец.

Мое чрево будто заморозили изнутри. Иное подступает; мне вдруг привиделась Хильд, черная на черном, волосы-змеи шевелятся без ветра, и это видение почти заставило меня кинуть новый стяг в пламя.

Верзила Ботольв смял полотно и с ухмылкой бросил его мне на колени.

— Славный стяг. Хочешь, я найду для него древко? Все равно я собирался менять рукоять на своем саксе, так почему бы не сделать ее подлиннее? С одного конца острие, с другого стяг — очень удобно.

Прямо у костра, к немалой его радости, я произвел Ботольва в знаменосцы; он все еще улыбался, когда показался Квасир, увидел стяг с вороном в ручищах Ботольва и одобрительно хмыкнул.

— Как раз вовремя, Орм, — сказал он, — тут приплыл другой ярл — с дюжиной хавскипов и тысячей людей, не меньше.

Эта новость уже передавалась по всему становищу. Ярл Бранд Ховгарден, свейский правитель, который отказался воевать дома и уплыл на юг, миновал земли аль-Хакама из Кордовы, прошел теснины Норвасунда, которые римляне зовут Столпами Геркулеса, и очутился в Срединном море. И воинов у него не меньше шести сотен.

Внезапно посреди жаркого Муспельсхейма, знойной земли Sarakenoi, северян стало намного больше, чем мне приводилось видеть до сих пор.

Мы стояли в толпе и смотрели, как ярл и его воины движутся по дороге из порта в город; ярл верхом, дружинники пешком, облаченные, несмотря на жару, в шлемы и кольчуги, все с мечами и щитами.

Он был умен и расчетлив, этот молодой ярл, Бранд сын Олава, светловолосый и суровый, как и в зрелые годы, когда он станет одним из приближенных Олава, конунга скоттов, правителя свеев и геатов по прозвищу Подножный Конунг — Олав выпросил себе земли, сидя у подножия трона, на котором восседал сын Харальда Синезубого, Свейн Вилобородый.

Лицо Бранда уже побагровело от солнца, пусть он прикрывался ладонью, а голову его венчал великолепный шлем, отделанный золотом и серебром. Он весь сверкал, этот ярл. Золото на шее и на запястьях, семь серебряных браслетов на каждом рукаве ярко-красной рубахи. Я смотрел, как он и его люди идут к городу, и думал, что уж он-то удостоится чести быть представленным греческому командующему — той чести, которой не досталось Скарпхеддину.

Я проглотил пыль, набившуюся в рот, и криво усмехнулся: я тоже ярл, по старинному обычаю всякий, у кого задница не выпадает из штанов и кто сможет найти хотя бы двоих товарищей, может считаться ярлом. А нынче ярлы метят в римских вельмож и мечтают об империях. И все меньше на свете места для таких людей, как мои побратимы.

Тут Финн выбранился, да так заковыристо, что все украшения, верно, осыпались с наряда Бранда. Он уставился на желтую пыль с видом дозорного, выглядывающего отмели в тумане.

Я проследил его взгляд и различил фигуру, хромающую позади дружины свейского вождя, покорно глотающую пыль и ведущую за собой стаю двуногих волков, еще более худых и голодных, чем она сама. Я не видел ни наряда, ни доспехов. Я смотрел только на меч на поясе.

Старкад здесь.

8

Настал последний день греческих пасхальных церемоний, которые, как мнилось нам, северянам, растянулись на недели: с утра до вечера звонили колокола, а священники, пропахшие ладаном, помахивали золотыми кадилами; на них самих было столько золота, что хотелось их ограбить прямо здесь и сейчас.

Помню образ мертвого Христа в богато украшенном гробу, помню многолюдные шествия с пением и восхвалением книги, которую брат Иоанн — кривясь и сплюнув — назвал греческими евангелиями. Всего два года назад я знать не знал о такой книге.

Люди распевали песнопения, разбрасывали лавровый лист, служили бдения, постились и праздновали. Разумеется, мы не могли оставаться в стороне, будучи ныне добропорядочными христианами, но я видел и жертвенные побеги, плывущие по Оронту, приношения Остаре, сделанные втихомолку. И не все из тех, кто так поступал, были нашими побратимами.

Брат Иоанн не возражал, поскольку он считал греков еретиками, а они, полагая западных христиан заблудшими, относились к нему самому и того хуже. Да что говорить, любой здешний христианин, казалось, глядел на брата Иоанна и ему подобных как на ложных служителей Мертвого Бога; именно потому мы и уважали маленького священника и позволили ему нас окрестить. Оковы этого обращения, и прежде не слишком суровые, ныне спадали, по той причине, что они оказались бессильны: клятва Одину по-прежнему держалась.

Итак, мы стояли под жарким весенним солнцем, все разряженные, и смотрели, как греческие священники потеют в своих богатых золотых одеяниях, что тяжелее кольчуг, как они бредут по улицам Антиохии с их иконами и Христом в гробу. А потом, с братом Иоанном, Финном, Радославом и еще несколькими побратимами, этакой свитой ярла, я отправился к Скарпхеддину — невежливо отказывать, коли тебя зовут на пир в честь другого вождя.

Вдобавок мы знали, что там будет Старкад. С его прибытием я совсем запутался, не в силах решить, что же делать. Нужно доставить яйца шелкопрядов и письмо Хониата в руки василевсу лично, ибо я не мог доверять никому. Но Великий Город далеко, а Старкад рядом.

Прочие, все еще уверенные, что в кожухе, припрятанном на «Сохатом», хранится жемчуг, искренне радовались, что Старкад так близко — в особенности Ботольв. Он хотел убить Старкада — ведь тот был причастен к его порабощению, а Финн мечтал выпустить Старкаду кишки и намотать их на палку, а потом вонзить ему в сердце рунный меч.

Эта греза согревала душу, однако Старкад состоял нынче при снежноголовом Бранде, и это был умный ход: всякое покушение на него грозило обернуться смертной казнью. В общем, близок локоток, да не укусишь.

Финн бранился, рычал и хмурился, и проклятий было хоть отбавляй, но ничего не складывалось, и я сам злился ничуть не меньше остальных. Рунный Змей здесь, и мы здесь, но меч столь же далек от нас, как и прежде.

— Спокойнее, парни, — советовал брат Иоанн. — Есть разные способы отобрать у человека его добро, и, как вам ведомо, я не новичок в таких делах — хоть и привержен благочестию. Господь укажет нам путь, не сомневайтесь.

Так что мы криво усмехались друг другу и выжидали.

В тот теплый вечер в становище Скарпхеддина собралось немало гостей. Его люди пекли лепешки и жарили истекавших жиром быков. Медовые яблоки, рыба с луком в козьем молоке, колы со змеиным жиром, свининой и чечевицей — добрая северная еда посреди знойного Серкланда, в духоте местной ночи, в чаду костров и свечей; пахло дымом, кровью, мочой и рвотой… Запах дома.

Подавали и конину, как распорядился Бранд. Впоследствии, когда правитель Бранда, Эйрик по прозвищу Сегерсалл — Победоносный, стал конунгом и окрестил свеев и геатов, Бранд тоже принял крещение, но в ту пору он и его дружина принадлежали Одину и Тору. А раз среди людей Скарпхеддина были христопоклонники, отказывавшиеся есть конину, мол, это еда язычников, Бранд своим ловким ходом без труда выяснил, кто каким богам служит.

Пива не наливали, потому что варить его было не из чего — мусульманские земли, их бог запрещал хмельные напитки. И из-за этого, как сказал Финн, эти мусульмане частенько получали пинки от греков-ромеев из Миклагарда.

Вместо пива гостей угощали набидом, который делали христианские монахи в Антиохии и продавали купцам-иудеям, а те уже продавали мусульманам. Набид гнали из изюма и смоквы, вымоченной в воде; по мусульманскому обычаю, замачивать плоды в воде можно только два дня. Конечно, арабы, любившие выпить, охотно раскупали и настойку на трех- и четырехдневных смоквах, — а как установили Финн с Радославом, лучше всего шла настойка шестидневной выдержки, если ее смешать с медом и вином, отчего она становилась на вкус почти медовой.

Скарпхеддин постарался угодить Бранду, но ему также пришлось позвать иудейских, арабских и греческих купцов, которые ссужали его деньгами, а еще командиров из войска стратегоса — но сам главный полководец был занят, собирая новых воинов в Тарсе.

— Значит, скоро они будут сражаться, — сказал Финн, когда мы укрылись под полотняным навесом, который сочился влагой.

— Чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше, — отозвался я, сожалея, что напялил на себя новый плащ, захотел похвастаться застежкой. — Если задержимся, мы растаем, как масло на сковородке, в этой проклятой Одином кузнице. Или окажемся в первом ряду римского войска.

Это настолько расходилось с нашими намерениями, что все засмеялись. Мой вам совет: не делайте так, когда боги вас слушают.

Пир выдался странным — люди притворялись, что пируют в северных чертогах, но все виделось каким-то искаженным, будто под водой.

Иудеи и мусульмане вежливо улыбались и старались удостовериться, что им не подсунули свинину, тыкая мясо ножами и входившими в обиход двузубыми вилками; северяне-христопоклонники осторожно нюхали мясо, чтобы убедиться, что это не конина; лишь служители древних богов были веселы и мели все подряд, некоторые из них спьяну попробовали освоить двузубые вилки и попрокалывали себе щеки и языки, из-за чего им оставалось только пить дальше.

Скарпхеддин, узкобедрый и туго перетянутый поясом, шагнул вперед, поднял руку и позвал своего скальда, прежде чем сесть на свое высокое место: видно, мнил себя слишком важным, чтобы даже говорить самому. Скальд, златоволосый, но с темными пятнами под мышками, отчетливо заметными на зеленой рубахе, громко объявил, что великий ярл приносит дар добрым богам Севера.

Иудеи, мусульмане и верные Христу озабоченно зашевелились, забеспокоились. Финн, изнывавший от духоты, пробормотал что-то насчет задницы Одина. Вдруг он весь подобрался.

— Старкад, — процедил он.

Подавшись вперед, как охотничья собака в стойке, Старкад с вызовом глядел на Финна. На поясе у него висел рунный меч — все пришли на пир с оружием, — и пальцы так и норовили коснуться рукояти, точно паучьи лапы. Его глаза, светло-голубые, как старый лед, отыскали меня и словно вцепились в мой взгляд, как если бы он пытался заставить меня вспыхнуть пламенем.

Вот они мы, каждый жаждет того, чем владеет другой, каждый скован страхом перед тем, что может начаться, если мы просто кинемся друг на друга. Мои ноги дрожали, пот струился по спине, и я вдруг подумал, насколько в безопасности кожух в укромном уголке на борту «Сохатого». Скальд Скарпхеддина между тем умолк. Дружный вздох облегчения грозил задуть сальные свечи.

Церемония еще не завершилась, и брат Иоанн хмыкнул, будто ему врезали под дых, и начертал оберег от дурного глаза.

Даже Скарпхеддин не посмел запереть собственную мать, и она выползла на свет, в своей накидке из кошачьих шкур, гремя бесчисленными побрякушками и амулетами. Послышался шум, словно вспорхнула спугнутая стая птиц, устрашенные христиане осеняли себя крестными знамениями, а люди Бранда творили знаки от сглаза.

Но не Торхалла меня поразила, точно молот Тора, пусть она была уродлива, как истинная дочь Хель. Нет, это была фостри Скарпхеддина, та, кого Торхалла наставляла в своем чародействе; она вышла следом за ведьмой, величаво и уверенно.

Платье цвета закатного неба, на груди стеклянные бусы. Черный колпак из овчины, обшитый белым мехом, покрывал светлые волосы. В руке деревянный посох с медным навершием, увенчанным черными вороньими перьями. Я услышал, как Сигват шумно втянул воздух.

Пояс из коры, с вставками древесины орешника, дерева Фрейи; на поясе большой кожаный кошель, где, как я знал, лежали обереги. На ногах башмаки из телячьей кожи, на руках перчатки — и ни пятнышка пота на платье. Даже сейчас, когда я убедился, что все мои надежды напрасны, мне подумалось, что Свала прекрасна.

— Она похитила твоего ворона, — сказал я Сигвату, и тот крякнул.

— Хуже того, — ответил он с болью в голосе и прижал ладонью мою руку, привлекая мое внимание. — Боюсь, она похитила твое сердце.

Толпа заревела, мой голос был едва слышен мне самому, но я был уверен, что расслышал верно, и меня скрутила боль — не судьба, видно, найти настоящую любовь, только чародейскую тень от нее.

— Посохом своим она его не проткнет.

Шестидневная медовуха — коварный напиток, вечером она наполняет тебя силой богов, а в холодном свете утра словно разваливается в твоем чреве полусгнившим трупом; во рту гадко, череп будто раскалывается.

Я проснулся — хотя сам не назвал бы сном те муки, какие пережил ночью, — в чужом теле. Ноги отказывались поднимать меня, пальцы рук мнились складками войлока. Брат Иоанн сидел на корточках рядом со мной, мрачный, как вестник судьбы; искоса поглядел на меня и ушел прежде, чем я успел сосредоточиться.

Внезапно на меня обрушилась вода, дыхание пресеклось, и словно спала завеса: я увидел и осознал, где я и кто я, рассмотрел яркий свет восходящего солнца, вынырнул, помотал головой, вяло обругал тех, кто учинил со мной такое, потом сел, протер глаза и откашлялся.

Козленок, бледный, но улыбающийся, сжимал в руках пустую деревянную бадью. Брат Иоанн держал другую, принесенную с реки, и задумчиво смотрел на меня. Я поднял руку, убеждая остановиться.

— Наконец-то, — проворчал монах. — Финну с Радославом, между прочим, еще хуже твоего. Квасиру и Хедину получше. А вот Ивар Гот умер.

Я как раз вытирал лицо и промокал мокрые и липкие волосы, так что не сразу сообразил, о чем он. Потом до меня дошло, и я изумленно уставился на монаха. Как Ивар мог умереть? Он был вместе с нами, помогал мне накачиваться шестидневным набидом, его опухшее лицо побагровело, как и у всех прочих, и, хотя отек мешал ему говорить, он заставлял нас хохотать над своими шуточками.

Брат Иоанн вздохнул. Козленок бросил бадью и накрыл меня своим плащом, чтобы обсушить.

— Моя вина, — печально сказал маленький монах. — Надо было отвести его к греческим хирургеонам с этим зубом.

— Они бы его исцелили, — поддержал Козленок, задирая рубаху, чтобы показать мне лилово-красный рубец шрама. — Они и мертвых воскресят.

— Сатанинское отродье, — беззлобно ругнулся брат Иоанн. — Иди, найди Сигвата. Не беги, предупреждаю, иначе рана откроется. — Монах повернулся ко мне, а Козленок медленно побрел прочь. — Ему еще рано вставать, но разве такого удержишь!..

— Знаю, набид крепкий, — выдавил я, — но ведь от него не умирают, правда? Он же не убивает, так?

Брат Иоанн отдал мне ведро, чтобы я попил, и я послушался, но жажду не утолил.

— Ивара убил его зуб. Там завелся гной, в опухоли. Ты его видел. Он не хотел идти к грекам, хотя ясно, что вреда бы они не причинили. А так яд из зуба, должно быть, отравлял его каждый день после нашего отплытия с Кипра.

Я вспомнил лицо Ивара, раздувшееся с одной стороны, и шрам на щеке, в том месте, куда угодила стрела. Другая сторона лица запала и словно высохла, так что он смахивал на изъеденный червями сыр.

— Зуб его убил, — повторил я. Брат Иоанн согласно кивнул.

— И это лишь первая из многих смертей, — сказал он. — Пришла весть: стратегос Красные Сапоги будет здесь через два дня, вместе с войском. А Старкад рассказывает всем, кто захочет послушать, что Братство разграбило церковь на Кипре и истребило много добрых христиан.

Я поднялся, накинул плащ на плечи, отчаянно желая, чтобы в голове прояснилось.

— Кто-нибудь его слушает?

Брат Иоанн пожал плечами.

— Скарпхеддин, например. Или греки-командиры. Ярл Бранд, мне говорили, только посмеялся, когда узнал, отчего греки слегка поумерили пыл, ведь Бранд грабил на всем пути до Срединного моря, и я не удивлюсь, если он не щадил монастыри. Грекам, похоже, нужен Бранд и его люди. Но все же Бранд обязан помочь Старкаду, раз этот пес принес ему клятву верности.

— Ты одобряешь разграбление церквей, монах? — удивился я его словам.

— Не стал бы, будь они прежними монастырями, — ответил брат Иоанн, — но нынешние — лишь пустые оболочки, под которыми затаились невежество и глупость. Lucri bonus est odor ex re qualibet, как сказал бы ярл Бранд, знай он Ювенала.

Я никогда не слышал о Ювенале, но слова «сладок запах денег, откуда бы те ни взялись», безусловно, подошли бы любому ярлу. Брат Иоанн повел меня к нашим палаткам, голова кружилась от винных паров и мыслей о том, как бы намполовчее удрать отсюда, прежде чем враги захлопнут ловушку.

Мы сожгли Ивара Гота по обычаю восточной Норвегии, ибо жара уже коснулась его тела. Козленок стоял рядом со мной, бледный и до сих пор хрипящий; он весь дрожал, пока люди Бранда и Скарпхеддина, тоже любившие посмеяться шуточкам Ивара, складывали хворост для погребального костра.

Греческим святошам было досадно, что человека, вроде бы обратившегося в Христову веру, сжигают как язычника, — но мы не стали их слушать, потому что хотели похоронить Ивара достойно, с доспехом и оружием. Местные козопасы-грабители могил наверняка придут ночью и все уволокут — это оружие стоило целого состояния, даже если разломать его натрое.

Так что встали у облитого маслом костра, зажгли его и отправили Ивара в чертоги Асгарда.

— Я тоже почти умер, — прошептал Козленок, и я стиснул его плечо, ощущая, как ему страшно. Сердце в груди колотилось, как птица в клетке.

— Ты не умер, хвала богам.

Он посмотрел на меня.

— Как ты можешь не бояться смерти, Торговец?

Ну и вопрос. Ответить на него, впрочем, достаточно просто: сам увидишь. Но Козленок нуждался в обереге, в защите, и потому я снял с шеи молот Тора, тот самый, который носил мой отец, чью окровавленную голову я нашел в грязи под стенами Саркела и забрал прежде, чем стервятники над ней потешились.

— Вот лучший податель храбрости, — сказал я, накидывая кожаный ремешок ему через голову. Он потрогал оберег, столь схожий с христианским крестом, и нахмурился.

— Я не могу. А как же ты?

Я наполовину обнажил свой волнистый клинок.

— Вот защита еще надежнее, но слишком тяжелая для тебя. Пока носи амулет.

Он сжал оберег в кулачке и улыбнулся, весь его страх сгинул. Я ощутил, как колыхнулась разлитая в мире сила сейд. Быть может, Рыжебородый и вправду благословил этот амулет.

Финн и другие хотели поставить камень в память Ивара, но поблизости не нашлось ни одного подходящего, да и резчика рун было не сыскать в доступных пределах — за всю мою жизнь я наткнулся всего на один такой камень; сомневаюсь, что их больше сотни на всем белом свете. А ныне и того меньше.

В конце концов они взяли под руки Коротышку Элдгрима, который менее прочих ошибался в рунах, доставили его в Антиохию и заставили вырезать имя Ивара на придверной колонне одной из церквей, покуда священники трясли бородами и грозили позвать стражу.

Как сказал Финн, меньшим, что христиане могли сделать для Ивара, который вместе с нами окунался в воду и умер не на поле брани, было его имя на одном из домов Белого Бога. У них таких домов предостаточно.

Я напомнил, что если Христос не примет Ивара, он уйдет в чертоги Хель, прекрасные и уродливые, как она сама. Известно, что умершие от хвори или от старости, в итоге рассаживаются на богато убранные скамьи Хельхейма.

У погребального костра мы столкнулись со Старкадом — он и его люди явились туда якобы для того, чтобы почтить Ивара. Мы глядели друг на друга поверх жарко пылавшего хвороста — две своры волкодавов, которых удерживают разве что страх перед призраком Ивара и опасение устроить всеобщий переполох.

— Еще один, — проговорил Старкад, лаская рукоять меча, будто бедро женщины. — Если так и дальше пойдет, скоро вы уже никого не побеспокоите.

— Ты вроде как продался, Старкад? — ответил я, стараясь не смотреть на его пальцы, скользящие по рунам на рукояти меча. — Твоих мертвецов на Патмосе мы проводили как заведено, положили Sarakenoi, которые над ними надругались, к их ногам. А добро, вестимо, забрали.

Старкад криво улыбнулся.

— Скоро стратегос получит донесение от Льва Валанта с Кипра, — прорычал он. — И тогда вы вернете все, что украли, и еще сверх того.

— Или василевс узнает обо всем, — ответил я едко. — Уверен, ему знаком почерк Хониата, а в письме упоминается твое имя и посылка, за которую тебе выколют глаза, да и твоим людям заодно.

За его спиной забормотали, но он сделал вид, что не слышит, и усмехнулся.

— Ну зачем же так? Я враждую не с вами, а ярла Бранда можно убедить, и он защитит вас от Кипра. Нам нечего делить, ведь, как я понимаю, вы имеете отношение к монаху из Хаммабурга не больше, чем я сам. Я не знал этого раньше, потому, быть может, мы и выгребали друг против друга. Я готов забыть твою ложь насчет того, что монах бежал в Серкланд, — я узнал, что это правда, хоть ты о том и не подозревал.

Я постарался не выдать удивления: он умен, этот Старкад, и умеет отыскивать правду, что сбивает с ног.

— Верни меч, который украл, — сказал я; ничего другого на ум не пришло.

Он наклонил голову, как любопытствующая птица.

— Слишком ты дорожишь этим клинком, — задумчиво произнес он. — Да, меч добрый и дорогой, но все же…

— Сторгуемся? — перебил я, а он обидно рассмеялся.

— С какой стати? Скоро я получу назад то, что вы похитили с Кипра, — и если греки не ослепят вас за ваши делишки, я сам приду за вами. Меня хранит ярл Бранд, не забывай об этом.

— А Бранд знает, что ты служишь Харальду? — спросил я, и его глаза налились кровью. — И что подумает Синезубый насчет твоей клятвы Бранду? Ты слишком легко нарушаешь обещания, чтобы с тобой договариваться.

— И все-таки, — ответил он хрипло, — я предлагаю перемирие.

Я не смел обернуться, но чувствовал, как мне в спину впиваются взгляды побратимов, и острее всего наверняка взор Ботольва. А еще незримо присутствовали те, кто сидел в темнице, кого по вине Старкада заковали… Тяжесть гривны ярла, другой рунной змеи на моей шее, сделалась нестерпимой.

— Перемирие? — повторил я. — Ради чего? Ты же еще не сдох.

За плечом послышались смешки, и Старкад резко развернулся, махнув полой алого плаща, и скрылся за спинами своих людей. Бросая на нас угрюмые взгляды, они удалились.

Побратимы обступили меня, с усмешками хлопали по плечам. Ботольв, урча от удовольствия, как громадный кот, сказал, что редко ему доводилось слышать такую перепалку, и прочие согласились. Я кивнул, когда мои колени перестали подгибаться. Хвала богам за эти просторные русские штаны.

— Ну, — проворчал Финн, — вот и ладно. Он не станет торговаться, так что придется меч у него отобрать.

В становище мы собрались у огневой ямы и смотрели, как тают в небе черные перья дыма от погребального костра Ивара. Квасир и Финн, которых я поставил командовать воинами, сошлись на том, что единственный способ — найти Старкада и сразиться с ним. Однако никто не знал, как быть с нашим кожухом, насчет которого Старкад был прав: едва Красные Сапоги прибудет, нам не поздоровится.

— Мы можем узнать, где Старкад ночует, и напасть ночью. Так мы задавим его числом, — предложил Радослав.

Финн поджал губы.

— Ночью? Это убийство, а не честный бой.

Я объяснил Радославу. Любая смерть в ночи признается убийством, даже если мы покроем тело, как положено, и немедленно известим о случившемся.

— Какая разница? — пробормотал Квасир. — Ярл Бранд снимет с нас головы, даже если мы победим. Пусть всего один уцелеет, его не пощадят.

Я был уверен, что этим последним окажется Финн либо Квасир, но наверняка никто из данов. Те знали, чем ценен меч, и принесли клятву, как и все остальные, но я сомневался, что они будут биться насмерть. Посулов невообразимого богатства достаточно, чтобы заманить их и увести за собой — и поклясться, — но драться до смерти? Это уже совсем другое дело.

Говорили и о прочем, покуда Финн готовил маньши, арабскую еду — баранина, лук, перец, кориандр, корица, шафран и другие пряности, в том числе мурринаки, приправа из ячменного масла. И этот человек узнал названия многих пряностей всего несколько недель назад!

Не сводя глаз с горшка, мы пускали слюни и говорили о Красных Сапогах и римском войске. Мало кто из нас понимал, какую славу и какие богатства можно завоевать в такой унылой земле, как эта, — тем паче что нынешняя война была одной из череды войн между Великим Городом и Sarakenoi.

— Я потолковал с тем лучником, Зифом, — сказал брат Иоанн, одобрительно принюхиваясь. — По его словам, василевс посулил Господу принести Его Слово язычникам. Это священная война.

Я знал, что все наши войны угодны богам Севера, которые помогают тому или другому, будучи к тебе расположены — или наоборот. Понятия не имею, что греки называют священной войной, но сражаться в ней мне не хочется. Я уже узнал — слишком поздно, — каковы земли, опустошенные войной: все перебиты, все сожжено. Sarakenoi придерживались тех же убеждений, значит, тут нет и следа надежды.

Мы облизывались на стряпню Финна, когда подошла Свала, и ее появление заглушило наши разговоры, словно руку ко рту прижали. Она оглядела нас, почти грустно, и я единственный посмотрел ей в глаза, пусть меня и пробил пот.

Дан Клегги раскрыл было рот, чтобы пошутить, но она так глянула на него, что он поперхнулся словами. Коротышка Элдгрим смерил девушку сердитым взглядом, но, хоть на его покрытом шрамами лице и не было страха, никто не посмел даже пошевелиться, чтобы начертать знак против зла. Она приблизилась и присела рядом со мной, на сей раз одетая просто, волосы уложены в завитую косу. Я никогда не видел своих суровых побратимов такими напуганными.

— Теперь ты знаешь, — сказала она, — и мне жаль, что я вас пугаю.

— Ты третья вельва, которую я встречал, — ответил я, и ее глаза расширились, ведь редко кто отваживался подходить хотя бы к одной. — Лишь одна сделала для меня кое-что хорошее, и то ее дар — как обоюдоострый клинок.

Свала поджала губы.

— Какой урон причинила я?

— Мне — нет, — признал я. — Пока нет. И добра никакого не сотворила. И ворона убила.

— А нечего было подсылать его ко мне, — огрызнулась девушка.

— Один рассердится, — сказал я, — но на твоем месте я бы сильнее опасался Сигвата.

— Фрейя оборонит меня от Одноглазого, — твердо произнесла Свала, — а ваш Сигват, пусть он владеет сейд, не справится с двумя женщинами вроде нас.

Я вздохнул: говорить с ней было все равно что плыть по морю под грозовой тучей. В любое мгновение все может стать еще хуже, чем было.

— Я не хочу ссор между матерью Скарпхеддина, тобою, мной и Сигватом, — сказал я. — Держись подальше от всех нас.

— И от тебя?

— От меня в особенности.

Она выпрямилась, отряхнула колени, потом пристально поглядела на меня.

— Эта Хильд, — проговорила она, и мои жилы словно вымерзли. — Я видела ее, темный призрак в ночи. У нее меч, а у тебя его близнец, — был когда-то.

Я застыл, язык будто прилип к небу. Она вправду видела, прозревала Иное — или подслушала, как бормочу во сне?

Свала улыбнулась.

— У меня есть дар. Выслушай, и я не стану вас больше донимать. Во-первых, Скарпхеддин верит в силу его матери, — и не зря. Торхалла посулила, что вы откроете ему тайну сокровища, вашего сокровища, и будет проще, если вы просто поговорите с ним. В противном случае он может сделать что-то… дурное. Во-вторых, ты должен забрать меч у Старкада, ведь он твой по праву.

Я проглотил комок пыли в горле, разозлился на нее, на эту самоуверенную девку, которая думала, что может вить веревки из Обетного Братства.

— Ведьмы одаривают тройнями, — прохрипел я; да, дерзко, но я был молод и не очень верил, что ее силы простираются дальше подслушивания.

Улыбка Свалы, однако, была сладкой, как плод руммана.

— Я знаю тайну Грязных Штанов, — сказала она.

9

Дневной зной еще цеплялся за пыльный кустарник, но небо на западе уже окрасило в цвета заката, а далекие холмы сделались серо-голубыми. Оливковые деревья приобрели в сумерках лиловый оттенок, их листья почернели, а сухой воздух отдавал пылью и деревом — и едким запахом костров, что вспыхивали подобно алым цветам.

Повсюду, куда ни посмотри, были вооруженные люди — пришло войско стратегоса, сплошные кожа и железо, лошади, свербящая вонь людского пота и пронзительный запах страха.

Я никогда не видел ничего подобного — и, думаю, никогда больше не увижу. Мне мнилось, Красные Сапоги приведет еще от силы несколько сотен, но это же Миклагард, Великий Город, и войско под Антиохией растворилось, словно кнорр в морской дали, в столпотворении воинов, которые пришли из Тарса.

Мы поначалу различили громадное облако на севере, которое светло-рыжим плащом наползало на Антиохию, и брат Иоанн сказал, что пора собирать палатки, — ему доводилось видеть такие вот песчаные бури дальше на юге, в пустыне вокруг Мертвого моря. Но я тоже видел нечто похожее в степи, и понял, что это не буря. Это было облако пыли, поднятой войском стратегоса Иоанна Армянского, любимчика василевса, прозванного Цимисхием — он же Красные Сапоги.

Как и при осаде Саркела, ученые из Великого Города потрудились разыскать меня — позднее, когда я стал добропорядочным купцом. Одного звали Лев, почти мой ровесник, пока я стоял в строю под Антиохией, он полз на коленях в Константинополь, постигая пути христианского вероучения. Впоследствии он составил историю — по обыкновению монахов — и прославился под именем Льва Диакона.

К тому времени все, что мы совершили, уже забылось, и сражение Иоанна Цимисхия при Алеппо превратилось в сказку для римлян из Великого Города. Лев, хитрый и ловкий, как лиса, однажды ходил с Василием, вторым императором этого имени, и его воинством на булгар и едва не погиб в том трагическом походе, поэтому он знал кое-что о войне.

Он хотел, чтобы я поведал о сражении при Алеппо, дополнил повествования других, и я исполнил его желание, насколько смог. Мне понравился этот Лев, и потому я не стал говорить, что он не понимает, кто такие северяне, — он поименовал нас тавроскифами, как если бы мы пришли из степей к северу от Моря Тьмы.

Я рассказал ему то, что вспомнил, то есть немного, да еще через столько лет, однако ему хотелось услышать совсем иное. В конце концов он поведал мне больше, чем я ему, и мы согласились, что налицо путаница между миклагардским рукопожатием и способом, каким северяне бьют медведя, что и стоило нам победы. В первом случае протягиваешь врагу одну руку, а другой наносишь удар кинжалом исподтишка; во втором бросаешься вперед и убиваешь зверя, прежде чем он раздавит тебя в смертельных объятиях.

Сорок семь тысяч человек вышли из Антиохии через неделю после прибытия Красных Сапог — а другие двинулись по землям, известным как Джезира, через реки Тигр и Евфрат и дальше на север, прежде чем повернуть на юг и затем на запад и выйти сразу за Алеппо. Этот маневр должен был выманить Хамданидов и их союзников, чтобы Красные Сапоги мог смять Алеппо и захватить целиком часть Серкланда под названием Сирия.

Когда мы встретили сарацин, наше войско выстроилось двумя линиями в 2700 пядей в длину. Ярлы стояли в передней, составленной из скутатов, пеших воинов Великого Города с их огромными щитами. Северян разместили справа, а на правом краю правого крыла встало Братство.

Я не рассказывал Диакону, что мы пришли туда неохотно, что нас слишком захватило стремление убить и ограбить Старкада, чтобы мы вовремя улизнули.

В отличие от Старкада, который нарушил свою клятву ярлу Бранду и исчез в клубах пыли. Когда мы это узнали, было уже слишком поздно уходить — наш уход обернулся бы шумом и погоней, не говоря о прочих последствиях. И так мы очутились в рядах римского войска накануне битвы и проклинали себя и Старкада за то, что угодили в эту западню.

Sarakenoi привели конницу, облаченную в кольчуги и плотную кожу, оборванных пеших, которых они называли дайлами, конных бедуинов пустынь, что метались стрижами по полю, и хамданидских всадников, которые все еще сражались под черными стягами Аббасидов, хотя и восстали против них. Были даже турки из Багдада, где военачальники позволяли Аббасидам править на словах.

Они перекрывали длину нашей линии в обе стороны — и именно поэтому все пошло не так, конечно. Войско Великого Города было привычно к такому повороту, вторая линия и предназначалась, чтобы справиться с перевесом противника, но мы этого не знали. Все, что мы видели, — великое множество врагов.

Скарпхеддин уже составил боевой порядок, ничего особенного, тот самый, к какому мы обычно прибегаем. Нам полагалось громко стучать в щиты и высмеивать врагов, а потом наброситься на них, завывая, как волки. Нельзя сказать, что Финн, я сам или любой побратим знали много даже об этом замысле. Войско шло себе и шло, все 47 тысяч воинов, 15 тысяч мулов, верблюдов и быков и 1000 повозок со снаряжением и деталями машин; два ярла и их люди — и побратимы, конечно, — хмурились и злились, ибо мы не привыкли так воевать.

Женщины и дети остались в окрестностях Антиохии, за исключением тех немногих, кто не отказался сопровождать своих мужчин, а Гизур и четверо наших, включая Козленка, вернулись на «Сохатый», чтобы не оставлять корабль без присмотра.

Радослав тоже вызвался остаться, на что Финн ничего не сказал, хотя его взгляд был красноречивее любой саги. Славянин, облитый презрением, пожал плечами и присоединился к нам, но если Скульд, норна того, что может быть, благополучно избавит нас от гибели, мы, наверное, согласимся с Радославом; да, все мы плюнули бы на сражение там же и тогда же и отправились на поиски Грязных Штанов.

Правильно «Фатех Баарик». На языке сарацин это значило «Блистательный завоеватель». Но Свала открыла мне это, только когда мы уже брели в строю людей Скарпхеддина, слишком поздно, чтобы ускользнуть незамеченными. Она злорадно улыбнулась, а я повернулся к ней спиной и побрел дальше; лишь позднее я сообразил, что она поделилась и со Старкадом, вот почему тот поспешил за Мартином.

— Ну, — угрюмо сказал Ботольв, когда в конце первого дня пути мы решали, как быть, — я не говорю на их кошачьем наречии. Он чужой для меня. И был тогда в цепях.

Я успокоил его: главное, мы теперь знаем, где наши товарищи, — в копях Фатех Баарик, на северо-востоке от Алеппо, в местечке под названием Африн. Сразу возник новый вопрос — как туда добраться. Это далеко от стана войска, в земле, которую мы не ведали и которая кишела, точно труп червями, злобными Sarakenoi.

Гривна ярла пригибала к земле, как наковальня. Долгий путь по земле врага.

— Долгий путь по вражеской земле, — Радослав словно прочел мои мысли, заставив меня вздрогнуть. — Понадобится собрать свою армию, — прибавил он многозначительно. — Будь у нас серебро, мы могли бы себе это позволить.

Квасир и Финн хмыкнули, а Радослав, видя, что ничего не добился, пошел прочь.

— Одержимый, — проворчал Финн.

— Он лишился корабля, — возразил Квасир, но Финн только плюнул в костер. В ту ночь Радослав покинул наши ряды, и все сочли его трусом.

— У него есть все, что нужно воину, — процедил Квасир на следующее утро, — вот бы еще ятра были…

Я долго размышлял, но так и не решил, что задумал Радослав. Может, он просто сбежал от схватки, хотя мне это объяснение не казалось правдоподобным. Может, он собрался вернуться на корабль и украсть кожух: если так, помоги ему Один прокрасться на борт и миновать людей, которые остались охранять драккар. Да и пусть украдет, в конце концов; там ведь не жемчуг, а шелкопряды, раз Старкад отказался меняться, нынче бесполезны. Хуже чем бесполезны — они сулят всем нам ослепление и смерть.

Тем не менее его побег не давал мне покоя… и оставил пустоту в груди, ибо я привязался к верзиле-славянину, да и он спас мне жизнь.

Сигват подошел и сел рядом; его ворон был молчалив и мрачен, как мои мысли.

— Слыхал, девчонка тебя навещала, — сказал Сигват, и я метнул в него предостерегающий взгляд: еще не хватало бередить и эту рану. Он кивнул и пощекотал ворона под клювом. — Она саамка, из племени питов в Халогаланде. Ее настоящее имя Ньявесхетне, что означает «дочь солнца».

Саамка с севера Норвегии. Квасир начертал ограждающий знак, Финн плюнул в огонь, а я ощутил мурашки на коже. Саамы, оленьи люди, народ старше времени, как говорят, владеют диковинной ворожбой, что сильнее даже сейд. Они поклоняются богине-троллихе, Торгерд, которая обращалась к сейд, чтобы вызвать гром, как и Аса-Тор.

— Откуда ты узнал? — спросил я.

Сигват усмехнулся.

— Птица сказала. А может, пчела.

Финн закатил глаза и фыркнул.

— Пчела? Небось медовыми словами?

Сигват улыбнулся.

— Пчелы много о чем вещают, Лошадиная Голова. Если пчела залетит в твой дом, это к великой удаче или к приходу чужака, однако удача уйдет, если пчелу выгнать, — она должна улететь сама. Коли пчела села тебе на руку, жди денег, а коли на голову — обретешь величие. Они жалят тех, кто бранится в их присутствии, и прелюбодеев с порочными девками, — соберешься жениться, не забудь провести невесту через пчелиный рой; коли ее укусят, значит, не девица.

— Так и знал, что спрашивать не стоит, — проворчал Финн, качая головой.

— А пчелы тебе не поведали, как спасти наших товарищей? — проронил я, по-прежнему думая о Свале. — Или отыскать Старкада и вернуть Рунного Змея?

Вранье. Сплошное вранье. Это мое проклятие — хуже, шутка Локи — попадаться на крючок, точно рыба, всякой женщине, владеющей сейд. А Радослав — я был о нем лучшего мнения…

Сигват нисколько не обиделся, и его улыбка заставила меня устыдиться своего гнева.

— Нет, Торговец, но я спрошу у них. — Он поднялся и ушел, с вороном на плече.

Квасир покачал головой.

— Порой наш Сигват пугает меня хлеще всех саамских ведьм.

Еще день пути, и мы расположились на ночлег в окружении могучего и многоголосого зверя, римского войска, расцветившего сумерки алыми цветками костров. Хвост зверя еще только подтягивался к стану, а Финн и Квасир уже дожидались меня, чтобы вместе прикинуть, как нам выбраться из этой злополучной чересполосицы. Я молчал, желая, чтобы они оставили меня в покое, потому что голова моя была пуста.

После беспокойного сна мыслей не прибавилось, и на заре я уже сидел у тлеющего костра, вяло подбрасывая в угли то веточку, то сухой помет. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить: что-то случилось — люди вокруг вдруг забегали, засуетились, как муравьи в разрушенном муравейнике.

Затем я услышал рев труб. Подошедший Финн, не переставая жевать, кинул мне лепешку и мотнул бородой.

— Красные Сапоги тоже не спит.

Брат Иоанн перекрестился.

— Non semper erit aestas, — сказал он. Финн недоуменно поглядел на меня и нахмурился.

— Готовься к суровым временам, — перевел я вольно, и он кивнул, мрачный, как древний утес.

Нас выстроили так, как всегда выстраивалось войско Великого Города, — об этом я узнал позднее: пешие впереди, при поддержке лучников, легкая конница на крыльях и тоже немного выдвинута вперед. В итоге строй с высоты наверняка выглядел этакой вогнутой береговой линией, как убедился бы всякий, способный летать, вроде ворона Сигвата.

За первой линией стояла вторая, тяжелая конница в железных доспехах, гордость Миклагарда.

Мы видели, как они выезжали из антиохийских ворот Святого Павла: лошади покрыты кожаными попонами с металлическими вставками. У лучников кони защищены только спереди, у прочих — спрятаны под попонами от шеи до хвоста. Некоторые конники скакали с копьями, другие с булавами и мечами, и когда они вставали в боевой порядок — снаряжение их было столь дорогим, что даже Великий Город мог позволить себе от силы тысячу таких конников, — то выстраивались «кабаньим рылом», лучники посредине, копейщики по бокам и дробители черепов впереди.

Лиц не видно, разве что глаза сквозь прорези шлемов. Железные башмаки, щитов почти нет — да и к чему щиты этим железным чудищам? Они спасались от палящего солнца под белыми полотнищами, но мы все равно жалели этих великолепных солдат, которых греки именовали клибанофорами — носящими духовки.

Еще в войске имелись нумеры, банды, турмы и другие отряды с латинскими и греческими названиями; так уж заведено у этих людей, которые до сих пор не могли решить, кто же они такие. Красные Сапоги привел два отряда гетайров, отборных миклагардских воинов. Первый звался Мезе, второй — Микре; первый состоял из чужестранцев, верующих в Христа, второй — из чужаков, которые Христа презирали. Среди последних было немало печенегов и русов, а в Мезе хватало саксов, которых греки называли германцами. В Великом Городе к германцам относились с уважением, но не одобряли Оттона, захватившего Рим и провозгласившего себя императором.

Эти саксы едва ли уступали нам ростом и силой и вечно хорохорились друг перед другом, как дворовые собаки, Финн намекнул, что не мешало бы надавать им по ятрам, чтобы усвоили, кто тут лучший.

Красочнее всех выглядели вожди Великого Города, которых именовали комами или трибунами, дуксами или друнгариями и которые, пусть они прежде никогда не встречали людей, попавших к ним в подчинение, быстро добивались, всего несколькими словами, чтобы все действовали слаженно, в такт рокоту барабанов из воловьих шкур.

Воистину, они были чудом, эти римляне, и именно тогда мы поняли, как они правили миром. И сами себе показались неотесанной деревенщиной.

Мы встретились с нашим командиром Стефаносом, который велел называть себя таксиархом. Он подскакал к нам в сопровождении всадников в доспехах и перемолвился со Скарпхеддином и ярлом Брандом.

Это Стефанос, молодой и круглолицый, командовал, как мне показалось тогда, всем правым крылом — огромным отрядом скутатов, северянами и ордой легких конных лучников; у римлян принято, чтобы главным был кто-то из них.

На самом же деле ему подчинялся только правый край правого крыла, то есть все северяне, часть греческих лучников и легкая пехота. Вполне возможно, ему больше никогда не поручат командовать — благодаря нам.

— Нам бы пригодились такие знаки, — проворчал Квасир, кивая на разноцветные пучки на шлемах и щитах, когда мы опустились на колени, глотая пыль и пытаясь разобраться в происходящем. Я согласился, ведь даже дружина Бранда, его дренг, понавесили на ножны и щиты красно-черные шерстяные пряди — три рога Одина.

В конце концов мы нашли способ выделиться: разодрали на полоски грязно-белое полотнище, которым я прикрывал свою кольчугу, и велели побратимам повязать эти полоски на предплечья.

Мы стояли, опираясь на щиты, и поголовно потели, а я все старался понять, что нам собираются поручить.

Похоже, северян построят общим строем, люди Бранда и Скарпхеддина бок о бок, глубиной в три ряда; так и распорядился Скарпхеддин — вежливо, ибо я был ему ровней, тоже ярл, пусть у меня насчитывалось всего сорок четыре человека. Мы встали тремя рядами, впереди воины в кольчугах — мы звали таких обреченными, — копейщики во второй и третьей линиях, а горстка лучников осталась в стороне, чтобы следовать приказам Скарпхеддина.

Позади, в нескольких сотнях шагов от нас, в клубах пыли разместились, ряд за рядом, лучники Великого Города, воткнувшие стрелы в землю перед собой, чтобы удобнее было их брать.

Впереди суетились легкие пехотинцы, поднимая ту самую пыль; они были вооружены метательными дротиками с навершиями в кожаных колпаках, промазанных изнутри пчелиным воском. Слева от нас, подпирая крайних левых нашего строя, стояли потные северяне Скарпхеддина. Правее расположились легкие конники, лучники и копейщики; лошади изнемогали от зноя, а вонь конского навоза и мочи грозила удушить.

Сзади загомонили, и все принялись выворачивать шеи, но Финн прикрикнул на чрезмерно любопытных.

Появились греки-рабы, катившие тачку с пузатым бочонком. Они скупо отмеривали воду, по нескольку глотков, но и этому мы были рады. За рабами шагал священник, он размахивал маленьким пахучим кадилом и что-то напевал, опуская серебряный крест в чашу и брызгая вокруг себя.

Брат Иоанн, настолько пересохший на жаре, что и сплюнуть не смог, перевел нам греческую молитву. Сам он пить не стал, несмотря на жажду.

— Узрите же, причастившись святой воды от благословенных и наисвященнейших реликвий Страстей Христовых, истинного Господа нашего, — драгоценнейшего деревянного Истинного Креста, прободающего копья, чудотворного тростника, живительной крови, что вытекла из Его раны, священной плащаницы, богоносного савана и прочих реликвий Его Страстей, — узрите же ниспосланное вам и окропите одежды свои, и да снизойдет на вас Божественная сила свыше.

— Святая вода от василевса против неверных. — Квасир сглотнул и поморщился. — Я-то думал, она на вкус как мед, а не как теплая овечья моча.

Я вкуса не заметил, будучи слишком поглощен мыслями о «прободающем копье»: уверен, настоящее копье у Мартина — или у того работорговца, Такуба. Так о каком копье вещает жрец? Выходит, святая вода не такая уж и святая? Просто вода?

Вдалеке хрипло взревели трубы, и я услышал, как греческие командиры легкой пехоты, той самой, которую называли «зайцами», завопили на своих, чтобы те снимали колпаки с наверший дротиков.

В нашей линии загрохотали барабаны, послышался клич: «Тидей! Тидей!» — а затем из клубов пыли выскочили галопом конные, все в красных плащах и перьях, важные и гордые собой.

Двое из них держали огромные мечи, слишком большие, чтобы сражаться ими, явно какие-то знаки власти, и еще громадный стяг с женским ликом — брат Иоанн сказал, что это Богоматерь Влахернская. Третий всадник вез багряный стяг с вытканным на нем белым квадратом-мандилионом. Брат Иоанн объяснил, что это саван Христа, и на ткани запечатлелось его лицо.

Впереди несся верзила со стягом шире простыни — лабарум, — и на этом стяге красовался знак Великого Города. Брат Иоанн сказал, что это священный знак, принятый императором Константином, который назвал Великий Город своим именем.

Знак, судя по всему, толковался как «Сим побеждаю», но для нас он выглядел словно сочетание рун Вуньо и Гебо, которые читались как «дар успеха». А это не то же самое, мрачно заметил Сигват. Гебо — руна грез, ее действие нельзя обратить вспять, то бишь она, быть может, и сулит успех, но дорогой ценой.

Как клич к битве, этот стяг изрядно проигрывал нашим «кормушкам орлов» и «крушителям людей», зато его благословили главные жрецы Белого Христа. Как сказал Квасир, мы просто не можем потерпеть поражение, со всей этой святой помощью, раз уж на реликвии Миклагарда вылили, похоже, целую Фаросскую купель.

Следом за знаменосцами скакал крепко сбитый коротышка, верхом на огромном белом коне под багряной попоной. Он махал рукой в ответ на приветственные крики и единственный был в ярко-красных кожаных сапогах почти до колен.

— Это и есть их полководец? А почему «Тидей»? Думал, его зовут Иоанн, — проговорил Хедин Шкуродер, стоявший слева от меня.

— Смотреть не на что, прыщ прыщом, — бросил Финн.

Командир самого многочисленного и могучего войска на свете остановился, перекинулся словечком с нашим таксиархом, потом развернулся и поскакал обратно, а крики «Тидей!» прокатывались волной по рядам, когда он проезжал мимо.

— Какой, на хрен, Тидей? — проворчал Квасир. Брат Иоанн подался вперед, его глаза покраснели от пыли.

— Это древний герой, который сразил в одиночку пятьдесят врагов, по словам Гомера.

— А этот Гомер не говорил, что врет как сивый мерин?

— Придержи язык, не то и другого глаза лишишься.

В этот миг Сигват выступил из строя и поднял руку; ворон расправил крылья, вцепился когтями в запястье хозяина, взъерошил перья, разинул клюв и прокаркал, совершенно отчетливо: «Берегись!»

Мы разинули рты. Ворон вскинул голову и повторил это же слово. А затем добавил: «Один!» — и полетел куда-то в сторону, когда Сигват подбросил его в воздух.

— Враги близко, — сказал Сигват, увидел наши изумленные лица и усмехнулся: — Чего вылупились? Разве вы не знали, что вороны умеют говорить?

Речь птицы словно поразила нас немотой, да и не было времени обсудить случившееся. Ботольв, за спиной которого пристроился брат Иоанн, в слишком большом для него шлеме, развязал вышитый Свалой стяг, и полотнище едва плеснулось на обжигавшем, словно огонь, ветру, когда, как и посулил Сигват, показался враг.

Всадники справа от нас исчезли в клубах пыли, мы видели только размытые очертания, тени в полумраке, кружившие, точно стая волков; не разобрать, наши это или не наши.

— Узнаем достаточно скоро, — ответил Квасир, когда я сказал это вслух, и прокашлялся, очищая горло от пыли. — Если кинутся на нас, как оголтелые, значит, враги.

Мы стиснули щиты и замерли, пот стекал по лицам, рукояти мечей сделались липкими и скользкими. Мы ждали, дышали тяжело, как уморенные псы, и я послал брата Иоанна за мехами с водой в задний ряд. Мы хлебали горячую и солоноватую воду так, будто это был набид.

Время шло, пыль клубилась. Слышался непрерывный низкий гул, нарушаемый взвизгами вражеских труб и рокотом барабанов с обеих сторон. Я различал хриплое дыхание Шкуродера и ощущал плечом крепкое плечо Финна. Позади раздался такой звук, словно великан рвет пополам свой плащ: это лучники выпустили тучу стрел в цель, невидимую для нас.

Впереди метались «зайцы», точно повторяя повадки своих тезок; они отступали, мчались со всех ног, сжимая в руках пустые кожаные колпаки. Большинство нас оббежало, но некоторые кинулись напролом, отчаянно взбивая пыль своими сандалиями, рванулись прямиком на наши щиты, будто в запертую дверь.

Мы и не подумали разомкнуть строй, и тогда они поспешно шарахнулись вбок, а кое-кто даже упал наземь и пополз, норовя пробраться под ногами и не обращая внимания на пинки, которыми их награждали.

Внезапно появились люди в длинных балахонах, взвились черные знамена, засверкали копья — пехотинцы-дайлами решили попытать удачу.

Они ломились в середину строя, отовсюду в них летели стрелы и дротики, и они смахивали на одержимых в своих черных одеяниях, перемазанные кровью, слизью и пылью, и все орали: «Илля-лала-акбар!»

Мы уперлись, они наткнулись на стену щитов и полегли почти все, когда дорвались до наших мечей. Кучка из пяти или шести арабов врезалась в нас, тыча копьями и завывая. Я полоснул по чернобородому лицу, ощутил, как клинок вонзился в плоть, услышал крик. Увидел промелькнувший мимо наконечник копья, заметил, как он вонзился под тюрбан, прямо в ухо, и араб вскрикнул и повалился навзничь.

Они полегли все, и, взревев в едином порыве, северная стена щитов устремилась вперед. Я бежал с краю, кося глазом на Финна с Квасиром, что выли, точно волки, заметил Ботольва за своей спиной, тушу с высоко поднятым стягом в руке и огненно-рыжей гривой.

Таксиарх Стефанос яростно махал руками, его гневные вопли терялись в реве северян, и он сам заодно с охраной виделся камешком на пути свирепого потока. Я понемногу отставал, трусил за своими, переступая через тела в балахонах.

— Отзови своих псов! — заорал Стефанос на меня, побагровев от гнева. — Немедленно!

Я не стал отвечать, просто побежал дальше, оставив его давиться собственной злостью, и таксиарх скрылся в пыли.

Шагов через двадцать, посреди побоища и множества мертвых и раненых Sarakenoi, из которых кое-кто еще дергался и стонал, я наткнулся на Амунда: белая полоска, отличительный знак побратимов, перетягивала культю запястья; один ее конец он зажимал в зубах и пытался закрепить на сочившемся кровью обрубке. Черные балахоны валялись повсюду, порой постанывая.

Я бросил щит и меч, встал на колени, помогая Амунду, подсунул нашедшуюся поблизости стрелу, чтобы надежнее замотать руку. Сильно пахло кровью, и казалось, что я дышу через ткань.

— Поищи мою ладонь, — попросил он спокойно. — На пальце осталось колечко, оно мне нравилось.

Затем его глаза закатились, и он упал и заерзал по земле. Я вложил меч ему в здоровую руку и оставался с ним до тех пор, покуда его пятки не перестали елозить по пыли. Со всех сторон доносились крики, вопли, барабанный бой и рев труб. Я отыскал его отрубленную кисть, белого паука в кровавой жиже, и сунул ему под рубаху, чтобы позже мы могли похоронить его целым.

Потом подобрал свои щит и меч и двинулся дальше.

Четыреста шагов спустя я нагнал побратимов. Воздух очистился достаточно, чтобы проступило медное солнце на небе, светло-голубом, как глаза Свалы. Я спотыкался о камни, продирался сквозь кусты и в конце концов вышел к нагромождению курганов: там торчали черные шатры из верблюжьих и козьих шкур, возведенные у самой земли, где прохладнее.

Крики, стоны… Тут я наконец увидел знакомое лицо — Сварвар, чеканщик из Йорвика. Он набрал полную рубаху медных фонарей и каких-то синих камней.

— И что ты творишь? — гаркнул я, разозлившись: я-то думал, что они бьются насмерть, а здесь, оказывается, вон что происходит. Он ухмыльнулся, прижимая к груди награбленную добычу.

— Веселюсь, — ответил он и скрылся в дымке.

Побратимы напали на сарацинский обоз, выбрались к нему, словно ведомые хитроумными морскими приспособлениями Гизура. Стражники все были убиты или бежали, а Братство приступило к веселью.

Лошади, женщины, горы доспехов, кольчуги, оружие, кувшины и вазы из золота и меди — и кожаные мешки с деньгами, ведь сарацинам платили за службу, как мы узнали от кого-то раньше.

Я замер посреди всеобщей суеты, смотрел, как мужчины бродят вокруг, спотыкаются, воют по-собачьи, крушат глиняную посуду и потрошат мертвых, чтобы убедиться, что те не проглотили ничего ценного. Они срывали кольца с трупов, валили наземь голосивших женщин или нагибали их на оглоблях повозок.

Я увидел Косоглазого, почему-то в черной чалме, с расшитым парчовым халатом на одном плече и еще более богатым плащом на другом; он бешено втыкался в голые ягодицы вопившей женщины и размахивал кинжалом над головой. На миг мне почудилось, будто это не он, а кто-то из первосвященников Миклагарда, с их лопатообразными бородами, вознамерился утолить свою похоть.

Я орал, сыпал угрозами, даже умолял, но все было впустую. Рука стиснула мой локоть, я обернулся и увидел брата Иоанна, с лицом мрачнее, чем у Распятого.

— Лучше пусть сами угомонятся, — проговорил он. — Кстати, мы кое-что нашли.

Я последовал за ним к черному шатру и нырнул внутрь, сощурился в сумраке, будто перескочив из студеного Хельхейма на радужный Биврест. Горели сальные свечи, землю устилали разноцветные ковры, на деревянных столиках были расставлены золотые чаши и резная посуда. Ботольв, выставив перед собой данский топор, стяг с вороном у ног, сидел на корточках и глядел с улыбкой на фигуру напротив.

Забившись в уголок, примостившись на толстой арабской подушке, пряча ястребиный нос и темные глаза на туго обтянутом морщинистой кожей лице, там оказался монах Мартин. Он глядел в пространство, как если бы видел родной дом за деревьями.

— Сарацины его поймали на пути в Йорсалир, как он сам на радостях признался Ботольву, — сказал брат Иоанн. — А так как он беглый раб, щадить его не собирались.

Кто-то ворвался в шатер, и Ботольв мгновенно развернулся и зарычал, как сторожевая псина. Человек взвизгнул и убежал.

— Похоже, своих псов ты еще держишь на поводке. — Голос Мартина был сух, как здешний воздух.

— Скажи спасибо, — ответил я. — Попадись ты Старкаду, все было бы иначе.

Мартин моргнул, в уголках его губ морщинки натянулись, как на кошачьей заднице.

— Выходит, в твоих руках моя жизнь, Орм сын Рерика?

Я вздохнул и взял со столика чашу. Пусто. Ботольв протянул мне почти плоский мех, и я наконец-то промочил пересохшее горло, выдавливая последние капли зубами.

— С тобой мне делить нечего, монах, — сказал я. — Мир омылся кровью, а я никем не командую, как ты видишь. Расскажи, где мои люди, что были с тобой, покуда мы ждем, когда все утихнет.

— Твои люди? — переспросил Мартин, скривив губы, и потер следы от оков на запястьях. — Не думаю, что они служат Убийце Медведя. Их ведет Вальгард Скафхогг, они слушаются только его и верят, что боги их предали.

— Они держатся вместе? И идут к той же цели, что и прежде?

Мартин кивнул.

— Да. Я сбежал. Двое, добрые христиане, присоединились ко мне. Их убили, а меня схватили.

Я не удивился — у Мартина много умений, в том числе умение выкручиваться, как угорь, из любых неприятностей. А еще — умение убеждать, что всех спасет только Белый Христос.

— Что с копьем? — вмешался брат Иоанн.

Мартин, уловив напряжение в его голосе, язвительно усмехнулся.

— Пока не добыл. Но добуду, не сомневайтесь. А что?

Брат Иоанн весь подобрался.

— Не суди меня по своей мерке, священник. В Великом Городе тоже есть святое копье. Так что ты гонишься за куском деревяшки, не более того.

— А если нет?

Вопрос Мартина повис в воздухе без ответа. Брат Иоанн молча поднялся и выскользнул из шатра.

Я смотрел на монаха, вспоминая, как ударил его, вывернув лезвие плашмя и пощадив его жизнь, о чем потом неоднократно жалел. И вот он снова передо мной, и снова я оставлю его в живых, потому что смертей вокруг и без того в избытке.

Я поднял руку, подзывая к себе Ботольва. Мартин заметил мое движение, разглядел отсутствие пальцев на моей руке — и с усмешкой показал собственную руку, лишенную только мизинца. Этот палец ему отрубил Эйнар, пока Мартин висел вниз головой на мачте «Сохатого» и, перемежая слова всхлипами, выкладывал все, что знает. По выражению лица было понятно, что этого он никогда не забудет.

Он поглядел на мою изувеченную руку, на два пальца меньше, чем должно быть, итог схватки с человеком — с мальчишкой, — который убил Рерика, моего, как я думал, отца.

— Око за око, зуб за зуб, палец… — Мартин умолк, перехватив мой взгляд, и правильно сделал, иначе я не сдержался и прикончил бы его прямо там, вспомнив, что это он послал того мальчишку и его брата по нашему следу, а закончилось все гибелью Рерика и его собственных племянников и исчезновением двух моих пальцев. Память о том, каким образом я лишился пальцев, настигла Мартина, и он побледнел, стиснул губы, казалось, готовый яростно зашипеть.

— Присмотри за ним, — велел я Ботольву. — Чтоб остался целым и невредимым, но не удрал.

Мартин улыбнулся и наклонил голову, как бы милостиво принимая дар.

— За добро добром, — проронил он. — Поспеши к своим людям, Убийца Медведя. Я бежал, когда выдался случай, ибо знал, что бывает, когда попадаешь в копи; пусть я отринул плоть во имя Господа, я до сих пор предпочитаю мочиться не через соломинку.

Я выскочил наружу, где по-прежнему творилось насилие и бесчинство, и страх накатывал на меня, как утренний туман накатывает на фьорд, заодно с яростью. Треклятый монах! Я хотел убить его, но он был мне нужен: Старкад придет за ним, а мы будем ждать.

Люди, которые вроде бы повиновались мне, раз я носил руническую гривну на шее, цапались, как голодные коты за кусок мяса. Никто не захочет слушать, что Косоглазый затрахал до смерти принцессу Хамданидов, что Квасир поотрубал пальцы полутора десятку мужчин иженщин, чтобы забрать кольца, или что Финн запускал руки в распоротые утробы мертвецов, разыскивая проглоченные богатства.

Вместо этого все будут повторять, что случившееся в тот день учинило Обетное Братство Орма Убийцы Медведя, — ведь мое имя — это нынче их имя, и наоборот.

Уже рассвело, когда побратимы наконец угомонились: они щурились на встающее солнце, некоторые явно стыдились того, что натворили, но остальные сожалели разве что о неповиновении, и все так порезвились, что унести с собой смогли только малую часть награбленного — рассовали по сапогам и за пазуху. Раздраженные, насупленные, они с тоской в глазах наблюдали, как приходят другие и забирают то, что не влезло.

Я повел их обратно к нашему войску, по усеянному трупами полю, где шныряли змеи и пировали вороны и где тучами вились мухи. От выпущенных кишок земля сделалась скользкой, раны зияли, точно провалы слепых глазниц, казалось, взывая о помощи. Мы долго искали, но так и не смогли найти тело Амунда. Он стал нашей единственной потерей, а мы не смогли его отыскать.

Мы победили, как выяснилось, — так уверял Красные Сапоги, хотя ему не слишком-то и верили. Безумный натиск северян увлек за ними большую часть скутатов, вопреки всей их хваленой дисциплине. Едва они перестали крушить дайлами, остановились, переводя дух и расставаясь с содержимым чрева, вражеские конники-гулямы в своих сетчатых доспехах и с булавами врезались в наши ряды и принялись топтать и забивать бегущих.

Лишь когда Носящие духовки подоспели на выручку, Красные Сапоги удостоверился в победе — но велел отступать обратно к Антиохии. Мы поплелись к Оронту, а воздух был пронизан скорбью, дымом погребальных костров и женским плачем.

Люди Бранда угрюмо зализывали раны, но по крайней мере им удалось забрать всех своих убитых и раненых. Люди же Скарпхеддина бежали, а те, кто уцелел, вынужденно возвращались на страшное поле и разгоняли стервятников под несущиеся им в спины проклятия женщин, которые искали своих мужчин. Такая победа хуже поражения, ибо предвещает новую схватку.

Мы пришли в наше становище все пыльные, в крови и изможденные, некоторые даже блевали по пути и загадили себе бороды. Какие-то «зайцы» решили, что могут над нами позубоскалить, и мы восприняли это как избавление. Финн, дуя на саднящие костяшки пальцев и вопя им вслед, в конце концов рухнул навзничь, слишком уставший даже для того, чтобы запалить костер. Ботольв молча отпустил монаха, которого волок за собой на поводке, и плюхнулся наземь.

Так мы и сидели, кто на корточках, кто на заднице, понурив головы и стараясь справиться с болью в душе и тучами мух вокруг. Такими нас и нашел Гизур. Оказалось, Один никак не может успокоиться.

— Козленок пропал, и Радослав с ним, — сказал Гизур. — Скальд Скарпхеддина, Харек, говорит, что чародейка держит их в каком-то потаенном месте, вроде бы в шумерском дворце, к северу от города.

10

Начинало светать. Мы затаились в узкой расселине между скалами, где торчали изъеденные ветрами обломки, напоминавшие очертаниями высокие и тощие грибы. Меня со всех сторон окружали люди, но мнилось, будто я остался один-одинешенек в некоем огромном чертоге с колоннами, а песок тускло серебрился в свете луны. Заря Фрейи, ночь, светлая, как день.

Серебряные лучи отбрасывали длинные тени на зазубренные скалы, вонзались во мрак, проскальзывали в трещины, словно обволакивали нас, превращая в подобия жутких синих призраков, и гладили поверхность ручья. Ворон беззвучно спорхнул с плеча Сигвата и полетел прочь, будто играя в прятки с луной.

Ловушка, конечно, но мы об этом догадывались. Главное — знать, как из нее выбраться, верно подметил Хедин Шкуродер. Уж ему ли, опытному охотнику на волков, не знать, каковы ловушки? Потому мы вежливо прислушивались к его словам, пускай самым полезным из сказанного им были сетования на происки врагов.

— Слишком большая, — хмуро признал он. — Как если бы медвежий капкан на волка поставили, ежели плевать на шкуру.

Мы закивали, каждый из нас понял, что он имеет в виду. На волка охотятся с мясом и гибкой деревяшкой не длиннее пальца, заостренной с обоих концов. Стянутую кишкой в петлю, эту деревяшку заталкивают в мясо, волк ее проглатывает, кишку у него в брюхе разъедает, и деревяшка распрямляется, разрывая серому чрево. Такого волка очень просто выследить по кровавой рвоте, а умрет он скоро, и его драгоценная шкура не пострадает.

Да, меткое наблюдение, вот только не слишком ли мы льстим чародейке?

— Разыскивай они дорогу к кладу Аттилы, — проворчал Финн, — почему не воспользовались сейд? Разве не проще вызнать все колдовством?

— Может, и пробовали, но у них ничего не вышло, негодные из них колдуны, — отозвался Сигват.

Мне припомнилось, как Свала рассказывала, что видела Хильд, и тут я сообразил, что они и вправду колдовали и наткнулись на Хильд, стерегущую этот путь, столь же свирепую, как и при жизни. Я озвучил свои мысли, и те побратимы, кто помнил ее, согласились со мной.

Свала и мать Скарпхеддина — этого уже достаточно, пусть сила сейд поддается обузданию, да и не дурная она сама по себе. Но были еще Скарпхеддин и его дренг, те люди, что состояли при нем, ведомые клятвой и подаренными кольцами. Его людей посекли в сражении, женщины до сих пор омывали и хоронили тела, а три десятка или около того уцелевших сплотились вокруг ярла, с отчаянием тех, кто видит, как их удача тает на глазах.

Я пошел к ярлу Бранду и вывалил на него все подробности, не стал скрывать даже того, на что именно зарился Скарпхеддин. Бранд, худой и будто прозрачный в неровном мерцании факелов, погладил вислые усы и настороженно оглядел меня с головы до ног, а блики пламени дробились в серебре на его руках.

— И ты поведаешь ему, где сокровище? — спросил он негромко.

— Нет, господин, — ответил я, ощущая струйку пота на хребте, — конечно, нет. — Это не была ложь, ведь рунный меч далеко. — Однажды мы шли этой дорогой, но она вела к гибели в Травяном море.

— Да, ты говорил. — Бранд помолчал, потом усмехнулся. — Я тоже слыхал о кладе Эйнара. Отличная сага. Мне он виделся безумцем, неистовым, как свора разъяренных псов, и похоже, что я был прав, ведь ходят слухи, что он и большинство его людей погибли.

Я тоже улыбнулся, прямо-таки обмякнув от облегчения. Один, пусть и дальше так думает. Ну попусти нам, ты, одноглазый ворон предательства…

— Я помогу вам, — продолжил Бранд, — но вы должны помочь мне.

Торгуется. Что ж, торговаться — это по мне.

— Я помогу вам одолеть Скарпхеддина, ради его людей, если уж на то пошло, — пояснил он. — Вскоре мне предстоит отбивать мои земли, и я заберу его людей, когда он умрет.

Я моргнул. Бранд произнес эти слова так небрежно, словно ставил в известность, что притязает на старый рог Скарпхеддина. По правде говоря, Скарпхеддин сам себя прикончил в бою, а теперь ярл Бранд готов забрать все, чем владел старик, в том числе и уважение Великого Города.

— Еще я позволю твоим людям забрать броню павших, она вам понадобится в поисках Старкада и его товарищей, — добавил Бранд, а затем мрачно кивнул. — Вашу затею я одобряю, но чудится мне, что рано или поздно ты подпалишь себе задницу. Впрочем, дело твое.

— Именно так, — откликнулся я, слегка напуганный этим. Будь речь только о розыске пропавших побратимов, я бы крепко подумал, прежде чем ввязываться в такое, — но, конечно, я не мог открыть Бранду, что ищу меч и тайный путь к сокровищу Аттилы.

— От вас мне нужно, чтобы вы прикончили Старкада. Убейте его. И принесите мне его голову в доказательство — надеюсь, к тому времени она не слишком провоняет. Или гривну ярла. Он оскорбил меня, а я никому этого не спускаю.

— Он человек Харальда Синезубого, — сказал я, прикинув, что будет нечестно умолчать, но Бранд только пожал плечами.

— Синезубый знает, чем можно пожертвовать. Два драккара и горстка воинов со снаряжением — невелика цена, а ему нынче не до нас. Я слышал, он глубоко увяз в распрях с саксами. Поверь, он и думать забыл о человеке, что сгинул с глаз уже два года как.

Я ушел, проглотив собственные страхи, понимая, что Бранду суждено обрести величие, ибо он едва ли ощущал тяжесть золотой рунической змеи на шее. Люди называли его Офегом, некоторые греки приноровились так говорить следом за северянами, решили, что это его имя, означающее «долгожитель». Но на самом деле это слово значит «тот, кто не отмечен судьбой», и ярлу Бранду это имя подходило как нельзя лучше.

Он послал за своим командиром, Льотом, со столь же темным волосами, сколь сам ярл был сед, и тот привел шесть десятков бойцов, слишком много, как выяснилось, когда мы пытались забраться в ту расщелину у ручья.

В дальнем конце этой расщелины между скал стоял дворец, который вовсе не дворец, а гробница какого-то древнего правителя, из народа шумеров, давным-давно канувшего в небытие. Однако их наследие внушало трепет в блеклом свете луны: громадные камни с очертаниями львиных голов, сглаженные и выщербленные, и столетия превратили их в подобия троллей, так что мы все зафыркали и крепче ухватились за рукояти мечей.

Эти камни громоздились вокруг каменных ступеней, уводящих вниз, во тьму. Финн покосился на меня и облизал губы, а Квасир, прищурившись, опустился на одно колено, как бы готовясь открыть вече. Но Ботольв с рыком шагнул прямо к зеву пещеры, и Сигват последовал за ним. Ворон вновь восседал на его плече и каркал: «Один, Один».

— Милая птаха, — сказал Харек, скальд Скарпхеддина, — но лучше бы она помалкивала.

Прозвище скальда было Гьялланди, Громогласный, и забавно, что человек с таким прозвищем намекает на тишину. Я все еще гадал, кому он верен; да, он доставил нам весть по распоряжению своего господина, но будто не спешил возвращаться к Скарпхеддину. Я попросил брата Иоанна последить за ним.

Льот протолкался вперед, оглядел всех и коротко спросил:

— Ну?

Я раздумывал, морща лоб, и в конце концов решил идти вниз с Коротышкой Элдгримом, Финном, Сигватом, Квасиром и Ботольвом. И взял бы заодно скальда с братом Иоанном, чтобы не упускать сказителя из вида. А что до клинков, следовало прихватить и Льота, которому, как я твердо указал, надлежало идти первым.

Сказать такое было куда проще, чем сделать, и в итоге я сам шагнул первым в зияющую пасть тьмы. Быть может, причиной тому холодный камень вокруг и стылая ночь в пустыне, но зубы вдруг застучали, и пришлось их стиснуть. А когда я обернулся, чтобы убедиться, что иду не в одиночку, то увидел Финна, грызущего римский костыль.

Я двигался на ощупь, а затем замер, приметив тусклое желто-красное свечение; его было достаточно, чтобы разглядеть стены. Ступени привели на площадку, справа начиналась новая лестница, и из сумрака проступали очередные львиные головы и какая-то ниша.

Студеный воздух отдавал застарелой пылью. Пол усеивали каменные обломки. Едва я сошел с последней ступени, послышался шорох, а когда побратимы вскинули факелы, по пещере заметались тени.

Торхалла стояла рядом со Скарпхеддином и его людьми, а Свала держала Козленка, бледного и трясущегося всем телом. В неверном свете факелов блики на лезвии у его горла отливали кровью.

За ними из пола словно вырастал огромный камень, поверх которого высилась статуя — суровый и надменный мужчина. Некогда он был покрыт золотом, а в пустых глазницах наверняка сверкали самоцветы. Но это было давно. Ныне это была просто статуя, даже древняя резьба почти стерлась.

— Я говорила, я говорила, — закудахтала Торхалла. — Я говорила, что так будет. Он идет, сын мой.

— Ты говорила, — угрюмо подтвердил Скарпхеддин.

Побратимы придвинулись, укрываясь щитами, с оружием наперевес. Люди Скарпхеддина зашевелились, а сам ярл-бочонок прокашлялся.

— Лучше бы нам обойтись без этого, — сказал он и мотнул головой в сторону Козленка, обвисшего в хватке Свалы, по-прежнему с ножом у горла, подрагивавшего, точно птичье сердечко. Я перехватил взгляд девушки, а она улыбнулась краешками губ.

— Бросайте оружие, — велел Скарпхеддин.

Я видел Свалу, я знал, как она поступит. Я махнул рукой, и по пещере прокатилось громкое эхо, когда мечи и щиты полетели наземь. Потом будто пронесся ветерок — это дренг Скарпхеддина дружно выдохнул.

— Скажи нам, — произнесла Торхалла, выдвигаясь вперед, и ее лицо наполовину скрылось под накидкой. Вдруг почудилось, будто она давно мертва, а ее зачем-то откопали.

— Отпустите мальчика, — ответил я, зная, что они не согласятся.

— Когда скажешь, где спрятан клад, который вы нашли в прошлом году, — возразил Скарпхеддин, закладывая пальцы за туго затянутый пояс.

— Скажи, — опять закудахтала Торхалла, — скажи!

Я раскрыл было рот — и закрыл снова. Сам не знаю, почему. Мне думалось, жизнь Козленка — справедливая цена за проклятое серебро; пожалуй, я бы солгал им, не промедлив и мгновения. Но на миг меня словно озарило, и я понял, что любой ответ обернется одним исходом — Козленок умрет.

В тишине прозвучал голос, негромкий и умиротворяющий, как поцелуй лжеца.

— Мальчик не так уж для него ценен, — проговорил Радослав, проталкиваясь вперед из задних рядов дренга. — Обычный мальчишка. Я ведь вас предупреждал. Этого хватило, чтобы заманить их сюда, но мало, чтобы Орм сдался.

Радослав. Живой и здоровый, с ухмылкой загнанной в угол крысы. Все стало ясно, как в свежей дождевой луже. Финн зарычал, и от этого рыка меня пробрал озноб.

Радослав усмехнулся, разглядывая мое искаженное ненавистью лицо, и развел руками.

— Я всячески вам помогал. Мой корабль, мое время, мое терпение — все было вашим, однако вы твердили, что вам необходим тот дурацкий меч, чтобы найти серебро. Я был заодно с тобой, молодой Орм, но, похоже, ты слишком боишься. А вот я не боюсь. Я отправлюсь за сокровищем, как только ты откроешь, где оно. Итак, что тебя переубедит — точнее, кто?

Я не мог выдавить ни слова, столь наглая измена полностью лишила меня дара речи. Я воочию увидел, как он вынимает нож из шеи дана в том переулке, как пинает мусор на лестнице под амфитеатром. И теперь вот так?

Финн за словом в карман не полез.

— Ты ползать умеешь, слизняк? — Он сплюнул. — Я отрублю тебе ноги и вырежу это клеймо с твоего черепа, ты, боров недорезанный.

Я все еще находился в том переулке в Миклагарде, слышал спокойный голос Радослава: «Он назвал тебя вонючей свиньей». Как я мог так ошибиться в нем? Или эти ведьмы так над ним потрудились?

Да нет, просто я был слепцом. Алчность одолела его давным-давно, а в компании Торхаллы и Свалы она лишь расцвела буйным цветом. Алчба сочилась из его взгляда, словно вытекала из голоса, когда он повернулся к Финну. Его улыбка ярко сверкнула в полумраке.

— Как скажешь, Лошадиная Голова. — Радослав пожал плечами и рассмеялся. — Думаю, Орм поблагодарит нас за избавление от твоего гнусного языка. — Он оглядел побратимов, потом опять ухмыльнулся. — Его, — сказал он, указывая на Ботольва. — Мы не зря старались. Орм заговорит, если этому верзиле будет грозить смерть.

Скарпхеддин дернул рукой, и часть его людей выдвинулась вперед, но остановилась, услышав наш глухой рык. Обе стороны пристально ели друг друга глазами, как соперничающие своры. Они были вооружены, а наше оружие валялось на земле, но я знал, что Финн и другие будут сражаться голыми руками. И Ботольв тоже это знал.

— Хейя! — прогремел Ботольв весело, шагнув вперед. Он подмигнул мне, затем приблизился к людям Скарпхеддина, повернулся к нам — и опустился на колени. Я сглотнул, а Скарпхеддин не стал упускать возможность.

— Что ж, — сказал он восхищенно, — вот человек, который плюет на смерть. — И его меч со змеиным шипением выскользнул из ножен.

— Ага. — Ботольв снова подмигнул мне. Что он задумал? Меня трясло так, что я слышал, как позвякивают кольца кольчуги.

— Сдается мне, — продолжал верзила тем временем, — что вы затеяли отрезать мне башку, чтобы переубедить молодого Орма. А ведь он известный упрямец.

— Тебе не терпится умереть? — прорычал Радослав, явно сбитый с толку. В этом он был не одинок — я краем глаза видел озадаченные лица. Финн яростно чесал голову, пот стекал по его лицу крупными каплями.

Ботольв повел могучими плечами.

— Ты выбрал меня, Радослав. Я просто подчиняюсь.

Скарпхеддин погладил раздвоенную бороду, затем кивнул и поднял меч.

— Так тому и быть, — сказал он.

Мне хотелось завопить, но Ботольв подмигнул в третий раз и поднял руку.

— Погоди, погоди, — он улыбнулся Радославу. — Если такова моя судьба — а все к этому и идет, — позвольте мне умереть честно, как я жил. Не хочу терять волосы заодно с шеей.

Радослав моргнул, потом неприятно хмыкнул, ибо вспомнил — мы все это видели, — насколько Ботольв заботится о своих длинных рыжих волосах, теперь заплетенных в две толстых косы.

— Окажи мне услугу, — продолжал Ботольв. — Освободи мою шею от волос.

Радослав повернулся к нам спиной, встал перед Ботольвом, взял по косе в кулак и перекинул волосы вперед, обнажая крепкую шею. Я весь вспотел. Неужто Ботольв мнит себя инеистым великаном Имиром? Что каленое железо отскочит от его мускулистой плоти? Что он неуязвим, как берсерк?

Меч вознесся ввысь — ало-золотистая дуга в свете факелов.

— Подождите, — пискнул я, но клинок уже устремился вниз.

Ботольв глухо взревел, его огромное тело резко откинулось назад. Радослав, по-прежнему тянувший руки перед собой, завопил в ужасе, когда меч Скарпхеддина рассек ему запястье. Кисть одной руки была отсечена начисто, другая уцелела, но лишилась всех пальцев. И повсюду была кровь.

Радослав отшатнулся наконец, а Ботольв вырос над ним, в точности как Имир, кисть левой руки Радослава еще цеплялась за его косу жутким украшением. Он примерился — и швырнул толстого Скарпхеддина в Торхаллу, а та врезалась в Свалу и Козленка.

Кто-то прохрипел: «Один!» — и исчез в сумраке, а побратимы схватились за оружие. Брат Иоанн кричал: «Фрам! Фрам! Люди Бранда! Льот!»

Я подхватил свой клинок и кинулся к Свале, чтобы освободить Козленка. Ботольв, с ревом махавший кулаками, пропал среди людей Скарпхеддина. Коротышка Элдгрим прыгнул за ним, и Квасир от него не отстал. Финн же метнулся к Торхалле, которая с визгом уворачивалась, ее плащ казался черными крыльями. Она плевалась и визжала на Финна: «Тупой, тупой!»

Всем известно, что ведьмы способны затупить оружие своим дурным взглядом, но Финн все же замахнулся мечом — и выбранился, когда Годи отскочил от кошачьих шкурок. Торхалла довольно захихикала, а Финн, суровый, как грозовая туча, швырнул римский костыль — и угодил ей точно между глаз. Позже он признался: чувство было такое, будто всадил нож в старое птичье гнездо.

Чья-то фигура возникла передо мной, яркий свет отразился от кольчуги и лезвия меча, и я пригнулся и ударил противника по ногам. Его колени подломились, как сухие ветки, и он с воплем упал, а я шмыгнул мимо, туда, где Сигват вырывал Козленка у истошно голосившей Свалы.

Она была вся в крови, жалобно скулила, прикрывая изодранное лицо. Под ногами валялись выдранные перья, но ворон Сигвата не унимался и все норовил выклевать ей глаза. Наконец она изловчилась схватить птицу и свернуть ей шею, но при этом отпустила Козленка.

Я оттащил мальчишку в сторону, и он вцепился в меня, уставился в лицо сухими глазами.

— Я не боялся, Торговец, — прошептал он; а вот в голосе звенели слезы. — Со мной был твой амулет, поэтому я не боялся.

Я повлек его дальше, плюхнулся наземь у основания статуи и затаился, покуда пещера полнилась криками, судорожными вздохами, воем и ревом, лязгом и дребезгом, этими привычными звуками рукопашной.

Люди сыпали проклятиями, шатались, поскальзывались в крови и снова бросались друг на друга. На стенах, словно безумные, плясали тени, мерцали факелы. Сигват опустился на колени рядом, будто вокруг никого не было, и осторожно поднял птичье тельце, собрал все ошметки окровавленной плоти и каждое перо. А Свала лежала, закрывая лицо руками, — меж пальцами сочилась кровь, — подергивалась и стонала.

Ворон. Он каркал «Один», потому что Сигват его научил, как съязвил Квасир, когда мы впервые это услышали? А еще он научил птицу убивать, или это уже промысел Одноглазого? В этой пещере столько ворожбы, столько силы сейд, что даже ворон Сигвата мнился наименьшей ее частью.

Схватка длилась недолго, хотя казалось, что она никак не закончится. Последний из дренга Скарпхеддина уронил оружие, когда увидел Бранда, в великолепной кольчуге и с глазами, студеными, как лед. Сам Скарпхеддин, изрядно отмутузенный Ботольвом, не мог ни стоять, ни говорить, ему переломали ребра и свернули челюсть.

Ботольв сидел, тяжело дыша, и хмуро оглядывал добрый десяток порезов на груди. Прочие тоже осматривались. Как ни удивительно, обошлось без увечий — так, несколько синяков и царапин. Мы столпились вокруг Ботольва, требуя, чтобы он сказал, насколько сильно ранен, и верзила со вздохом вытянул руку, с которой свисал лоскут плоти.

— Придется отрезать, — мрачно признал он.

Мы загоготали, и по пещере снова загуляло эхо. Козленок приплясывал и заливисто смеялся.

Нас отрезвили стоны, мольбы и кровь.

— Помогите мне, ради всех богов, — молил Радослав, засунув культю под мышку. Его рубаха промокла от крови. Другая рука, без пальцев, была зажата между бедрами, чтобы остановить кровотечение. Он умолял Финна перевязать его и спасти.

Мне вновь подумалось, что он все-таки подвластен женской силе сейд и что, быть может, действовал не совсем по своей воле. Я пожалел его — но в этом, как оказалось, был одинок.

— Тебе нужен греческий хирургеон, — сказал брат Иоанн. Радослав, поскуливая, согласился.

— А лучше священник, — поправил Финн и с рыком вскинул свой меч.

Радослав вскрикнул всего раз, когда лезвие — уже не тупое — рассекло ему горло, и отправился на свидание к своим славянским богам.

Финн злорадно оскалился, наклонился и сорвал рубиновые серьги, а затем обыскал тело Радослава.

Прежде он был товарищем и братом по мечу, но теперь превратился в добычу, и мне вдруг стало очевидно, что он уклонился от клятвы, а я пропустил этот знак. Что ж, спасибо ему за это — клятва не нарушена его предательством и смертью.

— Он думал, ты врешь насчет рунного меча, — тихо проговорил брат Иоанн, глядя на тело Радослава. — Tibenter homines et id quod volunt credunt.

Люди верят в то, во что им хочется верить. Вот и все, что было сказано в память о человеке, который когда-то спас мне жизнь.

Ярл Бранд, в глазах и серебристых волосах которого отражался алый отблеск факелов, подошел к стонущему Скарпхеддину и его матери. Меч у него был такой, какой подобает настоящему ярлу; понадобилось два удара — дважды мокро чвакнуло, — и головы покатились по земле. Затем он повернулся к Свале.

— Возьмите ее и свяжите. Этих двоих наверх, — велел он Льоту, — и головы им на бедра.

Да, это верный способ утихомирить ведьм и их отродья, ведь так они не смогут воскреснуть нежитью и донимать людей. Свалу пощадят, никто в здравом уме не убивает ведьму, и не к добру Финн убил Торхаллу, но я верил, что Один простит ему это деяние. Люди Бранда подхватили Свалу под руки и поволокли вверх по изъеденным временем ступеням, ее башмаки из телячьей кожи скользили по камням, а кровь все капала, густая и ярко-красная.

Бранд повернулся ко мне и улыбнулся.

— Добро, — сказал он. — Я сдержу свое слово. Приходи ко мне днем, и мы снабдим твоих людей всем необходимым.

Мы покинули древнюю гробницу, провонявшую свежей кровью и обзаведшуюся новыми призраками, что будут здесь блуждать на протяжении веков. Выбрались наружу, вернулись вспять по расщелине между высокими скалами туда, где текла река. Там мы остановились и принялись отмываться, твердя Ботольву, что он сотворил новую сагу, хотя сам думал только о своих волосах.

Сага и вышла, ибо скальд Харек — который остался с нами — об этом позаботился. Хотя, когда я услышал ее спустя годы, она оказалась частью другой истории, о йомсвикингах из Волина, почти целиком лживой.

Когда мы гурьбой возвращались обратно к стану, Козленок шагал рядом со мной, крепко держась за мою кольчугу. Я все видел мысленным взором румяные щеки Свалы, полные губы и непокорную прядь волос.

— Милый, — говорила она.

Всю ночь мне было не избавиться от запаха плодов руммана, — а боги назначили цену за убийство ведьмы. Все случилось уже в становище. Человек, которого я оставил стеречь Мартина, клялся, что отлучился от палатки всего на миг — отлить, а святоша вдобавок был связан.

Но когда сторож вернулся, монах исчез.

11

Скрип деревянной упряжи и блеяние верблюжат вырвали меня из сна, который растаял без следа, как утренняя дымка. Тени уже выползли далеко за пределы каменного выступа, под которым мы разбили лагерь.

Побратимы зевали, выбираясь из плащей, потягивались и портили воздух. Горели два костра, и Али-Абу, наш проводник, месил в ладонях сырое тесто, умело вылепляя тонкую лепешку для жарки на раскаленных камнях. Он белозубо улыбался и сверкал глазами. Рядом с ним кашеварил Финн, у собственного очага, уворачивался от дыма и помешивал в горшке варево из овса на воде, доброй северной дневной еды.

Коротышка Элдгрим подошел, как раз когда я вылез из-под плаща и наконец отыскал треклятый камень, что впивался в мои ребра почти всю ночь.

— Смахиваешь на верблюжью задницу, Торговец, — буркнул он дружелюбно, неловко наклоняясь в кольчуге. Финн замахнулся деревянной ложкой, когда Элдгрим сунул было нос в горшок.

— Кто бы говорил, — откликнулся я, — с твоей-то рожей.

Козленок принес мне арабских лепешек и подогретого козьего молока, отчего несколько мужчин усмехнулись. Козленок, все еще бледный и слабый, отказался остаться с Гизуром и теми шестерыми, кого мы отправили охранять «Сохатого»; побратимы восхищались мужеством мальчишки — и посмеивались над его собачьей преданностью мне. Я выпил молоко, сплевывая мух — хоть час был все же ранний, эти твари так и роились вокруг.

Большинство поднялись с первыми лучами солнца и облачились в кожу и кольчуги. Сверху они напялили развевающиеся одежды бедуинов, только шлемы болтались, как горшки, на поясах; головы тоже обернули полотном, тем диковинным способом, какой показали Али-Абу и его братья, Асил и Делим.

Сделать так предложил Али-Абу, и он же убедил нас нанять с десяток коз и верблюдов, что везли наши пожитки; мол, так мы куда больше похожи на сарацин в этой сарацинской земле. Не то чтобы нам попадалось до сих пор много местных — а те, что встречались, тут же убегали. Разрушенные дома, сожженные остовы, поломанные жизни — в стычках войск, как обычно, страдали слабые.

Ныне, спустя восемь дней пути от Антиохии, мы зашли дальше, чем отваживались заходить даже дозоры Миклагарда, так что два разоренных хозяйства, нами замеченных, разорили сами сарацины, враждовавшие друг с другом. Я возблагодарил богов, что мы изрядно закалились в боях.

Ярл Бранд был истинным кольцедарителем, это точно. Собрав всех своих людей заодно с нами — и с теми, кто уцелел из дренга Скарпхеддина, — он предложил свою помощь Братству. И мы набрали себе копий, топоров, шлемов, щитов и кольчуг из добычи с поля брани.

Было также несколько мечей, но их ярл передал мне, чтобы я сам разобрался, кто достоин этих клинков; и то сказать, иначе бы женщины Скарпхеддина, потерявшие своих мужчин и углядевшие их снаряжение, зарыдали бы громче прежнего. Впрочем, Бранд принял их в свой круг, а значит, у них появилось будущее, и слишком уж убиваться не стоило.

Еще ярл устроил пиршество, с обильной едой и многочисленными кувшинами набида, которые мы опустошали прямо на берегу Оронта, таращась на жонглеров и пожирателей огня. Это было пиршество в честь Братства и его вожака, Орма Убийцы Медведя.

Полупьяный Харек, который сделался личным скальдом Бранда, доставшись тому по наследству от покойного Скарпхеддина, сложил витиеватую драупу, прославлявшую доблесть Орма Убийцы Медведя, и дружные вопли «Хейя!» заставили меня побагроветь от смущения.

Как признался Бранд, придвинувшись настолько близко, что я различал отблески пламени костра на его серебристых ресницах, Братство сполна заслужило почести: ведь мы напали на главный обоз врага, когда уже стало казаться, будто Sarakenoi побеждают.

А из-за нас они перетрухнули и бросились было вспять, чтобы спасти обоз, и на них обрушился Красные Сапоги со своими конными, одержав разгромную победу в сражении, которое мнил проигранным. На благо нам, скажу честно: успей сарацины вернуться к обозу, нас бы порубили в клочья, и мы были бы счастливы умереть такой смертью после всего, что учинили.

— Красные Сапоги теперь меня уважает, — сказал Бранд, — как ему и пристало. Он назначил меня куропалатом вместо Скарпхеддина.

Я улыбнулся и кивнул; не думаю, впрочем, что он долго будет владеть своей новой землей, — Красные Сапоги пока не одолел хитрого старого Хамданида, а покуда тот сидит в Алеппо, Антиохию придется снова оставить. Войско распустят до следующего года или до года после следующего. Как обычно, ни Великий Город, ни сарацины не добились чего-либо значительного, хоть и пролили столько крови.

Верно, Скарпхеддин хохочет себе в Хель, где ему самое место. Ярла и его мать тщательно уложили в Христовы гробы и оббили крышки железом, содранным с куполов антиохийских церквей. Так они точно не выберутся, покуда их не погребут надлежащим образом, через четыре дня после нашего ухода.

О Свале никто и словом не обмолвился.

— Выходит, и мне ты оказал услугу, юный Орм, — Бранд погладил усы, слипшиеся от жира и теперь больше прежнего напоминавшие скованные стужей струи воды. — И потому я вооружил вас, как обещал. Еще я дам вам несколько верных арабов, тех, что зовутся бедуинами, троих братьев и их женщин. Старший у них Али-Абу… как-то так. Он переоденет вас в местных, и на верблюдах, которых я ему отдал, вы почти наверняка доберетесь до цели.

Звучало разумно, и я кивнул, размышляя о том, как бы улизнуть от Красных Сапог, который ускакал в Тарс. Если он вернется и застанет нас тут, мне несдобровать — уж он-то захочет получить обратно тот треклятый кожух и забрать жизни всех, кто причастен к его похищению.

Но делать-то нечего, мрачно думал я, только размышлять и глядеть, как Клегги и Свартар борются на руках, а Косоглазый и Арнфинн отчаянно стараются перепить один другого, опрокидывая поочередно бычьи рога с набидом. Косоглазый взял верх, весь перемазанный и мокрый, но вмешался Финн — дескать, уговор был утопиться в набиде, а не хлебать до дна. Хедин Шкуродер возразил, что у Косоглазого не получится, с его окоселостью и рога-то к голове толком не поднести.

Мне вспомнилось, как Косоглазый, нарядившийся миклагардским священником и выставивший голую задницу, наседал на женщину хамданидского вождя, что извивалась и визжала под ним. Говорят, красива была сарацинская принцесса.

Правда, все эти мысли не ослабили мою уверенность: я знал, что мне нужно сделать. Так что, проглотив комок в горле, я не стал мешкать — поведал Бранду, что мы натворили на Кипре: он единственный, как я посчитал, мог защитить нас от Красных Сапог и завладеть тайной василевса Великого Города. Насчет Старкада и меча я упоминать, правда, не стал. Просто рассказал, что мы добыли и что, по-моему, это означает.

Он нахмурился и долго сидел так, а пиршество становилось все громче и веселее. В конце концов я начал прикидывать, не пора ли перебираться куда-нибудь в другое место. Наконец Бранд снова огладил свои усы-сосульки.

— Вот, значит, как, — проговорил он, наклоняясь к моему уху. Я заметил, что Финн наблюдает за нами, но какой урон моей славе может нанести даже объятие с таким ярлом, как Бранд? — Я служу василевсу Никифору до зимы. То есть подчиняюсь Иоанну Красные Сапоги.

Мои глаза, должно быть, слишком уж сузились, потому что Бранд успокаивающе повел рукой.

— Сдается мне, дела престола в Великом Городе нас с тобой не касаются, молодой Орм. Зима минет, и с какой стати мне заботиться о том, кто кого одолеет в их кровавых распрях? А еще я думаю, что сохранить это в тайне до встречи с василевсом — дело долгое, подкупать придется многих, уж поверь, — будет трудновато. Красные Сапоги, я так понимаю, уже знает твое имя и, разумеется, жаждет твоей смерти.

Я перепугался до глубины души, и он заметил это и усмехнулся.

— Могу помочь, но ты должен вложить свои руки в мои. Тогда я возьму эти ветки и яйца, пойду к Иоанну и скажу, что ты был моим человеком, когда похищал кожух, и сделал так из алчности, не ради чего-то еще, и обманулся в своих надеждах. Я скажу, что ты глупец и ведать не ведаешь, что именно украл, тебе лишь золото подавай. Тут я, пожалуй, не так уж и совру. Ничего плохого не случилось, и ты клянешься молчать.

— Славно, что ни один римлянин не погиб, — Бранд глотнул набида, а затем передал рог мне, как если бы мы сговорились побрататься на этой попойке; это тоже заметили, и я сразу вырос в глазах прочих. А я догадался, что он сделал это умышленно, преследуя дальнюю цель.

— Конечно же, — продолжал он, вытирая губы и с таким видом, будто обсуждал зимний приплод скота, — Красные Сапоги по-прежнему будет пытаться прикончить тебя, так уж заведено в Великом Городе. Еще одна причина убегать. Он бы и меня наверняка зарезал, но я ему нужен. Он не удержит Антиохию, не оставив тут целое войско, а такого он себе позволить не может. Он уйдет, а в городе встанет отряд, чтобы отражать осаду верблюжатников. Мой отряд.

Я моргнул, а ярл Бранд криво усмехнулся.

— Ну да, мои корабли ждут у Кипра, там ты меня и отыщешь, ежели вернешься к концу года. Затем я поплыву в Киев и дальше, домой, и если захочешь присоединиться ко мне, лучше поспей в срок. Оба мы окажемся далеко от Красных Сапог, и пусть себе ярится, сколько вздумается.

— А что случится, если тебя осадят в Антиохии? — спросил я, и он оскалился, точно расставленный медвежий капкан.

— Да какие там если! Осадят точно. И Красные Сапоги это знает. Я договорюсь с Хамданидами о сдаче, выторгую полюбовное соглашение. И это Красным Сапогам тоже известно. Хамданиды предпочтут слова битве с несколькими сотнями хорошо вооруженных людей, им-то ведомо, как мы умеем драться. Естественно, я дождусь, пока войско Великого Города благополучно дойдет до Тарса, как и хочет Красные Сапоги. В следующем году или через год он вернется, и все начнется заново.

Некоторые болтают, что Бранд стал ярлом, потому что гнул спину перед конунгом Эйриком, а потом перед его сыном Уловом. Говорят, Улову следует править только свевами и геатами, ведь он забрался на колени Свейна Вилобородого, как собачонка, а значит, Бранд — собачонка собачонки.

Врут, право слово, врут. Улова прозвали Скотконунгом — Конунгом на коленке — потому, что он собрал покоренных его отцом Эйриком свевов и геатов и заставил их сыпать себе на колени по горсти земли; этот обряд означал, что он вступает во владение землей и ему будут платить серебром за ее сбережение. Мыту, одним словом.

Улов, как и прочие конунги, принудил этих восточных северян, которые даже не говорили на добром северном наречии, примкнуть к его владениям — а Бранд прикрывал ему спину, как прежде — его отцу. И гривна с рунной змеей ныне обнимала шею Бранда.

Что ж, он предложил идеальное решение. Так я спасусь от Великого Города и обрету защиту от Святослава и его свирепых сыновей, а потому смогу быстрее вернуться на север. Гривна ярла по-прежнему пригибала к земле, отягощенная с обоих концов рунным мечом и поработившей меня клятвой Братству. Мимолетное равновесие грозило в любой миг повести в одну или в другую сторону, и тяжесть была чудовищной.

Но все, о чем я мог думать, застилала она, и я назвал ее по имени — вслух.

— А что со Свалой? — спросил я.

— Ты даже об этом Али-Абу не спрашиваешь, — хмуро укорил Бранд. — Ярлу надлежит думать головой.

Я понял свою ошибку, сумел улыбнуться и прицокнуть языком.

— Будь у меня золотое чело, я бы согласился, — сказал я, чувствуя, что мои губы немеют от набида, и он усмехнулся. — Но я знаю, что ты обещал присмотреть за двумя детьми этого Али-Абу, покуда он не вернется, чтобы не сбежал. Ты щедро сыплешь, и я найду Старкада для тебя. Вполне может быть и так, что я вложу свои руки в твои, когда мы очутимся на родной Балтике. Или нет.

Еще я знаю, что мои люди наблюдают, как мы с тобой беседуем, и было бы лучше для нас обоих, чтобы некий залог перешел из рук в руки прямо тут, когда мы будем передавать тот кожух, ибо в нем немалое сокровище. Как говорят, в каком мешке тише всего шуршит, в том больше всего крыс.

Бранд улыбнулся и кивнул, в который раз оглаживая свои роскошные усы.

— Не будет удачи тому, кто убьет вельву, — проговорил он чуть погодя, удивив меня тем, что сам коснулся этого. Я-то думал, мы нарочно о ней умалчиваем. Где-то поблизости хрустнула, разламываясь, скамья, и толпа пьяных мужиков восторженно заревела. Бранд покосился на них, продолжая поглаживать усы, а потом, не отводя взгляда, произнес: — Надеюсь, твой Финн молится другим богам, и они утихомирят Фрейю, оскорбленную убийством матери Скарпхеддина. Римский костыль — да уж, такое ей было не затупить. Хотел бы я знать, о чем она подумала в тот миг.

— О римском костыле, — ответил я, и он криво усмехнулся, а затем вдруг сделался суровым, как камень.

— Эта Свала на самом деле саамская ведьма с диковинным именем, и я не отпущу ее, покуда она не исцелится, — сказал он твердо. — А потом продам какому-нибудь мусульманину или иудею, что не убоится ее ворожбы. А едва она станет рабыней, ее сила начнет уменьшаться.

Я помолчал. Вряд ли мусульманину или иудею не страшна сила сейд, они вполне могут сойти от нее с ума, да и ладно. Не сомневаюсь, Свала и правоверного христианского святого одолеет, но вот продавать в рабство… И в голосе Бранда вдобавок прозвучало обещание боли и крови. Ярл Бранд был по-своему щедр и мягок — но почему у меня на губах до сих пор привкус руммана?

— Продай ее мне, — предложил я, немало изумив Бранда.

Он наморщил лоб.

— Знаешь, она опасна. Клянусь задницей Одина, молодой Орм, у нее теперь лицо как жеваная фига, благодаря тому ворону, и она ненавидит всех нас, но все же продолжает плести паутину сейд и заставляет тебя ей помогать. Какие еще предупреждения тебе нужны?

— Продашь или нет?

Он подумал немного и покачал головой, а мое сердце упало.

— Не хочу твоей гибели, — сказал он. — Но судьба твоя с нею связана, а никто не в силах нарушить прядение норн, не уплатив виру. Я не хочу продавать саамскую ведьму человеку из Вика, но вот что я сделаю. Вернись с доказательством того, что Старкад мертв. Это будет означать, что ты и вправду отмечен богами, а заодно у тебя будет время пораскинуть мозгами и решить, так ли тебе нужна эта женщина.

Спасибо и на этом. Я утвердительно кивнул. Бранд кивнул в ответ, и сделка состоялась. Я ждал кошеля с серебром взамен кожуха, но Бранд был истинным ярлом и сумел меня удивить. Он встал и затопал по скамье, дождался, пока все притихнут, а потом снял с шеи серебряную гривну и протянул мне.

Говорить ничего не требовалось, северяне знали, что это значит, а иудеям, арабам и грекам можно объяснить позже. Одобрительный рев и топанье ног слышались очень долго после того, как я принял этот дар плетеного серебра и положил себе на грудь. Ночь выдалась привычно жаркая, но серебро обожгло кожу льдом.

И теперь, жарким утром в пустыне, я ощупывал эту гривну, голову змеи с разинутой пастью, и начертанные на серебре руны — ощупывал и спрашивал себя, смыли ли с нее всю кровь: лишь погодя я сообразил, что прежде она принадлежала Скарпхеддину. Лучше о том помалкивать. Среди побратимов немало тех, кто сочтет это дурным знаком — дескать, не годится носить змеиную гривну того, над кем боги зло посмеялись.

Разумеется, я жалел, что пришлось расстаться с кожухом и его содержимым, но, забегая вперед, минул едва ли год, и я узнал, что Красные Сапоги, Лев Валант и прочие прокрались в дворцовую спальню василевса Великого Города и пронзили императора кинжалом во сне, а сам Красные Сапоги воссел на трон. Поговаривали, что Красные Сапоги даже выбил василевсу зубы рукоятью меча и долго пинал его отрубленную голову; позорная участь для самого могущественного человека на свете.

Но кровавые распри Великого Города нас не касались, тут Бранд совершенно прав, а в ту пору в этом проклятом всеми богами знойном и пыльном захолустье обмен мнился справедливым. Братство, думал я, сгоняя мух с овсяной похлебки, пожалуй, и вправду благословлено Одином, ведь мы уже со многим справились и разжились деньгами и снаряжением.

Нура, женщина Али-Абу, подошла к верблюдам с доильным чаном, который местные называли адер, и встала рядом с одним из животных. Шестнадцать наших верблюдов, как я узнал, были самками, у пяти были жеребята (а как еще скажешь?), и сосцы тех, что не кормили детенышей, отяжелели от молока.

Пока Делим освобождал четверых стреноженых самцов и выпускал их попастись в редком кустарнике, Нура сняла накидку со спины одной верблюдицы и принялась доить животное. Стоя на одной ноге, а другую подогнув в колене, она умело перебирала пальцами соски, и жирное молоко закапало в чан.

Я сидел и наблюдал, а утро мало-помалу разгоралось, запели птицы, зажужжали всякие диковинные жуки. Нура перехватила мой взгляд и улыбнулась — одними глазами, которые только и были видны из-под глухой одежды.

Кусок синего полотна, обернутый вокруг тела, назывался мехлафой и покрывал Нуру от серебряных браслетов на щиколотках до заплетенных волос. В отличие от других сарацинок, кстати, она не слишком старательно прятала лицо.

Она перелила молоко в пузатый глиняный горшок, а вторая женщина Али-Абу, Рауда, стала осторожно наполнять меха из козьих шкур. Пусть и у нее видны были лишь глаза, эта Рауда отличалась редкой красотой, и полное ее имя, как с гордостью поведал мне Али-Абу, можно перевести как Озерцо-с-дождевой-водой.

Озерцо для мужа, ни для кого иного, даже из своих. Ни один из братьев Али-Абу не имел при себе женщины, зато у самого Али-Абу их было две, но братья, похоже, нисколько не злились и не требовали поделиться. И мы тоже, разумеется, хотя кое-кто ронял словечко-другое порою по этому поводу.

У Али-Абу был длинный и зловеще изогнутый нож, который он прятал под одеждой, и нам ясно дали понять, что этот нож посчитается со всяким афранги, посягнувшим на чужое достояние. А поскольку его навыки и добрая воля все еще нам требовались, побратимы не поднимали голос и не распускали рук, как я их и просил.

Али-Абу назвал мне свое полное имя и имена братьев, но мы запомнили развечто первую часть его имени, да усвоили, что «Абу» означает «отец»; так величают в Серкланде человека, обзаведшегося сыновьями.

Коротышка Элдгрим откинулся назад и вздохнул, ожидая, когда Финн сочтет свое варево готовым; потом прислушался к скрипу упряжи и прополоскал горло водой из меха. Али-Абу научил нас каждый вечер закапывать мехи в песок: ночи тут прохладные, так что вода поутру бывала студеной, как зимний фьорд, и оставалась холодной большую часть дня.

Обычно мы поднимались на заре, собирались и шли дальше, несколько часов ходьбы без передышки, потом останавливались на перекус и отдых, но накануне вечером было решено идти в ночь, потому-то мы сейчас и нежились в тени утеса, нависавшего над неглубоким оврагом.

— Приятно услышать колокольцы, — Элдгрим покачал головой. — Но лучше бы не тут, а дома, на лугу под заснеженными холмами.

— Ага, и чтобы ветер пробирал до костей, предвещая зиму, когда овец придется выкапывать из сугробов, — откликнулся Квасир, присаживаясь рядом на корточках. Он принял от Финна деревянную плошку, буркнул что-то одобрительное и, пошарив под рубахой, вытащил костяную ложку. Он ел, отмахиваясь от мух и выплевывая тех, что попадались на зуб. А остальных попросту проглатывал.

Если Коротышка и грезил об овцах в сугробах, вслух он этого не сказал. Только задумчиво покивал и уныло покосился на наконец-то приготовленное варево.

— Не канючь, — проворчал Финн, шлепая ему каши, чересчур горячей даже для мух. — Рано или поздно ты плюхнешься в снег голым задом, вот тогда-то и вспомнишь теплые деньки в Серкланде.

Рано или поздно. Нас осталось четыре десятка, причем четверо больны. Я проклинал себя и всех богов, что мы задержались на пиру у Бранда — хотя, если рассудить здраво, разве у нас был выбор? А ведь брат Иоанн предостерегал, вынырнув из сумрака на следующий день после того, как мы прикончили Скарпхеддина и его ведьму.

— У реки сваливают в кучу окровавленные тела, — сказал он, и пояснять не пришлось, ибо я уже видел нечто подобное при осаде Саркела. Ну да, на следующий день четверо наших подхватили лихорадку, и пот из них потек крупными каплями.

Потом был пир, а потом мы ушли, и к тому времени трое больных умерли и легли в громадную ямину, которую Бранд велел выкопать для таких вот бедолаг. Четвертого мы оставили у греческих врачей в Антиохии, сами скрылись в жаркой пустыне, а Гизур с помощниками вывел «Сохатого» в море. Я помолился Одину, чтобы хворь нас миновала, и подумал, что сделал правильный выбор, — сначала мы идем за нашими товарищами, а затем выслеживаем Старкада.

В общем, мы тосковали по зеленым холмам и серовато-синему морю с белыми гребешками волн и по снегу, летящему с высоких гор, точно грива Слейпнира на ветру. Лучше всего тосковалось с закрытыми глазами, потому что так ты не видел ни этой чужой земли, ни гряды могучих выветренных камней, под которыми мы разместились, ни каменных рыжих языков, словно тянущихся к белесому от зноя небу.

Никаких овец, только мелкие чешуйчатые ящерицы, сновавшие по камням и забиравшиеся в крохотные отверстия — судя по всему, ходы к птичьим гнездам. Все вокруг выглядело бурым и тускло-зеленым, все эти диковинные валуны, похожие на грибы, и песчаные вихри, что переливались будто всеми цветами Бивреста. Должно быть, у Али-Абу и его народа столько же слов для песка, сколько у саамов — для снега.

А еще я думал о ней, целый день напролет, покуда не пришел мой черед нести дозор, и даже после. Одни и те же мысли: ее смех, тот день, когда мы с ней и Радославом пошли в Антиохию на Оронте, день столь же совершенный, как плод руммана, плод, прекрасный снаружи, но гниющий изнутри. Треснувший колокольчик дружбы и любви, уже тогда. И одной такой измены достаточно. А двух и подавно.

Финн и брат Иоанн подошли ко мне, когда Али-Абу и прочие взялись навьючивать стонущих верблюдов. Оба они хмуро уставились на меня. Я оглядел их и дернул подбородком, приглашая говорить.

— Трое перегрелись, — сказал брат Иоанн. — Они оправятся, если их как следует поить и держать в теньке.

— Хорошая новость, — ответил я, со страхом ожидая продолжения.

— Еще один слег, но у него не оспа, — сообщил монах. — То ли лихорадка, то ли падучая, то ли все вместе. Он умрет, уж поверь, и ничего тут не поделать. В его рвоте кровь. Dabit Deus his quoque finem.

Бог и вправду кладет предел невзгодам. Я припомнил Саркел. У нашего побратима Берси было что-то похожее, и он умер на следующий день; а рябая рожа Скарти повествовала без слов, что он пережил оспу — но погиб от вражеской стрелы. Лихорадка все же лучше, от нее можно исцелиться, подумаешь, пару дней пострадать, — но вот когда в твоей рвоте кровь, это значит, что ты обречен.

— Ему нужен Годи, — прибавил Финн. В последний раз я видел у него такой взгляд, когда мы стояли над телом Овейга. Ты следующий, Убийца Медведя, сказал он тогда.

Я протянул руку, и он вложил мне в ладонь рукоять меча.

Это оказался Свартар, чеканщик из Йорвика; он лежал на подстилке из ветвей кустарника и своего плаща. Жизнь вытекала из него прямо на глазах, он словно съежился, стал меньше ростом и весь трясся, потел и закатывал глаза. Рядом с ним отчетливо воняло хворью.

Я позвал его по имени, но если он и услышал, то никак не отозвался, просто лежал и стучал зубами, дрожал и потел. Брат Иоанн опустился на колени и стал молиться; Финн вставил в ладони Свартара рукоять сакса, а я не мог даже сглотнуть. Годи, когда я приставил его лезвие к шее страдальца, показался холодным, как лед.

Глаза Свартара вдруг блеснули, и я понял — он знает и ждет.

— Когда перейдешь Биврест, — выдавил я наконец, — расскажи другим о нас. Скажи: «Еще нет, но скоро». Доброго пути, Свартар.

Сильно давить не пришлось, Финн не зря целый день точил клинок, изводя всех нас скрежетом оселка. Шея разошлась, как кожура плода, Свартар содрогнулся и затих, и лишь толика крови вытекла наружу. Железистый запах сразу привлек жадную толпу мух.

— Хейя, — одобрительно произнес Финн. Я поднялся, вытер лезвие начисто и передал ему, надеясь, что моя рука не дрожит, — во всяком случае, не так, как ноги.

Сигват, брат Иоанн и остальные принялись собирать камни, выкопали в песке мелкую могилу и положили в нее чеканщика из Йорвика, а сверху насыпали камней. Пять лет он провел, дробя камни, только ради того, чтобы быть похороненным под ними. Шутки Одина никогда не бывают смешными, но порой даже криво не усмехнуться, так стискиваешь зубы.

Эта смерть была дурным предзнаменованием и превратила наш долгий путь сквозь ночь в унылую и тоскливую дорогу под луной. Когда наконец показалось солнце, золотая капля из-за края мира, мы уселись на корточки, переводя дух и слизывая собственный соленый пот пересохшими, потрескавшимися губами; еще день жары, а за ним благословенная прохлада ночи.

Кое-кого пробрал озноб, и побратимы дружно принялись осматривать один другого, выискивая красную сыпь. Те трое, кого хватил удар от жары, вроде бы шли на поправку, хотя на ногах еще толком стоять не могли.

Али-Абу и его люди молча готовились идти дальше. В последних лучах заката, с гребня, под которым приютился наш маленький лагерь, араб оглянулся, будто высматривая сыновей, что остались у Бранда. На мгновение его рваные одежды словно залатались сами собой, и он предстал нашим взорам истинным ярлом.

Во мне росло уважение, какое скиталец на Дороге китов испытывает к тем, кто избрал этот путь, и отличает их с первого взгляда, пусть таких выдает разве что взор, устремленный за край света.

До сих пор сарацины мнились мне визгливыми Гренделями с оружием, коварными дикарями, привыкшими ковыряться в собственных отбросах, — они ели одной рукой, а другой вытирались, и поклонялись единому богу, и враждовали друг с другом из-за этого.

Но бедуины странствовали по своему морю, песчаному морю, столь же умело, как любой водитель драккаров вдали от берегов, и находили средства к существованию от земли, как мы от волн. Пожиратели ящериц, крыс и сырой печени, они топили жир из верблюжьих горбов, смешивали его с желчью и жадно поглощали, причмокивая от удовольствия, как мы после доброй плошки овса на молоке.

— Потные ятра Одина! — прорычал Финн, когда я высказал это вслух. — Хоть они жрут дерьмо и ездят на лошадях с горбатыми спинами, это не значит, что их надо уважать!

— Они горды и благородны, — ответил я. — Они научились выживать на этой земле. Ты бы смог?

Финн сплюнул и решительно выставил плечо вперед.

— Пусть-ка перезимуют в Исландии, тогда и поговорим. Они владеют этой землей, Торговец, потому что больше никому нет до нее дела, а в покое их оставляют потому, что брать у них попросту нечего. На хрен сдалась такая жизнь? И кожа у них цветом как у мертвяка двухнедельной давности, а вон тот хитрозадый жрун ящерицы Али-Абу не придумал ничего умнее, как обозвать любимую жену Лужей. Задница Одина! Чего ты там наплел, и так все ясно. — Он споткнулся, выбранился и восстановил прежний шаг. — Никогда не понимал, с чего ирландцы так ценят синекожих рабов. Они же дохнут, едва выпадает снег, а до Дюффлина путь неблизкий, чтобы они не перемерли еще на хавскипе.

Я хмыкнул, иного ответа и не требовалось. Финн смотрел на мир вдоль лезвия меча, прикидывая, что могло бы пригодиться лично ему. Но, даже идя по дороге Одина, я все равно воспринимал этих бедуинов как мореходов в море песка и камня, прокладывающих пути в неизведанное и всегда находящих новое. В один прекрасный день я приду к ним, чтобы учиться, а не грабить, — если попустит Один.

Крик Али-Абу выдернул меня из грез. Пот жалил глаза, песок пустыни скрипел в каждой складке кожи. Я остановился, тяжело дыша, опустился на одно колено, подобно остальным, и поднял над головой палку с тряпицей — убогую защиту от солнца.

Подметка на одном сапоге оторвалась, ослабел и ремешок, которым я ее перетянул, и я слепо зашарил в своем мешке, ища запасные. Вся наша морская обувь давно уже никуда не годилась, жара ее не пощадила, подошвы держались только на ремешках, а костяные вставки повыпадали.

Косоглазый приблизился, сжимая в руках лук с натянутой тетивой, и я понял, что дело серьезное. По такой жаре он предпочитал держать оружие завернутым в тряпки и верблюжий жир, чтобы жилы и дерево не пересохли.

— Другие верблюды, — сказал он. — И вооруженные люди.

Я выпрямился и принялся отдавать приказы. Ботольв, единственный, кто не носил ни кожаного нагрудника, ни кольчуги, ибо подходящего размера попросту не нашлось, развернул стяг с вороном, но ткань обвисла, как висельник в петле.

Подошли Козленок и Али-Абу, а мы выстроились неплотной стеной щитов. Али-Абу замахал руками и что-то затараторил, а я порадовался за себя, потому что смог разобрать хоть слово из шести.

— Это изгои, — стал переводить Козленок, — люди, которым пришлось бежать и поселиться в пустыне. Али-Абу их знает, но они не шави. Он спрашивает, понимаешь ли ты?

Я понимал. Шави обозначало что-то вроде «те, кто жарит»; бедуины гордились этим прозвищем, сулившим всякому гостю приют и сытную еду. Если нам навстречу идут не шави, им нельзя доверять.

Втроем мы быстро прикинули, как быть. Разобьем лагерь, побратимы покажут свою силу, а Али-Абу и его братья будут улыбаться и говорить с этими изгоями. Если повезет, мы узнаем новости и, быть может, добудем немного воды и припасов, да и кровь проливать не придется.

— Будто корабли сошлись в отдаленном фьорде, — проворчал Финн, сутулясь под халатом.

— Жарковато для фьорда, — пробормотал Квасир.

— И воды в помине нет, — добавил брат Иоанн.

— Отвалите, — буркнул Финн, слишком взопревший, чтобы спорить. — А ты чего к ним не идешь, Торговец?

Он был прав, но Али-Абу намеренно не позвал меня с собой, так что я остался с побратимами ждать, покуда изгои поставят свои шатры. У нас шатров не было.

В конце концов к нам направились Делим и двое чужаков. Они отвели меня в тень шатра, а вслед мне с завистью глядели побратимы.

Вожак изгоев звался Тухайбой, что, как мне сказали, значит «малый слиток золота». Это был карлик, сморщенный, как высохший козий мех, с седой щетиной на подбородке и дырками вместо зубов во рту. Но глаза у него были как у ночного зверя.

Наш разговор, должно быть, со стороны напоминал игру, и я оказался гусем, за которым гонятся лисы. Но все же мне удалось выжать суть.

Козленок сказал:

— Впереди, в дне пути, деревня Аиндара, эти люди захаживают туда время от времени, но сейчас идти боятся. В последний раз, совсем недавно, они нашли деревню покинутой, местные бежали — те, кого не убили. И там они наткнулись на afrangi, которого хотят продать нам.

Afrangi означало «франк», так арабы называли всех нас, переняв это слово у невежественных греков.

— Такой, как мы? — уточнил я.

Они заговорили друг с другом, и поднялся треск, будто сосновых дровишек подбросили в костер. Потом Козленок снова повернулся ко мне.

— Нет, Торговец, он не большой и не светловолосый. Смуглый. Грек, я думаю. Они говорят, что нашли его после боя, в котором победил желтокудрый.

По спине побежали мурашки, я закидал вождя торопливыми вопросами, добиваясь внятного ответа, но наверняка выяснил лишь одно: Старкад прошел этим путем, и спасенный был с ним.

Сообразив, что я заинтересовался, арабы приволокли пленника, трясущегося грека по имени Евангелос, — или это было не имя, а слово из молитвы, которую он непрерывно лепетал, пуская слюни, точно слабоумный. Требовать от него правды было все равно что черпать воду пальцами.

Сперва я решил, что он сбежал из миклагардского войска, но на ногах у него были следы оков — застарелые, однако явно до сих пор досаждавшие.

— Фатал Баарик? — спросил я, и он резко вскинул голову. Я снова произнес эти слова, и он опять затрясся. Будь он собакой, наверняка поджал бы хвост.

— Пелекано, — проговорил он тихо. Повторил громче. Потом завопил во весь голос, и мы отшатнулись, а воинов с обеих сторон пришлось успокаивать жестами.

— Кто такие Пелекано? — спросил я у Козленка. Тот пожал плечами.

— Точнее, что. Это значит «плотник». Может, это его ремесло?

Грек услышал знакомое слово и кивнул, закатывая глаза. Потом сгорбился, словно норовя свернуться в клубок, и прошептал: «Кальб аль-Куль».

Арабы зашевелились, зашептались, кто-то шумно втянул воздух, а сморщенный старик-бедуин процедил какое-то словечко — явно оберег от зла.

Козленок посмотрел на меня и вновь пожал плечами.

— Думаю, это значит «человек с темным сердцем». Знаешь, они болтают на своем наречии, мне трудно их понимать.

Ничего другого грек сказать не смог или не захотел, и когда это стало ясно, его уволокли прочь, а мы стали торговаться за воду и еду. Конечно, изгои хотели, чтобы мы поделились оружием, сулили столько воды и припасов, что я даже испугался, как бы они сами не умерли от жажды и голода. Надеюсь, они обойдутся одним топором.

Брат Иоанн злился, что я оставил христианина в руках неверных, но остальные со мной согласились — к чему нам бесполезный нахлебник?

— А прежде, Орм, ты бы так не поступил, — грустно сказал брат Иоанн, и правда в его словах заставила меня разъяриться.

— Прежде, жрец, я не носил гривну ярла.

И, как всегда, я услышал шепоток Эйнара насчет цены этого украшения с руническим змеем. Теперь в мою жизнь заползла еще одна змея, треклятый рунный меч, который необходимо вернуть.

Мы постарались отойти подальше от изгоев, ибо мне совсем не хотелось, чтобы они вздумали опробовать тот топор на наших черепушках. Прохладная ночь едва вступила в свои права, когда Али-Абу нагнал нас с братом Иоанном — мы оба искали способ примириться. Во мраке, облаченный в длинное платье и бородатый, Али-Абу выглядел одним из тех пророков, о которых вещают писания брата Иоанна.

— Я не стал бы входить в Аиндару, — сказал Али-Абу через Козленка. — Недалеко от деревни есть старый храм хеттов, а за ним, в холмах, копи. Я дальше не пойду, но буду вас ждать семь ночей.

— Почему? Чего ты боишься? — спросил я. Он ничуть не оскорбился, просто кивнул. Бедуины не стыдятся страха, как я узнал.

Он поведал нам, в этой темноте, под жужжание насекомых:

— Те изгои говорят, что тут не все ладно. Друзья друзей, по их словам, известили их, что некоторые солдаты сбежали из копей, потому что им не платили и припасы из Алеппо перестали доставлять, серебро иссякло, а война такая жестокая, что копи забросили. Кое-кто даже утверждает, что оставшиеся принялись разбойничать, и они вправду осмелели, коли напали на Аиндару.

Верблюдов стреножили, полотно натянули, костры разожгли. Было очевидно, что Али-Абу не переубедить. Побратимы же явно растерялись.

Я покосился на Козленка, продолжавшего переводить, и наклонил голову в немом вопросе. Козленок пожал плечами.

— Он боится не только солдат. Я слышал, как он говорил со своими братьями. Уж не знаю, о чем они толковали, но они все перепуганы, Торговец.

— Так спроси его, — велел я. Он послушался. Али-Абу замахал руками, как будто отказываясь говорить дальше, но перехватил мой взгляд и догадался, что я не отступлюсь. Снедаемый страхом, он все же оставался бедуином, а у них не принято отпускать гостя одного навстречу опасности.

Глаза его сверкнули, пламя костра отбросило длинную, изломанную тень.

— Гуль, — выдавил он. Другие бедуины, услышав это, замерли на миг. Потом возобновили свои занятия с такой поспешностью, будто норовили прогнать овладевший ими животный ужас. Али-Абу затарахтел, плюясь словами, как если бы ему больно было говорить и он желал поскорее избавиться от этой боли.

Лицо Козленка казалось бледнее обычного.

— Он слыхал, что в копях люди едят людей. Говорит, так бывает иногда, в засуху и голод, когда люди звереют. Сам он питался ошметками верблюжьего дерьма — но не осмелился есть человеческую плоть.

Побратимы дружно сотворили знаки против зла и потянулись к оберегам, а брат Иоанн произнес молитву.

Мы, северяне, опасаемся поедателей трупов и испытываем к ним отвращение, стараемся избегать тех, о ком такое болтают, пусть даже это случилось, когда все завалило снегом и иного выхода не оставалось. Почти все побратимы готовы рассказать какую-нибудь историю на сей счет, услышанную у домашнего очага, и многие из этих историй — не более чем детские страшилки.

Но тут совсем иное, как не замедлили сказать Квасир с Сигватом. Если в копи не посылали еды, а деревня сгинула, и слухи о поедателях мертвых разошлись далеко, значит, у охраны копей положение и вправду отчаянное.

Так кого же они едят?

— Давай поторопимся, Убийца Медведя, — прорычал Финн, и его голос был черным, как сама ночь. — Пока наших товарищей не поджарили.

12

Сарацины твердят, что у их бога, Аллаха, сотня имен, и девяносто девять из них записаны в какой-то там священной книге. А верблюд, похоже, единственное живое существо, ведающее сотое имя Бога, вот почему он вечно смотрит на тебя через губу, как принц, которому под нос подсунули дохлую крысу.

Особо им гордиться больше нечем. Да, они способны нести груз, который весит не меньше двух крепких бойцов в полном снаряжении, и могут опередить лошадь — но человек на двух ногах может идти быстрее, чем верблюд на четырех.

Ездить на верблюде верхом — сомнительное удовольствие, ибо он качается, точно дурно построенный корабль на волнах, и пусть меня никогда не одолевала морская болезнь, на спине верблюда я то и дело ощущал, как кишки подкатывают к горлу.

Даже взобраться на верблюда сложнее, чем перескочить в море с одного кнорра на другой. Верблюды брыкаются, если пробуешь влезть, пока они лежат, так что тянешь за веревку, пропущенную через ноздри животного, и заставляешь его пригибать голову, чем-то похожую на змеиную. Потом ставишь ногу на сгиб шеи и отпускаешь веревку, верблюд выпрямляется, и ты оказываешься у него на спине.

Если хорошо держишься, можно расположиться на горбу; если нет, в конечном счете упадешь, и придется повторять все заново.

Али-Абу отдал нам троих из четверых самцов, раз уж мы не умели доить верблюдиц (хотя честно пытались вспомнить прошлые навыки — многолетней давности, когда кое-кто из нас доил коров и коз). Одной верблюдице оплеванный и разъяренный Ботольв в конце концов вышиб кулаком зубы, Делим и прочие арабы, хмурясь, увели животных подальше. А та тварь все норовила добраться до Ботольва и укусить его оставшимися зубами, желтоватыми, как кабаньи клыки, и это заставило нас улыбнуться.

С тремя самцами мы кое-как справлялись и ранним свежим утром направили их к Аиндаре, рассчитывая попасть в деревню прежде, чем станет по-настоящему жарко.

Плоская равнина, рыжая, как лисий мех, и с бурыми проплешинами, выглядела безжизненной, только вилась по ней пыльная дорога; и вдруг глазам стало почти больно — впереди возникли большие рощи олив и зеленые огороды. Вдалеке виднелись покатые холмы, у их подножия различались беленые глинобитные домики и редкие пальмы. Ясное небо мало-помалу затягивали облака, крошечные красные птички щебетали в чахлых деревцах вдоль дороги.

— Видно что-нибудь?

Косоглазый, заслонив глаза ладонью, снова посмотрел вперед и покачал головой. Его лицо было оттенка старой кожи, а рубаха, прежде красная, выгорела едва ли не до белизны. Я знал, что и остальных здешнее солнце не пощадило. Мои собственные волосы из рыжих сделались бледно-золотистыми.

Косоглазый и Гарди двигались первыми, в халатах и местных головных уборах. Гарди снял кольчугу и сапоги — все равно они лишились подметок — и шагал босиком.

Мы неторопливо следовали за ними, и вскоре с холмов задул ветерок, принеся мелкие брызги песка и пыли. Я наклонился, поправил белый халат, покрытый коркой пыли и плотно обернутый вокруг моей головы. Песчинки, несомые ветром, жалили ноги даже через штаны, а верблюды брели, низко опустив головы.

Зеленые поля вокруг деревни словно подернулись дымкой, за ними вставали каменистые холмы и бескрайняя равнина песка, камней и пересохших ручьев.

— Идет буря! — крикнул брат Иоанн; ему пришлось изрядно повысить голос, чтобы перекрыть вой ветра. — Надо где-нибудь укрыться.

Косоглазый и Гарди присели на корточки, поджидая нас, а когда все собрались вместе, мы гурьбой ввалились в Аиндару, где нас приветствовал разве что стук открытого ставня.

Посреди деревни нашелся пустырь перед унылой кирпичной мечетью, чья громадная подкова входа зияла двумя распахнутыми дверями. Деревянные стенки, раскрашенные под мрамор, высились по бокам этого входа, что вел в голый двор, с утоптанной до каменной твердости землей.

Деревенскую площадь украшал каменный колодец с желобом, где женщины набирали воду и стирали белье. Ветер гнал рябь поверхности воды в желобе, стенки устилал тонкий слой пыли; ясно, никто к колодцу давненько не подходил, ведь мусульмане почитают проточную воду, а стоячую мнят нечистой. Вокруг площади стояли дома, двери нараспашку; изгородь вдоль сада при одном из домов, перевитая какими-то зелеными растениями, манила глаз синими и белыми цветами.

Мечеть казалась самой просторной, так что мы ввалились в нее, завели верблюдов во внутренний двор, большой, как сарай, и с колоннами. Высоко в стенах виднелись сводчатые оконца, ставни на некоторых сорвались, и песок сочился сквозь них на каменный пол и короткую лестницу, что упиралась в стену.

Я был слишком рад избавлению от ветра и песка в лицо, чтобы ломать голову по поводу этой лестницы или новой «подковы» с каменными столбами, вроде бы двери, но никуда не ведущей.

Среди леса колонн мы быстро привязали верблюдов, развьючили их и сунули каждому по охапке грубого корма. Разбили лагерь, поставили дозорных у двери во двор, единственного пути наружу.

Дверь оказалась толстой и тяжелой, закрывать ее пришлось втроем, и петли визжали, как застрявшие в норе свиньи. Другая дверь, сбоку, была совсем крохотной, сторожить такую хватит и одного человека.

Финн и Гарди побродили вокруг и нашли фонари, заправленные маслом. Квасиру удалось развести костер из веточек верблюжьего корма. Косоглазый и Ботольв отыскали лестницу из крашеного дерева и принялись бодро крушить ее на дрова.

А потом Клегги и его приятель Харек сын Гуннара, по прозвищу Городской Пес, нашли еще одну дверь, позади; за ней пряталась узкая витая лесенка на самый верх башни при мечети.

Мы видели, как сарацинские жрецы взбираются на такие башенки в Антиохии и криками созывают правоверных к молитве. Я послал Гарди наверх, в дозор; чуть погодя он спустился пониже, из-за песка, который сек ему глаза даже сквозь ткань халата, обернутого вокруг головы.

Козленок все озирался, повторял, что не годится осквернять мечеть, но побратимы только посмеивались. Мы оставили за собой долгую вереницу поруганных храмов отсюда до Готланда — что нам еще один?

Брат Иоанн погладил Козленка по спутанным кудрям, стряхнул с пальцев песок и сказал:

— Salus populi surpemo lex esto — это значит, молодой человек, что наша потребность важнее, чем бог неверных.

Сигват, проходивший мимо с обломками деревянной лесенки, усмехнулся и прибавил:

— Не трусь, медвежонок, у этого Аллаха нет молний, так я слышал.

Словом, мы расположились там, пережидая бурю, а ветер шипел и вздыхал, как море по гальке; этот звук теребил наши сердца всю долгую ночь напролет.

Конечно, нельзя потешаться над богами, пусть им поклоняются другие, ибо все боги злопамятны. Наутро буря стихла, а мы узнали, насколько разозлили этого мстительного Аллаха.

— Торговец, у нас гости.

Сон умчался прочь, будто пена с гребня волны, — сон, в котором я сражался со Старкадом, и он отрубил мне руку. Меня растолкал Финн, дернул за руку, чтобы разбудить. Я поднялся, оглядел побратимов, собиравших кожу, кольчуги и оружие.

За спиной Финна, мрачного и встревоженного, стоял Рунольв Скарти, чей черед как раз был нести дозор; заячья губа, которой он и заслужил свое прозвище, изрядно мешала разбирать его слова, но все же он сумел объяснить, что заметил людей на соседнем холме. Много людей, идущих вместе.

— Много — это сколько?

— Сотня, — прошепелявил он. — Или даже больше.

— С оружием?

— Я послал Городского Пса и Косоглазого проверить, — вмешался Квасир, кидая мне мою кольчугу. Я неловко поймал ее и натянул на себя, поежившись, когда холодное железо коснулось кожи. Меч выскользнул из проложенных изнутри шерстью деревянных ножен, просыпалась струйка песка. Финн прокашлялся, явно оскорбленный таким пренебрежением к оружию.

Закрепив ремешок шлема под подбородком, я взял щит и снова оглядел побратимов — красно-бурые лица, кривые ухмылки и мрачные взгляды. Знакомо пахло провонявшей потом кожей и страхом, железом и предвкушением схватки.

Ярл получше меня нашел бы ободряющие слова, восхвалил бы вдоводелов, крушителей щитов и колебателей земли, посулил бы им горы золота и серебра и славу, достойную сыновей Тора. Вместо этого я повернулся к Козленку и попросил его развести костер — мол, когда закончим рубиться, пора будет перекусить. На это все довольно заухали, застучали по щитам и хищно заулыбались.

Косоглазый и Городской Пес вернулись, тяжело дыша.

— Добрую сотню насчитали, — выдавил Пес. — Оружие, правда, так себе: несколько луков, копья, скорее заостренные палки, и дубинки. Топоров и мечей почти не видать.

— Если это крестьяне, — сказал брат Иоанн, шлем которого забавно сполз набок, — стоит с ними потолковать. Может…

— Не стоит, — пропищал Козленок, — после того, что мы учинили в мечети. — Брат Иоанн метнул на него гневный взгляд, явно раздосадованный дерзостью мальчишки.

В любом случае, подумалось мне, куда все эти селяне удалились, побросав свои дома?

Косоглазый покачал головой и натянул тетиву лука.

— Это не деревенские, — сказал он. — И не местные. Одни мужчины, ни женщин, ни юнцов. Одеты в рванье, как рабы, но с оружием.

Он прав. Эти оборванцы — наверняка шайка грабителей, отребье отребья. Они крадучись проникали в деревню, перебежками двигались по улице к площади, сжимая в руках кожаные мехи и, очевидно, направляясь к колодцу. Прохладный ветерок неспешно заметал площадь песком, и вода в желобе у колодца приобрела ржавый оттенок.

Когда они заметили нас, вставших стеной щитов по другую сторону площади, то застыли как вкопанные, не понимая, как быть. Послышался крик: «Варанги!» Значит, кому-то из них знаком греческий язык. Беглецы, подумал я, из войска Великого Города.

Они сбились толпой, переглядывались и перешептывались, а я ждал, когда соизволит показаться их вожак. Финн, однако, уже грыз римский костыль и бормотал, что мы должны напасть прямо сейчас, покуда они в растерянности.

А вот и вожак, грек или иудей, судя по маслянистым черным волосам и бороде, с кривым мечом и в северной кольчуге — было нетрудно разглядеть толстые кольца, на наш манер, сарацинские тоньше и легче. Это решило участь чужаков, ибо имелся единственный способ, каким Черная Борода смог заполучить такую кольчугу.

— Пора, — сказал я тихо, и Финн заорал, требуя построиться плотнее, а стяг с вороном взвился над головами и затрепетал на утреннем ветерке, что шипел по-змеиному и гнал вдоль улицы клубы песчаной пыли, словно составляя затейливые узоры. Я различил в клубах мужское лицо с одним глазом и подивился, хороший ли это знак.

Им бы побежать, но вожак, видно, решил, что нас гораздо меньше, чем его людей, а жажда заставила его неуместно расхрабриться. Он завопил, замахал своим кривым сарацинским мечом, ткнул им в нашу сторону, веля нападать. Чужаки подчинились. Конечно, когда они добрались до нас, сам Черная Борода оказался в задних рядах.

Не было времени о чем-либо задуматься: они навалились, копья нацелились в наши щиты, одно устремилось на меня, за ним я мельком разглядел разинутый рот, безумные глаза и клубок волос и бороды, точно дикарь выскочил из леса. Я отбил копье, вывернув свой клинок плашмя, а потом ударил сам, сверху вниз. Противник замешкался, попятился. Двигался он словно замедленно, хотя чувствовалось, что к копью в руках он привычен.

Бывший солдат, подумал я, наседая на него, отражая копье щитом, задирая древко вверх прежде, чем он успел опомниться, а затем рубя по коленям. Он споткнулся о чью-то ногу, и мой меч полоснул его по ляжке; алые края раны широко разошлись, когда он повалился навзничь с истошным воплем.

Этот готов, так что я не стал с ним дольше возиться. Наша стена щитов понемногу распадалась, но побратимы по-прежнему дрались по двое и по трое.

Слева от меня горстка чужаков бросилась к домам, стреляя из коротких луков, и я увидел, как Квасир, с дюжиной побратимов за спиной, рванулся навстречу. Передо мной выросла чья-то фигура, я отразил удар и одним движением вернул его — что поделаешь, меня хорошо обучили.

Волнистое лезвие пело в дымке песка и пыли, поражая врага в шею, метнулось вверх и отсекло ему челюсть. Крик захлебнулся, перешел в бульканье, и я пнул упавшее тело. Давно я клинок не точил, подумалось мне, а он все такой же острый.

Раздался вопль, я резко обернулся, подставил щит под наконечник копья, змеиным жалом метнувшийся мне в лицо. Другой чужак кинулся на меня, завывая от ярости, но Городской Пес, сверкая глазами, нанизал его на свое копье, а затем стряхнул наземь, высвобождая оружие.

Они наконец побежали, врассыпную, а побратимы добивали бегущих. Стрелы свистели в воздухе, цокали по камням и утоптанной земле; там, где деревенские дома переходили в дынные и бобовые поля, я убил своего последнего противника, нанес несколько быстрых ударов подряд, перерубив ему ребра, пока он, рыдая, пытался уползти от меня.

Пришлось добить, раскроить ему череп, как яйцо, ибо он никак не хотел умирать, истекая кровью и поскуливая. Потом я уселся рядом с трупом, который мгновенно облепили мухи; меня подташнивало. Кто был этот человек, чего он ждал от дня, когда пошел со всеми набрать воды?

Когда я вернулся на площадь, тела уже уволокли прочь. Финн, завидев меня, облегченно крякнул.

— Думал, ты вляпался, Торговец, — сказал он. Я помотал головой, зачерпнул воды из колодца и облил голову. Ржавые струйки потекли по лицу и бороде.

— Вот чистая, — сказал Козленок, приподнимая ведро, и я жадно припал к краю. — Еда готовится, — прибавил мальчишка, и мужчины дружно заухали. Те, кто мог, разумеется.

У нас оказалось шестеро раненых, все легко, никого не пришлось поить луковой настойкой брата Иоанна. Один погиб: Городской Пес получил стрелу под мышку — он развел кольца, чтобы кольчуга не сидела слишком плотно.

— Я же говорил ему, чтобы руками не размахивал, — угрюмо бубнил Квасир. — А он все тряс своим дурацким копьем, вот и допрыгался.

— По крайней мере, у него была кольчуга, — укоризненно проворчал Ботольв, вытирая кровь со своего топора. Потом развернул стяг с вороном и принялся смывать кровь с полотна; надо сказать, в итоге стяг стал внушать страх даже мне, с этими кровавыми разводами.

— Кто они такие, мы узнали? — спросил брат Иоанн, подбоченясь; в руке он по-прежнему стискивал копье. Порою я спрашиваю себя, вправду ли он избран этим его Христом в священники. Подобных ему монахов мы больше не встречали.

Кто они? Мне нечего было ответить брату Иоанну, однако он пристально разглядывал кого-то из убитых мною и заметил изрядную худобу, грязь и старые потертости от оков на запястьях и лодыжках.

Когда мы похоронили Пса, отдав ему последние почести, я отправил десяток побратимов в ту сторону, откуда явились чужаки, мимо канав с водой и истоптанных полей, мимо заброшенных оливковых рощ, на каменистую равнину.

С холма, где высились колонны хеттского храма, мы заметили внизу пыль — это улепетывали немногие уцелевшие враги, и Черная Борода с ними.

Я не знал, кто такие хетты, — верно, очередное племя, давным-давно истребленное, — но строили они знатно: плоскую макушку холма устилали крупные обтесанные камни, из них торчали обломки колонн, причем некоторые кривились, как деревья. Там еще был алтарь и приземистые квадратные здания с несколькими лестницами, что вели под землю.

Тут и отсиживались разбойники, это было очевидно: храм превратили в своего рода крепость, с земляными валами. Они пробыли тут достаточно долго, судя по числу кострищ и мусору.

— Прямо чертог ярла, — сказал Финн, кивая в сторону деревни. — Вода под рукой, если понадобится, — хотя лучше бы они оставили охрану, чтобы не подпускать незваных гостей вроде нас.

— Вода, — повторил я. — А из жратвы только дыни и бобы. Неудивительно, что они так исхудали. Беглецы из копей.

Финн покачал головой.

— Не тот, которого я прикончил. Он умел драться — грек или булгарин, если спросишь, уж брань-то я отличу. Больно крепкий и ловкий для того, кто питался бобами с дыней.

Брат Иоанн поворошил кости в одном из кострищ и наткнулся на череп, который никак было не назвать черепом животного. Я чуть не сблевнул. Не только дыни и бобы. Мясо. В краю, где и ящериц редко встретишь.

Кладовую мы обнаружили там, где и ожидали ее найти, — под землей, в прохладе. Уж могли бы завернуть мясо получше, поплотнее, чтобы уберечь от мух, а так часть найденного мяса успела загнить.

С другой стороны, им не было нужды слишком уж заботиться о сохранности запасов. Они отыскали способ питаться свежатинкой: отрезали лакомые кусочки, а раны перевязывали, чтобы «дичь» не истекла кровью. Мы нашли четверых мужчин, без рук и без ног, подвешенных на крючьях за лопатки. Меня замутило, а Финн прорычал, что надо отловить и прибить тех, кто удрал в холмы.

Трое из четверых были мертвы. Четвертый едва дышал — и мы его узнали. Финн сказал, что это Годвин, сакс-христианин, присягнувший данам; он окликнул Годвина по прозвищу, известному всем, — Путток, саксонское слово, означавшее «Стервятник». Это прозвище Годвин заслужил своим крючковатым носом. Он был человеком Старкада и стоял за спиной своего хозяина, когда мы переругивались над погребальным костром Ивара.

Мы сняли его с крюка — содрав еще плоти, что не имело значения, так как он вряд ли протянет долго, — и положили на пол. В прохладном и вонючем полумраке он вцепился ногтями единственной оставшейся руки в рукав Сигвата. Другая его рука была отрублена чуть ниже плеча и перетянута окровавленным поясом.

— Помоги мне, — прошептал он. Сигват отпрянул, как если бы его ткнули ножом, а все остальные забеспокоились. Брат Иоанн опустился на колени и затянул негромкую обрядовую песнь, отсылавшую Годвина к Белому Богу, а мы все собрались в этой пещере, где от вони свербело в носу, и стали слушать его историю, столь же суровую и печальную, как любая виса Скаллагримссона.

Сигват, посидев в молчании, внезапно поднялся и ушел наружу. Я не заметил этого тогда, чересчур поглощенный словами, что срывались с запекшихся губ Годвина.

Он состоял при Старкаде, значит, этот не ведавший устали пес тоже побывал здесь. Выходит, Мартин-монах прошел этой дорогой, и такой расклад судьбы заставил меня покачнуться. Норны прядут, как им заблагорассудится. Мы все жаждали убить Старкада, но сходились в том, что, несмотря на его козни, он — отличный охотничий пес, вполне достойный своей славы. Может, монаха слопали? Вряд ли, такой скользкий тип способен выбраться и из кипящего котла.

Стража копей, поведал Годвин голосом, тихим, как шелест крыльев мотылька, разбежалась, компаниями и поодиночке, а узники разломали оковы и освободились; к тому времени, конечно, они уже голодали. Годвин думал, что среди рабов были и бывшие солдаты Великого Города, они-то и встали во главе и принялись разбойничать, напали на Аиндару ради еды, заодно перебив деревенских. Когда же в деревне еда закончилась, рабы взялись за своих.

Тут-то и явился Старкад, вместе с Годвином и прочими, оголодавшими и измученными жаждой. Вожак рабов, по-гречески Пелекано, а по-сарацински Кальб аль-Куль, напал без промедления, и было много убитых с обеих сторон; Старкаду пришлось бежать. Годвину не повезло — его схватили и несколько недель откармливали бобами, а потом стали кромсать его тело.

— Ну, жаль, что мы упустили этого Пелекано, — проворчал Коротышка Элдгрим. — Я бы сказал ему спасибо за то, что наподдал Старкаду, а затем вырезал бы его печень и заставил сожрать сырой.

Смех Годвина походил на скрежет ржавого ворота.

— Пелекано вы и не видели. Это был Гиоргиос, армянин. Он отказался идти с Пелекано, а тот будто обезумел от желания убить Старкада. Они расстались не по-дружески. Пелекано увел с собой часть своих, и воинов, и добытчиков. Другие остались с Гиоргиосом.

— Значит, копи пусты?

— Никого… Все ушли.

Голова Годвина упала на камень, брат Иоанн нагнулся, пригляделся и пожал плечами.

— Живой, просто заснул. Надо ослабить пояс на руке, иначе рана загноится, и он умрет. Правда, если мы так сделаем, кровотечение откроется снова, и он все равно умрет.

Я слушал его краем уха, но вытянул руку и перерезал пояс — из сострадания. Кровь немедленно начала сочиться из обрубка, покрытого струпьями, а мысли в моей голове грохотали, как прибой на мелководье.

Вальгард и прочие, за кем мы пришли, уже мертвы. Мы опоздали. Я допускал, что так может случиться, что их могут убить, убедил себя, что это вполне возможно. Но такая смерть?.. Стать пищей пожирателей мертвечины? Даже Свала с ее ворожбой этого не пророчила.

Один, похоже, не склонен прощать тех, кто нарушает данную ему клятву.

13

Брат Иоанн хотел, чтобы мы двинулись вдогонку за тем греком или армянином Гиоргиосом, чтобы, как он сказал, «положить предел этому кощунству». Я ответил, что мы поспешим на юг, поскольку думал, что иные пути небезопасны. Али-Абу, когда мы его отыскали, подтвердил мою правоту, начертив на песке понятный всем рисунок.

Вокруг Алеппо, сказал он и ткнул в камешек, обозначавший город, кишат Хамданиды, которые подзуживают остальные племена воевать против Великого Города. Многие из тех, с кем мы сражались, были из бедуинского племени китаб.

На востоке располагались Буйиды, последние в длинной череде племен, державших в заложниках багдадских халифов из династии Аббасидов. Они на словах примкнули к Хамданидам против Великого Города, но на деле воевать не торопились; а карматы из Дамаска на посторонний взгляд мало чем отличались от Фатимидов, однако Фатимиды считали, что карматы недостойны называться мусульманами. И все соглашались, что в руки к карматам попадать совсем не стоит.

На юге — празднуя победу в заново поименованном Каире — сидели Фатимиды аль-Муизза, которыми командовал некий Джахар, скакавший под красно-зеленым флагом. Они враждовали со всеми, кто почитал иных богов, нежели они сами.

И повсюду, рассеянные в пустыне, были бедуины, с собственными пристрастиями и кровавыми распрями.

— Вот влипли, — мрачно подытожил Квасир. — Столько верблюжатников дерутся за эти земли! Можно подумать, тут прямо новый Асгард. А оглядишься, так сплошные камни и пыль. Я могу понять, когда бьются за зеленые поля. Но здесь-то за что погибать? Даже серебряные копи — и те иссякли.

Али-Абу объяснил, что главная ценность здешних краев — лошади, асиль, лучшие кони на свете. Люди убивают друг друга из-за них. Именно из-за такого коня, прибавил Али-Абу, он сам угодил в лапы ярла Бранда в Антиохии.

В племени китаб есть могущественный клан Мирдасидов, и Али-Абу послали к ним от племени бени-сахер с берегов Асфальтового моря, чтобы вызнать родословную сорока коней, которых бени-сахер угнали у них несколько месяцев назад. Было известно, что племя китаб до сих оплакивает эту потерю.

— Погоди, погоди, — перебил Финн, воинственно выпячивая подбородок. — Что-то я запутался. Он хочет сказать, что приехал в становище племени, ограбленного его соплеменниками, чтобы узнать, насколько ценным добром они разжились?

Именно так и было. Похоже, Али-Абу приняли столь же радушно, как и любого вестника, ведь первое, что хочет узнать бедуин, заполучивший асиля, — происхождение животного.

Однако, выяснив все необходимое, Али-Абу счел, что не стоит злоупотреблять гостеприимством китабов, и отправился коротким путем обратно. Он задержался по торговым делам в Антиохии — и в итоге его сыновья оказались у Бранда.

Он хотел вернуть мальчишек, благополучно доставив нас к Асфальтовому морю. Это греческое название, сарацины именуют это море Мертвым, но вообще-то никакое оно не мертвое. Мы убедились, что вода в нем зеленее всего вокруг, пусть кромка суши белая от соли, а сама вода непригодна для питья, даже если процедить ее через ткань.

Финн выслушал историю Али-Абу, качая головой и все удивляясь, как тот посмел явиться в стан тех, кого недавно ограбил. Побратимы обсуждали это весь день напролет — кромеСигвата, который занимался тем, что чертил руны на песке, стирал и чертил снова.

Брат Иоанн никак не мог успокоиться и требовал, чтобы мы покарали мерзкого Гиоргиоса и его присных. Я напомнил ему, что мы искупали Годвина в масле и сожгли заодно с подземной кладовой. Гиоргиосу и его дружкам придется жрать друг друга, когда они сюда вернутся.

— Или же их прикончат солдаты, — сказал я.

Брат Иоанн, лицо которого выгорело до черноты, лишь морщинки в уголках глаз оставались светлыми, посмотрел на меня и покачал головой.

— Malesuada fames, — произнес он. — Голод бывает разный.

Голод, понуждающий ко злу. Возможно, в чем-то монах прав. Мы неслись вперед без оглядки, снедаемые этим голодом, пересекали море песка в грезах о кладе Аттилы. По-прежнему на Дороге китов, но вдали от увенчанных пенными барашками волн.

Не все были довольны этим. Нас осталось тридцать восемь, обожженных солнцем и измученных постоянной жаждой, потных и валившихся с ног от измождения, и лишь малую часть от этого числа составляли исконные побратимы. Некоторые даны с Кипра во главе с Косоглазым уже бурчали, не скрывая недовольства, что их завели в пустыню на погибель, а остальные пока прислушивались. И ничуть не помогало, что Косоглазый напоминал мне меня самого в ту пору, когда вожаком Братства был Эйнар, и я понимал, что Эйнар должен был чувствовать.

Подобно Эйнару, я старался не обращать внимания и, так сказать, пахал дальше, пусть в борозде частенько попадались камни. Мы передвигались из тени в тень, единственным доступным способом перемещения по земле, где солнце убивает, а никакое полотно не защищает от ослепительного света, бьющего прямо в лицо. Любого, кто остановился — или, хуже того, падал без чувств наземь, — сразу поднимали, ибо зной высасывал влагу из тела. Мы научились плотно запахивать одежды, это помогало справляться с жарой, а все наши мехи с водой были обмазаны пеной от взбитого верблюжьего молока, чтобы вода не просачивалась наружу.

Ложитесь только в тени, говорили бедуины. Глядишь, какая-нибудь ящерица посторожит ваш сон — они достигали в длину двух локтей и питались мелкой живностью, так что охранники из них были хоть куда. А если не спится, считайте верблюжьих блох, таких больших, что их легко заметить издалека.

Мы узнали много нового о еде. Бедуины племени бени-сахер, например, ели постную лисятину, о которой говорили, что она полезна для слабых костей. Также они ловили зайцев, свежевали и потрошили, как коз, а затем резали мясо на куски. Эти куски они запихивали обратно в шкуру и крепко ее завязывали. В песке копали яму, туда кидали хворост и поджигали, еще ставили два камня, один под хворост, другой сверху. Потом забрасывали яму тлеющими угольями и песком и оставляли на три-четыре часа — самый подходящий срок для длительного отдыха знойным днем, когда жарко и без того, чтобы сидеть рядом с костром. Мясо вынимали из шкуры, и оно светилось, как золото.

Мы ели его с хлебом, который арабы пекли каждый день, смешивая червивые зерна с водой и солью, раскатывая тесто, смазывая его золой и выпекая пять минут с каждой стороны. Золу скалывали, и на вкус лепешки получались отменные.

Все мы теперь с большим уважением относились к Али-Абу, его братьям и женам, но страшно удивились, когда узнали, что и они считают нас достойными людьми.

— Это потому, что вы плаваете по морю, — объяснил Козленок. — Они называют это Океаном и боятся.

Выяснилось, что в Океане, как верили арабы, обитают самые злобные джинны, твари вроде наших призраков. Вообще они повсюду и никогда не ступают на землю, а опознать их можно по песчаным вихрям, которые отмечают шаги этих существ.

Бедуины предпочитали не упоминать о них без необходимости — разумно, ведь мы тоже избегаем говорить о призраках, по той же причине. Эти джинны могут вселяться в людские тела и сводить людей с ума; Али-Абу утверждал, что видел одного одержимого, настолько безумного, что он ел песок и его пришлось держать и долго отмаливать. Впрочем, он так и не стал самим собой.

Али-Абу рассказал нам все это, обеспокоенно косясь на Сигвата, который, по его словам, вел себя точь-в-точь как тот человек, разве что песок покуда не грыз.

Я тоже тревожился и никак не мог успокоиться, но Сигват упорно отмалчивался, держался в сторонке и размышлял о чем-то весь долгий день пути до другого древнего города — очередных развалин и обломков, прежде, как я узнал впоследствии, именовавшихся Пальмирой. Мы двигались на юг, в направлении настоящей пустыни, как поведал Али-Абу, но скоро повернем на запад, чтобы попасть к Асфальтовому морю, а затем в Йорсалим.

— Настоящая пустыня? — прохрипел Коротышка Элдгрим, облизывая губы. Он бы сплюнул от отвращения, да вся слюна во рту высохла. — Что может быть хуже той, которую мы уже одолели?

Мы узнали это, миновав во тьме обломки колонн старинного города Пальмира и сарацинскую крепость аль-Гарби, этакие призраки в ночи, незримые и неслышимые.

Мы отдыхали, как обычно, весь следующий день, жаркий, будто нас живьем запихнули в растопленную печь, под белесым небом. Земля словно дрожала, на окоеме вставали видения водоемов, которых на самом деле не было и в помине, и холмов, чьи макушки как бы подпирали небосвод.

По вечерней прохладе мы снова двинулись в путь, и, когда пала ночь, земля мгновенно остыла и сделалась студеной, как летняя вода во фьорде.

— Муспелльсхейм, — раздраженно проворчал Финн. — Мы попали в Муспелльсхейм.

— Что такое Муспелльсхейм? — полюбопытствовал Козленок, и Финн ему растолковал. Пылающий лед и жгучее пламя — вот каков Муспелльсхейм, место, где зародилась жизнь.

Тут тоже все ярилось и сверкало, и прежде чем миновало два часа пути, Тор излил на нас свой гнев: свирепая гроза обрушилась на наши головы, как раз когда мы достигли привала на старинном Шелковом пути. Удача Одина была по-прежнему с нами.

Мы укрылись среди древних камней, сгрудились во мраке, который рассеивали только сполохи молний, и при их свете мы различали низкие клубящиеся тучи.

Громовержец говорил из туч, а затем с воем налетел град, лед с песком, и мы припали к земле, пережидая ветер, что стелился над равниной и стегал ее своими невидимыми хлыстами. Увы, несмотря на всю ярость грозы, ни капли влаги не упало, и это было совершенно неожиданно для нас, привыкших промокать в грозу до нитки.

Даже брат Иоанн был напуган, хотя и злился на то, что мы вышли в ночь и не позволили ему припасть к некоему столпу возле Алеппо, на котором какой-то святой по имени Симон восседал птицей много лет, равно как и посетить Прямую улицу в Дамаске и древние развалины Пальмиры.

— Будь это обычное странствие, одно из тех, в какие пускаются ваши peregrinatores, — резко ответил я на бурчание монаха, — я бы с тобой согласился. — Я помолчал, оценив его гримасу при очередном сполохе, затем прибавил: — Но это не глупое блуждание во славу твоего Христа. Мы окружены врагами и, только крадучись в темноте, можем попасть туда, куда должны добраться.

— И куда же, молодой Орм? — с горечью спросил брат Иоанн. — Мы преследуем людей, гонимся за теми, кто следует за священником в сатанинские глубины. Что это, как не безумие, насланное теми джиннами?

В чем-то он прав, подумалось мне, и мрачные лица побратимов показывали, что и другие разделяют мои мысли.

— Наш путь домой ведет по дороге, с которой сошел Старкад, — сказал я громко, чтобы все услышали. — Мы пришли добыть рунный меч и освободить наших товарищей. Когда это будет сделано, я первым побегу обратно на «Сохаты» и распущу парус, чтобы поскорее убраться из этой проклятой всеми богами земли. Надеюсь, что никогда больше ее не увижу. И те, кто связан клятвой, могут бежать за мной.

— За серебром, которое сделает нас всех конунгами, — вставил Квасир. Побратимы задумались под вой ветра и раскаты грома.

— Если наши товарищи еще живы, — прорычал Коротышка Элдгрим, блестя глазами в темноте. Громыхнул гром, будто соглашаясь с ним. — А вдруг мы опоздали и они уже лишились своих ятр?

— Тем больше причин для спешки, — свирепо оскалился Финн. — Ежели любой из нас… Да пошевелите же мозгами, во имя всех богов! Похищенные пожирателями мертвечины, лишившиеся ятр… Вы бы отказались от всякой надежды, даже Братство.

— Если они остались без ятр, — проворчал Квасир, — тем лучше, этим людоедам меньше достанется.

Послышался недовольный ропот, а Квасир только развел руками — дескать, что такого он сказал?

Я промолчал, ибо расслышал в голосах побратимов страх и неуверенность. Потом перехватил взгляд Ботольва: похоже, наш здоровяк думал о том же самом.

— Это не болезнь, — произнес новый голос, вклинившись в мрачное молчание и раскаты грома. Сигват.

— О чем ты? Очухался, что ли? Давно пора, — пробурчал Финн.

Сигват словно не услышал, лишь подсел поближе к остальным. Ветер выл отчаянно, незримая колесница Рыжебородого мчалась по небу на окованных железом колесах.

— Поедание мертвых — не болезнь, и эти люди не одержимы. Всему виной голод, настолько сильный, что в пищу берут любое мясо, какое подворачивается.

— Люди, отведавшие человеческой плоти, уже не люди, — возразил брат Иоанн. — Спиной к ним лучше не поворачиваться.

— Как и к любому из нас, — ответил Сигват, — ведь и мы способны на то же самое, если крепко прижмет.

— Лично я тебя слопаю последним, — сказал я, чтобы хоть немного поднять всем настроение. Несколько мужчин усмехнулись, но Сигват, так его, не пожелал разогнать мрак Торовой ночи.

— Или я окажусь первым, — произнес он ровно. — Ведь смерть идет за мной.

— Это как? — встревоженно уточнил Ботольв. Смерть никого из нас не пугала, но этот верзила, при всей его силе, по-детски боялся норн.

— Годвин, тот сакс, — пояснил Сигват. — Он говорил со мной. Мой вирд, как предупреждала меня мать.

С неба громыхнуло так, словно захлопнули громадную дверь, и меня ослепила ярчайшая вспышка. К горлу подкатил комок, в чреве будто что-то завозилось, заколыхалось; вспомнилось, как Сигват глядел в серое небо над Кипром и рассказывал, что его мать узнала от вельвы из соседней долины — ее сын найдет погибель, когда с ним заговорит стервятник.

Прозвище Годвина, Путток, как раз и означало «стервятник».

Сигват объяснил это побратимам, и все замолчали. Сидевшие рядом с ним потянулись похлопать по плечу или по руке; никто не усомнился в неизбежности его гибели — кроме брата Иоанна, конечно, который, можно сказать, забился в падучей от негодования.

Он называл нас безмозглыми язычниками, ничтожествами, которым не суждено приобщиться райского блаженства, если только мы не обретем свет истинной веры, тупыми варварами, окунать которых в святую воду все равно что попусту метать бисер перед свиньями.

Мне почудилось, будто я различил сочный шлепок — что кто-то съездил монаху по уху; но никто не посмел поднять руку. Вместо этого побратимы покорно внимали его воплям, словно раскатам грома; подобно грозе, довольно быстро монах угомонился.

Потом, почти угоревшие в этой безумной ночи, мы выбрались из пустыни. Легко на словах, гораздо тяжелее на деле; это заняло у нас несколько дней блуждания по бескрайним песчаным просторам и переваливания через волны песка, катящиеся из ниоткуда в никуда. Песок тек вокруг нас, словно вода, заползал, будто живой, в каждую складку и дырку.

И даже тут, в этой бесплодной пустыне, я видел, как Али-Абу выкопал ямку, вставил в нее длинную тростинку, и, как по ворожбе, из тростинки начала сочиться вода. Теплая и грязная, она казалась слаще меда.

Это было единственное утешение. Даже Ботольв выбился из сил к тому времени, когда песчаное море вдруг перешло под ногами в твердый камень; он уже давно волок на плечах Козленка, хрипевшего и кашлявшего от песка, что забивался во все поры.

— Он легче кольчуги, которой у меня все равно нет, — пробормотал Ботольв, и мы бы рассмеялись, но наши губы склеились от остатков пота и этого треклятого песка.

Бергтор, напарник Коля Рыбий Крюк, получил рану в стычке в Аиндаре: маленький порез на предплечье. Рана воспалилась, побагровела и начала источать вонь, сколько ни молился брат Иоанн, прикладывая к руке Бергтора чистую тряпицу.

Водянистый красный гной из раны капал ему на штаны. Днем гной подсыхал, однако продолжал отравлять воздух сладковатой вонью. Мало-помалу Бергтор позеленел и теперь брел пошатываясь, как пьяный, а когда увидел впереди подъем, то упал на колени и заплакал — совсем беззвучно.

Сильный мужчина, вытерпевший все, что ниспосылали ему боги, рыдал из-за пореза на руке! Мы, честно сказать, подивились, что у кого-то из нас еще осталась влага для слез, и отвернулись, потому что тоже были сильными мужчинами и знали, что сами заплачем, когда придет наше время. Когда мы окажемся на краю, когда наши зрение и ум откажут, и тело перестанет повиноваться, — тогда и мы зарыдаем.

Мне следовало бы взять в руки Годи, но я хотел, чтобы он сам окончил свой путь. Четверо из нас отнесли его на поросшую бурым кустарником скалу, и это потребовало немалых усилий стонущих мужчин и изможденных верблюдов. Наконец мы очутились наверху, и свежий ветерок повеял на нас, и мы увидели блеск воды и зелени, такой яркой, что глазам сразу стало больно.

— Иордан, — сказал Али-Абу. — Мой долг исполнен. Я покажу, где вы сможете переправиться и в какую сторону Иерусалим.

— Иордан, — повторил брат Иоанн. Кровь сочилась из его потрескавшихся губ.

— Тут безопасно? — выдохнул Коротышка Элдгрим.

Али-Абу пожал плечами.

— Иерусалимом владеет турок по имени Мухаммад ибн-Туг, — ответил он. — Он принял титул Ишкида, но правление его непрочно, пусть он и твердит, что город этот свят для всех людей Книги. Христиан в Иерусалиме больше, чем иудеев или правоверных. Там есть мечети, иудейские храмы и церкви Христа, но иудеи обустроились лучше христиан, ведь христианские церкви порой оскверняют, особенно когда Великий Город затевает воевать. Закон запрещает строить новые и чинить старые храмы, но город свят для всех, так что ни один храм еще не сровняли с землей.

— Mirabile visu, — сказал брат Иоанн, опустился на колени и начал молиться. Он бы, верно, тоже заплакал, но в нем не сохранилось и капли влаги. Да и мы бы заплакали, если бы могли, ибо город был прекрасен, как и предрекал монах. Никогда прежде я не видел такой зеленой зелени.

Бергтора стошнило, блевотина вяло поползла к нашим ногам, смешиваясь с пылью и густея на глазах. Ее пронизывали струйки крови, и пустыня жадно их поглощала. Гной, желтый, как сливки, капал с почерневшей руки.

Конечно, надо было убить его, ведь ясно, что сам он этого не сделает; но я не мог себя заставить, после всего того, что мы вынесли все вместе. Я хотел, чтобы он прожил еще немного, успел увидеть зелень и ощутить дуновение ветра на лице. Когда я сказал об этом, побратимы закивали и потащились вниз, оставив Бергтора.

Козленок убрал крупные камни, мы переложили Бергтора поудобнее и сидели, слушая, как он блюет в сухой песок пустыни. Мы дали ему попить, но он все пролил, и пустыня опять поглотила влагу.

Затем Финн вложил рукоять своего сакса в здоровую руку Бергтора, но тот был слишком слаб, чтобы удержать оружие, так что я присел рядом, взял его за руку и сомкнул пальцы на рукояти. Его рука дрожала. Вернувшиеся побратимы принялись собирать камни и рыть яму.

— Так мы все закончим, — пробормотал Косоглазый, и кое-кто поддержал его негромким ворчанием. Я ничего не сказал, но понял, где пролегла черта: шов между старым Братством и данами с Кипра лопался на глазах.

Бергтор закашлялся, будто песок проник ему в грудь, как бы требуя его как свою законную добычу. И я увидел, хотя перед глазами все поплыло, словно я очутился под водой, как пустыня подобралась вплотную и накинулась на умирающего.

Она будто облекла его, цепляясь за капли пота и рвоты на лице, раскрасила его кожу серыми узорами, ухватилась за бороду… Он захрипел, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха втянул еще песка — и будто растекся по земле, сливаясь с поверхностью пустыни..

Мы кое-как уложили тело в вырытую яму, насыпали сверху камней и пошли прочь в сумерках, оставив его одного на краю пустыни, этого свирепого зверя, что день за днем становится все крупнее и жрет всякого, кто ему попадается.

Мы спустились в Йорсалир, будто опьяневшие от городской суеты и зелени, подгоняя четырех верблюдов, которых выделил нам Али-Абу под наше снаряжение, проталкиваясь к воротам по дороге, битком забитой нищими и убогими, паломниками и ворами, купцами и солдатами.

Никто к нам не присматривался, даже когда люди замечали наши густые нечесаные кудри, голубые глаза и оружие. «Афранги» — беззлобно летело нам вослед, а самые суеверные разве что поминали своего Аллаха да творили знаки от дурного глаза.

Стражники у ворот встретили нас настороженно, и мы в ответ свирепо уставились на них, ведь они были сарацинами и с их сородичами мы сражались совсем недавно. Но так уж тут заведено; стражники в конце концов пожали плечами и пропустили нас через ворота Баб аль-Сахайрад, названные в честь мусульманского захоронения неподалеку. В переводе это название означало «Ворота тех, кто не спит по ночам».

Один из стражников сказал что-то нам в спину. Козленок недоуменно перевел его слова — мол, какой-то мир Омара. Мы растерянно переглянулись.

Знаете, вспоминая эти слова и прочие предвестия, сегодня я готов признать, что нам поистине подобало вступить в священный город христиан через ворота, предназначенные для мертвых, а покинуть его позднее через Мусорные ворота, из которых выбрасывали дерьмо.

Вонь и жара навалились разом, и мы остановились на многолюдной площади, первой с колодцем из тех, что нам встретились, а потом вынуждены были оттаскивать верблюдов от поилки, чтобы нам самим досталось воды. Я плюхнулся в купальню, всплыл, отфыркиваясь и наслаждаясь струйками, стекающими по спине. Послышались негодующие крики: дескать, мы замутили воду, но все смолкло, стоило положить ладони на рукояти и нахмуриться.

Моя кольчуга висела на спине верблюда, однако я потел и без нее в вонючей шерсти и пережил слишком многое, чтобы на меня лаялись всякие местные козодои.

— Как тебе не совестно, Орм сын Рерика, вести себя так в этом святом городе, — проворчал брат Иоанн, когда я высказался от души. Побратимы загоготали, и мне вдруг подумалось, что для восстановления прежних уз оказалось достаточно толики воды и общего врага.

— Торговец прав, — возразил Финн. — Пусть себе брешут. Я прошел эту долбаную пустыню, можно сказать, прополз на брюхе, и даже мой член полон песка. Довольно. Если эти ублюдки хотят прикончить меня, вот он я. — Он подбоченился, мокрые волосы торчали в разные стороны, повел могучими плечами, а потом распростер руки, словно обнимая всех вокруг. — Вот он я, слышите, козодои и пожиратели собак! — Он с размаха двинул себя кулаком в грудь. — Финн сын Барди, со Скани, которого прозвали Лошадиной Головой, и я жду вас! Ну, кто первый?

Все на площади замерли на мгновение, что было поразительно для столь многолюдного места. Потом люди снова загомонили, заспешили по своим делам, а Финн так и остался стоять, выпятив бороду и широко раскинув руки. Мало кто отваживался коситься на нас, а тем более бурчать.

— Вот дерьмо! — воскликнул вдруг Квасир, заметив двух вооруженных копьями стражников. — Отлично, Финн сын Барди, со Скани, которого прозвали Лошадиной Головой, мы не провели в городе и пары минут, как ты уже втравил нас в неприятности.

Стражники затараторили на своем языке; я понял только, что они желают потолковать с нашим главным. То есть со мной. Козленок, бледный, но решительный, скользнул ко мне, словно тень, и завязалась беседа в шесть рук, в которой мы изрядно поднаторели.

Все прояснилось быстро и без лишних оскорблений. Мы очутились не в том квартале, нам следовало бы быть в той части города, что предназначена для чужестранцев, именно там обитают большинство афранги и прочих, и входят они в город обычно через западные, Яффские ворота. А иудеи и армяне — через южные.

В любом случае нам надо было поторапливаться: мир Омара оказался договором, который сарацины заключили с христианами, и этот договор, среди всяких других глупостей, запрещал христианам носить арабские одежды и ходить с оружием. И вообще, впредь нам следует вести себя потише, ибо в городе нынче едва терпят греков и христиан, которых тут больше всех, но у которых нет власти.

— Мы не христиане, — фыркнул Финн, но поймал взгляд брата Иоанна и пожал плечами. — Ну, свеженькие, не те святоши, к каким они здесь привыкли.

Мы двинулись на запад, по узким, запруженным народом улицам, пустив вперед Козленка, чтобы он предупреждал о нашем приближении; Финн, Квасир и Коротышка Элдгрим гордо вышагивали за его спиной, ладони на мечах, чтобы никто не усомнился в криках мальчишки. Я видел следы старых пожаров, обугленные черные здания и развалины — да уж, тут явно не цены на зерно обсуждали.

Потребовалось много времени, по знойному полудню, чтобы выйти к Яффским воротам. Мы наконец заметили верблюдов и приюты для путников — со стенами, похоже, из кирпича-сырца. И вдруг на нас накинулись какие-то местные, требуя мыту.

Я отвел в сторонку мужчину с исчерченным шрамами лицом и злобным взглядом и договорился об оплате. Побратимы принялись развьючивать верблюдов, прямо на улицу, где лавки со съестным лепились одна к другой, а жаровни и печи нагоняли еще больше жара.

Запаха горячего масла и запеченного мяса было вполне достаточно, чтобы большинство из нас кинулись за кусками жирной баранины на вертелах из ветвей оливы, за виноградными листьями, в которые был завернут шмат козлятины, за рыбой, пряным сыром, смоквами и теми лимонами, что так пришлись нам по вкусу. Пустыня лишила нас грез об улыбчивых нагих девах с мешками серебра и рогами эля; теперь мы грезили о простой еде и кристально чистой воде.

Потом побратимы вернулись — бороды жирные, челюсти все жуют, на губах улыбки, пальцы обожжены. Уселись, скрестив ноги, в тени и вскоре взялись перебирать снаряжение и чинить то, что поддавалось починке.

— Поутихли вроде, — пробормотал Квасир, вручая мне два вертела с бараниной. — Знаешь, Торговец, лучше бы в конце пути нас и вправду ждала добыча.

— Боги благоволили нам до сих пор, — сказал я, — ведь с этих мусульман сталось бы нас прирезать. Если мы их ограбим, о гостеприимстве можно забыть.

Квасир кивнул, неохотно признавая мою правоту.

— В таком случае давай поскорее найдем Старкада и покончим с этим. Думаю, надо будет вернуться и ограбить Кипр по дороге к нашему сокровищу. Так мы не просто разживемся добычей, но и позволим данам отомстить тем, кто держал их в плену.

Неудачная мысль: предостережение Льва Валанта по-прежнему звучало в моих ушах, а путь к морю с огибанием всех греческих кораблей требует большей удачи, чем та, какой нас снабдили боги. Тем не менее нужно, пожалуй, пообещать это данам; так я и сказал Квасиру.

Он усмехнулся и кивнул.

— Молодец, Торговец. Эйнар не придумал бы лучше.

Он хотел меня похвалить, но от его слов тем знойным полднем мое чрево словно заледенело, а улыбка, которую я выдавил, получилась весьма кривой.

Когда Квасир ушел, чтобы распустить слух среди данов, я порадовался, что брат Иоанн не слышал нашего разговора: еще один понимающий взгляд монаха положил бы предел нашей дружбе. Призрак Эйнара преследовал меня до самого вечера и даже ночью, когда запах жареного мяса, казалось, сделался сильнее прежнего, а крики продавцов — еще пронзительнее.

Мы распугали всех, кто точил зубы на это пристанище, к явному неудовольствию Лица-со-шрамами. Он дважды пытался повысить цену и дважды был прогнан, причем во второй раз Финн посулил ему пинок по заднице, если он явится снова. Наши кошели были пустее голодного брюха, так что только на пинок мытарь и мог уповать.

Те же самые пустые кошели заставили большую часть побратимов мрачно сидеть у костра, грезя о Кипре, где будут грабежи и месть, а не о доступных женщинах. Немногие при деньгах болтали о новых сапогах, но имели в виду выпивку и баб; я и сам мечтал о том же на этой улице обжираловки, когда вдруг появился брат Иоанн, сияющий улыбкой и в темном одеянии христианского жреца, какого при нем раньше не было.

— Я получил это от монахов Гроба Господня, уж поверь, — весело поведал он. — Пусть они нераскаявшиеся язычники-греки, такие одеяния у них выдают паломникам.

— Что за гроб? — озадаченно спросил я, удивленный возбуждением ирландского священника.

— Церковь Гроба Господня. Новая. Прежнюю разрушили лет триста назад местные неверные, да смилуется Господь над их темными душами.

— Ты бы так не кричал, особенно тут, — посоветовал я и покачал головой: и как можно называть новым здание трехсотлетней давности? — Рад, что ты нашел дружелюбных христиан, брат Иоанн, вон как приободрился и одежду сменил.

— Обновленный духом, мой мальчик, — поправил брат Иоанн. — Я стоял на месте, где был распят наш Господь Иисус Христос, моя мечта сбылась. Теперь можно и домой, в Ирландию.

Я моргнул. Конечно, маленький священник бывал занозой в заднице, но мне не хотелось расставаться с ним, вот так, внезапно. Он заметил мой взгляд и улыбнулся, качая головой.

— Надеюсь, ты мне поможешь, молодой Орм, потому что я до сих пор не очень хорошо плаваю.

— Да уж, — согласился я и невольно вздрогнул, когда какой-то продавец проорал длинную вереницу слов, из которых я узнал только «рыба» и «Галилея».

— Я не просто обновил свой дух и одежду, — продолжил брат Иоанн, подстраиваясь под мой шаг. Я вздохнул; будем считать это знаком богов, а шлюхи и выпивка подождут. Новые сапоги всяко важнее.

— Что еще?

— Узнал новости. Пожары, следы которых мы видели, случились тому несколько недель. Главный здешний греческий священник, патриарх Иоанн, публично призвал василевса отвоевать Иерусалим, глупец. Мусульмане и иудеи напали на Анастасий, подожгли крышу Мартирия и разграбили базилику Святого Сиона. Они нашли патриарха в чане с маслом и вытащили наружу. Говорят, факел поднесли слишком близко… Так или иначе, он сгорел. Ишкид, этот турок, сильно извинялся и восстановил мир, но с тех пор сарацины избегают неприятностей.

Своевременная новость: надо вести себя неброско и держать языки за зубами.

— Именно так, — согласился брат Иоанн, обнимая себя за плечи, будто чтобы не наговорить лишнего. Я уже начал злиться, и тут он наконец вывалил на меня главное: — Я знаю, где Мартин-монах и где Старкад.

Его слова заставили меня замереть, а брат Иоанн мило улыбнулся и стал рассказывать.

Он прикинул, что Мартин, подобно ему самому, наверняка отправился в одно из священных мест этого святого города, а здесь нет ничего святее для всякого христолюбца, чем церковь Гроба Господня, куда редко захаживали афранги — потому-то тамошние греческие священники помнили каждого из нас.

Итак, пять или шесть дней назад монах с крючковатым носом и узлом на спине пришел, чтобы помолиться, а потом спросил дорогу к гробнице Аарона. День спустя прихромал воин с золотыми волосами и расспрашивал о горбоносом священнике. А потом пришли мы.

Брат Иоанн встал, сложив руки на груди и спрятав ладони в рукава своей новой одежды.

— Отлично потрудился, — сказал я, и его лицо, такое яркое в сумерках, казалось, вот-вот треснет от довольной ухмылки. — И что это за гробница Аарона?

— Церковь, где, как говорят, похоронен брат Моисея, — ответил брат Иоанн. — Там полным-полно западных священников.

Хотя кельтов маловато, мысленно продолжил я, зато они, по крайней мере, крестятся правильно и лучше, чем греки. Неудивительно, что Мартина понесло туда, там он найдет отдых и еду.

— Отлично потрудился, — повторил я. — Но вот о Вальгарде Скафхогге никто не упоминал.

— Да как сказать, — усмехнулся брат Иоанн. Женщина прошмыгнула у него за спиной, приостановилась, выжидательно поглядела на меня. Я сглотнул, гадая, не впустую ли отвергаю это явное приглашение. А брат Иоанн вещал дальше: — Греческие священники в ярости из-за слухов, что некоторые беглецы из войска Великого Города отважились разбойничать так далеко на юге. Караваны с востока, из Багдада, подверглись нападению. В общем, дело тонкое, и они не хотят давать мусульманам и иудеям повода… Ты меня слушаешь, мальчик?

Я моргнул, но он заметил, куда я смотрел. К тому времени женщине надоело ждать, и она скрылась из вида.

— Конечно, слушаю, — ответил я. — Просто задумался. Похоже на тех, кто захватил наших товарищей. Сколько их, не узнал?

Брат Иоанн покачал головой.

— Сотни. Даже пусть это слухи, кое-какие из них должны оказаться правдой. Ни один караван из Багдада в эти дни не выходит без вооруженной охраны.

Сотни. Наши товарищи — быть может, их все меньше день ото дня — там, в пустыне, с этими пожирателями мертвечины, которые безумнее призраков в полнолуние. Я словно воочию увидел Темносердого, припавшего по-волчьи к земле и грызущего одни боги ведают что; и меня пробрал такой озноб, что заметил даже священник.

— Именно так, — сказал брат Иоанн мрачно. А затем вдруг спросил, куда я иду. Я соврал — мол, иду покупать сапоги, — а сам все думал о той женщине в переулке.

— Я с тобой тогда, — заявил он.

— Нет. Сам знаешь, сапоги покупают в одиночку. Передай Финну с Квасиром то, что сказал мне.

Он посмотрел на меня, пожал плечами и пошел прочь, будто скользя над землей в своей новой одежде до пят. Я глядел ему вслед, затем медленно вернулся обратно к тому переулку.

Она была там, я видел в свете желтого фонаря, что висел в дальнем конце переулка. Подумай я головой, а не сами знаете чем, это бы меня насторожило, ведь там не было ничего, кроме каменных ступенек, ведущих на первый уровень крыш. К чему шлюхе продавать себя под фонарем?

У меня не было опыта с мусульманками, так что я подходил медленно, зная лишь, что срывать покрывало с ее лица — грех, пусть бедуинки в пустыне делают это сами, без всякого стыда. Она повела плечами, одежда соскользнула вниз, и я увидел самые спелые груди на свете. Они будто светились изнутри, темные соски подрагивали. Во рту пересохло. Я сделал шаг — и услышал позади шорох.

— Ха! — воскликнул брат Иоанн. — Сапоги, значит? — Он встал передо мной и воздел руку, чтобы перекрестить женщину. Я в раздражении попытался его оттолкнуть, а он зарычал — не на меня, на нее: — Убирайся! Apage Satanas!

Я уже было накинулся на него, когда прилетела стрела. Удар швырнул его вперед, а я вытаращился на странное пернатое древко меж его лопаток. Женщина закричала.

Я понял, что буду следующим, и прыгнул вперед, сорвал фонарь с крюка; светильник с глухим стуком покатился в одну сторону, а я метнулся в другую, на уже не освещенные ступени. Просвистела вторая стрела, женщина взвизгнула, и я услышал, как упало тело.

Тишина, мрак, вонь рыбьего жира от фонаря. Женщина стонала, а вот брат Иоанн не издавал ни звука. Зато грохот собственного сердца почти заглушал мое дыхание. Сколько я ни напрягал зрение, ничего было не разглядеть.

Шорох наверху, на крыше, куда вела лестница.

Я различил тень чернее ночи. Мне хотелось вернуться к брату Иоанну, наверняка истекающему кровью, задыхающемуся, как рыба на суше, посмотреть, можно ли ему помочь. Но убийца рядом, так что я совершил отчаянную глупость — рванулся вверх по лестнице.

Я застал его врасплох, и стрела сорвалась с тетивы и пролетела совсем рядом с моим лицом — почти поцеловала в щеку. Я ударил и слышал, как он тяжело выдохнул, потом лук упал наземь, а потом я сам повалился навзничь и покатился по плоской крыше. Стукнулся локтем и едва не завопил от боли.

Тень перескочила на другую крышу, а я кое-как поднялся, благодарный всем богам, что, как стало понятно сейчас, убийца был один. К своему стыду, я оставил брата Иоанна, поглощенный преследованием загадочной тени.

Темная тень — без плаща — перепрыгнула на следующую крышу. Под ноги убийце подвернулся горшок, и он выбранился. Судя по голосу, северянин с востока. Значит, один из данов Старкада, оставшийся в городе убить меня.

Темная тень споткнулась на очередных ступенях, упала и снова выбранилась. Послышался крик, внизу появились фигуры — люди спали на крышах в эту жару, и убийца, сам того не ведая, наступил на кого-то из них. Я увидел, как блеснул клинок, и местные поспешно раздались в стороны.

Я пробежал сквозь них, как сквозь камыш, и убийца заметил меня. Кто же это такой? Он замахнулся на кого-то и кинулся дальше, спрыгнул и приземлился, споткнувшись, на крышу дома пониже.

Я мчался следом, выбирая, куда ставить ногу, благо он показывал мне дорогу. Повсюду загорались огни, желтые светлячки в темноте. Вонь готовки ударила в ноздри, и я понял, что мы на крыше над улицей обжираловки.

Он застыл на мгновение на краю, а потом с громким криком рухнул вниз. Я подоспел миг спустя и увидел, как он хромает по улице, свернув угольную жаровню, просыпав угли и разлив масло. Затем он замер посреди улицы, тяжело дыша.

Продавец, чью жаровню перевернул убийца, и его соседи словно обезумели, принялись размахивать руками и пронзительно верещать. Их вопли стали еще визгливее, когда я приземлился между ними; тут моя больная нога подвернулась, и я рухнул в чан с горячим маслом. Языки пламени заплясали вокруг, масло выплеснулось на пыль под ногами, пролилось на рассыпанные угли. Крикуны кинулись сбивать огонь и тушить его мокрыми тряпками.

Они было схватили убийцу брата Иоанна, потом отпрянули, когда он выставил нож. Один оказался неповоротливее прочих, он вдруг прижал руку к боку, и сквозь его пальцы просочилась кровь. Только теперь человек заорал и бросился прочь, показывая свою рану всем встречным. Люди шарахались от него, будто от прокаженного.

Чьи-то руки подхватили меня, поставили на ноги. Чернобородое лицо зашлось в крике, слюна брызнула мне в глаза. Я хотел обойти его, добраться до убийцы, выяснить, кто он, но Черная Борода ткнул меня под ребро, отчего я вздрогнул. Я ударил его, и внезапно все накинулись на меня, принялись колотить руками и ногами, пытались разорвать мою одежду, и поэтому я упал и обхватил руками голову.

Один, толстяк в лохмотьях, провонявших луком, наклонился, слегка расставив ноги и норовя вцепиться мне в волосы, и я отмахивался от его рук, словно от мух.

Вдруг нога в сапоге возникла между его ног, и толстяк истошно завопил, уже летя вверх тормашками по воздуху.

Вряд ли он когда-нибудь сможет снова ходить, скорее всего, останется калекой до конца дней.

Другой отскочил в сторону и бухнулся в стену, подняв клуб пыли. Остальные разбежались, и я увидел Финна, Квасира, Ботольва — это он пнул Луковицу — и прочих побратимов.

Еще я увидел убийцу, с ножом в руке, приподнимающегося с земли. Что-то было не так с его ногой.

— Держите его, — прохрипел я. — Он застрелил брата Иоанна… в переулке…

Убийца хромал прочь, но могучая длань Ботольва взяла его за шкирку, а Коротышка Элдгрим выбил нож из его руки, чтобы уже наверняка.

— Хейя, ты, задница, хватит дрыгаться, или я тебя придушу, — дружелюбно произнес Ботольв, держа убийцу так, что его ноги не касались земли.

Я распрямился и медленно встал, ощупал себя, чтобы убедиться, все ли цело. Ботольв пошел на свет, волоча за собой упирающегося убийцу. Когда все увидели его лицо, он перестал вырываться и обмяк — угрюмый, губы плотно сжаты.

Я понял, что женщину наняли заманить под нарочно повешенный фонарь и что брат Иоанн принял стрелу, предназначавшуюся мне. Убийца заставил замолчать женщину, когда все пошло наперекосяк, безжалостно прикончил ее в мгновение ока.

Увы, я был уверен, что это Старкад оставил одного из своих лучших людей, чтобы поквитаться со мной. Я думал так, покуда гнался за ним по всем этим крышам.

Но в руке Ботольва, будто пойманная акула на крюке, висел Косоглазый.

14

Церковь с гробницей Аарона выглядела скоплением белых домиков — отсюда, с плоской макушки холма, куда нас привела извилистая тропа. За спиной остались выжженные солнцем равнины со скудными кустарниками. Я глядел вниз, и мне чудилось, будто я плыву по враждебному морю, а под водой шныряет, подобный акуле, кто-то темный и злонамеренный.

Солнце било наотмашь, как молот Тора, поля уже не радовали глаз зеленью, чахлые изгороди кренились, словно спьяну, торчали этакими редкими зубами в кроваво-красной пасти этой земли. Сплошное отчаяние, вот что собой представляет это место.

Показались Финн и Квасир, сопровождая какого-то типа в длинном одеянии, руки спрятаны в рукава, даже по такой жаре. Это оказался монах, судя по выбритой кругом голове; волосы его отливали сизым, как волчья шкура, но взгляд был пронзительным, как у молодого. Звали этого человека настоятель Дудон.

— Что ж, Торговец, — сказал Финн, — брат Иоанн этого не увидит. Жаль, верно?

— Он был занозой в заднице, — угрюмо согласился Квасир, — но это была наша заноза и наша задница.

— Я скорблю о вашей потере, — произнес Дудон. — И она вдвойне горька оттого, что ваш товарищ был моим братом во Христе и погиб от руки предателя.

Он говорил на северном наречии с легким диковинным пришептыванием; выяснилось, что родом он из Байе в Валланде и когда-то последовал за сыном Вильгельма Длинный Меч, когда этого юнца отослали в Байе из Руана, учить язык предков, ибо уже тогда северяне в тех краях — они именовали себя норманнами — мало-помалу забывали о Севере и перенимали обычаи франков.

С тех пор минуло больше тридцати лет, но Дудон неплохо помнил donsk Tunga, наш язык, и только порой запинался на отдельных словах.

— Убит одним из наших, — прорычал Финн. — В спину, безоружный! Твоему Богу, должно быть, надо поставить лишних свечек, чтоб он принял такую смерть — сам знаешь, мы называем ее соломенной?

Дудон улыбнулся и покачал головой.

— Для Господа нашего все смерти едины, — сказал он и, по счастью, не стал христарадить, как я опасался. — В конце концов, это церковь Аарона, лишенного своего сана собственным братом, Моисеем, по велению Божьему, и умершего от позора и горя. Однако же он был принят в лоно Христово.

Не знаю, вправду ли брат Моисея опочил тут или нет, но это не имело особого значения. Мы пришли сюда по двум причинам: во-первых, брат Иоанн не пожелал бы похорон в любой греческой церкви патриархата Йорсалира; во всем городе не нашлось, не считая хилых несторианских и яковитских часовен, достойной Христовой церкви для нашего товарища.

Второй причиной был Ибн аль-Бакилани аль-Дауд, наместник города Йорсалир, правивший от имени Икшида, Мухаммад ибн Туга, правителя Египта, Сирии и Палестины, — как он сам утверждал.

Я слышал достаточно об аль-Дауде, чтобы понимать, сколь непрочно его положение: войск у него мало, а Икшид слишком занят, проигрывая войну против Фатимидов аль-Муизза. Не говоря уже о всех прочих местных царьках, что расплодились, точно черви, в умирающей плоти империи Аббасидов.

Нас в ту ночь окружили стражники, все в доспехах, шлемах и с копьями, их лица скрывали кольчужные бармицы, виднелись только глаза. Они явились, чтобы задержать нас — и не позволить толпе местных разорвать чужаков в клочья.

Меня и Косоглазого они увели. Нас разместили поодиночке в одной из сторожевых башен у Яффских ворот.

Под утро, когда я уже отчаялся согреться в этом стылом каменном мешке и вдосталь наслушался шебуршания мышей в соломе на полу, меня наконец вывели наружу; щурясь от солнечного света, я взобрался по витой лестнице на самый верх башни, где выскобленный дочиста деревянный пол покрывали циновки, а стены были завешаны расшитым полотном.

Меня ждал мужчина в зеленых с белым одеждах, что струились вниз, будто сотканные из воды; на плетеном поясе висел кинжал с изукрашенной самоцветами рукоятью; голову его венчал складчатый тюрбан с зеленым камнем, за который, если это и впрямь смарагд, у нас в Вике можно купить целый хутор.

— Абдул-Хассан ибн аль-Бакилани аль-Дауд, — назвался он на безупречном греческом.

— Орм сын Рерика, — отозвался я. Он вяло махнул рукой.

— Я знаю, кто ты такой. Источник неприятностей.

Не самое лучшее начало, подумал я, вспоминая слова ярла Бранда насчет того, что рано или поздно мне подпалят задницу. Я благоразумно не стал возражать и просто ждал, покуда он открывал небольшую шкатулку на столе и извлекал своими пальцами в перстнях мой оберег, молот Тора, — один кончик зацепился за потемневший от пота кожаный шнурок.

— Значит, вы не верите в Иисуса, — проговорил он, поднося оберег к глазам и пристально рассматривая. — И все же с вами христианский священник — и не ромей из Константинополя, а человек, приплывший сюда с дальних западных окраин мира. Таких редко встретишь в наших краях в эти времена.

— Мы христиане, — поправил я осторожно, — крестились в святой воде, как положено. У тебя в руках знак Христа.

— Я часто думаю, — произнес он ровно, — что мы, правоверные, лишаем себя благодати и удовольствия, не позволяя ремесленникам изготавливать вот такое. Что это, как не чудо двусмысленности? Если сей знак обозначает вашего бога, выходит, христианский Иисус, похоже, потерял свой крест и обзавелся молотком.

— Это знак Тора, — ответил я, признавая очевидное. — Он бог грома, сын Одина и защитник людей.

— Я так и думал. Вы не люди Книги, пусть этот крохотный джинн и мнится могущественнее христианского Бога. — Аль-Дауд с отвращением кинул оберег в мою подставленную ладонь. — Тебя-то он спас, а вот бог священника не позаботился о своем жреце.

Как ни странно, я понял, что эти слова меня разозлили, да еще как.

— А та женщина? Разве Аллах не был снисходителен к ней? — спросил я.

Его лицо не дрогнуло, однако он склонил голову набок, явно удивленный тем, что я знаю имя его бога.

— Она армянка и шлюха, такая же неверная, как вы или христиане. Та богиня, которой она поклонялась, ее предала, как заведено у всех ложных божеств, — проронил он сухо. — Куда интереснее то, почему она и священник погибли от руки одного из твоих товарищей.

— Когда это выяснится, мы были бы рады узнать.

Он вздохнул, задумчиво похрустел пальцами. Его глаза казались угольно-черными.

— У меня на руках двое мертвых кяфиров и несколько раненых правоверных, не говоря уже об уроне, который нанесен имуществу горожан. Едва не случился бунт. Вы провели в городе всего пару часов, пришли из пустыни или из Дамаска. Еще раз спрашиваю: почему убили священника?

Рубаха на спине промокла от пота, ибо голос наместника был весьма холоден. Я развел руками и улыбнулся.

— Спроси у убийцы. Его зовут Хальфред, и, пока не увидел его лицо после беготни по крышам — к сожалению, мыкое-что свернули на бегу, — я даже не подозревал, что это он. До сих пор я считал его другом.

Аль-Дауд в упор уставился на меня, словно норовя вынуть душу.

— Его уже допросили. Как следует. Он не отрицает своей вины, но я не вижу ни малейшего смысла в его оправданиях. Что-то насчет грека по имени Валант.

Пусть он произнес это имя жутко переврав, я узнал его. Моя голова дернулась, и наместник это заметил.

— Знакомое имя, так?

Я кивнул.

— Это ромейский правитель, который меня не любит. Думаю, он подослал этого Хальфреда, преследуя собственные цели, и первая стрела предназначалась мне. Брат Иоанн просто оказался у нее на пути. А женщине, я уверен, заплатили, чтобы она заманила меня туда, где Хальфред мог стрелять. Он убил ее, дабы она не распустила язык.

Аль-Дауд кивнул, потом поджал губы, окаймленные черной бородой.

— Он сказал в целом то же самое, да я и сам догадался, — произнес он ровно. — Значит, ты жертва, а не подозреваемый.

— То есть я могу идти?

— Не спеши, — отозвался он без намека на веселье в голосе. — Мне не нужны новые неприятности в городе, так что чем скорее вы уйдете, тем счастливее я буду. Ты вернешься к своим людям, а как стемнеет, вас сопроводят за стены. Тело священника вам отдадут, сможете похоронить, как посчитаете нужным. С вашей стороны было бы неплохо оплатить ущерб — полагаю, двух верблюдов из тех, что у вас есть, будет достаточно.

Я поклонился. Цена крови — нам, северянам, к такому не привыкать. Повезло, что отделались так легко, — но боль от гибели брата Иоанна не позволяла радоваться. Она обвилась вокруг моего сердца, как дракон Нидхегг вокруг корней Мирового древа.

— Еще у меня будет задание для вас.

Я не удивился бы сильнее, задери он вдруг свои одежды и начни отплясывать. Сперва я подумал, что ослышался, и разинул рот, как рыба на отмели. Это зрелище вызвало у него улыбку — первую за все время нашего разговора. Но уж лучше бы он не улыбался — ничего приятного в этой улыбке не было.

— В пустыне бесчинствуют разбойники, — продолжал он. — Сначала я принял вас за них. Но про них говорят, что это греки, беглые рабы из копей на севере, а вы не похожи ни на рабов, ни на беглых, ни на греков.

— Да уж, — просипел я.

— Также я подумал, что вы из мамлюков, которых столь охотно нанимают неверные Аббасиды. Среди них хватает турок, славян и прочих. Но все они приняли Аллаха, пусть по-своему, а вы идете другой дорогой.

— Мы следуем Одину, — согласился я, проглотив комок в горле. — Ну, и Христу отчасти.

— Итак, — сказал наместник. — Вы те самые руссы, о которых я слыхал, — наемники?

— Ну… — я перехватил его взгляд, поспешно заткнулся и лишь позволил себе заискивающую улыбку.

— Я дам тебе еды, снаряжения и письмо, из которого будет явствовать, что вы у меня на службе. Вы найдете и истребите этих разбойников. Мои солдаты нужны мне в городе. — Он погладил бороду. — Когда я узнаю — а я узнаю, поверь, — что они рассеяны или мертвы, а их вожаки казнены, вы сможете вернуться за наградой. Решите иначе — что ж, тогда я, скрепя сердце, разберусь и с ними, и с вами. А поскольку это потребует многих хлопот и расходов, не ждите от меня милосердия.

Я задумался. О размере платы не было сказано ни слова; поглядев на него, я понял, что уточнять не стоит, что нам придется довольствоваться любой наградой, какую они сочтут возможной. Так или иначе, наши жизни в их руках.

Но письмо может оказаться полезным в землях к югу от Йорсалира. Аль-Дауд словно прочел мои мысли и кивнул:

— Хорошо. Так и поступим.

— А Хальфред?

Наместник изумился моему вопросу.

— Он виновен в убийстве. Мы повесим его в клетке на стене, в назидание, и все люди Книги будут бросать в него камни, покуда он не умрет. Так осуществится правосудие, по воле Аллаха.

Мне позволили увидеть Хальфреда, прежде чем выпустили меня из башни, — проводили в жарко натопленную каморку, где он лежал на тюфяке, весь потный. С ним обращались сносно, позаботились о сломанной ноге и даже дали какое-то снадобье против боли — после того как силой вытянули из него все, что он знал.

— Ну, — протянул я, когда он повернулся ко мне лицом; выдубленная ветром и морем кожа не скрывала бледности, глаза казались серыми, как летнее море, — один глядел за плечо, а второй уставился на меня.

— Ну да, — ответил он со вздохом. — Сдается мне, удача меня оставила. Локи постарался, точно. Я-то надеялся вернуться домой с прибытком.

— Что Валант пообещал тебе и чего ради? — спросил я, присаживаясь рядом с ним, поскольку сесть, кроме пола, было не на что.

— Сто унций серебра, — ответил он. — Цена тридцати молочных коров. — Выражение моего лица заставило его хрипло хмыкнуть. — Знаю, не так чтобы много, но после пяти лет в каменоломнях цена казалась приемлемой. Во всяком случае, этого от меня потребовали, когда ты одурачил греков и украл тот кожаный мешочек, а не доставил его по назначению, как было условлено.

Целую вечность назад. Я вспомнил, как мы тащились по берегу к «Сохатому», прикрываясь щитами, и вдруг стрела вонзилась в мой щит с тыльной стороны. Теперь я знал, кто ее послал; что ж, он почти сумел выполнить поручение. Одину, похоже, я зачем-то нужен, пусть и чтобы изводить.

— Ты долго тянул, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Попробовал пару раз, — признался он с кривой ухмылкой, и мне вдруг вспомнилось, как он смотрел на меня в Като Лефкаре, — тетива натянута, стрела наложена, взгляд как у мальчишки, попавшегося в кладовой с медом на губах. — Когда мы сбежали от Валанта, я прикинул, что оно к лучшему, что ты приведешь нас всех к тому кладу. И решил тебя пощадить.

— Ага, — сказал я. — Ждешь благодарности?

Он словно не услышал мой вопрос.

— Я даже был готов прикрывать тебе спину в той стычке под Алеппо. Мне тогда изрядно повезло, хотя та сарацинка была вовсе не принцесса, или вольного нрава, потому что мои ятра с тех пор чешутся не переставая.

Мы оба усмехнулись воспоминанию, хотя меня переполняло сожаление о впустую потраченном времени.

— Потом стало ясно, что ты спешишь за сокровищами, и почудилось, будто мы обречены сгинуть в этой раскаленной печи. Люди в лагере Красных Сапог хотели тебя умертвить, даже если ты вернешь тот кожух. Я согласился, что это разумно, но даже так… уж больно приятно было слушать твои байки о серебре. В конце концов я посчитал, что байки и есть байки. После твоей смерти я собирался вернуться на Кипр за наградой от Валанта, он-то сулил настоящую добычу.

Уж конечно, подумал я, но ты бы, скорее всего, снова очутился в каменоломне, на сей раз ослепленный. Еще мне пришло на ум, что вряд ли он действовал в одиночку, но когда я спросил, он покачал головой.

— Никаких имен. Я унесу их в могилу.

— Тебе виднее, — ответил я, ощущая горькое разочарование, — тут я ничем не могу помочь. Дома нужно кого-нибудь известить о твоей смерти?

Он снова покачал головой.

— Если такова судьба, которую сплели норны, так тому и быть, но сага не слишком хороша, чтобы передавать близким. Да, мне жаль нашего святошу.

Я кивнул, сочувствуя ему, вспоминая наши былые дела. А потом он уничтожил всю мою печаль.

— Этот коротышка мне вовсе не нравился, — сказал он угрюмо, — но я нарушил свою клятву Одину и подозреваю, что единственным золотом, какое я увижу, будет золотой мост Гьяллар, что ведет в Хель. А раз я убил священника, и Христос меня тоже не примет.

Это было чересчур. Я встал и отошел к двери.

— Скажу ярлу этого места, чтобы тебе голову положили на бедро, — ответил я резко. — Он вряд ли захочет, чтобы твой призрак шлялся по городу. Не больше, чем я хочу, чтобы он преследовал меня, покуда мы тут.

— Проваливай, юнец. Жаль, что я убил не тебя.

— Надо было зажмурить косой глаз, когда целился, — мстительно сказал я и ушел, но черный пес отчаяния следовал за мной всю обратную дорогу к своим: отчаяния оттого, что он и другие нарушили нашу клятву, и сосущая пустота при мыслях о брате Иоанне.

Теперь Братство разделилось, и от него осталась разве что тень былого единства.

Тот же черный пес выбежал за нами через ворота в южной стене Йорсалира, их называют Мусорными, ибо сквозь них вывозят городские отходы и отбросы; мы оценили это обстоятельство, и черный пес получил щедрую подачку желчи.

Он плелся вместе с нами все два дня к этому скоплению белых домиков, где служила горстка священников, достойно принявших бренное тело брата Иоанна.

Настоятель Дудон, окончив проповедь, ушел, а мы с Финном и Квасиром присели в теньке. Наш единственный оставшийся верблюд и парочка мулов, которых я купил, вяло жевали траву под самодельным навесом. Даже мухи не надоедали, кружились медленно и лениво, почти не беспокоя Квасира, пока тот ел плод, который монахи называли золотым яблоком, и бросал кожуру в шлем.

Подобно мне, он ни разу не попробовал таких яблок до вчерашнего дня, а теперь никак не мог ими насытиться. Дудон уверял, что древние римляне верили, будто эти яблоки привезла в Италию из земли Синих людей дочь бога по имени Атлас, она переплыла море в огромной раковине.

Очередная диковинка в этой диковинной земле. Оттуда, где мы сидели, я мог видеть длинный белый шрам дороги, тянувшийся через зеленые и золотые поля к югу от Йорсалира, а за ними растительность мало-помалу делалась бурой — и туда, похоже, нам и предстояло идти. Квасир закончил очищать плод и сунул кусок себе в бороду, где он один мог отыскать свой рот.

— Хотят устроить тинг, — сказал Финн, рисуя в пыли пальцем. — Из-за Косоглазого.

— Кто хочет? — хмуро спросил я. — Те, кто был с ним заодно?

Квасир посуровел. Финн выглядел обескураженным.

— Но это же справедливо, — сказал он наконец. — Коротышка Элдгрим согласен. И Торстейн Бласерк — а он один из нас, Орм.

— Торстейн Синяя Рубаха — известный прихлебала, — отозвался Квасир, и все кивнули. Да уж, точно не острый сакс.

— Так что если даже он думает, что это справедливо… — продолжал Финн.

Я вздохнул; толку драть глотки, если уже ничего не вернуть? Братство распалось. Те, кого не сожрали и не лишили мужского достоинства, вынуждены держаться заодно с товарищами, которым они больше не доверяют, ибо те нарушили клятву и не имеют мужества в этом признаться.

В моей груди нарастало предвкушение: быть может, Один порвал-таки с нами и, устав от всего, удалился донимать новых мертвецов или дразнить связанного Локи. И все, что от нас требуется, — выжить.

Сигват подошел к нам, завершив продолжительный разговор со священниками. Я предположил, что он выспрашивает о способе избежать судьбы с помощью Христа, поскольку уже давно размышлял над этим.

Теперь он прохромал по опаленной солнцем земле между белыми домиками и присел на корточки в тени рядом с нами. Финн предложил ему неказистый кусочек плода, и Сигват принял его; обнадеживающий признак, ведь в последнее время он был весьма равнодушен к еде.

— Мартин-монах побывал здесь и ушел всего четыре дня назад, — сказал Сигват. — Старкад привел с собой десятка полтора. Дудон хорошо его запомнил, говорит, что наш Старкад чем-то сильно обеспокоен и не может спать по ночам из-за дурных снов. Он ушел отсюда два дня как, в южном направлении, следом за Мартином. Никто не знает, куда идет монах, но даже Дудона старина Мартин поразил; настоятель говорит, что он святой человек, которому, верно, суждено стать отшельником, ну, сидельцем на столбе.

Никто ничего не ответил, ибо путь на юг мнился нам протяженным странствием по Муспелльсхейму, и я знал, что все подумали об одном и том же: кто пойдет за мной по этому пути до конца?

Солнце постепенно клонилось к окоему. Птицы порхали черными и белыми проблесками над решеткой оросительных каналов, охотясь на жуков, покуда не пала ночь. Воздух казался зримым и хрупким, что-то странное мерцало на краю моего зрения, некие полупризрачные завихрения пыли, да слышались невнятные мнимые голоса.

Пришли остальные побратимы, с факелами, на которые сразу стали бросаться большие насекомые, собрались тихо и неспешно, будто на тризну у погребального костра, разведенного Финном. На вершине сделалось прохладнее, но костер казался мне все-таки лишним, и я мельком подивился, что же Финн собирается готовить. Мы питались вареными овощами и жесткими лепешками, а из постных монахов вряд ли будет много мяса.

Оказалось, что не терпится высказаться двоим, Клегги и Хрольву, плотнику-дану; Квасир вытолкал их вперед, и они встали передо мной, крутя концы своих поясов, как мальчишки, пойманные с подолами ворованных яблок.

— Ну, так, — начал Клегги робко, — Хальфред Косоглазый был наш родич, и мы прикинули, что надо бы виру взять…

— Почему? — спросил я угрюмо, не желая облегчать их потуги.

Хрольв поглядел на Клегги, потом на меня.

— Ну, он же мертв, ты бросил его у сарацин, в клетке на стене. Его забили камнями, а это не просто соломенная смерть, а вдвое хуже.

— Он убил брата Иоанна, — напомнил я, удивленный их словами. — И женщину. И хотел убить меня.

— Бесчестно, — прибавил Финн, — в темноте и без предупреждения. И не покрыл тело.

Побратимы одобрительно загудели, но Клегги и Хрольв упорствовали: мол, нет никаких доказательств, что Косоглазый сделал это, а что я гнался за ним по крышам, так, может, он просто дышал ночным воздухом или тоже гнался за настоящим убийцей. И вообще, женщина-то была шлюхой, а потому не считается. Да и брат Иоанн, коли уж на то пошло, был всего-навсего жрецом Христа — этого они не отважились произнести, хоть им явно хотелось: все же они понимали, что исконные побратимы относились к священнику с уважением, а потому не решились заходить настолько далеко.

Большинство переминались с ноги на ногу, явно смущенные такими речами, слишком уж дерзкими для побратимов, — даже Квасир, пусть он, как я догадывался, был недоволен тем, что Косоглазого оставили Sarakenoi; правда, винил он в том сарацин, а не меня.

— По-вашему, это было честно? Если птица выглядит как утка, крякает по-утиному и ходит как утка, скорее всего, это не курица, — сказал я. — Кроме того, он признался. — Я сурово посмотрел на них и поведал, как Косоглазый поступил, что он думал вернуться к Валанту на Кипр и что ему обещали награду. — И он действовал не в одиночку, — закончил я.

Их лица вытянулись.

Я было решил, что именно этих двоих Косоглазый втянул в свою затею, однако, если и так, вряд ли он рассказал многое о своих намерениях; во всяком случае, эти его откровения стали для них неожиданностью. И теперь они услышали, как трещит лед под их ногами.

— Это означает, что он и те, с кем он говорил, нарушили клятву, — сказал я, и взгляды всех побратимов копьями вонзились в эту парочку.

Я пожал плечами.

— Если у него есть родичи, недовольные таким исходом, я предпочту рассудить это дело здесь и сейчас, но у нас нет ни законоговорителя, ни положенных дней до суда, ни самого суда. В общем, все равно выходит самосуд. Однако, если вы не против привлечь Сигвата, мы решим все раз и навсегда сегодня ночью.

Пойманные в ловушку, они лишь кивнули, ибо Сигват, как все согласились позже, был отменным выбором, и не просто потому, что слыл колдуном, владеющим силой вельвы, но и потому, что был обречен, а значит, ему ни к чему, как говорят, вострить новые топоры.

Я все это продумал и мысленно похвалил себя за хитроумие. Но еще говорят: если хочешь услышать, как смеются боги, поделись с ними своими замыслами.

— Превратив себя в ничтожество, убив жреца Белого Бога и нарушив клятву Одину, — нараспев произнес Сигват, — Косоглазый стоит не больше нового тралла. Я налагаю за его смерть виру в дюжину унций серебра.

Дюжина унций — вес гривны ярла. Я спросил себя, не тайный ли это умысел, но лица побратимов злорадства не показывали.

Цена оказалась даже лучше, чем я надеялся, ибо Клегги и Хрольв прекрасно понимали, что для них будет означать упорство, — в глазах других они предстанут заговорщиками. Сам я понятия не имел, так это или нет, но если вира позволит покончить с разладом в Братстве, лично я буду счастлив. Таким образом, думалось мне, мы расстанемся если и не как друзья, то, по крайней мере, не как враги.

— Все сказано, — прибавил Сигват. — И виру теперь должны утвердить боги, а потому следует принести жертву Одину. Орм — наш годи. Пусть он пожертвует мула, что вполне может сойти за доброго коня в этой земле.

Я закусил губу, ведь мул нам еще пригодится; но потом кивнул. Клегги и Хрольв тоже закивали.

— И тогда мы сможем поклясться заново, — бодро подытожил Сигват, — если Орм прав и Косоглазый соблазнил других обмануть Одина.

Тут я увидел улыбки на лицах Коротышки Элдгрима, Финна и Квасира — и вдруг догадался, для чего вырыта длинная яма и что там будут готовить.

Они сговорились между собой, и сделано все было хитро, не спорю. Как позже признался Финн, смиренный, как овечка, я бы сам так поступил, не терзай меня скорбь по брату Иоанну. Его слова заставили устыдиться, ибо отвлекала меня не скорбь — нет, радостные мысли о том, что клятва наконец нарушена и теперь я свободен от всех.

Оставалось лишь сидеть и улыбаться, покуда Финн подмигивал и довольно потирал руки.

Мула привели, и я, как годи, произнес необходимые слова, обрекающие животное богам. Монахи было возмутились и стали требовать, чтобы мы ушли отсюда, но обнаженные клинки и свирепые гримасы обратили их в бегство. Финн отсек мулу голову ровно, будто срезал колос со стебля, и, в кроваво-красных отблесках костра, под запах свежей крови, мы хором прочитали клятву Одину.

— Клянемся быть братьями друг другу, костями, кровью и железом. На Гунгнире, копье Одина, мы клянемся, и да проклянет он нас во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим клятву.

Каждое слово будто загоняло мне в сердце большой римский костыль.

Хедин Шкуродер освежевал тушу, а Финн начал ее жарить, покуда остальные, скопом и поодиночке, отправились в церковь. Факелы бросали сполохи на крошечные разноцветные плитки на полу, складывавшиеся в изображение какого-то мужчины в длинном одеянии, с крыльями и с огненным мечом в руках; его голову окружало золотистое сияние. Я мимоходом подивился красоте и искусности картины.

Мы позволили Дудону произнести христианскую молитву. Тело брата Иоанна лежало на каменном столе, обернутое льняным полотном, так что оно мнилось этаким мешком со свечами в голове и в ногах. В конце молитвы, когда Дудон начертал в воздухе крест и сказал: «Pax vobiscum», — послышались рыдания; я обернулся и увидел, как Козленок вытирает слезы мокрым рукавом.

— Он сейчас на небесах, — выдавил мальчишка. Надеюсь, что так, но именно последние слова отходной молитвы словно придавили меня к земле. Почему-то мысль о том, что я больше не услышу, как брат Иоанн говорит на латыни, окончательно сделала его мертвым для меня. Ботольв положил свою громадную ручищу на плечо мальчику, потом удивительно заботливо погладил Козленка по волосам.

Все это и бремя рунных змей — и той, что висела на шее, и другой, на треклятом мече, — сдавливали горло, а потому я давился единственным кусочком жареного мула и дивился побратимам, которые тоже почти не ели; все же смерть брата Иоанна затронула нас сильнее, чем мы отваживались признаться.

В конце концов мы передали жареное мясо монахам, и те мигом забыли о поджатых губах и обвинениях в «поганом язычестве», столь обильно потекла у них слюна, — еще бы, месяцами питаться одними овощами. Они долго спорили, считать мула лошадью или нет, и манящий запах заставил признать, что нет, после чего они накинулись на еду, как мухи на дерьмо.

Квасир сохранил голову мула, и вдвоем с Коротышкой Элдгримом, который умел резать руны, они ночь напролет вырезали вереницы знаков на древке копья, от навершия к торцу, в неверном свете догорающего костра. Я обеспокоенно наблюдал за ними, пока мои веки не смежились от усталости.

В черной, как уголь, земле, рассеченной лентой воды чернее старого железа, черной, как белый свет для слепца, я увидел, как пыль кружится вихрем, подобно джинну с вороньими перьями, бешено и беззвучно. Я стоял там, а река текла мимо, не издавая ни звука, а на другом ее берегу собирались темные фигуры с бледными лицами. Все мертвецы, каких я знал.

Эйвинд и Эйнар, Скапти Полутролль, до сих пор с копьем во рту. Колченог — тут я ощутил укол в сердце, ведь никто из нас на самом деле не видел, как он умер, а его, верно, повалили, затоптали и зарубили.

На моем берегу возник Косоглазый, забрался в лодку, которая появилась из ниоткуда. Поглядел на меня, склонив голову набок, и я различил громадный лиловый синяк у него на шее. Я сообразил — уж не знаю как, — что он просунул голову между прутьями клетки и сломал себе шею.

— Было больно? — спросил я.

— Будет больнее, — ответил он, садясь в лодку, и та поплыла прочь, обдав мое лицо брызгами, ослепив меня, будто слезами, так что я уже не различал толком другой берег и не мог бы поклясться, что видел, как кто-то выпрыгнул впереди толпы мертвецов.

Бледное лицо, бледная кожа, бледные волосы. И никакого рунного меча.

Я проснулся и увидел над собой Козленка и Ботольва. У мальчишки еще капало с той ладони, какой он плеснул на меня водой.

— Тебе снился Старкад, — утвердительно сказал Ботольв. — Уж лучше он, чем та ведьма Хильд.

Я кое-как поднялся, ощущая, как остывает пот на теле. Ятра Одина, и откуда всем ведомы мои сны? Они что, отражаются над моей головой, как лица в озере?

— Это было бы любопытно, — усмехнулся Квасир, когда я поделился с ним, — но на самом деле все проще: спи молча.

Было темно, а луна тоже казалась одним из тех бледных лиц из моего сна, звезды же раскинулись по всему небосводу, и это величественное зрелище делало все прочее почти ничтожным.

— Если они упадут… — протянул Квасир, глядя вверх, но не переставая оборачивать мешковиной голову мула. Я понял, что он имеет в виду: словно ползешь по пещере и ощущаешь над собой тяжесть камня. Спросонья мир пугал и мнился жутко непривычным.

Мы навьючили верблюда и последнего мула, тот вел себя неспокойно, принюхиваясь к запаху крови от завернутой головы мертвого сотоварища. А потом двинулись вниз от церкви гробницы Аарона — и увидели людей у подножия холма.

Я посмотрел на них, мысленно как бы отступив на шаг, — этому умению научил меня Эйнар.

Здоровенные, как пахотные быки; мускулистые плечи, широченные груди; истинные великаны в землях карликов. Спутанные космы светлых волос, бороды, свисавшие едва ли не до поясов, лица и предплечья покраснели от солнца. Сапоги зияли дырками, рубахи пестрили прорехами и почти все были одинакового цвета, щиты иссечены шрамами и зазубринами. Но эти люди держали топоры и копья, сжимали древки скользкими от пота пальцами; их кольчуги заботливо свернуты и уложены, шлемы болтались на крепких кожаных шнурках, привязанных к поясам.

Они были мрачны, как стая голодных волков, и взгляды их не сулили пощады.

Я знал, что нужно сказать. Я указал на юг, лежавший за пыльными, освещенными бледной луной полями и мелкими деревнями, и поведал, что именно эта дорога приведет нас домой. Я напомнил им, что сделал Старкад, как он обошелся с нашими товарищами. Напомнил о награде за смерть пожирателей мертвечины и намекнул, что нас ждет богатая добыча. Напомнил, что мы здесь, чтобы сдержать клятву и освободить наших товарищей, пусть большинство из новичков тех никогда не встречали.

А затем, в равнодушной тишине, я произнес голосом Эйнара:

— Мы поклялись друг другу. Есть на свете и другие варяги, и мы слышали недавно истории о мужчинах из Волина, которых именуют йомсвикингами и которые добились громкой славы. Говорят, что они живут все вместе в общем доме и ни одна женщина туда не допускается. — Я помолчал, давая своим речам пролететь над головами, точно ночным насекомым, а потом пожал плечами. — Ну, лично я без такой славы вполне могу обойтись. Если каждый из них на девятую ночь становится женщиной, а остальные его пользуют, это их дело.

Зазвучали негромкие «Хейя!», кто-то резко выпустил воздух, ибо это был коварный удар; нет оскорбления страшнее, чем сказать, что мужчина ведет себя как женщина каждую девятую ночь. Это запрещено законом в Исландии и в других краях. Я услышал об этом от старика Кривошеего, погибшего в кургане Атли.

— Наша слава будет еще ярче, — сказал я. — В зимних домах до самого Рагнарека будут петь о лохматом Ботольве, Финне Лошадиная Голова и его безжалостном Годи и о златобровом хитроумном Клегги.

— И о постыдном шесте Квасира, — вставил Квасир, когда я снова умолк. Он развернул отрезанную голову мула и насадил ее на копье, испещренное рунами, затем с силой всадил торец в трещину в камнях и повернул мертвую голову глазами в сторону Йорсалира. Я ничего не сказал, ибо только что-то важное могло заставить Квасира прервать ярла.

— Я сработал этот позорный шест своими руками и обращаю позор на Йорсалир и на духов-хранителей этой земли, чтобы они вечно сбивались с пути, не могли отыскать свои жилища, чтобы по всей этой земле утвердился раздор, покуда всякий здешний человек не примет истинных богов, асов и ванов. — Квасир вскинул руки и развел в стороны. — Я говорю дальше и скажу вот что. Да, я был окрещен в новую веру Белого Христа братом Иоанном, но это была ошибка, потому что Христос отказывается спасать даже собственных жрецов! А раз так, какой мне от него прок? Я говорю, что впредь буду почитать лишь асов и ванов и еще буду чтить дис, богинь очага, с этого времени и до конца своих дней, и больше от них не отрекусь. И обещаю принести им в жертву многие жизни, дабы они простили меня за мое отступничество.

Это было сильно. Побратимы зашевелились, принялись перешептываться, словно зашелестел призрачный ветерок. Плечи расправились, головы вскинулись, ладони легли на рукояти, и, будто волки, почуявшие кровь, все глухо заворчали.

Они хотели богатства, славы и милости богов — мы все этого хотим, — и я знал, что они пойдут со мной, хотя от способа убеждения меня подташнивало. Быть ярлом, честно говоря, все равно что сосать серебро — кажется, что такая ценность должна быть сладкой на вкус, но во рту просто остается неприятный привкус. Как после крови.

Мы двинулись в темноту, навстречу неизведанному, снова связанные общей клятвой.

15

Из пыли, густой, как каша, на дорогу вывалилась толпа оборванцев, сплошные лохмотья и настороженные взгляды, выискивающие, где бы стырить плод или корень, цветок или лепешку навоза. Мухи следовали за ними, жирные от крови.

Они нахлынули на нас, растеклись, словно ручей у камня, а затем вдруг остановились в замешательстве, попятились, чтобы не угодить под горячую руку. Те мутноглазые детишки, которым хватило дерзости просить у нас милостыню, быстренько оказались схвачены за шиворот усталыми и явно напуганными матерями. Эти люди вынужденно покинули свои дома и отказались от привычного образа жизни, и их бог, похоже, повернулся к ним спиной.

— Сотни две или около того, — сказал Гарди, садясь, чтобы изучить свои израненные босые ноги. Он прибежал из дозора, и теперь его ступни кровоточили.

— Откуда они?

Гарди мотнул головой куда-то на юг и пожал плечами:

— Думаю, полдня пешего пути. Сдается мне, на них напал тот злодей Черное Сердце, вот они и бежали.

Две сотни деревенских, около трети из них мужчины. Эти разбойники изрядно прибавили в числе и наглости, если напали на столь многолюдную деревню и взяли верх.

Сквозь толпу, вдруг попадавшую на колени и завывавшую, точно стая беспокойных кошек, протолкался какой-то старик. Он опирался на посох, одежды были рваными и грязными, лицо вытянутое, щеки ввалились, борода спутана; он остановился перед нами и обратил на нас скорбный взор глаз-оливок. Затем он поклонился и произнес что-то по-арабски — и немало удивился, когда с полдюжины спекшихся на солнце чужестранцев с лицами как задницы ответили ему подобающим образом.

Он тогда зачастил дальше, и из его скороговорки я понял, что мы вроде как их убьем, потому что у них нет оружия, и такова воля Аллаха. Козленок кивнул, улыбнулся и успокоил старика движением руки.

— Он думает, что мы разбойники, но все же надеется выжить, раз мы до сих пор на них не накинулись, — перевел Козленок. — Его зовут Ахмад, что значит «Достойный восхваления», и он предводитель этих людей из городка Текоа, что лежит под скалами Зиза.

— А он любит поболтать, — хмыкнул Квасир.

— Со страху, — проворчал Финн, затем покосился на меня. — Что скажешь, Торговец?

Я подумал, что у нас в обрез воды и пищи, и вообще мы слишком далеко от того места, где вода бликует на солнце, а чайки громко кричат от радости. И еще подумал, что мы оставили двоих у монахов на холме Аарона — двоих с лицами цвета соломы и с жизнью, вытекающей при каждом вздохе по их ногам. И они наверняка лишь первые из многих.

Вот о чем я думал. Но вслух попросил Козленка узнать у старосты о Мартине и Старкаде, равно как и о любых других афранги, — не ожидая, впрочем, услышать ничего полезного.

Козленок затараторил по-арабски, Ахмад ответил, Козленок внезапно встрепенулся и забросал старика вопросами, а потом повернулся ко мне. Его губы, серые на изможденном лице, дрожали.

— В поселении Ахмада есть развалины римской церкви, — проговорил мальчишка. Его руки как-то странно болтались, будто кожаные ремни на ветру. — Там обитает монах, не грек, а вроде тех, из церкви Аарона. И там были афранги, остались сражаться с разбойниками, вожак которых — человек с алыми волосами. Ахмад опасается, что монах и эти афранги уже мертвы, ибо разбойников было чересчур много, а их вожак — могучий воин. Ахмад говорит, что разбойники одержимы джиннами, но сильно торопились, чтобы не столкнуться с солдатами из крепости Эн-Геди.

— Ага, — заключил Финн, потрепал сияющего Козленка по пыльным волосам и, уронив наземь заплечный мешок, стал развязывать ремешки, стягивавшие скатанную кольчугу. — Настала пора подраться, а, Торговец?

— Кто этот рыжий? — спросил Сигват. — Похож на кого-то из наших.

— Верно, Ингер, — ответил Квасир.

— Ингер? — переспросил Сигват. — Кто такой Ингер?

— Коротышка. — Финн с кряхтением втиснулся в кольчугу. — И кривоногий. Из Хедермарка.

— Того звали Стурла, и он был вовсе не рыжий, — возразил Квасир. — А Ингер — верзила-славянин, кого мы прихватили в Альдейгьюборге.

— Кто считал себя борцом? — уточнил Ботольв.

Квасир кивнул.

— Он самый. Волосы цвета засохшей крови. Прямо как у тебя когда-то, Имир.

— Свинья языкатая, — беззлобно упрекнул Ботольв. — А с чего ты взял, что это он?

Квасир пожал плечами.

— У него самые рыжие волосы на свете, он был среди прочих, так что должен быть где-то тут, а еще он наполовину халландец, а таким нельзя доверять.

Ботольв нахмурился.

— Я сам из Халланда.

Квасир развел руками и осклабился.

— Вот именно. Два к одному, что Ингер — тот дерзкий ублюдок, о котором верещит этот полудохлый сарацин.

— Спорим, — согласился Ботольв. — Я ставлю унцию серебра, что ты больно много треплешь языком и тебе только кур топтать, а не домыслы строить.

Финн посмотрел на меня, и я ответил твердым взглядом. Говорить ничего не требовалось: если это Ингер, значит, он отвернулся от прежних товарищей и нарушил клятву.

На глазах у деревенских, топтавшихся вокруг и поднимавших клубы пыли, мы облачились в кольчуги и кожу, подтянули ремни и негромко переговаривались, как заведено перед схваткой; привычный расклад, привычная жизнь — другой мы, по большому счету, не знали.

Гарди встал, и я увидел, что у него новая обувка — две подошвы, перетянутые веревками, которые он выменял у деревенских. Какой-то селянин глодал лошадиную кость и таращился на свои босые ноги, а Гарди, ухмыляясь, достал лук и стукнул меня по плечу, прежде чем протолкаться сквозь толпу и пойти вперед по дороге. Хедин Шкуродер последовал за ним; вдвоем они смотрелись парой охотничьих собак.

Ахмад сказал что-то Козленку, который немедленно перевел:

— Он спрашивает, мы что, будем драться с разбойниками?

— Скажи, что да, — ответил я. — И мы требуем еды и воды в уплату за возвращение этой деревни ему и его людям.

— К йотунам этого старика и его людей, — проворчал Торстейн Бласерк, выпятив подбородок. — Мы берем то, что нам нужно, — так было всегда.

— Нам еще возвращаться этой дорогой, когда все закончится, — отозвался я. — Хочешь отбиваться от местных до самого моря?

Он недовольно фыркнул, но унялся, а Коротышка Элдгрим криво усмехнулся — сетка шрамов на его лице напоминала кору дерева.

— Наш Торговец мыслит здраво и глядит далеко вперед, — сказал он. — А в твоей башке нет ничего, что стоило бы прятать под шлемом.

Я рассеянно прислушивался к их перебранке, надевая собственную кольчугу, холодную даже по такой жаре, подтягивая ремни и пробуя острие клинка и все время спрашивая себя, вправду ли тот рыжий воин — Ингер-славянин, один из тех, кому на помощь мы торопились?

Если да, с какой стати он предводительствует людьми, что держат в заключении его товарищей? А остальные уже мертвы и съедены? А монах и впрямь Мартин? И кто те афранги, что защищали деревню? Вальгард и прочие, сумевшие бежать?

Вопросы вились и кружились черными птицами над голыми полями, а побратимы шагали по дороге, оставив позади многоголосый стон и плач. Показались и настоящие птицы, черные и белые, засновали по-над землей, а одна уселась на изгородь, к которой мы как раз подошли, склонила голову набок и уставилась на нас.

Сигват остановился; побратимы насторожились и встали в боевую стойку, озираясь по сторонам и выставив щиты.

— Что такое? — прошипел я.

— Сорока, — ответил он мрачно.

— Ятра Одина! — прорычал Квасир. — Не пчелы, так птицы. Что теперь, Сигват?

Я видел, как Козленок перекрестился, потом поймал мой взгляд и поспешно схватился за оберег Тора.

— Дурной знак. Сорока единственная из птиц не оплакала Христа. И она предвещает скорбь.

Финн с отвращением сплюнул.

— Уже и мальчишка пророчит!

Сигват пожал плечами:

— Не знаю, что там думают христиане, хотя мне и любопытно услышать об этом. Сорока — птица Хель, дочери Локи, у той тоже двойная окраска — лицо наполовину черное, наполовину бледное. Посланница Хель прилетела забрать тех, кто никогда не попадет в Вальгаллу.

Побратимы принялись чертить в воздухе знаки, страх растекался от них, как вонь по болоту.

— Мы все обречены, верно? — крикнул кто-то, и я понял, что нужно сделать. Во рту появился знакомый привкус — горечь ярловой гривны.

— Нет, не все, — произнес я. — Только один из нас, как он сам уверен.

Сигват посмотрел на меня, зажмурился, потом кивнул. Я как наяву услышал мстительный смешок Эйнара, а побратимы громко вздохнули с облегчением.

— Идем, — велел я, суровый, как зима, и они двинулись дальше. Сигват тоскливо улыбнулся и пошел следом, а сорока соскочила на дорогу, потрясывая длинным хвостом. Ботольв вполоборота оглянулся на нее.

— Он умрет?

Это Козленок. Он снова глядел на меня и теребил оберег Тора.

я повторил вслух слова, которые Эйнар произнес на том холме в Карелии, невесть сколько времени назад, прежде чем сойтись в поединке со Старкадом и оделить того хромотой. Понял ли Козленок, в чем суть, — не знаю, но кивнул мальчишка с видом умудренного годами старца.

Потом склонил голову и сказал:

— Селяне голодают. У них не осталось ни козы, ни курицы, так как они накормят нас, если не могут прокормить себя?

Он был умен, и я снова вспомнил Эйнара, смотревшего на меня, как я сейчас, должно быть, смотрел на Козленка — одна бровь приподнята, глаза сощурены.

— Большинство людей мыслят прямо, — сказал я, повторяя слова Эйнара, сказанные в Бирке перед тем, как мы сожгли город. — Они видят только собственные поступки, единую нить на веретене норн, куда узлы впрядаются только при столкновении с другими жизнями. Они видят единственной парой глаз, слышат единственной парой ушей, от рождения и до смерти. Чтобы смотреть чужими глазами, нужно родиться с этим даром, ему нельзя научиться.

Он кивнул, будто понял, а я ждал, покуда он хмурился, размышляя. Он уже почти полностью исцелился, разве что иногда морщился от редкой боли.

— Ты обманул их? — спросил он наконец. — Ты знал, что деревенские не смогут нас накормить, но притворился, будто заключаешь сделку, чтобы побратимы пошли сражаться. И с Сигватом то же самое, раз он говорит, что умрет в любом случае.

Я ничего не ответил, ибо его речь обнажила мои истинные побуждения, которых я сам стыдился. Он улыбнулся и кивнул, счастливый, что раскрыл великую тайну, и вприпрыжку побежал за остальными.

Я посмотрел на сороку, а та воззрилась на меня, не мигая, и ее глаза-бусинки были черны, как бездна, которой нас пугал брат Иоанн. Я отвел взгляд и зашагал вслед побратимам.

Городок выглядел колдовским, как круг камней, отчего все мы старались ходить и говорить потише. Ни единой птицы вокруг, ни коз, ни собак, ни кошек, ни любых других живых существ, только мухи. Тишину нарушало разве что журчание воды в фонтане на главной площади.

Когда я добрался до площади, мимо вереницы белых домиков с плоскими крышами, мимо пальм, что смахивали на перья на палках, побратимы уже успели, перемещаясь настороженно и ловко, как кошки, заглянуть в несколько домов и выставить дозоры.

Единственным признаком жизни были насекомые, гудевшие и жужжавшие повсюду, под потолками и снаружи, перелетавшие от одного кровавого следа к другому. И кругом выпотрошенные тела.

Я пошел к фонтану, одно название — чаша и желоб; снял шлем, окунул руку в чашу и плеснул холодной водой себе в лицо. Моя другая рука оперлась на мягкий мох, под ним прощупывался камень, явно обработанный, закругленный. У меня на глазах очередная капля стекла из желоба и упала в чашу, пустив рябь по поверхности воды.

Этот фонтан стоял тут десятилетиями, наблюдая, как подобные нам приходят и уходят, словно мотыльки-однодневки. Я ощутил себя искоркой костра, подхваченной ветром, и мне пришлось крепче схватиться за мшистый край чаши, чтобы не упасть.

— Следы боя, Торговец, — сказал Квасир, и его голос гулко раскатился в тишине. — Кровь, тела ограблены, некоторые вскрыты. Гляди.

Он зачерпнул воду шлемом и повел меня туда, где валялся белый, как рыба, труп, незрячие глаза запорошены пылью. Жирная муха выползла из ноздри мертвеца.

— Вот, смотри. Разделали, как корову, печень вынули.

Пояснять не требовалось. Сырая печень — отличная еда, когда нужно утолить голод, я и сам не брезговал теплой печенкой свежеубитого оленя.

Я сосредоточился на озабоченном лице Квасира.

— Где церковь? — прохрипел я.

— Финн пошел искать. Намочил бы ты голову, Торговец. Видок у тебя, будто вот-вот окочуришься.

— Где Гарди и Шкуродер? — спросил я, словно не слыша.

Квасир ополоснул бородатое лицо водой, стряхнул капли с усов и пожал плечами:

— В дозоре, наверное. Сам же их назначил.

Подошел Козленок, подковылял на своих тоненьких ножках, потирая бок, куда его ранили, и сказал, что Финн нашел церковь и зовет меня. Я не стал медлить.

Обычная ромейская церковь, мы таких сожгли вдосталь: каменные стены, купол, толстые двери нараспашку, узкое крыльцо, пол с разноцветной плиткой, местами разбитой. Давно заброшена, на радость паукам и крысам, но, как сказал Финн, суровый, точно оселок, тут завелись служители — и мне лучше посмотреть.

Я проскользнул в дверь, сощурясь от резкого перехода из света в полумрак, из жары в прохладу. Внутри было пусто и гулко, будто под колпаком колокола, везде лежали густые тени, под ногами хрустели осколки цветных плиток — картина на полу изображала историю какой-то христианской саги.

Постепенно тени обрели форму: два человека, один сидит, скрестив ноги, другой на коленях, лицом к нему, положил голову на пол, словно в молитве, великолепный ржаво-алый плащ на плечах, коврик того же цвета на коленях. Слышался негромкий гул, будто незримые жрецы тянули свои песнопения.

Скрестивший ноги смотрел, как я приближаюсь, медленно, шаг за шагом. Я различил наконец морщинистое лицо, обожженное солнцем впалые щеки, черные провалы глаз, что глядели на меня с легким недоумением.

— Орм, — устало произнес Мартин. — Добро пожаловать в дом Божий, пусть здесь молились идолопоклонники. Моего товарища ты знаешь: это Старкад. Прости, что он не встает. Боюсь, у него нет сил.

Я подошел ближе и встал чуть в сторонке. Да, коленопреклоненная фигура — точно Старкад, а на спине у него не плащ, а вывернутые наружу его собственные легкие. Мои ноги подкосились, во рту пересохло.

Ему отрубили ребра, отделили от хребта и растянули, чтобы извлечь легкие и раскинуть те на спине, как крылья. Тело покрывала запекшаяся кровь, под коленями Старкада тоже была кровяная корка, а гул, принятый мною за песнопения, издавали разжиревшие от крови мухи, что ползали по полу.

— Я спрятался, — проговорил Мартин. — Когда Старкад и его люди настигли меня здесь, я спрятался. Они искали меня — без грубости, чтобы не сердить местных, — когда на них напали. Сотни. Крики и смерть, молодой Орм. — Он пошевелился, и мухи лениво приподнялись над полом, а потом снова опустились. — Когда я вылез, все исчезли — кроме него. Я сидел с ним и отпустил грехи, когда он умирал.

— Он был… жив?

— Да, — ответил Мартин ровно. — Он прожил еще добрый час, наш Старкад, хотя сказал немного. Я смочил его легкие, чтобы они сохли помедленнее, но даже это причинило ему боль.

Я вытер сухие губы и шуганул мух, пытаясь осознать случившееся. Все было как-то неправильно и бессмысленно. Он должен был погибнуть от руки северянина — а не какого-то отступника-араба или грека; а то, как его прикончили, — явно предупреждение нам, чтобы вселить в нас страх. Значит, Рыжему известно, кто мы такие, и он нас недолюбливает. Рыжий, рыжеволосый и темный сердцем.

Мартин посмотрел на меня поверх тела Старкада, покрытого живым ковром мух.

— Старкад был сатанинским отродьем, — изрек монах жестко, — охотился на меня повсюду, от Бирка до здешних краев, два долгих года. Я отыскал укрытие, но не мог спрятать Святое копье. Он победил, так я думал, — а потом произошло вот это. — Он оскалился, весь дрожа от торжества. — Если ты прежде не верил в Господа нашего, Орм, взгляни на это и внемли! Он обрекает неверных на страшные муки.

Я сморгнул жгучий пот, в церкви пахло смертью и кровью; поскорее бы выбраться отсюда. Я смотрел на Старкада и видел человека,раздетого догола и окровавленного с ног до головы. Ни шлема, ни кольчуги, ни копья.

И никакого рунного меча.

Мартин усмехнулся. Муха ползла по его лицу, но если он и ощущал ее, то не подавал вида.

— Вот так, — сказал он. — Копья нет. Твой пресловутый меч пропал. Им владеет тот, кто убил Старкада. Мы должны найти его.

Донеслись крики снаружи, шарканье ногами. Козленок ворвался в церковь, и отзвуки его пронзительного крика раскатились под сводом купола.

— Торговец, там люди! Сотни! И человек с рыжими волосами!

Я посмотрел на Мартина и шагнул к двери.

— Нам не придется их искать, священник. Прячься обратно. Они сами нашли нас.

К тому времени, когда я обнажил свой меч и повесил на руку щит, они уже ворвались в селение, выплеснулись мутным потоком из пыльных полей, где скрывались, — накатили отчаянной волной оборванцев, истошно вопящих и на удивление хорошо вооруженных.

Козленок попятился, когда у входа выросла могучая фигура. Копна спутанных черных волос, густая борода, рубаха в лохмотьях и длинное копье. Человек споткнулся на расколотой плитке, пошатнулся и хрипло зарычал по-гречески, замигал, чтобы поскорее привыкнуть к полутьме.

Я шагнул вперед, он заметил движение и кинулся на меня, как бешеный пес, и наконечник копья вонзился в мой щит с такой силой, что я едва устоял на ногах. Копье застряло. Я бросил щит на пол, и тот полетел вниз, увлекая копье за собой. Покуда мой противник пытался, наступив на щит, вытянуть свое оружие, я ухватился за древко и прыгнул, занеся клинок для убийственного удара.

Столкновение заставило меня клацнуть зубами, а он вскрикнул и упал, только ребра хрустнули. Когда я приземлился, он уже ерзал по полу, как выброшенная на берег рыба, и тихонько постанывал. Я увидел, что он бос, и ноги его черны, как пепел.

Козленок сунулся к нему, ловко перерезал горло своим ножом и посмотрел на меня, оскалив зубы, точно дикая маленькая собачка. Он мстил за погибшего брата.

Я двинулся к узкому входу, чтобы оглядеть улицы. Обезумевшие мужчины, размахивая топорами, копьями и мечами, носились туда и сюда, некоторые падали, другие вопили, словно одержимые местью призраки.

Вспышкой пламени сверкнули рыжие волосы. Что ж, Квасир выиграл спор. Ингер продрался сквозь кучку своих оборванцев, в тяжелой кольчуге и держа в руке, как я различил с содроганием, сокрушитель щитов — навершие копья, трех пядей длиной и трехгранное, с коротким обрубком древка. Жуткое колющее навершие, способное пробить три кольчуги разом в руках крепкого человека. А Ингер мнил себя силачом.

Он увидел меня, узнал. Его рот раскрылся в крике, обрамленный косматой рыжей бородой, — мне бросали вызов, но слов я не мог расслышать. Он извлек из ножен сакс и закинул щит за спину. И, с оружием в обеих руках, устремился ко мне, напролом, покуда люди вокруг дрались, падали и умирали в пыли и крови.

Ботольв попытался его перехватить, но Ингер встретил его плечом и отпихнул так, что наш здоровяк потерял равновесие. Следом подступил Сигват, решивший, что сумеет застать врага врасплох.

Я видел все четко и ясно, в рамке узкого дверного проема, как на иконе. Ингер принял меч Сигвата на свое копье, полуобернулся на бегу и взмахнул саксом. Брызнула кровь, когда лезвие рассекло Сигвату горло, и голова скатилась с плеч.

Я закричал, завыл, как собака, а Сигват рухнул под ноги сражавшимся.

Ингер бежал мне навстречу, я шагнул к двери, но он был быстрее и сильнее, и мне нечего было противопоставить этому треклятому копью. И все же, ослепленный яростью, что палила мое нутро, я встал на пороге, без щита, с одним мечом. Обреченный.

Он завопил, предвкушая победу, с разгона влетел в дверь, воздел копье, метя мне точно в грудь, и швырнул его на бегу.

Щит на его спине зацепился о косяк, заставив Ингера остановиться.

Ремень, удерживавший щит, разорвался с треском, а ноги Ингера подкосились от неожиданного рывка, и он упал на спину. Копье просвистело над головой, вертясь на лету, и врезалось в разноцветный пол, вспугнув стаю жирных мух.

Я шагнул вперед, поднял меч и замахнулся. Верхней частью меча я вскрыл ему лоб, над правым глазом, расколол череп, как плод руммана, как раз когда он проморгался — и увидел надвигающуюся смерть.

У него было время, прикинул я позднее, чтобы увидеть летящее вниз острие волнистого клинка, переливавшегося всеми цветами Бивреста. Мне было все равно, что он чувствовал; главное — он был мертв. Он носил золоченую кольчугу Старкада поверх своих обносков, и я понял, кто надругался над моим недругом.

— Я получил твою весточку, — сказал я, обращаясь к вспоротому лицу, потом перешагнул через него и вышел наружу, где клубилась пыль, лязгали мечи и сновали темные фигуры, как корабли в тумане. Сверкнул клинок, послышался чавкающий звук.

Из пыли выступил Ботольв, огромный, как утес Зиза, и вскинул руку, заметив, что я принял боевую стойку. Я расслабился — похоже, схватка завершилась.

— Мы не справились бы без них, — выдохнул Ботольв и мотнул бородой куда-то в сторону Мертвого моря. Я поглядел туда и успел различить, в круговороте красно-золотой пыли, всадника на белом коне. Гордо выгнутая шея, пышный хвост, у всадника в одной руке кнут, а другой он снимал украшенный перьями шлем — он был в полном доспехе. Показалась начисто выбритая голова и потное молодое бородатое лицо, ослепительно сверкнувшее белыми зубами.

Из-под брони виднелась белая джубба, и купец во мне узнал атлас из Великого Города. По кайме плаща тянулась золотистая арабская вязь. От всадника пахло алоэ, даже среди вони дерьма и смерти.

— Я Билал аль-Джамиль ибн-Абдель Азиз ибн-Нидал, — поведал он. — Если при тебе нет письма, о котором мне говорили, молись богам, что ведут тебя по жизни.

Я молча зашарил в своем кошеле и выудил мятое, все в пятнах письмо наместника, после чего поклонился, что показалось мне подобающим. Араб принял письмо, разгладил, прочитал, а затем вернул мне с легкой улыбкой, поднял кнут в знак приветствия, поворотил своего великолепного жеребца и ускакал прочь.

— Что за херня? — прорычал Финн, появляясь из пыли, меч и щит в свежих зазубринах.

— Наш спаситель, — ответил я, все еще сбитый с толку.

— Такой милый, — прибавил Ботольв с мрачной усмешкой. Финн рассмеялся и взъерошил пыльные волосы Козленка. Тот тоже усмехнулся, пусть его смешок быстро перешел в надрывный кашель. Смеялись все, даже я. Облегчение выживших.

Квасир обошел площадь и вернулся с докладом.

— Десять убитых, шестеро раненых, — сказал он мне, мрачный, как каменный алтарь. — Сигват мертв. Гарди и Хедина Шкуродера мы нашли в поле, голых и выпотрошенных.

Ботольв тяжело вздохнул. Финн откинул голову и завыл, как больная собака. Квасир дернул его за плечо, только тогда он затих.

— Потерь было бы больше, если бы не сарацины, — продолжал Квасир, гладя Финна по плечу. — Старик Ахмад говорит, что их ведет командир крепости в Эн-Геди.

Я заметил поодаль вожака деревенских, и он тоже увидел меня и склонил голову в знак уважения, а затем пошел вместе с односельчанами в освобожденную деревню.

Сигват лежал на спине и улыбался двумя улыбками — одна протянулась от щеки к щеке, другая зияла от уха до уха. Кровь из обеих стекала в грязную слякоть под его головой.

— Сорока не обманула, — угрюмо произнес Коротышка Элдгрим. — Он был обречен.

— По крайней мере, Ингер убит, — отозвался Ботольв, выходя из разрушенной церкви и вскидывая вверх копье. — Мы положим его к ногам Сигвата и других.

Так мы и сделали, выкопав лодку-могилу за околицей селения, и нам помогали деревенские. Мы погребли Сигвата, Гарди, Хедина Шкуродера, Оски, Арнфинна, Торстейна Синяя Рубаха, Торда, Откеля, Карлсефни и Хрольва, плотника-дана, — сперва, конечно, вымыли и положили в землю с оружием и в кольчугах. А тело Ингера бросили им в ноги.

И в той же могиле мы схоронили Старкада и тех его людей, кого смогли отыскать в разоренных полях и канавах.

Клегги, опечаленный гибелью Хрольва, уверял, что наших погибших выкопают, едва мы уйдем, ведь их похоронили с кольчугами и мечами, но Ахмад настолько оскорбился, когда Козленок перевел ему это, что я уверился — наши мертвые побратимы в безопасности.

Мы заночевали с подветренной стороны разрушенной церкви — никому не хотелось идти внутрь, ибо там по-прежнему пахло кровью и смертью, даже после того, как усталые селяне собрали тела разбойников и похоронили их в другом месте.

Пусть они голодали, Ахмад и другие изрядно постарались и принесли нам кое-какой еды с разоренных полей. Крохи, конечно, однако заодно с нашими собственными скудными припасами это позволило кое-как перекусить, и мы старались не обращать внимания на запахи еды из сарацинского лагеря.

— Сегодня нас потрепали, — сказал Квасир, когда все расселись у костра, угрюмые, как вороны на пожаре.

— Кто бы говорил, — проворчал Ботольв, честно расставшийся с серебром, проспоренным Квасиру.

Но тот не радовался победе.

— Худшее еще впереди, — сказал я, все мигом умолкли. Я стиснул зубы и уставился в огонь, гадая, что сталось с Мартином, — монах исчез во время схватки, — его святым копьем и рунным мечом. Оружия не нашли ни при Ингере, ни поблизости; единственной добычей стало снятое с тела Ингера шейное кольцо Старкада и золотистая кольчуга. Теперь у меня есть то, что нужно ярлу Бранду. Стоило ли оно всех смертей — другой вопрос.

Двое сарацин возникли из мрака, при полном вооружении, и позвали меня побеседовать с Билалом аль-Джамилем ибн-Абделем Азизом ибн-Нидалом. Я, признаться, уходил от костра с облегчением, столь густым было витавшее над ним отчаяние. Козленок, повинуясь моему жесту, поспешил следом. Он сказал мне, что имя Билала означает «Билал прекрасный, сын Нидала, сына Абделя Великолепного, египтянин».

— Ты можешь называть его «господин», — добавил он многозначительно, когда я пробурчал, что с таким имечком язык сломаешь.

Этот Билал аль-Джамиль устроился в белом с золотом шатре, внутри горели фонари, землю устилали ковры, поверх были раскиданы подушки. Меня и Козленка пригласили садиться, как бы не замечая пыли, крови и гнетущего настроения. Я чуть было не отказался.

— Ты Орм, — сказал Билал аль-Джамиль по-гречески, почти чисто. — Аль-Кудс послал весточку, что ты гонишься за разбойниками, которые одолевали нас несколько недель. Мы смогли прикончить часть из них — десятка три, я полагаю, считая и вашего сородича.

— Он нам не родич, — торопливо возразил я. — С севера, как и мы, но не родич. Мы думали, его держат в плену, а он, похоже, был у них вожаком.

Билал аль-Джамиль нахмурился и молчал, пока тихий раб разливал набид в серебряные кубки и накладывал засахаренных орехов, которыми Козленок немедля набил рот.

— Не вожак, — наконец сказал араб и пренебрежительно махнул рукой. — Так, мелкая сошка. Главный у них Черное Сердце. Тот уволок все припасы, награбленные тут, в свое логово и укрылся там с тремя сотнями воинов.

Он скорчил гримасу.

— Они пожирают своих мертвецов, — поведал он. Для меня это была не новость. Потом он улыбнулся ослепительной, открытой, счастливой улыбкой. Так улыбаются безумцы и пьяницы. — Но мы вскроем его логово, этот Кальб аль-Куль, ты и я вместе.

Я поперхнулся набидом. Я-то думал, дело сделано. Насколько я мог судить, у Билала небольшой отряд всадников, как говорят сарацины, сага, а также десяток-другой пехотинцев. Вместе человек сто в лучшем случае, и горстка побратимов в довесок. Очень хотелось сказать ему, чтобы он шел трахать коз, что мне сильно повезет, если Братство не распадется до утра, а уж тащиться боги ведают куда и сражаться с такой оравой врагов…

Вместо этого я вытер губы и справился, где находится логово Черного Сердца.

Билал аль-Джамиль весело улыбнулся.

— В Масаде, — бодро ответил он, — недалеко от Эн-Геди.

16

Это был, как сказал Финн, закуток Хель, подходящее место для убийцы детей вроде старины Ирода. Финново знание христианских евангелий оставляло желать лучшего, но тут он оказался совершенно прав.

Верблюжий катышек с плоской вершиной, гора Масада выглядела жутью навозного цвета, исполосованной дорогой к старому римскому лагерю, а огромный водосброс, который римляне выстроили, ныне превратился в водопад осыпи.

Валы обрушились, но сама отвесная скала была достаточно высока, чтобы увидеть ее из Эн-Геди, так что тем, кто там скрывался, не было нужды подновлять укрепления. Даже подъем по старому водосбросу займет не менее получаса, под беспощадным солнцем и под градом стрел и камней — в общем, проще сразу заколоться.

— Тогда мы нападем ночью, — сказал аль-Мисри. Я вытер пот с лица и оглядел его войско: батили из Египта, иссиня-черные масмуды, местные бедуины. Только масмуды сражались пешими, в длинных рубахах до пят и тюрбанах, вооруженные щитами, копьями и луками; но они не смогли бы найти и собственные члены при свете дня, не говоря уже о том, чтобы подняться на гору ночью.

Был еще один путь вверх, я потрудился узнать. Его именовали Змеиной тропой — опять рука Одина, — к северу и востоку от этой скалистой громадины, гордой, как нос драккара. Тропа, мне сказали, коварна и при дневном свете и так узка, что один крепкий воин может задержать на ней сотню противников. Ночью легче прикончить дозорных, но подниматься намного тяжелее — хуже того, защитники завалили тропу наверху, по словам лазутчиков, отправленных аль-Мисри.

— Единственный путь на вершину — утес высотой в десять ростов человека, — донесли они.

Финн посмотрел на меня, я поглядел на Квасира, сердце бешено заколотилось, а нутро словно стиснула холодная рука.

— Проще простого для паренька, таскавшего чаячьи яйца в Бьорнсхавене, — прогудел Финн и весело хлопнул меня по спине.

— Если встретишь его, дай мне знать, — ответил я с горечью. — Быть может, он расскажет, вытворял ли такое в темноте, на незнакомой скале и в чужой земле.

Но я уже знал, что надо сделать, подозревал, что такова моя участь, с того мгновения, когда Козленок, подсев к костру рядом со мной в Эн-Геди, одним простым вопросом сорвал полотно с лица истины.

Эн-Геди, когда мы пришли туда, оказался самоцветом Мертвого моря в этом краю покатых, бурых и выбеленных солью холмов, местом раскидистых пальм и — чудо из чудес — водопадов. Мы просто стояли под струями воды, запрокинув лица, как умирающие растения, и грезили о высоких кораблях, море и песчаных берегах.

Мы были почетными гостями аль-Куниса, но поселили нас в прохладных шатрах за пределами стен и башен крепости, возведенной для защиты полей бальзама, запахом которого был напоен воздух. Наш хозяин был слишком умен, чтобы допустить ораву викингов внутрь стен.

Мы разожгли костры, и неслышно ступавшие траллы принесли миски с едой — и какой едой! Баранина, ягнятина, мясо молодых голубей, приготовленные с шафраном, лимоном и кориандром, с розовой водой и мурри наки. Мы ели пальцами, спеша набить брюхо впрок, и рыгали в масленые от жира бороды.

Два дня мы провели вот так, чиня снаряжение и востря клинки, приходя в себя после всех испытаний.

Мы плавали в чаше под водопадом, а закутанные в черное женщины с кувшинами для воды визжали от нашей наготы и бежали прочь, закрывая лица руками — и хихикая сквозь пальцы. Были даже женщины, которых мы могли коснуться, присланные аль-Мисри, который, как все согласились, был ярлом ничуть не хуже всякого северянина. Если кто и догадался, что он откармливает нас на убой, таким хватило ума не произносить этого вслух.

В ночь накануне выступления к Масаде, покуда мухи и жуки с гудением носились возле костра, я сидел и слушал разговоры побратимов, наполовину не тут, но — Эйнар мог бы гордиться мною — все же внемлющий настроениям Братства.

Кто-то играл на дудке, скорее перебирал напевы. Финн пытался сделать скрипилиту из местной лепешки и спорил с Ботольвом насчет того, когда получит оставшийся выигрыш за свою правоту по поводу Ингера. Квасир и Хленни, которого прозвали Бримили — Тюлень, потому что он зачесывал назад волосы и мазал их пахучим маслом, — кидали тавлеи и ссорились: было уже слишком темно, чтобы видеть, как падают кости.

Клегги сидел заодно с Козленком возле Коротышки Элдгрима, одного из шести наших раненых, получившего рукоятью меча по виску; признаться, он был в наихудшем состоянии.

Поначалу казалось, что это просто удар по голове, и он встал, шатаясь и вытирая кровь, и даже усмехнулся. Однако час спустя схватился за живот и упал, свернувшись калачиком, и с тех пор так и лежал, дыша громко и натужно.

Я хотел оставить его здесь, вместе с Рыжим Ньялем и Торстейном Обжорой, — один ранен в ляжку, другой лишился двух пальцев на левой ноге. Надеюсь, за Коротышкой приглядят, и мы заберем его на обратном пути. Если вернемся, конечно. Козленок поднялся и пересел ко мне, весь в жире и по-прежнему жующий, — достойный наследник Финна. Побратимы сошлись на том, что прозвище подходит мальчишке как нельзя лучше — он постоянно что-нибудь грыз.

— Как ты? — спросил я. Он кивнул, судорожно проглатывая кусок во рту, чтобы ответить.

— Хорошо. Почти так же хорошо, как в Ларнаке.

— Погоди, вот попробуешь в Миклагарде, — сказал я, и он усмехнулся. А потом спросил:

— Коротышка умрет?

Я пожал плечами.

— Это ведомо Одину. Судя по храпу, он просто спит. Очухается к нашему возвращению.

Мальчик пожевал, потом сказал:

— Если он умрет, мы сами его вымоем. Без женщин?

Я моргнул, но признал, что так можно. Он счастливо улыбнулся.

— А в чем дело? — справился я. — По мне, Элдгрим даже после смерти будет падок до юбок.

Козленок наморщил нос. Он знал, о чем я говорю, но девочки были для него помехой, а женщины — еще хуже и всегда хотели его причесать.

— Они смеются, — сказал он. — Я слышал, как они мыли рыжего.

— Ну, — отозвался я, слушая вполуха, — он был врагом. — Быть может, подумалось мне, он гонял их по всей деревне и наверняка хотя бы одну завалил на спину.

Козленок понял, что я имею в виду, он теперь хорошо знал наши повадки. Но мальчик покачал головой, проглотил последний кусок scripilita и посмотрел на меня своими темными, как у кошки, глазами.

— Они смеялись, потому что у него не было… ну… — Он положил руку на свою промежность. — А у Коротышки есть член, Торговец?

Ночной воздух внезапно остыл, по спине поползли мурашки.

— Что? — Мальчик услышал, как изменился мой голос, поэтому насторожился. — Что там насчет Ингера? — Я не хотел его пугать, но Козленок насупился. Я перевел дыхание и улыбнулся. И повторил вопрос, уже мягче.

— Когда с него сняли одежду, члена под ней не было. Женщины смеялись и говорили, что он не мужчина. Ни ятр, ни члена.

Я молчал, облизывая пересохшие губы, а мысли скакали в голове, обгоняя одна другую. Нет ятр. Нет члена. Отрезаны.

А потом другая мысль, что грызла меня, прокралась вперед и оскалилась по-волчьи, словно в насмешку над остальными, оставив меня ошеломленным и растерянным.

Я все еще чувствовал растерянность, когда мы оказались перед рассветом у подножия утеса, куда вывела Змеиная тропа; вокруг пояса веревка, все побратимы смотрят мрачно, бледные и притихшие в синих сумерках.

— Считай, что на мачту лезешь, — проворчал Финн, приняв мое молчание за страх перед подъемом. Он забеспокоился еще сильнее, когда я не послал его трахаться с козами или что-нибудь в этом духе, но хлопнул меня по плечу, и мы оба осмотрели скалистую стену, различимую в первых проблесках зари.

Меня пугал не сам подъем, а то, с чем я могу столкнуться наверху. То, о чем я не сказал — не смел сказать другим; впрочем, они сами догадаются очень скоро.

Первые четыре локтя я преодолел легко, утренний ветерок выдувал пыль из-под моих пальцев, — хороший признак, похоже, никто давненько не лез этим путем. Это не скала над черным морем, скользкая от брызг и чаячьего помета, с буйными крачками и тупиками, что высовываются из своих тайных нор и так и норовят ткнуть клювом в лицо; к таким-то я привык. Нет, эта скала была сухой и осыпалась под пальцами.

Я лез дальше, нащупывая углубления и трещины, совсем крохотные ямки, ощущая, как тяжесть веревки тянет меня вниз, чувствуя укусы ветра, но все равно обливаясь потом.

На полпути, отдыхая, я посмотрел вниз и различил только скопище теней. Над окоемом мало-помалу разгоралась заря. Надо спешить, времени все меньше.

Двумя локтями выше моя нога соскользнула, и левая рука сорвалась — на ней не хватило пальцев. Меня развернуло, я держался одной правой, болтался, словно висельник, бешено молотил ногами. Я бы закричал, если бы не прокусил губы до крови; сухожилия в правой руке вопили оглушительно — пусть для меня одного.

Хрип громом отдавался в ушах. Из-под ног вниз летели камешки, от подножия донесся тихий шорох — то ли проклятие, то ли вопрос.

Задыхаясь, я изогнулся всем телом, насколько позволяла веревка, изловчился, поставил ногу на опору, сорвался, нащупал снова. Качнулся, вонзил в трещину пальцы увечной руки и вцепился изо всех сил.

Потом слегка расслабился и почувствовал, что пот заливает глаза, во рту солоно. Мои руки и лодыжки словно разрывались от боли.

Я вытянул руку, дрожащую, как крылья мотыля, нашел новую опору, ухватился пальцами и перенес ногу выше. Сапоги отчаянно заскрипели, как бы возражая против своей окончательной гибели на этой скале. Забавно, какие мысли посещают человека в этакие мгновения.

Вершина появилась неожиданно, я тяжело перевалился через край и упал ничком, стараясь отдышаться. Змеиная тропа исчезла в сумраке слева от меня, а наверху не было никаких валов. Основная часть громадного дворца Ирода проступала справа, ветер стонал над холмами, повсюду виднелись странные тени и красные огоньки костров. Где-то поблизости блеяли козы.

Я медленно поднялся, старательно вслушиваясь и следя, чтобы не съехать случайно обратно по предательской осыпи. Вон глыба камня, последняя из толстых колонн, когда-то стоявших вдоль дворцовой дорожки. Я обвязал ее веревкой и сбросил свободный конец с обрыва.

Я ждал, затаившись и наблюдая, а белесая заря разгоралась все ярче. Ветер шелестел в развалинах, подобно горячему дыханию великана. И все же я дрожал.

Квасир влез первым, пыхтя и отдуваясь. Я помог ему взобраться, и он рухнул без сил.

— Задница Одина! Однако…

Финн взлетел по веревке, точно по прямой мачте. Ничуть не запыхавшись, он протянул мне мои щит и меч, которые затащил наверх заодно с собственным оружием. Его улыбка казалась жутким оскалом.

— Молодцом, Торговец. Тебе только по скалам и лазать.

Они взбирались один за другим, хрипатые и потные, лязгая кольчугами, щитами и оружием. Я вздрагивал при каждом новом лязге, опасаясь, что нас раскроют. Даже с веревкой подъем был непростым для мужчин в кольчугах — а Ботольв припер и мою, тщательно свернутую и перекинутую через плечо.

Последним влез Козленок, отчаянно цепляясь за веревку своими мальчишескими ручонками, и у меня снова подвело брюхо — но тут я увидел, что от пояса Козленка тянется кожаный ремень к поясу Ботольва.

Верзила с ухмылкой сел на краю, протянул руку и втянул Козленка наверх, будто спелый колос. Я проглотил сухой комок в горле, потому что не хотел брать мальчишку с нами, но другие озадаченно косились на меня — мол, ты чего, он же побывал с нами во всех предыдущих переделках.

Я прикинул расстояние до ближайшего здания, весьма пышного, пусть и всего двух окон в высоту, и частично обрушившегося. До него пришлось бы бежать по открытой местности, и мне это не нравилось. Арабы должны напасть, когда взойдет солнце, значит, мы здесь слишком долго, сидим глупыми овцами в быстро исчезающем сумраке.

— Что скажешь, Орм? Рванем по-быстрому? — прошептал Финн мне на ухо.

Не знаю, не знаю. В любом случае нас неизбежно засекут, и пусть большинство разбойников греются у костров, кто-то не вовремя отойдет отлить, а до ворот над Змеиной тропой подать рукой. Там почти наверняка дозор, и нас увидят, едва рассветет, а вряд ли разбойники послали в дозор слепого и глухого тупицу.

Как будто в ответ на мои мысли из сумрака раздался крик — ни по-гречески, ни по-арабски, а на северном наречии.

Мы замерли. Крик повторился, на сей раз громче и суровее, и я услышал стук и увидел искру — дозорный пытался зажечь факел. Побратимы переглянулись, явно гадая, как быть, а Финн зарычал. Изо рта у него уже торчал римский костыль, я понял, что он вот-вот гаркнет в ответ — но тут Козленок тоненько заблеял.

Получилось очень похоже на блеяние козы, лучше я в жизни не слышал. Мальчишка проблеял еще дважды. Я стиснул руку Финна, скорее ощутив, чем разглядев его порыв. Северянин на страже? Не друг, но враг…

Дозорный вполголоса выбранился и сгинул в полутьме. Ботольв молча взъерошил волосы Козленку и довольно усмехнулся.

Я поглядел на небо, пытаясь понять, сколько времени у нас в запасе. Хотя — какая разница? Весь окоем уже сделался медово-желтым, а ветер стих.

Один — наш Все-Отец, великий бог. Он оборотень, когда появляется в зримом облике, но если хотите ощутить присутствие Одноглазого, найдите уединенное местечко и подождите. Я делал так и чувствовал, как он движется сквозь лес, в тысячах таинственных звуков, в тихом шелесте ветра, который шевелит листву и ветви, и в яростном вихре, что сотрясает деревья и отмечает путь Дикой Охоты.

Но чаще всего его ощущаешь в той диковинной и жуткой тишине, которая опускается порой на море, горы и лес.

Легко ощутить Одноглазого в земле прозрачных фьордов, студеной воды, голых скал и густых сосновых боров — но той ночью, на пустынной вершине горы в Серкланде мы все ощутили, как Один нисходит в тишине, чтобы, помнилось, напоить воздух хмелем.

Глаза заблестели, побратимы закивали, заежились от мурашек по коже, догадываясь, что что-то происходит. Что-то коснулось моей руки, и я подскочил, ощупал ее и ощутил влагу и песок.

Другое время, другое место… Каменная лестница близ гробницы вождя гуннов под Киевом… Брызги воды с неба, желтого, как волчьи глаза.

— Денгизих! — прошипел я и увидел, как глаза Финна широко раскрылись. Он вспомнил имя вождя гуннов, вспомнил все — как раз опять задул ветер, пригнув к земле языки пламени далеких костров.

— Давай!

И мы помчались, когда мир погрузился во тьму.

Песчаная буря подкралась под покровом ночи с пересохших набатейских холмов, напоенная зноем пустыни Син, прокатившаяся над окрестностями Акабы.

Она сметала все на своем пути в длинной Вади-Араба, завывая, точно скопище джиннов, и накинулась на Соляную долину. Потом расправила могучие плечи, огибая дряхлые камни Моава и холмы Иудеи у Мертвого моря, где встала на дыбы, будто горячий жеребец, и обрушилась на Масаду.

Мгновенно стало нечем дышать, нас поволокло ветром, крутя так и этак, под громкий вой освобожденного Фенрира; солнце отказывалось всходить, рассвет не наступал.

Мы шатались, как пьяницы, цеплялись друг за друга, неслись вперед, когда щиты ловили ветер, словно паруса. Ползли на четвереньках, как собаки, и наконец укрылись в полуразрушенном здании, юркнули крысами в зияющие дыры в задней стене, попрятались за обломками. Что угодно, лишь бы уберечься от секущего ветра, полосовавшего наши тела до крови.

Там горели фонари и потрескивал костер, пламя отбрасывало длинные, причудливые тени. Мужчины у костра вскочили при нашем появлении, потрясенные вторжением шайки незваных гостей.

Они затараторили на греческом и арабском, но в ответ получили только грозный рык и лязг железа, и только тогда эти люди сообразили, что мы не друзья, а враги, и что сбылись их худшие опасения.

Схватка оказалась короткой и кровавой, ибо куда им было против нас. Восемь человек легли замертво, и всем было плевать, как громко они кричали, умирая, ведь никто не мог разобрать ни звука в пронзительном вое ветра. Всего один из них успел схватиться за меч — и немедленно умер.

Побратимы понемногу успокоились и присели у костра. Я огляделся, пнул угольки. Мы находились в просторном помещении с огромным камнем посредине — я узнал ромейский алтарь Христа.

Тут была одна-единственная дверь, надежно закрытая, пусть ветер наскакивал на нее резкими порывами. Песок сыпался внутрь по нашим следам сквозь дырки в задней стене, а костер потихоньку прогорал, отчего громадные тени на стенах диковинно выгибались.

— Ветер Тора, — пробормотал Квасир и улыбнулся. — Наш Орм сам прядет свою судьбу. Глядишь, старик Одноглазый нам подсобит, да и Громовержец не подкачал.

Побратимы принялись творить отводящие знаки, схватились за обереги, ведь этой ночью преграда между мирами истончилась, и неразумно упоминать о богах.

Всем известно, что судьба человека — ее прядут норны — не определена заранее, но может быть изменена. Эйнар верил в это, и, казалось, ему удалось перебороть трех сестер, но его хвастовство побудило норн спрясти новый узор — особенно Скульд, хозяйку того, что могло бы быть.

Во всяком случае, у меня были свои мысли по этому поводу. Один, если только я не принял старика Одноглазого за доброго дядюшку, ясно обозначил цель — ясно для меня, пусть и не для остальных. Я знал, что нам предстоит, и не мог заставить себя сказать другим.

Теперь, когда мы укрылись в этом пропахшем кровью месте, побратимы, озираясь по сторонам, облизывали губы и дивились вслух.

— Люди Великого Города сложили этот алтарь Христа, но до них Ирод держал тут рабов, — поведал Финн остальным. — Он был царем Иудеи.

— Да ну? — усомнился Хленни Бримили. — Я всегда думал, что Христос был царем Иудеи.

Финн пожал плечами:

— Кто их разберет? Говорят, девять сотен иудеев отражали тут осаду древних римлян, которые построили стену, что добраться до них.

Молчание. Мы все видели остатки этой стены. Как сказал Финн, будто Нос Мешком уперся своим носом в гору, но среди нас мало осталось тех, кто помнил старину Гейра, так что шутку не поняли.

— Они победили? — спросил Ботольв.

— Кто?

— Древние римляне. Они победили иудеев?

— Угу, — отозвался Финн, но Квасир громко сплюнул.

— Здесь никто не погиб, как воин, — прорычал он. — Сирийская шлюха в Эн-Геди рассказала мне об этом месте, когда узнала, куда мы идем. Когда древние римляне поднялись наверх, то увидели, что им не с кем сражаться. Все иудеи убили себя: мужчины, женщины и дети.

Снова пала тишина, побратимы смущенно заерзали, будто опасаясь мести призраков этого места.

Я надел кольчугу, и мы стали ждать, наблюдая сквозь отверстия в задней стене, как ярится буря, как мечется пыль и тлеют угли в костре.

Было темно, я так и запомнил, свет исходил разве что от тех громадных, почерневших от времени груд серебра, и трон, на котором он сидел, выглядел огромным. Оковы, прежде удерживавшие Ильдико, свешивались с руки, но ее костей — или костей Хильд — нигде не было видно.

Только Эйнар на троне Атли, каким я впервые увидел его в Бьорнсхавене у Гудлейва, в толстом плаще с меховым воротником, ладонь на рукояти прямого меча, стоящего на острие, другая рука поглаживает усы.

Обрамленное волосами цвета воронова крыла, его лицо именно такое, каким я запомнил его при расставании, молочно-бледное, с желтизной на щеках, а глаза настолько запавшие, что мнятся черными ямами. Я вонзил в него свой меч, взяв выкуп кровью за убийство моего отца.

— Ты откроешь им то, что знаешь, — или они сами узнают.

Мое молчание послужило ответом, и он прибавил:

— Теперь ты знаешь цену Рунного Змея. — И свет отразился от его клинка, вспышка, другая, третья, ослепив меня…

Взошло солнце, ударило мне в глаза, и Финн оказался надо мной, колотя по моим рваным сапогам, — дескать, пора вставать. Все конечности затекли от сна в холодной кольчуге; я кое-как распрямился, и мы сгрудились у задней стены, присматриваясь к местности.

Когда луч солнца коснулся моего лица, вонзился копьем внутрь и словно окатил нас золотом, я обернулся и увидел побратимов, ожидающих в молчании, с лицами суровее мельничных жерновов.

Тогда я понял, ощутил инаковость всего происходящего, неизбежность того, что должно случиться, — и рассказал им, что нас проверяли и что те, кто здесь сейчас, в этом помещении, угодны Одину; они сочтены достойными клятвы в сердцах и на устах. Мы служим Одину, и путь домой будет непрерывной битвой. Проклятие Эйнара снято. Квасир хмыкнул, а я молчал, уповая, что хоть один окажется достаточно умен, чтобы сообразить, чего я не открыл. На мгновение мне почудилось, что это будет Квасир, но он пожал плечами. Усмешка Финна была свирепой, и он заговорил сквозь зубы, обращаясь к остальным:

— Крушители щитов и питатели орлов, молитесь Одину, берите щиты и оружие, потому что мы снова братья по крови, и это будет долгий и кровавый день.

Вдруг Ботольв оглянулся и спросил:

— А где Козленок?

И тут прозвучал рог — аль-Мисри напал на ворота.

От нас требовалось задержать их минут на двадцать, не больше. Мы сражались вдвое дольше и в конце концов очутились в окружении, в кольце щитов, едва переводящие дух, с окровавленными мечами и топорами, и те, кто был бос, спотыкались и скользили меньше тех, кто дрался в ошметках сапог.

Отменная сага для доброго скальда, но, как многие другие, она осталась несложенной. С тех пор я пытаюсь поведать ее, но безуспешно.

Помню только обрывки и отдельные картины, словно осколки разбитого зеркала, — вот Клегги бродит кругами, причитая, что потерял свой щит, и кровь хлещет из обрубка его руки. Вот араб пятится от меня, его зубы летят из пасти, точно расколотые напольные плитки.

И Финн, рубящий, колющий и подставляющий щит, вдруг замирает, пялится на человека, которого хотел убить, а тот огрызается и замахивается.

Финн лишился части волос и уха из-за этого промедления, вскрикнул от боли и ужаса, когда ему открылась истина, и разрубил в куски щит противника. Наконец очередной его выпад раздробил кольчугу и кость, а следующий поразил противника прямо в бороду.

Хав сын Хроальда, мы звали его Ордигскегги, Щетина, погиб. Один из побратимов, которых мы пришли спасти.

К тому времени как масмуды перебрались через насыпь, рассеяли разбойников и принялись охотиться на них, мы уже попадали на колени в кровавую слякоть, изливая в пыль слюну и кровь. Как будто я шел под водой и видел жемчужный поток пузырьков изо рта, чувствовал, что легкие горят от недостатка воздуха. Земля и небо покачнулись, поменялись местами…

На всем небосводе двигались лишь два ворона, этакие иссиня-черные кресты в полупрозрачной синеве, подернутой дымкой зноя. Казалось, я лежу на волнах, глядя на воду над собой.

Вороны лениво кружили противосолонь. Все вороны левши, так говорил Сигват. Если это вороны. Наверное, и вправду вороны, посланцы Одина.

Я лежал на спине. Не помню, как это случилось.

— Торговец?

Небо заслонила собой человеческая фигура, черные пряди волос развевает ветер. На мгновение, на бесконечное мгновение мне почудилось, что это Хильд отыскала меня, восстав из мертвых. Но нет, она давно мертва, погребена в кургане Атли.

— Торговец, ты цел? На, выпей.

Фигура наклонилась, исчезла, появилась вновь. К моему лицу поднесли мех с водой, и я понял, что это Квасир, со своей вечной ухмылкой. Он потерял повязку, и мертвенно-белый глаз сверкал, как жемчужина, на перемазанном кровью лице. Кожа на лбу содрана и болтается, словно тряпка, пахнет от него железом и смертью. И кругом вьются мухи.

— Ты упал, как срубленное дерево. Небось перегрелся, — пояснил Квасир. — Но теперь уже все, и у нас есть вода. Пей.

Теплая и солоноватая вода показалась мне слаще меда. Я кое-как встал. Рядом валялись тела, усеянные мухами, а Хленни Бримили обшаривал трупы и срезал кошели.

— Восемнадцать наших мертвы, Торговец, — сказал Квасир, оторвавшись от меха. — Но эти ублюдки порублены в клочья. Вон, гляди.

Он указал на бурую равнину за полуразрушенными зданиями, где висела знойная дымка, заставлявшая дрожать перед глазами дворец Ирода. Какие-то фигуры, жутко искаженные из-за дымки, ходили туда и сюда — явно не просто так.

Конечно. Последнее убежище, три огромных ступени вниз от клина Масады, этой полной призраков и проклятой богами горы посреди воплощенного Муспелльсхейма.

Я пошатнулся и оперся на Квасира. Под холстиной, которую мы все напялили на себя, его кольчуга обожгла мою ладонь. Наверняка и моя тоже раскалилась. Ноги подкашивались.

— Козленок?

Квасир покачал головой.

— Никаких следов. Верно, сгинул еще там, в той дыре.

Я мотнул головой, чтобы прочистить мозги, и это движение отозвалось страшной болью. Я чуть было не упал, но Квасир подхватил меня и сунул мне в руки мех с водой:

— Выпей еще. Но не слишком.

Я выпил, почувствовал себя лучше и улыбнулся ему:

— Не кровь, я надеюсь.

— Он ответил кривой ухмылкой.

— Только христиане боятся крови, — сказал он, явно вспомнив историю Радослава.

Кровь в воде. Хитроумный замысел Одина.

Путь к истине пролег сквозь кровь тех, кого мы пришли спасти, и большинство убил рыдающий Финн. Другие чувствовали себя не намного лучше, все теперь знали то, что я выяснил первым, — наши побратимы были вожаками разбойников, кастрированными пожирателями падали.

Я наткнулся на Гейрмунда сына Сольмунда, который помог мне залечить лодыжку, поврежденную в погоне за Вигфусом Щеголем по крышам Новгорода. Он истекал кровью из полудюжины ран и даже не мог говорить.

Потом мне попался Траин, которого мы прозвали Фьорсфавнир, Забиратель Жизней, когда он на спор прикончил больше вшей, чем кто-либо еще, проведя горящим факелом по швам своей одежды и спалив мерзких тварей. Теперь у него на губах лопались алые пузыри.

И Сигурд Хеппни, дурацкая шутка, ибо его никак нельзя было назвать Удачливым. С его распластанного тела я забрал знакомый предмет — святое копье Мартина.

Они и другие, все мертвы, все те, кого мы пришли спасать.

Последний стоял на развалинах верхнего яруса во дворце Ирода, упершись спиной в поручень: рунный клинок жадно скалится в одной руке, Козленок дергается в другой. Финн, рычащий и окровавленный, Годи, тоже весь в крови, возвышался перед ним; Ботольв, с широким копьем в могучем кулаке, встал рядом.

Ну вот, опять. Другое время, другое место, биение сердца, клинок у горла Козленка, алый отблеск пламени факела, рука Свалы…

Как и она, Вальгард Скафхогг не собирался сдаваться. Колющий Дерево. Утонченные греки сумели подобрать только «Пелекано». И он точно черен сердцем.

— Отпусти мальчишку, — процедил Финн, дрожа всем телом от безумной ярости, готовый выплеснуть ее, как мед из переполненного рога. — Слышишь, Вальгард?!

— Меня укоротили, — ответил Вальгард, — но ума я не лишился, Лошадиная Задница.

— Мы пришли за вами, — взвыл Финн, чуть не плача. — От самого Миклагарда! Вы же наши братья…

— Побратимы, — поправил Вальгард, качая головой. — Сначала мы перестали быть мужчинами, а потом побратимами и верными Одину. Он оставил нас — жребий Эйнара, сам знаешь. То, что мы совершили, чтобы выжить, не заслужит нам одобрения старухи Хель.

Его голос был тих и спокоен, и это пугало сильнее, чем если бы он рычал и метался, как бешеный волк. Он почернел лицом от солнца, как масмуди, носил местную одежду и остатки тюрбана, высох до костей от зноя и отчаяния. И все равно в его рассуждениях был изъян. Тут он заметил меня.

— А вот и юный Бальдр.

В его голосе не было ничего, кроме усталости, но глаза загорелись, когда он перехватил мой взгляд. Вальгард шевельнул рукой с мечом, и блик пламени озарил волнистые руны на лезвии.

— Старкад сказал, что этот меч был когда-то твоим, мальчик, — сказал он. — Рунный меч. Он сказал, что ты добыл его в гробнице Атли.

Старкад много чего наговорил, подумал я, особенно если ему вспороли ребра, а он молил остановиться. Вальгард моргнул, когда я произнес это вслух, и я понял, что угадал в точности, — было именно так, как если бы я видел все собственными глазами, скрытый от чужих взоров силой сейд.

— Я забрал меч, — ответил Вальгард с вызовом, но все же неуверенно, будто пытаясь убедить себя, что если я владею сейд, этот меч давал мне силу — а теперь даст ему. Его страх смочил потом пальцы на рукояти, сжимавшиеся и разжимавшиеся, и пот начал стекать по резьбе, открывавшей дорогу к невообразимому богатству.

— Теперь я заберу его у тебя, — сказал я, заметив, что Ботольв подобрался ближе, намереваясь рывком выхватить Козленка у Вальгарда. Большие круглые глаза мальчишки были устремлены на меня, правой рукой он сжимал оберег Тора на шее. — Ты причинил своему ярлу немало хлопот, Вальгард Скафхогг, но я сдержал свою клятву.

— Это какую?

— Я пришел за тобой. Я ярл Обетного Братства, в конце концов.

Он улыбнулся, криво до отвращения. Я мотнул головой, указывая на Козленка:

— Что теперь, Вальгард? Твои люди разбежались, а сарацинский ярл жаждет поиметь тебя в задницу. — Я надеялся, что мой голос звучит убедительно, а внутри изнемогал от страха.

— И ты спасешь меня?

— Я твой ярл.

Его рот исказился, он с немалым трудом выдавил:

— Не ярл. Не мой. Ты ничтожество, парень. — Его лицо было безумным, глаза чернели скважинами отчаяния, но голос его был резок и разил не хуже меча. — Мы заплатили цену. Мы, те, кого Эйнар оставил в жертву.

— Мы все заплатили за Эйнара, — возразил я. — Но это закончилось. Один улыбается.

Ответом был хриплый смех, похожий на вороний грай.

— Один улыбается? Ты теперь и годи? Если так, тебе ведомо, что Одноглазый улыбается лишь тогда, когда чует вонь жертвы.

Я знал это, конечно. Я знал это и не поделился с другими до боя. Все те, кто нарушил клятву, должны были умереть — и он последний. Финн уже догадался, что к чему, и потому отчаянно глядел на меня и на него.

Я пожал плечами, притворясь, будто мне все равно, и потеребил бороду жестом, который позаимствовал у Рерика, кормчего Братства, погибшего под Саркелом. Скафхогг заметил этот жест. Они были друзьями, кормчий и корабельный плотник, но теперь уже плевать на всякую дружбу.

Ботольв шевельнулся, и Вальгард плотнее прижал лезвие к шее Козленка.

— Еще шаг, Имир, и голова мальчишки покатится по камням. Бросайте оружие.

Финн тяжело вздохнул и кинул Годи на пол. Я заметил, как он смотрит на Вальгарда, и вдруг вспомнил, что они были приятелями задолго до того, как я появился на «Сохатом». Еще я видел, что Вальгард не понимает тоски Финна, и Финн это чувствует, отчего и сидит на корточках, будто лишившись сил.

Ботольв с грохотом уронил навершие копья. Вальгард посмотрел на меня.

Я бросил свой меч, и он слегка размяк, хоть и не ослабил хватки на горлезаложника. Козленок был бледен, но глаза его не отрывались от моего лица. Плохо, все плохо… И для нас самих, а уж для паренька… Я мысленно поклялся, что, если Один его спасет, больше никогда не потащу мальчишку с собой.

— Я так удивился, когда этот малек выскочил из тучи песка, — сказал Вальгард, лаская пальцами щеку Козленка. — Я понял, что у нас неприятности — а в нем наше избавление.

— Отдай его, — хрипло проговорил Финн.

Вальгард промолчал, только метнул на Финна презрительный взгляд. Он не собирался сдаваться: тот, кто совершил все эти злодейства, чтобы выжить, кто грыз еще теплую печень другого человека или вспарывал ребра ненавистному врагу.

Ботольв опять пошевелился. Поймал мой взгляд. И подмигнул.

Во рту пересохло, я облизал губы. Я знал, что должен усмирить безумца, раз уж Вальгард сосредоточился на мне.

— Что ты намерен сделать с мальчиком? — спросил я, мысленно суля Одину все на свете, лишь бы мой голос не дрожал.

— Буду держать при себе, покуда не получу обещаний, — сказал он и засмеялся. — Клятвы тоже сгодятся. И шербет.

Он знал, чего хочет, это точно. Если он выпьет шербета Билал аль-Джамиля, это будет означать, что его приняли как гостя, а гостя не убивают. Если он заставит нас поклясться Одином, Локи убережет его от расправы.

Но араб не предложит прохладного напитка за жизнь тощего греческого мальчонки — Один об этом позаботится, ведь он требует смерти Вальгарда-клятвопреступника, и даже норны не посмеют его остановить. Или Аллах.

Ботольв наклонился и переступил с ноги на ногу, и я увидел, как голова Вальгарда начала поворачиваться к нему. Ботольв явно изготовился к отчаянному прыжку. И Один надоумил меня, как поступить.

— Тебе не справиться с ним, Скафхогг, — сказал я презрительно. — Думаешь, этот оборвыш позволит тебе сбежать? Делай с ним, что хочешь. Но ешь его поскорее, потому что другой еды у тебя уже не будет.

Вальгард взвыл, и в этом вое было все — ярость, стыд, злоба. Он запрокинул голову и завыл еще громче, а Ботольв бросился вперед.

Я знал, что у него не получится. Вальгард взревел и махнул мечом. Волнистое, испещренное рунами лезвие готово было ровнехонько отсечь Ботольву глупую башку. Он тоже знал, что погибнет, и с рыком стремился в Вальгаллу.

Именно тогда Козленок выпустил оберег Тора и локтем засадил Вальгарду в пах. Потом он рассказывал, что почувствовал удар там, куда и метил попасть, насмотревшись на мертвое тело Ингера, — в тростинку, через которую Вальгард мочился.

Та погрузилась, по его словам, во что-то мягкое. Вальгард согнулся пополам и завопил, его рука с мечом дернулась — и отрубила Ботольву левую ногу ниже колена. Нога взмыла в воздух, разбрызгивая кровь, и даже падая, точно мачта, Ботольв правой рукой схватил Вальгарда за горло, потряс, как собака крысу. А потом повалился навзничь, увлекая врага за собой.

С истошным воплем Вальгард рухнул с уступа и полетел вниз. Он дрыгал руками и ногами, будто пойманная вошь, а затем, с коротким то ли смешком, то ли проклятием, сгинул под пронзительный скрежет рунного клинка по опоре и наконец распластался неподвижно на камнях далеко внизу.

Финн бросился к Ботольву, сумел поймать тело, когда то уже готово было отправиться вниз. Козленок кинулся ко мне, а я опустился на колени и обнял его; оба мы тряслись, как в лихорадке, и я был гораздо ближе к тому, чтобы зарыдать.

— Я и в этот раз не боялся, — прошептал он, дрожа так сильно, что вполне мог прикусить себе язык.

Я не мог ответить, только обнимал его и глядел, как Финн оттаскивает Ботольва от края и перехватывает поясом окровавленный обрубок ноги.

Потом, мокрый от слизи и пота, он сумел остановить кровотечение. Улыбнулся красными губами, когда Ботольв застонал и попросил принести сапог, после чего глаза верзилы закатились, и он потерял сознание.

Финн усмехнулся, сплюнул кровью сквозь зубы.

— Большой дурак выживет — но станет короче на одну ногу.

Эпилог

Наиболее ценное имущество морского разбойника — не добрый меч, не крепкая кольчуга и не серебряные кольца. Это морской сундук, немного длиннее меча, шириной в ладонь и глубиной в локоть.

Там хранят все, что имеет ценность, а прочее, что туда не влезло, просто бросаешь при необходимости, пожимая плечами без сожаления. Сундук еще и твое сиденье на палубе, за веслом, подушка, чтобы преклонить голову, первое, что ощущаешь, когда просыпаешься, и последний ночной сон; это твоя жизнь.

В моем сундуке до сих пор лежит какое-то количество серебряных монет, полученных от Sarakenoi, что оказались верны своему слову и не только набили наши заплечные мешки, но и проводили нас до берега; а там мы послали весточку Гизуру. Он приплыл к нам на «Сохатом», с командой из людей ярла Бранда, ибо побратимов теперь едва хватало на то, чтобы вести корабль на веслах, — столько погибло, а уцелевшие почти все были ранены. Кроме меня, конечно; Квасир смерил меня взглядом единственного глаза и покачал головой, дивясь моей глупости — ну как можно верить, что Рунный Змей и вправду исцеляет?

Мой меч. Я спустился вниз и вырвал его из мертвой хватки Скафхогга, а потом попросту не смог устоять перед желанием осмотреть лезвие — я ведь слышал, как меч скрежетал по камню, когда Вальгард падал. Ни царапины, ни зазубрины. Даже солнечный свет, казалось, очень осторожно перемещается вдоль этого лезвия, а мое лицо искажалось и дробилось сотней отражений в затейливой веренице рун.

Меч стоил нам боли и смерти. Эта рунная железяка, с ухмылкой, как оскал черепа, завела нас в Одинову кузню на краю света, где Одноглазый перековал Братство в то, что ему требовалось, выбросив лишнее.

И ради чего? Чтобы получить в дар все серебро в мире? Чтобы оказаться достойными этой рунической змеи? Я завернул меч в драный арабский серк и сунул в свой морской сундук, заодно с треклятым копьем, похоронив под запасной рубахой, штанами и сложенным плащом. И все же я чувствовал, как струится из них сейд, ощущал резьбу, которую сам нанес на рукояти, с указаниями на дорогу к серебру Атли. После всего, что случилось, я до сих пор понятия не имел о цели Одина, догадывался лишь о цене.

Еще в моем сундуке был сухой лист, который я вытащил изо рта Арнора после боя в тутовой роще. Он напоминал мне, среди прочего, о том, как мы потеряли Арнора и Власия, брата Козленка, о смертях, которые я мог бы предотвратить, но не потрудился это сделать. Как сказал ярл Бранд, что нам ромейские кровавые распри? Тем не менее я долго чувствовал на губах привкус ярловой гривны, железистый привкус крови, — так хочется сплюнуть…

Также в сундуке лежала серебряная гривна Старкада, покуда я не передал ее Бранду, когда мы вернулись, — он как раз получил кучу дирхемов за сдачу Антиохии и готовился отплыть в Море Тьмы. Свалы в его стане уже не было, ее продали арабам, и я бы, верно, разозлился. Но вместо гнева испытал облегчение — и сам того устыдился. В общем, мы присоединились к Бранду в качестве особого отряда.

Наконец в моем сундуке лежал и кусок веревки с «Сохатого», туго свернутый и перетянутый шнуром, просмоленный от высыхания. И лежит там по сей день.

Когда я открываю сундук, чтобы достать костяную иглу или сухие носки, запах возвращает меня в море, на борт «Сохатого», и я воочию вижу побратимов: вот Козленок, серьезный, бледный и худой, с тонкими ручками и ножками и большим бело-розовым шрамом на боку; вот звериный оскал Финна; вот Ботольв, в лихорадке от раны, из обрубка ноги сочится гной; вот Коротышка Элдгрим, очнувшийся и понявший, что ничего не может запомнить, ибо в голове каждый день словно кто-то подметает.

И мертвецов я тоже вижу: Вальгард Скафхогг и Щетина, Траин Забиратель Жизней и другие, потерявшие мужество и веру в Одина, а с ними и саму жизнь; призраки кружат, точно джинны, призраки тех, кто сгинул навсегда в песках Серкланда.

На другой чаше весов Одноглазого выжившие: Финн, Гизур, Квасир, Хленни Бримили, Торстейн Обжора и остальные, едва ли больше двух десятков, все выкованы Одином, истинные побратимы, на веслах «Сохатого», гребут, направляя корабль вослед ярлу Бранду, и чают оказаться в море, где брызги замерзают серебряными бусами.

Нос «Сохатого» был устремлен на север, и мы развернули парус, а воины были уверены, что Убийца Медведя, любимчик Одина, приведет их к таинственному сокровищу, раз он вернул себе рунный меч. Если кое-кто и недоумевал, с чего это ярл вечно хмурится и забивает себе голову всякими глупостями вроде просмоленной корабельной веревки, которой отбивают лад движения весел, такие люди хранили молчание. Орм Убийца Медведя, поговаривали, убил противника на хольмганге с одного удара.

У кормчих, как всегда, нашлось собственное название даже для этого огрызка веревки. И коварство Локи в этом названии не ускользнуло от меня, когда я мысленно сравнивал гибель Скафхогга и прочих с ценностью проклятого клада Одина.

Они называют его «горьким концом».

От автора

Попытка понять смысл событий на Ближнем Востоке в конце X века — или в любой другой период — немедленно вызывает головную боль.

Суннитский халифат Аббасидов медленно рушится под натиском собственного войска мамлюков, состоящего из турок, славян и берберов, на троне сменяют друг друга малозначимые халифы, которых вырезает семейство Буйидов из Багдада. В то же время другая династия, Хамданиды, утверждается в Алеппо, но все же сражается под черными знаменами Аббасидов, клянясь на словах в верности багдадским халифам.

Между тем торжествующие шииты-Фатимиды покоряют Северную Африку, берут Александрию и заново переименовывают ее в Каир (Победоносный), а затем движутся на север, чтобы положить конец распрям и принести стабильность в хаос малых царств Сирии и Палестины, одно из которых пребывает под властью самозваного Икшида Мухаммада ибн-Туга в Иерусалиме.

Одновременно возрождающаяся Византийская империя бьется за Антиохию и Алеппо, ряд кампаний Никифора Фоки приводят к захвату Тарса и в год, описанный на страницах этой книги, к большому походу, опустошившему Джезиру.

Примерно два года спустя Никифор Фока был убит Иоанном Цимисхием (Красные Сапоги) и Львом Валантом — при попустительстве императрицы Феофано, — зарезан во сне в своем дворце. Иоанн стал новым императором, и кое-кто полагает, что это спасло Византийскую империю. Красные Сапоги — и следом за ним Василий II — в конце концов завладели Антиохией, а также половиной Сирии, Халабом и большей частью Палестины вплоть до Назарета, в религиозной реконкисте, что предшествовала Первому крестовому походу столетием позже.

Ярлы Бранд и Скарпхеддин — собирательные образы, составленные на основании «портретов» нескольких северных вождей той поры, в основном с территории нынешней Швеции, что уходили разбойничать в Средиземное море со всеми мужчинами, женщинами и детьми, которыми правили; главным образом, они бесчинствовали в Испании, где до 976 года находился у власти аль-Хакам II, а потом его сменил легендарный аль-Мансур.

Нет никаких исторических сведений о массовом побоище при Антиохии, включавшем полноценное участие византийского войска, но почти наверняка там произошло несколько крупных стычек. Мне хотелось, чтобы Орм и Братство приняли участие в таком конфликте, поэтому я придумал великую битву — за что мне ничуть не стыдно.

Как всегда, когда пишут об этом периоде, основным источником сведений является Лев Диакон, родившийся около 950 года. В ранней юности он приехал учиться в Константинополь, а в 986 году участвовал в походе на болгар императора Василия II, присутствовал при осаде Триадицы (София), где имперская армия потерпела сокрушительное поражение, и едва не расстался с жизнью.

Около 992 года он начал писать историю империи, предположительно в Константинополе, но не успел закончить этот труд до своей смерти. История Диакона состоит из десяти книг и охватывает период от 976 года, то есть правления Романа II (959–963), Никифора Фоки (963–969) и Иоанна Цимисхия (969–976).

Лев Диакон описывает войны против арабов, в том числе возвращение Крита в 961-м, завоевание Антиохии и Северной Сирии (968–969), болгарскую войну (969) и победу над русами (971), один из самых блестящих периодов в истории поздней империи. Применительно к правлению Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия труд Диакона — единственный сохранившийся источник, из которого все последующие историки черпали и черпают сведения.

Тот факт, что более чем за сто лет до крестовых походов византийцы начали религиозную войну за возвращение Иерусалима, часто упускают из вида. Иерусалим считался городом трех религий — иудейской, христианской и ислама, — и арабы защищали его именно как таковой, от всякого, кто подступал к городским стенам.

Это позволяло христианам совершать паломничества в Святую землю, посещать святые места, упомянутые в Писании и не опасаться преследований. Вызывает неподдельное изумление то обстоятельство, что многие из паломников были свежеокрещенными северянами, норманнами и славянами из русских земель; их ничуть не страшили дальняя дорога и чужая земля, они охотно плавали в Иордане, доказывая верность новому божеству.

Кажется правильным, что те, кто верил в старых северных богов, также могли искать обновления веры в Святой земле.

Как всегда, это сага, которую надлежит рассказывать у костра длинными темными вечерами. Любые ошибки или упущения являются моими собственными и не должны испортить повествование.

Белый ворон Одина

Новгород, зима 972 года.

Морозным зимним днем, когда солнце едва просвечивало сквозь свинцовую толщу небес, княжеские палачи приступили к своим зловещим приготовлениям. Они срубили и притащили подходящую сосновую жердину — ровную, гладкую, в человеческий рост высотой.

Ствол, толстый с одного конца, заметно утончался к другому краю. Палачи заострили его еще больше и щедро смазали жиром. Вслед за тем они приволокли жертву — молодую женщину, ни живую ни мертвую от ужаса. Они уложили ее лицом в снег и, широко разведя ноги несчастной, накрепко привязали их за лодыжки. После этого один из мужчин бросил ей на спину конский чепрак и уселся верхом. Его подельники тоже не теряли времени: вооружившись сыромятными ремнями, они прикрутили руки женщины к двум вбитым в землю кольям. Жертва вскинула голову и тонко, отчаянно закричала — кровь из разбитых губ закапала на снег.

— Сего дня, на восьмой год правления великого князя Владимира, — раздался громкий, распевный голос глашатая, — эта женщина мещерского племени признана виновной…

— Даника, — пробормотала Тордис так тихо, что лишь мы смогли расслышать. — Ее зовут Даникой.

Утренняя звезда — вот что означало ее имя на языке славянского племени, к которому принадлежала женщина. Бедная Даника, больше ей не суждено любоваться утренними звездами. Смертоносное заостренное жало медленно продвигалось внутрь ее извивавшегося тела. Палачи оставались глухи к пронзительным воплям своей подопечной, но при этом они бдительно следили, чтобы грубая рогожа ненароком не соскользнула с ее оголенных белых ягодиц: подобным образом они пытались оградить женское достоинство несчастной жертвы от похотливых взглядов слюнявых идиотов, затесавшихся в толпе. Напрасный труд… Палачам так и не удалось соблюсти предписанную благопристойность действа, ибо очень скоро белая рубаха женщины вся пропиталась кровью и плотно облепила ее тело.

Глубоко заблуждаются те, кто считает насаживание на кол примитивным и незамысловатым зверством. Скорее уж, это своеобразное искусство, и надо отдать должное княжеским палачам — они владели им в совершенстве.

Трое мужчин медленно, со знанием дела проталкивали заостренный кол вглубь женского тела. Вот она, злая шутка Локи: подобно опытным целителям, палачи действовали осторожно, чутко прислушиваясь — нет, не к воплям несчастной, а к собственным движениям, — дабы серьезно не повредить внутренние органы жертвы и не даровать ей слишком легкую смерть. Время от времени они ненадолго прерывали свой утомительный труд и, задыхаясь от натуги, отирая пот, обменивались короткими замечаниями — обсуждали состояние легких, сердца, печени казнимой — и давали друг другу советы. Выглядели они при этом до странности неприлично — словно любовники, склонившиеся над телом общей подруги. В какой-то миг возникла заминка — требовалось принести свежих опилок и посыпать залитый кровью снег. И то правда: не барахтаться же палачам в образовавшейся жиже. Того и гляди, поскользнешься и испортишь все дело…

Одно точное движение — и острый нож вспорол кожу над правой лопаткой женщины. В образовавшемся отверстии немедленно показалось деревянное острие, доказывая, что все было сделано грамотно: кол прошел вдоль позвоночника, благополучно миновал сердце и вышел из тела жертвы. Толпа отозвалась восторженным ревом. Куча почтенных, хорошо одетых горожан — ядро новгородского веча — одобрительно трясла окладистыми бородами. Казнь прошла успешно. Злосчастная Даника была насажена на кол, словно бык на вертел. И она все еще оставалась живой, о чем свидетельствовало слабое подергивание конечностей. Как и было задумано…

Палачи перерезали ремни, державшие женщину в распяленном виде, и вновь связали ее ноги — теперь уже вместе, у основания кола. Разумная предосторожность: это помешает жертве сразу же соскользнуть вниз по столбу. Затем палачи медленно — словно опасаясь потревожить истерзанное тело — подняли жердину и утвердили ее в заранее вырытой яме. Яму тут же забросали землей и плотно утрамбовали. Мало того, основание кола укрепили с помощью специальных подпорок. Вот теперь можно наконец перевести дух — все проделано в лучшем виде. Так сказать, в полном соответствии с законом и пожеланием уважаемого веча…

Связанные босые ноги Даники не доставали до земли, и тело под собственным весом медленно сползало вниз. Мягкие белые снежинки кружились в воздухе и падали на свеженасыпанный земляной холмик. Через три дня — а именно столько потребуется агонизирующей жертве, чтобы умереть — сугроб у ее ног основательно пропитается кровью, сделается сначала ярко-алым, а затем побуреет.

Несомненно, это была великолепная демонстрация мастерства княжеских палачей. И оставалось только восхищаться отлаженной машиной правосудия, действующей в этом городе, который сами жители уважительно величали Господином Великим Новгородом. Увы, я вряд ли мог в полной мере насладиться предложенным зрелищем, ибо сам был следующим на очереди. Мысль моя лихорадочно металась в поисках ответа на вопрос: «Что бы такого предложить правителям Новгорода, дабы убедить их держать свой жуткий кол подальше от моей трясущейся задницы?»

Возможно, погребальный курган, в котором собрано все серебро этого мира, покажется им приемлемой ценой?

1

Гестеринг, Эстергетланд, начало осени 972 года.

Накануне того дня, когда мы запланировали перегонять лошадей с летних пастбищ, небо словно прорвало. Высунувшись в дверь, я наблюдал, как с моря наползает сплошная серая пелена. Северный ветер нагонял тяжелые тучи, которые изливались нескончаемыми потоками дождя. Достаточно было прислушаться к его неумолчному шуршанию — точно клубок рассерженных змей шипит, — чтобы понять: это надолго. Дождь будет идти не один день.

Внутри жизнь текла своим чередом. Торгунна только что подкинула дров в очаг и теперь устанавливала котел поближе к огню. Тонкое личико альва и могучий бюст, как у корабельной ростры — вот какова она, наша Торгунна. Эта темноволосая девица («ну, чисто гальюнная фигура», как изволил выразиться Квасир) обладала совершенно особым взглядом. Когда она, саркастически изогнув бровь, смотрела на вас своими непроницаемо-черными — точно помет старой овцы — глазами, вы невольно ощущали потребность съежиться и уползти куда-нибудь подальше. Мы все были потрясены, когда Квасир решил на ней жениться. Старина Финн, вдрызг напившийся на свадебном пиру, выразил общее мнение, сказав: «Видать, слишком долго пробыл в плавании… Ну, посудите сами, зачем такому человеку, как Квасир Плевок, жена? Вот увидите, шести месяцев ему будет достаточно. По весне он снова запросится в море, к своим гальюнным фигурам».

Рядом с ней примостилась Ингрид: длинным ножом она решительно — так что косы на плечах подскакивали — крошила капусту и украдкой бросала взгляды на Ботольва. Ну, то есть это ей казалось, что украдкой… Эта малышка — тоненькая и светловолосая, полная противоположность Торгунне — давно уже была влюблена в Ботольва и, судя по всему, дело шло к официальной помолвке.

Обе девушки были родом из соседнего хутора под названием Гуннарсгард. Торгунна приходилась сестрой Тордис, той самой, что вышла замуж за Тора Железнорукого. Согласно завещанию, обе сестры являлись полноправными хозяйками усадьбы — вот уж их старик учудил так учудил! У нас ведь испокон веку ведется, чтобы земля отходила к старшему в роду. Но делать нечего, обе сестры так и жили на хуторе, а Ингрид, двоюродная, обреталась у них в приживалках.

Помню, тогда многие завидовали Тору: мол, хорошо устроился, с тремя-то женщинами под одной крышей. Хотя те, кто помудрее, только хмыкали и качали головами. Три жены, говорили они, втрое больше беды. Тор и в самом деле одно время подумывал жениться на Торгунне — чтобы наложить лапу на все имение и жить себе припеваючи. Но тут появился Квасир и увез Торгунну в Гестеринг, а с нею заодно прикатила и Ингрид. Случилось это вскорости после того, как мы с побратимами обосновались в здешних местах.

— Ну, как оно там? — спросила Торгунна, оглядываясь на стук захлопнувшейся двери.

— Весь двор превратился в одну большую лужу, — ответил я, усаживаясь на корточках возле огня. — Знаешь, Торгунна, подбрось каких-нибудь травок в свой горшок. В такую погоду все мечтают о вкусной и горячей еде.

— Ага, все только и делают, что мечтают, — фыркнула она, — а работать никто не хочет.

Вот уж неправда! В таком месте, как наш хутор, всегда полно работы — даже если за окном льет как из ведра. В доме стоят два ткацких станка, и за ними трудится целая толпа рабынь. День-деньской они ткут рулоны вадмаля, из которого потом составят полосатый парус для «Сохатого».

Да, здесь никто не сидит без дела! Все постоянно чем-то заняты — либо шьют, либо вяжут, либо что-то мастерят из кожи или дерева. Все, даже малые дети… Так что Торгунна не права.

Правда, в настоящий миг наша детвора как раз не работала. Мальцы со всех сторон облепили могучего Ботольва и, пища на все лады, требовали от него очередной истории. В ушах звенело от их звонких голосов. Чего-чего, а детей в доме хватало. Трое мальчишек постарше были рождены нашими рабынями от прежних хозяев. За последние годы к ним прибавилось еще двое сыновей от моих побратимов… ну, и кукушонок ярла Бранда жил с нами. Постепенно помещение заполнялось людьми. Они возвращались с улицы, привлеченные запахами готовящейся еды. Серые фигуры возникали из серых сумерек, принося с собой сырость и запах непогоды. В дверях они отряхивались, смахивали дождевые капли с покрасневших носов и спешили занять место возле очага.

Шум, толчея, удушливый запах намокшей шерсти… Чтобы избежать в этой сутолоке нечаянных тычков и дружеских оплеух, я пересел в свое высокое резное кресло. Здесь меня никто не потревожит, и я могу спокойно наблюдать за моими домочадцами. Вот Ива, ирландская рабыня, пытается натянуть теплую рубаху на своего сынишку. Толстощекий карапуз отчаянно отбивается, но мать в конце концов побеждает. Пухлые ручки скрываются в шерстяных рукавах. И как раз вовремя, потому что Торгунне приспичило отправить рабыню в кладовую за мидиями. Ива уходит, бросая встревоженный взгляд на своего отпрыска — она зовет его Кормаком, — который шустро ползет в угол, облюбованный сворой охотничьих собак.

Я сижу, кутаясь в шерстяной плащ, и чувствую, как меня охватывает тоска. Ладонь сжимает рукоять рунного меча, острие которого упирается в земляной пол у меня под ногами. Я пристально разглядываю узоры, испещряющие рукоять, и все глубже погружаюсь в воспоминания. Руны эти вырезаны моей собственной рукой под руководством Коротышки Элдгрима. И все это случилось давным-давно — когда мы без сил брели по степи, унося ноги от могильника Аттилы с его чертовой кучей серебра. Вообще-то я не слишком силен в рунах… Но нанесенного рисунка мне вполне бы хватило, чтобы снова отыскать дорогу к кладу. В то самое проклятое место, затерянное посреди безбрежного Травяного моря.

Смерть товарищей и пережитый тогда ужас — всего этого мне хватило, чтобы принять решение никогда больше туда не возвращаться. Но вот зачем-то же я начертал эти знаки… Словно, в нарушение данного себе обещания, все-таки намеревался вернуться к могиле Аттилы. Не иначе, как сам Один водил моей рукой.

И я попался на этот крючок. Долгие годы я рвался и метался, пытаясь освободиться от страшного соблазна; придумывал веские причины, чтобы не вести своих людей к утраченному кладу; пытался отвлечь их с помощью грабежей и богатой добычи. Но в глубине души я всегда знал: рано или поздно этот миг настанет. Я буду вынужден вновь отправиться в то проклятое место — или же поделиться секретом с Квасиром и отпустить его в одиночку. И то, и другое было в равной степени невозможно. Ибо мы оба принадлежали к Обетному Братству, и нарушить данную клятву было для меня столь же страшно, как и вернуться в жуткую тьму могильника.

Та давняя клятва.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Некогда сказанные слова связали нас по рукам и ногам. Страх стать клятвопреступником в глазах божества вел нас сквозь все жизненные бури и штормы. Он толкал нас на деяния, которые когда-нибудь будут воспеты лучшими скальдами… и другие — те, что мы хотели бы навсегда погрести под ночным камнем, дабы не вспоминать и не мучиться от запоздалых угрызений совести. Всякое бывало. И все же вера в наше Братство оставалась непоколебимой. Когда мы стояли на поле боя — спина к спине — и сражались против всего света, каждый из нас знал: человек, чье плечо ты ощущаешь рядом, тебя не подведет. Он не сделает шага в сторону, не оставит один на один с врагом. Он твой побратим, а посему будет сражаться вместе с тобой до самого конца. Пока вы оба не победите… или не умрете.

Именно эта вера позволила мне проделать долгий путь от положения сопливого мальчишки до высокого резного кресла в моем собственном доме. Впрочем, кресло-то было не мое — я взял его в качестве добычи в последней схватке той войны, которую мы вели за ярла Бранда и нового короля Эйрика. Помнится, я подобрал его в доме человека по имени Ивар Штормовая Шляпа. Про Ивара рассказывали, будто ему достаточно махнуть своей волшебной шляпой, чтобы нагнать бурю на море. Что и говорить, этому недотепе, конечно же, стоило схватиться за свой магический колпак, едва только он завидел наш корабль на входе в его фьорд. Потому что полдня спустя, когда мы отчалили от берега и скрылись в безмятежно-спокойной морской дали, усадьба Ивара превратилась в кучу дымящихся угольев. Бедняга лишился всего — даже своего резного кресла.

После того набега мы и приплыли в здешние места. Толпа суровых мужчин, бывалых викингов, поселилась в старом доме, пропахшем мокрой шерстью и псиной, звеневшем от детских криков и брюзжания вечно недовольных женщин. Я потратил немало сил в стремлении сделать эти стены родными для моих побратимов, и в какой-то миг мне даже показалось, будто я преуспел в своей затее. Настолько, что я принял решение навсегда осесть здесь с дружиной… так сказать, пустить корни на местных камнях. И установить собственный рунный камень.

На свете не так уж много умелых резчиков рун. А уж таких, кто сумеет запечатлеть в камне все сложные переплетения человеческой судьбы, думаю, и вовсе можно пересчитать по пальцам. Да еще не просто запечатлеть, а так вырезать, чтоб и через тысячу лет наши далекие потомки смогли бы прочесть написанное и восхититься деяниями былых времен. А мы все, чего уж греха таить, мечтаем оставить свой след в истории. Нам хочется, чтобы весь мир знал о нас — о том, как храбро мы сражались и как страстно любили. Вот почему так ценятся опытные резчики рун. Человек, достойно владеющий волшебной магией рун, в любом доме будет почетным гостем.

Камень для нашего Обетного Братства следовало испещрить сложным клубком перепутанных рун и нанести их инструментом, столь же тонким и деликатным, как клюв морской птицы. За эту задачу взялся рунный мастер по имени Клепп Спаки. Если верить его словам, резать руны его научил человек, который сам перенял мастерство у ученика знаменитого Варина. Да-да, того самого Варина, который увековечил в камне подвиги своего погибшего сына. И сделал это так замечательно, что прославил свою местность. Достаточно сказать, что благодаря ему один из соседних хуторов получил название «Рек», что в переводе означает «камень».

Помню, когда я впервые увидел руны, вырезанные для нас Клеппом, те были совсем свеженькими и еще некрашеными. Я пробежался по ним пальцами, ощущая каменную пыль, забившуюся в нанесенные извилины. Тогда я мало что понимал в рунах. Позже, конечно, поднатаскался… но не могу сказать, что в совершенстве овладел искусством чтения рун. Волшебная магия Одина так и не открылась мне, хотя я делал неоднократные попытки ее постигнуть.

А ведь мы способны читать пальцами не хуже, чем глазами. Не спорю, это трудное дело, не всякому оно под силу. Недаром же слово «руна» переводится как «шепот» или «секрет». Да что там говорить, коли самому Одину пришлось девять долгих дней и ночей провисеть на Мировом Древе. Как известно, Всеотец пригвоздил себя копьем к Иггдрасилю — и все для того, чтобы обрести магию рун.

Рассматривая камень Клеппа, я нахожу в хитросплетении узоров и линию собственной жизни. Она стала частью истории нашего Обетного Братства, и даже сейчас, годы спустя, когда время и непогода изрядно сгладили извилины на камне (зато испещрили мое собственное лицо морщинами), я нисколько в том не сомневаюсь. Вот эта линия, к примеру, напоминает мне бешеный галоп коня по имени Хравн — того самого, что мы купили у Толстяка Барди.

О, что это был за конь! Черный, как ночь, ни единого белого волоска, он вполне оправдывал свое прозвище. Имя «Ворон»^[3] приклеилось к нему подобно самому лучшему чепраку. Этот жеребец не предназначался для верховой езды, в его задачу входило лишь одно — драться и плодить потомство. Мы и приобрели-то его в надежде, что он породит династию боевых скакунов, тем самым превратив нас из простых всадников в заводчиков великолепных коней. В своих мечтах мы уже видели эти стада, пасущиеся на тучных эстергетландских лугах, которые ярл Бранд выделил нам в землях свеев и гетов — тех самых, что позднее усилиями Эйрика Победоносного преобразовались в Великую Швецию.

Хравн. Само имя этого зверя должно бы было послужить мне предостережением. Однако я слишком жаждал жить в мире и покое на этой первозданной земле. Мне даже думать не хотелось о том, чтобы снова вернуться на восток, к проклятой могиле Аттилы с его серебром. Так что я предпочел думать, будто конь по имени Ворон послан нам богами. Я счел его имя добрым предзнаменованием.

Так же, собственно, как и название дарованных нам владений. Если помните, усадьба наша именовалась Гестеринг, что переводится как Луговина Жеребцов. Чего ж лучше… Подходящее имя для прекрасной земли, раскинувшейся вдоль одного из самых живописных фьордов. Хорошая земля с отличным сенокосом и еще лучшим выгоном.

Хотя, если задуматься, то лежала она на берегу Аустрвегр-фьорда, то есть фьорда Восточного пути. И восточным этот путь назывался не по месту своего расположения, а потому, что вел на восток, в балтийские края.

И как бы ни тщились мои побратимы, но они не могли игнорировать зов Дороги китов, который постоянно доносился до них со стороны фьорда. Ежедневно я видел, как то один из них, то другой подолгу простаивал на галечном пляже. Набегавшие волны плескались у их ног, свежий ветер трепал волосы, а взгляд моих товарищей был устремлен на восток. Туда, где скрывались вдали чужие паруса. Туда, куда они сами мечтали отправиться. Ибо все побратимы знали об огромной куче серебра, похороненной в Травяном море. А ни один северянин, хоть раз ходивший в поход, не сможет долго противиться такому соблазну. Никто, даже я.

Я продолжал мрачно сидеть в своем кресле, уставясь на огонь. Со стороны могло показаться, будто я наблюдаю за домочадцами, но на самом деле я не замечал женской суеты возле очага. Голова моя была занята совсем другим. Я размышлял о камне Братства, которому полагалось бы стоять на одном месте, с годами все больше врастая в эстергетландскую землю. Думал я также о своих товарищах и о том, как горько я обманывался на их счет. Мне казалось, что они успокоились и смирились с мыслью об оседлом житье-бытье. Но теперь стало ясно: побратимы просто ждали, когда будет построен новый «Сохатый».

Окончательно я понял это в тот день, когда мы с Квасиром отправились в горную долину, где паслись по лету наши лошади. Мы ехали по тропе, и я обратил внимание, что Квасир постоянно бросает взгляды в сторону моря. А поскольку глаз У него всего один, бедняге приходилось то и дело изгибаться и поворачиваться в седле. Он смотрел поверх деревьев, которые гнулись под осенним ветром — словно принося нам вассальную клятву. И мне подумалось: вот и все мы, моряки, такие. Мы можем не замечать окрестных полей и лугов — благо те спрятаны за обступившим нас лесом. Можем даже забыть о горном кряже — великодушном великане, который верно служит нам, защищая от пронизывающих зимних ветров. Но невозможно даже на минуту позабыть о море, ведь куда бы мы ни поехали, везде ощущается его пьянящий соленый запах. Вот о чем я думал, пока наблюдал за акробатическими трюками Квасира. Он в очередной раз обернулся и встретился со мной взглядом. Лицо его тут же приняло упрямое выражение, и он поскреб щеку под повязкой, скрывавшей его мертвый глаз.

— Ну да, — пробурчал Квасир, — я люблю море. И что тут такого?

— Ты теперь женатый человек, — напомнил я. — Тебе надо научиться любить землю.

— А я думаю, — строптиво возразил он, — что моей жене придется полюбить море.

Несколько мгновений он хмурился, а затем рассмеялся вместе со мной. Увы, Торгунна была не из тех женщин, кого можно заставить чему-то учиться — если только она сама того не захочет.

Дальше мы ехали в молчании. Путь наш лежал в долину, с обеих сторон обрамленную высокими холмами. Основания холмов густо поросли деревьями, но выше лес отступал, и голые серые вершины ослепительно блестели на солнце снежными шапками. Эта зеленая долина — лучшая драгоценность в наших владениях — никогда не пересыхала в летнее время и использовалась как сезонное пастбище для лошадей. Вот и сейчас я с удовольствием посматривал в дальний конец долины — туда, где сплошной стеной стояли вековые сосны и ели.

Где-то здесь неподалеку пряталась маленькая хижина, в которой летом жили Калк с сыном — рабы, присматривавшие за нашим табуном. Лачуга так удачно схоронилась за изгибом тропинки, что мы бы, пожалуй, проехали мимо, если б не тянувшийся из трубы дымок. Заслышав стук копыт, Калк вышел нам навстречу. Одет он был в кьявал, обычную одежду траллов, которая представляет собой некую разновидность плаща — с капюшоном, но без рукавов. Фактически это два прямых полотнища, не скрепленные по бокам и застегивающиеся между ног на деревянную пуговицу. Подобно всем рабам, Калк носил эти отрепья круглый год (собственно, никакой другой одежды траллам не полагалось) и лишь в самые холодные зимы натягивал на ноги старые сапоги из грубой бычьей кожи.

Он поприветствовал нас коротким кивком стриженой головы и застыл в ожидании, задумчиво почесывая заросший щетиной подбородок.

— А где мальчишка? — поинтересовался я.

Калк откашлялся и хотел было сплюнуть, но потом, видать, вспомнил, что стоит перед своим ярлом, и передумал. Полагаю, ему трудно было привыкнуть к мысли, что такой вот зеленый юнец является его новым хозяином. Честно говоря, меня это не слишком удивляло, за последние годы я успел уже привыкнуть к подобному отношению. Мне не требовалось заглядывать в зеркало, чтобы узнать, как я выгляжу со стороны.

Узкое лицо с коротко подстриженной бородой, голубые глаза и волосы цвета пожухлого папоротника-орляка. Прическа тоже обычная для наших мест: волосы заплетены в косы и стянуты лентой на затылке. Удивляет, пожалуй, лишь телосложение: слишком уж развита у меня мускулатура для 22-летнего юноши. Эти крепкие плечи вкупе с широкой грудной клеткой красноречиво свидетельствуют о близком знакомстве с трудом гребца на драккаре. Добавьте сюда застарелые шрамы на костяшках пальцев (характерные для тех, кому пришлось изрядно поработать с мечом и щитом) и вы поймете: мальчик давным-давно успел повзрослеть и превратиться в бывалого воина. К тому же воина удачливого и богатого, которому довелось немало поездить по белу свету. Иначе откуда бы взяться этому ожерелью из серкландских монет? Серебряные монеты густо нанизаны на кожаный ремешок и завершаются подвеской в виде трех переплетенных треугольников. Это валькнут — символ могущественного Одина. Он считается довольно опасным знаком: слишком уж многие из носивших его преждевременно окончили жизнь по прихоти Одноглазого Бога.

А чтобы завершить собственный портрет, упомяну о предмете своей гордости — прекрасном рунном мече, а также о серебряных кольцах, украшающих мои пальцы. Ну и, конечно же, на шее гривна ярла — витая серебряная цепь с застежкой в виде двух драконьих голов, оскалившихся друг на друга.

Теперь вы знаете, как я выгляжу, и легко поймете, отчего старый Калк раздумал плевать мне под ноги. Он благоразумно проглотил свою вонючую слюну и двинулся нам навстречу, ухмыляясь и кланяясь на ходу.

Внезапное возвращение ярла Бранда в сопровождении толпы вооруженных мужчин вызвало немалый переполох в округе. Многие сочли за благо поспешно бежать, бросив все имущество. Их дома и наделы стали заслуженной наградой для избранного круга приспешников Бранда, и я тоже относился к их числу. Однако для таких, как Калк и его сын, мало что изменилось в жизни. Раб всегда останется рабом — кто бы ни сидел в высоком резном кресле главной усадьбы.

Тралл безмятежно болтал, пересказывая нам последние новости здешней жизни. Он согласился, что настала пора спускать лошадей с летнего выгона, сообщил, что у одного из жеребцов трещина в копыте. А также в очередной раз пожаловался на Тора Железнорукого, который снова отпускает своих кобыл пастись в нашей долине.

— Похоже, он считает эту землю своей, — высказал предположение Калк.

Мы договорились, что назавтра он погонит табун домой, и удалились, прихватив с собой захромавшего жеребца.

— Что, эта долина вправду принадлежит Тору? — спросил меня Квасир по дороге.

Я пожал плечами.

— Надеюсь, что нет. По словам Торгунны, земля является частью ее наследства. Я пользуюсь долиной на правах вашего ярла — поскольку и ты, и твоя жена живете под моим кровом. Если вам это кажется несправедливым, так и скажите. Тогда я решу, что делать. А почему ты спрашиваешь?

Квасир закашлялся, сплюнул под ноги коню и мрачно произнес:

— Тебя послушать, так это совершенно нормально — владеть целой долиной, словно парой сапог или каким-нибудь ржавым саксом. Странно как-то… порой даже не верится.

— А что ты хочешь? Чтобы эта долина перевернулась на спинку, точно домашняя сука, и подставила тебе свое травянистое пузо? Или чтоб скалы окрест оскалились в знак приветствия?

Квасир лишь раздраженно хмыкнул в ответ, и остаток пути мы проделали молча. Ехали медленно — чтобы охромевшее животное за нами поспевало, — и каждый думал свою думу. В тот день Квасир больше не заводил со мной никаких серьезных разговоров, но я постоянно ловил на себе его задумчивый взгляд. Это раздражало — как заноза, которую не можешь вытянуть. Я все ждал, когда побратим заговорит. И дождался.

На следующий день я, как всегда, сидел в своем высоком деревянном кресле и рассеянно наблюдал за Ивиным сынишкой. Малыш играл с одной из охотничьих собак: пухлыми ручонками он обнимал ее за шею, а здоровенная псина старательно вылизывала чумазую мордашку ребенка. Кормак был настолько светловолосым, что невольно закрадывалось подозрение, что сам ярл Бранд посеял свое семя в нашем доме. Вполне возможно, ибо два года назад ярл почтил нас присутствием и был принят со всеми полагающимися почестями. Некоторое время данный вопрос сильно занимал моих домочадцев, однако выяснить происхождение малолетнего Кормака не удалось. Никто ничего не знал наверняка, и меньше всех — сама Ива. Все, что нам удалось из нее вытянуть: «Было темно, и он принес с собой медовуху». Как вы понимаете, это не сильно помогло в нашем расследовании…

Квасир устроился на корточках рядом с моим креслом и некоторое время сидел молча.

— Что ты думаешь насчет Торкеля? — спросил он наконец.

В ответ я лишь пожал плечами. Я не знал, что ответить побратиму, ибо Торкель был еще одной проблемой, которая ставила меня в тупик. Оставалось лишь надеяться, что она разрешится сама собой.

Торкель объявился у нас недавно. Он приплыл на торговом кнорре Хоскунда, который прибыл с грузом разноцветных тканей, тонких ниток и иголок. Последние были столь хороши, что заставляли наших женщин ахать и охать от восторга. Торкель сошел на берег, протолкался сквозь толпу галдящих покупательниц и направился в сторону нашей усадьбы. Я смотрел, как он приближается к дому: все та же кривая улыбка на губах и жестковатый взгляд серо-стальных глаз.

В последний раз я видел эту ухмылку на бриттских берегах, на том самом клочке суши, который скотты именуют королевством Стратклайд. Тогда Торкель ушел, без боя уступив мне свое место в Обетном Братстве. Позже выяснилось, что все было подстроено заранее: мой отец смухлевал, дабы ввести меня в дружину Эйнара Черного, нашего тогдашнего предводителя. И то сказать, обмен выглядел совершенно неравноценным, кто бы на него согласился за просто так. Торкель — видавший виды воин, мне же в ту пору едва стукнуло пятнадцать. Я был совсем еще юнцом, зеленым и сырым, как свеженанесенная царапина. Однако Эйнар закрыл глаза на обман, тем самым подтвердив свою репутацию хитрого иудачливого ярла.

Помнится, тогда Торкель убрался к своей дюффлинской красотке, преисполненным самых радужных надежд. Сегодня же он сидел в моем доме, потягивал эль и рассказывал о приключившихся с ним бедах. Оказывается, с фермерством у него не заладилось, да и женщина его вскорости умерла. Торкель пытался торговать кожей и чем-то там еще, но и здесь его постигла неудача.

Итак, он решил вернуться к бывшим побратимам — и за кружкой доброго эля узнал о том, что история о серебряном кладе Атли оказалась чистой правдой. Те самые слухи, которые он в свое время поднял на смех и из-за которых, собственно, решил уйти из Братства, полностью подтвердились.

Немудрено, что в глазах Торкеля зажглись жадные огоньки.

— Тебя следовало бы окрестить Счастливчиком! — говорит Финн, и Торкель смеется — с излишней готовностью, на мой взгляд.

Он изо всех сил старается выглядеть вежливым, но я-то знаю цену такой предупредительности. Ясно как день: он просто стремится вернуть себе место в Обетном Братстве. Торкеля тоже манит греза отправиться за сокровищами Атли и обрести богатство, от которого он когда-то отказался. Уж теперь-то он не повторит прежнюю ошибку.

— С тех пор как он вернулся, — говорит Квасир, — наши парни стали заметно клониться влево.

Я непонимающе смотрю на Квасира, который невозмутимо подбрасывает тонкие щепочки в огонь. Поймав мой удивленный взгляд, он поясняет:

— Как будто на поясе у них подвешены мечи и боевые топоры.

Произнеся эти слова, он слегка отодвигается в сторону, и его место тут же занимает одна из охотничьих сук. Псина кладет голову мне на колено и грустно смотрит в глаза.

— Рано или поздно, — продолжает Квасир, — каждому мужчине приходится делать выбор. Мы достаточно послужили ярлу Бранду — без малого пять лет бороздили с ним реки Гардарики. Долгих пять лет, Орм!

— Но мы делали это по доброму согласию, — возражаю я, чувствуя, как почва уходит у меня из-под ног (знакомое ощущение — оно возникает всякий раз во время подобных разговоров). — И потом… ведь наша служба щедро оплачивалась! Что-то я не припомню, чтобы ты — или кто-нибудь другой — отказывался от награды.

— О, да, — соглашается Квасир, — первый год с ярлом Брандом оказался урожайным… да и все остальные были неплохи. Но вот что я тебе скажу, Орм: так на так оно и вышло! Сколько нашли, столько и потеряли. Недаром ведь про таких, как мы, говорится: трудно достается, зато тратится легко. И все же в то время мы верили: ты обо всем позаботишься. Раздобудешь для нас снаряжение и поведешь обратно в Травяное море — разыскивать могилу Атли. А ты вместо того зачем-то принял землю от ярла…

— Но нам прежде всего следовало построить драккар, ведь своего-то корабля у нас не было, — говорю я и чувствую, как предательская краска горячей волной заливает мне лицо и шею (эх, не привык я все-таки врать!). — Для этого нам требовался…

Я чуть было не сказал: «Нам требовался дом». Но вовремя осознал неуместность этого слова для людей, которые привыкли считать своим домом студеное море.

Тем не менее сдаваться мне не хотелось.

— Да ты сам припомни, — упрямо продолжал я, — пока шла война, нас с радостью принимали в любом доме, где жили сторонники ярла Бранда. Когда же война окончилась, мы стали никому не нужны. На всем побережье едва ли сыщется хоть парочка мест, где люди не разбегутся при нашем появлении. И я их не осуждаю… Кому это нужно — чтобы шайка отпетых разбойников вторгалась в их безоблачную жизнь? Так скажи мне, Квасир, ты что, предпочитаешь ночевать на снегу и питаться овечьим дерьмом?

— Да, третий год войны выдался тяжелым, — согласился Квасир. — Настолько тяжелым, что поневоле пришлось задуматься о собственной берлоге. Тогда мы были рады любому месту, которое могли бы назвать своим домом.

Вот так так! Нам действительно тяжело достался тот проклятый третий год войны против врагов ярла Бранда. Мы теряли боевых товарищей, пролилось немало крови… Но мне бы и в голову не пришло заподозрить своих побратимов в подобных мыслях. Я бросил испытующий взгляд в сторону Квасира (не шутит ли?). Но тот не смутился, не отвел глаз. Уж что-что, а в гляделки он играть умел — даром что одноглазый.

— И лишь в прошлом году мы окончательно поняли: ты цепляешься за любой предлог, ищешь причину, чтобы не идти туда, куда все мы рвемся, — в голосе Квасира послышались обличительные нотки. — Пока мы транжирили, ты старательно приумножал свои богатства. Все копил и копил… А это, согласись, странно — для такого молодого ярла, как ты.

— А что мне оставалось делать! — с жаром возразил я. — Потому и копил, что все остальные бездумно тратили. Ярл обязан кормить и вооружать свою дружину. А оружие, как ты знаешь, нынче недешево.

— О да! — усмехнулся Квасир. — Твою щедрость никто не подвергает сомнению, она давно уже вошла в поговорку. Вот только… В этом году, когда Эйрик стал риг-ярлом, тебе надо было выбирать между постройкой «Сохатого» и твоими лошадьми. И нам кажется, Орм, что ты сделал неверный выбор.

Ох, как меня задели его слова…

— Такой корабль, как «Сохатый», стоит больших денег! — вскинулся я. — Не говоря уж о том, что придется заново набирать команду… Или, может, ты собрался идти в поход за серебром пешком и в одиночку? Позволь напомнить, что от нашего Братства остались жалкие крохи — всего-то какая-нибудь дюжина человек… И двое из них в Хедебю: один начисто лишился мозгов, а другой вынужден за ним присматривать. Едва ли этого хватит, чтобы вывести в море кнорр. И уж тем более — чтобы отправиться в дальний поход!

Я разошелся не на шутку. Но Квасир легко выдержал всплеск моего негодования и, похоже, остался глух к ноткам сарказма в моем голосе. Смачно высморкавшись, он смахнул приставшую к носу соплю и безразлично пожал плечами. В его взгляде мне почудилась некая непонятная печаль, и это еще больше разожгло мой гнев.

— Беда в том, что ты пытаешься превратить оставшихся побратимов в пастухов для своих чертовых скакунов, — сказал он с презрением в голосе. — Будто у нас других дел нет, как косить для тебя сено да собирать рассыпавшихся по всему двору цыплят.

— Оно и видно, какой из тебя хозяин, — злобно огрызнулся я.

Мне и самому стало смешно: сижу, как обиженный ребенок, упорно ковыряю кончиком меча дырку в земляном полу. Тем не менее я упрямо закончил свою мысль:

— Если б ты больше обращал внимание на домашнее хозяйство, то знал бы, что цыплята у нас не бегают по двору, а сидят в курятнике!

Квасир вытер пальцы о штаны и заявил с вызовом:

— Да, не знаю… и знать не хочу, коли на то уж пошло. И никто из наших побратимов не желает разбираться в твоих цыплятах, лошадях и сенокосах. Зато они хорошо разбираются в кораблях! И именно поэтому каждый день валят лес и таскают бревна для Гизура. Ребята участвуют в строительстве нового «Сохатого фьордов». Это единственное, что их здесь держит. И не надо кивать на сложности с командой, Орм. Думаю, Торкель — лишь первая ласточка. Да у тебя отбоя не будет от желающих сесть на весла! Прошедшие пять лет не погасили блеск серебра в той чертовой куче.

— У тебя ведь теперь есть женщина!

В отчаянии я цеплялся за последний довод, ибо чувствовал: Квасир прав, и не мне спорить с его правотой.

— О чем ты думал, когда брал ее в законные жены? Или тебе так же легко уйти от Торгунны, как от лошадей с цыплятами?

Квасир поморщился, и я внутренне возликовал — видать, задел-таки его за живое. Тем неожиданнее были для меня его последующие слова:

— Как я уже говорил, Торгунне придется полюбить море.

Я только рот разинул от удивления. Он, что, собирается тащить за собой жену в земли славян, а оттуда в дикое Травяное море?

— Именно так, — подтвердил Квасир, лишив меня возможности дальше развивать наступление.

А что тут скажешь? Коли уж мужчина решился на подобный шаг, то спорить с ним бесполезно. Доносившийся с побережья перестук топоров и визг пилы выглядел сущим издевательством. Строительство близилось к завершению. Очень скоро новый «Сохатый» — последний в длинной череде славных предшественников — будет достроен. И тогда…

— На днях «Сохатый» будет достроен, — сказал Квасир (вот задница Одина, он что, читает мои мысли?), — и тогда тебе придется выбирать. Обет пока держит людей в подчинении — ну, кроме Финна, наверное. Но вечно так продолжаться не может. Ты должен решить, Орм.

Я был избавлен от необходимости отвечать, поскольку входная дверь с шумом распахнулась и впустила внутрь целую толпу. Первым ввалился Гизур, за ним — Онунд Хнуфа, Финн и Рунольв Заячья Губа. Следом шествовала наша сладкая парочка — Ботольв с Ингрид. Они шли под ручку и о чем-то ворковали.

— Если ты возьмешь для носовой обшивки более тонкие бревна, — втолковывал Гизур Онунду, корабельному плотнику, — то они будут пропускать воду, как решето.

Онунд ничего не ответил. Этот горбатый исландец и вообще-то не отличался разговорчивостью, а уж тем более, когда дело касалось строительства драккара. Он молча скинул котиковый плащ, в котором смахивал на сказочное морское чудовище, и молча уселся возле очага. Его изуродованное горбом плечо скособочилось и теперь возвышалось за спиной, подобно горе.

Люди теснились у огня, выискивали, куда бы пристроить промокшую одежду — так, чтобы и просохла, и не капала на соседа. Последним вошел Рыжий Ньяль. Он оставил дверь открытой — в комнату сразу хлынула волна влажного холода — и принялся топать ногами, счищая грязь с сапог. За что и был немедленно вознагражден порцией отменной брани от Торгунны.

— Недаром моя бабка говорила, что женский язык способен ранить не хуже боевого топора, — проворчал Ньяль, съежившись под испепеляющим взглядом хозяйки.

Ингрид на минутку отлепилась от своего Ботольва и кинулась затворять дверь. Жених ее тем временем протопал к очагу, где и расположился в окружении восторженной детворы. Они со всех сторон облепили могучего викинга и требовали очередной сказки. Улыбающийся Ботольв слабо отбивался от маленьких надоед.

— Я бы на твоем месте что-нибудь рассказал им, — сказал Ньяль. — Все равно ведь не отвяжутся. Стая маленьких волчат способна завалить огромного медведя, как говаривала моя бабка.

— Славная картинка… а, Орм? — прогудел голос у меня над ухом (это Финн незаметно подкрался к моему креслу). — Напоминает отражение в спокойной воде фьорда. Вроде и знаешь, что это не взаправду, а все равно сердце радуется.

Я бросил на него беглый взгляд, затем снова посмотрел на Квасира. Два побратима стояли по обеим сторонам от моего кресла, словно две гальюнные фигуры с носов драккаров. Подобно двум воронам у меня на плечах… Я вздохнул и снова уставился на свой меч, который продолжал углублять дырку в земле. Пальцы мои бессознательно сжимали рукоять, вращая ее то туда, то сюда.

Финн погладил по голове тоскующую суку. Он по-прежнему с улыбкой смотрел на возню Ботольва с ребятней. Боковым зрением я видел лишь половину его лица, освещенную пламенем очага. Я невольно отметил серебряные нити в его черной бороде — как раз под уродливым шрамом на месте отсутствующего левого уха. Финн лишился его в Серкланде, на той проклятой горе, где нам пришлось сражаться против бывших товарищей, нарушивших Обет.

Сердце мое болезненно сжалось. Как давно это было… И как мало осталось тех, с кем шесть лет назад я покинул родную бухту Бьорнсхавена. Как я и сказал Квасиру, едва ли наберется команда для небольшого кнорра.

— Вот и любуйся, — проворчал я, обращаясь к Финну. — И воспринимай жизнь веселее. В конце концов, мираж на поверхности воды отражает картину на берегу.

— Столь же правдивую, как и наши мечты, Орм, — загадочно произнес Финн, махнув рукой в сторону толпы, обступившей очажную яму. — Ты слишком молод, чтобы ценить семейный уют и делить свой дом перегородками. Не о том речь… уж я-то знаю, сколько тебе пришлось истратить на эту усадьбу. Подозреваю, что нынче в твоем кошельке гуляет ветер. Спасти нас может лишь груда серебра, спрятанная в Травяном море. И с этом связаны все наши мечты.

— Возможно, ты и прав, — нехотя признал я. — Но не забывай: Гестеринг — все, что у нас есть в данный миг, и именно с ним связаны мои надежды. Что касается клада, о котором ты толкуешь… Знаешь ли, Финн, зов серебра не властен над моей душой.

Не скрою, меня расстроило упоминание о моей отощавшей мошне… а еще пуще того, о разделении своего дома на клети (что, как известно, недостойно настоящего викинга).

Финн наконец повернулся ко мне. Его глаза, белыми пятнами выделявшиеся на фоне темного лица, неотрывно смотрели в мои. Я слишком хорошо знал этот взгляд. Финну известен лишь один путь обретения серебра, и путь этот измерялся длиной его клинка. Горькая правда заключалась в том, что он был не одинок — все остальные мыслили так же. И лишь я один шагал не в ногу со своими побратимами.

— Тебе виднее, — пожал плечами Финн. — Но как насчет зова моря, Орм? Уж от него-то ты не можешь отмахнуться. Я же вижу, с какой тоской ты смотришь в сторону фьорда. Точно так же, как и все мы.

И снова он оказался прав. Строительство «Сохатого» близилось к завершению. И чем ближе становился этот день, тем сильнее заедала меня тоска по морю. Я пытался с собой бороться, выкинуть все мысли о соленом бризе и перекатывающихся серых валах… но от этого становилось только хуже. Так я и сказал своему побратиму.

— Да ты, никак, боишься, Убийца Медведя? — спросил Финн, и я вскинулся, почуяв в его голосе насмешку.

А может, он и не вкладывал в свой вопрос никакой колкости, и все это мне примерещилось под воздействием нечистой совести. Дело в том, что прозвище Убийца Медведя досталось мне не по заслугам. На самом-то деле я не совершал подобного подвига, но знать об этом могли только сам белый медведь да женщина-колдунья по имени Фрейдис. А оба они были давным-давно мертвы.

Как бы то ни было, приходилось признать: да, я боялся. Боялся моря, его цепкой хватки и неодолимой власти надо мной. Мне и так тяжело было жить на берегу фьорда. Всякий раз, как я слышал шум накатывающегося прибоя, меня охватывал нестерпимый зуд. Мне страстно хотелось — до боли в сердце, до дрожи в руках — взойти на борт корабля и уплыть за горизонт. Но я опасался, что выйдя вновь на Дорогу китов, я никогда уже не вернусь на берег. Услышав мое признание, Финн кивнул — так, будто он всегда это знал.

— Все верно, парень, — сказал он. — Это и есть зов вепря прибоя, и ты не можешь его не слышать. В тебе слишком много от Гуннара Рыжего для того, чтобы сидеть на берегу и ковыряться в курином помете.

Финн был одним из немногих людей, посвященных в тайну моего происхождения. Лишь он да Квасир знали, что я вовсе не Рерикссон. На самом деле меня следует называть Ормом Гуннарссоном. Ибо Гуннар Рыжий являлся моим настоящим отцом. Гуннар… Его кости медленно истлевали в пещере Денгизиха, а душа, надеюсь, пирует в светлых чертогах Вальхаллы.

Несколько долгих мгновений Финн смотрел мне прямо в глаза. Затем перевел взгляд на рукоять меча, которую я продолжал вертеть в руках.

— Странно, — произнес он наконец, — как это ты решился вырезать свои руны на рукоятке меча. Ведь ты же вроде веришь, что она охраняет тебя от ранений и болезни.

Вот теперь его голос уж точно был язвительным! Он снова вернулся к нашему давнему спору. В свое время я пришел к выводу, что своей неуязвимостью обязан рунному мечу, и поделился этой мыслью с Финном и Квасиром. Они оба не поверили и потратили немало усилий, чтобы переубедить меня.

— Чары заключены в клинке, а не в рукояти, — стал я объяснять (как делал уже неоднократно). — Навершие меча и его рукоять можно менять многажды, ведь они не главные в мече. Вся сила в лезвии.

— Ну да, ну да, — пробурчал Финн. — Недаром же он у тебя не ржавеет и не тупится… — Затем пренебрежительно хмыкнул и добавил непререкаемым тоном: — А по мне, так вся сила в руке воина, которая держит меч.

— Если б дело обстояло, как ты говоришь, — возразил я, — мы бы с тобой давно уже кормили червей.

Мы оба замолчали, припоминая испытания, через которые пришлось пройти, дабы вновь обрести утраченный меч. На память мне пришел Коротышка Элдгрим, растерявший все свои мозги в том давнем сражении. И Торстейн Обжора, который вынужден за ним ухаживать. Торстейн тогда и сам изрядно пострадал — лишился двух пальцев на левой ноге и теперь ходит, сильно прихрамывая. Не говоря уж о Ботольве, который принес в жертву свою ногу — отсеченную тем самым мечом, чью рукоять я сейчас сжимаю. Этот меч — наш ключ к груде серебра, похороненной в глубине Травяного моря. И сейчас, ощущая под рукой путеводные руны, я вспоминаю всех товарищей, что отправились вместе с нами за сокровищами Аттилы, но сложили головы по дороге.

Финн поднялся на ноги.

— Может, и так, — сказал он с тяжелым вздохом. — Наши побратимы гибли от огня и меча, их костями вымощен долгий путь от берегов Северного моря до серкландской пустыни. И все для того, чтобы быть достойными подарка, который преподнес нам Один. Подарка в виде целой горы серебра. И сейчас я слышу голос погибших товарищей, вопрошающих, чего ради они отдали свои жизни. Неужели ради того, чтобы наблюдать, как мы тут сидим и переливаем из пустого в порожнее? Не знаю, Орм, порой мне кажется, что я одним ухом слышу лучше, чем ты своими двумя.

Вот он снова и всплыл, наш давний Обет. Никуда нам от него не деться.

— Дары Одина, как правило, оборачиваются проклятием, — сказал я, чувствуя, как неубедительно это звучит.

Финн, конечно же, прав. Ни один пир не обходился без брагафулов — поминальных тостов в честь павших побратимов. Всякий раз, когда уже съедено и выпито немало, людьми овладевало скорбное настроение. И тогда в ход шли минны — специальные роги, которые поднимают в память о погибших.

И сейчас, сидя в дымной полутьме своего жилища, я не мог отрешиться от горестных мыслей. Этот дом с толстыми двойными стенами, глубоко утопленными в землю, казался мне таким надежным. Он выглядел не менее прочным, чем камень с рунами нашего Братства, тот самый, что я планировал установить во дворе. Совсем недавно мне казалось, будто дом способен защитить нас от любых превратностей судьбы — дождя и ветра, зимней стужи и осенней сырости. Но вот, поди ж ты, подуло с залива, и все наше товарищество оказалось под угрозой. Свежий ветер принес с собой запах морской соли и клочья пены, которые благополучно преодолели прибрежные утесы и теперь оседали на крышах строений. А еще он принес мощное дыхание хищного морского зверя, который яростно рычал и метался на якоре. Это он, наш недостроенный «Сохатый», стремился поскорее обрести свободу и умчаться за горизонт. Его нетерпение передалось моим побратимам и начисто лишило их покоя.

Некоторое время мы молча сидели, прислушиваясь к потрескиванию дров в очаге и шуму непогоды. Снаружи завывал ветер, колотился в двери, пытаясь ворваться в наше теплое жилище. Тем временем Ботольв, уже слегка оплывший и обремененный пивным животиком, устраивался поудобнее возле огня. Он вытянул резную деревяшку, заменявшую ему утраченную ногу, и приготовился развлекать малышню своими историями.

Сначала он рассказал детям о великом Гейрроде, о путешествии Тора в Утгард, а также о похищении молодильных яблок у могущественной Идунн. Затем последовала небезызвестная история про «виру за выдру». Тут я насторожился: сказание это, на мой взгляд, было выбрано не случайно, поскольку речь в нем шла о драконе Фафнире, кузнеце Регине и о заколдованном кладе. А это уже наводило на мысли о проклятой куче серебра, что мы обнаружили в могиле Аттилы.

Неудивительно, что по завершении истории в комнате воцарилась напряженная тишина. Положение спасли Торгунна с Ингрид, которые как раз принялись раздавать миски с готовым варевом. На какое-то время «вира за выдру» оказалась забытой. Тем более что Торгунна поймала меня на слове и не поскупилась на всяческие вкусности в своем горшке. В густом, наваристом бульоне плавали куски баранины, зайчатины, утиные крылышки, а также креветки и мидии. Торгунна заправила суп овощами, ячменем и сушеными кореньями. Я различил вкус капусты, морских водорослей, салата и даже красного вина.

— Клянусь ятрами Тора! — промычал с набитым ртом Рыжий Ньяль. — Вот это еда! Недаром моя бабка говаривала, что боги даруют каждому свое испытание: мужчинам — море, женщинам — кухню. Небось сам ярл Бранд такого не едал.

— Очень даже едал, — немедленно откликнулась Торгунна. — Мне рассказывали, будто он еще добавляет в бульон корицу. И, между прочим, следи за своим языком.

— Корицу? — удивился Гизур. — Что за ерунда… Как может корица улучшить такую еду? И без нее вкусно.

— А нам как-то раз попалось в руки целое ведро этого добра, — ударился в воспоминания Хаук Торопыга.

Я пихнул его локтем под ребра, освобождая себе местечко возле очага. Высокое резное кресло — это, конечно, хорошо. Привилегия ярла и все такое… Но куда уютнее чувствуешь себя у доброго огня в компании побратимов.

— Помнишь, Орм? — он пихнул меня в ответ (да так, что я расплескал суп из миски). — Ну, на том острове, где мы схватились с серкландскими пиратами… Мы еще тогда использовали тело мертвого дана в качестве тарана.

— Это было не в тот раз, а позже, — поправил Квасир, смахивая пивную пену с усов. — Корицу мы добыли на том острове, где столкнулись с людьми Старкада. Ну, с теми, которые попали в плен к арабам. Проклятые верблюжатники начисто отрезали им ятра вместе со всеми причиндалами. Несчастные парни от стыда лишили себя жизни. Помните, последний из них был вынужден биться головой о стенку до тех пор, пока та не треснула, как орех.

— Ого, похоже, я что-то пропустил в ваших приключениях, — голос Торкеля прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.

Я старательно не обращал на него внимания. Сидел и молча хлебал из своей миски, игнорируя требовательные взгляды. Дрова постепенно прогорали, и комната очищалась от дыма — всю сизую муть вытягивало наружу сквозь дыры под карнизом. Люди насытились, и вновь потянулись бесконечные разговоры. Я слушал, как спорят Рыжий Ньяль и Заячья Губа, пытаясь припомнить, где и при каких обстоятельствах погиб тот или иной побратим. Череда бледных призраков проплывала перед моими глазами, подобно темным теням на фоне серо-стального моря.

Сзади неслышно подошла Торгунна и поправила мне волосы: закинула их за плечи и попыталась собрать в хвост.

— Вовсе не обязательно окунать волосы в миску, — вполголоса сказала она. — И кроме того… те истории, что вы рассказываете, не предназначены для детских ушей.

Финн в сердцах грохнул миской о пол и резко поднялся на ноги. Пригревшиеся собаки порскнули в разные стороны; малолетний Кормак, заливаясь счастливым смехом, пополз за ними.

— Пожалуй, пора брать этого мальца на охоту, — усмехнулся Ботольв, подхватывая ребенка на руки. — Бьюсь об заклад, он еще до зимы загонит для нас парочку оленей.

Ива благодарно ему улыбнулась, а Ингрид тут же обожгла ее ревнивым взглядом.

Финн, наблюдавший за этой мимолетной сценкой, неодобрительно покачал головой и вышел из дома, громко хлопнув дверью.

— Что это с Финном? — поинтересовался Ботольв. — Вид у него, точно у козы, проглотившей осу.

Ингрид успела уже повиснуть у него на локте, хоть и поглядывала подозрительно в сторону Ивы.

— Просто он считает, что мы неправильно живем, — пояснил Квасир, собирая куском хлеба остатки соуса (покончив с этим делом, он подставил миску одной из собак, и та принялась жадно вылизывать посудину). — Говорит, будто мы витаем в облаках и совершенно изнежились… — Он бросил в сторону жены нерешительный взгляд, но все-таки закончил свою речь: — Финну не нравится, что нас, как мальчишек, распекают за нестриженые волосы и за неосторожно сказанные слова. Он постоянно твердит, что пора бы нам отправиться на охоту за серебром.

Ботольв, понимавший, о чем идет речь, неопределенно хмыкнул. Торгунна же, очевидно, посчитала, что это обычная мужская блажь. Она лишь бровью повела и насмешливо фыркнула:

— Ну, так и отправляйтесь на здоровье… Хотя, если вы меня спросите, я скажу: неподходящее это занятие для порядочных мужчин. Но лучше так, чем маяться бездельем. По крайней мере хоть что-то в дом принесете. А то ярл Бранд вас совсем распустил — целыми днями баклуши бьете.

Торгунна сгребла в кучу грязные миски и ушла с ними, по дороге одарив меня своим характерным взглядом. Я благоразумно не стал ей возражать, ибо с детства усвоил народное присловье: существует всего лишь два способа спорить с женщиной, и ни один из них не годится.

В комнате повисло тягостное молчание.

— Сыграй-ка лучше что-нибудь веселое, — сказал я Ботольву, и тот с готовностью достал свой барабан.

Поглядев на него, Хаук выудил из мешка набор дудок, и скоро они уже вовсю гудели и гремели. Обрадованные дети пустились в пляс и принялись распевать веселые песенки. Немного погодя к ним присоединились и женщины-рабыни, облаченные в серо-коричневые вадмалевые балахоны, с льняными платочками на лбах. Понадобилось совсем немного времени, чтобы мы как-то позабыли, что перед нами презренные рабыни, облаченные в заношенные одежды. Мы видели просто молодых хорошеньких женщин, разрумянившихся от быстрой пляски. Вот она, магия музыки, никогда не перестававшая меня удивлять.

В наши дни Белый Христос забирает все больше власти. Усилиями его жрецов подобное веселье объявлено языческим предрассудком. По той же причине наши любимые барабаны попали в разряд запрещенных инструментов, а ни в чем не повинные детишки вынуждены носить позорное клеймо бастардов. А ведь в прежние времена все было иначе… Где они, эти старые добрые времена, когда Один с отеческой улыбкой взирал на нас, и каждый новый ребенок считался благословением рода!

Тем холодным осенним вечером — когда ветер ломился в двери, а со стороны фьорда сплошной стеной шел дождь — любо-дорого было посмотреть на моих домочадцев. Наверное, именно такая картинка согревает сердце любого моряка, когда он стоит на залитой водой палубе и вспоминает далекий дом. Однако радоваться нам оставалось недолго. Уверен, что уже в тот момент шутник-Один подбивал Норн вплести кроваво-красные нити в полотно нашей жизни.

Мысль эта посетила меня да так и осталась висеть, подобно охотничьему псу на горле лисицы. На душе стало неспокойно, чужое веселье больше не радовало. Я тихо вышел в ночное ненастье и отправился на конюшню. Лошади, отвыкшие за лето от тесного загона, не спали. Они волновались, тяжело переступая с ноги на ногу и пофыркивая. И пока я стоял в темноте, вдыхая запах сена и конского навоза, мне вдруг показалось, будто ночной воздух сгустился — словно меня окружила толпа невидимых призраков.

Желудок мой болезненно сжался, по коже пробежал мороз. Я явственно ощущал присутствие моих мертвых побратимов. Они смотрели на меня, в их взглядах читался безмолвный вопрос: «За что мы отдали свои жизни?»

Небо тоже поменяло цвет: от него теперь исходило какое-то призрачное свечение с красно-зелеными сполохами. Ложный огонь… Я уже видел такое прежде и потому не боялся… ну, или почти не боялся. Правильнее сказать, что таинственное это зрелище выбивало меня из колеи и вселяло в душу непонятное раздражение.

Я обернулся, услышав приближающиеся шаги. Торкель вышел из густой тени и стал рядом.

— Ведьмины огни, — сказал он, завороженно глядя на небо. — Я слыхал, будто красные сполохи отмечают то место, где умершие воины сражаются в Вальхалле.

— А мне говорили, будто они указывают на место битвы драконов. Сказывают, это плохой знак — предвещает болезнь. Или еще того хуже — войну и мор…

— Ерунда все это, парни, — громкий голос говорившего едва не заставил нас подскочить. — Ежели они что и предвещают, так только суровую зиму. Помяните мое слово, в этом году морозы будут такие, что пламя в костре замерзнет.

Обернувшись, мы увидели Финна. Он кутался в толстый зеленый плащ, дыхание легким облачком вырывалось изо рта.

— Так что нам предстоит плыть по холодному морю, — подытожил Финн, и слова его повисли в воздухе, подобно тревожным красным огням в ночном небе.

2

Ждать пришлось недолго. Один и впрямь весьма скоро принялся перекраивать нашу жизнь по своему усмотрению. Тот день начинался как обычно. Я проснулся на заре, разбуженный возней Ивы: рабыня покинула мою постель, чтобы взглянуть на своего сынишку. Я тоже поднялся и вышел из своего отгороженного закутка, которым владел на правах ярла. В доме было холодно, и люди спали прямо на полу, поближе к очажной яме, в которой еще дотлевали уголья.

Торгунна с Ингрид уже были на ногах. Одна из них дула на угли, пытаясь оживить огонь, другая бесцеремонно расталкивала рабов, посылая их за водой и дровами. Я со стоном потянулся. Нет, общаться с Торгунной, да еще в такую рань — это выше моих сил.

Завидев меня, она ненадолго оставила в покое бедных траллов и уставилась на меня. Вся ее поза — руки в боки, бровь иронично изогнута — не сулила ничего хорошего. И точно.

— Выглядишь, словно мешок с дерьмом, — сообщила мне Торгунна.

— Господин!

— Что?!

— Ты должна была сказать: «Выглядишь, словно мешок с дерьмом, господин». В конце концов, я здесь ярл.

— Понятно, — презрительно фыркнула Торгунна. — Так вот, к твоему сведению, господин… Если судить по солнцу — которое давно уже встало? — то ты проспал свой рисмал. Все приличные люди уж час как на ногах. И именно потому, что ты здесь у нас ярл, мне приходится вставать пораньше — готовить тебе чистую одежду и следить за твоей прической. Вот так-то, господин. И еще… Там тебя дожидаются какие-то люди. Они пришли с торговцем Хоскундом, искали вас с Торкелем. Говорят, его знакомые…

Я застонал еще громче, поскольку догадывался, кто такие эти люди и чего им от меня надо. Слишком длинный язык у Торкеля! Наверняка это очередные желающие сесть на весла на нашем «Сохатом».

Я сделал слабую попытку улизнуть от предстоящего разговора.

— Пусть Финн с ними потолкует. — Зевнул и добавил: — А насчет солнца я тебе не верю… Не может быть, чтобы оно взошло.

— Финна нет, — язвительным тоном сообщила Торгунна. — Они с Хегом ушли еще затемно: отправились за бревнами — как ты вчера распорядился… господин!

Говоря это, она издали швырнула мне чистую рубаху. Я поймал, принюхался — та пахла свежестью и полевыми цветами.

— Что же касается солнца, то должна тебя огорчить, Орм… Оно действительно давно уже встало, хоть, может, за облаками этого и не заметно.

Что тут скажешь? Надо одеваться и выходить к посетителям. Однако Торгунна не дала мне просто натянуть рубаху и теплые штаны. Она потребовала, чтобы сначала я ополоснулся ледяной водой.

— От тебя бы так не воняло по утрам, — выговаривала она, — если б ты всю ночь не кувыркался со своей Ивой.

— Мы что, не давали тебе спать, Торгунна? — поинтересовался я, натягивая сапоги. — Помнится, вы с Квасиром тоже поначалу сильно шумели. Настолько, что я даже решил было выстроить вам отдельный дом. Дабы все остальные могли спокойно высыпаться.

На ее щеках проступил легкий румянец, однако Торгунна не относилась к числу тех женщин, кого легко смутить. Уверенным движением она развернула меня спиной и принялась расчесывать мои волосы. Как будто я был несмышленым мальцом, а она приходилась мне мамашей. И это при том, что она всего на полгода старше меня! Я сердито оглянулся и замер — Торгунна улыбалась. И, клянусь, это была не та улыбка, которой можно долго противиться…

Однако мне сразу же расхотелось улыбаться, едва я выглянул во двор. Там, под стеной дровяного сарая, сидел Торкель, а с ним четверо незнакомцев. В руках они держали деревянные кубки с элем, на тарелке перед ними покоился рисмал — первая утренняя еда (сегодня это были хлеб и соленая рыба). Да уж, Торгунна понимала толк в гостеприимстве. Не желая будить домочадцев, она не впустила мужчин в дом, но отказать им в угощении не могла.

День выдался холодный. Последние желтые листья облетали с деревьев и, кружась, ложились на мерзлую землю. Торкель поприветствовал меня дружеским кивком и стал представлять своих приятелей, попеременно тыча в них своей мятой, перепачканной шляпой.

— Познакомься, Финнлейт из Дюффлина, — рассказывал он, — а это Оспак, Торвир и Трост Сильфра. Все они пришли узнать, не нужны ли тебе люди на новый драккар. Они хотели бы отправиться с тобой в поход, ярл. Так же, как и я.

Я рассматривал вновь прибывших. Все они выглядели бывалыми викингами. Финнлейт наверняка наполовину ирландец, остальные чистых кровей свеи. Я заметил, что у всех костяшки пальцев на левой руке отмечены старыми загрубевшими мозолями, которые образуются от постоянного трения о внутреннюю поверхность щита. Уверен, если посмотреть на их правые руки, там обнаружится множество боевых шрамов. Не говоря уж о ладонях, которые выдавали близкое знакомство с мечами и боевыми топорами. Скорее всего, в недавнем прошлом эти люди сражались против нас. Но те времена прошли, а сегодня все мы служим одному конунгу: совсем недавно он короновался в Уппсале, объявив себя повелителем свеев и гетов.

— Значит, тебя кличут Сильфрой? — обратился я к парню по имени Трост. — Для чего же ты тогда пришел ко мне?

Прозвище его переводилось как «Человек, владеющий серебром», но, как выяснилось, было не более чем шуткой. Ибо, как объяснил мне Трост, никогда у него не получалось владеть серебром — по крайней мере, надолго. Слишком уж он любил играть в кости. А пришел он ко мне, потому что слышал от Торкеля (да и от других тоже), будто этого серебра у меня видимо-невидимо. Я метнул быстрый взгляд на Торкеля, но тот лишь пожал плечами (хотя вид у него был пристыженный).

— Ступайте пока в дом, — распорядился я, — и отыщите там Квасира. Торкель вам покажет. Делайте то, что Квасир скажет… ну, и чувствуйте себя как дома. Мы действительно достраиваем корабль, и вполне возможно, что нам понадобятся люди в команду. Хотя, возможно, и нет…

Я произнес эти слова и тут же почувствовал, как ухнуло в пятки мое сердце. Впрочем, сказанного не воротишь. Да и поздно уже отмалчиваться. По всей округе шла молва, будто Орм Убийца Медведя — любимчик Одина, ведающий, где спрятана целая куча серебра — готовит корабль к походу. Уж не знаю, кто первый пустил такие слухи, но только распространялись они с той же неотвратимостью, с какой обычно вши переползают с головы на голову.

Вот с этого самого дня все и началось. Со всех сторон — даже из самых глухих углов — ко мне потянулись люди. Как, собственно, и предсказывал Квасир. Крепкие мужчины, бывалые воины, они приходили поодиночке и небольшими группами, и все хотели только одного — получить место на палубе «Сохатого». В нашем доме поселилась целая толпа малознакомых людей, и все они шумели, требовали еды и распространяли запах несвежей одежды. Немудрено, что Торгунна постоянно пребывала в дурном расположении духа. Она все реже улыбалась и все чаще устраивала выволочки рабам.

А затем настал день, которого я заранее боялся. Как-то поутру заявились Ботольв с Гизуром — оба сияли, точно начищенные горшки — и объявили, что всё: сегодня они установили ростру на носу «Сохатого». Строительство завершено!

На память мне пришел первый драккар с таким именем. Тот самый, на палубу которого меня, пятнадцатилетнего подростка, когда-то бесцеремонно втащили вместе с моими скудными пожитками. В тот миг закончилась моя жизнь среди скал и лугов Бьорнсхавена и началась новая — на фоне звона мечей и стонов умирающих. Я честно пытался воссоздать прежнюю жизнь — тихую и размеренную — в дарованном мне Гестеринге. Нарочно почти не появлялся на верфи, не желая видеть, как растет и обрастает плотью драккар. Я боялся раньше времени услышать его властный зов, который (уж я-то знал наверняка!) сорвет с места и погонит в морскую даль. И вот теперь, ощущая, как сладко заныло в груди, я четко осознал: к былому возврата нет! Все мои мечты об оседлой жизни оказались вмиг похороненными, едва только я бросил взгляд на готовое детище Хоскунда и Гизура. Зрелище это ударило меня в сердце не хуже молота Тора.

Он действительно выглядел великолепно — наш новый «Сохатый фьордов». Как и полагается настоящему драккару, он был длинным и узким, с изящными обтекаемыми линиями. От него исходил пьянящий аромат, в котором смешивались запахи горячей смолы, свежеструганой древесины и морской соли. Я стоял на деревянной пристани, специально построенной по такому случаю, и смотрел, как горделиво покачивается на волнах наш корабль. На палубе суетились люди; они натягивали на рангоутное дерево парус — огромное красно-белое полотнище, ради которого безостановочно трудились наши ткацкие станки на протяжении последних двух лет. Драккар этот съел последние остатки моего состояния, ведь за его постройку мне пришлось заплатить Хоскунду чистым серебром.

Зато уж теперь было на что посмотреть! Борта «Сохатого», равно как и гребные банки, украшал резной орнамент в виде сплошных завитков. Флюгер был посеребрен, а мегинхуф — этот толстый, сверхпрочный пояс, что крепится чуть ниже ватерлинии — позолочен. Руки моих траллов до сих пор перепачканы голубой и желтой краской, которые использовались при постройке драккара. Вот вам, кстати, и еще одна статья расходов… Знали бы вы, сколько звонкого серебра я выложил за ляпис-лазурь для голубой краски, а также охру и мышьяковую обманку для желтой. Не говоря уж о драгоценном масле, которым их разбавляли…

А посему меня не удивляли широкие улыбки, игравшие на довольных физиономиях Хоскунда и Гизура. Что касается торговца, он сможет два года безбедно существовать на те денежки, которые выманил у меня в связи с постройкой корабля. Радость Гизура была другого рода: он явно гордился результатами своего труда. Хотя, сказать по чести, так гордиться должен бы был Онунд — ведь фактически это он построил «Сохатого». Однако горбун оставался верен себе: в ответ на все похвалы он лишь издал невнятное ворчание — словно медведь, ворочающийся в берлоге.

Торгунна тоже признала, что драккар у нас вышел отменный, хоть и ворчала по поводу его бесполезности. За такие-то деньги, говорила она, можно построить новенький кнорр или вполне приличную рыбацкую лодку. Все больше пользы было бы… А уж сколько времени угрохали! Мол, за те часы, что вы ползали вокруг своего драккара, можно было вспахать не одно поле и вычистить не одну конюшню.

Торгунна много чего еще говорила, да только никто ее не слушал. Потому что ведь, в конце концов, это был не какой-то там пузатый кнорр, а «Сохатый фьордов» — с гладкими, обтекаемыми боками и носовой фигурой, увенчанной парой великолепных рогов.

Гизур смотрел на меня выжидательно, но мне не хотелось возвращаться. Сердце мое неслось по волнам, словно кораблик, подгоняемый ветром. Я ведь прекрасно понимал смысл его взгляда: настало время для проведения блота — освящения корабля с помощью ритуального жертвоприношения. Для этого обычно сводили двух жеребцов и заставляли их сражаться. Победитель схватки приносился в жертву, вслед за чем все викинги — члены будущей команды — давали священную клятву. Древний обет, который до сих пор связывает меня с оставшимися побратимами.

Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гугниром, копьем Одина, мы клянемся, — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву.

Да, это суровый обет. Единожды принятый, он остается при тебе до самой смерти… или же до тех пор, пока кто-нибудь добровольно не заменит тебя в рядах Братства. Мена эта происходит либо через полюбовное соглашение — если оба согласны, — либо через честный поединок. Я и раньше не соглашался с теми, кто думал, будто Один вспоминает о нас, лишь когда приляжет чуток вздремнуть. Однако мне следовало бы знать: Одноглазый Всеотец вообще никогда не спит. А если даже и спит… то своим единственным глазом все равно наблюдает за нами.

Итак, я — хоть и с тяжелым сердцем — пообещал товарищам провести обряд блота, как только мы с Финном и Квасиром определимся со сроками похода.

На самом деле я отчаянно надеялся на чудо. Например, на то, что погода в ближайшем будущем изменится к худшему. Вот если б солнце окончательно спряталось за тучами, а ветер, все эти дни нагонявший с фьорда мелкую морось, усилился! Да так, чтобы все ощутили в нем зловещее дыхание Тора. Возможно, тогда мои побратимы отказались бы от своей затеи… или хотя бы отложили ее до лета. Мне оставалось только надеяться, ибо я понимал: если ярл Бранд узнает, что его подданные — да к тому же не просто подданные, а ближайшие соседи — не спросясь отправились в поход, всем нам не поздоровится. Не знаю, какую кару он для нас изберет, но уж беззаботной жизни в Гестеринге точно придет конец.

И, как всегда, я выпустил из вида одно важное обстоятельство. Забыл, что если Тор обычно метает свой молот из грозового неба, то Один, напротив, предпочитает наносить удары при ясной погоде.

А потом настал день, когда мы решили испытать драккар. В тот день весь мир, казалось, был вылеплен из серебра и олова. Северный ветер гонял барашки по зеленовато-серой глади залива, над ними с криками носились чайки. Как сказал Гизур, удачный денек для того, чтоб выяснить, насколько хорош наш парус. И действительно, ветер был достаточно силен, чтобы большую часть пути идти под парусом и таким образом избавить команду от изнурительной гребли.

Люди втаскивали на палубу свои морские сундуки и устраивали их возле уключин. Наши «ирландцы», очевидно, были не слишком опытными мореходами. Они с любопытством вертели головами, разглядывая развешенные по бортам щиты и копья.

— Мы, что, собираемся на кого-то нападать? — спросил Оспак.

Его наивный вопрос развеселил проходившего мимо Рыжего Ньяля, и тот издал короткий хриплый смешок. Остальные побратимы к нему присоединились. Уж им-то опыта не занимать, достаточно поплавали, чтобы знать: уважающий себя викинг — если он, конечно, не полный дурак — даже в нужник не пойдет без оружия.

— Вовремя сказанное доброе слово предохраняет от ненужных ран, — наставительно заметил Рыжий Ньяль. — Однако для тех, кто доброго слова не понимает, лучше припасти добрый клинок… как говаривала моя бабушка.

Я стоял на носу драккара. Свежий ветер бесцеремонно трепал мои косы, но я этого не замечал. Взгляд мой был прикован к великолепному красно-белому парусу, который постепенно надувался и натягивался у меня над головой. Наш корабль мягко взлетал на каждую встречную волну, а затем совсего размаха ухал вниз. Было слышно, как Онунд и Гизур смеются от удовольствия. Я же украдкой посматривал на Финна, который, стоя неподалеку, вертел в руках потрепанную широкополую шляпу и что-то над ней нашептывал. Поймав мой взгляд, он дернул плечом и заявил с вызовом:

— Да, я верю, будто эта шляпа скрывает целый мешок с ветрами! Знать бы еще, как с ней обращаться… Нам следовало бы разыскать старого Ивара и все у него вызнать.

Старый Ивар, лишившийся после знакомства с нами своей знаменитой шляпы — как, впрочем, и всего остального имущества, — вынужден был бежать на Готланд. И я сильно сомневался, что ему захочется делиться своими секретами с такой публикой, как мы. Я не стал говорить этого Финну. Зачем? Он и сам все понимал… Мы еще некоторое время постояли рядом. Финн продолжал поворачивать шляпу то так, то эдак и бормотал рунные заклинания, которым его научил Клепп. Я ощущал, как кожа у меня на лице натягивается и дубеет от оседавшей на ней морской соли.

Мы шли достаточно долго под парусом, дабы Гизур и Гаук убедились, что выявили все недочеты шпринтов, гафелей и прочего корабельного снаряжения. Затем мы развернулись против ветра и двинулись в сторону берега. Люди заняли свои места на веслах и принялись за работу.

Вскоре мы поймали прибрежный ветер, и грести стало легче. Корабль отлично слушался руля. Команда громкими криками «хейя!» выражала свое одобрение Онунду, построившему такое замечательное судно. Тот же, нимало не обращая внимания на бурные восторги, расхаживал по палубе и измерял уровень воды, плескавшейся под ногами у гребцов.

Довольный тем, что на сей раз мне не надо сидеть на веслах, я стоял у борта драккара и всматривался в размытые очертания далекого берега.

— Не доверяй спокойному и тихому морю, — раздался у меня над ухом гулкий голос, — ибо как раз через него ты и обретешь погибель.

Я аж подпрыгнул от испуга — словно услышал зловещий глас невидимого рифа. Но, обернувшись, увидел лишь простодушное лицо Рыжего Ньяля (тот на минутку бросил весло и отошел помочиться).

— Так моя бабка говаривала, — пояснил он, направляя за борт горячую струю.

— Ну, ты… рабский выродок! Смотри, куда льешь! — прикрикнул на него снизу Финнлейт. — Обмочишь меня, так тебе не придется выбирать море. Утоплю в каком есть…

— Это я-то рабский выродок?! — вскинулся возмущенный Ньяль.

Он развернулся, невольно направив свой могучий инструмент в сторону гребцов — оттуда немедленно послышались негодующие крики. Ньяль поспешно вернулся на исходную позицию, бормоча сквозь зубы извинения вперемешку с проклятиями Финнлейту.

— Напрасно вы относитесь к рабам с презрением, — мрачно проворчал Онунд. — Да будет вам известно, что самый лучший человек, которого я когда-либо знал, был как раз таки рабом. Из-за него-то я и покинул Исландию.

Гребцы, успевшие уже изрядно запыхаться, зашевелились, расслабились. Да и то сказать — грех было не послушать, коли сам Онунд заговорил. Горбатый исландец вообще редко открывал рот… А уж о причине, заставившей его покинуть родину, и вовсе никогда не упоминал. Так что все присутствующие навострили уши, не спуская, впрочем, взгляда с главного весла.

— История эта приключилась в местечке Гейртиофс-ферт, которое располагалось в моем родном Торснесе. Жил там некий человек по имени Гисли Кислый. Был он в наших краях пришлым — прибыл откуда-то из-за моря, потому как дома его объявили вне закона. Гисли знал, конечно, что на него объявлена охота, но покидать Торснес не собирался. Жил себе и жил… даже корабль строить заладил — меня позвал на помощь. Ну так вот, и был у него тралл по кличке Торд Заячья Душа. Звали его так, потому что был он не слишком храбрым человеком, зато бегал почище любого зайца.

Среди гребцов послышались одобрительные смешки: удачное прозвище ценилось не менее хорошего кеннинга. Финн тем временем ходил с кожаным бурдюком по рядам, предлагая гребцам воду. Желающие могли напиться прямо из его рук, не отрываясь от весел.

— Гисли был умным и осторожным человеком, — продолжал Онунд, — а посему ни на миг не расставался со своим копьем. О копье надо сказать особо. Дело в том, что было оно не простым — Гисли изготовил его из волшебного меча под названием Серый Клинок. Меч этот он самовольно присвоил и возвращать не собирался. За что, естественно, и поплатился… Хотя это отдельная история, и речь сейчас не о том.

И снова — понимающие усмешки: действительно, подобное деяние не должно оставаться безнаказанным. Вообще же, зима обещала выдаться нескучной — у старины Онунда, похоже, в запасе целый ворох исландских баек. Финн тоже заинтересовался историей. Оставив свое занятие, он подошел послушать.

— В тот вечер, о котором я говорю, Гисли с Тордом возвращались домой. Гисли, как всегда, кутался в свой любимый синий плащ. И вдруг, не доходя до усадьбы, он остановился и передал плащ рабу. В знак дружбы, как он сказал… Ну, а Торд и рад-радешенек — ночь-то выдалась темной и холодной. Пошли они дальше, но не успели далеко отойти, как на них напали трое вооруженных мужчин. Торд по своему обыкновению сразу побежал, но только на сей раз ему не повезло. Нападавшие узнали синий плащ Гисли и решили, что это он и есть.

Метнули они в него копья, и одно из них попало траллу в спину — да так, что проткнуло насквозь. Вот тогда-то Гисли — который, оказывается загодя приметил засаду — набросился на врагов и всех их убил. Оно и немудрено, ведь враги-то остались без копий, с одними только саксами.

— По мне, так правильно сделал, — заметил Финн.

Онунд в ответ пожал плечами, что выглядело страшновато — при его горбе за спиной.

— Многие так говорили, — ответил он, — но лично я бы так не поступил. Ведь он купил свою победу ценой жизни слабого и беспомощного раба. Подобные вещи не добавляют чести мужчинам. А у Гисли и так с ней было плоховато, с честью-то… Особенно после того, как он переметнулся к Белому Христу. Так что я не стал достраивать его корабль. Собрался и приехал сюда.

— Ну, и что тут такого? — заспорил Финн. — Многие перешли на сторону Белого Христа.

Онунд знал, что Финн и сам в числе этих «многих» — ему тоже довелось в прошлом числиться среди поклонников новой веры.

— Ты, наверное, толкуешь про англов и других… тех, кто живет к западу от Ютландии, — кивнул исландец. — Я слыхал, что почти все они заделались христианами и теперь не желают торговать с нами. Все это не иначе, как происки Локи. Нет ничего хорошего в том, чтобы отворачиваться от своих богов. Даже на время… даже во имя серебра.

— Вот это правильно, — поддержал его Рыжий Ньяль. — Лучше остаться без серебра, чем лишиться чести.

Он натянул штаны и с самым серьезным видом вернулся к своему веслу. Финн, хоть и чувствовал себя неуютно в этом споре, смолчать не мог.

— Прежде чем ты снова помянешь свою бабку, — прорычал он, — позволь напомнить тебе старую пословицу: отрезанный язык не злословит. Твоей бабке следовало бы научить внука этой премудрости.

Рыжий Ньяль обиженно покачал головой.

— А я-то думал: хорошему другу, что только хочешь, правдиво поведай. Но все равно, мне приятно, что ты ценишь мудрость моей бабки… и мое долготерпение.

— Не доверяй ни девы речам, ни жены разговорам, — нараспев продекламировал Финн, — на колесе их слеплено сердце.

— Чутко слушать и зорко смотреть мудрый стремится, — тут же парировал Рыжий Ньяль.

— Заткнитесь вы оба, наконец! — прикрикнул на спорщиков Квасир, и слова его вызвали взрыв хриплого смеха среди гребцов.

Я тоже невольно улыбнулся. Как приятно находиться на палубе прекрасного новенького драккара, да еще в обществе побратимов — единственной семьи, которую я знал в своей жизни. Но в тот самый миг, когда я, согретый удовольствием от удачного плавания и близостью единомышленников, готов был размякнуть, забыться и возлюбить весь белый свет… Вот тогда-то меня и настигло холодное дыхание Одина! Оно обожгло меня адским холодом и швырнуло на самый нос драккара, к величественной деревянной фигуре, увенчанной парой роскошных рогов.

Я смотрел и не мог понять. Передо мной по-прежнему лежала безбрежная зеленовато-серая гладь залива, а на горизонте виднелась голубоватая полоска берега. Но теперь в этой голубизне обозначилось отвратительное темное пятно, внутри которого зловеще подмигивал красный глаз.

И пока я тупо глядел вдаль, безуспешно пытаясь постигнуть смысл увиденного, рядом возник Финн и сделал это за меня. Сначала я заметил его мокрую бороду возле своего виска, а затем услышал хриплый, надсаженный голос:

— Дым и огонь… Это Гестеринг!

Я все еще пытался собрать воедино свои разбегавшиеся мысли, когда Финн обернулся и гаркнул во все горло:

— Гребите сильнее, мать вашу! Наш дом горит!

Они и гребли — гребли, как сумасшедшие. Облепленный пеной «Сохатый» стрелой несся к берегу, попеременно то взлетая на гребне волны, то устремляясь вниз. Те, кто не был занят на веслах, готовились к предстоящему сражению. Люди надевали шлемы, подтягивали ремни, придирчиво изучали лезвия мечей.

Поднявшаяся внутри меня паника не давала спокойно стоять на месте. Подобно пойманному зверю, метался я по палубе драккара — от «рыбы» мачты до носовой фигуры, и обратно — до тех пор, пока Квасир в сердцах не шмякнул меня своим мечом по шлему. Удар, хоть и нанесенный вполсилы, отозвался оглушительным звоном в голове. Зато он чудесным образом прочистил мне мозги и хоть отчасти вернул спокойствие.

И хотя побратим не сказал мне ни слова (да этого и не требовалось), я поймал его взгляд и кивнул в знак благодарности. Квасир усмехнулся, но глаза у него оставались бешеными. И тут я словно бы проснулся — вспомнил о своих домочадцах. В первую очередь я подумал о Торгунне. Ятра Одина! Да ведь там, в Гестеринге, осталась Торгунна, жена Квасира! А с нею вместе Ботольв, Ингрид, Ива и все остальные… Я зарычал от бессильной ярости. В голове билось только одно: кто? Кто посмел?

Ответа на этот вопрос у меня не было. Да и что тут ответишь? Этим подонком мог оказаться кто угодно… У людей, занимающихся нашим промыслом, врагов больше, чем друзей. Но я проклинал себя за то, что сделал наше Братство уязвимым. О чем я только думал, когда создавал наш дом! Место, о котором все знают и на которое любой может напасть…

Гизур рычал на гребцов, которые задыхались, потели, но из последних сил толкали наш корабль вперед. Наконец днище драккара заскребло по отмели, и люди в беспорядке ринулись на берег.

Я тоже спрыгнул. Приземлился не слишком удачно, но тут же вскочил и побежал. В нескольких шагах передо мной маячили спины товарищей, из-под сапог у них фонтанчиками взлетали песок, ракушки и мелкая галька. Люди со всех ног мчались к Гестерингу, их подгоняла мысль о возможных потерях.

— Финн! — заорал я.

Тот все понял и взревел, словно олень в период гона. Сбитые с толку его диким криком, люди остановились. Нас поддержал и Квасир.

— Да погодите же, чертовы ублюдки! — завопил он на пределе своих возможностей. — Мы идем вместе! Все Братство! Как команда!

«Чертовы ублюдки» ответили дружным ревом и грохотом своих мечей о щиты. Квасир, конечно, хорошо сказал… Однако истина заключалась в том, что большинство этих людей еще не успели принести никакой клятвы. И я не был в них уверен. Да, сейчас они бежали рядом со мной… Но станут ли они с таким же рвением сражаться? Надеюсь, что да — хотя бы за свое немудрящее имущество, разбросанное по углам моего дома.

Как только мы поднялись на возвышенность, отделявшую нашу долину от моря, стало ясно: горел не Гестеринг. Наша усадьба вообще осталась в стороне! Мощная горячая волна облегчения окатила меня с головы до ног — да так, что колени задрожали. Слава богам, наш дом не пострадал! Но вслед за облегчением тут же явилось острое чувство вины — перед теми, кому повезло меньше нас.

— Гуннарсгард сгорел! — определил Квасир, поглядев в ту сторону, где поднимался в небо столб дыма. — Тор остался без усадьбы.

С Тором мы никогда особо не дружили — так, соседи… не более того. Тем не менее я собирался осмотреть его сгоревшее подворье, когда увидел Квасира: тот во все лопатки мчался в сторону Гестеринга, увлекая за собой толпу товарищей. Ну, да, конечно, у него же там жена, с запоздалым чувством вины напомнил я себе и поспешил следом.

Еще на подступах к усадьбе я услышал клацанье железа о дерево и высокий, пронзительный звон стали. А к тому времени, как я поравнялся с Квасиром и остальными, звуковой фон пополнился новыми звуками: с заднего двора доносилось молодецкое уханье Ботольва и отчаянные вопли его противников.

Недолго раздумывая, Оспак и Финнлейт бросились туда, на ходу выкрикивая древний клич своего клана: «Уи Нейллы!» Я тоже обогнул угол дома, и глазам моим предстало дивное зрелище. Потный полуголый Ботольв стоял возле навозной кучи — деревяшка, заменявшая ему левую ногу, упиралась в нижний край кучи — и рубил налево-направо своей длинной секирой. Квасир, не останавливаясь, пробежал в дом.

Какой-то тип, облаченный в свалявшуюся меховую куртку, с грозным рыком метнул в меня копье. Я так засмотрелся на Ботольва, что чуть было не пропустил бросок. Спасибо давним боевым навыкам — рука сама вскинулась, ловя чужое копье на щит. Оно воткнулось в ясеневую поверхность с такой силой, что щит едва не вывернуло у меня из рук.

Испугаться я не успел. Сказать по чести, в тот миг я вообще ничего не ощущал. Ничего, кроме безумной, всепоглощающей ярости. Злоба застилала мне глаза и толкала вперед. Я даже не стал вытаскивать собственный меч из ножен. Просто оперся ногой о щит и выдернул вражеское копье из деревяшки. С этим копьем я и пошел на «мехового» человека, который теперь остался с одним саксом. Впрочем, если судить по его свирепому виду, он отлично знал, как обращаться с боевым ножом.

Дальше мои воспоминания становятся смутными и отрывочными. Помнится, я взмахнул в воздухе древком копья и выбил сакс из рук противника. Затем сам обрушил удар, заставив его с криком отшатнуться. Слишком поздно!

Наконечник копья легко прошел сквозь грязный мех и вонзился в тело врага, куда-то в область солнечного сплетения. Тот заверещал, задергался — словно рыба, насаженная на вертел. Ноги его беспорядочно молотили в воздухе, однако это не приносило никакой пользы незадачливому воину. Я упрямо продолжал идти вперед и теснить своего противника — до тех пор, пока он не уперся спиной в стену пивоварни. Дальше отступать ему было некуда, и я с силой пришпилил его к плетеной поверхности.

Финн в конце концов оттащил меня от него. Как он позже сказал: чтобы спасти нашу пивоварню. Вид у меня был такой, будто я собирался начисто снести всю постройку. Якобы я орал на незнакомца, требуя сказать, кто он такой и как посмел напасть на Гестеринг.

Скоро появились и остальные побратимы. Выглядели они запыхавшимися, но довольными. Что касается опоздавших — тех, кому не удалось поучаствовать в драке, — то они с досады пинали тела поверженных врагов. Тех было шестеро… и все мертвы, насколько я мог судить.

Приковылял раскрасневшийся Ботольв, на лице его играла широкая улыбка.

— Ублюдки несчастные! — заключил он и смачно сплюнул на ближайшее к нему тело. — Не бери в голову, ярл. Это был обычный страндхог. Думаю, они пришли поживиться лошадьми и цыплятами. Торгунна еще раньше заметила их на лугу — недотепы пытались обхаживать наших кобыл, но делали это так неумело, что сразу было видно: не лошадники.

Я вздрогнул, почувствовав, как внутри у меня все похолодело. Торгунна… Я снова забыл о ней! Однако Ботольв так улыбался, что я сразу успокоился.

— Вот это женщина! — восхищенно проговорил он.

Но в тут к нам подошел Квасир, а с ним и Торгунна собственной персоной. К ней, как всегда, жалась Ингрид. Следом показались Ива с Кормаком на руках и двое наших траллов — Друмба и Хег.

— Они заперлись внутри, — пояснил Квасир.

— Это было вполне разумно, — кивнул Финн, бросив одобрительный взгляд в сторону Торгунны (та стояла, скрестив руки на своей пышной груди, и выглядела очень воинственно).

— Куда как разумно, — отрезала она. — Особенно когда с визитом являются ваши друзья.

— Они мне не друзья, — угрюмо огрызнулся Финн. — Я их впервые вижу. — Носком сапога он перевернул один из трупов и вгляделся в мертвое лицо. — Хотя, погоди-ка… Вот этого я, кажись, где-то видел.

— Ага, твой брат-близнец, — съязвила Игрид, — с которым вас разлучили в детстве.

Домочадцы мои выглядели, скорее, сердитыми, чем напуганными. И все же я ощущал в них какое-то беспокойство и напряжение.

— Моя сестра, — тихим невыразительным голосом напомнила Торгунна, и я снова вынужден был признать, что позабыл все на свете.

Ну, конечно же… Когда начался набег, Тордис, ее сестра, находилась вместе со своим мужем в Гуннарсгарде.

— Финн, возьми несколько надежных парней… — начал я отдавать распоряжения.

Впервые с тех пор, как я заметил грязное дымное пятно на горизонте, мысль моя работала четко и ясно. Я знал, что надо делать и в какой последовательности.

— Ботольв, останешься здесь… будешь следить за женщинами. Квасир, побудь со своей женой и присмотри за теми людьми, которых я здесь оставляю.

— Почему я? — возмутился Ботольв. — Опять мне следить за женщинами?

— Лучше последи за своим языком! — рявкнула Ингрид и неожиданно — к собственному ужасу — разразилась слезами.

Торгунна мягким движением привлекла сестру к себе и обернулась ко мне.

— Эти люди приходили за тобой, Орм, — сказала она. — Я слышала, как они выкрикивали твое имя. Словно хорошо знают тебя…

Так. Дурные новости.

— А еще, чертовы ублюдки, расстреляли нашего Хравна, — мрачно сообщил Ботольв. — Тот бросился на защиту своих кобыл, а они закидали его стрелами. Наверное, бедняга теперь ходит наподобие ежа с иголками. Если вообще ходит…

Мы с Финном переглянулись и, не сговариваясь, перевели взгляд на тело парня, который показался ему знакомым.

— Старый дружок, — пробормотал Финн.

3

Я оказался абсолютно неподготовленным к этой встрече. Он вольготно расположился возле очага в Торовом доме и, очевидно, наслаждался раскладом. Сидел, закинув ноги на лавку, и лениво ковырялся костяной иглой в зубах — выковыривал остатки жаркого, приготовленного из моей кобылы. Я почувствовал себя так, будто обнаружил на дне суповой миски кусок дерьма.

Он носил доброе свейское имя Клеркон. Беда только, что коварные карлики ревностно блюдут тайну этого имени — подобно шуму кошачьих шагов, рыбьему дыханию и прочим давно забытым в нашем мире тайнам. Имя свое Клеркон получил в честь своего отца, который был клериком. Да будет вам известно, что изначально свей называли так любого человека, худо-бедно знакомого с латынью. Это уж потом клериками стали кликать норманнов, принявших чин христианского священника.

— Ты, похоже, удивлен? — хихикнул он при виде моей вытянувшейся физиономии.

Я действительно не ожидал, что когда-либо снова увижу эти серо-голубые глаза, нос пуговкой и легкие завитушки седых волос.

В прошлом мне довелось побывать в Великом Городе, и там я долго стоял, разглядывая каменную статую. Собственно, сама статуя давным-давно раскололась на мелкие кусочки, осталась одна голова — вот ее-то я и рассматривал. В память мне врезался лукавый взгляд каменных глаз, крупные кудри да крошечные рожки среди этих кудрей. Брат Иоанн тогда объяснил мне, что это изображение греческого бога по имени Пан. А еще он рассказал, будто бог тот бегал на козьих копытцах, играл на флейте и трахал все, что движется.

И вот сейчас, глядя на своего старого знакомца, я поражался его сходству с греческим божком. Клеркон был настолько похож на Пана, насколько сын может быть похожим на отца. А он небрежным жестом подтолкнул мне скамейку и пригласил садиться — как будто принимал гостя в собственном доме. Я невольно оглянулся по сторонам в поисках Тора и Тордис, истинных хозяев усадьбы. Вместо них я разглядел темные мужские силуэты за спиной Клеркона. Неверный свет потрескивавших поленьев на мгновение высветил злобные ухмыляющиеся хари и холодный блеск оружия. Все ясно, Клерконовы приспешники. Я и без того мог бы догадаться об их присутствии. Слишком уж хорошо был мне знаком едкий запах мужского пота — еще бы, потрудились на славу! — и аромат жареной конины, который распространялся по всему дому.

Мог ли я предполагать, что попаду в такую переделку, когда часом раньше покинул свою усадьбу и с дюжиной товарищей двинулся в сторону Гуннарсгарда? Уже издали мы разглядели, что дела на хуторе обстоят не так уж плохо: сгорели коровник и пекарня, сам же дом, слава богам, не пострадал. Пройдя еще немного, мы наткнулись на тело Торова раба. Старик Фланн валялся в луже собственной крови, а над ним склонился человек в проржавевшей кольчуге и каких-то меховых отрепьях. Он явно искал, чем бы поживиться, однако, завидев нас, бросил свое занятие и поднялся на ноги. Ну, и видок у него был, доложу я вам! Словно прошлогодний труп поднялся из могилы… Незнакомец вытер об штаны окровавленные руки и спросил:

— Ты ярл Орм?

Я отметил, что говорит он с сильным финским акцентом.

— А ты кто такой, чтобы спрашивать? — в свою очередь поинтересовался я.

Незнакомец пожал плечами.

— Меня звать Стоор, и я служу человеку, который желает тебе добра! — голос его звучал громко и торжественно — как у настоящего герольда. — Он хотел бы тебя видеть… вон в том доме. А я здесь для того, чтобы доставить ярла в целости и сохранности.

— Да пошел ты! — немедленно взвился Финн, возмущенный его наглостью.

Он бы еще много чего наговорил — о коварстве врага и о глупости человека, который собственными ногами идет в расставленную западню, — но я успокаивающим жестом положил ему руку на плечо, и Финн умолк. Мы посмотрели друг другу в глаза, а затем я пошел за Стоором.

Усадьба Тора, обычно такая чистая и уютная, превратилась в настоящее волчье логово. Мысль эта копьем пронзила мое горло и заставила мои бедные ятра съежиться и вдавиться в нутро…

— Как приятно снова встретить старого приятеля! — продолжал разливаться Клеркон. — Надеюсь, сегодняшние недоразумения не помешают возобновлению нашей дружбы? Ты ж понимаешь, подобное случается в страндхоге. Люди начали гоняться за цыплятами, немного увлеклись… ну, сам знаешь, как это бывает. Тем не менее мы не собирались никого убивать… Да и ущерб твоему дому, согласись, невелик.

Я прекрасно понимал смысл его речей. Имелось в виду, что смерть шестерых его людей вполне искупает тот ущерб, который нанесен моим табунам. Клеркон потребовал выпивки, и Тордис немедленно явилась на его зов. Не глядя на меня, она поставила кубок с элем на стол. Я обратил внимание, что Тордис как-то сжалась, вроде даже в росте уменьшилась. Из ее кос, обычно закрученных в аккуратные баранки на висках, выбивались черные локоны.

— Где Тор? — спросил я; она моргнула раз или два, но ничего не сказала.

С коротким смешком Клеркон кивнул своим людям, и те выдвинули из темноты деревянную скамейку, к которой был привязан Тор. Лицо его превратилось в один сплошной синяк. Губы были напрочь разбиты и наводили на мысль о растрескавшемся кровяном пудинге. Но хуже всего обстояло дело с ногами. Судя по тому, как неестественно они были вывернуты, бедняге никогда уже не придется ходить.

— Полагаю, тебя не слишком волнует судьба твоего незадачливого соседа? — ухмыльнулся Клеркон. — Моим ребятам всего-то и требовалось, что немного хлеба и сыра… ну, и куда свои клювы окунуть, конечно. Так что этот дом нас вполне устроил.

— Мне жаль, что так вышло, — сказал я, обращаясь к Тору.

Его единственный уцелевший глаз яростно сверкнул.

— Это твоя вина, — прорычал он сквозь распухшие губы. — Твое племя… Твои друзья… Ты привел их сюда.

Клерконовы головорезы рассмеялись, будто услышали нечто смешное. Тор бессильно уронил голову на грудь. Я смотрел на его лысую макушку и чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Эти люди не являлись моими друзьями, но все равно он был прав: во всем виноват только я один. Прежде всего, в том, что притащил в здешние места своих побратимов — морских разбойников, долгое время живших грабежом — и поселил их рядом с мирными бондами. А также в том, что долгое время ничего не предпринимал, надеялся выйти сухим из воды.

Надеяться-то я надеялся, но, похоже, на сей раз просчитался. Ярл Бранд, конечно же, узнает о случившемся и наверняка будет недоволен. Скорее всего, он сокрушенно вздохнет и подумает, что от нас одни неприятности. И то сказать, кому нужны воины, когда война закончена? Тем более такие, что болтаются по его землям, пугают порядочных людей и навлекают на них всяческие беды.

Моя беда сидела напротив меня и улыбалась глумливой улыбкой греческого бога Пана. Небрежным жестом Клеркон подтолкнул ко мне свою тарелку с застывшими кусками мяса. Я никак не откликнулся на его приглашение.

— Что, совсем не голоден? — издевательским тоном спросил он. — А жаль, очень вкусная конина.

Если он хотел меня разозлить, то вполне добился своего.

— Надеюсь, ты припас достаточно серебра со своих прошлых набегов, — процедил я сквозь зубы. — Потому что эта конина дорого тебе обойдется, Клеркон. Ярл Бранд взыщет с тебя за каждый съеденный кусочек. Так же, как и я. У меня уже руки чешутся… И тебе придется заплатить кровавую цену, чтобы унять мой зуд.

Клеркон лишь вяло отмахнулся от моих слов:

— Полагаю, оно того стоило. Так сказать, оправданный риск. — Затем посмотрел на меня, прищурившись, и добавил: — Готов поспорить, что пара кобыл для тебя не такая уж большая потеря. Мне рассказывали, будто у тебя в запасе целая гора серебра.

Так я и знал. До него тоже дошли слухи о кладе Аттилы. Именно они и привели Клеркона в наши края. Я давно знал этого человека. Мы оба сражались на стороне ярла Бранда, не раз вместе хаживали в страндхоги. И я еще тогда обратил внимание: с Клерконом никто не поддерживал дружбы. Даже такие грубые и жестокие люди, как мои товарищи, почему-то сторонились его. Словно зачумленного…

— Люди много чего рассказывают, — пожал я плечами. — Вот уж не предполагал, что ты веришь в детские сказки.

— Так оно и есть, — усмехнулся Клеркон, — в сказки я не верю.

Он играл со мной, как кошка с мышкой — то отпустит, то снова придавит когтем.

— Но вот что я тебе скажу, юный Орм, — продолжал он. — Я никогда не любил священников. Если помнишь, в прошлом чертовы священники едва не рассорили нас напрочь. Так сказать, развели нас по разным углам… Но есть среди них один, который может снова свести нас вместе — как друзей. Как компаньонов.

Мое левое колено непроизвольно дергалось, и я ничего не мог с этим поделать. Воздух в помещении был спертым, казалось, загустел от людского дыхания, запахов жареного мяса и терпкого мужского пота. Клеркон видел, что я нахожусь в замешательстве. Злость боролась во мне с любопытством, порожденным его словами. В свое время мы действительно схлестнулись с ним не на шутку. Причиной стали два пленных христианских священника, над которыми измывался Клеркон. Я долго наблюдал за его попытками доказать несостоятельность христианской веры — в частности, он заставлял несчастных пленников держать в руках раскаленное железо, — и в конце концов мне это надоело. Надо сказать, Клеркон и впрямь терял чувство меры, когда доходило до жрецов Белого Христа. Сведущие говорили, что у него на них личная обида. Мол, отец Клеркона был одним из них и бросил его еще в раннем детстве.

— И о каком священнике речь? — поинтересовался я.

— Да есть один… Я так понимаю, вы с ним старые знакомые. Помнишь, был такой маленький ручной священник у Брондольва Ламбиссона, правителя Бирки?

— При чем тут Бирка? — осипшим голосом спросил я. — Ее уж давно не существует. Ламбиссон и священник сгинули вместе с ней.

Улыбка на его губах стала совсем уж неуместной, ибо глаза смотрели жестко и непреклонно.

— Верно, — кивнул Клеркон. — Бирка сильно поуменьшилась в размерах — так мне показалось, когда мы наведывались туда в последний раз. Крепость сгорела, теперь там и смотреть не на что. Но мы все равно ее снова сожгли.

Внезапно Клеркон скинул ноги с лавки и выпрямился.

— К твоему сведению, Ламбиссон жив, — сообщил он, — хоть и не сказать, что вполне здоров. То же самое можно сказать и про священника: жив-здоров, правда, выглядит еще гаже, чем прежде.

Вывалив все это на меня, Клеркон снова развалился на лавке. Улыбка его теперь больше смахивала на злобный оскал, глаза же оставались холодными и расчетливыми.

— Тебя, наверное, интересует, откуда я это знаю, — сказал он все с той же странной, будто приклеенной улыбкой. — Отвечу: Ламбиссон заплатил мне за то, чтоб я приволок этого священника к нему. В прошлом году мы с Брондольвом встретились в Альдейгьюборге и обо всем столковались. Я отыскал святошу в Готланде… и, кстати, это было совсем несложно. А знаешь, почему? Потому что этот придурок — его зовут Мартином — ходил и всех расспрашивал про ярла Орма и Обетное Братство. Не знаешь, с чего бы ему тобой интересоваться?

Я, конечно же, знал… И меня бросило в жар при мысли о том, что еще мог разнюхать Клеркон. Именно эти двое — Ламбиссон и Мартин — отправили нас на поиски проклятого клада Аттилы. Все это старая история… В ту пору во главе Обетного Братства стоял Эйнар Черный, а я был всего лишь зеленым юнцом, только-только вступившим в его дружину.

Что же касается священника, о котором говорил Клеркон, то он оказался хитрой бестией. По сути, он использовал алчность Ламбиссона в собственных целях. В отличие от властителя Бирки, его не интересовало серебро Аттилы. Он охотился за некой христианской реликвией — а именно, за Святым Копьем. Тем самым, которое некогда пронзило бок Белого Христа, распятого на кресте. Теперь это копье хранится в моем морском сундуке: лежит себе, уютно устроившись рядом с изогнутой саблей, сделанной из его наконечника. А вышеупомянутый Мартин по-прежнему тоскует по своей реликвии. Уверен, он готов пройти огонь и пламя Муспелля, лишь бы добраться до своего Святого Копья. С ним-то все ясно. Остается выяснить, что движет Ламбиссоном. Для чего ему понадобился Мартин? Не станет Брондольв просто так платить деньги за голову никчемного священника. Не иначе как задумал месть…

Все эти мысли вихрем промчались в моей голове и, наверное, отразились на лице. Во всяком случае, улыбка Клеркона сделалась еще более злобной.

— Возможно, этот священник желает получить свою долю серебра из клада Аттилы? — предположил он. — Ходят слухи, что ты все-таки обнаружил его, Убийца Медведя.

— Если и так, то дорогу к кладу знаю лишь я, — вырвалось у меня.

Не знаю, почему я так сказал. В тот миг мне казалось, что я выбрал верный тон. Один свидетель, я не собирался злить Клеркона. Меньше всего на свете мне хотелось увидеть, как побелеет кожа у него вокруг рта, а глаза застит кровавый туман. Однако результат получился прямо противоположный. На лице Клеркона появилась гримаса, которая совсем уж не походила на улыбку.

— Да нет, ярл, ты не единственный, — прошипел он. — Видишь ли, до всей этой возни со священником я выполнял еще одно задание Ламбиссона. Мне пришлось по его просьбе съездить в Хедебю и разыскать там парочку твоих друзей. На ту пору я знал лишь, что ранее они принадлежали к вашему Братству. Лишь позже выяснилось, что им тоже известна дорога к кладу. К сожалению, я уже успел передать их Ламбиссону.

Коротышка Элдгрим и Торстейн Обжора. Их имена громом прозвучали в моей голове, и я вскочил на ноги, прежде чем сообразил, что делаю. Скамейка с грохотом отлетела прочь.

В следующее мгновение Клеркон тоже был на ногах. Однако, судя по всему, нападать он не собирался. Более того, вскинул обе руки в успокаивающем жесте.

— Спокойно, Орм! — проговорил он. — С твоими дружками все в порядке. Ламбиссон велел доставить их живыми и здоровыми, что я и проделал. Тогда мне было все равно… И лишь недавно я допер, что все это как-то связано с сокровищами Атли. Выходит, не такая уж ерунда все эти разговоры про горы серебра, спрятанные в Травяном море. А коли так, то я тоже хотел бы получить свою долю. К сожалению, приходится признать: хитрец-Брондольв нас опередил.

— Нас? — охрипшим голосом переспросил, нет, прокаркал я.

— Именно, дружище! Вдвоем мы сумеем добиться успеха.

Клеркон говорил нарочито дружелюбно — словно успокаивал лающую собаку в чужом дворе.

— Ламбиссон собрал целую толпу народа… Слишком много для нас с тобой. А вот, если мы вдвоем…

— Боюсь, слово «вдвоем» нам не подходит.

Я старался не показывать виду, но внутри у меня все сжималось при одной лишь мысли о том, что они могли учинить над Коротышкой Элдгримом и Обжорой Торстейном. Им же неведомо, что оба совершенно бесполезны. Торстейн Обжора ничего толком не знал. Что касается Коротышки Элдгрима, то он, конечно, помогал мне вырезать путеводные руны на мече и мог кое-что запомнить. Но, к несчастью, в голове у него с некоторых пор царил полный кавардак — как в рабочей корзине у неряшливой женщины.

— С твоей стороны не слишком разумно отказываться от моего приглашения, — сказал Клеркон, пристально глядя мне в глаза (он по-прежнему улыбался, но я видел, каких усилий ему стоило сохранять улыбку на лице).

— Да я, скорее, отправлюсь куда-нибудь с бешеной собакой, чем с тобой, Клеркон! — выпалил я.

Что, кстати, являлось чистой правдой. Другое дело, что вряд ли мне стоило говорить подобное в тех обстоятельствах. Результат не замедлил сказаться. Тут же раздался скрежет стали — чей-то клинок покинул ножны. Клеркон прервал нашу игру в «гляделки» и со вздохом выпрямился.

— Ну, что ж… Видимо, с моей стороны было глупо надеяться на сотрудничество. Придется пойти по другому пути. Давай сделаем так: ты расскажешь мне все, что знаешь, а я взамен пощажу твоих людей.

— Сдается мне, что у тебя кишка тонка для таких дел, Клеркон!

Я верил, что так оно и есть — иначе с какой бы стати ему со мной торговаться?

— Боюсь, что сегодня я тебе ничего не расскажу, — издевательским тоном добавил я.

— Не того боишься, — прорычал взбешенный Клеркон (лицо у него пошло пятнами, а глаза сделались совсем бешеными). — Мальчишка! К тому времени, как я с тобой покончу, ты будешь валяться у меня в ногах и умолять, чтоб я тебя выслушал.

Все, состязание в остроумии закончено. Резким движением я выхватил меч из ножен. В следующий миг Клеркон последовал моему примеру. И не он один… Темнота заполнилась свистом высвобождаемых клинков. Звуки эти напомнили мне шипение, с каким змея устремляется на беззащитную, оцепеневшую от ужаса мышь.

А затем кое-что произошло. Входная дверь с грохотом распахнулась, впустив поток угасающего дневного света. От неожиданности все мы замерли — словно нас застали за каким-то непотребством.

— Твоя стража никуда не годится, Клеркон! — пророкотал знакомый голос, и в дверном проеме обозначилась коренастая фигура Финна. — Так что, считай, я оказал тебе услугу, освободив от таких дерьмовых людей!

С этими словами он зашвырнул в комнату некий предмет. Тот пролетел над очажной ямой и шлепнулся на стол, угодив прямо в блюдо с остатками жаркого. Во все стороны полетели огрызки мяса и застывший жир. Предмет подскочил, подобно тряпичному мячику, прокатился по столу и упал аккурат на колени Клеркону. Тот вздрогнул от неожиданности и отпрянул — предмет брякнулся на пол. Лишь по выпученным глазам можно было узнать в этом окровавленном, измочаленном куске плоти человеческую голову. Стоор. С того места, где раньше находилась шея, капала водянистая сукровица. Пронзительно взвизгнула женщина. Тордис… Я бросил взгляд в ее сторону и увидел, что та стоит, зажмурившись и закусив кулак.

— Тордис, — позвал я и протянул к ней руку.

Она посмотрела на меня, затем перевела взгляд на мужа, и я с внезапным ужасом осознал: она не бросит Тора — а мы не сможем унести безногого калеку.

Я прикинул, не стоит ли просто схватить женщину в охапку и силой вытащить из дома. Однако после секундного колебания я отказался от этой идеи. Если мы потерпим неудачу (а, скорее всего, так и будет), то дадим важное преимущество Клеркону. Уж он-то дознается, что Тордис приходится сестрой Квасировой жене, и сумеет использовать данное обстоятельство против меня. Мне совсем не хотелось делать Тордис разменной монетой в грязных играх Клеркона. Для нее же будет безопаснее, если он останется в неведении относительно ее родственных связей. Финн, похоже, тоже это понимал. Мягким движением он коснулся моего предплечья — рука его оставила кровавый отпечаток — и сказал:

— Я думаю, нам пора, ярл Орм.

Мы стали пятиться к выходу: я впереди, Финн за моей спиной. Тускло блеснул на свету клинок Финнова меча — он называл его Годи, Законоговоритель. Сейчас острие Годи было нацелено на Клеркона и ораву звероподобных рыл у него за спиной. Под этим надежным прикрытием мы и выскочили наружу, к долгожданной безопасности. Но даже тогда, в миг наивысшей радости — когда мы оба возликовали и невольно испустили протяжный вздох облегчения, — вкус вновь обретенной свободы был для меня отравлен горьким металлическим привкусом.

Я не мог отделаться от мысли, которая свербела в мозгу: волчьи стаи стягиваются, привлеченные запахом богатой добычи в виде серебра Аттилы. Коротышка Элдгрим и Обжора Торстейн — пленники одной из этих стай. Тордис оказалась в руках другой.

Добравшись до дома, я, прежде всего, выставил стражу, а затем собрал побратимов на альтинг. Торгунна подала нам вечернюю еду, но все были слишком возбуждены и озабочены, чтобы наслаждаться трапезой. Держа оружие под рукой, мы расселись вокруг очага и принялись держать совет.

Ботольв — молодой и горячий — настаивал на том, чтобы собрать все силы и ближайшей же ночью напасть на логово Клеркона. Ему не терпелось поскорее покончить с пришлыми наглецами. В противоположность ему Квасир занимал более осторожную позицию. Он предлагал запереть Клеркона в Гуннарсгарде, блокировав все входы и выходы, а тем временем обратиться за подмогой к ярлу Бранду. Торгунна хотела знать, что мы намерены предпринять для освобождения ее сестры. Ингрид просто рыдала.

Финн отмалчивался, не принимая участия в спорах. Разок он вышел из дома, чтобы проверить посты. Так я, во всяком случае, решил и в душе порадовался его предусмотрительности. Вернувшись, Финн ничего не сказал, а молча уселся в тени.

В тот миг я не обратил на это внимания, слишком занятый собственными размышлениями. Беспокойно ерзая в своем резном кресле, я пытался выработать хоть какой-то план действий.

Было ясно, что нападение на Гуннарсгард ничего хорошего не даст. Неминуемо завяжется схватка, и пока мы будем драться, никто не помешает Клеркону избавиться от пленников. С другой стороны, сейчас они пользуются относительной свободой и могут попытаться бежать.

Лишний раз мозолить глаза ярлу Бранду мне тоже не хотелось. Он-то, может, и пришлет подмогу, но неизбежно задумается: а какая ему с нас польза? Живет на его землях шайка морских разбойников, слоняется по всей округе, пугает мирных жителей своими мечами… вот, теперь еще затеяли воевать с чужаками. Не лучше ли разогнать весь этот сброд и разом избавиться от связанных с ним проблем? Было у меня и дополнительное соображение. Полагаю, ярл Бранд не обрадуется, узнав, что я, оказывается, много лет скрывал от него тайну гробницы Аттилы. Да не просто скрывал, а беззастенчиво лгал, когда в ответ на все расспросы утверждал, будто рассказы о серебре Атли не более чем пустые выдумки.

Да уж, тут поневоле задумаешься… Глубоко внутри вызревала мысль, от которой мне самому становилось тошно: а не согласиться ли на сделку с Клерконом?

— Сегодня ночью надо быть настороже, — развивал тем временем свой план Ботольв. — Мало того, что сам по себе Клеркон хитрая лиса, так он еще и держит при себе этого Квельдульва.

По слухам, Квельдульв — а имя его переводится как Ночной Волк — приобретал необычные способности во время полнолуния. Некоторые даже утверждали, будто он становился не вполне человеком…

В этом месте Финн насмешливо хмыкнул, и все невольно посмотрели в его сторону. Он по-прежнему сидел поодаль и невозмутимо выбирал лакомые кусочки из своей миски. Ботольв выжидательно умолк, а Ингрид, воспользовавшись наступившей паузой, принялась его пилить — мол, нельзя класть деревянную ногу так близко к огню, того и гляди загорится.

— Вижу, ты не согласен со мной, Финн Лошадиная Голова? — миролюбиво спросил Ботольв (хоть и было видно, что он раздражен — как брюзжанием Ингрид, так и насмешкой Финна).

Финн не спеша отправил в рот кусок хлеба с подливкой, прожевал и лишь потом высказался:

— Вы, похоже, совсем сбрендили… коли позабыли, кто мы такие на самом деле. — Лицо его казалось багровым в отблесках огня, хриплый голос напоминал воронье карканье. — Ну-ка прикиньте: что бы мы сами делали на месте Клеркона?

В комнате воцарилось гробовое молчание. Ботольв посмотрел на Квасира, а Квасир — на меня (я отметил, что в последнее время у него появилась забавная привычка в минуты удивления по-птичьи склонять голову набок). Слова Финна, как громом, поразили нас. Действительно, как же мы раньше-то не подумали? Все одновременно вскочили на ноги, чтобы бежать к дверям. Рабыни испуганно завизжали, Кормак разревелся, встревоженная Торгунна схватилась за длинную вилку для мяса.

— Поздно куда-то бежать, — остановил нас Финн, — все уже произошло. Я нарочно выходил на улицу, чтобы убедиться.

— И ничего не сказал?! — накинулся я на него, хоть и сознавал, что мы бы все равно ничего не успели сделать.

Квасир выскочил-таки на улицу. Торгунна отвесила пару оплеух верещавшим рабыням и потребовала, чтоб ей немедленно объяснили, что происходит.

Хлопнула входная дверь, впустив клубы сырого воздуха. Квасир вернулся обратно и мрачно кивнул мне.

— Да что там творится? — сорвалась на крик Торгунна. — На нас что, напали?

Никто на нас не нападал… да и не собирался. Клеркон поступил так, как поступил бы любой здравомыслящий викинг, обнаруживший, что все пошло не по плану.

Пока Квасир давал объяснения Торгунне, а затем успокаивал и утешал ее, я вышел на свежий воздух — туда, где клубился туман и завывал осенний ветер, нагонявший облака на луну. В воздухе пахло дождем и мокрой землей. Все как обычно… Однако сегодня эти привычные запахи были приправлены едким привкусом дыма, а небо на горизонте — там, где полагалось быть усадьбе Тора — зловеще алело.

Зарятолько занималась, когда мы вчетвером — я, Финн и Квасир с Торгунной — выехали из дома. Мы направлялись в ту сторону, где мглисто-серое предрассветное небо было замарано вороньими перьями дыма. Подъехав ближе, мы увидели, что Гуннарсгарда больше нет. Он превратился в груду тлевших углей. Тело Фланна валялось на прежнем месте, на нем пировала стая ворон, которая нехотя взмыла в воздух при нашем появлении. Впрочем, далеко лететь им не пришлось. К их услугам были останки Стоора — окровавленные туловище и голова. Помимо этих двоих, на пепелище обнаружился всего один труп, привязанный к скамье и изрядно обгоревший.

Торгунна молча соскользнула со своей кобылы. Мокрое платье плотно облепило ее ноги и пузырилось на коленях — казалось, будто она одета в толстые мужские штаны. Осторожно ступая, она прошла туда, где некогда располагалось ее родное жилище, и остановилась над искореженным телом. Слегка подавшись вперед, она долго всматривалась в жуткие останки, затем выпрямилась и сказала:

— Тор.

Я согласно кивнул. Действительно, это выглядело осмысленным. Именно так и должен был поступить Клеркон: забрал жену и рабов Тора, а также все ценности, какие обнаружились в доме. Самого же Тора с перебитыми ногами бросил, как ненужный балласт.

Торгунна наклонилась и что-то подняла с земли. Затем развернулась и зашагала обратно, к тому месту, где я сидел на коне.

Женщина коснулась моего колена, и я почувствовал, как дрожит ее рука — словно птичка бьется в кулаке. Когда Торгунна разжала пальцы, я увидел вещь, которая привлекла ее внимание. На черной, перепачканной сажей ладони лежал обрывок кожаного ремешка с костяной пластинкой. Корявыми рунами на ней было нацарапано: «Я принадлежу Тору». Я вспомнил: подобные пластины Тор навешивал на шею своим рабам — на тот случай, если кому-то из них вздумается сбежать. Теперь все они перешли в собственность Клеркона. Он погрузил рабов на свой драккар «Крылья дракона», очевидно, намереваясь продать на ближайшем рынке. Всех… и не только рабов.

Итак, Клеркон повел себя обычным образом — захватил добычу и удалился восвояси. Небось сидит сейчас в укрытии, грызет ногти и размышляет, как бы выведать у меня тайну клада. По крайней мере ясно, что он так ничего и не узнал про Тордис. Ибо если б узнал…

— Мы отправимся вслед за моей сестрой, — заявила Торгунна.

Я посмотрел на Квасира. Тот ответил мне долгим взглядом и кивнул. На Торгунну и смотреть не требовалось… И без того ясно: она не спрашивала, а утверждала. Так что мне ничего другого не оставалось, как тоже кивнуть.

— Хейя! — воскликнул Финн, и я мог бы поклясться, что в голосе его послышалось ликование.

4

Море напоминало цветом мокрый сланец. В воздухе висела непреходящая морось, дождевые капли оседали на гребешках волн и обвисали на них мокрыми лошадиными гривами. Где-то далеко впереди — там, где серо-стальное небо сходилось с серо-свинцовой морской гладью — лежали земли, населенные племенами эстов и води.

Сколько туда добираться? Два дня… Три… Никто толком не знал. Говоря о дневном переходе, мореходы обычно имеют в виду расстояние в тридцать морских миль. Но это для приличного корабля, к тому же в хорошую погоду. А на практике запросто может вылиться в два дня пути. Гизур утверждал, что водские берега находятся в трех днях пути от нас, и все высматривал на горизонте зубчатые горные вершины («торчат, точно собачьи зубы», пояснил он). Однако там ничего не менялось — все та же безнадежно-серая муть. Постепенно начинало казаться, будто наш корабль вообще стоит на месте.

Как часто бывает в плохую погоду, все замкнулись в себе. Когда вокруг холодно и мокро, хочется поглубже залезть в какую-нибудь берлогу — хоть и выстроенную внутри тебя самого, — сжаться в комок и терпеливо ждать окончания невзгод.

Хорошо, хоть ветер дул попутный. Почти всю дорогу парус оставался приспущенным до середины мачты, весла были втянуты внутрь драккара, и, тем не менее мы бодро двигались в юго-восточном направлении. В таких условиях людям ничего другого не оставалось, как лежать на палубе, завернувшись в непромокаемые спальные мешки.

Торгунна со своими рабынями, а также свора охотничьих собак — все они сгрудились вокруг меня под легким навесом, который достался мне в качестве привилегии ярла. И хотя он давал лишь иллюзию убежища, все равно мы предпочитали сидеть вместе. Мне приятно было ощущать тепло человеческих тел рядом. К этому добавлялось странное удовольствие от того, что тела эти принадлежали женщинам.

На время своего отсутствия я назначил Ботольва присматривать за усадьбой. Этот знак моего благоволения не произвел на него особого впечатления. Зато Ингрид буквально просияла, принимая от Торгунны ключи от хозяйства. Ее торжествующий вид сильно не понравился Квасировой жене. Она и так переживала, что вынуждена расстаться со своим приданым — массивным дубовым сундуком, в котором хранились льняные простыни, вытканные еще ее бабкой… А уж мысль, что приходится передавать управление домом посторонней женщине — ведь Ингрид даже не являлась моей женой, — и вовсе казалась ей непереносимой. А посему мне пришлось пообещать Торгунне, что, по возвращении, она непременно получит свои драгоценные ключи обратно.

— Сиди тихо и ничего не предпринимай, — наставлял я Ботольва, который слушал меня с кислой миной.

Он был обижен решением не брать его с собой (наверняка объяснял это своим увечьем — мол, конечно, кому нужны калеки в походе?). На самом же деле я стремился обеспечить себе крепкие тылы в Гестеринге. Я не хотел, находясь на чужбине, беспокоиться за оставленный дом. А основания беспокоиться у меня были, и весьма веские. Ведь у погибшего Тора имелось немало друзей в нашей округе, и неизвестно еще, на кого они возложат ответственность за случившееся. И, самое главное, что захотят предпринять. В таких неопределенных обстоятельствах лучше перестраховаться. А для этого мне были необходимы одновременно трезвый ум и храброе сердце. Предполагалось, что Ингрид обеспечит первое, а Ботольв — второе.

— Прежде всего, я хочу разобраться с Клерконом и вернуть сестру Торгунны, — втолковывал я ему, — а затем отправиться в Гардарики — на поиски Коротышки Элдгрима и Обжоры Торстейна.

Ботольв кивнул в знак согласия — как если бы все понял, однако я не обольщался на счет своего побратима. У него много достоинств, но вот особой сообразительностью он не отличался. По правде говоря, ума в голове Ботольва не больше, чем в лошадиной заднице. Однако время от времени он меня удивляет. Вот и сейчас Ботольв ненадолго задумался, а затем изрек:

— У ярла Бранда найдется много чего сказать по поводу этой истории… И боюсь, ничего из того, что он скажет, нам не понравится. Знаешь, Орм, тебе бы лучше придумать, как ему все изложить помягче. И сделать это до того, как он объявит тебя вне закона.

Видя мое изумление, Ботольв усмехнулся и добавил:

— Может, стоит продать свою усадьбу мне? Ну, скажем, за один желудь… или за одного цыпленка. А когда вернешься, выкупишь ее обратно. Таким образом…

— Единственное, чего я добьюсь таким образом, — прервал я побратима, — так это верной смерти. Да ярл Бранд голову с меня снимет за то, что я посмел торговать его дарами!

С минуту он обдумывал мои слова, а затем удивил меня еще больше.

— Если ты хочешь сохранить за собой Гестеринг — и при этом не потерять любовь ярла, — тогда тебе надо подумать вдвойне. Потому что придется изобрести нечто особенное — такое, что поможет преодолеть его недовольство. А, думаю, ярл Бранд будет очень недоволен, узнав, что ты столько лет водил его за нос и скрывал сокровища Атли. Не говоря уж о том, что мы болтаемся по округе и пугаем честной народ…

Его взгляд был спокойным и кротким — точно море во время полного штиля.

— И вот что я надумал, Орм… По всему выходит, что надобно тебе вернуться в гробницу Аттилы и вывезти как можно больше серебра.

Голос его дрогнул, ибо Ботольв понимал, что самому ему не суждено участвовать в этом грандиозном предприятии. Выдавив из себя вымученную улыбку, он протянул вперед руку и пошутил:

— Я, кстати, надеюсь получить свою долю.

Мы, как и полагается, посмеялись вместе и обменялись дружеским рукопожатием — запястье к запястью. У меня немного отлегло от сердца: похоже, Гестеринг остается в надежных руках.

Я сообщил Ботольву, что беру с собой Друмбу и Хега, а также трех рабынь для Торгунны. Это, конечно, его не обрадовало: двое наших рабов умерли прошлой зимой, а потому лишиться еще пятерых траллов означало поставить под удар все труды по хозяйству. Не говоря уже о том, что отъезд Торгунны станет серьезным испытанием для Гестеринга. Ведь на этой женщине, как на столпе, держалась вся усадьба. Честно говоря, я не хотел брать Торгунну в поход. Однако она уперлась: мол, что бы ей ни говорили, а она поедет за сестрой. И точка. Квасир ее поддержал, так что мне пришлось смириться. Обо всем этом я напомнил разворчавшемуся Ботольву, и тот примолк.

— Я бы на твоем месте радовался, — добавил я, — что на время избавишься от этих здоровенных оглоедов с их необъятными желудками. По крайней мере тебе не придется их кормить.

— А вот мы будем испытывать недостаток в гребцах на «Сохатом», — прибавил я, и это была чистая правда.

У меня было двадцать мужчин, способных сражаться и сидеть на веслах. Этого решительно не хватало для такого судна, как «Сохатый». По-хорошему, требовалось две смены гребцов из тридцати человек. Фактически мы едва могли управляться с драккаром, и Гизур не упустил случая на это попенять.

Случилось это на церемонии принятия присяги, на которой мы оба присутствовали. Красавец Хравн обеспечил нам жертвенную кровь, потребную для ритуала. Вот уж воистину самое дорогостоящее и печальное жертвоприношение из всех, какие когда-либо получал Один! Мы нашли жеребца на том же лугу, где он обычно пасся со своими кобылами. Хравн лежал на боку, тяжело дыша и распространяя вокруг запах крови и пота. Как и предполагал Ботольв, бедняга оказался весь утыкан стрелами. Теперь великолепная голова Хравна красовалась на деревянном шесте с рунами — позор и отмщение Клеркону! Мы везли этот шест с собой, чтобы воткнуть его в землю Сварти, Черного Острова. По моим сведениям, именно там находился лагерь Клеркона. И мы посчитали, что будет справедливым, если мертвая голова нашего любимца вечным укором станет торчать перед глазами этого подлеца. В отличие от нас, Клеркон не завел себе постоянного жилища. Вместо того, он зимовал, каждый год проводил на маленьком, уединенном островке. Мы очень надеялись, что и на сей раз он отправился на Сварти.

— Мы наймем людей по дороге, — пообещал я Гизуру и новым побратимам.

В словах моих прозвучала уверенность, которой я, честно говоря, не ощущал. Да, вполне вероятно, что у нас появятся новые люди, но очень нескоро. Ибо в ближайших землях, где обитают в основном ливы, эсты и водь, рассчитывать на опытных моряков не приходилось. Боюсь, что пополнение мы получим не ранее, чем мы доберемся до Альдейгьюборга, того самого, который славяне зовут Старой Ладогой. А это означало, что с Клерконом нам придется сражаться в меньшинстве. Ведь, по самым скромным подсчетам, людей у него чуть ли не вдвое больше, чем у нас.

И, уж конечно, Финн тоже не преминул мне об этом напомнить. Хорошо, хоть дождался, когда все остальные соберутся в доме и приступят к ритуальному пиршеству. И пока наши новые побратимы вылавливали из котла кусочки Хравна, дули себе на пальцы и старались выкинуть из головы суровую клятву, которую только что принесли, мы с Финном обсуждали сложившееся положение. Итак, следовало признать: мы оказались не готовы к походу. Нам отчаянно не хватало людей — тут и Гизур, и Финн были правы. Я осознавал их правоту и от этого злился еще больше.

— Кто бы говорил! — огрызнулся я. — Ведь именно ты рвался в поход! Не твоими ли усилиями слухи о серебре Аттилы расползлись по всей округе? И что в результате? Со всех сторон сбежалась куча народу, которая буквально вынудила меня отправиться в поход. А тебе не приходило в голову, что такие подонки, как Клеркон, тоже услышат эти разговоры и захотят примазаться? Очень жаль, что ты в свое время не догадался попридержать язык…

Все это я высказал Финну и тут же сам пожалел. Мне не следовало бы так говорить, ведь он спас мне жизнь — там, в хижине Тора, когда я остался один на один с Клерконовыми головорезами. Но, с другой стороны, меня тоже можно понять! Ведь в результате все мои мечты об оседлой жизни в Гестеринге разбились в прах. И мысль о том, что Финн к этому причастен, не давала мне покоя. Правда, у меня не было оснований подозревать побратима в злом умысле — это предполагало наличие хитрости, которой вообще-то в Финне не наблюдалось, — но мне в тот момент не хотелось быть справедливым и рассудительным. Я смотрел на ораву чужих людей, пожиравших моего Хравна, и чувствовал лютую ненависть ко всему белому свету. В том числе и к Финну. Он это почувствовал и благоразумно решил удалиться.

Зато появился Квасир. Он отделился от веселой компании, которая под воздействием пивных паров уже вовсю дурачилась и горланила, и присел на корточки возле моего кресла. Квасир долго молчал, прежде чем начать разговор — словно чувствуя, что за каждое сказанное слово придется платить полновесным серебром, и прикидывая: а хватит ли средств?

— Слыхал, ты круто обошелся с Финном, — сказал он наконец, не глядя на меня.

— Он что, сильно обижен? — мрачно поинтересовался я.

— Да нет, — усмехнулся Квасир. — Он ведь понимает, что у тебя голова пухнет от мыслей. Мы оба — и Финн, и я — надеемся, что свежий морской воздух прочистит тебе мозги.

Ну, пусть надеются… Уж на это, по крайней мере, Финн имел право. Хотя в тот миг я этого не понимал. Ни тогда, ни позже, когда и вправду ощутил прилив радости.

Однако когда это все же случилось, Финн подошел и встал рядом со мной на носу драккара. Морской ветер дул в лицо, холодил щеки и трепал наши косы.

«Сохатый» легко взлетал на встречные валы, а затем бесстрашно устремлялся вниз — так, что дух захватывало. Их было много, этих могучих, злобных валов, которые непрерывной чередой устремлялись нам навстречу, а затем — вынужденные бесславно расступаться — пенились и завывали под килем. Здесь была их стихия, и злились они по праву, ибо обычно никто не осмеливался бросать им вызов. Никто, кроме нас и китов… И лишь киты не ведали страха в этом единоборстве.

Соленые брызги летели мне в лицо и хрупкой коркой застывали на коже. Чистый восторг переполнял душу, и, будучи не в силах справиться с собой, я откинул голову и заревел, как тюлень на лежке. Обернувшись, я обнаружил, что Финн точно так же орет и улыбается счастливой улыбкой. Выглядели мы, наверное, глупо, потому что Торгунна и остальные женщины смотрели на нас с неодобрением. Сами они сидели, тесно скучившись под мокрым трепещущим навесом, и выглядели совсем несчастными.

— Ну и видок у тебя! — ухмыльнулся Финн, пытаясь смахнуть очередную дождевую каплю с кончика носа.

Вот уж не ему бы говорить! Финн и сам-то был хорош — в старой шляпе с широкими обвислыми полями, которые при помощи кожаных ремешков крепились под подбородком.

Я так и сказал Финну. Он стащил с головы свое насквозь промокшее чудо и критически его оглядел.

— Штормовая Шляпа Ивара, — зачем-то пояснил он (а то я сам не знал!). — Ума не приложу, в чем тут хитрость. Никак не получается заставить ее работать.

— Ты, главное, не оставляй попыток, — встрепенулся Клепп Спаки, который до того сидел, съежившись под плащом. — Я очень надеюсь, что, рано или поздно, тебе удастся столковаться с морской стихией, и та перестанет перетряхивать мои бедные внутренности.

Окружающие начали подтрунивать над Клеппом, и я в который уж раз подумал, правильно ли поступил, втянув Спаки в эту авантюру. Он появился в Гестеринге вместе с толпой незнакомцев — тех, что пришли наниматься на корабль. И поначалу я решил, что он один из них. Выглядел он, правда, жидковато для морского разбойника… но чего не бывает на свете. Очень скоро недоразумение разрешилось. Клепп Спаки представился, и я мысленно застонал. Ятра Одина! Я успел уже позабыть, что в свое время бросил клич по всей округе: мол, так и так, молодой ярл ищет рунного мастера. И на тебе! Заявился Спаки — когда у меня не осталось ни времени, ни серебра, чтобы нанимать его на службу. Клеппа, однако, не смутила новость о нашем скором отплытии. Напротив, он чрезвычайно воодушевился и пообещал бесплатно изготовить для нас рунный камень, если я возьму его с собой. Спаки объяснил, что давно уже мечтает побывать в настоящем походе. Потому что без этого не чувствует себя настоящим мужчиной — «викингом», как он сказал.

И вот теперь несчастный Клепп сидел, скорчившись под мокрым плащом, и пытался утихомирить свои взбунтовавшиеся внутренности. Ну, что ж, полагаю, он в полной мере прочувствовал, что значит быть викингом, и теперь мечтал только об одном: как бы вновь очутиться дома, в уютном кресле возле очага. А в том, что подобное место уготовано ему в любом доме, сомневаться не приходилось. Как-никак, Спаки был прославленным мастером рун, а такие люди очень ценятся у нас, на Севере. Вся эта затея с морским путешествием выглядела неудачной шуткой, тем более забавной, что само его имя «Спаки» означало «Исполненный мудрости». Смех, да и только…

Позже я внезапно проснулся, вынырнув из какого-то сновидения, которое сразу же испарилось, едва я открыл глаза. Палуба была мокрой, хоть вода и не лилась через борт. Воздух казался густым и плотным от навалившегося студеного тумана-хаара, который изукрасил хрустальными бусинками все предметы. Сильно похолодало, и дыхание сизым облачком вырывалось изо рта.

Торгунна, скрючившись, сидела на ведре, и лишь топорщившиеся юбки обеспечивали ей какое-то прикрытие. Да уж, такова жизнь на корабле… Другие женщины сновали по палубе, раздавая гребцам ранний завтрак — сушеную рыбу и отсыревший хлеб. Мужчины гребли молча, ожесточенно, не отрывая взгляда от загребного, который задавал темп взмахов веслами. На нашем корабле, как вы понимаете, никаких барабанов не было и в помине. Это пускай римляне балуются, а мы промышляли морским разбоем и не собирались никого оповещать о своем приближении.

Из тумана появился Гизур; он усиленно моргал, пытаясь смахнуть с ресниц налипшие ледышки. За его спиной маячила смутная фигура, напоминавшая своими формами ярмарочного медведя — это Онунд вышел с очередной проверкой судна.

— Сначала ветер с дождем, затем гололед, хаар и полный штиль, — улыбаясь, говорил Гизур. — За несколько часов у нас сменились все времена года. Ну, ничего… «Сохатый» — надежный корабль. Я посмотрел: сквозь обшивку просочилось не больше миски воды.

— По моим штанам такого не скажешь, — проворчал Хаук, прокладывая себе путь по заледеневшей палубе.

Гизур в ответ лишь рассмеялся. Он со всего размаху хлопнул Онунда по здоровому плечу — да так, что из волглого шерстяного плаща во все стороны полетели капли воды. Онунд пробурчал что-то невнятное и, прихрамывая, поковылял дальше осматривать днище и балластные камни.

А Гизур тем временем внимательно вглядывался в морскую гладь. Уж он-то знал море и умел его читать, как опытный охотник читает звериные следы в лесу. Вот Гизур бросил за борт деревянную щепку и стал наблюдать, с какой скоростью та скользит мимо борта «Сохатого». А еще через пару часов подул резкий, порывистый ветер, который разогнал хаар, и стоявший на носу Ламби Кетильссон закричал, тыча пальцем в даль.

Там виднелись темные пики, и впрямь смахивавшие на собачьи зубы. Гизур просиял, да и все остальные тоже приободрились. На палубе зазвучали шутки и смех, однако Финн живо положил конец веселью.

— Вот теперь начинается настоящее дело, — громко объявил он.

Слова его, подобно острому мечу, вонзились в чужой смех и убили его на корню.

А вскоре пошел снег.

Над Сварти вставал молочно-белый рассвет. Мы притаились в рощице как раз над становищем Клеркона. Сквозь редкий кустарник нам хорошо было видно скопление жалких лачуг, хилый дымок, курившийся над их крышами, а также несколько полусонных фигур, бродивших между домов. Мне они напомнили только что проснувшихся бестолковых овец. Вот двое траллов отошли на опушку леса и присели на корточки — понятно, дело житейское; еще один вяло ползал, собирая хворост. Лагерь Клеркона только просыпался — зевал и потягивался, — а мы уж успели изрядно промерзнуть в засаде. На протяжении часа мы наблюдали за лагерем и за все это время не увидели ни одного истинного мужчины. Одни только женщины и траллы… Я обратил внимание, что Клеркон отстроил себе жилище получше — плетеные стены были обмазаны глиной, остальные же хижины выглядели совсем ветхими. Такие дома не жалко бросать по весне.

Я посмотрел на Финна, и тот ответил мне радостным оскалом. В зубах у него торчал «римский костыль» — короткий железный кинжал. Он всегда так поступал во время сражения — чтоб прежде времени не взвыть, подобно бешеному волку. Вот и сейчас глаза у Финна побелели, взгляд стал совсем диким, по бороде протянулась нитка слюны. Мой побратим был готов к драке.

Мы долго обсуждали план предстоящих действий. «Сохатый» бесшумно скользил в предрассветной мгле вдоль берега. Темная льдистая вода казалась густой и комковатой, как недоваренная овсяная каша.

— Похоже, чертова вода собирается превратиться в лед, — проворчал Онунд.

И тут же заработал тычок от Гизура, который, высунувшись за борт, чутко прислушивался ко всем звукам. Он отмечал движение рыбьих косяков в глубине и плеск волн, разбивавшихся о прибрежные скалы. Время от времени Гизур издавал резкий протяжный свист и слушал, как тот отражается от окрестных утесов. Весла медленно и осторожно погружались в воду.

— Нам следует поговорить с Клерконом, — убеждал я Финна. — Может, удастся вернуть Тордис без боя. Это позволит избежать кровопролития.

— Как бы не так! — Финн сердито мотнул головой. — Нападем без предупреждения. У Клеркона людей больше, чем у нас, а потому он не станет вести переговоры. Нам следует уподобиться Мьелльниру — разить быстро и беспощадно. Коли попробуем с ним разговаривать, упустим случай. Враги рассмеются нам в лицо и перережут, как овец.

— Но Клеркон может убить Тордис, даже если мы ударим подобно Молоту Тора, — возразил Квасир.

Я сердито замахал на него руками. Драккар не настолько велик. Хоть мы сидели вплотную и беседовали вполголоса, Торгунна вполне могла нас услышать.

— Нет, — отверг опасения Финн, — он не станет убивать Тордис. Вот увидишь, он ее придержит до самого конца — чтобы было с чем торговаться, коли дела пойдут совсем худо. Клеркон хочет выведать тайну Аттилы, а потому Тордис для него ценнее живая.

Скорее уж, дела пойдут худо у нас… Ведь будь у меня уверенность в легкой победе, так я бы напал на Клеркона еще тогда, в Гуннарсгарде. Однако на тот миг нам обоим недоставало людей, и мы остереглись ввязываться в драку. Теперь, к сожалению, положение изменилось. Здесь, на Сварти, у противника наверняка численный перевес. Впрочем, я не стал даже говорить об этом. Что толку? В конце концов, не для того же мы проделали весь этот путь, чтобы собирать ракушки на клерконовом берегу.

Тем временем на палубе произошло какое-то движение. Послышались приглушенные команды, и нос драккара с треском прочертил полосу по галечной отмели Сварти. Мы прибыли на Черный Остров Клеркона.

Решено было, что женщины и траллы — как бесполезные в сражении — останутся на борту «Сохатого». Гизур и Онунд тоже оставались — уж слишком они были важны для корабля, чтобы рисковать их жизнями в бою. Все остальные принялись готовиться к вылазке. Люди доставали оружие, проверяли ремни на щитах и натягивали доспехи — у кого они имелись.

В тусклом свете занимавшейся зари мои побратимы производили устрашающее впечатление. Одежда блестела от утренней изморози, волосы спутанными космами торчали из-под шлемов, и у всех на лице застыл одинаковый оскал — жуткая улыбка волков, вышедших на кровавую охоту. У Хаука Торопыги был с собой лук, он предпочитал этот вид оружия всем остальным. То же самое можно сказать и о Финнлейте, который вообще производил впечатление опытного охотника. Я окинул взглядом остальных. Их вооружение в основном состояло из боевых топоров и копий. Мечей было немного, но я отметил, что все клинки блестят и лоснятся. Видать, их владельцы не пожалели овечьего жира, чтобы охранить драгоценное оружие от морской ржи.

Дикий народ — грязный, неухоженный, одетый в отрепья… Но вы бы посмотрели, с каким тщанием они ухаживали за своими доспехами и оружием — не всякая женщина так заботится о родном ребенке! И не имеет значения, чем эти люди занимались прежде. Важно то, что все они по доброй воле дали Обет, и слова клятвы навечно связали их друг с другом. Мы все теперь стали братьями по оружию, членами Обетного Братства.

Вот об этом я и говорил перед своими побратимами. А в конце напомнил, чтоб они не увлекались погоней за женщинами и серебром, пока не перебьют всех вооруженных врагов. Ответом мне стал воинственный рык, в темноте ярко блеснули глаза и оскаленные зубы полутора десятков человек.

Затем вперед вышел Финн. Он, как и Квасир, являлся боевым командиром моей ватаги. Правда, Квасир в последнее время больше помалкивал и вообще выглядел не в меру озабоченным. Я объяснял это присутствием Торгунны: как известно, где женщины, там и заботы.

— Вы слышали, что сказал ярл Орм, — пророкотал Финн. — Вы обязаны повиноваться ему! А также повиноваться мне и Квасиру Плевку, поскольку мы — это правая и левая рука ярла. Вы все не новички на войне, поэтому я не буду морочить вам голову речами о Рубящих Человеков и Кормящих Орлов.

Тут Финн вытащил наружу свой длинный «римский костыль» и кровожадно ухмыльнулся.

— Просто помните, кто ваш предводитель! Это ярл Орм, который убил белого медведя. Тот самый ярл Орм, который стоял на могиле Аттилы, повелителя гуннов, и видел столько серебра зараз, сколько вам и за тысячу жизней не увидеть. Ярл Орм, который вместе с римлянами сражался против серкландцев. Ярл Орм, которого сам император Великого Города называл своим другом.

Я только диву давался, откуда Финн взял все это. Как-то не припомню, чтобы совершал перечисленные им подвиги. Однако боевому командиру виднее, что говорить перед схваткой. Слушатели его и впрямь заметно воодушевились. Если б нам не надо было сохранять тишину, они наверняка бы откликнулись победным ревом и грохотом щитов.

А позже, когда мы уже высаживались на берег, я случайно встретился глазами с Торкелем: он улыбнулся мне и взмахнул топором в знак приветствия. И я подумал, что, наверное, Финн прав: мне есть чем гордиться. В свои двадцать два года я давно уже успел повзрослеть и возмужать. Теперь никто бы не узнал во мне того нескладного мальчишку, каким я был шесть лет назад. На память пришла далекая ночь, очень похожая на нынешнюю: тот же предрассветный сумрак, такой же галечный пляж под ногами. Тогда Торкель сделал шаг в сторону, без боя уступив мне свое место в Обетном Братстве. Я на ходу прикоснулся к серебряной цепи у себя на шее: две драконьи головы злобно скалятся друг на друга. Эта гривна ярла — знак власти, полученной мною по праву.

Никто не окликнул нас по дороге, пока мы пробирались к лагерю Клеркона. И вот уже битый час мы наблюдаем за становищем, пытаясь высмотреть достойных воинов. Напрасный труд — мы так никого и не увидели. С деревьев капало, в роще перекликались редкие птицы. Вот одна из них метнулась в нашу сторону и, напуганная присутствием людей, тут же улетела прочь, оглашая окрестности своим клокотанием. Мне это очень не понравилось, и я вполголоса выругался.

— Лучше не тянуть, — пробормотал Квасир, приблизив свое лицо к моему (меня тут же окатило рыбным запахом). — Все равно, рано или поздно, придется это сделать. Нам ведь еще надо возвращаться на корабль, а уже светает.

Небо и вправду окрасилось в серо-жемчужный цвет и теперь струило потоки жидкого свинца на скопление жалких хижин под нами. Я поднялся со своего места и вытащил меч из ножен. На сей раз я взял с собой не саблю, но надежный добрый меч — тот самый, что некогда получил из рук самого конунга Эйрика. Его крестовина имела кованые вставки, а навершие украшало толстое серебряное кольцо. Щит я тоже с собой захватил, но, по правде говоря, толку от него было немного. Носил я его, скорее, для виду, поскольку на левой руке у меня недоставало двух пальцев, а с таким оснащением, как вы понимаете, щит особо не удержишь. Достаточно было одного хорошего удара, чтобы вся моя защита улетела прочь.

Финн — раскрасневшийся, хищно ощерившийся, со своим «костылем» в зубах — ринулся вперед сквозь редкий перелесок, где мы отсиживались. В правой руке он сжимал длинный и мощный клинок по имени Годи. Щита у него с собой не было, поскольку Финн не желал занимать им ладонь. Левую руку он предназначал для «римского костыля».

Остальные побратимы потянулись следом. Плотно сомкнув ряды, они бесшумно скользили вниз по склону, и мне снова пришло на ум сравнение с волчьей стаей. Умелые и безжалостные убийцы — вот кем были мои побратимы в тот миг.

Финн уже выскочил на опушку, как раз неподалеку от того места, где двое траллов справляли нужду. Убедившись, что его заметили (а, следовательно, скрываться незачем), Финн перестал сдерживать себя. Выдернув кинжал из зубов, он запрокинул голову и завыл по-волчьи. Уж не знаю, что в тот миг почувствовали незадачливые рабы, но лично у меня волосы на руках зашевелились и встали дыбом.

Думаю, первые траллы даже не успели испугаться. Только они было разинули рты в беззвучном крике, как тут же налетела свора побратимов, и несчастные рабы попросту исчезли в вихре смертоносных ударов — их разметало по окрестным кустам вместе с развевающимися кьявалами. Да… похоже, настоящих воинов мы здесь не встретим.

Впрочем, один все же сыскался — если только его можно назвать воином. Он возник в дверном проеме — здоровенный мужик, голый до пояса, в черной бороде разверст красный слюнявый рот. В руке он держал огромный меч — из тех, что называют сокрушителями щитов — и беспорядочно им размахивал.

Однако надеяться Безумной Бороде было не на что. Финн и Квасир сразу же взяли его в «клещи». Подобно двум хищным волкам, они скользнули к мужику — один слева, другой справа. И пока тот бестолково вертелся, пытаясь сообразить, с кем же сразиться вначале, Финн метнул в него свой «римский костыль». В тот же миг Квасир ударил топором. Впрочем, с первым ударом старина Квасир промахнулся чуть ли не на фут. Но это не имело большого значения, поскольку одному против двоих все равно не выстоять.

Когда они наконец угомонились и, тяжело дыша, отступили в сторону, я увидел, что от несчастного ничего не осталось. Вернее, осталась куча окровавленных ошметков, в которых я с удивлением узнал нашего бывшего соратника по имени Амунд Задира. Три лета назад мы сидели с ним возле одного костра, вместе хлебали эль и смеялись шуткам товарищей.

— Ну, и хватит с него! — прорычал Финн, пнув напоследок кровавые останки. После этого метнул в Квасира злобный взгляд и проворчал: — Ты, похоже, давно не практиковался со своим чертовым топором… совсем разучился!

На мою долю в этой схватке выпало совсем немного. Я только и успел, что разок замахнуться мечом на парочку траллов, которые выскочили мне навстречу с деревянными секирами. Смех, да и только… Услышав мой воинственный рев, рабы побросали свое немудрящее оружие и припустили прочь. Так что я просто стоял и наблюдал за побратимами. В конце концов, в большинстве своем они были новыми людьми, и я никогда прежде не видал их в деле. На своих старых друзей я поглядывал лишь краем глаза. Я и так знал, что они ведут себя, как свора гончих псов, слишком долго просидевших в загоне и наконец-то выпущенных на волю.

Хленни Бримили, Рыжий Ньяль и Хаук Торопыга — все из числа старых побратимов — бесновались, как безумные. Взыгравшая жажда крови превратила их в безжалостных чудовищ. Страх на лицах жертв лишь пуще распалял их злобу. Да и остальные были не лучше… В мгновение ока тихий лагерь превратился в кровавую бойню. Даже мне с моим богатым опытом набегов стало как-то не по себе — слишком уж много здесь было отчаянных воплей женщин, предсмертных хрипов младенцев и слепой, нерассуждающей ярости.

Я увидел, как мучительно блюет Клепп Спаки над кровавым месивом, которое некогда было Задирой. Ну, что ж, теперь он не понаслышке знает, каково ходить в походы. Вот только поможет ли приобретенное знание в его трудах? Сможет ли Клепп и дальше резать свои руны о героях, которым не суждено вернуться домой?

Я наблюдал, как Торкель и Финнлейт, хохоча и оскальзываясь на осенней грязи, гоняются за парой хрюшек. Что было глупо, поскольку мы пришли сюда не за скотиной. У нас с собой достаточно провизии, чтобы добраться до намеченного места.

И всех остальных я тоже видел. Тех, кто принес смерть и разрушение в это мирное место. Женщины и рабы, конечно же, умерли. Одни сразу же, другие чуть позже — когда ими попользовались. Дети и грудные младенцы умерли тоже.

В дымной, полутемной хижине трое мужчин метались в поисках трофеев. Срывая занавески и переворачивая мебель, они ругались на чем свет стоит и хлестали попадавшихся под руку траллов. Увидев меня, они тут же присмирели. Оспак, Торвир и Трост Сильфра замерли, словно мальчишки, которых застукали в кладовой с ворованными яблоками. Они даже выпустили из рук свою добычу — ею оказалась полуголая плачущая рабыня, которую они никак не могли поделить. Они беспрекословно отпустили женщину, когда я напомнил им свои наставления: прежде чем развлекаться, надо проверить, не осталось ли где вооруженных мужчин.

Финн и вовсе потерял голову — больше, чем кто-либо другой. Он мне напомнил пьяницу, которого слишком долго принуждали к воздержанию. И вот теперь, дорвавшись до кувшина с элем, он с головой нырнул в него и собирался остаться там навечно. Финн настолько увлекся, что утратил привычную осторожность. Мне даже пришлось спасать его от мальчишки-тралла, который вознамерился отомстить за свою мать. Это было глупо, поскольку мать все равно умерла: Финн сразу же перерезал ей глотку — еще до того, как швырнул на мертвого быка во дворе и начал насиловать. Мне пришлось убить мальчишку, иначе бы он всадил свой сакс в незащищенную спину Финна.

Скажем прямо, в то утро мало кому удалось сохранить самообладание и трезвый ум. Одним из них был Рунольв Заячья Губа. Он ввалился в дом, волоча за собой визжавшего и брыкавшегося пацаненка. Потерявший терпение Рунольв закатил ему такую оплеуху, что мальчишка пролетел через всю комнату и рухнул у моих ног. Я посмотрел на него и вздрогнул, словно меня неожиданно ударили.

В этом мальчишке многое казалось странным. Хотя бы его волосы… Разумные хозяева всегда коротко стригут своих траллов. Во-первых, это препятствует разведению вшей, а во-вторых, лишний раз напоминает рабам об их незавидном положении — чтоб не сильно распускались. Так-то оно так, но этот мальчишка был обрит наголо. Причем сделано это было настолько небрежно, что в результате голова ребенка покрылась сплошной коростой, лишь кое-где из нее торчали пучками грязные волосы цвета соломы. На шее у мальчишки красовался железный ошейник с кольцом, на котором просматривались вырезанные руны. Надпись разглядывать я не стал, и так ясно, что там написано: собственность Клеркона.

Остальные траллы носили на шее обычные ремешки с костяными пластинками. Оно и понятно: лагерь Клеркона расположен в таком месте, что рабам попросту некуда отсюда бежать. Однако этот мальчишка попытался. И, подозреваю, не единожды — иначе Клеркон не стал бы столь жестоко его окольцовывать. По словам Рунольва, он тоже обратил внимание на ошейник. Это показалось ему настолько странным, что он решил сразу не убивать мальчишку, а сначала привести ко мне.

— Сидел на цепи возле нужника, — пояснил Заячья Губа (чем косвенно подтвердил мои догадки).

Мало того, что посадили на цепь, как бешеного пса, так еще — для пущего унижения — и привязали возле кучи дерьма!

Пока мы разговаривали, мальчишка не отрываясь смотрел на меня. Как кошка, промелькнуло у меня в голове. Что-то мне показалось странным в его взгляде, и я внимательнее вгляделся в его перепачканную навозом и покрытую ссадинами мордашку. Вгляделся — и обмер… Глаза-то у мальчишки были разноцветные: один голубовато-зеленый, а другой карий с золотым отливом. Именно это отличие и придавало странность его взгляду.

— Клеркона здесь нет, — сообщил Оспак, не без сожаления отходя от зареванной рабыни.

Сквозь щели в плетеных стенах просачивался дневной свет. Он падал на утрамбованный земляной пол, отчего тот казался похожим на пятнистый ковер.

— Это я и сам понял, — ответил я со злостью.

Честно говоря, можно было бы и не отвечать… Но я чуть ли не с радостью воспользовался предлогом, чтобы оторваться от мальчишки с его ненормальными глазами. А злился я оттого, что понимал: мальчишка этот поймал меня в сети и напрочь перевернул душу.

Я шагнул к тому углу, где, судя по всему, располагались личные покои Клеркона. Резко откинул занавеску, огляделся…

Так, что мы здесь имеем? Белоснежная шкура песца, нарядный плащ с ярко-зеленой каймой, широкая кровать с коробчатой станиной, тоже выстланная толстыми шкурами. И все. Ни сундука, ни денег, ни Тордис…

— Я норманн, — раздался голос юного пленника.

Вот еще сюрприз! Мальчишка действительно говорил на западнонорвежском наречии. Правда, получалось это у него не очень ловко — очевидно, сказывались годы, когда он вынужден был пользоваться славянской речью. Но тем не менее я без труда узнал северный язык.

Мне пришлось снова вернуться к этим чертовым глазам. Мальчишка стоял, выпятив подбородок, и во всей его позе явственно читался вызов. Мне он напомнил Козленка — юного христианина, которого мы подобрали на Кипре во время одного из своих походов. Кстати, и возраст у них был примерно одинаковый — у здешнего норманна и Козленка той поры. Славный был парнишка… Со временем мы, конечно, перестали звать его Козленком. Теперь он Иона Асанес и, насколько мне известно, находится в обучении у одного торговца из Хольмгарда — города, который славяне предпочитают называть Новгородом.

— Я из Норвегии, — продолжал мальчишка, — и я наследник конунга.

Трост Сильфра глумливо хохотнул и тут же заработал разъяренный взгляд разноцветных глаз. Во взгляде этом светилась такая орлиная свирепость, что Трост поперхнулся смехом и заткнулся. Правда, он тут же оправился и даже рассерчал не на шутку — еще бы, какой-то зачуханный мальчишка-тралл посмел его прилюдно опозорить! С перекошенным лицом он двинулся в сторону мальчишки.

— Стой! — прикрикнул я на него.

Несколько мгновений Трост сверкал на меня глазами, затем опустил занесенный для удара кулак и молча отошел в сторону.

— Но я правда наследник конунга, — настаивал на своем мальчонка.

— Ну да, конечно, — вмешался подошедший Финн. — С траллами вечно одна и та же история. Возьми любого из них, отмой чуток от дерьма — и тут же выяснится, что в своей родной стране он сидел на золотом троне.

— Допустим, мы тебе верим… И где же располагается твоя вотчина? — спросил я.

Этот простой вопрос поверг мальчишку в замешательство.

— Где-то, — выдавил он из себя, но тут же добавил с твердостью в голосе: — Моя мать была дочерью и женой конунга. Она умерла… также как и мой фостри, приемный отец. Клеркон убил их обоих.

— В этом доме не нашлось ничего ценнее нитки бус, — проворчал Финн, утративший всякий интерес к мальчишке. — Похоже, Клеркон даже не заезжал сюда. Наверное, сразу двинулся в Альдейгьюборг и прихватил всю добычу с собой.

— Зато кладовые ломятся от припасов, — добавил Квасир, который тоже заглянул с улицы. — Мед в горшках, оленина и тюленьи окорока, лисьи шкурки, перья для подушек, куча мешков с желудями…

— Перья! — презрительно фыркнул Финн. — Проклятые желуди… И ради этого мы плыли за тридевять земель!

— Забери все, что сможешь, и погрузи на «Сохатого», — распорядился я. — После этого сожги все дотла. Рабов оставь, они занимают слишком много места на палубе… да и потом, мы не за ними пришли.

Квасир вышел из дома и принялся собирать себе помощников. Вместо него вошел Рыжий Ньяль, нерешительно посмотрел на меня, затем отвел взгляд. Выглядел он не очень… Колени все в грязи (видно, не одну женщину завалил), руки в крови младенцев, которых он убил. Я видел, как это происходило, и, по правде говоря, мне стало тошно. Я тогда вмешался и отогнал Ньяля от крохотных телец.

— Думаешь, это умно — сжечь все дотла? — подал голос Финн.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же знаешь Клеркона. Он такого не простит — будет мстить, пока жив. Этот мерзавец уже спалил Гуннарсгард, а там, между прочим, была и моя доля… Он может со зла убить всех траллов, а с ними вместе и Тордис.

Мне нечего было возразить. Это, кстати, веская причина не обрастать имуществом. Как часто повторял Финн, не заводи ничего такого, что не помещается в твой морской сундук. С другой стороны, мы и так уже натворили дел. В ушах у меня до сих пор звучат женские вопли и грубый хохот моих побратимов. Совокупление с мертвой женщиной на трупе быка — еще не самое ужасное из наших деяний. Я сказал об этом вслух, и несколько мгновений мы с Финном прожигали друг друга взглядом.

— Как говорится, бойся мести обиженных тобою, — горестно вздохнул Рыжий Ньяль.

Верно подмечено, подумал я, уж тебе-то надо бояться в первую очередь. Ведь не исключено, что некоторые из убитых младенцев были сыновьями Клеркона.

Наверное, эти мысли отразились в моих глазах. Потому что Рыжий Ньяль заглянул в них и окаменел. Правда, долго сокрушаться было не в его характере. Вот и сейчас он пожал плечами и мрачно пробормотал:

— Если ноша тебе не по силам, лучше оставь ее лежать на земле… так говорила моя бабка.

— Счастливая женщина твоя бабка, — язвительно заметил я. — Ей не довелось видеть, как ее любимый внук шарит в крови младенцев в поисках закатившегося колечка.

В сердцах я плюнул в его сторону, и Рыжий Ньяль отшатнулся, как от удара. В общем-то, это было нечестно — вот так нападать на старину Ньяля. Другие вытворяли и кое-что похуже… В конце концов, никто из нас не мог похвастать кристально чистыми руками.

— Мне известно, где хранится золото Клеркона, — раздался голос мальчишки. — Я покажу вам, если пообещаете не жечь остров.

— Ты итак все расскажешь, если я пощекочу тебя раскаленным ножичком, — злобно прорычал Трост Сильфра.

Однако мальчишка даже не обернулся его сторону, он не отрываясь смотрел на меня.

— Я думал, ты и сам с удовольствием погреешься у такого костра, — сказал я, щелкая по его железному ошейнику.

Он испуганно отшатнулся, но продолжал настаивать:

— Довольно и того, что вы забираете всю еду. Если вы к тому же сожжете хижины, то все траллы попросту погибнут без крыши над головой. Бежать-то им некуда… Пожалейте их, эти люди ни в чем перед вами не провинились. А некоторые из них были моими друзьями.

— Что, тоже короли да конунги? — насмешливо хмыкнул Финн.

— Нет, — усмехнулся мальчишка. — Но многие из них подобрее иных королей. О свободных людях на острове я не говорю… о них у меня сложилось свое мнение.

Я внимательно посмотрел на мальчишку. Сколько же ему лет на самом деле? Пожалуй, лет восемь-девять… Но рассуждал он так, будто был гораздо старше. Раз в десять старше, подумалось мне.

— Одолжи мне топор, — тем временем потребовал ребенок.

Несколько мгновений Квасир изучал его тяжелым взглядом, после чего передал мальчишке свою секиру. Тот взвесил ее в руке, затем подошел к пустой кровати Клеркона и, размахнувшись, со всей силы рубанул. Полетели щепки.

Мальчишка снова размахнулся и нанес еще один удар. Деревянный каркас треснул, и несколько блестящих кругляшков шмякнулось на утоптанный земляной пол.

Квасир поднял одну из монет, повертел в руках, попробовал на зуб.

— Клянусь задницей Одина! — удивленно воскликнул он. — Да это же чистое золото! Не иначе как серкландский динар.

И снова слабые мальчишеские руки занесли топор.

— Ну-ка дай сюда! — вмешался Рунольв Заячья Губа. — Тут требуются руки покрепче.

Мальчишка беспрекословно отдал секиру и отошел в сторону. Рунольву хватило двух махов, чтобы разрубить кровать пополам. Из полой рамы ручьем посыпались золотые монеты. Опустившись на четвереньки, Квасир, Торвир, Трост и все остальные подбирали Клерконову заначку.

В конце концов золота набрался целый мешок размером с мальчишкину голову. Большей частью это были серкландские динары с витиеватой чеканкой. Я прикинул, что каждая монета стоила почти двадцать серебряных диремов. Ценное приобретение для нас, что и говорить… Столь же ценное, сколь болезненной будет утрата для Клеркона.

Все это время мальчишка молча стоял в стороне и с серьезным видом наблюдал за нами. Я обратил внимание, что железный ошейник до крови растер ему шею. Квасир тоже это заметил.

— У Рева Стейнссона есть инструменты, — сказал он. — Можно попробовать снять его.

— Давай, — кивнул я и обернулся к мальчишке.

Наши глаза встретились, и я снова ощутил, как отчаянно скакнуло мое сердце.

— Имя-то у тебя есть? — спросил я. — Или нам тебя называть Сыном Конунга?

— Олав, — без улыбки ответил он. — Но Клеркон дал мне другое имя — Кракабен.

В комнате мгновенно воцарилась тишина. Произнесенное имя повисло в воздухе, подобно ворону в полете. Ибо им обычно нарекают многомудрого человека, постигшего тайну рун Одина. Того, кто подобно Всеотцу, не боится усесться в ногах у повешенного и сидеть до тех пор, пока не вызнает все его тайны.

Подобное имя просто так не дают… да и не принимают тоже. Я смотрел на маленького тралла и гадал, что заставило Клеркона назвать мальчишку этим зловещим именем — Воронья Кость.

5

Мы долго двигались вдоль побережья, пока не отыскали узкое устье реки, в котором можно было хоть немного укрыться от пронизывающего ветра. Здесь мы наконец рискнули спустить парус и высадиться на берег.

Поскольку нам долго пришлось грести против течения, то побратимы чуть не падали с ног от усталости. Все-таки нам отчаянно не хватало людей для такого корабля, как «Сохатый». Это был тяжелый и неподатливый зверь, а гребцов у нас едва ли набиралось для одной смены.

Я потел вместе со всеми на веслах — это, по крайней мере позволяло мне хоть на время отвлечься от мыслях о проклятом мальчишке. Сразу же по прибытии на драккар я поручил его заботам Торгунны, которая теперь ворковала над ним не хуже родной мамаши. Она еле дождалась, пока Рев снимет жуткий железный ошейник с шеи мальчика, и тут же принялась врачевать ссадины, которые тот оставил. Уж она их и промывала, и смазывала целебной мазью… Про обритую голову я и не говорю. Впрочем, та действительно выглядела ужасно. Похоже, брили мальчишку не единожды, и при этом особо не церемонились: старые побелевшие шрамы перемежались свежими порезами и болячками. Так что Торгунне было над чем охать и причитать.

Финн, который с некоторых пор так и лучился счастьем и довольством — еще бы, он снова побывал в набеге и вынес не какие-то там перья и желуди, а полновесное золото, — шутливо пихнул сидевшего перед ним Квасира.

— Ну что, дружище, тебе светит полная отставка? — подначил он приятеля. — Того и гляди, выбросят за борт, словно старые штаны.

И он кивнул в сторону Торгунны, которая в тот миг заботливо укутывала теплым плащом своего подопечного. Вот интересно, подумал я, стала бы она так с ним носиться, когда б знала, что этот мальчишка сделал на острове Сварти? И, более того, к каким диким поступкам подталкивал взрослых головорезов, моих побратимов? Ветер по-прежнему свистел и гнал крупную зыбь по речной поверхности. Женщины-рабыни сбились в кучу под хлипким навесом и пытались дыханием согреть покрасневшие от холода и растрескавшиеся руки. Но даже они — эти напрочь замерзшие женщины — не были так холодны, как мертвые, которых мы оставили за своей спиной.

— Да уж, — откликнулся Квасир, тяжело выдыхая слова между гребками, — похоже, Торгунна нашла сокровище. А я-то, дурак, хотел сделать ей ожерелье из своих золотых монет. Теперь уж и не знаю, стоит ли… Вряд ли она обрадуется больше чем сейчас.

— Твоя жена квохчет над мальчишкой, как старая клуша, — насмешливо сказал Финн. — Смотри, как бы тебе не пришлось в скором времени его усыновлять.

И умолк, оставив Квасира в глубокой задумчивости.

А у меня перед глазами снова встала картина: крепкие мужские ладони сомкнулись на детском тельце — белом, словно рыбье брюхо, и таком крохотном, что окровавленные руки Торкеля кажутся и вовсе огромными. Голубые глазенки вытаращены, маленький, похожий на бутон ротик разверст в пронзительном крике… Откуда-то справа доносятся не менее пронзительные женские вопли.

Воронья Кость посмотрел на исходившую в крике женщину — в глазах его светилось злобное торжество, — затем перевел взгляд на Торкеля и медленно кивнул. Хищно оскалившись, Торкель шмякнул маленькое тельце об камень. Младенческий ор мгновенно прекратился, захлебнулся в отвратительном мокром чавке, зато вопли матери стали еще громче. А я стоял и смотрел… ничего не сказал, ничего не сделал.

Не знаю, чем эта женщина провинилась перед Кракабеном. Он не стал рассказывать. Сказал только, что она — одна из женщин Ранда Стерки, значит, это был его ребенок. Скорее всего, она плохо обращалась с мальчишкой… Возможно даже, это она его столь жестоко обрила. В тот миг я не видел смысла вмешиваться. Все равно мне не удалось бы остановить кровавый хаос, который спровоцировал мальчишка. И никому не удалось бы. Так что воспоследовавшую смерть матери можно было считать актом милосердия.

Что и говорить, странный малец этот Кракабен, Воронья Кость. Потом, когда все уже закончилось, товарищи мои старались не глядеть в глаза друг другу. И дело не только в том, что они натворили — в конце концов, за плечами у них большой опыт кровавых набегов, — но еще и в той гнусной роли, которую сыграл Кракабен. Думаю, именно в этом и было все дело. Воспоминание о том, что сотворил с ними мальчишка-тралл, заставляло взрослых мужчин стыдливо отводить глаза. А я так вам скажу: если это и не было настоящим сейдом, как известно, недостойным мужчин, то уж, во всяком случае, подозрительно на него смахивало.

Еще одно доказательство магических способностей мальчишки мы получили позже, когда, мучительно продираясь сквозь ледяную кашу, двигались к устью реки. Гизур, как всегда, стоял на носу и, приставив к глазам ладонь, высматривал невидимую в тумане землю. И тут раздался голос Кракабена.

— Туда, — воскликнул он, уверенно указывая направление.

Вокруг послышались смешки, полетели шуточки в сторону Гизура («вот, мол, до чего дожил, ребенок ему дорогу указывает»). Но смех быстро смолк, когда Пай, наш впередсмотрящий, закричал, что видит по курсу дым.

— Нет, — возразил мальчишка, — не дым… Это птицы.

Так оно и оказалось. Скоро мы все рассмотрели вдали огромное мельтешащее скопление птиц.

— Крачки, — определил малец еще до того, как востроглазый Гизур сумел рассмотреть, действительно ли это крачки… или, может, какие-нибудь олуши?

— Откуда ты узнал? — заинтересовался Хаук Торопыга.

— Услышал, — просто ответил мальчишка. — Слышно, как они сзывают друг друга на пир, а после кричат от удовольствия. Кстати, если желаете порыбачить, там полно селедки.

И он оказался прав. Приблизившись, мы увидели, что крачки мечутся над водой, постоянно ныряя за добычей. А дальше все было просто: мы плыли, ориентируясь на птиц, и скоро достигли устья Невы. По ней мы добрались до озера Ладога, а там уж повернули на юг и двинулись по Волхову.

К тому времени никто больше не шутил. Все опасливо поглядывали в сторону мальчишки, который слышал птиц, понимал их язык и, вдобавок ко всему прочему, носил имя Воронья Кость. Не удивительно, что на память пришел Сигват. Я сказал об этом Финну и Квасиру, и те со мной согласились.

— А может, он сын Сигвата, — предположил Финн, и мы удрученно замолчали.

Как тут не замолчишь, когда всем нам припомнился Сигват и его разговоры о птицах и пчелах. Вспомнили мы и тот день, когда наш побратим лежал с перерезанным горлом на пыльной улице серкландской деревушки, а над ним реяли тучи назойливых мух.

Так прошел наш первый день на пути к Альдейгьюборгу. Плыть ночью по незнакомой реке мы не решились, поэтому, едва стемнело, причалили к берегу. Разожгли костер, приготовили поесть, после чего соорудили навес над палубой и стали готовиться ко сну.

Мы, как всегда, сидели втроем — я, Финн и Квасир. Разговор вертелся вокруг маленького тралла, который попал нам в руки. Квасир заявил, что в этом деле следует положиться на Торгунну. Якобы его жена мастерица выведывать секреты, и нам-де надо повнимательнее прислушиваться, о чем она толкует с мальчишкой. Как бы то ни было, но все мы сошлись на том, что Олав очень необычный ребенок. Финн — наполовину в шутку, наполовину всерьез — похвалил меня за то, что я сдержал слово и оставил мальчишку в живых. Как он сказал, «с таким мальцом плутовать опасно».

Что касается меня, то во всей этой истории я не видел поводов для веселья. Как ни крути, а мы положили кучу народа на острове — жен, младенцев (даже собак) Клеркона и его подручных. Вот и получается, что этот девятилетний ребенок с нашей помощью отомстил всем своим обидчикам. И пусть сам он никого не убивал, но руки-то у него по локоть в крови.

Вскорости к нам подошла встревоженная Торгунна и не на шутку разворчалась. Ее, видите ли, беспокоило, что бедный ребенок бродит в одиночестве по незнакомому берегу. Как бы чего не случилось… В результате нам пришлось подниматься и идти на поиски мальчишки.

Олав вернулся сам. Примерно час спустя он бесшумно появился из ночной тьмы. Настолько бесшумно, что бедняга Торкель от неожиданности едва не налетел на факел.

— Где ты был? — в сердцах насела на него Торгунна.

Мальчишка обернулся к ней, и оба его разноцветных глаза сверкнули алым в пламени костра.

— Слушал, как разговаривают совы, — ответил он. — Они говорили об охоте.

— И как, удачной была охота? — посмеиваясь, спросил Финн.

Но мальчишка шутки не поддержал.

— Слишком холодно для удачной охоты, — ответил он, серьезный, как каменная колонна, и направился к костру.

Нам не оставалось ничего другого, как поплестись следом. Не знаю, как остальные, а я чувствовал себя потрясенным.

— Вот, — сварливо проговорила Торгунна, кидая что-то мальчишке в руки. — Возьми это и играй у огня. Так ты будешь подальше от неприятностей.

Это оказалась доска для игры в тавлеи, к ней прилагался мешочек с отполированными камешками. Я чуть со смеху не помер. «Играй у огня…» Олав, однако, вежливо взял доску и положил ее рядом.

— Сейчас слишком темно для того, чтобы играть, — сказал он. — Но мне известна история про такую же доску, и я вам ее расскажу.

Мужчины зашевелились, принялись оглаживать бороды. Это что-то новенькое: девятилетний мальчишка собирался рассказывать истории нам, взрослым бывалым мореходам. Квасир громко рассмеялся, явно забавляясь.

Воронья Кость прочистил горло и чистым, певучим голосом завел свой рассказ. Я обратил внимание, что все мужчины, словно дети, придвинулись поближе к огню и приготовились слушать.

— В одной из вестфольдских усадеб жил-был человек, — начал мальчик. — И вот взял он однажды кусок дуба, который, как известно, является деревом Тора, и вырезал из него прекрасную доску для игры в тавлеи. Доску эту он отдал своему сыну и показал, как на ней играть. Мальчик очень обрадовался такому подарку и, когда поутру отправился пасти овец на холме, взял доску с собой. А камешки, рассудил он, всегда можно подобрать по дороге.

Олав на время остановился, чтобы убедиться в заинтересованности окружающих. А те и впрямь слушали, словно зачарованные. Вот вам и девятилетний мальчишка! Воронья Кость, почище любого певца-скопа, завладел вниманием слушателей. Даже я поддался магии его рассказа, хоть и дивился про себя тому сейду, что он сплел и раскинул вокруг нашего костра. Хотел бы я знать, откуда он узнал эту историю. Не от Клеркона же! Тот уж точно не рассказывал мальчику сказки на ночь. Что касается отчима мальчика, то, насколько я понял, он умер давно — когда Олав был еще совсем юным. Возможно, мать успела поведать ему эту историю до того, как покинула сына навсегда?

А Олав между тем продолжат:

— Итак, мальчик повсюду носил доску с собой. И вот однажды он повстречал людей из соседней деревни, которые пытались разжечь костер. «Где в ваших краях можно разжиться дровами?» — спросили они у мальчика. «Вот, у меня есть доска», — отвечал мальчик. И взяли они его доску и бросили ее в костер. Когда отцовский подарок вовсю запылал, мальчик заплакал. «Не переживай так из-за своей потери», — сказали люди и дали мальчику замечательный, совсем новый сакс.

— Хороший обмен, — послышался из темноты голос Рыжего Ньяля. — Добрый сакс куда полезнее, чем доска для тавлеи. Как говаривала моя бабка, оружие и лес — вот лучшие учителя для юнца.

Окружающие зашикали на Ньяля, чтоб не мешал слушать. Олав поудобнее устроился у костра и возобновил рассказ:

— Мальчик взял нож и пошел восвояси со своими овцами. Шел он, шел и увидел человека, который пытался выкорчевать из земли огромный валун, чтобы потом вспахать свое поле. «Земля очень твердая, — пожаловался он. — Ну-ка дай мне свой сакс, я подкопаю камень». Мальчик отдал мужчине нож, но тот копал так отчаянно, что сломал лезвие. И снова заплакал, запричитал мальчишка: «Ах, что же ты сделал с моим ножом!» «Не плачь, — успокоил его мужчина. — Я дам тебе взамен хорошее копье». И он действительно подарил мальчику отличное копье, украшенное медью и серебром.

Тут слушатели, уже сообразившие, в каком направлении движется повествование, снова оживились. Некоторые засмеялись, другие справедливо вопрошали, как такое может быть — чтобы крестьянин, не имеющий приличной лопаты, владел прекрасным копьем. Однако и тех, и других быстро заткнули, и у костра снова воцарилась тишина.

— Мальчик пошел дальше со своими овцами и с новым копьем, — рассказывал Олав. — По дороге он встретил охотников и один из них попросил: «Одолжи нам копье, чтоб мы могли убить оленя, за которым целый день гоняемся». Мальчик и ему не отказал.

— Вот, ссыкуны несчастные! — проворчал Квасир. — Вышли охотиться, даже не захватив с собою копья.

Торгунна метнула в него один из своих самых суровых взглядов.

— Ого! — восхитился Финн. — Таким взглядом корабль потопить можно. Вот почему викинги обычно не берут жен в походы.

Квасир оскорбленно нахмурился, а Олав терпеливо выждал, пока разговоры утихнут, затем снова откашлялся. В отблесках пламени его глаз — тот, который светлее — отливал жемчужным светом.

— Итак, мальчик отдал охотникам свое копье, и те побежали за оленем. Вскоре они вернулись с добычей, но без копья. Вернее, копье-то осталось, но вот древко у него раскололось. «Ай-ай, — заголосил мальчик. — Посмотрите, что вы сделали с моим драгоценным копьем!» «Не поднимай шум из-за ерунды, — сказал ему охотник. — Вот, возьми моего коня и успокойся».

И охотник отдал ему коня вместе с седлом и прекрасной сбруей. Мальчик взял коня под уздцы и, довольный, пошел домой. Однако ушел он недалеко, потому как набрел на поле с рожью, где крестьяне гоняли ворон. Они так громко кричали и размахивали руками, что конь испугался и убежал.

— Ну в точности история моей жизни, — вздохнул Торкель.

Ответом ему стали сдержанные смешки тех, кто был наслышан о прошлых неудачах Торкеля. Финн потребовал, чтобы все заткнулись и не мешали слушать.

— Хочу знать, чем все закончилось, — объяснил он. — Этот сельский пастушок сильно напоминает мне одного знакомого торговца.

Тут уж побратимы похихикали на мой счет — Финнов намек был понят.

— Короче, конь пропал навсегда, — продолжил Олав. — Но крестьяне, как могли, утешили мальчика и дали ему старый деревянный топор. Вот с этим топором он и двинулся дальше. По пути ему встретился дровосек, который безуспешно сражался с толстым деревом. И сказал тогда дровосек мальчику: «Одолжи мне топор, а то мой слишком мал для такого дерева». Начал он рубить дерево чужим топором и скоро сломал его.

— Глупый мальчишка! — не выдержал кто-то из слушателей. — Ему следовало угомониться, еще когда он заполучил коня.

— Да уж, наверное, — улыбнулся Олав. — Потому что дровосек сумел отблагодарить его только толстым суком от своего дерева. Взвалил его мальчик на спину и пошел дальше. На окраине своей деревни он повстречал женщину, которая очень обрадовалась и сказала: «Где ты это нашел? Мне как раз нужны дрова для моего очага». И бросила она сук в огонь, и тот, естественно, загорелся. «Ну, и где же мое дерево? — спросил мальчик. — Теперь у меня ничего не осталось». Женщина огляделась по сторонам, и дала ему чудесную доску для игры в тавлеи. Делать нечего, взял ее мальчик и побрел домой. Как только он вошел в дом, мать посмотрела на него и улыбнулась. «Что лучше оградит мальчика от неприятностей, чем доска для игры в тавлеи?» — сказала она.

Ничего не скажешь — изящное окончание истории, и публика оценила его по достоинству. Люди громко хмыкали и одобрительно хлопали себя по коленям. А уж когда Олав с любезным поклоном передал Торгунне доску и мешочек с камешками, тут народ и вовсе пришел в восторг. О Торгунне и говорить нечего… Она сияла так, будто этот непризнанный сын конунга был ее собственным ребенком.

Посреди всеобщего шума и гвалта Квасир приблизил свое лицо к моему — снова на меня пахнуло знакомым запахом овсянки с рыбой — и прошипел:

— Ни за что не поверю, будто этому мальчишке всего девять лет.

Я покинул струг — одно из тех неуклюжих речных судов, которые столь любы славянам — и ступил на деревянную пристань Новгорода, Хольмгарда по-нашему. Мне уже доводилось бывать здесь раньше, поэтому я чувствовал себя почти как дома.

На струг нам пришлось пересесть еще в Альдейгьюборге, поскольку мы и туда-то с большим трудом довели свой драккар. А уж о том, чтобы плыть на нем до самого Новгорода, и речи быть не могло. Помнится, на последнем участке мы гребли из последних сил. Легкие горели огнем от непривычно морозного воздуха, и даже сейчас, несколько дней спустя, плечи у меня болели так, будто их проткнули раскаленным прутом. С горечью пришлось признаться, что дальше работать веслами я просто не в состоянии.

Погода тоже не способствовала хорошему настроению. Едва достигнув устья реки, на которой стоял Альдейгьюборг, Гизур произвел привычные замеры. Он спустил за борт помойное ведро на веревке и зачерпнул местной водицы. Заглянув внутрь, он удрученно покачал головой и подтолкнул ведро ко мне. Там плавал лед.

— Мне не требуется смотреть за борт, — раздраженно буркнул я, пытаясь дыханием согреть руки. — И без того знаю, что жутко холодно.

Гизур согласно кивнул и, опорожнив ведро, повесил его на место. Я невольно следил за его красными, растрескавшимися руками. Мы все страдали от этой беды: от непрерывной гребли на морозе руки наши превратились в живое мясо. Из носа у всех текло, студеный воздух, казалось, выжигал легкие при дыхании.

— Слишком рано для такого льда, — проворчал Гизур. — По крайней мере на месяц раньше положенного. Не сегодня завтра река замерзнет… и этот выход в море тоже. Помяни мое слово: не поторопимся — застрянем здесь до самой весны.

Эта участь занимала наши мысли все время, пока мы искали место на якорной стоянке. Зато как только мы пришвартовались, у нас появились новые заботы. Квасир и Финн подошли, кутаясь в теплые плащи и натягивая шляпы на уши. Один из них мрачным кивком указал на чужой драккар, уютно устроившийся возле деревянной пристани. Мачта его была снята, из паруса сооружен навес над палубой. Судя по всему, хозяева судна решили остаться здесь на зимовку. Это был корабль Клеркона под названием «Крылья дракона». Народу на нем было немного, мы разглядели на палубе всего двоих растрепанных красавчиков с серебряными браслетами на предплечьях — они возились с медной жаровней, водруженной на балластные камни.

— Всего только малая часть команды, — заключил Квасир, прогулявшись в их сторону.

Клерконовы люди тоже нас заметили и держались настороженно (что и понятно после недавних событий в Гуннарсгарде), но в общем-то спокойно. И мы, и они прекрасно понимали: махать мечами в чужих владениях не очень-то разумно. Вряд ли это понравится местному правителю. Правда, неизвестно еще, как наши соседи повели бы себя, доведись им узнать о кровавой бойне на Сварти.

— Судя по всему, Клеркон отбыл на юг, в Конунгард, — добавил Квасир, склонив голову в своей недавно приобретенной птичьей манере.

— Наверняка взял пленников с собой, — почти весело сказал Финн. — Там за них дадут лучшую цену.

Квасир промолчал, а я бросил хмурый взгляд на Финна. Мне была понятна причина его веселости. Он наконец-то побывал в набеге, и будущее рисовалось ему в ясном свете. Предполагаемая зимовка в Новгороде его тоже устраивала: чем ближе он окажется по весне к могиле Аттилы, тем лучше. По мнению Финна, мы и так слишком долго откладывали поход за сокровищами, спрятанными в могильнике.

Со своей стороны, я мечтал, чтобы зима продлилась достаточно долго. И чтобы по окончании ее Святослав, князь русов, возобновил свою безумную войну против Великого Города. При таком раскладе путешествие на юг станет слишком опасным. Я от души надеялся, что Ламбиссон — а вместе с ним и мои побратимы, Коротышка Элдгрим и Обжора Торстейн — окажутся запертыми в Конунгарде, который русы на свой лад называют Киевом.

Тем не менее я знал, что проклятие Одина в виде горы серебра никогда меня не покинет. Это все равно что угодить в заросли терновника: чем больше вырываешься, тем глубже увязаешь в колючем плену. Сколько ни тяни, а рано или поздно мне придется отправиться к гробнице Аттилы. Подобные мысли посещали меня каждый день, и всякий раз я чувствовал себя так, будто кость в горле застряла.

Но все это беды будущего. А сейчас требовалось подумать, как вернуть Тордис, Коротышку Элдгрима и Обжору Торстейна.

В Альдейгьюборге мы задержались ненадолго — ровно настолько, чтобы выяснить: если Ламбиссон когда-то и был здесь, то давно уже уехал. Перед отъездом мы посетили Обетный Камень, который Эйнар Черный установил шесть лет назад в память о погибших побратимах.

Прошло совсем немного времени, а нас осталась всего какая-то горстка: Хаук, Гизур, Финн, Квасир, Хленни Бримили, Рыжий Ньяль, Рунольв Заячья Губа и я. Торкель стоял вместе с нами — хоть он и не был в том походе, но хорошо знал Колченога, Скапти Полутролля и других из тех, кому посвящен этот камень. Вообще-то в живых остались еще двое — напрочь спятивший Коротышка Элдгрим и хромой Торстейн Обжора, который о нем заботился. И от их имени мы тоже поминали погибших побратимов.

— Смотрите, кто-то приходил сюда, — сказал Квасир, кивнув на увядший дубовый венок, свисавший с вершины камня.

Действительно, приходил, причем не так уж давно… Минувшие годы и непогода стерли краску с каменной поверхности, однако сами-то руны остались, а значит, сохранилась и история с записанными в ней именами наших товарищей. Мы, как и полагается, вознесли молитвы богам, оставили свои скромные подношения и покинули Обетный Камень.

Финн предположил, что венок могла оставить жена Колченога, которая, по нашим сведениям, проживала с сыном и дочерью в Альдейгьюборге. Однако дома мы ее не застали. Соседи сообщили нам, что Ольга давно уже уехала куда-то на юг. Я вспомнил, что жена Колченога была славянкой, то есть дети их получились наполовину русами, наполовину северянами.

Эх, Колченог, Колченог… Всего-то и осталось от тебя, что пара затерявшихся детей да этот камень с полустертыми рунами.

«Сохатый» остался в Альдейгьюборге вместе со всей командой, за исключением меня, Финна и Квасира с Торгунной — мы отправились в Новгород. С собой нам пришлось взять и Воронью Кость, ибо я, откровенно говоря, побоялся оставлять его рядом с кораблем Клеркона. Хоть мы и постарались пришвартоваться как можно дальше от «Крыльев дракона», но я видел, какими глазами посматривал мальчишка в сторону чужого драккара. Я ни в коем случае не хотел затевать ссору с Клерконовыми людьми. Да и они, казалось, понимали, что произойдет, коли мы начнем убивать друг друга в пределах Святославовой державы. Так что, после некоторых колебаний, я решил увезти мальчишку от греха подальше. Гизуру и без него забот хватит.

Мне не хотелось расставаться с «Сохатым», и вначале я даже думал добираться своим ходом до самого Новгорода. Однако потом, когда мы уже плыли на струге, я от души порадовался, что отказался от первоначального намерения. Волхов показался мне еще более опасным и бурливым, чем в тот раз, когда мы проходили его вместе с Эйнаром. По обоим берегам тянулись сплошные сосновые и еловые леса. Лишь кое-где попадались расчищенные участки, на которых работали бородатые русы. Несмотря на позднюю осень, они боронили землю при помощи странных трезубых приспособлений.

Места эти мне не нравились, казались болотистыми и негостеприимными. То ли дело дальше на юг, где начинаются благодатные степи с черной землей. Славяне их так и называют — чернозем. Почва там настолько плодородная, что ее достаточно единожды вспахать и затем можно на протяжении нескольких лет использовать без дополнительной обработки. Говорят, там снимают отличные урожаи пшеницы.

Да и осенний Альдейгьюборг меня совсем не порадовал. Теперь, когда вся листва облетела и деревья тянули в небо свои черные когтистые руки, город показался унылым и неуютным. И, похоже, не мне одному.

— Да, незавидное тут у них местечко, — вынес приговор Рыжий Ньяль. — А для чего они кипятят воду в этих огромных котлах?

— Соль выпаривают, — пробурчал Квасир. — В здешних источниках вода соленая, как в море.

— Хитро придумано, — одобрил Оспак. — Я слышал, купцы на кораблях тоже кипятят морскую воду.

Он впервые оказался в землях Гардарики, и все здесь было ему интересно.

— Точно, — подтвердил Финн. — Так что, здесь, на «Сохатом», мы богаче самого Квасира Плевка, поскольку…

Квасир никак не реагировал на смешки окружающих; он невозмутимо дырявил золотые динары, мастеря обещанное ожерелье для жены. Что касается Торгунны, то она продолжала колдовать над головой Олава, на которой уже начали отрастать нормальные волосы. Я давно уже понял, что, независимо от того, кем мальчишка являлся на самом деле, держать его за раба не получится. А потому, как только мы поднялись на борт струга, я подошел к нему и сказал:

— Уж не знаю, конунгов ты сын или нет… но отныне можешь считать себя свободным.

После чего протянул мальчишке руку. Тот озадаченно заморгал своими удивительными глазами, затем взглянул на сияющую Торгунну и все понял. Широко улыбнувшись, он сжал мое запястье своими худенькими полудетскими руками.

Позже — когда наша лодка, подгоняемая баграми сплавщиков-кривичей, уже плавно скользила меж зеленых берегов — ко мне подошел Квасир и рассказал, что им с Торгунной удалось выяснить у маленького Олава.

— Мальчишка говорит, будто раньше жил со своей матерью, дедом и приемным отцом, которого он называет Старым Торольвом. По его словам, какие-то люди охотились за ним. Он это знает, потому что мать всегда предостерегала его против них. Они вроде бы прятались в том самом месте, названия которого он не помнит. Оно и немудрено, ему тогда едва исполнилось три года. Однажды им всем пришлось оттуда бежать и направиться в Новгород, где у него жил дядька или еще какой-то близкий родич. Мать рассказывала про него, но мальчишка имени не запомнил. Они почти уже добрались до этого дядьки, но тут удача им изменила.

И пока я обдумывал услышанное — то так, то эдак обкатывая в голове рассказ Квасира, — тот внимательно смотрел на меня своим единственным глазом, тускло светившимся в сгущавшихся сумерках.

— А как он попал к Клеркону? Тот что, захватил его или купил у кого-то еще?

— Захватил, — хмуро ответил Квасир. — Сначала он убил его приемного отца. Мальчишка говорит, что Торольв был слишком старым, и Клеркон попросту столкнул его за борт драккара.

— А что с матерью?

Квасир пожал плечами.

— Думаю, она умерла позже. У меня такое чувство, будто мальчишка знает гораздо больше, но то ли не хочет, то ли не может говорить. Сказал только, что она умерла на Сварти.

Ага… и, скорее всего, под Клерконом, подумалось мне.

— Что-нибудь еще?

Квасир снова пожал плечами.

— Мальчишке известны имена матери, отца и деда, но он отказывается сообщить их. Полагаю, мать в свое время взяла с него клятву. Я бы тоже так поступил, если б за моим сыном охотились враги. Знаешь, как говорят: меньше болтаешь, дольше проживешь.

Во всем этом крылась какая-то тайна. У меня было ощущение, как у человека, увидевшего на земле кольцо. Смотришь на это кольцо, валяющееся в грязи, и знаешь: если хорошенько потянешь за него, то вытянешь великолепный заколдованный меч. А кольцо окажется на его рукояти…

Какое-то время мы сидели молча, затем Квасир задумчиво покачал головой.

— Прямо будто сагу читаешь, — пробормотал он. — Беглый сын конунга, который попадает в руки разбойников… Затем его продают в рабство, откуда пацана вызволяет Убийца Медведя со своими побратимами из Обетного Братства. Право слово… если этот парнишка в конце концов не станет великим человеком, значит, я ничего не понимаю в узорах Норн.

— Меньше беспокойся о мальчишке, — сказал я. — Лучше подумай над тем, какой узор Норны выткут для нас самих. Хотелось бы надеяться, что нити чужого величия не захлестнутся на нашей шее.

Эта зловещая мысль не шла у меня из головы всю дорогу, пока наш струг доблестно преодолевал волховские пороги. Наконец мы достигли Новгорода и высадились на его дощатой пристани. Вот тут-то проказницы-Норны и явили нам свой хитроумный узор. Думаю, Одноглазому он понравился… Во всяком случае, смех его, который с некоторых пор не смолкая звучал в моей голове, стал еще громче.

6

Обнесенная стенами новгородская крепость с ее центральной башней, которую сами славяне называют странным словом кремль или детинец, производила устрашающее впечатление. Даже в те дни — еще не отстроенная в камне — она поражала могучими земляными валами и высоченным заостренным частоколом. Крепость довлела над городом, подобно тому, как строгий патриарх безусловно правит в своей семье.

Внутри все было устроено, как в лучших исландских домах: повсюду красивые занавески, соболиный мех, ну, и прочее такое. Однако имелись в этой крепости и куда менее симпатичные уголки. Я имею в виду подземную темницу — каменный мешок с осклизлыми стенами, где царила непроглядная темень. Подобное заведение, конечно же, предназначалось для всякой местной голытьбы типа нищих кривичей, галиндов и склавенов. И уж никак не для таких приличных северян, как мы!

Однако воины из княжеской дружины, очевидно, придерживались иного мнения. Потому как именно сюда, в подземную темницу, они нас и бросили, да еще и сообщили напоследок, что выходят отсюда либо на кол, либо на крест (где, кстати, распинают вниз головой).

Мы все здесь очутились — я, Финн, Квасир, Иона Асанес, Торгунна, Тордис, а с ними еще две женщины-рабыни, которые говорили на каком-то непонятном языке. Ну, и конечно, Олав… как же без него. Мальчишка, хоть и хорохорился, но явно был взволнован — я чувствовал, как бьет его нервная дрожь. Полагаю, его мучил не только страх за свое незавидное будущее, но и тот факт, что сегодня он впервые убил человека.

В подземелье было темно, хоть глаз выколи. Лишь прерывистое дыхание моих товарищей по несчастью обозначало их присутствие. И, тем не менее, в этой непроницаемой темноте я различал некие зловещие движущиеся тени. Я ощущал их столь же явственно, как и в ту ночь «ведьминых огней», когда стоял возле гестерингской конюшни. С содроганием сердца я понимал: это стягиваются неупокоенные души мертвецов, спеша насладиться нашим живым теплом — пока еще мы сами не успели присоединиться к ним. Ну, и позлорадствовать, наверное…

Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и во всех деталях припоминать этот злополучный день. А ведь начинался он вроде бы неплохо. Высадившись на пристани, мы прошествовали через весь город по скользким от осенней грязи мостовым. Направлялись мы в готландский квартал, где проживало большинство норманнских купцов. Я намеревался разыскать Иону Асанеса, известного нам под детским именем Козленка.

С этой целью мы отправились к Творимиру, чьим заботам в свое время поручили Козленка. Предполагалось, что Творимир обучит мальчишку торговому ремеслу (в особенности торговле с нашими суровыми купцами), а также научит читать и выводить мудреные закорючки на бересте. Мы все тогда согласились, что лучшего учителя, чем Творимир, не сыскать. Ибо человек этот недаром получил прозвище Сорока: его неудержимо тянуло ко всему, что хоть отдаленно блестело.

Дом Творимира, или изба по-здешнему, представлял собой добротную деревянную постройку. Так и казалось, будто нашу северную усадьбу каким-то чудом закинуло в славянский город. Перед домом простирался обширный двор с конюшнями, крытым сеновалом и крепким амбаром. Да, еще здесь присутствовала непременная баня, которая находится в большой чести у русов. Вместо привычной очажной ямы в углу дома была сооружена большая глиняная печь, которая нам всем очень понравилась.

На мой взгляд, хозяина дома правильнее было назвать не Сорокой, а жирной наседкой, ибо, как справедливо заметил Квасир, он весь состоял из сплошных шаров. Два из них составляли жирные ляжки Творимира, из них вырастал еще один большой круг — сорокино брюхо, и венчал все небольшой красный шар, окаймленный седыми волосами — это и была голова нашего знакомца.

После традиционных объятий и похлопываний по плечам нам поднесли угощение — хлеб с солью и холодное пиво из погреба. Творимир уселся на деревянную скамью возле печки и завел разговор. На наш вопрос об Ионе Асанесе он лишь головой покачал.

— Шустрый парнишка, — сказал он, — с мозгами у него все в порядке. И работает неплохо — когда удается засадить его за работу. В последнее время увлекся писаниной, однако пишет не деловые бумаги…

Тут Сорока умолк. Явно наслаждаясь паузой, он прикрыл один глаз, почесал кончик носа и лишь затем с торжеством закончил:

— …а любовные вирши.

Он рассмеялся, и это было устрашающее зрелище: все его круги и окружности пришли в движение — затряслись, заколыхались.

Закатив глаза, Творимир громко продекламировал:

— Ах, что за огонь съедает мое сердце, мое тело и душу! Наверное, это любовь к тебе — твоему телу и твоей душе. Вот бы он зажег такой же огонь в твоем сердце, твоем теле и душе и обратил этот огонь на мое тело и душу. Ну, и все в таком же духе…

— Клянусь костями Тюра! — воскликнул Финн, и в голосе его досада смешалась с восхищением.

— Похоже, мы приехали как раз вовремя, — откликнулся Квасир.

— Тебе тоже не мешало бы написать нечто подобное для меня, — заявила Торгунна, подталкивая мужа локтем в бок.

Квасир в замешательстве посмотрел на супругу. Само допущение — что он может писать любовные стихи — привело его в ужас.

— По счастью, я никогда не умел читать или писать, — наконец сказал он. — Ну, если не считать пары-тройки рун… А теперь-то, когда я лишился одного глаза, вряд ли разумно напрягать оставшийся глаз подобными глупостями.

— Ну, хорошо, — согласилась Торгунна. — Но уж прошептать такое мне на ушко ты можешь?

Творимир молча наблюдал за этой шутливой перепалкой, но один глаз его был неодобрительно прищурен. На своем веку он много поездил и многое повидал, однако в последние годы безвыездно жил среди русов и сам в значительной степени обрусел. Подобно всем славянам, Сорока считал, что женщина должна знать свое место. Недаром же существует присказка: курица не птица, женщина не человек. Другое дело, что вряд ли кто-нибудь рискнул заявить подобное в присутствии нашей норманнской женщины…

— А где же сам Иона Асанес? — спросил я, и Творимир расплылся в чернозубой улыбке.

— Уехал в Юрьев монастырь, — сообщил он как нечто забавное и вновь заколыхался в приступе неудержимого смеха. — Раньше на том месте стояла обычная солеварня, — продолжал Творимир, — но затем понаехали болгарские монахи со своим Белым Христом и греческими церемониями. Молодой князь Владимир живо интересуется такими повадками, а потому принял их очень благосклонно. Меня это тоже устраивает, поскольку монахи должны мне и бесплатно учат мальчишку. Таким образом, в будущем я получу работника, знакомого как с греческим, так и с латынью.

То, что Сорока говорил, и впрямь выглядело разумным. Иона Асанес сам был с Кипра — его мать и до сих пор там жила (если еще числилась в мире живых) — и, как многие островитяне, являлся последователем Христа. Там, на Кипре, мальчишка сослужил нам добрую службу, и в благодарность мы увезли его с собой. И хотя со временем все мы, побратимы Обетного Братства, стали настоящей семьей для Козленка, боги Асгарда так и не смогли изгнать Белого Христа из души мальчишки.

— Теперь он практически все время проводит в монастыре, — сообщил Творимир. — Вовсю общается с греками — главным образом, конечно, с монахами и послушниками, но также встречается и с торговцами из Великого Города. Парнишка обучается торговому делу, но сдается мне, делает это больше на их, на греческий лад. Он уж сколько времени докучает мне — все просит, чтобы я отправил его в Великий Город. Вернее, он-то сам упорно величает его Константинополем и злится, что я по старинке называю город Миклагардом. Его даже «Великий Город» не устраивает! Ругается, обзывает меня варваром…

— О, с нашим Паем та же самая беда, — вмешалась Торгунна. — Молодые все такие — никого не слушают, только свое мнение признают.

Замечание справедливое и, на мой взгляд, вполне подходящее, чтобы завершить эту часть разговора. В другое время я был бы не прочь поговорить о современной молодежи, но в настоящий миг слишком уж много забот меня осаждало. А посему мы перешли к следующим темам. Обсудили здоровье Ионы — на удивление хорошее, если учесть, что мальчишка был смуглым южанином, практически серкландцем, не привыкшим к снежным зимам; затем поговорили о торговле и безумной войне Святослава с Великим Городом, которая, понятное дело, сильно затрудняла эту самую торговлю.

Когда Творимир поинтересовался, не желаем ли мы воспользоваться его баней, Квасир едва не поперхнулся пивом. Финн же удостоил славянского торговца таким взглядом, что им вполне можно было бы ободрать всю позолоту с многочисленных комнатных украшений Сороки. Мы являлись добропорядочными норманнами и, в отличие от всяких там вонючих франков, саксов, а также эстов и ливов, большую часть года ничего не имели против хорошей помывки. Но в зимние месяцы к подобным забавам стоит подходить с осторожностью.

Впрочем, я уже усвоил, что русская баня — это нечто совершенно особое. Я наблюдал, как люди докрасна накаляют свои бани, затем входят туда обнаженными, обмазываются каким-то маслом и начинают хлестать друг друга свежими вениками — до тех пор, пока полумертвыми не вываливаются из купален.

После этого, можете себе представить, они обливаются холодной водой, а то и валяются в снегу. Русы проделывают это ежедневно и без всякого принуждения! Столь странный вид самоистязания у них называется купанием. Воистину, даже христиане из Великого Города не столь фанатично блюдут чистоту.

Надо ли говорить, что мы без колебаний отклонили предложение Творимира и остались в избе. Сидели возле уютной печки, выковыривали соль из изящной резной солонки, посыпали ею добрый хлеб и запивали все это пивом. Мы степенно беседовали о наших общих знакомых, говорили о том, какая знатная рыбалка на озере Ильмень, затем заспорили о том, сколько рек впадает в озеро — в конечном счете насчитали пятьдесят две реки, хотя вытекает лишь один Волхов.

Приятная беседа естественным образом перешла на торговые дела. Мы стали обсуждать, кто из славян чем торгует и какие новые товары появились в последнее время на рынке.

Тут Творимир нахмурился и заявил, что пора торговли уже почти закончилась.

— Ильмень рано замерзает, — пояснил он, — и скоро уже ни одна лодка не сможет пройти по Волхову. Если у вас есть рабы-северяне, то вы, очевидно, захотите продать их на юге. Из наших торговцев сейчас лишь один хочет плыть в южном направлении. Это Такуб.

Тут все зашевелились, а Финн проворчал что-то нелестное в адрес Такуба. Этого человека мы знали… и даже слишком хорошо. Несколько лет назад нам впервые довелось с ним столкнуться. Тогда Эйнар Черный тайком увел часть своих людей на поиски могильникаАттилы. Остальные побратимы остались в дружине Святослава, и мы почти не сомневались, что с ними все будет в порядке. Ан нет! Князь Святослав жутко рассердился и в назидание Эйнару продал оставшихся норманнов в рабство. Такуб как раз и был тем человеком, который купил наших побратимов у русского князя. Позже он перепродал их (надо думать, с немалой для себя выгодой) серкландскому эмиру. Для нас — уцелевших после смерти Эйнара — это имело неприятные последствия: нам пришлось тащиться на край света и с большими трудностями и опасностями вызволять своих товарищей из позорного рабства. Именно в том злополучном походе мы и обрели нашего Козленка.

Мы все еще пробавлялись давними воспоминаниями, когда Иона Асанес заявился собственной персоной. Он вошел в избу, впустив облако морозного воздуха, но обогрев всех нас своею солнечной улыбкой. Квасир тут же облапил его в медвежьих объятьях, а Финн едва не похоронил парня в своей бороде. Когда они наконец отлепились друг от друга, выяснилось, что физиономии у обоих перекошенные.

— Фу, ну ты и воняешь! — сморщил нос Иона.

— Ты что, парень, — одновременно с ним молвил Финн, — пользуешься благовониями? Ну, чисто баба!

Несколько мгновений они возмущенно разглядывали друг друга, затем бурно расхохотались. Ну, конечно же, Ионе Асанесу полагалось быть чистым, причесанным и надушенным. Он, как-никак, все же грек… И, кроме того, вот уж три года пребывает вдали от честного запаха мокрой шерсти и тухлой рыбы — столь привычного для нас, северян. Стоит ли удивляться, что сейчас он брезгливо морщил нос — как, впрочем, и Финн от запаха сладких благовоний.

Это не помешало нам обменяться братским рукопожатием. Я почувствовал, как радостно подскочило мое сердце и — насколько я мог судить по взгляду Ионы — его тоже. Он вырос и возмужал. В этом красивом юноше с трудом можно было признать того костлявого двенадцатилетнего юнца, каким мы запомнили его по Кипру. Теперь его буйные черные кудри были аккуратно расчесаны, напомажены и живописными волнами ниспадали на ворот белой рубахи, которую Иона носил навыпуск поверх синих штанов.

— Это что, твоя борода? — придирчиво спросил Финн, и Козленок, смеясь, оттолкнул от себя грязную и вонючую длань, которая пыталась ощупать его подбородок.

Маленький Олав с интересом наблюдал за мужчинами, но пока помалкивал.

— Либо вы давно уж покинули родные места, — говорил тем временем Иона, лихо оседлав деревянную скамейку и присосавшись к кружке с пивом, — либо мое послание все еще где-то путешествует.

— Какое еще послание? — пробурчал Квасир и тут же получил ощутимый тычок в бок — это жена так намекнула ему, что не грех бы представить людей друг другу.

Иона Асанес, конечно же, заочно слышал о женитьбе Квасира, но встретились они с Торгунной впервые. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять: Торгунна очарована молодым греком. Что, собственно, и не удивительно — принимая во внимание возраст и красоту Асанеса. Наш маленький Козленок заметно раздался в плечах, сохранив тонкую талию и лучезарную улыбку, которая с возрастом стала еще обаятельнее.

Олав наконец решил заявить о себе. Он шагнул вперед, глядя на Иону снизу вверх, ибо тот был на целую голову выше мальчишки. И пока я наблюдал за этими двумя — как они критически изучают друг друга, — мне пришло в голову, что их разница в возрасте примерно та же, какая была у меня с Козленком, когда мы только повстречали его на Кипре. Да, в ту пору я был немногим старше Козленка… однако же чувствовал себя настолько старым, что вполне годился ему в отцы, если не в деды.

— Ты приятно пахнешь, — промолвил Олав. — Но не как мужчина. Скорее, как цветок.

Я внутренне напрягся, но Иона Асанес удивил меня и одновременно продемонстрировал, что изрядно поднаторел в общении с незнакомцами. Ибо он не ощетинился, как можно было бы ожидать от человека его возраста, а широко ухмыльнулся.

— Зато ты смердишь, как рыбье дерьмо, — весело ответил он. — А твои глаза, похоже, никак не могут решить, какого же они цвета.

Еще мгновение они молча мерялись взглядами, затем Олав с искренним удовольствием рассмеялся. И всем сразу стало ясно, что эти двое обязательно подружатся.

— Так о каком сообщении речь? — напомнил я.

Асанес напоследок еще раз улыбнулся Олаву, но, когда повернулся ко мне, свел брови и непроизвольно нахмурился.

— Некоторое время назад я послал вам весточку с одним готландским купцом, — пояснил юноша. — Дело в том, что в Новгороде объявился наш старый друг. Вместе с несколькими христианами он остановился в немецком квартале. Я назвал его нашим другом, хотя это вряд ли соответствует истине.

Он умолк, бросив пытливый взгляд на меня, затем на остальных — поняли ли? — и добавил:

— Я ничего не говорил Творимиру, поскольку считал, что это дело касается лишь нас с вами.

Я почувствовал, как по спине моей пробежал холодок. Увы, это никак не было связано с ходившими по избе сквозняками. Сорока заглянул мне в глаза и улыбнулся вежливой улыбкой.

— Я, пожалуй, пойду… если вам так удобнее, — сказал он, но я решительно помотал головой.

Я доверял Творимиру — насколько вообще можно доверять торговцу. И, кроме того, у нас было не так уж много друзей в этих краях. Поэтому я обернулся к Ионе и просто спросил:

— Кто?

Хоть и знал ответ заранее.

— Монах Мартин, — озвучил мои подозрения Асанес. — Говорит, что для вас есть новости.

— Клянусь глазом Одина! — прорычал Финн. — Снова это имя — словно запах чужого дерьма из твоей отхожей ямы. Я думал, он давно сдох.

— Пока еще нет, — с невеселой улыбкой ответил Иона. — Хотя по виду больше смахивает на труп.

— Я тоже был уверен, что он помер в Серкланде, — сказал Квасир.

Торгунна, которая была наслышана об этой истории, хранила молчание. В отличие от нее, Сорока выглядел заинтригованным, он нетерпеливо посматривал на нас в ожидании объяснений.

— И чего он хочет? — с обреченностью спросил я, ибо опять же знал ответ: конечно же, ему нужно Святое Копье, которое хранилось в моем морском сундуке.

Иона Асанес так и сказал, добавив при этом:

— В обмен он обещает сообщить вам нечто важное.

— Не верю я в честную сделку с Мартином, — вмешался Финн. — Этот мерзавец всегда был скользким, словно только что пойманная рыба.

И, к огромному удовольствию Сороки, они принялись наперебой вспоминать ту давнюю историю: как немецкому монаху по имени Мартин стала известна тайна сокровищницы Атли, как наш предводитель Эйнар Черный под пыткой выведал ее у монаха и повел своих побратимов в роковой поход за серебром.

Что касается самого Мартина, то он тоже имел в этом деле свой интерес. Серебро его не привлекало, но он страстно желал получить некую реликвию — Святое Копье, которым римский солдат некогда проткнул бок висевшего на кресте Белого Христа. Уж не знаю, насколько это соответствовало истине, но Мартин клялся и божился, что копье то самое, а следовательно, представляет собой неимоверную ценность для христиан. Собственно, от копья осталось лишь древко, из металлического наконечника в свое время выковали два меча для Аттилы, которые мы и обнаружили в его гробнице. Один из них я унес с собой.

Я сидел и слушал, как мои побратимы в сотый раз пережевывают старую историю. Их голоса назойливо звучали в ушах, но все это было не важно. Ибо в тот миг я уже принял решение: встреча с Мартином состоится. Все равно эта христианская реликвия не представляла для меня никакой ценности, я просто подобрал ее — снял с тела человека, ранее ее похитившего. С другой стороны, моя мачеха Халлдис навечно вколотила в меня простую жизненную истину: никогда не отбрасывай то, что может впоследствии пригодиться. А монах действительно мог поведать нечто полезное.

— Ты знаешь, где найти этого Мартина? — вклинился я в беседу побратимов.

Асанес уверенно кивнул.

— И где нам лучше всего встретиться? — спросил я.

Лучше бы это происходило в людном месте, подумалось мне. Я придавал этому большое значение, поскольку Мартин — сам по себе достаточно неприятный тип — обладал редкостным талантом выводить меня из себя. В прошлом у нас уже была стычка, когда я его едва не убил. И с тех пор неоднократно жалел, что не воспользовался в тот раз такой возможностью.

Иона прекрасно понимал мои чувства, а потому сразу же предложил:

— Возле Перуна. Это обычное место встречи горожан, к тому же посреди рыночной площади.

Названное место было мне знакомо — как и всем, кто хоть единожды побывал в Новгороде. При всем желании невозможно было пропустить эту величавую дубовую колоду, стоявшую наверху холма, словно опоясанного дорогой. Колоду венчало резное изображение могучего воина с топором. Голова была изваяна из серебра с позолоченными усами. Это и был Перун — славянский бог-громовник, как две капли воды похожий на нашего Тора. Данное место меня вполне устраивало. Я кивнул.

Мы вкратце пересказали Асанесу все, что с нами приключилось в последнее время. Он внимательно слушал, не прерывая, не высказывая своего мнения — просто впитывал изложенные сведения, словно это был обычный воздух для дыхания. По окончании нашего рассказа Иона шумно перевел дух, закинул в рот кусочек хлеба и поднялся из-за стола.

— Я так понимаю, что начинать все же придется с Мартина, — констатировал он и поспешно вышел из комнаты, волоча за собой теплый плащ.

— Чертов мальчишка, — проворчал Сорока, — вечно шляется где ни попадя. Никогда его дома не застанешь.

— Молодой еще, — хмыкнул Квасир. — Подрастет, постигнет мудрость старого быка.

Ответом ему был дружный смех, лишь Торгунна строго нахмурилась. А поскольку Творимир — будучи в большей степени славянином, нежели норманном — раньше не слышал этой истории, то Квасир с огромным удовольствием пересказал ему старую притчу. С тем большим удовольствием, что это окончательно вывело Торгунну из себя.

— Теперь ты сам убедился, сынок, — басом произнес Квасир, изображая старого быка, наставляющего на ум своего нетерпеливого сына, — чем бегать впопыхах за одной телкой, лучше стоять на месте, в крайнем случае, шествовать степенно — и иметь их всех по очереди.

Остаток утра прошел весьма приятно: мы сидели в теплой избе Сороки, потягивая пиво и вспоминая старые истории. Так продолжалось до самого возвращения Ионы Асанеса, который заглянул в комнату и лаконично сообщил:

— Нонес.

Я объяснил остальным, что это латинское обозначение христианской службы, которая производится ранним вечером, когда только-только начинает смеркаться.

— Ага… стало быть, вечером? — переспросил Финн. — Ну, значит, придется держать ухо востро. А вдруг в этом городе сыщутся дураки, которые попытаются силой отнять у нас то, что нужно монаху?

Подобный поворот событий я считал маловероятным. Мартин не дурак — понимает, что я не стану повсюду таскать с собою Святое Копье. Пожалуй, обойдусь без Финновой помощи. Пусть лучше отправляется вместе с Квасиром и Торгунной за новой одежкой для Олава. Финн попробовал возражать:

— Тебе могут понадобиться лишние руки, — сказал он, — хотя бы для того, чтоб держать на привязи Мартина, пока ты будешь доставать свой Нож Истины. Думаю, достаточно будет только им пригрозить — и монах заговорит как миленький. В конце концов, он уже не новичок в таких делах, небось память-то не отшибло…

У меня с памятью тоже было все в порядке, и перед глазами — точно молния на ночном небе — мелькнуло воспоминание: Мартин висит головой вниз на мачте «Сохатого»… Он трепыхается, как связанный гусь, мычит, разбрызгивая кровь, слезы и зеленые сопли… А Эйнар достает свой нож, хладнокровно отсекает монаху мизинец и выбрасывает его за борт. Тогда я впервые увидел волшебный Нож Истины, как назвал его Эйнар. По его словам, нож сам чувствует, когда жертва лжет, и будет кромсать ее по кусочкам, пока не услышит правду. Нож перешел ко мне по наследству от Эйнара Черного, и я пару раз уже прибегал к его помощи. По опыту знаю: большинство людей начинает выкладывать свои секреты после двух пальцев.

В конце концов Финн понял, что меня не переубедить. Он плюнул и, на чем свет стоит кляня мою глупость, зашагал вслед за Квасиром с Торгунной. Мальчишка отправился вместе с ними, а мы остались вдвоем с Ионой, который задумчиво посмотрел вслед Финну и изрек:

— Я не видел его несколько лет. Похоже, с тех пор он стал еще более диким.

— Просто тебя память подводит, — возразил я. — Как ты справедливо заметил, вы давно не виделись.

Хотя в глубине души я вынужден был признать правоту Ионы.

Время уже перевалило за полдень, пора было отправляться на встречу с Мартином. Погода окончательно испортилась: небо затянуло серыми облаками, моросивший с утра мелкий дождик перешел в изрядный ливень. Тем не менее на улицах было людно, и некоторое время мы молча шагали по бревенчатой мостовой, проталкиваясь сквозь непрерывный поток новгородцев. На полпути нам пришлось остановиться, чтобы пропустить целую толпу мужиков, которые вручную тащили гигантский медный колокол (мне он показался размером с небольшой дом). Иона объяснил, что колокол предназначается для кремля — того самого, который стоит у Волховского моста. Я уже знал, что русы — как новгородцы, так и киевляне — просто обожают свои колокола и звонят в них по каждому мало-мальски подходящему случаю.

— Ты выглядишь… старше, — неожиданно сказал Асанес, прежде чем мы снова тронулись в путь.

Я счел за благо промолчать. А что тут скажешь? Мы медленно двигались в шумной толпе, направлявшейся в центр — туда, где над рыночной площадью возвышалась огромная фигура бога Перуна.

— Я знаю, отчего, — снова подал голос Иона.

— Что?

— Отчего ты кажешься старше, — пояснил Асанес и довольно ухмыльнулся. — Дело в том, что ты перестал улыбаться.

Ну, я и улыбнулся — просто для того, чтобы уличить его во лжи. Однако Иона лишь покачал головой и двумя пальцами указал на свои глаза.

— Твоя улыбка на губах, — сказал он, — но не здесь.

И снова он оказался прав. Я нахмурился — ибо мало было радости в том, что он сказал, — но в душе ощутил гордость за своего Козленка: да, в уме и проницательности ему не откажешь. Ответить ему я так и не успел, поскольку заметил вдалеке знакомую фигуру, от одного вида которой у меня сразу же скрутило живот.

Он шел, опираясь на посох. Оборванная коричневая ряса болталась на нем, как на палке. С подола свешивались длинные стрепы, которые тащились сзади по грязи. Из-под рясы высовывались толстые шерстяные штаны неопределенного цвета — наверное, когда-то они были синими, но сейчас выглядели просто грязными. Зато башмаки у него были знатные: тяжелые, крепкие, таким сносу не будет… Наверняка подарок немецких христиан, подумалось мне. Ну, и завершали наряд обмотки на ногах — такие ветхие, что вполне могли оказаться обрывками истлевшего савана.

Возможно, я бы его и не узнал, если б не заглянул в глаза. Собственно, кроме глаз, на этом лице ничего нельзя было рассмотреть — настолько оно заросло грязной, свалявшейся бородой. Борода незаметно переходила в не менее грязные патлы, которые свисали до середины спины. Жалкое зрелище. Но вот глаза… Темные глаза над изогнутым, словно серкландский клинок, носом оставались прежними — такими, как я их запомнил. Хотя, пожалуй, холодная расчетливость из них исчезла, уступив место безграничной одержимости. Сейчас он больше смахивал на одичавшего столпника — одного из тех безумных отшельников, что забираются в несусветную глушь и сидят там на дереве или скале, подобно курице на насесте.

Мартин.

В нашу первую встречу — а случилось это несколько лет назад в Бирке — он тоже был одет в коричневую рясу, но чистую и аккуратную, подпоясанную серой веревкой. Его ладная сухонькая фигурка легко скользила по отполированным полам, и я, помнится, невольно обратил внимание на его ноги. Монах был обут в щегольские сапожки, хотя под них надевал толстые шерстяные носки (что выглядело вполне разумным при тамошних холодах). Лицо его в ту пору было чисто выбрито и казалось таким гладким, что в нем отражался свет факелов. Прическа монаха тоже меня удивила: темные волосы подстрижены «под горшок», а на макушке белел выбритый участок.

Да уж, не слишком ласково обошелся с ним его бог.

— Орм, — раздался скрипучий голос, тоже такой свойский, что внутри у меня все перевернулось.

Он остановился и склонился вперед, по-стариковски опираясь на посох. Я мельком посмотрел на его руки, отметил грязные обломанные ногти и такой знакомый обрубок мизинца. Монах выдавил из себя некое подобие улыбки, но лучше бы он этого не делал. Губы раздвинулись, обнажив гнилые десны и черные пеньки на месте зубов, которые он растерял где-то на своем многотрудном жизненном пути.

— Мартин, — ответил я, блюдя учтивость.

— Ты возмужал… и похоже, вовсю процветаешь.

— Зато ты не разбогател.

— Бог мое богатство, — смиренно потупился он.

— Ну, если это все, что ты можешь предложить в обмен на свою святую палку, тогда и говорить не о чем.

Мартин еще больше склонился, приблизившись ко мне. Лицо его напряглось так, что даже борода затряслась. Когда монах заговорил, голос его прерывался от внутреннего трепета:

— Оно у тебя — Святое Копье?

— А то как же! Я раздобыл его в Серкланде — забрал у Сигурда Хеппни. Все равно бы оно ему не сгодилось… ибо за мгновение до того Финн забрал у него жизнь. Как выяснилось, напрасно его назвали Хеппни. Не слишком удачная шутка получилась.

Он даже не улыбнулся, хотя я знал: Мартин достаточно хорошо знаком с норманнской речью, чтобы знать перевод этого слова. Хеппни по-нашему означает «Счастливчик».

— Мне необходимо это копье, — вот и все, что он сказал.

Иона разглядел лихорадочный блеск в его глазах и уже было придвинулся, чтобы отпустить пару-тройку оскорблений в адрес монаха. Однако, зная, что мне это не понравится, благоразумно решил промолчать. Мы стояли посреди рыночной площади, и жизнь вокруг нас била ключом. Казалось, сегодня здесь собрался весь Новгород. Горожане громко кричали, торгуясь, покупали и продавали обычные товары: янтарь, меха, горшки из зеленой глины и особые подношения для своего Перуна, которые полагалось выкладывать у подножия колоды. Мы стояли посреди этой толчеи, но к нам никто не приближался. Казалось, будто вокруг нас начертан невидимый круг.

Не дождавшись моего ответа, Мартин моргнул, словно ящерица, и снова ощерился чернозубой улыбкой.

— Я вижу, ты по-прежнему носишь на шее языческий амулет — знак своего бога Одина, — сказал он. — Поклянись на нем, что отдашь мне святыню… и тогда посмотрим: возможно, я смогу рассказать тебе нечто полезное.

— Вот уж не думаю, что это выгодная сделка, — фыркнул я. — Я, знаешь ли, не горю желанием узнать, как накормить толпу пятью хлебами и двумя селедками. Даже если б я и верил в подобные бредни, мне это вряд ли пригодилось бы. Другое дело, если ты знаешь, как обратить воду в вино…

— По себе судишь! — гневно возвысил голос монах. — То, что я хотел сообщить, касается твоего старого врага и пещеры, доверху набитой серебром.

И затем уже тише добавил:

— Под врагом я разумею Брондольва Ламбиссона.

Увидев, что известие это не застало меня врасплох, Мартин прищурился, посмотрел испытующе.

— Я слышал, будто Брондольв вернулся в Бирку, — пожал я плечами, изо всех сил стараясь не обнаружить своей заинтересованности.

— Ну да, в Бирку, — подтвердил монах. — А куда же еще ему идти? Сидит у себя дома и наблюдает, как Бирка потихоньку умирает. Сделать-то ничего нельзя: Бирка превратилась в город разрушенных домов и пустых дверных проемов. Между прочим, Брондольв ездил по торговым делам в Хедебю и разыскал там парочку твоих побратимов. Очень обрадовался… Полагаю, не будь он поганым язычником, могли бы сказать, что туда его привел перст Божий.

— Ну и?.. Чем это они могли его так порадовать? — с деланым безразличием спросил я (хотя прекрасно знал ответ).

— Брондольва интересует, как отыскать сокровищницу Аттилы, — снисходительно, словно неразумному ребенку, пояснил Мартин.

— Да Обжора Торстейн свою собственную задницу не в состоянии отыскать, — презрительно хмыкнул я. — Что же касается Коротышки Элдгрима…

— Элдгрим, — повторил вслух монах, словно пробуя на вкус это имя. — Такой маленький, со шрамами на лице… Так есть?

Я про себя отметил, что Мартин совсем огерманился — даже говорить стал, как они. Тем не менее твердым голосом закончил начатую фразу:

— …то он напрочь свихнулся.

— Да-да, — согласно кивнул монах. — Именно потому Ламбиссон и пришел ко мне. Утверждает, будто за мной должок… А посему я обязан помочь ему произвести раскопки в больной голове Элдгрима. Кое-что он вызнал у Обжоры Торстейна. Немного, но вполне достаточно, дабы понять: Коротышка знает больше.

Вот теперь он меня пронял! Я отшатнулся, будто получил гафелем в лицо, и Мартин, конечно же, это заметил. Элдгрим действительно кое-что знал. Дело в том, что, при всех своих познаниях в латыни и греческом, я весьма слабо разбирался в рунах. И когда надумал запечатлеть на рукояти меча подсказку — как найти дорогу к могиле Атли, — сам сделать этого не мог. Ну, и к кому же мне было обратиться за помощью, как не к нашему рунознатцу Элдгриму? Тем более что не так-то много побратимов уцелело в той проклятой степи…

Затем, когда мы были в Серкланде, Элдгрим получил рукоятью меча по виску, и в голове у него помутилось. Хотелось бы верить, что секрет сокровищницы навсегда испарился у него из мозгов… Однако как в чем-то можно быть уверенным, если башка Элдгрима сейчас представляла собой весьма странное место? То он не мог вспомнить, что ел час назад, а то в памяти всплывали давние события — да так, будто произошли только вчера.

— Ну, и на что ты сдался Ламбиссону? — насмешливо спросил я, хотя под ложечкой у меня засосало.

Мартин опять расплылся в своей гнилой улыбке.

— А он заставил меня постараться. Брондольв, знаешь ли, большой мастак убеждать. Мне он, например, выбил все зубы и кормил одним только жестким мясом. Настолько жестким, что я мог лишь сосать его. И сказал следующее: до тех пор, пока я не заставлю разговориться Коротышку Элдгрима — «открыть его поганый рот», как выразился Ламбиссон, — в мой собственный рот не попадет никакой другой пищи.

Умно, вынужден был признать я… и достаточно жестоко. Хотя, ежели разобраться, то, по сути, всего лишь еще один вариант Ножа Истины. Не более того. Я так и сказал Мартину, и он непроизвольно бросил взгляд на обрубок своего мизинца. Возможно, это было подло с моей стороны, но в свое оправдание скажу: я очень испугался. И не только за своих побратимов — Обжору Торстейна и Коротышку Элдгрима, а также и за то, что они могли выболтать Ламбиссону. Потому что, как ни крути, а в Элдгримовой башке хранились ответы на все вопросы Брондольва.

Я хмуро молчал. Слова попросту застряли у меня в горле, и я ничего не мог с этим поделать.

— Как видишь, я жив, — с довольным видом улыбнулся Мартин. — Мне удалось нормально поесть.

— И что с Коротышкой? — выдавил я наконец из себя.

Физиономия монаха искривилась в жутком подобии сардонической улыбки.

— Жив твой Коротышка, — прошамкал он. — Нам пришлось изрядно порыскать в его голове, прежде чем я сумел извлечь полезные дополнения к рассказу Торстейна. Зато теперь уж Ламбиссону почти все известно. Не знаю, право, зачем он потащил их за собой в Саркел.

Снова Саркел! При звуках этого имени я скривился, как от зубной боли. Мартин, конечно же, заметил мою гримасу, и улыбка его стала еще шире. И я снова — в который уже раз — пожалел, что не убил гада, когда была такая возможность.

— И Ламбиссон тебя отпустил? — спросил я насмешливо.

Мне отчаянно хотелось уличить его во лжи — как будто сей факт мог низвести всю его историю до детской байки.

Но Мартин не дал мне порадоваться.

— Нет, конечно, — ответил монах. — Брондольв никогда бы меня не отпустил. Я нужен ему, как и твои побратимы. Поэтому, как только представился случай, я сбежал.

О, да, уж в этом-то я нимало не сомневался. Мартин обладал множеством талантов, и умение вовремя испариться было едва ли не главнейшим из них.

— У Ламбиссона было не так уж много времени, — продолжал рассказывать монах, — примерно месяц или около того. Он нанял себе людей, не менее отчаянных, чем твои побратимы — по слухам, кривичей или даже хазар, — и выступил в поход. Сейчас они двигаются к могиле Аттилы, но есть одна маленькая закавыка… А именно — голова Коротышки Элдгрима. Дабы заставить его что-либо вспомнить, всякий раз приходится изрядно повозиться. Это сильно замедляет их продвижение. Не говоря уж о том, что они могут вообще ничего не найти.

Мартин внезапно умолк на полуслове, левый глаз у него задергался.

— Святые мощи! — выдохнул он в ужасе.

Я обернулся посмотреть, что же его так напугало. И в тот же миг рука Асанеса крепко сжала мое предплечье. Сначала я было решил, что это как-то связано с рассказом монаха. Но, проследив за Иониным взглядом, увидел не кого-нибудь, а Клеркона собственной персоной. Тот как раз преклонил колени перед колодой Перуна. В руках он держал традиционные дары — серебряные монеты и какие-то блестящие безделушки.

Мартин тем временем оправился от первоначального испуга. Теперь в его глазах читалась такая лютая ненависть, что я невольно задумался: каким же унижениям и пыткам подверг его в прошлом поработитель? Однако мысль эту я додумывал уже на ходу, поскольку ноги сами понесли меня к человеку, которого я так долго разыскивал. И лишь приблизившись к Клеркону, я заметил еще одну небезызвестную личность. Знакомое скуластое лицо, ухмылка, обнаруживающая печальное отсутствие зубов, сухопарая фигурка… Ну, так и есть — Такуб!

На руку у него была намотана толстая цепь. Проследив взглядом вдоль всей ее длины, я обнаружил стоявшую в сторонке группу из трех рабынь. Одна из них была Тордис. Краем глаза я заметил Финна, торопливо пересекавшего рыночную площадь. Квасир и Торгунна едва поспевали за ним.

Клеркон отвесил земной поклон дубовой колоде, поднялся с колен и тут увидел меня. Он растерянно моргнул, метнул быстрый взгляд в сторону приближавшегося Финна и усмехнулся.

— A fronte praeciptium, a tergo lupi, — нараспев продекламировал он.

— А перевод? — прорычал подоспевший Финн. — Сразу предупреждаю, Клеркон: для тебя же лучше, если он будет звучать как «примите извинения за то, что украл ваших женщин»! В противном случае твоей заднице придется свести близкое знакомство с моим мечом.

— На самом деле, это переводится как «впереди пропасть, позади волки», — поведал я Финну. — То есть Клеркон понимает, что попался, и размышляет, как бы ему получше выкрутиться из неприятного положения.

Улыбка Клеркона стала еще шире, он иронично приподнял одну бровь — в знак того, что оценил мою шутку. Затем медленно — очень медленно и осторожно — протянул вперед пустую руку, демонстрируя свою безоружность.

— Полагаю, будет не слишком разумно устраивать заварушку на рыночной площади, прямо посреди Господина Великого Новгорода, — издевательским тоном проговорил он. — В особенности сразу же после удачной сделки. Вы видите, Такуб только что приобрел трех молодых рабынь. На законных основаниях.

— Они не рабыни, ублюдок! — заорал Финн, но тут же в смущении заткнулся.

Действительно, две женщины из трех были рабынями из Гуннарсгарда. И лишь Тордис — свободнорожденная. Я мельком взглянул в ее сторону. Лицо твердое, застывшее, точно перекисшее тесто, но в темных глазах ни малейшей паники. Она верит в меня. Верит, что я не дам свершиться непоправимому. И еще. С огромным облегчением я понял: Клеркон так и не дознался, кто такая Тордис. Иначе он ни за что бы не стал продавать ее Такубу.

— Beati possidentes, — с улыбкой произнес Клеркон.

Свирепо осклабившись, Финн шагнул к нему. Так, все ясно… Если он и понял Клерконово высказывание о законном обладании, то принимать его во внимание никак не собирался. Я вскинул руку в предупреждающем жесте, и Финн остановился на полдороге.

— Ага, греческий парнишка и… кто это там у нас? — пропел Клеркон, глядя через мое плечо. — Так-так, тот самый христианский священник, которого я разыскиваю!

Мартин за моей спиной съежился и заметался, словно крыса в поисках убежища.

— Думаю, ты не слишком торопился. Если б хотел, давно бы разыскал и заткнул его гнилой рот… Тебе не следовало приходить в Гестеринг, — сказал я Клеркону.

Тот сокрушенно развел руками:

— Всего-навсего маленький страндхог. Мы же не нанесли тебе серьезной обиды, Орм. Ну, подумаешь, лишился пары кобыл… Зато избавился от неудобного соседа. Hodei mihi, cras tibi. Сегодня мне, завтра тебе.

Я почувствовал, как трясется от ярости Финн на своем невидимом поводке. Еще одна цитата на латыни — и неминуемо прольется кровь, промелькнуло у меня в голове. Этого я допустить не мог. Тут Клеркон прав: в этом городе всем заправляет народное собрание, так называемое вече. Я видел, как вершится правосудие на Волховском мосту: много шума и крика, их не переспоришь. И еще я знал, что новгородцы не жалуют возмутителей общественного порядка. По решению все того же веча таких отправляют прямым путем на кол.

Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове. И в то же время я не мог избавиться от огромного, всепоглощающего чувства облегчения. Клеркон не знает истинной ценности Тордис, повторял я про себя. Потому и продал как простую рабыню. Он заявился в город в поисках Мартина, надеясь что-то выведать у него. И вот теперь нашел своего священника — вон он, Мартин, крутится и юлит, пытаясь улизнуть под шумок.

Сегодня мне, завтра тебе, сказал Клеркон… и был абсолютно прав. С той лишь поправкой, что свое завтра я уже обрел.

— Я куплю их у тебя, — сказал я, обращаясь к Такубу.

Клеркон злорадно улыбнулся, прекрасно зная, какую цену заломит маленький перекупщик. Он заранее предвкушал удовольствие понаблюдать, как я — хочешь не хочешь — расстаюсь с золотом. Ах, как ему хотелось увидеть мои страдания!

Однако я и не думал расстраиваться. Расплачивался-то я не своим золотом, а Клерконовым. Как бы то ни было, а значительное количество золотых монет перекочевало из моей мошны за пазуху Такуба. После этого он разомкнул цепь, и три женщины оказались на свободе. Тордис стремительно приблизилась и уткнулась лицом мне в плечо. Я чувствовал, что тело ее содрогается в нервной дрожи, однако ни единой слезинки не сползло по грязной застывшей щеке. Наконец она подняла голову, заглянула мне в глаза и кивнула. Лишь единожды.

Затем сквозь толпу донесся истошный крик Торгунны:

— Тордис!

Сестры бросились через всю площадь и через миг уже сжимали друг друга в объятьях. Квасир тем временем подошел к нам и остановился рядом с Финном в непреклонной позе. Две спасенные рабыни молча стояли в сторонке — покорные и равнодушные, словно послушная домашняя скотина. Объяснять ситуацию Клеркону не потребовалось. Он взглянул на обнимавшихся сестер, затем перевел взгляд на меня и все понял. Я увидел это по его лицу, на котором медленно, словно падающий снег, проступила досада.

Надо отдать должное Клеркону, он хорошо владел собой. Лишь на мгновение глубокие морщины залегли вокруг его рта, затем лицо снова разгладилось.

— Ну что ж, — сказал он с натянутой улыбкой, — похоже, сегодня мне не повезло. Зато не каждый день увидишь столь трогательную сцену. Оно того стоит… как считаешь, Орм?

Да уж, этот человек умел держать удар. Ни жалоб, ни гнева по поводу упущенной возможности взять меня за живое. В глазах появилось задумчивое выражение. Я понимал: Клеркон обдумывает дальнейший план действий. А что его обдумывать? Вон он стоит за моей спиной — его новый план по имени Мартин-монах. Клеркон тоже это понимал, потому и глядел неотрывно через мое плечо: как бы не улизнул скользкий мерзавец.

Финн, конечно, не смолчал.

— Да будет тебе известно, грязная задница, — прорычал он, — что Орму это ничего не стоило!

Ответом ему была сардоническая улыбка на смуглом лице греческого бога Пана. Такого Финн стерпеть не мог.

— И, кстати, тебе понадобится новая кровать! — выкрикнул он.

Клеркон на мгновение окаменел. Он быстро посмотрел на меня, затем снова перевел взгляд на Финна. Когда смысл сказанного дошел до Клеркона, улыбка на его лице преобразилась в злобный оскал. Многоопытный Такуб предпочел незаметно удалиться.

В душе я на все корки проклинал Финна. Понятно же, куда теперь Клеркон поедет и что сделает! Я лишь надеялся, что нам удастся его опередить. Придется отложить все дела и опрометью мчаться на «Сохатого». В конце концов, Клеркону понадобится какое-то время, чтобы собрать свою команду и привести в порядок драккар, уже поставленный на зимнюю стоянку. Возможно, мы успеем добраться до Ботольва и предупредить… Ибо я нисколько не сомневался, что Клеркон снова появится в Гестеринге. Теперь ради мести.

Финн тоже понял это — почти сразу, как только злополучные слова сорвались с его языка. И, насколько я знаю своего побратима, видел лишь один путь исправить содеянное.

— Финн, нет! — закричал я, услышав звук стали.

Удивительно, но Финн послушался меня. Он рывком вложил в ножны наполовину вытащенный меч и теперь молча пожирал взглядом ненавистного врага. Клеркон с перекошенным лицом уже повернулся, чтобы уйти, и тут… Я настолько поддался чувству облегчения — неужели удалось предотвратить кровопролитие? — настолько оказался им ослеплен, что не заметил маленькую фигурку, стрелой метнувшуюся через площадь.

Одним прыжком он перескочил через четыре ступени, издав при том громкий торжествующий крик. Достаточно громкий даже в этом людном месте, чтобы Клеркон услышал его и обернулся. Наверное, ему хватило времени осознать, что происходит. На лице Клеркона появилось странное выражение — страх и ненависть, смешанные в равных долях, — и в ту же секунду Олав Воронья Кость налетел на него. Маленькое чудовище с Черного Острова, странным образом возникшее ниоткуда, лишившееся своих цепей, зато приобретшее нарядную одежку и новехонький топорик.

Мальчишка мгновенно возник перед изумленными глазами Клеркона. Только что его не было, и вот он выпрыгнул, как лосось из ручья. Да не просто выпрыгнул, а с размаху обрушил свой маленький топор прямехонько на лоб ненавистного обидчика. Последняя мысль, которая промелькнула у меня в голове: замечательный удар, давненько такого не видывал!

7

— Говнюк мелкий! — проворчал Финн, очутившись в темнице.

Он давно уже начал проклинать Олава — еще когда только поднялся переполох на рыночной площади. Клеркон бесформенной кучей лежал там, где его настиг топор Олава. Из проломленной головы вытекала кровь, которая причудливым пятном расплывалась по земле (я отметил с неуместной наблюдательностью, что по форме оно напоминает очертания какого-то длинноносого чудовища). Люди обступили нас плотным кольцом, визжали, вопили и призывали городскую стражу. Та явилась достаточно быстро, выдернула нас из толпы и препроводила в крепостную темницу.

— Вот что бывает, когда в руки траллу попадает оружие, — продолжал негодовать Финн, забившись в угол каменного мешка, куда нас бросили. Скудный свет, просачивавшийся сквозь решетку, разрисовывал лицо побратима жуткими тенями.

— Я больше не тралл, — раздался тонкий голосок Олава. — Ярл Орм сам мне сказал. И, кроме того, я сын конунга!

— Ярл Орм слишком щедр, это всем известно, — возразил Финн. — Жаль только, что в данном случае его благоразумие уступает хваленой щедрости.

— Оставь мальчика в покое, — одернула его Торгунна.

В ответ Финн смачно харкнул и сплюнул, нимало не заботясь, на кого прилетит плевок.

— Буду говорить, когда мне вздумается, — строптиво огрызнулся он.

— Ты глупец, Финн Лошадиная Голова, — проскрипел Мартин.

Это были первые внятные слова, произнесенные монахом после убийства на площади. До того он лишь хныкал, жаловался и уверял (неизвестно кого), что не имеет к нам никакого отношения. Тот факт, что на сей раз он говорил чистую правду — монах вправду не был замешан в наши дела с Клерконом, — ему нисколько не помог, что сильно порадовало Финна. Настолько сильно, что тот даже не стал возражать против обвинения в глупости. Вместо того он сразу ринулся в нападение.

— Похоже, твой Белый Христос не такой уж могущественный бог, — злорадно хохотнул Финн. — Он тоже запутался в полотне, сотканном нашими Норнами.

Мартин возмущенно обернулся. Лицо его скрывалось во тьме, но глаза горели фанатичным огнем.

— Бог велик, его не одурачишь! — объявил он своим скрипучим голосом.

— Он дурачит тебя, монах! — рассмеялся Финн не менее хрипло. — Разве не видишь: всякий раз, как ты подбираешься к своему Святому Копью, твой бог снова отбрасывает тебя.

У Мартина появилась пена в уголках губ, он яростно замахал перед собою руками — как бы отгоняя Финновы нечестивые слова.

— Ты просто не понимаешь своей выгоды, варвар! — прошипел монах. — А что, интересно, дал тебе твой бог, разъезжающий по небу на козьей упряжке? Или, может, тебе помог одноглазый Всеотец, покровитель адских созданий? Да вашим богам плевать на вас! Все вы умрете без Божьего благословения. Мне же достаточно лишь покаяться и признать свои грехи, и Христос дарует мне жизнь вечную. Сегодня все уже это поняли и перешли в новую веру. Да что вам рассказывать… Наверняка вы уже слышали об этом от Орма.

Мне неприятно было сидеть рядом с Мартином — будто пьем на пиру из одного кубка. Ну уж нет… Я так и сказал монаху. А еще добавил, что лично меня не устраивает такая сделка, когда сперва нужно умереть, а уже потом обрести спасение.

— Уж это получше, нежели дары ваших богов, — огрызнулся Мартин. — Они-то спасают вас от смерти и усаживают за пиршественный стол. А для чего? Лишь для того, чтоб вы могли сражаться за них в окончательной битве… и вторично умереть.

— Каждый человек рождается, чтобы умереть, — пропел детский голосок из темноты. — Такова цена жизни. Норны ткут для нас свое полотно… и все, что нам остается — это встретить свою судьбу достойно.

Отлично сказано! Уж на что Финн был зол, но даже он не стал одергивать влезшего в разговор мальчишку.

— Оно и видно, насколько слаба старая вера, — фыркнул монах. — Если у человека нет свободы выбора, он превращается в покорного раба судьбы, которую вы, язычники, называете Норнами. Христос освободил нас от этого.

— Не тебе говорить о свободе, последователь Христа! — выкрикнул Олав, скорый, словно язычок птички. — Можно подумать, вы сами свободны. Только и делаете, что диктуете людям: что им делать, а чего не делать.

— Ну, что касается тебя, то не мешало бы и прислушаться, — проворчал Финн. — Возможно, тогда ты не стал бы налетать на Клеркона со своим топором. Маленький поганец… Ты кем себя вообразил? Не иначе, как Эгилем Скаллагримссоном?

Послышался смех Квасира. Все хорошо знали эту историю про шестилетнего мальца по имени Эгиль, который дрался на поединке с более взрослым соперником и доблестно сокрушил его своим топором. Нам также было известно, что впоследствии Эгиль этот стал известным и уважаемым человеком.

И снова прозвучал голос Олава — словно ледышки просыпались в темноте:

Мы все застыли в безмолвном удивлении. Это был отрывок из хорошо известного стихотворения Эгиля Скаллагримссона, написанного на смерть горячо любимого сына. Квасир только и смог, что выдохнуть восхищенное «хейя», и даже Финн пробормотал нечто одобрительное.

А мне припомнилось пропахшее рыбой дыхание Квасира и слова, которые он прошептал мне возле ночного костра: «Ни за что не поверю, будто этому мальчишке всего девять лет».

— Неплохо, — проскрипел в темноте Мартин. — По крайней мере это заставило тебя на некоторое время заткнуться, Лошадиная Голова.

— Очень жаль, что Орм не убил тебя в свое время, — откликнулся Финн из своего угла, где он сидел, привалившись к сырой каменной стене. — Ну ничего, я могу это исправить…

— Жил-был когда-то один добрый норманн, — заговорил вдруг Олав голосом, высоким и пронзительным, как полет стрелы, — и вот какая с ним приключилась история.

Квасир — падкий, как ребенок, на все истории — с готовностью рассмеялся. Да и Торгунна, увидевшая возможность хоть немного ослабить накал страстей, попросила продолжать.

— Итак, жил этот норманн… назовем его Финном… в маленькой деревне на берегу фьорда, — завел свое повествование Олав (он, конечно же, слышал сердитое сопение Финна, но пропустил мимо ушей). — И вот в один прекрасный день надумал он запастись дровами. В ближней роще он не нашел достойного дерева, поэтому пошел дальше. Шел он и шел, пока не увидел отличный дуб на берегу реки. Обрадовался Финн и сказал: «Вот дерево, которое надолго обеспечит меня дровами!»

Вскарабкался он на дерево, выбрал себе ветку потолще и уселся на нее верхом. Устроившись поудобнее, принялся он рубить ту самую ветку, на которой сидел. Тем временем проходил мимо христианский священник из соседней деревни. Услышал он стук топора, посмотрел наверх и увидел Финна. Тот тоже его увидел и не на шутку встревожился, ибо доходили до него слухи, будто священник владеет сильной магией.

— А этого святошу, случайно, не Мартином кликали? — прервал мальчика Квасир, и Олав согласился, что да, именно так все и было.

— Итак, священник Мартин спросил Финна, что он там делает, — продолжал мальчик. — Тот объяснил, что рубит дрова для своего очага. «А на что это еще похоже?» — сердито спросил Финн. «Плохой ты избрал способ рубить дрова», — сказал ему священник. «Я знаю лишь один способ рубить дрова, — возразил Финн, — и он очень простой. Берешь топор и рубишь».

— Правильно говорит парень, — вмешался Финн, но все остальные зашикали.

— Тогда Мартин объяснил ему, что лучше сначала повалить дерево, а затем уже обрубать ветви. И сказал так: «Если рубишь ветку, на которой сидишь, неминуемо упадешь и разобьешься насмерть». Выслушав его, Финн рассердился и посоветовал священнику идти и трахать коз.

Торгунна возмущенно вскрикнула. Зато Иона Асанес и Квасир рассмеялись в голос, ибо мальчик, что называется, попал в точку. Именно так бы и сказал наш Финн. Более того, Олав умудрился даже скопировать его интонации.

— Мартин лишь головой сокрушенно покачал — мол, бывают же такие глупцы! — и отправился восвояси. А Финн продолжал рубить ветку и тоже посмеивался над глупостью священника. Хотя… посмеиваться-то он посмеивался, но сам поглядывал по сторонам: не притаился ли где невидимый Мартин-колдун? А то, не ровен час, еще обидится и проклянет…

И вдруг — совершенно неожиданно — ветка сломалась, и Финн полетел на землю. Лежал он, значит, с дубовой веткой под задницей и вспоминал недавний разговор с Мартином-монахом. И чем больше вспоминал, тем больше убеждался: дело здесь нечисто. Не иначе, как этот самый Мартин обладает даром предвидеть будущее. «Он же сказал, что ветка сломается, я упаду и убьюсь, — рассуждал сам с собой Финн. — Ветка и впрямь сломалась — именно так, как он предсказал. Понятно… он ведь священник и в таких делах разбирается». И тут Финна осенило: раз все произошло, как предсказал Мартин, значит он, Финн, уже умер! Ну, он и остался лежать — как если бы в самом деле умер.

Квасир давно уже колотил себя по ляжкам и тряс головой от восторга. Они с Ионой так смеялись, что вынуждены были поддерживать друг друга. Финн время от времени что-то хмыкал из своего угла, но каждый его протест лишь подогревал всеобщее веселье.

— Как я уже сказал, Финн даже не пытался встать. Лежал себе и лежал, словно мертвый, — продолжал Олав. — И шли мимо его друзья… назовем их Иона Асанес и Квасир Плевок. Увидели они, что друг их лежит без движения, и принялись его тормошить. Уж они его и трясли, и по голове колошматили — все без толку. Финн твердо решил, что умер, ну, и вел себя, как мертвый. Друзья пробовали поставить его на ноги, но Финн падал обратно. Ибо где ж это видано, чтобы мертвый человек стоял на собственных ногах?

Тут даже Финн заулыбался. Хоть он и сидел в дальнем углу, но глаза мои уже привыкли к темноте, и я различал лицо побратима в скудном свете, падавшем через решетку.

— В конце концов Иона и Квасир Плевок тоже уверовали в смерть своего друга. Ну, делать нечего, взвалили они его на плечи и собрались нести домой. Только двинулись в путь, как Финн подал голос. «Топор мой прихватите, олухи!» — сказал он. Один из друзей вернулся за топором, затем пошли они в деревню. И всю дорогу обсуждали, как не повезло несчастному Финну, что он умер таким жалким образом.

Рано ли поздно, а дошли друзья до развилки дороги. Здесь они остановились и заспорили: каким путем идти дальше. Квасир Плевок хотел двигаться вдоль реки, а Иона настаивал, что следует подняться на горку. Слушал их Финн, слушал… Наконец надоело ему это, приподнял он голову и указал на верхнюю дорогу. «Ступайте туда, — сказал он. — Я тоже этой дорогой пришел». После чего снова закрыл глаза и замолчал. Друзья прекратили спорить и потащили Финна через холм, все так же горестно оплакивая его кончину. Перевалили они через холм и, действительно, увидели вдалеке деревню. Порадовались они, что друг их оказался прав.

Когда они проходили мимо кузни, оттуда вышел кузнец и поинтересовался, что стряслось. Иона и Квасир рады были передохнуть. Опустили они Финна наземь и стали рассказывать. «Мы нашли его мертвым под дубом, — объяснял Квасир. — На нашего друга упала ветка и убила его».

Финн приоткрыл один глаз и сказал: «Не так все было! Я сидел на ветке, и она сломалась». После чего снова закрыл глаз.

К этому времени уже все хохотали, да так, что удивленные стражники пришли взглянуть на нас. Никогда прежде не доводилось им слышать, чтобы из глубин каменного мешка доносился смех.

— Кузнец погоревал вместе с ними, и друзья пошли дальше. Притащили они наконец Финна к его дому, а там никого нет. Свалили они тело на землю и снова принялись спорить: что же делать дальше. И правда, все было так запутанно… Пока Финн лежал, подошел пес и начал вылизывать ему лицо. «Уберите его на фиг! — заорал Финн. — У этого пса никакого уважения к мертвым!»

Квасир, Иона Асанес и Торгунна уже не могли смеяться. Они лишь бессильно сипели и утирали слезы. Я всерьез испугался за своих друзей; мне показалось, что сейчас они задохнутся и помрут на месте. А Олав — серьезный и неутомимый — продолжал свой рассказ:

— Послушались они Финна и отогнали пса. А сами стоят и продолжают спорить. Финн послушал их и понял, что так дело не пойдет. Ни конца ни края не будет этим спорам… Поэтому он приподнялся да как гаркнет: «Пошлите за моей женой, идиоты! У нее муж умер, а она где-то сплетничает». После этого снова улегся и закрыл глаза. Друзья снова послушались Финна и послали за его женой.

Как только жена услыхала о смерти своего дорогого мужа, так бросила все дела и побежала домой. Несется и в голос причитает, а за ней бегут остальные деревенские кумушки. Тем временем вокруг Финнова дома собралась целая толпа, и Квасир Плевок снова взялся рассказывать, как все произошло. «На нашего друга упала огромная ветка, — говорил он, — и убила его».

Тут уж Финн пришел в ярость. Открыл он глаза и заорал: «Сколько раз тебе повторять, простофиля! Я сидел на ветке, и она обломилась!»

Тут жена Финна — куда более разумная женщина, нежели он заслуживал — засомневалась: как же это он умер, коли разговаривает? «Умер, умер, — закричали остальные односельчане. — Он сам так говорит».

Однако жена продолжала стоять на своем: мол, насколько ей известно, мертвые не разговаривают. Надоело это Финну. Он снова приподнялся и, едва сдерживая гнев, принялся объяснять непонятливой женщине: «Я сидел на ветке. Мартин-монах сказал, что я упаду и разобьюсь насмерть. Он оказался прав: я упал. Мартин вообще никогда не лжет — так он говорит. Вот и получается, что я умер». На что разумная жена Финна заметила, мол, как можно верить словам монаха? Он-де видел Финна еще до того, как тот упал с дерева… А потом вовсе даже и не видел… Она бы еще много чего сказала, да Финн окончательно вышел из себя. «Вот так всегда — споры, споры, споры!» — прорычал он, поднимаясь с земли. Плюнул с досады, взял свой топор, да и пошел со двора. «Куда это ты собрался?» — крикнула ему вслед жена. «Да надоело слушать тебя, пойду лучше нарублю дров», — ответил Финн, знакомой тропинкой поднимаясь на холм.

И вся деревня после того говорила: «Какой замечательный человек этот Финн Лошадиная Голова — даже после смерти думает только об удобстве своей жены».

Истерические всхлипы и подвывания — к которым невольно присоединился и мой собственный смех — поднимались к зарешеченному лазу и, похоже, изрядно удивляли наших стражников. Отсмеявшись, Финн одобрительно хлопнул рассказчика по плечу.

— Клянусь волосатой задницей Одина, отличная история! У тебя, парень, не голова, а сундук с сокровищами, — признал он, но тут же добавил: — Жаль, что ты не догадался сегодня ею воспользовался, когда хватался за топор.

Что касается Мартина, то его вообще не было слышно. Монах забился в угол и, надо думать, сам себе строил оскорбленные рожи. А все же сказка Олава здорово нам помогла — мало того, что развеселила, так еще и вытащила из темницы. Да-да, все именно так и произошло! Я говорил вам, что стража с удивлением прислушивалась к взрывам хохота, доносившимся из-под земли. Они, видать, решили, что узники напрочь свихнулись, коли так веселятся в темнице, — и доложили о том своему начальству. В результате меня и Олава извлекли из подземелья и приволокли пред светлые очи князя Владимира.

Князь оказался совсем юным мальчишкой — едва ли старше Олава, — и тем не менее он уже не первый год (фактически с четырехлетнего возраста) правил Новгородом. Мне рассказывали, как это получилось. Несколько лет назад новгородское вече потребовало от Святослава, великого князя Киевского, чтобы тот прислал на правление одного из своих сыновей. В противном случае новгородцы грозились самостоятельно выбрать себе правителя. И тогда Святослав отправил в Новгород младшего сына — княжича Владимира. Однако когда тот прибыл, вече объявило новоявленному князю, что он не может жить внутри Господина Великого Новгорода — только снаружи, в стоявшей на холме крепости. И Владимир подчинился, что показывает, сколь велика была власть новгородского веча.

И вот теперь этот юный князь, правитель Новгорода, стоял посреди приемного зала и взирал на двух пленников, доставленных из подземной темницы. Рядом с Владимиром застыли два его верных советника, два каменных столпа княжеской власти: справа высился его дядя по имени Добрыня, а слева стоял Сигурд, воевода Владимировой дружины.

Второй из этой пары был весьма примечательной личностью, недаром же в народе его прозвали Меченым Топором. Прозвище свое он получил оттого, что в давней схватке недостаточно быстро уклонился от вражеского топора и лишился носа. Теперь Сигурд вынужден был ходить с серебряным носом, который крепился к голове шелковым шнуром. Шнурок этот почти терялся в длинной, тронутой сединой гриве волос. А поскольку воевода к тому же носил густую бороду, то на лице его только и можно было разглядеть, что удивительный серебряный нос.

Однако обсуждать сию диковину никак не полагалось — если, конечно, вы не желали лишиться собственного носа, а с ним вместе и всей головы. Дело в том, что в наших северных краях издавна так повелось, что отсечением носа карали попавшихся на воровстве. Стоит ли говорить, что подобная позорная метка была невыносима для такого высокопоставленного и самолюбивого человека, каковым слыл Сигурд.

Сколь ни колоритно выглядели спутники Владимира, но я во все глаза смотрел на самого князя. Потому что, несмотря на свой юный возраст, именно этот мальчик в синих штанах и белой полотняной рубахе был здесь главным. Он стоял с непокрытой головой, и я обратил внимание на необычную прическу Владимира. Подобно своему отцу Святославу, он гладко брил голову, лишь на висках свисали две пряди, на хазарский лад заплетенные в косы.

— Говорят, мы с тобой уже встречались прежде, — сказал мальчик, хмуря брови.

Голос у него был высокий и чистый, как и полагается двенадцатилетнему отроку. Но меня этот голос поверг в трепет. Еще бы не встречались! Шесть лет назад, когда все Обетное Братство во главе с Эйнаром Черным вступило в войско Святослава, нам довелось участвовать в осаде хазарского города Саркела. Владимир, в ту пору совсем еще юнец, шестилетний мальчишка, сопровождал брата в походе. Помнится, он появился на поле боя и остановился посмотреть на нас.

Обо всем этом я напомнил князю, и тот согласно кивнул головой.

— Я помню Эйнара, — молвил он. — Мне рассказывали, как он предал моего брата Ярополка и бежал в степь — якобы в поисках какого-то клада. Сказывали, он там же и помер?

— Совершенно верно, княже, — ответил я, чувствуя, как холодная струйка пота сползает по моей спине. — С тех пор прошло немало времени… Годы текут, подобно водам великого Днепра.

Владимир помолчал — казалось, будто он тщательно обдумывает свои слова, — а затем обронил:

— Нечасто приходится слышать смех из недр моей темницы.

Прозвучало это куда как значительно. И вообще, надо отдать должное Владимиру — для двенадцатилетнего мальчика он отлично справлялся с ролью князя.

— Твоя правда, княже, — согласился я, еще больше потея.

Мысль моя лихорадочно билась в поисках нужных слов. А что вы хотите? Ведь от того, что я сейчас скажу, зависели наши жизни…

— Но, с другой стороны, — нашелся я, — не так уж часто услышишь историю, достойную смеха.

— Это была моя история, — неожиданно вмешался Олав (и я в душе проклял маленького крысеныша). — Не хочешь ли ее услышать, князь?

Я в ужасе закрыл глаза. Что касается Владимира, то от неожиданности он растерялся и даже шагнул назад. Мальчику хотелось по привычке обратиться за советом к дядьке Добрыне, но… Княжеская гордость не позволила ему обнаружить свое замешательство. Это да еще, пожалуй, обычное мальчишеское любопытство заставили его скомандовать:

— Говори, юный нурман.

И Олав завел свою сказочку:

— Жил-был один добрый славянин из великого города Новгорода…

Да что же он творит, этот мелкий поганец! От страха кишки мои скрутились тугим узлом, горло вмиг пересохло — так, что я едва не подавился собственным языком.

А Олав тем временем продолжал:

— Назовем его Владимиром…

И дальше пошло-покатило. Он пересказывал свою историю, только теперь вместо священника Мартина в ней появился добрый дядюшка по имени Добрыня. Я слушал, ощущая за своей спиной волчье дыхание валькирий. С каждой минутой, с каждым произнесенным словом дыхание это становилось все ближе и горячее.

Короче, я совсем уж было распростился с жизнью… Но тут взглянул на остальных слушателей, и в моей душе затеплился слабый лучик надежды. Владимир слушал, явно довольный, пряча за ладошкой мальчишескую улыбку. Да и в Добрыниной седой бороде мелькало нечто, весьма похожее на улыбку. Неужели у нас появилась надежда? Я вознес горячую молитву Одину. Затем я посмотрел в сторону Сигурда, и сердце мое ухнуло в пятки… гораздо глубже той подземной темницы, где мы сидели. Сигурд хмурился, брови над серебряным носом сошлись в одну сплошную линию.

— Как тебя зовут, малец? — спросил он таким резким тоном, что Владимир с Добрыней удивленно оглянулись.

— Олав, господин.

— А как звали твоего отца?

Я закрыл глаза. Вот и все. Олав ни за что не назовет имени отца. Я знал это и больше ни на что не надеялся. В покоях повисла зловещая тишина.

— Его имя не Трюггви ли? — все тем же напряженным голосом спросил Сигурд, и я с удивлением увидел, как отпрянул Олав.

— А твою мать звали Астрид? — спросил Сигурд уже помягче, но мальчик снова дернулся, словно загарпуненный кит.

И тут мне разом открылась истина — точно снежный пласт на голову рухнул. Ну, конечно же, Сигурд и есть тот самый новгородский дядя, к которому пробирались Олав с матерью!

— Ты знаком с этим мальчиком, Сигурд Меченый? — спросил Добрыня.

Воевода с улыбкой кивнул. О, эта долгожданная улыбка… Нельзя сказать, чтоб она сильно скрасила лицо с серебряным носом. Но мне стало так хорошо, что я готов был расцеловать весь белый свет.

— Полагаю, он мой пропавший племянник, — сказал Сигурд. — После смерти его отца родственники опасались за жизнь мальчика, а потому отослали его ко мне. Но по дороге какие-то разбойники напали на них и захватили в плен — и Олава, и его мать, и фостри… Это произошло шесть лет назад, и с тех пор я не имел о них никаких известий.

— Это мы освободили мальчика, — поспешил я вмешаться. — А захватил его Клеркон, тот самый человек, которого убил маленький Олав. Он ужасно обращался с ребенком — бил его, мучил, посадил на цепь. Кроме того, он жестоко убил мать мальчика…

Вот теперь-то мне открылась вся история. Все, как я и предчувствовал… В последнем усилии я потянул за перепачканное кольцо и вытащил из земли великолепный блестящий меч!

Олав, сын Трюггви.

Ну да, я слышал о Трюггви… И сыну его, вроде бы, полагалось быть конунгом, поскольку матерью его являлась Астрид, дочь Эйрика Бьодаскалли из рогаландского Опростадира.

Конунг Трюггви Олавссон, правивший Виком и Вингульмерком, был внуком Харальда Прекрасноволосого из Норвегии. Настоящим конунгом его, конечно, трудно назвать, но уж могущественным ярлом — риг-ярлом — Трюггви считался по праву. Он благополучно правил на севере Норвегии, пока не пал от предательских мечей своих соотечественников. А напали на него сыновья Эйрика Кровавая Секира, которых науськала их мать Гуннхильда.

Гуннхильда… Вот уж необычная женщина! Ужасная колдунья, которая могла бы вскормить с десяток ночных волков той желчью, что носила в своей груди. Уж если она начинала скрежетать зубами от злости, то запросто могла перетереть в порошок точильный камень. По всей Норвегии выслеживала она того, кого называла «братом». И все лишь затем, чтобы пресечь его род и обеспечить будущее собственных сыновей. В то время многие верили, что Гуннхильде удалось-таки достичь поставленной цели. Потому что вскорости после смерти Трюггви сын его исчез вместе с матерью и приемным отцом по имени Торольв Вшивая Борода (точно, теперь я припоминаю: Олав тоже называл своего фостри старым Торольвом). В какой-то миг все они просто пропали, испарились из поля зрения… а потом и из памяти людей.

И вот теперь один из этой троицы — по сути, главный герой всей интриги — объявился в пахнувшем сосной приемном зале новгородской крепости. Олав стоял, вытянувшись, будто проглотил палку, упрямо вздернув подбородок, и неопределенно хмурился на человека с серебряным носом, который притязал зваться его дядей.

Я посмотрел на мальчишку новыми глазами. Догадайся кто-нибудь всадить ему нож меж лопаток, он мгновенно стал бы богатым человеком. Гуннхильда отвалила бы ему столько золота, сколько сам мальчишка не весит. И я подумал: да половина моих людей, из тех, что плавали на «Сохатом», с готовностью оказали бы подобную услугу Гуннхильде. Зато вторая половина — точно так же, ни мгновения не задумываясь — водрузила бы мальца себе на плечи и с радостными криками «хейя» понесла бы к креслу конунга.

— Но, в таком случае, мы не сможем его казнить, — упавшим голосом объявил Владимир. — Нельзя просто так убить правителя Норвегии, племянника Сигурда Меченого.

Добрыня ничего не сказал. Он молча посмотрел на Сигурда, затем на нас и снова перевел взгляд на Олава. У меня вновь немедленно свело кишки в животе. Не требовалось быть провидцем, чтоб угадать одолевавшие его мысли. Они, эти самые зловещие мысли, явственно читались на лице Добрыни — словно нацарапанные писалом на куске бересты.

Да, конечно, они не могут всадить кол в маленькую задницу Олава… Но новгородское вече просто так не угомонится. Кому-то неминуемо придется заплатить кровавую виру за убийство Клеркона.

Так оно и вышло. Князь Владимир решил начать с одной из наших рабынь и посмотреть, что из этого получится. Возможно, несговорчивые мужи из воинственного веча тем и удовольствуются?

Нас всех заставили присутствовать на казни несчастной Даники.

Пока заплечных дел мастера трудились над своим жутким колом, я смотрел туда, где стоял сам Владимир. Сегодня он выглядел настоящим князем — нарядный и величественный. На нем были парчовые штаны и шелковая рубаха, а также темно-синий кафтан с красной оторочкой и золотым шитьем понизу. Поверх кафтана Владимир надел такую же синюю свиту, расшитую золотом и скреплявшуюся у ворота рубиновой застежкой. Завершала наряд соболья шапка с серебряной тульей и массивная золотая гривна, которая свешивалась на грудь. Два незыблемых столпа, естественно, находились поблизости. И тут же, пригревшись под могучей дядюшкиной дланью, стоял юный Олав — освобожденный от всех обвинений, в уюте и безопасности.

По завершении казни Добрыня и Сигурд пошли посоветоваться с вечем. Я видел, как оба они склонили головы, прислушиваясь к важным бородатым новгородцам; видел, как треплется на студеном ветру султанчик из конского волоса на Добрынином шлеме. Переговоры затягивались, и это вселяло серьезную тревогу. Было очевидно, что смерть одной ничтожной рабыни не удовлетворила горожан. Они хотели заполучить нас всех: ровный ряд окровавленных кольев, на которых трепыхается живая плоть — вот что мнилось строгому новгородскому вечу.

Мартин часто-часто взмахивал рукой перед грудью — творил охранный жест, который, по верованиям христиан, отгоняет от них всяческое зло. Даже Финн с Квасиром, похоже, утратили обычное присутствие духа. Оба хранили гробовое молчание, когда дюжие стражники пинками подняли нас со снега и погнали обратно к подземной темнице. Побратимы словно окаменели изнутри. Что уж говорить об оставшейся рабыне… Несчастная была так напугана, что безостановочно рыдала, разбрызгивая вокруг себя слезы и сопли. Она даже идти самостоятельно не могла, пришлось Торгунне и Тордис тащить ее под руки.

Внезапно Финн издал горький смешок — и как же он был непохож на тот веселый хохот, что так удивлял наших охранников.

— Я же говорю, маленький говнюк! — пробормотал он, оглядываясь на Олава, который невозмутимо стоял рядом с дядей и смотрел нам вслед.

Очутившись в уже привычной темноте подземелья, я вновь услышал знакомый смех. Я знал, кто это смеется… вот только не мог взять в толк, отчего он так развеселился. Порой мне казалось, что Один играет мною — как свежий морской ветер толстопузым кнорром. Он упорно и безжалостно подталкивал меня в сторону гробницы Аттилы и в то же время ясно давал понять: нам ее никогда не достичь. Я никак не мог постичь его замыслов, слишком уж хитро все было закручено — даже для него, Одноглазого бога.

— Ни за что не соглашусь погибнуть такой позорной смертью! — прорычал Финн, и Квасир немедленно с ним согласился.

Они долго бубнили в темноте, строя диковинные планы — напасть на стражников, завладеть оружием и сражаться, пока их не убьют. По крайней мере это будет смерть, достойная викинга! Женщины молчали; Мартин бормотал свои молитвы.

— Ты с нами, Иона Асанес? — требовательно спросил Квасир, и я услышал дрожащий голос Козленка.

— Да, но… боюсь, воин из меня никудышный.

— Орм? — обернулся в мою сторону Финн.

Я молчал, напряженно прислушиваясь. Мне так хотелось, чтоб они хоть на минутку заткнулись. В воздухе носилось что-то странное — какой-то посторонний звук, который я никак не мог опознать…

— Клянусь костями Одина! — снова прорычал Финн. — Парень, ты же наш ярл! Неужели ты откажешься вести нас в бой?

Мне не давал покоя этот проклятый смех. Он все звучал и звучал в моих ушах — заливистый, уплывающий вдаль… словно колокольный перезвон.

Один…

— Может, его кровь превратилась в водицу? — насмешливо хмыкнул Финн.

Квасир шикнул на него — мол, следи за своим языком, побратим. Сам он предположил, что, скорее уж, у меня мозги совсем спеклись, и я не ведаю, что творю.

— Колокола, — сказал я, наконец-то узнав этот звук. — Колокола звонят.

Так оно и было. Откуда-то издалека на нас наплывал колокольный звон — низкий, тягучий, словно вода, падающая с утеса.

В темноте я не мог видеть лица своих побратимов, но почувствовал, как они переглянулись, затем оба посмотрели на меня. Колокольный звон в Новгороде означал, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Я ощутил внутренний трепет. Что-то темное и горячее поднялось из недр моей души, и я понял: на сей раз Один прошел совсем рядом.

Когда утренняя заря посеребрила темное отверстие лаза, я подумал: «Вот он и наступил, последний рассвет в нашей жизни». Финн же начал выкликать стражников и спрашивать, что там такое стряслось.

— Великий князь умер, — донеслось до нас сверху.

По голосу стражника можно было понять, что он сам потрясен этим известием.

— Владимир? — воскликнул Квасир.

Финн обхватил себя руками и покачал головой в суеверном ужасе.

— Я молил Одина об этом, — признался он. — Всю ночь я молил его… и вот Всеотец откликнулся.

Мартин лишь презрительно фыркнул.

— И о чем ты молил Одина? — сердито спросил Квасир. — О мести? И что теперь?

Финн не ответил… а может, я просто не услышал. Потому что думал о своем: это не Владимир. Слишком уж долго и громко звонят колокола. Святослав, его отец — вот кто умер… и говорите что хотите, а без Одина здесь не обошлось. Позже мы узнали, как все произошло. Святослав, так и не сумевший покорить Великий Город, возвращался домой и по дороге попал в печенежскую засаду. Поговаривали также, будто византийский правитель подкупил тех печенегов. Как бы то ни было, а великий Святослав, повелитель всех русов, погиб от руки полудикого степного воина — из тех, что даже меча доброго не знают, а воюют при помощи лука и стрел. Из черепа Святослава изготовили чашу для пиров и поднесли ее в подарок вождю печенегов.

Но все эти подробности всплыли позже. А тогда, сидя в подземной темнице, я знал лишь то, что услышал — отец Владимира мертв. И этого мне хватило, чтобы ощутить непреложную власть Одина и склонить пред нею голову.

Смерть отца обернулась большой бедой для юного князя Владимира. Положение его было шатким, и не только потому, что он являлся самым младшим в роду. Беда в том, что, будучи рожденным от простой женщины, едва ли не рабыни, Владимир сильно уступал своим братьям в знатности происхождения. Из этих двоих Олег, средний брат, славился своей силой, зато особым умом не блистал. Куда большую угрозу представлял старший, Ярополк. Вот уж кому ума не занимать. Жаль только, что при этом Ярополк был трусом и подлецом.

Раньше или позже, но братья неминуемо сойдутся в драке за власть. И я опасался, что нынешний колокольный перезвон станет погребальным для самого младшего из сыновей Святослава. Если только он сам не нанесет неожиданный удар. А для этого надо кое-что иметь за душой.

Например, кучу серебра размером чуть ли не до небес.

Вот ловушка и захлопнулась. Теперь мне не отвертеться от похода в степь за сокровищами Аттилы. Я чувствовал себя так, будто Одноглазый изловил меня и привязал на носу своего драккара. А затем взял и хорошенько поддул в паруса…

Финн и Квасир удивленно примолкли, заслышав в темноте мой неожиданный смех. Мне и самому он показался довольно странным; тем не менее именно я был тем самым безумцем, который смеялся в княжеской темнице.

8

Когда с потолочной балки на пол шлепнулся насмерть замерзший скворец, Олав перевернул его носком сапога и объявил, что это последний скворец, которого мы видим в нынешнем году. Все остальные, мол, улетели в надежное укрытие, лишь этот дурачок остался. Вот и погиб через собственную глупость.

— Какое такое укрытие? — встрепенулась Торгунна, выглядывая из целой кучи шерстяных и меховых одежек, которыми укуталась по самые глаза. — От кого им укрываться?

— От белого ворона, — тихо ответил мальчик.

Сидевшие поблизости тревожно оглянулись — Воронья Кость стоял спокойно, лишь детские щеки слегка розовели на бледном лице. Тордис на всякий случай зачуралась при этих словах. Она неважно выглядела после всего, что ей довелось пережить в последнее время — лицо исхудало, глаза глубоко запали и казались какими-то выцветшими. Стоявший рядом Финн придвинулся поближе к женщине, словно бы желая ее защитить.

— Не следует вслух говорить подобное, — пожурил мальчика Квасир, на миг оторвавшись от кожаного ремешка, который он приделывал к шлему.

В ответ Воронья Кость лишь пожал плечами да поплотнее закутался в свой белый меховой плащ. Дом действительно казался выстуженным. В щель под дверью уже намело изрядно снега. Пролитая на пол медовуха замерзла янтарным озерцом, из которого торчала грязная истоптанная солома. Даже пауки передохли на таком холоде, и покинутая паутина сиротливо трепетала на сквозняках. Тонкие блестящие ниточки напоминали острые режущие кромки ножей.

Онунд Хнуфа издал невнятное ворчание, каким предварял любое свое высказывание.

— Я вам и без всяких птах скажу, что нам предстоит страшная зима, — пробурчал он. — Зеленое вино в этом году замерзло на месяц раньше обычного.

Иона Асанес склонился ко мне, и я почувствовал на своей щеке его теплое дыхание.

— Кто такой белый ворон? — шепотом спросил он.

Я стал ему объяснять, что белый ворон — наряду с шумом кошачьих шагов, женской бородой, корнями гор, медвежьими жилами, рыбьим дыханием и птичьей слюной — представляет собой одну из тех диковинок, которых нельзя ни увидеть, ни услышать, но которые, тем не менее, существуют в нашем мире.

Хитрые карлики-цверги спрятали их в лишь им известном тайнике и извлекли всего однажды — когда нужно было изготовить Глейпнир, волшебную цепь для страшного волка Фенрира, грозившего сожрать вся и всех на этом свете. Чтобы навечно сковать волка этой цепью, богам пришлось пойти на хитрость. Один из них, а именно бог Тюр, вложил свою руку Фенриру в пасть в знак отсутствия злых намерений. Волк поверил в то, что боги вскорости освободят его, и позволил посадить себя на привязь. Когда же обнаружил обман, то в ярости откусил Тюру руку. Вот таким образом — ценой собственной руки — отважный Тюр спас наш мир от гибели.

Так вот, получив заказ от богов, карлики извлекли из тайника все свои сокровища и использовали их при изготовлении Глейпнира. Единственной вещью, которую они оставили нетронутой, было перо белого ворона, третьего питомца Одина.

Время от времени Одноглазый бог отсылает своих птиц в наш мир. Однако если Мысль и Память, Хугин и Мунин, всегда возвращаются к хозяину и нашептывают ему на ухо свои секреты, то белый ворон никогда так не поступает. Свободный, летает он над землей и стряхивает на людей свои белые перья — в мире тогда воцаряются особо холодные зимы, и все живое цепенеет от страха. Ибо послание белого ворона служит предупреждением о грядущей Фимбульвинтер, трехлетней зиме с жуткими морозами, за которой непосредственно последует Рагнарек — конец света и всего сущего.

— Так что, Воронья Кость обещает нам скорый конец света? — немедленно начал допытываться Иона.

Финн рассмеялся своим коротким и злым смехом.

— Нет, Козленок, — успокоил он встревоженного побратима. — Воронья Кость просто говорит, что птицы так думают. Но ты посмотри на этих пичуг, которые только и умеют, что ворковать и распевать свои песенки. Какая мудрость может уместиться в их крошечных головках? Так что я бы на твоем месте не придавал значения мыслям птиц.

— Птицы способны думать не только о песенках, — возразил Олав, и я снова вспомнил давно умершего Сигвата.

Я заново, будто воочию, увидел, как он сидит посреди степи и рассматривает старое серебряное блюдо, которое мы извлекли из земли. Мы тогда раскапывали могильник Аттилы, и это была наша первая находка. Все восприняли ее как обещание несметных сокровищ, а Сигват долго вертел в руках сплющенный кусок серебра с сохранившимся орнаментом. Помнится, он еще сказал, что там изображены мечты птиц.

— Вот уж никогда не слышал о белом вороне, — простодушно заметил Гирт, и Финн тут же объяснил ему: это оттого, что он темный, невежественный чужестранец.

Гирт бросил на него хмурый взгляд, но не нашелся, что ответить. Этот парень по имени Гирт Альбрехтсон ростом не уступал Ботольву и имел живот поболее, чем у Скапти Полутролля. Но только живот его был твердым, словно туго набитый мешок. Помню, когда он впервые приблизился своей неуклюжей, развалистой походкой — дело было в Киеве, — нам всем пришло в голову сравнение с огромным ярмарочным медведем. Парень желал вступить в нашу команду и утверждал, будто по рождению дан. Финн тогда поднял его на смех.

— Всем известно, что Гирт — английское имя, — заявил Финн. — Что касается твоего папочки, то он наверняка был саксом. В тебе нет ничего от дана.

— Моя мама была из данов, — пророкотал в ответ великан.

— Ну, не знаю, — ощерился Финн. — Возможно, у нее была лошадь… или, скажем, быстроходный фейринг, чтобы объезжать своих дружков. Я сказал, что не вижу в тебе дана, но уж в ней-то какой-нибудь дан точно побывал.

Все рассмеялись, а Гирт недоуменно нахмурился. Затем он пару раз моргнул и сказал:

— Я тебя знаю. Ты — Финн, Который Ничего Не Боится. Так вот… если ты еще раз плохо отзовешься о моей маме, то будешь бояться меня. Потому что я… я упаду на тебя.

Под всеобщий хохот Финн поднял руки в умиротворяющем жесте и признал, что да, коли на него свалится такая гора, это будет страшно. Затем он пожал Гирту руку и торжественно произнес:

— Отныне мы будем тебя звать Стейнбродир. Добро пожаловать на борт, Стейнбродир!

И Гирт, криво улыбаясь своему новому прозвищу — Брат-Скала, — прошествовал в самую гущу нашей компании. Там он и остался — дружелюбный увалень, на котором Финн оттачивал свое чувство юмора. Вот как сейчас.

— Невежественный чужеземец, — повторил он. — Чья матушка настолько была занята своими чудесными похождениями, что не нашла времени рассказать сыну историю о белом вороне.

Гирт никак не отреагировал на подначивания Финна, поскольку не умел думать о двух историях сразу. А сейчас все его мысли были заняты белым вороном.

— Правда, разок мне довелось видеть белую ворону, — припомнил Гирт. — Черные собратья налетели на нее и клевали, пока не прогнали прочь.

— Еще бы… Никто ведь не любит, чтоб ему напоминали об его промахах, — влез в разговор Рыжий Ньяль и, как обычно, добавил: — Так моя бабка говаривала.

— Нет, — упрямо мотнул головой Гирт. — Никогда не слыхал о белом вороне.

— Так-то оно так, но ведь зеленое вино замерзло, — напомнил Иона.

Тем самым он безжалостно выдернул меня из воспоминаний, в которых я сидел посреди степи рядом со Сигватом, и снова вернул к новгородской зиме и недовольному взгляду Финна. И правда, замерзшее вино — знак, от которого так просто не отмахнешься.

Знаете ли вы, как русы делают свое знаменитое вино? Сначала они варят сусло из молодой пшеницы, затем процеживают его через семь слоев древесного угля и семь слоев тончайшего речного песка. В результате жидкость получается чистой, как слеза ребенка. Ее сливают в дубовые бочки — а дуб у них считается деревом Перуна — и выставляют на улицу. Всю зиму такая открытая бочка стоит перед домом, и хозяин, проходя мимо, всякий раз в нее заглядывает: не появились ли там кристаллики льда. А как только заметит, тут же и выкидывает ледышку. Ибо лед — это замерзшая вода, а вода, как известно, крепости вину не придает. Вот и получается: чем холоднее зима, тем больше льда вы выкидываете и тем крепче получается вино.

А теперь подумайте, какими должны быть морозы, чтобы зеленое вино замерзло целиком. Да уж, скверный знак… Так же, как и ранний снег, и по-особому чистый, звенящий воздух, который обещает еще более сильную стужу. Судя по всему, вино в этом году получится отменным. И лишь опившись такого крепчайшего вина, можно решиться на зимний поход в степь.

Обо всем этом я предупредил князя Владимира. Разговор наш происходил тем самым утром, когда в Новгороде стало известно о смерти его отца. По моей просьбе стражники препроводили меня в княжеские покои, и я все ему выложил — и про гору серебра, спрятанную в могильнике Аттилы, и про то, какую службу может сослужить наше Обетное Братство молодому князю.

— Если все, что ты рассказываешь, правда, — сказал он высоким юношеским голосом, — тогда надо торопиться. Ведь этот человек — Ламбиссон из Бирки — уже выступил в степь. И каждый день, что мы потеряем, приблизит его к моей куче серебра.

И он посмотрел на меня своими чистыми голубыми глазами, меж которых залегла глубокая складка.

Его куча серебра. Добрыня бросил на меня раздосадованный взгляд и недоверчиво рассмеялся. Мне пришлось битый час распинаться, объясняя, почему будет неправильным посадить нас на кол, подобно несчастной рабыне Данике.

— Но у нас сейчас куча дел, — мягко напомнил Добрыня племяннику. — Не сегодня, так завтра к нам пожалуют послы от твоего брата. Нужно будет их встречать, а затем проводить погребальные торжества. К тому времени, как мы со всем покончим, будет уже слишком холодно, чтобы выступать в степь. Поход-то нешуточный… и подготовиться к нему надо как следует. Не разумнее ли, князь, подождать до оттепели?

Владимир лишь головой сердито мотнул.

— Дядя, — сказал он, — мои братья не станут ждать.

Вот тут он безусловно был прав. И все дядькины увещевания пролетели мимо ушей Владимира. Он сидел напряженный и непреклонный — словно челюсти пса, сжатые на горле жертвы.

На переговоры с вечем ушло два дня. Немало доводов было приведено, немало обещаний дадено — все для того, чтобы новгородцы согласились удовольствоваться одной-единственной жертвой, несчастной Даникой. Да и то неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не хитрость дядьки Добрыни. Он объявил от имени Владимира, что тот не желает омрачать память своего почившего отца кровью каких-то рядовых преступников. На это вечу возразить было нечего, и оно смирилось.

Таким образом, нас выпустили из подземной темницы, но в ближайшие пять дней дальше крепости ходить не велели — якобы ради нашей же безопасности. На шестой день, когда приготовления к траурной церемонии были завершены, в Новгороде объявились посланцы киевского князя Ярополка.

Ими оказались старый дан Свенельд вместе со своим сыном по имени Лют. Убеленный сединами Свенельд служил еще Святославу, не единожды ходил с ним в походы. Был он с князем и в том злополучном последнем походе, где Святослав сложил голову. Именно воевода Свенельд вывел остатки Святославова войска из печенежской западни и привел обратно в Киев. Теперь он состоял советником при князе Ярополке — точно так же, как Добрыня при младшем брате Владимире.

Ярополк, хоть и был старшим из русских княжичей, еще не вошел в полную силу. Да и то сказать, ему ведь и двадцати не исполнилось… А посему — к вящему недовольству русичей — Свенельд с Лютом распоряжались в Киеве, словно в собственном дому. Поговаривали, будто они держат юного князя чуть ли не на положении пленника.

Вот и сейчас отец с сыном заявились в качестве почетных послов Ярополка, дабы представительствовать на погребальной церемонии, хотя было ясно, что основная их цель — разнюхать, каковы намерения Владимира. Недаром же воевода привел с собой дружину. Почти сотня бывалых воинов, и все в полном вооружении с красными щитами, на которых намалевана желтая руна альгиз. Руна эта являлась символом Рюрика, того самого, что некогда заложил славный град Киев. Всякий северный житель знал значение этой руны: бдительность и защищенность — вот что изначально означала альгиз. Это уж потом киевские славяне прозвали ее «золотым трезубцем», поскольку по начертанию руна действительно отдаленно напоминала трезубую вилку.

Четыре дня ушло на то, чтобы достойно отправить Святослава в чертоги его богов — четыре дня всенародного плача, причитаний, долгих коленопреклонений и земных поклонов. А также кровавых жертвоприношений: вокруг колоды Перуна вырос целый частокол шестов с насаженными на них лошадиными головами. К концу траурных торжеств Владимир едва держался на ногах — лицо посерело и осунулось, рукава кафтана насквозь пропитались конской кровью и грязью. Зато народ остался доволен. Новгородцы сошлись на том, что князь — несмотря на свой юный возраст — все сделал, как положено.

Это было тем более удивительно, что Владимиру приходилось трудиться денно и нощно. Если днем он прилюдно предавался скорби по убиенному отцу, то ночью председательствовал за пиршественным столом, за которым восседали его собственные ближники и пришлая Свенельдова дружина. Видно было, что киевляне и новгородцы едва терпят друг друга. И если рядовые дружинники без толку собачились и скалили друг на друга зубы, то в верхах разыгрывалась сложная политическая интрига. Поминальная тризна уподобилась сложной партии в тавлеи, с той только разницей, что играли здесь не камешками, а словами. Старый Свенельд пытался выяснить, как Владимир относится к непомерным притязаниям старшего брата. Согласится ли он признать Ярополка великим князем всея Руси или же окажет вооруженное сопротивление? Добрыня с Владимиром крутились, словно угри на сковороде, но однозначного ответа давать не желали. Интересно, что о третьем брате — средненьком Олеге — вообще не вспоминали. Похоже, в этой игре его в расчет не принимали.

К тому времени остальные наши побратимы тоже стянулись в Новгород. Прослышав о нашем пленении, они сразу же снялись со стоянки в Альдейгьюборге и двинулись на юг. Причем по настоянию Гизура приплыли они на «Сохатом». Сил на это они положили немерено, ибо грести приходилось в ледяной жиже. По ночам же вода в Волхове и вовсе схватывалась тонкой коркой льда. Тем не менее Гизур наотрез отказался оставлять без присмотра наш драккар, да еще в непосредственной близости от «Крыльев дракона».

По прибытии он рассказал мне, как обстоят дела в Альдейгьюборге.

— Клерконова команда разделилась, — говорил он. — Сам-то корабль, похоже, до весны будет стоять на приколе — мачта у них по-прежнему снята, парус скатан. Да и все равно выход в Балтику уже замерз… Так вот, на судне осталась примерно половина команды во главе с Рандом Стерки. Они узнали о нашем набеге на Сварти и поклялись во что бы то ни стало отомстить. Остальные попросту разбежались. Многие из них хотели бы прибиться к Владимиру, так что сейчас они пробираются в Новгород. Есть и такие, кто хотел бы наняться к нам на «Сохатого». Они слышали, будто у нас нехватка в людях. Я думаю, однако, что с ними лучше не связываться.

Это были важные новости, их требовалось обмозговать. Финн в последнее время злился на меня за то, что я выдал Владимиру наш секрет. Он пенял мне, что я не выторговал побратимам никаких посулов. Можно ли надеяться, вопрошал он, что нас допустят к разделу сокровищ? Скорее всего, мы вообще ничего не получим. Пришлось напомнить, что взамен мы уже получили свои жизни, и Финн, хоть и неохотно, но вынужден был признать мою правоту. Естественно, настроение его от этого не улучшилось. Финн ходил чернее тучи, и любой человек — если только он не круглый дурак — понимал: лучше ему поперек дороги не становиться.

И, конечно же, как это водится, дурак сыскался. Насколько я мог понять, Лют находился в своей дружине на особом положении. В эту последнюю ночь он, очевидно, тоже пребывал не в духе — постоянно пихал и облаивал сотрапезников. Все безропотно сносили поношения от Свенельдова сына, знали: тягаться с ним себе дороже станет.

Жаль, у Люта ума не хватило понять, что с Финном такое не пройдет. В середине пира мой побратим проскользнул в зал и уселся за стол рядом с каким-то малознакомым дружинником. И тут же послышался грубый окрик:

— Эй! Ты занял мое место.

Финн в удивлении вскинул взгляд.

— Возможно, — спокойно ответил он. — Здесь не написано, чье это место. В любом случае, я здесь надолго не задержусь. Садись сюда — вот свободное место… и вон там еще одно.

— Проваливай отсюда, смерд, — прорычал Лют. — Когда тебе приказывает знатный человек, ты обязан повиноваться.

Финн обернулся. Те, кто сидел поблизости, прервали разговоры. Зловещая тишина распространялась по залу, подобно волне от весла.

— Знатный? — спросил Финн, саркастически подняв бровь.

— Да уж познатнее тебя, — огрызнулся в ответ Лют. — Настолько, что тебе полагалось бы целовать мне сапог.

С этими словами он выставил ногу на ту самую лавку, которую облюбовал себе Финн. Ого! Теперь уже все присутствующие замолчали и уставились на спорщиков. Свенельд и не подумал одернуть сына. Молча, пряча наглую усмешку в усы, он поднес к губам рог с пивом. Посмотрел на Добрыню, затем перевел взгляд на юного князя. Это былсовершенно явный вызов. Киевляне сделали свой ход — дерзкий ход, надо отдать им должное — и теперь ждали нашего ответа. Я затаил дыхание, не смея вымолвить ни слова. И остальные тоже молчали. Тишина стала такой тягучей и зловещей, что почти ранила.

Затем Финн усмехнулся своей кривой волчьей усмешкой и склонил голову, словно бы в знак смирения — хотя лишь безнадежный глупец мог бы рассчитывать на смирение викинга. Лют, похоже, и был таким глупцом. Другой бы сразу заподозрил какой-то подвох, а этот стоял, глупо ухмыляясь. Финн молча передал недопитый рог с пивом соседу по столу. Двумя руками он ухватил ногу Свенельдова сына и стал поднимать ее к своим губам. Я почувствовал, как внутри меня что-то оборвалось. Другие тоже выглядели потрясенными. Краем глаза я заметил, как Квасир начал подниматься из-за стола — на лице у него было написано возмущение. Но в это мгновение раздался истошный визг Люта, ибо Финн, не выпуская его сапога из рук, выпрямился во весь рост. Люту, чтоб не опрокинуться на спину, пришлось скакать на одной ноге и размахивать руками. Выглядело это так, будто некая напрочь свихнувшаяся пичуга решила пуститься в пляс.

Резким движением Финн отшвырнул от себя ногу киевлянина-зазнайки, и тот с жалким возгласом полетел на пол.

— Я передумал, лучше ты поцелуй меня в зад, мальчишка! — прорычал Финн, презрительно отряхивая руки.

Зал тут же взорвался восторженным свистом и улюлюканьем. Похоже, Свенельдовы люди напились так, что позабыли об осторожности. Во всяком случае, зрелище Люта, растянувшегося на полу посреди пролитого пива и блевотины, доставило всем немалое удовольствие.

К чести Финна, следует сказать, что уж он-то дураком не был. Дурак на его месте преспокойно бы повернулся спиной к поверженному противнику, взял бы в руки свой рог и по праву наслаждался одобрением окружающих. Правда, недолго… Потому что позорно раскорячившийся на полу Лют уже через мгновение вскочил, да не просто вскочил, а с добрым саксом в руке. И беспрепятственно всадил бы этот самый сакс обидчику в спину.

Однако на деле все вышло совсем иначе. Потому что, едва только Лют успел выхватить нож из сапога, как обнаружил свою руку в железной хватке неласковой Финновой длани. Когда же Лют — плохо соображая, что делает — размахнулся свободным кулаком, Финн левой рукой перехватил и этот кулак. После чего одарил незадачливого противника еще одной волчьей ухмылкой и со всего размаха ударил его головой в лицо. О, это был всем ударам удар! Прямой Лютов нос — украшение юношеского лица — с хрустом свернулся набок, и из него рекой хлынула кровь.

Несчастный Лют снова полетел навзничь. По ходу он перемахнул через скамейку и приземлился прямо в горячий очаг. На мгновение все остолбенели. А когда очнулись и поняли, что Свенельдов сын сам не поднимается, пламя уже успело охватить его волосы. Те, что стояли поблизости, бросились на помощь парню.

Тут уж вся киевская дружина загалдела, заревела от гнева, ибо шутка перестала казаться смешной. Сам Свенельд остался сидеть на месте. Он по-прежнему молчал, но костяшки пальцев, судорожно сжимавших роскошный пиршественный рог, побелели.

Поблескивая серебряным носом, Сигурд придвинулся поближе к своим подопечным — юному князю Владимиру и его теперь уж непременному спутнику, Олаву Воронья Кость. На лице старого варяга я не заметил никаких признаков смятения — лишь спокойный интерес. Как если бы он внезапно обнаружил неизвестную разновидность птички.

Финн резко развернулся. Лицо его было перепачкано чужой кровью, в руке поблескивал отнятый сакс. Он обвел взглядом напиравших киевлян, и гневный ропот как-то сразу стих.

— Я Финн Бардиссон из Скании, по прозвищу Лошадиная Голова, — негромко объявил мой побратим. — Может, еще кто-нибудь желает, чтоб я поцеловал ему ногу?

В ответ — гробовое молчание.

— ОТВЕЧАЙТЕ, ПСЫ ПОГАНЫЕ!

В наступившей тишине хорошо были слышны всхлипы и стоны очнувшегося Люта. Несколько человек подхватили его на руки и потащили в глубь покоев — под опеку женщин, которые немедленно принялись врачевать ожоги гусиным жиром.

— Садись, Финн Бардиссон из Скании, по прозвищу Лошадиная Голова, — послышался голос Гирта Стейнбродира. — Ты преподал ему хороший урок. Мальчишка выучился танцевать на одной ножке… а заодно понял, что не след садиться слишком близко к огню. Думаю, пора вернуться к нашей выпивке.

Сначала раздался один-два несмелых смешка, затем по залу пронесся общий вздох облегчения, и шум накатил, подобно прибойной волне. Финн с размаху воткнул в скамью лютов сакс и, обернувшись к Гирту, поднял рог в приветственном тосте. Я тоже, в свою очередь, поднял тост в честь Финна, и он кивком меня поблагодарил. И пока все это происходило, я краем уха прислушивался к Свенельду, который сквозь стиснутые зубы расспрашивал ближников: кто таков этот Финн Бардиссон? И, кстати, кто таков ярл Орм?

Я испытал невольную гордость от того, что имя мое на устах у всех. И одновременно меня томили нехорошие предчувствия. Довольно скоро они сложились в следующую мысль: «Боюсь, что сегодня мы оказали плохую услугу и князю Владимиру, и самим себе».

А следующим утром, когда все нехотя просыпались и продирали глаза, с балки упал мертвый скворец, и маленький Олав — с его мертвенно-бледным лицом и нежным румянцем на щеках — завел речь о белом вороне.

На мальчике была тонкая рубаха — голубая, точно яйца малиновки, и теплые штаны, заправленные в славянские сапоги. Поверх белый шерстяной плащ, отороченный собольим мехом. Голову покрывала массивная шапка из козьих шкур, которая закрывала уши и плавными завитками спускалась на самые плечи.

Олав стоял над мертвой птицей, а рядом с ним притаился его новый питомец — огромный светло-серый борзой кобель. Пес ревниво посматривал на наших собственных борзых, охраняя добычу хозяина. Внешний вид кобеля еще больше усугублял зловещее обаяние мальчика, ибо глаза у него тоже были разноцветные — точь-в-точь как у самого Олава.

Помню, как он впервые пришел к нам со своим псом. При виде этого чудовища все тут же поспешили зачураться. А Клепп Спаки с тех пор каждую свободную минуту употреблял на то, чтобы вырезать защитные руны на кусочках кости. Одна лишь Торгунна, неподвластная волшебному сейду мальчика, осталась невозмутимой.

— О боги! Вот теперь ты точно выглядишь, как маленький конунг, — с улыбкой воскликнула она.

Однако вдоволь налюбоваться на своего ненаглядного воспитанника Торгунна не успела. Пришлось отвлечься на нерадивую рабыню, которая от испуга выронила рабочую шкатулку и рассыпала костяные иглы по всему полу.

Надо сказать, что это великолепие — включая матерого кобеля, больше похожего на волка — Олав получил в подарок от князя Владимира. Вот и выходит, что прав оказался Квасир, когда в недавнем разговоре похвалил меня за особую проницательность.

— Ты молодец, ярл, — сказал он тогда, — что не продал мальчишку работорговцам. Судя по всему, наш маленький засранец пришелся по нраву новгородскому князю.

Не знаю, право, как ему это удалось… Но только наш «маленький засранец» одним махом преодолел расстояние от бесправного раба до блистательного вельможи. Впрочем, как заметил Квасир, все могло быть гораздо хуже.

— Куда уж хуже? — прорычал невыспавшийся и злой Финн. — Охотников на наше добро хоть пруд пруди. Почитай, целая очередь выстроилась…

— Уж поверь, с колом в заднице ты чувствовал бы себя гораздо хуже, — огрызнулся я, возмущенный его неблагодарностью. — Хочешь проверить — могу это устроить.

Ко мне подошла одна из наших борзых. Она выложила свою крупную костистую голову на мое колено и горестно вздохнула. Вот ведь, тварь бессловесная, а тоже чувствует настроение… Другая злобно огрызнулась на приблизившегося кобеля. Тот ответил приглушенным рычанием, шерсть у него на загривке немедленно встопорщилась.

— Блейк, прекрати! — прикрикнул на пса Олав.

Блейк — по-нашему это означало Белошерстый, хотя на большинство известных мне языков это переводилось, скорее, как Бледный. Неважнецкое имя для пса. Впрочем, вряд ли он задумывался о подобном. Блейк и на окрик-то хозяина не обратил особого внимания. Однако задираться с нашими собаками не стал — для этого он был слишком умен. В такой холод даже собакам драться не хотелось. А с другой стороны, кто их знает? Шерсть у него на холке по-прежнему стояла дыбом — ну, чисто иголки у ежа. Да и наши собаки начали беспокоиться. Мы старались держаться в сторонке, никому не хотелось угодить в самую гущу собачьей свары. Наконец Торгунне надоело. Бросив презрительный взгляд в нашу сторону, она поднялась с места и бесстрашно двинулась по проходу. Шлеп-хлоп — это Торгунна щедро раздавала налево-направо оплеухи. В мгновение ока вся псарня с жалобным визгом расползлась по углам.

— Блейк, — как ни в чем не бывало повторила Торгунна, поправляя выбившийся темный локон. — Мило звучит. Теперь у тебя новый пес… и новая родня, как я слышала. Оказывается, в Бьодаскалли у тебя есть родной дед и тетки. И это не считая дяди Сигурда…

Воронья Кость равнодушно кивнул. Было очевидно, что серо-белый кобель для него гораздо важнее, нежели неведомая родня. Что для него эти люди — не более, чем имена… Даже Сигурд. Внезапно мне пришло в голову, что Олав очень одинок. А принимая во внимание, что ему пришлось пережить, может остаться одиноким на всю жизнь.

Финн бросил взгляд на его пса и пробурчал что-то нелестное.

— Тебе не нравится имя? — удивился мальчик. Затем указал на одну из борзых, которая снова припала к Финнову колену, и спросил: — А как, например, ее зовут?

— Собака, — коротко ответил Финн.

Олав, думая, что его разыгрывают, насупился и ткнул пальцем в другую борзую:

— Ну, а эту?

— Еще одна собака, — пожал плечами Финн и, приподнявшись с лавки, звучно выпустил ветры.

Квасир счел нужным вмешаться и пресечь назревавшую ссору.

— У нас, северян, есть мудрое правило, — улыбнулся он Олаву. — А именно: никогда не давай имени тому, кого можешь съесть.

Обескураженный мальчик посмотрел на своего любимца, который разлегся у его ног и старательно, вылизывал собственные ятра.

— Съесть Блейка? — недоверчиво переспросил он.

— Ну, пожалуй, язык его я есть не стал бы, — добавил Квасир под смех окружающих.

Тут из-под груды шкур и плащей выглянул проснувшийся Гирт и тоже вступил в разговор.

— Если мы попремся по такой погоде в степь, — сказал он, зевая, — то как бы нам не пришлось есть и чего похуже. Говорят, ремешки от шлемов недурны на вкус.

— Ну, тебе бы это совсем не повредило, — заметил Финн, шутливо похлопав его по могучему животу.

Я уже был наслышан о том, какова зима в здешней степи. Великая Белая Зима — бесконечная и безжалостная. Вот о чем мне думалось в то утро, пока я наблюдал, как возвращались к жизни мои ночные сотрапезники. Мучимые жестоким похмельем, они просыпались и выползали из своих лежбищ — кому где вчера довелось уснуть. Содрогаясь от холода и головной боли, мужчины зевали, потягивались и беспрестанно портили воздух. Затем шли умываться, кололи лед в ведрах и проклинали все на свете.

На фоне всех страждущих и болящих Торгунна с Тордис выглядели до обидного свежими и веселыми. Накануне они счастливо избегли неприятных встреч — что было прямо-таки удивительно при таком количестве перепившихся мужиков — и сегодня с утра бодро гремели ложками и котлами.

Кое-как позавтракав тем, что осталось от вчерашнего пиршества, подсчитав синяки и подобрав с пола выбитые зубы, все разбрелись по своим делам. Дружина Свенельда засобиралась домой, в Киев. Мне рассказывали, что Лют так и не оклемался, его пришлось нести на носилках. Оно и неудивительно… Парню повезло, что вообще жив остался. Ну да ладно, в следующий раз умнее будет.

Мои люди, конечно же, остались на месте и занялись подготовкой к предстоящему походу в зимнюю степь. Большинство не слишком расстраивалось из-за моей болтливости. Они свято верили, что рано или поздно доберутся до сокровищ и получат обещанную долю. А дальше пока и не заглядывали. Тот факт, что новгородцы подключились к нашим планам, их тоже не особо смущал. Ярл знает, что делает, рассудили они. Пока Владимир обеспечит нас припасами на время пути и защитой, а там видно будет.

А подготовка и впрямь шла нешуточная. Во дворе кремля стоял шум, кипела работа. Там скопился целый караван подвод. Колеса с них сняли и заменили на полозья. Впрочем, с колесами русичи поступили так же, как мы поступаем со щитами на своих драккарах — подвесили на борта телег, авось где-нибудь да пригодятся. Тут же стояли лошади — ездовые и тягловые (эти были маленькими, но сильными, с широкими копытами). Целая армия бородатых мужиков грузила на подводы съестные припасы, оружие и прочее необходимое снаряжение.

Владимир очень надеялся, что я покажу ему на карте месторасположение гробницы. Карта у него была и вправду знатная, тщательно прорисованная на тонком пергаменте. Однако князя ждало горькое разочарование: в нужном месте мы обнаружили лишь кружок с надписью: «Белая Вежа» — так славяне именуют Саркел, — а рядом с ним девственно-чистый кусок кожи. Там простирались воды Травяного моря. Я, конечно, мог бы наугад поставить какой-нибудь крестик. Но мне хватило ума понять, что в таком случае моя ценность как проводника резко снизится в глазах Владимира.

Пока же я был единственным, кто знал, как подобраться к этому проклятому могильнику. Более того, у меня имелась заветная памятка, вырезанная на рукояти рунного меча, но новгородцам знать о том не полагалось. Вообще-то, на свете существовал еще один человек — мой побратим Коротышка Элдгрим, который мог бы оказаться до некоторой степени полезным князю. Ведь именно Элдгрим помогал мне резать путеводные руны, но даже он не знал всего. Сказать по правде, я и сам пока плохо ориентировался. Чтобы определиться, мне требовалось сначала добраться до Саркела — отправной точки нашей прошлой вылазки.

Я сделал все, чтоб донести эту мысль до людей, которые сейчас решали нашу судьбу — до юного князя и его огромного дядьки Добрыни. Некоторое время я скептически изучал их карту (краем глаза приметив, как новгородцы переглянулись над моей головой), затем беспечно пожал плечами.

— Ваша карта недостаточно подробная, — заявил я, отчаянно надеясь, что им не видны струйка пота, стекавшие у меня по вискам. — Но я могу лично отвести вас туда.

На несколько мгновений в комнате повисла тяжелая тишина, и в этой тишине я явственно расслышал звук топоров, которыми княжьи палачи затесывали новые колья. Затем Добрыня быстрым движением скатал пергамент и произнес с недоброй ухмылкой:

— Уж конечно, отведешь.

И вот теперь я мучился сомнениями. Зимняя степь выглядела столь же неразличимо-белой, как и пустое пространство на карте Владимира. Не заплутаю ли я? Сумею ли найти дорогу по тем рунам, что когда-то вырезал на рукояти меча? Невыносимый груз ответственности давил мне на плечи. Ведь теперь в моих руках находились не только надежды и чаяния товарищей, но и сами их жизни.

На словах мои побратимы были вольны уходить, приходить и вообще разгуливать по городу. На деле же всех их, включая Мартина-монаха, безвылазно держали в покоях Владимира. Добрыня распорядился, чтобы все, кто имеет хоть какое-то отношение к этому делу, постоянно находились под приглядом стражи. И вот теперь Мартин метался по комнате, подобно пойманной на крючок рыбине.

Олав находился тут же. Он безуспешно пытался подружиться со своим огромным псом — ерошил тому шерсть на затылке, щелкал пальцами перед носом. Псу в конце концов это надоело, и он со вздохом поплелся на улицу. Воронья Кость немедленно последовал за ним.

— Ну, и который из щенков ведет другого на прогулку? — спросил Финнлейт, и все вокруг засмеялись.

Надо отметить, что в присутствии Олава никто не смел над ним насмешничать. Подобные шуточки люди позволяли себе, лишь когда были уверены: слова их не достигнут ушей маленького непостижимого юнца. И никто из мужчин даже не пытался скрывать свой страх перед девятилетним ребенком.

— Кстати, о собаках… — Хаук Торопыга кивнул в сторону монаха, который — видя, что Олав покинул помещение — сразу же устремился ко мне.

Я с тоской вздохнул, сидевшая подле меня борзая тоже неодобрительно посмотрела на Мартина — никому не хотелось с ним общаться. Однако пришлось.

— Ты должен поговорить с князем, — сразу же объявил монах, едва только приблизившись ко мне (глаза его лихорадочно блестели под спутанными волосами). — Я не пойду с вами в этот дурацкий, бессмысленный поход.

— Ничего я тебе не должен, — огрызнулся я.

— Я не пойду!

Слегка подавшись вперед, я внимательно посмотрел на монаха. И снова — в который уж раз — пожалел, что не убил его, когда имел такую возможность.

— Это не нам с тобой решать, — устало возразил я. — Думаешь, мне хочется идти? Но раз князь решил, придется подчиниться. А теперь пораскинь мозгами, монах. Если уж я сам себе не могу помочь, то как я смогу помочь тебе? Владимир меня не слушает.

— Не боись, Мартин! — пропел Финн с насмешливой улыбкой. — Христос тебе поможет.

Его издевка достигла цели: Мартин ожег Финна оскорбленным взглядом. После чего упрямо выпятил подбородок и повторил:

— Я не пойду!

— Ну, тогда можешь остаться и посидеть на колу, — равнодушно проговорил Квасир, отрываясь от своей работы (он в этот момент трудился над подшлемником). — Ты сильно ошибаешься, коли думаешь, что нас волнует твоя судьба.

— Это не мое дело, — настаивал Мартин. — Я с самого начала не желал участвовать в вашей безумной затее.

— Отлично, — злобно проворчал Финн. — Тогда мы поделим твою долю. — И добавил, подумав: — Если дело вообще дойдет до раздела сокровищ…

Он метнул в меня неприязненный взгляд. Я уж было приготовился к обычным препирательствам, но тут, к моему удивлению, Мартин снова вмешался в разговор.

— Скажи, а зачем оно тебе? Ну, для чего ты хочешь это серебро? — обратился он к Финну.

Тот непонимающе заморгал. Было видно, что вопрос монаха поставил его в тупик. Действительно, глупый вопрос — с точки зрения моих побратимов.

— А как можно не хотеть целую гору серебра? — искренне удивился Финн. — На него можно купить столько всего хорошего.

— Ах да, конечно, — покивал Мартин. — Вкусная еда, изысканные вина, красивые женщины… Но, допустим, ты все это получил. И что дальше, Финн Лошадиная Голова?

— А дальше можно купить отличный меч, — сказал Пай, и взгляд его мечтательно затуманился. — Опять же, меха на зимний плащ.

— Корабли, — подбросил идею Иона Асанес.

Мартин опять согласно кивнул, однако Финн, уже заподозрив подвох, нахмурился.

— Ну, а потом… когда вы все это уже получите? — гнул свою линию монах (он разволновался, в уголках губ появилась пена). — Что потом? Еще вина и женщин, пока не стошнит? Какой толк держать в руках прекрасный меч, коли знаешь, что он тебе не пригодится в походе? А, с другой стороны, зачем тебе идти в поход, если у тебя уже есть все, что душа пожелает? Ответь, Финн?

— Ха! — беспечно отмахнулся Рыжий Ньяль. — Ты же христианский священник. Что ты можешь знать о таком? Да и потом… ты ведь и сам мечтаешь о богатстве. Твое копье — та же самая куча серебра. Недаром моя бабушка говорила, что жадность и обман всегда рука об руку ходят.

Мартин бросил на него кислый взгляд, затем снова повернулся к Финну.

— Я знаю, — сказал он, — тихая старость — вовсе не то, о чем вы, викинги, мечтаете. Для вас хуже нет, чем старыми и немощными сидеть на завалинке, пускать слюни и тревожиться, хорошо ли спрятаны ваши денежки. И не найдут ли их женщины, которые смеются над вашим бессилием… Или ваши сыновья, которые ждут не дождутся, когда же вы наконец помрете.

Мрачная картина соломенной смерти, нарисованная монахом, заставила всех на время примолкнуть. С удивлением я заметил, как на лицо моего побратима Финна легла тень. Никогда прежде я такого не видел и даже затруднился сразу подобрать слово.

И лишь спустя мгновение понял, что это был страх.

Спасибо Ионе Асанесу, который прервал тягостное молчание:

— А я все же думаю, что тебе не отвертеться, Мартин-монах. Ты пойдешь с нами!

— Не пойду, — упрямо мотнул головой Мартин.

— Ну, ты, горшок с мочой! — взорвался Рыжий Ньяль. — Скажешь еще раз, и я позабочусь, чтоб это оказалось правдой. Останешься здесь навеки! Для несогласных есть меч, как говаривала моя бабка. Думаю, эта пословица подходит как нельзя лучше.

— Да, суровая женщина была твоя бабка, — хохотнул Гирт. — Уж и не знаю, право, радоваться или горевать, что не довелось с ней познакомиться.

— Никуда ты не денешься, — сказал я, глядя в тусклые уголья его черных глаз. — У меня есть палка, за которой ты пойдешь хоть на край света.

Мартин пару раз моргнул. Весь пыл с него как ветром сдуло. Лицо его страдальчески искривилось, и я понял, что попал в точку. Уж этот крючок держал его накрепко — как никакой другой.

— Но ты же пообещал отдать мне Священное Копье, — просипел он хриплым от ярости голосом. — В обмен на то, что узнал от меня.

Теперь Мартин был вне себя, он весь дрожал, крючковатые пальцы непроизвольно сгибались и разгибались.

— Все меняется, монах, — ответил я. — Лично мне плевать, если ты окончишь свои дни на колу. Но Владимир-то считает тебя моим человеком. Это означает, что я за тебя в ответе и просто так бросить не могу. Повинуйся мне, Мартин, и ты получишь свою палку… в конце концов.

— Либо не повинуйся, — с кривой улыбкой вмешался Рунольв Заячья Губа, — и тогда получишь палку… в зад. На выбор.

Все вокруг засмеялись, ибо шутка получилась грубоватая, но смешная. Вот только монах вряд ли был в состоянии оценить ее.

Из груди Мартина вырвался сдавленный всхлип.

— И почему я должен верить? — спросил он.

— Потому что я обещаю тебе это и беру Одина в свидетели!

Монах осклабился в своей чернозубой улыбке.

— Ты уже один раз обещал, — заверещал он. — Даже поклялся на своем языческом амулете, что вернешь мне Священное Копье в обмен на сведения, которые я тебе сообщу. И чем твоя новая клятва лучше той, которую ты дал мне на площади?

Мой подбородок сам собой взлетел вверх. Да что он себе позволяет? Кто он такой, чтоб обвинять ярла Обетного Братства в нарушении клятвы? Я склонился над своим походным сундуком, вытащил наружу кусок овчины, в которую были завернуты рунный меч и драгоценное копье священника. Мартин не отрывал жадного взгляда от свертка, язык его трепетал, словно змеиное жало. У меня даже возник соблазн помахать копьем у него перед носом — чтобы посмотреть, как он будет мотать туда-сюда головой.

— Я пообещал тебе это дурацкое копье, и ты его получишь. Но я не сказал, когда это случится!

С этими словами я опустил сверток обратно в свой узкий и высокий сундук и с грохотом захлопнул крышку. Если б Мартин умел убивать взглядом, то я был бы уже мертв. Но я ненавидел его не меньше… а может, даже больше. Посему я ответил монаху точно таким же ядовитым взглядом и сказал:

— Если ты сбежишь, гнида, мы как-нибудь это переживем. Зато Владимир и его дядя объявят на тебя настоящую охоту. Они станут гнать тебя, пока не поймают. Так же, впрочем, как Олег и Ярополк… Каждый из них заинтересован в том, чтобы вытрясти из тебя сведения. И не дать это сделать другому. Им проще посадить тебя на кол, чем поделиться с братьями.

— Но я же ничего не знаю! — сердито завопил Мартин. — Меня никогда не интересовало ваше проклятое серебро, и ты это знаешь. Скажи им!

— И ты думаешь, они мне поверят? Но даже если и так… Им известно, что именно ты обрабатывал Элдгрима и Торстейна Обжору. А теперь скажи-ка, в чьей голове хранятся знания, выбитые из моих побратимов? То-то и оно! Это, конечно, не сравнится с тем, что знаю я… Но вполне достаточно для того, чтобы держать тебя взаперти. Ты слишком увяз во всем этом, монах. Теперь даже Ламбиссон, не задумываясь, отправит тебя на тот свет. Если хочешь знать, князь Владимир лишь потому и сохраняет тебе жизнь, что побаивается вашего Белого Христа. А вдруг тот проклянет его накануне такого важного похода?

Мартин снова моргнул — разок или дважды, затем сник, будто слова мои придавили его невыносимым грузом. Он осознал, что самое безопасное для него место рядом с нами. Даже если это означает необходимость встретиться лицом к лицу с Великой Белой Зимой. Но я знал, что превыше всего его держит надежда рано или поздно обрести свое Святое Копье. За ним Мартин побежит, как кобель за течной сукой.

— Не расстраивайся, монах, — пророкотал Гирт, который окончательно проснулся и теперь шарил по котелкам в надежде отыскать какой-никакой завтрак. — Твоя участь все же лучше той, что грозит всем нам. Я слышал, что русы не сажают на кол последователей Белого Христа.

Все в удивлении уставились на верзилу Гирта откуда бы ему знать подобное? Тот сконфузился под многочисленными взглядами, перестал греметь крышками и пояснил:

— Мне один иудейский торговец рассказывал. Говорил, будто для христиан здесь особая казнь: их подвешивают на дереве вниз головой. Ну вроде, как их бог висел на кресте… только наоборот.

У Мартина задергался глаз, и я подумал, что, наверное, для сторонников Христа это ужасно — быть подвешенными (или распятыми, как они говорят) вниз головой. К тому же это достаточно долгий и мучительный вид казни.

— Ничего, нашему маленькому монаху не привыкать, ощерился Финн. — Ему уже доводилось висеть вниз головой.

И все мы — те, кто помнил первую встречу с Мартином, когда он болтался подвешенным на мачте нашего драккара, разбрызгивая вокруг себя потоки слез и мочи и взахлеб выбалтывая секреты — дружно засмеялись.

— Точно, он может делать это стоя на голове, — уверенно заявил Квасир, чем вызвал новый взрыв хохота и одобрительных шлепков по коленям.

Монах оскорбленно поджал губы и вышел вон, прошелестев оборванной рясой.

— Сбежит он, вот помяните мое слово, — пробормотал Квасир, снова возвращаясь к работе.

— Как бы не так! — возразил Финн. — Куда он денется от своей священной палки.

Они азартно заспорили — сбежит не сбежит, — даже стали биться об заклад. Я слушал вполуха, в споры товарищей не вникал. И без того знал: Мартин не дурак. Он сбежит не ранее, чем получит в руки свое Святое Копье. Да и то, ежели будет, куда бежать. Монаху потребуется надежное убежище, где он чувствовал бы себя в безопасности. Пока же, посреди голой заснеженной степи, самое безопасное для него место — в нашей компании.

Тем временем побратимы перешли к обсуждению дальнейших планов: собравшись в тесный кружок, они бубнили о том, что вот-де им бы только добраться до сокровищницы Аттилы, а там можно и вступить в бой с дружиной Владимира. Еще посмотрим, чья возьмет… Я не мешал им строить бредовые планы — ясно же, что легче достать звездочку с неба, нежели победить Сигурдовых дружинников, — но подобные разговоры, по крайней мере, поддерживали надежду в моих хирдманнах. Не мне их судить… Я и сам пока плыл по течению и лишь тешился надеждой: мол, в нужный миг что-нибудь да придумается. А иначе моим побратимам и впрямь придется доставать звездочки с неба.

Позже мы сидели с Ионой Асанесом и сочиняли послание ярлу Бранду. Вернее, сочинял я, а Иона — большой умелец по части каллиграфии — старательно водил писалом по пергаменту. На некоторое время я отвлекся, наблюдая за суетой во дворе и одновременно втирая целебную мазь Торгунны в колено, которое часто меня беспокоило в холодную погоду. Проследив за моим взглядом, Иона сказал:

— Я вот о чем думаю… Старый Свенельд, конечно же, видел весь переполох. Трудно не заметить кучу телег перед домом, табун лошадей и прочие приготовления к походу. Однако он и бровью не повел — уехал, так ни о чем и не спросив. Неспроста это… Или, может, он слишком обжегся на этой истории со своим сынком, чтобы проявлять любопытство. Как считаешь?

— Вообще-то обжегся не Свенельд, а его сынок. И надеюсь, ему надолго хватит впечатлений.

— Еще одна проблема до кучи, — вздохнул Иона, и в голосе его прозвучала такая горечь, что я оторвался от вида за окном и обернулся к младшему товарищу.

Однако Иона к тому времени уже вновь склонился над своим письмом. Я невольно залюбовался юношей. Вот он сидит, укрывшись за водопадом темных волнистых волос, и старательно выводит руны на пергаменте. Иона Асанес несомненно был красив — даже в печали… даже в такой дурацкой позе и с высунутым языком.

Что же касается наших приготовлений к походу за серебром Аттилы, то это давно уже перестало быть секретом для Новгорода. На городских рынках только о том и говорили. В крепость ежедневно прибывали люди, желавшие присоединиться к Владимировой дружине или же к нашему Обетному Братству.

И, конечно же, Свенельд тоже все узнал. А это означало, что очень скоро и Ярополк — киевский князь, который запомнился мне зеленым юнцом, но давно успел повзрослеть — обо всем узнает. Так же, как и Олег, средний из сыновей Святослава. И если даже допустить, что последний особым умом не блещет, всегда найдется мудрый человек, который растолкует Олегу важность этих сведений.

Порой мне казалось, что проклятая куча серебра является любимой забавой Одина. Подобно опытному кузнецу, Одноглазый гнул его, изгибал, нагревал и колотил молотом, пока не выковал всемогущее проклятие. Он и сейчас продолжает трудиться над своей игрушкой — раскаляет добела, меняет форму, совершенствует… И попутно вовлекает все больше людей в эту опасную игру. Знать бы еще, зачем он это делает?

В воздухе летали легкие перья белого ворона. Холодные и влажные, они опускались на мое запрокинутое лицо, холодили щеки и застревали в волосах. Я отчаянно моргал, чтобы разлепить слипшиеся ресницы, и думал: а ну, как Воронья Кость был прав? И нынешняя зима — лишь начало страшной Фимбульвинтер и грядущего конца света?

А затем настал день, когда белого ворона сморила усталость, и он уснул, засунув голову под крыло. Небо над головой расчистилось, на нем засияло непривычно красное солнце. В этот день мы покинули Новгород и отправились в плавание по Волчьему морю.

9

Выстроившаяся на площади кучка моих побратимов выглядела жалким подобием княжеской дружины. Хотя… это надо еще разобраться, кто чьим подобием являлся. Все, что умели делать суровые новгородцы, добрые норманны из наших северных виков сделали бы вдвое лучше. При условии, конечно, что им бы захотелось это делать.

Поутру Владимир надумал устроить смотр своим людям. Сегодня он весь искрился золотом и серебром, как и пристало юному князю. С нарядной саблей на боку Владимир, подобно маленькому желудю, восседал на спине слишком высокого вороного жеребца. Так что мне — дабы не ударить в грязь лицом — тоже пришлось вырядиться в свои лучшие одежки, нацепить проклятый рунный меч и прогуляться перед строем побратимов.

А вокруг шумело обычное новгородское многолюдье. Туда и сюда сновали бородатые мужики и розовощекие молодки, скрипели телеги, цокали копытами крепенькие лошадки и оставляли кучи дымящегося навоза на свежевыметенных дощатых мостовых. Надо признаться: в тот миг я больше, чем когда-либо, ощущал себя ярлом.

Я смотрел на свое воинство и думал: «А они не так уж плохо выглядят — эти мои побратимы». Можно сказать, совсем неплохо… При том, что последние несколько дней парни пили не просыхая — благо денег хватало после набега на Клерконов лагерь — и практически не вылезали из постелей новгородских шлюх. Некоторые даже умудрились сэкономить пару-тройку золотых монет и прикупить кое-что из одежды для похода в степь.

Вон стоит мой друг Квасир. На нем новая стеганая куртка с хлопковой набивкой, так называемый акетон. Знаю, звучит несколько странно, но что поделать? Ну, не дается нам, северянам, серкландское словечко al-qutn, которым они именуют свой хлопок.

Опытные викинги давно уже осознали пользу поддоспешника. Правда, раньше мы, как правило, обходились тремя шерстяными туниками, надетыми одна поверх другой. А затем увидали миклагардских воинов в таких вот тюркских одежках, ну, и оценили, конечно. Действительно, хороший акетон не только дает дополнительную защиту от вражеских стрел и смягчает прямой удар мечом, который иначе помнет тебе все ребра. Он еще и согревает воина в холодную погоду — такую, как сейчас.

Рядом с Квасиром стоял Ламби Пай по прозвищу Павлин — совсем еще молодой и безбородый. Он трясся от холода в новых шелковых штанах в красно-белую полоску. На голове у Пая была дурацкая шапка, отороченная длинным козьим мехом. Впрочем, ей было далеко до головного убора Финна. Тот не расставался со штормовой шляпой Ивара — старой, потерявшей всякую форму, которая держалась на голове лишь благодаря вадмалевым завязкам. Ну, что ж… по крайней мере она надежно прикрывала единственное Финново ухо.

Я еще раз окинул взором строй побратимов: Клепп Спаки, Онунд Хнуфа, Финнлейт Ирландец, Бьельви (которого мы зовем Лайкнир, то есть Лекарь, поскольку он обладает некоторыми навыками в этой области), Гирт Стейнбродир (этот весь укутан в меха, отчего еще больше походил на ручного ярмарочного медведя) и остальные. Отличные норманны, только чуток замерзшие… У всех дыхание вырывалось клубами пара, все перетаптывались на месте и прятали озябшие пальцы под плащами или туниками. И, тем не менее, радостно улыбались своему ярлу. Исключение составлял лишь Иона Асанес — тот выглядел кислее свернувшегося молока и сумрачно глазел на меня из-под густых черных ресниц.

Я приметил Гизура и Рыжего Ньяля, кивнул в ответ на приветствие Хаука Торопыги. За их спинами маячили Торгунна и Тордис. Обе были замотаны в меховые накидки и шерстяные шарфы — так, что лишь одни глаза выглядывали, и этими глазами они следили за мной. Под ногами у них вертелись наши борзые. Вот уж кому холод был нипочем! Собаки явно радовались солнечному деньку, хотя, по мне, сегодняшнее солнышко лишь светило и совсем не дарило тепла.

Я смотрел на своих побратимов, и на языке у меня вертелись совсем не те слова, которых они ждали. Мне хотелось сказать, что все это одна большая глупость… а также напомнить о наших товарищах, сложивших голову в прежнем походе. Однако какой смысл говорить о том, что и так всем известно? Нынешние новобранцы неоднократно слышали рассказы тех, кому посчастливилось уцелеть шесть лет назад. И, тем не менее, все рвались в этот самоубийственный поход. Людей манила гора серебра, сиявшая перед их мысленным взором. Да уж, Одноглазый бог позаботился создать достойный крючок для нас. Клянемся на кости, крови и железе… Та старая клятва всех нас вытащила на заснеженные просторы русской степи.

Итак, длинной извивающейся колонной прошествовали мы под высокими городскими воротами. В нашем караване были сани и повозки с запряженными в них лошадями, множество мужчин и парней, а также сопровождавшие их женщины, рабы… и один подневольный христианский священник.

Наши юные предводители двигались в середине колонны. Рядом с ними маячили громоздкие фигуры наставников — Добрыни и Сигурда — в окружении избранных дружинников. Воины ехали верхом, в полном боевом облачении. Сверкали на солнце металлические шлемы, трепыхались на ветру флажки и вымпелы. Эта часть дружины задавала скорость всему каравану: они без зазрения совести напирали на возниц и пеших траллов, и тем — хочешь не хочешь — приходилось поспешать. Мне бросилось в глаза, что среди возниц много бывших Клерконовых хирдманнов. Вот ведь насколько велик соблазн! Призрачный блеск далекого серебра заставил этих людей унизиться до положения наемников, чье положение в обозе немногим лучше рабов.

Я дал себе слово приглядывать за ними в пути — вдруг в этой толпе сыщутся неведомые мстители? Хоть я и не верил в их преданность бывшему ярлу (не тем человеком был Клеркон, чтобы его беззаветно любили), все же не стоило забывать, что мы натворили на острове Сварти.

Разумная предосторожность… Но, увы, я начисто забыл о ней уже через неделю, когда зимняя степь сомкнула свои ледяные клыки у нас на горле.

Снег шел днем и ночью. Если же на время и прекращался, то лишь для того, чтоб мы могли в полной мере ощутить силу порывистого, студеного ветра. Затем — когда мы уже не чувствовали ни рук, ни ног — снова начиналась пурга. И снег был какой-то противный — сухой, мелкий и упорный. Стоило нам остановиться на привал, и он собирался в сугробы, которые высокими кучами окружали пятачок умирающего кострища.

Уж не знаю, как так получалось, но, куда бы мы ни шли, мело всегда в лицо. Этот проклятый снег — мелкий, словно мука из ручной мельницы — безостановочно сыпался из свинцовых туч, поземкой стелился вдоль земли, набивался в нос и уши и мгновенно заносил ноги, стоило хоть на мгновение остановиться. В результате ты уже не мог шагать обычным образом, а едва волочил ноги, пропахивая глубокие борозды в снежном покрове. Тем не менее, когда я на минутку приостановился и обернулся, чтобы хоть немного очистить глаза от налипшего снега, то не обнаружил собственных следов. Позади все было гладко и белым-бело. Казалось, будто степь хочет изгладить всякие воспоминания о непрошеных гостях.

Великая Белая — вот как называл ее Тин, а уж кому и знать, как не ему, ведь наш проводник Тин был булгарином с Итиль-реки (или Волги, как ее называют русы). Когда мы спросили у Тина, что означает его имя, он ухмыльнулся и коротко ответил: «Ничего». Как выяснилось, проводник наш пошутил, причем пошутил весьма удачно. Позже он объяснил нам, что тин — это мелкая монетка, имеющая хождение в его краях. Настолько мелкая, что никто ее всерьез и не принимает — так, пустячок… считай, что ничего.

— Могу уступить тебе свое прекрасное имя, — предложил Пай, — в обмен на твою куртку и шапку.

Тин в ответ лишь рассмеялся, обнажив крепкие белые зубы. Вот уж кто правильно снарядился в поход! На нем был длинный соболий полушубок, подпоясанный кушаком, и высокие отороченные мехом сапоги. На голове — меховая шапка-колпак с опускающимися ушами. Многие с завистью посматривали в сторону проводника-булгарина, но покушаться на его добро никто не решался. Недаром же Тин носил за кушаком внушительный кинжал изогнутой формы, и рука его почти не сползала с рукояти оружия. Особенно настороженно он держался в присутствии хазар.

Те тоже шли с нами как проводники, и сей факт никак не поднимал настроения Тину. Как известно, незадолго до своей смерти князь Святослав нанес хазарам сокрушительное поражение. Хазарский каганат распался, и булгарские племена наконец-то обрели свободу. Тин очень этим гордился и всячески подчеркивал свое булгарское происхождение. Он даже летоисчисление вел в соответствии со своими языческими традициями. Выглядело это, как намеренное оскорбление в отношении хазарских евреев.

— Сейчас наступило Время Малых Морозов второго года Молодого Ежа, — рассказывал нам Тин во время ночного привала на исходе первой недели путешествия.

Мы все сгрудились возле костра, и огонь отбрасывал причудливые отблески на скуластое лицо нашего маленького проводника. Лагерь так замело снегом, что люди боялись отойти по нужде. Уже в сотне шагов ничего не было видно — даже пламя костра терялось среди сугробов, лишь поднимавшийся кверху сизый дымок указывал на месторасположение лагеря.

— Ничего себе малые морозы! — пробурчал Гирт. — Если они еще хоть чуток усилятся, у Финна и второе ухо отвалится.

Финн — который не любил вспоминать о своем уродстве — злобно заворчал на Гирта, и тот мгновенно прикусил язык. Раздались смешки в адрес Гирта. Бедняга Гирт, в кои-то веки ему случилось уесть Финна… да и то ненадолго. Тем временем становилось все холоднее. Даже здесь, возле костра, мороз продирал до костей. В такую погоду даже шутить не хотелось.

Тин пожал плечами.

— Бывало и холоднее, — сказал он и бросил взгляд в сторону хазар (те сидели отдельной группой и в общей беседе участия не принимали).

Финн подлил булгарину вина из своего рога. Тот пригубил и одобрительно крякнул. Еще бы ему не понравилось! Уж я-то знаю это зеленое вино. Пока пьешь, оно кажется холодным, точно сердце шлюхи. Зато, попав к тебе в желудок, вино согревается и согревает тебя изнутри. Финн тоже предпочитал его остальным напиткам, а потому злобно окрысился на Квасира, когда тот умудрился пролить драгоценную влагу на землю.

— Помню, было время, когда мы сражались с хазарами, — снова заговорил Тин. И пояснил для нас, чужеземцев: — Булгары, хоть и считались частью их державы, всегда воевали против хазар. Даже когда остальные народы не осмеливались…

Хазары по-прежнему сидели молча, хотя в глазах их зажглись опасные голубые огоньки. Они были высокими, рыжеволосыми, со светлыми глазами — эти самые хазарские евреи. На их фоне Тин казался особенно маленьким и чернявым. Наш булгарский проводник вполне мог бы сойти за подземного карлика. Так сказал Иона Асанес, а уж он-то в подобном разбирался. Иона, наверное, был единственным греком, досконально изучившим наших северных богов.

— К сожалению, — продолжал Тин, — в тот раз мы проиграли и были вынуждены отступить на север. А все потому, что я был еще ребенком и не мог сражаться. Вот если б я участвовал в сражении, мы бы непременно победили! А так мы шли все дальше и дальше на север, пока не встретились с настоящей зимой.

Булгарин снова припал к чаше с вином, затем облизал губы. В свете костра глаза его блестели характерным пьяным блеском.

— Там было так холодно, что зеленое вино загустело и текло, подобно меду, — в голосе Тина появились мечтательные нотки. — Деревья потрескивали от жуткой стужи. Время от времени какая-нибудь ветка ломалась, и на сломе появлялось голубое пламя. Тогда мне впервые довелось узнать, что такое звездный шепот…

— Какой такой шепот? — заинтересовались мы.

— Звездный шепот, — повторил булгарин и выдохнул теплый воздух, который немедленно превратился в струйку голубоватого пара. — Это когда дыхание замерзает на губах, а слова обращаются в ледышки и с тихим шорохом падают на землю. Вот этот звук и называют шепотом звезд.

В наступившей тишине послышалось раздраженное фырканье Абрахама, одного из наших хазар. Он был крупным мужчиной с вечно насупленными бровями и высокомерным взглядом.

— Вольно ж тебе плести небылицы, — проворчал он. — Все твои рассказы, коротышка, значат не больше, чем твое имя. Одно правда — мы в тот раз крепко вас побили. Возможно, стыд и горечь поражения затуманивают твои детские воспоминания?

Маленький булгарин вспыхнул, однако отвечал не без достоинства:

— Было время, когда киевляне платили вам дань с каждого дома — беличьими шкурками и добрыми мечами. Затем Киев пришел и разрушил ваше государство. На то была воля богини-матери Сенмерв — я в этом ничуть не сомневаюсь. И уж ничто не туманит воспоминания о том дне, когда был сожжен Итиль!

Абрахам в гневе приподнялся с места, однако сидевший рядом Морут его остановил.

— Насколько я помню, булгар тогда тоже пожгли, — сказал он, и Тин вынужден был согласиться.

Действительно, Святослав в тот раз разошелся и, не разбираясь, спалил обе столицы — как хазарскую, так и булгарскую. Абрахам неодобрительно покачал головой и сказал:

— Чего еще ждать от варваров, поклоняющихся женщине? Ясно же, что мужчине, по самой сути, предназначено повелевать землей и небесами. В противном случае сам Творец был бы не мужчиной, а женщиной… Однако ж всем известно, что это не так. Следовательно, женщина должна повиноваться мужчине. Как у них на небесах, так должно быть и у нас, на земле.

Откуда-то с противоположной стороны раздалось раздраженное ворчание. Те, кто признал голос Торгунны, добродушно рассмеялись.

— А как же ойор-пата? — вкрадчиво спросил Тин, и оба хазарина заметно напряглись.

— О них мы не говорим, — отрезал Абрахам.

— Кто такие? — тут же поинтересовался любознательный Иона Асанес. — Это что, имя какой-то иудейской богини?

Абрахам бросил на него уничтожающий взгляд.

— Я бы тебя просветил, когда б верил, что тобою движет искреннее любопытство, — прорычал он. — Однако же я знаю, что вы, северяне, поклоняетесь своим злобным языческим богам, и переубедить вас невозможно.

— Я христианин! — возмутился Иона, но хазарин пренебрежительно отмахнулся.

— Только евреи, богоизбранный народ, способны постигнуть истинную природу Создателя, — надменно заявил он.

— Насколько я понимаю, это не сильно помогло в вашей борьбе против Святослава с его языческими богами, — вполне справедливо заметил Финн.

Хазарин обиженно насупился.

— Мы народ изгнания, — с горечью в голосе произнес он. — Весь мир объединился против нас. Стоит нам, евреям, где-то устроиться — создать свою страну, чтоб никому не платить подати, — как нас выгоняют. Это все зависть людская. Нам не могут простить нашу богоизбранность. Дай волю, и нас обдерут как липку…

— Скорее уж, вас гонят, чтобы самим не оказаться обобранными до нитки, — возразил я. — Римляне, например, всегда готовы помогать народам, которые восстают против вас.

— Конечно, они же христиане, — проворчал Абрахам, бросив взгляд на Иону. — Потому и ненавидят нас.

— Что он имеет в виду? — поинтересовался Финн, и Асанес пожал плечами.

— Евреи убили Христа, — пояснил он. — Это каждому известно.

— В самом деле? — воодушевился Финн. Он с интересом посмотрел на Абрахама: — Вы действительно убили Белого Христа? Выходит, это вы палачи Растерзанного Бога?

— Нет, — оскорбленно поджал губы хазарин. — Это сделали римляне. Но сегодня они сами стали христианами и всю вину сваливают на нас.

— А… — Финнов интерес сразу же угас; он укоризненно покачал головой. — Ну, и ловок же этот ваш Белый Христос. Даже после смерти умудряется посеять семена раздора в пустой комнате.

Иона задохнулся от возмущения. Он уже было открыл рот, чтобы возразить, когда я вмешался.

— О чем тут спорить, — сказал я. — Ведь великий князь русов Святослав, который победил и хазар, и булгар, не был христианином.

Все примолкли, отдавая дань уважения великому мужу.

— Иду на вы, — процитировал Тин.

Иду на вы, то есть выступаю против вас. Таково было последнее послание киевского князя степным народам, которые он хотел завоевать. Святослав… Ныне он тоже мертв, а степь так и осталась непокоренной. Абрахам угрюмо смотрел в огонь.

— Они что, сейчас передерутся? — тихо спросил Асанес, и я пожал плечами. По правде говоря, нам не было никакого дела до этих враждующих народов. Да пусть они хоть перегрызутся, словно цепные псы, — я и пальцем не пошевелю. Мне своих забот хватает…

Однако Тин не стал лезть в драку. Помолчав, он произнес на своем ужасном норманнском:

— У нас еще все впереди. Если не уйдем из Великой Белой, сможем увидеть, как зеленое вино превращается в сироп.

— Ну, уж нет, — проворчал Гирт, сердитый, будто медведь, разбуженный посреди зимней спячки. — Лучше мы его выпьем до того, как это произойдет.

Финн одобрительно отсалютовал своим рогом. Осушив до дна, кинул рог Тордис, которая тут же снова наполнила его вином.

— Придвигайся поближе, — пригласил Финн. — Погреемся вместе.

— Старая уловка, — отмахнулась Тордис.

— Никакая не уловка, — возразил Финн. — Сейчас всем холодно. Я просто хочу тебя согреть. Прими это — хотя бы в качестве вергельда.

Вот оно! Вира за убитого Тора. Слова эти давно уже висели промеж нас, но лишь сейчас были произнесены вслух. Все же, как ни крути, а муж Тордис погиб, потому что Клерконова банда открыла охоту на наше Обетное Братство. С другой стороны, побратимы рисковали жизнью, чтобы выручить Тордис из рабства. Да уж… Запутанное дело. Ни один седобородый бонд сломал бы себе голову на тинге, пытаясь рассудить по справедливости.

Торгунна легонько подтолкнула сестру, и та двинулась в обход кострища — в направлении Финна, который приглашающе распахнул свой плащ.

— Вот и славно, — провозгласил сияющий Квасир. — Все мы живы-здоровы… и даже сыты. А впереди нас ждут сокровища. Ведь все могло сложиться куда хуже!

— Вот так же и ласточка говорила, — раздался из темноты знакомый певучий голосок.

Олав ступил в круг света, по пятам за ним следовал огромный пес. Все взгляды устремились на мальчика, и лишь одна Торгунна смотрела на него с привычным удовольствием.

— Какая еще ласточка? — тут же вылез неугомонный Иона Асанес.

Воронья Кость — бледный от холода, лишь на скулах алели два пятна — поплотнее закутался в свои меха, уселся у ног Торгунны и завел рассказ.

— Жила-была ласточка, которая однажды решила, что зимы для нее не существует…

Торгунна принялась расчесывать отросшие волосы мальчика. Все остальные зашевелились, придвигаясь поближе к костру. Людям нравились его истории, хотя сам рассказчик необъяснимым образом пугал.

— Назовем эту ласточку Квасиром, — сказал Олав, и все заулыбались в предвкушении веселой истории.

Квасир поднял кружку в приветственном жесте.

— Итак, ласточка по имени Квасир радостно летала и порхала все лето. И даже когда лето окончилось и все ее товарки засобирались на юг, она продолжала веселиться и не желала слушать мудрых советов.

В конце концов родичи и друзья отчаялись уговорить Квасира и улетели без него. А Квасир, как обычно, продолжал носиться над землей, хотя та с каждым днем становилась все холоднее и давала все меньше пищи.

И вот в один из дней Квасир осознал свою ошибку. Стало совсем холодно. «Придется все же улетать, — сказал себе Квасир. — Мне надо как следует постараться, чтобы догнать своих друзей и родичей». И он двинулся вдогонку за родной стаей. Однако было слишком поздно. Снежная буря обрушилась на несчастную ласточку и унесла в сторону. Чем сильнее Квасир махал крыльями, тем больше отклонялся от нужного направления…

— Ну, прямо как наше плавание на «Сохатом», — не удержался Клепп Спаки, который окончательно решил, что ненавидит морские путешествия.

Остальные слушатели зашикали. Вновь установилась тишина, и Олав продолжал:

— Квасир чувствовал, что совсем замерз. Крылья его махали все реже, он опускался все ниже и в конце концов рухнул на землю.

Тут Олав на мгновение умолк — он прекрасно умел держать паузу, и я в очередной раз подумал: «Как бы не так! Не может быть ему всего девять лет…»

— И что дальше? — нетерпеливо спросил Иона.

— Что-что… помер, конечно, — вмешался Финн, посмеиваясь в усы (уж он-то знал все эти трюки опытных рассказчиков).

Но Олав с улыбкой покачал головой.

— Он бы и помер… если б не привалила Квасиру удача: он приземлился в самую середину огромной навозной кучи, которую только что оставила корова. Полежал там Квасир, отогрелся и подумал: «Ах, какой я везунчик! Ведь все могло сложиться куда хуже». И так ему захотелось поделиться со всеми своей удачей, что Квасир высунулся из дерьма и зачирикал во все горло. Тем временем бежала мимо собака, услышала Квасирово пение, да и сцапала его, не глядя. Тут и конец настал бедной ласточке.

Зачарованные слушатели затаили дыхание. В наступившей тишине Олав заключил:

— Если уж ты очутился по уши в дерьме — сидишь в тепле и безопасности, — так и сиди себе тихо. Помни, что все может обернуться к худшему.

Ответом был дружный смех. Смеялись все долго и чистосердечно, ибо это была отличная история с неожиданным концом. Правда, Квасир, отсмеявшись, заметил: не очень-то хорошо, когда твое имя поминают в связи с такой историей. Мол, примета дурная. Олав в ответ лишь улыбнулся — будто ему было известно больше, чем он рассказал. А после того тихо подошел ко мне и пристроился рядом.

— Здесь есть люди, за которыми нужен глаз да глаз, — сказал он без тени улыбки. — Я имею в виду шайку Клеркона. Особенно одного из них по имени Квельдульв…

Я подозревал, что у мальчика имеются особые причины ненавидеть этого Квельдульва. Но даже если и так… К подобному предостережению следовало отнестись с должным вниманием. Я и сам обратил внимание, что бывшие Клерконовы хирдманны держатся особняком. На привалах они разводили собственный костер, и Мартин, как правило, устраивался вместе с ними. Честно говоря, меня это устраивало, поскольку я не имел желания общаться со вчерашними врагами. Но сейчас, после слов Олава, тревога закралась в мою душу.

Я пытался гнать от себя неприятные мысли. Ну, что они могут нам сделать? В этой жуткой заснеженной степи мы все должны держаться друг друга. Тут никто не выживет в одиночку, повторял я, как заклинание. И в конце концов мне удалось убедить себя.

На следующее утро мы обнаружили двух ездовых лошадей замерзшими насмерть. Глаза их превратились в ледышки, а тела были холодными и твердыми как камень. Мы даже не смогли снять с них шкуры, пришлось бросить трупы как есть.

Наш караван потащился дальше. Люди с трудом шли, оскальзываясь на замерзшей траве, проваливаясь в снежные сугробы, покрытые ледяной коркой. К концу второго дня пали еще несколько лошадей. Все они были чистопородными скакунами, не приспособленными к суровым условиям зимней степи. Затем настал черед людей.

Как-то раз к Бьельви Лекарю явились четверо разведчиков — все из бывшей Клерконовой команды — и попросили помощи. Накануне они целый день провели в степи, результатом чего стали почерневшие пальцы на ногах и кончики носов.

Онунд Хнуфа, который раньше уже сталкивался с таким, объяснил, что это последствия обморожения.

— Мороз сжирает живую плоть, — сказал он. — То, что почернело, уже мертвое изнутри. И оно будет распространяться дальше. Вот так люди и помирают… Единственное лечение — как можно скорее отсечь обмороженную плоть.

Меньше всех пострадал тот самый страшный Квельдульв, о котором говорил Олав. Он согласился отрезать почерневшие кончики трех пальцев и благополучно пережил лечение. Двум другим повезло меньше — оба умерли на следующий день после лечения Бьельви. Оно и немудрено: одному пришлось отнять целую ступню, а второму — большую часть пальцев на ногах. Последний успел перед смертью рассказать, что видел в степи дымы от кострищ. Не более дня пути, сказал он. И с горькой усмешкой добавил: «Для человека с двумя здоровыми ногами».

Последний из четверки разведчиков — которому пришлось отрезать мочку уха и почти весь нос — ничего не говорил, а только стонал и жаловался на горькую судьбу. Впрочем, особой жалости он ни у кого не вызывал.

— Сам виноват, — сурово выговорил Онунд. — Надо было меньше денег тратить на новгородских шлюх, а больше — на шерсть и меха. Тебе-то хоть хватило ума приобрести пару шерстяных носков. А твои дружки и вовсе бегали в сапогах на босу ногу. Вот и результат…

— Не слишком-то мудро вы распорядились денежками ярла Орма, — усмехнулся Гирт, притоптывая обутыми в теплые сапоги ногами.

При этих словах отиравшиеся поблизости Клерконовы хирдманны многозначительно переглянулись. Я отметил это, но позже, когда мы наконец-то вышли к маленькой степной деревушке, как-то позабыл. И дорого мне обошлась моя забывчивость.

Русы между собой именовали деревню городищем, и я сначала было подумал, что это ее название. Однако потом выяснилось, что так они называют любое укрепленное поселение в степи. Должно быть, летом это приятное местечко. Домики были разбросаны по берегам неширокой речушки, которая лениво катила свои воды меж пологих, поросших плакучими ивами берегов. Сейчас же от деревьев остались лишь черные остовы, а речка превратилась в серебристую ленту, ослепительно блестевшую на фоне заснеженных просторов.

На дальнем берегу виднелась обширная ровная пустошь, утыканная травянистыми кочками. Очевидно, раньше там располагалось болото. Над землей стелился голубоватый туман.

Деревушка не имела тына. Вместо того она была обсажена деревьями, у подножия которых сейчас скопились изрядные сугробы. Наверное, летом вокруг простирались поля, засеянные подсолнечником, ячменем и коноплей. Вокруг болота наверняка стояли заросли зеленой осоки. Сейчас все превратилось в заснеженные пустыри с торчавшей кое-где пожухлой травой.

Сама деревушка представляла собой скопление домишек, низко утопленных в земле — в попытке обмануть и летнюю жару, и зимние морозы. В промежутках между домами опять же стояли ивы, и мы сначала подумали, что их специально насадили. Однако один из хазар объяснил, что изначально это были изгороди. Просто земля здесь настолько плодородная, что достаточно воткнуть в нее палку, и через пару лет та зазеленеет и пустит побеги.

Посреди деревни торчала обледеневшая колокольня, рядом притулилась пивоварня и еще какие-то хозяйственные постройки. По окраинам располагались многочисленные кузни, ибо местные жители — поляне, как их называют — слывут искусными кузнецами и кормятся изготовлением боевых мечей. Судя по всему, в прошлом местечко немало настрадалось от набегов хазар — мы заметили остатки земляного вала вокруг деревни. Позже, после славной победы Святослава, надобность в защитных укреплениях отпала, и теперь от них мало что сохранилось. Как бы не пришлось заново возводить частокол, подумалось мне. Ведь теперь, со смертью киевского князя, многое изменится. И кто знает, какая новая неведомая угроза придет со стороны Степи.

Уже на подъезде мы услышали колокольный звон, и все городище пришло в движение. До нас доносились громкие мужские крики и женские причитания, которым вторил детский плач.

Воевода Сигурд выступил вперед и воззвал к жителям деревни. Не слишком разумный поступок, на мой взгляд. Ибо Сигурд с его серебряным носом производил устрашающее впечатление. От соприкосновения с металлом кожа у него на лице побагровела, а местами и посинела. В результате сейчас новгородский воевода сильно смахивал на восставшего из могилы мертвеца. Лично я при виде такой образины поспешил бы закрыть двери на все запоры и глаз бы на улицу не казал.

Однако местные поляне хорошо знали Сигурда Меченого и перечить ему не посмели. Вскоре ворота отворились, и мы въехали на главную деревенскую площадь. Навстречу нам вышел старейшина — пожилой человек с непокрытой головой и лицом столь же плоским, как заснеженная степь. Причитания тем временем не смолкали, да и на челе старца лежала ощутимая тень тревоги.

Он был высоким и тощим, этот староста. На бледном лице выделялись длинные седые усы и пара прозрачно-голубых глаз, в которых застыло мученическое выражение побитого пса. Глубокие морщины избороздили его шею и открытые кисти рук. Я обратил внимание на ладони старика — кожа на них потемнела и задубела, как от застарелых ожогов. Да уж, знавал я траллов, которые выглядели куда лучше этого старого полянина.

Старик представился Ковачем, деревня же носила название Малкиев — что-то вроде Малой Крепости (хотя я могу и ошибаться в переводе). Попутно выяснилась и причина паники, охватившей деревню с нашим прибытием. Слишком много людей привел с собой князь, слишком много животных. Такая орава вмиг уничтожит все зимние припасы. Подобное гостевание похуже набега степняков. С теми, по крайней мере, можно сражаться…

Людей разместили практически под каждой крышей, потеснив и хозяев, и их скотину. Даже те, кто оказался в хлеву, все равно радовались долгожданному теплу и сухости. Нам с побратимами достались два амбара — подозрительно пустые для этого времени года. Мы их тут же обжили, завалили своим оружием и снаряжением и даже развели небольшой костерок. Местные жители — неразговорчивые люди с замкнутыми лицами — поделились с нами дровами и водой.

Слегка отогревшись, я направился к дому старосты, в котором разместился юный князь со своею свитой. Нам предстояло выработать план дальнейших действий, и с этой целью мы собрались в одном углу избы — Добрыня, Владимир и мы с Сигурдом.

— Мы в четырех днях пути от Киева, — тихо сказал Добрыня, указывая на расстеленную карту.

Владимир недовольно поморщился. В его понимании, тут и обсуждать нечего: следовало как можно скорее двигаться вперед. Он так и заявил, тыча в пергамент своим кинжалом с костяной ручкой.

— Лучше бы нам остаться здесь, — возразил Сигурд.

Его доводы выглядели разумными: по такой погоде дорога до Киева займет втрое больше времени, чем летом. Впрочем, о том, чтобы идти в столицу, не могло быть и речи. Даже здесь, в четырех днях пути от Киева, мы находились чересчур близко к Ярополку, не в меру шустрому братцу Владимира. А также к двум другим, которых мне меньше всего хотелось встретить — Свенельду и его измордованному сынку.

— Мы заберем весь корм и съестные припасы, какие удастся отыскать, — заявил юный князь своим тонким, певучим голосом, — и двинемся в направлении Дона. Не позднее, чем завтра-послезавтра.

— А что же станется с поселянами? — сказал Добрыня. — Ты об этом подумал, княже?

Мальчик нахмурился. Даже он понимал, что подобным поступком мы обрекаем жителей деревни на голодную смерть.

— Заплати им, — посоветовал Олав.

Владимир согласно кивнул. После этого он перевел взгляд на дядьку и смотрел на него до тех пор, пока Добрыня не отвел глаз. Вопрос был решен. И кому какое дело до несчастных поселян, которые вряд ли смогут прокормиться княжеским серебром…

Старый Ковач тоже это понял. Он предстал перед юным князем с понуренной головой, сжимая в кулаке заношенную меховую шапчонку. Мне пришло сравнение с их любимой ивой: невзрачный полянин точно так же гнулся, но не ломался под ударами судьбы. Невзгоды прошумят над его головой и уйдут стороной, а старик останется сидеть на своей земле, целый и невредимый. Всем было ясно, что еда в деревне имеется — хорошо припрятанная, не видимая чужому глазу. Другой вопрос, сумеем ли мы ее отыскать. Слишком уж много здесь чердаков и подполов — большой простор для устройства тайников. С другой стороны, достаточно было посмотреть на Ковача, чтоб понять: добровольно старик своих припасов не выдаст.

— Ты знаешь, кто это такой? — строго спросил Добрыня, указывая на бледного, нахмуренного Владимира.

Если он хотел напугать Ковача, то просчитался. Старый полянин пережил столько студеных зим и знойных лет, столько кровавых стычек с безжалостными степняками, что подобные штучки на него не действовали. Да что он, строгих мужей и капризных мальцов не видал? Даже грозный Сигурд с его серебряным носом не произвел на старосту особого впечатления. Он лишь пару раз моргнул своими блекло-голубыми глазами.

— Сначала мне показалось, что это князь Ярополк внял нашим мольбам и пришел на помощь, — со вздохом сказал Ковач. — Однако теперь вижу: мальчик слишком молод для Ярополка.

— Не забывайся, старче! — прорычал Сигурд. — Этот мальчик — единокровный брат Ярополка, великий князь Новгородский.

Старик покорно кивнул, морщины на его лице сделались еще глубже.

— Как скажешь, господин хороший, — пробормотал он.

Затем, помолчав, решился:

— Не прогневайтесь, господа хорошие… Но, ежели вы появились не в ответ на мои призывы, тогда дозвольте спросить: а что вы делаете в степи в такое время?

— Не твое дело, старый пес! — рявкнул Добрыня. — С тебя достаточно и того, что мы здесь… и мы задаем вопросы, а ты обязан отвечать.

— Так-то оно так, — прищурился Ковач. — Но только сдается мне, что юный князь Новгородский пытается наложить руку на имущество своего брата. Вот я и интересуюсь: а князь Ярополк про то знает?

Я невольно усмехнулся — уж больно хитрое выражение появилось в глазах у старого лиса. Ковач бросил на меня заинтересованный взгляд, затем снова смиренно потупился. Владимир вспыхнул и упрямо сжал губы.

— Кто ты такой, чтоб интересоваться? — огрызнулся юный князь, однако голос его предательски дрогнул и испортил все впечатление.

Бесполезно, с тоской подумал я. Старый полянин не сдастся! Даже если я подвешу вниз головой его самого, его дочь и всех прочих родственников, а потом пущу в ход свой заветный Нож Истины… Даже тогда мне не удастся добиться от него правды. Я уже сталкивался с подобными людьми и знаю, чем дело кончится. Он будет терпеть, пока не умрет. Остается лишь удивляться той мере терпения, что отведена таким вот ковачам.

Да и, кроме того, старик прав. В настоящую пору мы находились на землях Ярополка. И не могли безобразничать, не рискуя вызвать гнев киевского князя.

Я решил зайти с другой стороны.

— А что за мольбы о помощи? — спросил я, и все головы повернулись в мою сторону.

Ковач одарил меня заинтересованным взглядом. Ого, как изменилось выражение его лица! Каким оно стало мягким и сладким — словно парное молоко. Да уж, этот старый бонд мог посрамить любого мастера интриги из столичного Миклагарда!

— Меня зовут Орм, — как можно любезнее представился я.

А что такого? Улыбка и вежливость никогда еще не мешали переговорам. По крайней мере на начальной стадии…

— Нурман, — пробормотал старик, проводя узловатой рукой по бороде. — Я понял это по твоему выговору. Твое имя означает «змей»?

— Скорее, дракон, — поправил я и, склонившись вперед, тихо посоветовал: — Не стоит запираться, старик. Мы голодны, как змеи. А ты знаешь, на что способны голодные змеи.

Ковач помолчал, поморгал своими простодушными голубыми глазами. Затем кивнул с улыбкой, обнаружившей печальное отсутствие зубов, и уточнил:

— Так тебя интересует, кто нас обижает?

Теперь уж настал мой черед кивнуть. Я слышал красноречивое покашливание Добрыни, но мы с Ковачом смотрели друг на друга, не отводя глаз.

— Водяные, — наконец выдавил из себя старик.

За моей спиной раздалось свистящее шипение — будто воздух из винного бурдюка выдули: это одновременно вздохнули Сигурд и Добрыня. Оглянувшись, я обнаружил, что князь Владимир побледнел, как полотно. Все они выглядели не на шутку напуганными. А я понятия не имел, о чем мы говорим…

— Ятра Одина! Что еще за штука такая?

— Чудовища, которые питаются душами утопленников, — вполголоса пояснил Добрыня.

— Все это детские сказки, — возразил Сигурд без особой уверенности.

— Они живут на возвышенности посреди болота, — сообщил Ковач (он говорил тихо, ровным голосом, но сколько же горечи было в его голосе!). — В нашей деревне сорок восемь домов, и каждый из этих домов пострадал.

— Каким образом пострадал? — требовательно спросил Добрыня.

— Они приходят по ночам… эти водяные… крадут наших женщин и превращают их в русалок, — рассказывал старик. — Это происходит нечасто — раз или два в год, но длится уже много лет. Последний раз они появились этой осенью… и увели мою внучку.

Ковач умолк, и я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. И холодок этот не имел никакого отношения к зимним сквознякам.

— Вы столько лет терпели и ничего не предпринимали? — спросил Владимир, и старик повел в его сторону седой кустистой бровью.

— Мы пробовали посылать мужчин на болото, — ответил он. — В первый раз погибли шестеро. Мы снова попытались… и потеряли еще четверых. Все эти люди были смелыми мужчинами и добрыми кузнецами. Больше мы никого не посылали. Нам нужны люди, чтобы ковать мечи и обрабатывать землю… и сражаться с другими врагами. Не только с этими. Поэтому мы ограничились тем, что выстроили укрепления вокруг деревни. И каждый год отправляли челобитные в Киев с просьбой о помощи. Но никто так и не пришел.

— Твои укрепления никуда не годятся, старик, — сказал я. — Если они продолжают приходить и красть ваших женщин.

— Против волшбы никакие укрепления не помогут, — вздохнул Ковач (он говорил самым обыденным тоном, но в глазах почему-то появились хитрые искорки). — Они приходят по ночам, когда все боятся выйти из дому. Я видел разок одного такого водяного — он был весь чешуйчатый, словно змея, и двигался совершенно бесшумно. И вот теперь появились вы. Может, Перун нарочно привел к нам воина по имени Дракон? Чтобы раз и навсегда покончить с этими чешуйчатыми, которые наверняка вылупляются из змеиных яиц. Ведь неспроста же бог наслал на нас эти ужасные холода, которые заморозили все топи и сделали болото проходимым. На моей памяти такого прежде не случалось.

Я обвел взглядом лица его домочадцев и понял, что продолжения ждать бесполезно. Старик и так сказал больше, чем позволяли время и место. Тишина затягивалась, и единственным звуком, нарушившим ее, был треск полена в печи. Оно внезапно вспыхнуло и осветило всех зловещим багровым светом.

— Итак… Я правильно тебя понял, старый лис? — прорычал Сигурд. — Если мы пойдем на болото и избавим вас от этой угрозы, то вы поделитесь с нами съестными припасами?

Ковач кивнул в ответ, и это почему-то рассердило воеводу.

— Вот подвешу тебя сейчас за большие пальцы, — пригрозил он, — и ты живо все выложишь.

— А еще можно подвесить кого-нибудь из твоей родни, — вмешался Добрыня. — Ты этого хочешь? Я могу послать за матерью твоей внучки.

Ковач заморгал своими прозрачными глазами, но ничего не сказал. Он сидел, свесив голову на грудь, и горестно молчал. В конце концов, он был маленьким человеком и привык безмолвно встречать все беды и печали. Но на его веку случилось уже столько этих самых бед, что они его закалили и отбили привычку пугаться. Я думаю, этот человек был не менее бесстрашным, чем наш Финн.

Мы с Добрыней обменялись понимающими взглядами. Кроме всего прочего, мы не имели права мучить и угнетать поселян. Это была привилегия Ярополка, поскольку здешние земли и люди принадлежали ему. Если сейчас мы дадим волю гневу, это может сильно не понравиться киевскому князю. А ссориться с Киевом мы не хотели.

В конце концов Добрыня подавил вздох и сказал, обращаясь ко мне:

— Всего-навсего небольшая прогулка по замерзшему болоту…

— Да пусть он подавится! — прорычал Финн, когда я вернулся в амбар и обо всем поведал побратимам. — Что за хрень такая этот самый во-дья-ной… или как там его?

— Водяной, — поправил Воронья Кость. — Это такой драуг, который живет в воде. По слухам, они крадут молодых девушек и превращают их в русалок — так местные жители называют духов болота, которые несут змеиные яйца. Чаще всего они выглядят, как прекрасные бледнолицые девы с длинными зелеными волосами. Волосы их всегда должны быть мокрыми, иначе русалка умрет. Поэтому они носят с собой гребешки и постоянно расчесывают свои пряди. Считается, что таким образом они вызывают дождь, который смачивает их волосы. Я слышал, будто они умеют обращаться в водных птиц… а хвосты у них чешуйчатые.

Мальчик умолк, заметив наши пристальные взгляды.

— Что? — спросил он. — Я просто слышал истории.

— Вот и держи их при себе, — раздраженно рыкнул Финн. — У этого старика, верно, от холода в голове помутилось. Неужто кто-нибудь всерьез верит подобным сказкам?

— Он не один такой, — спокойно возразила Торгунна. — Не могут же все быть сумасшедшими. Я видела хозяев этого дома — мужа и жену, — они до сих пор оплакивают свою пропавшую дочь.

Речь шла о дочери старого Ковача. Несчастная женщина стояла, помешивая деревянной ложкой в чане с прошлогодним пивом — подобным образом она пыталась вдохнуть новую жизнь в прокисший напиток. А попутно рассказывала нам, утирая слезы, печальную историю исчезновения своей дочери. По ее словам, однажды ночью она увидела в доме какую-то тень, а затем услышала приглушенные крики. Вот так все и случилось… Я смотрел на ее круглое крестьянское лицо — щеки изрезаны преждевременными морщинами, карие глаза обведены темными кругами. Женщина выглядела такой несчастной, что я не решился еще больше расстраивать ее угрозами Сигурда и Добрыни. Вряд ли известие о том, что ее собираются подвесить за большие пальцы, сильно обрадует женщину. Несчастная и так убита горем и напугана сверх всякой меры.

Я пытался потолковать с ее мужем, но тот оказался на редкость неразговорчивым. Он немногое добавил к рассказу своей жены. Только сообщил, что пытался убить чудовище ручной косой, но не слишком в том преуспел. У мужчины было широкое плоское лицо — настолько испещренное морщинами, что больше смахивало на дубовую кору, нежели на человеческую кожу. Сходство со старым дубом еще больше усиливалось благодаря скулам и носу, которые выступали подобием чернильных орешков на больном дереве. Концы его длинных седых кос были неровными — словно их не подрезали, а обжигали огнем.

Странно… Мужчина этот не походил на труса, да и на слабака тоже. Судя по развитой мускулатуре, он привык к тяжелой работе. И тем не менее он позволил, чтобы у него увели дочь — четырнадцатилетнюю красавицу с пшеничными волосами. Именно так выглядела сгинувшая девушка, если судить по рассказам убитой горем матери и других односельчан.

— Чешуйчатый, словно куриная нога… — бубнил мужчина, но глаза его почему-то бегали.

Это была не единственная история про чудищ с болота, которую нам довелось выслушать. У одних водяные умыкнули дочерей, у других увели скотину со двора. И вроде люди искренне горевали о своих потерях… но меня не покидало впечатление, что в их историях присутствует некая недоговоренность. Нечто странное и непонятное — подобно лютефиску^[5] на праздничном столе.

А затем наступил вечер. Мы сидели в полутемной горнице, по стенам которой плясали причудливые тени. Со всех сторон доносились негромкие разговоры и довольный смех людей с полными желудками и теплыми ногами. Я вдыхал дымный воздух, насыщенный запахами эля и немытых человеческих тел, и лениво наблюдал за маленькой девочкой с огромным бельмом на глазу, которая играла с пришлыми гостями в игру под названием «лиса и цыплята». Девчушка проявляла немалое умение. Во всяком случае, она раз за разом обыгрывала взрослых мужчин, чем вызывала взрывы восторженного смеха.

Мы с Финном, Квасиром и еще несколькими побратимами уединились в темном углу, чтобы обсудить навязанный нам поход на болота.

Надо ли говорить, что все мы были не в восторге от этой затеи. Никому из нас не улыбалось сражаться с чешуйчатыми созданиями, которые способны бесшумно пройти по огромному болоту с его непроходимыми топями, пересечь реку и остатки защитных укреплений, взять то, что им понравилось, и безнаказанно уйти от любой погони. Я вообще не понимал, как можно бесшумно передвигаться с брыкающейся женщиной или блеющей козой на загривке.

Мы так ни до чего и не договорились. К концу вечера, когда языки наши уже изрядно заплетались, сами мы остались на той же точке, с которой начали. А именно: как ни крути, а придется идти на болото. Хотя бы для того, чтоб увидеть все собственными глазами.

— Наверняка обнаружим там шайку обычных разбойников, — заявил Квасир. — Какие-нибудь оборванцы, которые бедствуют в степи и вынуждены воровать у местных жителей.

— Ну, знаешь ли… Невидимые разбойники нужны мне еще меньше, чем болотные духи, — возразил я, и побратимы вынуждены были согласиться.

Мы еще раз обсудили, насколько можно верить рассказам поселян. Итог подвел Рыжий Ньяль, который поднялся с места и со вздохом сказал:

— Ну, что ж, выбора у нас нет. Придется это сделать. Только надо быть осторожными и не спешить. Как говаривала моя бабка, солнышко движется потихоньку, но за день успевает весь мир обойти.

— Я бы предпочел, чтоб твоя бабка вместо меня отправилась на болото, — проворчал Финн, и на том обсуждение закончилось.

На следующее утро мы определились с составом участников. Было решено, что Сигурд возьмет с собой десяток своих дружинников в полном боевом облачении, а также двух проводников — Морута и Абрахама. Наше Обетное Братство выставило троих — Финна, Квасира, ну и меня, ярла Орма, конечно. Иона Асанес тоже хотел пойти, но мы справедливо рассудили, что, поскольку воин из него неважнецкий (по его собственному признанию), то и на болоте ему делать нечего.

— Но ведь Олав-то идет! — обиделся Иона.

— Олав идет, потому что так решил его дядя, — ответил я. — И здесь нашего мнения не спрашивали.

С этим доводом Асанес вынужден был согласиться, хотя настроение его не улучшилось. Тем более что маленький поганец Воронья Кость тут же начал поддразнивать его, утверждая, будто Иона рвется на болото, дабы заслужить личную благодарность князя Владимира. Юный грек покраснел до ушей и поспешил ретироваться.

К большому неудовольствию Финна, ехать нам предстояло на лошадях. Он ненавидел ездить верхом, и тут уж ничего нельзя было поделать. Я мог сколько угодно улыбаться ему с высоты седла и демонстрировать все удобства данного способа передвижения. Финн все равно хмурился и с сомнением поглядывал на свою лошадку.

Торгунна вышла проводить Квасира.

— Береги себя, — сказала она, поплотнее запахивая на нем плащ. — Здесь в сумке лежат лепешки, сыр и остатки мяса. Ах да, и бурдюк с элем я тебе заготовила. Вы, скорее всего, не успеете вернуться до темноты. Так что смотри, укутывайся ночью потеплее. И вообще, будь осторожен…

— Уймись, женщина, — отмахнулся Квасир. — Не поднимай шум из-за пустяков.

Легче было сказать, чем сделать. Мы все изрядно нервничали, хоть и старались не показывать виду. Финн наконец-то взгромоздился на лошадь и теперь сидел чернее тучи. Было видно, что ему страсть как хочется с кем-нибудь поругаться. А может, и подраться. Он бросил хмурый взгляд на Олава и злобно проворчал:

— Твоего дурацкого пса мы с собой не потащим!

Воронья Кость молча кивнул в ответ. Мы уже обсудили это с ним и договорились, что псина останется дома. Пес сидел на привязи и жалобно скулил вслед веренице всадников, покидавшей деревню. Мы выехали из главных ворот и направились вдоль поблескивавшей подо льдом реки. Краем глаза я успел заметить бледные лица поселян, маячившие в окошках некоторых домов. Кроме того, нас провожала деревенская дворняжка, которая гоняла по двору трупик замерзшей птицы.

Очень скоро мы отыскали брод и переправились через занесенную снегом реку. Еще несколько минут, и мы очутились посреди болота. Сейчас оно представляло собой сплошную ледяную пустошь, усеянную травянистыми кочками. Деревня осталась позади, наш путь пролегал к темневшему на горизонте каменистому холму.

Я от души порадовался, что болото промерзло до основания. Наверное, во время оттепели это страшное место — с трясинами и бездонными «окнами». Непроходимое, как сказал Воронья Кость, если не знать тайных тропок. И добавил, что эти болотные твари, водяные, их наверняка знают.

— Разбойники, — поправил Квасир, протирая слезящиеся глаза.

Мы все, как дети, цеплялись за эту надежду — думать о болотных мертвяках никому не хотелось. И без того было жутковато.

Солнце красным пятном висело над горизонтом. Наши тени — длинные, изломанные — казались злобными сверхъестественными существами, крадущимися по нашим следам. Что же касается скалы, к которой мы ехали, то с каждой милей она выглядела все более темной и зловещей. Уж не знаю, что в ней такого было, но только от одного вида этой каменной громады у нас кровь в жилах стыла. Голые деревья на ее склонах издали смахивали на черные когти какого-то чудовища. Возможно, летом все выглядело поприятнее. Зеленая трава и кустарник сглаживали очертания скалы, делали ее более округлой. Возможно… Сейчас же темневшая вдалеке скала наводила на мысли о Йормунганде. Казалось, будто Мировой Змей свернулся кольцом за кромкой земли, выставив наружу одну-единственную чешуйку своего хвоста.

— Да уж, настоящее разбойничье гнездо, — пробурчал ехавший рядом Квасир.

Он жевал на ходу горбушку и сплевывал на землю крупинки отрубей.

Вскоре до наших ушей донесся странный звук. Так звучал бы колокол, если бы он был сделан из воды. Я почувствовал, как приподнялись и зашевелились волоски у меня на руках. Наверное, мои спутники ощутили то же самое, потому что вид у всех сделался встревоженный, руки непроизвольно потянулись к оружию. Теперь мы ехали очень медленно, настороженно вглядываясь в редкие корявые деревья. Финн и вовсе спешился, ибо не имел привычки сражаться верхом. Ну вот не любит человек лошадей, и все тут! За этот день он столько жаловался мне на отбитые ягодицы, что теперь я знал о Финновой заднице больше, чем его собственные штаны.

Несколько минут спустя Морут обнаружил источник необычных звуков. Подъехав поближе, мы все увидели странную штуку, болтавшуюся на ветке дерева. Это был побелевший от времени коровий череп, с которого на конских волосках свисали более мелкие кости. Они раскачивались на ветру и позвякивали, ударяясь друг о друга. При виде этого приспособления в дружине Сигурда возникло какое-то движение. Огромные бородатые мужики пугливо жались в кучу и дружно творили перед собой охранные знаки. Дело кончилось тем, что воевода обозвал их трусливыми бабами и погнал вперед.

— Это что, тоже разбойничий амулет? — ухмыльнулся Финн.

Квасир ничего не ответил, но бросил тревожный взгляд туда, где красное солнце опускалось за кромку мира. Никаких слов не требовалось. Я и сам чувствовал себя весьма неуютно при мысли, что придется ночевать в подобном месте.

Впрочем, выбора у нас не было: остальные места выглядели ничуть не лучше. Здесь, по крайней мере, в избытке водились дрова для костра. А костер мы развели высоченный, и причиной тому была не только зимняя стужа. Люди жались поближе к огню, опасливо оглядываясь по сторонам. В небе висела огромная, точно мельничный жернов, луна. Она заливала окрестности мертвенно-белым светом, от чего делалось еще тревожнее. Я обратил внимание, что все сидят, вжав головы в плечи — словно в землянке с низкими потолками.

— Жили-были в Финнмарке несколько друзей, — певучим голосом завел рассказ Воронья Кость (он сидел, обняв себя за плечи, и, не отрываясь, глядел в огонь). — И решили они как-то отправиться за сокровищами троллей…

Вот уж меньше всего на свете мне сейчас хотелось слушать его истории! От них всегда становилось как-то не по себе. Я так и заявил вслух; Олав же ничего не ответил — лишь поднял на меня разноцветные глаза и поглубже вжался в свой белый (теперь уже изрядно грязный) плащ.

— Да пусть мальчишка говорит, интересно послушать, — вмешался один из русов по имени Гезила.

Он был огромным верзилой с плоским лицом. Товарищи по дружине кликали его Бездругом (что означает «не имеющий друзей») — довольно красноречивое прозвище.

— Тебе не понравится, — предупредил Абрахам, но Гезила беспечно отмахнулся от его слов.

Олав прочистил горло и продолжал:

— Так вот… Трое друзей проведали, что неподалеку живут каменные тролли, которые собирали в горах золото и серебро. Вот друзья и решили, что было бы неплохо позаимствовать часть их сокровищ. Один — назовем его Гезилой — сказал, что это будет совсем несложно. Ведь днем тролли превращаются в огромные камни и лишь по ночам оживают. Друзья придут с утра пораньше, заберут все, что надо, и уберутся до наступления темноты.

— Отличный план, — одобрил Гезила. — Недаром этот человек носит мое имя. Я и сам бы поступил точно так же на его месте.

И он шутливо подтолкнул в бок сидевшего рядом дружинника, но тот лишь поморщился в ответ.

— Итак, друзья с утра отправились в Доврефьель, располагавшийся высоко в горах. Путешествие затянулось, ибо подниматься наверх было нелегко, и на место они добрались уже под вечер. Здесь они увидели странные нагромождения камней, по виду действительно смахивавшие на окаменевших троллей… но, увы, никаких следов вожделенных сокровищ. Возвращаться уже было поздно, и друзья решили заночевать в горах. Они долго искали место для стоянки, ибо никому не хотелось останавливаться по соседству с каменными фигурами. Бедолаги с ног сбились, но так и не смогли отыскать безопасного места для ночевки.

Двое из них хотели повернуть обратно, но Гезила указал на высокий холм, на макушке которого возвышалась огромная каменная глыба. Она вся поросла корявыми деревьями, напоминавшими когти гигантских птиц. Гезила стал уверять друзей, что именно там тролли хранят свои сокровища.

Слушатели тревожно зашевелились, и нетрудно было понять, почему. Местность, которую описывал Воронья Кость, как две капли воды походила на ту, где мы сейчас находились. Я хотел было велеть ему заткнуться, но не смог. У меня было такое чувство, будто я сижу в лодье, которую несет к кромке мира. Еще немного, и свалишься… Вроде и есть еще время повернуть рулевое весло в ту или иную сторону и избежать опасности. Но, охваченный неодолимым любопытством — а что там, за кромкой мира? — ты стоишь, как зачарованный, и покорно ждешь гибели.

— Гезиле удалось уговорить друзей, и остаток дня они потратили на то, чтобы подняться на холм, — продолжал Олав. — Уже темнело, когда они добрались до огромной черной скалы, поросшей колючим кустарником. Вокруг громоздились большие валуны, которые вполне могли оказаться окаменевшими троллями. Двое друзей еще больше перепугались и стали говорить, что это плохое место. Укрытия никакого не видно, и что, мол, они будут делать, когда злые тролли оживут с наступлением темноты?

Но тут Гезила — который начал карабкаться по склону скалы — крикнул друзьям, что обнаружил уютную пещеру. Она-де слишком мала для того, чтобы ожившие каменные чудовища (если, конечно, это чудовища) протиснулись в нее. Так что пусть трусишки не беспокоятся, а поднимаются наверх.Будет им отличное укрытие!

Ну, делать нечего. Друзья полезли наверх и вскоре достигли пещеры, которая оказалась в точности такой, как описывал Гезила. Забрались они внутрь, стали устраиваться. В пещере было темно, а потому хорошенько разглядеть ее друзьям не удалось. Но главное, что дальше она ощутимо сужалась, значит, не могла служить берлогой медведю или иному опасному зверю. Высота свода позволяла лишь сидеть на корточках, но наши добытчики серебра и не собирались устраивать пляски. Развели они костерок, согрелись возле него и почувствовали себя в относительной безопасности.

Квасир, словно опомнившись, и сам подкинул полено в костер. Пламя вспыхнуло, выбросив сноп искр, напугавший сидевших вокруг людей. Те зашевелились, придвинулись поближе к огню, как бы ища у него защиты. Воронья Кость поплотнее закутался в свой грязный плащ и продолжил повествование:

— В конце концов дрова у них закончились. А поскольку никто не решался добровольно выйти из пещеры, решено было кинуть жребий. И вот один из друзей — назовем его Ормом — вытянул короткую палочку и был вынужден покинуть свое безопасное место у костра и отправиться за дровами.

— Ну, уж это враки, — проворчал Квасир. — Не припомню ни единого случая, чтоб Орм ходил за дровами… или водой… или…

— Это потому, что я ярл, а ты дерьмо собачье, — весело огрызнулся я.

Честно говоря, я очень надеялся, что наша шутливая перебранка положит конец зловещему повествованию Олава. Однако все его истории были подобны волшебной солонке, которая солит воду в морях: однажды запущенная, она уже никогда не останавливается.

— Так вот, Орм выбрался из пещеры, — певучим голосом рассказывал Воронья Кость, — а на улице было холодно и неуютно. Вокруг стояли голые деревья. Их черные сучковатые ветви тянулись к Орму, словно желая растерзать его. Парень прошел совсем немного и решил, что дальше не пойдет. Пособирает валежник под ногами и быстренько вернется в пещеру, которая гостеприимно помигивала теплым огоньком на склоне холма.

Он сделал еще несколько шагов и вдруг услышал громкий шум у себя за спиной. Ох, и страшный это был шум — будто каменные челюсти перемалывают чьи-то кости. Орм оглянулся и увидел перед собой огромного тролля. Ростом тот был с хороший дом и представлял собой нагромождение камней, которым чья-то искусная рука придала форму человека. Когда он заговорил, Орм едва удержался, чтобы не зажать уши. Впечатление было такое, будто поблизости вращаются огромные каменные жернова. Тролль поинтересовался, какого черта тут делает мелкий человечишка и как смеет он досаждать его старому деду.

Орм, хоть и перепугался до смерти, однако последнего ума не лишился. Он весьма мудро рассудил, что не стоит раздражать великана разговорами о сокровищах. А потому сказал, что ничего дурного не делает — просто вышел собрать хворосту для костра. И поинтересовался: как столь невинное деяние может обидеть или побеспокоить старого дедушку тролля?

В ответ каменный тролль лишь глухо заворчал и замахнулся своим огромным тяжеленным кулаком. Орм увидел, что еще мгновение — и тяжелая длань чудовища сровняет его с землей. Бежать он не мог, а посему решил достойно встретить свою судьбу — каковой бы та ни была. Орм выпрямился, и подбоченясь, снова потребовал ответа на свой вопрос: чем же они умудрились обидеть старого каменного деда?

Не успел он договорить, как услышал крики за спиной. Затем раздался страшный грохот, свет на склоне холма погас, и вопли его друзей оборвались. Бедный Орм не успел осмыслить увиденное, потому что в следующее мгновение огромная каменная кувалда обрушилась на его голову… и от незадачливого похитителя чужих сокровищ осталось лишь мокрое место. На уродливой физиономии тролля появилась довольная улыбка — словно расселина прорезала склон горы…

— Ох, не следовало вам, ребята, разводить костер во рту моего бедного дедушки, — прогрохотал тролль и зашагал прочь.

История закончилась, и в кругу слушателей воцарилась тишина. Те, кто сидел спиной к черной скале, невольно поежились: людям показалось, будто в затылок им дохнуло нечто страшное… нечеловеческое. Все припомнили, как странно выглядела эта самая черная скала — точь-в-точь гигантская голова, высунувшаяся из замерзшего болота. Даже кустарник был похож на щетину, обычно украшавшую головы траллов.

Абрахам поглядел на вытянувшееся лицо Гезилы и злорадно ухмыльнулся:

— А я ведь предупреждал: тебе не понравится эта история!

Еще меньше она понравилась Гезиле — да и всем остальным тоже — на следующее утро, когда мы проснулись с первыми лучами солнца и обнаружили, что на болото опустился туман. Ничего не было видно, окружавшие деревья превратились в смутные, причудливо изломанные тени. Густой, словно топленое молоко, туман стелился по земле, заползал во все трещины и расселины, дымными кольцами окружал наши колени. Понятное дело, радости это никому не добавило.

До скалы было уже совсем близко. По нашим прикидкам, несколько сот шагов по склону холма. Беда только, что сейчас весь склон был укутан туманной пеленой. Скала словно бы висела в воздухе, вырастая из белого пухового одеяла. Мне она показалась неправдоподобно большой и неприступной. Вдобавок ко всему отвесный склон пересекало узкое ущелье — будто высеченное в скале гигантским кремневым топором. Всем невольно пришла на память вчерашняя история Вороньей Кости. А ну как здесь тоже обретаются огромные каменные тролли? Напуганные люди старались двигаться потише, говорили только шепотом.

Олав стоял, как обычно, плотно завернувшись в свой грязный плащ. Он напряженно к чему-то прислушивался, склонив голову набок. Окружающие, конечно же, немедленно поинтересовались, что он слышит.

Маленький паршивец обратил задумчивый взгляд своих странных, разноцветных глаз на говорившего — бородатого крепыша по имени Рулав, неловко переминавшегося с ноги на ногу возле лошади.

— Ничего, — ответил мальчик. — Вообще ни звука.

Да что он, нарочно всех пугает? Обычные слова, казалось бы… Но тон, которым Олав их произнес, заставил всех замереть от предчувствия беды. Только сейчас мы обратили внимание на полное безмолвие, царившее на болоте. То есть тишина была абсолютной — ни завывания ветра, ни щебета птиц. В толпе русов послышался тревожный ропот, руки сами взметнулись в охранных знаках.

— Трусливые ублюдки! — прорычал Сигурд, бросив попутно возмущенный взгляд на племянника.

Наблюдавший за этой сценой Морут рассмеялся и бесшумно скользнул на свою маленькую мохнатую лошадку. Через мгновение он исчез, растворился в плотной пелене тумана. Огромные бородатые русы в своих длиннополых кольчугах с завистью посмотрели вслед маленькому хазарину — вот кому храбрости было не занимать!

Я положил руку на плечо Олава, и мы отошли с ним в сторону.

— Мне тоже не нравится эта тишина, — сказал я вполголоса. — Но не обо всем можно говорить с напуганными людьми. Пора бы тебе уже понять…

Воронья Кость кивнул. Сейчас он и сам выглядел бледным и подавленным — как и полагается обычному девятилетнему мальчишке.

Дружинники еще больше расстроились, узнав, что дальше придется идти пешком, а лошадей вести в поводу. Зато мы с побратимами порадовались, тем более что и доспехи на нас были легкими — не чета увесистым кованым кольчугам русов, которые ниспадали на колени тяжелыми складками.

Но пока мы никуда не шли — топтались на месте и ожидали возвращения нашего разведчика. Морут недолго отсутствовал, вскоре он вынырнул из тумана — весь промокший, но довольный.

— Я обнаружил у подножия скалы маленькое озерцо, — стал рассказывать он. — На нем видна свежая полынья; похоже, там совсем недавно брали воду. И цепочка следов уходит в скалы.

— А зеленоволосых красоток не видел? — насмешливо поинтересовался Финн. — Никто там волосы не расчесывал?

Морут тоже усмехнулся в ответ — мол, шутку понял и оценил. Русы же заметно помрачнели. Эти высоченные бородатые мужики явно не одобряли легкомыслие чужаков. И, уж конечно, не следовало лишний раз поминать нечисть в таком месте! Однако непреклонный Сигурд — он как раз успел проснуться и приладить на место свой серебряный нос — грозно прикрикнул, и назревавшее недовольство было задавлено на корню. Дружинники нехотя сняли защитные обереги со своих клинков, закинули за спину тяжелые щиты и пустились в путь. Они грузно шагали по замерзшей пустоши, полы кольчуг колотились на ходу об ноги, и вид у Сигурдовой дружины был совсем не бравый. Правда, те несколько человек, что остались на стоянке с лошадьми, выглядели еще более несчастными. Они жались друг к другу, опасливо озираясь по сторонам.

Очень скоро мы дошли до озерца, о котором рассказывал следопыт. Оно и впрямь оказалось таким, как описывал Морут. Маленькое, затянутое мутноватым льдом, с аккуратной темной полыньей посередине. Вот насчет следов ничего сказать не могу — не углядел их, потому как не следопыт. Но это было и не важно, ибо в этот самый миг с озера удирал мальчонка, очевидно, один из местных обитателей. Захваченный врасплох нашим появлением, парнишка ударился в бегство, даже не выпустив из рук кожаного ведра с водой. Сейчас он бежал, вернее, мчался крупными заячьими прыжками, по заснеженному склону, и вода, плескавшаяся в ведре, отмечала его путь темными мокрыми пятнами. Не хуже каленого железа, подумалось мне.

При виде убегавшей жертвы трусоватых дружинников Сигурда охватил охотничий азарт. С молодецким гиканьем, невзирая на яростные вопли своего начальника, они всей толпой ломанули за добычей. Финн остановился, смахнул растаявшие ледышки с бороды и с сомнением покачал головой.

— Куда уж этим буйволам догнать такого зайца! — проговорил он. — Нет, я бы поставил на мальчишку…

Финн несомненно выиграл пари — мальчишка уверенно уходил от погони. Вот только продержался Финнов выигрыш совсем недолго. Потому что уже в следующее мгновение парнишка зачем-то оглянулся на своих преследователей и со всего маху налетел на дерево. Не удержавшись, он грохнулся на задницу и поехал вниз по склону. Кожаное ведро обогнало его и покатилось прямо под ноги дружинникам. Один из них на бегу пнул ведро и с ревом устремился на беглеца.

Ну, и, конечно, мальчишку схватили. Он извивался, как угорь, и отчаянно верещал, но сделать ничего не мог. Я видел, как тяжело вздымается его маленькая грудь под жалкой одежонкой из ободранных шкур. Длинные темные волосы растрепались. Босоногий. Обреченный.

Ближе всех к нему оказался Гезила. Он и схватил мальчишку одной рукой, а другой занес над ним тяжелый прямой меч.

— Не сметь! — заорал Сигурд. — Он нужен мне живым!

Уж верно воевода знал, что способен натворить его дружинник. Глаза Гезилы горели кровожадным огнем, грубая рука с черными обломанными ногтями крепко держала за шиворот мальчонку. Однако натворить Гезиле ничего не довелось, потому что в тот же миг из-за скал вылетело нечто. Судя по утробному реву, это нечто находилось в крайне разъяренном состоянии и к тому же было вооружено копьем. Вот это копье оно и метнуло в лицо Гезиле.

Дружинник Сигурда опрокинулся на спину, оросив снег собственной кровью. Протянув руку, чудовище проворно сграбастало мальчишку и зашвырнуло его себе за спину. Я сказал «руку», хотя правильнее было бы назвать это «лапой». А уж как назвать существо, которому принадлежала лапа, я, право, и не знаю. Оно стояло на коротких раскоряченных ногах, вытянув перед собой когтистые лапы и свирепо рычало на опешивших дружинников. Те замерли, не смея тронуться с места.

В наступившей тишине хорошо были слышны шаги мальчишки, улепетывавшего вверх по склону, и хриплое дыхание чудовища, прикрывавшего его отход. Тело его напоминало очертаниями человеческое, но вот лицо… Оно было странным образом искорежено. Будто чья-то безжалостная рука сплющила череп существа, отчего глаза выпучились, кожа натянулась до предела, а черты безобразно исказились. В общем, жаба болотная, да и только. Существо было полностью обнажено, если не считать меховой шкуры, прикрывавшей его ятра.

А самое главное — оно было чешуйчатым! Каждый дюйм открытой для обозрения кожи — от нижних конечностей с толстыми кривыми когтями и до приплюснутого черепа с клочками жестких волос — по виду напоминал шкуру на курячьей ноге. В точности, как описывали поселяне. В руках чудовище сжимало копье — и, кстати, весьма неплохо сработанное, мельком отметил я.

Чешуйчатый Тролль замер в выжидательной позе, устремив на нас свирепый взгляд. В груди у него рокотал звериный рык. Все это длилось несколько мгновений, а затем Финн издал леденящий душу вой (не хуже самого чудовища), выхватил из ножен Годи и ринулся в атаку. Он бежал, расталкивая локтями окаменевших от испуга русов и выкликая на ходу имя Одина.

Ну, и что мне оставалось делать? Проклиная на чем свет стоит знак валькнута, который носил на себе мой побратим, я бросился вслед. В двух шагах от себя — с той стороны, что не была защищена щитом — я ощущал присутствие Квасира.

Чешуйчатый Тролль учел приближение угрозы — сгруппировался, отступил на шаг, перехватил копье половчее и обрушил его на подоспевшего Финна скользящим ударом, выписав в воздухе тройную арку. Будь на месте Финна человек пониже ростом, непременно схлопотал бы крайне неприятный удар по лодыжке. А то и вовсе бы лишился ноги. Но мой побратим обладал изрядной статью, к тому же был парень не промах. Он легко перепрыгнул смертоносное жало копья и устремился на Чешуйчатого. Благо тот после своего движения оказался совершенно открыт для нисходящего удара. Тут бы бой и закончился… Но на свою беду Финн поскользнулся на обледеневшем камне и со всего размаху приложился физиономией об землю.

Противник немедленно воспользовался его промашкой. С воинственным рыком Чешуйчатый Тролль размахнулся и попытался вонзить копье Финну меж лопаток. Я едва успел подставить свой щит. Сила удара была такова, что щит вырвало у меня из рук. Он упал на ребро и покатился вниз по склону на манер тележного колеса.

А в следующий миг подоспел Квасир и обрушил свой меч на шею тролля — ровно в том месте, где она переходила в плечо. Меч высек фонтан крови, смешанной с осколками ключичной кости. Наш противник — он или оно, уж не знаю, как правильнее его назвать — упал на снег и несколько секунд корчился в агонии. Смерть его сопровождалась душераздирающим (и каким-то особо неприятным) мяуканьем. И пока чудовище металось по земле, разбрызгивая повсюду свою кровь, мы с побратимами обменялись дружеским рукопожатием и наскоро обсудили события.

— Хороший удар, — пробурчал Финн, утирая кровяную юшку из ушибленного носа; затем повернулся к Квасиру и одарил его кривой усмешкой. — Разбойники, говоришь? — ехидно поинтересовался он. — Поцелуй меня в задницу!

Квасир никак не откликнулся на его насмешку. Он молча стоял над телом поверженного существа, которое только-только перестало сучить пятками и царапать землю своими желтоватыми когтями. Дружинники Сигурда тоже подошли поближе — настороженные, словно коты на чужой территории. Все, как один, сжимали в руках амулеты и нашейные ладанки.

Позже — когда мы с побратимами успели отдышаться после скоротечного боя, а Сигурдовы воины восстановили присутствие духа — мы провели более детальный осмотр тела. Выяснилось, что погибший был мужеского полу, хотя юный возраст едва ли позволял отнести его к полноценным мужчинам. Все его тело было покрыто струпьями — толстыми, ороговевшими, словно ноготь на ноге, и набегающими друг на друга, наподобие рыбьей чешуи. Кое-где, например на сгибе локтя, толстая корка лопнула, и сквозь нее проглядывала кроваво-красная плоть.

— Должно быть, какая-то хворь, — пробормотал Сигурд, копьем откидывая овечью шкуру, единственную одежду существа. — Смотри-ка, а хрен у него обычный, не чешуйчатый.

— Да, — проворчал Финн, не слишком впечатленный результатами осмотра. — По виду, совсем еще юнец.

Сигурд, посапывая сквозь свой серебряный нос, несколько раз воткнул копье в снег, дабы очистить от возможной заразы. Но даже и после этого он с сомнением поглядывал на оружие, как бы прикидывая, не лучше ли его вообще выбросить.

На теле мертвого существа обнаружились и другие участки, свободные от коросты — на бедрах, под коленом и на ягодицах. Здесь его кожа выглядела совершенно нормальной, насколько нормальной может выглядеть кожа мертвеца. Застывая, она становилась голубовато-белой и холодной, как мрамор.

— А тот, первый, на него не походил, — припомнил Морут, бросая взгляд на склон, где скрылся беглец.

— Тебе виднее, — пожал плечами Финн.

— Видали, как он кинулся на защиту мальчонки? — сказал Абрахам. — Жизнь за него положил… Вряд ли чудовище стало бы так себя вести.

Финн лишь презрительно сплюнул в ответ.

— Волки тоже сражаются за свою стаю, — сказал он. — Но это не делает их людьми.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы русы из Сигурдовой дружины окончательно и безоговорочно уверовали в сверхъестественную сущность погибшего парня. В их глазах он был драконовым отродьем, Чешуйчатым Троллем… или еще чем похуже. Эта вера, вкупе с опасением заразиться неведомой болезнью, сделала свое дело: в рядах дружинников возникло волнение, вылившееся в возмущенный ропот. В конце концов ко мне подъехал смущенный Сигурд и сообщил, что не уверен в своей дружине. Мол де, эти олухи верят, будто чешуйчатая тварь — отпрыск Чернобога, славянского бога смерти. А посему ему, Сигурду, будет очень трудно заставить их идти дальше.

— Насколько трудно? — недовольно спросил я.

По правде говоря, я слишком сердился на себя самого, чтоб щадить чувства воеводы. Сигурд бросил взгляд назад, за мою спину, и по тому, как у него побелела кожа вокруг накладного носа, я понял: очень трудно, практически невозможно.

— Ну, тогда мы пойдем одни, без вас, — сказал я, надеясь, что это прозвучало достаточно храбро для норманна (и отчаянно жалея, что мы не относимся к племени русов).

Финн поддержал мое решение восторженным «хейя!». Он до сих пор не мог простить себе оплошности в бою, а потому стремился доказать всем, и в первую очередь Одину, что ему с Годи никакие чешуйчатые Грендели не страшны.

— Я пойду с вами, — вызвался Морут, — если возьмете.

Я с благодарностью кивнул. Нам бы очень пригодился маленький степняк с его навыками следопыта.

— Я тоже сходил бы, — вмешался Абрахам. — Потому как я никогда раньше не видал таких чудовищ в своей степи… и хотел бы побольше узнать о них.

— В твоей степи? — моментально окрысился Морут.

— Она такая же моя, как и твоя, — надменно заявил хазарин; и они вновь завели свой бесконечный спор на тему, кто раньше появился в степи и кто, следовательно, имеет больше прав на нее.

Порой мне кажется, что подобные препирательства являются для степных народов такой же привычной и успокаивающей чертой быта, как, скажем, для нас, северян, вид родной хижины с толстыми стенами… или знакомой с детства очажной ямы.

Воронья Кость тоже высказал желание пойти с нами, однако Сигурд рявкнул на него — куда более резко, чем обычно позволял себе, — и мальчишка без возражений подчинился.

Так что мы собрались и пошли к скале, оставив Сигурда с его дружиной возле озерца. Они тут же принялись собирать хворост, дабы развести костер. По всему было видно, что их пугает даже необходимость провести несколько часов в подобном месте. Люди старались не приближаться к мертвому телу Чешуйчатого, хотя труп Гезилы они оттащили в сторонку — дабы предать приличествующему погребению.

— Помните, я предостерегал Гезилу относительно сказочек этого Олава, — задумчиво произнес Абрахам. — Так все и вышло…

Судя по всему, хазарин был не прочь и дальше развивать эту тему, однако, поймав хмурые взгляды побратимов, счел за благо заткнуться. Вместо того он вернулся к безопасному спору с Морутом.

Мы шли примерно с час. К тому времени солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но проклятую скалу солнечные лучи будто обходили стороной. У ее подножия по-прежнему клубился густой туман, холодный, словно глаз белого ворона. Туман этот белесыми щупальцами охватывал стволы корявых деревьев, пухлыми клочьями набивался в каждую мало-мальски заметную выбоину.

Не нравилось мне все это, и, как выяснилось, не зря. Именно из-за этого тумана мы и прозевали нападавших. Морут шел впереди, читая одному ему понятные знаки. Такие вещи, как перевернутый камень или сломанный сучок, многое говорили зоркому степняку. Приблизившись к узкому проходу меж двумя скалами, Морут опустился на колени, дабы исследовать землю. И в тот самый миг над его головой просвистело брошенное копье. Разминувшись со своей целью, копье пролетело лишних двадцать шагов и приземлилось прямо у моих ног.

— Стройся! — крикнул я, скорее, по привычке, потому как строиться здесь особо было некому.

Но, повинуясь все той же привычке, Квасир и Финн безмолвно скользнули ко мне и остановились, выставив щиты. Тем временем из-за скал выскочили трое. Они очень походили на своего убитого приятеля, хотя один из них держал в руках щит, а на другом присутствовала какая-никакая одежка — все те же пастушьи шкуры и кожаная шапка на голове. Я отметил, что кожа у последнего чистая — никаких признаков чешуйчатости.

Морут как стоял, припав на одно колено, так и откатился в сторону. Мгновение — и он скрылся в ближайших кустах. Абрахам с воинственным криком прыгнул вперед и принял на себя удар лопатой, предназначавшийся его маленькому недругу. Древко лопаты ощутимо огрело хазарина по обтянутому кольчугой плечу. Тот раздраженно зарычал и пустил в ход свой меч. И тут же раздался душераздирающий визг чешуйчатого обитателя болот — меч Абрахама вонзился ему меж ребер и пронзил насквозь.

Второй — тот, что в кожаной шапке — выбрал своей мишенью меня. Ох, напрасно он это сделал… Он бежал, высоко занеся над головой кирку с заостренным концом — очевидно, рассчитывал со всей дури обрушить ее на мой щит. Я видел его обезумевшие глаза и разверстый в диком крике рот посреди русой бороды.

В тот самый миг, когда нападавший наконец добежал и уже намеревался нанести свой победный удар, я просто отступил в сторону. Бедняга оказался зажатым между мною и Квасиром. Трудно сказать, от чьего меча он принял смерть… Оба наших клинка откромсали по изрядному куску от Кожаной Шапки. Он упал ничком, да так и остался лежать среди камней.

Последний — по виду самый могучий из всей троицы — остался безоружным, поскольку лишился копья в самом начале боя. Но оно ему, судя по всему, и не требовалось. Ибо этот боец повел себя как истинный берсерк. Рыча и брызгая слюной, он ринулся на Финна, который отступил на шаг назад и принял его натиск на щит. Чудище, как безумное, грызло щит и царапало своими когтями. Его лягушачья морда с выпученными глазами находилась всего в каком-то дюйме от лица побратима.

Сцепившись, они опрокинулись на землю. При этом раздался такой звук, будто кто-то ударил молотом по наковальне. Чешуйчатый — при всей своей внешней неуклюжести — оказался подвижным и быстрым, словно молодая кошка. Облаченный в боевые доспехи Финн явно уступал ему в скорости и ловкости. Он пропустил два ощутимых удара — один по щиту, другой непосредственно по ребрам. Я увидел, как мелькнули в воздухе отлетевшие колечки кольчуги, и хотел было броситься на помощь. Но Квасир молча положил руку мне на грудь, как бы говоря, что это схватка Финна. Только его… и валькнута.

Возразить я не успел — как и вообще не успел что-либо сделать, — потому как в этот миг с вершины ближайшего утеса сорвалось нечто и обрушилось прямо на плечи Квасира. Нападение застало Квасира врасплох. Не удержавшись на ногах, он упал на землю. Услышав крик побратима, я обернулся с уже занесенным мечом.

Наверное, мне следовало бы удержать удар, но я не успел: клинок мой со всего размаха обрушился на нападавшего. Он легко рассек козьи шкуры, скудную плоть, а также тонкий позвоночник мальчишки с темными растрепанными кудрями. Вопль, в котором прежде звучала ярость и ненависть, сменился предсмертным визгом, а затем и вовсе тишиной — когда разрубленный чуть ли не пополам парнишка упал на землю.

Тролль, с которым сражался Финн, увидел смерть мальчишки и отметил ее жутким воем. Наверное, он на какой-то миг отвлекся и ослабил хватку. Потому что Финн умудрился откатиться в сторону и швырнуть в противника своим многострадальным щитом. Тролль легко отбил щит, но Финну хватило этого мгновения — теперь он снова вел схватку. Годи пропел в воздухе, совершая обманное движение, и, когда чудище метнулось в сторону, дабы избежать удара, таки настиг его.

Тяжелый клинок обрушился на спину тролля — как раз на уровне поясницы — и почти наполовину скрылся в чешуйчатом теле. Существо упало на камни и осталось лежать, корчась и скребя когтями, будто выброшенный на берег краб. Финн прикончил его еще двумя ударами, после чего встал, тяжело дыша и опираясь на меч. Одной рукой он держался за ушибленный бок.

Силищу этого гада мы оценили чуть позже, когда осмотрели Финновы доспехи. Металлическая кольчуга была продрана насквозь — клянусь богами, я не лгу! И сделало это голыми когтями то самое чудовище, которое сейчас медленно остывало в луже собственной крови. Толстый простеганный акетон тоже пострадал: из него торчали клочья пушистого хлопка. Да что там говорить, даже нижняя льняная туника оказалась порвана. Хвала Одину, до тела когти не достали. На боку у побратима красовался лишь солидный кровоподтек от удара, но сама кожа осталась неповрежденной. Щит тоже представлял собой достойное зрелище: края обгрызены, а знак валькнута пересекают три глубокие, как борозды, царапины.

Мы внимательно рассмотрели убитое существо. Мощная, мускулистая тварь… голова покрыта сухим желтоватым пухом, какой бывает на старом молочае. И тем не менее… При всей своей странности это, несомненно, был человек. Он выглядел уже немолодым. Наверняка вожак в своей шайке, возможно, отец того самого мальчишки, которого я убил — неспроста же его так подкосила смерть мальца… По-своему, он был даже красив, этот болотный предводитель. Высокий, широкоплечий… Если б не чешуйчатая кожа, лягушачья гримаса и раззявленный, мокрый рот. В тех местах, где короста лопнула, просвечивало красные мышцы — в точности, как у первого убитого.

Тот монстр, которого прикончил Абрахам, успел окоченеть. Молодчик же, который достался нам с Квасиром, выглядел совершенно нормальным — обычный темноволосый рус, без малейших признаков коросты. Прикасаться к нему нам не хотелось, поэтому мы так и не выяснили, каков он под одеждой.

Ну, и, наконец, был еще мальчишка… наша последняя жертва. Славный парнишка с буйной шевелюрой, примерно одного возраста с Вороньей Костью. Лицо его было разбито в кровь, зубы выбиты. Впрочем, боли от падения на камни он уже не почувствовал. Куда там после удара-то мечом, надвое разрубившего позвоночник… Сейчас он валялся бесформенной кучей на земле — точно опорожненный винный бурдюк.

К горлу подступила мерзкая горечь, и мне пришлось сплюнуть. Меня не покидало отвратительное чувство, что нас одурачили. Эти люди вряд ли заслуживали зваться воинами… ну, если не считать того мужика, с которым схватился Финн. И, уж конечно, они не обладали способностью становиться невидимыми. Да имей они в запасе такую магию — позволяющую незаметно пересечь болото, преодолеть палисад и бесшумно уйти от погони, — то неужели бы не использовали ее против нас? Все это я высказал побратимам, щедро поделившись с ними своей горечью.

— Н-да, — согласился Квасир, смахивая изморозь с бороды. — Однако здесь изрядно пованивает протухшей треской.

Тем временем в двух шагах от нас происходила следующая сцена. Абрахам приблизился к кустам, в которых отсиживался наш маленький следопыт, и протянул тому руку. После секундного колебания Морут принял руку и поднялся с земли. Двое извечных недругов обменялись понимающими взглядами и одновременно усмехнулись.

— Мицпа, — тихо произнес Морут.

Позже я выяснил, что слово это является молитвенным обращением к их богу, помогающему сохранить единство разлученных единоверцев.

— К тебе возношу свою молитву, Бог Израиля! — вторил ему Абрахам. — Благодарю тебя за то, не дал мне родиться рабом, язычником, женщиной… и такой вот тварью. Хакадош Барух Ху.

Так и не согнав улыбки с лица, Морут осторожно двинулся вперед, а мы все последовали за ним. Шагали с такой опаской, будто земля могла в любой момент разверзнуться под нашими ногами. Не успели мы пройти и сотни шагов, как проводник наш вскинул руку в предостерегающем жесте.

— Здесь хижина, — вполголоса сказал он.

Хижина стояла на небольшом пятачке среди скал. Сработана она была на славу — длинная, шагов тридцать в длину, с закругленными, словно у драккара, концами и по виду очень прочная. Мне она напомнила жилища финнов — так называемые гаммы, — только финны строят свои дома из торфа. Я обратил внимание, что хижину возвели методом сухой кладки, а все щели меж камнями аккуратно законопатили сухим мхом и дополнительно промазали жидкой грязью. При всей своей длине хижина была на удивление низкой: крыша начиналась как раз на уровне моих плеч. Внутрь вела крепкая деревянная дверь с металлической обивкой.

Финн на пробу грохнул о дверь рукоятью своего Годи, и тут же в ответ послышались негромкие причитания. Оставалось лишь гадать, кого — или что — мы встретим за этими каменными стенами.

— Ну, по крайней мере, хозяева дома, — хищно ощерился Финн. — Хотя излишне гостеприимными их не назовешь…

Он пару раз пихнул дверь плечом — так, проверка на прочность, — затем разбежался и приложился как следует. Деревянная дверь не выдержала и треснула. После этого хватило одного хорошего удара ногой, чтоб она слетела с петель и рухнула внутрь дома. Плач и завывания стали громче.

Финн уже собирался нырнуть в низкую дверь, но я положил руку на косяк, преградив ему дорогу. Честно говоря, мне не слишком хотелось заходить внутрь, но это являлось моей обязанностью. Как-никак, я был ярлом…

— Вот именно поэтому мне не приходится ходить за дровами, — пояснил я с усмешкой.

Финн в ответ тоже ухмыльнулся и уступил дорогу с шутовским поклоном.

Внутри хижина оказалась не такой уж низкой. Очевидно, она была частична утоплена в скале, на которой стояла. Я низко согнулся и, загородившись щитом, юркнул в дверной проем. Пол в хижине оказался тоже каменным — в отличие от наших домов, где полы всегда земляные, хорошо утоптанные. Зато освещение было привычно-скудным, и я отчаянно заморгал, пытаясь поскорее сориентироваться в длинном, задымленном помещении. Меч я держал наготове, ибо одному Одину известно, что меня поджидало в этом рассаднике болотной нечисти.

Я был готов ко всему, но только не к тому, с чем столкнулся. Навстречу мне сразу же рванулся тонкий жалобный голосок: «Пощадите нас!»

Их было четверо — все женщины. Одна из них выглядела откровенной старухой: оплывшее, изможденное тяжким трудом тело, уродливые морщинистые руки, прятавшиеся в складках убогой рваной юбки. Вторая женщина, помоложе, забилась в глубину алькова, где стояла грубо сколоченная кровать. Это ее тихий плач доносился сквозь двери. Еще одна обитательница хижины показалась мне довольно хорошенькой. Сначала я увидел лишь длинные светлые волосы. Затем заметил еще кое-что — смелый и независимый взгляд голубых глаз и крепкие мускулистые руки (клянусь богами, ее предплечье по мощности не уступало моему собственному). И этими самыми ручищами женщина прикрывала свой живот, словно пытаясь защитить то, что находилось внутри.

Ну а четвертой была совсем еще молодая девчонка, сидевшая на корточках возле погасшего очага. Она была обнажена, так что я смог хорошо разглядеть ее: лягушачья мордочка, вылупленные глаза, знакомые чешуйки на коже. О боги! Девчонка была вся чешуйчатая и очень, очень напуганная.

— Пощадите нас! — повторяла она на исковерканном норманнском наречии.

Женщина постарше начала плакать и причитать в голос. Светловолосая шагнула мне навстречу, руки ее были простерты вперед. И тут до меня дошло: это, наверное, и есть те самые похищенные поселянки. На мгновение меня охватила паника, я вспомнил жуткие истории про русалок. Однако здешние женщины настолько не походили на зеленоволосых искусительниц из рассказов Олава, что я сразу же успокоился.

— Вы из деревни? — громко спросил я.

При звуках моего голоса девушка резко остановилась, будто споткнулась. Думаю, ее напугал резкий тон. Слов-то она понять не могла, ведь я не говорил по-полянски.

Я порылся в памяти в поисках названия их городища.

— Малкиев? — спросил я наконец.

Она кивнула, и ее головка с пшеничного цвета волосами слегка поникла — или это мне только показалось? Да нет же, вот она горько вздохнула. Непонятно.

— Пощадите нас, — снова подала голос девочка-лягушка (она по-прежнему сидела возле очага).

Я обратил внимание, что одна из ее детских грудей была чешуйчатой лишь наполовину. Вторая половина выглядела обычной — белого цвета, с наметившимся розоватым соском. Было ясно, что это единственные слова, которые она знает по-норманнски. Да и то удивительно: откуда ей вообще известна наша речь?

Тем временем в дверях показались остальные участники нашей вылазки. Притихшие было женщины снова громко завыли. Я велел Абрахаму и Моруту вывести их наружу. Пока они забирали двоих — старуху и светловолосую, девчонка проворно отползла в уголок и там затаилась. Сидевшая в алькове женщина даже не шелохнулась. Только рыдала, да так жалобно, будто сердце ее разрывалось от горя.

— Пойдем, — сказал я как можно мягче и протянул к ней руку.

— Мой ребенок, — проговорила она сквозь слезы.

То есть слов-то я, конечно, не понял, но вот жест, которым она показала куда-то вниз… а главное, боль в ее голосе — они говорили сами за себя. Я глянул вниз. Там действительно стояло некое подобие колыбели, в которой что-то ворочалось и мяукало по-кошачьи. Странный и тревожный звук.

Настолько странный, что я не поленился заглянуть в колыбельку. Там лежал новорожденный тролленыш. Мне сразу же припомнились подменыши, которых всякая лесная нечисть оставляет взамен похищенных младенцев. Иссиня-бледное тельце, расплющенная голова с лупоглазой, лягушачьей мордочкой. Так, все ясно. А вот с глазами было что-то не то: они казались кроваво-красными и мокрыми, как сырое мясо. Толстые губы растянуты в болезненной гримасе, кожа грубая и твердая, вся в воспаленных складочках. Кое-где эти складки потрескались и сочились какой-то мерзкой сукровицей. Не тело, а сплошное средоточие боли и страдания. Существо издавало тонкие мяукающие звуки.

Я невольно отпрянул и посмотрел на женщину — очевидно, мать этого жуткого ужаса. Она плакала, бессильно уронив голову на грудь. Я понимал ее отчаяние. Ей, как и любой матери, хотелось взять на руки свое дитя. Приласкать его, успокоить… Но было совершенно очевидно, что любое прикосновение к этому куску мяса отзовется для него страшной болью.

Финну и Квасиру хватило одного взгляда, чтобы развернуться и ринуться на улицу.

— Погоди, — окликнул я Квасира, — забери с собой женщину.

Мой внезапно охрипший голос эхом отдавался внутри металлического шлема. Квасир запнулся в дверях, затем вернулся и, подхватив женщину с постели, потащил ее наружу. Она продолжала плакать и звать свое дитя. Все остальные тоже вышли. В хижине остались лишь мы с Финном… и маленькая девочка, которая сжалась в комок, пытаясь выглядеть как можно меньше.

Я посмотрел на Финна, а он на меня.

— Пощадите, — снова пропищала малышка.

Позже мы с Финном никогда не говорили об этом. Ни друг с другом, ни, тем более, с остальными… С теми, кто жаждал услышать героический рассказ о том, как ярл Орм со товарищи разгромили змеиное гнездо на болоте и под корень вырезали его жутких обитателей.

И мы двинулись в обратный путь, туда, где нас поджидал Сигурд со своей дружиной. Позади себя мы оставили догоравшую хижину. Столб дыма поднимался над темной скалой: он тянулся в небо и изгибался, подобно волчьему хвосту.

Русы дивились на спасенных пленниц, пытались расспрашивать нас о случившемся. Но мы не стали ничего рассказывать… Просто сказали, что дело сделано, и все. Сигурд досадливо тер свой серебряный нос и дергал себя за бороду. Воронья Кость с любопытством рассматривал плачущих женщин. Он, как и все, не мог взять в толк, с чего это они так убиваются — раз их спасли, освободили из плена ужасных чудовищ. Мне-то все было понятно. Я знал, что слезы женщин вызваны болью потери. Они оплакивали своих погибших мужчин… И детей — новорожденного младенца и страхолюдную девочку, которая молила нас о пощаде.

Мы молчали, и в конце концов нас оставили в покое. Дальше мы ехали молча. Тишину нарушало лишь наше хриплое дыхание, женский плач да стук лошадиных копыт по мерзлой земле.

А мне никак не удавалось отрешиться от этой истории. Я не знаю, кем были эти создания и что их сделало такими. Знаю только, что змеи всегда защищают свое потомство. Поэтому лучше убить их сразу и не ждать, пока тебя ужалят.

И все же… Они сражались, как единая семья — и чешуйчатые твари, и те, что выглядели обычными людьми. И, надо отдать им должное, сражались храбро — не хуже великого Бальдра. Бессильная злоба вскипала во мне всякий раз, как я вспоминал темноволосого мальчишку и красноглазого младенца… и в особенности маленькую девочку с ее тонким голоском: «Пощадите нас!»

Наше возвращение в деревню вызвало радостный переполох. Люди ликовали, что наконец-то избавились от страшной угрозы со стороны водяных. Спасенные женщины перестали плакать, но продолжали сидеть грустные и молчаливые, как могильный камень. Они отказывались что-либо рассказывать своим родным и односельчанам.

Я тоже ничего не сказал Ковачу. Лишь заглянул в его прозрачные глаза и протянул на ладони свою находку. Для всех остальных это были невзрачные камешки, но он-то все понял. Старик молча забрал их у меня — ни о чем не спросил, ничего не объяснил. Когда я повернулся и пошел прочь, глаза его устремились мне вслед, словно две стрелы.

Лопаты и кирки — вот что я нашел за домом на болоте… а также отвалы из вынутого грунта. А еще я обнаружил позади хижины вход в раскоп, укрепленный стволами деревьев. И возле него — небольшую кучку доброй железной руды, которую добывали эти создания. Добывали и приносили деревенским кузнецам — в обмен на то, в чем нуждались сами.

Сначала жители Малкиева давали им еду, затем скот… Но однажды членам маленького болотного клана потребовались еще и женщины — просто, чтобы род их не пресекся. Их трудно в этом обвинять. Каждый стремится выжить, независимо от кары, которую наложили на него боги. Но поселянам такая цена показалась слишком высокой.

И тогда в ход пошла внучка Ковача — светловолосая, с мощными мускулами на руках. У нас, северян, женщины обычно не работают на кузне. Хотя мне доводилось слышать о женщинах-кузнецах… и даже видеть сработанные ими мечи.

Итак, Ковачу пришлось пожертвовать родной внучкой, помогавшей ему на кузне. И все ради того, чтобы заполучить железо, добывавшееся на болоте. Однако тамошние добытчики не могли с таким смириться. Для них это было равносильно смерти. Староста и в самом деле посылал людей на болото, как он и рассказывал. Но вовсе не за своими женщинами, а лишь для того, чтобы выжить с разработок чешуйчатый клан. Стоит ли удивляться, что никто из засланных поселян не вернулся обратно?

И тут судьба послала Ковачу подарок в лице князя Владимира с целым обозом бывалых воинов. Старый хитрован очень ловко обратал нас и отправил на болото биться с его недругами. Теперь война закончена, мы вернулись с его внучкой, которая почему-то заливается слезами. Обрадованный староста вознес благодарственную молитву своим богам, а затем велел односельчанам пошарить по закромам и готовиться к праздничному пиршеству.

Еще бы ему не быть довольным! Ведь хитрый старик получил все, что хотел. Соперники устранены нашими руками, а спасенные женщины укажут дорогу к скрытому на болоте железу. Таким образом, сельские кузнецы получат в пользование весьма ценные залежи железной руды. Причем получат практически задаром.

Ну, что ж… Я желаю жителям Малкиева удачи в их начинании, хотя думаю, боги накажут их за то, что они сделали. Меня самого воспоминания об этой истории будут мучить до конца жизни. Что же касается Ковача, то вот она — его судьба: сидит рядом, мрачно уставясь в одну точку. Старик бережно гладит внучку по пшеничным волосам и не знает, что ему уготовано в будущем. Разок я поймал взгляд девушки и поразился той муке, что таилась в ее глазах. Но, помимо боли, я прочитал и еще кое-что — немую мольбу, просьбу о молчании. Ведь именно мне довелось увидеть ее в болотной хижине и заметить тот жест, которым она прикрыла свой живот при моем появлении.

Я не знаю, кого она родит следующим летом — она и сама не знает. Но есть у меня подозрение, что через год старый Ковач будет куда менее ласков со своей внучкой. И никакие ее навыки в кузнечном ремесле тут не помогут — пусть она выкует для деда хоть десяток прекрасных мечей!

Для Владимира и Добрыни я подготовил краткий отчет о нашем походе на болото. Сигурд и Воронья Кость тоже присутствовали при беседе — очевидно, для того, чтоб удостоверить правдивость моего рассказа. Что ж, их право… Вот только знали они не все. Поэтому я с чистой совестью умолчал о том, что (или, вернее, кого) мы сожгли в болотной хижине. А также о том, что, возможно, появится на свет в этой степной деревушке.

Владимир выслушал меня благосклонно. По завершении повествования он кивнул с довольной улыбкой и сказал:

— Ты славно потрудился, Орм Убийца Медведя! Не удивлюсь, если скальды сложат саги о твоих подвигах, и не одно поколение викингов будет пересказывать эти саги у костров. А ты как думаешь, Олав?

— Я сам сложу такую сагу, — откликнулся Воронья Кость. — Тем более что я тоже там присутствовал и все видел собственными глазами.

И они радостно улыбнулись друг другу — два маленьких восходящих солнца. Я в очередной раз подумал, что этим мальчикам уготовано большое будущее. Наверняка станут выдающимися правителями. Другое дело, что лично мне не хотелось бы находиться поблизости, когда эти двое повзрослеют и обретут всю полноту власти.

Участвовать в безумном веселье, охватившем всю деревню, не тянуло. Не в том я был настроении. А посему я решил прогуляться к реке. Тем более что и ночь выдалась роскошная. На небе сияла полная луна; в еепризрачном свете покрытая снегом земля казалась голубовато-белой. Я глубоко вдыхал чистый морозный воздух. Мне хотелось очиститься от той скверны, которую я ощущал внутри себя. Стоя в тени, я наблюдал, как на крыльцо выглянул Воронья Кость. Он долго и безуспешно высвистывал своего пса, затем снова ушел в дом.

Подготовка к пиру шла полным ходом. Над деревней плыли такие соблазнительные запахи, что рот мой невольно наполнился слюной. Я знаю, как все будет. Торгунна станет осторожно пробовать местную стряпню и приправлять ее теми травками, что у нас еще остались. А все остальные будут жадно поглощать пищу, то и дело прикладываясь к пивным кружкам и поднимая тосты в честь доблестных гостей и хлебосольных хозяев. Люди будут глупо улыбаться и слагать хвалебные висы в честь Орма Убийцы Медведя. Финн Лошадиная Голова и Квасир Плевок тоже получат свою долю славы. В ходе застолья слава наших подвигов будет разрастаться, а количество истребленных тварей, соответственно, увеличиваться. И все это будет ложью — как и убитый медведь, от которого я некогда получил свое имя.

А Финн с Квасиром будут молча сидеть в уголочке и криво улыбаться. Потому что мысли их — как и мои собственные — неизбежно возвращаются к маленькой, добротно выстроенной хижине на болоте, от которой ныне осталось лишь дымящееся пепелище. Ни им, ни мне никогда не забыть, что именно сожгли мы в той хижине. Как не забыть — и не простить! — жестоких и бездушных людей, которые все это устроили.

Вдалеке послышался собачий лай, который перешел в жалобный вой. Затем все стихло. Мне это очень не понравилось… В наступившей тишине я услышал, как кто-то выкрикнул мое имя, и устало потащился в направлении реки, откуда (как мне казалось) донесся звук. Я подумал, что, наверное, кто-то из моих людей заметил волчью стаю и зовет меня на подмогу. Честно говоря, я так устал от своих черных мыслей, что был рад любой — пусть даже самой дурацкой — возможности отвлечься. Мне хотелось заняться каким-нибудь простым, обыденным делом и обо всем забыть. Где-то вдалеке грянула веселая музыка, и я невольно оглянулся на оставшуюся позади деревню.

Ну вот! Стоило на секундочку отвлечься, и я споткнулся. Да еще так неловко, что упал на одно колено и весь перепачкался. Проклиная все на свете, я снова поднялся на ноги и только потом разглядел предмет, валявшийся на земле. Немудрено, что я его не заметил на ходу. Ибо предмет оказался не чем иным, как белым псом Олава. А мои руки и колени были слишком мокрыми, чтобы грешить на снег.

Разглядывая кровь у себя на руках, я уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. И тут же получил мощный удар по затылку, от которого искры посыпались из глаз. Удар этот сбил меня с ног, но окончательно не вырубил. Потому что я помню ослепительную вспышку боли в голове и накатившую за ней дурноту… помню даже, как меня вырвало кому-то на сапоги, и человек этот обложил меня на чем свет стоит.

Я сразу же вспомнил Коротышку Элдгрима и перепугался: а вдруг со мной случится такая же беда? Не хотелось бы, чтоб в голове у меня было, как на море после шторма — тишь да гладь… и полная пустота.

— Только дернись, и я еще добавлю! — прорычал чей-то незнакомый голос.

— Хватит болтать, — оборвал его другой. — Надень ему мешок на голову и оттащи к мальчишке. Да побыстрее.

О, вот этот голос я сразу узнал! Даже несмотря на то, что в голове у меня гремел гром и одна за другой вспыхивали маленькие молнии. А затем наступила темнота — это мне и впрямь натянули на голову мешок из-под зерна.

Но я все равно узнал голос. Монах Мартин!

10

От мешка меня освободили уже днем, когда, по мнению похитителей, мы достаточно удалились от села. Я с полминуты моргал слезящимися глазами, прежде чем мне удалось различить фигурку Олава, который сидел в углу подводы, как всегда, кутаясь в свой грязный плащ. На плаще были пятна крови.

День выдался ясным, небеса ярко голубели над головой. Но, несмотря на это, воздух искрился мельчайшими то ли снежинками, то ли крупицами льда. Морды лошадей были окутаны клубами пара, снег громко скрипел под полозьями телег. А мы все спешили по заснеженному морю, прокладывая себе путь среди жемчужно-белых сугробов.

— Как себя чувствуешь, ярл Орм? — спросил Олав, с интересом выглядывая из своей кучи мехов — он даже голову поворачивал то так, то эдак, чтобы лучше рассмотреть меня (я обратил внимание, что лицо мальчишки съежилось и побелело от мороза). — Тебя, похоже, здорово шандарахнули по голове.

Так оно и было. Если вы услышите от кого-нибудь, что он после солидного удара по башке тут же вскочил и кинулся на своего обидчика, можете быть уверены: врет, точно сивый мерин. Лично я в первый час после пробуждения даже головы не мог повернуть без того, чтоб все мои внутренности не скрутились в тугой узел. Поставленная на полозья подвода катилась довольно гладко, но даже легкие покачивания отзывались в голове непереносимой болью.

Солнечный свет слепил глаза, так что в конце концов я вынужден был снова закрыть глаза. Но слышать-то я слышал все. Прежде всего — незнакомые голоса, судя по всему, принадлежавшие каким-то свеям и гетам. Затем, конечно, мерзкий скрипучий голос Мартина с его неистребимым саксонским выговором. Он ругался на погонщиков, понуждая ехать еще быстрее. Проклятый монах… Как же я его ненавидел! Вскоре к хору голосов присоединился еще один. Он показался мне смутно знакомым, но, как я ни старался, так и не смог вспомнить лица говорившего. Чувствовал только, что говорит кто-то из русов…

В конце концов, собравшись с силами, я снова умудрился открыть глаза. Причем ресницы мои настолько обледенели, что я с трудом разлепил веки. На какой-то краткий миг я даже поддался панике: мне показалось, будто я ослеп. За то время, что я ехал с закрытыми глазами, картина не изменилась. Олав по-прежнему сидел, нахохлившись и по самые глаза закутавшись в шерстяной плащ и теплую шапку из длинного козьего меха. Он примостился в углу телеги, укрывшись от встречного ветра за грудой мешков с едой и кормом для лошадей. Однако от мороза мешки не спасали — мальчишка трясся так, что зуб на зуб не попадал, вся его шапка была усеяна мелкими сосульками. Еще одна сосулька, подлиннее, свисала с кончика носа. Воронья Кость ее не смахивал, и я понимал почему: ведь для этого требовалось выпростать руку из-под теплого плаща.

Сделав над собой усилие, я дотянулся и сбил сосульку. Олав смущенно улыбнулся и сказал:

— Я уж думал, ты умер.

Выглядел он в этот миг, как обычный девятилетний мальчишка. Мне захотелось его подбодрить, и я выдавил из себя некое подобие улыбки, хоть это было и нелегко: лицо у меня застыло наподобие гипсовой маски — так и казалось, будто сейчас пойдет мелкими трещинами. В усах и бороде ощущались ледяные колтуны.

— Спорим, я выгляжу лучше тебя, — усмехнулся я. — Это твоя кровь?

Олав покачал головой.

— Блейка, — пояснил он с горестным вздохом.

Несмотря на сильный мороз, я весь взмок, прежде чем мне удалось перевести себя в сидячее положение. Зато я получил возможность бросить взгляд через бортик телеги и обнаружить, что едем мы сквозь заросли высокой пожелтевшей травы, до половины засыпанной снегом. Впереди маячил громоздкий силуэт возницы, который вел под уздцы изможденных лошадок. Осторожно повернув голову, я разглядел и другие фигуры и машинально пересчитал их. Похитителей было семеро.

— Ага! — послышался голос. — Раз уж ты оклемался, то вылезай из телеги. Нечего прохлаждаться…

Я увидел бородатого мужика, закутанного в овчинный плащ. Другой такой же плащ он намотал себе на голову — очевидно, для тепла. Рожа у него была красная, вспотевшая. Видать, топать за телегой по глубокому снегу было нелегко, и я в душе позлорадствовал.

— Оставь его в покое, Тирфинг, — тут же раздался скрипучий голос Мартина (он показался из-за спины бородатого мужика). — Пусть сидит, где сидит. Так легче держать его на виду.

И монах снова скрылся из вида — прежде чем я нашел для него достойные проклятия.

Теперь я вспомнил, что чернобородый германец по имени Тирфинг прежде ходил в хирдманнах Клеркона. Здесь же я увидел еще двоих Клерконовых людей. А вот следующая парочка поразила меня до глубины души. Сначала я не обратил внимания на двух мужиков, подошедших вытолкнуть из сугроба застрявшую подводу. Но затем, вглядевшись в опущенные лица, узнал в них собственных траллов — Друмбу и Хега.

Они были одеты в теплые меховые плащи — совершенно очевидно, у кого-то украденные, — на поясах болтались ножи и топоры. Только теперь я сообразил, что именно голос Друмбы мне показался знакомым.

Ну, конечно, как же я мог забыть: оба они из славян! Я обругал себя последними словами. Надо же было притащить рабов на их родину, не подумав, что при первой же возможностью они удерут. Клянусь задницей Одина! А как еще должны были повести себя люди, которые десять лет провели на чужбине и могли только мечтать о возвращении в родные места? Впрочем, кому же придет в голову интересоваться мыслями траллов?

— Владимир выследит вас обоих, — сказал я, обращаясь к островерхим макушкам их меховых шапок (лиц они так и не поднимали, очевидно, стыдясь глядеть мне в глаза). — Не подумали, что он с вами сделает за предательство?

Хег вскинул голову, строптиво выдвинул подбородок.

— Лучше уж так, — сказал он, — чем подохнуть посреди заснеженной степи в погоне за какими-то сокровищами. Что толку нам с тех сокровищ?

Все правильно, с траллами никто делиться не будет.

— А тебе что пообещали? — спросил я у Друмбы, который вытолкнул наконец телегу и теперь стоял, потирая руки в старых, изношенных рукавицах.

— Достаточно, — бросил он нам вслед. — Мне пообещали, что в награду я получу свою долю от сокровищ… ну, и свободу, конечно.

— Глупец! — крикнул я в ответ. — Ты никогда не будешь свободным. Что ж до награды, то как тебе понравится заточенный кол в задницу?

Мой крик напугал лошадей, и они шарахнулись в сторону, норовя перейти на более резвый ход. Возница вынужден был откинуть шкуру, прежде надвинутую до самых глаз. Я увидел его лицо с черными кругами, нарисованными вокруг глаз — старый трюк степняков, направленный против ослепительного сияния Великой Белой.

— Можешь орать, сколько влезет, Орм, — рявкнул он со злобной ухмылкой. — Все равно тебя никто не услышит.

Торкель. Вот уж кто нимало не смутился. Он нахально щерился мне в лицо, и в глазах у меня помутилось от злости. Я даже сделал движение, чтобы выпрыгнуть из телеги и вцепиться в горло наглецу. Однако движение это отозвалось такой болью в голове, что я без сил свалился обратно.

— Поздравляю, Торкель, — сказал я, придя в себя. — Ты совершил свою самую большую ошибку. Немалое достижение, учитывая, что вся твоя предыдущая жизнь была сплошной цепью ошибок и неудач. Похоже, Норны окончательно разочаровались в тебе. Ибо теперь ясно: они решили распустить полотно твоей судьбы.

На мгновение Торкель нахмурился, размышляя над моими словами. Затем безразлично пожал плечами.

— Напротив, — сказал он. — Я думаю, что теперь-то в моей судьбе произойдет счастливый перелом. Мы намереваемся продать тебя и мальчишку Ярополку. А взамен получим кучу денег и безопасность. Всяко лучше, чем блуждать по замерзшей степи в поисках сомнительных сокровищ.

Вот оно что! Идея наверняка принадлежит Мартину… Вот только непонятно, что сам монах с этого получит.

Я задал вопрос Торкелю, и он снова пожал плечами.

— Вестимо что, — сказал он. — Свое ненаглядное копье, а также возможность сбежать и не принимать участие в вашем дурацком походе.

Говоря это, он бросил взгляд вперед — туда, где шагал Мартин. За спиной у монаха болтались две котомки, нечесаные патлы развевались на ветру. Ему наверняка было холодно в рваной рясе и огромных кожаных башмаках. Но он продолжал упрямо идти вперед, лишь рука, сжимавшая корявый посох, побелела до синевы.

— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? После всего, что слышал об этом монахе?

И снова по лицу Торкеля скользнула тень сомнения, но он мотнул головой и сказал:

— Ладно, скоро увидим. До Киева недалеко уж осталось.

— Ты никогда не доберешься до Киева.

Он насмешливо хмыкнул, затем дернул вожжами, подгоняя изнуренную лошадку.

— Ну, да, — согласился он. — Нам придется поторопиться. Насколько я понимаю, Владимир обязательно захочет вернуть тебя обратно. Ведь ты обещал ему показать дорогу к сокровищам Атли. А Сигурд Меченый бросится на поиски своего племянника… Да только в степи им нас не догнать, а потом — когда вы уже будете в руках у Свенельда — что они смогут поделать?

Мне страшно хотелось ответить Торкелю. Бросить ему в лицо что-нибудь умное и ядовитое, такое, чтобы сразить наповал. Но, увы, язык мой словно прилип к небу, и я не мог вымолвить ни слова.

Потому что, к сожалению, он говорил правду. Эта ночь, которую они по сути выиграли у Владимира, значила очень много. Теперь, если даже юный князь загонит лошадей насмерть, им нас не перехватить по дороге в Киев. Должно быть, все эти мысли отразились на моем лице, потому что Олав вздохнул и поглубже закутался в свой плащ. Зимний ветер завывал и гремел обледеневшими метелками ковыля.

Конечно, наши товарищи из Обетного Братства пустятся в погоню. И уж они-то не отступятся, будут идти за нами до самого конца. Я сказал об этом Торкелю, заодно напомнив ему, что он нарушил данную клятву. Мой бывший хирдманн заметно помрачнел. Видно было, что мысль эта и прежде мучила его, как незатянувшаяся рана. Я же своими словами повернул нож в этой самой ране.

— Ты ведь помнишь, Торкель, обет, который принес: «Да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим свою клятву».

Он невольно вздрогнул и бросил тоскливый взгляд туда, где шагал Мартин. Я понял, какой довод использовал хитрый монах, чтобы переманить на свою сторону Торкеля. Наверняка пообещал, что христианский бог защитит его. И лишь сейчас до Торкеля дошло: Белому Христу придется поднапрячься, дабы оградить отступника не только от гнева Одина, но и от ярости бывших побратимов.

При воспоминании о нашей клятве в душе моей родилось теплое чувство. До сегодняшнего дня я воспринимал данный обет, как тяжкую ношу. Слова, сказанные шесть лет назад, обременили меня обязательствами перед другими людьми. Они сильно осложнили мне жизнь, толкая на поступки, которые сам бы я и не подумал совершать. И вот сейчас я впервые оказался в зависимом положении. Теперь мне понадобилась помощь побратимов, и уверенность, что меня не бросят в беде, согревала. Я не одинок в этом мире.

Торкель увидел улыбку на моем замерзшем лице и все понял. Нахмурившись, он стегнул вожжами бедную лошадку и погнал ее в начало колонны.

После этого мы долго ехали молча. Короткий зимний день тихо угасал, а мы все двигались по бесконечной заснеженной степи, где, кроме нас, не было ни единой живой души. Единственным событием за этот день стали волчьи следы, которые сильно напугали наших похитителей. Однако сами волки так и не появились.

Затем солнце опустилось к самому горизонту, превратившись в оранжево-красную колонну, которая словно подпирала мир с одного конца. Мы подъехали к небольшой березовой рощице, окрашенной закатом в кроваво-красный цвет.

Тут мы и решили заночевать. Ну, что ж, разумно. По крайней мере в дровах недостатка не будет. Хотя, поглядев на эти березы, я засомневался. Они выглядели слишком замерзшими, чтобы поддаться топору… не говоря уж о том, чтобы гореть.

Торкель достал из-под одежды охапки сухой травы — еще одна уловка бывалых степняков, помогающая выжить во время зимних походов — и соорудил их них трут. Огонь он разводил так медленно и осторожно, будто тереть ему приходилось не метелки сухого ковыля, а нежные ручки прихворавшей девы.

Ну вот, теперь у нас были горячая еда и тепло — до некоторой степени, конечно. Потому что зверский холод просачивался в каждую щелку, даже у костра мы не могли как следует согреться. Голодные лошади сердито били копытами о землю — судя по всему, с кормом у похитителей было плоховато.

— Подохнут они скоро, — озабоченно пробурчал Хег, и Друмба поспешно пихнул друга, чтоб не распускал язык.

— Ничего, до Киева дотянут как-нибудь, — проскрипел Мартин, опускаясь на корточки возле костра.

Торкель и остальные уже успели слегка отогреться у огня: бороды у всех блестели от растаявших сосулек. Они хлебали жидкую горячую кашу из мисок или же просто сидели, задумчиво глядя на языки пламени.

— Жил-был один богач, — неожиданно послышался тихий певучий голос Олава. — Жил он в Киеве давным-давно, даже не спрашивайте меня, когда.

— Заткнись! — немедленно приказал монах, суеверно перекрестившись. — Не желаю слушать твои истории, ибо тебе их нашептывает сам дьявол. И не пытайся меня переубедить! Где это видано, чтоб такой малец, как ты, знал столько всяких историй и рассказывал их так хорошо.

— А мне нравится, — пробормотал Хег и тут же заработал злобный взгляд от Торкеля.

— Кого интересует твое мнение, тралл? — рыкнул тот. — Ты сильно ошибаешься, если приравниваешь себя к людям.

— Он и есть человек — как и я, — возразил Друмба. — Это ты сильно ошибаешься, не считая нас за людей.

— Ныне все псы грызутся между собой, — молвил Олав, грустно покачав головой. — А когда-то было иначе.

— Ты, кажется, назвал меня псом? — зловещим голосом поинтересовался Тирфинг.

— И все тявкают на один голос, — продолжал Воронья Кость, словно не замечая его слов.

Ох, как же мне хотелось, чтоб он заткнулся и хоть немного посидел молча. Еще одного удара моя бедная голова сейчас просто не выдержит.

— Я тебе сейчас потявкаю, сопляк! — пообещал Тирфинг и уже начал подниматься с места.

— Прекрати, — скомандовал Мартин. — И оставь мальчишку в покое. Будто не знаешь, что мертвый он ничего не стоит? И он, и Орм нужны нам живыми.

— Ну да, конечно, — проговорил Олав. — Все христианские священники похожи на котов.

Все головы в удивлении поднялись.

— Почему на котов? — спросил Торкель, подкладывая дрова поближе к огню, чтобы они оттаяли.

— Так вот, жил некогда один богач, — снова заговорил Олав. — Жил он в Киеве, а когда это было, лучше и не спрашивайте.

Мальчик на мгновение примолк и выжидательно посмотрел на освещенные огнем лица. На сей раз никто не стал его перебивать, и Воронья Кость продолжил:

— Жил он в прекрасной избе, обнесенной высокими стенами. Семьи у него не было, старик жил в обществе целой своры собак и одного кота. Никто никогда не видел, чтобы он выходил на работу… или в лавку за едой. И гостей у него никогда не случалось. Естественно, всем было очень любопытно, что это за человек и как он живет. А особенно заинтересовались стариком городские воры.

И вот как-то раз один из воров забрался на соседское подворье и заглянул в щель в стене. Он увидел много интересного. Во дворе у старика рос прекрасный сад, стояли отличная баня, амбар и кузня. А сам дом был настолько великолепен, что даже императору Великого Города в нем жить не зазорно.

Любопытный вор перебрался через забор и приблизился к дому. Ему удалось рассмотреть великолепную мебель и роскошные шпалеры — в общем, настоящее жилище ярла. Посреди комнаты восседал в позолоченном кресле сам хозяин в богатых одеждах с золотыми кольцами на руках и гривной на шее.

А еще там был стол, вырезанный из единого куска драгоценного дерева, и скамьи по обе стороны от стола. На скамьях разместилась собачья свора, а рядом со стариком восседал кот. Вора удивило, что стол стоял пустой — ни вина, ни тарелок с яствами. А также не было видно и траллов, которые бы прислуживали за столом.

— Я знаю, как это досадно — когда траллы где-то шляются, — вставил один из мужчин, сидевший рядом с Торкелем.

— А я знаю, каково быть отсутствующим траллом, — со смехом добавил Хег.

— Эй, вы! Заткните свои грязные отверстия в бочках, дайте послушать, — рявкнул Тирфинг и, пожав плечами, пояснил: — Это, по крайней мере, отвлекает от мыслей о холоде.

При этих словах он бросил свирепый взгляд на Мартина, но тот благоразумно помалкивал.

Воронья Кость улыбнулся и продолжил свой рассказ. А я удивился про себя, с какой стати он старается для наших недругов. Ведь не хочет же он в самом деле поддержать их дух?

— Итак, старик одарил своих псов улыбкой и спросил: «Что бы вы хотели на обед сегодня?» Свора дружно загавкала, и тогда старик достал из маленькой шкатулки христианский амулет — ну, знаете, один из тех массивных крестов, к которому приколочен их бог — и проговорил: «По вашему хотению, по моему велению — подать сюда жирной подливки».

И тут же, откуда ни возьмись, на столе появилась огромная золотая миска, доверху наполненная отличной подливки из бараньей ноги. От нее шел такой соблазнительный запах, что наш вор чуть слюной не изошел. А псы как ни в чем не бывало принялись поглощать угощение.

— Ну, ты… засранец мелкий! — прорычал Торкель. — Теперь я разгадал твой замысел — ты хочешь, чтобы мы умерли от зависти, слушая твой рассказ.

— Что ты несешь, проклятый язычник! — присоединился монах. — Святое распятие не для того, чтобы показывать дьявольские фокусы.

— Потом старик обратился с тем же вопросом к коту, — продолжал рассказывать мальчик, не обращая ни малейшего внимания на недовольных. — Кот — назовем его Мартином — ничего не ответил, он был слишком занят вылизыванием собственных лапок. Тогда старик прошептал очередное желание над амулетом, и к подливке добавилось блюдо с вареным карпом. Бросив высокомерный взгляд на псов, кот не спеша приступил к еде.

После этого старик заказал обед и для себя, и тот появился на золотых блюдах, украшенных драгоценными каменьями, великолепное вино было подано в костяном роге с серебряными лентами.

— Замолчи, язычник, — прошипел Мартин. — Как ты смеешь издеваться над нашим Господом!

— Это ты заткнись, монах, — злобно прикрикнул Тирфинг (он сильно вспотел по дороге и сейчас, остывая, дрожал от холода). — Лично мне нравится описание рога, как и того, что в нем находится.

— По окончании обеда старик зевнул и велел своему амулету прибрать грязную посуду. Затем все — и старик, и его животные — отправились спать. Причем кот по-хозяйски запрыгнул на кровать старика и разлегся поверх льняных простыней и меховых покрывал. Собаки тоже сделали попытку забраться на постель, но кот шипел и недовольно мяукал до тех пор, пока старик не согнал собак. В результате хозяин с котом устроились на широченной кровати, а собаки разместились на полу.

Вор дождался, пока обитатели дома не захрапели. После этого он проскользнул в комнату и выкрал волшебный амулет. На следующее утро старик проснулся и обнаружил пропажу. В горе закрыл он лицо руками и начал причитать: «О горе, горе мне! Жизнь моя разрушена. К несчастью, я слишком стар, чтобы отправиться на поиски вора».

— Как похоже на нашего Торкеля, — сказал я.

Торкель обернулся ко мне, по-волчьи оскалив зубы.

Не миновать бы нам ссоры, если б не вмешался Олав. Он положил мне руку на плечо успокаивающим жестом и продолжил свое повествование.

— Затем старик почувствовал, как что-то теплое и влажное лижет его руки. Он открыл глаза и увидел, что это животные выражают ему свое сочувствие. Погладил он своих псов по головам и спросил: «Согласны ли вы стать моими ногами и пойти вслед за вором?» Псы принялись умильно скулить и тем самым выразили свою готовность.

Тогда старик посмотрел на Мартина и произнес: «А ты согласен стать моей головой и помочь отыскать амулет?» Кот лизнул его руку в знак согласия.

С тем питомцы старика и отбыли. Долго они путешествовали, исходили все земли — от Альдейгьюборга до Великого Города, от берегов эстов и ливов до диких хазарских степей. Добрались даже до тех мест, где производят шелк. Все это время они кормились благодаря своим умным мозгам и выносливым лапам. Собаки шастали по улицам и закоулкам в поисках объедков, которые выкидывали люди. Иногда им приходилось сражаться с другими добытчиками. Но их было много, а стая, как известно, всегда побеждает одиночек. И всегда они делились едой с котом Мартином.

А кот в свою очередь научился забираться в открытые кухонные окна и шарить по столам и полкам. Но он-то поступал иначе… Очень часто Мартин в одиночку съедал самое вкусное, а своим друзьям-псам приносил одни отбросы.

В конце концов животные прослышали, что в городе на противоположном берегу Днепра объявился некий богатей. Никто не знал, кто он такой и откуда взялся. Решили они наведаться к этому человеку. «Вы, псы, достаточно сильны, — сказал Мартин. — Пусть один из вас перевезет меня на своей спине». На том и порешили. Самый сильный из псов наклонился, чтобы кот мог забраться ему на спину. «Только смотри, не выпускай свои когти», — предупредил он Мартина. Так они и поплыли: впереди вожак стаи с котом на спине, а за ним все остальные собаки. Течение было таким сильным, а вода такой холодной, что где-то на полпути пес изнемог. «Я не выдержу», — простонал вожак, слизывая кровь, стекавшую у него по морде (ибо, вопреки предупреждению, Мартин не позаботился втянуть когти). «Тогда пусть кто-нибудь из стаи тебя сменит, — распорядился кот и стал уговаривать псов: — Подумайте о нашем доме… О вкусной горячей еде и мягких простынях». Мартин был большой мастак убалтывать. Поэтому следующий пес подставил ему свою спину, а затем еще один, и еще… Наконец показался долгожданный берег. Псы, совсем уж выбивавшиеся из сил, еле выбрались из воды. А Мартин, всю дорогу проехавший на чужой шее, как ни в чем не бывало спрыгнул на землю и провозгласил: «А теперь вперед, за амулетом!» И побежал, даже не оглянувшись на своих уставших и озябших товарищей. Добрались они до нужного дома. Кот, уже привыкший шарить по чужим жилищам, проскользнул в окно и притаился за занавеской. Он увидел человека, расхаживавшего по дому в шелковом халате с золотой вышивкой. На шее у него висел на цепочке украденный амулет. Однако вор — в отличие от прежнего хозяина — оказался не таким беспечным: за ним повсюду следовали два охранника.

Мартин выбрался наружу и поведал псам обо всем, что увидел. Те хотели сразу же прорываться в дом, но кот их остановил. «Не спешите, — сказал он. — Тут понадобится не только ваша сила, но и моя хитрость. Иначе амулет нам добыть».

«Мы на все готовы ради нашего хозяина», — пролаяли верные псы.

Пришлось им дожидаться, пока вор выйдет в сад на прогулку. Тогда псы внезапно выскочили из кустов и, обогнув охранников, набросились на вора. «Отгоните псов!» — закричал тот, насмерть перепугавшись. А охранники топтались рядом, не зная, что делать. Мечи они не использовали из страха поранить своего хозяина. В конце концов стали попросту оттаскивать псов, те огрызались и завязалась большая драка.

А Мартин под шумок вскочил вору на грудь и обеими лапами вцепился в амулет. Когда человек попытался оттолкнуть кота, тот зашипел и укусил его. Затем Мартин, держа амулет в своих лапках, произнес в уме магические слова: «По твоему хотению, по моему велению… хочу оказаться в доме у своего хозяина вместе с амулетом».

И кот медленно растворился в воздухе. Видя такое дело, псы взволнованно залаяли: «А как же мы? Подожди нас!» Но Мартин исчез, а в следующее мгновение уже очутился в доме старика. Тот лежал, завернувшись в какие-то лохмотья, на куче соломы. Ему пришлось продать все свое имущество, чтобы расплатиться с долгами. Хозяйство пришло в упадок, сад засох, постройки обветшали.

«Благодарение Белому Христу, — обрадовался старик, — ты все же вернулся! Я чуть было не умер… Ну, давай же скорее мой амулет». Однако кот и не собирался возвращать вещь владельцу. Напрасно старый хозяин умолял и проклинал Мартина — тот выскочил в окно вместе с амулетом и был таков. Старику так больше и не довелось увидеть своего любимца.

Несколько месяцев спустя, когда он уже лежал при смерти, во дворе раздался громкий и самозабвенный лай. В следующую секунду вся стая псов ворвалась в дом и принялась радостно вылизывать лицо хозяина. Они выглядели усталыми и голодными — эти псы, которые проделали долгий путь, чтобы вернуться домой. Лапы у них были сбиты в кровь, у многих уши порваны в драках. Но они были счастливы вновь увидеть своего хозяина. «Слишком поздно, — вздохнул старик. — Проклятый кот сбежал с моим амулетом». После чего отвернулся к стене и испустил дух.

Обезумевшие от горя псы выскочили на улицу. Они бросались на прохожих, грызлись между собой и с другими псами. Ах, как им хотелось растерзать коварного Мартина, но, увы, того уже и след простыл. И с тех пор псы вечно дерутся друг с другом, а объединяются лишь для того, чтобы пуститься в погоню за каким-нибудь котом. Они до сих надеются разыскать своего старого знакомца и отомстить ему за предательство. Псы ополчились на весь кошачий род, и люди — если, конечно, это мудрые люди — должны последовать их примеру. И пусть вас не вводит в заблуждение крест на шее. Ибо далеко не всякий, кто носит крест, является праведным христианином.

Вот такой поучительный оказался конец у истории Олава. Навряд ли он развеселил слушателей. Лишь у меня одного вырвался горький смешок, но никто меня не поддержал. Наступившую тишину нарушало лишь завывание ветра. Внезапно над головой у нас что-то промелькнуло, и люди испуганно зашевелились, оглядываясь и чураясь на все стороны.

— Прекратите! — сердито воскликнул Мартин. — Это всего-навсего сова вылетела на охоту… — Затем, помолчав, добавил: — Вот что бывает, если слушать этого проклятого мальчишку. Я же предупреждал!

Люди вокруг виновато молчали. Многие втянули голову в плечи, словно готовясь к долгой, полной опасностей ночи. Монах бросил неласковый взгляд на Воронью Кость и сам перекрестился.

— Если у тебя есть такой христианский амулет, — подал голос трясущийся от холода Тирфинг, — сейчас самое время его использовать, монах.

Мартин в ответ лишь негодующе покачал головой. Остальные подавленно молчали.

— Хорошая история, — прошептал я мальчику немного погодя. — Думаю, она достигла своей цели.

Олав вскинул на меня серьезные глаза.

— Сова велела мне завтра быть настороже, — без улыбки сказал он. — Кое-что произойдет, и мы должны быть готовы.

Он снова уставился на языки пламени в костре. А я почувствовал, что по спине у меня пробежали мурашки. Как и всякий раз — когда перегородка между мирами истончалась и духи мертвых вплотную подступали к живым.

И я снова подумал: странный он человек, этот Воронья Кость. Может, пару часов назад он и казался обычным девятилетним ребенком… Сейчас же я готов был поклясться, что разговариваю с древним и умудренным старцем.

Поутру мы обнаружили Тирфинга мертвым. Он так и остался сидеть, завернувшись в обледеневший плащ, возле темного пятна кострища. Лицо Тирфинга выглядело куском белого мрамора, ресницы смерзлись и превратились в серебристую бахрому.

— Счастливчик, — промолвил своим тихим певучим голосом Олав.

Люди вокруг недовольно нахмурились — слишком уж незавидная, с их точки зрения, участь выпала пришлому нурману. Хег даже потянулся, словно намереваясь отвесить затрещину мальчишке, но потом передумал. Бывший тралл еще не успел свыкнуться со своей вновь обретенной свободой и зачастую вел себя как раб.

Мартин поднялся со своего места (там, где он сидел, тоже остался темный кусок земли с замерзшими березовыми полешками) и принялся расталкивать полусонных спутников. Те выглядели вялыми, двигались медленно, словно под водой. Тогда к делу подключился Торкель. С помощью злобных проклятий и щедрых оплеух ему удалось растормошить людей и вернуть их в наш мир. По правде говоря, он выглядел не слишком гостеприимно — этот самый наш мир. Больше всего он напоминал ту первозданную вселенную, которую асы сотворили из тела Имира. Серое, загнутое по краям небо плавно переходило в бесконечную заснеженную равнину — ну чем не внутренности черепа инеистого великана?

У нас осталась всего одна лошадка. Несчастное животное стояло, понурив голову, тело сотрясала крупная дрожь. Его впрягли в телегу, и Мартин велел нам занимать свои места.

— Нечего им бездельничать, — подал голос Друмба. — Лошадь сама не вытянет такой груз. Пусть вылезают и толкают телегу сзади.

Пришлось тащиться в конце обоза. Онемевшее от холода тело плохо слушалось, каждый шаг отдавался вспышкой боли в моей бедной голове. Встречный ветер нес с собой мелкую снежную крупу, которая беспощадно секла щеки, набивалась в глаза и нос. Я сначала даже не расслышал, что Воронья Кость обращается ко мне.

— Что бы ни случилось, — говорил мальчик, глядя на меня снизу вверх, — не пугайся. Я вчера увидел на дереве сороку. Чуть позже к ней присоединился большой ворон. Они сидели вместе и наблюдали за нами. Затем ворон согнал сороку, и они вместе улетели.

Ворон — сорока? Слова Олава доносились будто издалека, и я никак не мог взять в толк, о чем он толкует. Парень, похоже, совсем помешался на проклятых птицах. А может, просто сошел с ума…

Наверное, мысли эти отразились на моем лице. Потому что Олав улыбнулся — губы потрескались, отчего рот выглядел кроваво-красной щелью на узком, бледном личике — и снизошел до объяснений:

— Сорока — это птица Хель, тоже наполовину белая, наполовину черная. Она олицетворяет погибельную, разрушительную красоту. Ну, с вороном все ясно — он принадлежит Одину. Отсюда и смысл послания: сегодня Один вмешается и помешает Хель забрать нас с собой.

— Ну, что ж, — пробормотал я сквозь клацающие зубы, — по крайней мере соломенная смерть^[6] нам не грозит.

— Если Норнам будет угодно, — ответил Олав, — нам вообще не придется думать о смерти.

Я смотрел, как Торкель возится с постромками, пытаясь прикрепить их к хомуту. Он почти преуспел в этом занятии, когда воздух разорвал пронзительный, вибрирующий вопль.

Друмбе повезло: он зачем-то обернулся, и стрела, нацеленная ему меж лопаток, угодила в плечо.

Следующую стрелу поймал Торкель, который по-прежнему стоял возле лошади с упряжью в руках. От удара он пошатнулся, но остался стоять на ногах, только еще больше разозлился.

Всадники возникли из заснеженной пустыни, подобно призракам. Они сами и лошади были облачены в белые балахоны, что делало их невидимыми во время пурги. К тому же снежный покров приглушал стук копыт. Так что мы самым постыдным образом прозевали их появление и очнулись уже под градом стрел. Всадники разделились на две группы и с обеих сторон обогнули березовую рощицу, у которой мы остановились на ночевку. И вот теперь они галопом неслись на наш крохотный лагерь, не оставляя нам никакой надежды.

Я увидел, как Хег с криком бросился наутек и мгновенно затерялся в снежной пелене. Зато Торкель остался стоять на месте и заработал еще одну стрелу. На сей раз она вонзилась прямо в грудь и отбросила его на несколько шагов. Падая, Торкель выпустил постромки. Насмерть перепуганная лошадка пятилась и пыталась встать на дыбы.

Они были молчаливыми, эти всадники. Молчаливыми и очень быстрыми. Проворные, словно кошки, они нарезали вокруг нас бесконечные круги и безостановочно сыпали стрелами. Снег, подобно жидкой овсянке, летел из-под копыт их лошадей.

Торкель с рычанием выхватил меч. Смотри-ка, оказывается, он еще жив! Как выяснилось, обледенелая шкура, в которую он кутался, защищала не хуже боевых доспехов. Весь утыканный стрелами, он, тем не менее, поворачивался во все стороны, устрашающе вращая мечом. Со стороны это походило на дикую пляску спятившего ежа. Рядом заходился в крике раненый Друмба. Но вот еще одна стрела пронзила его грудь и на добрый дюйм вышла из спины. Друмба захлебнулся воплем и упал, поливая снег кровью.

Внезапно кто-то дернул меня за полу плаща. Я опустил взгляд и увидел, что Олав сидит на корточках. Он что-то говорил мне, но я ничего не мог разобрать. Вой ветра, отчаянное ржание перепуганной лошади и крики сражавшихся заглушали его слова. Мальчишка напомнил мне выброшенную на берег рыбу, которая беззвучно открывает и закрывает рот.

Из снежного вихря возникла какая-то фигура, она налетела на меня и шарахнулась в сторону. Я успел разглядеть лишь беззубый рот, разверстый в крике. Опять этот чертов монах!

Протянув руку, я попытался сграбастать его за рясу. Под руку мне попалась одна из его котомок, и я вцепился в нее мертвой хваткой. Раздался вопль, и в ту же секунду Мартин что было силы лягнул меня. Резкая боль обожгла мою лодыжку, я поскользнулся и опрокинулся на спину. Над головой у меня пролетел некий предмет, который на поверку оказался тяжелым кожаным башмаком. Я лежал, сжимая в руке дурацкую котомку, и злился оттого, что этот проклятый Мартин снова — в который уж раз! — сбежал.

Лошадка наша от страха совсем взбесилась. Она взбрыкивала и становилась на дыбы, пытаясь освободиться от упряжи и умчаться подальше от этого жуткого места. В результате ее усилий телега опасно накренилась, затем и вовсе опрокинулась. Постромки лопнули, и обезумевшее животное рванулось прочь.

Краем глаза я заметил, что Воронья Кость опустился на колени и стал лихорадочно копать снег. Я продолжал лежать, прислушиваясь к волнам боли, которые поднимались от ушибленной ноги прямо к моей бедной голове.

Не знаю, сколько все продолжалось, но только я с удивлением заметил, что свет вокруг начал меркнуть — будто преждевременно наступили зимние сумерки. Крики тоже стали тише. Нет, они не исчезли совсем, но как-то отодвинулись… словно бы спрятались за воем ветра. Всадники превратились в неясные размытые фигуры, которые едва двигались в снежном вихре. Я понял, что сознание покидает меня. Усилием воли я заставил себя встать на четвереньки. И как раз вовремя, потому что в ту самую минуту один из всадников вырвался из снежной круговерти и устремился на меня. Я успел заметить занесенную для удара кривую саблю, и в следующий миг удар обрушился на меня. По счастью, он угодил в котомку, которую я по-прежнему сжимал в руках. Один удар сердца, и всадник с ликующим воплем умчался прочь. А я снова упал навзничь, едва не выпустив из рук свою добычу. Нападавший развернул коня, чтобы вернуться и добить меня.

Но тут рядом объявился Торкель. Он с ревом выскочил из снежной пелены, размахивая своим мечом. Ему удалось выбить всадника из седла, и обезумев от страха и ярости, он продолжал наносить ему один удар за другим. К сожалению, добрая половина из этих ударов пропала втуне, поскольку Торкель не только рубил, но и колотил мечом плашмя. Тем не менее его действия подарили мне несколько секунд, которые и спасли мою жизнь.

— Сюда, ярл Орм, — прокричал Олав, дергая меня за штанину. — Лезь внутрь.

Теперь я увидел, для чего он рыл снег. Под свалившейся телегой образовалось нечто вроде прохода — в точности, как двери у исландских землянок, — и ход этот вел внутрь, под телегу. Торкель тоже это увидел и двинулся ко мне. Стрелы торчали из него во все стороны, но, очевидно, не причиняли ощутимого вреда.

Только я успел подивиться такому чуду, как дело коренным образом изменилось. С Торкелем всегда так: в решающий миг удача отворачивается от него. Он был уже в трех шагах от меня, когда прилетела очередная — и последняя — стрела. Она вошла ровнехонько в левый глаз Торкеля и вышла чуть пониже правого уха, извергнув целый фонтан темной крови и раздробленных костей. Мой бывший побратим со стоном упал, привычно кляня злую судьбу.

Я не стал терять времени. Опустившись на четвереньки, я лихорадочно протискивался в выкопанный Олавом ход. Это было нелегко. Я чувствовал, что еще немного, и окружавшие меня сумерки превратятся в глухую ночь. Положение спас Воронья Кость, который умудрился-таки втащить меня под телегу. Некоторое время я лежал молча, лишь сбитое дыхание с хрипом вырывалось из груди. Злобно завывал ветер, в стены нашего хлипкого убежища колотилась разгулявшаяся пурга, отчего вся телега скрипела и сотрясалась.

Сил разговаривать не было. Я, похоже, ненадолго заснул… или, скорее всего, просто потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что Олав даром времени не тратил. Он подтащил три мешка и загородил вход в наше временное жилище. Один из мешков порвался, и из него просыпалось зерно. Ветер по-прежнему кидал снег в щели между досками, но задувать стало ощутимо меньше. Из этого я сделал вывод, что снаружи намело изрядные сугробы.

— Ну, что ж, — сказал я. — Зерно у нас есть, вода тоже — вон снегу сколько навалило. Если б удалось развести огонь, можно было бы испечь лепешки.

— Ну да, — ухмыльнулся Олав. — А если б к этим лепешкам добавить еще и мясо с подливкой, то получился бы пир горой. Да ладно… У нас есть черствый хлеб и остатки сушеного мяса. Так что с голоду не помрем, пересидим метель. Как думаешь, ярл Орм, долго она продлится?

Я неопределенно пожал плечами. По правде говоря, я и сам не знал, но признаваться не хотелось. В конце концов, Олав — при всех его необычных способностях — всего-навсего девятилетний мальчишка. Не стоит пугать ребенка, и так у него голос дрожит.

Я почувствовал жажду и пожевал немного снега. Еще одну снежную лепешку я приложил к больной ноге, надеясь, что ушиб окажется не слишком плохим. Проклятый Мартин — лягается, как строптивый мул. Ну, ничего, он, по крайней мере потерял свой башмак. В такую погоду ему тоже придется несладко. Надеюсь, он подохнет медленной и болезненной смертью, отморозив себе ту самую ногу, которой пнул меня.

Тут я вспомнил еще кое о чем. Котомка монаха — надо бы исследовать ее содержимое. Я подтащил к себе мешок, который сильно пострадал от удара мечом. Внутри лежал какой-то сверток, завернутый в грязный вадмаль. Ткань тоже превратилась в обрывки, и я попросту отбросил ее. Глазам моим предстало… Ха, я был почти уверен, что увижу обломок Святого Копья, за которым охотился монах. Но нет — внутри лежал мой собственный рунный меч. Очевидно, Мартин прихватил его, надеясь продать Свенельду все разом — и меня, и мой меч, служащий ключом к сокровищам Аттилы.

И я в очередной раз подивился причудливости замыслов Одина, который таким невероятным путем вернул мне мою собственность.

— Тот самый меч, который ты добыл в гробнице Атли? — спросил Воронья Кость, во все глаза глядевший на оружие.

Я повертел меч в руке, любуясь великолепной рукоятью и вырезанными на ней рунами. Даже при здешнем скудном освещении лезвие блестело, словно смазанное маслом. По всей его длине змеился затейливый узор — недаром меч назывался рунным.

— Он волшебный? — Олав протянул палец, чтобы коснуться клинка, но затем передумал и быстро отдернул руку.

Мальчик безмолвно наблюдал, как я снова заматываю клинок в тряпку. Без него, без моего рунного меча, стало даже как-то темнее в нашем убежище.

Потом мы долго сидели молча, прислушиваясь к завыванию ветра. Метель, похоже, и не думала утихать. В щели меж досок задувало, под стенками уже изрядно намело снегу. Голова моя все так же болела, но даже сквозь боль и дурноту я слышал, как мальчишка клацает зубами.

— Придвинься ближе, — сказал я. — Ты совсем замерз.

Олав не шелохнулся. Помолчав какое-то время, он выдавил из себя:

— Я описался… тогда, во время боя.

Видно было, что признание далось ему нелегко. Мальчишка, что с него возьмешь! Больше всего на свете он боится выглядеть трусом.

— Это не важно, — сказал я. — Но если сейчас ты не придвинешься, больше тебе вообще не придется писать.

Я почувствовал, как Олав переполз в темноте и устроился у меня под боком. Я обнял мальчика, накинув на него свой плащ. Так мы и сидели — обнявшись, одаривая друг друга тем малым количеством тепла, которое еще сохраняли наши тела. Постепенно воздух в замкнутом пространстве начал прогреваться. То есть нам по-прежнему было холодно, но я видел, что иней на бортиках телеги растаял, а затем вновь начал кристаллизоваться в странные, непонятные узоры.

Я ощущал слабый запах мочи, который исходил от мальчишки, а также горячие волны стыда с маленькой ледяной струйкой страха. Но все это было несущественно, главное, мы худо-бедно согревали друг друга.

В какой-то момент я почувствовал, что проваливаюсь в сон, и усилием воли заставил себя поднять отяжелевшие веки. Любой северянин знает: спать на морозе нельзя, ибо смерть, как известно, коварно подкрадывается во сне.

Я стоял на носу «Сохатого», который гнулся и трещал под напором мощной штормовой волны. В воздухе висела водяная пыль, которая каплями оседала у меня на лице. Оглянувшись, я увидел лица людей, которых когда-то знал. Ближе всех ко мне стоял Кальв — хирдманн, которого мы потеряли на подходе к Бирке. Это случилось во время моего первого плавания на «Сохатом»: парень зазевался, и мокрый парус скинул его за борт. Не успели мы опомниться, как он скрылся в бурлящих водах Балтийского моря. Сейчас Кальв улыбался и махал мне рукой. Мол, давай к нам… Стало быть, я умер и нахожусь на пути во владения Эгира. Я понимал и тихо удивлялся: когда это — и как? — я успел помереть… и почему ничего не помню?

Я снова отвернулся к морю, пытаясь отыскать разгадку в кипящих волнах. Но мне мешала пена, которая облепила все лицо. Она жалила меня, подобно сердитому пчелиному рою, и я никак не мог от нее освободиться. Затем передо мной выросла страшная морская тварь — то ли скат, то ли гигантская медуза… Чудовище облапило мое лицо, принялось его обсасывать и облизывать…

— Ну, все-все… оставь его. Молодец, хороший мальчик.

Яркий свет слепил глаза, и в этом нестерпимо-белом свете маячили какие-то неясные фигуры. Что-то дышало и пыхтело перед самым моим носом. Одновременно чей-то горячий шершавый язык вылизывал мне лицо.

— Фу, пшел вон!

Кобель из нашей домашней своры жалобно взвизгнул, когда подошедший Финн пнул его ногой. И тут же свет пропал, заслоненный ухмыляющейся физиономией моего побратима.

— Вообще-то тебе бы стоило расцеловать этого пса, — сказал он со смехом. — Это его чуткий нос привел нас к тебе, Убийца Медведя. Никто б и не подумал искать вас здесь… А с телегой вы хитро придумали, молодцы.

11

По возвращении в деревню Бьельви внимательно осмотрел мой череп и пришел у выводу, что мне страшно повезло. Сзади на шее у меня красовался огроменный синяк, цвету которого мог бы позавидовать сам Биврест, радужный мост в Вальхаллу. Кожа на лодыжке — там, куда пришелся удар Мартина — была содрана, но сама кость, благодарение богам, уцелела.

Присутствовавший при осмотре Квасир только головой покачал с плохо скрытой усмешкой. Это был наш давний спор. Я верил, что рунный меч обладает свойством хранить своего владельца от серьезных неприятностей. Квасир же все, что со мной происходило (и не происходило), относил исключительно на счет моей молодости, природного здоровья и особого благорасположения Одина.

Я бросил взгляд на побратима и произнес с благодарным кивком:

— Клянемся на кости, крови и железе.

Квасир пренебрежительно отмахнулся от моих благодарностей и бросил некий предмет. Неловко поймав его, я обнаружил, что это утерянная обувка Мартина.

— Мы выкопали его из-под снега, неподалеку от входа в ваше убежище, — сообщил Квасир. — Почти рядом с телом Торкеля.

Я взвесил на руке тяжелый башмак из воловьей шкуры, рассмотрел толстую подошву с металлическими гвоздями и понял, какой же я все-таки счастливчик. Удар такой штукой должен был сломать мою ногу, как сухой прутик. Когда я сказал об этом побратиму, тот задумчиво потер свой здоровый глаз и пожал плечами.

— Думаю, к твоей удаче приложил руку хозяин этого башмака, — заметил он и тут же поправился с ухмылкой: — Вернее сказать, ногу… — И, видя мое недоумение, кратко пояснил: — Хельшун.

Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Клянусь Одином, Квасир-то прав! Осторожно отложив предмет в сторону, я посмотрел на него новыми глазами. Ну, так и есть — башмак Хель! Обувку эту изготавливают специально для покойников, которые при жизни слыли особо жестокосердными. Считается, что такому человеку уготована долгая и тяжелая дорога во владения Хель. Путь его будет усеян терниями, а река, которую придется пересекать, — острыми камнями и ядовитыми змеями. Так что подобные башмаки с толстой и прочной подошвой являются проявлением незаслуженной доброты со стороны родственников и друзей усопшего.

— Точно, так и есть, — пробурчал Финн, вошедший в комнату и успевший услышать слова Квасира. — Сейчас какой-то бедняга бредет по тернистому пути в Нифльхель и проклинает монаха, ограбившего его могилу.

Судя по всему, Мартина это не слишком волновало. Он не считал зазорным разрыть могилу проклятого язычника и взять то, что понадобилось христианскому монаху. Тем не менее факт сам по себе примечательный. Он показывает, как низко пал Мартин. Сейчас никто бы не узнал в нищем побирушке того блестящего и щеголеватого священника, который некогда вел богословскую беседу с Иллуги Годи в парадном зале крепости Бирки.

— А как мальчишка? — спросил я.

— Обоссался и немного замерз, — усмехнулся Финн. — А так в полном порядке. Ты спас ему жизнь.

— Да нет, все как раз наоборот — это он спас мне жизнь, — признался я. — Ведь это Олав придумал хитрость с телегой.

Брови Финна в удивлении взлетели вверх. Побратим молчал, но ничего говорить и не требовалось. И без того было понятно, что я должен ощущать, задолжав Вороньей Кости вергельд за мою жизнь. А чувствовал я себя человеком, который проваливается в бездонную трясину. Рано или поздно этот маленький паршивец Олав взыщет с меня должок, да так, что мало не покажется. Впрочем, стоит ли убиваться заранее… Поживем — увидим.

— А другой труп? — поинтересовался я. — Ну, тот, с которым сражался Торкель?

Честно говоря, не знаю, зачем я спросил. Я же помнил, какое неприглядное зрелище представлял из себя противник Торкеля после того, как тот обработал его своим мечом. И вряд ли он стал выглядеть лучше после двенадцатичасового пребывания под снегом.

— С ним тоже все в порядке, Торговец, — ответил Финн. — Как был женским, так и остался.

При этих словах мы все посмотрели в угол — на спеленатый окаменелый сверток, который мы забрали с места боя. Труп, несомненно, принадлежал женщине. Меня дрожь пробрала, когда я вспомнил пронзительный крик, с которого началась вся заварушка. А потом — бесконечный снегопад и всадники, кружившие вокруг нас… И безумная ярость Торкеля, обрушившаяся на эту неизвестную.

Мы рассмотрели труп еще в степи. Стоило Оспаку очистить его лицо от налипшего снега, как Тин вздрогнул и прошептал:

— Ойор-пата.

После этого маленький булгарин замкнулся в себе и не вымолвил больше ни слова. Спасибо Абрахаму, высокому рыжеволосому хазарину, знакомому с языком своих соседей-степняков. Он объяснил нам, что слово это переводится со староскифского языка как «мужененавистницы».

Тело женщины было изрядно изрублено мечом Торкеля — похоже, он дал выход своей ненависти, замешенной на страхе. Но то, что осталось, позволяло сделать определенные выводы о личности погибшей. Прежде всего, женщина не являлась рабыней. Одежда ее была из дорогой ткани и к тому же с большим количеством золотых украшений. На безжизненно-белых щеках — синие татуировки, придававшие лицу суровое выражение. И, кроме них, старые побелевшие шрамы. Волосы женщины, заплетенные в косы, были скреплены сзади в хвост — именно так поступают воины перед началом сражения.

Она была достаточно молода, однако ни у кого бы не повернулся язык назвать ее хорошенькой. И вообще, как справедливо заметил Иона Асанес, рядом с такой женщиной как-то не хочется думать о любви. На шее у нее болтался огромный клык дикого вепря, и я особо не сомневался, что убила она зверя собственноручно. На ладонях у женщины обнаружились грубые мозоли. Большие пальцы окружали твердые окостеневшие наросты, на одном до сих пор сохранилось прижимное кольцо.

— Вот к чему приводят ежедневные занятия с мечом и степным луком, — заметил Финн. — Кроме того, посмотрите, какая она кривоногая. Большую часть жизни эта женщина ездила верхом. Как-то не верится, что этими самыми руками она варила суп или шлепала малолетних неслухов.

Ну, руки-то ладно, у нас и самих ладони не краше. Куда больше смутила голова женщины: она была необычной удлиненной формы, со скошенным назад лбом. Да и шрамы на щеках выглядели нарочито прямыми — не похоже, чтобы она заработала их в случайном бою. У тех, кто видел это, рука сама потянулась сотворить охранный жест. Кто-то прошептал слово «Нифльхель», и остальные зашикали.

— Она что, из карликов? — спросил Гирт. — Интересно, и когда это подземные кузнецы успели превратиться в остроголовых баб, которые скачут по степи и сражаются не хуже мужчин?

Объяснения мы получили от Ионы Асанеса, хоть Абрахам и ворчал на него, что, мол, негоже говорить о таком. Якобы еврейское священное писание вообще запрещает поминать нечистых духов.

Тем не менее Асанес сказал:

— Геродот.

— Что-что? — заинтересовался Финн, оторвавшись от своего занятия (он пытался впрячь лошадь в перевернутую и вновь водруженную на колеса телегу).

— Не что, а кто, — поправил Иона. — Был такой греческий историк. Он писал о женщинах, которые жили во времена древних героев. Женщины-воины из скифского племени звались амазонками и были очень похожи на эту незнакомку. Величайший в мире силач по имени Геракл сражался с ними и одержал победу. Правда, было это давно… Я прочел об этом в книге из Новгородского монастыря.

Тут все умолкли, пораженные тем фактом, что среди них, оказывается, есть человек, который не только держал в руках, но и читал книгу. Многие увидели юного грека в совершенно новом свете.

— Они все еще живут, — вмешался в разговор Морут, маленький смуглый хазарин. — Женщины эти принадлежат к одному из яских племен.

— Как ты смеешь! — пророкотал бас Абрахама. — На само упоминание о них наложен херем.

— Что такое херем? — спросил простодушный Гирт.

— Ну, это своего рода приговор, — пояснил Морут. — Тебя объявляют недостойным последователем Торы.

Тора — это собрание священных саг иудеев и одновременно свод весьма строгих правил. Нарушение одного из запретов грозило Моруту исключением из числа евреев. Я достаточно насмотрелся в Бирке на людей их племени — и хазар, и радонитов, — чтобы понять: для еврея это самое страшное наказание.

Однако маленький хазарин не выглядел напуганным.

— Я охотник и следопыт, — сказал он, пожимая плечами. — У Абрахама другое положение. Он из касты воинов. Воины не могут перестать быть евреями. И требования к ним гораздо строже: они обязаны следовать всем заветам Торы и в детстве непременно должны пройти обрезание. Мне тоже его сделали в свое время… Но сейчас многое изменилось. Половина моей родни перебралась на юг и наверняка приняла мусульманство. Я тоже подумываю переселиться и заделаться мусульманином. Хотя… Их вера запрещает пить эль и зеленое вино — для меня это немалая жертва.

Финн тут же пустился в рассуждения о глупости религии, которая запрещает пить… не говоря уж о том, чтобы допустить нож к своему мужскому достоинству. Я не стал говорить, что далеко не все хазары являются иудеями. Воины и другие благородные касты — те, конечно, исповедуют иудейскую веру. Хотя позже я выяснил, что даже среди них бывают исключения. Многие из хазар, поступившие на службу в хирд Великого Города, вынуждены были креститься и нисколько о том не жалели.

Правда, сам я не очень это понимал. Как можно отбросить веру и родных богов? Словно старый плащ, который решил заменить на новый…

Важные мысли, но я выкинул их из головы по возвращении в Малкиев. На меня сразу же обрушились заботы поважнее. Показавшись лекарю, я тут же отправился на встречу с Владимиром, Сигурдом и Добрыней. Мы уединились в избе старосты для обсуждения дальнейших планов. Не прошло и пяти минут, как к нам присоединился Воронья Кость. Владимир прямо-таки сиял от радости, что вновь обрел своего товарища. Они отошли в уголок и принялись о чем-то шептаться.

— Клянемся на кости, крови и железе, — произнес я в ответ на поздравления со счастливым возвращением. — Старая клятва помогла мне вернуть меч.

Сигурд понял смысл моих слов и недовольно поджал губы. Пусть обижается, я сказал то, что хотел сказать. Действительно, сам Сигурд и пальцем бы не пошевелил, чтобы помочь мне. Он и в погоню-то отправился исключительно из-за Олава, своего кровного родича. Что касается юного князя, того заботил лишь рунный меч — как ключ к сокровищам, которые он уже почитал «своими». Про Добрыню уж и вовсе не говорю. Всем этим людям нет никакого дела до меня. Если я до сих пор жив, то только благодаря своим побратимам и тому давнему обету, о котором я напомнил Сигурду. Мысль эта наполняла меня теплым чувством общности и уверенности в своих силах. Надо же… а ведь я всю свою жизнь только и делал, что отталкивал от себя это чувство.

Тут в разговор вмешался Воронья Кость.

— Совершенно верно, — подтвердил он с понимающей улыбкой.

Вот и понимай, что он имел в виду — этот непростой мальчишка. Сигурд, казалось, собирался поспорить с племянником, но передумал. Махнул рукой, хотя было заметно, что высказанная правда колет ему глаза.

Затем оба мальчика скрепили дружбу воинским рукопожатием, когда пальцы обхватывают запястье. При этом они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу. Вид у них был, как у двух братьев, давным-давно разлученных судьбой, но сумевших заново воссоединиться. Мне даже на миг показалось, что я несправедлив в своей оценке юного князя… и Владимира волнует не только спрятанный клад.

Но затем новая мысль возникла у меня в голове, и она мне совсем не понравилась. С легким чувством дурноты я подумал: а разве не может быть так, что Воронья Кость наложил легкий — почти неощутимый — сейд на своего венценосного приятеля? И сколько я ни повторял себе: «Ерунда, ведь он всего лишь девятилетний ребенок»… но полностью освободиться от подозрений не мог. И этому человеку я теперь обязан жизнью?

— Они чуть было не опоздали, — на своих привычных басовых нотках прогудел Добрыня. — По словам Тина, он никогда прежде не видел, чтобы буран налетел с такой скоростью и с такой силой.

Бураном в земле русов называли такие вот зимние бури — с ветром и снегом. По словам Квасира, их спасательная группа уцелела лишь благодаря предусмотрительности Тина, который захватил свою юрту — древнюю степную хижину, представлявшую собой костяк из стволов молодых деревьев, обтянутый овечьим войлоком. Перевозят ее в разобранном состоянии, а затем буквально в десять минут собирают на нужном месте. Финн тоже подтвердил слова побратима — мол, все так и было, — а от себя еще добавил, что по прочности булгарская юрта не уступит добрым исландским домам.

— Хочу напомнить, что буран — не единственная угроза, — проворчал Сигурд.

— Именно, — поддержал я воеводу. — Есть еще женщина.

Добрыня огладил свою бороду и недовольно нахмурился.

— Если верить Тину, то все нападавшие были женщинами, — сказал он. — Булгарин утверждает, будто эти женщины придерживаются старых обычаев гуннов. В частности, некоторым избранным детям нарочно вытягивают головы.

Все примолкли, переваривая услышанное. Я попробовал себе представить, как это делалось, и мне стало не по себе. В наступившей тишине хорошо было слышно, как мальчики разговаривают и смеются в своем углу. Наверняка Воронья Кость знакомил юного князя со своим видением недавних событий. Готов побиться об заклад, что Олав ни словом не упомянул о том, как описался от испуга во время внезапного нападения.

— Женщины-воины принадлежат к одному из неких племен, — продолжал Добрыня. — К сожалению, в настоящее время племя не властно над своими воительницами. Прежде, когда хазары были сильны, им удавалось держать мужененавистниц в узде. Однако теперь, когда Святослав сокрушил хазар, ясы вышли из-под их власти. И, похоже, на просторы степи выплеснулся буйный ужас.

— Но чем мы вызвали их ненависть? — спросил Сигурд, нахмурившись. — Почему они нас преследуют?

— Хотят остановить нас, — ответил я вместо Добрыни. У меня не было ни малейших сомнений в собственной правоте. Ответ этот мгновенно возник в моей голове — будто я увидел его вырезанным в камне. — Они не желают, чтобы мы достигли гробницы Атли.

Добрыня бросил на меня сумрачный взгляд из-под седых бровей и подтвердил:

— Тин тоже так считает. Он утверждает, будто предки этих женщин были приближенными Аттилы в ту пору, когда он повелевал всеми степными племенами. Он и сам был великим воином, а посему ценил этих мужененавистниц за особую ярость в бою. Они же платили Аттиле беззаветной преданностью, поскольку он возвысил их над остальными ясами и дал возможность проявить себя.

— А тебе откуда это известно? — бросил на меня подозрительный взгляд Сигурд. — Они не чинили вам препятствий, когда вы впервые отправились к могиле Атли?

Нет, тогда мы не сталкивались с женщинами-воительницами. Наверное, все по той же причине: при хазарах они не смели совершать свои кровавые набеги. В конце концов, они представляли собой лишь незначительную часть яского племени. Где им было тягаться с могущественной хазарской империей!

Я озвучил свои соображения, однако кое о чем предпочел умолчать. Например, мне было очень интересно, откуда здешние амазонки узнали месторасположение гробницы Атли. Позже об этом заговорил Тин. Он высказал предположение, что знания эти передавались из поколения в поколение и принадлежали лишь избранной части племени. И снова я промолчал, поскольку у меня имелись собственные догадки на сей счет. И догадки эти были связаны с воспоминанием о Хильд — такой, как я видел ее в последний раз. Я помню, с какими глазами — бездонно-черными, полными необъятной ненависти — рубилась она со мной в могильнике Аттилы. Картина эта явственно всплыла в моей памяти, подобно тому, как труп утопленника всплывает из речного ила.

— Да уж, мы наголову разбили степняков, но не можем воспользоваться плодами победы, — вздохнул Добрыня. — После смерти Святослава на Руси не стало твердой руки — такой, которая смогла бы удержать в узде этих чокнутых баб.

Сигурд поправил свой серебряный нос. Я уже заметил, что он испытывал неприятные ощущения, когда хмурился. А на протяжении этого разговора хмуриться ему приходилось то и дело.

— Итак, что мы имеем? — прорычал новгородский воевода. — Кучку ненормальных баб на лошадях, которым не терпится сразиться с нами. А также проклятого Ламбиссона, который успел опередить нас на несколько дней в этой гонке. Верно? Ну, так я вам скажу: мои парни справятся с подобными затруднениями.

— Тин дальше не пойдет — даже под угрозой меча, — сообщил Добрыня.

Сигурд сердито засопел:

— Вот как? Ну, и невелика беда… Посадим на кол мерзавца и двинемся дальше. У нас и без него хватает следопытов.

Я считал (и высказал это вслух), что мы не имеем права отмахиваться от страхов Тина. И Добрыня согласился со мной. Как бы Сигурд ни хорохорился, мы имеем дело не с простыми воинами. Обычную легкую конницу — даже превосходящую нас числом — мы могли бы победить. Но это не обычные всадницы. И не обычные женщины. Обычные женщины не налетают в степи с диким криком, потрясая мечом и боевым луком. В них присутствовала некая потусторонняя странность, и с этим приходилось считаться. Особенно если вспомнить необычную форму черепа и синие отметины на щеках.

У нас, северян, тоже существуют предания о так называемых скьялдмейер — то есть щитовых девах. Но предания эти относятся к седой старине, к тем временам, когда Один и Тор ходили по земле среди людей. Всем известны имена Висмы, Вебьорг и других великих предводительниц воинов, сражавшихся в эпоху Бьорна Железнобокого. Если верить нашим героическим сагам, это были достойные воительницы.

Но одно дело слушать увлекательные рассказы возле костра, и совсем другое — столкнуться с подобным в жизни. И хотя все мы восхищались женщинами, способными с оружием в руках защищать свой очаг, думаю, никто из современных мужчин не одобрит женщину, которая покидает этот очаг ради того, чтобы встать в стену щитов.

Весть об уходе Тина мгновенно распространилась среди нашего воинства. Она породила панику, которая росла с каждым днем и лишала людей последних остатков мужества. Вокруг только и разговоров было, что о таинственных «убийцах мужчин» с их магическими способностями.

— Но мы не можем повернуть назад из-за каких-то там… женщин! — взорвался Сигурд, и Добрыня зашикал на него, призывая к тишине.

Взгляд его метнулся с воеводы на меня, и взгляд этот был мрачным и острым, словно стальной гвоздь в подошве.

— Не бушуй понапрасну! — рявкнул суровый новгородец. — Владимир все равно не откажется от своей затеи.

Затем он повернулся ко мне и произнес с горечью:

— Тебе-то известно, какой властью обладает эта куча серебра. Ведь проклятое сокровище буквально околдовало твоих людей, не так ли, ярл Орм?

Мне нечего было возразить Добрыне. Поэтому я лишь молча кивнул. Действительно, одержимость сокровищами Аттилы подобна заразной болезни, от которой не так-то легко избавиться. Я видел клеймо этой болезни на лице юного князя. Подобно невидимой отраве, она просочилась в сердце Владимира и питала его мечты о богатстве и могуществе.

— Ну, значит, так тому и быть, — вздохнул Добрыня. — Похоже, никто из богов не снизошел к моим мольбам.

Он с самого начала не одобрял идею зимнего похода. Мы все это знали и видели обугленные останки жертв, которые Добрыня втихую приносил своим богам — Перуну Громовержцу, Сварогу Ходящему по Небу, Повелителю Ветров Стрибогу и даже непонятному божеству по имени Ярило (который, на мой взгляд, являлся не чем иным, как огромным удом на ножках). Да только куда этим лживым божкам состязаться в силе с нашим Одином — небесным Всеотцом, даровавшим миру магию познания! Никто из славянских кумиров не помог Добрыне достучаться до здравого смысла его племянника.

— Ну, ничего, — проворчал Сигурд. — Как говорят у нас в Новгороде, кулик невелик, а все-таки птица.

— У тебя, случаем, нет старой бабки, любительницы всяческих присловий? — спросил я. — А то выяснится вдруг, что вы с Рыжим Ньялем давно разлученные родственники…

При этих моих словах разговор в углу смолк. Мальчики обменялись быстрыми взглядами и одинаково прыснули в кулаки — что снова заставило Сигурда нахмуриться.

На том наше обсуждение завершилось, и я пошел в амбар, отведенный для проживания Обетного Братства. Воздух с мороза показался мне душным и спертым. Я отметил, что за время моего отсутствия побратимы успели сложить очаг, и сейчас в нем весело потрескивал огонь. Однако лица людей, собравшихся возле очага, отнюдь не выглядели веселыми. Напротив, я бы сказал, что в амбаре царила безнадежно-мрачная атмосфера. Конечно, товарищи были рады моему возвращению и попытались выразить свою радость — Онунд Хнуфа даже улыбнулся, что само по себе являлось небывалым событием. Как выяснилось, один из наших побратимов — а именно юный Пай — был серьезно болен, и тревога за него отравляла любое веселье.

Парень лежал в затемненном углу, хриплое дыхание с трудом вырывалось из его груди. Этот жуткий скрежещущий звук болезненным спазмом отзывался в животе у всех, кто сидел в полутемном сарае, нашем временном доме. Неподалеку маячил Бьельви-лекарь, на лице его была написана крайняя озабоченность. Иона Асанес тоже находился там. Он сидел в изголовье и беспрестанно менял мокрую тряпку на лбу у Пая.

Бедняге было совсем плохо. Он лежал обнаженным, и все его тело лоснилось от обильного болезненного пота. Пай ничего не замечал, все его силы уходили на то, чтоб сделать очередной вздох. Тордис хлопотала возле постели, пытаясь закутать больного в теплое одеяло или хотя бы в вадмалевую простыню. Но тот скидывал все покровы, попутно разбрасывая крупные капли пота. Я посмотрел в пустые глаза Тордис и прочитал в них приговор парню. Бьельви на минутку оставил больного и направился к огню, на котором побулькивал какой-то целебный отвар.

— Как дела у парнишки? — спросил Гизур.

— Неважно, — вздохнул лекарь, помешивая деревянной ложкой в горшке.

— У него, верно, холера, — объявил подошедший Иона. — Я как-то читал книгу одного киевского монаха. Там было написано, что такая лихорадка бывает при холере.

— Ну, конечно, Иона Асанес, — спокойно ответил Бьельви. — Кому и знать, как не тебе? Ты же у нас здесь главный лекарь.

Иона обиженно дернул плечом, но все же продолжал настаивать:

— А чем ты его поишь? Мы все имеем право знать, как ты лечишь нашего товарища.

Бьельви перелил немного отвара в деревянную мисочку и, выпрямившись, бросил на Иону утомленный взгляд.

— Не вижу смысла отвечать на твой вопрос, Иона Асанес, — сказал он. — Делиться с тобой познаниями все равно, что пытаться налить медовуху в доверху наполненный рог. Только добро зря переведешь…

Кто-то засмеялся, и Асанес вспыхнул от обиды. Да уж, умеет старина Бьельви поставить человека на место. Он повернулся к постели больного и едва не наткнулся на меня.

— Ярл Орм…

— Здравствуй, Бьельви. Насколько все плохо?

Маленький лекарь горестно покачал кудлатой головой.

— Скорее всего, он умрет. Проклятая простуда съедает его легкие изнутри. Мне и раньше доводилось такое видеть. Лечение всегда одно и то же: мед, липовый цвет, березовый сок… ну, и подходящая молитва доброму Фрейру. Некоторым это помогало, и они выздоравливали. Сейчас я тоже перепробовал все средства, но без особого успеха. Я делал ставку на молодость Пая, но, к сожалению, парень от рождения слаб в груди. Ты же помнишь, он вечно кашлял…

И Бьельви усталой, шаркающей походкой снова пошел в угол, где метался на постели несчастный Пай. Обернувшись, я увидел рядом с собой Квасира. Выглядел он странно: привычная повязка на одном глазу сливалась с угольным пятном, которое он по совету степняков навел вокруг другого глаза. В темноте казалось, будто оба глаза у него замотаны тряпкой.

— Сегодня ночью помрут еще двое дружинников, — понизив голос, сообщил мне Квасир. — У одного то же самое, что и у нашего Пая. А у второго — кровотечение из задницы, никак не остановить. Говорят, он присел справить нужду, а дерьмо возьми да и замерзни у него внутри. Вроде как он что-то себе порвал… вот теперь помирает. Не лучшая смерть для воина.

Мимо прошла Торгунна с кружкой горячего бульона и черной краюхой в руках. Она невесело улыбнулась мне и сказала:

— Тяжелые времена настали, Торговец. Хотела бы я сейчас оказаться в Гестеринге рядом со своим пуховым одеялом. Знал бы ты, как я по нему скучаю! Небось сейчас под моим одеялом нежатся Ингрид с Ботольвом.

Торгунна произнесла это насмешливо, без тени горечи в голосе. И к тому же назвала меня давно забытым именем: это прозвище дали мне друзья в далекие и куда более счастливые времена.

Я сочувственно похлопал ее по руке. А что еще оставалось? Мы оба понимали, сколь долгий и тяжелый путь нам предстоит пройти, чтобы снова оказаться в родном Гестеринге. И не факт, что Торгунне когда-либо удастся увидеть ее пуховое одеяло. Она пожала плечами и отправилась дальше, по дороге отвесив пару подзатыльников шотландским рабыням Хекье и Скирле и пристроив их к какой-то работе.

Немного погодя Бьельви подал мне условный знак — мол, подойди, пора. С тяжелым сердцем направился я в угол, где задыхался и обливался холодным потом Пай. Волосы его намокли и облепили белое, словно снег, лицо. Рядом стояли Финн и Тордис с Торгунной. Женщины суетились, что-то поправляли на постели. На мой взгляд, занимались они этим больше для самих себя — чтоб не рыдать, — нежели для Пая.

Иона Асанес, бледный, с покрасневшими глазами, по-прежнему сидел в изголовье и держал за руку умиравшего товарища. Ну да, конечно, они были ровесниками и дружили с того самого дня, как встретились в Киеве. Как и положено парням их возраста, вместе гуляли, выпивали, радовались жизни. Не раз, глядя на них со стороны — как они в шутку борются или шагают по улице, обнявшись, — я завидовал молодости и беззаботности. И хоть я был всего немногим старше Ионы и Пая, сам себе я казался древним старцем. Порой мне даже мнилось, что замшелые камни моложе меня.

— Хейя, — негромко сказал я, приближаясь к постели Пая. — Вот ты где! Ну, конечно, я мог бы и сам догадаться. Ведь ты у нас парень не промах. Развалился тут, понимаешь, как конунг… а женщины вокруг так и пляшут.

Тень улыбки скользнула по измученному лицу Пая. Однако сказать он ничего не мог — только хрипло, с натугой дышал. Взгляд у него был безумный, как у раненого животного. Некоторое время мы оба молчали, затем Пай собрался с силами и прошептал:

— Я ведь… ничего… не сделал.

Стоявший рядом Финн покачал головой.

— Боги часто карают невиновных. Им не требуется особой причины, чтоб нанести удар.

— Нет… я не то имел в виду, — прохрипел Пай. — Я… слишком мало… прожил. Не успел ничего сделать. Я так хотел… прославиться. Чтобы мое… имя…

Силы оставили его, и бедняга умолк, так и не закончив фразу. Финн тихонько застонал, как от физической боли. Я видел, как у него шевелится борода — это на лице ходили желваки. Затем рядом с нами очутился Олав, и Пай приветствовал его слабой, вымученной улыбкой.

— Историю, — попросил он в промежутке между двумя мучительными вдохами. — Смешную… и короткую. Мое время… истекает… Надо идти.

Олав кивнул, едва сдерживая слезы. Зубы его были так крепко стиснуты, что я вообще сомневался, сможет ли мальчик говорить. Он тоже был по-своему привязан к Паю. Несмотря на разницу в возрасте, между ними сложилось некое подобие дружбы, замешенной на мальчишеском соперничестве. Во всяком случае, оба они проявляли интерес друг к другу. Я помню: Пай всегда восхищался необычными способностями мальчика и слегка завидовал его положению в обществе. Что касается Олава, то он, хоть и подтрунивал над пышными нарядами Пая (из-за которых ему, собственно, и дали прозвище Павлин), в глубине души завидовал старшему товарищу. Ему хотелось поскорее вырасти и вести вольную жизнь взрослого викинга.

И вот теперь настало время исполнить последнюю волю умирающего.

— Жил-был один разбойник, — начал Олав так тихо, что слышать его могли лишь мы, стоявшие в углу. — Назовем его… Паем. Как-то раз решил Пай отдохнуть в перерыве между делами и зашел в знакомый кабак. Выпил он изрядно — так что прямо там и заснул на лавке. И увидел он странный сон: будто какие-то люди, с которыми он что-то не поделил, задумали его убить. Снится Паю, что четверо недругов окружили его со всех сторон. Один принес с собой копье, чтобы выколоть глаза. Другой держит топор, намереваясь раздробить Паю пальцы и переломать ноги. У третьего в руках меч солидной длины, и незнакомец уже примеряется, как бы воткнуть этот меч Паю в горло. Но страшнее всех четвертый, который стоит с ножом и хочет отрезать бедняге ятра — чтобы потом воткнуть их ему в уши.

В этом месте Пай прыснул со смеху, но не рассчитал силы и надолго закашлялся. Приступ отнял у него чуть ли не все силы. Он смертельно побледнел, но воспаленные глаза светились неподдельным интересом.

Олав дождался, пока Пай худо-бедно восстановит дыхание, и продолжил свой рассказ:

— Наш разбойник проснулся с криком и обнаружил, что по-прежнему лежит на лавке в знакомом кабаке. «Фу! — подумал он. — Приснится же такое после доброй выпивки». Однако не успел он с облегчением перевести дух, как заметил, что и в самом деле окружен врагами. Поблизости маячат три отвратительных типа, которые поглядывают на него с явно недобрыми намерениями. У одного в руках копье, перепачканное в какой-то слизи — будто этим копьем только что кому-то глаз выкололи. Другой держит в руках окровавленный топор, а третий — меч солидной длины. А четвертого-то и нету!

Огляделся Пай по сторонам — и правда, нет четвертого! Улегся Пай снова на свою скамью и — не обращая внимания на приближавшихся врагов — произнес: «Хвала Одину! Это был просто страшный сон».

Пай тихо рассмеялся и сразу же снова зашелся в надсадном кашле. Некоторое время грудь его отчаянно вздымалась и опадала, тело сотрясалось в судорогах. Затем все прекратилось. Торгунна выждала несколько минут, затем утерла мокрое от слез лицо и склонилась к Паю. Пару секунд прислушивалась, пытаясь уловить слабое дыхание. Затем печально покачала головой и закрыла ему глаза. Иона Асанес уронил голову на руки и, не скрываясь, зарыдал.

Финн с трудом перевел дух.

— Вот тебе и слава, — с горечью сказал он, ни к кому не обращаясь. — В конечном счете все приходят к одному концу.

— Отличная история, — похвалил я Олава. — Он получил то, что хотел. Далеко не каждому удалось бы сделать такое — даже для лучшего друга. Боги наградили тебя даром…

Воронья Кость покачал головой. Его разноцветные глаза подозрительно блестели, лицо как-то разом осунулось и побледнело — мальчик стал похож на маленького старичка.

— Иногда это не дар, а проклятие, — едва слышно прошептал он.

Мы долго обсуждали, как бы похоронить своих мертвых в соответствии с северными законами. Все норманны настаивали на сожжении, поскольку были уверены: стоит нам уйти, как местные жители выкопают тела и снимут с них все ценное. Однако Владимир отказал в нашей просьбе, так как для этого требовалось разобрать на дрова один-два деревенских дома.

— Не понимаю, — возмущался Сигурд, недовольный тем, что его люди так и не обретут покоя. — Ты обобрал этих людей до нитки. Им придется зарезать последний скот, а по весне дело наверняка дойдет до того, чтоб жевать кожаные ремни. И при этом ты боишься разрушить пару жалких хижин!

Владимир стоял, сложив руки на груди и сверкая глазами на своего воеводу.

— Эти люди — подданные моего брата, — сказал он, упрямо выпятив подбородок. — Пока что… Но настанет день, и они станут моими. Мне не нужна их ненависть. Вполне достаточно, чтоб они боялись меня.

Я видел, что Сигурд не понимает князя. Я и сам не вполне постигал логику этого юного правителя. Зато Иона Асанес всецело его поддерживал.

— Владимир прав, — заявил он с улыбкой. — Князь является пастырем своего народа. Разумный пастырь стрижет стадо, а не вырезает его под корень.

И они вдвоем пошли плести и развешивать красивые словеса. Я послушал их пару минут и удалился. У меня было такое чувство, словно я иду по скользкому льду и не знаю, где упаду. Не понимал я их способа управлять людьми. Нет, я готов признать, что за этими молодыми будущее. Наверное, именно так через десять лет и будут править ярлы, князья и короли. Но сам я для такого не годился. Возможно, Иона Асанес окажется лучшим ярлом, чем я. Когда-нибудь в будущем…

Но не сейчас, и не для нашего Обетного Братства. Ибо что касается моих побратимов, они тоже люди старой закалки. И мы прекрасно друг друга понимали. Вот они стоят возле темных холмиков свежих могил, опираясь на длинные топоры, которыми только что рубили замерзшую, неподатливую землю.

Они ждали, чтоб их ярл сказал несколько слов. И я воспользовался этой возможностью, дабы сплотить Братство. Я напомнил о данном обете и о том, что бывает с клятвопреступниками. Они и сами видели, как все обернулось для тех, кто пошел за Мартином и Торкелем. Все эти люди ныне мертвы. Финн же, не мудрствуя лукаво, пообещал: любой, кто попытается впредь нарушить клятву, будет иметь дело лично с ним. И вряд ли проживет достаточно долго, чтобы испытать на себе гнев Одина.

Все утро ушло на подготовку к дальнейшему походу: мы приводили в порядок оружие и доспехи, а также изобретали новые способы утеплиться в дороге. Затем, ближе к обеду, мы отвязали лошадей, при помощи ножей очистили их копыта от наледи и, с большим трудом выломав деревянные колья из мерзлой земли (они еще пригодятся нам в пути), двинулись дальше на юг.

Отъехав от городища, я оглянулся и увидел на земляной насыпи одинокую человеческую фигурку. Лица я, конечно, не разобрал, но и без того был уверен: это Тин смотрит нам вслед. И долгое время, когда селение скрылось из вида, я ощущал на себе тоскливый взгляд.

Перед нами простиралась заснеженная степь, напоминавшая бескрайнее море с замерзшими волнами. Над степью нависало низкое серое небо, а по нему быстро скользили причудливой формы облака. В том мрачном настроении, в котором я пребывал, они напомнили мне обломки кораблекрушения.

— Только ветер может спасти нас, — удрученно пробормотал Гирт.

Ну, конечно, лишь ветра нам и не хватало! Со всех сторон послышались протестующие возгласы. Было так холодно, что вырывавшееся изо рта дыхание сразу же замерзало и превращалось в сосульки на бородах.

Гирт попытался объяснить свою мысль, с трудом выговаривая слова между вздохами:

— У снега есть желание. Он хочет укрыть всю землю белым пуховым покрывалом — таким белым, что сравниться с ним могут лишь чистейшие льняные простыни. А ветер с ним не соглашается. Это скучно, говорит ветер. Вот сейчас мы подуем и все сделаем по-своему. Здесь снегу будет побольше, а там поменьше. Что это снег разлегся на ближайшей крыше? Сейчас мы его перегоним во-он на то дерево… Так говорит ветер. Снег ненавидит его за эти каверзы, но поделать ничего не может. Он не способен запретить ветру дуть. Потому в безветренный день иногда можно расслышать, как горестно вздыхает снег. Он знает, что старается понапрасну. Сейчас заявится проказник-ветер — и все его труды пойдут прахом.

Наверное, мы бы посмеялись над простодушными рассуждениями Гирта, если б не было так холодно. Пальцы на руках и ногах покраснели и болели. Мы обматывали их слоями вадмаля, между которыми прокладывали охапки сухой травы. Это худо-бедно спасало от обморожения, но делало ступни такими толстыми и неуклюжими, что те едва влезали в стремена.

Один день незаметно перетекал в другой, и, казалось, путешествию нашему не будет ни конца ни края. Мы двигались по степи, подобно цепочке бесплотных теней. Лошади продолжали дохнуть, и теперь уже многие вынуждены были брести пешком. Кое-кто из людей Сигурда предпочел избавиться от доспехов. И то сказать, идти в долгополых металлических кольчугах не слишком-то удобно. Это стало поводом для шуточек и насмешек со стороны моих побратимов — им-то самим к пешему ходу было не привыкать. Но вмешался воевода. Он попросту прикончил одного из таких дружинников и тем самым положил конец и шуточкам, и разбрасыванию казенных доспехов.

Теперь мы шли молча и прислушивались к тихим вздохам снега.

В последующие несколько дней мы потеряли еще шестнадцать человек. Трупы, как правило, обнаруживались поутру — замерзшие, чересчур окоченевшие, чтоб хотя бы сложить им руки на груди. Большей частью они были из числа дружинников, но среди них оказались и двое наших побратимов. Клепп Спаки, дуя на застывшие пальцы, вырезал на небольших костяных пластинках имена погибших — Халли и Трост Сильфра. Оба просто легли и стали терпеливо ждать, когда милосердная смерть избавит их от холода, голода и прочих лишений тяжелого похода. И смерть не заставила себя долго звать: она явилась и заключила бедняг в свои объятия — мягкие, точно крылья белого ворона.

Ближайшие друзья Троста — Финнлейт, Оспак и Торвир — постояли возле неглубокой могилы, бросили в нее несколько серебряных монет, после чего Финнлейт подошел ко мне. Его широкое лицо, обрамленное спутанной бородой, в которой поблескивали сосульки, покраснело от холода. Глаза казались двумя голубыми льдинками.

— Мы тут втроем прикинули, — сказал Финнлейт, — и решили, что Трост, скорее всего, знал о предательстве Торкеля.

Ого, вот это заявление! За такое могли и убить. Обычно подобные обвинения выдвигались лишь на альтинге, где, согласно правилам, смертоубийства запрещены.

Однако Финнлейт, судя по всему, хорошо подумал, прежде чем произнести эти слова.

— Неудивительно, что Один отвернулся от Троста, — говорил он ровным голосом, глядя в одну точку. — Мы хотим, чтоб ты знал, ярл Орм: если кто-то еще из бывших товарищей Торкеля умрет, случится это по воле иного бога… Проклятие Одина здесь ни при чем.

Финнлейт кивнул на прощание и, тяжело ступая, побрел прочь. Я понял, что хотел сказать ирландец: как бы ни сложились дела в будущем, на эту троицу я безусловно могу рассчитывать.

Немаловажно в такие дни, как нынешние… Хорошо знать, что у тебя есть хотя бы трое друзей, на которых можно положиться. В этой ледяной пустыне все потеряло свою силу — и кость, и кровь, и железо. Даже гнев Одина уже не так пугает, когда тебя изо дня в день испытывают жутким холодом и неопределенностью. Поневоле закрадывается мысль, а не лучше ли поступить как Трост — попросту лечь и ждать, когда измученное сердце остановится? И тихо радоваться, что обманул злодейку-судьбу. Я догадывался, что некоторые из моих побратимов всерьез обдумывают такую возможность.

Кроме всего прочего, имелся ведь еще и мой меч с путеводными рунами. В последнее время я взял себе за правило носить его за спиной — как лучники носят луки — и время от времени внимательно разглядывать рукоять. Люди, очевидно, думали, будто я изучаю руны. Однако правда заключалась в том, что я лишь создавал видимость.

Да-да, горькая (и опасная для нас всех) правда заключалась в том, что на эту пору мои руны были абсолютно бесполезны. Сейчас мы двигались с севера на юг — совершенно новым для меня путем — в направлении Саркела. Достигнув же этого южного города, мы снова повернем на север и попытаемся отыскать гробницу Атли. Возможно, тогда (и только тогда) вырезанные руны окажутся подспорьем в наших поисках. Вот так обстояли дела, но рассказывать об этом страдающим и умирающим людям я не считал возможным.

Кстати, о мертвых. Никто особо не сомневался, что стоит нам покинуть место стоянки, как объявятся степные волки. Конечно же, они разроют неглубокие могилы и обглодают трупы. Посему мы положили вырезанные Клеппом таблички под язык своим мертвым в надежде, что сумеем опознать их на обратном пути и предать подобающему погребению. Правда, среди побратимов нашлись и такие, кто полагал, будто мы напрасно тратим время и силы Клеппа ибо маловероятно, что кто-либо из нас доживет до лета в этом проклятом походе. Не говоря уж о том, чтобы возвращаться обратно с добычей и заботиться о погибших товарищах.

В состязании между снегом и ветром победа досталась последнему, и земля вокруг нас сильно изменилась. Теперь вместо сияющей белизны нас окружали бесконечные мили промерзлой серо-коричневой земли с отдельными сугробами. Там и сям стояли группы черных деревьев, чьи голые ветви костлявыми пальцами тянулись в льдистое небо. Ветер дул, не переставая, и тарахтел обледенелыми метелками засохшего ковыля. Звук получался омерзительным — будто невидимые мертвецы злобно клацали зубами.

— Кажется, будто весь мир превратился в ледяную пустыню, — пожаловался Иона Асанес, придвигаясь поближе к огню.

Вечерами мы все были озабочены тем, как бы отвоевать себе местечко у костра или, на худой конец, прильнуть к кому-нибудь из спутников. Тут уж было не до дружеских предпочтений — лишь бы отыскать живую душу, готовую поделиться с тобой крупицей тепла. Топливом нам служил в основном лошадиный навоз. Стоило кому-нибудь из животных опорожнить кишечник, как люди тут же подбирали конские яблоки и засовывали себе под одежду. Польза была двойной: во-первых, свежий навоз некоторое время согревал такого счастливчика, а во-вторых, и сам не замерзал, сохраняя горючие свойства. Так продолжалось, пока запасы корма не начали иссякать. Теперь лошади ели меньше, а соответственно, и меньше гадили. Ну, то есть те, которые не успели околеть…

— Это еще ничего, — промолвил Онунд Хнуфа, повернувшись к Ионе. — Вот мне доводилось охотиться на китов в таких местах, где ледяные глыбы громоздились, точно горы.

— Да-а, — поддержал Гизур, словно и сам бывал в тех краях (хотя все мы знали: он только мечтал поохотиться на китов).

— Хочешь увидеть настоящий ледяной мир, отправляйся в Бьярмаланд, — рассказывал Онунд своим низким раскатистым голосом, напоминающим рык тюленя в случку. — Да будет вам известно, что существует много разновидностей льда. Морской лед образуется осенью и ранней зимой из молочного моря, загустевшего от снега и частиц земли, которые приносят с собой плавучие льдины. Возле берега появляется особый стоячий лед, так называемый припай. По весне он крошится и ломается из-за приливов и отливов. Так… теперь, значит, плавучие льдины. Вы спросите, откуда они берутся? Во всем виноваты ветер и волны. Совместными усилиями они потихоньку разрушают припай и отламывают от него большие толстые куски льда, которые пускаются в самостоятельное плавание по морю. Вот вам и плавучие льдины! По виду они смахивают на те плитки, из которых в церкви складывают огромные картины — да вы, наверное, помните, нам еще Торговец о них рассказывал.

Обычно плавучие льдины сбиваются в кучи — ну, чисто отара овец. Они налезают друг на друга, сминаются, днем подтаивают на солнце, затем снова смерзаются. А в результате получается то, что мы называем паковым льдом или просто паком. Это такая ледяная корка толщиной в человеческую руку. Она одевает море, наподобие тесной рубахи. И когда поднимаются волны, можно видеть, как паковый лед ходит ходуном.

Между прочим, лед тоже растет и стареет, как и мы с вами. Говорю об этом не просто так — любой моряк, плавающий во льдах, знает, сколь важно учитывать возраст льда. Взять, к примеру, молодой лед… Его легко узнать — по виду он чистый, белый, опять же толщиной в человеческую руку. Такой лед бывает хрупким и ломким, словно черствый хлеб. При необходимости его легко можно проломить носом корабля. Однолетний лед уже гораздо прочнее, он и толщиной уже в человеческий рост. А про двухлетний и говорить не приходится — тот еще толще и виден издалека, потому как выступает над поверхностью воды. Гладкие участки льда там чередуются со снежницами, лужицами талой воды, и цвета он особого — ну, вроде как левый глаз у нашего Олава. Опытный моряк обходит такой лед стороной, уж больно он опасен.

Олав, появившийся к концу рассказа, улыбнулся и поморгал своим зеленовато-голубым глазом — чтобы все поняли, что именно Онунд имел в виду. До того мальчик сидел у костра юного князя Владимира, но сейчас подошел к нам, очевидно, привлеченный запахами из нашего котелка. Он скромно предложил рассказать какую-нибудь историю в обмен на порцию аппетитного варева. Получив еду, он стал жадно глотать и пережевывать свою пайку, пока не съел все подчистую.

— Вкусно, — похвалил Олав, а затем совершил большую ошибку, поинтересовавшись, из чего это приготовлено.

— А почему ты спрашиваешь? — ухмыльнулся Финн. — Не все ли равно?

Однако мальчик не ответил на улыбку. Его маленькое бледное лицо оставалось серьезным и даже печальным, когда он проговорил:

— Оно и видно, Финн Лошадиная Голова, что ты никогда не был траллом. А мне пришлось постигнуть эту мудрость. Необязательно знать, что такое ты ешь, когда ешь. Но всегда жизненно важно знать, чем оно было до того, как превратилось в еду.

Пожав плечами, Гирт подтолкнул к мальчику замерзшую окровавленную лапку одной из наших борзых.

— Это была Другая Собака, — пояснил он своим простуженным голосом. — Собаку мы съели вчера.

— А самый старый лед ужасно толстый, — продолжал бубнить Онунд. — Почти в два человеческих роста толщиной. И голубой-голубой, словно весеннее небо…

Я удивился, расслышав в голосе исландца не что иное, как хеймтру^[7]. Горечь потери и острая тоска по прошлому — вот что звучало в голосе старого корабельного плотника.

— Может, хватит уже болтать про лед? — проворчал Квасир. — Я и без того насмерть замерз.

Остальные его поддержали — всем хотелось поскорее услышать очередную историю Вороньей Кости. А я не мог отрешиться от мыслей о старом Онунде — горбатом исландце, который разгуливал по гигантским глыбам льда и видел лужицы талой воды на их зеленовато-голубой поверхности. Что такому человеку Великая Белая Зима?

Поутру мы снова двинулись в путь. Но уже через час увидели наших хазарских следопытов, которые мчались навстречу, вовсю нахлестывая лошадей. Они сразу же направились к Владимиру, который, подобно белому ворону, восседал на своем коне, и о чем-то с ним переговорили.

Причина волнения выяснилась позднее, когда мы набрели на запорошенную снегом чужую стоянку. Нашему взору предстали остатки кострища и пара брошенных юрт. Кроме того, обнаружились и другие следы пребывания людей: забытое седло, медный котел и деревянные миски, а также железный меч, воткнутый в землю и оставленный ржаветь без присмотра. Кто-то поднял с земли выломанную ступицу колеса с парой спиц. Тут же валялись трупы павших животных: маленькие тощие лошадки лежали на спине, задрав в воздух окоченевшие ноги, и походили на деревянные игрушки, разбросанные озорным ребенком.

Но самой страшной находкой оказались заостренные колья, воткнутые в землю и увенчанные отрезанными головами. Мы долго стояли, глядя на заиндевевшие лица, на каждом из которых застыла гримаса боли и страха.

— Знаешь кого-нибудь из них? — спросил Добрыня, поворачивая лошадь в мою сторону.

Все эти люди были мне незнакомы. Гирт поднял с земли чужой меч и, взвесив его в руке, промолвил:

— Добрый меч, выкованный нашим северным кузнецом.

Финн присел на корточки, чтобы внимательно рассмотреть лица мертвецов. После минутного созерцания жуткой картины он вынес свой вердикт:

Это люди Ламбиссона. Посмотри, ярл Орм, у одного из них волосы заплетены в косы, как у нашего Ботольва. Так обычно поступают свеи и славяне. Я слышал, что Ламбиссон вербовал своих людей среди балтийских славян.

— Похоже, их захватили врасплох. Всадники налетели, разметали стоянку и умчались прочь, — добавил Абрахам, читая одному лишь ему понятные знаки. — Возможно, несчастные плелись в конце колонны. Трудно сказать, когда это случилось и в каком направлении двинулись уцелевшие — земля слишком замерзла, следов не осталось. Ясно одно: на них напали не обычные грабители. Те бы не оставили валяться хороший меч…

— С нападения прошло не больше одного-двух дней, — произнес Морут, кутаясь в свои меха. — Посмотрите, волки уже успели поработать над этими головами, но раны выглядят сырыми. Так бывает, когда гложут незамерзшую плоть. А при нынешних морозах это дело нескольких часов. К тому же в глазницы еще не успело намести снега… Кроме того, я разглядел в стороне три отпечатка копыт. Они указывают, что нападавшие отправились на юг. Я мог бы их выследить.

И пока Абрахам с удивлением смотрел на своего товарища (вот ведь сколько всего вызнал), Добрыня принял решение.

— Отлично, займись этим, — приказал он. Затем повернулся к нам с Сигурдом и, понизив голос, сказал: — Кем бы ни были эти люди, напавшие на Ламбиссона, они не могли уйти далеко. А значит, надо держаться настороже.

Что тут гадать? Ясно же, что люди Ламбиссона приняли смерть от рук таинственных мужененавистниц. Впрочем, подумав хорошенько, я решил не озвучивать своих опасений. Честно говоря, эти самые «убийцы мужчин» меня не слишком пугали. Достаточно взглянуть на их павших лошадок, дабы понять: степные девы-воительницы находятся в столь же плачевном положении, что и мы сами. Кроме того, имелось еще одно соображение, которое подстегивало меня и заставляло забыть обо всех опасностях. Мои пропавшие побратимы — Коротышка Элдгрим и Обжора Торстейн — находились так близко, что казалось: протяни руку и дотянешься.

Вот этими мыслями я счел нужным поделиться с остальными членами нашего Обетного Братства. А заодно добавил, что, скорее всего, страшные мужененавистницы все мертвы. Мне хотелось поднять дух моих людей и добавить тепла скудному костерку, который мы развели посреди заснеженной степи.

— В конце концов, если буран не убил этих амазонок, — заявил я с преувеличенной веселостью, — их прикончит дальнейшая дорога. Судя по всему, корма у них почти не осталось, лошади дохнут на ходу. Теперь они почти наверняка вынуждены передвигаться на своих двоих… если вообще живы.

— Как раз то, что надо! — просиял Гирт Стейнбродир, не обращая внимания на возмущенные взгляды Торгунны и Тордис. — Женщина, которая передвигается на своих двоих, — это хороший знак для мужчины.

Финн одобрительно рассмеялся, а я успел подумать: ох, не стоит искушать мстительных Норн. Так оно и вышло. На следующий день мы столкнулись со всеми своими врагами сразу.

12

Где-то ближе к обеду мы неожиданно вышли к балке. Этим словом местные жители называют пересохшие русла рек, нередко встречающиеся в степи. Место само по себе опасное, поскольку отлично подходит для устройства засады. Нам бы остановиться и оглядеться, однако все наше внимание было поглощено дымом на горизонте. А что вы хотите от измученных путников, который уж день бредущих по заснеженной пустыне?.. Темная струйка дыма, бодро тянувшаяся в блекло-голубое небо, означала, что где-то там располагается человеческое жилье. Это был подарок судьбы, на который мы уже не смели и надеяться. Ведь человеческое жилье предполагало относительную безопасность, тепло и возможность наконец-то проглотить еду, которую не надо предварительно полдня отогревать под мышкой.

Абрахам плелся пешком позади, поскольку поутру он обнаружил свою лошадь мертвой и замерзшей до такой степени, что использовать ее не представлялось возможности. Он страшно разозлился и на все лады проклинал несчастное животное. Оно и понятно: сдохни лошадь днем, у всех на глазах, ее бы незамедлительно пустили на еду.

Так оно обычно и происходило: стоило какой-нибудь измученной лошадке пасть, задрав четыре конечности кверху, как к ней со всех сторон бросались не менее измученные путники. Иногда они даже не дожидались, когда бедное животное окончательно испустит дух, и сразу же начинали кромсать его ножами и кинжалами. Оголодавшие люди вырезали куски теплого мяса, пили горячую кровь и торопились поскорее содрать шкуру, покуда та не успела замерзнуть. Незадачливый всадник, лишившийся лошади, — даже если это был вооруженный дружинник — спешил поскорее убраться в сторонку. Ибо когда куча голодных людей (особенно столь решительных, как Торгунна и Тордис) начинает орудовать ножами, лучше им под руку на попадаться — не ровен час в спешке и тебя самого нашинкуют на мелкие кусочки.

В то утро Морута с нами не было: по приказу Добрыни он отправился выслеживать мужененавистниц. Таким образом, мы остались с одним-единственным следопытом, да и тот брел, спотыкаясь, в хвосте обоза. Наверное, поэтому нападение степных воительниц и захватило нас врасплох. Впрочем, даже если бы Абрахам успел заранее предупредить товарищей, и тогда вряд ли бы это что-то изменило. Мы слишком устали и замерзли, чтобы предпринимать какие-то разумные действия. Единственное, о чем мы могли думать — это как бы поскорее добрести до той заветной точки на горизонте, где курился сизый дымок.

Сначала мы услышали дикий крик и улюлюканье. Затем сверху, с гребня балки, на нас, словно стая обезумевших птиц, налетели всадники. Посыпались стрелы. Одна из них угодила Скирле в спину, и та с визгом упала на землю. Дружинники Сигурда совсем растерялись. Они бестолково топтались на месте: кто пытался усмирить перепуганных лошадей, кто возился с зачехленным оружием. Абрахам оказался умнее всех. Вместо того чтобы метаться без толку и подставляться под стрелы, он сразу присел на корточки и укрылся за поднятым щитом. Конный отряд вихрем промчался мимо него и обрушился на наш растянувшийся караван.

Ятра Одина! Это были они — те, кого мы больше всего боялись. И сам факт, что мы подверглись нападению ужасных мужененавистниц, ошеломил людей не меньше, чем неожиданность.

Со странными, напоминающими волчий вой криками всадницы бесстрашно врезались в толпу, на ходу подгоняя своих маленьких костлявых лошадок. Я бессознательно схватился за рукоять меча, отчаянно жалея, что со мной нет щита. Увы, я тоже поддался отупляющей скуке изнурительного перехода, и щит мой давно покоился на дне одной из телег. Вот теперь настало время расплачиваться за свою беспечность. Давно ведь известно: мужчина без меча все равно остается воином, но, лишившись щита, он превращается в живую мишень для стрел.

На моих глазах один из дружинников соскользнул с крупа лошади, которая билась в панике и пыталась встать на дыбы (глупое животное — у нее едва ли хватило бы сил убежать далеко), и тут же стал жертвой стрелка. Оперенная стрела угодила ему точнехонько в переносье и вышла из затылка. Пославшая стрелу валькирия резко осадила коня и снова понеслась — прямо на меня. Я же стоял и, как зачарованный, смотрел на надвигавшуюся фигуру. В память врезались разметавшиеся косы, странно удлиненное лицо с синими татуировками на щеках, а посередине — хищно оскаленные губы. Краем глаза я заметил, что рука ее нащупывает новую стрелу в колчане.

Вот уж кто не промахнется! Я был уверен, что эта амазонка способна с четырехсот шагов попасть в комариный глаз, Да еще на полном скаку. А следовательно, вполне мог считать себя покойником.

Меня спас Гирт. В тот миг он пробегал мимо — его плащ и вадмалевая обвязка трепетали на ветру, подобно оперению огромной диковинной птицы — и мигом оценил положение. Нагнувшись на бегу, он подхватил с земли большой щит одного из погибших дружинников и подставил под летевшую стрелу. Ту самую, что метила мне прямо в грудь. Звук раздался такой, будто где-то поблизости грянул гром.

Дальнейшие действия Гирта удивили даже меня: побратим испустил утробный рев и прыгнул на лошадь. При этом он нанес сокрушительный удар своим тяжелым щитом. Железный кованый умбон угодил ей в левое плечо — бедное животное аж развернуло, — а кромка щита прошлась по оскаленным зубам лошади. Та дико заржала и попятилась, подымаясь на дыбы. Всадница мгновенно скатилась наземь. Несмотря на отчаянное положение, я невольно залюбовался ее движениями — настолько быстро и ловко она это проделала. Оказавшись на ногах, женщина оскалилась и зашипела, словно разъяренная кошка. Затем резко развернулась в сторону Гирта — дикая, отчаянная и очень опасная. Бедняга Гирт оказался не в лучшей позиции: отдача от удара опрокинула его на землю, и сейчас он барахтался, пытаясь спастись от беспорядочно молотящих копыт лошади.

Слава Одину, в этот миг подоспел Финн. Он заслонил нас обоих и принял удар кривой сабли на свой длинный тяжелый меч. Сталь скользнула по стали и высекла сноп искр.

Лошадь по-прежнему гарцевала с пеной у рта и выкаченными от ужаса глазами, но Гирт успел кое-как подняться на ноги. Финн в свою очередь нанес противнице мощный рубящий удар, который она блокировала своей легкой, словно игрушечной сабелькой. Уж не знаю, как, но ей удалось отвести в сторону страшный Финнов замах. Думаю, рука у нее одеревенела до самого локтя. К тому же сила удара вырвала клинок из кисти женщины и отшвырнула в сторону.

Оставшись безоружной, степная воительница взвыла от ярости. Я стоял совсем рядом и могу поклясться, что не заметил на ее лице ни тени страха. Лишь дикая злоба и разочарование звучали в голосе женщины. А в следующий миг из хаоса схватки — сплошной снежной пелены и беспорядочно мечущихся людей — возникла новая ослепительная фигура.

Да-да, она ослепляла, словно внезапно взошедшее солнце. Ибо это был золотой конь! Не рыжий, не желтый, а именно золотой. Шкура его отливала металлическим блеском, и казалось, будто конь изваян из единого куска сияющей меди. Он возник внезапно, словно бы ниоткуда. Только что его не было, и вот уже дыбится между нами и поверженной валькирией. На фоне лохматых и худосочных степных лошадок он выглядел огромным… И невыразимо великолепным.

Я как стоял, так и застыл на месте, вытаращившись на это чудо. Мельком заметил, что татуированная воительница, воспользовавшись всеобщим замешательством, снова вскочила в седло. Однако все как-то отодвинулось в сторону, сделавшись неважным. Я глядел только на могучего золотого жеребца, который гарцевал, выпуская струи пара из алых ноздрей. Не могу сказать, сколько продлилось наваждение; похоже, я потерял счет времени. Но в какой-то миг я перевел взгляд на всадника, который неясным силуэтом маячил где-то вверху, над моей головой. Прежде всего я увидел копну черных волос: они развевались на ветру, напоминая клубок живых змей. Еще одна безумная валькирия! В душе моей шевельнулось давнее воспоминание… и сердце сжалось от нехорошего предчувствия. По правде сказать, оно едва не остановилось от ужаса. Вот всадница подняла руку — в ней блестело нечто, похожее на луч ослепительного света, и луч этот падал прямо на меня. Отчаянный крик Финна вывел меня из забытья.

Я не раздумывая — на одних лишь инстинктах — вскинул над головой свой меч и почувствовал, как тот содрогнулся от обрушившегося удара. Раздался высокий чистый звон — будто колокол прозвенел. Звук этот подстегнул золотого жеребца, заставив отпрянуть в сторону. В мою сторону. Я увидел летевшую на меня махину и вскинул левую руку в тщетной попытке ее остановить. Рука скользнула по могучему торсу жеребца. В следующий миг я упал, перекувыркнувшись через голову. Серое небо и заснеженная степь смешались, затем снова вернулись на свои места. Я лежал, ощущая тепло в руке. Золотой конь был горячим и влажным на ощупь…

Когда я наконец пришел в себя, все исчезло. И волшебный конь, и его жуткая всадница скрылись из вида. Зато я увидел Финна, который со всех ног бежал ко мне.

— Задница Одина! — вопил он. — Ты жив, Орм! А я уж подумал, тебе конец.

Я медленно поднялся на ноги. Финн стоял рядом, изумленно уставившись на мою правую руку.

— Ничего себе удар! — пробормотал он. — Напрочь снес доброе лезвие.

Я тоже перевел недоумевающий взгляд на обломок меча, который по-прежнему сжимал в кулаке. Все казалось чужим — и эта рукоять с огрызком клинка, и даже сама рука.

— Да ты весь в крови! — испуганно воскликнул Гирт, приближаясь ко мне слева.

Я посмотрел и увидел, что рукавица на моей левой руке вся перепачкана в кровянистой жиже. Несколько секунд я соображал, затем выдавил из себя:

— Все в порядке. Это кровь жеребца… Золотого коня…

— Ну и конь! — подбежал ко мне задыхающийся Иона Асанес. — Нет, ты видел этого зверя? Весь блестит, точно золотой динар… Прямо-таки амулет на цепочке!

— Ха, еще бы он его не видел! — нервно хохотнул Гирт. — Да ведь чертова тварь ему чуть зубами в задницу не впилилась!

Ответом был дружный смех. Всем, кто хоть раз принимал участие в сражении, знакомо радостное возбуждение, которое охватывает тебя по окончании драки. Мы сейчас ощущали себя счастливчиками — как же, уцелели, остались живы! Со всех сторон меня окружали веселые, оживленные лица побратимов. Они смеялись, шутили, хлопали друг друга по плечу. Ниточки слюны тянулись у них из уголков рта и, замерзая, превращались в тоненькие сосульки. Мне же было не до смеха. Я никак не мог отделаться от воспоминаний о черноволосой всаднице, чьи волосы шевелились, словно живые. И о смертоносном мече в ее руке, напоминавшем луч света. Мне было по-настоящему страшно, аж внутренности свело от страха. Бороться в одиночку с этой жутью я не мог, а потому спросил у Финна:

— Ты видел ее?

Он кивнул в ответ и тут же вскинул руку в протестующем жесте.

— Ни слова больше, молодой Орм! Ничего не говори. Это просто женщина на великолепном коне… и только. Что касается Хильд, она мертва. Давным-давно! И не стоит снова воскрешать ее. Во всяком случае, не сейчас.

— Значит, говоришь, просто женщина? — повысил я голос (страх породил во мне волну гнева). — С рунным мечом, в точности похожим на мой собственный? Ты же видел, как он разрубил добрую норманнскую сталь! О чем ты говоришь, Финн Лошадиная Голова?

— Да пошел ты, Орм, сам знаешь куда! — Финн яростно тер лицо и бороду одной рукой (что всегда служило у него признаком замешательства и злости). — И ты, и вся твоя родня… Говорю тебе: это не Хильд! Пойми же наконец, Убийца Медведя, Хильд мертва. Она умерла много лет назад. Ты же сам видел, как эта ведьма погибла в гробнице Атли!

Я ничего не ответил. Здравый смысл боролся во мне со страхом. Мысли о Хильд беспрестанно крутились в моей голове — неотвязные, словно морские чайки, которые бесконечно орут и осаждают, пока не бросишь им рыбьей требухи.

— Знатный был конь! — вмешался в разговор подошедший Абрахам. — Не иначе как небесный скакун. Вот уж не думал, что когда-либо доведется его увидеть.

— Как ты его назвал? — заинтересовался Оспак.

За его спиной раздался заунывный плач — это Хекья обнаружила тело Скирлы. Женщины были как сестры: еще в детстве вместе попали в плен и много лет прожили у Торгунны с Тордис, оставаясь неразлучными.

— Небесный скакун, — повторил Абрахам, оттесняя меня от плачущих женщин. — Водятся они в дальних восточных землях, я о них только слышал. Рассказывают, будто шкура у них золотисто-медного цвета, а когда вспотеет, блестит, словно металлическая. Кони эти ценятся буквально на вес золота — за каждого дают столько золота, сколько он сам весит. От язычников-степняков я слыхал, будто иногда у этих скакунов выступает кровавый пот. Что, по их мнению, доказывает небесное происхождение коней.

— Кровавый пот? — недоверчиво переспросил Иона Асанес.

А я снова посмотрел на свою перепачканную левую руку — ту самую, которой я уперся в мощный медный бок коня. На ней до сих пор виднелись кровавые пятна. Финн тем временем отошел к женщинам. Я слышал, как он тихонько ворчит на причитающих Торгунну и Тордис.

— Именно так, — подтвердил Абрахам. Затем повернулся ко мне и объявил: — Добрыня хочет видеть тебя, немедленно. Похоже, сегодня нас ждет еще одна напасть.

Еще одна наша напасть стояла на высоком земляном валу, окружавшем городище, и нахально ухмылялась нам из-под спутанной гривы соломенных волос. Одной рукой парень опирался на промороженные бревна укрепления, а в другой вертел мощный боевой топор на длинной ручке — так, что лезвие сурово поблескивало в скупых лучах заходящего солнца. С кривой, насмешливой улыбкой он нараспев произнес:

Судя по его выговору, он вряд ли был из чистокровных норманнов. Скорее всего, из балтийских славян. Тем более удивительно, что он на память читает «Речи Высокого». Что ж, следовало признать: по части образованности этот белобрысый верзила выгодно отличался от своих недалеких товарищей. Ему бы еще чуточку гостеприимства и благожелательности… Увы, парень явно не собирался проявлять ни одно из этих похвальных качеств (и доказательством тому его издевательские стихи).

В тот миг, когда мы с побратимами приблизились к укреплениям, незнакомец как раз говорил юному князю Владимиру:

— Я тут подумал и решил, что нет, не стоит открывать вам ворота. Вы, конечно, сослужили мне неплохую службу, отогнав прочь ненормальных бабенок. Но это недостаточная плата за теплый ночлег и сытную еду. Тем более что и места здесь впритык — хватает только для меня и моих людей.

— Много ж у тебя народу, как я погляжу, — ровным голосом произнес Добрыня. — Может, назовешь точное число? Тогда б мы могли подсчитать и решить, сколько наших людей можно подселить в крепость. Так, чтобы не стеснить и не объесть вас.

— Напрасно стараешься, дядюшка Добрыня, — хмыкнул незнакомец, решительно растирая покрасневший от холода нос. — Не такой я дурак, чтобы все тебе выложить. Ясно же, что ты пытаешься выведать, насколько мы сильны. Да только это не важно, новгородец. Поскольку мы здесь, а вы там, под стенами. И я в любом случае не собираюсь впускать вас внутрь. Так что можешь считать, что мы достаточно сильны.

— Ты знаешь, кто я такой? — надменно спросил Владимир своим высоким мальчишеским голосом.

Человек на валу снова насмешливо заулыбался.

— Как не знать! — сказал он. — Ты юный князь Владимир. А еще я знаю, что твой отец мертв, а сам ты забрел слишком далеко от своего Господина Великого Новгорода. Следовательно, находишься в гораздо худшем положении, чем я. Тебе отовсюду грозит опасность… и в том числе, со стороны твоих единокровных братьев. И вот что я тебе скажу, малец: напрасно ты не послушался дядьку Добрыню. Ведь он наверняка отговаривал тебя шляться по степи и советовал вернуться домой.

Владимир вспыхнул, как маков цвет, и гневно дернул поводьями. И то сказать, удар пришелся в самую точку. Что называется, не в бровь, а в глаз. Конь, чувствуя гнев хозяина, принялся пятиться. Видя такое дело, Добрыня решил прийти на помощь попавшему впросак племяннику.

— Обсудим позднее, — предложил он, коснувшись плеча Владимира.

Тот стремительно обернулся и выкрикнул срывающимся голосом:

— Не смей ко мне прикасаться! Ты слышишь? Никогда.

Не ожидавший такого поворота Добрыня отпрянул. Несколько мгновений он колебался, затем склонился в почтительном поклоне. Парень, наблюдавший за этой сценой сверху, громко заржал, а мы все почувствовали досаду оттого, что наш князь ведет себя, как избалованный мальчишка. Один лишь Добрыня оставался спокойным, как незамутненная гладь пруда.

— Как скажешь, княже, — негромко промолвил он, — только дозволь все же слово молвить. По мне, нет смысла толковать с этим глупцом. Он минуту назад ясно показал, что смерть на колу предпочитает вежливой беседе с нами. Так пусть получит свое… Не станем его разочаровывать.

Однако Владимир никак не мог успокоиться. Натянув поводья, он усмирил лошадь и снова обернулся к человеку на валу.

— Отлично! — пропел он мелодично. — Ты знаешь, кто я такой, но я-то тебя не знаю. Назови свое имя, чтоб я мог начертать его на колу, который вгоню в твою задницу.

— Зовут меня Фарольвом, — уже серьезно, без улыбки ответил дерзкий незнакомец, — и вот что я тебе скажу, юный князь. Я знаю не только тебя, но и того человека, что стоит рядом с тобой. Полагаю, это Орм Убийца Медведя?

Я вздрогнул, услышав свое имя, да еще в сочетании со старым прозвищем. В устах незнакомца это обращение прозвучало насмешкой. Тем более что сопровождалось издевательским поклоном.

— Ламбиссон много рассказывал о тебе, — сказал Фарольв. — Но еще больше я узнал от того полоумного коротышки, у которого все лицо обезображено шрамами.

— Ну, тогда ты знаешь достаточно, — ответил я. — Может, тебе также известно, где сейчас Ламбиссон?

— Ушел, — весело ответил верзила. — Смылся и увел с собой твоего пустоголового друга. Думаю, сейчас они оба мертвы — эти бешеные оскопительницы мужчин поскакали следом за ними. Оставили небольшой отряд под стенами крепости — на тот случай, если нам хватит дурости высунуться наружу и попросить их о медленной и мучительной смерти.

— Мужененавистницы ушли, — сказал я, тщательно подбирая слова, — зато мы здесь. С твоей стороны было бы разумно преклонить колено перед князем и отпереть ворота. Мы не степные воительницы и не станем ждать, когда ты выйдешь наружу.

— Не обижайся, ярл Орм, но я вряд ли воспользуюсь твоим советом, — серьезно ответил Фарольв. — Хотя скажу честно: я обдумывал такую возможность. Насколько я понимаю, вы с князем охотитесь за той же самой добычей, что и Ламбиссон. Спору нет, ты могуч, Орм, хоть и выглядишь сейчас несколько… приниженным. Однако готов спорить, что при всей твоей мощи тебе не пройти через закрытые ворота.

— Так, значит, вы с Ламбиссоном расстались, — сделал я очевидный вывод.

Он кивнул с беззаботной улыбкой, и мне стало как-то не по себе. Уж слишком самодовольным выглядел этот парень. Весь прямо лоснился — словно хорошо отделанная рукоять меча. Все остальные внимательно прислушивались к нашему разговору. Я видел, как они дружно переводят взгляд с меня на него и обратно — будто присутствовали при захватывающем поединке-хольмганге.

— И кто же кого предал: ты его или он тебя? — я спрашивал, а сам тем временем пытался увязать воедино обрывки мыслей, крутившихся у меня в голове. — Впрочем, не важно… Главное, что теперь ты сам себе хозяин. И, тем не менее присоединиться к нам не желаешь. А это означает, что у тебя имеются собственные планы. Коли ты ищешь серебро, значит, намереваешься сам двинуться в сторону гробницы Аттилы…

И тут наконец в голове у меня что-то щелкнуло, и все встало на свои места. Я так и замер с открытым ртом. Ну конечно, как же я сразу не догадался! Этот чертов Фарольв знал, куда надо идти… или думал, что знает. И уверенность эту он мог обрести одним-единственным способом — если выбил из кого-то нужные сведения. Из кого-то… А поскольку я знал, что Коротышка Элдгрим находится в руках у Ламбиссона, то остается…

Наверное, все эти мысли отразились на моем лице, потому что Фарольв рассмеялся и махнул кому-то рукой. По его знаку несколько лохматых хирдманнов привели Обжору Торстейна. Вернее сказать, не привели, а притащили, поскольку тот болтался в их руках бескостным мешком. Они поставили Обжору на краю вала и задрали голову, чтоб я мог полюбоваться. У меня едва не вырвался стон. То, что когда-то было лицом моего побратима, теперь представляло собой дикое месиво. Сплошной кровоподтек, на котором поблескивали знакомые глаза Торстейна.

— Хейя, Орм, — невнятно произнес он сквозь разбитые и опухшие губы. — Что привело тебя сюда?

Но прежде чем я успел что-либо ответить, Фарольв мотнул головой, и его подручные уволокли Торстейна обратно. Особо они не чинились: я слышал глухие удары — безвольное тело побратима пересчитывало ступеньки укрепления.

— А теперь убирайтесь восвояси! — распорядился Фарольв. — Иначе я прикажу перерезать ему глотку и вывесить тело на валу.

Краем глаза я видел застывшее, побелевшее лицо Владимира и ощущал напряжение, исходившее от юного князя. Рядом с ним, конечно же, Добрыня, Сигурд и остальные. Их я не видел, но знал: все стоят и ждут, что я скажу или сделаю. А потому я не стал ничего говорить. Мне требовалось время, чтобы подумать. Фарольв, несомненно, считает, что очень ловко все обставил: обеспокоенные судьбой своего побратима, мы не посмеем перечить. Что скажет, то и сделаем. Так оно, пожалуй, и случилось бы, если б под стенами крепости стояло одно лишь Обетное Братство. Но беда в том, что мы были не одни. Кроме нас, здесь находилась целая куча людей, которым не было решительно никакого дела до Обжоры Торстейна. Пусть ему хоть трижды перережут глотку, они и пальцем не пошевельнут. Взять того же Владимира… Мальчишка вне себя от гнева и ни о чем, кроме мести и окровавленных кольев, думать не может. Уверен: если б он сейчас не сидел верхом, то в ярости топал бы ногами и визжал, как недорезанный поросенок. Нет, на милосердие юного князя рассчитывать не приходилось. Этот даже запахом своего дерьма не поделится ради спасения нашего побратима.

Что касается Фарольва, тот явно блефовал. Хотел убедить нас, что при помощи меча и каленого железа сумел развязать язык Торстейну. Якобы уже выведал все, что хотел, и теперь легко может пожертвовать пленником. Но я-то знал: Обжоре, по сути, нечего рассказывать — он не знает дороги к могильнику Атли. Конечно, под пыткой человек может наговорить чего угодно. Но стоит ли придавать значение таким признаниям?

Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове. После чего я молча развернулся и пошел прочь. Нам было не о чем разговаривать с Фарольвом — все и так уже сказано. Вернее, это я так думал. Однако Финн придерживался иного мнения. В тот самый миг, когда Фарольв тоже повернулся, чтобы уйти, мой побратим громко произнес:

Это была еще одна строфа из того же произведения, что ранее читал Фарольв. Причем прозвучала она как нельзя более к месту. Воистину, лучшего ответа наглецу и не придумаешь. Ай да Финн! Кто бы мог подумать, что он способен на такое? Я даже застыл на месте от удивления. И не я один — мы все сначала недоуменно хлопали глазами. Таково уж свойство «Речей Высокого». Далеко не сразу проникают они в ум простого человека. Подобно тому, как добрая горячая похлебка не мгновенно согревает озябшего путника — надо подождать, пока она просочится в кишки, — так и мудрость Одина требует некоторого времени для осмысления. Зато уж когда до нас дошла суть сказанного, мы страшно развеселились: раздались громкие приветственные крики и звон мечей о щиты.

Другое дело, что Фарольв так и не понял причины нашего ликования. Он лишь озадаченно нахмурился и пожал плечами. Как справедливо заметил Сигурд, надо быть членом Обетного Братства, чтобы думать и чувствовать, как мы.

Так или иначе, мы собрались на совет вокруг жалкого костерка, которому так и не удалось растопить лед на наших усах. Обсуждение открыл воевода новгородской дружины.

— Мои парни привыкли сражаться верхом, — заявил Сигурд. — Я, конечно, могу послать их на штурм пешими, но боюсь, толку будет немного. Да и кольчуги их тяжеловаты для такого.

— Но у них же есть луки, — напомнил Добрыня. — Дружинники могли бы стрелять из укрытия, пока остальные лезут через стены. Хотя Сигурд прав: они все же в первую очередь конные воины.

Да к тому же не слишком хорошие, мрачно подумал я про себя. Достаточно вспомнить, как бесславно повели себя дружинники во время нападения степных амазонок. Таким образом, вся надежда на моих побратимов. Задача, надо сказать, не из легких. Городище основательно защищено от набегов хазар и печенегов. Укрепление включало в себя мощный земляной вал, увенчанный высоким палисадом из грубо оструганных бревен. Высота всего сооружения превышала два человеческих роста. То есть, чтобы взобраться наверх, требовались лестницы, а древесина для их постройки у нас отсутствовала. Единственные деревья, до которых можно было добрести пешком, — хилые, корявые березки, возле которых мы ночевали прошлой ночью.

— Можно разломать пару повозок, — задумчиво произнес Сигурд.

Однако Владимир, укрывшийся под кучей меховых накидок (один лишь красный нос выглядывает), решительно отверг его предложение:

— Ни в коем случае! На чем, интересно, мы повезем наши сокровища, если сейчас разломаем все повозки?

Ну что тут скажешь? Мальчишка, одно слово… Тягостное молчание нарушил Добрыня. Он основательно откашлялся, а затем подвел итог:

— Итак, перебраться через стены мы не можем. Ворота снести тоже не выйдет. Для этого потребуется хороший таран, а древесины у нас нет. Что же делать?

Я и сам мучился тем же вопросом. Все было бы просто, когда бы не Обжора Торстейн. Мы бы развернулись и ушли восвояси. Но поступить так со своим побратимом я не мог. Клянемся на кости, крови и железе… Вот мы и сидели молча вокруг костра. Маленький Олав, за последние дни превратившийся в неизменную тень Владимира, задумчиво ворошил поленья, высекая сноп искр в ночной тьме. По крепостному валу ходили дозорные, громко перекликаясь и топая ногами, чтобы согреться.

— Мы подожжем ворота, — наконец сказал юный князь. — Против огня им не устоять.

— И как мы это сделаем? — поинтересовался я. — Дерево настолько промерзло, что без масла не загорится. У нас есть масло?

Масла тоже не было.

— Ну, тогда предложи что-нибудь получше, — сердито проговорил Владимир. — Тебе нечего сказать, поскольку ты не хочешь брать крепость. А не хочешь, потому что…

Договаривать он не стал. Видать, понял, как прозвучали бы его слова, и поспешил прикусить язык. Князь нахохлился, спрятав недовольное лицо в меха.

Ну, да, я боялся идти на штурм крепости, поскольку понимал: это означает верную смерть для Обжоры Торстейна. Как только Фарольв поймет, что все для него кончено, он, скорее всего, убьет заложника. С другой стороны, если мы будем действовать быстро…

Я почувствовал, что мороз пронял меня до самых печенок, и поднялся с места. Смахнул сосульки с бороды и пошел прочь, ощущая взгляды на своей спине. Уже в двух шагах от огня холод становился нестерпимым, поэтому я поспешил туда, где светился костер, разведенный побратимами. Устроились они под небольшим вадмалевым навесом, натянутым возле одной из повозок. Хоть какое-то укрытие от пронизывающего ветра. За спиной я слышал приглушенный бас Добрыни: наверняка тот увещевал племянника, объясняя, как они нуждаются в Обетном Братстве и лично в ярле Орме.

— Да пошли все! — в сердцах бросил я вслух.

На душе у меня было скверно. Я искал и не находил выхода из сложившейся закавыки. И снова — далеко уже не в первый раз — гадал: что же за игру затеял хитроумный Один?

— Итак? — вскинул на меня глаза Финн. — Что их княжеское величие надумало?

Я пересказал свою беседу с новгородцами, и Квасир невнятно заворчал. Торгунна, женщина решительная и здравомыслящая, высказала то, о чем я даже боялся думать. Она прямо заявила, что надо уносить отсюда свои задницы. Я ожидал, что Финн будет резко возражать, но он почему-то промолчал. Просто сидел и глядел на языки пламени.

— А мы можем так поступить? — заинтересовался Оспак. — Наверняка эти здоровенные поганцы из Сигурдовой дружины нас догонят. Они же едут верхами. Куда нам от них уйти…

— Пусть догонят, их встретит добрая секира, — запальчиво произнес Гирт, который носил с собой именно такое оружие.

— Точно! — поддержал Рыжий Ньяль. — Орошенный кровью меч легко находит свою цель, как говаривала моя бабка.

— Ага… А, как известно, человек с отрубленной ногой далеко не убежит, — вмешался Хленни Бримили.

Рыжий Ньяль нахмурился, обдумывая услышанное.

— Даже хромой побежит, коли приспичит, — наконец изрек он.

Мнения на сей счет разделились, и возле костра завязался горячий спор. Торвир положил конец трепу, сердито сплюнув в огонь.

— Я пришел сюда за серебром, — прорычал он. — Плохо уже то, что нам придется делиться со всеми. Так неужто мы вообще уйдем с пустыми руками — после всего, что пришлось вынести? Именно так сказала бы моя старая бабка… окажись она тут.

Со всех сторон раздался одобрительный гул голосов.

— Мы что, собираемся раздавать наши сокровища? — выступила из темноты Торгунна.

Говорила она негромко, но взгляд темных глаз был требовательным и непримиримым.

— Тогда за каким чертом мы сюда притащились? — возмутился Оспак.

— Чтобы спасти кое-чьи задницы от заостренного кола, — проворчал Хаук Торопыга. — А именно, свои собственные.

— Да, но… — начал возражать Оспак, но тут в разговор вмешался обычно молчаливый Гизур.

— Никаких «но», — резко оборвал он Оспака. — Сокровище теперь принадлежит Владимиру. Такова цена, которую нам пришлось заплатить за меткий удар топором маленького паршивца по имени Олав Воронья Кость.

— Черта с два оно принадлежит Владимиру! — запальчиво крикнул Гирт. — Это наше сокровище!

— Наше сокровище… — неожиданно передразнил Финн. — О каком нашем сокровище ты толкуешь, Гирт Стейнбродир? Ты слишком поздно явился к этому пиршественному столу.

— Ну да… может быть, — нехотя признал Гирт, но тут же возмущенно добавил: — Как бы то ни было, а я такой же член Обетного Братства, как и ты, Финн Лошадиная Голова! И в этой проклятой степи моя задница мерзнет не меньше твоей.

— Да? А как насчет того, чтобы поджаривать задницу в Серкланде? — ехидно прищурился Хаук. — Где ты был шесть лет назад, когда нам пришлось сражаться под стенами Саркела? А ведь мы с тех самых пор охотимся за сокровищами Атли!

— Где я был тогда, не имеет значения, — твердо ответил Гирт. — Важно, что сейчас я здесь. И я, и все остальные… И вот что я тебескажу, Хаук Торопыга: без нас ты бы до сих пор копался в курином помете в Эстергетланде.

— Не будем ссориться, парни, — попытался увещевать Рыжий Ньяль.

Но Хаук, похоже, разозлился не на шутку, так что добровольному миротворцу тоже досталось.

— Как? И это все? — вскинулся Хаук. — А где же очередная премудрость от твоей старой бабки, Рыжий Ньяль? Разве она ничего не скажет на сей счет: спорить или не спорить из-за такой безделицы, как все серебро мира?

Рыжий Ньяль растерянно пожал плечами, на что торжествующий Хаук изрек:

— А как насчет этого: заведи ссору со свиньей — весь перепачкаешься в свином дерьме?

Среди слушателей раздались одобрительные смешки. Чувствуя поддержку, Хаук намеревался продолжить ссору. Как водится, мнения тотчас разделились: кто-то встал на сторону Рыжего Ньяля, остальные поддерживали Хаука. Дружеская перепалка грозила перерасти в грандиозный скандал, и я поспешил положить ей конец.

— Это не наше серебро, — сказал я, дивясь людской непонятливости (неужто я единственный вижу все в истинном свете?). — Тем более, не князя Владимира… И даже не Аттилы. Сокровище принадлежит Одину, и он дарует его тому, кого посчитает наиболее достойным.

Я смотрел на своих людей, и все они — один за другим — отводили глаза в сторону.

— Клянемся на кости, крови и железе, — медленно произнес я. — Может, кто-нибудь забыл, так я напомню: наш побратим Обжора Торстейн в руках у врагов. И мы не можем просто сбежать и оставить его помирать.

После моих слов воцарилась гнетущая тишина. Ибо — хочешь не хочешь — в словах этих заключалась холодная и беспощадная правда. Молчание прервал Финн. Оторвавшись, наконец, от созерцания огня, он промолвил:

— Ну, что ж, всему свое время. Вначале надо решить, как пробраться в крепость. Не стоит торопиться со вторым шагом, пока не сделаешь первого… как сказала бы моя старая бабушка.

— У тебя никогда не было бабушки, — возразил Рыжий Ньяль.

— На самом деле была, — сказал Финн. — И, кстати, слыла очень умной и сведущей женщиной. Всегда заранее чувствовала, кому суждено вскоре умереть. От нее я узнал, что, ежели какой-нибудь сон снится три раза подряд, он обязательно сбудется.

— Такое впечатление, будто Олав Воронья Кость заговорил, — проворчал Квасир. — Может, ты тоже приходишься ему дядюшкой? Если так, прими мои соболезнования.

— А твоя очень умная бабушка случайно не рассказывала, каким образом перебраться через крепостную стену или же проникнуть в запертые ворота? — ехидно поинтересовался я, и все тут же умолкли, словно рты им зашили суровой ниткой.

— Ну, так что молчите? — потребовал я, чувствуя, как добрый десяток взглядов скрестился на моей гривне ярла (они смотрели до тех пор, пока у меня не возникло ощущение, будто эта чертова гривна впечаталась мне в грудь). — Шуточки шуточками, а задача остается. Нам по-прежнему нужно попасть внутрь. А потому, если у кого есть умные мысли на сей счет — милости просим.

Первым делом, конечно же, предложили таран и лестницы. Пришлось объяснять, почему старые испытанные способы не годятся. Затем Иона Асанес припомнил, как мы однажды использовали перевернутую телегу — сначала, пока бежали к воротам, для прикрытия, а затем уже в качестве тарана. Идея была совсем не плоха, но и ее пришлось отвергнуть. Во-первых, сомнительно, чтобы у нас (в нашем нынешнем состоянии) хватило сил дотащить на себе тяжелую повозку до крепостных ворот. А во-вторых, не факт, что она не рассыплется при первом ударе.

Квасир в обсуждении не участвовал. Он долго сидел молча, затем, наконец, зевнул, потянулся и проговорил:

— Если мы не можем перелезть через стену и пройти в ворота… значит, придется перелезть через ворота.

Все так и застыли с открытыми ртами. Те, что сидели подальше, стали переспрашивать: что там такое Квасир изрек? Когда им пересказали, они точно так же принялись непонимающе хлопать глазами. Пришлось Квасиру громко и внятно объяснить, что именно он имел в виду. И тут уж всем стало ясно: пока мы языками мололи, наш побратим сидел и думал.

Мы подробно рассмотрели предложенный план, выискивая в нем возможные изъяны, и в конце концов вынуждены были признать, что одноглазый Квасир видит лучше других — тех, у кого по два глаза.

Потом я отправился к Добрыне и рассказал, что мы надумали.

— Вы сможете это сделать? — недоверчиво спросил старый новгородец.

— У нас нет выбора, — твердо ответил я. — Мы же Обетное Братство.

Ох, как же я в тот миг был рад, что они не могут заглянуть мне под одежку и увидеть мой подведенный живот и съежившиеся от страха ятра. Оставалось лишь надеяться, что выглядел я в достаточной степени уверенно.

Добрыня обменялся взглядом с Сигурдом. Затем оба посмотрели туда, где, завернувшись в кучу мехов, спал юный князь Владимир. Рядом с ним, как всегда, сидел нахохлившийся Олав. После краткого раздумья дядька Добрыня устало кивнул. Отлично! Главное согласие получено. После чего мы втроем — я и оба княжеских столпа — уселись возле огня и принялись обсуждать подробности. Добрыня и Сигурд долго ходили вокруг да около, осторожно пытаясь выведать, не держу ли я какой обиды на Владимира. А ну как в ответственный миг я решу сбежать от них или — еще того хуже — учинить в отместку какую-нибудь каверзу?

У меня не было причин поступать подобным образом, и я решил облегчить им задачу.

— Князь подарил нам жизнь, — заговорил я, не отрывая взгляда от языков пламени. — В благодарность я решил поддержать его в трудную минуту — когда тучи над его головой сгущаются, а небо, того и гляди, рухнет. И хоть я не давал Владимиру никакой клятвы (а в моей жизни лишь одна клятва — перед товарищами по Обетному Братству), я все еще подпираю своим плечом падающие небеса юного князя. И отходить в сторону не собираюсь.

Некоторое время оба советника Владимира молча обдумывали мои слова. В наступившей тишине было слышно, как шипит и плюется огонь, добравшийся до очередного мерзлого полена. Затем Добрыня прочистил горло и высказался:

— Мальчику не повезло: преждевременная смерть отца вынудила его слишком рано взяться за кормило власти. Владимир оказался не готов к такому, но он быстро взрослеет и еще быстрее учится. Поверь, ярл Орм, недалек тот день, когда ты станешь гордиться своей дружбой с князем Владимиром.

Я кивнул, а про себя подумал: наверное, так и будет. При условии, что нам обоим удастся пережить нынешнюю зиму. Когда я сказал об этом вслух, Сигурд невесело ухмыльнулся (кожа вокруг его искусственного носа собралась складками и мгновенно побелела) и сказал:

— За свою жизнь я постиг одно: оказывается, существуют люди, рожденные для величия. Владимир — один из них, маленький Олав — другой. Так что можешь не сомневаться: уж они-то выживут.

Ну, да, подумал я. Даже если всем остальным ради этого придется подохнуть. Я посмотрел на Олава, который сидел как раз напротив меня, по ту сторону кострища. Заметив мой взгляд, мальчишка улыбнулся в ответ. В отблесках огня зубы его казались багрово-красными, будто он только что оторвался от окровавленной жертвы. И мне подумалось: при всей своей полудетской жестокости и несмотря на владение темной магией сейд, Олав всего-навсего маленький мальчик — очень напуганный и одинокий. Да, за последнее время у него появился могущественный дядя Сигурд… а также далекая незнакомая родня. Но это не избавляет его от внутреннего одиночества. На всю жизнь Воронья Кость так и останется прикованным к грязному нужнику Клеркона, где он сидел в тщетной надежде на спасение.

Рядом спал юный князь Владимир. Вот он перевернулся на другой бок, тихонько застонал во сне. Еще один маленький и беззащитный ребенок. Ему тоже выпала нелегкая судьба. Тяжело это — жить без отца, без его совета и ласки. Не имея возможности услышать простые (и такие необходимые) слова, которые все отцы говорят своим сыновьям. Уж мне-то не надо рассказывать, каково расти безотцовщиной. Возможно, по этой причине я и решил поддержать юного князя.

Той ночью мне приснилась Хильд. Так звали женщину, которая давным-давно привела нас к гробнице Аттилы. В тот раз она вместе с нами спустилась в подземелье, и там ее охватило безумие. Впрочем, возможно, это было не безумие, а одержимость. Вполне вероятно, что в Хильд вселился призрак мертвой невесты Аттилы. Если верить легенде, девушка эта происходила из германского племени и убила Аттилу во время первой брачной ночи. За что ее похоронили заживо, приковав к трону, на котором покоился мертвый владыка.

Хильд приснилась мне такой, как я видел ее в последний раз: волосы развеваются, подобно живым черным змеям, в руке светящийся меч, как две капли воды похожий на мой собственный. Выкрикивая проклятия в мою сторону, Хильд медленно пятится в темноту, а вокруг нее поднимается вода, заливающая гробницу Атли.

Что бы ни говорил Финн, я знаю: Хильд — или некий ее призрачный двойник — воскрес и сейчас идет по моему следу. Это он рыщет по заснеженной степи во главе отряда амазонок — собственного Обетного Братства Аттилы. И не будет нам покоя, пока мы не откажемся от идеи овладеть сокровищем мертвого вождя гуннов.

Утро следующего дня встретило нас все тем же пронизывающим ветром и лютым морозом. Было настолько холодно, что люди никак не могли проснуться. Любая попытка открыть глаза оканчивалась тем, что вы снова неотвратимо соскальзывали в свой крошечный выстуженный мирок. И было совершенно безразлично, что вокруг — ночь, раннее утро или же поздний день.

Наконец самый бодрый из нас поднялся и принялся будить остальных. Человеком этим оказалась Торгунна. И хотя двигалась она на негнущихся ногах, ей все же хватило сил растолкать меня и воззвать к моему чувству ответственности.

Кое-как поднявшись на ноги, я первым дело сколол ледяную корку, за ночь образовавшуюся на одежде и волосах. Затем двинулся в обход лагеря, ориентируясь на небольшие заснеженные холмики, которые еще вчера вечером были живыми людьми. Над каждым таким сугробом пришлось изрядно потрудиться: рыча и проклиная все на свете, я пинал до тех пор, пока ледяной кокон с треском не раскалывался.

Мало-помалу люди пробуждались, сонными и тяжелыми, словно река, скованная льдом. Двоих так и не удалось добудиться (благодарение богам, это оказались не мои побратимы) — они замерзли насмерть, да так и остались лежать застывшими, безжизненными кучами, напоминавшими обломки кораблекрушения. Нам даже не удалось разогнуть бедняг и придать им приличествующий вид. О том же, чтобы снять с них доспехи, оружие или какие-то ценные вещи, и речи не шло.

Рев Стейнссон полез в свой сундучок в поисках дополнительной теплой одежды и вытащил оттуда кусочки олова, которые всегда таскал с собой для лудильных работ. Мы долго рассматривали серый порошок, в которые превратились оловянные ленты под действием мороза. Да уж, такое я видел впервые!

Развели костры, растопили снег в котлах и приступили к раннему завтраку. Я наскоро проглотил порцию овса, вымоченную в кипятке — лошадей покормили тем же — и занялся проверкой боевого снаряжения. К тому времени, как красный диск солнца показался из-за кромки горизонта, мы худо-бедно подготовились к выступлению. Правда, вряд ли кто-то назвал бы нас грозной ратью. Со всех сторон меня окружали окоченевшие люди с пустым взглядом и заиндевевшими бородами. Лица были усеяны капельками влаги, которая стекала из-под шлемов — лишь для того, чтобы снова замерзнуть на морозе. Честно говоря, мне и самому не верилось, что наше воинство добредет до крепостных ворот… не говоря уж о том, чтобы их штурмовать.

А хуже всех приходилось группе Избранных, к коим относился и я — Орм Убийца Медведя. В соответствии с принятым планом нам пришлось раздеться чуть ли не догола. Мы сняли с себя поддоспешники и многочисленные вадмалевые обмотки, которыми спасались от обморожения, и остались в одних тонких рубахах. Легкие штаны, башмаки и шлемы дополняли наше одеяние. Вот уж теперь нельзя было пожаловаться, что холод исподволь просачивается в каждую щелочку. Куда там! Мороз накинулся на нас, как голодный лютый зверь. Он глодал и терзал, пока мы, выбивая зубами дробь, шагали по заснеженному полю. Согревало лишь ожидание предстоящей схватки. Когда бы не этот жар, поднимающийся из глубины души накануне сражения и знакомый каждому воину, мы бы в первые пять минут превратились в посиневшие бездыханные трупы.

Впереди ехал Добрыня с племянником. Сегодня юный князь красовался в серебряных доспехах и шлеме с пышным султаном. Выглядел он просто роскошно — уменьшенная копия настоящего конунга. Сигурд возглавлял конный отряд. Мы кое-как насобирали шесть десятков боевых коней, способных вынести вес всадника в полном вооружении. И вот теперь отряд из шестидесяти всадников двигался по широкой дуге, направляясь к дальним воротам крепости. Они нисколько не таились, да это было бы и затруднительно посреди голой степи. Напротив, мы хотели создать впечатление, что именно туда будет нацелено острие штурма, и таким образом оттянуть основную массу защитников крепости от ближайших малых ворот. Олав сопровождал дядьку и выглядел при этом очень довольным: он весело помахал нам, проезжая мимо.

Остальная часть дружины следовала пешком с расчехленным оружием. Приблизившись к крепости, мы остановились и заняли оговоренные места. На передних позициях стояли мы с побратимами, за нами выстроились дружинники с луками наготове. Крепость находилась на расстоянии, едва превышавшем дальность полета стрелы, и мы слышали все, что происходило внутри. Сейчас оттуда доносился нестройный гул голосов и перестук плотницких молотков. Это меня встревожило: если защитники крепости наглухо приколотят брус к воротам, наша задача сильно усложнится.

— Подходящее утро, чтобы достойно умереть, — громко сказал Владимир.

Я промолчал. Подобное высказывание наверняка понравилось бы его отцу, князю Святославу, но не мне. Это не те слова, которые надо говорить насмерть замерзшим людям перед началом сражения. К тому же я вообще боялся разомкнуть сжатые челюсти, ибо зубы мои немедленно начинали выбивать громкую дробь.

— Пора начинать, — объявил Добрыня.

— Точно, — согласился Владимир и вскинул свое игрушечное копье.

В следующее мгновение оба они — и дядька, и племянник — загородились щитами, пришпорили лошадей и поскакали к воротам.

Можно в чем угодно упрекать Владимира — и позже, когда он повзрослел и вошел в силу, многие так и делали, — но вот в храбрости юному князю не откажешь. Идея совершить вылазку к воротам крепости принадлежала Добрыне: старый лис хотел выяснить, много ли лучников затаилось по ту сторону ворот. Как я узнал позже, изначально планировалось, что поедет один Добрыня. Всего-то и дел, что доскакать галопом до крепости, воткнуть копье в ворота — традиционное предупреждение «пощады не будет» — и стремглав умчаться обратно, на безопасное расстояние.

Владимир настоял на своем участии, проявив при этом поистине княжескую проницательность. Он совершенно верно рассудил, что подобный поступок искупит (а возможно, и сотрет из памяти) его недавнюю оплошность, когда он от злости потерял лицо и пал во мнении своих подданных.

Итак, юный князь вихрем промчался до ворот крепости, с размаха воткнул в них свое копье и прокричал высоким мальчишеским голосом: «Иду на вы!»

Ого, вот это безошибочный ход! Недаром вся дружина ответила своему князю восторженным ревом. Иду на вы, то есть выступаю против вас. Таков был боевой клич князя Святослава, которым он обычно предупреждал врагов о нападении. Бородатые дружинники так орали, что их возбуждение передалось Обетному Братству. Кровь взыграла в жилах побратимов, они тоже принялись выть по-волчьи и колотить мечами в щиты. Пыл нашего воинства заметно вырос.

Что касается результатов проверки, то вдогонку бесстрашной парочке вылетело всего несколько разрозненных стрел, которые упали далеко за их спинами. И вот уже Владимир с Добрыней в своем стане. Бедные взмыленные лошади едва переводят дыхание, а им хоть бы что. Довольный и возбужденный Добрыня обернулся в мою сторону.

— Ну что, ярл Орм? — воскликнул он, блестя глазами. — Мы свою часть отыграли. Теперь ваш черед.

Я немедленно почувствовал, как мучительный спазм свел мои внутренности в тугой комок. Да, я страшился того, что нам предстояло сделать, но отступать было поздно. Мои побратимы стояли наготове, а я тщетно искал слова для напутственной речи. На ум ничего не шло. И тут всемогущий Один подал знак: из-за крепостных стен до нас донесся собачий лай. Только тот, кто замерзал и голодал в степи, способен оценить значение этого звука. У них там была СОБАКА! Живая, не съеденная… Если мы возьмем крепость, то на сегодня будем обеспечены едой. Потому что собака эта по праву принадлежит нам, оголодавшим членам Обетного Братства. Вот именно такие слова я и сказал своим побратимам, и этого оказалось достаточно. Головы запрокинулись вверх, и в утреннее небо полетел вой, от которого у большинства присутствующих волосы зашевелились на голове. Обетное Братство почуяло запах крови.

Резвой рысью мы припустили вперед под прикрытием щитов. Следом за нами двигались лучники и осыпали стрелами крепостные ворота. Слева от меня бежал Финн — краем глаза я отметил его оскаленную ухмылку. Так, за левый край можно не беспокоиться. Я скосил глаза вправо и увидел Оспака, который передвигался длинными неровными скачками. По мере приближения к воротам из наших рядов выделилась шестерка, которая и помчалась вперед. Трое из них несли большие прочные щиты.

Сами ворота были двустворчатыми в обрамлении мощной рамы из оструганной древесины. Земляной вал здесь по понятным причинам отсутствовал, так что высота оказывалась почти вдвое меньшей, чем везде. На самом деле ворота были не слишком высокими: всаднику пришлось бы пригнуться, чтобы проехать под ними. На этом и строился наш расчет.

Шестеро побратимов уже добежали и с размаха врезались в крепостные ворота. Над палисадом тотчас показались защитники городища, намеревавшиеся встретить наглецов калеными стрелами. Но вместо того они сами превратились в мишень для наших лучников. Стоило нескольким стрелам вонзиться в непосредственной близости от их лохматых голов, как защитники немедленно попрятались обратно. Путь был свободен. Шестеро разбились на пары и вскинули щиты на плечи. На середине ворот образовалось нечто вроде помоста. Наш выход.

— Клянемся на кости, крови и железе! — криво ухмыляясь, прорычал рядом Финн.

Они с Оспаком запрокинули головы и завыли не хуже бешеных псов. Три наших топора клацнули одновременно, дыхание с шумом вырывалось из раскрытых ртов. Несмотря на страшный мороз, я почувствовал, что вспотел (хотя ног своих по-прежнему не ощущал). Вот на этих нечувствительных обрубках мы и припустили вперед, выкрикивая на бегу что-то бессвязное и размахивая зазубренными топорами.

Нас выбрали как самых легких. Оспак не отличался высоким ростом, да и меня трудно было отнести к огромным бугаям. Финн, конечно, не вполне соответствовал требованиям, зато он совершенно зверел в драке. А для того, что мы собирались совершить, требовался хотя бы один безумец.

Набрав скорость, мы с разбегу взлетели на подставленные щиты и, помогая себе зазубренными топорами, полезли выше. Оскальзываясь на сглаженной временем древесине, я добрался-таки до вершины палисада, подтянулся и перевалился на ту сторону.

Приземлился я не слишком удачно — как раз на больное колено, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с приступом боли. Зато Оспак, как более легкий, взлетел на вершину палисада и, не задерживаясь на нем, спрыгнул вниз. Мгновение — и он уже на ногах. Финну с его немалым весом пришлось тяжелее, но он тоже справился со своей задачей: вонзил лезвие топора в верхушку деревянного ограждения, подтянулся и очутился на той стороне крепостного вала. Тем временем, насколько я мог слышать, очередная тройка Избранных взяла стену следом за нами.

Финн был великолепен. Он мягко, по-кошачьи приземлился рядом со мной и тут же бросился на ближайшего из защитников крепости. В каждой руке у него было по топору, которыми Финн вращал с невероятной скоростью.

— Открывай ворота, Орм! — прорычал он, не оборачиваясь.

Только я успел подняться, как рядом со мной шмякнулось чье-то тело. Торвир. Перекатившись и вскочив на ноги, он устремился дальше. Неподалеку приземлился еще один человек — Снорри Литтли. Этому повезло меньше: невесть откуда прилетевшая стрела пришпилила его ногу к земле. Снорри взвыл и, проклиная все на свете, принялся освобождать ногу. А Торвир уже прокладывал себе дорогу к правой привратной башне. Я видел, как он метнул топор в укрывшихся наверху защитников и начал карабкаться по лестнице.

Я повернулся к крепостным воротам и замер на месте. То есть с воротами-то все было в порядке: две деревянные створки, поперек них тяжеленный засов. Но с этого засова свисал распятый человек! Одна его рука была приколочена гвоздями к засову, ближе к правому столбу, а другая точно также крепилась к левой створке ворот. Обжора Торстейн висел поперек входа, истекая кровью и глядя на меня своими светлыми глазами, совсем потерявшимися на фоне разбитого и опухшего лица. Будь проклят этот Фарольв! Так вот что за стук молотков доносился из крепости.

— Открывай ворота, мать твою! — снова услышал я вопль Финна.

На него со всех сторон наседали защитники крепости, вооруженные кто топором, кто копьем. Краем глаза я успел заметить, как сверху свалился Рунольв Заячья Губа. Он, как был на четвереньках, бросился на помощь Финну. Чья-то еще голова появилась над кромкой палисада, но лица я разглядеть не успел.

Все мое внимание было приковано к Торстейну Обжоре. Вот его глаза встретились с моими. Они были голубыми и водянистыми, словно море летом. На разбитых в кровь губах появилась кривая усмешка, и Обжора подмигнул одним глазом. А возможно, это мне только причудилось, потому что второй его глаз совсем заплыл и скрылся среди ссадин и ушибов.

Сколько это длилось? Тогда мне показалось, не меньше недели… Хотя сейчас я понимаю, что промедлил всего лишь мгновение — ровно столько, сколько нужно, чтобы перевести дыхание и поудобнее схватиться за рукоять топора. В следующий миг я метнул топор в его правую руку. Получилось не слишком хорошо: лезвие вошло в живую плоть наискосок и вместе с кистью руки отсекло часть предплечья. Что поделать, я не слишком искусно управляюсь с топором. Тем более что бросать мне пришлось с левой руки, на которой сохранилось всего три пальца.

Дальше я действовал, как в тумане. Просунул второй топор под запорную балку, и действуя, как рычагом, попытался приподнять толстенную перекладину. В тот миг мне показалось, что все произошло на удивление легко и быстро. Одно мучительное усилие, и балка — словно смазанная жиром — выскочила из петель. Ворота широко распахнулись, волоча за собой Обжору, все еще висевшего на приколоченной правой руке. Его левая кисть осталась на второй створке ворот. В тот миг я не задумывался, но позже понял: должно быть, сам Тор пришел мне на помощь и поделился своей немереной силищей. А как еще объяснить, что мне в одиночку удалось поднять огроменное бревно? По словам Финна, такое и двоим-то мужчинам не поднять… Так или иначе, а мышцы у меня потом болели несколько недель.

Но все это было потом, а в тот миг я ничего не ощущал. Все мое внимание было приковано к несчастному побратиму. Одной рукой я пытался как можно осторожнее вытащить гвоздь из его правой ладони, а другой поддерживал обмякшее тело Торстейна, чтобы грубый металл не разорвал в клочья его оставшуюся руку.

Я был настолько занят этим важным делом, что почти не обратил внимания на толпу, хлынувшую в раскрытые ворота. Дружинники Сигурда с криками вломились в крепость и принялись рубить и колоть врагов. Я, конечно же, все видел, но сам участия не принимал. В тот день мне никого не довелось убить. Когда с вершины крепостного вала свалился человек — совсем рядом со мной, — я даже не повернул головы в его сторону. Что мне за дело до какого-то раненого, когда на руках у меня умирает замученный побратим… К той поре мне удалось решить первоочередную задачу — вытащить гвоздь из ладони Обжоры. Но кровотечение было таким сильным, что я сразу же занялся перевязкой. Обрывком шнура я пытался перетянуть обрубок руки Торстейна, из которого фонтаном хлестала кровь. Я даже не оглянулся на человека, который стонал и корчился неподалеку. До меня не сразу дошло, что ко мне обращаются.

— Все в порядке, ярл Орм, — говорил знакомый голос. — Теперь я его заберу.

Я поднял голову и долго всматривался в мерцающее светлое пятно, прежде чем узнал лицо Торгунны. Она стояла на коленях рядом со мной и грустно улыбалась синюшными губами. От нее я узнал, что сражение закончилось.

— Я возьму его, — повторила Торгунна, и я вяло кивнул в знак согласия.

Затем поднялся и медленно побрел прочь. Кровь Обжоры Торстейна сворачивалась и подмерзала у меня на коленях.

— Отличная схватка! — провозгласил еще один знакомый голос.

Я обернулся и увидел Добрыню, который восседал на своей тощей, изнуренной лошадке. Неподалеку горделиво гарцевал юный князь. На правах победителя он производил осмотр крепости и громогласно требовал, чтобы к нему доставили подлого изменника Фарольва.

Увы, подлый изменник был мертв. Из груди у него торчал топор с длинной ручкой. Гирт так глубоко вогнал его в тело Фарольва, что Финнлейт и Глум Скулласон вдвоем едва смогли вытащить. Неподалеку я увидел Финна, он горестно склонился над телом мертвого Рунольва. В беднягу угодило сразу две стрелы — видать, лучников не сразу смогли снять с крепостного вала.

— Как мертв?! — послышался пронзительный крик Владимира. — Мы все равно посадим его на кол.

Гирт заворчал, как потревоженный медведь в берлоге.

— Он мой! Это я убил его. И он останется лежать у ног Рунольва Заячьей Губы.

Финн медленно выпрямился, словно очнувшись ото сна. Некоторое время он непонимающе моргал, затем потянулся, чтобы схватить Стейнбродира за штанину. Они так и застыли, пустыми глазами глядя на маленького князя.

Владимир сердито нахмурился. Однако затем он уловил во взгляде Финна нечто такое, что счел за благо отступиться. Я до сих пор благодарю за это всех богов. Все-таки, как ни крути, а мальчишка с четырех лет княжил в Новгороде и подчиняться чужой воле не привык. Одному Одину известно, чем бы закончился его спор с побратимами…

— Вы славно сражались, — объявил Владимир и добавил после краткого раздумья: — Я согласен, поступайте, как знаете.

— Не так уж плох этот малец, — проворчал Гирт.

Что касается Финна, он как-то сник, постарев разом на десять лет. Медленно поднялся с земли и повернулся ко мне, отряхивая снег с колен. В руке он по-прежнему сжимал зазубренный топор, в глазах плескалось отчаяние.

— Как же так, Орм? — проговорил Финн, и в голосе его звучала бессмысленная мольба. — Это же Рунольв Заячья Губа! Мы повсюду плавали вместе…

Я не нашел, что ему ответить. Да, их осталось совсем немного, наших изначальных побратимов. Едва ли наберется, чтобы управлять легким ялом… А ведь семь лет назад, когда я сопливым мальчишкой поднялся на борт «Сохатого фьордов», там была полная команда, шесть с лишним десятков человек.

— Да уж… Что и говорить, тяжела жизнь на море, — пробурчал Онунд Хнуфа, оттесняя в сторону княжеского коня.

Исландца всегда легко узнать по простодушной бесцеремонности, с какой он обращается к любому человеку, независимо от его звания и чина.

— А сейчас, ребятки, пойдемте-ка, разыщем того проклятого пса, — закончил фразу Хнуфа.

13

На самом деле они нас совсем не знали, эти славяне из новгородской дружины. Они видели в нас простых северных оборванцев, многие из которых в прошлом были вне закона. Для них мы были шайкой разбойников и не шли ни в какое сравнение с воинами, что все свое время тратили на совершенствование боевых навыков.

Конечно же, все они понаслышке знали о нашей победе над чешуйчатыми монстрами Малкиева, но вот в настоящем деле никогда нас не видели. Поэтому молниеносность, с которой мы захватили неприступную с виду крепость, произвела должное впечатление. И то сказать, на штурм городища мы затратили меньше времени, чем на поиски и поедание злополучного пса. А оставшиеся в живых защитники крепости до сих пор трепетали при виде суровых норманнов.

Зато местные жители остались нами довольны. Против их ожиданий, мы не бегали, как безумные, по улицам, убивая и насилуя всех подряд. Мы даже особо не грабили, чем заслужили неизбывную благодарность. И вообще, их мнение о викингах сильно улучшилось, что, впрочем, могло сослужить им плохую службу в будущем. Боюсь, в следующий раз, когда у их порога покажутся пришлые норманны, бедным жителям понадобится помощь всех богов. Если, конечно, эти норманны не будут настолько голодными и замерзшими, что предпочтут краюху хлеба в теплом углу увлекательной погоне за женскими юбками. Что касается нас, мы оказались именно такими несчастными викингами. Долгий изнурительный поход настолько истощил наши силы, что после штурма крепости мы были не способны ни на какие подвиги.

Юный Владимир настолько зауважал северян, что стал с нами отменно любезен. Сигурд — единственный человек, которому было доподлинно известно, на что способны викинги, — чувствовал себя именинником. На протяжении нескольких дней он улыбался во весь рот и что-то доказывал Добрыне. Тот слушал молча и бросал на нас оценивающие взгляды.

Все остальные — что дружинники-славяне, что бывшие хирдманны Клеркона (не говоря уж о бесправных траллах) — держались тише воды и ниже травы. Всякий раз, когда мы оказывались по соседству, от них ощутимо разило страхом — не хуже, чем дерьмом от нужника. Повсюду только и разговоров было, что о йомсвикингах. Кстати, в рассказах этих присутствовала немалая доля истины, поскольку чертовы венды с острова Волин попросту присвоили добрую половину наших историй, попутно преувеличив собственные подвиги. Так что нас вполне можно было спутать с йомскими витязями.

Правда, между нами существовали ощутимые различия. Например, в том, как мы относились к женщинам. Если йомсвикинги вообще отрицали семью (как известно, женщины и дети не допускались в их крепости), то наше Обетное Братство принимало женщин гораздо терпимее. Как сказал Финн, мужчина без женщины очень быстро превращается в кастрированного христианского попа. А нам, полноценным воинам, это ни к чему.

Посторонние посмеивались, хоть и несколько опасливо. Все-таки подобная слава заставляет держать ухо востро, даже если и знаешь, что все — сплошные враки. В самом деле, поди угадай, где правда, а где ложь у этих скальдов. Да они тебе все, что угодно, напоют в своих сагах, лишь бы заслужить сытный обед и золотой браслет на предплечье. Могут, например, рассказать, что море — одна бесконечная пустыня. Да еще сделают это так складно, что поневоле поверишь. Я-то давно уже понял, что все байки сочиняются по заказу богатых правителей, знающих цену хорошим сказителям. Таких, например, как князь Владимир.

Ближе к вечеру я получил приглашение в княжескую палату. Владимир со своей свитой расположился в самом лучшем из домов, какой удалось разыскать в степном городище. Подобное приглашение равносильно приказу, да мне и самому хотелось послушать, что скажет юный князь.

Владимир встретил меня благосклонно. Рядом, как всегда, сидел Олав Воронья Кость, а за спиной маячил дядька Добрыня, рассеянно поглаживавший седую бороду. Сигурда я поначалу не разглядел — он стоял в тени, и лишь блеск серебряного носа выдавал его присутствие.

— Мы еще не обговорили твою долю в той горе серебра, которую намереваемся отыскать, — пропел Владимир своим тонким мальчишеским голосом.

— И, кстати, ярл Орм… не стоило тебе так рисковать своей жизнью во время сражения, — благодушно пожурил меня Добрыня (на губах его играла приветливая улыбка, которая, однако, не добиралась до глаз). — В конце концов, ты ведь единственный человек, знающий дорогу к кладу.

Я повнимательнее пригляделся к князю. Благодаря темным кругам под глазами и покрасневшему от холода носу его юное лицо сегодня выглядело бледнее обычного. Действительно, подумал я, мы не обсуждали таких условий, как моя доля в сокровище. Потому что, собственно, и обсуждать нечего. В обмен на свои знания я получил жизнь… и больше ничего. Очень интересно, знает ли князь, что руны на моем мече оказались бесполезными завитушками — по крайней мере до того времени, пока мы не достигнем Саркела. В последние дни у меня зародилось подозрение, что и впредь толку от них будет немного. И я от души надеялся, что Владимир о том не догадывается.

Я не сразу понял, что изменилось в наших отношениях. И лишь немного погодя до меня дошло: Добрыня, а вместе с ним и его племянник по достоинству оценили нашу силу. Теперь они отнюдь не уверены, что их дружинники легко справятся (если придется) с Обетным Братством. Именно этим и объяснялась неожиданная приветливость Владимира. Наверняка здесь не обошлось без мудрого совета хитрована Добрыни. Юный князь расточал улыбки и без умолку щебетал о том, какие мы молодцы, как здорово мы взяли приступом укрепленную крепость. А также соблазнял меня наградой в виде серебра, которое ему еще не принадлежало.

Мы сидели за столом, попивали добрый эль и, подобно настоящим единомышленникам, обсуждали дальнейшие планы. И, кстати, куда мог подеваться наш следопыт Морут? Я кивал головой и тоже улыбался, хотя душу терзала неизбывная тревога. А что вы хотите, если мой товарищ Торстейн Обжора мучительно боролся за жизнь всего в двух шагах от этого дома? А второй побратим — Коротышка Элдгрим — и вовсе мог оказаться мертвым…

Ну, и опять же, поганец Олав подлил масла в огонь. Он взялся рассказывать очередную свою историю — на сей раз касающуюся дружбы князей.

— Жил-был один князь, — начал повествование Воронья Кость.

— Только не стоит называть его Владимиром, — поспешно вмешался Добрыня. — Если, конечно, это не самый замечательный князь в мире…

Олав невозмутимо посмотрел на Добрыню, затем бросил взгляд в темноту — туда, где стоял его собственный дядька. Сигурд сделал незаметный жест, и мне подумалось: а не играет ли мальчишка с огнем? Станет ли новгородский воевода защищать своего дерзкого племянника, если по-настоящему запахнет жареным? Когда-нибудь Олав повзрослеет и поймет, что родственные связи не обеспечивают достаточной безопасности. Единственное, что незыблемо в нашем мире, — это обет побратимства, принятый на себя перед лицом богов.

— Итак, жил-был один князь, — продолжал мальчик, — чье имя не столь уж важно. И жил он в краю, название которого мы упоминать не будем.

Там же проживала девушка столь ослепительной красоты, что местные жители прозвали ее Сребрицей, что на их языке означало «серебряная». Глаза ее были подобны спелым черным вишням, а ровные дуги бровей напоминали радужный мост Биврест. В косы Сребрица вплетала нитки разноцветных бус, привезенных из дальних стран. А на шляпе ее красовался серебряный колокольчик, отливавший лунным светом. Собственно, благодаря этому колокольцу девушка и получила свое имя.

И вот однажды отец ее сильно заболел. И сказала тогда мать Сребрицы: «Оседлай гнедую кобылу и отправляйся к князю в детинец. Попроси его приехать и полечить твоего отца. Ибо всем известно, что достаточно настоящему князю прикоснуться к больному, как хвороба уйдет».

— Истинную правду говорит та женщина, — вмешался Сигурд, тщившийся доказать, что история развивается в должном направлении.

Олав ответил дяде улыбкой голодной ласки, напавшей на след жирной мыши.

— Итак, девушка вскочила на гнедую кобылу с белой звездой на лбу, — продолжал он. — В правую руку она взяла вожжи с серебряными колокольцами, а в левую — кожаный хлыст с затейливой резной ручкой. Пришпорила она лошадь, дернула вожжами, и колокольчики весело зазвенели на ходу.

Князь находился во дворе своей крепости, забавляясь с охотничьими соколами. Услышал он перестук копыт и увидел прекрасную девушку на гнедой кобыле. Девушка горделиво восседала в седле, на ее шляпе колыхался серебряный колокольчик, он тихо позванивал, ударяясь о драгоценные каменья. Вплетенные в косы бусы тоже мелодично позвякивали. Даже княжеские соколы были очарованы таким великолепием: покинув хозяйскую руку, они взлетели навстречу девушке. «Великий князь, — молвила Сребрица, — мой отец тяжело заболел. Не мог бы ты приехать и исцелить его?»

Князю очень понравилась девушка, а посему он ответил: «Я исцелю твоего отца, коли ты согласишься выйти за меня замуж». Но Сребрица не могла принять предложение князя, ведь она любила другого мужчину — храброго охотника на свирепых волков. Ни слова не говоря, развернула она кобылу и поехала домой. «Я приеду к тебе завтра на рассвете», — крикнул ей вдогонку князь.

— Вот уж не видал я таких князей, — задумчиво пробурчал Добрыня.

— Неужели, дядя? — усмехнулся Владимир. — А я знаю, По меньшей мере, двоих — моих братьев.

Олав снова улыбнулся и тихим голосом продолжил:

— На следующее утро — не успели еще звезды поблекнуть на небе, не успели еще хозяйки испечь хлеб в печи и сварить мясо в горшках — князь явился к порогу дома Сребрицы. Он был одет в богатые одежды, усыпанные драгоценностями и серебряными бляхами, по восемьдесят фунтов за унцию.

Ни на кого не глядя, князь спешился, прошел в дом и там молча уселся возле больного. Он просидел у его постели до самого заката — не шевелясь, ни с кем не разговаривая и даже не подымая глаз. Всем своим видом князь выражал ожидание, но Сребрица так и не появилась. С каждой минутой ожидания князь все больше наливался злобой против дерзкой и упрямой девушки.

На дворе уже стояла ночь, когда он наконец поднялся с места и надел свою соболью шапку. Только тогда князь разомкнул уста. Он заявил, что корень всех бед в самой девушке. Якобы она одержима злым духом и приносит всем несчастья. До тех пор, пока Сребрица проживает в этом доме, никому в деревне не будет удачи. Отец ее не поправится, а жителей долины будут преследовать непоправимые беды. Маленькие дети уснут и никогда больше не проснутся, а их отцы и деды скончаются в страшных муках.

Со стороны Добрыни послышалось протестующее ворчание. Даже Сигурд тревожно зашевелился в своем углу. Однако Олав сделал вид, будто не замечает ни одного из этих сигналов. Тем более что Владимир сидел молча и не препятствовал рассказу. Ятра Одина! Я чувствовал, как вдоль хребта у меня стекает тонкая струйка пота. Стекает и тут же замерзает. Чертов мальчишка таки приведет нас на кол, негодующе подумал я.

— В ужасе повалились на землю женщины деревни, — продолжал Олав как ни в чем не бывало. — Старики зажмурились и закрыли лица руками. Молодые мужчины невольно посмотрели на Сребрицу. Они краснели и бледнели, но не решались что-либо сказать.

Князь усмехнулся про себя и посоветовал: «Вам следует посадить Сребрицу в крепкую деревянную бочку и стянуть ее девятью железными обручами. Затем заколотите дно бочки медными гвоздями и бросьте ее в реку. Только так вы избавитесь от грядущих несчастий».

Огласив решение, князь вернулся домой, в свой роскошный бург и стал ждать. Он призвал к себе слуг и приказал им: «Отправляйтесь на реку и выловите бочку, которая скоро приплывет по течению. Притащите ее сюда и уходите в лес. Ни в коем случае не возвращайтесь раньше времени! Даже если услышите крики и плач, ничего не предпринимайте. Сидите в лесу трое суток и лишь потом можете вернуться обратно».

Девять долгих дней и ночей мешкали жители деревни и никак не могли решиться исполнить княжеский приказ. На десятый день они попрощались с прекрасной Сребрицей, посадили ее в деревянную бочку и бросили в бурную реку.

— Справедливое наказание для того, кто посмел перечить князю, — заметил дядька Добрыня.

Юный Владимир нахмурился, и к горлу у меня подступил горький комок.

— Я понял! — поспешил я вмешаться. — Олав рассказывает историю про Одина!

Это была явная ложь, и Сигурд мгновенно разгадал мою уловку — я видел, как он возмущенно вздернул подбородок.

— В самом деле? — недоверчиво переспросил Владимир, и складка меж бровей сделалась глубже. — Что-то я не замечаю ничего божественного в этом князе.

— Да будет вам известно, что Один — великий мастер обмана, — уверил я. — К его дарам всегда надобно относиться с подозрением. Достаточно вспомнить историю про траллов и оселок…

Почувствовав, что несу совсем уж несусветную чушь, я пристыженно умолк. Олав — непроницаемый, словно речной утес — обратил на меня взгляд своих разноцветных глаз и помолчал несколько мгновений. Затем откашлялся (раздался высокий скрипучий звук, от которого я невольно вздрогнул) и продолжил рассказывать:

— Но случилось так, что первым бочку обнаружил тот самый охотник, которого любила Сребрица. Он как раз проверял капканы, расставленные на берегу реки, и увидел плывущий по волнам предмет. Недолго думая, охотник вышиб топором дно бочки и с удивлением увидел внутри возлюбленную. Топор выпал у него из рук, а сердце скакнуло, словно испуганный кузнечик. «Кто с тобой такое сделал?» — спросил он, и Сребрица чистосердечно поведала ему историю своих злоключений.

Выслушав ее рассказ, парень на минуту задумался, а затем решительным шагом направился к капкану, в который попался огромный матерый волчище. Зверь сверкнул на охотника свирепым взглядом и вернулся к своему занятию — он, по обыкновению всех волков, вознамерился отгрызть себе лапу и вырваться на свободу. Вообще-то охотнику полагалось осторожно подкрасться к добыче и прикончить ее метким ударом по голове. Однако парень вместо того схватил зверя за загривок и забросил внутрь бочки. Затем поставил дно на место, заколотил его медными гвоздями и снова пустил бочку плыть по течению.

А некоторое время спустя бочка попала в руки княжеских траллов. Они, как и было велено, притащили ее в детинец и положили перед хозяином. Вслед за тем сразу же покинули крепость. Еще до того, как траллы затворили дверь, послышался какой-то шум и отчаянные крики. Кричал вроде бы князь. И вроде бы звал на помощь. Однако слуги строго следовали приказу: ушли, не оглядываясь, и не возвращались трое суток.

Когда же они наконец вернулись, то онемели от ужаса. Посреди двора валялся в луже крови огромный серебристый волк. Одна лапа у него отсутствовала, и умер зверь, очевидно, от потери крови. Князь лежалнеподалеку — весь истерзанный, ни живой ни мертвый. Траллы бросились к своему хозяину и стали расспрашивать, что же такое с ним приключилось. Однако единственные осмысленные слова, какие сумел вымолвить князь, были «серебро» и «проклятие»… Так он никогда больше и не заговорил.

История закончилась, и наступила тишина. Все замерли, лишь Сигурд рискнул осторожно прочистить горло. Воронья Кость беспечно соскочил со своей скамьи и, приблизившись к Владимиру, положил ему руку на плечо. Во рту у меня немедленно пересохло. Я весь внутренне подобрался, ожидая неминуемой вспышки княжеского гнева.

Однако ничего подобного не произошло. Вместо того Владимир пару раз моргнул, а затем кивнул, словно бы в ответ на какие-то неслышные слова Олава.

— Когда наш поход закончится, — объявил юный князь, — ты можешь остаться со мной в Господине Великом Новгороде.

— Конечно, — улыбнулся Воронья Кость. — Ты дашь мне людей и корабли, чтобы я мог сражаться за тебя, княже. Иону Асанеса тоже нужно взять к себе, он очень умный человек. Вместе мы сможем прославить твое имя на все земли. Так, что слава твоя затмит славу князя Святослава.

Вот маленький шельмец! Как же я сам прежде не догадался? Теперь — после слов Олава — у меня словно пелена с глаз упала, и я замер, будто застигнутый неожиданным ударом. Ну, конечно же… Владимир одержим памятью о своем отце и мечтает лишь об одном — как бы превзойти в величии великого князя Святослава. Именно эта мечта и толкает его на поиски сокровищ Аттилы!

Я почувствовал потребность поскорее убраться из этого «ока бури». А потому тихонько поднялся и вышел вон. Впрочем, я нисколько не сомневался, что Воронья Кость последует за мной. Так оно и случилось. Не успел я отойти от избы, как услышал за своей спиной его шаги. Олав шел, волоча свой плащ по грязи, и казался совсем маленьким и одиноким.

— Ты был прав, — сказал я сердито. — Это действительно подлинное наказание.

Он лишь покачал головой, глядя на меня своими непостижимыми разноцветными глазами. И тут я совсем растерялся, ибо Олав выглядел древним, словно седобородый старец… Но лишь до тех пор, пока не улыбнулся обезоруживающей детской улыбкой.

— Это ты ловко ввернул — насчет Одина, — сказал он. — И, кстати, совершенно справедливо. К дарам Одина надо относиться с осторожностью. Жаль, тех траллов с оселком никто не предупредил.

После чего повернулся и ушел — бесшумно, словно сова в ночи. А у меня перед глазами стояла картина: неразумные в своей жадности траллы сражаются за пресловутый оселок, который Одноглазый бросил им сверху. Так они и сражались, пока не перерезали друг другу глотки своими косами. И ведь видение это наслал на меня Воронья Кость! Нет, что ни говори, а странный он малец… И как глаза Олава никак не могли остановиться на каком-то одном цвете, так и я не мог решить, что же мне, в конце концов, думать об этом мальчишке.

Хозяева избы, в которой разместилось Обетное Братство, беспрестанно улыбались и кланялись. А сами, тем временем, поспешно прятали еду и все мало-мальски ценные вещи. Впрочем, мои побратимы мало обращали внимания на то, что творилось вокруг. Они занимались тем, что подсчитывали потери, обмывали и готовили к достойному погребению наших павших товарищей.

— Сколько погибло? — спросил я у Квасира.

Тот поднял на меня тяжелый взгляд. Его единственный глаз покраснел и был подернут влагой. Торгунна как раз промывала ему глазницу теплой кипяченой водой.

— Двое — Снорри и Айольв, — ответил Квасир. — Мы похороним их вместе с Заячьей Губой.

Значит, Снорри… Я собственными глазами видел, как стрела угодила ему в ногу. Видно, так и не сумел освободиться. А вот смерть Айольва оказалась для меня новостью. Мы звали его Кракой, то есть Вороном, потому что он был левшой.

— Да, Снорри оказался пригвожденным к земле, — начал рассказывать Квасир. — Бедняге пришлось плясать на месте до тех пор, пока он не сбился с шага.

Он раздраженно взмахнул рукой, отсылая жену прочь. Торгунна повиновалась, хоть и выразила всем своим видом недовольство. Я заметил, что она заново навела жирные черные круги вокруг мужниных глаз.

Лишь после того, как женщина удалилась, Квасир закончил свой рассказ:

— Когда Снорри не смог больше танцевать, огромный славянин прирезал его.

— А что случилось с Айольвом?

— Этого парня сгубили собственные ножны.

Я помнил, как Айольв гордился своими ножнами. Штука и в самом деле была знатная. Выточенные из дерева и обтянутые красной кожей, ножны имели форму драккара с заостренным носом, что придавало им особую привлекательность в глазах викинга. Я удивленно посмотрел на Квасира, и тот сокрушенно пожал плечами.

— Этот дурень не потрудился снять ножны перед штурмом. В результате перевязь зацепилась за какое-то бревно, и Айольв повис на валу, словно освежеванный кролик. Так он и висел — извиваясь и дергаясь потихоньку, чтобы не привлекать к себе внимание лучников. В конце концов перевязь лопнула, и Крака сверзился на землю. При этом ножны раскололись от удара, и толстая щепка пронзила ему печень и легкие. По словам Бьельви, парень сильно мучился перед смертью.

Я вспомнил человека, который свалился со стены, пока я колдовал над Торстейном Обжорой. Так вот, значит, кто это был… Глупая смерть. Ни один разумный воин не наденет ножны в бой, хотя бы потому что они болтаются под ногами и сковывают свободу движения. Вот Крака и поплатился за свое тщеславие. Это надо же — быть заколотым собственными ножнами! Наверное, чертоги Одина сейчас сотрясаются от громового хохота.

— А как Обжора Торстейн? — спросил я.

Квасир снова пожал плечами и кивком указал в полутемный угол, где трудился Бьельви Лекарь. Иона Асанес стоял рядом со смоляным факелом в руках. Я видел, как быстро ходит туда-сюда локоть Бьельви и понял, что тот исправляет мою оплошность — подравнивает наискось отрубленное предплечье Обжоры. Судя по тому, как Лекарь торопился, Торстейну повезло остаться живым. А рука… Ну, что ж, люди живут и без руки.

Поблизости сидел молчаливый Финн, и хлопотавшая у очага Тордис время от времени бросала на него озабоченные взгляды. Вот она поднесла мне миску с дымящейся подливкой и краюху хлеба, после чего присела рядом на корточки.

— Выглядит вкусно! — похвалил я (и это не было лестью — у меня и в самом деле слюнки потекли от одного лишь запаха ее стряпни).

— С едой у нас нет проблем, ярл Орм, — сказала Тордис. — Местные жители, похоже, разворовали половину обоза Ламбиссона. Не удивлюсь, если его парни сейчас голодают.

Я бы порадовался этому известию, если бы мой побратим Коротышка Элдгрим не находился в числе голодающих. У меня было дурное предчувствие, что Обжора не переживет сегодняшнюю ночь. У Коротышки Элдгрима тоже мало возможностей остаться в живых в заснеженной пустыне. А если еще учесть смерть Рунольва Заячьей Губы, то вообще складывается впечатление, что Обетному Братству не суждено добраться до гробницы Аттилы и благополучно вернуться обратно.

Я высказал свои опасения Тордис, и женщина печально кивнула. Затем мотнула головой в сторону подавленного Финна.

— Ты знаешь, что он упросил Клеппа Спаки наколоть ему знак валькнута на лбу, — спросила Тордис. — Наверняка придет просить у тебя твой амулет для образца.

Я даже не нашел, что сказать в ответ — настолько это была плохая новость. Если Тордис говорит правду, значит, Финн намеревается вручить свою судьбу в руки Одноглазого. Отныне он не будет беречься в бою. Станет переть напролом, пока не получит внятного знака от Одина, как поступать дальше. На мой взгляд, лучше уж сразу сигануть головой вниз с высокого утеса. Плохо… Как же все плохо! У меня было такое чувство, будто крыша над головой рушится.

Кое-как прикончив подливку (ибо жор сразу пропал), я улегся возле огня. И хотя тело наслаждалось ощущением тепла и сытости, голова раскалывалась от черных мыслей. Подобно стае переполошенных чаек, они метались внутри черепа и орали на все лады. И то сказать, мне было о чем тревожиться. Прежде всего, конечно, Владимир и его грозный дядька. Поди знай, как они поведут себя, добравшись наконец до гробницы Аттилы. Финн. Один. И эта чертова куча серебра… будь она неладна. А еще проклятые мужененавистницы и их таинственная предводительница. Хотел бы я знать, имеет ли она какое-то отношение к давно умершей Хильд. Мне не давал покоя рунный меч, который я видел в ее руке. Не говоря уже о моем собственном мече.

Я запретил себе спать в надежде, что тело — наперекор запрету — все-таки заснет и подарит хоть краткое отдохновение. Напрасные мечты: тревожные мысли по-прежнему бились в моей голове — так, что вскоре я почувствовал боль в глазных яблоках. Поэтому появление Финна я воспринял чуть ли не как избавление. Ни слова не говоря, я снял с шеи знак валькнута и протянул побратиму.

Финн так же молча — не удивившись, ни о чем не спросив — взял амулет и повесил себе на шею.

— Опасную дорогу ты избрал, — сказал я, борясь с внезапно нахлынувшей дурнотой.

Как-то раз мне довелось плавать на плохо уравновешенном кнорре. Всякий раз, как ветер ударял нам в бок, судно кренилось так, будто в следующую минуту собиралось опрокинуться. Рулевое весло вылезало из воды и беспомощно повисало в воздухе. И нам ничего не оставалось делать, лишь терпеливо ждать, покуда порыв ветра стихнет и снова появится возможность править кнорром. Так вот, в тот раз я чувствовал себя примерно так же, как сейчас.

Финн неловко пошевелился, затем поднял на меня взгляд. В его глазах я прочитал несокрушимую уверенность в собственной правоте.

— Лучше уж так, чем иначе, — негромко сказал он.

— Иначе — это как?

— Не желаю медленно стареть, сидя дома. Что угодно лучше, чем пускать слюни у теплого очага и слушать, как женщины смеются у тебя за спиной. Не хочу, чтобы спина у меня согнулась дугой, а вингуль укоротился вдвое.

Я невольно усмехнулся, ибо побратим мой употребил слово «вингуль», которое вообще-то служит для обозначения уда жеребца, а вовсе не человека. Значит, какая-никакая гордость у него осталась.

— Оно и видно, что ты наслушался Мартина-монаха, — поддел я. — Откуда такой страх перед жизнью? Может, ты уже успел состариться? Что-то я тебя не узнаю, Финн Бардиссон из Скании.

— Думай, что говоришь! — устало одернул Финн, но, по-моему, даже не рассердился. — Вот ты скажи, ярл Орм, кому мы известны? И кто вспомнит нас после смерти? Что останется после Пая или Заячьей Губы? Уверен, если кого и вспомнят, так только Скапти, Колченога и других, чьи имена высечены на камне в Альдейгьюборге. Лишь о них и останется память. Вот так-то, Убийца Медведя.

— У нас тоже будет свой камень…

— Поздно, Торговец. Боюсь, никому из нас не суждено добраться до такого места, где Клепп Спаки сумеет вырезать новый камень. А если даже и доберемся, что тогда? Снова вернемся в нашу усадьбу — пасти цыплят и пересчитывать серебро, которое сумели унести? Просто сидеть и ждать, когда безжалостные Норны обрежут нити нашей судьбы?

— А что ты предлагаешь, Финн Бардиссон? Искать красивой смерти?

Он безразлично пожал плечами и сказал:

— В конце концов, я дал обет Одину. Тогда, в новгородской темнице… Надо отдать должное Одноглазому, он свою часть обязательств выполнил. — Финн выпрямился и добавил с кривой усмешкой: — Ты вспомни: даже Пай перед смертью грезил о славе. Как там говорится?

Мне было горько оттого, что мой побратим избрал столь легкий путь в жизни. И в ответ я процитировал ему еще одну строфу из «Речей Высокого» — ту самую, которую чаще всего забывают:

Возможно, Финн и нашел бы, что возразить, но в этот миг Торстейн Обжора очнулся и громко застонал. В таком состоянии — то приходя в себя, то снова впадая в забытье — Обжора провел большую часть ночи. А на рассвете умер. Но у меня до сих пор встают дыбом волоски на руках, когда я вспоминаю его ужасные крики.

Как и сказала Тордис, еды было много. Ее оказалось даже слишком много для наших измученных, усохших желудков. Уже к концу первого дня пребывания в крепости люди начали болеть. На них напали поносы и рези в животе. Бьельви пришлось отпаивать их отваром из молодого корня ежевики — того самого, что врастает обоими концами в землю — с добавлением полыни, бессмертника и коровьего молока. При необходимости последнее можно было заменить молоком козы или кобылы.

— Эта штука хоть помогает? — поинтересовался Скула, молодой парень, едва начавший бриться.

Скула всегда был костлявым, а сейчас выглядел откровенно истощенным и желтым. Торгунна уверила парня, что средство безотказное. Скула выпил, и, глядя на его гримасу, я от души порадовался, что меня самого болезнь не затронула.

— На месте Бьельви я бы назначила другое лечение, — вполголоса проворчала Торгунна, проходя мимо. — Ему бы полежать недельку-другую в тепле и сытости…

Торгунна права, подумалось мне. Слишком много среди нас больных и умирающих. И это помимо тех, кто уже умер. В конце концов я собрал побратимов и обратился к ним с речью. Суть сводилась к тому, что кто-то должен остаться в крепости с нашими больными. Отчасти для того, чтобы заниматься их лечением… но также и для устрашения местных жителей — чтоб эти хитрецы не вздумали попросту выбросить наших хворых товарищей на мороз.

Честно говоря, я ожидал, что от желающих не будет отбоя, и очень удивился, когда лишь двое изъявили готовность остаться. Оба делали вид, будто движимы исключительно заботой о больных побратимах. Но я-то понимал: они и сами слишком слабы, чтобы продолжить путь. Все остальные, вопреки здравому смыслу, были настроены продолжить поход. Так что мне пришлось воспользоваться властью ярла и назначить еще двоих на роль сиделок.

Одним из них был как раз Скула. Парень недовольно скривился, но всем было видно, что недовольство это напускное. Скорее всего, он испытал облегчение, поскольку сам понимал: если уйдет из крепости, то неминуемо встретит смерть в пути.

Вторым оказался Торвир, которого совсем замучили гнойные язвы. Несмотря на все усилия Бьельви, они в огромном количестве появлялись на теле Торвира. Каждое утро Торгунна с Тордис, вооружившись прокаленной иглой, вскрывали нарывы и удаляли из них гной. Там же, где одежда натирала кожу, язвы лопались сами по себе. В результате шея и запястья Торвира превратились в сплошную корку из крови и гноя, что наверняка доставляло ему немало мучений. Тем не менее он громко возражал против моего решения оставить его в крепости.

— Воля твоя, ярл, но это несправедливо, — твердил Торвир.

Я, как мог, пытался его вразумить. Напомнил, что он не в состоянии надеть на себя доспехи, держать меч, не говоря уж о том, чтобы совершать пешие переходы. Однако Торвир упрямо стоял на своем. В конце концов в разговор вмешался Финнлейт. Хлопнув друга по спине — судя по тому, как болезненно поморщился Торвир, там тоже скрывались язвы, — он заявил:

— Да ты не беспокойся. Я выбью для тебя виру и прослежу, чтоб тебя не обделили при дележке добычи.

Позже Иона Асанес объяснил мне истинное положение дел. Я почувствовал легкий укол досады — не слишком-то приятно, когда тебя наставляет безусый юнец, — но, тем не менее, внимательно выслушал Иону.

— Бывшие друзья Торкеля… ну, те, которых он привел в Эстергетланд, чувствуют себя неловко из-за его предательства, — рассказывал Асанес. — И они не хотели бы, чтоб ты подозревал их в причастности к той истории. Знаешь, они нормальные парни и последуют за тобой до самых врат Хельхейма — как и все остальные, разумеется. Но вовсе не из-за клятвы, данной Одину.

— Ты, может быть, не знаешь, — добавил Иона со скупой усмешкой (после смерти Пая он все время грустил и редко улыбался), — но между собой они никогда не называют тебя Убийцей Медведя. Только Торговцем. Люди считают: коли ты ведешь дела с Ормом, то внакладе не останешься. Ведь всем известно, что тебе покровительствует сам Один. А потому никто не сомневается в твоей удаче. Уж кто, а ты сумеешь добиться успеха и сохранить жизни!

Пользуясь возможностью побеседовать наедине, мы обсудили еще один важный вопрос — а именно, стремление Олава удержать Асанеса в Новгороде. Кому-то могло показаться странным, что девятилетний пацан самочинно берется решать судьбу взрослого человека. Но я уже достаточно хорошо изучил Воронью Кость, чтобы ничему не удивляться.

Тема не вызвала у Ионы восторга. Напротив, он явно чувствовал себя неуютно и задумчиво скреб подбородок. Я невольно посмотрел на редкую поросль на Ионином лице, которая со временем обещала вырасти в сносную мужскую бороду. Сейчас темные волосы едва курчавились на бледно-оливковом лице. Жест Асанеса заставил мое сердце болезненно сжаться, ибо подбородок он почесывал в точности, как Рерик, — человек, которого я долгое время считал своим отцом. Лишь несколько минут спустя до меня дошло, что жест этот Иона подцепил не от кого иного, как от меня самого.

— Да пусть, — безразлично пожал плечами Асанес. — Воронья Кость тешится мечтами и пытается подкрепить их наблюдениями за птицами. Здесь, видите ли, птаха прощебетала… а там стая пролетела… В конце концов он поймет, что неправ — ибо за всем этим не стоит истинный Бог.

Слова Ионы неприятно меня задели.

— Как ты можешь так говорить? — резко возразил я. — После всего, что мы с тобой вместе пережили? Ведь ты же не слепой.

— Вот в том-то и заключается разница между нами, — невозмутимо ответил юноша. — Что касается меня, я всегда видел в происходящем руку Белого Христа — Виткриста, как вы его называете.

Я выразил свое несогласие, и Асанес одарил меня снисходительной белозубой улыбкой. Мне бросилось в глаза, что сейчас — после длительной голодовки — зубы его кажутся чересчур крупными на фоне сильно исхудавшего лица. В сердце моем шевельнулась жалость, и мне расхотелось спорить.

— Вы ведь неспроста зовете его Виткристом, — с горечью продолжал юноша. — Возможно, вы так привыкли, что даже не замечаете, как это звучит.

— И как же? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— С долей презрения — вот как, — вздохнул Иона. — В ваших устах вит означает не столько «белый», сколько «трусливый»… чтоб не сказать хуже. Мне особенно больно это слышать, поскольку я и сам такой же, как мой Бог. Я не умею сражаться, как вы… не могу принять присягу Обетного Братства. Вот и получается, что я — ни рыба ни мясо в вашей компании.

В словах Асанеса, несомненно, присутствовала доля истины. Но, честно говоря, я не понимал: а как еще можно относиться к ничтожному божку, который без возражений позволил приколотить себя к деревянному кресту? Да спросите любого из северян, и он подтвердит, что это чистейшей воды трусость. Именно так я и собирался сказать, но… промолчал.

Во-первых, мне не хотелось обижать Иону. А во-вторых, я испытал своего рода потрясение. Раньше мне и в голову не приходило рассматривать Асанеса как человека иного племени, иных верований. То есть я, конечно же, это знал, но не придавал значения. В памяти моей Иона навсегда остался тем маленьким греческим мальчишкой, которого мы когда-то подобрали на Кипре. Увы, с тех пор утекло немало воды… Мальчишка вырос и превратился в мужчину с собственными убеждениями. Именно этот факт и замкнул мои уста, не позволив вымолвить ни слова.

А Иона снова усмехнулся, пряча глаза. Похоже, ему тоже было не по себе от этого разговора. Тем не менее он продолжил.

— Я многому научился за это время, — говорил он. — Мне многое известно про торговые пошлины, нормы погрузки и размеры взяток портовым приставам. Я умею перевести дюжину монет одного государства в деньги другого, смогу отличить настоящий янтарь от поддельного. Я знаю латынь и греческий, могу сносно прочесть и вырезать ваши северные руны. Настанет день, и из меня получится неплохой торговец. Но это не сделает меня язычником и норманном. Давай говорить честно, Орм… Я не являюсь членом вашего Обетного Братства. И никогда им не стану.

— Все верно, — сказал я (хотя, Один свидетель, мне нелегко дались эти слова!). — Наверное, тебе и вправду есть смысл остаться в Новгороде. Что тебе делать с нами, коли ты обладаешь столь ценными познаниями…

Иона грустно покачал головой, и все язвительные слова замерли у меня на губах.

— Знаешь, а я ведь стеснялся вас, — едва слышно произнес он, не отрывая взгляда от земли. — Когда вы впервые появились в Новгороде, от Финна разило, как из выгребной ямы. Квасир был немногим лучше. И даже ты, ярл…

Я пожал плечами, а про себя подумал: парень слишком долго жил вдали от настоящих честных норманнов. В том-то все и дело. Мы же расстались, когда он был совсем мальчишкой. Я сказал об этом Ионе, и тот кивнул, по-прежнему не поднимая глаз.

— Мне трудно признаваться… но побратимы выглядели именно так, как их описывают христианские священники: грубые, дурно пахнущие мужчины, которые только и делают, что убивают других мужчин и насилуют беззащитных женщин.

— Ну, далеко не всех нам приходится насиловать, — возразил я. — Многие и сами рады возлечь с настоящим викингом.

Замечание мое вызвало слабую улыбку на устах Ионы, однако надолго она не задержалась.

— Я грек, который давно уже перестал быть греком. Мне приходится сражаться рядом с варягами, но северянином я так и не стал. Олав с князем небось думают, что облагодетельствовали меня, но сам я так не считаю. У меня есть собственное представление о том, как надлежит развиваться моей жизни.

И опять он был прав, этот чертов Иона Асанес. Однако слова его отозвались во мне острой болью — горячей, словно расплавленный металл. Уже мгновение спустя боль слегка поостыла и вылилась в холодный гнев. Да как он смеет говорить такое! Побратимы всегда были добры к Ионе Асанесу. И коли уж на то пошло, то и самой своей жизнью — каковой бы она ни стала в будущем — он обязан нам.

Я высказал это Ионе, и он вскинул на меня карие глаза, в которых сейчас полыхал темный пламень.

— Вы явились к нам на Кипр и стали причиной смерти моего брата. Меня вы забрали с собой и потащили в далекий знойный Серкланд. В результате я получил стрелу в бок и чуть не отдал богу душу. Когда же выздоровел, то обнаружил, что нахожусь в жутком холодном мире, а вокруг меня грубые немытые люди, которые носят звериные шкуры и изъясняются на варварском наречии. Благодаря вам я оказался оторванным от родного мира, от всего, что знал и любил.

До поры до времени мне приходилось жить той жизнью, которую мне навязали. Но я размышлял и строил планы… Все так хорошо складывалось, и тут вы снова появились. На сей раз ваше появление едва не привело меня на кол. И вот теперь я здесь — посреди заснеженной пустыни, и надежд выжить у меня немного.

Иона прервал свою речь и грустно улыбнулся.

— Это и есть ваша доброта, Торговец? Да за такую доброту мне следовало бы вас возненавидеть.

Пока я слушал Асанеса, гнев мой улетучился, а на смену пришли грусть и ощущение потери. Я не знал, какое будущее нам уготовано… но уже понимал, что Козленок уйдет из него навсегда.

Прав был Гуннар, мой настоящий отец, когда внушал мне: не обременяй себя излишней ношей. Все, что действительно необходимо мужчине, умещается в его походном сундуке. А от остального надо уметь отказаться. Впрочем, утверждение оказалось не вполне справедливым — применительно к конкретным людям. Да и сам Гуннар вынужден был в конце концов это признать. Ведь не смог же он отказаться от меня, своего сына.

— С другой стороны, — задумчиво произнес Иона, — заманчиво знать, что твое имя будет вырезано на камне рядом с именами остальных.

Я лишь молча кивнул. В горле у меня стоял ком, мешал говорить. Именно так… Руны на камне или отлично сложенная героическая сага. Вот что привлекает людей. Остаться в деревне, лежать больным на лавке — в том нет ничего выдающегося. Подобная участь навряд ли привлечет внимание скальдов. То ли дело оставаться на ногах и, вопреки всем тяготам и опасностям, двигаться вперед. Возможно, навстречу своей погибели.

Вот и Финн, похоже, решил сделать ставку на героическую смерть.

На следующее утро мы наблюдали, как он стоял на морозе. Нет, не на коленях, ибо ни один северянин не станет преклонять колени даже перед своими богами. Но Финн стоял с непокрытой головой, лицом обратившись на север. Он щедро сыпнул розовой «императорской соли» в кубок с медовухой и посвятил его Всеотцу Одину. Затем с силой вонзил острие своего меча в промерзлую землю и склонился над рукоятью. Мгновение спустя голова его запрокинулась, и в рассветное небо полетел жуткий, холодящий душу вой. Финн сдержал обещание, данное в подземной новгородской темнице.

Я смотрел на побратима и ощущал внутри себя тупую, ноющую боль. В голове теснились давние воспоминания — еще из той поры, когда я сам был в возрасте Ионы Асанеса и только-только успел вступить в Обетное Братство. Помню, как мы целую зиму бездельничали в Скирингсале, напропалую пьянствуя и растрачивая семя на местных рабынь. Наш тогдашний ярл Эйнар Черный держался в стороне — наблюдал за нами и строил далеко идущие планы. Наверное, ему тоже была знакома та боль, что сейчас гложет меня. Во всяком случае, он всегда выглядел печальным и одиноким.

С тех пор прошло не так уж много времени — я пережил всего две зимы после своего двадцатилетия. Но каким же старым я себя ощущал! Порой мне казалось, что даже седые замшелые камни моложе меня.

Мы провели в крепости еще двое суток. На рассвете третьего дня наш караван снова выдвинулся в бескрайнюю заснеженную степь. Мы держали путь на Саркел, оставив за спиной городище, в котором нашли свое последнее пристанище наши побратимы — Рунольв Заячья Губа и Торстейн Обжора.

14

Ближе к полудню медный диск солнца наконец-то умудрился пробиться сквозь свинцовую пелену облаков. Мы как раз подъезжали к небольшому взгорку, поросшему чахлыми, потемневшими от непогоды березками. Деревья были невысокими, едва ли в рост всадника, и казались непривычно-темными — словно каким-то непонятным образом втянули в себя собственную тень. И вообще, рощица производила неприятное, мрачное впечатление, наводя на мысль о неопрятной бороде, вылезшей на лице мира.

На подъеме движение каравана застопорилось. Повозки буксовали и скрипели, грозя рассыпаться. Истощенные лошадки еле тащили поклажу — ноги у них разъезжались на мерзлом грунте, и они поневоле останавливались, создавая заторы. Поскольку снега здесь было немного, мы решили снова поменять полозья на колеса. Ошибочное решение, как выяснилось. Земля настолько промерзла, что колеи казались отлитыми из чугуна. Телеги так подпрыгивали и тряслись, что ехать в них стало попросту опасно — того и гляди перевернешься. В результате все — даже самые уставшие и больные — вынуждены были идти пешком.

Мы с Гизуром остановились возле черного жеребца князя Владимира. За время пути несчастное животное так исхудало, что от него остались лишь кожа да кости. Однако князя это не волновало. Он внимательно всматривался в даль — туда, где за деревьями поблескивала темная лента реки. Это был Дон.

— Погляди, — молвил Гизур (дыхание вырывалось из него клубами пара и тут же замерзало сосульками вокруг рта), — в середине река кажется темнее. Это потому, что там она меньше промерзла.

— Никак оттепель грядет, — хмыкнул Добрыня.

Однако Гизур — большой знаток всего, что связано с водой и льдом — решительно помотал головой (сосульки тихонько зазвенели у него в бороде).

— Нет, — возразил он, — просто там лед взломан. Причем совсем недавно — не более часа назад. Если присмотреться, можно заметить ледяную кашу, которая заново замерзает.

— Река-то, похоже, судоходна, — прищурился Сигурд, выковыривая из своего серебряного носа лед, который мешал дышать.

— Вот и я о том же! — просиял Гизур. — Лодьи, что регулярно ходят в Саркел и обратно, не дают воде застыть.

Мы вышли к излучине Дона в том месте, где река плавной дугой сворачивает на восток, затем на юг и снова устремляется на запад, к берегам Меотийского озера. Поскольку водоем этот сравнительно неглубокий, хазары называют его Азовом, что означает «низкий». Если следовать вдоль гигантской излучины, то рано или поздно достигнешь Саркела (в нашем случае на это уйдет несколько недель).

Гизур имел все основания выглядеть довольным. Тот факт, что мы не заплутали на бескрайних просторах Степи, а вышли к судоходному участку Дона, являлся исключительно заслугой нашего кормчего. Это даже Абрахам — встревоженный и печальный после пропажи Морута — признавал. Ведь после того, как маленький булгарин ушел выслеживать амазонок и не вернулся, именно Гизур взял на себя роль проводника. Он постоянно что-то высчитывал, делал необходимые поправки и прокладывал наш путь по заснеженной пустыне, лишенной каких-либо ориентиров. И вот теперь, на берегу Дона, предстояло сделать выбор. Собственно, вариантов было всего два: либо долго и мучительно идти берегом реки, либо двинуться напрямик, рискуя увязнуть в смертельных объятьях Великой Белой Зимы.

— Пойдем длинным путем, — решил Добрыня. — И задерживаться в Саркеле не будем.

Спорить никто не стал. Все прекрасно понимали: появись там Владимир во главе шайки подозрительных оборванцев, тут же возникнут нежелательные вопросы. Например, что заставило новгородского князя в самый разгар зимы забраться так далеко от собственных владений? Ведь, что ни говори, а Саркел — или Белая Вежа, как называли город славяне, — лежит на самых границах державы Ярополка. И старший брат Владимира до сих пор пользуется немалой властью в здешних краях.

Все взоры обратились на меня. Где-то там, на бескрайних просторах безликой ледяной пустыни, лежала цель нашего путешествия — клад, к которому стремились все эти люди. И я должен привести их к гробнице Атли, руководствуясь рунами на своем мече. Я постарался изобразить на лице бодрую и уверенную улыбку, хотя сам такой уверенности не испытывал.

Мы с Гизуром снова вернулись к повозкам и уставшим путникам, которые едва переставляли ноги. Ездовые лошади не выдерживали тягот пути, и за последнее время число всадников резко уменьшилось. Теперь почти все шли пешком. Замотанные в кучу одежек, люди напоминали бесформенные кули, и со стороны трудно было отличить мужчину от женщины, воина от тралла.

— И что дальше, Торговец? — спросил Квасир, смахивая слезу со здорового глаза.

Торгунна поспешила к нему с какими-то примочками, но была отослана раздраженным взмахом руки.

— Твой глаз требует лечения, — попробовала она спорить.

— Мой глаз получает все, что ему требуется, — огрызнулся Квасир. — Оставь меня в покое, женщина! Ступай лучше повяжи.

Несколько мгновений Торгунна молча взирала на мужа. В ее темных глазах — цвета овечьего помета — появилось обиженное выражение.

— Похоже, настало время мне умирать, — пожаловалась она. — Какой смысл жить, если я не могу ничего предложить своему единственному мужчине?

Если она хотела разжалобить мужа, то, увы, просчиталась.

— Поступай, как тебе заблагорассудится, — прорычал неумолимый Квасир. — Надоело жить — можешь умирать… Мы как-нибудь справимся с этой потерей. Но в любом случае, не смей лезть в мой глаз со своими грязными тряпками.

Со стороны Финна, сгорбившегося под плащом, донесся хриплый, надтреснутый смех. Торгунна возмущенно взмахнула рукой и удалилась.

— Добрыня неправ, — между тем заявил Финн. — Нам следует идти напрямик через Великую Белую Степь.

Стоявший поблизости Абрахам язвительно рассмеялся. Гизур озабоченно нахмурился и принялся выковыривать ледышки у себя из бороды. Я понимал растерянность старого кормчего. Ведь Великая Белая Степь была единственным морем, где он чувствовал себя неуверенно.

Финн грозно развернулся в сторону хазарина:

— Это кто там блеет?

— Ты глупец, Финн Лошадиная Голова, — устало откликнулся Абрахам, — ибо берешься судить о том, чего не знаешь.

— Все предыдущие испытания — ничто по сравнению с тем, что нас ждет впереди, — добавил проводник, сделав широкий жест в восточном направлении. — Там простирается суровая и бесплодная пустыня, беспощадная к человеку в любое время года.

— А ты сам там был? — полюбопытствовал Гирт.

В ответ Абрахам надменно вскинул бровь.

— Я хазарин, — сказал он. — Мы повсюду бывали.

— А в Степи-то самой бывал?

После неловкого замешательства Абрахам вынужден был признаться: нет, там сам он не бывал.

— Но в этом нет нужды, — заявил он воинственно. — Ни один разумный человек не пойдет туда, где летом не найти воды для его стада. А уж тем более там нечего делать зимой. Все знают, что эти места… прокляты.

Последние слова Абрахам вымолвил с некоторой запинкой, как бы смущаясь своих суеверий. Однако никому и в голову не пришло смеяться над ним. Напротив, окружающие заметно приуныли. А я подумал: ну, что касается того места, где спрятаны сокровища Аттилы, уж оно точно проклято. Достаточно вспомнить, сколько жизней положили на то, чтобы построить гробницу, затем перетащить туда чертову гору серебра и тело гуннского вождя. Там, наверное, до сих пор толпятся духи замученных людей, и каждый порыв ветра разносит их горестные стенания.

— Значит, ты не сможешь нас провести, если мы все же решим идти через Степь? — грустно спросил Иона Асанес.

Абрахам мгновенно ощетинился.

— Я хазарин, и это моя земля, — с гордостью заявил он. — Я могу провести вас, куда угодно… за разумную плату, конечно.

— Ха! — не преминул влезть в беседу Финн. — Это не твоя земля, здесь правят русы. А сам ты всего-навсего обрезанный вымогатель.

— И что тебе видится разумной платой? — поспешил я вмешаться, заметив, как потемнело лицо хазарина.

Несколько мгновений Абрахам пристально глядел Финну в глаза — что, по правде говоря, свидетельствовало о немалой отваге, — затем назвал вслух сумму, за которую можно было купить небольшой хутор с прилегающими угодьями.

Не успел я и рта раскрыть, как Финн взревел раненым тюленем:

— Ах, ты степняк хитрожопый! А ржавчину с моих ятр не желаешь получить?

На лице Абрахама появилась злорадная усмешка.

— Что, совсем заржавели? — с притворным сочувствием поинтересовался он. — То-то мне казалось, будто у тебя при ходьбе что-то дребезжит. Зная тебя, можно было предположить, что это не монеты в мошне звенят.

— Не тебе судить о моих ятрах, хазарское ничтожество, — ответил Финн с широкой зловещей улыбкой. — Наши северные ятра выплавляются в такой жаркой печи, что твои собственные вмиг сгорели бы там… быстрее гагачьего пуха. А закаляются они на таком холоде, что, по сравнению с ним, нынешний мороз покажется летней жарой.

— Никак не возьму в толк, почему ты говоришь во множественном числе, — ухмыльнулся Абрахам. — Я слышал, будто вам, северянам, приходится делить одну пару на двоих.

— Тебя подло обманули, хазарин, — злобно прорычал Финн. — Да знаешь ли ты, что, когда я оголяю свой уд, чайки принимают его за мачту и садятся передохнуть? А когда решаю облегчиться и выставляю задницу за борт драккара, все киты в ужасе разбегаются! Еще бы им не разбегаться — если я извергаю огонь в сопровождении грома небесного. Мне ли бояться твоей ледяной пустыни! Для меня она просто еще одно небольшое море.

Вокруг начали собираться слушатели, всегда готовые насладиться хорошей перепалкой. Я тоже с удовольствием прислушивался к своему побратиму. По крайней мере это хоть на время отвлечет людей от тягот пути. А то, не ровен час, совсем озвереют от холода и голода и сцепятся по-настоящему.

— Если ты что и извергаешь, Финн Лошадиная Голова, то только фонтаны пустоты… смешанной с грязной водой. В точности, как твои хваленые киты.

Заявление хазарина вызвало одобрительные возгласы у публики. Финн недовольно поморщился.

— То, что мы до сих пор называли Великой Белой Зимой, является лишь ее жалким подобием, — продолжал между тем Абрахам. — Здешняя зима очень милосердна к людям. А вот истинная Великая Белая начинается в нескольких поворотах колеса отсюда к югу. Вы сможете узнать ее по ослепительному сиянию льда. После этого — если, конечно, вам повезет остаться в живых — времени у вас останется в обрез: ровно столько, сколько потребуется, чтобы воззвать к вашим языческим богам. Потому что очень скоро, Финн Лошадиная Голова, твой знаменитый уд треснет и обломится, подобно замерзшему прутику. И вот что еще я тебе скажу, мой бедный друг… У тебя нет никаких надежд отыскать свою гору серебра. Если ты когда и окажешься рядом с ней, то лишь потому, что степному волку надоест глодать твои кости, и он выплюнет их на пороге гробницы.

Финн лишь отмахнулся от хазарина пренебрежительным жестом (чем вызвал взрыв ликования в стане своих сторонников).

— Все вы такие, — сказал он. — Те, кому не повезло родиться в Скании. Все вы теряетесь на открытом пространстве — хоть в море, хоть в степи. Так уж вы устроены: боитесь покинуть свою уютную и безопасную норку. То ли дело мы, северяне из Скании. Уж нас-то простором не испугаешь, мы им любуемся с самого рождения. Для нас горизонт служит не границей, а приглашением вдаль. Великий Один вместе со своими братьями Вили и Be нарочно развесил звезды на ночном небосводе — чтобы мы могли направлять драккары в безбрежных морях. И благодаря звездам я всегда могу найти дорогу на любом расстоянии в пределах птичьего перелета.

Высказавшись, Финн горделиво вскинул голову и разгладил свои обледеневшие усы.

— А ты, сухопутное ничтожество, можешь болтать что угодно, — добавил он, насмешливо прищурив один глаз. — Все равно ты не видал ни одного кита в своей жизни.

Окончание его речи было встречено одобрительными «хейя!». Люди согласно кивали головами, хотя все прекрасно знали: когда дело доходит до ориентировки в открытом море, Финн не способен даже собственную задницу найти. Что касается живых китов, и о них Финн знает лишь понаслышке…

— Мне жаль тебя огорчать, северянин… Но твои боги здесь не помогут, — надменно произнес Абрахам. — Великая Белая не признает никого.

Чтобы положить конец затянувшемуся спору, я сказал:

— Но если ты говоришь правду и Степь никого не признает… Тогда выходит, что ты совершенно бесполезен в качестве проводника?

Мой довод срезал хазарина наповал, и он вынужден был с грустной улыбкой признать свое поражение. Правда, от улыбки не осталось и следа, когда я напрямик спросил: сможет ли он провести нас по Степи?

Абрахам долго молчал, что-то прикидывая в уме. Затем опустил взгляд и молча покачал головой.

Все посмотрели на Гизура. Тот пожал плечами и сказал с долей вызова в голосе:

— Я тоже признаю — и мне нисколько не стыдно! — что ничего не знаю о Великой Белой. И все мои морские навыки навряд ли помогут. Во всяком случае, я не могу обещать, что живыми-здоровыми доставлю вас в нужное место. Поэтому лучше идти вдоль реки.

Тут в разговор неожиданно вступил Квасир.

— Ха, да кому он нужен, этот хазарин! — воскликнул он. — Мы и без него пройдем по Степи. И будет это несложно — просто нужно двигаться по следам Ламбиссона.

Как всегда, мой побратим нашел решение, убийственное в своей простоте. Правда, от одной только мысли, какого рода следы предстоит нам отыскивать, кровь стыла в жилах. Но никто не желал в том сознаваться. По крайней мере вначале, когда мы только выступили в поход по Великой Белой Степи. После некоторых колебаний Абрахам тоже решил к нам присоединиться. Собственно, выбор у него был небогатый: либо отправиться вместе со всеми, либо остаться в одиночестве умирать на берегу реки. Ну, он и пошел, но уже на общих основаниях. На роль проводника Абрахам больше не претендовал.

И Великая Белая сразу же поглотила нас. Снег теперь шел беспрестанно: с утра до вечера в лицо летели мелкие колючие хлопья, назойливые, словно мошкара на болоте. Стоило разбить лагерь, как вокруг кострища моментально наметало высокие сугробы. Каждое утро мы просыпались засыпанными снегом и, с трудом стряхнув с себя оцепенение, медленно бродили внутри ненадежных убежищ из вадмалевых навесов. Первым делом мы выковыривали из-под снега и льда лошадиную упряжь, затем разводили костер и готовили нехитрую утреннюю похлебку. Проходило не менее трех часов, прежде чем мы снова были готовы тронуться в путь.

Обмороженные носы и пальцы стали обычным делом. Бьельви, Торгунна и Тордис теперь постоянно носили с собой остро оточенные ножи, чтобы сразу же срезать почерневшую плоть с пострадавших конечностей. Вначале мы двигались наугад, напоминая скопление муравьев на старой овчине. Затем, как и предсказывал Квасир, мы стали натыкаться на следы своих предшественников.

Это была настоящая тропа слез, проглядеть которую не смог бы даже слепой. Посреди снежных сугробов мы находили то кучу обломков, некогда служивших походной повозкой, то труп лошади, то иссиня-белые тела замерзших спутников Ламбиссона. Все это были маленькие узелки на той бесконечной ледяной веревке, на которой оказались подвешенными и мы сами. И всякий раз, наталкиваясь на очередной труп, я с тревогой вглядывался в искаженные черты. Сердце мое болезненно сжималось при мысли, что это может оказаться Коротышка Элдгрим.

Затем наступил день, когда небо выглядело необычно — оно было того же цвета, что и единственный глаз Одина. У меня возникла потребность облегчиться, и я отошел в сторонку (не теряя, впрочем, товарищей из виду). Здесь я натолкнулся на Олава, который неподвижно стоял, наблюдая за птицами. Маленькая фигурка, закутанная в грязно-белый меховой плащ, издали напоминала снежную колонну, выросшую на фоне темной земли.

Птицы повсюду следовали за людьми в ожидании поживы. Они летали вокруг нас, подобно тому, как голодные чайки кружат вокруг рыбачьей лодки. И точно так же, как и на море, люди пытались углядеть смысл в появлении и исчезновении птиц. Вот и сейчас несколько человек топтались неподалеку, желая услышать прогнозы Вороньей Кости.

— Так ты говоришь: если с запада прилетит еще одна птица, то случится нечто ужасное?

Голос Рыжего Ньяля звучал недоверчиво, однако недоверие это было сродни нынешнему льду на Дону — с виду прочное, а на деле подточенное изнутри.

— Иподумай хорошенько, прежде чем отвечать, — добавил Рыжий Ньяль. — Ибо ничто так не вредит, как неосторожный язык… по словам моей старой бабки.

Олав вообще ничего не сказал в ответ — ограничился молчаливым кивком. Взгляд мальчика был прикован к темным птицам.

— Вот задница Фрейи! — раздалось невнятное бормотание Клеппа Спаки (он так был замотан в вадмалевые тряпки, что лишь одни глаза выглядывали наружу). — Почему ты так решил? Как ты гадаешь, по каким рунам?

— У птиц собственные руны, — не оборачиваясь, вполголоса сказал Воронья Кость.

— Как это? Где? — недовольно пробурчал Онунд Хнуфа.

Он вплотную подошел к Олаву, и его огромная горбатая фигура, подобно утесу, нависала над мальчиком.

— Здесь… и здесь, — ответил Олав, прикоснувшись сначала к голове, затем к сердцу.

Рыжий Ньяль неожиданно развеселился.

— Торовы ятра! — воскликнул он. — Ну что ты такое несешь, малец? Впрочем, я тоже таким был в его возрасте. Бегал туда-сюда, разыскивал троллей и черных карликов… А потом рубил их своим деревянным мечом.

Теперь уже все рассмеялись, поскольку у каждого из нас в запасе хранились подобные воспоминания. Воронья Кость резко развернулся и устремил на Рыжего Ньяля пристальный взгляд разноцветных глаз. Я готов был поклясться, что фигуру мальчика окутывает едва заметная дымка сейда. Мне даже пришлось несколько раз сморгнуть, чтобы избавиться от наваждения.

Веселость Рыжего Ньяля как рукой сняло.

— Эй-эй, парень! Только без обид, — поспешно проговорил он. — Ты же помнишь: дружбу блюди и первым ее порвать не старайся… как говаривала моя старая бабка.

Тем временем прилетела еще одна птица и опустилась на землю.

— Ага! — воскликнул мальчик. — Вот оно, наше дурное предзнаменование. Сегодня действительно случится что-то плохое.

С этими словами он повернулся и пошел прочь.

— Да все это дерьмо собачье! — провозгласил Рыжий Ньяль (предварительно убедившись, что Воронья Кость оказался вне пределов слышимости). — Мало ли что мальчишке в голову взбредет. Недаром моя бабка всегда повторяла: «Мальчишечьи сны, как ветер, вольны». — Затем повернулся ко мне и неуверенно спросил: — Или не дерьмо? Что скажешь, Торговец?

Глаза его казались двумя маленькими зверьками, настороженно выглядывавшими из-под заснеженной шапки волос.

В ответ я напомнил ему старинное высказывание:

Бедняга так долго и старательно обдумывал сказанное, что мне стало жалко его.

— Ты прав, брат, — сказал я. — Все это дерьмо собачье.

Лицо Рыжего Ньяля прояснилось. Он широко улыбнулся и побрел обратно к повозкам, предоставив меня моим неотложным делам.

Час спустя, когда мы проезжали по краю балки, у одной из телег сломалась втулка, и колесо слетело с оси. Потеря-то невелика: Рев Стейнссон быстро отыскал подходящую деревяшку и выстругал из нее новую втулку. Но вот дальше пришлось потрудиться. Я наблюдал, как побратимы разгружают телегу, затем кряхтя приподнимают ее, чтобы Рев мог поставить колесо на место и закрепить его свежеизготовленной втулкой. В какой-то миг я встретился глазами с Рыжим Ньялем. Тот посмотрел на меня, затем перевел взгляд на стоявшего в сторонке Олава и укоризненно покачал головой.

— Дерьмо, говоришь? — пробурчал красный от натуги Ньяль.

Я пожал плечами, а про себя подумал: «Ну, если это все наши неприятности…»

Как выяснилось, рано радовался. Потому что уже в следующий миг раздался возглас:

— Хейя, Торговец! Ты только посмотри на это…

Хаук Торопыга, чьи руки были заняты поклажей с телеги, указал подбородком куда-то вдаль и растерянно пробормотал:

— Никак джинны, Торговец? Ты помнишь их?

Еще бы я не помнил! Там, в Серкланде, маленький бедуин по имени Али-Абу много рассказывал нам о злобных демонах пустыни. Невидимыми летают они над землей, и лишь пылевые вихри отмечают их передвижение. Однако развлекаться серкландскими воспоминаниями было некогда. Потому что вдалеке виднелся именно такой смерч — снежная воронка крутилась на горизонте, медленно перемещаясь в нашу сторону. Остальные побратимы — а большинство из них впервые оказались в такой дали от дома — побросали свои занятия и с удивлением глазели то на приближавшуюся воронку, то на нас с Хауком. Во взглядах их читалось уважение к людям, которым довелось побывать в Серкланде и воочию увидать страшных джиннов.

— Вот уж не знал, что пустынные духи сюда забредают, — встревожился Хаук, поспешно сгружая свою поклажу обратно на телегу. — Да там, похоже, не один джинн…

Я вполне разделял его тревогу. То, что творилось в степи, сильно мне не нравилось. Хоть я и не мог объяснить, почему. Приглядевшись, я заметил, что снежных смерчей вправду несколько. Они росли в размерах, устремляясь в серо-стальное небо. Завороженный этой картиной, я не сразу разглядел всадника, который несся по степи, вовсю нахлестывая измученного коня. Он что-то кричал на полном скаку, но за дальностью мы ничего не могли разобрать.

Теперь уже все бросили работу. Колесо стояло на месте, но предстояло еще вколотить злополучную втулку. Рев так и остался стоять с молотком в руках, вместе со всеми наблюдая за приближавшимся всадником. Такая дикая спешка свидетельствовала о серьезной угрозе.

А через несколько минут мы смогли разглядеть его. Это оказался наш пропавший Морут-следопыт! Внезапно ветер поменял направление, и до нас донесся отчаянный крик:

— Буран идет!

Нам едва хватило времени, чтобы укрыться в балке. Мы успели распрячь часть перепуганных лошадей и спихнуть их вниз. Высота там была приличная — в три человеческих роста, да и склон очень крутой. Но выбирать не приходилось: мы попросту хлопнулись на задницу и съехали на дно балки. И как раз вовремя. Потому что в следующее мгновение буран добрался до нас. И был он безжалостным, как удар хлыста. Ледяная лавина обрушилась с жутким ревом, словно над нашими головами вопили и завывали разъяренные валькирии.

Мы сбились в плотную кучу — люди и животные — и бессильно слушали, как исходит в крике окружавший нас белый мир.

Солнечный свет плясал на воде, море накатывало и пенилось вокруг прибрежных скал. У самой кромки прибоя покачивался на волнах красавец-драккар. На берегу появился тощий мальчишка и неуверенной походкой направился к кораблю. Я наблюдал, как он приблизился к драккару и остановился, не зная, что делать дальше. Вот он встал по колено в холодной воде (башмаки болтаются на шее), крепко прижимая к груди узелок с нехитрыми пожитками.

На борту увидели мальчишку, сердито прикрикнули на него: «Шевелись, парень, — или оставайся с чайками». Кто-то перегнулся через борт и протянул ему руку. Рывок, и пацан уже стоит на палубе. Весла драккара приходят в движение. Корабль медленно отходит от берега и движется вдоль фьорда.

Это же я… Да-да, это я плыву на «Сохатом фьордов» вместе с Эйнаром Черным и его Обетным Братством. Тогда я еще не знал, что навсегда покидаю Бьорнсхавен. Я многого не знал — слишком уж мало мне было в ту пору лет…

— Пятнадцать, — уточняет одноглазый человек.

Он высокий и сильный. Не знаю, почему я так уверен в его силе. Ведь человек с ног до головы закутан в длинный плащ темно-синего цвета — цвета ночного неба, приходит мне на ум, — выглядывает лишь рука в перчатке, которая сжимает дорожный посох.

Он одноглаз, но его единственный глаз зорко и цепко взирает на мир. Словно крыса — сильная, опасная, — которая выглядывает из-под дымчато-серой копны волос, окутывающей физиономию человека. Глаз этот ярко-голубой, словно небо в летний день. Мне знаком этот человек.

— Всеотец, — прошептал я и вздрогнул, услышав его тихий смех.

Одноглазый, Седобородый, Сеятель раздоров, Вдохновенный, Неиствующий.

Один.

— Да, все это я… и не только это.

Человек кивнул, и вся картинка вдруг сделалась нечеткой, пошла рябью, словно отражение на воде.

— Священник Белого Христа рядом с Гудлейвом, — произнес он, и я увидел голову, насаженную на шест.

Это все, что осталось от человека по имени Гудлейв. Человека, в чьем доме я вырос и которого привык считать своим приемным отцом. Странное и дикое зрелище… И весь этот ужас учинил Эйнар Черный, с которым я сейчас плыл на корабле. Рядом с шестом стоял Каов — ирландский тралл, в прошлом христианский священник (я помню, как он говорил: священник не может быть бывшим, это на всю жизнь). Он стоял молча и глядел вслед «Сохатому».

— Можно было ожидать, что после смерти сыновей Гудлейва Бьорнсхавен прекратит свое существование. Однако священник Белого Христа не допустил этого. Он снова восстановил имение… и теперь все его жители служат Белому Христу.

В голосе Одноглазого прозвучала горечь. Но почему же он допустил такое? Почему не изгнал Белого Христа, этого мягкотелого южного Иисуса? Ведь он же, в конце концов, Один, отец асов…

— Так устроена жизнь, — пожал плечами бог. — Мы все принимаем то, что нам выткут Норны. Все… даже боги. Беда в том, что старые Сестры устали, они хотели бы отложить в сторону свой челнок и передохнуть. Однако такая возможность появится у них лишь после того, как пресечется линия Инглингов.

Это очень древняя династия. И Воронья Кость — как правнук Харальда Прекрасноволосого — тоже являлся ее частью. Так что же, выходит, Норны желают его смерти?

Одноглазый ничего не ответил, и я почувствовал, как в груди моей закипает гнев. Казалось бы, бог должен все знать о таком… Что ему соперничество какого-то Иисуса?

— Я знаю довольно, — раздраженно проворчал Один, — дабы, понимать: того, что я знаю, недостаточно. Однако это помогает мне не совершать то, что совершать не следует. В том-то и заключается подлинная мудрость.

В этот миг в небесах что-то загрохотало, и откуда-то из теней к нам устремился хищный серый клин. Бесстрастный взгляд янтарных глаз внимательно изучил меня. Затем волк приблизился к Одноглазому и любовно лизнул его затянутую в перчатку руку.

— Видишь, Фреки, — произнес бог, — он возвращается.

И действительно, захлопали на ветру растрепанные черные крылья, и мгновение спустя большой черный ворон опустился на плечо Одина. Он тоже удостоил меня беглого взгляда своих черных немигающих глаз. Затем ворон привычно склонился к уху своего хозяина. Тот слушал и кивал головой.

Это был Мунин — один из воронов Одина, который обычно летает над нашей землей и запоминает все, что видит. Страшно даже подумать, сколько секретов хранится в этой маленькой головке, увенчанной блестящим, словно выточенным из эбенового дерева, клювом. По возвращении ворон рассказывает Одину о тех бедах и несправедливостях, которые подметил в нашем мире. А также сообщает хозяину имена живых воинов, которым вскоре предстоит перейти в Вальхаллу. Как ни странно, появление ворона меня совсем не напугало. В этом я усмотрел доказательство того, что нахожусь в призрачном мире Иных.

— Именно так, — подтвердил Одноглазый, словно бы подслушав мои мысли. — И ты, конечно, хотел бы знать, что тебя ждет в будущем. На это могу лишь повторить: будущее в руках Норн.

— Серебро, — озвучил я то, что меня больше всего волновало.

И хотя слова мои прозвучали бессмысленным лепетом. Один кивнул в знак того, что понял вопрос.

— Да, серебро, — произнес он. — Норны могут выткать что угодно, даже это. И тот факт, что они занимаются своим делом вслепую, да еще в полной темноте, играет мне на руку. Серебро, о котором ты спрашиваешь, просто обязано быть проклятым. Иначе Норны не смогли бы его использовать в своей работе.

Я ничего не понял.

— Спроси лучше: для чего нужно это серебро? — пророкотал голос Одина. — Что оно тебе может дать, Орм Гуннарссон?

Ну, здесь-то все ясно. Дома, корабли, новых воинов и рабынь… Да все!

— Верно, — согласился Одноглазый. — Все, что ты перечислил… и еще сверх того. Надо отдать должное Вельсунгам — они преподнесли Аттиле достойный дар. Но это проклятый дар. Мой дар.

Меня это не удивило, я всегда предполагал нечто подобное. Вот только вопрос: какова же цена такого подарка? Чем можно прельстить бога, у которого и так все есть? Наверняка ему нужны воины для участия в окончательной битве последней войны… Но для этого ему достаточно просто убить нас.

И вновь я услышал негромкий смех Одноглазого.

— Войн гораздо больше, чем ты подозреваешь, — промолвил он. — И в них постоянно происходят битвы. Сейчас я сражаюсь с далекой праматерью Хильд, а до того — с праматерью ее праматери и так далее… Мы враждуем с начала времен — с тех самых пор, как только возникла их династия. Я хочу, чтобы ты всегда помнил, Орм Торговец: то, что я даю, я же и получаю обратно. Ибо я — это ты…

И снова я ничего не понял. Однако встрепенулся, услышав имя Хильд. Один весело блеснул на меня единственным глазом — уж он-то все видел и понимал.

— Все началось с копья, брошенного поверх головы христианского священника. Это был знак того, что война началась, — пояснил Одноглазый, однако слова его не принесли мне ни мудрости, ни понимания.

Один заметил это и добавил со смехом:

— Бедный мальчик! Тебе тоже не помешало бы повисеть девять дней и ночей пришпиленным к Дереву Жизни.

Ворон Мунин распростер потрепанные крылья и взмыл в воздух, покинув плечо хозяина. Мы молча наблюдали за его полетом. Затем Один тихонько заворчал — как если бы его беспокоила боль в спине… или он проголодался.

— Он отправился на поиски своего белого брата, — пояснил Одноглазый. — Довольно тому сыпать перьями на землю, пора возвращаться домой. Фимбульвинтер пока отменяется.

Сказав это, Один начал меняться. Его голубой глаз постепенно изменил цвет, стал янтарно-желтым. Я без страха, с одним только любопытством наблюдал за его превращением в волка. Такова уж суть Одноглазого — он не человек и не волк… А потому ему никогда нельзя полностью доверять.

— Вот истина, которую ты почерпнул здесь… и которую унесешь в свой мир, — услышал я голос, ставший ниже и грубее. — Вернее, одна из них. А вторая заключается в том, что рано или поздно Одноглазый потребует от тебя ответной жертвы. И это будет нечто, дорогое твоему сердцу.

Ветер завывал с прежней силой и бросал мне в лицо хлопья снега, смешанного со льдом. Я упал на колени и сжался в комок, пытаясь спрятаться от этой беспощадной колючей пелены. Глаза не открывались, дышать было нечем… И все же я не боялся, ибо знал: это еще не Фимбульвинтер. Не Фимбульвинтер…

— Хорошо, хорошо, — раздалось возле самого моего уха. — Отрадно слышать, Торговец. Но, боюсь, это будет слабым утешением для тех, кто по самые уши засыпан снегом.

Чьи-то сильные руки вытащили меня из сугроба и трясли до тех пор, пока глаза мои не затарахтели, подобно костяным шарикам, и сами собой не распахнулись. На меня обрушился поток ослепительного света и обжигающе-морозного воздуха. На какое-то мгновение я впал в панику: мне показалось, что я не в состоянии дышать. Онунд Хнуфа — огромный и неуклюжий, словно выползший на лед морж — озабоченно глядел на меня из спутанных, обледеневших зарослей бороды и волос. Убедившись, что я пришел в себя, он удовлетворенно кивнул и пробурчал:

— Отлично, жить будешь! А теперь заткнись — довольно нести всякую чушь про Фимбульвинтер — и помоги откопать остальных.

И мы принялись за дело: пинали и толкали близлежащие сугробы, рыли и откидывали снег, освобождая путь наружу задыхавшимся и ошалевшим людям.

Однако не всем так повезло. Мы обнаружили пятнадцать трупов. Десять из них были траллами, в том числе и наша Хекья. Тордис и Торгунна — обе с иссиня-бледными, замерзшими лицами — прильнули друг к другу и тихо плакали.

Еще трое оказались дружинниками Сигурда, а двое — из бывших Клерконовых хирдманнов. Да уж… Напрасно они увязались за нами в поход. Из всей ватаги Клеркона в живых остался лишь один — курносый великан по кличке Квельдульв, чье имя переводится как Ночной Волк. Он вылез из сугроба с потемневшим лицом и еще более свирепый, чем обычно. Правда, таковым он оставался лишь до тех пор, пока не поймал взгляд Вороньей Кости. Они долго глядели друг на друга, и мне показалось, что мальчишка напуган куда меньше, чем огромный и сильный мужчина.

— До чего ж страшная штука этот самый буран, — пробормотал Хаук Торопыга.

— Он оказался бы еще страшнее, если бы нас вовремя не предупредили, — заметил Гирт, с трудом продираясь через глубокий снег, набившийся в балку.

— Да уж, за такую услугу не жалко и серебряного браслета, — поддержал я побратима.

Я обратил внимание, что за время одиноких скитаний по степи на лице у Морута изрядно прибавилось морщин. Тем не менее маленький хазарин улыбался, и я улыбнулся в ответ.

— Подарок за мной, — пообещал я. — Получишь его, как только я смогу раздеться и снять браслет с руки.

Морут поблагодарил меня легким поклоном, а затем обернулся к Абрахаму.

— Видишь? — ухмыльнулся он. — Я вернулся, как и обещал. Степь не смогла убить меня! А ты, говорят, пытался найти дорогу через Великую Белую и едва не заблудился? Лично меня это не удивляет. Я всегда говорил, что ты собственный уд не способен найти… даже двумя руками.

Абрахам был не в том состоянии, чтобы спорить. Он улыбался потрескавшимися губами, и на лице у него было написано огромное облегчение оттого, что Морут вернулся.

По совету все того же Морута мы провели лошадей по дну балки до участка, где склоны заметно понижались, и выводили на обледенелую пустошь, поросшую пучками прошлогодней пожухлой травы. Это позволило вернуться к тому месту, где мы оставили повозки. Впрочем, толку от них теперь было немного, поскольку большая часть лошадей погибла во время бурана. А посему пришлось взять лишь то, что мы могли унести на себе, а остальное бросить вместе с ненужными повозками.

Дружинники тоже остались без лошадей, даже юный князь Владимир вынужден был идти пешком. Умнее всех поступили Торгунна и Тордис. Из павших лошадей они выбрали несколько туш — которые показались наименее тощими, — разрубили их на куски и сложили на телегу. Туда же добавили обломки нескольких брошенных повозок. Теперь на некоторое время мы были обеспечены какой-никакой провизией и дровами для ее приготовления. Финн, правда, с сомнением осмотрел замороженные куски конины и высказался в том плане, что дрова могут оказаться вкуснее подобной еды.

— Что-то я раньше не замечала за тобой такой привередливости, — проворчала Торгунна. — Мне казалось, тебе любая еда подходит.

Финн вскинул на нее слезящиеся глаза и наткнулся на жизнерадостную улыбку, игравшую на красном, обветренном лице Торгунны. Он хмыкнул с притворным раздражением и посоветовал:

— Когда будешь варить эти мослы, не забудь положить в котел лошадиное копыто.

— Это еще зачем? — простодушно поинтересовалась Торгунна.

Финн со злорадной готовностью пояснил:

— Верный рецепт для такого мяса! Как только копыто станет мягким, значит, и его можно вынимать.

Тем вечером мы развели огромный костер, употребив на это все брошенные повозки, вернее, их обломки. В больших котлах варилась оставшаяся конина, и что бы ни говорил Финн, ужин получился замечательным. Мы сидели вокруг жаркого огня и наслаждались давно позабытым ощущением сытости и тепла. И вот ведь до чего неистребима человеческая надежда! Люди, казалось, позабыли, что чудом уцелели сегодня (и что уже завтра им, возможно, придется умереть), и принялись строить планы на будущее.

— Еще одна такая буря нас убьет, — проворчал Рыжий Ньяль, и сидевший подле него Владимир недовольно нахмурился.

— Мы непременно добьемся успеха, — пропел он своим тонким мелодичным голоском.

Никто не решился оспаривать слова юного князя. Молчание прервал Морут, который решил познакомить нас с историей своих странствий.

Оказывается, он долго шел по следам степных амазонок. Миновав длинную заснеженную балку, он вышел к большому замерзшему озеру с островом посередине. И все это время натыкался на обломки телег, лошадиные и человеческие трупы. Судя по всему, Ламбиссону и его людям пришлось нелегко. Самих воительниц Морут не обнаружил, зато увидел останки золотого жеребца. По словам хазарина, тот околел от холода и голода — как и остальные животные. Услышав это, Абрахам даже застонал от досады — когда еще ему доведется полюбоваться небесным скакуном!

Я же посчитал это добрым знаком и во всеуслышание объявил, что, очевидно, все мужененавистницы мертвы. А про себя подумал: за исключением одной, самой страшной. Ибо невозможно убить призрак, который разъезжает на золотом жеребце и сражается магическим мечом, как две капли воды похожим на мой собственный. Вслух я ничего такого не сказал, но рука моя сама потянулась к вадмалевому свертку, висевшему за спиной. Сидевший напротив Финн заметил мое движение и все понял.

Он раздраженно заворчал себе под нос. Думаю, он бы и сплюнул с досады, если б под боком у него не сидела пригревшаяся Тордис.

— Никакого призрака не существует, Торговец, — сказал он. — Эта тварь Хильд давным-давно мертва.

Конечно же, я ему не поверил. А потому поискал глазами Квасира — может, он поддержит меня в этом споре? Однако обнаружил, что тот сладко храпит в объятиях жены.

— Ну, по крайней мере, я знаю, что это не Фимбульвинтер, — сказал я со вздохом и поведал всем о своем видении.

Мнения слушателей разошлись. Некоторые — в их числе Гирт — просто пожали плечами. Они явно посчитали все бредом, но из уважения ко мне решили промолчать. Другие же отнеслись к моему рассказу с большим интересом.

— Это вещий сон, — провозгласил Рыжий Ньяль. — А моя бабка всегда говорила, что вещие сны несут в себе мудрость. По мне, так наш Торговец только что заключил выгодную сделку с Одином.

Клепп Спаки склонен был рассматривать мое видение как загадку. Хоть и заявил, что не берется ее разгадать. Мол, разгадывать подобные загадки все равно, что грести против встречного ветра.

— Что нам встречный ветер? — весело оскалился Хаук, бросив взгляд на Спаки. — Разве мы не бывалые мореходы?

Бедняга Клепп, который уже успел убедиться в непригодности своего желудка для морских путешествий, ответил грустной улыбкой.

Что касается Финна, тот сначала выглядел обеспокоенным. Ему, похоже, не понравилась моя беседа с Одноглазым, пусть и во сне. Правда, поразмыслив, он объявил, что не стоит этому придавать такое уж большое значение. Тем более что я и сам не могу толком объяснить: рассержен был Всеотец или, напротив, доволен…

— В конце концов, мы не узнали ничего нового, — подытожил Финн. — А насчет дорогой жертвы… кто бы в этом сомневался? Один всегда требует подобных приношений на свой алтарь. Возможно, тебе придется принести в жертву меня, своего побратима. Недаром же я ношу на себе валькнут — как и обещал в той подземной темнице.

— В обмен на что обещал? — тут же заинтересовался Сигурд, его серебряный нос ярко поблескивал в пламени костра.

Финн замялся с ответом, взгляд его метнулся к юному князю Владимиру. Я-то знал, чего просил у Одина мой побратим. Он желал смерти князю и в первый миг — когда раздался звон колоколов — решил, что желание его исполнилось.

Позже мы, конечно, выяснили, что на самом деле умер князь Святослав, отец мальчика. Но Финн, скорее всего, посчитал это очередной злой шуткой Одноглазого. Как бы то ни было, мы обрели свободу.

— В обмен на освобождение из темницы, — ответил я, и голос мой звучал ровно и гладко, словно новый шелк.

Финн бросил на меня благодарный взгляд и с готовностью закивал.

Владимир нахмурился, обдумывая наши слова. Когда дело касалось сравнения различных богов, этот мальчик проявлял прямо-таки нездоровый интерес.

— Обычно люди предпочитают обращаться с просьбами к Тору, — неожиданно подал голос Олав. — Наверное, они ему больше доверяют. Ведь Тор меньше склонен к предательству, нежели Всеотец Один.

Все обернулись к Вороньей Кости, который сидел, как всегда, кутаясь в плащ. Лицо его казалось багровым в отблесках огня.

— Тебе ли судить о предательстве богов, мальчишка? — фыркнул Гирт.

Люди, знакомые с историей злоключений Олава, невольно затаили дыхание. Уж больно неприятная это была тема! Не иначе как сам злокозненный Локи подбил Гирта вмешаться в разговор.

— К несчастью, мне довелось столкнуться с предательством и богов, и людей, — ответил Олав с кривой усмешкой.

Он выпростал одну руку, чтобы с помощью прутика поворошить угли в костре. Его жест породил целый сноп искр, но мало кто счел нужным отодвинуться подальше. В эти холодные дни люди ловили каждую кроху тепла и таким мелочам, как клок опаленных волос, не придавали значения.

— Жил-был один пастух, — тихим голосом завел рассказ Олав.

Вокруг него тут же рассыпался одобрительный шепот, подобно искрам из костра. Люди жаждали услышать очередную историю.

— Дело происходило в конце долгой и суровой зимы, почти такой же скверной, как нынешняя. Припасы кончались, и пастух вынужден был выгнать стадо на поиски хоть какого-нибудь пастбища. Долго он бродил со своими овцами и наконец присел отдохнуть под деревом. Вдруг откуда ни возьмись из леса выскочил волк. О, это был настоящий конунг волков: шерсть на загривке у него серебрилась, будто присыпанная императорской солью, а из раскрытой пасти капала голодная слюна. Волк был очень голоден…

— Мне знаком такой голод, — раздался чей-то голос, но тут же смолк под градом тычков и затрещин, последовавших от соседей.

— Пастух подхватил с земли копье и вскочил на ноги, — продолжал Воронья Кость. — При виде копья волк, уже собиравшийся прыгнуть на человека, остановился и призадумался. Оно и немудрено, ибо копье было доброе, с крепким серебряным наконечником. Да и пастух производил впечатление человека, умеющего обращаться с оружием. Итак, оба противника застыли на месте, не решаясь сделать первый шаг.

И как раз в тот миг пробегала мимо лиса. Она была хитрая бестия и сразу заметила, что пастух и волк боятся друг друга. «Почему бы не воспользоваться выгодой?» — подумала лисица. Вначале она заговорила с волком:

— Не стоит бояться этого человека, братец! Ты сильнее его. Просто прыгни на него и сбей с ног. И будет нам с тобой сытная еда.

Но волк был старым и опытным. А потому он устремил на лису янтарный взгляд своих глаз и ответил:

— Ты, конечно, известна своей хитростью, но вот мозгов в твоей головешке маловато. Взгляни-ка на его копье с серебряным наконечником. Оно не иначе как магическое! Человек с таким копьем очень опасен — заколет меня в два счета. И будет мне не сытная еда, а лютая смерть. Так что катись-ка ты отсюда со своими глупыми советами!

А лисе только того и надо было. После краткого раздумья она предложила волку:

— Ну, коли так обстоит дело, я готова тебе помочь, братец. Хочешь, я отправлюсь к человеку и уговорю его не нападать на тебя? Только вот вопрос: чем ты отплатишь мне за мою доброту?

Волк пообещал заплатить любую цену, которую назначит лиса. Тогда рыжая разбойница побежала к человеку и обратилась к нему с такими словами:

— Плохи твои дела, дядюшка пастух! Волк собирается напасть на тебя и съесть. Мне стоило больших трудов уговорить его повременить. Что ты дашь мне в награду, коли я спасу твою жизнь?

Пастух, в свою очередь, пообещал дать лисе все, что бы она ни попросила.

Плутовка снова отправилась к волку и обрадовала его таким сообщением:

— Дело сделано, братец! Считай, что долгие годы жизни и славное потомство тебе обеспечены. Хоть и с большим трудом, но мне удалось убедить пастуха не убивать тебя. Так что беги отсюда поскорее, пока он не передумал. А я разыщу тебя потом.

Волк не заставил себя долго уговаривать: развернулся, да и был таков. По правде говоря, он и без лисы мог давно сбежать — если бы не боялся так копья с серебряным наконечником.

А довольная лисица вернулась к пастуху.

— Ну что, дядюшка пастух, — обратилась она к человеку. — Ты, надеюсь, не забыл о своем обещании?

Тот проворчал, что вроде бы у него нет хвостатых племянниц. Но тем не менее поинтересовался, чего лисица хочет в обмен за свою услугу.

— Да всего ничего, — отвечала лиса. — Дозволь лишь укусить тебя за ногу. Этого будет достаточно.

— Ха! Я бы тоже не отказался от такой награды, — хмыкнул мрачный чернобровый славянин.

Те из викингов, кто сталкивался с подобными случаями в жизни, недовольно заворчали, но вслух ничего не сказали.

— Ну, пастуху деваться некуда, — продолжал свой рассказ Олав. — Вытянул он вперед ногу. Но в тот миг, когда лиса уже была готова вонзить свои зубы в его плоть, пастух коротко пролаял по-собачьи. Лиса тут же отпрянула в испуге.

— Что это за шум? — подозрительно спросила она.

— А какая тебе разница? — пожал плечами пастух. — Давай, кусай поскорее, и покончим с этим делом.

Но лисица была не так-то проста.

— Ну уж нет! — сказала она. — Я и близко к тебе не подойду, пока ты не объяснишь, что означает этот шум.

Пастух вздохнул с притворным недовольством.

— Ну, хорошо. Коли ты так настаиваешь, я расскажу. Дело в том, что зимой у нас в деревне совсем не осталось еды. И я был вынужден проглотить двух щенят, которых принесла моя пастушья собака. И вот теперь щенки выросли и тоже проголодались. Думаю, они учуяли твой запах и рвутся наружу, чтобы задрать тебя.

Лиса страшно перепугалась, но виду не подала.

— Мне ничего не стоит разделаться с твоими щенками, — высокомерно заявила она. — Но, к сожалению, меня ждут неотложные дела. Так что попридержи пока свою псарню. А я скоро вернусь и уж тогда преподам хороший урок твоим псам. Будут знать, как облаивать честных лисиц!

— Ну, тебе виднее, — улыбнулся пастух. — Я придержу их, а ты поспеши.

Лисица стремглав метнулась в ближайший лесок, радуясь, что удалось унести ноги. Однако оставаться совсем уж без награды ей не хотелось, поэтому она побежала к волку.

— Ну что, братец? — сказала плутовка. — Я, как и договаривались, спасла твою жизнь. Готов ли ты сдержать свое обещание?

Волк запрокинул голову и испустил долгий грозный вой.

— Какое еще обещание? — прорычал он.

— Как же? — удивилась лисица. — Не далее как сегодня ты стоял напуганный перед пастухом…

— Во-первых, я тебе не братец, — рассвирепел волк. — Я правитель всех здешних волков. А во-вторых, хотел бы я посмотреть на того, кто посмеет обвинить меня в трусости?

И он занес свою могучую лапу, собираясь отвесить нахалке увесистую затрещину. Лиса, конечно, не стала дожидаться такой «награды» и бросилась наутек. Бежала она и думала: «Эх, нет справедливости в этом мире».

Добравшись до своей норы, лиса кое-как перевела дух, а затем строго-настрого наказала детенышам держаться подальше от людей и волков.

— Все верно, — одобрил Рыжий Ньяль. — Недаром моя старая бабка говорила: коли треска взялась плавать рядом с акулами, долго она не проживет.

— Хейя, — пробурчал себе под нос Гизур. — Надеюсь, сам ты достаточно хорошо относишься к людям и волкам, чтобы не забивать себе голову такими оскорбительными сагами, маленький Олав.

— И к богам тоже, — задумчиво добавил Онунд Хнуфа.

— Я опасаюсь только пастухов, — ответил Олав.

Раздалось несколько осторожных смешков — люди все еще не знали, как читать руны этого непостижимого мальчишки.

Внезапно в круге света возникла большая темная фигура — это Квельдульв вышел к костру. Подбородок его был воинственно выпячен, меж бровей залегла глубокая складка.

— Я последний из Клерконовых людей, — объявил он, бросив пристальный взгляд на Олава. — Меня прозвали Квельдульвом по той причине, что я берсерк-оборотень. Так вот… Сдается мне, что в последнее время у вас сильно народу не хватает. Так почему бы вам не взять к себе хорошего воина?

Я крепко задумался. Квельдульв говорил правду — люди нам действительно не помешали бы… Но дело в том, что я не доверял этому человеку. И не хотел видеть его в рядах Обетного Братства. Я тоже посмотрел на Воронью Кость. Лицо мальчика обратилось в каменную маску (подозреваю, вовсе не от холода), зато глаза приобрели необычный блеск. Один из них сверкал искристым льдом, другой горел черным пламенем. Я бы многое дал за то, чтоб узнать: что же произошло между ним и Квельдульвом на Черном Острове?

— Все верно, — нехотя признал я. — Беда в том, что мы не обычная дружина, а Обетное Братство. Возможно, ты слышал о клятве, которую мы все принесли перед лицом Одина. Готов ли ты взять на себя такой же обет и соблюдать его до конца жизни?

— У себя в Смоланде я известен как человек слова, — сердито огрызнулся Квельдульв. — Это тебе любой тамошний житель подтвердит.

У Олава вырвался сдавленный возглас, и все глаза обратились на мальчика.

— Это и я могу подтвердить, — проговорил он голосом острым, как лезвие топора. — Ты пообещал мне, что я никогда не увижу своей матери, коли снова попытаюсь бежать. И сдержал слово — больше мне не довелось ее видеть живой.

Над поляной повисло зловещее молчание, лишь тоскливое завывание ветра нарушало тишину. В конце концов молчать уже стало невозможно, и я спросил:

— И что ты умеешь делать? За какие таланты мы должны тебя принять в Братство?

Квельдульв непонимающе моргнул.

— Я уже сказал. Тебе известны все мои таланты — я оборотень и берсерк… Короче, настоящий убийца. Хорошему ярлу не требуется объяснять ценность такого воина.

Его слова сильно смахивали на оскорбление, и в душе моей вспыхнул гнев. Я и сам удивился этому чувству. Оно доказывало, как глубоко в меня просочился вселенский холод.

— Все это не более чем слова, — резко ответил я, вполне отдавая себе отчет, что дразню опасного человека. — Однако никто из нас не видел, как ты грызешь свой щит в схватке. Сказать по правде, мы вообще тебя в бою не видели. До сих пор всю работу нам приходилось делать самим.

— Это правда, — признал Квельдульв, — во время штурма крепости я приболел…

Финн язвительно рассмеялся, и Квельдульв ответил ему свирепой гримасой.

— Однако сейчас я в полном порядке, — продолжал он. — И готов преподать урок тем, кто забывает о хороших манерах. Я слышал: чтобы вступить в ваше Братство, надо сразиться с одним из его членов.

Я отметил, как мгновенно ощетинился Финн, и мне это сильно не понравилось. Я не хотел, чтобы они дрались. Но также не хотел брать к себе Квельдульва.

— Времена изменились, — сказал я после секундного промедления. — Нас стало слишком мало… и я решил изменить правила.

Среди моих людей пробежал легкий ропот: они не слышали ни о каких изменениях. Да и откуда бы им услышать, коли я придумал это только сейчас — можно сказать, смухлевал на ходу? Мне было немного стыдно, но я винил во всем проклятый холод и стечение обстоятельств.

Итак, я вытянул вперед левую руку, затянутую в кожаную перчатку. На холоде она совершенно задубела, так что все пальцы торчали, словно деревянные. Если бы я не сидел у костра, то непременно надел бы поверх еще и варежку.

— И сколько пальцев ты видишь? — спросил я.

Квельдульв ухмыльнулся. Похоже, он решил, что это какой-то обязательный ритуал, не более того.

— Пять, конечно, — ответил он, все так же дурашливо улыбаясь.

Я медленно согнул пустые пальцы перчаток. Побратимы и те, кто знал, что на этой руке у меня недостает двух пальцев, рассмеялись. На лицо Квельдульва вновь вернулась привычная угрюмая гримаса.

Больше всех веселился Квасир.

— Даже среди камней попадаются особо умные, — проговорил он сквозь смех. — Надо бы ярлу Орму раздобыть один из них — будем приносить на нем присягу.

— Хейя! — поддержал его Гирт.

Что касается меня, то, глядя на Квельдульва, я испытывал лишь жгучий стыд. Не следовало, конечно, выставлять его на всеобщее посмешище. Парень стоял, непонимающе хлопая глазами. Затем по лицу его пробежала какая-то рябь — словно по водной глади пруда. Он круто развернулся и зашагал прочь в темноту. Вдогонку ему неслось насмешливое гиканье Финна. После неловкой паузы беседа вернулась в прежнее русло, но мне постоянно казалось, что я ловлю на себе неодобрительные взгляды.

Первой не выдержала Торгунна. Недовольно фыркнув, она произнесла:

Справедливое замечание, и я внутренне съежился, хоть и постарался свести все к шутке.

— Говоришь, как знаменитая бабка Рыжего Ньяля, — заметил я небрежным тоном. — Или как моя покойная мачеха.

— Вот уж не поверю, что у тебя была мачеха, — скривила губы Торгунна. — Иначе бы она научила тебя доброте.

Это прозвучало слишком резко, и Квасир предостерегающим жестом сжал локоть жены.

— Посмотри, где мы находимся, ярл Орм, — неожиданно вмешалась в разговор Тордис (она подалась вперед, и отблески огня плясали в ее темных глазах). — Посреди голой заснеженной степи. И пришли мы сюда вслед за тобой, доверившись твоей удаче. Коли уж мы делаем ставку на твою судьбу… то, наверное, будет правильно поставить тебя в известность. Дело в том, что ты рискуешь не только нашими жизнями. Есть еще одна жизнь, о которой ты пока не знаешь…

Слова ее вновь натолкнули меня на мысли об Эйнаре Черном и его ответственности за побратимов. Я почувствовал себя неуютно и разозлился.

— Тебе так нравится Квельдульв? — огрызнулся я. — Можешь забрать его себе и радоваться. А я не желаю, чтоб он стоял за моей спиной…

Но тут до меня наконец дошло, что именно она сказала. Я запнулся на полуслове да так и остался сидеть с открытым ртом, беспомощно переводя взгляд с Тордис на Финна и обратно. На лице Финна отразилось смятение, и Тордис тихонько засмеялась над его испугом.

— Нет, Лошадиная Голова, речь не обо мне… пока что.

Торгунна закуталась поплотнее в плащ и с вызовом вскинула голову.

— Я не одна!

Именно такие слова выбирают наши северные женщины, чтобы объявить о своем положении. Очевидно, Квасир уже знал о беременности жены, потому что он и глазом не моргнул. Я же никак не мог прийти в себя от удивления. Рядом со мной радостно рассмеялся Иона Асанес. Рыжий Ньяль пересказал новость соседу, и она пошла гулять по всему лагерю.

— Ты уверена? — выдавил я из себя.

Прозвучало это, конечно, глупо, и Торгунна устремила на меня презрительный взгляд своих темных глаз.

— Не будь дураком, ярл Орм, — отрезала она. — Даже в таких условиях, как здесь, любая женщина безошибочно почувствует, когда в ней зародилась новая жизнь. И вот еще что я хочу тебе сказать… В одну из ночей я заснула с куриным яйцом под мышкой, а поутру, как полагается, разбила его с тупого конца. Так вот, судя по виду канатика, это будет мальчик.

Некоторое время я сидел, молча разглядывая их с Квасиром. У меня появилось нехорошее чувство, будто мой побратим стакнулся со своей женой против меня. Один из увальней-славян — тот самый, который был не прочь полакомиться чужой ногой — проворчал себе под нос «яйцо», причем таким тоном, словно хотел поинтересоваться, где это Торгунна раздобыла подобное лакомство.

— Теперь тебе понятно наше беспокойство, Торговец? — заглянула мне в глаза Тордис.

Еще бы не понятно! И это понимание лишь усилило чувство стыда за сцену с Квельдульвом. Мне пришлось даже потрясти головой, чтобы стряхнуть с себя неприятные ощущения.

— Согласен, мой поступок выглядит необдуманным, — признал я, но тут же добавил: — Однако у меня были веские причины поступить таким образом. В конце концов, что сделано, то сделано. Глупо всю ночь напролет мучиться раздумьями. Наутро проснешься с больной головой, а ноша-то никуда не денется.

— Небось так твоя мачеха говаривала? — усмехнулся Рыжий Ньяль. — Думаю, они с моей бабкой были знакомы.

Сидевшие у костра встретили его слова смешками, людьми овладело легкое и доброе настроение. А я все никак не мог отвести глаз от Торгунны. Сидел, смотрел на нее и тихо дивился свершившемуся чуду. Я думал о новой жизни, зародившейся в столь ужасном месте, как эта степь. А еще я безуспешно пытался справиться со своими тревогами.

Мне и прежде-то было нелегко. Всю дорогу я изводил себя мыслями о женщинах и детях, волею судьбы оказавшихся под моей защитой. Теперь к этому бремени добавилась новая ноша: я сходил с ума от страха за жизнь крохотного существа, еще даже не успевшего сделать свой первый вздох.

15

Я стоял на серовато-коричневой спине огромного кита — она, подобно острову, возвышалась посреди замерзшего моря — и пытался хоть что-либо разглядеть в темной глубине его дыхала. До меня доносились далекие голоса Финна, Квасира и остальных побратимов. Стоя на берегу, они громко переговаривались и осыпали меня упреками за то, что я сразу не узнал этого места.

Мы пришли сюда, следуя все той же горестной тропой, оставленной дружиной Ламбиссона. Мы просто двигались вперед, время от времени натыкаясь на чьи-то останки — холодные, застывшие, с торчавшими вверх одеревеневшими конечностями. Большинство трупов были обезображены степными падальщиками — стаями волков, которые при нашем появлении неторопливо покидали место пиршества. Скорбно взирали мы на эти свидетельства зимней трагедии, разыгравшейся незадолго до нашего прибытия.

Дорогу нам прокладывал верный Морут. Он неутомимо шел вперед, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отстающих, а заодно задать корм своему тощему мохнатому коньку. Кормил он его смесью резаной соломы и какого-то животного жира. Я восхищался талантами маленького хазарина — так же, как в свое время восхищался бедуинами, безошибочно находившими путь в бескрайней серкландской пустыне. Даже Финн вынужден был скупым кивком признать достоинства нашего проводника. Что касается Абрахама, этого хазарского иудея благородных кровей, им владели смешанные чувства. Я видел, как насмешка на его лице то и дело сменяется выражением безмерного облегчения.

Именно Морут привел нас к трупу великолепного золотого жеребца, бесформенной кучей валявшегося посреди снежных сугробов. Увы, схваченная изморозью шкура потеряла свой неподражаемый блеск и сейчас отливала безжизненным серебром. Приблизившись, мы спугнули стаю голодных тощих волков, которые предпочли не покидать свою добычу. Они так и разлеглись поодаль на мерзлой траве, скрестив лапы и положив на них перепачканные в крови морды. Неподвижные, словно каменные изваяния, они терпеливождали, когда мы удалимся и освободим им поле деятельности. Этих гончих Одина ожидала большая работа: вся степь была усеяна останками людей и животных, и над каждым замерзшим телом предстояло изрядно потрудиться.

— Какое бессмысленное расточительство! — горестно вздохнул Абрахам, и стоявшие рядом принялись вздыхать и качать головами в знак согласия.

Никому и в голову не пришло, что Абрахам сокрушается не о судьбе погибших людей, а горюет исключительно о павшем красавце-жеребце.

Зато Морут все понял и ответил презрительным фырканьем. Оказавшийся поблизости Владимир тут же полюбопытствовал, по какому поводу насмешничает хазарин.

Тот указал на останки некогда великолепного небесного скакуна, а затем кивнул в сторону собственного неказистого мохнатого конька.

— Оба они одной и той же туркменской породы, — пояснил Морут. — Но золотой жеребец чересчур хорош для здешних мест, вот и не выдержал. А мой коняка нарочно обучен для подобных переходов.

— И ты тоже занимаешься таким обучением? — поинтересовалась Торгунна.

Она стояла рядом и пристально разглядывала замороженные останки небесного скакуна. О, как мне знаком этот взгляд! Наши сестрички — Тордис и Торгунна — не уступали в сноровке степным падальщикам!

Остальные бродили по полю, усеянному окоченевшими трупами. Сначала они пытались подбирать наиболее ценное снаряжение. Однако сама природа позаботилась о том, чтобы пресечь все попытки мародерства. Оружие и латы настолько крепко примерзли к мертвым телам, что снять их не представлялось никакой возможности.

— Это очень непростое дело, — заговорил маленький хазарин, смешивая очередную порцию корма для коня. — И я бы сказал, убыточное. Около половины животных гибнет в ходе занятий. Уж вы мне поверьте… Я сам разводил лошадей, знаю, о чем толкую. Только владельцы больших табунов — для которых гибель десятка скакунов ничего не значит — могут такое себе позволить… Прежде всего надо выбрать подходящего жеребца в возрасте семи-восьми лет. Более молодые животные не годятся, даже пробовать бесполезно.

Для начала надо приучить коня к большим нагрузкам. Для этого к седлу прикрепляется мешок с землей или песком. Он весит примерно столько же, сколько наш средний всадник. Затем постепенно, на протяжении восьми дней, нагрузка удваивается. Это будет приблизительный вес вашего всадника-северянина в полном боевом облачении. Нагрузка растет, а ежедневная норма коня, наоборот, сокращается. С каждым днем ты даешь все меньше еды и, главное, воды. И при этом конь должен проходить рысью и шагом не менее шести-семи миль в день.

Затем наступают следующие восемь дней, в течение которых ты мало-помалу снижаешь нагрузку (просто выбрасываешь песок из мешка), зато еще больше урезаешь ежедневный паек. Затем, когда мешок опустеет, ты два-три дня совсем не кормишь коня, а вместо того подтягиваешь подпругу.

— К тому времени, — вмешался Абрахам, — несчастный жеребец попросту сдохнет.

Он прислушивался к разговору, одновременно пытаясь высвободить чей-то труп из ледяных объятий степи.

— Если возьмешься обучать такого, как небесный конь, или одного из тех скакунов, на которых вы скакали у бека, то точно сдохнет, — согласился Морут. — Но не мой конь.

— А как зовут твоего замечательного жеребца? — раздался певучий голосок Олава, стоявшего в толпе северян.

И тут же получил от товарищей совет, который уже слышал прежде: никогда не давай имя тому, кого, возможно, завтра придется съесть.

— Остается только поблагодарить богов за то, что у меня есть имя, — пробурчал мальчик.

Морут медленно двигался посреди разбросанных трупов и обломков телег. Он продолжал с улыбкой говорить, и его тихий голос бальзамом изливался на израненную и изуродованную землю.

— Примерно на двадцатый день ты должен как следует погонять своего коня, а когда он вспотеет, окатить его с головы до хвоста ледяной водой. После чего надо привязать его к колышку в открытой степи и оставить спокойно пастись. На протяжении недели он будет отдыхать, а ты каждый день будешь понемногу удлинять веревку, на которой разгуливает жеребец. Пройдет семь-восемь дней, и все — можно считать, обучение закончено. Отвязывай коня и возвращай его обратно в табун.

Если животное выдержало такой урок, оно превращается в бесценное сокровище для своего хозяина. Такой конь незаменим в набегах и военных походах, поскольку способен без перерыва бежать несколько дней подряд и при этом довольствоваться всего ведром воды и двумя пригоршнями корма в день.

Морут любовно погладил мохнатую морду своего любимца. Глядя на маленького хазарина, я пообещал себе: коли выберемся живыми из нынешней передряги, приложу все усилия, чтобы заполучить его в гестерингские конюшни.

— Этим беднягам тоже не помешало бы обучение, — Хленни Бримили кивнул в сторону мертвецов. — Тогда, глядишь, остались бы живы.

— Обратили внимание, что нигде не видно трупов мужененавистниц? — заметил Рев. — Либо они не умирали вовсе, либо унесли своих мертвых с собой.

— И добыча валяется нетронутой, — добавил Гирт, и мы все посмотрели на схваченные морозом тела, облаченные в дорогие доспехи и шлемы.

— Возможно, будучи женщинами, эти самые амазонки не имеют вкуса к подобным вещам? — предположил Иона Асанес.

Квельдульв лишь откашлялся и сплюнул в ответ, что заставило Иону залиться краской. Никто не одернул Квельдульва, ибо всем было понятно, что Асанес сморозил глупость. Не в том дело, что амазонки не ценили доспехи, просто они берегли силы. Мы тоже не стали ничего снимать с мертвых и даже не попробовали похоронить их по-человечески. И не потому, что боялись или брезговали прикасаться к трупам. Да мы бы за милую душу поломали им руки-ноги и втиснули в могилы — если бы знали, что это действительно важно.

А так мы решили не тратить попусту силы. Я помню, как Онунд рассказывал тому же Асанесу, что если человека застигла в пути сильная пурга, он может залезть в убежище и проспать три дня. А затем благополучно проснуться и топать дальше. Но… При условии, что перед этим человек не был истощен. В противном случае ему не светит очнуться от трехдневного сна. Вот и получается, что главное — сберечь как можно больше сил. Да и какой смысл брать добычу, которую не сумеешь унести? Или же копать в мерзлом грунте неглубокие могилы, зная: сразу же следом за нами явятся волки и их раскопают?

Вот потому мы оставили все, как есть, и побрели вниз по каменистой осыпи, спускавшейся к замерзшему озеру, о котором рассказывал Морут. Озеро лежало в гигантской котловине, а посередине его торчал небольшой гладкий остров, напоминавший издали спину кита. Я добрел до этого острова и увидел на нем шесть брошенных повозок и подозрительное круглое отверстие.

Но еще до того мы обнаружили место, где люди Ламбиссона стесали склон котловины, дабы сделать его более пологим и стащить вниз эти самые повозки.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить: я уже бывал здесь. Да-да, вот именно тут Финн и Коротышка Элдгрим вытащили меня из мутной, желто-коричневой жижи, в которой я тонул. Где-то там, на глубине, лежат вмерзшие в лед кости Кривошеего, Элдгрима Дылды, Сигвата и остальных побратимов, погибших при первом посещении гробницы Аттилы. Конечно, это то самое место! А не узнал я его потому, что очутились мы здесь в иное время года, да и зашли с другой стороны. Не говоря уж о том, что за минувшие семь лет местность могла изрядно измениться. И тут до меня дошло: мы добрались до клада, даже не воспользовавшись помощью рунного меча.

Мысль эта буквально уничтожила меня — убила и сравняла с землей. Проклятие! В поисках этого меча мы обшарили половину Серкланда. Люди гибли, сходили с ума… И все ради того, чтобы раздобыть треклятый меч с путеводными рунами. Я ведь и не надеялся без него отыскать гробницу. А теперь у меня такое чувство, что я мог бы встать посреди Великой Белой Степи, сто раз повернуться вокруг своей оси и дальше двинуться с закрытыми глазами. И все равно бы пришел сюда, ведомый рукой Одина… или призрака Хильд. Или, возможно, обоих.

Я посмотрел на Финна, и он улыбнулся мне потрескавшимися губами. Если ему и пришла в голову мысль о бесполезности рунного меча, то он никак ее не выразил. Просто вытер кровь с губ и произнес:

— Вот мы и снова здесь, юный Орм.

И я побрел через снежные торосы к замерзшему острову, а остальные последовали за мной. Что мы там увидели, я уже рассказывал — брошенные повозки и ведущее внутрь отверстие.

Потому что никакой это был не остров…

Мы стояли на крыше могильника Аттилы.

Там же, на острове, мы обнаружили и единственного живого человека из дружины Ламбиссона. Им оказался Хрольв Эриксон по кличке Фиск, то есть Рыба. Прозвище свое он получил за то, что однажды в шторм переплыл залив, держа в зубах конец каната. Другой конец был привязан к терпевшему бедствие драккару с командой на борту. Благополучно добравшись до берега, Хрольв закрепил канат и тем самым спас своих товарищей. Многие из нас знали Фиска и от души порадовались тому, что нашли его хоть и не вполне здоровым, но, по крайней мере, живым. Все-таки он был неплохим парнем, хоть по ошибке и очутился в стане наших врагов.

— Эх, надо было мне так и сидеть на берегу, — вздыхал Хрольв, пока Бьельви осматривал его, а затем копался в своих горшочках со всяческими мазями и притираниями. — Так нет же, понесло снова на корабль. Вот и попал сначала в Бирку, а оттуда — прямиком в эту беду.

— Напротив, тебе надо было держаться подальше от земли, — мрачно возразил Бьельви. — Плавал бы себе на драккаре, сохранил бы все пальцы на ногах… да и кончик носа не пришлось бы отрезать.

— Зато ты возлежишь на таком ложе, какому любой конунг позавидует, — вмешался Сигурд. — А нос — не та штука, о которой стоит жалеть.

Хрольв Фиск рассмеялся, ибо действительно лежал, закутанный в кучу тряпок и мехов, поверх целой кучи серебра. Этим добром, поднятым из гробницы Аттилы, были нагружены три телеги. При виде такого богатства у наших людей глаза на лоб полезли. Они кинулись рассматривать потемневшие от времени серебряные кувшины и чаши, перебирать пригоршни монет и с упоением занимались этим до тех пор, пока Добрыня с Сигурдом не отогнали их прочь от повозок.

Если верить Хрольву, выходило, что четыре дня назад Ламбиссон спустился в гробницу, да так там и остался. Впрочем, насчет четырех дней Фиск мог и напутать, поскольку сам признался, что с тех пор, как его сморила лихорадка, он то и дело впадал в забытье. Ламбиссон отправился под землю вместе со своими людьми, и вначале они исправно поднимали на поверхность ведра, наполненные серебром. Но три дня назад все прекратилось, и с тех пор оттуда ни слуху ни духу. То есть люди-то вернулись, а вот что с Ламбиссоном — непонятно.

— А как насчет Коротышки Элдгрима? — спросил я, пока стоявший рядом Бьельви натачивал свой лекарский ножик.

Хрольв опасливо покосился на его приготовления и нервно облизнул потрескавшиеся губы.

— Это такой маленький, что ли? А, ну да… Он же вроде был из ваших.

Фиск умолк, потряс головой и попытался было сплюнуть. Однако у него ничего не вышло: во рту пересохло — судя по всему, парень здорово дрейфил.

— Этот христианский священник здорово над ним издевался. Все пытался выведать какие-то подробности. Я видел, как его пытали огнем. Говорил: чтобы мозги прочистить.

Он бросил на меня взгляд и поспешно добавил:

— Мне это не нравилось, Орм. Я считал, что так нельзя.

— Но ничего не сделал, чтобы помешать! — напомнил я и со злорадным удовольствием увидел, как Хрольв поежился.

— Ну, и где сейчас Коротышка? — повторил я свой вопрос.

— Ушел, должно быть, — ответил Фиск. — Я его видел поблизости. Потом закрыл глаза, а когда открыл, его уже здесь не было.

— Так ты уверен, что он не спустился в подземелье?

Хрольв неопределенно махнул рукой.

— Кто его знает? Брондольв точно внизу. Так сказали люди, которые поднялись оттуда.

Он наконец-то набрал достаточно слюны, чтобы сплюнуть.

— Эти подонки сбежали. Рассказали, будто Ламбиссон совсем свихнулся, и они его бросили. Якобы это ваш Коротышка его проклял… Меня они тоже бросили, потому что я не мог идти. Представляешь, здоровые такие славяне, человек десять или больше, и никто не согласился меня нести. Сволочи, одно слово… Они слишком боялись этих чокнутых женщин, которые постоянно обстреливали нас из луков… Послушай, Орм, я сказал все, что знал. К чему этот нож?

— Чтобы тебя лечить, тупица! — рявкнул Бьельви. — Я, конечно, могу не трогать отмороженные места — оставить все, как есть. И тогда болезнь сожрет твое лицо и ноги…

Опустившись на колени, я заглянул в широкую круглую дыру, уходившую в глубь земли. Края отверстия были свободны от наносов ила. Очевидно, во время наводнения вода поднялась недостаточно высоко, чтобы закрыть вход в могильник. И кто-то об этом узнал. Эти люди пришли сюда и аккуратно сняли тяжелые плиты, которые прежде покрывали крышу гробницы. Я разглядел, что плиты лежат на хитро устроенной решетке из толстых расщепленных бревен. В таком безлесном месте, как это, подобные бревна сами по себе представляли немалую ценность. Они стоили не меньше того серебра, которое прятали под собой. А ведь их еще требовалось доставить сюда из далеких краев. Древесина была очень хорошей, даже минувшие пять столетий не источили ее. Я огляделся в поисках удаленных бревен и не обнаружил их в пределах видимости. Наверное, сожгли.

Теперь на этом участке зияла черная дыра, внутри которой виднелся кусок изогнутой каменной арки в три пяди толщиной. Из арок был составлен свод гробницы, выполненный в форме столь любимой гуннами юрты.

Вниз спускались две веревки. Одна из них — толстая, с навязанными узлами — очевидно, использовалась для спуска в могильник. Ко второй, более тонкой, было привязано кожаное ведро, в настоящий момент пустое. Из темной дыры тянуло могильным холодом.

— Обрати внимание: поблизости нет никаких инструментов, — сказал подошедший Добрыня.

Он вместе со мной заглянул в зияющую дыру и озабоченно покачал головой. За нашей спиной тихонько взвизгнул Хрольв: видать, Бьельви промахнулся и срезал слишком много плоти с его обмороженного носа.

— Мы осмотрели все повозки, — продолжал Добрыня. — Там куча серебра, обрывки конской упряжи, немного муки и сушеного мяса… но ничего, хоть отдаленно смахивающего на инструменты.

Настроение мое еще больше испортилось. Тот факт, что у людей Ламбиссона не обнаружилось инструментов, означал: отверстие в крыше проделали не они. А кто же тогда? Мне даже думать об этом не хотелось.

— Свои инструменты мы потеряли по дороге, — пояснил Хрольв, когда я вернулся к его повозке.

Торгунна стояла рядом, промокая кровь с обработанного носа Фиска. Боли он не чувствовал (поскольку Бьельви срезал уже отмершую плоть), а потому сиял, как начищенный горшок. По всему было видно, что он чрезвычайно рад нашему появлению. Враги не враги — все лучше, чем помирать в одиночестве на морозе. Друзья-то сбежали и оставили его на верную гибель.

— Вначале, когда только обнаружили дыру на крыше, мы посчитали это великой удачей, — рассказывал Фиск. — Но теперь я думаю, что чертовы мужененавистницы нарочно проделали ее и оставили для нас. Ну, вроде как наживку на крючке…

Он даже улыбнулся, чрезвычайно довольный собственной проницательностью.

А я снова бросил взгляд на зиявшее отверстие. Коротышка Элдгрим вполне мог находиться там, внизу. У меня сердце сжималось при мысли, что мой побратим либо мертв, либо потерянно бродит в темноте, безуспешно пытаясь понять, куда его занесло. Я знал, что лишь немногие из членов Обетного Братства разделяют мою тревогу. Они были настолько поглощены мыслями о богатой добыче, что не могли думать ни о чем другом. Увы, это касалось даже старых соратников… Я увидел, как Финн с улыбкой подкидывает на ладони блестящий кругляшок. Вот он в очередной раз перекатил его меж пальцев и поднял вверх со словами:

— Узнаешь, Убийца Медведя?

Это была монета — точь-в-точь такая же, какую я носил на кожаном шнурке под своим серком. Когда-то она висела на шее у Хильд — женщины, которая шесть лет назад привела нас к могильнику Аттилы. Она отыскала это место в степи без всяких карт и путеводных рун на рукояти меча. Теперь-то я понимал, каким образом ей удалось найти дорогу.

Я смотрел на монету, чей гибельный блеск действовал на меня завораживающе. Серебро Вельсунгов являлось частью сокровища дракона Фафнира, за которое он и принял смерть от рук храброго Сигурда. Вот он — проклятый дар, обещанный нам Одином. Я ощущал присутствие Хильд так же явственно, как если бы вокруг меня шарили невидимые холодные пальцы, вылезшие из подземелья.

У меня не вызывало сомнений, что это она, злобная ведьма, проделала дырку в крыше гробницы. Она вырвалась наружу, чтобы найти меня, мой меч и серебро, принадлежавшее ее далеким предкам. Хильд, как живая, стояла перед моими глазами — жуткий черный силуэт на фоне подземного полумрака. Я помнил, как она преследовала нас со сверкающим мечом в руках — точной копией того оружия, которым владею я сам. А посему меня не удивляет, что Ламбиссон бесследно сгинул в могильнике Аттилы. На мой взгляд, туда ему и дорога. Я бы с легким сердцем оставил Ламбиссона под землей… если бы не Коротышка Элдгрим.

Хотя нет, не совсем так. Если быть совсем честным, дело не только в пропавшем побратиме. Мне, конечно, нравился Коротышка, но ради него одного я не стал бы спускаться в мрачную утробу гробницы. Мною двигал страх, перевешивавший суеверный ужас перед безумной Хильд с волшебным мечом в руках.

В памяти вставали слова давнего обета: «Клянемся на кости, крови и железе». Вот оно — мною двигал страх нарушить клятву, данную перед лицом Одноглазого, сурового и коварного бога, который не преминет наказать отступника.

— Положи на место!

Звонкий детский голосок заставил меня круто развернуться. Я увидел, что юный Владимир стоит, уперев кулачки в бок, и гневно сверкает глазами на Финна.

— Никто не смеет прикасаться к моей добыче! Никто.

Улыбка медленно сползла с лица Финна. Он посмотрел на меня, затем снова перевел взгляд на маленького князя. Надо отдать должное побратиму: он сразу понял, откуда дует ветер. А посему не стал возражать. Просто несколько мгновений молча смотрел в глаза Владимиру. Затем пожал плечами и щелкнул заскорузлым ногтем своего большого пальца. Блестящая монетка взвилась вверх и, описав в воздухе дугу, шлепнулась на кучу серебра, складированного в одной из повозок.

Гнев на лице Владимира сменился детской гримаской. Он сердито стрельнул глазами в мою сторону, но тут подошел Добрыня и своим масляным голосом внес очередное предложение: надо бы всем впрячься в телеги и перетащить их на берег озера. Парочка удалилась: впереди шагал князь, дядька следовал за ним, выдерживая почтительное расстояние в два шага.

— Нам следует всех убить, — прорычал Финн, глядя им в спину.

Заглянув мне в глаза, он прочитал ответ: мы не можем этого сделать — даже если бы хотели. Нас слишком мало, чтобы справиться собственными силами. А на помощь со стороны рассчитывать не приходится.

— Кроме того, — добавил я вслух, — если мы убьем законного правителя Новгорода, сына Святослава, то в дальнейшем трудно будет рассчитывать на помощь богов Асгарда. Даже главные соперники Владимира — его братья, — и те откажутся вести с нами дела после подобного злодеяния.

После краткого раздумья Финн снова пожал плечами и, не сказав ни слова, зашагал прочь. Он на ходу ковырялся в зубах грязным ногтем и всем своим видом выражал неудовольствие. Было совершенно очевидно: Финн сознает мою правоту, но в решающий миг это вряд ли его удержит.

Тем временем на островке закипела работа. Обретенное серебро чудесным образом сгладило все противоречия, и мои побратимы вместе со славянами весело тянули и толкали по льду тяжело груженные повозки. Наверное, им казалось, будто они тащат свою добычу… Торгунна и Тордис занялись приготовлением ужина. Отгородившись от ветра высокими бортами повозок, они развели огонь и принялись кашеварить. Когда день плавно перетек в свинцовую зимнюю ночь, я обратил внимание, что Абрахама с Морутом нигде не видно.

Теперь, когда у нас появилась возможность устроиться с относительным уютом — по крайней мере у нас имелись дрова, а также запас муки и сушеного мяса, — былая общность, продиктованная холодом и голодом, быстро распалась. Дружинники развели собственный костер и уселись кружком вокруг него. Что касается юного князя и его двух незыблемых столпов, они устроились поодаль ото всех и о чем-то тихо шушукались. Я отметил, что маленький Олав не пошел к ним, а пристроился возле нашего огня. Уж не знаю, почему, но сей факт согревал мне душу.

Однако беспокойство за Коротышку Элдгрима не давало мне покоя. Я рвался поскорее спуститься вниз и одновременно боялся этого неизбежного действия. А посему, к стыду своему, должен признаться, что с благодарностью ухватился за доводы Финна, который заявил: мол, прежде должно как следует согреться и насытиться.

Итак, я сидел и посматривал в сторону Финна. Женщины разложили еду по мискам, и все приступили к трапезе. Я смотрел на своих побратимов, лихо таскающих куски из похлебки, и размышлял о странностях человеческой натуры. Вокруг нас все так же свирепствовала зима, грозя превратить наши носы в черные обмороженные обрубки. Мы по-прежнему находились посреди заснеженной степи, отгородившись от нее лишь ненадежными вадмалевыми стенками, и жевали старую волокнистую конину. И вот поди ж ты! Люди выглядели сытыми и довольными, как домашние коты.

Впрочем, не все лучились довольством.

— Эти славянские придурки чересчур хитрожопые, — проворчал Финн, даже не потрудившись понизить голос.

Иона Асанес нахмурился и бросил озабоченный взгляд туда, где сидел юный Владимир.

— Этот мальчик — князь, — начал внушать Финну грек. — И сей факт возвышает его над остальными людьми — так же, как орел возвышается над воробьиной стаей. Ты не имеешь права так отзываться о законном новгородском правителе.

Финн сокрушенно покачал головой и принялся вдумчиво, не спеша, втирать жир в кожу лица (мы уже убедились в действенности этого средства против здешних морозов). Покончив с этим немаловажным занятием, Финн смерил Иону с ног до головы презрительным взором и заговорил:

— В своем Хольмгарде ты потратил немало времени на учебу. В результате выучился болтать на дюжине различных языков, умеешь читать-писать. Все это хорошо… Однако ты многое пропустил, юный Козленок. Для начала неплохо бы тебе усвоить, что орлы имеют дурную привычку таскать добычу у других птиц.

Щеки Асанеса вспыхнули от жаркого гнева. Юноша вскочил на ноги, и на какое-то краткое головокружительное мгновение у меня возникло опасение, что он сейчас набросится на Финна. Впрочем, подобное было немыслимо. Скорее уж Тор снизойдет до наших земных дел и огреет кого-нибудь по голове своим молотом…

Иона действительно сдержался, хотя я видел: далось ему это нелегко. Дрожа от негодования, он бросил в лицо Финну гневные слова:

— Орел — благородная птица. Именно по этой причине тебе никогда не бывать князем, Лошадиная Голова. В тебе слишком мало от орла…

Высказавшись, он опрометью бросился прочь. Финн задумчиво посмотрел ему вслед. Затем достал из-за уха — своего единственного сохранившегося уха — костяную иглу и принялся ковыряться в зубах.

— Этот мальчишка нравился мне гораздо больше, когда скакал по скалам и задавал по сотне вопросов в день, — проворчал он себе под нос. — А теперь он знает все ответы и мечется, словно ветер в кронах деревьев.

— И сына уму доверять не дерзай, — посоветовал Рыжий Ньяль и по привычке добавил: — Так моя бабка однажды сказала.

— Она, видать, была хорошо знакома с Козленком, — язвительно заметил Финн.

— Много ты понимаешь, Лошадиная Голова, — отмахнулся Рыжий Ньяль под всеобщий смех. — Сказано же, в тебе нет ничего от орла!

Игла сломалась в руках Финна. Он посмотрел на нее и грустно покачал головой.

— Что правда, то правда, — вздохнул побратим. — А вот в нашем маленьком греке, сдается мне, русский орел успел побывать.

И он бросил обломки иглы в огонь. В разговоре повисла неловкая пауза, во время которой люди невольно вспоминали все, что слышали о противоестественных склонностях греков. Я лишь рот разинул от удивления. Зато Торгунна вспыхнула, словно уголек в костре.

— Какая подлость! — воскликнула она. — То, что ты сказал, Финн Лошадиная Голова, недостойно ни тебя… ни Ионы с князем. Будь я мужчиной, клянусь, так наподдала бы тебе, что до конца жизни ты ел бы одну лишь кашку. По причине отсутствия зубов.

Финн и сам понимал, что зашел слишком далеко, но поворачивать назад было поздно. Что сказано, то сказано… Поэтому он молча сидел, сгорбившись под градом Торгунниных упреков и ковыряя трещины на костяшках пальцев — до тех пор, пока из них не выступила свежая кровь. Все остальные тоже примолкли: сосредоточенно жевали неподатливую конину и старались выкинуть из головы дурные мысли об Ионе Асанесе. Хотя, уверен, многие в тот миг, как и я, вспоминали его необычную любовь к стихам, его нежную привязанность к умершему Паю… и многое другое, что было известно о распутстве славян и пагубной любви греков к юным мальчикам.

Тордис забрала у Финна пустую миску и сунула ему в руки одну из своих костяных иголок.

— Вот, возьми, — ровным голосом сказала она. — Прочисть свои зубы, Финн Лошадиная Голова. Если это и не сделает твои речи более приятными, то, по крайней мере заставит на некоторое время умолкнуть.

— Женщина, собака и старый орешник… — проворчал Финн, однако ж иголку принял и употребил по назначению.

Все знали эту старую поговорку и в уме завершили ее за Финна. Женщина, собака и старый орешник — чем больше их бьешь, тем лучше они становятся. Однако вслух произнести это не решился никто, даже старая бабка Рыжего Ньяля.

Громко фыркнув, Торгунна принялась собирать пустые миски, затем кинула снега в котел, чтобы растопить его и помыть грязную посуду.

— Маленький Олав, — внезапно сказала она, — если у тебя имеется подходящая история, сейчас самое время рассказать ее.

Ай да Торгунна! Я в очередной раз восхитился умом и проницательностью Квасировой жены. Все это время Воронья Кость неподвижно сидел, завернувшись в кучу мехов и не принимая участия в разговоре. Люди попросту забыли о его присутствии. А между тем мальчик этот был близким другом князя Владимира (равно как и грека Асанеса), и высказываться при нем следовало с осторожностью.

В ответ на обращение Торгунны он улыбнулся. Улыбка бледной тенью скользнула по синеватым губам и растаяла, так и не достигнув разноцветных глаз.

— Жил-был один орел, — с готовностью заговорил Воронья Кость, и я поспешил вскинуть руку в протестующем жесте.

У меня не было никакого желания выслушивать очередную притчу Олава. Я имел представление, каково их воздействие на слушателей: обычно истории эти вызывали у людей чувство недоумения и раздражения. Ну, как если бы пришлось наблюдать за дурной собакой, кусающей руку хозяина. В нашей компании и без того наметился серьезный разлад, не стоило усугублять дело ненужными спорами. Я так и сказал вслух, и Олав безразлично пожал своими костлявыми плечами. Ну, нет так нет…

— А я бы послушал, — раздался глухой голос из того угла, где прикорнул Квасир.

Темная повязка закрывала оба глаза побратима, ибо он жаловался, что пламя костра слишком яркое для его единственного глаза. Я был уверен, что ему наплевать на истории Олава, а настаивает он лишь в угоду жене. В душе я проклинал настырность Квасира. Но спорить мне не хотелось, и я кивком выразил свое согласие.

— Итак, жил на свете один орел, — снова заговорил мальчик. — Еще совсем молодой, только-только входил в силу… но был он гордым и тщеславным. История эта произошла в дальних краях (не спрашивайте меня, где именно) и очень-очень давно — так, что и не вспомнить, когда точно… Знаю только, что в те времена драконы предпочитали ходить по земле, а не прятаться со своим золотом в мрачных подземельях.

— О, если это история про золото, то я с удовольствием ее послушаю, — радостно воскликнул Финнлейт и тут же заработал тычок под бок от сидевшего рядом Оспака.

— Один такой дракон водил дружбу с нашим орлом, — продолжал Воронья Кость. — Во всяком случае, дракон с удовольствием проводил время в обществе орла и частенько приглашал его в свое скромное жилище. А поскольку дракон был гостеприимным хозяином, то орел с радостью принимал его приглашения. И дня не проходило, чтоб орел не наведывался в гости к своему другу дракону.

— Хейя! — отозвался Хаук. — Мне тоже довелось отведать гостеприимства дракона. Отличная штука!

И он отсалютовал мне деревянной кружкой так, будто это был наполненный медом пиршественный рог, а мы с ним сидели в уютном гестерингском жилище.

Остальные поддержали Хаука веселыми смешками. Не составляло большого труда увязать «дракона» с моим собственным именем — равно как и догадаться, кого описывал рассказчик под видом орла. Чертов мальчишка! Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Судя по всему, это будет наихудшая история Вороньей Кости.

— И всякий раз, как орел покидал жилище дракона, он громко смеялся, — продолжал рассказывать Олав своим тонким, заунывным голосом. — Орел летел и думал, как ловко он устроился. Он-то регулярно наслаждался щедростью дракона, а тому никак не подняться в его поднебесное гнездо.

— Да, Орм, похоже, в тебе тоже маловато от орла, — хмыкнул Рыжий Ньяль.

Олав пропустил это замечание мимо ушей и неспешно продолжал свое повествование:

— Другие звери были свидетелями их ежедневных встреч, и между собой они частенько обсуждали себялюбие и неблагодарность орла. И решили они поговорить с драконом и раскрыть ему глаза на правду. На роль посланника избрали лягушку. Вернее, она сама вызвалась пойти к дракону. Совесть ее была чиста, ибо лягушки с орлами не поддерживали никаких отношений. А как можно поддерживать отношения с чудовищем, которое падает камнем с небес, похищает одного из ваших собратьев и утаскивает к себе на ужин?.. Короче, пришла лягушка к дракону и все ему рассказала. Но благородный дракон не поверил лягушке. Тогда она предложила: «Давай сделаем так. В следующий визит орла предложи ему принести тебе большой котел с крышкой. Якобы ты хочешь передать подарки его орлятам».

Дракон согласился, и орел не заставил себя долго упрашивать. Он притащил огромный котел и заранее радовался знатному пиру, который закатит для своих детенышей. Орел предупредил, что скоро вернется за подарками для детей, и улетел — по своему обыкновению посмеиваясь над другом-простофилей. Тогда лягушка скомандовала дракону: «Залезай внутрь котла. Я накрою тебя свежей пищей, и орел ничего не заподозрит».

— Не нравится мне эта лягушка, — проворчал Финн. — Уж больно хитрожопая!

— Не похоже, чтобы ты почистил свои зубы, Лошадиная Голова, — оборвала его Тордис, и Финн безропотно прикусил язык.

— Орел и впрямь скоро вернулся. Не увидев дракона, он подхватил тяжелый котел и полетел с ним в свое гнездо. Лягушка оказалась права: он ничего не заподозрил, летел и по привычке издевался над глупым драконом. Он разглагольствовал довольно громко, так что дракон мог слышать каждое слово. Нельзя сказать, чтоб это доставило ему удовольствие. Речи орла были грубыми и дерзкими — как и предупреждала лягушка. Дракон слушал и потихоньку закипал от злости, а к тому времени, когда они достигли жилища орла, он уже готов был на части разорвать своего неблагодарного друга.

Тем не менее, выбравшись из котла, дракон заговорил довольно вежливо. «Дружище-орел, — сказал он, — ты так часто прилетал ко мне в гости, что наверняка будешь рад оказать мне гостеприимство в своем гнезде».

Куда там! Орел понял, что его обвели вокруг пальца, и пришел в ярость.

«Я сдеру плоть с твоих костей!» — крикнул он и накинулся на дракона. Однако выполнить свою угрозу ему не удалось — лишь клюв обломал о твердую чешую дракона.

Опечалился дракон и сказал: «Ну что ж, теперь я вижу, чего стоит твоя дружба. Отнеси меня домой, и больше я не желаю с тобой знаться». Орел впился в него когтями (что нисколько не повредило дракону) и, поднявшись в воздух, прокричал: «Ну все, дракон, прощайся с жизнью! Сейчас я сброшу тебя на землю, и ты расшибешься в лепешку». Видя такое дело, дракон накрепко сомкнул собственные когти вокруг лапы орла.

— Глупый дракон! — в запале выкрикнул Онунд. — Надо было пыхнуть на орла огнем, да и спалить дотла!

Вот уж никто не ожидал такой вспышки от нашего молчаливого исландца. Раздались смешки, все принялись потешаться над ним. Горбун привычно втянул голову в плечи и снова умолк.

— Онунд прав, — поддержал его Финн. — Следовало поджарить этого мерзавца на месте. Скажи-ка, Воронья Кость, почему твой дракон не поступил таким образом?

— И что бы это ему дало? — возразил Олав. — Тогда бы он навечно застрял в орлином гнезде. Нет, Финн Лошадиная Голова, мой дракон поступил гораздо мудрее.

— Вот потому-то он и является ярлом… а ты, Финн, нет! — с ухмылкой добавил Гирт.

Теперь уж вся честная компания потешалась над Финном. Люди обрадовались возможности как-то разрядить обстановку. Они громко смеялись, хлопали себя по ляжкам и всячески проходились по адресу Финна. Тот же в ответ беззлобно отбрехивался, хмурясь и улыбаясь одновременно. Так продолжалось до тех пор, пока Квасир не призвал всех к порядку.

— Я попросил историю, — заявил он. — Так дайте же дослушать до конца!

Воронья Кость поблагодарил нежданного помощника легким кивком и продолжил свой рассказ:

— Орел попался в ловушку. Он пытался освободиться от железной хватки дракона: рвался и метался, краснел и бледнел от гнева. Сначала он требовал и угрожал, затем принялся умолять бывшего друга, чтобы тот отпустил его. «С радостью, — отвечал дракон, — но сперва доставь меня обратно домой».

Последние слова Олав прошамкал сквозь зубы, как если бы что-то мешало ему говорить. Все сразу же признали в этой пантомиме Финна с «римским костылем» во рту и разразились новой серией насмешливых возгласов и шлепков по коленям.

— Орел взлетел под самые облака, затем камнем упал вниз и проделал так несколько раз. Он резко менял направление полета и пытался стряхнуть с себя дракона. Все напрасно… В конце концов орел смирился с мыслью, что самостоятельно ему не освободиться, и послушно принес дракона к порогу его дома.

— Дружба — такая штука, которая требует вклада с обеих сторон, — изрек дракон на прощание. — Но поскольку ты, орел, этого не понимаешь, то нашей с тобой дружбе пришел конец. Не стану я впредь приглашать тебя в гости.

Дракон был очень разочарован. Он утратил доверие не только к орлу, но и ко всему белому свету. А посему спрятался под землей и залег на страже своих сокровищ.

— Вот и неправильно, — вмешался Рыжий Ньяль. — Лучше поделиться своим богатством, иначе все соседи будут желать твоей смерти…

Он не успел добавить привычную присказку про свою старую бабку, поскольку в нашем кругу появилось новое лицо. Никто не заметил, когда именно подошел Добрыня. Неизвестно, слышал ли он рассказ Олава, и если слышал, то как к нему отнесся. Сам Добрыня ничего не сказал, просто сделал мне знак отойти в сторону.

Я последовал за ним, мучимый дурными предчувствиями. За моей спиной раздавались смех и оживленные голоса: люди принялись обсуждать услышанную историю. Побратимы прекрасно поняли смысл притчи и горели желанием объяснить его остальным.

— Князь решил немедленно уходить в Белую Вежу, — тихо сообщил мне Добрыня, назвав Саркел привычным русским именем. — Мы заберем лошадей, чтобы тащить подводы с серебром. И еще одна лошадь понадобится для повозки с припасами. Князь надеется разжиться в Белой Веже новыми телегами с лошадьми и затем вернуться сюда. Абрахама и Морута я послал вперед, чтобы они разведали, как обстоят дела в крепости.

Я вынужден был признать правильность такого решения. Прежде чем ехать в Белую Вежу, требовалось разузнать, какой прием окажут юному князю местные жители. Со смертью Святослава многое изменилось. И не факт, что пограничная крепость — в недавнем прошлом принадлежавшая хазарам — сохранит верность сыновьям погибшего владыки. А если и сохранит, то, скорее уж, киевскому князю Ярополку, а не маленькому мальчику из далекого Новгорода…

Я высказал эти соображения Добрыне. Старый лис степенно кивнул в ответ и хитро усмехнулся:

— Я знаю степняков. Они будут верны тому, кто больше заплатит. И потом, как ни крути, Владимир все же Святославов сын. Защитники крепости побоятся с ним ссориться и дадут нам все, что запросим. Мы обновим наши припасы и возьмем столько лошадей, сколько потребуется для полновесного обоза. После этого вернемся сюда и загрузим телеги тем серебром, какое удастся поднять из гробницы Аттилы. Полагаю, к тому времени лед на реке уже вскроется. Так что мы сможем добраться до Меотийского озера на лодьях.

Ага, понятно — урвать кусок пожирнее и сразу же смыться. Такой тактики придерживались все морские разбойники, и, судя по всему, Добрыне удалось убедить племянника, что это наилучший образ действия. Собственно, кто бы спорил… Все равно мы не в состоянии вынести все содержимое гробницы. Да если честно, нам хватило бы и того, что уже есть. Но, к сожалению, тут возникает осложнение. После того как князь Владимир объявится в Белой Веже, месторасположение могильника Аттилы перестанет быть тайной. И от желающих поживиться за чужой счет не будет отбоя. Они слетятся на этот островок стаями стервятников, и тогда драка станет неизбежной.

Тем не менее я кивнул в знак согласия. Но добавил по возможности твердо:

— Не ранее, чем я отыщу Коротышку Элдгрима.

Добрыня неодобрительно покряхтел. Я понял, что он намеревался выйти с первыми рассветными лучами, и моя идея поисков побратима — который совершенно очевидно, с его точки зрения, был мертв — казалась ему пустой потерей времени. По правде говоря, я и сам так думал. И, уж тем более, меня не волновала судьба Брондольва Ламбиссона, затерявшегося где-то среди гор серебра. А мысль о жутком призраке Хильд, который, возможно, бродит в мрачном подземелье, вгоняла меня в откровенный ужас. Я готов был согласиться с Добрыней — плюнуть на все и с утра пораньше отправиться в Белую Вежу. Однако Коротышка Элдгрим и, пуще того, боязнь нарушить данный обет толкали меня под землю.

Добрыня размышлял совсем недолго, затем с улыбкой кивнул. Мы скрепили наш договор рукопожатием, и новгородец потопал обратно к своему маленькому орлу. Князь Владимир даже не обернулся в его сторону, он смеялся и оживленно беседовал с Сигурдом. Воронья Кость тоже успел перейти к их костру и теперь сидел рядом с дядькой. Там же маячил и Квельдульв, который мне очень не нравился.

И наш бывший Козленок, ныне Иона Асанес, который нравился мне все меньше.

16

Спустившись в подземелье, мы очутились в настоящем ледяном царстве. Здесь было так холодно, что, пожалуй, действительно пламя в костре замерзло бы — как некогда пообещал Финн. Только теперь нам представилась возможность в полной мере ощутить блистающую и необузданную мощь Великой Белой Зимы. По-моему, даже Финн ее прочувствовал, пока спускался вниз по веревке, зажав в зубах неизменный «римский костыль» и освещая себе путь при помощи смоляного факела.

Я дожидался побратима внизу с точно таким же факелом. В другой руке я сжимал свой рунный меч, ибо никакая сила не заставила бы меня спуститься в гробницу невооруженным. Отблески огня превращали заиндевевшие стены подземного зала в искрящиеся и сверкающие поверхности — мне невольно вспомнились солнечные блики на морских волнах. Наконец мы двинулись вперед, настороженные и готовые к чему угодно.

Я уже бывал здесь прежде. Финн же попал впервые и, судя по всему, был поражен. Не могу сказать, что он разинул рот от изумления… но челюсти его сами по себе разжались, и «римский костыль» упал на замерзший пол. Я невольно съежился, ожидая страшного грохота, усиленного множественным эхом. Но ничего подобного не произошло: это проклятое место поглощало не только свет, но и звуки. Финн заметил отсутствие «костыля», лишь когда попытался перевести дух.

Мы невольно оглянулись на длинную веревку с навязанными узлами, по которой спустились в подземелье. Она уходила вверх и упиралась в небольшой клочок светло-серого рассветного неба. Весь мир живых в настоящий момент свелся для нас к этому крохотному невыразительному клочку света. Здесь же, внизу, безраздельно властвовала смерть. Она ухмылялась нам с огромного серебряного трона, покрытого инеем, словно проказной коркой. Я помнил этот трон. Он внушал мне такой страх, что я едва заставил себя взглянуть в ту сторону.

То, что я там увидел, мне сильно не понравилось. Поверх выцветших, некогда роскошных парчовых одеяний лежала груда костей, увенчанная древним черепом. Аттила, повелитель гуннов, приветствовал нас зловещей ухмылкой.

— Это Эйнар? — с трудом выдохнул вопрос Финн.

Губы его дрожали и, подозреваю, не только от здешнего холода.

Я молча покачал головой, разглядывая еще одну кучу разрозненных костей, сваленных у подножья трона. Часть из них принадлежала несчастной Ильдико — дикарке, убившей Аттилу в их первую брачную ночь. Прошло пять столетий, а пожелтевшие кости — пястные и часть предплечья — по-прежнему свисали с ржавых оков. Насколько я знаю, девушку живьем приковали к трону, чтоб она навечно осталась со своим супругом.

В остальных костях я признал останки Эйнара Черного. Крупный череп с несколькими прядями тускло-черных волос — все, что осталось от роскошной гривы цвета воронового крыла — явно принадлежал нашему бывшему предводителю. Я кивком указал на него Финну, и тот, на всякий случай зачуравшись, шагнул вперед.

— Хейя, старый ярл, — прошептал он опасливо. — Как видишь, мы вернулись. Прими нас по-доброму.

Вот уж не стал бы я на это надеяться. Когда я в последний раз видел Эйнара, он сидел скрючившись на серебряном троне — там, где настиг его мой меч. Что касается останков Аттилы, то им вроде бы полагалось лежать на полу. Я сам видел, как его череп скатился с трона, когда безумная Хильд схватила один из чудесных мечей, покоившихся на коленях у вождя гуннов.

Тем не менее сейчас пожелтевшие от времени кости Аттилы сновалежали на троне — чья-то рука подняла их и заботливо водрузила повелителя на прежнее место. Зато Эйнар, пришлый самозванец, валялся у его ног, подобно мертвому псу. Здесь были и другие кости, очевидно, принадлежавшие нашим бывшим побратимам. Я осторожно перекатывал черепа и рассматривал их при свете факела. Ну, да, вот они: Кетиль Ворона, Иллуги и Сигтрюгг… Семь лет назад они пришли вместе с Эйнаром в подземную гробницу и вместе с ним остались здесь навечно.

Я назвал их всех поименно, и голос мой прозвучал тихо и глухо — словно пласт снега, упавший с крыши.

— А где же она, Убийца Медведя? — спросил Финн, засовывая свой «костыль» за голенище сапога. — Вот этот череп вроде поменьше остальных. Может, это Хильд?

Он взял в руки пожелтевший череп, зиявший пустыми глазницами и улыбавшийся оскаленными зубами. Я бросил взгляд на валявшуюся рядом руку в оковах и отрицательно покачал головой. Нет, это почти наверняка была Ильдико. Честно говоря, я даже не пытался отыскать останки Хильд, поскольку не верил в ее смерть. Что бы там Финн ни говорил, но кто-то должен был вернуть кости Аттилы на трон… А также разметать по полу останки наших побратимов, тем самым недвусмысленно выразив свое отношение к непрошеным гостям. Мне казалось маловероятным, чтобы все это проделал Ламбиссон или кто-либо из его людей.

Высказанные мною доводы заставили Финна крепко задуматься. И, судя по всему, размышления эти отнюдь не улучшили его настроения. Подняв факел над головой, Финн осветил темные глыбы, маячившие по сторонам, и узкие проходы между ними. Видно было, что он уже собирался спросить: а где же спрятано чертово серебро, из-за которого разгорелся весь сыр-бор… и тут вдруг до него дошло.

На лице Финна отразилось потрясение, когда он понял, что все эти черные горы и ЕСТЬ вожделенное серебро. Он судорожно вздохнул и упал на колени, не в силах осознать увиденного. Повсюду — справа и слева от нас — громоздились огромные кучи старого, почерневшего от времени серебра. Чего здесь только не было! Чаши и кувшины, винные кубки и подносы, маски и статуи… Большая часть изделий была украшена драгоценными камнями, которые тускло поблескивали в свете факелов. Все это валялось под ногами, наполовину погребенное под россыпью монет, браслетов и перстней.

В большом количестве присутствовали щиты, клинки и наконечники копий. Смятые обломки доспехов лежали вперемешку с узорчатыми блюдами, отделанными перламутром. Серебряные звери скалили золотые клыки, изящные птицы из слоновой кости таращили янтарные глаза, а миниатюрные танцовщицы изгибались на алебастровых постаментах.

Ближе всего к нам лежали: здоровенный рог тура, оправленный в серебро и яшму; серебряное ожерелье с порфировыми камнями; массивный серебряный кубок с двумя ручками и затейливым украшением из серпентина, а также маска с аметистовыми глазами, очевидно, снятая с античного шлема.

Я наблюдал, как Финн поочередно поднимает эти предметы и, подержав в руках, снова роняет на пол, словно не в силах удержать сокровища в онемевших пальцах. Затем он выдрал из скованной морозом кучи серебряное блюдо размером с доброе колесо. Он долго рассматривал сложный растительный орнамент: виноградные грозди чередовались с лилиями и пальмовыми листьями, меж листьев прятались крохотные птички с рубиновыми глазами — и все сливалось в бесконечном переплетении плодов и бутонов. Из блюда струйкой посыпались монеты, и этот маленький водопад наполнил подземелье серебряным звоном.

Я смотрел, как он стоит на коленях — мой гордый побратим, никогда и ни перед кем не преклонявший колен — и плечи его сотрясаются от сдерживаемых рыданий. Я не знал, отчего он плачет — от осознания безмерности свалившегося на нас богатства или же от мысли, что все наконец-то закончилось. Что многолетняя охота за сокровищами, которую вело Обетное Братство, в результате увенчалась успехом.

Возможно, он оплакивал погибших товарищей. А может, просто не мог поверить, что, несмотря на многочисленные трудности и лишения, мы все же дошли… Не знаю. Я не спросил, а Финн не сказал. Да он, пожалуй, и сам не знал, что скрывается за его слезами. Так или иначе, вид плачущего Финна стал для меня подлинным потрясением. У меня было такое чувство, будто небо над моей головой внезапно обрушилось.

Медленно тянулись минуты… Наконец Финн очнулся. Он благоговейно водрузил серебряное блюдо на прежнее место и, вытащив меч из ножен, воткнул его в кучу серебра. Затем склонил голову и, опершись на рукоять Годи, стал бормотать слова молитвы:

— Всеотец! Услышь слова благодарности, которые обращает к Тебе один из Твоих посвященных. Преданный Тебе воин пришел сюда, чтобы обратить речь к Тебе и к своим побратимам, которых уже нет в живых. Пусть донесутся до них мои слова: «Еще не сегодня, но уже скоро». Тебе же приношу я нашу благодарность и вслух называю Твои имена…

И Финн стал вслух перечислять эти холодные и мрачные имена, одно за другим. Странно, но я не ощущал никакого священного трепета. Наверное, мне следовало проявить больше благочестия, как-никак я был годи для моих хирдманнов… Но я уже имел опыт общения с Одноглазым и не испытывал потребности благодарить его. Да, он привел нас сюда. Но мы заплатили дорогую цену… и заплатим еще. В этом я почти не сомневался. Поэтому я не стал вслушиваться в молитву Финна, а воспользовался мгновением, чтобы оглядеться по сторонам. Краем глаза я заметил нагромождение каких-то бревен и осторожно — чтобы не поскользнуться на обледеневших каменных плитах — двинулся туда.

Это оказался заваленный вход в наш туннель. Тот самый, по которому мы попали в гробницу семь лет назад, когда впервые пришли сюда с нашим предводителем Эйнаром Черным. Я вспомнил, как, стоя на этом месте, Иллуги Годи взывал к богам и молил, чтобы те помогли нам удержаться против черного призрака, в которого превратилась Хильд. Увы, боги остались глухи к его молитвам, и ответом Иллуги был лишь плеск воды, поступавшей в могильник.

Словно наяву, увидел я, как отчаянно барахтаюсь в глинистой жиже, пытаясь пробиться сквозь туннель. А по пятам за мной гонится обезумевшая Хильд. Помню, как она размахивала мечом, все круша на своем пути в страстном желании добраться до меня. Какой-то из ее ударов обрушил опоры туннеля. Земля просела, навсегда похоронив под собой Хильд и запечатав вход в могильник. Так что я был неправ, когда решил, будто образовавшееся озеро полностью затопило гробницу. Действительно, дождевой поток хлынул в балку — как и было задумано, как всегда происходило в сезон дождей, — но внутрь кургана просочилась лишь малая толика.

Торчавшие из стены бревна как раз и были теми опорами, которые обрушила Хильд. Я положил ладонь на промерзшую древесину, но ничего не почувствовал, кроме адского холода. Если Хильд тогда и впрямь погибла, тело ее должно лежать совсем близко — в каких-нибудь футах или даже дюймах от того места, где я сейчас стоял. Я вновь прикоснулся к стене, ощутил ее стальную неподатливость и понял, что не сумею преодолеть этих дюймов. Никогда мне не докопаться до правды. Проклятая Хильд так и не выдаст мне своей тайны.

— Вавуд и Хрофтатюр, Вератюр и Гаут, — произнес Финн заключительные слова и умолк.

Затем поднялся на ноги, опираясь на свой Годи. Двигался он тяжело, по-стариковски.

— Клянусь молотом Тора! — вымолвил Финн, качая головой. — Нет, ты только погляди на это!

Я подышал на пальцы, чтобы хоть немного согреть их. Затем мягким движением положил руку на плечо побратима. Он вздрогнул, словно очнувшись от дивного сна.

— Орм, мальчик мой! — воскликнул Финн, подымая с земли факел и сжимая в руке Годи. — Теперь я, по крайней мере, могу сказать: я был там и сам это видел.

Я заглянул ему в глаза и уловил в них лихорадочный блеск.

— Да, я видел это, — повторил Финн, надувая щеки. — Все серебро мира! И теперь все знаю. Именно так, мальчик: я все знаю.

Мы медленно двинулись в обход огромного зала, заваленного сокровищами. Идти приходилось по узким извилистым проходам, напоминавшим крутые балки. В неверном свете чадящих факелов наши фигуры отбрасывали причудливые тени. Нам с Финном и так было не по себе, а тут еще череп Аттилы нагонял жути. Казалось, будто своими пустыми черными глазницами он наблюдает за всеми нашими передвижениями.

Мы наткнулись на Ламбиссона в одном из ближайших темных переходов. Вернее, это он на нас наткнулся — выполз на четвереньках из какого-то дальнего угла, очевидно, привлеченный светом факелов. Подойдя поближе, мы увидели, что он восседает на куче серебра. В основном там было всякое мелкое барахло типа монет, колец и браслетов, которые можно сложить в ведро. Ламбиссон сидел неподвижно и чрезвычайно напоминал сумасшедшую лягушку, вскарабкавшуюся на камень.

— Брондольв! — позвал я, осторожно приближаясь к нему.

Ламбиссон сидел в тени, и мы понятия не имели, что он держит в руках (если вообще держит). Еще больше меня интересовало, куда он подевал нашего побратима Коротышку Элдгрима. Я намеревался поговорить с Ламбиссоном, но сделать это с осторожностью. Посему я предусмотрительно остановился на расстоянии среднего броска — так, чтобы, в случае чего, он не мог достать меня своим мечом.

— Ты, должно быть, Орм Убийца Медведя, — донесся до меня его шепот, призрачный, словно невидимая нить Норн.

Финн тоже подошел и встал за моей спиной. В свете двух факелов мы смогли получше разглядеть нашего собеседника.

От былого Ламбиссона мало что осталось. Белый ворон постарался на славу, выстудив мозг этого человека и превратив его в бесплодную пустыню. Попутно он сожрал большую часть плоти Ламбиссона, так что одежда болталась на нем, подобно рыболовным сетям, вывешенным на просушку. Этот истощенный безумец ничем не напоминал того хозяина Бирки — самодовольного и гладкого, словно тюлень, — которого я помнил по прошлым временам. Голод и болезнь высосали из него все жизненные соки. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: человек этот уже наполовину мертв.

И, тем не менее, он судорожно сжимал в пригоршне никчемное серебро и даже сумел выдавить из себя едва слышный смешок (будто крылья бабочки затрепетали), когда обратился ко мне с такими словами:

— Твое лицо мне незнакомо. Не думаю, чтоб мы прежде встречались. Эйнара я помню, а тебя нет, Убийца Медведя. Не странно ли? Мы чужие люди, но хитроумные Норны так переплели наши судьбы, что мы стали ближе родных братьев. Я знаю тебя лучше, чем любую из своих женщин…

И снова из темноты донесся его тихий, шелестящий смех. Финн слегка посторонился, и я присел на корточки.

— Не вижу в этом ничего странного, — ответил я. — Так всегда было и будет. Норны прядут полотно, а нам остается только носить то, что выпадет.

— Боюсь, на сей раз они дали нам отравленную сорочку, — горько произнес Ламбиссон. Затем взгляд его метнулся к Финну, и он добавил с металлом в голосе: — Будет лучше, если твой товарищ останется там, где стоит.

Финн немедленно замер на месте. После секундного раздумья он тоже опустился на корточки, положив факел перед собой. Выглядело это так, будто трое старых друзей присели отдохнуть у костра.

— Я Финн Бардиссон из Скании, — произнес побратим с расстановкой. — И мне не важно, есть у тебя меч или нет. Если понадобится, я легко смогу убить тебя, Брондольв Ламбиссон. Будет лучше, если ты с самого начала усвоишь эту истину.

— Нам нужен Коротышка Элдгрим, — добавил я примирительным тоном. — Мы не хотим проливать ничью кровь. Фрейр свидетель, здесь ее и так немало пролито. Мы только хотим вернуть своего побратима.

Ламбиссон сделал какое-то движение. Мне показалось, что голова его безвольно поникла. Тем не менее рука с пригоршней серебра оставалась твердой.

— Ты разговариваешь, как друг, — прошипел этот живой мертвец. — Мы ведь никогда не были друзьями.

— Возможно, — согласился я. — Но нам нет нужды враждовать.

В наступившей тишине я считал удары сердца. Один, два… Затем снова раздался голос Ламбиссона:

— Как тебе нравится моя новая крепость, Убийца Медведя? Красивая, правда? Богатая…

Смех, которым Ламбиссон сопроводил свои слова, напомнил мне последний вздох, вырывающийся из груди умирающего.

— Мне казалось, достаточно богатая, чтобы воскресить мою любимую Бирку. Но я ошибался — это место мертво…

— Оставь его себе, — ответил я. — Мне нужен Коротышка. Отдай его мне, и мы уйдем. А ты сможешь преспокойно наполнить свои сапоги серебром. Никто тебе не помешает.

Ламбиссон подался вперед, и я четко увидел его обескровленное, изъеденное черными пятнами лицо. На потрескавшихся губах выступила кровь, однако в глазах застыло холодное, непреклонное выражение. Он медленно покачал головой.

— Так я и думал, — со вздохом сказал я. — Тогда вот тебе мое последнее предложение. Мы с Финном возвращаемся к той дырке в крыше и поднимаемся наверх. После этого ты отпускаешь Коротышку, и мы забираем его с собой. А ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится: хочешь уходи, хочешь оставайся здесь.

— И вы вот так уйдете и бросите сокровища? — недоверчиво спросил Ламбиссон.

— А что толку в этих сокровищах? — пожал я плечами. — Ты не можешь их съесть, Брондольв, не можешь согреться с их помощью. Посмотри на себя… Ты сидишь здесь голодный, холодный и больной. Я не…

И тут он сделал попытку убить меня. Хитрая бестия! Ему удалось-таки усыпить мою бдительность. Пока я разглагольствовал, Ламбиссон собирался с силами и вот теперь, подобно черной молнии, метнулся в мою сторону. Я же опомнился, лишь когда услышал свист его меча. Как выяснилось, Брондольв был далеко не так изможден и болен, как могло показаться со стороны.

Перед глазами у меня мгновенно промелькнула картина из прошлого. Это было, словно вспышка: я увидел Кетиля Ворону, который в ужасе карабкается по груде звенящего серебра… Из живота у него вываливается клубок голубоватых внутренностей. А по пятам несется точно такой же стремительный сгусток черной тьмы. Только тогда это была безумная Хильд с рунным мечом в руках.

Воспоминание это едва не стоило мне жизни. Захваченный жутким видением, я замешкался. Мой собственный рунный меч лежал у меня на коленях, и, похоже, он опомнился раньше своего хозяина. Как живой, взметнулся он вверх и блокировал предательский удар.

Раздался такой грохот, будто молотом со всего размаху ударили по наковальне. Я признал этот характерный скрежет. Знаете, как стонет ломающаяся сталь? Так вот, это был тот самый звук… и я понял, что меч Ламбиссона сломался при столкновении с моим. А в следующий миг он налетел на меня, словно бешеный бык — вопя и размахивая рукоятью, из которой торчал зазубренный обломок лезвия.

Мы сцепились в единый клубок — рычащий, воющий и брыкающийся, — но все это длилось недолго, потому что борьба завершилась почти сразу. И завершилась она еще одним характерным звуком — треском и мокрым хлюпаньем, который производит тяжелый предмет, если его обрушить на человеческий череп.

Финн рывком поднял меня на ноги и прижал к своей груди. Я обнаружил, что весь перепачкан кровью и мозгами Ламбиссона, и бросил взгляд на своего недавнего противника. Он лежал ничком в быстро расплывающейся луже крови. На затылке у Брондольва зияла звездообразная дыра.

— Мы ведь только хотели забрать Коротышку Элдгрима, — пробормотал Финн, глядя на свой Годи, с которого стекала грязная красно-бурая жижа. — Зачем ему понадобилось…

Да уж, понадобилось. Дело в том, что Ламбиссон не мог с нами торговаться — у него не было Коротышки. И мы сами в том убедились, обойдя весь огромный могильник. Карабкались по обледеневшим кучам серебра, заглядывали в каждый темный уголок — и нигде не обнаружили следов нашего побратима. В конце концов мы снова вернулись на то место, где оставили Ламбиссона. Я перевернул тело на спину, мне хотелось заглянуть ему в глаза. Я слышал, что сколько бы человек при жизни ни лгал, перед смертью у него в глазах запечатлевается правда.

От голода и холода лицо Ламбиссона осунулось и как-то стянулось. Оно было иссиня-белым, как и у всех мертвецов, но схваченные морозом глаза отливали ярким металлическим блеском. Они казались двумя лужицами расплавленного серебра. Вот она — правда, которая запечатлелась в глазах Брондольва. Другое дело, что это была его правда, совершенно нам не нужная.

Финн диковато огляделся по сторонам. Взгляд его скользил по сверкающим стенам гробницы, по огромным горам серебра, громоздившимся слева и справа от нас. Затем он молча содрал со своей шеи амулет в виде валькнута и вложил его в коченеющие пальцы мертвеца. Этот жест меня безмерно удивил. Вообще-то это был мой амулет, а я не собирался приносить никакие дары Ламбиссону. По правде говоря, я бы даже засохшего дерьма для него пожалел. Я возмущенно заявил о том Финну, и побратим кивнул, соглашаясь.

— Я понимаю, Орм, — сказал он. — Но я не для него стараюсь. Это в знак того, что все окончилось. И вот что я тебе скажу, ярл. Наш маленький монах оказался прав: ни к чему все это. Мы преодолели столько испытаний… принесли такие жертвы. И ради чего? Нам пришлось бы навечно остаться под землей, Орм. Жить здесь и постоянно сражаться за эти проклятые сокровища. Убивать всякого, кто сюда сунется, а также всю его родню — женщин, детей… Не по душе мне это, Торговец. Да я бы отдал все серебро — и еще вдвое больше — за то, чтоб вернуть наших побратимов. Скапти, Колченога, Заячью Губу и всех остальных… И даже Эйнара, хоть ты со мной и не согласишься.

Покачивая головой, Финн поднялся на ноги. А я стоял, оглушенный его словами. Конечно же, мой побратим был прав. Мы могли бы наполнить серебром все ведра, завязать наши рубахи узлом и превратить их в мешки для сокровищ. Мы загрузили бы серебром все подводы. Но и тогда сокровищ остался бы непочатый край. После нас сюда приходили бы все новые и новые люди. Например, друзья Абрахама и Морута, а также друзья их друзей… Не говоря уж о родственниках и знакомых всех дружинников и наших побратимов. И каждый из них уносил бы часть сокровищ Аттилы. Ибо тайна этого места оказалась раскрытой.

Проклятый дар Одина. Я давно подозревал, что он не стоит тех жертв, которые нам пришлось принести. Я сказал об этом вслух, и Финн кивком подтвердил мою правоту. А затем сделал нечто совершенно неожиданное. Опустив руку на мое плечо, он посмотрел мне прямо в глаза и совершенно серьезно произнес:

— Ты был прав, когда не хотел сюда возвращаться. Нам следовало прислушаться к твоему слову, ярл.

Я почувствовал, как меня изнутри затопила жаркая волна стыда. Да, конечно, я возражал против похода в степь. Я окопался в своем гестерингском имении и сколько мог удерживал побратимов от этого безумства. Но все равно изрядная доля вины лежала именно на мне. Ведь кто, как не я, нацарапал проклятые руны на рукояти меча? Я же знал, что рано или поздно сломаюсь — не смогу противиться соблазну — и воспользуюсь этой подсказкой!

Мы уже намеревались двинуться в обратный путь, когда откуда-то издалека, из-за гор потемневшего серебра до нас донесся приглушенный зов. Высокий, тонкий голос выкликал мое имя. Голос принадлежал женщине, и я ощутил, как сердце мое сковало ужасом.

Хильд.

Мы с Финном переглянулись. Наверное, впервые я не увидел привычной насмешливой гримасы на лице побратима. Только кончик языка беззвучно шевельнулся меж пересохших, потрескавшихся губ.

— О-о-орм!

— Клянусь глазом Одина! — хриплым шепотом пробормотал Лошадиная Голова.

— Фи-и-инн!

— Ты слышал это? — спросил я тоже шепотом.

— Я одноухий, но не глухой, парень, — прорычал Финн в ответ.

Он приподнял факел над головой. В другой руке Финн сжимал свой Годи. Я видел, как напряглись мускулы у него на шее.

— Ну, что ж… Если эта дохлая сука явилась по наши души, — заявил он, — то я прятаться не стану.

Финн был известен своей безрассудной храбростью. Недаром же про него говорили, будто Лошадиная Голова не боится никого и ничего. Что касается меня, то должен со стыдом признаться: на меня навалился такой ужас, что я едва мог пошевелиться. Вот именно так — преодолевая невидимое сопротивление и отчаянно пытаясь унять противную дрожь в коленках — я двинулся вслед за побратимом. Путь мой лежал в обход гор серебра — туда, где тускло светился факел. Мне всего-то предстояло пройти два десятка шагов, но Один свидетель, прогулка эта показалась самой долгой в моей жизни.

Наконец в неверном свете зимнего дня, проникавшем сквозь отверстие в крыше, я разглядел впереди зловещую темную фигуру. Это и впрямь была женщина. Она стояла, держа факел высоко над головой и незряче вглядываясь в темноту подземелья. Словно гончая Хель, подумалось мне…

— Я здесь, сука проклятая! — взревел Финн (и если его голос чуток и дрогнул под конец, то все равно я восхищаюсь мужеством своего побратима; у меня самого горло так пересохло, что я не мог вымолвить ни слова).

— Это ты, Финн Бардиссон? — прокричала женщина. — Сделай три шага вперед, чтоб я могла тебя видеть. И если это действительно ты, то прекрати обзывать меня нехорошими словами.

Несколько мгновений мы стояли, растерянно хлопая глазами. Затем Финн хрюкнул, будто неожиданно схлопотал по морде, и завопил:

— Тордис! Клянусь волосатой задницей Одина, это же Тордис!

Должно быть, бедная Тордис никак не ожидала, что из темноты выскочат два мужика и начнут осыпать поцелуями ее растерянное лицо. Она и сама выглядела не менее напуганной и взволнованной, чем мы.

— Прочь! Прочь! — кричала она, задыхаясь и колотя нас, словно шелудивых псов. — Оставьте меня в покое!

— Хорошо, хорошо… Но, знаешь ли, мы ужасно рады тебя видеть! — смеялся Финн, снова кидаясь обнять ее.

Его обнаженный Годи со свистом промелькнул возле самого уха Тордис, и женщина в испуге отпрянула. Финн рассыпался в извинениях, одновременно пряча меч в ножны.

— Что ты здесь делаешь? — резко спросил я, чувствуя, как новая тревога холодными пальцами сжимает мне сердце.

— А… ну да, — спохватилась Тордис, натягивая на голову сбившийся плат (одна из кос выбилась из прически и теперь свисала на грудь). — Мне следовало сразу же вам объяснить, но вы… но я…

— Объясни сейчас, — потребовал я.

Но Тордис уже подталкивала нас к веревке, на ходу пересказывая новости.

Оказывается, сегодня поутру — пока мы бродили по мрачному подземелью — Владимир забрал все серебро и ушел вместе со своей дружиной. Наши парни хотели было им помешать, но Квасир получил от меня строгий наказ держать их в узде. Я действительно велел им сидеть тихо и дожидаться нашего возвращения. Поэтому побратимы позволили оттеснить себя на остров и молча стояли под нацеленными на них стрелами. Их мечи и топоры лежали поодаль, и когда эта маленькая славянская крыса сбежала, наши парни вернули себе оружие.

После этого Квасир последовал за князем. Он пошел пешком, поскольку лошадей у нас не осталось. Гизур остался командовать вместо него, и я сто раз проклял его за то, что он отпустил Квасира одного. Как выяснилось, не одного… Торгунна отправилась вслед за мужем. Остальные побратимы добрались до кургана, и Гизур отправил вниз Тордис — разыскать нас и обо всем сообщить. Тот факт, что он не спустился сам, должен был мне все объяснить. Однако я настолько кипел от ярости, что совсем ничего не соображал.

— Какого черта Квасир поперся за ними? — крикнул Финн, двигавшийся первым по веревке.

Стоявшая внизу Тордис, прокричала в ответ:

— Иона Асанес пропал — Квасир отправился на его поиски.

— А Торгунна? — прорычал я, довольно грубо подталкивая Тордис под зад, чтоб она скорее лезла по веревке. — Она-то о чем думала?

— Она пошла за Квасиром, — пропыхтела Тордис. — И, между прочим, следи за своими руками, ярл Орм. А то как бы тебе не пришлось жениться на мне…

— Прости, — пробормотал я и полез следом за Тордис.

Первым, кого я увидел наверху, был Гизур. Он протянул руку и помог выбраться наружу. Финн сидел неподалеку, в руках он держал лук Хаука Торопыги и последние шесть стрел. Остальные побратимы стояли вкруг, выставив стенку из поднятых щитов.

— И какого рожна она потащилась за Квасиром? — продолжал я допытываться.

Поскольку все молчали, то я налетел на Гизура.

— А ты-то, тупой ублюдок, куда глядел? Как ты мог отпустить женщину в степь?

— Квасир ее муж, — ответила Тордис. — Яркий свет ранит его единственный глаз, он едва им видит. А скоро, похоже, совсем ослепнет. И, тем не менее, он более зрячий, чем ты, ярл Орм. Ибо ты умудряешься не видеть того, что находится у тебя под самым носом.

Я вытаращился на них в изумлении. Финн смущенно скреб подбородок. Судя по всему, он был в курсе. Гизур тоже. Ятра Одина, да что ж такое? Выходит, все всё знали, кроме меня, их ярла… Впрочем, если я и должен на кого злиться, так только на себя самого. Все и впрямь происходило на моих глазах, и дай я себе труд подумать… Теперь-то все сложилось в цельную картину — каждый промах, который Квасир допустил со своим топором… его недавно появившаяся манера по-птичьи склонять голову… и эта грязная льняная повязка на глазах. Надо быть полным олухом, чтоб ничего не заподозрить.

Стыд и отчаяние мгновенно погасили мой гнев. Однако тут Гизур имел неосторожность прочистить горло, и я налетел на него с новой силой:

— А ты-то хорош, коровья задница! Ты должен был ее остановить. И его тоже! Ты хоть людей-то послал за ними?

Гизур пошатнулся от порыва налетевшего ветра, но тут же выпрямился и посмотрел на меня с мрачным спокойствием.

— Ты оставил Квасира за главного, — пожал он плечами. — Он командовал, мне оставалось лишь исполнять его приказы. Да, я отпустил Торгунну, но это лучшее, что я мог сделать в сложившихся обстоятельствах.

— Каких обстоятельствах? — взревел я, ничего не видя перед собой от ярости.

И тогда Гизур кивнул поверх спин побратимов — все они стояли в доспехах и с оружием в руках. Я проследил за его жестом, и то, что предстало моему взору, заставило меня мигом заткнуться. Потому что там, в заснеженной степи, я увидел мужененавистниц. Их было очень много — не менее трех сотен, отметил я тем краешком сознания, который пока еще работал. Во всяком случае, достаточно много, чтобы взять нас в кольцо. Проклятые амазонки заняли очень удобную позицию, расположившись по периметру замерзшего озера, посреди которого находился наш крохотный островок. Они неподвижно сидели на своих мохнатых лошадках и выжидали. Точно стая голодных волков, которая терпеливо ждет своего часа.

Нас было всего двадцать человек — последних оставшихся в живых побратимов. Все изрядно ослабевшие и потрепанные долгим путешествием по зимней степи. Я оглядел свое маленькое воинство. Лица осунулись, щеки запали, глаза воспалились и слезятся, из носа течет. Черные спутанные бороды тронуты изморозью — так что казалось, будто по щекам текут слезы. Я смотрел, как они стоят — эти люди, называвшие меня своим ярлом, — сгорбившись под заржавевшими шлемами, тощие колени торчат над грязными обмотками с заправленной под них соломой, костяшки на обмороженных руках покраснели и кровоточат.

И все же они уверенно держали в этих руках щиты и смазанные жиром копья, а начищенные лезвия клинков блестели, как новенькие. Мои хирдманны ухмылялись зловещими улыбками, как люди, которым некуда отступать. Они и впрямь даже мысли не допускали о том, чтобы бросить оружие и сбежать. Да что там говорить, если даже Фиск, не связанный с нами обетом, решительно супил брови.

На душе у меня потеплело. Я любил их всех, моих побратимов… а особенно Финна, который в тот миг закончил возиться со стрелами и решил высказаться от лица всего Обетного Братства. Оскалившись так, что на потрескавшихся губах выступила кровь, он объявил:

— Все-таки Один благоволит к нам, коли вернул оружие. Ну а мы уж сумеем его использовать. На сей раз эти чертовы бабы от нас не сбегут!

Самонадеянное заявление, особенно с учетом расстановки сил. Однако оно явно пришлось по душе побратимам: те одобрительно загудели, заколотили в щиты. Всадницы тоже в долгу не остались. Они ответили тем гортанным собачьим воем, от которого мурашки по коже пробегали. Вопль этот и раньше-то вгонял нас в дрожь, а уж теперь — помноженный на три сотни глоток — и вовсе производил жуткое впечатление. Я почувствовал, как внутренности мои сжались в холодный клубок.

Финну же все как с гуся вода… Распихав товарищей плечами, он проковылял вперед и, заняв удобную позицию, вскинул лук. Уж не знаю, то ли Финн действительно хорошо прицелился, то ли так распорядились затейницы-Норны. Но только выпущенная им стрела угодила точнехонько в горло одной из всадниц. Та захлебнулась криком и упала со спины своей лошадки.

И тут же — словно стрела поразила одновременно триста глоток — жуткий вой смолк и сменился полным безмолвием. Стало так тихо, что мы услышали, как сипит, захлебываясь собственной кровью, раненая воительница.

— Вот это выстрел! — изумленно воскликнул Хаук Торопыга. — Даже не верится, что его произвели из моего старого лука. Клянусь Торовой задницей, мне так ни разу не удавалось!

— А я так вообще впервые вижу, чтобы Финн поймал рыбку на крючок, — добавил Гирт, и все вокруг рассмеялись.

Люди шутили, хлопали друг друга по спине, колотили в щиты. Они так радовались неожиданной удаче, словно уже выиграли сражение.

— Хейя! — подал голос Клепп Спаки. — Боюсь, мы их слегка разозлили.

Это было еще мягко сказано! Всадницы, как по команде, вскинули луки и навели на нас стрелы. У меня мгновенно пересохло во рту, в голове билась одна мысль: «Против такого залпа нам не выстоять». У нас едва хватало людей на то, чтобы выстроить плотную стену. О том же, чтобы соорудить крышу из щитов, и речи быть не могло. Три сотни стрел, пущенных навесом, почти наверняка всех нас пришпилят к мерзлой земле.

Тем временем в рядах противника произошло какое-то движение, до нас донеслись сердитые голоса. Финн презрительно сплюнул.

— Одно слово — бабы! — сказал он. — Не могут не спорить. Даже в таком простом вопросе, как нас прикончить…

Негромкий гудящий звук прервал его насмешливую тираду. Все оглянулись посмотреть, что такое произошло с нашим героем. И узрели следующую картину: Финн застыл с открытым ртом, на шлеме его образовалась небольшая вмятина, а рядом стоит Тордис, занеся меч для нового удара. Меч она, правда, держала плашмя, но нахмуренные брови и сумрачное выражение лица выдавали самые решительные намерения. Мужчины рассмеялись, и Финн тоже расплылся в глупейшей улыбке, в которой сквозило восхищение.

— Они идут! — прокричал Фиск и попятился, пропуская вперед двоих побратимов в латах, которые тут же сомкнули щиты, закрывая брешь в живой стене.

Тревога, однако, оказалась напрасной. К нам приближалась всего лишь одна всадница. Конь ее неловко ступал по ледяной глади озера, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. У меня мелькнула безумная надежда: если Финн прав и женщины эти не отличаются особым умом, то они, скорее всего, кинутся на нас в атаку. Тогда на скользком льду образуется настоящая куча-мала, и у нас появится призрачный случай выскользнуть из кольца.

Она ехала медленно, ветер трепал ее темный плащ, вокруг вытянутого черепа змеились пряди черных волос. Затем я увидел еще нечто и судорожно сглотнул, чтобы избавиться от комка в горле. В поднятой руке женщина держала светящийся меч, который я тотчас узнал. Это был меч Хильд.

Высокий голос поплыл над замерзшим озером и ударил меня в самое нутро:

— Есть здесь Орм по прозвищу Убийца Медведя?

Она говорила по-гречески, но даже те, кто не знал этого языка, легко уловили мое имя. Финн, который не смыслил ни бельмеса в греческом, резко обернулся и посмотрел мне в лицо. Он знал, о чем я думаю… Хильд.

— Смотри-ка, — сказал он, ухмыляясь, — к тебе приехала подружка!

Раздались смешки. Глумливые Финновы слова несколько разрядили обстановку, которая, казалось, накалилась до предела.

— Красно говори и подарки готовь, чтобы жен соблазнять, — произнес Рыжий Ньяль, пока я на дрожащих ногах пробирался вперед.

И хотя сердце мое сжимала ледяная рука страха, я не удержался, чтобы не огрызнуться в ответ:

— Когда-нибудь ты обязательно расскажешь мне, как твоей знаменитой бабушке удалось дожить до седых волос… с таким-то языком.

Рыжий Ньяль с трудом улыбнулся потрескавшимися губами.

— Это правда, — сказал он. — Моя бабка не очень-то хорошо ладила с людьми. В конце концов ее отселили из деревни… и мало кто приходил ее навещать. Но это не умаляет ее мудрости.

Затем он озабоченно кивнул в сторону незваной гостьи и посоветовал:

— Постарайся не особо ее раздражать, Убийца Медведя.

Тем временем всадница достигла границы острова и натянула поводья, вынуждая свою лошадку сбавить ход. Краем глаза я заметил, что ее подруги опустили луки, хотя стрел с тетивы не сняли. Пока я шел вперед, женщина выбралась на землю, где ее лошадь чувствовала себя увереннее. Легким движением она перекинула ногу через лошадиную шею — между прочим, немалый подвиг, если учесть вес пластинчатых доспехов и металлических поножей — и ловко соскочила на землю.

Я присмотрелся и с трудом подавил вздох облегчения. Это была не Хильд. Сначала мне показалось, что лицо женщины покрыто кисеей — ну, вроде тех, которые носят жительницы Серкланда. Но затем я разглядел, что это сложная татуировка. Черно-синие узоры сплошной гладью покрывали ее щеки, нос и подбородок. Кроме того, на каждой щеке у нее было по три глубоких шрама. Какая-то непостижимая степная магия… Голова женщины имела все ту же непривычную вытянутую форму, лоб скошен назад. Выглядело довольно жутковато, но мне было наплевать на все несуразности ее внешности. Главное, что это не Хильд.

При моем приближении женщина вскинула вверх руку с мечом — точной копией моего собственного — и замерла на несколько мгновений. Затем с размаху всадила меч в землю, осторожно отодвинулась от него на расстояние вытянутой руки и присела на корточки.

Ноги у меня подгибались от страха, но я сделал еще несколько шагов и остановился вне пределов досягаемости ее меча. Затем повторил ее действия, то есть воткнул свой собственный меч в землю и опустился на одно колено. У нас, у северян, так принято…

Некоторое время мы сидели и молча рассматривали друг друга. Тишину нарушало лишь завывание ветра, который дул с неослабевающей силой и порождал десятки крохотных снежных джиннов на замерзшей поверхности озера.

Мне бросилось в глаза, что женщина худа, как щепка, и, очевидно, сильно истощена. Тем не менее она с достоинством носила тяжелые доспехи и кучу массивных украшений — начиная с золотых бус в волосах и кончая толстыми браслетами на щиколотках. Кольчуга ее была сделана из костяных пластинок, скорее всего, вырезанных из конского копыта. Из-под кольчуги высовывались мешковатые шерстяные штаны, затканные золотой нитью. Все это великолепие сверкало и переливалось, но ярче всего блестели ее темные, словно выточенные из гагата, глаза.

Наша молчание затягивалось. Наконец я почувствовал, что больше не в силах переносить эту игру в гляделки. А посему слегка поклонился и учтиво произнес:

— Скьялдмейер!

Женщина склонила голову набок и стала неуловимо похожа на любопытную птицу. Затем улыбнулась и ответила мне на чистом греческом языке:

— Надеюсь, на твоем языке это достаточно дружелюбное приветствие.

Я объяснил ей, кто такие скьялдмейер, щитовые девы. Хотя, по правде говоря, она больше смахивала на вальмейер. Невежественные люди, плохо знакомые с языком наших фьордов, часто переводят это слово как «щитовая дева» или «дева-воительница». На самом же деле так называют «смертельных дев» — тех, кто наблюдает за сражением и выбирает будущих жертв. Имя это как нельзя больше подходило моей собеседнице, выглядевшей, как бабушка-волчица, сдохшая пару недель назад. Ничего такого я, конечно, не стал ей говорить. А вместо того сказал:

— Тебе известно мое имя…

Я не закончил фразу, и она повисла в воздухе как невысказанный вопрос. Степнячка все поняла.

— Амасин — так меня называют, — сказала она. — Это имя дают всем предводительницам тупате, тем, кто оставляет свои семьи и уходит в степь. Оно переводится как Мать Народа, однако глупые греки решили, будто это название нашего племени, и переиначили его в амазонок.

— Погоди, погоди, — прервал я женщину, чувствуя, что голова у меня идет кругом. — Объясни сперва, кто такие тупате.

Она широко раскинула руки, как бы обнимая своих соплеменниц, и сказала:

— Это мы. По-гречески нас называют табити. Мне трудно это перевести одним словом… «Давшие обет» — наверное, так будет ближе всего.

От неожиданности я отпрянул, едва не шлепнувшись на задницу. Обетное Братство. Как у нас! Я произнес это вслух, и моя собеседница сделала неопределенный жест — может, да… а может, нет.

— Твой меч, — высказал я по-гречески то, что меня мучило. — Он похож на мой собственный. Когда я видел его в последний раз, он принадлежал Хильд.

Женщина улыбнулась, прикрывшись ладонью (я уже знал, что таков обычай у степняков).

— Хильд? — повторила она. — Вы так ее называли? Ту, что была в гробнице Повелителя Мира?

— Она сама назвалась этим именем, — ответил я, чувствуя, что мне не хватает воздуха.

У меня было такое ощущение, будто я стою на краю утеса и вот-вот спрыгну вниз.

— И все же, как к тебе попал этот меч? — спросил я.

Но женщина меня, казалось, не слышала.

— Хильд! — еще раз повторила она, словно пробуя имя на вкус. Затем вдруг рассмеялась неожиданно-легким и мелодичным смехом. — Ильдико — вот ее настоящее имя, — сказала она, отсмеявшись. — А Хильд… Наверное, это было частью ее наказания. Или просто дурной шуткой.

Я не понял ничего из того, что она сказала. Наверное, это отразилось на моем лице. Потому что женщина кивнула и устроилась поудобнее для долгого рассказа. Теперь она сидела, по-степному скрестив ноги и почти касаясь коленями подбородка. Длинные тонкие руки она сцепила перед собой.

— Мы служили Аттиле с незапамятных времен, — начала она. — Когда Вельсунги привезли свои сокровища, а также новую жену для Повелителя, мы находились при нем в качестве Избранных Подданных. У нас и впрямь была очень важная миссия: мы отвечали за то, чтоб нашего господина никто не потревожил после смерти.

Она сделала какой-то жест, и я обратил внимание, какая у нее бледная и вялая рука — ну, точно летняя стрекозка на солнцепеке. Но затем меня отвлекла новая мысль: все эти странные «мы», «у нас»… Степнячка повествовала о далеких событиях так, будто это происходило совсем недавно, буквально на днях, и она сама лично присутствовала.

— Мы хранительницы великой тайны, — продолжала она. — Ты видел эту гробницу, и представляешь, сколько народу ее строило. Одни копали, другие возводили курган, третьи перевозили сокровища… Так вот, на нас лежала ответственность за то, чтобы никто из этих людей не проболтался.

Она умолкла и посмотрела на меня своими непроницаемо-черными глазами. Мне показалось, что сердце мне стиснули железными клещами. Я уже готов был поверить, будто она действительно находилась там и принимала участие в убийстве тысяч неповинных людей.

— По степи текли потоки крови, — рассказывала амасин. — И в конце концов остались только мы, Избранные. Лишь нам да мухам была известна тайна этого места. Но если мухи и передавали свою тайну из поколения в поколение, мне ничего о том неизвестно. Зато я знаю, что мы поступали именно таким образом. На протяжении пяти веков секрет передавался от матери к дочери.

Она снова умолкла. На сей раз пауза затягивалась. Я сидел неподвижно, прислушиваясь к завыванию ветра и глядя на свою странную собеседницу. Она же, казалось, ушла в себя, ничего не замечая вокруг. Руки ее машинально теребили кожаные шнурки на сапожках, но в черных глазах царила пустота. Очевидно, она собиралась с мыслями. Что касается меня, мои мысли крутились вокруг темных призраков, обитавших в подземной гробнице. Я спрашивал себя, не являлась ли эта женщина одним из них. Уж больно легко она рассуждала о тех далеких событиях. Немудрено, что степняки предпочитали держаться подальше от этого места.

— Конечно же, никто и подумать не мог, что построенная гробница столь скоро понадобится Повелителю Мира, — вновь заговорила степнячка. — Однако потом явились Вельсунги со своим серебром, с драгоценными мечами и невестой по имени Ильдико. Они оставили дары, а сами тут же уехали. Даже на свадьбу не остались… я думаю, побоялись, ибо знали о готовящемся убийстве. Но когда они тронулись в обратный путь, одна из нас ушла вместе с ними.

— Одна из вас? — недоверчиво переспросил я. — Ты хочешь сказать, Избранная?

Женщина кивнула и зябко поежилась.

— Если верить Вельсунгам, ее звали так же, как и меня, — Амасин. В тот миг она была нашей предводительницей, однако нарушила свой обет тупате ради любви к одному из Вельсунгов. Она влюбилась в кузнеца по имени Регин и сбежала с ним на север. К сожалению, выяснилось это слишком поздно — лишь после ухода вероломных Вельсунгов. Повелитель Мира опасался, что Амасин откроет чужакам тайну гробницы, и пребывал в страшном гневе. Он велел нам наутро после свадьбы отправиться в погоню и покарать свою предводительницу…

Ну да, а наутро стало уже не до того. Ибо, как известно, в ту самую достопамятную ночь Ильдико убила великого повелителя гуннов. Гибель эта повлекла за собой цепочку роковых событий и несметное количество смертей. Я облизал пересохшие губы и подумал, какой дорогой ценой порой приходится платить за любовь.

— Значит, вы не стали выслеживать нарушительницу обета? — спросил я, зная заранее ответ.

Женщина безнадежно пожала плечами.

— А какой смысл? — спросила она. — Наш благодетель, Повелитель Мира, погиб, а его сыновьям не было до нас дела. И хотя слава тупате была навечно опозорена, мы получили еще одно, последнее задание: доставить Повелителя в место его последнего упокоения, а затем убить всех, причастных к этому. Всех, кто не относился к числу Избранных.

— Потом мы вернулись к своим домашним очагам, — продолжала рассказывать амасин. — Но даже там мы оставались верны своему обету и делали все, чтобы сохранить в тайне месторасположение гробницы Аттилы. Мы растили наших дочерей как воинов и в определенную пору передавали им наш секрет. Так продолжалось на протяжении многих поколений. Некогда данная клятва не позволяла жить иначе.

О да, я знал силу подобных клятв. Уж мне-то не надо было объяснять, как они связывают порукам и ногам. И в кого превращаются те, кто ими связан. Хильд. Моя собеседница кивнула.

— Да. Амасин нарушила священный обет и не смогла с этим жить. Она родила дочь и поступила так, как все мы поступаем: в определенном возрасте доверила ей тайну гробницы Аттилы. Точно так же моя мать передала секрет мне, а заодно и пересказала печальную историю клятвопреступницы-Амасин. Однажды та женщина вошла в кузницу Регина и больше оттуда не вышла. Она замкнула двери кузни — так, чтобы никто и никогда не мог ею воспользоваться. Кузнец Регин умер от горя. Поговаривали, будто сердце его не выдержало двойной потери. Ведь он разом лишился всего, что любил, — и женщины, и кузницы.

Помолчав, она добавила:

— Все это выяснилось не сразу. Мы постепенно, кусочек за кусочком, собирали сведения, пока не сложили всю головоломку.

У меня теперь тоже сложилась более или менее целостная картина. Вернее сказать, я представлял себе уток того покрывала горестей и страданий, что выпало на долю бедных дочерей кузнечной деревни. Те, кто пришли позже, так и не смогли разорвать вековую цепь несчастий. Некоторые девушки становились Избранными. Достигнув расцвета женственности, они узнавали от матерей роковую тайну гробницы Аттилы, которую затем передавали своим дочерям. А сложив со своих плеч этот груз, они навсегда уходили в подземную кузню — в продолжение традиции, которую некогда заложила опозоренная Амасин. Возможно, не все хотели так поступать. Но тогда на них давили односельчане. Ибо со временем это превратилось в своеобразный ритуал, и жители деревни относились к нему очень серьезно.

Я проговорил все это вслух — медленно, запинаясь, подыскивая нужные слова, — а степнячка молча слушала и по мере надобности поправляла меня.

— Так продолжалось, пока не настал черед Хильд, — сказал я, четко теперь осознавая, сколь трагическая роль выпала этой девушке.

Ее похитили из родной карельской деревушки по указанию монаха Мартина, который охотился за Священным Копьем. Для этой цели он нанял человека по имени Вигфус Щеголь. Тот прибыл в деревню во главе шайки данов и попытался силой выбить у жителей нужный ему секрет. Но не тут-то было. Угрюмые финны не только дали достойный отпор пришлым кладоискателям, но и прогнали их из своей деревни. Даны бежали, прихватив то, что показалось им наиболее ценным, а именно юную Хильд, свежеиспеченную Избранную. Девушке и так было несладко — она не успела еще оправиться от разлуки с матерью, незадолго до того удалившейся в подземную кузню.

Прошло совсем немного времени, и Щеголь убедился, сколь ценный приз он захватил. Односельчане сделали попытку отбить Хильд, причем атаковали данов с такой яростью, что те едва успели укрыться на своем корабле. Как бы то ни было, а всю дорогу они издевались над девушкой, изливая на нее свой стыд и горечь поражения. Стоит ли удивляться, что от перенесенных испытаний сознание пленницы помутилось. К тому времени, когда Хильд наконец доставили к Мартину из Хаммабурга, она была уже в невменяемом состоянии.

Бедная маленькая Хильд, последняя из злополучного рода Амасин! Все эти испытания — мрачная вековая тайна, разлука с родными краями, издевательства похитителей — оказались непосильным бременем для юного, неокрепшего ума. В тот день, когда мы с нею познакомились, девушка была явно не в себе. Ею владела одна мысль — во что бы то ни стало отомстить своим мучителям. Ради этого она решилась нарушить клятву и заключила с нами сделку: пообещала показать дорогу к гробнице в обмен на жизнь Вигфуса.

Что ж, обе стороны честно выполнили свои обязательства. Но ценой тому стало черное безумие, охватившее Хильд. Я не знаю, что это — месть ли степной богини или одержимость мрачным призраком Ильдико. А может, Хильд свело с ума сознание, что она предала своих многочисленных предшественниц?

— Думаю, все вместе, — заключила степнячка, медленно поднимаясь на ноги. — Да и какая разница? Главное, что тайна оказалась раскрыта. Она нарушила свою клятву.

А тех, кто нарушает данную клятву, ждет неминуемая смерть. Это я усвоил очень хорошо.

— Мы хотели перехватить вас после того, как вы побывали в гробнице, — продолжала она. — Был брошен клич, и все оставшиеся в живых Избранные направились сюда. Но их задержала война, разыгравшаяся в степи. Так что в тот раз мы вас упустили.

Я представил, чем бы закончилась для нас эта встреча, и судорожно сглотнул. Им ничего не стоило перебить нас, как цыплят, пока мы — больные и подавленные недавней неудачей — скитались по степи в поисках пути к Азову.

— Затем хазарам пришлось уйти, — рассказывала степнячка, — и мы обрели былую силу. Во всяком случае, достаточную, чтобы заняться неотложными делами. А дел у нас было немало. Нам пришлось разобрать крышу могильника, дабы попасть внутрь и навести там порядок. Мы увидели, что на троне Аттилы покоится труп какого-то чужеземца. Останки же Повелителя Мира валялись на земле вместе с трупами других людей. Среди них мы обнаружили и женщину, которая сжимала в руке вот этот меч. Один из двух Мечей Повелителя. Вот тогда-то мы и поняли, что второй меч похитил кто-то из вас.

Я слушал ее вполуха, слишком занятый своими мыслями. Значит, Хильд все-таки мертва. Финн был прав… Затем до меня дошло, к чему вела разговор амасин. Ей нужен мой меч.

— Да, — ответила она на мой невысказанный вопрос.

Женщина со вздохом потерла ссадины на своих израненных руках, и я внезапно понял, что она находится в столь же незавидном положении, как и я сам. Как и все, кого судьба забросила в эту безжизненную ледяную пустыню.

— Мы — все, что осталось от некогда многочисленного племени Избранных, — тусклым голосом произнесла амасин. — Мне выпала печальная участь возглавлять тупате в пору, когда секрет гробницы раскрыт. Мы знали, что рано или поздно вы вернетесь. Оставалось только ждать и готовиться к вашему появлению. Так прошло несколько лет. И вот наконец до нас дошли слухи о том, что какие-то северяне пробираются по степи в сторону могильника. Нам дорогого стоило собраться всем вместе и уничтожить их. Но мы это сделали. А затем узнали, что следом идет еще одна группа. К тому же возглавляет ее сам князь Новгорода! И тогда мы поняли, что проиграли. Для нас все кончено…

Она умолкла и некоторое время сидела неподвижно. Я подумал, что она выглядит такой же сухой и безжизненной, как и пожухлая трава под ее ногами. Затем заглянул в ее черные глаза и увидел, что они горят безумным огнем.

— Нас осталось совсем немного, — снова заговорила амасин, — и с каждым годом все меньше. Вы называете нас мужененавистницами, но это неверно. У нас тоже есть отцы и братья, которых мы любим. А некоторые из нас замужем и имеют детей… Как я уже говорила, мы не справились со своей задачей — не сумели уберечь посмертный покой нашего Повелителя. Похоже, наше время вышло… пора исчезнуть из этого мира. Нам ничего не остается, только вернуться домой, к своим семьям. Мы будем жить, как обычные женщины. Перестанем бинтовать головы своим дочерям и делать надрезы на их щеках. Им теперь незачем носить шлемы и уметь переносить боль… Однако, прежде чем все закончится, мы должны сослужить еще одну, последнюю службу своему Повелителю.

Я стоял, словно оглушенный. Слова амасин ударили меня не хуже вороньих крыльев. Наше время прошло… В голове у меня билась мысль: «Возможно, Обетному Братству тоже пора исчезнуть из этого мира?» И мысль эта причиняла боль. Тем не менее я следил за тем, что говорила степнячка, и понимал: она хочет уладить дело миром. Им, как и нам, не нужно кровопролитие.

Что ж, придется поторговаться. Однажды это уже спасло нам жизнь — в прошлый раз, когда мы уходили от могильника Аттилы. Авось не подведет и сейчас. Я посмотрел на свой меч… затем на женщину, которая жаждала его заполучить. Я уже догадался, откуда она узнала мое имя. И, уж конечно, она знала, что нужно мне от нее. Все и так ясно, однако, соблюдая правила, я спросил:

— И что ты можешь предложить взамен?

17

В ответ на мой вопрос женщина-воительница сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула, словно бы подзывая к себе собаку. По ее сигналу несколько всадниц стронулись с места и двинулись в нашу сторону. Издалека было видно, что одна из них тащит на привязи какого-то человека. Тот брел неуверенно, спотыкаясь и оскальзываясь на льду. Когда они приблизились, я почувствовал, как болезненно сжалось мое сердце.

Коротышка Элдгрим. Значит, я был прав.

Он выглядел совершенным скелетом, а радостная улыбка обнаружила печальное отсутствие доброй половины зубов. Однако, когда я заглянул в безмятежные глаза своего побратима, мне показалось, что я разглядел в них проблеск былого разума.

— Хейя, молодой Орм! — воскликнул он. — А ты-то как сюда попал?

Женщина по имени Амасин бросила на меня пытливый взгляд.

— Такая сделка тебя устроит?

Итак, Коротышка Элдгрим снова с нами. Мы с радостью приняли его в свои ряды и поспешили покинуть это зловещее место. Позади мы оставляли три сотни всадниц на мохнатых лошадках. Их предводительница теперь держала в руках два меча. Финн приблизился ко мне и с кривой ухмылкой протянул топор на длинной деревянной ручке.

— Пользуйся им, пока мы не подыщем тебе достойное оружие, ярл Орм, — сказал он.

Я со страхом подумал, как-то теперь сложится моя жизнь. Ибо я по-прежнему считал, что рунный меч охранял меня от всех превратностей судьбы. И вот его не стало. Он утрачен для меня навеки. Я сам, своею волей, отдал меч в чужие руки. Казалось бы, все сделано правильно. Простой, закономерный поступок… И все же я чувствовал себя осиротевшим. Ведь меч этот стал важной частью нашей жизни. В погоне за ним мы прошли долгий путь от Великого Города до самого сердца иссушенного зноем Серкланда. Это он, рунный меч, заставлял нас сражаться и убивать своих бывших товарищей.

Я ненадолго задержался, мне хотелось посмотреть, что будут делать женщины-воительницы… Нагнав же своих спутников, я не стал ничего рассказывать. Просто молча зашагал рядом, игнорируя любопытные взгляды. И хотя многочисленные вопросы вертелись на устах у моих побратимов, никто не посмел высказать их вслух. Наверное, они чувствовали себя обязанными мне. Как-никак, а ради них я только что расстался со своим драгоценным мечом.

Мы не успели отойти далеко, когда до нас донесся воинственный клич степных амазонок — тот характерный жуткий вой, который нескоро позабудется. В глазах у людей мелькнул испуг. Все опасались, что мужененавистницы пустятся за нами в погоню. Однако, видя мое безразличие — я ничего не сказал и не сделал, — все тоже успокоились.

Нас действительно никто не преследовал, и меня это не удивило. Я знал, чем заняты наши недавние противницы. Но говорить об этом не хотелось. Мне вообще ни о чем не хотелось говорить. Я молчал почти все то время, что мы брели по белым просторам Травяного моря. Время от времени приходилось преодолевать невысокие пригорки, поросшие уродливыми кривыми березками и всклоченными елями. Было нестерпимо холодно, студеный ветер проникал под все одежки и с волчьей яростью глодал наши измученные тела. Зимнее солнце каплей расплавленного металла висело посреди свинцовых небес.

Наконец впереди показалось русло реки — скованное льдом, оно почти затерялось среди заснеженных берегов. И, тем не менее, мы знали: перед нами могучий Танаис — этим именем называли Дон проживавшие в здешних местах скифы. Река являлась одним из главных водных путей в земли Гардарики, которые с легкой руки мусульманских торговцев стали повсеместно прозываться Русью.

Спуститься вниз по Танаису — мечта каждого юноши. Заманчивое, несравненное приключение… Увы, действительность сильно отличалась от юношеских грез. Она была куда более суровой и прозаичной. И чаще всего запечатлевалась на памятных камнях, возведенных в честь погибших героев.

Я бросил взгляд в сторону Клеппа Спаки — несчастный трясся от холода, кутаясь в рваный шерстяной плащ, — и в очередной раз пожалел, что взял его с собой. От Обетного Братства даже памятного камня не останется, подумал я, ибо, скорее всего, замечательный резчик рун сгинет вместе с нами посреди заснеженной степи.

Вот и привал. Устроившись возле костра, я прикрыл рукой покрасневшие, слезившиеся глаза. Я чувствовал, что нестерпимое сияние Великой Белой Зимы скоро меня доконает. Уж коли мне приходилось тяжко, то что говорить о несчастном Квасире с его единственным здоровым глазом? Я вновь и вновь проклинал себя за то, что был недостаточно внимателен к побратиму и пропустил признаки грозной болезни.

Из оцепенения меня вывели голоса товарищей. Они оживленно что-то обсуждали и тыкали пальцами на юг, туда, где в месте слияния двух рек — Дона и его притока под названием Донец — стояла Белая Вежа, в прошлом хазарский Саркел. Там в небо поднимались желтоватые струйки дыма, и на их фоне четко выделялась темная фигурка одинокого всадника.

— Что за храбрец разъезжает в одиночку? — проворчал Финнлейт. — Может, подстрелить его, когда приблизится?

— Здесь место открытое, все как на ладони, — возразил я. — Следовательно, он видит нас не хуже, чем мы его. Тем не менее непохоже, чтоб он выглядел напуганным…

— Ну, это легко исправить, — заметил Финн, однако не двинулся с места.

Мы молча наблюдали за приближавшимся всадником. Затем внезапно подал голос Коротышка Элдгрим.

— Здесь холодно, — пожаловался он.

— Я знаю, — мягко ответила Тордис. — Ничего, потерпи. Скоро согреемся.

Коротышка стоял неподвижно, лишь изредка моргал голубыми глазами. Со стороны его можно было принять за бесформенный куль одежды. Я вспомнил, как в первый миг все кинулись снимать с себя плащи и туники и навьючивать их на Коротышку. Всем так хотелось видеть его согревшимся и довольным, словно человек этот являлся нашим общим талисманом. Никогда не забуду, как Тордис сняла с него старую рваную рубаху и ахнула. Затем развернула Коротышку кругом, чтобы показать мне его спину. То, что я увидел, заставило меня отшатнуться. Его спина представляла собой скопище черных ожогов в виде крохотных распятий. Некоторые ожоги успели зарубцеваться, иные все еще кровоточили. Все вместе они складывались в большой крест, перекладины которого располагались вдоль позвоночника и лопаток. Теперь мне стало ясно, каким образом Мартину удалось выудить сведения из дырявой памяти несчастного Коротышки.

— Ну, попадись мне снова этот монах, — сквозь зубы тогда проговорила Тордис.

Сейчас она хлопотала возле Элдгрима, пытаясь навертеть ему на голову свой шерстяной плат. Тот неуклюже отмахивался и сердито ворчал:

— Перестань суетиться, женщина! Мне и без того хорошо.

Он потопал ногами, чтобы согреться, и бросил на меня жалобный взгляд.

— Обжора потерялся где-то по дороге, — сказал он, затем помолчал и растерянно добавил: — Руны.

— Все в порядке, — успокоил я его. — Я нашел Обжору.

Коротышка улыбнулся с довольным видом. Затем снова встрепенулся:

— А где Эйнар и остальные? Хотя нет, подожди… их же нет… Прости, Орм, я…

И снова пауза, во время которой Элдгрим болезненно морщился, очевидно, пытаясь что-то вспомнить.

— Ламбиссон, — проговорил он наконец. — И этот чертов монах… он так мучил меня, говнюк мелкий. Будь он проклят со своими расспросами! Все толковал о серебре и каких-то рунах…

Голос его прервался, из груди вырвалось рыдание. Коротышка плакал, словно маленький ребенок. Тордис привлекла его к себе и заботливо укутала своим плащом.

— Что дальше? — требовательно спросил Гизур. — Мы собираемся вернуться в гробницу? Как насчет нашего серебра?

Сам я знал, что мы никогда туда не вернемся и о сокровищах можно забыть. Но не стал говорить об этом людям. Равно как не стал объяснять, откуда я это знаю. У меня было такое чувство, будто я забыл что-то очень важное… оставил лежать на том заснеженном острове. Впрочем, я догадывался: это тоска по моему утраченному мечу. Он так долго был частью меня — и вот теперь исчез. Я переживал потерю так, как если бы лишился руки или ноги… Но никогда — ни тогда, ни впоследствии — не считал, будто заплатил слишком высокую цену за возвращение побратима. Улыбка Коротышки, ласковый взгляд его голубых глаз того стоили…

— Квасир и Торгунна, — напомнил я Гизуру, и тот горестно покачал головой.

— Вот так всегда, — проворчал он. — Не успеем освободить одного, как потеряем двух других…

Однако Гизур и сам понимал, что все пустое. О чем говорить, если нашему побратиму требуется помощь? Кроме того, он наверняка утешался мыслью о том серебре, что увез с собой князь Владимир. Я нисколько не сомневался, что Обетное Братство считало то своим по праву.

Тем временем всадник приблизился настолько, что Финн узнал его.

— Да это Морут! — воскликнул он.

Теперь уже и мы могли разглядеть маленького хазарского следопыта. Он ехал на своем неуязвимом мохнатом коньке, а в поводу вел еще одного — тоже невысокого, с короткой жесткой гривой. Морут остановился немного поодаль и подождал, пока мы не спеша подойдем к нему.

— Хейя, недомерок! — приветствовал его Финн.

Хазарин сдержанно кивнул, настороженный таким приемом. Поскольку он открыто приехал к нам, я решил дать ему возможность высказаться.

— Юный князь уже в Саркеле, — объявил Морут. — Вернее, не совсем в крепости. Ее защитники не впустили новгородского князя, так что покуда тот разместился в прибрежном поселении. Сейчас они заняты поиском лодок и разгрузкой телег.

— Но крепость откроет ворота для князя? — спросил я.

Морут покачал головой, скривив потрескавшиеся губы.

— Они сделали глупость, послав вперед Абрахама. Хотели, чтобы тот заблаговременно договорился с защитниками крепости. Но у нашего Абрахама свои планы на Саркел. В двух днях пути отсюда находится киевская дружина во главе с Свенельдом и его сыном. Если им ничего не помешает, скоро они будут здесь. А помешать им может лишь одно: если река на подступах к Саркелу снова замерзнет. Тогда им придется покинуть свои лодьи и идти пешком.

Это были важные новости. Оставалось выяснить, насколько они достоверны. Я поинтересовался, откуда Морут получил эти сведения, и хазарин пожал плечами.

— Тин был с ними, — сказал он. — Киевляне плывут по реке в своих больших тяжелых лодках, но лошадей у них всего две. Одну из них они дали Тину и отправили вперед разузнать положение дел в Саркеле. Я повстречал его возле крепостного рва.

Значит, Тин. В душе я проклинал маленького булгарина, ибо понимал: распростившись с нами, тот направился прямиком в Киев и рассказал все, что знал.

— Так и было, — подтвердил Морут. — Но это не важно, потому что до него там уже побывал Мартин. Ему чудом удалось выбраться из степи и добраться до людей. Он был в ужасном состоянии: чуть не умер от холода и голода. Люди Ярополка спасли ему жизнь, а взамен он все им рассказал. Так что монах жив-здоров… правда, лишился одной ноги.

Чертов Мартин! Финн злобно зарычал, тряся головой.

— Эх, Орм! — сказал он. — И что ж ты не убил его тогда, в Бирке?

Я и сам уже не раз о том пожалел. Но все это было так давно, что почти испарилось из памяти — как след дыхания испаряется с поверхности клинка.

— И что же Тин? — спросил Гирт (очень своевременный вопрос, мне и самому следовало его задать).

Морут посмотрел на Гирта без всякого выражения, затем перевел взгляд на меня.

— Вам известно, что мы никогда не были с ним дружны, — медленно проговорил он. — Он рассказал мне все, что я хотел услышать. А после того я расплатился с ним за оскорбления. Лошадь, которую вы видите, прежде принадлежала ему.

Все молча восприняли эту новость, но в глазах своих побратимов я заметил новый блеск уважения к маленькому гладколицему хазарину. Впрочем, я тут же забыл о Моруте, поскольку голова моя была занята мыслями о Свенельде и его сыне. Скорее всего, они еще ничего не знают о печальной участи, постигшей их гонца. Следовательно, будут ждать его возвращения. Опять же, лошадей у них нет, значит, как и нам, им придется топать пешком через заснеженную степь. По всему выходило, что день-другой у нас в запасе есть…

— Абрахам надеется захватить власть в крепости и никого в нее не пускать, — между тем рассказывал Морут. — По мне, так он делает большую глупость. В Саркелском гарнизоне сейчас больше славян, чем хазар. Недаром же и саму крепость теперь именуют Белой Вежей. Абрахам этого не понимает, он слишком ослеплен мечтами о былом величии хазар. Он, конечно, может склонить на свою сторону защитников крепости, но для того ему придется рассказать про серебро Аттилы. Уверен, в конце концов он так и поступит.

Наверняка Добрыня и Сигурд тоже до этого додумаются. А следовательно, поспешат убраться восвояси, прежде чем кто-либо — не важно, беловежский гарнизон или же Свенельдова дружина — проведает про их груз серебра.

— А с чего ты решил все рассказать нам? — подозрительно прищурился Хаук Торопыга.

Я и сам хотел о том спросить, Хаук опередил меня буквально на секунду.

Морут нахмурился, обдумывая свой ответ.

— Я ничего не знал о планах Владимира. Он не сказал нам с Абрахамом, что намеревается сбежать с серебром и бросить вас на расправу ойор-пата, — объяснил маленький хазарин. — На мой взгляд, такое поведение недостойно князя. Я пытался поговорить с Абрахамом, но тому наплевать. Он сказал, что вы поганые язычники, и Богу виднее, как вас покарать.

— Когда-нибудь я выпущу дух из этого болтливого пузыря, — пообещал Финн.

— А ты с ним не согласен? — спросил я, и Морут покачал головой.

— Ваша вера меня не касается, — сказал он. — Я считаю: каждому человеку виднее, во что верить. И еще я думаю, что глупо затевать ссору из-за такой кучи серебра. Его там на всех хватит.

— Вот и мне так кажется, — кивнул я. — Так или иначе, ты пришел к нам… И кто же тебя благословил на этот поступок — Владимир или его дядька?

— Ни тот, ни другой, — ответил Морут. — Ежели меня кто и благословил, так только Бог… или Аллах — в зависимости от того, куда я дальше двинусь. О том, что я отправился к вам, не знает никто. Меня интересовало, убили вас ойор-пата или нет… Как вижу, вы сумели приручить мужененавистниц.

В голосе хазарина прозвучало неподдельное восхищение. Затем он снова нахмурился и сказал:

— Если же говорить серьезно, то меня возмутило убийство вашего слепого товарища… и то, как они обошлись с его женщиной.

18

При этих словах Тордис разразилась слезами. Она никак не могла успокоиться, даже когда Финн неловко обнял ее и прижал к себе. Коротышка Элдгрим вертелся рядом. Он поглаживал Тордис по голове — как если бы та была собакой или ребенком — и бормотал что-то невнятное. Бедняга никак не мог взять в толк, что могло так расстроить его благодетельницу посреди голой степи.

Мы все молчали, потрясенные этим известием. Свалившаяся на нас смерть Квасира оказалась слишком тяжкой ношей, и мы не знали, как с нею справиться. Поэтому, когда Морут закончил свой рассказ, наступила пронзительная, прямо-таки кричащая тишина.

Как выяснилось, Квасир вышел на них в тот миг, когда вереница телег, лошадей и пеших путников достигла моста через крепостной ров Белой Вежи. По ту сторону рва стояла хлипкая деревянная изгородь, годная лишь на то, чтобы худо-бедно защищать от набегов голодных волков. Сразу за ней раскинулось временное поселение местных жителей, которые на зиму стекались под высокие каменные стены крепости. Оно представляло собой скопище лачуг и степных юрт, среди которых бродили многочисленные собаки, козы и мохнатые двугорбые верблюды.

Морут видел, как прибыл Квасир. Он шел, не вынимая меча из ножен, разведя в стороны пустые руки. Его тут же взяли под стражу и препроводили туда, где стояли Владимир и Добрыня с Сигурдом. Подойти вплотную не разрешили, остановили в нескольких шагах — вне пределов досягаемости знати.

— Мне показалось, что он повел речь о парнишке по имени Иона, — рассказывал Морут. — По приказу Владимира того привели, и я слышал, как они о чем-то говорили. Мне даже показалось, что они спорили… или ругались.

— Ну, да, — согласился я. — Он и пошел-то, чтобы вызволить Иону Асанеса.

— Но мальчишку никто не держал насильно, — пожал плечами хазарин. — Он по доброй воле пошел с нами. Всю дорогу перешучивался с Вороньей Костью, болтал о том, как получит свою долю серебра и уедет в Великий Город.

Я и раньше подозревал нечто подобное, но одно дело подозревать и совсем другое — узнать наверняка. Мне показалось, будто в сердце всадили холодный нож. Финн что-то пробурчал себе под нос и покачал головой. Трудно сказать, что именно выражал его жест: недоверие к Морутовым словам или же возмущение предательством Ионы.

— Затем вперед вышел Квельдульв и что-то сказал… я не разобрал, что именно, — продолжал рассказывать маленький хазарин. — Добрыня велел Квасиру убираться прочь. Это я уже расслышал, так как подошел поближе. Иона тоже убеждал его уйти по-хорошему. Он так и сказал: «Как бы хуже не вышло». Однако Квасир не хотел уходить без Асанеса. Он говорил, что это разобьет сердце Орма… И тут Квельдульв снова вмешался в разговор, предложив Квасиру тоже остаться с людьми Владимира. И тогда ваш побратим ударил его. Клянусь, это был хороший удар — такой, что сбил Квельдульва с ног. Даже я со своего места услышал, как у того в ушах зазвенело. А Квасир повернулся к нему и сказал: «Помолчи! Разве не видишь? Тут люди разговаривают».

— Хейя! — восхищенно выдохнул Финн.

А у меня в глазах потемнело от накатившей дурноты, ибо я уже догадывался, что произойдет дальше.

— Квельдульв вскочил на ноги с мечом в руках, — рассказывал Морут. — Квасир тоже выхватил оружие, и тут поднялся страшный шум. Юный князь требовал, чтоб они остановились. Добрыня рычал, проклиная все на свете. А Сигурд призывал своих дружинников, чтобы те вмешались и прекратили драку. Да только никакой драки не вышло… потому как сразу же стало ясно: Квасир почти ничего не видит. Квельдульву понадобился всего один удар — повыше плеча, в основание шеи, — чтобы свалить вашего побратима с ног.

При этих словах Финн издал долгий, мучительный стон. Все остальные тоже зашевелились, зароптали — так, будто сами получили упомянутый удар.

Было так больно, что я едва смог выговорить сквозь сжатые зубы:

— И что дальше?

Морут нахмурился.

— Ну, Квасир лежал на земле… из раны сочилась кровь. Добрыня вздыхал и что-то бормотал. А Сигурд качал головой, и лицо у него стало словно каменное. А потом он сказал, что вот, мол, теперь жди беды.

— Тут он не ошибся! — прорычал Финн.

Пальцы его бессознательно сжимались и разжимались на рукояти Годи — так, что скоро из старых ссадин выступила кровь.

Маленький хазарин глядел исподлобья. Видно было, что ему не хочется рассказывать дальше. Он заглянул мне в глаза и со вздохом кивнул.

— Квасир еще дышал, — рассказывал он. — Тогда Квельдульв опустился возле него на колени и спросил: «Ну, как тебе такой камень?» Я не понял, что он имел в виду. Затем он достал свой длинный нож…

Морут снова умолк, с тревогой глядя на мое застывшее лицо. Поскольку я молчал, он закончил начатую фразу:

— …и выколол ему глаза.

Финн не промолвил ни слова, что меня удивило. Зато Хаук вскочил на ноги и разразился проклятиями. Рыжий Ньяль в ярости колотил кулаком по снегу, пока не потекла кровь. Тогда он, не стесняясь, заплакал. Коротышка Элдгрим тоже тихонько хныкал, хоть и не понимал, в чем дело. А Финн… Финн оставался безмолвным и холодным, как занесенный снегом валун. Я положил руку ему на плечо и почувствовал, что он весь дрожит — будто горячий конь перед боем.

— А что с Торгунной? — требовательно спросил я, и маленький хазарин горестно вздохнул.

— Они оставили тело лежать в степи и пошли дальше, — вернулся он к своему рассказу. — Квасировы глаза Квельдульв забрал с собой. Он положил их в кожаный мешочек, который носил на поясе. А затем сказал, что в свое время присовокупит к ним и единственное ухо Финна. И тогда, с помощью Тора, соберет нового побратима из Братства Орма Убийцы Медведя. — Морут бросил на меня осторожный взгляд и добавил: — Он сказал, что последним кусочком будет твоя голова, Орм.

Хвастовство Ночного Волка меня мало волновало. Я настойчиво спросил:

— Так что с Торгунной?

Хазарин с тревогой огляделся по сторонам. В его глазах читался вопрос: а не случится ли так, что своим рассказом он сам себе выроет могилу? Затем он нехотя заговорил:

— Мы встали лагерем на берегу реки. Прошло несколько часов. Мы только-только успели раздобыть лодки и начали перегружать в них серебро, когда появилась Торгунна. Мы сразу же ее узнали и насторожились. Она прошла прямо к Владимиру, опустилась перед ним на колени и попросила, чтоб ей вернули глаза Квасира. Было ясно, что она обнаружила тело мужа и видела, что с ним сделали. Князь выглядел опечаленным. Он сказал, что сожалеет о случившемся. Якобы убийство вашего побратима не входило в его намерения. Торгунна выслушала его молча и снова повторила свою просьбу. У Владимира был вид побитого пса, поскольку он не мог выполнить просьбу женщины без того, чтоб не столкнуться с Квельдульвом. И все же он позвал его и велел отдать глаза. Квельдульву это очень не понравилось, но он не посмел возражать. Снял с пояса окровавленный мешочек и передал его Торгунне.

Морут снова умолк, оглядывая наши бледные, напряженные лица.

— Продолжай! — приказал я.

Хазарин грустно покачал головой.

— Не знаю, стоит ли… — замялся он, но грозный рык Финна заставил его вздрогнуть.

— Делай, что тебе говорят!

— Торгунна держала мешочек в руках и глядела на Квельдульва. Казалось, она совсем его не боится… Затем она наклонилась к нему и что-то сказала — так тихо, что я не разобрал. Зато Квельдульв услышал. Глаза у него расширились от ярости, и он ударил ее по лицу.

В рядах побратимов возникло движение. Гирт выругался и со всего размаху всадил свой топор в ком льда. Другие размахивали руками и проклинали Квельдульва. Что касается Финна, он по-прежнему оставался мрачным и недвижимым. Лишь бросил невидящий взгляд туда, откуда доносился плач Тордис.

— Женщина упала на землю, а Квельдульв стал бить ее и пинать ногами в живот. В первый миг мы все опешили. Затем Сигурд опомнился и оттащил его прочь. Я видел, как Иона Асанес подошел к ней и хотел помочь подняться. Но Торгунна оттолкнула его руку и что-то сказала. Парень побледнел и отшатнулся, как будто его ударили по лицу. Торгунна сама поднялась на ноги и успела сделать пару шагов. Затем резко сложилась пополам и снова упала наземь. Наверное, она лишилась чувств, потому что больше не разговаривала, а просто лежала в луже собственной крови.

— Она умерла? — спросил Бьельви.

Морут медленно покачал головой.

— Нет. Они перенесли ее в крытую лодку, которая стояла на суше, и оставили там. Маленький Олав очень плакал. Он был уверен, что Торгунна потеряла своего ребенка. По его словам, он уже видел такое прежде. С его матерью произошло то же самое… и она умерла. Воронья Кость сказал, что сделал это один и тот же человек.

Мертвая тишина объяла нас. Мы сидели в сгущавшихся сумерках, не разговаривая и даже, кажется, ни о чем не думая. Слишком страшными оказались новости, принесенные хазарским следопытом. В конце концов Морут собрал дров и развел костер. Когда пламя запылало, я вздрогнул и отшатнулся, словно бы очнувшись от дурного сна.

Не было нужды обсуждать наши дальнейшие планы. Холодный черный гнев окутывал нас, словно хаар из Хеля. А затем Тордис произнесла слова, которые вертелись у всех в голове.

— Вот он, дар Одина, — сказала она. — И почему вы думаете, что нам удалось избежать Фафнирова проклятия?

— Мы убьем их всех, — прорычал Хленни с искаженным от злобы лицом.

Рыжий Ньяль прикоснулся к его руке.

— Поздно тушить пожар, коли осталась одна зола, — грустно сказал он и, по своему обыкновению, добавил: — Так моя бабка говаривала.

А у меня из памяти все не шел тот сон, в котором я беседовал с Одином. Помнится, он пообещал, что рано или поздно Одноглазый потребует от меня жертвы — нечто такое, что дорого моему сердцу. Проклятый бог-перевертыш! Никогда не знаешь, чем обернутся его обещания. Да, Одноглазый и Один — не одно и то же, но это дела не меняло. Как ни крути, а мне пришлось принести в жертву моего побратима.

До сего момента я не сознавал, насколько ненавижу Всеотца Одина. Я ненавидел его холодной и злой ненавистью, когда мы загасили костер, разведенный Морутом, и двинулись вслед за маленьким следопытом. Подобно стае голодных волков, мы двигались по обледеневшей степи, которая, словно в насмешку, сверкала и переливалась под нашими ногами. Вот тебе и вожделенные сокровища… И еще сильнее я ненавидел Одина, когда мы дошли до того места, где лежал одинокий труп Квасира, заботливо обернутый плащом Торгунны.

Я не нашел в себе сил заглянуть в изуродованное лицо друга. Мы просто перевязали его тело веревками и потащили за собой, как кучу замерзших мехов. Нам приходилось нелегко, ибо все мы были голодными и уставшими, но никто не жаловался. Разве могли мы бросить своего побратима на поживу степным волкам?

Когда забрезжил рассвет, мы остановились на стоянку под прикрытием негустой березовой рощицы на берегу крепостного рва. Долгая прогулка под луной не смогла изгнать боль и тоску из наших сердец, мы никак не могли смириться с потерей Квасира.

Впереди, за рвом, раскинулось беспорядочное скопление временных жилищ степняков. Сплошные темные юрты и хижины, кое-где расцвеченные пляшущими огоньками. Селение постепенно просыпалось, и до нас доносился нестройный хор приглушенных голосов, в который вплетался собачий лай и жалобное блеяние овец.

Справа от нас белели могучие стены Белой Вежи, местами окрашенные в розоватый цвет кострами стражников.

Я послал Морута вперед — разузнать, где находятся лодки князя и где прячут Торгунну.

— Я так понимаю, у тебя есть какой-то хитрый план? — спросил Гизур.

Финн заворчал себе под нос, выуживая из сапога «римский костыль». Уж он-то догадывался, каков мой хитрый план. Когда я изложил свои соображения, Гизур долго хмурился и скреб в черной, спутанной бороде. То, что я предлагал, ему не сильно понравилось. Но после непродолжительных обсуждений — когда каждый высказался и обложил своего товарища — стало ясно: мой план, пусть и не больно хитрый, является единственно выполнимым.

А посему мы остались на месте, дожидаясь возвращения Морута. Тем временем понемногу рассветало, зимний день вступал в свои права. Люди были заняты обычными приготовлениями к предстоящей схватке: поправляли ремни, начищали оружие. Беспокоиться об имуществе не приходилось. Все, что нам когда-то принадлежало, уехало в повозках новгородцев. У нас же осталось лишь то, что было на нас, и то, что мы держали в руках.

Этого было вполне достаточно для того, что нам предстояло совершить. Поэтому, когда Морут наконец появился, нам не потребовалось много времени на сборы. Подхватив свой топор, я обернулся к товарищам, зная, что они ждут традиционного напутствия. Я мучительно искал нужные слова и ничего не находил. В горле стоял комок, мешавший дышать. Ну и ладно. И без того все ясно… Я бросил взгляд на темный спеленатый куль, лежавший на снегу. Рядом стояли двое побратимов, которые потащат его за собой. Остальные тоже посмотрели на тело Квасира, и в глазах их зажглась яростная решимость.

— Хейя! — негромко воскликнул Финн и привычным движением сунул в зубы свой «костыль».

Потом мы молча порысили вперед — хищная стая безжалостных, жаждущих мщения волков.

Собственно, никакого особого плана у нас не было. Морут так и сказал, выслушав наши сбивчивые объяснения. Мы просто собирались неожиданно напасть на противника — тот факт, что мы по одному появимся из скопления юрт, домишек и заборов, должен был обеспечить внезапность нашего нападения, но он же и мешал нам выстроить надежную стену щитов. Итак, мы пробираемся через зимний лагерь степняков и движемся к стоянке новгородцев, убивая всех, кого встретим по пути. Там мы отыскиваем Торгунну, захватываем лодку и, как сумасшедшие, гребем по направлению к разветвленной сети проток и каналов, в конечном счете выводящих к Азову.

— Ну, что ж, вполне в вашем северном духе, — дал свою оценку Морут. — Грубо, жестоко и совершенно бесхитростно.

— А мне нравится, — кровожадно оскалился Финн.

— Что только доказывает мою правоту, — вздохнул хазарин.

И мы побежали. Перебрались через замерзший ров и углубились в селение. Нам приходилось огибать жалкие лачуги, на ходу перескакивать через плетеные изгороди и пинать попадавшихся под ноги коз.

Впереди смутной громадой маячила могучая крепость Саркела, Белый Замок, как его здесь называют. Издалека он напоминал огромный ледяной айсберг, белевший на фоне темного моря. Где-то там, у реки, стояла дружина князя Владимира. Небось трясутся сейчас от холода и дожидаются, когда рассветет и можно будет погрузиться на лодки. У Добрыни хватит ума, чтобы понять: лучше не испытывать судьбу и убраться отсюда подобру-поздорову, пока беловежский гарнизон не решился на них напасть.

Мы были волчьей стаей — стремительной и опасной, — но и охота нам предстояла нешуточная. Ибо впереди нас ждала свора не менее свирепых и опасных волкодавов.

Мне пришлось ненадолго задержаться, дабы убедиться, что Тордис ведет Коротышку в нужном направлении и что у нее хватит сил удержать его в стороне от схватки. Затем я последовал за своими побратимами и сразу же угодил в самую гущу бестолкового и взволнованного табуна лошадей. Ятра Одина! Пока я — все еще оглядываясь на Тордис с Элдгримом — распихивал мохнатых лошадок, одна из них так толкнула меня своим костистым крупом, что я налетел на ближайшую юрту. Раздался треск ломаемых перегородок, и постройка опасно накренилась. Чья-то рука откинула входной полог. В освещенном прямоугольнике появилась темная фигура и разразилась гневной бранью. Я зарычал, женщина (а это все же была женщина) плюнула мне в лицо. Тогда я замахнулся на нее своим топором, и она с визгом скрылась внутри юрты.

Будь проклята эта степнячка с ее вонючими лошадьми! В результате я потерял из виду своих товарищей. Я понимал, что оставаться на месте опасно — вопли этой сумасшедшей способны перебудить половину поселка, — а потому побежал наугад. В следующее мгновение до меня донесся знакомый волчий вой, означавший, что Финн Лошадиная Голова нашел своего врага. Теперь было понятно, куда бежать.

Мне понадобились считаные минуты, чтобы добраться до ближайшего костра, возле которого толпились люди Владимира. По дороге я миновал бесформенную кучу, темневшую в тени. Ага, один из дружинников Сигурда — судя по всему, часовой… Парень лежал в полном боевом облачении и был совершенно, безнадежно мертв.

На берегу уже завязалась схватка. Темные фигуры метались в предрассветных сумерках, сталкивались, изрыгали проклятья. Слышался звон клинков, летели искры. От беспорядочной толпы отделилась одна фигура и понеслась в мою сторону. Я не знал, собирался ли этот человек нападать или просто нелегкая вынесла его на меня, когда он удирал с поля боя. Да это было и не важно.

Как только человек оказался в пределах досягаемости, я ударил его своим топором. Нанес мощный восходящий удар слева, который пришелся ему ровнехонько в пах. Он пролетел еще несколько шагов и лишь тогда упал. С мгновение я наблюдал, как он катается по земле и выбивает каблуками фонтанчики снега. Затем приблизился и заглянул в лицо. Нет, этот человек был мне незнаком. Со вздохом облегчения я одним коротким движением перерезал ему глотку, тем самым положив конец мучениям.

В следующий миг до меня донесся отчаянный крик Рева Стейнссона:

— Эй, берегись!

Я оглянулся и увидел огромного славянина — высокого и мускулистого, с лицом сущего ребенка, на котором только пробивалась борода. Он выпрыгнул, казалось, из самого пламени костра, немудрено, что я его не увидел. В руке у него был тяжелый меч, который он готовился обрушить на мою голову. Свой рывок он сопровождал громким ревом — наверное, именно так его научили нападать старшие товарищи.

Полагаю, один из его лучших друзей сейчас лежал у моих ног и улыбался вновь приобретенной кровавой улыбкой, нарисованной аккурат под бородой. Если б он имел возможность наблюдать за своим воспитанником, то наверняка посоветовал бы тому держать меч пониже и не тратить силы на излишний размах.

Я отступил в сторону, легко уйдя от летящего клинка. Затем развернулся на одной ноге и в свою очередь нанес противнику удар в область поясницы. Удар был настолько сильным, что я услышал, как хрустнул позвоночник. Парень выгнулся дугой и с воплем обрушился на землю. Я и сам потерял равновесие и упал на четвереньки. Уже поднимаясь, я почувствовал, как сзади приближается еще кто-то. Не рассуждая, я вскинул в воздух топор и с трудом удержал удар, услышав знакомый голос:

— Это я, Финн… Гляди, куда машешь своим дровоколом!

Его широченная улыбка напоминала медвежий капкан, но глаза оставались настороженными. Я выпрямился и в знак приветствия махнул топором.

— Все в порядке, — выдохнул я. — Беги на берег!

— Слишком поздно, — прорычал Финн. — Они отступили и сейчас как раз между нами и лодками.

Я оглянулся и в какой-нибудь сотне шагов увидел своих побратимов. Сбившись в плотную стаю, размахивая мечами, они наседали на Сигурдовых дружинников. Издалека те выглядели единой темной массой, на которой выделялись лишь светлые пятна лиц. Берег реки был прямо у них за спиной. Там же находились и лодки, в которых мы так нуждались. Казалось бы, вот оно, спасение, совсем рядом, но… Мы так и не сумели отыскать Торгунну. Равно как и способ добраться до этих чертовых лодок.

— Ну все, нам конец, — послышался чей-то мрачный голос.

— Ты мне это брось! — взревел Финн и крутанул в воздухе свой «костыль». — Мы еще повоюем.

Честно говоря, прозвучало неубедительно. Ибо к тому времени Добрыне удалось-таки укрепить боевой дух своих. Скорее всего, он просто указал им на малочисленность врагов. Нас действительно была всего лишь горстка, они вполне могли задавить числом. Стоило только преодолеть нерешительность и наброситься на нас всем скопом. Судя по всему, именно это они и собирались сделать. Я видел, как дружинники распрямили плечи и сплотились. Некоторые украдкой прикоснулись к своим амулетам — весьма разумное действо, принимая во внимание, что многим в ближайшие минуты предстояловстретиться со смертью.

В этот миг к нам подбежал задыхающийся Гизур, за ним тяжело — словно ярмарочный медведь — топал Гирт.

— Мы нашли Торгунну! — выкрикнул Гизур, тыча пальцем в сторону невысокого обледеневшего обрыва, спускавшегося к реке.

Там маячила неуклюжая громада струга, установленного на деревянные салазки для спуска на воду. Неподалеку притулилась куча тюков и мешков — очевидно, их предполагалось погрузить на судно. Ай да Добрыня! Все подготовил для быстрого бегства в случае непредвиденных осложнений. Достаточно лишь выбить деревянные колышки, удерживавшие салазки, — и вся махина под действием своего немалого веса заскользит вниз по склону, навстречу водам Дона. Именно там, на борту струга, Владимир и решил спрятать жену убитого Квасира.

Лодка, застрявшая на холме, выглядела столь же странно, как рыба на спине коня. И, тем не менее, мы припустили к ней, спотыкаясь и оскальзываясь на ледяном склоне. Позади струга громоздилась обледеневшая куча бревен, которые используют для того, чтобы в летнее время посуху перетаскивать лодки из Дона на Волгу. А еще дальше громоздилась едва различимая в утренних сумерках крепость. Издали она напоминала огромного великана, прикорнувшего на холме. И великан этот, судя по всему, просыпался — оттуда доносился звон оружия, кое-где мелькали огни.

На палубе струга уже толпились побратимы. Они что-то укладывали и перетаскивали, не обращая внимания на скрип перегруженных веревок.

— Торгунна! — закричал я, стараясь перекрыть хор возбужденных голосов.

Я подпрыгнул и вскарабкался на борт судна. Гизур провел меня туда, где лежала укутанная в кучу шалей и плащей Торгунна. Выглядела она изможденной и бледной, но глаза были открыты. Она даже умудрилась улыбнуться мне навстречу, хотя на ресницах повисла готовая скатиться слеза. Тордис упала на колени возле сестры. Женщины порывисто обнялись. Плечи обеих сотрясались от рыданий, в которых, как мне казалось, в равной степени смешались и горечь потери и радость от воссоединения семьи.

— Мы забрали его с собой, — неловко сказал я, глядя на застывший, окровавленный сверток, который некогда был Квасиром. — Возвращаемся домой.

— А как же серебро? — немедленно откликнулся Гизур.

При разговоре его колючая черная борода шевелилась так, что Гизур напоминал человека, решившего закусить ежом.

— Мы должны вернуться за ним, — поддержал Хаук. — Как только выберемся отсюда, снова махнем в гробницу.

— Вернуться за ним, — эхом откликнулся Коротышка Элдгрим; затем помотал головой и спросил: — За чем вернуться? И с кем мы сейчас сражаемся?

За его спиной высилась темная громада крепости. Оттуда доносились громкие крики и скрип заржавевших петель. Так, понятно… Защитники Белой Вежи все же решили выйти наружу.

— Нет никакого серебра… и никакой гробницы, — ответил я. — Есть лишь маленький злобный князь и напуганный гарнизон крепости. Если нам повезет, они перебьют друг друга… а мы сможем улизнуть живыми и невредимыми.

— Мы не успеем перетащить лодку вручную, — покачал головой Гизур, глядя на побратимов, раскачивавших и теребивших обледенелые веревки.

— Пожалуй, мне пора уходить, — раздался снизу голос Морута.

Я не хотел терять этого человека. Он был великолепным следопытом и многое знал о лошадях. А потому, поколебавшись, я спрыгнул на землю, подошел к нему и предложил:

— Может, пойдешь с нами?

Хазарин решительно помотал головой.

— Зачем? — спросил он. — Потратить всю жизнь на то, чтобы перетаскивать лодки из одной реки в другую? Благодарю, но я предпочитаю ходить по степи налегке. Кроме того, боюсь, что этот глупец Абрахам все же решился выйти из крепости со своими людьми. Мне не хотелось бы сражаться с соплеменником. Вы — другое дело, вас с ним ничего не связывает. И все же хочу попросить тебя, ярл… Будешь биться с Абрахамом — постарайся не убивать его. Ну, и в конце концов… разве могу я покинуть своего замечательного коня? — добавил он с улыбкой. — Мне надо поскорее вернуться туда, где я его привязал. Пока какой-нибудь бен шел элеф зона не украл его. Ты же знаешь, какие здесь люди.

Я тоже улыбнулся в ответ. Затем выудил из-за пазухи серебряный браслет, снятый с руки Квасира.

— Выполняю свое обещание, — сказал я. — На тот случай, если какой-нибудь сын тысячи шлюх все же уведет твоего мохнатого конька. А для похорон Квасира я найду другое украшение… не хуже.

Морут проворно сграбастал браслет и благодарно прикоснулся им к сердцу, прежде чем спрятать вещицу в складках одежд.

— Счастливого пути, — напутствовал я Морута.

Он взмахнул рукой — единожды — и растворился в предрассветных сумерках.

И буквально в следующий миг крепостные ворота распахнулись и оттуда хлынули вооруженные всадники.

— Руби веревки! — что есть мочи завопил Финн.

Люди, до того возившиеся с обледеневшими кольями, бросили это занятие и схватились за мечи.

— Руби же… мать вашу! — надрывался Финн.

Они и рубили — обливаясь потом и проклиная все на свете. На моих глазах один из побратимов (кто именно, я не разобрал) издал странный булькающий вопль и свалился на землю. Из горла у него торчала стрела.

Вслед за стрелами появились и сами лучники. Конный отряд защитников крепости неожиданно вынырнул из темноты и ринулся в нашу сторону. На моих глазах Хаук, только что яростно молотивший тупым мечом толстую веревку, круто развернулся и ударил все тем же мечом по передним ногам ближайшей лошади. Та упала, взметнув фонтан снега. Всадник скатился на землю, но его крик потонул в отчаянном ржании лошади. Запутавшись в стременах, он не смог сразу подняться, и удар Хаука пришелся ему в лицо.

Струг тем временем застонал и опасно накренился. Позабыв о веревках, люди бросились поспешно карабкаться на палубу. Мы с Хауком остались вдвоем. Но тут раздался грохот, от которого содрогнулась земля. Оглянувшись, я обнаружил, что это увалень Гирт спрыгнул вниз и присоединился к нам. Всадников заметно прибавилось, теперь они окружали нас со всех сторон.

— Лезь наверх! — крикнул я Хауку, дико размахивая топором.

Тот мешкал всего мгновение. Затем прыгнул на струг, уцепившись за обшивку свободной рукой. Товарищи тут же подхватили его и втянули на палубу.

Мы с Гиртом посмотрели друг на друга. Его глаза горели безумным огнем, желтоватые зубы были оскалены. Прыгая за борт, Гирт наверняка понимал: обратно он уже не вернется (не мог не понимать, ибо в первый раз понадобилось четверо побратимов, чтобы втащить его на палубу). Сейчас он резко развернулся и, зажав в руке свой огромный топор, бросился в самую гущу врагов.

— Орм! — донесся до меня Финнов крик.

Однако я был слишком занят — рубил проклятые веревки, — чтобы отвечать побратиму. Мне потребовалось не менее двух ударов, чтобы разделаться с одной из веревок. Струг еще больше накренился и чуток сдвинулся с места. Тем не менее последняя оставшаяся веревка держала его на месте. Я видел торчавшее из нее липовое лыко, унизанное мелкими льдинками.

Мимо меня со змеиным шипением пронеслась стрела, другая воткнулась в землю возле самых моих ног. Когда я обернулся, чтобы разделаться с последней веревкой, еще одна стрела обдала сквознячком мой висок.

Из темноты на меня вылетела лошадь. Взгляд у нее был обезумевший, ноздри раздувались. Всадник издал торжествующий вопль и попытался достать меня своей кривой саблей. Однако я успел поднырнуть и откатиться в сторону, блокировав удар топором.

Потеряв равновесие, лошадь упала на колени. Раздался хруст — одна из ее передних ног подломилась. Всадник со всего размаха грохнулся оземь, воздух с шумом вырвался у него из легких. Я бросился на него с занесенным вверх топором. Мне понадобилось немалое усилие, чтобы не обрушить удар на побледневшее от страха лицо. Хорошо знакомое лицо. Топор вонзился в землю так близко от его головы, что отсек часть черной бороды.

— Ради Морута, — прорычал я в его распахнутые глаза и разверстый в безмолвном крике рот.

Абрахам глядел на меня, боясь пошевелиться. Я выдернул топор, обдав его дождем ледяных брызг. Надеюсь, ему хватило времени, чтобы осознать, насколько близок он был к смерти. Затем я ударил его обухом промеж глаз. Пусть полежит, небось очухается…

— Орм!

Крик Финна заставил меня очнуться. Я в панике оглянулся. Слишком поздно! Всадники обрушились на нас со всех сторон. Краем глаза я заметил широкую кривую ухмылку на лице Гирта.

— Хейя! — завопил он, обрушивая удар топора на последнюю веревку.

Та лопнула, раскидав во все стороны ледяные брызги. Я успел подняться на одно колено, когда тяжелый струг застонал и начал двигаться. Огромная деревянная тварь катилась по полозьям, вздымая фонтаны земли, смешанной со снегом и льдом…

Лицо Гирта вдруг оказалось совсем рядом — так близко, что я ощутил его дыхание и успел заглянуть ему в глаза.

— Прыгай! — крикнул он и пропал из поля зрения.

Я еще успел заметить, как Гирт буквально вкатился в толпу всадников. В его плечо вонзилась стрела, но побратим не обратил на нее внимания, будто это была простая заноза в пальце. Свободной рукой он ухватил ближайшую лошадь за поводья и пригнул к земле, почти поставил на колени. Затем обрушил мощный удар топора на голову седока. Напуганная лошадь пыталась вырваться, и тогда Гирт что было силы боднул ее своей облаченной в шлем головой. С выпученными от ужаса глазами та рухнула на землю.

Всадников становилось все больше. Они вылетали из темноты и рассеивались вокруг нас. Я услышал медвежий рев Гирта, который кинулся на врагов, выкрикивая свое имя. Стейнбродир. Стейнбродир идет.

— Орм! Мать твою… веревка!

Рев Финна вернул меня к действительности. Мир снова ожил и замелькал, завертелся с невероятной скоростью. Мимо меня скользнул веревочный конец, но я успел поймать его левой рукой. Он был весь обледеневший… и страшно скользкий. Я не мог удержать его своими тремя пальцами. Поэтому я бросил топор и ухватился за канат обеими руками.

Последовавший рывок едва не содрал кожу с моих ладоней. Кажется, я застонал, но рук не разжал. Вцепившись мертвой хваткой в канат, я летел вперед, а вокруг меня была сплошная круговерть звезд и снега. Шатаясь и подпрыгивая, струг катился вниз по склону, а я несся вслед за ним.

На пути у нас оказался какой-то человек — один из дружинников Владимира в долгополой кольчуге. Набиравший скорость струг ударил его, послышался вопль и хруст костей. Бедняга отлетел в сторону, но это никак не повлияло на наше движение.

Я напрочь потерялся в мире сплошной боли и льда. Ничтожным краешком сознания я улавливал темные очертания, проносившиеся мимо. Княжеские дружинники в страхе бросались врассыпную, спеша убраться с дороги гигантского деревянного жеребца. Их лица казались бледными пятнами, уносившимися в темноту.

В какой-то миг я уловил визг березовых катков, разлетавшихся в фонтанах снега. Струг покачнулся и со всего размаха ухнул в темную речную воду. Сила удара вышибла из меня остатки соображения. Я выпустил веревку из рук и весь отдался восхитительному ощущению полета. Последнее, что я помню — падающая россыпь звезд над моей головой, а затем обжигающий холод ледяной каши, в которую я окунулся. Я сразу ушел под воду, мир продолжал крутиться и вертеться вокруг меня… Каким-то чудом мне удалось вынырнуть. В те несколько мгновений, что был на поверхности, я смог разглядеть удалявшийся струг и даже услышать далекие крики людей. Затем темные воды вновь сомкнулись над моей головой, все звуки превратились в невнятный шум и окончательно смолкли.

Своим спасением я обязан Хленни Бримили и Онунду. Один из них заприметил мое бесчувственное тело в воде, а другой, не раздумывая — точно полярный морж — прыгнул в эту самую студеную воду и вытащил меня на палубу.

Очнулся я уже на борту струга; сидел, весь мокрый и озябший, и непонимающе моргал. Мои израненные пальцы и ладони нестерпимо болели, их словно жгло огнем. Хленни так яростно растирал меня сухими тряпками, что я весь трясся и болтался на манер тряпичной куклы. Тем не менее ему удалось восстановить кровоснабжение в моих конечностях, и я почувствовал себя лучше. Рядом Рыжий Ньяль точно так же трудился над вымокшим Онундом. Огромный исландец угрюмо сгорбился под плащом. Зуб на зуб у него не попадал, но он умудрился ухмыльнуться мне и помахал рукой. Я кивнул в знак признательности.

— Гребите, чертовы ублюдки! — ревел Гизур, уворачиваясь от пролетавших стрел.

Впрочем, скоро поток стрел почти иссяк — княжеским лучникам стало не до нас. С темного берега доносились крики и проклятия, обозначившие то место, где люди Владимира схватились с саркелским гарнизоном.

Но они все равно гребли, наши чертовы ублюдки. Раскачиваясь и хрипло ухая, они налегали на весла и были так заняты этим, что позабыли обо всем прочем. В тот миг они не думали о том, что мы приобрели и что потеряли. Помнили только о стрелах, время от времен пролетавших над головой, и о тяжелых неподатливых веслах.

Позже, когда у гребцов выдалась передышка, Клепп Спаки подвел счет нашим потерям. В ночной схватке на берегу погибли двое: Кали Бьорнссон и его брат Виго. Я знал, что на берегу у них осталась одинокая и безутешная старушка-мать.

И Гирт. Финн с потемневшим от горя лицом рассказывал, как Брат-Скала вломился в строй вражеских всадников и вскоре пропал из вида. А в моих ушах все еще стоял его могучий рев: Стейнбродир идет.

— Это и есть дар Одина? — горько спросил Клепп. — И что же за радость нам с него?

Меня била крупная дрожь, все тело болело. А потому я не стал объяснять бедняге Клеппу, в чем именно заключается дар Одина и каким образом Одноглазый бог принял участие в нашей судьбе. Хотя сам-то нисколько не сомневался: если бы не он, мы все уже были бы мертвы.

Вещественное проявление благосклонности Одина тем же вечером обнаружила Тордис, отправившаяся проведать сестру. И, как всегда, это оказался неоднозначный и весьма опасный дар. Дело в том, что Торгунна по-прежнему лежала под навесом на куче мехов, которые прежде никого не интересовали. Но тут Фиск принялся рыскать по всему стругу в поисках теплой одежды и хоть какой-нибудь еды. Именно он с помощью Тордис взялся перетряхивать ложе больной. И представьте себе наше изумление, когда под грязными шкурами мы увидели целую кучу серебра! Там были старинные монеты, цепи, сплющенные кубки и блюда, браслеты и прочая мелочевка, собранная, однако, в изрядном количестве. По моим подсчетам, Владимир припрятал на струге, по меньшей мере, треть тех сокровищ, что вывез из могильника Атли. И вот теперь вся эта гора серебра лежала у моих ног, и блеск ее служил обвинительным приговором Обетному Братству. Да уж, иначе, как проклятым, дар Одина не назовешь.

Я все еще прикидывал, как поведет себя новгородский князь — будет в ярости топать своими маленькими ножками или же кинется за нами в погоню, — когда Фиск извлек из закутка еще один дополнительный «подарок».

— Это чье? — спросил он, держа за шкирку маленькую фигурку, укутанную в грязно-белый плащ.

Сердце у меня остановилось, и я с трудом сумел подавить стон. Судя по всему, не я один: лица окружающих заметно побледнели. Нам и с серебром-то хватало проблем — шутка ли похитить у новгородского князя целую телегу сокровищ! А уж при таком раскладе нам точно погони не миновать.

— Я не мог бросить Торгунну одну, — всхлипнул Воронья Кость. — Она всегда была ко мне добра.

19

Нам потребовалось некоторое время, чтобы справиться с первоначальной растерянностью и начать рассуждать здраво. Я смотрел на лица своих малочисленных побратимов, усеянные водяной пылью и отмеченные печатью уныния. Да, мы неожиданно обрели богатство — и сей факт вызвал прилив восторга у моих товарищей, — но также у нас на руках оказался Воронья Кость, что было куда как плохо. Ибо почти наверняка означало преследование со стороны Владимира и его воеводы Сигурда. Люди снова заговорили о проклятии Фафнира.

Ближайшие дни тоже не радовали. Нам предстояло неполной командой (а я насчитал всего девятнадцать человек, включая увечного Фиска) день-деньской грести по широкому, заполненному ледяной кашей Дону в направлении Меотийского озера, или Азовского моря, как его называют серкландские турки.

Струг представлял собой довольно крупную посудину, у которой по каждому борту располагалось пятнадцать весел. Он был выдолблен из единого дерева — могучего дуба длиной в девять человеческих ростов — и имел наружную обшивку из ивовых досок (хотя часть их мы растеряли во время безумной гонки по обледеневшему склону). Ширина струга составляла примерно два человеческих роста. По бокам были набиты дополнительные доски, так что за бортами мог свободно укрыться стоящий воин.

Изнутри надводная часть судна была выложена толстыми связками камыша, которые крепились к бортам особыми подвязками из вишневой или липовой коры. Благодаря этому приспособлению струг становился практически непотопляемым — даже если внутрь наберется вода. Это качество представляло для нас особую ценность, поскольку людей катастрофически не хватало, и я не мог выделить отдельного человека для вычерпывания воды.

Струг был снабжен небольшим парусом, хоть и неважного качества. Мы, конечно, можем рискнуть выйти на нем в море, но от берега лучше сильно не удаляться. Гизур предупредил, что такой парус допустимо поднимать лишь в хорошую погоду. В шторм же лучше идти исключительно на веслах.

Ну, и в завершение стоит добавить, что корабельные плотники обильно смазали смолой все ребра и перекладины. А также приладили по рулевому веслу с каждого конца. Оно и понятно: струг был слишком длинным и громоздким, чтобы разворачивать его посреди реки. Поэтому, если требовалось поменять направление движения, легче просто грести в противоположную сторону.

Однако не все было так хорошо, имелись и проблемы. Струг представлял собой достаточно легкое судно, чтобы полновесная команда могла перетащить его посуху из одной реки в другую. Но нас, к сожалению, никак нельзя было назвать полноценной командой. Честно говоря, нас осталось так мало, что мы и на половину команды не тянули. А если учесть, что струг был сверх всякой меры нагружен проклятым серебром Одина, то не приходилось сомневаться: нам предстояло изрядно намучиться. Даже на спокойных участках реки мы едва могли держать судно на ходу. Что уж говорить о тех местах, где днище лодки скребло по невидимым отмелям или мучительно застревало в наполовину вставшем речном льду…

А ведь еще предстояло протащить эту неуклюжую громаду по узким, извилистым протокам.

Насколько я помнил с прошлого набега в здешние места (казалось, это было целую жизнь назад), перед своим впадением в Азов река разветвлялась на два рукава. Тот, что южнее, был более прямым и коротким. Северная же протока неоднократно петляла среди низких берегов и местами даже заворачивала обратно. И оба рукава имели множество притоков, заболоченных и заросших камышом. Так что у нас появятся дополнительные возможности укрыться от погони, если таковая обнаружится.

Я выбрал южный рукав, поскольку когда-то уже проходил этим путем. Хаук, Финн, Хленни Бримили и Рыжий Ньяль, которые тоже участвовали в том походе, одобрили мое решение. Даже Коротышка Элдгрим в минуту просветления узнал проплывавшие мимо берега и расплылся в довольной улыбке.

— Все, что от нас осталось, — неожиданно вздохнул Рыжий Ньяль, окидывая взглядом немногочисленных побратимов.

У нас как раз выдалась передышка. Гребцы оторвались от ненавистных весел и присели перекусить сухим хлебом, который нам удалось обнаружить в княжеских припасах.

Никто не отозвался на его слова. А что тут скажешь? Рыжий Ньяль, конечно же, прав. Нас осталось всего семеро — тех, кто когда-то входил в команду Черного Эйнара. Я посмотрел на три зловещих свертка, которые чернели посреди палубы. Мы взяли с собой тела Квасира и братьев Бьорнссон, чтобы достойно похоронить их, когда представится такая возможность. Финн тяжко вздохнул, и проходившая мимо Тордис (она снова спешила к сестре) мимоходом взъерошила его черную шевелюру.

Над темной поверхностью воды клубился туман, мимо проплывали льдины. Мы сидели на палубе струга — богатые, словно короли, — и обедали сухим хлебом, запивая его холодной речной водой. Каждый думал о своей доле в обретенных сокровищах, а также о причитающейся ему доле проклятия.

И все же никто бы не согласился добровольно расстаться с даром Одина.

— Надо пристать к берегу и развести костер, — объявил Бьельви, пришедший проверить глубокий порез на руке Рева Стейнссона.

— Ни в коем случае, — ответил я. — Если, конечно, ты не рвешься сразиться с одним из здоровенных дружинников Владимира.

— Торгунна нуждается в лечении, — вмешалась Тордис. — А для этого нужна горячая вода… и немного времени.

Это был убийственный довод, и мне потребовалось вся решимость, чтобы противостоять ему.

— Мы не можем останавливаться, — твердо сказал я. — Пусть Бьельви использует свои запасы.

— Я уже сделал все, что мог, — грустно сказал лекарь, копаясь в одной из сумок. — Но Тордис права: Торгунне становится хуже.

Он достал из сумки небольшой флакончик и вылил его содержимое на кровоточащую рану Рева. Кузнец побледнел и закусил губу. Бьельви тем временем обмотал его руку тряпкой, на которой красовались нарисованные углем руны.

— Я использую сок раздавленных муравьев, — пояснил лекарь, ободряюще похлопав Рева по плечу. — С помощью этого средства, а также целебных рун, начертанных нашим несравненным Клеппом, мы сумеем спасти твою руку.

Рев лишь мрачно хмыкнул. Во время бегства из Саркела он утопил свой ящичек с инструментами, многие из которых изготовил собственноручно. Рев до сих пор переживал по этому поводу, и потеря руки, похоже, его не сильно пугала.

— Если мы не высадимся на берег, она умрет, — непреклонно заявила Тордис.

Пылающий взгляд ее темных глаз пробил защитную оболочку здравого смысла и уязвил меня в самое сердце. Короче, я был вынужден согласиться.

— Жил-был один человек, — неожиданно подал голос Воронья Кость.

Но прежде чем он успел приступить к очередной своей истории, раздался звук смачной затрещины. Ошалевший мальчишка плюхнулся на задницу и отлетел в кучу гребцов, чем вызвал недовольный ропот. Когда Олав поднялся на ноги — одной рукой прикрывая покрасневшее ухо, а другой натягивая на плечи грязный плащ, — в глазах у него стояли слезы (подозреваю, скорее, от гнева, чем от боли). Тордис обняла мальчишку, метнув в сторону Финна уничтожающий взгляд.

— Не сейчас, — невозмутимо буркнул Финн, потирая ушибленные костяшки пальцев.

При виде такой отваги Хаук Торопыга лишь восхищенно покачал головой.

— Гляди, как бы Хель не вернула тебе эту оплеуху, — вполголоса проворчал Онунд. — Сам знаешь: коли мальчишка затаит обиду, он сможет наложить на тебя проклятье. Да и потом… я не понимаю, чего ты взъелся. Лично мне нравятся его истории.

— Пошел он черту, колдун несчастный! — рявкнул Финн. — Я тут как раз вспоминал, с чего все началось. Это из-за Вороньей Кости с его поганым топориком мы влипли в такую историю. И байки у него противные! Напоминают тот серкландский фрукт под названием лимон — на вид сладкий, а как попробуешь, так челюсти сводит. И его проклятой волшбы я не боюсь. Что мне сделается, если я уже проклятый?

На Финна немедленно зашикали. Люди осуждающе качали головами, ощупывали свои мешочки с оберегами. Негоже говорить такое… Даже для человека, побывавшего в далеком Серкланде и вкусившего тамошнего фрукта лимона.

Мне тоже сделалось не по себе. И впрямь, что это на Финна нашло? Как можно вслух произносить подобные слова… особенно если подозреваешь, что боги могут тебя услышать? Не ровен час, получишь ответ на свой вызов.

У знаменитой бабки Рыжего Ньяля, как всегда, сыскалась подходящая присказка.

— Услышишь шепот богов, — произнес Рыжий Ньяль, взъерошенный и злой, словно мокрая кошка, — швырни в ту сторону копье.

А затем мы увидели дымок на горизонте. Случилось это вскорости после того, как мы свернули в одну из узких, извилистых проток. Река так петляла меж обледеневших берегов, что напоминала запойного пьяницу, бредущего по сельской улице после знатной пирушки. В конце концов после очередного поворота нашему взору открылось скопление юрт. Нам пришлось грести едва ли не в противоположном направлении, чтобы причалить к песчаному берегу, усеянному грязной галькой.

Среди жителей селения поднялась паника, но я вышел на нос струга и, неловко держа равновесие, показал пустые руки. Пусть знают, что мы не собираемся воевать. Надеюсь, они не видели Фиска, притаившегося за моей спиной и державшего наготове лук.

Мы решили не вытаскивать струг на берег, поскольку Гизур предупредил, что снова спустить судно на воду будет хлопотно. А кто его знает, как там дело повернется… Не исключено, что нам придется спешно ретироваться. Поэтому Хаук и Финнлейт выбрались на берег и надежно закрепили веревку. Сначала обитатели юрт настороженно наблюдали за нами издалека. Но мало-помалу они осмелели и подошли поближе.

Когда же вместо ожидаемого сверкания стальных клинков они увидели блеск серебра, то и вовсе позабыли свои первоначальные страхи. Хозяева сразу вспомнили о долге гостеприимства и сами предложили нам перенести Торгунну в одну из своих юрт. Я был приятно удивлен чистотой и удобством их жилища. Еще больше меня удивил тот факт, что за все это я, оказывается, расплачиваюсь монетами с профилем некоего Валента, прославляющими величие Древнего Рима.

Выяснилось, что поселок этот хазарский. Жители его по какой-то причине не пошли в Саркел, а остались зимовать в степи. Остаток дня и следующую ночь мы провели в тепле и уюте. Лежали, завернувшись в пушистые шкуры, и вдыхали домашние запахи, которые успели позабыть за время долгого путешествия. По стенам юрты были развешаны ощипанные тушки кроликов и домашней птицы вперемешку со связками лука и чеснока. Пахло паленой шерстью и пером, с улицы доносилось приглушенное рычание собак, устроивших свару из-за лакомого кусочка.

Тем вечером Клепп Спаки продемонстрировал нам выловленную вошь и гордо объявил: мол, коли уж эти паразиты вернулись, значит, он действительно жив.

Общаться с хозяевами нам затруднительно, поскольку они не понимали ни латыни, ни греческого, ни, тем более, нашего северного наречия. Мы попытались воспользоваться языком серкландских арабов и даже припомнили кое-какие слова из речи кривичей и чуди. Все бесполезно. Здешние хазары говорили на собственном языке (по слухам, сохранившемся еще со времен Аттилы), который никто из нас, естественно, не знал. Наверное, можно было бы объясниться с ними на языке хазарских евреев, но, к сожалению, все наши познания в этой области исчерпывались несколькими ругательствами, подслушанными у Морута.

Впрочем, очень скоро мы убедились, что язык торговли известен повсеместно. За свои серебряные монеты мы получили горячую еду и даже некоторое количество зеленого вина, на которое тут же наложил лапу Финн. Еще больше нас обрадовала весть о том, что лед на Азове начал таять. Это означало, что скоро освободится и узкий проход в Черное море.

— Вот она, наша дорога! — радовался Гизур. — Теперь мы сможем плыть, куда пожелаешь, ярл Орм.

— Ну да, — подтвердил Онунд, но тут же оговорился: — Но от берега лучше не удаляться. Лично я не доверяю этой долбленке.

Поутру мы принялись загружать купленные припасы на струг. Я все время поторапливал побратимов, сердце у меня было не на месте. Этой ночью мы, наконец, похоронили братьев Бьорнссонов. Я позаботился переодеть их и завернуть в холстину прямо на глазах у хазар. Пусть видят, что мы не кладем никаких ценностей в могилу. Плохо, конечно, что братья отправятся в Вальхаллу без дорогого оружия и серебряных браслетов… Зато можно надеяться, что никто не потревожит их покой после смерти. Я торжественно пообещал передать долю Бьорнссонов их безутешной матери. Так что, думаю, души братьев остались довольны.

Квасир остался с нами, хоть я и не уверен, правильно ли мы поступили. Ясно, что до Эстергетланда мы его не довезем. А когда еще представится возможность похоронить побратима по-человечески, неизвестно. Но, в любом случае, последнее слово в этом деле за Торгунной. А она так и не пришла в себя. Когда я заглянул в ее уголок, она лежала — в лице ни кровинки — и вроде как спала. Мы так и перенесли ее спящей на палубу.

Нам пришлось попотеть, чтобы вывести струг на середину реки. Хазары провожали нас, как дорогих гостей. Все взрослые собрались на берегу и с улыбкой махали вслед, тут же с визгом носились дети и кидали в воду мелкие щепочки.

Медленно, с усилием погружая весла в темную ледяную кашу, мы выгребли из протоки. Прибрежный пейзаж изменился: вместо песчаных отмелей теперь по берегам тянулись довольно густые ивовые и березовые рощи. Я стоял на носу судна до тех пор, пока хазарский стан не скрылся из вида. Затем обернулся и едва не налетел на маленького Олава. Оказывается, все это время он стоял рядом, завернувшись в плащ и глядя вдаль через мое плечо. Его разноцветные глаза загадочно мерцали.

— Тебе чего? — спросил я, полагая, что мальчик до сих пор переживает из-за Финновой затрещины. — Знаешь, не обращай внимания на его манеры. Нрав у него, конечно, крутой… Но он все равно любит тебя.

— Нет, — покачал головой Воронья Кость, по-прежнему всматриваясь в даль. — Финн меня не волнует — когда-нибудь я вырасту и возьму с него виру за этот удар. Сейчас меня больше интересуют птицы…

Я тоже прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть в туманном полумраке. К нам и вправду приближался низко летящий клин уток.

— Приятно видеть, что птицы возвращаются, — сказал я. — Зима идет на убыль.

— Тебе не кажется, что утки слишком тощие? — поднял одну бровь Олав. — Похожи на тех ощипанных, которые висели на стене юрты. А ведь сейчас, когда лед взломан, им полагалось бы откормиться.

Я нахмурился, пытаясь сообразить, к чему он клонит. И почему его вообще волнует облик уток. Воронья Кость терпеливо ждал, устремив на меня снисходительный взгляд своих загадочных глаз.

— Как думаешь, — спросил он наконец, — почему утки возвращаются с реки голодные?

Потребовалось несколько секунд, чтобы у меня сложился правильный ответ. Зато когда это случилось, сердце так скакнуло, что едва не выпрыгнуло сквозь сжатые зубы. Я круто развернулся и заорал что было мочи:

— Гребите, чертовы ублюдки… мать вашу, гребите!

Увы, нас было слишком мало. К тому же мы безнадежно опоздали. Две длинные темные лодки вынырнули из тумана — как раз с той стороны, откуда появились злополучные утки. Они двигались очень быстро — почти летели, показалось мне, — и это несмотря на то, что были под завязку набиты вооруженными дружинниками. В одной из лодок я разглядел маленькую фигурку князя.

Сердце упало. Две лодки — это слишком много. По правде говоря, нам и одной бы хватило за глаза, а уж две-то догонят за милую душу. Поэтому я велел своим людям бросать весла и готовиться к бою. Не успев еще толком отдышаться, они принялись натягивать шлемы и звенеть мечами.

— Ну, что ж, — проворчал Финн, останавливаясь рядом со мной. — Достойное завершение тяжелого дня.

Смертельное завершение, мелькнуло у меня в голове. Я взвесил в руке топор-колун — единственное оружие, которое удалось обнаружить на струге — и подумал, что князю даже не придется вступать в бой. Он вполне может посидеть в сторонке и полюбоваться, как его славяне расстреляют нас из своих огромных изогнутых луков. После нашего поспешного бегства из Саркела добрая половина побратимов осталась без щитов. Лук же был всего один… и к нему жалкая горстка стрел.

Вражеские лодки подошли ближе. Теперь я разглядел, что рядом с Владимиром, как всегда, находится его дядька. Сигурд Меченый стоял на носу второй лодки, рядом с ним маячила странная фигура — наполовину человек, наполовину зверь. У меня мурашки по коже побежали при взгляде на лохматое чудовище. Но приглядевшись повнимательнее, я понял: это всего-навсего Квельдульв, обрядившийся волком. Он накинул шкуру на плечи так, что волчья морда закрывала половину лица.

— Угу, — пробурчал Финн, — а вот и пузырь, который я обещал проткнуть.

— Он что, и в самом деле Ночной Волк? — с дрожью в голосе спросил Рев.

— Не боись, парниша, — похлопал его по плечу Онунд. — Мы еще не видели, какой из него оборотень. А если и так… как известно, оборотни днем не опасны.

Расстояние между нами сократилось до двух корпусов, после чего княжеские гребцы начали потихоньку сдавать назад, пока совсем не остановились. Лодки слегка покачивались на воде, подобно намокшим осенним листьям.

В следующий миг до нас донесся пронзительный голос Владимира:

— Верните князя Олава и сокровища, которые вы украли!

У меня мелькнула мысль, что мальчишка просто-напросто тянет время. Хочет подойти поближе, чтобы метнуть свое маленькое копье и произнести традиционное «иду на вы». И лишь после этого вырезать нас всех до единого человека. Однако сделать это ему не удалось. Потому что возникло препятствие в лице…

Воронья Кость. Он возник на носу струга, незаметно проскользнув между мной и Финном, и остановился — маленький, беззащитный — на пути у вражеских стрел. Ятра Одина, да он же загородил нас! Теперь Владимир не может отдать приказ стрелять. Или может? Я прикоснулся к плечу Олава. Мне нравился этот мальчишка — несмотря на его темный сейд, несмотря на все неприятности, которые он навлек на наши головы, — и я не хотел, чтобы он пострадал.

Воронья Кость бросил на меня быстрый взгляд, затем снова повернулся лицом к вражеским лодкам. Он приложил ладошки ко рту и прокричал тонким, звенящим голосом:

— Жил-был один человек… назовем его Владимиром…

— Сейчас не время для историй, — поспешно вмешался Добрыня, и голос его эхом разнесся над темной водой.

— И вот как-то раз Владимиру пришлось поехать в дальний лес за дровами, — продолжал Олав, не обращая внимания на слова Добрыни; его голос казался стрелой, нацеленной в сердце юного князя. — И повстречался ему по дороге голодный медведь, который захотел съесть лошадь Владимира. А в противном случае он пообещал задрать всех его овец.

— Князь Олав! — снова попытался вмешаться Добрыня.

Однако Владимир вскинул свою маленькую длань, и дядьке пришлось замолчать. Добрыня стоял, нахмурившись, и лицо его издалека напоминало грозный лик деревянного Перуна. Лодки постепенно сближались, и теперь уже Вороньей Кости не требовалось кричать во все горло.

— Человеку пришлось выбирать — мерзнуть без дров или же попытаться поторговаться с медведем, — продолжал Олав. — А поскольку ни один человек в здравом уме не согласится расстаться со своим стадом, то он решил пожертвовать лошадью. Владимир пообещал на следующее утро привести скотину, ежели сейчас медведь отпустит его и дозволит отвезти домой дрова. На том они и порешили. Владимир пустился в обратный путь. Однако ехал он мрачный, поскольку, как вы понимаете, его отнюдь не радовала необходимость отдать медведю единственную лошадь. И вот повстречалась ему лиса.

— Ну, хватит! — проревел знакомый бас (настолько громкий, что спугнул стаю дроздов, прятавшихся в камышах).

— Это ты, Квельдульв? — немедленно откликнулся Финн. — Я, хоть и одноухий, а прослышал, будто тебе чего-то надо от меня. И вот что я тебе скажу, волк-недомерок… Дождись конца рассказа Вороньей Кости, и я, так и быть, разрешу тебе взглянуть на подарок одного нашего знакомого священника.

— Я не нуждаюсь в твоих разрешениях, — прорычал в ответ Квельдульв. — Мне знаком этот меч, и я воспользуюсь им, чтобы отрезать твое единственное ухо…

— Лиса поинтересовалась… — возвысил голос Олав, чтобы перекрыть брань Квельдульва. — Лиса поинтересовалась, чем так опечален Владимир, и тот поведал о сделке, которую заключил с медведем. «Если ты отдашь мне своего самого жирного каплуна, то я смогу освободить тебя от этой беды», — предложила лиса, и человек поклялся выполнить ее просьбу.

Тогда лиса изложила следующий хитрый план. Назавтра, когда Владимир поведет лошадь в лес, лиса спрячется неподалеку и примется шуметь. Медведь, конечно же, поинтересуется, что это за шум. А человек должен будет ответить, что там бродит известный охотник на медведей, вооруженный тяжелым луком.

Воронья Кость ненадолго остановился, чтобы перевести дух, и я удивился царившей вокруг тишине. Было так тихо, что я различал плеск воды о борт струга.

— На следующий день все произошло в соответствии с планом лисы. Узнав о приближении знаменитого охотника, медведь страшно перепугался. А голос из леса поинтересовался у Владимира, не видит ли тот поблизости каких-нибудь медведей. «Скажи, что нет!» — взмолился медведь, и Владимир ответил отрицательно. «А кто же тогда стоит возле твоих саней?» — спросил голос. «Скажи, что это старый еловый пень», — снова попросил медведь. Владимир так и сказал.

— А я уже слышал про такое! — подал голос обрадованный Коротышка Элдгрим.

Окружающие тут же зашикали на него. Подобное происходило всякий раз, как Воронья Кость заводил очередную историю. Люди были очарованы его рассказом и во что бы то ни стало желали дослушать до конца. Хотя, уверен, не меня одного пробивала дрожь при мысли о том, что последует затем.

— Тогда голос из леса посоветовал Владимиру не бросать такой отличный еловый пень и спросил, не надо ли помочь в его погрузке. «Скажи, что помощь не нужна, — опять попросил медведь, — и погрузи меня на сани». Владимир так и поступил, а голос велел покрепче привязать пень, а то, не ровен час, еще свалится по дороге. И снова предложил свою помощь. «Скажи, что сам справишься… и привязывай меня поскорее», — взмолился медведь. Когда с этим было покончено, голос из леса посоветовал Владимиру воткнуть в еловую колоду топор — чтоб не мешал в дороге. «Сделай вид, будто ты вонзил в меня топор», — попросил медведь.

В этом месте раздались смешки. Люди были настолько захвачены рассказом, что расслабились и даже, казалось, позабыли о недружественной обстановке.

— Тогда человек поднял свой тяжелый топор и одним ударом отсек голову беспомощному медведю, — меж тем продолжал Олав. — После этого он позвал лису и вместе с ней отправился домой. Добравшись до своего хутора, Владимир оставил лису ждать во дворе, а сам отправился в курятник.

Через несколько минут он появился с большим мешком, в котором что-то барахталось. Рот лисицы немедленно наполнился слюной, ибо зима выдалась тяжелая, и она давно уж оголодала. «Ну, давай же поскорее обещанную награду!» — потребовала она, облизываясь. Владимир развязал мешок, и оттуда выскочили две собаки.

Лиса, естественно, ударилась в бегство. Она оказалась слишком проворной, чтобы какие-то дворовые псы смогли ее поймать. Бежала голодная лиса и думала: «Вот и делай после этого добро! Правду говорят, что хуже всего обманывают люди, в чьем благородстве ты не сомневаешься».

Воронья Кость завершил свой рассказ, и наступила такая тишина, что было слышно, как журчит ручей в прибрежном лесу. В этой звенящей тишине слова Олава прозвучали подобно удару грома:

— Ты повел себя неподобающим образом, князь Владимир. Я и сам князь… и моя мать была княгиней. И я не помню, чтоб она учила меня подобному. Мы с ярлом Ормом доверяли тебе, считали своим другом. И как же ты обошелся со своими друзьями?

— Я хорошо помню твою мать, мальчишка! — проревел Квельдульв, но удар Сигурда заставил его замолчать.

— Мы тоже помним тебя, Ночной Волк, — ответил Олав. — И я, и моя мать…

Теперь он говорил совсем негромко, и его шепот напоминал зловещее шипение змеи. Жуткое такое шипение, от которого волосы на голове шевелятся. Наверное, не мне одному стало страшно. Потому что Добрыня наклонился к племяннику и негромко посоветовал:

— Отступись от этого мальчишки, княже. Пусть плывет куда хочет.

Я услышал его слова и, хотя спину мою заливал холодный пот, счел необходимым ответить Добрыне.

— Я помню, что ты мне однажды пообещал, — сказал я осипшим голосом. — «Настанет день, и ты оценишь дружбу князей», — вот твои слова, Добрыня. Но у этой монеты две стороны: князю, при всем его величии, тоже может понадобиться дружба Обетного Братства.

— Я останусь с ярлом Ормом, — твердо заявил Олав, — до тех пор, пока он не вернется в Господин Великий Новгород за своим кораблем. И если ты причинишь ему какой-либо вред, я посчитаю это поведением, недостойным князя.

В его голосе прозвучала смутная угроза. И хотя Воронья Кость не уточнил, каковы будут последствия такого поведения, никому даже в голову не пришло усомниться в его могуществе. Один лишь Квельдульв никак не мог угомониться.

— К бесу мальчишку! — прорычал он. — Что вы слушаете этого мелкого ублюдка?

Стоявшие за его спиной недовольно заворчали. Я пригляделся и различил несколько знакомых лиц. Все это были люди Ламбиссона — те самые, что бежали и бросили Фиска помирать среди степи. Опасные люди, подумал я про себя. Я бы не стал нанимать таких в свою дружину.

— Так ты придешь ко мне в Новгород? — требовательно спросил Владимир.

— Я клянусь тебе в этом! — торжественно пообещал Воронья Кость. — Поскольку знаю, князь Владимир, что очень скоро тебе понадобятся верные люди. Ведь впереди тебя ждет великое сражение за титул князя Киевского. И потому ярл Орм представляет для тебя бесценное сокровище — куда дороже кучи серебра. Если ты сейчас нападешь на него, то в будущем лишишься его поддержки. Кроме того, вполне возможно, что таким поступком ты погубишь и меня. Ибо кто сможет поручиться, что неосторожный клинок не перережет мне горло?

Слова Олава прозвучали зловещим пророчеством, и я невольно содрогнулся. Да и не я один, если судить по ропоту, пробежавшему по толпе. Квельдульв как стоял, так и застыл с открытым ртом. Я и сам с трудом верил своим ушам. Неужели этот непостижимый девятилетний старец только что заявил, будто я способен убить его в случае нападения? И ведь он фактически пообещал князю Владимиру мою помощь в борьбе против его братьев!

На вражеских лодках состоялось краткое совещание. Затем над водой прогремел бас Добрыни:

— Князь принимает ваши условия! Ступай с миром, ярл Орм, и забирай то, что у тебя есть. Надеюсь, к концу лета ты доставишь маленького Олава в Новгород — целого и невредимого. И лучше бы тебе выполнить это условие, ярл Орм. В противном случае князьВладимир разыщет тебя и твоих людей хоть на краю света. И уж тогда ничто не спасет вас от кольев на Волховском мосту.

— Нет! — побагровев взревел Квельдульв. — Клянусь волосатой Торовой задницей! Да я, пока греб, в кровь руки стер. И все ради этого?

— Тебе за то заплатили, — огрызнулся Добрыня. — И следи за своим языком, ублюдок. А то ведь подходящий кол и здесь быстро сыщется. Для этого не обязательно возвращаться в Господин Великий Новгород.

Финн пришел в восторг от такого поворота и разразился грубым хохотом. Я поспешил двинуть его локтем в живот: пусть уж лучше кашляет — это больше приличествует случаю. Гизур живо рассадил всех за весла, и мы двинулись прочь. Мы гребли, как сумасшедшие, еще не веря, что избежали верной смерти. Еще несколько гребков, и мы окажемся вне пределов досягания вражеских стрел. Мы будем жить!

Финн с помутневшим взором отвалился наконец от своего весла. От усталости он едва мог дышать. И, тем не менее, он пополз туда, где плачущая Тордис поправляла плащ на тощих плечах Вороньей Кости. Финн потрепал мальчика по голове, словно тот был не в меру умным щенком, и с восхищением произнес:

— Ну, просто задница Одина! Послушай меня, юный Олав. Если я когда-нибудь снова начну ворчать на тебя за твои истории… просто напомни мне этот день на реке, и я немедленно заткнусь.

Воронья Кость ничего не ответил. Он сидел, по самые глаза укутанный в кучу плащей, и пристально глядел вдаль — туда, где за поворотом мы оставили лодки новгородцев. Охваченный дурным предчувствием, я тоже посмотрел в ту сторону. Вроде бы ничего подозрительного… Когда я снова обернулся к Олаву, он высвободил подбородок из-под складок плаща и слабо улыбнулся.

— Утки все еще летают, — сказал мальчик. — Наверное, чуют волка.

К вечеру у нас уже в глазах рябило от бесконечных поворотов, которые приходилось совершать, следуя капризному течению реки. По берегам высилась сплошная стена из белесых стволов берез. Наконец нам повезло отыскать небольшую подковообразную бухточку с галечным пляжем. Здесь мы решили остановиться на ночевку.

И хотя все слышали слова Олава насчет волка, побратимами овладело непонятное безрассудство. Они развели большой костер, и пока готовили похлебку, все посмеивались над Квельдульвом. Пусть, мол, Ночной Волк только посмеет к ним приблизиться… Мне же было неспокойно. И пока Финн подсыпал какие-то травки и приправы в бульон, я отрядил Тоука и Снорри нести первую стражу.

Побратимы шумно приветствовали появившуюся у костра Торгунну. Все еще бледная и слабая, она приковыляла в сопровождении сестры и, болезненно поморщившись, присела на расстеленный плащ. Ей тут же поднесли полный котелок, и Торгунна даже съела несколько ложек бульона.

Несколько минут все молча наслаждались горячей едой и непривычным ощущением безопасности. Затем потянулись обычные разговоры. Люди обсуждали, где мы сейчас находимся и куда поплывем дальше. Говорили также о том, как они планируют распорядиться своей частью серебра, когда наконец доберутся до дома. Торгунна не принимала участия в беседе. Просто сидела и отвечала слабой улыбкой на все попытки втянуть ее в разговор. Затем отложила в сторону свою костяную ложку и произнесла:

— Благодарю вас за то, что взяли Квасира с собой. Завтра я предам тело своего мужа воде. Пусть о нем позаботится всемогущая Ран… которая, несомненно, живет не только в морских водах, но и в речных. Местным жителям я не доверяю и ни за что бы не согласилась похоронить Квасира в земле. Теперь, когда моему мужу вернули его глаза, он сможет отправиться в Вальхаллу. Я спокойна и всем довольна.

Я заглянул ей в глаза и не увидел там никакого спокойствия. Темные глаза Торгунны казались двумя омутами боли и страдания. И почему-то мне показалось, что боль эта имеет отношение не столько к Квасиру, сколько к его неродившемуся ребенку.

Тем вечером я взялся перерывать доставшуюся нам кучу серебра. Финн стоял рядом и держал горящий факел. Когда я наконец нашел то, что искал, даже Финн восхищенно присвистнул. Это был серебряный шейный обруч весом не менее двенадцати унций. Он состоял из небольших S-образных звеньев, соединявшихся между собой литыми розетками с красными каменьями (и почти все они были на месте). Обруч застегивался на резной замок сложной формы. Финнлейт утверждал, что вещица эта ирландского происхождения, и я склонен ему верить. Кому и знать такое, как не урожденному ирландцу?

На следующее утро на рассвете мы все собрались вокруг тела Квасира. Я примостил у него на груди найденный обруч, упрятав поглубже в складки самодельного савана. Торгунна бросила на меня благодарный взгляд и тепло улыбнулась. Затем она вооружилась маленькими ножницами и бережно остригла ногти на окоченевших руках мужа. Это было правильное действие, ибо всем известно, что Нагльфар — корабль, на котором Локи повезет свою армию йотунов биться против Асгарда в последней битве Рагнарек — целиком будет сделан из ногтей мертвецов. И долг каждого достойного викинга по возможности задержать его постройку.

Под конец Торгунна достала маленький окровавленный мешочек с глазами Квасира и привязала его к запястью мужа, чтобы ненароком не потерялся на пути в Вальхаллу. Теперь все было готово к похоронам. Мы привязали к ногам Квасира булыжники, которые отыскали на галечном берегу, и аккуратно опустили тело за борт. С легким всплеском оно ушло под воду. Я произнес короткую речь, в которой препоручил душу побратима заботам богов. Глаза у меня защипало, и я отчаянно старался не расплакаться. Церемония едва завершилась — мы еще не успели стряхнуть с себя мрачного настроения, — как вдруг Воронья Кость тревожно вскинул голову.

— Ночной Волк здесь! — воскликнул он, указывая пальцем вдаль.

Квельдульв появился на рассвете, очевидно, рассчитывая захватить нас врасплох. Однако все мы уже давно проснулись. Более того, по поводу похорон Квасира находились в полном боевом снаряжении. А посему мне не понадобилось предпринимать каких-то действий, чтобы встретить врага лицом к лицу. Я просто перешел на нос струга и наблюдал за приближением длинной черной лодки, в которой плыл Квельдульв.

Он снова обрядился в волчью шкуру, лицо его скрывала оскаленная маска. Квельдульв стоял впереди и подгонял гребцов. Как я и подозревал, все они были из числа бывших хирдманнов Ламбиссона. И еще одно я заметил: врагов было слишком мало, чтобы одновременно и сражаться, и грести. Поэтому я знал, что предпримет Квельдульв: через несколько гребков он прикажет сушить весла. И пока течение реки будет нести их в нашу сторону, его воины станут натягивать доспехи и спешно вооружаться. Я и сам бы на его месте поступил таким образом.

Финн уже стоял рядом со мной на носу струга. Фиск перегнулся через борт и, прицелившись, выпустил стрелу. Раздался крик, и один из гребцов плюхнулся в темную воду, унося в спине нашу стрелу. Ритм гребли нарушился, лодка резко вильнула и развернулась боком. Недовольный Квельдульв повернулся посмотреть, что случилось, а увидев, взвыл от ярости.

— Удачный выстрел, Рыба! — восторженно взревел Финнлейт.

Однако сам Фиск выглядел недовольным.

— Дорого мне обойдется эта удача, — проворчал он. — Парень, которого я подстрелил, Милкан… он мне денег должен.

Квельдульву понадобилось несколько минут, чтобы выровнять ход лодки. За это время Рыба выпустил еще четыре стрелы, три из которых попали в цель. И всякий раз, когда очередная жертва падала, Фиск издавал громкий вопль:

— Ну, что? Бросили меня в степи? А я вот вас нагнал!

Стало понятно, что лучников у Квельдульва нет. А потому я велел Фиску, чтобы он придержал последнюю оставшуюся стрелу.

— Держи ее на тетиве, — распорядился я. — Пусть думают, будто у нас еще много стрел.

— Отлично! — прорычал Финн, вытаскивая из сапога свой «римский костыль». — Время метких стрел окончилось. Настал черед беспощадных клинков, а это то, чем славится Обетное Братство!

Последние слова он выкрикнул, как боевой клич. Побратимы дружно взревели в ответ и принялись колотить по бортам струга и тем немногим щитам, что у нас остались. Взвесив в руке свой дурацкий топор, я беспечно повернулся спиной к врагам, находившимся на расстоянии хорошего броска копьем.

Мне хотелось увидеть перед боем лица побратимов. Они все смотрели на меня, даже Торгунна, которая скорчилась у моих ног. Это было не самое безопасное место. И я велел ей перебраться подальше, прежде чем обратиться к побратимам с напутственными словами. Я напомнил им, кто мы такие и почему здесь очутились. А для тех, кто, возможно, побаивался Ночного Волка, заявил, что мы до сих пор не видели никаких его сверхъестественных подвигов.

— Да и в любом случае, — завершил я свою короткую речь, — помните: я Орм Убийца Медведя, и мне плевать на какого-то там Волка!

Как я и рассчитывал, мои слова вызвали взрыв ликования в рядах побратимов, воины же Квельдульва заметно приуныли. Когда я снова обернулся к их лодке, то обнаружил, что она уже совсем близко. Ночной Волк стоял на носу, грозно размахивая мечом. При виде этого меча у Финна вырвался грозный рык:

— Клинок Квасира!

Действительно, во время скитаний по Серкланду мы захватили у арабов три меча. Это было отличное оружие — нашей северной ковки, как гласили надписи на волнообразных поверхностях клинков. У нас такие мечи назывались вегами, то есть волнистыми клинками. Один из этих мечей я взял себе, два других подарил побратимам. И если я давным-давно потерял свой клинок, то Финн до сих пор не расстается с Годи. Квасир тоже встретил смерть с мечом в руке, и теперь мы знаем, кто забрал его меч.

— Верните его обратно! — раздался голос Торгунны, и женщина попыталась отползти от борта струга, где укрывалась по моему приказу.

— Двигай на тот конец! — рявкнул я, испугавшись за ее жизнь.

Но тут впереди неожиданно выросла фигура Олава. Он заслонил Торгунну — так же, как накануне заслонил нас с Финном.

— Сейчас не время для сказок, маленький конунг, — проворчал Финн. — Не думаю, что Ночной Волк станет выслушивать твои истории.

Воронья Кость согласно кивнул. Однако не ушел, а ткнул пальцем куда-то вдаль.

— Мой дядя плывет, — объявил он.

И все увидели, что мальчик прав. На фоне молочно-белых клубов тумана проступил контур второй лодки. Она вынырнула из-за поворота, и вскоре мы услышали шумные шлепки весел о воду — словно шаги бегущего человека. На носу лодки стоял Сигурд (мы узнали его по сверканию серебряного носа) и выкрикивал проклятия Квельдульву.

Гребцы в Квельдульвовой лодке тоже обернулись, да так и застыли на месте от неожиданности. На память мне пришел Клеркон. Я вновь увидел, как он стоит посреди рыночной площади Новгорода, а мы с Финном приближаемся к нему с двух сторон. Как он тогда сказал? Впереди пропасть, позади волки… Теперь волк и сам угодил в ловушку.

Наши лодки еще больше сблизились, их разделяло расстояние в полтора человеческих роста. Зажав в зубах «костыль», Финн запрокинул голову и издал протяжный торжествующий вой. Квельдульв откликнулся, как и положено настоящему волку: немедленно ощетинился и злобно зарычал.

Он был по-настоящему храбрым и сильным воином, этот Квельдульв по прозвищу Ночной Волк. Я бы, пожалуй, не отказался иметь такого в своем хирде, когда бы не одно маленькое «но». Дело в том, что я не доверял этому человеку и ни за что бы не повернулся к нему в бою спиной. В тот день, впрочем, Квельдульв доказал, что не зря притязал на славу бешеного берсерка.

Он как стоял на носу своей лодки, так и прыгнул в сторону нашего струга. Просто оттолкнулся и взлетел в воздух в полном боевом облачении — лишь волчья шкура взметнулась в воздух. Поверх его шлема злобно щерилась звериная морда, так что казалось, будто настоящий волк вышел на охоту.

Свободной рукой Квельдульв ухватился за тонкий шест, прилаженный к носу нашего судна. Я уж не знаю, как ему это удалось, но только Квельдульв развернулся в полете и приземлился аккурат на наш борт. И в тот же миг его обутая в тяжелый башмак нога взметнулась и нанесла Финну сильнейший удар в живот. С утробным рыком тот отлетел назад, по пути раскидав стоявших рядом побратимов.

У меня было всего мгновение, чтобы занять привычную позу в полуприседе и замахнуться топором. Увы, мне помешал стоявший на пути Воронья Кость. А уже в следующую секунду я увидел падающий на мою голову меч. Я все же успел частично блокировать удар топором, так что Квельдульв лишь вмазал мне рукоятью по шлему. Но и того хватило. Неловко попятившись, я поскользнулся на обледеневших досках и со всей дури грохнулся на спину. Показалось, что из меня разом вышибли весь дух. Я упал рядом с Финном, беспомощно дрыгая руками и ногами. Мой побратим занимался примерно тем же. Наверное, мы забавно выглядели со стороны: два огромных черных таракана пытаются перевернуться и снова встать на лапки.

Для Квельдульва это был миг подлинного торжества. Каким-то невероятным образом ему удалось в кратчайшие сроки вывести из строя всех врагов. Теперь настал его черед разразиться торжествующим ревом. Подельники ответили ему восторженными криками. Они вновь схватились за весла, спеша поскорее достигнуть струга — пока к нам не подоспела подмога в лице воеводы Сигурда.

Мне наконец удалось кое-как подняться и сесть на палубе. В голове гудело, во рту было солоно от крови. Финн задушенно хрипел и скреб ногтями по палубе в попытке добраться до своего Годи. Рядом с ним яростно ругался Рыба: оказывается, Финн при падении сломал его драгоценный лук.

Квельдульв стоял и ухмылялся нам в лицо. В одной руке он держал за шиворот брыкавшегося Олава, в другой сжимал меч Квасира.

— Ну, кто там называл меня камнем? — прогремел он, бросив косой взгляд в мою сторону. — Теперь ты увидел, Финн Лошадиная Голова, как я дерусь! А вам, тупые побратимы, я дам совет: бросайте-ка за борт этих двух мозгляков и присоединяйтесь ко мне. Ибо эту партию в тавлеи я выиграл!

Ятра Одина! А ведь он прав — на сей раз наша песенка, кажется, спета. Но я все равно не сдамся без боя. Не хочу уйти на дно беспомощным, спеленатым тюком…

И тут краем глаза я увидел руку. Она кралась по палубе, подобно белому пауку — слабому и тщедушному. Бледные пальцы крепко сжимали ножницы. Самые обычные женские ножницы, которые используют, чтобы подрезать не в меру отросшие волосы… или отхватить прогоревший кусок рубахи… или, скажем, обстричь ногти мертвого мужа. Воронья Кость смотрел вниз и тоже наверняка заметил эту руку.

Торгунна напрягла все силы, какие у нее остались, и с размаху всадила ножницы в чужую ногу. Ту самую, которая убила ребенка в ее чреве.

Квельдульв взревел от боли и отпрянул назад. Вернее, он попытался отпрянуть, но Торгунна умудрилась пробить насквозь грубую кожу башмака, а также человеческую кость и накрепко пришпилить ногу Квельдульва к деревянной палубе. От неожиданности тот выпустил из рук мальчишку и стал метаться, пытаясь освободиться. Торгунна тем временем без сил опрокинулась на палубу. Воронья Кость приземлился на корточки рядом с ней. Квельдульву удалось-таки вывернуться, и он — слепой от ярости и боли — взметнул вверх Квасиров меч. В следующий миг клинок должен был обрушиться на беспомощную женщину, скорчившуюся у его ног.

Я полагаю, Квельдульв очень сильно удивился, когда перед ним возникла маленькая фигурка Олава. Мальчишка внезапно появился у него перед носом, словно подброшенный невидимой пружиной. Я вспомнил, что однажды он уже проделал такой номер на рыночной площади в Новгороде.

— За мою мать! — выкрикнул Олав с перекошенным от ненависти лицом, и думаю, даже на лодке Сигурда услышали его тонкий звенящий голос.

Наверное, Квельдульву, как некогда и Клеркону, показалось, будто ожил его самый страшный ночной кошмар. Это длилось всего мгновение, в течение которого Квельдульв ошарашенно глядел на лезвие моего топора (и когда только мальчишка успел подобрать его с палубы?). Затем лезвие — бескрайнее, точно край мира — обрушилось на голову Ночного Волка. Оно угодило ровнехонько в середину лба, развалив голову на две равные половинки.

Какую-то долю секунды Квельдульв еще стоял на ногах, а мы все, разинув рты, смотрели на него. Деревянная рукоятка топора торчала у него изо лба, и Ночной Волк потерял волчье обличье, став похожим на чудесного зверя единорога. Глаза его быстро затягивались пленкой, и последним, что я смог в них разглядеть, было выражение безмерного удивления. Меч Квасира выскользнул из его ослабевших пальцев и с грохотом покатился по дощатой палубе. Из рассеченного черепа хлынула черная кровь, перемешанная с желтоватыми мозгами. Квельдульв пошатнулся и с громким всплеском упал за борт.

После этого воцарился совершенный хаос. Враги, уже было изготовившиеся брать наш струг на мечи, нежданно-негаданно стали свидетелями смерти своего предводителя. На их глазах Квельдульва зарубили, словно холощеного барана! Неудивительно, что подельники Ночного Волка растерялись. Зато побратимы явно воспряли духом. Всей гурьбой они бросились к тому борту, который был ближе к неприятельской лодке. Струг опасно накренился, но моим молодцам это было лишь на руку. Перегнувшись через борт, они принялись колоть и разить копьями замешкавшихся врагов. Те, наконец, опомнились и, схватившись за весла, попробовали удариться в бегство.

Поздно. По команде Сигурда лучники открыли стрельбу, и люди Квельдульва один за другим падали под смертоносным дождем. В живых не осталось никого. Когда предсмертные крики и стоны стихли, Сигурд выпрямился в полный рост на носу своей лодьи и отсалютовал мне обнаженным клинком. Его команда тем временем подгребла вплотную к поверженной лодке Квельдульва. Дружинники Сигурда побросали свои луки и, пустив в ход ножи, добивали раненых врагов.

— Все это не имеет никакого отношения к Владимиру, — уверил нас Сигурд. — Лишь только мы обнаружили, что Квельдульв сбежал, князь тут же послал меня к вам на помощь. Мой господин умеет возвращать долги.

— Я понял тебя, Сигурд Меченый, — ответил я.

Тот, удовлетворенно кивнув, помолчал несколько мгновений и добавил:

— Позаботься о моем племяннике, ярл Орм. Мне пришлось долго дожидаться встречи с Олавом… и я не хочу снова его потерять.

— Этот мальчик находится при мне с тех пор, как мы спасли его, — напомнил я. — И пока никто не причинил ему вреда.

Произнося эти слова, я положил руку на плечо Вороньей Кости и почувствовал, как он дрожит. Немудрено, ведь этот ребенок только что собственноручно убил человека. Однако, заметил я, дрожит он гораздо меньше, чем тогда, в Новгороде. Мы все привыкаем к убийствам, и с каждым разом они становятся для нас все меньшим потрясением. Настанет время, когда Воронья Кость будет чувствовать себя прекрасно после ратных трудов.

— Чужие земли все ближе, там полно сладостей… А потом отправимся домой, — вклинился новый голос в нашу беседу, и я сразу же его признал.

Вспомнил я и эти слова, давным-давно сказанные Коротышкой Элдгримом в утешение раненому Козленку. Мальчишка тогда поймал вражескую стрелу на берегах Кипра и несколько дней находился между жизнью и смертью. У Ионы Асанеса до сих пор сохранился белый шрам на боку, но сейчас этот шрам был глубоко запрятан под нарядной одеждой и голубым плащом. И стоял Иона не рядом с нами, а в лодке воеводы Сигурда.

— Хейя, Козленок! — обрадовался Коротышка, увидев Иону Асанеса. — Ты, я вижу, в подходящей компании.

— В самом деле? — усомнился Иона, с надеждой глядя в нашу сторону.

Ответ он получил от Торгунны, которая с трудом поднялась на ноги и подошла к борту струга. Некоторое время она молча стояла, опираясь на руку сестры. Затем так же молча плюнула в воду. Смертельно побледнев, Иона отшатнулся. У него вырвался громкий стон, в котором слышалось неподдельное страдание.

— Прощения не будет? — тихо спросил Финн.

Торгунна обратила на него бездонный взгляд своих темных глаз.

— Пусть вымаливает прощение у Белого Христа, — хрипло выговорила она. — Моя же обязанность заключается в том, чтобы ускорить их встречу. Больше Ионе Асанесу я ничего не должна.

С этими словами Торгунна передала мне меч своего мужа. Это прозвучало жестоко. И достаточно твердо, чтобы положить конец дальнейшему обсуждению. Да никто и не был склонен к разговорам. Финн до сих пор болезненно морщился, держась за ребра, а в моей голове плескались дурнотные волны боли.

Побратимы снова сели за весла. Наш струг медленно удалялся от лодьи, в которой остались Сигурд с Ионой Асанесом. А я так и стоял на носу судна: одна рука сжимает рукоять Квасирова меча (я ощущал ее обличающую тяжесть), другая лежит на плече Вороньей Кости.

Тордис удалилась с Финном осматривать его ушибленный бок. Предоставленная самой себе Торгунна подошла к борту струга и встала там, устремив взгляд в темную воду, где упокоился ее муж.

— Думаю, Квасир останется доволен, — сказал я. — Ибо самое лучшее траурное подношение — это труп врага у ног воина.

Лицо Торгунны осветила благодарная улыбка. Она смотрела на меня, но, скорее всего, не видела, поскольку глаза ей застилали слезы.

— Я хочу, чтоб ты помнила: двери Гестеринга всегда открыты для тебя, — добавил я, рассчитывая утешить ее.

Торгунна смахнула слезы с глаз костяшками пальцев.

— Думаю, Ингрид так пригрелась в Гестеринге, что не захочет возвращать ключи от поместья, — сказала она, и в глазах ее блеснул былой огонь.

— Мы могли бы пожениться, — улыбнулся я. — Тогда никто не посмеет оспаривать твои права.

Слова эти вырвались у меня в качестве дружеской шутки. Но стоило мне их произнести, и я понял, что это будет правильное решение. Именно так и следует поступить! Эта неожиданно возникшая уверенность стала такой неожиданностью для меня, что я замер на месте. Просто стоял и моргал, как последний дурак. Торгунна была удивлена не меньше моего. Она открыла рот и молча закрыла. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и выпалить мне в лицо:

— И ты говоришь мне это после того, как ночи напролет кувыркался со своей Ивой?

— Ну, это когда было… — промямлил я. — И, кроме того, она всего-навсего рабыня.

— Поэтому ты и держался двумя руками за ее задницу?

— Ну, ты скажешь, Торгунна! Так уж прямо и держался…

Во рту у меня пересохло, решимости поубавилось. Я уже не был так уверен, что поступаю правильно.

— Даже бараны в хлеву вели себя тише, чем вы, — укорила Торгунна.

Я почувствовал, как скрутило живот, и с трудом подавил стон.

— Послушай, но я же, в конце концов, ярл…

— Ах, ну конечно! Теперь понятно, что такое честь и достоинство в понимании викинга. Недаром моя мать предупреждала меня против вас. Она так и говорила: никогда не связывайся с викингами, ибо у них ветреные сердца.

— Твоя мать случайно не приходилась сестрой бабке Рыжего Ньяля? — усмехнулся я. — Ну, и потом, Торгунна… Ты ведь уже однажды ослушалась свою матушку, когда вышла замуж за Квасира?

— Это не дает тебе права пятнать честное имя моей матери! Вот позову сейчас Тордис, мы вдвоем зададим тебе трепку.

— Ты о какой Тордис толкуешь? Той самой, что помогала Квасиру пробираться по ночам в твою спальню?

Взор Торгунны затуманился приятными воспоминаниями, на губах появилась легкая улыбка. Но не успел я вздохнуть с облегчением, как она устремила на меня непоколебимый взгляд своих темных глаз.

— Теперь ты и меня пытаешься облить грязью? — прорычала Торгунна. — Сам знаешь, что это неправда. Я не пускала Квасира в свою постель, пока мы не поженились по закону. И тебя не пущу! И моя сестра никогда бы не стала участвовать в подобном.

— Да твоя сестра вместе с Ингрид просто мечтала сбагрить тебя с рук. Я прекрасно помню, как они стояли перед нами на коленях и умоляли Квасира жениться на тебе.

— Неправда! — едва не плакала Торгунна. — Они никогда бы такого не сделали.

— А вот сделали! Они называли тебя занудой… и правым кулаком Тора.

— Ложь! Мои сестры не стали бы на меня клеветать.

— Ложь, говоришь? — наседал я. — И ты не запирала Ингрид в нужнике? И, уж конечно, не подбрасывала дохлых крыс в постель Тордис?

— Я убью их обеих!

Поймав мой взгляд, Торгунна осеклась. Утренний ветер безжалостно трепал ее волосы, обдувая покрасневшее, разгоряченное лицо. И, между прочим, весьма бессовестно облеплял тонким плащом пышную грудь. Наверное, я слишком откровенно разглядывал ее, потому что Торгунна вспыхнула, точно маков цвет, и потупилась.

— Рано еще говорить об этом, — сказала она, не отрывая взгляда от темной речной глади, под которой скрылось тело Квасира. — Но я благодарна тебе за предложение, ярл Орм.

Я улыбнулся, и Торгунна улыбнулась в ответ. Тогда я притянул ее к себе. Она тихонько заворчала — возможно, я был неловок и сделал ей больно, — но не оттолкнула меня.

— Неужели дар Одина стоил всех этих жертв? — спросила Торгунна, уткнувшись мне в грудь.

Ответа на этот вопрос у меня не было.

Довольно скоро прихотливые изгибы реки привели нас на просторы Черного моря. А еще несколько недель спустя нам представился случай по достоинству оценить дар Одина. Тем вечером мы остановились на ночевку в небольшой каменистой бухточке. Она настолько напоминала наши родные места, что мысли невольно устремились к далекому дому. Мы были так увлечены своими мечтами, что прозевали появление трех чужих кораблей. Те неожиданно вынырнули из вечерней тьмы и направились в нашу сторону. Первым заметил их Онунд, который и подал предупреждающий сигнал с носа судна.

И пока побратимы расчехляли луки (благодарение богам, теперь у нас не было недостатка в стрелах), я наблюдал, как чужаки с трех сторон окружают наш струг. Они напоминали стаю голодных зимних волков, наконец-то учуявших жирную добычу.

— Хейя! — прокричал Хаук. — Вы кто такие?

— Мы из Тронда! — донесся до нас ответ. — У нас три корабля против вашего одного… и на каждом бывалые воины.

Тронд располагался довольно далеко на севере Норвегии. И молодчики эти наверняка занимались тем, что грабили проходящие суда. Если же случалось нарваться на более сильного противника, то прикидывались мирными торговцами. В настоящий миг они полагали, будто им выпал жирный приз в лице нашего одинокого струга. Они даже не предполагали, насколько жирный. Мысли эти молнией пронеслись в моей голове, и я почувствовал противную дрожь в коленях. Действительно, нашему положению не позавидуешь. Тем не менее я остался сидеть на палубе — уткнувшись подбородком в кулак и стараясь выглядеть не слишком напуганным.

— А мы Обетное Братство, наш ярл — Орм Убийца Медведя! — в свою очередь выкрикнул Хаук. — Мы ссоры не ищем. Но коли уж дело до нее дойдет, спуску вам не дадим!

Последовало долгое молчание. Затем одна из лодок дала задний ход. На двух других, судя по всему, завязался спор. После длительного обсуждения оттуда прокричали — уже более вежливым тоном, отметил я, — что хотели бы приблизиться и проверить, правду ли мы говорим.

— Ну, подойдите, коли не боитесь! — проревел Финн. — Но лично я, Финн Лошадиная Голова, предупреждаю: лучше вам держаться подальше. А то меч у меня длинный, а нрав, как известно, горячий.

Этого оказалось достаточно. Все три лодки быстро развернулись и ударились в бегство, провожаемые нашим громким смехом. Позже мне довелось встретиться с одним из этих парней: он прибыл в Гестеринг на торговом кнорре, привез на продажу кожу и поделки из кости. Так вот, он рассказывал, что окончательно их добило зрелище Орма Убийцы Медведя, который преспокойно сидел себе в задумчивой позе и ждал, когда побратимы подадут ему ужин. Как выразился этот человек (кстати, неплохой малый): «Сразу видно, что бояться ему нечего».

Ха, я мог бы, конечно, рассказать, как в тот миг тряслись у меня коленки… но не стал этого делать. Потому что именно тогда я осознал, в чем заключается дар Одина.

Слава.

И по большому счету, это была его слава. Ибо Всеотец Один — с присущей ему хитростью — сумел использовать наши достижения для приумножения собственной славы. Узнав о наших героических похождениях и о том, чем нас вознаградил Одноглазый, люди отворачивались от Белого Христа и обращались к Одину. И до тех пор, пока жива память о нашем Обетном Братстве, Один сможет ограничить власть Белого Христа маленькой областью на севере нашей земли. И пусть безразличные Норны уже прядут погибельные нити для династии Инглингов и готовят мир к приходу нового бога. Мы будем до последнего стоять на страже своего старого мира.

А еще я понял, что мы были орудием в руках Одноглазого бога. Так же, как Хильд, Эйнар и все остальные наши побратимы. А припрятанная под землей гора серебра играла роль хорошего кнута, которым Один подгонял нас на пути к воинской славе и к собственному величию.

И кнут этот безотказно действовал на людей. Прошло уже столько времени, а блеск серебра по-прежнему слепит им глаза. Помню, как мы смеялись над викингами из Тронда и сравнивали их со стаей скворцов, поспешно упорхнувших со жнивья при появлении человека с палкой.

Я слышал, как Гизур принялся подгонять братьев, заставляя снова садиться за весла. И сказал, между прочим, что это не случайная победа. Во всем этом он, мол, видит верный знак того, что Один нам благоволит. А также доказательство того, что наши сокровища не имеют никакого отношения к Фафниру и, следовательно, не несут на себе проклятия.

— А вам не приходит в голову, — вмешался Оспак, — что Один ждет от нас большей смелости? Может, он хочет, чтобы мы вернулись и забрали остальные сокровища из гробницы Аттилы?

У кого-то эта мысль — вернуться и начать все сначала — исторгла стоны. Но были и такие, кто согласно закивал головой. И тогда я решил, что настала пора раскрыть тайну. Я сделал шаг вперед и остановился, ощущая на себе взгляды побратимов.

Я начал говорить и рассказал то, о чем молчал с самого момента нашего бегства из степи. В тот злополучный день мои товарищи поспешили унести ноги от могильника Атли, со всех сторон окруженного мужененавистницами. Я же, как вы помните, задержался, наблюдая за этими странными женщинами с вытянутыми головами и их предводительницей по имени Амасин. Я видел, как она шагнула ко входу в гробницу, держа в каждой руке по рунному мечу. Как спустилась вниз, оставив своих подруг на берегу замерзшего озера.

Очень скоро я услышал звуки ударов, будто под землей что-то рубили. Если меч Амасин был столь же хорош, как и мой, он тоже мог запросто разрубить наковальню. А уж если пустить в ход оба клинка одновременно, потребуется совсем немного времени, чтобы перерубить каменные опоры, державшие свод подземелья. Думаю, так она и поступила… И полагаю, добилась успеха, даже не успев запыхаться или зазубрить лезвия мечей.

Тогда я повернулся и побрел прочь, догоняя товарищей. Мороз пробирал до самых костей. Я шел, ощущая в душе холод и пустоту. Но помимо холода и пустоты, я чувствовал огромное облегчение.

Я был уже довольно далеко, когда послышался шум обвала. Впрочем, возможно, это просто кровь шумела в моих ушах. Ибо приходилось поспешать, чтобы нагнать побратимов, а это нелегкое дело посреди замерзшей степи. Особенно для человека, измученного холодом и многодневной голодовкой.

Однако же мы все слышали тот долгий и протяжный вой, от которого кровь стыла в жилах. Я еще тогда понял его значение: это был не просто воинственный клич — таким образом степные амазонки отдавали последнюю дань своей ушедшей предводительнице.

Я словно воочию увидел, как оседает и рушится огромная юрта из дерева и камня. Трещит лед, крутится и шумит темный поток речных вод, устремившийся внутрь. Он сметает и поглощает все на своем пути — горы серебра, многовековую грязь, пожелтевшие от времени кости… И маленькую фигурку женщины, выполнившей последнее предназначение. С чувством исполненного долга она падает у ног Аттилы, своего великого повелителя.

Она была последней в роду. После нее не осталось дочери, которой полагалось бы передать жуткую тайну гробницы. Ноша эта не отяготит больше ничьи плечи… не разобьет ничью жизнь. Мне припомнились слова Амасин о том, что время их истекло, и я содрогнулся при мысли об этом необычном побратимстве. При всей своей странности — а женщины эти казались более странными, чем охотничья борзая с двумя головами — они были очень похожи на нас. И на мгновение мне сделалось страшно. Не хотелось думать, что в этой жуткой круговерти женских рук и ног я прорицаю наше собственное будущее.

Речные воды вымоют серебро из гробницы, смешают его с песком и илом, а по весне разнесут на многие мили вниз по течению реки. И на протяжении долгих лет люди будут случайно находить драгоценные предметы на дне степной речушки. Возможно, даже найдутся смельчаки, которые в период засухи доберутся до могильника посреди пересохшего озера и попытаются его раскопать. Я представлял, как в руки им попадется рунный меч (а может, даже и два). Люди будут разглядывать это чудо и дивиться тому, что время и непогода не сумели испортить волнистую сталь клинка.

Однако нас это уже не касается. Один преподнес Обетному Братству сказочный подарок в виде груды серебра, которая покоилась на дне нашего струга. На этом история с поисками клада для нас закончилась.

Так я сказал своим побратимам, и все были вынуждены со мной согласиться. Даже Гизур после долгого молчания кивнул и провел рукой по лицу — словно отгоняя прочь остатки наваждения.

— Гребите, ублюдки! — прорычал он. — Нам еще предстоит долгий путь домой.

Историческая справка

При написании историко-приключенческих романов наибольшую радость мне доставляют фрагменты, основанные на действительных исторических фактах, которые, однако, выглядят более причудливыми, чем стопроцентный вымысел. Так, например, мне требовалась ситуация, которая привела бы моего героя Орма в большую беду. И чтобы дело происходило в 972 году н. э., да еще с непременным участием новгородского князя Владимира. И вот пожалуйста, к моим услугам исторический персонаж — девятилетний сын конунга по имени Олав Трюггвассон, или иначе Кракабен, Воронья Кость. Тот самый мальчик, который зарубил на новгородской площади ненавистного Клеркона — человека, некогда похитившего его и обратившего в рабство. Я бы не смог такое придумать при всем своем желании.

А благодарить за этот «подарок» я должен жившего в двенадцатом веке монаха-бенедиктинца по имени Одд Сноррассон, который воплотил историю жизни Олава Трюггвассона в одной из самых знаменитых норвежских саг. Даже делая скидку на допустимую в те времена «журналистскую вольность» в изложении материала, история эта показалась мне вполне правдоподобной. И к тому же она как нельзя лучше укладывалась в замысел моего будущего романа.

Я практически полностью сохранил канву саги. Единственное отступление, которое я себе позволил, касается личности спасителя маленького Олава. В моей книге это главный герой Орм. А на самом деле Олава спас его родной дядя Сигурд, который собирал налоги в Эстляндии и случайно обнаружил мальчика на одном из хуторов. Ну и, конечно, пришлось кое-что домыслить в отношении Клеркона, ничем не выдающегося эстского пирата.

Кроме того, каюсь, я добавил пару штрихов чисто косметического свойства. Таких, как серебряный нос дяди Сигурда и разноцветные глаза самого Олава. Первое добавление стало следствием моего литературного каприза; второе же я ввел, дабы усилить необычность персонажа по имени Воронья Кость. Мне хотелось подчеркнуть его величие и приверженность к магии — в моем понимании, две самые характерные черты Олава Трюггвассона.

Не могу также с уверенностью утверждать, будто человек этот в детстве являлся кладезем поучительных историй, но подобное видится мне вполне возможным. Вот, пожалуй, и весь список моей «отсебятины». Все прочие факты биографии Олава Трюггвассона я изложил в полном соответствии с общепринятой традицией. Это касается и его прозвища «Воронья Кость», и умения предсказывать будущее по полету птиц. Кстати, привычку эту он сохранял вплоть до своего перехода в христианство (то есть уже после того, как в 995 г. Олав был объявлен единственным и законным королем Норвегии).

Ему пришлось немало потрудиться для собственного возвышения. В частности, в 991 году Олав Трюггвассон возглавил поход викингов в Британию и, если верить саксонским хроникам, наголову разбил англичан в битве при Мэлдуне. Он вынудил отчаявшуюся английскую знать платить так называемые «датские деньги», которые и употребил на завоевание королевского трона. Впрочем, как известно, правил он недолго и умер насильственной смертью.

Естественно, все эти события произошли гораздо позже времени, описываемого в романе. Уже после того, как Олав помог новгородскому князю Владимиру победить своих братьев и стать единоличным правителем Киевской Руси. Хрупкое перемирие между тремя русским князьями продлилось всего пять лет и было нарушено благодаря Люту, сыну киевского воеводы Свенельда.

Подобно князю Владимиру и дядьке Добрыне, эти два персонажа — Свенельд и его малоприятный сынок по имени Лют — являются реальными историческими личностями. Причем, по свидетельству древних хронистов, в действительности они были именно такими, какими я описал их в книге, — властными и заносчивыми. Короче, если кто и заслуживал хорошей трепки от Финна (с дальнейшим поджариванием на очажном огне), так это Лют! В 997 году он совершил роковую ошибку, отправившись поохотиться в личных угодьях князя Олега. Будучи уличен в этом правонарушении, надменный Лют не только не повинился, а напротив, вел себя вызывающе и вызвал законного владельца на бой. За что, собственно, и поплатился жизнью.

Увы, этим дело не ограничилось. Как всякий убитый горем отец, Свенельд жаждал мести. Он стал подстрекать князя Ярополка к войне с Олегом и весьма в том преуспел. Конфликт перерос в вооруженное столкновение, в ходе которого Олег был убит. Владимиру пришлось бежать из Новгорода. Он укрылся на севере, у дружественных шведских викингов. В конце концов, он собрал войско и в 980 году явился под стены Киева. После победы над своим братом Ярополком Владимир получил титул великого князя Киевского. Тем самым он положил начало долгому и трудному процессу объединения разрозненных русских княжеств, который увенчался созданием могущественной державы под названием Киевская Русь.

И все это время молодой Олав был рядом с князем Владимиром, поддерживая его во всех начинаниях. Начать с того, что во время своего трехлетнего изгнания Владимир вместе с Олавом бороздил просторы Балтийского моря и участвовал в викингских набегах. Кстати сказать, в десятом веке считалось в порядке вещей, если знатный юноша восемнадцати (или даже пятнадцати) лет командовал ватагой убеленных сединами, бывалых викингов. Так что здесь я ничуть не погрешил против истины. Мой Орм вполне мог бы главенствовать на своем драккаре, и никому не пришло бы в голову оспаривать его права.

Хочу добавить, что реальный персонаж Добрыня впоследствии трансформировался в Добрыню Никитича, героя русских былин, который победил страшного Змея Горыныча (в этом образе нетрудно идентифицировать Орма, чье имя переводится со старонорвежского как «змей» или «дракон»).

Другими словами, писатель всегда имеет возможность взять исторические факты и, отбросив средневековую мишуру, использовать их в качестве скелета для своего произведения. Именно так я и поступил.

Но для того, чтоб облечь плотью этот скелет и создать красивую легенду об Обетном Братстве, моим побратимам требовались достойные враги. И я нашел их в лице реальных (ну, или почти реальных) амазонок. Так в моем романе появились мужененавистницы.

Первые доказательства их существования обнаружила Рената Ролле, немецкий археолог, принимавшая участие в раскопках украинского кургана в Чертомлыке. Версия о женщинах-воительницах получила свое подтверждение благодаря находкам Елены Фиалко в Акимовке, а также работе Джаннин Дэвис-Кимболл в маленьком городке Покровка на российско-казахстанской границе. При раскопках степных курганов обнаружилось множество поистине удивительных артефактов. Среди всего прочего был найден скелет молодой девушки — по оценкам ученых, не старше четырнадцати лет. При ней находился кожаный колчан с несколькими десятками наконечников от стрел, а также клык огромного вепря. Изогнутые кости ног девушки указывали на то, что большую часть своей недолгой жизни она провела в седле.

Можно ли придумать лучший способ прославить своих героев — мужественных членов Обетного Братства, — нежели направить их по стопам Геркулеса и даровать им победу над легендарными амазонками? Ну и, кроме того, мне просто показалось забавным, если личная гвардия Аттилы, его самые свирепые и преданные воины окажутся женщинами.

Данный роман имел своей целью воссоздать «благородную славу» Обетного Братства — настолько великую и безусловную, что она станет подлинным монументом скандинавскому богу Одину. Слава моих побратимов была призвана стать преградой на пути распространения христианства, которое в ту эпоху завоевывало север Европы.

Но если задаться целью создать образ идеального героя эпохи раннего Средневековья, не уступающего по масштабам Беовульфу, тогда ему должен противостоять и враг, не менее впечатляющий, чем небезызвестный Грендель. Однако должен сознаться, что я много раз перечитывал сагу о Беовульфе и так и не смог для себя решить, кто же в этой истории является истинным монстром. С одной стороны, уродливое чудовище Грендель вместе со своей ужасной мамашей традиционно трактуются как истинные представители мира злобных демонов. Но беда в том, что эта парочка — с ее нежной привязанностью друг к другу… и с ее обреченностью — всегда вызывала у меня чувство неодолимой жалости и сочувствия. Чего не могу сказать о героическом Беовульфе, который без колебания убивает и мать, и сына.

У шотландцев, как и у всякого другого народа, имеется собственный набор мифов и легенд, и едва ли не самые страшные среди них связаны с так называемыми «эльфийскими подменышами». Подозреваю, что легенды эти возникли неспроста. На протяжении многих веков — да, собственно, вплоть до девятнадцатого столетия — они служили извинением многочисленным детоубийцам. Согласитесь, гораздо проще избавиться от больного (а потому нежеланного) ребенка, если вы сами верите, будто коварные эльфы похитили ваше чудесное здоровое дитя, а взамен подкинули вам этого жуткого уродца.

Древние страшилки о чешуйчатых младенцах получили новоезвучание в свете последних открытий дерматологии. Врачам давно уже известно заболевание под названием ихтиоз — к несчастью, его и до сих пор не удалось истребить, — но лишь сравнительно недавно было доказано, что причиной его служит генная мутация. Кожа заболевшего человека излишне насыщается кератином, что приводит к ее ороговению. Твердая, словно ноготь, кожа так натягивается, что деформирует черты лица. Самая тяжелая разновидность болезни под названием ихтиоз Арлекина поражает новорожденных младенцев и, как правило, несовместима с жизнью. Несчастным детям редко удается пережить первые двое суток. Именно такого новорожденного я и описываю в своем романе, опираясь на доступные мне медицинские свидетельства. Сам я таких младенцев не видел и, признаюсь, очень тому рад, так как подозреваю, что подобное зрелище разбило бы мне сердце.

Тем не менее важно понимать, что люди, подверженные ихтиозу, если и отличаются от всех прочих, то лишь своей уродливой внешностью. Во всем остальном они такие же, как мы. Поэтому мне показалось, что будет справедливо преподнести этих «чешуйчатых монстров» более человечными, нежели здоровые жители деревни, которые посылают Орма истребить «змеиное гнездо» на болоте. Люди в очередной раз используют легенду, дабы избавиться от стыда за свое неправедное деяние.

Ну, и напоследок хотелось бы сказать несколько слов о рунных камнях — этом испытанном способе запечатлеть свое имя в истории. По всей Европе разбросано множество таких камней, оставшихся со времен железного века и эпохи викингов. Их находят повсюду — от Гренландии до берегов Черного моря и от Афин до острова Мэн. Распределены они неравномерно. Так, скажем, в Исландии обнаружено всего несколько рунных камней, на территории Дании их около пятисот, в Норвегии уже семь с половиной сотен, зато в Швеции свыше трех тысяч камней, причем треть их сосредоточена в провинции Уппланд.

Наиболее знаменитым является Рекский камень, расположенный в шведском лене Эстергетланд. Убитый горем отец установил этот огромный гранитный блок, сплошь покрытый рунической вязью, в память о безвременно погибшем сыне. Данный памятник девятого века знаменит тем, что несет на себе наиболее длинную руническую надпись из числа известных. Разборчивый текст включает 725 рун, которые до сих пор служат предметом спора специалистов. Немудрено, ведь высеченный текст полон таинственных формулировок, непонятных аллюзий и стихотворных строф, посвященных подвигам неведомого нам героя. Познакомившись с поэтическим словарем автора — некоего Варина, — могу сказать, что, по моему мнению, человек этот заслуживает звания норвежского Шекспира.

Думается, что мои герои — побратимы Обетного Братства — достойны аналогичного мемориала.

Ну, и, в любом случае, изложенная мной история как нельзя лучше подходит для того, чтобы рассказывать ее в кругу друзей у ночного костра. Все обнаруженные ошибки и упущения полностью на моей совести, и я от души надеюсь, что они не испортят удовольствия от прочтения романа.

Оскал дракона

Восточный Гёталанд, 975 год.

Солнце скрывалось за свинцовыми тучами с серебристыми просветами. Шелестел дождь, и черные волны лениво вздымались, подобно моржу на камне, ветер бросал легкую морось брызг мне в глаза.

— Сейчас бы шторм, — заявил Хаук-Торопыга, и конечно же, был прав. Шторм мог бы остановить наших врагов, входящих во фьорд с попутным ветром, под большим парусом в зеленую полосу. На носу корабля ощерился змей, и парус выглядел, будто крылья дракона. Именно так корабль и назывался.

Весла «Сохатого» погружались в воду, но двигались, только чтобы держать носовую фигуру по ветру, который нес наших врагов прямо на нас; не было смысла утомлять себя греблей — наша команда была неполной, а с их стороны нам противостоял полный хирд, облаченный в броню. Когда мы увидели, что они спускают парус, то поняли — они готовы к бою.

Тем временем воины занимались обыденными вещами — затягивали ремни, проверяли клинки, заплетали волосы в косы, так что они хлопали на ветру. С нами были все воины ярла Бранда с «Черного орла», за исключением шестерых, а также кузнеца Рефа и лекаря Бьяльфи, которые сопровождали женщин, детей и трэллей^[9]; все они вышли из усадьбы Гестеринга и поднимались в горные долины с достаточным запасом пищи и старым парусом вместо палатки, захватив с собой все, что смогли унести. Прочь от гнева Рандра Стерки, спасаясь от жестоких воинов, находящихся на борту «Крыльев дракона».

Я надеялся, что Рандр Стерки удовлетворится обычным грабежом, сожжет Гестеринг и не продвинется далеко от берега. Я оставил ему добычу — кур, овец и свиней в загонах, но если он хотел напасть на Обетное Братство — то вот, мы здесь, ждем его на море.

Однако я знал, что подтолкнуло Рандра к этой атаке, и не мог винить его за это. Я чувствовал себя так, будто проглотил копье, а мои кишки расплавились, так всегда бывало перед битвой, когда предстояло сойтись лицом к лицу с воинами, которые хотят проткнуть тебя острым железом, но в этот раз я бы не хотел оказаться в другом месте. Я находился там, где должен быть, защищая себя и всех остальных, в том числе неоперившихся птенцов, еще не научившихся летать, от мести морских налетчиков.

Жестоких воинов, таких же, как и мы.

Гизур раскачивался от нетерпения, он напомнил мне маленькую бешеную обезьянку, однажды я видел такую в Серкланде, его обветренное лицо чем-то походило на ее мордашку, что заставило меня улыбнуться. Его озадачила моя улыбка, учитывая то, с чем нам скоро предстоит столкнуться, и он ухмыльнулся в ответ.

— Нужно убрать весла, ярл Орм, пока они не сломались при ударе.

Я кивнул. Когда корабли сталкиваются бортами, весла с этой стороны нужно втянуть, чтобы они не сломались. На борту началась суматоха, стоял грохот — весла втягивали и укладывали вдоль, воины громко ругались, когда рукояти весел били их по ногам, и только сейчас я отчетливо разглядел ощерившуюся носовую фигуру «Крыльев дракона», услышал пока еще нечеткие голоса и команды, увидел блеск их оружия.

Я наблюдал, как мои люди сворачивают и укладывают парус, а тем временем двое из команды ярла Бранда протиснулись через сгрудившихся воинов почти к самой носовой фигуре «Сохатого», на ходу накладывая стрелы и натягивая тетивы луков, переступая через уложенные весла и расталкивая всех в стороны. Они выстрелили; услышав вопли, мы одобрительно закричали, затем последовали проклятия, когда ответные стрелы вонзились в деревянную обшивку. Один из наших лучников, Калф Сигни, крутанулся и схватился за предплечье, пробитое стрелой.

— Промазали, как я и думал, — проревел Финн, взял щит и пошел на нос, толкнув плечом облаченного в кольчугу Нес-Бьорна, который направлялся туда же, они впились друг в друга свирепыми взглядами.

— Я лучший воин ярла Бранда на «Черном орле», — прорычал Нес-Бьорн.

— Сейчас ты не на «Черном орле», — заметил Финн, и здоровяк неохотно дал ему дорогу, позволяя занять свое место. На «Крыльях дракона» шагал его противник, лучший воин вражеского корабля, облаченный в кольчугу, на голове — шлем, в руке — щит, но в другой руке лишь обычный топор.

Они свернули парус, втянули весла, оставив «Крыльям дракона» достаточно скорости, чтобы столкнуться с нами, круша борт «Сохатого» и сбивая с ног не готовых к столкновению людей. Команда Рандра взревела, в наш борт вонзились топоры, их владельцев прикрывали щитами, потом враги потянули за веревки на рукоятях топоров, железными зубами впившихся в «Сохатого», и начали притягивать корабли, словно любовники в объятьях.

Один воин завопил, когда топор притянул его за ногу к борту, загнав в капкан, как лису. Он дергался, пытаясь освободиться. Пока он вопил во все горло, я вспомнил его имя — Хольгейр. Его зовут Хольгейр.

По мачте позади моей головы чиркнула стрела. Я не надел кольчугу — потому что не был уверен, смогу ли сбросить ее, если окажусь за бортом. Ботольв, стоящий справа от меня, услышал мои проклятия и усмехнулся.

— Теперь ты знаешь, каково приходится мне, — прокричал он, а я улыбнулся его безумному восторгу. То была старая шутка — что великан Ботольв никогда не найдет кольчугу, которая пришлась бы ему впору. Затем он запрокинул голову и громко проревел свое имя. Люди Рандра Стерки кричали и завывали; корабли ударились бортами, и воины бросились вперед, оба корабля заскрипели и покачнулись.

Самое страшное в бою — первые мгновения, первое кровопролитие, потом страх уходит и начинается тяжелая работа. Смрад, ужас, скручивающий кишки в узел, и дикая ненависть были привычными для меня ощущениями, но этот грязный и непосильный труд всегда заставлял меня попотеть. Будто ты вспахиваешь каменистую землю, плуг выворачивает все новые камни, ты спотыкаешься о них, мышцы дрожат от усталости и все тело ноет от натуги Хотя ярл не обязан находиться в самой гуще схватки, по крайней мере не всегда, но всегда должен твердо стоять на своем месте, как дерево посреди бушующего водного потока, и быть спокойным и невозмутимым.

Я стоял как скала, за щитом Ботольва, наблюдая за командой «Крыльев дракона». Всей толпой в яростном порыве они бросились вперед, так что под их весом оба корабля накренились и почти коснулись кромками бортов воды. Они сражались, рубились, умирали, а я отправил нескольких воинов резать веревки, которыми были стянуты корабли, наши лучники стреляли в людей на «Крыльях дракона», крепко держащих веревки.

С раззявленными в крике ртами воины Рандра кололи копьями и размахивали топорами, кто-то из них облачен в кожаные доспехи, а некоторые и вовсе в самодельные нагрудники, просто обмотавшись веревкой с узлами. Среди многообразия их шлемов я не заметил ни одного искусной работы, их мечи в зазубринах походили на собачьи челюсти; даже лучший боец Рандра Стерки, стоящий на носу и облаченный в кольчугу, орудовал обычным топором. Тем не менее, они были полны ярости в стремлении отомстить, и это придавало их рукам силу, а клинкам — остроту.

Сам Рандр стоял в центре корабля и сыпал невнятными проклятиями, он находился в окружении воинов, которые выделялись на фоне остальных, как овечий помет на снегу. Мои колени подогнулись при взгляде на этих людей в грубо выделанных звериных шкурах — их вытаращенные глаза ничего не видят, по бородам течет пена, на руках кровью намалеваны защитные руны, они мастерски владеют оружием. Некоторые вооружены мечами, и я заметил, что клинки сильно изношены и применяются часто.

— Медвежьи шкуры! — проорал мне в ухо Ботольв. — У него есть берсерки, Орм…

Я и так смотрел на них, их было двенадцать, они выглядели как волчья стая в предвкушении резни. Берсеркеров раньше не было в команде Рандра Стерки. Где он их взял? У меня пересохло во рту; я видел как они рычат и завывают, расталкивают своих же, кто не убирался с их пути.

Первый из них — белобрысый, со спутанной бородой, добрался до борта и завыл, задрав голову к небу, затем в прыжке бросился на моих воинов еще до того, как ослабли жилы на его шее; они рубились с ним с отчаянной яростью людей, которым некуда бежать. Остальная стая последовала за белобрысым, их подбадривал своим ревом Рандр Стерки, стоя возле мачты, в пылу боя его лицо побагровело и исказилось от ярости.

— Мы должны убить свинорылого, — прорычал внезапно оказавшийся с другой стороны от меня Нес-Бьорн, указывая на Рандра. Если он и проклинал ярла Бранда за то, что оставил их служить мне в этот роковой день и час, то его каменное лицо ничего не выражало.

— Сначала остановим берсеркеров, — сказал я как можно спокойнее, наблюдая за белобрысым. Он продвигался вперед, оставляя за собой кровавый след и вопли раненых. Ботольв приподнял щит, перехватил копье с тяжелым наконечником и бросился вперед, ковыляя на единственной ноге. Я приподнял меч, нацелив его врагу в горло, мое сердце упало в пятки и бешено колотилось при виде берсерка, прорубающего дорогу прямо ко мне.

— У нас тоже есть такой человек, — произнес Нес-Бьорн, перехватив топор.

Тут за моей спиной раздалось низкое рычание, напоминающее рев кабана, и я обернулся в тревоге. Обнаженный по пояс воин, покрытый татуировками — рунами силы, в каждой руке по топору, перемахнул через моих людей, и они шарахнулись в стороны, когда он сошелся с вражеским берсеркером. В мгновение ока белобрысый пал, и топоры закрутились в руках Стигга Даси, кровь забрызгала его рунные татуировки. Он метнулся в рычащий вихрь рук, ног и топоров на переполненный борт «Крыльев дракона».

— Стигг Даси, — указал на него Нес-Бьорн, раздвинув губы в жестокой усмешке, а тем временем воин по прозвищу Робкий завывал, рубил, а потом умирал на вражеском корабле.

— Но их двенадцать, — произнес я, и Нес-Бьорн нахмурился.

— Уже одиннадцать, нет, десять — Стигг знает свое дело. Что прикажешь, ярл Орм, предводитель Обетного Братства? Или будем просто стоять и считать?

Я молчал, тогда он растолкал локтями людей, протискиваясь на нос, где, тяжело дыша, сражался Финн — он устал, на его губах выступила густая слюна, его теснили. Лучшего воина «Крыльев дракона» не было видно.

Я смотрел, как Стигг Даси сражается свои последние мгновения, норны ткали нить его жизни с момента рождения и сейчас обрезали ее. Все, что он сделал в жизни, в итоге привело к этому месту и к этому мгновению, и я поднял меч — за жизнь, которую он прославил, сражаясь вместе с нами. Я почти завидовал ему, он несомненно скоро отправится в Вальхаллу. «Не сейчас, но скоро», — подумал я, так мы говорим умирающим, чтобы их приняли те, кто уже ушел. Очень скоро, судя по всему.

Последняя веревка скользнула в воду: Калф Сигни, со все еще торчащей из предплечья стрелой, подстрелил последнего из тех, кто держал веревки, и корабли стали расходиться, начиная от кормы, их носовые фигуры покачивались на волнах и скалили пасти, словно пытаясь укусить друг друга. Воины из обеих команд оказались в западне на чужих кораблях, они отчаянно сражались, чтобы проложить себе путь к борту и перепрыгнуть.

Дальше все вокруг стало как в тумане. Я помню, как рубанул воина в плечо и отправил его за борт, и лишь когда тот барахтался в воде, заметил, что он в медвежьей шкуре. Появился Финн, вытирая слюну и кровь с лица, а потом бросился обратно в безумие битвы, сыпля проклятия и брань.

Хаук-Торопыга пал под бешеными и неистовыми ударами троицы брызжущих слюной берсерков. Онунд Хнуфа с залитой кровью головой упал за борт, ко мне бросился воин, обмотанный узловатой веревкой, пришлось его убить. За это время Онунд пропал из вида, и я не знал, удалось ли ему выплыть.

Что-то небольшое и темное перелетело через борт и упало на нос «Сохатого», Нес-Бьорн небрежно оттолкнул этот предмет в сторону. И вдруг его охватило пламя. Всего сразу. Мгновение назад он ревел, призывая врагов на поединок один на один, а в следующий миг уже был поглощен пламенем, как будто на носу внезапно вырос столп огня. Он упал на спину, и воины вокруг завопили; один бросился прочь — его нога заполыхала, он принялся сбивать пламя руками, но оно перекинулось и на руки. Другой отбросил горящий щит за борт, но тот продолжал гореть и в воде.

— Это магия! — раздался чей-то голос.

Но это была никакая не магия и не руническое заклинание. Я уже видел это раньше, и тут второй маленький горшок с хлопком разбился на носу «Сохатого», в тот же миг там вспыхнуло пламя. Как я и думал, это был греческий огонь. Я наблюдал, как пламя перескочило на гордые лосиные рога носовой фигуры, искусно украшенные резьбой Ботольва, я смотрел на огонь, пожирающий все, чего касался, и даже взбешенная команда «Крыльев дракона» заметила языки пламени на своем корабле. Затем Ботольв крикнул, что рядом второй корабль.

Второй корабль. Греческий огонь. Берсеркеры. До этого дня в команде Рандра Стерки их не было. Я заморгал и продолжал пялиться на огонь, мои мысли метались, как искры на пылающем корабле, а в это время воины продолжали сражаться, падали и умирали в проклятьях.

— Орм, сзади, на рулевом весле…

Я обернулся и увидел перед собой раззявленную красную пасть, на губах белеют сгустки слюны, словно пена на волнах; грязные, спутанные волосы и безумные глаза, словно у бешеного пса, топор в его руке казался огромным, как дерево. Я оступился, мой меч рассек пустоту, вонзился в мачту и застрял в ней.

Я подставил щит под его удар, топор прорубил его и отбросил в сторону, вырвав из моей трехпалой руки, я не мог держать щит крепко. Затем берсерк врезался в меня всем корпусом, и я ощутил запах дыма, вонь засаленной шкуры и застарелого пота. Я выпустил рукоять застрявшего меча.

Я помню, как закрутилось серебряное небо и черная вода, затем меня обжег холод, будто раскаленный гвоздь, брошенный в воду.

Глава 1

Шестью неделями ранее…

Зима немного ослабила свои оковы, и мороз отступил, показалась желтая трава, и началась капель. Южане могли бы сказать, что наступил месяц март и весна, но много ли они понимают? Для нас это все еще зима, для тех, кто знает толк в смене времен года.

В северных землях мы, конечно же, знали, что заставляет землю менять свой облик: это происходит из-за Локи, который корчится от боли, когда его жена отлучается, чтобы опорожнить чашу, и оставляет связанного мужа страдать от дикой боли, ведь на его обезображенное лицо капает змеиный яд. Ей требуется какое-то время, чтобы вернуться и снова подставить чашу под капающий яд. Боги Асгарда сурово наказали обманщика Локи за его уловки.

Локи корчится и извивается, земная твердь дрожит и преображается — трескаются скалы, появляются овраги, в этом году один такой рассек луг неподалеку, и теперь он стал непригоден для пастбища.

Асы дают нам знак, угрюмо сказал Финн, вторя мыслям остальных, поэтому мы должны вернуться на дорогу китов и не засиживаться на суше, изображая землевладельцев. Было трудно не замечать его постоянное ворчание по этому поводу, и день за днем моя голова опускалась все ниже, на плечах словно лежал тяжкий груз от невысказанных упреков побратимов.

Один напророчил нам славу и сокровища, и конечно же, еще и проклятие, ведь он не предостерег нас опасаться того, к чему мы так стремились. Теперь мы получили все желаемое, но какая в том радость для викинга? Зачем ходить в набеги, ворчал Рыжий Ньяль, если у тебя вдоволь серебра и женщин? Нет радости и в том, чтобы позабыть про корабли и обрабатывать землю, копаясь в ней словно черви, как заметил однажды Хленни.

Я слышал их ворчание и разговоры о побратимах, нарушивших клятву Одину. Остальные, утверждая, что по-прежнему верны Обетному Братству, покинули нас, обещая вернуться по моему зову, если вдруг произойдет что-то серьезное, ведь все мы связаны старинной клятвой: «Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если нарушим эту клятву».

Я принимал их клятвы кивком головы, сжимая их руки в своих, таким образом Обетное Братство брало их под защиту, но я не рассчитывал что кто-нибудь из покинувших братство вернется. Те, кто остались, пытались сбросить оковы, удерживающие их от морских набегов. Они пережили зиму в надежде, что теплые дни принесут какую-то новую искру, подует ветер, зовущий в морской поход, холод и зимние шторма наконец-то отступят. Но в то же время казалось, что никакая искра не сможет разжечь огонь внутри них.

Единственные, кто не жаловался и не ворчал — это Ботольв и Коротышка Элдгрим, первый — потому что со своей деревянной ногой мог забыть о морских походах, кроме того, у него была Ингрид и маленькая дочка, которую он любил даже больше Ингрид; у второго рассудок был ясен лишь наполовину, часть своего разума он потерял, получив в бою удар по голове несколько лет назад.

Когда мы вернулись, шальные от славы и богатства, Финн обрюхатил Тордис, у нее родилось дитя, и сейчас она баюкала маленького Хроальда в перекинутой через плечо тряпице. Финн смотрел на мальчика со смесью гордости и страдания, гордость — это то, что чувствовал каждый отец, а страдал он потому, что выковал себе еще одно звено удушающей его цепи, ведь Тордис ждала от него предложения о браке.

С другой стороны, когда я смотрел на Торгунну, по ее глазам было видно, что беременность проходит хорошо, не нужно ни слов, ни меда поэзии, чтобы описать, что я почувствовал, узнав эту новость. Это двойная радость, потому что до этого она потеряла ребенка, теперь она будет матерью вновь, и я готов был отдать за это все серебро, которым наградил нас Один.

Мрачная атмосфера уныния висела над Гестерингом, но неожиданное появление Вороньей Кости на прекрасном корабле заставило побратимов поднять головы, они жадно принюхивались к его сиянию и славе, словно псы, обнюхивающие задницу суки.

Воронья Кость. Олаф Трюггвасон, претендент на Норвежский престол, мальчик лет двенадцати, чья громкая слава шла впереди, словно горящий факел, был тесно связан с нами, поэтому наши мечи и топоры оставались в покое. Никому не пришло в голову, что Воронья Кость собрался напасть и ограбить своего друга — ярла Орма из Гестеринга.

Он сидел в моем доме, натирая сапоги овечьим жиром — вот цена бравады — прыжка с носа великолепного корабля в соленую гниль, приносимую прибоем.

Я не видел его три года и был поражен. Тогда я оставил девятилетнего мальчика, а сейчас вижу двенадцатилетнего мужчину. Остролицый блондин, как и прежде, тепло смотрел на меня разноцветными глазами — один карий как орех, другой серо-голубой как морской лед, его волосы отросли и уже были достаточной длины, чтобы развеваться по ветру, он заплетал их в две косы с тяжелыми серебряными кольцами на концах. Я догадывался, чего он больше всего хочет — чтобы на подбородке побыстрее появилась поросль.

Олаф был одет в красное и голубое, на каждом запястье — массивные серебряные браслеты, и еще кое-что — на шее красовалась гривна ярла с драконьими головами на концах. На поясе — меч, искусно выкованный для его роста, ножны украшены змеиной кожей и бронзовым набалдашником. За эти три года он прошел длинный путь, с тех пор как я освободил его от рабского ошейника, — он сидел на цепи, прикованный к нужнику в логове нашего врага — Клеркона.

Я сказал ему это, и он улыбнулся широкой улыбкой, затем непринужденно ответил, что, хотя и считает себя конунгом, но еще не поднялся так высоко как я, — ярл легендарного Обетного Братства. Чем и показал, что быстро научился льстивым манерам и позолоченным словам при дворе князя Владимира.

— Прекрасный корабль, — добавил я, пока его команда, все в кольчугах, шумно спорила, рассаживаясь у очага.

Он буквально раздулся от гордости.

— Я назвал его «Короткий змей», — объявил он. — Тридцать весел с каждого борта и еще есть место для дополнительной команды.

— «Короткий змей»? — спросил я, и он посмотрел на меня очень серьезно.

— Однажды у меня будет корабль гораздо больше этого, — ответил он. — И я назову его «Длинным змеем», и это будет самый лучший драккар из всех.

— В таком случае, Гестеринг тоже подвергнется «страндхоггу»? — просил я сухо, ибо известия о деяниях этого мальчика уже разнеслись по всей Балтике — он нападал и быстро уходил, это и был «страндхогг», морской набег, и он занимался этим круглый год.

Воронья Кость только усмехнулся и покачал головой, так что серебряные кольца в его косах зазвенели. Теперь я увидел, что это вовсе не кольца, а монеты с пробитыми отверстиями, и он усмехнулся еще шире, когда увидел, на что я обратил внимание. Он пошарил в своем кошеле и достал еще одну монету, на этот раз целую, и закрутив, бросил мне, я поймал ее в кулак.

— Я взял эту монету и еще много подобных ей у купцов, направляющихся в Киев, — Воронья Кость произнес это, все еще ухмыляясь. — Мы душим торговлю, которой живет Ярополк, а скоро придушим и его самого.

Я посмотрел на нее — мне потребовался лишь один взгляд — серебряная монета отличной чеканки, редкая даже для меня, знающего многие монеты, ходившие на Балтике. Это была недавно отчеканенная византийская монета, которую называли «милиарисий», серебра в ней было меньше по сравнению с такими же, более старыми монетами, отчеканенными в Константинополе или в Миклагарде — Великом городе. Монеты Вороньей Кости, заплетенные в концах его кос — золотые «номизмы» — семьдесят две таких составляли римский фунт, на этих монетах я увидел голову императора Никифора Фоки, значит, они отчеканены недавно и весят на четверть легче прежних.

Я рассказал все это, возвращая ему монету, и он опять усмехнулся, выразив восхищение моими знаниями. Он тоже хорошо разбирался в монетах — поначалу попал на монетный двор в Новгороде, а затем, получив корабль и команду от князя Владимира Новгородского, разорял морскими набегами побережье Балтики, помогая своему другу Владимиру в борьбе с братьями — Ярополком и Олегом. Это еще не переросло в открытую войну между тремя братьями, но это был лишь вопрос времени, поскольку торговые пути в их земли из-за постоянных набегов приходили в упадок.

Набеги, а также недостаток серебра с востока, из которого отчеканили облегченные монеты Вороньей Кости, делало торговые пути невыгодными, если только не плыть в Великий город по рекам и порогам. Пока мы разговаривали, Торгунна и рабыни расставляли блюда и разносили эль, Воронья Кость добродушно улыбался, словно маленький беззаботный волчонок, каким он и был.

Подле его локтя появилась тень, и я повернулся к воину, облаченному в кольчугу и русский шлем с плюмажем из конского хвоста, в ответ тот мрачно уставился на меня, его лицо было неподвижным, словно высечено из камня.

— Алеша Буслаев, — с ухмылкой представил его Воронья Кость. — Мой лучший воин.

Скорее всего, человек Владимира, подумал я, Алеша приставлен к нему пятнадцатилетним Новгородским князем как сторожевой пес, чтобы защищать того и наблюдать за собратом по оружию. Они напоминали маленьких задиристых щенов — Князь Владимир и Олаф Воронья Кость, и глядя на них, я чувствовал себя старым.

Зал был переполнен, этим вечером мы праздновали прибытие Вороньей Кости и его команды, подавали жаркое из конины, поросенка, эль, и слава Асам за то, что Гестеринг все еще был свободен от учения Христа: мои люди веровали в наших северных богов, и я по-прежнему оставался ярлом викингов — несмотря на все мои усилия это изменить. Еще я сказал Вороньей Кости, что Белый Христос проникает всюду, и из-за этого приходит в упадок торговля лошадьми, поскольку христиане не устраивают поединков между жеребцами, не приносят их в жертву и не употребляют в пищу конину.

— Давай отправимся в набег? — произнес он, наверное, считая, что застал меня врасплох этим предложением и опять ухмыльнулся. — Я и забыл, — тебе не нужно больше следовать за носовой фигурой, ведь ты владеешь серебром, которое добыл из могилы той лунной ночью.

Я ничего на это не ответил; Воронья Кость имел страсть к серебру, он понял, откуда берутся корабли и люди — их можно нанять за серебро. Он хотел стать конунгом Норвегии, а для этого нужны были корабли, воины и много серебра, и я бы не хотел, чтобы он интересовался моей частью добычи, ведь ему досталась своя доля серебра Атли. Этот клад дался нам слишком дорогой ценой, и я все еще не был уверен, что он не проклят.

Я поднял кубок в память о погибшем Сигурде Серебряном Носе, дяде Вороньей Кости, который был мальчику вместо отца, он командовал дружиной князя Владимира. Воронья Кость поддержал тост, сидя на высокой гостевой лавке рядом со мной, он не мог вытянуть пока что еще слишком короткие ноги и поставить их на теплые камни из очага, как делали на пиру взрослые.

Его люди также помянули Сигурда и взревели, подняв кубки. Они почитали Тора и Фрейра, и с удовольствием ели конину. Рослые воины, грубые и мускулистые, как самцы моржей, привычные к битвам и гребле, по их густым бородам лился эль, они шумно спорили и хвастались. Финн раздувал ноздри, вдыхая исходящий от них соленый запах моря, запах войны и волн, который они распространяли, как очаг разливает вокруг тепло.

Некоторые из них были в шелковых рубахах и широких штанах, кто-то вооружен изогнутыми клинками у других прямые, следуя моде в Гардарике, но все, за исключением Алеши, не были славянами-полукровками, называющими себя русами — гребцами. Это были настоящие свеи, молодые морские волки, которые бороздили Балтику вместе с Вороньей Костью и последовали бы за мальчишкой даже в Хельхейм, вздумай он отправиться туда, Алеша же помогал мальчику принимать разумные решения.

Воронья Кость заметил, как я смотрю на его людей и был доволен тем, что увидел на моем лице.

— Да, ты прав, это суровые воины. — Олаф усмехнулся, а я лишь равнодушно пожал плечами, ожидая, что он наконец-то объяснит, зачем он со своими суровыми воинами пожаловал ко мне. Все, что было до этого, — улыбки, обмен любезностями, — плавно вело к этому вопросу.

— Хорошо, что ты помнишь моего дядю, — сказал он некоторое время спустя, разминая свои сапоги.

В зале было шумно и дымно, мужчины потехи ради кидались друг в друга мелкими костями, и когда кость попадала в цель, раздавался дружный рев и хохот.

Олаф выдержал эффектную паузу, погладил увенчанные кольцами косы и еще не выросшие усы, и это выглядело так забавно, что я еле удержался от смеха.

— Я здесь из-за дяди, — сказал он тихо, почти прошептал мальчишеским ломающимся голосом, но я не улыбался, поскольку достаточно давно понял, что Воронья Кость далеко не обычный мальчишка, каким кажется.

Я промолчал, и он нетерпеливо взмахнул тонкой рукой.

— Сюда направляется Рандр Стерки.

От таких новостей я откинулся на спинку кресла, и воспоминания нахлынули на меня как вонь из переполненного нужника. Рандр Могучий был правой рукой Клеркона и возглавил оставшуюся часть его команды после смерти Клеркона; он ходил на корабле «Крылья дракона» у островов близ Альдейюборга.

Клеркон. Воспоминания об этом не доставляли удовольствия даже сейчас. Он ограбил нас и очень скоро пожалел об этом. Мы напали на его зимний лагерь на Сварти, Черном острове, но нашли там только трэллей, жен и детей его команды, а также Воронью Кость, сидящего на цепи, прикованной к нужнику.

То, что мы устроили на Сварти, в общем-то должно было стать заурядным набегом, но воины просидели всю зиму без дела и словно сорвались с привязи, вдобавок их подстрекал мстительный Воронья Кость, который отыгрался за свои обиды, устроив кровавую бойню, не щадил даже младенцев, разбивая им головы об стены. Позже Воронья Кость нашел и убил Клеркона, но это уже другая сага, такую хорошо слушать у костра холодной ночью.

После смерти Клеркона Рандр Стерки разбойничал на Балтике, пока князь Владимир не вернулся в Новгород и не решил его участь — отправил Сигурда Меченого, безносого дядю Вороньей Кости, командира своей дружины, наказать Рандра за унижение и боль Олафа.

Однако, как я слышал, Сигурд сделал все как-то бестолково и в итоге сам оказался прибит к дубу — Рандр принес его в жертву Перуну. Знаменитый серебряный нос Сигурда пропал. Говорят, что Рандр носит его на кожаном ремешке на шее. После убийства дяди, Воронья Кость шел по следу Рандра, но пока безуспешно.

— Почему ты решил, что он придет сюда? — спросил я, потому что знал, какой огонь мести пылает в мальчишке. Я также знал, что тот же огонь сжигает и Рандра Стерки — ведь мы вырезали его родню в усадьбе Клеркона на Сварти. Даже безумства войны не могли оправдать того, что мы натворили там, и от этих воспоминаний мне было не по себе.

Воронья Кость закончил натирать сапоги жиром и натянул их.

— Мне сказали птицы, — ответил он в конце концов, и я нисколько не сомневался в этом, ведь маленького Олафа Трюггвасона не зря прозвали Воронья Кость — наблюдая за полетом птиц, он умел читать судьбу — нить, которую пряли три сестры норны.

— Он придет сюда по трем причинам, — продолжал мальчик, его голос становился все более пронзительным, по мере того как он старался перекричать шум в зале. — Ты знаменит богатством и славой.

— А третья?

Олаф просто посмотрел на меня, и этого оказалось достаточно; воспоминания об усадьбе Клеркона на Сварти — огонь, кровь и безумие — часто всплывали в моей памяти, словно блевотина в ведре.

Это были проклятые воспоминания, зловонные, как невыделанная шкура. Слава всегда возвращается и преследует по пятам до самой могилы, это подтверждает мое собственное прозвище — Убийца Медведя, хотя я и не убивал белого медведя, но никто кроме меня об этом не знал. Однако этот подвиг уже попал в сагу, как и другие истории, поэтому Обетное Братство постоянно притягивало воинов — одни желали вступить в наши ряды, другие — сразиться с нами.

Вот и теперь придет Рандр Стерки — по личной причине. Громкая слава Обетного Братства позволяла мне легко набрать полную команду воинов, но я бы предпочел суровых русов, находящихся под покровительством князя Новгородского.

— Рандр Стерки — не то имя, которое привлекает воинов, — продолжал Воронья Кость. — А твое имя и имена тех, вместе с кем в схватке со смертью ты добыл богатство, женщин и славу, имеют немалый вес.

Он произнес это громким и пронзительным мальчишеским голосом, почти крича, и что удивительно, шум вокруг внезапно утих. Головы повернулись, тишина упала, как горсть пепла.

— Меня нелегко убить, — ответил я, и мне не пришлось повышать голос, чтобы меня услышали. Некоторые усмехнулись, раздался пьяный возглас.

— Даже медведям, — добавил Рыжий Ньяль, и все рассмеялись.

Затем зал снова наполнился гулом и болтовней, пир вернулся в свое русло и потек, словно тягучий мед.

— Значит, ты проделал этот долгий путь, только чтобы меня предупредить? — спросил я громче, поскольку шум опять усилился. Он вспыхнул, и тогда я понял, что Олаф прибыл не только ради этого.

— Я хотел бы услышать, что скажет барабан Морского финна, — ответил он, — и если он предскажет победу, присоединишься ли ты ко мне в охоте на Рандра Стерки?

Вуокко Морской финн пришел к нам несколько месяцев назад в поисках мастера-резчика рун Клеппа Спаки, который работал над нашим рунным камнем и в северной долине. Вуокко прошел весь путь из саамских лесов пешком, чтобы научиться у Клеппа тайному знанию — резать руны, и я сильно удивился, когда наш рунный мастер согласился его обучать.

В ответ Клепп попросил Вуокко научить его магии сейдра^[10], ведь маленький финн славился этим талантом. Поскольку сейдр считался странным и недостойным для мужчины занятием, об этой парочке ходили слухи, как и о том, чем они занимаются в своей хижине в долине, но в первую очередь Клепп был резчиком рун, и его уважали.

Вуокко, конечно же, был чужаком, саамским шаманом, ему не доверяли, но люди пересекали море, чтобы услышать звук его отмеченного рунами барабана, и увидеть, как танцуют на барабане три золотые лягушки. Через его барабан, по их мнению, вещал сам Один, и находились храбрецы или глупцы, верящие этим предсказаниям.

Я заметил Торгунну, она подливала эль Финну, Онунду Хнуфе и Рыжему Ньялю, три головы склонились вместе, они кивали, спорили и смеялись. Она улыбнулась, и меня наполнила радость от созерцания этой картины, моих друзей и моей женщины. Торгунна бережно коснулась своего живота и двинулась дальше, а когда внезапно споткнулась, мое сердце чуть не провалилось в пятки.

— Так что же, ты будешь выслеживать Рандра, убийцу Сигурда, вместе со мной?

Его голос прозвучал резко и нетерпеливо, оторвав меня от созерцания беременной жены. Я повернулся к нему и вздохнул, он все понял и нахмурился.

К этой затее у меня не лежала душа. Мы добыли славу и богатство, но слишком большой ценой, я часто думал о тех днях, мысли о плавании в открытом море, о черством хлебе и ноющих от гребли костях, пусть даже это будет плавание до Альдейюборга, заставляли меня вздрагивать. Но даже это покажется забавой по сравнению с тем, чтобы обойти всю Балтику вместе с этим мальчиком-воином в погоне за Рандром Стерки.

Я так и сказал. Я не добавил, что Рандр Стерки имеет право на месть, а сам Воронья Кость разжег этого пламя на острове Сварти.

Я услышал сопение, признак его раздражения и разочарования, потому что Воронья Кость не любил, когда ему перечат.

— Но это предприятие принесет славу и вкус победы, — возразил он, вызывая этим мою улыбку.

Я уже познал славу, громкую победу и вкус кровавого поражения — другую сторону монеты. Он нахмурился, услышав это, в его глазах я увидел собственное отражение — там я показался себе старым, но это был взгляд двенадцатилетнего мальчишки, что всегда меня забавляло. Затем Воронья Кость взял себя в руки и мягко улыбнулся, я понял, что он перенял у Владимира еще больше княжеских манер.

— Хорошо, но я все равно хочу взглянуть, как прыгают лягушки на барабане, — сказал он, и я кивнул.

Он как будто услышал шаги входящего в зал Вуокко, такие тихие, что юная рабыня, которую тискали вновь прибывшие молодые и сильные воины, громко вскрикнула, внезапно увидев рядом Морского финна.

Воины засмеялись, хотя и несколько напряженно, увидев его лицо: не выражающее дружелюбия, напоминающее скорее белую зимнюю маску, которую долго поливало дождем и трепало ветром. Высокие скулы блестели на свету, делая тени на его лице еще темнее, а глаза походили на темные щели, кожа на лице была мягкой и морщинистой, как у старого моржа.

Он улыбнулся острозубой улыбкой и посмотрел по сторонам. Вуокко был в мехах и коже с норвежским узором, на шее — ожерелье из перьев и костей, наполовину скрытое спутанными седыми волосами.

В одной руке Вуокко держал барабан, обтянутый белой кожей, украшенный когтями, маленькими черепами и пучками шерсти, отмеченный рунами и знаками, понятными лишь ему. На поверхности прыгали три лягушки, привязанные к кольцу, опоясывающему барабан. Другой рукой он сжимал небольшой деревянный молоток.

Люди осеняли себя охранными знаками и что-то бормотали, но Воронья Кость улыбался, ему был знаком сейдр, считалось что это дар Фрейи, недостойный мужчины, но тем не менее, это была магия, и барабан Морского финна не пугал мальчишку, он ведь сам не раз заглядывал в иные миры и предсказывал судьбу по полету птиц. Мне стало интересно, остались ли у него еще удивительные истории, которыми он не раз развлекал и озадачивал нас раньше.

— Это Олаф из рода Инглингов, конунгов Норвегии — сказал я многозначительно Морскому финну, — и он хочет услышать, что скажет твой барабан по поводу его предприятия.

Морской финн широко улыбнулся похожей на медвежий капкан улыбкой, как будто знал все наперед. Он снял с пояса деревянную палочку, украшенную рунами, и очертил ей довольно большой квадрат на утрамбованном земляном полу, люди пятились при его приближении.

Затем Вуокко отметил по две точки на каждой стороне квадрата и провел через них линии, таким образом, получилось девять квадратов; воины вокруг поежились, словно огонь в очаге вдруг погас. В центре, где получился квадрат в квадрате, Вуокко сел на пол, скрестив ноги, и обнял барабан словно дитя, что-то тихо напевая.

Он раскачивался и пел, от низких вибрирующих звуков мурашки шли по коже, он взывал к Леминнке, финскому богу-шаману, который мог превратить морской песок в жемчуг для храбреца, что отважится попросить об этом. Квадрат внутри квадрата обеспечивал свободное пространство вокруг Морского финна, но все и так отодвинулись от него дальше, чем нужно, увидев пляшущие тени.

В конце концов он ударил в барабан — всего лишь раз, — удивительно, как столь небольшой барабан издал такой глубокий и звонкий звук. Воины вздрогнули и схватились за амулеты, а когда золотые лягушки начали свой танец, я заметил, что Финн сложил пальцы в форме ромба — защитной руны «ингваз». Мужчинам не полагалось заниматься сейдром, это считалось женским делом, и видеть мужчину за этим занятием — все равно что увидеть ползущий кусок мяса.

Вуокко долго вглядывался в тени, и затем обратил жуткое лицо на Воронью Кость.

— Ты станешь конунгом, — сказал он просто, и тут же раздалось шипение, словно все сразу выдохнули, но я ожидал предсказания совсем про другое.

Воронья Кость непринужденно улыбнулся, как улыбается человек, получивший желаемый ответ, и, пошарив в кошеле, достал одну из награбленных монет. Он небрежно бросил ее Вуокко, который не сводил глаз с лица Вороньей Кости и не обратил внимания на монету.

Я поразился высокомерию и глупости мальчишки, — таких как Вуокко нельзя купить как какого-нибудь дешевого уличного провидца и нельзя тревожить его понапрасну, пока он сидит в очерченном квадрате, находясь между мирами, окруженный опасным вихрем неизвестности.

Воронья Кость отвернулся, легкомысленно подыгрывая своей гордости, когда презренный милиарисий подпрыгнул, ударившись о барабан, и гудение инструмента заглушило последний звон монеты. Тогда Олаф удивленно обернулся.

— Что это за звук, Морской финн? — спросил он, и Вуокко по-волчьи оскалился.

— Это звук твоего предприятия, господин, — ответил он, наблюдая за танцем лягушек, — рухнувшего от твоей руки.

После этого пир проходил довольно вяло, под впечатлением от мрачной головоломки, загаданной шаманом Вороньей Кости, он и сам был озадачен, не понимая, что напророчил ему Морской финн. Большинство его спутников поняли лишь то, что он станет конунгом Норвегии, и радовались этому.

Два дня спустя я стоял с Вороньей Костью на берегу, его люди грузили морские сундуки на борт великолепного «Короткого змея» и готовились к отплытию.

Олаф был облачен в свои белые меха и пристально вглядывался в небо, ожидая увидеть крачек или воронов, летящих в одиночку или парой, либо летящих налево или направо. Только он понимал, что это значит.

— Тем не менее, — сказал он наконец, сжав мое запястье и пристально посмотрел на меня разноцветными глазами, — будет лучше, если ты присоединишься ко мне. Рандр Стерки идет за тобой. Я слышал, он примкнул к Стирбьорну.

Я нисколько не удивился; Стирбьорн был молодым и задиристым племянником моего конунга Эрика Сергесалла. Юнец планировал занять высокое кресло Эрика после смерти дяди, и его раздражало, что далеко не всем это было по нраву.

Конунг Эрик совершил глупость и дал племяннику корабли и воинов, можно сказать вверил свою жизнь в руки Стирбьорна, который совершал набеги у берегов Вендланда, в далеких Балтийских шхерах; он бесчинствовал там, давая понять дяде о своих притязаниях на высокое кресло конунга, считая его своим по праву рождения. Я думаю, однаждыСтирбьорн получит хороший пинок, ведь он еще мальчишка. Я чуть не сказал об этом Вороньей Кости, но вовремя стиснул зубы и улыбнулся.

Я заметил, как Алеша в кольчуге и шлеме маячит поблизости, словно беспокойная железная нянька, заботясь о том, чтобы его подопечный в целости и сохранности вернулся на корабль. Заметив это, я снова улыбнулся Вороньей Кости, на этот раз снисходительно. Я был самонадеян, я верил что славы Обетного Братства и покровительства Одина достаточно чтобы защититься от таких как Рандр Стерки, а тем более Стирбьорна, юнца, едва достигшего семнадцатилетия. Мне стоило знать лучше; я должен был помнить себя в этом возрасте.

— Есть ли у тебя какая-нибудь история напоследок? — спросил я непринужденно, напомнив Вороньей Кости о тех поучительных историях, которые он нам рассказывал; в этих историях мальчишка часто выставлял в дураках свободных взрослых мужчин, словно вечно голодных трэллей.

— Конечно, у меня остались еще истории, — ответил он серьезно. — Но я расскажу их позже. Я по-прежнему понимаю птиц, а они видят и знают немало.

Он увидел замешательство на моем лице и отвернулся, поспешив на корабль.

— Орел рассказал мне о грядущих несчастьях, — бросил он через плечо. — Угроза кому-то очень юному, еще не умеющему летать.

Озноб охватил меня от этих слов, я наблюдал, как «Короткий змей» скользит к выходу из фьорда, и даже прикосновение Торгунны к моей руке не согрело меня, — ведь я осознал, что она носит под сердцем дитя, а ее сестра нянчится с младенцем. Молодые орлята, еще не научившиеся летать.

Глава 2

С каждым днем солнце поднималось все выше; снег таял целыми пластами, журчали ручьи, и я начал настойчиво говорить о грядущем совместном морском промысле, пахоте и посевах, и что Финн мог бы одолжить у меня упряжку волов.

Он посмотрел на меня, как на говорящего теленка, и вернулся к обычному занятию — выпивке и охоте с Рыжим Ньялем, а тем временем Онунд Хнуфа вместе с Гизуром отправились готовить «Сохатого» к спуску на воду, Хленни Бримилль и другие притащили древесину для новых щитов и докучали Рефу просьбами — бросить ковать гвозди и наконец-то заняться изношенными кромками мечей.

После пира в честь прибытия Вороньей Кости Финн подошел ко мне и спросил, собирается ли Обетное Братство преследовать Рандра Стерки, хотя, думаю, Финн знал ответ заранее. Когда я подтвердил его догадку, он задумчиво закивал.

— Я подумал, — сказал он мягко, как будто слова из него вытягивала упряжка волов, — возможно, я навещу Оспака и Финнлейта в Дюффлине или Фискра в Хедебю.

У меня ком встал в горле при мысли, что Финн нас покинет, и он заметил мое смятение. Сам он оставался тверд, словно молот, гвоздями забивающий в меня слова, даже если и произносил их с улыбкой.

— Или мне придется бросить тебе вызов за высокое кресло ярла.

И вот, раскол произошел, это очевидно. Я опустил голову; похоже, все-таки наше серебро проклято Одином.

— Я останусь еще на один сезон, и если набеги будут удачными, возможно, изменю свое решение. Иначе мне лучше будет уйти, Орм.

Начинался наш третий сезон, и я поражался терпению Финна. Я не был уверен, что грядущий сезон окажется удачнее предыдущих. Морские набеги предполагали долгие, сопряженные с неудобствами переходы по Балтике, а иногда и по рекам; мы притворялись торговцами, вынюхивая ценную добычу. Обетному Братству редко попадалось что-либо действительно стоящее, у нас и без того было всего вдоволь. Несмотря на это, побратимы каждый день тренировались с оружием, строили стену щитов и разбивали ее, бились один на один и трое на трое, оттачивали боевые навыки и хвастались друг перед другом. Соблазн следовать за носовой фигурой, как скальды описывают это в сагах, все еще тянул нас обратно в темные воды.

Сейчас Финн хотел, чтобы я вел себя как подобает настоящему ярлу викингов, угрожая бросить мне вызов или уйти. Я лишь кивал, слова застряли в горле. После всего этого ожидание грядущего летнего солнца стало для меня зловещим.

Женщины суетились, наводили чистоту, отскабливали от копоти и вонючей грязи жилые постройки Гестеринга, радуясь работе на свежем воздухе. Дети — Кормак и Хельга Хити — прыгали и играли.

В это же время, сразу после жертвоприношения и праздника в честь Вали, в наш фьорд проскользнул корабль. Я узнал об этом за два часа до его прибытия, чему несказанно обрадовался, потому что отправил двух трэллей наблюдать за морем, и это вызвало язвительные упреки Торгунны.

— Пустая трата рабочих рук, — заявила она, когда вместе с Ингрид и двумя рабынями вытаскивала наружу тюфяки. — Эти бездельники пригодились бы здесь, выбивать матрасы.

— Мне важнее знать, кто к нам придет, — ответил я, — чем спать на выбитых тюфяках.

— Скажи мне это в следующий раз, когда твою задницу сожрут блохи, — бранилась она в ответ, собирая в пучок распущенные волосы, выбивающиеся из-под платка. — И я вынуждена заниматься тюфяками, вместо того чтобы взбивать масло, хотя, когда ты подавишься сухим хлебом, тебе уже будет все равно.

Несмотря на это, я знал, что она довольна — зима закончилась, а у нее внутри зарождалась новая жизнь; я очень надеялся увидеть, как мой сын появится на свет, и всерьез опасался мести Рандра Стерки, если мы вовремя не узнаем о его появлении. Я так и сказал ей, в ответ она лишь фыркнула, но услыхав о чужом корабле, замерла на миг, затем обернулась и криками стала подгонять рабынь и Ингрид, чтобы они собрали всех детей вместе, как цыплят возле наседки.

Предоставив ее самой себе, я уже знал, что повода для беспокойства нет; корабль шел под большим парусом, на нем отчетливо виднелся символ ярла Бранда, и если только кто-то без боя не захватил его «Черного орла» — а это столь же невероятно, как крылья у рыб, — значит, он собственной персоной пожаловал в наш фьорд.

Великолепный корабль приближался, парус опустили, весла выгнулись, вспенив воду, словно гребцы на «Черном орле» хотели взбить веслами сливки. Затем по команде, даже мы услышали ее на берегу, все весла одновременно поднялись и их втянули внутрь, так что снаружи осталась только четверть длины.

Вдоль торчащих снаружи весел двигался человек, от кормы до носа и обратно, пританцовывая и подпрыгивая, мы восторженно закричали, догадываясь, что это Нес-Бьорн — лучший воин «Черного орла», его также называли Колышек — из-за широких плеч и узких бедер. Он легко мог прогуляться по веслам с обоих бортов, словно пройтись по линии, нарисованной на земле.

Команда была хорошо обучена, и «Черный орел» с пугающей быстротой аккуратно проскользнул к каменному эллингу, где на подпорках стоял «Сохатый». Воины выпрыгивали на берег, приветствуя тех, кто пришел их встречать. Торгунна озабоченно вздохнула, разогнала детей и прикрикнула на трэллей, ведь сюда прибыли шестьдесят едоков, которых нужно как следует накормить оставшимися скудными припасами.

Но она перестала хмуриться, когда увидела, что привез с собой ярл Бранд. Он подошел широко улыбаясь, белокожий и беловолосый, как кость, в расшитой золотом черной рубахе, подбитой мехом куницы, штаны из отличной шерсти заправлены в сапоги из мягкой кожи, запястья и шея отяжелели от янтаря и серебра.

По одну сторону от него спешил мальчик, такой же светлый, как сам Бранд, и люди с удивлением увидели в нем двойника Кормака, только мальчишка был постарше лет на пять. Ива смиренно опустила голову и ничего не сказала. С другой стороны Бранда семенил странный невысокий человек, он был молод, круглолиц и мрачен, облачен в черный балахон до пят.

— Мой сын, — хрипло произнес Бранд, положив руку на плечо насупившегося светловолосого мальчика, — я отдаю его тебе на воспитание.

У меня перехватило дыхание, я попытался вдохнуть поглубже, и в это время он указал на луноликого по другую сторону от себя.

— Его зовут Лев, — сказал ярл, — греческий монах из Великого города.

Я недоуменно уставился на Бранда, и он расхохотался, его голова затряслась так, что его усы напомнили мне дрожащие сосульки.

— Уж не подумал ли ты, что я принял Белого Христа? Нет, — ответил он. — Этот грек — посол византийского императора, он направляется ко двору нашего конунга. Я подобрал его в Юмне, на южном побережье Балтики.

— Как мешок с зерном, — подтвердил монах, чуть улыбнувшись. — Меня упаковали и погрузили на корабль.

Я не сразу сообразил, что монах говорит на греческом, а ярл Бранд на норвежском, значит, Лев знает норвежский, а мы с ярлом — греческий. Бранд улыбался, а я подозвал Торгунну, представил ее гостям и поручил ей проводить Льва в дом.

— Будь с ним осторожен, — шепнул Бранд. Монах, удаляясь, шел нетвердой походкой, его все еще покачивало. — Лев совсем не тот, за кого себя выдает, он больше, чем обычный монах-писарь. Этот человек внимателен и умен, и многое знает.

Я кивком согласился, но удивился еще больше, когда увидел, кто сейчас сходит с борта «Черного орла». Две женщины, одна — молодая, беременная, с уже довольно большим животом, вторая — постарше и тоже толстая, она суетилась вокруг первой, как чайка вокруг птенца.

Ярл Бранд перехватил мой взгляд и захрюкал, как человек слишком тучный, чтобы смеяться.

— Сигрид, — произнес он, толкнув меня локтем. — Она гостила у отца, князя Мечислава Полянского, из-за нее мы и потеряли столько времени. Конунг Эрик хочет, чтобы его сын родился в Уппсале.

Я моргнул и уставился на нее, не в силах оторвать глаз. Сигрид была прекрасна, как носовая фигура — позолоченная голова дракона, величавая, кареглазая, совсем еще молодая — ей было не больше восемнадцати, она выглядела гордо и величаво из-за беременности, хотя по возрасту — это просто напуганный ребенок славянского племени из самого сердца далеких чужих земель.

— Ту, что суетится рядом с ней, зовут Ясна, ее нянька, — с несчастным видом продолжил ярл Бранд, — мне поручено доставить их конунгу, всех вместе, в целости и сохранности, и не имеет значения, разродится ли его жена по дороге или нет.

— Не хотел бы я перевозить такой груз, — сказал я, не подумав, затем перехватил его веселый взгляд.

Мы оба рассмеялись, но смех был скорее мрачным, — а затем я заметил за спиной двух женщин девушку. Я принял ее за рабыню, она была в мешковатом некрашеном платье, голова покрыта косынкой, под которой, я заметил коротко остриженные волосы, но она шла такой величавой походкой, словно между ног у нее золотой ларец. Тоненькая и нескладная, ее лицо казалось слишком большим, темные и подвижные глаза напоминали черную гладь фьорда.

— Она из племени мазуров, — сказал ярл Бранд, поймав мой взгляд. — Ее имя на славянском значит Черноглазая, но Сигрид и ее жирная корова зовут ее Дроздом.

— Она рабыня? — спросил я неуверенно, и он покачал головой.

— Я тоже так подумал, когда увидел ее впервые, — ответил он с веселым хрюканьем, — на самом деле, все еще хуже — она заложница, дочь вождя племени восточнее земель Мечислава Полянского, которое он недавно покорил. Она горда, словно королева, но в то же время поклоняется трехголовому богу. Или четырехголовому, я не уверен.

Я смотрел на девушку с птичьим именем, на самом деле еще девочку. Так далеко от дома, без надежды вернуться, ее держали здесь как заложницу, чтобы ее соплеменники вели себя смирно. Взгляд девочки был наполовину презрительным, наполовину отчаянным — как у лани, которой некуда бежать. Да уж, такой ценный груз я не хотел бы перевозить, как и не обрадовался такому грузу на своем берегу.

Однако у этого неожиданного визита была и другая сторона — приятная. Торгунну с честью представили важным гостям, их проводили в ее собственный дом, и она сияла от удовольствия, поглядывая на нас с Брандом, словно лично устроила встречу. Ярл заметил это и снисходительно похлопал меня по плечу, улыбаясь во весь рот.

— Вот увидишь, все поменяется, — заметил он, — когда Сигрид потребует, чтобы с ней обращались соответственно ее положению.

Его люди выгружали еду и выпивку, которые мы с радостью приняли, и мы пировали зажаренной на углях кониной, ягненком и свежеиспеченным хлебом, хотя Сигрид и воротила нос от любого блюда, то ли от тошноты, то ли от отвращения. Торгунна бросила на меня первый из многозначительных взглядов через весь зал и что-то яростно зашептала сестре.

С обеих сторон находились женщины, беременные или с детьми, они разговаривали возле сидящей с надменным видом Сигрид, мужчины сидели отдельно — Финн, Ботольв, я и ярл Бранд вместе с сыном — мальчиком с серьезным лицом по имени Колль.

Мальчишка, такой же светлый, как и его отец, чувствовал себя скованно, как наверное и должен себя ощущать мальчик, оказавшийся в незнакомом мире Обетного Братства, слишком рано оторванный от ласковых рук матери, все еще нуждающийся в ней. Он тщательно обдумывал каждое действие, чтобы не совершить ошибку и не опозорить отца. В то же время, со стороны это выглядело довольно трогательно.

Колль молчал, потому что, если бы он заговорил — ему пришлось бы орать, — зал гудел, разгоряченный пиршеством, но трудно быть внимательным и собранным, когда ты вынужден кричать. В то же время он был испуган, и видел во мне лишь огромного странного человека, и конечно же, чувствовал себя здесь крайне неуютно.

В конце концов Торгунна и Ингрид окружили Колля материнской заботой, мальчик немного расслабился, серьезное и напряженное выражение постепенно сошло с его лица, так что ему даже удалось рассмеяться. Сам Бранд неустанно смеялся, ел и пил, но тем не менее, он пришел ко мне, и оставляет здесь сына, и как любой отец, конечно же переживал, хотя и видел в этом необходимость.

Монах Лев наблюдал за этой драмой, хотя, я уверен, он видел такое и раньше. Он представился мне летописцем и хотел бы услышать истории о взятии Саркела и о сражении при Антиохии от непосредственного участника тех событий. Монах был молод, и улыбался скользкой, как морской котик, улыбкой, с такими типами я имел дело на рынках Великого города и хорошо знал этих греко-ромеев, льстивых, с намасленными бородами.

— Я никогда не понимал ваш обычай — отдавать мальчика на воспитание, — тихо сказал Лев, склонившись ко мне, пока Бранд и Финн спорили сразу обо всем, например, какую жертву лучше принести к новому сезону. Ярл не переставал бросать взгляды на сына, словно хотел убедиться в том, что мальчик не слишком напуган. — У нас, в Константинополе, это просто вежливый способ взять заложника.

Пока я подбирал слова для объяснения, что значит «фостри», он разглядывал меня оливково-серыми глазами и улыбался слащавой улыбкой.

— Ярл Бранд оказывает мне честь, — ответил я ему. — Отдать мальчика в другую семью на воспитание — такой поступок дается отцу очень нелегко, и обычно это не принято за пределами аетта.

— Что такое «аетт»?

— Клан. Семья. Дом, — я отвечал на греческом, и он кивнул, разминая хлебный мякиш длинными пальцами с черно-коричневыми отметинами от чернил.

— Таким образом он открывает тебе двери своего дома, — произнес Лев, не спеша пережевывая хлеб и скорчив гримасу, будто ему на зуб попался песок. — Полагаю, при этом он относится к тебе не как к равному.

Он, конечно же, был прав, ведь взять чужого ребенка на воспитание означало признать, что его отец по своему положению стоит выше тебя. Но это беспокоило меня меньше, чем то, что Лев, простой монах из Великого города, едва ставший мужчиной, сделал такой вывод. Даже если ему с виду чуть больше двадцати, его мозги работают так же четко, как крутящиеся зубчатые колеса водяной мельницы, которую я однажды видел в Серкланде.

А еще он ел конину, нанизывая жирные ломти мяса на небольшую двузубую вилку. Я удивился: последователи Христа считали это языческим ритуалом и наотрез отказывались от блюда. Он заметил, что я наблюдаю за ним, и сообразив, о чем я подумал, сумел выдавить улыбку.

— Чуть позже я покаюсь за это. Посол быстро усваивает одну истину — не оскорблять окружающих своим поведением.

— Тяжело быть христианским священником в стране Одина, — звонко, словно удар молота, прозвучал голос ярла Бранда. — Это Гестеринг, обитель Обетного Братства, любимцев Одина. Последователи Христа не найдут здесь почвы для своих семян, не так ли, Орм? Кость, кровь и железо, — добавил он, когда я промолчал.

Это были слова клятвы Одина, которую приносили мои варяги, мои побратимы. Услышав это, Лев поднял брови, его глаза округлились, он будто не на шутку встревожился.

— Я думал, что здесь я в относительной безопасности. Значит, меня прибьют к дереву?

Я задумывался над этим и ранее. Бритоголовые христианские священники могли приходить и бродить вокруг Гестеринга сколько угодно, им разрешалось говорить, что хотят, но только если они не будут никому досаждать. Но иногда люди уставали от их болтовни и прогоняли их. Я слышал, что одевающиеся в шкуры люди из одного племени на юге схватили одного такого, и по старому обычаю принесли его Одину в жертву — прибили к дереву. Лев, конечно же, знал эту историю, значит покинул свой монастырь довольно давно.

— Я слышал рассказы от путников, — ответил Лев. Заметив, как я наблюдаю за его лицом, он уставился на меня широко открытыми глазами, и я понял, что он лжет. — Конечно, те несчастные монахи были из франки или саксы, и хотя они мои братья во Христе, но мне кажется, им немного не хватило гибкости.

— И оружия, — добавил я, закрыв на мгновение глаза, словно лось во время гона.

В конце концов я убедился, что в этом необычном монахе скрыто достаточно твердости. Он мне не нравился, а доверял я ему еще меньше.

В это время подали фаршированную утку, и мне оставалось только кивнуть и улыбнуться белобрысому Кормаку, сыну Ивы, наполнявшему наши рога элем. Ярл Бранд бросил на него взгляд, нахмурился на мгновение, как всегда, ведь мальчик был таким же белым, как и сам Бранд. Белые ресницы, бледно-синие глаза — нетрудно догадаться, на каком дереве выросла эта ветка. Когда Кормак наполнял маленький рог Колля разбавленным элем, их головы почти соприкоснулись, и я услышал, как Бранд шумно выдохнул.

— Мальчишка растет, — пробормотал он. — Я должен что-то сделать для него…

— Ему нужен отец, — добавил я многозначительно, и он кивнул, затем улыбнулся и тепло посмотрел на Колля. Подошла Ива, наполняя рога мужчин и слегка покачивая бедрами. Мне показалось, что именно поэтому ярл Бранд хмыкнул и заерзал.

Я вздохнул. После нескольких ночей, проведенных здесь гостями, весьма вероятно, что через год у Ивы станет одним белобрысым, как кость, крикуном больше. Как будто у нас недостаточно неоперившихся орлят…

Наутро зеленой дымкой распустились почки, солнечный свет искрился на траве, весна шествовала по земле, а в это время мои побратимы осторожно спускали «Сохатого» на воду, рядом покачивался «Черный орел». Именно сейчас для нас начинался сезон морских набегов, и Финн должен был решить — остаться или уйти, тем самым проверив меня на прочность; и в ожидании этого момента мой желудок опускался в пятки.

Наш «Сохатый» — отличный корабль на пятнадцать румов^[11], и хотя он сделан не из славянской древесины, но должным образом собран, настоящий драккар с дубовым килем, ему оказались нипочем ни волоки, ни узкие реки во время последних двух походов в Гардарику.

В то же время, он казался ребенком по сравнению с тридцатирумным «Черным орлом», длиной с пятнадцать высоких воинов. Вызолоченный, покрашенный в красное и черное, с большой черной носовой фигурой в виде орла. Команда Бранда знала, что их корабль самый лучший и быстрый на Балтике. Они с моими побратимами спорили и подшучивали друг над другом, напрягая мускулы и сухожилия, когда спускали «Сохатого» на воду, и требовали устроить соревнование — заплыв по фьорду, чтобы выяснить, какой корабль и команда лучше.

В разгар этого действа появилась Сигрид, пузатая, как арабский корабль-работорговец, рядом с ней Тордис, Ингрид и Торгунна; Ясна ковыляла впереди. Весь этот женский флот проплыл мимо меня прямо к ярлу Бранду, и Торгунна удивленно приподняла брови.

Ярл стоял спиной, когда подошла Сигрид, и чуть не выпрыгнул из своей великолепной рубахи, стоило ей заговорить. Затем взволнованный и раздраженный тем, что она застала его врасплох, он обернулся и уставился на нее, нахмурившись, тем самым совершив ошибку.

Голос Сигрид прозвучал пронзительно и высоко. Прежде его ошибочно можно было принять за девичий, но в нем сквозил страх перед деторождением, это придавало ее голосу глубину, к тому же довольно заметно выделялся ее полянский акцент. Итак, она заявила, что хочет знать, когда они отплывут из этого ужасного места, туда, где не воняет рыбой и потными мужиками, а пища не отдает прогорклым жиром.

Если у ярла Бранда и был ответ, то он не успел ничего сказать, потому что к нам бежал один из моих трэллей-наблюдателей, разбрызгивая грязь и слова в равной мере. Зажегся сигнальный огонь — во фьорд заходил корабль.

Это оказалась лодка, и хотя она была слишком мала, но повод оказался достаточным, чтобы привлечь всеобщее внимание, и ярл Бранд был, наверное, этому рад. Лодка подходила ближе, накренившись, с едва зарифленным парусом, и в мои кишки как будто упал каменный якорь.

Лодка была утыкана стрелами, добровольцы вошли в воду по пояс, поймали суденышко и помогли находящемуся в ней человеку спустить парус, сам бы он не справился из-за ранения. Они отбуксировали ее к берегу. В лодке, полной кровавой воды, оказалось двое мужчин — один уже мертв, а второй, серьезно раненый, с трудом дышал.

— Скалли, — сказал Бранд, мрачный, как скала.

Каменный якорь в моих кишках упал еще ниже, я знал, что Скалли — его управляющий. Раненый дрожал и пытался что-то сказать, женщины осторожно вытаскивали его из лодки, чтобы оказать помощь.

Бранд остановил их и позволил еле живому Скалли рассказать, что случилось. Рассказ выдался коротким. Стирбьорн напал на усадьбу Бранда по меньшей мере с пятью кораблями и воинами, учинил резню, явно направленную против ярла Бранда — правой руки своего дяди, показывая этим, на что тот способен, если кто-то встанет на его пути.

Усадьба Бранда сгорела, его воины погибли, рабы сбежали, женщин увели.

Ужасное известие всех ошеломило. Затем воины, сбросив оцепенение, встряхнулись и взревели от гнева, все пришло в движение. На лице Финна отчетливо, как кровь на снегу, читалась яростная решимость.

В это время Торгунна и Тордис вытащили Скалли из лодки и криками звали Бьяльфи, чтобы он принес свои лечебные руны и занялся раненым. Бранд взял меня под руку и отвел в сторону, его воины бросились снаряжать «Черного орла» к отплытию. Лицо ярла побледнело и стало цвета кости, как и волосы.

— Мне нужно идти к конунгу, — заявил он. — Эрик собирает флот, я приведу свой корабль и всех воинов, которых смогу собрать по пути. Стирбьорн, если он и правда так глуп, сразится с нами, и мы убьем его. Если же он сбежит, то я буду преследовать мальчишку, и он заплатит за все.

— Я могу привести «Сохатого» в готовность за час или два, — сказал я и замолчал, когда он помотал головой.

— Лучше созови Обетное братство, — ответил Бранд. — Позаботься о Сигрид. Я едва ли могу взять ее с собой.

Я замолчал, словно кто-то заткнул мне рот. Ярл смотрел на меня, его глаза говорили, что возражений быть не может. Но все же мгновение спустя каменное выражение сошло с его лица, когда он бросил взгляд в сторону — туда, где стоял Колль, наблюдая за суетившимися воинами. Я понял Бранда без слов.

— Значит и Сигрид, и Колль остаются, — ответил я, чувствуя подкрадывающийся ужас при мысли о том, что может произойти, если Стирбьорн направит свои корабли сюда; а ведь нужно еще успеть отправить весточку, что Гестеринг нуждается в побратимах Обетного Братства. Ярл Бранд, хорошо понимая это, кивнул.

— Я оставляю тебе тридцать человек из своей команды. Оставил бы больше, но не могу.

С его стороны это было более чем великодушно, ведь остальным придется грести за двоих, чтобы «Черный орел» быстро дошел до Уппсалы. Этим он показал мне, чего опасается больше всего, и мне удалось даже улыбнуться.

— Кому придет в голову напасть на Обетное Братство? — возразил я, но в его ответной улыбке, скорее оскале, не было веселья, Бранд отвернулся и заорал на своих людей, раздавая указания.

Вокруг царила суматоха. Я отправил Ботольва привести тридцать воинов из команды ярла Бранда. Они стояли с несчастным видом, насупленные и угрюмые, наблюдая, как их товарищи отплывают, но все же самым мрачным казался Финн, смотревший, как другие собираются на войну, о которой он так страстно мечтал. Затем я поймал дочь Ботольва, рыжеволосую Хельгу, и рассмешил ее. Мне, да и ей тоже, стало немного легче, Ингрид улыбалась.

Ко мне приковыляла Ясна, Сигрид тяжело следовала за ней. Закутанная в меха, она казалась еще толще.

— Моя госпожа желает знать, какую жертву ты принесешь богам в честь отплытия ярла? — она произнесла это требовательным тоном, что рассердило меня, ведь она всего лишь рабыня. Я подбросил Хельгу повыше, и девочка завизжала от восторга.

— Смех — ответил я резко. — Иногда богам достаточно услышать смех.

Ясна моргнула, затем вернулась к госпоже походкой нагруженной поклажей лошаденки, и они зашептались. Краем глаза я заметил Торгунну, которая сердито смотрела на меня, пока я забавлялся, играя с ребенком.

— Это неподобающе, — прозвучал знакомый голос, заставивший меня вздрогнуть и отвлечься от хохота Хельги. Сигрид стояла прямо передо мной с мрачным видом, сложив руки на большом животе.

— Неподобающе?

Она взмахнула миниатюрной рукой, облаченной в меховую рукавицу. Ее лицо было острым, как у кошки, довольно привлекательное, если бы не плотно сжатые губы.

— Ты здесь годи, жрец. Это не… не ценная жертва.

— Ты говоришь, как последователь Христа, — ответил я, опустив Хельгу на землю.

Девочка поскакала к матери, Ингрид поймала ее. Я заметил, как Торгунна быстро приближается к нам, словно летящий под парусом драккар.

— Последователь Христа!

Это был вопль, от которого мне пришлось отвернуться, словно рядом взорвалась ледяная глыба. Я пожал плечами, взглянув на Сигрид, ее молодое и красивое лицо исказил гнев, и это раздражало меня все больше. Еще я совсем забыл, что ее отцу и народу была навязана вера в Христа, и она помнила это, что ее и разозлило.

— А еще они путают нытье и молитву, — добавил я и услышал хихиканье Льва.

Торгунна поспешно оттолкнула меня ударом локтя под ребра.

— Госпожа, — сказала она Сигрид со сладкой улыбкой. — Я уже все подготовила, пойдемте, — эти мужчины ничего не смыслят в жертвоприношениях!

Немного смягчившись, Сигрид позволила увести себя, сопровождаемая Ясны, бросившей на меня ядовитый взгляд. Вездесущая и вечно молчаливая мазурская девочка последовала за ними, но остановилась, бросив на меня быстрый взгляд темных глаз. Позже я понял, почему мне запомнился этот момент. Впервые она прямо смотрела на кого-либо.

Я снова услышал тихий смех, который отвлек меня от мыслей о девочке, я повернул голову туда, где стоял закутанный в плащ Лев, спрятав руки в глубоких складках.

— Мне кажется, что даже торговец, окажись он на твоем месте, вел бы себя более учтиво с женой конунга, — заявил монах, я промолчал, зная, что он прав, и мое поведение было по меньшей мере ребячеством.

— Но она все же сварливая, да? — произнес он, будто прочитав мои мысли.

— Здесь еще меньше почвы, чем нужно твоему Христу, чтобы посеять свои семена, — возразил я. — Даже если ты доберешься до двора конунга, твой визит в Уппсалу закончится неудачей.

Он улыбнулся луноликой улыбкой, словно не считал, что его миссия окончится неудачей, затем, склонив голову, отошел, оставив меня одного наблюдать, как «Черный орел» распустил парус и полетел в серую морскую даль.

Я почувствовал, как дождь закапал по шее, и поежился, глядя на оловянное небо и посылая молитвы грозному Тору, Эгиру — повелителю волн, и Ньорду — богу земли, чтобы они принесли хороший ветер и волны с пеной на гребнях. Штормовое море может нас спасти…

Я поднялся ночью и покинул ложе, пробормотав спящей Торгунне, что мне нужно помочиться, хотя это было ложью. Я пересек темный зал, полный ворчащих и храпящих людей, миновал очаг с серым пеплом, маленькие красные угольки подмигивали мне красными глазами, и наконец вышел на улицу.

Свежий воздух заставил меня пожалеть, что я не накинул плащ. Шел дождь, шторм все еще не начался, меня охватил страх. Мои сны… ятра Одина, всю жизнь меня одолевали сны — странная, бесформенная полужизнь, словно ты «драугр», — оживший мертвец, и из-за этого я часто просыпался в ознобе.

Никогда раньше, да и с тех пор тоже, я так не чувствовал силу носовой фигуры драккара, как она пожирает дух земли, как той ночью, устрашающие и рычащие тени во мраке. Уже тогда я знал, что Рандр Стерки скоро придет.

Тем не менее, мир оставался всё тем же — вытравленный всего двумя цветами, черным и серебряным, клочья тумана виднелись даже в темноте. Где-то далеко за пастбищами пролаял лис; великая тьма Гиннунгагапа, первичного хаоса, все еще покрывала искры Муспельхейма, огненного мира, которые бросили во тьму братья Одина — Вили и Ве. Среди несущихся облаков я, немного поискав, увидел Палец Аурвандилль — утреннюю звезду, и Глаза Тьяцци, но сразу же нашел Звезду-Повозку, которая всегда укажет путь драккару. Вероятно, носовая фигура корабля Рандра идет по ней прямо сейчас, как волк по следу.

Мягкий свет лился из приземистой постройки неподалеку, это была кузница Рефа, и я направился туда, надеясь согреться. В нескольких шагах от кузницы я услышал голоса и остановился, уж не знаю как, но я точно знал, кто там: Реф и Ботольв, и с ними мальчишка — трэлль по имени Токи.

Реф ковал гвозди, простые вещи, но в усадьбе постоянно требовалось большое их количество, и он любил даже такую простую и монотонную работу. Он брал тонкие полосы обработанного болотного железа, расплющивал один конец и заострял другой, два удара на один конец, четыре на другой, затем закаливал гвоздь, окуная его в воду, доставал и кидал в ящик. Даже для этой простой работы в его кузнице висел тусклый светильник, чтобы он мог видеть цвет пламени и раскаленного железа.

Токи похожий на куклу, стоял спиной ко мне, он работал кузнечными мехами, между делом обхватывая плечи худыми руками; несмотря на жар от пламени он дрожал от холода в своем рубище из одного куска ткани, его ноги были босы, на почти лысой голове отсвечивало красное пламя.

В кузне пахло паленым волосом, обугленными копытами, канатами с привкусом морской соли, древесным углем и лошадиной мочой. В тусклом свете кузнечного горна и небольшого светильника над головой Ботольва, Реф выглядел гномом, а Ботольв — великаном, один ковал какой-то волшебный предмет, другой же, озаренный красным светом, говорил низким басом, словно валуны трутся друг о друга.

— Опять этот лис, похоже, он пришел за курами, — произнес Ботольв.

— Поэтому они и заперты в курятнике, — ответил Реф, сосредоточившись.

Тук-тук, пауза, тук-тук, тук-тук. Всплеск, шипение. Затем все повторялось.

— Он не подойдет ближе, побоится собак, — ответил Ботольв, слегка подтолкнув Токи, и тот несколько раз налег на меха.

— Почему он боится? — спросил мальчик. — Он может убежать от них.

— Потому что собаки бегают медленнее, но они выносливее, и рано или поздно настигнут лиса и убьют, — ответил Реф. — Вот потому он и боится.

Мальчишка вздрогнул.

— Я боюсь всего, что вижу во снах, — ответил он, и Ботольв взглянул на него.

— Сны, маленький Токи? Какие сны? Моя Хельга тоже иногда видит сны, которые ее пугают. Что тебе снится?

Мальчик пожал плечами.

— Падение с высоты, как говорила Ива моему отцу.

Ботольв кивнул с серьезным видом, вспомнив, что Токи усыновлен трэллем по имени Гейтлеггр, который получил это прозвище не из-за волосатых козлиных ног, а из-за умения собирать чаячьи яйца на узких скалистых уступах. Мать мальчика умерла от непосильной работы, голода и холода, и теперь Ива присматривала за Токи, потому что больше никому не было дела до мальчишки.

— А я люблю высоту, — сказал Ботольв, подбадривая мальчика. — Что-то высокое всегда присутствует в моих снах.

Реф рассеянно ущипнул внезапно оказавшийся на старой прожженной рубахе алый уголек, вряд ли его огрубевшие пальцы даже почувствовали жар. Он никогда не отрывал своего взгляда от железа, смотрел за цветом пламени в горне, даже если ковал гвозди.

Тук-тук, тук-тук — всплеск, шипение.

— О чем твои сны, Ботольв? — спросил Реф, положив в угли еще одну полосу болотного железа, и кивнул Токи, чтобы тот поработал мехами.

Ботольв стукнул своей деревянной ногой по дубовому пню, на котором стояла наковальня.

— С тех пор как я обзавелся этим, о крыльях. Я мечтаю обзавестись крыльями. Большими, черными, как у ворона.

— На что это похоже? — спросил Токи, поглядывая на деревяшку с любопытством. — Это как настоящая нога?

— Похоже, — ответил Ботольв. — Но, если она чешется, ты не сможешь ее почесать.

— А что, она чешется? — спросил Реф, застыв в изумлении. — Как настоящая живая нога?

Ботольв кивнул.

— Может быть, плотник применил какое-то заклинание, чтобы она чесалась? — поинтересовался Токи, и Ботольв усмехнулся.

— Если плотник действительно сделал это, я надеюсь, что он вернется и исправит, или хотя бы сделает так, чтобы я мог ее почесать. Я мечтаю об этом, когда не мечтаю о крыльях.

— А больше ты ни о чем не мечтаешь, о чем-нибудь стоящем? Реф перевернул в углях полоску болотного железа. — О богатстве, славе, женщинах?

— У меня все это есть, — ответил Ботольв. — Зачем мне об этом мечтать?

— А я чаще всего думаю о еде, признался Токи, и взрослые рассмеялись — мальчики редко ели вдоволь, а трэлли и того меньше.

— Спой песню, — сказал Реф, — только тихо, чтобы никого не разбудить. Выбери какую-нибудь хорошую, чтобы она попала в железо, и мои гвозди стали крепче.

Токи начал петь, это была детская песня, тихая песня о море и сгинувших в нем. Эта мелодия заставила меня замереть на пороге хижины, несмотря на то, что я замерз. Я удивился — почему он выбрал именно эту песню из всех других, не приложил ли сам Один к этому руку?

Я слышал эту песню раньше, в другом месте. Мы сошли на берег той ночью, нас окружала тьма, чернее, чем сама ночь, нас переполнял страх и ненависть; невидимые, безмолвные, мы подкрались к усадьбе Клеркона на острове Сварти, ожидая рассвета, чтобы напасть. Его усадьба чем-то напоминала нашу, и я запомнил, что тогда замерз и чувствовал себя отвратительно. Когда мы напали, среди них оказался лишь один мужчина, способный сражаться, его легко зарубили Квасир и Финн.

То, что произошло дальше, должно было быть обычным грабежом, но все закончилось кровавым безумием, потому что мы охотились на Клеркона, похитившего Тордис, сестру Торгунны. В итоге его там не оказалось, там были лишь женщины и дети его воинов, и пока мы рыскали в поисках врага, я неожиданно услышал тихое пение в рассветных сумерках — кто-то пел, чтобы прогнать страх.

Вдруг песня оборвалась. Я наткнулся на воина со спутанными волосами, который одним движением перерезал девочке горло, его клинок почернел от крови и прилипших к нему прядей волос. Он обернулся, с диким оскалом во всю бороду, и я узнал его наконец, это был Рыжий Ньяль, хромоногий Рыжий Ньяль, который сейчас играет с Хельгой, дочкой Ботольва, и вырезает для нее деревянных кукол.

За ним — испуганные лица трех малышей, тесно прижавшихся друг к другу, они и пели песню. Капли крови, брызнув на раскаленные камни очага, дымились и шипели. Там же находилась их нянька, рабыня, ее рука была сломана в отчаянной попытке защититься от удара топором. Рыжий Ньяль ползал на коленях в кровавой луже, шаря в поисках добычи.

Затем раздались крики, я последовал на них. На земле лежал умирающий бык, на котором прежде пахали землю, он мотал большой головой, кровь пузырилась на морде, он дико вращал огромными от ужаса глазами. На его массивной, судорожно подрагивающей туше, словно на тюфяке, трое мужчин срывали одежду с женщины, начав сверху — обнажив ее белую грудь, живот, и добрались до лобка, она тяжело дышала, упорно сопротивляясь.

Ее светлые косы вертелись во все стороны, она трясла и мотала головой, пытаясь вырваться, двое воинов старались удержать ее, пока третий стаскивал штаны и изо всех сил пытался втиснуться между ее ног. Женщина харкнула ему в лицо кровью, он взревел, отступил на шаг, и ударил ее по лицу, голова женщины резко дернулась на подрагивающий бок быка, который пытался мычать, но вместо этого его морда пузырилось еще большим количеством крови.

Они тяжело дышали и пыхтели, будто бы насаживали новое колесо на ось тяжелой телеги, давали друг другу советы, бранились, проклиная дергающегося быка; все трое неустанно работали — один между ног женщины, этот был мне хорошо знаком, — ему никак не удавалось раздвинуть ее плотно сжатые колени, которыми она продолжала упираться.

В конце концов, потеряв терпение, он вытащил из сапога сакс и полоснул женщине по горлу, так что она стала издавать булькающие звуки и захлебываться собственной кровью, словно выброшенная на берег рыба. Ее колени опустились; мужчина вонзил сакс в тушу быка, а член в женщину, и начал трахать ее под смех остальных.

Мальчик появился непонятно откуда, из темноты, где он прятался, наблюдая за мучительной смертью своей матери, жены Рандра Стерки. Парнишка подкрался тихо, как заяц, и ухватился за сакс, пока воин судорожно дергался на его матери, становясь еще безумнее и уже ничего не замечая вокруг, а женщина, захлебываясь собственной кровью, умирала под ним.

Мой клинок снес мальчишке затылок мгновением раньше, чем тот опустил сакс. Его затылок взлетел вверх, а волоски на нем шевелились, словно паучьи лапки. Мозги и кровь брызнули веером на последнего любовника умирающей женщины, который все еще дергался на ней. От неожиданности он отскочил, озираясь вокруг, его член болтался, как шея мертвой курицы.

— Ятра Одина… Хороший удар, Орм. Этот мелкий засранец запросто мог выпустить мне кишки.

Смеясь, Финн натянул штаны и вытащил сакс из ладони мальчика. Парнишка выглядел так, будто упал и вот-вот поднимется. Но он был мертв, лежал поперек своей матери, и Финн плюнул на него, прежде чем скрылся во тьме…

— Почему ты стоишь там?

Голос вернул меня назад — в ночь, к кузнице. Они повернулись ко мне, Ботольв усмехнулся, Токи обернулся, залитый кровавым светом от печи, и в этот момент я увидел лицо убитого мной мальчика. Токи был одного с ним возраста. Слишком молодой, чтобы умирать. Но сын Рандра мог убить Финна, позже тот, смеясь, рассказывал, что мальчишка помогал своей матери обрить налысо голову Вороньей Кости, а также приковывать его к нужнику в наказание за побег. Все, что плетут норны — непостижимо, это может быть как черным и отвратительным, так и прекрасным.

— Тот, кто подслушивает из-за угла, не слышит ничего хорошего, — произнес нараспев Ботольв.

Токи отпустил рукоять меха и изобразил защитный знак.

— Немудрено, что не спится, — проворчал Реф, — в доме слишком много пердунов и храпунов.

Но мы все знали, что я оказался здесь по другой причине, и то, что я подошел тайком, вызвало их недовольство.

Реф, наклонив голову, заметил, что цвет пламени изменился. — Вернись к мехам, мальчик, — позвал он Токи, но мальчишка продолжал стоять, уставившись куда-то за мою спину, во тьму, — туда, где я расставил наблюдателей.

— Что это за огонь? — спросил он.

Мне не нужно было оборачиваться, я спиной почувствовал этот жгучий, безумный жар от сигнального костра, запылавшего в милях отсюда. Когда я заговорил, то уставился на Ботольва, потому что он должен был знать и помнить рассказы о произошедшем тогда в усадьбе Клеркона на Сварти.

— Этот огонь означает, что сюда идут жестокие воины, убивать детей и трахать их матерей на мертвом быке, — произнес я, мой голос прозвучал сухо и резко, словно карканье ворона.

— Жестокие воины, такие же, как и мы.

Жестокие воины следовали за носовой фигурой «Крыльев дракона», их корабль проскользнул в наш фьорд, враги в жажде мести крались тайком, ликуя в предвкушении резни, а не честного боя.

Мы вынуждены носить то, что соткали норны. И мы отправили всех остальных в горные долины и снарядили «Сохатого» для встречи с Рандром Стерки. Воины сражались и умирали, выкрикивали боевые кличи, зверели от крови среди неспокойной и черной, цвета воронова крыла, воды фьорда. Носовые фигуры покачиваясь и рычали друг на друга, воины продолжали сражаться и умирать в последних лучах этого длинного, тяжелого дня, и вышло так, что оба корабля познали тайну греческого огня, горящего даже на воде.

Глава 3

Гестеринг, после битвы.

Обугленная голова трупа воняла, этот резкий запах раздражал нос и глотку, но именно это и вернуло меня к жизни, заставив прокашлялся. Горло горело огнем, было тяжело дышать, в ушах шумела и булькала вода. Вокруг — ночь, луна маячила сквозь бегущие облака.

Я проморгался — у трупа не было рук в полном смысле этого слова, они расплавились до костей, как жир, кожа свисала с головы шутовской шапкой, единственный оставшийся глаз вздулся пузырем, обрамленный расплавленным веком; лицо представляло собой бесформенную застывшую массу, покрытую черной, потрескавшейся коркой.

— Это Нес-Бьорн, — прозвучал чей-то голос, и я обернулся. Это оказался Финн, он задумчиво чесал подбородок; скрюченные пальцы другой руки как будто просили помощи.

— Три женщины пересекли поле, — проговорил он нараспев. — Одна несла огонь, две других — холод. Та что с огнем — уходи, а те, что с холодом — останьтесь. Огонь, уходи! Холод, останься!

Это было старинное заклинание, которое применялось, когда дети обжигались или ошпаривались, но уже поздно было повторять его над останками Нес-Бьорна.

— Он вышел из моря, как драугр Эгира, — добавил Финн. — Огонь выжег ему глотку, он не мог говорить и еле дышал. Одни боги знают, как Нес-Бьорн держался на ногах. Я оказался рядом. Затем мой «Годи» избавил его от страданий.

На мой немой вопрос Финн поднял свой меч, и я заметил, что у Нес-Бьорна перерезано горло. Ветер нес песок, шелестел жесткой травой, принося запах соли и горелого дерева. Какая-то темная фигура двинулась ко мне, постепенно принимая знакомые очертания, затем кто-то ухмыльнулся и сильными руками приподнял меня, помогая сесть.

— Ты выпил полфьорда, — весело пробасил Ботольв. — Но сейчас уже выблевал почти всю воду, и тебе должно статьлегче.

— Уж полегче, чем другим, — мрачно добавил Финн, он присел на корточки и наблюдал за Ботольвом, а тот вздохнул и занялся изучением предмета, похожего на корягу, наполовину засыпанную песком.

— Да, бедняга Нес-Бьорн по прозвищу Колышек уже никогда не пробежит по веслам.

Я окончательно пришел в себя и понял, что мы находимся где-то в дюнах, восточнее Гестеринга. Порыв ветра принес запах горелого дерева, и Финн заметил, как я принюхиваюсь.

— Да, — произнес он с мрачным видом, — наш «Сохатый» сгорел и затонул, а вместе с ним и много храбрых воинов, и как мне кажется, из-за них мы до сих пор живы.

— Я видел, как погиб Хаук, — прохрипел я, и Ботольв подтвердил, что тоже видел его смерть.

— И Гизур тоже, — добавил печально Финн. — Он стоял за рулевым веслом и сказал мне, что сделал этот корабль и погибнет вместе с ним. Так и случилось, два копья торчали в его груди, когда я видел его в последний раз, выпрыгивая за борт.

— Рыжий Ньяль? Хленни Бримилль?

Финн пожал плечами и покачал головой. Ботольв радостно произнес:

— Онунд жив. Я видел, как какие-то люди тащили его с берега.

Финн хмыкнул.

— Онунд ненадолго опоздает на встречу с Хель, потому что враги, конечно же, его прикончат. Греческий огонь… он перекинулся на «Крылья дракона», команда выбросила корабль на берег и стала закидывать его песком. Они пробовали заливать огонь водой, но становилось только хуже.

Я сидел и размышлял, смерть побратимов Обетного Братства, словно вращающимися жерновами перемалывала мои чувства и душу. Гизур и Хаук… я знал их десять лет. Хленни Бримилль и Рыжий Ньяль сражались рядом со мной в жаркой пустыне Серкланда и в снежной степи. Все они были со мной в поисках сокровищ Атли, и думаю, получили достаточно славы и богатства, но тот клад и впрямь был проклят.

— Греческий огонь, — прохрипел я, а Финн сплюнул.

— Гребаные греки, называющие себя римлянами, — с горечью сказал он. — Ну кто еще может сделать огонь, горящий в воде?

— Берсерки, — добавил я и повернулся к нему.

Во тьме белели лишь его глаза. Моя глотка горела от морской воды, и голос был сухим и хриплым.

— Где их взял Рандр Стерки? — спросил я. — Берсерки не заявляются к таким, как он, и не клянутся в верности до самой смерти, да еще двенадцать человек. А сосуды с греческим огнем не продаются на любом рынке, как мед.

— О чем ты, Орм? — спросил Ботольв. — Моя голова трещит, друзья погибли, и я не в том настроении, чтобы разгадывать загадки.

— Он о том, что за этим кроется нечто большее, — яростно прорычал Финн. — Большее, чем просто месть Рандра Стерки.

Ботольв заерзал и покачал головой.

— Возможно. Но сейчас я думаю только о том, что мы оказались в положении тех, на кого сами раньше совершали набеги.

Мы помолчали, неприятные воспоминания нахлынули на нас, и Ботольв, который не был с нами на Сварти, но слышал о том, что там произошло, поник, опустив могучие плечи. Он взглянул на меня, его глаза блеснули во тьме.

— Лучше бы ты не рассказывал о той женщине на мертвом быке. Когда мы шли дорогой китов, следуя за носовой фигурой, тогда все было просто и понятно, и все, чем мы тогда владели, умещалось в наших морских сундуках.

При упоминании о женщине на мертвом быке Финн поднял голову и перевел взгляд с меня на Ботольва и обратно, заворчал и поник, видимо, от тех же воспоминаний.

— Хорошо, сейчас у нас есть слава, земли, женщины и дети, — сердито сплюнул он. — Таковы дары Одина. Должны ли мы отвергнуть их, потому что мы такие, какие есть?

Ботольв пожал плечами.

— Какими мы были, — поправил он угрюмо. — Сейчас на нас напали, и кто-то из наших женщин может оказаться на мертвом быке.

— Да заткнись ты уже, — разъярился Финн. — Много ли ты понимаешь? Взгляни на себя. У тебя даже мышиных мозгов нет. Где бы ты был сейчас без Гестеринга, без Ингрид, без маленькой Хельги Хити, а, скажи? Это, конечно, твоя судьба, но, если сейчас сбежать обратно, на дорогу китов, и снова следовать за носовой фигурой, это не изменит ни нас теперешних, ни того, что мы когда-то сделали. Да, и я могу сделать это снова, потому как я северянин, викинг, и буду им, пока меня не сожгут на погребальном костре, как человека, верного Одину.

Я был поражен. Финн больше всех ворчал и противился тому, чтобы мы обрабатывали землю, обзавелись женщинами и детьми. Ботольв насупился в ответ на эту вспышку гнева, он не знал, что Финн и был тем последним любовником умирающей на мертвом быке женщины. Финн же, хотя и любил хвастаться, похоже, осознавал, что в какой-то мере из-за его болтовни Рандр Стерки и напал на нас, и сейчас в опасности маленький Хроальд, его собственный сын, с которым он не знал, как поступить.

— Ты не должен был так говорить, — пробормотал Ботольв. — Что у меня нет даже мышиных мозгов.

— Хорошо, — язвительно согласился Финн. — Я возьму свои слова обратно. У тебя, пожалуй, есть мышиные мозги, но не более.

— Хватит! — мне удалось вклиниться в их перебранку, затем я закашлялся и сплюнул; боль вернулась, грудная клетка ныла и горела. — Думаю, все мы сойдем с ума, если не будем действовать. Я думаю, что Рандр Стерки не удовлетворится победой над Обетным Братством, украв несколько кур и свиней. Не за этим пришел человек с толпой берсерков и греческим огнем.

— Верно, хватит спорить, — согласился Ботольв, он немного успокоился, заметив, что Финн тоже уступил.

— Что нам теперь делать, Орм? — спросил Финн. — Это будет трудный бой, что бы ты ни решил.

Я бросил на него быстрый взгляд, он даже не пытался скрыть радости в голосе. Мне не нравилось то, чем нам предстояло заняться. Нам предстояло выяснить, что происходит в усадьбе, а для этого кто-то из нас должен туда проникнуть. Пока мы не видели зарево пожара, значит враги еще не запалили Гестеринг, и Рандр Стерки со своими люди внутри, и кто-то должен выяснить, чем они там занимаются.

Оба уставились на меня в темноте, один просто не умел делать что-либо тихо, второй был как колченогая скамейка; нетрудно догадаться, кто окажется в роли лиса-воришки.

Финн передал мне свой сакс, словно заключая сделку.

Звезд не было видно. Мутная луна словно спотыкалась о тучи, гонимые ветром, который срывал пену с волн и бросал песок в глаза. Мы крались тихо, как косули, по направлению к темной громаде длинного дома Гестеринга, чуть подсвеченной кострами вокруг.

Для своего немалого веса и одной ноги Ботольв передвигался достаточно тихо, песок поскрипывал под его деревянной ногой, а Финн полз по-кошачьи. Мы остановились, вспотев, как дерущиеся жеребцы. Я облизал сухие губы.

Резкий запах горящего дерева ударил в нос, и я заметил впереди неясную тень, похожую на мертвого кита, на которого тихо накатывают волны — это оказался корабль Рандра, «Крылья дракона», выброшенный на песок, наполовину обгоревший. Ботольв приглушенно усмехнулся, увидев это, и мы спрятались в тени корабля, там, где вонь была сильнее, а тени гуще. Сразу за ним, у пристани, был пришвартован второй корабль, незнакомый мне.

Я уселся на песок, снял мокрые сапоги и передал их Финну, затем мы замерли, услышав чей-то громкий вопль, словно лис взвыл в отчаянном страхе. Этот голос показался мне знакомым — кто-то кричал от страшной боли.

Я взглянул на Финна, потом на Ботольва, затем начал пробираться к длинному дому Гестеринга, мокрые шерстяные штаны сковывали движения, песок вперемешку с острыми ракушками и галькой поскрипывал под ступнями. Лодыжка горела, словно пронзенная раскаленным гвоздем Рефа — последствия старой травмы, как и обрубки моих отсеченных пальцев, которые иногда безумно чесались; поэтому я знал, что имел в виду Ботольв, рассказывая о своей деревянной ноге.

Я нашел то, что искал, и удостоверился, что внутри никого нет, затем взобрался на нужник, оттуда перепрыгнул на крышу свинарника, примыкающего к главному залу. В подошвы ног впивались занозы от дранки крыши, я старался, чтобы она не трещала и не скрипела под моим весом. В конце концов, я добрался до конька, увенчанного драконьими головами, слепо пялящимися во тьму, разинув пасти.

Там я остановился, дрожа от холода, свежий ночной ветер продувал мокрую от пота рубаху. Затем я схватился за драконью голову, свесился вниз и протиснулся через темное квадратное отверстие дымохода, достаточно широкое для меня. Внизу сквозь голубую дымку звучали голоса, огонь в очаге горел.

Вместо того, чтобы сделать отверстие дымохода по центру, мастер-датчанин, когда-то давно построивший длинный дом Гестеринга, все устроил иначе. Хотя два отверстия имели свои преимущества — они засасывали дым по всей длине зала, поднимая его высоко к стропилам, прогоняя насекомых, окуривая подвешенные для копчения туши, но самое главное — я оставался невидимым в тени деревянных балок.

Я проскользнул внутрь, удивившись, что пришлось с таким трудом протискиваться — я не осознавал ширину своих плеч и все еще представлял себя щуплым пацаном. Но все получилось, наверное, я был просто слишком напуган.

Голоса стали громче, едкий дым щипал глаза, кто-то открыл дальнюю дверь, дым от очага поднялся выше, скапливаясь возле дымовых отверстий. Я коснулся рукояти сакса, зажатого между коленями, стараясь успокоить дыхание, сердце бешено колотилось, а горло и глаза жгло от дыма; настало время сделать что-нибудь глупое или что-нибудь смелое.

Я сидел в пепельной тьме, словно ворон на ветке, и смотрел вниз, сквозь слабо освещенную дымку, свесившись чуть вперед и зацепившись для равновесия одной рукой за балку. Подо мной покачиваясь куски китового мяса, сыры и рыба, черные от дыма и раздражающие ноздри запахами. Я сделал шаг, еще один, и остановился — в нос ударил запах жареного мяса, принесенный сквозняком откуда-то снаружи.

Нидинги. Трусы, проклятые Одином во всех девяти мирах. Они жарили на вертелах моих быков, на моей собственной кухне, меня опечалила утрата имущества. У меня было пятнадцать мужчин-трэллей, большинство из них наверняка разбежались в панике, быки же стоили больше, чем двенадцать трэллей, а их содержание обходилось еще дороже.

Упряжкой быков можно вспахать гораздо больше земли, чем если запрячь в плуг всех пятнадцать трэллей, и сейчас жирное мясо моих быков пожирали, напавшие на нас жестокие воины. Я старался не думать об этом или о тех временах, когда мы сами совершали набеги, или об умирающем быке на Сварти. Отгоняя мрачные мысли, я прищурился, и сквозь дымный и зловонный полумрак попытался разглядеть, что происходит внизу.

Я увидел группу людей, при виде которых мое сердце забилось чаще. Двое из них — Рыжий Ньяль и Хленни — были живы и сидели со связанными под коленями руками. Третьим был Онунд, обнаженный и подвешенный за большие пальцы, он блестел от пота, на белой коже отчетливо выделялись темные линии, похожие на ожоги. Четвертый лежал, улыбаясь двумя улыбками, кровь пропитала покрывало. Это был несчастный Скалли, управляющий ярла Бранда, видимо, ему перерезали глотку, когда он был при смерти.

Внизу царил беспорядок после учиненного этими людьми грабежа, и у меня кольнуло в сердце при виде гагачьего пуха, лежащего на полу как снег; это были любимые подушки Торгунны, о которых она будет горевать.

Еще я увидел незнакомца, он сидел на скамье, с топором на поясе, перед ним на столе лежал меч. Воин жевал хлеб, не спеша отламывая куски, его одежда была перемазана древесной сажей, видимо, он сражался на горящем корабле. На лбу отпечаталась красная линия от обода шлема, на носу — следы ржавчины от металлической носовой планки.

Кроме него внизу находились еще двое. Один — свей, его выдавал акцент, у него была впечатляющая черная борода с седыми локонами, так что его лицо походило на барсучью морду. Волосы — такие же черные с проседью, заплетены в толстую косу, свисающую справа, ее конец увенчан серебром. Он был обнажен по пояс, вся правая рука, от запястья до плеча — черно-синяя от татуировок в виде переплетающихся узоров и фигур, среди прочего я разглядел дерево и сцепившихся животных.

Я знал его с тех давних пор, когда он еще не был таким матерым волком. Даже если бы я с ним не встречался, то татуировки подсказали бы мне — это Рандр Стерки, хорошо известный своими магическими знаками, он нанес их, как защитное заклинание, придающее ему силу и оберегающее. Если бы я все же сомневался, на его шее я увидел кожаный ремешок с ценным трофеем Рандра — серебряным носом Сигурда.

Он шагнул к очагу и сунул железный прут в огонь, затем повернулся ко второму воину. Тот сидел на лавке, положив руку на бедро, и с усмешкой на чисто выбритом лице наблюдал за Рандром. Его длинные усы змеились вниз, рыжие волосы стянуты ремешком и заплетены в одну косу. Рыжий был облачен в голубую рубаху и зеленые штаны, на руках — серебряные браслеты, он явно следил за внешностью. Одной рукой воин держался за богато инкрустированную рукоять меча. Все это дало мне понять, что это кормчий второго корабля. Я ни разу не встречал этого человека, он говорил с интонациями дана.

— Это не поможет, — сказал он Рандру Стерки. — Мы теряем здесь время.

— Я трачу свое время, как хочу, — ответил Рандр Стерки, мрачный как туча, заталкивая железный прут еще глубже в раскаленные угли очага.

— Нет, — нетерпеливо сказал другой. — Твое время принадлежит Стирбьорну, который и отправил нас сюда.

— Твои воины невредимы, а корабль не выгорел до ватерлинии, Льот Токесон, — проревел Рандр Стерки, кружа вокруг воина. — Это я сражался с Обетным Братством, а не ты… И где-то здесь закрыто серебро Орма Убийцы Медведя, где-то прячутся его женщины и он сам…

Он замолк и схватил со стола меч. Воин, жующий хлеб, отпрянул, чтобы клинок ненароком не отсек ему ухо.

— У меня его меч, — прошипел Рандр. — И мне нужна рука, которая его держала.

Льот Токесон был мне незнаком, но он точно из людей Стирбьорна, одной с ним закалки, потому что мало кто из воинов Рандра мог говорить с ним таким тоном, особенно когда Рандр держал в руке клинок — мой меч, подобранный на «Сохатом».

Льот хлопнул ладонью по скамье, раздался шлепок, как о мокрый барабан.

— Не только твои люди сражались и погибли, Рандр Стерки, — возразил он. — Трое медвежьих шкур мертвы. Трое. У моего брата было двенадцать берсерков, они сражались за него четыре сезона, и все это время без потерь, а ты потерял троих только за один день.

Рандр шумно выдохнул и тяжело осел на скамью, раздраженно схватил кувшин и стал жадно пить, эль стекал по его подбородку, и он медленно вытер бороду рукой.

— Обетное Братство… Они сражались отчаянно, — согласился он. — Поэтому греческий огонь не помог.

— В таком случае ты не должен был терять голову, мы просто закидали бы их огнем, — проворчал Льот. — Ты потерял много воинов, гораздо больше, чем Обетное Братство. Стирбьорн сделал тебе щедрый подарок, он хотел быть уверен в том, что ты выполнишь порученное задание.

Рандр облизал сухие губы, в его глазах отразились кричащие люди и пылающее море.

— Я не знал, что все так случится…

— Теперь знаешь, — с усмешкой прервал его Льот. — И если не желаешь себе такой же участи, лучше сделать дело, ради которого мы сюда пришли. Если ты провалишь задание, мой брат привяжет тебя к столбу и бросит в тебя горшок греческого огня, и я посмотрю, как ты расплавишься, как лед под лучами солнца.

Повисло долгое и зловещее молчание, прерываемое хрипами и бульканьем Онунда. Я задавался вопросом, кто такой этот Льот и кто его брат — это явно не Стирбьорн, вот и все, что я понял. Затем Рандр поднялся.

— Я разошлю разведчиков по округе. Мы найдем то, что ищем.

Напряжение достигло высшей точки, и Льот вымученно улыбнулся.

— У нас будет достаточно времени для этого, — сказал он мягче, махнув рукой в сторону связанных узников и подвешенного Онунда. — Самое главное…

— Да пошел ты, Льот Токесон, — выругался Рандр. — Когда потеряешь все, что тебе дорого, тогда и будешь рассказывать, что для тебя важнее.

Рандр выскочил наружу, захлопнув дверь, порыв ветра с дождем всколыхнул сизый дым, разъедающий глаза. Сквозь дымку я снова увидел затылок мальчика, рассеченный клинком, в брызгах крови и с осколками костей, а его мать в это время истекала кровью на умирающем быке. Все, что ему дорого…

Сидящий за столом воин скатал шарик из хлебного мякиша и мрачно взглянул на Льота.

— Рандр совсем помешался на мести, — пробурчал он. — Но прав ли он? Я про зарытое серебро.

— Говорят, побратимы Обетного Братства разграбили могилу, где лежало все серебро мира, — презрительно буркнул Льот, — но все это вранье скальдов, потому что на моих руках серебряные браслеты.

— Все равно, — произнес другой, и Льот устало покачал головой.

— Просто приглядывай за ними, Бьярки, — сплюнул он. — Только попробуй заснуть, и я тебя выпотрошу.

Я не видел, что сделал Льот, но когда он направился к выходу, Бьярки с ненавистью уставился ему в спину. Едва только дверь захлопнулась, Бьярки поднялся и шагнул к очагу с раскаленной железкой.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, — проворчал Рыжий Ньяль, наблюдая за ним. — Постыдные дела влекут за собой расплату, так обычно говорила моя бабка.

Не обращая на него внимания, Бьярки взял железный прут из очага, поморщился, когда обжег пальцы, затем осмотрелся в поисках чего-нибудь, чем можно обмотать конец железки, и не нашел ничего лучшего, чем шкуру с моего кресла ярла.

— Настанет и твой черед говорить, — ответил Бьярки Рыжему Ньялю, по-волчьи двигаясь к Онунду. — А сейчас, — произнес он, притворно вздохнув, — позволь мне услышать, что расскажет о серебре твой язык, горбун. Никаких криков, просто назови место. Между нами, только честно.

Бьярки стоял ко мне спиной, и я, повиснув на балке, раскачался и врезал ногами ему по лопаткам, он полетел вперед, левее Онунда, лбом прямо в столб, поддерживающий балку, со звуком упавшего дерева. Падая, он взмахнул раскаленным прутом, и тот оказался между его лицом и столбом.

Но он все равно не успел закричать, оглушенный ударом, а на его лице появилась большая красная полоса, от левой брови до правой стороной челюсти, ожог пересек нос и вытекший глаз. Из раны с шипением брызнула кровь, раскаленный железный прут скользнул к груди, запахло паленым, его рубаха задымилась и вспыхнула.

Вне себя от гнева, я пинком отбросил железку с груди лежащего врага и откинул шкуру, чтобы она не сгорела.

— Это ценный мех белого волка, — сказал я, схватил со стола свой меч и вернулся к связанным Рыжему Ньялю и Хленни Бримиллю.

— Напомни мне в следующий раз, чтобы я никогда не брал эту шкуру без твоего разрешения, — произнес Хленни, резко поднявшись и растирая запястья. Затем он злобно пнул Бьярки, и голова врага дернулась.

— Бьярки — «Маленький медведь», — ухмыльнулся он. Это скорее имя для мальчика, а не для мужчины. — Жаль, что ты потерял сознание, прежде чем ощутил жар железа.

— Так, — произнес Рыжий Ньяль, с пыхтением развязывая путы Онунда. — Вместо того, чтобы злорадствовать, помоги мне, или мы все скоро почувствуем этот жар. Молитесь богам, если верите в них, но всегда держите при себе острый клинок, как говорила моя бабка.

Я отдал Рыжему Ньялю сакс и ощутил в руке привычный вес собственного меча, затем осторожно отворил дверь, ожидая по меньшей мере одного стража снаружи. Там никого не оказалось, но тут на меня надвинулось что-то большое, темнее, чем просто тень. Страх скрутил мой живот, я боролся с желанием удрать. Затем я почуял зловонное дыхание, запах пота и мокрой кожи, а эти запахи были мне хорошо знакомы.

Финн.

— Тебя не было слишком долго, и я пришел за тобой, — прохрипел он чуть слышно, во тьме блестели лишь его зубы и глаза. — Я увидел выходящих людей и подумал, что это неслучайно. Что там произошло?

Я ничего не ответил, но услышал довольное ворчание Финна, когда он увидел за моей спиной Хленни и Рыжего Ньяля, Онунд в полубессознательном состоянии висел между ними.

— Сюда, — сказал он, как будто провожал нас в сухую комнату с чистыми постелями.

Мы крались в ночи, от одной тени к другой, как совы на охоте, каждый мускул напрягся в ожидании удара сталью, каждый нерв ждал тревожного крика, который нас раскроет.

Мы остановились где-то на пастбище, длинное здание усадьбы еле виднелось во тьме, только тогда я натянул сапоги. Мы направились в северную долину, шли тихо и медленно, по-лисьи.

Все это время в моей голове будто кружили волки, я пытался понять, что же произошло между Рандром Стерки и Льотом, и когда волки наконец-то положили морды на усталые лапы, старые мертвецы заняли их место, издеваясь и насмехаясь надо мной.

Глава 4

Дождь лил не переставая, черная мгла закрывала звезды, поэтому мы двигались почти на ощупь, спотыкаясь и тяжело дыша, словно загнанные псы. Я вел остальных, больше надеясь на чутье, мы шли сквозь влажную тьму, откуда на нас злобно смотрели тролли и мелькали эльфы, почти невидимые человеческому глазу.

Впереди показалось что-то темное, чернее тьмы. Я замер. Финн, идущий следом, налетел на меня, чуть не сбив с ног, с наших носов капал дождь, мы повернулись друг к другу и зашептались.

— Что это? — прохрипел он, хотя я уже знал, что перед нами.

— Это камень. Наш камень…

Мокрый и гладкий в дождевых струях, большой камень, с одной стороны наполовину покрытый рунами, — их вырезал Клепп, а другую сторону украшал Вуокко Морской финн, это был большой камень, с человеческий рост высотой. Мы с радостью прижались к нему, вдыхая запах мокрого камня, ведь это означало, что мы у входа в нашу долину.

Рядом находилась хижина, где раньше жили трэлли-пастухи, теперь там обитал Клепп, пока не становилось совсем холодно, чтобы работать над камнем. В хижине было темно и сыро, как в пещере, ведь Клепп ушел, а вместе с ним Вуокко, Торгунна, Тордис и все остальные, они направлялись выше, к предгорьям.

— Колеи, — сказал вдруг Финн, схватил меня за рукав и потянул мою руку к раскисшей от дождя земле. Следы и запах недавно разрытого колесом грунта говорили о том, что здесь проехала повозка, и возможно, не одна.

— По крайней мере, они в безопасности, — пробормотал я, и мы двинулись к темной хижине, вслед за Ньялем и Хленни, Онунд висел у них на плечах.

В грубо построенной хижине жили только в теплое время года, стены возвели из расщепленных бревен, крыша из дерна, щели замазаны глиной. Внутри пахло кожей, железом и маслом, в воздухе висела мелкая каменная пыль. Я облизал губы.

— Как Онунд? — спросил я побратимов, пока те укладывали раненого на пол.

— Тяжелый, — устало проворчал Хленни Бримилль.

— Он бредит, — добавил Рыжий Ньяль, и я подошел поближе к хрипящему Онунду, чтобы разглядеть, насколько плохи его раны, но было темно.

— Ребенок, — бормотал он сквозь разбитый нос, — ребенок…

— Он повторяет это с тех пор, как мы его освободили, — пробормотал Рыжий Ньяль, вытирая вспотевшее лицо. Ботольв споткнулся обо что-то и выругался.

— Тише ты, недотепа, — хрипло пробурчал Финн, — еще начни в щит колотить, мышиные твои мозги.

— Я искал фонарь, — последовал угрюмый ответ. — Немного света не помешало бы.

— Действительно, а почему бы не запалить хижину, а? Наши преследователи прозябают в холоде, сырости и темноте, и мы можем позвать их сюда, прямо к нам?

Ботольв угрюмо почесал голень.

— Почему всегда спотыкается здоровая нога? — спросил он. — Почему не эта проклятая богами деревяшка?

В это время снаружи послышались звуки, которые мне совсем не понравились, я шикнул, заставив всех умолкнуть. Какое-то движение, приглушенный стук копыт по влажной земле, кто-то высморкался.

Глаза Финна сверкнули, и он проскользнул мимо меня наружу, в ночную тьму, мы же замерли внутри в тревожном ожидании, прислушиваясь.

Трое, может, четверо, предположил я, и лошадь, но не под седоком.

— Хижина, — раздался голос. — По крайней мере сможем обсохнуть.

— Может, разведем огонь… зарежем лошадь, наедимся напоследок мяса, — ответил другой.

— Ага, покажем всем, где мы находимся, а, Бергр? — громко сказал третий. — Прежде чем заходить в эту хижину, Хамунд, я хочу обойти кругом и убедиться, что мы тут одни.

— Нет здесь никого, — ответил тот, кого назвали Хамундом. — Во имя Молота! Ты, Брюс, как старуха. Зачем мы тащим с собой эту хромую клячу, разве не для того, чтобы ее съесть?

— Мы поедим в более подходящее время, — ответил Брюс.

Они присели на корточки возле хижины. Враги были не больше чем на расстоянии вытянутой руки от нас — через бревенчатую стену.

— Поскорее бы Рандр Стерки закончил со всем этим, — пробормотал Бергр. — Я лишь хочу получить свою долю и купить где-нибудь ферму. И коров. Я люблю парное молоко.

— Ферма, — фыркнул Хамунд. — Зачем покупать ферму и работать на ней? Куда лучше перезимовать в хорошей теплой усадьбе, с толстозадой рабыней под боком, а когда придет весна, опять отправиться в набег — вот это по мне.

— Я думал, ты пойдешь на разведку, — проворчал Брюс, а Хамунд громко отхаркался.

— Зачем? Они далеко отсюда. Никого здесь нет, только дождь и мы. Кто эти жалкие беглецы? Горбатый скорее всего уже сдох. Я слышал, не многие из них остались в живых после битвы, которую мы выиграли. Им остается только бежать и прятаться. Они уже, наверное, на полпути к горам, давно отсюда ушли. Нужно забрать добычу, скольку сумеем унести, и уйти.

— Все равно, иди и осмотрись. Один из выживших — Финн Лошадиная Голова, — ответил Брюс, поднявшись на ноги.

Повисла тишина, потом началась какая-то возня, кто-то шумно с облегчением выдохнул и стал мочиться на стену хижины.

— Финн Лошадиная Голова? — пробормотал Бергр. — Из Обетного Братства? Говорят, он ничего не боится.

— Я это исправлю, — загоготал Хамунд.

— Лучше моли Одина, чтобы тебе никогда не пришлось с ним встретиться, — ответил Брюс, видимо, сменив позу, так что звук струи изменился, голос стал приглушенным. Наверное, он говорил, обернувшись через плечо. — Я ходил с ним в набеги, поэтому знаю. Я видел, как он поднимается и идет к вражеской стене щитов, и стоящие в стене при виде его разбегаются в панике.

— Я знаю, — вдруг раздался голос, который я очень хорошо знал — зловещий, холодный и глубокий, как могильная яма.

Уверен, он звучал прямо у уха Брюса.

— Говорят, что враги бегут из-за моей отрыжки элем. Что скажешь, Брюс?

Журчание прекратилось. Все замерло. Затем Бергр всхлипнул, Хамунд взвизгнул, и все пришло в движение.

— Изнутри лед не сломать, так говорила моя бабка, — проворчал Рыжий Ньяль.

Как только раздались крики и удары, мы бросились наружу, почти выбив дверь.

К тому времени, как мы достигли места схватки, все уже было кончено, Финн устало вытирал кровь со своего «Годи», затем пнул грязным носком сапога одно из трех лежащих тел.

— Я его не узнал, — сказал Финн, взглянув на меня. — Может, тебе он знаком?

Это Брюс, подумал я, потому что его штаны были спущены до колен, кровь с дождем смешались на его бородатом лице, капли стекали в раскрытые незрячие глаза. Я тоже его не узнал и сказал об этом Финну, он пожал плечами и кивнул.

— Жаль, что он меня знал, а мне был знаком не больше, чем подмышка шлюхи. Наверное, неправильно убивать такого человека в черную дождливую ночь, — проворчал он.

Приковылял Ботольв, он держал в руке конец веревки, привязанной к недоуздку лошади, хромавшей почти в ногу с великаном, и Финн, заметив это, рассмеялся. Ботольв принял его смех за признательность и обрадовался.

— От всех этих разговоров о лошадях мне захотелось есть. Сейчас, когда враги мертвы, мы можем развести огонь и приготовить эту клячу.

Я подошел ближе, и лошадиная морда уткнулась мне в грудь, узнав меня, я ее тоже хорошо знал — это был почти еще жеребенок, из которого вырастет добрый жеребец, он и его братья паслись в нашей долине. Я провел ладонью по хромой ноге жеребенка и почувствовал жар и шишку на бабке, это был еще не костный шпат, просто костный нарост около копыта, от которого лошадь не сильно страдала. Она была тощей, как и все лошади после зимы, вся в грязи, покрытая грубой попоной, но забивать ее было рано. Я так и сказал, удивляясь, почему Один послал мне именно эту лошадь в эту ночь.

Ботольв, расстроившись, покачал головой.

— Эта кляча еле держится на ногах, — сказал он. — Или нам подождать, пока она сдохнет сама?

— Она не умрет. Хорошая трава и должный уход, и лошадь поправится, — ответил я Ботольву, глядя в его большое, плоское и угрюмое лицо. — Если же она все-таки умрет в нашей долине, то не сейчас и не из-за голода.

— Ятра Одина, — прорычал Финн. — Обычно я не согласен с Мышиными мозгами, но это просто лошадь. Ты думаешь, ее сильно заботит, от чего она подохнет?

— Все в руках Одина, — ответил я.

Ботольв недовольно заворчал, направился к хижине и резко дернул недоуздок, голова лошади мотнулась в сторону. Финн пожал плечами и пристально посмотрел на меня, на лошадь, на лежащие мертвые тела.

— Ну что ж, — проворчал он, — по крайней мере, можем положить Онунда на это чудище, конечно, если твой дорогой жеребёнок не слишком ослабел.

Я проигнорировал его издевку, как и не обращал внимания на дождь. Конечно, тощей лошади придется нелегко — перевозить тяжелого Онунда, но от этого она не сдохнет, по крайней мере, в ближайшее время.

— Почему ты решил, что нам осталось идти недолго? — спросил Финн, взглянув на меня снизу вверх — он обшаривал мертвые тела. — Мы не можем остаться здесь до рассвета — придут еще враги, их будет больше. А если пойдем дальше во тьме, то заблудимся и всю ночь будем ходить кругами.

Мы не будем ходить кругами, а скоро найдем Торгунну, Тордис, детей, повозки и всех остальных, я так и сказал.

— Тебе явилось знамение Одина, Убийца Медведя? — спросил Финн, усмехаясь, и вытер о штаны заляпанные кровью руки. — Или сейчас из тьмы появятся норны и покажут тебе свою пряжу?

— Взгляни на север, — ответил я.

Он обернулся и тяжело вздохнул. Слабый огонек, словно путеводная звезда, мерцал в дождливой туманной ночи.

— О чем они только думают? — проворчал Финн.

— Я подумала, — сказала Торгунна, — что дети хотят есть, а всем остальным нужно обсохнуть и согреться. Я думала о том, что трэлли разбежались в панике, но им некуда идти, и мы должны что-то сделать, чтобы они вернулись.

Она смотрела на меня, моргая.

— Я думала, — добавила она, стараясь говорить твердо, — о наших мужчинах, которых мы считали мертвыми, но все же надеялись, что вы не погибли и хотите найти дорогу домой.

Я прижал ее к себе и почувствовал, как крепко она обхватила меня руками, вместо того чтобы расплакаться, как поступила бы другая женщина. Напротив меня Ингрид обняла Ботольва, и он нежно похлопал ее рукой, что-то урча под нос, как довольный кот.

— А я ведь говорил, что Торгунна — мудрая женщина, — не моргнув глазом соврал Финн, а в это время Тордис вцепилась в его мокрую рубаху так сильно, что между пальцами выступила вода. — Разве я не говорил это всю дорогу, а, Орм?

Все были чрезвычайно рады нас видеть, они окружили нас заботой, предлагая поесть. Об Онунде тоже позаботились — его накормили и перевязали, пока я мрачно рассказывал историю о битве среди огня, лица слушателей, озаренные пламенем от костра, были суровы и мрачны как камни.

— Нес-Бьорн, — пробормотал Абьорн, старший среди шестерых воинов ярла Бранда. — Кое-кто заплатит за это.

— Гизур и Хаук, — добавил Реф, покачав головой. — Клянусь Молотом, сегодня печальный день.

Финн отошел, чтобы взглянуть на спящего сына, Ботольв направился к дочери, оставив Хленни Бримилля и Рыжего Ньяля рассказывать свои истории. Отовсюду раздавались стоны и всхлипы, я пошел к навесу из грубого сукна, где Торгунна склонилась над Онундом. Бьяльфи сидел рядом.

— Он может говорить? — спросил я, и Бьяльфи покачал головой.

— Он спит, ему сейчас необходим сон. Его сильно покалечили раскаленным железом.

Торгунна обернулась, увидела, что я нахмурился, и спросила — почему. Я ответил, что Онунд может что-нибудь рассказать, это прольет свет на недавние события.

— Я думаю, все просто, — ответила она натянуто. — Рандр Стерки пришел к нам, потому что однажды мы навестили его.

Я уставился на нее, она склонила голову и возилась с воловьей шкурой, укрывая Онунда. Она ждала на корабле, когда мы разграбили и сожгли стоянку Клеркона на Сварти. Нас подстрекал проклятый маленький Воронья Кость, сказал я, и она подняла голову, взглянув на меня черными, как овечий помет, глазами.

— Не обвиняй во всем мальчишку, — бросила она. — Я видела, что натворили твои викинги, и больше не хочу никогда видеть подобное. Это сделал не только мальчик.

Не только мальчик, в этом она права. Воины тогда словно сорвались с привязи, они вдохнули аромат крови, пролитой Вороньей Костью, а затем Один, отведав крови, сделал их безумными. Это был «страндхогг» — морской набег, может, чуть более жестокий, чем остальные, но кровь и огонь были частью нашей жизни достаточно долгое время, и я думаю, то, что мы оказались здесь и сейчас в положении жертв, имеет какой-то горький смысл.

Я не понимал, почему воины Стирбьорна оказались здесь наряду с людьми Рандра Стерки, зачем Стирбьорн отправил сюда берсерков и греческий огонь. Я задал эти вопросы вслух, наблюдая за Торгунной, она сидела прямо, сложив руки на коленях, повернув ко мне голову.

— Стирбьорн хочет того, что всегда желал, — произнесла она наконец, встала, взяла ложку и чашку, — она всегда занималась какой-нибудь простой работой, когда размышляла. Затем положила в чашку кусок говядины, сваренной в молоке, и рассеянно протянула мне, потом подала кувшин скира — сквашенного молока, разбавленного сывороткой.

— У нас достаточно припасов? — спросил я, и она пожала плечами.

— Все, что мы собрали и что можно было унести, — ответила она. — Продукты, лошади и три повозки, навесы для укрытия и дрова для костра. Козы — чтобы кормить детей молоком. То да се.

Я кивнул и начал есть, наблюдая, как она открыла единственный взятый с собой сундук, стала доставать вещи и показывать мне. Две запасные верхние рубахи, одна ярко синяя, обе в заплатах, их починяли уже не один раз. Резной гребень из бивня моржа. Точильный камень. Несколько небольших горшочков с мазями и красками для лица. Сумка из моржовой кожи, верхние края которой легко скатываются, так что сумка становится непромокаемой, изнутри пришито много маленьких карманов, в них аккуратно уложены специи и травы.

Я закивал, улыбнулся и похвалил ее, я знал, что она сильно переживает за добро, которое пришлось оставить — прекрасное постельное белье, плащи, одежду и припасы. Все это будет разграблено и сожжено. Я не стал упоминать о ее любимых пуховых подушках.

— Куда мы теперь пойдем? — внезапно спросила она, в ее голосе сквозил испуг, но она старалась держаться твердо и не показывать этого.

— Через горы, — сказал я беспечно, как только мог. — Спустимся к Арни Торлейфссону из Витарсби. Там его земля, летние пастбища, и думаю, он предоставит нам убежище на свободной земле, на дальней стороне.

Нам в любом случае придется так поступить, и хотя тропа через горы уже освободилась от снега, но дорога будет тяжелой; пересечь горы нелегко и в летний сезон, сейчас это будет еще тяжелее — нас преследовали и мы должны торопиться.

Арни занимался выгонкой дегтя, у него было трое сыновей, двое младших должны были сами устраивать свою жизнь, старший же наследовал землю и промысел. Молодежи не нравилась грязная, тяжелая работа по вытапливанию смолы из сосновых пней — деготь использовался для промазывания досок корабельной обшивки. Арни мог бы помочь мне, если я пообещаю ему принять младших сыновей к себе, в Обетное Братство.

— Хленни Бримилль ходил к Арни в прошлом году, — вспомнила Торгунна, — когда мы купили дегтя для «Сохатого».

«Сохатый» сгорел и затонул вместе с Гизуром, Хауком и всеми остальными, теперь они покоятся на дне черноводного фьорда. Я медленно жевал мясо, не чувствуя вкуса, будто во рту был пепел. Я не ярл викингов, а задница. Без корабля, без усадьбы, без будущего — если Рандр и его берсерки нападут на наш след.

Торгунна подала мне лепешку и присела, я разломил хлеб и макал ломти в чашку, делая вид, что наслаждаюсь вкусной едой, запивая все скиром, на самом деле моя глотка была скована ужасом перед берсерками, я не чувствовал вкуса еды и просто хотел проглотить куски пищи. Они рыщут где-то во тьме, ожидая, когда разведчики принесут новости. Тогда они и набросятся на нас.

— Остановятся ли враги, когда мы перейдем через горы? — спросила она, читая мои мысли.

Я не знал. Я так не думал. Только смерть остановит Рандра Стерки, но Льот, человек Стирбьорна, хочет чего-то другого, и я пока не знаю, чего именно. Так я ей и сказал.

Торгунна накинула на плечи плащ, от ее дыхания шел пар, ночной воздух был влажным и холодным.

— Стирбьорн — племянник конунга Эрика и его наследник, — ответила она неспешно, размышляя. — Хотя и такой пустозвон и распутник, от которого только беды и страдания. Но он все еще наследник и станет конунгом, когда Эрик умрет.

— Да, возможно, — сказал я, проглатывая последний кусок. — Думаю, многим это не понравится. В любом случае, он еще слишком молод, и мне кажется, он не хочет ждать, пока освободится кресло конунга.

— У него ничего не выйдет, — многозначительно ответила Торгунна. — Если у Эрика родится сын.

Так и есть, словно из хитро уложенных маленьких цветных плиток получается картина, нужно просто отойти на шаг и увидишь ее целиком. Сигрид. Ну конечно же, Стирбьорн ищет Сигрид, носящую ребенка, и хочет убить их обоих.

Торгунна наблюдала, как я от удивления разинул рот, будто отведал угля, затем подошла и взяла меня за руку. Я последовал за ней, мы шли мимо спящих людей, прикорнувших у огня или прижавшихся друг к другу под навесами, окруженные тьмой и сыростью. В одной из повозок лежала, постанывая, женщина, рядом с ней сидела Ясна, напевая что-то успокаивающее.

— Как она? — спросила Торгунна.

Ясна подняла полное лицо, ее подбородок подрагивал, она вытирала тряпочкой пот с лица Сигрид.

— Плохо. Ей предстоят трудные роды. Скоро, моя маленькая птичка, скоро. Боль уйдет и появится прекрасный сынок, да…

Я ошарашено смотрел на Торгунну, которая молча отвела меня в сторону.

— Она разродится днем, может быть, еще раньше.

Этой простой фразой, она как топором расколола наши надежды. Мы не сможем быстро передвигаться, чтобы не трясти Сигрид, в любом случае, нам придется остановиться на время родов. Мне показалось, что я услышал, как берсерки победно ревут и воют на луну, скрытую влажной дымкой.

Ботольв подкинул еще одно полено в огонь, Ива собирала пустые деревянные тарелки, а Кормак клевал носом в полусне. Торгунна принесла мне сухие штаны, рубашку и серк — длинную верхнюю рубаху, заставив меня переодеться, и забрала мои мокрые сапоги — все в грязи и соляных разводах, чтобы почистить их и натереть жиром.

Я присел рядом с Финном, вытянув к огню босые ноги, он оттирал от засохшей крови свой «Годи». Дождевые струи стекали с груботканного навеса в огонь и шипели. Подошел Реф, он позаботился о моем мече, а я даже и не вспомнил, куда подевался клинок после того, как меня обняла Торгунна.

— Не так уж и плохо, — сказал он весело. — Здесь большая зазубрина, но я не смогу ее зашлифовать, надо стачивать всю кромку клинка.

Затем его лицо внезапно изменилось, будто резкий шквал налетел на гладь фьорда.

— Все равно сейчас я не смогу ничего сделать, — добавил он горько. — Моя кузница и инструменты остались там.

Он протянул мне клинок, и я посмотрел на V-образную зазубрину. Зазубрина появилась, когда клинок застрял в мачте «Сохатого», и я сказал ему об этом. Затем мы помолчали, думая о черном фьорде, о затонувшем «Сохатом», о наших погибших побратимах, медленно покачивающихся в темных и холодных водах с распущенными волосами.

— Мы должны принести жертву в память о погибших, — произнес Финн, и в этот момент подошли Абьорн и маленький Колль.

— Я выставил дозорных, — сообщил Абьорн, его лицо было мрачным, как скала, затем мальчик, стоящий за его спиной, дернул взрослого за палец. — Маленький Колль, как и я, хотел бы знать, есть ли у тебя новости о его отце?

— У меня нет новостей, — ответил я, почувствовав вину, все мои мысли были заняты тем, как уберечь своих птенцов, но не того, кого мне отдали на воспитание. Я поманил мальчика, и он шагнул в круг света, отблески костра играли на его лице, подчеркивая белизну кожи, отражаясь в бледных глазах Колля, песчинки прилипли к подбородку.

— Здесь ты в безопасности, — сказал я ему, надеясь, что это действительно так. — Твой отец однажды разберется со Стирбьорном, а потом поможет нам разбить этих нидингов. Пока придется немного помокнуть под дождем, а дальше нас ждут приключения в горах.

— Моя мама… — произнес он, и я словно получил удар под дых, почувствовав себя дураком. Конечно…там, на берегу, он слышал, что Стирбьорн сделал с его семьей. Подошла Ингрид и приласкала его, он уткнулся в ее фартук, и она предложила ему выпить молока с медом и лечь спать, было уже поздно.

Я оглядел всех находящихся в круге света, их выжидающие лица. Клепп Спаки сидел с невозмутимым выражением, лицо Вуокко, как обычно, было бледной маской, Реф с поникшим видом горевал о кузнице и об оставленных там инструментах, Рыжий Ньяль, Хленни и Бьяльфи стояли с другой стороны костра, на лицах отражалось кровавые отблески пламени, и все ждали от меня какого-то мудрого решения.

За ними, в полутьме, маячило неясное бледное пятно — лицо монаха Льва.

— Греческий огонь, — произнес я и подозвал его, монах подошел ближе, все головы повернулись к нему.

— Я слышал об этом, — ответил он, пряча руки в складках плаща. — У нас его называют «персидский огонь», иногда «морской пожар».

— Не важно, как ты его называешь, — возразил я резко, и улыбка сошла с его круглого лица. — Греческий огонь никогда не покидает пределы Великого города настолько далеко. И не оказывается в руках людей вроде Стирбьорна. Я слышал, что украсть его — это очень серьезное преступление.

— Это правда, — помрачнел монах. — Состав греческого огня открыл Константину Великому ангел. Именно он указал, написав это на святом алтаре Божьей церкви, что тот, кто передаст этот секрет другому народу, будет проклят.

Он замолк и нахмурился.

— Неизвестно, передали ли секрет, ведь Стирбьорн не смог бы изготовить греческий огонь доступными ему средствами. Но все же подобное происшествие вызовет озабоченность во многих магистратах империи, ведь это оружиехранится под охраной и строго учитывается.

Озабоченность? Сгоревшие корабли и мертвые воины — не просто озабоченность, и я в бешенстве прокричал ему это. Гнев буквально душил меня — из-за его неуверенности и слов о том, будто северные варвары слишком тупы, чтобы разгадать секрет греческого огня, в отличие от оружия, которое раздается, как игрушки детям. Хотя я знал, что в чем-то монах прав, но это не охладило мой гнев.

Он кивнул, его лицо казалось невозмутимым, как отполированное зеркало, моя вспышка ярости нисколько его не задела.

— Так и есть. Я не удивлюсь, если магистраты империи попытаются выяснить, что произошло и где именно недостает запасов греческого огня.

— Как они это сделают? Отправят кого-то на расследование?

Он наклонил голову, его лицо стало гладким как яйцо.

— Я бы нисколько этому не удивился.

Я смотрел на него еще какое-то время, но он ничем не выдал себя, не подал знака, что именно его и отправили для расследования. Он был молод — не в том смысле, как это принято у нас, а по меркам Великого города, и я подозревал, что его отправили сюда не зря и за ним нужно внимательно присматривать. В конце концов я отвел глаза, повернувшись к остальным, и рассказал о том, что Стирбьорн отправил своих воинов убить Сигрид и ее еще не рожденного ребенка, чтобы остаться единственным претендентом на высокое кресло конунга свеев и гетов.

После этого мужчины замолчали, женщины зашептались. Я не упомянул, почему именно Рандр Стерки вызвался на это задание; те, кто знал, что мы натворили на Сварти, не нуждались в напоминаниях. Я также рассказал, что нам придется идти дальше на север, через горы, мы выдвинемся с рассветом. Я старался говорить спокойно и уверенно, как будто сообщал, когда и на каком поле мы будем сеять в этом году рожь.

Позже, когда все улеглись, закутались в шкуры и плащи, я сидел рядом с Финном, слушая храп Ботольва, он спал у огня, оставив свое место возле Ингрид Иве с детьми, так им было теплее. Я слышал, как Ива ласково ворковала с Кормаком, убаюкивая его.

— Где же мой любимый мальчик, белый, как яйцо? — тихо, нараспев проговорила она.

— Если дойдет до боя, я буду сражаться с Рандром Стерки, — наконец произнес Финн.

— Почему ты? — спросил я, он пожал плечами и уставился на меня, одновременно виновато и вызывающе. Мы разделяли постыдные воспоминания об убитой им женщине Рандра Стерки, и если и говорили об этом, то наедине.

— Я убил его мальчика, — сказал я печально. — Поэтому должен драться. Рыжий Ньяль, помнится, убил остальных домочадцев. Значит, нам придется сражаться с ним по очереди.

Ботольв проснулся от своего же слишком громкого храпа и сел, зевая и протирая заспанные глаза.

— Ятра Одина… плечо и спина болят. Ненавижу спать на земле зимой.

— Похож ли ты на сурового викинга? — фыркнул Финн. — Конечно же нет.

— Заткнись, Финн, — огрызнулся Ботольв, уселся поудобнее и поморщился. — Хуже только зуд в деревянной ноге.

Повисла тишина, последнее полено прогорело, выбросив сноп искр.

— Что будем делать? — вдруг спросил Ботольв.

— Ты о чем? О твоей зудящей деревяшке? — спросил я, и он широко развел руки в стороны.

— Обо всем. С нами Сигрид и дети.

— Мы отведем их в Витарсби и отправимся на восток, к ярлу Бранду, — ответил я.

— Вот так просто? — с издевкой в голосе ответил Ботольв, разочарованно почесав бороду. — Не за нами ли охотятся те жабы в медвежьих и волчьих шкурах? А вслед за ними еще и целый хирд жестоких викингов? Не с нами ли женщина, которая вот-вот разродится? Не у нас ли самих куча женщин и детей?

— Среди детей — твоя дочь, — язвительно напомнил Финн. — И мой сын. Бросим их, когда придется бежать? Давай начнем с твоей Хельги Хити.

Ботольв нахмурился, он пытался все это обдумать, но гнев наполнял его все больше и больше.

— И что нам делать, по-твоему? — спросил я, для него мой вопрос прозвучал, будто спящего пьяницу окатили водой. Он заморгал. Затем поджал губы, его лицо озарила внезапная мысль.

— Оставим Сигрид и пойдем дальше без нее, — заявил он. — Можем направиться в старую усадьбу Тордис, которая будет принадлежать Финну, если он на ней женится. Какое нам дело до конунгов и их наследников?

Удивительно, но я вспомнил, как ярл Бранд сказал примерно то же самое в Серкланде, когда мы возвращались в Великий город. Чего только не придет в голову Ботольву.

— Она — жена нашего конунга, — прорычал Финн, взмахнув рукой, словно пытался схватить недостающие слова. — Мы должны ее защитить. А усадьба Тордис — в дне пути от Гестеринга, и если бы не холмы, возможно, ты бы увидел, как она горит.

Я наблюдал за Финном. Однажды он сказал мне, что собирается уйти, сейчас же я был уверен — друг меня не предаст, и твердость в его голосе это подтвердила. Ботольв взмахнул руками.

— Защищать Сигрид? Почему? Запах ее дерьма никогда не будет мне по нраву, как и она сама. — И как мы ее защитим? У нас всего горстка воинов, — проворчал он сердито.

— Мы — Обетное Братство, — объявил Финн, гордо выпятив подбородок. — Разве мы можем бросить Сигрид и наследника нашего конунга, Эрика Победоносного?

После этих слов наступило молчание, магия славы заставила всех замолчать, и даже Ботольв не смог ничего возразить. Мы — Обетное Братство Одина, и погибнем, но не отступим, так говорят о нас скальды. Не в первый раз я удивлялся, что узы славы сковывают людей в безнадежных ситуациях крепче железа.

— Может родиться девочка, — угрюмо предположил Ботольв, и я помотал головой.

Торгунна гадала на курином яйце и сказала, что несомненно будет мальчик. Я так и сказал.

— Что ж, хорошо, — произнес Финн, Ботольв сердито уставился на него. — Возможно, ты и прав, Ботольв. Я никогда особо не заботился о богатстве и славе. У нас и так есть все необходимое, хотя, если я возьму в жены Тордис и ее усадьба сгорит, то мне придется восстанавливать имение, и на это понадобится немало золота.

Финн потянулся, подмигнул мне и громко пустил ветры. Ботольв ничего не заметил.

— Во всяком случае, — продолжал Финн, — однажды я обзаведусь собственным кораблем и тогда буду по-настоящему счастлив, так что нам следует присматривать за Сигрид и держать ее поблизости, как козу на привязи.

— Ага! — восторженно воскликнул Ботольв, переводя взгляд с меня на Финна и обратно, а затем нахмурился.

— О каком богатстве и славе ты говоришь?

Я пожал плечами, повернувшись к Финну, который сердито глянул на меня из-под свисающих волос, он притворился, что занят, протирая свой «Годи» пропитанной жиром тканью.

— Как обычно, — сказал я. — Но для нас все это имеет мало смысла, ведь у нас вдоволь серебра, славы и земли.

— У меня нет земель, — проворчал Ботольв, и мне стало стыдно, ведь Ингрид постоянно ворчала и донимала его по этому поводу, она хотела видеть мужа хозяином в собственном доме, а не просто одним из моих побратимов. Вот почему я упомянул про земли.

— Да, — ответил я, пожав плечами. — У тебя пока еще нет земли. Мы доставим Сигрид и ее ребенка в целости и сохранности конунгу Эрику, и он отблагодарит нас браслетами и землями. Разве поскупится Эрик, одаривая тех, кто спас его жену и первенца? Но это очень опасно, ты прав. Легче бросить все и сбежать, спасая свои жалкие жизни, пока преследователи не уйдут.

Опять повисла тишина, нарушаемая лишь шипением капель дождя в огне и храпами спящих рядом.

— Эрик правда одарит нас нам землями? — спросил Ботольв после долгой паузы.

— Да, но к сожалению, мы — люди моря, — отозвался Финн. — А еще — скальды сложат про тебя целую сагу.

— Да ну все это в болото, — пробурчал Ботольв. — У меня уже есть такие саги. Коз в сагах не пасут. И для человека моря, Финн Лошадиная Задница, ты рассуждаешь об имениях слишком уж по-хозяйски.

Великан замолчал, и я решил, что пора поспать — сквозь дождевую пелену скоро проступит рассвет. Я поднялся, а Ботольв взглянул на меня снизу вверх и заговорил.

— Как ты считаешь, мы победим ульфхеднара? — спросил он внезапно. Финн рассмеялся, одновременно дико и приглушенно. Я опять уселся, упоминание одного этого слова, означающее бешеных воинов в волчьих шкурах, бросило меня в озноб.

— Нас когда-нибудь разбивали? — спросил Финн.

Ботольв задумался на мгновение, затем поднялся и серьезно кивнул.

— Ты прав. Мы — Обетное Братство. Мы не бежим от битвы, и Сигрид — наша госпожа. Я, конечно же, вместе с вами. Сейчас я собираюсь немного поспать в тепле, если, конечно, мне удастся втиснуться между женщинами и детьми.

Финн наблюдал, как великан шагнул в темноту, и устало покачал головой.

— Во имя Молота! Камни и то умнее его.

Мы понимали — Ботольву нужно лишь оправдание, достаточно убедить его в правильности нашего решения.

Затем Финн повернулся ко мне, убирая «Годи» в ножны.

— Как ты думаешь, мы разобьем их? — спросил он.

Мы должны. Я именно так сказал, и он кивнул, поднялся и отправился спать, оставив меня наедине с искрами и усталостью.

Торгунна проснулась, когда я подошел к ней, и присела. Она устроилась под повозкой, укрывшись шкурой, над ней стонала и охала жена конунга свеев и гетов. Неподалеку я заметил Курицу под плащом — причем мне показалось, что плащ чужой. Трэлль расположился под навесом и не спал, я обратил внимание, что он внимательно наблюдает за мной черными глазами. Его звали просто Курица, потому что когда я его купил, волосы у трэлля торчали, как гребень ощипанного петуха.

— Никому не спится этой ночью, — сказал я, улыбнувшись.

Торгунна затащила меня к себе, укрыв плащом и шкурами, и прижалась, чтобы согреть. Она положила голову мне плечо, и я ощутил приятную тяжесть.

— Курица пришел недавно, — сказала она. — Два трэлля, которые бежали вместе с ним, заблудились, и Курица не знает, где они. А еще он убил человека, так он сказал.

Это было неожиданной новостью, и я даже присел, услышав это. Курица тоже приподнялся, выжидающе глядя на меня.

— Ты убил человека, — сказал я ему, и он неохотно кивнул. Я не удивился его настороженности — обычно пойманного с оружием трэлля убивали, и это было справедливо.

— Я вытащил его маленький нож и убил его, — сказал он почти вызывающе. — Потом подобрал лук и выстрелил в его товарища, но было темно, и я торопился. Я промахнулся.

Он показал лук и три стрелы, протягивая их мне, его квадратное лицо с плоским носом светилось от гордости. Он ухмылялся.

— Я не всегда был трэллем, — сказал он. — У себя на родине я охотился.

Я смотрел на него: худой, темноглазый, темноволосый, со скошенным подбородком, он был откуда-то из Финнмарка, и в другой ситуации мне пришлось бы избить его за убийство. Я сказал, чтобы он оставил себе лук, рано или поздно он нам пригодится.

Курица заморгал, услышав это, затем улыбнулся и прижал лук к груди, словно согревал его.

— Они рыскают вчетвером, — произнес он внезапно. — Трое воинов сопровождают и прикрывают щитами хам-рамра. Мне благоволили боги, когда я наткнулся на двух следопытов без хам-рамра.

Я посмотрел на него. Меня заинтересовало слово хам-рамр — так называли человека, который иногда корчился в припадках, но это и придавало ему невиданную силу. Неудивительно, что все трэлли разбежались в панике, а он, самый смелый, не сбежал, и это вызывало уважение. Торгунна пробормотала себе под нос, что глупо позволить трэллю носить оружие.

— Тебе нужно поспать, — сказал я ей и услышал в ответ обычное презрительное фырканье.

— Я уже не настолько молода, чтобы наслаждаться холодной ночью и влажной землей, — ответила она. — Но это, без сомнения, воспитает твоего сына настоящим викингом, мне кажется, такова будет его судьба.

Я пропустил мимо ушей ехидную фразу, положил ладонь на ее живот и ощутил тепло того, что растет внутри. Еще я подумал, что могу потерять и Торгунну, и того, кто находится в ее тесной утробе. А с ними будет похоронены все мои надежды и страхи, их забирет Фрейя, но с ними и часть меня — в холодную, полную червей землю.

И тогда я стану просто драугром, ходячим мертвецом, у которого только одно желание — жажда мести. Таким как Рандр Стерки. Я знал, что он никогда не успокоится, пока его не остановит смерть.

— Ты придумал план? — спросила Торгунна.

— Остаться в живых, добраться до Витарсби, затем найти ярла Бранда.

— Смерть меня не страшит, — сказала она внезапно. — Хотя я боюсь умирать.

— Ты не умрешь, — сказал я и почувствовал уверенность в своих словах.

Она взглянула на меня, слегка удивленная силой и глубиной моего голоса; я и сам дивился этому, как будто меня осенила частица мудрости Одина, даже если Одноглазый просто вложил в мою голову мысль, что делать дальше.

Глава 5

Рассвет выдался бледным, как олово и сыворотка сверху, мрачный, обещающий дождь. Мы собрались и двинулись в путь даже раньше, чем солнце озарило горы, которые предстояло пересечь.

Ясна выбралась наружу и шагала рядом с повозкой, где лежала Сигрид, там же находились дети и припасы — у нас было мало места для тех, кто не мог идти. Глядя на толстую рабыню, я сомневался, что при таком лишнем весе она сможет долго идти пешком, но она упрямо ковыляла, на ее широкоскулом лице не отражались невзгоды. Мазурская девочка, словно мотылек, как сказал бы скальд, порхала рядом с ней, что выставляло походку толстухи в еще худшем свете.

— Будем надеяться, что Ясна выдержит, — ядовито проворчала Тордис, маленький Хроальд хныкал у нее в перевязи. — Лошади безмерно благодарны ей, пока она плетется пешком.

— И еще прогулка слегка растрясет ее жир, — добавила улыбающаяся Ингрид, подсаживая Хельгу в повозку, там уже сидел Кормак и что-то лепетал без умолку, Ива приглядывала за детьми и за охающей Сигрид. Колесо повозки угодило в яму, и Сигрид жалобно застонала.

— Она не сможет терпеть долго, — пробормотала Ясна, с трудом подбирая слова на норвежском, — это ее первые роды, и ей очень плохо. Моя маленькая Сигрид не может есть ничего кроме сладкого, и мне всю ночь пришлось кормить ее молоком с медом.

Я представил, каково это — ложка за ложкой, снова и снова. И тут появилась отличная возможность избавиться от ее болтовни — я увидел Финна и Ботольва, они стояли чуть в стороне, удерживая хромого жеребца, которого мы подобрали ночью. Маленький Токи тоже был с ними, поглаживая голову лошади, мальчишка как никто другой умел обходиться с лошадьми. Я удивился, заметив там же Абьорна и пятерых его товарищей, это были воины ярла Бранда, все в кольчугах, при оружии. Абьорн держал в руке шлем, он был серьезен и мрачен.

— Мы пойдем с тобой, — произнес он, оглядывая товарищей. — Хотим кое-что спросить.

Мне не понравилось, что все они собрались тут, а не шли впереди вместе с вереницей с трудом продвигающихся по горной дороге людей. То что мы сейчас собрались сделать, не займет много времени.

Небольшой обряд. Мы поднялись на склон повыше, к плоскому камню, нависающему над тропой, вокруг горы — в царство эльфов, некоторые называют их локке. Воины тяжело дышали после подъема, в это время что-то блеснуло вдали, не то блик солнца на воде не то и впрямь локке — Играющие Человечки, эльфы, хотя их никто толком не видел, да и вряд ли кто-то этого хотел.

Храня свое самое заветное желание в сердце, я поднял голову к небу, прочь от обманчивого блеска мерцающих локке. У меня было дело лишь к Одину.

Я поднял меч — хороший клинок, раньше он принадлежал нашему погибшему побратиму Квасиру, меч будет щедрой жертвой Одину, и мне было жаль с ним расставаться; мы подобрали его возле хижины минувшей ночью, им завладел кто-то из убитых нами врагов. Я слышал тяжелое дыхание воинов вокруг, все знали, что эльфов не интересует железо, они не тронут меч, и я погрузил клинок в мягкий черный дерн перед камнем. Токи подвел ко мне хромого жеребца.

Он уткнулся в мою ладонь надеясь найти там угощение, но не нашел ничего. Но разочарование длилось лишь краткий миг — я полоснул острым саксом по пульсирующей артерии на шее жеребца, он пронзительно заржал и рванулся, железистый запах крови испугал его еще сильнее. Он лягался и вставал на дыбы, мы с Токи повисли на нем, и лошадь все-таки легла, кровь брызгала из перерезанного горла, заливая камень и лезвие меча.

Воины взревели, призывая Одина. Финн, достал сакс и начал расчленять тушу — ведь Один хотел лишь кровь и добрый меч, ему достаточно всего немного мяса, а эльфы вообще ни в чем не нуждаются, они даже не носят одежду. Затем Финн, подождав, пока я не выскажу свою просьбу Одину, принялся сдирать с жеребца шкуру.

Все просто — жизнь за жизнь. Я хотел, чтобы остальные выжили, а взамен он может забрать мою жизнь, если потребуется. Воины мрачно закивали; я же ощутил свинцовую тяжесть, ведь Один всегда требует жизнь за жизнь, Одноглазый никогда не насытится вдоволь кровью и сталью.

— Вот почему ты не позволил нам съесть эту клячу. Мыслишь глубоко, Орм. Я не должен это забывать, — сказал Ботольв.

— Дурное дело, вот так вот накликать погибель на свою голову, — прорычал Финн.

— Рандр Стерки не остановится, пока не погибнет сам или не убьет нас, — ответил я.

Только Финн из всех собравшихся здесь знал причину, он лишь пожал плечами, не найдя слов в ответ.

Абьорн шагнул вперед, оглянувшись и кивнув своим воинам.

— Ярл Орм, — начал он. — Мы хотим принять клятву Обетного Братства.

Услышав это, я оцепенел; Финн заревел и тут же нашел те нужные слова, которые застряли у меня глотке.

— Вы присягнули однажды ярлу Бранду, — напомнил он.

Абьорн обернулся и неуверенно посмотрел на стоящих за спиной товарищей.

— Он отдал нас ярлу Орму, продолжал он упрямо. — Ведь ярл Бранд почти что брат ярлу Орму.

— Он оставил вас здесь на время, а не отдал, — ответил я мягко, словно заклинатель лошадей, не желая его обидеть.

— Все равно, — настаивал Абьорн, выпятив подбородок. — Мы все хотели спросить твоего согласия — Ровальд, Рорик Стари, Кьялбьорн Рог, Миркьяртан, Уддольф и я.

Он называл имена, воины решительно шагали вперед, словно из-под их ног вдруг покатились камни.

— Это глупо, — сказал Финн, прервав свежевание лошади. — Бранд будет в ярости, узнав об этом, а еще разозлится на ярла Орма за то, что он принял вашу клятву. А если они поссорятся, что тогда? За кого тогда ты будешь сражаться?

— Мы перейдем эту реку, когда достигнем ее, — упрямо ответил Абьорн. Финн взмахнул руками, сгусток жира соскользнул с лезвия сакса и упал на землю.

Я понимал, почему они хотят принести клятву Одину. Они нуждались в этом. Они знали, что Один благоволит Обетному Братству, он простирает свою длань над побратимами и теми, кто следует за нами, и если они примут клятву, Одноглазый защитит и их.

Я кивнул, и они, спотыкаясь, словно хромые жеребята, начали повторять за мной слова клятвы. Пахло свежей кровью, в их глазах я увидел неистовый блеск.

«Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если нарушим эту клятву».

Закончив с этим, мы собрали мясо, оставив птицам голову лошади на камне, и спустились на тропу и поспешили догнать остальных.

Абьорн и новые побратимы выглядели довольными, оживленно разговаривая друг с другом, с Ботольвом и даже с Токи, на которого они раньше не обращали внимания, он ведь был просто тощим мальчишкой-трэллем. Они радовались, а я опечалился, потому что знал, как привлекает Одноглазого запах крови и железа и что он не спешит выполнять счастливые чаяния людей.

Часом позже нас настиг берсерк.

Я ничего не видел и не слышал, уперев плечо в задний борт последней повозки, все мое внимание привлекло левое заднее колесо, застрявшее в яме, у нас не было времени выгружать поклажу из повозки, чтобы облегчить ее, и загружать все обратно. Колонна продолжала двигаться дальше, исчезая из виду за поворотом впереди.

Итак, мы с Ботольвом изо всех сил толкали сзади, Финн и Курица уперлись в передние колеса, а маленький Токи кнутом пытался заставить изнуренных лошадей вытащить повозку. Где-то впереди за поворотом остальные медленно продвигались вперед.

— Огрей их как следует хлыстом! — проорал Финн.

— Мерзкая тропа слишком тяжела для повозки, — проворчал Ботольв, и он был прав.

Я с трудом дышал и не мог произнести ни слова.

Затем раздался высокий, пронзительный крик Токи, мы остановились, вытирая пот и тяжело дыша. Обернувшись, мы увидели четырех воинов, внезапно появившихся из-за поворота позади. Трудно сказать, кто удивился больше.

— Ятра Одина…

Финн нашарил в повозке клинок, Ботольв вытащил топор, их оружие лежало рядом, но у меня на поясе болтался лишь короткий сакс. Курица, который хвастался, что был на родине охотником, не растерялся и доказал, что он тоже воин.

Три воина были в простой льняной одежде, с копьями, топорами и при щитах, плечи четвертого, здорового как бык, покрывала огромная, мокрая от дождя медвежья шкура. Он обернулся и подал какой-то знак; один из воинов побежал обратно, но Курица, взобравшись на колесо и балансируя на нем, выстрелил из лука, бегущий воин вскрикнул и рухнул ничком.

Берсерк зарычал, подбросил щит, поймал его одной рукой за край, и закрутив, запустил в нашу сторону, как деревянную тарелку, которую женщина бросает в качестве последнего довода. Курица прикладывал к тетиве вторую стрелу и не видел броска, щит врезался ему в грудь и скинул с колеса, но при этом Курица не издал ни звука. Похоже, удар оказался достаточно сильным, трэлль лежал на земле, задыхаясь и харкая кровью.

Второй воин пустился наутек и исчез за поворотом, берсерк медленно расправил плечи и занес над головой топор. Последний воин стоял немного поодаль, облизывая сухие губы.

— Я Торбранд Храфнссон, — выкрикнул он хрипло, разведя руки в стороны. У него были длинные спутанные волосы и огромная борода, закрывающая рот. Глаза берсерка, как два зверя, хищно высматривали жертву из глубины леса.

— Я убиваю воинов. Я сын волка и медведя, — проревел он.

— Я не хочу кровопролития, — сказал воин, стоящий за его спиной.

Он сделал шаг назад, держа щит, но другая рука была пустой. Торбранд даже не обернулся, презрительно сплюнув.

— Меня знают как убийцу суровых воинов от Дюффлина до Скани, — проорал он, направив топор на нас. — Я — любимец Тора. А ты — Финн Бардиссон, известный как Лошадиная Голова, как говорят скальды, не ведаешь страха. А ты — Орм Убийца Медведя, предводитель Обетного Братства, который нашел все серебро мира. Я вас знаю.

— Тебе недолго осталось на нас смотреть, — сказал Финн, перехватывая клинок и шагая вперед. — И если ты правда о нас слышал, то должен знать, что боги не настолько благосклонны к тебе, как к нам.

— А что насчет меня? — сердито прокричал Ботольв. — Я — Ботольв, меня также называют Имиром. Я из Обетного Братства. Что скажешь обо мне?

— Ты умрешь последним, одноногий калека, — ответил Торбранд.

Мы с Финном быстро двинулись к нему, тогда как Ботольв замер на месте, словно разъяренный кабан, мы оттеснили его, а сами разошлись в стороны. Торбранд, запрокинув голову назад, взвыл так, что изо рта показалась пена.

Затем берсерк шагнул к Финну, но это был обманный маневр. Внезапно он бросился ко мне, а я держал в руке лишь сакс и от неожиданности подскользнулся на грязной осыпи, упав на задницу, что меня и спасло. Топор просвистел на уровне пояса, а я в это время оказался на земле. Лезвие топора пронеслось рядом с моим носом, топор показался мне огромным, как дом, ветер от удара всколыхнул косы и бороду.

Я рванулся прочь, увидев, как Финн пронесся мимо, низко полоснув врага клинком; Торбранд, в бешенстве роняя слюну, с красными, как угли, глазами, вдруг споткнулся и обернулся к Финну, словно испуганный лось. Финн остановился и посмотрел на него. У Торбранда, видимо, было перерезано сухожилие, нога не слушалась, он упал на колено, но тут же поднялся. Удивительно, но я не заметил крови на его ноге, берсерк не чувствовал боли, хотя и не мог нормально двигаться, а Финн легкомысленно прохаживался рядом, думая, что конец поединка уже близок. Так было бы с нормальным человеком.

Но тот был берсерком, и Финну следовало об этом помнить, позже я ему это высказал. Торбранд ринулся вперед двумя огромными прыжками на одной ноге, и Финн, вскрикнув от неожиданности, попытался парировать удар, но топор Торбранда подцепил «Годи» и вырвал его из руки Финна.

Торбранд, словно медведь, чью шкуру он носил, рыча и покачиваясь, волоча одну ногу за собой, наступал на несчастного безоружного Финна.

Я бросился вперед, и тут в меня будто врезался огромный валун, с такой силой я отлетел в сторону — это был Ботольв, который кинулся к берсерку и уже почти навалился на него, и только тогда Торбранд услышал или учуял противника, развернулся и замахнулся топором, с губ свисала густая слюна.

— Значит, я калека, да? — проревел Ботольв, перехватил топор в замахе и с неожиданной легкостью вырвал его, словно палку у ребенка. — Теперь мы это проверим.

Ботольв отшвырнул топор в сторону и сцепился с Торбрандом, будто бы в дружеской борьбе. Финн спешно искал свой клинок, я сел, меня качало, как в лодке.

Борцы напряглись изо всех сил, Ботольв неожиданно шагнул назад, размахнулся и врезал кулаком Торбранду в ухо с таким звуком, будто щелкнул хлыст, но берсерк даже ничего не почувствовал. Финн, издав радостный возглас, наконец-то нашел свой меч.

— Вот, получи, — прохрипел Ботольв и попытался взять его в захват.

Торбранд вертелся из стороны в сторону, пытаясь выскользнуть, ему даже пришлось сбросить огромную медвежью шкуру, которая оказалась в руках Ботольва. Он презрительно отшвырнул ее.

— Замри! — заорал Финн, перехватывая «Годи».

— Не лезь, — предупредил Ботольв и двинулся на Торбранда.

Тот несколько раз перекатился и вскочил так ловко, насколько позволяла покалеченная нога.

— Нет больше медвежьей шкуры, — сказал Ботольв, плюнув на ладони. — Теперь ты просто голая задница. Сейчас мы померимся силой, плечом к плечу, нога к ноге.

Торбранд рассвирепел еще сильнее, слюна летела во все стороны, как у воющего волка, выпускающего из глотки гнев, он навалился на Ботольва, а тот слегка присел и схватил безумца обеими руками, одной за пах, а другой за горло.

Великан напрягся, мускулы собрались в узлы, будто вот-вот лопнут, он приподнял пинающегося, обезумевшего Торбранда, чуть повернул его, как кусок мяса на вертеле, и швырнул на колено, упершись деревянной ногой в землю, как скала.

Раздался треск. Мне показалось, что сломалась деревянная нога Ботольва, но он оттолкнул ей Торбранда. Тот все еще истекал слюной и выл, но голова уже не двигалась — похоже, у него был сломан хребет.

— Я Ботольв, называемый Имиром, сильнейший из Обетного Братства, хоть на одной ноге, хоть на двух, — великан, задыхаясь, плюнул на Торбранда. — Сейчас ты, надеюсь, познакомился со мной получше.

Пока я с трудом поднимался на ноги, Финн подошел к лежащему Торбранду и перерезал ему глотку, заставив умолкнуть. Оставшийся воин с бледным лицом молча и напряженно держал щит, показывая своим видом, что он достаточно разумен и храбр и не бросится ни в безнадежный бой, ни в бегство.

Все мы молчали, тяжело дыша, затем Финн подобрал топор Торбранда и протянул его Ботольву.

— Твой трофей, — сказал он, — в следующий раз постарайся не забрасывать оружие так далеко.

Ботольв принял топор и перевернул, оперевшись на рукоять. Я указал на кровь на его колене. Он всего лишь пожал плечами.

— Думаю, это его. Он меня не задел.

Затем великан поковылял к повозке, пока мы с Финном провожали его взглядами.

— Доброе сердце доведет его до беды, — мрачно пробормотал Финн, все еще тяжело дыша, и мы вспомнили другие случаи, когда нас спасал Ботольв. Затем мы наконец обратили внимание на одинокого безмолвного воина, тот боролся с оцепенением, а потом заговорил.

— Я Хидинбьорн, — произнес он. — Я пришел по поручению Льота Токесона, чтобы рассказать Торбранду новости.

— Так расскажи нам, — проворчал я.

Щит был слишком тяжел для него, и воин подставил колено, расслабив локоть, но оставшись за щитом, показав тем самым свою сообразительность.

— Мы получили новости из фьорда. Стирбьорн сразился со своим дядей, конунгом Эриком, и ярлом Брандом. Бранд тяжело ранен, а Стирбьорн разбит и бежал, поэтому наше предприятие закончено, так сказал Льот.

— Это и впрямь важные новости, — прорычал Ботольв, возвращаясь от повозки. Он взглянул на меня и добавил: — Курица — упрямая птица, еще дергается. Утром, я думаю, ему будет еще больно, но он жив и не собирается умирать.

Я кивнул. Лучник вел себя молодцом, хоть он и трэлль.

— Ты уже успел рассказать это Торбранду? — поинтересовался Финн.

Воин со щитом кивнул и переступил с ноги на ногу.

— Берсерки решили, что Рандр Стерки им больше по нраву, чем Стирбьорн.

Я нисколько не удивился. Рандр Стерки собирался идти до конца, а берсерки хотели получить хоть какую-то выгоду из этой затеи. Хидинбьорн заметил, что я все понял, и продолжал переминаться на месте.

— Некто Стенваст сказал им, что надо убить Сигрид и ее ребенка, и это спасет все дело. И таким образом они сохранят верность Паллигу Токесону, своему ярлу.

Паллиг — брат Льота, похоже, у него достаточно серебра, чтобы содержать целый отряд берсерков. Не думаю, что он обрадуется потерям среди них, если конечно, кто-то не наполнит его горшки деньгами, дабы удостовериться, что Стирбьорн получит по заслугам. Конунг Эрик вряд ли будет сомневаться, терпеть ли ему своего беспокойного племянника, ведь Стирбьорн все еще его наследник. Меня же больше интересовало, насколько тяжело ранен ярл Бранд, ведь если Бранд в состоянии отомстить, то Стирбьорн был бы уже мертв, а сам Бранд уже покаялся перед Эриком за убийство племянника.

Хидинбьорн стоял напряженно, вытянувшись как тетива лука, он и вправду думал, что ему придется сражаться, но я валился с ног от усталости и решил, что на сегодня хватит крови. Удивительно, но именно Финн небрежно взмахнул клинком, позволяя ему уйти.

— В следующий раз, когда мы встретимся, Хидинбьорн, пусть это произойдет в более дружеской обстановке, иначе я оторву тебе голову и помочусь на твою шею, — проворчал он.

Хидинбьорн серьезно кивнул, соглашаясь с Финном, и пошел прочь, не теряя достоинства. Когда он скрылся за поворотом, я обнаружил, что все это время задерживал дыхание, и облегченно выдохнул.

— Да уж, — проворчал Финн, вытаскивая тряпицу, чтобы протереть «Годи», — нелегкий денек выдался, и он еще не закончился.

Курица уже сидел в повозке и хрипло дышал, на его обнаженной груди отчетливо выделялся огромный лиловый синяк. Он с усилием глубоко вдохнул и вздрогнул. Видимо, у него сломаны ребра, и я велел ему лежать, потом его осмотрит Бьяльфи.

— Хороший выстрел. Нам придется повысить тебя с Курицы до Орла, — добавил я, и Токи захихикал.

— Ну, или хотя бы до Петуха, — сказал Финн.

И мы заразительно рассмеялись в этот хмурый цвета олова день, так что Токи оглох от нашего хохота, мы радовались, что все остались живы.

И тем не менее, пока мы двигались дальше по тропе и догоняли остальных, кровавое пятно на штанине Ботольва все увеличивалось. Когда его увидела Ингрид, она закрыла ладонями рот, а затем стала звать Бьяльфи и бросилась к мужу, пока маленькая рыжеволосая Хельга удивленно наблюдала за взрослыми, сунув большой палец в рот.

Остальные столпились вокруг, желая знать, что случилось, мне вдруг захотелось присесть, лица расплывались, будто я оказался под водой. Торгунна заметила это и отвела меня к повозке, я сел под навес, слушая разговоры вокруг; и только тогда сообразил, что в этот день мы прошли совсем немного и уже разбили лагерь, хотя еще не стемнело.

Я рассказал им обо всем, Ива и Тордис с восхищением и гордостью посмотрели на Курицу, но потом, услышав новость о поражении Стирбьорна, обрадовались еще больше.

— По крайней мере, еще не рожденный ребенок в безопасности, — раздался низкий голос, и Онунд Хнуфа, болезненно поморщившись, повернулся ко мне. — Я хотел тебя предупредить, но мог произнести только слово «ребенок».

Я почувствовал, прилив тепла, как у очага.

— Я вижу тебя, Онунд, — ответил я. — Похоже, тебя тоже не так-то легко убить.

Он криво улыбнулся, и стало заметно, как сильно он пострадал, — щеки ввалились, на лице черно-красные ожоги, женщины смазали их какой-то мазью. Даже горб, из-за которого он и получил свое прозвище, выдавался из-за плеч резче и выше, чем раньше.

— Они хотели знать, где закрыто серебро, — произнес он. — Хорошо, что ты никому об этом не сказал, иначе поцелуй раскаленного железа заставил бы меня выложить все.

— Тот, кто видит, как его друга поджаривают на вертеле, расскажет все, что знает, так говорила моя бабка, — подтвердил Рыжий Ньяль.

— По крайней мере один из твоих мучителей тоже познал жар раскаленного металла, — проворчал Финн и рассказал ему о Бьярки.

— Слабое утешение, — ответил Онунд, — ведь мы потеряли Гизура и Хаука.

Я вспомнил что они всегда и везде были втроем, словно тени, и почувствовал горечь утраты, будто у меня отрезали часть тела.

— Гизур не оставил «Сохатого», — произнес Хленни Бримилль. — Он поступил так, потому что построил этот корабль.

Онунд нахмурился.

— Он построил несколько кораблей, но ни один корабль не стоил его жизни.

Я поднял брови, потому что не знал об этом, и Онунд заметил мое удивление.

— Я построил «Сохатого», — ответил он. — Я вложил в этот корабль больше труда, чем все остальные. Но смогу построить новый.

— Молодец! — воскликнул Финн ухмыляясь. — Как только мы разберемся с Рандром, я буду тебе помогать.

Онунд снова обрел себя, я улыбнулся, а Финн захохотал во весь голос.

— Думаю, что скоро все закончится, — заверил Клепп Спаки, но Вуокко, его неразлучная тень, хмыкнул и рассказал, о чем поведал его барабан, а он пророчил нам горечь тяжелых потерь.

Все замолчали. Губы Торгунны превратились в тонкие ниточки, она побледнела, взгляд стал пустым. Я знал, что это означает — она испугана, но не показывает свой страх и не заплачет. Остальные старались не смотреть мне в глаза, все знали, что я предложил Одину свою жизнь, чтобы их спасти.

Затем вышел вперед Абьорн, вытирая с лица капли дождя, за ним высились новые побратимы, их плащи, заляпанные грязью и помеченные кровью, потемнели от дождя.

— Если мы не ошибаемся, — сказал он, — у врага осталось восемь берсерков.

— А еще Рандр Стерки и его воины, — добавил Финн, подкидывая в огонь хворост.

— Рандр Стерки, может, и достойный боец, но его люди — нидинги, так себе воины, — сказал я.

— Даже если и так, — усмехнулся Финн, — восемь берсерков — это немало.

Абьорн пожал плечами.

— Медвежьи шкуры служат Паллигу Токесону, ярлу Йомса, а Льот, похоже, его брат, и они напали на нас по приказу Стирбьорна. Я думаю, берсерки не последуют за этим жалким беглецом. Нужно двигаться дальше. Госпожа Сигрид все еще в опасности, и поэтому мы хотим остаться здесь и стеречь тропу — я, Ровальд, Рорик Стари, Кьялбьорн Рог, Миркьяртан и Уддольф.

— Ребенок не должен оказаться у них, — сказала Ясна, и я догадался, кто подтолкнул их к такому решению.

Сероглазым воинам с суровыми лицами в обрамлении кос предстояло безнадежное дела, они понимали, что у них нет шансов уцелеть в схватке с восьмеркой берсерков.

Я сказал им об этом, а также что мы все вместе должны идти дальше, вместе у нас будет больше возможностей противостоять врагам.

— Мы не сможем больше двигаться быстро, — возразила Торгунна и кивком головы указала на крытую повозку, где Ясна и безмолвная девочка-заложница сидели рядом со стонущей женщиной, укрытой шкурами.

— Насколько все плохо?

Торгунна покачала головой, все и так было понятно. Итак, мы застряли здесь, пока Сигрид не разродится. Я осмотрелся и заметил, что Финн делает то же самое. Мы находились на достаточно широкой тропе, справа я заметил ответвление — тропинку, рассекающая скалу словно шрам. Она вела к каменному мосту, построенному сыновьями в память о матери, так гласила надпись на камне; далее тропа поднималась на вершину горы. Оттуда отлично просматривался весь фьорд. Раньше на той вершине росли прекрасные корабельные сосны.

Хорошие стволы давно вырубили, и сейчас из-за сильных ветров там остались только невысокие и кривые, никому не нужные деревья. Тропа заканчивалась на вершине, вернее, начиналась там, словно слюна тянулась изо рта пьяного. С вершины можно было спуститься и на другую сторону горы, но только пешком, повозка с лошадьми там бы не прошла.

Мы с Финном переглянулись, прочитав мысли друг друга — это не самое удачное место для боя. Когда остальные стали расходиться, я подвинулся к нему поближе. Он яростно чесал бороду — то был верный признак замешательства.

— Ну что? — спросил я.

— Ты о чем? — хмуро откликнулся Финн, его борода топорщилась в разные стороны.

— Думаешь, мы сможем победить?

Он умолк, зная, что я не произнесу вслух то, что собираюсь сказать лишь ему.

— Ну, — проворчал он. — Мне доводилось убивать женщин, если ты об этом, и совесть меня не мучает. Я хотя бы не убивал младенцев в утробе, и не хотелось бы начинать.

— Убить одного, чтобы спасти всех? — спросил я, криво улыбнувшись, мысль об этом промелькнула в голове как струйка пота. Он тоже ухмыльнулся и сплюнул.

— Дело не в числе. Одного младенца или сотню, это еще и цена, которую придется заплатить, чтобы выжили Хельга и маленький Хроальд, мой сын. Дело в том, что правильно, а что нет. Может быть, этот еще невылупившийся орленок станет великим конунгом. И мы не знаем, какие чудеса он совершит в этом мире.

Я удивленно рассмеялся и указал ему на другую сторону монеты: а если младенец вырастет и окажется совсем другим, например, как Харальд Синезубый?

— Если случится так, — проворчал он, — я убью его, как только он покажется из утробы матери.

Мы оба улыбались, когда к нам приковылял Ботольв, таща за собой Ингрид и Бьяльфи. За ними я заметил грека Льва, который вел за руку Колля.

— Как нога? — поинтересовался я, на что Ботольв вместо ответа подбросил Хельгу, которую он нес на руках, так высоко, что она завизжала. Рядом стоял белоголовый Кормак, ожидая того же самого, но мальчишка был постарше и слишком горд, чтобы просить. Когда Ботольв неожиданно подхватил его и подбросил, он взвизгнул от восторга, но Ботольв поморщился — видимо, ему было больно.

Бьяльфи поманил меня взглядом, я отошел с ним, и он шепотом сказал:

— Тогда я обрезал его кость слишком коротко. Я предупреждал, чтобы он не толкал застрявшие повозки, помогая лошадям, но это же Ботольв.

Я хорошо помнил то время. Стояла жара, мы еле тащились по Средиземному морю на лодке, возвращаясь в Великий Город. Гниющая нога Ботольва воняла, сам он бредил, его лихорадило, пот выступал огромными каплями. Бьяльфи, ухмыляясь, как безумный пещерный гном, резал и сшивал кожу на кровоточащей культе великана.

— Я думаю, на обрубке разошлись кожа, — добавил он мрачно. — Тогда он не сможет пристегивать деревянную ногу и ходить как раньше, как бы крепко она ни была привязана.

Я взглянул на Ботольва, он стоял с гордым видом, Кормак смеялся. Великану не понравится, что ему опять придется ходить с костылем, от которого он с радостью отказался, после того как зажила культя.

Колль внезапно оказался рядом и нарушил ход мыслей, его высокий, дрожащий голос прозвучал неожиданно и требовательно.

— Скажи мне, не врет ли этот священник, ярл Орм, ты ведь был в Великом городе. Это правда, что люди живут там в домах, поставленных друг на друга?

Я взглянул на Льва и кивнул в ответ на его мягкую улыбку.

— Точно, — отозвался я. — А еще они возводят чудесные постройки, просто так, ради потехи, — фонтаны, где вода бьет вверх. А еще едят лежа. И когда это все закончится, мы обязательно вместе с тобой поедем туда, и ты сам все увидишь, и еще много других удивительных вещей.

— Если выживем, — внезапно произнес он мрачно. — Лев сказал, что медвежьи шкуры — самые свирепые воины.

Лев развел руки, словно извиняясь.

— Всего лишь неосторожное замечание. Я слышал, что таких, как они, стоит опасаться, им неведом страх.

— Они узнают, что такое страх, когда встретятся с нами, — ответил я, и Токи, налетевший вдруг, словно шквал, заявил, что Курица перестреляет их всех из лука.

Сам Курица находился неподалеку, он все еще морщился от боли, но усмехнулся, согласившись с этим, а Финн закудахтал.

— Как только все это закончится, — объявил Финн, — нам придется придумать Курице новое имя. И добавлять перед его именем — ярл.

— Охотник — было бы достаточно, — ответил Курица. Я поразился — трудно было представить, что этот молчаливый трэлль с вечно опущенной головой заговорил с нами. — Я могу пустить стрелу на мили и еще при этом попасть в цель. Даже за угол могу выстрелить. Однажды это спасло мне жизнь.

Колль и кареглазый Токи молча уставились на раба. Финн стоял ухмыляясь, остальные столпились вокруг. Курица, плосколицый, с бритой головой, вылез из повозки и, скривившись от боли, облокотился на колесо.

— Это произошло на моей родине, еще до того, как я попал в рабство. Так вот, однажды меня поймали воины из враждебного племени эксов. Их было много, а я — один. Да, признаюсь, я охотился на их землях, и что же случилось потом, как вы думаете?

— Тебя, конечно же, убили, — засмеялся Ботольв, подталкивая Хельгу и Кормака поближе, чтобы им было слышно. — Потому что ты работаешь так медленно, будто уже давно умер.

— Не такой уж я и мертвый по сравнению с некоторыми, — бойко ответил Курица. — Тогда мне сопутствовала удача. У меня был лук, я называл его «Меткий». Я опасался мощи этого лука и потерял множество стрел; иногда я задавался вопросом — может, одна из них попала в моего друга из соседней деревни или даже в какого-нибудь правителя из соседней страны. Мне требовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к нему, но потом я мог попасть в жирного оленя на горизонте, а если в это время олень покрывал самку, то попадал точно в олениху, не трогая его.

Финн громко рассмеялся, услышав это, от восторга захлопав ладонями по ляжкам, затем махнул рукой Курице, чтобы тот продолжал, пока остальные, взрослые и дети, слушали, разинув рты.

— Итак, — продолжал Курица, — я заметил лося, издалека он казался не больше крохотного жука, и я указал на сохатого этим дикарям-зксам; они пытались разглядеть зверя, я же тем временем положил стрелу и начал натягивать лук. Я подождал, покалосиный хвост не исчезнет из виду за холмом, а затем выстрелил. Стрела взлетела, вызывая ветер и прикасаясь в полете к снежинкам.

Ботольв с Финном сложились пополам и затряслись от смеха. Среди хрюканья и фырканья я смог разобрать лишь слова «вызывая ветер» и «прикасаясь к снежинкам». Курица надулся от гордости как ярл и не обращал внимания на смех.

— Я убедил эксов подняться со мной на холм, но с уговором — если они найдут за холмом убитого моей стрелой лося, то отпустят меня. Они согласились, им как раз было по пути, к тому же им достанется легкая добыча. И мы начали подниматься на холм, это заняло остаток дня. Зато с другой стороны мы нашли мертвого лося. Они обрадовались — теперь у них будет много мяса, а также большие и красивые рога, и потому отпустили меня.

— Прекрасный выстрел, — смог наконец выговорить Финн, брызгая слюной. Но Курица с печальным видом покачал головой.

— Тогда боги меня прокляли меня, я понял это какое-то время спустя, ведь вскоре после этого они обрекли меня на унижение и рабство. С тех пор я никогда больше не стрелял так далеко.

— Почему твои боги так поступили? — поинтересовался Ботольв.

Курица вздохнул.

— Я промахнулся, то ли глаз подвел, то ли рука дрогнула, я целился в сердце, но это был старый лось, и я попал ему прямо в задний проход, в самое неудачное место. Я опозорился.

— Но сегодня ты попал, — заметил Токи и рассмеялся, на что Курица пожал плечами.

— Было недалеко. На такой дистанции я могу отстрелить слепню яйца.

— А разве у слепней есть яйца? — нахмурившись спросил Колль, и Курица совершенно серьезно кивнул и даже не улыбнулся.

— Поэтому, когда у меня в руках лук, вокруг нет ни одного слепня.

Мы хорошо посмеялись, на время прогнав ужас перед восьмеркой берсерков, мы веселились, танцевали и барабанили в сковороды и котлы, пока солнце не скрылось за тучами и не начался мелкий дождь, мягкий, как волосы ребенка.

Это был хороший вечер, мы словно позабыли, что за нами охотятся, и я был благодарен Фрейе, богине мира, за эти короткие мгновения радости.

Конечно же, ощущение безмятежности не продлилось и до утра.

Глава 6

Я проснулся из-за криков и огней, и сразу же с ругательствами схватился за меч. И тут мягкий знакомый голос велел мне надеть рубаху и перестать орать.

Торгунна сидела на корточках и доила козу, неустанно работая пальцами, молоко стекало в чашку. Было еще темно, но вокруг горели костры, все суетились, стоянка пришла в движение. Я услышал женские стоны, затем она закричала во весь голос.

— Почему ты доишь козу ночью? — спросил я, еще дурной ото сна, и Торгунна фыркнула, кивнув в ту сторону, откуда раздался крик.

— У нее отошли воды. Мне понадобится молоко, чтобы омыть младенца.

Будущая мать появилась чуть позже, ее решили переместить сюда, посчитав, что здесь будет удобнее принимать роды. Меня и других мужчин стали прогонять, чтобы мы нашли себе другое место для сна. Сигрид переступала с трудом, ее ноги подкашивались, Ива с одной стороны и Тордис с другой поддерживали ее под руки.

— Она обессилела, — прошептала Тордис. — Ей нужен родильный стул.

— Ну конечно, — проворчала Торгунна с кислой гримасой, словно откусила зеленое яблоко. Она выпрямилась, держа миску с молоком на изгибе локтя. — Я совсем забыла взять родильный стул в суматохе, когда собирала вещи, припасы и прочее, спасаясь от врагов моего мужа.

Я надел рубаху и огляделся, кругом горели костры, чтобы отпугнуть эльфов — эти мерцающие создания любят воровать, а еще они пугают новорожденных, насылая ночные кошмары.

Появилась Ингрид, с ее рук капала кровь, другие женщины почтительно сделали шаг назад. Она подошла к стонущей Сигрид и повязала окровавленными руками ленты с рунами на ее запястья, чтобы придать роженице силу и легкость, и облегчить боль. Я знал, что Ингрид была в Гестеринге бьяргригр, повитухой, помогала рожать всем женщинам в усадьбе, ведь только Ингрид владела сейдром, что очень помогало в этом деле; у Торгунны и ее сестры Тордис, этого дара не было.

— Ясна… — простонала Сигрид.

— Мы не сможем одновременно держать ее и принимать ребенка, — настаивала Тордис. — Особенно в самом конце.

Я знал, как обычно происходят роды, — женщина встает на локти и колени, в это время кто-то сзади принимал ребенка. Ингрид деловито развязывала узлы, ослабляла ремни и пряжки, все подряд — еще один ритуал, позволяющий облегчить роды. Женщины распустили волосы и заправили их за пояса, чтобы не мешались.

Сигрид опять застонала и выгнулась. — Ясна… — протянула она.

— У меня есть родильный стул, — сказала Ингрид и взмахнула рукой во тьму. Все головы повернулись к Ботольву, с ухмылкой ковыляющему в освещенный круг. Торгунна и Тордис удивленно переглянулись — по традиции мужчинам не разрешалось присутствовать при деторождении.

— Я ведь и так наполовину скамейка, — пробормотал Ботольв, усевшись на свой морской сундук, — поэтому я здесь лишь наполовину, вторая половина просто закроет глаза, если хотите.

Сигрид подвели к великану, он бережно принял ее сильными руками и посадил себе на колени, голова роженицы прильнула к груди Ботольва, словно эта парочка — любовники.

— Ты испортишь свои штаны, — язвительно сказала Торгунна, и Ботольв усмехнулся.

— Что ж, могу их снять.

Тут же раздался раздался возмущенный хор голосов, а Сигрид подняла к нему влажное от пота лицо и пробормотала:

— Не нужно, я куплю тебе пару новых, мой Родильный стул.

— Так-то лучше, милочка, — сказала Ингрид, уверенная, что ее магия и руны начали действовать. — Немного боли, слез и пота, а потом радость от рождения сына.

— Ясна… — прошептала Сигрид.

— Кто-нибудь разбудит эту жирную корову Ясну? — сердито проворчала Торгунна.

Ингрид пристально посмотрела на меня. Я понял, что оказался последним нежеланным гостем в круге огня, и нехотя вышел, пока Ботольв что-то тихо напевал женщине, покоящейся у него на коленях, а Ингрид, подняв руки, начала бормотать молитву Фрейе.

Мужчины стояли вне освещенного круга, они казались еще более мрачнее из-за отблесков огня. Финн и Абьорн о чем-то спорили.

— Тебя тоже выгнали? — усмехнулся Финн. — Все правильно. Мужчинам там не место. Кроме этой жалкой глупой задницы, которая сейчас изображает из себя высокое кресло под рожающей женой конунга.

Я велел Абьорну выставить часовых, он кивнул, его лицо было мрачным и серым во тьме.

— Эти костры…

Он мог бы не напоминать об этом. Костры, конечно же, были маяками во тьме, и я представил, как обрадовались охотничьи стаи берсерков, а с ними и нидинги Рандра Стерки, прежде они блуждали во тьме, а теперь устремились прямо к нам.

— Есть кое-что похуже, — прорычал Хленни Бримилль — он вынырнул из темноты, таща за собой сопротивляющуюся мазурскую девчонку. Она вскрикнула, когда Хленни грубо втолкнул ее в наш круг.

— Эта жирная корова, рабыня Ясна, мертва. Когда я пришел, чтобы ее разбудить, она уже окоченела, а эта девчонка пряталась под осью повозки, там я ее и нашел, — рассказал Хленни.

Я моргнул.

— Мертва? Ясна?

Мы всей толпой пошли к повозке, Хленни потащил мазурскую девчонку обратно, каждый раз, когда воин резко дергал ее за руку, она вскрикивла. Бьяльфи вылез из повозки, почесал подбородок и развел руками.

— Она мертва, причем достаточно давно, — заявил лекарь. — Я не заметил никаких отметин или ран, трудно что-то разглядеть при свете факела. Возможно, утром я осмотрю ее получше.

— Никаких отметин, — пробормотал Рыжий Ньяль из-за плеча Бьяльфи. — Тут не обошлось без сейдра, это сразу понятно. Ее рука еще помашет над ее могилой, так говорила моя бабка.

Все уставились на девочку полными ненависти глазами, она отчаянно озиралась, пытаясь вырваться из крепкой руки Хленни, он снова дернул за руку, и девчонка громко вскрикнула.

— Отпусти ее, Хленни, — сказал я, и он неохотно разжал кулак.

Девчонка осела на землю, затем с трудом поднялась. Она расправила плечи, выпятила подбородок и уставилась на меня черными и влажными тюленьими глазами. Мое сердце екнуло — я не раз ловил подобные взгляды, такие женщины, без сомнения, владели сейдром, и этот взгляд не сулил ничего хорошего.

— Дрозд, — сказал я. — Так тебя зовут?

— Так меня называют, — ответила девочка по-норвежски, ее речь звучала необычно, со славянским акцентом, она внимательно смотрела на меня.

— Черноглазая, — вспомнил я.

Она кивнула и быстро добавила: «Да, господин», прежде чем Рыжий Ньяль успел отвесить ей затрещину.

— Это ты убила Ясну? — я махнул рукой в темноту — туда, где в повозке лежало мертвое тело.

— Нет… господин. Кто-то пришел во тьме. Я услышала, как Ясна издала вскрикнула и умолкла. Я спряталась.

— Кто-то пришел? — мрачно спросил Финн, в его голосе прозвучали подозрение и насмешка.

Она взглянула черными глазами на Финна.

— Я думаю, это был человек. Безмолвный.

— И что сделал этот безмолвный человек? — спросил я, она нахмурилась и покачала головой.

— Что-то сделал, — ответила она, затем мрачное выражение ее лица изменилось, она повернулась ко мне, словно цветок к солнцу. — Господин. — Я лишь знаю, случилось что-то плохое, — добавила она. — И я спряталась.

Да, сейчас ей лучше всего спрятаться и держаться подальше от взглядов озлобленных мужчин и света костра. Финн взглянул на меня, затем на Бьяльфи и покачал головой.

— Она вооружена? — спросил я Хленни, и он нехотя помотал лохматой головой.

— Ты проверял?

Он кивнул и поспешно добавил:

— Тому, кто владеет сейдром, не нужен клинок, ярл Орм.

В ночи раздался пронзительный вопль, и мы вздрогнули.

— Волосатые яйца Одина, — выругался Финн и запнулся — не очень хорошо сквернословить перед богами, особенно сейчас, когда норны так близко, начинают плести нить новой жизни.

— Лучше побрей свои волосатые руки, — испуганно пробормотал Клепп Спаки.

Я снова взглянул на девчонку, в ее влажных глазах читался вызов, она напряглась, натянутая тетива лука. Я поручил Хленни присматривать за ней остаток ночи, меняясь с Рыжим Ньялем. Утром мы с Бьяльфи и Финном осмотрим тело, и тогда поймем, что произошло на самом деле, и не удивлюсь, если это будет что-то похуже сейдра.

Воины слушали старинные истории Обетного Братства — некоторые сами участвовали в них — затем мужчины с ворчанием стали расходиться, исчезая в холодной и влажной тьме. То и дело раздавались стоны и крики Сигрид, мы вслушивались, как на свет появляется новый человек.

Это продолжались довольно долго; Я задремал с саксом в руке и проснулся от того, что Торгунна прикоснулась к моей ступне и отскочила, когда я спросонья замахнулся клинком. Умная женщина, она знала — если разбудить вооруженного мужчину, он может поранить себя и окружающих.

— Роды закончились, — произнесла она устало, и я заморгал из-за яркого света ее факела, заметив на горизонте тонкую бледную полоску — скоро начнется рассвет.

— Мальчик, — добавила она. — Здоровый и крикливый. Сигрид жива, и это хорошо.

Это и вправду было хорошо — часто женщина, рожающая впервые, умирала. В опустевшем круге уже почти погасших огней я заметил Сигрид, она лежала под шкурой. Ботольв стоял немного в стороне, великан одарил меня улыбкой поманил меня рукой, остальные воины столпились у меня за спиной — все, кроме часовых.

— Кровищи было… — пожаловался он, медленно покачивая головой. — Ятра Одина, парни, я не раз сражался в стене щитов и скажу вам — в бою не так тяжело, там нет столько крови, дерьма и воплей.

— Давай-ка, снимай штаны, — велела ему Ингрид, она суетилась над свертком из мехов, откуда выглядывало маленькое красное личико. Я знал, что каждая конечность младенца была омыта в молоке с солью и бережно обернута в чистую льняную ткань. Маленький ротик крохотного человечка был стиснут, как липкая почка, женщины втерли в десны младенца мед, чтобы улучшить аппетит.

— Первенец, — прозвучал слабый голос, и мы замерли, уставившись на Сигрид, — мой Родильный стул, ты постарался больше всех, чтобы ребенок появился на свет, и поэтому назовешь его имя. Мой муж Эрик сказал, что это должен быть Олаф.

Ботольв замер в замешательстве и почесал бороду, обрадованный и смущенный в равной степени. Ингрид протянула ему закутанного в меха младенца, и он, словно настоящий отец, поднял ребенка высоко над головой, показывая его всем; великан стоял с гордым видом, в густо залитых кровью штанах, призывая нас подойти и взглянуть на сына Эрика.

— Хейя! Это Олаф, сын и наследник конунга всех свеев и гетов — Эрика Победоносного, — проревел Ботольв.

Мы громко закричали, выразив свое воодушевление и радость, не только из чувства долга, ведь сейчас этот младенец был центром нашей жизни. Ингрид взяла ребенка и передала его Сигрид, мы смотрели, как мать неуверенно приняла его и почти сразу же задремала в изнеможении.

Я знал, что появление на свет — лишь первый шаг, последующие дни могут быть столь же опасными как для матери, так и для младенца. Слишком многие дети умирали в первые дни жизни, и я почувствовал укол клинка, когда Торгунна встала рядом, гордая и счастливая за нашего будущего ребенка.

— Сигрид пришлось нелегко, да и нам тоже, — прошептала она негромко — все вокруг тихо переговаривались в ожидании нового дня. — Ей нужен покой, а младенцу — кормилица, пока мать не сможет кормить свою крошку сама.

— Ребенок не умрет? — спросил я, испугавшись, что все наши усилия могут оказаться напрасными. Она покачала головой и наградила меня взглядом черных, полных теплоты глаз.

— Конечно же нет. Мы выкормим его, как выкармливали других детей и телят, оставшихся сиротами.

Я и сам хорошо это знал, однажды я выкормил жеребенка, который мне очень нравился, я брал небольшой рог, наполнял его молоком и использовал овечий пузырь вместо соска. Все это получалось довольно неловко, и не всегда, и я рассказал об этом Торгунне.

— Дети есть дети, — ответила она, положив ладони на живот, я обнял ее, и она прильнула ко мне.

Рассеянно поглаживая ее, я напряженно размышлял, мои мысли блуждали совсем рядом, я пытался заметить в слабом утреннем свете признаки скорого появления берсерков. Но я ничего не чувствовал, кроме горячего дыхания жены на своей шее.

Торгунна отстранилась от меня, наверное, хотела что-то сказать, когда рядом вдруг оказался запыхавшийся Токи, и сказал, что Бьяльфи зовет меня.

Я знал, где искать лекаря. Там же, около повозки, собрались остальные. Хленни затянул ремнем руки черноглазой мазурской девочки, другой конец ремня привязал к своему запястью. Рыжий Ньяль, Клепп, Вуокко и другие смотрели на Бьяльфи, который склонился над мертвым телом, лежащим в повозке.

— Ну, что скажешь? — спросил я, заглядывая в повозку. Бьяльфи ничего не ответил, просто откинул шерстяной плащ, укрывавший Ясну.

Я увидел мертвую женщину с синеватым лицом и волосами с проседью… и струйку крови, тонкую, как след слизняка, кровь уже высохла, поэтому казалась черной в утреннем свете. Струйка начиналась на мочке уха, большая капля крови высохла и покрылась коркой, затем, чуть извиваясь, кровавый след бежал почти до подбородка.

— Это единственная отметина на ее теле, похоже на укус блохи, — произнес Бьяльфи достаточно громко, чтобы все услышали.

Все подумали об одном и том же. Сейдр. Северяне так не убивают. Говорят, что Гуннхильда, Матерь конунгов, могла убить таким способом, тайно и скрытно, посреди ночи, именно так ее честолюбивые сыновья стали правителями Норвегии.

Я присел на корточки, размышляя и рассматривая тело с разных сторон, пытаясь найти разгадку. Смертельный укус блохи? Даже если Гуннхильда и делала что-то подобное, она вряд ли могла проскользнуть в крошечное тело блохи и убить человека, это казалось невероятным.

Это не сейдр. Но я вдруг вспомнил одно место, где ядовитые иглы унесли больше жизней, чем клинки, Великий город. Я вскочил, сыпля проклятиями, выкрикивая уже запоздалые приказы. Через мгновение моя догадка подтвердилась — монах Лев исчез.

— Вместе со своими острыми иглами, — прорычал Финн, когда я объяснил ему ход своих мыслей. Он с силой хлопнул ладонью по борту телеги. — Дерьмо!

— Я бы ни за что не додумался, — смущенно произнес Бьяльфи, переводя взгляд с мазурской девочки на меня, и обратно.

Финн наклонился и ножиком для еды перерезал ремень, связывающий руки девчонки; она потерла запястья, а Хленни нахмурился.

— Он убил Ясну, подумав, что это Сигрид, — сказал я, озвучивая всем свою догадку. Торгунна увела Сигрид из повозки, но маленький грек не знал этого и в темноте принял толстую рабыню за беременную женщину; он уколол Ясну отравленной иглой в мочку уха, она даже не успела вскрикнуть, причем сделал это быстро и точно, а затем растворился во тьме. Думаю, рабыня почувствовала укол, заворчала, почесала ухо, и затем — уснула вечным сном. Бедная Ясна, она погибла из-за своего толстого живота.

— Я все равно ничего не понимаю, — смущенно проворчал Бьяльфи. — Мы знаем, как это было сделано и кем, но зачем монаху из Великого города убивать Сигрид?

Потому что Стирбьорн пользуется поддержкой Великого города, и монах отправился сюда не расследовать, кто вывез греческий огонь за пределы империи, а наоборот, сам привез это грозное оружие и проследил за его применением, причем находясь на стороне жертв. Я не понимал, зачем Великому городу понадобилось посадить Стирбьорна на высокое кресло конунга свеев и гетов, но это явно их метод, в этом я не сомневался.

Однажды в составе войска киевского князя Святослава мы участвовали в осаде хазарской крепости Саркел, князь специально для этого взял с собой инженеров из Великого города. Они были нужны Святославу, чтобы разрушить стены каменной крепости, которую ранее возвели строители из Великого города. Греки, называющие себя ромеями в Константинополе, были настоящим клубком змей.

Стирбьорн потерпел поражение и бежал, казалось, затея провалилась, но юнец по-прежнему оставался наследником конунга. Дядя едва ли стал бы его убивать, и если берсерки не справятся с заданием, молчаливый маленький грек с отравленными иглами убьет наверняка. К счастью, у него ничего не вышло.

— Да, Орм, ты умен, — сказал Онунд Хнуфа, его голос раздался из бледно-молочной дымки рассвета, он лежал в повозке неподалеку и слышал разговор. Горбун привстал на локоть и оглядел собравшихся. — Я наблюдал, как ловко ты вел дела в Великом городе, и до сих пор удивляюсь, как тебе удается понимать образ мыслей греков.

Все согласились с Онундом, одобрительно кивая и поддакивая.

— А теперь объясни, зачем грек прихватил с собой маленького Колля? — добавил Онунд.

Глава 7

Это был прекрасный мост, построенный из добротного камня, длиной в два роста высокого мужчины, достаточно широкий, чтобы по нему могла проехать повозка. Горный поток под мостом с журчанием и шелестом прорезал ущелье. Внизу лежали камни, поросшие зеленым мхом, в серебристых струях они искрились кварцевыми прожилками. Сокровища Горного владыки, назвал их Финн, подражая скальдам.

Мы стояли и ждали, и я подумал, что норны привели меня в это место, именно здесь закончится нить моей жизни. Я предложил Одину жизнь и знал, что Одноглазый принял эту жертву. При условии, что он выполнит свою часть уговора, сказал я себе, оно того стоит.

Однако жизнь продолжалась и все еще была прекрасна; пусть мы стояли и ждали берсерков, над нами словно снеговые хлопья проносились облака, морские ласточки парили в вышине, их радостные крики пронзали небо, голубое, как глаза новорожденного.

Меня переполняли невеселые мысли, что я никогда не увижу сына Торгунны. Но если Один выполнит свою часть договора, то другой ребенок будет жить — младенец, спящий в сильных руках Ботольва, который поднимается сейчас по еле заметной горной тропе, откуда хорошо виден весь фьорд.

Затем великану предстоит трудный спуск с другой стороны горы, и там, я думаю, он окажется в безопасности. Даже мужчине на двух здоровых ногах пришлось бы нелегко, заметил Финн, когда мы выработали план, а для одноногого Ботольва, наполовину скамейки и с мышиными мозгами, да с ребенком на руках, будет вдвойне труднее. Правда, Финн сказал это, когда Ботольв не слышал.

— Еще с ним будет мальчишка с козой на привязи, — добавил я, пытаясь превратить все в шутку.

Токи, услышав слово «коза», взглянул на меня и просиял, ласково потрепав животное по макушке, между толстых рогов.

Финн лишь хмыкнул в ответ, в это время подошел Ботольв с улыбкой на широком лице, одной рукой он прижимал к груди меховой сверток размерами не больше старого свернутого плаща.

— Здесь все необходимое, — сказала Тордис, протягивая Финну сумку, хорошую сумку из моржовой шкуры. Финн полез внутрь, надеясь найти еду или теплую одежду, но обнаружил лишь льняные тряпки и мох.

— Ты думаешь, я буду это есть, женщина? — проворчал он разочарованно, и она похлопала его по руке.

— Нет, — сказала Тордис менее ехидно, чем обычно, ведь она переживала за Финна. — Мох понадобится, чтобы вытирать ребенку задницу, она должна быть сухой и чистой. То же касается и твоих штанов, и этот урок ты должен усвоить сам и до нашей свадьбы.

Финн лишь что-то пробурчал в ответ, а остальные рассмеялись, добрый смех немного снизил напряжение. Ботольв перекинул через плечо похожую сумку, в которой было все необходимое, чтобы кормить младенца, и ухмыльнулся Токи и его козе.

— Ты готов, малыш? — спросил он, и Токи, дрожа от волнения, яростно закивал, затем нахмурился, глядя на Иву, которая вытирая слезы, прижала его к своему фартуку.

— Присматривай за моим маленьким героем, — обратилась она к Ботольву, и тот похлопал ее по плечу. Затем великан повернулся к повозке, там под белой волчьей шкурой лежала женщина, она приподняла голову.

— Позаботься о моем сыне, Родильный стул, — произнесла Сигрид слабым, словно дуновение ветра, голосом.

— Я доставлю его в целости и сохранности, — пообещал Ботольв, и Финн, услышав твердую решимость в его голосе, покачал головой, вспоминая, как Ботольв совсем недавно предлагал бросить Сигрид и ее еще не родившегося сына и бежать в горы.

В лучах холодного рассвета нам казалось, что затея вполне разумна: унести младенца, а его мать оставить, запутать преследователей и разделить их. Если врагам нужен младенец, то они не станут преследовать наших женщин и детей. Я надеялся, что найдется не много желающих сразиться с моими побратимами, сопровождающими женщин и повозки. Итак, остаются только те, кто жаждет кровавой мести, и я надеялся, что берсерки не будут в этом участвовать. К тому же теперь мы могли двигаться гораздо быстрее.

— Вместе с козой? — спросил Финн.

— А где взять молоко, чтобы кормить ребенка? — воскликнула Торгунна. — Или Ботольв будет доить Токи?

На это великан усмехнулся; оказалось, что он обладал одной странной способностью, почти что сейдром, и совсем не стыдился этого. Новорожденный вопил, кто бы его ни укачивал, даже его мать, когда же ребенок оказывался в огромных мускулистых руках Ботольва, то маленький Олаф успокаивался, закрывал глаза и засыпал.

Ко мне приблизились Рыжий Ньяль и Хленни, и мы пожали друг другу руки. Я взял с них клятву, что они постараются вернуть маленького Колля, где бы он ни находился. Я подозревал, что мальчик попал в руки Льота Токесона, потому что это человек Стирбьорна.

Греческий монах выкрал сына ярла Бранда, чтобы взять заложника и диктовать свои условия Бранду, а через него — влиять на конунга Эрика.

Рандру Стерки безразличен Колль и новорожденный сын конунга всех свеев и гетов; Рандр со своими нидингами хотел лишь отомстить и будет преследовать Торгунну и остальных. Я надеялся, что Медвежьи шкуры пойдут за нами и младенцем, что должно вознаградить все их усилия.

Так я сказал остальным, и все согласились, молча кивнув, мрачные, как мельничные жернова. Я не показывал боль, терзающую сердце из-за утраты Колля, моего воспитанника. Я был слишком занят всем остальным и отдал мальчика под опеку женщин, даже был благодарен монаху за его добрые слова и внимание к Коллю. Я сам должен был заботиться и чаще разговаривать с мальчиком, но моя голова была забита мыслями о защите остальных; и теперь я понял, как заблуждался, — настоящая опасность всегда находилась рядом.

Неважный получился из меня отец-воспитатель, и теперь уже вряд ли получится, ведь или я, или он, а то и мы оба скоро умрем.

Остальные попрощались с нами, и я был рад в конце концов отпустить их, сбросить груз забот и переживаний. Я старался запомнить их бледные, цвета сыворотки лица; мои люди смотрели на меня твердо и печально, и я знал, что больше их не увижу.

Всю дорогу до моста я вспоминал лишь одно — усталое и бледное лицо Торгунны, ее образ стоял у меня перед глазами.

Это прекрасный мост — так сказал Финн. Достаточно узкий, чтобы два человека сдерживали многих.

Итак, Ботольв смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого, младенец покоился на его могучей руке, другая рука великана лежала на плече Токи.

— Кость, кровь и железо, — сказал Финн и передал великану сумку со мхом.

Ботольв молча кивнул, пожал нам руки, круто повернулся и заковылял через мост, Токи с упирающейся козой на веревке поспешил за ним.

Ботольв не оглядывался, но я знал, он видит нас и будет видеть всю оставшуюся жизнь, стоящих еще живыми на этом мосту. Как наш старый побратим Колченог, давным-давно погибший под звон мечей на далеком песчаном берегу, своей жизнью он дал нам возможность безопасно отчалить, и если мы не видели, как он погиб, то до сих пор видим в своей памяти, как он сражается там.

— Так-так, — произнес Финн, когда великан и мальчик с козой скрылись из вида. Он перегнулся через парапет моста, словно проверяя, нет ли под ним троллей, достал из ножен «Годи» и проверил лезвие.

— Ты не вручал свою жизнь в руки Одина, как я, — сказал я ему, и у меня скрутило живот в ожидании смерти. — Ты должен был пойти с Ботольвом и Токи.

Финн поднял бровь, глядя на меня из-под спутанных волос, он не зачесывал их назад, — так он скрывал изуродованное ухо, последствие ранения в бою.

— Кто знает, что прядут норны, — ответил он пожимая плечами. — Может, это мой последний день, а может, и нет, но ты не удержишь этот мост в одиночку.

Он ухмыльнулся.

— Кость, кровь… — начал он.

— …и железо, — продолжил я.

Он отцепил ножны, сбросил плащ, все это могло помешать в бою. Затем проверил ремешки на шлеме и надел его, повел плечами, чтобы уже успевшая подернуться ржавчиной кольчуга с чужого плеча села получше, и сел, прислонившись спиной к камням парапета. Внизу журчал и пел горный поток.

Я одновременно завидовал Финну и ненавидел его — человека, который ничего не боится. Как ему удается сдерживать дрожь, вытащить из своей глотки копье страха? Сюд вот-вот придут неистовые безумцы с пеной на губах, облаченные в звериные шкуры, а он невозмутимо рассуждает о будущем. Вот и сейчас он сидел, прищурив глаза, его внимание привлекло имя Азур, которое он разглядел на камне.

На сером камне была выбита надпись, наполовину выщербленная ветром, частично затянутая лишайником:

«Helga, ThorgæiRs dottir, systir SygrøðaR auk þæiRa Gauts, hun let giæra bro þæssa auk ræisa stæin þænna æftir Assur bonda sinn. SaR waR wikinga warðr mæð Gæiti. Siþi sa manr is þusi kubl ub biruti».

«Хельга, дочь Трогара, сестра Сигриды, Гауты и другие построили этот мост. Этот камень поставлен в честь Азура, ее мужа. Он присягнул служить Гаутам. Магия сейдра обрушится на того, кто посмеет разрушить этот мост».

— Здесь в конце проклятие — смотри, тут написано предупреждение, чтобы никто не осквернял этот памятник под страхом смерти. Резчик рун хорошо постарался.

— Хорошим человеком был этот Азур, — заметил я, глядя на вырезанные на камне руны и чувствуя их силу. От него осталось лишь имя, но его будут помнить, пока стоит этот камень, и люди будут знать, что у него была любящая жена и сестры, которые сохранили о нем добрую память и вырезали руны в его честь.

— Он тоже был побратимом, как и мы, — добавил Финн и ухмыльнулся. — Подходящее место, чтобы умереть — рядом с памятником побратиму.

Я удивился — зачем понадобилось строить каменный мост, ведущий в никуда. Но, тем не менее, судьба привела нас сюда. Услышав это, Финн нахмурился.

— Раньше эта тропа вела на вершину, где росли самые лучшие в округе сосны, — напомнил он. — Хорошая древесина на корабельную обшивку и смолу. Неважно, что это за место, мы будем здесь сражаться, чтобы спасти сына нашего конунга, что может быть достойнее для знаменитого Обетного Братства и Орма Убийцы Медведя? К тому же здесь просто красиво.

Однако я мрачно напомнил ему, что Обетное Братство было знаменито во времена Эйнара Черного, и что оно ему принесло? Он давно уже мертв. Но Финн все-таки был прав насчет этого места, я с радостью поднял голову к солнцу, смотрел на чаек и белоснежные облака. В речном потоке бурлила жизнь, ручей, что начинался у снежных вершин, струился и бежал дальше, впадая в теплое море, где солнце испаряет влагу в облака, из которых высоко в горах идёт снег.

Норны прядут нить нашей жизни; сейчас я как никогда чувствовал это, пил жизнь, как мучимый жаждой — воду.

— Они здесь, — произнес Финн и поднялся на ноги.

Они вышли из-за поворота, внимательно изучая следы на тропе, и остановились перед мостом; двое воинов с копьями, без шлемов и кольчуг, при щитах, на поясах — ножи. Враги замерли, по-волчьи настороженно, опасаясь двух вооруженных и готовых к бою воинов на мосту, в кольчугах и со щитами.

Думаю, это были следопыты Рандра, Финн согласился с этим, презрительно сплюнув. Я добавил бы плевок, но у меня пересохло во рту.

Воины чуть присели, приняв боевую стойку, один из них бросил взгляд через плечо. В тот же миг появились еще трое, и я заметил, что Финн напрягся и закрылся щитом. Эти трое были в звериных шкурах. Только трое, удивился я, а где же остальные?

Один был рыжий, с огромной бородой, заплетенной по крайней мере в четыре косички с толстыми железными кольцами на концах. Поверх добротной, но грязной одежды накинут лохматый плащ из грубо выделанной шкуры, как мне показалось, кабаньей, у него был меч с серебряной рукояткой, но клинок в зазубринах.

На втором — шкура волка, волчья голова с верхней челюстью покрывали кожаный шлем, волчьи лапы свисали на грудь. И когда он опустил голову и подпрыгнул, волосы на моих руках встали дыбом, казалось, живой волк пошевелил лапами; этот был вооружен двумя мечами — по одному в каждой руке.

Третий же — в кольчуге и медвежьей шкуре, у него была темная, коротко подстриженная борода, волосы на голове туго заплетены, видимо, это был осторожный воин, не желающий, чтобы в бою враг ухватил его за волосы. Он держал топор на длинной рукояти, и мне очень не понравился его вид, остальные явно признавали в нем главного, и двое берсерков выжидающе посмотрели на него.

Он остановился и небрежно оперся рукой на длинную рукоять топора. Со стороны могло показаться, что повстречались старые друзья.

— Меня зовут Стенваст, — произнес он. — Я вижу вас.

— Ингимунд, — проревел рыжий, ударив мечом по щиту. — Сын Тости, сын Ульфкеля, сын Флоки-Нос-Крючком из Оппланда. Я никого не боюсь.

Финн притворно удивился.

— Я Финн Бардиссон из Скани, — ответил он достаточно громко, чтобы его услышали, — и я могу это исправить.

— Что ж, в этом Рандр оказался прав, — сказал Стенваст. — Трое воинов, мальчишка и коза. Кормить младенца молоком, так?

— Да, — непринужденно ответил Финн, — а у твоего Рандра острый ум. Однажды он порежется или поранит кого-нибудь. Но Рандр ошибся, ему следовало отправить сюда гораздо больше воинов, а то мне даже немного обидно.

— Будет лучше, если ты посторонишься, — ответил Стенваст, — хотя я вижу, что ты этого не сделаешь.

— Я Гутрум, — сказал, глядя мне в глаза третий, ульфхеднар. — Ты — Орм, предводитель Обетного Братства. Я вижу тебя, и я пришел за твоей жизнью.

— Трое хранят мою жизнь, — ответил я, надеясь, что голос не сорвется от страха, — Один, Тор и Фрейр. Никто не причинит мне вреда, если, конечно, этот человек не сильнее, чем любой из этих троих.

Гутрум изобразил древний знак-оберег, и я рассмеялся, хотя моя верхняя губа от страха прилипла к зубам, я надеялся, что он этого не заметит.

Мы просто стояли и выжидали, это было частью замысла. Эти трое были берсерками — они нагоняли на людей ужас одним своим видом; и этот страх, в свою очередь, подпитывал их силу. У некоторых, таких как Колченог, это проявлялось особым блеском в глазах, но остальным требовалось время, чтобы подготовиться к бою, одни крутились, словно зверь в клетке, другие — выли и рычали. Считалось, что они впитывают звериную силу и ярость из шкур животных, в которые облачены. Ещё говорят, они лижут спины жаб или пьют отвар из болотных грибов, но ничего такого я не видел.

Пусть враги делают, что хотят, ведь каждая минута, на которую мы задержим их на мосту, позволит Ботольву и Токи уйти подальше.

— Кабан бросится первый, — проворчал Финн, не сводя с того глаз. — Ставлю унцию серебра, что свиноглазый нападет прежде остальных.

Кивком я принял его ставку, но первым оказался ульфхеднар, он откинул голову назад и завыл, собирая звериную силу, а затем внезапно пошел на меня. Гутрум пытался сбить с толку резкими движениями, так что я попятился и услышал удары мечей по моему щиту и рычание их владельца. Мне оставалось только принимать на щит его удары, а потом он шагнул назад, немного отдышался и налетел снова.

Я подумал — как настоящий волк. Он атаковал снизу, быстро, стараясь попасть по ногам, делая ложные выпады, словно волк во время охоты на лося, но для охоты на сохатого нужна волчья стая. Я ударил и попал во время его третьей атаки, пусть и не совсем удачно, но противник отпрыгнул, удивлённо взглянул на порез на предплечье и яростно затряс головой, ухмыляясь мокрыми от пены губами. Он не чувствовал боли и даже не смотрел на меня, когда снова бросился в атаку.

Слева от меня раздавался лязг железа, натужные хрипы и возгласы, я не осмеливался взглянуть туда, но вдруг справа что-то промелькнуло, и я успел повернуть голову вполоборота. Стенваст метнулся мимо меня, я подумал, что он хочет напасть со спины, и испугался при мысли о поединке сразу с двумя безумцами. Затем Гутрум снова атаковал, клинки закрутились в вихре ударов, я отбивался и рубил, мы кружились в смертельном танце.

— Финн…

Я сглупил, в отчаянии окликнув его, Финн мог погибнуть, не будь таким опытным бойцом, но он даже не повернул головы, просто выругался, бросив мне, что сейчас слегка занят. Стенваст пересек мост и побежал вверх по тропе.

Гутрум ревел, прыгая из стороны в сторону, я старался задеть его в ответ, понимая, что в лучшем случае могу повиснуть на нем и не дать себя убить. Я тяжело дышал и хрипел, железный шлем давил на уши; один его клинок проскрежетал по кольчуге на правой руке, второй отскочил от гарды моего меча.

Он снова атаковал сильнейшим ударом, который я едва успел принять на щит, его клинок отсек край щита, скользнул дальше и попал мне по шлему, от удара он съехал на ухо, так что в какой-то миг я увидел зазубрины на его клинке, как металл меняет свой цвет в том месте, где сердцевина переходит в заточенную кромку. Я пошатнулся и задницей уперся в каменный парапет моста. Я отчаянно извивался, чтобы не рухнуть вниз.

Раздался оглушительный рев, мир вокруг сначала почернел, а затем покраснел. Я почувствовал удар в живот, подумав про себя: хорошо, вот он, смертельный удар, больше не будет боли, придет смерть, и Один заберет мою жизнь, сделай же это побыстрее, Одноглазый…

Свет моргнул, отдаваясь красным. Большой грязный палец легонько ткнул меня в глаз, я смутно разглядел лицо Финна, желтое от пота и ржавчины. Затем его рука опять приблизилась, и он вытер мне лицо тряпицей.

— Скверная рана, Убийца Медведя. Много крови, но ничего серьезного. От такого шрама женщины будут в восторге, а мужчины в страхе разбегаться.

Я с трудом сел, Финн протянул мне окровавленную тряпицу и опустился на одно колено, рукав кольчуги на его предплечье был в крови; неподалеку лежали три мертвых тела.

— Как? — всё что я смог произнести, пока смахивал красную пелену с глаз и протирал лицо.

— Да, все мертвы, — весело ответил Финн. — И ульфхеднар тоже, если, конечно, не выжил после падения с моста в бурный поток, на камни. Отличный трюк ты провернул, Убийца Медведя, я уж решил, что он тебя прикончит, а ты сбросил его с моста.

Я заморгал, с трудом поднялся на ноги и огляделся.

— Я его не сбрасывал. По крайней мере, не собирался.

— Ладно, неважно, — ответил Финн, поднимаясь с колена, прикоснулся к ребрам и поморщился.

— Кабан все-таки попал в тебя разок, — заметил я, и Финн фыркнул.

— Это не мечник Ингимунд, я убил его ударом в сердце, а потом перерубил ему ноги, на которых он приковылял сюда вместе с этими безумцами, пускающими пену изо рта. Меня ранили эти чертовы копейщики, с ними пришлось повозиться.

Я не сомневался в этом; двое умелых копейщиков, действуя сообща против одиночки, были очень серьезными противниками, хуже только лучник, стреляющий издалека.

— Да, — согласился Финн, нахмурившись. — Один ткнул меня копьем, и оно прошло бы насквозь, если бы не кольчуга. Мне повезло, что я такого же телосложения, как и Рыжий Ньяль, но взгляни — мне придется заплатить ему за это.

Он просунул пальцы в дыру с рваными краями и пошевелил ими, мы улыбнулись, а затем захохотали и крепко обнялись.

Живы! Враги мертвы, а мы все еще живы, и Один еще меня не призвал. Я забыл, что он любил поиграть со своей добычей, как кот с мышью. Мои ноги обмякли, как змеи, и мне пришлось снова сесть. Я не понимал, почему Финн не чувствовал страха, и спросил его об этом.

— Я так испугался, что не мог даже бежать, — признался я, но Финн усмехнулся и похлопал меня по плечу.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь и ты знаешь этот секрет. Испугаться настолько, что даже бежать не в состоянии.

Я уставился на него, дивясь, правда ли это или Финн всегда остается Финном и просто шутит. А потом я вспомнил, что случилось на мосту, и вскочил.

— Стенваст, — произнес я, и Финн нахмурился.

— Да.

Мы перешли мост, на котором смерть уже призывала воронье, и стали круто подниматься наперерез тропе. Рана на лбу открылась, ее края жгло, кровь начала снова заливать глаза, так что я обильно орошал тропу крупными алыми каплями.

Начался дождь.

Токи рассказывал нам что произошло, то с восторгом, то дрожа словно в лихорадке. Мы нашли его прямо на краю скального мыса, похожего на лысину, здесь тропа заканчивалась. Когда-то давно здесь росли корабельные сосны, но их вырубили, и ветер с дождем постепенно унесли слой почвы, немногие оставшиеся корявые и низкорослые деревья цеплялись корнями почти за голые скалы.

За вершиной тропа спускалась вниз, к последним оставшимся толстым соснам, склон был слишком крут, чтобы срубить эти деревья. Видимо, Ботольв и Токи начали спускаться вниз, когда их настиг Стенваст. Токи рассказывал это с широко открытыми детскими глазами. Берсерк появился за их спинами внезапно, он размахивал огромным топором и кричал, приказывая Ботольву остановиться.

Ботольв передал младенца Токи и велел ему бежать вниз со всех ног. Берсерк хотел было погнаться за Токи, но Ботольв преградил ему путь.

— У Ботольва был только сакс, — сказал Токи, всхлипывая. — Это нечестно.

— Что было потом? — нетерпеливо спросил Финн, осматриваясь. Он хотел найти тела, но не видел их, это сбивало с толку. Дождевая пелена сваном накрывала все вокруг, сизо-голубой фьорд далеко внизу покрылся белой дымкой. Младенец заплакал на руках Токи, и я взял ребенка.

— Я хотел спускаться дальше, — сказал Токи, шмыгая носом. — Но не смог, коза упиралась, а ребенок зашелся в крике.

— Что произошло дальше с Ботольвом и берсерком? — мягко спросил я, садясь рядом с мальчиком.

Я накинул капюшон плаща ему на голову от дождя, коза уткнулась мордой в подмышку Токи, а он лишь рассеянно гладил ее.

— Берсерк велел Ботольву отойти в сторону и сказал, что его зовут Стенваст и он пришел за младенцем. Ботольв ответил, что его имя Ботольв и он не отдаст ребенка, тогда Стенванст покосился на Ботольва, как Торгунна иногда смотрит на Финна, когда тот сделает что-то неожиданное, например, без спроса выпьет молоко. Затем берсерк спросил, не тот ли это калека Ботольв, который сломал спину Торбранду Храфнссону, Ботольв ответил, что хребет сломал именно он, но Стенваст ошибся, потому что Ботольв никакой не калека, а потом…

Токи замолк, икнул и поежился, слезы хлынули из его глаз; я похлопал мальчика по плечу, подбадривая, пока Финн рыскал вокруг, яростно почесывая бороду, как всегда делал, когда происходило нечто необъяснимое.

— И что было дальше?

Токи потер красные глаза.

— Стенваст сказал, что Ботольв приковылял сюда на укороченной ноге, и что скоро она станет еще короче, и у Ботольва, видимо, мозги жука, если он надеется победить. Ботольв усмехнулся и помахал одним пальцем, ответив Стенвасту, что это его первая ошибка, потому что вместо мозгов жука он имеет мышиный разум, именно так говорит его хороший друг.

Токи опять замолчал и уставился на меня, нахмурив брови, слезы и сопли текли по его лицу.

— Я ничего не понял, — произнес мальчик, и тогда я сказал ему, чтобы он не обращал внимания. Токи кивнул.

— Стенваст тоже ничего не понял, — продолжал Токи, — он размахнулся большим топором и рубанул Ботольва, но тот принял рукоять топора на свой сакс и не сдвинулся с места, тогда берсерк атаковал его с другой стороны и ударил Ботольва в деревянную ногу, она сломалась, и он упал. Стенваст рассмеялся и сказал, что теперь Ботольв точно калека, но тот смог подняться на одну здоровую ногу, повернулся ко мне и подмигнул.

Мое сердце заледенело. Я догадывался, что это значило. Токи заморгал и снова заплакал.

— Ботольв велел мне присматривать за крошкой Хельгой и, когда она подрастет, передать ей — ее отец сожалеет, что был рядом с маленьким Олафом, а не с ней. Затем он сказал Стенвасту, что тот, конечно же, хорош в бою, с длинным топором и здоровыми ногами, но все же кое в чем уступает калеке.

Токи опять прервал свой рассказ, и его широко открытые карие глаза до краев наполнились слезами.

— И что сделал Ботольв? — спросил Финн, все еще рыская глазами по сторонам в надежде увидеть кровь или какие-то следы борьбы, но не находил ничего.

— Он взлетел, — наконец сказал Токи, и мир передо мной закружился, я словносам обрел крылья. Я простонал, заморгал и опустив голову.

— Ботольв вдруг прыгнул на одной ноге, — продолжал Токи, — и врезался головой в живот Стенваста, и они оба упали с обрыва. Я видел, как Ботольв раскинул руки. У него были крылья. Черные.

Токи замолчал и покачал головой, его слезы капали мягко, как дождевые капли.

— Я уверен, у него были крылья.

Мой живот сжался, оставляя черную пустоту, заполненную ощущением утраты, и я вспомнил, ведь Вуокко говорил о тяжелых потерях, которые коснутся всех. В своем высокомерии я тогда подумал, что шаман имеет в виду меня.

Финн, чей отчаянный взгляд метался от меня к Токи, посмотрел на далекий фьорд. Он сделал несколько шагов к обрыву, словно хотел спрыгнуть.

— Задница, — произнес он, в его голосе сквозила горечь. — Большая, тупая задница.

— Он вернется, — неуверенно предположил Токи. Он рассказывал мне о своих снах, в которых у него были огромные, черные, как у ворона, крылья, и я их видел. Я точно видел его крылья!

Финн вглядывался за край обрыва, словно рассчитывал увидеть там Ботольва, висящего на кончиках пальцев на уступе скалы, как могли бы сказать скальды. Затем Финн приставил ладонь к глазам, пристально посмотрел на фьорд, и повернулся ко мне.

— Корабль покидает наш фьорд, — крикнул он мне, и я направился к обрыву.

Это был корабль Льота, гребцы налегали на весла курсом в открытое море. Это означало, что остался только Рандр Стерки.

— Не понимаю, почему они уходят? — спросил Финн.

Я не ответил, потому что на его борту был тот, за кого я особенно волновался, мой фостри, а с ним и греческий монах.

— Он прилетит обратно, — произнес Токи, оттаскивая нас от обрыва к деревьям, и меня захлестнула горечь потери. Я передал Токи плачущего ребенка и обнял их обоих, в этот момент солнце показалось из-за облаков, хотя еще шел дождь, и влажная дождевая дымка окрасилась золотом.

Затем мы увидели большой радужный мост — Бифрост, который появляется лишь тогда, когда погибший в бою герой восходит в Вальхаллу.

Тогда мы поняли, что Ботольв не вернется.

Глава 8

Рандр Стерки произнес примерно следующее: бросайте оружие, и тогда Орму Убийце Медведя не причинят вреда. Конечно, он не добавил «пока что», но все понимали — если мы сложим оружие, это будет не конец, а только начало.

Рыжий Ньяль и Хленни, стоявшие напротив, покачали головами и бросали на меня взгляды, полные отчаяния, я был связан, меня удерживали рычащие от злости воины с суровыми лицами.

— Волк и собака, — хрипло выкрикнул Рыжий Ньяль, — не играют вместе, так говорила моя бабка.

Хорошо сказано, я подумал, что его бабка обязательно сказала бы что-нибудь полезное по поводу этой затруднительной ситуации. Мы — Финн, Токи и я, поднялись на очередной холм, нам с Финном было ясно, что делать дальше, мы понимали друг друга без слов. Он, Токи, коза и младенец, драгоценный как золото, направились дальше, чтобы затеряться и оказаться в относительной безопасности. Я вернулся назад, потому что не мог оставить женщин и детей, по которым нанесет свой главный удар Рандр Стерки, либо один, или с оставшимися берсерками, так или иначе, я не бежал от судьбы.

Возможно, именно Один провел меня по мосту, мимо мертвых тел, над которыми уже жужжали мухи, я оставил за спиной ведущую к мосту тропу и вернулся на основную дорогу, миновал поворот, затем еще один и внезапно оказался среди множества людей, в удивлении повернувшихся ко мне.

Нидинги Рандра тут же схватили и связали меня, как безмозглую овцу.

Напротив стояла стена облаченных в кольчуги воинов, с сомкнутыми щитами и готовых к бою — Ровальд, Рорик Стари, Кьялбьорн Рог, Миркьяртан, Уддольф и Абьорн в центре, за ними Рыжий Ньяль и Хенни со щитами и в шлемах. Два мертвых тела лежали у них в ногах, а третье — немного в стороне, с торчащей из глаза стрелой. Курица не зря хвастался умением метко стрелять.

— Эй! — крикнул я им. — Младенец в безопасности, с ним Финн и Токи. Мы убили берсерков, которых они послали…

От внезапного удара перед глазами вспыхнули звезды, я упал, раздался чей-то крик, я увидел ноги человека, который меня ударил, поднял голову и взглянул в его лицо, искаженное ненавистью.

— Еще одно слово, Убийца Медведя, — прорычал воин, — и я наполню твою пасть выбитыми зубами.

— Где Ботольв?

Я услышал приглушенный крик, и даже не повернувшись, я знал — это Ингрид. Я не сводил глаз с искаженного ненавистью лица врага.

— Перешел Бифрост, — прокричал я, и он опять ударил. Хотя я и был готов, мне удалось лишь немного сместиться и ослабить удар, почувствовав, как ломается нос, от боли я на миг потерял сознание и очнулся ослепший от слез, соплей и крови, я задыхался, по рыбьи разевая рот. От плача и криков женщин, узнавших о гибели Ботольва, мне стало еще больнее.

— Оставь его, Тов, — рявкнул чей-то голос. — Он нужен мне невредимым.

Постепенно я проморгался, мир вокруг выглядел еще размытым, я слышал голоса причитающих женщин. Теперь я мог лишь стать достойной жертвой Одину и умереть с честью, поэтому я справился с болью, хотя кровь и сопли продолжали течь из сломанного носа. Рана на лбу опять открылась, и кровь заливала глаза, я резко дернул головой, пытаясь смахнуть кровь, нос при этом запульсировал болью.

— С великаном Имиром покончено, так? Одним меньше, — проревел Рандр Стерки с довольной ухмылкой, обращаясь к своим людям, да и ко мне тоже, как мне показалось.

— Слишком дорогой ценой, — раздался голос — как я понял, одного из оставшихся ульвхеднаров, — Стенваст тоже погиб.

Сейчас, когда Рандр нас настиг, у него оставалось примерно половина команды, среди них много новых людей, они не были на Сварти, и ими не двигало желание отомстить. Половина от половины…

— Нас еще много, — хрипло выплюнул я.

Было тяжело говорить, слова отдавались пульсирующий болью в сломанном носу. Рандр взмахнул моим собственным мечом и направил его на меня.

— Конечно же, ты прав, — сказал он и ударил меня рукоятью по голове, боль сразу же вспыхнула красным, меня снова ослепили слезы и кровь.

— Поэтому вели им бросить оружие.

— Чтобы ты устроил резню? — мне удалось прокашляться, я помотал головой, и зря, боль опять пронзила голову. — Тебе не удастся заключить сделку.

— Больше никаких сделок, — проревел Тов, пытаясь ударить меня кулаком в висок, но промазал. — Ты взял мою женщину и украл мое добро, я отрежу тебе яйца и засуну в задницу…

Раздался звук удара, и Тов вскрикнул от неожиданности. Рандр нахмурился, опуская меч.

— Считай, что тебе повезло, я ударил тебя плашмя, — выругался Рандр, — я говорил, чтобы ты перестал его бить.

Тов зло отступил назад, последние остатки страха перед Рандром удержали его от ответа, но скоро, подумал я, он восстанет против своего предводителя, нужен лишь последний толчок, словно кораблю, который спускают со стапеля на воду.

— И все же я предлагаю сделку, — прокричал я, стараясь не замечать пульсирующие вспышки боли, которыми отдавались каждое произнесенное слово. — Серебро, добытое мной из могилы лунной ночью, будет достаточной ценой за то давнее кровопролитие, и мы прекратим эту вражду.

Все головы разом повернулись ко мне; все слышал саги об Обетном Братстве и историю о том, как мы нашли все серебро мира. Даже если отбросить вранье, которое навыдумывали скальды, серебра было достаточно, чтобы исполнить мечту каждого.

— Чтобы покончить с этим, твоего серебра не хватит, — проревел Рандр, и по волчьей стае за его спиной пробежал ропот.

Он обернулся к своим воинам. С явным замешательством он понял, что в его рядах зреет раскол — кто-то хотел получить серебро, остальные желали лишь кровавой мести.

— Стенваст мертв, — напомнил тот же берсерк, что говорил ранее. — Нас и так осталось слишком мало, а как известно, Обетное Братство богато серебром, и это будет справедливой ценой.

— Я расскажу, где оно зарыто, — предложил я, вбивая клин между врагами поглубже. — Если ты согласен взять серебро, мы разойдемся каждый своей дорогой.

— Ах ты, сукин сын, нажравшийся дерьмом!

Това с криком бросился ко мне, в ярости скрючив похожие на когти пальцы, он понял, что вот-вот потеряет шанс отомстить.

Рандр сделал это скорее неосознанно, просто дикий взрыв ярости ярла, у которого накопилось слишком много проблем и которому слишком часто не подчиняются. Мой меч в его руках промелькнул мимо моего уха и проткнул горло Това, забрызгав меня кровью, Тов рухнул на землю.

Все замерли и умолкли, тишину нарушали лишь бульканье крови, толчками вытекающей из горла Това и дальше сливающейся в ручейки со струями дождя.

Потом послышались крики и началась какая-то возня. Завязалась потасовка, Рандр заорал, вложив меч в ножны. Абьорн и остальные переглянулись, оценивая возможность броситься бой, пока враги разделились, но все равно побратимов было слишком мало, чтобы ввязываться в драку.

В конце концов медвежьи шкуры зарычали и ощетинились на остальных, они были едины как кулак и окружили Рандра, ему пришлось изменить свое решение и уступить, это случилось так быстро, что мои побратимы не сразу это осознали. Я с облегчением выдохнул.

Затем последовал короткий, приглушенный спор, и Рандр с перекошенным от ярости лицом обратился ко мне, его борода дрожала от гнева. С ним рядом стояли двое, один из них — великан в медвежьей шкуре и с огромной бородой, он назвал себя Скегги Огмундссон.

— Расскажи им, где зарыт клад, — сказал Рандр, кивнув головой на этих двоих. — Они проверят. Если серебра там не окажется, ты умрешь, как только они вернутся и принесут нам эту весть.

— А если они найдут серебро, что тогда? — спросил я. Из-за крови и боли мой голос казался чужим и звучал непривычно, словно я слышал себя издалека.

Рандр презрительно взглянул на мое перемазанное кровью и слезами лицо и сплюнул.

— Мы возьмем серебро и отплывем. Тебе и твоим змеенышам я оставлю ваши жалкие жизни. Пока что.

Выражение «пока что» от меня не ускользнуло. Я знал, «навсегда» — не для него, так что я кивнул и рассказал им все.

Нам пришлось провести остаток долгого дня в ожидании, за это время воины Рандра добрались до места, где зарыт клад, и вернулись обратно. Никто не тратил слова попусту, никто не оставил позиции, никто не убрал оружие. Люди Рандра развели пару костров, но поскольку драгоценного хвороста почти не было, огонь скоро потух, со стороны повозок же пахнуло дымом и супом, голодные воины Рандра ворчали. Я бы даже улыбнулся, но не все мышцы лица слушались, и я решил их не тревожить.

Затем снова пошел дождь, наступили сумерки, стемнело. Воины доставали плащи или плотнее закутывались в одежду, по мере того как становилось холоднее. Мой нос еще пульсировал, и я не мог через него дышать, так что пришлось вдыхать и выдыхать ртом.

Затем вернулся один из тех двоих, спотыкаясь на тропе. Все замерли и забыли о дожде, холоде и голоде.

— Ну что, Халльгер? — спросил Рандр, холодно глядя на него.

— Серебро, — пробормотал он. — Куча серебра, вот — взгляни.

Он вытянул руку, и воины обступили его; серебряные монеты тускло сияли в перемазанных грязью руках. При виде монет воины восхищенные заохали. Они смотрели на пригоршню серебра, словно на сокровища под охраной дракона.

— Ну что ж, — произнес Рандр. — Теперь у нас есть серебро.

— Развяжи меня, — сказал я, а он рассмеялся, его похожий на карканье смех дал мне понять, что он и не собирался этого делать.

— Рандр, тут такое дело… — сказал Халльгер, пытаясь пробиться через толпу, все хотели взглянуть и прикоснуться к частице легендарного сокровища Обетного Братства.

Нахмурившись, Рандр недовольно обернулся, его отвлекали от моего убийства, которое он собирался совершить. Наконец-то Один пришел за своей жертвой. Сделай это быстро, Всеотец, думал я в тот момент, но другая моя часть призывала бежать, а не дожидаться, пока меня зарежут как жертвенного быка.

— А где Скегги Огмундссон? — раздался чей-то голос.

Никто не успел произнести ни слова, как вдруг что-то вылетело из тьмы, как закрученный в полете камень. С чавканьем предмет шлепнулся на влажную землю и покатился к ногам Рандра, от неожиданности тот отшатнулся. У всех волосы встали дыбом, когда они увидели, что это окровавленная голова с огромной свалявшейся бородой.

— Жила-была серая чайка.

Голос прозвучал из темноты, откуда прилетела голова Скегги. Звонкий детский голос, еще не сломавшийся.

Голос мальчишки.

Все повернулись в ту сторону, голос замолк; и выражения лица Рандра Стерки изменилось — оно побелело, округлившиеся глаза моргали от ужаса, как у богини луны Хати, услышавшей вой преследующего ее волка.

— Это и есть другое дело, — устало произнес Халльгер. Он разжал кулак, и серебро посыпалось в грязь.

Воронья Кость шагнул из тьмы, и все наконец-то его увидели. Он был в кольчуге, подогнанной по фигуре, но без шлема, в каждой руке он держал по копью. Ветер чуть растрепал его косы с тяжелыми монетами на концах. Выглядел он совсем не как мальчишка. Алеша, как обычно, тенью выглядывал из-за его плеча, а за ними раздавались скрипы, звон и тяжелое дыхание — показались воины с каменными лицами, в сумерках поблескивали кольчуги.

Мои колени подогнулись. Теперь я понял, почему команда Льота так усердно выгребала в открытое море. Ччтобы избежать встречи с Вороньей Костью. И Льот не предупредил Рандра Стерки.

— Жила-была серая чайка, — повторил Воронья Кость, подходя еще ближе, все разом умолкли. — Чайка-разбойница, живущая высоко на утесе, у самого обрыва. Конунг чаек, люди звали его Стерки Сильный, а он смеялся над людьми, воровал у них рыбу и гадил им на головы, потехи ради.

Раздались нервные смешки, но смеялись не все. Многие удивленно уставились на Рандра Стерки, чьим именем назвали серую чайку, и неспроста. Группа воинов Рандра, вероятно, последние оставшиеся в живых берсерки, стала бочком отходить в сторону.

— Я не намерен трепаться о чайках, — начал было Рандр, но Алеша, из-под его шлема виднелись только немигающие глаза, сделал легкое движение огромным топором, что заставило Рандра умолкнуть. Медвежьи шкуры тоже замерли.

— Ты бы лучше послушал, — сказал я. — Лучше послушать одну из остроумных историй молодого Олафа, чем наткнуться на кое-что более острое.

Рандр облизал сухие губы. Другим вариантом были клинки суровых воинов, глядящих на него из-за спины Вороньей Кости. Кроме того, перед ним сейчас стоял мальчишка, который когда-то излил всю свою ярость на то, что было дорого Рандру. Здесь собрались все его враги, которым он страстно желал отомстить, и Рандр замер в ожидании удачного момента, чтобы отчаянно броситься в бой. Но частицей еще не полностью затуманенного кровавым туманом мести разума он понимал, что скорее всего проиграет, и это удерживало его от решительных действий.

— У конунга чаек было прекрасное яйцо, — произнес Воронья Кость после напряженной паузы, болезненной, как мой сломанный нос. — Он знал, что из яйца вылупится замечательный птенец, который вырастет и сменит его в должное время, и Стерки оставил в гнезде свою жену-чайку, она высиживала яйцо, пока сам он летал в поисках пищи. Однажды Стерки вернулся в гнездо и обнаружил свою жену со сломанной шеей, их прекрасное яйцо пропало, и он сразу понял, что это сделал кузнец. Конунг чаек не раз гадил кузнецу на голову, воровал рыбу прямо из рук его детей, а еще Стерки знал, что кузнец может взобраться на любую скалу.

— Продолжай, — выкрикнул Реф. — Кажется, я знаю этого кузнеца.

Раздались редкие смешки, и Воронья Кость продолжил в той же неторопливой манере, звонким, как журчащий ручей, голосом.

— Конунг чаек сразу понял, что яйцо украл кузнец. Поэтому он полетел к нему, чтобы потребовать свое драгоценное яйцо назад. Но кузнец сделал вид, что над его головой кружится просто глупая птица, и замахал руками, отгоняя Стерки. Это разбило конунгу чаек сердце, он летал по округе в поисках помощи. На дороге он встретил свинью и попросил ее вырыть морковь того кузнеца, чтобы он вернул яйцо. Свинья в ответ только хрюкнула пару раз. «Еще чего», — ответила она и пошла дальше. Затем Стерки встретил охотника, тот почтительно поклонится ему и спросил, чем опечален могучий повелитель бакланов. Чайка спросила его: «Ты можешь пустить стрелу в свинью, которая не захотела разрыть морковь кузнеца, чтобы заставить его вернуть украденное яйцо?» Но охотник лишь покачал головой: «Зачем мне это? Я лучше останусь в стороне». Конунг чаек лил горючие слезы, он летал до тех пор, пока не повстречал крысу, и та поинтересовалась, почему он весь в слезах. Стерки спросил ее, может ли она перегрызть тетиву лука охотника, который не выстрелил в свинью, которая не раскопала морковь кузнеца, чтобы он вернул украденное яйцо. Крыса пискнула и пообещала исполнить просьбу, но вместо этого сбежала.

— Эге, — раздался голос из темноты. — Кажется, я знаю эту крысу.

— Я женился на ней, — прокричал другой, что одновременно вызвало и мрачный смех и призывы заткнуться.

Воронья Кость дождался, пока снова не воцарилась гнетущая тишина, и продолжил:

— Потом конунг чаек повстречал кошку и попросил ее поймать крысу, которая не перегрызла тетиву охотника, который не выстрелил в свинью, которая не разрыла морковь кузнеца, чтобы заставить его вернуть украденное яйцо. Кошка лизнула лапу, потом еще разок, и сказала, что лучше займется своими делами. Несчастный Стерки остался наедине со своим горем и гневом. Его крики привлекли внимание бегущей мимо собаки, и она спросила, о чем плачет могучий повелитель бакланов. Он спросил собаку: «Можешь ли ты покусать кошку, которая отказалась ловить крысу, которая не перегрызла тетиву лука охотника, который не выстрелил в свинью, которая не разрыла морковь кузнеца, который украл мое яйцо?» Собака пролаяла, что не станет этого делать, и убежала. Стерки горевал и плакал все сильнее. А в это время по дороге шел старик с длинной седой бородой и спросил у кричащей птицы, что произошло. Чайка спросила: «Старик, ты можешь побить собаку, которая не покусала кошку, которая не поймала крысу, которая не перегрызла тетиву лука охотника, который не выстрелил в свинью, которая не раскопала морковь кузнецу, который украл мое яйцо и не возвращает?» Услышав эту глупую просьбу, седобородый лишь покачал головой и пошел дальше. Конунг чаек в отчаянии полетел к огню в надежде попросить помощи, чтобы тот сжег седую бороду старика, но огонь не стал этого делать. Тогда он полетел к воде и попросил ее залить огонь, который не захотел сжечь бороду старика, который отказался побить собаку, которая не покусала кошку, которая не поймала крысу, которая не перегрызла тетиву лука охотника, который не выстрелил в свинью, которая не разрыла морковь кузнеца, который украл его яйцо и не возвращает. Но вода лишь забулькала и отказалась помочь конунгу чаек. Обезумев от отчаяния, Стерки метнулся вниз, прямо на быка, требуя, чтобы он разбрызгал копытами воду, которая отказалась залить огонь, который не захотел сжечь бороду старика, который… Но бык даже не дослушал, он опустил большую голову и продолжил жевать.

Воронья Кость сделал паузу, словно хотел отдышаться, те немногие, кто подумал, что это конец истории, заволновались, но никто не сдвинулся с места.

— Затем, — произнес Воронья Кость, — конунг чаек заметил блоху, сидящую на заляпанной грязью заднице быка, она спросила, что случилось с могучим Стерки, повелителем бакланов. Конунг чаек раньше даже не замечал таких маленьких созданий, но теперь поспешил сесть на бычий зад и поклонился. «Блоха! Я знаю, ты можешь мне помочь. Можешь ли ты укусить быка, который не разбрызгал воду, которая не затушила огонь, который не сжег бороду старика, который не побил собаку, которая не покусала кошку, которая не поймала крысу, которая не перегрызла тетиву лука охотника, который не подстрелил свинью, которая не разрыла грядки с морковью кузнецу, который украл мое яйцо и не хочет его возвращать?»

Раздались одобрительные возгласы, те воины, что не знали Воронью Кость, восхищались его памятью.

— Блоха же, — продолжал Воронья Кость, не обращая на крики внимания, — подумала немного и сказала: «Почему бы нет?» Она поползла по заднице быка и укусила его, бык взревел, бросился в лужу с водой и разбрызгал ее. Поднятые быком брызги чуть было не потушили огонь, тот испугался и перекинулся старику на бороду, старик же побил собаку, та погналась за кошкой и покусала ее. Кошка поймала крысу, которая перегрызла тетиву лука охотника, перед тем как кошка ее отпустила. Охотник натянул новую тетиву и пустил стрелу в свинью, та испугалась и побежала к кузнецу, разрывать его грядки с морковью. «Аха-ха-ха», — смеялся и восторженно кричал конунг чаек. А кузнец, печально глядя на то, что осталось от его моркови, пожал плечами и сказал: «Что ж, ты добился своего, Стерки». Конунг чаек налетел на кузнеца и потребовал вернуть свое яйцо. Кузнец моргнул один раз, потом другой. «Значит, ты устроил все это из-за яйца?» — спросил он и покачал головой. Я съел это яйцо на завтрак несколько дней назад.

Повисло молчание, история закончилась. Воины зафыркали, видимо не всем пришелся по нраву такой конец.

— Возьми серебро, — мягко сказал Воронья Кость. — Твое яйцо давно потеряно, и месть не вернет его назад.

Свистел ветер, все молчали, переминаясь с ноги на ногу.

— Нужно было убить тебя, когда поймал после побега, — горько произнес Рандр, и Воронья Кость с копьями в руках шагнул ближе, его голос прозвучал звонко и острее, чем наконечники копий.

— Вместо этого, — ответил он жестко, — ты отдал меня женщине Клеркона, которая избила и посадила меня на цепь у нужника, как пса. А потом велел своей жене и сыну обрить мне голову тупым саксом. Ты позволил Квельдульфу изнасиловать мою мать, и она забеременела, а затем этот подонок со смехом забил ее до смерти, погубив обе жизни сразу.

Рандр заморгал и покачал головой, стряхивая воспоминания, как назойливую муху, но не смог, и он просто отмолчался. В конце концов он кивнул. Стоящие за ним воины заворчали и зашевелились, один берсерк запрокинул голову, задрожал и взвыл, а затем бросился на Воронью Кость. Одни только боги знают почему, но это не возымело эффекта — разодетые в шкуры безумцы, пускающие пену изо рта, редко сражаются вот так сразу, не разогревая себя до бешенства, хотя они и умеют лишь сражаться.

Со стороны казалось, будто скала бросилась на мышь, но Воронья Кость даже не вздрогнул, просто смотрел вперед, потом резко замахнулся и метнул копья обеими руками. Оба копья с чавканьем вошли в тело: одно в грудь, другое — в правое бедро, но берсерк, покачнувшись, продолжал идти. Алеша ловко выскочил из-за спины Олафа и рубанул безумца топором по горлу — он знал, что носящий звериную шкуру будет двигаться, пока его окончательно не прикончить.

Кто-то из людей Рандра восхищенно охнул, пока жертва извивалась и корчилась, как пригвожденный червяк; остальные медвежьи шкуры забились в припадке, пытаясь вызвать звериную силу. Все с удивлением уставились на них, но магия не сработала, звериные шкуры промокли насквозь, сморщились и обвисли на их плечах, словно пустые бурдюки от скира.

— Мужество — это не серебро, которое лучше прятать в кошеле, — прорычал Рыжий Ньяль, глядя на них, — мужество надо показывать всем, чтобы оно сияло на солнце, так говорила моя бабка.

— Покончим с этим, — крикнул Хленни.

Но Воронья Кость прищурился и поднял руку в предостерегающем жесте.

— Достаточно, — сказал я. — Возьми серебро, которое ты выкопал, пусть это будет цена крови за твои потери. Пусть это серебро положит конец вражде.

Лицо Рандра исказила ненависть, но ему пришлось отступить к своим воинам, оттаскивая Халльгера. Его воины, поначалу по одному, потом группами с опаской обходили людей Вороньей Кости и исчезали во тьме, направляясь к моему серебру.

Когда последние из них удалились, Алеша облегченно выдохнул, воины бросились ко мне, чтобы разрезать путы.

— Хороший бросок, — произнес Алеша, но Воронья Кость нахмурился, презрительно глядя на умирающего.

— Левая рука еще слишком слаба, — ответил он. — Я целился обоими копьями ему в грудь.

Много позже Воронья Кость натренировал бросок копий обоими руками одновременно, и это сослужило ему хорошую службу, но и первая попытка показалась мне довольно своевременной. Пока я об этом размышлял, меня обхватили нетерпеливые руки. Я еще не успел освободиться от пут, а Торгунна уже заключила меня в объятия, вышибив из меня весь воздух.

Воронья Кость перестал хмуриться.

— Да, но бросок был сделан вовремя, — ответил он радостно, словно только что это осознал.

— Ты должен был прикончить Рандра Стерки, — сказал ему Хленни.

Даже оказавшись в безопасности, в дружеских объятиях дорогих мне людей, я ощущал ненависть Рандра и удивлялся, почему мальчишка не довел дело до боя.

— Нос Сигурда все еще у него, — напомнил я Вороньей Кости.

— И твой меч тоже, — парировал он, затем его усмешка исчезла и он вздохнул. — Я бы хотел, но…

Тут я услышал, как ломается его голос, это происходит, когда мальчик становится мужчиной. Он откашлялся, замолк, сбитый с толку, и заговорил снова, его голос ломался почти на каждом третьем слове, что его немало смущало.

— Мы пришли на пир с пустыми руками. Алеша опасался ввязываться в бой.

Олаф махнул рукой, и из тьмы выступило не больше десятка воинов. Если бы Рандр все же решился напасть, то Воронья Кость и его воины почти наверняка полегли бы. Алеша снял позолоченный шлем с лицевой кольчужной маской, под мокрой от пота бородой показались румяные щеки, он улыбался.

— Большая часть людей осталась на «Коротком змее», — произнес он, и бросил колючий взгляд на Воронью Кость, затем огляделся по сторонам, дав мне понять, кто виноват в этом. Олаф слишком любил свой корабль, он будто бы не заметил укора и протянул мне мальчишескую руку; я сжал ее, запястье в запястье, слушая его голос, он звучал то высоко, то грубо, словно корабль, что взлетал и опускался на волнах во время шторма.

— Однажды я сорву серебряный нос Сигурда с обрубка шеи Рандра Стерки, — сказал он, стараясь прорычать, подражая суровым воинам, но у него получилось лишь наполовину. — Но сейчас все кончено.

Он опять улыбнулся, давая понять, кого я должен за это благодарить. Я понимал что за это придется рано или поздно расплатиться с ним, если конечно Один позволит мне прожить достаточно долго.

— Оставит ли он мысли о мести, теперь, когда заполучит твое серебро? — спросил Рыжий Ньяль и я вспомнил гримасу ненависти на лице Рандра. Мой взгляд дал ему понять что еще ничего не кончено.

Тем не менее, сейчас опасность миновала, люди радовались, хлопали друг друга по плечам, обнимались, смеялись, и даже дети в этот момент танцевали и прыгали от радости. Но эта всеобщая радость была омрачена потерей Ботольва. Позже мы заметили во тьме большое красное зарево, — я знал, что это горит Гестеринг, Рандр запалил усадьбу, дав мне понять, что кровавая война еще не закончена, а его ненависть пылает, как прежде.

— Вот и пропало твое серебро, — задумчиво произнес Воронья Кость, глядя на алое зарево, — это болезненная потеря для тебя, — но я видел «Крылья дракона», когда мы причалили, его обожженные борта будут протекать во время плавания по Балтике, возможно даже они пойдут ко дну вместе со своей серебряной «вирой», ценой крови.

Я ничего не ответил, на его слова. Все радовались, но лишь один ребенок не рассмеялся ни разу, и это была краснолицая, огненноволосая Хельга Хити, она плакала, потому что ее мать оплакивала Ботольва, — но и этот плач звучал для меня словно пение птиц, как и другие голоса, которые я сейчас слышал, — ведь все они были живы, опасность миновала, и я сказал об этом вслух, и даже суровые воины из команды Вороньей Кости одобрительно закивали.

— Это был бы подходящий конец для той старой истории, — сказал Олаф, и сквозь боль, которая отзывалась на движения рук Торгунны, вытирающей тряпицей кровь с моего искалеченного носа, мне удалось сказать ему что мне понравилась рассказанная им история, что вызвало его улыбку. Он улыбнулся еще шире, когда Торгунна и ее сестра сказали мне, чтобы я угомонился, и перестал вести себя как непослушный ребенок, чтобы они смогли обработать мой лоб как следует.

Сквозь текущие из-за боли слезы я смотрел на Воронью Кость, он был рад рассказать последние новости, сдержанно, как и подобает мужчине. Он обмолвился, что между нами, друзьями, ничего не произошло, и я размышлял, что он имеет в виду, наблюдая за красным глазом пожара, огнем, который скоро превратит Гестеринг в груды пепла, а Рандр Стерки уйдет вместе с моими сокровищами.

Это было проклятое серебро, добытое лунной ночью из кургана, часть проклятого клада Атли, но все-таки не всё мое серебро пропало; только безрассудный человек зарывает все свои сокровища в одном месте. Я держал язык за зубами, и был бы вдвойне неосторожен, если бы похвастался сейчас свой предусмотрительностью перед молодым Олафом.

Однако мне все же пришлось раскрыть рот, но только чтобы извергнуть проклятия, из-за того что Торгунна и ее сестра делали со мной, — они хотели наложить на мой сломанный нос холодную овсянку и оставить так на несколько недель. Это, и все остальные неприятности навалились на меня, я чувствовал на своих плечах тяжелую гору.

В воздухе отчетливо ощущался запах гари, пепел лежал повсюду, словно снег, там, где раньше была усадьба Гестеринг, когда мы на следующий день вернулись домой. Каркас из мокрых, обгоревших бревен обрушился, словно скелет мертвого зверя, и легкий дождь моросил, роняя слезы в черную грязь.

— Мне очень жаль, — произнесла Сигрид, подошедшая ко мне, Торгунне и Иве, мы стояли, опечаленные видом пожарища, пока остальные ходили вокруг, плача, раскапывая что-то, что раньше им было хорошо знакомо и дорого.

— Да уж, — согласился Воронья Кость, хотя он и был слишком молод, чтобы выглядеть по-настоящему мрачным. Он повидал немало подобных зрелищ, не раз сам устраивал такие пожарища по всей Балтике. И вот эта горькая чаша не миновала меня, потому что раньше, я тоже промышлял морским разбоем.

— Я отправлю тебе строителей и дерево, — сказала Сигрид, — как только вернусь домой.

Я вспомнил как Финн говорил Ботольву о том, что конунг Эрик вознаградит тех, кто спас его сына, и я надеялся что великан услышал слова Сигрид, находясь в залах Одина, и Ботольв конечно же кивнет и довольно усмехнется, стоя на двух здоровых ногах.

Торгунна и Тордис обнялись, и чтобы унять слезы, занялись делами, — начали раздавать остальным домочадцам указания, — необходимо было натянуть навесы, чтобы укрыться от дождя и ветра, развести огонь и приготовить пищу; Ингрид, с красными от слез глазами, прогнала Хельгу от обгорелых развалин длинного дома Гестеринга, но поздно, та уже успела перемазаться в черной угольной грязи.

— По крайней мере, все дети живы и здоровы, — сказал, стараясь говорить бодро, Рыжий Ньяль. — И если тебе понадобится серебро… я зарыл большую часть моей доли в тайном месте, да и Хленни Бримилль тоже.

Я чувствовал признательность к моим побратимам, это было другой стороной той холодной Клятвы, в те времена, когда мы ходили в набеги, следуя за носовой фигурой, и каждый владел только тем, что помещалось в его морском сундуке. Я признался ему, что у меня тоже осталось одно тайное место, на что он спокойно кивнул, словно знал об этом раньше. Затем Ньяль ободряюще похлопал меня по плечу и отошел, чтобы помочь женщинам в делах; во дворе Гестеринга опять стоял шум и царила суета, словно никакого пожара и не было.

Но не все дети находились в безопасности. Где-то там, среди лениво вздымающихся серо-зеленых волн, на дороге китов, дрожал от страха и холода сын ярла Бранда, и все, что ему оставалось — надеяться, что я приду на помощь.

Глава 9

Мы подходили к одинокому острову, похожему на горб Онунда, зеленые склоны спускались к пляжу, на который бесконечно накатывали волны. Прекрасное место в погожий денек, когда светит солнце и поют птицы, но в тот день, когда мы пришли сюда с мрачными и серьезными лицами, этот берег не очаровывал.

На берегу имелись строения, главным образом свинарники, но некоторые дома были довольно большими, их хозяева явно преуспевали, деревянные двери украшены резьбой, крыши покрыты свежей соломой. На изгибе береговой линии располагалось несколько причалов, как спицы на половине колеса, к ним пришвартованы корабли, еще больше лодок лежали прямо на песке неподалеку, большинство из них — массивные, с толстыми бортами, славяне называют их стругами, их выдалбливают из цельного ствола. Остальные — пузатые торговые кнорры и один длинный корабль — драккар, не считая нашего, его вытащили на берег для очистки днища, и я узнал его — это корабль Льота.

— Взгляните, как они удирают, — со смехом закричал Оспак, показывая пальцем, остальные суровые и разгоряченные воины тоже рассмеялись. Прежде мы не были единой командой, здесь собрались и новички, и хмурые ветераны, даже не повернувшие головы.

Из крепости донесся звон. Она представляла собой квадрат: стены сложены из толстых бревен, торцы растрескались из-за старости и сырости, по углам и над воротами возвышались башни. Мы сняли носовую фигуру, но деревня все равно суетилась как муравейник, тревожный гул раздавался над крепостью и разносился по округе.

— Отправь на нос человека, — сказал я Вороньей Кости. — Безоружного и без кольчуги. Пусть помашет руками, показав что не вооружен, ведь мы пришли не воевать.

Он кивнул и передал указания Алеше. Пока что всё шло хорошо, но принять людей Вороньей Кости и самого Олафа в Обетное Братстве — все равно что пройтись по лезвию сакса, и я никогда бы не согласился на это, но пришлось ради ярла Бранда и Колля.

Ярл Бранд единственный не присутствовал на пиру конунга Эрика в честь благополучного возвращения Сигрид и своего сына. Как сказал Финн, когда мы закончили с приветствиями, не потому что у ярла Бранда не хватило бы на это сил или из него уже сыпется песок, а потому что при виде его уродливой рожи гости потеряют аппетит.

Хотя не все на этом пиру, на котором конунг Эрик решил представить всем своего сына, ели с аппетитом, потому что в этот раз пригласили слишком много странных гостей.

Здесь были христианские священники, похожие на стаю гусей, они приплыли из Западной Франкии и из Гаммабурга, что в землях саксов, и болтали о крещении и помазании, красуясь друг перед другом, и подозрительно ковырялись в тарелках, пытаясь обнаружить там конину.

Присутствовал также Хакон из Хладира, правитель Норвегии, и если бы он протянул руку королю Данмарка, Харальду Синезубому, тот бы эту руку укусил. Синезубый не выглядел собакой без клыков, он недовольно рычал, видя, что Хакон сидит по левую руку от Эрика, Хакон же поглядывал по сторонам, словно прося помощи, и натянуто улыбался сквозь зубы всякий раз, когда Воронью Кость называли принцем Норвегии.

Эрик, конунг всех свеев и гетов, сам испытывал немалые проблемы в своих землях, на часть претендовал Синезубый, а Эрик не собирался их отдавать. Таким образом, враги Синезубого стали друзьями Эрика, и даже Хакон был на его стороне в борьбе против Стирбьорна.

Что удивительно, на гостевой лавке восседал сын Синезубого — Свейн. Он был еще молод, поросль только начинала пробиваться на его подбородке, позже, в зрелом возрасте он получит прозвище Вилобородый. Присутствием здесь он немало раздражал своего отца, потому что говорил о датских делах, Синезубый же был недоволен этими разговорами.

Там же присутствовал и Воронья Кость, ставший мужчиной, его голос сломался, он пялился на Сигрид разноцветными глазами. Жена конунга надела темно-синий наряд, почти черный, отороченный мехом белого волка, и украшения из янтаря и серебра, она сияла, стараясь показать себя во всем блеске, и была очень довольна тем, что подарила конунгу Эрику сына, они остались живы и благополучно вернулись домой. Еще более Сигрид радовало всеобщее признание по отношению к малышу Олафу, с которым ей пришлось расстаться после его рождения, и вдвойне важно было присутствие других правителей.

Она знала, какой эффект производит на мужчин, поэтому Воронья Кость на нее и пялился, она упивалась своей холодной красотой и относилась к юноше свысока, словно к маленькому мальчику, насмехаясь и унижая при любом удобном случае.

Какой-то торговец привез прямо из Серкланда говорящую птицу, зеленую с красной головой, Хакон купил ее и велел принести на пир. Она сидела с унылым видом, с понурой головой, из нее выпадали перья, здесь, на севере, ей было слишком холодно и темно, не было подходящей пищи — дети-трэлли кормили ее кусочками рыбы, словно чайку.

— Она говорит на языке Серкланда, — заявил Свейн.

Затем он повернулся ко мне, на его лице играла улыбка. Он выкрикнул через стол:

— Орм Убийца Медведя, ты говоришь на разных языках. Что сказала птица?

Она произносила довольно четко ответное приветствие на языке мусульман, фразы «бог велик» и «нет бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его», гости заохали — со стороны казалось, будто я по-дружески болтаю с птицей. Мое положение было достаточно высоким, я был знаменит и богат, и меня рассердило, что Свейн так фамильярно ко мне обратился. Хакону, похоже, это понравилось, он невзлюбил меня с самого начала из-за моей дружбы с Вороньей Костью. Да и понятно — ведь он конунг Норвегии, а сидел на менее почетной скамье, чем мальчишка, претендующий на его собственное высокое кресло.

— Возможно, Убийца Медведя попытается использовать умение разговаривать с птицами, чтобы вернуть своего фостри, Колля Брандссона, — ехидно сказал Хакон, показав в улыбке острые зубы.

Я услышал его фразу, но демонстративно оставил ее без ответа и продолжил объяснять, присматривающим за птицей трэллям, что ее нужно кормить ягодами и орехами, оберегать от холода и держать на улице, только когда тепло и светит солнце.

В итоге я повернулся к конунгу Эрику, не ответив на ядовитую улыбку Хакона.

— Это чудесная птица, — сказал я. — Редко встретишь ее в наших краях, и вдвойне удивительно, что ее купил именно Хакон.

— Удивительно? — спросил Эрик.

— Да, — задумчиво ответил я. — Я слышал, что Гунхильда уже стара, и хотя она давно сбежала из Норвегии, но говорят, ее магия сейдра еще достаточно сильна.

Улыбка сразу же исчезла с губ Хакона, панический страх отразился на лице, будто у кошки, удирающей от собаки, выкатив глаза, он переводил взгляд с меня на птицу. Он изгнал из Норвегии Гунхильду и последних сыновей Кровавой Секиры пять лет назад, они бежали на Оркнейские острова, и даже оттуда доставляли ему некоторые проблемы, поэтому он все еще опасался этой ведьмы, Матери конунгов. Она была известна своим умением вселяться в птицу и летать сквозь миры, а также, присев на ветку или на крышу, подслушивать чужие планы и разговоры.

— Но эта разновидность сейдра, — добавил я, осклабившись, — на меня не действует.

Конечно же, все слышали песни скальдов о том, что якобы я убивал ведьм и троллей с чешуей и тому подобное, на пиру принято хвастаться, и они настороженно рассмеялись, услышав мои слова.

В конце концов конунг Эрик велел унести птицу из зала, и Хакон проводил ее долгим взглядом. Я слышал, позже он приказал бросить ее на съедение охотничьим псам, мне было жаль птицу, хотя я понимал, что здесь, на севере, ей все равно долго не протянуть.

Еще один человек в зале наблюдал, как уносят птицу. Я совсем забыл, что Воронья Кость тоже имеет дело с птицами, вероятно, из-за репутации Гунхильды, которая, конечно же, охотилась на Воронью Кость сразу после убийства отца мальчика, чтобы добыть трон, на котором сейчас восседал Хакон. Именно наблюдение за птицами и толкало Воронью Кость на тот или иной поступок, а я уверен, он всегда наблюдал за полетом птиц и замечал какие-то знаки, понятные лишь ему; хотя вряд ли ему доводилось видеть более необычную птицу, чем эта говорящая из Серкланда с кроваво-красной головкой.

— Если ты пойдешь по следу Колля Брандссона, — прошептал он мне, — я готов принести клятву Обетного Братства и отправиться за мальчиком вместе с тобой.

Услышав это, я заморгал; идея принять Воронью Кость в Обетное Братство была хороша, я понимал все опасности этого решения, но и отказать тоже не мог, особенно сейчас, когда стало понятно, насколько я в нем нуждаюсь.

Это случилось уже после пира, когда праздник закончился и начались переговоры. Конунг Эрик пообещал мне рабов, лес, строителей, и различные припасы, а также торговые корабли, чтобы перевезти все это; я надеялся, что отстроить Гестеринг заново уже к новому урожаю.

— Но у меня нет лишних воинов, — добавил он, хмурясь, — как нет и боевых кораблей, я сам сейчас нуждаюсь и в том, и в другом, к тому же сейчас я потерял свою правую руку — Бранда.

Мы разговаривали наедине, с глазу на глаз, в его потаенной комнате в конце зала, он склонился ко мне поближе, свет факела окрасил лицо Эрика в кроваво-красный. Аккуратно подстриженная борода цвета алого золота, на голове шапка — он носил ее ради тщеславия, скрывая лысину, не считая остатков волос над ушами. Рог с медом, с которым он сидел на пиру, остался там же; сейчас он держал в руках кубок из голубого стекла, наполненный вином. Он он предложил вина и мне, но я отказался и пил бурый эль из обрамленного железом рога. Когда ведешь дела с правителями, лучше иметь ясную голову, к тому же моя голова и так болела из-за раны на лбу и сломанного носа, не хватало еще усугублять это винными парами.

— Греческий монах Лев взял Колля в заложники и отплыл вместе с Льотом Токесоном, — сказал он, посолив кусок хлеба, чтобы избавится от вкуса меда во рту. — Льот приходится братом Паллигу Токесону, и Стирбьорн, полагаю, сейчас вместе с ними.

Паллиг — ярл Йомсвикингов. Эрик посмотрел на меня слезящимися глазами и понял, что мне знакомо это имя, взмахнул рукой и вздохнул.

— Я знаю, знаю, Стирбьорн — молодой глупец и будет наказан, но он — мой племянник и все еще может быть мне полезен. Я хочу, чтобы он вернулся.

Я не считал, что Стирбьорн захочет вернуться, пока не будет уверен в милосердии Эрика, и сказал об этом.

— Именно так, — ответил Эрик, глядя на меня. — И когда ты отправишься за своим фостри, то передашь моему племяннику прощение и милость конунга. Ты должен найти Стирбьорна и сообщить ему об этом.

— А как же ярл Бранд, господин? — спросил я по возможности мягко и вежливо.

Конунг Эрик поглаживал подстриженную бороду инахмурился.

— С ним будет труднее, но он присягнул мне, и я уплачу ему виру, цену крови, за все, что он потерял по вине Стирбьорна, ведь тот мне родня, даже после всего случившегося.

Так все и произошло. Конунг Эрик захотел вернуть Стирбьорна, ведь его собственный сын был еще младенцем, и Стирбьорн пока являлся единственным реальным наследником. И все же я считал, что такой могущественный человек, как Бранд, может отказаться принять от Эрика виру за смерть жены и домочадцев. Для меня за потерю жены и сына такой цены было бы недостаточно.

Должно быть, он увидел что-то на моем лице, и к моему удивлению, дружески взял меня под локоть.

— Ты хороший человек, Орм Убийца Медведя, — протянул он так медленно, словно доставал слова из сундука с монетами, тщательно отбирая их. — Ты удачлив в бою, к тебе течет серебро, тебя любит слава, и воины идут за тобой в поисках всего этого, хотя твое рождение было не самым удачным. Но ты хорошо послужил мне последние годы.

Он прервался, я молчал, оглушенный, словно пропустил удар, ведь если даже конунг считает мое рождение неудачным, то и остальные думают так же.

На севере очень важно знать, кто отец ребенка незамужней женщины. А потому, как гласит старый закон, у незамужней женщины во время родов спрашивают имя отца, и если она молчит, то ребенок считается трэллем с рождения. Если она называет имя мужчины, то он становится отцом наполовину и имеет определенные обязанности перед ребенком.

Моя мать вышла замуж за Рерика, когда уже носила меня, и он признал отцовство. Настоящим моим отцом был Гуннар Рыжий, я происходил от его семени, но все считали его погибшим. А потом Гуннар вернулся, к тому времени я уже появился на свет а моя мать умерла при родах, и таким образом, когда Рерик назвался моим отцом, я избежал рабства. Это и имел в виду конунг, говоря о моем неудачном рождении.

Эрик смотрел на меня, я же задержал дыхание и приготовился к новым ударам с его стороны.

— Я не хотел тебя обидеть, — продолжал он, — но именно по этим причинам и еще по другим, ты никогда не поднимешься выше положения мелкого ярла, и даже со всеми твоими женщинами, детьми, овцами и лошадьми тебе никогда не стать настоящим землевладельцем.

Эрик опять остановился, изучая мою реакцию, и я почувствовал, что воздух в комнате стал неподвижным и тяжелым, словно занавес. Мое лицо сохраняло учтивое выражение, а руки лежали на столе, и Эрик их видел. Истина заключалась в том, что он прав, кровь прилила к моему лицу, но я не мог ничего поделать, кроме как подтвердить его правоту молчанием, оставаясь неподвижным как скала.

— Твой удел — следовать за носовой фигурой, — продолжал Эрик, — и асы хранят тебя на дороге китов. А здесь, на суше…

Он замолк и сделал круговое движение кубком, словно очерчивая свои владения, расплескав вино на руку. — Здесь дела ведут несколько по-другому. Вот, например, ты заметил за моим столом христианских священников?

— Я их видел, — вымученно произнес я.

Эрик кивнул, сделал глоток вина, и со вздохом продолжил:

— Они пришли из Франкии и от Оттона Саксонского, постоянно спорят и ворчат друг на друга. Знаешь почему, ярл Орм?

— Они только и делают, что рассуждают о своем распятом боге, — ответил я, а он моргнул и мягко улыбнулся.

— Да, но не только. Сам-то ты что думаешь об Иисусе Христе?

Я ответил ему так же, как и остальным, когда меня спрашивал об этом, что не встречал такого человека. Затем добавил, что больше ничего не скажу — нехорошо злословить о распятом боге в присутствии его священников. Эрик заерзал.

— Они пришли сюда, ссорясь друг с другом и улыбаясь мне, потому что дело не только в поклонении Белому Христу, — произнес он наконец и подался еще ближе ко мне, словно хотел поделиться большой тайной.

— Они всегда приходят первыми. Потом ты присоединяешься к какому-нибудь западному королю. Союзы, богатство и власть, — прошептал он, — и священники из Франкии и Саксонии, даже из Энглиска, все они стараются принести своего Белого Христа в мои земли раньше, чем это сделают другие. Они предлагают гораздо большее, чем просто окунуться в воду. Они предлагают королевство.

— А еще они дарят на крещение белую рубаху, — ответил я с унылым видом, — или что то в этом роде, как я слышал.

Эрик криво улыбнулся.

— Быть конунгом нелегко, но иногда я думаю — хотя их подарки ярко блестят, они не стоят того, чтобы стоять на коленях в молитвах, как они требуют.

— Тогда, может, просто вышвырнуть их и совершить жертвоприношение Одину, — упрямо ответил я чуть резче, чем собирался, но Эрик просто стиснул мой локоть и мрачно покачал головой.

— На дороге китов это может показаться простым и правильным решением, — ответил он, и тут я понял, что он завидует мне, я увидел истинное бремя власти.

— Итак, у тебя при дворе находятся христианские священники, которые хотят, чтобы ты отринул веру в асов, — проворчал я, раздраженный сентиментальным речами Эрика, тем более, что по сути он был прав. — Какое отношение это имеет к нашему делу, касаемо Стирбьорна?

Конунг Эрик прищурился и еще глотнул вина.

— Ты ведь неглуп, — сказал он. — Наверняка догадываешься, что именно Лев привез серебро, на которое Стирбьорн нанял Паллига, Льота и их берсерков. Ты еще не задавался вопросом — зачем?

Теперь прищурился я, он снова оказался прав, и от этой мысли кровь опять прилила к щекам, как после слов Эрика, что я не смогу подняться выше мелкого ярла. Конунг кивнул.

— Все собравшиеся здесь христианские священники — с запада, — сказал он. — Греков здесь нет, тех, кто мог бы свести на нет все их усилия, предложив несколько иную веру и иные преимущества. У Владимира, князя Новгородского, пока тоже нет в окружении греческих монахов, поэтому мы с ним союзники. У братьев Владимира греки есть, и поэтому они — мои враги.

И тут меня осенило. Владимир Новгородский, дерущийся со своими братьями Олегом и Ярополком, отстаивал старых славянских богов, хотя в прошлом довольно терпимо относился к греческой вере своей бабки. Его братья держали при дворе священников греческой веры, но Владимир не очень-то их жаловал.

Во всем этом явно замешан Великий город. Владимир мешал Византии, ведь обращение всех русов в греческую веру — такова цель Константинополя, пытающегося устранить несговорчивого Владимира, используя его братьев. Конунг Эрик, конечно же, отправлял воинов на помощь Владимиру, и Великий город хотел этому помешать. Введя в игру Стирбьорна.

Эрик убедился, что я наконец правильно понял положение дел, и вздохнул.

— Я думаю, Стирбьорн стал бесполезен для греков после поражения. И они попытаются найти другой способ на меня повлиять. Возможно, мне даже придется принять этого Льва, думаю, он предложит богатые дары, чтобы я отвернулся от Владимира. Или же я умру от яда в вине или пище. Если они не могут добиться чего-то силой, то либо покупают, либо убивают.

Мне стало жалко Эрика, человека, который хотел стать королем и должен был лавировать и изворачиваться, чтобы усидеть на высоком кресле. Я глотнул эля, чтобы избавиться от сухости во рту, но стало только хуже.

— Отправляйся к Паллигу Токесону, куда сбежал монах Лев, — велел Эрик. — Если Паллиг поймет, что никакого торга не будет, он может лишь вернуть мою дружбу за возвращение мальчика, то он отдаст твоего фостри. Если, конечно же, у него хватит ума.

О Паллиге Токесоне было известно достаточно, но исключительным умом тот не отличался. Он был ярлом Йомса, который саксы называли Юмни, а Венды — Волин, были и другие названия. Скальды, которым без сомнения платил золотом Паллиг, сочиняли хвастливые песни о доблестных воинах Йомса, что те ни шагу не отступают в бою, живут в неприступной крепости, им запрещено жениться и иметь детей. Не все люди Паллига норманны, большинство из них — венды, но, тем не менее, Токесоны оставались опасными противниками, у них имелось несколько берсерков.

— Стирбьорн может помочь себе сам, — заявил конунг Эрик, — для этого он должен дать мне понять, что сожалеет обо всем сделанном и готов рискнуть и вразумить Паллига.

Но то что я сам подвергну себя риску, конечно же, не имело для Эрика значения. Я еще не подумал, что на это скажет ярл Бранд, и узнал его мнение, когда мы с Финном посетили его чуть позже тем же вечером.

Стрела угодила Бранду в лицо, вошла левее носа, прямо под глаз. Охотничья стрела, и ему повезло, что она ушла левее и выше, а наконечник оказался не зазубрен. Обычно охотник вырезает из туши убитого животного недешевый наконечник и использует его снова, но сейчас наконечник на шесть дюймов вошел в щеку и застрял где-то в черепе Бранда.

Офег, так называли ярла Бранда. Хорошее прозвище, оно означало «человек, над которым не властна судьба», хотя нам с Финном было трудно с этим согласиться, глядя на его лицо, когда он повернулся. Его законная жена, мать Колля, погибла, его собственная жизнь, чью нить еще продолжали плести норны, похоже, висела на волоске.

В свете толстой оплывшей свечи его тонкие белые волосы цвета кости прилипли к мокрому от пота и пожелтевшему лицу, но глаза Бранда еще горели, а его рукопожатие было крепким. Из щеки ярла как будто выросло дерево, кожа на лице казалась тонкой, высохшей и шелковой, а на ней начертаны какие-то незнакомые мне знаки.

Эти магические знаки должны были расширить рану, где застрял наконечник стрелы, и, как сказал лекарь — хазарский еврей, он собирался ввести в рану узкие клещи, чтобы вытащить наконечник. Но пока это не сделано, на щеке ярла зияла открытая рана, словно большой влажный красный рот без губ, и это причиняло Бранду нестерпимую боль, которая отражалась на его чисто выбритом лице, хотя обычно он не брился.

— Плохо дело, — сумел произнести Бранд сквозь стиснутые от боли зубы, древко стрелы покачивалась во время его речи. Хазарский лекарь возился с очистительными вытяжками, он делал их из льна с ячменем, меда и еще чего-то, выглядели они как сосновая смола или деготь, которые мы используем для промазки свежей корабельной обшивки. В комнате воняло.

— Да, рана выглядит неважно, — ответил я.

Это еще мягко сказано, я даже рассмотрел в ране зубы Бранда, он упирался в них языком, когда говорил. Ярл взмахнул рукой, будто прогоняя муху.

— Мой сын, — сказал он. — Тот священник.

— Я верну его, — ответил я, и он на миг закрыл глаза, что означало согласие. Я знал, что потеря сына тоже причиняет ему боль.

Затем Бранд заговорил, но совсем о другом.

— Конунг поможет. Стирбьорн.

Он имел в виду, что конунг Эрик обязан Бранду победой над Стирбьорном. Я рассказал ему, что конунг хочет простить мятежного племянника, предлагая ему вернуться и покаяться, при условии освобождения Колля целым и невредимым.

Ярл Бранд заморгал.

— Королевство, — прошептал он в ответ, и я его понял.

Внезапно вошли Ровальд, Рорик Стари, Кьялбьорн Рог, Миркьяртан и Уддольф, во главе их Абьорн, шаркая и тихо перешептываясь, с непокрытыми головами, от волнения они не знали, куда девать руки.

— Нидинги! — прошептал ярл Бранд, и высказал бы им намного больше, если бы слова не причиняли ему такую боль. Вместо этого он махнул рукой, отсылая их, с опущенными головами и пристыженных, ведь они оставили службу у него и перешли ко мне.

— Позаботься о них, — проворчал он, его лицо скривила гримаса, которая сошла бы за улыбку, если бы не боль. Затем он снова взмахнул рукой, и появился человек с мечом в ножнах в руке. Бранд кивнул, и мужчина передал меч мне.

— Я слышал, — от боли Бранд стиснул зубы в перерывах между словами, — рандр Стерки взял твой. Возьми этот. Верни своего фостри.

Он многозначительно посмотрел на меня.

— Пользуйся этим клинком достойно, как и я, — он напрягся и цепко сжал мою руку, словно ворон когтями.

Это был его меч, вдвойне ценный подарок. Рукоять из резного оленьего рога и украшена серебром, ножны из прекрасной тонкой кожи с орнаментом из завитков, листьев и животных. Но я знал цену этого подарка — Бранд хотел, чтобы я убил Стирбьорна, а еще он сказал: «Верни своего фостри», я это заметил.

Не своего сына. А моего фостри. Это моя ответственность, мой позор. Я потерял мальчика, и мне будет стыдно вдвойне, если я не сумею вернуть Колля целым и невредимым. Я понимал все это и поэтому, не позволив себе возражений, почтительно поклонился, принял меч и покинул Бранда, размышляя, что все это уже не имеет значения для человека вроде меня, обреченного на смерть.

Я надеялся, что Один будет достаточно благосклонен и терпелив, позволит мне спасти Колля и убить Стирбьорна, если получится. Я размышлял об этом, сидя возле носовой фигуры, что рассекала воду цвета черного сланца. Мы направлялись к устью Одры. Я молчал, хотя знал, что побратимы смотрят на меня. Много лет назад мы так же смотрели на старого предводителя Обетного Братства — Эйнара Черного, тогда мы были уверены, что над ним висит рок, а это значило, что и над нами.

Я поговорил об этом с Финном и поручил ему особую задачу, на случай, если Один решит взять мою жизнь слишком рано. Я пытался четко обозначить путь, но Финн есть Финн.

— Вернуть мальчишку. Убить Стирбьорна. Не нужно разжевывать это раз за разом, — проворчал он.

Я вздохнул.

— Вернуть Колля, но убить Стирбьорна осторожно. Помни — ярл Бранд хочет его смерти. Конунг Эрик хочет, чтобы его племянник остался жив. У обоих есть власть над нашими близкими.

Финн озадаченно почесал бороду, но затем кивнул, яростно прищурившись. Я провел остаток дня в одиночестве, пытаясь не трогать зудящий шрам на лбу, глотая кровавые сопли, текущие из носа, и размышляя о том, как внушить Финну мысль о тихом, незаметном убийстве. Ведь Финн скорее прокричал бы боевой клич и оставил собственный меч в теле убитого. Я хотел, чтобы Финн убил Стирбьорна, но отвел от себя подозрения.

Вложить голову в пасть Паллига Токенсона и его Йомсвикингов не получилось. О Йомсбурге стараниями скальдов разнеслась громкая слава — это неприступная крепость, где живут самые лучшие и суровые воины, принесшие клятву братства, но все это оказалось враньем. Мы увидели крепость из старых бревен, поросших мхом, откуда разносился тревожный звон, вокруг в панике сновали голозадые оборванцы-венды.

Мы оставались на воде, на расстоянии полета стрелы от берега и ждали, я стоял на носу, с которого мы сняли носовую фигуру, и показывал своим видом, что не вооружен. Я был уверен, что они хорошо меня видят и понимают наши мирные намерения. Затем мы подошли к берегу, миновав все пристани, и Хоскульд по прозвищу Тролласкег или Троллебородый, умело и аккуратно, почти как Гизур или Хаук, выбросил нос корабля на галечный пляж.

Киль громко шаркнул о гладкие камни, но Воронья Кость лучился улыбкой, он явно был доволен своим кораблем, «Коротким змеем», на котором большую часть команды составляли его собственные люди. Все они, конечно, принесли клятву Обетного Братства, но я знал, что по-настоящему связать нас вместе — долгое и хлопотное дело.

— Разве это не лучший корабль, который когда-либо выходил в море? — восторженно прокричал Олаф, воодушевляя своих людей, радующихся вместе с ним.

На что Онунд Хнуфа лишь фыркнул.

— Онунд Хнуфа, ты что же, так не считаешь? — поддел его Воронья Кость и непроизвольно отступил, когда над ним нависла медвежья фигура корабельного мастера Онунда, горб за его спиной возвышался горой. Онунду не требовалось называть Олафа мальчишкой, его телосложение и грубый голос делали это за него.

— Этот корабль ты получил от Владимира, князя Новгородского, — прогрохотал он.

Воронья Кость тонким голоском подтвердил, что это действительно так. Онунд хмыкнул. Вооруженные воины собрались у борта, готовясь к высадке.

— Это был не вопрос, — продолжил горбун. — Это довольно старый корабль, видимо, его построили, когда Новгород еще назывался Хольмгардом, во времена моего деда. Скорее всего, команда продала этот корабль из-за повреждений, а славяне его восстановили. Взгляни сюда. Оригинальные шпангоуты сделаны из хорошего дуба, но некоторые заменены, причем вырезаны из дуба худшего качества, и они слишком толстые. До их замены корабль скользил по воде, словно плывущая змея, а сейчас, с более жесткими шпангоутами, как старый, раненый бык.

Мы уставились на Онунда. Воронья Кость открыл рот.

— Доски обшивки также заменили — видишь, вот здесь? — прорычал Онунд. — Изначальные отверстия для заклепок высверлены одинакового размера, и это хорошая работа, это делали люди, которые любили свое дело и гордились своим мастерством, поэтому заклепки сидят плотно. А новые отверстия слишком большие и потому протекают. Нужно промазать их свежей сосновой смолой снаружи и внутри, но не дубовой, она трескается, когда корабль движется. А еще следует заменить крепление рулевого весла, оно плохо реагирует на усилия кормчего. Именно поэтому мы подошли к берегу так неуклюже.

Онунд помедлил. Все молчали, а Хоскульд кивнул.

— Что-нибудь еще? — спросил Воронья Кость с досадой, мальчишка не хотел потерять лицо.

— Нужно лучше обучить корабельную команду и кормчего, — произнес Онунд, на что послышались ворчание от хирдманов, столпившихся у борта. Он повернулся к ним, словно огромный рассерженный боров, и им пришлось на шаг отступить.

— Кто так выбрасывает корабль на сушу, на камни и гальку? Они же царапают киль, от этого никуда не деться, но любой, даже самый бестолковый моряк знает, что при этом нужно поднимать рулевое весло. Оно быстро изнашивается и трескается от такого обращения, мои зубы и то выглядят лучше.

И он заревел, обнажив в доказательство зубы, а Уддольф, а с ним и все, кто ходил на «Черном орле» Бранда, одобрительно закивали, что не вызвало восторга у старой команды «Короткого змея». Вместе с ветеранами Обетного Братства здесь собрались воины из трех разных команд, нам было еще далеко до единства, и с этим надо что-то делать.

Повисла напряженная тишина, Воронья Кость уже собрался что-то сказать, но я воспользовался этим моментом. Возможно, я не был великим ярлом, по мнению конунга Эрика, но чувствовал настроения людей.

— Когда мы отправимся говорить с Паллигом, — сказал я Онунду, — замени крепление рулевого весла. Остальное подождет, пока мы не вытащим корабль на берег, но впредь вы все будете заботиться о рулевом весле, как о собственном ребенке.

Побратимы криво усмехнулись, и Воронья Кость, уязвленный тем, что его прервали, снова открыл и закрыл рот. Я знал, что где-то за моей спиной стоит Алеша, смотрит и слушает. Он ничего не сказал, ведь лидер здесь я, даже если Воронья Кость еще этого не осознал.

— Я уверен, что Воронья Кость захочет, чтобы ты построил ему следующий корабль, Онунд, — добавил я с мягкой улыбкой. — Когда станет конунгом Норвегии. Он назовет его «Длинным змеем», и это будет самый лучший корабль в мире.

— К тому времени я уже помру, — проворчал Онунд.

Раздался дружный смех. Воронья Кость разевал рот, словно умирающая рыба, а я обратил внимание на прибытие вооруженных людей из крепости, они медленно двигались мимо причалов, галька скрипела под их сапогами.

Они были в кольчугах и шлемах, со щитами, вооружены копьями, всего около дюжины, вел их сам Льот, как всегда нарядно одетый, в зеленом плаще с меховой оторочкой. Я немного расслабился, появление вооруженных людей сгладило неловкую ситуацию. Похоже, пока всё шло неплохо.

— Олаф, сын Трюггви, — сказал Льот, вежливо поклонившись Вороньей Кости и пристально глядя на мальчишку. Остальные казались ему лишь хорошо вооруженной охраной. — Добро пожаловать в Йомсбург.

— Олаф Трюггвасон благодарит тебя, — произнес я, прежде чем Воронья Кость успел открыть рот. — В Йомсбург прибыл ярл Орм из Гестеринга.

Льот наконец увидел меня, вздрогнул, смутившись, взглянул на Воронью Кость, потом снова на меня; наконец он узнал наш корабль и наверняка сделал какие-то выводы. Я кивнул ему и по-волчьи осклабился. Финн убрал щит за спину и рассмеялся.

— Да, мы здесь, твой ночной кошмар, Льот, — прорычал он. — Воронья Кость — побратим Обетного Братства, возглавляемого ярлом Ормом из Гестеринга. И мы пришли вернуть свое.

Льот прищурился и уставился на меня. Затем заговорил, чуть заикаясь.

— Если вы хотите проблем… — начал он, и я взмахнул рукой, чтобы он умолк.

Финн хихикнул.

— Никаких проблем, — ответил я. — Есть разговор, и я желаю говорить с Паллигом.

Льот оглянулся на облаченных в кольчуги вендов, глазеющих на нас, они стояли в растерянности, словно толпа троллей. Льот кивнул, развернулся и стал подниматься к бургу мимо кочек травы, по выложенной расколотыми бревнами тропе.

Перед тем как отправиться в крепость, я подозвал Финнлейта.

— Держи местных воришек подальше от корабля и не показывай девчонку.

Он кивнул и нахмурился.

— Почему мы ее взяли? Не пойму, — проворчал он. — Она странная, это уж точно.

Я ответил, что не хочу спорить из-за девчонки, и он улыбнулся. Затем он позвал своих ирландцев, и среди них Оспака, они засмеялись и загрохотали щитами, будто уже одержали победу в славной битве, а мы последовали за Льотом.

Я обрадовался Финнлейту и Оспаку, старым побратимам Обетного Братства, которые прибыли в Гестеринг, пока мы с Финном навещали ярла Бранда. Ирландцы покинули Дюффлин, собираясь в набег, и услышали в Хедебю о неприятностях в Гестеринге.

Они прибыли ко мне на торговом судне — кнорре. Владелец корабля меня знал, и он поверил, что полдюжины сумасшедших ирландцев с топорами, тараторящие на непонятном языке, не причинят вреда ни ему самому, ни его грузу.

— Похоже, мы прибыли вовремя, — сказал Финнлейт, как только мы обменялись улыбками и крепкими рукопожатиями. — Конечно, печально видеть Гестеринг в руинах.

Затем он, просияв, сообщил, что с ним прибыли Уи Нейллы, и значит, сейчас начинается настоящая война против тех, кто все это натворил, именно за этим он и проделал такой длинный путь из Дюффлина.

На самом деле Ирландия опять оказалась в огне, но Уи Нейллы не сумели этим воспользоваться. А тем временем норвежцы в Дюффлине смеялись над ирландцами, которые ссорились друг с другом из-за того, кто будет королем этой навозной кучи, пока северяне контролируют торговлю и живут в достатке и богатстве.

— Но будь уверен, — добавил Финнлейт, когда перечислил мне все необычные имена своих товарищей, — как только мы с этим покончим, то вернемся обратно и разберемся с этим Брианом Бору.

Тем временем Финнлейт радовался вместе со своим товарищами тому, что они оказались здесь, в устье Одры. День выдался хороший, пусть даже шел дождь, ведь вокруг — друзья, на плече боевой топор, пригоршня серебра в кошеле под мышкой, и носовая фигура, указывающая путь. Что еще нужно для счастья?

Я завидовал ему, когда мы шли по скользкой деревянной мостовой, вдыхая местные запахи, а на нас глазели зеваки. Затем постройки поредели, и мы вышли на луг. В центре возвышался холм, на его вершине и расположилась крепость Йомсбург, приземистая, словно угрюмый тролль, лишившийся своего моста.

По пути Финн подтолкнул меня локтем, указывая на кузницу, мельницу и христианскую церковь, возле которой священник в длинной коричневой рясе, затолкав ее между ног (так что получились короткие мешковатые штаны), возился на овощной грядке, лишь мельком взглянув на нас. Большинство людей здесь, включая облаченных в кожу стражников на воротах, были вендами.

Паллиг ожидал нас на пороге дома вместе с тремя женщинами. Самую молодую, почти девочку, он представил нам как свою жену, а сосущего большой палец мальчишку с гордостью назвал своим сыном Токи.

— Ни одной женщине не позволено там находиться, — презрительно прошептал Финн и ухмыльнулся очередному вранью скальдов.

Я думал, что Паллиг хотя бы отдаленно похож на своего брата Льота — высокого, худощавого, хорошо сложенного, опрятно одетого. В качестве шутки его прозвали Уродливым. Паллиг выглядел совсем иначе — лицо в веснушках, лысину прикрывает растрепанная бахрома волос цвета грязного льна, толстое брюхо подрагивает, как желток из разбитого яйца.

Нас усадили за столы, подали эль, хлеб и сыр. Воронья Кость сел чуть в стороне от нас с Финном, оживленно болтая с женой Паллига. Тот, заметив это, сначала нахмурился, но потом решил, что мальчишка слишком молод и можно не беспокоиться. Мы сидели на скамьях, а Паллиг, сияющий и важный, на высоком кресле, закинув ногу на ногу и широко раскинув руки. Но за его показным радушием читалось, что он и его по-кошачьи осторожный брат Льот напуганы неожиданным прибытием Обетного Братства, и несмотря на весь свой грозный вид Паллиг не уверен, что одолеет нас, если дело дойдет до боя.

Он усиленно притворялся спокойным.

— Добро пожаловать в мой дом, ярл Орм из Гестеринга, — произнес он. — Слава Обетного Братства разнеслась далеко и почти сравнялись с нашей. Для меня честь принимать тебя.

Затем он с легким смешком взглянул на меня.

— Выглядишь неважно. Нелегкий выдался переход?

Я ничего не ответил, а просто уставился на него, сидящего на высоком кресле, словно чудовищно раздувшийся боров, спинка кресла была украшена знакомой резьбой — Тор, выуживающий из волн Мирового Змея. Он заметил мой взгляд и улыбнулся, как будто специально подстроил все именно так.

— Вижу, тебе нравится мое высокое кресло. Да, оно прекрасно.

— Я знаю, — ответил я. — Давным-давно оно принадлежало Ивару Штормовой шляпе. Затем на нем сидел мой зад, пока Льот не пришел в Гестеринг.

Паллиг изобразил притворное удивление.

— Тогда нужно вернуть его тебе обратно, — воскликнул он.

Я покачал головой, и его улыбка слегка дрогнула, потому как он не ожидал отказа. Но я знал, как нужно играть в эту игру, и бросил свои слова на доску, и мой ход оказался лучше, чем у него.

— Оставь кресло себе, — ответил я. — Им владел Ивар, я сжег всё его имущество, а кресло перешло ко мне, я же повторил его судьбу. Норны, как известно, плетут втроем. И у меня, не беспокойся, рано или поздно будет новое кресло.

— Как только у тебя появится новый дом, — добавил Льот с ехидной усмешкой, из-за чего Паллиг наградил его тяжелым взглядом.

Сидящий рядом Финн немного сдвинулся, чтобы рукоять клинка оказалась ближе к руке.

— О да, его уже делают, — ответил я небрежно. — Мастера закончат, как раз когда мы вернемся к ярлу Бранду вместе с моим фостри Коллем, которого похитил твой человек, монах Лев.

Братья обменялись взглядами. Без сомнения, они слышали истории о том, что у Обетного Братства никогда не кончается серебро, как я и предполагал. Затем Паллиг, пытаясь как-то отреагировать на это неожиданное известие, злобно улыбнулся и взмахнул рукой. В зал вошли трое — двое берсерков, которых я последний раз видел перед тем, как сгорел Гестеринг, а между ними — Стирбьорн. Хотя юнец и улыбался, но был бледен. Он был в добротной, яркой одежде, руки не связаны, но он не носил оружия, не считая ножа для еды.

— Орм Убийца Медведя, — кивнул он мне.

Паллиг наблюдал за моим лицом, и в конце концов я повернулся к нему.

— Конунг Эрик желает, чтобы Стирбьорн вернулся к нему, — произнес я, обращаясь к Паллигу. — И он уверен, что ты не будешь этому препятствовать.

Стирбьорн рассмеялся, показывая белые зубы.

— Уверен, дядя хотел бы меня проглотить, — ответил юноша, — но, как видишь, я нахожусь здесь, среди друзей.

Паллиг молчал, а сам Стирбьорн, видимо, не был уверен в своих словах.

— Конунг Эрик говорил о помиловании и прощении, — произнес я. — Эрик обещал сам уплатить виру ярлу Бранду за его потери. Твой дядя поклялся, что ничего тебе не сделает, когда ты вернешься.

Стирбьорн сначала поник, а затем, расправив плечи, просиял.

— Хорошо, пусть будет так, — заявил он Паллигу. — Если дядя обещал, то сдержит слово.

Повисла тишина, в которой Стирбьорн запутался, словно овца в зарослях.

— Я отдаю себя на милость дяде, чтобы довести это дело до конца. Благодарю тебя, Паллиг, за гостеприимство.

Опять повисла тишина, Паллиг отвел взгляд от меня и посмотрел на Стирбьорна, будто только что заметил его.

— Как я вижу, ты уже провалил свое предприятие, — прорычал он. — Все, что теперь тебе остается, стоять спокойно и помалкивать. А еще лучше подождать где-нибудь, пока взрослые мужчины не закончат свои дела.

Воронья Кость не мог сдержать смешок, наблюдая за Стирбьорном, тот покраснел и напрягся. Он размахнулся и пнул лавку, и воины в кольчугах, стоявшие по бокам, вцепились в него волчьей хваткой, а Паллиг даже махнул рукой, чтобы они немного ее ослабили.

— Ты забыл, кто я такой, Паллиг, — сказал Стирбьорн, его губы исказила злоба. — Тебе бы стоило получше это помнить.

— И кто же ты такой? — отозвался Паллиг. — Племянник конунга Эрика, не более. Если он хочет вернуть тебя и еще обещает не убивать, значит, он дурак, а дураки легко расстаются с деньгами. Как ты думаешь, сколько он заплатит за то, что я тебя отпущу?

Паллиг взглянул на меня с улыбкой, но мое лицо оставалось суровым как скала, и он, продолжая улыбаться, снова посмотрел на Стирбьорна.

— Ты нидинг, мальчишка, ты потерял людей и корабли, удача в бою от тебя отвернулась. И даже Великому городу ты стал больше не нужен.

Все с удивлением наблюдали, как меняются краски на лице Стирбьорна, и мало кто обратил внимание на последние слова Паллига, но я их услышал. Пока берсерки выводили юнца прочь, я катал шарик хлеба и размышлял об этом.

Монах Лев уехал.

Тогда мне пришло в голову, что конунг Эрик, я и все остальные, ткали материю не тех цветов. Наконец я спросил:

— Итак, греческий монах уехал, и куда же он направился?

Паллиг на миг нахмурился, затем рассеянно взглянул на Воронью Кость. Он без сомнения слышал истории о птичьей магии Олафа и наверное думал, что мальчишка мог заметить исчезновение монаха с помощью сейдра, глазами сидящего на ветке ворона. Воронья Кость улыбнулся ему, и Паллиг вспыхнул, понимая, что проигрывает, словно сделал неудачный ход в игре в тавлеи.

— Он направился обратно, в Великий город, — произнес Паллиг насупившись. — Вверх по Одре, до Остравы, далее через земли мадьяр и булгар.

Древний Янтарный путь. Я думал, что этим маршрутом уже не пользуются, но Льот, пока его брат злился из-за своего промаха и глотал эль, заливая одежду, объяснил, что этим путем идут не на кораблях, если, конечно, они не летают. Верхом или пешком небольшой отряд вполне может передвигаться по этому пути с легкими грузами. Янтарь, меха — все, что можно унести на себе или на рабах.

— Например, на маленьких мальчиках и монахах? — спросил Воронья Кость, и Паллиг рассмеялся.

— Да, возможно, они сейчас либо попали в рабство, либо погибли. Монах нанял несколько сорбов для охраны и вышел отсюда с мальчиком.

Вот, значит, как. Убежище Паллига не было конечной целью Льва. Это дерьмовый монах направлялся домой, хотя ему вряд ли это удастся, как заметил Финн.

— Сорбы, — произнес он и сплюнул бы, если бы здесь не было никого, кто мог бы оскорбиться. Паллиг вздернул бровь.

— Какое дело мне теперь до этого монаха? — сказал он. — Лев пришел, заплатил мне, убедив сражаться на стороне Стирбьорна, а теперь, когда его миссия провалилась, возвращается обратно. Не думаю, что он когда-либо вернется и пригласит нас поучаствовать еще в чем-либо. Он забрал с собой мальчишку, посчитав, что тот пригодится, чтобы контролировать ярла Бранда и через него влиять на конунга Эрика, ведь Бранд — его правая рука.

Паллиг замолчал и нахмурился, скрестив руки на подрагивающем животе.

— Вся эта затея Стирбьорна плохо закончилась и дорого нам стоила. Не очень хорошо иметь такое пятно на своей репутации, — проворчал он, глядя на меня. — Ты хорошо это знаешь, ярл Орм. Пойми, это просто кровавая война, так ведутся дела. И когда удача отворачивается в бою — это не самая лучшая слава для Йомсвикингов.

— Возможно, ты будешь думать иначе, когда такая кровавая война посетит однажды твой дом, — ответил я и посмотрел на него прищурившись.

— Возможно, ты прав, — сказал он. — Мне жаль, что ты оказался в таком положении и понес потери. Мне не нужны от тебя неприятности. Я заплачу цену крови за твои потери в Гестеринге, позволю тебе уйти и передать конунгу Эрику, что я верну этот бесполезный кусок дерьма, Стирбьорна, при условии, что Эрик предложит мне справедливую цену за племянника. Затем ты вернешься в Гестеринг, наладишь мирную жизнь и будешь благодарить викингов из Йомса за то, что они на тебя не напали.

Терпение Финна лопнуло, он вскочил, его лицо исказилось гневом и стало суровым и мрачным, как скала.

— Ах ты, трусливый нидинг, — вспыхнул он. — Все твои викинги — всего лишь вендские тролли, которые никогда не ходили в настоящие набеги…

Прежде чем я успел что-либо предпринять, Воронья Кость мягко положил ладонь на руку Финна, и тот оглянулся. Мальчишка лишь покачал головой и улыбнулся. К моему удивлению, Финн сел и успокоился, словно сытая, откормленная собака.

Магия сработала, я встал и кивнул.

— Что касается Стирбьорна, — произнес я, пожав плечами, — можешь поступать с ним, как хочешь, но мы все равно пойдем вверх по реке.

Льот покачал головой, а Паллиг издал издал хрип, напоминающий хрюканье борова.

— Не очень хорошо получается, — сказал Льот и улыбнулся печальной, словно извиняющейся улыбкой. — Послушай, я знаю, что сына ярла Бранда похитили, и он твой фостри, и вам обоим сейчас нелегко. Мальчика здесь нет, скорее всего, он либо мертв, либо в рабстве у сорбов, вендов или полян, что, в общем-то, одно и то же. Этот монах — глава гестиров у императора Великого города, но это уже не имеет значения, все эти тролли в шкурах, живущие по берегам Одры, хоть и приняли Христа, но все равно убьют монаха.

Он произнес слово «гестир». Что ж, хотя это и было очевидно, хорошо, что Льот сказал об этом вслух. При дворе Византийского императора было два вида людей, принесших присягу. Первые — обычные воины, как те стражники, что стояли сейчас у дверей зала Паллига. Вторые, гестиры, умные и хитрые люди, которые шпионили, заключали торговые сделки, различные договоры и прочее. Монах Лев — один из таких, работая на интересы Константинополя, он оказался человеком исключительных способностей, и я уверен, что Лев сможет легко договориться с дикарями, живущими по берегам Одры.

— Кроме того, — проворчал Паллиг. — Я не желаю, чтобы вы шли вверх по реке. На своем драккаре вы всех распугаете, а это нарушит торговлю.

Он обмакнул палец в эль и провел на столе мокрую волнистую линию.

— Это Одра, она течет на север, начинаясь где-то в горах, на юге за Остравой. Это пограничные земли. Мы сейчас находимся здесь, в устье Одры, это земли вендов, которых вы называете троллями, саксы зовут их вилзи, а другие называют сорбами. По обоим берегам реки живет множество мелких племен, но большинство подчиняется саксам на западе.

Он остановился и облизал палец, мы же уставились на на волнистую линию, словно это ожившая змея, ползущая по столу.

— На восточном берегу больше вендов, сорбов и прочих, но также там поляне князя Мешко, который продвигается на север, причем довольно быстро — в прошлом году он разбил саксов у Цедене, а это очень близко отсюда. Сейчас полы и саксы внимательно наблюдают друг за другом с противоположных берегов Одры, и из-за этого вся торговля, в основном пушниной, пришла в упадок.

Затем он нахмурился и вытер ладонью волнистую мокрую линию со стола, магию словно рукой сняло.

— Никто не обрадуется, увидев на реке ваш драккар, — добавил он. — На западном берегу стоят крепости Оттона Саксонского, и он может подумать, будто это я вас послал, чтобы доставить ему неприятности. На восточном берегу — крепости полян, которые подумают то же самое.

— Но дальше вы все равно не продвинетесь, — радостно добавил Льот, — потому что там живут другие племена, они просто вас сожрут.

Наступило молчание, затем Паллиг откашлялся и развел руками.

— Но у меня есть другое предложение, — заявил он, сияя. — Я бы не хотел, чтобы вы отплыли отсюда, не отдохнув как следует, так что приглашаю тебя и молодого Олафа Трюггвасона пировать вечером в моем доме.

Я согласился и улыбнулся, что было нелегко — в последнее время мне чаще приходилось хмуриться. Высокомерие братьев Токесонов, головоломка с освобождением Стирбьорна, а самое худшее — мысли о полянах, которых братья презрительно называли полами. А если они обнаружат мазурскую девочку, ведь они думают, она находится в заложниках в чужой стране при дочери их князя?

Я не раз удивлялся тому, что услышал Вуокко, ударив в свой барабан, ночью, сразу после пира, который задал конунг Эрик в честь возвращения своего сына. Морской финн появился из темноты, словно ночной кошмар, когда мы с Финном пробирались сквозь тьму к ярлу Бранду.

— Я ударил в барабан, и он ответил мне, — сказал Вуокко простуженным голосом. — Он велел тебе взять с собой мазурскую девочку.

Вряд ли даже руны сказали бы мне больше, но тем не менее, в ту же ночь я направился к Сигрид, хотя мне было неудобно признаться ей, что так повелел барабан Морского финна, и попросил ее отпустить со мной Черную Птицу, чье настоящее имя — Черноглазая. Сигрид, конечно же, догадывалась, насколько мазурская девчонка ценна для ее отца, а также знала, куда я направлюсь, но тем не менее отдала мне девчонку, сказав, что отпускает ее за потерю родильного стула.

Сейчас Черная Птица находилась на «Коротком змее», словно груз, и впивалась в мои мысли, как сломанный ноготь. Когда мы вернулись обратно на корабль, Финнлейт и Алеша покрикивали на людей, загружающих припасы.

Побратимы столпились вокруг, желая услышать, кто и что говорил, поэтому я рассказал им все.

— Давайте проучим этих болтунов Йомсов, сейчас же, — прорычал великан-свей по прозвищу Асфаст, как только я закончил.

— Сожжем их, — проворчал Абьорн, — как Льот сжег Гестеринг.

— Но Льот не жег Гестеринг, — уточнил Рорик Стари. — Это сделал Рандр Стерки.

Все загалдели, раздавались призывы атаковать, пустить им кровь и все сжечь. Также звучали предложения отправиться вверх по реке, но единичные, воины привыкли ходить в морские набеги и видели для себя мало выгоды на реке.

В конце концов я указал им, достаточно прямолинейно, единственный курс.

— У нас есть два дела. Первое — освободить Стирбьорна для конунга Эрика.

Финн фыркнул, но промолчал, ведь только мы с ним знали, что Стирбьорна еще нужно и прикончить, так хотел ярл Бранд, но пока мы оба не понимали, как это сделать. Все равно что из квадрата сделать круг.

— Второе — мы отправляемся за моим фостри, — добавил я, — это дело чести и моего доброго имени. Вы последуете за мной, иначе нарушите клятву Обетного Братства. Единственный способ избежать этого — кто-то из вас должен бросить мне вызов, и тогда, возможно, он станет ярлом вместо меня.

После этого все замолчали, стало так тихо, что все могли услышать стук моего сердца. От мысли, что кто-то из них вызовет меня на поединок ради обладания увенчанной драконьими головами гривны ярла, оно бились словно птица. Слава — обоюдоострый меч, державший их на расстоянии вытянутой руки, потому что ярл Орм в одиночку убил белого медведя, убил чешуйчатых троллей, победил противника на хольмганге одним ударом, а совсем недавно сражался и убивал берсерков.

Пока все угрюмо молчали, размышляя об этом, широколицый ворчун Гудмунд мрачно заявил:

— Паллиг не хочет, чтобы мы пошли вверх по реке.

— И что? — Рыжий Ньяль сплюнул, раздувая огонь. — Кто такой Паллиг Токесон, чтобы указывать Орму Убийце Медведя и Обетному Братству, куда они могут идти, а куда нет?

— Он породнился с Харальдом Синезубым, — звонко произнес Воронья Кость. — Девушка, которую он взял в жены и которая родила ему сына, сказала мне, что она дочь Синезубого, сестра Свейна, а эти люди присутствовали на пиру у Эрика.

Он оглядел изумленные лица, а затем перевел невинный взгляд на меня, и теперь я понял, чем он занимался, пока я разговаривал с братьями, ведь со стороны могло показаться, будто молодой Олаф просто перемигивался с девушками.

Синезубый — человек, с которым приходится считаться, как и заметил Гудмунд. Финн выругался и заявил, что и раньше не обращал внимания на Синезубого, нападал на его корабли, убивал его людей, и ему за это ничего не было. Услышав это, воины радостно закричали, они поняли — мы пойдем вверх по реке, несмотря ни на что.

И тут Онунд откашлялся, как всегда перед тем, когда собирался сказать что-то важное, и все затихли, ожидая, что горбун каких— то речей про корабельные дела, но оказались неправы.

— Если братья из Йомса так настойчиво отговаривали тебя подниматься вверх по реке из-за множества трудностей, — произнес он задумчиво, — интересно, почему же они позволили сделать это Рандру Стерки и его псам?

Глава 10

Бросив топор к нашим ногам, горбун Онунд изложил историю о том, как он узнал о Рандре. Пока мы разговаривали с Паллигом, он отправился искать подходящую древесину, чтобы как следует закрепить рулевое весло, и неожиданно нашел весло целиком, в хорошем состоянии. Он решил, что это большая удача.

Дальше он искал у нескольких торговцев хорошую заготовку из ясеня, чтобы вырезать морду лося для новой носовой фигуры. Воронья Кость при этих словах засопел и нахмурился. Затем Онунд нашел хорошие гвозди и корабельные доски, причем гораздо лучшего качества, чем можно было отыскать в таком месте, как Йомс. Потом один торговец сказал, что лучше купить готовую носовую фигуру, чем возиться, вырезая ее, и показал Онунду, что у него есть.

— Я удивился и спросил, откуда она у него, — продолжал Онунд. — Я был настойчив, но он не хотел признаваться. Я поднял его за пятку, и держал, пока не заговорил, и мы заключили сделку. Я очень рад, что все закончилось без насилия.

Он рассмеялся, а я подумал, что лучше бы вечером не устраивали пир, я отплыл бы отсюда, как только загрузят все припасы, но тут в мои планы вмешался Онунд со своим рассказом о сделке с торговцем.

В конце концов Онунд показал нам место, откуда взялась эта носовая фигура — голова дракона, хорошо знакомая, да и всем нам тоже. На дальней стороне деревни, на линии прибоя, наполовину на суше, наполовину в воде, лежал голый киль без шпангоутов, а рядом разбросаны никому не нужные обгорелые брусья и куски обшивки. Это все, что осталось от «Крыльев дракона».

— Нужно пойти к Паллигу и его брату, — прорычал Финн, взбудораженный этой новостью, — и пустить в дело твой знаменитый маленький нож правды.

Те, кто знал, что такое нож правды, которым отрезают кусочки тела, чтобы жертва перестала врать, согласились с Финном, ималенький клинок прямо-таки запылал на поясе за спиной. Ранее этот нож принадлежал Эйнару Черному, теперь он служит мне так же хорошо, как и ему, хотя в нем пока не было необходимости.

— Что ж, Рандру Стерки сопутствовала удача, если он сумел доплыть до Йомса, — сказал я. — Он вернулся сюда, чтобы поговорить с Льотом, который от него сбежал, и готов поспорить, что пока он вел сюда «Крылья дракона», большинство его людей скорее вычерпывали воду, а не гребли.

Все закивали и загудели, соглашаясь со мной.

— А что насчет серебра, которое он у нас украл? — обратился Финн к Онунду, и тот лишь пожал плечами.

— Если он не взял серебро с собой, то оно растеклось по деревне, — ответил горбун. — Тогда ты его потерял, Орм, ведь эти трусливые свинопасы сняли даже последнюю заклепку с остова «Крыльев дракона».

Нет уже никакого серебра, я был более чем уверен, возможно, Рандр потратил какую-то его часть, чтобы купить припасы, а также речную лодку, выдолбленную из цельного ствола. Остаток серебра он либо взял с собой, либо зарыл где-нибудь в укромном месте, и у меня не было сомнений, что свою долю потребовал и Паллиг, ведь ни один бальзам не лечит так, как серебро.

— Почему он направился вверх по реке? — спросил Финн.

Это еще проще — чтобы нагнать Льва и Колля. Монах, в ослепленных ненавистью глазах Рандра Стерки, либо задолжал ему золото, либо должен был заплатить за кровь, или все вместе, а Колль — мой фостри. И Рандр хотел, чтобы мальчишка остался жив, поскольку знал, что мы вместе с Вороньей Костью пойдем по следу Колля. Таким образом, все его враги направились бы прямо к нему, к его мести, которую он еще не довел до конца.

— Он не извлек урок из последней рассказанной тобой истории про чайку, — сказал я Вороньей Кости, и тот пожал плечами.

— Тогда мне придется рассказать ему еще одну, более жестокую, — рявкул он, и все рассмеялись, отчасти из-за его непривычно низкого голоса, так что у Олафа даже порозовели щеки. Он взглянул на меня, его необычные разноцветные глаза сверкнули, как агат.

— У меня есть идея, как вытащить Стирбьорна, — произнес он лукаво и слегка склонил голову.

— Если, конечно, мой господин захочет ее услышать, — добавил он, и все рассмеялись.

Финн что-то пробурчал, мне не нужно было особо прислушиваться, его слова звучали примерно так: «Этот мальчик старше, чем камни».

— Я всегда готов выслушать мудрые слова молодого Олафа, сына Трюггви, — сказал я, он хищно улыбнулся и изложил свою идею.

План оказался хорош, сам Воронья Кость должен был играть в нем важную роль, хотя риск тоже был велик — а именно этого искал жадный до славы маленький волчонок. Еще для его затеи требовались навыки и сила Финна. Я посмотрел на него, как только Воронья Кость закончил.

— Ты сможешь это сделать?

Финн улыбнулся той же самой улыбкой, его клыки словно сомкнулись на горле жертвы, и все рассмеялись — это был красноречивый ответ, не требующий лишних слов.

Но в мерцающем красном свете факелов и шуме пира, который устроил Паллиг, оказалось, что это не такой уж и хороший план. Паллиг надменно восседал на моем высоком кресле ярла, чуть позади по бокам стояли два здоровяка в кольчугах и шлемах, они хмурились, потому что им пришлось пропустить самую лучшую часть пира. Паллиг сиял, наблюдая за своими людьми, те болтали, смеялись и кидали друг в друга костями, либо тискали рабынь, снующих с вареной бараниной, которую готовили в каменной яме снаружи.

Я сидел на лавке у очага, напротив Паллига и рядом с Вороньей Костью. Больше никого из моих людей на пиру не было, и Паллиг догадывался почему — они охраняли корабль, я не доверял братьям Токесонам. Также я заметил, что его женщины рядом с ним, но нет ни его брата Льота, ни последних оставшихся берсерков. Стирбьорн сидел с плотно сжатыми губами, погрузившись в себя, на самой низшей скамье, достаточно далеко от двери — на случай, если бы он вздумал сбежать.

На пиру присутствовал скальд, зимовавший у Паллига, человек с лицом цвета льна и тощий, будто питался одной овсянкой. Его звали Хельги, и он утверждал, что его прозвали Маннвитсбрекка, то есть Склонившийся перед мудростью. Наверное, он уже крепко задумался, не пора ли уходить отсюда, он же пел один и тот же старый репертуар месяцами подряд. Даже окрики Паллига никто не слушал, его люди усердно припадали к кружкам с элем и кидались в скальда костями и хлебом.

Воронья Кость взглянул на меня и улыбнулся мышиной улыбкой, а затем поднялся из-за стола.

— У меня есть для вас несколько историй, — заявил он.

Почти сразу в зале стало тихо, ведь увлекательные истории этого мальчика-мужа были знамениты не менее, чем мои подвиги. Паллиг милостиво взмахнул рукой, позволяя Олафу начать.

Воронья Кость рассказал истории о Диле Уи-ле Шпигелле, которые были хорошо приняты здешней аудиторией. Эти старинные истории рассказывают и сейчас, под дружный хохот слушателей. Сам Дил Уи-ла Шпигелль — иногда молодой человек, иногда пожилой. Что означает его имя, оставалось загадкой, достойной тайны рун; я понял, что под этим образом они представляли самого Воронью Кость, и я сам мог бы так решить, ведь Олаф обладал даром очаровывать слушателей.

— Однажды, — произнес Воронья Кость в тишине, — жил человек, назовем его, скажем, Льотом, которому вдруг повезло — он раздобыл кусок хлеба. Он подумал, что это добрый знак от асов, и направился на рынок, где принялся попрошайничать. Он надеялся раздобыть кусок мяса или рыбину и сытно пообедать с хлебом. Все гнали его прочь, и тут Льот увидел на огне большой котел, в котором варился суп. Он вытянул руку с хлебом над кипящим котлом, в надежде, что хлеб впитает вкусные запахи вместе с поднимающимся от похлебки паром.

Люди посмеивались, думаю, они не понаслышке знали, каково испытывать настоящий голод. Паллиг свирепо сверкнул на них глазами, заставив умолкнуть.

— Вдруг владелец котла с супом, назовем его Брандом, схватил несчастного Льота и обвинил его в краже супа, — продолжал Воронья Кость. — Бедный Льот испугался. «Я не крал твой суп, — сказал он. — Я просто нюхал его». «Тогда ты должен за это заплатить», — ответил Бранд. Льот был беден, у него не было денег, и тогда рассерженный Бранд поволок его к ярлу на суд.

— Так вот почему с нами сейчас нет Льота? — раздался голос Финна.

Паллиг рявкнул на весельчаков, оценивших шутку Финна, и Воронья Кость продолжил рассказ.

— И так уж получилось, что у ярла по какому-то делу сидел Дил Уи-ла Шпигелль, и он услышал обвинения Бранда и оправдания Льота. «Итак, ты требуешь плату за запах супа?» — спросил он Бранда, потому что ярл затруднялся вынести решение. «Да», — настаивал Бранд. «Тогда я тебе заплачу», — сказал Дил, он снял с рук Бранда два серебряных браслета и потряс их так, что они зазвенели, а потом вернул обратно раздраженному Бранду. «Все, долг уплачен, — произнес Дил. — Звон серебра за запах супа».

Все засмеялись и застучали по столам, во время этого безудержного веселья и шума Финн незаметно проскользнул ко мне, быстро кивнул и расправил плечи.

— Они выберут берсерка по имени Стаммкель, которого называют Хильдитонн или Зуб войны, — прошептал он.

Я не спросил его, возникнут ли у нас из-за этого трудности.

— Однажды, — начал вторую историю Воронья Кость, — Дил, как обычно, лежал в тени могучего дуба и размышлял о величии богов и мудрости Одина.

Вдруг со скамьи, где сидел христианский священник, раздался громкий звук, — кто-то откашлялся. Все головы сразу повернулись в ту сторону. Священник покраснел, внезапно оказавшись в центре внимания.

— Бог не допустил бы такого, — заявил он, и Воронья Кость пожал плечами.

— Тогда пусть Дил сидит где-нибудь в другом месте, — ответил Олаф, что вызвало смех, пусть немного приглушенный, поскольку здесь присутствовали еще несколько последователей Христа.

Паллиг вытянул шею и уставился на священника, который втянул шею в плечи; после небольшой паузы Паллиг перевел взгляд на Воронью Кость и улыбнулся.

— Продолжай, маленький муж, — произнес он оживленно. — Это лучшее, что мы слышали за последнее время.

Услышав это, скальд насупился.

— Дил, — начал заново Воронья Кость, — размышлял о мудрости Одина и озадачился вопросом, почему на таком огромном дереве, как дуб, растут такие маленькие желуди? Раскидистые корни, мощный ствол и могучие ветви могли бы запросто выдержать вес больших камней, лежащих на земле. Не должны ли камни расти на таком могучем дереве, а маленькие желуди пусть себе валяются в грязи?

— Однажды я подумал о том же самом, — отчаянно заявил скальд, но сердитые голоса заставили его заткнуться.

— Размышляя об этом, — продолжил Воронья Кость, — Дил уснул, а проснулся от того, что упавший с дуба желудь угодил ему в лоб. «Ага! — воскликнул он. — Теперь я постиг мудрость Одноглазого, и если бы мир был создан в соответствии с моими представлениями о мудрости, то я бы уже умер, получив в лоб упавшим с дуба камнем».

Воронья Кость сделал паузу и уставился на священника.

— Никогда больше Дил Уи-ла Шпигелль не сомневался в мудрости Одина, — закончил он, и зал огласился грохотом и криками.

Несколько костей полетели в священника, думаю, не со зла. Паллиг вскочил и поднял руку, чтобы все замолчали; не сомневаюсь, он приложил бы и кулаки к тем, кто обращается со священником столь неуважительно. Он хотел что-то сказать и уже было открыл рот, как внезапно в наступившей тишине громко пустил ветры.

Все осторожно захихикали, Паллиг же сначала побледнел, а затем покраснел. Воронья Кость слегка прокашлялся и смущенно произнес:

— Жил-был один ярл, который однажды громко пернул, и это сломало его жизнь.

Лицо Паллига потемнело, словно туча, но в зале было уже достаточно захмелевших мужчин, которые громкими криками приветствовали новую историю, так что ему пришлось молча сесть, грозно нахмурив брови.

— Итак, это случилось на его собственной свадьбе, — продолжал Воронья Кость. — Невеста ярла была молода, красива и богата, вся в золотых украшениях, и остальные женщины не могли отвести от нее глаз из зависти. В конце концов жених встал рядом с невестой, и годи провел необходимый обряд.

В этот момент священник вскочил и осенил себя крестным знамением, кто-то из присутствующих сделал то же самое, многие стали улюлюкать. О христианских священниках можно сказать многое: что они раздражают, как укусы слепней летом, что удивительно, как с таким ограниченным умом некоторые из них все еще живы; но их никто не назовет трусами. Я редко сталкивался с теми из них, кто не обладал мужеством.

Воронья Кость наградил его одобрительным взглядом, священник успокоился и сел. Тогда мальчишка откашлялся и продолжил рассказ.

— И вот, в самый разгар пира, ярл медленно, с достоинством поднялся со своего кресла, — произнес он и умолк, оглядев затаивших дыхание слушателей. — И в этот миг, — продолжал он неторопливо, — ярла угораздило громко и раскатисто пернуть, а все из-за того, что он слишком много съел и выпил. Это прозвучало так, словно Тор пустил ветры, сокрушающие все на своем пути.

— Кажется, я знаю этого ярла, — раздался чей-то возглас из полутемного зала, и Паллиг поерзал на высоком кресле, с трудом изобразив на хмуром лице некое подобие улыбки.

Воронья Кость помолчал немного, и затем продолжил:

— И конечно же, это стало большим оскорблением для невесты и ее родни, но в страхе перед кровавой враждой, потерей приданого, да и просто из боязни испортить хороший день, все гости немедленно повернулись друг к другу и громко заговорили, притворившись, что ничего не произошло и они ничего не слышали. Полумертвый от стыда ярл покинул свадебный зал, словно ему нужно было отлучиться по нужде, он вышел во двор, оседлал кобылу, и горько плача от досады, поскакал куда глаза глядят. Спустя какое-то время он достиг Доврефелла, проехал мимо и направился дальше на север, пока не наступила зима и не выпал снег; тогда он принес лошадь в жертву, поселился среди саамов и прожил там несколько лет.

— Наверняка там ему было хорошо, — раздался чей-то хриплый голос, — потому что саамы — большие мастера пускать ветры.

На говорящего зашикали, и Воронья Кость продолжил свою историю.

— В конце концов наш несчастный ярл затосковал по родине, как любовник по своей любимой в разлуке, он отдал бы жизнь, чтобы вернуться. Тогда он покинул саамов, ни с кем не попрощавшись, оделся в тряпье провидца и отправился в долгое путешествие. Он испытал тысячи трудностей — умирал от голода, жажды и усталости, он встретился с тысячью опасностей — троллями, змеями и драуграми. И вот, со слезами на глазах он добрался до своей деревни. Ярл шел между домами, и его не никто не узнал, ведь он выглядел как обычный бродячий провидец.

Воронья Кость умолк, никто не издал ни звука, не вздохнул и не пошевелился.

— Конечно же, он был очень рад, что вернулся домой, и стал думать, как объявить всем о своем прибытии; как покаяться за свой глупый побег по такому пустяковому поводу, о котором уже никто бы и не вспомнил через день или два. И вот, он, размышляя, как лучше поступить, он проходил мимо одного дома и услышал голос девушки, которая спросила: «Мама, скажи, в какой день я родилась? Я вижу на улице бродячего провидца и хочу, чтобы он предсказал мне судьбу». Мать тут же ответила: «Дочка, ты родилась в тот вечер, когда пернул старый ярл». Как только он услышал эти слова, то как и в прошлый раз, пустился бежать, потому что люди запомнили, что в тот день он пернул, и будут помнить дальше.

Раздался громкий дружный хохот, даже Паллиг не смог сдержать смех. Он снял браслет с руки и великодушно бросил молодому Олафу, тот ловко поймал подарок. Голова скальда упала на грудь, словно увядший цветок, вся напыщенность разом с него сошла.

— Смешные истории, и рассказаны хорошо, — заявил Паллиг. — Если будешь продолжать в том же духе, я одарю тебя браслетом с другой руки.

Воронья Кость рассмеялся, искоса взглянул на меня, и я кивнул.

— У меня нет больше подходящих историй о пердунах, — сказал Олаф, обращаясь к собравшимся. Некоторые разочарованно заворчали, а Воронья Кость поднял вверх руку с браслетом.

— Я мог бы рассказать, как Тор ловил Мирового Змея, — произнес он медленно, пристально глядя на Паллига, откинувшегося на спинку кресла с той самой резьбой.

Паллиг неуверенно поерзал и поймал мой взгляд — мне хотелось, чтобы старое кресло засадило ему в зад занозу.

— Но мне кажется, — неторопливо продолжил Воронья Кость, — что историю о доблести и силе, сравнимой с силой Тора, лучше услышать, что называется, из первых рук. К счастью, здесь присутствует один побратим Обетного Братства, чью силу можно сравнить только с силой Тора.

После этих слов Финн поднялся со скамьи и раскинул руки как можно шире, словно хотел заключить всех в объятия, он повернулся и направо и налево, откуда раздавались и насмешки и приветствия; насмешки были негромкие, потому как многие слышали о бесстрашии Финна.

— Я Финн Лошадиная Голова из Скани, — объявил он и выпятил барсучью бороду. — От моего пердежа трясутся стены, а на мой член садятся драконы, словно птицы на ветку.

Я наблюдал за Паллигом, он покосился в сторону и кивнул трэллю, тот немедленно повернулся и вышел. Сейчас предстоит самое трудное, подумал я.

— Итак, Финн Лошадиная Голова желает помериться силой? — произнес Паллиг, гнусно улыбаясь, словно крыса в бочке. — Может быть, устроим борьбу на руках?

— Неужели с тобой, ярл Паллиг? — Финн произнес это с усмешкой, и Паллиг покраснеть и приподнялся с кресла. Затем он слегка расслабился и выдавил из себя улыбку.

— С моим лучшим воином, — объявил он, и словно по волшебству, этот человек вошел в зал, головы сразу повернулись к нему.

Все задержали дыхание и замерли.

Воин в кольчуге и шлеме был так высок, что ему приходилось пригибаться под балками. Великан нес топор с длинной рукоятью, это означало, что он из ближайшего окружения ярла. Топор он держал легко, будто ребенок палку.

— Стаммкель Зуб войны — объявил Паллиг, и зал наполнился восторженными возгласами его товарищей.

Паллиг взглянул на большое, плоское, каменное лицо Стаммкеля, с густой огненной бородой, перевязанной лентой, причудливый рельефный шлем великана был отделан серебром.

— Это Финн Лошадиная Голова из Обетного Братства, — продолжил Паллиг. — И он желает помериться с тобой силой в борьбе на руках.

Стаммкель хмыкнул и снял шлем, густая копна рыжих волос внезапно выросла на его голове кустом. Финн оглядел его с ног до головы и повернулся к Паллигу.

— Уверен, это какая-то ошибка, — сказал он. — Я думал, что буду бороться с его отцом.

Залу шутка пришлась по вкусу, все застучали по столам. Стаммкель, похоже, нахмурился и прищурился, было трудно разглядеть какие-либо эмоции на лице великана. Тем не менее, его голос прозвучал достаточно убедительно.

— Борьба на руках вряд ли будет честной с таким хилым соперником, — прогрохотал он, его взгляд из рыжей копны волос уперся прямо в лицо Финна. — Я бы поцеловал вместе с ним одну из Дочерей Одина, но боюсь, он испугается ее губ.

У меня засосало под ложечкой, потому что всё пошло не по плану. Но Финн даже не моргнул. В наступившей тишине Паллиг откашлялся.

— Пусть будет так, — сказал он.

Я заставил себя встать, ведь всегда надо что-то делать, пусть даже все пошло наперекосяк. Паллиг взглянул на меня в замешательстве.

— Сделаем ставку, — сказал я непринужденно. — Чтобы внести в поединок дополнительный интерес.

Зал взревел, наполнился радостными криками, люди застучали по столам в знак согласия, и поэтому Паллигу пришлось был согласиться, думаю, он уже начал подозревать ловушку, но пока еще не знал, куда поставить ногу, чтобы не попасться. Слишком поздно, подумал я — и захлопнул капкан.

— Если Финн победит, ты отдашь его мне, — сказал я, указав на Стирбьорна.

Паллигу уже слишком поздно было идти на попятную, и он перевел взгляд с меня на угрюмого юнца и обратно. Затем он уставился на Стаммкеля, тот сжимал огромный топор, словно медведь пчелиные соты в лапах. В конце концов Паллиг улыбнулся и уселся в мое старое кресло.

— А что получу я, если твой человек проиграет? — спросил он, и я, стараясь казаться спокойным, вздохнул и дотронулся до гривны ярла на своей шее. Пусть она покрыта царапинами и вся в зазубринах, но весила двенадцать унций серебра, причем без примесей; а еще это отличительный знак ярла, и не обычного, а ярла Орма из Обетного Братства. От такого приза Паллиг не мог отказаться. И я оказался прав — он облизал губы и объявил, чтобы в зал внесли Дочь Одина.

Избранный человек осторожно внес ее и замешкался. Я наблюдал, как он сдувает с нее пыль и паутину, было заметно, что ей уже давно не пользовались, видимо, потому что здесь присутствовал священник в коричневой рясе, который неодобрительно хмурился.

Избранный положил ее на скамью, и все расступились и окружили ее, уставившись на Дочь Одина; она лежала — сияющая, блестящая в свете факелов, обнаженная и богато украшенная.

Это был особый топор, большой и тяжелый, с замысловатыми узорами из золота и серебра. Такие топоры никогда не применялись в бою, они слишком тяжелы и богато украшены, нужны они только для того, чтобы приносить жертвы Одину, отсюда и название. Для Дочери Одина можно сделать рукоять любой длины, но в основном длиной по локоть, такой размер удобен для годи, чтобы аккуратно сделать свою работу.

Дочь Одина, так полушутливо называли эти топоры, ведь дочери Одина — это валькирии, что дословно переводится как «переносящие убитых в бою». Некоторые топоры имели даже собственные имена, но у этого топора имени не было. Рукоять имела длину в два локтя, а толщину — как детское запястье. Теперь этот топор редко использовался при жертвоприношениях, ведь Христос завоевывает все новые земли; но топор не утратил значения для ярла йомсвикингов, его бережно хранил Избранный. Давным-давно Дочь Одина высоко поднимали в пылу сражения, чтобы все видели, что ярл жив и держится крепко. Был еще один подобный, еще более знаменитый топор, который принадлежал Эрику Кровавая Секира из Йорвика, пока тот не пал под клинками вероломных врагов.

Паллиг поднялся с места, показывая всем шелковую красную ленту, а затем повязал ее на украшенную рунами рукоять топора, снизу на длину локтя. Он отступил и поднял руки.

— Кто желает поцеловать ее первым? — объявил он, и Финн, размяв шею и поиграв плечами, посмотрел на бесстрастного Стаммкеля, хмыкнул, шагнул вперед и взялся двумя руками за скользкую, отполированную золой до блеска рукоять.

Когда Финн ступил на скамью, а затем запрыгнул на край стола, собравшиеся сделали шаг назад. Стол чуть накренился, и Воронья Кость, оказавшись поблизости, налег на другой край стола, чтобы не дать ему опрокинуться под весом Финна; это был смелый поступок, ведь Олаф находился довольно близко к Дочери Одина. Остальные же, как я заметил, отступили еще дальше, а Паллиг быстро вернулся обратно в высокое кресло.

Финн, словно птица на краю гнезда, замер на краю стола и прочно встал на ноги, добавив к силе рук прочность положения, затем он глубоко вдохнул и поднял топор, чтобы почувствовать его вес. Я поймал его довольный взгляд, он оглянул свысока всех стоявших перед столом и улыбнулся в бороду.

Он взялся обеими руками за рукоятку пониже завязанной ленты, вытянул их, так что локти распрямились. Затем поднял руки чуть выше и начал опускать лезвие топора к лицу, пока оно не коснулось его губ, тяжелый топор держался только благодаря силе запястий.

Когда Финн проделал это, раздалось несколько восторженных возгласов, затем он спрыгнул со стола и протянул топор Стаммкелю. Великан залез на скрипучий стол и повторил то же самое; воины взревели и застучали по столам. Снова подошел Паллиг и медленно, чтобы все видели, опустил ленту еще ниже.

Это и называлось поцеловать Дочь Одина. Каждый раз, когда лента опускалась ниже, к концу рукояти, центр тяжести топора смещался, и его было тяжелее держать. Пьяные или дураки проделывали это с обычными длинными рукоятями и без ленты, и то дело редко заканчивалось без шрамов, отсеченных носов или губ.

В зале воцарилась тишина. Наконец, лента оказалась на самом краю рукояти, где уже не было места, чтобы взяться обеими руками. Все затаили дыхание, потому что именно сейчас должно начаться самое интересное и отчаянное действо. Я вспотел от волнения, потому что видел, каков Стаммкель в деле, он и Финн были как пара пахотных волов, идеально подобранных и шагающих в ногу. Я уже не был так уверен, как когда мы составляли план, надеясь на навыки Финна в борьбе на руках.

Финн взялся за край рукояти правой рукой и оглядел повернутые к нему бледные лица, выступающие из красного полумрака, затем поднял руку и медленно стал опускать топор вниз. Пот блестел у него на лбу, но я видел — лезвие лишь коснулось его губ, не более. Восторженных криков не было, все просто выдохнули, словно ветер пронесся по кронам деревьев.

Затем Стаммкель снова поднялся на стол, взял топор, и в его огненно-рыжей бороде показалась улыбка, а у меня опять засосало под ложечкой. Я знал, что он с лёгкостью проделает то же самое, и когда у него получилось, зал огласился дружным ревом; мне показалось, что даже стропила задрожали, а Паллиг, сидя на моем высоком кресле, довольно поглаживал жидкую бороденку и улыбался.

Пока все было в порядке, но состязание будет продолжаться до тех пор, пока кто-то из этих двоих не устанет или у кого-то не дрогнет рука. Хотя у Финна, видимо, была другая идея, он подмигнул мне, как Ботольв в свое время, и у меня пересохло во рту.

Он вскочил на стол и взял Дочь Одина в левую руку. Зрители зашушукались, словно мотыльки зашуршали крыльями в темноте. Обычно воины — правши, но левая рука Финна тоже была сильна, и таким образом он повысил ставки.

Он поднял топор в левой руке, свет факелов поблескивал на гладкой и блестящей рукояти, затем медленно стал опускать клинок к лицу, подался к нему, словно цветок к дождю, словно ребенок к матери. Я заметил, как его рука на миг дрогнула, и чуть не намочил штаны. Затем Финн поцеловал клинок — это оказался более трудный поцелуй, чем раньше, но не настолько, чтобы на губах показалась кровь.

Раздалось несколько удивленных возгласов, потому что некоторые из присутствующих знали, какой силой и выдержкой надо обладать для этого состязания, и Финн, спрыгнув на утрамбованный земляной пол, с бесстрастным лицом, словно древний утес, передал топор Стаммкелю.

Великан принял топор, нахмурившись. Неужели в его глазах мелькнула неуверенность? Я ухватился за эту соломинку, когда Стаммкель взобрался на стол и также взял топор в левую руку. Он поднял его и поморщился, мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Он заколебался. Видимо, запястье его левой руки слабее правой!

Финн подумал то же самое и ухмыльнулся, уставившись великану в глаза, чтобы поднажать сильнее. Стаммкель нерешительно поднял топор выше, и его рука дрогнула. Зрителии тоже заметили это и разочарованно застонали, улыбка Финна стала еще шире, и Стаммкель это заметил.

Затем, к моему ужасу, в рыжей бороде появилась улыбка. Великан твердой рукой поднял топор еще выше, затем плавно опустил его, нежно поцеловав клинок, и с легкостью спрыгнул на пол.

— Тебе следовало бы знать, малыш, — сказал он Финну, — что я сражаюсь двумя топорами, по одному в каждой руке, и мне это нравится.

Дружный рев и вопли продолжались довольно долго, я плюхнулся на лавку, как пустой бурдюк из-под вина. Паллиг бросил на меня взгляд, радость победы разлилась по его лоснящемуся лицу.

Я видел и лицо Финна, твердое как гранит, и это испугало меня еще больше. Он взял топор из рук Стаммкеля и замер. А затем другой рукой взял второй, собственный топор рыжебородого великана, и вскочил на стол.

Мое сердце заколотилось так сильно, что его стук наверняка услышали те, кто находился рядом. Финн развел руки, в каждой по топору, один тяжелее другого, что делало трюк почти невозможным, как мне показалось. Затем он посмотрел сверху вниз на Стаммкеля, на лице которого отразился интерес и что-то вроде уважения.

— Для настоящего поцелуя нужны две пары губы, — произнес Финн и поднял вверх оба топора.

Я надеялся, что скальд наблюдает за этим, потому что если кто-то из Обетного Братства и заслуживает хорошей саги, так это Финн, со своим поцелуем двух Дочерей Одина одновременно. Он начал опускать клинки, и мне пришлось плотно стиснуть зубы, чтобы не закричать, когда один из топоров, левый, собственный топор Стаммкеля, повело сначала влево, а затем вправо. Но Финн справился, и обе Дочери Одина, нежно, как истинные девы, поцеловали его губы.

Теперь зал буквально утонул в неистовом реве. Я обнаружил, что и сам ору, потеряв всякое достоинство ярла, Финн спрыгнул на пол и оперся на рукояти обоих топоров.

Стаммкель, надо отдать выдержке великана должное, кивнул раз, другой. Шум стих — все знали, как создаются легенды, ведь сейчас они как раз были свидетелями этого и не хотели пропустить ничего, ни слова.

— Я вижу, ты целуешься хорошо, — произнес Стаммкель, — для мальчика. А сейчас позволь показать, как это делают мужчины.

Его фраза прозвучала высокомерно, что меня несколько разозлило. Ведь не мог же он и впрямь повторить то же самое? Не один здравомыслящий человек не станет даже пытаться.

Но когда великан поднял оба топора и ощутил запястьями их разный вес, я понял, что у него получится. В мой живот словно плюхнулся холодный камень. Как теперь мы выйдем из этого положения?

Воронья Кость тоже понимал ситуацию. Он вскинул белобрысую голову, когда Стаммкель высоко поднял оба топора и зал взревел. Раздались ритмичные удары кулаков и кубков с элем о столы, воины начали выкрикивать его имя: Стамм-кель, Стамм-кель, Стамм-кель.

И когда великан начал опускать топоры у лицу, Воронья Кость немного выпрямился, совсем чуть-чуть, будто хотел получше рассмотреть этот величайший подвиг силы и мастерства, выказывая свое мальчишеское любопытство.

Центр тяжести стола сместился, он немного пошатнулся, а Стаммкель почувствовал это и тоже дрогнул. Правый топор, истинную Дочь Одина, повело. Он почти выровнял клинок, но богато украшенный топор был очень тяжел, немалый вес неумолимо тянул его вниз; Стаммкель с отчаянным криком отдернул голову в сторону, клинок чиркнул по щеке, выступила кровь, топоры с грохотом рухнули.

Финн тут же оказался рядом с великаном, ладонью вытер со стола капающую с поцарапанной щеки Стаммкеля кровь, и поднял руку вверх, показывая всем. Затем ухмыльнулся.

— Да, — сказал он. — Хороший шрам на щеке, сойдёт за боевую рану.

Стаммкель бросил взгляд на мрачного Паллига. Затем уставился на Воронью Кость, и мое сердце затрепетало, как безумная птица в клетке. В конце концов великан перевел взгляд на сияющее лицо Финна, и я ждал от него обвинений, ярости и крови. Я издал приглушенный стон — все пошло не так, как предполагалось.

Но вместо этого, к моему удивлению, Стаммкель кивнул пару раз, словно успокаивая себя.

— До следующего раза, Финн Лошадиная Голова, — произнес он, и Финн прищурился.

И тут я понял, что Финн не заметил трюка Вороньей Кости, и Стаммкель тоже это понял.

Я стер все эти мысли с лица, когда шагнул вперед и пристально посмотрел на Паллига, а затем на сутулую фигуру Стирьборна, который глупо моргал, ничего не понимая.

— Он мой, — сказал я и поманил юнца к себе. Стирбьорн подошел, как пришибленная крыса, он был настолько ошеломлен, что даже не пытался выглядеть достойно.

— Хорошее состязание, — сказал я Стаммкелю, не осмелившись взглянуть ему в глаза.

Воронья Кость, это проклятое маленькое чудовище, так сладко улыбался великану, что я понял — нужно сейчас же убрать его с глаз долой, пока Стаммкель не пришиб мальчишку.

Снаружи дул холодный ветер, обещающий дождь, его порывы приносили запахи соли и сырости. Мы неуклонно двигались прочь от крепости, к берегу и кораблю. Спиной я будто слышал недовольный ропот и ощущал жар ненависти, исходящий из зала, который мы только что покинули, но не хотел оборачиваться, чтобы в этом убедиться.

— Все прошло хорошо, — заявил Воронья Кость, его голос прорезал тьму, словно лунный свет.

— Заткнись! — рявкнул я, что вызывало недоуменный взгляд Финна, который шел с факелом в руке, освещая нам дорогу. Он шагал вслед за спотыкающимся Стирбьорном, юнец постепенно приходил в себя и начинал ныть о своем высоком положении и как с ним следует обращаться.

— Ты и вправду подумал, что тебе так просто удастся уйти?

Голос прозвучал из темноты тонким серебряным колокольчиком, и мы остановились. Затем из тьмы вынырнул Льот, а за ним еще несколько воинов, темных как по обличью, так и по намерениям. Один из них был берсерком, я понял это по дрожи в коленках.

— Я слишком понадеялся на ваше гостеприимство, — ответил я и заметил улыбку на лице Льота.

— Я же говорил, что не позволю вам подняться вверх по реке, — произнес он мягко, затем раздался звук, похожий тихое шипение змеи, звук его меча, вынимаемого из ножен. — Сейчас я освобожу тебя от обузы, Стирбьорна. Я удивлен, что Орм, предводитель Обетного Братства, всерьез подумал, будто может уйти настолько легко. Ты слишком самонадеян, если так решил.

Я кивнул Финну, и он поднял факел повыше, чтобы лучше видеть.

— Это не самонадеянность, — ответил я и вздёрнул подбородок, глядя Льоту в глаза, на его лице плясали отблески и тени от пламени. — Это замысел.

Характерный звон кольчуги заставил его обернуться, а затем он снова уставился на меня.

— Это что, твои сопровождающие, ярл Орм? — раздался из темноты знакомый голос. — Или нам следует отрубить им головы и помочиться на их шеи?

Я взглянул на Льота, тот облизал сухие губы, его лицо под богато украшенным шлемом с конским хвостом побледнело.

— Что ты выбираешь? — произнес я непринужденно. — Что мне ответить Оспаку и остальным побратимам Обетного Братства?

Я был так уверен в ответе Льоте, ведь он очень осторожен и не способен на решительные, безрассудные действия, что начал уже было обходить его кругом. Но берсерки — совсем другое дело, никогда не знаешь, находятся ли эти пускающие пену изо рта воины в своем уме.

У этого голова была заполнена огнем и воем волков, и он выплеснул все это наружу, ужасные звуки, от которых я отпрянул. А затем берсерк бросился на меня.

Краем глаза я заметил Финна — он изрыгал проклятия и доставал из сапога римский гвоздь; за его спиной Стирбьорн нырнул в тень и бросился бежать. С другой стороны я увидел Воронью Кость — мальчишка судорожно нашаривал свое единственное оружие — ножик для еды.

На меня неумолимо надвигался огромный черный берсерк, от него несло потом, элем и плохо выделанной волчьей шкурой. Он был так проворен, что я даже не успел сорвать с пояса нож для еды, но его волчье безумие сослужило плохую службу — он врезался в меня и оказался слишком близко для замаха большим зазубренным клинком.

Мы сцепились и, сделав несколько шагов, тяжело рухнули на землю, с такой силой, что оба охнули, из меня вышибло весь воздух. Он царапался как дикий зверь, пытаясь вырваться из моих объятий, подняться на ноги и замахнуться как следует; но я помнил поединок между Хрингом и берсерком Колченогом, когда тот, обезумев, изрубил несчастного Хринга на окровавленные куски. Я вцепился в его звериную шкуру, словно кошка — в скользкий ствол дерева.

Он ревел и колотил меня, каждый удар был неимоверной силы, в конце концов он навалился на мое плечо, затем я почувствовал вспышку боли — он буквально сдирал с моего лица кожу. Я ощутил вкус крови, видимо, конец был уже близок, потому что я больше не мог держаться за его шкуру.

От следующего удара в голове вспыхнул яркий свет, она наполнилась огнем и льдом и стала казаться далекой и чужой. Затем что-то появилось из глубин, что-то темное, холодное и тонкое, я хорошо знал что это — Темная бездна брата Иоанна, и открылся страху и огню, словно любовница, раздвинувшая ноги. Среди ужаса и хаоса бездны он вежливо спросил меня напоследок, подмигнув на краю темного безумия.

— Да, — услышал я свой ответ и открыл глаза, а затем внезапно почувствовал биение пульса на шее берсерка, он прижался ей к моему подбородку. Я ощутил губами его жесткую бороду.

Тогда я открыл рот и вцепился зубами в его шею.

Вскоре они сняли с меня мертвеца, но я ничего не помнил. Льот лежал на спине, в его глазнице торчал римский гвоздь Финна, остальных его людей перебили и уже успели обыскать, все проделали быстро и тихо, поскольку шум боя мог привлечь внимание воинов из крепости, и они набросились бы на нас, как рой разгневанных пчел.

Мертвый ульфхеднар выглядел так, будто я вырвал зубами, разжевал и выплюнул его глотку, как позднее рассказывал Финн остальным побратимам Обетного Братства, и те морщились от отвращения и ужаса. Льот и его люди оцепенели от этой сцены, поэтому убить их не составило труда. После этого все мы, включая Стирбьорна, бегом вернулись на корабль и вошли в реку.

Долгое время я не мог ничего вспомнить, тело горело, голова раскалывалась, внутри что-то сжалось и болело. Я испытывал нечто подобное после поединка с лижущим жаб берсерком, сыном Гудлейва, после того как тот зарубил моего отца Рерика в Саркеле; тогда я потерял пальцы на левой руке, даже не почувствовав этого.

По крайней мере, тогда я сражался достойно, с мечом и щитом, и не дал своему безумию и ярости одержать верх, ведь я думал, что Рерик — мой настоящий отец, пока он не открыл мне правду за несколько мгновений до того, как отправился в Вальхаллу.

На сей раз, думаю, было одно лишь безумие. Пульс на его шее стучал, словно бьющаяся в клетке птица, и я остро чувствовал вкус его крови и смрад страха, когда он понял, что обречен.

И я наслаждался этим.

Глава 11

Поднявшись как можно выше, Рыжий Ньяль, обхватив руками носовую фигуру, вглядывался вперед, в подернутую рябью поверхность реки в надежде заметить скрытые под водой коряги. Он даже не пытался кричать, поскольку ветер подхватывал и уносил его слова, рубаха плотно облегала его ребра, волосы и борода развевались, и казалось, будто они растут только с одной стороны головы.

Весла опускались и поднимались, воины гребли, покряхтывая, налегая на весла с усилием, никто не отбивал ритм на барабане, как на арабских или греческих кораблях. Какой смысл в грохочущем барабане, когда мы старались идти тихо, словно идем в страндхогг.

Конечно же, мы шли не беззвучно. «Короткий змей» недовольно потрескивал и поскрипывал на широкой реке, поверхность воды то покрывалась зыбью, то успокаивалась, над поймой реки порывами гулял и кружился ветер, по обоим берегам иногда можно было заметить лося, с треском и шумом появляющегося среди деревьев.

Я стоял возле мачты, ухмыляясь гребцам, они сняли и сложили кольчуги; половина обнажилась по пояс, и все равно гребцы потели, несмотря на свежий ветер, который постоянно менял направление. Иногда он бил прямо в корму, временами свистел в зубах носовой фигуры. Ветер и встречное течение означали тяжелую и утомительную работу на веслах.

— Нужно пристать к берегу и подождать, пока не переменится ветер, люди устали, — произнес Воронья Кость все еще ломающимся, словно треснувший колокольчик, голосом, сутулясь под белым плащом. Я не сомневался, что он именно так и поступил бы, и люди с благодарностью подняли бы кружки с элем в его честь. По правде говоря, я бы и сам так поступил, если бы он не произнес это вслух, но Олаф сделал это, и мне пришлось проигнорировать его предложение, из-за чего я немного злился на себя.

— Мы сделаем это, когда я скажу, — ответил я коротко, и после небольшой паузы мальчик, облаченный в белый мех, удалился туда, где он мог сесть и спокойно поразмышлять. Я мельком взглянул на Олафа, когда он отошел, и поймал взгляд Алеши, который как всегда наблюдал за мной, чем меня раздражал.

— Хочешь что-то сказать, Алеша?

Он в притворной усмешке развел руками.

— Нет, — сказал он. — Князь Владимир поручил мне приглядывать за маленьким мужем, чтобы он ненароком не поранился. И я не должен вмешиваться, когда он сталкивается с трудностями настоящего мира. Олаф принес клятву Обетного Братства, как и все, за исключением меня и Стирбьорна, и теперь должен повиноваться.

После этих слов я немного расслабился, коря себя за то, что злился и вертелся как укушенная блохами собака. Воронья Кость сдержал слово, данное на пиру конунга Эрика, он сам и его команда, за исключением нескольких, не решившихся это сделать, принесли присягу, очень серьезную клятву, и они, без сомнения, были в восторге, что стали частью знаменитого Обетного Братства.

Как годи, я провел церемонию, принес в жертву дорогого жирного барана, жертвоприношение прошло хорошо — все было залито кровью, к большому раздражению спорящих друг с другом христианских священников при дворе конунга Эрика, и к его смущению, но мы все равно провели необходимый в таких случаях ритуал на виду у всех.

«Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если нарушим эту клятву».

Даже мышиными мозгами можно понять, насколько тяжело разорвать любые оковы, даже если это оковы, в которые заключен проклятый сын Локи, пожираемый волком Фенриром. Но еще крепче эти две горсти слов клятвы Одина.

Но в то же время Финн недовольно ворчал, уверенный в том, что Воронья Кость прикажет кому-то из своих людей бросить мне вызов и сместить с места ярла Обетного Братства, чтобы самому его возглавить. Он, Хленни Бримилль, Рыжий Ньяль и другие начали делать ставки, кто это будет, причем фаворитами были Алеша и черноволосый коротышка по имени Ян и по прозвищу Эльф, потому что он двигался так проворно, что глаз едва замечал его перемещения, будто он настоящий эльф.

Еще в тот день, когда я перегрыз глотку берсерка, я сам бросил всем вызов. Слишком свежи еще были воспоминания о том событии, и никто не хотел лезть на рожон, так что после этого все их ставки потеряли смысл.

Алеша прямо заявил мне, почему он не принес клятву Обетного Братства — он служит князю Владимиру, и кроме того, верит в славянских богов. Еще он сказал, что отправился с нами потому, что ему поручено присматривать за Вороньей Костью, и половина команды «Короткого змея» согласилась на этот поход лишь потому, что с ним отправился Алеша, имеющий большое влияние на молодого Олафа.

Все люди Вороньей Кости были свободными свеями, они сражались за конунга Эрика, а затем он отпустил их со службы, и они отправились к Владимиру. Они следовали за Вороньей Костью в набеги, потому что с ним был Алеша, который помогал юнцу принимать разумные решения, и, думаю, все они надеялись на ведра серебра, оказавшись побратимами знаменитого Обетного Братства под предводительством Орма Убийцы Медведя.

Стирбьорну, конечно же, не предложили принять клятву, но мы взяли его с собой, хотел он этого или нет, хотя ему это было явно не по нраву.

— Конечно, ты мог бы остаться в Йомсе, — сказал я, поймав его хмурый взгляд, — но Паллиг не любезничал бы с тобой как раньше, а держал бы в заложниках, переводя на тебя мясо и эль попусту. Может, Эрик и вправду настолько глуп, чтобы выкупить тебя и вернуть ко двору, но у Паллига могло просто не хватить терпения ожидать выкуп. Так что тебе безопаснее с нами, если, конечно, кто-нибудь не врежет тебе по зубам и ты не свалишься ненароком за борт.

Финн не смог удержаться от смеха — он-то знал истинную причину, по какой мы вызволили Стирбьорна, и удивлялся, почему тот все еще жив. Я тоже задумывался над этим, но кровавая глотка берсерка была еще очень свежа в моей памяти, и потому меня тошнило при мысли о новом кровопролитии.

Стирбьорну пришлось идти с нами, настороженно и неохотно, словно мокрая кошка, его рука всегда была на рукояти ножа для еды, и хотя Эрик передал ему прекрасный меч в доказательство прощения, но я утаил его и продолжал выслушивать жалобы юнца, пока ему не пришло время заплатить за все.

Я думал, что Стирбьорн попытается сбежать при первой же возможности, и тогда оставалось два варианта — позволить ему это или нет, и если кто-то из местных дикарей убил бы его на берегах Одры, то я мог развести руками перед Эриком и честно признаться, что его племянник погиб не по моей вине.

Те, кто питал надежды стать ярлом, были слишком ошеломлены случившимся, а если еще учесть все окружавшие меня легенды, просто боялись заговорить. Даже Воронья Кость, хотя тот мог бы попробовать, несмотря нарост и возраст.

Но я знал истинное положение вещей, и оно было даже хуже, чем думал Финн. Вороньей Кости незачем было бросать мне вызов, оспаривать гривну ярла Обетного Братства. Клятва Одина связала нас друг с другом; пусть из-за этого мальчишка сидел на корме и пытался держать себя в руках, но придет день, и он призовет нас, и мы, словно рыба, пойманная в сети клятвы, отправимся помогать ему завоевывать трон Норвегии. То, что я сам застрял в этой сети, конечно же, раздражало, но сейчас мне нужен был Воронья Кость, его корабль и команда.

Весь день мы гребли, по очереди проводя время за веслами, так что к концу дня мои плечи горели, а скамья натерла мне мозоли на заднице. Ян Эльф заметил, как я с облегчением уселся на борт, и засмеялся.

— Орм — воистину настоящий ярл, — воскликнул он, — взгляните, он собрался соорудить маяк на случай тумана.

Они дружно рассмеялись и захлопали ладонями по бедрам при виде моей задницы, если она и сияла, как мне казалось, то и правда могла бы светить в тумане, как маяк.

— Я вошел в красный лес, — нараспев произнес Бьяльфи, помахивая какой-то мазью в горшочке. — В красном лесу стоял красный дом, в доме — красный стол, на столе лежал красный нож. Возьми красный нож и разрежь красный хлеб.

Но я отказался от лечебного заклинания Бьяльфи против мозолей на заднице, потому что оно сопровождалось предложением намазать натертые места мазью. Побратимы хохотали над моим нелепым видом, хлопая себя и друг друга, но я понимал, что смех — хороший способ всех сплотить. Хотя, в отличие от них, я не мог так смеяться, до сих пор вспоминая глотку берсерка.

Я заметил, как Воронья Кость пристально наблюдает за мной, ничуть не смущаясь. Мне показалось, он извлек из этого еще один урок, для него я был словно одно из копий, в метании которых он практиковался всякий раз, когда мы сходили на берег. Он бросал копья любой рукой, или одновременно обеими, постепенно улучшая свои навыки.

Ночью мы разжигали костер и ели бобы и хлеб, который купили в Йомсе, хлеб надо было съесть, пока он не заплесневел. Через неделю после отплытия из Йомса начались жалобы, и это нисколько меня не удивило. Те кто умел охотиться, просились на охоту, и среди них, конечно же, Курица.

— Если я поем еще бобов, — ворчал он, — то перну так, что корабль унесет до самых гор, откуда течет эта река.

Я сказал, что желающие смогут поохотиться, и поймал радостные взгляды тех, кто увидел в этом способ избежать утомительной гребли. Побратимы, спящие в стесненных условиях корабля, даже во сне бормотали о еде.

Затем я напомнил всем о редарах, крезепянах, венграх, гломацах, милциянах и сорбах — всех тех, кто будет рад обнаружить на своих землях охотящихся северян и показать свое гостеприимство.

— Насадив ваши задницы на колья — добавил Финн, и Рыжий Ньяль откинул голову и рассмеялся, жилы на его шее натянулись.

— Gefender heilir, — произнес он нараспев мгновение спустя, — gestr er inn kominn. — Приветствия хозяину, гость пришел.

— Hvar skal sitja sja? Mjok er bradr, sa er brondum skal, sins um freista framr. Где место найдет он присесть? Торопится тот, кто хотел бы скорей у огня отогреться, — закончил фразу Стирбьорн, и те, кто знал старинные высказывания Высокого, захлопали и засмеялись, восхищаясь их знаниями.

Ночью я попытался поговорить с мазурской девочкой. Она сидела тихо, как заяц, ее по-тюленьи темные, живые глаза всегда находились в движении. На тонком лице влажные глаза выглядели огромными, худые плечи покрывал плащ, подарок Сигрид, плащ, конечно, был ей велик, на худых ногах — кокетливые сапожки, видимо, еще один подарок.

Но несмотря на это, огромные волосатые свеи и ирландцы бросали на нее взгляды, поднимая брови и округляя глаза, она же не обращала внимание ни на что и ни на кого, словно была резной деревянной фигуркой. На ночь я ставил людей, чтобы охранять ее — тех, кому доверял. Обычно это были Финнлейт и Оспак; и пусть она еще девочка, но она среди викингов, и если кто-то из них не трахал умирающую женщину на мертвом быке, то только потому, что не выдалось подходящей возможности. Они могли трахнуть даже морской узел, если приспичит.

Я сел рядом с ней и улыбнулся. Ее взгляд скользнул по моему лицу, но она ничего не сказала; а гребцы, сидящие за нами, крутили шеями, чтобы увидеть, что собирается делать ярл.

Они знали, что девочка — не рабыня и очень ценна, и я велел всем держаться от нее подальше, не разговаривать с ней, не лапать, или, клянусь Молотом, я подвешу тех, кто это сделает, к ветке за члены, и оставлю висеть на потеху сорбским женщинам.

— Надеюсь, у тебя все хорошо и ты не боишься? — медленно спросил я, понимая, что ее знания норвежского довольно скудны. Я не знал ни вендского, ни полянского языка, которые она скорее всего понимала. — Ты не хочешь спросить, почему я взял тебя с собой?

— Нет.

Ее ответ был ровным и мягким, что меня несколько удивило, я даже моргнул. Выражение ее лица не изменилось, и ее глаза оставались глубоки как фьорд. Я чувствовал, что в их темной воде скользит какая-то древняя мудрость; на мгновение она напомнила мне Хильду, ту безумную женщину, которая привела нас к кладу Аттилы, но я тут же поймал взгляд Вороньей Кости, который смотрел на меня из полумрака, хотя его лицо оставалось в тени и я не мог видеть его глаз.

Что-то меня беспокоило… вообще-то все, я чувствовал себя как кошка в сильный ветер, со взъерошенной шерстью, беспокойная и дерганная. Прими свою судьбу и делай, что должен. Даже перегрызи зубами горло человеку, если потребуется.

— Тебя что-нибудь беспокоит? — поинтересовался я, и она помотала головой.

— Нет. Ты взял меня с собой, потому что человек с плоским лицом, вернее его барабан, сказал тебе об этом. Ты взял меня, потому что поляне хотели бы меня вернуть, и ты можешь заключить с ними сделку. Но это опасно. Скорее всего, они попытаются забрать меня силой, когда узнают, что я здесь.

Она ничего не пропустила и рассуждала вполне разумно, но как-то отстраненно, как будто это касалось кого-то другого. С другой стороны, если она хотела вернуться домой, то ее племя находится довольно далеко на востоке от полян. И все же я был уверен, она продолжает на это надеяться.

Девочка посмотрела на меня горделивым взглядом, опустила огромные глаза и умолкла.

— Что ж, — сказал я, поймав себя на мысли, что слова выходят из меня тяжело, будто я толкаю валун в гору, — ты слушаешь и наблюдаешь за всем, как мне кажется. Но сейчас я бы предпочел, чтобы ты больше говорила.

Мне нужно было, чтобы она рассказала о реке, ведь у нас нет проводника. Я хотел знать, где река сужается или расширяется, большие ли здесь поселения и где они находятся, можно ли доверять их жителям, и где крепости саксов и вендов. Еще мне нужно было знать о полянах, как и о тех племенах, что живут еще дальше, вплоть до того места, где река перестанет быть судоходной для «Короткого змея».

— Река течет очень далеко, — ответила она, — многие дни и недели. Вечность. Здесь, где река широкая и медленная, на обоих берегах живут венды, они селятся в отдалении от реки, но иногда устраивают поселения на высоком берегу. Они разводят овец и коров, но не обрабатывают землю, потому что река разливается и бывают наводнения.

Девочка остановилась, скривившись.

— Они сами как овцы, как скот, потому что не сражаются.

Что ж, полезные сведения, но Черноглазая знала не так много, как бы мне хотелось. Выше по течению расположился поселок вендов под названием Штетено, другие называли его Щецин, в месте слияния двух рек, там Одра разливалась и образовывала озеро с островами посередине. Еще там жили саксы.

Еще дальше река будет шириной на выстрел из хорошего лука, по высоким берегам — густые леса. Потом она мелеет только в одном месте, насколько она помнит, это место славяне называют Сливиц, саксы же — Вранкефорд, или Свободный брод, и там построена крепость из больших бревен.

Там живут торговцы мехом и янтарем, но по большей части работорговцы, поскольку и венды, и поляне совершают набеги друг на друга и продают пленников в рабство. Далее, ближе к горам, есть место под названием Вротислава, но Черноглазая никогда там не была. Единственное поселение, которое нам, северянам, известно в тех землях — это Острава, конечная точка Янтарного пути.

— Я была еще ребенком, когда меня везли вниз по реке, — добавила она вызывающе, увидев мой разочарованный взгляд, и мне пришлось кивнуть с печальной улыбкой.

— Тот брод проходим для лодок?

Она нахмурилась.

— Речные лодки выстраиваются в длинную линию вдоль берега, и из них вытаскивают все, чтобы уменьшить осадку. Это тяжелая работа, и эти лодки могут пройти там только потому, что они очень прочные — выдолблены из цельного ствола дерева. Под водой большие камни, с половину колеса телеги. В этом же месте в Одру впадает другая река, и там много островков.

Если поднять рулевое весло, как предложил позже Онунд, когда я рассказал ему об этом месте, то мы могли бы провести «Короткого змея» через брод, хотя он и опасался, что мы можем повредить обшивку или киль.

— Но поскольку мы не вернемся на этом корабле в море, — добавил он, искоса взглянув на меня, — то это не имеет большого значения.

Я, конечно, не упоминал об этом, но Онунд догадывался. Мы сможем подняться на «Коротком змее» вверх по реке, но я был готов следовать дальше за монахом Львом через земли булгар до самого Великого города, если, конечно, тот направлялся вместе с Коллем именно туда. Я и так сказал слишком много, и Онунд кивнул, не показывая разочарования, что его труд по вырезке новой носовой фигуры пойдет прахом.

— Тогда зачем все это? — добавил я, кивнув на почти готовую голову лося.

— Если мы сожжем этот корабль, — проворчал он, — я думаю, носовую фигуру лося надо сжечь вместе с ним, как будто это «Сохатый». Так будет лучше, но с другой стороны, похоже, я получу славу кораблестроителя, который потерял больше кораблей, названных этим именем, чем кто-нибудь другой.

Мы мрачно рассмеялись; ведь число погибших «Сохатых» увеличивалось, и это начинало внушать опасения. Я предупредил, чтобы он ничего не говорил Вороньей Кости, и горбун хмыкнул. У мальчишки, однако, были ко мне другие дела, и он подошел, чтобы поговорить о них.

— Она сбежит, — сказал Олаф, примостившись у моего локтя, как белая белка. — Ускользнет при первой же возможности.

Не было нужды уточнять, о ком он говорит, и возможно, Олаф был прав. Я спросил его, не птицы ли рассказали о планах Черноглазой, и он нахмурился, хотя с моей стороны это не было насмешкой. Тем не менее, я поручил Финнлейту и Оспаку следить и за тем, чтобы девчонка не сбежала, и охранять ее от ночных визитеров. Под хмурым, оловянным небом было еще достаточно светло, и желающие могли поохотиться.

К тому времени как стемнело, мы уже ели бобы с уткой, также у нас было немного рыбы и дикого лука. Я приказал разлить немного эля, достаточно, чтобы утолить жажду, но недостаточно, чтобы начались неприятности. Воины, сидя у костра, смеялись и пели непристойные песни, боролись на руках и восхищенно наблюдали, как Онунд Хнуфа с каждым аккуратным движением ножа превращает ясеневую деревяшку в лосиную морду.

Ночь пела о прохладе, и Бьяльфи достал арфу. Вообще-то этот инструмент принадлежал Клеппу Спаки, но тот отдал его Бьяльфи, когда мы уходили; ни Клепп, ни Вуокко не отправились с нами, потому что хотели закончить наш памятный рунный камень, и я не стал им препятствовать. Бьяльфи начал играть, и Финнлейт с остальными ирландцами закивали головами и заулыбались.

— Хотя, нужно сказать, — серьезно заявил Финнлейт, — твой инструмент похож на арфу, но эта арфа не более чем цыпленок перед настоящей уткой.

— Настоящая арфа, — добавил один из ирландцев, рыжеволосый великан с длинным именем, как у богатого и знатного человека, его звали Мурроу мак Майл мак Будах мак Сирбхол, — издает волшебные звуки, у нее струны из тонких олених жил, а не из конских волос, которые звучат так резко, словно царапаешь костлявый подбородок.

— Они хорошо звучат, когда все разом, — произнес в ответ Финн, пока остальные болтали и смеялись, на его лице играли огненные отблески костра, а волосы развевались по ветру.

— Подбодрил бы ты Воронью Кость, — добавил он, кивнув на мальчишку — тот сидел, хмуро наблюдая за работой Онунда над носовой фигурой, которую Олаф не хотел видеть на своем корабле, а уж тем более был против того переименования корабля в «Сохатого».

— Нам еще придется с ним расплачиваться, — ответил я, и Финн кивнул, а затем вздохнул, когда Бьяльфи провел по струнам и запел:

Те, кто сидел достаточно близко, могли услышать довольное хмыканье Финна и его негромкое «хейя» — а это высшая похвала от него. Я поймал себя на мысли, что он доволен буквально всем, что бы ни случалось с нами в последнее время, и тень от носовой фигуры, внезапно выросшая за ним в лунном свете, не была случайна; Финн находился там, где счастлив.

Хуже всего то, что пока я мирно трудился в Гестеринге, изображая из себя землевладельца, мои побратимы тоже разделяли это бремя, ведь Обетное Братство — настоящая семья, и они не оставили меня даже в этом недостойном, по их мнению, деле.

Глава 12

Ветер дул то в корму, то почти затихал, и за последние несколько дней мы прошли немалое расстояние, хотя дождь, мелкий и надоедливый покрывал поверхность воды мелкой рябью. Черноглазая оказалась права — мы не видели поселений по берегам реки с бахромой деревьев. Видимо, местные жители держались от нас подальше, я был уверен, что они прекрасно знают о нашем появлении. Я хотел бы найти мирных жителей, чтобы расспросить их о монахе, мальчике и лодке, полной воинов с суровыми лицами.

Корабль на всех веслах легко скользил по воде, изящно выгнутая шея носовой фигуры рассекала воду, команда гребла не напрягаясь. Тролласкег опасался поднимать парус из-за переменчивости ветра, а на реке не хватало пространства для маневра. Цвет неба менялся от бледно-голубого до темно-серого, грозовые тучи собрались в кучу и стали похожи на огромный мрачный утес.

Гребцы, безмятежные, словно лебеди на воде, пели песни, где каждая строка повторяется гребцами с другого борта, это монотонное пение помогало отсчитывать время в открытом море — там, где не надо было ни от кого скрываться. Здесь, как мы считали, все и так уже знали о нашем появлении, и мы пели громко, чтобы дать понять местным жителям — мы не прячемся и не собираемся нападать на них.

Последняя строка повторялась не раз, и ветер разносил ее далеко по воде, он выл как собака на привязи. Он дул порывами, прыгал и кружился словно взбесившийся щенок, а затем пропадал совсем, так что я задавался вопросом, откуда он вообще взялся. Разве что он всегда гулял по широкой речной пойме.

— Возможно это особый тип джинна, — ответил Рыжий Ньяль, когда я озвучил свои мысли, — как песчаные вихри, которые мы видели в Серкланде.

— Или как те снежные вихри в Великой Белой Степи, — сказал Воронья Кость, — они всегда появлялись перед снежной бурей — бураном.

Свеи, исходившие Балтику вдоль и поперек и считающие себя настоящими мореходами, после этих слов стали смотреть на ветеранов Обетного Братства немного по-другому, рассчитывая, что эти воспоминания побудят тех рассказать о наших путешествиях. Двенадцатилетний мальчишка видел и сделал больше, чем они, взрослые мужчины с грубыми голосами и спутанными бородами, и они это понимали; как и все, кто достаточно долго знал Олафа, догадывались, что он вовсе не тот мальчик, каким поначалу кажется.

Воспоминания о далеких плаваниях вместе с товарищами все равно радовали гребцов, и они пели до тех пор, пока не охрипли.

У женщин из Скани нет гребней.

Доставайте мечи, вынимайте.

Они закалывают волосы рыбьими хребтами.

Доставайте мечи, вынимайте скорее.

Пение разносилось над бегущей водой, к поросшим лесом берегам, и дальше через пойменные луга, даже олени слышали эту песню, как я подумал вслух, пастух, или охотник, который наблюдал за нами, оставаясь невидимым.

— Олени, — фыркнул Курица, услышав это, — здесь слишком низкий кустарник для оленей.

Уже прошло довольно много времени с той поры, как охотники подстрелили пять уток, трех гусей и полдюжины жирных горлиц, и больше ничего. Далее, вверх по течению, если девчонка не обманула, леса будут гуще, и Курица попытается добыть оленя, а может быть, и лося.

— Нам нужен хороший страндхогг, — проворчал Финн, — к черту твоего оленя, — нам бы найти место, где есть мука, жареное мясо и эль, и мы разграбим его. Да, и женщины, конечно, иначе придется трахать твоего оленя.

У мужчин Вармланда нет саней.

Доставайте мечи, вынимайте.

Они съезжают с горы на старых тресковых головах.

Доставайте мечи, вынимайте скорее.

Пение закончилось в этот день поздно, когда ветер снова задул в морду носовой фигуры, он уносил наше дыхание и слова, и мы тяжело гребли против ветра и набегающей волны. Небо стало слишком темным, даже для вечера, и прямо перед нами, будто стадо черных быков, показалась грозовая туча, засверкали белые молнии, а затем ливень обрушился на реку.

Мы натянули парус вместо тента, но все равно это была промозглая и мокрая ночь, несмотря на горячие угли на балластных камнях около мачты, на которых мы жарили рыбу и сушили мокрый хлеб. Мы выпили последний эль, и побратимы, завернувшись в плащи, слушали шум дождя и ночные звуки; бело-голубые вспышки молний заставляли нас часто моргать, воздух стал тяжелым и наполнился странным запахом, похожим на запах крови.

Рыжий Ньяль сказал, будто гроза началась, потому что Финн так и не научился как следует обращаться со своей шляпой, и в ответ Финн рассказал историю о том, как ограбил Ивара и забрал его знаменитую Штормовую шляпу. После этого те, кто раньше смеялись над помятой и грязной широкополой шляпой с рваными полями, теперь смотрели на нее с большим уважением.

— Держитесь подальше от кольчуг и шлемов, ребята — предупредил их Алеша, — когда ночь пахнет горячей кузней, Перун бросает свой топор в любого, кто облачен в железо.

— Это правда? — спросил Бьяльфи, остальные зашушукались и притихли.

— Это правда, костоправ, — ответил Алеша, — я сам видел. Перун похож на твоего Тора, словно брат-близнец. Однажды я наблюдал, как один конный дружинник попал в осеннюю грозу, это было близ Господина Великого Новгорода. Гордый и смелый воин в великолепных доспехах — в железе и меди, беззаботно поскакал сквозь грозу, держа длинное копье наконечником кверху. И тут — яркая вспышка, и Перун ударил его своим огненным топором. От него ничего не осталось, кроме покореженного железа и черноты углей. Лошадь вывернуло наизнанку, а летом в лесу мы нашли его сапог. Он болтался на ветке березы, где-то в центре дерева.

Еще одна молния прорезала небосвод, явив на миг белые зубы слушателей, грохнул гром, все поневоле опустили плечи и съежились, те, у кого рядом лежало боевое снаряжение и оружие, отодвинулись подальше.

В конце концов, гроза устало поворчав, утихла, я собрался подремать и лежал, слушая шелест и бульканье воды, в уютном полумраке от угасающих углей. Воины укутались в плащи и улеглись, приняв причудливые позы, приткнувшись возле рундуков и весел, забившись по углам; они спали, где было удобно, или просто там, где их сморил сон после тяжелого дня. Они храпели, посвистывали и что-то бормотали, и все это действовало на меня успокаивающе, как и тепло от гаснущих углей.

Я заметил Финнлейта, он стоял на страже, его неясный силуэт слегка сдвинулся во тьме, на фоне слабых кроваво-красных отблесков от угольков. Он сел и поник, словно мешок с зерном, и я понял, что он уснул. И это меня разозлило, ведь я только что устроился поудобней, наслаждаясь теплом углей, храпом воинов и тихим журчанием реки, почти успокоившейся после грозы. Мне пришлось сделать немалое усилие, чтобы подняться и растолкать его ирландскую задницу.

Где-то завыл волк, резко и тоскливо, его вой пронзил ночную тьму словно костяная игла, и я с трудом, ворча, поднялся, сбросив плащ, вздрогнув от ночной прохлады, и замер в оцепенении, по коже пробежал мороз.

Сначала мне показалось, что к кораблю тихо и медленно ковыляет тощий медведь, они встречались довольно часто по торговым путям в Гардарике — бродили в поисках пищи после зимней спячки. Затем я понял, что к кораблю медленно и бесшумно подкрадывается человек: лунный свет отразился на обнаженном клинке в его руке.

Я уже почти закричал, но потом подумал, что это может быть один из наших, кто решил попытать удачу с Черноглазой, пока ее охранник уснул, но этот человек двигался с берега, а обнаженный клинок ясно давал понять его намерения.

Я двигался очень медленно, шагая с пятки на носок, как научил старый годи Нос-Мешком, осторожно ступая между спящими фигурами и уложенными веслами; наконец, я добрался до Финнлейта. За его спиной нечеткая фигура на миг замерла, а затем продолжила движение.

Я вырвал топор из руки Финнлейта и метнул его, так что ирландец вздрогнул и с криком проснулся. Тяжелый бородатый топор с длинной рукоятью рассек воздух, послышался возглас падающего противника; я бросился к нему в надежде, что удар по меньшей мере его оглушил, а Финнлейт с проклятиями последовал за мной.

Я приземлился на спину упавшего, вышибив воздух из его груди, просунул одну руку под его шею, другую упер в плечи, задирая его подбородок вверх, пока не затрещали шейные позвонки. Он дергался и вырывался, а я заметил, что он еще сжимает длинный нож, блестящий, словно волчий клык в призрачном лунном свете.

Противник выдохнул, когда я ухватил его за руку, попытался полоснуть меня ножом, и мы покатились, я старался обезоружить его, но пропустил удар локтем в нос — боль окатила красной волной.

Враг отчаянно боролся, и в водовороте травы и ломающихся веток мир для меня уменьшился до вони пота, страха и запаха влажной земли. Я услышал крики позади, почувствовал, что кто-то ударил моего противника, и тот разом обмяк.

— Это его успокоит, — прорычал рядом голос.

— За вторым… быстро, шевелитесь!

Кто-то подал мне руку, и я поднялся, принесли факел, зажженный от углей. Финн, прищурившись, внимательно оглядел мое лицо, побратимы столпились вокруг, затем он немного расслабился и ухмыльнулся.

— У тебя какой-то невезучий нос, — заметил Финн, хотя мог бы и не говорить, потому что нос пульсировал знакомой болью.

Факел подняли повыше, Финнлейт, ухмыльнувшись, отыскал свой топор, а я наконец рассмотрел врага, с которым сражался.

— Уверен, это был отличный бросок, — радостно произнес ирландец, — топор не так хорошо сбалансирован, удар пришелся рукоятью, иначе нападавший был бы уже мертв.

— Уверен, тебе повезло, — ответил я, подражая его тону, — что я поступил именно так, иначе ты был бы уже мертв, и пришлось бы долго тебя будить, чтобы ты об этом узнал.

Улыбка Финнлейта сошла с лица, и он смущенно кивнул, соглашаясь со мной. Рыжеволосый великан Мурроу поднял обмякшее тело ночного гостя из примятой травы.

Это оказался невысокий мужчина в грязной рубахе, которая, наверное, когда-то была светлой, с беспорядочно нашитыми кусками звериных шкур, поэтому я и принял его поначалу за медведя. Его лицо было худым, изъеденным оспинами, но чисто выбрито, грязные волосы цвета ржавого железа заплетены в три косы, две спереди и одна на затылке. Он очнулся, озирался по сторонам, прищурив маленькие глаза, словно искал что-то, чем можно ударить, но Мурроу крепко его держал.

— Это венд или сорб? — спросил я. — Кто-нибудь хоть немного знает их язык, чтобы мы его допросили?

— Только девчонка, — проворчал Алеша.

Из-за его спины выглянул Воронья Кость, его щеки горели, глаза широко открыты, он запыхался от бега.

— Был еще один, мы погнались за ним, но он скрылся в темноте, а этот кто?

— Это сорб, — раздался чей-то голос.

— Или венд.

Рябой не произнес ни звука, но попытался широко улыбнуться, у него отсутствовало несколько зубов, и он показал пальцем на свой рот.

— Я думаю, он хотел украсть еду, — прорычал Финн.

Я подобрал длинный нож незнакомца; это был отличный нож, переделанный, видимо, из сломанного меча, причем довольно хорошего, рукоять и указывала на норвежское происхождение клинка. Рябой давно бы продал его, если бы голодал, сказал я.

Я передал нож Финну и добавил:

— Что ж, у меня есть другой, нож правды, и он никогда не подводит, неважно, говорим мы на одном языке или на разных. Подвесьте его, и мы начнем с пальцев на руках, пока они не закончатся, а потом займемся пальцами на ногах…

— Пока они тоже не закончатся, — рассмеялись те, кто знал, как действует на жертву нож правды. Обнажив зубы, они стали похожи на стаю волков.

— А потом я отрежу ему член и яйца, — добавил я.

— Пока они не закончатся, — продолжил хор голосов.

— Нет, подождите, во имя костей Христа, нет! — протараторил пленник, его язык дрожал как у гадюки, он дико озирался, переводя взгляд с одного на другого.

— Нож правды, — проворчал Финн, — редко разочаровывает. Мы уже знаем, что он говорит по-норвежски и поклоняется Христу, а ведь еще даже не пустили ему кровь.

— Я знаю этого человека, — неожиданно выкрикнул Стирбьорн, протискиваясь сквозь толпу. — Его зовут Висбур, еще его называют Крок, но больше он известен под именем Павел, поскольку получил это имя при крещении, но потом его вера ослабла. Это один из людей Льота.

— Может, у тебя и нет еды, — сказал Финнлейт Рябому, — но ты богат именами.

— Свяжите его, — сказал я, побратимы бросились исполнять.

Пленник сопротивлялся и тяжело дышал, но молчал, мои люди крепко держали его, и спотыкаясь, потащили на корабль. Там я привязал веревку к лодыжками Рябого, и мы подняли его на мачту, он висел вниз головой и раскачивался как муха, угодившая в паутину. Я достал нож правды и почувствовал озноб, будто внезапно простыл, мне никогда не нравилось это чувство.

— Итак, — сказал я, — мне известно, что тебя зовут Крок и ты назван именем христианского святого, Павла, ты не венд и не сорб.

— Правда, это правда, — затараторил он. — Отпусти меня, и я все расскажу. Что угодно.

— Кем был второй?

— Какой второй? Я был…

Он запнулся, потому что я схватил его руку и отмахнул ножом мизинец; лезвие было настолько острым, что поначалу он ничего не понял, затем увидел льющуюся кровь, и его накрыла боль. Он закричал, тонко и пронзительно, как вопила при родах Сигрид.

— Да, да, — закричал он. — Нас было двое, нас послал Паллиг.

— Вспомнил, — опять вмешался Стирбьорн, — он всегда был рядом с человеком по имени Фрей или как-то так. Он нахмурился, а потом просиял. — Фрейстейн, вспомнил.

Подвешенный вниз головой Павел рыдал и причитал, а Финн с презрительной улыбкой поблагодарил Стирбьорна за участие, посоветовав ему впредь быть немного порасторопнее.

— Я уверен, Павел простит нас за потерю пальца, — добавил он, — ведь это всего лишь мизинец.

Стирбьорн нахмурился, и эти двое мрачно уставились друг на друга, но Финн мог взглядом заставить трепетать камни, и Стирбьорн поступил благоразумно, отведя взгляд. Я наблюдал за ними мельком, поскольку Павел начал говорить.

Слова лились из него, как кровь из обрубка пальца, горящий факел почти погас из-за налетевшего порыва ветра, Павел покачнулся и ударился о мачту.

Паллиг отправил его и еще троих на лодке. Павел и второй человек по имени Фрейстейн высадились на берег, когда заметили наш корабль, двое других тихонько поднялись на веслах чуть дальше, они должны были подобрать Павла и его товарища, как только те выполнят свою задачу. Враги планировали перерезать швартовы и пустить корабль вниз по течению, или, если получится, даже поджечь его.

Я отправил людей на берег вверх по течению, и мы стали ждать, мрачные, словно мокрые кошки, в это время Павел болтался на веревке и хныкал.

— Опустите его, — прозвучал звонкий голос, и Черноглазая ступила в круг света от горящего факела.

— Это не твое дело, — рявкнул на нее Финн, — иди отсюда и свернись где-нибудь в уютном теплом местечке.

Черноглазая уставилась на него, и выглядела она спокойно, как отколовшийся айсберг, но я заметил, что она дрожит, и, сбросив оцепенение, посмотрел на все происходящее ее глазами: толпа мрачных воинов с безумными глазами, спутанными бородами, скорее напоминающих зверей, чем людей, собрались вокруг столба и пытают беспомощную жертву. Затем она взглянула на меня огромными тюленьими глазами, и мне вдруг стало стыдно.

— Снимите его, — сказал я, и после небольшой паузы, Рыжий Ньяль и Хленни сделали это. Павел мешком рухнул вниз, и Бьяльфи, который никогда не любил пытки и сунул ему кусок ткани, один из тех, которые он пометил целебными рунами.

— Возьми, — хрипло сказал он. — Завяжи этим рану и держи в чистоте. Не снимай повязку, потому что здесь начертана руна «UI» — говорят, что это исцеляющая руна, это на случай, если ты, приняв Христа, все позабыл. Она взывает к Вальду, древнему богу-целителю фризов.

Черноглазая улыбнулась, ее лицо озарило маленькое солнце, а затем отступила назад и направилась на корму, там где обычно и находилась. Финн прокашлялся и смачно сплюнул.

— Итак, теперь нами командуют трэлли? — прорычал он, и на меня нахлынула волна гнева; ещё чуть-чуть, и я бы накинулся на него с кулаками.

— Она не рабыня, — ответил я, уязвленный его насмешкой, — она дочь князя из далеких земель, и настолько же ценна для нас сейчас, как была когда-то Сигрид. И никто нами не управляет, ни я, и конечно же, не ты.

Увидев бурю на моем лице, он понял, что зашел слишком далеко. Не в силах отказаться от своих слов, он молча развернулся и направился на нос, сорвал мятую шляпу и яростно почесал голову.

Воины, которых я отправил на берег выше по течению, вернулись на рассвете, когда только запели птицы.

— Они заметили нас, — сказал Курица, — как только небо просветлело. Мне удалось выпустить в них пару стрел, но они налегли на весла и ушли, их оказалось только двое.

— Это моя вина, — добавил другой следопыт, долговязый свей по имени Коге. — Я не такой бесшумный, как Курица, и они меня засекли.

Курица покачал головой, показывая, что дело совсем не в этом. Он озвучил мнение, о котором я тоже размышлял.

— Это значит, что тот второй, который скрылся ночью, все еще где-то поблизости.

Курица снова показал себя с лучшей, я одобрительно взглянул на него и понял, что должен сделать. Взяв его за плечо, я повернулся и громко крикнул, чтобы все слышали.

— Я тебя вижу!

Воины обернулись, раздались несколько одобрительных возгласов, потому что мои люди уважали Курицу и давно перестали обращаться с ним как с трэллем, ведь рабов вообще не замечали. Сейчас я объявил ему и всем остальным, что заметил его, и Рыжий Ньяль принес мой рог с остатками эля. Ухмыляясь, он передал его Курице, который поднес рог мне. Я отпил немного и вернул Курице. Он тоже отхлебнул, и все с восторгом поприветствовали его, потому что теперь Курица стал свободным человеком.

Кое-где к этому добавлялось еще шесть унций серебра — это в случае, если раб покупает свободу. Бывший раб варит эль из трех мер, получается довольно крепкий напиток, и он должен угостить им бывшего хозяина, и конечно же, выкрасить свою одежду в яркие цвета.

— Итак, — весело произнес Воронья Кость, — теперь у нас не осталось рабов, придется довольствоваться стряпней Финна Лошадиной Головы.

Дела давно уже обстояли именно так, потому что Финн славился умением вкусно готовить, но сейчас все рассмеялись, а затем побратимы расползались по углам, пытаясь напоследок прикорнуть, что не очень получалось. Когда рассвело достаточно, чтобы безопасно идти по реке, мы оттолкнулись от берега, гребцы уселись на сундуки, просунули весла в проушины и начали втягиваться в обычный ритм гребли, понукаемые любимыми ругательствами Тролласкега.

Он называл их то псами, то maeki saurgan, иные восприняли бы это как оскорбление, поскольку фраза означала «грязный меч». Гребцы не обращали внимания на слово «грязный», потому что меч в любом случае хорош, если не ломается в бою.

Я схватил Павла за шиворот и потащил его к Финну.

— Сиди здесь, — сказал я пленнику, — а тебе, Финн, лучше обратить свой гнев на него, а не на меня. Но помни, Павел может нам еще пригодиться, хотя бы на тушеное мясо для похлёбки.

Финн скривился в улыбке, ведь ни он, ни я не хотели продолжения ссоры. Павел покорно уселся на корточки, но крутил тощей шеей туда— сюда, напоминая хитрую крысу. И тут меня осенило, и я обругал себя, презренного болвана.

— Куда вы направлялись, — спросил я, — прежде чем заметили наш корабль?

Его змеиный язык задрожал, он облизал сухие губы, и я демонстративно убрал руку за спину, под плащ, на пояс, что заставило его вздрогнуть.

— Вверх по течению, — ответил он плаксивым тоном, тихо, словно дуновение ветра, а затем, наблюдая, как я медленно достаю нож правды, торопливо добавил: — Предупредить саксов. Паллиг хочет твоей смерти, за то, что ты убил его брата.

— Ему не хватило мужества отомстить самому, — добавил я презрительно.

— Распни его, — посоветовал Финн, а затем, вспомнив, как сурово русы наказывают преступников, поклоняющихся Христу, добавил: — Вверх ногами.

— Иисусе, — простонал Павел, рухнув на колени, полагая, видимо, что он уже предстал перед Белым Христом, а на самом деле уткнулся в сапоги Финна и что-то бормотал себе под нос.

Финн захохотал, тыча ему носком сапога в лицо, пока я мысленно прибавлял эту очередную плохую новость к уже накопившейся куче неприятностей.

Опять пошел дождь, ветер задувал порывами и крутил водовороты, иногда набирая силу и напирая на нос или корму, так что корабль рыскал из стороны в сторону как упрямая лошадь. Течение тоже было сильным, и в конце концов я велел Тролласкегу вернуться обратно к восточному берегу, гребцы тяжело дышали. На том берегу росли более толстые деревья, там мы провели остаток дня, хирдманы отправились кто на охоту, кто заготавливал дрова, всех заботило, как мало осталось припасов, в особенности эля.

Эта остановка также дала мне время поразмыслить, когда же Один наконец примет мою жизнь в жертву, еще я думал о Торгунне и об остальных в Гестеринге, чем они там занимаются, и о сегодняшнем ночном происшествии, когда к нам подкрадывались Павел и его напарник.

Ночью, когда я заметил темную крадущуюся фигуру, я сначала подумал, будто это кто-то из моей команды рассчитывал овладеть Черноглазой, и пытался внушить себе мысль, что я так решил, потому как она очень ценна для нас. Однако, когда девочка внимательно оглядывала берег, словно пытаясь увидеть что-то знакомое, я замечал, как она бросала быстрый взгляд и на меня. И даже повернувшись к ней спиной, я ощущал жар ее глаз.

Хотя она была еще слишком юной, но достаточно зрелой, чтобы побратимы проявляли к ней интерес, еще она напомнила мне зверька, только что выбравшегося из своей норы в лесу и оказавшемся в незнакомом месте. Я замечал тоску в ее глазах — по лесам и холмам, по родине. Мне была знакома эта тоска, я скучал по фьорду, по мокрым скалам и туманной голубой линии гор на горизонте, все это я видел во снах, стоило сомкнуть глаза. Я старался не думать о ней, ведь это была тоска другого рода, но у меня плохо получалось.

Той ночью мы разожгли огромный костер, который поднял людям настроение, его свет отражался в реке, отблески яркого пламени окрасили темноту в кроваво-красные тона. Я увидел Черноглазую, когда остальные уже спали, храпели и похрюкивали; внезапно на фоне луны возник ее отчетливый силуэт.

Она повернулась, и отблески костра осветили тень улыбки на ее губах, таких пухлых, что я задумался — умеет ли она целоваться.

Глава 13

Со стороны лес кажется неподвижным, но оказавшись в нем, ощущаешь, что там все время что-то или кто-то движется и шумит; вот коричневая птица промелькнула в зарослях кустов, лиса осторожно крадется по мокрой луговой траве, грачи галдят в густых кронах деревьев, их недавно вылупившиеся птенцы пищат тонкими голосами, напоминающими голос Вороньей Кости.

Я наслаждался лесом, охотой и разведкой вдали от корабля и ворчащей команды, хотя стрелок из лука из меня никудышный — я скорее попал бы себе в ногу, чем подстрелил какую-нибудь дичь для вкусного варева.

Разведка куда важнее — днем ранее мы заметили тонкую нить дыма в бледно-синем небе, и это говорило о том, что там может находиться поселение, а значит и свежая еда, эль, а возможно даже и женщины, так что мы с Курицей осторожно и тихо пробирались через влажный туманный лес. На жаре нам докучали тучи насекомых.

Меня уже всего искусал гнус, постоянно приходилось выплевывать мошкару, я ощущал насекомых у себя в волосах, они лезли в глаза и нос, но все равно это не сильно меня раздражало. Временами наступала такая тишина, что мне казалось, будто я слышу, как раскрываются почки на деревьях, как кто-то шуршит под прошлогодней листвой. И как раз в такой момент я заметил краем глаза движение, будто промелькнул неуловимый эльф.

Я застыл и обернулся, Курица тоже замер, что-то мелькнуло в тени деревьев. Раздалась трель кроншнепа, один резкий и два более протяжных свиста, и я увидел птицу — небольшие изогнутые крылья, мелькали лишь их кончики; из ближайших зарослей тростника, сердито крякая, показалась дикая утка с выводком утят.

Курица приложил пальцы к губам, он не явно не хотел делать даже это движение, поэтому я продолжал стоять неподвижно среди ивняка, всматриваясь в заросли, струйка пота стекала по спине, всюду лезли насекомые, лишь их жужжание нарушало тишину.

Где сзади, удерживая «Короткого змея» против течения неторопливыми гребками, нас ждали побратимы, они остановились у восточного берега, потому что у западного было сильное течение. И сейчас я был уверен — мы здесь не одни, Курица тоже понимал, что рядом может находиться кто-то еще. Возможно, люди Паллига? Те двое, кто ускользнули от нас лодке, или тот, кто сбежал на берегу.

Я молил Одина, чтобы так все и оказалось, как вдруг заметил человека на расстоянии вытянутой руки за листвой кустарника.

Он был с непокрытой головой, темные волосы заплетены в косы, на лбу и щеках сажей нарисованы полосы, чтобы сливаться с листвой, словно пятнистый олень. Однако это означало, что этот человек настроен враждебно, ведь он прятался, его не разглядел бы даже зоркий глаз. Незнакомец держал в руках лук с наложенной на тетиву стрелой с большим зазубренным боевым наконечником, что явно указывало, на кого он охотится.

Кроншнеп снова пропел, зависнув над гнездом, рядом с которым прятался человек, и тот вздрогнул от неожиданности, а потом сообразил, что этим может себя выдать. Затем полоски на его лице распрямились, глаза округлились от удивления — он заметил меня.

Было уже не до стрельбы из лука, я бросил его и устремился вперед сквозь ивняк, пытаясь вытащить сакс из ножен на поясе. Враг, хмыкнув, попятился, чтобы попытаться выстрелить, но было уже слишком поздно. Ветки хлестали меня по лицу и цеплялись за одежду.

Он тоже отбросил лук и стал бешено размахивать стрелой, я врезался в него, схватив за руку, другой он вцепился в меня; тяжело дыша, мы оказались лицом к лицу, рыча от натуги, от него воняло луком, страх исходил от него волнами, пот выступил на лице поверх угольных полос.

Он пнул коленом и почти попал мне в пах, но я чуть повернулся, и удар пришелся по бедру. Нога одеревенела. Я подумал, что хорошо бы позвать на помощь, но крик мог бы привлечь и его товарищей, равно как и моих; он тоже это понимал, поэтому мы боролись молча, кряхтели и тяжело дышали, сцепившись, словно любовники в объятьях.

Онемевшая нога подогнулась, и в падении я увлек его за собой, мы рухнули сквозь ивовые ветки и кустарник; когда он приземлился на меня, мое колено оказалось между его ног, его кашель и сопение перешли в тихий и высокий вой — он выпустил мою руку с саксом и понял, что над ним нависла смерть.

Я замахнулся саксом и воткнул его, клинок слабо чиркнул по ребрам, прежде чем нашел свободное место между ними и погрузился в плоть по рукоять. Противник выпустил мою левую руку, и я зажал ему рот. Его глаза находились в нескольких дюймах от моих — огромные и круглые от отчаяния, он смотрел почти умоляюще, будто просил вытащить нож. На его нижней реснице застыла слезинка. Я сбросил с себя его обмякшее тело и уселся, чтобы отдышаться.

Безмолвный противник лежал на спине с открытыми глазами, пару раз он дернул ногой. Пальцы на одной руке слабо пошевелились, и это было похоже на прощальный жест.

В этот момент подкрался Курица, я вздрогнул и обернулся, словно испуганный олень, так что он замер с поднятыми руками, пока я его не узнал. Я сплюнул, избавляясь от кислого привкуса во рту, сморгнул и вытер пот, заливающий глаза; рой насекомых звенел, привлеченный железным запахом свежей крови, пропитавшей рубаху убитого из грубой неокрашенной шерсти.

— Впереди воины, — тихо прошептал мне на ухо Курица, его губы были так близко, что я чувствовал горячее дыхание. — Они притаились в спрятанных в камышах лодках, обтянутых кожей.

Глаза мертвеца были как у собаки, как у печальной, побитой, проклятой богами собаки. Надо бы обшарить его, от подмышек и до ступней, но я готов был поспорить, что при себе у него лишь пустая сумка. Финн или Рыжий Ньяль, или Хленни, обязательно обыскали бы его, не брезгуя перемазаться в крови и дерьме, чтобы найти все имеющиеся у него ценности, но мне не хотелось этого делать.

Мы подобрали его лук и стрелы, а затем Курица осторожно пошел вперед.

В камышах оказалось семь или восемь длинных рыбацких лодок из натянутых на деревянный каркас кож, в каждой по меньшей мере десять воинов. Если бы мы их не обнаружили, они могли бы внезапно обстрелять нас из камышей и в считанные секунды оказаться на борту «Короткого змея», и хотя враги не выглядели грозными бойцами — у них не было ни шлемов, ни кольчуг — зато они были полны отчаянной решимости и вооружены луками и короткими копьями. И возможно, у них даже имелся шанс на успех.

Пока же враги сидели тихо, пригнувшись, потея и хлопая насекомых, и тут внезапно поняли, что обнаружены. Моя первая стрела попалапротивнику в голову, чуть пониже линии грубо обрезанных волос, почти в ухо; он пронзительно закричал, резко и внезапно, будто камень бросили в тихую, медленно бегущую реку. Через мгновение он оказался в воде, дергаясь и пуская изо рта кровавую пену.

Мы выпустили в них все длинные боевые стрелы, около десятка, одну за другой, и если и промазали, то я этого не заметил. Затем, когда люди в лодках взвыли и завопили, стали выпрыгивать в воду, мы отступили и побежали; мы неслись со всех ног, громко смеясь на бегу, пока не миновали деревья и кустарник и не увидели «Короткого змея» — безмятежный, словно лебедь, корабль шел к нам на всех веслах.

Из-за выставленных на бортах щитов показались головы, побратимы в изумлении уставились на нас с Курицей; мы же, обняв друг друга, тяжело дышали, обливались потом, пускали слюни и хохотали — ведь нам удалось уйти целыми и невредимыми.

Чуть позже, когда мы подошли к тому месту, то обнаружили в камышах одну перевёрнутую лодку и четыре или пять мертвых тел, покачивающихся на поверхности. Ещё один лежал наполовину на берегу. Мне не хотелось пробираться сквозь заросли ивняка и искать того, кого я ударил ножом.

— Что ж, — сказал Финн, — вот мы и нашли источник дыма, который заметили ранее.

— А еще выяснили, что они настроены враждебно, — заметил Алеша, — даже после того как мы сняли носовую фигуру.

Я был согласен с ним, хотя, думаю, это не имело большого значения, потому что «Короткий змей» — не маленький хавскип или речное судно. Это длинный драккар, корабль, на котором ходят в набеги, и выглядел он так же дружелюбно, как лиса в курятнике, но мы, чтобы не пугать духов этой земли, все же сняли носовую фигуру.

— Почему они хотели напасть на нас? — спросил Ян по прозвищу Эльф, обращаясь к Павлу, чье рябое лицо при этом скривилось в улыбке.

— Может быть, приняли вас за жестоких грабителей, которые подвешивают людей за ноги и отрезают пальцы, — ответил он с горечью.

Тролласкег, услыхав это, отвесил Павлу такую затрещину, что тот упал и кубарем покатился вперед.

— Может быть и так, — добавил я, пока Павел угрюмо потирал спину и хмурился, — но, думаю, кто-то успел рассказать им, кто мы такие. И я думаю, это были твои друзья.

Финн заморгал, видимо, такая же мысль пришла в голову и ему, и он взревел, так что Павел отпрянул в ужасе.

— Нет, нет, сейчас они в таком же положении, как и мы, — захныкал он.

— Они считают вас налётчиками, которые угоняют людей в рабство, — прозвучал тихий голос, и все обернулись к Черноглазой, закутанной в мой плащ, она была похожа на греческую икону. — Когда вы идете вверх по реке на таком корабле, они думают, что вы идете в набег за рабами.

В ее словах была, конечно же, доля истины, хотя обычно викинги на драккарах не заходили так далеко вверх по реке, было проще купить рабов подешевле прямо в Йомсе, предоставив возможность вендам совершать набеги на полян, а полянам — на вендов. Иногда, как я слышал, их вожди даже нападали на собственные поселения или люди сами продавали себя в рабство, если им приходилось совсем туго и у них не было серебра, чтобы прокормить свои семьи.

Еще меня беспокоило отсутствие новостей о Рандре Стерки, о монахе с группой сорбов и мальчике. Именно поэтому надо было изо всех сил грести дальше, не отвлекаясь на остальные дела, так я и сказал. На это раздались недовольные голоса, воины изголодались по сыру, мясу и элю и желали исправить это недоразумение. Ведь они знали, что одно из моих прозвищ — Торговец…

Поскольку своим хмурым видом они показывали что это я во всем виноват, мне пришлось с ними согласиться. Я отобрал примерно тридцать человек, около половины команды, мы высадились на восточном берегу, а я приказал Тролласкегу отвести корабль на противоположный берег, где «Короткий змей» был бы в безопасности.

— Если увидишь, что мы удираем, будто дракон Фафнир поджаривает наши задницы, — сказал Хленни, хмуро уставившись на Тролласкега, — то ты уж постарайся привести корабль на расстояние прыжка от берега, иначе, когда я до тебя доберусь, тебе не поздоровится.

— А если я этого не сделаю, ты уже будешь мертв, — добродушно ответил Тролласкег, — и поэтому мне нечего бояться.

— Даже мертвый, — усмехнулся Хленни, обернувшись, когда мы двинулись вперед, — я буду тебя пугать. С головой под мышкой, с черным лицом, я все еще буду для тебя опасен.

— Было бы лучше, если бы боги не расслышали твоих слов, — заметил Рыжий Ньяль.

Мы без труда отыскали их поселение по тропинкам в камышах; были и другие признаки, говорящие о том, что где-то неподалеку живут люди: загоны для овец и обработанные пашни. Не совсем то, что нам нужно, как заметил Финн.

— Просто последуем на их крики, — прорычал Финн, таща за собой на веревке Павла со связанными руками, плетущегося, словно неуклюжая собака на привязи.

Неудивительно, что люди с криками бежали от нас, в ужасе размахивая руками, бросая коров и овец. Один мужчина, едва оглянувшись, бросил даже младенца, тот дрыгал пухлыми ножками и ревел, Хленни поднял малыша одной рукой, слегка подбросив его в воздух, а когда воин снял шлем, розовощекий и рыжеволосый мальчик заулыбался и загукал.

— Ему повезло, что это оказался Хленни, а не Финн, — смеясь произнес Рыжий Ньяль, тыча грязным пальцем в живот мальчика, и тот ухватился за палец. — Чтобы завоевать сердце ребенка или девы, надо рассмешить их, как говорила моя бабка. Этот малыш точно бы обделался, если бы Финн снял свой шлем.

— По-моему, уже, — посетовал Хенни, подозрительно принюхиваясь.

— Да неужели? — произнес Финн, увидев в этом возможность отыграться. — А я думал, что от Хленни всегда так несет.

Раздался дружный хохот, они были уверены в своей удаче, ведь там, где Орм-Торговец, там и добыча — серебро и золото. Я же не был так в этом уверен; мы шли в полном боевом облачении — в кольчугах, шлемах, со щитами и при оружии, кольчуги шуршали при движении, мы прокладывали себе дорогу сквозь изгороди и загоны, направляясь туда, где спрятались жители — на холм, за частоколом из бревен. Кроме того, мы с Курицей убили несколько их мужчин; мы еще не успели подойти на достаточное для окрика расстояние, как ворота крепости с грохотом захлопнулись.

Мы остановились в нерешительности. Хотя поселение и было небольшим, но укрепления казались внушительными — бревна частокола почернели от старости, но выглядели крепкими, над воротами — большая башня с деревянной крышей. Над частоколом виделись лишь головы и плечи защитников и их копья.

— Ты ярл, поэтому тебе и говорить с ними, — произнес Воронья Кость, слегка вздрогнув от взгляда, которым я его одарил.

— Именно так, — согласился я, — Подождите немного. Пока можете развести огонь, а я выучу их язык. Возможно, Финн приготовит вам похлебку, пока будете ждать.

— Я-то не против, — ответил Финн, если мне принесут воду и кто-нибудь накопает корений, и конечно, если Курица подстрелит какую-нибудь вкусную дичь.

— Хотя, думаю, мы можем заставить Павла поговорить с ними, — не унимался Воронья Кость.

— Да, — проревел Финнлейт, прежде чем я успел ответить, — но доверишься ли ты этой мелкой крысе?

— Я привел с собой Павла потому, что мне спокойнее на душе, когда он рядом, под присмотром и на веревке, — уточнил я, и Воронья Кость, услышав это, нахмурился и кивнул. По-своему он, конечно же, был прав, ведь у нас не было другой возможности раздобыть пищу и выпивку, хотя все это мне не нравилось.

Хленни, Рыжий Ньяль, Стирбьорн и я, а также Финн, ведущий Павла на веревке, вышли вперед, последнего я взял потому, что не хотел терять его из виду; еще мы взяли Финнлейта и Оспака, — они прикроют нас щитами, в случае если дела пойдут совсем худо. Каждый шаг в то сторону, где могут достать стрелы, заставлял сжиматься мою задницу. Когда мне показалось, что мы подошли на достаточное расстояние, чтобы нас услышали, и при этом могли не орать во весь голос, я остановился и окликнул их.

Показалась голова в синей шапке, подбитой мехом, возможно, эта шапка показывала высокий ранг владельца, потому что остальные были с непокрытыми головами. Из-под синей шапки кустилась жесткая седая борода, в которой скрывались тонкие губы.

Это был суровый с виду человек, их старейшина, похоже, ему самому приходилось немало трудиться, несмотря на синюю шапку с мехом, и даже с такого расстояния я отчетливо видел его грубое лицо, испещренное морщинами — следами забот и непогоды.

— Мы пришли торговать, — прокричал я, понимая, как глупо звучит эта фраза — зачем же мы тогда убили полдюжины его людей, что было ощутимой потерей для такого небольшого поселения. Он незамедлительно это припомнил, и я удивился, когда услышал его ответ на норвежском.

— Кажется, от тебя сегодня не будет толку, крыса ты христианская, — ехидно произнес Стирбьорн и отвесил Павлу пинок, от которого тот вскрикнул.

— Убирайтесь прочь, работорговцы, — добавил Синяя шапка, слабый встречный ветер доносил его отчетливый голос. — Здесь для вас не будет легкой добычи.

— Я ищу монаха. Греческого. С ним мальчик.

На мгновение повисла тишина, мы стояли и потели, над нами кружилась мошкара.

— Они от тебя сбежали? Что ж, хорошо, — последовал ответ.

Я вздохнул. День предстоит длинный и трудный.

— Мы можем торговать, — начал я опять, пытаясь скрыть усталость и отчаяние в голосе.

Но тут Хленни внезапно шагнул вперед и поднял рыжего мальчика, чтобы всем было видно. Мальчик хихикнул и радостно засмеялся.

— Видите? — проорал Хленни. — Мы не причинили ему вреда.

Закричала женщина, видимо, его мать, я попробовал представить себе, как муж объяснял ей, почему он сбежал, бросив сына.

Хленни двинулся вперед, и кто-то позже, я вроде бы припомнил, что это был Рыжий Ньяль — неуверенно окликнул его, но Хленни шагал дальше, с ребенком на руках, дошел до самых ворот и опустил мальчика на землю.

— Не огрызайся на гостей и не гони их за ворота, — произнес Хленни, ухмыльнувшись и взглянув на Рыжего Ньяля. — Как любила говорить твоя бабка.

Мальчик проковылял немного, и потеряв равновесие, шлепнулся на живот, прополз, затем поднялся на ноги, неуверенно покачиваясь. И наконец, почувствовав себя покинутым, заплакал.

— Будь осторожен и безмолвен, заходя в жилище — проворчал Рыжий Ньяль. — Внимание поможет избежать беды.

Сверху раздался резкий, пронзительный женский вопль, было трудно понять, из-за чего женщина закричала.

— Твоя бабка, — Хленни с улыбкой обернулся к Рыжему Ньялю, — была…

А затем кто-то сверху швырнул на Хленни камень.

Камень был большой, размером с глупую башку Хленни, удар пришелся в то место, где шея переходит в плечо, хруст был достаточно громким, но еще громче прозвучал наш яростный рев. Хленни повалился лицом вниз, и Рыжий Ньяль бросился к нему.

Со свистом и шипением полетели стрелы, некоторые впились в мокрую траву. Финнлейт в последний момент смог ухватить Рыжего Ньяля, когда тот проскочил мимо, и удерживал его, хотя тот старался вырваться и отбрыкивался, пока Оспак не встал перед обоими и не заслонил щитом.

В конце концов, совместными усилиями мы оттащили Рыжего Ньяля из зоны досягаемости стрел, он осел на землю, грыз костяшки пальцев и дрожал, уставившись на лежащего без движения Хленни.

Ворота чуть приоткрылись, из них выскочили люди, кто-то подхватил ребенка, остальные взяли Хленни за ноги, затащили его внутрь и быстро скрылись за воротами, пока мы с Финном не бросились крушить им головы и проливать кровь.

Мы сидели, словно волки после неудачной охоты, все потели и тяжело дышали, разинув рты, ошалев от внезапной потери.

— Возможно, он еще жив, — осмелился произнести Стирбьорн. Все понимали, что он сказал так о человеке, на которого ему наплевать. — Может, они пожалеют о сделанном и перевяжут его рану.

Остальные промолчали. Я моргал, смахивая пот с ресниц, и постарался хорошенько все обдумать. В конце концов мысли стали заплетаться, как клубок спаривающихся змей. Я поднялся и двинулся обратно к тому месту, откуда говорил с Синей шапкой.

Я чуть не вскрикнул, когда что-то промелькнуло над частоколом, шлепнулось о влажную землю и подкатилось почти к моим ногам. Незачем было опускать взгляд, я знал, все мы уже поняли, что это голова Хленни.

Рыжий Ньяль взвыл так, что жилы на его шее натянулись канатами, он взревел, и на его губах выступила пена, пока что-то не лопнуло у него в горле и он не харкнул кровью. Повисло долгое молчание, и я кивком головы отправил длинноногого Коге к остальным, чтобы тот показал им окровавленную, изувеченную голову Хленни. Шея была грубо обрублена, с краев свисали лоскуты кожи, и это решило судьбу этого проклятого места.

Хленни. Ушел от нас. Он был одним из ветеранов Обетного Братства, принес присягу задолго до меня, пережил все невзгоды, брошенные нам богами, и погиб от камня из грязных рук простого землепашца, облаченного в шкуры тролля.

— Не думаю, — с горечью сказал Финн Стирбьорну, — что они решили перевязать его раны. Или пожалели о сделанном.

Тогда Рыжий Ньяль поднял голову, его взгляд изливал на поселение поток ненависти и горечи, а глаза смотрели твердо и были холодными как лед.

— Они пожалеют, — прохрипел он.

В конце-концов я отыскал Синюю шапку. Он находился в христианском храме. Местные жители были христианами и построили этот храм наполовину из камня, думая, что найдут там защиту в трудные времена. Но они никогда не сталкивались с Обетным Братством, с волками, жаждущими мщения.

Мы не спешили, месть должна быть холодной, как старая блевотина. Дождь продолжал моросить. Я собрал почти всю команду, оставив на корабле всего десятерых; побратимы построились за щитами напротив деревянной стены, вне досягаемости стрел. Дождевые капли стекали по носовым пластинам шлемов, просачиваясь сквозь звенья кольчуги, влага попадала на рубахи под доспехами.

Мы стояли молча, что несколько разочаровало защитников крепости; я отправил хирдманов срубить подходящее дерево. Топоры ритмично застучали, этот звук наверняка показался людям, прячущимся за стеной, ударами погребального барабана, и они прекратили выкрики и издевки.

— Ну, — прорычал Финн, когда воины вернулись, с трудом таща мощный ствол, заостренный с одной стороны. — Как поступим, ярл Орм?

Вопрос удивил воинов, ведь они считали решенным, что под прикрытием щитов мы выбьем ворота тараном, а затем ворвемся внутрь. Осталось лишь придумать, какие оскорбления и проклятия орать в бою, потому что это было привычным делом для Обетного Братства.

Финн знал меня лучше всех, даже лучше, чем Воронья Кость, который поглаживал безволосый подбородок, словно какой-нибудь старый ярл, принимающий важное решение, знающий больше, чем некоторые опытные воины из его команды.

— И тебя не волнует, принесет ли это нам славу или бесчестье, — произнес он, и побратимы сдвинулись плотнее, чтобы лучше слышать.

Я признался, что делал это и раньше. Я, как и любой мужчина, требовал к себе должного уважения, когда необходимо. В конце концов, Один научил меня честно добывать славу, она как острый меч, способный поранить неосторожного владельца, если тот будет пользоваться им недостойно. Я так и сказал, и Абьорн слегка поморщился.

— Ты с чем-то не согласен? — вызывающе спросил Финн, и Алеша ухмыльнулся. Один ярл огрызается на другого — видимо, так он подумал.

— Мне кажется, это не совсем правильно, — признался Абьорн, ему поддакнул юнец Стирбьорн, весь в нетерпении, как молодой жеребенок, оказавшийся впервые под уздой.

— Репутация для мужчины — все, — пробормотал он, — честная слава — все, что у нас есть.

— Когда-то и я так думал, — ответил я. — Нас связывает клятва Одину. Но она же нас и разъединяет, потому что заставляет поступать так, как мы не делали раньше.

— Значит, мы разнесем эти ворота словно бешеные быки, — радостно добавил Воронья Кость. Стирбьорн что-то буркнул, и Абьорн медленно кивнул.

Замысел был достаточно прост. Воины побежали вперед, с поднятыми щитами и громкими криками, над частоколом показались головы, и на нас обрушился шквал стрел, но никто не пострадал, мы даже подобрали парочку.

— Наконечники для охоты, — с удовлетворением в голосе заметил Финн.

Я так и думал. На нас с Курицей эти люди истратили все свои боевые стрелы. От охотничьих стрел мы вполне могли защититься.

Казалось, небо опустились еще ниже, словно чайка — серая, жирная и уродливая, усевшаяся на кладку в гнезде. Десяток воинов во главе с Финном отправились в лес с веревками и топорами, оттуда раздавались стук по дереву. Они мастерили лестницы из стволов и веревок, под кольчуги они надели несколько рубах, некоторые — до четырех. Затем они обошли лесом частокол до противоположной стороны поселения.

Я отправил людей ломать ворота тараном, воины укрылись щитами, оттуда раздавалось натужное пыхтение и ворчание и пахло страхом. На нас бросали камни, стрелы стучали о щиты, впиваясь в дерево, либо отскакивали, подпрыгивая, словно бешеные змеи.

Пока ворота гудели, словно массивный колокол, с противоположной стороны Финн и его люди прислонили лестницы к стене и легко перелезли через неохраняемый частокол. Их было всего двенадцать, но опытные бойцы в кольчугах и со щитами двигались молниеносно, словно рысь на охоте, сокрушая все на пути к засову на воротах.

Увидев этот смертоносный отряд облаченных в железо воинов, жители поселения запаниковали. Побратимы быстро пересекли площадь, перепрыгивая через лежащие бревна, разбрасывая в стороны кудахтающих кур, расталкивая повозки, пиная корзины; в кого-то из них уже впились стрелы, которые могли бы пробить кольчугу и один или два слоя одежды под ней, но никак не четыре рубахи под железными кольцами.

Побратимы выглядели, как утыканные иголками стальные ежи, стрелы не причиняли им вреда, и это сломило волю защитников, они с воплями бросились во все стороны, бросая в панике вилы и охотничьи копья.

Когда наконец удалось открыть ворота, я увидел вопящую от ужаса толпу, разбегающуюся во все стороны, для нас они были словно мыши для котов, всё, на что они способны, — бежать в ужасе перед побратимами Обетного Братства, пылающими гневом и желанием отомстить за Хленни Бримилля.

Мелькали стрелы, и мне приходилось пригибаться, я был без шлема из-за медленно заживающего шрама на лбу и невезучего нежного носа. Я вспомнил слова своего отца Гуннара, когда-то он проорал мне в ухо: «Если нужно выбрать что-то одно из брони, выбери шлем. Никогда не иди в бой с открытой головой».

Но Коге шлем не помог, стрела, пролетевшая мимо меня, вошла в него с влажным, протяжным чмоканием. Я оглянулся. Долговязый Коге покачнулся и стал заваливаться назад, изо рта торчала стрела, жидкие растрепанные волосы выбились из-под шлема. Захлебываясь собственной кровью и зубами, судорожно пытаясь выдернуть древко стрелы, он уже был мертв, даже когда булькал и валился на землю.

Я заметил лучника и бросился к нему, пока тот накладывал на тетиву другую стрелу. В руке у меня был великолепный клинок, подарок ярла Бранда. Я сделал выпад в последний момент, как только достиг врага, потому что знал, как поступит лучник.

Он ухватил стрелу одной рукой и ткнул ей в меня, я отразил ее по дуге и отвел клинок вниз и вправо, а затем всей массой врезался в него плечом, так что тот подпрыгнул и отлетел назад, приземлившись на задницу. Лучник все еще барахтался, пытаясь подняться, словно жук, оказавшийся на спине, когда я рубанул его между шеей и плечом.

Крики и вопли пронзали воздух, почти заглушая тонкий и звон колокола. Я едва заметил, скорее почувствовал тень впереди и резко отпрянул. Мужчина рухнул на землю, топор, видимо, предназначавшийся для моей непокрытой головы, выпал из его руки, затем на него наступил Стирбьорн, ухмыляясь, сжимая в руке сакс, густо покрытый кровью.

— Христианский храм, — произнес он, кивнув в сторону постройки, и я сообразил, что звонарь пытался собрать оставшихся защитников внутри. Все еще ухмыляясь, Стирбьорн пропустил меня вперед, и я подумал, что он спас мне жизнь.

Звонарем оказался Синяя шапка, но к тому времени, как я до него добрался, он уже погиб. Такое же кровавое безумие, какое случилось на Сварти, охватило сейчас моих побратимов. Воины двигались как мрачные тени и только и делали, что убивали. Никакого грабежа, никто не насиловал на пыльной земле женщин, лишь убийства.

Я шел сквозь все это кровавое безумие словно во сне, мой путь пересек Уддольф, преследуя кричащего от страха подростка, который бросился к стене дома, но Уддольф пригвоздил его копьем с такой силой, что древко обломилось, а мальчишка, прибитый к стене, орал и извивался, словно червяк на крючке. Уддольф с криком ткнул в окровавленное лицо сломанным древком.

Оспак отпихнул девицу, молящую его на коленях, и двумя ударами отрубил голову ее матери. Из обрубка шеи выступил желтый костный мозг.

Внутри христианского храма было темно и тихо, я прислонился к раскрашенной стене, пока глаза привыкали к полутьме, а уши — к тишине, впитывая ее как бальзам.

Затем я увидел, что под крестом, на котором висел их Распятый бог, стоит Рыжий Ньяль. Склонив голову, он тяжело дышал, как бык после случки. У его ног лежало тело Синей шапки, и я бы его не узнал, если бы не шапка, потому что Рыжий Ньяль поступил с ним совсем скверно.

— Хленни…

Я последовал за взглядом Ньяля и увидел лежащее тело, оно было какое-то странное, короткое, без головы, аккуратно завернуто в чистую холстину. Рядом — окровавленное тело священника в коричневой рясе и с выбритой головой; похоже, его зарубили прямо во время молитвы, когда он стоял на коленях.

Они все-таки перевязали рану Хленни. Просто слишком поздно.

Ньяль с отупевшим, остекленевшим взглядом чуть покачнулся, у него уже не было сил убивать, но это не имело значения, потому что все и так были мертвы. Я понимал — так нельзя. Убили всех, даже собак, коз и кур. Все живое.

Затем, уже не помню как, я оказался в длинном доме, вероятно, здесь собирались жители поселения, потому что я не заметил там каких-либо знаков власти вождя. Тем не менее, этот дом был чем-то похож на мой собственный, и на меня нахлынули теплые воспоминания, я жадно впитывал их в надежде на то, что они заслонят меня от творящегося вокруг кошмара.

Посередине — очаг с остывшим пеплом, запах и аромат старых деревянных столбов и балок напомнил запах Гестеринга, еще невредимого. Сейчас весна, все наливалось соком и живительной влагой, солнце снова вернулось на небосвод, мы вытаскивали наружу меховую одежду, шкуры и постели, чтобы выбить вшей и блох. Мужчины работали обнаженными по пояс, хотя еще было прохладно; еды хватало, но запасы эля уже подходили к концу.

Следующее за весной лето было довольно скудным временем года — сезон перед сбором урожая, жаркое солнце стоит высоко, а незадачливый фермер мог помереть с голода, жуя одну траву.

Мы отгоняли овец и коз на высокогорные пастбища, но не на те, что предназначались для лошадей; овцы и козы съедали всю траву до земли, без остатка, но они давали нам шерсть, чтобы женщины могли ткать полотно, а также молоко, из которого делали творог и сыр; из молока мы изготавливали и скир. Я помню, как помешивал деревянной ложкой толстый слой сквашенного молока с сывороткой, белый, как кожа девицы.

Но все это обернулось черными обугленными бревнами и пеплом. Если все будет хорошо, то в Гестеринге скоро возведут новый длинный дом, и моим домочадцам будет где укрыться от непогоды, деревянные столбы и балки будут пахнуть свежим деревом и смолой, но на приготовление скира уже не останется времени, как и не будет возможности просушить меха и постели.

Вопль снаружи вернул меня обратно в этот странный, полутемный и мертвый зал; кто-то ворвался внутрь, увидел меня и отпрянул. Меня бросило в жар, ноги одеревенели, но герой саг, Орм Убийца Белого Медведя, предводитель знаменитого Обетного Братства, победитель чешуйчатых болотных троллей, укротитель легендарных степных амазонок, стоял посреди пустого зала и смотрел на холодный очаг, чуть не плача.

Снаружи те, у кого еще оставались силы, напрасно рыскали в поисках жертв, заторможено двигаясь в густом, словно мед, воздухе. Я пробирался через кровавое месиво и дерьмо, через беспорядочно наваленные тела, сапоги чавкали, погружаясь в кровавую грязь.

Я остановился лишь однажды, когда хотел перешагнуть через детское тельце. Мальчик с пухлыми ручками и ножками, рыжими волосами казался таким маленьким и беззащитным, и хотя его голова была обильно залита кровью, я разглядел, что малыш держит во рту большой палец. Этими же губами он улыбался Хленни Бримиллю, а теперь по ним ползали мухи.

Глава 14

По обоим берегам простирались невысокие холмы с лиственным лесом, где преобладали ивы и вязы, кое-где проглядывали березы, встречались и заросли кустарника, полные дичи. «Короткий змей» упрямо сопротивлялся речному течению. Но гребцы на этот раз не пели обычные песни, как и не было на лицах радости после удачного набега, хотя совсем недавно они ворчали и горели желанием пополнить скудные запасы пищи и эля.

Теперь у нас были бобровые, беличьи и куньи шкурки, тюки груботканого полотна, обернутые смазанными жиром овечьими шкурами, чтобы защитить ткань от дождя; всё это зимой соткали женщины того поселения, а еще мы забрали тюки с овечьей шерстью.

Теперь у нас было вдоволь баранины и говядины — мы зарезали там всю скотину. Также мы взяли бочонки с маринованными овощами и запечатанные воском горшочки с медом. Еще мы нашли немного эля, но он был старый и горчил. У них нашелся даже хмельной напиток из далекого Хольмгарда, похожий на молодое вино, но со ржаным вкусом; но всего этого было недостаточно, чтобы перебить приторно-горький вкус кровавой бойни, которую мы учинили в том безымянном поселении.

Мы так загрузили «Короткий змей» добычей, что иногда корабль опасно кренился. Нам казалось, что богатая добыча была лучшим оправданием нашему поступку. Для некоторых единственным оправданием было положить тела Хленни и Коге на колоду из бревен, которые мы выломали из домов, к их ногам мы бросили Синюю шапку.

Затем мы облили колоду ламповым маслом, истратили все запасы, и хотя стоило оно недешево, но мы лили масло как воду, и нас это нисколько не беспокоило. Масло посвящалось Фрейру, чтобы жаркое пламя унесло Хленни и Коге прямо к Одину. Этот маяк будет пылать еще долго, как пробормотал кто-то из побратимов.

Эти двое оказались нашими единственными погибшими. Ворчун Гудмунд получил неглубокую рану вилами в живот, а Яну Эльфу, к его досаде и позору, досталось от женщины — она врезала ему деревянной лопатой, и сейчас Ян отсвечивал большим фиолетовым синяком.

Мы устроили там настоящую резню, убив сто семьдесят четыре человека, в том числе всех женщин и детей. Сейчас все мы испытывали болезненное состояние, словно похмелье после доброго пира, когда люди рассказывают о том, что там было, а ты ничего не можешь вспомнить. И на протяжении следующих нескольких дней во рту все еще ощущался вкус пепла, а разум сковывало какое-то отупение.

Хуже всего, по крайней мере для меня, было то, что пролилось слишком много крови, и вся она словно ухнула в глубокую черную дыру в земле, в бездну, о которой брат Иоанн всегда меня предупреждал, туда мне рано или поздно придется спуститься. Я видел эту бездну в ту самую ночь, когда рвал зубами горло берсерка.

Я чувствовал себя носовой фигурой — ощерившимся зверем из дерева, который мог лишь рычать и кивать, в знак одобрения того, что сделано. Я взглянул на носовую фигуру — ее с гордостью установили снова — уже поздно умиротворять духов этой земли. Теперь пусть они просто нас боятся.

Мы миновали поворот и увидели поселок, и почувствовали его запахи. Это было большое поселение на западном берегу реки.

Перед нами раскинулся, как сказал Павел, вендский бург под названием Штетено. Мы все еще держали пленника на веревке, его привязывали либо к кому-то из нас, либо к мачте, когда все были заняты; с его лица не сходила елейно-покорная улыбка, и при виде поселения он ехидно ухмыльнулся, вытаскивая острой костью застрявшие волокна говядины из редких зубов.

— Они недолюбливают тех, кто живет на восточном берегу, — сказал он. — Возможно, даже поблагодарят вас за то, что прикончили тех троллей в поселении.

— Неужели ты веришь этому хорьку? — прорычал Стирбьорн, и я перевел взгляд с Павла на него.

— У меня есть острый ножик, который поможет узнать правду, — ответил я, Павел нахмурился и опустил глаза на перевязанную руку.

Стирбьорн рассмеялся, а я повернулся к юноше и вручил ему длинный сверток, обернутый куском шелка, когда-то голубого, но выцветшего на солнце. Он с изумлением взглянул на мой дар, потом взял в руки, ощутил вес, и наконец, удивленно свистнул, когда понял, что это шелк.

— Говорят, его делают черви, — усмехнулся он. — Я видел червей, и они производят только дерьмо, и еще они — хорошая наживка для рыбалки. Удивительно, когда мне вручают меч, завёрнутый в ткань ценой в половину стоимости ножен.

— Шелк можно продать или обменять, а клинок поможет тебе добиться того, чего хочешь. Это подарок твоего дяди, конунга Эрика, он поможет тебе вернуться домой, — прорычал я, грубее, чем рассчитывал. — И еще, я отпускаю вместе с тобой Павла, пользы от него — как от дырявого ведра. Что ты будешь делать с этой крысой и будешь ли ему доверять — теперь твоя забота.

Я решил наградить Стрибьорна за тот случай в поселке, мы оба знали за что. Когда корабль легко скользнул и коснулся, словно в нежном поцелуе, одного из деревянных причалов, юноша со смехом перепрыгнул на дощатый настил и взмахнул рукой. Павел, менее ловкий и более нетерпеливый, соскочил с корабля, изрыгая проклятия, избавился от веревки и бросился прочь.

— То, что сейчас произошло, это и есть мудрость ярла? — спросил Финн, внезапно оказавшийся рядом; гребцы в это время укладывали весла, остальные, суетясь, швартовались к пристани. — Это и есть твой замысел? Я должен последовать за юнцом и прикончить его?

Уже пролито достаточно крови, чтобы утолить даже жажду Одина, так я ему сказал. Он лишь пожал плечами.

— Что ж, в этих краях найдется немало желающих перерезать ему глотку, задолго до того, как он доберется до конунга Эрика. И тогда, конечно же, у нас найдутся подходящие слова для ярла Бранда.

Я думаю, возвращение Колля было бы достаточным утешением для Бранда. Я наблюдал, как Стрибьорн затерялся в толпе на деревянных мостовых за пристанью. Он был высок, гибок, но еще несколько нескладен, и пусть племянник Эрика старался выглядеть величаво, ему все же чего-то недоставало, я думаю, он тоже это понимал, и это его угнетало. Тем не менее, мне казалось, что сдохнуть здесь с перерезанной глоткой — не его судьба.

Побратимы легко сошли на дощатый настил причала; обычно причал находится гораздо выше, приходилось карабкаться на половину человеческого роста, но сейчас река разлилась.

— Да, — проворчал Тролласкег, заметив, как я смотрю на обещающее дождь небо. — Я тоже чувствую запах бури. За тем туманом — горы, могу поспорить, что Тор скачет по ним вверх и вниз, и мечет молот Мьельнир во все, что видит.

— Неважно, — перебил его Воронья Кость, возбужденный от волнения, — сегодняшнюю ночь мы проведем под крышей — в сухости и тепле.

Услышав это, побратимы возгласами одобрения согласились с ним, они были рады возможности высушить одежду и обувь перед горячим очагом, приготовить как следует мясо и хлебнуть доброго эля, чтобы прогнать кровавое облако, которое все еще висело над нами, словно рой черных мух.

Я злился еще больше, чем показывал. Подельники Павла ускользнули от нас, и он говорил, что они поднимались вверх по реке, чтобы предупредить саксов о нашем прибытии.

Я подумал, если мы придем без оружия и с пригоршнями серебра, саксы не так сильно бы нас опасались. Странно, но мы были одни на причале, люди настороженно повернулись к нам, словно дворовые собаки, ожидающие объедков, другие выглядывали из темных, низких дверных проемов. Кроме этого я заметил рослых воинов в кожаных доспехах и с копьями, перед ними шел человек с посохом.

— Нам приготовиться к бою, ярл Орм? — спросил Алеша, я покачал головой.

Пока никто к нам не подошел — ни торговец, ни воин, и я не имел понятия, как себя вести, я чувствовал себя насекомым в янтаре.

Я приказал достать и разложить товары — меха и ткани, чтобы местные жители убедились в наших мирных намерениях, торговля к тому же сулила им прибыль и должна была развеять опасения. Пот заливал мне лицо и скользил холодным ручейком по спине.

Мы сидели на причале и дрожали под дождем, побратимы становились все более раздраженными и беспокойными, хмуро поглядывая на меня, но я хотел удостовериться, что здесь к нам отнесутся более-менее дружелюбно, прежде чем отпустить этих крикунов, которые тут же разбегутся по всему поселку.

Мы вдыхали запахи жареных ребер и похлебки, кипящей в котлах, слышали выкрики рыбаков, продающих свежевыловленных угрей, которых тут же разделывали и готовили. Чайки с криками кружились над головами, и Бьяльфи проворчал, что даже чайки питаются здесь лучше, чем Обетное Братство.

Какой-то человек шагал по деревянному настилу, не поднимая взгляда, пока не заметил нас, и тут он понял, что оказался один, пересек невидимую черту, удерживающую всех остальных. Он так растерялся, что ухнул с настила одной ногой в грязь, потеряв там свой башмак, когда выдергивал ногу. Проклиная все, он выловил его и ускакал прочь.

Затем к нам с хохотом побежал ребенок, размахивая руками и раскрыв рот, мать в конце концов догнала его, крепко схватила и сердито посмотрела на нас, будто мы во всем виноваты. Даже собаки опасались к нам приближаться и приглушенно рычали, опустив мохнатые хвосты.

Густые запахи снеди и выпивки, всего того, чего мы были лишены довольно долго, сводили нас с ума, все это находилось так близко, только руку протяни, в нос пробирался аромат жареной рыбы, горячих печей и свежесваренного пива, а еще — вонь выгребных ям и куч с отбросами. Кто-то заворчал, и Мурроу громко заявил, что если сейчас же не отведает хлеба, жареной рыбы и эля, то сожрет первую попавшуюся собаку, вместе со шкурой и хвостом.

Затем человек с посохом направился к нам. Побратимы рассмеялись, подшучивая над Мурроу — еда идет прямо к нему в руки. Седобородый был в добротной одежде с красной вышивкой, поверх — синий плащ, застегнутый на одном плече массивной булавкой. Старик казался взволнованным, он остановился и уставился на нас.

— Добро пожаловать, — наконец произнес он.

Я обратил внимание на его украшенный искусной резьбой посох, в качестве набалдашника — желтый камень в форме луковицы.

— С вас не возьмут сбор за стоянку, — произнес он, выплевывая слова на норвежском, словно собака, клацающая зубами в попытке схватить пчелу.

— Сбор? Какой сбор? — спросил Тролласкег, выпятив подбородок.

— Плата за стоянку, — пояснил я, и он сплюнул, целя в посох, но промазал.

Длинноносый бородатый посланник стоял неподвижно, продолжая разглядывать нас.

— Я никогда не плачу за стоянку, — вызывающе заявил Тролласкег, скрестив руки на груди.

— Он сказал то же самое, — устало ответил я, и Тролласкег, не понимая, выиграл он или нет, удовлетворенно хмыкнул и кивнул, решив, что он все же взял верх.

Посланник отрывисто кивнул и пошатнулся, почти сбитый с ног торговцами, внезапно налетевшими беспорядочной толпой, мелкие торгаши быстро разложили товары — драгоценности и безделушки — на темной ткани или войлоке.

У них были костяные расчески, булавки и броши, некоторые из слоновой кости, немного серебрянных украшений из Серкланда — серебряные серьги с янтарем и драгоценными камнями. Побратимы Обетного Братства столпились вокруг и устроили обмен, менялись даже на рубленное серебро, потому что суровые с виду воины с жесткими бородами были жадными до блестящих безделушек, словно сороки.

Я заметил, что торгаши тоже довольны, и пусть все их драгоценности были обычными стекляшками, но для каждой придумана своя история, переходящая из уст в уста. Если бы все истории об их товаре были чистой правдой, то каждая безделушка обладала невероятной магической силой, с ее помощью можно зачать сыновей в самой бесплодной матке и сделать член мужчины твердым как ствол дуба, из которого вырезают киль для драккара, для этого женщине достаточно носить эту безделушку на шее.

Мужчины верили в то, во что хотели верить, и в этом их слабость, которую можно использовать, как и любую другую. Богам это известно, и Одину в особенности.

Побратимы постепенно разбредались в поисках еды, эля и женщин. Я некоторое время торговался за меха и полотно, чтобы сбыть их по приемлемой цене; хотя понимал, что торговцы просто меня грабят; даже несмотря на то, что еще слишком рано для кораблей с товарами вверх по реке. Раз уж мы взяли все это в набеге, то я подумал, не имеет значения, какую прибыль мы получим от продажи, во всяком случае, я был рад избавиться от всех этих товаров и связанных с ними воспоминаний.

Я как раз заключил сделку, плюнув в ладонь и пожав руку торговцу, когда ко мне сквозь толпу пробился Абьорн, откусывая насаженные на деревянный прутик куски мяса. Он кивнул головой через плечо и заговорил.

— Кто-то хочет перекинуться с тобой словечком, — произнес он.

Мясо сочилось жиром, и я взглянул ему за спину. Там стоял седобородый с посохом в руке. Торговец, с которым я только что разговаривал, с опаской оглянулся на старика и оборвал свой рассказ. Я спрашивал этого торговца, как и остальных, о греческом священнике и белобрысом мальчике с севера, и им ничего не стоило рассказать, ведь они наверняка здесь побывали, но местные жители не хотели признаваться.

— Торговец Касперик желает говорить с тобой, — пробормотал седобородый.

— Кто такой Касперик? — спросил я, и посланник удивился и раздраженно поднял бровь.

— Это тот, кто хочет тебя увидеть, — важно произнес он, и Финн зарычал на него, словно пес.

— Тогда я должен достойно облачиться, чтобы посетить такого уважаемого человека, — ответил я, прежде чем Финн надумал швырнуть седобородого в воду.

Я повернулся к Тролласкегу.

— Принеси-ка синий плащ из моего морского сундука и застежку вместе с ним, — громко велел я.

Он нахмурился и сунул мне вещи медленно и с застывшим от досады лицом, и прежде чем он успел заявить, что он мне не трэлль, чтоб я сдох, я подтянул его ближе.

— Верни всех на борт и будь начеку, — прошептал я. — Ослабь швартовы. Я возьму с собой Финна, Воронью Кость и Рыжего Ньяля, и если все будет хорошо, отправлю Воронью Кость обратно. Если же нет, то вернется Рыжий Ньяль. Как только увидите его, отталкивайтесь от пристани и гребите вверх по течению. Проверь, чтобы девчонка находилась на борту.

Тролласкег удивленно моргнул и кивнул. Река разлилась, и будет нелегко грести против течения.

— Можно мне сойти на берег? — раздался голос, и мы обернулись к Черноглазой. На ней была рубаха Яна Эльфа, потому что он самый низкорослый в команде, но все равно эта рубаха скорее напоминала платье, доставая до самых икр.

Я покачал головой.

— Может быть позже, — ответил я, и она буквально утопила меня в черных глазах, заставив устыдиться даже такой дружеской лжи.

— Мы должны пойти в боевом облачении, — огрызнулся Финн, и я опять помотал головой, не сводя с нее глаз.

Нет смысла провоцировать местных жителей и напрашиваться на неприятности. Мечи, как и полагается, но не кольчуги, шлемы, щиты и большие секиры. Финн хмыкнул — видимо, я его не убедил.

— А в чем проблема? — вмешался Онунд, оглядываясь, пока седобородый посланник нетерпеливо постукивал посохом.

Мы поднялись вверх по реке на длинном драккаре, зарево пожара в поселении, которое мы спалили, окрашивало небо позади нас, враги предупредили всех о нашем приближении. Даже учитывая то, что племена с западного берега враждовали с живущими на восточном, торговцы безделушками исчезли бы отсюда при виде нас, как и все остальные, словно снег с освещенной солнцем поляны. И все же они до сих пор здесь, торгуются и обманывают, как будто ничего не боястся, хотя им потребовалось не меньше двух часов, чтобы проявить дружелюбие.

Онунд размышлял об этом вслух, хмурясь, после чего Черноглазая снова оказалась в центре внимания.

— Им сказали, чтобы они не боялись и поприветствовали вас, — ее голос прозвучал мягко и тихо, как шелест дождя. — Кто-то убедил их, что либо мы не опасны, либо скоро окажемся таковыми.

— Хейя! — воскликнул Финн, ухватившись за эту мысль. — Тогда это ловушка.

— И ты войдешь в нее, как ребенок? — спросил Онунд, и Финн, ухмыляясь, похлопал его по плечу.

— Ловушка — это когда из нее невозможно выбраться, — сказал он.

— Единственный выход — если остальные придут к нам на помощь, — добавил Воронья Кость. — Что тогда предпринять Онунду, Тролласкегу, Абьорну и другим?

Я посмотрел на него и пожал плечами.

— Думаю, у каждого будет возможность решить самому, но лишь когда корабль с девчонкой на борту благополучно отчалит.

— Но нужно соображать быстро, — многозначительно сказал Финн, обращаясь к Тролласкегу. — Отведи корабль в безопасное место, а потом спасете нас.

Штетено оказался больше деревушки, но меньше города, скопление зловонных бревенчатых избенок с крутыми крышами почти до самой земли. Торговые лавки или мастерские располагались в открытой передней части дома, а спальные места — в закрытой дальней части.

Мостовые из плотно подогнанных, расколотых пополам сосновых стволов вели к жилищам, изобилующими жизнью и запахами; ведущего нас посланника здесь хорошо знали, и люди уходили с его пути, даже те, кто нес тяжелые грузы или перекатывал бочки. Как заметил Финн, в любом торговом городе к северу отсюда такого высокомерного старика, будь он с посохом или без, сразу бы спихнули с мостовой в грязь.

Я лишь смутно осознавал сказанное. Когда мы уходили, она прошептала мне «вернись живым», и моя рука и щека запылали — там, где лежала ее рука и где коснулись ее губы. Заметив это, Финн зарычал, словно сторожевой пес, и покачал головой. И я все еще плыл в глубинах ее черных глаз, пока мы следовали за посланником.

Дома расступались, их становилось все меньше и меньше, пока избы не исчезли совсем. Перед нами стояла крепость, дорога к ней была обозначена столбами с висящими на них клетках, почти во всех находилось что-то высохшее, какая-то почерневшая гниль, бывшая когда-то человеческой плотью. В некоторых клетках, как я заметил, находилисьеще довольно свежие мертвецы.

На холме высилась добротная крепость, окруженная рвом и стеной, построенная наполовину из камня, наполовину из дерева, русы и славяне называют это «кремлем» или «детинцем», хотя, я думаю, ни русов, ни славян здесь не было. Вендов я тоже здесь не увидел, и мы обменялись многозначительными взглядами, потому что в воротах стояли рослые саксы с бычьими плечами, в кожаных доспехах и с копьями; они смотрели прямо перед собой. Ветер свистел между прутьями клеток, раскачивая их и играючи развевая жидкие остатки волос мертвецов.

Сначала я подумал, что Касперик тоже сакс. В конце концов нас привели в большое помещение, там было дымно, все как в тумане, люди в тусклом свете казались неясными тенями, словно призраки.

В зале было жарко натоплено, тепло исходило от большой глиняной печи, такие я раньше видел в избах Новгорода. Зал освещался обрамленными в железо светильниками, закрепленными на деревянных столбах, большинство из них горели вокруг высокого кресла, где сидел тот самый Касперик.

Он не встал, чтобы поприветствовать нас, что вызвало недовольное ворчание Вороньей Кости; голос молодого Олафа окончательно сломался, и это больше не вызывало наших усмешек. Я, Финн и Рыжий Ньяль привыкли к таким манерам, побывав в Великом городе, но Касперик не был греком, скорее походил на венда.

Или все-таки он сакс, решил я, наблюдая, как его белые руки с пергаментом дрожат. Он сидел в круге света, падающего сверху, и в этот свет чуть искажал его черты — квадратное лицо, когда-то красивое, если бы не дрожащий подбородок, скрытый под огненно-рыжей бородкой, аккуратно подстриженной, как и волосы. Я наблюдал за его глазами, а он следил за нами, почти не глядя в пергамент.

Я решил, что он не умеет читать, а если и умеет, то читал лишь берестяные грамоты, но сейчас этот человек держал в руках пергамент, на пальцах сверкали кольца, он был в дорогом, подбитом тюленьим мехом плащ, на шее красовался христианский крест, видимо, Касперик хотел поразить нас богатством, величием и ученостью. Но мне было ясно — это всего лишь игра.

— Я здесь, купец, — произнес я, мой голос прозвенел так, будто железный прут грохнул о каменный пол. Он устало поднял на меня глаза, и я кивнул, глядя на документ в его руках. Пергамент — вещь дорогая, и потому обе его стороны были исписаны; обращенная ко мне была на латыни, и я бы смог прочитать текст, если бы он не был перевернут. Я рискнул предположить, что текст на обращенной к нему стороне тоже перевернут, он просто держит пергамент вверх ногами.

— Этот документ будет еще интереснее читать, если перевернуть его и держать правильно, — добавил я.

Он вскинул руку и нахмурился, скорчив грозную гримасу, словно шквал на Балтике, когда понял, что раскрыл себя. Но через мгновение улыбнулся.

— Конечно, — произнес он на довольно сносном норвежском, с небольшим акцентом. — Прошу прощения, я настолько привык внушать благоговейный страх, живя среди этих дикарей-вендов, что иногда забываю, с кем имею дело.

— Ты имеешь дело с Ормом Рериксоном, — сказал я. — С торговцем из северных земель, из Гестеринга, умеющим читать руны и латынь, свободно говорящем на латыни и греческом, а также на некоторых других языках, и знающего все виды монет разных народов, которые в ходу по всему миру. Итак, с кем я имею дело?

— Касперик, — просто ответил он, затем хихикнул и махнул рукой трэллю с массивным серебряным кувшином. — Садитесь, — добавил он, указав на широкие скамьи, мы сели; раб наполнил наши кубки вином, дорогим красным вино, не разбавленным водой. Воронья Кость еле пригубил, Рыжий Ньяль сразу отхлебнул половину, прежде чем понял, что у него в руках кубок из дорогого синего стекла, и решил его рассмотреть. Финн вообще не прикоснулся к кубку, как и я.

— Торговец? — переспросил Касперик, сцепив белые пальцы и улыбаясь. — Я подозреваю, что ты такой же торговец, как я — купец.

— Так кто же ты?

— Слензанин, — ответил он просто. — Для вас я сакс, но из племени слензане, некоторые называют нас силезяне, и мне поручено управлять этим местом, которое находится на землях маркграфа Ходо. Ты можешь называть меня господином.

— Не тот ли это Ходо, которому поляне надрали задницу у Цедене? — презрительно произнес Финн — он внимательно слушал разговоры на пиру в Йомсе. Касперик поджал губы, его рот стал похож на сморщенную кошачью задницу, но в это время Рыжий Ньяль, увлеченно разглядывающий свет, проходящий через синее стекло кубка, наклонил его, чтобы рассмотреть дно; вино выплеснулось ему на колени, и он виновато поднял взгляд.

— Что ж, была такая… неудача, — натянуто ответил Касперик. — Мы заставим полян заплатить за это, и никто не должен ошибочно считать, что эта битва хотя бы немного нас ослабила. Особенно вы, «аскоманни», северяне, мнящие себя властителями рек, и все потому, что ваш король, Синий Рот, трахает вендскую принцессу.

— Неплохо мы начали торг, для людей, которые на самом деле никакие не торговцы, — ответил я. — У нас хорошо получается обмениваться оскорблениями. И этого короля зовут не Синий Рот, а Синезубый, и я думаю, ты прекрасно это знаешь.

Его глаза вспыхнули на мгновение, но губы остались тонкими и неподвижными как нить.

— Ты прав в том, что называешь нас «аскоманни», или «ашмен» — мы с севера, и наши копья с ясеневыми древками, — продолжал я, и его лицо словно окаменело. — Но мы не даны и не подчиняемся Синезубому. По крайней мере, мы не из Йомса, где в основном живут венды, которых вообще не стоит брать в расчет. Мы — свеи, среди нас несколько славян с севера и востока, эти земли арабы из Серкланда называют Русью, но вряд ли тебе это известно. Возможно, кто-то из племени дзядошан или ополян могли бы это знать, или даже лупигла, но я делаю скидку на то, что слензане живут западнее и ничего этого не знают.

Конечно, я тоже внимательно слушал и запоминал то, о чем говорилось в Йомсе. На щеках Касперика появилось два красных пятна, призрачные фигуры, стоявшие в полумраке за ним, тоже все слышали и видели, они шумно, со свистом выдохнули при упоминании соперничающих друг с другом племен силезцев.

Касперик с трудом сдерживался, его улыбочка начала дрожать. Он отпил из кубка, чтобы прийти в себя.

— Не имеет значения, кто вы, — произнес он после нервной паузы, пренебрежительно отмахнувшись, — для меня вы все одинаковые — северяне. Имеет значение лишь товар на вашем корабле.

— Теперь я вижу, что ты все же немного и купец, — ответил я, разведя руки, будто извиняясь. — Я предполагаю, что какие-то злые языки пытаются очернить наше доброе имя. У нас нет ничего, кроме полотна, шерсти и пушнины. Ничего такого, на что тебе стоило бы тратить время. К тому же я уже продал эти товары.

— На твоем корабле находится мазурская девушка, — его голос прозвучал как удар хлыста.

Финн зарычал, а у меня перехватило дыхание. Как он узнал? Мысли закружились в голове, как листья, закрученные в вихре джинном.

— Тебя интересуют рабы? Одна рабыня? Она такая худая, а у тебя наверняка найдутся девушки, у которых есть за что подержаться, — ответил я.

— Мне нравятся мазурские девушки, — сказал он, наслаждаясь тем, что застал нас врасплох.

Он сиял, как гладкая от масла греческая борода, и Финн презрительно нахмурился, показывая, насколько ему плевать.

— Мужчине, который привык к слензанским женщинам, она кажется весьма привлекательной, хмыкнул он. — Все они пропахли рыбой, хотя и живут далеко от моря.

На его щеках снова проступили красные пятна, он наклонился вперед, прищурился и сжал ручки сиденья.

— Один из вас зовется Финн, — сказал он. — И этому человеку неведом страх. Проверим, так ли это.

Как он узнал? Подозрение зародилось в моей голове, но Финн изобразил на лице широкую улыбку, чем окончательно сбил меня с толку.

— Эта мазурская девчонка, — сказал я поспешно, прежде чем Финн выдал какое-нибудь ругательство, — не рабыня, а добрые христиане, как я слышал, не порабощают свободных людей.

И я кивнул на крест, висящий на его шее поверх одежды, он склонил голову и нахмурился.

— Этот? Я взял его у одного из сорбов, с которым вел дела. Ты, вероятно, видел тех сорбов — в клетках на столбах. Я верую в Христа, но не так, как те греки, которые твердят, будто Бог живет лишь у них в Константинополе.

Я вздрогнул, меня пробрал озноб, когда он легкомысленно помахал крестом — это был массивный крест, греческий, из гладкого темного дерева, на нем искусно выложен мозаикой распятый Бог, и я видел этот крест раньше, но не на толстой шее Касперика.

— Ты же сам принял Христа, — продолжал он, ухмыляясь, — и я подозреваю, что эта мазурская девчонка — язычница. Так что отдав ее мне, ты не совершишь греха.

Теперь настала моя очередь склонить голову и нахмуриться. Он увидел на моей груди маленький крестик на кожаном ремешке.

— Этот? Я снял его с первого убитого мной воина, — ответил я, и это было правдой, но лишь отчасти, потому что этим воином оказался простой мальчишка. Мне тогда было около пятнадцати.

— А вот другая безделушка — настоящий молот Тора, — добавил я. — А это еще один знак, валькнут, символ Одина.

Касперик нахмурился.

— Говорят, ты окрещен.

Я покачал головой и примирительно улыбнулся, теперь почти наверняка зная, кто донес про нас Каспереку.

— Если твой бог желает избавиться от зла, но не может, значит он не всезнающий и всевидящий, каким полагается быть богу, — сказал я ему. — Если он способен сделать это, но не хочет, то он такой же жалкий, как крыса в бочке. Если же он и способен, и хочет искоренить зло, то откуда оно тогда берется и о чем тогда болтают ваши священники? Если же он не может и не хочет бороться со злом, тогда почему вы называете его богом?

— Итак, — произнес он задумчиво, — Ты поклоняешься Тору? Одину? Или одному из тех грубо вырезанных деревянных идолов, которым поклоняются венды, или тому, с четырьмя лицами? Но это не имеет значения, все они помогут тебе здесь не более, чем тем сорбам, которых я подвесил снаружи в клетках; и как бы ни были умны твои слова, тебе они тоже не помогут.

— Я думаю, те сорбы были добрыми христианами, — ответил я, стараясь рассуждать здраво. — Такими же, как и ты.

— Нет, этот крест достался им от греческого священника, которого они продали в рабство. Затем они потратили все вырученные деньги на выпивку, а потом убили человека. На все воля Господа, если он позволил греческому священнику попасть в рабство.

Я моргнул, словно прозвучал раскат грома, услышанное меня оглушило, как тяжелым молотом Тора. Значит, я прав насчет креста на его шее.

— Этот греческий монах был с белобрысым мальчиком-северянином? — спросил я.

Касперик, раздраженный тем, что наш разговор ушел в сторону, заметался, сбитый с толку, и раздраженно махнул рукой.

— Сорбы продали их обоих другому, похожему на тебя И он ушел вверх по реке.

Вверх по реке. Работорговец, идущий вверх по реке и купивший монаха и мальчика. Мои волосы поднялись дыбом, словно от зимней стужи.

— У того торговца были синие рисунки на лице и борода, как барсучья задница? — продолжал наседать я.

Разговор шел не так, как ему хотелось, будто непослушная собачка упрямилась и не шла к ноге, а Касперик сердился и тянул ее за веревку.

— Да, — прошипел он, — но хватит об этом. Приведи сюда девчонку и покончим с этим, потому что у тебя нет выбора.

Рандр Стерки заполучил монаха и мальчика, и быстрый взгляд по сторонам дал мне понять, что Финн и Воронья Кость тоже это поняли. Итак, оставался лишь Рыжий Ньяль, который после гибели Хленни вел себя странно, его руки начали подрагивать, именно так поступали ульфхеднары, чтобы вызвать кровавое безумие.

— Рыжий Ньяль, — произнес я резко, и он моргнув, встряхнулся, словно собака, вышедшая из воды. Касперик, настороженный и раздраженный как мокрая кошка, поднял руку, и на свет вышли воины, облаченные в кожу и с копьями. Финн, ненавидящий саксов, презрительно скривился.

— Ступай и приведи сюда мазурскую девочку, — сказал я Рыжему Ньялю, тот посмотрел на меня, а затем на Касперика, ухмыльнулся, кивнул и захромал прочь, осторожно ступая на больную ногу. Я уселся на скамью, а Воронья Кость, задрав голову, завертел шеей по сторонам и наконец с любопытством уставился на Касперика.

— Что? — произнес подозрительно нахмурившись Касперик, но Воронья Кость просто пожал плечами.

— Однажды, — произнес он, — очень давно, не спрашивай меня когда, близ Доврефелла, на самом севере Норвегии, жил-был тролль.

— Что ж, скоротаем время, пока не приведут мазурскую девчонку, — снисходительно объявил Касперик.

Со стороны скрытых полумраком фигур, стоящих за ним, послышался почтительный тихий смех. Воронья Кость покачал головой.

— Возможно да, — сказал он, — а возможно — и нет. Это короткая история, потому что тот тролль был знаменит благодаря двум качествам — редкому уродству, даже среди троллей, но его уродство перевешивала глупость. Однажды он нашел кусок хлеба в расщелине скалы и очень обрадовался, потому что тролли Доврефелла скудно питались. Так вот, он сунул руку в расщелину и крепко схватил хлеб. Потянув руку назад, он понял, что не сможет вытащить кулак с зажатым в нем хлебом. Он долго сидел и размышлял, как быть, но выхода не нашел — либо придется уйти ни с чем, либо сидеть дальше, и он не мог решить, что делать. И, как всем известно, он до сих пор сидит на том месте с хлебными крошками, зажатыми в кулаке, не решившись уйти.

— Что ж, тролли известны своей тупостью, — кисло согласился Касперик.

— А человек должен понимать, когда нужно отпустить то, что не можешь удержать, — безучастно произнес Воронья Кость.

Буквально через мгновение раздалось чье-то тяжелое дыхание, человек бросился к уху Касперика и что-то яростно зашептал. Щеки Касперика вспыхнули, он вскочил.

— И только тупой тролль ухватился и держится за то, что за пределами его понимания, — сказал Воронья Кость в заключение. Касперик взревел, когда широкоплечие стражи втащили в зал Рыжего Ньяля и бросили его перед нами на пол; его губы были разбиты в кровь, борода тоже в крови, но довольная ухмылка Ньяля говорила о том, что «Короткий змей» благополучно ускользнул.

— Чем больше дитя, тем большем с ним хлопот, — сказал Ньяль и харкнул кровью в сторону Касперика. — Так любила говорить моя бабка.

Касперик, чье лицо искривила яростная гримаса, прорычал приказ, и стражи-саксы бросились к нам. Выскользнув из сумрака, одна из теней обрела форму, вскочила на противоположную лавку и ухмыльнулась мне, в то время как чьи-то сильные руки сорвали с нас оружие.

Теперь я наконец понял, откуда Касперик так хорошо о нас осведомлен. Этого человека, но только без довольной ухмылки, в последний раз я видел лежащим на плотно утоптанном земляном полу Гестеринга, тогда раскаленный железный прут оставил глубокий алый рубец поперек его лица; вместо глаза зияла сморщенная дыра, одежда на груди начинала тлеть. Я пинком отбросил раскаленную железку, это его и спасло.

— Бьярки, — ответил я на его теплую улыбку. — Надо было оставить тебя поджариваться.

Глава 15

Место, где мы оказались, воняло, как камень для жертвоприношений, смешались запахи внутренностей и горелого мяса, но все же это была не тюрьма, а просто большая клеть в старой кладовой, пол устлан гнилой соломой, решетка из толстых деревянных брусьев, усиленных железом.

Клеть примыкала одной стороной к каменной стене, видимо, фундаменту крепости; когда-то это помещение использовалось как кладовая для кухонь, потому что каменные стены хранили прохладу. Сверху свисали цепи с железными оковами, стены почернели от пламени. Под потолком — две маленькие квадратные отдушины, сквозь которые проникал свет и свежий воздух, но толку от них было мало.

Саксы бросили нас в эту клетку, один из них, запирая дверь клети на массивный замок, орудовал большим ключом. Они забрали все ценные вещи, отнятое оружие сложили на столе неподалеку, мы видели его, но не могли дотянуться.

Когда все ушли, оставив нас в полумраке, ухмыляющийся Финн нащупал и вытащил из сапога черный римский гвоздь.

— Если бы эти саксы были поумнее, — с ухмылкой сказал он, — то припрятали бы оружие получше. Не то что я свой гвоздь, его бы они нашли первым делом, даже если бы искали деньги — в сапогах, в паху, под мышками, да это каждый грабитель знает.

Он подошел к замку, поковырялся пальцем, и обнаружил, что это не простой замок, который можно сломать, как, к примеру, на сундуке с сокровищами. Наш замок был массивным и прочным, и его нельзя было сбить или открыть даже с помощью римского гвоздя, оказавшегося слишком толстым, чтобы использовать его в качестве зубила.

— Этот Бьярки, — прорычал Финн так, словно тот лично что-то ему сделал. Финн пососал грязный, окровавленный палец, и убрал гвоздь обратно в сапог.

— Это не совсем тюрьма, — задумчиво произнес Воронья Кость, оглядываясь по сторонам.

Я с ним согласился, но меня больше беспокоили цепи с оковами, висящие на стене, огонь, разведенный в жаровне, и грубо сколоченный стол, покрытый зарубками и царапинами. На столе лежали какие-то инструменты, и мне показалось, что это отнюдь не кузнечные орудия, хотя некоторые были похожи.

— Мне совсем не понравился этот Касперик, — проворчал Рыжий Ньяль. — У него глаза как у человека, который любит смотреть, как льется кровь, причем только если она чужая и это не опасно. Человек, который, как любила говорить моя бабка, предпочитает строить низкие заборы, чтобы легко их перешагивать.

— Это мы скоро узнаем, — сказал Финн, усевшись на пол и прислонившись спиной к каменной стене.

Я завидовал Финну, и не в первый раз. Как он может сидеть так спокойно, с полузакрытыми глазами, будто в компании друзей на лавке у теплого очага дремлет после обильного обеда и доброго эля. Я высказал ему это, а он лишь усмехнулся.

— Все из-за этого запаха, — ответил он задумчиво. — Он напоминает мне пир при дворе князя Владимира, перед тем как все мы отправились в Травяное море в поисках сокровищ Аттилы.

— Это когда ты бросил кого-то в очаг? — отозвался Рыжий Ньяль, мне показалось, он улыбается, и я обрадовался, ведь гибель Хленни стала для него тяжелым ударом.

— Не кого-то, а сына боярина князя Ярополка, брата Владимира, — заметил Воронья Кость, и они с Финном рассмеялись.

— Сейчас его щека, наверное, выглядит, как левое яйцо Финна, — добавил Воронья Кость, — такая же морщинистая и уродливая.

— Ты никогда не видел моих яиц, мальчик, — возразил Финн, — иначе ты бы онемел от удивления и восхищения, да и не помню я ту ночь. Это все из-за кровяной колбасы. Я съел одну — размером с руку.

— Тебя несло, как шелудивого пса, — напомнил ему Рыжий Ньяль и Финн лишь махнул рукой.

— А еще я глотнул несвежего эля, — уточнил он. — А потом съел еще одну такую же колбасу, вместо той, что выблевал.

Я помню, там были большие пироги и хлеб, пареная репа, тушеное в горшочках мясо, жареная на вертелах конина, потому что Владимир придерживался старой веры и традиций своего великого деда. Но запах паленой человеческой кожи и тлеющих волос испортил для меня весь пир, к тому же тогда мы нажили еще одного серьезного врага, как будто нам их не хватало.

Еще тут воняло застарелой кровью и блевотиной, вот чем это место напомнило мне тот пир, я так и сказал.

Финн лишь пожал плечами.

— Я вспомнил тот случай, потому что, как и сейчас, тогда мы втроем сидели в тюрьме у князя Владимира, в Новгороде, — добавил он. — Ты, я и Воронья Кость. И мы выбрались оттуда.

Да, точно. Когда Воронья Кость раскроил топором лоб Клеркона, что нам казалось справедливым, нас бросили в тюрьму. Однако он сделал это посреди главной площади Хольмгарда, или Новгорода, главного города князя Владимира, а это было не очень умно. Тогда нас запросто могли насадить на кол; а теперь, похоже, засунут в висячие клетки, где мы сдохнем от голода или нас забьют камнями.

— Может, расскажешь какую-нибудь историю, которая нам поможет? — спросил я Воронью Кость, и он нахмурился.

В Новгородской тюрьме он рассказал, пожалуй, свою лучшую историю, мы так громко смеялись, что нас вытащили из тюрьмы, потому что хохот — не тот звук, который обычно слышится из тюремной ямы.

— Будет лучше, если я не стану больше рассказывать подобные истории, — угрюмо ответил он. — Их рассказывал мальчик, а теперь я — мужчина.

— У тебя просто сломался голос, — заметил Финн, — а это не одно и то же. Когда твои яйца будут свисать, как сморщенные грецкие орехи, вот тогда я назову тебя мужчиной. — Но в любом случае, мне нравятся твои истории, — добавил он.

Поразительная ложь от человека, который однажды бросил Воронью Кость на гребную банку драккара со словами «Весло сделает из тебя мужчину». Воронья Кость прищурил разноцветные глаза и пристально взглянул на Финна.

— Значит, мы здесь сдохнем, — проворчал Рыжий Ньяль таким тоном, будто раздумывал вслух, где бы ему свернуться калачиком и поспать. — Конечно, я бы не выбрал это место, но мы носим то, что плетут норны. Лучше просить слишком мало, чем предлагать слишком много, как любила говорить моя бабка.

Я не считал, что мы здесь умрем, ведь Касперик хотел заполучить мазурскую девушку, надеясь прибыльно продать ее или полянам или ее собственному племени, в зависимости от того, кто больше заплатит, но для начала он должен заполучить девчонку. И он использует нас, торгуясь за нее с командой «Короткого змея».

— Он же гад ползучий, — заявил Финн, пока я размышлял вслух. — Он не станет торговаться, а просто нас убьет.

Внезапно появился Бьярки, он проскользнул через дверь склада, как прогорклое тюленье масло, его покалеченное лицо расплылось в улыбке.

— Давай, прикончи меня прямо сейчас, — проревел Финн, увидев его. — Это лучше, чем нюхать твое дерьмо.

Бьярки был один, он остановился в нескольких шагах от решетки.

— Тебя ждет нелегкая смерть, Финн Лошадиная Голова, — пробормотал он, скривившись. — А тебя особенно, Орм Убийца Медведя. Ты задолжал мне за глаз и шрам на лице.

— Когда ты встретишься с Онундом, — предупредил я его, — будь готов заплатить еще больше.

— Все еще надеешься спастись, Убийца Медведя? — с издевкой спросил Бьярки.

— Это тебе следует бояться, — ответил Воронья Кость, — потому что Обетное Братство придет за нами.

Бьярки скривился.

— Вас стало немного меньше, — ответил он. — А ты — король без короны, конунг без войска. Сейчас у тебя осталась лишь тень, мальчишка. Скоро и тени не останется.

— Тень иногда может значить очень много, — сказал Воронья Кость. — Это случилось очень давно и очень далеко отсюда, не спрашивай когда и где — там, где саамы научились пользоваться могущественной магией сейдра. Это тайное место сокрыто глубоко под землей, там царит вечная тьма и никогда ничего не меняется. Ученики никогда не видели учителя, а все знания получали от огненных рун, которые они легко читали в темноте. Ученикам не разрешалось выходить наружу и видеть солнечный свет, они все время находились под землей. Обучение длилось пять-семь лет, после чего они приобретали все необходимые саамские знания.

— Ха! — ухмыльнулся Бьярки. — Какая нелепая история. А что же они ели все это время?

— Серая мохнатая рука каждый день проходила сквозь стены и приносила пищу, — уверенно, не моргнув глазом, ответил Воронья Кость. — А когда трапеза заканчивалась, та же самая рука забрала кубки и блюда.

— Во тьме ученики не видели ничего, кроме друг друга, и того что могли разглядеть в полумраке, в свете огненных рун, — продолжал Олаф, хмурый Бьярки стоял неподвижно. — Руны же поведали им единственное правило подземелья — учителю достается тот ученик, который последним покидает это место каждый год. Считалось, что учителем был сам Локи, и можно себе представить, какая борьба происходила в конце года, каждый ученик делал все возможное, чтобы не оказаться последним.

— Однажды туда приехали обучаться три исландца — Зирмудир Ученый, Кальфур Арнасон, а третьего звали просто Орм; все они прибыли одновременно, значит и уйти тоже должны были все вместе. Семь лет спустя, когда пришло время, Орм заявил, что желает стать последним, остальные двое, конечно же, обрадовались. Итак, Орм накинул на плечи большой плащ, но не застегнул его на застежку.

— Наверх вела лестница, и когда Орм собирался подняться, Локи схватил его и сказал: «Ты — мой!» Но Орм скинул с плеч плащ и начал очень быстро карабкаться по лестнице, оставив плащ в руках Локи. Но как только он достиг тяжелой железной решетки на месте двери, она захлопнулась. «Неужели ты и вправду рассчитывал обмануть Отца Лжецов?» — раздался голос из тьмы. Снизу появилась огромная рука, чтобы схватить Орма и утащить его во тьму. Впервые за семь лет Орм увидел солнечный свет, и тогда на стену упала его тень. И тогда Орм сказал: «Но я не последний, разве ты не видишь, за мной идет кто-то еще?» Локи, приняв тень за человека, схватил ее и выпустил Орма из подземелья, но с тех пор у Орма нет тени, потому что Локи никогда не возвращает то, что взял однажды.

Повисла тишина, Бьярки выдавил улыбку, Финн же сиял, как счастливый дядюшка, и похлопал Воронью Кость по плечу.

— Как я и говорил, мне нравятся твои истории. Они частенько попадают в цель.

— Это всего лишь детская сказка, — Бьярки снова нахмурился. — Никакая тень вас не спасет, и Обетное Братство вряд ли возьмет штурмом эту крепость.

Он замолчал, и на его уродливом, как у горбатой крысы, лице появилась улыбка.

— Что ж, а сейчас появится ваш спаситель, будто из героической саги, — добавил он, как только за дверью раздался топот. Дверь распахнулась, и два огромных сакса втащили поникшее тело. За ними следовали еще двое.

Бьярки подошел к пленнику, схватил того за волосы и задрал голову. Это оказался Стирбьорн, мы разинули рты от удивления, Бьярки нахмурился — похоже, он ожидал от нас другого. Он скривился еще больше, когда один из плечистых саксов, коротко выругавшись, хлестко ударил его по руке. Второй достал ключ, открыл дверь, и стражники с размаху швырнули Стирбьорна в клеть, так что он рухнул на пол.

Бьярки захихикал, раздраженный стражник грубо его оттолкнул, он потерял равновесие и чуть не упал; Маленький Медведь схватился за нож на поясе, но огромный стражник в кольчуге и шлеме и вооруженный копьем с толстым древком, вопросительно взглянул на Бьярки и рассмеялся, тот опустил руку.

— Похоже, тебе здесь не очень рады, Маленький Медведь, — сухо усмехнулся Финн.

Один из двоих следовавших за Стирбьорном, был лысым, на остром подбородке торчала коротко подстриженная борода. Лысый плюнул в Финна, тот зло сощурился.

— Тебе здесь рады еще меньше, — произнес Острая Борода. — Стирбьорн убил Павла и за это будет болтаться в клетке на столбе.

— Ты кто? — спросил его Воронья Кость. — Фрейстейн? И кто с тобой? Я не слышал его имени.

— Фрейстейн — это я, — сказал второй и ткнул пальцем в лысого. — А он — Торстейн, брат Павла.

— Вот как, — сказал Финн, — да вы с Павлом из одного помета, я так и подумал, но не был уверен. Все крысы выглядят одинаково.

Дверь снова распахнулась, стражники-саксы вытянулись, когда в комнату вошел Касперик, он ступал осторожно, поднимая полы длинной одежды, чтобы не замарать ее о грязный пол. С довольной улыбкой оглядевшись, он направился к столу, где лежало наше оружие; первым делом он с восхищением оглядел меч Вороньей Кости.

— Прекрасно выкованный клинок, — он взял его в руку и взмахнул им. — Слишком легкий, но для мальчишки подойдет идеально.

Затем он взял мой клинок, подарок ярла Бранда, и улыбнулся, как довольная сытая кошка. Следующим был меч Стирбьорна, шелк, в который он был завернут, пропал. Потом он взял «Годи», при этом Финн зарычал, словно собака, почуявшая кабана.

— Четыре ценных меча, — произнес он. — Вы трое, можете забрать остальные их пожитки в качестве награды. И убирайтесь.

Бьярки и его товарищи заморгали от неожиданности, Маленький Медведь хотел что-то возразить, но два огромных стражника чуть подались вперед, и эти трое, пусть и неторопливо, были вынуждены выйти вон.

— Они ожидали большей награды, когда нашептали тебе о мазурской девочке, — сказал я.

Касперик устало махнул рукой.

— Это всего лишь мелкие шавки на службе у большого пса Паллига Токесона. Однажды мы разделаемся с Паллигом, и его щенки оказались полезны, пролаяв мне на ухо довольно любопытные сведения. Между собой они тоже грызутся, и я думаю, что смерть Павла не слишком их огорчила, ведь теперь они разделят награду не на четверых, а на троих.

Затем он уселся на край стола и уставился на нас.

— Ты передашь весточку, чтобы твои люди выдали мазурскую девочку, — заявил он. — Взамен я отпущу вас всех, кроме Стирбьорна, потому что он совершил убийство.

— Стирбьорн? Какое тебе дело до смерти одной из шавок Паллига? — спросил я его, и он кивнул с гнусной ухмылкой на лице.

— Никакого, — подтвердил он, — кроме того, что правосудие должно свершиться, и в любом случае, растопить жаровню и нагреть инструменты не составит труда. Я не хочу, чтобы все мои жертвы ускользнули, так я не получу удовольствия.

Угроза прозвучала достаточно отчетливо и достигла цели, и Касперик соскользнул со стола.

— У вас есть время на раздумье до рассвета, — добавил он, а затем вышел, а за ним двое стражников. Дверь захлопнулась, и мы остались одни в зловонной полутьме.

— Тот, кто видит, как его друга поджаривают на вертеле, расскажет все, что знает, — отозвался Рыжий Ньяль. — Так сказала однажды моя бабка, и это правда.

— Хорошо что нас не поджаривают на вертеле, потому что Стирбьрн нам не друг, а ему хватит и оков с цепями на запястья, — сказал Финн и слегка пнул лежащего без движения юношу.

Стирбьорн застонал, а Рыжий Ньяль склонился, чтобы рассмотреть его поближе.

— Шишка с чаячье яйцо и ссадина, ничего более, — проворчал он, выпрямившись.

Финн встал рядом и пустил струю прямо на голову Стирбьорна, тот стал приходить в себя и отплевываться.

— Полегчало? — поинтересовался Финн, когда Стирбьорн протер глаза, проморгался и огляделся по сторонам. Суровая действительность места, где он оказался, навалилась на его, и он замер.

— Я думал, это все сон, — простонал он.

— Если это сон, — сказал ему Рыжий Ньяль, — тогда разбуди меня.

— Это не сон, — жестко сказал я. — Что ты сделал с Павлом?

Стирбьорн пошевелился и медленно сел, как пьяница наутро после пира. Он прикоснулся к шишке на лбу и поморщился.

— Павел сразу же отправился к своим друзьям, — объяснил Стирбьорн. — Мы нашли самое дешевое и шумное питейное заведение в поселке, и конечно же, они были там, уже залив ядовитые слова Паллига насчет вас в уши Касперика. Павел рассказал, что у нас на борту мазурская девушка, которая очень нам дорога, и если они расскажут Касперику, он их обязательно наградит.

— Я говорил, что Павел — крыса, а отпускать его — глупость. А ты пошел вместе с ними, — прорычал Финн.

Стирбьорн схватился за голову застонал.

— Да, но, они не очень были мне рады и обвиняли меня в том, что произошло, особенно тот, кого они называли Бьярки. Глупое имя для мужчины, правда?

Никто не стал спорить, тогда он сел поудобнее и подозрительно принюхался.

— Затем остальные трое ушли, сказав, что мы с Павлом должны остаться и наблюдать за корабле… Чем ты только что меня облил, Финн Лошадиная Голова?

— Это целебный бальзам, — ответил я, не желая, чтобы он прерывал рассказ. — Что произошло потом?

Он моргнул и закрыл глаза, видимо, так ему стало легче. Однажды мне самому треснули по голове, и я почти пожалел его. Почти.

— Затем мы ждали под дождем некоторое время, — продолжил Стирбьорн, — и заметили, что команда стала возвращаться на корабль, не все сразу — по одному, по двое. Павел сказал, что корабль готовится к отплытию, это понятно любому моряку, и он собрался сообщить Бьярки, что его награда вот-вот ускользнет.

Он замолчал, нахмурился и фыркнул.

— Да это же моча! — заявил он возмущенно.

— Что случилось дальше? — прорычал я, и он приподнял бровь, глядя на меня, затем пожал плечами и вздрогнул, видимо, от боли. На этот раз я не ощутил к нему жалости.

— Я решил, что нужно остановить Павла, — сказал он. — Поэтому я перерезал ему глотку и столкнул эту крысу в реку.

— Хейя! — восхищенно произнес Финн, и Стирбьорн даже улыбнулся.

Я посмотрел на юношу с некоторым уважением; он решил помочь нам и убил человека не моргнув глазом, хотя перерезать глотку безоружному немудрено.

Наверное, именно это и мешало Стирбьорну стать тем, кем он хотел быть — прославленным конунгом, героем саг. Он легко убивал, но предпочитал делать это исподтишка, а не сходиться с противником в честном поединке. Я вытащил его из лап Паллига и тем самым, можно сказать, нанес удар в спину своему другу, ярлу Бранда.

И еще он довольно неаккуратно прикончил Павла, потому что его поймали.

— Да, — сухо согласился он, когда я высказал ему это. — Я направился к кораблю, потому что там было самое безопасное место, после того как сбросил это дерьмо в реку, но в это время вернулся Бьярки и остальные, и с ними вооруженные саксы. Они схватили меня, и Бьярки спросил, где Павел, и очень скоро они все узнали.

Он замолчал, вызывающе взглянув на меня.

— Если бы они не отвлеклись на меня, — добавил он, — то корабль не успел бы уйти.

Пусть думает так, даже если это и неправда. Не то чтобы его выходка сильно нам помогла, но я шепнул Финну, чтобы он не возражал.

— Да, — ответил Финн, улыбнувшись. — Мы обязательно выберемся из этой клетки. Дождемся ночи. И лучше мне держать язык за зубами, на случай если Касперик будет настолько нетерпелив, что решит поджарить нас на вертеле и хорошенько расспросить.

Меня мучила навязчивая мысль о том, что у него готов план, а у меня нет никаких идей, и то, что он не хотел поделиться своей идеей, усугубило мое недовольство собой. Когда слабый дневной свет из зарешеченных квадратных отверстий угас совсем, мы сидели в тишине; я не знал, о чем думают мои товарищи, но в водовороте моих мыслей всплывал дом.

Я представил отстроенный Гестеринг с устремившейся ввысь крышей, с высокими светлыми комнатами, украшенными искусной резьбой, почти как у конунга. Я представил Торгунну и худенького мальчугана, трэллей, кузницу, крепкие причалы и плавно покачивающиеся пришвартованные корабли.

Это был хороший сон, за исключением некоторых досадных деталей — почему то у моего сынишки было лицо Колля, он смотрел на меня с осуждением, а еще я не видел там себя.

Но хуже всего то, что я никак не мог вспомнить лицо Торгунны, и как только представлял наши ночные утехи — переплетенные бедра, томное дыхание и мгновения любви, то видел лишь тоненькое, мускулистое тело с резкими чертами лица и огромными и черными глазами.

— Ну, так что? — раздался голос, и призрачный Гестеринг растаял, как утренний туман; я обрадовался, увидев рядом Рыжего Ньяля.

— Что скажешь? — спросил я, и он взглянул на меня серыми, будто стеклянными глазами цвета балтийской зыби.

— Я думаю, нам не выбраться.

— Человеческая жизнь продолжается, пока Скульд, одна из сестер-норн, не отрежет ножницами последнюю нить, — сказал я.

— Да, верно, но лучше искать след, пока он свежий, как говорила моя бабка. Я уже чувствую лезвие ножниц норн и просто хочу сказать тебе и богам, что ни о чем не жалею, я принес клятву побратимам и сделал это по своей воле. И не хочу потом приходить к тебе по ночам в виде драугра и пугать твою семью.

Поначалу я не совсем понял, что он имеет в виду. Он посчитал, что ему суждено умереть из-за моей судьбы, потому что я вручил Одину свою жизнь. Что ж, я проглотил этот яд, хотя должен был его выплюнуть, но тем не менее, тепло поблагодарил Ньяля и добавил, что это лишь моя судьба, умереть должен я, а не он. Может быть, богам будет достаточно одной смерти, я так ему и сказал, просто чтобы увидеть, что он обрадуется как мальчишка, которому пообещали подарить на именины новенький сакс.

— Ну что ж, — ответил он. — Все равно я хотел сказать тебе, что думаю. Тревога грызет сердце, когда человек не может высказать, что у него на уме.

— Твоя бабка была исключительной женщиной, — сказал я, глядя в его вспыхнувшие гордостью глаза.

И все это время я чувствовал у себя за спиной взгляд Эйнара, нашего старого вожака, который выбрал свою судьбу и которого мы проклинали за это, в уверенности, что тогда он вел к гибели все Обетное Братство. И вот уже не в первый раз я понимал, что чувствовал Эйнар Черный.

— Вряд ли я здесь погибну, у меня другая судьба, — насупился Воронья Кость, и я ничуть не удивился, ведь самоуверенность молодости удвоилась, даже учетверилась в необычных разноцветных глазах мальчика-мужа.

— Тогда тебе придется в одиночку спасать Колля, — заявил Финн.

Стирбьорн продолжал принюхиваться и пытался на ощупь определить размеры шишки на лбу.

— Ярл Бранд — хороший человек, — согласился он, — и щедро одаривает браслетами, но должны ли мы последовать за мальчиком, если Орм погибнет и уже не будет в долгу перед Брандом?

Я не сдержался и выплеснул гнев наружу.

— Разве ты не последуешь за мальчиком, чтобы спасти его жизнь? Ведь в том, что его украли, да и в том, что мы оказались в этом дерьме, есть и твоя вина.

Стирбьорн задумался, нахмурился и серьезно сказал:

— Твоя правда, ведь все это произошло из-за моей ссоры с дядей, — признался он, а затем махнул рукой, чтобы отогнать эту мысль. — Но вы не вправе обвинять во всем меня, ведь война — есть война, в конце концов.

— А что касается мальчика, — продолжал он, — если бы за него предложили хорошую награду, я отправился бы за ним. Для тебя его потеря — пятно на репутации, возвращение мальчика вернет дружбу и покровительство ярла, который дал тебе земли и поместье. Хороший повод — слава и дружба могущественных людей, а это уже половина успеха и приведет к тебе новых воинов и корабли, ты это знаешь, ярл Орм. А вторая половина успеха — серебро. В этом деле для меня слишком мало славы, а ярл Бранд — не такая уж и важная фигура для человека моего положения.

Хотя он был молод, самонадеян и глуп, но все равно его высокомерие меня поразило. Я вдруг ясно увидел, словно взглянул в прозрачную воду исландского Сильфра, что Стирбьорн однажды погибнет из-за своего безрассудства, но это случится не здесь.

— Так ты не хочешь отсюда выбраться? — криво улыбнулся Финн. — Сейчас я вижу мокрого болтуна, у которого нет чести. Ты сидишь в луже мочи, у тебя на лбу огромная шишка, и за тобой тянется недобрая слава.

Стирбьорн ничего не ответил, а Воронья Кость уставился на него разноцветными глазами.

— Ты обязательно согласишься, если поймешь, что чувствовал этот парень, — произнес он низким голосом, в котором все меньше оставалось от мальчишеского. — Представь, ты оказался вдали от дома, в окружении врагов, в рабстве, избитый, связанный и голодный, и дышать и продолжать жить тебя заставляет лишь это надежда на то, что кто-то обязательно придет и спасет тебя.

Все мы помнили сагу о нелегком детстве Вороньей Кости — о бегстве с родины после смерти его отца. Как он стал рабом в шесть лет, когда убили его воспитателя, а мать стала рабыней в усадьбе Клеркона, как потом ее изнасиловал и забит до смерти Квельдульф. В девять лет я освободил Олафа, и оказался в окружении Обетного Братства, не в самом благоприятном месте для взрослеющего мальчика.

Тогда он посмотрел на меня и поблагодарил за спасение одними глазами. Сейчас, в двенадцать лет, его последний близкий родственник, дядя и наставник Сигурд, тоже мертв, и хотя у Олафа осталось еще несколько сестер и дальних родичей, видеться с ними было еще слишком опасно для него, поэтому он оказался еще более одинок, чем луна. Мне пришло в голову, что одиночество и было той причиной, почему он решил вступить в Обетное Братство, ведь любая семья, тем более находящаяся под покровительством самого Одина, лучше, чем ничего.

— Да, нелегко принять такую горькую судьбу, — согласился Стирбьорн, а затем, просияв, похлопал по плечу Воронью Кость. — Скальды обязательно сложат громкую сагу о спасителях Колля. Ты убедил меня, что в этом деле достаточно славы, и мы обязательно вернем мальчика домой, даже если Орму суждено не выйти отсюда.

— Будь спокоен, так все и будет, — пробормотал я мрачно, а он рассмеялся.

— Мне интересно, куда направляется Рандр Стерки? — нахмурился Финн. — Я думаю, он хочет, чтобы мы пришли к нему, но зачем тогда он убегает?

Из-за того, что у него мало людей, так я решил. Он бы хотел найти местечко, где можно нанять людей в свою команду почти даром, и я был готов поспорить, его экипаж сейчас далеко не полный. Я высказал все это, и Стирбьорн рассмеялся.

— Что ж, — произнес он весело, — а за это вы можете поблагодарить именно меня.

Я промолчал, но у Рыжего Ньяля на любой случай была готова какая-нибудь фраза.

— Ярл несомненно тебя поблагодарит, — заметил он, и мягкость тона лишь усилила ехидство, — жаль, но ты вряд ли выживешь, даже если Касперик освободит нас в обмен на мазурскую девочку. Он оставит тебя в клетке и позабавится с тобой чуть позже.

Ужас отразился на лице Стрирбьорна, представив это, он сглотнул.

Теперь я едва мог разглядеть их лица — словно белые пятна в полутьме, в отблесках тлеющих углей, которые, казалось, светили ярче во тьме, накинувшейся на нас со скоростью Слейпнира, восьминогого жеребца Одина.

— Нет ли у тебя заклинания, чтобы открыть замок, Финн Лошадиная Голова? — проворчал я, раздраженный разговорами о моей судьбе и жизни, обещанной Одину, признаюсь, при этом у меня душа уходила в пятки.

Финн усмехнулся, вытащил черный железный гвоздь и взмахнул им в серой полутьме.

— Я не знаю заклинаний, но владею магией гномов, — сказал он. — Мне понадобятся твои обмотки для ног, Рыжий Ньяль.

Рыжий Ньяль медленно размотал одну ногу. Когда-то это были прекрасные шерстяные обмотки зеленого цвета с красной вышивкой и с серебряными застежками на концах тесемок, но давным-давно застежки были проиграны в кости либо пропиты, тесемки оканчивались распушенной шерстью, зеленый цвет, да и вышивку из-за грязи уже и не было видно.

Рыжий Ньяль, насупившись, покачал голой ступней. Мы уставились на Финна — он обвязал один конец шерстяной обмотки вокруг римского гвоздя, подошел к решетке и стал раскачивать обмотку с привязанным гвоздем, будто хотел измерить глубину, на самом деле пробуя вес гвоздя и крепость узла. Неожиданно наша тюрьма озарилась бело-синимсветом.

На мгновение все предметы вокруг отчетливо проступили в свете молнии, тень от зарешеченных отдушин упала на стену. Я увидел бледные лица побратимов — они были испуганы и полны недоумения, и я понимал, что мое лицо ничем не отличается.

Затем наступила тьма, и мы услышали низкий, раскатистый грохот грома, словно огромные мельничные жернова медленно терлись друг о друга. Следом зашипел дождь, капли падали сквозь решетку. Началась гроза; великая тьма надвигалась неумолимо, словно Слейпнир мчал во весь опор.

— Я понял это по ржавчине, — спокойно произнес Финн, не обращая внимания на вспышку молнии и гром. — Мне приглянулся этот железный гвоздь, и он верно служит мне с тех пор, как я его подобрал. Орм и Ньяль, помните Кипр? Орм тогда сражался на хольмганге с предводителем плененных данов. Мы использовали эти гвозди как тьоснур — особые колышки, которые ограничивают область поединка.

Снова яркая вспышка молнии, изображение на мгновение застыло, Финн просунул руку с гвоздем на тесемке через решетку, раскачал его вперед-назад и бросил. Гвоздь прорезал тьму и упал на столешницу; он был достаточно тяжелым, и предметы на столе подпрыгнули, деревянный кубок упал на бок и покатился.

Раскатистый удар грома поглотил все звуки, казалось, раскаты грома прошли через каменный пол по ногам поднялись до корней зубов. Рыжий Ньяль поднял взгляд, его бледное, неясное лицо озарилось кроваво-красными отблесками от жаровни. Самыми яркими на его белом лице были глаза.

— Тор яростно мчит на своей колеснице этой ночью, — проворчал он. — Старайтесь во всем угодить богам, но на всякий случай выучите какое-нибудь исцеляющее заклинание, как любила говорить моя бабка.

Тор мог погонять своих козлов, пока у них не отвалятся копыта, и этот грохот заглушит шум, издаваемый Финном из-за его безумной идеи с гвоздем. Он потянул гвоздь к себе, тот упал на каменные плиты пола, и этот звук должен был быть хорошо слышен, но тяжелые удары бога Грома все заглушали. Финн потянул гвоздь к себе, как будто не по каменному полу, а сквозь пух и перья.

— Этот гвоздь выкован из железа, — сказал он в промежутке между раскатами грома, — но на нем нет следов ржавчины, как на других предметах из металла, например, на мечах или топорах.

— Неужели? — пробормотал Рыжий Ньяль, как будто решил, что Финн выжил из ума. Снова вспыхнула молния, колесница Тора громыхнула железными колесами, раскат грома отразился от моих зубов.

Финн опять раскачал гвоздь и запустил его на стол; тот упал на столешницу, заставив с грохотом подскочить чашку. Затем гвоздь снова со звоном соскользнул на пол и пополз назад.

— Если твой план заключается в том, чтобы всполошить стражников, — пробормотал Стирбьорн, — то у тебя рано или поздно получится, даже несмотря на старания Тора.

— Ржавчину, — продолжал Финн, не обращая внимания на Стирбьорна, — можно заметить почти на всех мечах и на всех без исключения топорах, которые я видел, она цвета застарелой крови. Все знают, что она проступает даже на самых лучших клинках, выходит из металла, как сок из дерева.

Тор высек молотом еще одну сине-белую вспышку. Гвоздь снова метнулся на стол, расправив свой шерстяной хвост. На этот раз от удара гвоздя со стола упал мой сакс с костяной рукояткой, а вместе с ним и ключ от замка клети.

— Ага, — произнес Воронья Кость. — А теперь будь с ключом аккуратнее…

Финн сдернул гвоздь со стола и потащил его по полу обратно, даже не попытавшись зацепить ключ; я думаю, это было хитроумным трюком, если он и планировал это сделать, то пришлось бы просунуть гвоздь через кольцо ключа, а тот был слишком тяжелым, чтобы его подцепить.

— Так вот, — продолжал Финн, подтягивая к себе гвоздь. — Я напрасно наблюдал за своим гвоздем, пытаясь увидеть на нем ржавчину. Вместо этого я ощущал на пальцах черный песок цвета древесного угля.

Порыв холодного ветра проник через один из зарешеченных проемов и заставил вспыхнуть жаровню ярче, поднялся сноп искр, затем сквозняк прошелся по нашим бородам вместе с запахом дождя и влажной земли. Финн наклонился ниже и бросил гвоздь точнее. Гвоздь перелетел за ключ всего на несколько пальцев. Снова раздался раскат грома, в полутьме проступили наши синеватые лица.

— На этом гвозде, как я думал, тоже должны быть следы ржавчины, потому что я подобрал первый попавшийся. Я сунул его в сапог, чтобы позже смазать жиром, — продолжал Финн, вытягивая гвоздь назад так тихо, словно тащил его по шерсти. — Когда же я достал его снова, все металлические крошки из моего сапога оказались на гвозде, как будто он их притягивал.

Он взглянул на наши безмолвные, озадаченные лица и, заметив на них недоумение, усмехнулся.

— Реф объяснил мне, в чем дело, — сказал он, сделав еще один бросок, — потому что кузнец знает о железе все, как фермер знает все про рожь. Железо, на поверхности которого появляется ржавчина, выплавляется из камня цвета крови, эти камни достают из болота. Этот же гвоздь выкован из другого, довольно редкого камня, его выкапывают из-под земли в виде небольших черных комочков размером с яблочную косточку.

На этот раз гвоздь упал совсем рядом, ключ чуть подполз к гвоздю, остановился, затем подполз снова и, наконец, прижался к нему вплотную. Все замерли, не смея вздохнуть от удивления, и даже новый раскат грома уже не показался таким громким.

— Реф сказал, — тихо, почти про себя продолжал Финн, медленно подтаскивая гвоздь с ключом, прилипшим к гвоздю, словно муха к смоле, — что железо, из которого сделан мой гвоздь, притягивает к себе все железо вокруг.

Наконец, Финн схватил гвоздь с висящим на нем ключом и ухмыльнулся, помахав им перед нами.

— И радуйтесь, что этот ключ не из золота.

Блеснула молния, на миг осветив наши удивленные лица, мы уставились на ключ, прилипший к гвоздю, и это зрелище нас заворожило. В это время над нами рассмеялся бог Грома.

— Твоя уловка удалась, — пробормотал Рыжий Ньяль, нарушив затянувшееся молчание, — а теперь могу я вернуть свою обмотку? Холодный ветер дует мне прямо в задницу.

Огонь Тора осветил нас, когда мы проникли за дверь кладовой. За короткое мгновение, пронизанное ярким белым светом, мы увидели длинный пологий коридор, поднимающийся наверх, по нему в кладовую закатывали бочки с мясом и элем, задолго до того как Касперик стал использовать это место для своих нездоровых развлечений.

Если в кладовой хранилось что-то ценное, то наверху должна быть пара дверей, закрытых снаружи на цепь и замок. И стража, конечно, всегда должна быть стража, хотя бы один сторож, охраняющий этот склад от воров, или даже двое, если это уже не склад, а скорее тюрьма. Тем не менее, стража должна быть выставлена больше для того, чтобы посторонние не совали свой нос в дела Касперика и его секретную комнату, нежели для охраны заключенных.

Дождь заливал все вокруг шипящими волнами, и двое стражей, которых поставил Касперик, открыли внешние двери и забрались внутрь, устроив себе убежище; мы заметили их после очередной вспышки молнии, они были в кольчугах и присели, опасаясь притянуть гневный взгляд Перуна, замерли, как кролики, в свете огней Тора.

Никто не произнес ни слова; Финн и Рыжий Ньяль двинулись вперед, как пара борзых, почти шаг в шаг. Сакс Рыжего Ньяля резко блеснул, и один из стражей уже безвольно обвис, он едва успел вздохнуть, как Ньяль перерезал его глотку.

У Финна же вышла заминка. Хотя он и проделывал это раньше, но римский гвоздь все же не назовешь холодным оружием, и Финн полагался больше на силу и точность удара, вонзая его в горло противника, стараясь, чтобы тот не издал ни звука, пока пускал ему кровь.

Но второй страж чуть обернулся, заметив, что с его товарищем что-то не так, движение головы и длинные волосы помешали Финну ударить точно, римский гвоздь вошел в шею не там, где нужно, кровь брызнула Финну прямо в глаза и он, ослепнув на миг и изрыгая проклятия, пока вытирал с глаз кровь, позволил стражу выскользнуть.

Гвоздь со звоном упал на каменный пол, раненый стражник, открывая и закрывая рот, словно выброшенная на сушу рыба, вырвался наружу и заметался под тугими струями дождя, зажимая шею руками, сквозь пальцы бежала кровь. Он не мог кричать, воздух кровавыми пузырями выходил из его разорванного горла, он лишь беспорядочно кружил под дождем. И тут его заметили.

Раздался резкий крик, пронзивший меня, как одна из бело-синих стрел Тора. Финн, все еще ругаясь, подхватил гвоздь и бросился наружу; одним точным ударом он загнал гвоздь в глаз захлебывающегося кровью стражника, и тот наконец-то рухнул, словно срубленный дуб.

Слишком поздно, подумал я, когда раздались тревожные удары железа о железо, слишком поздно…

— Прорвемся! — проревел Финн.

— Бежим к главным воротам! — я услышал свой крик, повторяя это как заклинание, когда мчался сквозь дождь с обнаженным клинком. В такую ночь нападение извне не ожидалось, поэтому главные ворота должны быть открыты, люди входили и выходили в крепость по своим делам.

Нам помог всеобщий переполох. Кто-то упорно бил тревогу, но никто не знал почему, кого надо искать; в этой путанице мы успели пересечь большую часть внутреннего двора крепости, когда я услышал чей-то крик, чтобы затворили ворота. Я развернулся вполоборота, смахивая дождь с глаз и моргая, увидел рядом всех товарищей. Молния, словно огромный папоротник, сине-белой вспышкой расколола тьму, на краткое мгновение мы разглядели друг друга; за молнией последовал грандиозный раскат грома, словно гора обвалилась, в этом грохоте утонули все остальные звуки. Я бежал и жадно хватал воздух открытым ртом.

— Держите Воронью Кость в центре, — проорал я, некогда было объяснять причину — если дело дойдет до боя, он все же слишком юн. Финн занял место с одной стороны от меня, Стирбьорн — с другой, и мы побежали плечом к плечу через грязный двор, шлепая по лужам, я уже слышал скрипы и стоны тяжелых деревянных створок ворот, на которые стражники с усилием налегали плечами.

Мы проскочили мимо них, размахивая оружием направо и налево, они же, безоружные, бросились врассыпную. Стирбьорн вскрикнул, когда кто-то замахнулся на него клинком, он парировал удар, не останавливаясь и не оглядываясь. Крики неслись нам в спину. Стрелы с шелестом проскользнули над головой, одна вонзилась в спину бегущего от нас стражника, тот упал, и Воронья Кость перепрыгнул его.

Миновав ворота, мы помчались по скользкой и неровной деревянной мостовой, за спиной уже тише раздавались выкрики, кто-то собирал воинов для погони. Белая вспышка Тора показала нам мертвеца в качающейся клетке на столбе, пока мы бежали по жуткой улице.

Мы оставили за спиной два перекрестка, при виде нас люди с воплями бросались прочь. На третьей развилке я заорал, чтобы все поворачивали направо — и как мне показалось, я заблудился. Тьма плеснула белым огнем и загрохотала, ветер брызгал дождем прямо на умирающее пламя фонаря, который отчаянно раскачивался и гремел.

Я понятия не имел, куда идти, и остановился в переулке, соскользнув с мостовой в грязь, остальные тревожно заглядывали мне в лицо.

— Куда дальше? — заорал Стирбьорн, он задергался в панике.

Я все-таки выбрал левый поворот, ведущий чуть под уклон, и мы потопали по улице вниз. Вниз — это хорошо, надеюсь, путь приведет нас к реке.

Позади раздавались крики, мы все еще слышали далекий тревожный звон; Финн рявкнул на высунувшуюся из дверного проема голову, и ее владелец мигом скрылся. Нога в спешке соскользнула с деревянной мостовой и оказалась в огромной зловонной луже, в нос ударил запах гнили, приносимый бегущим дождевым потоком. Отплевываясь и нелепо прыгая, я вернулся на мостовую.

— Они близко, — выругался Рыжий Ньяль, мы обернулись и увидели темные фигуры, бегущие вниз по улице между строений. И они двигались с такой же скоростью, как и мы.

— Твою мать, — сказал Финн с отвращением. — Я бегу от саксов…

— И это хорошо, — прорычал Стирбьорн, проталкиваясь мимо него, его ноги разъезжались на скользких досках, — бежим дальше.

Финн скривился в ухмылке, его лицо осветила очередная молния — мерцающее послание от Тора.

— Берегите мальчишку, — бросил он через плечо. — Я устал бегать.

— Мальчишка… — возмущённо начал Воронья Кость, но Рыжий Ньяль схватил его за плечо и толкнул вслед за бегущим Стирбьорном.

— Не стоит, — крикнул он, — мешать человеку, который решил за тебя умереть. И это не моя бабка сказала, это мои собственные слова.

Темные фигуры скачками двигались к нам во тьме, и Финн искоса взглянул на меня.

— Мостовая узкая, для одного в самый раз, — проворчал он. — И расположена высоко.

— Совсем как тот мост, — ответил я, и его зубы блеснули на темном лице.

— Кость, кровь и железо, — проворчал он.

Снова прогремел гром, и в последующей вспышке белого света я увидел саксов, неуклюже пробирающихся вперед, в кольчугах и с копьями, а в это время Тор в гневе грохотал по небу на огромной колеснице. Враги в неуверенности остановились, когда в яркой вспышке света увидели перед собой двух воинов с обнаженными клинками.

— Взять их, — прозвучал знакомый голос. — Они нужны мне живыми!

Касперик. Я не рассчитывал, что он возглавит погоню, я уже немного изучил этого человека, он скорее бы напал на нас сзади. Я вытер с лица капли джодя и прищурился, пытаясь разглядеть движущиеся тени, но услышал лишь всплески.

— Это не с мостовой, — предупредил я, — и на меня бросилась темная и страшная тень, я услышал сквозь дождь тяжелое дыхание противника.

Он находился ниже меня, в грязной канаве, пролегающей рядом со старыми рыбными и птичьими лавками. Его копье скользнуло по моим лодыжкам, он тоже видел меня нечетко, и мне показалось, скорее хотел сбить меня с ног, а если не выйдет, то ткнуть копьём.

Я сумел подпрыгнуть и довольно неудачно приземлился, как раз на когда-то поврежденную лодыжку, которую немедленно пронзила вспышка боли. Оказавшись на одном колене, изрыгая проклятия, я услышал его довольное сопение и бросился вперед. Покрытое дождевыми каплями острие копья промелькнуло рядом с глазом, я широко рубанул мечом, и клинок вошел в плоть, я услышал крик, а затем и всплеск упавшего в жидкую грязь тела.

— Если ты уже достаточно отдохнул, — подхватил меня Финн, — я бы не отказался от помощи.

Перед ним оказались двое саксов, один на мостовой, другой поскользнулся на мокрых досках и, чтобы не упасть, выставил ногу в сторону и увяз в грязи по лодыжку.

Финн отвернулся от того, что на мостовой, сделал два шага, опустил свой «Годи», словно намереваясь ударить снизу, а затем резко ткнул им прямо в лицо копейщика, меч прошел по дуге, и враг едва успел разинуть рот. Противник начал заваливаться назад с приглушенным воплем; один его сапог так и остался стоять в грязи.

В это время я наконец оказался на ногах и занялся вторым копейщиком, который прикрылся щитом и колол в меня копьем, мне оставалось лишь отбиваться. Затем он заметил приближение Финна, и ему пришлось отступить под отчаянные крики Касперика, понукающего своих людей.

Хотя они и боялись нас, но тем не менее окружали, спрыгивая с мостовой и пробираясь через грязь, забирались на соседнюю мостовую; вспышка белого света осветила все вокруг, и мы увидели их позади нас, черных, как волков на охоте.

Та же вспышка осветила и нас, враги напряженно замерли. Упавшая после вспышки молнии тьма, казалась, была еще чернее прежней, но Финн запомнил, где враги; он встал посреди мостовой и раскинул руки, дождевые капли отскакивали от него яркими жемчужинами.

— Я Финн Бардиссон из Сконе, известный как Лошадиная Голова, — проревел он. — Кто хочет сразиться со мной? Подходите, я здесь, вы, нидинги, сукины дети, трусливые саксы, трахающие кур.

И он бросился вперед, грозно рыча, с римским гвоздем в одной руке и «Годи» в другой, я попытался остановить его, но у меня ничего не вышло. Я опять наступил на больную ногу, почувствовал жжение и боль, кишки свело от мысли, что именно в этот момент Один наконец-то возьмет обещанное — мою жизнь, и заодно жизнь Финна.

Белая вспышка вновь раскроила тьму, и я увидел, как враги бросились прочь.

Саксы вдруг развернулись и спотыкаясь побежали при виде дикого, безумного Финна, и даже Касперик перестал орать и засеменил вслед за ними. Я опустился на одно колено, тяжело дыша, сбитый с толку, и услышал какой-то шум, я в тревоге обернулся к приближающимся сзади темным фигурам.

Страшные, безмолвные, серые на фоне черной тьмы. Затем вспышка молнии осветила их, и я увидел тех, кто так напугал саксов — грозных воинов в кольчугах и шлемах, с острыми клинками и злыми ухмылками, лица покрыты древесным углем и овечьим жиром.

То были знакомые лица — Алеша, Финнлейт, Абьорн и другие.

— Финн показал отличный трюк, — произнес Стирбьорн, пробиваясь вперед, — заметил нас и напал. Они и удрали в ужасе.

Вернулся Финн с «Годи» на плече и гвоздем в зубах. Он спрятал гвоздь обратно в сапог, плечами растолкал серый строй побратимов, и мы начали отступление к реке. Меня била дрожь от мысли, что смерть опять меня миновала.

— Ну ты и болван, — сказал я улыбающемуся Стирбьорну, когда Абьорн и Оспак поддерживая меня, помогали бежать, — если думаешь, что Финн заметил вас, прежде чем бросился на врага.

Глава 16

Одра ревела и бурлила, словно кипящий котел, вода поднялась до уровня леса и журчала среди деревьев. Поток разрушал крутой берег, и большие куски грунта медленно сползали в чёрно-коричневую воду. Деревья тоже постепенно соскальзывали в реку, с треском и шумом, напоминающим звук рвущегося полотна, они широко распустили корни, будто хотели приковать себя к размытому берегу. Плывущие стволы сцеплялись вместе и образовывали запруды.

Мы внимательно наблюдали за этим, потому что течение напоминало клубок спаривающихся змей, сначала поток направлялся в одну сторону, потом в другую, ударяя в борта «Короткого змея», река так разлилась по широкой пойме, что мы не имели понятия, где находится настоящий берег.

Дождь все лил. Вода бурными потоками стекала со склонов далеких и невидимых сквозь дождевую дымку гор; влага настолько пропитала воздух, что дышать было непривычно тяжело, казалось, каждый вдох и выдох словно проходит через льняную ткань, обтягивающую рты и носы.

— Не самое лучшее время, чтобы застрять на этой реке, — грустно заметил Онунд, — мы не можем ни грести, ни идти под парусом, а если будем просто болтаться тут, то рано или поздно какой-нибудь плавучий ствол нас протаранит.

Тролласкегу приходилось нелегко на рулевом весле, он опасался сильного течения и отмелей, но больше всего мы боялись плавучих деревьев, одиночных и сцепившихся по три или четыре ствола, они выныривали из бурлящей воды, словно киты с огромными корнями-ластами. На мгновение вынырнув из потока, дерево снова погружалось в воду, как айсберг, самая опасная часть которого скрыта под водой. Любой из этих огромных корней-когтей мог повредить обшивку «Короткого змея».

У нас не было выбора — нужно продолжать двигаться вперёд и оторваться от воинов Касперика; мы старались держаться близ восточного берега и надеялись что разлив помешает переправиться нашим преследователям. Я видел едва различимых за пеленой дождя всадников, и они держали путь по западному берегу, появляясь и исчезая, по мере того как река сужалась и разливалась.

— Настало время тянуть лямку, — весело произнес Тролласкег, и побратимы заворчали и застонали.

То было плохой новостью, вдобавок к нехватке еды и эля, промокшим плащам и одеялам; казалось, весь корабль насквозь пропитался влагой.

Коротышка Ян взобрался на мачту и закрепил на верхушке веревку, самые сильные спрыгнули за борт на мелководье. Затем, взявшись за веревку, они начали тянуть, и «Короткий змей», упираясь, словно упрямый козел на привязи, медленно двигался вперед; натянутая веревка звенела, с нее капала вода, а мачта выгибалась.

Работали все — самые сильные тянули веревку, шагая по мелководью, пробираясь сквозь прибрежные кусты, а слабые взялись за весла, чтобы хотя бы немного помочь тем, кто тянет лямку. Даже Черноглазая вычерпывала воду, ведь она не ранена или больна, а нам бы пригодилась любая помощь. Я отдал ей свой плащ из тюленьей шкуры, чтобы она укрылась от дождя.

Финн выжимал бороду, вода струилась между пальцами, он щурился из-под мокрых, обвисших полей своей знаменитой Штормовой шляпы и ехидно мне улыбался, чего я напрасно старался не замечать. К тому же меня продолжала беспокоить боль в лодыжке.

Черноглазая крепко обняла меня, когда мы наконец-то добрались до корабля, измученные и задыхающиеся, и «Короткий змей» сразу же скользнул от берега во тьму, скрывшись за стеной дождя на реке. В ярко-белом свете молний ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее блестели, по щекам стекали дождевые струи, как будто она плачет. Я чуть не поцеловал ее, но краем глаза во время очередной вспышки молнии заметил, как Финн нахмурился, уставившись на нас, и вместо поцелуя я погладил ее по голове, словно мокрую собаку.

Во тьме мы немного поднялись вверх по реке, подошли к восточному берегу, где переждали бурю, и когда настал рассвет, отправились дальше. К восходу солнца, в бледном утреннем свете, мутная от грязи река продолжала бурлить и метаться, как бешеная собака. Река не успокоилась и в течение нескольких следующих дней, и мы без остановки продолжали тянуть, потому что больше не могли ничего поделать.

— Этот берег не подходит для волока, — проворчал Онунд, поднимая весло, чтобы оттолкнуть от борта что-то бесформенное.

— Ни толком грести, ни идти под парусом, — ответил я резче, чем хотел, потому что наше положение беспокоило меня, словно больной зуб.

— Вон там — деревья в воде, — добавил Онунд.

Раньше это была опушка довольно большого леса, значительно удаленного от воды, но разлившаяся от дождей река добралась даже сюда. Шагая по колено в воде, побратимы, перекинув веревку через плечо и подсунув под нее запасную рубаху или плащ, медленно тянули, спотыкаясь и поскальзываясь. Алеша и еще несколько воинов в кольчугах и шлемах, с оружием и щитами шли на некотором удалении, охраняя тех, кто тянул лямку.

— Мачта может выскочить из паза, — заметил Тролласкег, наблюдая, как она выгибается.

— Или лопнет веревка, — почти радостно добавил Ян Эльф.

Я поинтересовался вслух — может, кто-то скажет что-то хорошее? Никто мне не ответил, и тогда на берегу появился Курица с олененком на плечах: он зашел в воду и окликнул нас. Побратимы были рады остановиться и отдохнуть; они закрепили конец веревки, чтобы «Короткого змея» не отнесло назад течением.

Охотник дошел до того места, где раньше был настоящий берег, и остановился, вода доходила ему до пояса. В одной руке Курица держал лук без тетивы, на плечах меховым воротником покоилась молодая лань, ее копыта спускались на грудь охотника. Побратимы радостно кричали ему и улыбались, ведь удачная охота предвещала свежее мясо и сытный ужин после утомительного волока под дождем.

Через некоторое время мы подвели «Короткого змея» поближе к Курице, потому что течение грозило свалить его с ног. Воронья Кость бросил ему веревку, Курица привязал олененка, которого подняли на борт; с помощью другой веревки вытянули, как рыбу, самого Курицу, с него струями стекала вода, он улыбался.

— Хорошая охота, — сказал я ему.

Он кивнул и высморкался. Затем снял кожаную шапку, проверил, не промокла ли смотанная тетива, и спрятал ее обратно.

— Выше по течению нас ждёт большой завал из деревьев, — сообщил он.

Тролласкег хмыкнул. Плохо дело, но рано или поздно это все равно произошло бы, можно не бросать кости с рунами, чтобы это предсказать, особенно на такой реке и в такую погоду.

Завал образовался из-за упавшего дерева, вывернутого с корнями, то был прекрасный огромный дуб, из него, как заметил Онунд, вышел бы отличный киль. Если бы нам нужен был киль, ответил я ему. Горбун улыбнулся; находившиеся рядом побратимы рассмеялись, но смех был мрачный, как звук раскалываемых черепов.

Там же застряла береза и корявая сосна, которые принесло течением откуда-то сверху, а ива широко раскинула ветви с набухшими почками, и все это образовало довольно большую запруду длиной в двадцать человек. Завал соединялся с восточным берегом и был достаточно прочным, чтобы по нему ходить.

Течение стремительно огибало конец запруды, взбивая белую пену и брызги. Воздух пропитался запахом смерти — к запруде прибились раздутые трупы овец и коров, они покачивались на поверхности, то всплывая, то снова погружаясь, кружили в неспешном, величественном танце, следуя вниз по течению до самого моря.

Онунд, Тролласкег и другие решили прогуляться и по-кошачьи осторожно пробрались на завал, они осматривали и подталкивали стволы там и тут, пока остальные, словно терпеливые волы, стояли по колено в воде, удерживая на веревке «Короткого змея», чтобы коварный крутящийся поток не подхватил корабль.

Мимо нас проплывало дерево, на нем сидел какой-то зверек. Побратимы, заметив животное, радостно закричали. Это оказалась дикая кошка, которая отчаянно металась по неустойчивому стволу, так что он крутился под ее лапами.

— Стреляй в нее, — закричал Воронья Кость, обращаясь к Курице, но тот лишь покачал головой.

— Только не я, — заявил он. — Однажды я чуть не погиб из-за такого выстрела и больше не буду так делать.

— Как можно погибнуть, выстрелив по дикой кошке? — спросил его Ян Эльф, наблюдая за плывущим бревном, на всякий случай, если оно подплывёт ближе. Курица с серьезным видом сказал, что тогда все произошло из-за невероятного проворства зверя, и мы зря смеемся над несчастным животным.

— Как-то я наткнулся на дикую кошку во время охоты на оленя, — начал свой рассказ Курица. — Это произошло внезапно, и я даже не знаю, кто удивился больше — я или она, но у меня была наложена стрела, и я выстрелил, прямо в ее раскрытую, шипящую пасть.

Он замолчал, покачав головой.

— И это чуть меня не погубило, потому что кошка, как и все ее сородичи, оказалась быстрее, чем топор Перуна. Я даже не успел развернуться, стрела пробила ее насквозь и вылетела из задницы. Я почувствовал ее когти на щеке, еще мгновение, и я был бы мертв.

Побратимы громко рассмеялись, наблюдая за плывущим бревном, на котором дрожал мокрый, отчаявшийся зверек.

Затем Онунд поднялся на борт, вода стекала с него, как с моржа, Тролласкег последовал за ним. Их лица были мрачнее, чем ложе Хель.

— По этой стороне не пройти, завал продержится все лето, — заявил Онунд.

— И растащить его не получится, — добавил Тролласкег.

Наступила пауза, я ждал, пытаясь сохранять терпение. Онунд хмыкнул и пожал плечами, горб за его плечами возвышался как гора.

— Надо провести корабль вокруг завала, — произнес он, и мы пали духом.

Это означало привязать «Короткого змея», всем подняться на борт и взяться за весла, а затем отпустить веревку и упорно грести изо всех сил, почти до самого западного берега. Конечно же, нас успеет снести течением, и мы, возможно, даже вернемся к тому месту, где начали сегодняшний нелегкий день, прежде чем достигли этого завала. Предстояло вернуться к западному берегу, где нам угрожали всадники-саксы.

И далее предстояло долгий и тяжелый волок по другому берегу, потому что требовалось увести корабль подальше от завала, выше по течению. Никто не хотел провести ночь на западном берегу, поэтому затем нам придется упорно грести снова, чтобы вернуться на восточный, причем сделать это на достаточном расстоянии от завала, дабы течение не снесло нас прямо на поваленные деревья и покачивающиеся между ветвей зловонные туши.

На нас обрушилась мрачная и мокрая беда, мы с ворчанием и проклятиями подвели корабль к тому месту, где можно было его привязать. Обессиленные побратимы, тяжело дыша, рассаживались на сундуки, веревку отвязали от мачты.

Я кивнул Финну, и он подошел к двум зеленым стеклянным бутылям. Увидев это, хирдманы устало усмехнулись и обрадовались, по кораблю разнесся запах молодого вина. Черноглазая и кто-то еще разносили гребцам отсыревший хлеб и твердый, остро пахнущий сыр; воины медленно жевали и чавкали, начиная потихоньку спорить и ругаться, похоже, они постепенно приходили в себя.

А затем зоркий Ян Эльф прокричал, что в завале застряла какая-то лодка.

На этот раз на завал отправились мы с Финном, а за нами — Онунд и остальные, мы осторожно ступали по скользкому мокрому дереву, корни и обломки ветвей опасно торчали во все стороны, прикрытые сверху обломанной ивой. Лодка оказалась наполовину затоплена и треснула, как яичная скорлупа, вероятно, из за сильного удара. Это был струг — прочное речное суденышко славян. Рядом покачивались мертвые тела, их было много. Неприятная неожиданность — обнаружить жертв распухшей, бурлящей реки, которые она упорно не отпускала.

Один зацепился за ветку, длинные волосы трепетали в воде как осока, бледное лицо сморщилось, словно старый сыр. Но несмотря на это, я узнал его, это был тот самый воин, который принес весть, что нашел мое серебро. Его звали Хольгейр, он показывал своим товарищам пригоршню серебра, его лицо тогда светилось от удивления и восхищения, я отчетливо это вспомнил.

Финн кивнул и что-то проворчал, когда я сказал ему об этом, внимательно осматривая все вокруг. Он зажал пальцем одну ноздрю и высморкался, попав аккурат в разбитую лодку.

— Итак, Рандр Стерки тоже столкнулся с некоторыми трудностями, — буркнул он. — Что ж, хвала норнам, для нас это хорошая новость.

Я ничего не ответил, занятый поисками детского тела, живот свело при мысли о бездыханном маленьком Колле, который, возможно, так же медленно переворачиваясь, покачивался среди мертвых овец в грязной воде.

Завал, образованный дубом, наконец остался позади, дни сменялись один другим, оставаясь похожими друг на друга. Мы не видели ничего, кроме красно-коричневой воды и густой грязи, хлюпающей под ногами, побратимы с веревкой через плечо, спотыкаясь, устало брели по берегу или мелководью — где удавалось пройти. Корабль казался им огромными кандалами, эта монотонная и тяжелая работа раздражала их, носовая фигура будто рычала и огрызалась на них.

Берега постепенно менялись, стали встречаться пологие холмы, одни были ровными, другие подточены беспощадным потоком. Наполовину затопленные, умирающие деревья продолжали тянуть к солнцу ветви с почками; остальные жались на клочках суши, словно овцы на скотном дворе.

Дождь выдохся, наконец-то показалось солнце, так что земля начала парить, роились насекомые, жадные до падали, они кишели на раздувшихся трупах, но и на живых тоже обращали внимание.

Гудмунд умер, он бредил и метался, исходя потом, несмотря на то, что Бьяльфи накладывал свои лучшие лечебные руны на черные, воняющие разложением раны от вил на его животе. Мы опустили тело в воду, и он отправился к Ран и Эгиру, которые, как мы подумали, вполне могли властвовать и над этими водами.

Освободившись от этой заботы, Бьяльфи занялся лежащими в ознобе и поту побратимами, страдающими от поноса. Этот недуг они, возможно, подхватили, из-за воды, а может, из-за укусов насекомых.

— Плохо дело, Орм, — сказал мне он, словно я спросил его о состоянии больных. Он сердито хлопнул ладонью по шее, проклиная назойливых насекомых.

— Возможно, скоро будет дождь, — весело заявил Воронья Кость, — он прогонит мошек.

— Я смотрю, ты не так уж от них и страдаешь, — мрачно возразил ему Ян Эльф. — Хотел бы я владеть такой магией.

Те, кто находились на борту, слабые или больные, вычерпывали воду, отскабливали корабль от грязи. Они посмеивались над Вороньей Костью. Удивительно, но жалящие орды насекомых избегали мальчишку. Люди всерьез считали, что Олаф, конечно же, использует магию, ведь все знали, что мальчик с разноцветными глазами способен на многое.

— Они его не кусают, — заявил Финн, налегая на рулевое весло и стараясь удерживать носовую фигуру прямо против течения, — потому что в нем еще нет мужского сока.

— Но тебя тоже не кусают, — внезапно заявила Черноглазая, и ее звонкий голос прозвучал неожиданно, ведь раньше она почти всегда молчала.

Финн прищурился, чуть задумался и ухмыльнулся.

— Меня кусают, если ты присмотришься, то увидишь у моих ног их трупы, — прорычал он. — А все потому, что во мне слишком много мужского сока для таких мелких тварей. Им достаточно одного укуса, и они падают замертво. И он похотливо подмигнул ей, так что я непроизвольно ощерился, словно старая гончая, меня настолько это потрясло, что даже пришлось отвернуться, чтобы никто не заметил.

На следующий день, как и днем ранее, голодные, мокрые и усталые побратимы искоса поглядывали на Воронью Кость и на меня. На него — чтобы он вызвал дождь или что-то в этом роде, а на меня… я догадывался почему. Теперь они открыто ворчали, что приходится гнаться за мальчиком, хотя проку для них от этого никакого. Мы оказались в ловушке, потому что не могли спуститься вниз по реке, иначе снова оказались бы в лапах Касперика. А впереди тоже не ждало ничего хорошего.

Где-то далеко в горах, громыхая и кидая белые копья молний, бушевала еще одна гроза; недавно разлившаяся река на следующий день вздулась снова, и люди начали спотыкаться и падать, и я ничего не мог поделать, чтобы заставить их двигаться. Вранкефорд был уже недалеко, и я знал, что Рандр Стерки должен быть там, его люди так же измотаны, как и мы. Если мы будем двигаться достаточно быстро, то он не успеет нанять новых людей, как собирается, чтобы больше ему не пришлось убегать. Наверняка он сам хочет прийти за нами.

Итак, мы были уже так близко, что я вдыхал запах костров и печей Вранкефорда. Тот день начался под небесным сводом цвета молочного серебра, влажный воздух ощущался кожей, побратимы тянули, падали и тяжело дышали, у них почти не оставалось сил, даже на то, чтобы переставлять тяжелые, негнущиеся ноги.

Ганнлифр, наш лучший копьеносец, упал на колени и заплакал, он не мог больше идти, у него не осталось сил. Осникен из Седерманнланда упал ничком с громким всплеском, и если бы Мурроу не помог ему подняться, он бы захлебнулся.

— Орм… — начал Тролласкег, но не было нужды слушать, что, по его мнению, стоит предпринять, мой ответный взгляд был резче пощечины, и он замолчал, щелкнув зубами.

— Тяните, мать вашу, — взревел Финн, заметив выражение моего лица, — тащитесь вперед, вонючки.

Черноглазая внезапно оказалась рядом, и я почувствовал ее руку на плече, но когда повернулся к ней, она выглядела, как резная деревянная статуэтка — смотрела на реку, а затем подняла взгляд на еще далекую, но неумолимо приближающуюся стену из черных туч, и ее глаза вдруг расширились от ужаса. Как говорили потом некоторые, она наколдовала ту грозу.

Воздух стал плотным, скрученным, словно железные прутья, из которых кузнец выковывает меч. Ветер усиливался, завывая все громче, поднимая по реке рябь, а потом тьма опустилась на нас, словно стая воронов.

Началась буря, из быстро надвигающейся тьмы раздался рокочущий хохот Тора, он ударил молотом, высекая бело-синие искры, мощнейший раскат грома расколол воздух, будто кто-то ударил по ушам кулаком. Побратимы пригнулись, веревка провисла, коснулась воды и задрожала, а затем мачта выгнулась и зазвенела, словно струна арфы.

— Она сломается, — вскрикнул Тролласкег, но ветер подхватил его слова и унес, к счастью для Яна Эльфа, который начал забираться на дрожащую мачту, чтобы наблюдать за рекой, дождь заливал ему глаза.

Ян оказался наверху со скоростью выхваченного из ножен меча. Сквозь плотные стены дождя я увидел вспышку молнии, похожую на ветвистое дерево; небо как будто разломилось на части, я поднял голову, чтобы взглянуть на мчащуюся по небу колесницу Рыжебородого, запряженную парой козлов.

Но вместо этого увидел Яна Эльфа, он по-кошачьи вцепился в качающуюся мачту, его лицо мелькало бледным пятном в темноте, он что-то неистово выкрикивал, но ветер уносил слова. Он указывал на что-то впереди, за носовой фигурой, и я увидел наконец, как огромное дерево, раскинувшее корни, словно богиня змей, несется прямо на нас, будто невероятных размеров баран с рогами из скрученных древесных корней.

От удара носовая фигура вскинулась вверх, тянущие веревку побратимы повалились назад, веревка стала выскальзывать из их рук, сдирая кожу. Я обернулся и успел подумать, что вся наша борьба, все усилия теперь висели на тонкой, ускользающей мокрой веревке, которую команда изо всех сил старалась удержать, и вот ее конец скользнул в воду, веревка резко отскочила, щелкнув по мачте, Оспак, оказавшийся на ее пути, вскрикнул и полетел за борт.

Драккар, стиснутый, словно в яростной схватке, накренился; деревянная обшивка с треском раскололась, люди метались с воплями, которых никто не слышал. Корабль круто поднялся, как жеребец, вставший на дыбы в поединке, и завалился на борт. Весла и сундуки поехали в сторону, Черноглазая пронеслась мимо, я раскинул руки, пытаясь ее поймать.

Речной поток накрыл меня с головой, схватил и потащил куда-то, я закружился в водовороте, и поднимающиеся изо рта серебристые пузыри окутали меня, словно стая птиц.

Я успел увидеть их, они блестели, словно жемчужины, и последняя мысль мелькнула в голове — Одину придется побороться с Эгиром за мою жизнь, обещанную Одноглазому.

А затем опустилась тьма.

Луна светила ярким глазом, ухнула сова, звук разнесся эхом далеко вокруг. Со стороны недалеких угольно-черных холмов раздался крик какого-то животного, высокий и тонкий, в нем сквозила тоска одиночества. Вуокко сидел рядом со мной на плоской черной скале, бережно сжимая барабан.

— У меня это получилось, потому что сейчас Вальпургиева ночь, — произнес он, — когда завеса между мирами совсем тонкая.

Эта ночь наступает в канун мая, когда начинается Великий гон, а Эймутур, одинокий месяц, замедляет стремительный бег. Мне так захотелось очутиться дома…

— Грядут потери, — сказал Вуокко. — Еще более тяжелые. Скоро Один примет жертву.

Я хотел оказаться дома, более чем когда либо, хотел что-то спросить у Морского финна, который, как я знал, может путешествовать между мирами, он наверняка видел мою смерть, и я хотел передать с ним весточку, произнести последние слова о любви и дружбе. Но как только я открыл рот, он ударил в барабан и продолжал бить, и этот грохот наполнил все вокруг, а он все стучал и стучал…

Кровь стучала в ушах, каждый вздох отдавался болью в груди, меня стошнило; глотка горела огнем, нос пульсировал болью. В горле чувствовался железный привкус крови. Оспак пристально смотрел на меня, пока не убедился, что я очнулся, перестал надавливать мне на грудь, затем поднялся на ноги, я услышал хруст его коленей.

— Дурная привычка, — произнес он, — вытаскивать человека из воды, когда он почти утонул.

Черноглазая, словно сердитая мокрая кошка, хмуро взглянула сначала на него, а затем и на меня.

— Что же, постараюсь больше не тонуть, — сумел прохрипеть я в ответ, он рассмеялся и получил пощечину от Черноглазой, когда протянул грязную руку к моему носу.

— Похоже, твой нос проклят, — сказал он и слегка наклонил голову. — Он выглядит прямо, это если я смотрю отсюда. Но все же еще больше скривился.

Если я и испытывал боль, то это беспокоило меня меньше, чем мысли о случившимся. Я подумал, что Оспак погиб, свалившись за борт, и я сказал ему об этом, пока Черноглазая суетилась рядом.

— Я тоже так думал, когда пошел ко дну, — произнес он мрачно и показал мне черно-синюю рану на плече. — Веревка сначала чуть меня не убила, а потом спасла.

— Тогда тебя следует поблагодарить дважды, за то, что вытащил и меня.

Он усмехнулся.

— Не меня. Девчонку.

Я взглянул на нее, и девушка улыбнулась.

— Я сам хотел тебя спасти, — сказал я, и она уставилась на меня черными блестящими глазами.

Мне пришло в голову, что мы остались в живых только втроем. Мы насквозь провоняли черной болотной грязью, сидя на пропитанной влагой земле, перед нами стеной поднимался тростник, словно вздыбленная щетина на кабаньей морде.

— Где остальные? — спросил я, скривившись от боли, и кое-как поднялся на ноги.

Я ощутил усталость глубоко в костях, в голове стучало, грудь сдавило, лицо онемело так, что я его не чувствовал. Мы находились на суше, хотя земля под ногами была нетвердой, но все же здесь мы были в безопасности, особенно после бешеной реки. Воздух наполняла свежесть, буря наконец-то выдохлась, словно запуталась и распалась в ветвях и листьях кустов и деревьев. Где-то рядом прокричала невидимая птица.

— Где-то ниже по течению, — ответил Оспак, пожав плечами, — если они еще живы. Ты, я и девушка, мы запутались в одной веревке, вот что странно. Думаю, норны сплели ее не зря.

— Что ж, — сказал я медленно, словно налегал на тяжелый плуг, — нам нужно искать наш лагерь, если, конечно, он существует.

Я стоял покачиваясь. Черноглазая выпрямилась, отжала и поправила мокрые юбки и наклонилась за каким-то предметом, лежащим рядом со мной. Это оказался мой меч в ножнах, на навершии рукояти отсутствовало несколько серебряных украшений.

— Я вытащила тебя на берег вместе с ним, — сказала она тихо. — Пришлось его снять, он висел у тебя на шее и мог задушить.

Я ощутил на шее горящий рубец и прикоснулся к нему пальцами, размышляя о том, сколько сил ей понадобилось, чтобы вытащить меня. Я улыбнулся Черноглазой и взял меч — подарок ярла Бранда. По крайней мере, теперь у нас есть оружие, и я повернулся к Оспаку и показал ему меч, чтобы приободрить.

— Хорошо, потому что у меня только нож для еды, — ответил он и кивнул в сторону. — А еще неподалеку всадники, и они выглядят недружелюбно…

Я посмотрел, куда он указывал, и заметил шестерых всадников, они замерли на расстоянии выстрела и наблюдали за нами, с луками в руках, непринужденно сидя верхом на коротконогих лошаденках.

Я оглянулся на Оспака и взглянул на Черноглазую, их лица застыли как у каменных изваяний.

— Это мадьяры, — сказала она.

Слабое утешение.

А затем произошли две вещи. Странно, как человеческая жизнь может висеть на такой тонкой нити и зависеть от двух пустяковых событий — найти общий язык и потрепать пса за ухом.

Черноглазая шагнула вперед и окликнула их на своем языке, и, похоже, они ее поняли. В тот же миг из-за спин всадников выбежала собака, длинноногая гладкая гончая цвета пожухлого папоротника; она направилась прямо ко мне. Несмотря на короткую гладкую шерсть, она напомнила мне больших, серых, жилистых волкодавов, которые были у меня не так давно; нам пришлось съесть ихв Великой белой степи, и от них остались одни лапы, о чем я потом сильно жалел.

Собака подбежала ближе и уселась, я сделал несколько шагов вперед, не больше, и потрепал ее за ухом.

Всадники зашевелились. Их вожак выехал вперед, развел руки и показал, что не вооружен; затем подъехал ближе, остановился и стал ждать пока я к нему подойду. Собака последовала за мной.

У него было смуглое лицо, черные усы и выбритый подбородок, темные глаза и высокие скулы. На голове — отороченная мехом коническая шапка, длинные волосы заплетены в сотни тонких косичек, скорее напоминающих веревки, он был в расшитой куртке поверх свободных широких штанов, заправленных в высокие сапоги, украшенные по бокам серебряными монетами.

Мы попытались найти общий язык и остановились на греческом. Он улыбнулся и положил ладонь на грудь.

— Бокени фа Ютос, — назвал он свое имя, как мне показалось. Позже я понял что его имя — Ютос, и он сын Бокени.

— Орм, — сказал я, ударив себя в грудь. — Рериксон.

— Ты из народа Аскоманни, из Волина, — сказал он, и я кивнул. Он нахмурился.

— Сипос говорит, что тебе можно доверять, — произнес он задумчиво.

Я не сразу сообразил, что он имел в виду собаку.

— Сипос, — сказала Черноглазая и встала рядом; собака лизнула ее руку и осклабилась, высунув длинный розовый язык. — Это значит «свирельщик». На мадьярском языке этих собак называют «визла», или борзая, эти собаки незаменимы на охоте.

— Ты из мазуров, — сказал Ютос, глядя на нее, и это было утверждение, а не вопрос. Затем он кивнул и развернул лошадь.

— Идем, — сказал он.

Оспак бросил на меня взгляд, и я пожал плечами. Мы вряд ли могли возражать, потому что остальные всадники приблизились и окружили нас, словно пастухи стадо. Мы направились на восток, удаляясь от реки, и это меня беспокоило, ведь мы удалялись от наших побратимов, так я и сказал.

— Если они еще живы, — мрачно ответил Оспак. — Это было большое дерево.

Мы миновали пойму, переходящую в невысокие холмы, прошли вдоль ручья, бегущего между огромных гладких камней, пока не достигли большой темной запруды, где и расположился их лагерь, состоящий из разномастных повозок: некоторые крытые, другие двухколесные, иные — с четырьмя колесами. Послышалось ржание лошадей, дым от костров стелился по земле, густой и едкий; женщина в бесчисленных юбках, присела у ручья и, заметив нас, улыбнулась.

Собака, низко опустив вытянутую голову, бежала принюхиваясь, словно шла по следу, и отозвалась хриплым лаем, когда мы оказались в центре круга из повозок. В свете костров ее тело казалось отлитым из червонного золота. Пес уставился на вышедших из воды уток, и Ютос рассмеялся.

— Дом, — произнес он, и мы не могли с ним не согласиться.

Мы подошли к огню, запах дыма костра показался мне пьянящим, как ладан, а его тепло напомнило, насколько мы промокли и замерзли.

Люди вокруг засуетились, нам дали одеяла, чтобы мы сняли мокрую одежду и завернулись в них, как мы из вежливости и поступили, затем нас усадили под куполообразный навес из грубой ткани. Одна женщина улыбалась и кивала, что-то тихо повторяя, но я ее не понимал. Она разбила яйца в котел, помешала бульон с ячменем и мясом, наполнила чашки и протянула нам. Я жадно ел, макая в бульон большие куски хлеба.

Насытившись и довольные, мы откинулись на спины.

— Хвала Богам, — выдохнул Оспак, и этим все сказал.

Лагерь, несмотря на поздний вечер, продолжал жить размеренной жизнью, солнце уже опустилось за окружающие лагерь деревья; Черноглазая свернулась калачиком и уснула рядом с собакой на большом буковом стволе, лежащем близ огня. Утки цепочкой осторожно проковыляли обратно к запруде.

Люди проходили мимо и бросали на нас любопытные взгляды, но никто не беспокоил. Оспак клевал носом в полудреме; наша одежда сушилась на ветвях. Подошла женщина, с любопытством посмотрела на мою рубаху, ткнула пальцем в дырку и потрогала ткань. А затем достала иголку и нитку.

Ютос, присев на корточках напротив, вырвал меня из полусонного состояния.

— Мне сообщили о людях вроде тебя, они недалеко. Час езды верхом, возможно больше. Они на берегу реки, их лодка сильно разбита.

Похоже, это Финн и остальные, и мне захотелось узнать подробности. Ютос пожал плечами.

— Их достаточно много, чтобы мои охотники не рискнули подойти ближе, — ответил он с ухмылкой. — Слишком много вооруженных всадников рыскает по округе. Что-то их всех встревожило.

Он произнес это, давая мне понять, что догадывается — именно мы и есть причина, но тем не менее, мы по-прежнему дружески разговаривали до тех пор, пока тени не удлинились, наша одежда не высохла, и мы переоделись.

Как оказалось, мы повстречали мадьярский торговый караван, они направлялись по старой Янтарной дороге, которая начиналась с севера и вела в земли лангобардов, и затем дальше на юг к старому Риму.

— Сейчас все иначе, — объяснил Ютос. — Мы торгуем янтарем в Булгаре и других странах, а они уже продают его в Великом городе, где сейчас вся власть и деньги.

— Я думаю, что в старый Рим со временем вернется власть и золото, — ответил я, показывая, что тоже смыслю кое-что в торговле, — ведь сейчас король саксов Оттон объявил себя императором, как и его отец, носивший такое же имя.

Ютос сплюнул в огонь, так что угольки зашипели.

— Лучше не упоминать Оттона при моем отце, — мрачно произнес он. — Наш фейдель — Геза, который преломил хлеб-соль с саксами и ромеями, чтобы заключить мир. Ему пришлось креститься самому и крестить все свое семейство, и он принял к себе монаха по имени Бруно, но дружить с саксами оказалось не так легко, как сидеть в кругу Семерых.

Я знал что слово «фейдель» означает что-то типа князя, и слышал, что Гезе пришлось принять учение Христа, чтобы договориться с Великим городом и Оттоном. Конечно, Геза мало смыслил в вопросах веры и принял Христа скорее из соображений выгоды — другие правители поступали так же, ведь Белый Христос благоволил королям. Я и так сказал слишком много. Ютос усмехнулся.

— Возможно, в конце концов окажется, что у Распятого бога больше силы, — прорычал он. — Старые боги не помогли нашему народу, когда мой отец стал одним из Семерых.

Я не понимал, о чем он говорит, когда упоминает Семерых, и хотел бы узнать больше, но Оспак перебил меня, потому что был ирландцем и поклонялся Тору, которого искренне любил.

— У Христа нет никакой силы, — возразил он. — Если нужны доказательства, — посмотрите на него и на моего бога и сравните. Христос пригвожден к деревяшке, а у Тора в руках молот.

Он плюнул в ладонь и хлопнул в ладоши, словно заключил выгодную сделку, и при виде этого даже Ютос присоединился к моему хохоту.

Тем не менее, очень скоро я узнал о Семерых, потому что к костру подошел отец Ютоса. Сначала я заметил тень на фоне вечернего красного неба, она медленно приближалась. По бокам два воина — поджарые и рослые, в кольчугах и высоких куполообразных шлемах, такие в ходу у хазар и мадьяр. Ближе его лицо приобрело очертания, и то, что я поначалу принял за лысину, оказалось седыми с оттенками рыжины волосами, зачесанными назад.

Отец Ютоса подошёл еще ближе, и Оспак задержал дыхание, а Черноглазая съежилась, став тихой и незаметной, как всегда делала, когда сталкивалась с чем-то ужасным, она готова была слиться с камнями и землей, чтобы стать невидимой.

Лицо Бокени, отца Ютоса, походило на череп. У него не было ни ушей, ни носа, возраст оставил на лице следы — глубокие морщины под глазами, от уголков рта вниз опускались широкие уродливые шрамы. Один глаз был молочно-белым, второй — блестяще-черным, как у ворона, волосы зачесаны назад и стянуты на затылке, спускаясь почти до пояса.

Я отметил все это. Лишившийся уха Финн никогда не зачесывал волосы назад, а этот мадьярский вождь нисколько не скрывал, более того, дерзко хвастался своим изувеченным лицом.

Он присел на корточки, и я обратил внимание на его плащ, закрепленный на плечах двумя застежками в форме диска, на каждой была изображена птица с изогнутым мечом в лапах. Это изображение меня поразило, ведь птицы держали сабли, а я слышал, что мадьяры почитают Аттилу и его меч, считая себя гуннами. Это напомнил мне и об одном предмете, хранившемся в моем морском сундуке, если, конечно, он не сгинул в воде.

Старик закутался в плащ и заговорил, Ютос переводил; это были обычные слова гостеприимства и вежливости, и я отвечал в том же духе.

Затем он заговорил снова, Ютос ответил ему, пожал плечами и повернулся ко мне.

— Он интересуется, чем ты торгуешь. Ты и твои люди могут рассчитывать на наше гостеприимство. Если те люди, которых мы обнаружили на берегу — твои, то им, вероятно, понадобится пища и все прочее. Так ты торговец?

Оспак проворчал что-то, ему не нравились все эти разговоры о торговле, ведь он был старым побратимом Обетного Братства, как и все остальные, воином, берущим все, что захочет, все, что находится на расстоянии вытянутого клинка. Я коротко пояснил ему, говоря на норвежском, что они превосходят нас числом, а наши побратимы слишком далеко, на что он опять ответил хмурым взглядом и ворчанием.

Сейчас я не мог сказать, что у нас осталось на продажу, может быть, бочонки с соленьями, и я ответил, что у нас борту было достаточно товаров, прежде чем мы потерпели крушение, хотя наверняка мы потеряли не все.

Ютос перевел мои слова отцу, он внимательно слушал, в последних лучах заходящего солнца его лицо выглядело так, будто младенец сморщился и вот-вот зайдется в плаче, прячась в складках материнской юбки. Затем старик заговорил, и Ютос послушно обратился ко мне.

— Отец спросил, продашь ли ты ему мазурскую девочку и что за нее хочешь.

Моим ответом был долгий взгляд глаза в глаза, и он все понял без слов. Коротко кивнув, он что-то сказал отцу, тот хмыкнул и заворчал.

— Он сказал, — перевел Ютос, — что с вами, северянами, трудно торговать рабами. Он встречал много необычных рабов, которых не сумел купить. И он не желает повстречать еще кого-то из вас.

Оспак усмехнулся.

— Что ж, тогда мы похожи, — он улыбнулся чтобы снять напряжение, — один северянин тоже не желает снова видеть такое лицо. Что с ним произошло?

Я закрыл глаза, ожидая от старика вспышку ярости, но ошибся, на его лице ничего не отразилось, я не заметил какого-либо недовольства или гнева.

— Он из орды Булчу, — произнес Ютос, и старик расправил плечи, услышав это имя. — Последний из Семерых.

— Булчу, — повторил старик и заговорил на своем языке, он говорил нараспев низким голосом, медленно и торжественно, словно рассказывал сагу, и хотя мы не понимали ни слова, все были зачарованы этим рассказом.

Казалось, что знаменитый скальд рассказывает о великане Имире, чей череп образовал свод мира, или о Муспельхейме, одновременно горящем и замерзающем, или об Одине и богах Асгарда. Но рассказ старика не был старинной сагой, это был рассказ о его собственной жизни, и он неторопливо излагал историю густым рокочущим басом, озвучивая воспоминания, а Ютос начал переводить, предоставив нам пищу для размышлений.

Старик рассказывал о Лехфельде, битве на реке Лех, случившейся двадцатью годами ранее, когда мадьяры, в жилах которых еще текла горячая кровь Аттилы, явились, чтобы отнять у Оттона Великого, отца нынешнего императора Оттона Рыжего, земли и богатства. Он с теплотой в голосе вспоминал о кланах, о цветах, в которые они одевались, и о бесчисленных развевающихся стягах, принадлежавших их главным вождям — Лелю, Шуру и Булчу.

Он бормотал и хлопал в ладоши, подражая звукам рогов, барабанов и медных дисков, в которые они били, завывая, показывая врагу бесстрашие, отвагу и жажду сражаться. Он поднялся на ноги и изобразил, как скакал на лошади, отклонившись назад, как все они скакали в атаку — более двадцати тысяч.

Я кое-что слышал об этой битве. В конце концов легкая конница мадьяр, всадники в меховых шапках, вооруженные луками и саблями, были разбиты железным строем саксов. Мадьяры отчаянно бросались на них как герои, но почти всех их перебили, осталась лишь кучка выживших, и среди них мадьярские вожди.

Ютос сидел, мрачный как темная скала, в его глазах бликами сверкнула черная водная гладь, когда его отец разом осунулся. Кто-то поднес старику воды, он пил, и вода стекала ручейками по его глубоким шрамам.

— Саксы отрезали уши и носы всем выжившим и отпустили семерых обратно, к нашему верховному вождю Таксони, — безучастно добавил Ютос. — Они повесили Леля и Булчу на башне в Регенсбурге. Шур вернулся, он был одним из семерых, но его убили, посчитав виновником трагедии, потому что он вел свой род не от Арпада. Последние выжившие воины все же удостоились почестей за храбрость, и в их числе мой отец, а сейчас он последний оставшийся в живых. С тех пор мадьяры осели на своей земле и ненавидят саксов.

— Хейя! — в восторге произнес Оспак, его ирландская душа была глубоко взволнована такой замечательной историей, и старик кивнул ему в знак признательности.

— Так что теперь мы путешествуем по Янтарному пути и торгуем, — продолжал Ютос. — Теперь нас стало больше. Все мужчины клана, с которым мой отец ускакал в ту битву, полегли, но постепенно мы становимся все сильнее. Однажды мы окрепнем и вернём долг саксам.

Я смотрел на старика, на его молочно-белое в сумерках лицо, он сидел осунувшийся, усталый, в кольце из сорока повозок, внутри которого расположились мужчины, женщины, дети и лошади. Я вспомнил о Гестеринге, и понял, что мы не так уж и далеки друг от друга — мадьяры и северяне.

Подвели лошадей, и я велел Оспаку оставаться с мазурской девочкой. Ютос с непроницаемым лицом вскочил на коня и ничего не сказал, когда я взбирался на свою лошадь. Нас окружили полдюжины мадьяр с луками, в остроконечных шлемах с носовыми пластинами. Бокени поднялся и кивнул сыну, который обернулся к нему. Затем старик направился к своему фургону, мне показалось, что они обменялись какими-то словами.

Мы молча скакали весь остаток вечера. Я пытался сосредоточиться на управлении лошадью, оказавшейся злобным существом, раздувающим ноздри, а не той низкорослой и длинногривой лошаденкой со спокойным нравом, к которым я привык. Через некоторое время Ютос поравнялся со мной, мы поскакали колено к колену, затем он откашлялся с похожим на раскат грома звуком. Ну вот, сейчас начнется, подумал я.

— Многое происходит на берегах Одры в это время года, — начал он низким, ровным голосом. — Особенно сейчас, когда идут такие обильные дожди.

Я молчал, чувствуя, как живот сжимается и переворачивается словно труп овцы в реке. Вдобавок приходилось уделять много внимания лошади.

— Недавно мы прошли мимо одного небольшого поселения, которое посещали до этого не раз, — продолжал он, — и в этот раз оно было сожжено, а все жители убиты. Все. Дети. Собаки. Скотина.

Он потряс головой, словно прогоняя воспоминания, а я сглотнул горечь, напоминающую мне о тех постыдных событиях.

— Сейчас повсюду рыщут вооруженные отряды, — добавил он. — Поляне. И у них много людей, — несколько сотен. Я не видел такие силы, с тех пор как они прошли по этой дороге на север, на войну против поморян.

— Я слышал, что поляне подчиняют себе другие племена, — сказал я, просто чтобы не молчать, хотя новость о сотнях полян, рыскающих по правому берегу Одры взбодрила меня, как холодный нож в кишках. Поляне явно всполошились не из-за несчастной сорбской деревушки.

Я оказался прав, и следующая фраза Ютоса подтвердила мою догадку.

— Они ищут мазурскую девочку и отряд северян, — сказал он прямо, и я взглянул ему в глаза.

Вот значит, в чём дело, правда открылась. Я ждал, что произойдет дальше, напрягшись, словно натянутая тетива.

— Ты разделил с нами хлеб и соль, — продолжал Ютос медленно, осторожно, будто пробираясь через болото. — Это означает, что мы не причиним вреда ни тебе, ни твоему отряду. Отец великодушнее меня и поэтому попытался купить у тебя мазурскую девочку и таким образом спасти тебе жизнь; я убеждал его, что это слишком опасно и принесет слишком много хлопот, но он настаивал.

Я чувствовал, что он не лжет, и был одновременно удивлен и пристыжен своими мыслями, я размышлял, что их сложные понятия о гостеприимстве оказались выше страха перед отрядом вооруженных головорезов из Обетного Братства. Затем я подумал, что они скорее пожалели нас, ведь мы и так скоро все погибнем, и это наводило на мрачные мысли.

— Тогда мы купим у вас еду и припасы и уйдем, — ответил я, — прежде чем вы пожалеете о своем гостеприимстве.

Ютос перекинул ногу через луку седла, и я позавидовал изяществу, с которым он это сделал.

— Конечно, — добавил он, белые зубы сверкнули на темном лице. — Наши обязательства заканчиваются вместе с торговлей. Обычно проходит день, прежде чем мы вправе действовать.

Вот так не спеша мы подошли к прямой угрозе, и я уставился на него.

— Мы не настолько великодушны, — ответил я, — и думаю, достаточно половины этого срока, чтобы одна из сторон получила свободу действий.

В это время Сипос вклинился между нами и побежал рядом, что вызвало улыбку Ютоса.

— Ты ему нравишься, — сказал он. — Может, у тебя найдется что-нибудь взамен его?

Я помотал головой, меня раздражала улыбка этого человека, мягкого, как овсянка, и острого, как изогнутое лезвие сабли.

— Я люблю собак, — ответил я. — Все северяне любят. Особенно с кореньями зимой — из собачьего мяса, замоченного в соли и остатках старого вина, получается отличное блюдо.

Внезапно нахмурившись, Ютос дернул поводья, заставив коня развернуться, и он отстал от меня, а я смотрел в печальные глаза собаки, пока не моргнул и не отвернулся.

Оставшееся время мы проскакали молча, уже в сумраке Ютос свистнул, и двое всадников поскакали галопом вперед, а мы и оставшиеся воины придержали лошадей. Скоро вернулся один всадник, он что-то коротко сказал Ютосу, и тот повернулся ко мне.

— Твои люди разбили лагерь, но не зажгли костров, — произнес он одобрительно. — Мои разведчики не смогли приблизиться незамеченным. Возможно, тебе следует выехать к ним одному и окликнуть их, прежде чем начнутся неприятности.

Я обрадовался и направил лошадь вперед, не особо беспокоясь о том, что Курица совершит какую-нибудь глупость, уверенный в том, что именно он и наблюдает за нами. Когда я оглянулся и больше не различил мадьяр во тьме, я громко выкрикнул свое имя.

Голос прозвучал так тихо и так близко, что я вздрогнул и покачнулся в седле от неожиданности.

— Я вижу тебя, Орм Убийца Медведя.

Финн выскользнул из тьмы, с ним рядом показался Курица с наложенной на тетиву стрелой.

— Рад видеть тебя живым, — проворчал Финн с улыбкой, — к тому же на лошади и с новыми друзьями.

— Это торговцы-мадьяры, — ответил я ровно, словно говорил о старых знакомых. — Оспак и Черноглазая остались в их лагере, они не ранены. Как дела у вас?

Курица восхищенно покачал головой.

— Я слышал, что если Орм окажется в бочке с дерьмом, то благополучно выберется оттуда, да ещё и с мешком серебра впридачу, — рассмеялся он. — До сих пор я в это не верил.

Усмешкой и кивком я признал его похвалу, но продолжал смотреть на Финна, ожидая ответа.

— Мы потеряли четверых, — сказал он прямо. — Надеюсь, только четверых. Это были самые слабые и больные, и никто их больше не видел на поверхности, как и вас с Оспаком.

— Что с кораблем?

Он не ответил, а отвернулся и зашагал прочь, и я неспеша поскакал рядом с ним к реке, мимо серых, облаченных в железо побратимов, все были в шлемах и со щитами. Некоторые радостно ухмылялись и приветствовали меня; остальные же проводили меня пустыми или даже хмурыми взглядами.

«Короткий змей» налетел на массивный ствол большого дерева, поросшего зеленым мхом. Склизкие сгустки лягушачьей икры проплывали у берега, река продолжала бурлить и ворчать, извиваясь грязно-коричневыми волнами, похожими на змеиные спины.

Побратимы собрались вокруг драккара, кто-то на борту, остальные рядом, корабль был наполовину выброшен на берег; небольшая группа стояла на носу — Онунд, Воронья Кость, Тролласкег и Абьорн, они обернулись, как только я приблизился.

— Ятра Одина, — произнес Онунд, обрадовавшись, словно собака, при виде меня. — Это добрый знак.

— Вдвойне добрый, — сказал Финн, — потому что Оспак тоже жив, и нам всем найдется пища и убежище.

— Это если уцелел мой морской сундук, — добавил я, и Тролласкег сказал, что удалось спасти много имущества.

Воронья Кость с горящими от восторга глазами подталкивал локтем Абьорна.

— Вот видишь? Ты должен мне шесть унций серебра, ведь я говорил, что он жив.

Абьорн уставился на меня и, словно оправдываясь, пожал плечами.

— Это бешеная река, — сказал он вместо извинений, — но я рад, что ей не удалось взять твою жизнь, а то мы никак не могли решить, кто теперь нас поведет.

— Точно, но они не советовались со мной, — прозвучал веселый голос, и Стирбьорн перебросил что-то через борт, а затем выскочил сам, разбрызгивая воду и грязь.

Послышались ругательства и проклятия. Не обращая на это внимания, Стирбьорн поднял свою находку и протянул Онунду; это оказалась деревянная голова лося.

— Это твое, — сказал он. — Все, что осталось от корабля.

— Корабль — как эта резная фигура, — согласился Онунд, печальный, как мокрая собака. — С ним покончено.

Не было ясно и без лишних слов — гордый изгиб носа переломился, вода пенилась и плескалась над шпангоутами по всей длине корабля. Выбеленная ветрами носовая фигура тоже получила повреждения, но змей еще рычал, хотя часть зубов была сломана, а голова еле держалась на расщепленной шее.

— Мы могли бы вырезать новые доски, — рассуждал Тролласкег, отчаянно глядя на Воронью Кость, ища у того поддержку, но даже Олаф в свои двенадцать лет понимал, что нам не удастся восстановить его замечательный корабль.

— «Короткий змей» достойно принял бой против этого бревна, — тихо произнес Воронья Кость.

Абьорн взял у Онунда резную голову сохатого.

— Прикрепите ее к древку копья, — сказал я. — Мы все еще живы и сильны. Разведите костры в ямах, чтобы их не было заметно, мадьяры вполне дружелюбны, но враги продолжают за нами охотиться. Я возьму полдюжины воинов, чтобы перенести припасы. Финн, ты остаешься здесь за главного. Я вернусь в лагерь мадьяр и переночую там, мне нужно заняться торговлей.

На лицах побратимов отразилось недоумение, но никто не возражал. Абьорн кивнул и ушел распорядиться, вручив голову сохатого Онунду, тот хмыкнул и проковылял на возвышение, видимое из лагеря, чтобы водрузить там носовую фигуру на древке копья. Воронья Кость и Тролласкег стояли, словно два столпа, исполненные страдания, и с горечью смотрели на корабль.

— Снимите с корабля все, что нам еще может пригодится, — сказал я, зная, что мой голос для них прозвучал будто карканье ворона, они еще не понимали что это сделала всего лишь река. — А затем столкните корабль обратно, пусть его забирает река. Если повезет, течение прибьет его к противоположному берегу, саксы увидят разбитый корабль и подумают, что все мы погибли.

Я отыскал свой морской сундук, на нем сидел Рыжий Ньяль вместе с Финнлейтом и Мурроу. Все ирландцы обрадовались, услышав, что Оспак жив. Подошли Алеша, Кьялбьорн Рог и остальные, чтобы собственными глазами увидеть чудесное возвращение ярла Орма и узнать о судьбе Оспака. Я заметил, что никто не поинтересовался, жива ли Черноглазая.

Я порылся в сундуке и достал свои последние богатства — пригоршню рубленого серебра и три браслета, один — уже изрубленный почти полностью.

Но больше всего меня волновала гривна, наконец я отыскал ее, она тускло блеснула в угасающем свете уже ушедшего дня. Ирландцы замерли и уставились на гривну с жадностью сорок. Вещица и впрямь великолепная, я бережно хранил это старинное украшение из кургана Аттилы.

Хотя эта гривна была не такой ценной, как гривна ярла, что я сейчас носил на шее — с драконьими головами на концах, кое-где в зазубринах, но это было ценное украшение из золота и сплава, который греки называют «электрум», на концах гривны красовались птичьи головы. Именно эту гривну я вспомнил, когда увидел птиц на застежках плаща старика.

Глаза Ютоса расширились от удивления, когда мы вернулись обратно в лагерь и я показал, что у меня есть на обмен. Он поворачивал и крутил в руках гривну, огонь костра бросал блики на поверхность металла; мадьяры столпились вокруг, чтобы рассмотреть и полюбоваться чудесной вещью. Они указывали на птичьи головы и повторяли со страхом и удивлением: «турул». Как оказалось, мадьяры почитали эту птицу.

Ютос захотел узнать, как эта вещь ко мне попала, и я рассказал ему правду, ведь он уже понял, что имеет дело не с простым торговцем с севера. Эту вещь я взял из сокровищницы Аттилы, я так и сказал ему, и наблюдал, как его зрачки расширились, а глаза стали черными, как старый лед, потому что мадьяры боготворили Аттилу.

Затем он уставился на Воронью Кость. Любопытный мальчишка напросился со мной, потому что никогда не видел мадьяр. Мысли замелькали на удивленном лице Ютоса, словно гончие за зайцем, потому что он слышал невероятные истории об Обетном Братстве и странном мальчике с разноцветными глазами, который вдруг запросто подошел к его костру.

С украшенной птичьими головами гривной он отправился к своему отцу, мы остались у костра, вьющегося невидимым дымом, слушая перебранку женщин и собачий лай; все эти звуки успокаивающе накрывали меня теплым плащом. Я отправил припасы побратимам с ночным караваном, так что я остался доволен торговлей.

Позже, в ночной тьме, мы отошли от остальных — туда, где мерцала водная гладь запруды, и Черноглазая меня оседлала. Мы двигались в одном ритме, над нами шелестела крона бука, неподалеку раздавались приглушенный смех и стоны — мы были там не одни.

Никаких разговоров о любви: мы говорили совсем мало, она едва слышно шептала нежные слова на своем языке, мы почти не целовались и не обнимали друг друга, но двигались так, словно хорошо знали друг друга и ни в чем другом нет нужды; казалось, мое сердце стало огромным, поднялось и пульсировало в глотке, и вот-вот лопнет. И я знал, что она чувствует то же самое.

Она была белокожая и тоненькая, словно фигурка, вырезанная из дерева, окутанная тенями, от нее веяло теплым дымом костра и ароматами душистых трав, и нам не хватило бы и самой длинной ночи. Когда рассвет посеребрил край неба, я лежал на спине, ощущая на груди ее легкое дыхание, она прижалась ко мне, укрытая тем же плащом.

— Как ты собираешься со мной поступить? — спросила она.

— Дай мне подумать.

Она стукнула меня по груди, словно птица затрепетала крылом, и я рассмеялся.

— Ты отвезешь меня к отцу?

— Разве сейчас это так важно? — спросил я, она рассердилась и снова меня стукнула, но теперь это был удар маленького и твердого как орех кулака, я поморщился.

— Ты и правда так думаешь? — спросила она, ее большие, круглые глаза блеснули в темноте.

Одни лишь ее глаза заставили меня почувствовать себя неловко, и я помотал головой.

— Если ты не намерен вернуть меня отцу, — продолжала она медленно и тихо, — тогда почему я здесь, с тобой?

Я объяснил ей, что барабан Морского финна велел мне взять ее с собой. Она замолчала, размышляя.

— А он не велел привести меня в твой дом, после того как ты найдешь мальчика с волосами цвета льда?

Я заморгал, подумав о Торгунне и о том, что она скажет о второй женщине, о другой жене, и растерялся, пытаясь это представить, если придется жениться на Черноглазой. Я все еще размышлял над ответом, когда она вздрогнула.

— Я не выйду за тебя замуж, — сказала она.

— Почему? — спросил я, задаваясь вопросом, умеет ли она читать мысли.

Она на мгновение подняла голову и кивком указала на водную гладь запруды, где селезень, сияющий зеленью и пурпуром, будто драгоценный камень, с тихим всплеском скользнул в воду.

— Вот почему, — ответила она. Селезень достиг ближайшей утки и взобрался на нее, так порочно и грубо, что она наполовину погрузилась в воду и жалобно вскрикнула.

— Вот судьба таких как я, — сказала она. — И не имеет значения, кто я сейчас. Странная женщина в чужом доме, среди других женщин. Все мужчины будут пытаться взобраться на меня, а женщины за это выщиплют мне перышки.

Наполовину уязвленный ее словами, а она была права, я прорычал невнятные угрозы тем, кто захочет сделать с ней что-то подобное, но она снова положила голову мне на грудь и улыбнулась.

— Я не знаю, как поступить, — ответила она. — Я далеко от своего племени и не могу вернуться к отцу, потому что из-за этого может начаться кровавая война. Я из племени мазуров, и если мне суждено выйти замуж, то не хотелось бы делать это в стране льдов.

Она замолчала и серьезно взглянула мне в лицо, ее глаза были влажными, как у лани.

— У меня будет ребенок, — уверенно сказала она, и я почувствовал мурашки по коже, так было всегда, когда меня касалась магия сейдра. — У меня будет сын, и думаю, мне лучше пойти с тобой.

Она вздрогнула.

— Исландия, — произнесла она. — Страна, где все изо льда.

Я рассмеялся, больше от облегчения, ведь мы отошли от темы, которую обсуждали только что.

— Там не все изо льда, — объяснил я ей. — И я не из Исландии. Онунд оттуда.

— Ты все равно оттуда, где холодно, — пробормотала она, крепче прижимаясь ко мне. — Где-то далеко, на краю мира.

Я покрепче обнял ее.

— Но Исландия — это не край мира, — начал я неторопливо. — Она рядом с центром. К северу от нее находится водоворот. Взгляни на эту звезду.

Я показал ей яркую Северную звезду, и она уставилась на нее, прищурившись.

— Что такое водоворот?

Я объяснил. Это место, где две сестры-великанши, Фенья и Менья, вращают жернова мельницы Гротте. Они плыли на корабле, и добыли столько соли, что корабль затонул, а они все продолжают молоть соль. Именно поэтому море такое соленое. Водоворот — это большая воронка, он образовался из-за того, что великанши все еще крутят жернова под толщей волн.

Уже в полудреме она засмеялась.

— Хорошая сказка. Последователи Белого Христа сказали бы, что центр мира в Иерусалиме — там, где их бога прибили к деревянным брускам.

— А во что веришь ты? — спросил я, но ответа не последовало — она уже заснула.

Ее дыхание стало медленным и ровным, и я задавался вопросом, позволят ли мне боги вернуться вместе с ней в Гестеринг. Иначе зачем о ней сказал барабан Морского финна? Ведь сейчас, когда на нас охотятся, невозможно пересечь земли полян и добраться до ее племени.

И конечно же, боги смеялись над нами, пока мы спали, и продолжали смеяться, когда поднялось солнце, огромное, цвета красного золота; мы проснулись, оделись и вернулись к остальным, и я приготовился терпеть насмешки и ухмылки от Оспака и Вороньей Кости.

Мне показалось, я уже расслышал кудахтанье богов, когда заметил Воронью Кость, он настороженно поднялся на ноги, словно увидел драугра, но смотрел совсем не на нас, а уставился на старика, ковыляющего нетвердой походкой, как всегда в сопровождении двух стражей, рядом с ними шагал Ютос.

Поначалу я подумал, что Воронья Кость рассматривает старика и поражен его видом, потому что изуродованное лицо Бокени не могло оставить человека равнодушным, и я рассмеялся, когда подошел к Олафу.

— Он даже наполовину не такой суровый, каким кажется, — сказал я. — И я бы не стал так пристально пялиться на лицо старика.

Воронья Кость взглянул на меня, потом опять уставился на старика, который направлялся к нам.

— Нос, — произнес Воронья Кость, и я повернулся к старику.

Моя челюсть отвисла, смех богов прозвучал карканьем потревоженных воронов.

Старик подошел к нам во всем великолепии — облаченный в парчу, на ногах — красные кожаные сапоги для верховой езды, на поясе — тонкая сабля искусной работы. На шее уже красовалась гривна с головами птиц на концах, таким образом он показал нам, что обмен состоялся.

Но последним украшением был предмет, который поразил тех, кто знал, что это. На его лице был нос, он был хорошо заметен, словно флаг. Этот нос держался при помощи голубых шелковых лент, повязанных так, чтобы оставить открытыми места, где раньше были уши.

Серебряный нос Сигурда.

Глава 17

Мы тащили тяжело нагруженные волокуши из жердей, прорезая влажную, парящую в теплых солнечных лучах землю, в которой среди старой смерти зарождалась новая жизнь. Тяжелый дух прелой черной земли смешивался с вонью от разлагающихся на солнце трупов животных. Птицы, пирующие на раздутых тушах, медленно поднимались в воздух при нашем приближении, в конце первого дня стая грачей черным облачком дыма взмыла вверх с дохлой овцы; схлынувшая вода оставила висеть ее труп в корявых ветвях, словно необычный плод.

— Почему мы так упорно тащим эти жерди? — задыхаясь произнес Кьялбьорн Рог, озвучив то, о чем думали все. — Мы оставляем такие следы, что нас обнаружит даже слепой ребенок, не то что разведчики мадьяр.

Я ничего не ответил, лишь сурово взглянул на него. Мухи назойливо лезли в лицо, все обливались потом — день выдался жарким, больные ели ковыляли по грязи, по их ногам текло дерьмо, и я освободил их от переноски припасов. Я не опасался мадьяр, но поляне вполне могли нас преследовать. Только Воронья Кость всецело разделял мои мысли, и это угнетало нас обоих, поэтому мы старались передвигаться как можно быстрее и нагнать бывшего владельца серебряного носа Сигурда.

Ютос заметил пристальный взгляд Вороньей Кости, и понял что здесь что-то не так. Мы клещами вытягивали из него рассказ, вспомнив смутные намеки о других северянах и о трудных сделках с ними.

Обетное Братство оказалось не первой группой северян, с которыми встретились мадьяры; они повстречали Рандра Стерки и с ним восемнадцать человек, выживших после крушения корабля, они двигались прочь от реки, мучаясь от голода и жажды, но не осмеливаясь пить грязную воду.

— Отец захотел купить у них мальчика, — рассказывал нам Ютос, — это был необычный ребенок — белый, как кость. Их вождь, человек с рисунками на коже, не согласился и предложил вместо мальчика греческого священника, но монах нам был ни к чему. Мы сказали, что его можно продать полянам, те могли бы дать за него немного пищи; поляне наверняка нашли бы применение священнику из Великого города.

— Куда они пошли потом? — спросил я, и Ютос пожав плечами, неопределенно махнув рукой в сторону далеких синих гор.

— На юг, по этому берегу Одры, — ответил он. — После того как обменяли этот чудесный нос на необходимые припасы.

Он замолчал и широко улыбнулся.

— Если у тебя есть уши, подобные этому носу, мы готовы голодать, но обязательно их купим.

Я сказал, что гривна куда ценнее, и ради Вороньей Кости попытался выторговать нос Сигурда, но старик отказался. В конце концов мы получили лишь припасы, а еще Ютос отдал нам трех лошадей, которые помогали нам тащить нагруженные жерди.

Ютос протянул мне руку, я пожал ее, запястье в запястье, как делают северяне, и кивнул.

— Мы расстаемся как торговцы, — сказал он важно и умолк. — Я даю вам один день, а потом отправлю разведчиков к полянам, и они расскажут о вас и мазурской девочке. Лошади, что мы вам дали, позволят быстрее от них оторваться.

На большее гостеприимство я и не рассчитывал, и на исходе первого дня рассказал побратимам, что нас преследуют враги, а Рандр Стерки и мальчик, которого мы должны спасти, совсем близко, где-то впереди. В ответ никто не произнес ни слова; а позже Финн поинтересовался, что же я хотел услышать от усталой и измученной команды.

— То, что впереди и позади нас враги — не повод для радости, — добавил он, и я не нашел, что ответить.

На следующий день вонь от разлагающихся трупов усилилась, и мы даже привыкли к этому, пока не обнаружили ту ужасную картину, о которой столь долгое время предупреждал этот запах.

Когда мы обошли холм, нашим взглядам предстало укрепленное поселение — град, как называют его славяне. От неожиданности мы замедлили шаг и остановились; воины разобрали оружие и щиты и стояли в нерешительности, глядя друг на друга и на меня.

Это был крепкий град — земляной вал, увенчанный деревянным частоколом, окружал группу построек, над воротами нависла большая дозорная башня с деревянной крышей. Поселение располагалось на вершине холма, гораздо выше поймы; поднявшаяся речная вода достигла земляного вала и заполнила ров с водой, затопив тропинку, ведущую к воротам. Недавно вода схлынула, грязь и болотная жижа во рву постепенно высыхала под палящим солнцем.

Массивные ворота были широко распахнуты, но мы не заметили ни одной струйки дыма. Ни лая собак, ни ржания лошадей. От порыва ветра створки ворот чуть сдвинулись.

— Ятра Одина, — прорычал Финн сквозь зубы и сплюнул.

Стояла такая вонь, словно огромная рука собрала весь этот запах и затолкала его в глотку.

— Возможно, здесь была битва, — предположил Стирбьорн. — Рандр Стерки и его люди, надо думать. Часть жителей погибла, остальные сбежали.

Затем Стирбьорн пробормотал, что это был славный бой для небольшого отряда всего из восемнадцати воинов. Побратимы не поддержали его восторг, потрясенные видом пустого поселения с открытыми воротами, лежащего перед нами, словно раскинувшая ноги шлюха. Может быть, Рандр Стерки и его люди действительно приложили к этому руку.

Я предупредил всех, что возможно Рандр и его люди все еще внутри и ждут нас, устроив засаду.

— Отправь на разведку Стирбьорна Храброго, — заявил Абьорн, и все рассмеялись, а Стирбьорн покраснел и нахмурился.

Я взял с собой Финна, Абьорна, Кьялбьорна Рога и Уддольфа, и мы отправились к воротам, оставив Алешу командовать остальными, готовыми к бою; когда мы вошли, вороны и сороки шумно поднялись в воздух, хлопая крыльями и недовольно крича.

Внутри не было ни души, как мы и думали. Мостки из жердей вели к деревянному помосту, на нем высился массивный деревянный столб с четырьмя резными лицами — с каждой стороны. Здесь жители поселения собирались для поклонения своему богу, сюда еще не добрался Христос. Мертвых тел не видно, но запах смерти был густой и плотный как парусина. Мы разошлись в стороны, двигаясь по-кошачьи осторожно. Из переулка выскочила коза и чуть не погибла под топором Абьорна; невидимая корова жалобно промычала из хлева.

Уддольф толкнул дверь и с воплем отскочил — оттуда показались два пса, поскуливая и яростно виляя хвостами, они свесили языки, видимо, страдая от жажды, их животы раздулись. От этого зрелища у меня мурашки пошли по коже, дыхание участилось, и я старался дышать неглубоко, чтобы поменьше вдыхать вонь.

Я всматривался, прищурившись, сквозь царивший внутри полумрак, там лежали три тела — почерневшие, раздутые, наполовину обглоданные собаками. Мужчина, одежда на нем туго натянулась из-за раздувшейся плоти. Женщина. И ребенок, уже невозможно понять, кто — девочка или мальчик.

Затем мы стали находить остальных, по одному или парами. Женщина сидела, прислонившись к стене, насекомые уже облепили её живым плащом. Мальчик, чье лицо усыпано струпьями и болячками. Мужчина с опухшим лицом, выглядело оно так, будто его измазали овсянкой. Увидев это, я испугался.

— Это какая-то болезнь, — заявил Кьялбьорн Рог и оказался прав, я отправил его к остальным, чтобы он привел Бьяльфи, который больше разбирался в болезнях. Мы же продолжали беспокойно бродить по поселению.

Там было с десяток длинных деревянных домов, внутри различная кухонная утварь — котлы и чайники, ложки, а также ткацкие станки, ждущие трудолюбивых рук. Кладовые и амбары, наполненные сеном и бочонками с засоленным мясом. В хлеву стояла жалобно мычащая корова, ее вымя и соски разбухли от молока. Эта странная тишина давила на нас все сильнее.

— Почему тогда не разбежался скот? — удивился Финн, указывая на жующих сено коз в загоне. — Кто-то запер их и, вероятно, еще жив.

Уже нет. Мы нашли их в большом строении, которое скорее всего служило залом для собраний. Здесь нам и открылась печальная правда этой загадочной истории, сплетенной норнами.

— Взгляните сюда, — подозвал Абьорн, и мы подошли.

Мужчина и женщина лежали за дверью большого зала, их тела были уже частично объедены, но судя по всему, они умерли недавно. У женщины — колотая рана в груди, а у мужчины в шее торчал нож, и мы обступили их, пытаясь понять, как это случилось.

— Последний выживший. Он заколол женщину, — произнес Финн.

— Затем ткнул ножом себе в горло, — добавил Уддольф, указывая пальцем. — Промахнулся, просто пустил кровь. Ткнул снова прямо в глотку, но неудачно, хотя трудно было промазать.

Эта маленькая трагедия накрыла нас словно плащом. Воняло здесь еще сильнее. Мертвецы лежали на тюфяках или сидели, прислонившись к стене, опухшие, в струпьях, объеденные падальщиками; видимо, заболевших собрали здесь, чтобы было легче ухаживать за ними, хотя, думаю, это мало помогло, они все равно умерли.

Пришел озабоченный и испуганный Бьяльфи. Он видел другие трупы, но бросив взгляд на тело женщины с раной в груди, поддел его сапогом, тело перевернулось, потревоженные мухи роем поднялись в воздух. Рука женщины распростерлась на полу, и он указал на нетронутую насекомыми кисть, усеянную белыми и красными точками. Мы озадаченно уставились на нее.

— Красная чума, — произнес он, и эти слова оглушили нас, словно на головы посыпались камни.

Мы поспешили покинуть это место. Новость об этом разнеслась впереди нас, и пока мы старались выхаркнуть воздух, которым здесь надышались, остальные уже узнали о чуме.

Красная чума. Мы поскорее унесли отсюда ноги, но я понимал, что мы не сможем убежать от смертельных красных точек, и вероятно, чума уже среди нас. Я был готов отдать Одину свою жизнь, но мысль о смерти на соломенном тюфяке, в поту, стекающим с меня крупными каплями, с обезображенным язвами лицом, так что никто не отважился бы находиться рядом со мной, вызвала дрожь в коленях.

Мы разбили лагерь на вершине холма, под деревьями, и развели два костра, которые дымили из-за сырых дров. Неподалеку жужжали и бестолково сновали дикие пчелы, одуревшие от холода, они высыпали из разбитого бурей улья. Побратимы негромко рассмеялись, когда кого-то ужалила пчела, пока они выуживали из улья мед и соты, радуясь скромному подарку от Фрейи.

Тепло от костра и сладкий мед отодвинули на задний план мысли о красной чуме, Финн сварил целый котел мясного бульона, и мы хлебали горячую похлёбку, закусывая хлебом и отличным сыром. Животы больше не урчали от голода, но надолго ли? Я сказал об этом Финну,когда наши головы оказались рядом, а рты были заняты пищей.

Той ночью умер один из заболевших, воин по имени Арнкель, светлоглазый и курносый, он умел рассказывать истории, почти такие же занимательные, как притчи Вороньей Костьи. Бьяльфи осмотрел его, но не нашел на теле признаков чумы, Арнкель умер от другой болезни, от нее он страдал последнее время.

— Да уж, вот и пришел конец истине, — скорбно произнес Рыжий Ньяль, когда мрачным и сырым утром Бьяльфи принес новость об этом к нашему костру. — Не услышать нам больше историй Арнкеля.

— Истине? — переспросил Кьялбьорн Рог, его лицо вытянулось в недоумении. — В детских сказках?

— Да, — нахмурился Рыжий Ньяль. — В сказках, рассказанных стариками, которые помнят многое. Мудрость исходит от морщинистых губ, как говорила моя бабка.

— Она говорила это перед тем, как рассказать тебе одну из своих сказок? — упорствовал Кьялбьорн Рог. — Сделай одолжение, поясни свои слова.

— Истории, записывают, — продолжал Рыжий Ньяль, и побратимы приготовились слушать, ведь Рыжий Ньяль рассказывал сказки не хуже Арнкеля.

— Ты утверждаешь, — отозвался Абьорн, медленно и тщательно взвешивая слова, будто впервые пробовал блюдо и оценивал его на вкус, — что правдивы лишь те истории, которые еще не записаны?

Рыжий Ньяль насупился.

— Если ты решил посмеяться надо мной, Абьорн, я этого не потерплю. Не хвали человека за ум, а лучше смотри в оба за его остроумием, как говорила моя бабка.

Абьорн поднял ладони и помотал головой в знак примирения. Финн усмехнулся.

— Спроси Воронью Кость. Мальчик знает толк в историях.

Укрывшись шкурой белого волка, Воронья Кость и наблюдал за пламенем. Когда все посмотрели на него, он словно почувствовал взгляды и выпятил подбородок.

— Когда вы слушаете чью-то историю, вы видите перед собой рассказчика и можете понять что это за человек. Но когда вы читаете ту же историю, вы не знаете того, кто ее написал, и поэтому нельзя сказать, правдива ли она.

Рыжий Ньяль выразил согласие неистовым ревом, а Финн опять усмехнулся, покачав головой в притворной скорби.

— Среди нас полно таких, — заявил он, — которые не могут прочесть ничего, даже руны, куда им до записанных историй?

— Как ты не поймёшь! — разошелся Рыжий Ньяль. — В этих историях есть волшебство, магия, и если хотите измерить ее, вспомните слова Вороньей Кости.

Финн поджал губы — он помнил, как мальчишка однажды рассказал историю и спас нас от неминуемой казни. Он признал это, улыбнувшись Вороньей Кости, и обращаясь и к нему, и к остальным, произнес:

— Возможно, конунг рассказчиков сделает нам одолжение и расскажет, что ему сейчас пригрезилось?

Воронья Кость моргнул разноцветными глазами, оторвав взгляд от пламени, и оглядел всех собравшихся у костра.

— Это не очередная сказка или притча. Я просто вспомнил кита, на которого мы однажды наткнулись.

Старая команда «Короткого змея» зашумела, вспоминая вместе с ним. Это произошло, когда они пристали на ночь к пустынному галечному пляжу, где обнаружили китенка, недавно выбросившегося на берег. Им было все равно, кому принадлежит этот берег, и они разделали еще живого кита, вырезая толстые и жирные куски мяса, словно кубики дерна. Они поужинали тогда как короли, перемазавшись в крови и жире.

Побратимы вспомнили о доме, о северных водах и серой гальке, их лица ненадолго просияли. По причинам, ведомым только Одину, я вспомнил о тушеных овощах и капусте, готовящихся на очаге в длинном доме Гестеринга. Тут же в мыслях появилась пузатая Торгунна, она выплеснула вонючую воду от кипячения детских одежек, и эта вода давала жизнь всему, что не было вытоптано и сожжено, когда Гестеринг превратился в груду тлеющих углей.

Уддольф разрушил эти яркие воспоминания, когда попросил побратимов помочь поднять тело Арнкеля. Ближайшие товарищи пошли с ним, и вот, наконец, все мы стояли над могильным холмом. Я, как годи, положил в его могилу последний из оставшихся браслетов, во славу его деяний, ведь он прошел с нами весь нелегкий путь, и его смерть оказалась для нас потерей.

Нас накрыл плащ воспоминаний о доме, Онунд пустил слезу, и когда его спросили почему, он ответил, что вспомнил дом, черный песок и молочно-белое море. Никто не смеялся над ним, все мы выглядели жалкими в своих мечтах.

Тем не менее, мое внимание привлекли двое. Одна из них — Черноглазая, девочка вглядывалась во тьму, обступившую пламя костра, пока мужчины вздыхали и делились друг с другом мечтами о доме; при взгляде на нее мне вдруг пришла мысль: какую тоску и муки она испытывала все это время, никогда не надоедая нытьем и хныканьем.

Вторая же — резная голова лося. Насаженная на древко копья, она отсвечивала в отблесках пламени. Я подумал, что носовая фигура продолжает вести нас все дальше и дальше.

Влажным и холодным утром побратимы с угрюмыми лицами зашевелились в лагере на холме, утренний туман постепенно рассеивался. Я собирал свой сундук, когда ко мне подошел Стирбьорн, за его спиной стояли люди. Все замерли.

— Мы переговорили меж собой, — произнес Стирбьорн.

Финн рыкнул на них, и побратимы неуверенно затоптались. Я молча ждал — что-то подобное должно было случиться.

— Нам кажется, — продолжал он, — если мы продолжим погоню за Рандром, то ничего не добьемся, а наоборот, можем многое потерять.

— Конечно, можно все потерять, — ответил я, выпрямившись, я старался говорить спокойно, пытаясь скрыть гнев в голосе. — Всё потеряет тот, кто нарушит клятву Одину и предаст своих побратимов. Поверь мне, Стирбьорн, я не раз уже такое видел.

Стоящие за его спиной воины зашептались, вспомнив о том, что давали клятву Одину, но Стирбьорн не вступал в Обетное Братство. Угрюмый ворчун по имени Ид прокашлялся, словно извиняясь, и сказал, что они соблюдали клятву, даже когда посчитали меня мертвым и собирались выбрать нового предводителя, который отвел бы их домой.

Побратимы закивали, их было пятеро, все из старой команды Вороньей Кости, с «Короткого змея», и значит, пока Стирбьорн сидел сложа руки, надувшись, как голубь перед спариванием, скорее всего, Алеша подбил этих пятерых, и они беспокойно хлопали глазами и перешептывались за спиной юнца.

— Но, как видите, я вернулся живым, и вам не нужно выбирать предводителя, — ответил я, зная, что за этим последует тишина.

— Если бы выбрали меня, — добавил Воронья Кость вызывающе, — то мы последовали бы за Рандром и спасли бы Колля.

Ид фыркнул.

— Тебя? Мы пошли за тобой, потому что князь Владимир поручил Алеше тебя защищать, а еще подарил тебе игрушку — корабль и воинов. Если уж кому и вести нас, так это Алеше.

Воронья Кость напрягся и густо покраснел, но взял себя в руки, потому что мыслил глубоко; он знал, что если бы начал злиться, то его ломающийся голос мог сорваться на мальчишеский. Стирбьорн тоже покраснел, его губы превратились в тонкие белые полоски, и он впился взглядом в Ида; ему явно не нравился этот разговор об Алеше в роли предводителя.

— Князь Владимир отдал «Короткого змея» мне, — возразил Воронья Кость, обращаясь к своей команде, прижав подбородок к груди, чтобы голос звучал ниже. — И отдал мне вас всех.

— Никто меня никому не отдавал, — прорычал Ид, нахмурившись. — Я что, костяная ложка, чтобы отдавать меня взаймы? Или, может, точильный камень, чтобы мной пользовались?

— Скорее игрушка, — проворчал Финн, ухмыльнувшись, и Ид ответил бы ему, будь он посмелее, но его гнев сдулся, словно проколотый пузырь, Ид лишь тихо что-то проворчал.

Алеша молчал, он стоял как безмолвный серый камень, его лицо выражало не больше эмоций, чем скалы фьорда, а в это время Стирбьорн пытался что-то сказать, открывая и закрывая рот, слова столпились у него в глотке, словно люди, пытающиеся в давке и панике покинуть горящую лодку.

— А еще эта девчонка, — прозвучал новый голос, он кольнул меня, словно куст чертополоха.

Хьяльти, по прозвищу Свальр, Холодный ветер, вечно хмурый и недовольный, с лысой макушкой, обрамленной бахромой волос, он никогда их не стриг, но однажды они сгорели и больше не росли. Он всегда щурился, словно глядел на солнце, и еще был острым на язык, как нож, легко режущий старую кожу.

— Девчонка — совсем другое дело, — ответил я.

Стирбьорн наконец совладал с собой и злобно улыбнулся.

— Сладкий плод, которого мы все лишены, — сказал он. — За исключением тебя.

Я сурово взглянул на Оспака, и он, словно извиняясь, пожал плечами и отвернулся, признав, что распускал язык о том, что видел и слышал той ночью у мадьярских костров.

— Я, по-вашему, тоже собственность? — прозвучал еще один голос, и я узнал его. Черноглазая вступила в самый центр этого вихря — заяц, окруженный собаками. — Вы считаете меня рабыней, которую можно пустить по кругу? Или я костяная ложка или точильный камень, как сказал Ид?

Все молчали, очарованные ее глазами и голосом. Черноглазая завернулась в плащ и гордо вздернула подбородок.

— Я здесь не просто так. Об этом сказал барабан Морского финна, и те, кто слышал его, знают, что он говорит правду, — она сплюнула, замолчала и пожала плечами. — Конечно, — добавила она лукаво, — если я здесь лишь затем, чтобы заставить суровых воинов искать фостри ярла Орма, глядя на мою задницу, то я готова задрать юбки и бежать впереди.

Послышались смешки, и Стирбьорн опять открыл рот. Черноглазая обошла его кругом.

— Тебе придется бежать быстрее всех и поймать меня первым, — произнесла она громко, — потому что всем известно, что Стирбьорн умеет ударить в спину.

Раздался хохот, и Стирбьорн хмуро обернулся, но было поздно. Побратимы вспомнили, что он — презренный нидинг и виноват в наших несчастьях. Он скорее напоминал собаку с обглоданной костью, и некоторые считали, что на ней еще осталось мясо.

— Погоня за мальчиком — безумие.

Этого звали Торбранд, он любил играть в кости и ловко владел копьем.

— Нет, — весело возразил Рыжий Ньяль. — Представь себе погоню за отрядом людоедов, которые преследуют вора, а тот гонится за монахом, и все это в пекле Муспелльхейма, среди пустынь Серкланда. Вот это безумие, Торбранд.

— Так и есть, — согласился Торбранд. — Что за идиоты будут так делать?

Финн ухмыльнулся и ударил себя в грудь.

— Я. И Орм, и Рыжий Ньяль, и еще кое-кто.

Он замолчал и подмигнул Торбранду.

— И мы вернулись оттуда с пригоршнями серебра. Самые сладкие фрукты висят выше прочих, как, без сомнения, выразилась бы бабка Рыжего Ньяля.

Стирбьорн фыркнул.

— Это прозвучало как одна из любимых сказок Рыжего Ньяля. Она уже записана? Наверное да, потому что больше смахивает на вранье.

— Что касается этой истории, — произнес Финн, медленно смещаясь в сторону, — я не знаю, записана ли она, потому что не могу прочесть ничего кроме рун, но я хорошо слышу, пусть даже одним ухом, и уверен — ты только что назвал меня лжецом.

Все вокруг замерло, даже птицы перестали щебетать.

— Есть только один способ убрать меня с дороги, — прохрипел я, а на самом деле чувствовал, что вот-вот обделаюсь, — кто-то из вас должен бросить мне вызов, и мы сразимся. Если повезёт, этот смельчак станет ярлом. Что скажешь, Стирбьорн? Но помни, тебе придется принести клятву Обетного Братства, а ты этого избегал.

Повисла тишина, лишь на несколько мгновений, не больше. Стирборн облизал сухие губы, он боролся с соблазном — не бросить ли мне вызов, хотя я знал, что скорее первым обделается он. На это я и надеялся, Стирбьорн вряд ли отважится сражаться лицом к лицу.

Пауза растянулась, словно та липовая веревка, которой мы привязывали «Короткий змей» к берегу.

Прежде чем тишина оборвалась, показался Курица, бегущий вприпрыжку и выплевывающий слова.

— Подеретесь потом. Сюда со всех ног бегут люди, и один из них — Рандр Стерки.

Они бежали словно овцы, все в одном направлении, слепо следуя за своим предводителем, разбрызгивая воду из луж и побросав припасы.

— Вряд ли они успеют, — проворчал Абьорн, тыча пальцем.

Но в его словах не было нужды — мы уже увидели всадников, издали казалось, что они скачут верхом на гончих псах. По преследователи быстро приближались, увеличиваясь в размерах.

— Люди Рандра бегут прямо на нас, — сказал Рыжий Ньяль, в его голосе сквозила тревога.

Конечно, на нас. Рандр Стерки, не будь дураком, заметил лесистый холм, он понимал, что на вершине им будет легче сражаться со всадниками, если преследователи решатся на атаку, а если нет, то под деревьями можно укрыться от стрел.

— Приготовиться к бою, рассредоточиться и не высовываться, — скомандовал я, высматривая то, чего не увидел сразу.

— Мы собираемся помочь Рандру Стерки? — недоверчиво спросил Стирбьорн. — После всего, что он сделал? Пусть подыхает.

Финн сплюнул, целясь в потрепанные сапоги юноши, но промазал.

— У тебя каша вместо мозгов, — прорычал он. — Там мальчик.

Стирбьорн, уже забывший, почему мы оказались здесь, нахмурился, Алеша и Абьорн побежали отдавать приказы; воины отступили назад, присев за деревьями, побратимы застегивали шлемы и разбирали щиты.

— Рандр Стерки вряд ли нас отблагодарит, — пробормотал Рыжий Ньяль.

Я тоже подумал об этом и размышлял, как прыгнуть в этот бурный поток, чтобы он нас не унес.

Я заметил среди бегущих двоих: один маленького роста, он спотыкался и двигался медленнее остальных. Второй — повыше, весь в черном, он остановился, подхватил малыша и взвалил его на плечо, покачнулся, и с трудом, шатаясь, побежал за остальными. Мне показалось, что я слышу его тяжелое дыхание, и я удивился, почему монах так озабочен спасением Колля.

Другой бегущий воин упал, поднялся, споткнулся и растянулся снова. Мне показалось, это больной или ослабевший. Монах покачиваясь бежал вслед за ним, затем опустил Колля на землю и помог подняться упавшему, ухватив того за руку. Они побежали, но всадники приближались быстрее, из-под копыт летели брызги и комья грязи.

— Ставлю унцию плавленого серебра, что мелкий умрет первым, — пробормотал Ид, стоя рядом со мной, подталкивая локтем соседа, ирландца из Дюффлина, приятеля Финнлейта.

— У тебя никогда не водилось плавленого серебра, — ответил тот, а Торбранд выругался.

— Это и есть мальчик, за которым мы охотились все это время, — прикрикнул он на них.

А тем временем на влажной от дождя равнине первые люди Рандра достигли подножия холма, и мы услышали их тяжелое, словно у загнанных псов, дыхание. Сам Рандр остановился, обернулся и заорал на тех, кто ковылял сзади, почти на четвереньках, угрожая им расправой. Задумка была хороша, но вряд ли все его люди успеют добраться до деревьев.

Спотыкающийся, ослабленный человек снова упал, и первые стрелы, выпущенные издалека, просвистели и упали в лужу позади него; он вскочил и покачиваясь побежал, точнее пошел, со стороны казалось, будто он прогуливается. Пройдя десяток шагов, он снова упал и уже не поднялся, всадники нашпиговали его стрелами и с воплями пустили лошадей прямо по нему.

— Мальчик… — прорычал Ид и выскочил вперед. Торбранд, ругаясь, бросился за ним, ирландец из Дюффлина тоже. Они, заревели и выскочили из-за деревьев на склон холма; я же стоял с открытым ртом, ошарашенный скоростью, с которой развивались события.

Всадники в болтающихся войлочных шапках подстегнули мохнатых лошаденок и понеслись, настигая основную группу бегущих. Преследователи выпустили стрелы, в этот раз больше, и несколько беглецов упали. Рандр перестал орать и побежал по склону холма прямо на нас.

Несколько всадников отвернули по направлению к Коллю и Льву, они обнажили сабли, намереваясь догнать этих двоих и изрубить их на куски. Монах успел толкнуть мальчика в сторону, тот упал на землю. Лев перекатился под ноги лошади, всадник неловко рубанул саблей. Мое сердце чуть не остановилось, но враг промахнулся. А остальные всадники промчались дальше.

Ид, Торбранд и ирландец бежали вниз по склону холма, как бешеные волки, три всадника, сбитые с толку, заметалась и закружилась. Двое пустили стрелы, третий развернулся к Коллю и Льву. Что произошло потом, я помню лишь урывками, словно смотрел в разбросанные осколки разбитого зеркала с разными отражениями.

Две стрелы вонзились в Ида, когда он еще бежал вниз. Торбранд и ирландец сошлись с двумя всадниками, кромсая их топорами. Конь третьего внезапно споткнулся и рухнул, словно подрубленный датской секирой. Похоже монах использовал свой яд, подумал я, приготовившись к бою. Льву достаточно было уколоть отравленной иглой или кинжалом, чтобы легко свалить лошадь, а ведь я догадывался, что он носит скрытый кинжал.

Остальные всадники поднимались по склону, они закинули луки за спины и обнажили кривые сабли, которые улыбались беглецам длинной стальной улыбкой. Как я узнал позже, это были висляне, они носили кожаные штаны, войлочные куртки и шапки и могли на полном скаку проскользнуть под брюхом своих уродливых, похожих на огромных собак лошадей.

Всадники хороши на открытом пространстве, но не в лесу. Они придержали коней, сбившись с галопа; люди Рандра Стерки ползли на коленях, задыхаясь и отплевываясь, даже не пытаясь сражаться. Казалось, они были легкой добычей, особенно для всадников, но те остановились, будто раздавили гнездо шершней.

Все из-за Курицы, который выпустил свою последнюю боевую стрелу в грудь одной из лошадей, она поднялась на дыбы и закатила огромные глаза, показав белки, всадник вылетел из седла с громким криком.

После этого были только кровь, вопли и бойня. Рыжий Ньяль бросился на врага, с бычьим ревом ковыляя на больной ноге, его копье вошло в живот всадника, тот дернул головой и упал с лошади, скатившись с крупа. Ньяль выпустил копье и вытащил сакс.

Мелькали топоры, кололи копья, звенели мечи. Началась кровавая и тяжелая работа, и моя роль в ней была жестокой и краткой, я подскочил к всаднику, который громче всех кричал, сидя верхом на танцующей лошади с дикими глазами, он размахивал саблей в форме полумесяца.

Враг заметил меня и замахнулся клинком, его глаза налились кровью и безумием, черные усы, извивались, как две змеи. И тут будто кто-то схватил его за руку, и я увидел стрелу, пробившую его предплечье, наконечник вошел в плечо, обездвижив руку — это оказалась охотничья стрела Курицы.

Сабля выпала из его ладони, он с удивлением уставился на собственную руку. Думаю, ему понадобилось некоторое время, чтобы осознать произошедшее, а я тем временем, взявшись двумя руками за рукоять, замахнулся мечом ярла Бранда и рубанул его по поясу. Финн и другие называли этот удар — «увидеть, что он ел», — и удар был смертельным; даже если жертва не умирала сразу, из вспоротого живота вываливалось все его содержимое — сине-голубое, красное и бледно-желтое.

Противник рухнул, словно подстреленный олень, и все остальные всадники при виде этого бросились прочь.

Зарубив его, я понял, что кричу, и, видимо, довольно громко. Никто не мог остановиться и сказать, что произошло и где мы находимся.

Побратимы Обетного Братства рыскали как волки, рыча и раздирая плоть. Последний всадник повернул лошадь и, нахлестывая ее плетью, пустился вниз по склону холма, мои воины с криками погнались за ним. Кьялбьорн подпрыгнул и замахнулся, отчаянно запустив топор в спину беглеца, но оружие не долетело.

Просвистела стрела, нечеткая в стремительном полете, и с чавканьем вонзилась в спину наездника, этот звук почти утонул в громком одобрительном реве, когда побратимы увидели, что беглец вывалился из седла. Лошадь продолжала скакать, и наблюдая за ней, я похолодел, потому что понял — мы все-таки проиграли.

Затем наступила тяжелая, давящая тишина, воняло кровью и блевотиной, слышались стоны. Побратимы бродили по склону, подсчитывали потери и хлопали друг друга по плечу, всех охватило отупение и оцепенение, так бывает обычно после битвы. Кто-то согнулся, и упершись ладонями в колени, блевал.

Рандр Стерки лежал на земле, его щека превратилась в огромный синяк, Онунд навис над ним, как рассерженный тролль. Он свалил Рандра в самом начале боя, ударив умбоном щита. Рандр очнулся и, приподнявшись на локтях, сплевывая зубы и кровь.

— Я задолжал тебе за это, и еще за многое, — рычал на него Онунд, прикасаясь к груди, где под заляпанной рубахой скрывались затянувшиеся, но еще иногда кровоточащие шрамы от раскаленного железа.

— Отрубленная рука больше не ворует, — хмуро сказал Рыжий Ньяль. — А голова, насаженная на кол, злоумышляет лишь против ветра.

— Но ведь твоя бабка никогда не была на нашем месте, откуда она все знает? — пробормотал Воронья Кость; Рыжий Ньяль бросил на мальчишку тяжелый взгляд.

Оставшиеся в живых люди Рандра, ошеломленные и задыхающиеся, сидели насупившись, осознавая, что они только что спрыгнули со сковородки и попали в очаг. Как только я подошел, Онунд вручил мне меч в ножнах, отнятый у Рандра, мой собственный меч с V— образной зазубриной, которая вдруг вызвала болезненный поток воспоминаний — бой на горящем «Сохатом», падение в ледяную воду, обугленные останки Нес-Бьорна, потеря Гизура, Хаука и остальных.

Рандр наверняка заметил, как эти мысли промелькнули на моем лице, как бегущие лошади, и промолчал.

Уцелел лишь один всадник — смуглолицый хмурый воин, он скалился разбитыми в кровь ртом, охотничья стрела вошла ему в бедро, а левая рука вывернута под неестественным углом.

Я хотел получить ответы на вопросы, но его глаза были полны гнева, боли и вызова. Подошла Черноглазая и заговорила с ним, это была река кашляющих и свистяще-шипящих звуков. Он ответил, обнажив окровавленные зубы в яростном оскале. Она отозвалась. Они оба выплевывали слова, словно стрелы, а затем наступила тишина.

— Он из племени вислян, — сказала она. — Все они последователи Христа.

— Это все? — спросил я, и она вздохнула.

— Он назвал имена. Он назвал вас льняными волосами, как они называют саксов — варварами.

Он сказал что-то еще, но я поймал в ее глазах искорку страха и позволил Финну выплеснуть гнев вместо меня.

— Варвар? — проорал он. — Так меня называют эти облаченные в шкуры тролли?

— Quisque est barbarum alio, — прозвучал знакомый голос, мы обернулись и увидели Льва, за его спиной стоял Колль, а за ними — Торбранд.

— Каждый, — перевел Лев, с усталой улыбкой глядя на Финна, — в некоторой степени варвар.

Я одарил Льва лишь одним коротким взглядом, уделив все внимание Коллю, который подошел ближе и встал передо мной.

— Ты оказался далеко от дома, — произнес я неловко, кляня себя за недостаточно хорошо подвешенный для теплых слов язык.

— Я знал, что ты придешь, — произнес он, глядя мне в лицо, прямо, с детской наивностью и доверием.

Он выглядел худым, белая как кость кожа не позволяла понять, болен ли он, но с виду мальчик казался здоровым. Его бледные глаза многое повидали за это время, и я это понял.

— Что ж, — протянул Финн, обходя Льва вокруг, словно петух, собирающийся покрыть курицу. — Ты достаточно долго дурил нас, монах.

Лев признал это, криво улыбнувшись. Длинные и грязные волосы монаха торчали во все стороны, он собрал оборванные края своего балахона и подоткнул их за пояс, это выглядело словно широкие мешковатые штаны до колен; из-под балахона выглядывали белые икры, заляпанные грязью и кровью от старых порезов и ссадин. От него воняло засаленной одеждой и дымом, выглядел он неважно, но я знал, что у него где-то игла или кинжал, смазанный ядом, и сказал ему об этом.

Лев широко раскрыл глаза в наигранном удивлении, и Финн зарычал на него.

— Найдите веревку, — сплюнул Рыжий Ньяль. — Мы заставим его дергаться в новом танце. — Мертвый язык больше не заговорит.

— Нет!

Это слово произнесли одновременно двое — Колль и Финн, немало удивив друг друга, да и остальных тоже.

— Мы убьем его по-другому, — проревел Финн, расчесывая пятерней бороду, как всегда в минуты сомнений.

— Нет, не убивайте его, — решительно заявил Колль. — Он помогал мне и спас, когда эти свиньи хотели продать меня мадьярам. Он и Рандр Стерки за меня вступились.

Я понимал, почему Рандр Стерки берег мальчика, но не мог понять, зачем это нужно монаху, и я спросил об этом Льва, а тот лишь пожал плечами.

— Мальчик — ставка в игре, — туманно ответил он. — И имеет цену.

Колль заморгал, услышав это, но я и не ожидал другого. Я положил руку на плечо мальчика, давая ему понять, что отныне он под моей защитой. Рандр Стерки с трудом поднялся на ноги, покачнулся и заревел на меня, рык разнесся по поляне и истоптанному, залитому кровью подлеску.

— Ну что ж. Покончим с этим, Убийца Медведя? То, что ты начал на Сварти.

Я спросил его, много ли уцелело людей из его команды со Сварти; ответ был достаточно прямой — остался он один. Все остальные погибли, и его воины, которые сидели, насупившись и дрожа, не имели никакого отношения к тому давнишнему набегу.

— Просто убей его, и покончим с этим, — сказал Стирбьорн, и Рандр Стерки скривился, глядя на него.

— И это после того, как мы сражались плечом к плечу, — ответил Рандр с горечью в голосе. — Так-то ты платишь за добро. Я вижу перед собой пса, который вел в бой воинов и раздавал браслеты, вознаграждая за доблесть, только, кажется, нет больше в том псе отваги.

Я перевел взгляд со Стирбьорна на Льва, а потом на Рандра. Конечно, он был прав, все мы по-своему помогаем норнам плести нити судьбы, включая и побратимов Обетного Братства, которые разграбили усадьбу Клеркона на Сварти и вплели свои кровавые нити.

— Все могло сложиться по-другому, — угрюмо продолжал Рандр, — но вы, Обетное Братство, имеете плохую привычку устраивать кровавую бойню. То, что вы натворили в той несчастной сорбской деревушке, подняло целую армию полян, и все они охотятся за северянами. Жаль, что я наткнулся на них прежде вас.

— Точно, — мрачно согласился Онунд, — когда ты дразнишь богов, ты обречен.

Финн добавил к этому кровавое рычание, перерезав вислянину глотку, и пока тот дергался, захлебываясь кровью, Абьорн и Алеша закончили подсчет потерь.

Из людей Рандра осталось четырнадцать, включая его самого. У нас — двое погибших и четверо раненых. Погибли Ид и ирландец из Дюффлина, Торбранд сказал, что его звали Ранальд. Финн спросил, почему они как безумные бросились вперед, Торбранд лишь неуверенно пожал плечами и ответил, что просто побежал за ними. Кажется, я понимал, почему они это сделали, ведь я думал о том же. О маленьком Колле, который был нашей целью и наградой за все, что мы перенесли, и он был в опасности.

Это дорого нам обошлось, так что теперь Рандр и его люди были нам нужны, и я сообщил всем об этом. Рыжий Ньяль выругался, некоторые неодобрительно роптали, и я объяснил, что нас не больше шестидесяти. А где-то рядом рыскают вооруженные отряды полян, их сотни, и они охотятся на нас.

— Тогда давайте прогоним Рандра Стерки и его людей, — категорично заявил Кьялбьорн Рог. — Пусть поляне охотятся за ними, а мы уйдем.

— Да! — вскрикнул Рыжий Ньяль. — Можем облегчить дело полянам — отнятая нога далеко не убежит.

— Твоя бабка уже не кажется мне такой мудрой, — произнес Воронья Кость, покачал головой и уставился разноцветными глазами в прищуренные поросячьи глазки Рыжего Ньяля, который пытался прожечь мальчишку гневным взглядом. — Если ветер переменится, ты будешь выглядеть так же, — добавил он угрюмо. — Это говорила мне мать, а она была знатного рода.

— Уже поздно убегать, — сказал я, прежде чем закипела ссора. — Поляне очень скоро узнают, где мы.

— Как? — удивился Воронья Кость, раздосадованный тем, что от участия в бою его удержала железная нянька — Алеша. — Ведь мы убили всех этих собак.

— Их лошади, — произнес Алеша. — Они вернутся, и тогда нас легко выследят.

И тут все поняли, что некоторые низкорослые злобные лошаденки ускакали прочь. Те, кто имеют дело с домашним скотом, знают, что делает лошадь, оставшаяся без всадника: она скачет домой. Я тоже это знал, как и то, что мы не можем остаться здесь и сражаться, не получится и убежать от всадников по размокшей от дождей равнине.

Есть лишь одно место, где мы могли бы сразиться с врагами на равных, но туда я совсем не хотел возвращаться. Когда я выложил все это, слова замерли в тишине, прозвучавшей как ясный ответ.

Положение спас Лев, который всегда имел в запасе какую-нибудь фразу, даже на тему зараженной чумой крепости.

— A fronte praecpitium, a tergo lupi, — сказал он и повернулся к Финну.

А тот ошеломил монаха, когда Лев уже открыл рот, чтобы перевести сказанное.

— Впереди скала, сзади волки, — перевел Финн. — Я уже слышал это однажды, священник. Что ж, это будет лучшая битва Обетного Братства.

Глава 18

Он дышал, как с трудом объяснил нам Бьяльфи, только по привычке, потому что лихорадка выжигала его так, что кровь почти кипела, а разум почти умер. Точно так же дышит поваленный, бьющий копытами олень, подстреленный на охоте.

Привычка оказалась сильной — он дышал еще целых три дня, пока окончательно не утих, отчаянно разинув рот, как вытащенная из воды рыба. Его звали Ульф, товарищи называли его Амр, что означало Бочонок — из-за большого брюха. Но спустя три дня, пока его рвало и он истекал потом, большой живот растаял, как жир на сковороде, лицо покрылось белыми и красными пятнами, болячками с желтым гноем, а глаза побелели, как вареные яйца.

Бьяльфи привязал мертвецу челюсть куском ткани, мы сидели и смотрели на него. Ульф, пустой Бочонок, первым умер от красной чумы. Его макушка была укрыта разорванной тканью, напоминающей поникшие заячьи уши, так что он выглядел словно ряженый, который смешит детей.

— Они идут, — раздался голос снаружи полутемной хижины.

Я с тяжелым вздохом взялся за липкую от крови рукоять топора и посмотрел на Бьяльфи.

— Сожги его, — велел я, он кивнул.

И я поковылял на войну.

Впервые мы заметили врагов, когда они вышли на пропитанную влагой равнину прямо перед крепостью, вскоре после того, как мы зашли внутрь и затворили ворота. Мы даже облегчили им поиски — подожгли главное строение. Все повязали куски ткани на лица, понимая, что это необходимо. Затем бросили в огонь наполовину объеденные падальщиками тела, большинство уже начало разлагаться.

Всадники приблизились рысью, разбрызгивая воду и грязь, привлеченные высоким столбом черного дыма; за ними двигались пешие воины в невыбеленных длинных рубахах, шлемах и с копьями и круглыми щитами в руках. За ними следовал отряд облаченных в железо всадников, они гордо несли копья с вымпелами, один скакал под большим флагом, как мне показалось, с изображением колеса. Черноглазая сказала, что это символ полянских князей, которые раньше занимались изготовлением колес, пока по милости своего бога не стали самыми могущественным племенем в этих землях.

— Они подумают, что мы вырезали всех жителей и сжигаем их тела, — невесело заметил Стирбьорн. — Кто-то должен сообщить им, что здесь смертельная болезнь и все мы обречены. Это известие заставит их бежать подальше отсюда со всех ног.

— Может, ты хочешь к ним отправиться? — ответил Алеша, внимательно наблюдая за врагами, пока они строились, — он считал их по головам, как и я. — А теперь подумай, что они будут делать, когда узнают о болезни. Они будут держаться на безопасном расстоянии и пускать стрелы в любого, кто выйдет за ворота. Когда мы сдохнем, они сожгут здесь все. Вряд ли они захотят, чтобы мы разбежались по их земле, разнося везде красную чуму.

— Поэтому лучше им не знать, что здесь смертельная болезнь, — сказал я достаточно громко, чтобы остальные услышали и осознали. — Иначе последует самая кровавая из кровавых войн, и никому из нас не удастся спастись, сдаться или сбежать.

Мы с Финном переглянулись. Мы поняли, что всё равно никто не спасется, и потому молчали.

— Я насчитал около четырех сотен копий, чуть меньше или больше, — спокойно произнес Алеша, подойдя ко мне.

У меня получилось примерно столько же; мрачные и молчаливые побратимы стояли на крепостном валу, они понимали, что равнина перед стеной заполнена врагами, которые пришли убивать.

— Займи людей какой-нибудь работой, — сказал я Алеше, потому что когда руки заняты, меньше времени времени для размышлений. — Отправь Абьорна к стене, примыкающей к реке, там должна быть калитка. Через эту дверь местные, видимо, ходили к реке; и пока мы не найдем колодец, река станет для нас единственным источником воды. У нас есть немного пива, но его недостаточно, и нам в конце концов придется пить воду. Финн, оцени запасы провизии в здешних кладовых, но не вздумай снимать сапоги. Надо забить домашний скот, если мы не сможем его прокормить, но постарайтесь сохранить коров как можно дольше, потому что они дают молоко.

Дел было немало: приготовить стрелы, все, какие сможем найти, раскатать пару построек на бревна и собрать все тяжелые камни, чтобы сбрасывать на головы врагу.

Воронья Кость, со всей мудростью, присущей его годам, толковал нам о кипящем масле. Если нет масла, можно использовать раскаленные камни, добавил он, и Финн легко похлопал его по плечу, словно мелкую собачонку, и ушел, покачивая головой и посмеиваясь. Алёше пришлось терпеливо объяснить мальчишке, что кипящее масло и раскаленные докрасна камни — не самая лучшая идея для обороны деревянной крепости.

Рандр Стерки подошел ко мне, его борода, напоминающая барсучью морду, шевелилась вместе с челюстью, когда он сжимал и разжимал челюсть.

— Верни нам оружие, и мы будем сражаться, — прорычал он.

Я взглянул на него и людей за его спиной. Они хотели снова сжимать в руках рукояти мечей и топоров, копья и щиты, они были готовы отчаянно защищаться.

— Здесь, на давшем течь корабле, все мы равны, — произнес я скорее для людей, стоящих у него за спиной. — Эти погонщики псов, собравшиеся снаружи, называют нас льняными головами, думают, что мы трусы вроде саксов. Пусть любой из вас, кто выползет наружу и скажет им, что может открыть ворота, знает: его убьют сразу же, как только он выполнит свою задачу.

Они переминались с ноги на ногу, и я понял, что мне поверили. Рандр Стерки обернулся к своим людям, а затем обратно ко мне.

— Мы будем драться, до смерти или до победы.

Произнесенных при свидетелях слов было достаточно, я вернул ему свой собственный меч с V-образной зазубриной, потому что не хотел отдавать меч ярла Бранда. Он ухмыльнулся, принял меч и замер с обнаженным клинком; я находился в пределах досягаемости оружия, в моих же руках не было ничего, кроме грязи и старых мозолей.

— Если мы выживем, Убийца Медведя, — сказал он спокойно, — у нас еще будет время, чтобы обсудить наши дела.

Я уже был по горло сыт им и его делами и отвернулся, подставив ему спину, по коже вдоль хребта побежали мурашки.

— Я не надеюсь прожить даже остаток этого дня, — бросил я ему через плечо, направляясь за мечом Бранда, — и не строю планы на завтра.

Когда я перекинул через голову перевязь с мечом, ко мне подбежал Колль вместе с Яном Эльфом, которому я поручил охранять мальчика. Глаза с белыми ресницами уставились на меня, суровые, как серо-голубые волны, и он сердито спросил, почему я запретил ему находиться рядом с монахом.

— Он опять сбежит, прихватив тебя, — ответил я раздраженно. — Разве этой причины недостаточно? Из-за него мы оказались здесь, проделав такой долгий путь от дома, и…

Я остановился, прежде чем мои губы выплюнули слова «все мы погибнем из-за этого», но я не хотел лишать мальчика надежды, да и никого другого тоже.

— Но он спас меня, — продолжал настаивать Колль.

— В ту ночь он совершил убийство, — возразил я, — причем используя странную магию.

Я замолчал и взглянул на Яна Эльфа, тот лишь пожал плечами.

— Алеша и Оспак раздели и обыскали монаха, — произнес коротышка Ян. — Осталось только кожу содрать. Но они не нашли у него оружия. Сейчас Оспак стережет Льва, и монах попросил отпустить его, чтобы помочь Бьяльфи с больными.

Это было очень благородно, вполне по-христиански, и я не сомневался, что Алеша вывернул бы монаха наизнанку, чтобы исключить малейшую угрозу для своего подопечного, Вороньей Кости, и если уж он не нашел у монаха оружия…

Я, конечно же, не доверял Льву и сказал об этом.

— Держись от монаха подальше, — добавил я, и губы Колля плотно сжались, и что еще хуже, я увидел неподдельную печаль в его бледных глазах.

Когда я сказал, что его мать погибла, он даже не заплакал.

— Отец говорил тебе, как должен вести себя фостри? — продолжал я, и он неохотно кивнул и повторил слова, которые говорят всем сыновьям, «повиноваться и учиться».

Я одобрительно кивнул, услышав это, а затем меня вдруг осенило, и я протянул ему меч ярла Бранда.

— Он принадлежит твоему отцу, а значит и тебе. Ты еще слишком молод, и он для тебя велик и тяжел, даже если бы ты умел с ним обращаться. Однажды Финн покажет тебе, как управляться с клинком. А до той поры ты должен его оберегать.

Бледные глаза мальчика расширились и засияли так ярко, будто солнце вышло из-за облаков в летний день. Он принял меч в ножнах двумя руками и оглянулся, улыбаясь Яну Эльфу, прежде чем убежать вместе с мечом.

— Не подпускай к нему монаха, — шепнул я Яну Эльфу, когда он бросился за Коллем.

Если он что-то и ответил, я не расслышал, потому что повернулся и отправился искать себе топор или сакс. Нелегкая судьба наносила толстые мазки на плетеный гобелен, над которым неустанно трудятся норны, и эта картина была достаточно очевидна — скала впереди, волки позади.

Я не рассчитывал выжить, потому что был уверен — Один наконец-то привел меня в то место, где намерен взять жизнь, которую я ему обещал.

Думаю, сначала будут какие-то действия, переговоры, предусмотренные военным ритуалом, звуки трубящих рогов; так было, когда мы подошли к Хазарской крепости Саркел с войском Киевского князя Святослава. Это было десять лет назад, вспомнил я вдруг, поднимаясь по лестнице на надвратную башню, где уже стояли и ждали меня Финн и другие. Я взял с собой Черноглазую, потому что она единственная могла разговаривать с полянами на их языке.

Отряд всадников медленно приближался по мокрой траве среди кустарников, они вступили на тропу, ведущую к воротам. Один выехал на несколько шагов вперед в сопровождении знаменосца с огромным красным флагом, на котором золотыми нитями было вышито большое колесо со спицами.

Первый всадник был в великолепной позолоченной кольчуге, алом плаще поверх нее, искусно украшенный шлем покоился на изгибе локтя. Черные волосы, заплетенные в косы с серебряными кольцами, лежали на плечах, черная борода блестела от масла — очевидно, это знатный воин, что и подтвердила Черноглазая.

— Это Чтибор, — объявил знаменосец. — Брат короля Дагомира, которого народ в шутку называет Мешко, что означает «мир». Он принуждает к миру всех, кто ему противится. Тот самый Чтибор, который разбил саксов при Цедене и вывел полян к устью Одры.

Я считал до этого, что Мешко означает «знаменитый меч», но его враги придавали этому имени иное значение, и одним из злейших врагов полян была Черноглазая и ее народ. Когда заговорил Чтибор, я задался вопросом, могу ли доверять ее словам, но потом мне даже стало даже немного стыдно из-за своих подозрений.

Черноглазая выслушала его, что-то сказала в ответ, а затем обратилась ко мне, побратимы вытянули в ожидании шеи.

— Он велел вам сдаться, потому что вам не победить. И лучше будет подчиниться. Я бы посоветовала быть с ним осторожным, он достаточно хорошо владеет норвежским.

В ее голосе чувствовалась обеспокоенность, я посмотрел на Чтибора, и он усмехнулся.

— Это правда, ты знаешь норвежский?

— Конечно. Моя племянница Сигрид замужем за твоим конунгом, Эриком.

Стирбьорн пробился вперед, нетерпеливый как щенок на привязи, если бы у него был хвост, он, без сомнения, завилял бы им.

— Ты Чтибор, — важно произнес юноша, на что тот нахмурился, заметив дурные манеры, и резко кивнул.

— Что ж, — продолжал Стирбьорн, — тогда, согласно обычаю, мы родственники, ведь мой дядя женился на твоей племяннице. Я Стирбьорн…

Чтибор поднял руку, словно приготовился дать Стирбьорну пощечину. Когда он заговорил — медленно и вяло, словно змея зашипела, он будто жевал норвежские слова, акцент стал еще заметнее.

— Стирбьорн. Да. Я тебя знаю. Племянница отправила весточку вверх по Одре.

Услышав это, Стирбьорн замер и побледнел, он явно этого не ожидал.

— Специально для тебя я выстругаю кол, — продолжал Чтибор. — И еще для маленького монаха, который убил женщину по имени Ясна. Возможно, мне даже удастся насадить на кол вас обоих.

У меня засосало под ложечкой, а колени задрожали, я прислонился к грубо выструганным бревнам частокола. Чтибор выглядел вполне соответственно своему грозному имени.

— Хорошая идея, — сказал я. — В другой ситуации я бы с удовольствием полюбовался этим зрелищем. Но нам и здесь неплохо, нашим задницам не угрожают колья, внутри полно пищи и эля, а еще тут сухо и тепло, не то что у вас на лугу.

Он чуть склонил голову в сторону, оценивающе глядя на меня. Я держался уверенно, потому что понимал его затруднительное положение: он не мог окружить крепость, потому что с трех сторон ее обступали болота, а с четвертой к поселению практически вплотную подходила река. Их лагерь расположился на пропитанной влагой равнине, где невозможно даже выкопать ямы для нужников или простейшие земляные укрепления, они будут постоянно осыпаться от влаги.

Ему оставалось лишь атаковать и надеяться, что все кончится как можно быстрее, а это довольно трудная задача, но этот человек не привык проигрывать, и такие трудности его вряд ли испугают. Он кивнул, надел великолепный шлем, перехватил копье и резким движением метнул его, копье пролетело над частоколом, как сигнал к началу кровавой битвы. Копье скользнуло по утоптанной земле за моей спиной, и побратимы с проклятьями бросились врассыпную.

— Все прошло как нельзя лучше, — заявил Финн ухмыляясь, потом нахмурился и толкнул плечом Стирбьорна, тот пошатнулся. — Я снова убедится в том, что ты — никчемная задница.

Стирбьорн ничего не ответил и тихонько отошел, в то время как остальные, кто слышал о его попытке договориться и выторговать себе жизнь, издевались над ним.

Затем подошла Черноглазая, скользнув под мою руку, что вызвало парочку хмурых взглядов тех, кто каждый день видел в ней лишь сладкий запретный плод, и тихо прошептала.

— Он потребовал меня.

Я все понял и жестом остановил ее, чтобы она не сказала больше ничего на норвежском, пусть побратимы думают, что поляне осадили нас из-за того поселения, где мы устроили резню, если бы ониузнали, что все из-за Черноглазой, то не задумываясь выдали бы ее.

Тем не менее, эта мысль изводила меня, это попахивало изменой и нарушением клятвы. Хуже всего, что именно об этом и говорил барабан Морского финна, и проигнорировать это — всё равно что плюнуть в единственный глаз Одина. Мне показалось, что я даже услышал смех Эйнара. Я отвернулся, в голове крутились безумные мысли — как же вытащить моих побратимов из этих сжимающихся волчьих челюстей.

Спасти их всех, конечно. Не себя. Я мог только молить Фрейра, Тора или любого другого бога, чтобы они помогли убедить Всеотца пощадить меня хотя бы для того, чтобы увидеть, как моя команда выберется из этой ловушки.

Весь остаток дня мы провели за работой, улучшая наше положение, нас не беспокоил отдаленный стук топоров где-то в лесу. Похоже, поляне занялись изготовлением лестниц, и они не пойдут на приступ, пока лестницы не будут готовы.

Как только опустились сумерки, мы зажгли костры и факелы, Финн вернулся со стены, обращенной к реке, где он проверял часовых, и сообщил, что заметил на реке несколько обтянутых кожей лодок, изготовленных на скорую руку, в одной такой лодке размещались двое — гребец и лучник.

— Земля между рекой и стеной еще сырая, нога проваливается по колено, — добавил он. — Потребуется четыре, может, пять дней, чтобы земля подсохла, и даже тогда воинам будет трудно идти, не проваливаясь.

Мы ужинали все вместе под навесом из паруса, отгоняя тучи насекомых, потому что никто не хотел находиться внутри домов, воздух там сильнее насыщен запахом разложения, чем снаружи. И я поделился с ними своим планом, пока остальные облизывали костяные ложки.

Чтобы выбраться из крепости, придется пересечь болото и добраться до реки, идти тихо, незаметно для наблюдателей на лодках, а затем каким-то образом спуститься по реке на безопасное расстояние. Например, можно надуть пузыри из овечьих и козьих шкур, которых у нас достаточно. Мы можем попробовать сделать это через пять дней, когда болото за стеной чуть подсохнет.

Правда, к тому времени мы все будем по колено в крови, и я не стал об этом упоминать, но кроме того, на стенах должны остаться люди, чтобы позволить остальным уйти по реке, и об этом я упомянул.

— Я останусь, — произнес я, надеясь, что голос не дрогнет, ведь мысль об этом меня пугала. — Было бы неплохо, чтобы со мной остались еще несколько воинов, но я этого не требую.

— Я, — сразу вызвался Воронья Кость.

Колль тоже храбро вскочил на ноги. Алеша напрягся и покачал головой.

— Не сейчас, маленький Олаф, — сказал я, обращаясь к Вороньей Кости. — Ты должен позаботиться, чтобы Колль Брандссон в целости и сохранности вернулся к отцу.

— Я остаюсь, — пронзительно прокричал Колль.

— Ты подчинишься своему отцу-воспитателю, — прорычал Финн, — чья обязанность — заботиться о тебе.

Белая голова поникла. Воронья Кость выдержал паузу и кивнул; краем глаза я отметил выражение облегчения на лице Алеши.

— Я прикрою тебя щитом, — заявил Финн, и я согласился. Один за другим побратимы поднимались и называли себя, каждый выкрикивал свое имя громче, чем предыдущий, и каждого приветствовал хор голосов. С краю молча стоял угрюмый Рандр Стерки, ничего не предлагая.

В конце концов я отобрал десятерых — Абьорна, Оспака, Финнлейта, Мурроу, Финна, Ровальда, Рорика Стари, Кьялбьорна Рога, Миркьяртана и Уддольфа. Мы открыли бочонок с выпивкой, которую употребляли в этих местах, и глотнув этого пойла, все почувствовали себя окрыленными, хвастаясь друг перед другом подвигами, которые совершат грядущим утром.

Позже, когда костер прогорел, стрельнув снопом искр и оставив после себя тлеющие угольки, мы с Финном обходили посты и задержались в надвратной башне, чтобы взглянуть на поле, на котором мерцали красные огни костров вражеского лагеря.

Дальше, за кострами, на поле тускло серебрилась ночь, ветер приносил запахи дождя, свежесрубленного дерева и разрытой земли; луна, размытая и бледная, металась от одного облака к другому, словно пыталась скрыться от всепожирающего волка.

— Ты расскажешь им о девчонке? — спросил Финн, и этот вопрос не вызвал у меня ни тревоги, ни удивления, ведь Финн не был дураком.

— Они ее выдадут, — ответил я спокойно, и он кивнул.

— Да, — но разве не об этом говорил барабан Морского финна? Как ты можешь этому противиться? Бросаешь вызов судьбе?

— Я должен, — и понадеялся, что он не спросит меня зачем, потому что у меня не было ответа. Каждый раз, когда я задумывался об этом, то видел перед собой её огромные тюленьи глаза.

Он снова кивнул.

— Неужели она настолько тебе дорога, что все здесь должны умереть? Даже если вам обоим удастся выбраться отсюда, думаю, Торгунна не обрадуется, увидев вторую жену, входящую в её дом. К тому же, мне кажется, мазурская девчонка совсем не такая, чтобы быть второй женой. И не забывай, Один за тобой наблюдает.

После того как мы тайком ото всех познали друг друга, я возвращался к этим мыслям каждую ночь, словно взбивал прогорклое масло, и мне нечего было ему ответить.

— Скажи Рыжему Ньялю, чтобы увел Черноглазую, когда придет время. — И это всё, что я мог сказать. — Скажи, чтобы отвез её в Гестеринг. Я поручаю ему девчонку и Колля, он должен вернуть их домой.

Финн кивнул с кривой ухмылкой.

— То-то я удивлялся, почему ты не взял Ньяля в свой обреченный отряд, — ответил он. — Это послужит ему в некотором роде утешением.

Послышался шум, и мы оглянулись и увидели худую фигуру, завернутую в слишком большой плащ, которая поднималась по лестнице на башню. Я не сомневался, что она слышала наш разговор. Глаза Черноглазой сливались с темнотой, ее бледное лицо выглядело похожим на белую маску с черными отверстиями для глаз.

— Значит, ты не отправишь меня к отцу, ярл Орм?

Я покачал головой. Слишком далеко, и я не мог сопровождать ее туда, потому что меня ждала судьба. Лучшее, что я ей мог предложить, это безопасный Гестеринг.

— Со временем, — добавил я, с трудом подбирая слова, — возможно, удастся вернуть тебя на родину. Конечно же, твоему отцу отправят весточку о том, что ты больше не в заложниках у его врагов.

Она кивнула и некоторое время стояла молча, чуть подняв голову, словно принюхиваясь, ловя запахи в дуновении ветра.

— Имя моего отца на вашем языке означает «Жесткие Уста», — сказала она. — Его хорошо знают в наших землях, у него крутой нрав и тяжелая рука. У меня двое братьев, и он порол их каждый день, как только они начали ходить. Это происходило каждое утро перед завтраком, он делал это, чтобы они уяснили — за болью следует удовольствие, из этого и состоит жизнь мазуров.

Она умолкла. Где-то далеко протявкала лиса.

— Но меня он называл своим маленьким белым цветочком, и для него самым тяжелым решением в жизни было отдать меня полянам. Но у него не осталось выбора, и он не пролил ни слезинки. Я никогда не видела, чтобы мой отец плакал.

Она снова замолчала, и никто не проронил ни слова, чтобы заполнить тишину.

— Когда он узнает, что я больше не заложница у его врагов, — продолжала она, внезапно вздрогнув, — он соберет всех своих воинов и нападет на полян. И поляне их вырежут, потому что сейчас они сильны как никогда. Но это произойдет не сразу, потому что мой отец — умелый воин, и воины пойдут за ним. Они будут отступать и сражаться, и снова отступать, но в конце концов проиграют, когда все молодые воины погибнут. Дети, женщины и старики тоже погибнут. И мазуры будут уничтожены, наш народ исчезнет, как рябь на воде.

Это была мрачная, ледяная картина, и я почувствовал, что Финн тоже проникся вместе со мной. Затем она обернулась к нам, и во тьме на ее бледном лице скользнула улыбка.

— Я приготовила нам хижину, — произнесла она радостно. — И мне неважно, прокралась ли туда красная болезнь. А тебя это волнует?

Я лишь покачал головой, она спустилась по лестнице и исчезла. Финн уставился на меня.

— Не спрашивай, что это значит, — сказал я ему, — я понимаю не больше тебя.

Еще позже, хотя я уже валился с ног от усталости, я отправился искать Колля, зная, где он может находиться. Дверь хижины была открыта, оттуда лился желтый свет, внутри между больными сновал Бьяльфи, что-то бормоча себе под нос.

Монах тоже был там, он обтирал шею и грудь больного, Колль сидел у него за спиной, с отцовским мечом на коленях. Ян Эльф замер на корточках неподалеку, словно терпеливая гончая, он бросил на меня полный отчаяния взгляд и пожал плечами, когда я вошел, будто говоря этим: а что я могу поделать?

Колль увидел меня и вскочил, а Лев с ухмылкой обернулся.

— Я подчинился, — сказал Колль и стал вынимать из ножен меч, насколько позволил его рост и сила, пока с трудом не вогнал клинок в утоптанный земляной пол. — Я держусь от него на расстоянии вытянутой руки.

— Точно, — сказал я. — Я пришел убедиться, что ты выбрал для сна подходящее место.

— Здесь подходящее место, — ответил он неуверенно, и Лев хихикнул, я же резко кивнул Яну Эльфу, который поднялся и вывел мальчика на улицу.

— Ты все еще думаешь, что я причиню ему вред? — спросил монах. Хотя я и не был в этом уверен, но знал, он что-то замышляет, и если мальчик остается ставкой в игре, то моей ставкой. Лев лишь пожал плечами, когда я сказал ему об этом.

— Значит, вопрос в сделке, — улыбнулся он. — Ведь ты торговец, а не только убийца белых медведей и искатель сокровищ.

— Но тебе нечем торговать, — ответил я.

— У меня есть мальчик, — сказал он, и я ответил, что дело обстоит с точностью до наоборот.

— Кажется, ты собираешься здесь умереть, — отозвался он легко, словно говорил о дыре в моем плаще или грязи на сапогах. — Что будет с твоими людьми? А с мальчиком?

Я не задумывался об этом, они и впрямь вряд ли окажутся в безопасности, покинув это место, и в этом моя ошибка. Лев одной рукой протирал толстую шею больного, другая его рука свободно болталась сбоку. Лежащий в поту воин хрипло и с трудом дышал, его живот подрагивал.

— Самый быстрый и безопасный путь лежит через земли булгар, — сказал Лев. — Я, как ты уже наверное догадался, не просто имперский посол. В Великом городе я смог бы помочь всем вам и оказать медицинскую помощь выжившим.

Он повернул ко мне лицо, которое уже не было таким гладким и круглым, он выглядел изможденным; пережитые тяготы стерли елейное выражение.

— И я могу сделать так, чтобы мальчик вернулся из Великого города к отцу.

— Конечно же, за определенную цену, — возразил я в ответ, Лев лишь махнул рукой, а затем она легко, словно порхающий мотылек, снова легла на его ногу.

— Не все ли тебе равно, ведь ты уже мертвец? — прокаркал он.

Бьяльфи недовольно заворчал.

— Я верну мальчика его отцу в целости и сохранности, — продолжил он. — И приложу все силы, чтобы ярл Бранд узнал, что это стало возможным благодаря Обетному Братству и вы с честью сдержали клятву. Я знаю, как твои люди относятся к подобным клятвам. Если у тебя есть возражения, то как насчет того, чтобы высказать их? Мальчик пока еще в безопасности, и твоя слава и честь тоже.

Последнее было сказано с ухмылкой, будто это не имело для него никакого значения, ведь он вел дела так, как это принято в Великом городе, и до сих пор у него почти все получалось. Он был весьма искушен в интригах и, взглянув на меня, замолк, убедившись, что поймал меня на крючок.

— И какова же цена? — спросил я, и он снова взмахнул рукой.

— Достаточно скромная — свобода передвижения. Когда придет время, дай своим людям понять, что они должны доверять мне, когда я поведу их, и так будет лучше для нас обоих — и для меня и для мальчика.

Я задумался.

— Конечно, — продолжал он невозмутимо, — это также означает, что тебе придется отказаться от своего намерения убить меня, когда враги прорвутся за ворота.

Он елейно улыбнулся.

— Таков ведь твой план, да?

Не вполне так. Я планировал связать и оставить его полянам, чтобы те насадили его на кол за убийство Ясны и покушение на жизнь Сигрид. Я с удовольствием заметил, как он недоуменно моргнул. Мне даже показалось, что его ягодицы непроизвольно напряглись, и я рассмеялся.

— Как ты ее убил? — спросил я.

Он устало вздохнул и замер, казалось он будет бесконечно протирать шею и голову лежащего больного.

— Однажды, — произнес он медленно, — тебе это знание пригодится, поверь.

И он опять улыбнулся сладкой улыбкой.

— Конечно, — продолжил он плавно, отложив в сторону мокрую тряпицу и приподнимая безвольно поникшую руку лежащего человека, — все это спорно. Я полагаю, этого зовут Бочонок. Так вот, он прохудился первым. Вероятно, никто не вернется отсюда домой, без божьей милости, конечно.

Я с ненавистью уставился на пятнышки красной чумы, которые усеяли руки и шею Бочонка, и когда я выходил, услышал проклятия Бьяльфи.

Утром все враги были у ворот.

У них не было никакого хитрого замысла. Чтибор использовал своих солдат как дубину, они высыпали всей массой на бревенчатую гать, ведущую к воротам, и стали продвигаться к земляному валу и частоколу, приготовив лестницы.

У нас был один хороший лук — он принадлежал Курице — и еще несколько охотничьих луков, найденных здесь, но вражеские всадники спешились и выпустили тучу стрел, а нам пришлось укрыться за частоколом. Таким образом, мы мало что могли предпринять, разве что невпопад швырять камни из-за стен на головы атакующим.

Когда пешие поляне в простых рубахах достигли подножия частокола, их лучники прекратили обстрел; тогда мы высунулись из укрытия и началась кровавая работа.

В это первое утро я полностью погрузился с головой в безумие битвы, мне было плохо, меня тошнило, и я кричал от страха, надеясь, что в этот раз Один возьмет мою жизнь, и хорошо бы, чтобы он сделал это быстро.

Я пнул голову первого человека, показавшегося из-за частокола, он открыл рот, задыхаясь от напряжения, закричал и сорвался вниз. Рубанув по лестнице, я расколол топором верхнюю перекладину и отпрянул назад, расталкивая локтями своих людей, и с разбегу навалился на лестницу, отталкивая ее в сторону; она стала заваливаться, и враги посыпались вниз.

Несколько полян сумели перебраться через частокол, и я бросился туда, перехватив рукоять топора за самый край, где деревяшка была усилена металлическими пластинами. Я рубанул, круша ребра противника, так что показались его легкие, он захрипел, пошатнулся и рухнул.

Другой наступал на меня, замахнувшись копьем. Он держал оружие обеими руками, поэтому я развернул топор и парировал удар рукоятью, другой рукой оттолкнул в сторону его копье и чиркнул по по глотке топором.

Хлынула кровь, черная и отдающая горячим железом, и он стал заваливаться, увлекая меня за собой, я потерял равновесие и пошатнулся. В это время кто-то ударил меня по шлему, в голове полыхнуло белая вспышка, я упал на колени, на грубые доски.

Послышались проклятия и чей-то рев, и чья-то сильная рука оттащила меня назад. Когда я пришел в себя, то увидел Рыжего Ньяля, он стоял надо мной, с его топора капала кровь.

— Такими трюками ты сам себя прикончишь, — упрекнул он меня, и пока я поднимался на ноги, он уже снова бросился в битву.

Мы отбросили перебравшихся за частокол врагов; как только последний из них исчез из виду, две стрелы вонзились в бревна, и мы присели, обливаясь потом и тяжело дыша, слушая, как стрелы со стуком впиваются в дерево частокола, слетаясь, как воронье на падаль. Удивительно, но эти звуки напомнили мне, как дождь барабанил по парусу, который мы натянули над «Сохатым», правда, сейчас я уже не мог точно вспомнить «Сохатого».

— Пять дней, — сказал Рыжий Ньяль и сплюнул, хотя я знал, что во рту у него пересохло.

Я подумал о том же самом — впереди у нас пять долгих дней.

Что было дальше — трудно вспомнить, память выхватывает лишь фрагменты, словно гобелен, разорванный безумцем. Я почти уверен, что это случилось в тот день, когда мы подвязали челюсть Бочонка, к этому нас привело отчаяние, мы были не в себе, готовы выть на луну.

Это была обычная атака, такая же, как и предыдущие, бревна частокола покрылись зазубринами и шрамами от ударов, дерево почернело от впитавшейся старой крови, а доски настила стали липкими и скользкими. Враги перешагивали через своих мертвецов, прислоняли лестницы и карабкались на стену, так обыденно, что казалось, они занимаются этим годами.

А мы стояли втроем — последние оставшиеся в живых из старых побратимов, мы сражались, поскальзываясь в крови, обливались потом, бросая проклятия, Уддольф и Кьялбьорн Рог вели собственные поединки неподалеку, и нас, стоящих за частоколом, оставалось все меньше.

Рыжий Ньяль, тяжело дыша, укрылся щитом, а затем встряхнулся, как выходящая из воды собака.

— Бойтесь расплаты тех, кого вы обидели, — бормотал он, двинувшись вперед. — Так говорила моя бабка…

Копье появилось из ниоткуда, скорее всего, это был случайный выпад противника, который карабкался по лестнице, а мы его не заметили. Наконечник прошел прямо под рукой Рыжего Ньяля и впился ему в подмышку, от неожиданности он взревел и отпрянул. Но копье уже глубоко вошло в плоть, и мы наблюдали, как его владелец полетел с лестницы вниз, сбивая остальных, когда Финн обрушил свой «Годи» на грудь врага. Пронзенный копьем, словно рыба, пробитая острогой, Рыжий Ньяль перевалился вслед за ним через край частокола, и по бревнам заскрипела его кольчуга и кожаный доспех.

Я стоял оглушенный, будто на голову обрушилась крыша, словно земля разошлась под ногами. Я не мог пошевелиться, оцепенев от ужаса, но Финн яростно закричал, сгустки слюны стекали по его бороде, и бросился в группу вражеских воинов, круша и рубя их.

Я двигался медленно и как в тумане, будто находился не в этом мире. Позже я вспомнил, что прикрывал спину Финна и дважды уберег его от ударов сзади, но я вернулся в этот мир, только когда он с воплем обрушил удар на голову последнего оставшегося в живых врага.

— Как называется? — орал он. Удар. Снова удар. — Это место? Как оно называется?

У противника лилась кровь из глаз и ушей, из носа и рта, и он выплюнул какое-то слово, и Финн, удовлетворившись этим, схватив его за подмышки, поднял и перебросил через частокол.

Мы сидели в укрытии, среди черных липких пятен, среди вони и смрада, глядя друг на друга, стрелы со свистом проносились над нами или впивались в бревна. В конце концов Финн вытер рукой окровавленную бороду.

— Нидзи, — медленно произнес он, и мои пустые глаза словно задали немой вопрос. — Так называется это место. Я подумал, что мы должны знать, где умрем.

Той же ночью Кьялбьорн Рог и Оспак по веревке с узлами спустились вниз за частокол, но было темно, и они не осмелились зажечь факел, так что им не удалось найти Рыжего Ньяля в груде тел у подножия стены. Умирающие еще стонали.

Смерть Ньяля послужила знаком, что наше время тоже подходит к концу.

Конец наступил двумя днями позже, когда восемнадцать побратимов лежали в бреду, обливаясь потом, более двадцати погибли, еще трое умерли от болезни. Почти все остальные были ранены.

Но хуже всего было то, что заболел Колль. Белые и красные пятнышки побежали от его подмышек вниз, утром они были уже на бедрах, а затем появились и на бледных впалых щеках. К ночи его лицо выглядело так, словно кто-то бросил на него пригоршню кукурузных зерен, они прилипли к коже, и из каждого такого зерна сочился вонючий гной.

Монах сидел рядом с ним, попутно ухаживая за другими больными, в то время как Бьяльфи, еле держащийся на ногах от усталости, сновал и тут и там, Черноглазая тенью следовала за ним, они метались между стонущими и бредящими побратимами.

Уже ночью среди кровавого смрада мы сидели у огня, перемазанные грязью и кровью, мы слишком устали, чтобы даже умыться. Мои косы были покрыты запекшейся кровью и еще кое-чем похуже, волосы впитали все, что лилось из мертвых, одежда была порвана и покрыта коркой грязи. Остальные выглядели не лучше.

Мы принесли спящего Колля к огню; никто уже не пытался защищаться от красной чумы, ведь от смертельной болезни нет спасения, и если уж норны вплели эту красную нить в наши жизни, так тому и быть. Только Стирбьорн с опаской держался чуть в стороне, думая, что это поможет ему не заболеть.

Мы сидели возле деревянного помоста в центре поселения, за нами горели факелы. Деревня называлась Нидзи, как сказал Финн, но Черноглазая пояснила, что это не так. Несчастный только и успел выдохнуть слово «нидзи», прежде чем Финн пробил его голову с криком, что он должен знать, как называется место, где все мы умрем и откуда Рыжий Ньяль отправился к своей бабке.

«Нидзи» означало «нигде» — это и успел произнести на своем языке тот бедолага, и Финн в бешенстве откинул голову, взревел и рассмеялся, когда Черноглазая объяснила ему, что это значит.

Мазурская девочка зажгла факелы и опустилась на колени на деревянном помосте, обращаясь в молитве к четырехликому божеству. Тени метались по лицам побратимов, все настолько устали, что не могли ни говорить, ни есть, они замерли в каком-то отупении, склонив головы, кто-то наблюдал за струящимся дымом. Котел, подвешенный на железной треноге, парил, воины лежали среди разбросанных шлемов и оружия, прислонившись спинами к щитам. Грязные, черные кольчуги сброшенной змеиной кожей лежали у их ног.

Когда Черноглазая, словно призрак, проскользнула обратно к костру, несколько голов повернулись, равнодушные взгляды скользнули по ней. Стирбьорн, которому всегда было что сказать, скривил губы.

— Молилась о спасении? — спросил он.

— Только бесстрашный молится о спасении, — ответила она, устраиваясь поудобнее на корточках. Стирбьорн неловко пошевелился, потому что все заметили, как он пялится на ее задницу, когда девочка оказывалась поблизости.

— Человек, который говорит, что ничего не боится, на самом деле лжец, — возразил он.

— Расскажи это Финну, — усмехнулся Уддольф. — Всем известно, что ему неведом страх.

— Возможно, он расскажет тебе, в чем секрет, Стирбьорн, — добавил Онунд, словно медведь прорычал. — И ты избавишь нас от своего нытья.

— Раз уж так получилось, — мягко сказал Финн, — и все мы здесь смотрим богам в лицо, возможно, вам будет любопытно узнать секрет бесстрашия.

Усталые побратимы с интересом уставились на него, и я в том числе.

— Когда я был молод, — начал он, — я делал кое-что, что не нравились некоторым людям в Сконе, и они схватили меня, можно сказать ни за что, я не совершал никакого преступления. Правосудие в те времена было сурово, но не было человека суровее Хальфиди. Седовласый, как какой-нибудь добрый дядюшка, но внутри — черный, как драугр. Слатур, так его называли люди.

Раздались насмешки, ведь слатур — это блюдо из овечьих желудков, набитых потрохами, кровью и специями.

— Они пинали и били меня, — продолжал Финн, — и морили голодом целую неделю, что и следовало от них ожидать. Каждый день Хальфиди или один из его сыновей, нарезали у меня перед глазами копченое мясо, висевшее на крюках, им доставляло удовольствие рассказывать, как они меня подвесят. В конце недели они притащили меня на вершину скалы, там к железному кольцу была привязана веревка. Другим концом веревки они обвязали мою шею и завязали мне глаза тряпкой. Затем они поворачивали меня в разные стороны и пинками заставляли идти, так что я не понимал, где обрыв.

Побратимы заворчали, представив эту жестокую забаву.

— Так продолжалось три дня — тихо сказал Финн, погрузившись в воспоминания. — Уже на второй день от страха дерьмо текло по моим ногам, и я бормотал, что даже боги не смогли бы выдержать такое, и молил меня отпустить. На третий день я был еще жив, а они по-прежнему смотрели на меня и смеялись.

Он остановился. Все ждали, что будет дальше; костер чуть полыхнул на влажном ночном ветру, который раздул огонь и выбросил сноп искр.

— На четвертый день они оплошали, небрежно связав мне руки, и мне удалось освободить одну руку, и когда они стали толкать меня, я сорвал повязку с глаз. Их было восемь, они увидели, что моя рука свободна, и пошли на меня с копьями наперевес.

Повисло молчание, пока Стирбьорн, который так и не научился держать язык за зубами, потребовал продолжения.

— Я шагнул в пропасть, — сказал Финн.

Все вздохнули, задержав дыхание и представив, что ему пришлось пережить.

— И ты, конечно же, погиб, — засмеялся Стирбьорн. — Я слышал эту историю, еще когда учился ходить.

— Я не умер. Я шагнул в пропасть, а когда падал вниз, веревка из лыка натянулась и щелкнула. Я должен был сломать шею, но свободной рукой я схватился за петлю, рука приняла на себя рывок, так что я избежал смерти. Освободившись, я прыгнул в море и сумел сбежать.

Все молчали, потому что к такому делу явно приложил руку кто-то из богов. Вероятно Фрейр. Может быть, и сам Один, подумали остальные, а те, кто почитал славянских богов, имели свои мысли на этот счет.

— С тех пор мне неведом страх, — сказал Финн. — Та лыковая веревка вырвала его из меня. Никто и ничто теперь не может заставить меня обделаться от страха.

— Вот почему ты был против, когда мы хотели повесить того вислянина, — сказал я внезапно и посмотрел на Финна, тот кивнул.

— Поэтому ты и следуешь за носовой фигурой? — добавил Кьялбьорн Рог. — Ведь ты не можешь вернуться в Сконе, пока Хальфиди и его сыновья поджидают тебя?

Финн промолчал.

— Нет, не из-за них, — произнес я тихо, глядя на него, потому что меня посетила внезапная догадка. — Но ты все равно никогда не вернешься назад, так ведь, Финн Лошадиная Голова?

Финн в ответ взглянул на меня, его глаза были черны, как мертвые старые угли.

— Ночью я пришел в их дом. Той же самой ночью. Я запер все двери и поджег дом. Никто не спасся.

Возможно, это было дуновение ветра, или все вспотели от ужаса, но побратимы вздрогнули. Сжечь длинный дом вместе с людьми, — это самое страшное преступление, которое мог совершить северянин, и это не прощалось.

Это была очень жестокая месть, потому что там могли быть женщины и дети. И тут я понял, что насиловать умирающую женщину на мертвом быке, не было чем-то постыдным для человека вроде Финна. И я ошибался, рассказывая с горечью брату Иоанну, что веду людей в его Бездну, и не имеет значения, как тяжело опускаться по этому темному и крутому спуску, ведь Финн всегда будет на шаг впереди меня.

— Хейя, — прорычал Ровальд. — Суровая история. Так чем же ты так разозлил Хальфиди?

После всего услышанного мы ожидали, что это будет грабеж или кровавое убийство, или, может быть, Финн убил его мать. Финн посмотрел на огонь, наклонился и помешал варево в котле.

— Я рыбачил в его реке, — ответил он. — Ловил лосося при лунном свете. Он даже не был уверен, я это или кто-то из его людей.

Долгое время все молчали, а затем Онунд вскочил и с проклятиями бросился в сторону. Побратимы встрепенулись, хватаясь за оружие, Онунд оглянулся и смущенно пробурчал:

— Крыса. Пробежала прямо по руке. Ненавижу крыс. Они появляются, когда заканчивают трапезу вороны.

Окрепший голос Вороньей Кости все равно еще звучал чистым звоном колокольчика, и все обернулись, когда он заговорил.

— Сжальтесь над крысой, — сказал он. — Она не всегда была такой.

Он повернул лицо к костру, к затухающим углям. Его разноцветные глаза заблестели, как осколки стекла.

— Это случилось в начале времен, — начал он. — Когда у молодого Одина было два глаза, и поэтому он не был таким мудрым, а еще он был милосердным. И поэтому ему не нравилось, что люди умирают. Однажды он отправил ворона Хугина, чье имя означает Мысль; ворон был его любимым вестником между Асгардом и миром людей. Он поручил ему лететь к людям и рассказать им, что если кто-то умирает, то тело следует поместить на смертном одре, кругом положить любимые вещи, которыми владел покойный при жизни, и затем посыпать все свежим дубовым пеплом. И оставить лежать покойника полдня, и затем он вернется к жизни.

— Полезное знание, — возразил Стирбьорн. — Стоит отыскать немного дубового пепла, и у нас будет целая армия вместо валяющейся вокруг падали, пищи для воронья.

— Уже не получится, — скорбно заметил Воронья Кость. — Хугин летел полдня, он устал и проголодался, и когда заприметил дохлую овцу, то устремился на нее черной стрелой. Он выпил ее глаза и выклевал язык, устроив трапезу. Затем, насытившись, ворон заснул, совсем позабыв о важном сообщении, с которым его отправил Один. Через некоторое время, — продолжал Воронья Кость, восторженно оглядывая окружающих, но несмотря на интерес, на их лицах застыла смертельная усталость, — когда ворон не вернулся обратно, Один призвал самого мелкого из своих созданий — крысу, тогда крысы еще не скрывались по канавам во тьме, это был маленький зверек с мягкой пушистой шерстью, любитель поспать, и Один по своей наивности не найдя никого лучше, разбудил крысу и отправил ее в мир людей с тем же поручением.

— Один похож на какого-нибудь короля, — прогремел Онунд Хнуфа, — а крыса напомнила мне королевских посланников, которых мне не раз приходилось видеть.

Раздались тихие смешки, Воронья Кость ненадолго прервался.

— Крыса, как ты и сказал, оказалась никудышным посланником, — продолжил он. — Она заснула, а проснувшись, побежала туда-сюда и, подумав, что запомнила сообщение целиком, забыла самую важную деталь; так что когда крыса достигла мира людей, она стала рассказывать что Один велел делать так: если кто-то умрет, следует положить рядом с его телом все сокровища и пожитки и сжечь все до праха. И через полдня мертвец вернется к жизни.

Воронья Кость остановился и развел руками.

— А в это время Хугин проснулся и вспомнил, что Один отправил его с важным сообщением, но уже было поздно. Он летал над головами людей, яростно крича им, призывая перестать предавать огню мертвецов, повторяя им снова и снова истинные слова Одина, но люди сказали, что они уже получили сообщение от крысы и поздно что-либо менять. Поэтому люди по сей день сжигают своих мертвецов, якобы по воле Одина, который, увидев это, разозлился на людей и отказался от идеи воскрешения умерших, и затем нашел способ обрести мудрость, чтобы больше никогда не совершать подобных ошибок. И никто не верит с тех пор ворону, когда он каркает, а крысу ненавидят, за то что она принесла лживую весть.

История подошла к концу, и это немного расшевелило людей. Ровальд скорбно покачал головой.

— Только подумай, — сказал он, подталкивая локтем соседа, которым оказался Стирбьорн. — Если бы ворон не остановился перекусить, все люди были бы сейчас живы.

— Во всем виновата мертвая овца, — огрызнулся Стирбьорн.

— Или ее вкусные глаза, — угрюмо добавил Оспак.

Колль пошевелился и застонал, пробудившись от ночного кошмара.

— Лунный свет, — сказал он, и некоторые подняли глаза — словно тусклая серебряная монета, луна плыла по небу между туч.

— Дождь и ветер, — пробормотал Торбранд.

— Здешние места славятся этим, — сказал Оспак, в ответ раздавались слабые усмешки.

— Такая же луна, — прошептал Колль, — сияет у меня дома.

Воспоминания о доме стали для нас связующим звеном, на короткий миг поникшие лица озарились радостью. Стирбьорн облизал сухие губы с мыслями о доме — они отображались на его лице; его дом стоял под такой же серебряной монетой-луной, плывущей в небе, но был далек и недосягаем. Он умрет здесь. Все мы умрем здесь.

— Расскажи о своем доме, — попросил монах, и Колль попытался.

Он говорил еле слышно, шепотом, но эта нить звуков словно сшила наши сердца. Он рассказывал о том, так весело бежать босиком по пляжу, по линии прибоя. Собирать яйца чаек. Играть с собакой. Рыбачить. Эти простые мальчишеские радости были так же далеки от этих суровых и жестоких воинов, как и эта луна, но все же у каждого остались какие-то похожие воспоминания из детства, и эти внезапно нахлынувшие мысли заставили всех заморгать. Побратимы заворчали от тоски, когда Колль рассказывал, каково кататься по замерзшей реке на коньках из козьих костей. Затем голос мальчика угас, словно сжалился над нами, и Колль задремал.

— А как насчет твоего дома, монах? — грубо спросил я, скорее чтобы избавиться от мучительных воспоминаний Колля, уверенный, что рассказ о Миклагарде отвлечет людей от мрачных мыслей, ведь большинство из них вряд ли там были, а если и были, то недолго.

— Стены города поднимаются как скалы, — произнес Лев с придыханием, — башни и купола покрыты золотом. Утром легкая дымка висит над крышами, а еще там корабли…

Он остановился, и я поразился, заметив, что его глаза горят. Великан Мурроу шумно пошевелился и кашлянул, словно извиняясь.

— Я слышал, что там женщины редкой красоты, — проворчал он, — но они ходят с покрытой головой и закутаны в одежды, как мусульманки. Но ведь все в Миклагарде веруют в Христа?

— Есть одетые, есть обнаженные, прекрасные и уродливые, как коровий зад, — ответил Лев с легкой улыбкой. — Там есть разные женщины, но ты спросил об этом не того человека, потому что они меня не интересуют. Ведь я — христианский священник.

— Я тоже слышал об этом, — произнес угрюмо Рандр Стерки. — И мне очень интересно, как мужчина может отказаться от женщин из-за своего бога.

— А меня удивляет, зачем твой бог просит отказываться от женщин? — добавил Онунд, что вызвало дружный смех.

Даже я немного расслабился, и мне стало хорошо. Показалось даже, что колючий и напряженный Рандр Стерки несколько смягчился.

— Но хуже всего то, — прорычал Финн, — что христиане говорят, что не должны сражаться.

— Но они все же сражаются, — заметил Миркьяртан. — Потому что поляне, с которыми мы деремся, христиане, а еще я слышал, что нет армии сильнее, чем войско Великого города, но ведь там все — последователи Христа.

Лев снисходительно улыбнулся.

— Им не велят убивать, — поправил Мурроу, — так говорят все лицемеры-священники в моей земле. Возможно, в Великом городе говорят иначе. Я слышал, что они проповедуют того же Христа, но по-другому.

— Есть одно правило, — Лев говорил медленно, выбирая слова, словно курица выискивает зернышки, — которое гласит, что убивать нельзя. Мы называем это заповедью.

— Вот значит как, — пробормотал Финн презрительно. — Христианские священники велят воинам не убивать, а их вожди приказывают обратное. Удивительно, что все так устроено.

Лев слащаво улыбнулся.

— На самом деле первоначальное Евангелие призывало нас не убивать жестоко, что немного отличается от того, что вы, северяне насчет этого думаете.

Побратимы закивали и задумчиво нахмурились.

— Так происходит, когда произнесенные слова записывают, — заявил Оспак, покачав головой, и все замолчали, вспомнив слова Рыжего Ньяля.

— Если слова не записывать, то всем бы правила путаница, — ответил Лев, — и даже мусульмане записали простые правила в свою священную книгу.

— Значит, ты тоже мусульманин? — спросил Воронья Кость, сведя брови.

Лев покачал головой, его улыбка не дрогнула; другой христианский священник, окажись он на его месте, громко бы возмущался.

— Удивительно, — сказал Воронья Кость, — но я однажды встретил мусульманина, и он сказал, что его тоже не интересуют женщины. А еще он ел одной рукой, как и ты.

Мальчишка пристально посмотрел на меня, но в это время Финн склонился над котлом, повел носом, взял ковш и попробовал варево. Затем он достал небольшую костяную коробочку, там он хранил византийскую соль, и щедро высыпал в котел белый порошок.

— Соль, — сказал он, усевшись на место. — Воины должны есть как можно больше соли. Она очищает кровь.

Наступила тишина, огонь потрескивал, котел кипел, а побратимы, густо покрытые чужой запекшейся кровью, очищенной солью, даже не задумывались об этом. Затем снова проснулся Колль и слабым шепотом попросил Финна рассказать о своем доме.

Финн в ответ промолчал и лишь взглянул на черный частокол, где мокли и пялились во тьму наши часовые. Наверное, он перенесся в Гестеринг и его голова наполнилась мыслями о Тордис и Хроальде, его сыне.

Но я должен был знать. Он никогда не променяет Обетное Братство на Тордис, а Хроальда признавал, но обращал на него мало внимания. Финн показал свое отношение к этому, когда вытянул длинную руку и указал на носовую фигуру сохатого, вырезанную Онундом, которую закрепили на надвратной башне, и пусть она чуть покосилась, но все еще стояла гордо, как символ того, что Обетное Братство все еще здесь и никуда не торопится.

— Я и так дома, — прорычал он.

Глава 19

Мы слишком поздно попытались уйти — у Чтибора оказалось больше людей и лодок на реке; это стоило нам трех убитых, а ошеломленный Стирбьорн, возвращаясь назад через маленькие речные ворота в стене, сжимал окровавленную руку и болтал без умолку от страха. Мы оказались в ловушке.

В тот день мы начали сжигать тела товарищей в отчаянной лихорадке страха, мы пытались спастись, защититься от красной чумы, прежде чем она нас убьет.

В этот день враги притащили таран, чтобы разбить ворота.

Они пытались поджечь ворота, но у них не хватало масла для зажигательных стрел, а у нас было достаточно воды, чтобы поливать деревянные постройки, которые они обстреливали. Потом мы заметили воинов, которые с трудом волокли большое бревно, они выловили его из реки, течение протащило его дальше, где ствол и зацепился за берег. Это оказался отличный дуб, и как заметил Финн, ему не приходилось видеть более подходящего для тарана дерева.

Потом мы наблюдали, как они обрабатывают ствол, и ничего не могли противопоставить неумолимой неизбежности, каждый удар молота или топора по дереву пробирал до костей, потому что мы не сможем остановить такое чудовище. Их лучники не давали нам высунуться, и когда враги карабкались на стену, невозможно было поднять голову над частоколом. Скоро люди Чтибора подготовят таран и разнесут ворота в щепки.

— Устроим заграждение за воротами, внутри, — предложил я, Алеша кивнул и ухмыльнулся.

— Тебе сопутствует удача в бою, Орм Убийца Медведя, потому что у тебя опытные бойцы. Но есть кое-что получше заграждения, мы называем это «волчьими клыками».

Алеша — опытный и закаленный воин, он, как и остальные русы, осаждал крепости по разные стороны стен и знал свое дело.

Побратимы разобрали один дом и скрепили балясины крыши наподобие колыбели. Затем они собрали все копья, обрезали их и закрепили на каркасе, все разной длины, но одинаково смертоносные.

Потом эту конструкцию надо было переместить на нужное место — сразу за воротами, канавки в грязи отмечали, на какое расстояние открываются створки.

— «Волчьи клыки», — с гордостью объявил Алеша, когда побратимы с трудом перетащили все это к воротам.

Финн и остальные обошли вокруг этого сооружения, недоверчиво его разглядывая, потому что мы были налетчиками и старались избегать осад и таких изощренных приспособлений, как этот ощетинившийся еж.

— Когда они придут, то смогут повесить здесь свои плащи и шапки, — сказал в итоге Финн, что было у него признаком восхищения, и это вызвало улыбку Алеши.

— Не рыкай на гостей и не оставляй их за воротами, — добавил Оспак, — как любила говорить бабка Рыжего Ньяля.

— Его больше нет, — проворчал Финн, — и я не желаю слушать эти слова не из его уст, оставьте бабку Рыжего Ньяля в покое.

Оспак кивнул и улыбнулся, его густо перемазанное грязью и кровью лицо исказила гримаса, словно мускулы на лице завязались в узел.

Вскоре наши наблюдатели, смотрящие за противником через щели в надвратной башне, сообщили, что враги идут на приступ.

Я стоял за «волчьими клыками», с одной стороны от меня Финн, с другой — Оспак, от него несло страхом и застарелой кровью. В моем животе качались волны. Первый удар тарана о ворота почти их снес.

Финнлейт, Алеша и другие присели на корточках на стене, за бревнами частокола, и кидали последние оставшиеся у них камни и бревна, утыканные шипами, на головы врагов, которые колотили тараном в ворота. Камни с лязгом и грохотом попадали по поднятым щитам, но иногда раздавались вопли, говорящие о том, что не все снаряды сброшены зря.

Мы тряслись от страха и потели, стоя за «волчьими клыками», петли ворот звенели словно колокол, и этот звон все усиливался с каждым ударом; массивная балка засова трещала и подпрыгивала в скобах. Густая грязь сочилась из-под шарниров, на которых держались створки.

Воронья Кость проскользнул к ведущей на башню лестнице вместе с группой воинов, поднимающих наверх бревна, они начали забираться наверх, справа от них гудели ворота. На стене находился Алеша, он поднял и связал нащечники шлема, так что его уши были открыты, чтобы лучше слышать. Он увидел мальчишку, и что-то прокричал, но удары по воротам заглушили его слова. Воронья Кость лишь помахал ему рукой в ответ, Алеша нахмурился и сделал полшага к Олафу, чтобы прогнать того прочь.

И тут его настигла стрела, она попала прямо в шею, чуть ниже уха, и если бы он опустил нащечники, возможно, это его спасло бы, но они торчали сверху, как крылья, и стрела пробила шею насквозь. Он вздрогнул и схватился за древко, с недоумением уставился на мальчишку, подался вперед, изо рта хлынула черная кровь, он зашатался и рухнул, покатившись по лестнице, и остался лежать в нескольких шагах от Вороньей Кости.

Мальчишка в ужасе закричал, но кто-то уже схватил его и потащил назад, под защиту «волчьих клыков»; как раз в этот момент одна створка ворот раскололись в щепки в том месте, где крепилась к петлям.

Первым прорвался внутрь воин, вопящий во всю глотку, с его губ слетала пена, черные волосы торчали во все стороны. Он ринулся вперед с копьем, кожаный шлем съехал на лоб; не знаю, успел ли он разглядеть препятствие, на которое бежит, и успел бы остановиться, но на него напирали другие, и с отчаянным криком, призывая мать, он оказался насаженным на острие копья, словно мышь на клюв сорокопута.

Первый десяток закончил так же, копья там были достаточно длинными, и на некоторых насадилось по два или три тела, копья даже обломились под их весом.

Те, кто напирал сзади, поняли: что-то идет не так, они пробились за ворота, но двигались ни вперед, ни в стороны, а сверху на них летели бревна и камни.

Я кромсал, рубил и колол, деревянная конструкция начала поддаваться под напором врагов, с нашей стороны побратимы тоже уперлись плечами и стали толкать, а противники отталкивали их локтями, чтобы пробиться вперед и сражаться. Царило настоящее кровавое безумие, повсюду лилась кровь и дерьмо, воздух был наполнен воплями умирающих, кто-то просто орал от страха, а земля под воротами представляла собой толстый слой чавкающей кровавой грязи.

Финн стиснул челюсти в припадке ярости. Один из людей Рандра Стерки заглотил наконечник копья и свалился, пуская кровавые пузыри. Стрелы визжали и свистели, с обеих сторон люди кричали и умирали, Полянские лучники стреляли сквозь ворота, не особо обращая внимания, в кого летят стрелы.

Ян Эльф совсем спятил, он стал взбираться наверх на «волчьи клыки», его тело мелькнуло между насаженных на копья вражеских тел, а затем с громким воплем он бросился в самую гущу полян; я больше не видел его живым. Финнлейт с криком «Уи Нилл!» и со сгустками слюны в уголках рта, бросился за ним, он спрыгнул с башни и на миг показался в бушующем море врагов, словно кит, всплывший на поверхность, а затем исчез.

Все это сломило врагов. Еще минуту назад я рубил и колол, тяжело дышал и хрипел, руку свело от напряжения; кровь медленно капала с моего топора, затем я споткнулся о бревно «волчьих клыков», покрытое зарубками, где смертельно раненые враги корчились в муках и стонали. Поляне стали отступать, их лучники продолжали стрелять, и Финн закричал, привлекая наше внимание — теперь все стрелы обрушились на нас.

Мы сомкнули щиты и стояли, пока остальные не притащили несколько толстых деревянных дверей, выломанных из домов, и мы укрылись за ними. В конце концов обстрел прекратился, и мы вышли из-за укрытия, чтобы растащить трупы у ворот, мешающие закрыть створки, но ворота были так сильно повреждены, что закрыть их полностью не удалось.

Я помню, что выкрикивал какие-то команды, это Финн рассказал мне позже. Помню, как помогал вынести тело Алеши, как пытался утешить рыдающего Воронью Кость. Команда «Короткого змея», вернее то, что от нее осталось, покрытые кровью воины молча, с угрюмыми лицами наблюдали, как тело Алеши, уложенное на щит, водрузили на погребальный костер. Оспак и Мурроу, последние оставшиеся в живых ирландцы, стояли как два столба, не способные даже отправиться на поиски тела Финнлейта; тогда Онунд схватил их за плечи и поручил какую-то работу, чтобы занять их головы и отвлечь от безумных мыслей.

Я прекрасно видел все это, но я будто смотрел чужими глазами. Мой разум вернулся к действительности чуть позже, когда Бьяльфи туго перевязал мою лодыжку — старую рану, которая горела огнем после боя. Я терпел эту боль, и по словам остальных, еле ковылял, пока Бьяльфи и другим не удалось уложить меня на землю и заняться моими ранами.

У меня была царапина на щеке, ребра болели при каждом вздохе от удара, которого я даже не помнил, нос пульсировал болью, из него постоянно шла кровь, так что Финн, невредимый и ухмыляющийся, покачал головой, глядя на меня.

— Твой нос не продержится долго, если ты будешь упорствовать и раз за разом совать его всюду, — заметил он, и Оспак, шагающий с охапкой собранных копий и стрел, остановился и, глядя на меня, склонил голову набок, почти коснувшись плеча.

— Каждый раз, когда я смотрю на него, — сказал он, — мне приходится сильнее наваливаться на рулевое весло, чтобы твой нос казался мне прямым.

И он пронзительно засмеялся. Все подхватили смех — те, кто остался в живых, в их волосах засохла грязь и кровь, кольчуги и доспехи заржавели, а оружии покрывал толстый слой запекшейся крови. Побратимы двигались, словно их ноги одеревенели, но все же двигались, готовясь к следующей атаке.

Финнлейт, Ян Эльф и Торбранд погибли. Хьяльти Свальр потерял правую руку и заболел красной чумой, а сейчас бредил и стонал, лежа в одном из домов. Остальных погибших мы уложили словно дрова зимой, все они сжимали оружие окоченевшими руками. Оставшиеся в живых оплакивали их, смеялись и выли по-волчьи.

Я не мог смеяться из-за боли. Как только тени удлинились, мы зажгли факелы, Бьяльфи подошел ко мне с гримасой отчаяния на лице, он нес на руках небольшое тело, завернутое в холст, и положил его к моим ногам, словно подношение. Детское тело, завернутое в холстину, казалось таким маленьким и хрупким, что это зрелище всех сломило, побратимы застонали и еще ниже склонили головы; воины плакали, слезы оставляли влажные полосы на перемазанных грязью и кровью лицах.

Это был Колль. Бьяльфи бережно завернул его, лицо мальчика так распухло, что его не узнал бы собственный отец, разве что по белым волосам. Одна рука покоилась под теплым покрывалом, вторая сверху, синие вены отчетливо выступили на ней, было трудно поверить, что кровь уже по ним не бежит. Кожа на исхудавшей мальчишеской руке была мертвенно бледной, покрытой болячками.

Бьяльфи все смотрел на меня, пока маленькое тело не положили на погребальный костер вместе с остальными погибшими воинами; побратимы стояли молча, все прикоснулись к амулетам Тора в знак траура, и не только потому что Колль умер. За него мы сражались, ради него прошли весь этот путь и видели, как гибнут побратимы в этой жестокой борьбе, и вот мы потерпели неудачу.

Я сомкнул его маленькие ладони на рукояти отцовского меча и предал огню Одина. Это было похоже на смерть мечты, надежды, и убитый горем, я наблюдал, как пламя поглотило маленькое тело и столб дыма поднялся к темному небу.

Той же ночью Черноглазая пришла ко мне, тихая как летний ветерок. Когда я обнял ее, она была вся мокрая от пота и такая горячая, словно я взял в руки угли. Отвечая на безмолвный вопрос в моих глазах, она молча выскользнула из бесформенного платья-рубахи и подняла руки; даже в темноте, на ее светлой, словно светящейся серебром коже, я заметил красные пятнышки, уже проступившие на бедрах и под мышками, пятна были примерно такого же размера, как и ее твердые темные соски.

Она дрожала, вся горячая и мокрая.

— Утром, — сказала она. — Я пойду к ним.

Я спорил. Я ругался. Я нес всякую чушь. Я бормотал. В конце концов она прикоснулась горячими, потрескавшимися губами к моим, чтобы заставить меня замолчать.

— Такова моя судьба, — сказала она, и я ощутил на щеке ее горячее дыхание. — Так будет лучше. Ведь им нужна только я, пусть они возьмут меня, и это станет их погибелью. Об этом говорил барабан Морского финна.

И я увидел жар в ее глазах, а внутри у меня всё похолодело. Это была ее судьба, одним ударом она спасет всех нас, спасет свой народ и принесет смертельную красную болезнь в войско Чтибора.

— Я должна сделать это рано утром, — сказала она, — пока еще не настолько слаба, чтобы притворяться.

Я лишь кивнул, в ярости от того, что теряю ее, глядя в ее глубокие тюленьи глаза, уже подернутые болезненной бело-голубой дымкой. Я не выпускал ее из объятий всю оставшуюся ночь, лишь ненадолго оставил ее, чтобы обернуть щит куском грязного льняного полотна.

Всей тьмы в мире не хватило бы, чтобы утопить неумолимо наползающий рассвет.

Когда рассвет все же пролился, осветив частокол, который стал похож на пасть ощерившегося в оскале зверя, мои люди уже стояли, дрожа от страха и усталости, с жесткими от крови и грязи бородами и волосами, но их глаза горели, они знали, что сегодня предстанут перед богами, и сильно удивились, увидев как я веду Черноглазую к воротам.

Я передал Финну топор и оставил Черноглазую с ним, а сам стал пробираться через обломки ворот, перешагивая через мертвые тела, под моими ногами хрустела подсохшая за ночь корка из грязи и крови. Я поднял обернутый льняным полотном щит повыше, надеясь, что ткань окажется достаточно светлой и этот знак перемирия заметят. Я остановился лишь однажды и оглянулся на Рандра Стерки, почувствовав спиной его налитый кровью взгляд. Его улыбка скорее походила на оскал.

Перешагивая через мертвецов, я добрался до места, где меня уже ждал сидящий верхом Чтибор, он выглядел изможденным. Я подумал — удивительно, что красная чума еще не добралась до его войска.

— Быстрее, — сказал он жестко и надменно.

— Она — достаточная цена за наши жизни? — спросил я, и он взглянул за мои плечи на худенькую маленькую фигурку, стоящую в разбитых воротах, потом взгляд скользнул по трупам его воинов, он увидел, что копья и клинки все еще защищают стены, а «волчьи клыки», по-прежнему грозно ощерились прямо за воротами.

Когда он снова взглянул на меня, его взгляд был жестким, холодным и мрачным, но это меня не тревожило — я знал, что он согласится, ведь он не может дальше здесь оставаться. Конечно, он мог перебить всех нас, но цена оказалась бы слишком велика, к тому же он был достаточно мудрым вождем, чтобы не позволить честолюбию и ненависти уничтожить свое войско.

Его последний взгляд пронзил меня до костей. Я увидел в его глазах насмешку над тем, что мне придется выдать дорогую мне женщину и тем спасти остальных.

Возможно, это его удивило, возможно, он слишком устал, чтобы что-то сказать, но он просто кивнул, и этого было достаточно.

Я побрел обратно через ворота и взял из рук Финна топор. Черноглазая, бесстрастная, словно резная деревянная фигура, закуталась в грязный плащ и вышла наружу такой же походкой, которую я однажды уже видел — словно несла между ног шкатулку с золотом. Она не оглянулась.

Я оказался среди побратимов, которые уже поняли, что все закончено и сегодня они не умрут. Но некоторые, колеблясь в нерешительности, как ястреб над добычей, сообразили, что все это время поляне хотели лишь заполучить девчонку, но ни один, увидев мое лицо, не осмелился открыть рот и прямо это высказать.

За исключением одного. Всегда найдется такой.

— Вот ты дерьмо, — завопил Стирбьорн, дрожа от страха и злости. — Это было из-за нее! Все это время! Мы умирали, чтобы ты мог трахать…

Я ударил его рукоятью топора по морде с влажным, чавкающим звуком, и он рухнул на землю, пуская кровавые пузыри изо рта. Уддольф подошел к нему и ногой перевернул на бок, чтобы он не захлебнулся кровью и слюной.

Я был холоден и тверд, но также и разбит. Маленькое тело сгорело на погребальном костре, Черноглазая нетвердой походкой ушла прочь, чтобы умереть среди врагов, а эти двое держали нить моей судьбы в своих руках, и с их потерей я больше не знал, куда идти. Я чуть не упал на колени, призывая Одина забрать свою жертву, и обернувшись, заметил Рандра Стерки, он молча наблюдал за мной. Я почти желал, чтобы именно сейчас он совершил свою давнишнюю месть.

— Хороший удар, — сказал Бьяльфи, бегло осмотрев Стирбьорна. — Я думаю, лучше бы ты другим концом. Отрубленная голова больше не замыслит зло, как сказала бы бабка Рыжего Ньяля.

Финн шумно встряхнулся и отхаркался.

— Ни слова больше о бабке Рыжего Ньяля, — прорычал он, чтобы все слышали. — И будьте благодарны, что наш Орм ударил рукоятью, а не клинком. Он из тех, кто всегда предпочитает оставить жизнь даже недостойному человеку, и еще не забывайте, что оказавшись в бочке с дерьмом, он выйдет оттуда с пригоршней серебра. Ведь Стирбьорн еще сколько-нибудь да стоит.

Он хмуро взглянул на скулящего Стирбьорна и поднял свой «Годи» повыше, чтобы все увидели.

— Оружие нужно почистить. А потом мы выйдем из этого проклятого места под названием «нигде».

Вышло нас всего двадцать человек, не больше; остальные умерли, а тех, кто был при смерти, мы прикончили, проявив милосердие, а затем сожгли тела вместе со всем их оружием, снаряжением и морскими сундуками Черные птицы осуждающе кружили в мрачном небе за нашими спинами, когда мы шли через яркую зелень и слышали пение птиц.

Большую часть первого дня мы двигались осторожно и были начеку, избегая открытых пространств, постоянно оглядывались через плечо. Никто не верил полянам, ведь мы еще находились на их землях. Мы направлялись к притоку Одры под названием Нотек, который нам предстояло перейти. Но в конце концов, когда стало понятно, что мы действительно спаслись, побратимы начали замечать зеленые листья и почки, слышать карканье ворона и щебетание птиц.

Они глубже вдыхали свежий весенний воздух и улыбались друг другу, за исключением больных, которые шли спотыкаясь, некоторых нам пришлось нести, они бредили. Красная чума еще оставалась с нами, следовала по пятам, как бездомный пес, которого не отправишь домой, но побратимы все равно ухмылялись, глядя друг на друга, словно им выпали хорошие кости в игре.

Я единственный не радовался чудесному спасению, не ликовал, что мы благополучно избежали и скал, и волков, я двигался почти как мертвец и все ждал, ждал и ждал удара Одина. Я хмурился, видя радостные лица остальных, и побратимы избегали меня, за исключением Финна, Вороньей Кости и, что странно, монаха, который время от времени шагал рядом со мной, оборванные края черного шерстяного балахона хлопали по его икрам.

Я понимал — он ждет, что я заговорю первым, и все же спросил, чего он от меня хочет.

— Я хочу исцелить тебя, сейчас ты похож на сломанную кость, — сказал Лев достаточно легко и оглянулся на дорогу.

Воронья Кость вприпрыжку пробежал мимо нас с потрепанным лук и тремя стрелами в руках.

— Я собираюсь на охоту, — заявил он.

Я понимал, что это отвлечет его от мыслей о смерти Алеши. Я старался подобрать нужные слова, чтобы держать мальчишку в узде, но оказалось, что это умеет только его железная нянька, которой уже нет с нами.

Тут рядом появился Курица и с серьезным видом похлопал Олафа по плечу.

— Любая дичь, имеющая ноги, становится несъедобной, когда ты ее убиваешь, — сказал он. — Ты попадаешь прямо в кишки, и мясо горчит. Я пойду с тобой и научу охотиться как следует.

Он бросил на меня взгляд через плечо, обнадеживающе улыбнулся, и эта пара направилась вперед, подбадриваемая остальными, которые надеялись, что вечером они поедят хоть что-нибудь кроме черствого хлеба и овсянки.

— Я не нуждаюсь в твоем Христе и не ищу спасения, — сказал я монаху, и тот кивнул.

— Поэтому я тебе это и не предлагаю. Но тебе нужно нечто другое.

Мне стало интересно, почему он так переживает за меня, и спросил его об этом.

— Ты нужен мне, чтобы я мог вернуться в Великий город, — сказал он, и я поверил бы ему, если бы не слащавая атмосфера заботы, исходящая от монаха.

Я рассмеялся, смех эхом разнесся в моей голове, будто я опустил ее в ведро, и он улыбнулся.

— Видишь? Дела налаживаются.

— Что же будет, когда мы достигнем Великого города, а, монах? — спросил я. — Сдается мне, что вернуть такого опасного вроде тебя в то меято, где он будет еще опаснее — глупость, а мы не дураки. Пожалуй, мы убьем тебя прямо здесь; ведь ты вполне это заслужил.

Лев некоторое время молча хмурился, а затем вдруг широко улыбнулся.

— Тебе просто нужно довериться мне, — сказал он. — Я буду полезнее живым в Великом городе, чем мертвым здесь.

— А если мне нечего предложить тебе за наши жизни, например, какой-нибудь драгоценный крест? — спросил я, криво усмехнувшись. — И что теперь, когда твоя ставка, Колль, сгорел, превратившись в дым?

— Иисус умер на простом деревянном кресте, — ответил он, и я замолчал, внезапно почувствовав накатившую усталость.

Дальше мы шли через лес молча. Казалось, он не закончится никогда, я вдруг словно очнулся ото сна и спросил, как давно мы идем по лесу.

— Мы прошли только половину, — сказал Финн, пристально оглядывая меня, — и когда-нибудь выйдем из него, как скажет любой здравомыслящий человек. Неважно выглядишь, Торговец, как восемь мер дрянной ткани. Тебе надо отдохнуть.

День скатился в серые сумерки, в которых мелькали эльфы, и лишь тогда я смутно осознал, что Финн отдал приказ остановиться. Меня будто окутала серая пелена, я с трудом видел и слышал, все было как в тумане.

Когда-то здесь была ферма. В свое время здесь соорудили какую-то основательную постройку, судя по всему, хижину пастуха, с толстыми стенами и низкой крышей, но крыша обрушилось, мох превратил развалины в зеленый холм; прошлогодняя сухая трава свисала сверху, напоминая мертвые тела на стенах крепости, которую мы недавно оставили.

Я проснулся и обнаружил, что лежу у стены, под еще сохранившемся фрагментом крыши, рядом со мной стонали больные в поту. У одних были раздутые от болезни лица, другие мучились животом. Снаружи развели костер, и остальные расположились снаружи, под звездами; те, у кого имелись плащи, завернулись в них или разделили с теми, у кого не было теплой одежды.

Вернулись Курица и Воронья Кость, первый тащил на плечах подстреленного оленя. Они освежевали добычу и стали жарить тушу на вертеле. Запах жареного мяса достиг и нашей хижины, и этот аромат напомнил мне о лучших временах.

Мне принесли сочные куски оленины и куски хлеба, размоченные в оленьем жире и крови. Удивительно, но я не чувствовал голода, и даже кусочек, который мне удалось проглотить, показался на вкус как пепел. Пришел Бьяльфи и осмотрел меня, и тогда я внезапно осознал, что заболел.

Какое-то время я просто лежал и слушал, как люди тихо переговариваются, занявшись починкой одежды. Ремни уже подшили, оружие вычистили, побратимы пытались оттереть самые большие пятна с одежды и плащей.

Затем они достали гребни — у каждого был свой, хорошие костяные гребни, даже если на некоторых не хватало зубцов и они были похожи на щербатую старушечью улыбку; тем не менее, воины все равно старательно расчесывали грязные, свалявшиеся волосы, заскорузлые от крови. Бьяльфи достал ножницы и обрезал самые запутанные колтуны, подровнял волосы и бороды остальным, и Лев, мельком наблюдая за ними, удивленно качал головой, не понимая, почему суровые северные воины уделяют больше внимания своей внешности, чем женщины.

К конце концов я поднялся со своей лежанки под крышей, где среди бредящих больных тихо и неторопливо, словно куры, перемещались Бьяльфи и монах.

Я двигался как в тумане, в дыму или даже в воде, в этой дымке знакомые лица и предметы казались далекими, я видел их только уголком зрения, словно эльфов. Когда наконец я вынырнул из этого тумана, я будто выскочил из толщи океана, хватая ртом воздух, и часто заморгал, пытаясь вернуть зрению четкость. Пот катился по мне, я дрожал в ознобе. Я уже понял, какой жар сжигает меня изнутри.

Я нетвердо стоял на ногах, и все вокруг меня покачивалось, словно на борту драккара; мои ноги казались слишком длинными, даже чужими. Я двигался очень медленно, как слепой старик, шел мимо мягко мерцающего костра, мимо храпящих и пердящих побратимов, направляясь к часовому в кольчуге и шлеме.

Он заметил, как я подхожу, и бросил на меня удивленный взгляд. Через какое-то время я узнал Оспака. Пока я соображал, он успел подойти и озабоченно оглядел меня.

— Тебе лучше вернуться к огню, ярл Орм, — сказал он.

Я хотел ответить, чтобы он оставил меня в покое, что мне нужно облегчиться, хотя это было, конечно же, ложью. Мне лишь нужно было остаться в одиночестве, удостовериться в том, что в глубине души я уже знал.

Но я смог произнести лишь «дерьмо». Он медленно кивнул, отвернулся и отошел в сторону. Я направился туда, где тьма поглотила отблески костра, и еще дальше, где светила лишь половинка луны.

Я спустил штаны и наклонился, чтобы посмотреть. И увидел их — красные пятнышки разбежались из паха на бедра, словно угольки из кузнечной печи. Я коснулся их, я уже знал, что это, лихорадка жгла мою голову. Я едва удержался на ногах.

— Смотри не упади, Убийца Медведя, — прозвучал холодный, как закаленное железо, голос. — Я не хочу, чтобы ты пострадал, иначе не получу удовольствия.

Мрачный Рандр Стерки вышел из темноты и встал передо мной, так что я смог его разглядеть, если бы поднял голову. Его клинок мерцал в лунном свете, как волчий клык. Рандр был обнажен по пояс, тьма причудливыми завитками поглощала его светлую кожу, и я с трудом понял, что это татуировки, которые обычно наносят русы.

Его нелепый вид вызвал у меня смех, но потом я вдруг увидел себя его глазами — я стоял, пошатываясь со спущенными штанами. Это зрелище было гораздо забавнее, и я задохнулся от смеха и тут ощутил, что уже сижу голой задницей на мокрой траве.

— Вставай, — зло прошипел он. — Или сдохнешь на коленях.

Сидя на заднице, хотел я его поправить. Я сижу голым задом в траве и умираю от красной чумы, прикончит он меня прямо сейчас или просто дождется, пока я сдохну сам, это не имеет никакого значения, как и не вернет всех тех, кого он любил. Одноглазый возьмет обещанную ему в жертву жизнь и, конечно же, самым жестоким образом, как обычно и поступает Один.

Но я мог выдавить из себя лишь одно слово — «задница». Учитывая мое положение, это не то яркое золотое слово, которое могло бы повлиять на Рандра Стерки.

Он хмыкнул, черный и злой, его клинок прочертил в темноте серебристый след, словно кильватерная струя за кораблем на черной воде. Мой меч, успел заметить я. Я увидел V-образную зазубрину на клинке, словно тьма откусила кусочек лезвия.

— Постой, Рандр Стерки, — раздался голос, из темноты выступила темная невысокая фигура, и кто-то схватил Рандра за руку. — Не убивай его. Он нам нужен…

Рандр вздрогнул от неожиданности и вскрикнул, и мы оба увидели монаха, как всегда в черном, напряженного, как витая проволока, он вцепился в руку Рандра, держащую меч. Рандр с диким криком отбросил Льва и разразился проклятиями от боли.

— Уйди прочь, жалкое христианское дерьмо, — прорычал он, морщась и потирая предплечье. — Когда я закончу с этой собакой, ты будешь следующим.

Лев откатился в сторону и поднялся, встав на колено. Странно, но он смеялся, хотя по разбитому лицу текла кровь. Я заметил бегущего Финна с «Годи» в одной руке и римским гвоздем в другой.

— Никчемный кусок дерьма! — кричал Финн, скорее от отчаяния — он знал, что не успеет. Я тоже понимал это, наблюдая, как мой собственный меч по серебристой дуге опускается на меня большой волной. Я ощутил запах сухой травы и свежей земли, услышал смех Одина, хотя, скорее всего, это смеялся Лев. Лучше такая смерть, подумал я. Быстрее, чем от красной чумы, и я успел поблагодарить за это Всеотца.

Смех прозвучал снова, и волна серебристого клинка откатилась; рука Рандра дрогнула, потеряв силу, он больше не мог удерживать рукоять, клинок выскользнул и упал на истоптанную траву. Рандр еще стоял, чуть подергивая головой, словно бык, которому врезали по лбу камнем.

— Я… — начал он и потер запястье руки, в которой мгновением ранее держал меч.

— Чешется, — мягко произнес Лев, сплюнул и вытер кровь с разбитых губ. — Царапины глубокие.

Рандр Стерки кивнул. Он стоял, словно оглушенный жертвенный бык, ожидающий удара ножом, здоровый, мускулистый бык, который при жизни ел достаточно отрубей, он был силен, поэтому по-прежнему держал тяжелую голову прямо.

Добравшись до нас, Финн остановился, задыхаясь, ничего не понимая. Лев поднял руку, чтобы помешать ему ударить Рандра.

— Убью, — произнес Рандр слабым голосом, моргая. — Тебя. Всех.

— Я так не думаю, — спокойно ответит Лев.

Шатаясь, Рандр сделал шаг и рухнул ничком, прямо на меня, словно поваленный ветром огромный дуб, его голова ударилась о мои колени.

На несколько мгновений наступила тишина, затем во тьме замелькали фигуры. Вставшие рядом с ошеломленным Финном побратимы были вооружены и готовы к бою, их привел Оспак.

— Я думаю, будет лучше, — сказал Воронья Кость, — если кто-нибудь поможет мне поднять ярла Орма. Может, ты, Стирбьорн, с тебя начались все наши несчастья.

Стирбьорн облизал губы, оглядел всех и уставился на Воронью Кость. Он наверняка решил, что его собственная жизнь сейчас висит на волоске, а месть Вороньей Кости послужила причиной этой необъяснимой смерти. Он молча пялился на голого по пояс Рандра Стерки, лежащего без движения, его охватил ужас перед магией сейдра, словно жар от вспотевшего жеребца.

Но все обошлось без магии, и Воронья Кость это подтвердил.

— Тебе сопутствует удача в бою, ярл Орм, — сказал он, выступая из-за спины все еще сидящего на земле монаха, который ощупывал правой рукой челюсть, левая же его ладонь белым пауком лежала на колене. Воронья Кость поднял мой меч и вручил его сбитому с толку Финну, а потом печально посмотрел на меня.

— Ты должен был обратить внимание, когда я сказал тебе, что монах ест одной рукой, — добавил он.

Я заморгал как слепой заяц-беляк, наконец до меня дошел смысл его слов. Лев всегда ел только — правой рукой, как мусульманин, об этом и сказал тогда Воронья Кость. Вообще-то он все делал одной рукой. Я никогда не видел, чтобы он пользовался левой, за исключением случая, когда уцепился за Рандра. Мы впустую потратили время в поисках хитро спрятанных отравленных игл или кинжала в его одежде.

Монах пожал плечами и поднял левую ладонь — белого паука, я заметил длинные ногти на большом и указательном пальце, оба в зазубринах, они тускло мерцали под лунным светом.

— Я не знал, хватит ли яда, — сказал он, — я давно его не обновлял.

Яда оказалось достаточно, чтобы убить Рандра Стерки, подумал я, но не сумел вымолвить ни слова. Я видел мягкую улыбку Льва, его лицо расплылось перед моими глазами, будто он находится под водой. Тем временем с криками прибежали Бьяльфи и остальные.

— Ты сильный, — сказал мне Лев. Его фигура растворялась в тумане. — С помощью Господа и простых навыков мы скоро окажемся в безопасности в Константинополе.

— Да, — отозвался Финн, сжимая в ладонях рукояти обоих мечей и поглядывая на мертвое тело Рандра Стерки. — Ты безусловно спас нашего ярла, монах, — но, прости, я не пожму твою руку в качестве благодарности.

Гестеринг, разгар лета.

Передо мной лежал камень. Старый и выщербленный, им довольно часто пользовались. Большой камень на вершине холма, плоский, с выдолбленной выемкой такого размера, чтобы поместить туда маленькое тельце. Это произошло здесь, именно здесь Один забрал жизнь, которую я ему пообещал. На камне уже ничего не осталось, птицы и лисы растащили останки.

Роды были долгие и тяжелые, рассказывала мне плачущая Ива. Мальчик появился на свет со слишком большой головой и короткими ногами, его маленькая грудь еле дышала, и Ива знала, все знали, что он калека, как снаружи, так и внутри.

Конечно, это была последняя беременность Торгунны, и она наверняка знала, что этот мокрый визжащий комочек останется ее единственным сыном, ведь неизвестно, вернется ли домой ее мужчина.

Но младенец выжил, и поэтому Торгунна сделала то, что сделала любая хорошая жена, когда на свет появляется неполноценный младенец. Она доковыляла вместе с ним до этого камня и совершила необходимый обряд, бережно завернув ребенка в шкуры, чтобы он попал в чертог к богам в сухости и тепле.

Она никогда не возвращалась сюда, как рассказала Тордис, даже после того как тяжело заболела и сама оказалась на грани жизни и смерти. Ни разу, повторяла она с горечью и упреком, все это время, пока меня не было.

Но, тем не менее, оставленный на камне младенец каждый день стоял перед глазами Торгунны, она видела только его, она все время смотрела в одну точку. Она оставила на том камне свою жизнь, все то, чем она была и чем будет, и Тордис долго, с трудом подбирая слова, рассказывала мне, как Торгунна ушла вслед за христианским священником, и теми, кто следовал за ним. На запад, сказала Тордис, в Ютландию, возможно даже в земли саксов или ещё дальше, потому что Белый Христос не обрекает младенцев-калек на смерть от холода, ветра и дождя.

Я почувствовал руку на плече и понял, что это Финн. Он смотрел на меня круглыми, как у собаки, глазами. Остальные побратимы тоже стояли неподалеку, они чувствовали себя неловко, словно смотрели на тяжелобольного, но ничем не могли ему помочь, только пробормотать слова сочувствия.

Я поднялся с колен и посмотрел в небо — в огромный, холодный, голубой глаз Одина, который наблюдает за всем, что я делаю, и сейчас он тоже разглядывал меня, как и когда определял цену моей жертвы. Для меня так и осталось загадкой, как я сумел справиться с красной чумой, получив на память лишь несколько оспин. У причала тяжело покачивался наш пузатый кнорр с потрепанной носовой фигурой сохатого, корабль был нагружен кувшинами оливкового масла и тюками шелка — благодарный Лев щедро нас вознаградил. Я выжил и преуспевал, и не мог понять, почему Один пощадил меня и взял жизнь маленького Колля.

Ива позвала своего сына, и я обернулся, зная, что я сейчас вижу.

Ее беловолосый и белокожий Кормак сновал туда-сюда по мелководью, поднимая брызги. Он смеялся, его волосы были цвета морской пены, он вызвал смятение во взгляде ярла Бранда, после того как я рассказал, что его сын мертв.

Бранд сильно изменился, горе и недуг буквально скрутили и высушили его: мышцы ссохлись, лишний вес сгорел в лихорадке, последовавшей за ранением, колени и локти казались большими и узловатыми, словно наросты на дубе, одна сторона лица была изуродована страшными шрамами. Я рассказал ему о смерти сына, моего фостри, я отправил его к Одину с мечом в руках. А еще сказал, что Стирбьорн, его враг, все еще жив.

Он ничего не ответил, но я понял, что он больше не приедет ко мне в Гестеринг погостить и наша дружба закончилась. Вскоре он попросил прислать ему маленького Кормака и его мать, и я не смогу ему отказать. Вскоре он найдет способ отнять у меня Гестеринг.

Одноглазый был холоден и жесток, как волчья стая, впрочем, как и всегда. Он взял обещанную жизнь одним ударом своего копья, Гунгнира. Черноглазая, Торгунна, мой сын, Гестеринг, и все, что было мне дорого, превратилось в пепел, так что теперь у меня ничего не осталось в этом мире, кроме Обетного Братства и «Сохатого».

Я взглянул на Финна и Оспака, на Курицу и остальных, на Воронью Кость: его разноцветные глаза смотрели на меня одновременно и мягко, и холодно, на Онунда Хнуфу, на его лице отразился ужас воспоминаний. Его скособоченное плечо поникло, он смотрел на плоский камень, с ужасом осознавая, что его собственная жизнь могла оборваться, едва начавшись, на таком же камне, но по какой-то причине он этого избежал. Я хотел спросить его, почему так случилось, но он поймал мой взгляд и не отпускал его, пока я не отвернулся, избегая его пристальных, холодных глаз, и тогда я снова посмотрел на плоский камень, чувствуя, как все побратимы смотрят на меня.

Побратимы Обетного Братства стали еще теснее связаны друг с другом, больше чем братскими узами, теперь они стали моей единственной семьей. В черном мраке для меня затеплился уголек.

— Эй, ярл Орм, — тихо сказал Финн и взглянул на море, прищурившись от яркого солнечного света. — Я слышал, что на земли Энглиска снова начались набеги. И добыча богата.

— Владимир, конечно, будет рад видеть нас в Новгороде, — возразил Воронья Кость, глядя на Финна. — Чтобы сражаться против его братьев.

— В любое место, только не в земли вендов, — добавил Оспак и многозначительно посмотрел на меня. — Я слышал, там свирепствует красная чума.

Последовала долгая пауза, ветер наполнил ее скорбным, нежным вздохом. Я посмотрел на всех по очереди и наконец остановил взгляд на мрачном лице горбуна.

— Нам нужен новый «Сохатый», — сказал я Онунду Хнуфе.

Внизу, на сине-голубой воде, покачивалась носовая фигура, довольно кивая.

Историческая справка

Одра — или Одер — в десятом веке была пограничной рекой и остается таковой на протяжении тысячи лет, отмечая границу между Германией и Польшей, а в 975 году — между саксами Священной Римской империи и восточными славянами, главным образом полянами.

Священная Римская Империя считалась бастионом христианской цивилизации, противопоставляя себя ордам язычников с востока, и эта точка зрения продолжает существовать вплоть до XXI века, несмотря на нынешнюю политкорректность, любой манифест правых партий Европы — пустой звук, если не подразумевает негативное отношение к экономическим мигрантам с правого берега Одера.

Бросив взгляд назад, в десятый век, вдоль Одера мы могли бы наблюдать те же самые очаги напряжения, ненависть, разделение на своих и чужих и пламя войны, скрытое совсем неглубоко, готовое вырваться наружу во время любой встречи. В то время множество мелких племен постепенно теряли свои земли по обоим берегам реки, им приходилось покориться наиболее могущественным племенным союзам. Кроме самой реки в этом регионе бурно протекала и политическая жизнь.

Тем не менее, по реке проходил торговый маршрут, часть Янтарного пути, малоизвестное ответвление Шелкового пути или Серебряного пути, ведущего с Балтики на севере до Италии, в те времена, когда Рим был столицей мира. В десятом веке Оттоны, императоры Священной Римской империи, отец и сын, стремились стать такими же великими, как Византийский император в Константинополе, они возродили былое могущество Рима, и торговля снова оживилась.

В десятом веке новые народы преобразили Янтарный путь, превратив Балканы в плавильную печь, которой она и остается по сей день — совсем недавно здесь остановилась экспансия на запад мадьяр, они осели в тех землях, которые сейчас называются Венгрией, и стали христианами, как и многие другие племена, быстро уяснив преимущества, которые получали при вступлении в этот клуб.

Болгары вот-вот столкнутся с Византийской империей, настолько раздражая последних, что в конце концов один из лучших Византийских императоров получит прозвище Болгаробойца.

И вот по этой тонкой торговой речной артерии идет корабль северных языческих воинов, они поднимаются вверх по течению, огрызаясь на всех, кто встает у них на пути. Каким образом они там оказались, и почему это Орм и Обетное Братство?

Все из-за мальчика Колля, сына и наследника ярла Бранда, и что важнее, мальчик является фостри — воспитанником Орма. Представьте, как нелегко было отцу отдать сына в другую семью на шесть-семь лет его жизни, надеясь, что его там должным образом воспитают? А если этот мальчик — единственный сын и отец возлагает на него все надежды и мечты на будущее целой династии? Представьте себе школу, я имею в виду настоящую, а не какой-нибудь сказочный Хогвартс, с одним-единственным учеником, и вместо физкультуры — ежедневные утомительные физические тренировки, культ холодного оружия и насилия, и возможно, вы поймете, каково это.

На человека, которому было оказано подобное доверие, возлагалась огромная ответственность с того момента, как мальчик объявлялся фостри, и не только потому, что он должен был обеспечить безопасность ребенка; эта ответственность удваивалась, ведь приемный отец связывал себя с родным отцом узами родства, присягая тому на верность, соглашаясь с тем, что его собственный статус несколько ниже, чем у родного отца.

Потеря такого мальчика ложилась несмываемым пятном на репутацию. Понятие «честная слава» имела в те времена огромное значение и ценилось больше, чем золото; ведь чтобы иметь незапятнанную репутацию, требовалось пройти множество испытаний и трудностей, зачастую рискуя жизнью.

Как обычно, я попытался вплести в вымышленную историю реальных людей. Сигрид жила на самом деле, как и конунг Эрик Победоносный, также как и младенец, которого упорно защищал Орм, мальчик вырос и стал конунгом Олафом, его стали называть Шётконунгом, «конунгом на коленях». Стирбьорн также реален, как и Паллиг Токесон, хотя его брат Льот — вымышленный персонаж, их дальнейшие судьбы не являются частью этой истории.

Монах Лев — тоже историческая фигура, это Лев Дьякон — наиболее известный византийский хронист той эпохи, но я наверняка исказил облик этого человека, смешав в нем элементы характеров профессора Мориарти и Джорджа Смайли.

Конечно же, реален и Воронья Кость, Олаф Трюггвасон, и отношения между ним, Сигрид и конунгом Свейном Вилобородым вероятно были бы другими, если бы Сигрид проявила большую благосклонность к подростку. Спустя годы овдовевшая Сигрид пыталась заинтересовать Олафа, навязываясь ему в жены, и он пользовался этим, вкушая ее прелести, и затем в конце концов бросил в отместку за то, что она была холодна и надменна с ним в юности.

Разгневанная Сигрид обратилась к Свейну Вилобородому, и на ее удачу стала его женой, после чего приложила немало усилий, чтобы обратить нового мужа против своего бывшего друга и союзника. В итоге Олаф падет под мечами врагов, собранных Свейном, месть Сигрид повлечет потерю всех его земель.

Истории Вороньей Кости о Диле Уи-ле Шпигелле взяты мной в оригинале из более поздних источников, это устные рассказы об обманщике Тилле Уленшпигеле, его имя в дословном переводе означает «таинственное зеркало совы», хотя другие полагают, что на оригинальном ранне-германском оно звучало как «ул'н Шпигель», то есть «подтереть задницу», и это более подходящее прозвище для персонажа, который так зло высмеивал продажное и лицемерное общество своего времени.

Наверняка социальная сатира, истории про Тиля Уленшпигеля, гораздо старше, чем его официальное рождение — считается, что это 1300 год. Поскольку по официальной версии он скончался в XVI веке, я не видел никаких препятствий, чтобы отнести эту историю к темным векам, думаю, в то время эти легенды ходили в качестве сказок для детей и со временем, уже в девятнадцатом веке, дали рождение симфонической поэме Рихарда Штрауса, тем самым привлекая к нему внимание англоязычной культуры.

И как всегда, эту сагу лучше всего рассказывать, сидя у вечернего костра в сгущающихся сумерках. Все ошибки или недочеты являются моими собственными и не должны испортить саму историю.

Воронья Кость

Пролог

Финнмарк^[12], 981 год.

Кожа, покрытая замерзшими каплями талой воды, словно потом, уже стала дряблой и пугающе бледной как воск, на ней — тёмно-жёлтые синяки и зияющие безгубыми ртами алые раны. Чёрная свернувшаяся кровь уже покрылась коркой.

Казалось, одно из мёртвых лиц озадаченно уставилось на каждого, кто смотрел в него, немой вопрос застыл в остекленевших глазах. Мех грубой шкуры, в которую он был облачен, пропитался кровью, она стекала между пальцами, отчаянно сжимающих края огромной раны на животе, будто он старался помешать синим змеям вырываться оттуда. Свалявшееся волосы торчали во все стороны, из носа сосульками свисали замёрзшие сопли.

«Слишком поздно», — подумал Воронья Кость.

Этих низкорослых темноволосых саамов с заснеженных холмов побаивались даже норвежцы из Есваера, которые занимались китовым промыслом, охотились на моржей и белых медведей среди полярных льдов. Норвежцы знали, что саамы могли преследовать человека, а он даже не догадается об этом, пока стрела с костяным наконечником не пронзит его сердце.

И даже в открытом бою они убивают нас, подумал Воронья Кость, рубят нас, как ветки с дерева. Мертвые тела лежали неподалеку, руки скрещены на груди, лица покрыты плащами. Опытные войны, что любили прихвастнуть и посмеяться, сейчас обратились в обряженные в одежду чучела, они лежали на земле, словно недавно срубленные стволы, такие же твердые и окоченевшие на морозе.

Что до саамов, они не раз сражались с этими горными охотниками, но в первый раз видели столько мертвых тел в одном месте. Побратимы молча расхаживали между мертвецами, кто-то ворчал или бормотал, они заглядывали в лица, подталкивали трупы, иногда кто-то вставал на колени, трогая кровь или сломанную кость. Воины изо всех сил пытались не замечать странности этих воинов в звериных масках, не вспоминать зловещих историй о саамских шаманах.

Мурроу лезвием большого бородатого ирландского топора сдвинул звериную маску с лица одного из мертвецов, и высказал вслух все их страхи, покосившись на одно из распростёртых тел и поддев его ногой.

— Точно, вчера я убил этого, так и было, — сказал он.

Глава 1

Остров Мэн, 979 год.

Трое укрылись от непогоды в этой провонявшей рыбой, темной капелле^[13], чувствуя, как холод пробирает их до костей, но одному из них было уже все равно — он умирал. Бросив взгляд на багровое носатое лицо обитающего здесь монаха, Дростан подумал, что, похоже, холод и вонь беспокоили того еще меньше, чем умирающего.

— Я ухожу, брат, — сказал Суэно, и его хриплый шёпот вернул Дростана обратно, туда, где лежал его друг и брат во Христе. В слабом свете светильника на рыбьем жире, было видно, как на лице умирающего поблёскивает пот.

— Ерунда, — соврал Дростан. — Завтра, когда шторм утихнет, мы спустимся к Хольмтуну, к церкви. Там нам помогут.

— Ему туда уже никак не попасть, — хриплым, как карканье чёрного ворона голосом сказал священник. Дростан гневно обернулся.

— Тише ты. Есть ли у тебя хоть капля христианского милосердия?

Монах заворчал — это могло означать усмешку или проклятие. Внезапно его хищное лицо оказалось так близко, что Дростан шарахнулся. Монах выглядел отталкивающе — немытые, свалявшиеся жесткие волосы и борода, сухая кожа, морщинистая, как потрескавшаяся земля, на лице пляшут тени. Когда он говорил, последние оставшиеся во рту зубы напоминали чёрные рунные камни.

— Я его потерял, — прохрипел монах. Блеск в его глазах погас, он поднялся и, прихрамывая на больную ногу, подошёл к очагу, в котором еле теплился огонь.

— Я его потерял, — повторил он, качая головой. — В великой снежной степи. Оно стало добычей волков, лисиц и дикарей-язычников, одевающихся в шкуры. Но нет, бог сохранит, и я найду его снова. Господь сохранит.

Дростан вздрогнул и сжался, будто свёрнутый плащ. Он знал об этом священнике лишь понаслышке, и то были недобрые слухи. Говорили, что он — тронутый умом. Мрачно шутили, что его посадили на кол, и он сбежал. К тому же этот монах — чужестранец. Дростан и так понял это, — священник говорил хриплым голосом со странным акцентом.

— Помоги тебе Бог поскорее найти его и жить с ним в мире, брат, — набожно пробормотал Дростан сквозь зубы.

Хищное лицо обернулось к нему.

— Я не брат тебе, калдей^[14], — усмехнулся монах. — Я из Хаммабурга. Я верный слуга истинной церкви. Я и монах, и священник.

— А я смиренный отшельник Кали Деи, как и этот бедолага. Тем не менее, все мы здесь, брат мой, — ответил Дростан раздраженно.

Дождь хлестал по каменным стенам, влажный холодный воздух проникал снаружи и распространял вонь от светильника на рыбьем жире. Священник из Хаммабурга огляделся по сторонам, затем посмотрел вверх, словно искал Господа на крыше, а затем улыбнулся черной, гнилозубой улыбкой.

— Конечно, это не огромный зал, но мне хватает, — признался он.

— Если ты не один из нас, — сердито продолжил Дростан, пытаясь устроить Суэно поудобнее, чтобы холод не так донимал его, — что тогда ты здесь делаешь?

Он обвел рукой внутреннюю часть капеллы, почти коснувшись холодной каменной кладки одной из стен. Квадрат со стороной в рост двух с половиной высоких мужчин, сверху — низкая крыша, под которой едва ли можно стоять прямо. Обычная высокогорная часовня на острове Мэн, такие же были у Дростана и Суэно, у каждогосвоя. Они несли Слово божье от Кали Деи — калдеев, которые представляли островную церковь, проповедуя всем, кто стекался их послушать. Калдеи были «киновитами» — членами монастырской общины, которые вышли в мир и стали отшельниками.

А этот монах — настоящий священник из Хаммабурга, клирик, который мог проповедовать, проводить церковные службы и обучать, а еще он религиозен в полном смысле этого слова, он торжественно прославлял бога, созерцал его творения и жил отшельником. Дростана раздражало, что этот странный клирик считал себя единственным истинным священнослужителем, не разделял убеждений Кали Деи, и, похоже, совсем не обладал христианским милосердием.

Дростану пришлось смириться с этим, как и с горькими, но правдивыми словами сурового священника, — Суэно умирал. Он молча покаялся перед богом за свою гордыню.

— Я жду знамения, — произнес священник из Хаммабурга после затянувшегося молчания. — Я прогневал Господа, и я знаю, что он еще не закончил со мной. Я жду его знака.

Монах чуть пошевелился, уселся поудобнее и Дростан заметил его босую ступню, — ни один сапог или сандаля не пришёлся бы ему в пору — на ноге отсутствовали пальцы и часть ступни до подъема, а то, что осталось, покрывала сморщенная кожа. Наверняка, ему тяжело передвигаться без посоха или костыля, и Дростан подумал, что это увечье было частью странного искупления священника, ожидающего знамения.

— Как же ты оскорбил Господа? — спросил он без особого интереса, его мысли были больше заняты тем, как облегчить страдания замерзающего Суэно.

Повисла тишина, а затем священник словно пробудился ото сна.

— Его доверили мне, а я потерял, — просто сказал он.

— Ты говоришь о христианском милосердии? — Спросил Дростан, не поднимая глаз, иначе бы он увидел искру гнева, на миг вспыхнувшую в глазах священника, затем его глаза погасли, будто яркую, светлую морскую гладь укрыла туча.

— Даны вырвали из меня милосердие давным-давно. Я владел им, но потерял.

Дростан на какое-то время позабыл про Суэно и долго-долго глядел в хищное лицо монаха.

— Даны? — повторил он и перекрестился. — Благослови непогоду, брат, из-за которой даны из Дюффлина держатся отсюда подальше.

Священник из Хаммабурга вдруг оживился и разворошил огонь, который ненадолго вспыхнул, а затем снова почти погас из-за сырых дров, пламя еле мерцало, а костер больше дымил, чем горел.

— Я владел им в степях Гардарики, далеко на востоке, — продолжал он в полутьме. — Я потерял его. Оно лежит там и ждет, — и я тоже жду знамения от Господа, который скажет мне, что я сполна заплатил за свою неудачу, и что он принял мое раскаяние. Вот поэтому я здесь.

Дростана ошарашили его слова. Он имел смутные представления о Гардарике, стране руссов и славян, которая располагалась где-то невообразимо далеко отсюда, так далеко, что скорее казалась легендой, и вот, кто-то побывал там. Или утверждает, что был там, — этот свихнувшийся от одиночества клирик, так люди говорили о нем.

Он решил держать при себе мысли, крутившиеся в голове вихри, мысли о трудной дороге сюда, как он тащил на себе Суэно. Дростан навестил друга и обнаружив, что тот заболел, решил спустить его вниз, в церковь, где больному будет удобнее. Он даже не знал, как они очутились здесь — на них обрушилась буря, а потом бог послал им путеводный свет, который и привёл их сюда, в место, настолько наполненное таинственностью, что даже было трудно дышать.

Но скептическая часть разума Дростана говорила о том, что дышать было трудно из-за едкого дыма от сырых дров и вонючего рыбьего жира. Он улыбнулся во тьме этой мысли, — всё это заслуга Суэно, ведь до того, как они нашли друг друга, разделенные всего несколькими милями скал и каменистой пустоши, каждый жил в одиночестве, а Дростан никогда не сомневался в своей вере.

Он познал сомнения, как только заговорил с Суэно, ибо такова была природа старого монаха. И хотя он не понимал, почему Суэно вел жизнь калдея на этих голых, продуваемых ветрами холмах, но Дростан никогда не жалел о встрече с ним.

Долгое время они молчали, слышно было лишь шум дождя и завывания ветра, который свистел сквозь плохо замазанные глиной щели в каменных стенах. Он знал, что священник из Хаммабурга прав, и Суэно, этот упрямый старый монах находится в шаге от страшного суда и встречи с Господом. Он вознес безмолвную молитву о милости божьей для своего друга.

Священник из Хаммабурга сидел и молча размышлял, понимая, что сказал слишком много, но все же недостаточно, потому что очень давно не разговаривал с людьми, и даже сейчас он не был уверен, что эти два калдея, находящиеся здесь — на самом деле существуют.

Нечто странное промелькнуло, когда эти двое возникли из дождя и ветра, и странность заключалась вовсе не в самом их появлении, ведь он привык разговаривать с призраками. Некоторые из этих призраков, давно уже умерли, он точно знал это, например, Старкад, который преследовал его по рекам Гардарики, и шел по пятам до самой Святой земли, пока его же соплеменники не прикончили его; Эйнар Черный, старый предводитель Обетного Братства, которого священник ненавидел до такой степени, что был бы рад воскресить его, чтобы увидеть, как тот сдохнет снова; Орм, молодой вожак Обетного Братства, такой же нечестивец в глазах Господа.

Нет. Странности начались, когда один из них назвался Дростаном, ожидая в ответ услышать его имя, чем застал священника из Хаммабурга врасплох — он не смог вспомнить, как его зовут. И испугался. Нельзя терять имя, как и многое другое. Христианское милосердие. Давно отнятое у него данами из Обетного Братства там, в великой белой степи, где до сих пор, среди степных трав и лисьего дерьма лежит Священное копье. По крайней мере, он надеялся, что бог надежно хранит эту реликвию, до тех пор, пока она снова не будет обретена.

«Хранит для меня», — подумал он. Мартин. Он пробормотал это про себя, сквозь гнилые пеньки зубов. Моё имя — Мартин. Моё имя — боль.

На рассвете Суэно проснулся, и его резкий кашель разбудил остальных двоих. Дростан почувствовал ладонь друга на своем предплечье, и Суэно чуть приподнялся.

— Я ухожу, — произнес он, Дростан промолчал, так что Суэно удовлетворенно кивнул.

— Хорошо, — произнес он между приступами кашля. — А теперь слушай внимательно, ведь это слова умирающего.

— Брат, я простой монах, и не могу выслушать твою исповедь. Здесь есть настоящий священник…

— Тише. Мы с тобой пренебрегали этой гранью, там, среди холмов, когда несчастные души приходили к нам за отпущением грехов. Им было все равно, кому исповедоваться, и с таким же успехом они могли бы изливать свои прегрешения дереву или камню. Вот и мне все равно. Слушай, ибо близится мой час. Интересно, куда я попаду, — в чертоги богов, или в царство Хель?

Тихий голос Суэно звучал не громче свиста сквозняка, но и это обнадежило Дростана, и он успокаивающе похлопал друга.

— Адское пламя не коснется тебя, брат, — заявил он уверенно, и старый монах рассмеялся, вызвав приступ кашля, закончившегося хрипами.

— Неважно, какие боги примут меня, ведь я умру соломенной смертью^[15], — сказал он.

Дростан в замешательстве заморгал, услышав эти слова, ведь если он правильно понял друга, тот только что признался в закоренелом язычестве. Суэно слабо взмахнул рукой.

— Здесь люди называют меня Суэно, это созвучно с именем Свен, — произнес он. — Я из Венхейма, что в Эйдфьорде, думаю там уже не осталось никого, кто бы помнил меня. Я пришел в Йорвик^[16]с Эриком. Я хранил его жертвенный топор — Дочь Одина.

Суэно замолчал и приподнялся, цепко сжав руку Дростана.

— Пообещай мне это, Дростан, как брат во Христе, прошу тебя именем божьим, — прошипел он. — Обещай мне, что найдешь преемника Инглингов и передаешь ему, то, что я сейчас расскажу тебе.

Он снова поник и что-то пробормотал. Дростан дрожащей рукой вытер слюну с лица друга, ошарашенный его словами. Дочь Одина? Да это же язычество, что так же ясно как солнечные блики на воде.

— Поклянись, именем Христа, брат мой. Клянись своей любовью…

— Я клянусь, клянусь, — прокричал Дростан, скорее, чтобы заставить старика умолкнуть. Он почувствовал горячую волну стыда из-за этой мысли, и прогнал её молитвой.

— Хватит, — прорычал Суэно. — Я достаточно наслушался мироточивых ханжеских речей за тридцать лет, что прошли с тех пор, как меня вытащили из Стейнмора. Чертова коварная сука, мать её! Значит, проклятые боги Асгарда оставили нас…

Старик прервался. Наступила тишина, сквозь щели в стенах свистел влажный ветер, смешивая дым от костра с вонью от масляной лампы. Суэно дышал, словно порванные кузнечные меха, и наконец, набрав достаточно воздуха, заговорил снова.

— Не допусти, чтобы она попала к Матери конунгов. Только не к Гуннхильд, к этой ведьме, жене Эрика. Только не к ней. Она не от крови Инглингов, и ни один из оставшихся в живых сыновей Эрика от этой суки не заслуживает в жены Дочь Одина… Асы подтвердили это, когда отвернулись от нас, там, в Стейнморе.

Дростан перекрестился. Он лишь смутно понимал, о чем бормочет Суэно, но было ясно, что для старого язычника это очень важно.

— Передай то, о чем я тебе расскажу, юному мальчику, если конечно, он ещё жив, — устало произнес Суэно. — Потомку Харальда Прекрасноволосого, истинному наследнику правителей Норвегии. Сыну Трюггви. Я знаю, он жив. Я слышал об этом, даже в этой глуши. Передай ему это. Поклянись мне…

— Клянусь, — тихо сказал Дростан, он испугался, увидев кровь на потрескавшихся губах Суэно.

— Хорошо, — произнёс умирающий. — Теперь слушай. Я знаю, где спрятана Дочь Одина…

Забытый в темноте Мартин из Хаммабурга внимательно слушал. Сейчас он даже не чувствовал постоянной боли в ноге, которую причиняли ему отсутствующие пальцы, без сомнения, одно из наказаний, посланных Господом. В этом настойчивом хриплом, кашляющем голосе старого монаха Мартин услышал силу Господа.

Это и есть знамение, такое же явное, как огонь на небесах. Спустя все это время, в сырой каменной лачуге, обмазанной глиной и наполненной божьими надеждами, с крышей такой низкой, что приходилось пригибаться, словно горбатая крыса, вот оно — знамение. От восторга Мартин обхватил себя руками, почувствовал, как слюна свесилась с края щербатого рта, но даже не попытался её вытереть. В конце концов, боль в покалеченной ноге снова напомнила о себе, медленно, будто обмороженная ступня постепенно оттаивала, как тогда, в зимней степи.

Мучительная и непрерывная боль. Но Мартин смирился с ней — годами каждая огненная вспышка боли напоминала ему о врагах, — об Орме Убийце Медведя, предводителе Обетного Братства, и о Финне, которому неведом страх, — и о Вороньей Кости, потомке Харальда Прекрасноволосого из рода Инглингов, истинном принце Норвегии, сыне Трюггви.

«Вот способ свершить суд Божий, вернуть утраченное, и наказать тех, кто помешал Его воле,» — подумал Мартин. Теперь даже те три золотые монеты, которые он получил давным-давно от Киевского князя, послужат задуманному, и он взглянул на камень, под которым спрятал их. Хороший, увесистый камень, который так удобно лёг в ладонь.

К тому времени как старый монах последний раз кашлянул кровью на рассвете, Мартин уже придумал, что нужно делать.

Хаммабург, несколько месяцев спустя…

Говорят, в этом городе можно задохнуться, он полон дыма, опоясан сотнями лачуг, ютящихся на грязных берегах и вросших в землю. Там же, вдоль причалов, стояли больше сотни кораблей, пришвартованных к столбам, а наполовину вытащенные на берег суда кишели людьми как дохлая рыба муравьями.

Там были склады, телеги, лошади, и люди, которые, казалось, все одновременно орали, чтобы перекричать грохот кузнечных молотов, скрипы телег и голоса рыбацких жён, напоминающие крики ссорящихся чаек.

Над всем этим возвышалась высокая деревянная колокольня христианской церкви — гордость Хаммабурга. А в ней, как слышал Воронья Кость, сидит главный христианский священник, зовущийся епископом, почти такой же важный, как и сам Папа, предводитель всех христианских священников.

Напустив на себя высокомерный вид путешественника, прибывшего издалека, Воронья Кость, которому едва исполнилось семнадцать, равнодушно отнёсся к Хаммабургу, в отличие от своих удивлённых спутников. Ведь Олаф побывал в Великом городе, называемом Константинополем, который местные жители называли Миклагард, и говорили о нем с придыханием, как о месте, окутанном легендами. Однако, Воронья Кость был там, прогуливался по украшенным цветами террасам в безветренную послеполуденную жару и освежался холодной водой из фонтанов, даром Эгира, владыки вод.

Он расхаживал вокруг Святой Софии, огромного храма, застывшей в камне поэзии, как сказал бы скальд. По сравнению с Софией, кафедральный собор Хаммабурга казался жалким деревянным лодочным сараем. Мостовые вокруг Святой Софии выложены округлым серыми камнем, с вкраплениями разноцветной гальки, а голуби там настолько ленивы, что просто расходятся вразвалочку из-под ног, вспоминал Воронья Кость.

Здесь, в Хаммабурге, священники, облаченные в коричневые балахоны, без устали звонили в колокола и монотонно распевали, в этом месте горячо проповедовали холодного Белого Христа, настолько рьяно, что даны, сильно недовольные епископом Ансгаром, которого называли Апостолом Севера, поднялись вверх по реке и сожгли город. Это случилось лет сто назад, следов пожара и разрушений уже не было заметно, и, как слышал Воронья Кость, священники из Хаммабурга продолжали вылазки на север, неумолимо продвигаясь всё дальше, словно валуны, катящиеся со склона.

Воронья Кость не впечатлялся яростным пылом здешних бритоголовых монахов, поскольку знал, что Миклагард или Пуп Земли — самое подходящее место, чтобы почувствовать настоящую силу Белого Христа. Греческие священники с бородами лопатой встречались в Великом городе на каждом углу, — они взбирались на стены, даже на вершины колонн, и разглагольствовали оттуда о вере и спорили друг с другом; иногда Олафу казалось, что каждый в Миклагарде — священник. Некоторые храмы огромны и увенчаны позолоченными куполами, а другие — скромные постройки с выбеленными стенами, с простым деревянным крестом над грубой крышей.

В Миклагарде невозможно было купить хлеба, не услышав болтовни пекаря о сущности бога. И даже шлюхи, задирая юбки, могли обсуждать, сколько валькирий Христа могли одновременно находиться в одном месте. В Великом городе Воронья Кость познал продажных женщин.

В Хаммабурге шлюхи думали только о деньгах. Здешний воздух, был густым от морского тумана, как мокрый шелк, и здешние христиане стояли на коленях и обливались потом, они стонали с пугающей умиротворенностью, считая, что земля вот-вот разверзнется, а некоторые монахи из Энглиска утверждали, что огнедышащий дракон пролетел над их землями, и они были уверены, что это знамение, и миру скоро придет конец; так предсказывал какой-то древний провидец, и случится это через тысячу лет после рождения их Замученного бога. И очень скоро этот срок придет.

Люди Вороньей Кости смеялись над этими христианами, большинство его воинов — славяне и русы, они охотно ели конину, что делало их язычниками и варварами в глазах последователей Христа. Северяне знали, что если это Рёккр^[17], или Сумерки богов, то все звонящие христианские колокола и песнопения не смогут остановить гибель мира, ведь даже боги не властны над концом света, им суждено погибнуть, как и всем остальным.

Харек, по прозвищу Гьялланди добавил, что никакие их жалкие слова не остановят Локи, сотрясающего землю, который корчится от боли и кричит жене, умоляя поторопиться и поскорее подставить чашу, чтобы яд Мирового Змея не капал ему на лицо. Харек повторял это так часто и громко, подражая знаменитому скальду по прозвищу Громкоголосый, что побратимы обреченно вздыхали, как только он раскрывал рот.

Хотя северяне понимали истинную природу вещей, но от того, что Локи вытворял с земной твердью, у них волосы вставали дыбом. Возможно, для всех всё же близился конец света.

Олафу казалось, что самонадеянность здешних последователей Христа просто невероятна. Они всерьез верили, что рождение сына их бога возвестило последнее тысячелетие мира, и вот скоро всему придет конец. По их расчетам, оставалось около двадцати лет, так что дети добрых христиан, рождённые сейчас, будут молодыми людьми, когда их родители восстанут из могил в преддверии страшного суда.

Воронья Кость часто задумывался об этом, потому что хорошо знал, насколько капризны боги; всю жизнь он словно шагал по лезвию ножа, когда лёгкий взмах птичьего крыла мог либо привести его к гибели, либо вознести на высокий трон, который он считал своим по праву. С тех пор, как князь Владимир Киевский отвернулся от него, перспектива погибнуть казалась ему более вероятной.

— Тебе не следовало убивать его брата, — прорычал Финн Лошадиная Голова, когда Воронья Кость поделился этим мрачным наблюдением при встрече с Финном и Ормом.

Воронья Кость смотрел на седовласого воина, покрытого морщинами, как старый морж, словно хотел хмурым взглядом выжечь клеймо на его лице. Финн глядел на него серыми, как зимнее море глазами, и лишь усмехался в ответ; Воронья Кость отвел взгляд, ведь это был Финн Лошадиная Голова, которому неведом страх.

— Смерть Ярополка была неизбежна, — пробормотал Воронья Кость. — Как могут два князя управлять одной страной? Клянусь костями Одина, да разве не мы помогли победить Владимиру, что сейчас правит в Киеве и близлежащих землях? И долго ли просидела бы задница Владимира на высоком княжеском кресле, если бы Ярополк остался жив?

Олаф понимал, что Владимир признал эту суровую действительность, и все угрозы молодого князя, его надменность, рассуждения о княжеской чести и перемирии, — ятра Одина, это говорил человек, совсем недавно штурмовавший крепость, принадлежащую отцу девушки, которую он затем взял силой в жёны. Ярополк, родной брат и соперник Владимира, должен был умереть, иначе он всегда оставался бы угрозой, настоящей или мнимой, и однажды мог бы попробовать вернуть власть снова.

Никакие доводы не смягчили Владимира, который после убийства брата повернулся спиной к своему другу — Вороньей Кости.

— Мы достаточно повоевали за Владимира, — негромко произнес Орм, выходя из тени наполовину освещенной комнаты. — Перемирие и соглашение между братьями положило конец их вражде, и в этот момент ты раскроил топором череп Ярополка, прямо между глаз.

Но обида Владимира была скорее лицемерием, считал Воронья Кость. На самом деле князь Владимир остался доволен смертью брата, он сам, рано или поздно, нашел бы способ избавиться от соперника, и Воронья Кость помог ему своим топором, разом решив за князя это сложное дело.

Но настоящей причиной немилости Киевского князя была зависть, ведь воины прославляли имя Вороньей Кости почти так же часто, как и имя самого Владимира, и так не могло долго продолжаться. Это просто ход в игре королей.

Воронья Кость перевел хмурый взгляд на Убийцу Медведя, легендарного ярла Обетного Братства, — Олаф был одним из побратимов; Орм был его ярлом, и Воронья Кость должен подчиняться, что постоянно терзало юношу и не давало ему покоя. Воронья Кость многим был обязан Орму, главным образом, тем, что именно Орм освободил его от рабства.

С тех пор прошло восемь лет. Мальчик, освобожденный Ормом, превратился в высокого, статного юношу, его тело ещё наливались силой, широкоплечий, с длинными толстыми косами, увенчанными серебряными кольцами и монетами, на лице уже начала пробиваться настоящая борода. Блестящие глаза оставались те же, — разного цвета, — один голубой, как старый лёд, другой — орехово-коричневый, губы — слегка капризные, словно у ребёнка.

— Владимир не смог бы править, пока жив его брат, как и я не смог бы пёрнуть серебром, — ответил Воронья Кость, внезапно надув щеки, а затем выдохнул. — Со временем он всё хорошенько обдумает и ещё поблагодарит меня.

— О да, он и так достаточно благодарен тебе, — возразил Финн, усаживаясь на край лавки. — Но вряд ли простит.

Воронья Кость пропустил издёвку Финна, который явно наслаждался разладом между бывшими друзьями. Вместо этого Олаф внимательно изучал лицо Орма. Аккуратно подстриженная борода не скрывала суровых линий губ, так же, как и волосы, заплетённые в косы, не скрывали морщин, бегущих из уголков глаз, и шрам, пересекающий лоб прямо над холодными глазами, которые иногда казались зелёными, а порой голубыми. Не раз сломанный нос искривлён, щеки покрыты ямочками-оспинами, на левой руке не хватает двух пальцев, да и хромает он сильнее, чем годом ранее.

Жизнь жестоко обошлась с ним, Воронья Кость отлично знал это, и если можно было бы прочитать руны увечий на его теле, то получилась бы сага о воине и об Обетном Братстве, которое он возглавляет.

В отличие от Финна, Орм Убийца Медведя еще не поседел, но оба они уже немолоды, поэтому далекое путешествие из Киева по неспокойной Балтике, которая все ещё норовила покрыться коркой льда, обернулась для обоих нелегким испытанием. А вдобавок ко всему, они причалили в Хедебю, а затем отправились верхом через Даневирке в Хаммабург, Финн ни на миг не забывал об этой поездке, пытаясь поудобнее расположиться на лавке из-за натертой седлом задницы.

— Значит, новый Киевский князь отправил вас ко мне? — Спросил Воронья Кость и взглянул на шкатулку, наполненную серебром и монетами. Орм с важным видом достал ее и поставил на стол перед юношей.

— Этим серебром он хочет извиниться, за то, что угрожал мне? Он решил отблагодарить меня, за то, что я сражался за него, помог занять Киевский престол, и избавиться от соперника?

— Вряд ли, — коротко ответил Орм, не обращая внимания на пустую болтовню Олафа.

— Ты мастерски прикладываешь топор к чужому лбу, парень, — добавил Финн, и в его голосе не прозвучало и тени усмешки. — Я предупреждал тебя, это может плохо закончиться, — и уже во второй раз ты раздражаешь этим молодого Владимира.

В первый раз Олафу было всего девять лет, он совсем недавно освободился от рабского ошейника, и как только посреди рыночной площади Новгорода он заметил своего ненавистного обидчика, мальчишка прямо там, в мгновение ока, раскроил топором ему лоб. Это подвергло смертельной опасности всех троих, и Орм, и Финн не забыли и не простили это.

Воронья Кость помнил это, хоть и хорохорился.

— Тогда чьё это серебро? — Спросил Воронья Кость, заранее зная ответ.

Орм взглянул на юношу и лишь пожал плечами.

— У меня осталось несколько тайников с серебром, которое мы подняли лунной ночью из кургана, — произнес он легко, — и один из них я отдаю тебе.

Воронья Кость промолчал. Серебро, добытое ими тогда из кургана Аттилы, закончилось. На серебро можно было нанять корабли и воинов, но Олаф считал, что для исполнения его замыслов недостаточно всего серебра мира.

А ещё он знал, что Орм Убийца Медведя так не думал. Один благоволил Орму и позволил ему отыскать величайший в мире серебряный клад, который оказался такой же усмешкой богов, как и все то, что они придумывали. И что же сделали побратимы Обетного Братства, когда достали это серебро из сумрака кургана Аттилы? Снова зарыли сокровище в потайных местах, и постоянно беспокоились из-за этого.

Воронья Кость был обязан Орму жизнью, но ни разу не высказал ему то, что было у него на сердце — потому что Орм не имел отношения к Инглингам, а у него, Олафа, сына Трюггви, прозванного Вороньей Костью, в жилах текла королевская кровь. И поэтому Орм никак ему не ровня: он навсегда останется лишь мелким ярлом, а Олаф Трюггвасон однажды станет править Норвегией, и кто знает, может быть, не только ей.

Но тем не менее, думал Воронья Кость, боги Асгарда, должно быть немного сердились на него за убийство Ярополка, возможно, он сделал это не в самое удачное время. Он понял это, когда заметил, что Орм сильнее обычного обеспокоен и раздражен. Ярлу пришлось проделать длинное и опасное путешествие в компании лишь нескольких побратимов. У старого Харальда Синезубого, повелителя данов, немало причин ненавидеть Обетное Братство, а Хаммабург — город, принадлежащий Оттону Саксонскому, который тоже не был другом Орму.

— Не так уж здесь и опасно, — ответил Орм, когда Воронья Кость высказал свои соображения вслух. — Оттон ушёл на юг, в страну лангобардов, чтобы сразиться с Пандульфом Железной Головой. А Синезубый слишком занят возведением круглых крепостей — с огромными расходами и безо всякой причины, насколько я могу судить.

Чтобы утвердить свою власть, — язвительно подумал Воронья Кость, — и ещё, чтобы подготовиться к новой войне с Оттоном. Король это понимает. И настоящий ярл должен это понимать так же ясно, как то, что рябь на воде вызывается невидимым ветром, но Олаф прикусил губу и вместо этого задал другой вопрос.

— Ты хочешь, чтобы я нашел кого-то, кто займёт моё место?

Он произнёс это немного резче, чем рассчитывал; Воронья Кость не хотел, чтобы Орм подумал, что он боится. Найти вместо себя другого, готового принести клятву — единственный путь безопасно покинуть Обетное Братство. Правда, были ещё два способа — погибнуть, либо нарушить клятву и навлечь на себя гнев Одина, что в сущности то же самое.

— Нет, — произнёс Орм, слегка улыбнувшись. — Это не подарок. Я твой ярл. Я подумал, что нам понадобится второй драккар, и ты возглавишь его команду. Это серебро понадобится тебе, чтобы найти подходящий корабль. Твои люди, которые приехали вместе с тобой из Новгорода, будут костяком твоей новой команды.

Воронья Кость молчал, лишь морской бриз нарушал тишину, гремя ставнями на окнах. Финн наблюдал за ними. Очень умный ход. На одном корабле Орму и Олафу, набирающему силу и идущему навстречу своей судьбе, никак не ужиться. Однако, они с Ормом понимали выгоду, если Воронья Кость останется в рядах Обетного Братства. Возможно, парочки океанов, разделяющих их, окажется достаточно, чтобы эти двое не вцепились друг другу в глотки.

Олаф тоже хорошо понимал это и кивнул в ответ. Финн увидел, как напряжение спало, словно у двух готовых поссориться псов опустилась на холке шерсть. Он пошевелился, усмехнулся и что-то удовлетворённо проворчал, словно морж почесался.

— Куда ты отправишься дальше? — спросил Воронья Кость.

— Обратно в Киев, — заявил Орм. — А потом в Великий город. У меня там дела. А ты?

Воронья Кость не задумывался об этом до сих пор, и он понял, что настолько был привязан к Владимиру и вовлечён в его борьбу за Киевский престол, что не помышлял ни о чем ином. Он провел с Владимиром четыре года, тот был ему как брат… и пусть Олаф проглотил неблагодарность Киевского князя, но огонь обиды все еще жёг его.

— Ну что же, — произнёс Орм в тишине. — У меня есть ещё, в некотором роде, подарок для тебя. Один знакомый торговец, Хоскульд, спрашивал о тебе. Он утверждает, что прибыл с острова Мэн с посланием от христианского монаха Дростана, который живет там.

Воронья Кость склонил голову набок, явно заинтересованный этим. Орм пожал плечами.

— Я не думаю, что тебе знаком этот монах. Хоскульд сказал, что он живет отшельником, и похоже тронулся умом, обитая в глуши. Мне это ни о чем не говорит, но Хоскульд сказал, что в том послании было имя — Свен Колбейнсон — и тайна, достойная сына Трюггви, потомка Харальда Прекрасноволосого.

Олаф перевел взгляд с Орма на Финна, который лишь развел руками и пожал плечами.

— Я тоже ничего не понимаю. Ни монах, ни это имя мне незнакомо, хотя ты знаешь, я много где побывал. Но, тем не менее, мне кажется это любопытное послание.

Достаточно любопытно, чтобы отправиться на остров Мэн, подумал Воронья Кость, и заметил, что произнес это вслух, лишь тогда, когда Орм ответил.

— Хоскульд готов взять вас, чтобы тебе не терять время на поиски подходящего корабля и команды. У тебя шесть воинов, Хоскульд может взять девятерых, и еще останется немного места для груза. Если ты заплатишь ему серебром из этой шкатулки, он получит неплохую прибыль. Спроси Мурроу, пойдет ли он с тобой, ведь ирландец может оказаться тебе полезен. А еще можешь взять Онунда Хнуфу, думаю, тебе пригодится корабельный мастер.

Воронья Кость заморгал от удивления; эти двое сопровождали Орма и Финна, и они были настоящей находкой для любой корабельной команды. Мурроу мак Маэл — великан-ирландец с топором на плече, большой весельчак. Онунд Хнуфа — наоборот, угрюмый старик, который мог построить драккар из пары кривых палок. Онунд был родом из Исландии, а исландцы не слишком жаловали норвежских принцев. А кроме того он был таким же дружелюбным, как белый медведь.

— Первый — твой лучший воин, владеющий топором. Второй — твой корабельный мастер, — заметил Олаф, и Орм кивнул.

— Не имеет значения, кто нам заплатит, мы отправляемся в Травяное море, — ответил Орм. — Сражаться с дикими степными всадниками, очень далеко от блеска волн и корабля. Мурроу хотелось бы повидать Ирландию, прежде чем он состарится, а ты как раз отправляешься туда. А Онунду не по душе видеть землю на горизонте, которая никогда не приближается, поэтому, я думаю, он ухватится за возможность вернуться в море.

Орм уставился на Воронью Кость, долгим и острым, как копье взглядом.

— А может и не согласится, кто знает. Ты ему никогда не нравился, принц Норвегии.

Олаф задумался, а затем кивнул. Они пожали запястья. Повисло неловкое молчание, от которого по шее Вороньей Кости побежали мурашки. Орм прокашлялся.

— Иди же и стань королём Норвегии, — сказал он. — А если тебе понадобится помощь Обетного Братства, отправь весточку.

Прежде чем они с Финном растворились в ночной тьме и льющем, как из ведра, дожде, Орм бросил через плечо, — Постарайся, чтобы слава принца Олафа сияла ярко.

После того как они ушли, Воронья Кость долго смотрел невидящим взглядом на дверь, хлопающую от порывов ветра, и слова Орма эхом звучали внутри него. «Постарайся, чтобы слава принца Олафа сияла ярко», а значит и слава Обетного Братства тоже, ведь одно подразумевало другое.

Пока что, добавил Воронья Кость про себя.

Он прикоснулся к серебру, изучая серебряные монеты и грубо выломанные фрагменты некогда прекрасных драгоценных украшений. Серебряный дирхем из Серкланда, несколько целых монет из старого Вечного города, обрубки браслетов, острозубые обрубки монет, мелкие слитки. Там был даже особой формы обломок, скорее всего кусок чаши.

Проклятое серебро, с дрожью подумал Воронья Кость, добытое побратимами Орма из кургана Аттилы. Прежде им владели Вольсунги, которым серебро досталось от Сигурда, что убил дракона Фафнира, чтобы завладеть его сокровищами; история этого серебра была долгой и кровавой.

Это серебро принесло Орму одни несчастья, подумал Олаф. Он очень удивился, когда Орм заявил, что возвращается в Киев, потому что ярл продолжал горевать и рыскал по Балтике в поисках своей жены Торгунны.

Воронья Кость слышал, что она оставила мужа, прежнюю жизнь, родню, отринула Асов, и последовала за христианским священником, став одной из их святых женщин, монахиней.

Это была только часть проклятия серебра Аттилы. Кроме жены он потерял и сына, который родился калекой, поэтому Торгунна вынуждена была оставить его на попечение богов; это событие полностью изменило её жизнь. Кроме того, на Орма тяжким грузом легла смерть его воспитанника Колля, родного сына ярла Бранда, который ранее наградил Орма поместьем Гестеринг.

Всего лишь через год, после того как Орм обрел проклятый серебряный клад кургана Аттилы, Один забрал его жену, новорожденного сына, воспитанника, имение, а также дружбу могущественных людей и добрый кусок его честной славы.

Воронья Кость рассматривал тускло поблескивающую кучу серебра, и задавался вопросом, много ли здесь серебра Вольсунгов, и насколько сильно их проклятие.

Санд Вик, Оркнейские острова, то же время…

Команда королевы Ведьмы

Северный ветер, жесткий и холодный, как сердце шлюхи, гнал облака, словно дым, а солнце скрылось за вершинами Хоя. Серо-зелёные волны с пеной на гребнях мчались бешеными лошадьми и с грохотом разбивались о скальный мыс, прибой будто причмокивал губами, наслаждаясь вкусом, пока следующая волна не заглушала эти звуки.

Человек поежился; даже толстые стены этой усадьбы не казались ему достаточно прочными, и он чувствовал, как поднимаясь по ногам, озноб пробирал его до костей. Тем не менее, внутри было уютнее, чем снаружи, но все же это слишком суровое и северное место даже для него. Внутри помещения клубился дым, потому что двери закрыли из-за непогоды, ветер проникал сквозь дымовое отверстие над очагом и крутил вихри посреди полутемного зала, раздувая угли, от чего пламя вспыхивало ярче. В глазах напуганной штормом черной кошки отсвечивали злые огоньки.

Показался свет, который, казалось, плыл сам по себе, мерцая в неспокойных воздушных вихрях, гость беспокойно переступил с ноги на ногу, и, хотя, он был не робкого десятка, но все же поспешно перекрестился.

Послышалось тихое хихиканье, сухой шелест, словно крыса шуршала в прошлогоднем папоротнике, ночная тьма постепенно расступалась перед пламенем, открывая взору корявые балки из плавника, принесённого прибоем, ладонь на кольце фонаря, и черноту за ним.

Ещё ближе, и он различил в темноте руку, но лишь благодаря серебряному браслету, поскольку одеяние на ней было цвета полуночного неба. Ещё шаг, и показалось лицо, нечёткое в свете лампы; так что гость мог отчетливо разглядеть только её руку, — увядшая кожа покрыта коричневыми пятнами, пальцы скрючены.

Рука и глаза. Её глаза пронзали тьму и костяными иглами впились в него.

— Эрлинг Плосконосый, — прошелестел скрипучий хриплый голос, так что при звуке собственного имени у него на руках волосы встали дыбом. — Что-то ты припозднился.

Щёки Эрлинга словно окаменели, как будто он попал в снежный буран, но он сумел вытащить слова откуда-то из глубины глотки и выплюнул их.

— Я пришел поговорить со своим господином Арнфинном, — произнес он и услышал, как неестественно глухо звучит его голос.

— Вот как, — и что же сын ярла Торфинна хотел тебе сказать?

В её шипении сквозил сарказм, и у Эрлинга не нашлось достойного ответа. Четверо сыновей Торфинна, который сейчас управлял Оркнейскими островами, ходили на поводу у этой старухи — Гуннхильд, Матери конунгов. И отец, и братья были словно трэлли, но Арнфинн особенно, эта ведьма околдовала его, он сидел, опустив глаза в очаг, и лишь махнул рукой Эрлингу, не сказав ни слова, стараясь в то же время не смотреть на свою жену — Рагнхильд, дочь Гуннхильд.

Молчание Эрлинга и было ответом на вопрос, который задала Гуннхильд. Как только её лицо появилось в размытом свете лампы, он даже не смог перекреститься, замерев столбом. Чего бы ни захотела эта могущественная женщина, она получала все; не в первый раз Эрлингу стало жаль ярлов Оркнейских островов — тёща камнем висела на их шеях.

Он испугался не потому что лицо старухи было уродливым и морщинистым, наоборот. Её кожа казалась мягкой и гладкой, лишь мелкие морщинки разбегались из уголков рта, и губы выглядели слегка высохшими. Одна-две морщины на лице, которые скорее подчёркивали ее былую красоту. Гуннхильд еле сдерживала улыбку, глядя на него, ведь улыбка может развеять морок, как брошенный камень разбивает тонкий лёд. Она умело пользовалась лицом как оружием, и этого болвана тоже удалось сбить с толку.

— У меня был сын, его тоже звали Эрлинг, — произнесла она, и Эрлинг напрягся. Он знал, что Хакон-ярл убил ее сына. На мгновение Эрлинг запаниковал, подумав, что она хочет воскресить своего сына и ей понадобилось украсть его собственное имя.

— У меня есть поручение для тебя, Плосконосый, — произнесла она чуть слышно. — Для тебя и моего последнего никчемного сына Гудрёда, и того мальчишки, поклоняющегося Тюру, как там его зовут?

— Од, — удалось выдавить Эрлингу, и Гуннхильд, словно сжалившись над ним, отступила в тень.

— Слушай, — произнесла она скрипучим голосом в зловонной тьме, и поведала о чудесной вещи. Её откровения заставили Эрлинга затрястись. Дивясь, откуда она все это знала, он испытывал ужас перед магией сейдра^[18], которой владела ведьма. Одни боги знали, сколько ей лет, но Гуннхильд все ещё сохранила красоту и власть.

Позже, когда он, спотыкаясь, шагал прочь из усадьбы, дождь и бьющий в лицо ветер были таким же облегчением, как гусиный жир после ожога.

Глава 2

Побережье Фризии, неделей спустя…

Команда Вороньей Кости

Хотя «Orskreiðr» совсем не походил на настоящий драккар с дубовым килем, но это был неплохой корабль, крепкий пузатый кнорр с покрытой царапинами обшивкой, и удача сопутствовала ему. Торговец мог спокойно добраться на нём из Дюффлина в Хаммабург, или еще куда-нибудь, — и даже до родной Исландии. Хоскульд похвалялся этим перед Олафом и его спутниками, когда они покидали Хаммабург и шли вдоль берега. «Orskreiðr» или «Быстро скользящий» был гордостью Хоскульда.

— Даже когда Эгир, властитель вод, гневается и поднимает волны, я спокоен, — говорил он.

Восемь побратимов Вороньей Кости не слишком задорно толкались с командой корабля и грузом — мотыгами, кирками и соленой рыбой в бочонках — борясь за свободное место, хотя кое-кто все же издавал приличествующие случаю смешки. Но только не Онунд.

— Ты не должен дразнить норн своим крепким кораблем, словно червяком на крючке, — мрачно пробурчал он Хоскульду. — Сёстры любят послушать людское хвастовство, это их смешит.

Воронья Кость промолчал, зная, что Онунд вечно чем-то недоволен, но тот всё же согласился на это путешествие. Остальных воинов почти ничего не беспокоило. Мурроу мак Маэл возвращался на остров Мэн, а может быть и в Ирландию, и был доволен этим, другие — скальд Гьялланди, Ровальд Брат Ворону, Вигфус Дросбо, Кэтилмунд, Вандрад Сигни и Хальфдан Кнутсон — тоже радовались возможности отправиться куда-нибудь с юношей, которому суждено стать королём. Все они — бывалые свеи и полукровки-славяне, не раз спускались по днепровским порогам вместе с киевскими торговцами шёлком, и избороздили всю Балтику с Вороньей Костью, совершая набеги от имени Владимира, князя Новгородского, а теперь и Киевского.

Выглядели они необычно — почти все в кольчугах, в плотных штанах, высоких сапогах, в отороченных мехом шапках, украшенных серебром и расшитых узорами, воины праздно хвастались и шутили, сидя в тесном пространстве пузатого кнорра, из-за чего Хоскульд и его люди недовольно хмурились.

— Интересно, сколько они заплатили? Кто решил, что лучше взять их, вместо хорошего груза? — Воронья Кость расслышал ворчание одного моряка.

— Они принимают нас за бочки с соленой треской, — заявил Гьялланди, оказавшийся вдруг подле Олафа, — а твои люди считают, что проведут денёк в море, потом немного помашут мечами, и ты тут же окажешься королём Норвегии. И те, и другие скоро увидят, что ошибались.

Гьялланди потряс головой, и все, кто его не знал, рассмеялись, — он совсем не походил на викинга. Посредственный человек во всех отношениях, за исключением двух качеств — ума и голоса.

Большая голова, подбородок острый, словно нос корабля, пара полных красивых губ, окаймлённых аккуратно подстриженной бахромой усов и бороды. Восхитительные медно-рыжие волосы со лба струились поверх ушей; когда ветер развевал его шевелюру, казалось, у него на голове растут рога. Мурроу как-то сказал, что это вовсе не развевающиеся волосы, просто голова скальда распухла от историй, которыми он ее набивает.

Тем не менее, эти знания, а также отменный голос приносили ему удачу, сначала он был скальдом при ярле Скарпеддине, а затем при ярле Бранде. Он покинул Бранда после того, как заявил ему, что несправедливо бранить ярла Орма за потерю сына Бранда, что по словам Мурроу и остальных, показало насколько язык Гьялланди шустрее его мозгов.

Теперь скальд сопровождал Воронью Кость, он говорил, что этот юноша более подходящий герой для саги, и история об изгнаннике, принце Норвегии, претендующего на трон по праву рождения, слишком хороша, чтобы ее пропустить. Воронья Кость добродушно рассмеялся на это, но подумал про себя, что полезно иметь при себе человека, который будет воспевать его славные деяния; и эта мысль грела Олафа так же как огонь очага и рог с элем.

— Придет время, и коронация состоится, — ответил Воронья Кость достаточно громко, чтобы все услышали. — А пока, есть люди и корабли, которые жаждут присоединиться к нам.

— Несомненно, — сказал кормчий по имени Халк, он бойко говорил по-норвежски, но со странным акцентом. — А эти люди знают, что ты идешь?

В его голосе прозвучала усмешка, но без издевки, и Воронья Кость улыбнулся в ответ.

— Если ты знаешь, куда правишь, значит, узнают и они, — ответил Олаф.

Очевидно, Хоскульд ничего не рассказал своим людям, что оказалось не совсем разумно для команды из шести человек, тесно повязанных друг с другом в торговых делах, которыми они и жили. Воронья Кость не особо доверял Хоскульду, несмотря на то, что торговец прибыл с острова Мэн и привёз оттуда загадочное послание, — и без сомнения, не потребовал с монаха платы, ведь, как известно, у христианских монахов не водилось денег.

— Из любви к богу, — ответил Хоскульд, когда Воронья Кость спросил, почему он сделал это. Лицо торговца, огрубевшее от ветра и волн, напоминало каменный мыс с глазами, и ничего не выражало. Его люди, занятые работой, болтали ещё меньше, но Олаф кожей чувствовал ложь Хоскульда, словно сырой морской туман. Однако, торговец был другом Орма, а это значило немало.

Олаф сидел и смотрел, как мимо проплывает суша, подымаются и опускаются волны, море дышит в медленном ритме, вздымая черную блестящую гладь.

Он наблюдал за чайками. Хоскульд не отходил далеко от берега, чтобы не терять сушу из вида, Воронья Кость слушал, как птицы в поисках рыбы кричат друг другу. Одна чайка уселась на рее, не обращая внимания на пузатый парус, и Воронья Кость наблюдал за ней более внимательно, чем за остальными. Он почувствовал, как на руках и шее пробежали мурашки, — что-то вот-вот должно произойти.

Моряки «Быстро скользящего» сматывали канаты, вычерпывали воду, работали с парусом, кормчий стоял за рулевым веслом, и все они поглядывали на Воронью Кость и его восьмерых спутников. Он ощущал их неприязнь, недоверие, а больше всего страх. В их глазах они были грабителями, мародерами и язычниками, без которыхвполне могли обойтись помазанные Христом мирные торговцы, фермеры морских путей, пашущие кораблями море от порта до порта.

А тут эти кровавые убийцы, расселись на морских сундуках, и болтают на своём косноязычном восточно-норвежском наречии, звучащем еще хуже из-за постоянного общения со славянами, они бездельничают и равнодушно, а то и с ехидными усмешками, таращатся на занятых работой моряков.

Воронья Кость неплохо знал своих восьмерых людей, кто из них скорее швед, чем славянин, кто мылся на этой неделе, а кто сомневается в собственной отваге.

Почти все, за исключением Онунда, еще молоды, и достаточно суровы, все они без страха приняли клятву Обетного Братства: «мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если нарушим эту клятву».

Воронья Кость принес эту клятву давно, еще до того, как на подбородке выступила поросль. Он принял её, как и другие бедолаги, которые в отчаянии блуждали во тьме и бросились к огню, рискуя обжечься. Где-то у него была родня — сестры, которых он никогда не видел, но его мать, отец, дядя-опекун погибли, и Орм Убийца Медведя и Обетное Братство стали ему ближе, чем самые близкие родственники.

Он наблюдал за своими людьми. Только Онунд знал истинную цену Клятвы, он принял её уже достаточно давно, и понимал, как она искорежила его жизнь. Остальным ещё только предстояло узнать бремя клятвы, а пока все они ухмылялись в бороды, темные или светлые, ещё не подёрнутые сединой, смеялись и хвастались друг перед другом.

Хоскульд не отставал от них, и пока корабль шел вдоль берега, торговец хвалился своими многочисленными умениями, одно из которых — судовождение.

— Мы выходим в открытое море, — добавил он. — Земля с того борта, которым мы причаливали, так что не перепутаете. Еще чуть и мы повернем на север. Это направо, со стороны рулевого весла. Это рука, которой вы себя удовлетворяете.

Воронья Кость выдавил улыбку, а Хоскульд ловил ухмылки своей команды, пока Мурроу не обернулся и не посмотрел на сидящих побратимов.

— Не боись, парни, — проревел он. — У нас достаточно хлеба, рыбы и воды, на случай если этот толстозадый торговец заблудится. К тому же с нами птицы, которые подскажут Вороньей Кости путь, когда ничего другое не поможет.

Воронья Кость, подтверждая это, поднял руку, а команда Хоскульда, замерев, уставилась на юношу. Затем они занялись своими делами, а Воронья Кость усмехнулся, он не знал ни одного северянина, а тем более христианина, которого не удивлял бы мужчина, которому подвластен сейдр; никому из них не нужно было напоминать странные истории, окружающие молодого Олафа.

— Нам не понадобится птичья магия, чтобы привести нас туда, куда мы направляемся, — в конце концов, с видом обиженного христианина, выдал Хоскульд. — И я не собьюсь с курса, ирландец. Этот корабль благословлён сами Господом.

И в этот момент одинокая чайка, сидящая на рее, вспорхнула и с криком и диким хохотом направилась к земле — серо-голубой линии. Воронья Кость наблюдал за ней, у него волосы встали дыбом; нехорошо искушать норн, подумал он.

— Однажды жил-был один хёвдинг, который служил одному ярлу. Не спрашивайте меня, где и когда, — начал он, и все головы повернулись к Олафу. Воронья Кость не собирался рассказывать; истории сами приходили к нему, но те, кто слышал их ранее, подвинулись поближе. Кормчий рассмеялся, но Мурроу шикнул на него, так что повисла тишина, лишь ветер завывал в снастях.

— За свою службу он получал каждый день кусок хлеба и чашу мёда, — продолжал Воронья Кость неторопливо, словно вздымающиеся волны. — Воин съедал хлеб, а мед выливал в кувшин и закупоривал его, чтобы можно было носить сосуд с собой, а мёд не украли. Он задумал наполнить кувшин, потому что знал, что мёд можно выгодно продать на рынке.

— Что ж, этот человек настоящий торговец, — заявил Хоскульд с усмешкой, но взгляды слушателей заставили его умолкнуть.

— Я продам свой мёд и выручу золото, на которое куплю десять овец, у которых появятся ягнята, и к концу года у меня будет уже двадцать овец, — продолжал Воронья Кость. Слова лились из него словно густое лакомство из того кувшина.

— Овец будет все больше, и через четыре года я стану владельцем четырехсот овец. Тогда я куплю корову и быка, и ещё кусок земли. Корова будет приносить телят, и давать молоко, а на быке я буду пахать свою землю. Через пять лет поголовье моего скота многократно увеличится, и я разбогатею. Тогда я построю добротную усадьбу, куплю трэллей^[19]и женюсь на красавице благородного происхождения. Она родит мне крепкого сына, которому я дам свое имя. Когда он появится на свет, над ним будет сиять счастливая звезда, он будет веселым и счастливым человеком, а после моей смерти прославит моё имя. Но если он не будет мне повиноваться, я возьму его за ухо, и…

Воронья Кость хлопнул кулаком по ладони, так что слушатели вздрогнули.

— Сказав это, он набросился на воображаемого ребенка и нечаянно задел рукой кувшин с мёдом, который опрокинулся и раскололся. Мед вытек в грязь и пропал, — добавил неторопливо Олаф.

— Эгей, — произнес Мурроу и пристально взглянул на Хоскульда, который нервно рассмеялся. Рулевой перекрестился; все поняли, в чем суть истории.

И та чайка тоже, Воронья Кость был уверен в этом, услышав её удаляющийся хохот.

А вскоре после этого сломалось рулевое весло.

Мгновение назад они плыли вдоль берега, неслись под раздутым от ветра парусом, серо-голубая земля проплывала далеко в стороне. В следующий миг Халк вскрикнул и с мрачным видом налег всем весом на рулевое весло, которое потеряло опору, и готово было уже соскользнуть в воду. «Быстро скользящий» запрыгал, словно разгоряченный жеребец, сбившийся с шага, и заметался из стороны в сторону.

Остальные бросились помогать Халку, пытаясь осторожно поднять рулевое весло на борт. Хоскульд выкрикивал команды, и вдруг обнаружил, что побратимы Обетного Братства ожили — они мигом опустили хлопающий парус, так что неуправляемый кнорр нехотя остановился, покачиваясь и кренясь, в то время как неторопливо накатывающие волны шлёпали в борт.

— Кожаный хомут порвался, — заявил Онунд после беглого осмотра. — Тащите другой, и мы закрепим весло.

Хоскульд злобно уставился на Халка, который выпучил глаза в молчаливом протесте, но Горм заслонил его и не менее сердито взглянул на капитана. Он плавал с Хоскульдом с тех пор, как они вместе впервые спустили на воду этот кнорр, поэтому ему многое позволялось. Его лицо и руки загрубели от непогоды, но в ясных глазах читался ум, несмотря на сломанный в драках нос и телосложение, напоминавшее побитую волнами и ветром бочку.

— Халк не виноват, — прорычал он Хоскульду. — Надо было подольше задержаться в Дюффлине, чтобы пополнить припасы, купить запасную кожу, например, но ты отплыл. А еще можно было постоять в Санд Вике, но вместо этого ты подобрал этого бедолагу кормчего, и отчалил оттуда еще быстрее.

— Хватит! — проревел Хоскульд, его лицо побледнело, а затем покраснело. — Это дела не исправит.

Он замолк, бросив взгляд на еле заметную полоску суши, и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Побережье Фризии, — пробормотал он мрачно. — Дурное место, чтобы болтаться тут как жирная треска на виду у акул.

— Кожа, — проворчал Онунд.

— Нету, — почти с ликованием ответил Горм. — Есть лубяная веревка, из нее можно что-то сделать.

— Ага, значит, ты пробыл в Дюффлине или Санд Вике совсем недолго, — заметил Воронья Кость, и все услышали в голосе юноши сталь.

— Остановился только, чтобы взять кормчего, — добавил он, кивнув на Халка, который переводил взгляд с Хоскульда на Воронью Кость и обратно, удивленно раззявив рот.

Люди разом прекратили свои дела, устремив взгляды на Воронью Кость и облизывающего пересохшие губы Хоскульда. Повеяло холодком, словно их накрыло туманом.

Теперь Воронья Кость понял, откуда у кормчего такой бойкий норвежский. С Оркнейских островов, куда Хоскульд заходил по пути из Дюффлина, отплыв до этого с острова Мэн. С Мэна в Дюффлин и на Оркнеи.

— Тебе известно кто такой Свен Колбейнсон, — не спеша продолжал Воронья Кость, и по выражению глаз Хоскульда понял, что оказался прав.

— Кому ты ещё рассказал? — спросил Воронья Кость. Хоскульд развел руками и попытался что-то сказать.

— Я… — начал Хоскульд.

Воронья Кость вынул топор с короткой рукоятью из кольца на поясе, и моряки Хоскульда тревожно затоптались, кто-то всхлипнул. Хоскульд склонил голову и опустил плечи, став похожим на пустой бурдюк. Его люди и побратимы Обетного Братства разошлись в стороны и молча наблюдали.

— Ты ведь знаешь от Орма, на что я способен с топором в руке, — произнес Воронья Кость, и занес оружие. Хоскульд заморгал, кивнул и потер лоб, который так некстати зачесался.

— Только лишь потому, что ты дружишь с ярлом Ормом, этот топор еще не расколол твой череп, — неторопливо продолжал Воронья Кость спокойным голосом, от которого всех пробрала дрожь.

— Свен Колбейнсон, — выдал Хоскульд. — Его называли Конунгсликилл. Когда я встретил его, мне было ещё меньше лет, чем тебе сейчас, тогда я первый раз приплыл в Йорвик вместе с отцом.

Воронья Кость замолк и нахмурился. Конунгсликилл — «Королевский ключ» — прозвище, данное человеку, который хранил жертвенный топор конунга Эрика. Подобные жертвенные топоры называли Дочерями Одина, но только один действительно заслуживал это имя — топор с чёрной рукоятью, принадлежавший Эрику, — символ власти Инглингов.

Хранимый доверенным человеком, называемым Королевским Ключом, они оба — и топор и хранитель, — представляли право Эрика — если потребуется, силой открывать все сундуки и двери в своем государстве. Поэтому Эрик и получил прозвище — «Кровавая Секира». Воронья Кость моргнул, мысли нахлынули на него, словно волны, бьющиеся о скалы.

— На этом самом корабле, — произнес Хоскульд задумчиво. — За год до того, как Эрика изгнали из Йорвика, и он погиб в засаде, устроенной Осульфом, который затем стал правителем Нортумбрии.

Когда это было — двадцать пять лет назад, или больше? Воронья Кость смотрел на Хоскульда, мысли кружили в его голове как чайки, они подавали ему какие-то знаки, но лицо оставалось мрачным и непроницаемым как вода в шхерах.

— Свена Колбейнсона взяли в плен и сделали рабом там же, где погиб Эрик, король Йорвика, но спустя некоторое время он сбежал на остров Мэн. Похоже, он повернулся спиной к Асам, так же, как и боги отвернулись от него; Свен стал христианским монахом и поселился в холмах, близ Хольмтуна, на севере острова. Недавно он скончался, но прежде рассказал монаху Дростану секрет, который тот может поведать лишь истинному Инглингу.

Слова лились из Хоскульда, как ручей, бегущий по камням, сказав последнее, он поджал губы, когда понял, что проболтался. Воронья Кость кивнул, в его голову медленно, словно тягучий мёд приходило понимание.

— Но вместо этого ты направился в Дюффлин, — мягко сказал Воронья Кость.

Хоскульд облизал потрескавшиеся губы и кивнул.

— По просьбе Дростана, — неуверенно пробормотал он.

— Ты же не дурак, Хоскульд-торговец, ты вытянул этот секрет из монаха Дростана, и знаешь, что он хотел мне рассказать.

— Только то, что это… — удалось ему прошептать. — Дочь Одина. Но место, где она спрятана, мне неизвестно.

— Топор Эрика, его Дочь Одина, он существует, и монах держит тайну его местонахождения в голове, — сказал Воронья Кость.

Теперь зашевелилось Обетное Братства, перед ними ярко замаячила добыча — Кровавая Секира Эрика, — символ власти истинного Инглинга, знамя, под которым собираются воины. Всё это, а также магия, заключённая в топоре, делала его настолько ценным, как если бы он был сделан из чистого золота.

— Олаф Кваран, или Ирландский Башмак, ярл-король в Дюффлине? — размышлял Воронья Кость, поигрывая топором. — Что ж, Кваран уже немолод, но он северянин и больше всех ненавидел Эрика Кровавую Секиру — разве не они боролись друг с другом за высокий королевский трон Йорвика?

Хоскульд склонил коротко стриженую голову в знак признания, и те, кто знали эту историю, утвердительно закивали, соглашаясь друг с другом; Эрика изгнали из Йорвика единожды, а Олафа Кварана по меньшей мере дважды. Горм что-то ворчал и бросал острые взгляды на своего капитана.

— Значит, — произнес Воронья Кость, — ты принес новости Ирландскому Башмаку, а затем ускользнул на Оркнеи. Голос Олафа звучал убийственно-мрачно. — И конечно же не ярлу Торфинну, полагаю.

— Торфинн умер, — выпалил Горм. — Теперь его сыновья вместе управляют Оркнейскими островами — Арнфинн, Хавард, Льот и Хлодир.

— На Оркнеях только один настоящий правитель, — возразил Воронья Кость. — Значит, она, Ведьма еще жива?

В ответ Хоскульд захрипел, будто задыхался; Гуннхильд, жена Эрика, Ведьма, Матерь Конунгов. Истории о ней внезапно всплыли в памяти Хоскульда, словно кровь, что прилила ему в голову: именно она отправила своих сыновей убить Трюггви — отца Вороньей Кости, а затем повсюду искала Олафа и его мать. А теперь мальчик, которого она искала, стоял перед Хоскульдом с топором в руке, и лишь одним своим видом вгонял в дрожь, уставившись на него холодными, разноцветными глазами. Торговец проклинал себя, что позабыл об этом.

— Арнфинн женился на ее дочери, — пробормотал он.

Воронья Кость занес топор, словно примериваясь, куда нанести удар.

— Итак, — сказал он. — Ты принес эти новости Олафу Ирландскому Башмаку, давнему сопернику Эрика. Интересно, ты получил награду, прежде чем сбежать? Затем ты принес весть Ведьме, Гуннхильд, вдове Эрика. И ты тоже сбежал оттуда, по той же причине. Почему ты так поступил, Хоскульд Торговец? То, что ты узнал, оказалось скорее смертельно опасным, нежели ценным?

Олаф уставился на Хоскульда, и топор в его руке чуть задрожал.

— Ты обречен, — произнес Воронья Кость, суровый, как поросший мхом камень. — Ты обречен, так же, как и Дростан, которого ты, несомненно предал и продал. Олаф Кваран хотел бы, чтобы ты держал язык за зубами, как и оркнейская Ведьма. Где Дростан? Ты его убил?

Брови Хоскульда сошлись вместе, словно двустворчатые ворота.

— Что ты, нет, я не убивал его. Он сам попросил доставить его туда и сюда, а затем в Борг, крепость, что находится на северном побережье Альбы, там мы его и оставили, а потом отправились на поиски ярла Орма, как он и сказал.

Он попытался выдержать взгляд, но странные разноцветные глаза юноши заставили его заморгать. Он взмахнул руками, будто хотел смахнуть с себя наваждение.

— Монах жив, — иначе, зачем мне убивать его, а затем терять время и искать вас обоих — Орма и тебя?

— Предательство, — пробормотал Воронья Кость. Он чуть наклонился к бледному лицу Хоскульда. — Это так? Враг, жаждущий моей смерти, или что ещё похуже? Зачем плыть на остров Мэн, если монах находится в Борге?

— Он оставил кое-что у монахов на острове Мэн. Письмо, — признался Хоскульд.

Воронья Кость спросил и Хоскульд рассказал ему.

— Послание. Я должен был взять его на обратном пути и доставить Орму.

Орму? Воронья Кость задумчиво прикрыл один глаз.

— И ты доставил его?

Хоскульд кивнул.

— Ты знаешь, что было в том послании? — спросил он, внимательно наблюдая за Хоскульдом.

Торговец помотал головой, он уже скорее сердился, чем боялся.

— Я должен был рассказать тебе это, — ответил он с горечью, — если бы ты спросил, зачем мы вообще направляемся на остров Мэн.

Воронья Кость постарался не показать досады. Это была суровая правда, ведь он считал, что Хоскульд всего лишь шёл к острову Мэн со своим странным грузом, а там надо будет либо еще заплатить ему, либо найти собственный корабль — вот о чём размышлял сейчас юный принц Норвегии.

Теперь он понял — то послание составлено Дростаном на латыни, которую Хоскульд не знал, — он мог прочесть лишь руны да зарубки на счетной палочке, так что торговец на самом деле мог передать послание Орму и не знать о его содержимом.

Вдруг мысль, холодная, словно ледяная сосулька, скользнула в голову — а если это ловушка, чтобы заманить его на остров Мэн?

Он произнёс это и увидел, как Хоскульд презрительно усмехнулся.

— Зачем Орму отправлять тебя в ловушку? — ехидно заметил Хоскульд. — Орм хорошо знает монахов. Они записали это сообщение не только для Орма, но и для себя.

Это было правдой, которую Воронья Кость признал — он знал, что монахи скопируют послание в свои летописи, и если он отправится на остров Мэн, то довольно просто найдет это послание, — назовёт имя Орма и выложит немного серебра. Но, несмотря на это, он всё ещё хотел погрузить топор в голову торговца, но его руку остановила мысль — а что скажет на это Орм. Он решил, что в этом году уже достаточно огорчал Орма, и даже вспотел, стараясь не ударить. В конце концов, Олаф опустил руку, скорее поддавшись желанию узнать, что же написано в послании, нежели чем не расстраивать Орма.

— Доставь меня на остров Мэн, торговец, — резко произнес юноша. — А если это займет слишком много времени, или я найду вдруг у тебя это послание, или если ты обманешь меня, — я отправлю тебя на корм рыбам.

— Никуда мы не попадём, — Онунд прервал его раздраженным ворчанием, склонившись над рулевым веслом, так что горб над его плечом вздымался как остров. — Мы дрейфуем, пока не закрепим его. Тащите любую веревку, какая у вас есть — и я в целости приведу корабль к берегу, а там мы поищем подходящую кожу.

— И я бы поторопился, горбун, — произнес оркнеец Халк, глядя в сторону далекой земли. — Кажется, акулы обнаружили свою треску.

Все обратили взоры на еле заметную линию суши, на фоне которой мелькали крошечные белые всплески от вёсел, и они становились все больше и больше.

— Все мы обречены, — прошептал Горм, выпучив глаза, а затем подпрыгнул, когда Кэтилмунд хлопнул его по спине.

— Напрасно ты так раскис, — произнес он.

Горм увидел, что побратимы Обетного Братства оживились. Воины открыли свои морские сундуки, разворачивали кольчуги, завернутые в овчину, доставали куполообразные шлемы, украшенные великолепным султаном из конского волоса, смазанные жиром, чтобы уберечь металл от морской соли и влаги.

— Пришла наша очередь поработать, — пробормотал Мурроу мак Маэл, ухмыляясь, и поднял свой топор с длинной рукоятью. — Ты можешь присоединиться, если тебе это по душе, или просто наблюдай в стороне.

Горм облизал сухие губы и взглянул на остальных моряков «Быстро скользящего», которые также в оцепенении пялились на побратимов.

* * *

Не страшно. Расслабься, ведь они не фризы.

Хродфолк улыбался, хоть его и терзала зубная боль. Зубов и так осталось немного, и в последнее время они болели, не переставая, но даже эта ноющая боль не смогла стереть улыбку с его лица, когда наблюдатели с холма принесли весть, что недалеко от берега покачивается пузатый торговый корабль, похожий на больную корову.

Давненько им не попадалась такая добыча. Корабли проносились мимо их берега как стрелы, подумал Хродфолк, бормоча себе под нос, потому что моряки знали об убийственной славе жителей этого побережья.

Он повернулся к двум десяткам своих людей, вспотевшие гребцы покряхтывали от натуги, длинная узкая лодка разрезала неторопливо бегущую черную зыбь. На его лодке не было ни мачты, ни паруса, поэтому грузовые суда вечно обгоняют нас при хорошем попутном ветре, подумал Хродфолк, а нам остается лишь грести следом.

Но не в этот раз. На этот раз будет кровь и добыча.

— Быстро, быстро, — проревел он, звук собственного голоса в голове вызвал прилив зубной боли. Добыча звала, он уже видел, чувствовал её — шерсть, зерно, шкуры. Бочки, полные соленой рыбы, или пива, или сыра; ящики, набитые костью, пряжками, сапогами, перцем. А возможно даже серебром или золотом. Мёд или какие-нибудь сладости после долгой зимы. Рот наполнился слюной.

— Быстро, — кричал он, его люди, с растрепанными волосами и бородами, хрипя ворочали вёслами, под руками оружие, чтобы схватить его, когда они бросят грести и втянут весла.

Хродфолк уставился на пузатый корабль, сосредоточив на нем всю свою боль. Он порвёт их. Он их просто разорвёт…

Они неслись к борту медленно покачивающегося торгового судна и заметили бледные лица, — четверо, может шестеро моряков, и от этого зрелища щербатая улыбка Хродфолка стала еще шире. Весла яростно опускались в воду, затем за пару мгновений их с грохотом уложили внутри, а в это время длинная лодка мягко ткнулась о борт кнорра. Налетчики бросили веревки, чтобы притянуть лодку к кнорру; остальные схватились за оружие и начали карабкаться на высокий борт своей добычи, Оскалившийся Хродфолк, будучи во главе своей стаи, сжал в каждой руке по топору.

Они удивились, когда внезапно над бортом поднялась сомкнутая линия щитов, словно перед ними захлопнулась дверь. Огромный бородатый топор на длинной рукояти прочертил дугу над головами, заставив Хродфолка от неожиданности отпрянуть в сторону, хотя целью был совсем не он. Топор в цепких и сильных руках вонзился в борт их узкой лодки, подтягивая её к кнорру, словно любовник, сжимающий столь желанную талию девушки в объятиях.

Воронья Кость увидел разинутый щербатый рот вожака этих фризских налетчиков, его лицо превратилось в огромную руну «ужас», когда тот увидел щиты, а за ними и воинов, облаченных в кольчуги, вооруженных копьями, скалившихся из-под железных шлемов, украшенных плюмажем из конского волоса.

Воронья Кость метнул копьё, которое вошло прямо в щербатый рот врага, тот завалился назад, разбрызгивая зубы, кровь и мозги на своих людей. Олаф метнул второе копье левой рукой и попал в бедро другого фриза, пригвоздив его к лодке — враг пронзительно завопил, словно чайка.

Промелькнули еще несколько копий, и налётчики в длинной узкой лодке закричали и заметались словно преследуемые лисами куры. Одни схватили весла и попытались оттолкнуть лодку, но топор Мурроу с длинной рукоятью, и его хватка, крепкая, словно железный браслет, удержали её. Раздались всплески — фризы бросились в воду, не дожидаясь смерти, потому что с борта утлой длинной лодки побратимы Обетного Братства выглядели довольно грозно: словно железные столпы, с большими круглыми щитами, копьями и клинками. Фризские налетчики в шерстяной одежде цвета грязи и угля были вооружены лишь копьями с ржавыми наконечниками и топориками.

У некоторых из них не было даже и этого, и Дросбо отступил на полшага назад, когда один из налетчиков, обезумевший от страха, отчаянно, как крыса в бочке, бросился на него, вопя и размахивая ножом. Нож лишь со слабым шелестом чиркнул по кольчуге — Дросбо позволил противнику ударить, а сам улыбался, глядя на фриза, который понял, что у него ничего не выйдет.

В тот момент, когда противник сообразил ударить ножом в лицо, Дросбо обрушил на него сверху меч: рубящий удар пришелся фризу между шеей и плечом, раздался влажный чавкающий звук, клинок вышел из подмышки, и отрубленная рука вместе зажатым в кулаке ножом упала за борт.

Затем Дросбо сильно пнул противника в грудь, и вопящий налетчик полетел в лениво вздымающуюся черную воду, разбавленную кровью.

Ещё мгновение все настороженно выжидали, а затем Мурроу, ворча как разбуженный от спячки медведь, поставил точку в этом бою, вырвав свой топор из обшивки лодки и выпрямился, расправляя затекшие плечи и шею. Моряки Хоскульда таращились на изумленных мертвецов с открытыми ртами, на густую кровь, плескавшуюся на дне лодки, на еще живых и безнадежно плывущих к далекому берегу налетчиков, чьи чёрные головы поднимались и опускались над блестящими волнами.

— Вот так-то, — буркнул Онунд и похлопал ошеломлённого оркнейца по плечу. — А теперь, поищи как следует, нам нужна подходящая веревка.

Хольмтун, остров Мэн, то же самое время…

Команда королевы Ведьмы

Ветер налетел на деревья, а потом прокатился по верхушкам кустарника и ракитника, взъерошив их, словно мать волосы сына. Птицы ютились в укрытиях, или там, где ветер застал их, а если они пытались полететь по своим делам, то ветер нёс их совсем не туда, и они даже пискнуть не успевали.

Тем не менее, светило солнце, было жарко, и езда верхом в кольчуге и в шерстяной одежде представляла собой утомительное занятие; яркий солнечный свет, белый, как глаз мертвеца, заставлял Огмунда щуриться.

Он устал. Все они устали, словно пьяные, от холмов и жары, проклятая тропа петляла, копыта утомлённых лошадей стучали по камням.

Где-то впереди налетчики, думал Огмунд, пристально вглядываясь вдаль, пока не заболел лоб. Пешие. Как они могли передвигаться пешком так быстро? И кто они такие, что осмелились сунуться в эту дыру на острове Мэн, куда не совершали набеги уже столько лет?

— Воин, — раздался голос, словно в ответ на его немой вопрос, и Огмунд обернулся к Ульфу, который, привстав в седле, чтобы лучше видеть, указал на поросший лесом холм впереди. У Ульфа был острый глаз, и Огмунд увидел темный силуэт человека на фоне яркого солнца.

— Значит, мы их нашли, — сказал он и почувствовал, как люди позади него облегченно выдохнули: это означало, что они наконец-то спешатся и разомнут задницы. Огмунд перекинул ноги и спрыгнул на землю, ноги по-прежнему были колесом, но он не сводил глаз с человека на холме. Беспечный — пришло ему на ум слово, человек, который ковырял в зубах, сытно отобедав хлебом и сыром. Огмунд ощутил беспокойство, он оглядел своих людей и немного успокоился, воины доставали оружие и затягивали ремешки шлемов на подбородках.

— Что думаешь обо всём этом, Огмунд? — спросил Ульф.

Что-то тут нечисто, хотел сказать Огмунд. Монахи, на церквушку которых напали, рассказали лишь о троих налетчиках, а у меня двадцать воинов, поэтому ему стоит беспокоиться не больше, чем деве, на колено которой легла чья-то знакомая рука.

Огмунд развел руками и вкратце подытожил ситуацию, больше для себя самого.

— Монах слегка переволновался, — сказал Огмунд, уверенный, что тот больше хныкал, чем говорил. — Ничего ценного не взяли, лишь помяли несколько их драгоценных пергаментов. Мне кажется это странным, — три налетчика в кольчугах, хорошо вооруженные, и все ценное осталось нетронутыми. Взяли вощеную бумагу и пергамент, прочитали и вернули на место. Ты встречал когда-нибудь разбойников-голодранцев, которые читали бы каракули монахов?

— Попробуй растолковать это ярлу Годреду, — коротко ответил Ульф. Ему было ясно, что всем им следует двинуться на холм с поднятыми щитами и оружием в руках. Огмунд не сомневался, что Ульф обо всём доложит Годреду, как только доберется до уха ярла, и в итоге у ярла найдётся много чего высказать Огмунду, и это будет явно не похвала. Не зря Годреда, правителя этого небольшого клочка острова Мэн, за глаза прозвали Сквернословом.

Именно поэтому, а также из-за отвратительной погоды, Огмунд не обиделся, когда совсем недавно Годред отправил Ульфа проверить сообщение о том, что в отдаленной хижине в холмах найдены двое мёртвых монахов. Ульф нашел их — два мертвых тела, объеденных крысами. Он до сих пор хвастался этим, хотя там ему ничего не угрожало, как отметил Огмунд. Сейчас случай был совершенно другой, никакого серьезного преступления не совершено, но угроза казалась реальной. Ульф хотел показать Огмунду, не говоря уже про ярла Годреда, что он готов встретиться лицом к лицу с любой угрозой.

Огмунд вздохнул и взмахом руки послал воинов вперед, оставив троих с лошадьми. Ульф остался в седле, что раздражало Огмунда, — верхом Ульф казался предводителем. Огмунд мог бы приказать ему спешиться, но это выглядело бы мелочно. Он бы снова взобрался в седло, но не был уверен, что сможет сделать это самостоятельно в тяжелой кольчуге, и ощутил приступ отчаяния, зная, что были времена, когда он запрыгнул бы с легкостью.

«Слишком стар», — подумал он мрачно. Все знают об этом, и Ульфу не терпится занять мое место.

Человек на холме неожиданно оказался совсем близко, так что Огмунд поразился, как это он так задумался, что и не заметил, как прошагал этот невеселый путь. Он встряхнулся, как пёс, собираясь с мыслями, и принялся разглядывать незнакомца.

Рослый воин в шлеме с кольчужной подвеской спереди, полностью скрывавшей его лицо; глаза — не более чем светлые точки где-то в глубине затененного лица. Великолепный шлем украшали позолоченные брови и высокий гребень, все это тщательно смазано жиром. Облаченный в длинную кольчугу, широк в талии, но не толстяк, щит висит за спиной, одна рука непринужденно лежит на рукояти меча в кожаных ножнах, хотя рукоять простая — металл и акулья кожа, без всяких украшений.

Увидев это, у Огмунда волосы встали дыбом на затылке. Простой грабитель вполне мог носить такой великолепный шлем, но вряд ли стал бы ухаживать за ним, потому что наверняка его очень скоро украли бы. И выглядел воин не как мелкий налетчик, а скорее, как человек, стоящий на своей собственной земле.

— Кто ты? — спросил Огмунд.

— Гудрёд Эриксон с Оркнеев.

Голос, заглушенный металлическими кольцами, казался нечеловеческим, этот голос, а также его имя, заставили некоторых попятиться. Сын Эрика Кровавой Секиры? Здесь, на острове Мэн?

— Оркнеи не имеют здесь власти, — усмехнулся Ульф.

— Пока ещё нет, — ответил Гудрёд непринужденно, — но скоро это снова может произойти.

Другой вооруженный воин в кольчуге показался из-за деревьев, он спокойно подошел и встал чуть позади и левее Гудрёда. Резкое лицо и лисью улыбку чуть смягчала подстриженная борода. Нос, широкий и расплющенный, словно по нему ударили лопатой, удивил Огмунда.

Появился третий, паренёк в бывшей когда-то красной рубахе и зеленых штанах, сейчас почти совсем выцветших. На поясе болтался меч, продетый через кольцо, на нём не было никакого доспеха, даже шлема, лицо — по-мальчишески круглое и гладкое, еще не отмеченное ни войной, ни непогодой. Чёрные волосы, обрамляющие лицо, делали его похожим на ангела, которого Огмунд однажды видел на росписи на шершавой стене большой церкви в Хольмтуне. А еще этот ангелок двигался довольно необычно — пружинистой волчьей походкой.

— Вы разграбили церковь, — продолжал Ульф, и Огмунд, наконец, потерял терпение. Троица налетчиков, весь их набег раздражали его, точно мокрую кошку, а ещё этот выскочка Ульф, будто бы облачился в мантию лидера, — это было уже чересчур.

— Когда я захочу, чтобы ты заговорил, Ульф Бьорнсон, — сказал он, низким и грубым, словно трущиеся жернова, голосом, — я найду собаку и заставлю ее лаять.

За спиной послышались смешки, а Ульф так сильно дернул поводья, что лошадь вздернула голову в знак протеста, на удилах выступила пена.

— Ты здесь главный? — спросил Гудрёд и Огмунд кивнул. Воин с приплюснутым носом зашелся тонким, высоким смехом. Огмунд заметил, что верхняя губа прилипла к его зубам, признак того, что он нервничал. Внезапно Огмунд понял, что у воина в носу нет хряща, поэтому и выглядит он так необычно.

— Мы не причинили церкви вреда, — гулко продолжил Гудрёд из-под шлема. — Нас неправильно поняли. Мы искали знаний, а не сокровища. Священник решил, что мы выглядим не по-христиански. А я крещен, такой же христианин, как и ты, кем бы ты ни был.

— Огмунд Лейфсон, хёвдинг ярла Годреда, — машинально ответил Огмунд, проклиная себя, что совсем позабыл о приличиях.

— Годред? Тот самый Годред, сын Харальда? Которого прозвали Сквернословом? — спросил Гудрёд всё также непринуждённо, насмешку можно было услышать даже из-под кольчужной подвески шлема. — Неужели он до сих пор ревет как бык, которого в задницу ужалила оса?

Кто-то из людей Огмунда рассмеялся, и он обернулся, чтобы заставить их умолкнуть.

— Каких знаний? — спросил Огмунд, не обращая внимания на вопрос Гудрёда. — Что же привело последнего из сыновей Эрика Кровавой Секиры сюда, в глушь, в жалкую часовню на острове Мэн? Неужели твоя мамаша ищет священника, чтобы исповедаться?

Намек на то, что рядом с Гуннхильд не было никого, кто мог бы отпустить ей грехи, дошел до воинов за спиной Огмунда, и на этот раз смешков было больше, и он был рад это услышать.

Гудрёд, должно быть, нахмурился, но из-под шлема этого не было видно. Он широко раскинул руки в вежливом жесте, будто бы улыбаясь.

— Конечно же, мы искали священника, — отозвался Гудрёд. — Хотя, оказалось, что его там нет. Поэтому мы удалились с миром, так же, как и пришли.

— Ха! — проревел Ульф. — Ты и твоя жалкая кучка получите, то что заслуживаете — будете болтаться на веревке.

Гудрёд повернул голову к Ульфу, и даже Огмунд почувствовал испепеляющий взгляд его невидимых глаз.

— Цыц, мальчик, — произнёс стальной голос. — Сейчас говорят мужчины.

Ульф взревел, а затем Огмунд услышал словно змеиное шипение, — тот вынимал из ножен меч.

— Стоять! — заорал он, но Ульф с налитыми кровью глазами, ударил успевшую задремать лошадь пятками. Конь прыгнул вперед, а Ульф, сидевший без стремян, потерял равновесие и неосознанно взмахнул мечом.

— Од, — приказал воин с плоским носом. — Убей его.

Прекраснолицый мальчик-муж проскользнул вперёд как шелковый сквозь кольцо. Огмунд никогда не видел, чтобы кто-то двигался так быстро — хотя он видел его ясно, словно силуэт в штормовую ночь, отпечатавшийся на миг во тьме, при вспышке молнии. Мальчик ловко вынул меч из поясного кольца одними лишь пальцами левой руки, в воздухе перебросил клинок в правую, сделал шаг, другой, третий и прыгнул, поворачиваясь в воздухе, вкладывая в удар весь свой вес.

Прозвучал тупой глухой удар, а затем влажное шипение, юноша по имени Од легко приземлился на ноги, развернулся и беззаботно пошел обратно. Что-то круглое и черное подпрыгнуло раз или два и подкатилось к ногам Огмунду.

Лошадь рванулась дальше, а затем, почувствовав запах крови, заржала и попыталась ускакать прочь, так что сидевшее на ней тело, брызжущее кровью из обрубка шеи, сползло, и в конце концов упало в ракитник.

Повисла тишина. Огмунд взглянул на предмет у ног, изумленный левый глаз Ульфа уставился на него; правый лопнул при ударе о землю, из отсеченной шеи струилась кровь.

— Это Од, — нечеловеческим из-за своего шлема голосом произнес Гудрёд, махнув рукой на ангелочка. — По прозвищу Храфнданс.

Танец Ворона — настолько подходящее прозвище, что воины затаили дыхание, будто бы увидели черных птиц, радостно перетаптывающихся на ветвях, в предвкушении мертвечины, которую, возможно этот юноша оставит им. Затем все посмотрели на Ода, который преклонил колено, и, держа меч как крест, принялся молиться. Когда он слизнул с клинка кровь Ульфа, все поняли, что он молился богу войны Тюру, Отмеченному Волком, предлагая жизнь Ульфа в жертву. Все разом беспокойно перекрестились.

— Знайте, что Од — лишь один из моей команды. — И я пришёл с Оркнеев не на крошечной лодочке, — произнес Гудрёд. — К тому же, я сын королевы Гуннхильд и короля Эрика Кровавой Секиры.

Огмунд облизал губы. Однажды ему пришлось до крови хлестать лошадь, чтобы заставить её перепрыгнуть на покрытый зеленью противоположный берег узкой речушки, и когда она все же прыгнула, оказалось, что это не твердый берег, а трясина. Огмунд, обливаясь потом, цеплялся за нее, пока лошадь судорожно выбиралась на берег, зная, что если он свалится, то в кольчуге точно погибнет.

Сейчас он чувствовал такой же страх, всматриваясь в деревья, за которыми скрывались воины, он был уверен, они там. Сколько кораблей мог привести сын Кровавой Секиры с Оркнеев? Его сестра замужем за ярлом, и во имя Господа, так сколько же кораблей он привёл? В воображении Огмунда в лесу скрывались сотни воинов.

— Итак, мы уходим, — закончил Гудрёд холодным, как кольчужные кольца, скрывавшие его лицо, голосом. — И ты нас не остановишь.

Так и случилось. Огмунд задумчиво наблюдал, как они удалялись прочь, а затем толкнул ногой лежащую голову Ульфа.

— Подберите это, — произнес он. — Мы привезем его обратно и расскажем всем, что он погиб из-за собственной гордости и глупости. А эти трое жалких грабителей, что совершили набег, на самом деле Оркнейский принц и с ним корабли и воины. И пусть они превосходили нас числом, но наша свирепость прогнала их прочь.

Остальные согласились, потому что были слишком напуганы, чтобы сражаться, и понимали это. Воины хотели, чтобы этот позор остался в тайне. Заморосил дождь, холодная дымка взбодрила Огмунда, пока он наблюдал, как тело Ульфа взвалили, словно мешок, на его испуганную лошадь. Огмунд украдкой улыбнулся про себя, не показывая улыбку; что ж, не такой уж и плохой денёк выдался сегодня.

В двух милях поодаль трое жалких грабителей отдыхали, припав на колено, и Гудрёд наконец снял шлем, открыв холодному туману и дождю раскрасневшееся, как только что отшлепанная задница младенца, лицо. В короткой курчавой бороде блестели капельки.

— Дростана нет, — заявил Гудрёд. — Но по крайней мере, мы разузнали кое-что от тех монахов, — старик Ирландский Башмак, здесь, на острове Мэн, в Хольмтуне.

— Да, допустим, Хоскульд говорил, что священник жил в церкви, в Хольмтуне. И Олаф Кваран схватит его, — сказал Эрлинг с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. — Его люди гораздо ближе, в конце концов, он правит здесь так же, как и в Дюффлине, и ему плевать что думает Годред мак Харальд по прозвищу Сквернослов.

— Здешние священники должны были знать этого Дростана, — озадаченно сказал Гудрёд. — И те новости, что он принёс о своем мертвом товарище, — заслуживают того, чтобы те, кто царапает обо всём, её записали. А если так — они хорошо спрятали свои записи, нет ни единого упоминания о том, что монах по имени Дростан приходил к ним с сообщением о двух мертвецах в холмах. Годред Сквернослов также должен был узнать об этом и сообщить своим хёвдингам.

Эрлинг пожал плечами, не найдя объяснений для всего этого. По правде говоря, он и не рассчитывал найти какого-нибудь монаха или священника, и все эти истории о знаменитом топоре Эрика — всего лишь сказки. А что до поиска послания, никто из них не умел читать, и, если бы монахи подтвердили его существование, значит, письмо которое они нацарапали, должно быть доставлено кому-то, кто мог бы разобрать их латынь. Тем не менее, он держал язык за зубами, потому что Гудрёд был сыном Эрика, а королева Ведьма была его матерью.

— Теперь мы отправимся к Олафу Кварану, — сказал Гудрёд, положив шлем на изгиб руки. — Старый Ирландский Башмак, скользкий, как мокрый тюлень, желает заполучить топор моего папаши, это точно, — и я нисколько не удивлюсь, если он никому не рассказал о своих планах, даже своему ярлу-сквернослову.

Мысль о том, чтобы оплыть прямиком в Хольмтун и столкнуться с мощью норвежского королевства Дюффлина, заставила Эрлинга сглотнуть.

— Разумно ли это, господин? Оркнеи и Ирландия никогда не были друзьями.

— Моя мать желает этого, — произнес Гудрёд, и его голос прозвенел словно колокол, металлическим звоном, будто шлем все еще был на нем, — поэтому мы должны найти способ.

— А еще она хочет, чтобы я стал королём, — добавил он с горечью, и провел ладонью по покрытым ржавчиной от шлема, поредевшим волосам. — Потому что я самый младший.

Эрлинг неуклюже поднялся на ноги, не проронив ни слова, хотя знал, что самого младшего сына Гуннхильд звали Сигурд, по прозвищу Работорговец. Клипп Хёрс убил его недавно, после того как Сигурд, будучи гостем в его доме, силой взял его жену. Так что Гудрёд скорее был не самым младшим, а последним оставшимся в живых сыном Гуннхильд.

И это не даёт ему право, подумал он мрачно, подвергать нас всех опасности.

— А в следующий раз, — сказал он резко, — я уверен, мы возьмем с собой всю команду.

Гудрёд только проворчал что-то насмешливо-презрительное, затем кивнул массивным подбородком на Ода, который очищал клинок от застывшей крови, время от времени облизывая пальцы. Мальчишка поднял глаза и мягко улыбнулся им обоим из-под черной завесы волос.

— У нас есть твой языческий пес, — произнес Гудрёд, а затем отцепил от пояса небольшую суму и усмехнулся. Эрлинг вздохнул.

— Господин, — сказал он, — мы должны идти. Нет времени для игры в хнефатафл^[20].

— Всегда есть время сыграть в «тафл», ответил Гудрёд, разворачивая ткань и расставляя фишки. — Ведь это не отнимет много времени, потому что ты — никудышный игрок.

Эрлинг вздохнул, затем повернулся и бросил взгляд на Ода.

— Не делай так, — сказал он. — Ты заболеешь.

Од лучезарно, как солнечный день, улыбнулся, его губы алели кровью.

— Я никогда не болею, — ответил он.

Глава 3

Побережье Фризии, некоторое время спустя…

Команда Вороньей Кости

Лёжа на краю морской дамбы, Воронья Кость глядел вдаль сквозь траву и луговые цветы. Гудели пчёлы, а рядом лежал Кэтилмунд, жевал травинку и рассматривал холм, возвышающийся за обработанными полями, и дома на нём.

Терп, как называли этот холм, насыпали на случай, если дамба, где сейчас лежал Воронья Кость, не удержит море. Море могло затопить поля, но на этом рукотворном острове дома местных жителей — фризов остались бы сухими.

— Гляди, что это он там делает? — спросил Кэтилмунд, и на этот раз Вороньей Кости пришлось признать — он понятия об этом не имеет. Трэлль с топором, похоже, пытался вырубить заготовку из слегка искривлённой ветки, чтобы затем закрепить её в станке для обработки дерева, стоящем неподалеку. За ним равнодушно наблюдал старик — видимо лишь для того, чтобы убедиться, что трэлль воспользуется топором только для рубки дерева, хотя раб даже с этим делом справлялся плохо.

Трэлль рубанул раз, другой, потом топор слетел с топорища, он пошёл его подбирать, опять насадил на рукоять и снова склонился над толстой веткой. Удар, второй, третий — и топор слетел снова. Трэлль пошёл за ним, а старик горестно покачал головой и сплюнул.

Маленький, смуглый и оборванный трэлль-дурачок совсем не интересовал Воронью Кость. Они с Кэтилмундом пришли посмотреть, не отсюда ли прибыли те налётчики на длинной, как змея, лодке, а если так — сколько их тут ещё оставалось.

К тому времени, как «Быстро скользящий» добрался до берега с рулевым веслом, кое-как закрепленным убогой лубяной верёвкой, экипаж Хоскульда, у которого такой возможности никогда не было, охватила жажда набегов. Крепкая как парус, она заставляла их глядеть на берег, потирая руки, словно они уже готовы схватиться за рукояти топоров и древки копий. Они не видели больше волн и воды — толькобогатство и славу. А скальд Гьялланди, ухмыляясь и сверкая глазами, хлопал их по плечам и рассказывал о золоте, хвастаясь прежними подвигами и предвкушая будущие. Побратимы Обетного Братства лишь посмеивались над ними.

Воронья Кость и Кэтилмунд отправились вперёд, и теперь стало ясно, что фризов в местечке немного, если, конечно, там вообще остались воины. Они заметили лишь забавного дурачка трэлля, над которым хихикал Кэтилмунд, седовласого фриза, который присматривал за трэллем, да человека в клетке неподалёку.

Воронья Кость, склонив голову на бок, с интересом рассматривал эту странную клетку. Похоже, узник уже долго сидел в ней, и в тени разглядеть его было непросто. Однако, пленник там был, и время от времени трэлль-дурачок останавливался и заглядывал внутрь, как будто беспокоился о нём, а после опять возвращался к работе, не дающей покоя Кэтилмунду.

— Ятра Одина, работничек, — бормотал он, как будто трэлль мог услышать, — почини, наконец, свой дурацкий топор. А тем временем трэлль выдумал новый способ рубить — стал часто наносить несильные удары, поскольку от хорошего замаха топор соскакивал с топорища. От этого ветка откатилась в сторону, трэлль настиг её в несколько шагов, прижал ногой и продолжил рубить, на что Кэтилмунд, затаив дыхание, тут же прозвал дурачка Беспалым, — так как он считал, что этим скорее всего и закончится.

Потом трэлль обошёл ветку, и на этот раз, поставил ногу на кривой конец, который спружинил и ударил его по голени. Старик что-то крикнул. Кэтилмунд сунул пальцы в рот и прикусил костяшки, чтобы не рассмеяться вслух, из-за чего так напрягся, что пустил ветры.

Но Вороньей Кости было не до смеха. Мрачные воспоминания, словно крылья Мунина^[21], перенесли его в день, когда он вот так же лежал, притаившись в траве за усадьбой Клеркона на Сварти, Чёрном острове, после очередного побега. Конечно, это же был остров, ему некуда было бежать от Клеркона, викинга, который пленил Воронью Кость и его мать, и убил его приёмного отца. Однако, Воронья Кость сбегал уже не раз, но голод всегда возвращал его назад, взглянуть, чтобы стащить хоть что-то съестного. И каждый раз его ловили и наказывали суровее, чем прежде.

Его заметили и в тот раз, так что он свернулся, прикинулся мёртвым, не двигался и не дышал. Он скрывался в высокой траве, в свои восемь лет был так мал, что его вполне могли и не заметить, даже проходя совсем рядом.

А потом он пустил ветры. Он подумал, что это даже на пользу его уловке прикинуться мертвым, потому что знал, что мертвецы и даже дохлые овцы испускают ветры. Затем крепкая рука сжала его как тиски, и один из людей Клеркона, воин по имени Амунди Браул, поднял его, хохоча над тем, насколько же вонючим оказался этот мальчишка.

Лицо Клеркона, напоминающее козлиную морду, исказилось гневом, и он отдал Воронью Кость Инге, жене Рандра Стерки, Он рявкнул ей, чтобы она вбила мальчишке в голову, что он трэлль, и больше не позволяла ему сбегать. Инга, в ярости и растерянности от произошедшего, схватила ножницы для стрижки овец и сакс, и выскоблила голову Вороньей Кости почти до черепа, сдирая старые струпья и нанося новые царапины, пока кровь не покрыла голову мальчика, и лишь тогда она остановилась.

— Ну вот, — сказала она, начисто вытирая ладони о сено, принесенное её сыном, ухмыляющимся Эйвиндом, которого в свои десять лет переполняла злоба к жертве своей матери.

— А сейчас, — произнесла Инга, — тебя прикуют к нужнику, и ты будешь сидеть на цепи, пока не поймешь что ты всего лишь ничтожный трэлль.

— Я принц, — резко ответил Олаф, и она ударила его по губам, злобно вскрикнув. Он хотел увидеть свою мать, но к тому времени она была уже мертва, её сначала изнасиловал, а затем забил до смерти один из воинов. Его звали Квельдульф, он же и посадил Воронью Кость на цепь, приковав его к нужнику.

Месть. Воронья Кость получил эту возможность в день, когда Орм и Обетное братство явились ограбить Клеркона и освободить Олафа, в день, когда жизнь собственного драгоценного младенца Клеркона с хрустом и последним воплем оборвалась от удара об стену.

Инга упрашивала и молила, рычала и сопротивлялась, пока побратимы Обетного Братства не повалили её, и кто-то, кто же это был? Воронья Кость напрасно обхватил голову руками, пытаясь вспомнить, но не смог. Может Рыжий Ньяль? Или Финн? Не важно, воин, который помешал ему добраться до Инги, уже успел перерезать ей глотку, а Эйвинд погиб в безрассудной попытке спасти мать. Орм снес ему затылок ударом клинка.

Воронья Кость склонился над Ингой, когда воины бросили её, она лежала на туше умирающего быка, захлебываясь собственной кровью.

— Я принц, — вымолвил он, затаив дыхание, заметив, как дрогнули в последний раз её ресницы. — Ты плохо меня слушала.

Благородная месть. Он стряхнул с себя воспоминания об этом, и запрятал их обратно, в черный сундук в своей голове. Принц должен постоянно собирать полезные и необходимые знания. Это простолюдинам не подобает размышлять по любому поводу, но принцам, будущим королям, не следует пренебрегать этим. Владимир донес до него эту истину, уяснив её от отца, грозного Святослава.

— Волосатые яйца Тора, — восторженно прошептал Кэтилмунд. — Нам надо обязательно взять себе этого трэлля, просто чтобы потехи ради, наблюдать за ним.

Воронья Кость очнулся от воспоминаний о прошлом и взглянул вниз. Трэлль, наконец отрубил ветку, и закрепил её в станке, обмотав заготовку веревкой раз, потом другой. Совершенно ясно, что он плохо закрепил деревяшку, потому что, когда трэлль нажал ногой на педаль, заготовка послушно крутанулась — и полетела, словно стрела из лука, прямо в дверной проем ближайшего дома. Раздался визг и грохот, сопровождаемый криком женщины, которая выбежала наружу и начала кричать на старика, а тот, в свою очередь, раскрасневшись от натуги, принялся, похрюкивая, колотить трэлля по голове и плечам.

Сгорбившийся трэлль, безропотно, словно валун во время шторма, снес побои. Когда расправа над ним закончилась, и женщина, тяжело дыша, ушла, он устало поднялся на ноги, подобрал деревяшку, и снова обмотав ее веревкой, закрепил в станке.

— Нет, нет, — восторженно произнёс Кэтилмунд. — Конечно же не…

Но трэлль снова допустил ошибку, — нажал ногой на педаль, и заготовка вылетела, и на этот раз попала в стену дома, и отскочив, распугала разбежавшихся в ужасе кур.

Когда женщина снова выбежала из дома с новыми воплями, Воронья Кость обернулся к Кэтилмунду и схватил его за плечо, давая понять, что пора уходить.

Когда вскоре в поселение с моря нагрянули воины, серые и рычащие, словно волки, криков прибавилось. Жители, населявшие этот небольшой терп, бежали, вопя и таща за собой спотыкающихся детей, они пустились наутёк через поля, словно стадо овец.

Побратимы Обетного Братства не обращали на беглецов внимания, — на корабле Хоскульда не было места для рабов, к тому же несколько местных жителей, вполне здоровых с виду, не успели сбежать и теперь со страхом ожидали, пока воины осмотрят их и решат, что с ними делать.

Люди Хоскульда сражались и преследовали беглецов, орали и размахивали оружием, страсть наживы охватила их, так случалось с людьми, которые первый раз участвовали в набеге, и даже сам Хоскульд пыхтел, сжимая в руке длинный еле заточенный сакс; скорчив зверскую рожу, он попытался выбить дверь. Но его пыл сошёл, когда дверь не поддалась, а от удара он сам упал на задницу. Он поднялся, оглядываясь по сторонам, его люди делали вид, что ничего не заметили.

В поселении оказалось всего лишь два бойца. Один — тот самый седовласый, он яростно сражался рядом с главным зданием усадьбы, орудуя двумя топорами, его руки прекрасно помнили, как обращаться с оружием, так что будь он помоложе, его стоило бы опасаться.

Горм широко замахнулся на него, седовласый легко уклонился, и, если бы преклонный возраст не сковывал и не замедлял движения, он бы пустил кровь Горму, распоров ему живот как капусту. Но, тем не менее, выпад старика заставил Горма отступить и позвать на помощь, и тогда оркнеец Халк атаковал сбоку. Седовласый отчаянно зарычал, понимая, что обречён, и накинулся на оркнейца с диким криком, словно сова, пронзающая ночь зловещим уханьем.

Воронья Кость наблюдал как Горм и Халк зарубили старика, он упал, а они продолжали кромсать его, даже после того, как залитые кровью седые волосы остались единственным, что еще шевелилось на мёртвом теле, ветер лениво перебирал слипшиеся от крови пряди.

— Да вы просто храбрецы, — прорычал Мурроу и сплюнул. Воронья Кость промолчал; храбрецы или нет, но враг пал и лишь это имело значение.

Вторым бойцом оказался тот самый трэлль-дурачок, он схватил свой топор и попятился к узнику в клетке, повернувшись к нему спиной, словно страж. Хоскульд уже очухался от столкновения с дверью и бросился к трэллю, посчитав, что этот никчемный болван испугается и убежит.

Вместо этого топор взвился вверх и опустился. Без сомнения, удар оказался бы смертельным, если бы топор опять не слетел с топорища, улетев вперед и заставив Вандрада Сигни втянуть голову в плечи. Но трэлль ударил всего лишь топорищем, и Хоскульду, несомненно, улыбнулась удача: он получил деревяшкой по ребрам, удар вышиб из него воздух, словно из мертвой коровы. Затем трэлль приложил Хоскульда по голове, и тот со стоном рухнул на землю.

— Не убивай его! — Заорал Кэтилмунд, когда Вандрад, ухмыляясь, наложил стрелу на тетиву лука. — Этот трэлль слишком ценен, чтобы потерять его понапрасну.

Побратимы согласились с ним, усмехаясь, — все за исключением Вандрада, который все еще помнил о навершии топора, со свистом промелькнувшим, словно птица, рядом с его головой. Они приблизились к трэллю, который замер в боевой стойке, сжимая топорище. Темная фигура зашевелилась в клетке, и Воронья Кость разглядел лишь белые волосы и бороду пленника.

— Стой спокойно, — сказал Вигфус. — Брось свою палочку, и мы не тронем тебя.

Из клетки раздался кашляющий смех.

— Слишком поздно, — прохрипел пленник.

Трэлль не сдвинулся с места, но вдруг молодая собака, жёлтая, цвета зерна, выскочила из-за хижин, бросилась к рабу и встала перед ним, широко расставив лапы и оскалившись, зарычала.

Побратимы чуть напряглись, никто из них не любил собак, считая их скорее меховыми мешками с пастью полной грязных зубов.

— Отзови пса, трэлль, — крикнул Вандрад. — Или я прикончу его, а потом надеру тебе задницу твоей же палочкой.

— Это сука, — прорычал заключенный из клетки. — Она охраняет деревню.

— Плохо охраняет, — заметил Воронья Кость и почувствовал, как пленник внимательным взглядом изучает его. Он не любил, когда на него смотрели, а он не видел, кто, поэтому он сдвинулся немного, чтобы попытаться рассмотреть узника, увидеть больше чем просто белые волосы и бороду. Трэлль тоже наблюдал за ним, сжимая в руке топорище. Рыжая собака помахала хвостом и лизнула ладонь трэлля.

— Она довольно дружелюбная, — заметил пленник.

— Значит, вы получили по заслугам, — сказал Воронья Кость, — если бы она действительно охраняла, то, скорее всего, по улице твоей деревни не лилась бы кровь.

— Это не моя деревня, — сказал пленник, и Воронья Кость, наконец, смог его разглядеть — худое и острое ястребиное лицо, копна белых волос, спутанная седая борода. Штаны и рубаха когда-то были добротными, а теперь перемазаны кровью и жижей, сочащейся из грязных повязок на обеих руках. Однако, когда Воронья Кость встретился взглядом с пленником, глаза старика оказались острыми, как у лиса.

Мурроу, которому не давали покоя вопли женщин, хотел побыстрее погнаться за ними, и наконец, потерял терпение.

— Бросай эту палку, — прорычал он, выпятив челюсть, но в ответ получил такой взгляд, что Вороньей Кости захотелось повнимательнее присмотреться к этому трэллю.

В его взгляде не было ни страха загнанного в угол волка, ни безумного поиска выхода. Сам взгляд выдавал его, ведь трэллю, чьё положение было не выше, чем у овцы, подобает смотреть лишь в землю. Но вместо этого, трэлль изучал Мурроу пронзительными синими глазами, словно примеривался, куда бы лучше ударить. Тут Воронья Кость заметил, что трэлль прикован к клетке длинной цепью, и на миг ощутил, как в шею впилась его собственная рабская цепь, и почувствовал едкую вонь нужника.

Мурроу тоже увидел взгляд трэлля и явно насторожился — не напрасно, подумал Воронья Кость, но всё же прикрикнул на Мурроу, чтобы тот оставался на месте, на случай, если ирландец бросится в атаку, ведь тогда кому-то из них несдобровать, и, возможно даже прольётся кровь. Остальные настороженно наблюдали за ними, словно гончие, окружившие оленя.

— Берто, — спокойно, почти равнодушно сказал седобородый пленник, — я ухожу. Позволь их главарю подойти ко мне.

Юноша по имени Берто чуть опустил палку и обернулся к человеку в клетке, бледное безбородое лицо беспокойно нахмурилось. Напряжение спало, и Онунд Хнуфа, неуклюже, как огромный медведь, подошёл к Мурроу, хлопнул его по плечу и взглянул на трэлля.

— Неплохо, фетар-гармр, — сказал он, и люди рассмеялись, это означало «цепной пес», Онунд мог иметь в виду обоих — и трэлля и жёлтую псину. А затем горбун обернулся к Мурроу и остальным.

— Кожа, — сказал он, и все сразу вспомнили, зачем пришли сюда, и разбрелись искать кожу. Кэтилмунд остался, он не спеша приблизился к клетке, резко ударил и сломал её, отчего псина испуганно залаяла. Мурроу осторожно извлёк пленника, а трэлль опустился рядом с ним на колени. Когда Воронья Кость подошёл к ним, трэлль поднял на него синие, как летнее небо глаза, затуманенные горем.

— Благодарю вас, — сказал седобородый, обращаясь к Вороньей Кости. — Это Берто. Он из вендских земель. Меня зовут Грима, я из Бьярмланда.

— Далеко же ты от дома, — заметил Воронья Кость, и Грима усмехнулся — тихо, словно мотылёк взмахнул крыльями. Из замотанных ладоней на застарелые пятна сочилась свежая кровь. Воронья Кость увидел, что рубаха расшита золотом.

— Нужна ли тебе помощь с руками, старик? — спросил Кэтилмунд. — Есть у нас скальд, что знает кое-какие целительные руны.

Улыбнувшись в ответ, Грима поднял обмотанные окровавленными тряпками кисти.

— Шутка Хродфолка. Он давал мне миски с хорошей мясной похлебкой, и каждый раз отрезал мне палец, и не говорил, в которой он миске. Кстати, а где Хродфолк?

Воронья Кость рассказал ему, и Грима язвительно ухмыльнулся.

— Хорошо. Этот трусливый фризский ублюдок решил, что я не стану есть из страха отведать свою плоть, — сказал Грима и рассмеялся. — А потом, понял, что ошибся, когда я попросил его варить мои пальцы подольше, ведь я уже стар, и мясо слегка жестковато.

Воронья Кость с Кэтилмундом улыбнулись, оценив смелую выходку старика.

— Балль, шлюхин выкидыш, сделал это со мной, — прохрипел Грима.

Грима закрыл глаза от нахлынувшей боли, такой сильной, что и Воронья Кость её ощутил.

— Не годится человеку с северных гор умирать на здешней плоской равнине, — добавил он. — Кто вы такие, что станут свидетелями этого?

Воронья Кость рассказал, кто они, и добавил, помирать ещё рано. Потом, наконец, Кэтилмунд развернул тряпки, намотанные на кисть пленника, и Воронья Кость увидел изуродованную красно-чёрную плоть и жёлтый гной. Он понял, что яркий блеск в глазах Гримы — от лихорадки.

— Добро, — сказал Грима. — Ну вот, открыты почти все секреты. Боги не оставили меня, ведь я слышал о твоей славе. С твоей помощью я покину это проклятое место и умру в том мире, которому принадлежу. Но времени у меня совсем мало, поэтому слушай, Олаф, сын Трюггви, ныне побратим Обетного Братства. Я — Грима. Когда-то обо мне знали, как сейчас все знают о тебе. Я был предводителем Рауданбродрум — тебе известно о них?

Красные братья. Воронья Кость слыхал об этой дружине варягов, и об их предводителе, чьё имя означало «закрытый шлем» на родном северном языке. Обычно так звали того, чьё лицо было твёрдым, словно железо, так что лишь глаза могли выдать чувства. Воронья Кость уже несколько лет не слышал их имён. Он сказал об этом, и Грима слабо кивнул в ответ.

— Сейчас ты видишь последнего из них. У нас тоже были правила, но думаю, мы не были связаны такой суровой клятвой, как вы. В основном мы промышляли на востоке — вдоль Шёлкового пути, но дела не ладились, и мы вернулись в пустынные балтийские воды и совершили набег на земли вендов. Я думал, что венды по-прежнему жирны и ленивы, ведь мы не грабили их земли несколько лет. А теперь я лежу и подыхаю здесь, потому что удача отвернулась от меня, набег оказался неудачным, вся добыча, что мы взяли — лишь Берто, и Балль, конечно же, посчитал что этого недостаточно. Но он ошибался, — Берто стоит немало, ты поймешь это, когда придёт время. Я слышал, вы оказались удачливее — добыли все серебро мира, так ведь?

— Нас тоже занесло сюда, в эту дерьмовую низину, — напомнил Кэтилмунд, попытавшись отвлечь внимание Гримы, пока разматывал вторую кисть, потому что тряпки присохли к обрубкам, и Грима от боли прикусил губу, кровь обагрила зубы.

— Я так думаю, что тебе уж всяко получше, чем мне, — ответил старик, криво усмехнувшись, как только смог снова говорить, — ведь большинство твоих пальцев при тебе, а тебе самому еще жить да жить. А теперь, о том, как я здесь оказался. Балль был моим хёвдингом, но ему надоело ждать, и этот трус побоялся бросить мне вызов поединком. Он убил преданных мне людей, — их оставалось не так уж и много, годы не щадили их, но я понял это слишком поздно, когда он выбросил меня за борт моего собственного корабля. И я без сомнения погиб бы, если Берто не прыгнул вслед за мной и не помог добраться до берега. Но хотя я и выжил, все же боги повернулись ко мне спиной — потому что мы с Берто попали в лапы этого ублюдка Хродфолка.

Кэтилмунд одарил Берто восхищенной улыбкой.

— Что же, Беспалый, — произнес он. — Может, ты и не умеешь обращаться с топором или со станком, но сдается мне, ты больше рыба, чем цепной пёс.

Воронья Кость удивлялся — для чего трэлль спас Гриму, ему казалось, рабу это совсем ни к чему. И старик понял, что означал его взгляд. Он заговорил, и Воронья Кость вздрогнул от неожиданности — его всегда пугало, что кто-то способен прочитать вихрь его мыслей.

— Возможно, он спас меня, потому что я его не убил, к тому же на родине с ним обращались не лучше чем с трэллем, — сказал Грима. — Для него ничего не изменилось, разве что он стал дышать свежим морским воздухом. Я перед ним в долгу. И мне нечего ему дать, но все же я могу кое-что сделать, за то короткое время, что мне осталось, пока я ещё дышу. Ему минуло восемнадцать, и он будет тебе полезен. Поверь мне и освободи его в обмен на то, что я могу предложить.

Воронья Кость улыбнулся.

— С чего ты решил, что у тебя есть что-то, что мне нужно? — спросил Воронья Кость и Грима усмехнулся, обливаясь потом. В это время подошел Гьялланди, и заохал, осматривая руки старого воина.

— Ты принц, но я смотрю, у тебя нет подобающей для принца корабельной команды, — пробурчал Грима. — Если конечно, остальная твоя команда не скрывается где-то. Что также означает, что у тебя нет и подходящего для принца корабля. Я — ярл Красных Братьев, с кораблём и командой, — то, что нужно и принцу. Освободи Берто, и я приведу тебя к ним. Убей Балля и его прихвостней, и снова сделай меня ярлом, и тогда я вручу корабельную команду и драккар тебе, потому что не могу взять их с собой туда, куда скоро отправлюсь.

Воронья Кость задумался об этом, но ему казалось, что старик, того и гляди, помрет раньше, чем всё это произойдёт. И когда Грима усмехнулся, наблюдая за ним, Воронья Кость нахмурился.

— Будь спокоен, я проживу ещё достаточно долго, чтобы посмотреть Баллю в глаза, когда приду к нему вместе с принцем Олафом Трюггвасоном и десятком побратимов знаменитого Обетного Братства, — прорычал он, а Воронья Кость сидел неподвижно, размышляя о том, что, похоже, старик читает его мысли, или, что еще хуже, мысли настолько явно отражаются на его лице, что каждый может видеть, что происходит у него в голове.

Затем он кивнул и сказал вслух, что согласен, а значит, обратного пути уже нет. Круглолицый трэлль заморгал, а Кэтилмунд, ухмыляясь, разбил звенья его цепи, и таким образом, трэлль наконец обрел свободу.

— Ты свободен, Беспалый, — сказал он. — Подними-ка топор и как следует закрепи его на топорище, потому что теперь ты можешь носить его как свободный человек. И поблагодари принца Олафа, потому что теперь ты стал воином.

— Я — Берто. Я благодарю.

Голос Берто был высоким и говорил он с сильным акцентом, так как венд слышал норвежский только от фризов и своих сородичей, это скорее напоминало собачий лай, чем человеческую речь. Воронья Кость разглядывал разноцветными глазами глубокие голубые глаза и круглое еще безбородое лицо юноши. Он встречал вендов ранее, путешествуя вверх по реке Одре вместе с Ормом. Венды тогда ничем не впечатлили его, но сейчас Олаф удивился, заметив, что венд пристально разглядывает его, и в этом было что-то одновременно притягательное и настораживающее; вряд ли Берто был рабом у себя на родине, иначе он не держал бы так высоко голову и не смотрел бы так дерзко. И тут Воронья Кость понял, что пробормотал это вслух.

— Не иначе как у себя на родине он был принцем, — пробормотал Онунд, проходя мимо. — Как и все трэлли, которых привозят из набегов.

И пошел восвояси, посмеиваясь, вместе с остальными, которые знали, что сам Воронья Кость, освобожденный Ормом, первым делом заявил, что он принц. Воронья Кость помнил последующую за его освобождением бойню, и не улыбнувшись, повернулся к старику, вопросительно наклонив голову.

— У нас есть логово, — отозвался Грима. — Старое зимовье, где мы отлёживаемся. Моя команда должна быть там, потому что Балль предсказуем, как скала, он думает, что меня уже нет в живых.

Венд Берто склонился над стариком, пока жёлтая собака, поскуливая, пыталась, сунуть морду тому подмышку. Кэтилмунд разглядывая собаку, подумал, — сильная сука с клиновидной головой, но безобразная, как самый уродливый зверь в мире. Странный друг для трэлля, но если норны сплели их нити вместе, и это принесло им удачу, то значит не напрасно.

Берто бережно поддерживал голову старика и отгонял жадных до крови мух, пока Гьялланди начертал руны на свежих повязках и заматывал ими почерневшие обрубки пальцев Гримы. Резкий железистый запах крови ударил в нос, и капельки пота скатились в глаза Вороньей Кости.

— Это принц Олаф, — промолвил Грима, обращаясь к Берто. — Однажды он станет королём, и если удача будет сопутствовать тебе, как и прежде, вы можете быть друг другу полезны, несмотря на то, что он из Обетного Братства, а ты — христианин.

Воронья Кость взглянул на Берто и увидел свирепое выражение на круглом, большеглазом, остроносом лице, на мгновение тот напомнил охотящуюся сову. Берто кивнул. Грима скорчился от боли, когда люди Хоскульда подняли его, и наполовину поволокли, наполовину понесли на корабль.

Онунд Хнуфа протопал мимо, когда резкий запах дыма достиг ноздрей Вороньей Кости. Ветер принес отдаленные рыдания и треск горящего дерева, и Воронья Кость с мрачным видом развернулся и зашагал прочь, а тем временем терп охватило пламя, огонь разгорался, дым грязными столбом поднимался в небо.

Довольный Онунд ковылял рядом, сжимая добычу — свёрнутый пополам квадратный кусок твёрдой кожи, размером с его грудь.

Хольмтун, остров Мэн, некоторое время спустя…

Олаф Ирландский Башмак

Ярл Годред сидел на скамье в своем зале, а Олаф Кваран развалился в его собственном высоком кресле, накинув шкуру полярного волка, которая, словно молочный ручей, стекала с его плеч. Колышущийся мех укрывал плечи, все еще широкие, несмотря на то, что его волосы были того же цвета, что и волчий мех. Такая же седая белая борода заплетена в три длинные косы, отягощенные чуть подернутыми ржавчиной железными кольцами. Борода обрамляла выпуклые щеки, а его глаза, безумные, словно у охотящейся кошки, сверкали голубым льдом.

Годред заметил на бугристом лице ярла Дюффлина некое подобие улыбки, когда тот выпытывал у Огмунда сведения о налётчиках. Мало того, что старый бойцовский пёс рвался в бой с Уи Нейллами, — войну, которую Годред всегда считал глупостью, так теперь он еще проявлял нездоровый интерес к монахам.

Королевское брюхо Олафа обтягивала нежно-зеленая рубаха с красной вышивкой, но теперь её украшали лишь пятна от еды; и стоя рядом, Огмунд подумал, что по пятнам на рубахе можно проследить всю жизнь Олафа Ирландского Башмака, шаг за шагом, словно читая руны на памятном камне.

— Сын Гуннхильд сказал, что ищет монаха Дростана? — спросил ярл Дюффлина, его улыбка напоминала скорее расщелину в скале.

Огмунду было не по себе, когда владыка Дюффлина улыбался, это было так же неприятно, как чувствовать затылком волчье дыхание. Точно так же ощущал себя и ярл Годред, и Огмунд хорошо знал, что тот тоже недоволен всем, — а в особенности появлением Олафа Ирландского Башмака, который принижал его собственный авторитет.

— Он прямо не говорил этого, — ответил Огмунд, — но все и так ясно, если сложить одно с другим.

Он взглянул на Годреда, который сидел следующим за Ситриком, младшим сыном Олафа. Ветка упала недалеко от дерева, подумал Огмунд, потому что Ситрик, все ещё темноволосый, был такой же круглолицый и коренастый. Однажды эти двое станут похожи друг на друга как два плевка, — старший сын был третьим плевком, но хромоногим, из-за чего его прозвали Йаркне — Железное Колено.

У Олафа был еще один сын, Рагналл, который остался в Дюффлине, Огмунд тоже видел его. Высокий и светловолосый, от другой матери, он был любимцем Олафа. Вообще король любил своих женщин, сейчас Олаф вспахивал ирландскую красавицу по имени Гормлет, и непохоже было, что толстый живот как-то мешал ему.

— Нам известно, что Ульф в капелле на вершине холма нашел двух мёртвых монахов, — прорычал Ситрик, покачав головой. — Один из них выглядел так, словно ему пробили голову, но крысы уже успели обглодать обоих, поэтому трудно сказать, так ли это. Двое монахов. Этот Дростан мертв.

— Тогда кто был с торговцем Хоскульдом? — возразил Олаф, откинувшись на спинку высокого кресла и вытянув к огню ноги — обутые в обычные сапоги, увидев которые, Огмунд удивился, ведь прозвищем «кваран» или Ирландский Башмак, Олафа наградили норвежцы и даны. Они насмехались над северянами Дюффлина, считая тех наполовину, или даже больше, ирландцами, ведь те позабыли, как обуваются нормальные люди, а вместо этого носили ирландские сандалии.

— Хоскульд прибыл в Дюффлин вместе с монахом, но я его не видел, — продолжал Олаф, перебирая кольца на бороде. — Хоскульд пришел ко мне с нелепой историей про монаха, которому известно где находится старинный топор Эрика, и что тот монах готов за деньги рассказать, где он спрятан. Хоскульд сказал, что монах придёт ко мне лично, — после того, как ему будут предоставлены гарантии, — что показалось мне оскорбительным.

— Я думаю, это самая жалкая попытка выбить из тебя серебро, из всех, что я слышу каждый день, — буркнул Ситрик, на что его отец кивнул и грустно ухмыльнулся.

— Да, но Хоскульд — хороший торговец, ему можно верить, поэтому я позволил ему переночевать у меня, будто бы хотел обдумать его предложение. На самом деле, я уже решил отправить его обратно, к его робкому монаху, или пусть он приведёт ко мне этого шарлатана, но прежде чем я успел что-либо предпринять, Хоскульд сбежал. В спешке. Ночью. Этим он оскорбил меня ещё больше, подумав, что я причиню ему вред.

— Думаю, он не дурак — прорычал Ситрик, — потому что заслужил наказание за свою глупую историю.

Отец бросил на него колючий взгляд.

— А теперь, в поисках монаха сюда с Оркнеев заявился последний сын Гуннхильд, — произнес он. — Даже человек с булыжником вместо мозгов, понял бы, что Хоскульд уже растрепал свою историю многим.

— Найти Хоскульда, — ответил Годред, и Олаф наградил ярла тяжёлым взглядом.

— Хорошая мысль, — прорычал он. — Мне и в голову не приходило, что всё настолько серьёзно, и Гуннхильд так усердно взялась за его поиски, отправив своего младшего сына.

Щеки Годреда побледнели, а затем покраснели, но он промолчал, лишь опустил голову, разглядывая распущенную нить на своей рубахе. Он сидел на скамье в своем собственно зале, в то время как Олаф развалился на его высоком кресле, а королевский сын довольно скалится.

— Мне нужен Хоскульд, — заявил вдруг Олаф, — но в отличии от Гуннхильд, у меня нет лишних кораблей. И ты и корабли понадобятся мне для грядущей войны.

Годред покорно кивнул и ничего не ответил. Олаф Ирландский Башмак долгие годы вел войны с Домналлом и южными Уи Нейллами, и наконец, в этом году Домналл решил оставить всё и удалился в монастырь в Арме. Хорошие новости, подумал Годред, но, тем не менее, старик решил скрестить мечи с новым вождём северных Уи Нейллов, с Маэлом Сехнайллом.

— Через пять дней, — заявил Олаф, резко поднявшись с кресла, — я жду тебя и твоих воинов в Дюффлине. А затем нам предстоит проучить этого щенка Уи Нейлла. Отправь за Хоскульдом один небольшой корабль с командой, — своих лучших людей.

Годред кивнул, наблюдая, как старик снова уселся, проклиная сырость, кутаясь в меха, и подозвал Ситрика. Битвы, подумал он горько. Старый дурак живет только лишь битвами, и готов рискнуть всем ради бессмысленной драки; он столько раз терял трон, сколько же и завоёвывал. И если старый бойцовский пёс проиграет, то Годред потеряет на острове Мэн все, эта мысль мучила его.

— Найди Хоскульда, — прорычал он Огмунду. — Возьми «Вздох лебедя» и тех же лживых задниц, что были с тобой при встрече с Гудрёдом, и посмотрим, как ты справишься, когда в следующий раз повстречаешься с этим оркнейским ублюдком. Поймай Хоскульда и выбей из него тайну. Я бы отправил Ульфа, но ты умудрился позволить ему сдохнуть, поэтому теперь тебе самому придется заняться этим делом.

Огмунд наблюдал, как Сквернослов покидал зал, гнев, выжигающий его грудь, пылал так жарко, что зачесались ребра. Огмунд подумал, что не потерпел бы такого обращения к себе, когда был молод, а затем с досадой проглотил эту горькую правду.

Но он уже давно не юнец, чтобы, такой как Годред, так запросто отхлестал его и ушел.

Побережье Фризии, прошло немного времени…

Команда Вороньей Кости

У него было много имен. Арабы звали его Абу Сал. В церкви его называл его Виктором Нубийцем, а Истинные люди, или Га-Адагбеш, именовали его Нуну-Тетти — Нуну, потому что нубийских мужчин называли так в честь Божества Небесных Вод, а Тетти — потому что он был первенцем.

Ну а здесь его звали Каупом. Иногда Каупом Сварти. Кауп — по ошибке, когда он попытался объяснить им что он тоже христианин, но принадлежит к церкви, о которой ни один из них не слышал. Он сказал им, что он копт, а они, вонючие, невежественные северяне, подумали, что он сказал «кауп», на их языке это означало «сделка», им показалось это имя забавным, они смеялись, громко хлопая по ляжкам, когда выловили его среди обломков арабского судна-работорговца, и таким образом получили его задаром.

Сварти, конечно же, означает — чёрный. Слова «чёрный» — всё равно было недостаточно, чтобы описать Каупа; Мар Скидасон, ближайший друг Каупа среди Красных Братьев, сравнил цвет кожи Каупа с цветом крыла ворона в солнечном свете, — глянцевый сине-чёрный цвет. Кауп знал толк в хороших именах, и когда он услышал прозвище Мара, — Йарнскегги, что означало Железная Борода, то признал, что действительно, волосы Мара именно такого цвета.

У Каупа не было ни усов, ни бороды, на голове рос густой короткий ворс, на висках пробивалось немного седины, ведь с тех пор, как он был рабом на корабле в Чёрном море, прошло уже немало времени. Почти потеряв надежду вернуться домой, Кауп оставался с Красными Братьями под предводительством Гримы долгие годы; а когда они привыкли к тому, что он выглядит как покойник, умерший две недели назад, большинство Красных Братьев поняли, что Кауп им по душе. Он заразительно смеялся, а они завидовали его белым зубам, как и его чёрной коже, которая всегда блестела, будто смазанная маслом.

Тем не менее, за годы, проведенные с Гримой, Кауп так и не понял, кто же он все-таки для них — раб или воин. Он знал, что северяне обращаются с рабами не лучше, чем с домашней скотиной, и не позволяли им носить оружие. У Каупа было копье, щит и длинный нож, который они называли саксом. Он убивал врагов вместе с ними и получал свою долю добычи, но когда что-то нужно было принести или перетащить, то этим всегда занимался он, «Сгоревший Человек», которому всегда поручали сделать то или это, ожидая от него беспрекословного подчинения.

Быть часовым — еще одно дело, которое всегда возлагали на него. Завернувшись в шерстяное одеяло, словно в плащ, стоя на одной ноге, как аист, опираясь на копьё, Кауп чувствовал себя несчастнее, чем когда-либо. Грима, который ему нравился, пропал, и сейчас ими командовал Балль. Кауп не любил Балля, как не любил его и Мар, которому приходилось изображать покорность, чтобы избежать печальной участи остальных друзей старого ярла.

Вскоре после того как Балль выбросил Гриму и венда в море, они вернулись к этой старой зимовке, которую не посещали много лет.

В это время года никто не ожидал увидеть здесь другой корабль, но прямо на глазах Каупа крепкий пузатый торговый кнорр прошуршал килем по гальке и люди высыпали с корабля на берег.

У него шумело в ушах, когда он бросился сообщить об этой диковинке, у него натянулась на запястьях кожа, когда он, Мар и Балль отправились посмотреть на прибывших незнакомцев.

— Пузатый кнорр, — произнес Балль, сверкнув глазами. На его широком рябом лице цвета старого дерева отразилось облегчение. Еще бы, подумал Мар, ведь Балль будет до смерти рад доказать, что более удачлив, чем Грима, и что его удача привела большую жирную утку прямо в зубы лисиц.

— Зубы, — произнес Кауп, и Мар вздрогнул, услышав эхо своих мыслей, а затем взглянул на кнорр, заметив шлемы и тусклые отблески кольчуг, словно блеск темной воды. Его глаза сузились — воинов в кольчугах было много, их вожак выделялся шлемом, какие носят в Гардарике, белый конский волос вился из верхушки шлема, словно дым из дымового отверстия. Все его воины были в похожих шлемах, но шлем вожака украшали накладки из бронзы и серебра. Воистину этот кнорр оказался зубастым.

— Крепкий кулак, — прорычал Балль, изучая незнакомцев, оценивая возможности.

— Но их вожак — всего лишь юнец, а команда — не более чем горстка никчемных моряков.

Красных Братьев было пятьдесят восемь, и, после всех неудачных налетов даже те, кто недолюбливал Балля и сомневался в его праве на роль вожака, последуют за ним: добыча будет легкой, учитывая их численный перевес. И даже если кнорр окажется пуст, сам корабль тоже имеет немалую цену.

Мар почувствовал, как Кауп зашевелился за его спиной, ощутил беспокойство большого черного человека, также, как и соль в морском воздухе. Пахнуло кровью, его волосы встали дыбом.

Балль наблюдал и выжидал, чувствуя, как его люди подтягиваются группами или парами. Он не желал оглядываться, чтобы проверить, сколько их собралось, иначе могло бы показаться, что он беспокоится. Увидев кое-кого из них краем глаза, он остался доволен — воины были вооружены и готовы к бою.

Он подождет, пока команда этого жирного торговца выгрузит то, чем там они собираются задобрить его. Их мальчишка-вожак подойдет с открытыми руками, чтобы показать, что не желает зла и хочет лишь разделить с ними кров и еду, и, может, устроить торг. Он не понимает, думал Балль, наливаясь жаждой крови, что все это и так уже мое.

Юнец подошёл, рядом шагал угрожающего вида великан, вооруженный бородатым топором, за ними воины в шлемах несли какой-то груз. Юноша, с копьём в каждой руке, шёл походкой человека, который не привык никому кланяться. Мар и Кауп заметили это и нахмурились, косясь на Балля. Все они увидели, что косы юнца увешаны монетами, на подбородке мягкая поросль, а вдобавок ко всему — странные разноцветные глаза.

Балль тоже заметил всё это, и отмахнулся от беспокойства, как от назойливого пса. Блеск богатств кнорра ослепил его, а юнец — всего лишь юнец, он сделал всё так, как и предполагал Балль, и, хотя у него за спиной маячил великан, в руках были копья, разноцветные глаза и столько спеси, что он даже на Сгоревшего человека посмотрел, не вздрогнув. Балль был разочарован — при виде Каупа северяне всегда облизывали вдруг пересохшие губы, и мальчишка просто обязан был хотя бы моргнуть.

А затем он увидел то, что поначалу посчитал их товаром, и чуть не обделался. Оцепенев, Балль едва не рухнул на месте.

Потому что они несли вовсе не какие-то товары, а Гриму.

Мар и Кауп заворчали, зрелище настолько потрясло остальных Красных Братьев, что они вздрогнули, словно от брошенного камня по воде пробежала рябь. Грима, который как они полагали, утонул, вернулся, он восседал на кресле, которое несли вооруженные до зубов воины, его охранял великан, а перед ним шествовал…

— Принц Олаф, сын Трюггви, — громко представился юнец. — Я пришел, чтобы поддержать рухнувшие с небес опоры власти Гримы. Пришел вернуть ему законное место среди тех, кто попытался его подло убить.

Вот это была настоящая удача для тех, кто умел распознать ее. Грима упал в море, не имея за душой ничего, кроме рубахи, и вот он, вышел сухим из воды, вместе с принцем и воинами под своей командой.

Истинное благоволение богов, если кто-то его вообще видел, улыбнулось Гриме в полной мере, ну а человеку, что пытался его убить, было не до смеха: его воины, и христиане, и те, кто придерживался веры в асов, отшатнулись от Балля. Он почувствовал, что люди расходятся от него, гнев переполнял его, и был так силён, что заменил собой мужество.

Но затем Грима пошевелился в кресле, и Балль почувствовал некоторое облегчение, увидев, что старик ослабел и находится при смерти, он заметил пропитанные кровью перевязи на его руках. А ещё он приметил невысокого человечка, что вдруг появился из-за спин облачённых в кольчуги воинов, несущих креслом. Под ногами коротышки крутилась жёлтая псина.

— Берто, — крикнул Кауп, не отдавая себе отчета, сколько радости было в его голосе — ему нравился этот невысокий человечек.

Берто поприветствовал Каупа, подняв руку, и скривил рот при виде Балля, который чуть не набросился на Берто. Мелкое заносчивое дерьмо! Жалкий трэлль дерзко уставился на него…

— Я говорю за Гриму, — произнес Берто, прижав подбородок к груди, чтобы голос звучал более грубо. То, что трэлль вообще заговорил, настолько поразило Балля, что у него отвисла челюсть, и он пару раз попытался закрыть рот.

— Он вызывает Балля на поединок за право быть предводителем Красных Братьев, — продолжал Берто. — Он заявляет, что Балль — жалкий трусливый ягненок, который каждую девятую ночь подставляет зад, чтобы им пользовались как женщиной его же прихвостни, которые помогли выбросить Гриму в море.

Послышалось ворчание, и шелест, будто все разом вдохнули, потому что прозвучало оскорбление, которое невозможно пропустить мимо ушей. В наступившей за этим тишине, размеренное морское дыхание казалось оглушающим ревом, чайка завопила, будто брошенный младенец, и юнец-предводитель задрал голову взглянул на неё.

— Я принимаю вызов, — ответил Балль, — а после того как одержу победу, тебе, венд, не поздоровится.

Затем он скривился в ехидной улыбке, глядя на Гриму.

— Ты вообще, можешь подняться, чтобы я подошел и убил тебя? — спросил он, понимая, что сражаться ему придется явно не с Гримой.

Грима чуть пошевелился в кресле.

— Нет, — прозвучал тихий шёпот, но ветер разнес его слова гораздо дальше, так что услышали все. — Однако, тебе не удастся убить меня, Балль. Я переживу тебя.

Воины осенили себя защитными знаками, и даже Балль едва сдержался, чтобы не перекреститься, либо прикоснуться к молоту Тора, что оказалось бы такой же слабостью, как рухнуть на колени и вымаливать прощение.

— Я займу его место, — сказал юнец с парой копий в руках.

Когда юноша произнёс это, Мар посмотрел на Балля, и увидел, как у того внезапно изменилось выражение лица.

Мар сообразил, Балль думал, что сражаться будет тот великан, и обрадовался, что одолеет юнца. Несправедливо, что юноша будет сражаться с таким здоровяком Баллем, ведь даже его имя предостерегало, и означало «опасно дерзкий»; он был самым лучшим бойцом среди Красных Братьев. Даже лучше, чем тот великан с бородатым топором. Мар внимательно изучал юношу, но не увидел в нём ничего, что говорило бы о его величии, или о том, что он принц. Он видел перед собой высокого светловолосого юношу с копьем в каждой руке, и больше ничего. Понятно, что Балль думал точно также.

— Если ты веришь в бога, — прорычал он низко и отрывисто, — самое время попросить его о помощи.

— Бог со мной, — заявил юноша, — и я посвящаю ему тебя. — Я требую, чтобы Красные Братья подчинились Гриме, а ты будешь жертвой. Так ты готов сражаться, или просто отойдешь в сторону?

Кауп заметил тревогу, на короткий миг промелькнувшую на лице Балля, будто искра от кресала. Но этого оказалось достаточно. Балль проиграет, и юнец уже знал это. Но лицо молодого принца оставалось столь же невинным, как покрытое платком лицо христианской монахини.

Балль плюнул в ладони, перехватил топор с длинной рукоятью и поиграл плечами, тем самым продемонстрировав ответ. Юнец улыбнулся, в его голосе разлился восторг.

— Внемли мне, Один, — принеси мне победу, и возьми этого Балля в жертву. Я, принц Олаф, по прозвищу Воронья Кость, из Обетного Братства Орма Убийцы Медведя, говорю это.

Раздался шум, скорее шорох, будто ветер пронесся сквозь невидимые ветви деревьев, то зашевелились и зашептались воины. Знаменитое Обетное Братство вдруг оказалось здесь, средь бела дня и спокойного моря, ошарашив всех, словно удар молота Тора. Мар взглянул на Каупа и облизал высохшие губы, потому что ухмылки облаченных в кольчуги воинов в шлемах, из верхушек которых струился длинный конский волос, показались еще более зловещими, чем раньше.

Балль тоже ощутил, как холодок страха лизнул его, но сразу же устыдился этого, гнев запылал в нём, словно пламя в кузнечном горне. Он поднял топор на длинной рукояти и прикинул расстояние между собой и юнцом, а затем жестом потребовал, чтобы Мар передал ему свой щит.

Мар застыл на мгновение, а затем всё же отдал щит с таким видом, который вызвал у Балля ярость. Он запомнил этот презрительный взгляд, и когда всё закончится, пусть Мар пеняет на себя. Нобез головы уже будет поздно, подумал Балль.

Кауп внимательно наблюдал. Он собирал и хранил в голове все обычаи северян, и знал, что предстоящий поединок — не «хольмганг», или бой по правилам, в ограниченной области, это будет «эйнвиги», — беспощадный бой безо всяких правил. Тут боги бессильны, хотя считалось, что Улль, пасынок Тора, бог удачи, наблюдает за ним, — но всё будет зависеть от мастерства и боевой удачи поединщиков. Кауп знал, что в давние времена, когда его народ был еще молод, они поклонялись ложным богам, — Бесу и Апедемаку, богам войны, которые и руководили такими делами.

Кто бы из Асов сейчас ни наблюдал за ними, Кауп понимал, что Балль, с большим топором на плече и щитом, прикрывающим большую часть тела, выглядит более внушительно, чем юнец с двумя метательными копьями. Противники стояли лицом к лицу на безымянном берегу, где кричали и суетились морские птицы, выискивая что-то в черной грязи, посеребренной тусклым светом уже уходящего дня.

— А ты здоровяк, — Кауп услышал, как принц Олаф невозмутимо обратился к Баллю, — полагаю, Грима ценил тебя, пока Локи не подговорил тебя на предательство. Я хоть и вполовину меньше, но для Гримы я вдвое полезнее и втрое искуснее тебя в бою.

Балль чуть моргнул, услышав оскорбление, сплюнул, и одной рукой стащил с плеча топор. Все видели в Балле опытного воина, ему не терпелось броситься на юнца, вооруженного всего лишь двумя метательными копьями и саксом, болтающимся на бедре.

Юнец метнет одно копьё, Балль примет его на щит, затем отбросит его, и перехватив топор обеими руками, приблизится к противнику, пока тот перебрасывает второе копьё в метательную руку. Все, за исключением юнца, видели и понимали, что должно произойти.

Балль двинулся вперед; копьё, выгнувшись, с силой вонзилось в щит — сильнее, чем Балль предполагал, он даже пошатнулся от удара, и заметил, что наконечник копья пробил щит насквозь. Мощный бросок, но безвредный, пострадал лишь щит.

С громким победным ревом он отшвырнул щит с торчащим копьём и бросился вперед. Теперь, конечно же, он доберётся до юнца.

Что-то прошуршало, словно птица взмахнула крылом, и Балль почувствовал, как что-то острое вспороло ему живот, он споткнулся, упал и покатился, роняя проклятия, кое-как поднялся и ужаснулся от того, что ноги не слушаются. Тогда он описал топором полукруг и чуть не свалился снова, опустил взгляд и увидел, что лодыжки опутала синяя блестящая веревка. Поднимая взгляд, он добрался до окровавленной рубахи на животе, а тем временем на него пала тень, и Балль поднял глаза.

Это оказался юнец, задумчиво смотревший на него, Балль зарычал и попытался ударить, но казалось, топор прирос к земле. Затем промелькнуло что-то блестящее, и Балль почувствовал жгучую боль в глотке, она была настолько сильная и мучительная, что он выпустил топор из рук и крутанулся. Он не хотел, боялся притронуться к горлу, но подумал лишь о том, что надо отступить от юнца, отдышаться, а затем подумать, как снова продолжить бой, потому что все пошло наперекосяк.

Балль уже почти потерял слух, как и не мог уже отдышаться, издавая ужасные булькающие, клокочущие звуки; затем он оказался на земле, и почувствовал, как из него что-то вытекает, словно не спеша льющийся водопад, и он взглянул на огромное красное пятно на рубахе.

От такого пятна уже не избавиться, подумал он. Моя мать будет в ярости…

Воронья Кость пару раз воткнул сакс в песок, а затем очистил лезвие от сгустков крови из горла Балля о его рукав его рубахи, который ещё не успел пропитаться кровью великана. Он почувствовал, как задергалось его левое бедро, оставалось надеяться, что никто не заметит этого, как и то, что от страха пот заливал глаза, заставляя часто моргать.

Все молчали, а затем Сгоревший Человек подошел ко второму копью, которое Воронья Кость метнул левой рукой, оно проскользнуло в незащищённый живот Балля так ловко, что обладатель длинного топора не заметил этого, пока его кишки не вывалились наружу. Он вытащил копьё и почтительно вручил его Вороньей Кости, а затем его чёрное, как у мертвеца из царства Хель, лицо расплылось в ослепительно белой улыбке.

— Теперь я ваш предводитель? — произнес Грима хриплым шепотом. Воины закивали и зашевелились.

— Теперь я — ваш предводитель? — взревел Грима, и они все утвердительно закричали в ответ. Грима, с рыком испустивший почти последний вздох, откинулся на кресле и что-то прошептал Берто, который закивал и приосанился.

— Я предупреждал Балля, что увижу его смерть, прежде, чем умру сам, так и произошло, и теперь я спокойно последую в Асгард, — произнёс Берто, и несмотря на его пронзительный голос и ощутимый акцент, никто не сомневался, что прозвучали именно слова Гримы. — Ярлом станет принц Олаф. Моё серебро, как и мой корабль, — тоже принадлежит ему. Если у вас есть разум, вы последуете за ним, но заметьте вот что: Красные Братья умрут вместе со мной. Вы присягнёте ему и ныне станете побратимами Обетного Братства.

Воины смотрели на так называемого принца, юношу, который ковырялся наконечником копья в песке, чтобы очистить его. Великан с бородатым топором, ухмыляясь, выдернул второе копьё из щита, а затем поднял щит и вручил его Мару.

— Я уверен, — вот тут образовался замечательный глазок. Нужна заплатка из крепкой кожи, спроси Онунда, осталось ли у него что-то после того, как он закрепил наше рулевое весло. Это человек, у которого за плечом гора. А меня зовут Мурроу мак Маэл.

Мар задумчиво взглянул на дыру длиной с палец, а затем кивнул Мурроу.

— Я оставлю дыру как есть, — ответил он безучастно. — В следующем бою сквозь неё будет дуть ветер и охлаждать меня.

Напряжение будто бы схлынуло с берега. Облаченные в кольчуги воины подняли кресло с сидящим Гримой и направились обратно к кнорру; Красные Братья небольшим группами потянулись было к своим костеркам, но юнец прокашлялся, и они остановились.

Он не сказал ни слова, просто указал на одного, другого, выбрав двоих. А третьим был окровавленный труп Балля. Воины, которых он выбрал, колебались лишь миг, пока не вмешался нахмурившийся Мар.

— Поднимите его, — сказал он воинам. — Он христианин, поэтому следует похоронить его. Он взглянул на Воронью Кость. — У тебя в команде есть священник?

Олаф оглядел Мара с ног до головы, — аккуратно обрезанные до ушей волосы, коротко подстриженная борода, холодные глаза цвета северного моря в дождливый день. Он заметил, что этот воин отдал свой щит Баллю с таким видом, будто плюнул ему в глаза. Хороший друг Сгоревшего Человека, и пусть лучше эта парочка окажется на его стороне, чем против него. Он улыбался, потому что замечательно себя чувствовал, дрожь в бедре утихла; сам он — живой, враг пал, и ликование от этой победы наполнило его, словно после глотка вина.

— Я священник, — сказал он, — хотя, сдаётся мне, ни один добрый христианин так бы не подумал. Будет лучше, если ты сам произнесешь над ним необходимые слова. Но ещё лучше, если ты его оставишь до ночи, потому что Грима вот-вот умрёт, а он далеко не христианин, я уверен. И было бы хорошо бросить эту собаку у ног Гримы, когда мы сожжём тело ярла на погребальном костре.

Мар моргнул.

— Таков твой приказ? — спросил он, и Олаф невозмутимо развел руки и ничего не ответил.

Мар удовлетворенно кивнул, он понял, что перед ним почитатель старых богов, но не такой, как остальные побратимы Обетного Братства, которые, как говорят, упорно, как никто другой противостояли Христу. Они подняли Балля и унесли прочь, чтобы похоронить, а Кауп запинаясь, пробормотал какие-то христианские слова, что смог припомнить.

Позже они выкопали и притащили тело Балля к погребальному костру Гримы, сложенному из плавника; Мар кивнул Олафу, который улыбнулся этой хитрости.

Воины собрались у погребального костра из уважения к Гриме, и пусть они почитали разных богов, Воронья Кость наблюдал за ними, а тем временем, хмурый Хоскульд лил дорогое ароматное масло на бревна. Воронья Кость видел, как одни оплакивают Гриму, потрясённые его смертью, воздавая честь своему бывшему предводителю. Но были и другие, Олаф пристально присматривался к тем, кто стояли за спинами товарищей и перетаптываясь с ноги на ногу, старались не смотреть другу на друга, и не показывать своих замыслов.

Грима горел с шипением и треском, над погребальным костром, устроенном на берегу, плясали жуткие тени и алые отблески. Воронья Кость вступил в кольцо кровавого света и поднял руки.

— Вы — Красные Братья Гримы, — произнес он громко. — Вы вместе странствовали и сражались. У вас есть собственные правила, и я хочу знать их.

Воронья Кость стоял и ждал, пока воины переглядывались.

— Никому не позволено красть у товарища, — раздался голос и Воронья Кость понял кто это, и обернулся к Мару.

— Иначе?

— Смерть, — ответил Мар. — Если конечно его не простят, а Грима не был милосердным человеком.

Послышалось ворчание и несколько хриплых смешков, люди вспомнили, каким был Грима. Мар загибал пальцы, перечисляя правила.

— Добыча делится поровну. Если воин теряет в бою палец, его доля увеличивается вдвое, но если он теряет два пальца, то доля остаётся прежней, так как потеря одного пальца — печальная утрата, а двух сразу — это уже беспечность.

«Орм бы тут не разбогател», — подумал Воронья Кость, вспомнив о трех отсутствующих пальцах на левой руке ярла Обетного братства.

— Если воин теряет руку, то же самое, — он получает дополнительную долю добычи за каждый палец, при условии, что руку отсекли одним ударом, потому что, если её владелец допустил более одного удара, это означает, что он плохо сражался.

Воронья Кость кивнув, промолчал. Хорошие правила, и он запомнит их все, хотя они в основном оговаривали размер добычи, которую получит воин за потерю какой-либо конечности. За смерть не полагалось ничего, хотя, следовало ожидать, что ярл должен выплатить из своей доли вергельд, или цену крови, семье убитого, если конечно у погибшего была семья.

— Если один убьёт другого, — продолжал Мар, это не считается преступлением, если это не влечет за собой опасность для кого-то еще другого, или может сбить корабль с курса. Другой может иметь право потребовать цену крови за убитого, но, если никто не сделал этого, считается, что ничего плохого не произошло. Если кто-то из побратимов оскорбляет, раздражает или притесняет тебя, ты можешь убить его, если он не убьёт тебя прежде.

Также, как и везде, заметил Воронья Кость, — те, у кого острые клинки и есть навык ими пользоваться, — правы. Остальные, ворчуны с тупыми клинками — неправы.

Мар почтительно отступил назад, уступая место Вороньей Кости, пространство, озаренное ярким пламенем и кружащимся искрам, что уносили Гриму ввысь, в залы Одина.

— Красные Братья умерли здесь. Мы — Обетное Братство, — произнес Воронья Кость, и было ясно, что он имел в виду всех собравшихся, а не только тех, с кем прибыл сюда на кнорре. — У нас нет подобных правил, они нам не нужны, потому что у нас есть Клятва. Все мы принесём эту Клятву, пока Один находится поблизости и наблюдает как Грима восходит в его чертог. Те, кто не примут её, должны покинуть нас немедленно, а если кто-то из них останется поблизости на рассвете, то любой из вас имеет право убить их.

Он умолк, огонь шипел, а море неторопливо вздыхало.

— Будьте уверены, что слова Клятвы исходят из ваших уст и сердец, — сказал он, и сразу же им показалось, что юнец увеличился в размерах, его тень вдруг увеличилась и стала устрашающей. Что-то промелькнуло, чуть заметное человеческому глазу, и те, кто верил в такие вещи, старались не смотреть туда, и так ясно, что это эльфы, их близость пугала даже воинов.

— Приняв Клятву однажды, нельзя нарушить её, не обратив на себя гнев Одина, — продолжал Воронья Кость. — Христианин тоже может принять Клятву, и оставаться таковым, если сможет — но знайте, что, если нарушите её, Христос не спасет вас от гнева Одина. Так бывало и раньше, и те, кто нарушил Клятву, познали всю боль страданий, и очень сожалели об этом.

— Бог поругаем не бывает^[22], — прозвучал голос и Мар обернулся, — это оказался Озур, один из приближённых Балля. Лангбрук — Длинные Ноги, так прозвали его, и Воронья Кость терпеливо слушал его речь, ехидство в его словах накипало, словно пена. В конце концов, Озур сплюнул в погребальный огонь. Воины вздрогнули и заворчали, в их числе и христиане, друзья Гримы, ведь это было оскорблением; если они не одобряли языческий обряд сожжения, то по крайней мере оказывали Гриме честь.

Мар вздохнул. Кто же, как не Озур, ратовавший за Христа горячее, чем этот погребальный костер. Прихвостни Балля собрались за его спиной, чувствуя себя неуютно от того, что их так мало.

— Я не стану поганить рот мерзкими языческими словами твоей клятвы, — заявил Озур в итоге, а затем оглядел лица остальных. — И вы не должны делать этого, это грех, даже для вас, нечестивцев, почитающих идолов.

Глаза воинов сузились, мало кому нравился Озур, и никому из почитателей Тора и Одина не понравился его тон. Воины стали нервно перетаптываться с одной ноги на другую, словно стадо перед бойней, Мар вздохнул еще раз; сегодня было уже достаточно крови и ссор. Время Красных Братьев, конечно же ушло, и им не оставалось ничего, кроме как пойти своим путем, либо вступить в Обетное Братство. В конце концов, у людей вроде них выбор небольшой.

Он произнёс это вслух, удивляясь, что лица повернулись к нему, услышав его речь. Озур нахмурился. Воронья Кость склонил голову набок, словно любопытная птица и одарил Мара улыбкой; ему нравился этот воин, он смотрел на него как на чистое золото и прикидывал, как такой драгоценный человек мог бы пригодиться принцу.

— Ты такой же язычник, — ответил Озур, обращаясь к Мару. — Лишь одному Богу известно, что ты и твой дружок, этот сгоревший дьявол, задумали, но я нисколько не удивлюсь, если ты осквернишь рот этой нечестивой клятвой.

Ярость переполнила Мара, и он уже сжал кулаки и оглядывался в поисках оружия, когда послышался влажный звук металла, вонзающегося в плоть, и люди отпрянули прочь от того места, где стоял Озур. Там осталось лишь двое — один лежал на земле, а второй, которого Воронья Кость и остальные разглядывали в изумлении, — оказался Каупом, он стоял совершенно голый, и казался не более чем тенью во тьме, бледно светились лишь его глаза, которые и выдавали его. Он вынул нож из горла Озура и поднял его тело. Затем сделал три шага и бросил его в костер, полыхнувший искрами.

— Озур беспечен как ребенок, он должен был обратить внимание, что этой ночью меня не было рядом с Маром, — произнес Кауп, густым, низким голосом, его лицо расплылось в улыбке. Затем он кивнул головой на костер и обратился к Вороньей Кости.

— Теперь он лежит в ногах у Гримы. Произнеси вашу клятву, я готов принять её.

Воронья Кость очнулся, сбросил оцепенение и удивление от случившегося, и взглянул на Каупа.

— Но после того, как ты от всего сердца произнесёшь слова Клятвы, ты никогда больше не убьёшь своего побратима, — сказал он.

Он и Кауп долго смотрели друг на друга, и в конце концов, нубиец кивнул. Воронья Кость говорил слова Клятвы, а Кауп повторял за ним, затем перекрестился, чтобы очиститься, и отправился искать одежду. Медленно, по одному, по двое, воины шагали вперед в круг света погребального костра и повторяли слова Клятвы.

«Мы клянемся быть братьями друг другу на кости, крови и железе. Гунгниром, копьем Одина, мы клянемся — да падет на нас его проклятие во всех Девяти мирах и за их пределами, если нарушим эту клятву».

Воронья Кость стоял и выслушивал их, горячий воздух, воняющий маслом и горящей плотью, кружился над ним, будто бы заключая его в объятья. Внезапно наступил резкий момент хеймтры — тоска по былому; по усадьбе Орма — Гестерингу, где ярл приложил немало усилий, чтобы побратимы Обетного Братства отошли от разбоя; но эта затея провалилась, ведь они были викингами, а не фермерами. Теперь в той долине зазеленеют новые травы, распустится новая листва, что будет отбрасывать тень. Фьорд искрится бликами, над гладью вод кричат чайки, набрасываясь на каждого, кто слишком близко приближается к их оставленным без присмотра яйцам. Там стоит добротный длинный дом ярла, и Воронья Кость завидовал Орму.

Воронья Кость желал всё это. Он хотел это и много больше, — владеть огромными наустами — сараями для хранения кораблей, украшенными резными деревянными решетками, такими же искусными, как в христианском кафедральном соборе. Внутри — огромные корабли, а вокруг — корабельные команды из закованных в железо воинов. Столько кораблей и воинов, сколько требуется для того чтобы завоевать королевство.

Воронья Кость задавался вопросом, почему норны привели его именно на этот берег, связав нить его жизни с умирающим Гримой? Я возвеличился, благодаря последнему деянию ярла Красных Братьев — верный знак того, что Один присматривает за мной, как если бы он явил одноглазое лицо в синем небе.

Он размышлял об этом остаток той длинной ночи, к рассвету погребальный костёр рухнул, превратившись в пепел и искры. Смятение и благоговейный страх от всего, что случилось на этом тёмном пустом берегу, пошевелилось в нём, словно нахохлившийся ястреб.

Утром они перенесли пепел Гримы на небольшой одинокий холм, выложив его могилу светлыми камнями и галькой в форме лодки, чтобы показать, что здесь покоится викинг. Затем собрали морские сундуки и погрузились на оба корабля.

Воронья Кость последним спускался с холма, он оглянулся на выложенное камнями последнее пристанище Гримы, холм вздымался совсем рядом с береговой линией, но очень далеко от северных гор, где хотел бы лежать старик. Воронья Кость задался вопросом — остался бы доволен Грима сделанным им выбором?

Он шагал прочь, чувствуя, как невидимые глаза смотрели ему в спину из этой могилы, выложенной камнями в форме лодки, размышляя о команде побратимов и судьбе их последнего предводителя, старого, одинокого, встретившего смерть на этом далеком берегу.

Глава 4

Побережье Фризии, спустя день в море…

Команда Вороньей Кости

Только норвежцы не боятся темноты в открытом море. Так скажет любой, кто следует дорогой китов. Но на самом деле лишь киты не боятся ночного моря — но северяне все равно плавают ночью, когда греки, англы, саксы и франки идут к суше и причаливают к берегу.

Корабль, подаренный Гримой, назывался «Скагги». Очень подходящее название, думал Воронья кость — корпус просмолен дёгтем, чёрный, как головешка, хоть и в соляных разводах, а местами загажен чайками. Для большинства людей «скагги» значило «тень», но северяне видели в этом нечто большее, для них это имя звучало как «зловещая тень» или «призрак».

И поднятый парус не смягчал ни зловещий вид корабля, ни его название — оказалось, парус окрашен в цвет старой крови. Воронья Кость остался вполне доволен — настоящий драккар, по двадцать весел на борт, довольно старый, как сказал Онунд, тут и там залатанный свежей древесиной, но крепкий.

А ещё «Тень» оказалась быстра, так что им пришлось связать оба корабля, чтобы «Быстро скользящий» Хоскульда не отставал от них. Рулевое весло закрепили как следует, и Воронья Кость оставил Ровальда и Кэтилмунда на кнорре, убедиться, Хоскульд пойдёт с ними тем же курсом; торговец понадобится ему чтобы опознать Дростана, когда они найдут монаха; но с тех пор как Берто огрел Хоскульда топорищем, торговец понял, что воин из него не получился, и стал хмур и замкнут.

В тот день они долго шли под парусом. Воронья Кость оставил людей на своих местах, шкипером «Тени» остался Тьорвир Асмундсон по прозвищу Стикублиг. Ему шло это прозвище — «Наблюдающий щепки», — так как он проводил много времени, внимательно наблюдая за щепочками, которые он кидал за борт, чтобы по их скорости и направлению движения точнее определять местонахождение корабля.

Воронья Кость был доволен — люди делали хорошо знакомую им работу, и похоже, мало что изменилось — разве что рядом с кормчим теперь находился другой ярл, да появилось несколько новых лиц. Мар, Кауп, и еще некоторые понимали, что на самом деле изменилось всё, но к тому времени, как они вошли в тихую бухту, команда казалась счастливей, чем в начале дня.

Они разожгли костры и приготовили еду. Кауп удивил Воронью Кость и остальных вкусным блюдом, гораздо вкусней, чем они готовили сами, Сгоревший Человек использовал травы и специи из припасённых где-то личных запасов. А те из команды, кто хорошо его знал, только посмеивались, глядя на довольные новые лица.

Покончив с едой, уже перед закатом, в вечерних сумерках, Воронья Кость, сидящий вместе с Мурроу и Онундом, махнул рукой Мару и Каупу, подзывая присоединиться.

— Ну как они? — спросил он у Мара, который сразу же понял, о чём речь.

— Сидят чуть в сторонке от твоих людей из Гардарики, — ответил он, — но это пройдёт со временем. Большинство людей новички и не повидали того, что видели воины, которые давно были с Гримой. Ветераны всё восприняли легче, хотя никто ещё не проникся духом принятой клятвы.

— А ты? — спросил Воронья Кость, и Мар кивнул. Кауп тоже кивнул в ответ на вопросительный взгляд, усмешка, как взмах сорочьего крыла пронеслась по его лицу. Воронья Кость чуть-чуть помолчал.

— Надеюсь, дух Гримы остался доволен местом, где мы упокоили его тело, — наконец заговорил он, — в земле, далёкой от северных гор.

Мар ответил ему насмешливым взглядом.

— Это был бы подходящий конец для любого из Красных Братьев, — ответил он, и к удивлению Вороньей Кости, лицо Мара осветилось добродушной улыбкой. — А знаешь, как этот отряд получил своё имя?

Он сказал «этот», отметил Воронья Кость. Красные Братья уже ушли во вчерашний день, в седое туманное прошлое, и в старых стоптанных сапогах пришло Обетное Братство. Воронья Кость покачал головой, и приготовился слушать рассказ, как Красные Братья заслужили такое название, — должно быть, за таким окрашенным в цвет крови именем кроется хорошая история.

— В своё первое плавание с Гримой, — произнёс Мар, — они вышли на «Тени», тогда ещё новом корабле с великолепным новым парусом, выкрашенным охрой. Когда его прополоскали, — он покрылся полосами — тёмно-красными и жёлто-золотыми — и Грима остался доволен.

Онунд кивнул. Парус, окрашенный в красновато-желтый цвет, выглядел достойно, хотя он сказал, что предпочитает парус, сшитый из отдельных полос шерстяной ткани, сотканных из нитей разного цвета. Мар снова улыбнулся.

— Да, это дорого, но, как выяснилось, стоит того, — продолжал он. — Когда такой окрашенный парус, как наш, впервые намокает от морской воды, цвета впитываются в ткань — если конечно её не сушить на ветру, который разнес разноцветную пыль и покрыл ей Гриму и всех нас, всё вокруг. Затем всё намокло и краски въелись. А когда корабль причалил к берегу, он весь был красным, как и всё вокруг — одежда, лица, руки, морские сундуки. Абсолютно всё. Нам пришлось заново смолить корпус дёгтем, чтобы вернуть ему прежний цвет, но парус остался по-прежнему таким, каким вы видите его сейчас — кроваво-красным. Цвет немного потускнел, но не сильно, — а наши лица долгое время оставались красными, словно выпоротые задницы. Так мы и стали Красными Братьями.

Мурроу усмехнулся, и Мар увидел, что заставил улыбаться даже принца по прозвищу Воронья Кость. Мар был уверен, что понимал силу имён, и неважно как он получил своё имя, оно полностью подходило принцу, — ведь прозвище «Воронья Кость» из тех, что любой разумный человек обойдет за версту.

— Значит, ты долго был с Гримой? — спросил Воронья Кость, и Мар согласно кивнул.

— Всю мою бродячую жизнь, — сказал он. — И так непривычно, что теперь его нет. Словно я потерял что-то ценное, и не могу вспомнить, где.

Вороньей Кости было достаточно хорошо знакомо это чувство, в подтверждении этого он хранил смутные, давнишние воспоминания — Вшивая Борода, его приёмный отец, он состарился, поэтому его бросили за борт корабля Клеркона, и теперь вместо лица старика, Воронья Кость помнил только чёрную букву «О» — удивлённо открытый приёмного отца, когда тот пошёл ко дну, сброшенный в серую морскую воду.

Следующая потеря — мать. Иногда Вороньей Кости приходилось сильно зажмуриваться, чтобы вспомнить лицо матери, и однажды, к своему ужасу, он даже забыл на миг её имя. Астрид. Повторял он про себя, словно пытался пригвоздить это имя где-то внутри головы.

Они сидели, каждый размышлял о своём, наблюдая за птицами, которые бегали по берегу и выискивали что-то. Как только волна набегала, они сразу всей толпой деловито возвращались на поблёскивающий золотом берег, попискивая что-то друг другу. Волна уходила, и они снова бежали к воде, семеня тонюсенькими лапками. Когда бестолковая жёлтая сука побежала за ними, птицы разом вспорхнули, и с шумом и криками закружились над головами.

— Совсем как печенеги, — произнес Воронья Кость и оба — Онунд и Мурроу рассмеялись, потому что они видели этих степных всадников, которые могли все как один, на полном скаку переметнуться под брюхом своих низкорослых лошадок, или пускать стрелы, усевшись задом-наперёд, хотя, казалось, ими никто не командовал. Воронья Кость заметил, что Кауп и Мар закивали и улыбнулись, похоже и они повидали многое.

Онунд чуть вздохнул при взгляде на Воронью Кость и Мара, сидящих рядом, Мар показался ему очень похожим на Воронью Кость — как если бы старика поместить в тело юноши.

Они обменивались историями, и Мар узнал, что Воронья Кость, хоть и молод, но изъездил Гардарики вдоль и поперек, даже в самые лютые зимы, он сражался с печенегами и, возможно, кое с кем пострашнее, Мар слышал легенду о том, как побратимы Обетного Братства нашли всё серебро мира, разграбив тщательно сокрытую могилу Аттилы. Кауп не понимал, почему тогда они всё ещё ходят в набеги, но не раскрыл рта, полного великолепных белых зубов, чтобы задать этот вопрос, как и многие другие.

Мар рассказал о Красных Братьях, побывавших далеко за пределами Хазарского моря, которое русы назвали Хвалынским, как они воевали там то с одним народом, то с другим. Покуда они побеждали, им было всё равно за кого биться, потому что добыча или смерть — одинаково возможный исход в любой кровавой схватке.

Затем Воронья Кость поведал о Великом городе — который ни Мар, ни Кауп никогда не видели, несмотря на все свои путешествия по Гардарике, и о тех чудесах что там встречаются, например, об изящных постройках, которые выбрасывают воду в воздух, просто так, для потехи. А Каупу удалось удивить Воронью Кость рассказом о странных людях, которых ему довелось повстречать на Шёлковом пути. Они называли себя Сун, у них была жёлтая, словно старая моржовая кость, кожа, даже более плоские, чем у саамов лица, а глаза у них не только узкие, словно те постоянно мучилась запором, но и раскосые.

Воронья Кость и остальные не раз бросали на него пристальные взгляды, пытаясь понять, может он просто искусный враль, но тем не менее, им пришлось поверить Каупу, когда он рассказал, как те люди мастерили игрушки, начиненные огнём, которые с громким шумом, похожим на рёв Тора, когда тот обжёг задницу, летели в небо и сверкали там разноцветными звездочками. Кауп признался, что, впервые увидев это, наложил в штаны, и пустился бежать.

Раздался смех — и это хорошо, подумал Воронья Кость. А затем Сгоревший Человек взял быка за рога.

— Я дал эту Клятву, — заявил он, нахмурившись, — но она не связывает меня. Я не боюсь её.

Мар неловко заёрзал, но глаза Каупа, обращённые в лицо Вороньей Кости, горели, словно фонари.

— Я христианин, — произнёс он, а затем расплылся в ослепительной улыбке и развел руками. — Итак, добавил он, — я христианин, но не такой как другие. И несмотря на это, они всё же попросили говорить именно меня.

Неожиданная новость, и Воронья Кость заёрзал.

— Они?

Кауп приложил пальцы к губам и издал звук, очень похожий, как показалось Вороньей Кости, на уханье совы; спустя мгновения из темноты выступили воины, молчаливые и мрачные, явно чем-то озабоченные. Они смотрели на Каупа, который ухмылялся им, притворяясь, что не понимал, — они попросили его выступить от их имени, потому что выбрали его, человека, которым вполне можно пожертвовать, на случай, если Воронья Кость придёт в ярость.

Воронья Кость бегло пересчитал их — десять человек, среди них Берто, и у его ног желтая псина. Воронья Кость остановил Онунда, положив ладонь на его запястье, горбун хотел было подняться, издав грозное рычание, словно самец моржа.

— Я — Торгейр Рыжий, — произнёс один, выглядывая из-под копны кудрей, которые казались ещё более огненно-рыжими в отблесках костра. — Все мы здесь — христиане.

— Я — Бергфинн, — сказал второй воин, стоящий рядом с ним, его волосы походили на паклю, которая выбивалась из порванного седла, ветер и непогода сделали его лицо похожим на мягкую бурую кожу. — Я принял твою Клятву, как и все остальные, — но все мы не слишком прониклись ей.

— У тебя же был выбор, — проворчал Онунд, и воины зашевелились, перетаптываясь босыми ногами по песку, словно нашкодившие мальчишки.

— Мы долгое время промышляли разбоем, — заявил Кауп, и стоящие воины согласно закивали. — Что нам ещё оставалось делать? Мы хотим остаться братьями, — но твоя Клятва Одину не обязывает нас.

— И что дальше? — спросил Воронья Кость, скорее из любопытства, нежели гневаясь; понятно, что они размышляли об этом и нашли какой-то выход и плавно подводили к нему. А сейчас они попытаются поставить меня перед своим решением.

Кауп сделал глубокий вдох, но в это время заговорил Берто, его чистый голос лился, словно птичья трель.

— Мы присягнём тебе, принц. Поклянёмся Богом и Иисусом быть преданными тебе. И эта клятва так же свяжет нас, как и любая клятва Одину.

Онунд громко фыркнул через нос, словно испуганный конь, и презрительно взмахнул рукой, выражая отвращение, — но затем, прищурившись, заметив выражение лица Вороньей Кости, замер.

Воронья Кость выслушал их предложения, улыбнулся и кивнул. Онунд ощутил в воздухе какое-то движение, его гнев сам собой завязался в узел, он лишь слушал и молчал, наблюдая как Берто, опустившись на колено, вложил ладони в руки Вороньей Кости и поклялся ему в верности. Один за другим остальные сделали то же самое.

Позже они вернулись к кострам, а Олаф слушал, как побратимы хвастались или бранили друг друга. Двое поспорили — у кого сильнее удар, и решили разрешить спор делом, что показалось хорошим развлечением для остальных, до тех пор, пока один, понимая, что проигрывает, не обнажил сакс, и тогда дело приняло дурной оборот.

Воронья Кость остался доволен, когда Мурроу уложил одного ударом рукояти топора, а Кауп повалил на землю второго.

— Однажды, — начал Воронья Кость, тем временем пострадавшие ворчали и утирали кровь, не рискуя подняться на непослушные ноги, — в пруду жила лягушка, которая подружилась с двумя гусями, что часто приходили к водоёму и навещали её. Шли годы, все они были счастливы, но затем наступила стужа, которая продолжалась месяцами. Пруды и реки сковало льдом. Люди и животные голодали.

Наступила тишина, глубокая как снег; с лиц драчунов медленно капала кровь.

— Двое гусей решили спастись и отправиться в тёплые края, — продолжал Воронья Кость. — А ещё они придумали, как выручить своего друга, пусть лягушка и не умела летать. Гуси возьмут в клювы концы палочки, а затем лягушка челюстями ухватится за неё. Так они смогут лететь на юг, держа в клювах палку с лягушкой.

Так гуси и сделали. Они пролетали над долинами, полями, фьордами и городом. Горожане увидели их, и захлопали в ладоши от восторга, они звали остальных выйти и посмотреть, как два гуся летят вместе с жабой. Услышав это, лягушка обиделась, она разинула рот, чтобы объяснить людям, что она вовсе не жаба, а лягушка. Она падала и продолжала объяснять, покуда не лопнула, ударившись о землю.

Повисла тишина, хотя кто-то пару раз хрюкнул.

— Не стоит слишком раздражаться на слова других, — закончил Воронья Кость, глядя на двоих драчунов, они криво ухмылялись, несмотря на разбитые в кровь лица, — а иначе лопнете.

— И запомните, — добавил он многозначительно, — самый сильный удар всегда у ярла.

Кто-то заворчал, а кто-то захлопал. Люди помогли подняться пострадавшим, которые, пошатываясь, вернулись к костру и сели рядом, негромко переговариваясь, что на самом деле, они вовсе не хотели покалечить друг друга.

Воронья Кость подумал, что пришло время покончить со старыми правилами, и лучше всего начать прямо сейчас. Он поискал глазами Онунда, потому что не видел его ледяное лицо с тех пор, как христиане поклялись в верности, Олаф задался вопросом, — не остыл ли горбун за это время, но корабельного мастера нигде не было видно.

Гьялланди пустился рассказывать — он уже сочинил сагу о смерти Балля от рук принца Олафа. Это была хорошая сказка, и заканчивалась она тем, что изо рта мертвеца поднялось облачко чёрного дыма, приняло форму ворона и улетело прочь.

— Так ведь, этого же не было, — сказал кто-то.

— А разве от этой истории тебя не бросило в дрожь? — высокомерно заявил Гьялланди, выпятив красивые губы и задрав массивный подбородок, обращаясь к тому воину, которому пришлось кивнуть. Тогда Гьялланди хлопнул в ладоши, будто бы удачно выступил на тинге.

— А что это за ворон? — спросил Кауп, очарованный историей, и Гьялланди снова не растерялся.

— Это был сам Один, который изменил облик и вселился в тело Балля. Это было испытание для нашего принца Олафа, — готов ли он, или ещё нет.

— Готов к чему? — спросил Стикублиг, а Хальфдан насмешливо фыркнул.

— Стать королём Норвегии, — ответил он, а затем повернулся к Гьялланди, — разве не так?

Гьялланди неуверенно кивнул, а воины посмотрели на Воронью Кость, который хоть и сидел вместе с ними, но всё же обособленно, пламя плясало на его лице кровавыми отблесками.

— Теперь, когда ты упомянул об этом, — произнес Стикублиг, — мне кажется, изо рта Балля действительно струился дымок.

— А я видел ворона, — заявил другой. — Точно видел.

Гьялланди ухмыльнулся.

Северо-восточнее Хольмтуна, остров Мэн, в то же самое время…

Команда королевы Ведьмы

Вечером Гудрёд сидел вместе с Эрлингом Плосконосым на берегу, расположившись чуть поодаль от остальных воинов, как и полагалось. Он играл в тафл с Эрлингом, потому что был одержим игрой, и получал удовольствие от хорошей игры, так как неизменно выигрывал. Эрлинг чуть подрагивал бескостным носом, не испытывая такого удовольствия, и как обычно, не особо сопротивлялся Гудрёду, который явно скучал, поглядывая на сидящего в одиночестве Ода. Мальчишка не нравился воинам; Гудрёду казалось, что ему не был нужен ни костёр, ни компания, ни даже еда. Эрлингу приходилось напоминать Оду, чтобы тот поел.

— Мальчишка моей сестры, — угрюмо произнёс Эрлинг, заметив взгляд Гудрёда. — Он странный от рождения, мать умерла при родах. Его отец умер в лютую зиму четыре года спустя, поэтому я взял его на воспитание.

— Кто научил его сражаться? — спросил Гудрёд, и Эрлинг, обдумывая ход, ответил не сразу.

— Я показывал ему удары, — ответил он, — но никто не учил его тому, что он вытворяет, или как двигается.

Он подался вперёд.

— Ты должен понять, — сказал он тихо и медленно, с трудом подбирая слова. — Мальчишка убивает. Это дар богов. Куры, собаки, олени, мужчины, женщины, дети, — он убивал их всех за свою короткую жизнь, и ни одна из тех смертей не впечатлила его более чем другая, или даже все вместе. Я уверен, мальчишка — порождение Локи, но я держу его в узде благодаря Тюру, объяснив парню, что убийство человека — это жертва богу, ну а самая лучшая жертва — жизнь воина. Я пробовал рассказать ему о Боге и Иисусе, но не смог доказать, что эти двое — достойные бойцы.

Гудрёд почувствовал, как кожа на руках покрылась мурашками, и он снова взглянул на Ода, который сидел тихо и неподвижно, уставившись в серо-чёрное небо.

— Возможно, рано или поздно, Тюр возьмёт его. Остерегайся мальчишку, — сказал Эрлинг, тогда Гудрёд насмешливо взглянул на него, резко поднялся и демонстративно зашагал в сторону Ода. Какое-то время казалось, что Од не замечает его, и Гудрёд, который к такому не привык, нахмурился.

— Это глаза? — Внезапно спросил Од, и Гудрёд на мгновение растерялся. Затем он сообразил, что мальчик наблюдает за звёздами, которые показались из-за облаков.

— Это угольки, — поправил Гудрёд. — Один вместе с братьями забросил их на небо, чтобы люди, такие как мы, могли следовать дорогой китов.

Он подождал, пока Од опустил голову и повернулся к нему.

— Ты играешь в хнефатафл? — Спросил Гудрёд и получил в ответ пустой взгляд.

— Игра королей? — подсказал он, и мальчик расплылся в красивой широкой улыбке.

— Игра королей, — медленно произнёс мальчик, — требует от меня убивать их врагов.

Гудрёд удивился настолько, что на миг потерял дар речи, похоже парень ни разу в жизни не играл в игры вообще. Какой же мальчишка не умеет играть в хнефатафл? Или в халатафл — в «лису и гусей»^[23]?

— Ты отлично разделался с тем выскочкой, Ульфом Бьернсоном, — сказал, наконец, Гудрёд, чтобы прервать гнетущее молчание. — Одним ударом.

Од молчал, его лицо оставалось мягким, словно только что ободранная овчина. Гудрёд, пытаясь улыбаться, поведал ему о том, как он в первый раз убил человека, тогда ему было пятнадцать. Это случилось на глинистом, скользком от дождя и выпущенных кишок, склоне холма, он ткнул мечом в лицо человека, оставив его лежать в растекающейся кровавой луже. Уже после, кто-то сказал ему, что это был Риг-ярл^[24]Трюггви, так что первый человек, которого он убил, оказался королём.

Он, выжидая, смотрел на Ода, но тот никак не реагировал, молчание затянулось, так что Гудрёд уже начал сердиться, это казалось ему оскорбительным. Затем Од заговорил, и Гудрёд задержал дыхание, словно его рот был набит пеплом, слушая страшную речь мальчишки.

— В пять лет я убил мальчика, который дразнил меня, — произнёс Од так же спокойно, словно говорил о срубленном дереве. — Эрлинг сделал мне подарок на именины — возможность убить первого мужчину. Это был трэлль, которого мы взяли в набеге. Кажется, он был из ютов.

— Сделал тебе подарок?

Од посмотрел на Гудрёда безмятежным, как спокойное море, взглядом, будто бы каждый дядюшка дарит это племяннику на именины. Гудрёд вдруг ощутил, как капельки пота выступили на затылке.

— Да. Я учился правильно перерезать глотки, — объяснил он и улыбнулся, словно воспоминания о том прекрасном дне согрели его. — У меня было десять трэллей, но я быстро научился, и мне понадобилось всего шесть.

Волосы на руках Гудрёда встали дыбом, и капельки пота с затылка покатились по спине. Ему удалось пробормотать, что, конечно же, оставшиеся в живых четверо трэллей были благодарны ему, на что Од снова одарил его спокойным, словно ласковое море, взглядом.

— Остальных я извёл, когда учился калечить, — сказал он, а затем, потянувшись, поднялся на ноги и зевнул.

— Это были мои лучшие именины, тогда мне исполнилось семь, — произнёс Од.

Од отправился на поиски своего плаща, оставив Гудрёда стоять во тьме, чувствуя себя старше камней и холоднее свистящего ветра, который уже давно разметал незаконченную партию игры королей.

По пути из Валланда^[25] в Ирландское море, через две недели…

Команда Вороньей Кости

— Они такие дорогие, будто покрыты золотом, — мрачно проворчал Воронья Кость, взмахнув клешнёй краба. Кауп, который готовил крабов возле мачты на решётке, на углях, улыбнулся ему в ответ.

— Надо было не торговаться с франками, а напасть на них, — сказал Берто, и те, кто сидел с ним рядом, посмеялись над кровожадностью венда в отношении северян. А когда ему ответили, что рисковать жизнью из-за крабов глупо, он ещё сильнее нахмурился и возразил, что франки уже давно перестали быть северянами. Он хорохорился, пережевывая крабовое мясо и сплёвывал осколки панциря, — мальчишка явно старался выглядеть как взрослый мужчина, и воины рассмеялись, вспоминая, что это значит.

— Теперь, в Валланде уже не говорят на норвежском, — признал Онунд. — Не то чтобы уже давно. Они всё еще северяне, хотя многое уже позабыли, и сейчас называют своё побережье Нормандией. Эти норманны уже больше не умеют как следует управляться с парусом и предпочитают сражаться верхом.

Он сплюнул кусок панциря, ветер подхватил его и унёс прочь за борт, а он тем временем добрался до крабьего мяса в клешне.

— В них достаточно норвежской крови, и было бы глупо их раздражать, — добавил он и бросил косой взгляд на Воронью Кость. — Мы разозлили их. Этим кораблем. Бряцание оружием и воинственные крики произвели бы тот же самое. Лучше перекрасить корабль в более спокойный цвет.

Воронья Кость нахмурился. Ему нравился черный корпус корабля и кроваво-красный парус.

— Однажды жил-был лис, — сказал он, и, поскольку парус был поднят, а гребцы отдыхали, укрытые от ветра, он оказался в центре внимания всей команды. Все уже знали, что сказки Вороньей Кости были даже интереснее, чем саги Гьялланди.

— Лис сидел на скале у воды и громко рыдал, — продолжал Воронья Кость. На его плач из щелей в скале выползли крабы и спросили: «Друг, почему ты так громко причитаешь?» Лис ответил: «Мои родичи выгнали меня из леса, и теперь я не знаю, что мне делать».

Крабы конечно же спросили, за что его выгнали. «Потому что», — сказал лис, рыдая, «они сказали, что вечером собираются к воде, чтобы поохотиться на крабов. Я же ответил, что мне жаль убивать таких маленьких милых существ».

Тогда крабы собрали тинг и пришли к заключению, что раз уж Лис изгнан своими родичами по их вине, им не остаётся ничего лучшего, как предложить ему стать их защитником. Так они ему и сказали, и Лис сразу же согласился, а затем целый день забавлял крабов самыми разными трюками.

— Совсем как Гьялланди, — сказал Хальфдан, обсасывая пальцы, обожженные о решётку; закутанный в плащ скальд выказал ему признательность одобрительным жестом.

— Наступила ночь, — продолжал Воронья Кость. — Поднялась полная луна. Лис спросил: «Вы когда-нибудь гуляли под луной?» Крабы ответили: «нет, никогда», ведь, будучи такими крошечными созданиями, они боялись отходить далеко от своих домов у реки. «Не волнуйтесь», — заверил их Лис. «Ступайте за мной. Я защищу вас от врага». И крабы радостно последовали за ним.

По дороге Лис рассказывал им занимательные исмешные истории, и им казалось, что они приятно проводят время. А затем Лис остановился, отрывисто и резко тявкнул. Внезапно целая стая лисиц выскочила из леса, и присоединились к своему родичу, они охотились за несчастными крабами, которые спасаясь, разбегались в разные стороны, но лисы скоро переловили всех крабов и съели.

Когда лисы закончили пиршество, они сказали своему другу: «Ты мудр и хитёр. Ты и в самом деле принц хитрецов». Так оно и было.

Кто-то рассмеялся, некоторые нахмурились, так как понимали, что в этой сказке содержится смысл, но не хотели показать, что не поняли его. За исключением Каупа, конечно же, который всегда хотел разобраться в непонятных ему вещах, имеющих отношение к северянам.

— Так эта история говорит о том, что все крабы глупы, а все лисы — хитры? — спросил он, улыбаясь.

Воронья Кость склонил голову набок, став похожим на забавную птицу, но не улыбнулся.

— Возможно, эта история говорит, что есть много способов поймать крабов, — ответил он.

— Наверное, — заметил Берто, глядя на Воронью Кость, — эта история больше о том, как лис может преуспеть, притворившись дружелюбным принцем.

Воронья Кость улыбнулся, остальные нахмурились, а кое-кто из присутствующих фыркнул, заметив, что в этой сказке принц почти и не упоминался. Да и что какой-то венд может понимать в норвежских сказках?

— Раз уж ты поупражнялся в историях, — обратился Гьялланди к Вороньей Кости, чтобы предотвратить ссору, к которой уже готовился Берто, — Может быть, ты поведаешь нам, о чём тебе сказали они.

Он высвободил из плаща руку и взмахнул ей, указав на стаю кружащихся птиц с взъерошенными из-за ветра перьями. Воронья Кость помолчал, так что остальным показалось что он раздумывает, на самом же деле он размышлял, насколько ему полезен этот скальд, чтобы терпеть его компанию. Когда речь заходила об умениях Гьялланди, тот становился ревнивее женщины, считая Воронью Кость соперником, хотя принцу было выгодно, чтобы кто-то воспевал его подвиги, а так, скальд раздражал Воронью Кость ещё больше, чем песок в хлебе.

На миг он представил зрелище — крупная голова скальда и его полные губы, открытые от удивления в виде буквы «О», когда того сбрасывают за борт, — но мысль об этом вернула его к воспоминаниям о его приёмном отце, Вшивой Бороде, и Олаф вздрогнул.

— Я могу рассказать, что ждёт тебя впереди, — заявил Воронья Кость и пристально посмотрел на Гьялланди. — Если конечно тебе хватит мужества, чтобы узнать об этом.

— Поведай лучше о моём будущем, — произнёс Стикублиг, свесившись за борт и глядя как очередная щепочка крутится и пляшет на волнах, — только если там не будет крабов, которыми я объелся.

Тогда Воронья Кость сказал, что птицы как можно быстрее стараются вернуться к суше, потому что приближается шторм. Воины, прищурившись, смотрели на небо, но оно было серо-голубым, покрытое облаками, и ничего не предвещало бури.

Стикублиг разгладил подёрнутую сединой бороду, а затем жёлтая сука протявкала пару раз, на что Берто заявил, что, конечно же, надвигается шторм. Воины засмеялись, а Стикублиг лишь пожал плечами.

— Я не умею толковать птичьи знаки, — но человек, у которого есть голова на плечах, скажет тебе, что в этом году уже слишком поздно идти на остров Мэн. Шторма неизбежны. Если ты готов довериться тявкающей уродливой псине и кружащим птицам, то так и скажи, и тогда я сяду и отдохну, сложа руки.

Воронья Кость кивнул, и воины заворчали, так как ветер дул главным образом с берега, и теперь они должны были занять места на своих морских сундуках и с трудом выгребать против ветра к берегу.

Позже, когда драккар был наполовину вытащен и надежно закреплён на берегу естественной бухточки, воины столпились вокруг небольшого костра, под растянутым шерстяным парусом, который хлопал, словно птица крыльями на поднявшемся ветру. Их не беспокоил ни ветер, ни барабанящий по навесу дождь, они шутливо спорили, кого благодарить больше за то, что они избежали шторм в море — птиц Вороньей Кости или жёлтую суку Берто.

Воронья Кость сидел и смотрел в темноту, размышляя, куда подевался кнорр Хоскульда.

Плохо закреплённые слюдяные панели в незажжённом фонаре громко дребезжали, этот звук и разбудил Торгейра Рыжего.

— Неужто мы проснулись? — прорычал ему Бергфинн, оказавшийся рядом. — Повезло же твоим рёбрам, ведь мгновение назад я собирался разбудить тебя пинком.

Окружающая темнота на мгновение озадачила Торгейра, ведь не мог же он проспать весь день, так что наступила ночь. И кроме того, сказал он про себя, Бергфинн никогда бы не позволил ему такое.

Затем он понял, что светлое небо на горизонте означает, что всё ещё день, просто тучи закрыли свет, словно дым. Ветер развевал его волосы и раскачивал фонарь, закреплённый на крюке на корме; Торгейр хорошо знал эту дрожь, чувствовал, как волны мощно бьют в борт.

Бергфинн поймал его взгляд.

— Да, ветер крепчает, и нам стоит добраться до суши.

— А где «Тень»? — спросил Торгейр, и Бергфинн пожал плечами.

— Скорее всего, пошли на вёслах к берегу. Недавно их было ещё видно.

Когда после торга с франками принц Олаф выбрал именно Торгейра, его распирала гордость. Они с Бергфинном заменили Кэтилмунда и Рональда присматривать за Хоскульдом. А теперь Торгейр уже не был так доволен.

— Мы шли на буксире, пока не усилился ветер, — раздался ещё один голос и перед ними возник Горм, из-за ветра рубаха плотно прилегала к его торсу. — Тебя зовёт Хоскульд.

Над ними моряки пытались свернуть парус ещё на один узел, и когда они подошли к Хоскульду, тот с грозным выражением лица ревел во всю глотку, словно самец моржа. Торгейр видел, что парус почти свёрнут, но корабль все равно подпрыгивал, словно девственница, которую ущипнули за задницу.

— Вон там, — показал Хоскульд, и все трое стали вглядываться в тёмную громаду земли, там, где волны с белыми гребнями разбивались о берег. Ветер трепал их волосы и бороды.

— Если мы хотим добраться до берега, — проревел Хоскульд, пытаясь перекричать шум и свист ветра, — то мне нужно полностью убрать парус и тогда мы будем переваливаться на волнах, словно больной кит. А если я оставлю даже полностью зарифленный парус, то мы никогда не доберёмся до суши. Грести тоже не получится, но я смогу подойти достаточно близко к берегу, и мне понадобятся двое сильных мужчин, чтобы закрепить корабль верёвками к берегу, и потом мы сможем вытащить его на сушу.

Бергфинн повернулся к Торгейру, длинные волосы били его по лицу и закрывали ухо. Он знал, что кнорр не предназначен для гребли, он понимал, что нужно что-то делать, но ему это не нравилось, он так и сказал.

— Мои люди сумеют управиться с этим кораблём, — проорал Хоскульд. — Они нужны мне здесь, на борту. Вы — сильные, и я смогу высадить вас в нескольких гребках от берега.

И словно чтобы заключить сделку, Горм подошёл к ним с двумя мотками лубяной верёвки, кормчий-оркнеец выругался и заорал, что ему нужна помощь. Остальные подскочили к нему, общими усилиями заставив кнорр медленно переваливаться по направлению к суше.

Торгейр колебался. Ему не нравилось затея Хоскульда, но он всё же взял верёвку и взглянул на Бергфинна, который смотрел на приближающийся берег. Сейчас Хоскульд должен был либо вернуться в море, либо попытаться какое-то время продержаться возле берега, надеясь на удачу — что там не окажется подводных камней.

— Дерьмо, — произнёс Бергфинн, снял обувь и засунул её под рубаху на груди. Затем обвязался верёвкой вокруг талии, Торгейр сделал то же самое. Обменявшись взглядами, они прыгнули за борт, бросая вызов ревущему морю.

Удар о воду вышиб дыхание из груди Торгейра, волна огрела его, словно пощёчина, огромные накатывающие валы бросали его из стороны в сторону, норовя захлестнуть.

Он то плыл, то тяжело дыша, боролся с волнами, от солёной морской воды глотка горела огнём, хотелось прокашляться. Что-то ударило его по ногам, затем снова, пока он не понял, что добрался до мелководья. Следующая волна, и он уже коленями ощутил гальку, и, с трудом миновав бурлящий белый прибой, опустился на камни, тяжело дыша. Грудь горела огнём, вода стекала с него ручьями, но восторг поднял его на ноги — у него получилось. Всё ещё живой, хвала Эгиру и его королеве — Ран, чете морских владык.

Немного отдышавшись и откашлявшись, сплюнув красноватую слизь, он выпрямился, убрав руки с коленей. Торгейр с облечением увидел Бергфинна, стоящего на гальке с верёвкой в руках, тот беззвучно разевал рот, словно выброшенная на берег рыба.

Лишь подойдя ближе, он расслышал слова.

— …обрезали верёвку. Ублюдки. Они обрезали верёвку.

Торгейр подёргал за свою верёвку и ничего не почувствовал, тогда он потянул её, пока не вытащил обрезанный конец, с которого капала вода.

На носу кнорра Горм, вглядываясь во тьму, поднял одну руку, а затем и другую; Хоскульд с облегчением выдохнул, оба воина остались живы, ведь он не желал их смерти, а хотел лишь сбежать от этого мальчишки с разноцветными глазами. Хоскульд проклинал Орма, который упросил его помочь, и пожелал заживо сгнить монаху, который заварил всю эту кашу. Мысль о трех золотых монетах, что заплатил ему монах, согревала его, и он нащупал край рубахи, где были надёжно зашиты монеты.

Он приказал поднять тяжелый, мокрый парус, и ветер мгновенно наполнил его; «Быстро скользящий» встал на дыбы и понёсся прочь от берега, стоя на котором, Торгейр выкрикивал невнятные проклятия и яростно лупил обрезком верёвки мокрые камни.

Хоскульд ушёл.

Глава 5

Ирландское море, несколько дней спустя…

Команда Вороньей Кости

На хлопающем и поскрипывающем парусе цвета застарелой крови шевелились тени — люди не спеша управлялись со снастями; ещё до того, как Воронья Кость добрался до носа, он заметил Онунда, который стоял и ждал, глядя вперед, горбун сжимал в руках инструменты, намереваясь снять носовую фигуру — рычащую драконью голову, чтобы не бросать вызов духам этой земли. Ещё важнее показать местным жителям что они идут с миром.

Воронья Кость, Кэтилмунд и Онунд стояли на носу рядом со Стикублигом, все они смотрели вперёд на тёмное пятнышко на далёком посеребрённом горизонте.

— Дым, я думаю, — заявил Стикублиг, и Кэтилмунд, чьи волосы развевались на сильном ветру, чуть прищурился, вглядывался в горизонт и наконец, прорычал что-то одобрительное в ответ.

— Похоже на поселение с крепостью на холме, — согласился он в конце концов, и Стикублиг ощутил облегчение.

— Конечно же, поселение с крепостью на холме, — отозвался он с издёвкой в голосе. — Это Хольмтун, остров Мэн, как я и говорил.

— Ты давно уже не бывал в этих водах, — мягко произнёс Воронья Кость, — и мы не видели земли по правому борту, а должны были, если сейчас подходим к западному берегу острова Мэн.

— Где же мы тогда? — возразил Кэтилмунд, криво улыбнувшись, обращаясь к Стикублигу. — Это не Хольмтун?

Стикублиг погладил подбородок и посмотрел на промозглое, молочного цвета небо. По правде говоря, он не знал точно, где они, их нынешний предводитель оказался прав — он уже давно не бывал в этих водах, и чувствовал, что старые знания вспоминались с трудом. Он что-то пробормотал, некоторое время внимательно разглядывая деревянный диск с насечками. Затем бросил за борт щепочку, наблюдая, как она, подпрыгивая на волнах, уносится прочь, закручиваясь в кильватерном следе.

Воронья Кость поставил ногу на гребную лавку и оперся на неё, задумчиво поглядывая исподлобья. У шкиперов из Великого города были свитки и пергаменты с рисунками и обозначениями, и всё что им требовалось — достать свитки и поискать описание, как добраться до нужного места, пусть оно находится как угодно далеко на юге в Средиземном море, или на севере в Чёрном море. Но норманны считались лучшими мореходами, чем моряки из Константинополя, и Воронья Кость задавался вопросом — почему.

Он посмотрел на Стикублига, тот бормотал что-то и возился со своими деревянными приспособлениями, с таким же успехом им мог бы помочь сейчас какой-нибудь печенежский шаман, бросающий кости. Олаф хотел бы обладать несколькими такими свитками из Великого города. Но и они не смогли бы помочь Стикублигу, потому что тот не умел читать. Какая же несправедливость, подумал Воронья Кость, ведь он тоже не знал ни латинского, ни греческого письма. Я даже не могу толком прочесть руны, добавил он про себя и пообещал, что по крайней мере, обязательно научится этому.

Хотя, трудность была не только в этом — принцу, который станет королём, нужно было много чему научиться, — от умения одинаково уверенно владеть оружием обеими руками до навыка ловко выскальзывать из кольчуги, оказавшись под водой, и выплыть, словно рыба. Все это, включая умение вести за собой воинов и распоряжаться властью, принцу еще предстояло освоить.

— Полагаю, — признался Стикублиг, нарушив ход мыслей Вороньей Кости, — нас могло снести немного. И мне нужен какой-нибудь ориентир на суше чтобы убедиться в этом.

Онунд как обычно забрюзжал.

— Engi er allheimskr efegja ma, — произнёс он нарочно с густым исландским акцентом, так что воины, говорящие на норвежском, обернулись, услышав его. Воронья Кость улыбнулся, наблюдая за Стикублигом, который вспыхнул, поняв смысл сказанного, — «ни один человек, хранящий молчание не кажется глупцом».

Истина открылась им немногим позже, и Стикублиг, нахмурившись, моргнул глазом, его грубое, словно моржовая шкура, морщинистое лицо, покраснело как выпоротая задница.

— Поселение на острове с крепостью, — издевался над ним Кэтилмунд. — Ты был прав, но всё же умудрился пройти мимо острова Мэн.

Стикублиг свесился за борт и уставился на воду, разбегающуюся из-под носа корабля, а в это время Онунд и остальные снимали драконью голову с носа «Тени», пока корабль не подошёл слишком близко к берегу. В итоге, большинство пришло к выводу, что они оказались близ Хвитранна, что располагался на самом краю полуострова, на земле, которую Мурроу называл Галгеддил. По его словам, эта земля — часть королевства Кимбрия, простирающегося от речного форта Альт Клут, и ей управлял хитрый и жестокий человек по имени Маэл Колуим, хотя короли Альбы утверждали, что это их земли.

Местные называли это место Хвитерне, продолжал Мурроу, что означало — Белый дом, на латыни — candida casa, всё из-за белокаменной церкви, возведённой здесь христианами. Раньше тут было добротное норвежское поселение, а теперь здесь никто не рад викингам.

Всё это конечно интересно, сказал Воронья Кость, но мало поможет отыскать Хольмтун на острове Мэн. Кто-то из воинов, желая помочь, сказал, что нужно повернуть назад и идти южнее и чуть западнее, и тогда через день они точно наткнутся на остров. Воронья Кость посмотрел на Стикублига, тот нервничал, облизывая губы, и молчал, потому что этот юноша с разноцветными глазами смотрел так сурово, будто собирался выбросить шкипера за борт.

Воронья Кость знал, о чём думает Стикублиг и позволил его попотеть. На самом деле, ясно, что это плетение норн, и ошибка Стикублига тоже их нить, что привела его сюда. Шторм сильно потрепал, а Хоскульд сбежал; Воронья Кость не думал, что корабль торговца пошёл ко дну. У него было дурное предчувствие насчет Бергфинна и Торгейра, которые не позволили бы Хоскульду с командой ускользнуть так просто.

Тем не менее, он знал, что огромный и таинственный мировой гобелен соткан из человеческих жизней, и его собственная яркая нить освещается воинами, кораблями, серебром и королями, — всем тем, что вплетали туда норны. Даже нити богов, подумал он мрачно, сплетены с моей судьбой, потому что норны плетут нити жизни всех, и даже Асов.

— Ну, — проворчал Мар, как только до них долетел тревожный звон колокола, — мы отвернём и пойдём прочь, или покажем местным наше дружелюбие?

— Не стоит приставать с восточной стороны, — отозвался Стикублиг, пытаясь вспомнить что-нибудь об этом месте. — Там бухта, которая с моря выглядит заманчиво, но на самом деле это вонючее болото.

Воронья Кость хмуро подумал, что причаливать тут незачем, но если они повернут к югу, к острову Мэн, то ветер будет им в лицо, а это означает утомительную греблю. Не то что бы у них заканчивалась пища, хотя хлеб уже покрылся плесенью и позеленел, и всё ещё оставалась вода, её можно пить, если сначала процедить через кусок льняной материи. Тут явно не обошлось без норн, он был в этом уверен с самого утра, когда заметил трёх крачек, кружащих над мачтой.

А затем жёлтая сука залаяла, Берто поднёс ладонь к глазам, указал другой рукой.

— Взгляните туда, — сказал он в своей манере, на корявом западно-норвежском. — Разве это не корабль Хоскульда в бухте?

Всех охватило возбуждение, они вглядывались и указывали пальцами, а Кэтилмунд кивнул и хрюкнул, слегка хлопнув щуплого венда по плечу, удар оказался такой силы, что кожаный шлем Берто съехал на лоб.

— А у тебя зоркий глаз, Беспалый, — сказал он улыбаясь. — Конечно, это тот самый потерявшийся корабль.

Воронья Кость почувствовал, как волосы на руках встали дыбом, и ощутил лёгкое покалывание на языке, то были признаки плетения норн. Хлопающий парус спустили, носовую фигуру сняли, гребцы принялись шумно разбирать вёсла. Направляясь к своему морскому сундуку, Мар одарил Воронью Кость обнадёживающей улыбкой.

— Всё что нам нужно, — сказать какие-нибудь приветливые слова, — сказал он, и Воронья Кость кисло взглянул на него, а затем на Каупа, который следовал за товарищем, словно чёрная тень. Приветливые слова. С чёрного корабля с кроваво-красным парусом, в команде которого есть по меньшей мере один ходячий мертвец. В любой саге говорится, что обычно главный злодей — это могущественный волшебник, сопровождаемый толпой троллей, бешеными волками, эльфом и чёрным человеком.

— Да, — заявил он, когда воины начали втягиваться в гребной ритм. — Беспокоиться не из-за чего.

Часом позже, конечно же, всё пошло наперекосяк, как и думал Воронья Кость, стоя на носу, подставив лицо судьбе.

Смешно получается, размышлял он. В его команде люди говорят на нескольких языках, но почему-то я один стою на носу, пытаясь найти хотя бы одного бедолагу, с которым мы могли бы поговорить.

Глубоко внутри Олафа бурлило раздражение, он задавался вопросом — а может, стоило выбросить Стикублига за борт и не обращать внимания на крачек и забыть о плетении норн. Не зная об этом, Мар смотрел на принца, наполовину опустившего веки, и удивлялся его безмолвию, и даже, казалось, безразличию, Олаф стоял, посеребрённый и очарованный рассветом, терпеливо ожидая утренней трапезы.

«Тень» опускалась и вздымалась на медленно накатывающих волнах, рычащую драконью голову аккуратно сняли и спрятали, обшивка слабо царапнула по крупной гальке и песку. Нос уткнулся в берег, но не слишком крепко, чтобы можно было быстро выгрести обратно в море. Слева среди рыбацких лодок покачивался кнорр Хоскульда, надёжно привязанный к железному кольцу каменного причала. За галькой, песком и жёсткой травой виднелся волнолом, за которым сгрудились хижины и дома. Справа возвышалась большая скала, словно горб за плечом Онунда, к ней прижалась крепость из облепленных ракушками камней; оттуда раздавался колокольный звон.

— Покричи им снова, — должны же они понять даже твой плохой франкский? Франкия находится всего лишь через море.

Онунд быстро глянул на Воронью Кость, а затем выкрикнул, что они пришли с миром, но про себя подумал, что это место всё же далековато от Франкии.

Воронья Кость наблюдал и выжидал, но никто не вышел к ним, даже из крепости, и он внимательно изучал круглые и крепкие привратные башни, но не увидел там ни наконечников копий, ни шлемов. В крепость сбегались люди, они бежали по опущенному мосту в распахнутые ворота, среди них были две девушки с развевающимися юбками. Вскоре после этого мост поднялся с громким скрипом давно не смазанных зубчатых колёс.

— Ну, — прорычал Кэтилмунд, — мы попытались кричать на норвежском и славянском, даже по-вендски, и немного по-гречески, а Мурроу крикнул по-ирландски, этот-то язык они должны знать, ведь Ирландия гораздо ближе, чем Франкия. Но если мы не знаем языка Энглиска или языка Христа, то нам не удастся поговорить с ними.

Воронья Кость посмотрел на Мара и тот пожал плечами.

— Я знаю кое-какие молитвы на латыни, — признался он. — Понахватался немного.

— Что же, мы пришли сюда не для того чтобы стоять и глазеть на корабль Хоскульда, — произнёс Воронья Кость и кивнул Кэтилмунду. — Возьми двоих и поднимитесь на борт кнорра. Мурроу и Ровальд — пойдёте со мной, может быть, кто-то из местных всё же знает ирландский. Гьялланди, ты красиво говоришь и немного знаешь латынь. Берто, идём с нами, ведь это единственная возможность взять с собой собаку — уродливое создание, но, когда она виляет хвостом, это успокаивает.

Он спрыгнул с носа на мелководье и стал пробираться на берег, остальные последовали за ним. На полпути к галечному берегу он обернулся и окликнул Онунда.

— Если ты увидишь, что мы возвращаемся вприпрыжку, было бы хорошо знать, что пока мы взбираемся на борт, вёсла уже выгнулись, и вы выгребаете в открытое море.

— Но не слишком-то торопитесь, — добавил Мурроу с ухмылкой. — Будет лучше, если мы сначала окажемся на борту, а потом уж гните вёсла.

Раздался нервный смех, и те, кто остались вскоре притихли, наблюдая как Воронья Кость и его четверо спутников вместе с собакой пробирались через гальку к заросшим травой дюнам, а затем перемахнули волнолом. Чайки кружились над ними и кричали на жёлтую собаку, которая радостно носилась туда-сюда, бешено виляя хвостом.

С опаской, словно старые кошки, они достигли края поселения, миновали покосившиеся заборы, огораживающие клочки земли, и двинулись дальше, мимо домов с закрытыми дверьми и ставнями. Хотя они никого не заметили, Воронья Кость знал, что за ними пристально наблюдают изо всех щелей отверстий.

Осторожно ступая по-волчьи, они описали несколько широких кругов, а затем подошли к церкви, которая вблизи Вороньей Кости показалась не белой, а скорее серой, как чайка. Толстые стены, узкие, высоко расположенные оконные щели и единственная массивная дверь установленная в арке и обитая железными гвоздями. Похожа на добротную крепость, как верно подметил кто-то, а они очень рискуют, находясь так далеко от корабля — вдруг кто-нибудь выскочит оттуда и отрежет им путь к отступлению.

Гьялланди шагнул вперед и заколотил в дверь, выкрикивая латинские слова, пока в двери не открылось зарешеченное окошко, и чьи-то глаза с опаской уставились на него. Воины насмешливо заулюлюкали.

— Тише! — приказал Воронья Кость, не желая, чтобы окошко затворилось. Гьялланди пробормотал что-то невнятное, ему ответили, он снова что-то сказал. Окошечко с шумом закрылось, скальд сделал шаг назад, поджав мясистые губы.

— Они напуганы, — сказал он. — Я пообещал, что всё будет хорошо, и все мы добрые христиане.

— Что же, — ответил Воронья Кость с уверенностью, присущей принцу. — Полуправда не считается ложью.

Дверь каменной церкви со скрежетом отворилась, словно улыбка, а из проема показался священник по имени Домналл, — высокий худощавый мужчина с холодными серыми глазами и подбородком, который невозможно гладко выбрить даже самым острым лезвием. Причёска напоминала перевернутое птичье гнездо, макушка чисто выбрита. Так выглядело большинство христианских священников. Но кроме того, он кое-как говорил по-норвежски.

Несмотря на все попытки Вороньей Кости перевернуть молот Тора таким образом, чтобы он хоть немного напоминал крест, священник сразу же заметил это и отказался говорить до тех пор, пока хмурый юноша не примет помазание в присутствии христиан.

Поэтому Воронья Кость позволил начертать святой водой крест на лбу, игнорируя мрачные взгляды верных Одину побратимов Обетного Братства. Хотя с Онундом возникла трудность — тот плюнул, чуть не попав на сапоги принца, и заявил, что Орм никогда бы не поступил так, и уж точно не обрадуется, узнав об этом.

В горле Вороньей Кости застряла ярость, но он проглотил её, несмотря на то, что она выжигала ему нутро. Он улыбнулся Онунду так сладко, насколько позволяло раздражение глубоко внутри.

— Орм поймет, — ответил он спокойным тоном, признавая при этом, что всё же Онунд прав, — Орм не позволил бы приблизиться христианскому священнику к себе и на мизинец, ведь однажды он уже поступил так, прогневав тем самым, как он считал, богов Асгарда.

Воронья Кость подумал, что именно поэтому Орму в этой части света, где ни разу не ступала его нога, никогда не стать кем-то большим, нежели вождем отряда викингов, так как здешние христиане никогда бы не стали вести с ним дел. Распятый бог здесь могущественен, и благоразумный принц обратил на это внимание, как и благоразумные боги Асгарда тоже.

Он так и сказал, а затем, минуя мрачного Онунда, последовал за уже более словоохотливым священником внутрь. Он увидел, что церковь, в которую они вошли, оказалась скорее небольшой часовней для пилигримов, построенная в честь какого-то христианского мученика по имени Ниниан. Также, оказалось, что они причалили не совсем там, где предполагали — это был не сам Хвитранн, а всего лишь его пристань, расположенная на самой оконечности полуострова, который был бы островом, если бы не узкий перешеек. Олаф узнал об этом, когда они сидели, укрывшись от ветра в деревянной пристройке, примыкающей к стене церкви. Они пили эль с ореховым привкусом, ели сыр с хлебом, а в это время какая-то девчонка сбегала за командиром крепости, толстяком по имени Фергюс.

И все это, удивлялся Воронья Кость, лишь потому, что он пробормотал какие-то слова хвалы Белому Христу, да позволил намочить себе лоб. Это стоит запомнить.

Воронья Кость уже узнал от Фергюса, что кнорр Хоскульда пуст, как выеденное яйцо. Торговца схватил человек по имени Огмунд, который служил Олафу Ирландскому башмаку. Все они отплыли отсюда на длинной лодке.

— На такой же, как у тебя, только поменьше, — уточнил Фергюс, поедая хлеб и сыр, священник же сидел, спрятав руки в складках рукавов. Воронья Кость расположился на табурете напротив них, так что легко мог вытащить сакс из сапога, в случае если что-то пойдёт не так.

— Команду торговца тоже забрали? — непринуждённо спросил Воронья Кость, и Фергюс улыбнулся, показав два синих резца во рту. Сейчас он чуть расслабился, убедившись, что Воронья Кость не представляет угрозы, но всё же вёл себя осторожно, потому что норманнам доверять не стоит.

— Нет. Сидят в крепости, пока из Суррби не прибудет мой господин, — ответил он. — Пусть сам разбирается, действительно ли это морские разбойники, как утверждал Огмунд. По крайней мере, двое из них точно не торговцы, а воины. Утверждают, что прибыли из Гардарики, но думаю, они большие лжецы. Мы подобрали их на побережье, но они сразу же узнали моряков с кнорра.

Бергфинн и Торгейр, подумал Воронья Кость, но его лицо оставалось таким же пустым, как свежевыделанная овчина.

— А их груз?

— Лежит в надёжном месте. Портовый сбор. Десятина. Таможенная пошлина.

Воронья Кость молча перебирал в уме всё, что удалось узнать. Хоскульд, несмотря на свою изворотливость, всё же попал в руки Огмунда, которого, несомненно, отправил на поиски торговца сам Олаф Ирландский Башмак, правитель Дюффлина. То, что команда и груз остались здесь, говорило о многом, всё было достаточно ясно — Огмунду приказано взять Хоскульда Торговца, он это сделал, и ничего более.

Фергюс пленил команду, забрал груз и корабль, и наверняка подумал про себя, что он просто везунчик. Воронья Кость задавался вопросом, почему Бергфинн и Торгейр оказались одни на берегу, а не вместе с командой торговца; он обрадовался, узнав, что они живы, но всё же не мог понять, как же так получилось: казалось, они не сделали ничего, чтобы удержать Хоскульда от побега.

Но ещё более его тревожило то, что эта ухмыляющаяся задница, Фергюс, который толстыми пальцами совал пищу в рот и ронял крошки, отправил послание своему лорду в Суррби. Воронья Кость мог лишь догадываться, где находится этот Суррби, и сколько времени потребуется, чтобы привести оттуда вооружённый отряд. Название — Суррби его немного успокоило, потому что оно было норвежским и означало «кислая земля», что звучало не очень-то весело.

— Будет лучше, — добавил Фергюс, глотая эль, — если вы уйдёте до того, как прибудет мой господин. Чтобы не возникло недоразумений в отношении вас и тех морских разбойников.

Священник неодобрительно поднял бровь.

— Часовня Святого Ниниана предлагает защиту этим христианам, — напомнил он, и Фергюс лишь пожал плечами.

— Нет никакого недоразумения, — легко произнёс Воронья Кость. — Твои пленники — часть моей команды, и они невиновны. Меня больше удивляет, почему какой-то человек из Дюффлина может запросто высадиться здесь, схватить торговца и увезти его прочь. Я уверен, что твой господин также рассмотрит и это дело, когда обо всём узнает. А кстати, кто он такой?

Ухмыляющийся Фергюс объяснил, что его господина зовут Дайгальд Андерсон, и судя по имени, он либо из данов, либо наполовину норвежец, наполовину местный, полукровка, которых называли гайлл — белобрысыми чужаками. Воронья Кость сделал вывод, что эта земля, называемая Галгеддил, по большей части норвежская. Он так и сказал, на что Фергюс пожал плечами, обнажив синие зубы в ехидной улыбке.

— На твоём месте я бы на это не рассчитывал, — произнёс он, затем резко поднялся, со скрежетом отодвинув скамью. Сейчас он испытывал гораздо меньше уверенности, чем утром, ему не нравился этот юноша с разноцветными глазами, который испортил ему весь день.

— Проваливай отсюда, — сказал он, для Вороньей Кости это прозвучало так, словно по столу плашмя ударили клинком, но у принца хватило ума понять, что Фергюс ведёт себя так, будучи уверенным, что его крепость выстоит против корабельной команды норвежцев до прибытия Дайгальда. Поскольку, хмуриться и плеваться от злости было бессмысленно, то Воронья Кость улыбнулся и вежливо кивнул.

Домналл отметил его хорошие манеры и посчитал принца более приятным человеком, чем Фергюс. Фергюса он давно знал — пердун и сквернослов, а единственные мысли, что крутятся у него в голове — где бы ещё раздобыть выпивки. Но в данном случае, Фергюс был прав, и священник так и сказал Олафу.

— Было бы лучше, если бы вы отплыли, я так думаю, — добавил он, в конце концов. — Фергюс отправил за лордом Дайгальдом несколько дней назад, и тот должен прибыть завтра или послезавтра.

Воронья Кость кивнул и притворно вздохнул, что ему придётся оставить своих людей на произвол судьбы, а затем вернулся в береговой лагерь, где побратимы уже натянули тент из паруса и развели костры вблизи корабля. Команда мрачно поглядывала на накренившийся драккар, лежащий на гладкой отмели, покрытой грязью, ракушками и водорослями, — из-за отлива море отступило, и Воронья Кость проклинал себя за то, что не подумал об этом. На Балтике такого не было, а все его люди до недавнего времени были балтийскими викингами.

— Ну, вот что, — задумчиво заявил Мар. — Мы должны уйти, как только начнётся прилив, и, надеюсь, это случится до того, как из Суррби прибудет местный лорд со своими людьми.

— Я слышал об этом месте, — отозвался Стикублиг, опасаясь, что его могут обвинить в том, что он не знал об отливе. — Это норвежская крепость, окруженная с трех сторон болотами, поэтому она так и называется.

— Интересные сведения, — прорычал Воронья Кость, но бесполезные, словно загаженный чайками обрывок верёвки.

— А как насчёт пленников в крепости? — спросил Берто, подкармливая рыбной требухой жёлтую собаку.

— Какое нам до них дело? — спросил Кауп, удивленный тем, что кто-то беспокоится за них; они не имели никакого отношения к команде «Тени», и мало того, предали их. Люди заспорили об этом, с тёмной земли налетел ветер и чуть не погасил костры.

В конце концов Онунд заставил всех умолкнуть, хлопнув рукой по бедру.

— Там Бергфинн и Торгейр, — указал он, и Воронья Кость заметил озадаченные лица многих, и особенно христиан. Он вздохнул, потому как знал, что произойдёт дальше.

— Они побратимы Обетного Братства, — напомнил он, и увидел, как все скорчили рожи, словно куснули тухлой рыбы: они пока ещё не поняли силу принятой ими клятвы. Воронья Кость наблюдал за Маром и Каупом, которые смотрели друг на друга, и знал, о чём они думают — они поклялись лишь в верности принцу, и что им, достойным христианам, эта клятва братства? Он увидел, что Онунд тоже заметил это, и решил, что настало время высказаться принцу, да побыстрее.

— Мы не можем оставить их здесь, — сказал он. — К тому же они могут знать, куда Огмунд забрал Хоскульда.

— И что это нам даст? — спросил долговязый сакс по имени Фридрек. Хороший лучник, вспомнил Воронья Кость.

— Не подумай, что я проявляю неуважение, — нагло, с явным вызовом, лгал Фридрек, смотря на безучастное лицо Вороньей Кости. — Мне просто непонятно, почему мы преследуем этого торговца. И почему мы пропадаем в этой части света, пытаясь достичь острова Мэн? Ради какого-то топора?

В повисшей тишине даже шум ветер казался рёвом, а затем показалось, что вообще всё вокруг замолкло, затаив дыхание.

— Сдаётся мне, — продолжал Фридрек, не обращая внимания на тишину, — что нас ведёт мальчишка, у которого почти нет боевого опыта, а вся эта затея кажется мне нелепой.

Воронья Кость чуть пошевелился и развёл руками. Он пытался быть с ними дружелюбным, но нежданный отлив и тон Фридрека оглушили его, словно мощная волна ударила о скальный утёс.

— Мы следуем за моей судьбой, — произнёс он, наконец, — и я стану королём Норвегии…

— В Норвегии есть король, — перебил его Фридрек. — А у тебя, похоже, недостаточно людей и боевого опыта, чтобы претендовать на трон. А теперь мы застряли здесь, в этой грязи, и полагаемся на милость воинов Галгеддила.

— Что ж, ты прав, у меня маловато боевого опыта, — произнёс Воронья Кость, улыбаясь, а затем внезапно выбросил одну ногу, люди не сразу поняли, что он держит равновесие, стоя на другой ноге. Подбитая гвоздями подошва сапога Вороньей Кости ударила ухмыляющегося Фридрека в лицо; нос хрустнул, брызнула кровь, выбитые зубы полетели прочь, он отлетел назад с приглушённым вскриком.

— Но, тем не менее, у меня есть талант удивлять, — добавил Воронья Кость свирепо, разом разрядив ситуацию. — А ещё я не люблю, когда меня перебивают.

— Ты сегодня немного злой, — проворчал Онунд, пока другие помогали Фридреку подняться и осматривали его нос и рот.

— Нет, не злой, — возразил Воронья Кость. — Я самый счастливый человек на земле, потому что знаю, как отобрать у Фергюса крепость, вызволить и людей, и груз Хоскульда, и всё добро, которое, конечно же, там лежит.

Воины подались вперёд, предвкушая грабёж, который они там учинят. Даже те, кто хлопотал над Фридреком, повернулись послушать, бросив того истекать кровью.

— А если бы я действительно разозлился, — добавил Воронья Кость, глядя на сакса, — то просто прикончил его.

В тусклом свете солнца, скрытого туманом, на ведущей к крепости дороге показались силуэты. Холодный светло-серый свет явил ручную телегу, которую толкали четверо сонных крестьян, впереди них шли две девушки в добротных плащах и белых косынках, они бережно несли запечатанные кувшины.

Маккус, которому нравилось охранять ворота лишь по утрам, когда приходили девушки с кувшинами молока, подтолкнул Куймера и кивнул на них, демонстративно облизывая губы. Куймер ухмыльнулся, прислонил копье к стене и снял шлем, чтобы продемонстрировать длинные волосы. Маккус нахмурился. У Куймера были густые лишь слегка завшивевшие волнистые волосы, а Маккус не мог сделать то же самое, потому что шлем протёр ему лысину на пол головы.

А ещё девушки выглядели довольно привлекательно, и он даже подумал, что они пришли из самого Хвитранна, потому что никогда их раньше не видел. Новые девушки. Эта картина заставила облизнуться. Одна — невысокая и пухленькая, это для Куймера, решил про себя Маккус, трогая языком дёсны, на которых не хватало зубов. Вторая девушка, — высокая, как только ступила на подъёмный мост, начала заманчиво покачивать бёдрами.

Мурроу и Мар, которые находились неподалёку, обернулись, услышав чудесные звуки песнопений, доносящиеся из часовни, откуда убрались все здравомыслящие прихожане, кроме двух девушек, которые стыдливо ёжились в одном исподнем, и четверо крестьян, беспокоившихся за свою телегу. Два суровых воина, вооружённые копьями, следили, чтобы они оставались внутри, и ухмылялись, поглядывая на девушек и смущённых монахов.

— Словно мёд в уши, — тихо сказал Мурроу.

— Голоса лебёдушек, — согласился Мар.

В часовне находился Домналл, который распевал звонким голосом на латыни, что крепость в опасности, пока туда не ворвался мрачный Гьялланди вместе с Каупом, и священник понял, что норвежский скальд неплохо знает латынь, даже когда на латыни поют. Домналл лишь пожал плечами, он сделал всё что мог, безнадёжная попытка, так как ему было известно, что никто в крепости, а особенно толстяк Фергюс, не знал латыни, за исключением молитв, да и то не все слова.

Тем не менее, он выполнил свой долг перед Господом и лордом Дайгальдом, пусть они знают, что он попытался помешать этим налётчикам, и даже удержал их от сожжения дома божьего и причинения вреда невиновным. Наверняка воины погибнут, но такова их участь, думал про себя Домналл. Pater Noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum — Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твоё…

В туманной дымке и мороси очертания камышей, травы и деревьев казались расплывчатыми. Серые охранники у ворот сливались с серой каменной стеной, крестьяне устало толкали тележку с хлебом, а девушки несли тяжёлые кувшины с молоком — продукты для гарнизона.

Куймер, полный и розовощёкий, держа шлем на изгибе локтя, с зачёсанными назад волосами, шагнул вперёд, жизнерадостно улыбнулся высокой и стройной девушке. Он что-то сказал ей, но видимо она не поняла его, тогда он похотливо подмигнул и рассмеялся, хотя и заметил её странные разноцветные глаза.

А затем, внезапно, словно вспыхнула искра, его смех оборвался, высокая стройная девушка вынула из кувшина сакс, и ударила его по лицу кувшином, а затем ловким ударом полоснула Куймера клинком по горлу.

Маккус, нахмурившись из-за того, что Куймер вышел вперёд, чтобы заговорить с соблазнительно высокой девушкой, увидел, как ярко блеснуло лезвие сакса, словно крылья зимородка во мраке, а Куймер тем временем валился назад, из горла хлестала кровь, на лице налипли черепки от разбитого кувшина. Маккус открыл рот, чтобы закричать, но что-то промелькнуло сбоку, словно змеиный язык, так что он с приглушенным криком отпрянул назад, обернувшись в сторону, чтобы увидеть круглое лицо толстушки, её широко открытые глаза. Он разглядел в них что-то вроде сожаления, но, тем не менее, она крепко сжимала в руке клинок. У Маккуса подкосились ноги, а затем толстушка ударила его в печень и лёгкие, он упал, отползая прочь от этого кошмара, из пробитых лёгких вырвался лишь хрип о пощаде.

— Брось его, — ступай к подъёмному механизму!

Воронья Кость сорвал и отбросил прочь головной платок, а четверо крестьян достали из телеги припрятанные топоры, в один миг превратившись в четырёх кровожадных викингов, которыми матери пугают непослушных детишек. Двое схватили деревянные клинья и молотки, и бросились в караулку. Берто, подобрав юбки, побежал за ними.

Они заклинили зубчатые колёса, перерезали верёвки и блоки, а когда гарнизон забил тревогу, воины из команды «Тени» выскочили из укрытий и с криками побежали в широко распахнутые ворота через опущенный подъёмный мост, поднять который уже было невозможно. Атакующие сбросили с себя утренний озноб, кровь закипела огнём, гарнизон метался, словно испуганные гуси.

— Мы атаковали как раз вовремя, — прорычал Онунд, неуклюже ковыляющий, как разбуженный медведь. — Мне показалось, что ещё немного, и тот охранник с красивыми волосами распустил бы руки.

Воронья Кость стоял, сжимая сакс, с лезвия на подол юбки капали тяжёлые капли крови, с печальной улыбкой он взглянул на рукоять кувшина, которую всё еще сжимал в руке, и отбросил её в сторону. Свежий утренний ветерок обжигал его чисто выбритое лицо, словно холодное лезвие. Онунд обрил его, нарочито медленно, с серьёзным видом, пока остальные подталкивали друг друга локтями и потешались над тем, как их ярл превращается в девицу; Воронья Кость не отводил взгляда от лица горбуна, когда тот водил холодным лезвием по его горлу, но не увидел в нём ничего, кроме исключительной сосредоточенности.

Берто не нужно было бриться, но он настоял, что не снимет штанов, а оденет поверх юбку. Воины тоже смеялись над ним, и даже собирались его поцеловать, так что он покраснел. Румянец пропал с лица Берто, когда Воронья Кость вручил ему сакс и объяснил, что нужно будет сделать, — Воронья Кость не был до конца уверен, что маленький венд справится, пока тот не сунул клинок под рёбра второго стражника.

Они убили всё что двигалось, подожгли всё, что горело, утащили всё, что могли взять, и открыли все двери, пока не нашли тех, кого искали.

Моряки Хоскульда, спотыкаясь и моргая, вышли на яркий дневной свет и увидели Фергюса — с разинутым ртом, и чёрным, как у Каупа лицом, его труп медленно покачивался, подвешенный в арке ворот, а тем временем, пепел и искры кружились вокруг. Торгейр и Бергфинн, понурившись, стыдливо опустили глаза.

— Они обманули нас, — сказал Торгейр Вороньей Кости, и Халк Оркнеец нервно хихикнул и рассказал принцу, что сделал Хоскульд. Воронья Кость внимательно разглядывал Халка и остальных; только лишь Горм дерзко смотрел ему в глаза.

— Что же, теперь вы можете поквитаться с обманщиками, — заявил Воронья Кость Торгейру и Бергфинну, протягивая первому окровавленный сакс. Онунд, угрюмый, словно мокрая скала, вручил Бергфинну топор.

— Не позволяйте больше никому дурачить вас. Отведите их на корабль и присматривайте за ними, — приказал Воронья Кость. — Позже я поговорю с ними, у меня есть вопросы.

Они таскали добычу, снуя под раскачивающимся телом Фергюса, галдящих гусей, кубки из голубого стекла, тюки, бочки и ящики, когда тяжело дыша, прибежал Кауп с дико вытаращенными огромными белыми глазами.

— Всадники, — сказал он, — быстро приближаются.

Воронья Кость почувствовал, как у него скрутило кишки, потому что он надеялся уйти, прежде чем местный лорд настигнет их.

— Сколько? — спросил он, и Кауп чертыхнулся из-затого, что не сказал сразу. Он взмахнул обеими руками четыре, возможно пять раз.

— Дерьмо, — выругался Ровальд. — Всадники.

— Они тут сражаются верхом или пешим строем? — Спросил Воронья Кость у Мурроу, тот лишь пожал плечами и ухмыльнулся, стянул с плеча топор с длинной рукоятью и протянул принцу его собственный меч, который вытащил из тележки.

— Не важно, — сказал он. Воронья Кость кивнул и отправил нагруженных поклажей воинов на корабли, так что Бергфинн и Торгейр, вместе с четырьмя другими снова оказались на кнорре, укладывая добычу и смахивая с лиц пот. Остальные воины, облачённые в кольчуги, остались с Вороньей Костью, медленно отступая, образовав арьергард, хотя многие из них тоже тащили награбленное.

Но недолго. Связанные птицы, хлеба, кубки из голубого стекла, тюки — всё полетело в сторону, как только показались всадники, топчась на месте из-за неразберихи. Заметив дым и запах пожарища, они быстро прискакали сюда, не зная, чего ожидать; ведь они и не думали столкнуться с облачёнными в кольчуги налётчиками. Всадники придержали лошадей и стали ждать своего предводителя в белом плаще, который разговаривал с местными жителями, обступивших его со всех сторон и размахивающих руками.

— Верхом, значит, — заявил Кэтилмунд, заметив, что всадники не стали спешиваться.

Никудышные, подумал про себя Воронья Кость, один никак не мог успокоить строптивую лошадь, другой ударил соседа копьём по шлему, в ответ раздались проклятия. Видно, что они ещё новички в конном бою.

— А может они позволят нам уйти, увидев, что всё кончено, — произнёс Вандрад Сигни, накладывая стрелу. Мурроу рассмеялся.

Берто оказался последним из тех, кто нёс добычу, и наконец-то сбросил платье. Он добрался до «Тени», сжимая новый лук, жёлтая собака, разбрызгивая воду, бросилась за ним; огромный кроваво-красный парус затрепетал и наполнился ветром, в попытке сдвинуть корабль с места, но под килем всё еще оставался ил, прилив только начался, ветер усиливался.

Всадники, заметив это, зашевелились, но построившиеся к бою воины продолжали стоять на песке и выжидать, затем Воронья Кость выкрикнул приказ, и они начали медленно, по команде, отступать, подняв щиты, отходя к гальке и мелководью, туда, где завитки тумана вились, словно ведьмины волосы.

Воин в белом плаще заметив, что они отступают к воде, к драккару, резко выкрикнул приказ, и всадники выстроились в неровную линию; удила лошадей покрылись пеной, уздечки звенели, а кони били копытами и фыркали, предчувствуя, что им предстоит.

— Ну что ж, — прорычал Мар, глубоко нахлобучив на голову шлем, так что огромная копна его волос цвета железа распустились в стороны, словно куст, — кажется, они построятся в кулак и бросятся на нас.

Он повернулся к великану Мурроу, который стоял рядом, это был их первый совместный бой; они стукнулись шлемами, лоб в лоб, одновременно приветствуя и прощаясь друг с другом.

— Пусть Дагда^[26]сегодня улыбнётся Уи Нейллам, — проревел Мурроу, и Воронья Кость ощутил яростный порыв этого момента; он понял, что теперь вся его команда сплотилась.

Всадники превосходили их числом, хотя команда «Тени» состояла из более опытных и лучше вооружённых бойцов; Воронья Кость низким голосом проревел команду, и воины вмиг образовали стену щитов. Мурроу вышел вперед из первого ряда и стал раскручивать бородатый топор в таком убийственном вихре, что никто бы не смог приблизиться к нему, не получив увечья, и всадники чуть сбавили ход, увидев великана, а затем опять подстегнули коней. Все заметили, что всадники одеты как оборванцы, их длинные копья покачиваются на скаку, словно усы у жука.

Голоса атакующих звучали вполне уверенно, они смело выкрикивали оскорбления, но их осадил Кауп, чуть выйдя из строя и покачав копьём, а затем Кэтилмунд выкрикнул: «Обетное Братство!», и сразу же хор голосов поддержал его.

Увидеть драугра, или ходячего мертвеца, было ужасно, не говоря уж о том, что этот мертвец вооружён копьём и сражается на стороне Обетного Братства, слава о котором докатилась даже досюда. Воронья Кость похлопал по шлему, украшенному конским волосом и заправил полы женской юбки за пояс, чтобы ноги оставались свободными, удивляясь, насколько далеко разнеслась слава о них.

Строй всадников дрогнул, будто бы водная гладь подёрнулась рябью от брошенного камня. Воронья Кость почти слышал их мысли, — вместо обычных голодранцев, заявившихся на пир нежданно-негаданно, они столкнулись с кое-кем иным. Им противостоял железный строй побратимов знаменитого Обетного Братства, которые сражались с драконами и ужасом степей — безжалостными всадницами, а теперь вместе с ними ещё и Сгоревший Человек.

Именно поэтому, как позже понял Воронья Кость, а остальные согласились с ним, всадники Галгеддила растеряли всё мужество, ещё будучи на вершине холма, глядя сверху вниз на ожидающую их смерть, и лишь потом, с криками, пустились по склону вниз.

— Держать строй, — всё, что успел выкрикнуть Воронья Кость, прежде чем вопящие всадники обрушились на стену щитов, словно неистовая волна на каменную дамбу.

Неопытные конные воины не смогли сомкнуть строй, они скакали слишком быстро, отчаянный страх гнал их вперёд; лошади рыскали из стороны в сторону и вставали на дыбы, всадники не могли совладать с ними, так что тем, кто не вылетел из седла, удалось лишь метнуть длинные копья, которые ударились о нерушимую стену облачённых в кольчуги воинов, будто разозлённые собаки поскребли когтями в дверь.

Благодаря мастерству и силе, Мурроу одним нисходящим ударом огромного топора перерубил шею лошади, затем лезвие взмыло вверх и достало падающего всадника, снеся ему голову и часть плеча. Ирландец твёрдо стоял на ногах, словно скала, а тем временем обезглавленная парочка пропахала в песке кровавую борозду слева от него. Остальные всадники, думая лишь о бегстве, растекались перед ним направо и налево, направляясь к флангам строя.

Воронья Кость этого и ждал, он спокойно стоял за стеной щитов и наблюдал, как и подобает настоящему ярлу; когда он увидел, что всадники охватывают их с флангов, то отправил туда воинов, стоявших в задних рядах. Олаф был так увлечён боем, что не заметил всадника в белом плаще, который сшиб лошадью Ровальда, отбросив того в сторону.

Лишь отчаянный крик, что издал лорд в белом плаще, подбадривая себя, заставил обернуться Воронью Кость. Мгновением позже что-то сильно ударило по кромке его щита, Олафа развернуло, в глазах закружились звёзды; он понял, что это упал Ровальд, услышав, как тот охнул при падении. «Нет», — подумал он, в голове царила необычайная тишина, что показалось ему среди окружающего безумия очень странным. «Я не погибну в женском платье. Я не переживу такой позор.»

Воронья Кость сам едва понял, как ему это удалось, он присел так низко, что коснулся задницей жесткой травы и песка, крутанулся на одной ноге и рубанул по ногам лошади, а тем временем длинный меч всадника прочертил серебряную дугу над его головой, и обратным ударом срезал конский волос с верхушки его замечательного шлема.

Лошадь пронзительно, высоко заржала, один путовый сустав хрустнул, второй был перерублен почти полностью. Она зарылась мордой, взметнув фонтан песка, пронзительное ржание поглотило хриплый вопль выброшенного из седла и рухнувшего на землю всадника.

Воронья Кость вскочил и бросился к нему, еще до того, как всадник замер. Лорд Дайгальд, запутавшись в окровавленном белом плаще, неуверенно поднялся на ноги, взметнув брызги мокрого песка, и увидел перед собой высокого безбородого юношу, разноцветные глаза которого свирепо сверкали, словно раскалённое стекло. Он даже успел удивиться, почему на юноше надето женское платье.

У лорда Галгеддила был длинный нос, аккуратно подстриженная борода и удивлённые голубые глаза. Мать когда-то любила это лицо, но Воронья Кость, дрожа от гнева и страха, что-то прорычал в яростном исступлении и изрубил это лицо в кровавую кашу.

Когда он пришёл в себя, всё уже было кончено. Несколько всадников спасались бегством, кони без седоков скакали следом. Рядом жалобно ржала лошадь, одна нога была вывихнута. Воин отползал на руках, кашляя и чертыхаясь, Кауп, ухмыляясь, схватив того за волосы, полные песка и крови, задрал ему голову, а затем с ужасными звуками перерезал несчастному глотку.

Воины стояли, тяжело дыша, разинув рты, кого-то выворачивало, их охватило недоумение и безумное ликование, ведь они выжили. С некоторыми так происходило после каждой битвы, никто не попрекал их за это; невредимые посчитали эту битву удачной для себя и сразу же принялись обшаривать мертвецов. В поисках добычи воины не брезговали даже окровавленными трупами, они искали везде — в паху, подмышками, в сапогах. Отовсюду несло дерьмом и свежей кровью.

Чуть пошатываясь, Воронья Кость подошёл к лежащей лошади мёртвого лорда, которая била копытом песок, конь пронзительно ржал от боли, и Олаф двумя ударами оборвал жизнь животного. Ржание прекратилось, опустилась тишина, словно бальзам в уши.

— Добрая битва, — прозвучал чей-то голос, Воронья Кость обернулся и увидел большое ухмыляющееся лицо Мурроу, оказавшегося рядом, на одном плече огромный топор, на другом пухлый мешок с добычей. Он взглянул на мертвеца в залитом кровью белом плаще и одобрительно кивнул.

— Я уж подумал, что этот достал тебя, а ты ловко его одурачил, — добавил ирландец. Воронья Кость умолчал о том, что и сам было решил, что ему пришёл конец. Мар быстро обыскал лорда, нашёл рубленое серебро и безделушки. Он сунул добычу в мешок Мурроу, ирландец собирал добычу для Вороньей Кости. Мар мельком взглянув на меч лорда, не осмелившись прикоснуться к оружию.

Хороший знак, подумал Воронья Кость. Мар ещё не знал, как принято делить добычу в Обетном Братстве — они делили всё, кроме оружия и кольчуг, которые принадлежали ярлу, он мог раздать их или оставить себе, так что Мар поступил правильно. Конечно, каждый утаивал какую-нибудь безделушку, рискуя, что кража может быть обнаружена, а за это следовала потеря всего, что имеешь и крепкие объятья боли — истинного друга Обетного Братства.

Воронья Кость старался не смотреть на Мара или на изуродованное лицо лорда Галгеддила, пытаясь выглядеть спокойно, словно кубок из голубого стекла, поэтому он обернулся и прикрикнул на Кэтилмунда, чтобы заканчивали с мародёрством и грузились на корабль.

Он поднял меч лорда: это оказался прочный франкский клинок с вытравленной гардой и массивной трёхгранной рукоятью, обёрнутой плетёной кожей. Простое, рабочее оружие, не разукрашенный меч юного лордика, а настоящий боевой клинок; но всё же это был ужасно дорогой меч, хотя и служил всего для одной цели — убивать людей. Непозволительная роскошь для тех, кто использовал лезвие для рубки дерева, разделывания кур или чистки рыбы. Но кроме этого, меч служил отличительным знаком истинного воина, повышал его статус; побратимы, у которых не было меча, наблюдали, как Воронья Кость взвесил клинок в руке, они надеялись, что достаточно отличились в бою и заслуживают столь ценный подарок.

Они подсчитали потери, так же, как и добычу, — один убит и четверо ранены, один почти наверняка останется без руки. Мертвец лежал ничком, пронзённый копьём, расщеплённое ясеневое древко белело так ярко, что было больно смотреть. На лице убитого, наполовину повёрнутому к угасающему солнечному свету, последнему, что он видел в жизни, отразилось слабое удивление, он чуть приоткрыл рот, так что выглядел глупо, чего при жизни не было. Воронья Кость припомнил этого воина, тот метал остроумные шутки, словно стрелы, и радостно смеялся, довольный жизнью.

— Фастарр, — раздался голос, и Воронья Кость обернулся и посмотрел на Мара, который разглядывал мертвеца. Воин снял шлем и провёл ладонью по мокрой от пота копне жёстких волос.

— Его имя, — объяснил он, — Фастарр по прозвищу Скумр. Мальчишка, которого мы подобрали в Ютландии, ещё когда были Красными Братьями. Он сказал, что видел, как сражаются, но я ему не поверил. Парень хотел отправиться куда-нибудь подальше, всё равно куда, лишь бы в хорошей компании.

Воронья Кость ни разу не слышал его имя, и поразился этому, потому что понимал, как важно помнить имена людей, идущих ради тебя на смерть. Олаф испытал внутри потрясение, словно пропустил удар, осознав, что ни разу не заговаривал с этим пареньком по кличке Скумр, что означало «крикливая чайка», его прозвали так, за то, что он был таким же шумным, как эта птица.

— Что же, теперь он «фарлами», — произнёс Мар. — Также, как и Кари Рагнавальдсон, я так думаю.

Это означало «уйти покалеченным», злая шутка, основанная на игре слов. Не мертвец, а просто фарлами, неспособный продолжать жизненный путь.

Когда Воронья Кость подошёл к раненому, бледный от потери крови Кари сидел, баюкая покалеченную руку, обмотанную обрывком рубахи. Правая рука. Воронья Кость поблагодарил его и пообещал сполна вознаградить, а также сказал, что тот сможет сойти на берег на острове Мэн и покинуть Обетное Братство не нарушив клятвы, если найдёт кого-то, кто займёт его место.

Воронья Кость отвернулся от ошеломлённого Кари, понимая, что тот отдал бы и вторую руку, лишь бы остаться с ними, но от дальнейшего неловкого спора избавил появившийся рядом Ровальд, он сплёвывал песок и растирал плечо.

— Не самый лучший денёк выдался, — заметил Воронья Кость, и Ровальд, понимая, что не сумел защитить в бою своего ярла, и его отшвырнули как старое тряпьё, он чуть покраснел и сохранял молчание, чтобы не произнести каких-нибудь глупых и опасных слов.

Вместо этого он кивнул на одинокую фигуру, что неуклонно приближалась к ним, казалось, она плывёт — полы длинной рясы скрывали ноги.

А этот Домналл не трус, подумал Воронья Кость, глядя как монах, пошатываясь, бредёт по песку, залитому запёкшейся кровью, прямиком к воинам, опьянённым победой, всё ещё переполненным жаждой крови. Он произнёс это вслух, чтобы все услышали. Воины скалились волчьими ухмылками, и, не обращая внимания на священника, чистили песком оружие, грузили мертвеца и раненых на корабль.

— Вы убили лорда Дайгальда, — произнёс бледный, как полотно Домналл. Он сцепил пальцы и склонил голову в молитве.

— Однажды, — раздался голос, — Лис выследил и схватил Ворона. Птица сказала Лису: «Пожалуйста, прежде чем убить меня, помолись, как христианин». То было давным-давно, когда животные умели говорить, ну ты понимаешь.

Изумлённый Домналл открыл глаза и уставился на Воронью Кость. Юноша стоял, расставив ноги, подол его нелепого женского платья заправлен за пояс, со стороны могло бы показаться, что на нём надеты широкие мешковатые штаны. Священник увидел его пустые разноцветные глаза, тусклые, словно бусины в тумане.

— Лис спросил: «А как молятся христиане? Объясни мне».

— «Христиане складывают в молитве ладони», — сказал Ворон, Лис сел и старательно сложил лапы вместе, при этом ему пришлось отпустить птицу. «И не подглядывай, как ты обычно делаешь. Лучше вообще закрой глаза», — добавил Ворон, Лис так и сделал. А Ворон вспорхнул прочь, хрипло каркнул и взмыл на высокое дерево. «Молись дальше, глупец», — сказал Ворон, а Лис продолжал молча сидеть, понимая, что его провели.

Домналл продолжал глазеть на Воронью Кость, который моргнул и пошевелился, а затем улыбнулся священнику.

— Молись дальше, глупец, — когда ты откроешь глаза, твои молитвы исчезнут как сон.

— Бог поругаем не бывает, — строго промолвил Домналл, и Воронья Кость со смехом повернулся к нему, положив меч на плечо.

— Конечно же, бывает, священник, — Его сын был послан чтобы возвестить конец злым людям. Бог Один пророчил конец ледяным великанам. И я не видел ни одного великана, священник, но мир по-прежнему полон злых людей.

Домналл всё еще слышал смех довольного собой юноши, когда тот достиг линии прибоя, и вместе с остальными принялся сталкивать «Тень» с мелководья.

Искры от догорающей крепости кружась, долетали до людей, которые выбрались из укрытий и стояли рядом со священником Домналлом, в то время как чёрный корабль удалялся прочь от берега. Траурный кроваво-красный парус уносил драккар всё дальше, вслед за ушедшим вперёд кнорром. Струйки пепельного дыма, словно загнутые волчьи хвосты, плыли за обоими кораблями.

Глава 6

Хольмтун, Остров Мэн, на следующий день

Команда королевы Ведьмы

Ветер с моря, насыщенный солью и страхом, свистел в темноте — разбойничий ветер, что готов привести драккар прямо к воротам города, и трое жались друг к другу, всматриваясь в темноту. Они придвинулись поближе к затухающему пламени жаровни, младший бросил через плечо взгляд на ворота, которые они охраняли.

— Холодная ночь, — сказал чей-то голос, все трое обернулись. К ним, прихрамывая, шёл человек, закутанный в плащ. Один из троих, старик с белыми, как дым, волосами, что стоял к нему ближе всех, насторожённо направил на незнакомца острие копья. Человек с деревянной ногой, сидящий рядом со стариком, с трудом поднялся с бревна, на котором сидел. Мальчишка с ярко освещенным от огня лицом, прищурив глаза, смотрел на гостя, — одинокую тёмную фигуру, кроваво-красную в пляшущих языках пламени.

Эрлинг приблизился, медленно и спокойно, извлёк из-под плаща кожаную флягу и открыл её.

— Ну вот, если уж я оказался среди вас, давайте согреемся, — проворчал он и протянул флягу. — Думаю, вам это пригодится. Ведь если сам не согреешься, то никому до этого нет дела.

Поколебавшись, старик отложил копьё, взял флягу, запрокинул её и сделал глоток.

— В этом ты прав, приятель, — сказал он, охрипший от спиртового духа в горле. Он передал флягу Деревянной ноге, который поднял её, приветствуя Эрлинга, прежде чем глотнуть.

— Так ты, значит, из каменщиков? — спросил мальчик, и Эрлинг кивнул.

— Вот починили бы вы ворота, — проворчал старик, — и сидели бы мы сейчас в сухости и тепле.

Фляга снова вернулась к старику, и он надолго приложился к горлышку, а после вернул Эрлингу. Тот ухмыльнулся, взвесив её в руке, а потом протянул мальчишке.

— Мать с тебя шкуру сдерёт, — сказал старик.

— Я достаточно взрослый, чтобы морозить тут задницу, — возмутился юнец, стараясь, чтобы голос звучал грубее. — Достаточно взрослый, чтобы держать копьё.

— Это да, точно, — с горечью сказал Деревянная нога. — И, если налётчики явятся, ты достаточно взрослый, чтобы умереть у этих ворот. А значит — и чтобы пить.

— Говорят, где-то поблизости сын королевы Ведьмы, — тихо добавил старик.

— С ним какой-то оборотень, — добавил парень, его глаза заблестели из-за выпивки, алкоголь вышиб слезу и перехватил дыхание, но мальчишка не хотел показывать вида. Крепкий напиток ударил в кровь, и без того усилив возбуждение от жуткой истории, рассказанной воинами Огмунда.

— Говорят, он убивает мгновенно. Маэлл видел, как погиб Ульф.

Деревянная нога фыркнул.

— Проклятый оборотень, — резко выругался он. — Его только здесь не хватало, все добрые воины ушли в Дюффлин, чтобы влиться в войско Олафа, только Огмунд остался здесь. Он и горстка его людей в крепости со сломанными воротами. Да мы ещё. Старик, калека и подросток — куда нам устоять против морских налётчиков?

— От вас двоих толку немного, — презрительно ответил мальчик, — но у меня две здоровые ноги, и я владею копьём.

— Хватит, — сердито отрезал старик. — С нами Гиле-попрошайка, который видел сражения, а ты нет. Скорее всего, если нагрянут налётчики, в следующем году станцевать ты уже не сможешь.

Он обернулся к Эрлингу, и казалось, удивился, что фляга всё ещё у него в руке. Он поднял её за здоровье гостя и глотнул, причмокнув губами, и хмуро взглянул на мальчишку.

— Довольно. Ты выпил достаточно, уже грубость от остроумия отличить не можешь.

Эрлинг рассмеялся и покачал головой с грустной усмешкой.

— Если придёт королева Ведьма вместе со своим сыном и тем оборотнем, — произнёс он, — то лучше сбежать. Но это вряд ли случится. В конце концов, — зачем им нападать на Хольмтун, разве тут есть что-то ценное?

Старик сердито сплюнул в огонь.

— Какой-то узник, — сказал он. — Его упрятали в крепость, чтобы тот ответил на вопросы Огмунда.

— Он должен отвезти его к Олафу в Дюффлин, — сказал Деревянная нога, — но хочет получить ответы сам, чтобы блеснуть умом перед королём и ярлом.

— Да, — сказал Эрлинг, немного потянувшись, чтобы плащ лёг посвободнее. Промелькнула какая-то тень, будто сова в полёте, и только он заметил это. — Всё верно, как я слышал, и вам выпало нелёгкое испытание стоять здесь, это уж точно. Вы кажется храбрые парни, к тому же мы с вами разделили выпивку этой ночью, так что мне правда, очень жаль.

Старик поднял флягу к губам, и, сообразив, что та пустая, опустил её.

— Тебе жаль? — произнёс он в недоумении, протягивая пустую флягу Эрлингу. — О чём же жалеть, — кроме того, что эта замечательная фляга опустела?

Он передал пустую флягу Эрлингу, тот взял её одной рукой, и поднял другую, сжимая ярко мерцающую сталь.

— Вот о чём, — сказал Эрлинг и нанёс три быстрых резких выпада в рёбра старика, подхватив его падающее тело, так что потрясённые слезящиеся, ничего не понимающие глаза старика уставились в его собственные. Последнее слабое дыхание умирающего пошевелило волоски в носу Эрлинга.

— И его жаль, — добавил Эрлинг, кивнув Деревянной ноге, придерживая одной рукой тело старика, укладывая его на мостовую. Деревянная нога засуетился, когда за его спиной из тьмы выросла тёмная фигура; он успел увидеть ангельское лицо, кроваво-красное в отблесках пламени костра, прежде чем яркая вспышка света навсегда лишила его зрения.

Оставшийся в живых мальчик захныкал и попятился, ужас сковал его горло. Од вышел из темноты и направился к нему, наклонив голову на бок, словно птица, изучающая жука. Он взмахнул мечом чтобы заставить мальчика задёргаться в танце.

— Кончай его, — резко произнёс Эрлинг, Од пожал плечами и молниеносно, словно гадюка ударил.

Эрлинг свистнул, и сейчас же из темноты хлынули воины с Гудрёдом во главе, они миновали оставшийся без охраны подъёмный мост и сломанные ворота, перешагивая через мёртвые тела и кровь, и оказались внутри крепости Хольмтуна.

Где-то в глубине крепости, Огмунд, обливаясь потом, стоял перед подвешенным Хоскульдом, обнажённое тело торговца темнело пятнами крови и дерьма. Огмунд подумал, что стоило позвать Мёрдо, чтобы тот сделал всю грязную работу кнутом и раскалённым железом. Всё это ему не нравилось, ладонь ныла от ожога, к тому же здесь воняло, но соблазн самому выпытать сведения, за которыми охотились многие, был слишком велик. Хорошо, что здесь никого не было, за исключением его корабельной команды.

Старею, подумал он со злостью и поднял кнут. Он задавался вопросом, — а действительно ли торговец рассказал ему всё что знал? О хромом священнике и записанном послании, хранящимся у монахов, — он бросил взгляд в сторону, на пергамент, взятый из монастыря. Монахи, конечно же, немного повозмущались, как он слышал. Пергамент был опечатан, на нём начертана надпись, — для ярла Орма, как сказал торговец, — так что это могло быть правдой, а могло и нет, так как Огмунд не умел читать. Он даже не знал ни одного ярла по имени Орм.

— У тебя есть что сказать ещё, — прошептал он висящему окровавленному Хоскульду и глубоко вздохнув, занёс кнут, поморщившись из-за резкой боли в боку. — И я выбью из тебя это.

На лестнице раздался топот, и он раздражённо обернулся; он не хотел, чтобы кто-то находился поблизости, пока торговец не выложит всё, что знает.

— Мёрдо, я же сказал тебе…

Но это был не Мёрдо. Это оказался сын королевы Ведьмы, а за ним — тот самый убийственно-прекрасный юноша.

Он успел лишь осознать, насколько на самом деле он стар и медлителен, прежде чем юноша с ангельским лицом лишил его жизни, сжимая в руке блистающую сталь, холодную и посеребрённую, словно зимний рассвет.

Северо-западнее острова Мэн, спустя некоторое время…

Команда Вороньей Кости

Ирландское море — чёрные воды, окружённые скалистыми берегами, оно может оказаться коварным, даже если небо только что было чистым и голубым. Словно улыбающаяся женщина, как сказал Стикублиг, которая держит одну руку за спиной, сжимая сковороду в качестве последнего довода.

Два корабля постоянно меняя галсы, мучительно тащились от Хвитранна на юг, — Воронья Кость не захотел идти на вёслах и снова потерять кнорр — поэтому у людей болели мышцы, они тягали парус вверх и вниз, пока не стёрли ладони. Но, тем не менее, воины не жаловались, поскольку совсем недавно они сожгли крепость и убили лорда Галгеддила; и возможность отказаться подальше от мёртвых тел на берегу стоила волдырей и боли.

— Была бы у нас сейчас Штормовая шляпа Финна, — прокричал Кэтилмунд, когда первый свежий порыв ветра налетел с левого борта, закручиваясь, как язык облизывающейся кошки, так что «Тень» накренилась и задрожала.

Те, кто знал о чудесном, по общему мнению, головном уборе Финна, засмеялись, но Воронья Кость остался мрачен; ему не нравились белоголовые, с раздвоенным хвостом, птицы Ран, которых он заметил ранее, они проносились сквозь барашки на волнах, низко и быстро, словно стрелы.

— Птицы Святого Петра, — заявил Горм, заметив, что Воронья Кость наблюдает за ними.

— Кажется, что они ходят по воде, совсем как Христос, что и засвидетельствовал однажды тот святой, — объяснил он. Воронью Кость не интересовало, как называют этих птиц христиане; он знал лишь, что птицы Ран пророчат шторм. Однако, сейчас он не хотел говорить с Гормом, или с кем-либо другим, он уже узнал всё что нужно от Халка, кормчего с Оркнеев, тот ясно дал понять, что он новый человек в команде Хоскульда, и ему нет до них дела.

— Хоскульд получил три золотые монеты от того священника, которого повстречал в Хольмтуне, — рассказал Халк Вороньей Кости, ветер, что уносил их прочь от дыма горящего Хвитранна, развевал его волосы, открывая круглое, мясистое лицо. — Первая занесла священника и корабль в Дюффлин к Олафу, как ты уже знаешь. Вторая — привела его в Санд Вик, где меня и наняли кормчим.

Он замолчал и печально усмехнулся.

— Знал бы я… — начал он было, и взгляд Вороньей Кости заставил его замолчать, словно рот зажали ладонью. Совершенно ясно, что Олафа не интересовало, что думал Халк, а ещё меньше заботило то сожаление, которое испытывал кормчий. Халк задавался вопросом, не ошибся ли он, присоединившись к молодому принцу, ловя взгляды Горма и остальных, они поглядывали на него с носа корабля, сине-карие глаза Вороньей Кости буравили его с другой стороны; теперь он понимал, что означало оказаться между молотом и наковальней.

— А третья, — продолжал он, чувствуя, как у него пересохло во рту под взглядом разноцветных глаз принца, — привела священника в другую сторону — в Торридун, где он и сошёл. Затем мы вернулись на остров Мэн, где Хоскульд взял письмо для Орма. А потом на Балтику, чтобы найти Орма Убийцу Медведя и поведать ему обо всём этом.

— Торридун? — переспросил Воронья Кость и получил ответ, — последний старый город-крепость Раскрашенного народа, который раньше правил на севере, прежде чем норвежские викинги окончательно не покончили с ними, позволив королям Альбы добивать их. Некоторые называли то место Торфнесс, потому что люди находили там торф, который горел словно дерево. Что монах мог выискивать в тех развалинах?

Он спросил Халка, тот лишь пожал плечами.

— Это не совсем развалины, — норвежские торговцы всё ещё бывают там. К тому же, он — священник, а не монах — поправил он.

— Все они одинаковые, — заявил Воронья Кость, пренебрежительно махнув рукой, и Халк достаточно вежливо, как отметил Воронья Кость, внёс ясность. Священник ещё больший христианин, чем монах. Монахом может стать каждый, но священник обучен такими же, как он, чтобы говорить с богом напрямую.

— Этот Дростан очень суров, — закончил Халк. — Тощий как щепка, но ему всё нипочём — судя по хромоте, нога причиняла ему мучительную боль, но он никогда не жаловался. Хотя, его трудно было понять, — зубов у него осталось совсем мало, и говорил он странно. Сакс, как сказал Горм. Из Хаммабурга.

Воронья Кость почувствовал, как мурашки пробежали по затылку.

— Мы должны идти по ветру, — прокричал Стикублиг, звук его голоса заставил Воронью Кость обернуться. Ветер усиливался, и он заметил пелену дождя, повисшую между ними и кнорром; Олафа охватило волнение, оно вскипело, словно пена на волнах, хотел бы он, чтобы кнорр оставался в прямой видимости.

Он смутно осознавал всё это, словно видел эльфа, которого можно заметить лишь краем глаза. Мысленно он вернулся в зимнюю степь, в Великую белую степь, где он, съёжившись от холода, уткнулся в подмышку Орма, они сидели под перевёрнутой телегой, а в это время позёмка заметала тела похитивших его врагов. Их возглавлял священник из Хаммабурга по имени Мартин, человек с гнилыми зубами, который потерял сапог, попытавшись пнуть Орма, прежде чем исчезнуть в завывающем снежном буране, направляясь к Киеву, который располагался в четырёх днях пути.

Позже Воронья Кость слышал, что Мартина подобрали и привезли в Киев. За то, что ему спасли жизнь, Мартин рассказал киевскому князю Ярополку всё, что знал об Орме и о людях, которые охотились в зимней степи за кладом, где спрятано всё серебро мира. Священник, как слышал Воронья Кость, всё же выжил, хотя и потерял часть ступни, и сильно хромал после этого.

Мартин. Проклятие Орма. Человек, из-за которого Обетное Братство пустилось на поиски серебряного клада, ещё в те давние времена, когда ярлом был Эйнар.

Быстро потемнело; сверкнула вспышка, и разнёсся хохот Тора.

— Взять третий риф, — проревел Стикублиг, и люди бросились к верёвкам из моржовых шкур. Мар смахнул дождевые капли с ресниц и увидел, как Воронья Кость мрачно выпятил челюсть; кнорр уже не было видно, а юноша с гладко выбритым лицом, мокрым от дождя, пристально смотрел туда, где исчез корабль, словно хотел притянуть его силой взгляда разноцветных глаз.

Ничто, подумал Мар, не удивит меня в этом мальчишке, — всё вокруг стало двухцветным — серым и чёрным, словно чайка, сидящая на яйцах. Затем жгучая вспышка расколола мир, отпечатавшись на тыльной стороне глаз, душа Мара ушла в пятки, провалилась вниз, словно холодный камень.

— Даже с помощью Штормовой шляпы Финна нам не отыскать сейчас безопасной бухты, — проревел Онунд, и сквозь бушующий ветер, Воронья Кость услышал горечь в его голосе. Волны набегали беспорядочно, ветер рвал их в клочья, прежде чем они успевали принять какую-либо форму или как-то упорядочить свой бег. Они накатывали на «Тень», водная гладь пенилась, куда ни брось взгляд, брызги летели над водой, словно брошенные копья.

Тем не менее, все видели Воронью Кость, стоящего как носовая фигура, схватившись одной рукой за канат, ветер трепал его косы, он смотрел прямо по курсу «Тени», когда корабль поглотила чёрная тьма, но его лицо было ещё мрачнее.

Все думали, что он гневался из-за потери кнорра, или злится на налетевший шторм. Но они ошибались. Мысли Вороньей Кости были заняты лишь одним именем, которое рассказало ему почти всё, что он хотел знать.

Мартин.

«Идти по ветру», — как сказал Торгейр, ибо на «Тени» поступят также. У Бергфинна не было иного выхода, так они и сделали. То был добрый кнорр, и даже гружённый, он уверенно взбирался на высокий вал, прорезая пену на вершине волны, и опускался с другой стороны. Ведь он построен специально для этого, и переносил шторм даже лучше, чем драккар.

Через некоторое время, когда парус зарифили до последнего узла, чтобы только корабль слушался руля, люди чуть расслабились, теперь они неслись сквозь шторм, и если боги будут благоволить им, то, возможно, они повстречают «Тень», когда ветер раздует последние тучи, словно тряпки.

Торгейра уже почти оставила навязчивая мысль, что преследовала его с тех пор, как они с Бергфинном вернулись обратно на кнорр, мысль о том, что этот корабль — их судьба, нить, вплетённая норнами в дерево. Он смотрел на завёрнутое промокшее тело Фастарра Скумра, перекатывающееся по палубе — они хотели, как положено, сжечь его в подходящем месте; рядом с ним Кари Рагнавальдсон баюкал покалеченную руку, и своё горе, его не ждало ничего хорошего, лишь кошель рубленого серебра и неизвестное будущее, неважно какой земли они достигнут.

«Калеки и мертвец», — размышлял Торгейр. Не самая лучшая команда, но для такого корабля сойдёт.

Злой рок обрушился на них через некоторое время, когда хомут рулевого весла порвался во второй раз.

Торвальд, в своё время знаменитый кузнец, ничего не смог поделать, даже обладая нечеловеческой силой. Ему следовало бы отпустить рулевое весло, но тогда все они будут обречены, так что он не посмел, и тяжёлое весло потащило его за борт, остальные хватились слишком поздно, ветер уносил крики прочь, когда они бросились к нему на помощь.

Неуправляемый «Быстро скользящий» закрутился, словно ужаленный жеребец, теперь он был не более чем щепкой в половодье. Бергфинн успел взглянуть на Торгрейра, поймать в ответ взгляд широко раскрытых глаз. Он безнадёжно наблюдал, как на них надвигалось проклятие норн, на этот раз, сотканное из воды.

А затем огромный блестящий чёрный морской вал обрушился на них, словно скала.

Чуть позже…

Вигфус Дросбо поискал глазами Воронью Кость, но не увидел. Он подумал, что принц ищет птиц, которые могли бы указать им путь, но тут же сообразил, что все птицы сейчас сидят на берегу, спрятав головы под крыло. Он увидел Каупа, с перекошенным от ужаса лицом, одной рукой уцепившегося за мачту — похоже, ему не нравился шторм. Да и никому в своем уме не могло понравиться, однако, как Вигфус сказал Сгоревшему человеку, надо просто вычерпывать воду, и ни о чем не думать.

— А ведь сейчас день, — сказал Стикублиг, хотя трудно было поверить в это, и Мар с Кэтилмундом, пошатываясь, прошлись по палубе, раздавая всем пищу — промокший хлеб, с которого срезали большую часть плесени. Оставалось еще несколько старых крабовых клешней, так что промокший Ровальд, ухмыляясь, заявил, что он по крайней мере успеет съесть их, прежде чем их родня полакомится им.

Воронья Кость очнулся от своих мыслей, в его голове бушевал почти такой же шторм, как и тот, что обрушился на «Тень».

Совершенно ясно, что Мартин и был тем Дростаном, о котором ему рассказал Орм. Если действительно всё началось с настоящего Дростана, то он уже мертв. Мартин же был ядовитым пауком, и Воронья Кость знал это, помнил, как священник-сакс перерезал глотку Блейка, отличного пса, которого ему подарил Владимир. Нет, подумал Воронья Кость, после такого, полоснуть по горлу невинному монаху Дростану — Мартину раз плюнуть.

Вихрь мыслей и опасений поглотил его, — что бы ни замышлял Мартин, было ясно, что ничего хорошего. И ещё хуже то, что в этом запутанном клубке замешан Орм. Что известно Орму? Всё ли он рассказал Вороньей Кости?

И огромная сокрушительная волна обрушилась на него — а можно ли вообще доверять Орму? Может, он недооценил его, считая мелким ярлом. А ведь это может оказаться совсем не так, учитывая амбиции Орма и его богатство, достаточное чтобы нанять людей и корабли — и использовать Кровавую секиру для собственных целей. От мысли, что Орм против него, его охватила дрожь, а содержимое желудка попросилось наружу.

Но всё случившееся указывало на это, словно хорошая гончая, вспугнувшая дичь. Орм отправил вместе с ним побратимов Обетного Братства, чтобы они охраняли и помогали ему, но скорее всего, им поручено наблюдать, как он спотыкается обо все ловушки, расставленные Мартином для тех, кто пустился в погоню, чтобы разгадать тайну Кровавой секиры. И тогда Орм заполучит топор, оказавшись к нему ближе всех. Олаф метался в поисках выхода, мысль о предательстве выжигала нутро.

Шторм уже пошел на убыль, когда Воронья Кость понял это, вынырнув из своих мыслей, и сказал об этом вслух, что принесло ему облегчение. Рядом сидел Берто и смотрел перед собой невидящими глазами, жёлтая сука лежала, положив голову на лапы, в её глазах плескалось страдание, глубокое, как вода, заливавшая корабль. Стикублиг взглянул на небо, ветер развевал его бороду, пытаясь вырвать её с корнем, а затем покачал головой.

— Мы оказались в самом центре шторма, — сказал он. — Мы круто шли по ветру, и впереди нас ждёт ещё более дрянная погода, прежде чем шторм закончится.

— А ты похоже и рад, — проворчал Мурроу, и Онунд, только что проверивший мачту и рулевое весло, и оценив сколько забортной воды они приняли, взглянул на Гьялланди и сказал, — Было бы неплохо послушать какую-нибудь сказку, пока мы будем вычерпывать воду.

— И пусть она будет не про море, — добавил Мурроу, черпая воду миской и выплёскивая за борт. Он подтолкнул Берто, тот словно очнулся ото сна и вяло взялся за другую миску.

— И не про собак, — добавил Вандрад Сигни, когда жёлтая сука, пошатываясь от качки, встряхнулась, забрызгав его с головы до ног.

— Чтобы заставить собаку прекратить выть и лаять — надо просто снять и перевернуть сапог, — заявил Мурроу, и, почувствовав на себе взгляды, уставился на остальных, не донеся до рта крабью клешню.

— Что? — сказал он.

— Когда ты успел так много разузнать о собаках? — спросил Кэтилмунд, встряхивая бочонок, чтобы понять, сколько питьевой воды в нём осталось.

— Мы, Уи Нейллы, знаем всё о хороших охотничьих псах, — похвастался великан-ирландец. — Если вы позволяете собакам играть с ребятишками, то дети будут здоровы. А если вы увидите собаку, катающуюся по траве — это к удаче или к новостям.

— Или к тому, что она вся измажется в собственном дерьме, — возразил Кэтилмунд.

— К хорошим новостям? — переспросил Вигфус Дросбо, глядя на жёлтую суку. — А это работает, когда зверюга катается по корабельным доскам?

— Нет, — ответил Мурроу с усмешкой, — но считается удачей, когда незнакомая собака увязалась за тобой и провожает до дома. А куда бы мы сейчас ни пошли, мы идём ко мне домой.

— Никогда не отдавай свинью даром, — произнёс Горм, сидящий вместе с остальными моряками Хоскульда, которые ничем не были заняты. — Я слыхал это от старика-отца, прежде чем отправился в море. Он сказал, что это проклятие, еще с давних времён, но остальные, кто тоже слышали подобное, думали, что это лишь разумное правило торговли.

— Не поможет, даже если бы у нас была свинья, — напыщенно заметил Гьялланди. — Если конечно она не будет вычерпывать воду вместо вас. Пора вам, скользким тюленям, отрабатывать свой хлеб и воду.

Поскольку скальд стоял с властным видом, закутавшись в промокший плащ и бездельничал, это заявление вызвало смех, однако его услышали, и команде Хоскульда вручили миски и вёдра. Воронья Кость заметил, что Халк пришёл на помощь Ровальду у рулевого весла.

— Раз уж ты не черпаешь воду, — с резко произнёс Воронья Кость, обращаясь к Гьялланди, — самое время послушать какую-нибудь сказку, — и с размаху выплеснул воду из миски за борт, чтобы показать, что работает как все, хоть он и принц.

— Как прикажешь, мой принц, — криво усмехнулся Гьялланди в ответ, хотя ясно было, что от этой мысли он не в восторге. А Воронья Кость чуть прищурил глаза и перестал черпать воду.

— Я, как и ты, связан клятвой Одину, — многозначительно сказал он, — но не слишком испытывай моё терпение, и тогда с тобой ничего не случится.

Во рту у Гьялланди пересохло, похоже, сейчас это было единственное сухое место на всём корабле. Он начал собираться с мыслями, но странные глаза Вороньей Кости обратились к мыльному камню.

— Огромный медведь, король громадного леса, однажды объявил своим подданным, что желает, чтобы ему рассказывали истории, одну за другой, непрерывно, — произнёс Воронья Кость. Гьялланди захлопнул рот, так и не начав свою сказку.

— Если же они не сумеют найти того, кто сумеет развлечь короля, пообещал Медведь, то всех их ждёт смерть.

Все воины замерли, слушая, но Онунд пнул того, что рядом, тот соседа, и все они снова принялись черпать.

— Ну вот, — продолжил Воронья Кость, усевшись на корточки, — а каждый помнил старую мудрость — король убивает, когда пожелает. Поэтому звери очень встревожились.

Лис сказал им: «Не бойтесь, я всех спасу. Скажите королю, рассказчик готов явиться ко двору, когда он прикажет». Так звери и сделали, и Лис, почтительно поклонившись, предстал перед королём Медведем, а тот велел ему начинать. «Но прежде всего», — сказал Лис, — «я хотел бы знать, что его величество называет историей».

— Что-нибудь, что ещё не рассказывал нам Гьялланди, проревел кто-то с носа. Бодвар, вспомнил Воронья Кость, прозванный Сварти — Чёрный, скорее из-за характера, чем из-за внешности. Гьялланди нахмурился, услышав эти слова.

— Король Медведь задумался над вопросом Лиса, — продолжил Воронья Кость, не обращая на обоих внимания. «Ну», ответил он, «это рассказ, в котором есть какие-нибудь интересные сведения или события». Лис ухмыльнулся. «Именно так», — сказал он, и начал: «Жил был рыбак. Пошёл он к морю с большой-большой сетью и закинул её подальше. И в сеть попало огромное множество рыбы. Но когда рыбак уже хотел её вытащить, ячейки разорвались, и в сети образовалась большая дыра. И первая рыба выскользнула». Тут Лис остановился.

— И про море, — проворчал Онунд, — сказок тоже не надо.

Но Воронья Кость и это замечание пропустил мимо ушей. — «И что дальше?» — спросил король Медведь. «Потом выскользнула вторая», — ответил Лис. «А дальше?» — не терпелось узнать Медведю. «Потом третья», — сказал Лис. И так после каждого вопроса Медведя Лис увеличивал число на единицу. Медведю это наскучило, и он зарычал: «Эй, да ты же не рассказываешь мне ничего нового!»

«Смею надеяться, ваше величество не забыл своё королевское слово», — молвил Лис. «Каждое из этих событий происходило само по себе, и каждая ускользнувшая рыба отличалась от остальных».

«Ну и что же тут интересного?»— оскалил клыки король Медведь. «Но, ваше величество, что же может быть интереснее, чем слушать, как спасается множество рыб, одна за другой, всё больше и больше?» — сказал Лис. «Я связан данным мной же словом», — прорычал король Медведь, при этом он заскрежетал клыками и выпустил длинные когти, «а иначе, я с удовольствием бы полюбовался на твой распластанный на земле труп».

И тогда Лис прошептал другим животным: «Если правители не связаны собственным словом, то их вряд ли связывает что-то ещё. Даже клятвы Одину».

Долгое время на корабле слышался лишь пронзительный свист ветра, а затемГьялланди прокашлялся.

— Сказание о Бальдре, — начал он, и Онунд толкнул его в плечо.

— Заткнись и вычерпывай воду, — прорычал он. — На борту плещется слишком много рыбин, и они не выскользнут отсюда сами по себе, как в той сказке.

Южнее острова Хай (Айона, Гебридские острова), несколько дней спустя…

Команда королевы Ведьмы

Там, где море не было чёрным, словно осколок тьмы, его покрывал туман, волны белели пенными гребнями, мелкая морось брызг била Эрлингу в лицо, поэтому он отвернулся, и тогда распущенные волосы тут же захлопали по щеке.

Од улыбнулся ему в ответ. Лицо юноши покрывали жемчужные брызги, его волновало лишь одно — как уберечь клинок от морской воды. Од сидел обособленно, никто из команды Гудрёда не желал по своей воле находиться с ним рядом. Они не позволяли себе усмешек, меньше всего им хотелось раздражать этого прекраснолицего мальчика, поэтому каждый занимался какими-нибудь пустяковыми делами, лишь бы держаться от него подальше.

На корабле работы хватит для всех, угрюмо подумал Эрлинг, ветер свистел в натянутых снастях, пел, словно арфа, а волны с силой били по невозмутимой носовой фигуре — драконьей голове, разбиваясь брызгами и мелкой моросью.

Вглядываясь в горизонт, на носу стоял Гудрёд, ухватившись одной рукой за верёвку, другой придерживая сумку из моржовой кожи, где в тепле и сухости лежало письмо, которое они взяли в Хольмтуне, как и другое его сокровище — кусок материи с клетками для игры в тафл и костяные фишки.

Письмо, как и тафл, никак мне не даются, с горечью подумал Эрлинг, вспоминая вздохи и насмешки Гудрёда над его игрой. От этого его настроение стало чернее неба за кормой, где огромные, словно быки, тучи сверкали серебряными вспышками молний.

— Нам нужно достичь земли, — прокричал Хадд. Гудрёду не требовалось напоминание кормчего, он и так понимал, что они проскочили прямо перед ужасным штормом, который бушевал ближе к острову Мэн. Тем не менее, они поймали восточный ветер, что относил их на запад, а тем временем течение гнало волны с севера. Мысль о том, чтобы идти на запад по ветру, скрутила его кишки — он знал, что те, кто поступил так, проскочили Ирландию и больше о них никто не слышал.

— Остров Хай, — проревел, он и Хадд заковылял к нему от мачты, чтобы остальные не услышали его опасений. Хай был недалеко, но это крошечный остров, к которому трудно подойти даже в хорошую погоду, а сделать это во время ночного шторма и вовсе невозможно. Трудно причалить к берегу открытой бухты, когда из-за малейшей ошибки можно получить пробоину.

— Ветер мешает, да ещё и волнение, — сказал Хадд, его отдающее рыбой дыхание коснулось уха Гудрёда. — Предстоит утомительная гребля.

Гудрёд оглядел своих людей и понял, что их нужно как-то расшевелить, требовалось что-то ещё, кроме силы мышц. Ведь он — сын королевы Ведьмы, и провёл с матерью достаточно времени, чтобы кое-чему научиться. Он кивнул Эрлингу на несчастного связанного Хоскульда.

Досадно, подумал он про себя, карабкаясь повыше на носовую фигуру, сжимая в каждой руке по топору, выкрикивая нараспев старинные слова, обращаясь к Эгиру, Ран и Тору, ведь он рассчитывал привезти Хоскульда матери, которая обязательно узнала бы, не утаил ли старый торговец чего-нибудь важного.

Однако, в письме, написанном латинскими рунами, должно быть все, что нужно знать, поэтому Гудрёд решил идти к острову Хай и найти там монахов, которые могли бы прочесть послание. Он швырнул топоры за борт в знак уважения к Тору, а затем вытащил сакс и повернулся к Хоскульду. Лицо пленника исказил ужас, — морская соль уже пропитала его кровь за долгие годы плаваний, и он понимал, что сейчас произойдёт.

Он хотел рассказать Гудрёду о трёх золотых монетах, зашитых в подкладке его рубахи, но захлопнул рот, потому что знал, что Гудрёд всё равно возьмет монеты и не уберёт нож.

На ярком, словно серебряном, клинке блестели брызги, и Хоскульд взглянул на него, а потом в лицо Гудрёда. А затем сплюнул, хотя жест не получился, — ветер размазал плевок по его бороде. Гудрёд бережно положил ладонь на развевающиеся по ветру волосы старика, почувствовав, как тот вздрогнул.

Хоскульд вытаращил глаза от страха, словно заяц; Гудрёд ощутил, как тот затрясся и что-то заголосил насчёт своей рубахи, но ветер унёс его слова. Он поднял подбородок торговца повыше и полоснул его по горлу. Воины взревели от восторга, брызнула кровь, ветер веером разбрызгал алые капли. Тело Хоскульда бросили за борт, как старый каменный якорь. Гребцы стали рассаживаться по местам.

Часом позже ветер утих, и море покрылось длинными, неторопливыми чёрными волнами, вздыхая, словно сытый спящий волк.

Ирландское море, в то же самое время…

Команда Вороньей Кости

— Мы поворачиваем, — прокричал Стикублиг и это был не вопрос. Онунд, чьи волосы и борода, жесткие, словно нечёсаный лён, развевались по ветру, что-то крикнул в ответ, но ветер унёс слова прочь. Они кричали друг другу, приложив руки ко рту, а бушующий ветер плевался дождём; Воронья Кость видел в синей, подсвеченной вспышками молний, тьме мрачные лица своих людей, мокрых от страха не меньше, чем от дождя и брызг.

— Мы потеряли берег, — проорал Онунд на ухо Вороньей Кости. — Остаётся лишь догадываться, где находится суша.

Теперь Воронья Кость действительно испугался. В последний раз они видели землю днём, она казалась издалека тонкой серебряной полоской под огромными чёрными грохочущими тучами, и они начали грести к суше. Ветер притащил серую пелену, которая и накрыла их, и тогда они потеряли из виду эту тонкую полоску суши, линию жизни. Стикублиг распустил парус на один узел, и они пошли по ветру, надеясь, что корабль не наскочит на невидимые прибрежные подводные камни.

Всё что им требовалась — счастливый корабль и удачная волна. Обшивка дрожала под ногами Вороньей Кости, и он чувствовал, как «Тень» кренится, набрав достаточно забортной воды. Ему стало дурно от мысли окунуться в эту безумно движущуюся чёрную бездну, и в то же время он почти желал этого, потому что ежедневно упражнялся, ныряя в кольчуге, молотил руками и захлёбывался, пытаясь научиться сбрасывать её под водой. Он проделывал это на мелководье, где затем мог достать свою кольчугу.

Жёлтая сука залилась лаем. Рев и свист ветра беспорядочно искажали звуки, но собака стояла, широко расставив дрожащие лапы, шерсть на холке поднялась дыбом, она дрожала и гавкала, словно выплёвывала эти звуки всем телом.

Берто подошёл к собаке, затем обернулся и указал на что-то во тьме. Следующая бело-синяя вспышка словно вытравила на сетчатке глаза изогнутую линию галечного пляжа, обрамлённую густым лесом, и Онунд хлопнул Стикублига по плечу, выбив брызги.

Он метнулся к кормчему, которому уже помогал Халк и двое других, остальные бросились сворачивать парус, привязывая его к рее, другие сели за вёсла и начинали выгребать; «Тень» с трудом, но поворачивала, кренясь и раскачиваясь, словно больная корова, гребцы, кряхтя, ворочали веслами. Один завалился на бок, обессилев, его оттащили; Ровальд бросился на его место и принялся грести, остальные сидели на корточках, готовясь занять место тех, у кого заканчивались силы.

Долгое время слышался лишь свист ветра, шелест дождя и проклятия. «Тень» зарывалась и сопротивлялась, пытаясь кружиться, волны бросали судно вперед и откатывали назад.

В конце концов, корабль вдруг вздрогнул и остановился, всё, что было не закреплено, полетело вперёд. Море подхватило «Тень» и оттащило назад, а затем с силой швырнуло на берег, раздался резкий скрежет и треск. Онунд взвыл волком сквозь ветер и дождь, выплескивая боль и досаду, будто бы треснула не обшивка, а его собственные кости; внезапно корабль накренился и все завалились на бок, кто-то полетел за борт.

Они долго ковыляли по колено в воде, прибой сбивал людей с ног, с трудом они выбирались на гальку, таща свои драгоценные морские сундуки. Кэтилмунд и Стикублиг, борясь с волнами, вытащили на берег швартовые концы и искали, куда их можно надёжно закрепить.

Наконец, оказавшись на берегу, Воронья Кость оглянулся и заметил, что шторм всё усиливается, волны яростно швыряли солёные брызги на его людей, столпившихся рядом, они опустили свои сундуки на землю и вытирали мокрые от дождя лица.

— Треснула как яичная скорлупа, — проревел Онунд сквозь свист и завывания ветра, и этим сказал всё; «Тень», накренившись, лежала на песке и гальке, сломанные доски обшивки ярко белели на чёрном фоне.

— Ну, вот мы и добрались до берега, — прокричал в ответ Стикублиг. — Теперь нужно найти укрытие.

— Кто-то уже нашёл себе товарища, — проорал Мурроу и указал топором на жёлтую суку, а затем направился вглубь берега, посмеиваясь.

Все оглянулись; пятнистый пёс кружился вокруг жёлтой суки, эта парочка обнюхивала задницы друг друга. Воины захихикали.

— Что же, — сказал Кэтилмунд Берто, — а я уж подумал, что твоя жёлтая сука такая же чудесная, как и Штормовая шляпа Финна, или как сам Воронья Кость, а у неё просто течка в самом разгаре.

— Разная магия, но результат один, — пробормотал Ровальд. — Хотел бы я знать, чей же это пёс?

— Сдаётся мне, что вон тот свет расскажет нам об этом, — прорычал Горм и указал на подрагивающее и раскачивающееся тусклое жёлтое пятно света.

Хозяином собаки оказался закутанный в плащ человек, он искал своего пса, проклиная его за то, что тот сбежал именно в такую отвратительную ночь. Но вместо собаки он наткнулся на волчью стаю, уронил фонарь и с криками скрылся во тьме.

— Проклятье, — с досадой сказал Вигфус Дросбо. — Всё что нам нужно, — лишь укрыться от непогоды.

— И еще немного еды, — добавил кто-то.

— Сейчас бы эля неплохо, — сказал Вандрад Сигни. — А еще пару женщин.

— И всё золото, и серебро что у них есть, — подытожил Мурроу, заставив всех рассмеяться, а в это время дождь стекал по их шеям.

Нетрудно было найти, откуда пришёл тот человек, — кучка построек с плотно закрытыми дверями, за исключением задней двери главного здания, хлопавшей на ветру; похоже, хозяева сбежали прямо в штормовую ночь. Мурроу вошёл внутрь и обнаружил огонь в очаге и кипящий котёл; чуть пересолено, похоже на овощную похлёбку, если конечно никто не плюнул туда, прежде чем сбежать. Похлебка не хуже любой другой в Ирландии, заявил он, попробовав варево.

— Если мы оказались в Ирландии, — проворчал Воронья Кость в ответ, пристально взглянув на Стикублига, который лишь пожал плечами.

— Штормы носят нас по воле богов, — ответил тот, и нырнул под хмурым взглядом Вороньей Кости в тёплое и сухое укрытие. Один за другим, воины протискивались внутрь, довольные тем, что нашли укрытие от ветра и дождя, сбрасывая с плеч морские сундуки и встряхиваясь словно псы.

Воронья Кость отправил Кэтилмунда обследовать остальные постройки; вернувшись, он рассказал, что нашёл кладовые, пивоварню, приличную кухню с хлебопекарной печью, хлев с вечно жующими траву волами, а также постройку, что заинтересовала Воронью Кость больше всего — конюшню.

— Четыре мелких лошадёнки, и пять стойл, — сказал Кэтилмунд и Мурроу сплюнул в огонь.

— Так что они отправили куда-то весточку, — прорычал он, а затем налёг на похлёбку.

Воронья Кость подошёл к двери и выглянул наружу; ветер усилился и хлестал дождь. Бело-голубая вспышка молнии прорезала небо. Отсюда не было видно моря, хотя он знал, что оно сейчас беснуется. Он подумал, что тот посланник не сможет сейчас найти каких-нибудь воинов, и уж тем более вернуться с ними обратно, — ведь ни один разумный человек не станет облачаться в железо, покуда Тор размахивает своим молотом. Он вернулся обратно к очагу и сказал об этом, на что Гьялланди лишь пожал плечами.

— Это если поблизости нет крепости, — заметил он. — Куда же ещё могли сбежать местные жители?

Мурроу фыркнул.

— Да куда угодно. Может у них слишком много женщин и младенцев, чтобы рисковать ими. Они найдут какое-нибудь укрытие и пустят весть о нас на многие мили… проклятие, парень, да сними же ты мокрую рубаху, а то окочуришься.

Последнее он бросил Берто, дрожащему у огня в мокрой одежде, пока остальные разделись и искали место, чтобы высушить вещи. Венд одарил огромного ирландца полным желчи взглядом.

— Когда сюда заявятся воины, вроде тех, что мы повстречали в Галгеддиле, — возразил он, — я лучше посижу в мокрой одежде, чем встречусь с ними голозадым.

Раздались смешки, и более того, кое-кто даже снова оделся.

Воронья Кость взглянул на кучку мокрых и несчастных моряков Хоскульда, — Халк держался от них отдельно, а затем посмотрел на Горма.

— А хороший ли из тебя торговец? — спросил он, и получил в ответ настороженный взгляд. — Предположим, что хороший, и нам удалось бы убедить местных жителей, что мы не причиним им вреда. Если бы они не сбежали, ты мог бы помочь нам кое в чём, и в результате они великодушно отдали бы нам пригодную в пищу лошадь, в обмен, скажем, на четырёх новых рабов. Мне кажется, глупо ждать этого, так что нам следует зарезать лошадь прямо сейчас.

— Я не трэлль, которого можно купить и продать, — воскликнул Горм. — Незаконно продавать свободного человека, как раба, а уж тем более, христианина.

Воронья Кость склонил голову на бок и скривился, словно специально ждал этого момента, чтобы поставить Горма и остальных моряков Хоскульда на место.

— Я здесь закон, — ответил он. — А ты не такой уж и добрый христианин, как говоришь. Вы все теперь трэлли, и не имеет значения, кем вы были раньше.

Кэтилмунд, отправившийся на конюшню вместе с двумя другими, прихватив нож, чтобы перерезать лошади горло, рассмеялся, взглянув на лицо Горма, — но христиане, как заметил Мар, опустили глаза в пол.

Они жарили конину, жир капал и шипел в пламени, у них была пища, теплое и сухое укрытие в шторм, — вполне достаточно, чтобы все почувствовали себя довольными. На случай, если кто-нибудь появятся, выставили дозорных, остальные развалились у очага, слушая, как завывает штормовой ветер. Все дружно согласились с тем, что в такую погоду лишь безумец отправится воевать. Единственное сражение шло лишь за место для сушки вещей, да за последние куски лошадиного мяса, но всё ограничилось не более чем рычанием и хмурыми взглядами.

Ночью буря еще усилилась, так что крепко уснуть смогла лишь одна жёлтая сука — людей беспокоил шум ветра, так же, как и возможное появление вооружённых воинов. Так что вместо сна побратимы занялись проверкой оружия и ремешков шлемов.

Через некоторое время к Вороньей Кости подошёл Гьялланди, сел рядом и кивнул на Берто: тот дрожал и смотрел в огонь.

— Мне кажется, убийство давит на мальчишку тяжким грузом, — сказал он тихо. — Похоже, тот воин, которого он убил в Хвитранне, стал его первым.

Воронья Кость взглянул на Берто и кивнул, Гьялланди отошел. Через мгновение Олаф неслышно подкрался к маленькому венду, который отпрянул от огня, словно ужаленный.

— Убить человека — нелёгкое дело, — сказал Воронья Кость. Глубокие карие глаза Берто блестели как лунная дорожка, когда Олаф заглянул в них. Воронья Кость помнил своё первое убийство, — Клеркон, викинг, что пленил его самого, его мать и приёмного отца. Мать и приёмный отец погибли, а самого Олафа освободил от рабского ошейника Орм, который хоть и не знал тогда, кто такой Воронья Кость, но обошелся с ним по-доброму. И даже более чем: в Новгороде Орм поручил Торгунне купить мальчику подходящую одежду и другие необходимые вещи, одной из которых и оказался небольшой топорик, так как девятилетний Воронья Кость уже считал себя воином, и ему было необходимо оружие.

И вот на главной площади Новгорода он увидел Клеркона, стоящего вместе с Ормом, Финном и остальными, Мартин тоже был там. Воронья Кость видел их как в тумане, ему не было дела, что в тот момент они толковали о чём-то важном. Он просто заметил Клеркона.

Олаф помнил свои тогдашние чувства — внезапный, дикий восторг, он вприпрыжку пересёк площадь и высоко подпрыгнул, потому что был еще слишком мал, чтобы посмотреть Клеркону в лицо, и врубился топориком врагу в лоб.

Лезвие вошло как нож в яйцо, вспоминал он, рассказывая Берто. Правда, он не обмолвился, что это ощущение еще долго возвращалось к нему каждую ночь, а ладонь, которой он держал топорик, охватывал странный зуд. Не нужно было слов, Берто и так всё понял, глядя в его затуманенные глаза, и вдруг положил ладонь на запястье Вороньей Кости.

Этот жест вернул принца из его мрачных воспоминаний, он слегка вздрогнул и попытался говорить жёстко, ведь это он должен утешать Берто, а не наоборот.

— Позже, — добавил он, — я убил Квельдульфа, убийцу моей матери, тем же самым способом, но он мне никогда не снился.

Воронья Кость взглянул на Берто — его глаза походили на глаза жёлтой собаки, и он смутился — на самом деле юноша напомнил ему хазарскую девушку, которая была у него первой, и он сказал об этом, пытаясь сменить тему. Щёки Берто вспыхнули, глаза округлились.

— У тебя было много женщин? — спросил Берто и Воронья Кость задумался над вопросом.

— Первой была хазарская девушка. Мы с Владимиром прозвали её Лавкой, потому что она всегда делала это, стоя на четвереньках.

Сидевшие поблизости засмеялись, а глаза Берто распахнулись еще шире, и всем стало ясно, что юный венд никогда не был с девушкой.

— Мне было одиннадцать, — продолжал Воронья Кость, — и то, говорили, что я поздновато начал.

— Зато ты быстро наверстал, — угрюмо пробормотал Кэтилмунд. — Помнишь ту девчонку из данов, которую мы взяли в набеге, — ты ей так и не поделился.

— Сигрид, — медленно произнёс Воронья Кость, вспоминая. — Вскоре она заболела и умерла, так что никто не успел толком с ней позабавиться.

— Затем была великолепная двадцатка, — сказал Кэтилмунд. — В прошлом году, когда мы ходили в Полоцк за невестой Владимира, которая в итоге отвергла его.

Воронья Кость молчал, воспоминания о том коротком и кровавом походе были заперты в чёрном морском сундуке в его голове, и он не собирался доставать их оттуда.

— Полоцкий князь, — Кэтилмунд объяснял сидящему с открытым ртом Берто, — отказался выдать дочь за Владимира, — так что мы штурмом взяли его крепость, убили его самого и забрали его дочь. А еще мы пленили двадцать полоцких девушек, и юный Олаф позабавился со всеми ними, прежде чем мы успели их продать. Удивительно, как он мог стоять на ногах после этого, и тем более, откуда у него взялась сила приложить топор между глаз брата Владимира.

Воины заржали, и Воронья Кость заёрзал под пристальным взглядом Берто — он почувствовал, что краснеет, и не понимал почему. Тогда он сделался серьёзен, словно скала, и завёл речь о стене из щитов и больших битвах.

— Тебе еще не приходилось участвовать в битвах, — сказал он Берто, — да и мы не успели показать, как тренируемся строиться в стену щитов, или как защищаемся от стремительных, как у берсерков, выпадов Мурроу, или как Кэтилмунд толкается щитом.

— А ты, значит, участвовал? — спросил Берто, и Воронья Кость задумался, был ли этот мальчик и в самом деле настолько наивен, как говорили его глаза, потому что лишь одним этим вопросом он заставил Воронью Кость смутиться, а из-за чего, и он сам толком и не знал.

— В одной или двух, — ответил он, почесав подбородок, признался, — в небольших.

— Мне приходилось, — прорычал Мурроу, проходя мимо и услышав вопрос. Он присел на корточки рядом, не спросив разрешения, что заставило Воронью Кость нахмуриться, но Мурроу лишь ухмыльнулся на это, а затем обернулся к Берто.

— Как я вижу, у тебя есть лук. Научись им пользоваться как следует, потому что легче убить человека на расстоянии, чем глядя ему в глаза, — сказал он. — Будь у тебя кольчуга, ты бы встал в первую линию — там, где стоят Обречённые. Это почётное место, там находятся самые лучшие воины. Остальные — обычное ополчение — фирд, толпятся позади, вооружённые копьями, в кожаных доспехах, в плохоньких старых шлемах.

Он поднял прутик с нанизанным куском конины, и, дуя на него, продолжил:

— Ты видел, как мы встретили того всадника, лорда Галгеддила. — Он проверил, достаточно ли остыл кусок мяса и попробовал его на вкус, причмокивая губами. — Эх, сейчас бы сюда лимончик, что привозил Финн из Серкланда, — мечтательно произнёс он, погрузившись в воспоминания, затем вспомнил о терпеливо ожидающем Берто и вздохнул.

— Так вот, у нас нет фирда, потому что все мы — избранные воины — Обетное Братство, — продолжал он, просияв. — Наша слава велика, и ярлы очень хотят, чтобы мы сражались на их стороне, ведь они боятся, что их собственная дружина разбежится. Фирд набирается из вооружённых мужчин, когда их семьям или землям угрожает враг. В отличие от нас, они первым делом земледельцы, а потом уже воины.

Мурроу высосал из мяса сок. От сквозняка огонь заплясал, дым попал ему глаза, заставив разразиться проклятиями. Воронья Кость, всё еще хмурившийся из-за бесцеремонного вторжения, ничего не сказал, остро чувствуя на запястье ладонь Берто. Маленький венд сидел неподвижно, как древний камень, хотя глубоко внутри он дрожал, словно лошадь, по которой ползает муха, и Олаф чувствовал это.

— Поэтому важно, чтобы был второй или даже третий ряд, вооруженный копьями, — продолжал Мурроу. — В первом ряду, всё что от тебя требуется — крепко стоять и не дать себя убить, хотя на самом деле это сложнее, чем кажется. Ты не можешь толком сражаться из-за тесноты, — ты едва ли можешь даже поднять локоть. Ты стоишь там, чтобы защищать тех, кто сзади, чьи копья колют врага, они и делают настоящую работу.

— Так уж они и не сражаются? — сказал Ровальд, потянувшись за куском мяса, и хлопая по кончикам загоревшихся волос. — Именно Обречённые и выигрывают битвы.

— Ближе к концу, да, — подтвердил Мурроу и взялся за свой топор, который редко выпускал из рук, — потому что есть лишь один способ найти пространство, чтобы размахнуться — ты должен давить на врага, шаг за шагом, пока они не сломаются. А затем ты сражаешься, чтобы прикончить их. Поэтому мы и сражаемся парами, оттачивая эти навыки.

Мар, напарник Мурроу, кивнул и усмехнулся своему партнёру, который поприветствовал его, подняв свой бородатый топор. Берто уже знал, что Мурроу цепляет своим топором край щита, а в это время Мар старается убить незащищённого воина.

— Этот трюк с топором используется ирландцами, — продолжал объяснять Мурроу, улыбаясь и поглядывая на лезвие топора, словно мужчина на девушку, которая совсем не прочь. — Клан Дал Кайш, к которому принадлежит Бриан Бору, усовершенствовали это оружие, и хоть мне больно признать это, но такие топоры назвали именно в их честь.

— Но заметь, этот трюк хорош, когда ты наступаешь вперёд, — добавил Хальфдан. — гораздо сложнее отступить на шаг или два и держать при этом строй.

— Да уж, — признал Мурроу. — Не так уж приятно быть Обречённым, когда перед тобой нет никого, кроме ревущих врагов, тогда второй или даже третий ряд кажутся вполне уютным местечком. Но отступать куда труднее.

— А зачем же тогда отступать? — спросил Берто и те, кто понимал, усмехнулись. Потому что война — это тяжёлая работа, ответили с десяток глоток. Всего лишь час боя, когда ты поскальзываешься, вопишь и колешь врага, а кажется, что минул целый день, и тогда даже небольшой замах заставляет тебя падать на колени и задыхаться.

Мурроу считал, что воины, вся жизнь которых и была войной, отступают в самом крайнем случае, а фермеры с копьями и топорами и подавно, но даже таким прославленным воинам, как Обетное Братство, иногда приходится отступать на шаг или два, чтобы, в конце концов, хотя бы перевести дух. Можно ввести в бой свежих воинов, меняя один ряд на другой, но немногие владеют этим ромейским мастерством, опасаясь, что этот манёвр приведёт к беспорядку.

Все эти разговоры лишь отвлекали воинов ото сна, и Берто, в конце концов, поднялся и вышел в поисках жёлтой суки во тьму, оставив на запястье Вороньей Кости ощущение жара от прикосновения, а сам принц озадачился его внезапным уходом. Хальфдан пошутил, что венд приревновал к тому пятнистому псу, теперь куда-то пропавшему.

— Мне вот интересно, что случилось с кнорром, — пробормотал Онунд и Воронья Кость заметил, что Горм поднял голову.

— Пошёл ко дну, — угрюмо заявил Стикублиг. — Вот увидите, утром мы найдём разбросанные на гальке обломки.

— Жестокий ты человек, Стикублиг, — отозвался Кэтилмунд, покачивая головой. — Негоже желать такого морякам.

— Ступай на берег и покликай их, если так переживаешь, — сказал ему Воронья Кость, и Кэтилмунд насмешливо покачал головой. Вигфус Дросбо поддержал этот блеф, вступив в разговор, повернув квадратное лицо, и заявил, что обязательно пойдёт, ведь припрятал на кнорре свой котелок, и теперь вспомнил про него, но при условии, если с ним отправится Стикублиг. Они всё толковали об этом, пока полностью не исчерпали тему, но на берег так никто и не пошёл.

— Да уж, тяжела жизнь моряка, — произнёс Мурроу, вытянув ноги прямо к языкам пламени. А затем пустил ветры, и те, кто сидел рядом, распустив языки, принялись грубо костерить его.

— Да что ты об этом знаешь? — с издёвкой спросил его Стикублиг. — Твои ирландские хвастуны только и умеют плескаться на мелководье на обтянутых кожами посудинах.

— Я достаточно ходил по морям, — с негодованием возразил Мурроу, — я видел морось из брызг там, где море стекает с края мира.

— Вот болван, мир круглый, тебе скажет это любой моряк. — пробурчал Онунд.

— И как же ты узнал об этом? — спросил Хальфдан, и Воронья Кость заметил, что ещё несколько человек заинтересовались этим вопросом, очнувшись от полудрёмы. — Разве дуэргары не стоят на четырёх углах мира и не держат небо? Четыре угла, заметь. Квадрата. Даже я знаю это от наших богов, а я совсем неграмотный.

— Мир — это диск, — произнёс Стикублиг. — Диск вокруг Мирового древа Иггдрасиль. А океан, который вы видите, отделяет нас от Утгарда^[27], от пустоты.

— Мир изогнут, будто круглый шар, иначе как вы можете объяснить, что сначала над горизонтом становятся видны кончики мачт, а только затем сами корабли? — возразил Онунд, сидящий возле очага, словно кривобокая гора.

— Тогда получается, что мы всё время плывём, взбираясь в гору? — с издёвкой промолвил Хальфдан, и Онунд, не найдя ответа, просто сгорбился и промолчал. Стикублиг сплюнул в огонь, раздалось шипение.

— Мир круглый, — громогласно заявил Гьялланди, — потому что Один и остальные боги Асгарда распорядились именно так, чтобы помешать Верховным королям. Неважно, как далеко зайдут они в своих завоеваниях, всё равно им придётся любоваться навозной кучей на собственном заднем дворе.

После этого раздался одобрительный хохот; кто-то разломал лавку на дрова, порыв ветра налетел на их убежище, так что даже стропила застонали, а сквозняки раздули пламя. И как только Воронья Кость закрывал глаза, он живо представлял, что находится в крепости Владимира в Новгороде, погрузившись в тепло и безопасность, спрятавшись от бушующей бури. Это было совсем давно, когда ему было четырнадцать.

Ему вспоминался именно Новгород, отметил он про себя, а не зал Гестеринга, где он не раз укрывался штормовыми ночами, в тепле и сухости. Ему было неприятно признаться себе в этом, а всё из-за того, что монахом, которого они искали, оказался Мартин.

Мартин, который отправил весточку Орму. Теперь Воронья Кость должен был иметь в виду то, что Орм мог не поделиться с ним всем, о чём знал, по вполне понятным причинам — из-за выгоды, например, и ему стало больно от этой мысли. Ведь после смерти отца, самым близким человеком для него стал не родной дядя Сигурд, когда тот ещё был жив, а именно Орм. Тот рассказывал истории о тех временах, когда сам был ещё мальчишкой, и его не беспокоило ничего, кроме стрижки чёлки да мытья ушей. У Вороньей Кости не было подобных воспоминаний, он накладывал на своё детство воспоминания Орма, как он карабкался по мокрым, скользким чёрным скалам за чаячьими яйцами, или запрыгивал на мускулистую крутую спину свирепого жеребца, стоящего в стойле.

Тем не менее, он не хотел стать таким как Орм. Он огляделся — вокруг раздавалось хрюканье, храп, бормотание и пердёж, бородатые лица спящих исполнены мрачной ярости; ему показалось, что он снова в зале Орма, среди его семьи. Это всё не для меня, подумал Воронья Кость. Люди — всего лишь орудия и инструменты, чтобы завоёвывать королевства. А затем змеиная мысль снова ужалила его: а если Орм думает так же, как и он сам, если он понял, что слава будет жить до тех пор, пока стоит последний камень, на котором вырезаны руны с твоим именем.

Он вспомнил о Гриме, предводителе Красных Братьев, который покоится безвестным под одиноким курганом из камней, на чужом берегу, и его пробрала дрожь.

Глава 7

Побережье Ирландии, на следующий день…

Команда Вороньей Кости

Когда Воронья Кость проснулся, он обнаружил, что во сне приобнял Берто одной рукой. Он чувствовал приятное тепло, и, в то же время, ощущал странную, сбивающую с толку мягкость, уже не вызывающую приятных ощущений. Это заставило его отдёрнуть руку и отстраниться, сделав вид, что пришло время выйти и проверить погоду.

Ветер ослаб и теперь дул в сторону берега. Весь берег был покрыт клочьями пены, напоминающей снег, ветер сдувал её и нес на сушу. Но шторм утих. На море не было слышно ни гула, ни завывания ветра, ни глухого рокота.

Ни кнорра, ни его обломков не было видно.

Это стало понятно, когда Вигфус Дросбо и Свенке Колышек вместе ушли на рассвете, — один в поисках котелка, другой в отчаянной попытке найти свою кольчугу, завернутую в овчину и спрятанную под телом Скумра.

Теперь они вернулись, спотыкаясь, с взъерошенными волосами и дикими взглядами, принеся новость о том, что, похоже, их трофеи пропали.

— Все пошло ко дну, — объявил Стикублиг с некоторой радостью, так, будто сам видел это и теперь рассказывал остальным.

— Обломков тоже нет, — обнадеживающе ответил Свенке, ему стало худо при мысли о том, что, возможно, он потерял кольчугу навсегда. Известие об этом, а также необходимость осмотра «Тени» при свете дня заставило всех выйти под моросящий дождь. Воины выглядели так же мрачно, как и сам день.

Воронья Кость понял, что с «Тенью» покончено, и Онунду не было нужды смотреть на него и мрачно покачивать головой, — доски обшивки с одного борта раскололись, ближе к носу зияла пробоина длиной в рост мужчины и шириной в локоть.

Им придётся тащить всё снаряжение на себе, и решение Вороньей Кости не грабить это местечко, где бы они не оказались, теперь поменялось. Им понадобятся лошади и повозки, если они конечно тут есть, и он отправил людей на поиски, а тем временем, Онунд и Кэтилмунд сняли носовую фигуру и закрепили её на древке копья. На корабле она или нет, сила и мощь носовой фигуры всё еще может устрашать духов этой земли.

Дросбо сидел, повесив голову, горюя о потерянном котелке, а Свенке стоял с отсутствующим видом, словно баран, только что боднувший стену. Воины понимающе похлопывали его по плечу, — кольчуга была такой же баснословно дорогой вещью, как и драконье яйцо, её нелегко было добыть, особенно, такому как Свенке, которого прозвали Колышек — за то, что он был широк в плечах и узок в бедрах, так что внешне походил на колышек.

— У принца есть запасная, одолжи у него, — дерзко заявил Ровальд, и все рассмеялись; Воронья Кость согласился, и скорчив гримасу, махнув рукой, а затем вытащил кольчугу, за которую ему было стыдно. Её прокипятили в китовом жире, поэтому она стала почти чёрной, жир защищал металл от ржавчины, но теперь она выглядела так жалко, словно сброшенная змеиная кожа, подёрнутая ржавчиной, кое-где отсутствовали кольца. Последствия тренировок Вороньей Кости — он упражнялся, ныряя в ней на мелководье, и воины, которые ценили мастерство и работу не меньше, чем высокую стоимость этой кольчуги, неодобрительно покачали головами, глядя на неё. Свенке Колышек с горечью посмотрел на человека, обращавшегося с кольчугой столь небрежно.

— Возможно, нам удастся отыскать кузнеца, который сможет вставить недостающие кольца, если мы добудем какую-нибудь кольчугу, — успокоил его Кэтилмунд, и Свенке с несчастным видом кивнул.

— Скоро у него появится такая возможность, — выпалил задыхающийся Хальфдан, подбежав к ним. — Приближаются всадники, много.

Не самое удачное место для битвы, подумал Воронья Кость, — галечный пляж, покрытый ошмётками пены, но все засуетились, сбиваясь в группы, так как не все были готовы к бою, их боевое снаряжение осталось в морских сундуках в усадьбе, где они ночевали.

— Ах, — прокричал Мурроу, услышав их бормотание и жалобы, — у меня в сундуке была отличная пара вязаных носок, в них почти не было дыр, да и штопали их всего раз или два. Теперь мне придётся покупать новые.

Пристыжённые воины перестали жаловаться, некоторые робко рассмеялись. Бывалые морские налётчики знали, что можно потерять всё в один миг, и это иногда случалось, — хороший морской сундук мог пропасть в море или на войне. Но всё же, кто-то продолжал бубнить о том, что пропала вся добыча с последнего набега, а теперь, кажется, пропадут и они сами. Не везёт на добычу, а всё из-за их нового ярла.

Воронья Кость все слышал. Фридрек, подумал он, — тот все еще дышал через рот из-за сломанного носа. Олаф почувствовал прилив ярости, ему захотелось, чтобы Фридрек заткнулся окончательно. Однако он понимал, что нужно поступить иначе.

— Мы еще даже не вышибли искры из вражеских мечей, — прокричал он. — Мы не бежим, а наши тела ещё не сожгли.

Воины взбодрились и сформировали строй, подняли щиты и приготовились отразить атаку. Но когда показался вражеский отряд, все захлопали глазами. Воронья Кость почувствовал, что при виде врага его лицо одеревенело.

Это были не конные воины, они лишь прискакали верхом, а теперь спешились и выстроились в длинную плотную линию из щитов, шлемов и копий. Их предводитель сидел верхом на низкорослой лошади, облачённый в длинную кольчугу с разрезом для верховой езды, её полы свисали, покрывая бёдра всадника. Если бы он спешился, то кольчуга достигала бы лодыжек.

Шлем украшали бронзовые вставки, на гребне фигурка кабана, с обода шлема свисала кольчужная подвеска, так что были видны лишь его глаза, будто собака выглядывала из конуры. Он выехал чуть вперед и снял шлем, открыв раскрасневшееся лицо. Черные волосы, собранные на затылке, развевались по ветру, а гладко выбритый подбородок обрамляли длинные усы. Чуть позади, верхом на собственной лошади, выглядывал мальчик, с любопытством и отвагой во взгляде.

— Я смотрю, к берегу прибило ещё обломков? — произнёс незнакомец по-норвежски с сильным акцентом, подёргивая уздечку, так что изо рта его лошадки показалась пена. Восемьдесят человек, подсчитал Воронья Кость и почувствовал, как его люди чуть зашевелились, пусть они не могли пересчитать врагов по пальцам, но понимали, что противник численно превосходит их.

Язык Вороньей Кости словно задеревенел, но он приложил все усилия, чтобы вести себя легко и непринужденно, словно он развалился возле собственного очага и обнимал одной рукой женщину, а во второй держал рог с элем.

— Ты нашёл какие-то обломки? — спросил он, на что всадник слегка нахмурился и выругался, когда его пони попытался повернуться кругом.

— Да, — ответил он и взмахнул рукой. Вперёд вышли воины, они тащили обмякшее тело и уложили его рядом с лошадкой, которая зафыркала и забила копытом, почуяв запах смерти.

— Одним налётчиком из Дюффлина меньше, — оскалился всадник и Воронья Кость шагнул вперёд. Это оказался Кари, распухший от воды, его покалеченная рука всё ещё была перевязана поясом, которым он подпоясывал рубаху. Побратимы застонали, когда увидели его, потому что судьба кнорра теперь стала ясна.

— Во имя всех богов Ирландии, — проревел голос, из-за чего все головы обернулись. Мурроу шагнул вперёд, сжимая в руках огромный бородатый топор. — Ты только что обозвал меня налётчиком из Дюффлина? Да кто ты такой, что рискнул оскорбить этим одного из Уи Нейллов?

Воронья Кость вспыхнул от гнева, что кто-то посмел перебить его без разрешения, а ещё он заметил, что всадник вздёрнул голову, его брови поднялись ещё выше, чем раньше. Затем Мурроу заговорил по-ирландски, он рычал, выплёвывая гневные слова, словно дракон пламя. Всадника смутился и покраснел ещё больше, он плотно сжал губы, которые стали похожими на тонкие нити.

— Твой хёвдинг напомнил мне о манерах, — произнёс он резко, болезненно сморщившись. — Конгалах мак Фланн, мак Конгалайг, мак Дуин, мак Кернайг. Я служу королю Южной Бреги, его имя — Гилла Мо Хонна мак Фогартах, мак Киамрак.

Он умолк и указал на мальчика позади себя, тот пнул лошадь пятками, чтобы она подалась вперёд, а затем встал на стременах и заявил звонким мальчишеским голосом, что он Маэлан мак Конгалах, мак Фланн и так далее.

Воронья Кость ничего не понял, кроме того, что ирландцы пересказывают свою родословную, а эти двое — отец и сын. Эти громкие имена обычно ничего не значили, ведь любой ирландский голодранец так же горд, как король, пусть даже ему нечем прикрыть задницу, и каждый из них богат именами за неимением другого. Он не представлял, кто такой Гилла Мо, но не показал вида, потому что знал, как должен вести себя принц. Князь Владимир научил его.

— Олаф Трюггвасон, из рода Инглингов, потомок Харальда Прекрасноволосого, короля Норвегии, принц по праву рождения, — объявил он. — И я не друг норвежцам из Дюффлина.

— Мой земляк, Мурроу мак Маэл так и сказал, — ответил Конгалах. — Вы из Обетного Братства ярла Орма, прозванного Убийцей Белого Медведя.

Воронья Кость прищурился и одарил Мурроу пристальным взглядом, задаваясь вопросом, что ещё успел разболтать ирландец, но получил в ответ лишь широкую улыбку. Стоящий за ним Кэтилмунд хрюкнул, будто получил пинок под зад.

— Проклятье, — пробормотал он. — А вот сейчас нам точно не поздоровится, они нас узнали.

Воронья Кость просто наклонил голову, а всадник хлопнул по уху трясущего головой пони.

— Я слышал об Обетном Братстве, — хмурясь, заявил Конгалах. — Говорят, они язычники.

— Большинство побратимов крещены, — возразил Воронья Кость, и это не было ложью, потому что однажды так и произошло; Воронья Кость слышал рассказы Финна об этом. — А сам я недавно посетил часовню Святого Ниниана в Хвитранне.

И хотя всё закончилось горой мертвых тел, и семья наверняка оплакивала лорда Галгеддила, — в этом не было большой лжи, подумал Воронья Кость, спиной чувствуя жгучие мрачные взгляды непримиримых язычников — Онунда, Кэтилмунда и остальных. Хотел бы он, чтобы те держали язык за зубами.

Конгалах улыбнулся.

— Тогда добро пожаловать на земли Уи Нейллов. — сказал он.

— Да благословит Господь Уи Нейллов, — добавил радостно Мурроу и перекрестился, коснувшись груди, где рубаха надёжно скрывала молота Тора.

— Аминь, — не моргнув глазом солгал Воронья Кость.

Остров Хай (Айона, Гебридские острова), примерно то же самое время…

Команда королевы Ведьмы

— Я считал вас христианами, — произнёс аббат, и Гудрёд согласился с ним, изобразив лёгкий ироничный поклон, его тень отражалась на каменных стенах, и подрагивая, замерцала из-за сквозняка, что заставил задрожать пламя светильников на рыбьем жире.

— Я такой же христианин, как и ты, — ответил он, и гнев, с которым это было сказано, не укрылся от аббата, который в страхе запер дверь монастыря, как только появился их корабль. Хотя корабль выглядел вполне мирно, так как они сняли носовую фигуру в знак христианской добродетели. Дверь на некоторое время открылась, а потом её затворили и заперли, только потому, что аббат был из франков с востока, а там никому нельзя доверять.

Пришлось отправить Ода позабавиться с монахами, оказавшимися за стенами монастыря, они молились, забившись в похожих на ульи хижинах, чтобы ворота снова отворились; к тому времени Гудрёд насквозь промок под дождем и был зол хуже мокрой кошки. Он помахал перед носом аббата исписанным пергаментом и потребовал, чтобы тот прочитал это послание на понятном языке, но тот лишь продолжал бормотать франкские молитвы. Эрлинг нисколько не удивился тому, что очень скоро аббат оказался подвешен за лодыжки над алтарём, но его поразила покорная решимость остальных монахов, которые просто встали на колени и принялись молиться. Один или двое поднялись, выкрикнув: «Святой Блайтмак!», а затем снова погрузились в молитву.

— Кто такой Блайтмак? — спросил Од.

Эрлинг не знал, поэтому спросил, и наконец, один монах с бледным, цвета сыворотки лицом, объяснил ему на ломаном норвежском, что здесь, на острове Хай, более ста лет назад жил один монах, которого викинги изрубили за отказ выдать ковчег с мощами Святого Колумбы.

— Так значит, он умер? — спросил Од. Эрлинг кивнул, и юноша пожал плечами; выходит бог, который не смог защитить своего человека от смерти — вовсе и не бог, хотя те дома, что строят для него эти люди, довольно любопытны. Каменные крепкие постройки, похожие на крепость.

Эрлинг понял, что эти священники сделаны из того же теста, что и их святой: Од уже прикончил троих, а аббат всё еще отказывался прочесть хоть словечко, чтобы помочь язычникам и убийцам. Он продолжал лепетать молитвы на непонятном языке.

— Помнишь, мы видели следы пожара, по пути сюда, — заметил Эрлинг, пока они стояли в подрагивающей полутьме в ожидании решения Гудрёда. — Остров Хай уже грабили раньше. И возможно это сделал дед моего деда.

Смех отражался от каменных колонн, так что монахи закрыли глаза и начали молиться усерднее, стараясь не замечать зловещих, как черепа, оскалов воинов, стоящих в полумраке, раздосадованных тем, что им так долго пришлось ждать под дождём на ветру.

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твоё … — аббат задыхался, слюна заливала его ноздри. Эрлинг вздохнул; это совсем не те слова, что они ждали от аббата, он так и сказал вслух. Гудрёд нахмурился и ударил аббата дважды, затем взглянул на него, облизывая костяшки, пока христианин раскачивался, словно дурно отлитый колокол.

— Ты умеешь играть в хнефатафл? — спросил он внезапно, но аббат, покачиваясь и истекая кровью, лишь простонал. Гудрёд вздохнул.

— Думаю, что нет, иначе ты бы знал, что, когда в этой игре короля окружают, ему приходится сдаваться.

Аббат начал задыхаться, призывая бога наслать на язычников кары небесные, но внезапно умер, когда Гудрёд внезапно вспыхнул гневом, что даже монахи удивились.Сакс перерезал глотку аббата прямо посреди его гневной тирады, и последним проклятием священника был свист, сопровождаемый кровавым облаком брызг, Гудрёду даже пришлось смахнуть с пергамента кровь.

— Что же, мне поискать другого монаха и спросить, умеет ли он читать? — с нескрываемым сарказмом произнёс Эрлинг.

Гудрёд уже понял, что поступил опрометчиво, наклонился и вытер сакс насухо о рясу аббата, кровь капала на пол и растекалась там чёрным пятном, словно тень в свете светильников.

— Не стоит, — раздался голос и из темени на свет вышел человек и остановился, позволив Гудрёду с Эрлингом рассмотреть незнакомца с головы до пят.

Он был одет так же серо и не броско, как и остальные священники, но всё же отличался от них, как осёл от жеребца; высокого роста, волосы аккуратно подстрижены, глаза ясные и смелые. Губы, как заметил Гудрёд, тонкие и бледные, а подбородок высокомерно задран.

— Кто ты? — спросил он.

— Мугрон, — ответил священник.

Гордый, подумал Гудрёд. Знает себе цену. Хочет стать следующим аббатом на острове Хай. И если им повезёт, здесь найдется другой священник, который понимает по-норвежски и сможет прочесть латынь.

Тогда Гудрёд сунул ему пергамент.

— Взамен вы отплывёте утром с миром, а сейчас вам предоставят ночлег и пищу, — сказал Мугрон. — И вы больше никого не убьёте, ничего не сожжёте и не украдёте.

Гудрёд скривился в усмешке.

— Ты умеешь играть в хнефатафл? — спросил он, и священник нахмурился.

— Может быть. Я играю в скактафл, этой игре я научился в Риме.

Гудрёд слышал о скактафле, или Шахском столе, эту игру придумали мусульмане, в ней было гораздо больше фигур, их выстраивали в две линии напротив друг друга, словно армии перед битвой, а шахом в Серкланде называли короля. Гудрёд улыбнулся, потому что был не прочь сыграть в любую игру королей.

— Даю слово христианина, — ответил он, а тем временем, кровь аббата капала на каменный пол крупными каплями. Несколько мгновений колебаний, и священник начал читать.

Кноба (Наут) Королевство Брега, Ирландия, через несколько дней…

Команда Вороньей Кости

Они шагали по скользким истёртым каменным плитам, сапоги в соляных разводах гулко стучали. Здесь было мрачно и темно, яркий свет факелов отбрасывал длинные тени, так что Воронья Кость не мог толком ничего разглядеть.

Они прошли мимо отрядов, каждый состоял из ста двадцати воинов, отряды двигались, словно разрубленная змея, выполняя перестроения на внутреннем дворе крепости. А затем Олаф со спутниками внезапно очутились у двери, и сопровождающие их воины в плотно запахнутых плащах отступили в сторону, пропуская короля.

Король чуть повернулся к Вороньей Кости, Гьялланди и Мурроу, которые замерли от удивления, оказавшись лицом к лицу с ним. Король заговорил, его седые брови, словно снег, лежащий на карнизе, сдвинулись вместе, образовав одну ледяную линию, длинные усы цвета старого моржового бивня подрагивали почти так же, как и его живот.

— Следи за своим языком, — прорычал он. — Здесь находится Маэл Сехнайлл собственной персоной, и он здесь судья. Я протянул тебе руку в силу того, что с тобой этот воин из Уи Нейллов, поэтому не заставляй меня думать, что я доверился не тому.

Он замолчал, а затем закрепил огромную золотую булавку, удерживающую плащ на его жирной туше.

— Принц, — добавил он таким тоном, что Воронья Кость подался вперёд, Гьялланди остановил его, придержав за локоть. Гнев переполнял Олафа, но всё же он пошёл следом за правителем королевства Брега, королём Гилла Мо Хонна. Гьялланди поймал взгляд Мурроу, когда ирландец поравнялся с ним, и от его дикой ухмылки ему не стало легче.

Они вступили в зал, ярко освещённый факелами. Воронья Кость удивился, обнаружив под ногами пол из каменных плит, которые отражали свет, казалось, что они находятся внутри огромной чаши из красного золота; ему стало стыдно за соляные разводы на одежде, за свою потускневшую застёжку на плаще и гривну ярла на шее.

Он обернулся к своим товарищам и увидел, что все они оставляют на полу грязные следы, словно слизняки на золотом блюде, — его приглушённый стыдливый смешок замер при взгляде на стражей, о которых он уже позабыл, охранники, словно столпы, стояли за ними, все в длинных звенящих кольчугах до самых икр, лица скрыты под железными шлемами. Это напомнило ему, что его людям предоставили ночлег, но не позвали на пир, а разместили подальше от армии Верховного короля, пока не будут решены все вопросы.

Высоко над Вороньей Костью темнел конёк крыши зала, на пиру было шумно, в нос ударили запахи пищи. Во главе пира, на высоком кресле сидел человек, его зачёсанные назад тёмные волосы стягивал ремешок из золотых нитей, на лице, в дрожащем свете и дымке горящих факелов, плясали тени. Он что-то говорил, обращаясь к королям рангом пониже, которые сидели по обе стороны от него. Это и был Маэл Сехнайлл, Верховный король ирландцев.

Он повернулся, когда Гилла Мо вышел вперёд, улыбнулся и взмахнул рукой, предлагая королю Бреги занять место рядом с собой. Это был собственный зал Гилла Мо и его высокое кресло, но он признавал верховенство Маэла Сехнайлла и поклонился, а затем уселся по левую руку от него, Воронья Кость заметил, что место справа занято человеком, который с виду казался слепцом.

Через мгновение Гилла Мо оказался подле Верховного Короля и что-то зашептал ему на ухо, Воронья Кость стоял, чувствуя на себе удивлённые взгляды, пронёсся шепот, лица присутствующих, словно свиные рыла, повернулись, чтобы посмотреть — кто это пришёл хлебать из их корыта.

Воронья Кость мог лишь догадываться, что толстый король Бреги нашептал про отряд норвежцев, называющих себя побратимами знаменитого Обетного Братства под началом самозваного принца Норвегии, которые потерпели крушение на берегу близ Ат На Гассана, Брода на Дороге. Что они назвались христианами, а один из них представился Мурроу мак Маэлом из рода Уи Нейллов, именно поэтому королевство Брега оказало им гостеприимство, и он привёл их на пир к Верховному королю.

Однако, сюда они добирались долго, с горечью вспоминал Воронья Кость, — ирландцы ехали верхом, а мы брели пешком. После нескольких часов пути по лесистым холмам, таща на хребтах свои морские сундуки, Воронья Кость отказался идти дальше, пока этот вопрос не будет разрешён. В конце концов, Конгалах нехотя смягчился, и всадники взгромоздили морские сундуки на лошадей; побратимы перестали бросать хмурые взгляды на Воронью Кость, считая, что тот растерял свою удачу.

По пути Мурроу попытался разузнать, что здесь делают воины королевства Брега, но кроме того, что сейчас в Кнобе находится войско Маэла Сехнайлла, ничего больше не выяснил.

— Конгалах достаточно учтив, — прошептал он Вороньей Кости во время одной из остановок, — он много болтает, но ничего толком не рассказывает. Я понял лишь, что сейчас возле Тары собирается большое войско, а его люди уже семь лет готовятся к войне.

— А ещё, мне кажется, что мы пленники, хоть и при оружии, — пробурчал Кэтилмунд, и побратимы с мрачными лицами заворчали, соглашаясь с ним. Воронья Кость непринуждённо, как только мог, рассмеялся.

— Покуда у нас в руках клинки — мы не пленники, — ответил он им. — Мы просто ждём своего часа вступить в бой.

Однако, стоя перед Верховным королём, Воронья Кость не сомневался — он попался, словно одинокий волк, с которого не сводит глаз свора псов. Сделав вид, что не замечает брошенных украдкой любопытных взглядов, он принялся рассматривать богатое убранство зала.

Стены украшали гобелены — крылатый юноша или девушка в голубых и зелёных одеждах; бородатый мужчина, который то ли спал, то ли умер; и другие фигуры, неразличимые в дымной полутьме, некоторые головы были увенчаны золотыми нимбами, как и сам Христос. Причём, эти нимбы были вышиты настоящими золотыми нитями.

— Мурроу мак Маэл.

Голос прозвучал сквозь гул пира и все разом замолкли. Верховный король поднял руку и подозвал их подойти поближе, и Мурроу, осклабившись, шагнул вперёд. Гьялланди и Воронья Кость на мгновение замерли, но почувствовав позади вплотную приблизившихся охранников, вынуждены были двинуться вперёд. Конгалах тоже шагнул вперед и в сторону.

— На колени! — приказал он, и оба — Мурроу и Гьялланди опустились на одно колено.

— Преклоните колени перед Ард Ри^[28], — проревел Конгалах. — И королём Бреги. И перед всеми королями Ирландии.

Воронья Кость увидел, как король Бреги сжал губы, словно кошка задницу, и подумал — значит ему не по нраву сидеть сбоку-припёку, по левую руку от Верховного короля. Затем он почувствовал тяжёлые волчьи взгляды остальной знати, от которых сводило кишки, готовые вот-вот опорожниться, и вздёрнул подбородок.

— Я никогда не преклоняю колен, — заявил он, и Конгалах сделал к нему два гулких шага, намереваясь схватить Воронью Кость за плечо и силой принудить его опуститься; юноша обернулся и впился в Конгалаха разноцветными глазами, так что тот замер на полпути.

— Только тронь меня ирландец, и пожалеешь, — произнёс Воронья Кость, а потом окинул всех собравшихся презрительным взглядом. — Знай, ты думаешь, что мы здесь твои пленники, но всё наоборот — мы поймали тебя.

— Бога ради, — раздался гневный голос, — какая вообще разница? Это принц Норвегии, в конце концов, и он не должен кланяться даже Верховному королю Ирландии. Если узнаем, что это не правда, оценим его заново. Проверим, влезет ли он в свою могилу.

Конгалах сглотнул, желваки заходили на скулах, прежде чем он отступил. Маэл Сехнайлл поднялся, подошёл к краю помоста, на котором стояло высокое кресло, и уверенно шагнул вперед. Внезапно, за его спиной началась какая-то суета, люди расступались, чтобы дать пройти слепому, который сидел по правую руку от Верховного короля, и Воронья Кость уставился на него.

Лицо старика изрезано морщинами, кожа мягкая, словно старый кошель, глаза молочно-белые, будто варёные яйца. Слепец был облачён в длинное одеяние в клетку — киртл, на ногах — ирландские сандалии со шнуровкой, на плече — синий плащ, заколотый булавкой, поблёскивающей серебром.

— Это Меартах, мой оллум, — произнёс Верховный король с улыбкой. — Он слеп, но видит самую суть.

Воронья Кость услышал, как Гьялланди затоптался, услышав это, и припомнил, что оллумом ирландцы называют искусного скальда. Не удивительно, что наш собственный скальд забеспокоился, подумал Воронья Кость, поскольку теперь ему, возможно, придётся показать себя перед настоящим мастером.

Меартах подошёл, шаркая ногами, достаточно близко, чтобы Воронья Кость заметил ёжик белых волос, словно припорошенных снегом, розовую кожу, морщины и складки на его лице. Оллум вытянул обе руки перед собой, и Воронья Кость отшатнулся, а старик рассмеялся, смех прозвучал, будто бы встряхнули мешок с костями.

— Не бойся, принц Норвегии. Что тебе сделает старик?

— Один тоже выглядит стариком, — неуверенно ответил Воронья Кость, позволяя его пальцам исследовать своё лицо. Они были тёплыми и сухими, как шкурка ящерицы, пахли мясом и старой пылью. — Однако, Одноглазый слишком опасен, чтобы позволить ему приблизиться к тебе, даже как другу. А ещё король может делать всё что угодно в своём собственном зале.

Это вызвало усмешки.

— Значит твой бог — Один? — спросил Меартах, прикасаясь пальцами к лицу мрачно ухмыляющегося Мурроу, подрагивающего, словно конь перед началом битвы.

— Не здесь, — ответил Воронья Кость, и Верховный король рассмеялся.

— А я думал, что слова Христа уже достигли ушей Обетного Братства, — сказал он.

— Белый Христос повсюду, — признал Воронья Кость и получил в ответ кивок и кривую усмешку, а тем временем Меартах кружил вокруг Гьялланди, издавая звуки, что-то среднее между мурлыканьем кошки и возгласами удивления.

А затем он пошаркал обратно к платформе и уселся справа от высокого кресла Верховного короля. Воронья Кость заметил, как король Бреги нахмурился.

— Несомненно, это принц, — объявил Меартах, по залу пробежал шёпот, все разом выдохнули, словно ветерок пронёсся по задымлённому залу. — И даже больше, но всё так запутано, что я не могу сказать точно.

Маэл Сехнайлл выглядел удивлённым и озадаченным, и погладив подбородок, вернулся в кресло.

— А остальные?

— Могучий воин, здоровяк, — произнёс Меартах. — Во втором я услышал песню, но не столь красивую, как он сам считает.

Слова старика вызвали смех, и Гьялланди надменно ощетинился. Воронья Кость хоть и был впечатлён, но его согревала мысль, что оллум не сказал ничего нового, что и так уже было всем известно.

Но тем не менее, он сказал достаточно. Верховный король великодушно махнул рукой на скамьи напротив.

— В таком случае, принц Олаф, добро пожаловать в этот зал. И ты скальд, и ты тоже — Мурроу мак Маэл.

Они расселись по скамьям, поднесли угощения — лосось и другая рыба, жаренная на углях свинина и отличная оленина, нарезанная большими кусками и разложенная по большим плоским хлебным лепёшкам. Женщины принесли эль и наполнили кубки, Воронья Кость ощутил тепло их тел. Он уже давно не был с женщиной.

— Я надеюсь, ты не станешь требовать признания родства, Мурроу мак Маэл, — произнёс Верховный Король с улыбкой, — ведь я не настолько стар, чтобы произвести на свет кого-то вроде тебя и до сих пор не знать об этом.

Люди рассмеялись, и Мурроу улыбнулся, мясной сок потёк по бороде.

— Маэл, который зачал меня, так же далёк от твоего высокого кресла, как червяк от луны, мой отец — простой земледелец издалека, туда можно доехать по дороге на Инис Сибхтонн.

Это известие вызвало гул и бормотание, так как это были земли племени Дал Кайш, и, хотя они тоже были Уи Нейллами, Воронья Кость знал, что юг и север ощутимо соперничали.

— Я должен был понять это по твоему топору, — пробормотал Гилла Мо, и затем пустился объяснять это Верховному королю. Воронья Кость жевал мясо и хлеб и внимательно поглядывал за уровнем эля в своём кубке.

— Ты благословил свою пищу?

Это сказал человек с маленьким ртом, длинными пальцами, с волнистыми волосами цвета красного золота, струящимися, словно песок, когда волна схлынула с берега. Он свирепо смотрел на Воронью Кость, словно роющая желуди свинья, и Олаф повёл себя с ним так холодно, как только мог.

— А ты? — возразил он, изобразив показное изумление.

— Конечно же, — ответил незнакомец недоуменно, его голос дрогнул.

— Зачем? — спросил Воронья Кость. — Ты боишься, что пища отравлена?

Человек открыл рот, но тут же прикусил язык, — любой ответ втянул бы его в трясину спора, чего ему совсем не хотелось. Воронья Кость заметил, что Меартах беззвучно смеётся, разинув беззубый рот.

— Сдаётся мне, ты вовсе не христианин, — продолжал незнакомец. — Ты, похоже, язычник, а под рубахой у тебя языческий амулет.

— Этот? — Воронья Кость вытащил молот Тора. — Просто украшение. В нём, по крайней мере, четыре унции хорошего серебра, это достаточно, чтобы ты мог купить пару оскорблений получше. Хочешь я дам их тебе в долг?

Соседи рассмеялись, и Верховный король тоже. Рыжеволосый нахмурился и взглянул на короля Бреги, который даже не улыбнулся. Ага, подумал Воронья Кость, вот оно что, — значит ты старался поддеть меня ради своего толстого господина.

— У меня хватит оскорблений для тебя, нечестивец, — наконец выдавил из себя незнакомец. Ход был такой слабый, что Воронья кость едва не вздохнул.

— Сомневаюсь, — произнёс Олаф мягко, — учитывая то, что однажды я напугал оскорблениями огромного тролля.

Незнакомец открыл и закрыл рот; Мурроу ухмыльнулся, взял из своего блюда голову лосося и передразнил его, пальцами открывая и закрывая пасть рыбы; зал взревел хохотом, люди захлопали по столам.

— Я слыхал о чудесных подвигах Обетного Братства, — заявил Верховный король достаточно громко, его голос прорезал шум и гам, царящий в зале, и наступила тишина. — Встреча с огромным троллем произошла во время охоты за тем серебряным кладом?

— Там или где-то рядом, — непринуждённо ответил Воронья Кость. — Холмистая местность, название которой вылетело у меня из головы. Там жил тролль, которого звали Глирнна — Кошачий глаз, и я случайно оказался там.

— Выходит удача у тебя никудышная, поэтому ты и потерпел здесь крушение, — прорычал рыжеволосый, увидев в этом возможность отыграться. Вороньей Кости стало его почти жаль.

— Может и так, — но, тогда я попал в ещё более худшее положение, потому что Глирнна оказался троллихой, а как известно, женщины их племени куда хуже мужчин. Но та же самая удача привела меня сюда, за стол Верховного короля, точно также, как и тебя.

Это вызвало ещё более громкий смех, и Маэл Сехнайлл подал знак, чтобы Воронья Кость продолжал; где-то взвизгнула и захихикала женщина — на неё шикнули — слушать историю было интереснее, чем шушуканье по тёмным углам.

— Заметьте, — продолжал Воронья Кость, и Гьялланди увидел его глаза, невозмутимые и блестящие, словно летнее море, почти бесцветные, лишь свет от факелов отражался в них, — Я не отрицаю, что наложил в штаны, после того как услышал её голос. «Кто здесь?» — проревела троллиха, она стояла, зажав в одной руке кремень, и уставилась на меня, прямо как Мурроу только смотрел что на лосося.

Мурроу замер, из рта вывалился кусочек рыбы.

— Итак, я рассказал Глирнне, кто я такой, — добавил Воронья Кость, а тем временем по скамьям раскатывался смех, — но, оказалось, я не произвёл на нее никакого впечатления. «Раз уж ты пришёл сюда, я раздавлю тебя», — прокричала она и сжала кулак, растерев камень в мелкий песок. «Тогда я выжму из тебя воду, также как из этого камня», — ответил я, и вытащил из сумы молодой сыр, крепко сжал его в кулаке, и тогда между пальцами заструилась сыворотка и закапала на землю.

Послышался хохот и стоны, потому что это была старинная уловка. Воронья Кость улыбнулся и хлопнул ладонью по столу.

— Да, да, — продолжал он, — вы можете смеяться, но как видите, этот старый трюк всё ещё работает. Однако, это не охладило троллиху. «Ты что же, совсем не испугался?» — спросила она, и я достаточно прямо ответил. «Не тебя», — ответил я, хотя больше лукавил, чем говорил правду. «Тогда давай бороться», — предложила Глирнна. Мне это не понравилось, поэтому я пораскинул мозгами и придумал вот что: «А давай выкрикивать оскорбления?», — сказал я ей. Всем известно, что хорошее оскорбление, вызывает гнев, а гнев всегда доводит до доброй драки.

— Итак, троллиха крепко задумалась, да так, что я даже мог слышать, как мысли ворочаются у неё в голове. «Отлично», — согласились Глирнна, и считая себя самой хитрой, заявила, что начнёт первой. «Ну что же, говори», — ответил я, и она глубоко вдохнула.

Повисла густая, словно дым, тишина, тогда Воронья Кость сделал паузу, скорчив гримасу, будто глубоко задумавшийся тролль. А затем проорал:

— «Твоя мать была крючконосым гоблином», — и смущённо пожал плечами. — Это было её лучшее оскорбление. Мне очень жаль, что вам пришлось слышать это.

— А чем ответил ты? — раздался голос, и Воронья Кость развёл руками.

— Я наложил стрелу на тетиву и натянул лук, — сказал Олаф. — Я разве не говорил, что он был при мне? Ну что же, лук у меня был. Я прицелился и закричал: «От тебя несёт, хуже, чем из ведра с прогорклым овечьим жиром и тухлыми кишками», а затем выстрелил. Стрела угодила ей под рёбра, так что она вскрикнула. Человек от такой раны свалился бы замертво, но троллиха попыталась вытащить стрелу и спросила, что же так ударило её.

Я ответил, что это и было оскорбление, хотя, скорее, соврал.

«Почему же оно засело так глубоко?» — спросила троллиха и, наконец, вырвала стрелу вместе с куском мяса на наконечнике, таким же огромным, как тот, что лежит на блюде короля Бреги.

Забавная история и выражение лица Гилла Мо вызвали смех, нож для еды в руке короля замер на полпути ко рту.

— И я сказал ей, почему, — произнёс Воронья Кость среди повисшей тишины. — Потому что меткое оскорбление пускает корни.

«Так у тебя есть ещё?» — поинтересовалась она. «Есть», — сказал я. — «Твоя старая мамаша настолько безмозглая, что решила прибить птицу, сбросив её со скалы». Затем я выстрелил, и стрела попала ей в глаз. Признаюсь, что это вышло случайно, ведь тогда я не так ловко стрелял из лука, а на самом деле целился в ногу.

Она завизжала и спросила, достаточно ли я разозлился, чтобы драться, и я ответил, что у меня есть ещё несколько оскорблений. На это она закричала ещё громче, и сказала, что я могу идти прочь, но она была бы мне очень обязана, если я отправился куда угодно, лишь бы не на её холм. А потом она убежала.

Хохот и стук по столам продолжались так долго, что даже Верховный король встал и поднял руки, потому что даже его голоса не было слышно.

— Хорошая сказка, — объявил он, широко улыбаясь. — Хороша настолько, что заслуживает геройского угощения на этом пиру, потому что я сомневаюсь, что мы услышим что-то лучше, чем история про то, как победить тролля оскорблениями.

Рёв подтвердил его слова, а в это время женщины начали разносить мясо. Девушки игриво поглядывали на него, а одна даже подмигнула, от их мускусного запаха пота и округлых форм под юбками у Олафа в штанах стало тесно.

— Теперь я не сомневаюсь в той истории, когда Обетное Братство обрело всё серебро мира, — добавил Маэл Сехнайлл, усаживаясь на кресло.

— Имея такие богатства, — резко возразил Гилла Мо, — почему же один из них оказался в такой жалкой компании и так далеко от дома?

— Один наградил нас всем серебром мира, — ответил Воронья Кость. — Но он не обещал, что мы сможем сохранить его.

Меартах хихикнул, словно ветерок пронёсся сквозь красные листья.

— Так всегда случается с языческими богами, — произнёс он набожно. — Не сомневаюсь, что именно поэтому ты и пришёл к Христу.

— Без сомнения, так и есть, — вмешался Мурроу, ухмыляясь.

— По крайней мере, один из вас троих не напрасно ест мясо в моём зале этим вечером, — произнёс Гилла Мо, и Воронья Кость уловил небольшое ударение на выражении «в моём зале». — Короли со всей Ирландии собрались здесь и наблюдают за тобой, скальд, — так какой же дар на этом пиру ты можешь преподнести Верховному королю?

Гьялланди откашлялся и поднялся, он сжал руку в кулак и прижал к сердцу. А затем поведал историю о Брисингамене, которая оказалась довольно подходящей.

Брисингамен — истинное имя, хотя его называли еще Слезами солнца, но эти имена люди одинаково избегали упоминать. Так называли прекрасное ожерелье, созданное четырьмя братьями-гномами Брисингами в тёмной пещере. Богиня Фрейя, увидев однажды это украшение, так страстно возжелала обладать этим ожерельем, что согласилась бы отдаться братьям. А может быть, само ожерелье завладело Фрейей.

Искусный сказитель мог заработать лучшее место у огня, добрый кусок мяса или увесистый браслет на запястье, рассказав эту историю, но так бывало не всегда. Иногда рассказывать её было просто опасно, в зависимости от того, кем были слушатели.

Для христианского жилища, где среди слушателей были женщины и дети, в этой истории содержался намёк на похоть, из-за чего глаза детей округлялись, а женщины прикрывали рты головными платками, чтобы подавить возгласы восторга и ужаса.

В зале, где собрались люди, верные старым богам, находчивый скальд вполне мог рассказать эту историю, а если он всё же осмеливался, то мог превратить похоть Фрейи в благочестивую жертву, например, как Один, что висел на Мировом древе, или когда он отдал один глаз великану Мимиру, чтобы испить из Колодца мудрости. А иначе, женщины, блестя глазами из полутьмы зала, не услышали бы о Королеве чародеек, повелительнице магии и хозяйке тайны сейдра. Если скальд был достаточно смел и сообразителен, чтобы не обидеть этой историей слушателей, то он благополучно покидал пиршество, и отправлялся дальше, живым и здоровым, с румяным лицом, без синяков и кровавых соплей.

Однако для весёлого пиршества, когда у мужчин на коленях сидели женщины, эта история оказалась подходящей, и скальду было обеспечено мясо, ведь в ней рассказывалось о четырёх потных чёрных гномах, которые, по очереди овладевали прекрасной богиней. В заключение истории рёв одобрения заставил засиять залившегося краской Гьялланди, и он поклонился.

— Хорошо рассказано, — произнёс Верховный король, а затем взглянул на Мурроу, который заметив его взгляд, моргнул. — А как насчёт тебя, ирландец, что ты можешь предложить на пиру Верховного короля?

Воронья Кость уже знал, ещё перед тем, как Мурроу откроет рот, предчувствовал в каждом взмахе птичьего крыла, что замечал на пути с побережья до сюда. Слова, которые в итоге и привели их всех к одному делу.

— Конечно же, — сказал Мурроу, лицо великана блестело от жира, он осклабился, — я предлагаю мой топор и руку, что держит его, против врагов твоего величества.

Глава 8

Ирландия, спустя некоторое время…

Команда Вороньей Кости

Лёгкий ветер дул так и этак, метался как гончий пёс, сорвавшийся с привязи. Он шевелил листву и травы, просачиваясь повсюду, словно капли воды за шиворот, не хватало лишь дождя, и тогда, Воронья Кость проклял бы погоду.

Но дождя не было, только белый молочный туман, такой густой и плотный, что ветер лишь чуть шевелил его, перемешивал как кашу в горшке. Из-за тумана видимость сократилась до дистанции никудышного броска копья, делая преследование почти невозможным. И если бы не Кауп да жёлтая псина, думал Воронья Кость, никто не сумел бы осмысленно вести нас.

Всё это подпитывало в нём тлеющий гнев, вспыхнувший в тот момент, когда он узнал, что Горм и трое моряков из команды Хоскульда сбежали. И Халк вместе с ними, а известие о том, что с ними же ушёл Фридрек и четверо побратимов Обетного Братства, раздуло его ярость, словно кузнечные меха.

— Что же, — сказал Гилла Мо, когда узнал об этом, — очень плохо, что твои трэлли бегают по моей земле, а с ними вдобавок и твои воины, размахивая клинками и пугая людей.

Этим туманным утром он восседал на высоком кресле в собственном зале, в котором ещё клубилась серая дымка от факелов, а люди храпели и пускали ветры во сне. Он плотнее закутался в плащ, спасаясь от сырости и влаги, подгоняя трэллей поживее раздуть еле теплящиеся угли в очаге. Ему доставляло удовольствие видеть перед собой раздосадованного Воронью Кость, поэтому он не торопился дать согласие на преследование беглецов.

— Можешь взять столько людей, сколько нужно, — продолжил он, подглядывая исподлобья, — но обязательно забери своего синего человека. Мои воины не считают таких диковинкой, ведь синие люди часто попадаются в Дюффлине, в бараках работорговцев, но, когда они видят такого же тёмного воина здесь, меж собой, это раздражает их, и я не хотел бы, чтобы из-за этого возникли какие-то трудности.

Он поудобнее устроился в кресле и насладился последними мгновениями унижения Вороньей Кости.

— Конгалах пойдёт вместе с тобой, — добавил он. — И не стоит благодарить меня за помощь. У тебя лишь два дня — разобраться с этим делом и вернуться назад. А затем мы отправимся маршем к Таре вместе с войском.

Воронья Кость ограничился сдержанным поклоном и зашагал прочь, цокая каблуками по каменному полу, навстречу умытому дождём дню, туда, где облака проносились так же быстро, как стучало его сердце. «Старая задница, — подумал он зло, — расселся на своем высоком кресле только потому, что Маэл Сехнайлл ещё спит в его же постели».

Преследование Фридрека и Горма ничуть не подняло настроения Олафа. Они продвигались вперёд долго и медленно, спотыкаясь в тусклом свете уходящего дня, рыская тут и там, словно летучая мышь в поисках мотыльков.

Они достигли вереницы медленно бредущего скота, погонщики предусмотрительно спрятались, пока не разглядели кто они такие; пастухи с сумками на спинах внезапно выскочили из-за деревьев и замерли на месте. Конгалах прокричал им по-ирландски и получил ответ, а затем обернулся к Вороньей Кости.

— Две группы прошли здесь с четверть дня назад, — сказал он. — Они попытались забрать пару животных, но у них ничего не вышло, и они скрылись. Один из них вооружён луком и стрелами.

— Видимо, это Лейф Чёрный, — сказал Мар. — Он так же хорош с луком, как и с небольшим топориком, так что нам надо быть внимательнее.

Воронья Кость чуть не спросил, почему погонщики не оказали тем чужакам сопротивление, а затем понял; ведь они не были воинами, да и скот принадлежал не им, а Гилла Мо, и, похоже, предназначался для обеспечения его армии мясом.

— Что впереди? — спросил он Конгалаха, тот в ответ лишь глянул украдкой и пожал плечами; он больше беспокоился за своего сына Маэлана, который хотел отправиться с ними, но получил отказ. Воронья Кость знал, что Конгалаху с трудом далось это решение, ведь он баловал сына. Кроме того, ирландца скорее приставили пастухом к этим норвежцам, и он не особо радел за успех их предприятия.

— Да почти ничего, — прорычал Конгалах. — Река Боинн, которую нам не следует пересекать, иначе мы окажемся слишком близко к норвежцам из Дюффлина. Сейчас мы находимся далеко впереди всей армии.

Воронья Кость уловил раздражение в его голосе и бросил на него взгляд разноцветных глаз, заметив, как яростно тот свёл челюсти, дождевые капли блестели на его чёрных усах.

— Именно поэтому они туда и направляются, — сказал Олаф, ясно понимая ситуацию. — Они — северяне и принесут Олафу Ирландскому Башмаку хорошие новости, которые заставят его улыбнуться.

— Какие новости? — спросил Конгалах, смахивая дождевые капли с усов.

— Численность войска, — терпеливо объяснил Воронья Кость. — Как, и то, что погонщики Верховного короля гонят скот, а это означает, что король готовится не только к битве у Тары, но ещё и к осаде Дюффлина.

Конгалах, злясь на себя, всё же был впечатлён, но притворился, что не особо поверил в это; он умел считать, как и все остальные — пригоршня, несколько, много, и наконец, достаточно много врагов, чтобы бежать.

— С чего ты взял, что твои беглецы умеют считать? — фыркнул он, и Воронья Кость вздохнул, вытирая дождевые капли, стекавшие со шлема по носовой пластине.

— Горм и его люди — торговцы, — ответил он терпеливо, — они умеют считать по крайней мере на трёх языках. В отличие от вас, ирландцев, им нет нужды снимать сапоги и использовать для счёта пальцы ног. Олаф Ирландский Башмак — король, поэтому он знает, какая выгода из умения считать. А я — принц, поэтому знаю это тоже.

А ты — почти никто, поэтому ничего не понимаешь, и пусть принц не сказал этого, Конгалах почувствовал, будто его огрели плетью, и, сгорбившись, молча поехал дальше. Он смотрел, как Сгоревший человек и жёлтая собака следуют впереди, воспринимая их, как пару уродливых животных, самых уродливых, что он вообще видел. Затем свет вокруг потускнел, словно олово, а потом их накрыла белизна.

— Нам нужно найти укрытие, — внезапно произнёс Конгалах, направив лошадь в сторону, прямо к голове кобыле Вороньей Кости, так что она была вынуждена уклониться от столкновения, резко задрав голову, почти ударив затылком в лицо Олафа.

— Тебе нужно, — кисло ответил Воронья Кость и резко дёрнул поводья, пуская лошадь за неясной фигурой жёлтой суки, в белой пелене казавшейся маленьким солнцем. Он заметил впереди человека и решил, что это Берто, ведь эти двое всегда были рядом. Позади Конгалах выругался по-ирландски.

Что-то промелькнуло в белой дымке, нечёткое и быстрое, будто птица. Конгалах резко вскрикнул и свалился с лошади; воины закричали и бестолково заметались.

Сбитый с толку Воронья Кость услышал, как жёлтая сука гавкнула, увидел, как она напряглась всем телом, будто выдавливала из себя вой. Промелькнула вторая птица и ударила Олафа в шлем, голова словно наполнилась колокольным звоном, удар отбросил его назад.

Лошадь встала на дыбы, и он чуть не свалился. Стрелы, подумал он. Лейф Чёрный…

Олаф знал, что наездник из него никудышный. Когда лошадь обезумела и понесла, всё что он мог делать, — держаться изо всех сил, подпрыгивая в седле. Он пронесся мимо двух задыхающихся воинов, сцепившихся в схватке; один из них оказался Берто, а затем они исчезли за спиной в тумане. Воронья Кость попытался обернуться. Лошадь едва не сбросила его, и он покрепче вцепился ей в шею.

Ему показалось, что промелькнула целая жизнь, и ещё половина. Но скачка закончилась так, как он и думал: лошадь наткнулась на препятствие, которое не смогла перепрыгнуть или пробежать под ним, и рванула в сторону. Воронья Кость вылетел из седла и рухнул наземь, что-то хрустнуло и сломалось под ним; больно ударившись, он покатился кувырком. Падение вышибло из груди воздух, а он всё катился и катился, чувствуя, как меч бьёт его по ноге, а рукоять впивается в рёбра.

Спустя какое-то время он очнулся, но понятия не имел, сколько времени провёл без сознания — минуту, час, или ещё дольше, поскольку мир вокруг всё ещё оставался во власти белого тумана. Тело ужасно болело, он даже подумал, что лошадь вернулась и потоптала его.

Её нигде не было видно, хотя что-то темнело в перламутровом тумане. Олаф лежал у подножия этого чего-то, а когда начал подниматься на колени, морщась от боли и ощупывая себя, не сломал ли он чего-нибудь, то понял, что это большой каменный крест с кольцом вокруг перекрестия, — один из рунных камней христиан, украшенных резьбой, изображающей сцены из их саг. Каждый дюйм этого креста был покрыт резьбой, а на самой верхушке вырезан небольшой дом, скорее ящик, в которых христиане хранят кости святых.

Под собой он заметил деревяшку, древесина белела в месте разлома, видимо в падении он сломал грубую ограду и подкатился к подножию креста. Олаф еще раз взглянул на каменный крест и подумал, что, возможно, это какое-то знамение.

— Будь я на твоем месте, я бы не двигался, — прошипел голос, и Воронья Кость вздрогнул, а мгновением позже понял, что напрасно, почувствовав на шее холодную и мокрую сталь. Он заметил, что его шлем с застёгнутым ремешком лежит в нескольких футах поодаль.

— Я прирежу тебя, так и сделаю, — раздался голос, и в этот момент Воронья Кость окончательно пришёл в себя. Это был юный голос, и он украдкой глянул по сторонам. Он увидел руку, что держит сталь, это оказался маленький кулачок с белыми костяшками, сжимающий рукоять.

— Ты сжимаешь его слишком сильно, — мягко сказал Воронья Кость. — Если так держать, то…

Он перекатился и выбросил руку вверх, выкрутив маленький кулак. Раздался резкий крик, и Воронья Кость уже держал нож в одной руке, а второй схватил маленького незнакомца за грудки.

Это оказался курносый мальчишка, с копной огненных волос и красным лицом, словно обгоревший на солнце поросячий зад. Потирая руку, мальчик впился в Воронью Кость скорее яростным, чем испуганным взглядом.

— И кто же это осмелился держать нож у горла принца Норвегии? — спросил Воронья Кость, и мальчик задёргался, пока не понял, что хватка на его груди не ослабевает.

— Экхтигерн мак Ойенгуссо, — сказал он, а затем добавил с вызовом. — Мой отец причетник здесь.

— Ятра Одина, — прорычал Воронья Кость. — У вас что, вообще не бывает простых имён? И где это — здесь? И что за причетник?

Мальчик принялся объяснять ему сдавленным голосом, пока Воронья Кость не ослабил хватку. Монастырь Буйте, так называлось это место, где отец Экхтигерна, причетник, читал трактаты и обучал. Воронья Кость припомнил, что на латыни лектор означает — чтец.

— Ты убьёшь меня? — спросил мальчик напоследок, и Воронья Кость чуть приподнял подбородок и усмехнулся.

— Зачем? — спросил он, а мальчик заморгал, внезапно впервые увидев разноцветные глаза Олафа, и ему это не понравилось.

— Потому что твои сородичи, язычники-даны сейчас в церкви, — ответил он обречённо, его губы дрожали. — И мой отец там же.

Воронья Кость выпустил мальчика, и тот осел, потирая горло и глядя в лицо Олафа.

— Они не мои сородичи, — сказал Воронья Кость. — Я здесь вместе с воинами короля Гилла Мо, мы как раз выслеживаем их, так что ты можешь показать мне, где они.

— Ты сражаешься за королевство Брега? — произнёс мальчик, обнадёживающее улыбнувшись. — Но ты из данов.

— Не все северяне — даны, парень, — ответил Воронья Кость, поднимаясь на ноги и подбирая шлем. Он поморщился, ощупывая мышцы. — Как и не всем северянам по нраву король Дюффлина.

Бегущий человек застал их обоих врасплох; мальчик вскрикнул, а Воронья Кость выругался, судорожно пытаясь вытащить меч. Человек, скорее тёмное пятно в тумане, ломился вперёд, споткнулся об обломки ограды и свалился прямо под ноги Олафу.

Воронья Кость взглянул на него и увидел белое, испуганное лицо Берто.

— Лучник… — выдохнул Берто, и в это мгновение вторая фигура, словно тень, показалась из тумана. Лейф, подумал Воронья Кость и вытащил меч, приготовившись к бою.

Лейф спотыкался и кричал, ошарашив всех. Только что он гнался за Берто, а сейчас, кажется, сам спасался от кого-то бегством. И тут же, прямо на них, к подножию каменного креста выскочила жёлтая сука, оскалив жёлтые клыки. Лейф упал, собака сомкнула челюсти на руке, которой он пытался защитить шею, и принялась таскать Лейфа туда-сюда, словно крысу.

— Отзови собаку, — хрипло приказал Воронья Кость, и Берто принялся причмокивать изо всех сил. Желтая сука, не разжимая челюстей, просто тащила вопящего Лейфа к маленькому венду.

— Волосатые ятра Одина! — Воронья Кость вспыхнул гневом и ударил рычащий жёлтый клубок шерсти мечом, хоть и плашмя, но достаточно сильно, чтобы отогнать собаку прочь, но та с мрачной решимостью продолжала. Тогда ирландский мальчишка пронёсся мимо безуспешно махающего руками и причмокивающего Берто, остановился позади собаки, схватил её за хвост и сунул ей в задницу два пальца.

Возмущённая сука разжала челюсти и взвыла, позволив Лейфу, наконец, отползти. Мальчик быстро отскочил назад, когда сука крутанулась, чтобы цапнуть его. От увесистого пинка Вороньей кости собака упала и несколько раз перевернулась, и когда, пошатываясь, сумела подняться, ярость схватки уже покинула её. Берто бросился к собаке, а Воронья Кость схватил истекающего кровью Лейфа и поднял его на колени.

— Ты стрелял в меня, задница, — гаркнул он, но глаза Лейфа закатились, и Вороньей Кости хватило одного взгляда на изодранную в клочья правую руку, чтобы понять, что тот уже никогда не выстрелит из лука, даже если выживет. Олаф отпустил его, и Лейф повалился на землю, словно пустой мешок.

— Ты цел? — спросил Олаф Берто, тот лишь затряс головой, глаза широко открыты от удивления, а лицо бело как туман. Жёлтая сука поглядывала на Воронью Кость с укоризной.

— Он пытался подстрелить тебя, и мы схватились, — наконец удалось вымолвить Берто. — Он оказался сильнее, и мне пришлось бежать. А Желтая бросилась за ним, когда он побежал за мной.

Ирландский мальчик вытер пальцы о траву и Воронья Кость кивнул ему.

— Хороший трюк.

— Мы держим собак, а они вечно грызутся меж собой, — ответил он спокойно. — А теперь, мы можем пойти и помочь моему отцу?

— Показывай дорогу, — приказал Воронья Кость, и мальчик пристально посмотрел на стонущего Лейфа. Воронья Кость вздохнул; не стоило оставлять в тылу кого-то из врагов, даже раненого, такого как Лейф. Олаф подошел к нему, вспомнив как высокий, длинноногий Лейф смеялся вместе со всеми вокруг костра, как тянул веревки во время шторма. Статный воин с аккуратно подстриженной бородой с проседью, когда он напивался, то хихикал совсем как девушка.

Лейф потерял шлем, но на его голове всё ещё сидел стёганый подшлемник, словно женский чепчик, выглядевший нелепо на бородатом воине. Но сейчас было не до смеха, и Лейф даже перестал стонать, когда Воронья Кость опустился на колени, и блестящие чёрные глаза раненого наполнились страданием, он хорошо понимал, что сейчас должно произойти.

— Ты же принц, — выдохнул он, слюна выступила на губах. — Прояви милосердие.

— Однажды, — произнёс Воронья Кость задумчиво, — где-то далеко-далеко, не спрашивай меня где, дровосек отправился в лес с топором на плече. Деревья встревожились и обратились к нему: «Ах, господин, позволь нам счастливо пожить ещё немного?» То было время, когда деревья разговаривали как люди, ну ты понимаешь.

— Я понимаю беспокойство тех деревьев, — выдохнул Лейф, желая затянуть историю. Из разодранного предплечья сочилась кровь, боль была невыносима и ослепляла его; из раны виднелась белая кость, и он не хотел разглядывать её ещё ближе. Воронья Кость не обратил внимания на ремарку.

— Дровосек ответил, что с радостью позволил бы им, — продолжил Олаф, — но добавил, «как только я вижу этот топор, мне сразу же хочется пойти в лес и приняться за работу. Тут нет моей вины, во всём виновато лезвие топора». «Не вини лезвие», — ответили деревья, — «мы знаем, что рукоять топора сделана из ветви, что росла в нашем лесу, она виновата больше, чем кусок металла, потому что именно она помогает уничтожать своих же родичей».

Дровосек поплевал на ладони, вызвав среди деревьев панику.

«Вы совершенно правы», — сказал он, — «нет врага хуже, чем предатель». И принялся рубить.

Лейф попытался сглотнуть, но у него пересохло в горле.

— У тебя есть ещё одна история? — начал он, но яркий блеск клинка заставил его зажмуриться, спазм сжал горло, оборвав Лейфа на полуслове. Он почувствовал, как на глаза опускается ладонь Вороньей Кости и услышал его голос.

— Скажи Хель — не сейчас, но скоро.

Воронья Кость поднялся на ноги и заметил, что ирландский мальчик смотрит на него настороженно, словно жёлтая сука. Берто опустился на колени рядом с Лейфом и надвинул на его лицо подшлемник; похоже венд молился, как принято у христиан.

— Ты рассказываешь истории всем, кого убиваешь? — спросил мальчик, и Воронья Кость просто улыбнулся и нахлобучил шлем на голову.

— Я никогда не попрошу тебя об этом, — пробормотал мальчик.

— Напомни-ка своё имя? — спросил Воронья Кость, и мальчик нахмурился.

— Экхтигерн мак Ойенгуссо.

— Эк, значит, — сказал твёрдо Воронья Кость. — Веди.

Поднялся ветер и растрепал туман, словно волосы ведьмы, поэтому они сразу увидели тело, лежащее прямо перед дверью в потемневшей торцевой стороне церкви. Воронья Кость рассеянно разглядывал высокое здание, выстроенное из камня и дерева, и дивился, зачем люди приложили столько усилий на постройку, если большую часть времени не живут там. Такое же бесполезное строение, как и каменная башня неподалёку, — высокая, хрупкая и острая, высотой в двекорабельные мачты, она служила лишь для того, чтобы закрепить на ней колокол.

— Христос и святые угодники храните нас! — воскликнул ирландский мальчик, перекрестившись при виде лежащего ничком тела возле двери.

— Во веки веков, — выпалил Берто. Воронья Кость резко взглянул на него — Олаф и не предполагал, что венд настолько истовый приверженец Христа, что даже знает молитвы, но вид мертвеца прогнал из его головы эти мысли.

Это оказался Горм, шея свёрнута набок, череп расколот словно яйцо, лужа крови растекалась под ним большим тёмным озером, достигнув коленей.

— Одним меньше, — прорычал Олаф и посмотрел на приоткрытую дверь. Задняя дверь, или потерна, как назвал её мальчик, использовалась для повседневного входа и выхода в храм, а большую дверь отворяли лишь при скоплении народа, чтобы позволить людям славить своего бога.

Он зашагал вперёд, но Берто, словно стрела, выпущенная из лука, вдруг пронёсся мимо и проскочил в дверной проём. Оттуда послышался тонкий визг, звуки борьбы и проклятия, Воронья Кость нырнул внутрь, пытаясь что-то разглядеть в полумраке. Он услышал шорох, почувствовал рядом движение воздуха и повернул голову, в этот момент раздался чей-то крик.

На него обрушился удар, вся голова, до самой шеи, наполнилась грохотом, мир вокруг вспыхнул ярким светом. А затем он провалился в огромный чёрный колодец.

Тунсберг в Вестфолде, день, когда выпал первый снег…

Мартин

Он знал, что за ним наблюдают, поэтому помнил о хороших манерах и улыбнулся маленькой девочке, чью куклу он чинил, не разжимая губ, чтобы она не закричала от испуга, увидев его гнилозубый рот. При этом он почувствовал себя как-то странно, и поэтому больше не улыбался.

В большом, ярко освещённом зале Хакона-ярла^[29], нынешнего правителя Норвегии, было шумно, хотя люди избегали лавки, где сидел Мартин, из-за его вида, и из-за того, что он священник. Мартин знал, что Хакон-ярл поссорился со своим господином, Харальдом Синезубым, королём данов. Рассказывали, что, когда Хакон посетил Данмарк, Синезубый навязал ему христианских священников. Ходят слухи, что, отплыв обратно, Хакон бросил их в море и заставил плыть домой, так что появляться в его доме с крестом на шее было опасно.

На самом деле, конечно же, всё это политика, размышлял про себя Мартин, теребя сломанные соломинки, которыми ноги куклы прикреплялись к её телу. Ныне Хакон-ярл управляет Норвегией самостоятельно, бросив вызов королю данов. Синезубый же, похоже, только и ждал этого, поэтому между ними скоро может начаться кровавая война, а жертвенный топор Эрика мог оказаться могущественным символом, силой, притягивающей воинов, а такую добычу Хакон просто не мог упустить.

Мысли об этом вызвали у Мартина ухмылку, и подошедшая рабыня поспешно швырнула ему мясо, хлеб и эль и тут же убежала.

Он протянул куклу девчушке, она несколько мгновений серьёзно смотрела на него, затем крепко прижала к себе игрушку.

— Ты очень уродливый, — сказала она, и человек, оказавшийся вдруг рядом, рассмеялся. Мартин обернулся, чтобы взглянуть на него, это движение отдалось болью в покалеченной ноге.

— Такова награда за твои труды, — сказал незнакомец, усаживаясь на лавку напротив. Мартин заметил его коричнево-зеленую рубаху, широкую открытую улыбку и копну тёмных волос. На зависть Мартину, тот был аккуратно подстрижен, борода завита, и кроме этого, улыбаясь, он демонстрировал отличные зубы. Злясь на себя, Мартин схватил большой кусок мяса, разжевать который ему было не под силу, и принялся его обсасывать, что было грязным и шумным занятием.

— Я полагаю, короли более благодарны, чем дети, — проворчал он. Мартин узнал этого человека, и, хотя тот носил длинные волосы и бороду, он всё же являлся трэллем. А ещё он приходился Хакону другом, и всё что он говорил, могло исходить из уст самого ярла, а то что он услышит, то обязательно нашепчет господину на ухо.

— У тебя есть для меня новости, Тормод Карк? — спросил Мартин, впившись в мясо дёснами, в умышленно отталкивающей манере. Трэлль даже не поморщился.

— Королю кажется странным, что христианский священник проделал неблизкий путь из Хаммабурга, чтобы сообщить ему, где находится Кровавая секира Эрика, — желанный трофей для тех, кого ты называешь язычниками.

Это заявление прозвучало достаточно прямолинейно, словно удар мечом плашмя по деревянной скамье. Мартин бросил обсасывать кусок мяса, вытер пальцы и улыбнулся жирной, гнилозубой улыбкой.

— Я давным-давно ушёл из Хаммабурга, — сказал он, — и Хакону Сигурдсону известно это, я прибыл на торговом судне из Торридуна, что на севере королевства Альба, а до этого был на Оркнеях.

Он слегка наклонился вперёд и теперь Тормод Карк вздрогнул, чуть отпрянув назад, и прикоснулся к серебряному амулету на левом запястье, защите от злых чар. Мартин заметил это, но сдержал усмешку. Он растормошил всех шершней, которые охотились за Кровавой секирой Эрика, и сейчас ему нужен был тот, кто обладал самым большим жалом, чтобы удостовериться в том, что они с Господом будут вознаграждены за хитрость.

— Королева Ведьма вместе со своим последним сыном, — сказал он, — а ещё Олаф, сын Трюггви, а с ним и Орм Убийца Медведя из Обетного Братства. Все они — враги Хакона, и я заманил их вглубь пустошей Финнмарка в поисках топора, ему остаётся убить их и завладеть жертвенным топором. Всё что вам нужно сделать, — предоставить корабли и людей, которые будут охранять меня, пока я не отыщу жертвенный топор, что хранится в укромном месте, известном лишь мне. А затем вы убьёте всех, и мы вернёмся домой.

Тормод моргнул. Этот жалкий хромоногий человечек совсем не походил на христианских священников с выбритыми макушками, которых Хакон-ярл приказал швырнуть в море, хотя он утверждал, что он настоящий священник, и носил побитый крест. В нём было ещё что-то, — Хакон хоть и согласился дать корабли и воинов, но не рискнул встретиться и поговорить с маленьким священником лично, подозревая, что он — колдун, и даже его дыхание могло нести проклятие. Вполне возможно, зло подумал Тормод, один запах чего стоит.

Тормод, конечно же, указал Хакону, что даже если этот паршивый священник и в самом деле знает, где искать знаменитую секиру Эрика, он уже наплёл то же самое остальным. Хакон лишь улыбнулся; ведь это была игра королей, паутина, искусно сплетённая с той же целью, — добраться до центра и схватить добычу.

Хакон так и сказал, и Тормод поклонился, подумав про себя, что на самом деле самое сложное, — благополучно вернуться с добычей. Но, тем не менее, он промолчал и лишь улыбнулся, точно также, как сейчас улыбался священнику.

— Какую награду ты хочешь взамен? — спросил Тормод, с видом человека, который продался сам и считал, что всё в мире продаётся. Мартин с кислым видом взглянул на него.

— Палку, — ответил он, Тормод моргнул от неожиданности.

— Палку?

— Древко старого копья. Орм владеет им, или знает, где оно находится. И не убивайте его, пока я не заполучу свою палку.

Тормод сглотнул, раздумывая, действительно ли священник владеет какой-нибудь хитрой магией, которой опасался Хакон. Возможно, это старое древко тоже является ее частью.

— Мы подумаем об этом, — сказал Тормод и с лёгкостью поднялся, обнажив в улыбке белые зубы, и развёл руками. — А пока, я предлагаю тебе насладиться радушным приёмом в зале короля Норвегии.

— Трэлль, у которого нет ничего, даже имени, не может ничего предложить, — зло произнёс Мартин, и кровь прилила к лицу Тормода. — Но всё равно, передай королю мою благодарность. Скажи ему, чтобы не раздумывал слишком долго, ибо зима уже скоро.

Тормод ушёл, окутанный холодным покровом унижения, а Мартин продолжил шумно обсасывать кусок мяса, главным образом затем, чтобы никто ненароком не уселся рядом, одиночество его вполне устраивало.

Сейчас на севере стоял бесконечный день, но дни быстро убывали, и скоро Бьярмланд и Финнмарк накроет длинной ночью и скуёт льдом.

Тьма и холод, подумал Мартин. Как месть.

Монастырь Буйте (Монастирбойс), примерно в то же самое время…

Команда Вороньей Кости

— Повезло тебе, — раздался голос и Воронья Кость попытался разглядеть лицо говорящего, но смог лишь чуть приоткрыть глаза, а из-за яркого света не получалось сосредоточить взгляд. Женщина, отметил он, той частью разума, что не отдавала болью.

— Это точно, — прозвучал другой, более низкий и глубокий, мужской голос.

— Хорошо, что девушка завизжала именно в тот момент, — продолжала женщина, — ты насторожился, и поэтому удар у Ойенгуссо не вышел.

— Что было, то было, — отозвался мужчина и женщина вздохнула.

— Ойенгуссо, ступай, ты тут ничем не поможешь, а ты, молодой Олаф, выпей-ка это.

— Я лишь хотел убедиться, что не сильно приложил мелкого принца, — ответил мужчина. Воронья Кость почувствовал, как край миски стукнул по зубам, и горьковатая жидкость заполнила рот. Он сделал глоток и ощутил тёплое дыхание, отдающее розмарином, рядом со своим ртом, а затем с ухом. Женщина тихо пела, почти шепотом, слова казалось бессмыслицей, но как только Воронья Кость услышал пение, он понял, что это сейдр, и волосы на руках поднялись дыбом. Женщина отпрянула, и её голос показался настолько знакомым, что на конце языка Олафа закрутилось её имя.

— Он поправится и станет как новенький, — уверенно ответила женщина. — Я напоила его целебным отваром и нашептала заклинание девяти трав: полыни, подорожника, сердечника, ежовника, ромашки, крапивы, дикой яблони, купыря и укропа.

— Я надеюсь, с божьей помощью, — сказал мужчина, и Воронья Кость признал в нём монаха. Внезапно, словно от глотка крепкого вина на него нахлынула волна тепла, он узнал эту женщину, он слышал этот голос сотни раз, хотя, сейчас не видел её лица — женщина сидела позади и расчёсывала ему волосы. Давным-давно, она врачевала его грубо выбритую, покрытую коростами голову, в тот самый день, когда Орм освободил его от рабской цепи, на которой Олаф сидел, прикованный к нужнику на острове Сварти.

— Торгунна, — произнёс он, и открыл глаза, увидев ярко сияющую, словно солнце, улыбку на её лице. Затем появилось другое лицо и разрушило идиллию.

У Ойенгуссо были поросячьи глазки, маленькие и голубые, окаймлённые соломенными ресницами. Он оказался здоровенным толстяком, но за монашеской рясой и дрожью в голосе скрывались крепкие мускулы; Воронья Кость убедился в этом, как только увидел свой шлем, который монах протянул ему с извиняющимся видом.

— Поверь, мне очень жаль, что так вышло, — произнёс Ойенгуссо, наблюдая, как Воронья Кость медленно сел на кровати и свесил ноги. Олаф подождал, пока мир вокруг не остановился, а затем взял свой шлем из рук ирландского монаха; на левой стороне вмятина, крепление плюмажа из конского волоса сломано.

— У нас не было выбора, — продолжал Ойенгуссо, принимая молчание Вороньей Кости за осуждение. На самом деле, Олаф размышлял, что же у него с головой, если шлем так серьёзно пострадал. Судя по тому, как билась и стучала в висках боль, — должно быть, проломлен череп и оторвано левое ухо.

— Нет, нет, — возразил Ойенгуссо, когда Воронья Кость произнёс это вслух. — Не такой уж и сильный удар. А шлем хорош.

Воронья Кость ничего не ответил, и попытался встать, но пол под ним закачался, будто на корабле, идущем по бурному морю, так что Ойенгуссо поддержал Воронью Кость под руку, чтобы тот не свалился. Олаф ощутил железную хватку монаха, и понял, почему его голове так досталось.

Он долго стоял, поддерживаемый монахом, разглядывая гобелен, висящий на стене, пока птица на материи не перестала кружиться, опустившись, наконец на синий квадрат.

— Голубь мира, — пояснил Ойенгуссо, заметив его взгляд, посчитав, что Воронья Кость озадачен этой картиной, — птица вернулась к чудесному кораблю Ноя с веточкой в клюве, чтобы возвестить, что потоп закончился и бог пощадил человечество.

— Мы поступаем также, — удалось вымолвить Вороньей Кости, — хотя используем воронов, чтобы отыскать сушу.

— Благодарю тебя за моего сына, — сказал Ойенгуссо, и Воронья Кость взглянул на монаха. Должно быть, это и есть причетник.

— Ты необычный последователь Христа, — проворчал он, пытаясь прогнать прочь болезненные ощущения. — Немногие из вас способны бить так сильно.

На следующий день, когда Олаф немного оправился, он понял, что все здесь способны дать отпор. Оказалось, многие местные монахи обладали крепкими мышцами, поэтому беглецов связали, шестеро — мертвы, с проломленными черепами. Единственной жертвой оказался монах, которого угораздило сунуть палец между молотом и головой врага, — да ещё Конгалах с пробитой стрелой рукой, хотя, на самом деле больше пострадала его гордость.

Должно быть, для Горма и Фридрека стало большим потрясением наткнуться здесь на волков вместо мышек, подумал Воронья Кость. Когда монах принес ему похлебку, он спросил Ойенгуссо, как всё получилось, и тот поджал полные губы и нахмурился.

— Ежели кто огорчает тебя сверх меры, не подпускай его к себе, но, немедля благослови врага, по заслугам его, — набожно сказал он. — Так завещал нам благословенный Колуим, или что-то вроде того. Так что, мы их благословили.

— И чем же, — кузнечным молотом?

— Святым крестом, — мягко ответил Ойенгуссо и выудил крест из-под груботканой рубахи. Воронья Кость побледнел: крест оказался размером с кузнечный молот, он висел на толстом плетёном шнуре, края перекладины выщерблены и помяты.

— Этот крест достался мне от престарелого брата Конхобара, а он получил его от человека, который был уверен, что им владел аббат Катал из Фернса, — с блаженным видом продолжал Ойенгуссо. — То было много лет назад, когда Катал мак Дунлайнге, король Уи Хеннселайга в то время, при поддержке монахов монастыря Тамон совершил кровавый набег на монастырь Фернс. Тогда погибло четыреста человек, и после этой победы Катал провозгласил себя приором Фернса.

Ойенгуссо продолжал рассказ, а Воронья Кость стоял посреди комнаты и с удивлением и недоверием слушал его, пол казался ещё недостаточно устойчив под его нетвёрдыми ногами. Это было длинное и скучное перечисление тех, кто крушил черепа, нападал и защищался: Клокнамойз, Бирр, Дурроу, Драмбо, Тамон и множество других ирландских монастырей. К тому времени, как Воронья Кость доел похлёбку, истории Ойенгуссо настолько потрясли его, что он твёрдо уяснил, — нападать на ирландские монастыри крайне неразумно. Если ему понадобится серебро, чтобы нанять корабли и воинов, то стоит поискать добычу где-нибудь в другом месте, но точно не здесь, среди ирландских христиан.

Он испытал облегчение, когда священник спрятал свой христианский амулет под рубаху, рассказ произвёл впечатление; первый раз в жизни Олаф столкнулся со священниками, которые сражались и зачинали сыновей, и не стыдились этого, хотя, Орм рассказывал ему об одном священнике — брате Иоанне, с которым он однажды повстречался и тот присоединился к ним. Так вот, брат Иоанн был ирландцем, вспомнил Воронья Кость.

— Лучше бы тебе полежать.

Голос привлёк внимание их обоих, Воронья Кость улыбнулся. Торгунна подошла к ним, в аккуратном платье цвета серой морской волны со шнуровкой из плетёной кожи, покрытая белой косынкой, — для неё это было необычным одеянием, потому что Олаф всегда видел её в яркой одежде и серебряных украшениях, а белого платка на голове она никогда не носила.

— Так одеваются замужние христианские женщины, — ответила она, заметив его удивлённый взгляд.

— Значит, ты всё же замужем… — Воронья Кость медленно подошёл к ней и взял за руки. — Если так, есть муж, который разыскивает тебя.

— Ты видел его недавно?

В её голосе, как ему показалось, прозвучало лишь эхо эмоций, и это его огорчило.

— Да, не так давно. Он всё ещё ищет тебя, думаю, сейчас он где-то в землях Гардарики. Наверное, что-то замышляет с Владимиром.

Она услышала лёгкий укор в его словах и окинула гостя изучающим взглядом. Как же он вырос — стал высок, красив и серьёзен. Так же прекрасен и высок, как и собственный сын, который мог бы быть у неё…

Воронья Кость заметил, как она внезапно вздернула подбородок и её глаза заблестели. Он решил, что из-за Орма, и удивился — сначала равнодушие, а теперь слёзы?

— Ты поссорился с Ормом, — сказала она, и Олаф моргнул, поразившись, как она узнала об этом — словно протянула руку и поймала эту мысль прямо в воздухе. Он ответил прежде, чем успел подумать.

— Я уверен, Орм предал меня.

Ну и ну, Олаф с трудом поверил, что смог вымолвить эти слова, но, когда это произошло, он понял, что слова вышли из его сердца. Сбитый с толку Ойенгуссо перетаптывался с ноги на ногу и не сводил с обоих глаз, словно присутствовал на поединке в хольмганге, где противники обменивались ударами.

Торгунна ничуть не удивилась; когда она спрашивала, Воронья Кость никогда не мог скрыть слов, исходящих из сердца, а ей было приятно, что хоть он и вырос, но все эти игры королей не изменили его. По крайней мере пока.

— Почему ты веришь в это? — спросила она, и в нём словно прорвало плотину, он выплеснул всю историю через трещины, покуда, в конце концов, ему не пришлось присесть снова. Но, тем не менее, ему полегчало.

Торгунна чувствовала полынную горечь его слов, видела его уязвленную гордость и неуверенную силу. Олаф Трюггвасон знает, каким должен быть король, и постарается стать таким, печально подумала она, но потеряет на этом пути все лучшее в себе как в человеке.

— Мне никогда не нравился Мартин, — сказала она задумчиво. — Слизняк. Всё, чего он касался, разило как протухшая треска. Ты думаешь, именно он и убил Дростана?

Воронья Кость кивнул, не в силах говорить.

— И поэтому ты считаешь, что Мартин послал весточку Орму, а затем обошёл всех остальных, — посетил Дюффлин, Оркнеи, и таким образом подготовил западню?

И снова он кивнул.

— Думаешь, Орм знал, что именно Мартин послал весточку? И Орм отправил тебя, не сказав об этом ни слова, потому что сам решил заполучить этот дурацкий топор?

Она увидела в его глазах, что именно это и мучило его больше всего. Некоторое время она молчала, и заговорила лишь, когда Олаф немного пришел в себя.

— Разумеется, топор Эрика действительно существует, — сказала Торгунна, — иначе незачем было искушать правителей Дюффлина и Оркнеев. Мартин пообещал им эту ослепительную награду. Олаф Ирландский Башмак остро нуждается в воинах, и вдобавок к этому, заполучив этот топор, он снова ощутит вкус победы над своим старым врагом — Эриком. Гуннхильд с Оркнеев — ну, ты сам понимаешь. Она хочет твоей смерти, также, как и вернуть топор своего мужа.

— Я и так много размышлял об этом, — ответил он, и Торгунна удивлённо вздёрнула бровь.

— И что теперь? Мысли об этом не дают тебе спокойно спать, и ты хочешь прогнать беспокойство, понять какова роль Орма во всём этом.

Он признал это взмахом руки, и Торгунна глубоко вздохнула, казалось, что лиф её платья не выдержит напора груди и разойдётся.

— Спроси себя, чего на самом деле хочет Мартин, — просто сказала она. — Спроси себя, что хочет на самом деле Орм.

Воронья Кость заморгал, но в голове царил сумбур, поэтому он слабо улыбнулся ей и попробовал подняться на ноги.

— Орм хочет лишь тебя, госпожа, — сказал он, и Торгунна рассмеялась, горько и печально, её смех напомнил Вороньей Кости звук ветра, который срывает красные кленовые листья с растопыренных ветвей деревьев.

— Да, наверное, — просто ответила она и взмахнула рукой. — В том, что произошло, есть и его вина, — он всегда говорил, как ненавидит скитания, но, тем не менее, его почти никогда не было дома. Он любит своих богов и побратимов больше чем меня.

— Вернись в Гестеринг и увидишь сама, — сказал Воронья Кость, и она покачала головой.

— Я никогда не вернусь в Гестеринг.

— Тогда куда-нибудь в другое место, — ответил Воронья Кость, вспомнив, почему она так ненавидит Гестеринг, место, где появился на свет её неполноценный младенец. Ей пришлось оставить дитя на жертвенном камне, отдав его на попечение богов. Воронья Кость стоял рядом с Ормом и остальными побратимами вокруг того камня и видел слёзы в глазах Орма, и рассказал ей об этом.

— Да, да, — сказала Торгунна. — Но если бы слёзы могли погубить богов Асгарда, то моих слёз хватило, чтобы утопить их всех. Асы остались равнодушны; Я порвала с Асгардом, Гестерингом и Обетным Братством. Если это означает, что я бросила своего мужчину, то пусть оно так и будет.

Она замолчала и вздохнула, а затем подняла руки.

— Я скучаю по своей сестре Тордис и кузине Ингрид, хотя, — добавила она, — главным образом из-за того, что никто здесь не пытается ночью зашить мне рукава или наоборот распороть их.

— Значит, ты стала одной из женщин Христа? — спросил Воронья Кость, и не смог скрыть лёгкой усмешки в голосе. Она резко взглянула на него, а затем улыбнулась.

— Монахиней? Нет. Я ушла от Одина не для того, чтобы снова опуститься на колени перед Иисусом.

Ойенгуссо печально покачал головой и перекрестил её, но Торгунна слегка погладила его по руке.

— Я послушница, женщина под вуалью, — сказала она. — Мне позволено находиться рядом со священниками и монахами, если я не буду надоедать им и сбивать их с толку. Здесь, в Ирландии это разрешено, а может и ещё где-то. И я здесь счастлива.

— И полезна, — сказал Ойенгуссо. — Кто же знал, пока не появилась Торгунна, что если носить на голове кость трески, то это избавляет от болей в животе? Или заклинание девяти трав, которое она шептала над твоей головой?

Воронья Кость искоса взглянул на неё.

— Сейдр? — спросил он. — Ты всегда говорила, что эта магия никогда тебе не давалась и не действовала против тебя.

— Бог милостив, — воскликнул Ойенгуссо, перекрестившись.

— Во веки веков, — отозвалась Торгунна и улыбнулась Вороньей Кости.

— Всего лишь древняя ворожба, трудно назвать её сейдром, — сказала она. — Не то что ты и твои птицы.

Ойенгуссо ошалело захлопал глазами, и разноцветные глаза Вороньей Кости с показной суровостью уставились на него исподлобья.

— Одна ворона — скорбь, две вороны — веселье, три вороны — свадьба, четыре вороны — рождение, — сказал он, а затем подмигнул озадаченному монаху. — Теперь ты понимаешь, во что может женщина превратить твой дом?

Ойенгуссо перекрестился снова и нахмурился, сообразив, что над ним издеваются.

— Тебе не следует так сурово обращаться с женщиной, юноша, — сказал он твёрдо. — Ты понимаешь, что если бы не одна из них, то я благословил бы тебя как следует, так что твоя голова раскололась бы как яичная скорлупа?

— С какой женщиной? — удивлённо спросил Воронья Кость, Торгунна посмотрела на него и засмеялась, сообразив, в чём дело.

— С той, которую ты всерьёз считал мальчиком всё это время, — сказала она. А затем добавила, видя его недоверчивое выражение лица и открытый рот:

— Венд, которого ты зовёшь Берто. Её настоящее имя — Берлио.

Глава 9

Монастырь Буйте (Монастирбойс), Ирландия…

Команда Вороньей Кости

Она подошла к Олафу вместе с Торгунной — тот стоял, всё ещё немного бледный, чуть пошатываясь, как ей показалось. На ней было платье, в первый раз за много месяцев подол касался коленей, и это ощущение казалось ей необычным.

— Ловко ты скрывала свой секрет, — сказал Воронья Кость, приняв жёсткое выражение лица. Пока он отлёживался, у него было достаточно времени, чтобы вспомнить все незамеченные намёки, начиная от необычайной округлости, и заканчивая моментом, когда она отказалась снимать мокрую одежду в штормовую ночь.

В ней было что-то странное, словно Олаф смотрел на неё сквозь подёрнутую рябью воду — знакомое, словно у совы, круглое лицо, тёмные волосы кое-как обрезаны на уровне ушей, глаза — большие и добрые. Но теперь всё это принадлежало девушке, а не юноше, как он считал ранее, а платье Торгунны, хоть и было ей велико, но всё же подчёркивало округлости тела, никем ранее не замеченные.

— Я носила несколько рубах, — ответила она тихим голосом, уловив его холодный и печальный тон. Она вспомнила тот момент, когда в окружении мужчин он рассказывал, сколько девушек у него было. — Чтобы скрыть свои формы.

«Немудрено», — подумал Воронья Кость, оглядывая её. «Волосатые ятра Одина, как ей удавалось скрывать ото всех грудь? А бёдра?»

Она заметила, как он смотрит и всё также ухмыляется, как тогда, когда она была не девушкой, а молодым парнем в его команде.

— Ты видишь то, что хочешь видеть, — сказала она. — Часто мне приходилось терпеть, особенно когда мы были в море. Раз или два мне пришлось справить нужду прямо в штаны, но остальные просто подумали, что я вонючка, как и все мальчики.

Она поняла, что сказала лишнего, заметив его мрачное, словно скала, лицо, и её улыбка дрогнула, как слабый огонёк на ветру, пока не сошла совсем.

— Да уж, ты скрывала хорошо, — сказал он, вспоминая странные моменты, и краснея из-за некоторых. Но теперь стало понятно, что за странное влечение он чувствовал, и по меньшей мере, он успокоился; ведь в тех случаях, когда в штанах становилось тесновато, причиной служила близость к девушке. И все же, Олаф не понимал, как так вышло, что его тело знало, а разум — нет, и это его тревожило.

— Грима знал об этом? — спросил он, усаживаясь. — Значит, теперь твоё имя — Берлио?

Она заметила, что ему стало нехорошо, и метнулась к нему; разноцветные глаза Олафа остановили её, словно два кулака в грудь, и она попятилась.

— Продолжай звать меня Берто, — сказала она, чуть жёстче, чем предполагала. — Так проще.

— Едва ли, — ответил он устало. — Те времена ушли.

— Не суди слишком строго, — мягко произнесла Торгунна, она сидела, сложив руки на коленях, Олаф посмотрел на неё и покачал головой.

— У меня и так хватает трудностей с моими воинами, — сказал он. — Кое-кто считает, что удача покинула меня, и возможно, они правы. А теперь все решат, что их товарищ оказался кукушонком-подкидышем в гнезде.

— Этот кукушонок спас тебе жизнь, — заметила Торгунна, но Берлио увидела, как он сурово сжал челюсти и поникла.

— Грима знал, — ответила она, и слова повисли в воздухе. Она наблюдала, как Олаф размышлял, задумчиво наклонив голову, словно птица с улиткой в клюве, собирающаяся расколоть её о камень.

— Он не тронул тебя, — сказал Олаф медленно, тщательно подбирая слова. — А переодел в простого мальчишку…

— Он наткнулся на меня во время набега, — ответила она безучастно. — Грима был один. Сначала он принял меня за кого-то другого, но затем понял, что обознался.

— Но, ты все равно имела некую цену, — размышлял Воронья Кость вслух. — Будь ты простой девушкой, Грима не раздумывая изнасиловал бы тебя, а затем отдал бы на потеху своей команде. Но, вместо этого, он нарядил тебя мальчиком, и держал язык за зубами, так как не доверял своим людям.

— Плохо дело, — вмешалась Торгунна, — когда доверие рушится. — Так кто же теперь предатель, скажи, маленький Олаф?

Он резко взглянул на неё, а затем снова на Берлио.

— Ты бросилась за борт вслед за Гримой, — прохрипел он. — Но зачем?

— Балль всё равно убил бы меня, — ответила она просто.

— Так кто ты на самом деле?

Она пожала плечами и не смогла скрыть дрожь.

— Просто Берлио. Грима подумал, что я — Гейра, но, я всего лишь её служанка, и он понял, что упустил более ценный приз. Он понимал, что если его люди узнают об этом, то посчитают, что удача покинула его, и обязательно отыграются на мне. Но, тем не менее, я была подругой Гейры, и она могла заплатить за мое возвращение, так что Грима увидел во мне некоторую ценность.

— Гейра? — спросил Воронья Кость, и Торгунна обняла девушку за плечи, увлекая её прочь.

— Гейра, старшая дочь Бурислава, короля вендов, королева по праву рождения, — сказала она.

Близкая подруга королевы. Достаточно близкая, подумал Воронья Кость, чтобы иметь некоторую цену, так или иначе. Он так и сказал, чуть позже, когда вместе с Берлио подошёл к своим людям, беспокойно ожидающим его возле хозяйственных построек монастыря.

Они уже знали обо всём; некоторые не могли смотреть ей в глаза, когда она стояла перед ними, закутанная в тёплый, подбитый мехом плащ — ещё один подарок от Торгунны. Воронья Кость с иронией подумал, что Торгунна не настолько обезумела от горя, чтобы покинуть Гестеринг, бросив все свои пожитки. Большая часть воинов старой команды Гримы даже не взглянули Берлио в лицо. Олаф заметил, что ветераны Обетного Братства, соратники Орма, восприняли эту перемену гораздо спокойнее.

— Теперь мне понятно, почему ты так неловко обращалась со станком и топором, — с улыбкой заявил Кэтилмунд.

— Так и есть, — ответила она, робко улыбнувшись. — Значит, ты больше не будешь называть меня Беспалым?

Кэтилмунд смущённо поскреб бороду, а Стикублиг и Хальфдан усмехнулись и наградили его дружескими тычками. На мгновение она почувствовала прежнюю теплоту, а затем обратила внимание на лица воинов, как они смотрят на Воронью Кость. Ведь кроме этого произошли и другие события.

Воронья Кость тоже заметил их каменные лица и с трудом подавил смятение. Ну что же, подумал он, если нельзя заставить их любить себя, так пусть боятся, ведь так обычно и поступают принцы и короли.

— Где пленники? — спросил он, и Мар шагнул вперёд, шлем болтается на поясе, в руке копьё. За ним Кауп и Мурроу во главе группы перетаптывающихся с ноги на ногу людей, от которых несло страданием и страхом, за ними он заметил Конгалаха, тот обхватил согнутую в локте и перевязанную руку, в глазах влажный блеск боли и досады.

Всего восемь человек, Воронья Кость заметил среди них Халка, бросающего на всех взгляды, словно побитая собака, прекрасно понимая, что обречён. И мрачного Фридрека, с кривой ухмылкой на лице.

Он долго смотрел на них, а тем временем подошёл Ойенгуссо, обнимая сына за плечо. Олаф повернулся к причетнику.

— Как бы ты поступил с ними? — спросил он. — Как последний человек, которому они нанесли ущерб.

— Несомненно. я бы их повесил, — ответил Ойенгуссо, его слова вызвали ропот побратимов.

— Значит никакого христианского милосердия? — хрипло спросил Воронья Кость. — Некоторые из них крещены.

Ойенгуссо сложил ладони в молитвенном жесте, его курносый, розовый, как поросенок, сын, восхищённо уставился на отца.

— Будь готов к красному мученичеству, также как и к белому^[30], — сказал он с печальным видом. — Правила номер восемь и девять. Рьяно отпевай мёртвых во время службы, как будто каждый мертвец твой близкий друг, правило номер двенадцать.

— Я уверен, когда благословенный Колумба придумывал свои правила, то имел в виду совсем иное, — с горечью заявил Мар.

— Они нарушили клятву, — заметил Воронья Кость, и Кэтилмунд бросил на него пристальный взгляд, пытаясь понять, что имел в виду этот парень с разноцветными глазами — клятву Обетного Братства или клятву верности, что принесли принцу остальные. Он всё еще размышлял, когда Кауп принялся выталкивать вперёд обречённых.

Халк бормотал и умолял, но Фридрек, спотыкаясь и оглядываясь, проклинал их всех; товарищи, которые давно его знали, зашевелились и затоптались на месте.

— Если ты не против, я хотел бы заполучить твой флаг с голубем, — сказал Воронья Кость.

Ойенгуссо заморгал, затем улыбнулся и кивнул, отправив сына за флагом, а потом удалился сам; через некоторое время зазвенел большой колокол, а монахи затянули псалмы. Побратимы стояли и ждали, не обращая внимания на дождь, — лубяные верёвки, переброшенные через ветви деревьев, скрипели и раскачивались, пока жертвы отчаянно брыкались и дергались в петлях.

Когда висельники перестали дёргаться, Воронья Кость попрощался с Торгунной. Церковь отбрасывала на неё тень, высокая колокольня взмывала в небо за её плечами.

— Если я встречу Орма, что ему передать? — спросил Воронья Кость. Улыбка мелькнула на её губах, в тусклом дневном свете она вдруг показалась ему постаревшей и ссохшейся, словно последнее оставшееся в бочке зимнее яблоко.

— Скажи ему что сожалеешь, что нарушил клятву, — ответила она, и эти слова, словно пощечина, заставили его попятиться.

— Я имел в виду тебя, — ответил он, и тем самым, признал её правоту, хотя, понял это гораздо позже. — Сказать ему, где ты?

— Можешь сказать, а можешь и не говорить, — ответила она печально, только сбив его с толку. Затем плотнее запахнулась в толстый шерстяной плащ и глянула на небо.

— Я ухожу, — сказала она, чуть вздрогнув, словно холодный ветер коснулся её шеи. Воронья Кость не понял, что она имела в виду — уходит сейчас или вообще покидает это место.

— Я пойду, — прошептала Торгунна, её глаза почернели, как воды ледяного моря, и она отвернулась; сейчас она выглядела ещё более мрачной и унылой, чем раньше.

Когда Воронья Кость зашагал прочь, осознавая, что воины, следующие за ним угрюмы и мрачны, словно тучи, он обернулся к женщине, которую раньше знал под именем Берто, и протянул ей синий флаг.

— Держи, — сказал он жёстко, словно отвесил пощёчину. — Теперь ты женщина. Сшей из него то, что я тебе скажу.

Тимайр, холм Тары, несколько недель спустя…

Команда Вороньей Кости

Трубили рога, от огромного скопления воинов поднимался пар, они выдыхали столько тепла, что воздух над армией колыхался словно вода. Ирландцы пробегали мимо Вороньей Кости, один из них неловко пытался закрепить скатанный плащ, перекинутый через правое плечо, чтобы руки оставались свободны; кожаный шлем съехал на один глаз, древком длинного копья он ударил в плечо бегущего позади, на что тот разразился длинной тирадой ирландских проклятий.

— Вот, — я сшила.

Она протянула ему длинное копьё, сжимая в руке намотанную на древко материю, а затем разжала кулак, и знамя развернулось; послышалось что-то среднее между усмешками и восторженными возгласами. Воронья Кость рассмотрел флаг — на голубом квадрате реял белый орёл, хотя некоторые решили, что крылья у орла довольно странные. Ничего удивительного, ведь раньше этот орёл был голубем.

— Ты хорошо постаралась, — сказал он, и это было действительно так, — дурацкую ветку распустили, а из этих ниток Берлио нашила голубю когти и изогнутый клюв. Совсем не похоже на знамя Обетного Братства, как язвительно заявил Онунд, ведь на их флаге изображён знак Одина — валькнут. Воронья Кость поинтересовался, может ли он по-быстрому сшить такой флаг, ну а если нет, то сойдёт и этот, потому что принцу Олафу позарез требовалось знамя.

— Можно я буду его нести? — с вызовом спросила Берлио, вздёрнув подбородок.

Она действительно хорошо постаралась, и он признал это. А теперь задала вопрос, сжимая длинное копьё со знаменем, находясь в самой гуще вонючей, суетливой, ревущей армии, когда вот-вот начнётся резня, и их руки по локоть обагрятся кровью. Воины притихли, позабыв о своих делах, чтобы услышать ответ.

— Нет, — сказал Воронья Кость, хотя её храбрость произвела на него впечатление. — Ты — женщина, поэтому не можешь нести знамя. Это дело для мужчины. Лучше сними штаны и одёрни платье, мы всё-таки на войне.

Кэтилмунд рассмеялся, заметив, как она нахмурилась, а затем, выхватил знамя из её рук и поднял повыше, — раздались немногочисленные восторженные крики. Воронья Кость увидел Конгалаха, широким шагом ведущего свой ирландский отряд, рядом в собственной маленькой кольчуге семенил Маэлан.

— Надеюсь, твои люди сражаются лучше, чем кричат, северянин, — прорычал он Вороньей Кости, а затем, смеясь, повернулся к Гилла Мо, высоко подняв меч, и его люди во всю глотку проорали его имя — Конгалах, сын Фланна, лорд Гайлеанга.

— Выглядит молодцом, — раздался чей-то голос поблизости, — это оказался Брюти, Воронья Кость обрадовался, что вспомнил его имя.

— Так ему и подобает, — сказал Мурроу, крепко хлопнув Брюти по спине, выбив дождевые капли из его шерстяного плаща. — Ведь это принц из Уи Нейллов, и стоит он с десяток таких, как ты.

— Принцы, — огрызнулся Онунд и демонстративно сплюнул, так что Кэтилмунд усмехнулся. Воронья Кость промолчал, сделав вид, что привык к выходкам исландцев, но на самом деле гнев жёг его изнутри, а пострадавшая левая сторона головы ощущалась куском льда.

— Что же, — заявил Хальфдан, наматывая свой плащ кольцом через плечо — это служило дополнительной защитой и обе руки оставались свободными, — он скорее мёртвый принц Уи Нейллов. Надо было ему послушаться своего папашу, любой разумный человек так и поступил бы.

Воины рассмеялись. Спор между Конгалахом и его отцом Фланном был очень громким; старик хотел, чтобы Конгалах некоторое время держался подальше от битв, потому что простреленная рука не может достаточно крепко держать меч. Также, он не хотел отпускать внука, ведь Маэлан был ещё слишком мал, ему исполнилось лишь двенадцать.

Конгалах едва ли не канючил, он говорил, что не может остаться дома и пропустить эту великую битву, и для него это единственная возможность принять участие в таком сражении. Теперь он шагал с мечом в руке, а его сын следовал по пятам, словно тень.

— Всё меняется, — сказал Мурроу, и вопросительно взглянул на Воронью Кость, который, вздохнул, нахлобучил мокрый шлем и приказал всем построиться. Старый привычный шлем получил вмятину, и теперь уже не казался таким удобным, металл, будто лёд, касался места ушиба.

Они выстроились в два ряда позади дружины Гилла Мо, что же, пусть хоть так, мрачно подумал Воронья Кость, а не совсем позади, в толпе ирландских фермеров с мозолистыми руками. Впередистоящие ирландцы оборачивались и ворчали, раздражённые тем, что за их спинами встали северяне; один увидел их флаг, прищурился, рассмеялся и что-то сказал соседу.

Мурроу зарычал и выкрикнул им по-ирландски, а затем с сияющим видом обернулся к Вороньей Кости.

— Эти перемазанные навозом коровьи задницы, считают, что на нашем флаге скорее мелкий голубок, чем орёл, поэтому я ответил им, что это совсем не орёл, а нахохлившийся ястреб.

Нахохлившийся ястреб. Вороньей Кости пришлась по душе эта идея, и он решил после боя рассказать Гьялланди, — скальд старался держаться подальше от таких событий, не будучи бойцом, и не имея к войне какой-либо склонности.

Совсем близко рога издали звуки, похожие на пердёж. Стоящие рядом с Вороньей Костью воины закрутили головами, разминая шеи, потуже затягивали ремешки на шлемах, кто-то прикоснулся к амулету, кто-то перекрестился; некоторые на миг обернули к Олафу покрытые дождевыми каплями лица, кто-то даже улыбнулся ему. Воронья Кость задавался вопросом, будут ли они сражаться за него.

— Дождь кажется забавным, когда хлещет из водостока, а ты сидишь под крышей, в тепле и выглядываешь наружу, — мрачно сказал Хальфдан, воины рассмеялись и заметили, что он совсем раскис. Кэтилмунд пошутил, что Хальфдан не прочь пересидеть битву в тёплом местечке вместе с Берлио. Её имя и мысли о ней, или о нём, что теперь стал ей, заставили всех умолкнуть, шелестел лишь дождь, а они тем временем двинулись вперёд, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в ямы. Воронья Кость понятия не имел, где они точно находятся, но, в конце концов, все остановились, тяжело дыша, словно быки, раздувающие ноздри. Снова протрубили рога.

Даже самые суровые воины, кроме Мурроу, конечно же, не были рады дождю, капли падали с неба, словно камушки. Они били в лицо, стекали под кольчугу, впитывались в шерстяную рубаху и скатывались по шее. Сапоги промокли насквозь, с кос капала вода, и Воронья Кость мрачно размышлял — бывает ли вообще в Ирландии другая погода.

— И это вы называете дождём? — спросил Мурроу, довольно ухмыляясь, словно свинья в грязной луже.

— Похоже, только ты да он не обращаете на дождь внимания, — отозвался Хальфдан и, смахнув дождевые капли с бороды, указав на каменное изваяние поблизости. — Как думаешь, Воронья Кость, кто это такой?

Воронья Кость не знал. Выветренный и загаженный птицами камень высотой в половину роста мужчины с вырезанным на нём барельефом — юноша одной рукой держит собаку за шкирку, другая рука поднята вверх, из выбоины на месте ладони торчит мокрый пучок травы. Лицо юноши, выщербленное и покрытое пятнами, выражало недоумение, отколотый нос усиливал его.

— Спроси Мурроу, — проворчал он, но великан лишь пожал плечами, смахнув с носа дождевые капли.

— Кто знает? Может это Кухулин^[31]. Это — Тимайр, и здесь полно таких камней.

Тимайр, холм Тары, или Холм королей. Воронья Кость узнал, что здесь собирались ирландские правители и провозглашали Верховного короля. Здесь стояло множество столпов и памятных камней, и конечно же, обе стороны знали об этом. Подходящее место, чтобы встретиться и сразиться друг с другом без утомительных маршей в поисках противника.

Подходящее место сыграть в игру королей, тому, кто решает — кому жить, а кому умереть.

— Лучники!

Крик раздался откуда-то спереди, щиты поднялись, воины пригнулись. По щитам застучало, будто дождь усилился. Что-то впилось в траву рядом с ногой Вороньей Кости, но это оказалась не стрела, а камень, как сначала подумал Олаф. Нет, не камень, а гладкий кусок свинца.

— Пращи, — крикнул Мурроу. — Во имя Дагды, я ненавижу пращников больше, чем лучников.

Прозвучал звонкий удар и все разом вытянули шеи, озираясь вокруг. Брюти дрожащей рукой снял шлем и посмотрел на вмятину.

— Боги Ирландии, — воскликнул Мурроу, заметив удивлённый взгляд Брюти. — Да ты просто счастливчик, почти как настоящий Уи Нейлл.

Брюти потрогал вмятину на шлеме, куда угодил свинцовый снаряд, поднял голову и ухмыльнулся. Следующий снаряд с влажным чавканьем угодил ему в челюсть, разбрызгав во все стороны кровь и зубы. Мурроу нахмурился, глядя как мучительно умирает Брюти, дрожа, как испуганный кролик.

— Далеко ему до удачи Уи Нейллов, — сказал он, не отводя глаз от мёртвого тела, лежащего, словно соломенная кукла. — Держите щиты выше, парни.

— Напомни-ка мне ещё раз, — мрачно произнёс Мар, нарочито громко, чтобы услышал Воронья Кость, — почему мы, северяне, сражаемся на стороне ирландцев против других северян?

— Всё из-за какого-то топора, — проревел чей-то незнакомый голос, ярость наполнила Воронью Кость, ушибленная сторона головы запульсировала болью, и он гаркнул так, что вздулись жилы на шее.

— Потому что это моя судьба. Я Олаф, принц Норвегии, который однажды станет королём, и запомните это, если у вас есть мозги.

Затем он закинул щит за спину, взял в каждую руку по копью, и они двинулисьвперёд. Кэтилмунд шагал справа, в одной руке копьё со знаменем, в другой меч, слева Ровальд со щитом, он должен прикрывать их обоих.

Дождь прекратился, но грязь чавкала под поступью множества ног, резкий запах недавно разрытой земли и вытоптанной мокрой травы заставлял чаще биться сердце, потому что именно так пахла жизнь и смерть.

Рога издавали лающие звуки, воины двигались вперёд, спотыкаясь о кочки, и достигли рощи, где под сенью деревьев укрылась дружина Гилла Мо. Воронья Кость вместе со своими людьми присоединились к ним, чувствуя, как влага капает с ветвей.

Взглянув на Кэтилмунда, Воронья Кость увидел его оскал, он знал, что если посмотрит в другую сторону, то увидит то же на лице Ровальда. Он чувствовал, как его собственный рот растянулся в хищном оскале; голова раскалывалась, а там, где шлем прилегал к месту ушиба, казалось, что из черепа торчит ледяная сосулька.

Бурая птица вспорхнула и села на ветку над его головой. Она выглядела утомлённой, ей приходилось порхать с ветки на ветку и прятаться в кустарнике от шороха тысяч ног, топающих в высокой траве, скрипа кожи и яростных криков. Воронья Кость внимательно наблюдал за птицей, она сидела на ветке и смотрела на него блестящими чёрными глазами, и вздрогнул, увидев в ней свою судьбу.

Где-то впереди раздался громкий крик и громовой лязг, словно захлопнулась гигантская дверь, — то столкнулись две стены щитов. Две линии сошлись вместе, там царила толчея и суматоха, оттуда раздавались приглушённые крики и вопли, но Воронья Кость ничего этого не видел.

Слева раздался оглушительный рёв, — воины Лейнстера бросились в атаку, выкрикивая, что они идут освободить своего короля, взятого в заложники правителем Дюффлина Олафом Квараном: они кричали в надежде, что король услышит их из темницы.

Внезапно Воронья Кость заметил, что знамя Гилла Мо поднялось и опустилось, — один раз, два, три.

— Вперёд, — сражаемся в парах. Держитесь плотнее…

Если дружина короля вступала в бой, значит либо битва уже выиграна, либо победа уже близко. Воронья Кость забежал вперёд, вглядываясь вперед поверх голов, а тем временем, сомкнутые ряды растаяли перед ним, — похоже, началось преследование, и по крайней мере, в этой части поля битва выиграна.

Остальные тоже почувствовали это, побратимы запрокинули головы и издали оглушительный и раскатистый волчий вой Обетного Братства, выкрикивая свои имена. Синий флаг развевался по ветру, побратимы начали спотыкаться о лежащие тела, их глаза горели, они увидели спины бегущих, всё это напоминало погоню котов за мышами.

Воронья Кость упал на колени, споткнувшись о труп, и поднялся, опираясь на одно копьё, а затем замер, взглянув на маленькое тело, лежащее неподвижно лицом вниз.

— Ты не ранен? — спросил его подбежавший Кэтилмунд, тяжело дыша, Ровальд, отчаянно топая, приближался сзади. Воронья Кость ничего не ответил, а древком копья поддел и перевернул тело.

Маэлан, его детское личико, в том месте, где рубанул клинок, превратилось в месиво из кости и крови. Собственный отец не узнал бы сына.

Но это уже было неважно, — двумя шагами далее они обнаружили отца мальчика, который уже не сможет опознать кого-либо вообще. Конгалах лежал на спине, уставившись в небо, в одной руке меч, другой он зажимал разрез на кольчуге на животе, лужа густой чёрной крови растекалась под ним.

— Вот дерьмо, — произнёс Мурроу, увидев их. — Не самый удачный денёк для Уи Нейллов и Гайлеанга — неужто вон те и виновны во всём это?

Воронья Кость взглянул туда, куда указывал бородатым топором Мурроу и увидел, как плотная группа воинов с поднятыми щитами неутомимо отступает, защищая человека в центре. Рядом с ним, словно огромное дерево посреди луга, возвышался великан с копной светлых волос и без шлема.

— Господи, — пробормотал Мар, — да он здоровее тебя, Мурроу мак Маэл.

— Значит, ему выше падать, — ответил Мурроу, с задумчивым видом, опираясь на рукоять топора; Воронья Кость уже дал знак двигаться вперёд, он понял, что это вождь в окружении личной дружины, и ноги сами понесли его к врагам, ведь он жаждал славы, как и подобает настоящему принцу.

Кауп решил напугать их, бросившись вперёд, словно огромный пританцовывающий драугр, но Воронья Кость сразу понял, что это опытные бойцы, потому что при виде чёрного воина они лишь слегка присели за щитами, крепче сжали оружие и позволили врагам приблизиться.

Отправив их в атаку, Воронья Кость подивился, что его люди послушались и с криками и рёвом бросились в бой. Два строя с грохотом сошлись; воины рубили и кололи противника, выкрикивая проклятия и вопя. В строю образовалась брешь, — оттуда вывалился ошарашенный Кауп, разинув огромный рот — кровь хлестала из раны на бедре. Белобрысый великан протиснулся сквозь образовавшийся проём, словно кабан сквозь чащу.

Ровальд бросился навстречу, великан ударил его щитом и сбил с ног, тот рухнул на спину и пропахал борозду в мокрой, грязной траве. Мурроу взревел и размахнулся огромным топором, лезвие вонзилось в щит великана, тот пошатнулся и выпустил щит. Бешено размахивая мечом, он стал пятиться назад к бреши, прочь от мелькающего бородатого топора, пока строй ещё не сомкнулся. А тем временем, Мурроу тыкал в него пальцем и кричал, вызывая на поединок.

— Все шаг назад, все назад!

Воронья Кость услышал, как человек, стоящий за строем противника выкрикивал это, а великан громким рёвом повторял его приказ до тех пор, пока воины не отступили, прекратив бой. Некоторые из побратимов бросились вперёд, но большая часть не сдвинулись с места, задыхаясь и всхлипывая, не в силах даже кричать. Два строя разошлись, оставив лежать мертвых и стонущих раненых. Один раненый попытался отползти прочь, но Свенке Колышек злобно воткнул копьё ему в пах, и бедолага корчился вокруг него в агонии, как приколотый жук, пока не умер.

Воронья Кость зашагал вперёд, по одну сторону Кэтилмунд с развевающимся над головой флагом. Ровальду помогли подняться, его лицо побледнело, задыхаясь, он держался за грудь, и выглядел обескураженным и посрамлённым из-за того, что снова не смог защитить своего ярла. Воронья Кость не останавливаясь, презрительно взглянул на него; было ясно, что боги украли у него удачу в бою, и после этого Ровальду больше не суждено прикрывать щитом ярла.

Вождь воинов из Дюффлина вышел вперёд и посмотрел на хлопающий на ветру флаг.

— Не узнаю знамя, — прокричал он, — но сдаётся мне, что на нём голубь мира.

— Совсем наоборот, — ответит Воронья Кость. — Нахохлившийся ястреб принца Олафа, сына Трюггви, из рода Инглингов, королей Норвегии. И не будет ни голубя, ни мира, до тех пор, пока ты не попросишь об этом.

Борода вождя была такая светлая, будто на подбородке клубилась пена, шлем богато украшен бронзой или золотом. Голубоглазый воин держался так высокомерно, будто он ровня Олафу.

— Да неужели? — ответил он. — Что же, я — Рагналл, сын Олафа, будущий правитель норвежского Дюффлина, когда мой отец умрёт, и надеюсь, что это случится не скоро. А этот великан рядом со мной — Торд Варгейза.

Варгейза. Интересное прозвище, подумал Воронья Кость. Это означало «Волк-Уголёк» и звучало довольно зловеще, но великану в кольчуге оно подходило. Бугристое лицо в шрамах обрамляли спутанные светлые волосы, мелкие глубоко посаженные глазки казались крошечными огоньками в расщелинах.

— Ты выкрикивал клич — Обетное Братство, — прогрохотал он. — Выглядишь неважно в этой ржавой кольчуге. Так вы и вправду Обетное Братство, или просто лжецы? Если вы действительно те, за кого себя выдаёте, то покажите мне Финна, я слыхал, что ему неведом страх.

— Мы — Обетное Братство, — твёрдо ответил Воронья Кость, — хотя ни Финна, ни ярла Орма здесь нет, так что считайте, что вам повезло, а те, кто сейчас со мной — побратимы Обетного Братства под моим началом. Я — принц Олаф, друг ярла Орма. Я могу показать тебе других героев — Мурроу, который топором сокрушил щит в твоей руке. Или я сам — больше известный по прозвищу Воронья Кость. И не суди по моей кольчуге, не сомневайся, я заберу твою, когда закончится этот бой.

Судя по взглядам, которыми враги обменялись друг с другом, похоже, его имя им известно. Припекало солнце, Воронья Кость взглянул на небо, затем огляделся по сторонам: ирландцы бежали вперёд или опустившись на колени, занимались мародёрством.

— Вы проиграли. Ирландцы повсюду. Если не сдадитесь, вам придётся бежать, и вы все погибнете. Если останетесь и будете сражаться, тоже погибнете.

Рагналл сплюнул и презрительно ухмыльнулся.

— У этой истории есть и другая концовка, — ответил он. — Мы прикончим всех твоих предателей и уйдём.

— Не выйдет, — заявил Воронья Кость, покачав головой. Рагналл зашёлся в приступе смеха, и восхищённо затряс головой.

— Может ты и юнец, но, похоже, яйца у тебя, как у настоящего мужчины. Однако, всё же я здесь лев.

— Ты никогда не видал льва, — спокойно произнёс Воронья Кость. — А я видел. Однажды, в те давние времена, когда животные умели разговаривать, Лев отправился на прогулку со своим другим Лисом. Лев начал хвастаться и хвалиться своей силой. Возможно в этом был виноват сам Лис, прирождённый льстец. Но когда Лев слишком уж увлёкся, Лис сказал: «знаешь, Лев, а покажу-ка я тебе животное, которое сильнее тебя.»

Они отправились дальше, Лис показывал дорогу, и первым, кого они встретили, оказался мальчик. «Это и есть то животное, что сильнее меня?» — спросил Лев. «Нет, но он станет им», — ответил Лис.

Через некоторое время они повстречали старика с поникшей головой, сгорбленной спиной, тот шёл, опираясь на палку. «Значит, вот это чудесное могучее животное?» — спросил Лев. «Нет, но он был им», ответил Лис.

Продолжая идти, очень скоро они встретили молодого, в самом расцвете, сил охотника вместе со сворой собак. «Вот он, — перед тобой, о, царь зверей», — сказал Лис. «Сразись с ним, и, если победишь, значит ты действительно самый сильный зверь на земле.» — А затем Лис благоразумно забрался на скалы неподалёку, чтобы оттуда посмотреть, чем всё закончится.

— Это длинная история? — спросил Рагналл. — Меня мучает жажда, и я собираюсь вернуться в Дюффлин, и выпить доброго эля.

— Тебе никогда не отведать эля, — заявил Воронья Кость, а затем, склонив голову набок, продолжил историю. Светловолосый великан стоял и молча слушал, по-детски причмокивая губами.

— Громко зарычав, Лев бросился к охотнику, — сказал Воронья Кость, — но когда приблизился, его встретили собаки. Однако, он легко справился с ними, раскидав псов несколькими ударами передних лап. Собаки, тяжело дыша, потрусили к человеку, который натянул лук и выстрелил. Стрела вонзилась Льву в лопатку, но царь зверей по-прежнему шёл вперёд. Тогда охотник вынул стальной нож и нанёс Льву несколько точных ударов. Лев, вынужденный спасаться от острых стрел охотника, отступил к скалам, туда, где сидел Лис. «Ну что, ты по-прежнему самый сильный?» спросил Лис.

Лев покачал гривастой головой, из его ран струилась кровь. «Нет, Лис», — ответил он. «Пусть это звание и честь принадлежат этому зверю. Сначала он напустил на меня с десяток своих стражей. Я легко с ними справился, но, когда я попытался порвать его в клочья, он стал плеваться колючками, они жгли и пускали корни. Я хотел повалить его наземь, но он вырвал ребро, и нанёс мне такие ужасные раны, что мне пришлось убегать, а за мной опять гнались те жгучие корни. Нет, Лис, пусть он называется самым сильным». Сказав это, Лев удрал, признав свою слабость, — закончил Воронья Кость.

— Хорошую сказку ты рассказал, — подтвердил Рагналл, — теперь я понял, к чему она — всё больше ирландцев спешат тебе на помощь.

— Ирландцы мне не понадобятся, — ответил Воронья Кость, тогда Рагналл отступил. Великан моргнул пару раз, его губы разошлись в хищной улыбке, напоминающей скорее разверзнутую могилу.

— У тебя красивый рот, — сказал он. — Вместе с ним я вырежу твои щёки и сделаю себе кошелёк.

— Ты напоминаешь мне одну знакомую троллиху, — прокричал Воронья Кость великану, который попятился вслед за Рагналлом. — Её звали Кошачий Глаз, и я обратил её в бегство всего лишь несколькими острыми оскорблениями.

Те, кто слыхали эту историю, одобрительно заревели. Воины Рагналла с грохотом сомкнули щиты и стремительно двинулись вперёд, желая поскорее закончить бой и уйти. Люди Вороньей Кости с рёвом и лязгом столкнулись с ними. Воины сражались, закрывшись щитами, почти вплотную, прижимаясь друг к другу словно любовники, их клинки кололи и рубили.

Кауп почувствовал, как на него легла тень, и поднял глаза на Воронью Кость, который смотрел на него сверху-вниз. Боль в бедре пульсировала где-то глубоко и далеко, теперь он чувствовал себя очень легко, желая лишь лечь на спину и взглянуть в небо, серебристое, словно расплавленное олово.

Воронья Кость взглянул на рассечённую штанину Сгоревшего Человека, увидел, как фиолетовая плоть разошлась на внутренней стороне бедра, словно безгубый рот; Воронья Кость стоял в полушаге от Каупа, лужа крови растеклась до его сапог, он заметил, что она такая же красная, как у всех.

— Дрянная рана, — услышал Кауп слова Вороньей Кости, и скорее почувствовал, чем увидел, как тот присел на корточки рядом. — Слишком высоко, чтобы перетянуть её, и кровь не останавливается. Если ты веришь в бога, Сгоревший Человек, я думаю, самое время помолиться ему.

Кауп хотел было ответить, но настолько ослаб, что не смог сказать ни слова. Он подумал о своей далёкой родине, в горле запершило; Кауп знал, что умирает, и задумался, припомнит ли ему бог то, что он сражался за язычников. Он снисходительно махнул рукой, словно хотел сказать, что с ним бывало и похуже, он переживёт и это, но Воронья Кость заметил лишь, как дрогнули пальцы умирающего.

Он выпрямился и вздохнул; ему нравился Сгоревший Человек.

Прихрамывая, подошёл Ровальд, он тяжело, с хрипами, дышал, пожелтевшее лицо цвета бивня старого нарвала.

— Ты так стараешься прикрыть меня щитом, что себя не бережёшь, — сказал Воронья Кость, но Ровальд не понял шутку, чувствуя лишь стыд, за то, что ошибся уже дважды.

Приблизились ирландцы, но это оказались фермеры с копьями, и теперь, когда уже стало ясно, что битва выиграна, они рыскали в поисках добычи; им не хотелось рисковать и ввязываться в новый бой, некоторые столпились по сторонам, другие обшаривали мертвецов. Большое сражение, или то, что от него осталось, закончилось. Куда ни глянь, Воронья Кость видел лишь мёртвых, или стонущих и вопящих раненых, и единственные, кто двигался по полю — мародёры, словно мухи, снующие от одного тела к другому.

Но на этом клочке холма Тары всё ещё раздавался лязг оружия и рычание воинов. Они кричали и падали. Мар, пошатываясь, вышел из строя, прижав ладонь к щеке и сыпля проклятиями, он заметил Каупа, и громко закричав, бросился к лежащему товарищу.

— Битва ещё не закончена, — сказал Воронья Кость, и Мар поднял на него взгляд, полный страдания и гнева.

— Он уже мёртв, — тихо сказал Воронья Кость, и Мар заморгал, обречённо кивнул, поднялся на ноги и направился обратно в гущу схватки. И в этот момент наступил перелом.

Строй воинов Рагналла раскололся, словно кусок породы в каменоломне, будто ударили долотом в нужную точку; побратимы с победными криками бросились за ними. Великан ревел и размахивал руками, пытаясь остановить разбегающихся воинов, Мурроу подскочил к нему с громким рёвом, но великан оттолкнул его плечом, бросившись вперёд с занесённым мечом в руке и пеной на губах, и глядя на Воронью Кость.

Первое копьё Вороньей Кости вонзилось великану в бедро, нанеся ему огромную рваную рану, похожую на рот, из которого хлынула кровь, тот продолжал бежать, оставляя алый след. Второе копьё попало Волку-Угольку в бок, разорвало кольчугу и вошло глубоко, но великан просто вырвал его на бегу и метнул обратно.

Копье попало в Ровальда, который отчаянно бросился навстречу. Наконечник пробил щит, но кольчуга выдержала, воин хрюкнул и повалился на спину. Волк-Уголёк упрямо наступал, и Кэтилмунд опустил копьё с флагом, и сделал выпад, ткань закрыла великану обзор, почти ослепив его.

Воронья Кость вытащил меч, и, сделав два шага, уклонился от размашистого слепого удара великана и ткнул всего лишь раз. Клинок прорезал флаг и вошёл пониже затылка, так что великан выгнулся и взвыл, рухнув, словно поваленный дуб. Синее знамя обагрилось кровью, и Кэтилмунд отдёрнул его.

Именно тогда Воронья Кость понял, что Волк-Уголёк лишь прокладывал Рагналлу путь к нему.

В глазах сына Ирландского Башмака пылала ярость бешеной крысы, загнанной в угол, приправленная холодным стальным блеском мести. Когда Рагналл увидел, что Волк-Уголёк пал, он издал дикий рёв и взмыл в диком прыжке, сжимая двумя руками рукоять топора.

Воронья Кость увидел, как блеснуло лезвие, и наблюдал, как смерть опускается на него сверху, дивясь тому, что сам точно также зарубил Клеркона и Квельдульфа. Шутки богов редко бывают смешными, но если прислушаться, то всегда можно услышать их смех.

Две размытые тени промелькнули мимо него. Одна — жёлтая и низкорослая, — рычащая сука стремительно вцепилась в голень взвившегося в прыжке Рагналла. Вторая тень прошелестела рядом ещё быстрее, будто ветерок от взмаха птичьего крыла коснулся щеки Вороньей Кости, и вонзилась в глотку Рагналла, его голова запрокинулась назад.

Наследник трона Дюффлина рухнул к ногам Вороньей Кости, жёлтая сука не разомкнула челюстей, и с рычанием терзала его голень. Топор, целивший в череп Вороньей Кости, сделав оборот, просвистел над его головой и упал в кровавую грязь.

Рагналл рухнул замертво, не издав ни звука, стрела пронзила ему горло, мгновенно вырвав из него голос и жизнь. Глаза широко распахнуты от удивления, губы дрогнули и застыли. Он шевелился лишь от того, что жёлтая сука продолжала трепать ногу, не разжимая челюстей, издавая глухое рычание, исходящее глубоко из глотки.

— Оставь его, — рявкнул Воронья Кость, собака послушно отползла, улеглась на живот, и положив окровавленную морду на лапы, робко завиляла хвостом. Воронья Кость почти не удивился, почему животное послушалось, его мысли были сейчас далеко. Олаф задавался вопросом, что он увидит, когда повернёт голову, он стоял, потрясённый настолько, что не мог даже сдвинуться с места. Он надеялся увидеть Вандрада Сигни с довольной ухмылкой на лице, накладывающего очередную стрелу на тетиву.

Но всё оказалось хуже, как он и предполагал. Никакого Вандрада Сигни не было и в помине, его взгляд скользнул по склону, с которого они спустились, мертвецы и стонущие раненые усеяли всё пространство до самой рощи. Ятра Одина, до деревьев было сотни шагов или более, и он увидел худенькую фигурку на ветке, машущую ему луком. Воронья Кость точно знал, что эта та самая ветка, на которой сидела усталая птица, глядящая на него пророческим чёрным глазом.

— Клянусь Дагдой, — с восхищением сказал Мурроу, занося топор и прикидывая расстояние между лезвием и шеей Рагналла, — твоя мелкая девчонка умеет стрелять, Воронья Кость.

Тмутаракань на Чёрном море, в тот же день…

Орм

Под сапогами скрипели горячие доски деревянных мостовых, запах смолы от раскалённых на солнце крыш был таким же густым, как и смесь различных языков, на которых здесь тараторили. Вокруг женщины, выставленной на продажу, шевелилась толпа, и любой знающий толк в торговле восхитился бы ловкостью продавца.

Длинный ниспадающий льняной покров синевато-серого цвета скрывал фигуру женщины, руки связаны тонкой верёвкой, но запястья обмотаны клочками овчины, чтобы верёвки не оставили синяков на её нежной коже.

Работорговец, хазарский еврей, улыбался толпе почти беззубой улыбкой, он стащил с головы дрянную меховую шапку, и отвесив толпе низкий поклон, ловко сдёрнул и стянул с рабыни её покров. Она стояла перед толпой обнажённая, не в силах присесть или прикрыться руками. В конце концов, она слегка выгнулась, наполовину стыдливо, наполовину с вызовом.

Толпа взревела от восторга, несмотря на жаркий день. Орм поймал взгляд Финна, а тем временем, работорговец опытной рукой поворачивал свой послушный товар и так, и эдак, обращаясь к толпе на греческом — языке торговцев.

— Несомненно, перед вами девственница. Это пленница — принцесса из далёких от Хазарского моря земель, а стыдливость доказывает, что её никогда не касалась мужская рука.

Подобным враньём впору гордиться, подумал Орм. Наверняка её обрюхатил какой-нибудь деревенщина с мозолистыми ручищами, и она, по меньшей мере, уже однажды рожала, а ещё она такая же принцесса, как и Финн. И привезли её совсем не из далёких стран за Хазарским морем. Понятно, что ей приказано не открывать рта, а иначе не поздоровится, ведь любой, кто купит эту принцессу, очень удивится, как много она знает славянских слов.

Торговец запустил толстые пальцы, увенчанные ярко сияющими кольцами, в густые тёмные волосы женщины. В толпе, состоящей в основном из арабов и евреев, вечных соперников во всём, что касается купли-продажи, нетерпеливо зашевелились.

— Этот невероятный оттенок ночи — естественный цвет её волос, — сказал он, а затем, грубо схватив её за подбородок, вздёрнул его вверх. — И это никакая не краска для волос.

Он повернулся и похотливо взглянул, поглаживая ладонью её обнажённую, подрагивающую талию.

— Эти изысканные белые изгибы говорят сами за себя. Какая утончённая драгоценность, достойная любого бека, ярла или шейха. Только по чистой случайности, и из-за своего затруднительного финансового положения, я предлагаю вам это редчайшей красоты создание, ведь я берёг её для самого басилевса из Великого города. И теперь, предлагая её вам, я вырываю из груди сердце.

— Рано или поздно кто-нибудь обязательно так и сделает, если этот работорговец будет продолжать врать в том же духе, — прошептал Финн чуть слышно. Орм согласился, — но пусть это случится после того, как торговец расскажет, где они могут найти Такуба с братом в этом вонючем базарном хазарском городе.

Тмутаракань — всё, что осталось у хазар, после того, как киевский князь Святослав разбил их. Однажды это место принадлежало Великому городу, и возможно будет принадлежать снова, если киевляне не приберут его к рукам прежде, а пока этот город на Чёрном море представлял собой фурункул с гноем, заполненный кланяющимися торгашами и лихими людьми, которые не прочь заработать. Некоторые дома выстроены из кирпича и покрыты черепичными крышами, большинство из дерева, — но в самый разгар летней жары почти все хазары жили в шатрах, которые, словно яркие ядовитые грибы, вырастали на каждом свободном клочке земли.

Этот гнилой город раздражал всем, а особенно — дрянной выпивкой, даже еще более дрянными женщинами и мужчинами, готовыми на всё ради денег, и даже порой говорящих правду. На этот раз, сияния брошенной полновесной серебряной монеты хватило, чтобы осветить работорговцу белый день и указать им верное направление. Они ушли, чувствуя взгляд рабыни-славянки, она с мольбой смотрела на них, словно голодная собака.

Место, где Такуб содержал рабов, представляло собой квадрат, огороженный заострённым частоколом. Входом служило круглое отверстие, искусно выпиленное в брёвнах. В верхнем полукруге, остриями вниз, были закреплены колья, перекрывающие вход. Тому, кто хотел бы войти, пришлось бы протискивался между ними, далее виднелся второй ряд кольев, с почерневшими остриями, будто бы покрытыми старой краской. Всё сооружение напоминало зубастую пасть, готовую поглотить любого, кто входил туда; постройка создавала такое гнетущее впечатление, что для охраны хватало пары скучающих стражей, которые расслабленно сидели, прислонившись к стене.

— Дай-ка, я угадаю, — произнёс Финн, приближаясь к ним прогулочным шагом, — туда можно зайти, а вот обратно самому выйти уже не получится. Так?

Стражи в ответ лишь взглянули на него неподвижными, словно валуны, глазами; пара взмокших от жары воинов в кожаных доспехах, в руках копья, на поясе длинные ножи. Если у них и было какое-то чувство юмора, то оно было надёжно закрыто в сундук, который хранился глубоко в погребе.

— Если ты продаёшь или покупаешь, — сказал один после долгой паузы, наполненной пронзительными криками лавочников, — ты можешь войти и выйти, когда вздумается. А если тебя покупают или продают, то ты никогда не выйдешь за эти ворота, только войдешь.

— Кто ты такой? — спросил другой, оглядывая Финна с головы до пят. В его грубом голосе явно сквозила неприязнь.

— Передай Такубу, что Орм Торговец, известный как Убийца Медведя здесь. Скажи ему что Обетное Братство у его ворот, — ответил Финн.

Охранники тупо уставились на них, один страж прищурил глаза и оглядел пару незнакомцев с головы до пят. Первый — северянин с выпяченной челюстью, чёрная с проседью борода заплетена в косу и увенчана серебряными кольцами, жёсткие глаза, на поясе меч в изношенных ножнах с потёртой рукоятью. Второй, — моложе на несколько лет, на руке не хватает пальцев, шрам пересекает лоб, в уголках глаз морщинки, говорящие о том, что этот человек повидал в жизни таких ужасов, которые видели немногие.

Охранник ухмыльнулся, так как незнакомцы скорее походили на оборванцев.

— Ты вообще когда-нибудь слыхал об Обетном Братстве? — спросил его Финн, вздёрнув подбородок.

— Да, — ответил страж. — Убийцы драконов и ведьм, что-то в этом роде, я слышал, как эти небылицы рассказывают детям.

— Если вы нашли всё серебро мира, — провоцировал второй, — то похоже, вы больше припрятали, чем оставили себе.

— С таким носом как у тебя, я не стал бы шутить, — ответил ему Финн, искоса взглянув на него, подходя ближе.

Страж поднял бровь, и на всякий случай потрогал свой нос, а затем нахмурился.

— А что не так с моим носом? — заявил он.

Финн ударил правой. Брызнула кровь, страж с воплем отлетел назад, и подняв облако пыли, несколько раз перекатился и застонал. Второй, застигнутый врасплох, разом попытался схватить копьё и попятиться, но уронил своё оружие. Человек с окровавленным носом вопил и стонал; Орм мог бы ему посочувствовать, потому что сам не раз испытывал подобную боль ранее, и вспомнил каково это.

Вопли оказались не напрасны, появились воины, ведомые человеком с мечом в руке, что показывало его более высокое положение. Прежде чем началась заварушка, Орм сообщил ему, кто они такие. Капитан взглянул на обезоруженную стражу у ворот, — один из них сидел на земле, истекая кровью, и лишь затем обратил внимание на Орма.

— Подбери копьё, — приказал он второму охраннику, скорчив гримасу, которая пророчила ему наказание за провинность.

— Подождите здесь, — сказал он Орму довольно вежливо и повернулся, чтобы отправиться на поиски Такуба. А затем обернулся, и произнёс почти извиняющимся тоном.

— Если бы вы попробовали войти с противоположной стороны, то возникло бы гораздо меньше трудностей. Этот вход называется «Пожиратель надежды», сюда входят рабы, но никто не выходит.

— Я ведь говорил то же самое, — заявил Финн с ухмылкой, обращаясь к Орму, который печально усмехнувшись, покачал головой.

— Я запомню это место благодаря тому, что стоит прислушиваться к твоей мудрости, — ответил Орм, ухмыляясь. — И носы будут целы.

Но, в конечном счёте, это место запомнилось им совсем другим. Когда впоследствии они вспоминали об этом, в памяти всплывал запах: внутреннее пространство шатра наполнял пряный аромат духов, плотный как парус, он дымкой кружил в жарком воздухе, и всё же лишь слегка приглушал вонь, от которой можно было лишиться чувств.

Внутри оказалось двое, — один стоял, другой лежал, утопая в подушках, укутанный с головы до пят в шелка, лицо тоже закрыто тканью, виднелись лишь чёрные глаза, они метались, словно крысы в норе.

Тот, кто стоял, шагнул вперёд. Здоровяк, когда-то был мускулистым, но начал заплывать жиром. Когда-то он щеголял в отличном шёлке, но теперь одежда обесцветилась и износилась до неузнаваемости. Грязные руки, одну из них незнакомец положил на украшенную драгоценными камнями рукоять кинжала, небрежно заткнутого за пояс.

— А я говорю, — давай убьём их прямо сейчас, — прорычал он, и мельком глянул в затенённые углы шатра, чтобы лишний раз убедиться, что его люди рядом. — Мы забрали их оружие, и теперь они не так опасны.

— Ты забрал оружие, что они носят на виду, — сказал закутанный в шелка, — но это — Обетное Братство. Вот этот — Финн, он припрятал по крайней мере один клинок. А это Орм, убийца белых медведей и драконов, любимец своего северного бога, который даровал им всё серебро мира.

Голос прозвучал низко, чёрная гнилая болезнь разъедала его глотку. Орм не узнал его, пока человек не подался вперёд, громко шипя от боли.

— Тот мальчишка всё ещё с тобой? — спросил он. — Который зарубил Клеркона на торговой площади Новгорода?

Это же Такуб, работорговец Такуб, и, похоже, жизнь обошлась с ним неласково.

— Воронья Кость, — ответил Орм, оправившись от удивления. — Вскоре после этого он раскроил другим топором голову главного помощника Клеркона. Точно также — ударом между глаз. А затем проделал тот же самый трюк с Ярополком, братом Киевского князя Владимира.

— Он немного подрос, — добавил Финн с улыбкой. — Так что, теперь ему уже не нужно высоко подпрыгивать.

Такуб шумно выдохнул и резко опустился на подушки.

— Мне снится этот мальчишка, — сказал он. — Во снах он приходит ко мне, отправленный тобой, отомстить за то, что я продал нескольких побратимов Обетного Братства в рабство.

Стоящему человеку показалось, что это прозвучало так грубо и прямо, он зарычал и обернулся к Такубу.

— Хватит, брат — мы можем подсластить твои сны их смертью, прямо здесь и сейчас.

— Баржик, — прошептал Такуб устало. — Ступай прочь и займись чем-нибудь.

Баржик взглянул на брата, затем на Орма и Финна, и наконец, буравя обоих хмурым взглядом, вышел вон, слабое дуновение ветерка накрыло их волной вони от гниющей плоти и тяжёлого запаха духов.

Такуб с трудом, охая от боли, сел прямо и медленно развязал намотанную на голове шёлковую повязку, после чего даже Финн ахнул.

Бледное, словно изъеденное червями лицо. Вместо носа — чёрная влажная яма, губы в язвах, щёки как будто изгрызли крысы, вытаращенный глаз вздулся жёлтым гноем. Болезнь добралась и до его горла, он говорил шёпотом, чуть слышно.

— Александрийская хворь, — сказал Такуб. — Неизлечимая.

— Проказа, — ответил Орм, а затем произнёс по-гречески — лепрос.

— Я наказан, — сказал Такуб, — либо вашим богом, или каким-то другим, уже неважно. Но ко мне вас привёл мой бог, чтобы даровать мне облегчение.

— Точно, — сказал Финн прежде Орма. — Я могу достать спрятанный клинок и подарить тебе облегчение.

Раздался звук, напоминающий хлопанье крыльев, и Орм не сразу понял, что это смех.

— Я цепляюсь за всё, что осталось в моей жизни, за боль и всё остальное, — ответил Такуб. — Мне было бы чуть полегче, если бы спокойный сон служил бальзамом.

— Мне спеть тебе колыбельную? — озадаченно спросил Орм.

— Мои сны, — прошипел он. — Мы с тобой торговцы. Я хочу избавиться от этих снов. А взамен дам то, что ты ищешь.

— Ты хочешь заплатить цену крови, — сказал Орм, сообразив, к чему он клонит. — И ты хочешь, чтобы я пообещал тебе не присылать Воронью Кость с топориком в руке, за то, как ты обошёлся с моими людьми.

Послышались шуршание, словно тараканы забегали в соломе, Такуб поёжился и кивнул. Орм подумал — насколько болезнь и близость смерти способны заполнить людской разум. Вот Такуб, например, в своё время — важный и хитрый человек, словно горностай на охоте, сейчас до смерти боится мальчишки, которого он однажды увидел на Новгородской площади. И боится настолько сильно, что всерьёз готов заключить сделку, дарующую ему прощение и спокойный сон, который сейчас для него дороже серебра и драгоценных камней. Он не должен знать, подумал Орм, что проданные им в рабство побратимы, в конце концов, обратили оружие против своих товарищей и были за это убиты.

На миг Орм задумался, где сейчас находится Воронья Кость, распутал ли он клубок загадок, связанных с Кровавой секирой Эрика, сейчас он уже, наверное, понял, кто выдавал себя за Дростана, и что он написал в послании. Будь у Олафа достаточно сообразительности расспросить Хоскульда и задать ему правильные вопросы, то торговец не смог бы молчать.

— Зачем держать парня в неведении? — спросил Такуб, и Орм объяснил ему — мальчишку слишком долго кормили серебром, воинами и кораблями, словно потчевали скиром с серебряной ложечки. Если он хочет сделать себе имя, пусть надеется на свой собственный ум.

В глубине души Орм думал, что вся эта затея с жертвенным топором — глупость, но в эту игру вмешался Мартин, что делало её по-настоящему опасной. Если мальчишка по-прежнему верен Клятве, то сейчас он должен узнать всё, находясь на острове Мэн. Если же он пренебрёг Хоскульдом и пошёл своей дорогой, то его ожидает ещё более суровый урок, хотя, Орм ни на миг не сомневался, что этот замечательный мальчик-муж жив.

Затем он поправил себя; Олаф больше не мальчик-муж, он повзрослел. Глупо цепляться за старые воспоминания о мальчишке с разноцветными глазами, который ещё не отвечал за свои поступки. Орм задавался вопросом, верен ли ещё Олаф Клятве, что принёс однажды.

Довольно скоро они узнают об этом.

Такуб зашёлся в хриплом кашле. Орм и не собирался преследовать работорговца, ни вместе с Вороньей Костью, ни без него, но Такуб не догадывался об этом, чем Орм и воспользовался, заключив сделку и заплатив дырявой монетой.

Такуб вздохнул и позвонил в маленький колокольчик. В провонявший шатёр проскользнул человек и вручил Орму свёрток. Орм развернул край материи и обнаружил там старое древко, подбитое с торца чёрным железом. Священное копьё, которое так отчаянно искал Мартин, то самое, что он потерял в степях. Орм кивнул, ему было всё равно, как Такуб заполучил его, и он не спросит его об этом. Всё, что сейчас заботило Орма — послание Мартина, в котором он желал заполучить копьё в обмен на Кровавую секиру, которую тот самоуверенно считал уже найденной. Орм не сомневался, что Мартин всё подстроил так, чтобы все псы перегрызли друг другу глотки, а пока они дерутся, он ускользнёт, прихватив ценную добычу. А если у него всё получится, то, в конце концов, он придёт торговаться с Ормом Убийцей Медведя.

— Дело сделано, и мы оба довольны, — сказал Такуб.

На миг Орм вздрогнул, подумав, что Такуб собирается плюнуть в ладонь и протянуть свою гниющую руку, чтобы скрепить сделку, как это принято у торговцев. Финн подумал то же самое и усмехнулся.

— Не стоит, — сказал он. — Если что-то отвалится, сложно будет отыскать среди всех этих шелков.

— Спи спокойно, — добавил он, когда они повернулись чтобы уйти. — Знай, тебе стоит опасаться не живых, а мёртвых. Тех, кому отрезали яйца, кто погиб из-за того, что ты продал их арабам. Они придут за тобой, Такуб.

У стен Дюффлина, через некоторое время…

Команда Вороньей Кости

Воронья Кость подумал, что побеждённых видно сразу, — они идут не как свободные люди, а еле тащатся, словно трэлли, уставившись в землю.

Он наблюдал, как они медленно проходили мимо, втянув шеи в плечи, заляпанные грязью и кровью, а когда кто-то из них на миг поднимал голову, в глазах стоял стыд.

— Наши земляки, — угрюмо пробормотал Кэтилмунд, расшевелив угли костра, наблюдая за пленными северянами, оказавшихся сейчас у ирландцев в рабстве. Побратимы зашевелились и заворчали; всем было не по нраву смотреть на униженных северян, как заметил Хальфдан.

— Это совсем другие северяне, — ответил Воронья Кость, словно щёлкнул хлыстом. — И тем не менее, они такие же наёмники, как и мы. Такие же воины, как и мы. А мы — Обетное Братство, разбили их наголову и теперь пожинаем плоды победы.

Все молчали, потому что награды оказались неравноценными. Через три дня после битвы все сложили в кучу награбленную добычу, и Воронья Кость расщедрился настолько, что раздал четыре меча, а также вручил Свенке Колышку богато украшенную кольчугу Рагналла; теперь Свенке важно расхаживал в ней, словно петух по навозной куче. Воронья Кость взял кольчугу Волка-Уголька, как и обещал, но она оказалась слишком велика даже Мурроу.

Были и потери — пало восемь побратимов, включая Каупа. Ещё шестнадцать воинов ранены, и один из них тяжело — Ровальд лежал, кашляя кровью. Гьялланди сказал, что брошенное великаном копьё не пробило кольчугу, но в груди Ровальда что-то сломалось. Какая разница, угрюмо подумал Воронья Кость, ведь воины знают, что это было моё собственное копьё.

— Обетное Братство.

Голос, полный чёрной ненависти, прозвучал как рёв дракона, и Вороньей Кости даже не нужно было оборачиваться, чтобы взглянуть кто это.

— Клятва нарушена, — сказал Мар сквозь зубы, шрам на его щеке выглядел как плохо подшитая кайма, потому что Гьялланди не был белошвейкой. — Клятва нарушена, даже согласно вашим языческим обрядам.

— Тот, кто нарушил клятву, заплатит за это, — резко ответил Воронья Кость. — Ты сам принёс мне клятву, Мар. Дважды поклялся, и дважды будешь проклят, если нарушишь её.

Совсем не ко времени это было сказано, подумал Онунд, когда увидел, что глаза Мара вспыхнули, как угли. С другой стороны, их связывало множество клятв, вполне устраивающих исландца, и он увидел, что боги Асгарда и Белый Христос сошлись сейчас лицом к лицу, словно две рычащие стены щитов. Ничего хорошего из этого не выйдет, потому что воинам, в конце концов, придётся делать выбор, на чью сторону встать.

— Надо было мне зашить рану, — сказала девушка, шагнув под их грубый навес, в круг света от костра. Она опустилась на колени возле Мара и повернула ему голову, чтобы получше рассмотреть шрам, но он отдернул подбородок. Её рука на мгновение поникла, словно ивовая ветвь.

Затем Берлио вызывающе поклонилась, точно также как после боя, когда спрыгнула с дерева, и сладко улыбнулась Вороньей Кости. Жёлтая сука подошла к ней и села рядом, высунув язык, глядя на Олафа и виляя хвостом.

— Ты же могла попасть мне в голову, — пробурчал тогда Воронья Кость, на что её улыбка стала слаще мёда. Она подошла и вытащила свою стрелу из земли, куда её воткнул Мурроу, после того как вырезал ее топором.

— Но вместо этого головы лишился Рагналл, — ответила Берлио, и с тех пор они не обмолвились ни словом.

Отрубленную голову Рагналла отправили Верховному королю, но Воронья Кость до сих пор не получил от короля ничего в ответ, и его терзало это. Он остро нуждался в похвалах и россыпях золота, чтобы держать этих ворчащих псов в узде.

Мурроу чистил лезвие топора от крови Рагналла, он замер, взглянул на девушку и улыбнулся.

— Проходи и садись рядом, девочка, — сказал он дружелюбно, и давящее напряжение незаметно растворилось в темноте. Берлио любезно села рядом с Мурроу и приняла миску с похлёбкой из котла; Воронья Кость, глядя на это, заставлял себя не хмуриться. Он не знал, был ли Мурроу добр или умён, но сейчас ирландец, несомненно, ухаживал за девушкой, и Олафу это не понравилось, а ещё больше его раздражало чувство ревности.

Берлио выглядела прекрасно, её чёрные волосы ниспадали смоляной рекой, плечи укрывала накидка из грубого сукна, закреплённая красивой булавкой. Он знал, что это её единственная добыча, булавку подарил ей кто-то из воинов, сидящих у костра, кто-то подумал о ней посреди залитого кровью поля, обшаривая мертвецов в поисках добычи. Мысль о том, что они хотели бы получить от неё взамен, разожгла внутри Олафа пламя ярости, такого гнева он ещё не испытывал ранее.

В этот момент к ним кто-то подошёл, и головы разом обернулись. Высокий воин в плаще, перекинутом через одно плечо, с копьём в руке, опирался на него, как на посох; Воронья Кость видел его раньше, этот воин стоял за спиной Гилла Мо Хонна на пиру и наполнял его кубок.

— Верховный король приглашает тебя, — вежливо сказал воин и чуть поклонился.

— Ага, — сказал Свенке, всё ещё гордясь своей новой блестящей кольчугой, — ещё больше наград за наши храбрые подвиги.

— Именно так, — выругался Мар. — Возможно, он одарит нас несколькими рабами, что недавно провели мимо нас.

— Ты злишься лишь потому, что тебе не досталась замечательная железная ирландская рубашка, как Свенке, — сказал Мурроу, Воронья Кость поднялся, мышцы всё еще ныли после битвы и долгого сидения.

— Пойдёшь со мной, — сказал он Мурроу, тот в ответ восторженно улыбнулся, — на случай если мне понадобится твой ирландский язык.

Отправившись за посланником, Олаф остановился и оглянулся на Мара, который сидел, уставившись в огонь.

— Если Верховный король предложит мне парочку трэллей, — сказал он, надежда что Маэл Сехнайлл вознаградит его золотом, придала ему решимость, — я попрошу одного чёрного, чтобы восполнить твою потерю. А пока меня нет, возьми себя в руки, иначе из-за твоего кислого вида того и гляди костёр погаснет.

Слова про Каупа прозвучали, словно звонкая пощёчина, и он ощутил, как пара угольков, — полных ненависти глаз Мара, прожигают его спину, но Олаф не оглянулся; они шли сквозь тьму, освещаемую другими кострами, и воины, подсвеченные огненными кровавыми бликами, поднимали головы, когда он проходил мимо.

Некоторые, узнав его, приветствовали возгласами или взмахом руки. Воронья Кость слышал, что Гьялланди старался изо всех сил, распространяя сагу о поединке Вороньей Кости и Рагналла. И в той саге не было ни слова про женщину.

Они шли через поле, освещённое кострами, справа возвышалась тёмная громада земляного вала и стен Дюффлина, ныне осаждённого ирландцами. Воронья Кость знал, что у Маэл Сехнайлла не было катапульт, константинопольские греки называли их баллистами, а без них ирландцам либо придётся штурмовать стены, либо морить голодом защитников. А ещё Олаф знал, что гавань так и перекрыли, ирландцы хоть и захватили несколько кораблей в маленькой внешней торговой гавани к югу от города, но у них не хватало судов, чтобы полностью заблокировать город с моря.

Итак, придётся карабкаться на стены, подумал он. От мысли, что Маэл Сехнайлл хочет его видеть, чтобы отправить Обетное Братство на штурм стен Дюффлина, душа уходила в пятки. Воронья Кость не был уверен, что кто-нибудь последует за ним в атаку, он мог бы даже сбежать отсюда вместе с ними, но он ввязался в эту заваруху, потому что хотел знать, что же Олаф Ирландский Башмак смог выведать у Хоскульда. Если кто-нибудь из них ещё жив, то они должны быть в Дюффлине.

Верховный король расположился в огромном полосатом, словно парус, шатре,вокруг которого раскинулся целый лабиринт подпорок и верёвок. Снаружи в жаровне горел огонь, у входа стояли охранники с копьями, оскалив зубы при виде посланника. Рядом возвышался высокий шест с насаженной на него головой Рагналла.

Внутри шатёр освещали мерцающие масляные лампы, звучала арфа, контраст темноты снаружи и света внутри заставил Воронью Кость и Мурроу остановиться и заморгать. Куда не брось взгляд, всё пространство внутри занимали лавки, на которых восседали короли рангом пониже вместе со своим окружением. Все они разместились вокруг деревянного помоста, на котором сидел сам Верховный король и задумчиво слушал слепого арфиста — оллума Меартаха, тот прервал мелодию за миг до того, как посланник постучал древком копья по лавке.

— Норвежский принц Олаф и Мурроу мак Маэл.

Верховный Король поднял взгляд, ирландцы, которые после недавнего боя зауважали Воронью Кость и Обетное Братство, встретили их улыбками. Маэл Сехнайлл тоже улыбался; и даже Гилла Мо выглядел довольным, что было заметно лишь по тому, что он перестал хмуриться.

— Сегодня твой «вал-хаукр» выпустил когти, — произнёс Маэл Сехнайлл с улыбкой, и Воронья Кость нахмурился, услышав это: «вал-хаукр» означало по-норвежски «ястреб-стервятник», и ему не понравилось, как король назвал его новое знамя. Но Олаф благоразумно промолчал.

— Но, заметь, — продолжал Маэл Сехнайлл, — здесь есть люди, которые, возможно, не согласятся с тобой.

Озадаченный Воронья Кость направился к свободному месту за столом, искоса поглядывая по сторонам. Поднялся невысокий коренастый человек, его голубую тунику украшала красная кайма и серебряная вышивка на вороте и запястьях. Он вежливо поклонился Вороньей Кости, рядом с ним мужчина и женщина сделали то же самое. Женщина — молода и красива, немного длинноносая, в обтягивающем коротком платье с глубоким вырезом, от вида которого Олафу сразу стало тесно в штанах. Конечно же, она нарядилась не для него, подумал он, а для Маэла Сехнайлла.

— Глуниайрн, сын Амлайба, — сказал Маэл Сехнайлл, и коренастый чуть кивнул.

— А это его брат, Ситрик, — продолжал Верховный король мягко, словно из его уст лилось молоко. — А это королева Гормлет.

У Вороньей Кости голова пошла кругом, но не выдал своё волнение ни взглядом, ни звуком. Мурроу был не столь сдержан, и разразился проклятиями, заглушив их кашлем. Они уселись на лавку, мрачные, словно мокрые утёсы, и Воронья Кость погрузился в глубокие раздумья.

Кости Одина, да это же королева, жена Олафа Кварана, и сводные братья того, чья голова сейчас насажена на пику снаружи.

— Принц, — произнёс он, в конце концов, потому что Глуниайрн — ирландское имя Йаркне Железное Колено, также как Амлайб — ирландское имя его отца — Олафа Кварана; Воронья Кость не знал, как правильно называть Йаркне. Маэл Сехнайлл усмехнулся.

— Скорее король Глуниайрн, с тех пор, как его отец покинул высокий трон и удалился, — сказал Верховный король, и с невинным видом повернулся к Железному Колену. — Где же он сейчас?

— На острове Хай, — прорычал Ситрик в ответ, сузив глаза, прежде чем его брат успел открыть рот. — Смерть Рагналла и недавний недуг сломили его окончательно. Он отправился в монастырь на острове Хай и оставил нас разбираться со всем этим беспорядком.

Его голос был полон горечи, он выплёвывал слова, будто грязь, Воронья Кость заметил смятение, и как братья и жена Олафа пытались взять себя в руки. Старший сын Олафа пришёл сюда, чтобы заключить мир и просить трон своего отца, от которого тот отрёкся. Пусть это и означало признать власть Верховного короля Ирландии. Подрагивающая в декольте грудь их мачехи, королевы Гормлет, служило тому доказательством.

Воронья Кость должен был прыгать от радости из-за того, что им не придётся штурмовать стены города, но в голове Воронье Кости крутилась лишь одна мысль, хотя он вежливо интересовался, и разузнал, что Хоскульда нет в Дюффлине, да и Олаф Ирландский Башмак тоже ушёл.

Ему не оставалось ничего, кроме как размышлять, а тем временем, в шатре стало шумно и дымно. Воины пили до тех пор, пока эль не польется из носа, изрыгнув большую часть выпитого, они снова принимались за выпивку. Они шумно хвастались и кричали, боролись на руках, кто-то яростно совокуплялся, даже не пытаясь укрыться в полутёмных углах шатра. Вспыхнуло несколько потасовок, полетели кости, лавки опрокинулись, треснул один из шестов, так что сам Верховный король, с раскрасневшимся лицом, самолично бросился в драку, браня тех, кто посмел повредить его великолепный шатёр.

Короче говоря, ирландцы праздновали одержанную ими победу, на этом великом пиру веселились все, и Мурроу в том числе: он пил до тех пор, пока не упал носом в лужу эля и не захрапел.

Воронья Кость отхлебнул эля, наблюдая за двумя братьями и их мачехой, которые почти не притрагивались к выпивке. Возле очага ревущая толпа наблюдала за борьбой на руках, Верховный король, пошатываясь, покинул зрителей, обняв за плечо человека с длинными прямыми с проседью волосами. Казалось, на голову незнакомца нагадила чайка, пряди волос прилипли к обрюзгшему лицу, глаза как у безумной совы.

— Домналл Клаэн мак Лоркан, — заплетающимся языком произнёс Верховный король. — Правда, хорошо, что ты снова с нами.

— Хорошо, — согласился человек, он хотел сказать что-то ещё, но губы и ноги плохо слушались его, так что он поскользнулся, сел на пол и захихикал. Глаза закатились, он откинулся на вонючую солому и захрапел.

— Вот, полюбуйтесь на короля Лейнстера, — заявил Верховный король, указывая лапищей на лежащее тело, и принялся пробираться к своему высокому креслу.

Он уселся, моргая и улыбаясь, оглядывая обоих братьев, а затем плотоядно взглянул на Гормлет.

— Вам он должен… быть хорошо знаком. Он гостил у вас некоторое время.

— Год или два, — подтвердил Железное Колено, его лицо было таким же твёрдым, как стол, над которым он склонился. — Его освобождение — часть соглашения, что принесёт нам мир.

— Так и есть, — сказал Маэл Сехнайлл, кивая. Он рыгнул, а затем лукаво взглянул на Гормлет, и Воронья Кость понял, что Верховный король не так уж и сильно напился, как кажется.

— Дорогая моя, — сказал Маэл Сехнайлл, его слова будто грязь налипли на её кожу. — Потерпи немного. У меня есть ещё одно королевское дело, сделав которое, мы сможем обсудить остальные детали мирного соглашения.

Гормлет грациозно покраснела и затрепетала, декольте раскрылось ещё глубже. Маэл Сехнайлл откашлялся и заморгал.

— Награда, — произнёс он, и хотя, он обращался к Вороньей Кости, но не мог оторвать взгляда от груди королевы. — Награда, соответствующая твоему вкладу в победу. Скажи своё… чего ты хочешь?

— Воинов. Столько, сколько последуют за мной, взамен ирландского рабства, — сказал Воронья Кость.

Маэл Сехнайлл, моргая, перевёл взгляд от Гормлет к Вороньей Кости, а затем откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Не золото? И не серебро?

Воронья Кость испытывал искушение, но теперь-то он оказался на коне, и знал, как поступить правильно. Он видел бредущих пленников и знал, кем они были, — простыми наёмниками, им незачем было стоять насмерть за старого короля Олафа Ирландского Башмака; и они воспользуются возможностью выбраться из этого затруднительного положения.

Маэл Сехнайлл тоже понимал это, он поднялся и протянул руку Гормлет, чтобы увести её.

— Столько, сколько последуют за тобой, — ответил он Вороньей Кости, — и ты должен как можно скорее убраться из Ирландии и Дюффлина. Как тебе это удастся, дело твоё, но если через неделю ты всё ещё будешь здесь, то всё может поменяться. Я не желаю, чтобы такой как ты, с толпой вооружённых головорезов рыскал по Ирландии и причинял мне неудобства.

Верховный король удалился, ведя за руку Гормлет, остановившись лишь однажды, чтобы изящным движением носка сапога перевернуть храпящее на полу тело. Воронья Кость смотрел на братьев, которые наблюдали, как их мачеха продаёт себя.

— Зря ты отказался от золота, — в конце концов, произнёс Ситрик, кисло взглянув на Воронью Кость. — Лучшие бойцы Дюффлина полегли на холме Тары, и у тебя не будет отбоя от тех нидингов, — презренных трусов, что сдались в плен. Нам вообще не стоило их нанимать.

Ты просто потеряешь их снова, — добавил он, сделав глубокий, судорожный глоток из кубка. Кто-то запел, громко, яростно и фальшиво, но Ситрик совсем не потому сильно приложил кубком из мыльного камня по столу, так, что эль вспенился.

— Проклятые ирландцы, затянули свои дерьмовые песни, самое время убираться отсюда, брат, — пробормотал он.

— А ты ведь ждал меня, — сказал Воронья Кость, — так что давай перейдём к делу.

Железное Колено поднял голову, его голубые глаза встретились с глазами Вороньей Кости.

— Я не потеряю людей, которых собираюсь нанять, — сказал Воронья Кость, — я должен покинуть Ирландию и Дюффлин в течение недели. Так ведь, Йаркне?

— Ты наколдуешь всем своим людям крылья? — ухмыльнулся Ситрик. — Я слыхал сказки о тебе, мальчик, и было бы любопытно взглянуть на такое чудо.

Воронья Кость не сводил глаз с Железного Колена.

— Корабли, — сказал он. — И никаких крыльев. Ты дашь мне корабли. А Верховный король даст мне людей.

Ситрик сердито посмотрел на брата, ожидая от него резкого ответа. Когда ответа не последовало, он выказал беспокойство.

— Четыре, — наконец произнёс Железное Колено, а затем, обнаружив, что во рту пересохло, схватил кубок и осушил его. — Все четыре — хорошие драккары. Ты легко наберешь для них команды из тех, кто не пожелает закончить свои дни в ирландском рабстве.

Брови Ситрика взмыли вверх, почти к волосам, он молчал лишь миг, а затем высказал всё, что думал.

— Проклятье, да ты совсем обезумел? — вскрикнул он. — Эта гнида убила нашего брата. Он сражался на стороне врага, они почти вышвырнули нас из Дюффлина. Корабли… целых четыре…

— Значит, ты сделаешь это? — сказал Железное Колено Вороньей Кости, не обращая внимания на брызжущего слюной младшего брата. — Если нет, я обязательно запомню, и не успокоюсь, пока не прикончу тебя самым изощрённым способом, который только могу придумать. Поверь мне, принц Норвегии, в эти дни у меня очень чёрные фантазии.

Воронья Кость просто кивнул.

— Через три дня, — ответил Железное Колено и резко поднялся. Ошарашенный, всё еще с разинутым ртом, Ситрик переводил взгляд с одного на другого.

— Сделать что? — проревел он. — Что он должен сделать?

— Идём, — сказал Железное Колено, тепло улыбнувшись брату. — Пора вернуться домой в Дюффлин, где я объясню тебе суть игры королей, ведь однажды тебе пригодятся навыки, чтобы сыграть в неё.

Воронья Кость какое-то время сидел и слушал скорбные завывания, странный визг и вздохи. Король Лейнстера вдруг пошевелился, проснулся, повернулся один на бок, потом на другой, и с блаженным видом уснул снова; вонь отрыжки от эля и блевотины достигла ноздрей Вороньей Кости, словно подходящая печать для той грязной сделки, которую они только что заключили.

Победа в сражении у Тары открыла Маэлу Сехнайллу все двери, — он разгромил и растоптал королевство норвежцев Дюффлина, освободил и спас жизнь королю Лейнстера и заполучил жену Олафа Кварана. Всё это сделало его полновластным владыкой Дюффлина.

Железное Колено получит корону Дюффлина, пусть даже ему придётся преклонить колено перед Верховным королём. А Ситрик познает науку игры королей.

А чтобы всё это произошло: Железное Колено стал полноправным королём Дюффлина, Гормлет осталась королевой, и Маэл Сехнайлл, как добрый христианин, каким он и был, взял её в законные жёны, то старый король, отец и муж, должен умереть.

«Воины и корабли», подумал Воронья Кость. Справедливая цена за убийство Олафа Ирландского Башмака, но лишь после того, как старик расскажет всё что знает.

Санд Вик, Оркнейские острова, конец октября…

Команда королевы Ведьмы

Снаружи было морозно и светило солнце, в зале царил сумрак, висела серая дымка, то тут, то там пестрели пятна солнечного света, проникающего из открытой двери. Трэлли, болтая и смеясь, подметали утоптанный земляной пол берёзовыми вениками, купленными за немалые деньги в самой Норвегии. Они выскабливали столы и скамьи, резкий запах золы, старых камышей и белого щёлока заставил Эрлинга закашляться.

— Дни сравнялись, свет уравновесился с тьмой, — сказала она шуршащим голосом, и Эрлинг поразился, откуда Гуннхильд узнала это, ведь она никогда не выходила наружу. И даже сейчас, когда в зале царила суета, и трэлли пели рабочие песни, они заперлись в уединённой спальне, напоминающей по форме нос драккара, в самом тёмном уголке длинного дома.

— А с этого дня ночь будет пожирать свет, — продолжала она.

Эрлинг видел лишь Гудрёда, и то, лишь когда тот повернулся, тусклый отблеск света отразился на его щеке, да блеснул глаз; Ода он вообще не видел, хотя мальчик был там, его дыхание клубилось облаком тумана, напоминающим серо-голубой дым.

— Тем более, надо поторопиться. В послании, нацарапанном монахами, указано место, — раздражённо пробасил Гудрёд, ему не нравился этот тёмный угол, где даже не разглядеть доски для игры в тафл. В этой крошечной комнате Эрлингу показалось, что он ощутил рокот Гудрёда подошвами сапог; когда-то Гуннхильд правила всей Норвегией, затем землями вокруг Йорвика, а теперь Матерь конунгов владела лишь крохотным уголком, где едва ли могла вытянуться, хотя и была невысокого роста.

— Поторопиться, — ответила она, презрительно усмехнувшись, а затем показалась в круге тусклого света от вонючего светильника на рыбьем жире, закреплённом высоко на стене. Эрлинг увидел её лицо, её необычайную красоту, будто бы видел Гуннхильд сквозь паутину, её глаза, как она пристально, с недоверием, разглядывала своего последнего сына.

Гудрёда тяготило это, с тех пор, как все его браться погибли из-за предательства или полегли под клинками. Матерь конунгов, подумал он горько, уже не была ей, в живых остался единственный сын. Хотя она никогда не была хорошей матерью, — он видел других, слышал разговоры воинов о своих матерях, и понимал разницу между тем, о чём они говорили и своими страданиями.

— Не стоит торопиться туда, — сказала она, вернувшись обратно в сумрак. — Это место принадлежит саамам и находится в глубине земель Финнмарка. Конечно же, саамы и забрали Кровавую секиру, ведь она изначально принадлежала им.

Её голос стал мягким, как тюленья шкура, и даже мечтательным, так, что у Эрлинга на руках волосы встали дыбом. Он услышал, как пошевелился и заворчал Гудрёд, похоже, тот тоже ощутил нечто; воздух в комнатушке стал густым: либо здесь находилось слишком много людей, либо это сейдр, Эрлинг не мог сказать точно.

— Она колдует? — раздался голос, скорее громкий шепот, из-за которого Эрлинг чуть не вскрикнул. Од чуть подался вперёд, его красивое лицо нахмурилось; Эрлинг почувствовал, что вот-вот зарыдает, когда лицо Гуннхильд вновь оказалось на свету, старуха рассмеялась одним лишь голосом, потому что выражение её лица не изменилось.

— А ты любознателен, милый мальчик, — ответила она. — Это хорошо. Ты, как любимец Одина, ворон, который знал обо всём, но будь осторожен, ведь даже ворона можно изловить и ощипать.

Од было открыл рот, но Эрлинг поспешно шагнул к нему и сжал его запястье так крепко, что Од замер и недоуменно взглянул на руку. Эрлингу показалось, раздался шелест, словно летучая мышь порхнула из тёмной дыры, то Гуннхильд, посмеиваясь, нырнула обратно во тьму.

— Эрик не сам заполучил Дочь Одина, — внезапно сказала она. — Я подарила ему этот топор, как и всех его сыновей, и я не могу сказать, что было труднее, — рожать кого-либо из них, или то, что мне пришлось сделать, чтобы заполучить у саамов Кровавую секиру. Я взяла её у двух братьев, которые должны были вернуть топор их богине, но вместо этого отдали мне… А до этого топором владели другие короли, и все они — из рода Инглингов. Кровавую секиру выковали искусные саамские кузнецы, и, в конце концов, она снова вернулась к ним.

Она замолчала, и Эрлинг начал припоминать истории о ней, как она, будучи молодой девушкой, обучалась магии у двух саамских шаманов. Из уст в уста передавали пошлые сплетни о том, что она вытворяла с ними, пока Эрик не явился за ней, однако никто не смел сказать это ей в лицо, как и Эрику тоже. Эрлинг подумал, что самой Фрейе пришлось спать с гномами, чтобы заполучить чудесное ожерелье, выкованное ими.

— Интересно, кто же вернул саамам жертвенный топор. Точно не те двое братьев, ведь к тому времени они были уже давно мертвы. А может Свен, Королевский ключ, человек, который хранил топор? Если это не Свен, то наверняка он знал, кто это сделал. Я помню Свена. Он не особо любил меня.

Она задумчиво шептала, и Эрлинг похолодел от мысли, что она вполне могла заглянуть в его голову. Он уже собрался вскочить и уйти, но внезапный возглас голос Гудрёда пригвоздил его к скамье.

— Тебя никто не любил, — сказал он матери, его слова прозвучали смело и жестоко. — Да какая разница, кто? Теперь мы знаем, где находится жертвенный топор. Всё что нужно сделать — найти Кровавую секиру и с её помощью посадить меня на трон. Разве не этого ты хочешь, мама?

Гуннхильд цыкнула языком.

— Дай-ка я расскажу тебе о династии Инглингов, — сказала она медленно, её голос затихал и кружил, словно завитки тумана. — Все они владели Дочерью Одина, и лишь один из них, король Аун, умер стариком.

Гудрёд ничего не ответил, распространяя вокруг себя гнев, такой же осязаемый, как волны тепла от очага. Эрлинг откашлялся.

— А остальные? — спросил он, зная ответ заранее, всё же полагая, что она его обнадёжит.

— Фьолне свалился в чан с медовухой и захлебнулся, — сказала она. — Он приехал в гости к Фроди, в Зеландию, где тот закатил большой пир. Фроди жил в длинном доме, где на полу стоял чан, заполненный крепкой медовухой. А над чаном в потолке было отверстие, чтобы его люди могли забраться на чердак и лить оттуда мёд прямо в чан. Когда пир закончился, Фьолне уложили спать на чердаке, ночью он поднялся по нужде, спросонья перепутал дверь, свалился в огромный чан с медовухой и утонул.

Од восторженно захлопал в ладоши и рассмеялся, Эрлинг хлопнул мальчишку по плечу и шикнул на него. Казалось, Гуннхильд не обратила на это внимание.

— Затем трон вместе с жертвенным топором перешёл к конунгу Свегде. Чёрный гном заманил его в рунный камень, который стоял на его землях, и с тех пор Свегде больше никто не видал, — продолжала она, словно ткала из слов гобелен. — После им владел Ванланде, который прогневал саамскую женщину по имени Дрива. Она была могущественной колдуньей, и Ванланде внезапно умер, хотя, находился очень далеко от неё.

Эрлинг слушал её голос, его трясла дрожь, язык прилип к нёбу, так что он даже не смог сглотнуть.

— Остальные погибли в ходе заговоров, что плели их мстительные жёны, которых они в своё время взяли силой. Либо убивали собственные подданные, когда им казалось, что удача покидала их правителя — в годы голода или засухи. Королю Дагу трэлль вонзил вилы в глаз, когда поссорился с ним из-за воробья, вот так-то. Альрик и Эрик, двое братьев, великолепные наездники, повздорили друг с другом из-за Дочери Одина, и забили друг друга до смерти уздечками с железными бляшками. Короля Йорунда повесил Гилог из Халагаланда, когда Йорунд, обладая жертвенным топором, проиграл битву. Эгиля насмерть забодал сбежавший бык, которого должны были принести в жертву этим топором.

Она умолкла. Повисла тишина. Тихое далёкое пение трэллей казалось единственной ниточкой, что связывало это место с внешним светлым миром.

— Все они обладали Кровавой секирой, — добавила она задумчиво, — и поэтому стали королями, но затем всех их предали, они оказались недостойны Дочери Одина. И мой Эрик тоже.

— Король Аун, — произнёс Од, его слова прозвучали в этом тёмном призрачном месте, будто в бассейн с неподвижной водой швырнули камень, Эрлинг с Гудрёдом даже вздрогнули от неожиданности. Гуннхильд хихикнула, словно мотылёк прошелестел крыльями.

— Умный, красивый мальчик, — пробормотала она. — Да уж, король Аун состарился, владея топором. Он не был воином, трудно было представить менее достойного короля, чем Аун, из тех, кто обладал Дочерью Одина. Но Аун был хитер и заключил сделку с Локи, который сейчас зовётся дьяволом в кошмарах последователей Христа. Король должен был принести в жертву одного сына за возможность один раз откусить от яблок Аудун. Эти чудесные яблоки даруют богам молодость, и один укус добавил Ауну целых десять лет. Девять из десяти сыновей Ауна были убиты Дочерью Одина на жертвенном камне, но последний, десятый сын, прикончил годи и сбежал. В конце концов, Аун умер дряхлым стариком, пуская слюни как младенец, его кормили с ложки, и все, кто был с ним рядом, ненавидели его.

— Я возьму пять кораблей, — решительно произнёс Гудрёд, когда она умолкла. — Я отплыву сейчас, пока лёд не сковал Бьярмланд.

Возможно, нам удастся добраться туда, печально подумал Эрлинг, но льды затрут нас, и может быть, мы никогда не вернёмся. И всё это из-за железки на палке, от которой владельцу одни беды.

— Шесть кораблей, — отозвалась Гуннхильд. — Ты возьмёшь меня.

Долгое время висела тишина, наконец, Гудрёд вздохнул.

— Это долгое путешествие, нас ждут стужа и опасности, — сказал он. — Зима застанет нас на крайнем севере. Хорошо, если нам повезёт, и мы доберёмся до Есваера, который и в лучшие времена был захолустной дырой. Хакон-ярл, правитель Норвегии, скорее всего, тоже охотится за Дочерью Одина, я уверен, что тот монах сбежал в Норвегию. К тому же, грядёт полярная ночь, которая длится полгода, и пережить её будет очень нелегко.

Эрлинг подумал, что длинная полярная ночь не особо беспокоит такую, как Гуннхильд. Она пошевелилась и снова явила лицо в тусклом свете. Её глаза казались чёрными, словно глазницы в черепе, и в этот момент смятения Эрлинг почувствовал, что она читает его мысли.

— Тот самый монах задумал большую хитрость, — сказала Гуннхильд, её голос прозвучал резко, как будто звук топора по корабельным доскам. — Раз уж ты заговорил о монахах, — ты не прикончил того монаха острове Хай, не так ли? Того самого, который прочитал тебе послание.

Гудрёд заморгал и пошевелился, а затем развёл руками.

— Я должен был устроить там бойню… — начал он, и его мать снова цыкнула, это прозвучало словно крик, и он замолчал.

— А теперь кто-нибудь ещё узнает, что нацарапал монах, — заметила она и отступила во тьму, затем раздался глубокий вздох, напоминающий последнее дыхание. — И этим кто-то может оказаться сын Трюггви.

— Тот самый мальчишка, — её голос налился злобой, чернее, чем тьма. — Ублюдок Астрид. Ты должен был прикончить его, когда убил его отца, и покончить со всем этим выводком.

— Но ведь он ещё даже не родился, — оправдываясь, сказал Гудрёд, и она зашипела на него, как змея, от чего Эрлинг съёжился.

— Значит, тебе нужно было убить его мать.

Пения трэллей больше не было слышно. Эрлинг нетерпеливо взглянул туда, где, по его мнению, должна быть дверь, которая вела к свету, в мир людей.

— Ты хорошо научился играть в игру королей на клочке ткани, сын мой, — ухмыльнулась Гуннхильд, — но не в жизни. Саамы хранят Дочь Одина, и ты нужен мне чтобы забрать её у них.

Никто не произнёс ни слова; мгновения проскрежетали, словно когти по сланцу, пока Гуннхильд не вздохнула.

— Ступайте, — вдруг сказала она. — Мне нужно поработать.

Эрлинг сорвался с места, не нуждаясь в уговорах, и даже не задаваясь вопросом, какую работу она имела в виду. Снаружи он вдохнул полной грудью солёный морской воздух и зажмурился от бликов солнца на волнах.

Од неторопливо вышел последним, меч болтался в кольце на его на поясе. Он остановился и зевнул, посмотрел на Гудрёда, который стоял, нахмурив брови, мрачно глядя на море невидящим взглядом.

— Зачем тебе этот топор? — спросил мальчик. — Ведь он приносит недостойному владельцу смерть. Если даже твой отец не был достоин, кто заставил тебя думать, что ты заслуживаешь его?

Эрлинг мысленно простонал. Мальчишка всегда задавал неудобные вопросы в лоб, и Эрлингу никак не удавалось отучить его. Гудрёд вздрогнул и медленно обернулся.

— Моя мать, — ответил он.

Од поджал губы, оглянулся назад, откуда они вышли, и кивнул.

Глава 10

Остров Хай (Айона, Гебридские острова), прошло немного времени…

Команда Вороньей Кости

Они высыпали на берег в месте, называемом Порт Коракл, здесь была неплохая галечная бухта с обжигающе ледяной водой. Воронья Кость с большим отрядом отправился на самую высокую точку острова, скорее холм; Мурроу сказал, что он называется Карн-Кул-ри-Эйриин или Холм-Спиной-к-Ирландии, — там дул сильный ветер, выжимающий слезы из глаз.

— Мой земляк Кольм Килле, или Колумба, был священником и принцем, — пояснил великан. — Говорят, он был прирождённым убийцей, в конце концов, он устал всего, и от себя тоже, и тогда обратился к своему богу за лекарством. Ему было сказано, что он не обретёт мир у своего бога, пока не отправится туда, откуда не будет видна Ирландия.

Какой ловкий способ избавиться от соперника, подумал Воронья Кость. Ну и дурак же этот Колумба.

— Много времени провёл он в поисках, — смеясь, продолжал Мурроу, — пока не нашёл это место. Как раз отсюда, с самой высокой точки острова, не видно Ирландию, так что Кольм Килле обрадовался, и это благодатное место стало угодно богу Белому Христу.

— Не такое уж оно и благодатное, — проревел здоровый детина, таща в руках бурдюки для воды, — иначе мы никогда бы не посетили это место и не ограбили местных.

— Ты же добрый христианин, — шутливо упрекнул его Мурроу, — или ты заговорил по-другому, потому что присоединился к нам?

Атли, с трудом вспомнил Воронья Кость, что заставило его нахмуриться. Его зовут Атли, воины прозвали его Скамми, что означает «коротышка». Конечно же, в шутку, потому что он был полной противоположностью низкорослому человеку, но его брат был ещё больше, так говорили те, кто знал их обоих. Воронья Кость был доволен, что запомнил всё это, потому что теперь у него четыре корабля и около двухсот человек, которые высадились на берег, развели костры и разбились по кучкам. Мысли о том, что все эти люди присягнули ему, заставили Олафа раздуться от важности.

Конечно, это вызвало хмурые взгляды и ворчание таких, как Кэтилмунд и Онунд, но Воронья Кость сказал им, что будет лучше сначала проверить стойкость новых воинов, прежде чем они принесут клятву Одину. В конце концов, убеждал он, все они избежали рабства в Ирландии, и поэтому могли поклясться в чём угодно. Удивительно, что от этой лжи не рассыпались его зубы, но улыбка Олафа всё также ярко сияла на лице, когда новички, один за другим, подходили и вкладывали свои ладони в его.

Но, тем не менее, то, что он нарушил клятву Одина, раздражало его, словно укус насекомого, который чешется, зудит и распухает. Ведь это очень серьёзная клятва, и её попрание не сулило ничего хорошего, — но Воронья Кость, размышляя об Одине, пришёл к выводу, что Одноглазый не имеет над ним власти, так же, как и не имеет власти над пряхами-норами. Эти три сестры, сидящие во мраке, держали в руках нити судьбы Вороньей Кости, и он был твёрдо уверен в этом, до сих пор они плели правильно, и топор Эрика, Дочь Одина был в его судьбе яркой нитью.

Воронья Кость знал, что как только он завладеет этим топором, то сам станет вершителем судеб — не вторым человеком на корабле Обетного Братства, а первым на своём собственном. Он был уверен, что нить самого Одина вплетена в его судьбу, а ярл Асгарда был силён и вспыльчив, — ведь, в конце концов, его сын Тор, несомненно, унаследовал рыжеволосую ярость от отца.

Прибой белой пеной разбивался о тёмную гальку и камни, люди сновали туда-сюда между кораблями и лагерем, разбитом под укрытием скал. Запылали костры. Воины болтали и ворчали, поглядывая на укрытую облаками луну и море за прибоем, гадая — будет ли дождь, кто-то брюзжал, что похолодает. Серо-чёрные волны накатывали, словно старые киты; воины шумели насчёт того, что пора отправиться к постройкам вдалеке, обозначенными бледными огнями.

Воронья Кость поискал глазами чаек, но не нашёл их; все они сидели в гнёздах на скалах и принесённых морем, выбеленных корягах, он знал, что надвигается дождь. Они пристали на южной оконечности острова, по словам Стикублига, когда ветер дует с моря, это самая удачная оконечность острова, кормчий был чрезвычайно доволен, что ему удалось благополучно привести сюда корабли.

Воронья Кость прохаживался между своими людьми, успокаивая их, как скот перед бурей. Он уже успел узнать этих воинов, «грязных мечей», что требовали добычи, чтобы наконец почувствовать себя сытыми волками. Он объяснил им, что этот островной монастырь так часто подвергался набегам, что в нём не осталось ничего, даже пищи. А если пойдёт дождь, то они все смогут укрыться в монашеских кельях — каменных или деревянных постройках, напоминающих ульи, хотя, должно быть, они не очень-то и удобны.

— Ничего, скоро добычи хватит на всех, — продолжал он.

Они заглотнули наживку и вернулись к своим занятиям — готовили пищу или любовались новым оружием, которым щедро одарил их юный спаситель, называющий себя принцем. Онунд наблюдал, как Олаф расхаживает между костров, позвякивая кольцами подёрнутой ржавчиной кольчуги, его косы, с вплетенными тяжёлыми монетами, хлопали на порывистом ветру; в сумерках он скорее походил на мертвеца, который вылез из какой-то старой могилы, из-за чего исландец поёжился.

— Да, — сказал ему кто-то, прямо в ухо, Онунд от неожиданности шагнул в сторону, ладонь на рукояти меча, но это оказался Кэтилмунд.

— Орм оказался прав, мальчишка уже входит в возраст, когда мужчина наливается силой, — сказал он тихо и медленно, Онунд кивнул. Они вернулись к своему костру, где сидели ветераны Обетного Братства, слушая, как жизнь покидает тело Ровальда, размышляя, должны ли они остаться с принцем, или пойти своим путём и вернуться к Орму, нарушив его приказ защищать Воронью Кость. По крайней, мере они поняли, что Воронья Кость не доверяет никому из старых побратимов, он готов был вплести в свою судьбу любого нового человека, готового присягнуть ему.

Через некоторое время Воронья Кость подошёл к ним, и совсем не за тем, чтобы узнать, как Ровальд — на самом деле, он уже почти забыл о нём, считая воина мёртвым. По его мнению, Ровальд не смог защитить его трижды, поэтому, после выигранной Вороньей Костью битвы, подтвердившей его боевую удачу, с Ровальдом случилось то, что он заслужил.

Он подозвал Гьялланди, мельком глянул на улыбающуюся Берлио, сидящую между побратимами, а затем повернулся и зашагал к монастырю. Он видел, что неподалёку сидели Мар и остальные, и понимал, что здесь собрались несколько команд, его люди не были единым целым. Тем не менее, у него достаточно власти, чтобы подавить любую из групп по-отдельности, и даже ветеранов Братства, если они вдруг вздумают как-то проявить себя. Он мог бы столкнуть одну группу с другой — последователей Христа с язычниками или наоборот, новых воинов из Ирландии с теми, кто принял Клятву. Неважно, кто первым начнёт недовольно рычать, Воронья Кость уже обладал навыками в игре королей.

Ещё Олаф взял с собой Мурроу, Атли и четверых новых воинов, посчитав, что этого достаточно для его охраны, но недостаточно, чтобы их группа выглядела угрожающе. А затем они отправились в сумерках через поросшие травой кочки к монастырским постройкам. Ветер трепал их плащи и приносил звуки прибоя.

Seachd bliadhna ’n blr’ath — Семь лет пройдёт

Thig muir air Eirinn re aon tr’ath — Сомкнутся воды над Ирландией

’S thar Ile ghuirm ghlais — Над её зелёными травами.

Ach sn’amhaidh I Choluim Chl’eirich — Это говорю я, Колуим Килле.

Воронья Кость болезненно воспринимал ирландскую речь, которая напоминали ему кашель. Ему очень хотелось влепить Мурроу пощёчину, но вместо этого он совладал с собой, и спросил великана, что это за поэзия.

— Это пророчество, — ответил Мурроу, вскинув топор на плечо, — связанное с этим местом. — Через семь лет после Судного дня, океанские волны пронесутся над Ирландией и остальными землями. Только лишь это место, так говорю я, Колуим Килле, остров Кольма Килле, будет возвышаться над волнами.

— Слыхали? — отозвался кто-то из темноты, Воронья Кость не узнал, чей это голос. — Уже и ты стал говорить, как те спесивые христианских людишки. Какой Судный день? Грядут Сумерки Богов — когда погибнут все, и даже боги.

Они добрались до ворот монастыря, Воронья Кость подтолкнул Мурроу, тот постучал по створке обухом топора. Открылось окошечко.

— Олаф, принц Норвегии, — произнёс Воронья Кость. — Открывай.

— Caelum, non animum mutant, qui trans mare currunt, — сказал человек, пряча лицо в тени, но Воронья Кость ничего не понял и обернулся к Гьялланди, который лишь пожал плечами.

— Те, кто спешит по морю, меняют небо, но не меняют свои души — перевёл скальд.

— Ты прав, мы спешим, — сказал Воронья Кость, раздражённый тем, что ему преградил путь простой привратник, — если ты сейчас же не отворишь эту дверь, твой следующий вздох будет последним.

— Melius frangi quam flecti, — отозвался голос, и Гьялланди вздохнул.

— Лучше сломаться, чем согнуться, — сказал он, но Воронья Кость пропустил мимо ушей это высказывание и пнул дверь ногой, хотя с таким же успехом мог пинать камень.

— Довольно болтать на языке священников, — рявкнул он. — Я знаю, ты говоришь по-норвежски. Открывай же, я ищу Олафа Кварана, бывшего короля Дюффлина.

— Abiit, excessit, evasit, erupit, — произнёс голос печально, и Гьялланди, заранее приготовившись, просто повторил его высказывание, чтобы всем стало понятно.

— Ушел, скрылся, спасся, бежал, — сказал скальд, виновато пожимая плечами, и наверное сказал бы больше, но рёв Вороньей Кости прервал его. Олаф кивнул Мурроу, тот поплевал в ладони, перехватил и занёс топор. Звук удара разнесся эхом, во все стороны полетели щепки. Окошечко тут же захлопнулось.

Топор взлетел ещё раз, второй удар отразился ещё более гулким эхом, щепок полетело больше. Мурроу остановился, нахмурился и осмотрел лезвие.

— Похоже, ворота усилены железными гвоздями, — произнёс он. — Лезвию моего топора это совсем не нравится.

Воронья Кость изо всех сил боролся с приступом ярости, его мысли наполнились ужасными карами для Мурроу, Гьялланди и остальных сопровождающих. На миг мир вокруг налился кровью, но затем кровавая пелена отступила и пропала.

Окошечко на воротах открылось.

— Простите брата Малкольма, — сказал кто-то на чистом норвежском. — Он добрый человек из Альбы, но немного испуган, как и все мы, поэтому он немного не в себе.

— Открой дверь, — угрюмо сказал Воронья Кость. — Мы не причиним вам вреда. Я хочу лишь поговорить с Олафом Квараном.

— У тебя несколько сотен человек, — учтиво отозвался спокойный голос. — У нас нет ничего ценного, а если вы заберете пищу, которая у нас осталась, мы умрём от голода.

— Нам не нужны ваши припасы, — сказал Воронья Кость более терпеливо. — Мне нужно лишь перекинуться словечком с твоим главным монахом и переговорить с Олафом.

Повисло молчание и окошечко снова закрылось. Через минуту раздался шум поднимающегося тяжёлого засова, створка ворот распахнулась, и показался высокий человек в аккуратной рясе, с гладко выбритыми щеками и тонзурой, его фигура отбрасывала тень в свете раскачивающейся лампы, которую держал тощий сгорбленный человек с глазами и лицом крысы.

— Я — аббат Мургон, — сказал долговязый монах и улыбнулся, хотя улыбка получилась нервной и смазанной, когда его тонкая верхняя губа прилипла к сухим зубам.

— Олаф, принц Норвегии, — заявил Воронья Кость, а затем представил остальных.

— Est autem fides credere quod nondum vides; cuius fidei merces est videre quod credis, — произнёс Мургон, с натянутой улыбкой. — Так сказал блаженный Августин.

А затем добавил, догадываясь что этот принц ничего не понял:

— Вера состоит в том, что мы верим тому, чего не видим; а наградой за веру является возможность увидеть то, во что мы верим.

— Я хочу видеть короля Дюффлина, — заявил Воронья Кость, отталкивая с дороги монаха. — И конечно же, я верю в это.

Гьялланди, который считал, что хамство не к лицу принцам, и вообще вредно, вздохнул и последовал за Олафом мимо монахов. Атли одарил крысоликого брата Малкольма своим самым зловещим взглядом.

Они прошагали по истоптанным плитам к задней части монастыря, туда где в полутьме, среди леса теней беспокойно топтались монахи, бормоча вслух молитвы. Воронья Кость подумал, как же они тут вообще могут жить, ведь всё что они делают, когда видят пристающий корабль — собираются толпой, словно перепуганные овцы. Человек с капюшоном на голове метнулся прочь, как только они приблизились, и Мургон, спрятав руки в рукава, нахмурился и остановился перед дверью.

— Как я понимаю, брат Олаф отказался от мира, — сказал он, и на мгновение Мурроу подумал, что монах говорит о принце, а затем рассмеялся, поняв что ошибся. Мургон, недоумевая, поднял брови, но Воронья Кость лишь пожал плечами.

— Брат Амлайб, — уточнил Мургон. — Люди, которые привезли его сюда, сказали, что он отказался от престола и мирских радостей во славу Божию. Двое его людей остались с ним, хотя они ещё не приняли Господа в полной мере.

— Значит, они всё ещё вооружены? — спросил Воронья Кость, Мургон вежливо склонил голову и нахмурился.

— Они всё ещё телохранители короля Дюффлина, — сказал Мургон твёрдо, даже с осуждением, — хотя, короля уже нет, здесь находится старый больной человек, который наконец-то присоединился к стаду Христову.

Воронья Кость оглянулся на Мурроу и остальных, и затем они, словно каменные мельничные жернова прошли сквозь дверной проём.

Комната была хорошо освещена и обставлена добротной мебелью. Олаф Ирландский Башмак пришёл к Белому Христу явно не с пустыми руками. Сам он сидел на хорошем стуле, словно восседал на высоком кресле рядом со своей роднёй, облачённый в подбитый мехом синий плащ, на ногах не ирландские сандалии, а домашняя обувь из шкуры морского котика. Волосы острижены до ушей, борода, которую он ранее заплетал в косы с кольцами — обрезана. Увидев их, он нахмурился, лицо багровое, словно только что выпоротая задница младенца, кабаньи глазки свирепо уставились на гостей.

В комнате были ещё люди, — двое монахов, один — высокий блондин, другой — маленький и чернявый, он суетился с чашей и тряпками вокруг вытянутой руки склонившегося Олафа. Ещё двое замерли по бокам от кресла, облачённые в цветные рубахи, на запястьях — серебряные браслеты, оба — бородатые и длинноволосые, они шагнули вперёд, вынимая мечи.

— Лорд Олаф, — начал Мургон и Воронья Кость обернулся к нему.

— Принц, — возразил он аббату, тот чуть отшатнулся, а затем выдавил улыбку.

— Я обратился к нашему брату во Христе, лорду Дюффлина, — сдержанно пояснил он, и Воронья Кость моргнул, раздосадованный своей ошибкой. Гнев сыграл плохую службу.

— Уже не лорд, — прорычал Воронья Кость. — Другой человек носит этот титул и занимает высокое кресло. Прикажи этим псам убрать сталь.

— Мне известно, кто заявил права на трон, — резко ответил Олаф Ирландский Башмак, его лицо стало сине-фиолетовым, а дыхание хриплым. — Мой сынок-предатель, недостойный даже того, чтобы лизать задницу своего погибшего брата…

Он замолчал и откинулся на спинку стула, лицо стало фиолетовым. Ближайший к нему телохранитель с тревогой взглянул на старика, затем гневно сверкнул глазами на Воронью Кость и остальных, его рука сжимала рукоять меча.

— Хорошо ли тебе, господин? — спросил он Олафа, стоя за его плечом, на что Мурроу рассмеялся.

— Уж точно нехорошо, ты, задница, — проревел он. — Да у него лицо как мешок с кровью, а рядом торчат двое монахов с бритвами, или ты ослеп?

— Мы делали ему кровопускание, — сказал светловолосый монах и Мургон нахмурился.

— Опять? Разумно ли это?

— Он вспыльчив, господин аббат, — ответил монах, но Воронья Кость грубо перебил его, словно бросил пригоршню гальки.

— Вы оба, — сказал он телохранителям, — бросьте оружие. Я не стану повторять дважды.

— Dum inter homines sumus, colamus humanitatem, — нервно произнёс Мургон, и Атли обернулся к Гьялланди.

— Надеюсь, он сказал им вести себя разумно, — проревел он, и скальд попятился, глядя на блестящую сталь, покачал головой, а затем смущённо кивнул.

— Это такой оборот речи, — начал он. — Что-то вроде — «Находясь среди людей, веди себя по-людски».

— Говори по-норвежски, — Воронья Кость обратился к Мургону, а затем кивнул на двоих телохранителей. — Убейте их.

Мургон принялся было возражать; чернявый монах вскрикнул, блондин отскочил назад. Сам Олаф с трудом поднялся на ноги, синий плащ соскользнул с плеч, обнажая белую исподнюю рубаху, — чаша с его собственной кровью взлетела в воздух и выплеснулась на него.

На миг все замерли, — и, хотя, это были опытные бойцы, они оказались в меньшинстве, к тому же приказ застал их врасплох. И даже Мурроу не ожидал от принца подобной кровожадности, замелькали клинки, оставляя повсюду отвратительные кровавые следы.

Мургон стоял на коленях и бормотал молитвы, чернявый монах рядом с ним; аббат был потрясён, а Воронья Кость доволен. Он понял, что они вошли в нужную дверь и повернулся к Гьялланди.

— Oderint, dum metuant, — тщательно, чтобы его правильно поняли, произнёс он, это единственная фраза на латыни, которую он знал, почерпнув её с какого-то выщербленного памятника в Великом городе. «Ненавидят, значит боятся.» Гьялланди тоже слышал это изречение однажды — так сказал один древний римский император. Скальд попытался облизать высохшие губы, и невольно ухмыльнулся. А еще скальд знал, что тот старый римский правитель был безумен, но благоразумно промолчал.

Старый Олаф с трудом держался на ногах, рубаха на животе промокла от крови, в глазах неистово пылал гнев.

— Хоскульд, — сказал Воронья Кость. — Где он? И монах, который был с ним. Я знаю, тебе это известно.

Олаф уставился на лежащие тела, густая кровь растекалась по полу, поблёскивая в мерцающем свете факелов.

— Магнус, — сказал он и взглянул на Воронью Кость. — Я знал Магнуса, когда он был ещё младенцем. Мой Магнус…

— Уже не твой, — перебил Воронья Кость. — Хель взяла его, и возьмёт тебя, если мне не понравятся твои ответы, да прекратите это проклятое монашеское бормотание!

Последнее он проревел, обернувшись к распевающему Мургону; раздался звук звонкой пощёчины, Атли облизалкостяшки пальцев и ухмыльнулся. Мургон неуверенно поднялся на локте, вытер губы, с недоверием разглядывая кровь на ладони. Мурроу озадаченно стоял, облокотившись на рукоять топора, ему совсем не нравилось то, что здесь происходит.

— Хоскульд, — повторил Воронья Кость и Олаф заморгал, словно впервые увидел юношу с разноцветными глазами. — Жертвенный топор Эрика.

— Хоскульд? — спросил он. — Откуда мне знать? Огмунд поймал торговца, и упустил его. Сын Гуннхильд и какое-то чудовище, похожее на Гренделя, мальчишка, которого он натаскивает, забрали торговца. А топор Эрика — всего лишь сказка для младенцев, таких как ты, — презрительно ответил Олаф.

Воронья Кость боролся со страстным желанием прирезать старика, особенно после ещё нескольких вопросов, но внезапно понял, что Олаф Ирландский Башмак ничего толком не знает, а Хоскульд либо попал в лапы Гуннхильд, либо мёртв. Он взглянул на гордого старика и призадумался; всё же надо удостовериться в этом полностью.

— Принесите вон те занавески, — и воины бросились выполнять; Мурроу косо глянул на него, и не сдвинулся с места. Когда воины связали старику Олафу лодыжки и начали поднимать его вверх ногами, перекинув занавес через потолочную балку, великан-ирландец прокашлялся.

— Я думаю, это неправильно и неразумно, — сказал он, и Воронья Кость обернулся, казалось, его разноцветные глаза излучают свет; те, кто увидели это, отшатнулись. Мурроу внезапно остро ощутил металлический запах крови, наполнивший комнату.

— Орм поступал также, — ответил Воронья Кость, это было правда, и Мурроу вынужден был подтвердить это. Но, тем не менее, Орм подвешивал людей не просто так, но этого Мурроу не сказал, ему удалось выдержать взгляд разноцветных глаз Вороньей Кости, пока тот не устал от игры в гляделки и не перевёл взгляд на раскачивающегося Олафа. Пропитанная кровью исподняя рубаха закрыла лицо старика, обнажая веретенообразные лодыжки, заляпанное исподнее и тощие, в прожилках, ноги. Мурроу поднял рубаху, чтобы взглянуть на сине-багровое лицо старика.

— Ты уверен, что ничего больше не хочешь мне рассказать? — заявил Воронья Кость, и старый Олаф, раскачиваясь и охая, лишь молча смотрел на него. Затем он задёргался и изо рта пошла пена, к нему тут же бросился светловолосый монах, но голос Вороньей Кости опередил его.

— Стоять, — зарычал он, и монах сначала замер, взглянул на юношу холодными серо-голубыми глазами, и направился к раскачивающемуся человеку, совсем не обращая внимания на Воронью Кость. В конце концов, он обернул к Вороньей Кости пылающее лицо.

— Опустите его, — сказал он. — Или он умрёт.

— Пусть сначала скажет правду.

— Он вообще не может говорить. Опустите его.

Мурроу отважился, и лезвие его топора просвистело так близко от Вороньей Кости, что на мгновение он подумал, что удар предназначается ему, но топор разрубил ткань занавески, и Олаф Кваран грузно рухнул, суча пятками. Воронья Кость гневно посмотрел на Мурроу, но решил пока не обращать внимания на его выходку. Но тем не менее, он ещё припомнит это.

Чернявый монах принялся всхлипывать и что-то бормотать на латыни. Гьялланди хлопал глазами и нервно покусывал костяшки пальцев, ошарашенный увиденным, такие ужасы не упоминались в героических сагах, которые он рассказывал.

— Письмо, — сказал он и Воронья Кость обернулся.

— Письмо, — повторил Гьялланди, указывая на чернявого монаха. — Этот хочет, чтобы аббат рассказал, что было в письме, прежде чем все они умрут.

— Что за письмо? — спросил Атли, и Гьялланди начал объяснять, но Воронья Кость зарычал на скальда, заставив того умолкнуть, и повернулся к Мургону. Позади него светловолосый монах стоял на коленях перед Олафом и бормотал молитвы.

— Так что в письме? — спросил он, и Мургон очнулся от своих молитв и разомкнул ладони. Он мягко положил ладонь на плечо чернявого монаха, стоящего на коленях и устало поднялся на ноги.

— Было некое послание, — сказал он, — связанное с тем, что вы ищите. Его принёс сюда Гудрёд, который назвался сыном Гуннхильд, королевы Ведьмы. Письмо было написано монахом на латыни, я перевёл его Гудрёду, и он ушёл восвояси.

Мургон умолк и заморгал, словно хотел отогнать кошмар ресницами.

— Мы сыграли в игру, — сказал он. — На куске ткани с маленькими фишками. Игра королей. Ты умеешь в неё играть?

Воронья Кость подумал, а не ударить ли аббата, и чуть подался к нему.

— Я умею играть, — прорычал он, но не на куске ткани с фишками, — так ты запомнил, что там было нацарапано? Рассказывай.

— И ты прикончишь меня? Всех нас?

Воронья Кость помотал головой.

— Нет, что ты, лишь те двое псов с мечами должны были умереть. Разве я поранил хоть одного монаха? Ну, хорошо, — тебе выбили пару зубов, не более. Я послушаю, что ты мне расскажешь и уйду, не причинив никому вреда.

— Dum excusare credis, accusas, — произнёс с горечью Мургон, и Воронья Кость повернулся к Гьялланди, который шёпотом объяснял Атли о письме и прослушал фразу. На миг скальд почувствовал, что мир наклонился, а пол исчез под ногами, когда кулак Вороньей Кости ударил его в лицо, принц ждал перевода, едва сдерживая ярость.

— Оправдываясь, уже обвиняешь себя.

Белобрысый монах медленно поднялся, будто испытывал муки из-за больных коленей.

— Святой Иероним, — добавил он, осенив крестным знамением хрипло дышащего Олафа.

— Он умрёт этой ночью или следующей, — сказал монах с укором, обращаясь к Вороньей Кости. — Просто умрёт, сам по себе.

Воронья Кость поймал себя на судьбоносной мысли, — он получил четыре корабля вместе с людьми, за то, что убьёт Олафа Кварана, и пусть он ни разу не ударил старика клинком, никто не станет обвинять его в этом. И он убедил себя, что всё это неважно.

— Он был Олафом Ирландским Башмаком, — хрипло отозвался Воронья Кость. — Для некоторых это веская причина для убийства. Да он же оскорбляет твоего бога, потому что всю свою жизнь был язычником, а теперь пытается влезть в вашу Христову Вальхаллу через щель в стене.

— Бог не может быть поругаем, — решительно возразил Мургон, и Воронья Кость рассмеялся, Гьялланди показалось, что в его смехе нет ни капли веселья.

— Над твоим богом нельзя не издеваться, — ответил он, и указал на чернявого монаха, который вытаращил глаза.

— Ты, — как тебя зовут?

Чернявому потребовалось три попытки, чтобы назвать этому ужасному юноше своё имя — Ноткер.

— Он из Рингельхайма, Священная Римская Империя, — сказал белобрысый монах. — Также, как и я. Меня зовут Адальберт.

Воронья Кость посмотрел на обоих, а затем на Мургона.

— Вот что я предлагаю, — сказал он, чувствуя что нужные слова сами слетают с его губ. — Ты Ноткер, и ты Адальберт будете доказывать, что вашего бога не существует. А ты Мургон, аббат, более праведный чем вы оба, и стоящий больше вас вместе взятых, — пусть доказывает, что бог есть. Если Мургон проиграет, он расскажет мне содержание письма, а вы двое умрёте. А если победит ваша пара, то я просто уйду с миром.

— Господь не может быть ставкой, — пробормотал Мургон и вздохнул. — Я и так расскажу тебе, что было в письме.

Гьялланди заметил выражение лица Вороньей Кости и всё понял.

— Post festum, — сказал он печально. — Periculum in mora.

— Что? — спросил воин за спиной Атли, но Гьялланди только покачал головой; нет никакого смысла объяснять всем, что Мургон опоздал на этот пир, а Воронья Кость пошёл новым курсом, гонимый ветром обманщика Локи.

Мурроу прочистил горло и смачно харкнул на залитый кровью пол, вложив в плевок весь свой гнев, всё что он решился выказать. Он знал, что Воронья Кость запомнит и это, но юноша промолчал. Напротив, он кивнул воину за спиной Атли, который высказывался против христианских священников по пути в монастырь.

— Как тебя зовут? — спросил он, и воин, довольный тем, что его заметили, выпятил грудь и громко назвал своё имя — Стюр Торгейстсон из Павикена, что в Готланде. Воронья Кость кивнул, поднял окровавленный меч, принадлежавший Магнусу и вручил его восхищённому воину.

— Заставь-ка эту парочку начать, — приказал он.

Ухмыляясь, Стюр ткнул Ноткера под рёбра своим новым мечом, монах захныкал и принялся отчаянно молиться на латыни, его голос становился всё выше, пока Адальберт, по-прежнему спокойный, не положил ладонь на руку товарища. Ноткер, тяжело дыша, утих и обмочился, ряса спереди потемнела, а башмаки промокли.

Атли и остальные ухмылялись в предвкушении развлечения, ведь здесь почти не было выпивки, а тем более женщин, но Мурроу стоял, уставившись в пол. Орм подвешивал людей, чтобы заставить их говорить, он доставал свой знаменитый «нож правды» и отрезал от жертв по кусочку, пока те не расскажут всё, что знают. Это было верным средством. А теперь зрелище этой мучительной пытки стояло в ярко горящих глазах Вороньей Кости.

Ноткер начал, и всем стало ясно, с самого начала, что мужество покинуло его, и он обречён. Он был достаточно набожным, пришёл сюда издалека, из земель саксов, и у него были причины злиться на своего бога, который допустил всё это. Ноткер, заикаясь, заговорил по-норвежски, Мурроу показалось, что монах очень напуган. Адальберт положил ему на плечо ладонь, и тот замолк.

Воронья Кость внезапно разочаровался, так как ответ Мургона оказался не лучше. В какой-то момент он понадеялся, что почерпнёт из спора умную мысль, или увидит некий знак от бога, где бы он ни был. Но Мургон не оправдал его надежд, он лишь пролепетал, что Бог должен быть, потому что, если его нет, то нет и Судного дня, а это просто несправедливо. И если бога нет, то как же он, Мургон, стал священником и аббатом?

Атли и остальные, услышав это, захлопали по бёдрам, обсуждая как будет выглядеть аббат со второй улыбкой на горле. Мурроу взглянул на двух мёртвых воинов и умирающего Олафа Ирландского Башмака, чей толстый живот уже не подрагивал от дыхания; в комнате так разило кровью, что можно было задохнуться.

Ноткер рухнул на колени, слёзы, сопли и молитвы хлынули из него разом, но Адальберт, спокойный, словно зеркальная гладь фьорда, повернулся к Вороньей Кости и откашлялся.

— Я ограничу свои доводы тремя, — заявил он твёрдым, чистым голосом. — Я мог бы привести и больше, но хватит и трёх.

Все замолчали, потому что это было что-то новенькое. Монах, который спокойно заявляет, что у него есть более трёх доводов, чтобы опровергнуть свою веру и своего бога Белого Христа. Атли рассмеялся и заявил, что это зрелище обещает быть более забавным, чем наблюдать за попыткой Стюра пробежаться по вёслам. Стюр попятился и почесал лоб.

Адальберт внезапно шагнул вперёд и шлёпнул ладонью по щиту Стюра, воин повесил его за спину, чтобы руки были свободны. Стюр злобно зарычал и занёс огромный кулак, но Воронья Кость лишь бросил на него сине-карий взгляд. Адальберт, не обращая на это внимания, поднял первый палец.

— У каждого из вас есть щит, и несомненно, этот щит кто-то сделал. Это простейшее доказательство существования плотника, который мастерит щиты. Таким образом, существование вселенной, природы в целом, течения времени и величия небес, подразумевает наличие первопричины и творца, неподвижного, неизменного и ничем не ограниченного, то есть бесконечного.

Он замолк, оглядывая окружающих, которые замерли с разинутыми ртами, ведь они имели лишь смутное представление о том, что монах имел в виду. Гьялланди слегка пошевелился. — Parturient montes, nascetur ridiculus mus, — сказал он. Адальберт поклонился.

Атли зарычал. — Проклятая латынь, да что же он сказал?

— Горы тужились, но родили лишь глупую мышь, — объяснил ему Гьялланди, но Атли всё равно ничего не понял.

— Один римлянин по имени Гораций, который жил давным-давно, сказал так в стихах, и это значит упорно трудиться и почти ничего не получить в итоге, — продолжил Гьялланди. Воронья Кость плавно повернулся к нему и скальд умолк.

— Если ты знаешь Горация, возможно тебе известен и Аристотель, — продолжал Адальберт, сложив ладони, любезно кланяясь Гьялланди. — Если так, то припомни, — он сказал, что неподвижный движитель и есть Бог. Короче говоря, если плотник мастерит щиты, то тогда должен существовать Бог, который сотворил деревья, море, и морских грабителей, которые по нему ходят, и даже бедных монахов, живущих на острове Святого Колумбы Благословенного.

Все наконец-то поняли и одобрительно закивали. Атли запрокинул голову и взвыл по-волчьи, рассмешив Стюра. Адальберт поднял второй палец.

— Утверждалось, — сказал он, — что Бога не существует, иначе он не допустил бы, чтобы в мире происходили такие дурные события, например, такие, как здесь. Злые дела. По правде говоря, всё наоборот.

— Aliquando bonus dormitat Homerus, — нараспев произнёс Гьялланди.

— Ах ты толстогубая задница, ты опять принялся за старое, — зарычал Атли. — Если даже монах говорит на проклятом норвежском, почему ты не можешь?

Гьялланди нахмурился, но Атли не сводил с него гневного взгляда.

— Он сказал, — возразил Гьялланди, не рискуя испытывать его терпения, — что иногда даже хороший Гомер засыпает.

— Проклятье, да кто такой Гомер и причём он вообще? — прорычал Стюр, продолжая чесать лоб.

— Другими словами — «невозможно всегда побеждать». Мне кажется, монах проигрывает, — пояснил Гьялланди.

— Почему бы так и не сказать? — буркнул Атли. — Это никакая не тайна, всем это ясно.

Он взглянул на Адальберта. — А что бы сказал этот Аристотелев Гомер, увидев твою перерезанную глотку? Ты должен доказать, что твоего бога не существует. Твои доводы хороши, — но ты доказываешь обратное.

Даже Воронья Кость рассмеялся, услышав это, Адальберт повесил голову, когда Мургон отчаянно заявил, перескакивая с ирландского на латынь, что Адальберт, несомненно, умрёт мучеником.

— Само существование, понятие абсолютного зла предполагает существование такого понятия, как добро, а также, подразумевает свободу выбора между добром и злом для каждого человека, — упрямо продолжал Адальберт. — Только Бог мог наделить нас, своих созданий, свободой выбора, иначе мы бы ничем не отличались от овец или быков, например. То обстоятельство, что у нас есть свободная воля, демонстрирует не только божественное присутствие, но и то, что внутри нас, в наших бессмертных душах живёт Его божественная искра.

— Моя голова сейчас лопнет от этой чуши, — простонал Стюр.

— Считай что ты мертвец, — сказал озадаченный Воронья Кость, — если твой третий довод не окажется сильнее предыдущих двух.

Адальберт поднял третий палец. Повисла тишина, нарушаемая лишь хрипами старого Олафа; даже Ноткер и Мургон задержали дыхание.

— Если Бога нет, — сказал Адальберт звонким, словно колокол, голосом, то тогда тебе, принцу Норвегии, не пришлось бы так упорно бороться с Ним.

Раздался взрыв хохота, потом другой, и ухмыляющийся Атли хлопнул Адальберта по спине. На мгновение Воронья Кость безумно разозлился, будто тлеющий мешок, полный кошек, но внезапно ему пришла мысль, что Атли и Стюру, этим волкам и медведям, священник Адальберт пришёлся по нраву. И даже Мурроу усмехнулся, стукнув рукоятью топора о пол. Мургон, склонив голову, сложил ладони в беззвучной молитве; Ноткер рухнул на пол, будто бы из него разом вынули все кости, подол его рясы окончательно намок, погрузившись в кровавые лужи.

Тем не менее, слегка озадаченный Воронья Кость подумал, что Адальберт рассуждал неверно. Ему было сказано опровергнуть существование своего бога, а он сделал всё наоборот. Значит он и Ноткер должны умереть. Он так и сказал, хотя в его голосе сквозила неуверенность, — ведь в последнем доводе Адальберту удалось уколоть его. И повисшая вслед за этим густая тишина доказывала это.

— Напротив, — спокойно произнёс Адальберт, оказавшись в центре внимания. — Никто не должен умирать. Потому что утверждение, которое мы должны были опровергнуть, неверно, так же ясно и то, что твои люди не против оставить мне жизнь. Выходит, что согласно заданным тобой правилам, в этой игре нет проигравших.

Именно потому законодатели и будут править миром, подумал Воронья Кость, — если, конечно, проживут достаточно долго. Тем не менее, монах всё же удивил его, так что он восторженно засмеялся, сдерживая досаду, поглаживая густеющую бороду; в каком-то роде это тоже была игра королей, но сыграна иначе, и это было захватывающее зрелище.

— А сейчас я предложу тебе кое-что, — заявил Адальберт. — Мургон расскажет тебе содержание письма, вы выслушаете и мирно покинете это место, не причинив никому вреда. Но я отправлюсь вместе с тобой.

Мургон поднял голову, услышав это. Воронья Кость, как обычно, склонил голову на бок и уставился на монаха, тому показалось, что юноша напоминает любопытную птицу.

— Зачем тебе это? — спросил Воронья Кость и Адальберт улыбнулся.

— Чтобы привести тебя к Богу, — ответил священник. — Probae etsi in segetem sunt deteriorem datae fruges, tamen ipsae suaptae enitent. Хорошее семя, даже посаженное в скудную почву, принесёт хорошие плоды по своей природе.

Воронья Кость рассмеялся, волосы на затылке встали дыбом, это явно знак судьбы. Не этого ли знака он ожидал?

— По крайней мере, ты научишь меня латыни, — сказал он, — чтобы я знал, когда Гьялланди мне врёт.

Каменное лицо скальда не дрогнуло, и добродушная улыбка Вороньей Кости сошла сама собой. Мургон расцепил пальцы и взглянул на Адальберта.

— Тебе не обязательно жертвовать собой, — сказал он благочестиво, но ответный взгляд Адальберта был таким же холодным и серым, как ледяное море.

— Ты так усердно жертвовал собой, с тех пор как Гудрёд вздёрнул твоего предшественника, — сказал он, в его голосе звучала сталь. — А я делал это и до смерти старого аббата.

Мургон вздрогнул и опустил голову.

— Pulvis et umbra sumus, — ответил он, и Адальберт с Гьялланди, одновременно перевели: «Мы лишь прах и тень.» Они замолчали и уставились друг на друга. Один холодно, другой — сияя.

Воронья Кость радостно засмеялся, когда аббат закрыл глаза, чтобы ясно представить перед собой письмо. А затем Мургон заговорил.

Позднее, когда Мурроу вернулся к костру, Кэтилмунд вопросительно поднял бровь.

— Даже не спрашивай, — сказал Мурроу, покачав головой, и свей поразился, насколько глаза Мурроу наполнены колдовской тьмой.

Тюленья бухта, Финнмарк несколько недель спустя…

Команда королевы Ведьмы

Воины вцепились окоченевшими пальцами в запорошенную снегом землю, прижавшись к ней, туман царапал их ледяными когтями. Синее небо по-прежнему белело облаками, вокруг простирались безграничные белые просторы. Если бы Эрлинг прищурился, то смог бы разглядеть корабли, наполовину вытащенные на грязный лёд реки Таны.

— Jiebmaluokta, — сказала Гуннхильд и обернулась, пар от её дыхания пробивался через вуаль, шёлковая ткань скрывала её лицо так, что были видны лишь глаза, древние, как у кита. Верхняя часть её тела была укутана в подбитый белым мехом серо-синий плащ с красной каймой, другой укрывал ноги, так что виднелись лишь носки сапог из тюленьей кожи, руки спрятаны в огромной муфте из меха полярной лисицы. Она сидела на кресле, словно на троне, снизу пропустили жерди, её переносили четверо воинов, сейчас они, опустившись на колени, тяжело дышали, словно псы.

— Что? — рассеянно спросил её сын. Сюда уже пришла зима, а их проводник, как они предполагали, дружественный саамам, пропал. Гудрёду всё это совсем не нравилось.

— Так называется Тюленья бухта на языке саамов, — задумчиво отозвалась Гуннхильд.

Эрлинг, испытывая к ней жгучую ненависть и опасаясь, что она знает об этом, с горечью подумал, что она единственная, кому всё это по нраву. Не считая Ода, конечно же, который сидел на корточках, и как верный пёс, вглядывался в укрытое вуалью лицо; мальчишка закутался в волчью шкуру, которую она ему подарила. Эрлингу совсем не нравилось, как Од пялится на неё.

Гудрёду было наплевать, как называется это место. Когда они пришли в Есваер с шестью кораблями, старый Коль Халльсон встретил их достаточно приветливо, хотя умолял не выгребать подчистую запасы из его кладовых.

— Люди Хакона-ярла и так забрали запасы, на которые я мог жить половину зимы, — причитал старик. — А теперь ещё и ты. Чем же Финнмарк так заинтересовал Гудрёда Эриксона и людей короля Норвегии, что заявились сюда так поздно, в самый канун зимы?

Но, когда к очагу принесли Гуннхильд, старик сразу стал более сговорчив, и уже не жаловался на скудные запасы, которые состояли из китового жира, моржового мяса и лосося. Гудрёд узнал от Коля, что Хромунд Харальдсон, хёвдинг Хакона-ярла, привёл в Есваер две недели назад восемь кораблей; кроме того, с ним был королевский доверенный, трэлль Тормод, а ещё уродливый христианский священник, который никому не понравился.

— Что же, здесь намечается война? — обеспокоено спросил он. Гудрёд успокоил его, потому что у Коля была небольшая усадьба, здесь почти не было воинов и всего три корабля, это было единственное жилище на несколько дней пути в любом направлении.

Коль дал им Олета — широколицего проводника-саама, они торговали с саамами тюленьими и моржовыми шкурами. Коль признался, что предлагал этого проводника Хромунду и Тормоду, но они отказались, потому что так сказал тот христианский священник. Коль сказал, что священник знал дорогу, и было очевидно, что любопытный старик не прочь узнать, куда священник повёл всех их. Гудрёд сообразил, что тот священник и есть тот самый Дростан, о котором все слышали, хотя вызывало недоумение, почему письмо было написано священником по имени Мартин и адресовано Орму, ярлу Обетного Братства.

Ещё один соперник, который желает заполучить желанную добычу, мрачно подумал Гудрёд, он не сказал саамскому проводнику, куда они направляются, пока, двумя днями позднее, они не выступили в путь. Он не хотел, чтобы Коль присоединился к толпе охотников за Кровавой секирой Эрика.

Однако, Коль и саамский проводник дали понять, что сейчас заниматься поисками в Финнмарке — глупая затея; уже слишком поздно подниматься вверх по реке Тане, год подходил к концу, приближалась полярная ночь, короткий световой день едва дарил тусклый свет.

А теперь этот саамский проводник Олет куда-то пропал, Гудрёд сгорбился, словно корявое низкорослое деревце среди камней, две сотни воинов дрожали от холода за его спиной, космы тумана развевались над их спинами. Где-то впереди люди Хакона-ярла вместе с безумным священником стремились к желанной добыче, но Гуннхильд была уверена, что им не удастся заставить богиню отдать им топор. Говорят, она нуждалась в нём, и Гудрёд понимал, что никто обрадуется, услышав слово «богиня», вряд ли кто-то захочет столкнуться с её магией.

Они уловили какое-то движение сбоку, воины насторожились, приготовив оружие. Словно призрак, показался Олет, он двигался странной походкой, стараясь не оставлять за собой ни единого следа, а странные борозды и отверстия, которые он оставлял в снегу, казалось, исчезали сразу же, как только он проходил.

Словно завиток тумана, он проскользнул между сбившихся в кучки воинов, направляясь к Гудрёду, затем опустился на колено и вытер лицо, обильно смазанное медвежьим жиром чтобы не обморозить кожу.

— Ничего, — сказал он. Впереди несколько деревьев и небольшая охотничья хижина. Вокруг полно северных оленей, большерогие самцы и нагулявшие перед зимой жир самки. Кто-то должен присматривать за ними.

Гудрёд и не сомневался в этом, некоторое время он смотрел на проводника. Ему не нравилось это место, — серые камни, покрытые зеленовато-красным лишайником, ямки заполняла вода, скорее озерца ледяной кашицы, из которых торчали низкорослые корявые деревья, опустившие ветви, словно крылья, покрытые ранним снегом. Он поднялся и помахал разведчикам — двигаться вперёд, направо и налево, а затем зашагал сам, остальные поднялись вслед за ним.

Окоченевший Эрлинг неуклюже поднялся. Если бы он знал, о чём думает Гудрёд, то согласился бы с ним насчёт северных оленей, которые не на шутку напугали его, ведь они едва ли подпускали к себе человека, и вместо того, чтобы убегать, эти осторожные твари просто стояли и смотрели. Олени пугали его, ещё более ухудшая настроение.

После утомительного подъёма они добрались до низкой каменной хижины, крыша покрыта засохшей летней травой и ветвями. За хижиной простиралась линия кривых, закрученных к небу серых деревьев; с их ветвей, словно ведьмины волосы, свисали заиндевевшие лишайники. Эрлинг подумал, что летом деревца должны выглядеть веселее, а ещё здесь должна расти морошка.

Гудрёд хмыкнул, словно взглядом поставил некий фрагмент на место, и теперь разглядел картинку целиком. На самом деле, сейчас он размышлял о том, что этот день, наполненный мокрым снегом и туманом, подходит к концу, скоро стемнеет, хотя этого и не ощущалось. Казалось, что грядущая ночь будет бесконечной.

— Ты видел Храппа? А Кьяллака? — спросил он, назвав предводителей высланных им разведчиков, но Олет помотал головой.

— Что же, — сказал Эрлинг, глядя на него. — Там хижина. По крайней мере мы сможем укрыться в ней от холода.

С ним было около двухсот человек; двадцать под началом Храппа отправились на разведку восточнее, ещё одна такая же группа, с Кьяллаком во главе, пошла на запад, в то время как Олет ушёл вперёд. Чуть больше воинов осталось охранять корабли, и Эрлинг, оглядываясь назад, мог бы поклясться, что видит красные цветы их костров, сказать по правде, он им завидовал.

Гудрёду не нравилась хижина в тумане, ведь, похоже, они застрянут здесь на всю ночь, — перспектива, прямо скажем, безрадостная. Он так и сказал, обращаясь к матери, и Гуннхильд, словно разозлённая собака, щёлкала зубами на воинов, которые несли её, слишком раскачивая; горящие, словно угли, глаза матери прожигали его через вуаль, выговаривая: «Если ты здесь главный, — значит командуй».

Он ненавидел и боялся её, но он видел её силу, очень хорошо знал её. Мать хотела сделать его королём, и Гудрёд думал, что тоже хотел бы этого, как и его братья, которые уже мертвы.

— Холод скоро доконает меня, — многозначительно сказал Эрлинг, и Гудрёд, моргнув, очнулся от размышлений, нахмурился, а затем кивнул. Он подал знак, и воины двинулись вперёд.

Крадучись вдоль ручья, катившего воды вперемежку со льдом, они осторожно, словно крысы, подползли к хижине. Пошёл снег, мелкий как мука.

— Парни, гляньте, — сказал Озур Рик, указывая копьём. Они посмотрели туда, смахивая пот и талую воду с глаз, и увидели оленьи шкуры, развешанные на деревянной раме. Шкуры освежевали совсем недавно, они ещё не успели задубеть на морозе; всё это говорило о том, что по крайней мере, недавно здесь кто-то был, а возможно, этот кто-то до сих пор здесь.

— Если хорошенько завернуться в такую шкуру, будет тепло, — проворчал один из воинов.

— Хижина, — напомнил им Гудрёд, резче, чем намеревался, и воины съёжились под его мрачным взглядом. Откуда-то со стороны укрытых туманом деревьев раздался кашляющий лай; те, кто слышал его ранее, знали, что этот звук издают северные олени, но большинство подумали, что это потерявшаяся собака.

— Придержите пса, — крикнул воин по имени Миркьяртан, что вызвало усмешки, потому что обычно этим приветствием незваный гость сообщал, что он пришёл с миром.

А затем все животные, что паслись среди низкорослых деревьев, поднялись на задние ноги и завыли на них из тумана.

Крепость, Морей (Бургхед, северное побережье Шотландии), в то же время…

Команда Вороньей Кости

Плотный, слежавшийся снег кучками лежал на песке там, где волны не докатывались до него. Лужи покрылись льдом, днём прозрачные, а ночью отсвечивали в таинственном лунном свете полуночного мира. Казалось, повсюду мелькали эльфы, человеческий глаз едва ли замечал этих неуловимых созданий, поэтому воины переговаривались шёпотом. Чтобы обезопасить себя, они чаще чем обычно прикасаясь к железу, занимаясь разведением костров или обустройством убежищ на ночь.

Слева Воронья Кость видел громаду крепости, из-за которой это место и получило своё название, она возвышалась на мысе, соединённом с сушей узким перешейком. Это место называли по-разному, Торридун — в те времена, когда пришёл Сигурд Оркнейский и разграбил крепость. Или Торфнесс, из-за того, что местные жители нарезали куски торфа, который горел не хуже древесины или угля.

Но всё же Борг или крепость — было самым подходящим названием, подумал Воронья Кость. За годы, что прошли после набега Сигурда, крепость восстановили. Теперь три стены перегораживали узкий перешеек, за ними высокий и крепкий крепостной вал в форме полукруга, возведённый из камней и дубовых брёвен, усиленных железом, таким образом, Короли Быки показывали всем, что Морей неприступен, а торговля продолжается.

По большей части, тут жили странные люди, их речь походила на ирландскую, они носили рубахи и штаны в клетку, обшитые по низу бахромой, если носили штаны вообще. Тем, кто удивлялся этому, Берлио объяснила, что бахрома защищает подол от намокания, что вообще-то довольно разумно, особенно для длинных женских юбок.

Адальберт сказал, что старые римляне называли их пиктами, что означает «раскрашенный народ», их прозвали так за то, что они красили лица в синий цвет. Римляне, тем не менее, уважали их, потому что пикты оказались одним из немногих народов, которые не подчинились старым римлянам, но это было давно, а сейчас всё изменилось.

Пикты были достаточно здравомыслящими люди, подумал Мурроу, но время Королей Быков на севере прошло, их знать всё также напыщенна, они продолжали раскрашивать лица и заниматься бесконечной резьбой по камню. Хуже, чем норвежцы, подумал ирландец, потому что кроме самих пиктов никто не мог прочесть и понять эти знаки на камне.

Десятки таких камней стояли вдоль дороги, ведущей к воротам, и Воронья Кость ощутил знакомое чувство, он понял, что это место — ещё один фрагмент в игре королей. Посмотри на нас, говорили камни. Взгляни на нас и ощути труд и время, которое понадобились, чтобы обработать и расставить нас. Это дано лишь великим людям. Мы решаем, кому жить, а кому умереть.

Три камня покосились, словно пьяницы, под ними просел грунт, и Воронья Кость понял, что величие пиктов так же подкосилось. Рано или поздно, норвежцы с Оркнеев придут и возьмут Морей, хотя бы для того, чтобы короли Альбы с юга не захватили его первым.

Но тем не менее, Воронья Кость заявил, что пришёл с миром и дарами, чтобы успокоить надменную местную знать, разодетую в дурацкие рубахи с шерстяной бахромой и ирландские сандалии. Разумеется, местные правители оказались достаточно разумны, чтобы не впускать ораву норвежцев внутрь крепости, так что воины расположились лагерем на длинной изогнутой береговой линии между крепостью и городом. Жители города выдохнули с облегчением, когда поняли, что норвежцы пришли сюда не грабить, — а узнав, что у воинов водится серебро, так и вовсе позвали их в гости.

Воронья Кость в добром расположении духа пировал вместе с местной знатью, он выяснил, что Мартин побывал здесь и отправился в Норвегию к Хакону-ярлу. Письмо, которое он написал Орму было кратким и холодным, ведь они были врагами, в том письме Мартин прямо указал, куда он направляется, и чего хочет в обмен на Кровавую Секиру.

Хотя, Воронья Кость всё уже выяснил, но продолжал вертеть словами из письма и так и сяк, словно пристально разглядывал подозрительную монету, и никак не мог понять, затеял ли с ним Орм какую-либо игру или нет. Он не был уверен, что Хоскульду не было поручено поведать ему содержимое письма, когда придёт время, словно преподать урок неразумному ребёнку, с горечью подумал Воронья Кость. Но тем не менее, Хоскульд попытался сбежать от него, хотя Воронья Кость изводил себя мыслью, что во всём виновата его собственная жестокость.

Но, по большей части, Олаф был доволен. Его люди разместились на ночь на холодном берегу, но им было не в первой, а ещё он раздал им целые вёдра серебра, так что за подходящую цену они найдут тепло и уют в городке.

Серебро они взяли на Оркнеях, его блеск, как и радость от этой лёгкой добычи, всё ещё заставляло Воронью Кость улыбаться.

Отплыв с острова Хай, они отправились к Оркнеям, и высадились в Санд Вике, пробираясь на берег сквозь пенящийся штормовой прибой. На берегу они построились для боя, сердце Вороньей Кости колотилось, как никогда ранее, в предвкушении момента, когда они схватят королеву Ведьму, проклятие всей его жизни, но никто из врагов так и не появился. Воронья Кость был разочарован, не зная, что ему предпринять, — разграбить ли длинный дом и кучу хозяйственных построек, но поступил ещё хуже — не предпринял ничего. В конце концов, когда он проклинал себя за неуверенность и нерешительность, Стикублиг гаркнул, что показались всадники.

Пятеро всадников остановились на расстоянии хорошего выстрела из лука и спешились. Один остался с низкорослыми мохнатыми дикого вида лошадками, а остальные направились к ним, один нёс щит, белой стороной наружу.

— Похоже они хотят поговорить, — заявил Мар, это было очевидно, так что Воронья Кость бросил на него взгляд, от которого тот вспыхнул. Олаф подозвал Мурроу и Кэтилмунда, последний нёс знамя с нахохлившимся ястребом, они пошли навстречу, полотнище хлопало на ветру. Ещё он поманил Гьялланди, ведь тот был скальдом, а Олаф хотел, чтобы ничего не было забыто; также вместе с ними отправился священник Адальберт, который всё ещё нетвёрдо ступал по суше, он был бледен, словно сыворотка, от того что выблевал весь свой ужин в качестве подношения богине Ран.

Четверо оркнейцев были вооружены, в кольчугах. Один нёс знамя с вороном «храфнсмерки», Воронья Кость отметил его; говорят, это знамя вышила сама Гуннхильд, или кто-то из её родни, и это знамя пророчило победу, но знаменосец, как правило, погибал.

Суровый бородатый воин встретил взгляд Вороньей Кости достаточно прохладно, но его невыразительные серые глаза смотрели скорее обречённо; позже Мурроу удивлялся что заставило того воина взять в руки шест с этим знаменем, на что Кэтилмунд сказал, что за всем этим стоит женщина, которая нуждается в деньгах и убеждает глупца искать славу. Воронья Кость ничего не ответил, он знал правду; знаменосец, человек ярла, который по своей воле принёс эту присягу, был обречён, Олаф уже выбрал его жертвой.

Второй прикрывал знаменосца, высоко подняв белый щит мира. Остальные двое по-видимому вожди, судя по богатому вооружению — добротные длинные кольчуги и искусно украшенные серебром рукояти мечей. Один постарше, второй — моложе, с виду он напоминал бочонок с элем.

— Я — Арнфинн Торнфинсон, — сказал старший, снимая шлем, морской бриз тут же подхватил его тронутые сединой волосы. — А это — Сигурд, сын моего брата Хлодвира, взят мной на воспитание.

Воронья Кость кивнул. Сигурд оказался старше Вороньей Кости на пару-тройку лет, не более, и однажды станет правителем Оркнеев — если его отец будет жив, а дядья позволят править. Воронья Кость попытался разглядеть на лице юноши знак, что-нибудь, что показывало бы, почему именно ему оказано такое доверие, а не кому-то другому. Но не увидел ничего, кроме краснощёкого мальчишеского лица и лёгкой кривой улыбки.

— Олаф, — представился он, прежде чем молчание начало казаться оскорбительным, — сын Трюггви. Я — принц Норвегии и король по праву рождения.

— Именно так, — произнёс Арнфинн. — Я слышал твоё имя. Ты пришёл за матерью мой жены, и конечно же, за её сыном, последним из её выводка. Тебе известно, что именно он убил твоего отца? Он часто хвастался этим, утверждал, что это первый воин, которого он поразил в бою, он очень гордился, что тогда его ранил сам король.

Воронья Кость вздёрнул бровь. Неужели Арнфинн умышленно провоцирует его? Но выражение лица правителя Оркнеев оставалось невыразительным, даже скорее восторженным.

— Гуннхильд с сыном отплыли, забрав большую часть моих людей. Удачное избавление, скажу я тебе, хотя это означает, что у меня мало воинов, если дело дойдёт до драки. Моя жена думает так же, как и все, она ненавидит свою мать.

В голове Вороньей Кости будто бы сталь высекла искру о кремень, и он всё понял. Гуннхильд и Гудрёд ушли, следуя указаниям из письма монаха, взяв с собой большую часть воинов Арнфинна, так что Оркнеи оказались почти беззащитны. Арнфинн хотел заключить сделку, и Воронья Кость решил поторговаться.

Когда Олаф понял, что на самом деле предлагает ему Арнфинн, у него спёрло дыхание. Тот предложил целые вёдра серебра и различные припасы, всё что угодно воинам Вороньей Кости и ему самому, лишь бы они ушли отсюда без боя. Всё что они оставят взамен — умирающего Ровальда, которого следовало погрести с почестями.

— Вот это да, — восторженно произнёс Гьялланди, наблюдая как воины загружают припасы на корабли. — Мы так напугали их, что даже не пришлось сражаться. Молодой Воронья Кость всего лишь легонько махнул мечом, и Оркнеи отдали ему свои богатства.

Всю дорогу до Борга скальд не расставался с мыслью, что серебро досталось им лишь с помощью угроз, а сейчас он сидел на лавке рядом с Вороньей Костью на пиру Королей Быков, пикты шумели и хвастались, кидаясь друг в друга костями. Воронья Кость улыбался, кивал и помалкивал.

Пусть воины считают, что Арнфинн и остальные оркнейцы расстались с серебром из страха перед ними, но истина заключалась в том, что это очередной фрагмент игры королей: в тайной комнате сумрачного зала они с Арнфинном заключили настоящую сделку. Если Гуннхильд с Гудрёдом вернутся домой с жертвенным топором, то Арнфинн сильно разочаруется в истинном принце Норвегии. Воронья Кость нисколько не удивлялся тому, что люди готовы платить, чтобы избавиться от нежелательных персон.

Когда каждому была оказана подобающая честь, Воронья Кость и его спутники — Кэтилмунд, Онунд и Мурроу, которых он назначил командовать тремя другими кораблями, поблагодарили уже изрядно набравшихся хозяев-пиктов, закутались в плащи, вышли за ворота и направились к берегу по дороге, обозначенной камнями с изображением быков, туда, где раскинулся мерцающий огнями костров лагерь.

— Когда-нибудь, — сказал Мурроу, оглядываясь на тёмную громаду форта, — более достойные люди заставят этих задавак преклонить колена.

— Да ты просто обиделся, когда они заявили, что воин с топором — вовсе и не мужчина, — проворчал Онунд, Мурроу в ответ лишь ухмыльнулся в темноту.

— Они и лук не признают, — добавил он и покачал головой. — Удивительно, что они до сих пор живы, со своими нелепыми маленькими квадратными щитами и цветастыми рубахами, на которых можно играть в тафл.

Воронья Кость был рад покинуть это место, хотя сделал себе зарубку на память; однажды, когда Норвегия станет его, это место станет первым шагом для покорения всего севера Альбы.

В лагере звучала музыка, необыкновенные и прекрасные звуки плыли в ночи, кто-то, изящно перебирая струны, извлекал мелодию, под которую воины танцевали джигу, притаптывая сапогами, остальные хлопали ладонями по бедрам, отбивая ритм и смеялись. Тени плясали в такт языкам пламени, танцы вместе с запахом варева скрашивала ночной холод.

Ухмыляющийся Воронья Кость ступил в середину, сделав вид, что покинул более богатый пир, чтобы присоединиться к ним; он признал это, добродушно взмахнув рукой и подошёл к огню и музыканту, которым оказалась Берлио. Она улыбнулась Олафу, продолжая игру, её быстрые пальцы ловко перебирали струны.

Это были гусли, один славянин из Киева привозил такие — инструмент в форме птичьего крыла с пятью струнами. В руках Берлио держала несколько другие гусли, большего размера, формой напоминающие скорее шлем, с большим числом струн, но тем не менее, подходящего размера, чтобы взять с собой путешествие, и Берлио неплохо на них играла. Когда она закончила, Олаф благосклонно похвалил её мастерство, девушка вспыхнула, словно подёрнувшийся пламенем уголёк из костра напротив.

— Могу я сыграть что-нибудь для тебя? — ласково спросила она. — Может быть, колыбельную, которую, конечно же, напевала твоя мама, чтобы тебе сладко спалось.

— Моя мать никогда так не играла, — ответил он жёстко, словно ворон прокаркал. — Трэллям запрещено иметь инструменты, а я обычно спал на цепи, прикованной к нужнику, поэтому я мечтал во сне лишь о сладкой мести тем, кто так обращался с нами.

Некоторые знали историю о горьком детстве Вороньей Кости, другие услышали впервые, и те, и другие умолкли. Теперь все знали причину, зачем они заходили на Оркнеи — отомстить Гуннхильд. Тем не менее, и месть, и охота за жертвенным топором теперь казалось им стоящим делом, особенно теперь, когда у каждого имелся кошель, набитый серебром. Они рассовали серебро подмышками или повязали в паху; к тому же, этот так называемый принц Норвегии спас большинство из них от неминуемой гибели в Дюффлине.

Берлио осталась всё такой же — тихой и спокойной, её глаза ярко сияли в отблесках огня; Вороньей Кости показалось, что она вот-вот расплачется, и ему стало стыдно за то, что он так грубо ответил ей.

— Хотя она рассказывала мне сказки, — добавил он поспешно, и напряжение, повисшее возле костра, рассеялось. Губы Берлио снова расплылись в улыбке.

— Давным-давно в Господине Великом Новгороде жил да был один музыкант, — внезапно выдал Воронья Кость, всё разом выдохнули, словно ветер пронёсся, и подвинулись поближе, чтобы лучше слышать. — Каждый день богатый купец или знатный человек оставляли у него под дверью послания, приглашая его поиграть на своём пиру. Музыкант брал свои гусли о двенадцати струнах и отправлялся на пир, где своей игрой заставлял всех гостей плясать. Хозяин награждал его горстью мелких монет и позволял ему угоститься объедками, что оставались после пира, и на эти жалкие подачки он и жил.

— Всё как в моей жизни, — печально отозвался хозяин гуслей, воин по имени Хрольф, и те, кто знал его, рассмеялись.

— Тогда, вам наверняка знакомы друзья этого гусляра, — продолжал Воронья Кость, — которые часто спрашивали его, как он может жить, имея такой скудный доход. И он отвечал им: «Не так уж всё и плохо. Каждый день я хожу по пирам, играю на гуслях, и мне нравится наблюдать, как весь зал пускается в пляс».

Воронья Кость остановился. — Теперь, я припоминаю, даже более чем уверен, — того человека звали Хрольф.

Все засмеялись и принялись похлопывать новгородца по спине, в ответ тот бросал сияющие взгляды. Воронья Кость взглянул на Берлио, её глаза стали круглыми и блестящими, как у совы.

— Но тем не менее, — продолжал Воронья Кость, по мере того как собиралось всё больше воинов, привлечённых слухами о том, что здесь рассказывают историю, — Хрольф был одинок. Девушки, танцующие подего музыку, часто улыбались ему, а некоторые даже разжигали огонь в его сердце. Но те девушки были богаты, а он жил на брошенную ему мелочь и питался объедками, так что ни одной девушке не пришла бы в голову мысль выйти за него замуж.

Однажды вечером, опечаленный Хрольф брёл вдоль городской стены Новгорода по берегу реки Волхов. Он уселся на своём любимом месте на берегу и положил на колени гусли. «Моя любимая река Волхов», — сказал он и вздохнул. «Была бы ты женщиной, я бы женился на тебе и жил бы вместе с тобой здесь, в моём любимом городе».

«Это правда», — отозвался Хрольф. «Разве есть в мире другой город, подобный Господину Великому Новгороду? Разве есть где-то место лучшее?»

— Самое лучше место там, где тихо, — проворчал Стикублиг из полутьмы, и Хрольф, уже готовый поспорить, успокоился, когда его утешительно похлопали по плечу.

— Хрольф заиграл на гуслях, и звуки мелодии поплыли над Волховом, — продолжал Воронья Кость. — Вдруг из воды выросла огромная фигура и Хрольф вскрикнул от страха. Перед ним возвышался великан, увенчанный короной, украшенной драгоценными камнями размером с раковину, на шее тяжёлое жемчужное ожерелье, из-под короны струилась густая грива волос-водорослей. «Музыкант», — сказал незнакомец, — «узри перед собой Эгира, Владыку вод. Я пришёл в эту реку в гости к моей дочери — принцессе Волхова. Твоя чудесная музыка достигла речного дна и пришлась всем нам по нраву». Хрольф сумел пробормотать в ответ лишь слова благодарности.

Владыка вод сказал ему, что скоро вернётся в свой дворец и хочет, чтобы Хрольф сыграл на его пиру. «С удовольствием», — сказал Хрольф, — «но где твой дворец и как мне добраться туда?» Эгир рассмеялся. «Конечно же, мой дворец под водой. Ты легко найдешь к нему дорогу, а сейчас держи награду». И Владыка вод бросил к ногам Хрольфа большую рыбину с золотой чешуёй; когда она окоченела, чешуя превратилась в настоящее золото.

Хрольф онемел от удивления, а Эгир лишь взмахнул рукой. «Не стоит меня благодарить, ведь музыка дороже золота. Если бы мир был устроен справедливо, ты бы купался в богатстве, а у роз бы не было шипов». И с громким всплеском Владыка вод нырнул и был таков.

— Эгей! — раздался чей-то возглас. — Я тоже из Новгорода, и всё что дарил мне Волхов — лишь холодные воды.

— Неудивительно, ведь ты не сможешь сыграть даже на костяной флейте, Вермунд, — прокричал кто-то в ответ, и воины недовольно зашикали, заставив умолкнуть обоих. Воронья Кость чуть подождал, а затем продолжил.

— Хрольф продал золотую рыбину удивлённому купцу, а затем, в один прекрасный день покинул Новгород и отправился на ладье по Волхову, пересёк Ладогу и вышел в Балтику. Когда корабль стремительно понёсся над морскими водами, он свесился за борт. «Море такое огромное, что легко поглощает китов», — пробормотал он. — «Как же мне найти дворец Эгира?» — И в тот же миг корабль вздрогнул и остановился. Парус трещал, надутый ветром, но корабль не двигался с места, будто его схватила гигантская рука. Моряки перепугались.

— Мне знакомы эти моряки, — вмешался Адальберт. — Illi robur et aes triplex circa pectus erat, qui fragilem truci commisit pelago ratem primus.

— Нет, постой, — воскликнул Воронья Кость Адальберту, который открыл было рот, чтобы перевести. — Позволь мне. Твёрже чем что-то, дерево, мне кажется, — и трижды твёрже бронзы… сердце того, кто…кто…кто…

— Чего это ты заладил — «кто, кто…», разве в этой истории есть эхо? — спросил Стикублиг.

— Или дальше рассказ пойдёт на языке христианских священников? — добавил Кэтилмунд. — Если так, то мне понадобится толмач.

— Неплохо, — подтвердил Адальберт, не обращая ни на кого внимания, — но правильно будет так: «знать из дуба иль бронзы грудь имел тот, кто дерзнул первым челн свой вверить грозным волнам». Гораций.

— Тот Гораций тоже был на корабле? — выкрикнул Хрольф. — И что там дальше случилось со мной?

Воронья Кость поднял ладони и улыбнулся. Адальберт присел, ошеломлённый той скоростью, с которой юноше давалась латынь, на изучение которой у монахов уходили годы.

— Моряки принялись молиться за свои жизни, — продолжал Воронья Кость. «Не бойтесь», — сказал им Хрольф. «Я знаю кого он ищет». И взяв гусли, вскарабкался на поручни, и прежде чем кто-либо успел его поймать, прыгнул в волны.

— Как бы не так, — с негодованием заявил Стикублиг, и все рассмеялись. Воронья Кость продолжал, как ни в чём не бывало.

— Хрольф погружался всё глубже и глубже, пока не очутился на дне морском, где и увидел в призрачном свете крепость из белого камня, такую же огромную, как та, что слева от нас. Он миновал коралловые врата, и лишь тогда понял, что всё ещё жив и дышит как рыба. Когда гусляр подошёл к огромным дверям, они распахнулись, и его взору открылся величественный зал, заполненный гостями и трэллями, — различными обитателями океанов. Там были сельди, треска, песчаные угри и морские скорпионы, крабы и лобстеры, морские звёзды и кальмары, гигантские осетры и стада китов.

Среди гостей находились также и несколько девушек, — речных нимф, дочерей Владыки вод. На великолепном высоком кресле в конце зала восседал сам Эгир со своей женой — Ран, её волосы напоминали зелёные водоросли и закручивались водоворотами. «Ты как раз вовремя», — подозвал музыканта Эгир. «А теперь давайте танцевать».

Воронья Кость замолк, слушатели нетерпеливо заёрзали и заворчали, призывая его продолжать. Олаф перевёл дыхание.

— Очень скоро всё морское дно отплясывало. Речные девы тоже вскочили и закружились, и даже сам Эгир присоединился к танцу, его наряд крутился и струился словно песок, а волосы развевались будто водоросли. Хрольф даже и не догадывался, что тем временем на поверхности разошёлся шторм, волны яростно обрушивались на берег, а корабли бросало, словно щепки. К концу пира Хрольф еле перебирал пальцами от усталости, а Эгир так растрогался, что пожелал выдать за него замуж одну из своих дочерей, а самого музыканта оставить в море. «Ваше Величество,» — почтительно сказал Хрольф. «Но ведь мой дом не здесь, мне люб лишь мой Новгород».

— Всё верно, — вмешался Вермунд, сильно хлопнув по спине настоящего Хрольф. — Конечно же, в подводном царстве твой эль всегда будет солёным и разбавлен водой.

— Но Эгир настоял на своём и выбрал ему в жёны принцессу Волхова, — сказал Воронья Кость, даже не слыша Вермунда. Она подалась вперёд, её глаза сияли как речные жемчуга, она заявила, что её так зачаровала музыка, которую тогда играл на берегу реки Хрольф, что она желает выйти за него замуж.

Хрольф восхищался красотой принцессы, но королева Ран склонилась к нему, так что её развевающиеся длинные волосы коснулись его щеки и тихонько сказала: «Стоит тебе хоть раз поцеловать или обнять её, и ты больше не сможешь вернуться в Новгород».

Той же ночью Хрольф лежал рядом с невестой на ложе, убранном морскими водорослями, песком и прекрасным мелким жемчугом — и каждый раз, когда думал о её прелестях, слова королевы Ран всплывали в его голове и руки сами собой вытягивались и замирали вдоль тела.

— Да уж, а вот это полная брехня, — прорычал Мурроу, откуда-то из-за спин остальных, в его хриплом голосе звучала горькая ирония, и никто не рассмеялся, заметив, как вытянулись губы молодого ярла.

— Когда же на утро Хрольф пробудился, — сказал Воронья Кость, — он почувствовал на щеке солнечный луч, открыл глаза и увидел рядом с собой… нет, не принцессу, а реку Волхов. Он вернулся в Господин Великий Новгород. «Мой родной дом,» — сказал Хрольф и расплакался.

Воронья Кость замолк, смущённый внезапно нахлынувшей волной воспоминаний — голос матери, цепь, прикованная к нужнику, и взгляд Орма в тот день, когда он вновь стал свободным, усадьба Клеркона, зимняя стоянка, поросшая молодым ивняком.

— Он плакал, радуясь возвращению, — пробормотал он, — или горевал из-за того, что потерял.

— Или одновременно из-за всего вместе, — сказала Берлио, улыбаясь.

Она пришла к нему позже, конечно же, он знал это, она бесшумно двигалась словно морские водоросли в холодной тьме, а Хрольф тем временем наигрывал воинам колыбельные мелодии, и снова слушал как те повторяют раз за разом сказку о нём самом, как будто вся эта история произошла на самом деле.

— А ты проснулся бы рядом с Волховом? — спросила она, прижимаясь к нему всем телом, горячая, будто только что из кузни, жар стал ещё сильнее, как только она стиснула своими бёдрами его ногу.

— Нет, я скорее бы бросился в её глубины, — сказал он, прильнув в ней, а она рассмеялась тихим грудным смехом.

Позже, устроившись в уютной колыбели его рук, она спросила, что дальше случилось с тем Хрольфом из сказки, и Воронья Кость рассказал ей, что музыкант разбогател и стал самым богатым купцом в Новгороде, он женился на прекрасной молодой девушке, и у них родились сильные сыновья, на свадьбе которых он играл на гуслях.

Хрольф был счастлив, рассказывал ей Воронья Кость, но иногда, тихим вечером он выходил прогуляться на берег и играл на гуслях, мелодия лилась над речной волной. Иногда из воды показывалась прекрасная голова, чтобы послушать его игру. Или просто то были лунные блики на поверхности Волхова.

Она уже спала, её щека покоилась на плече Олафа, и он ощущал её дыхание, похожее на ритм волн, накатывающих на берег. Он слушал каждый её вдох и выдох, стараясь всю ночь не шевелиться, чтобы не потревожить её, оставаясь как можно ближе к ней, и одновременно пугаясь её близости.

Глава 11

Финнмарк, близ горы Мёртвый рот, праздник Йоль^[32]…

Мартин

Разведчики вернулись, когда повалил густой снег, закружилась позёмка, превратившая ржаво-серые громады гор в размытые тени. Они сказали Хромунду, что ничего не заметили, но подстрелили оленя. Все избегали говорить с Тормодом на людях, потому что тот был трэллем. Тормод давно привык к этому, он просто выслушал, а затем вместе с Хромундом отошёл в сторонку и тихонько заговорил с ним.

— Ничего? — желчно спросил Тормод. Хромунд почесал коротко подстриженные волосы, он стригся из-за вшей, поэтому его и прозвали Бурста-Колльр — что означало «щетина на макушке».

— Эйндрид — хороший воин, — сказал он упрямо, а тем временем, этот хороший воин вместе с остальными с трудом вытягивал сухожилия из задних ног оленя. — А ещё он меткий стрелок из лука.

— Я вижу, стреляет он хорошо, — терпеливо ответил Тормод, — а это значит, что у него зоркий глаз. И он не заметил ни одного врага?

— За исключением того саама, которого я подстрелил ранее, — проревел голос, так близко к уху Тормода, что он ощутил зловонное дыхание, увидел пар от выдоха, и испуганно оглянулся. Эйндрид ухмылялся из-под обледенелой бороды.

— Я не хотел проявить неуважение, — заявил Тормод, и Эйндрид уставился на него, будто увидел его в первый раз.

— Если бы мне так показалось, я бы просто избил тебя, трэлль, — ответил он.

Тормод залился краской. Он знал, что Эйндрид — богатый землевладелец в Одинссальре, что в Тронделаге, возможно самой старой ферме в мире. А ещё трэлль не любил, когда упоминают о его низком положении, потому что считал себя самым мудрым советником Хакона-ярла, и уже было открыл рот чтобы напомнить об этом.

— Он уже заговорил? — спросил Хромунд, чтобы разрядить обстановку. Эйндрид поджал плечами и оглянулся на саама, которого подвесили так же, как и оленя, чью тушу привязали за копыта к ветке замёрзшего дерева. Эйндрид подстрелил оленя в последней вылазке и приволок зверя в их замерзающий лагерь.

— Спроси христианского священника, — резко ответил он, сплюнул и зашагал прочь, чтобы проследить за разделкой оленя. Тормод наблюдал, как они вынимают желудок и кишки, печень, селезёнку, желчный пузырь, лёгкие и сердце. Крестец и окорок, рёбра и филейную часть аккуратно вырезали и завернули в шкуру, но на туше оставалось ещё много мяса. Воины жевали уже остывшую печень, довольно улыбаясь и скаля окровавленные зубы. Ведь сейчас был праздник Йоль, и они маленькими глотками допивали последние остатки крепкого эля.

Королевский трэлль справился с гневом. Рядом с оленьей тушей висел саам, пленник наблюдал за разделкой оленя, несомненно это было частью замысла христианского священника.

Хромунд, хмуря брови, подошёл к священнику, тот сгорбившись, сновал между костром и своим неказистым убежищем из парусины. Похож на чёрного гнома, мрачно подумал хёвдинг. Несомненно, здесь самое подходящее место для йотунов, кровожадных великанов, извечных врагов Асов, боги держат их в узде лишь благодаря молоту Тора.

Уже не в первый раз он задавался вопросом о смысле этого запоздалого путешествия через высокогорье в поисках… чего? Легенды? Но всё же, подумал он, а если это правда, и Кровавая секира Эрика скрыта где-то в этих горах? Ведь те, кто обладали ей, обладали властью. Если ты берешь в жёны Дочь Одина, значит, Одноглазый будет тебе тестем, — Хромунд поёжился от этой мысли. Он сделает тебя королём, так говорилось в саге, но затем придёт день, и Один, смеясь, направит этот топор против тебя.

Саам застонал и покачнулся. На его коже виднелись влажные ожоги в виде крестов, почерневшие по краям; как только Хромунд увидел их, рот наполнился слюной, так что ему пришлось сплюнуть.

Мартин заметил это, когда снова сунул железный крест в огонь и облизал губы. Хромунд, конечно же, язычник, как и все остальные в Норвегии, поэтому он не понимает выгоды, что даёт вера в Господа. А саам уже понял, и Мартин был доволен тем, что пленник пробормотал что-то на норвежском, Мартину показалось так, когда пленника только притащили в лагерь, после того как Эйндрид подстрелил саама в бедро. Хотя он в глаза не видел проводника, которого предложил им старый ярл Коль, а Мартин отказался, но было ясно, что перед ним и есть тот самый проводник-саам.

Конечно же, тот саам, облачённый в добротные меха — охотник и торговец, он неплохо говорит на норвежском, и, хотя Мартин предполагал, что саам вряд ли что-то знает о жертвенном топоре, но всё же приказал подвесить его на ветку. Ему удалось выяснить имя саама — Олет, так что Мартин оказался прав, — ярл Коль отправил его проводником вместе с оркнейцами, людьми королевы Ведьмы, всё как он и говорил. Саам сказал, что она настолько могущественна, что ей под силу справиться с богиней горы. А ещё пленник знал точное место, что искал Мартин, в конце концов, саам, всхлипывая, признался и в этом тоже.

Сурман Суун. Так язычники называют гору «Мёртвый рот». Каждый раз, когда он, преисполненный яростью от ощущения силы Божьей, прикладывал к плоти пленника раскалённый на огне крест, саам, задыхаясь, кричал — «Сурман Суун».

— А что насчёт врагов? — Хромунд спросил Мартина, когда монах рассказал ему всё это, вытирая руки об изодранный подол шерстяной рясы.

— Какие враги? — неуверенно спросил Мартин. — С нами полно норвежских воинов, так что местные горные охотники вряд ли представляют угрозу. Гудрёд и Ведьма опередили нас, я думаю, это означает, что как раз им и придётся сражаться с охотниками.

Хромунд нахмурился, уловив посягательство на своё лидерство, когда вдруг за спиной раздался лай, а саам зарычал. Они оба обернулись, удивлённые увиденным — саам кровожадно ухмылялся, и им стало не по себе, когда лицо пленника внезапно переменилось.

— Жрица Айятар заберёт вас всех, — удалось пробормотать ему сквозь разбитые в кровь губы.

— Кто такая Айятар? — тут же спросил Мартин, потому что ни разу не слышал, чтобы так называли Гуннхильд. Саам покачнулся, стрела вонзилась ему в спину и вышла из груди, хлынула густая кровь, ошмётки плоти из сердца застряли на наконечнике. Он выгнулся в последний раз и завопил.

Хромунд и Мартин вскрикнули и повалились на заснеженную землю; воины заметались словно куры, отовсюду раздавались крики, кто-то завопил, а затем повисла тишина.

Через некоторое время воины сунулись за пределы лагеря чтобы осмотреться, но Хромунд знал, что всё напрасно; они никого не найдут, то же самое сказал вслух Тормод, с усмешкой глядя на раскрасневшегося Эйндрида. Лучник и его товарищи не могли понять, как они проглядели подкравшихся саамов, ведь их окружал почти голый пейзаж — нагромождения камней, покрытых лишайником, кривые низкорослые деревца, и тем не менее, они никого не обнаружили.

Эйндрид вырезал стрелу из мёртвого тела Олета и разглядывал её, будто она сможет что-то прояснить, тем временем снежинки белыми пчёлами кружились вокруг. Тонкое чёрное древко, совиное оперение. Достаточно короткая, значит плечи лука деревянные, тетива из сухожилия, сам лук маломощный, но достаточно смертоносный, чтобы убить человека без доспеха, или даже в доспехе, если стрелок хорош.

Эйндрид и не сомневался, что эти лучники были искусными стрелками. Он взял лук, который имел при себе мёртвый охотник-саам и убедился, что им вполне можно стрелять подобными стрелами, заметив, что края лука, где крепится тетива, обмотаны полосками мягкого меха, чтобы заглушить звук выстрела. А чёрные, просмолённые стрелы, которыми их бесшумно обстреляли, говорили о том, что это были ночные охотники.

— Они не хотят, чтобы мы добрались туда, куда направляемся, — сказал Хромунд, когда люди снова вернулись к своим делам — приготовлению пищи и обустройству укрытий от снега для ночлега. Мартин заморгал, чтобы смахнуть с ресниц снежинки и ухмыльнулся своей чёрной улыбкой.

— Вверх, вот куда мы идём, — сказал он и указал на самую высокую гору, которая теперь казалась не более, чем тенью в кружащемся снежном вихре. — Вверх, да побыстрее, чтобы добраться туда, когда Ведьма поймёт, что Бог не позволит ей заполучить топор.

Хромунд знал, куда указывал монах, они видели эту гору, этот огромный мрачный клык, уже несколько дней. Он поёжился, на этот раз не от холода; запах жареной оленины смешался с вонью горелой плоти саама, которого монах прижигал крестом, и тогда у хёвдинга Хакона-ярла вдруг пропал аппетит. Но хуже было то, что гора, к которой они направлялись, задымила, шлейф дыма с её склона закручивался, словно хвост полярного волка.

Удары в барабан прозвучали как отдалённый стук дятла, настойчивый, как сердцебиение. Когда вместе с гулом барабана до них долетели звуки песнопений йойк^[33], ему стало так худо и страшно, как никогда в жизни.

Финнмарк, в тот же самый день…

Команда Вороньей Кости

Снегопад слабел, снеговые хлопья становились всё меньше и меньше, пока не стали такими же мелкими, как великолепная императорская соль. Снег сыпал весь короткий день, переходящий в длинную холодную ночь, чёрную, как вороново крыло, освещаемую далеко на севере лишь слабо мерцающими, колышущимися, словно мотки пряжи, зелёными всполохами.

Лисьи огни, так назвал их Свенке Колышек, и те, кому ранее приходилось бывать на крайнем севере, согласились с ним. Кто-то сказал, что эти огни пророчат чуму и мор, а Онунд, услышав это, взревел словно олень во время гона.

— Эти ледяные огни пророчат лишь надвигающуюся стужу. Я слышал это от Финна Лошадиной Головы, которому неведом страх, — сказал он.

Кэтилмунд тоже однажды слышал слова Финна, и всё же дурные предчувствия не покидали его, он прошептал это Мурроу, когда они сидели рядом, под небом, переливающимся вечно холодными огнями.

— У нас слишком мало припасов, — пробормотал ирландец, это было правдой, все они знали об этом, бросая на принца жёсткие взгляды, когда им казалось, что он не видит их. А ещё они удивлялись, как он мог сидеть, казалось, не ощущая холода, завернувшись в грязный белый плащ с меховым воротником, весь залатанный и заношенный, который к тому же был ему уже маловат.

Те, кто знали, рассказывали, что этот плащ — первый подарок от киевского князя Владимира, Олафу тогда было девять лет, теперь плащ уже износился, но был ещё дорог принцу. Владимир, Орм и остальные побратимы Обетного Братства отправились зимой через Великую Белую степь за сокровищами Аттилы. Поэтому и неудивительно, что с тех пор молодой Воронья Кость не чувствовал холода.

Конечно, Воронья Кость мёрз, но не показывал этого, даже Берлио. Он не хотел брать девушку с собой дальше Есваера, но там её тоже нельзя было оставить, потому что Олаф не доверял старому Колю Халльсону. У старого ярла и так гостило слишком много народа. Казалось, Воронья Кость опоздал на этот пир, ведь за людьми Хакона-ярла по пятам следовали Гуннхильд вместе с Гудрёдом, и они полностью выгребли все запасы из зимних кладовых Коля.

— А теперь ещё и ты здесь, — недовольно заявил старый ярл, потому что даже здесь, на самом крайнем севере, он конечно же слышал о Вороньей Кости и Обетном Братстве, и посчитал юношу слишком высокомерным и недостойным звания принца. Но больше всего его беспокоила мысль о том, что же такое произошло в землях саамов, почему столько народа нахлынуло сюда, может быть и ему светит какая-то выгода от всего этого?

— Мне нечего вам дать, — сказал старый ярл, и Воронья Кость поначалу был вежлив, в надежде на то, что старик разрешит ему оставить здесь Берлио. Но, глядя на толстопузого ярла, сидящего на высоком кресле, длинноусого, подстриженного под горшок, и, в конце концов, он потерял терпение. Воронья Кость подумал, что Коль напоминает моржа с перевёрнутым птичьим гнездом на голове, и опрометчиво высказал это вслух.

Да, это было действительно глупо, как высказали ему Стикублиг, Онунд, Кэтилмунд и остальные, когда они возвращались на корабли с пустыми руками, а Мар просто нахмурился. Тогда Воронья Кость наорал на них, чтобы оставили его в покое.

Так они и шли по берегу, в мрачной, холодной тишине, Есваер — не самая лучшая гавань для кораблей. Сейчас она была заполнена множеством драккаров, принадлежащих Хакону-ярлу. Побратимы, словно крысы в поисках канавы, миновали корабли, а затем с опаской подошли к следующему, как казалось безопасному причалу, опасаясь нарваться на воинов из команды королевы Ведьмы. Воронья Кость не мог понять, радоваться ли ему, что её людей нигде не было видно, или хмуриться, он размышлял об этом всё недолгое плавание вдоль берега.

Стикублиг и десяток воинов остались охранять корабли, а остальные отправились в горы; единственным близким человеком для Вороньей Кости была Берлио, но это не особо утешало его, потому что воины уже поняли, что происходит между ним и девушкой. Все они были лишены подобной сладкой теплоты, а потому хмурили брови и недовольно ворчали, вторя Мару.

— Не обращайте внимания, — вынужден был признать Мар, что вызвало мрачные смешки суровых воинов, — думаю, я тоже мог бы напоить своего жеребца в её колодце, но я слишком хорошо помню её как Берто, и поэтому мне не особо хочется.

Они с трудом поднимались в горы, и однажды напали на след — обнаружили порванную обмотку от сапога и сломанную костяную ложку, это означало, что они на правильном пути и идут по следу каких-то северян. У некоторых стали возникать вопросы.

— Куда мы направляемся, преследуя их? — спросил Мар воинов, сбившихся в кучку на ночлег. — И ради чего? За каким-то топором? Нам не достанется никакой добычи, — её получит лишь принц, а мы связаны с ним клятвой.

Он обращался к ирландцам, а не к своим бывшим Красным Братьям, или ветеранам Обетного Братства, не будучи уверен, что те действительно прислушаются к нему.

А затем, из снежной пелены вынырнул Вандрад Сигни со стрелой в одной руке, и рубахой в другой, и это были чужие вещи. Старая, заношенная рубаха когда-то была синей, а сейчас, пропитанная кровью, задубела на морозе. Стрела была необычной — чёрной, с совиными перьями. Воронья Кость сидел рядом с жёлтой псиной, благодарный ей как за дружбу, так и за тепло. Он взглянул в лицо лучника, молча поднялся и последовал за воином туда, где тот нашёл эти сокровища.

Вандрад привёл их на небольшую площадку среди нагромождения камней, покрытых снегом и лишайниками. Воины собрались вокруг, беспокойно оглядываясь по сторонам, почти не отрывая глаза от последствий того, что здесь случилось.

— Убиты стрелами, — сказал Кэтилмунд. — Тела завалили камнями, как и положено, — а потом какие-то ублюдки разрыли их.

— Всё из-за оружия, — сказал воин по имени Торгильс, один из бывших Красных Братьев. — То же самое бывало в хазарских землях, поэтому мы стали сжигать тела и ломать копья и мечи.

Здесь лежало около двадцати окоченевших, обескровленных тел с бело-синей кожей, глубокие раны зияли безгубыми ртами, руки сложены на груди, пальцы переломаны, — из их рук вырывали оружие.

— Кто они? — спросил Воронья Кость и чей-то голос, низкий и ожесточённый, ответил, — Северяне, такие же, как и мы.

Воронья Кость знал, что это Мар и не подал вида, скоро он разберётся с Железнобородым, но сейчас было не до этого.

Онунд устало поднялся от одного из тел и вытянул руку; воины столпились посмотреть. Это оказался маленький оловянный кораблик, с драконьей головой на носу и резьбой на шее, — амулет, который носили на кожаном шнурке на шее. Те, кому были знакомы подобные вещи, закивали.

— Сделано на Оркнеях, — подтвердил Онунд, и Воронья Кость погладил заиндевелую, в ледышках бороду. Итак, Гуннхильд и её последний сын столкнулись с трудностями — это мысль согрела его, но Олаф спрятал улыбку глубоко внутри.

Стало ещё холоднее, когда они набрели на новых мертвецов. В этот раз счёт убитых шёл за сотню, воины пытались смочить пересохшие рты слюной, удивляясь, почему они идут вдоль этой кровавой борозды.

Последним узелком этой кровавой трагедии оказались тридцать два заиндевелых мёртвых тела, ни одно не было погребено, их просто оставили лежать на берегу замёрзшего ручья, трупы лежали между скрюченных карликовых сосен, припорошенных снегом. Воины, схватившись за оружие, чуть присели, словно псы, ожидающие пинка. Непогребённые тела означали, что выжившие бросили убитых и бежали, значит, враги всё ещё могут быть поблизости.

Вдруг словно кто-то хлопнул в ладоши, и демоны гор с воем обрушили на них яростный шквал стрел и копий. Только что побратимы брели между припорошенных снегом карликовых деревьев, а в следующий миг мир наполнился кричащим ужасом.

— Стройся, стройся! — заорал Кэтилмунд, но некоторые запаниковали и с воплями бросились бежать прочь, спотыкаясь о обледенелые камни. Те, кто остались, приготовились сражаться, — суровые, словно скалы лица, горящие гневом глаза, рычащие рты, они собрались перед Вороньей Костью и Кэтилмундом, словно железные стружки около магнитного камня.

Воины встретили первую атаку — стрелы и копья застучали по поднятым щитами, а затем их взъерошенные брови поползли вверх, увидев перед собой мохнатые, клыкастые и ушастые звериные морды. Ещё хуже пришлось тем, кто побежал или замешкался, — они погибли, застигнутые врасплох, но и те храбрецы, что встретили врага лицом к лицу, испытали настоящий ужас. С пересохшими от страха ртами они заставили себя стоять как стена, видя перед собой рычащих тварей, поднявшихся на задние лапы.

Этот кошмар прекратила Берлио. Она наложила стрелу на тетиву и выстрелила в плотную приближающуюся толпу врагов. Выпущенная стрела вонзилась одной из тварей прямо в морду, раздался вопль; казалось, звериная морда разлетелась на куски, обнажив плоское окровавленное безбородое саамское лицо.

— Да это же люди! — проревел Мурроу. Воины, ошарашенные их нежданным появлением, были настолько привычны к стычкам, что их руки и ноги сами знали, что делать. Руки крепко сжали щиты и клинки; ноги зашевелились, так что воины быстро собрались в стену щитов, плечом к плечу. Остальные, кто не успел встать в стену щитов, разобрались на боевые пары.

Это всего лишь люди. Возглас перекинулся от одного к другому, словно пламя. Их враги — люди, а значит, их можно убить.

Ещё несколько мгновений и враги почувствуют их отпор. Берлио доказала, что перед ними не чудовища, а люди в мехах и масках, сделанных из голов животных — морды волков, лисиц и медведей рычали сквозь звериные челюсти, в которых кое-где не хватало клыков, маленькие уши стояли торчком, под масками поблёскивали белки глаз.

Промелькнуло несколько чёрных стрел, выпущенных невидимыми лучниками из-за спин нападавших; одна стрела перелетела первый ряд строя и со звоном ударила в шлем стоящего рядом с Онундом воина, отскочила в сторону и запрыгала по обледенелым камням. Люди-чудовища взревели, чтобы подстегнуть себя, и бросились на стену щитов.

Щит Вороньей Кости висел за спиной, он успел подумать, что совершил глупость, но было уже поздно. Он вынул меч, когда атакующие саамы с грохотом врезались в стену из липовых щитов, а затем, вопя и завывая, попытались охватить фланги; Воронья Кость увидел, как один воин покачнулся и упал на задницу, пронзённый копьём в лицо, — это был Хрольф.

Враг, ударивший копьём, издал оглушительный рёв из-под звериной маски, — огромной чёрно-коричневой медвежьей морды со сморщенными дырами вместо глаз. Он выдернул окровавленное копьё, замахнулся и метнул его сквозь брешь в стене, целя в Воронью Кость.

«Без щита я лёгкая мишень» — подумал Воронья Кость, ясно видя, как копьё, закручиваясь, летит прямо в него, капельки крови слетали с железного наконечника, который становился всё ближе и больше. Он разглядел изъеденное железо зазубренного наконечника, и уклонился вбок, пропуская копьё мимо. Олаф увидел, как его собственная рука, словно чужая, поймала летящее мимо копьё, затем он перевернул его и метнул обратно; всё это произошло в мгновение ока.

«Никудышный бросок», — подумал он, как только копьё выскользнуло из его руки, «надо разрабатывать левую руку, она всё ещё слабее правой». Копьё чиркнуло медвежью маску справа, враг завопил от удивления и ужаса, его глаза следили за копьём, пока оно не вонзилось в землю, словно это была змея, свернувшаяся в кольцо и готовая броситься на него.

Но настоящая угроза приблизилась к нему почти вплотную, Олаф разглядел тупые жёлтые клыки и дряхлые усохшие медвежьи челюсти, капельки пота, огромные белки глаз саама и чёрные угольные полосы на его лице, видимые через пасть маски. А затем Воронья Кость всадил ему клинок справа под рёбра, — раз, два, три, с усилием провернув лезвие, ноги саама подкосились, и зверь-человек со стоном рухнул наземь.

Другой вражеский воин неожиданно повернулся и яростно бросился на Воронью Кость, он так быстро оказался рядом, что Олаф не сумел что-либо предпринять, враг закрутился вокруг него, словно плащ в холодный день. Воронья Кость заметил, что саам был крупнее остальных, хотя и был на полголовы ниже любого из северян. На голове — маска лисицы с торчащими на голове красно-бурыми ушами, а ещё Олаф заметил, что саам вооружён отличным норвежским мечом и топором, но пока Лисья морда думал, какое оружие пустить в ход, Воронья Кость полоснул его по горлу, и у саама открылся второй рот.

Враг отшатнулся и упал на задницу, издавая булькающие звуки, кровь залила рукоять меча, так что клинок выскользнул из ладони Вороньей Кости, он резко обернулся в поисках другого противника.

Внезапно оказавшись безоружным, он присел на корточки, дико озираясь вокруг — жёлтая псина промелькнула мимо, бросившись с рыком на другого воина в маске, сбила его с ног и заскребла когтями, пытаясь добраться до его глотки. В конце концов, Свенке прикончил саама, оборвав его пронзительный визг, все вздохнули с облегчением; а тем временем клыки жёлтой суки раздирали предплечье саама в кровавые ошмётки.

И тогда эти низкорослые горные охотники дрогнули. Шквал из стрел и копий, вид их ужасных звериных масок и шкур обратили оркнейцев Гуннхильд в бегство, те бежали с воплями, так что их было легко перебить.

«Но мы — совсем другое дело», — восторженно подумал Воронья Кость и завыл, чуть не порвав жилы на шее. Мы отличаемся от тех, с кем прежде столкнулись саамы, как волки от ягнят.

— Вы — люди Олафа, — закричал он, и его войны взревели, подтвердив это, они рубили и крушили звериные маски, пока те не бросились с криками прочь, за окутанные туманной дымкой деревца. Воины, пустившиеся в погоню, остановились, тяжело дыша, кто-то стоял, согнувшись, руки на коленях — их выворачивало, воины обливались потом на морозном воздухе, пар от дыхания поднимался столбом, словно здесь разгорелся пожар.

Воронья Кость нагнулся, чтобы подобрать упавший меч, очистив его о снег; саам, которому он перерезал глотку, захлёбывался собственной кровью, выпустив из рук норвежское оружие, он бил руками как крыльями, словно пытался плыть, внезапно оказавшись в воде.

— На тебе кровь, — заметил Мурроу.

— Это его, — ответил Воронья Кость, кивнув на булькающего кровью саама.

— Точный и сильный удар, — восхищённо произнёс Мурроу, оглядываясь кругом. — Теперь эти твари будут знать, с кем имеют дело, а отличный трюк с копьём вышел. Трудно такому научиться?

Это было сказано достаточно громко, чтобы услышали остальные, и они одобрительно зарычали; тем, кто этого не видел, рассказывали, как их молодой принц изловчился поймать копьё в полёте, остальные разбрелись и пинками проверяли мертвецов. Воронья Кость мягко ответил Мурроу, не принижая своих заслуг, а затем, молча кивнув на своих мертвецов, отправил его пересчитать сегодняшние потери.

Ирландец скоро вернулся. Хрольф, ютландец Лейф и сакс Такс мертвы. Мар и Вандрад Сигни пропали. Воронья Кость ничего не знал о Лейфе, кроме того, что он хорошо играл в тафл, а Такс умел выделывать кожи, так что больше никто не починит им сапог. Гибель Хрольфа будто полоснула Воронью Кость по горлу, вспомнив, как тот великолепно играл на гуслях. За Вандрада и Мара он беспокоился ещё больше, ведь они были из тройки самых лучших следопытов, третьим был их четвероногий товарищ.

— Да уж, — угрюмо сказал Кэтилмунд, вытирая с лица пот. — Думаю, как только саамы побежали, Мар в горячке боя бросился догонять, и Вандрад следом за ним. Кости Одина, а ведь всё могло сложиться гораздо хуже.

— Так и есть, — сказал Мурроу, затопав прочь. — Мог бы пойти густой снег, — и ради всех богов, тебе уже давно пора успокоиться и сдохнуть.

Последнее он бросил всё ещё хрипящему и булькающему сааму, который с трудом пытался дышать. Огромный бородатый топор Мурроу взмыл и обрушился на врага, выпустив из него дух.

— Что теперь? — спросил Кэтилмунд.

Воронья Кость ответил ему, — поискать Гудрёда и Гуннхильд. «Ищите среди мёртвых тел богато разодетого здоровяка-ярла и старуху рядом с ним», — сказал он всем, и воины принялись бродить меж тел. А Берлио, тем временем, заправив подол платья за пояс, поверх брюк, чтобы было теплее, помогла остальным развести маленький костерок из тех скудных дров, которые ещё были способны гореть; она улыбалась, глядя на Воронью Кость, пока он не ответил ей тем же.

Позже воины набили животы и отдыхали, пытаясь не обращать внимания на окоченевших мертвецов неподалёку. Берлио, поскальзываясь, обутая в слишком больше выворотные башмаки, уселась рядом с Вороньей Костью, которому пришлось укрыть её своим белым плащом; увидев это, воины принялись подталкивать друг друга. Олаф старался не замечать их толчки и ухмылки, подошла жёлтая псина, вся морда в крови, язык наружу, она уселась рядом, позволив себя осторожно погладить.

— Я больше не буду звать эту зверюгу Жёлтой, — сказал он Берлио. — Пожалуй, вместо этого я назову её Виги — что значит «крепость».

— Неважно как ты будешь её звать, она слушается лишь меня, — серьёзно ответила Берлио.

Так и есть, но Вороньей Кости было неприятно услышать это, и как только холодная тьма опустилась на них, он решил поговорить с ней по душам. Он глубоко вздохнул.

— Послушай, — начал он. — У меня нет ни дома, чтобы отвести тебя туда, ни времени, чтобы позаботиться о тебе. Я не знаю, что ждёт меня за горами, и честно говоря, пусть я и не знаю, чем всё закончится, но точно знаю, что меня ждёт смерть. Всё что я могу сделать — попросить Мурроу, Кэтилмунда, или священника позаботиться о тебе, хотя, я даже не уверен, что кто-то из нас останется в живых. И вообще, разве есть в округе хоть одно место, где ты могла бы укрыться, прежде чем придёт настоящая стужа?

Он почувствовал, как она напряглась, её тело, дарящее такую приятную теплоту, вдруг стало жёстким, как бревно.

— Мне некуда идти, ни до, ни после окончания зимы. И как ты намерен поступить со мной, принц? Сделаешь своей рабыней, греющей постель, не более?

Воронья Кость, не моргая, глядел на огонь, пока его глаза не высохли. Он понимал, что это была первая женщина, что пришла к нему по своей воле, но всё осложнялось тем, что с ней его жизнь засияла новыми красками, и поэтому он не мог просто бросить её и уйти. Олаф понимал это, как и то, что ей некуда пойти, и она может погибнуть.

— Мне некуда идти. Я останусь с вами или погибну, — сказала она, словно прочитав его мысли, Олаф вскинул голову и взглянул на неё.

— Женщина, послушай меня, — сказал он. — Я — принц, будущий король Норвегии. Мне не нужна жена, и если я добьюсь этого…

Он замер, словно почувствовал, что очутился в самом центре трясины, но было уже слишком поздно. Девушка отстранилась от него.

— Если ты добьёшься этого, — произнесла она медленно, — то тебе понадобится другая, не такая как я. Тебе будет нужна принцесса, а не её подружка, так ведь?

Это было настолько очевидно, что Воронья Кость не смог ничего возразить, тогда она поднялась и взглянула на него сверху вниз.

— Принц, — сказала она мягко и учтиво, это прозвучало ещё более жестоко. — Будущий король, но в тебе так мало королевского великодушия, что ты даже не пообещал вернуть меня домой.

Она развернулась и зашагала прочь, затем замерла и оглянулась.

— Мальчик, — сказала она. — Пока я вижу лишь глупого мальчишку, не способного даже поблагодарить меня за то, что спасла ему жизнь.

Это было горькой правдой, которую он не желал от неё услышать, он наблюдал, как она обогнула костёр и уселась напротив, так что её образ подрагивал сквозь пламя. Олафа раздражало, что его люди молча наблюдают за этим, ему казалось, что его гнев вот-вот запылает, словно вспыхнувший огонь.

— Как-то раз, — произнёс он внезапно, — смертная женщина родила Тору двух сыновей. Два рыжеволосых мальчика, два молодых бога- громовержца подросли и возмужали, но случилось так, что они влюбились в одну и ту же женщину, у мальчишек так часто бывает. Один сказал другому в шутку: «Я превращусь в блоху, и запрыгну ей на грудь». Второй ответил: «А я тогда превращусь в вошь, чтобы всегда ползать на её лобке».

— Если у тебя есть вши, значит ты всё еще жив, — перебил его Адальберт, заметив взгляды, что бросали друг на друга Воронья Кость и Берлио. Но Олаф не обратил на священника внимания.

— Услышав это, Тор рассвирепел, — продолжал он. — И тогда рыжебородый проревел: «Так значит вот вы о чём мечтаете? Да будет так, как вы сказали. Посему будьте рабами женщины до конца своих дней». И он превратил своих сыновей в блоху и вошь, поэтому они живут с нами по сей день, а когда начинается гроза и гремит гром, блохи выпрыгивают ото всюду, а лобковые вши начинают изводить вас сильнее обычного.

Воины рассмеялись, но большинство сообразили, почему эта история рассказана именно сейчас, и плотно сжали губы, так что тишину нарушал лишь вой ветра и треск костра. Затем подошёл Кэтилмунд и сообщил, что они осмотрели всех мертвецов, но не нашли среди них ни мужчину, ни женщину, подходящих под описание ярла и старухи.

— А теперь, — сказал ему Воронья Кость, — за дело.

Прежде чем наступит рассвет, морозный и белый, словно молоко, воины соберутся, перевяжут раны и продолжат долгий ледяной подъём, предварительно позаботившись о своих мертвецах, оставив лежать здесь мёртвых саамов и оркнейцев, подумал Адальберт и нахмурил брови.

Они оставят их лежать, потому что ни один не пошевелит и пальцем ради чужих мертвецов, хотя никто не стал роптать, перетаскивая своих мёртвых товарищей. Никто из них не хотел точно также остаться лежать, как эти окоченевшие бело-синие трупы; все понимали, что нужно сжечь своих мертвецов подальше от этого смертоносного места, где-то там, среди редких низеньких деревьев.

Они принялись за работу, которая заняла всю длинную ночь. Воины нарубили достаточно чахлых, скрюченных сосен, которые затрещали тремя погребальными кострами. Но даже эти огни не смогли надолго сдержать тьму, которая неумолимо надвигалась на них из-за деревьев. Теперь Воронья Кость сидел один, жёлтая собака лежала возле Берлио, и, хотя они находились друг от друга достаточно близко, через костёр, они были так далеки, будто по разным сторонам мира.

Адальберт бормотал молитвы, вызвавшие несколько неодобрительных взглядов от ярых поклонников Одина и Тора, поэтому Гьялланди звонким голосом вознёс молитвы Одину, так что все обернулись. В конце концов, довольный собой, скальд расплылся в торжествующей улыбке и отвесил смиренный поклон.

— Это одно из моих многочисленных достоинств, — заявил он. — Включая искусство читать и резать руны, как и слагать драпу и флокк. Во-первых, я могу удивить любого дротткветтом в лаусависуре. И во-вторых я заставлю прослезиться любого своим нидвисуром^[34].

— Я слышал рыдания, когда ты говорил, — грубо перебил его Хальфдан, — но могу точно сказать, что тебя внимательно слушают лишь тогда, когда ты читаешь мансёнг.

Это вызвало слабые усмешки, несмотря на мрачное настроение, потому что Гьялланди хвастался не зря: он запросто складывал льстивые стихи в различных формах, его удивительный нидвисур — рифмованные диалоги в скорне, были действительно хороши; но мансёнг, похабные стишки, которые он сочинял на потеху суровым воинам, нравились им больше всего.

Воронья Кость обернулся к Адальберту и внезапно произнёс: — Illi robur et aes triplex circa pectus erat, qui fragilem truci commisit pelago ratem primus. «Знать из дуба иль бронзы грудь имел тот, кто дерзнул первым челн свой вверить грозным волнам.»

Те, кто вспомнил, как давным-давно, на морском берегу близ Торфнесса священник произнёс то же самое, стали подталкивать друг друга локтями, восхищаясь памятью Олафа, а сам священник одобрительно забормотал, подтвердив, что всё верно, без ошибок. Воронья Кость просиял.

— А теперь, — произнёс кто-то из сумрака. — Если ты так же легко найдёшь топор, как выучил язык Христа, то мы будем тебе очень благодарны, — но как мы узнаем, где он лежит?

— Что касается этого, — заявил Гьялланди, прежде чем Воронья Кость успел ответить, — тебе следовало внимательно понаблюдать за саамами в усадьбе старого Коля. Они упоминали об этом топоре и говорили, что, возможно, это Сампо, который спрятан в горах.

— Теперь я знаю, — сказал Онунд, — что знаю ещё меньше, чем ранее, — так что это за Сампо?Воронья Кость, тебе подвластен сейдр, я видел это и ощущал сам, так что ты знаешь?

Вороньей Кости польстило упоминанием о своём даре, но он никогда не слыхал о Сампо, так что ему пришлось признать это, а затем он вопросительно посмотрел на Гьялланди. Скальд невозмутимо сидел у потрескивающего костра с сосредоточенным видом; воины вздохнули, заметив, что он готовится кое-что рассказать.

Это была длинная и запутанная история, как и подобает хорошей саге, суть которой заключалось в том, что один саамский кузнец при помощи могущественной магии создал Сампо, чтобы вернуть свою невесту. Затем его украла злая колдунья, и во время схватки с ней, Сампо был утерян.

— Но что это такое? — спросил Хальфдан, его вопрос оказался первым из хора голосов. Гьялланди только пожал плечами.

— Никто не может сказать толком, — ответил он. — Одни говорят, что это Мировое древо, что есть очередная глупость. Другие говорят, что это всего-навсего мельничный жернов, который способен молоть муку, соль, или даже золото, прямо из воздуха. Другие говорят, что это необычный предмет, который греки называют гороскопом, с его помощью можно по движению звёзд прочитать то, что тебе сплетут норны. А ещё я слышал, что с тех давних времён, когда у Всеотца было оба глаза, так называют Кровавую секиру, Дочь Одина.

Повисла тишина, глаза любопытных слушателей заблестели из сумрака.

— Мне больше по душе золотая мельница, — сказал Тук, невысокий коренастый воин с чёрной бородой торчком, его лицо напоминало задницу барсука, поэтому все называли его Дуэгаром, или чёрным гномом.

— В этом я соглашусь с тобой, — сказал Мурроу.

— А по мне, пусть лучше это будет топор, — добавил Хальфдан, — потому что я надеюсь, что с этим топором Воронья Кость станет королём, и все мы разбогатеем.

Люди рассмеялись. Адальберт откашлялся.

— Рог изобилия, — сказал он, и все обернулись к священнику. Он почувствовал их презрительные взгляды, но невозмутимо продолжал.

— Греческий рог, с тех древних времён, когда боги ходили по земле, — сказал он, — из него сыпалось нескончаемым потоком всё, что пожелает человек. Мне кажется, что Сампо — точно также выполняет любые людские желания, — но это всего лишь происки дьявола, который пытался соблазнить самого Христа, предлагая ему власть над миром.

— Но Христос отказался, — страстно заявил один из христиан и перекрестился; Воронья Кость очень удивился, увидев, что это Вермунд, один из киевских славян. Повисла пауза, наполненная лишь треском и рёвом огня; на ближайших деревьях чуть подтаял снег и соскользнул с ветвей; воины настороженно оглянулись убедиться, что часовые настороже.

— И что же, он отверг власть над миром? — спросил Воронья Кость и пожал плечами, когда Адальберт подтвердил это суровым кивком.

— Тогда ему стоило получше научиться игре королей.

— Это не игра, — решительно ответил Адальберт, — потому что Бог постановил, что миром должны править короли и князья.

— И он до сих пор так считает? — спросил Воронья Кость, глядя на священника разноцветными глазами. — Значит, твой бог решает кому править северными землями? И, значит, восстать против Хакона-ярла — восстать против Белого Христа?

Адальберт слегка нахмурился и спрятал руки в рукавах рясы.

— Это и так, и не совсем так. Хакон — язычник. Он правитель, не помазанный Господом, он восстал против помазанного государя, и стал врагом добрых христиан, на его стороне лишь Асы, — заявил он. — Все крещёные государи и князья осудят такого человека, они объединятся и пойдут на него войной.

Воронья Кость прищурился, но Адальберт даже не дрогнул.

— Ты смелый священник, — ответил он медленно, — но не бессмертный.

Адальберт снисходительно махнул рукой. — Мы можем сидеть здесь и дальше угрожать друг другу, пока Хеймдаль^[35]не протрубит в свой рог, как говорят твои люди, но это ничего не изменит. Ты хочешь стать королём Норвегии, но никогда не станешь им, пока не примешь Христа. Посмотри на Хакона — он язычник, и весь мир поднимается против него.

— Хакон всё ещё король Норвегии, — возразил Воронья Кость. — И он бросил таких, как ты в море.

— То есть он настоящий король? — ответил Адальберт. — Или может быть ты, как сам заявляешь об этом? Это решает Господь, а не Асы. И уж не какой-то там проклятый топор.

Финнмарк, гора Мёртвый Рот…

Мартин

Никто не хотел заходить в эту парящую расщелину в серых, покрытых каплями скалах. Оттуда дул горячий ветер, время от времени утихая, прежде чем снова выбросить облако белого пара, воняющего тухлыми яйцами.

— Сурт^[36] — пробормотал один воин, и Хромунд беспокойно огляделся вокруг, затем поднял голову, моргая из-за ослепительного снега, который неустанно сыпал всю ночь и короткий, цвета свинца день. Горная вершина нависала над ними, покрытая снегами, укутавшись в туманный саван. Он не хотел признавать это, но воины были правы, — похоже, здесь обитал Сурт, — огненный великан-йотун, и вся его родня, созданная из подмышки гиганта Имира. Здесь явно не место человеку, эта мысль заставила его поёжиться.

Мартин заметил, что Хромунд затрясся совсем не из-за холода, и оскалил в улыбке чёрные пеньки зубов; где-то здесь находится топор, и Мартину уже не нужна ничья помощь. Именно про это место шептал Суэно, схватившись за рукав груботканого балахона Дростана, требуя от него обещаний, которые и дал испуганный и ошеломлённый монах.

Позже, Мартин строго сказал дрожащему, обескураженному Дростану, что, выслушав это богохульство, а тем более, поклявшись, его душа находится в опасности. И когда Дростан опустился на колени и закрыл глаза, чтобы Мартин, настоящий священник, отпустил ему грехи, Мартин ударом камня сделал это. Он так рьяно отпустил Дростану грехи, что даже сломал палец на руке, но почти не почувствовал этого на фоне другой боли, которая постоянно терзала его.

Пар кружился вокруг него, разъедая глаза, и он видел нечёткие лица норвежцев, подрагивающих в горячем воздухе, словно смотрел на них из-под воды, а затем глянул на расщелину в скале, напоминающую нечистую часть женского тела. Такая языческая, кощунственная вещь, — что бы это ни было, но разве это не один из входов в царство Хель, откуда поднимается зловонный дым преисподней?

— Кто-нибудь из вас пойдет туда? — спросил он, зная, что никто не согласится, потому что все они — последователи ложных богов, их сердца знали это, даже если их разум не догадывался. В них нет силы божьей, чтобы отогнать бесов — сатанинских приспешников, и Мартин ни на миг не сомневался, что в этой тёмной дыре в чреве горы он столкнётся с адскими созданиями и рабами Падшего ангела.

Порыв ветра вырвался из расселины, воины попятились и присели на корточки. Хромунд оглядел их и понял, что никто по своей воле не пойдёт. Хотел бы он объявить, что пойдёт сам, но у него имелись веские основания остаться снаружи вместе со своими людьми.

Эйндрид заметил презрительное выражение лица священника и его охватил гнев. А еще больше его возмутило то, что этот жалкий калека, последователь трусливого бога, не боится войти, а истинные северяне присели на корточках, и стыдливо опустили глаза на лёд и камни, не смея взглянуть друг на друга.

Храбрость и возмущение жгли и переполняли его, вырвавшись наружу словами.

— Я пойду.

Воины восхитились храбростью лучника, восторженно подбадривая его криками, — а затем заморгали от удивления, когда их растолкал Тормод.

— У тебя дома маленький сын, — я пойду вместо тебя.

Он и Эйндрид уставились друг на друга, и лучник лишь улыбнулся ему в ответ, трэлль, пусть даже и любимчик короля — небольшая потеря. Он обернулся к Хромунду.

— Если всё закончится плохо, — сказал он, — ты присмотришь за моей женой и сыном?

Хромунд кивнул и Эйндрид ухмыльнулся в обледенелую бороду, на его потрескавшихся губах выступила кровь, а затем хлопнул Тормода по спине.

— Значит, пойдём вместе, — сказал он.

Ещё двое воинов, озадаченные тем, что какой-то трэлль, пусть даже и королевский любимчик, утёр всем им нос, шагнули вперёд, объявив свои имена — Кьяртан и Арнкель, эти люди не пожелали прослыть трусами. Остальные были слишком напуганы, страх пересиливал их стыд, и больше никто не издал ни звука.

Мартин, прикасаясь голыми замерзшими ладонями к скале, направился прямо к тёмному отверстию, более хозяйственный Тормод позаботился о факелах, пище и воде.

— Gloria Patri, et Fili, et Spiritui Sancto — пробормотал Мартин у самого входа, подняв свою палку-посох, словно хотел ударить врага. — Sicut erat in principio, et nunc et semper, et in saeccula saeculorum, Amen^[37].

Эйндрид издал звук, напоминающий нечто среднее между кашлем и хрюканьем, презрительно оттолкнул священника в сторону и шагнул прямо во мрак расселины, сжимая в кулаке молот Тора на шее. Мартин заковылял вслед за ним. Кьяртан облизал губы, Арнкель глубоко вздохнул, и они оба нырнули за Мартином в расселину, словно в ледяную воду. Тормод обернулся, встретив взгляд Хромунда, криво ухмыльнулся и скрылся во тьме.

Хромунд и остальные сидели на корточках ещё некоторое время, словно ожидая чего-то ужасного, но ничего не происходило. Пар перестал клубиться из отверстия, ветер тоже почти утих, наступила тишина, и затем всё повторилось снова. Откуда-то послышался далёкий гул, словно надвигалась буря, и Хромунд пошевелился.

— Разведите костры и разбейте лагерь, — приказал он, еле шевеля языком от холода. — Мы будем ждать их здесь.

Он не сказал, сколько им придётся ждать, ни один из окоченевших воинов не спрашивал. Как выяснилось совсем скоро, им не пришлось долго ждать, потому что короткий день принёс смерть, когда воины Гудрёда, ведомые мальчишкой, поклонником Тюра, набросились на них из сумерек, словно волчья стая.

А тем временем, внутри, неподалёку от входа, смельчаки остановились повязать рты обрывками одежды, чтобы не дышать едким подземными испарениями. Мартин со спутниками услышали крики и напряжённо замерли. Кьяртан заскулил, уверенный, что приближаются звероподобные саамы; Тормод рыкнул на него, призывая к тишине, они сидели и ждали, моргая из-за жаркого пламени факела, пот заливал им глаза. Ничего не происходило.

Нетерпение Мартина всё возрастало, он хотел идти дальше, но никто не сдвинулся с места, дымка продолжала виться над ними. Ничего не менялось.

За исключением…

— Кто-то идёт, — сказал Эйндрид, и они повернулись к выходу, там, где слабый ледяной свет казался им отрадой, оставаясь единственной нитью, соединявшей их с миром людей.

Они увидели красно-золотой пляшущий свет факела, Эйндрид наложил стрелу на тетиву и зарычал. Мартин, сидя на корточках, словно осторожная крыса, бросил взгляд через плечо; оттуда раздался крик, громкий вопль, от которого на затылке волосы встали дыбом.

А затем откуда-то, из-за красно-золотого света факела прозвучал тихий шуршащий голос, словно летучие мыши зашелестели крыльями. Женский голос, старый и мягкий, как тюленья шкура.

— Мой сын поручил мне сказать вам, что будет лучше, если вы положите вашу королевскую фигуру. Вы проиграли.

Глава 12

Финнмарк, гора Мёртвый Рот…

Команда королевы Ведьмы

Когда она размышляла о воронах, что случалось нечасто, то всегда думала о белом вороне. Говорят, что худшие зимы случаются, когда Всеотец выпускает своего третьего ворона, белого. Мысль и Память, двое воронов Одина, сгорбившись, прячут голову под крыло, а белый, тем временем, парит на белоснежных перьях над миром, расчёсывая когтями облака, выбивая широкими неторопливыми взмахами крыльев мягкие белые хлопья, которые словно сон, накрывают крутые горные вершины, усыпанные острыми камнями, и не спеша опускаются в самую душу мира.

Однажды, далеко отсюда, давным-давно, будучи ещё девочкой, она жила в тёплом доме с очагом и смотрела на равномерно укрытый снегом пейзаж, удивлённо наблюдая, как мир может быть таким тихим. Она была молода, и обнимая себя руками, страстно желала, чтобы подули тёплые ветра и солнечный свет прикоснулся к её щеке.

Этого не должно было произойти. Её привезли сюда чуть позже, и с тех пор мир для неё стал представлять собой короткое ярко пылающее, страстное лето и длинную зиму, наполненную танцующими в чёрном небе огнями, переливающимися зелёным и красным.

К ней приходили странники, пытливые и смелые. Те, кто искали богатства — приходили редко, а те, кто искал мудрости — их впускали, иногда им даже позволяли оставаться на некоторое время, чтобы поведать свои секреты и все то, что происходит в мире за огненной горой. У неё побывали даже два грека и один араб из Серкланда, которые притворялись, что им известны секреты снега и другие знания, они высокомерно рассуждали о ветрах, волнах и тучах.

Однажды она отправилась в путешествие за пределы Финнмарка, желая разузнать о новом странном боге — Христе. Когда ударили холода, люди боролись за еле тёплые комочки, воскуриваемые там, где проводились богослужения Христу. Некоторые из этих дрожащих от холода людей тайком возвращались домой, чтобы воздать древние молитвы у своих очагов. Она улыбалась этим людям, вселяя в них надежду, — а затем вернулась обратно в свою курящуюся гору, оставив людей наедине с их миром.

И всё же, она завидовала им, они сидели на корточках у костров, наслаждаясь светом и теплом, разделяя надежду, такую же древнюю, как и тьма, которую не суждено победить пламени. То был короткий промежуток в её жизни, когда она была с ними, любя тех, кто любил её.

Итак, она жила здесь до скончания своих дней по воле долга, и если кто-то и видел её, то никогда не распускал язык об этом. Её называли служительница Айятар, что вызывало её улыбку. Её огорчало то, что саамы из её родного племени называли её так, и она понимала, что заставило их уподобить её с приближённой богини мора и болезней, которая могла убить любого одним лишь взглядом, богини, вскармливающей змей. Они сделали её отражением своих извращённых и уродливых страхов, превратив её в настоящее чудовище.

Но, тем не менее, находились те немногие, кто приходил к ней, с трудом поднимаясь на огненную гору, за силой, которой, как они верили, она обладала. Некоторые называли её Мудрой женщиной, и, хотя, ей нравилось это имя больше, она обладала достаточной гордостью, чтобы выказывать своё возмущение; ведь все женщины были мудры, задолго до неё, и, конечно же, благодаря мудрости они научились познавать мир. Молодые люди не умеют слушать и многое теряют в жизни, ведь если просто смотреть и запоминать, то сможешь выловить из котла больше мяса.

Именно этим и занимались Хугин-Мысль и Мунин-Память, чёрные собратья белого ворона, и она понимала это, так как в ней текла кровь северянки. Северный бог, Всеотец тоже познал мудрость через боль, он, пронзённый копьём, провисел на Мировом древе девять ночей, чтобы услышать шёпот рун, тайное знание, которым она в итоге тоже овладела.

Те северяне, что боялись её, называли её глупой старой ведьмой, и лишь половина из них верила в то, что этим оскорбляют и унижают её. Некоторые знали её чуть лучше, называя её «коварной», и это ничуть не беспокоило её, хотя она и сомневалась, что они правильно понимали смысл этого слова. Она не обращала внимания на злобное прозвище «оседлавшая судьбу», она говорила людям, что ей пора оседлать судьбу на прощанье, когда выставляла их за дверь.

И лишь немногие звали её настоящим именем, которое было старше танцующих огней в небе, что являлись длинной полярной ночью. Спекона. Королева Ведьма. Они произносили это имя, когда приходили к ней с опущенными головами и бегающими глазами, не смея даже взглянуть на неё, с дрожащими на коленях руками, они обращались к ней с таким глупым видом, как никогда.

Она слышала это имя не от тех, кто хотел унять боли с помощью кровавого корня, или тех, кто ядовитыми корнями хотел унять душевную боль, или излечиться от болезни, погрузившись в вечную тьму. Она слышала это от тех, кто хотел заманить в западню ненавистного мужчину, наслать проклятие на соперницу или избавиться от ребёнка. Когда же она отказывала им, они шипели чуть слышно — «спекона», а против тех, чья ненависть придавала им смелость, у неё была охрана — охотники в звериных шкурах и с копьями. Эти охотники знали её настоящую силу, они знали, что она принадлежит их северным горам и им самим. Они заключили эту негласную сделку задолго до того, как люди стали скреплять соглашения, ударяя по рукам, и даже раньше, чем люди научились клясться кровью.

Теперь они пристально наблюдали за ней, собравшись вокруг костров, разведённых чуть в отдалении, они носили маски животных, которых убили, хотя она не совсем понимала, зачем это нужно. Она не возражала против того, что ей поклоняются, это было демонстрацией уважения к ней, последней в длинной веренице избранных женщин. Последняя в длинной цепочке, подумала она вдруг, пока не найдется новая богиня, которую она обучит всему.

Та, что была до неё, её имя уже не вспомнить, от отчаяния отправила своих воинов в деревню, и они выкрали её. Очень долго она чувствовала лишь страх и ненависть, а затем в какой-то миг поняла, чему её обучили, и наконец, совсем немного они работали вдвоём сообща. А затем, вдруг, она оказалась совсем одна, наедине с бременем ожидания жертвенного топора и преемницы. Топор был возвращён в каменный ларь, пока снова сюда не явится какой-нибудь смельчак, и не заявит свои права на Кровавую секиру. А преемницу она ждала для того, чтобы усадить её у огня и начать взваливать на неё груз древних знаний, накопленные долгими годами. Так было всегда, так и будет дальше.

Что же, топор вернулся к ней, пройдя сквозь кровь и опасности, потому что проклятый топор требовал жертв, — она помнила рассказ о том, как жертвенный топор не вернулся лишь однажды, когда настоящая спекона, истинная северная колдунья, применив всё своё могущество, обманула саамов, которые изо всех сил пытались вернуть Кровавую секиру обратно. Та спекона вручила жертвенный топор своему мужу, и этим добилась для него власти, она надеялась передать власть своим сыновьям по очереди, — но проклятие топора погубило всех их, так рассказал ей человек, который, в конце концов, вернул топор обратно вглубь огненной горы.

Он назвался Свеном, человек преисполненный поражением и смертью, она видела, что он разочаровался в своей вере, убедившись, что топор проклят. Его король и господин приказал ему доставить топор сюда, так он сказал. Она поняла, что король не захотел, чтобы жертвенный топор достался кому-либо из его сыновей, даже самому худшему из них, потому что понял, что никто из них не достоин Дочери Одина, и все они погибнут, будучи преданными, как и он сам. Она наблюдала за тем, как Свен ковылял прочь, ей показалось, что скорее всего он погибнет от холода, здесь в Финнмарке, потому что тот совсем не держался за жизнь.

А преемница так и не пришла, тогда она стала задумываться, придёт ли она когда-нибудь вообще. Можно было в любое время совершить набег на деревню, но она хорошо помнила свой страх и ненависть и отказалась от этого.

А теперь, похоже, уже слишком поздно, думала она. Слишком много людей копошатся возле её огненной горы, претендуя на Кровавую секиру, и поэтому её охотники несли потери. Возможно, она последняя в своем роду, — эта назойливая мысль посетила её совсем недавно.

Она нашла это прекрасное место с помощью скрюченной ветви дерева, это случилось, когда засвистел ветер и вынес наружу из расщелины в горе облако белого пара. Она выяснила, что этот вихрь подхватывает пар, клубящийся над странными, горячими, булькающими ямами, расположенными в небольшой долине-котловине, а затем с рёвом выбрасывает его наружу, так что казалось, будто гора дышит.

Ей нравилось это место, она разводила в долине огонь, здесь был по-настоящему морозный воздух. Лишь в самую суровую зиму эта укрытая в горах долина, согреваемая магическим теплом, покрывалась снегом, и она так привыкла к этому теплу, что, когда вышла в эти дни наружу, то почувствовала, как заныли её кости. Тогда она решила дождаться чужаков у себя в долине.

Она отыскала старый очаг — камни, выложенные кольцом, собрала несколько палочек и развела огонь. Её охотники присели, не сводя с неё глаз. Многие изранены и больны, а ещё больше погибло, и ей действительно было жаль их. Они думали, что будут сражаться и прогонят северян прочь отсюда, из дома их мудрой богини, и враги будут повержены. Они не знали, что должны проиграть, когда их судьба пророчила им успех.

Мягкие отблески пламени озарили красно-золотым еще одну длинную бело-синюю ночь. Хорошая широкая луна, морозный воздух и тёплые оттенки пламени, танцующего в очаге. Бабушка — ещё одно её прозвище, против которого она не возражала, хотя её называли так только дети, боль её сердца. Она не видела детей уже долгое время, но помнила, как они любили её истории, в те давние дни, когда она проводила больше времени снаружи.

А ещё она любила рассказывать истории самой себе, — по крайней мере, ей так казалось, когда она понимала, что бормочет что-то сквозь растрёпанные космы. Иногда она позволяла слушать охотникам в звериных масках, но те отползали прочь от старой и одновременно молодой, бесформенной бормочущей женщины, облачённой в разнообразное разноцветное тряпьё.

Она знала, что один или двое перестали слушать её, и удивлялась тем немногим, очень немногим, которые спрашивали, а может ли она вообще бормотать что-то другое кроме своих «сказок», — но их по-настоящему удивляли лишь те вещи, о которых они слышали впервые.

Пока они слушали, они чувствовали, будто поднялись в пыльное облако веков, очутились на небесной тверди. Некоторые утверждали, что она говорит об их доме, в котором, испокон веков, их народ должен жить вечно. Ни один из слушателей не уходил равнодушным, а некоторые, впоследствии придя в себя, удивлялись, для чего вообще она их рассказывает.

А теперь саамским охотникам в звериных масках казалось, что она просто бормочет что-то себе под нос, расчищая от снега старый очаг, словами возвращая очаг к жизни, словно сука вылизывающая помёт своих малышей. Охотники молча сидели и ждали.

Из расселины бесшумно показался человек, охотники знали об этом и подняли головы в звериных масках; за первым появились остальные. Охотники взглянули на богиню, но она не выказывала тревоги, тогда они последовали её примеру, опустили оружие и стали ждать.

Она наблюдала, как группа людей приближается к ней, — четверо воинов несли кресло на носилках, ещё один прихрамывал, морщась от боли, другой человек вооружён луком, а за ними ещё несколько воинов. Хромоногий облачён в рясу неопределённого цвета, покрытую грязными пятнами, подол изодран в клочья. Одной рукой он опирался на посох, судя по лицу, он испытал немало тягот в жизни, одна нога босая. Скрюченная и изуродованная ступня, не настолько мёртвая, чтобы не чувствовать холод и острые камни. Но глаза этого человека выглядели ещё мертвее, чем нога, на его шее висел крест, от вида которого у неё перехватило дыхание.

Христианский священник. Здесь. Неужели именно он пришёл за жертвенным топором? Эта мысль ошеломила её, почти сокрушила своим неумолимым роком, но затем воины опустили носилки на землю, и она ощутила сейдр, исходящий от сидящей на них незнакомки, ещё до того, как женщине помогли подняться на ноги, и она медленно направилась к ней.

Старая, подумала она. Ей подвластна древняя сила, поэтому её следует опасаться. И, тем не менее, она сделала то, что должна была сделать. Она кивнула на покрытый резьбой пень напротив и наблюдала, как посетительница присела. Налетел ветер, огонь затрепетал, и Древняя Сила оглядела охотников, которые уставились на неё, словно собаки с поднявшейся дыбом шерстью на холке, ведь они тоже чувствовали, кто она такая. Гостья оглядела долину, в которой совсем не было снега, здесь было довольно тепло по сравнению с тем, что творилось снаружи горы, и кивнула.

В конце концов, гостья повернулась и посмотрела на увядшее, неопределенного возраста лицо женщины, сидящей напротив.

— Богиня, так ведь? — сказала она нарочно хриплым голосом. Женщина едва кивнула, пытаясь разглядеть лицо гостьи сквозь вуаль, сотканную из шёлковых нитей, но видела лишь блеск старых ледяных глаз.

— Да, так они называют тебя. Саамы сильны, но лишены здравого смысла.

Она остановилась, вдохнула и забормотала.

— И, тем не менее, нет причин показаться невежливой, — добавила Гуннхильд. — Я пришла за Кровавой секирой, — сказала она. — Однажды я уже забрала её, когда твоя… предшественница… была здесь, думаю, тогда я не стала вежливо спрашивать её. Я взяла жертвенный топор для моего мужа. А теперь возьму его для сына.

Весь её трепет перед древней силой как ветром сдуло, и саамская богиня искренне рассмеялась, глядя на эту смешную маленькую женщину, покрытую вуалью, которая всерьёз считала, что саамы лишены разума, а ещё она пришла за топором, из-за которого погиб её муж и все её сыновья кроме одного.

Финнмарк…

Команда Вороньей Кости

Саамские воины в масках и шкурах продолжали атаковать. Их оттеснили от скал к линии деревьев, в заросли корявой сосны, а оттуда на заснеженные каменные россыпи, но окончательно обратить их в бегство не удавалось. Воронья Кость удивлялся, чья рука управляет ими, он понимал, что у них есть вождь. По большей части потери саамов казались бессмысленными, но Олафу была хорошо знакома игра королей, он знал, что лучший способ защитить королевскую фигуру — бросить своих воинов в атаку. Оркнейцы погибли, их рассеяли словно стадо, и теперь, люди Вороньей Кости гибли тоже.

В итоге они нашли Мара, он лежал, распластанный на камне, его внутренности вынули и разложили для какого-то ритуала. Гьялланди подумал, что это сделал саамский шаман, но для чего — оставалось загадкой. Воронья Кость присел перед телом убитого и уставился на его жёсткую спутанную бороду и окоченевшие глаза. Может, он погиб потому, что нарушил клятву, которую так легко принял? Олаф взглянул на стоящих в стороне Онунда и Кэтилмунда, они смотрели на него сурово, с осуждением, не проронив ни слова, и, в конце концов, ему пришлось отвести взгляд.

— Пытаться заполучить этот топор — верх глупости, — проревел Клэнгер, высокий, длинноногий воин, его нос покраснел от мороза. — Понятно, что эти саамы не хотят отдавать нам Дочь Одина.

Воронья Кость знал, что Клэнгер дружил с Маром, и заметил, как некоторые одобрительно закивали. Он поднял взгляд на серо-зелёные скалы, всё выше и выше, прямо к горе в форме клыка, на склоне которой вился белый дымок.

— Оглянись, — сказал он Клэнгеру, который вскочил и обернулся. Не заметив угрозы, он настороженно посмотрел на принца и нахмурился.

— Ты видишь море? А наши корабли? — спросил Воронья Кость.

Клэнгер угрюмо надул губы.

— А теперь посмотрите вперёд, — сказал Воронья Кость уже не Клэнгеру, а всем остальным. — Перед нами гора, там и закончится наш путь. И куда сейчас легче добраться?

Воины зашаркали остатками сапог и ничего не ответили, — гора была хорошим ориентиром, но никто не знал, какой ужас ждал их внутри. Тем не менее, они двинулись дальше. Когда вскоре собака обнаружила тело Вандрада Сигни, никто даже не заворчал.

Понятно, что он уже был мёртв, голова свёрнута набок. Глаза извлечены при помощи его же костяной ложки, которая лежала слева от него. Неестественно широко разведённые ноги означали, что ему подрезали сухожилия; совершенно ясно, что саамы оставили им сообщение — ваш лучший следопыт больше не увидит нас, не сможет к нам подкрасться, и вообще, больше не опасен нам.

Их атаковали снова совсем скоро, внезапная, яростная и короткая, как недолгий световой день, атака — град чёрных стрел и вопящие саамы в звериных масках. Через миг всё повторилось опять, и снова, на этот раз потерь оказалось больше.

Одним из убитых оказался Вифгус Дросбо, второй — воин по имени Торгильс, стрела впилась ему в подмышку, прямо под короткий рукав кольчуги. Они просто вырезают нас, как стружки из-под ножа мастера, вырезающего деревянную чашу, подумал отчаянно и устало Воронья Кость.

Именно тогда, Мурроу, вытирая лезвие топора о лежащее мёртвое тело, заявил, что он точно убил этого человека вчера.

— Все они выглядят одинаково, — яростно проревел Кэтилмунд, пытаясь напугать ирландца, и, прищурив глаза, произнёс: — узкоглазые, плосколицые ублюдки с краденым оружием.

Никто не рассмеялся, все продолжали думать, что убивают одних и тех же воинов снова и снова.

За следующий короткий день они не увидели ни одного признака живого человека, жёлтая собака шла по следу мертвецов, выкапывая некоторых из-под свежего снега. Один оказался саамом с ожогами в виде креста и чёрной стрелой в спине, подвешенный, словно разделанный олень. Несомненно, дело рук Мартина, подумал Воронья Кость и нахмурился, он щурился из-за ярко-белого снега, словно хотел поймать монаха своими разноцветными глазами.

— Возможно, он погиб не от ожогов, — подтвердил Кэтилмунд, нахмурившись, — но всё же он умер здесь.

Второго мертвеца, закопанного в снег, они не опознали, но Гьялланди предположил, что это норвежец, хотя, и не был полностью в этом уверен. Можно было точно сказать, что человек умер из-за стрелы, попавшей ему в почки. Остальных это мало интересовало, потому что они обнаружили оленью тушу, висящую на дереве неподалёку, на ней еще осталось немало мяса, пусть даже оно затвердело на морозе как камень.

Воронья Кость наблюдал, как постепенно темнело, и почувствовал, как холодный камень проваливается в кишки; дни становились всё короче, а ночи, озарённые красными и зелёными огнями, тянулись всё длиннее, а гора никак всё никак не становилась ближе. Они были близки к поражению, он ощущал, что топор уже близко, также как чувствовал тепло.

Воины принялись разводить костры, с самого утра они выкапывали из-под снега ветки и обдирали лишайники с камней, рассовывая их по рубахам и сапогам, а теперь доставали растопку. Палочки, сложенные в форме шалаша, занялись от искры, высеченной ударом кремня о железо, огонь бережно раздули дыханием, он ожил, а затем расцвёл в полную силу.

Воины оттаивали куски замороженного мяса, чтобы нарезать и насадить их на крепкие палочки или даже на ножи, уже не обращая на закопчённые лезвия. Дозорные топтались поодаль, с завистью поглядывали на костры, и облизывали губы при виде жира, который медленно проступал на шипящих кусках. Густой запах жареного мяса и дым клубился над кострами и поднимался в ночную тьму.

Воронья Кость закрыл глаза, укутавшись в свой слишком маленький плащ, воины, сидящие рядом, не были уверены, спит ли он на самом деле.

— О чём ты думаешь? — спросил его чей-то голос, он открыл сонные глаза, перед ним возникла Берлио, словно из тумана, девушка протянула ему ветку с насаженным куском мяса. Его ответ потонул в потоке слюны, когда он схватил ветку одной рукой и вцепился зубами в мясо, но затем всё же достал небольшой нож для еды и нарезал мясо ломтиками, чтобы не подавиться с полным ртом.

Воронья Кость так и не ответил ей, и Берлио подумала, что её попытка сломать возникшую между ними преграду провалилась. Она не стала спрашивать снова, а просто прижалась нему, чтобы согреться его теплом. Олаф даже не обратил на неё внимания; он задумался о мёртвом сааме, кем бы тот ни был, похоже, он плохо справлялся со своими обязанностями, и христианский монах пытал его. Конечно же, это сделал Мартин, однажды Воронья Кость уже видел его работу, такие же ожоги были на спине выжившего из ума Коротышки Элдгрима, у которого священник пытался выведать всё, что он знал. Это было тогда, когда Воронья Кость допустил ошибку — променял дружбу Орма на покровительство князя Владимира.

Он помнил то время очень хорошо, Владимир был ещё слишком молод, их дела шли из рук вон плохо — первый муж Торгунны погиб, она сама, будучи беременной, получила удар в живот, так что потеряла ребёнка. Это сделал тот же человек, что убил мать Олафа, Воронья Кость помнил его имя, — Квельдульф, который позже заплатил за всё.

На миг Воронья Кость вспомнил ощущение полной безнадёжности, свои слёзы и сопли, когда их с Торгунной бросили, словно брёвна, в лодку Владимира, который намеревался спуститься к Чёрному морю и сбежать от Орма и Обетного Братства.

Он плакал, его сердце разрывалось, из-за матери, лицо которой он уже не мог вспомнить, из-за Торгунны, которая оказалась так же, как и он — совсем одна, испуганная и отчаявшаяся, никому не нужная. Бедная Торгунна, думал Воронья Кость, она потеряла двух мужей и двух младенцев.

Орм выкрал их лодку, освободил Торгунну и его самого, Воронья Кость помнил, что Орм запросто мог прикончить его, но не сделал этого. Вместо этого, Орм принял его как собственного сына. А потом Торгунна вышла замуж за Орма.

Но теперь Орм плетёт против него козни, Воронья Кость был в этом уверен. Те побратимы Обетного Братства, которых он принял — Онунд, Кэтилмунд, и остальные — не он выбрал их, припоминал Олаф, это сделал Орм, он отправил этих людей, чтобы проследить, чтобы Воронья Кость попал во все западни, устроенные Мартином. Орм желал сам заполучить ценную добычу, думал Олаф с горечью, используя меня вместо глупой молодой гончей.

Но Орм плохо меня знает, подумал Воронья Кость. Я не позволю обвести себя вокруг пальца в этой игре. И я не раболепная псина, которую можно натаскивать на ловушках.

Словно услышав его мысли, жёлтая сука с надеждой ткнулась в него носом, и он бросил ей хрящик, который она тут же схватила. Берлио улыбнулась и бросила несколько кусочков получше, и воины рассмеялись. А затем начались тихие неторопливые разговоры.

Если только мы не замёрзнем насмерть на этой голой горе, побратимы уже намотали на себя все лохмотья, что у них были, в этой безумной погоне за топором, и нападающими саамами в звериных шкурах, подумал Кэтилмунд. Он тихонько пробормотал это Онунду, добавив, — Возможно, Орм поступил опрометчиво.

Онунд издал свой обычный медвежий рык, что могло означать всё что угодно.

Когда дневной свет нехотя вернулся в мир, они двинулись дальше, теперь со всех сторон их окружали горы, впереди вилась длинная, петляющая тропинка, ведущая сквозь каменные осыпи, карликовые сосны и скалы. Замёрзшая река, покрытая молочно-белым льдом, пересекала тропу, наверху ледяные ручейки охватывали камни со всех сторон, свисая вниз заледенелыми струями, которые становились всё уже и заканчивались острыми сосульками в футе от подножия скалы.

Хальфдан поднял голову, прищурившись от ослепительного блеска льда.

— Летом, — мечтательно сказал он, — должно быть, это замечательное место, чтобы послушать журчание воды и пение птиц, вдохнуть свежего воздуха и ароматы цветов; а если солнце будет припекать слишком сильно, можно освежиться в чаше бассейна у подножия водопада.

Заманчивая картина, такая же, как и одинокий цветок, каким-то образом оказавшийся здесь, и Хальфдан беспощадно сорвал его.

— Этот лёд может не растаять даже летом, — сказал Онунд, — когда появятся насекомые, которые сведут тебя с ума. Однажды я видел, как лось сбросился со скалы, потому что полчища мошки довели его до безумия.

— Думаю, тебе уже не хочется искупаться тут, — сказал, загоготав, проходивший мимо Тук. Хальфдан опустил глаза и согласился с ним; падающий со скалы замерзший поток выглядел как настоящий занавес в складках, будто бы сотканный из белого камня. Он повернулся, заметив что-то чёрное, и уставился на ворона, — первую птицу, которую он видел за последнее время.

Воронья Кость тоже замер, его волосы встали дыбом, словно щетина у кабана. Ворон держал в клюве ошмёток мертвечины, он деловито совал кусок мяса в дупло мёртвой скрюченной сосны у подножия водопада, так что расщеплённое стужей дерево теперь стало чем-то вроде кладовой для птицы.

— Осторожно, — сказал он медленно и мягко. — Этот птичий клюв может рассказать целую сагу.

Кэтилмунд сразу заметил, что мясо свежее, ещё не замёрзшее. Значит, кого-то умер совсем недавно. Он кивком отправил воинов вперёд; они начали карабкаться по предательски обледенелой тропе, идущей вдоль водопада, Воронья Кость оказался последним, наблюдая за вороном, так же, как и птица наблюдала за человеком чёрным немигающим глазом. И лишь когда птица опустила клюв в дупло, Воронья Кость очнулся и начал подниматься вслед за своими людьми; он с удивлением обнаружил, что жёлтая сука следует за ним по пятам.

Наверху обнаружилась плоская площадка, её пересекал ручей, когда был свободен ото льда. В отличие от окружающего пейзажа, здесь почти не было камней, поэтому место идеально подходило для лагеря, и люди, которые добрались сюда первыми, подумали также.

Воронья Кость взобрался наверх и заметил, что его люди, тяжело дыша, плотно выстроились, стоя плечом к плечу, пар от их дыхания поднимался, словно фонтан из китового дыхала. Кэтилмунд оглянулся, заметил Олафа и кивнул, указывая вперёд. Перед ними лежали беспорядочно разбросанные мертвецы в звериных масках, и тут и там поклёванные птицами, остывшие, но ещё не окоченевшие, пиршество для воронов. А поодаль, за распростёртыми мертвецами стояли воины с сомкнутыми щитами, готовые к бою.

Воины с мрачными и жёсткими лицами, подумал Воронья Кость. Посиневшие, будто в отёках, лица, покрасневшие глаза, они смотрели невидящими взгляды вдаль, сквозь побратимов, пар их дыхания клубился над шлемами, оседая изморозью на бородах. Грязные, покрытые пятнами крови, отчаянно страдающие от холода, они крепко сжимали рукояти мечей и топоров, древки копий. Воронья Кость оглянулся на собственных людей, и понял, что те не сильно отличаются от чужаков.

— Как думаешь, сколько их? — спросил Онунд, вытягивая шею, чтобы лучше видеть. — Нужны камни, — сказал Гьялланди, однако приготовился перепроверить расчёты, выглядывая из-за спин воинов, которые тщательно пересчитывали от одного до двадцати, — эйн, твейр, дрир, а затем брали из кучи камень и начинали снова.

Воронья Кость услышал, как чей-то голос объявил — три камня, это оказался Тук, он был родом откуда-то с севера от Йорвика, и считал каким-то странным образом — ян, тан, тетера, но у него плохо получалось, не хватало пальцев, даже если бы он снял сапоги.

— Этого достаточно, — заявил Кэтилмунд, и воздух стал густым и тяжёлым от витающего в нём страха. Воронья Кость протолкнулся вперёд и широко развёл руки, показывая, что он без оружия. Все замерли, послышались звуки, будто птица пробивалась сквозь кусты, а затем из-за вражеского строя вышел воин, он остановился и уставился на Воронью Кость.

Человек среднего возраста, лицо испещрено трещинами от мороза, так что он выглядел стариком, жесткая борода с проседью с напоминала замёрзший лишайник на камне, а плоский нос будто бы расплылся по всему лицу. Воронья Кость узнал его, словно был его братом, ведь они преследовали это имя от острова Хай, Оркнеев и до этого самого места — Эрлинг Плосконосый. Олаф почувствовал, как в голову словно вонзилось ледяное копьё, так что от боли закрыл один глаз.

Эрлинг с любопытством разглядывал юношу, заметив внезапную гримасу боли, промелькнувшую на его лице — и удивлялся, увидел ли он это на самом деле или ему просто показалось. Резкие черты лица, светлые волосы, заплетённые в косы, увенчанные тяжёлыми монетами, свисали по обе стороны лица, набирающая силу борода курчавилась. Среднего роста, ничем не отличается от остальных, разве что видавшей виды кольчугой, которую будто сняли с мертвеца, пролежавшего в могиле.

А ещё глаза, Гудрёд предупреждал его, один синий, другой карий; он ощутил их взгляд на своём лице, словно по лицу провели холодными пальцами, и поёжился.

— А вот и мы, сын Трюггви, — произнёс он, пытаясь взять ситуацию в свои руки. — Ищем то же самое и сражаемся с теми же врагами. Сдаётся мне, что саамы наблюдают за нами, и очень обрадуются, увидев, как мы вырезаем друг друга.

— Этому не бывать, — Воронья Кость согласился так быстро и великодушно, что Эрлинг смутился. — Есть и другие способы решить дело. Где Гудрёд и его мать?

— Конечно же, они ушли, забрав топор, который ты ищешь. И я отправлюсь вслед за ними, как только закончу здесь дела.

Воронья Кость расхохотался, шлёпая себя по бёдрам, хотя, на самом деле, его трясло, и он надеялся, что никто это не заметит.

— Итак, — сказал он задумчиво, — Гудрёд оставил тебя здесь… зачем? Убить меня? Или умереть за него? Странно, что человек, завладев Кровавой секирой, которая пророчит победу, испугался встретиться со мной лично. Возможно, он опасается проклятия топора.

Эрлинг чуть пошевелился, потому что тоже задумывался об этом.

— Он играет в игру королей, — ответил он, пожав плечами. — И чтобы выиграть, нужно защитить своего короля.

Воронья Кость запрокинул голову и рассмеялся, он надеялся, что смех прозвучит восторженно.

— Он умеет играть лишь на куске ткани, на поле девять на девять квадратов, — ответил он. — Есть множество способов победить, но, если ты настаиваешь, поступим проще, — кто-то один из нас должен умереть.

Эрлинг кивнул, потому что юноша сказал то, что от него ожидалось.

— Ты считаешь, что лишь двое должны рискнуть жизнями? И один из них — ты сам? И что же получит победитель?

— Всё, — сказал Воронья Кость, удивлённый тем, с какой лёгкостью Эрлинг заплясал под его дудочку. — Победитель согласен, что его побратимы беспрепятственно вольны идти на все четыре стороны. Все остальные, кого всё устраивает, могут присоединиться к победителю.

Онунд издал звук, что-то среднее между рыком и лаем, Эрлинг, услышав это, мельком глянул на горбуна, а затем снова перевёл взгляд на лицо Вороньей Кости.

— Похоже, не все твои побратимы согласны с этим, — ответил он.

Принцу всегда надо стараться казаться хорошим, подумал Воронья Кость, но в случае необходимости, он должен быть готов творить зло.

— Некоторые присягнули лично мне, остальные приняли Клятву Одина и поклялись друг другу. Мы можем убить тех, кому не доверяем, — хрипло выкрикнул он, достаточно громко, чтобы его услышали все. — Ибо мы с тобой выбираем — кому жить, а кому умереть. Я думаю, тебе нет дела до того, кому из своих людей я не доверяю, потому что ты умрёшь.

Эрлинг рассмеялся.

— Я согласен, — и Воронья Кость слишком поздно понял, что сражаться будет не сам Эрлинг, как он поначалу подумал. У Олафа пересохло во рту, когда он увидел, как Эрлинг обернулся и поднял руку. Все увидели, как вперёд плавно, словно на костяных коньках, выскользнул юноша с мечом, который болтался у него на поясе в петле.

— Это Од, —сказал Эрлинг. — Од, а это Олаф Трюггвасон, по прозвищу Воронья Кость. Убей его.

Юнец молниеносно вынул клинок из кольца на поясе одной рукой, Воронья Кость обнажил свой. Воины закричали, воодушевляя бойцов, он принял боевую стойку, не сводя глаз с Ода, тот стоял неподвижно, чуть склонив голову, изучая Воронью Кость.

Воронья Кость смотрел ему в лицо, замедлившееся сердцебиение неумолимо отсчитывало время. Прекрасный как у девы лик, непогода и невзгоды ещё не оставили на нём отпечатка; на миг острая боль пронзила нутро Вороньей Кости, ему захотелось, чтобы этот мальчик просто ушёл, а его лицо по-прежнему оставалось бы безупречным и безмятежным.

Од увидел глаза человека, которого ему предстоит убить, один синий, другой коричневый, они показались ему такими прекрасными, как камушки агата, что он нашёл однажды на морском берегу. Он улыбался — эти глаза будут замечательным даром Тюру, и бог останется доволен. Голову противника венчал куполообразный шлем, из верхушки которого струился хвост белого конского волоса, он подумал, что, возможно, шлем ему нравится, а затем нахмурился.

— На нём вмятина, — сказал он, и озадаченный Воронья Кость поначалу не понял о чём он, подумав, что это просто уловка, и проследил за его взглядом.

— Твоя боевая шапка, — сказал мальчик и взмахнул мечом, указывая на голову Вороньей Кости. — На ней вмятина.

— То же самое будет с твоей головой, — прохрипел Воронья Кость, — потому что я сниму её с твоих плеч.

Од лучезарно улыбнулся и покачал головой.

— До сих пор никто не сумел нанести мне и царапины, — гордо произнёс он. — Тюр хранит меня.

Мальчик двинулся к нему, и Воронья Кость чуть не завопил от ужаса, ошарашенный его скоростью, но всё же успел блокировать удар, клинок Ода отскочил с высоким, тонким звоном. Затем мальчик закружился, уверенно ступая по льду замерзшего потока, подскакивая, словно брошенный камень.

Од снова атаковал, Воронья Кость отбил удар, мрачно подумав, что ему, скорее всего, вообще не удастся достать этого юнца, который кружил вокруг, словно дым. Онунд подумал то же самое и взглянул на Кэтилмунда, оба кивнули друг другу, чем бы всё не закончилось, Обетное Братство не станет служить людям Гудрёда.

Последовал третий вихрь ударов, меч Ода ударил наискосок сверху, Воронья Кость снова блокировал, и в следующий миг ему удалось ударить самому, но Од уже успел уклониться, и легко оказался за пределами досягаемости.

На этот раз Воронья Кость понял, что четвёртая атака начнётся так же, как и остальные, но это будет всего лишь финт, на самом деле Од ударит снизу-вверх, целя в незащищённую подмышку.

Так и произошло, замах сверху посвистел, словно птичье крыло, и Воронья Кость подыграл ему, и когда ложные удары перешли в настоящий, меч Ода лязгнул о кольчугу. Воронья Кость, смахнув с глаз струйку пота, заметил, что Од нахмурился.

Воины с обеих сторон закричали бойцам, подбадривая их и призывая скорее закончить поединок. Эрлингу весь этот шум казался не более, чем жужжанием насекомых, потому что он внимательно наблюдал за Одом. Он заметил движение, которым юноша с разноцветными глазами встретил атаку, и то, как Од нахмурился. В первый раз он почувствовал, как его гложет червячок сомнений, потому что раньше Од никогда не возился с противником так долго.

Воронья Кость подумал, что это такая же игра королей, только гораздо быстрее и со сталью в руке. От этой мысли ему полегчало, потому что игра королей была его любимой игрой, и Олаф заулыбался.

Когда Од налетел снова, Воронья Кость выкинул трюк, от которого наблюдающие за поединком воины ахнули — перебросил меч из правой руки в левую, и Од, который было, занёс меч, вдруг понял, что оказался открыт сбоку и запаниковал. Его нога чуть проскользнула, и ликующий Воронья Кость рубанул его.

Раздался звон стали о сталь, и мальчик отпрянул назад, его прекрасное лицо исказила уродливая гримаса страха и ненависти, он побледнел. Такого ранее не случалось, и он никогда не ощущал ничего подобного.

Воронья Кость слышал, как в ушах бешено стучало сердце, он ощутил болезненную безнадёжность. Олаф был уверен, что на этот раз достанет Ода, но, боги, как же быстр этот парень. Может быть, он и вправду любимец Тюра Однорукого. А возможно, это магия сейдра Гуннхильд, старуха всё ещё могущественна, и сейчас где-то далеко отсюда, она колдует, бормоча во тьме.

Разъярённый, ослепительно быстрый Од, набросился на него, Воронья Кость невольно попятился, нога поскользнулась на льду, он упал на одно колено, слабо затянутый на ремешок шлем соскользнул с головы и подпрыгивая, откатился прочь. Од приблизился к нему и принялся слепо наносить безумные, яростные удары, воины завопили и заревели.

Эрлинг протолкнулся вперёд, неистово рыча в гневе. — Нет, нет — убей его, Од. Убей его сейчас же.

Но мальчик решил взять грубой силой, а не точностью. Он бил то справа, то слева, Воронья Кость поднял меч и блокировал удары, иначе был бы уже изрублен на кровавые куски; Од упрямо бил снова и снова, натыкаясь на клинок Вороньей Кости, словно пытался вбить собственный меч Олафа прямо в его бледное и искажённое лицо.

Вдруг раздался резкий звон, и все замерли. Никто не проронил ни слова и даже не вздохнул; Од уставился на оставшийся в руке короткий обломок своего клинка, длинный же, вращаясь, просвистел в воздухе. Когда он приземлился с глухим звоном и заскользил по льду, воины снова зашумели.

Воронья Кость бросился вперёд. У него была лишь единственная возможность, и ошеломлённый Од с визгом отскочил прочь. Воронья Кость снова — дважды, трижды, попытался всадить свой клинок в мальчишку, но тот, даже с обломком меча в руке, был ловок и быстр, отражая опасные удары.

Задыхаясь и хрипя, Воронья Кость ненадолго остановился отдышаться и снова бросился в атаку. Од сделал пол оборота на пятке и ткнул обломком меча в лицо Вороньей Кости, заставив того отдёрнуться в сторону и потерять равновесие. Что-то ударило по руке Олафа, в которой он держал меч, пальцы онемели и выпустили клинок, со звоном упавший на лёд. Воины Эрлинга дружно взревели охрипшими глотками.

Мальчишка вплотную сблизился с Вороньей Костью, так что он не мог ни убежать, ни достать другое оружие; Олаф был сильнее и выше, но поединок измотал его, они сцепились друг с другом в захвате, напряжённо пытаясь получить преимущество, ноги скользили по льду и снегу. У Вороньей Кости на поясе был топорик, но ему никак не удавалось вытащить оружие, даже когда удалось высвободить одну руку.

Однажды он научился у Финна одной уловке, — тот носил в сапоге римский гвоздь. Воронья Кость привязал к внешней стороне лодыжки ножны с кинжалом, удивляясь, как Финн терпел мозоли, которые гвоздь должен был постоянно натирать ему, ведь у него даже не было ножен. Не раз Воронья Кость подумывал снять эту хитроумную штуковину, ношение кинжала раздражало его с самого первого дня, но теперь он благодарил Одина за ту мудрую мысль, которую, несомненно, даровал ему Одноглазый.

Его рука скользнула к ноге и вынула длинное тонкое стальное лезвие, чуть короче предплечья. Он описал кинжалом дугу, заметил, как глаза Ода округлились от ужаса, когда он увидел клинок. Олаф ощутил прилив воодушевления, который приходит с уверенностью в победе, а потом мир вдруг взорвался кровавым туманом и болью.

Воронья Кость отшатнулся, из глаз хлынули слёзы, он отчаянно смахнул их и вытер кровь из разбитого носа, Од ударил его лбом. И когда Олаф увидел улыбающегося мальчишку, тот стоял в расслабленной позе, поигрывая кинжалом; он даже не почувствовал, как Од вырвал оружие из его руки.

Вот и пришёл это миг, подумал он, онемев. Где-то плетение норн пошло наперекосяк, потому что это явно не то будущее, которое видел Олаф Трюггвасон, но, тем не менее, это случилось. Ножницы уже приблизились к его нити.

Олаф ринулся вперёд, улыбающийся мальчишка легко уклонился, воины откровенно потешались.

— Сиськи Фрейи, проклятье, мальчишка, просто прикончи его! — вопил Эрлинг, и Од, сосредоточившись, резко, по-змеиному атаковал. Воронья Кость увидел блеск клинка, как длинное холодное и сияющее лезвие вошло в его правое плечо, вдавливая бурые от ржавчины кольчужные кольца в плоть, проходя сквозь кольца, прорезая потную кожу и упругие мышцы, пока не уткнулось в кость; он закричал от ощущения стали в своём теле, боль ещё не пришла.

Од проскользнул, словно на коньках, за спину Олафа, одна рука продолжала сжимать рукоять кинжала, вторую он положил на бледный, вспотевший лоб Вороньей Кости; Эрлинг напрягся, не в силах вымолвить ни слова, он увидел, что поединщики находились слишком близко к краю водопада, стоя не на замёрзшем русле, а чуть правее, на камнях, таких же гладких, как и сам лёд.

Наконец, боль нахлынула на Воронью Кость горячей волной, от чего его ноги чуть не подкосились. Позади него стоял Од, что-то мурлыча под нос и поглаживая его мокрые от пота, прилипшие ко лбу волосы. Мальчишка слегка пошевелил кинжалом в ране, медленно проворачивая лезвие, огромные багровые волны боли захлестнули Воронью Кость.

Он услышал смех Ода, чавкающий, ужасный звук. Он ощутил тепло тела мальчика, стоящего за спиной, в паху стало горячо, и тогда резкая волна отвращения яркой вспышкой прогнала боль прочь. Подбородок Ода лёг на его плечо, он дышал прямо в ухо Олафа, и как только мальчик начал нараспев читать молитву Тюру, Воронья Кость положил ладонь на его кулак, в котором тот сжимал рукоять кинжала.

Од замолк и нахмурился, он собирался перерезать Вороньей Кости глотку, но вместо этого рассмеялся, ему показалось, что Воронья Кость старается помешать ему вытащить кинжал из раны. Од был не против поиграть, пусть на некоторое время горло остаётся невредимым; а когда вторая рука Олафа легла на первую, эта идея показалась ему ещё более заманчивой. Он не понимал почему, но затаив дыхание, испытывал удовольствие, ему отчаянно хотелось прижаться ещё ближе к Вороньей Кости.

Три ладони сжимали рукоять кинжала, они замерли на мгновение, дыхание обоих клубилось в холодном воздухе, замерзая и превращаясь в ледышки. Обеспокоенные воины наблюдали молча, не понимая, что происходит, почему один никак не прикончит другого.

А затем Воронья Кость взревел и изо всех сил нажал. Кинжал вошел глубже, рукоять упёрлась в кольчугу на его плече, острие соскользнуло под кость и вышло из спины, вонзившись Оду в шею. Ноги подкосились, и ослепший от боли Воронья Кость рухнул на колени, а Од пошатнулся и схватился за горло.

Эрлинг видел всё — кинжал, пронзивший плечо Вороньей Кости насквозь, и кричащего Ода, зажимающего шею. Он с облегчением заметил, что кровь не хлещет из шеи мальчика. Значит пустяковый порез, но затем он увидел, как Од отнял ладонь и посмотрел на неё, а затем взглядом нашёл Эрлинга, стоящего неподалёку. Прекрасное девичье лицо Ода исказилось от удивления и страха, увидев на пальцах кровь.

До этого момента его ни разу не ранили, сообразил Эрлинг. Значит, Тюр оставил его…

Он хотел окликнуть мальчика, чтобы тот оставался на месте и ждал. Од пошатнулся и запаниковал, Эрлинг заметил, как закатились его глаза, одна нога подкосилась, и он закричал, увидев неизбежное. С резким вскриком, легко, будто по дуновению ветра, Од соскользнул вниз; раздался звук падающего тела и пронзительный визг, который услышали все, некоторые даже присели, зажав уши ладонями. Повисла тишина.

Раздался звук, будто кит, всплывая из ледяных океанских глубин, с треском проломил лёд в слепой ярости.

— Тише, тише, — успокаивала его Берлио, пока вытаскивала кинжал из его плеча, а воины крепко удерживая Олафа. Он видел, как её пальцы работали костяной иглой, она вытащила ещё одно ржавое кольчужное кольцо из раны и отбросила в сторону, словно сняла клеща с собаки. Холодный воздух покалывал его обнажённое пробитое плечо, с него стянули кольчугу и рубаху, а затем укрыли плащом.

Позади Вороньей Кости послышалось какая-то возня и суматоха, головы обернулись. Показался Эрлинг, вместе с Онундом и Кэтилмундом они втроём несли тело Ода. Воины неловко и неуверенно затоптались, не зная, что теперь делать. Воронья Кость сообразил, что они спустились по заснеженным и обледенелым камням к подножию водопада, пока Гьялланди и Берлио занимались его плечом, чем больше причиняли ему боль, нежели врачевали, от боли ему хотелось заорать. Он задавался вопросом, — на чьей стороне побратимы теперь.

Кэтилмунд поймал взгляд Вороньей Кости и не обратил на это внимания, потому что в его глазах всё ещё стояла картина — Од, нанизанный на воронье дерево. Когда он вместе с Онундом и Эрлингом, чьё лицо было густо смазано жиром, спустились вниз, то увидели Ода, распластавшегося и пронзённого обломками расколотой морозом мёртвой скрюченной сосны, — руки, ноги и торс мальчика было пробиты насквозь.

Но самой ужасной была ветка, пронзившая подбородок, она прошила его язык и вышла изо рта. Од рухнул вниз с такой высоты, что сломал шею, голова болталась из стороны в сторону, мёртвый взгляд напоминал глаза собаки, которую только что пнули. На скале неподалёку расселся недовольный ворон, он наблюдал за ними чёрными немигающими глазами.

Непростым делом было снять тело Ода с острых, обледеневших ветвей, но, всё же, им удалось это, и они притащили его сюда, на верхнюю площадку водопада. Онунд тяжело дышал, его лёгкие горели, он опустил ноги мальчика и уставился в глаза Вороньей Кости.

— Так он мёртв?

Эрлинг, лицо которого всё ещё было искажено ужасом случившегося, услышал вопрос Вороньей Кости, и суровая действительность волной нахлынула на него, он забормотал что-то, и почти опустился на колени. Мальчик был мёртв. Од ушёл.

Когда никто ему не ответил, Воронья Кость оттолкнул от себя людей и с трудом поднялся, пошатываясь, в надежде, что колени не подведут его. Земля под ним раскачивалась, словно корабль на волнах.

— Кстати, — Воронья Кость обратился к Эрлингу. — У этого мальчика было что-то не так с головой.

Эрлинг издал хриплый, пронзительный высокий вопль и Воронья Кость, задыхаясь от боли, вытащил топорик, висевший на поясе сзади. Онунд с Кэтилмундом схватили упирающегося Эрлинга и опустили его на колени, огромный горбун что-то шептал ему, будто успокаивал взбесившуюся лошадь.

— Будет лучше, если ты помолчишь, Воронья Кость, — жестко сказал Кэтилмунд.

— Ты совершаешь ошибку, беспокоясь о человеке, который пытался меня убить, — резко ответил Воронья Кость. Он подошёл к Эрлингу, который дико вращал глазами, пытаясь вырваться, он пинался, крепко удерживаемый двумя воинами.

Олаф замер на мгновение, тем временем Эрлинг, которому Онунд зажал рот своей огромной лапой, пытался кричать и рычать сквозь пальцы горбуна, стараясь вырваться и наброситься на врага, стоящего так близко.

— Во имя богов, — выпалил задыхающийся Кэтилмунд, — хотя бы отойди назад.

Воронья Кость посмотрел на обоих побратимов и покачал головой. Он не мог поверить, что Эрлинг всё ещё жив, он не понимал, почему его люди допустили такое. Его плечо горело огнём, а в голове будто торчала ледяная сосулька. Одним движением, стремительно, как бросок змеи, он занёс топорик и ударил Эрлинга топорищем в лоб, а затем зарычал и зашёлся проклятиями, когда боль из плеча растеклась по всему телу.

Эрлинг тяжело осел мешком, а затем пошевелился и моргнул.

— Отпустите его, — приказал Воронья Кость и Кэтилмунд с Онундом послушались; Эрлинг стоял на коленях, его выворачивало.

— Возьми себя в руки, — сказал ему Воронья Кость, — или я ударю топором как следует, на этот раз острием.

Затем он взглянул на Онунда и Кэтилмунда.

— Он уже должен валяться мёртвым. Он хотел напасть на ярла, которого вы поклялись защищать, а всё что вы сделали — лишь сдерживали его.

— Какая клятва? — яростно спросил Онунд. — Клятва, которую побратимы Обетного Братства дали Одину? Или та, которой остальные поклялись тебе в верности?

Воронья Кость пропустил эти слова мимо ушей, он оглядывал побледневших воинов Эрлинга, пока их предводитель вытирал губы и поднимался на ноги.

— Кто из вас кормчий? — спросил их Воронья Кость и после суеты и обмена взглядами, вперёд выступил невысокий воин, борода и волосы в ледышках, его глаза метались, словно потревоженные звери в зарослях на его лице.

— Я — Ульфар Арнкельсон, — заявил он. — Умею ходить по звёздам, ведаю течения, мне знакомы руны, и вообще я — известный кормчий. И ещё немного хожу на лыжах…

— Я не собираюсь нанимать тебя, — прорычал Воронья Кость, и Ульфар, щёлкнув зубами, замолк.

— Должно быть, тебе интересно, почему все вы ещё живы, — сказал Воронья Кость кормчему и воинам за его спиной, — поэтому я расскажу вам. — Ты доставишь тело Ода на Оркнеи, к Гудрёду. Ты возьмёшь с собой тех неразумных трусов, которые робеют завоевать вместе со мной несметные богатства, я надеюсь, что тебе хватит этих глупцов, чтобы набрать одну корабельную команду, потому что больше одного корабля я тебе не дам.

Ульфар глянул за плечо Вороньей Кости, там стоял Эрлинг, словно утомлённый бык.

— Нет, — мягко сказал Воронья Кость и пожал плечами, сбросив плащ, он стоял, обнажённый по пояс, не чувствуя холода. — Не смотри на Плосконосого, потому с ним покончено.

Он повернулся и резко ударил, зная расстояние до цели с точностью до ширины мизинца. Топор вошёл в голову Эрлинга сбоку пониже стриженых волос, удар был так силён, что сбил Эрлинга с ног. Он рухнул на обледеневший берег замерзшего потока, череп с треском, словно яичная скорлупа, раскололся, кровь и желтоватая слизь брызнули из него. Если он и издал какой-то звук, или знал, что его ударят, то даже не показал вида.

Раздались возмущённые вопли, и оркнейцы зашевелились, словно растревоженное осиное гнездо. Они вынули оружие и загремели щитами.

— Матерь Божья, — прошептал Адальберт, но Онунд заглушил его своим рёвом.

— Священные ятра Одина, мальчик, — да кто же ты такой?

Воронья Кость уставился на горбуна разноцветными глазами, а тем временем, его воины, с оружием в руках, приготовились к бою.

— Принц, — прохрипел он в ответ, — который достаточно изучил игру королей, чтобы не оставлять у себя за спиной угрозу.

Смысл был очевиден, так что Кэтилмунд, ошарашенный тем, с какой лёгкостью Воронья Кость убил Эрлинга, бросил на Онунда тревожный взгляд. Лицо горбуна стало мрачным, как грозовая туча, шея вытянулась, горб возвышался за спиной, словно настоящая гора.

— Боги покинули тебя, мальчик-принц, — прорычал он. — А значит и я тоже.

Воронья Кость напрягся. Хотя он и был почти готов к этому, но всё же, его потрясло то, что это произошло именно сейчас. За его спиной происходила какая-то возня, он слышал недовольные голоса, знал, что его люди разделяются, Обетное Братство собиралось возле Онунда и Кэтилмунда. А с другой стороны, сбитые с толку оркнейцы бросали друг на друга взгляды, оценивая нежданную возможность, а тем временем, вокруг Эрлинга и Ода растекалось небольшое озерцо, от которого лёд начал подтаивать.

Морозный воздух стал ещё гуще от напряжения и страха, пар клубами поднимался от орущих глоток. Кэтилмунд заморгал, глядя на свёрнутое на шесте знамя с нахохлившимся ястребом, которое он носил до сих пор, а затем швырнул его к ногам Вороньей Кости и попятился. Верные Вороньей Кости воины зарычали, а жёлтая сука, чувствуя в густом воздухе витающий гнев, беспокойно заскулила, не понимая, кто из них враг.

А затем чей-то голос рассёк воздух, словно вихрь, поднятый топором Вороньей Кости.

— Кажется, я пришёл вовремя.

Наступила тишина. Орм Убийца Медведя шагнул на верхнюю площадку, за ним, по тропе ведущей по краю замёрзшего водопада, поднимались воины, снаряжённые к бою. Одним из них был Финн.

— Клянусь Молотом, — сказал он, глядя на Воронью Кость, в его взгляде смешалось отвращение и восторг, — ты так и не усвоил урок про топор и голову, не так ли, мальчик?

Глава 13

Финнмарк, гора Мёртвый Рот, спустя несколько дней…

Команда Вороньей Кости

Никому не нравилось это место, хотя лишь один открыто признал это, хмуро поглядывая на гладкие, серо-зелёные камни и тёмную расщелину, из которой поднимался белый вонючий пар.

— Я всегда верил, — проворчал Мурроу, беспокойно глядя на чёрную расщелину и белый пар, — что именно в таком месте обитает дракон.

И сразу же у всех волосы встали дыбом, когда послышался вой и рёв, а затем наружу вырвалось горячее, дымящееся облако, напоминающее дыхание огромного, покрытого чешуёй змея, как все его представляли. Финн, конечно же, просто ухмыльнулся, искренне радуясь, что они наконец-то нашли тёплое местечко, хотя здесь немного воняло.

— Да что ты знаешь о драконах? — спросил он, ирландец в ответ сердито посмотрел на него. — Ты родом из страны, где даже змеи не водятся, не говоря уж об огромном драконе.

— Но всё же, — пробормотал Мурроу. — Дыра в скале, из который выходит горячий вонючий дым, — не самое гостеприимное место.

— Гномы, — согласился Тук. — Если не змей, тогда йотун, конечно же, а возможно даже сам Сурт.

А затем он усмехнулся.

— Или дуэгар, чёрный гном, кующий удивительной красоты клинок.

Так как Тук выглядел совсем как настоящий дуэгар, воины сотворили защитные знаки, на случай, если Тук собирается вдруг представить их своей родне.

— Проклятое место, — будто бы смакуя, добавил Мурроу, и остальные закивали, соглашаясь с ним, что наверняка так и есть. Финн, который был занят тем, что собирал и прятал на себе растопку для костра, замер, и уставился на ирландца, тот явно произвёл на него впечатление.

— И всё же это змей, — сказал один из оркнейцев, присоединившихся к ним, — а эта вонь — его огненное дыхание, огонь, который вот-вот вырвется наружу.

Онунд Хнуфа издал характерное рычание, головы повернулись, он нарочно перекосил плечо, так, что горб за его спиной вырос ещё больше, возвышаясь, словно огромная скала.

— Клянусь молотом, — проревел он, а затем насмешливо сплюнул. — Подберите-ка свои юбки и послушайте меня, вы — жалкие куски дерьма. Я родился в Морке, что в Исландии, и жил там между Геклой и Катлой — двумя огромными горами, на поле из чёрных камней, где ничего не растёт. Так вот, там воняло точно также, и там клубился такой же белый дым, а ночами я видел красное свечение. Люди, которые там жили, рассказывали мне, это потому, что голова Мирового Змея находится прямо под Исландией. А ещё я никогда, никогда в жизни не видел ничего, что напоминало бы такого змея.

Никто не произнёс ни слова, потому что Онунда побаивались. В конце концов, Мурроу прервал молчание.

— Ну, тогда ладно. Если там не голова Великого змея, Ёрмунгана, ведь Онунд сказал, что она в Исландии, то значит, тут, должно быть, судя по запаху, его задница.

— Ха, — пошутил Хальфдан, — а может это просто Финн, у которого крутит кишки из-за своей же стряпни.

Финн, от которого, как правило, воняло всегда, воссиял, вызвав усмешки. Но всё же, люди были напуганы, никому не нравилось это место, они неохотно поднимались по свежему снегу, который и тут и там был усеян различными предметами, а иногда встречались и мёртвые тела.

Они нашли шлемы, обрывки меха, сломанное копьё и руку. Сначала они откапывали мёртвые тела и обнаруживали, что они такие же твёрдые, как деревянные куклы, а затем поняли, тел здесь так много, что можно откапывать их вечно.

— Воины Хакона, — сказал Орм. — И ещё оркнейцы Гудрёда. Они сражались, и Гудрёд одержал победу.

Воронья Кость знал, что Орма больше интересовал священник Мартин, так как скорее всего, тот должен быть с людьми Гудрёда. Если, конечно, он не пошёл один. Воронья Кость нисколько не удивился, если бы священник добрался сюда в одиночку, а десятки воинов потерпели неудачу.

— Значит, Эрлинг сказал правду, — ответил он с горечью, подумав о том, что Гудрёд победил.

— Проклятие топора, — прорычал Клэнгер, и воины переводили взгляды с одного на другого, неуверенные и ошарашенные, они прошли весь этот путь, и теперь стало понятно, что Эрлинг, в конце концов, оказался прав. Орм заметил это; он знал, что на побратимов Обетного Братства можно положиться, и только на тех, кто занял его сторону, как только они разобрались кто есть кто, там, на верхней площадке водопада.

Когда стало ясно, что Онунд, Мурроу, Кэтилмунд и остальные выжившие из первоначальной восьмёрки, которую он отправил вместе с Олафом, снова встали на сторону Орма, а вместе с ними и большинство бывших Красных Братьев, которые принесли Клятву Одину, Воронья Кость почувствовал горечь, будто бы желчь растеклась во рту.

На его стороне остались христиане и те, кто всё ещё считали, что их принц благословлён богами и приведёт их к богатству. Большинство оркнейцев, взяв тела Ода и Эрлинга, встали под начало Ульфара, своего кормчего, который лишь мрачно кивнул Орму и отправился в обратный путь к побережью и своим кораблям.

— Думаю, это опрометчивое решение, — хмуро произнёс Воронья Кость, обращаясь к Орму, наблюдая, как уходят оркнейцы. — Они могут поджечь наши корабли, и тогда мы останемся здесь.

— Зачем им это делать? — сказал Орм. — Они дали слово.

Воронья Кость помолчал, думая, что должно быть у Орма не всё хорошо с головой. А затем он поднял глаза к небу, услышав далёкие крики последней стаи гусей, птицы направлялась на юг, пролетая над ними, над этой землёй, которую северяне называют Холодными берегами.

— Я угодил во все ловушки, на которые ты меня обрёк, — сказал он с горечью. — Хотя, может быть, для тебя ещё осталось две или три впереди. Но, всё равно, нам следует поспешить, настоящая зима уже близко, и, если нам не повезёт, мы застрянем в этих льдах на несколько месяцев.

Орм кивнул и натянуто улыбнулся, пытаясь восстановить разрушенные мосты между ними.

— Я не направлял тебя в ловушки, — ответил он. — У меня были свои дела, и я подумал, что тебе для твоего же величия понадобится этот топор. И я решил дать тебе ключ к Королевскому Ключу — палку, за которую Мартин готов отдать Кровавую секиру.

— Значит, ты не хотел сам получить этот топор? — отрезал Воронья Кость.

Орм не ответил, он понял, что ему уже пора смириться с тем, что это мальчик уже давно не тот девятилетний парень, которого он освободил от рабской цепи Клеркона. Орм прорычал это про себя, Воронья Кость спросил его об этом и, словно камнем, расколол все его надежды. В конце концов, Орм смог лишь покачать головой.

— Я был уверен, что твои небеса не рухнут, — сказал Орм, но слова выходили с трудом, словно он вытягивал их из бездонного морского сундука. Я дал тебе надёжных воинов и поручил Хоскульду позаботиться о вас. Всё что тебе нужно было сделать — пойти с торговцем и выяснить, где спрятан жертвенный топор.

— Но ты знал, что всё это затеял Мартин, — угрюмо возразил Воронья Кость. — Ты знал, что он выдавал себя за Дростана, но не сказал мне об этом.

— Я не был уверен, — ответил Орм. — Возможно, настоящий Дростан как-то участвовал в этом, и коварный Мартин воспользовался этим. Мне кажется, Мартин убил Дростана, а не стоял за ним. Я подумал, как только ты достигнешь острова Мэн, тебе всё станет понятно.

— Я выяснил правду гораздо раньше, — резко ответил Воронья Кость. — Хоскульд провёз Мартина везде, где проходили пути соперников, желающих заполучить Дочь Одина. Хоскульд не посчитал нужным рассказать мне всё это. А тебе он рассказал?

— Нет, — подтвердил Орм, — хотя, позже, я подозревал что-то подобное. Тебе надо было быть более терпеливым, Олаф, и Хоскульд рассказал бы тебе всё. Тебе он совсем не доверял. Тебе ещё многому предстоит научиться.

— Я преподал ему пару уроков, — прорычал Воронья Кость, и Орм печально взглянул на него. «Уж лучше бы он меня ударил», — подумал Олаф.

— Ты повесил всю его команду, как я слышал, — произнёс Орм и печально покачал головой. — Они были добрыми моряками, я знал их долгое время. А что же с самим Хоскульдом?

Воронья Кость оттолкнул от себя чувство стыда, внезапно рухнувшего на него, словно занавес, и прохрипел, презрительно махнув рукой.

— Спроси Гудрёда. Он вытащил Хоскульда с острова Мэн, и больше о торговце никто не слышал.

Орм вздохнул и почесал бороду. — Печальный конец.

— Всё закончилось худо, — хрипло сказал Воронья Кость. — Тебе не следовало использовать меня, как какого-нибудь трэлля, которого пускают впереди и ему достаются все удары.

Орм прищурил глаза и чуть приосанился.

— Я не использовал тебя вообще. Я предоставил тебе свободу выбора и дал всё что мог, чтобы ты сам нашёл свою судьбу. Я надеялся, что ты останешься верен Клятве Одина, которую ты принял, надеялся, что ты прежде всего человек, а уж потом принц. Но, мне кажется, я полностью ошибался.

Воронья Кость почувствовал, будто оказался внутри вращающегося вихря, земля внезапно ушла из-под ног. В этот миг его охватил ужас, и он запаниковал, что останется совсем один, словно корабль вдали от берега. Но затем всё исчезло, и мир снова вернулся в прежнее состояние.

— И вот мы здесь, — сказал он, глядя Орму в лицо. — Мы продолжим это дело вместе?

И всё же, чувство утраты было таким острым, будто кто-то в самом деле умер. Орм встретил взгляд его разноцветных глаз и кивнул.

— Да, — произнёс он, — ведь ты отыскал для меня мою Торгунну, и рассказал мне об этом, несомненно, к этому приложил руку сам Один. Самое меньшее что я могу сделать, то, что и делал ранее — поддержать тебя, чтобы твои небеса были, как и прежде, высоки. Но недолго, так сказали мне твои птицы.

Он замолчал, почесал бороду и задумался.

— Эрлинг сказал, что Гуннхильд и Гудрёд охотятся за жертвенным топором, — задумчиво сказал он, и Финн зарычал на Воронью Кость.

— Он смог бы рассказать ещё больше, — сказал он, словно ткнул Олафа охотничьей стрелой, — но понял, что нелегко говорить, когда у тебя меж бровей торчит топор.

Воронья Кость признал свою ошибку, резко хлопнув в ладоши, а затем, прищурившись, пристально посмотрел на нависающую над ними курящуюся гору.

— Ну что же, — проворчал он, — возможно Гудрёд уже ушёл вместе с топором, или Эрлинг думал, что это так, или ему просто поручили так сказать. Мы узнаем правду, лишь когда войдём в эту гору.

Он замолк потому, что появилась любопытная Берлио, ей хотелось увидеть живую легенду — Орма, она напялила на себя всю свою одежду, чтобы выглядеть чуть более привлекательной.

— Твои норвежцы называют это место Морсугур, — сказала она Орму. — Мне сказали, что это означает «время, что растапливает жир». Хорошее название.

Воронья Кость почувствовал её ладонь на своей руке, попытался стряхнуть и поразился её настойчивости.

— Вместе, — согласился он, глядя на Орма, понимая, что они вместе пока не закончат это дело.

— Я потерял всякий интерес к гаданию по птицам, — добавил он. — Теперь я не боюсь Матерь конунгов, как раньше.

— Dimidium facti, qui coepit, habet, — сказал Адальберт, оказавшийся вдруг поблизости. Орм обернулся и увидел костлявого священника, тот прятал руки в рукавах, капюшон рясы надвинут на лоб, на лице уже начала пробиваться густая борода. Адальберт улыбался.

— Тот, кто… — начал он.

— Тот, кто начал, уже сделал половину, — перевёл Орм. — Я тоже знаю это, священник.

— Странная у тебя нынче компания, — добавил он тихо Вороньей Кости, который хмуро посмотрел на него в ответ, мрачный, словно комок грязи.

— Это Адальберт, — сказал он. — Священник присоединился ко мне на острове Хай. Чтобы спасти мою душу — «probae etsi in segetem sunt deteriorem datae fruges, tamen ipsae suaptae eniten». Хорошее семя, даже посаженное в скудную почву, принесёт хорошие плоды по своей природе. Разве не так ты мне сказал, священник?

— Очень хорошо, молодой принц, — пробормотал Адальберт. Орм усмехнулся.

— Ну, по крайней мере, ты выучишься латыни, — сказал он, а затем взглянул на Берлио.

Повисла длинная и неловкая пауза.

— Берлио, — сказала она твёрдо, когда поняла, что Воронья Кость не собирается её представлять. — Я из вендских земель.

— Рабыня, — добавил Воронья Кость, а затем многозначительно посмотрел на неё, — принадлежавшая принцессе.

Орм ничего не сказал, хотя и был уверен, что Берлио считала себя более важной персоной, чем Воронья Кость о ней думал. Он просто кивнул и отвернулся, его сердце ликовало; Воронья Кость вырос, но всё же ему предстояло ещё многому научиться — любви, дружбе и силе клятвы.

И они шли дальше, оставляя за собой людей, как слизняк слизь. Обетное Братство стало кулаком их отряда, побратимы почти не понесли потерь в стычках, с горечью подумал Воронья Кость, ведь почти всё уже было сделано до того, как они появились.

Но, тем не менее, от холода и скудной пищи страдали все, воины шли, пошатываясь, с замёрзшим дерьмом на ногах, некоторые падали и умоляли тащить их, другие же просили прикончить их чтобы не достаться живыми саамам. Остальные просто тихо и незаметно исчезали.

Узы, связывающие всех их, теперь представляли собой змеиный узел из клятвы, страха и надежды. Это удерживало воинов от того, чтобы перегрызть друг другу глотку, но неуверенность и недоверие никуда не пропали. Вид погребённых под снегом мертвецов только усиливал напряжение живых. Последний участок подъема на курящуюся гору буквально выжимал из них страх, словно воду из туго скрученной верёвки.

Гора казалась мрачной и седой, словно голова ведьмы, перед ними вздымались почти отвесные скальные стены. Они, спотыкаясь, преодолели нагромождения припорошенных снегом валунов, напоминающих спины китов, прошли весь нелёгкий путь от редкой линии мокрых, окутанных туманом сосен, где скрывались саамы в звериных масках. Здесь не было слышно птичьего пения, впереди зияла тёмная расщелина, из неё воняло тухлыми яйцами. Лишь один Финн обрадовался этому месту, потому что здесь было тепло.

— Здесь достаточно тепло, так что тает весь нападавший снег, — сказал он восторженно, будто сообщил хорошую новость. Все почувствовали тепло, которое слегка скрашивало зловоние, вырывающееся из дыры в горе. Но ничего более их не радовало, все их мысли были заняты тем, что придётся войти внутрь, как заявил Свенке Колышек.

— Я имею в виду, — рассуждал он, — что если тварь, живущая внутри, дышит так горячо, что весь снег неподалёку превратился в воду, то похоже, мы идём явно не в заячью нору.

— Да уж, сейчас я обгажусь от страха, — прорычал Кэтилмунд, а затем взглянул на Воронью Кость. — Пусть трясутся от страха те, кто нарушил клятву, и остался без покровительства Одина.

Воронья Кость наградил его испепеляющим взглядом. Его плечо пульсировало и горело, а голова была пустой, словно шар с воздухом.

— Я пришёл сюда не для того, чтобы трястись от страха у входа, — зарычал он. — Я пойду один и осмотрюсь, если людям от этого станет легче.

А он не трус, отметил Орм, хотя он всегда знал это, ещё когда Олаф был мальчишкой. Но всё остальное, что Орм узнал от Онунда и Кэтилмунда и остальных, ему совсем не понравилось. Он надеялся, что Воронья Кость проникнется Клятвой и будет держаться за нее, и будет использовать её силу, но стало понятно, что клятва тяготит принца из рода Инглингов. Он уже не побратим Обетного Братства, это стало ясно, но что его ждёт, думал Орм, было совершенно непонятно.

— Не стоит, принц, — посоветовал Орм. — Кажется, эта собака хочет нам о чём-то сообщить, и ты будешь нужен нам здесь, я так думаю. Отправь кого-нибудь другого.

Жёлтая псина с взъерошенной шерстью совершенно точно указывала на снежную дымку позади; воины неуверенно затоптались на месте и начали подумывать о своих щитах и оружии.

Воронья Кость двинулся к входу, там, где скальные стены вздымались ввысь с каждой стороны, — там могли встать в ряд не более трёх человек. И тогда жёлтая сука заскулила и завыла так же громко, как ветер, Берлио протянула руку и успокаивающе похлопала её.

— Клянусь Молотом, — зарычал Финн, оглядывая вокруг себя дымящуюся землю. — Я надеюсь, что место, куда мне придётся заползти, — не лоно богини, а то оно напоминает мне об одной женщине, которую я знал когда-то.

— Однажды я женился на такой же, — пробормотал Мурроу, раздался смех, почти воронье карканье, что издавали пересохшие от страха глотки, которые вдобавок еле дышали. И даже Берлио удалось выдавить улыбку, хотя в её карих глазах стоял страх.

Воронья Кость обернулся и взглянул разноцветными глазами на Клэнгера, который заметив это, тихонько застонал и подумал про себя: «сиськи Фрейи, почему он уставился именно на меня?» Но, тем не менее, он наблюдал поединок Олафа с Одом, и после этого зауважал молодого принца ещё больше. Клэнгер был уверен, что принц достигнет величия; оставалось лишь надеяться, что это величие не означает гибели Клэнгера. Тогда он втянул голову в плечи, словно вышел под ливень, и исчез в клубящемся паре.

Показалось, что всеобщее напряжение сразу же спало, воины повернулись к расщелине спинами, белый саван пара и влажное тепло дыхания дракона касалось их. Теперь они повернулись лицом к лицу с привычным врагом, они ждали появления смуглых низкорослых саамов в оленьих шкурах и звериных масках, с отчаянием тех, кому уже нечего терять.

Все понимали, что саамы нападут именно сейчас, даже слепой смог бы разглядеть их скопление среди карликовых сосен внизу. Было ясно видно, как они осторожно пробираются вперёд по открытым заснеженным участкам, так что не потребовалось бы даже недавнее предупреждение жёлтой суки.

Теперь их осталось не так много, как раньше, у большинства уже не было звериных масок, но у них всё ещё были маленькие луки и ужасные стрелы с чёрными древками и совиным оперением.

— Идут прямо сюда к нам, — прокричал Орм из-за спин выстроившихся воинов, укрывшихся потрёпанными, в зарубках, щитами. — Поднимаются наверх, в лоно женщины Финна, которую он плохо вспахивал, потому что оно ещё довольно узкое.

Воины разразились хохотом и расправили плечи. «Обречённые» — те, кто стояли в первом ряду, укрыли кольчужные торсы за щитами, а копьеносцы выстроились за ними вторым рядом, чтобы ощетиниться перед ними частоколом копий.

Финн свернул поля своей шляпы и надел поверх неё шлем, а затем сунул в зубы римский гвоздь. Воины захихикали, заметив это, и Мурроу покачал головой.

— Всё никак не пойму, зачем ты таскаешь эту шляпу, Финн Лошадиная Голова, — заявил он, — ведь она ни разу не принесла нам желанной погоды, ни раньше, ни сейчас.

Финн нахмурился. Потрёпанная, оборванная старая шляпа была трофеем из набега на усадьбу Ивара по прозвищу Штормовая Шляпа. Считалось, что эта чудесная шляпа может заставить утихнуть шторм. Именно поэтому Финн и забрал её, но за все годы, что носил её, он так и не научился ей пользоваться, в чём однажды и признался. Но это его ничуть не расстраивало, что он и сказал.

— Ну тогда хотя бы застегни ремешок шлема под подбородком, — заметил Мурроу, потому что Финн просто нахлобучил видавший виды шлем на голову.

Финн фыркнул. — Я ломал шеи многим воинам в застёгнутых шлемах, — заявил он, — а ещё больше народу просто задушил.

Воины, затягивающие ремешки своих шлемов, замерли, раскрыв рты. Воронья Кость с трудом сдержал улыбку, он хотел, чтобы каждый из его собственных людей имел суровый вид и был уверен в себе, так же, как побратимы Обетного Братства.

Он оглядел своих людей, беспокойных, словно кошки, по большей части ещё чужаков, но всё же они стояли, глядя на него, ведь они поклялись ему в верности. Воронья Кость раздулся от собственной значимости; ведь он принц Олаф, сын Трюггви, потомок Инглингов, именно он решает, кому жить, а кому умереть.

— Не слушайте Финна, — прокричал он им. — Чтобы сломать шею, как говорит Финн, нужно подобраться к врагу сзади, а это удаётся нечасто, несмотря на всё его хвастовство. Финн обычно убивает спереди, ударом железного гвоздя, ещё сами увидите.

Финн зашёлся хохотом, признавая правоту Вороньей Кости взмахом руки. Воины ревели и стучали оружием по щитам, издеваясь над крадущимися саамами. Из первого ряда раздался крик, воины по привычке чуть присели, подняв щиты; в воздухе замелькали стрелы, они вонзались в избитые деревянные щиты или отскакивали от камней. Группы саамов подбирались ближе и метали дротики, которые со стуком ударялись о щиты и отскакивали; воины кричали, потешаясь над ними, а Воронья Кость, сжав в каждой руке по копью, размахнулся и швырнул их над головами своих людей, выкрикнув:

— Иду на вы!

Славяне хорошо знали — этими словами великий князь Святослав предупреждал своих врагов. Я иду против вас. Орм поднял свой меч, воодушевляя воинов, хотя строй и так заревел, увидев мастерство Вороньей Кости, и лишь некоторые, кто помнили Святослава, знали, что всё, что осталось теперь от князя — чаша, сделанная из его черепа, из которой пил печенежский вождь.

— Какой замечательный трюк, — сказал Свенке Колышек, обращаясь к Вороньей Кости. — Этому так же нелегко научиться, как и поймать копьё в воздухе?

Воронья Кость усмехнулся и покачал головой.

— Ты не сможешь научиться этому, — заявил он громко. — Ведь это подарок богов.

Воины, что хорошо его знали, покачали головами, подтверждая и одновременно удивляясь этому. Они часто видели, как он каждый день практикуется в метании копий, а его ржавая от купания в море кольчуга тоже говорила о многом; они понимали, что таким образом принц куёт себе славу, которая сделает его героем саг.

Воронья Кость хотел ответить Свенке, что лишь немногим воинам повезло иметь такие особенные руки, но их накрыла следующая яростная атака из летящих стрел и копий, с грохотом застучавших по щитам. Свенке осклабился в улыбке и повернул голову, чтобы прислушаться к Олафу. Тем временем, копьё, угодившее прямо в чёрную скальную стену, треснуло и сломалось, наконечник, вращаясь, отлетел прочь, не причинив никому вреда, а обломок древка вонзился Свенке в шею. С чавкающим звуком входящей в навоз лопаты, деревяшка вошла чуть выше подшитого кожей ворота его любимой кольчуги.

Он попятился, удивлённо уставившись на кусок дерева, который неожиданно вырос из его тела, и с озадаченным видом обернулся к Вороньей Кости. Олаф чуть подался к нему, чтобы расслышать то, что Свенке попытался сказать, но из его рта вырвались лишь красно-чёрные сгустки крови, и он с грохотом рухнул на спину.

Когда Воронья Кость склонился над ним, Свенке уже умер, это было своего рода милосердная смерть потому, что с такой раной не живут. Мурроу выругался и увидел выражение лица Вороньей Кости, тот с сожалением смотрел на Хальфдана, который решительно двинулся вперёд, чтобы встать в строй вместе с побратимами Обетного Братства, призывая остальных смотреть в оба, быть готовыми заменить в строю убитого, и неопускать щиты.

Постоянная вонь, закручивающийся вихрями белый пар, дождь из стрел и копий, колотящий по щитам, и тонкое, высокое завывание ветра, — всё это подтачивало их храбрость, словно червь точил деревянный киль. Орму и Финну пришлось обойти строй воинов, ободряя и похлопывая их по плечам, убеждая людей стоять твёрдо, потому что воины начали пятиться. Воронья Кость выпрямился от тела Свенке Колышка и поступил как обычно. Он просто засунул гибель воина в чёрный морской сундук в свой голове и закрыл его, хлопнув крышкой. Ещё одна потерянная фигура в игре королей…

В конечном счёте, атака принесла почти что облегчение, люди наблюдали, как вражеская волна нахлынула и разбилась о них. Теперь Воронья Кость уже не видел противника из-за спин побратимов Обетного Братства Орма, которые стояли в первых двух рядах. Он слышал, как разъярённые саамы колотят по щитам, видел, как деревянные щепки отлетают от них, он услышал волчий вой Обетного Братства и предсмертные крики врагов.

Пролетел один миг, не более, но этого оказалось достаточно, чтобы саамы оставили кучу одетых в оленьи шкуры тел, глубиной в два-три тела перед стеной из сомкнутых щитов. Копьеносцы из второго ряда добивали лежащих поблизости стонущих врагов, а тем раненым, кто находился подальше, оставалось лишь вопить и просить о помощи, потому что никто не решился покинуть стену щитов и прикончить их, так что истошные крики продолжали вырываться из их глоток.

Мгновения ползли еле-еле, из расщелины в скале вырвался тонкий свист ветра, похожий на звук летящего копья. Воины передавали взад и вперед кожаные бурдюки с водой; тело Свенке оттащили, раненые заматывали раны и царапины. Стюр и Атли стукнулись шлемами, и тяжело дыша, проорали друг другу: всё ещё здесь, всё ещё живы.

А затем появился Клэнгер, он слегка задыхался, лицо мокрое, в каплях, глаза красные от едкого белого пара.

— Ты должен это видеть, — сказал он Вороньей Кости. — И лучше взять с собой несколько воинов. Громкоголосого и священника, потому что нам могут понадобиться их знания.

Всех обуяло любопытство, когда Воронья Кость подозвал скальда со священником, не обращая внимания на Орма и Финна, которые с хмурым видом расспрашивали Клэнгера.

— Я нашёл путь сквозь гору.

Он замолк, перевёл взгляд с Орма на Воронью Кость и облизал сухие губы.

— За ней нет снега, вообще нет.

Орм взял с собой Финна и Мурроу, оставив командовать Кэтилмунда и Хальфдана, на случай если он погибнет. Воронья Кость взглянул на двух мрачных воинов Орма, и на своих собственных, на скальда, у которого дрожали губы, на решительного священника и мрачного и напуганного Клэнгера. Олаф прошагал по скользким чёрным камням, грязи и лужам, навстречу ветру, который внезапно вырвался и взвыл откуда-то изнутри, сомкнув за их спинами вонюче белое облако дыма.

Ход за расщелиной вёл направо, Клэнгер поднял руку, и все замерли на полушаге. Воронья Кость понял, что рыжая сука пошла вместе с ним и, поскуливая, уселась рядом. Он совсем не хотел оборачиваться, чтобы увидеть сзади Берлио, потому что ему пришлось бы приказать ей вернуться, и Олаф знал, что она начнёт перечить.

— Вот здесь я увидел свет, — сказал Клэнгер. И подумал, что, должно быть, это выход.

— А ты не подумал, куда эта мысль заведёт твои ноги? — спросил Мурроу.

— Cogitationis poenam nemo patitur, — произнёс Адальберт и посмотрел на Воронью Кость.

— Сейчас не время для уроков, — прорычал в ответ Олаф, и священник, изображая покорность, вежливо кивнул.

— Никто не может понести наказание за мысли, — перевёл Орм, мягко взглянув на Воронью Кость, который решил, что эти две издеваются над ним, и ответным взглядом дал понять, что ему это совсем не по нраву.

— Я просто перевёл Финну, — вежливо ответил Орм. — Он не любит, когда при нём говорят что-то непонятное.

Ухмыляющийся Финн подтвердил это кивком.

— И что же дальше? — спросил Воронья Кость в повисшей затем тишине. — Вы все останетесь здесь, пойдёте назад или отправитесь со мной?

Клэнгер, задетый замечанием Мурроу, словно разозлённая собака, проревел:

— Мои ноги подчинились мысли, о которой ты говорил. Идите за мной.

Затем он замолк и криво улыбнулся великану-ирландцу.

— И не верьте тому, что услышите и тому, что увидите.

Кровь застыла у них в жилах, и Финн, проклиная Клэнгера за загадку, которую он им загадал, уже ступил в облако клубящегося пара, прежде чем кто-либо попросил Клэнгера выразиться яснее.

Вороньей Кости казалось, что ветер, принеся вдобавок тепло и зловоние, скорбно застонал и прокричал чаячьими голосами. Мурроу покрепче сжал рукоять топора и скосил глаза на Орма, который в ответ вопросительно поднял бровь, будто подбадривая его вступить в облако дыхания огромного спящего дракона.

А затем все они шагнули за белый дым и внезапно увидели ряды насаженных на шесты кричащих голов, злобные глаза смотрели на них, зубастые рты открыты, остатки волос свисали на то, что когда-то было лицами. Головы кричали на них, так что все застыли от страха и слегка присели, — кроме жёлтой суки, она рванулась вперёд, зарычала и залаяла. Клэнгер стоял впереди, ничуть не боясь, наслаждаясь местью за то, что его отправили сюда первым. А затем, он рассмеялся и ударил по одной из голов, она соскочила с деревяшки и подкатилась к ним. Собака с лаем погналась за ней.

— Когда я увидел их в первый раз, то обделался, — признался он. — Но потом я бросил камень в одну из голов, и ничего не произошло, тогда я подошёл поближе и внимательно рассмотрел их.

Он дал знак остальным сделать то же самое, и Финн прикоснулся остриём своего римского гвоздя к одной из ужасных оскалившихся голов, оказалось, что плоть всё ещё держится на кости, развеваясь на ветру чёрными ошмётками. В затылочной части черепа зияли три дыры, и Клэнгер закивал, когда заметил, что остальные сообразили, в чём дело.

— У всех голов точно такие же дыры, — сказал он и рассмеялся, глядя на их хмурые лица.

— Забавная вышла шутка, — печально ответил ему Финн. Через три отверстия в каждой голове ветер гнал горячий воздух, а со стороны казалось, будто головы кричали. Толковая идея, будто кто-то додумался залаять, притворяясь сторожевой собакой, и по той же самой причине.

— Это северяне, — сказал Воронья Кость, подзывая жёлтую суку именем Виги. В конце концов, он схватил её за холку и оттащил прочь, потому что не очень хорошо терзать недавно убитых.

— Друзья этих несчастных точно не стали бы смеяться над этой шуткой, — добавил он.

— Хорошо сказано, — сказал Орм, и на мгновение между ними вспыхнула искорка теплоты, словно отголосок того, что было когда-то. Финн и Мурроу опустились на колени и осмотрели ужасные черепа, как будто пристально изучали деревянные кубки, сделанные на токарном станке. Показалась Берлио, зажав ладонью рот, и Финн взглянул на неё.

— Проваливай, женщина, — проревел он. — Тебе здесь не место.

— Норны вплели её в это дело, — резко ответил Воронья Кость. — Пусть сами и распарывают.

— Идём, — сказал Орм, призывая всех к бдительности. Осторожно, словно овцы, учуявшие волка, они миновали кричащие черепа, продвигаясь в облаках дыма между парящих лужиц, а затем, как будто на глаза пролился бальзам — белый дым разом пропал. Словно необыкновенное чудо, такое как лежащая обнажённая светловолосая девушка с двумя мешками золота, они увидели перед собой небольшую чашеобразную долину, покрытую травой, совсем без снега, со всех сторон её окружали громады гор.

Здесь было довольно тепло, поэтому росла трава, и хотя, сейчас уже зима, трава была цветом осенней шкуры лисицы. Виднелись рощицы высоких деревьев, сбросивших листву, хвойные же, трепетали увесистыми, как брюхо богача, ветвями на тёплом ветерке.

Под одним из деревьев вилась струйка дыма. Воины в меховых одеждах стояли готовые к битве с копьями в руках, ещё миг и прольётся кровь. А затем женский голос сказал им что-то, и воины в звериных масках послушно уселись, словно домашние псы.

Воронью Кость будто молотом забили в землю, или ударили кулаком в живот, выбив из него весь воздух и разум. Ненависть и страх заполнили его целиком, он чуть не опустился на одно колено, а затем с трудом взял себя в руки, поднял голову и заметил озадаченное и беспокойное выражение лица Орма.

— Гуннхильд, — сказал он, и глаза Орма расширились, он пригляделся, а затем покачал головой.

— Это не Гуннхильд, парень, — ответил Орм. — А другая ведьма.

Всё ещё ошарашенный, Воронья Кость едва ли соображал, как шагал вперёд; несколько последних шагов к ней показались ему прогулкой по трясине в железных сапогах.

Глава 14

Финнмарк, гора Мёртвый Рот…

Команда Вороньей Кости

Она сказала, что её зовут Торгерс Хольгабрут, и Гьялланди побледнел, услышав это имя потому, что хорошо знал его. Орм понял лишь, что это имя означает что-то вроде невесты, и что эта женщина владеет сейдром, но в то же время, в ней была и частичка Тора, хотя рыжебородого бога никогда не примечали в женщинах, занимающихся колдовством.

Вороньей Кости было всё равно, как её зовут, потому что лишь вблизи он понял, что это не Гуннхильд, и это оказалось для него самым важным. Ох, да у рот весь в морщинах, словно кошачья задница, кожа мягкая, как жёваная оленья шкура. Высокая, худощавая, одновременно и старая, и молодая, смотрела любопытными голубыми, глубокими, как старый лёд, глазами прямо в его собственные.

— Я знаю, госпожа, что ты хранишь жертвенный топор, — удалось вымолвить Вороньей Кости, он постарался сказать это вежливо, его насторожило, что Клэнгер опустился на колени, а Адальберт поступил совсем иначе, — вытянулся во весь свой немалый рост и, глядя на неё, вздёрнул подбородок, осеняя себя крестным знамением.

Она не обращала внимания на всё это, а тем временем, саамы, её сторожевые псы, неуверенно расступились.

— Он был у меня, — ответила она, её голос дрогнул, словно треснувший котёл, она говорила по-норвежски с плохо скрываемым отвращением. — За ним приходила одна мудрая женщина. Хотя я не уверена, что она действительно мудра, потому что однажды она уже заполучила этот топор, и из-за него погибли и её муж, и все сыновья, кроме одного. И теперь она захотела то же самое для последнего сына.

— Ave Maria gratia plena, — нараспев затянул Адальберт, закрыв глаза. — Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui Iesus^[38].

— Так значит, Эрлинг не соврал, — резко ответил Воронья Кость, с горечью в голосе. — Гуннхильд и её сын взяли Кровавую секиру.

— А был ли здесь христианский священник? — спросил Орм. — С искалеченной ногой, выглядит так, будто его недавно вырыли из могилы?

— Был. Тихо, тише, — сказала она. Последнее она сказала, обращаясь к саамам, которые вскочили, услышав латынь священника, подумав, что он произносит какое-то заклинание. Она опустила руки ладонями вниз, и облачённые в шкуры воины, защищая женщину, окружили её и присели на одно колено.

— Этот топор — мой, — заявил Воронья Кость, прищурив глаза. Женщина кивнула, как будто знала это.

— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae …^[39]

— Волосатая задница Тора, священник, да заткнись ты уже, — взревел Финн.

— Аминь, — сказал Адальберт. Финн искоса посмотрел на женщину.

— Я совсем не хотел проявить неуважение к Громовержцу, — поспешно добавил Финн, и женщина улыбнулась.

— Холодно, — сказала она. — Я вернусь к огню. Как только будете готовы поговорить, присоединяйтесь ко мне.

Она повернулась и уверенно ступая, пошла прочь, поведя руками над сидящими саамами, они вскочили на ноги и поспешили за своей госпожой.

— Громкоголосый, ты знаешь эту женщину по имени Торгерс — сказал Орм, и Гьялланди, наконец, оторвал взгляд от спины удаляющейся женщины и кивнул, облизывая пухлые губы.

— Она была невестой конунга Хельги из Халагаланда, — сказал он, покачав головой. — Но это невозможно, то было так давно, задолго до времён дедов наших дедов.

— Возможно, она и вправду так стара, — пробормотал Финн и осенил себя защитным знаком. — Она выглядит как последний лист перед зимой.

— Вероятно, это какая-то женская община, — предположил Адальберт, — а она самая последняя из них. И они называют друг друга одним и тем же именем.

— Ты хочешь сказать, как христианские монахини?

Адальберт взглянул на неё и отказался от своего предположения, а Воронья Кость пожал плечами.

— Я видел таких монашек, в Великом городе и ещё кое-где. Они из женской общины, и называют себя именем Мария.

— Нет, эти язычницы совсем не то же самое, — возразил Адальберт.

— Женская община? Значит, ты отрицаешь, что кто-то может быть настолько старым, христианский священник? — спросил Орм. — А как насчёт одного из ваших священных книг — Мафус… как-то так?

— Мафусаил, — невозмутимо ответил Адальберт, — сын Еноха, отец Ламеха. Он умер очень старым, — но потому, что был одним из избранников божьих.

— Понятно, что эта ведьма совсем не похожа на него, — вмешался грубый голос, и все обернулись к Финну, он стоял и смотрел на саамскую богиню. А затем повернулся к Адальберту и удивил всех.

— Он умер, когда ему было девятьсот шестьдесят девять лет, — прорычал он, а затем оглядел удивлённые лица.

— Что? Невозможно провести столько времени в Великом городе, не узнав при этом некоторых вещей, — выдал он. — Я услышал сагу об этом древнем христианине от одной армянской шлюхи. Но не это главное. То, что мы сейчас делаем — лишь острие копья, но этот жалкий кусок дерьма Мартин что-то задумал, но что, я никак не могу понять. Если он хотел просто заманить нас сюда, в это гиблое место, полное саамских воинов, так что мы не сможем убраться живыми, то соглашусь, это замечательный замысел.

— Я думаю, у него был более изощрённый замысел, — подтвердил Орм и его лицо помрачнело. — Больше похоже на плетение норн, а Мартину очень далеко до мастерства коварных сестёр. Я думаю, они позволили ему немного приложить свою руку.

Он смотрел невидящим взглядом, рассуждал вслух, говоря сам с собой.

— Гудрёд должен был побывать здесь, и не смог бы уйти вместе с топором, — ведь люди Хакона должны были помешать этому. Все мы должны были перебить друг друга, а Мартин, словно ворон, вытащил бы из рук мертвецов то, что он желал всю свою жизнь. Маленький священник, всё вышло не совсем так, — но слишком многие хорошие северяне погибли здесь, среди этого ужаса, и за это придётся ответить.

— И где же топор? — заявил Воронья Кость, Орм моргнул и пожал плечами.

— Да где угодно, может на Оркнеях. И священник тоже.

— Или они где-то за нами, если всё ещё здесь — согласился Финн. — Если мы вообще выберемся отсюда.

— Да, — согласился Орм, что заставило людей нервно пошевелиться и оглядеться. Всё это место, положение в которое они попали, заставило их подойти на цыпочках, поглядывая на женщину, о которой они слышали, что она богиня. Старуха сидела у огня, в окружении саамов, готовых вскочить по малейшему поводу.

— Может, ты сам хочешь завладеть этим топором? — прямо спросил Воронья Кость, и Орм наградил его многозначительным холодным взглядом.

— Ты уже во второй раз спрашиваешь меня об этом, — ответил он холодно. — Не делай этого больше.

— И если я выведу вас отсюда, ты поможешь мне справиться с Гуннхильд?

Орм кивнул, глядя вопрошающим, пристальным взглядом, а Финн фыркнул.

— Я помогу тебе победить самого Локи, если ты вытащишь нас отсюда, — хлёстко ответил он, соглашаясь с тем, что это не под силу даже Вороньей Кости с его магией сейдра.

Воронья Кость оглядел воинов и ухмыльнулся; они ответили ему улыбками, скорее напоминающими волчьи оскалы, без намёка на веселье, что только усилило восторг Вороньей Кости. Теперь он точно знал, как поступить, знал каждый ход в игре королей, он заметил, как саамская богиня поднялась и захлопала в ладоши, и понял, почему она так обрадовалась.

Он подошёл к огню и посмотрел на женщину, которая уже не выглядела как богиня, уголки её рта чуть опустились, в её глазах стоял образ, который она только что увидела.

— Что мы можем предложить тебе за возможность уйти с миром, без боя с твоими псами? — прохрипел он, уже заранее зная ответ, и Торгерс, блеснув глазами, взглянула ему в глаза, а затем перевела взгляд на Берлио. Воронья Кость медленно расплылся в торжествующей улыбке и кивнул.

На мгновение Берлио недоуменно уставилась на него, не веря своим ушам, а затем, её глаза расширились, и, в конце концов, она закричала.

Санд Вик, Оркнейские острова, три недели спустя…

Королевская фигура

Гудрёд сидел за дальним концом длинного стола, попивая из кубка из зелёного стекла. Его позолоченный шлем лежал на краю, носовая пластина уже успела прочертить царапины на деревянной столешнице, кольчуга валялась рядом. Перед ним лежала доска, девять на девять квадратов, мягко отсвечивающая красным золотом в свете факелов, фишки отражали огонь.

Перед ним, поперёк стола, на всю его ширину, лежала, словно шлюха удачи, Дочь Одина, жертвенный топор с длинной рукоятью, почерневшей от времени, пота и давнишних злодеяний, но сам топор, инкрустированный серебром, блестел. На металле были вытравлены искусные узоры — бесконечные змеиные узлы и причудливые животные, сцепившиеся друг с другом.

Рядом с топором лежала ещё одна длинная деревяшка, такая же потемневшая от времени, с утолщением посередине, на конце древка железный набалдашник. Эту деревяшку, замотанную в ткань, забрали у Орма, когда их разоружили. Воронья Кость знал, что это очень старое римское копьё, такое же желанное для Мартина, как и дар сейдра для него самого.

Воронья Кость не знал, чего ожидать от последнего сына Матери конунгов, он увидел перед собой рослого мужчину с мощной жилистой шеей, увитой венами, мясистым лицом и аккуратно подстриженной бородой, скорее железного цвета, чем чёрного, глаза поблёскивали от недавней выпивки. Гудрёд махнул рукой, кубок в его огромной ладони казался хрупким, словно яичная скорлупа.

— Олаф, сын Трюггви, — сказал он. Воронья Кость резко кивнул и вышел чуть вперёд, где вьющийся голубым дымом сумрак встречался со светом факелов. Гудрёд, убийца отца Олафа, сын Гуннхильд, которая раскидала жизни его матери и его самого, словно ветер мякину. И здесь же, за его спиной…

Она появилась из полумрака словно тень, бывшая его частью, отблески света играли на её застывшем лице, так что у Олафа перехватило дыхание. Гуннхильд, рука, что управляла мечом, и сила, что устраивала заговоры. Он попытался разглядеть её глаза, но увидел лишь скрюченные пальцы на руках. Он попытался выплеснуть всю свою ненависть, но обнаружил, что спустя все эти годы, как это не странно, теперь, когда он оказался так близко к ней, он совсем не испытывал перед ней страха, лишь любопытство.

— Орм, Финн, — сказал Гудрёд.

Каждое имя прозвучало словно пощёчина, Орм с Финном шагнули из сумрака на свет. Краем глаза Воронья Кость заметил за спиной каждого по воину, железные столпы, следовавшие за ними, как сторожевые псы.

— Кто сказал тебе, что я играю в тафл? — внезапно спросил Гудрёд, обращаясь к Вороньей Кости.

— Аббат на острове Хай, — ответил Воронья Кость. — Или может быть, Эрлинг, прежде чем я убил его. Я уже не помню.

— Сразу же после того, как он убил того странного парня, Ода, — добавил Орм.

Из тьмы послышалось свистящее шипение, предвестник простуженного голоса.

— Теперь они здесь, в твоей власти, — сказала она предостерегающе, и Гудрёд заёрзал, а затем втянул голову в плечи, будто свежий ветер коснулся его шеи.

— А ты оказался находчив, — сказал он, не обращая внимания на мать. — Пережил атаки саамов и холод, и даже Эрлинг со своим мальчишкой не остановил тебя. Особенно тот парень. Он был очень странным и одарённым. Признаю, я восхищался его талантом, но не считай меня глупцом. Ты серьёзно считаешь, что сможешь победить меня в игре королей? И если у тебя получится, то я отдам топор?

Таков и был их план, когда Орм с Финном, Воронья Кость и остальные, наконец, вернулись на побережье Финнмарка. Они раскололи топорами уже смёрзшийся морской лёд и вызволили корабли, оставив там два драккара, потому что у них не хватало людей, чтобы набрать на них команды. А у тех дрожащих от холода воинов с потрескавшимися губами, которые уселись на обледеневшие морские сундуки и взялись за вёсла, почти не осталось сил.

Воронья Кость стоял тогда вместе с Финном и Ормом на том ледяном галечном берегу с замерзшими лужицами и спорил, убеждая их поступить именно так. Он понимал, они думают, что план безумен, но Орм пошёл вместе с ним, увидев в этом замысле руку Одина, а Финн — потому что был безрассудно смел. Но ещё Воронья Кость знал, что все они — всего лишь фигуры в игре королей.

Орм, наблюдая сейчас за юношей, почувствовал, как серая грусть кольнула его сердце, ведь он знал, что бы не произошло здесь, Воронья Кость уже не останется с ним. Он задавался вопросом, что же дальше будет с мальчиком, которого он освободил много лет назад, сняв с цепи, прикованной к нужнику Клеркона.

Орм много раз говорил, обманывая себя, что мальчик ещё не в полной мере стал самостоятельным. Теперь Воронья Кость уже полноправный хозяин своей жизни, и как давно предсказывал Орм, он стал человеком, с которым опасно находиться рядом. В этом он и убедился, увидев, как Олаф поступил с вендской девушкой. Но, Орм всё же надеялся, что Один не оставил их, и что Воронья Кость умеет играть в тафл.

— Я слышал, ты немного играешь в эту игру, — сказал Воронья Кость, обращаясь к Гудрёду, небрежно пожав плечами, а затем кивнул, указав на жертвенный топор с чёрной ручкой. — А теперь, когда у тебя есть это оружие победы, я подумал, что могу прийти, и мы, отложив дела, развлечёмся, сыграв друг с другом. Если я выиграю, то ты и твоя мать перестанете преследовать меня.

Шипение Гуннхильд было способно согнуть позвоночник Гудрёда, и он чуть обернулся, как будто его что-то раздражало, чесалось между лопатками. Затем он отпил из стеклянного кубка и аккуратно поставил его на стол.

— Кажется, ты действительно веришь, что можешь торговаться со мной, — сказал он. — Но тебе нечем торговаться. Стоит мне сказать пару слов, и ты уже труп.

Финн зарычал, и Гудрёд поднял глаза, его мясистое лицо исказила гнусная улыбка.

— Я слышу тебя, Финн, которому неведом страх, — осклабился он. — И я чувствую твой взгляд, убийца медведей. Вы все дураки, потому что впутались в это дело.

Орм развёл руки и улыбнулся, легко и свободно.

— Я — торговец, если ты вообще когда-нибудь слышал обо мне, — ответил он. — Я подумал, что мог бы помочь одному знакомому принцу. И заметь, у меня ещё есть дело к христианскому священнику.

— Ах, вот оно что, — с понимающим видом сказал Гудрёд и поднял руку над головой. В сумраке послышалась какая-то возня, и ещё один железный столп шагнул вперёд, подталкивая плечом кого-то. Так-так, подумал Воронья Кость, всего три охранника…

— Мартин, — сказал Орм, и человек поднял низко опущенную голову. Почерневший от обморожения, он пошатывался и прихрамывал, перенося вес с покалеченной ступни на другую. Одна ладонь неестественно вывернута, похоже, сломаны пальцы, которые торчали под разными углами, он дышал, шумно всасывая воздух гнилозубым ртом с осколками чёрных и коричневых зубов в распухших дёснах, поскольку нос был разбит.

Но при виде римского копья его пробила дрожь, глаза заблестели, и он протянул здоровую руку по направлению к столу.

— Моё, — сказал он, и Гудрёд ударил его тыльной стороной ладони, так что голова священника отдёрнулась в сторону. Финн и Орм оба привстали, и Воронья Кость с удивлением уставился на них. Вот он, их заклятый враг, и почему же их так взволновало, что с ним дурно обращаются?

Орм положил ладонь на руку Финна, и оба уселись на лавки, так что облачённые в кольчуги воины за их спинами немного расслабились и вернули мечи в ножны.

— Моё, — передразнивая монаха, ответил Гудрёд, когда Мартин поднялся на ноги.

— Цыц, — шикнула на него Гуннхильд, подавшись на свет. — Убей их, и покончим с этим. Уже то, что ты позволил людям Хакона уйти и оставил в живых этого гниющего монаха — очень плохо.

— Благодарю тебя, — прошепелявил Мартин, размазывая кровь по нечёсаной, жидкой бороде. — Этот зуб постоянно причинял мне боль.

А затем он улыбнулся, показывая кровавый распухший язык и дёсны.

— Однажды, когда зима взяла мою ногу, мне было бесконечно больно, — сказал он, задыхаясь. — Брондольф Ламбисон, которого ты никогда не знал, и должен благодарить бога за это, давным-давно выбил мне зубы. Я страдал, прогневав Господа, я, маленький человек, и испытывал такую боль, которой нет равных. Чувствуешь себя королём, суровым викингом? Да моё первое детское дерьмо было твёрже, чем ты можешь ударить.

Воронья Кость услышал рядом восторженный возглас «эгей». Он повернулся и увидел ухмыляющегося Финна, который качнул головой в знак одобрения.

— Надо признаться, — произнёс он, с улыбкой глядя на мрачного, как грозовая туча Гудрёда, — наш Мартин говорит правду. Без сомнения, это самый суровый человек, кого я знаю.

Наш Мартин. Воронья Кость с трудом поверил, что услышал это — в голосе Финна прозвучало что-то вроде сопереживания. Мартин встряхнул головой и повернулся к ним.

— Это и вправду ты, Финн? Да, я так и думал. Орм тоже должен быть здесь. Наверняка, вы продали свои души дьяволу, если очутились здесь. Вы оба уже должны быть мертвы.

— Я знаю, у тебя был другой замысел, — сказал Орм холодно. — Хорошие воины погибли, да и тебе осталось недолго. Я решил, что это недоразумение между нами нужно закончить именно здесь.

— Ты так решил?

Голос Гудрёда прозвучал, словно треснула кость, его глаза яростно блеснули. — Ты? Ты говоришь это мне в моём собственном зале. Мне?

— Это зал Арнфинна, — нахмурившись, ответил Финн. — У тебя нет своего собственного зала.

— И никогда не будет, если не перестанешь вести себя неподобающе королю… — вмешалась Гуннхильд надтреснутым голосом.

— Тихо!

Громовой голос заставил всех умолкнуть, Гудрёд поднялся на ноги с побагровевшим лицом, его грудь вздымалась, он изо всех сил пытался сдержать переполняющий его гнев. Он готов был испепелить всех взглядом, и всего на миг приложил ладонь к виску, а затем отдёрнул её.

— Мне следует убить тебя, прямо сейчас, — заявил он и внезапно осел, словно мешок с зимним овсом.

— Не получится, — ответил Воронья Кость. — Ты не станешь, конечно же. Потому что твоя мать желает мой смерти, а ты хочешь бросить ей вызов. И ты не можешь поверить в то, что я обыграю тебя в игре королей.

— Сын, это опасно… — начала Гуннхильд. Гудрёд размял шею, покрутив головой, подёрнул плечами и проревел что-то бессвязное, она замолкла, сердито поглядывая из полумрака, заметив его налитые кровью щёки, и чувствуя, как нити выскальзывают из её рук.

— После того, как я выиграю, — медленно сказал Гудрёд, обращаясь к Вороньей Кости, если ты будешь играть хорошо, я оставлю тебя в живых, и буду держать здесь ради забавы. А остальных — прикончу.

— Когда я выиграю, — возразил Воронья Кость, — то смогу приятно провести время, перезимовав здесь, у тебя. А остальные смогут свободно уйти — священник, Орм и Финн.

Гудрёд немного подумал, затем подтолкнул вперёд доску, сдвинув в сторону топор и копьё, так что на какой-то миг они коснулись.

— Выбирай, — сказал он.

Орм наблюдал. Он умел играть в хнефатафл, как и большинство истинных северян, но честно сказать, игроком он был средним. Орм заметил, что Воронья Кость выбрал атакующую сторону. Он получил шестнадцать тёмных фишек — тайфлор, или настольных воинов, — они окружили восемь фишек Гудрёда, вырезанных из светлой кости, и королевскую фигуру — хнефи.

Цель игры проста — окружить короля и заблокировать его, прежде чем светлые фигуры успеют провести его в любой из углов доски. Фигуры могли перемещаться лишь вверх или вниз, вправо или влево. Следуя норвежской манере игры, безопасные для короля клетки располагались по углам, но большинство, играя на досках меньшего размера, предпочитали убегать на край доски, оставляя более сложный угловой вариант для больших досок.

На первый взгляд, зрителям могло показаться, что у Вороньей Кости преимущество — вдвое больше фигур-воинов и убежать хнефи будет нелегко. Но в этом и заключался обман в игре королей — фигурам, охраняющим короля, нужно было лишь устроить ему побег. Игрок, который играл за короля, должен был попытаться взять в плен столько фигур противника, сколько сможет, чтобы очистить путь для побега, и при этом, постараться не так плотно защищать короля, чтобы не блокировать ему путь. Как раз этот игрок и выбирал, какой из фигур можно пожертвовать, ему было неважно, сколько их погибнет, лишь бы король смог уйти.

Атакующий же должен не только помешать побегу короля, но и захватить его, что не так просто, как казалось. Лучшим способом добиться этого — постараться не брать в плен фишки в самом начале игры, а наоборот, рассеять свои фигуры, так чтобы те мешали королю и блокировали пути его побега.

Они играли в тишине, до тех пор, пока Гудрёд, нависший над доской, задумался и улыбнулся.

— Ты хорошо играешь, — сказал он. — И я рад этому.

— Тебе следует пить поменьше, — прошипела его мать из сумрака, она грызла костяшки пальцев и пыталась творить какие-то заклинания. Воронья Кость заметил её и громко рассмеялся, на что Гудрёд нахмурился.

— Да перестань же, мама, — сказал он беспечно. — Он хорош, но я выиграю — ведь я лучший, и справлюсь без твоей помощи.

— Она не имеет надо мной власти, — усмехнулся Воронья Кость, надеясь, что это действительно так. Затем он погладил уже солидную бороду и печально улыбнулся.

— Возможно, нам следовало бы сыграть в брандуб, — сказал он, и Гудрёд, крайне довольный собой, рассмеялся. По сути, брандуб — та же самая игра, но ирландцы использовали в ней еще и игральную кость. Каждый северянин знал, что истинное мастерство в игре можно продемонстрировать лишь без костяных кубиков с отметками.

А на следующем ходу Воронья Кость произнёс то, что предполагалось правилами:

— Присматривай за своим королём, — это означало, что на следующем ходу он возьмёт короля в плен. Гудрёд нахмурился, ему всё же удалось избежать ловушки, а Финн перевёл дыхание и уселся обратно на лавку.

Следующие несколько ходов они сделали в тишине. Воронья Кость взглянул на Орма и Финна, оба сидели, напряжённые, словно птицы на бельевой верёвке. Замысел был продуман заранее, но теперь исход уже не казался таким очевидным; он пошевелил пальцами ног в сапоге, где был спрятан кинжал. Он знал, что римский гвоздь как всегда у Финна в сапоге, и охранники, как обычно, не заметили спрятанного оружия. Всего трое охранников — понял Воронья Кость, он знал, что не имеет значения, какие громкие крики и шум будут раздаваться из этого зала, никто не придёт Гудрёду на помощь.

Как быстро он сумеет вынуть кинжал из сапога? Воронья Кость не был уверен, что вытащит оружие прежде, чем это заметят охранники, но и без них сам Гудрёд казался здоровым и сильным бойцом, чего Олаф не ожидал. Мысль вонзить нож в такого здоровяка, внезапно показалась ему бредовой, во рту у Олафа пересохло, а ремешки ножен внезапно стали жечь лодыжку. Затем он заметил в полумраке скуластое лицо Гуннхильд, глаза, прожигающие его, безумные, как у дикой кошки, и понял, что она старается прочитать его мысли.

— Проход, — восторженно произнёс Гудрёд. — К тому же, двойной.

Это означало, что король Гудрёда мог ускользнуть двумя путями, и Воронья Кость увидел, что он может закрыть лишь один. Гудрёд смотрел в лицо Вороньей Кости, пытаясь увидеть, как надежда покидает противника, но напрасно. Тогда, чтобы спровоцировать Олафа, он добавил: «Король уходит от тебя».

Воронья Кость чуть склонился, будто бы удручённый этим, его рука скользнула под стол, а затем он поднял голову.

— В игру королей можно играть разными способами, — сказал он, вынув нож из сапога.

Слишком медленно и слишком неуклюже, и это, на самом деле, спасло всех их. Если бы у Олафа всё вышло должным образом, и ему удалось бы перерезать глотку Гудрёду, охранники изрубили бы их на куски, а вместо этого, Гудрёд с рёвом соскочил со своего кресла, и тыльной стороной ладони ударил Воронью Кость, тот повалился с лавки на пол, а затем Гудрёд набросился на него.

— Ты посмел, — проревел он. — Как ты посмел?

Вместо того, чтобы крушить и рубить, охранники бросились на помощь к господину; один закричал и тут же умер с торчащим из глаза римским гвоздём. Обескураженный второй охранник обернулся и замешкался, не зная, что предпринять: броситься на Воронью Кость, или сражаться с Ормом и Финном. Он раздумывал слишком долго, и наконец, выбрал последнюю пару.

Третий страж выскочил из-за кресла Гудрёда, чтобы помочь вырвать нож из руки Вороньей Кости, но маленький, скрюченный человечек преградил ему путь, и даже не глядя на воина, протянул руку к столу и лежащему на нём копью. Изрыгая проклятья, страж споткнулся о монаха, и они оба рухнули за земляной пол, а Гуннхильд, тем временем, завопила, зовя на помощь, дрожащим, словно треснувший колокольчик, голосом.

Гудрёду удалось схватить оба запястья Вороньей Кости: и руку, которой он держал нож, и свободную руку. Он навалился всем своим весом, стараясь повалить сопротивляющегося юношу. Воронья Кость рычал, изворачивался и пинался, так что Гудрёд попытался высвободить одну руку и пресечь сопротивление Олафа.

Но вместо этого, юнец вывернулся и ударил его в пах. Гудрёд закричал, выпустив руку Вороньей Кости, сжимающую нож. В отчаянии он заметил кровь, струящуюся из плеча юноши, и понял, что это старая рана. Он воспользовался этой возможностью, и ударил Воронью Кость в плечо, Олаф взвыл от боли и отскочил назад, выронив нож.

Воронья Кость, почти ослеп от боли, всё вокруг казалось ему размытым, в глазах плясали огоньки, он увидел, как Гудрёд поднял нож, а третий охранник, наконец-то, справился с помехой, которую представлял Мартин. Орм рванулся вперёд, и они сцепились со стражем, словно два оленя-самца во время гона. Они напрягали мускулы и рычали, пытаясь взять друг друга в захват и повалить на пол, преградив Гудрёду путь.

Финн поднялся, только что сломав шею второму охраннику, услышав безумные крики и завывания Гуннхильд, она продолжала звать подмогу, которая никак не приходила. Финн зарычал и направился к старухе. Она яростно замахала на него руками, выкрикивая: «Болван, дурак!» Но ухмыляющийся Финн, ковыляя к ней, словно медведь, которого слишком рано подняли из спячки, покачал головой.

— Эта старая магия подействовала на меня лишь однажды, когда я сражался с другой старой ведьмой, такой же, как и ты, — прорычал он. — А теперь я даже меч доставать не стану.

Его кулак сломал ей челюсть, взметнув облачко пудры и разрушив все ухищрения, голова откинулась назад, шея хрустнула, и вопль резко оборвался. Гудрёд заметил это, когда стоял, покачиваясь и тяжело дыша, с ножом в руке, готовый полоснуть по горлу Вороньей Кости. Но вместо этого, он увидел, как упала его мать, из её носа хлынула кровь, Гудрёд взвыл, словно загнанный волк, и бросился к Финну.

Воронья Кость прыгнул, словно лосось из воды, так же ловко, врезался в стол и метнул доску и фигурки в плечо и лицо Гудрёда, который отпрянул назад, разинув в ужасе рот от увиденного.

Кровавая секира, подхваченная Вороньей Костью, опускалась прямо на него, блестящий металл и тёмная рукоять, острие становилось всё ближе и больше, пока весь мир не обрушился на лоб Гудрёда, и не развалил его череп до подбородка.

Финн метнулся на помощь Орму ещё до того, как чёрная кровь и слизь хлынули на грудь падающего Гудрёда. Прежде чем тот рухнул на пол, Финн сломал шею последнему стражу, и лишь тогда повисла тишина, нарушаемая шумными, отвратительными звуками их тяжёлого дыхания, металлический привкус крови проник глубоко в глотки. Королевская фигура покатилась вперед и назад, и наконец, соскользнув со столешницы, приземлилась с тихим чавканьем в кровавую лужу, вытекающую из головы Гудрёда.

— Я выиграл, — произнёс Воронья Кость, собственный голос показался ему чужим, словно звучал откуда-то издалека.

Финн поднялся с колен, склонив голову набок, глядя на Воронью Кость, который всё ещё стоял на столе, опустив руки и рассматривая мёртвое тело Гудрёда, в том, что когда-то было его головой, глубоко засел жертвенный топор.

— И всё же, твой навык обращаться с топором пригодился, — сказал Финн устало, он стоял и вытирал ладони о штаны. — Хвала богам, что пригодился именно сейчас.

Воронья Кость едва ли расслышал. Смерть Гудрёда, топор, которым он убил его, всё это настолько потрясло его, что дрожь пробежала по его телу от пят до макушки; он снова почувствовал острие ледяного копья в пострадавшей половине головы.

Несомненно, это знак. Топор предал Гудрёда, было ясно, что последний сын Гуннхильд недостоин его, но это оружие так удобно легло в руки Вороньей Кости, будто подтверждая, что сам он, конечно же, достоин Дочери Одина. А ещё…

Моргая, он перевёл взгляд от тела Гудрёда к поникшей фигуре на высоком кресле.

Она. То была она. Олаф пристально разглядывал Гуннхильд, до неё было не более четырёх шагов. Гуннхильд, королева Ведьма, которая приказала убить его отца, и рядом с ней Гудрёд, её сын, совершивший это деяние. Именно из-за этой женщины, которая выглядела теперь не более, чем куча тряпья, всё, что наплели норны для жизни Вороньей Кости, всё было распущено и переплетено в страдания и гибель его матери; Воронья Кость застыл, не в силах вздохнуть.

Когда, наконец, он смог это сделать, он спрыгнул со стола в кровавую лужу, растекающуюся от тела Гудрёда, и прошлёпал к поникшей фигуре на высоком кресле. Её голова свесилась набок, вуаль свободно болталась, открыв старческое, морщинистое лицо и распахнутые мёртвые глаза. Пальцы с узловатыми костяшками, которыми она творила своё последнее заклинание, скрючились, словно давно убитый паук.

Конечно же, она мертва, но Воронья Кость, несмотря на горящее болью плечо, всё же протянул руку и коснулся её щеки, мягкой, словно змеиная кожа, цвета мрамора, тронутой смертью и холодной. Когда он отдёрнул пальцы, они оказались влажными. Слезинка? А ещё тонкие губы, изрезанные трещинами, словно плохо обожжённый глиняный горшок, обнажили неровную линию зубов цвета моржового клыка, она осклабилась в последнем вызывающем оскале.

Значит, вот она, Матерь Конунгов, его злейший враг, с тех пор, как он сделал свой первый вдох, и до этого самого момента. Воронья Кость стоял перед ней, чувствуя, как сердце настойчиво колотится в раненом плече. Он заморгал от боли и попытался что-то почувствовать, словно чему-то пришел долгожданный конец, будто бы его отец одобрительно кивнул, а присутствие матери укрыло Олафа теплом и благодарностью.

Но перед ним сидела всего лишь старая мёртвая женщина с глазами цвета старого льда и открытым ртом, из-за чего она выглядела довольно глупо.

Ворчание и всхлипы привели его в чувство, и он повернулся, увидев Мартина, который, наконец, добрался до стола и протянул скорченную когтистую руку к копью. Одним стремительным движением Воронья Кость схватил лежащее древко, и тогда в зал ворвались воины.

Орм и Финн замерли, словно собаки, готовые броситься на волков, но Воронья Кость, улыбаясь, смотрел на появившегося Арнфинна и его оркнейцев. Он кивнул, указывая на Гудрёда и Гуннхильд.

— С ними покончено, — произнёс он, и Арнфинн, мельком взглянув на их тела, уставился на Олафа.

— Будет лучше, если ты как можно скорее уберёшься отсюда, — сказал он, и Воронья Кость кивнул. Ведь это тоже являлось частью его замысла, Олаф умел играть в игру королей в настоящей жизни, он окружил королевскую фигуру, ещё до того, как сел играть с Гудрёдом.

— Моё, — удалось пробормотать Мартину разбитыми в кровь губами, и Воронья Кость взглянул на копьё в руке.

— Однажды собака, — произнёс Воронья Кость, и Мартин скривился.

— Хватит, — прошепелявил он. — Я достаточно наслушался твоих сказок.

На мгновение Воронья Кость мысленно вернулся в зимнюю степь, когда он сидел в обнимку с Ормом, у еле теплящегося костерка, рядом с Мартином и воинами, которых священник подговорил похитить мальчика. Тогда Олаф рассказал им историю, которую уже не мог сейчас вспомнить, но хорошо помнил, как Мартин взъярился, услышав её. А на следующий день, когда бушевал снежный буран, степные воительницы напали на них и убили всех, кроме Орма, Мартина и его самого. Тогда Воронья Кость видел Мартина в последний раз, когда тот, в одном сапоге, прижав к себе драгоценное древко, исчез в снежном мареве, словно призрак.

Воронья Кость взглянул на Орма и заметил, что тот тоже помнит. Финн скалился, словно волк.

— Так вот, собака стащила мясо. «Как сытно я покушаю, когда вернусь с этим мясом домой,» — подумала она, собираясь переправиться через речушку, — продолжал Воронья Кость. — Опустив голову, собака увидела в воде собственное отражение, собаку с большим куском мяса в пасти.

«У неё кусок мяса побольше, чем у меня», подумала она. «Я хочу тот кусок. И я его получу!» Она зарычала, но собака в реке не сдвинулась с места и не выпустила мясо. Тогда собака укусила её. Мясо выскользнуло из зубов и опустилось на дно речушки, и в тот же миг собака в воде тоже оказалась без мяса.

— Ты получил свой топор, — пробормотал Мартин. — А теперь верни мне моё копьё.

Воронья Кость взглянул на топор, подняв взгляд от тела Гудрёда. Он улыбался.

— В этом свете Дочь Одина выглядит не очень привлекательной. Я не уверен, что хочу жениться на ней сегодня, или завтра. Ещё успеется. Я не хочу, чтобы этот проклятый топор обрубил мне дорогу к трону короля Норвегии. Это всего лишь хунн в игре королей, — с другой стороны, может показаться не по-христиански, если слова Адальберта сбудутся.

«Хунн» или «кучка» — этим словом называли все остальные фигуры на доске, которыми можно легко пожертвовать, чтобы обеспечить королю победу. Орм и Финн обменялись взглядами. Арнфинн чуть склонил голову и уставился на топор, торчащий из головы Гудрёда.

— Эх, — вздохнул Финн, — знать бы заранее, что ты задумал, ещё до того, как мы вошли в этот зал. Прежде чем ты устроил здесь всё это.

— Именно так, — сказал Орм и пожал плечами. — И заметь, мне кажется, это разумное решение. Возможно, из тебя всё же получится великий король.

Мартин завыл, издав протяжный вопль тоски и ярости. Он выл, пока не закашлялся, затем сплюнул сгусток крови, итяжело дыша, рухнул на пол. Орм наблюдал за ним, вспоминая долгие годы, боги, прошло столько лет, с тех пор как он первый раз увидел этого священника, с аккуратно выбритой тонзурой, в опрятной рясе, он улыбался белыми зубами и даже глазами, когда тепло поприветствовал его и Эйнара в крепости Бирки.

А сейчас его разбитый в кровь, беззубый рот извергал проклятия, безумные глаза метались словно дикие звери в лесной чаще его всклоченных и нечёсаных волос и бороды. Мартин поднялся на колени, бормоча проклятия и молитвы своему богу, стуча кулаками по земляному полу; и даже Финн с Ормом заметили, что Мартин испытывает неподдельную скорбь.

— Копьё, копьё, — бормотал Мартин, не переставая, а Воронья Кость, уже на полпути к двери длинного зала, обернулся и поднял копьё. Мартин мигом притих, словно младенец, которому вручили медовую сладость. Казалось, он застыл на месте, уставившись на копьё, словно охотничья собака, учуявшая след.

— Вот эта палка? — спросил Воронья Кость и поднял копьё повыше. Ранее он никогда не видел его вблизи, а сейчас почувствовал в руке его вес, ближе к наконечнику древко утолщалось, чтобы придать копью мощи, когда острие достигнет цели. Длинный стальной наконечник отсутствовал, на конце осталось лишь металлическое навершие длиной в полпальца, рукавом охватывающее окончание древка.

В своё время это было хорошее копьё, подумал Воронья Кость, а ведь я разбираюсь в копьях. Он взвесил его в руке, оно показалось ему несбалансированным, ведь металлический наконечник отсутствовал. Но, тем не менее, он нашел точку равновесия, пару раз качнул копьё, и замахнувшись, метнул.

— Забирай, ведь ты так сильно хотел его, — произнёс он тихо. Древко выскользнуло, вращаясь в полёте, получился отличный, чуть по дуге бросок. Мартин подался вперёд и вытянул руки, чтобы поймать его и прижать к себе, словно дитя, его лицо сияло, а глаза светились ликованием.

Древко проскользнуло сквозь его пальцы и вонзилось в грудину, раздался треск, словно сломалась доска корабельной обшивки. Олаф метнул его с такой силой, что металлический набалдашник проткнул сердце, словно кожаный мешок, и вышел со спины, пробив тело насквозь.

Мартина отбросило назад, он упал. Копьё, вышедшее из спины, левее хребта, вонзилось в утоптанный земляной пол, увлажнённый кровью Гудрёда, так что священник повис, насаженный на копьё, он хватал руками воздух, и забормотал, подняв лицо небу.

— Иису… — прохрипел Мартин, хватаясь за окровавленное древко, его голос затухал и стал тихим, как шелест крыльев мотылька, он задыхался.

— Dimitte nobis debita nostra, libera nos ab igne inferni^[40].

— Что он сказал? — хрипло спросил Финн, внимательно наблюдая за задыхающимся, умирающим Мартином. Арнфинн и его воины отпрянули назад от проклятого монаха, яростно осеняя себя крестными знамениями.

— Охранная молитва, чтобы не попасть в чертог Хель, — ответил Орм, затем отрешённо взглянул на Воронью Кость, ошарашенный внезапной смертью проклятия всей своей жизни.

Он ушёл. Шестнадцать лет, осознал внезапно Орм, прошло с тех пор, как норны переплели нити Орма и Мартина в гобелене жизни, и стремительный поток образов почти затопил его разум. Вот улыбчивый Мартин, худощавый и опрятный, стоит на отполированном полу зала в Бирке. А вот он болтается, подвешенный за ноги на мачте «Сохатого», когда Эйнар отхватил ему мизинец ножом правды. А вот он, обожжённый солнцем Серкланда до черноты. Или вот он сидит рядом с окровавленными останками Старкада в древней церкви, возведённой греками из Константинополя. А вот он ковыляет по заснеженной степи, а потом, с хитрым видом и чернозубой улыбкой стоит на главной площади Киева.

Ушёл. Все его замыслы и злоба ушли вместе с ним, растворившись, как дым. Орм вздрогнул и встряхнулся, придя в себя, и посмотрел на юношу, который сделал это, просто метнув копьё.

Воронья Кость просто пожал плечами, глядя на ошарашенных Орма и Финна, затем глубоко вдохнул и шумно выдохнул.

— Вы должны были сделать это давным-давно, — сказал он. — Если вообще собирались играть в игру королей.

Эпилог

Санд Вик, Оркнейские острова, на следующий день…

На галечном берегу стояли трое, наблюдая, как их воины грузились на корабли. Совсем недавно они опустили Мартина в обложенную камнями могилу, копьё положили ему на грудь. Лишь они были свидетелями этого, да ещё священник Адальберт, который пробормотал необходимые слова, а после начал расспрашивать Воронью Кость насчёт копья. Орм задумался, насколько долго эта могила останется нетронутой.

— А как же топор? — спросил Финн, и Воронья Кость ухмыльнулся.

— Этот топор, конечно же, погубит Хакона-ярла, — сказал он, и двое вопросительно уставились на него. Тогда Воронья Кость на пальцах объяснил им, в чём дело.

— Арнфинн со своими братьями уже начали борьбу за топор, ещё до того, как с пола вытерли кровь Гудрёда, — сказал он. — Когда топор уничтожит их всех, придёт Хакон-ярл и заберёт его, а может, и Оркнеи тоже, ведь он способен на многое.

— Почему люди так хотят обладать этим топором, если он приводит их к гибели? — подумал Орм вслух и Воронья Кость снисходительно улыбнулся.

— Потому что Дочь Одина приносит победу. Но лишь достойному.

Они оба посмотрели на Олафа, было ясно, что он считал себя героем из рода Инглингов.

— Я вырву её из руки Хакона вместе с троном Норвегии, — спокойно продолжал Воронья Кость. — Он недостоин женитьбы на Дочери Одина, но я докажу своё право на неё, силой взяв высокое кресло Хакона и добуду себе славу. Лишь тогда Дочь Одина будет достойна меня, также, как и я буду достоин её. И вместе мы построим на севере империю.

Орм грустно улыбнулся ему в ответ.

— Постарайся сделать это прежде, чем Кровавая секира вернётся обратно к той богине. Мне кажется, ты не переживёшь ещё одну встречу с саамами.

— И особенно с их новой богиней, — прорычал Финн и замолк, покачав головой.

— Ты избрал дурной способ избавиться от той вендской женщины, — добавил он.

Воронья Кость холодно взглянул на него.

— Я думаю, у вас с ней всё равно не вышло бы ничего хорошего, — упрямо продолжал Финн, он прищурился и поскреб жесткую бороду. — Кажется, она испытывала к тебе какие-то чувства, и не по своей воле смирилась с участью — стать новой богиней горы.

— Страх и любовь — они как лис и пёс, — сказал Воронья Кость, и звук его голоса вызвал мурашки на их шеях. — Они никогда не будут гулять вместе, поэтому лучше всего выбрать или одно, или другое. А для принцев и королей безопаснее всего, чтобы их больше боялись, нежели любили.

Затем он вздохнул и пожал плечами.

— И всё же, мне жаль, — добавил он, а мгновением позже сочувствие улетучилось из его голоса. — Я так и не смог заставить жёлтую собаку покинуть её. Мне будет не хватать этой псины, но, я слышал, что из Энглиска, из набегов, привозят хороших псов.

Они наблюдали, как он, ничуть не заботясь о сапогах, беспечно шагал по обледенелой гальке и мелководью, затем взобрался на борт корабля, на котором развевался его флаг с нахохлившимся ястребом. Гребцы загрохотали вёслами, и драккар скользнул прочь сквозь ледяную кашицу, воины закричали и подняли кроваво-красный парус. В своё время, как сказал им Воронья Кость, он обязательно покрасит корабль в чёрный цвет и назовёт его «Тень».

Это выглядело жалким отголоском Обетного Братства и их «Сохатого», но это зрелище принесло Орму скорее разочарование, чем радость.

— Пусть боги хранят нас, когда он станет королём Норвегии, — проворчал Финн и почесал бороду.

— В Ирландию, не так ли? — спросил он, и Орм мрачно улыбнулся. Ирландия и Торгунна.

— Вызволять строптивую жену из лап христианских священников в Ирландии, — прорычал Финн, покачивая головой, и отправился вместе с Ормом на свои корабли.

— Должно быть, это не так опасно, чем отправиться вместе с кровожадным Вороньей Костью.

Истороическая справка

Эрик Кровавая Секира — второй король Норвегии (930–934), старший сын Харальда Прекрасноволосого. Одно из предположений гласит, что это замечательное прозвище он получил из-за того, что поссорился с остальными братьями и убил четверых из них. Моё мнение — прозвище «Блотокс» переводится как «кровавый топор», но возможно, более точно перевод звучит как «жертвенный топор», который связан с древним норвежским кровавым жертвоприношением. Мне пришлась по душе эта идея, ведь такой топор вполне мог быть вероломным даром Одина.

Без сомнения, Эрик — историческая фигура, как и его жена — Гуннхильд, которая преследовала Воронью Кость с самого его рождения. Гуннхильд была известна своими магическими способностями — сейдром. Ещё до того, как выйти замуж за Эрика, она жила с двумя саамскими шаманами и обучалась у них магии, а затем отправила Эрика убить их, и вышла за него замуж.

Ходили слухи, что она причастна к убийствам братьев Эрика, а также других его врагов, считалось, что она либо убивала их ядом, или насылала шторм на их корабли. Говорят, она могла погружаться в длительные сеансы транса, — главная особенность сейдра, и в этом состоянии вселяться в птицу. В птичьем облике она преодолевала огромные расстояния, пролетая над морями и сушей, замечая с высоты перемещения вражеских войск, или подслушивала шепот врагов. Она добилась смерти отца Вороньей Кости, но упустила его мать, — Астрид, которая в тот момент была беременна Олафом Трюггвасоном, впоследствии известным как Воронья Кость.

Младший сводный брат Эрика, Хакон по прозвищу Добрый, изгнал Эрика из Норвегии в 934 году, и после безуспешных попыток вернуться домой, Эрик и Гуннхильд с сыновьями обосновались на Оркнейских островах, а затем в королевстве викингов Нортумбрии, в Йорвике (Йорке). Правление Эрика в Йорке было непрочным, Олаф Кваран, король Дюффлина выгнал его, но затем Эрику удалось вернуть трон. Он потерял трон окончательно, когда подданные изгнали его, и он, преданный Осульфом, олдерменом Бамбурга, погиб в Стейнморе в 954 году.

Охота за топором привела Воронью Кость в ту часть мира, которую я избегал в первых книгах об Обетном Братстве. Это оживленный маршрут, многократно описанный другими авторами в других книгах, но, тем не менее, в конце десятого века, побережье Северного моря от острова Мэн до Оркнейских островов было довольно интересным местом. Норвежцам Дюффлина пришлось подчиниться ирландцам, которые сперва под предводительством Верховного короля Маэла Сехнайлла разгромили их в битве при Таре, а затем, тридцать лет спустя, под началом Брайана Бору, выиграли сражение при Клонтарфе. В то же самое время, скотты постепенно создают королевство Альба, а последние пикты, жалкая тень некогда великих воинов, цепляются за крайние северные земли. Их крепость в Торридуне, или Торфнессе все ещё можно увидеть сегодня — грозные земляные валы в Бургхеде.

Саамы или лапландцы, живущие на крайнем севере, уже тогда в сказаниях викингов имели репутацию очень странного народа, поголовно владеющего магией, и мне показалось, что саамы могли бы быть идеальными хранителями Кровавой секиры Эрика.

Гуннхильд, в соответствии с сагой о Йомсвикингах, вернулась в Данию в 977 году, где её утопили в болоте по приказу короля Харальда Синезубого, это была с одной стороны самоубийственная поездка, а с другой, на мой взгляд, совсем нет, именно на это и рассчитывала коварная старая ведьма, спекона. Я предложил альтернативную версию её судьбы, она осталась на Оркнейских островах и погибла там около 980 года. У нее было восемь сыновей, — в том числе самый знаменитый из них — Харальд Серая Шкура, а также дочь, и насколько я могу судить, Гудрёд был последним её сыном.

Однако, эта история о становлении Вороньей Кости, Олафа Трюггвасона, который уже тогда выковывал себе репутацию жестокого человека, которая в итоге и приведёт его на трон Норвегии. И, будучи юношей, он твёрдо решил стать первым на собственном корабле, чем вторым в Обетном Братстве под предводительством Орма Убийцы Медведя.

И как всегда, эту сагу лучше всего рассказывать, сидя вечером у костра, в окружении темноты. Все ошибки или недочеты являются моими собственными и не должны испортить повествование.

Нерассказанные сказки маленького Вороньей Кости^[41]

Записано рукой Моник Лоу

Давным-давно, далеко на севере, жил-был очень старый, бородатый король исполинского роста. Не спрашивайте меня, когда и где. Тот король был великим, а ещё мрачным и суровым, поэтому подданные называли его довольно подходящим именем — Воронья Кость.

Представьте себе, когда-то и он был маленьким, и тогда все очень любили его и называли Олафом. Все эти огромные, волосатые и ужасные викинги прилагали все усилия, чтобы маленький Олаф отправился вместе с ними в плавание по чёрному, цвета воронова крыла, неторопливо катящему волны, морю.

И не потому, что маленький Олаф был таким же волосатым, ужасным воином с огромным топором.

И совсем не потому, что маленький Олаф был кровожадным головорезом с лужёной глоткой.

А всё из-за того, что Олаф знал все без исключения сказки, несмотря на то, что был так юн и мал ростом. Могучим, страшным викингам нравились истории Олафа, потому что, когда выходишь в бескрайнее, чёрное, цвета воронова крыла, неторопливо катящее волны, море, оно кажется огромным, в то время как корабль — такой маленький и утлый. Вот поэтому викинги любили собираться вокруг Олафа и слушать его сказки.

И никому в голову не могло прийти, что эти огромные, волосатые, ужасные воины безмятежно засыпали под сказки маленького мальчика, в то время как волны носили их корабль над бездонными морскими глубинами.

И вот, викинги, как обычно, снарядились в очередной морской поход. Они подхватили маленького Олафа на руки и принесли на свой корабль, несмотря на крики и стенания его матушки. Викинги кричали и пели от радости, потому что теперь они точно услышат замечательные сказки. И даже те, кто уже ходил в море с маленьким Олафом знали, что он, конечно же, расскажет новые интересные истории, потому что маленький Воронья Кость никогда не рассказывали одну и ту же сказку дважды.

Они вышли в море, сияющее солнечными бликами, словно осколки стекла. В первый день они горланили песни, тягали канаты, и кричали о том, что они будут делать, когда доберутся до земли, которую собирались ограбить.

— Мы заберём всё, что у них есть, и даже больше, — хвастались викинги.

Но когда наступил вечер, море стало чёрным, они зажгли фонарь и собрались вокруг маленького Олафа.

Который прочистил глотку, откашлялся и сплюнул.

Который оглядел их разноцветными глазами — зелёным и карим.

И начал рассказ:

— Однажды, очень давно, не спрашивайте меня, когда и где, жили по соседству два брата, богач и бедняк.

И вот, как-то раз, в канун Йоля, бедняк не смог наскрести в своём доме ни крошки, не было у него ни мяса, ни хлеба, поэтому он отправился к брату попросить чего-нибудь съестного. Такое случалось уже не в первый раз, и богачу каждый раз нехотя приходилось помогать бедняку. И можете себе представить, как неприветливо он встретил бедняка, но всё же сказал: «если ты сделаешь то, о чём я тебя порошу, я дам тебе целый окорок».

Половину свиньи? Слишком щедрый дар, чтобы отказываться, так что брат-бедняк сказал, что сделает всё, что угодно, и осыпал богача благодарностями.

«Ну что же, вот твой окорок, а ты, братец прямо сейчас отправляйся прямиком к Хель», — сказал богач.

Что же, Хель, как известно, королева подземного мира, владычица мертвых. Одна половина её лица прекрасна, а вторая — мертва, изъедена червями и обезображена гнилью, так что можете себе представить, как огорчился бедный брат. «Но я дал слово, и должен его сдержать», — подумал он, так что ему пришлось взять окорок и отправиться в путь. Он брёл целый день, и на закате увидал очень яркий свет. «Может быть, здесь и обитает Хель», — сказал он себе. Он осмотрелся по сторонам, и первое, что увидел, — это дряхлого, старого старика с длинной седой бородой, который рубил в сарае дрова, чтобы развести в очаге огонь на праздник Йоль.

Они обменялись приветствиями, и старик спросил, куда направляется бедный брат.

«Я направляюсь прямиком к Хель, знать бы только туда дорогу», — ответил бедняк.

«Что же, ты почти не заплутал, ведь Подземный мир и Хель находятся совсем неподалёку», — ответил старик. «Когда попадёшь туда, обитатели Подземного мира будут предлагать тебе всё, что угодно за твой окорок, но не продавай его, пока они не предложат тебе взамен ручную мельницу, что стоит прямо за дверью. А когда ты выйдешь оттуда, я научу тебя молоть на той мельнице, потому что она может намолоть всё, что угодно».

Бедный брат сделал так, как ему было сказано, хотя, он трясся от страха, когда множество мертвецов, а там были и взрослые и дети, со стонами и причитаниями обступили его и начали торговаться за окорок. Они предлагали ему богатства из зарытых кладов, всё золото и сокровища с затонувших кораблей, но бедняк лишь мотал головой и указывал на ручную мельницу, стоящую за дверью.

А затем появилась Хель, она была даже чуточку страшнее, чем он себе представлял.

«Продай свой окорок», — произнесла она жутким голосом, протягивая ему пригоршни драгоценных камней, сорванных с шей мёртвых принцесс, а тем временем черви выползали с одной стороны её рта.

Бедняк отказался и указал на мельницу за дверью, тогда Хель заворчала и завздыхала, она повернулась к нему прекрасной половиной лица и нахмурилась, когда и это не сработало.

В конце концов, он всё же получил мельницу, и старик научил как ей пользоваться. Когда бедняк научился, он поблагодарил старичка и поспешил к себе домой.

«И в каком же из девяти миров тебя носило?» — спросила его старая жена. «Я сидела тут без еды час за часом, ждала тебя, да всё поглядывала на улицу, в доме даже пары веточек не было, чтобы разжечь огонь».

Итак, бедняк поставил ручную мельницу на стол, и приказал, во-первых, развести огонь в очаге, потом заказал скатерть, затем мясо, эль, и всё остальное, пока у них не оказалось всё, что нужно для празднования Йоля. Бедняку стоило сказать лишь слово, и мельница исполняла всё, что он хочет.

Конечно же, его богатый брат разузнал об этом и без устали умолял бедняка дать ему попользоваться ручной мельницей. Но бедняк просто улыбнулся и сказал:

«Братец, если тебе нужна такая же мельница, отправляйся к Хель».

В конце концов, бедняк разбогател, у него были деньги и ручная мельница, и можно представить, что в дальнейшем он жил богато, долго и счастливо. Так бы оно всё и было, если бы не морские разбойники.

Они сошли с корабля на берег, огромные, волосатые, ужасные воины, они рыскали всюду, размахивая топорами и мечами, пока не награбили сокровищ, за которым и приехали.

И заодно забрали мельницу, хотя и не знали, что она намолола все эти богатства.

Когда налётчики вернулись на корабль и отплыли, они закатили пир, наслаждаясь хлебом, сыром и мясом, которое они украли. Всё бы хорошо, но вот соли у них не было.

«Эх, сейчас бы щепотку соли», — сказал их хёвдинг, и от этих слов мельница начала молоть. Соль начала заполнять корабль, будто вода, сначала нос, а затем и корму. Никому не удалось остановить мельницу, несмотря на то, что все кричали, размахивали мечами и топорами.

Куча соли становилось всё выше и выше, так что корабль пошёл ко дну вместе с морскими налётчиками, вместе с их мечами и топорами.

И мельница тоже опустилась на дно, её жернова продолжали работу, проворачиваясь снова и снова, всё мололи и мололи соль.

Вот почему море такое солёное на вкус.

* * *

После чего все викинги угомонились, обдумывая услышанное, и даже хвастуны притихли. Ну, на некоторое время.

Так они и добрались до побережья Фризии и грабили то тут, то там, но без особого успеха, но, тем не менее, им попалось несколько ценностей. Греттир Халльдорсон заполучил прекрасный гребень, который идеально пошёл ему, ведь у него были золотистые длинные волосы. Он не любил заплетать их в косы и часто расчёсывал. Он очень гордился своими волосами, которые достигали ему до пояса.

Однажды, когда он, как обычно, расчёсывал волосы, а остальные восхищались этим зрелищем, пара старых, бывалых воинов, у которых шлемы уже успели протереть лысины на макушках, принялись ворчать и качать головами, выражая недовольство.

Они принялись рассказывать ужасные истории о длинноволосых воинах, которых противники хватали за косы или они сами запутывались в своих волосах. Настоящие воины не отращивают длинных волос или бороды.

Элло, что дружил с Греттиром, с тревогой поглядывал на друга, понимая, что это лишь вежливый вызов на поединок на мечах.

А тем временем, Воронья Кость уселся, скрестив ноги, и начал новую сказку:

— Однажды, когда Медведь и Лис ещё были приятелями, Медведь прогуливался и восхищался своим хвостом, потому что в те времена у Медведя был прекрасный, длинный хвост, почти такой же, как и у Лиса. В этот день Медведь повстречал Лиса, который прошмыгнул мимо со связкой краденой рыбы. Медведь поинтересовался, откуда у Лиса рыба, и Лис соврал, сказав, что был на рыбалке. Медведь решил научиться ловить рыбу, и Лис рассказал ему, как это делается.

«Тебе лишь нужно выйти на лёд, вырезать лунку и опустить в неё свой хвост. Затем ты должен сидеть тихо и держать хвост в лунке, чем дольше, тем лучше. Не переживай, если твой хвост немного пострадает, когда его укусит рыбина. Чем дольше ты так просидишь, тем больше рыбы добудешь. А затем тебе нужно вытащить хвост вместе со всей рыбой — чуть повиляй им, а затем резко вытащи».

Медведь всё сделал так, как сказал Лис. Он очень долго держал хвост в лунке, пока она не замёрзла. А затем попытался помотать хвостом и резко потянул, хвост оторвался, так что остался лишь короткий обрубок.

Вот почему Косолапый по сей день ходит с обрубком хвоста, и больше не водится с Лисом.

* * *

Однажды жил-был один парень, он шёл по дороге и щёлкал орешки. Вдруг он заметил, что один орех червивый, и в тот же самый момент ему повстречался Дьявол.

«А правду ли говорят», — сказал парнишка, «что Дьявол может уменьшиться до любого размера и проскочить сквозь игольное ушко?»

«Так и есть», — подтвердил Дьявол.

«Ох, да неужели? Тогда покажи мне, как ты это делаешь и залезь в этот орех», — сказал парень.

Дьявол так и сделал.

И когда он забрался внутрь ореха по червячному ходу, парень заткнул дырку булавкой.

«Вот я и поймал тебя», — сказал паренёк и положил орех в карман.

Он гулял ещё некоторое время, а затем заглянул в кузню, отыскал кузнеца и спросил его — сможет ли кузнец расколоть этот орех.

«Конечно. Проще некуда», — сказал кузнец. Он взял самый маленький молот, положил орех на наковальню и ударил. Но орех даже не треснул.

Тогда он взял другой молот, побольше, но и он оказался недостаточно тяжёл.

Затем он взял ещё один побольше, но произошло то же самое. Кузнец разгневался и схватил свой самый большой молот — кувалду.

«Теперь-то я разнесу тебя на куски», — сказал кузнец и ударил со всей силы. Орех с грохотом и свистом раскололся на куски так, что половину крыши кузни сорвало, а сама постройка заскрипела и зашаталась, грозя вот-вот развалиться.

«Вот это да! Неужто в этом орехе сидел сам Дьявол?» — сказал кузнец.

«Ты совершенно прав, там он и был», — сказал парень, и, посмеиваясь, ушёл восвояси.

* * *

Жили-были старик со старухой. Однажды старик сказал жене испечь хлеба, а он отправится на рыбалку. Позже он наловил уйму рыбы и отправился радостный домой, довольный удачным уловом. По дороге домой он увидел лису, лежащую калачиком на обочине. Он тихонько подошёл к лисе и убедился, что та не шевелится.

«О, какой замечательный подарок для моей жены», — подумал он и подобрал мёртвую, как ему показалось, лису и бросил её на задник своей телеги.

Старик поехал дальше, а лиса, тем временем, покидала рыбу с телеги и убежала.

«Взгляни-ка, я привёз тебе мех… А-а-а!» — воскликнул старик, когда добрался до дома и обнаружил, что, и лиса и рыба пропали.

«Где же они?» — воскликнул он. «В телеге была и рыба, и лисица», — запричитал старый.

Старуха увидела, что телега мужа пуста, и сердито посмотрела на него.

Сообразив, что произошло, старик расстроился, но уже ничего не поделаешь.

А тем временем, когда лиса доедала рыбу, которую сбросила с телеги, к ней подошёл волк.

«Доброго дня, сестричка», — поприветствовал волк лисицу.

«И тебе доброго дня, дружочек», — ответила лиса.

«Можно мне взять немного рыбки, ну пожалуйста?» — спросил волк.

«Ступай и налови сам», — ответила лиса.

«Я не умею».

«Отправляйся на реку, дружочек, опусти свой хвост в прорубь, там, где стирают бельё, и жди, пока рыба не схватит тебя за хвост», — объясняла лиса волку.

Так он и сделал: спустился к реке и опустил хвост в прорубь. Но так как была зима, его хвост вмёрз в лёд, и как он не пытался вытащить хвост, у него ничего не вышло. Так он и просидел там всю ночь.

Утром женщины пошли за водой. Одна увидела волка и закричала: «Волк, серый волк! Бейте его! Бейте же!»

Выбежали крестьяне и стали колотить его палками и вёдрами.

«Ух, и отомщу я тебе, лиса», — воскликнул волк, когда ему, наконец, удалось вырваться и сбежать от людей.

А тем временем, лиса забралась в избу, где женщины пекли блины, и перемазалась тестом. Когда разъярённый волк отыскал лису и рассказал ей, что люди избили его до полусмерти, лиса молвила в ответ: «Ох, дружочек, из твоих ран течёт лишь кровь, а вот меня избили так сильно, что костный мозг вытекает».

«И правда», — задумчиво произнёс волк, взглянув на её раны. «Давай-ка я понесу тебя», — предложил он лисе.

Волк принёс лису на берег реки, где лиса предложила выстроить себе дома. Волчий дом — изо льда, а лисицын — из коры, а когда пришла весна, волчий дом растаял.

«Сестрица, да ты опять меня обманула», — воскликнул волк. «За это я тебя съем!»

«Постой, давай бросим жребий, кто кого должен есть», — сказала лиса волку.

Тогда лиса привела волка в лес, к глубокой яме и сказала ему, что если он перепрыгнет яму, то он съест лису. Волк попытался перепрыгнуть яму, но не смог и упал на дно.

«Ну вот и сиди там», — сказала лиса волку и была такова.

Примечания

1

Автор цитирует «Речи Высокого» из «Старшей Эдды». Перевод А. И. Корсуна. ― Примеч. ред.

(обратно)

2

Автор цитирует англосаксонскую поэму «Удел человеческий» из Эксетерской книги (XI в.). ― Примеч. ред.

(обратно)

3

Хравн — Ворон (др.−исл.).

(обратно)

4

Э. Скаллагримссон. «Утрата сыновей» (Перевод А. И. Корсуна).

(обратно)

5

Лютефиск — традиционное скандинавское рыбное блюдо, приготавливаемое обычно из трески; в силу особенностей приготовления имеет весьма специфические вкус и запах.

(обратно)

6

Т. е. спокойная смерть от старости в собственной постели, презираемая всеми викингами.

(обратно)

7

Хеймтра — тоска по былому.

(обратно)

8

«Старшая Эдда». (Перевод А. И. Корсуна.)

(обратно)

9

Трэлль (др. — сканд. þræll) — термин, использовавшийся в скандинавском обществе в эпоху викингов для определения социального статуса человека как раба. Трэлли были низшим сословием и использовались в качестве домашних слуг, на тяжелых работах и для сексуальных утех.

(обратно)

10

Сейдр — магическая практика, родственная шаманизму и подразумевающая трансовые состояния и путешествия по различным сферам реальности, входящим в структуру мирового дерева Иггдрасиля. Этому виду магии Фрейя обучила Одина.

(обратно)

11

Рум — скамья (от борта до борта) для гребцов на драккаре. Размер подобных кораблей определяли числом скамей для гребцов или весел на каждый борт. Для сколько-нибудь дальнего или успешного морского похода требовалось хотя бы две смены гребцов. Все они входили в «хирд» — были членами воинского братства или дружины. Таким образом, минимальная величина хирда составляет около пятидесяти человек: два борта, две смены, двое кормчих.

Для сравнения:

«Сохатый» — пятнадцать румов, тридцать весел. Одна смена — тридцать гребцов, по-хорошему нужно две смены: шестьдесят гребцов, кормчий и ярл.

«Черный Орел» ярла Бранда — в два раза больше: тридцать румов, шестьдесят весел. У Бранда тоже одна смена гребцов — шестьдесят человек. Оставив Орму тридцать человек из своей команды, Бранд все равно мог идти на шестидесятивесельном драккаре с оставшимися тридцатью гребцами, например, они могли грести через весло.

(обратно)

12

Фи́ннмарк (устаревшее Финмаркен, норв. и фин. Finnmark, с. — саамск. Finnmárku) — самая северная и самая крупная административно-территориальная единица (фюльк) Королевства Норвегия.

(обратно)

13

Капелла (Keeill) — ирландские миссионеры построили на острове Мэн много небольших каменных капелл или часовен. Священник молился внутри, а проповеди и обряды проводились снаружи.

(обратно)

14

Калдеи (ирландский: Céilí Dé, lit. «Спутники Бога») — члены аскетических (затворнических) христианских монашеских общин Ирландии, Шотландии и Англии в средние века. Калдеи появились в Ирландии, а затем в Шотландии, они служили в церквях и жили монашеской жизнью, хотя официально не принимали монашеского обета. С XII века шотландское и ирландское христианство регулировалось по римскому образцу, и постепенно калдеи потеряли какие-либо отличительные черты, которые имели раньше.

(обратно)

15

Соломенная смерть — в скандинавской мифологии так называли смерть от старости или болезни. Умершего такой смертью сжигали на соломенном костре, это считалось большим позором. Умершие соломенной смертью отправлялись в мрачное подземное царство Хель, и лишь лучшие воины, погибшие с честью в бою, попадали в Вальхаллу, где пировали и сражались вместе с богами, ожидая конец мира — Рагнарёк.

(обратно)

16

Йорвик (Йорк) — с VI века Йорк — центр королевства англосаксов Нортумбрия. Викинги, захватившие город в 866 году, переименовали его в Йорвик, после чего город стал столицей одноимённого королевства, занимавшего большую часть северной Англии.

(обратно)

17

Рёккр (Rökkr) — сумерки, или «Сумерки богов», пророчество о гибели всего живого, когда мир будет разрушен до основания и возродится снова. Боги (Асы) знали, что однажды погибнут, так же, как и сами скандинавы понимали, что их религия рано или поздно уйдёт в историю и вместо неё возникнет что-то другое. Альтернативное и более распространённое название сумерек богов — Рагнарёк, от слов «рагна» — боги и «рёк» — судьба.

(обратно)

18

Сейдр — магическая практика, родственная шаманизму и подразумевающая трансовые состояния и путешествия по различным сферам реальности, входящим в структуру мирового дерева Иггдрасиля. Этому виду магии Фрейя обучила Одина.

(обратно)

19

Трэлль (др. — сканд. þræll) — термин, использовавшийся в скандинавском обществе в эпоху викингов для определения социального статуса человека как раба. Трэлли были низшим сословием, и использовалось в качестве домашних слуг, на тяжелых работах и для сексуальных утех.

(обратно)

20

Хнефатафл — скандинавская настольная игра. Первые упоминания относятся к III веку н. э. Впоследствии викинги завезли её в Гренландию, Исландию, Уэльс, Британию, и, возможно, на Киевскую Русь (тавлеи). С распространением в Скандинавии шахмат (X–XI века) эта игра была забыта. Хнефатафл (иначе тафл или тавлеи) и другие подобные игры игрались на досках с нечётным числом клеток от 7×7 до 19×19. Обычно деревянные доски имели отверстия в центре каждой клетки, куда вставлялись фишки. Часто доски имели выделенные места для начальной расстановки фигур. Игра иногда игралась с кубиком, который показывал число клеток, на которую ходит фишка, или может ли вообще игрок двигать фишку (чёт — двигает, нечет — не двигает). Королевская фишка называется Hnefi («кулак»). Король выделялся большим размером. Фишки изготавливали из рога, кости, стекла, дерева, янтаря, камня и других материалов. Белая королевская фишка ставится в центр доски, её окружают другие белые фишки. Чёрные ходят первыми.

(обратно)

21

Мунин — один из воронов Одина. Хугин и Мунин — пара воронов, которые летают по миру людей (Мидгарду) и сообщают Одину о происходящем. На древнеисландском Huginn означает «мыслящий», а Muninn — «помнящий» (или «мысль» и «память» соответственно).

(обратно)

22

Бог поругаем не бывает. (God will not be mocked) — цитата, полностью звучит так: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гал. 6:7, 8).

(обратно)

23

Халатафл (Halatafl) — исландская настольная игра для двоих игроков, иногда её называют «Лиса и гуси», но в действительности это другая игра. Скорее всего, автор имел в виду всё же «Лиса и гуси».

(обратно)

24

Риг-ярл или просто ярл (др. — сканд. Ríg-Jarl или Jarl) — высшее сословие в средневековом скандинавском обществе, состоящее из потомственной и не потомственной знати. Одновременно ярл являлся и наивысшим титулом правящей элиты до появления государств. В определенный период истории Швеции, термин означал «верховного ярла» (швед. riksjarl). Также Риг-ярл — имя мифического прародителя сословия ярлов из «Песни о Риге».

(обратно)

25

Валланд (др. — сканд. Valland) — в скандинавских странах обозначение Галлии — земли, населенной кельтами, некогда входившей в состав Римской империи. В «Саге о Хромунде» упоминается морской поход викингов на Валланд, где некогда конунгом был злой колдун Траин (др. — сканд. Þráinn — Траян). Валланд описывается как страна курганов, внутри которых обитают синекожие тролли в золотых одеждах.

(обратно)

26

Дагда (др.‑ирл. Dagda, в буквальном переводе «Хороший бог») — божество ирландской мифологии, один из главных богов Племён богини Дану наряду с Лугом и Нуаду. Известен также как Эхад Оллатар (др.‑ирл. Eochaid Ollathair; Эхад Всеотец). Дагда повсюду возил за собой на колесе восьмизубую боевую палицу, оставляющую глубокие борозды в земле, напоминавшую границы между владениями. Именно ей он был обязан своей славой непобедимого воина.

(обратно)

27

Утгард (др. — исл. «внешнее отгороженное пространство», «окраинная земля»; др. — сканд. Útgarðar) — в германо-скандинавской мифологии трансцендентный мир, «внешний» по отношению к земному, материальному миру Мидгарду, где живут люди. В некоторых мифах Утгард располагают в мире великанов (йотунов) — Йотунхейме, а иногда и отождествляют с ним. Это мир, существующий по своим особым законам, не подчиняющийся мировому порядку, установленному триадой «новых богов» — братьями Одином, Вили и Ве. Утгард — мир демонической магии, сопоставимый с «иным», Тридевятым Царством, недоступный простым смертным, но доступный для избранных, которые могут попасть туда в любой момент из любой точки Мидгарда, как это случилось однажды с Тором и его спутниками («Путешествие Тора в Утгард»).

(обратно)

28

Ард Ри (ирл. Ard-Rí) — Верховный король Ирландии, среди них были как мифические персонажи, так и реальные исторические фигуры. Средневековая ирландская историческая традиция основывалась на том, что, начиная с древних времён, Ирландией управлял Верховный король.

(обратно)

29

Хакон — Хакон Могучий (Хакон Сигурдсон, Хакон-ярл, также Хокон; др. — сканд. Hákon Sigurðsson, норв. Håkon Sigurdsson) (убит в 995) — сын Сигурда Хаконсона, хладирский ярл, фактический правитель Норвегии в 970–995 годах.

(обратно)

30

Св. Киприан Карфагенский (III век н. э.) рассуждал о «красном и белом мученичестве». «Красное» — мученичество крови, пролитой во времена гонений, «белое» — мученичество жертвенного сострадания и дел милосердия в мирные времена. Ирландские мистики пошли еще дальше. У них появляется идея «красного», «белого» и «зеленого» мученичества: «красное» — это пролитие крови во имя Христово, «белое» — отказ ради Христа от всего, что дорого, т. е. согласие на жизнь странника, паломника, добровольного изгнанника, «зеленое» мученичество означает «освобождение от дьявольских похотей постом и трудами», т. е. путь аскезы в повседневной жизни.

(обратно)

31

Кухулин (ирл. Cú Chulainn «пёс Куланна») — знаменитый герой ирландских мифов. Согласно преданиям, Кухулин жил во время правления Конхобара в Эмайн Махе, то есть на рубеже н. э. Кухулин был центральным персонажем саг Уладского цикла: «Сага о Кухулине», Сага «Смерть Кухулина». Многие персонажи данного цикла предположительно были историческими личностями, в том числе и сам Кухулин, но его образ приобрел множество магических черт. Из перечисления правителей были сделаны приблизительные выводы о возрасте героя: он родился в 34 году до н. э., в 7 лет взял в руки оружие, в 17 сражался с врагами, в 27 лет погиб.

(обратно)

32

Йоль (в разных языках Yule, Joll, Joel или Yuil) — средневековый праздник зимнего солнцестояния у древних германских народов. Йоль — ночь зимнего солнцестояния, самая длинная ночь в году. В её честь отмечался большой праздник, на полях разжигали костры, а урожай и деревья благословляли, распивая пряный сидр. С утверждением на севере христианства — Рождество.

(обратно)

33

Йойк (с. — саамск. juoigan, luohti, норв. joik) — традиционное песнопение саамов, уникальный саамский творческий жанр. Для йойка характерен особый ритм, повторяющийся на протяжении всей песни одних и тех же, красиво звучащих, но часто лишённых смысла слов. Согласно исследованиям музыковедов, йойк является одной из наиболее древних музыкальных традиций в Европе. Большинство таких песен — очень личные, и сочиняются ещё при рождении человека. В культуре саамов наличие у человека собственного йойка играет столь же важную роль, как и наличие имени. Йойк часто не является песней о ком-либо или чём-либо, он передаёт сущность того человека, который поёт, или предмета, о котором поётся. Обычно йойк поётся акапелла, иногда под аккомпанемент бубна, барабана или других инструментов.

(обратно)

34

Дра́па (др. — сканд. Drápa) — основная форма написания хвалебных песней в скальдической поэзии, также высшая, торжественная форма хвалебной песни.

Флокк (др. — сканд. Flokkr) — форма хвалебной песни в скандинавской скальдической поэзии, представляющая собой цикл вис, связанных одной темой, и отличавшаяся от драпы отсутствием строгой структуры деления на отдельные фрагменты (стефьябалкар), отделённых друг от друга стевом (разновидностью рефрена или припева, известного ещё со времён эддической поэзии). В качестве метра для написания флокков использовался дротткветт. Флокк мог возносить хвалу вождям или ярлам, но не конунгам, поэтому обычно считается менее значительным торжественным произведением, нежели драпа.

Дротткветт (др. — сканд. Dróttkvætt, Дроёттквэтт) или «дружинный размер» — трёхтактный стихотворный размер, наиболее детально разработанный в скальдической поэзии. Дротткветт диктует одни из наиболее жестких правил в скальдической поэзии. Требования были настолько жесткими, что часто поэма записывалась двумя синтаксисами, т. е. отдельные предложения могли переплетаться друг с другом. Общие правила переплетения: одно из двух первых предложений должно закончиться раньше, чем начнётся третье.

Лаусависур — в древнескандинавской поэзии и более поздней исландской поэзии lausavísa (Lausavísur) представляет собой единую композицию строфы или набор строф, не связанных повествованием или тематической непрерывностью.

Нидвисур (nidvisur) — оскорбительные, насмешливые стихи, направленные, главным образом, против другого мужчины, соперника за сердце девушки.

Мансёнг — это крайняя форма любовной, лирической исландской поэзии, в основном — пошлые и непристойные стихи.

(обратно)

35

Хеймдалль (др. — сканд. Heimdallr) — в германо-скандинавской мифологии бог из рода асов, страж богов и мирового древа, считается сыном Одина и девяти матерей. Его прозвища: «светлейший из асов», «предвидящий будущее подобно ванам», «златорогий» и «златозубый». Его дом — Химинбьёрг («небесные горы»), согласно «Младшей Эдде», это место расположено рядом с радужным мостом Бифростом, который соединяет небо с землёй. Он охраняет Бифрост на границе Асгарда и Мидгарда от великанов-йотунов. Отличается острым зрением и слухом. Ему принадлежит лошадь с золотой гривой — Гуллтопр. У его пояса висит золотой рог — Гьяллархорн. Перед концом мира трубит в рог, призывая богов к последней битве. В Рагнарёк Хеймдалль и Локи убьют друг друга в схватке.

(обратно)

36

Сурт (др. — сканд. Surtr — чёрный, смуглый) — вгермано-скандинавской мифологии верховный огненный великан, владыка Муспельхейма. В день Рагнарёк его орды двинутся на север «подобно южному ветру», чтобы сразиться с Асами. В битве Сурт убьёт Фрейра, его меч срубит мировое дерево Иггдрасиль, и это станет началом гибели всего мира. Роща Ходдмимир останется, поскольку там его пламенный меч потеряет свою силу. Также уцелеет чертог Гимле, в котором во все времена будут жить хорошие и праведные люди.

(обратно)

37

Краткое славословие — краткая христианская молитва к Пресвятой Троице, широко употребляется в богослужении. Данная молитва не содержит каких-либо прошений, а только восславляет Бога:

«Сла́ва Отцу́ и Сы́ну и Свято́му Ду́ху, как и было в начале, и ны́не, и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь».

(обратно)

38

А́ве Мари́я (лат. Ave Maria — Радуйся, Мария) — католическая молитва к Деве Марии. Эту молитву называют также ангельским приветствием (лат. angelica salutatio), так как её первая фраза представляет собой приветствие архангела Гавриила, сказанное им Марии в момент Благовещения:

«Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус.»

(обратно)

39

Окончание молитвы А́ве Мари́я: «Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.»

(обратно)

40

Начало фа́тимской моли́твы — католической молитвы к Иисусу Христу, включенной в состав Розария — традиционных католических чёток, а также молитва, читаемая по этим чёткам:

«О, милосердный Иисус! Прости нам наши прегрешения. Избавь нас от огня адского…»

Окончание:

«…И приведи на небо все души, Особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь.»

(обратно)

41

«Нерассказанные сказки маленького Вороньей Кости…» автор выпустил в виде короткой электронной книги (ebup), в бумажном формате книжка не издавалось. Первоначально, Роберт Лоу выложил «сказки» на свой сайт, но теперь, спустя несколько лет, следов этой книги уже не найти. После обращения к автору, он любезно прислал текст, но, полагаю, либо выслал не всё, либо книжка не закончена. Судя по всему, сочинил и рассказал вслух сам Роберт Лоу, а его рассказ записала Моник Лоу, видимо внучка или родственница. В данном сборнике содержится четыре «новые» короткие сказки.

(обратно)

Оглавление

Дорога китов

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Эпилог

  Исторические примечания

  Благодарности

  Словарь

Волчье море

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  Эпилог

  От автора

Белый ворон Одина

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  Историческая справка

Оскал дракона

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Историческая справка

Воронья Кость

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Эпилог

  Истороическая справка

  Нерассказанные сказки маленького Вороньей Кости[41]

*** Примечания ***