Таежным фарватером [Борис Базунов] (fb2) читать онлайн

Борис Базунов Владимир Гантман
ТАЕЖНЫМ ФАРВАТЕРОМ

*

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

М., «Мысль», 1968

Все далекое ты сделай близким,

чтобы опять к далекому идти!

Михаил Светлов

ГДЕ ЖЕ ГРАНИЦА СИБИРИ?

Два столба на старом тракте

— Папаша, это уже Тюмень? — спрашиваем проводника.

— Она. Тюмень-Тюмень — столица всех окрестных деревень, — ворчит он.

Поезд скрипит тормозами против старинного вокзала. И с усердием профессиональных грузчиков мы бросаемся выносить свой багаж.

Когда на платформе вслед за двумя рюкзаками, тюком с теплыми куртками, сапогами и ружьем, клеенчатым мешком с провизией, двумя сумками с фото- и киноаппаратурой появляются еще восемь канистр для бензина, наш проводник меняется в лице, а его форменная фуражка с малиновым верхом сама собой приподнимается над головой.

— Ну и ну… — шепчет он.

Потом вагон двинулся вдоль перрона. Мелькает удивленное лицо проводника. Проплывает табличка, на которой стилизованной славянской вязью выведено название поезда. И «Россия» умчалась к Тихому океану.

Вот мы и в зауральской стороне. Хотя под ногами обычный асфальт, яснее ясного одно: стоим на сибирской земле. Небо над головой тоже сибирское. И зелень тополей в скверике, и теплынь утренняя, и суета привокзальная, и фасады старинных особняков вокруг — все для нас необыкновенно обыкновенное. А потому, пожалуй, что от железнодорожного перрона, а не от речного берега, как прежде, начинается зауральский маршрут путешествия от Балтики до Тихого океана по внутренним водам.

Стрелка нашего компаса уже третье лето подряд повелевает плыть на восток. И ничто не мешало нам добраться на катере «Горизонт» от Кронштадта до Перми. В наше время речные дороги Европейской части страны слишком хороши для тех, кто ищет испытаний на воде. Но когда перед нами возвысились Уральские горы…

А вот как перебраться с Камы на сибирские реки? Водораздельная гряда встала на нашем пути. И казалась непреодолимой. Нет через Урал водного пути! Разве что холодными морями его объехать. Да ведь «крюк» велик.

Сколь завидна ваша участь, путешественники будущего! Вам, пожалуй, не придется ломать голову над тем, каким образом по воде преодолеть высоты каменного меридиана. И вспомните ли вы слово «волок», когда поплывете с Камы на Чусовую и далее? Поплывете так же обыкновенно, как ныне ходят по Волго-Балту или по Москве-реке. Ведь там, в верховьях Чусовой, все идущие с запада суда встретят лестницу шлюзов. Водные ступени поднимут речных странников на уральские перевалы. А потом встретится им канал среди скал и за ним — восточная лестница судоходных шлюзов. Проще простого спуститься затем по ступенчатой Исети — притоку Тобола. Ну, а сам Тобол — давняя дорога в Сибирь.

Да, заманчив этот маршрут. И несомненно, настанет время объединить водные магистрали, что по обе стороны Урала. Во всяком случае ученым задача такая не кажется невыполнимой.

А пока в Зауралье по воде не попадешь. Хоть и близко сходятся притоки Камы и Иртыша, но… Приходится пользоваться наидревнейшим способом передвижения — волоком. Даже если переваливаешь через Уральские горы в экспрессе «Россия».

Как ни торопился этот экспресс на восток, мы все время были ближе других пассажиров к Москве. Наш вагон последний в составе. И в этом вагоне наше купе последнее. Может, поэтому казалось, что не так уж скор этот скорый поезд. Может, поэтому были слишком длинны для нас пролеты между километровыми столбами.

В пути мы ждали встречи с Камой, последней свидетельницей нашего прошлогоднего путешествия. Когда поезд загрохотал над рекой, мы опустили за окно букетик васильков, подаренных на дорогу друзьями. И уж не видели, приняла ли река подмосковные полевые цветы. Чем еще могли мы отблагодарить уральскую красавицу?

А потом за окном мелькнул строгий обелиск. Не с чужих слов знаем об этой географической достопримечательности у железнодорожного блок-поста Вершина. Тот, кто бывает тут, непременно войдет за тяжелую чугунную ограду, чтобы разглядеть гранитную пирамиду. У ее подножия собираются туристы. Сюда приезжают студенты на поклонение своему географическому идолу. Ибо только тут можно, расставив пошире ноги, стоять одновременно на двух частях света, о чем свидетельствуют надписи на обелиске: на западной грани — «Европа», на восточной — «Азия».

А не здесь ли начало Сибири?

Нет! Граница Азии и Европы не есть граница Сибири. Она дальше, восточнее.

В нашем походном планшете несколько карт. Одна из них — ровесница Октября. Называется она «Настольная генеральная карта России». Издана в марте 1917 года. Так вот если судить по этой карте, то начало Сибири — у села Тугулым, где проходила граница между Пермской и Тобольской губерниями.

Тугулым, Тугулым… Есть ведь и ныне такая станция на Великом транссибирском пути из Москвы к Тихому океану. Всего пятьдесят шесть километров от Тюмени. Если расспросить тугулымских стариков, они вспомнят, что стояли на околице села при тракте два столба — каменный и деревянный. С гербами смежных губерний. На пермском гербе был изображен медведь, евангелие и крест. На тобольском — под царской короной — круглый щит, копья и булава на фоне ратных знамен. Надписей на столбах было много. А вот слово «Сибирь» не встречалось. Зато о ней напоминали изречения, которые заменяли это роковое для многих слово. На разных языках люди выражали скорбь о покинутом отечестве или страх за грядущую жизнь «в стране метелей и снегов». Эти надписи принадлежали ссыльным, идущим Московско-Сибирским трактом. И бывало, оставлял на столбах запись сибирский бродяга, пробирающийся на родину (будешь, мол, в таком-то руднике, передай поклон Фильке Иванову, я же прошел Сибирь благополучно).

Не найти уж теперь столбов с гербами. Никто не знает, куда они подевались, хотя в любом сибирском музее они могли бы стать бесценным экспонатом. И стоит пожалеть, что нет у нас правила ставить приметные знаки при дороге у пограничной черты соседних областей. А это совсем не лишнее для проезжего человека. Нам, например, очень хотелось, чтобы у небольшой станции Гужевое — самой западной в Тюменской области — появились обелиски с надписями: «Урал» и «Сибирь». Пусть они будут скромнее, чем тот, который на границе Европы и Азии. Пусть даже не выше тех, что стояли у Тугулыма в начале века. Только без гербов под царской короной. От этого они не станут неприметней.

И не надо опасаться, что немногие заметят пограничные столбы. Есть ведь и любознательные. И не важно, что ныне не ходят в Сибирь пешком. Увидев памятные вехи на полотне железнодорожной магистрали или у обочины шоссе, человек скажет: «Прощай, Урал! Здравствуй, Сибирь!»

А чье сердце не встрепенется при слове «Сибирь»? Там, за Уралом, полноводные реки — первые дороги, по которым шли на восток новгородцы и москвичи, поморы и волжане. Народная вольница преподнесла в подарок России целую страну. Ее завоевал не воевода, не генерал, не дипломат, а атаман казачий. Довершили же завоевание тоже выходцы из народа — Поярковы, Хабаровы, Атласовы. Гам, за Уралом, течет Обь — сибирская Волга. А солнечных дней, говорят, больше, чем в Италии. И нелегко даже светилу обозреть колоссальные пространства, протянувшиеся на семь тысяч километров с запада на восток и на три с половиной тысячи километров с юга на север. Вот уж верно: мерить Сибирь только планетарными масштабами. С чем ее сравнить? С Соединенными Штатами, Англией, Францией, Италией и еще несколькими европейскими странами в придачу? С целым континентом — Австралией? А кто сосчитал ее богатства? Недра сибирские напоминают сундук, набитый драгоценностями, где сверкают алмазы и золото, тускло поблескивают редкие металлы и горючее века — нефть. Сибирь — это тайга, которая дает каждый четвертый кубометр русского леса, это необозримое побережье Арктики и полюс холода, это крупнейшие гидроэлектростанции и уникальный Байкал, это остров Ратманова, где первыми в нашей стране люди встречают день…

Как не вспомнить об этом, пересекая границу Сибири?

«Столица всех окрестных деревень»

Тюмень — настоящий сибирский город. Это и комплимент, и аттестация одновременно. Как и в других городах за Уралом, тут бросается в глаза множество деревянных домов — старых, но, видно, крепких. Речь тюменцев течет плавно и неторопливо, что никак не вяжется с быстрым темпом жизни улиц. И еще одна неожиданность: одежда сибиряков легкая и пестрая. Такое впечатление, будто приехали в южный приморский город. Несомненно, здесь почитают зелень и цветы. Даже самый малый переулок дарит тень, брошенную шпалерами тополей. После московского асфальта не отказываем себе в удовольствии пройтись по здешним деревянным тротуарам.

Мы долго бродим по незнакомым улицам. Сначала опасаемся лишь одного: как бы не заблудиться. Потом все дальше и дальше уходим от центра — в глубь городского лабиринта. Нельзя сказать, что мы ничего не видим примечательного. Но странное дело. Так торопились сюда, так много ждали от знакомства с Тюменью. И вот при первом свидании ловим себя на мысли, что город остается чужим. От безвестных фасадов и площадей веет холодом, хотя нестерпимо палит солнце. Почему так? Кто «виноват»: город или мы?

Если человек отправился в дальнюю дорогу, он твердо знает, чем она вознаградит его. Одним от путешествия ничего не надо, кроме собственного изображения: на сочинском пляже, у подножия «Медного всадника» с голубями, перед входом на ВДНХ без голубей. Другие путешествуют только затем, чтобы удостовериться, не лгут ли путеводители. И убедившись, что Василий Блаженный, Кижи или Домский собор в Риге стоят на своих местах, как указано в справочнике, они возвращаются домой с приятным чувством, что их не обвели вокруг пальца.

Никто из нас не задает себе сакраментального: «А мы?» И потому, что города слишком редко встречаются на нашем водном маршруте. Тем более крупные, о которых пишут в путеводителях. И если мы попадаем в такой город, то ищем не достопримечательности, а примечательных людей. Они всегда лучше всяких рекламных проспектов помогут увидеть, узнать и понять город.

Вот и на этот раз нам везет.

На берегу Туры видим немолодого мужчину, который безуспешно пытается «образумить» закапризничавший мотор катера. Если человек собрался плыть куда-то, а мотор не желает считаться с этим, не завидуйте обладателю суденышка. И не позволяйте себе философски решать про себя: заело у него магнето или вода попала в карбюратор. Моральная поддержка человека в его неравном, быть может, поединке с мотором тоже мало что даст. Если у вас есть опыт и сноровка, засучите рукава и полезайте в чрево мотора. А когда тот, наконец, прекратит упрямиться и взревет природным своим баритоном, вы увидите безмерно благодарное лицо его владельца.

Примерно при таких обстоятельствах мы знакомимся с Александром Ивановичем Ботоноговым, который отрекомендовался служащим Тюменского линейного речного пароходства.

— Не силен я в моторах, — признается он. — Даже не знаю, как отблагодарить вас? Может, прокатить по реке?

Прокатиться? На катере? Мы уж «прокатились» от Кронштадта до Камы. Теперь вот собираемся это сделать по сибирским рекам. Впрочем, почему бы в самом деле не поплавать хоть раз пассажирами?

— Но только с одним условием, — предупреждаем мы тюменского знакомого, — покажите нам самую большую достопримечательность города.

— Да с воды, собственно, и города не видно, — возражает он. — И с высокого берега Туры, где краеведческий музей стоит, тоже мало увидишь. Понимаете, нет у нас ни площади, ни улицы исторической, с которой бы Тюмень пошла. Ведь вся слава города в том, что был, есть и остается он воротами Сибири. Слышали, пожалуй: Тюмень — первый русский город за Уралом?

Да, мы знаем об этом. Знаем даже о том, что в тот день, когда приехали в Тюмень, городу исполнилось триста семьдесят девять лет. И такое совпадение мы расценили как доброе предзнаменование нашему путешествию.

— В общем-то Тюмень стала Тюменью благодаря дорогам. Да и ныне с запада к Тюмени многие пути ведут. Вот вы поездом приехали. А могли бы автобусом, самолетом или теплоходом.

Выходит, у Тюмени четверо ворот: железнодорожные, шоссейные, воздушные и речные. Вот бы увидеть их! И мы предложили Александру Ивановичу:

— А что если нам всем вместе поехать к городской границе да посмотреть на эти самые «ворота»?

Тут же наш спутник прикидывает, куда вначале лучше ехать. И решает: в аэропорт. В аэропорт? Пусть будет так!

Через четверть часа автобус доставляет нас к аэровокзалу. Перед нами серое невзрачное здание с антеннами над крышей. Вокруг молодые деревца. Вольный ветер гнет неокрепшие стволы. Сам аэропорт моложе, видно, этих топольков.

В зеленом сквере под открытым небом — зал ожиданий. Что ни скамейка — то семья, бригада рабочих или геологическая партия. Не рассчитан, видно, тюменский воздушный порт на такое количество пассажиров.

Над летным полем воздух полон звенящего рокота. Турбины самолетов на взлете берут самую высокую ноту. Идут на посадку машины. Преимущественно из известного семейства АНов. А в стороне от посадочной полосы — отряд вертолетов МИ-6. В московском небе не увидишь этих гигантов. А здесь их можно считать десятками.

У касс очередь волнуется. Люди торопятся. В Сургут, Ханты-Мансийск, Тобольск, Салехард, Курган, Омск. Сколь далеки отсюда эти города! Но тут, в аэропорту, их названия, записанные в проездной билет обыкновенными чернилами, лишают человека гипноза огромных расстояний. Раз билет в руках — через несколько часов тот же Салехард или Сургут увидишь под крылом самолета.

Совсем не трудно установить, что летят главным образом на север — добывать нефть и газ, ловить рыбу, строить новые города. И всем нужно поспеть к сроку. У одного командировка кончается. У второго на буровой что-то случилось — и ему нет ни минуты терпения. Третьего в Москву вызывают, да погода нелетная. Время такое: всем не хватает времени. Непонятно, как это прежде обходились без самолетов?

И снова куда-то мчит нас автобус по широкому шоссе. Вправо глянешь или влево — все новостройки. Кварталы современной планировки. Веселые тона фасадов и балконов.

И снова куда-то мчит нас автобус по широкому шоссе. Вправо глянешь или влево — все новостройки. Кварталы современной планировки. Веселые тона фасадов и балконов.

Там, где кончается асфальт, выходила из автобуса. И тут же высится серебристый столб с шестью металлическими буквами; «Тюмень». Граница города.

— Считайте, что тут кончилась Самая длинная тюменская улица, но продолжается самый длинный тракт в мире, — замечает Александр Иванович.

Знаменитый Сибирский тракт. Катят по нему сверхтяжелые МАЗы. И ничего! Тверда колея. Легковые машины скорости не сбавляют. А давно ли мотор пропел свою первую песню на этом бесконечном пути на восток? Наш спутник, должно быть, помнит. Помнит, пожалуй, и время, когда шли по этой дороге эскадроны Блюхера.

Глядя на эту шумную дорогу, веришь, что она пережила несколько поколений тюменцев. Сколь же много побывало тут людей! И по своей охоте. И по долгу службы. А более всего по недоброй воле. Это когда в Сибирь ходили пешком. Да под конвоем. Отчего старый тракт получил мрачную известность скорбного и великого пути.

Он тянулся от Нижнего Новгорода, через Казань и Пермь до границы Сибири, где у села Тугулым стояли, словно солдаты на карауле, два столба с гербами соседних губерний. И тогда обездоленные, лишенные родины царапали прощальные слова на пограничных столбах, за которыми их ждала каторга в «дальней заочной государевой вотчине». И дальше брели обреченные под надзором этапной команды — офицера, барабанщика, двадцати пяти гарнизонных солдат и четырех конных казаков. Отверженные несли на ногах пыль России. Не от этой ли пыли так горька сибирская полынь? Не кровь ли и пот невольных странников взрастили придорожные осинники вдоль прежней главной сибирской дороги?

Со старого пыльного тракта мы перебираемся на самую древнюю дорогу — тихоходную Туру. Наконец-то Александр Иванович сможет показать нам речные владения и покатать, как обещал, на катере.

Увы, этой реке не дано очаровать гостя. Лениво текут ее воды цвета плохого кофе. Даже золотые стрелы щедрого солнца не могут пробиться через мутную поверхность.

И все-таки, как дал нам понять хозяин, именно Туре обязаны сибиряки больше всего. Ведь именно по ней пришел в Зауралье русский человек. Именно она несла ладьи сибирского Ильи Муромца. А через год после гибели казачьего атамана Ермака отряд стрельцов повторил его путь по Туре. Они-то и основали близ развалин старого татарского городка первое русское поселение.

Почти целое столетие — до устройства Сибирского тракта — оставалась Тура единственным путем сообщения из России в новую зауральскую страну. Не стрелец или купец, не землепашец или ремесленник сделали славу Тюмени в ту эпоху, а лодочник.

Служилые люди, торговцы вездесущие, послы иностранные и путешественники, царевы слуги — никто не обходился без речного умельца. Волжские и камские песни звучали над рекой, И песни невеселые. Поэтому рулевые и лоцманы, как пишет летописец, «давились и резались до смерти от того судового дела».

В те далекие годы возникло на берегах Туры «дощаничное дело». И многие тюменцы слыли превосходными судовыми мастерами — «дощаничными установщиками и смольниками». До наших дней дожила добрая традиция: дед учит строить суда сына, а тот — своего сына. Только не утлые «дощаники» мастерят ныне, а ходкие сухогрузы, вместительные нефтянки, само-разгружающиеся баржи.

Немало воды утекло в Туре с той поры, как отшвартовался у тюменской пристани первый пароход. Давно ли это было?

Тюменский летописец называет 1843 год благословенным, ибо в то лето коммерции советник Мясников приобрел пароход мощностью пятьдесят лошадиных сил и назвал его «Основа». Родоначальник сибирского флота сделал первый рейс Тюмень — Тобольск.

Так началось пароходство. Кстати, всего на два десятка лет позже, чем на Волге. А потом тюменские купцы, собравшись с силами, закупили в Бельгии стосильный пароход. И дали ему имя погромче — «Ермак». Однако он затонул на Оби, проплавав всего одну навигацию. После него ходили на север и на юг многие колесники. Эти уж не тонули. За некоторым исключением, все тюменской постройки. Да вот только названия давали им неважные. Каждый хозяин старался что-нибуДъ выдумать похлеще. Вот и плавали «Взор», «Любимец», «Кормилец», «Волшебник». Идет такой «Волшебник» из Тюмени в Томск десять суток. В Тобольске, Сургуте и Нарыме запасается дровами. Случись что с машиной в рейсе — беда: кругом безлюдье.

С дальних плесов Тура приносит нас обратно к шумным городским берегам. Катер причаливает между речным вокзалом и портом. Звуки горна с палубы теплохода, увозившего пионеров в лагерь, молчаливые портальные краны, повисшие над водой, самоходки, что загораживают корпусами полреки, — все это сразу возвращает нас из чудесного путешествия в прошлое. Чудесного потому, что там, у четырех ворот Тюмени, мы встретились с доблестными первопроходцами Сибири. На дорогах, ведущих к первому сибирскому городу, перед нами прошли целые эпохи. От лодочника до капитана нефтевоза, от ямщика до проводника железнодорожного экспресса, от пеших странников до пилота современного воздушного корабля.

Вот какую долгую жизнь прожила Тюмень. Впрочем, невеликое богатство нажила она за четыре столетия. Теперь только овладел город новой профессией, которая принесла ему мировую известность. Он стал геологом. И не проходит дня, чтобы в спорах ученых и руководителей промышленности, в прессе и по радио не упоминалась бы Тюмень.

Славу древнему граду принесли землепроходцы двадцатого века, открывшие под Западно-Сибирской низменностью великий океан нефти и газа. Запасы горючего, как утверждают специалисты, поразительны. И потому здесь штаб разведчиков и добытчиков «черного золота». Тут составляют карты генерального наступления на болота и тайгу. В город движется подкрепление— нефтяники Башкирии и Татарии, Баку и Грозного, проектировщики Москвы и Уфы, Киева и Ленинграда. Получив задания, они вылетают на передовую нефтяного фронта.

А фронт далек отсюда. Чтобы увидеть новое сокровище Сибири, нужно попасть в таежные, болотистые края, на просторы северной пустыни. Где-нибудь на обской протоке, в низинке сосновой гривы, рябят тяжелым золотым отливом нефтяные озера. Это амбары разведочных скважин, куда сливают нефть, чтобы определить ее дебит. Ажурные вышки поднимают головы выше самых гордых сосен и сверху любуются отражением своим в темных зеркалах нефтяных озер. А где-то среди топей и хлябей готовят буровики новые разведочные скважины. Они вскроют недра, чтобы взметнулась над землей нефть темным фонтаном. Продираются сквозь тайгу тягачи. Несут машины на плечах сейсморазведочную станцию или буровой станок. Где пройдут тягачи, взрывы грохочут: идет поиск нефти и газа…

Конечно, перед началом путешествия по рекам Западной Сибири мы не можем не побывать у первооткрывателя тюменской нефти — Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии Юрия Георгиевича Эрвье. Мы напросились в гости к начальнику Тюменского территориального геологического управления, чтобы от него самого услышать рассказ о судьбе большого открытия, о людях, свершивших этот подвиг, о своеобразии богатства. Ведь наш путь лежит как раз к новому нефтяному полюсу. Разве маловажно, что скажет по этому поводу геолог № 1 Западной Сибири?

В гостях у нефтяного Колумба

Таким и представляли себе этого человека: сурового на вид, скупого на слово. Загар до черноты, шапка густых и совершенно седых волос, крутой изгиб смоляных бровей и трубка в тяжелом кулаке довершили подсказанный воображением образ тифлисского служащего. В четырнадцать лет будущий знаменитый геолог стал мыловаром. Впрочем, первая профессия нравилась ему так же мало, как позже работа грузчика в Бакинском порту. Там, в Баку, нефть еще не позвала его: слишком велика была жажда увидеть тот мир, который простирался под южным солнцем. Он исколесил не только Кавказ, но и Среднюю Азию. Потом приехал в Ленинград, ибо понял — надо учиться. Он хотел поступить в горный институт: страсть к путешествиям завладела им навсегда. Но ему не повезло — опоздал на вступительные экзамены. Крепкий парень с волевым лицом чем-то понравился директору института, и он сказал: «Послушайте совета, молодой человек: поработайте до следующего приема в какой-нибудь экспедиции, а потом приезжайте к нам снова». И уехал Эрвье на Мелитопольщину — в газопоисковую партию.

Ему нравились бродячая неустроенная жизнь и радость артельного труда. На Киевщине, в Одессе, под Рязанью — всюду чувствовал себя как дома. В тридцать лет он стал уже начальником партии. Даже в военные годы Эрвье оставался геологом — командовал отрядом глубокого бурения на Южном фронте. Потом — саперным батальоном. Фронтовую дорогу пришлось оставить за несколько месяцев до Победы: получил назначение работать начальником молдавской экспедиции.

Он мечтал найти свою нефть. Большую нефть! Но скупа ею была жаркая молдавская земля. И тогда он попросил перевести его работать в Сибирь.

Все, кто знал этого немногословного южанина, ужасались. В Сибирь? Добровольно? Но почему непременно в Сибирь? «Пришел к выводу, что нет в Молдавии нефтяной перспективы, а в Сибири — есть», — отвечал он. Многих озадачил такой выбор, так как в начале пятидесятых годов ничто не давало повода надеяться на сибирскую нефть. Куда перспективней казались Якутия или Камчатка. Но упрямец заявлял: «Там я тоже не вижу большой нефти».

Вот, пожалуй, и все, что мы знали о первооткрывателе тюменской нефти в тот момент, когда увидели его перед собой.

Он сидит за рабочим столом. Позади него простирается во всю стену карта, на которой не найти ни городов, ни рек, ни железных дорог. Прочесть ее под силу только геологу, потому что эта карта — чертеж недр нашей страны. Мы едва разбираем, где тут Уральский хребет, справа от него широкое пространство, залитое светло-коричневой краской. Западно-Сибирская низменность. То самое гигантское поисковое поле, куда отправляются тюменские нефтеразведчики.

Эрвье без труда догадывается, о чем подумали гости, разглядывающие на карте самую большую низменность мира.

— Да, именно здесь обнаружена перспективнейшая нефтяная провинция.

Нас удивляет спокойная и какая-то прозаично-учрежденческая интонация в его голосе. О «Третьем Баку» он говорит, будто о дачном поселке, где провел не самый лучший свой отпуск.

Еще недавно геологи, если речь заходила о Западно-Сибирской низменности, без особого энтузиазма констатировали: между Уралом и Енисеем лежит величайшая равнина планеты. На протяжении многих миллионов лет, добавляли они, низменность то опускалась, скрываясь под океанскими волнами, то снова поднималась. Да и в наше время, как утверждают тектоники, она постепенно оседает. Миллиметра на полтора в год. Теперь геологи говорят: низменность — это глубокая чаша (до четырех километров), расположенная на «подносе» гранитов и порфиритов, диабазов и глинистых сланцев. И наполнена она уникальными нефтяными месторождениями.

— Действительно, уникальными, — подтверждает Эрвье. — В Западной Сибири почти каждая пятая залежь оказывается крупной. И в каждой — по нескольку нефтяных пластов.

Мы и раньше слышали от специалистов, что за более чем вековую историю нефтяной промышленности впервые пришлось столкнуться с подобной аномалией.

— Заметьте, — обращается Эрвье к карте, — почти все открытые месторождения расположены по берегам рек или вблизи них. Может, тут какая-то необъяснимая связь нефти с реками? Нет! Никакой связи! Мы пока снимаем только «сливки». Находим нефть там, где можно к ней подступиться.

Конечно, говорить сейчас о низменности как о богатейшем нефтяном бассейне все равно что утверждать: Волга впадает в Каспийское море. Но ведь сибирская нефть имеет свою историю! «У нее нелегкая судьба», — заметил Эрвье. И он вспоминает академика И. М. Губкина. Этот ученый-коммунист еще в 1932 году на Уральской сессии АН СССР первый сказал: «Ищите нефть в Зауралье» — и призвал геологов начать исследования. Но где? Западная Сибирь велика. Она мало изучена и населена. Где же закладывать скважины? Шансы на успех были ничтожны. Бурили на восточных склонах Урала и на Ишиме, около Тюмени и на Ямале. А нефти не было. Зато у искателей появились недруги.

Нефтеразведчикам, как сказал Эрвье, долго не верили. Даже некоторые маститые ученые. Одни из духа противоречия. Другие пугались труднейших природных условий разведки среди необозримых болотистых и таежных просторов. Скептики и маловеры твердили одно: надо искать нефть в старых, известных уже районах.

— Конечно, вернее искать нефть там, где она уже есть. И все-таки истина в том, что всегда нужно искать новое. В Баку трудно найти «Второе Баку». Не верю, что и в Татарии можно открыть «вторую Татарию», вряд ли повторится «Ромашка»!

Были среди недругов сибирской нефти и такие, которых ничто не могло разубедить. Даже тогда, когда первые нефтяные караваны пошли по Иртышу, они продолжали упорствовать— злорадствовать при неудачах, препятствовать изыскателям.

— У нашей нефти, однако, было больше друзей, чем врагов. Те, кто работал в поле, верили — найдем. На том стояли твердо. И еще верил в нефть один человек — секретарь обкома партии Протозанов. Горный инженер по специальности, он понимал нас лучше, чем иные специалисты.

Нашу беседу прерывает заместитель начальника геоуправления. Он входит взволнованный и протягивает Эрвье бутылку, наполненную нефтью.

— Вот, прилетела с Ваха, с десятой буровой.

— Проба с нового месторождения, — поясняет Эрвье.

Он вынимает резиновую пробку, прикладывает ладонь к горлышку бутылки и резко опрокидывает ее. На ладони остается коричневое маслянистое пятно. Юрий Георгиевич долго и сосредоточенно растирает его. А мы следим за этой процедурой, не понимая, зачем собеседнику понадобилось пачкать руки.

— Нормально. Давайте на анализ.

Мы, конечно, любопытствуем относительно заманчивой (в качестве сувенира, например) бутылки и ее содержимого. И узнаем: проба, которую Эрвье исследовал старинным способом, прибыла с обского притока — Северного Ваха. Там вырвался на поверхность мощный фонтан — первенец очередного месторождения.

А кто же дал жизнь самому первому месторождению? Кто прежде всех увидел сибирскую нефть? В экспедиции Колумба, скажем, первым разглядел неведомый берег на горизонте матрос на мачте. И он воскликнул: «Земля!» Как же выглядело открытие нефти в безбрежном океане тюменской тайги?

Когда мы спрашивали об этом, то, понятно, знали, что нефть в одиночку не ищут. Это подвиг многих. В поисках такого богатства бесполезно надеяться на счастливую удачу. И все-таки кто же первым на геологическом корабле воскликнул: «Нефть!»?

— Первым увидел ее Семен Урусов, буровой мастер. А дело было так… Почти три года его бригада кочевала по Северному Зауралью. Бурили там и сям. Толку никакого. Когда вспоминаешь об этом, диву даешься: откуда только люди силы брали. Наверное, от своего бригадира. Сам Урусов — сибиряк. С Тобола. Фронтовик к тому же. Закончил войну в Чехословакии. Хотя бурильщиком только после войны стал, но мастерства достиг большого.

В пятьдесят девятом урусовцы заложили седьмую скважину. Места вокруг — шаимская глухомань. Глухари на буровую садились. Но именно в болотистых низинах между Кондой и Мулымьей сейсморазведка обнаружила нефтегазоносные структуры. И буровики делали свое дело — сверлили землю.

И вот однажды в пересменок Урусов увидел у подножия вышки черный ручей. Смотрел, смотрел на него, а потом будто очнулся и закричал на всю тайгу: «Пошла!» Прибежал на крик геолог Завьялов. Смотрит: нефть из скважины сочится. Да все гуще. Расползается по дну котлована. А тут смена подошла. И Урусов приказал: «Гаси, папиросы, ребята!»

Вот так пришла первая сибирская нефть. Просто пришла. Без фонтана.

Услышав этот рассказ, мы сожалеем, что не удастся, пожалуй, нам побывать на шаимской скважине-первооткрывательнице^ Уж очень далеко до нее. И в стороне от маршрута нашего путешествия. Но Эрвье обнадеживает:

— Беда небольшая. И поправимая. Путь у вас дальний. Поплывете мимо новых нефтяных городов — Правдинска, Сургута, Нефтеюганска, Нижневартовского. Особенно советую побывать в Нефтеюганске, на шестьдесят второй скважине. Она первой дала промышленную сибирскую нефть. Не исключено, что посчастливится самим увидеть, как рождаются фонтаны. Вот тогда и почувствуете себя нефтяными Колумбами.

Посчастливится нам или нет, сказать трудно. Отсюда, из Тюмени, до нефтяных вышек и фонтанов далеко. А вот рядом сидит настоящий нефтяной Колумб, который немало километров прошел нехожеными тропами. И наверняка, были у него легкие и трудные километры. Интересно, что он расскажет об этом.

— В отставку я еще подавать не собираюсь, — заметил Эрвье. — Так что, может быть, мой самый легкий и самый трудный километр впереди.

— И все-таки…

— Однажды вместе с секретарем обкома партии мы ехали на дальнюю буровую, вернее, не ехали, а ползли: трактор тащил по зимнику наш балóк. Знаете, что такое балок? Походный дом на полозьях. Тесен он, задымлен всегда. И похож изнутри на купе поезда: четыре полки да столик у окошка.

На одной остановке слышим разговор тракториста с рабочим. Начал, видно, рабочий. «Кто это с нами едет?» — «Секретарь обкома» — «Да брось! Какой чудак на ту буровую потащится». — «Поспорим». — «Ставлю ящик коньяку».

Когда приехали на «ту» буровую, подходит к Протозанову парень незнакомый и спрашивает: «Вы кто? Секретарь обкома? Надо же… Из-за вас ящик коньяку проспорил».

Да… Разные бывают километры.

Помню хорошо: пробурили на Салыме первую скважину. По керну и электрокаротажу ее очень высоко оценили. Считали, что расположена она на крупной структуре. И до испытания ее, до получения нефти сказали об этом. Даже в газетах написали, что на реке Салыме будет мощный фонтан. А скважина нефти не дала. Во всяком случае той нефти, которую ждали. Сразу обрушились на меня с критикой. К геологам — недоверие. Дело нешуточное — потерять столько времени и средств. Оказалось, бурили скважину не совсем правильно. И когда поправили дело, пошла нефть, которую ждали.

У нас остается последний вопрос. Он, как говорится, к «делу» не относился. Мы хотим спросить бывалого геолога о смысле поиска. Вот этот человек прожил большую жизнь. Доволен ли он ею? Или о чем-то сожалеет? Конечно, на такую деликатную тему лучше говорить где-нибудь на привале, у костра. В конце концов надо иметь какое-то право спрашивать об этом. Право? Но ведь мы тоже «народ бродячий», как поется в песне геологов. И мы спрашиваем:

— А если б пришлось повторить все сначала?..

Юрий Георгиевич усмехается. Впервые за трехчасовую беседу мы видим его улыбку — открытую и располагающую.

— Ни о чем не сожалею. И согласился бы повторить все сначала. И снова стал бы геологом, чтобы искать и ошибаться, находить и быть счастливым. Таким вот меня сделала Сибирь. Да не только меня. Жена тоже геолог. Сын Юрий работает в геологической партии на Севере. Маша, дочь, собирается тоже нефтяником стать — учится в Москве. Даже внук Юрка играет не в космонавтов, а в геологов. Правда, когда подрастет, едва ли на его долю останутся открытия. Во всяком случае на суше. Придется искать нефть только под океанами. Или на других планетах.

Золотая мачта

— Борис! Зачем ты снял винт?!

В голосе старшего по возрасту и званию в экипаже «Горизонта» звучат металлические нотки.

— Винт?.. Я не снимал его.

— А где же он?

Владимир снова падает ниц, и из-под катера доносится его потерянный голос:

— Где же винт?!!

Мы заползаем вместе под сухое днище «Горизонта», стоящего на кильблоках. Над головой — обшивка катера, которая в дни его молодости была выкрашена в ядовито-красный цвет. В кормовой части торчит из днища гребной вал. И теперь уже не вал, а какая-то ржавая металлическая палка, ибо нет на прежнем месте винта.

Вчера еще был, а вот теперь — нет. И все тут!

Куда же подевалось наше божество из бронзы, которому мы поклонялись денно и нощно во время путешествия? Ничто другое не берегли так, как этот винт. Мы ли не обходили мели и всякие подозрительные места? Какую бдительность проявляли, подплывая к берегу! Глаз не спускали с фарватера — лишь бы не напороться на топляк… И все для того, чтобы уберечь винт.

Когда контейнер с нашим катером малой скоростью двигался из Перми — места последней, остановки — в Тюмень, мы молили всех святых, чтобы у железнодорожной платформы оказались помягче рессоры. Ведь на одной из платформ — запакованный «Горизонт», привыкший передвигаться по «мягкой», водной дороге. Когда машинист тепловоза привел в Тюменский речной порт состав и начал туда-сюда гонять вагоны, каждый стук буферов был для нас ударом в сердце. Что-то останется от бортов «Горизонта»? Когда подтянули, наконец, платформу под портальный кран и приподняли контейнер, мы готовы были расстелить на земле собственные рубашки. Разве мы не понимали, что нашему другу лучше в шторм окунуться, чем парить в воздухе или стоять на земле?

Тюменские грузчики знают свое дело. Они только снисходительно улыбались в ответ на нашу мольбу помягче приземлить катер. Но нам было не по себе от этой снисходительности. Мы рисовали себе мрачную картину: вскроем контейнер, а там катер лежит «на животе», гребной вал сломан, как спичка, а трехлопастный винт смят в лепешку…

Опасались, однако, зря. Сняли «упаковку» с катера — целехонек! И винт тоже. Ни одной царапины.

Целый день провозились с «Горизонтом», который стоял на кильблоках меж железнодорожных путей в шумном порту. Собирались назавтра спустить катер на воду и сказать «до свидания» гостеприимной Тюмени.

И вот выходило, что поторопились прощаться. Видно, ночью снял кто-то винт с катера. И сделал это умело. А мы заметили пропажу не сразу. Только тогда, когда стали подводить под днище стропы — тяжеленные пеньковые канаты, чтобы кран перенес «Горизонт» на реку.

В общем, был винт — и нет винта! И от этого волнуются — даже больше нас самих — грузчики, железнодорожники. Главный инженер порта Семен Шустер только и промолвил:

— Давненько у нас такого не бывало.

Ну добро бы пропал спасательный круг или прожектор. О ящике с инструментами не стали бы горевать. Даже если б штурвал сняли — пусть. А то винт! Куда же без него?

— Ладно, будет винт! — сказал главный инженер. — Сниму со своего катера на подводных крыльях.

— Да, нет! Надо с этим разобраться, — вмешивается молодой крановщик, который спустился из своей кабины. — Кто это мог взять?

— Я с ночной смены остался. Так вот видел, как помощник машиниста со свертком из порта выходил. Не он ли грешным делом?.. — сообщает один из грузчиков.

— У него, однако, такой же катер, — добавляет кто-то.

— Кончу смену — поедем к этому поммашинисту, — решает за нас крановщик.

Мы готовы ехать куда угодно и к кому угодно. Как же без винта? И вот вместе с крановщиком, о котором узнаем, что зовут его Геннадием и что он недавно демобилизовался с пограничной заставы, отправляемся на поиски винта.

Геннадий обещает, что дорога будет не дальней.

— Мне рассказали, где он живет, и я сверху, из кабины, разглядел его дом.

Мы шагаем по мосту и попадаем в заречную часть города — Затюменку, как называют ее здесь. Идем улицей, что тянется вдоль Туры. И сразу замечаем, как много тут лодок. Они стоят на воде, во дворах под навесами, в палисадниках, даже посреди улицы. Уж каких только посудин нет тут?! Дюралевые «казанки» и штопаные-перештопанные обласки, самодельные катера и судовые шлюпки под парусом, вятские полуглиссеры и байдарки… Прямо не улица — речной музей под открытым небом. Нигде не встречали мы столь могучего «малого» флота. Видно, здесь лодочный мотор предпочитают всякому другому. Даже автомобильному. Пожалуй, живя у воды, нельзя иначе.

Дивимся мы лодочной улице, а у самих неспокойно на душе: наш-то катер без винта, а вернем ли его — неизвестно. Да и положение незавидное. Откуда знать, причастен ли поммашиниста к пропаже винта. А если нет?! Разве не может человек после смены сверток с собой унести? А то что у него такой же катер, доказательство слабое. Вон сколько тут таких же катеров.

В общем, мы больше полагаемся на нашего спутника и его решимость, чем на себя.

Приблизившись к крайнему дому, Геннадий предлагает:

— Сделаем так: пойду я один. Я ему все выложу. Если взял — отдаст. А вы тут, у дома, побудьте.

Мы ждем долго. Терпеливо и с надеждой. А когда Геннадий появляется, руки его пусты. Мы на всякий случай все же спрашиваем: «Ну как?»

— Нет его дома, — спокойно отвечает он.

— Зачем же было время терять, — не очень тактично замечает один из нас. — Нет так нет.

— Там только жена и сынишка его. Вот я им все и растолковал про вас: откуда приехали, куда поплывете. В общем, про все путешествие. Даже по карте маршрут показал.

Следующим утром в порту нас ждет сюрприз: винт стоит на своем месте. Тот самый, чуть тронутый красной краской. И по этому поводу рабочие радуются больше нас. Они подходят, заглядывают под днище катера. У них такой вид, будто они хотят удостовериться, не из чистого ли золота винт на нашем катере.

Нам же не остается времени дознаваться, как и когда появился на своем месте злополучный винт. Мы заняты последними приготовлениями к спуску катера на воду. И тут выясняется, что нет свечей. В сущности они есть, но надежда на них плохая. Мы уже забыли, когда меняли их последний раз.

— Схожу в мехмастерские. Тут недалеко. Может, сменяю запасной карбюратор на свечи, — говорит Борис.

Он возвращается только через час, отчего Владимир вскипает негодованием:

— Где ты пропадаешь? Катер готов. У крановщика нет работы. Каждая минута на счету, а ты!.. Выменял свечи?

— Нет, не выменял.

.— Ну, знаешь!».

— Понимаешь, прихожу в мастерские, а там обеденный перерыв. Никто по делу и разговаривать не хочет. Все шахматами заняты. Двое играют — остальные болеют. Представляешь, за доской начальник мастерских и парнишка-сварщик. Интереснейшая партия! Начальник атакует, как Таль. Да поторопился. И проиграл. Я ему говорю, что в атаке последовательность ходов нарушил. Он не верит. Кипятится и замечает мне, что, мол, каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Ну, тут я не выдерживаю. И мы садимся играть. Когда я объявил мат, начальник мастерских разводит руками и говорит, что за такую красивую партию в их шахматном кружке меня наградили бы призом. Я ему говорю: а нельзя ли получить вместо приза шесть свечей для ГАЗ-51. Вот, пожалуйста, и свечи, и карбюратор.

Ввернуть свечи — дело минутное. И мы уже подводим стропы под днище катера, как вдруг слышим:

— Кто тут старший на катере?

Оборачиваемся на голос, видим: стоит девушка русоволосая, в пестром платье. Хмурит брови и смотрит строго.

— Меня главный инженер послал. Название катера написать.

Мы переглядываемся. Странно. Потом покосились на борт катера. В самом деле: не худо бы обновить надпись. Выцвели красные буквы. Да ведь не время сейчас. Крановщик из окна кабины чуть не по пояс высовывается, кричит, чтобы пошевеливались со стропами.

— Придется отказаться от вашей помощи, — благодарим мы со всей искренностью. — Поздно.

— Мне-то, конечно, все равно, но какие же вы речники, если катер на воду спускаете в таком виде? Кто же это, интересно, уважать вас при встрече станет? Безымянные!

Горячка горячкой, но у нас тоже гордость есть. И мы уступаем.

Она принимается выводить букву за буквой — уверенно и красиво.

— Художница? — занимаем мы ее разговором.

— Нет. Только учусь.

— А нравится имя катера — «Горизонт»?

— Ничего. В нашем порту таких нет. Только я на вашем месте что-нибудь символическое нарисовала бы на носу катера.

— Что же, например?

— Не знаю. Мне вот нравится, что на плоту Хейердала был парус с изображением солнечного божества. Вот и выпридумали бы символ какой-нибудь. Или герб. Ну, хотя бы нашего города. Знаете, старинный герб Тюмени? Очень красивый — на синем фоне серебряная река с золотой мачтой судна. Это в знак того, что от Тюмени начинается плавание по рекам Сибири.

М-да… С этой дивчиной не соскучишься. Задала, однако, задачу. А ведь заманчиво! Но во-первых, ждет крановщик. Во вторых, если воспроизвести на борту катера тюменский герб, то, чего доброго, обидишь другие города. У Череповца и Рыбинска, Ярославля и Горького, Казани и Перми тоже были свои гербы. А сколько впереди еще славных городов!

А что до герба Тюмени, то он нам нравится. Мы говорим об этом Оле — будущей художнице. Ничего не скажешь: приятно начинать путешествие от города, который в старину считался водными воротами Сибири. И нас ждет впереди все, что обещает древний тюменский герб, — синее небо до горизонта, серебряная река… Не будет у нас только золотой мачты над головой. Впрочем, пусть нам заменит ее солнце.

У СТЕН БЕЛОКАМЕННОГО КРЕМЛЯ

«Здравствуй, Тобол!»

Каждые четыре часа, с точностью, на которую способен только будильник Ереванского часового завода, раздается над рекой звонкая трель. Этот исполнительный механизм на борту «Горизонта» играет выдающуюся роль: в путешествии по рекам будильник призван сохранить одну из прекрасных морских традиций — заменить собой отсутствующие склянки.

Сигнал будильника — смена вахты. На нашем судне это выглядит так. Капитан освобождает сидение за штурвалом первому помощнику и сам становится первым помощником, а бывший доселе первый помощник превращается в капитана. Последний, кстати, никогда не забывает перевести стрелку будильника на четыре часа вперед.

В общем-то, смена вахты мало что меняет. По правде говоря, это «игра в моряков». В конце концов если у нас принято именовать руль штурвалом и наши тела прикрывают тельняшки, а не какие-то гражданские майки, то почему бы не завести собственные склянки и смену вахт?

Однако, повторяем, все это мало что меняет. После смены вахты забот у экипажа выше головы. На сибирских реках чуть зазеваешься — пеняй на себя. Потому ни на секунду не сводит глаз с фарватера и лоции капитан «Горизонта». Посадить катер на мель, напороться на топляк, не уберечься от волны встречного теплохода — это грозит не только потерей престижа в глазах экипажа. И хорошо, если вахта твоя выпадает на светлую часть суток. Хуже ночью. А уж совсем худо под беззвездным небом. Правда, не по звездам курс прокладываешь. Но все же ночные светила — добрые спутники. Впрочем, и ночные и дневные вахты — обоим поровну.

Когда капитан сидит за штурвалом и солидно (а порой и без надобности) прикладывает к глазам двенадцатикратный бинокль, первый помощник мечтает хотя бы на часок сомкнуть глаза, расстелив спальный мешок позади рулевого отсека — в заднем кокпите. А поспать редко удается. Мечется он от кормы до носа, перепрыгивает через рюкзаки, балансирует на канистрах, исполняя приказания капитана. Ему же кроме почетной должности помкапитана положено быть еще штурманом, мотористом, боцманом, сигнальщиком, коком, метеорологом, культпросветработником, медсестрой… Где уж тут отдохнуть и подготовиться к капитанской вахте.

Так было на Свири и Ладожском озере, на волжских и камских плесах. Так вот и тут, на Туре и Тоболе. Остаются за кормой реки и водохранилища, города и стройки, а распорядок на борту «Горизонта» прежний. Третью навигацию голосисто звенит будильник каждые четыре часа. Звенит, что бы ни было вокруг. И остается лишь удивляться, как эта заведенная традиция смены вахт до сих пор не рассорила нас. У каждого ведь свои наклонности, привычки и вкусы. Но не было еще такого, чтобы капитан упрекнул помощника, а помощник — капитана.

Первая смена вахты на Туре проходит километрах в восьмидесяти от Тюмени. И тот, кто отстоял ее (вернее, отсидел!), может засвидетельствовать еще раз: этой реке не дано восхитить путешественника. Пожалуй, не было на нашем пути от балтийских фортов более пустынного и безлесного водного простора. Единственное место, заставившее сбавить ход и взяться за фотоаппараты, — устье Пышмы. Эта уральская речушка при впадении в Туру преподносит последней превосходный подарок — два высоких островерхих яра, опушенных березами и соснами.

А потом опять за бортом остаются все те же песчаные косы, боны, ограждающие лесогавани, отмелые пески и пологие яры, полузапруды — то грунтовые, то хворостяные, то каменные звучные перекаты — Грязнухинский, Спорный, Подбулыгинский. Неторопливо выписывает Тура петли среди пойменных низин и кустарников. Она, кажется, и нам предлагает принять ее размеренный темп течения.

Первыми напоминают нам о превратностях пути оводы, или пауты, как называют их в Сибири. Эти речные пираты без труда обнаружили наш катер и нагрянули тучей.

После первой же атаки мы дрогнули. Стремительных кровопийц не смущали наши отчаянные размахивания рубашками. Пока вот так молотишь по воздуху, откуда-то подкрадывается крылатый нахал и вонзает в твое тело свои челюсти. Кусает так, что ты вздрагиваешь, словно прикоснулся к оголенному электропроводу. А тебе надо вести катер! По фарватеру.

Мы пробуем все способы борьбы с паутами: мажемся всевозможными антикомариными препаратами и даже зубной пастой, ныряем с катера в воду и стараемся подолгу не появляться на поверхности, пытаемся на максимальной скорости удрать от преследователей, в полуденный зной одеваем на себя весь запас теплых вещей. Все тщетно! Наш интеллект, обогащенный высшей школой, бессилен против насекомых, по сравнению с которыми осы и пчелы — невинные букашки. И только позже, пролив немало крови и украсив свои тела сумасшедшей татуировкой, находим верный и единственный способ борьбы с паутами — не обращать на них внимания.

Занятые однажды поединком с речными пиратами, мы не заметили, как попали из Туры в Тобол. И сразу просторнее становится на воде. Берега отодвигаются. Налетает откуда-то спасительный ветер. Он и разгоняет досадливых паутов.

Характер у Тобола явно энергичнее, чем у Туры. Это заметно по стремнине. А вот берега по-прежнему однообразны и невеселы: низкие, чуть ли не вровень с водой. Однако чаще, чем Тура, принимает река притоки. И все со звучными именами — Плавная, Кокуй, Старый Тобол, Цинуд, Бабасан, Турба, Подъемка, Эртигарка. Встречаются паромные переправы. Запоминается деревня с невероятным названием — Пинжаки.

Впервые с начала плавания встречаем остров — вытянутую средь воды полоску песка, заросшую неистребимым тальником. Пристаем к острову и на его роскошном девственном пляже чертим веслом стометровую надпись: «Здравствуй, Тобол!» Пожалуй, этот автограф сотрет только весеннее половодье.

Нам надоедает плыть без приключений среди унылых берегов с редкими деревушками. И так вот проплыли бы весь Тобол, удивляясь безмолвию мест, если б не встреча с одним бакенщиком. Он заставляет нас вспомнить, что эти безрадостные на вид берега сплошь легенда.

Его мы встречаем на стрелке при впадении в Тобол норовистой Тавды. Из-под кепки с длинным козырьком он смотрит реку. И видно, прикидывает, что за гости явились сверху: то ли браконьеры, то ли рыбнадзор. А позади него высится домишко. Своими подслеповатыми оконцами он тоже глядит на реку, где сшибаются почти напрямик два потока и круто поворачивают одним руслом вправо.

Нам нравится это место. Приметное. И поскольку день уж на исходе, сочли за лучшее переночевать на обрывистом берегу, по соседству с бакенщиком.

Сосед наш оказывается молчуном. Большого труда стоит разговориться пожилому хозяину двух рек. И тогда лишь, когда услышал, как гости толкуют о тобольской рыбе. Тут он, пожалуй, догадался, что перед ним не браконьеры, не рыбнадзор.

Не знанием ремесла своего, не умением варить щучью уху поражает бакенщик. Этот человек, оторванный всю навигацию от дома, не в курсе космических новостей, Зато он хорошо знает свою реку. Когда мы заговариваем о Тоболе, на берегах которого нет отрады приезжему человеку, бакенщик говорит:

— Нам-то Ермакова река, что песня.

Не в упрек ли нам? Верно же бакенщик говорит: Ермакова река! Почему же забываем об этом? Почему не слышим среди безмолвия здешних берегов эхо подвига тобольскою первопроходца?　

Сколько о нем написано со времен дьяка Саввы Есипова составившего на основе сведений соратников отважного атамана рассказ о походе в Сибирь — знаменитую летопись! А мы забыли, что именно Тобол возвеличил Ермака, что именно с ним связан успех казачьей ватаги. И досадно еще: запамятовали, что плывем, повторяя маршрут первопроходцев. Ведь знать бы надо: около нынешней Тюмени Ермака встретили сибирские татары и были биты. В жестокой сече при устье Туры мудрый и осторожный предводитель ватаги разбил еще одно — кучумово войско.

Мы восхищаемся плаванием гомеровского Одиссея. Тобольский поход Ермака с немногочисленными товарищами — достовернейшая Одиссея, у которой не было своего Гомера. Он плыл, осыпаемый с берегов стрелами. И казаки часто бросали весла, «тобы взяться за ружья и пальбой разогнать отряды какого-нибудь воинственного мурзы. Так «велеумный и храбрый атаман казак Ермак» двигался на Иртыш — навстречу своей славе и гибели.

Велика известность героя рылеевской песни, что стала народной. Отечественные путешественники прошлого, начиная с Зуева, видели по берегам Тобола курганы и городища — памятники далекого и загадочного прошлого. Да и ныне названия местные для истинного тобольчанина звучат несмолкаемым эхом подвига. Немного осталось таких мест — исчезли городища, осели древние курганы, но тверда память народная.

Двести пятьдесят пять километров проплыли мы по Тоболу. И пожалуй, посчитали бы их скучными, если бы не бакенщик с тавдинской стрелки. Все-таки верно говорят: не мудреное дело — одолеть дорогу; верблюд — превосходный путешественник, но даже с высоты своего роста не видит ничего, кроме колючек. Понятно, соперничество с ним не принесет лавров: путь измеряется не расстоянием, а встречами человека с человеком.

Большой аврал

По свидетельству летописца, казачья ватага письменного головы Данилы Чулкова приплыла на Иртыш с намерением поставить там острог. И если служилые люди пустились в плавание, для того чтобы поселиться на истинно «диком бреге Иртыша», то у нас цель куда проще — посмотреть, каков из себя город, основанный ровно 378 лет и 54 дня назад.

Нам, правда, не приходится выгребать на стремнину. Мотор ГАЗ-51 на корме «Горизонта» делает свое дело быстрее и надежнее, чем гребцы в ладье письменного головы.

Трудно сказать, что почувствовали волжские бородачи, когда на просторе большой реки перед ними открылись кручи ее правого берега, самой природой созданного для устройства поселения. Немало, пожалуй, подивились казаки, встретив после ровных и унылых долин Туры и Тобола столь приметное место, отвоеванное Ермаком у сибирского хана.

Уж сколько на Руси было всяких освященных мест! Ходили на поклонение мощам и источникам, иконам и пустошам. Но вот в это святое отдаление не протоптали паломники заметной тропы. А не свята ли отвага пятисот служилых людей, приплывших к устью Тобола ставить второй русский город за Уралом?

То были люди бывалые. Знали толк не только в ратном деле. В одной челобитной безвестный служилый человек писал: «И был я, государь, во всяких твоих службах, и в пешей, и в конной, и в лыжной, и в стружной, и в пушкарях, и в затинщиках (саперах), и у строения острогов, и у сбора твоего, государева, ясака, и в толмачах, и в вожах, и у проведывания новых землиц, и разведки о заграничных обстоятельствах, и у подведения неверных под твою высокую руку». Не мало таких смекалистых и отважных россиян привел за собой к иртышскому берегу письменный голова. Как же не вспомнить благодарно об этих крестных отцах города, названного Тобольском?

Какая это удача на рассвете увидеть Тобольск. В тот час, когда солнце заглядывает в щелевидные бойницы башен, широкие проемы арок и высокие окна, когда купола старинных церквей, островерхие колокольни и зубчатые крепостные стены затевают зоревую игру теней. И тогда всплывают из глубин памяти звонкие пушкинские строки о сказочном городе златоглавом…

И там, над крышами нижнего города, на вершине берегового откоса — белокаменный кремль. Не хватает только пушек на пристани, пальбой приглашающих пристать к берегу.

Но даже, если б грянули вдруг залпы над утренней рекой, мы не пристали бы к берегу. Хотя и торопимся увидеть бывшую столицу Сибири, но не готовы еще к встрече с ней. Ни мы сами, ни катер. Давно бритва не касалась наших подбородков, а швабра — бортов и палубы «Горизонта». И по поводу прибытия в сибирскую столицу (пусть и бывшую) объявляется большой аврал.

А это работа не для слабонервных. Попробуйте отмыть до первозданной чистоты палубу и слани с засохшими глиняными отпечатками наших ботинок, навести порядок в кокпите. Нетрудно вообразить, что там творится, если этот отсек нашего корабля служит одновременно фотолабораторией, спальней, рабочим кабинетом, мехмастерской и столовой. Надо, наконец, надеть одежду, приличествующую случаю.

По отработанной технологии большой аврал (чем он и отличался от аврала обычного) начинается с того, что на берег выгружается все содержимое катера, за исключением мотора, конечно. Летят на берег спальные мешки и рюкзаки, консервные банки и теплые бушлаты. И тогда слово предоставляется швабре и ведру. Но скоро вода вокруг катера мутнеет и покрывается маслянистыми пятнами. Немало потрудившись, мы замечаем, что катер выглядит грязнее прежнего. Тут ничего другого не остается, как убедиться в правоте старой восточной мудрости, что река соленой воды стоит меньше, чем кувшин пресной, и удалиться с ведром выше по течению от стоянки. Мы же говорили, что такой аврал не для слабонервных.

И венчает дело последнее испытание, граничащее с самоуничижением. Это когда мы берем в руки механическую бритву «Спутник» ленинградского патефонного (!) завода. Создатели портативного прибора наделили его голосом, который по эмоциональному — воздействию может сравниться только со звучанием зубоврачебной бормашины. Иными достоинствами бритва не отличается, ибо ее с большим успехом может заменить осколок стекла. И если все-таки мы пользовались бритвой, то только из уважения к патефонному заводу. И понятно, к знакомому, подарившему столь веселого спутника.

Как бы то ни было, «Горизонт» подходит к главной пристани Тобольска в таком респектабельном виде, будто мам покровительствует «Интурист».

900 ступеней Прямского взвоза

Когда мы вернемся домой и скажем, что были в Тобольске, кто-нибудь из знакомых, нахмурив лоб, прикинет в уме: Тобольск, Тобольск… Это где-то на Тоболе. Или нет: на Иртыше. Ну, в общем, в Сибири. Маленький, должно быть, городишко. А может, припомнит урок литературы и радищевское «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске…». Ну, что еще столичный житель слышал о нем!

В тот момент, когда мы швартуемся у тобольского дебаркадера, припоминаем рассказ одного путешественника, прибывшего сюда в конце прошлого века пароходом. «Здесь извозчики, как чичероне, замечательный народ. Небывалый в Тобольске человек рискует высмотреть независимо от своей воли все закоулки города, по которым будет возить извозчик якобы по прямой дороге к памятнику Ермаку… У вас уже является боязнь опоздать к третьему свистку, но так остаться в Тобольске едва ли кому случалось: свистки слышны во всех частях города».

Быть может, нам тоже воспользоваться услугами здешних чичероне? И все-таки — нет! Конечно, нет. И вовсе не из-за опасения попасть во власть водителей, которые могли унаследовать лукавое гостеприимство тобольских извозчиков. Просто после долгого плавания всегда является желание ощутить твердость суши. К тому же нам не надо спешить к пароходу. «Горизонт» встает здесь на долгую стоянку.

Словом, мы решаем как следует познакомиться с городом, и в первую очередь с кремлем.

Все те же таксисты растолковали нам, как попасть туда.

— С подгорной части ведет туда лестница, — говорит один.

— Ровно девятьсот ступеней, — добавляет другой.

— Пройдете под арку Рентереи — тут уж и кремль будет, — досказывает третий.

Она и в самом деле длинна, тобольская лестница. Действительно, ровно девятьсот деревянных плах положено под ноги пешехода. И стоит самому пересчитать их, ибо каждый уступ — это шаг в прошлое, застывшее в образе могучих стен и башен.

Этот путь наверх заставит вас, может быть, вспомнить, что Тобольск — единственный город Сибири, который на протяжении своей драматической истории имел три герба. Сначала тобольскую печать украшали два стоящих на задних лапах соболя, разделенных вертикально поставленной стрелой. Когда в начале восемнадцатого века русские города наделяли официальными гербами, рисунок на старой печати почему-то не устроил столичных вельмож. И новый символ сибирского города составили воинские атрибуты: золотая пирамида, знамена, алебарды и барабан. А позже, при очередной раздаче гербов, пирамиду заменил щит Ермака и появилась нивесть откуда атаманская булава. Все эти доспехи на гербе Тобольска, который никогда и ни с кем не воевал, забыты ныне; не забыт, однако, оставшийся от веков белокаменный кремль — олицетворение Тобольска.

Он стоит на том месте, где служилые люди письменного головы Чулкова воздвигли по прибытии на Иртыш первую крепость из разобранных своих судов, отчего острог в ранних летописях именуется «Ладейным». Под нынешним городом лежит и окрестная тайга. Она пала под топором первых поселенцев и их наследников, возводивших из доброго иртышского леса съезжие избы и склады оружия, крепостные стены и башни, мосты и торговые ряды, церкви и приказные палаты. Однако опорой кремлевских построек служит скорее не тлен древесный, а пепел бесчисленных пожарищ.

Да, город стоит на сорока пеплах. Тобольчанин всегда жил под угрозой огня, ибо город горел чуть ли не раз в десятилетие, с тех пор как летом 1643 года его постиг первый разрушительный пожар. Об одном таком бедствии летописец свидетельствует: «В Тобольске бысть пожар, загорелся под горою у Софийского взвозу, и от того пожару разгорелся пламень великий и достигнув пламенное дыхание из-под горы на гору до городской стены и от того в городской стене загорелся и у церкви Вознесения Господня верх под маковицею и от того пламени по городской стене и горе град Тобольск деревянный, приказная палата и на башне часы и всякое городское здание, и под горою от того сгорела церковь Пресвятая Богородица Владимирская, и колокольня, и мост, и ряды, что на мостах, и дворов русских и татарских юрт много».

Пожары — эти вечные огненные кошмары Тобольска — опустошали не раз и сам город, и кремлевское взгорье. Но тобольчане с истинно сибирской стойкостью возводили заново свой город. И потому история Тобольска — это история по меньшей мере девяти разных городов.

Только в конце восемнадцатого столетия, когда Тобольск пережил еще один пожар, который вошел в историю как «большой пожар», уничтоживший все деревянные строения кремля, стал расти на пепелище «каменный город», как именовали прежде кремль. Он воздвигнут по проекту и чертежам тобольского самородка Семена Ремезова — составителя замечательных карт, по которым мир впервые узнал о Сибири, этнографа, давшего ценнейшие описания северных народностей, художника и инженера. Этот сибирский Ломоносов так же знаменит, как и его детище — кремль, основательно перестроенный, не раз горевший, искаженный бесчисленными пристройками, многократно реставрированный, однако остающийся архитектурным шедевром.

Гениальной простотой поражает облик Рентереи (бывшее хранилище казны — «ренты»). Аскетичные стены ее оказываются на расстоянии вытянутой руки, как только переступишь девятисотую ступень лестницы Прямского взвоза. Их возводили пленные шведы, сосланные на Иртыш после Полтавской битвы. Оттого называют еще иногда это арочное здание Шведской палатой. Доныне стоит, надежно опершись на склоны сухого лога, «палата» — внушительные ворота с одноэтажной надстройкой, из окон которой виден как на ладони весь нижний город. И по сей день туннели служат парадным входом в кремль.

Когда пройдешь под сумрачными сводами Рентереи, то вступишь на пандус, зажатый в кирпичном ущелье. По сторонам высятся глухие стены с тяжелыми крюками для насадки крепостных ворот. Кто знает, для чего это все тут. Ведь под Тобольском никогда не стояли вражеские рати.

Надо еще долго подниматься, чтобы потом быть вознагражденным видом прекрасного Софийско-Успенского собора — первого каменного сооружения Тобольска да и всей Сибири. Искусствовед, умеющий по каменным складкам читать историю памятников старины, отметит непременно схожесть этой постройки с Вознесенской церковью Московского Кремля. И в самом деле: обе ставили по одним в сущности «сметным росписям и чертежам». И мастера клали из тех же московских да устюжских фамилий потомственных градостроителей. Тобольский пятиглавый собор с коваными железными дверями, фигурной кладкой и пышными украшениями порталов, со спокойным величием двухметровой толщи своих стен высоко поднялся над городом.

А вокруг гордой вертикали собора толпятся сторожевые башни. Они встали тут, словно воины-исполины, защищенные шлемами куполов. Впрочем, только один из десяти кремлевских каменных столпов сохранился до наших дней. И совсем немного осталось от прежней стены, связывавшей Грановитую, Троицкую, Спасскую, Красную, Павлинскую и другие башни. Но и остатки каменного пояса кремля выглядят весьма внушительно, поражая высотой, массивностью кладки и очертаниями зубцов, напоминающих, кстати, знаменитые выступы Московского Кремля.

Если оставить позади Рентерею и громаду Софийского собора, то справа, за зеленой стеной тополей и лип, встанут шатровые башни бывшей торговой цитадели. Двухэтажный «меновой» двор заставит вспомнить, какую огромную роль играл Тобольск во внутренней и внешней торговле. Ведь подвиг Ермака заключался еще и в том, что он «прорубил окно» в Сибирь, куда устремились торговые караваны. В Тобольск везли хлеб из городов «пашенных» в города «непашенные», соляное жалование и оружие для служилых людей. И для того столь могучие стены воздвигнуты, «чтоб такие великие казны, которые с караванами в Китай проходят и назад возвращаются, от таких все губительных пожарных случаев и торговые люди от крайнего сего разорения спасаться могли».

Каждое сооружение кремля — повесть о былом величии города. Не найти тут пустяшной постройки. Скромность и целесообразность принесены в жертву горделивой и непомерной роскоши. Цену для прежних владык имело только то, что создано с размахом, за которым угадывается оглядка на российскую столицу. Когда сюда прибыл первый наместник, для этого поистине с царским величием. Они принимали обдорского князя, хана Средней Орды, султанов, проезжих дипломатов, восседая на позолоченном императорском троне. Правда, с упразднением наместничества трон с надлежащими почестями и под присмотром сержанта штатной роты Турнина был препровожден в Петербург.

Не каждое сооружение на нынешней территории кремля монументально как дворец тобольских правителей, ныне занятый, к слову сказать, рыбопромышленным техникумом. Иные постройки не достигли по высоте зубцов крепостной стены. И весьма выразительны древние стены прежней консистории — канцелярии епархии, которые сохранили едва уловимые черты украинского барокко, здания первой в Сибири школы, архиерейского дома, где размещен теперь краеведческий музей.

Если покинуть пределы кремля через восточные его ворота, то вступишь на Красную площадь. Камни, устлавшие ее, были свидетелями шумных торгов. Сюда въезжали запыленные экипажи посольств, ибо Тобольск после Москвы был единственным городом, который имел право принимать заморских посланников. Эти же камни обильно политы кровью восставших пленных красноармейцев. Площадь держала на своей груди и конных бойцов дивизии Блюхера.

Красная площадь наравне с названиями улиц и мемориальными надписями, кладбищенскими надгробиями и фолиантами архива хранит память о «невольных жильцах людьми отверженного края», как писал о тобольских ссыльных выдающийся украинский поэт Павло Грабовский. Никто из особо опасных «государственных преступников» не мог миновать этой площади на пути в ссыльный замок.

Первым в тобольское заточение был отправлен угличский колокол за «мятежный» набат 15 мая 1591 года по случаю трагической смерти царевича Дмитрия, послуживший сигналом к народному восстанию. Двадцатипудовый смутьян был сдан приказной избе и записан в статейный список «первым ссыльным колоколом». И только три столетия спустя вернулся он на Волгу, где храним угличанами и поныне. В музее на иртышском берегу осталась миниатюрная копия колокола из папье-маше как напоминание о том, что на шестом году своего существования Тобольск стал центром сибирской ссылки.

Какой еще город России видел столько печальных процессий, когда изгнанников вели в здешнюю тюрьму? Пугачевцы и польские повстанцы, декабристы и петрашевцы, народовольцы и социал-демократы — все они прошли через Тобольск. В казематах ссыльного замка побывали Радищев, Чернышевский, Михайлов.

Потомки вольнолюбивых новгородцев и волжан, вологодцев и москвичей, тобольчане не скрывали своих симпатий к невольникам. Можно представить, какую панику в официальных кругах столицы вызвал восторженный прием выдающегося революционного деятеля шестидесятых годов Михайлова. Сосланный на каторгу в Забайкалье за воззвание «К молодому поколению», он был доставлен в тобольскую пересыльную тюрьму новогодней ночью. Его встречали как национального героя. Горожане заставили полицию и тюремное начальство нарушить все правила содержания важных «государственных преступников». Камера Михайлова не запиралась. Посетители приходили к поэту в любое время. В честь революционера был дан бал. Когда он прибыл из камеры на торжественный прием, в зале сняли портрет царя, а взамен повесили портреты Герцена и Огарева и рядом кандалы чествуемого «государственного преступника». Как свидетельствует польский ссыльный Адольф Янковский, бал получился великолепным. В конце концов оковы Михайлова разобрали по кусочкам, а их обладателю были вручены золотые.

В Тобольске содержался и последний из российских императоров, повергнутый революцией. Однако Николай Романов не удостоился чести ступить на священные камни Красной площади. Лишь стены старого наместнического дома остались немыми свидетелями конца «русской Вандеи» — контрреволюционного гнезда, свитого вокруг царской семьи.

Покинув кремль, ощущаешь нетленность прошлого — далекого и близкого. Право же, кажутся вечными камни, на которых время высекло заметные морщины. Единственным соперником этих поистине драгоценных кремлевских камней остается гранит и мрамор неповторимого памятника волжскому атаману. Ради того чтобы увидеть обелиск Ермаку, стремились и стремятся сюда люди.

Он высится неподалеку — на Чукмановом мысу, отделенном от восточных стен кремля глубоким оврагом Никольского взвоза. Шестнадцатиметровая серая стрела, сработанная уральскими каменотесами, изумляет своими гранями, на которых вырезаны пальмовые ветви, венки, даты прихода первопроходца в Сибирь и его гибели.

Однако кремль, как он ни впечатляющ, — еще не Тобольск. Это понимаешь, когда спустишься к подножию тобольской горы и окажешься в лабиринте одноэтажных улочек с деревянными тротуарами. Отсюда вознесенные к небу шпили колоколен, шатры башен и зубцы стены кажутся изумительными декорациями, будто созданными для грандиозного исторического представления. И они, видные отовсюду, мешают поначалу разглядеть другой Тобольск, не менее прекрасный, но скрытый заурядными бревенчатыми фасадами.

На углу какой-нибудь тихой улицы, у аптеки или детского сада, останавливаешься в изумлении перед мемориальной доской. Читаешь — и не веришь глазам своим. Тут, оказывается, жил неповторимый сказочник Ершов. Кто не читал его «Конька-горбунка»? Вот тот дом с мезонином принадлежал ссыльному декабристу Фонвизину — видному деятелю «Северного общества», написавшему письма под общим названием «О социализме и коммунизме». Есть дом Алябьевых, в котором родился, провел детство и отрочество, а позже отбывал ссылку создатель бессмертного «Соловья». Потом открываешь для себя, что в тобольской гимназии учился творец периодического закона. «Русский Паганини» Афанасьев, великий художник Перов, лицейский друг Пушкина Кюхельбекер, известный историк Сибири Словцов… Как много их — достойных и славных людей, в разные годы связанных с Тобольском!

В поисках пустяка

У нас есть святое правило: в каждом примечательном месте на водном пути через всю страну непременно приобретать какую-нибудь вещицу на память. Это для домашнего музея. Чтобы потом, много-много дней спустя, взять в руки, например, отшлифованный волной камень и вспомнить небольшой искусственный островок среди Ладожского озера. Или положить на ладонь самодельную пулю — жакан, которую выпросили у семидесятилетнего зверолова, уложившего матерого медведя.

Каждый раз, дождавшись нашего возвращения из плавания, друзья спрашивают: «Ну, что еще привезли для музея?» И мы показываем разные дары природы — горсть песка, взятую у створа будущей ГЭС, гигантскую кедровую шишку, чучело птицы, срез дерева редкой породы или несколько капель воды, взятой из истока Невы и заключенной в аптекарский пузырек. Привозили и сувениры — незатейливые деревянные, глиняные, стеклянные поделки. Но такое случалось не часто. В наше время сувенир — настоящий сувенир! — большая редкость.

Уехать с пустыми руками из Тобольска было бы, понятно, равнозначно преступлению. Уж здесь-то, полагаешь ты, приобрести памятную вещь проще простого. Где еще сыщешь такую седую старину?! Тем более что предки тобольчан издавна славились как знатные оружейники и берестянщики, резчики и меховщики. И никогда уж тут не придет в голову воровская мысль под покровом ночи выковыривать из крепостной стены старый камень, дабы увезти его домой. Конечно, что-нибудь, ну хотя бы миниатюрный обелиск Ермаку из дерева, приобрести удастся наверняка.

О, какая наивность! Можно пройти несколько километров вдоль прилавков магазинов. И ничего. Можно обежать все торговые точки. Тщетно! Ни на пристани, ни в гостинице, ни в аэропорту, ни на базаре даже не найдете ничего, что бы сошло за сувенир.

И тогда вдруг вспоминаешь: в Тобольске же есть своя косторезная мастерская! В краеведческом музее ей посвящена целая экспозиция. Хороший вкус, тонкая работа отменно рекомендуют здешних мастеров резьбы по кости.

Да, косторезный промысел — это гордость тобольчан. Не познакомиться с ним — верх нелюбознательности для приезжего человека.

В одной из комнат старинного особняка на втором этаже, за стеклом огромного, во всю стену, шкафа, видишь изящные костяные миниатюры. Тут музей мастерской. А рядом — другой шкаф, уставленный книгами. Многие из них рассказывают об основателе производства — простом тобольском человеке с душой художника и поэта — Иване Ефимовиче Овешкове. Восхищенный искусством северных народов, он сам научился резать по мамонтовой кости и создал в 1872 году артель кустарей. Об овешковских ремесленниках было известно в обеих российских столицах. Резные вещи с тобольской меткой украшали многие выставки — отечественные и зарубежные.

Ну, а что же теперь? Все так же известна марка иртышских промысловиков? И куда же идут их изделия, коль не сыскать их в самом-то городе?

Доведись познакомиться со здешними мастерами, вы, пожалуй, более всего были бы покорены обаятельностью одного из них. Гавриил Хазов много моложе других искусников. Но он уже принадлежит к элите мастерской, состоящей из членов Союза художников. С тонкими чертами лица, немногословный, тридцатидвухлетний земляк Ломоносова приехал сюда, наслышавшись о традициях тобольской школы резьбы.

Последняя работа этого умельца — шахматная доска с фигурами из мамонтовой кости. В ней воплощен образ ненецкой семьи: на инкрустированной красным деревом подставке расставлены тридцать две фигуры — прямой старик ненец в малице и его женка, их взрослые и малые сыновья, их собаки, их чумы.

Этой шахматной партии, равно как и большинству работ других мастеров, предназначена одна судьба: украшать советские павильоны на выставках в Копенгагене или Нью-Йорке, Париже или Анкаре. Их видит незначительное число людей в Тобольске и узкий круг ценителей прекрасного в Москве, откуда они и отбывают за рубеж на обозрение.

Но так ли уж всем миниатюрам выпадает столь счастливая доля? Разве одни шедевры выходят из-под ножа косторезов-ювелиров? И отчего же тогда не найти тобольской резьбы в самом Тобольске?

Если коротко изложить все услышанное от промысловиков, то получится довольно печальный перечень бед местного сувенира.

Во-первых, сырье. Так именуют в мастерской кость, которая в руках художника превращается в изящную шкатулку или символическую скульптурку. Мамонтовая кость, зуб кашалота, клык моржа — вот желанное для каждого сырье. Но нет у тобольчан мамонтового бивня. Присылали его прежде с холодной Чукотки. Теперь же не присылают. А костей доледниковых мастодонтов мастерам необходима по меньшей мере тонна. Летят телеграммы-запросы по всем известным арктическим адресам: шлите бивни. Но молчат и Дудинка, и Тикси, и Чукотка, и Таймыр. И вовсе бесполезно запрашивать телеграфом моржовый клык: не бьют сейчас моржа. Зуб кашалота — такая же редкость в трюмах китобойных кораблей, возвращающихся домой из дальних морей.

И что же? Приходится иметь дело с безжизненной коровьей костью, годной разве что на дешевые и невзрачные поделки.

Во-вторых, сбыт продукции. Тобольчане сами не торгуют. Их лучшие работы — собственность московских организаций. В столице же, получив посылку сибиряков, прикидывают, что отправить за границу, а что продать в магазине подарков.

Конечно, мастера гордятся тем, что их изделия выставляют перед зарубежным зрителем. Сердце художника не камень, А сибиряку, пожалуй, особенно лестно услышать, какой успех имела его любимая вещь там, за рубежом. Ведь по произведению иртышского костореза люди будут судить о вкусе и художественном мастерстве всего народа. И это замечательно! Но что мы знаем о тобольских умельцах? Когда и где видели их творения? Кто, наконец, сумел приобрести тобольские миниатюры? Ведь в ходу у нас все те же сувениры — хохломские, дулевские, палехские. Добрая-те слава на чужбине хуже неизвестности на родине.

Давайте, чтобы закончить этот перечень бед, скажем, в-третьих, о плане. Да, он необходим, но… Никто не позволит себе торопить резчика первой руки, когда тот готовит большую и сложную композицию для зарубежной выставки. Зато другие подчиняются плану всецело. Он подгоняет их, заставляя производить на свел безделушки все из той же коровьей кости. Понятно, это уже не искусство. Это ширпотреб, созданный по велению пресловутого вала и заполняющий иногородние (не свои!) склады продукцией, которая ой как редко находит покупателя.

Вот как обстоит дело с сувениром в Тобольске, где есть прекрасные косторезы.

Вроде бы пустяк, а оказывается — проблема. И существует не пять, не десять лет. Куда больше! Годы прошли, но сувенирные полки в наших магазинах ненамного стали богаче. Все те же жуткие деревянные орлы, гипсовые балерины и подстаканники. А если и прибавилось за последнее время что-то, отмеченное искусством и выдумкой, то в числе ничтожно малом. И тонет это настоящее среди выставленной напоказ воинствующей безвкусицы. Только, может, в Ленинграде и видели мы что-то стоящее. А в других городах на нашем пути от Балтики до Урала чаще всего встречались немыслимые художества из рогов и копыт.

Хуже всего, что этот ширпотреб, выпускаемый в количестве преогромном, не имеет местной специфики, ибо он привозной, сработанный за тысячи километров от того места, где его приобретают люди. А как же можно назвать вещицу сувениром, если она не несет своеобразия?

Впрочем, не кривим ли мы душой, называя сувенир забавным пустячком? Не умаляем ли его достоинств? Ведь какая-нибудь деревянная поделка заключает в себе эмоциональный заряд. И не меньший порой, чем воздействие монументальных памятников или развалин древнего храма. Потому что живописные развалины, как правило, далеки и посещаемы человеком однажды в жизни, а памятная вещица всегда рядом — на твоей книжной полке, на письменном столе или на стене. Тем и берет сувенир, что с удивительным постоянством излучает энергию воспоминаний. Он подобен капельке воды, отражающей мир, в котором ты живешь и который любишь.

Как видно, сувенир — это произведение искусства, символ того места, где приобретен. И в этом его главная ценность. Не потому ли сувенир сопутствует развитию туризма? Ведь турист— первый покупатель памятных безделушек. А сколько у нас туристов? Их миллионы. А сколько зарубежных гостей наезжает к нам ежегодно? Десятки тысяч. Вот и прикиньте теперь, каков спрос на сувенир и какой должна быть наша сувенирная индустрия. Но индустрии нет. Есть кустарщина в производстве изделии народного творчества. Кому, к примеру, подчиняется тобольская косторезная мастерская? Управлению местной топливной (!) промышленности. Как керосиновая лавка или дровяной склад. Где уж тут умельцам рассчитывать на настоящее художественное руководство.

Выходит, мы не только не умеем извлечь выгоду из спроса на сувенир, но и плохо пропагандируем наши духовные ценности.

Наши промыслы — бесценное достояние общества. Их надобно беречь столь же заботливо, как и древнейшие памятники, как дорогие традиции. И тогда уж не придется долго искать какой-нибудь памятный пустячок, как это случилось с нами в Тобольске.

Фавориты пушных аукционов

Когда в пути у нас случался разговор об охоте, мы, наверное, не были достойными собеседниками коренного сибиряка. Нечем похвастаться нам. Ни трофеев, ни воспоминаний. Ружье лежит нерасчехленным. Нам ничего не остается, как в разговоре предоставлять инициативу бывалым людям. Ведь мы мало еще видели, чтобы иметь свое мнение в этих делах.

Впрочем, если вы думаете, что в Сибири на каждом шагу встречаются медведи и соболя, то не вздумайте высказать это вслух. Какое там! На другой день путешествия мы поняли, что охотничьи приключения надо искать за сотню верст от реки, а берега здешние совершенно безопасны для ночлега.

Может, поэтому пропала у нас охота к охоте. А может, потому, что оставались мы чистыми теоретиками охотничьего дела. Во всяком случае убеждаемся мы все более в том, что говорить о здешнем изобилии пушного и иного зверя можно лишь по традиции.

Пожалуй, об этом и не стоило бы вспоминать, если б в Тобольске однажды не услышали, что тут, среди тайги, разводят таких редких пушных зверьков, каких на Иртыше редко встречают и удачливые охотники. Понятно, мы не упустили возможности посмотреть на лисиц, соболей и норок. Ну, а то, что таежные обитатели живут в неволе — на фермах совхоза, — не так уж важно.

Нашим тобольским знакомым не приходится уговаривать нас. Да, кстати сказать, сибиряков и не упрекнешь в навязчивости. Когда они советуют посмотреть какое-нибудь достопримечательное место в их краю, значит, оно стоит того. И мы успели уже понять, что тут люди твердых правил: если гостю что-то предлагают, то только один раз. И никто не позволит себе многословия зазывалы. Вот и нам сказали: хотите побывать в звероводческом совхозе — ловите машину на Абалакском тракте и поезжайте, это недалеко от города.

Мы выбираемся на окраину Тобольска, где между жилым кварталом и стеной таежной чащи лежит пыльная дорога, перегороженная — по старому, видно, обычаю — полосатым шлагбаумом. За ним и начинается тракт, проложенный три века назад смиренными монахами. Заметив красный «Москвич» с надписью «Связь» на дверце, один из нас поднимает над головой правую руку — по всем правилам автостоповца, путешествующего на попутных машинах. И нам сразу повезло: «Москвич» идет с дневной почтой в совхоз.

Парень за рулем не успел ответить и на половину наших вопросов, как раздвинулся придорожный лес, замелькали по обеим сторонам дома, преимущественно недавней постройки, и молодые деревца.

— Вот и поселок совхозный, — заметил шофер. — А фермы-то в стороне стоят. Недалеко уж.

Оказалось, не так уж близко. Ничего не поделаешь: у сибиряков своя ‘Мера на расстояния. Если они говорят «рядом» — это уж наверняка километр-другой. Если скажут «недалеко» — считайте, что идти не меньше пяти километров.

Далеко ли, близко ли, а дошли. И видим глухой забор, через который впору птице перелететь, крепкие ворота и проходную с неизменным стражем. Он выходит навстречу, суровый и непреклонный, зажав в кулаке сигарету. Основательно допросив нас, ворчит что-то насчет зоопарка и посетителей, которые только и знают, что разносят инфекции. Потом старик долго терзает старомодный телефонный аппарат с ручкой на боку. И успокаивается только тогда, когда сдает нас с рук на руки главному зоотехнику совхоза — приветливому голубоглазому мужчине средних лет.

Владимир Павлович Могучев, видимо, привык к посетителям и сразу выдает каждому по белому халату.

— К посетителям у нас такие же строгости, как в больнице. Наши зверята слишком восприимчивы к инфекционным заболеваниям, — говорит он.

От домика главного зоотехника до вольеров тоже, как сказал Могучее, «рядом». И по пути туда мы успеваем услышать рассказ о том, как почти сорок лет назад в десяти километрах от Тобольска возник совхоз и его первая ферма серебристо-черных лисиц.

Они появились тут, когда не было самого совхоза. Был только директор — бывший охотник, по распространенной в этих краях фамилии Лопарев. Он еще выбирал место, где поставить лисью ферму, когда принял в своей штаб-квартире в селе Ивановском первопоселенцев.

Их держали в обыкновенной избе, пока не построили вольеры. Ивановцы, нанимавшиеся на работу в совхоз, старики охотники, детишки приходили в избу и рассматривалипышнохвостых темных лис, на спинах которых будто бы застыл иней сибирского мороза. Эти люди видывали всякого зверя, но не такого, что содержался временно в сельском зоопарке, который со всех сторон обступила тобольская тайга.

Те, кто помнит июльские дни двадцать восьмого года, ныне на пенсии. Тогда совхозом называли они дом да кухню, где готовили корм, а артельное хозяйство состояло из лошади, коровы и сорока привозных лисиц, которые вздрагивали по ночам от лесных шорохов.

Мы проходим мимо домиков, в которых размещается ветеринарный пункт совхоза с приемной, лабораторией, изолятором и аптекой. Наконец позади складских помещений обнаруживаем два длинных ряда — в добрую четверть километра — вольеров с песцами.

Разомлевшие под солнцем северяне прячутся в ненадежной тени клеток. И мы не сразу замечаем, что эти зверьки, известные своими завидными шубами, похожи почему-то на мокрых собак.

— Линяют, бедняги, — говорит главный зоотехник. — Лихо им сейчас. Даже лаять нет уж сил.

Они совершенно непригодны для фотосъемки. Да и никакими силами нельзя выманить из тени утомленных жарой животных. Приподнятые над землей в полроста человека и огороженные досками клетки почти не дают прохлады.

Особенно жалок вид местной знаменитости, по кличке Люська. С ней водят дружбу все совхозные мальчишки и девчонки. Потому что Люська ручная. Ее можно взять на руки и погладить без всякой боязни за целость собственных пальцев. Но почему у нее такое имя? И как зовут, например, ее соседку?

Главный зоотехник объясняет, что никто уж не помнит, почему так нарекли зверька. Очень давно появился он на ферме. А соседи его вовсе безымянные, в чем, собственно, и состоит величие Люськи. Нет у песцов да и других обитателей вольеров имен. Есть только номера. У самок — четные, у самцов — нечетные. Вот и вся премудрость! Тут же не зоопарк. Незачем. По номерам и отличают песцов и соболей, лис и норок. Рождается зверек — клеймят его. На клетке, где появляется новорожденный, вешают бирку с тем же номером. И на бирке есть еще цифровые «имена» его папы и мамы. Все остальные сведения о песце можно прочитать в его племенной карточке, что хранится в совхозной конторе. Этот паспорт все расскажет о песце: каковы его окраска и вуаль, телосложение и пушные качества, кто его мать и мать его матери.

На лисьей улице видим грузовик с откинутыми бортами. Он медленно движется навстречу. Временами останавливается. И тогда рабочие сгружают с него ведра, до краев наполненные пахучей массой.

— Столовая едет, — поясняет Владимир Павлович. — Время обеда.

В совхозе пятьдесят с лишним тысяч лисиц, песцов, соболей и норок. И накормить это прожорливое племя — задача не из легких. В течение суток совхозные кулинары должны подать к столу привередливых зверьков десятки тонн мяса и овощей из собственного огорода, рыбьего жира и дрожжей, молока и деликатесов, крупы и витаминов. И все блюда готовят по специальным рационам, которые составляют заведующие фермами. После того как шеф-повар выпишет со склада продукты, приходят в движение гигантские мясорубки, костедробилки, фаршемешалки. Затем комбайн приготавливает из множества компонентов пахучую пасту. Ее разливают в ведра, и «столовая на колесах» развозит пищу по всем улицам пушного города.

Не было случая, чтобы кто-то в таежном городке остался голодным. Зато случаев, когда мамаша не может прокормить свое потомство, сколько угодно. Те же песцы весьма плодовиты. Весной в гнезде появляется иногда шестнадцать-семнадцать беспомощных детенышей. А у самки хватает молока только для дюжины. Остальных приходится подкидывать… кошкам. В совхозе была когда-то даже специальная ферма — кошатник. Жили там трудолюбивые домашние животные, которые и не подозревали, что воспитывают подкидышей. Самые обыкновенные «мурки» выкармливали песцов или лисят месяца полтора, и выходило так, что выращенные мачехой песцы были более ручные, чем родные братья из той дюжины, что оставлена матери. Правда, кошатник был плох тем, что через него на ферму могли проникнуть инфекционные болезни. Поэтому в последнее время детенышей стали подсаживать от многосемейных мамаш к малосемейным.

Ветераны соболиной фермы помнят, как трудно приживался здесь гордый зверек, некогда украшавший герб Тобольского края. Соболь заставил пережить несколько тревожных месяцев, когда в первые послевоенные годы решили обзавестись соболиной фермой. Все — от директора до чернорабочих — делали почти невозможное, чтобы прижился капризный новосел. Дежурили сутками у вольер, убирали в клетках, зная, что соболь — редкий чистюля. Ждали появления первого соболиного поколения. И дождались. Только одна соболиха принесла двух слепых щенят. Да и то одного из них загрызла. И работникам совхоза пришлось с обидой в сердце рассматривать единственного соболенка, которого прозвали Рыжиком.

Стали еще внимательней ухаживать за семействами гордецов, которым не по нраву пришлась тобольская неволя. Где-то в сотне километров от клеток их собратья разгуливали на свободе. А эти… Метались в клетках.

Кормили их в те нелегкие послевоенные годы мясом, печенкой, пшеничным хлебом, рисом, свежими овощами. И заметили неопытные еще в обращении с царственным зверьком соболеводы, что их воспитанники любят полакомиться. Носили люди на кухню кто мед, кто кедровые орешки.

И соболи, словно нарушив обет безбрачия, одарили многочисленным потомством. Удивила всех особа, проживавшая под тридцать четвертым номером: сразу шестерых малышей обнаружили однажды в ее гнезде. Сама, конечно, она не смогла бы прокормить такую «ораву». Двух соболят отнесли в кошатник. И скоро все шестеро встали на ноги.

Нельзя сказать, что сейчас соболь стал ручным. Немало хлопот с этим невероятно подвижным животным, которое издали можно принять за кошку редкой желтоватой или темно-коричневой окраски.

Конец тревогам наступает всегда зимой. И он всегда немного печальный для тех, кто работает на ферме. Как ни трудно было вырастить из слепого соболенка красавца, горделиво вскидывающего роскошный хвост, как ни велики симпатии к диковатому зверьку, понявшему человечью ласку, с ним приходит пора расставаться.

Это происходит в декабре, когда кто-то первым произносит слово «забой». Забой — это осмотр всего звериного населения для выяснения спелости шкурок. И умерщвление на «электрическом стуле» полных дикой красоты и силы животных. Забой — это несколько дней, когда люди притихают, расчесывая и правя шкурки бывших своих воспитанников.

Но как ни хорош соболь, краса тобольского совхоза, все же любимцем стал тут другой зверек — норка. Та самая американская норка, дорогостоящая шкурка которой сводит с ума модниц всего света. Именно ветреная мода сделала гибкого, как лозина, хищника фаворитом знаменитейших пушных аукционов. Этот подвижный зверек, совсем недавно известный лишь зоологам, расселился в Старом Свете с невероятной быстротой. И на водоемах нашей страны американская норка нашла вторую родину.

По всему видно, что в тобольском совхозе знают цену пушистому пришельцу из-за океана. Главный зоотехник не делает тайны из того, что теперь уже норковая ферма играет ведущую роль в хозяйстве.

— Ее шкурка пользуется неограниченным спросом на внутреннем и внешнем рынках. У нас норка прижилась. Ей подходят условия, которые мы смогли предложить: тишина, комфорт, нормальное питание. И если ей тут нравится, то нам тоже по душе этот зверек-оптимист.

Улица норок, пожалуй, центральная магистраль в зверином городке. Вольеры, поставленные на столбы и накрытые двускатной крышей, тянутся вдаль длинными шеренгами. За сетчатыми стенками лежат в живописных позах разомлевшие от сытного обеда и жары пушистые любимцы совхоза. Право, не зря модницы охотятся за шкурками, в которые облачены эти зверьки — длинные, приземистые, с привлекательными мордашками. Вы можете просунуть травинку сквозь сетку, пощекотать лениво возлежащую красавицу в голубом манто, и она ответит на заигрывание, как резвый котенок. Отбросив всякую церемонность, норка выгнет дугой спину, подберет лапки и примется с неподдельным азартом ловить вашу травинку. И тогда увидишь ее ротик, полный отточенных зубов.

Звероводам немало надо знать тайн из «личной» жизни дикой норки, чтобы растить в неволе это своеобразное животное. Сколько, например, исследователи отдали времени и сил, чтобы узнать, чем питается норка! Главное блюдо в меню зверька — рыба. Летом он все-таки предпочитает мясные блюда, охотясь на грызунов, лягушек, змей. Впрочем, норка не пренебрегает и вегетарианской пищей, когда нет ни рыбы, ни мяса. А что находит совхозная жительница в своей кормушке? Не слишком ли дорог ее пансион?

Одна из старейших работниц фермы, Софья Павловна Новоселова, рассказывает, что получает норка к столу. Тут и свинина вареная, и кости говяжьи, и куколка тутового шелкопряда, и кровь, и зелень всякая, и рыбий жир.

— Как видите, из таких продуктов можно любое кушанье по вкусу приготовить, — заметила эта радушная женщина.

Кушанье для одной персоны не так уж и дешево — одиннадцать-двенадцать копеек в сутки. Правда, это только летом, когда в совхозе проживает семь тысяч таких зверьков. Кстати, вся пушистая клиентура совхоза «съедает» — и опять-таки в летний день — на пять тысяч рублей. Не потому ли, когда мы приходим в меховой магазин, нас приводит в немое восхищение стоимость норковой шубы?!

Впрочем, отечественная шкурка не дороже зарубежной.

Одному из нас довелось побывать на международной традиционной осенней ярмарке в Стокгольме и увидеть шведский павильон, заметное место в котором было отведено экспозиции, рассказывавшей о звероводах. Представитель мощного консорциума, финансирующего норковые хозяйства, Бенгт Карлссон, немолодой человек с лицом исследователя и руками такелажника, объяснял посетителям, кто и как в Швеции разводит ценного пушного зверька. Полторы тысячи хозяйств выбрасывают на рынок сотни тысяч шкурок ежегодно. Самые крупные покупатели — канадцы, которые под своей уже маркой перепродают товар в Европе. В том числе и в Скандинавии. Норковые фермы расположены преимущественно на юге страны, богатом рыбой и рыбной мукой. Спрос на дорогостоящие шкурки растет из года в год, и производство никак не может поспеть за ним. Выращивание норки очень прибыльное, но рискованное и трудное дело. Зверьки подвержены многим заболеваниям, ухудшающим качество меха. Господин Карлссон заметил, что на зверьков губительно действовали даже полеты реактивных самолетов с их характерным резким шумом. И его консорциум добился того, чтобы шведские военно-воздушные силы перебазировали несколько эскадрилий из Южной Швеции в другие районы страны.

Все это не оставляло сомнений в том, что разведение норок стало доходной отраслью национальной экономики. Уязвимым местом новой «промышленности» остается ее зависимость or капризов моды. Никто из звероводов не знает, какой цвет норки будет утвержден в следующем сезоне законодательницами мод дамских салонов.

Побывав в Тобольском зверосовхозе, убеждаешься в том, что капризы моды чутко улавливают и работники здешней норковой фермы. Они гордятся, когда под своим клеймом отправляют несколько десятков тысяч шкурок, например на лондонский пушной аукцион. Они мечтают получить семейство сапфировых норок, шубки которых обещают быть самыми модными. Впрочем, было бы преувеличением сказать, будто кто-то в совхозе знает, какого тона норка окажется завтра — и тем более послезавтра — самой ценной. Поэтому главный зоотехник предпочел бы иметь на ферме для полной гарантии племенных зверьков всех семидесяти шести ныне известных расцветок — жемчужных, белых, черных, как тьма, бежевых, разных из коричневой серии, Алеутских.

Когда-то древний Новгород, а затем Москва стремились овладеть Сибирью исключительно ради ее баснословного богатства ценным пушным зверем. Во имя этого богатства русские люди проходили «пропастьми, снегом и лесом» не одну тысячу верст. Поощрялись и поддерживались безумные по смелости и жестокости походы служилых людей и частных капиталистов. Спустя четыре года после завоевания Ермаком иртышской столицы хана Кучума Сибирь дала царской казне двести тысяч соболей. А сколько шкурок лисьих, бобровых, заячьих и прочих свозилось в Москву в царствование Алексея Михайловича, — даже современники счесть не могли.

В семнадцатом веке государство, монополизировавшее меховую торговлю, экспортировало пушнину в Англию и Польшу, Бухару и Персию. Продажа «мягкой рухляди» долго оставалась первой статьей дохода внешней торговли. Не будь сибирских драгоценных шкурок, как свидетельствуют историки, неизвестно, выдержала бы тогда Россия борьбу с западными соседями.

Обилие пушного зверя за Уралом рождало легенды. И уж каких только чудес не приписывала молва тайге! В сороковых годах прошлого столетия сибирским властям был разослан циркуляр, приказывавший разыскать где-то будто бы убитого царька соболей, который по величине должен был быть по крайней мере не менее слона.

В наше время не существует подобных легенд. Но и нет уж более «соболиных вотчин». Природа не прощает, когда продолжительное время ее хищнически грабят. И все-таки среди тайги найдешь ныне не мало уголков, подобных Тобольскому зверосовхозу, где добывают «мягкое золото».

Если пятьдесят лет назад специалисты пушного дела сетовали на то, что богатые зверем места остались только в отдалении от Транссибирской магистрали, что золотое время в торговле традиционными русскими мехами миновало, то ныне один лишь Тобольский совхоз отправляет на международные аукционы пушнины на несколько миллионов рублей.

Горячий фонтан Дмитрия Кудимова

В центре нагорной части Тобольска, где высятся тяжелые крепостные башни и купола кремлевских церквей, где толпятся старомодные здания с колоннами, мы останавливаемся перед буровой вышкой. Неужели нефтяная лихорадка, охватившая всю Западную Сибирь, зашла так далеко? Неужели щедрый нефтяной пласт скрывается именно тут, под древними фундаментами? Видимо, так, коли пришлось буровикам воздвигать ажурную пирамиду по соседству с городской больницей.

И мы уже собираемся разузнать о подробностях, как это на одной из мощеных тобольских площадей будут разрабатывать богатую нефтеносную площадь. Но нас ждет разочарование. Первый же прохожий растолковал нам довольно популярно, что нефтью тут и не пахнет, а буровая стоит для того, чтобы брать лечебную воду. Большего он добавить ничего не смог.

Лечебная вода? От каких же недугов она врачует? Может, тут льется минеральный напиток типа «Боржоми»?

— Я бы ответил на эти вопросы, — сказал главврач больницы, — если б этой воды удалось собрать хотя бы в бутылку из-под «Боржоми». Это верно, что искали тут не нефть. Верно и то, что бурили, чтобы добыть целебную подземную воду. Однако здесь она не дошла до поверхности. В подгорной же части города другая буровая уже дала фонтан.

Подземная вода. Вода-целительница. Фонтан из горячих недр — для отопления города. Главврач сделал все, чтобы заинтриговать нас. Но больше того, что уже сообщил, он ничего не знал. Только добавил:

— Все это дело рук геологов. Их партия в деревне Савино стоит. Это на другом берегу Иртыша.

Отправляемся к геологам. Приходится на пароме переправиться на левый иртышский берег, прошагать по наезженной дороге несколько километров до деревни, а уж там разузнать, где размещается штаб геологической партии.

А потом мы повторяем весь маршрут в обратном направлении вместе с главным геологом Тобольской партии глубокого бурения Дмитрием Кудимовым.

Обратная дорога запоминается ожиданием парома. Долго сидим на груде бревен у реки. Иртышские воды торопятся мимо. А напротив вдали — береговой откос. И с него в Иртыш глядят кремлевские башни, словно престарелые модницы в зеркало. Солнце, склонившееся к горизонту, высветлило их потемневшие бойницы. Если долго-долго смотреть в эти каменные щели, то увидишь, как блеснет из хладной темени солнечный отблеск, брошенный в реку. Может, в такой предвечерний час оживают каменные исполины, согретые и обласканные светилом?

Видения прошлого не мешают слушать рассказ нашего спутника:

— Представьте, что со всей огромной территории Западной. Сибири с ее тайгой, болотами и реками снята двухкилометровая толща осадочных пород. Как вы думаете, что лежит под этим толстенным «одеялом»? Безбрежный кипящий океан, окутанный густыми облаками пара.

Воображение слишком слабый инструмент. Нам трудно порой представить, что происходит у нас над головой или под ногами. В страшные морозы, когда трудно дышать и птицы леденеют на лету, кажется невероятным, что на сравнительно небольшой глубине кипит вода в гигантском подземном котле.

Ученые спорят, как велик он. Но бесспорно одно: у нас под ногами артезианский бассейн горячих подземных вод, который равен по меньшей мере Средиземному морю. Но вы ошибаетесь, если думаете, будто в этом океане есть приливы и отливы, штормы и ураганы. Вода, нагретая до сорока — ста двадцати градусов, заключена там в пористых породах, ею пропитаны песчаники.

Немало существует теорий и гипотез относительно образования горячих, или, как у нас принято говорить, термальных, вод. То ли они возникли от проникновения в недра атмосферных осадков, то ли рождены тектоническими процессами, то ли это остатки древних морей. Загадку сибирского океана предстоит еще решить. Первыми приоткрыли таинственную завесу тобольские буровики, искавшие нефть.

Кудимов говорит о себе и своих товарищах почему-то в третьем лице: тобольские нефтеразведчики. Конечно, из-за скромности. Это похвально. А может, ему совсем не приятно вспоминать былое. Все-таки факт остается фактом: три года они вели поиск нефти, а закончили разведку с отрицательным результатом. Составили геологический отчет, в котором прямо написали: район мало перспективен. И еще в отчете написано было, что если и есть здесь что-нибудь стоящее, то это термальные минерализованные воды. Уехала отсюда партия. Почти вся. Одни на север направились, где потом березовский газоносный район был открыт, другие — в Приуралье.

В общем-то, это не диво: часто буровики ждут нефть, а получают водяной фонтан. Поэтому нефтеразведчики ненавидят воду и водоносные горизонты. Поэтому-то и покидают без сожаления те места, куда пришли с надеждой. Так было и с тобольскими геологами. Им только посочувствовали: бывает.

Так было и на других буровых, удаленных порой от Тобольска на сотни километров. Но все скважины-«неудачницы» тщательно исследовали. Измерили дебит водяных фонтанов. Определили толщу водоносного горизонта. Оказалось, что в одном месте вода горячая, в другом — теплая, в третьем — фонтан мощный, в четвертом — слабее. Стали вырисовываться контуры подземного сибирского бассейна. И когда были собраны все сведения о скважинах-«неудачницах», родилась «морская карта».

Если верить этой подземной лоции, то на полуторакилометровой глубине под Тобольском находится настоящая океанская пучина. Когда тобольчане узнали об этом, они сразу запросили геологов: нельзя ли подсчитать, сколько там, внизу, воды и хватит ли ее, чтобы использовать в промышленных масштабах? Геологи составили проект, обосновали его и сказали: на столетие воды хватит, чтобы обогревать город. Вот тогда и решили попробовать, что из этого выйдет. Но экспериментировали не со всем Тобольском, а только с одним из районов, где строится сейчас огромный фанерный комбинат.

— Правда, остается определенный риск, — добавляет Кудимов. — Впервые в стране — да еще в таких широтах — придется сооружать новую систему отопления. Для итальянцев и французов это пройденный этап, но тут все-таки Сибирь!

Рассказ геолога прерывает гудок парома. Речной перевозчик придвигается к берегу, упирается в песчаную отмель открытой кормой. По настилу три грузовика въезжают на его просторную палубу, а следом на борт поднимается шумная людская толпа: буровики и геологи возвращаются домой после рабочего дня. Несколько празднично одетых парней и девчат едут в город. Наверное, в театр.

Мы устраиваемся на корме парома — на бухтах потертых канатов. И ждем, когда Кудимов снова заговорит о горячем фонтане. И он, едва двинулся перевозчик к противоположному берегу, произносит:

— Отсюда не видна наша буровая. Вот если б километра на три выше подняться, где Тобол впадает.

Но мы тут же замечаем, что уже видели одну буровую. Правда, ту, которая в нагорной части, у городской больницы.

— Это вы о тридцать восьмой? Там, к сожалению, вода не дошла до поверхности. Всего несколько метров. Чтобы брать ее, нужны насосы. Мы же делаем ставку на тридцать девятую. Это тоже в городской черте. Скоро ее увидим.

И мы встретились с ней. Вышка стоит на болотистой низине, поодаль от поднявшихся корпусов будущего фанерного комбината и нового жилого квартала. Рядом разлилась одна из проток Иртыша. Когда-то очень давно это место называли Княжьим лугом. Здесь, в излучине Иртыша, никогда не было недостатка во влаге. Если река в половодье наступала на город, то непременно через болотистую низину Княжьего луга и соседнего Козьего болота. Осушенную ныне излучину, однако, заливает теперь подземная река.

Горячая вода изливается из горла скважины, хотя удерживает ее металлическая заслонка. На самом ли деле горяч этот поток? Попробуешь — рука не терпит. И от труб металлических тоже тепло идет.

Наш спутник предлагает отведать воды из сибирского океана, предупредив, что это, конечно, далеко не «Боржоми». Пробуем. Солона. Даже немного горчит. Как морская.

— Восемнадцать граммов солей на литр, — заметил Кудимов.

Фонтан вспучивает, пузырится. Это вместе с водой рвется наружу газ. Если бросить туда зажженную спичку, вспыхнет огненный факел выше буровой. Когда испытывали скважину, то рабочие устроили тут газоуловитель. Сделать это было так же просто, как накрыть ведром струю обычного фонтана. И буровики не дали легкому газу улетучиться — подвели к «ведру»-уловителю трубы, подключили к ним газовую плиту. Немало обедов сварили на ней. Бесплатного газа дарила скважина по восемьсот кубометров в сутки. А этого хватило бы на полсотни городских семей.

Пока мы исследуем подземный поток, как говорится на вкус и на цвет, подъезжает к скважине немолодой человек на мотоцикле. Он деловито вытаскивает из коляски флягу, в которой обычно перевозят молоко, и ставит ее под клокочущий поток.

Мы спрашиваем, зачем это он воду берет.

Обладатель фляги удивляется:

— Зачем? А лечиться!

— И помогает?

— Хорошо, однако, помогает.

— Это кто же такое лечение прописал?

— Да вроде как сам. Врачи-то отказались от меня. А у меня закупорка вен. Вот услышал, будто вода тут пошла горячая да соленая, придумал себе ванны курортные устроить. И катаюсь сюда на мотоцикле третий месяц. Все с этой флягой. Чудеса, вам скажу. На ноги встал!

Он хлопает себя по ногам. Этот неунывающий человек, от которого отказались врачи, словно хочет убедить нас в том, как крепки его ноги, страдавшие закупоркой вен.

— Да не пропадать же теплой воде, — продолжает он. — Тут одна старушка тихая тоже воду берет. Опять же для ног. Говорит, помогает. И все святой воду называет. И ребятишки всю зиму купались на морозе. И рыба здесь раньше просыпается. Может, на самом деле вода тут святая? Вы не знаете? А?

И он укатил на мотоцикле, увозя в молочной фляге воду и безграничную веру в ее чудодейственность. А мы вспомнили, что в Тюмени, возле такой же скважины, видели целый городок— бальнеологическую лечебницу. Тамошние врачи гордятся тем, что у них больные излечиваются не хуже, чем в Цхалтубо. Тысячи людей, страдающих гипертонией, радикулитом, полиартритом, экземами, купаются в ваннах, наполненных водой из подземного живительного источника.

— Не знаю, не знаю… Может быть, со временем в Тобольске и будет своя такая же лечебница, — произносит Кудимов. — А пока от нас ждут ответа, целесообразно ли использовать подземное тепло для отопления фанерного комбината и рабочего поселка. Это надо проверить. Может быть, и невыгодно. Может быть, лучше сжигать, как прежде, в топках дрова.

Он рассказывает и о том, как будут отапливаться водой предприятие и квартиры. Оказывается, сделает это не сама глубинная вода, а обыкновенная иртышская, которую нагреет подземное тепло. Из скважины по трубам направят минерализованную воду в огромные баки, где соорудят змеевики, по которым будет циркулировать пресная вода. Она-то, нагревшись, и пойдет по батареям центрального отопления.

Но зачем сооружать столь сложную систему? Почему нельзя поступить проще — пустить по отопительным каналам воду из глубин? Ведь при обогревании пресных вод «солеными» неизбежны потери тепла.

И тут мы узнаем, что здешние высокотемпературные воды весьма агрессивны и химически активны. Никакие металлы не способны «ужиться» с ними. Эта термальная вода растворяет железо. Даже сталь самой прочной марки.

— Посмотрите, — замечает Кудимов, — какой жалкий вид у этих стальных труб, вынутых из скважины. Они не прослужили и года, а резьба на них уже «съедена» ржавчиной. Вы спрашиваете, как спасти металл? Покрыть стальные трубы полиэтиленовой пленкой!

Да, скоро подземный океан будет работать на нас. И это прекрасно! Даровое тепло не должно пропадать, как рассудил на этот счет тобольчанин, поставивший себя на ноги благодаря собственной смекалке и фантазии. Только грешно черпать из сибирского океана флягой из-под молока. Пришло время смелых экспериментов и дерзаний. Ведь сибиряки, как никто другой, пожалуй, всегда умели ценить тепло.

Закоптелый чайник

Мы сидим на барьере дебаркадера и доедаем мороженое. Это последнее, что нам остается сделать в Тобольске. Мы пребываем в состоянии неприкаянности, которое знакомо речному пассажиру, когда он уже покинул берег, но не попал еще на борт теплохода. Впрочем, в отличие от пристанского люда нам нет нужды его ждать. «Горизонт», снаряженный к походу, спокойно покачивается на волне у стенки дебаркадера.

Честно говоря, мы уже загостились в Тобольске. Пора и в путь! Но уезжать не хочется. Впрочем, так было всегда: встречи приятней расставаний. А минуты молчаливого прощания с этим берегом тают также быстро, как мороженое. И когда с ним было покончено, подумалось: где-то удастся полакомиться им в следующий раз? Пожалуй, только через пятьсот двадцать восемь километров — в Ханты-Мансийске. Далековато, конечно. Но надо проплыть их.

И в жаркий предгрозовой полдень мы вышли навстречу второму городу на нашем иртышском пути.

С середины реки в последний раз разглядываем знакомый профиль кремля. Затемненный край неба оказывается тем холстом, на котором солнце, будто в подарок нам, оставляет великолепное изображение белокаменного иртышского дива. Какими же еще чудесами удивит знаменитая река, с которой долго еще быть нам попутчиками?

Да, далек путь на север. И потому пришлось быть позапасливей. И бензина, и харчей закуплено немало. Тяжел на ходу «Горизонт». Словно плавучая лавка — отрада экипажей транзитных грузовых теплоходов. Едва отплыв от города, мы начинаем подумывать о стоянке, чтобы отведать чего-нибудь из вкусных запасов.

Там, у костра, нас ждет без сомнения увлекательнейший гастрономический диспут: сытость — враг голода или наоборот? Правда, потом, на третий или четвертый ходовой день, все упростится до известной формулы: тушенка + каша + чай. А пока нас утешает мысль об изобилии деликатесов, которые каждый из нас в тайне друг от друга понатаскал на катер из тобольских магазинов, чем нанес непоправимый урон нашему бюджету.

Снабженческий экстаз овладел нами в Тобольске настолько, что мы забыли ту самую малость, которая чуть было не испортила настроение. Легкая паника распространяется среди экипажа, когда вдруг обнаруживается, что наш чайник, цвет которого невозможно определить из-за несмываемой копоти, совершенно пуст. В нем ни капли воды.

Нельзя сказать, чтобы этой самой воды недоставало за бортом. В конце концов мы пустились в плавание не по морям-океанам, где солон даже ветер. И нам не грозит мучительная гибель от жажды. Целый Иртыш под рукой! Черпай — не вычерпаешь! Все верно. Да не та вода. Нам нужна другая. Для заварки кофе. И такого, о котором бразильцы говорят, что этот напиток полагается готовить черным, как ночь, жгучим, как ад, нежным, как поцелуй, и крепким, как любовь.

Конечно, для чая или супа годится и речная — опусти только ведро за борт. Но мы не настолько одичали, чтобы готовить традиционный перед капитанской вахтой бразильский кофе на воде цвета плохого кофе. Дабы избежать бунта экипажа, решено сделать внеплановую стоянку и запастись колодезной водой.

Однако на правом берегу, которого рекомендует держаться судоводителям лоция, нет никаких признаков жилья. Да и откуда ему тут взяться, если от самого Тобольска тянется отвесная стена яра.　

Чем дальше двигаемся вдоль нелюдимой кручи, тем сильнее ощущаем жажду. Начинает казаться, как струя серебристой влаги из-под крана шумно наполняет закоптелый чайник, и в воздухе ощущается аромат готового кофе… О, гордость цивилизованного человека! Ты всегда выезжаешь верхом, а возвращаешься пешком.

Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если б не показался вдали крохотный речной причал. Приблизившись, разглядываем какое-то предприятие, которому, видно, и принадлежат дощатые мостки, вдающиеся в реку.

Возле них стоит одинокое судно. Точнее сказать, катер, ибо по сравнению с нашим «Горизонтом» любая посудина покажется трехпалубным кораблем. Не раздумывая, зачаливаемся за корму катера и по чужому судну с пустым чайником направляемся к причалу.

В такой жаркий день, когда на палубе, если ее почистить хорошенько, можно печь блины, команду, конечно, надо искать на берегу. Даже река, раскаленная солнцем, не дает прохлады. Ну, кто же будет коротать время на судне во время стоянки? Впрочем, нет! Вон там из бокового окна рубки торчат чьи-то босые ноги.

Мы осторожно приближаемся к ним. Но по ногам трудно определить, кому они принадлежат. Тогда мы заходим с другой стороны. И заглядываем в окно. Там, в рубке, неуютно спит могучего сложения парень, на лице которого высыпаны такие крупные веснушки, будто он загорал под ситом.

Вахтенный, видно, и во сне не забывает устав службы — просыпается, почувствовав посторонних на вверенном ему судне. Очнулся, смотрит на нас не очень приветливо. Неловко нам становится: спящего разбудили. Не станешь же сейчас расспрашивать про колодец да воду. Поэтому мы спрашиваем первое, что приходит в голову:

— Чей это катер?

— Проектировщиков из Москвы, — неохотно отзывается вахтенный.

— А что они проектируют?

— Мост железнодорожный.

— Мост? Какой мост? Разве тут есть железная дорога?

Парень глянул на нас и вовсе с недоверием. Прежде, чем ответить, обувается, проводит рукой по своей великолепной шевелюре.

— А вы ничего не знаете? И даже не слышали про железную дорогу?

Мы искренне признаемся, что ни о чем этом нам неведомо. И тогда вахтенный решительным тоном произносит:

— Вот что. Я сам в этом мало смыслю. А вам советую на берег сойти и идти в деревню — прямо в изыскательскую партию. Там вам все расскажут, как есть.

— Это в какую же деревню? И кого там спросить?

— Ах, да! Совсем забыл! Сегодня все на вертолете улетели осматривать пойму. Один только Игнаков остался. В общем, так: спросите дом Лехтмана. Лехтман — это начальник партии. А деревня называется Сузгун.

Дом Лехтмана мы находим после того, как минуем рыбозавод на берегу, огороды поселка и длинную деревенскую улицу. Толкаем калитку крепких ворот. Входим во двор. Потом открываем дверь в дом и попадаем в светлую просторную горницу, где стоят лишь два сколоченных из досок стола. За одним из них среди вороха неоконченных чертежей, калек и схем сидит молодой человек.

Он представляется: Игнаков, старший инженер Гипротрансмоста. И заметно рад тому, что хоть кто-то живой посетил его в добровольном заточении.

Мы сразу задаем ему столько вопросов, что он как-то теряется:

— Вот тут, — следует жест в сторону стола, за которым он работает, — будущий мост изображен почти в законченном виде.

Мы старательно рассматриваем бумажные полотнища, которые покрывает паутина линий, черточек, кружочков. А потом замечаем, что было бы лучше, если бы он сам своими словами рассказал о будущем мосте.

Тогда пойдемте к реке, где створ моста.

А когда мы выходим из дома, он обращает внимание, что у одного из нас в руке закоптелый чайник. И тут нам приходится признаться в том, что искали мы вовсе не проектировщиков, а колодезную воду.

Первые с Севсиба

Мы выходим за деревню и шагаем по краю пыльной дороги. И ждем, что он первый заговорит о том, как перемахнет через Иртыш железнодорожная колея, как ляжет она на низменное правобережье. А Игнаков спрашивает:

— Ну, как там Москва? Пять месяцев и восемь дней не был дома. И сколько еще тут придется быть, неизвестно.

Грешным делом, мы испугались, что у старшего инженера из столичного института начался приступ ностальгии. Однако опасения наши не подтверждаются. Видно, он просто рад случаю встретиться вдали от родного города с земляками. И уже через несколько минут говорит:

— Места здесь интересные. Вы слышали что-нибудь о Сузгунских юртах? Между прочим, совсем недавно так называлась эта деревня. А легенду об одной из жен хана Кучума, которая погибла здесь, знаете? Нет?! И о знаменитых сузгунских оружейниках— тоже?! Ну… Какие же вы тогда путешественники.

Нам приходится парировать шутливый упрек, ссылаясь на виновника всех наших бед — пустой чайник.

— Посмотрите на этот холм, — кивнул он влево, где на ровном месте высилась остроконечная, как шапка печенега, сопка, поросшая монументальными елями. — На всех наших картах она значится как Сузгунская сопка. Высота ее — семьдесят метров. По преданию, сопка возникла на том месте, где погребла себя и всю свою челядь прекрасная Сузгэ — одна из жен сибирского хана Кучума. Узнав о победе дружины Ермака и бегстве своего владыки, она в тот же миг приказала подрубить деревянные опоры, державшие заранее насыпанный над ее юртой холм. Не правда ли, это предание столь же прекрасно, как и надгробный холм?

Дорога не спеша возвращает нас к Иртышу, и мы успеваем дослушать рассказ земляка о здешних оружейниках, хотя, честно говоря, никак не верится поначалу, откуда в старину могли оказаться тут мастера, чьи ружья славились на всю Сибирь. Впрочем, не знает этого и наш спутник. Он только пересказывает то, что услышал сам от сузгунских стариков.

Оказывается, здесь, неподалеку от шумного в старину Тобольска, было немало промысловых селений. Жители иртышского правобережья занимались бондарным делом, выделкой лопат, вязанием рыболовных сетей. А вот Сузгунские юрты славились производством мушкетов, кремневых ружей, тесаков и шпаг. В начале нынешнего века делали и винтовки. Работали, правда, не круглый год. Только по заказам. Замки бельгийской марки покупали на Ирбитской ярмарке. Деревянные ложа выделывали кустари соседних деревень. Сами только сборкой оружия занимались. Однако с появлением тульских винтовок не стало спроса в Сибири на оружие сузгунского изготовления. А ныне нет уж и самих мастеров. Их наследники занялись рыбным промыслом.

— Но скоро, я думаю, многие сузгунцы поменяют свою фамильную рыболовную профессию, — сказал наш проводник. — Как начнется прокладка железной дороги и строительство моста, не удержать директору рыбкомбината людей у причала. Новое дело заманчивей прежнего.

Мы выходим к реке в том месте, где правобережная круча, что тянется от самого Тобольска, обрывается словно отрубленная. И Сузгунский мыс поворачивается своим острием к реке. У наших ног катит Иртыш, над которым будет переброшен железнодорожный мост.

Какой же смелостью должны быть наделены люди, взявшиеся за прокладку перехода через могучий поток! Интересно, кто они — проектировщики тобольского моста?

— Многие. Все из нашего института, — отвечает Игнаков, — И главный инженер проекта с самого начала сказал, что тут придется изрядно повозиться.

— А разве легче проектировать волжские или обские мосты, — спрашиваем мы. — Чем же тут труднее?

— Беда в том, что слишком неудобен левый берег. Он намного ниже правого. Вот Сузгунский мыс на семьдесят метров поднят над водой, а тот берег вдесятеро ниже. Разница! Как сделать подход? Как сравнять берега? Мост — это не горка. Представляете, какую насыпь придется намывать на левобережье?! Да и правый берег тоже не подарок. Размывает его тут река. Осыпи образуются. А с поймой какие трудности! Ширина достигает семисот метров. И это в среднем по водности году. А когда в многоводье разольет, края берегового не видно. Верных шесть километров поперек реки.

Как мы понимаем, единственное, что не особенно заботит проектировщиков, так это иртышское дно. Наш спутник называет его «слабым». Значит, будут ставить виброблочные опоры, как при сооружении саратовского моста. Конечно, здорово, что проектировщики учитывают всякую мелочь. Но неужели их не беспокоит сам Иртыш?

— Река напористая, — соглашается Игнаков. — Вот сейчас каждую секунду мимо нас проносится двенадцать тысяч кубиков воды. Это много. Но мы вгоним эту дюжину тысяч кубиков в небольшое сечение, которое образуется между дамбой и правым берегом.

Как ни стараемся, не можем мы представить будущего моста, что на схемах проектировщиков давно перекинут через могучую реку. Каким он будет? И как его представляет себе один из авторов — старший инженер Игнаков?

— Да, в общем-то, все просто. На левом берегу насыпят дамбу — подъезд к мосту. Трасса железной дороги пересечет пойму, подойдет к Иртышу под прямым углом. Потом по мосту выйдет на правый берег, метрах в сорока от причала, где стоит ваш катер. Затем обогнет Сузгунский мыс — и к Тобольску. Есть вариант, по которому мост может стать железнодорожным и шоссейным одновременно.

Теперь мы уже «видим» тяжело опустившееся правобережное плечо металлического гиганта у подножия Сузгунского мыса. Но когда мост появится здесь наяву? На этот вопрос наш спутник не может ответить ничего, кроме того, что его партия заканчивает проектное задание и одновременно выдает рабочие чертежи строителям. А они уже держат путь к берегам Иртыша.

Рассказ о том, как рождается Тобольский мост, был впечатляющим. Но откуда, с какой стороны придет сюда железная дорога? Наш собеседник обронил в разговоре одну фразу*. «Пока мы тут к Иртышу примериваемся, в Тюмени, наверное, уже первую колею положили». Значит, из Тюмени придет дорога?

— Да, оттуда, — подтверждает он. — Поведут напрямик. Все двести тридцать километров. И я не завидую тюменским проектировщикам. У нас хоть один берег твердый и сухой. А им трассу по сплошной хляби вести. Одно Еланское болото чего стоит! Там, слышал, больше миллиона кубометров торфа выбирать придется. Не шутка! И еще шагать им через реки и речки…

Тюмень — Тобольск. Два самых древних сибирских города будут связаны не только рекой, но и, наконец, железнодорожной колеей. Это любопытно. Так же любопытно, как строки из одной книги, автор которой писал, что развитие Тобольска тормозится из-за отсутствия железной дороги и попасть в город можно летом только пароходом, а зимой — на лошадях. Как вы думаете, когда написана эта книга? В начале века? В тридцатые годы? Ничего подобного! В 1954 году. Вот как быстро стареют книги. И мы, например, совсем не уверены, кому удастся быстрее сделать свое дело: нам закончить вот эти путевые очерки или строителям- проложить железную дорогу от Тюмени до Тобольска.

Дорогу с нетерпением ждут тобольчане. С начала нынешнего столетия — с тех пор как прошла мимо них, стороной, Транссибирская магистраль, — испытывают они комплекс «железнодорожной неполноценности». Но они будут вознаграждены сполна. Ведь их город не станет эмпээсовским тупиком. Железнодорожный путь пойдет дальше.

Итак, первый этап — бросок к Иртышу. Затем почти по прямой линии намечена трасса Тобольск — Сургут. Это семьсот невероятно трудных километров. Сами разведчики магистрали говорят, что в междуречье Иртыша и Оби условия особые. К особым условиям они относят необжитые районы, весенние паводки, которые продолжаются более шестидесяти суток, гнус и обильные дожди, тяжелые мелкосупесчаные грунты. И конечно, болота, где нет ни горсти сухой земли. А землю надо найти поблизости, чтобы потом была под рукой у строителей. В районе Сургута грунт придется возить с дальних сопок. А вернее сказать, перевозить сами сопки. По всей трассе таких кубометров грунта наберется четыре десятка миллионов!

Ковши экскаваторов и кузовы самосвалов еще ощутят гнет этих сопок. А вот проектировщикам уже пришлось принять на себя тяготы будущей стройки. Мы видели, как прорубали трассу в тайге, залитой большой водой. Валили вековые деревья прямо с лодок. А в другом месте разведчики с настойчивостью исследователей наблюдали за подъемом и спадом воды, направлением потоков — самых грозных противников путейцев.

Исполнен дерзости и отваги план поэтапной прокладки нового пути в богатейший зауральский край — к нефтяным подземельям Средней Оби. Но Сургут еще не конечный, оказывается, пункт поездов, которые двинутся по северной железной дороге. Чтобы представить, куда пойдет она дальше, мало карты Тюменской области. Тут понадобится карта всей Сибири.

Если вы захотите проследить маршрут нового железнодорожного пути, то придется линию магистрали вести от Сургута к устью Ангары, обогнуть с севера Байкал, пересечь Витим, затем соединить ее с Комсомольском-на-Амуре и только тогда поставить точку на Тихоокеанском побережье. Не правда ли: даже на карте она получится гигантской? И эта нить пройдет севернее существующего уже Транссибирского пути. Пока вы были заняты этим маршрутом, то не заметили, верно, что пришлось «проскочить» через шесть часовых поясов. Конечно, будущая сибирская магистраль не так поразительно длинна, как Транссибирская. Но проложенная под высокими широтами, она почти на тысячу километров сократит путь с Урала на Дальний Восток по сравнению с уже существующей магистралью.

Те, кто начал проектировать грандиозную железнодорожную линию, дали ей свое имя. По аналогии, наверное, с Турксибом — стройкой первых пятилеток — она будет называться Севсибом. Быть может, северная дорога и войдет в летопись современностипод этим названием?

Братская гидроэлектростанция считалась в последние годы одной из самых крупных строек в стране. Севсиб по объемам строительства — это несколько Братских ГЭС. И дело не только в объемах. Трудности создания второго пути через Сибирь слишком велики: болота и скальные хребты, таежный океан и бесчисленные реки. Прокладчикам Севсиба понадобится не менее двух десятилетий, чтобы довести до конца стройку века.

Мы не раз задавались вопросом: а нужна ли стране вторая грандиозная магистраль? Ведь проложат ее преимущественно в безлюдных и пустынных районах. Неужели Сибири недостаточно того, что по ее просторам пролегла самая длинная на земном шаре железная дорога?

Да, нужна! Таково мнение проектировщиков, с которыми мы встречались. Они утверждают: говорить о том, нужна или не нужна новая дорога в Сибири, все равно что спорить, как строить мост: вдоль или поперек реки. Мы убедились в этом, посмотрев экономическую карту страны, на которой вся крупная индустрия «привязана» к Транссибу. На ней условные обозначения гидроэлектростанций и металлургических комбинатов, лесопромышленных комплексов и предприятий нефтепереработки, словно нанизанных на стержень главной сибирской дороги. А взгляни чуть севернее ее — и нет тех значков. А там, в высоких широтах, свои богатства, к которым не дотянуться из-за бездорожья. Хоть и прокладываются туда железнодорожные пути, но главным образом меридиональные. А ведь пришло время перешагнуть через тайгу, реки и хребты, чтобы освоить уникальные клады тюменской нефти, удоканской меди, олекминской каменной соли и ангарских полиметаллов, чтобы положить начало созданию новой, металлургической базы на юге Якутии, где на редкость удачно сочетаются залежи коксующихся углей и железной руды.

Нигде не пересекутся Севсиб и Транссиб. Они не соперники на пути прогресса, а сподвижники. У них много общего. Но и немало отличий. И каждое из них символизирует эпоху. Транссиб прошел по проторенной дороге, которую именовали Великим сибирским трактом. Севсибу идти по бездорожью, по малолюдным и диким местам. Первыми пассажирами Транссиба, законченного в 1916 году, были отчаявшиеся найти счастье на родине хлеборобы, солдаты и ссыльные. Первые составы на Севсибе повезут на Восток патриотов нефтяной целины, строителей рудников на Ангаре, будущих металлургов Якутии. Транссиб помог заселению Сибири и ее экономическому развитию. Правда, почти исключительно в сфере сельского хозяйства. Севсиб ускорит индустриальный прогресс Сибири и свяжет в единое целое перспективные северные районы.

К тому моменту, когда первая железная дорога связала города Сибири, Иркутск насчитывал пятьдесят одну тысячу жителей (самый крупный город между Уралом и Тихим океаном), Тюмень — тридцать тысяч (на тысячу человек меньше, чем Троице-Сергиева лавра, известная теперь как подмосковный город Загорск), Красноярск — двадцать семь тысяч. Транссиб превратил эти города в гиганты. Хорошим «стимулятором роста» будет и Севсиб для многих городов Сибири. В том числе Тюмени и Тобольска.

Когда была завершена первая сквозная сибирская дорога, появилось немало проектов прокладки Северного рельсового пути от Урала к Тихоокеанскому побережью. Причем были среди 'них удивительно смелые, хотя в этом нет ничего удивительного. Россия в начале века оставалась бездорожной державой. Зарубежные предприниматели соблазняли царское правительство заманчивыми предложениями. Одно из них принадлежало представителю североамериканских капиталистов Ломк де Лобелю. По тем временам его проект был фантастичен: провести железную дорогу Канск — Берингов пролив через Киренск, Якутск, Верхне-Колымск, Анадырь. Компании США даже брались построить ее, но требовали на девяносто лет (с 1906 года) безвозмездно территорию двенадцать километров ширины по обеим сторонам магистрали для эксплуатации природных богатств. Правительство не ответило на предложение американцев. Даже оно, совершившее перед этим продажу Аляски, посчитало, видно, шокирующим проект железной дороги на столь грабительских условиях.

Северная Сибирь получит вторую дорогу жизни. Те богатства недр вдоль магистрали, на которые зарились заокеанские деловые люди, останутся нашими. И не на девяносто лет, а навечно.

Севсиб убеждает в том, что эра железных дорог не прошла. Автомобильный, авиационный, морской или трубопроводный транспорт не может заменить железнодорожных путей. Особенно за Уралом, где только наступает время рельсового пути. Так пусть же русская «железка» послужит еще Сибири!

Невелик городок

И опять наш попутчик — Иртыш. «Горизонт» оставляет за кормой пенный след. Сзади еще высится крутой береговой яр, на другом конце которого стоит поднятый над рекой тобольский кремль.

До чего же странными бывают порой ощущения в путешествии! Вот впереди лежит дорога. Ее нужно пройти. Она манит неизвестностью. А тебя какая-то сила принуждает оборачиваться назад. Мысленно возвращаемся в Тобольск, вспоминаем взгорье над рекой и силуэт кремля. Нам представляется теперь, что мы лучше понимаем неторопливых и сердечных людей, с которыми встречались там. И убедились, наконец, в том, что седины Тобольска перестают быть единственной его достопримечательностью. И железная дорога, и нефтяные скважины, и фонтан термальных вод обещают городу с изумительным прошлым большое будущее.

Как заблуждался относительно его судьбы один из исследователей Сибири прошлого века, когда писал: «…он тотчас снизойдет на череду тех городов внутренней России, где много церквей, много старинных домов и памятников исторической жизни, но мертвая тишина на улицах, крапива в оградах церковных, сонные реки и заброшенные почтовые пути. И это с ними сбудется… Ну! Тобольск не первый и не последний город, отживший и историческую и административную жизнь».

Нет! Не сбылось! Не снизошел на череду тех сонных городов России, кои описаны лучшими отечественными перьями. Невелик городок накануне своего четырехсотлетия собирается начать новую историческую и административную жизнь.

Чем больше думаешь о недалеком будущем, тем больше ощущаешь тревогу о минувшем. О том, что создано неутомимыми предками. Не обезличат ли Тобольск железная дорога и всесокрушающее наступление нефтяной эры? Сохранятся ли бесценные памятники старины при неумолимом продвижении новизны? Да и хорошо ли мы знаем то, чем славен Тобольск? Всем ли известно, что кремль и обелиск Ермаку, дома декабристов и хранилище архивов составляют только часть мемориальных мест города, что здесь формировались экспедиции Дежнева и Беринга, были созданы первые в Сибири бумажная фабрика и профессиональный драматический театр, что неподалеку от Тобольска археологами найдены остатки столицы Сибирского ханства — города Искер?

Как же не беспокоиться и о будущем, если сегодня проявляется небрежение к заслуживающей большего старине! С тревогой в сердце ходишь по улицам и площадям, названия которых доносят аромат истории, любуешься крепкими с виду башнями, а отведешь в сторону взгляд — видишь израненную временем кремлевскую стену. Закрашена стенная роспись колокольни, развален портал собора, оббиты башни. Распадается чугунная вязь ограды Архангельской церкви. Внутри одного из памятников архитектуры визжит пилорама мебельной фабрики. Дома, где жили декабристы, используются под общежития или ясли. С улиц сняли скрипучие, как половицы, тротуары и положили асфальт. Отчего город стал терять лицо. Неужели тесны деревянные тротуары для поступи истории? Стоит ли корчевать еловые плахи, что лежат тут без смены десятилетия? Конечно, тротуары — частность. Но это важно принципиально потому, что во многих проектах Тобольску отводится место туристского города.

Сколь пагубна бездумная тяга к столичным стандартам, свидетельствует история с тобольской телевышкой. Кому-то пришла в голову идея поставить ее на Красной площади — единственной Красной площади в Сибири. По замыслу областного отдела архитектуры и новосибирских проектировщиков, это место должно превратиться в «наглядное пособие» исторического прогресса. Вот, мол, как мы выросли — от шестидесятидвухметровой колокольни до стометровой телевышки!

С горечью отмечаешь про себя, как запущен парк возле обелиска Ермаку. Некогда любимое место отдыха тобольчан посещаемо лишь редкими приезжими. Не потому ли о Колумбе говорят и пишут у нас куда чаще и охотнее, нежели о человеке, открывшем Европе Сибирь? Не потому ли Ермак для многих остается незнакомцем со звучным именем?

Будь этот город-удивление с его величественной историей и восхитительной архитектурой, с интереснейшими памятниками где-нибудь в Западной Европе, он имел бы мировую известность. Изображения его, запечатленные на цветных открытках, расходились бы миллионными' тиражами. Ни одно уважающее себя туристское агентство не упустило бы возможности предложить своей клиентуре побывать в столь интересном месте. Сюда спешили бы по воздуху, земле и воде. А что делаем мы хотя бы для того, чтобы привлечь в Тобольск отечественного туриста?

Кстати, о туристах. Тобольск, как огня, боится паломничества. Если летом из окрестных деревень понаедет сотни две пионеров со своими вожатыми, в горкоме комсомола хватаются за голову: единственная туристская база рассчитана на шесть десятков приезжих. А число любознательных возрастает с каждым годом. А оттого, что слишком много тут «неоткрытой» красоты.

Да, каменные морщины Тобольска стали его несчастьем. Потому, что на поддержание архитектурных шедевров не хватает средств, которых отпускается ровно столько, сколько положено райцентру. Потому, что руководители города ничего не предпринимают, для того чтобы заставить любознательных приезжих людей оплачивать поддержание исторических ценностей. Потому, что ничто не может заставить горисполком сделать Тобольск более привлекательным и расстаться хотя бы с гипсовыми скульптурами, которые выглядят карикатурно на фоне седых каменных исполинов. Потому, что, наконец, маленькие города с великим прошлым воздвигаются веками, а разрушаются порой за несколько десятилетий.

Нет, нельзя оставить Тобольск биться один на один с бесчисленными проблемами. У нас же есть опыт создания заповедных городов. Вспомните, как протянули руку помощи Новгороду и Суздалю, Владимиру и Ростову Великому. Вспомните, с какой любовью и достоверностью воссозданы там уникальные памятники. Восстанавливали же до сих пор города Центральной России. А не пришел ли черед сибирского города Тобольска?

События последнего времени породили добрые надежды. Мы вспомнили о судьбе старинных городов и памятников зодчества. В нас заговорила гордость. Нам стало ближе чувство истории. Непримиримы мы и к равнодушию, именем которого делаются тысячи и тысячи зол. Жизнь, наконец, напоминает, что человек и история — два вечных партнера, чьи взаимоотношения творят будущее.

Еще в Петровскую эпоху тобольчанам пришлось спасать свой город от строптивой реки, давшей ему свое имя. В то время Тобол впадал в Иртыш как раз против кремлевского взгорья. Быстрое течение подтачивало откос, руша у самых каменных башен могучий яр. Тогда и было перенесено устье Тобола на два километра выше и река пошла по «перекопу». Сейчас же нет надобности рыть канал или возводить плотину, дабы спасти единственный в Сибири кремль. Надо лишь покончить с отважной, но неумной философией: «А, подумаешь: старина! Надо будет — заново все построим!» Нет, не получится. Не построим! Заново-то невозможно.

Тобольску суждено расти. Есть в том необходимость. И есть завидные места для пристройки. В том числе и на возвышении Тобольской горы, откуда обозревается во всем великолепии Иртыш. Понятно же, город или растет, или умирает. Чаще всего первое. Но при переделке что-то неизбежно идет на слом. Возникает конфликт между старым и новым. Сочетание того и другого требует от градостроителей большой мудрости. И только ответственность и уважительное отношение к зодчим прошлого позволят городу не только ничего не потерять, но и стать привлекательнее прежнего. Однако же порой бывает иначе: высокая гражданственность как будто атрофируется у архитекторов, когда они выбирают место, куда хотят непременно «посадить» свое сооружение.

Конечно, сохранность памятников обходится дорого. Но давно уже все сошлись во мнении: памятники должны приносить доход. А как организовать это чисто «коммерческое» дело? Показ древностей за плату? Продажа сувениров? Привлечение туристов, в том числе и иностранных? Доходы от гостиниц и изданий? Да! Пусть древность «кормит» самое себя. И не только! Пусть еще дает и добрую прибыль государству. Однако ясно, что этой «коммерции» не обойтись без начальных капиталовложений. А Тобольску многое нужно: и гостиницы, и дороги, и транспорт, и кафе, и кэмпинги. Но ведь он один такой у Сибири! Затраты же окупятся. С лихвой и в короткое время.

Древний город стоит на пороге новой истории. Надежды на огромное будущее его небезосновательны в связи с последними геологическими открытиями в Обь-Иртышском междуречье. Вот только опасение берет: достаточно ли точно определено место Тобольска в общей перспективе? Не снесут ли в пылу перестройки дома декабристов? Не доломают ли белокаменные соборы? Не исказит ли «модерн» каменные морщины тобольского кремля?

Пусть же нами руководит сама мудрость. Это поможет людям увидеть и осмыслить памятники прошлого. Сохранение нашего национального богатства должно воспитывать историческое мышление и сыновнюю привязанность к Отечеству.

«ВИЖУ ПЕСТРЫЙ БАКЕН!»

Ах, сибирский Дунай…

С тех пор как мы начали путешествие, пожалуй, никогда и нигде не испытывали большего наслаждения от плавания, чем на Иртыше. Всем взяла эта река. По-сибирски вольно плещется в берегах. Быстра на ходу. «Оседлав» ее стремнину, можно мчаться по течению наперегонки с ветром.

А как заманчиво звучат названия иртышских селений, прибрежных возвышенностей, островов и речек, что полнят могучий поток! В этих названиях слышится русская и татарская речь. То справа, то слева открываются устья речек с незатейливыми именами — Винокуриха и Соленая, Грязнуха и Глухая, Белокуйка и Черянка, Ербашка и Туртас. Порой, оставляя позади приземистые деревеньки, удивлялись не однажды благозвучию названий — Мессия, Маи, Кирсарайск, Уват, Саргачи, Базьяны.

Особую прелесть реки ниже Тобольска составляют, несомненно, иртышские кручи. Мы уже думали, что видели уникальный дар природы, когда проехали десяток километров вдоль отвесной стены Тобольской горы, неожиданно оборвавшейся Сузгунским мысом. Но скоро справа показался еще более живописный яр, увенчанный таежной гривой и ниспадающими с огромной высоты шлейфами светлых осыпей. Только оборвался этот яр, как за ним появился еще один. Плывем день, другой, третий, а справа тянется все тот же высокий барьер. Кажется, испугавшись могучего течения Иртыша, сама природа воздвигла величественные редуты. Если бы не было таких укреплений, куда бы ринулась шальная стремнина?

Бесчисленными прибрежными горами мы и мерим свой путь по Иртышу. У Спартаковской горы купаемся. В четвертом часу утра на плесе у Тальничного яра встречаем старый пароходишко, который толкает две спаренные наливные баржи. Это «Капитан», знаменитый тем, что первым совершил когда-то рейс с первой сибирской нефтью. У Кошелевой горы, над которой торчат острые пики елей, разглядели полосатый столб с цифрой «400», что значит: до устья Иртыша осталось четыре сотни километров. Шайтанский мыс дает нам ночлег. С заплеска Марьиной Гривы — небольшой площадки у подножия крутого берега — снимаем изумительную по красоте излучину Иртыша. А у деревни Демьянское, где высятся на противоположных берегах два одноименных яра, свирепых и могучих, как Сцилла и Харибда, делаем дневку.

В старину Демьянское славилось удалыми ямщиками, высланными из Тверской, Нижегородской и иных губерний, для того чтобы гонять почтовые тройки между Тобольском и Сургутом. История деревни освещена зловещими отблесками великого пожара, вспыхнувшего здесь пет сто назад и уничтожившего тайгу вокруг.

Три с лишним века этому поселению. Но место, где поставили первую церковь, лежит на левом берегу Иртыша. Смыла река и вторую церковь. Третью построили в километре от берега. И снова почерневшая от ненастья и времени деревянная колоколенка, что высится над крышами домов, оказалась на берегу. И к ней подбирается Иртыш. Целые поколения демьяновцев были заняты тем, что переносили дома подальше в тайгу, оставляя реке огороды, улицы, дороги и пашни. А берега рушились неотвратимо. За двести сорок лет, как утверждают исследователи, Демьянское переносилось уже трижды. От первоначального своего места оно отодвинулось километра на два.

Вот каков он, своенравный Иртыш, река без мелей и бродов! И это о нем поется в народной песне:

А он не внемлет песне-плачу. Мало ему своего русла. Тесно в привольной долине. Напирает богатырь упругой грудью то на правый, то на левый берег.

Когда стремнина ударяет о крутую береговую стену, не позавидуешь и камню. А берега тут не так уж и тверды — песчаник да глина. Трудно ли полноводному потоку справиться с некрепким яром? И уносит Иртыш с собой размытые береговые укрепления. Уносит целые горы. Оттого и мутен вечно.

Порой в долине Иртыша слышны громовые раскаты при ясном небе. То падают в реку иртышские кручи. По рассказам старожилов, при таком падении река расступается во всю ширь. Перед горой, рухнувшей в воду, образуется сухой перешеек поперек русла. Три волны в это время несут разрушение и гибель. Одна выходит из берегов и затопляет противоположный берег. Две другие, тоже полные опасности, устремляются вниз и вверх по реке. Горе рыбаку в тот час. Вблизи обвала весельную лодку волна разламывает пополам и нет спасения гребцу. В 1885 году паровую шхуну «Надежда», оказавшуюся рядом с обвалом, выбросило на берег, перевернув вверх килем. Самое безопасное место, как ни странно, у перешейка. Там бессильны в какое-то время все три грозных вала.

При обвале страдает не только человек. Внезапный удар по реке оглушает рыбу. Очевидцы рисуют картины, как после первой волны, набегающей на сушу, весь берег — на несколько километров от реки — серебрится от рыбы. И говорят, будто только нельму не встречали выброшенной на берег.

Наслушавшись таких рассказов, мы уже не так беззаботно, как прежде, поглядываем на какой-нибудь яр с кротким названием вроде Старая Яма, Коротенький, Малый, Деньщиковский, Тальничный, Семейкинский или Тюлинский.

Загадки комариной ночи

Иртыш готовится ко сну. Растратил за долгий день свои силы ветер. Не лохматят реку волны. Прохладная сумеречность таится в прибрежных логах. Солнце опустилось куда-то за урманы, хотя наши спины еще пылают от его жаркой ласки. Впереди уже искрятся светлячки бакенов и береговой обстановки, хотя небо висит над головой белым пологом.

Мы решаем плыть всю ночь. Благо светло. Да и оводы — эти пираты речные — отстали. Теперь особенно внимательно следим за картой. Тактика плавания такова: красться от бакена к бакену, послушно повторяя все повороты реки. И никакого риска! Никаких импровизаций на тему: а не двинуть ли нам вон той протокой?..

Благополучно минуем Черный яр с его подводными карчами и Богатыревский перекат у приверха острова Тугаловского, широко раскинувшего песчаные и илистые отмели. Судя по лоции, пошла целая серия одноименных селений, расположенных на разных берегах: Луговая Суббота и Горная Суббота, Луговой Деньщик и Горный Деньщик. Раз «луговое» селение — можно в карту не заглядывать. Без проверки ясно: расположено на левом низинном берегу, где прекрасные заливные луга. А если село «горное», то тоже немудрено догадаться: на яру стоит.

За Бобровским перекатом едва не свернули по ошибке с фарватера в пересохшую старицу. Надо миновать еще два села— Луговое Филинское и Горно-Филинское. Лоция подсказывает верный ориентир — тут обрывается длинная «Филинская гора.

А вот и сама она. Тяжелой глыбой надвигается, загораживая полнеба. Недобрая, хмурая, поросшая лесом от самой воды до верхушки, она, кажется, вознамерилась преградить нам путь.

Но что это там — на вершине? Изгородь, что ли? Да не похоже. Будто строй непонятных, но удивительно ровных знаков. Смотрим в двенадцатикратный бинокль — и глазам не верим: огромные буквы четко читаются на фоне светлого неба — Правдинск.

Вот странно! Что это? Поселок? Город? Но не обозначен он на лоции. Достаем карту Тюменской области самого последнего издания: никакого Правдинска нет на всем Иртыше.

И без бинокля видны уже крыши домов. Огни. Ну и ну! А где же Горно-Филинское?

А бакены ведут прямо под гору, вдоль правого берега. На берегу емкости высятся, трактора стоят… Ну, нет! Надо все-таки выяснить, куда мы приплыли. Крутой поворот штурвала — и «Горизонт» мягко уткнулся носом в песок.

На берегу неясные фигуры людей. Окликаем их:

— Что это за место? Не Горно-Филинское?

Парень шагнул ближе к воде. Пожимает плечами.

— Не знаю, не местный.

— Откуда же?

— Из ка-пэ-и, — раздельно произносит он.

— А что такое ка-пэ-и?

— Киевский политехнический институт.

— А как это вас сюда? А? На каникулы, что ли?

— Да нет. Город строим.

Мы уж устали задавать вопросы. И устали от этих загадок. Не слишком ли их много?

Пока размышляем, как быть дальше, над берегом опускается теплая комариная ночь. И мы слышим звенящую тишину этого пустынного берега.

Студенты растворились в густой сумеречности. А мы не можем решить: остаться тут или плыть дальше? И то и другое глупо в равной мере. В конце концов нам не остается ничего иного, кроме надежды на то, что утро будет мудренее ночи.

Мы укладываемся спать прямо в катере. По-походному. А для этого надо замуровать себя в ватные мешки, обмотать головы марлей на случай нападения комаров и для верности вылить друг на друга полпузырька диэтилтолуамида.

А прославленное своей мудреностью утро преподносит еще несколько загадок. Проснулись оттого, что волна едва не вышвыривает нас на берег вместе с катером. Выбираясь из теплых объятий спального мешка, разматывая марлевый тюрбан и вовсе-то не соображая, что происходит вокруг, видим, как прямо на «Горизонт» движется огромный теплоход. Белоснежный «Генерал Карбышев» причалил, как и наш катер, ткнувшись носом в берег. Ого! Да тут даже и пристани нет!

С теплохода по трапу сходят пассажиры. Человек десять. Один с легким чемоданом. Группа ребят и девчат с рюкзаками. Некоторые и просто с узелками. Неужели все на отдых прибыли? Но и на работу с таким багажом не едут!

Недавние пассажиры без сожаления, как нам показалось, проводили теплоход. Постояли, осмотрелись и пошли вверх, на гору. По деревянной лестнице с перильцами. А там, на вершине, их ждал преогромный плакат: «Разведчик, помни! Ты приехал в будущий город Правдинск».

Десант романтиков

Хватит! Пора, наконец, заняться этими загадками. Начнем, пожалуй, со студентов.

По той же лестнице поднимаемся в гору. Там, где кончаются деревянные ступени, стоят свежерубленые столбы, которые оседлали электрики. Становимся под столбами и начинаем допрашивать парней, обутых в железные «кошки».

— Это вы про студентов киевских? Да вон, над тайгой, мачта с флагами. Там и лагерь у них.

Им-то сверху все видно. А нам? Идем наугад. Идем в недоумении. Вроде бы улица тут. Дома двухэтажные, совсем новые с виду. Да что-то улица очень широка. Ели столетние высятся посередине. Насчитали дюжину домов. А за ними — самая настоящая тайга. Но мы держимся дороги. И она приводит к строительной площадке. Похоже, школу строят.

А вот перед нами солнечная поляна в окружении темнохвойных елей. Выше деревьев — мачта с тремя флагами. У подножия флагштока — строй палаток. В скупой тени отдыхают парни. Один с прищуром заглядывает в дуло двустволки. Другой с трудом извлекает из «Спидолы» легкую музыку. Рядом раскинулся во сне парень в спортивном костюме. Возле водопроводного крана шумная толпа: загорелые спины щедро поливает прохладная струя.

Прошлись по лагерю. В дальнем конце видим на палатке солидную надпись: «Штаб». Заходим. Сидят за столиком люди. Лица сосредоточенны. Как у заводского руководства на производственной «летучке». Разговор о том, что командир отряда вчера еще уехал «выбивать» гвозди. И нет вот ни его, ни гвоздей. Завхоз горячится, стучит ребром ладони по шаткому столику:

— Чем я вас кормить завтра буду? Хлебом да компотом? Мяса-то на базе нет.

— Ладно, рыбы наловим, — успокаивает его кто-то. — Зря, что ли, спиннинги с Днепра везли?

Главный инженер свои заботы выкладывает: темпы строительства такие, что не успевает бригадам наряды выписывать.

В палатке армейского типа тесновато: восемь раскладушек под марлевыми пологами, столик, лавка, тумбочка. А на тумбочке замечаем нечто необыкновенное — огромный деревянный ключ. И на нем читаем все то же неожиданное слово: Правдинск.

— Что за ключ? — спрашиваем штабистов.

— Ну, это надо рассказывать с самого начала.

И вот что поведал нам невозмутимый замполит — будущий технолог-сварщик Миша Саенко.

…Всему институту было известно: каждый вторник в комитете комсомола собирается таежный штаб. Именно таежный, а не целинный. Конечно, поедут ребята из КПИ, как и прежде, на целину. Но теперь подбирается отряд особого назначения на нефтяную целину, в Тюменскую область.

И когда чрезвычайный и полномочный представитель Киевского политехнического института вернулся весной из сибирской командировки, лучшему художнику комитет комсомола поручил писать объявление: «Если ты романтик, то ты нужен тайге, комарам и геологам. Неси заявление в комитет комсомола».

Через несколько дней на столе у Валерия Чкалова, секретаря комсомольского бюро, лежало уже шестьсот заявлений. А в отряд надо было зачислить чуть больше двухсот девушек и парней. «Что делать? — спрашивал он своих помощников. — Выходит, на каждое вакантное место трое желающих. Как при поступлении в институт!»

Отбирали на поездку в нефтяной край «самых-самых» — целинников, дважды целинников, тех, кто умел не красиво говорить, а плотничать, класть кирпич и соблюдать неписаные законы студенческой коммуны. Отказывали многим. Даже тем, кто жаловался на неумолимых членов таежного штаба в партком института и ЦК комсомола республики. Не смогли отказать только Ларисе Рак. Хоть пугали ее комарами и энцефалитом, жарой и холодом, отсутствием танцплощадки и десятичасовым рабочим днем, она стояла на своем: «Была на целине — ив тайге пригожусь. Разве вам не нужна повариха?»

Киев покидали двести пятнадцать будущих строителей. А в Тюмень прибыли двести двадцать два студента. Семеро, понятно, «зайцами». И сразу население будущего города увеличилось до восьмисот двадцати двух человек за счет студенческого отряда «Ермак», прибывшего с берегов Днепра.

Десант романтиков был встречен с истинно сибирским гостеприимством. Начальник экспедиции нефтеразведчиков Салманов вручил командиру отряда символический ключ от будущего города на Иртыше…

Давно отзвенела рында, подаренная студентам речниками. Кончился обеденный перерыв. Отложили в сторону ребята и «Спидолу», и ружье, и шахматы. Все ушли на «объекты».

На строительной площадке восемь поднявшихся над фундаментом будущих двухэтажных домов. Возле каждого — шест с фанерной эмблемой факультета, ребята которого тут работают.

— Недели две назад были здесь полянки с доброй травой. А теперь… Видите? — это спрашивает главный инженер отряда.

Мы видим. Видим, как гордится главный инженер своими бригадами. Хлопцы легко управляются с мотопилами, тешут бревна, прикладывают отвесы к стенам. И все выходит у них так, будто плотничали всю жизнь.

— Буровики и геологи приходят посмотреть на свои квартиры. Придут, постоят, хорошее слово скажут. Их понять можно: живут в балках да землянках. Но недолго уже. К осени будет жилье.

У ближнего к дороге дома останавливается газик. Из него выходят двое. Впереди идет легкой походкой, отчаянно жестикулируя, человек с лицом южанина и чаплинскими усиками.

— Салманов приехал, — оживленно встречают его студенты.

И сразу смолкают топоры и пилы. Ребята протягивают руки начальнику экспедиции. А он, белозубо улыбаясь, говорит своему спутнику:

— Вай! Что они делают?! Что это за люди?! Смотри, начальник строительного цеха, они тебя безработным скоро сделают — весь Правдинск отстроят.

— А может, и правда: не отпустим их отсюда, — отшучивается начальник стройцеха экспедиции. — При таких темпах быстро отстроимся.

— Ну, где еще найдешь таких рабочих, чтобы по одиннадцать часов в сутки работали?

Ребята слушают темпераментный диалог и рдеют от смущения. И когда Салманов спрашивает, приедут ли они следующим летом, за всех отвечает один:

— Слово дали.

На шестьдесят четыре дня стали студенты хозяевами города. Они не уйдут отсюда, пока не помогут отстроиться нефтяникам. Эти парни оставят о себе добрую память в тюменской тайге. А домой увезут огромный деревянный ключ. Как драгоценный сувенир. Как подтверждение того, что появится на всех картах мира новая точка на нефтяной целине — город Правдинск.

Салманов держит пари

Побывав у студентов, мы нашли ответ лишь на одну из загадок минувшей ночи. Яснее ясного: растет здесь город. Он молод. Очень молод. Оттого и нет его на карте. На улицах не мудрено встретить пни столетних елей, которые стояли тут еще вчера или позавчера. Свежерубленые дома пахнут смолой. Но для кого их строят? Где же нефтяники? Почему не видно буровых?

Студенты советуют найти в конторе экспедиции Санарова: «Это не человек, а настоящий клад. Должность у него не такая уж заметная — начальник отдела кадров. Но он знает всех и все. С первых дней в экспедиции. И к тому же сам пишет историю Правдинска».

И мы отыскиваем этого человека в небольшой комнате управленческого здания. Его письменный стол стиснут шкафом, этажеркой и сейфом. Сам он напоминает моложавого дедушку. И даже старомодная косоворотка ему кстати.

Мы собираемся в течение получаса выяснить какие-то подробности из истории города, а гостим до полуночи.

Санаров извлекает из стола папки со старыми радиограммами, фотоальбомы и газетные вырезки. И каждая фотография, каждая радиограмма с буровой помогает ему вспомнить былое. Он называет десятки имен — начальников партий и шоферов, бурильщиков и геологов, которые, положив начало городу, разъехались возводить другие города. Его память сохранила в подробностях не только давние события, но и достоинства людей, искавших нефть.

И о чем бы ни вспоминал этот историк Правдинска, всегда в центре оказывался Салманов. Но странное дело: чем больше мы слышим о нем, тем загадочней становится для нас фигура начальника крупнейшей на Иртыше нефтеразведочной экспедиции.

— Не знаю, как повернулось бы все, если бы у нас был другой начальник экспедиции. Нефть, конечно, нашли бы. А вот был бы город — не знаю.

Фарман Салманов понравился нам, как говорится, с первого взгляда. Все подкупает в нем: открытый ясный взгляд широко распахнутых черных глаз, простота речи и движений, непосредственность и темперамент южанина. Он, несомненно, обладает счастливым даром человеческого обаяния, перед которым не могут устоять ни огрубевшие буровики, ни утонченные управленцы из центра, ни умудренные опытом исследователи. И все рассказывают о нем легенды. А такие же, как он, геологи без малейшего сомнения называют его самым смелым нефтеразведчиком Сибири. Эта слава, как тень, давно ступает за Ним, о чем он, пожалуй, и не подозревает.

Очень трудно не поддаться гипнозу неожиданных и красивых, малоправдоподобных и просто фантастических, но заслуживающих внимания рассказов об этом человеке. Рос он в трудное военное время. Мальчишеские годы протекали между школой и промыслом, где работал отец — потомственный бакинский нефтяник. После школы, которую окончил с серебряной медалью, перед ним не было сомнений в выборе жизненного пути. Конечно, на буровую! И им гордились на промысле: в работе чувствовалась хватка Салманова-старшего. К тому же парень неплохо играл в футбол и одно время небезуспешно защищал цвета команды мастеров «Нефтяника».

Недоволен Фарманом был только отец. Часто, может быть, слишком часто повторял он сыну: «Надо учиться, поступай в институт — без этого не станешь настоящим нефтяником». Но как это порой бывает, авторитет отца, к мнению которого прислушиваются соседи по квартире и государственные деятели, был слишком мал для сына. И все-таки отец настоял на своем. А может, встреча на промысле с одним' бакинским ученым остудила горячего Фармана. Ему открылась простая, как хлеб, истина: нефть берут не руками, а знанием.

Он пошел учиться. Конечно, на нефтяника. При распределении на первую практику услышал холодное и далекое слово: Сибирь. И он поехал в Сибирь. А вернулся с таежной буровой потрясенный богатством и устрашающей дикостью края, крепостью и надежностью характеров северян.

Для скольких его земляков бакинская нефть была источником дипломных и диссертационных работ! Но Фарман отвернулся от каспийской нефти. Он почувствовал запах сибирской, хотя о ней мало кто тогда еще слышал. Предложенная им дипломная тема о перспективах нефтеносности одного из районов Сибири вызвала в институте лишь недоумение. Никто ничего так и не понял, а Салманов уехал на преддипломную практику.

А потом он в третий раз уехал в Сибирь. И навсегда. Его, правда, послали работать в Кузбасс. Туда Новосибирское геологическое управление бросило лучшие силы в надежде найти нефть и газ. На поиск ушли годы. А нефти и газа не было. И как выяснилось, быть не могло, i Руководители управления уподобились человеку, который искал оброненный пятак под уличным фонарем, хотя точно знал, что потерял его на противоположной стороне улицы. Их можно было понять: нефть и газ нужны были Кузбассу как воздух. Но Салманов не хотел ни понимать, ни оправдывать неудачников. Он был убежден: нефть ищут не там, где хочется искать. И утверждал, что она есть на Средней Оби. Ему прощали дерзость только потому, что он был молод. «Молодости свойственно заблуждаться», — отвечали ему на критику. Впрочем, скоро его многоопытные оппоненты поняли наконец: прав этот неукротимый бакинец. Но признаться в этом побаивались. И решил спор лишь газовый фонтан в долине Оби у Березово. Вот тогда спешно отправили из Новосибирска изыскательскую партию в Сургут с Салмановым во главе.

Лучше бы не оказывали ему этой чести! С Сургутской партии ничего не требовали, но и ничего ей не давали. Салманов начинал на голом месте — с палаток на обском берегу. У него в сущности не было ни снаряжения, ни инструмента. Единственно, чем были вооружены он и его единомышленники, так это энтузиазмом и верой в удачу. Когда к нему приходили рабочие и жаловались на нехватку то одного, то другого, он отвечал:

— А знаешь, как мой отец в Баку руководит? Цемент нужен? Позвонил — и везут. Глина нужна? Позвонил — и везут. А я кому позвоню? Давайте сами изобретать цемент и глину.

День ото дня дела в партии шли хуже. Буровую вышку поднимали всю осень. Когда, наконец, забурили, праздник был. Да недолгий. Нефти скважина не дала. Вторая, третья и четвертая скважины — тоже. Все признаки были, как говорится, налицо, а самой нефти нет. Салманов часто ездил в Новосибирск и доказывал там: нужен широкий фронт поиска, нужно бурить до «фундамента». С ним вежливо соглашались, и он уезжал ни с чем. Тогда молодой геолог взбунтовался и решил перейти в соседнее геоуправление — Тюменское.

— Ты понимаешь, что делаешь? — грозили ему. — Знаешь, что бывает с такими, которые бегут от трудностей?!

— Зачем говорить грубости? Меня интересует не то, кто кому подчиняется. Меня интересует нефть. Тюменцы лучше ведут разведку. У них есть все: налаженная сейсморазведка, снабжение, техника, люди. Да и работаем мы на их территории!

Он ушел от трудностей — тех самых, которые создают только для того, чтобы их преодолевать. Тюменцы сразу оценили Салманова — его организаторский талант, чутье на нефть, человеческое обаяние и экспансивность. Ему поручили руководить мощной Сургутской экспедицией. И он воспринял это как большую честь — честь работать с известными уже геологами, геофизиками, мастерами бурения. Во владение Салманов получил практически все Сургутское Приобье — территорию вдвое большую, чем родной Азербайджан.

Вера в удачу победила. Усть-Балык — его новая беспокойная надежда — дал фонтан. Первый салмановский фонтан. Прогноз молодого геолога оправдался полностью: Усть-Балыкское месторождение оказалось самым крупным в Сибири. И настолько крупным, что пришлось Салманову стать одним из крестных отцов нового города. Вместе с Эрвье он исходил берега малоизвестной речки, выбирая место для закладки Нефтеюганска.

Среди сибирских геологов Салманов был известен уже своими дерзкими прогнозами. Это он отстаивал нефтеносность Мегиона и Пима. Это он убедил всех сделать бросок на Усть-Балык. А когда там хлынула нефть, он сказал: «Вот так и Салым встретит нас».

Салымская структура (западнее Усть-Балыка) казалась перспективной. А все-таки с недоверием отнеслись к пророчеству смельчака.

Так или иначе, но в новогоднюю ночь на небольшой поляне, окруженной хрустальной тайгой, зазвенела на морозе сталь, загудели моторы пробившихся сквозь снега тракторов и артиллерийских тягачей. Запах дизельного топлива растворялся в стылом воздухе, настоенном на ароматной хвое. Поляну ярко осветили электролампы. Будто в эту глушь люди пришли только затем, чтобы отпраздновать новый 1964 год. А какой праздник, если кругом на сотни километров нехоженая тайга, прорезанная заледенелым Салымом?

В ту ночь нефтеразведчики забурили первую скважину на салымской площади. И можно понять этих таежников, когда, достигнув проектной глубины, подняв нефтеносный керн и сделав, наконец, каротаж скважины, они не дождались фонтана. Скважина дала лишь каплю нефти.

Об этом стало известно чуть ли не всей Сибири. В областном центре дерзкий бросок на Салым назвали «большой салымской авантюрой Салманова».

Неужели же на этот раз ошибся он? Неужели просчитались и его помощники? А ведь они отдали этой нефтяной площади свое сердце. Хотя и занимались ею на общественных началах. Салманов ведь по-прежнему работал в Усть-Балыке.

Как выяснилось потом, произошла ошибка при цементировании скважины. А в ответ на ропот скептиков был совершен еще один, казалось бы, опрометчивый шаг — создали экспедицию, назвав ее в честь газеты «Правда». И начальником ее назначили Салманова.

Завидная у геологов традиция. Они всегда верят в удачу. И они верили в нее, закладывая на «бесперспективном» Салыме новую скважину. В семнадцати километрах от «неудачницы». На испытания ее прилетели все, кто не изменил доброй традиции геологов — верить в удачу.

Пять пластов, набрякших «горючим маслом», вскрыли буровики. А самый нижний… Отводная труба, прокашлявшись сгустками нефти, загудела под напором коричневой подземной струи. Пульсирующий голос ее был голосом долгожданной салымской нефти.

Великолепный фонтан стал для разведчиков счастливым салютом в честь дерзания, точного расчета и стойкости. И никаких уж сомнений не осталось: Правдинское месторождение — одно из крупнейших в Западной Сибири.

Выиграв битву за нефть, Салманов начал другую — за новый город. И снова он шагал по тайге, присматривался к берегам рек, заходил в редкие селения. Иногда поднимался в небо на вертолете, чтобы еще раз, понадежней, прикинуть, где быть городу.

Долго выбирали место для него. Отчаянно спорили ночи напролет. Возле первых буровых? Это на болотах? Нет! В глубине тайги на какой-нибудь гриве? Не подходит! Все соглашались на одном — ставить город на берегу Иртыша. Ну, хотя бы у села Горно-Филинское. Место дивное — высокое, сухое, лес стоит не буреломный, а стройный и надежный. Тайга вокруг полна дичи. Река рыбой играет. И дорога уже готовая есть — водная. А к буровым тракт наладить можно. Разве полтораста километров — расстояние? Рядом железная дорога в будущем пройдет. И протянется трасса нефтепровода Усть-Балык — Омск.

Позже, когда был заложен на Иртыше город, приехали проектировщики-градостроители и сказали: лучшего места невозможно найти в радиусе трехсот километров.

Говорят, будто полсотни лет назад к здешним берегам причалили паузки из Тобольска. Люди, сидевшие на веслах, забросили стержневой невод. Первый улов чуть с ума не свел хозяина артели: в сетях бились аршинные стерляди.

Местные рыбаки — русские и ханты — недружелюбно встретили гостей с верховьев. И глава артели купец Фролов, заручившись поддержкой тобольских чиновников, изгнал местных жителей с богатейшего рыбоугодья. И ушли они: русские — по соседним селам, а ханты — в глубь тайги.

Кто знает, сколько рыбы увозили в тяжелых лодках по осени фроловские лодки. Для купчишки иртышское дно стало золотым. В знаменитом на все низовье месте поставили даже деревушку, к которой подступал Салымский урман. Назвали ее Горно-Филинское.

Но оскудело золотое дно. Как ни старались неводить в путину, все меньше рыбы давал Иртыш. Пустела деревушка на Филинской горе. И неизвестно, что бы с ней стало, если б неподалеку не нашли другое золотое дно — большую нефть. Случилось это спустя пятьдесят лет.

Высадился тут отряд геологов 12 октября 1964 года. И о том дне Салманов вспоминает:

— Приехали, понимаешь, — и переночевать негде. Семь избушек всего — вот и все Горно-Филинское. А в каждой избушке — семья. Разместил все-таки людей. А нам с секретарем обкома Протазановым и места нет. Одна, приметил я, изба осталась без квартирантов: старушка упрямая попалась. Пришли к ней. А Протазанов говорит: «Знаете князя Салманова? Пустите его на квартиру. Он вам водопровод сделает, свет электрический проведет». А хозяйка ему в ответ: «Нет, сынок, не надо твоего водопроводу».

Не все и теперь живут здесь с водопроводом. Это Салманов знает. Он знает наперечет все балки-вагончики и землянки, оставшиеся от эпохи первых палаток. Но начальник экспедиции уверен, что зимовать обитатели их там не будут.Все! Конец походному неуюту!

— Видели, как работают студенты? Мы им при встрече ключ символический подарили. А они нам вернут сотню с лишним ключей настоящих — от новых квартир. И какие дома строят! Будущим летом обещали достроить Киевскую улицу и Политехнический переулок.

— А заметили склад дров возле колокольни? На том месте будут пятиэтажные дома стоять с окнами на Иртыш.

— Знаете, какое сейчас население города? Правильно: восемьсот двадцать два человека. А через пять лет будет тридцать тысяч!

— Видели развалившуюся церквушку на самой горе? Так вот: там Дворец культуры построим.

— В столовой нашей обедали? Чем она уступает столичным? Отделка под дерево, люстры импортные, мебель приятная. А год назад обедали в тесной избушке.

— Как вы думаете, о чем мы сейчас мечтаем? О ресторане? О стадионе? Нет! Это уже пройденный этап. Хотим собственный курорт выстроить! В пригороде. На речке Кайгарке не были? Места там — удивление. Ключи целебные. И еще до термальных вод доберемся. И отапливать город будем. Да! Мы жадные.

— Вы не ахайте: нефть… миллиарды тонн… размах… Размах будет, когда за Салымский урман возьмемся. Оч-чень много леса! Спелого. Добротного. Лесохимия — это будущая профессия города. Не верите? Держу пари!　

Это Салманов говорит о будущем. И мы верим. И не собираемся держать пари. Говорят, бесполезно спорить с ним. Он пари не проигрывает. Бился с ним однажды об заклад главный бухгалтер, что не построят за зиму контору экспедиции, — и проиграл. Ящик шампанского. С тех пор никто не держит с ним пари. Это потому, что в его улыбке, манере говорить, напористости есть что-то захватывающее. И наверное, тогда, когда шел спор, построят или не построят к весне контору, всем хотелось, чтобы выиграл Салманов.

— Но почему город назван Правдинском? — спрашиваем мы. — Кажется, где-то есть уж такой город, а?

— А откуда мы знали, когда приехали сюда? Так придумалось. И послали свое предложение в Верховный Совет. Город же не простой — нефтяной. Теплоход подходит к берегу — объявляют: «Подъезжаем к городу Правдинску». А раньше и не приставали. Если откажут нам в Верховном Совете, придумаем другое название. Вот, например, такое: Горноправдинск. Хорошо? И сохраним здешнюю традицию: раз на правом берегу стоит — значит на горе, горный.

Город и Салманов живут единым порывом. Будто оба только еще на старте. Для них все тут внове — свадьбы и уличное освещение, волейбольные состязания и разводы. Даже аптека, куда чаще других, может быть, заходит начальник экспедиции. И когда кто-то замечает у него на столе среди бутылок с нефтью жестяной патрончик с таблетками валидола, он оправдывается:

— Город строить — это, понимаешь, даже не нефть искать.

Именно в Правдинске вспомнилось нам, с какой болью писали исследователи в начале века о молодом поколении Сибири. Сибирь много теряет, утверждали они, от недостатка специалистов. «Край управляется чиновниками, присылаемыми из Европейской России… Аристократические фамилии высылали в Сибирь своих неудачных сыновей, страдавших идиотизмом или пьянством или несносных по буйному характеру, бреттеров, шулеров и т. п., предполагая, что в такой отдаленной и невежественной провинции и эти дегенераты русской аристократии будут терпимы и начальством и обществом и если не сделают карьеры, то будут получать жалованье, ничего не делая… Как Европейская Россия сбывала в Сибирь брак своих мануфактурных произведений, так она колонизовала Сибирь забракованными жизнью людьми». Эти слова принадлежат известному путешественнику Г. Н. Потанину.

Как же действительно все переменилось за такой малый срок! Вот перед нами человек, ставший сибиряком совсем недавно. Здесь, в Сибири, он открывал и участвовал в открытии почти двух десятков нефтяных месторождений, вызвал к жизни город Нефтеюганск и теперь сражается за будущее Правдинска.

Но зачем ему, потомственному нефтянику, брать на себя такое бремя? Разве мало тех мук, что выпадают на долю геолога? Что им движет? Честолюбие? Но разве оно способно на подвижничество? Нет! Наверное, все-таки в нем бушует молодость, которой ныне по плечу вопросы такой государственной важности (дать, например, или не дать стране дополнительно дюжину миллионов тонн нефти), что даже неловко за непричастность к его делу, за мелкий масштаб своих мыслей.

Впрочем, такая смелость свойственна всем геологам, которые порой решают судьбы целых краев и областей. Вспомните отважных искателей якутских алмазов, казахстанской руды или колымского золота. То, что было делом их личной жизни, стало делом государственной важности. Это потому, пожалуй, что геологи всегда устремлены в будущее. И потому еще, что они несут энергично начало новой жизни: сперва костры и палатки, потом буровые и месторождения и, наконец, поселки и города. Вот какие отметки на карте оставляют первопроходцы. И для них имеет самое большое значение только новизна поиска. И в этом подвижничестве человек ищет самого себя и открывает новые залежи нравственных возможностей и делового совершенства.

Разве все это, рассуждали мы, не относится к Салманову? Он отдал нефти десять лет жизни. И теперь имеет право распорядиться ее судьбой. Он пережил эпоху первых костров и палаток. И теперь спешит построить в глубине Сибири город — памятник мужеству нефтеразведчиков.

Карась с гречневой кашей

За крутой излучиной Иртыша после Правдинска приходит конец речной идиллии. Утром и на закате мы по-прежнему плыли беспечно, держась на «спине» стремнины. А к полудню задувает северян — настойчивый здешний ветер. Он заставляет натягивать на себя что-нибудь потеплее, нежели простая майка.

О, если б этот ветер доставлял неприятности лишь своим прохладным дыханием! Когда северян набирает силу, начинается единоборство реки с воздушным потоком. И от этого поединка нам становится не по себе. Ветер так же упрям, как стремнина Иртыша. Он лохматит фарватер, поднимает белые гребни, непроходимые для нашего катера.　

Достигнув устья Конды, мы решаем не искушать судьбу и свернуть с осерчавшей реки в водный переулок, показавшийся таким тихим и уютным.

Но не долго мы плывем зеленым коридором. Конда обманывает нас. Через несколько километров вдруг раздвигается зеленый занавес берегов и мы оказываемся на обширном водном просторе. Что это? Озеро? Или так разлилась река? Но не все ли равно! И здесь на засоренной лесом, карчами и островами воде ветер не обещает пощады.

Обманутые, разворачиваем катер — и обратно, к устью. И вдруг замечаем, как упало течение в Конде. Мы идем практически по остановившейся реке. Потом только от местного бакенщика узнаем, что это тоже проделки ветра. Оказывается, северян иногда запирает воды Конды при впадении ее в Иртыш.

Федотыч, бакенщик, хмур, как Иртыш при ветре. Он всю ночь провел на реке в поисках трех бакенов, которые сорвало плоторым караваном, и поэтому ворчит на какого-то неумелого рулевого с буксира, обещая написать на него жалобу в пароходство. Когда старик стихает, мы в свою очередь жалуемся ему на ветер и обманщицу Конду, что, как нам показалось, немало позабавило его.

— Эко, диво! — замечает он. — А прежде-то на веслах ходили.

— И по Иртышу?

— А то… И через Кондинский сор.

— Это какой же сор?

— Вверх-то поднимались по Конде? До большой воды дошли? То и будет Кондинский сор. По нему и ходили на обласках. Муку казенную развозили. До самого Шаима. И в погоду всякую. А обстановки на реке — никакой. Ныне избаловали рулевых— без лоцманов можно ходить. Вот, верно, попадаются еще недотепы — бакена срывают. Ну, да соберусь — напишу в пароходство. Чтоб рублем, а не уговорами воспитывали безусых.

Приятно провести время за неторопливым разговором. Но не дает покоя ветер. Как он там? Не стих ли? Выходим на берег, поднимаем вверх смоченный языком палец — на манер морских пиратов. И снова возвращаемся в избушку.

Уж второй раз садимся с хозяином за стол — с маяты побаловаться чаем. Он угощает нас брусникой, приговаривая, что такой ягоды на всем Иртыше не найти. Пунцовая, крупная, она и в самом деле хороша. Даже без сахара. Только с недоверием отнеслись мы к словам бакенщика, будто не найти такой брусники на всем Иртыше. Наверняка прихвастнул старик.

— Истинную правду говорю: со всей округи собираются нашу ягоду промышлять. С Демьянского и Ханты-Мансийска приплывают. Эх, какие брусничники на боровых островах! За день и пять пудов набрать не в тягость. Да как ни жадничай, всю не возьмешь. Сколько ее остается. Добрая артель миллионную торговлю могла завести. И поди ты: дела никому нет!

То ли разбередил Федотычу душу какой-то безусый рулевой, что сорвал подотчетные ему бакены, то ли наделен он был ворчливым характером, но тянуло его все на критику.

— Все вот будто с ума сошли по нефти. А втайге-то нашей, если по-хозяйски пройтись, всякого добра в достатке найдешь. Я уж про звероловный промысел да кедровый не скажу. Однако и в ноги себе не глядим! Топчем гриб и клюкву, земляничники богатые. К торфу даже и прикоснуться никто не хочет. Чего ждут? Когда железные да шоссейные дороги тут пройдут? Да тогда и боры сведут под корень со всеми брусничниками. Ну хоть бы у кого об этом голова заболела!

Не знаем, прав ли старик. Одно бесспорно: вкусна боровая брусника. Нельзя и не верить ему: много ее на берегах Конды. И не знаем, соберется ли сердитый бакенщик написать — не в пароходство, конечно, а «в центр» — обо всем, что он думает, когда глядит под ноги, шагая по тайге. Наверное, его соображения покажутся мелочными. До брусники ли, если Конду обживают нефтяники и лесопромышленники? А может, найдется человек, который возьмет да прикинет: выгодно ли собирать урожай с кондинских брусничников?

Брусника брусникой, а у нас все та же забота: как вырваться с Конды на Иртыш и плыть дальше? Обидно: каких-то восемьдесят километров до Ханты-Мансийска.

И Федотыч советует:

— Не ходите на судовой ход. Похитрей плывите — островом прикройтесь от ветра, протокой, где можно. А нет ходу — лучше переждать.

И вот снова Иртыш. Пустынно на реке. И ветренно. Северяк порывистый, настойчивый. Но плыть можно. На подходе к Базьянам раздается вширь Иртыш. Сворачиваем в протоку. Теперь остается чуть меньше семидесяти километров до Ханты-Мансийска.

То под правобережным яром, то по старице добираемся до места, где Иртыш поворачивает направо. Но там… даже дух захватывает, как широка река. Однако замечаем: ветер на наш берег наваливает, а на левобережье, под высоким яром, тихо. Пройти бы эти полповорота.

Выходим на середину. Средний ход. Катер тяжел — полные баки бензина. И если раньше только побрызгивало, то тут уж поливает вовсю. Как при ясном небе волна разгулялась! Да такая, что кажется, вот провалишься меж двумя валами — и в последний раз. «Горизонт» с трудом выбирается из водных пропастей. Ветер хозяйничает над рекой. Даже высокий яр ему не помеха.

На середине плеса волны покрупней. Они скалят свои пасти. Катер уже накрывает. Синий клин палубы врезается в подошву рыжей волны. Ну и тяжела же она! Не выдерживает брезентовый верх нашей рубки — волна рухнула сверху — и разодрана плотная ткань. Катер хлебнул несколько ведер воды. Ход замедляется. Брезент над головой полощется, как рваный парус. Теперь всюду вода — над головой и под ногами. Все шатается впереди. Ничего не разглядеть. А до тихого берега далеко.

Мы отступаем. Поворачиваем назад. Катер идет какими-то рывками. Ветер и волна нещадно бьют его в корму. Нам уже все равно, как идет катер. Даже не замечаем, заливает нас или нет. Ничто не имеет уже смысла, кроме одного: не прошли.

У берега тише. Качает тоже прилично, но волны все-таки под ногами, а не над головой. Крадемся вдоль берега, что, впрочем, не менее рискованно, чем идти поперек реки. В любую секунду днищу и винту угрожают топляки и карчи, а то и просто мель.

Так и ползем. Справа, метрах в трех, заросли ивняка. Слева, тоже совсем рядом, взбеленившийся Иртыш.

Битые волной, мокрые и застывшие от ветра, мы двигаемся по краю реки. Нас гонит вперед одно: нужно прийти в Ханты-Мансийск к обеду, как мы неосторожно пообещали знакомым в телеграмме. Крадемся только до первого мыска. А за ним нет ни одного метра спокойной воды. По всему плесу.

На счастье за мыском уходит в сторону от реки неширокая полоска воды. Что за протока? Куда она ведет? Не пойти ли по ней? Ну, что же: поплывем. Иногда неизвестность предпочитают очевидной бессмысленности. А у этой протоки нет берегов, и деревья тут стоят «по колено» в воде. Зато тихо. Только шумит вдали Иртыш.

Но вода снова приводит к нему. Видно, всего лишь остров объехали. А река все та же — не подступиться.

И тогда мы расчаливаем катер между двумя ивами, вылезаем на берег, чтобы обсушиться и подсчитать убытки.

Место вынужденной гавани «Горизонта» не привело нас в восторг. Высокие травы на низком берегу. Ржавое болотце по соседству. И ни одной сухой хворостинки. Если, правда, не принимать в расчет тех, что остались на макушке старых ив.

Чтобы поднять боевой дух экипажа, включаем транзисторный приемник. «Маяк» передает концерт по заявкам моряков. Ну, это уж слишком: слушать песни о покорении морей и океанов после иртышской неудачи.

И опять шумит над рекой ветер, навевая осеннюю грусть.

Еще больше загрустили, обнаружив, что от некогда обширных продовольственных запасов ничего не осталось. Вывернув наизнанку рюкзаки, заглянув под елани и для верности еще в моторное отделение, находим банку консервов. И даже не мясных! Этикетка обещает невероятное угощение — карася с гречневой кашей. На ярлыке изображено нечто напоминающее золотую рыбку. Как она приплыла к нам, никто этого не помнит. А на круглой жестянке еще выбито, как на памятной медали: «День рыбака 1965 г.»

Вскрываем банку так, как если бы она содержала черную икру. А когда пробуем чудом сохранившееся на борту катера яство, то не можем решить, что же лучше: сам карась или гречневая каша. Мы смакуем и то и другое, как на званом ужине. Не достает лишь накрахмаленных салфеток за воротником.

Бывшему карасю оказаны должные почести. По окончании трапезы банку захоронили между двух ив на иртышском берегу. Как клятву, произносим слова со снятой этикетки: Росглаврыбпром… Сибупррыбпром. И подумать только! Всего сорока пяти километров не хватило, чтобы довезти эту консервную банку до ее колыбели, как явствует из той же этикетки. Карась — выходец из Ханты-Мансийска.

Тень «Антона»

Измотанные борьбой с Иртышом, к вечеру, когда стал затихать северян, мы продолжаем путь. Нельзя сказать, чтобы ветер сменил гнев на милость. На середине реки еще качает. И волны хлещут наотмашь. Над головами зияет рваная рана парусинового тента. На дне катера плещется вода. Словом, как говорится, разбитому кораблю всякий ветер в корму. Поэтому и стараемся, помня наставления кондинского бакенщика, прикрыться от ветра то островом, то протокой.

А вы знаете, что такое протока? Представьте тихую аллею в парке культуры, затопленную водой. Гнезда на макушках деревьев совсем низко висят — с катера дотянешься. Плавно разворачивает повороты водная тропа, разветвляется, принимает другие, поуже. И можно плыть по этой очаровательной аллее неделю, не встретив человека. А приплыть туда, откуда вошли в нее.

И вот от разъяренного Иртыша решаем уйти в протоку. Плывем долго. Очень долго. Уж такие петли послушно выписываем, будто участвуем в соревнованиях по фигурному судовождению. А выходим из протоки — и не разберемся: то ли на Иртыш попали, то ли в другую протоку, только покрупней. Обстановки на воде нет. Место дикое.

И вдруг впереди вроде бы мотор шумит. И верно: вдали лодка — длинная с задранным высоким носом, груженная молочными бидонами. Парень на корме сидит. Видно, с пастбища возвращается. Спрашиваем его, далеко ли до Ханты-Мансийска.

— Из протоки выбирайтесь на большую воду — и прямо на гору курс держите.

Метнулись вперед, забыв совсем, что волны от нашего катера хватит, чтобы лодку с бидонами опрокинуть. Но плоскодонка ловко пересекла наш пенный след и затарахтела дальше.

Впереди, на иртышском просторе, маячит мрачноватая гора. Махнув рукой на судоходную обстановку, идем напрямик. На высоком берегу, как ласточкины гнезда, виднеются здания. Еще несколько минут — и подойдем к ближнему причалу.

И тут слышим — нет, скорее чувствуем — приближается нечто ревущее. Настигает нас будто бы небесный гром. Не слышен бас мотора. А река пуста! Какая-то грозная тень скользит по катеру и спрыгивает в воду. И тотчас же над головой грохочет что-то. Видим две пары огромных лыж. Совсем рядом! Гидросамолет!!

Рулевой инстинктивно включает реверс. Какая-то шоковая пауза. Самолет скользит невдалеке по воде, вскидывая буруны. Из кабины показывается голова человека. Он что-то кричит, повернув в нашу сторону злое лицо. Потом голова исчезает. Зато показывается огромный кулак. Недвусмысленный жест, наверное, предназначен нам.

Но надо еще разобраться, кто имеет право жестикулировать. Неужели сверху нельзя разглядеть, куда садишься? Мало реки, что ли? Лихачи! Записать номер — да сообщить куда следует…

Но осуществить угрозу не удается ни в тот день, ни на следующий. Путешествующие люди, как мы заметили, не злопамятны. И ездят по городам и весям, право, не для того, чтобы оставлять автографы в книгах жалоб и предложений.

Впрочем, ЧП все-таки вспомнилось. Много позже. И вот при каких обстоятельствах.

Когда нас познакомили с главным геофизиком Ханты-Мансийской нефтяной экспедиции Александром Бриндзинским, мы поняли, что с его помощью, пожалуй, побываем в одной из партий, в великом множестве рассеянных в этом нефтяном целинном краю.

— В чем дело? Отправим, если погода позволит, — сказал он.

Бриндзинский представил нам главного снабженца здешних геофизиков и попросил его помочь. Однако у того хлопот и без нас немало. Он без устали руководил удалой ватагой снабженцев рангом пониже. И все эти кормильцы, толкачи и экипировщики полевых партий продолжительно и шумно перетряхивали склад, чтобы отправить «гостинцы» своим подопечным. Всего-то, оказывается, надо забросить геофизикам два куля картошки, катушку пожарного рукава, две радиостанции и моток проволоки. А мы не можем подступиться к главному снабженцу и дознаться, когда отправимся и на чем, собственно.

Наконец угомонился снабженческий табор. Отерли снабженцы пот, и главный из них глянул на часы, тихо ахнул и умоляюще обратился к шоферу вездехода:

— Ну, браток, выручай. Самолет простаивает.

И нас повезли. С высокого берега развертывается во всю ширь Иртыш. Под самой горой, у причального плота, стоит гидроплан, похожий на стрекозу, севшую на воду. Глянули на зеленоватое крыло «стрекозы» — и нам стало не по себе. Ну, конечно! Тот самый «Антон», который чуть не «отутюжил» нас, когда на катере приближались к Ханты-Мансийску.

Отступать, однако, некуда. Летчики получили уже задание на облет шести точек и прикидывают по карте свой маршрут. Поздоровавшись с ними, словно с иностранцами, мы по стремянке поднялись на борт самолета. И сочли за лучшее пока помалкивать. А там посмотрим.

Пятьдесят третья точка

Самарова гора, словно модница в новом наряде, повертывается перед иллюминаторами одним хвойным боком, потом другим, показывает свое темя и отодвигается в сторону.

Только теперь, поднявшись в воздух, мы видим город во всей его красе.

Ханты-Мансийск, или попросту Ханты, как его здесь дружески называют, поражает подобно Тобольску сразу, с первого взгляда. Величественность панорамы, своеобразие соотношений города и реки — вот что непременно отметит про себя приезжий человек. И если он начнет сравнивать Ханты с Тобольском, то найдет немало общего.

Альма-матер Ханты-Мансийска — Самарова гора, которая напоминает горбатого медведя, припавшего к воде. И это возвышение среди северной пустыни — памятник эпохе оледенения, который помог ученым положить конец спору о древнем нашествии холода на Евроазиатский материк. Если присмотреться к осыпям крутых склонов горы, увидишь немало валунов. И немногим известно, что обкатанные камни долго хранили тайну оледенения Западно-Сибирской низменности. Много десятков лет географы задавали себе вопрос: было или не было оледенения в Сибири? И оказалось: Самарова гора — возвышенность из песка и крутолобых валунов — конечная морена древнего Сибирского оледенения. Именно тут образовался грандиозный массив льда, что тянулся с Урала на юго-восток. Именно тут начала таять холодная стена, оставив в конце концов высокий вал.

Ледник был неплохим землекопом. Он нагромоздил великую гору даже по сибирским масштабам, но оказался никудышным зодчим. В этом убеждаешься, когда поднимаешься от реки. Сначала видишь прибрежный ярус города, рыбокомбинат, речной порт и пристань. Потом идут административные здания, старомодные с башенками да резными наличниками. Еще выше — попадешь на улицы удивительной кривизны с приземистыми домами среди огородов. И уж на самом верху вовсе ничего нет. Разве что редкие сосны, уцелевшие от сокрушительных северных ветров. Тут и есть вершина Самаровой горы.

«И это весь город?» — изумляется гость скромным размерам Ханты-Мансийска. «Да нет, — слышит в ответ. — Другая половина города — по ту сторону горы».

На макушке Самаровского горба есть место, откуда можно обозреть весь Ханты-Мансийск. Отсюда, как с горного перевала, видишь два разноликих города. И связывает их только шоссейная дорога. Южный склон обрывается в стремительный Иртыш, северный прямыми улицами плавно спускается к широкому простору обских проток. И в погожий день с горы открывается бескрайняя бархатно-зеленая равнина, украшенная голубой лентой Оби. И там, у горизонта, лежит страна Яркого Харпа — великого северного сияния.

С естественной смотровой площадки на горе ощущаешь, как в течение нескольких столетий село Самарово взбиралось вверх по осыпям и кручам южного склона, как теснились у воды дома ямщиков и ясачных людей, казаков и прасолов, купцов и рыбаков. Пожалуй, неверно сказать, что этим людям не хватало умения расселиться по верху горы или на другом склоне. Не отпускала река-кормилица! А верховой кедровый лес — медвежья вотчина — держал в страхе потомков отважных служилых людей.

Тридцать с лишним лет назад был сделан решительный шаг — от реки, через перевальную высоту, к северному склону Самаровой горы. Столице национального округа стало тесно на традиционной привязи у Иртыша. И Ханты-Мансийск не унаследовал от села Самарова кривых улочек и бестолковости планировки, оврагов, поросших бурьяном, и опасных осыпей, фамильных амбаров и огородов, стиснутых до размеров судовой палубы. Превратив таежные уголки в парки, скверы и стадионы, отодвинув предприятия к окраинам, проложив широкие улицы, город почувствовал себя, как человек, справивший новоселье. И ему легко дышится душистым сосновым воздухом.

Было бы несправедливо не сказать, что рядом с молодым Ханты-Мансийском, буквально под боком, появился город-подросток. Третий склон Самаровой горы обжили геофизики…

И вот от этой приметной возвышенности в краю равнинных вод и лесов АН-20 уносит нас куда-то на северо-восток. Туда, где в верховьях одноименных рек — Лямин 1-й, Лямин 2-й, Лямин 3-й — затерялись партии геофизиков.

Для Юрия Голубкова и Николая Рахманова это обычный полет. Такой же обычный, как ранний рейс с рабочей сменой для шофера автобуса. Сбоку от кресла первого пилота лежит планшет с заправленной картой. Иногда он заглядывает в нее, сверяя путаницу голубых и коричневых линий с тем, что открывается перед лобовым стеклом кабины. Он ведет гидросамолет по красной линии, зигзагом прочертившей карту. Линия эта прерывается кружочками, в которых вписаны цифры. Одни кружочки — точки стоянок партий геофизиков. Другие кружочки — точки будущих стоянок разведчиков. Каждая партия обозначена своим номером. Но летчики знают по имени всех геофизиков.

Шесть точек на карте первого пилота. Шесть посадок. Первая — в 74-й точке. Надо забрать бригаду Шешикова и перебросить ее на 53-ю точку.

С той минуты, как под поплавками гидросамолета исчезла Самарова гора, око иллюминатора не видит и клочка суши. Кругом словно разлитая по столу большая вода Обского Севера. Под прозрачным пластом ее нетрудно разглядеть коренные русла рек, затопленные берега, луга, острова, гривы. А вдали еще более фантастичный разлив, распростершийся до горизонта: в кружеве проток, стариц, заливов и рек лежит сама Обь. Не менее получаса АН-20 пересекает ее долину.

Если внизу появляется баржонка, к ней невозможно отнестись с безразличием. Как же не тревожиться за судьбу этой щепки, оказавшейся среди водной пустыни?! Угнетающее однообразие земли, обезображенной водой, рождает иллюзию парения. Если бы не рев моторов, можно подумать, что гидросамолет встал у причала в голубой гавани.

Когда после гигантского разлива показываются болота и блюдца озер, первый пилот спрашивает:

— Что? Невеселые пейзажи? Это вам не кудрявая Россия! Когда мы прилетели с Волги и пошли в первый рейс, тоже муторно стало от всего этого уныния. Карту читаешь — все ясно. Взглянешь вниз — оторопь берет: водища кругом, ручьи текут реками, возвышенности исчезли, болота одинаковые все. Ничего не разглядеть! Ни троп, ни дорог. И хоть бы какая примета! Домишко, что ли.

Не знаем, по каким приметам отыскивает первый пилот среди тысячи озер то безымянное озеро, которое на его карте значится под номером 74. Когда мы пикируем на озерную гладь и приближаемся к чахлому невысокому берегу, нас встречают семеро парней в резиновых сапогах до пояса и лохматый белый пес.

Едва успеваем осмотреться, как весь груз и сама бригада уже в гидросамолете, а второй пилот убирает стальные тросы-расчалки. Разбежавшись по озеру, АН-20 взмывает в небо. Теперь мы летим с бригадой на 53-ю точку.

И в том же крутом пике, словно прыгун с трамплина, гидросамолет опускается на такое же озеро с черной непроницаемой водой в низинных берегах. Уж не ошибся ли пилот? Озеро как две капли воды похоже на то, откуда перед этим взлетали. Но бригадир спокоен. Он лишь глянул в иллюминатор, когда приставали к берегу. Его волнует не вода, а суша: достанется ли бригаде хоть малый ломоть незамоченного места? И видно, он до конца верит летчикам, которым с высоты виднее, куда лучше опустить своих пассажиров.

Снова выскакивает на поплавок второй пилот, потом прыгает на берег в своих начищенных до блеска ботинках.

— Порядок! — одобряет он место причала.

За ним из открытой дверцы вымахивает на берег прямо из салона флегматичный пес, по кличке Старик. И тут же начинается спешная выгрузка снаряжения. Парни выносят на руках радиостанцию и лабораторию, бросают спальные мешки и раскладушки, надувную лодку, передают друг другу бидон с бензином, ящик с посудой, ведра, катушки проводов, мешок картошки. А в это время бригадир прохаживается вдали, щупает ногами зыбучую почву, чтобы найти место для бивака.

Мы остаемся с бригадой на этом берегу. Старший пилот говорит:

— Обедать к вам прилетим. Не забудьте ухи оставить!

Никто из бригады не обращает внимания на озеро, откуда сорвался в небо гидросамолет. Вода непроницаемая и тяжелая. К ней подступают карликовые сосны. Деревца стоят и вкривь и вкось. Иные и вовсе к земле клонятся. И с мыска видишь: сколько хватает глаз, тянется вдоль темного озерного зеркала прозрачная сосновая чаща.

Тут, однако, надо под ноги смотреть. Чуть не усмотришь — можно сапог оставить меж кочками. Ходишь по гибким клюквенным стеблям вперевалку. И все ищешь кочку понадежней. Как только ребятам удается передвигаться с ношей?

Откочевав на берег безымянного озера, никто из бригады не садится передохнуть. Даже перекурили на ходу. Кажется странным: как это можно бросить в кучу снаряжение и продовольственные запасы. По неписаному туристскому правилу, которое, несомненно, ведет начало от геологов, полагалось бы прежде установить палатки, разместить в безопасности на случай дождя снаряжение и провиант, может, даже разжечь костер. И уж потом только за дело приниматься. А эти без разговоров да споров принимаются каждый за свое. И бригадир ни во что не вмешивается. Будто не при чем тут. Ничего не приказывает. Никого не наставляет.

Позже мы поняли: в поле, как называют геологи работу вдали от дома, настоящая артель живет не приказами и наставлениями. Тут не спрячешься за спину другого. Красноречие не имеет цены. Слабости характера стараются упрятать понадежней на дно рюкзака.

Когда видишь в деле этих семерых, создается впечатление, будто каждый из них думает только о том, чтобы превзойти другого умением, ловкостью, удалью.

Вот Сергей Моисеенко — немногословный, как и бригадир, парень с тонким профилем и тиролькой, ловко сидящей на голове, — отправляется в «лес». Поверх сосен издали видны тулья его шляпы и взлетающий топор. Приносит два шеста, молча складывает их у ног балагура бригады — взрывника Лени Даниэля, который в отдалении от всех перебирает шашки тола.

В центре лагеря — на самом сухом месте — Миша Латыпов устанавливает сейсмостанцию. Молниеносными движениями он что-то соединяет, подключает, завинчивает, спаривает, размыкает, прощупывает. А кончил — глянул в сторону бригадира, словно предлагает проверить его работу. Иван Борисович подходит, солидно садится на ящик, который ему уступает помощник, прослушивает осциллограф и говорит только: «Добро».

Остается догадываться, как эти семеро понимают друг друга, не роняя лишнего слова. Впрочем, заметно еще, что никто не скупится на шутку. Видно, у них принято считать, что юмор усваивается без труда даже в изрядных порциях.

— Не успеет стриженая девка косу заплести, как и мы свою размотаем, — произносит лукавый Леня Даниэль и приподнимает катушку с проводом.

Наверное, с этой присказки каждый раз бригада начинает разматывать «косу» — километровое сплетение электропроводов.

Шутка, вспыхнувшая, как порох, смехом зажигает всех. Мигом сталкивают в воду надувную лодку. Двое прыгают в нее: один садится на весла, другой принимает шест с нанизанными на него кольцами тола. Лодка быстро удаляется от берега и тянет за собой «косу». Вот уж и размотана она. У взрывной машинки занял место Толя Кайдаров, добродушный сибиряк из-под Сургута. Двое в лодке на мелководье вонзают шест с запалом в донный ил и гребут обратно. Иван Борисович садится к сейсмостанции. Оглядывает, все ли на своих местах, и подает команду:

— Огонь!

Толя Кайдаров усердно давит пальцем кнопку — и над озером возникает водяной столб. Но никто не удостаивает вниманием радужный фейерверк. Толпятся за спиной бригадира. Тот приник к панели осциллографа. А там, в контрольной щели, метнулись полоски миниатюрных молний.

В считанные секунды сработал заряд. Микроземлетрясение распространило сейсмические волны на большую глубину. И теперь, отраженные и ослабевшие, они возвратились к сейсмоприемникам. Чуткие приборы улавливают подземные сигналы.

Иван Борисович вынимает кассету. Все разом, будто была команда, достают папиросы и закуривают. В молчании дожидаются, о чем доложит взрыв. Потом бригадир давит сапогом папиросу, берет в руки мокрую еще, как свежий фотоснимок, ленту сейсмограммы и начинает строго разглядывать волнистые каракули — запись донесения с глубин. Он теребит в больших руках бумажный рулон с основательностью крестьянина, который по горсти весенней земли пытается угадать, взойдет ли нынче добрый хлеб.

Совсем не так будут рассматривать эти бумажные полосы, которые улетят вместе с нами в Ханты-Мансийск, молодые геофизики из экспедиции. Там эти папирусы вызовут отчаянный спор. Читая их, люди станут морщить лбы или счастливо улыбаться. Сейсмограмма — луч света, брошенный в недра. И потому она может вызвать целую бурю эмоций. Геофизиков часто называют охотниками за куполами с подземными нефтехранилищами. А если уж такой купол обнаружен, то остается задать точку и бурить, послав на разведку пластов стальное долото.

Пока бригадир гадает по сейсмограмме, кто-то налаживает костер, навесив два ведра над пламенем, и принимается чистить, потрошить озерную рыбу. После первого взрыва полагается перекусить. И все собираются у огня.

Вот уже дымится вкусно уха. Расставляют миски на ящике. Подходит бригадир и присаживается с краю. А ему лучшее место уступают. Он же в ответ отмахивается: мол, и тут ладно.

— Я сибиряк степной, а длинный. Видно, в дождливый год родился. Так что свою миску достану.

И он сидит, как батька среди взрослых сыновей. Впрочем, бригадир и в самом деле годится в отцы своим помощникам. Сколько уж геодезических партий за восемнадцать лет сменил. И все его маршруты сибирские. Кочевал по тундре, в таежных дебрях, среди болот, по безымянным рекам. От точки до точки добирался и на оленях, и на вертолете. Искал газовые купола в низовьях Оби, у Березова. Три зимы «слушал землю» на Салыме, где бьют теперь нефтяные фонтаны.

— Так уж досталось на салымской структуре — до смерти ее не забуду, — заметил бригадир.

— Неужели хуже этих мест? — с сомнением спросил кто-то, отставив миску.

— Здешние места летом — курорт. Вода-то надежней болот. Чем озеро не гидропорт? На нем и жилье ставить можно. И гнуса меньше. Ну, а как зимой будет — сами увидите.

Разговор заходит о нефти. Парни, как нам кажется, чуть-чуть завидуют буровикам: и тому, что они торными дорогами ходят, и тому, что артели у них побольше, и тому, что живут они все ожиданием большого праздника — нефтяного фонтана. И Иван Борисович поддерживает их:

— Обида иной раз берет. Вот мы пройдем первыми эти озера. Придут следом буровики, поставят вышки, просверлят скважину — и даст она нефть. Им почет. О них разговор. А вспомнит кто, как мы на себя все принимали?

— И заметь, Борисыч, — вставляет кто-то, — техника у них всегда лучше и удобств больше.

— А у нас такие виртуозы работают — цены им нет. Если уж тракторист в партии, то везде пройдет. Ничем его не остановить. Ухнет иной раз с трактором в болото — по самую кабину. Выпрыгнет, разденется, мороз не мороз, а ныряет под трактор, пока трос буксирный не зацепит. И такие не бегут на Большую землю, не ищут, где полегче.

Бригадир задумывается о чем-то. Потом берет протянутую кружку обжигающего чая, отхлебывает из нее и отставляет в сторону.

— Могу понять: нас, сейсмиков, больше, чем буровиков, буровиков больше, чем геологов. Им и почет, хотя дорогу к нефти торили другие.

Наверное, он прав. Кто-то сказал: нет дорог от скалы к скале, от бесплодной земли к бесплодной земле, а есть дороги от родника к роднику, от деревни к деревне. И если даже дорога идет в пустыню, значит, она соединяет оазисы и людей. Но это не имеет никакого отношения к сейсмикам, ибо такая роскошь, как дорога, не встречается на их пути. У них есть только маршруты. А накатанные трассы появляются после того, как они пройдут первыми.

Всегда считалось подвигом пройти там, где до того никто не бывал. И тем большей отвагой наделяли первопроходцев, чем меньше было у них последователей. Но если тем путем проходили многие, подвиг превращался в заурядное событие. Но почему выветриваются из памяти имена первых? За давностью лет? Может быть. Однако и в наше время люди пробираются там, где не ступала нога предшественников. Почему же небрежны мы к их заслуге? Почему известны имена тех, кто, превозмогая себя, первым побеждает вершину и оставляет под пирамидой камней записку со своим именем? Да, такова традиция. Но не человек ли создает традиции?

Мы размышляем об этом под монотонный гул мотора, возвращаясь в Ханты-Мансийск. Полет предоставил нам возможность увидеть ужасающие просторы Северного Приобья. Опять те же болотные топи и неглубокие блюдца черных озер, тот же невероятный разлив Оби. По-прежнему ни одной крыши, если не считать брошенный чум безвестного ханта. И в конце пути та же Самарова гора — одинокий остров в поистине океанском просторе пресных вод.

Приводнив АН-20, старший пилот облегченно вздохнул.

— Ну, кажется, без приключений сели. А то ведь каждый раз кто-нибудь под поплавки лезет. Представляете: недавно заходим на посадку, а внизу два чудака в катере с судового хода ушли и гонят поперек реки.

Нам ничего не оставалось, как посочувствовать летчикам и возмутиться бездарностью двух речных лихачей.

В погоню за нефтевозом

Последнюю ночь в Ханты-Мансийске мы провели на пристанском дебаркадере. Нельзя сказать, чтобы нас прельстил комфорт этого плавучего двухэтажного здания. Не было иного выхода. На всем берегу не смогли отыскать надежной стоянки для «Горизонта» — ни бухты, ни залива со спокойной водой. Самая тихая стоянка нашлась в самом шумном месте города — на речной пристани. За широкой «спиной» дебаркадера нашему катеру не угрожали ни ветер, ни волна.

Расставшись с «Горизонтом» на одну только ночь, мы оказались в проигрыше. За одиночные комнатенки — каюты для транзитных пассажиров — пришлось заплатить бессонницей. Это была слишком дорогая цена за прекрасный вид из окна на Иртыш. Потому что на вокзале как на вокзале. В том числе и речном.

Транзитному пассажиру приходится жить на дебаркадере сутки, двое, а то и неделю. Даже самое надежное снотворное — усталость — не помогает забыться, когда подваливает к причалу «Ракета», теплоход или местный трамвайчик. Что тут начинается!.. Кровать под тобой зыблется, как при землетрясении в пять баллов. Это волна раскачивает махину дебаркадера. Явственно слышишь все команды капитана, перебранку матросов с береговым шкипером, ошалелые вопли встречающих и ответные встречаемых. Каждый теплоход ожидает пестрая ватага пристанских джентельменов, которая бросается на штурм самоходного буфета. С блеском в глазах ломятся они навстречу толпе, сокрушая даже гвардейского роста вахтенных у трапа. Крик и топот сотрясают дебаркадер от днища до крыши. А в финале этой драмы — при отходе теплохода — из всех судовых динамиков звучит бравый голос популярного певца или жаркий темп джазовой мелодии.

Зато утром чувствуешь себя бесконечно счастливым: ночь позади. Впрочем, то утро мы не могли назвать счастливым.

Вот уж действительно: не повезет так не повезет! Принялись заводить катер, чтобы плыть дальше, а он не хочет нас везти. Включишь зажигание — не заводится мотор. Впервые с ним такое: чихает да кашляет. Уж не простудился ли прохладной ночью?

Страшные догадки сменяют одна другую. Отказал бензонасос? Прохудился поплавок в карбюраторе. Или, чего доброго, жиклер потеряли? Призываем на помощь остатки хладнокровия. Проверяем все тщательным образом! И в первую очередь карбюратор. На него падает самое большое подозрение. Вскрываем его и выбираем ладонь грязи, закупорившей все моторные аорты и артерии. Откуда она? Неужели?.. Но ведь бензин брали на складе речного порта.

И все-таки качаем бензин из бака. В молочную бутылку. Чтобы до конца убедиться в кристальной чистоте авторитета Ханты-Мансийского порта. А когда наливаем, видим через стекло мутную жидкость.

— Н-да… Интересно, чего нам налили? По цвету это не похоже ни на одну из горючих смесей, включая нефть. По запаху— тоже. Ну, а дегустировать содержимое рискованно.

Пока таким образом размышляем о происхождении бурой жидкости и высказываем разные предположения, муть оседает. И видно, как в удивительной пропорции («фифти-фифти» — половина на половину — сказал бы англичанин) в бутылке присутствует желтоватая иртышская вода и розоватый этилированный бензин № 66.

В великом гневе торопимся к начальнику речного порта.

— Вот этим, — мы ставим перед ним на стол молочную бутылку с двухцветной смесью, — заправили вчера наш катер.

— Ну и что? Бывает, — миролюбиво произносит дородный хозяин кабинета. — Шоферы с автопогрузчиков тоже частенько жалуются. Сам недавно на таком бензине попался. Зачах моторчик посреди Иртыша.

— А если мы зачахнем на безлюдной реке?

— Понятное дело. На воде-то плохо, когда в моторе вода, — добродушно соглашается он.

— У нас ее в баке и канистрах триста семьдесят литров, — прокурорским тоном продолжаем мы.

— Как расплатиться с вами, не знаю. Другого бензина на складе нет. Попробую одолжить у соседей.

Последующие события разворачиваются так. Приходит катер, берет на буксир «Горизонт» и тащит его поперек Иртыша к противоположному берегу, где стоит плавучая заправочная. Начальник здешнего склада ГСМ залезает по стремянке на высоченный бак с серебристыми боками, бросает в отверстие конец шланга и приказывает качать.

Один из нас берется за полированные ручки насоса, а другой ждет, когда покажется струя долгожданного бензина.

— Ну, как? Течет? — спрашивает Борис.

— Пока нет, — ответствуем Владимир.

— То есть как нет?! Ты что? Сними сейчас же ногу со шланга! Слышишь?

— Между прочим, ты в свой бак качаешь, а не в чужой. Мог бы и постараться!

Не известно, сколь долго бы продолжался этот диалог, если б не послышалась команда начальника склада: «Эй! Остановись!»

Что такое? Дядя-гэсээмщик, как мы назвали его между собой, спускается по стремянке, берет в руки шланг и, перебирая его, куда-то удаляется. Потом возвращается, пинает ногой резиновый жгут и констатирует: «Так и есть: из одного бака в другой бензин прогнали».

Укоротили шланг — и тут же плеснула в бак «Горизонта» струя стопроцентного авиационного бензина.

Потом на отяжелевшем катере мы пересекаем Иртыш и пристаем все к тому же дебаркадеру. Дело сделано: бензин залит под самые пробки. Пора и самим насытиться. Благо поднял над рекой рекламу ресторан «Волна».

В светлом зале с побеленными стенами, чистыми занавесями, накрахмаленными скатертями и салфетками обед длится долго, как операция на желудке. В перерыве между солеными грибами и традиционной солянкой мы имеем возможность прогуляться по балкону ресторана с видами на Иртыш и на город. То же самое приходится проделать между первым блюдом и вторым. И кто знает, может быть, этому обеду суждено было залечить душевные раны беспокойного дня, если бы не…

Увидев на реке пароход с двумя баржами, один из нас вдруг восклицает:

— Нефтянка! Догоним? А? Наверняка на Обь идет. За ней и проберемся.

Забыв о ромштексе, бросились к «Горизонту» — и в погоню.

Кто найдет письмо в бутылке?

Расчет правильный: догнать нефтевоз, укрыться от крепкого встречного ветра за кормой двух пустых барж, влекомых пароходом, и следом выйти на Обь. Очень беспокоит одно место на предстоящем пути— устье Иртыша. Судя по карте, разлив там огромный. Значит, и качает вовсю. Ну, а за нефтянкой поспокойней.

Неходкий на первый взгляд пароход убежал уже к северной части города. Вначале казалось, что враз его настигнем. Нет, однако. Мотор «Горизонта» работает на пределе, и все же баржи приближаются не так скоро, как хочется. А северян дает о себе знать: ершится Иртыш, швыряет навстречу брызги.

Догнали-таки караван. Идем в кильватере. Тише стало — качки нет. Баржи, как спаренные утюги, проглаживают реку. А из-под днищ вырывается крутой вал. И на его упругой спине— метрах в трех от барж — наш «Горизонт».

Однако странно: ни вперед, ни назад не скатываемся с этой водной горки. Рулевой прибавляет обороты, сбрасывает газ — все равно идет катер за баржами, словно привязанный. Не дурно, конечно, ехать за чужой счет. Однако слишком близки обе кормы. Нависли над водой рули, тронутые ржавчиной. А меж бортами барж вскипает река. Что если пароход застопорит код? Лучше уйти отсюда. Как говорится, от греха подальше.

Только отстали от лидера, как бойкий пароходик стопорит ход, сходит с фарватера и подается вправо. Оглядываемся по сторонам, сверяем берега по лоции и видим: две протоки с разных берегов к Иртышу подходят. В правую караван завернул. Ну, конечно! Чтобы сократить путь на Обь, повернул рулевой в протоку Неулевку. Может, нам за ним последовать?

В другой раз, пожалуй, и прокатились бы по спокойной воде. А вот теперь нельзя! Надо пробиваться фарватером. Там, где Иртыш перестает быть Иртышем, мы назначили свидание на зыбком перекрестке.

Еще ниже опускаются берега, пуще раздается в стороны река. Оставшись без поводыря, едва разбираемся в обстановке.

А ветер будто ждет, когда мы одни останемся среди Иртыша. Не знаем, каковы из себя бриз и муссон, мистраль и сирокко, бор и торнадо, но наш северян может задать работы. Он ударяет справа. Снова белеет пеной водный простор. Кажется, упрямый ветер задался целью вывернуть Иртыш наизнанку. Бесконечной чередой подступают к «Горизонту» рычащие волны. Попробуй подставь им правый борт. Перевернут!

И откуда только ветер берется?! Небо чистое, отмытое. А Иртыш зыблется. Не могут одолеть друг друга река и ветер. Катер начинает проваливаться во впадины меж гребнями. Кажется, мы не плывем, а катимся с горы на гору. Верхушки волн уже лижут палубу. Все судорожно пляшет вокруг. Сверху поливает. Бинокль падает под ноги. Валится из рук лоция.

За гребнями волн впереди высокий берег. Что за берег? Кто его знает! Чернеет яр — и все. И там тихо. Нет белых бурунов. Добраться бы… Но как пройти эти несколько разъяренных километров? В катере не меньше центнера иртышской воды.

Взлохмаченная река упрямо несет нас к пологой горе. Северян остервенело гонит назад. Когда это кончится? А впереди такой разлив, будто где-то в низовье перекрыли реку и вода рванулась в разные стороны. Липкий страх забирается под рубашку. Какая же там волна?

Но слабеют вдруг тугие струны ветра. Успокаиваются волны перед носом катера. Темная вода обступает нас. Такая же темная, как близкий склон горы.

Да, это она взяла нас под защиту. Тут штилевая зона. Во всяком случае река уже отплясывает не так лихо, как прежде.

И вдруг:

— Вижу пестрый бакен!

— Где?.. Где?..

— Та-ам! Прыгает!..

Бакен и в самом деле прыгает. Волны, будто для забавы, подбрасывают конус. Один бок его красный, а другой — белый. Вот он, пестрый дружище — бакен на пересечении двух рек!

Да, разные бывают бакены. И служба у каждого своя: одни ограждают мели, другие — подводные камни, третьи — сети рыбацкие. Плывешь по большой реке — всюду бакены. Справа белые, слева красные. Или наоборот. А есть у речников бакен, который пестрым называется. Должность красно-белого маяка (ночью на нем горят два огонька — красный и белый) особо почетная. Ставят его там, где сходятся две водные дороги. И несет он вахту всю навигацию. Увидит капитан его на речном перекрестке — и узнает, куда путь держать.

Не раз и нам помогал он верным курсом идти. Мы запомнили все дороги, где его встречали. И без карты можем рассказать о пестрых бакенах на Туре, Тоболе и Иртыше. Каждый в памяти! Разве забудешь устье Тобола, откуда открывается панорама сибирского кремля? Или вереницы плотов в устье Тавды, что сбегает с каменной уральской гряды? А как же не вспомнить последний километр обманщицы Конды?

И вот еще один пестрый бакен. Главный из пестрых. Тысячу с лишним километров плыли к нему. И не зря. Он для нас не просто знак речной, а поворотная и самая северная точка маршрута. В честь такого события надо бы бутылку шампанского разбить о его стальные бока. Да где ж ее взять?

— Стоп! — восклицает капитан. — А почему обязательно бутылку с шампанским?! Разве не подойдет клюквенный экстракт?

— Нет, не годится.

— Тогда я предлагаю просто бросить бутылку за борт. С запиской! Пусть ее выловят в одном из океанов и прочтут, что…

— Что же интересного узнает человечество, выловив бутылку из-под клюквенного экстракта?

— Оно узнает все, что я сейчас же напишу, — заявляет он и лезет в кокпит, приговаривая: — Где же я ее видел?..

Наконец он извлекает бутылку чуть ли не из моторного отделения. Для чего-то стучит по донышку. Потом исследует горлышко с оплывшим сургучем. На крышке от фотоаппарата плавится сургуч. Готовится кружок клейкой ленты для обмотки горлышка. Остается составить текст записки.

Капитан принялся за нее без страха и сомнений. Одним махом пишет следующее: «Всем! Всем! Всем! Во имя будущего нашей планеты и в целях подтверждения гипотезы об опреснении Мирового океана просим нашедшего бутылку срочно: а) известить, где, когда и кем она обнаружена; б) сообщить имя, фамилию, возраст (писать разборчиво); в) выслать записку по адресу: СССР, Москва, 2-я Ново-Останкинская, д. 25, кв. 76. Наши координаты: 1076 км от Тюмени и 1796 км от Новосибирска».

— Ну, как? — спрашивает автор, протягивая записку.

— Неподражаемо! Особенно про опреснение океана.

— Ничего. Это сейчас модно.

— А о координатах… Знаешь, нет слов.

— Сразу поймут всю секретность эксперимента.

— Конечно. Интересно только, далеко ли она уплывет?

— Что ты знаешь! Одна бутылка плавала почти три тысячи дней и прошла шестнадцать тысяч морских миль. И приплыла почти туда же, откуда была брошена — к берегам Австралии.

Возразить уже нечего. Остается закупоренную бутылку предать воле волн, что было и сделано в тот же миг.

НА ПОРОГЕ СИБИРСКОЙ АМАЗОНИИ

Прощание с водной бороздой

Это из песни о морском просторе. А тут, на зыбком перекрестке Иртыша и Оби, тоже морские масштабы. Разлив речной грандиозен. На стыке двух сибирских рек открывается величественная панорама. Более внушительная, чем при впадении Камы в Волгу или Ангары в Енисей. И мы в центре столкновения водных потоков, которые, как говорят, долго еще не могут друг друга одолеть и идут на север бок о бок километров десять, пока не смешаются порывистые желтоватые воды Иртыша и спокойно-темные Оби.

Мы прощаемся с Иртышем. Не очень-то любезно проводил он нас — ветром и крутой волной, низкими берегами и вольным разливом. Впрочем, знающие люди утверждают, будто при впадении в Обь он всегда рассержен. А отчего? Не оттого ли, что ущемлена его гордость? Уж не обидела ли его природа, повелев великой реке стать всего-навсего притоком?

Как бы то ни было, Иртыш, пересекая горный пояс Рудного Алтая и полупустыню, сухие степи и таежные края, на 2496-м километре отдает свою дань Оби. И мрачные стражи Самарова и Северная горы — следят за тем, чтобы не рассорились две реки, не разлились от обиды в стороны.

На прощание мы делаем круг почета вокруг пестрого бакена, поставленного на водной борозде. И как только этот рубеж остается за кормой «Горизонта», угасают силы нашего мотора. Катер впервые за время сибирского плавания идет против течения. И мы сразу чувствуем упругую грудь Оби.

По-прежнему обманчиво далек берег справа: ивовая поросль едва поднимается над рекой, за ней снова вода — вода до горизонта. И откуда ее столько?! Первое ощущение такое, будто именно здесь свершился когда-то библейский потоп и никак твердь земная не освободится от безжалостного разлива.

Немного на земном шаре таких рек, как Обь, о которой говорят: подруга океана. И потому о ней можно говорить в превосходной степени. Точно так же, как о величайшей реке южного полушария Амазонке.

У них много общего — многоводность, протяженность и тихоходность вод, обилие притоков, каждый из которых мог стать самостоятельной рекой, удобства для судоходства и ископаемые богатства, найденные по берегам. Точно так же, как Обь, Амазонка меняет русло, оставляя старицы, болота, серповидные прирусловые валы, типичные для равнинных рек. Обе прокладывают себе путь через дикие леса.

Кому не известно, что Амазонке дали имя легендарные воинственные всадницы? А наша Обь? На языке коми слово «Обь» означает «бабушка». Для северных народов Обь испокон веков была кормилицей. Каждый родившийся на вольных берегах ее поймет бразильца, который часто повторяет народную мудрость: кто однажды вкусил сока пальмы ассаи, тот неизбежно вновь вернется к лесам и рекам Амазонки.

И вот нам предстояло перешагнуть порог Северной Амазонки — равнины между Уралом и Енисеем.

Ну, что ж: можно спрятать лоцию Иртыша и достать навигационную карту Оби. Иные на ней названия пристаней и перекатов, городов и островов. И характер не тот, что у Иртыша. Тот рвется вперед — прямой в высоких берегах. Словно прорублен в тайге мечом воина. А Обь лежит в окружении проток и стариц, озер и островов, рукавов и болот. Фантастическое русло! А сколько тут уместилось всяких кос и закосок, осередков и заманих, заводей и яров, соров и урманов! Что ни километр, то ребус какой-то. И так на всех страницах обского атласа! На всем 1796-километровом протяжении до Новоеибирска.

Особенно тяжелы будут первые дни пути против течения. Ведь тут не одним руслом встретились река с Иртышем, а несколькими рукавами. И каждая протока свою самостоятельность сохраняет. А что там, дальше? От одного рукава отходит другой. К нему подступает Салымская Обь. Она соединяется с большой Юганской протокой, которая в свою очередь впадает в Юганскую Обь, берущую начало от реки Большой Юган — притока «главной» реки. Уф!.. Вот это лабиринт! Неплохую задачу на терпение и внимание можно бы предложить популярному журналу в раздел «Подумайте на досуге». А где нам взять его, этот досуг? Плыть надо! И распутывать голубой клубок.

Как не вспомнить устроенные, словно шоссейные магистрали, волжские или днепровские пути-дороги! Все ясно и просто на плесах рек Европейской России. А тут? Нет плавности течения. Судовой ход шарахается из стороны в сторону, кружит меж островов, обходит широкие протоки, сворачивает в узкое место… Никакой логики, никаких правил в этом хаосе, который именуется фарватером Оби! В ином месте самый короткий путь грозит опасностями, а кружной — оказывается надежней.

А что творится здесь, когда приходит по весне большая вода?! Кое-какое представление об этом, правда, мы уже получили, пересекая долину на борту гидросамолета.

Нет! Описать это невозможно. Лучше мы предложим запись из судового журнала, в котором открыта первая обская страница и где отсчет в километрах начат от пестрого бакена в устье Иртыша.

«15-й км. Слева красивое устье реки. Это Назым. Два крутых берега поворачивают его к Оби. Длинный остров отделяет устье от главной реки.

40-й км. После протоки Рыбной проезжаем бесчисленные острова. То огромные, то размером с «Горизонт». Кажется, вся суша, что лежит справа и слева, разорвана на клочки. Даже яр береговой оказался островом: позади него протока вьется. И все они без названия. Да разве придумаешь всем имена! Вон их сколько.

Первый остров, который в лоции имеет название, — Дурной. Пора бы и на ночь к берегу пристать. Да что-то имя у острова недоброе. Поищем-ка другой.

100-й км. Ночуем на каком-то осередке. Он абсолютно лишен растительности. Бивак, конечно, не из лучших. Зато под ногами не хлюпает болото. И еще одно преимущество: сквозняки над островом сдувают всякое комарье.

Голый остров — хорошая спальня. Но завтракать приходится ехать на лесной берег.

Наутро обнаруживаем, что проплыли протоку Неулевка. Ту самую, в которую чуть было не свернули с фарватера Иртыша, вслед за нефтяным караваном. Вот где, оказывается, начинается эта водная аллея. Кстати, в начале протоки стоит пристань Зенково — первая на нашем пути.

110-й км. Читаем наставление лоции. «Перевал Верхне-Неулевский. Судовой ход стеснен косами справа и слева. Следовать строго по левобережным створам. Перекат Салымская заводь. От левобережного песка далеко в реку вдается подводная песчаная коса. Судовой ход искривлен. Опасаться затяжного течения в Чебуковскую протоку и прижимного течения в правый яр. Яр подмывной, с небольшими печинами и суводями, засорен упавшими деревьями. В протоке Косаревской у острова небольшие печины, у правого и левого берега упавшие деревья.»

Ясно? А это описана обстановка лишь на двадцатитрехкилометровом отрезке! Стоит еще добавить, что тут судовой ход разветвляется — идет и в Обь и в Салымскую Обь. Кстати, сколько же здесь Обей? Начали считать: просто Обь, Салымская, Юганская… Нашли еще Кушелевскую. И каждая немногим уступает прародительнице.

130-й км. Большое село Селиярово слева. Далековато отстоит от реки. И это типично для обских поселений. Возвышенных мест, таких, как на Иртыше, мало. По обоим берегам низины. Можно представить, как разливает тут в половодье. Вот и «убегают» деревни подальше от воды. А чаще всего стоят они где-нибудь на протоке, а не на самой Оби.

165-й км. Какие звучные названия встречаются тут! Проехали протоку Светлую, вода в которой и в самом деле прозрачнее, чем в Оби. Миновали остров Сахалинский, похожий на шляпу Наполеона. В начале Салымской Оби — поселок Няша. А у хантов слово «няша» означает «топкий глинистый берег». Ну, а по нашему, просто каша, в которую не советуем ступать даже в сапогах.

180-й км. Очередной ребус: река разбилась на три рукава. Куда плыть? Как в сказке: направо пойдешь… Кстати, если б правую дорогу выбрать, приплыли бы к тому месту, где уже были.

Решаем идти по левой протоке. У входа в нее бакен белый. А там, далеко-далеко — еле в бинокль разглядели — красный бакен. Значит, эта узкая протока обставлена. Можно идти.

Идем, Мимо проплывают кедровые острова. Безлюдье. Нет жилья. По берегам сплошная таежная стена. Солнце к горизонту клонится. Вода — серебряное зеркало. Рыба плещет. И не какие-нибудь щуки. Нечто посерьезнее.

Водная аллея настолько красива, что забываешь обо всем. Этот малиновый вечер гипнотизирует, снимает настороженность, которая не покидает в плавании по немыслимым обским лабиринтам. Наверное, впервые, как вышли на Обь, почувствовали, что и здесь есть своя прелесть — в этой сумрачности берегов, плескании рыбы, чередовании островов с высоким кедрачом.

И стоило расслабиться на минуту, как теряем из виду красный бакен. Только что мелькал он на мысу дальнего острова — и нет уже. А может, проплыли? Или тот остров скрылся за другим? Неужели?.. Неужели судовой ход свернул куда-то в сторону и мы прозевали его? Надо запомнить хоть это место. А то будем вертеться по всему плесу.

Где же бакен? Впереди небольшой изгиб реки. А ну-ка: что там? Ага, вон он! Все нормально. Река виновата: то открывает бакен, то скрывает.

До него далеко. Не балуют, однако, судоводителей бакенщики. Ну хотя бы вех побольше ставили, если на такую реку не хватает бакенов.

Теперь глаз не сводим с красного знака впереди. Но что это! Только что бакен стоял у края острова. По нему курс держали. А теперь на середине плеса! И рядом с белым бакеном!

Выключаем мотор. Врывается в уши тишина. Но… вдали где-то тарахтит подвесной моторчик. Уж не эхо ли «Горизонта»? А бакен… Этот крашеный предатель! Он спокойно пересекает на наших глазах протоку. Виданное ли дело, чтобы бакены от берега к берегу шатались?!

Красный бакен действительно плыл поперек протоки. На буксире. Узкая длинная лодчонка бакенщика тащила его к берегу. А издалека-то, за конусом его, и не видно было нам ни лодки, ни самого бакенщика.

225-й км. После левобережной деревни Кушниково открывается широкое разводье при впадении реки Лямин. Это Ляминский сор — водное пространство длиной километров семнадцать, куда река в течение веков сбрасывала все, что удавалось ей захватить во время половодья и ледохода. Она намыла тут острова и мели, разбросала деревья, вырванные с корнем. И теперь сама с трудом пробивается через эти нагромождения.

Вот какое устье у этой речонки, о которой один из путешественников писал в конце прошлого века, что она дала повод к рассказам о том, будто бы верховьем своим соединяется с Обской губой. Но мы видели ее верховья с борта гидросамолета, когда летали к сейсмикам. Видели все три Лямина — 1-й, 2-й, 3-й. И все болотные блюдца, откуда вытекают они.

293-й км. Справа на длинном мысу, который вдается в Обь, — село Алочка. Немного дальше — протока Девкина. Хотелось бы узнать, почему названы так здешние места, но не удалось. Прошли ночью.

330-й км. По-прежнему терзаемся в догадках относительно многих здешних названий. Можно еще понять, когда встречаешь село Белый яр на высоком берегу, поросшем березой, или, скажем, протоку Гнилую с темной водой. Но откуда взялись остров Тюменцев, протока Сухой Живец, перевал Казенный, поселок Тундринский, Юрты Чимкины?

340-й км. Скоро Сургут. Лоция предупреждает: при подходе к Сургутскому рейду соблюдать осторожность. Да, но где же рейд? На лоции рядом два населенных пункта — Сургут и Черный мыс. И судовой ход ведет ко второму. А возле Сургута лежат бледно-голубые прожилки бесчисленных мелких проток. Не подступиться, выходит, к Сургуту? Странно! Как, впрочем, многое на Оби.

Действительно, тут все бывает. А с нами чуть не случилась беда — на виду Сургута заглох мотор. И не от усталости. Не по капризу даже. Кончился бензин! Кончился — и все. Из бака вытекла последняя капля.

И сразу река подхватывает «Горизонт», волочит назад. Хватаемся за багор и весло. Хотим загнать катер в протоку. Но течение управляется с полуторатонным «Горизонтом» быстрее, чем мы.

Бросаем бесполезное весло. Встряхиваем канистру за канистрой. Одна надежда: хоть что-то должно остаться на их дне. Выжимаем бензин буквально по капле. Цедим в котелок. Набирается поллитра — не больше. Заливаем в бак. Заводим мотор. Работает! На малых оборотах. Затаив дыхание, крадучись, проходим правым берегом — возле самых бакенов. И бросаем чалку на палубу дебаркадера».

Письмо однополчанам

Погожим утром — погоде не надоело еще нас баловать — г- мы покидаем свой катер и ступаем на сургутскую землю. Понятно, в одежде, отвечающей административному положению данного населенного пункта. Выглядим мы не хуже, наверное, моряков, получивших увольнительную на берег. Но — да простят нас за подробность — наши желудки пусты, как бензобаки «Горизонта». Поэтому первый маршрут на здешнем берегу даже не подлежит обсуждению. В первую же столовую! И как можно быстрей.

Однако столовая в районе речного порта закрыта. Магазины на замке. На автобусной остановке пустынно. На улице — тоже. Что бы это значило? Ба! Да, ведь сегодня воскресенье. Надо же вот так: торопиться, выжимать из мотора его последние лошадиные силенки, по капле собирать бензин, плыть на длинном зажигании — и приехать как раз в ночь под выходной. И кому только пришла мысль вырядиться в чистые рубахи? Кто это оценит?

Первый прохожий, которого мы допрашивали относительно постановки общественного питания, с сомнением произносит:

— В Сургуте, может, ресторан работает?

— А это разве не Сургут? — искренне удивляемся мы, оглядывая порт, жилые кварталы и улицу.

— Не-е! Черный мыс. А Сургут за два километра. На автобусе. А пешими, так по этой улице дойдете.

Ну, что ж: два километра натощак — это все-таки не километр без бензина. В конце концов любопытно: неужели эта улица так длинна, что может привести в Сургут.

Она и верно некоротка. Идем сначала мимо безмолвного строя домиков, протянувшихся по прямой, словно в каком-то степном селе. Слева от накатанной песчаной колеи, за молодым сосняком, открылась Обь. А улица дальше ведет. Показались справа дома-новостройки. Все на один фасон. Будто только с конвейера сняли их. Тут, пожалуй, целый микрорайон. Не диво, право: Сибирь ныне торопится отстроиться. Но вот над двухэтажными домами кран высится. Обыкновенный строительный кран. У его подножия сложены панели. Интересно. Недеревянный дом — это уже диво. Панель — самая обыкновенная, шершавая и серая — вызывает в эдаком отдалении от областного центра чувство восхищения. К ней хочется обратиться на Вы.

За новым пятиэтажным домом пологий спуск к речке, деревянный мост — езженый-переезженный, латаный-перелатаный. Вступаем на него. Внизу гусиная армада. У берегов лодки призатопленные. Вокруг никого.

Что ж, идем дальше. Мимо старых почерневших избушек, по кривоколенной, разбитой машинами улице. Тут гусеницы и шины наземной техники обнажают тело болота. Выходим на тесную площадь. Ее окружают двухэтажные бревенчатые дома. Глянешь на них — и не ошибешься: построены в тридцатые годы. От площади тянется тенистая и тихая улица. В конце ее водный простор. Может, туда отправиться? А не все ли равно, куда идти?

И вдруг слышим из открытого окна:

— Алло! Это секретарь горкома комсомола Рукавишников.　Добрый день. А Лагутин дома? Нет?! В отпуске? Когда улетел? Вчера? Ну, извините.

Слушаем этот телефонный монолог до конца. Вот это да! В воскресенье в опустевшем городе комсомольский вожак на посту! Ну, как тут не зайти в горком?

Среднего роста, широкий в плечах молодой человек удивленно смотрит на вошедших. Но мы тут же напоминаем ему, что в воскресный день не принято работать. Он смущенно, будто оправдываясь, замечает:

— Опять накопились письма.

— Откуда же их столько?

Солдаты пишут. И все об одном: хотят к нам — на нефтяную целину. А еще, представляете, однополчане письмо приспели. Сам-то демобилизовался недавно.

Он держит в руках конверт. Солдатское письмо. Все как полагается: треугольник фиолетовый, Вэ Чэ — такая-то. А в письме, понятно, про нефтяную целину. Но не только. Есть в нем и такие слова: «Ты нам о зарплате и трудностях не пиши. Лучше о каком-нибудь буровике расскажи. И желательно подробно Мы же к тебе не вдвоем-втроем собираемся, а всем взводом…»

— Вот и ломаю голову, что им написать. Хочется рассказать о Лагутине. Это наш самый знаменитый буровой мастер. Очень хочется! Не получается, однако. Ему самому только что звонил домой. Да сказали, что улетел на юг.

— А чем же он знаменит? — спрашиваем мы с надеждой хоть как-то ободрить секретаря горкома.

— Чем? Да всем! Вы его не знаете? И ничего не слышали? Ну, что вы. Интересный человек. Молодой, горячий. Настойчивый. И конечно, мастер, каких мало. В бригаде его уважают.

Володя задумывается. Словно проверяет себя: не перехвалил ли знаменитого мастера.

— Понимаете, не сразу раскроется он первому встречному. Когда я в первый раз прилетел к нему на буровую, запомнилось, как посмотрел он недоверчиво. Много расспрашивал, а сам не рассказывал. Я думаю, это потому, что ему пришлось пережить в войну много. Мальчишкой партизанил. В Крымских катакомбах. Ходил в разведку. И очень часто с одним человеком. А тот оказался предателем. Потом на глазах у Лагутина расстреляли двух его братьев.

Он и на фронте воевал. А после войны на родину не вернулся. Сразу в Сибирь поехал. С тех пор все на буровой.

Часто вот слышишь: Гагарину или какому-нибудь нашему ученому присвоили за границей звание почетного гражданина города. Здорово, правда? Как это сильно звучит: почетный гражданин города! У нас это почему-то не заведено. А если бы было такое, Лагутину первому, думаю, присвоили бы звание почетного гражданина Сургута. Он же первую скважину в нашем районе пробурил! В пятьдесят первом. Она всем другим скважинам нынешним мамашей приходится.

Геологи не нахвалятся им. Говорят, что он, как никакой другой мастер, понимает, зачем нужно без конца поднимать керн, простреливать пласты. Понимает, что это не прихоть геолога, с которым вместе ищут нефть. И дружбой с ним дорожат. Не то что с иными бригадирами. Знаете, бывают такие: геологу в глаза «да-да, конечно…», а отвернется — пустит вслед недоброе слово.

А был случай, когда он бурил сразу две скважины: свою и соседнюю. На другой-то мастер заболел в самое горячее время. Да и бригада там была неважная: нытики подобрались. В общем, отправил Лагутин их с буровой по домам. Разделил своих на две бригады и начал действовать. Отстоит вахту на одной скважине — и на другую. Вставал на лыжи — да через болота и тайгу четырнадцать километров. Постоит вахту — и обратно. Когда он спал, никто не знает. А если и удавалось прилечь, все слышал сквозь сон. Чуть не так зашумели моторы, чуть не так загудела колонна — тут же на ногах. Добурили обе скважины до заданной глубины. Дошли до нефти.

Недавно летал я к нему. Теперь он на новом месторождении — Вынгинском. Буровая стоит на краю болота, у самой сосновой гряды. Места не очень веселые. А работают с улыбкой. Разговоров на вахте мало: при шуме моторов не очень-то побеседуешь. Вот они улыбками и разговаривают. Люди у него, как на подбор. Многие старше возрастом. Тоже фронтовики. А он вот — один такой. Во всем мастер — и к человеку подойти, и к нефти.

И чем иной раз берет? Фантазией! Сидит, например, вся бригада в балке. Греются. Буржуйка гудит. Шутки летят. А морозище над болотом такой — воздух в горле застревает. Ветер крепкий — раскачивает тросы буровой и саму вышку. И надо идти туда — опять греть инструмент у дизелей, над костром, а то и струей пара. Иначе в руки не возьмешь — металл порвет в лоскуты кожу на ладонях.

А Лагутин знает об этом и разговор заводит о космических ракетах. Каждый, понятно, что-нибудь интересное вспомнит. И он замечает, как бы между прочим, что реактивное топливо имеет нефтяную основу.

Мне понравилось еще, что он умеет и ошибки свои признавать. Как-то прилетела комиссия обследовать лагутинскую буровую. И старший из комиссии замечание мастеру сделал: грязновато, дескать, в балках. А он ответил, что ребята решили больше не сквернословить, а кто выругается, тот и приборку будет делать. Так бригада постановила. Ему возразили, конечно, что это не метод для бригады коммунистического труда. «Ладно, придумаем другой метод», — согласился Лагутин.

Эх, был бы я писателем — большой роман о Лагутине написал. Глыба человек. Нашел же счастье в том, что всегда первый. А то все читаешь о каких-то странных людях. Выходит, приезжают к нам в Сибирь одни романтики, неудачники да любители длинного рубля.

Секретарь горкома с таким жаром рассказывает все это, расхаживая по маленькой комнате, что нам захотелось взглянуть на Лагутина. Впрочем, мы забыли совсем — он же уехал. Как не пожалеть об этом: опять не везет в этот трудный воскресный день. А секретарь горкома снова вздыхает:

— Конечно, надо написать однополчанам о Лагутине. Но как? Не знаю.

Вот чудак! Он еще размышляет.

— Да напиши все, что нам только что рассказал, — советуем ему.

Когда звонит сургутский колокол

Оставив секретаря райкома комсомола дописывать письмо однополчанам, мы идем побродить по Сургуту. Надо же как-то «добить» это несчастливое воскресенье!

Ходим по земляным и дощатым тротуарам, вдоль которых высятся поленницы колотых дров. Встречаем невыразительные физиономии вросших в землю домишек за цветочными палисадниками. Видим магазин с витриной уцененных товаров, где лежат пятирублевые скрипки и патефоны, невероятно дешевые боты наших прабабушек, бусы и прочий утиль, который, казалось, безвозвратно уж канул в Лету, однако нет — вынырнул на берегах Оби. Рядом афиши приглашают во Дворец культуры на новую французскую кинокомедию. Читаем вывески и таблички на бревенчатых фасадах.

Никакой экзотики. Никаких достопримечательностей. В молодых сибирских городах, понятно, не отыщешь ни памятников старины, ни мемориальных досок. Откуда им взяться. Но ведь Сургут пережил тридцать семь десятилетий! И напоминает о том, как много лет за плечами этого города, одна лишь, пожалуй, древность — колокол.

Он висит на вершине пожарной вышки, похожей на звонницу. А поскольку брандмейстеры не знают выходных, мы находим за воротами пожарной части дежурную команду, занятую игрой в домино. Спрашиваем их, нельзя ли поближе рассмотреть колокол. Не отрываясь от игры, один из команды кивает на лестницу.

С шестиугольной деревянной площадки можно обозреть весь город с его окрестностями. Внизу — почерневшие крыши, лоскутья огородов. Старый Сургут. Налево — побеленные стены домов, за которыми склады и промбазы. Новый пригород нефтяников. Впереди — роскошная шуба кедровой и сосновой тайги. Необозримый парк отдыха и зеленая зона Сургута. Направо — самая длинная здешняя улица, которая привела нас от речного порта. Там — Черный мыс.

Позади — Обская низина. Расползлись по широкой пойме бесчисленные протоки. Лежит тяжелое серое тело реки. Только в одном месте — у Черного мыса — изгибом своим она касается коренного берега. Понятно теперь, почему нельзя по воде подойти к самому Сургуту — отрезан от Оби островами и мелкими протоками. Наверное, лишь в высокую воду подходят большие теплоходы к центру города.

И еще одна необыкновенная картина открывается нам. По всем дорогам — сухопутным и водным — возвращается домой сургутский люд. Из тайги выезжают автобусы. По тропам идут люди с ведрами и корзинами. С обских островов торопятся лодочные флотилии. Вот-вот этот воскресный прилив затопит весь город.

Ну, а что же колокол? Каков он вблизи? Отлитый из звонкого металла, он висит, притянутый за ухо под шатровый верх. Стоит прикоснуться железом языка к его краю, как высокая нота срывается из-под пологого конуса. Не сравнишь ее, конечно, с колокольной октавой ростовского кремля, что записана уже на долгоиграющую пластинку.

Но как он попал на дозорную вышку? Наверное, прислан был из московской или иной епархии в подарок сургутским миссионерам, а после одного из пожаров больше не поднимали его под шатер колокольни. И лежал без надобности, пока смекалистый сургутянин не приспособил его для пожарного набата.

На звонких боках его, кроме стершейся ленты орнамента по самому низу, шрамов и царапин, нет никаких других отметок. В том числе и о его происхождении.

В старину существовал обычай — небылицы всякие рассказывать при отливке нового колокола. Это для того, чтобы громче звучал. Когда-то даже ходила поговорка — «колокола льют», что значило выдумывают небывальщину. А не такой ли небылью представляется прошлое сургутского колокола?

Он наверняка не был свидетелем событий, когда единственная пушка приплывших сюда казаков сломила упрямое сопротивление хантыйского князька Бардака в схватке при впадении малой речки в Обь. А вслед за первым отрядом прибыл другой. Ружейники и оброчники, духовные лица и толмачи, воротники и десятники со штатным палачом дали имя новому поселению, назвав его Сургутом по имени волжского местечка при слиянии речек Сургут и Сок, откуда многие пришельцы были родом.

Великий подвиг был совершен ими. Они основали крепость. Город-воин встал на стражу завоеванных ясачных территорий. Недаром на гербе его изображена была лисица на золотом поле.

А потом город-воин обнаружил, что никому он не нужен и пора ему подавать в отставку. Царской казне пришлось веками содержать его как аванпост на Оби для удержания далеких владений. И без всякой на то надобности! Ибо казачьей команде не было нужды усмирять миролюбивейшие северные народы. А казна продолжала кормить, одевать и платить жалованье целым поколениям служилых людей. Но, несмотря на все затраты и усилия, сургутянин превратился из носителя цивилизации в тунеядца, оторванного от всего мира и потерявшего традиции родного края. И никто не знал, зачем существует город-мещанин, где не родится хлеб, куда почта приходит реже, чем эпидемии.

Когда Обь заливала городские окраины, когда таежные пожары брали людей в огненное кольцо, звучал тревожно и жалобно колокол. Звон его был молитвой о спасении.

Случаются и ныне в тайге, возле Сургута, пожары. И тогда бьют в набат на дозорной вышке. Старожилам тревожные звуки напоминают о безвозвратном прошлом.

«Встретимся в шестнадцать ноль-ноль»

Мы собирались проститься с Сургутом и плыть дальше. И зашли на минуту в контору геологической экспедиции, чтобы в последний раз навестить друзей.

В одной из комнат диспетчер говорил с кем-то по телефону:

— Да-да! В Нефтеюганск. Что? С тяжелым оборудованием. Шаповалов взаймы попросил. Надо выручить. Когда? Через полчаса вылетают.

Каждый из нас с быстротой электронной машины, получившей исходные данные, произвел вычисления, которые дали такой результат: вертолет вылетает через полчаса в Нефтеюганск с тяжелым оборудованием. Следовательно? Если мы хорошо попросим, то возьмут и нас. Судя по всему, это МИ-6. Но зачем лететь, коли мы уже собрались плыть? Нефтеюганск — это, бесспорно, интересно, но далеко, наверное. Не застрять бы там. С авиацией имеем дело. Впрочем, раздумывать некогда — и мы со всех ног бросаемся к аэродрому. Там разберемся. Интуиция подсказывает, что предстоит нечто интересное.

У длиннокрылого вертолета, стоящего поодаль от взлетной полосы, толпа. Оказывается: тюменские писатели, поэты и композиторы этим рейсом вылетают в Нефтеюганск выступать перед буровиками и геологами. Старшина литературно-песенной бригады обещает нам свое высокое покровительство.

И тут выясняется главное: можно увидеть самый молодой на всей Оби город, который стоит на богатейшем нефтяном месторождении. Об остальном узнать не успеваем, потому что летчики приглашают всех в машину.

Через восемнадцать минут вертолет мягко приземляется (мы даже не почувствовали толчка!) на мысу. И с этого момента начинаются для нас открытия, от которых голова идет кругом.

Вода, что несется мимо мутным широким потоком, оказывается Юганской Обью. Мыс, где опускается вертолет, безымянен. Зато деревушка на мысу знаменита. У нее вкусное название — Усть-Балык. Это потому, что как раз напротив впадает речка Большой Балык. К севрюжьим и осетровым балыкам место это определенно имеет отношение. Впрочем, не рыбой теперь знаменит Усть-Балык. Прославлен он нефтеразведчиками.

Но нас привезли сюда не на экскурсию для изучения исторического прошлого этой счастливой деревушки, от которой осталось, кстати, всего несколько домиков. Вертолет доставил по адресу свой главный груз — тяжелый инструмент, назначение которого мы не беремся определить. А гостей везут дальше — по реке на катере.

Через километр перед нами вырастает высокий берег, на котором лежит город, нареченный Нефтеюганском, что означает «нефтяная река». Потому что «юган» по-хантыйски — «река». И теперь, когда говорят о нефти с протоки Юганская Обь, все знают: речь идет о Нефтеюганске, а не о прежнем Усть-Балыке.

Как, однако, авиация сокращает расстояния! Всего восемнадцать минут — и ты ходишь по совершенно незнакомой земле, видишь разные таежные чудеса. Впрочем, это ощущение необычности, наверное, от того, что мы привыкли мерить расстояния по воде. А сколько идти водой от Сургута до Нефтеюганска? Самой короткой дорогой — тридцать километров вверх по Оби да еще сто двадцать семь километров по Юганской Оби. Значит, часов восемь добирались бы мы сюда на «Горизонте».

Когда прибыли в Нефтеюганск, старшина литературно-песенной бригады говорит:

— Тут у нас два выступления на буровых. Через восемь часов полетим обратно. А у вас какие планы?

У нас планов нет. И нам стало неловко: все прилетели по делу, а мы просто так — город посмотреть. И в этом приходится признаться маститому поэту.

— Ну, воля ваша. Тогда встретимся в шестнадцать ноль-ноль у начальника экспедиции Шаповалова.

За восемь часов можно, конечно, многое успеть. Например, в Хабаровск слетать. Но хватит ли времени познакомиться с этим таежным городом? И мы для верности решаем разделиться: один пойдет налево, другой — направо.

И через восемь часов, не чуя ног под собой, встречаемся в конторе нефтеразведочной экспедиции, выкладывая друг другу кучу впечатлений.

— Ты извини, но я начал со столовой. Сметана, оладьи, чего не ожидал, так выставку кондитерских изделий увидеть. Одних булок насчитал сортов десять — простых, сдобных, дорожных, выборгских, с изюмом… А какие торты!

— Не знаю, как с тортами дело обстоит, но вот с водой — плохо. Знаешь, откуда воду берут? Из бочек, которые по улицам развозят. Сначала я ничего не понял: останавливается машина, на баке написано «Молоко», люди подходят не с бидонами и банками, а с ведрами. Потом вижу: наливают-то совсем не молоко! Что-то непонятное происходит: кругом вода, а люди без воды. Спросил прохожих: как же так? Сказали, что нефти вот сколько угодно, а питьевой воды не могут буровики достать.

— Еще на пристани был. Привели меня туда ребятишки. Они прямо после уроков — к реке. Это у них такая традиция — бегать после школы смотреть, какие теплоходы пришли, и по дороге еще спорить. Один говорит, что тяжелое оборудование привезли. Другой утверждает, что не оборудование, а артистов. А третий поспорил, что привезли не оборудование, не артистов, а новый кинофильм. И как ты думаешь, кто выиграл спор? Никто! Приехала в полном составе из Башкирии бригада знаменитого мастера Ричарда Аллаярова — Героя Социалистического Труда. Будут здесь, в Нефтеюганске, работать.

— Странно как-то все тут: буровые прямо в центре города стоят. А рядом люди строят себе дома. Тросы от вышек чуть ли не у порога закрепляют.

— Да, забыл еще досказать… На пристани башкирских нефтяников встречал мэр города. Он сказал, что до шестьдесят первого года тут был просто буровой участок, в сентябре шестьдесят четвертого образовался поселок, а первые выборы в новом городе состоялись в октябре шестьдесят четвертого. Население Нефтеюганска — семь тысяч человек.

— Я чуть было в канаву не провалился. Доски подо мной не выдержали, когда по мосткам переходил на другую сторону улицы. Оказывается, это траншея для газопровода от Нефтеюганска до Омска, вернее, первый километр его.

— А мне рассказали, что это траншея для местного газопровода. От промыслов его ведут. Для отопления квартир. В котельных скоро не дрова сжигать будут, а газ. А еще к теплицам подведут магистраль.

— Клуб здешний видел. Работает по такому расписанию: с восьми до восемнадцати часов — отдел экспедиции, с восемнадцати до двадцати кинофильмы крутят, с двадцати до восьми утра следующего дня — общежитие.

— Около школы не проходил? Видел болото? На нем обгорелые стволы торчат. Говорят, в прошлом году пожар в тайге вспыхнул и пошел на город. Еще бы немного — и достал огонь буровые, нефтехранилища… Вышли навстречу все, от мала до велика. Бульдозеристы, трактористы сшибали огненные сосны, перепахивали болото. Отстояли город. Там еще видны следы гусениц. Как на поле боя.

Мы вспоминаем еще, что мальчишки и девчонки, родившиеся в Нефтеюганске, не ели никогда мороженого, что по окраинам можно продвигаться только на каком-нибудь тяжелом тягаче, что рядом с новым районом стоит городок вагончиков-балков времен первых поселенцев, что на буровых, откуда протянуты к берегу рукава нефтепроводов, висят таблички с указанием, когда отсюда пошла первая нефть, что воздух здесь так насыщен гнусом, будто его больше, чем азота.

Вот, пожалуй, и все, что успели мы увидеть и узнать за восемь часов о новом городе в тайге.

Горючая капля из коллекции

Из Нефтеюганска мы улетаем, как говорится, не с пустыми руками. При нас груз, который не обременит, однако, вертолет МИ-6. По очереди мы держим на руках продолговатый коричневый ящик, срезанный во всю длину по диагонали. За плексиглазовой заслонкой можно разглядеть восемнадцать аптекарских пузырьков, закупоренных стеклянными пробками. В пузырьках содержится самое большое богатство Сибири — нефть. Восемнадцать проб из горючего подземного океана — такова коллекция нефтей Тюменской области, которую подарил нам начальник Усть-Балыкской нефтеразведочной экспедиции Иван Григорьевич Шаповалов.

Если уж говорить начистоту, то мы просто выпросили у него эту коллекцию. Потому что на всей Оби не смогли бы найти лучшего сувенира для своего домашнего музея. Начальник экспедиции до сих пор, наверное, жалеет о том, что расстался с продолговатым ящиком, который стоял на сейфе рядом с его столом. А может, и не жалеет.

Как бы то ни было, мы получили эту нефтяную шкатулку. И к ней еще были приложены обзорная карта Тюменской области и каталог образцов нефтей.

Наклеенная на картон карта размером с развернутую книгу испещрена линиями будущих газо- и нефтепроводов, а также помечена пятнышками известных месторождений от Урала до Енисея. Кажется, будто каплями самой нефти забрызган бело-голубой лист контурной карты.

— Вот тут шаимский «куст» месторождений, — пояснил Шаповалов, указав на темную, словно ветка черники, гроздь пятен в верховьях приуральской Конды. — А здесь пометки покрупнее и погуще. Это Сургутские и наши, Усть-Балыкские, месторождения. Еще восточнее по Оби — мегионский «куст». Вот со всех этих месторождений и собрана коллекция.

Мы перелистали каталог образцов нефтей Тюменской области, выпущенный в 1964 году. На первой странице миниатюрной книжицы прочитали: «Образец № 1. Шаимское месторождение. Открыто 22 апреля 1960 года. Скважина № 17». И тут же приведена характеристика первой сибирской нефти: удельный вес, вязкость, начало кипения, содержание серы, парафина и смол. Листали каталог, и мелькали названия месторождений — Мортымьинское, Тетеревское, Средне-Мулымьинское, Каменское. А вот образец № 6: Усть-Балыкское месторождение.

Начальник экспедиции достал из пластикового гнезда шестой пузырек. Посмотрел его на свет, взболтал тяжелую жидкость, непроницаемую, как густой йодистый раствор. Потом почему-то вздохнул и поставил пузырек на место.

— Заметьте: первая промышленная нефть Сибири. С шестьдесят второй скважины.

Мы заглянули на шестую страницу каталога: «Усть-Балыкскоеместорождение. Пласт Б 1, готерив — барремский ярусы меловой системы. Скважина № 62. Интервал испытания 2046–2050 метров. Дебит нефти 180 кубометров в сутки через 8-миллиметровый штуцер…»

— Дорогой для нас, геологов, этот пузырек, — добавил начальник экспедиции.

— Интересно, далеко ли отсюда скважина-первооткрывательница? И нельзя ли ее увидеть? — спросили мы об этом Шаповалова.

— На окраине города. В нескольких шагах от берега. Мы не видели ни одного из месторождений, из которых взята нефть в эту коллекцию. И неизвестно, увидим ли. Ну, а посмотреть скважину-первооткрывательницу. Это ведь не каждый день бывает.

Начальник экспедиции понял, что мы не уедем отсюда, пока не увидим шестьдесят вторую.

— Ладно-ладно. Попрошу сейчас нашего геолога проводить вас. Он все помнит. А я-то не был на крестинах скважины: бе-резовским газом занимался.

И нас познакомили с Анатолием Кимом — подтянутым молодым человеком в отглаженных брюках, белоснежной рубашке с галстуком и модной куртке. Особенно поразили нас его ботинки, начищенные до ослепительного блеска. Как ему удалось сохранить этот глянец, осталось для нас загадкой, ну, на глав» ной улице Нефтеюганска можно ходить и в такой обуви. Хотя надежнее, как мы, в сапогах. А на окраине, где передвигаются на тракторах и тягачах? Мы с ужасом подумали о том, что будет с его начищенными ботинками, когда придем на скважину.

А он шагал легкой походкой, отыскивая сухие места, в то время как мы тяжело ступали за ним, не очень выбирая дорогу.

И через полчаса Анатолий привел нас к берегу, где из-под земли торчало несколько коротких труб, перехваченных кольцами задвижек. Над ними высился металлический мостик с поручнями. Деревянная табличка, прикрепленная к поручням, сообщала, что здесь находится скважина № 62, которая дала первую промышленную нефть Сибири в 18 часов 06 минут по местному времени 18 октября 1964 года.

Так вот она какая, первооткрывательница!

Наш провожатый подошел к главной трубе, прислонил ухо к ее шероховатому телу. Прислушался. Мы тоже прислушались. Она гудела ровным голосом. Труба жила! По ней мчался из глубин поток точно такой густой жидкости йодистого цвета, как в шестом пузырьке из коллекции.

Потом он оглядел циферблаты, нанизанные на трубу.

— Все нормально. Качает.

— Ну, а как было тогда, когда она еще не качала, когда и самой скважины не было? — спросили мы.

— Да вот так все и было: тот же берег, то же болото с незабудками. Только деревьев вокруг осталось мало. Все на гати извели. Тут под ногами слой бревенчатый, думаю, метра на два. Ну, уж если вспоминать, то все по порядку.

В июне, после вскрытия реки, пришла из Сургута в Усть-Балык баржа. На ней первый десант — пятнадцать человек. За главного — начальник бурового участка Михаил Ветров. Потом сюда бросок сделали. Поставили на берегу столовую. Палатки растянули. Радиостанцию установили.

Почему стали бурить именно здесь? Конечно, не потому, что на этом месте незабудки росли. По всем прогнозам выходило, что вернее всего искать нефть тут. Перед нами прошла здесь сейсморазведочная партия Николая Бехтина. И геофизики сказали: в этом районе обнаружен подъем пластов. Оставалось выдать точку для бурения. А выдать точку — значит мысленно заглянуть в глубины и составить подземную карту. Получится на карте поднятие-купол — хорошо, есть перспектива. Потом надо сделать геологический разрез и сравнить его с физической картой. Если над куполом нет озера или болота и есть хоть немного земли, можно монтировать вышку. Вот как было и с шестьдесят второй. Ей повезло. Выдали точку на берегу реки. Поставили репер — а попросту столб — с указателем: Сургутская нефтеразведочная экспедиция, скважина № 62.

Почему у нее шестьдесят второй номер? Это сложно объяснить. Такой особый номер был дан площади. А скважина была только первой из пяти точек, которые предстояло пробурить на Усть-Балыкской структуре.

Потом монтажники начали поднимать вышку. Пошли дожди. Грунт не держал. «Бакинец» проваливался чуть ли не по кабину. Все-таки в конце июля забурили. На вахте стоял Александр Халин, крепкий, красивый парень из Краснодарского края. Он никогда не унывал. И всегда повторял: «У меня рука счастливая: я ставропольский газ нашел».

В октябре нащупали первый пласт. Но он дал воду. Второй пласт выбросил воду с нефтью. Пробурили третий. Прострелили его — ничего. А через двенадцать часов рванул фонтан.

Что запомнилось больше всего в тот момент? Двенадцать часов ждали: будет или нет. Рация стояла около скважины. Сургут вызывал через каждые пять минут. А потом такая радость — сильная струя. В памяти остался резкий контраст белого и черного — ложбина, покрытая первым снегом, и в ней — темная нефть. На радостях мыли руки в черной луже. По традиции мазали друг друга.

А потом еще один праздник — проводы первой нефти. В тот вторник у нас было, как в первомайский день. Никто не замечал, что кругом грязь, сильный ветер. К буровой проложили мостки. Скважина вела себя тихо. Зато весь поселок бурлил. Люди ходили и поздравляли друг друга с праздником. Вертолет разбрасывал поздравительные листовки.

К берегу подошел пароход «Капитан» с нефтеналивной баржой. Внутрь баржи опустили трубу, которая шла из скважины. Сама скважина наряженная, как именинница. Около нее собрались буровики, геофизики, геологи. Все хотели увидеть проводы первой нефти. Начальник Тюменского геологического управления Эрвье и главный инженер Сургутской экспедиции Салманов повернули, как баранку автомобиля, колесо задвижки, и полилась она. Тысячу семьсот тридцать шесть тонн увез «Капитан» в Тюмень.

Вот и весь рассказ об истории скважины № 62. Она и по сей день качает нефть. И еще четверть века будет гудеть черный поток по ее трубам, опущенным в недра. И об этом будет напоминать нам горючая капля из нефтяной коллекции.

Прилетит ли дирижабль на нефтяной полюс?

Перед вылетом из Нефтеюганска начальник Усть-Балыкской экспедиции сказал командиру МИ-6:

— Заедем на девяносто третью. Тимченко, говорят, что-то загоревал.

Командир экипажа бросает взгляд на карту, заправленную в планшет, кивает в знак согласия головой и по стремянке поднимается в кабину.

Через полчаса вертолет зависает над сосновым редколесьем. Сквозь прозрачные кроны виднеется беломошный ковер северной тайги. Вокруг — ни болот, ни озер, ни разлива речного. Какой удивительно сухой островок в этой водной стороне!

Машина повертывается в воздухе и медленно опускается. В иллюминаторе перемещаются то пятачок вытоптанной земли, то люди с запрокинутыми головами, то пирамида буровой вышки, вознесшейся над тайгой, что обступила ее кольцом.

Начальника экспедиции встретил немолодой человек. Его обветренное лицо глубоко избороздили морщины. Он теребит в руках остывший папиросный окурок и, очевидно, чем-то обеспокоен. Даже летчики обращают на это внимание. Они не рассыпают веселых шуток, как прежде. Будто им передается какая-то неясная тревога бурового мастера Тимченко.

Шаповалов и хозяин девяносто третьей долго прохаживаются вокруг вертолета. Потом они прощаются, как люди, которым не хотелось бы этого делать.

Мы спрашиваем начальника экспедиции, не случилось ли что на буровой. Он в ответ пытается улыбнуться:

— Случилось то, что бригаде придется расплачиваться за хорошую работу.

Что это? Шутливая загадка или загадочная шутка? Но Шаповалову, видно, ни до того, ни до другого. На лице его сходятся черные брови, упрямо выдвигается подбородок. В голосе звучит резкая интонация:

— Ничего не скажешь: работали дружно. Бурили с перевыполнением плана. Три пласта прошли. Все нефтяные.

Мы по-прежнему ничего не понимаем. И что же: «ушла» нефть? А может, несчастье какое в бригаде?

— Да, дело сделано. Закупорят скоро скважину. До тех времен, когда нефть эту сможем взять. А что дальше? Надо их на другое место перебрасывать. А другого места нет. Вышку только начали поднимать. Дожди прошли такие, что утонули два трактора. Монтажники на острове, как робинзоны. На вертолете даже не подберешься к новой точке. Вот ерунда какая получается: передовикам грозит месяц безработицы.

И тут у начальника экспедиции вырвалось неожиданное:

— Эх, кабы дирижаблишко сюда!

Дирижабль??! Какой дирижабль? И зачем он?

— Ну, это длинный разговор. Сразу и не объяснишь.

Тут взревели свирепые моторы МИ-6, и задавать вопросы стало бесполезно: уши забивает непроницаемый гул моторов.

В Сургуте вместе с Шаповаловым мы отправляемся в дом приезжих, названный геологами «гостиницей командного состава». Там застаем многих нефтеразведчиков, с которыми познакомились во время плавания по сибирскому маршруту. Приятно встретить через много дней Колумба тюменских нефтяников Эрвье, общего любимца Салманова й других. Оказывается, они тоже только что прилетели в Сургут. И собрались, как выразился один геолог, на совещание накануне совещания.

Разговор общий, непринужденный, пересыпанный колючими репликами и острословием. Но мы плохо слушаем, о чем речь. Не дает покоя фраза, брошенная Шаповаловым: «Эх, кабы дирижаблишко сюда!..» Мы надеемся, что Шаповалов не забыл о «длинном разговоре».

Какое-то время спустя мы понимаем, что официальная часть неофициального совещания заканчивается. Эрвье спрашивает нас, удалось ли где увидеть нефтяной фонтан. Нам приходится признаться, что не только фонтана, но даже самой нефти не видели. И верно ведь: ее так надежно прячут от нас в трубы.

— Ну, вот полюбуйтесь на неблагодарных гостей, — Шаповалов старается изобразить крайнее возмущение, — выпросили коллекцию нефти. Это же восемнадцать исторических фонтанов! А им все мало!

— А мою, правдинскую нефть, отказались даже смотреть! — восклицает Салманов.

Как можем, мы парируем шутливые упреки. И тут же напоминаем Шаповалову, что он обещал нам «длинный разговор» о дирижабле.

Первым из всех откликнулся Салманов. Он заговорил, как всегда, темпераментно и быстро. Будто весь вечер ждал слова «дирижабль»:

— Что такое дирижабль? Не знаю, как написано там в энциклопедии. Знаю, что полет на нем с точки зрения эмоций — дело необычное. И довольно простое, если говорить об управлении им в рейсе, во время взлета и посадки. Правда, с этим никто не спорит. А спорят о том, быть или не быть дирижаблям вообще. Боже мой! Какой абсурд приходится слышать! Договорились уж до того, что начали противопоставлять скорость самолета и тихоходность дирижабля, Это разные машины! Такие же разные, как малолитражка и трактор. Самолет и дирижабль не соперники. Неба всем хватит. И работы — тоже!

Нет, не зря, видимо, уважают и недолюбливают Салманова за его драчливый характер. Не скрывая своих симпатий, он ведет себя так, словно вокруг сидят соперники.

— Все говорят: дирижабль — это здорово! Но кто наконец скажет: давайте построим первый корабль. Хотя бы для эксперимента. Пусть полетает, поработает. Пусть пилоты опробуют. Пусть экономисты подсчитают: выгодно или не выгодно держать его. Потом мы свое мнение скажем. Вот тогда и решать надо! А то все теоретизируют. И главное, надо, чтобы кто-то взялся строить и сказал: вот к такому-то сроку дирижабль появится в небе.

Шаповалов рассудительно замечает:

— Какая техника у нас в руках! На Луну вот-вот человек полетит. Разве сравнить с тем, что было в тридцатые годы? С такой электроникой, радиотехникой, кибернетикой, химией да не сработать современный дирижабль?! Двигатели турбореактивные есть, безопасный газ для наполнения есть, пленки для оболочек есть. Разве этого мало? Да и проекты, я слышал, разработаны уже уральскими конструкторами.

Главный тюменский геолог не спешит высказать свое мнение. Эрвье слушает жаркую речь тех, кто помоложе. И для него этот разговор, видно, не внове. И у него, пожалуй, хватает аргументов. Но из многих он высказывает один:

— Может быть, бакинским, татарским, белорусским геологам и не нужен дирижабль. Но нам он необходим позарез. Сибирь— это Сибирь. Тут особые масштабы, природные условия, расстояния. Мы редко вспоминаем истину о том, что на долю Сибири и Дальнего Востока приходится половина страны.

Все они говорят о дирижабле так, словно речь идет о работящей машине, которую очень давно отправили на ремонт и вот теперь по какому-то недоразумению или чьему-то небрежению никак не могут получить обратно. А для нас бескрылая машина продолжает оставаться далеким символом героизма тридцатых годов. Мы мысленно видим ее парящей в небесах, но никак не можем сообразить, причем тут геологоразведка и почему в голосе нефтяников звучит сожаление о кораблях, ушедших в прошлое.

Наверное, мы слишком молоды. Наши сверстники превосходно знают историю реактивной авиации и космонавтики, но, пожалуй, совершенно не знакомы с эпохой дирижаблестроения. Лишь в колыбели могли мы слышать об аварии цеппелина «Гинденбург» и о беспосадочном перелете в течение ста тридцати шести часов осоавиахимовского В-6. И мы помним только аэростаты — этих сородичей легендарных кораблей, поднимавшихся в московское небо в сорок первом.

Нет, мы не лишены, наверное, воображения и легко можем представить воздушный гигант, совершающий заоблачный рейс. Но почему так заинтересованы в дирижабле и Шаповалов, и Эрвье? Мы наконец решились спросить их об этом напрямик.

— Зачем нужен дирижабль? — переспросил Шаповалов. — Помните, я рассказывал о девяносто третьей? Так вот, буровую вышку скоро разберут и по частям будут перетаскивать на другое место. Километров, скажем, за полтораста. По бездорожью. Тракторами. Сколько времени займет все это? Лучше не спрашивайте. Скажу одно: демонтаж вышки и перетаскивание металла — невероятная трата времени и средств. А теперь представьте такую картину: подлетает к буровой дирижабль, цепляет ее бесцеремонно за «макушку», поднимает в воздух, а километров через полтораста опускает и ставит прямо на фундамент.

Кто-то из нефтеразведчиков вспомнил высказывание Циолковского, сказавшего: сделайте серебряный дирижабль, и он будет давать сто процентов чистой прибыли на затраченный капитал, а если даже дирижабль сделать из червонного золота, то и тогда он даст приличный процент.

Эрвье вспоминает, как на реку Пур буровые установки везли два года. С помощью тяжелой авиации переброска заняла бы всего два месяца. А вот дирижабль справился бы с этим за две недели.

— Вы знаете, сколько грузов получает каждая экспедиция? — замечает он. — Миллионы тонн каждый год! И все приходится отправлять самолетами или баржами. Но нынешний воздух слишком дорог, а вода слишком нетороплива.

Мы все больше убеждаемся в том, что эти люди смотрят на проблему дирижабля не с высоты только своей буровой вышки. Они, например, рассказывают, как пригодится небесный работник на строительстве нефтепроводов. В самом деле: прокладчики трассы сваривают трубы через каждую дюжину шагов. Коротки трубы! А заводы могут тянуть и подлинней: в сто — сто пятьдесят метров. Но какие машины, известные ныне, смогут перевезти их? Особенно в таежных дебрях да болотах? А вот дирижабль смог бы! И пока тянут нитку нефтепровода из трубообмерков год, другой, третий… скважины молчат. Они законсервированы.

По-прежнему горячась и волнуясь, Салманов предлагает сравнить деловые, так сказать, качества дирижабля и всех видов транспорта, которыми пользуются сибирские геологоразведчики. И выясняется: уступают ему и металлическая гусеница, и резиновая шина, и гребной винт судна, и пропеллер самолета. Почему?

Ну, сначала хотя бы о наземном транспорте. Машины, тракторы, вездеходы находятся в движении только треть года. За те четыре месяца, когда они на ходу, для них приходится прокладывать дороги — рубить (впустую!) лес, класть гати, чтобы потом все бросить. Зачем же такой транспорт, если он стоит так дорого? Но другого нет. Во всяком случае пока нет!

Впрочем, есть воздушный транспорт. Вертолеты, гидропланы, самолеты. Они хорошие помощники, но ненадежные. Дорого обходится отвезти вахту на буровую, срочно доставить инструмент на скважину, которая вот-вот даст нефть. Радиус полета этих машин мал. Недостаточна грузоподъемность. Велика вибрация. А зависимость от погоды (чаще стоят, чем летают) зачеркивает все известные достоинства.

Дирижабль же — идеальный воздухоплаватель. И он превосходит младших братьев, как говорится, по всем статьям. Нет, и самолет и вертолет — ненадежные помощники геологам, которые в поисках нефти идут все дальше в тундру, в глубь тайги. А там, на мерзлоте, на болотах, строить аэродромы все равно что закапывать золото в землю.

Преимущества дирижабля нам представляются все очевиднее. Несомненно, что он наиболее экономичен из всех известных летательных аппаратов. («Подсчитано, — заметил кто-то из геологов, — перевезти на нем груз втрое дешевле, чем на самолете».) Он легко подхватит ношу в две сотни тонн. Дальность его полета практически неограниченна. Ему не нужны дорогостоящие аэродромы, а всего лишь причальные мачты или якорные устройства. Меньше всего он страдает от непогоды, что очень важно в условиях Сибири. Наконец, дирижабль шестидесятых годов может стать совершенно безопасным в отличие от аппаратов тридцатых годов.

Но почему же в таком случае нет этого чудо-работника в нашем небе? Почему геологоразведчики могут позволить себе только мечтать о бескрылых гигантах?

— Мы сами хотели бы услышать ответ на эти вопросы, — сказал Салманов. — А пока вынуждены искать месторождения только по берегам рек — неподалеку от единственных наших дорог. Представляете, какие пространства еще не исследованы!

Нам многое стало ясно о дирижабле. Но остался неясным один вопрос: когда же все-таки воздушный изгнанник прилетит на нынешний нефтяной полюс?

Внимание! Крылатое бедствие

Бесчисленные повороты реки и немое однообразие далеких берегов, само небо и погоня за убегающей далью горизонта могут порядком надоесть, если держать штурвал в руках всю вахту. Ну, а целый день на воде — это, знаете, вытерпеть надо.

И вот когда у вахтенного иссякает всякое терпение, он останавливает катер, толкает сладко спящего помощника и приказывает готовить ужин на две персоны и добавляет:

— Что у нас там, в энзе, осталось?

— А без энзе никак не обойдемся!

Услышав в ответ решительное «нет!», помощник с вежливостью иезуита продолжает вопрошать:

— Интересно, в честь какого события будет дам столь торжественный ужин!

Заглянув в лоцию, штурвальный добавляет:

— Ужин состоится в честь прохождения сотого от Сургута километра.

Сотый километр… Помощник вахтенного оглядывается по сторонам. Нос катера режет речную гладь, отполированную, словно паркетный пол. Огненные маковки бакенов гирляндой огибают какой-то остров. А над всем этим смиренным покоем — затухающая люстра солнца.

— Ну, когда еще придется ужинать в таких роскошных апартаментах? — спрашивает вахтенный.

Покорно вздохнув, помощник тихо любопытствует:

— Значит, будем плыть ужиная, или наоборот?..

Он упорно домогается своего — завлечь штурвального в сети демагогии, навязать ему дискуссию, а когда наступит смена вахты, самому сесть за штурвал и избавиться от хлопот по приготовлению ужина.

Но коварный план его проваливается. Как, впрочем, и сама идея торжественного ужина по случаю прохождения сотого от Сургута километра. Обнаруживается вдруг, что на борту «Горизонта» нет хлеба. Ну, то есть ни крошки. Если, правда, не считать заплесневелого домашнего сухаря, бог знает как сохранившегося с достопамятных времен начала нашего путешествия.

Без хлеба, известно, как без хлеба. Когда его вдоволь, то и не думаешь о нем. А уж коли нет… Волнуется экипаж. Штурвальный зачем-то прибавляет обороты. Помощник начинает виновато сворачивать синтетическую скатерть и припрятывать энзе.

В другой бы раз крепко поплатились за бесхозяйственность — плыли бы до ближайшего магазина сотни две километров. Но судьба щадит нас. На том самом сотом километре стоит деревня Локосово.

Мы разглядываем ее, пристав к низинному берегу на безымянной протоке. Дома стоят высоко на взгорье. Стоят не теснясь стена к стене, а привольно. Как, однако, и всюду в Сибири. Нездешний человек глянет на такую деревню издалека и брови вскинет от изумления: до чего же велика! А узнает, как мало тут дворов, — и снова удивление на лице: вот, мол, уж не думал!

Нам предстоит отгадать, в каком конце Локосова находится магазин. Впрочем, задача упрощается до минимума, поскольку от берега уходит в сторону деревни одна-единственная тропочка. И мы вступаем на нее.

По проверенной во время путешествия системе, когда с железной неотвратимостью у нас чередуются удачи и неудачи, локосовскому магазину суждено быть закрытым. Называйте это как хотите: фатализмом или еще как, но «система» действует безотказно. И на сей раз — тоже. Внушительный замок на дверях сельмага не оставляет в том никаких сомнений. Мы даже радуемся этому замку: значит, в следующий раз «система» сработает на нас!

И сработала! В соседнем с магазином доме мы не только обзавелись хлебом, но и насытились превосходным парным молоком.

В состоянии беспредельной благодати возвращаемся на берег, где оставили «Горизонт». В такой теплый, словно только что выпитое молоко, вечер совершенно не хочется думать о предстоящем ночном плавании. Нас держит в плену деревенская улица, которая еще дышит дневным жаром. В сумраке угадываются таинственные шорохи, чуждые слуху горожанина. А как благоухают вечером сосны! Ведь на реке с ее стерильным воздухом отвыкаешь от запахов земли.

Мы спускаемся со взгорья по тропе в низину. И тут происходит нечто невероятное — нас окутывает гудящий туман. Комарье! Нет, это не какая-то редкая стайка изголодавшегося летучего зверья! Нас захлестывает кошмарная волна исступленных хищников.

Само отчаяние гонит нас вперед. Кажется, упади с головы лыжная шапочка — так и останется висеть в звенящем воздухе Сотни иголок вонзаются в шею, щеки, руки, хотя на бегу колотим себя нещадно. А звуки пощечин, видно, привлекают внимание всех окрестных кровопийц.

Дышать уж нечем. Преследователи же не отступают. Они пируют всласть, когда мы отвязываем чалки и ищем ключи, чтобы завести катер. Скорее прочь отсюда! Но где же ключи?

Только на середине Оби чувствуем, что погоня отстает. И тогда дает знать о себе яд укусов. Хочется сбросить одежду, сорвать кожу с пылающего лица, разодрать собственные руки. Скоро выясняется, что у одного отекло веко, и на весь экипаж осталось три невредимых глаза. У другого распухло ухо, которое удостоилось чести быть обмытым водкой.

Этих вездесущих негодяев ученые почтительно именуют звучным латинским именем. Комаров, равно как мошек, слеп*-ней и мокрецов, по авторитетной классификации относят к кровососущим насекомым, отчего никак не легче сибирякам, окрестившим весь этот сброд гнусом. В статьях и книгах ученых деликатно сказано, что укусы кровососущих снижают работоспособность людей, а также продуктивность домашних животных, что из-за гнуса работы на открытом воздухе местами даже прекращаются вовсе, что на человека в течение трех минут может напасть комаров свыше тысячи экземпляров, а мошек — и того больше.

А мы вот не смогли подсчитать, сколько приходилось на каждого из нас этих самых экземпляров, когда бежали сломя голову через низину к берегу. Знаем точно одно: сибиряки — люди отнюдь не слабонервные, а в один голос жалуются на гнус. Нет от него летом жизни. Никого не щадит. И малому и старому от него беда. Жги сухой навоз или древесную губу — нарост на березах — не спасешься. Глаза от этого курева вытекут слезами, а гнусу никакого устрашения. Что ему дым?! Сапоги, бывает, прокусывает.

И ни за какими дверями не спрячешься! Только за пологом— марлевой накидкой над постелью. С ней тут рождается человек, с ней живет, с ней и умирает. По мере того как растет сибиряк, увеличивается и полог.

Хуже приходится сибирским новоселам. В Нефтеюганске нам рассказывали об одном парне, который добровольцем приехал на нефтяную целину, а через месяц сбежал с буровой. Из-за гнуса. Представьте только: во время вахты некогда отмахнуться от мошки, за обедом ложкой приходится вычерпывать ее из миски, ночью тело зудит от укусов. И так неделя за неделей. Не рад человек ни работе, ни отдыху. Всякий ли выдержит? Рассказывали о том парне, что плача уезжал с буровой.

Сибирская нефть позвала многих. Добровольцы едут с запада и с юга. И каждый неизбежно встретится с гнусом.

Не вчера он появился на просторах Сибири. Столетия жители Иртыша и Оби противопоставляли этому бедствию собственное терпение. А ныне?

Мы не говорим о себе. Нам удалось раздобыть пузырек дефицитной жидкости, которая, как выяснилось, способна обжигать лицо, но не комариное жало. Впрочем, нас выручает не химия, а верная тактика — стараться вообще не приставать к берегу и плыть круглые сутки. Но мы представляем, каково тем, кто не может укрыться за пологом с захода до восхода. Буровику на вахте и речнику за штурвалом, трактористу и водителю машины, геологу в походе, рыбаку, бакенщику, пастуху — им остается применять «отпугивающие средства».

Об этих средствах мы наслышались. Время от времени в печати появляются под звучными заголовками сообщения с невидимого фронта борьбы против гнуса. Ликующие перья оповещают то о приборе с генератором ультразвуков, запасшись которым можно разгуливать по тайге в купальном костюме, то о ловушке с ультрафиолетовой лампой и всасывающим устройством, то о еще каком-нибудь хитром приспособлении. Но где они, эти звуковые и световые ловушки? Где чудесные препараты, изобретенные в последние годы? А ведь сибиряки давно ждут обещанного избавления от гнуса, как это сделано уже в Братске.

Разочарование постигло нас, когда мы накануне путешествия посетили Всесоюзный институт дезинфекции. Мы наивно полагали, что в этом штабе нашей медицины сможем узнать об успешном наступлении на позиции крылатого неприятеля и, кстати, заполучить какое-нибудь новейшее отпугивающее средство, именуемое репеллентом, чтобы испытать его на себе. Оказалось же, что институт ничем, кроме составления методических указаний, не занимается. Так мы и не поняли, кто должен бороться с гнусом, например, в тюменской тайге: специалисты института или сами нефтяники. А что касается новейших отпугивающих средств, для испытаний которых мы предлагали собственные физиономии, то институт, как выяснилось, ими попросту не интересуется.

Нет, не оборониться от гнуса одними методическими указаниями. Армады крылатых кровопийц продолжают держать в напряжении население обширнейших районов. Комар, если как следует разобраться, не столь уж безобиден. Он мешает великому делу создания индустриальной Сибири. А почему бы тому же институту дезинфекции не объявить всесоюзный конкурс на препарат — надежный, доступный, транспортабельный и долговечный, который сразу бы избавил человека от беспокойного соседства? Ведь не вечно сибиряку рождаться, жить и умирать под пологом! Сможет в конце концов он когда-нибудь работать в тайге без накомарника и дымокура! Так давайте это сделаем как можно быстрей!

Стерляжье угощение

Может, и верно поется в песне о том, как хороши вечера на Оби. Нам же по сердцу чистые прохладные утренники. Право, нет ничего краше, чем рассвет на реке. Удивляет он великолепной гаммой красок и тишиной. Туман бродячий встает над водой. Солнце дарит бодрость необыкновенную. И воздух в такую пору чист от гнуса: комар от солнца прячется, а овод еще только поднимается.

Вот в такой час, когда рождаются тени нового дня, мы держим курс на Мегион — безвестный до недавнего времени поселок.

У Сахарного песка, на отмелях которого закидывают рыбаки стрежневой невод, встречаем небольшой катерок. Рыбаки, пожалуй, решаем мы. Ну, кто еще в такую рань на реку выйдет? Не попросить ли у них рыбы? Честно говоря, самим просто лень браться за удочки. Да и что удочкой возьмешь? У них же в сетях такое — глаза разбегаются. Щуку-то и за рыбу не считают. Недаром ханты, когда их спрашиваешь, есть ли рыба, отвечают: «Щука есть, а рыбы нет».

Подходим к катеру. На борту название — «Анероид». Из рубки показывается штурвальный — коренастый парень с нечесаной рыжей шевелюрой.

Рулевой «Горизонта», сделав нехитрый маневр, ведет катер рядом с «Анероидом» и вступает в прямой контакт со штурвальным. Пока представитель «Горизонта» толкует о погоде, бакенах, комарах, рыбацком счастье и еще о чем-то, штурвальный, кажется, не слушает его, а все косится в сторону нашего борта. Его явно смущает такое интимное расположение двух судов среди реки, двигающихся параллельно самым малым ходом. Но рулевой «Горизонта», словно не замечая беспокойства коллеги, небрежно ведет свое судно, хотя между бортами едва ли можно просунуть палец.

Сначала на «Анероиде» не понимают, отчего это мы изменили курс, идем рядом и ведем светский разговор о том, о сем, но главным образом о рыбе и стерляжьей ухе. Но потом кого-то из них осеняет, и он как-то виновато произносит:

— Да не рыбаки мы… Нефтяники.

Понятно: подшутить решили над нами. Ну что ж: шутке мы всегда рады. На борту «Горизонта» она ценится так же высоко; как литр бензина.

А штурвальный добавляет:

— Извините, конечно. Вахта на буровую опаздывает…

Мы для верности по сторонам глядим: не видно ли буровой поблизости. Нет, однако, не видно. И на всякий случай спрашиваем:

— И далеко до буровой?

— Да ведь километров сорок будет. По протоке.

Теперь сомнения в сторону. Дело, видно, говорят.

— А можно с вами?

— Почему нельзя? Держитесь в кильватере. Часа через два на месте будем. А может, чаю хотите — перебирайтесь к нам.

Чаю бы, конечно, не мешало выпить. Но не бросишь же «Горизонт». Впрочем, один из нас, свободный от вахты, воспользовался приглашением и, вооружившись фотокамерами, вступает на железную палубу речного извозчика.

Пассажиры «Анероида» коротают время. Обласканные утренним солнцем, двое рабочих сладко дремлют на крыше рубки. Рядом со штурвальным стоит, покуривая, геофизик Василий Андреев — немолодой и немногословный человек. На корме весело шумят братья Капустины. Младший, Леонид, что-то рассказывает, вспоминая, видно, приключения вчерашней рыбалки. А Виктор, усмехаясь, как это солидно умеют делать только старшие братья, слушает беззаботную болтовню младшего и потрошит стерлядку. Он ловким взмахом вспарывает ее бледносерое брюшко, движением большого пальца выбрасывает за борт потроха, обмывает рыбину, режет ее на дольки и тут же слегка солит нежно-розовую мякоть.

Небольшая стерлядка, даже надрезанная ножом, остается красивой — острый, как шило, нос, изящные плавники, удивительно стремительные линии тела. Разве такой видишь ее на прилавке магазина — мороженую, помятую в тряской дороге? Но почему ее так странно здесь готовят? Неужели на уху?

А Капустин-старший преподносит первый кусок геофизику. Тот невозмутимо отправляет его в рот, послав следом корку хлеба. Потом Виктор предлагает угощение гостю, который не находит ничего лучшего, как спросить:

— Так ведь она того… сырая?

— Ну и что? — улыбается Виктор, держа на лезвии ножа ароматнейший ломоть рыбы. — От этого не умирают.

— Попробуйте, — советует геофизик. — Лучшая закуска наша.

Искушать хлебосольство этих людей дальше было нельзя. Гость с отвагой самоубийцы отправляет в рот кусок рыбы, которая минуту назад плавала еще в ведре. Угощение тотчас же растаяло на языке.

— Вот тут еще две стерляди осталось. Возьмите. Пусть товарищ попробует.

Катер нефтяников давно уже бежит по протоке. После обского раздолья она кажется невероятно узкой. Волны, едва взгорбив спокойную воду за кормой, упираются в тальниковые берега. Впереди по извилистой водной тропе летит эхо, рожденное моторами «Анероида» и «Горизонта».

Впрочем, шум моторов почему-то не пугает здешних пернатых и водоплавающих. Вот как-то слишком лениво снимается с воды утка. Низко несутся диковинные птицы в черно-белом наряде с огромным оранжевым клювом. Впереди над водой — мордочки ондатры. Видно, не мало тут этих водяных крыс, облаченных в прекрасные шубки. Если верить штурвальному «Анероида», то и лось не такая уж большая редкость. А когда он вез в последний раз вахту на буровую, под винты катера едва не попал молодой медведь, который не очень-то торопился переплыть протоку на виду у людей.

Солнце выше поднимается над таежным коридором, когда за поворотом открывается справа высокий берег. На оголенном месте — тут буйная лесная чаща отступила от воды — видим вонзившуюся в небо буровую вышку, похожую на гигантскую букву «А». Неподалеку от нее ползает трактор. Над одним из балков поднимается голубоватый дымок. За корявыми стволами берез прячутся автофургоны геофизиков.

Это поселок нефтеразведчиков. К обжитому берегу приткнулся следом за «Анероидом» и наш «Горизонт».

У рабочих, что прибыли катером на вахту, спрашиваем, где найти бурового мастера. Нам говорят, что он должен в этот час быть в своем балке. Ровно в восемь ноль-ноль у него сеанс связи с базой.

Витязь с таежной буровой

Мастера находим в крайнем от причала деревянном домике на полозьях, который служит ему и квартирой, и конторой одновременно. Он сидит спиной к входу за единственным столиком и настраивает рацию.

— База, база… Я Витязь… Отвечайте… Прием… — повторяет он голосом профессионального коротковолновика.

Но база молчит. И он слушает, как эфир попискивает далекими точками-тире А мы слушаем, как звенят под низким потолком комары и бьется о запыленное стекло окошка огромный слепень.

Наконец рация отвечает, и мастер скороговоркой произносит:

— База, база. Я Витязь. Примите эр де.

Утренняя радиограмма с буровой. Сейчас она полетит в эфир. Мастер скажет о самом главном: на сколько метров за минувшие сутки долото ушло в земную толщу.

— Забой две двести тридцать один метр. Проходка четырнадцать метров. Поднят керн. Песчаник нефтеносный. Двадцать сантиметров. Остальное песчаник водоносный.

Потом мастер сыплет цифрами, которые там, на базе, записывают в гроссбух — с привычными графами, обозначающими, каковы раствор, его удельный вес и вязкость, водоотдача и т. д. и т. п.

Когда мастер выключает рацию, мы представляемся и рискуем сделать ему комплимент:

— А у вас красивый пароль: Витязь.

— Не пароль это, — смущается он. — Это моя фамилия.

Так мы познакомились с двадцативосьмилетним хозяином скважины № 36, как именуется на языке нефтяников здешняя буровая. И надо заметить, что фамилия ему идет как нельзя лучше: высокий, атлетического сложения, медлительный, как всякий очень сильный человек. Это про таких, наверное, говорят: зря мухи не обидит. И верно, пожалуй. Даже тогда, когда мы хлопаем по себе беспрестанно, уничтожая досадливое комарье, Леонид изредка отмахивается от гнуса.

Почему-то подумалось, что таких вот могучих людей, которые смущаются своей силушки, должна непременно дарить сибирская земля. Но обнаруживается, что Витязь родом из-под Бреста. Сибиряком же стал недавно.

На нефтяные целинные места судьба привела его кружным путем. Как, впрочем, почти каждого из собравшихся тут под его началом. Он учился искусству нефтедобычи на Северном Кавказе — в Новочеркасском геологоразведочном техникуме. Весь его курс направили в знойные пески Туркмении, где он проработал восемь лет. И все это время не видел земли. Только песок. Если, конечно, не считать керна.

О песках он часто рассказывает буровикам, когда коротают время в пересменок, сидя на пороге балка. И он еще сравнивает, как искали нефть в далеком Акарыме, е тем, как приходится тут. «В Туркмении все известно наперед: пробуришь правильно — нефть будет. А здесь-то совсем неясно. Площадь локосовская капризная, с загадками».

Буровой мастер имеет право считать, что ему — не везет: пока не было у него своего нефтяного фонтана. А нужен ему этот фонтан позарез. Не корысти, как говорится, ради, а для чистоты совести. Ведь он решил уже: после первой же победы уедет из Сибири. Уедет в родные места, в Белоруссию. Там тоже появились признаки большой нефти. Что поделаешь: сердце просится! А пока ему надо сладить с тридцать шестой скважиной, упрямой и неподатливой. Как, впрочем, и предыдущие.

Мы говорим буровому мастеру, что, судя по радиограмме, из скважины поднят «счастливый» керн — с признаками нефти.

— Я предпочел бы иметь вместо признаков саму нефть. Но пока… А если вас интересует керн, то он уже в коллекции нашего геолога.

Анатолий Парунин, обладатель вполне повстанческой бороды, — человек молчаливый, рассеянный на людях. Но он преображается, когда остается наедине с керновым ящиком — рабочей коллекцией геолога. Стоит растормошить Анатолия — и он с увлечением начинает рассказывать о подземных тайнах. Для него керновый ящик с продольными полуметровыми перегородками превращается в строки увлекательнейшей книги по геологии. Столбики керна, окрашенные то в светло-песочный, то стальной, то грязно-коричневый цвета открывают ему родословную пластов. Для него аргиллиты — глинистая порода, не размокающая в воде, — волшебная непроницаемая крышка над огромным нефтяным котлом.

Вот этот, например, столбик аргиллитов поднят с глубины 2212 метров, о чем напоминает карандашная запись на деревянной перегородке ящика. Рядом — другой. Он светлее. И пахнет керосином. Это песчаник — коллектор нефти, как выражаются геологи. Против отметки «2216-й км» лежит еще один столбик песчаника — глинистого. Он, как объясняет геолог, не содержит ни воды, ни нефти. И наконец, последний образец породы — те самые двадцать сантиметров нефтеносного керна, о которых сообщил утром по рации на базу буровой мастер.

— Чувствуете? Пахнет нефтью! Если бросить в воду — зашипит. Это газ «заговорит». Значит, скоро должны добраться до нефтяного пласта.

И на память нам преподносится подарок — пятисантиметровый столбик нефтеносного керна, кусочек темно-серой затвердевшей породы, пролежавшей в недрах миллионы лет.

Чтобы узнать все об этом керне — предвестнике нефтяного фонтана, мы спрашиваем геолога, кто поднял его из скважины.

— Помощник бурового мастера Аникин.

Идем на вышку и спрашиваем помбура. Он наверху. Принимает инструмент. Понятно, мы не упускаем случая подняться на вершину буровой.

Она стоит в гордом одиночестве на чисто «выбритом» от таежной поросли месте. Сплетенная из металлических труб вышка цепляется за ненадежную болотистую почву четырьмя лапами и толстенными тросами. Эту сорокаметровую громаду монтажники сладили прочно. И все-таки в надежности металла начинаешь сомневаться, когда, отсчитав несколько тысяч деревянных ступеней, достигаешь вершины.

По пути наверх переживаешь немало трепетных минут. Например, тогда, когда ревут дизельные агрегаты у подножия вышки. Они рождают такой гул, будто отделение танков рвется в атаку. Трепещет металл. Зыблется под ногами лестница. И в это время рядом — во чреве вышки — стальной «кулак» подъемного крана поднимает из глубин трубу с лоснящимися боками. Ее называют здесь колонной.

С помбуром Аникиным мы выбираемся на верхнюю площадку. Тут довольно тесно. И не покидает чувство какой-то зыбкости. Но открывшаяся панорама столь величественна, что исчезает всякая тревога за свое маленькое «я». Выше нас только острие громоотводного шпиля да небо. Вокруг плещется хвойный океан. Серебрятся неведомые озера. Проступает ржавчина болот. Ничто не мешает рассмотреть недоступные прежде просторы. Мы торопимся запечатлеть все это на кино-и фотопленку. Шумно восторгаемся неутомимой протокой, проделавшей путь от Оби к подножию буровой.

И еще хочется запомнить этот клочок земли, освобожденной от тайги, куда пришли нефтяники: плоские крыши балков, раскладушки под пологами в тени деревьев, сушеная рыба, что висит на бельевой веревке, словно стираные носки, вафельная земля от тяжелых тракторных гусениц, трубы, разбросанные, словно спички, нефтеналивная баржонка на приколе у пристани, квадратный настил, куда приземляются вертолеты. Вот она, глухая заимка нефтяников. А помбур не склонен разделять наши восторги. Он кажется безучастным, как старатель, привыкший к золотым россыпям.

— Красиво, однако, — соглашается он как-то с неохотой. — А вот если снять тут слой земли — с тайгой да болотами, то увидим локосовскую структуру, то есть берег нефтяного моря. Так говорят про нашу точку знающие люди.

Потом Аникин заметил, что толщу земли сорвать удается только ученым в воображении. Поэтому посылают в недра надежного разведчика — стальное долото. Да и то не всегда помогает оно разгадать, на какой глубине, в каких пластах схоронена нефть.

Мы спрашиваем и его о счастливом керне.

— Это верно: керн действительно удачу обещает. Пробурили два горизонта — и оба водоносные оказались. А третий, однако, нефтью поманил. Значит, надежда есть.

Смолкают дизели. Прекращает муравьиную работу трактор.　 Над буровой повисает тишина. Слышится только посвистывание ветра в пролетах вышки.

— Обедать, однако, пора, — заметил помбур.

И мы расстаемся с облачной высью.

Вся бригада уже в столовой. Тут хлопочет раскрасневшаяся от печного зноя повариха Надюша. Рабочие опускают ложки в миски с горячей ухой. И вдруг замерли ложки в руках — слышится стрекот вертолета. Мигом пустеет столовая. Визит крылатого гостя с Большой земли никого не оставляет равно* душным.

— Отпускники приехали!

— Овощей привезли!

Над кронами сосен и кедров завис МИ-4. Держится на почтительном расстоянии от конуса буровой. Потом медленно опускается на бревенчатый настил.

И верно: воздушный извозчик привез из Сургута отпускников. После рабочей декады они три дня отдыхали дома, хоть дом и не близок — за сотню километров.

Из кабины вертолета рабочие извлекают ящики с. овощами, яйцами и мясными консервами. Впрочем, последняя посылка не очень-то радует повариху:

— Рыбы и дичи вдоволь, а тут снова консервы шлют. Никто на них глядеть не хочет! Куда я их дену?

Понять ее можно. После наваристой ухи и утиных котлет, сготовленных Надюшей, только отчаянный голод заставит ребят с буровой открыть банку тушонки.

И вот мы снова на борту «Горизонта». Кто-то из буровиков отвязывает конец от поваленной березы. Течение подхватывает наш катер. Мы не торопимся включать мотор. Все дальше и люди, и вышка. Наконец скрылся за поворотом обжитый берег на безымянной протоке, где несет вахту дружина таежногоВитязя.

Капитанская вахта

Баржа имеет такой вид, словно ее специально посадили на мель. И сделано это с большим искусством: один борт она подставляет обской волне, а другим упирается в берег. Только подрулив поближе, замечаем устрашающе-предупредительные надписи, протянувшиеся от носа до кормы: «Не курить!», «Огнеопасно», «Не приставать!»

А нам как раз пристать надо. Во что бы то ни стало! Бензин на исходе. И бочка двухсотлитровая и канистры сухие. Остается самая малость на дне бака. Движок уже чихает сердито. Это мы без завтрака можем обойтись, а мотор ГАЗ-51 на самолюбии работать не станет. Тут же, судя по всему, ГСМ — хранилище горючесмазочных материалов, всегда и везде обожаемое нами. Вон и трубы протянуты с берега на палубу баржи. Да и емкости выразительных размеров.

Вот, правда, людей не видно. И если это склад, то при нашем приближении к охраняемым цистернам должен непременно появиться дед в тулупе при одностволке без курка. Это уж точно! Бывало.

Но нет! Вместо традиционного деда видим парня в тельняшке с удочками. И не взирая на устрашающе-предупредительные надписи, подчаливаем к крашеному боку баржи.

Парень наверху не без иронии и с любопытством наблюдает за маневром непрошеных гостей. Словно размышляет: сразу нас прогнать или немного погодя.

Мы же начинаем издалека:

— Добрая ли рыба ловится?

Парень спокойно ответствует местным афоризмом:

— Щука есть, а рыбы нет.

Но мы продолжаем вопрошать в том же духе, ибо соль нашей дипломатии в том и состоит, чтобы завязать по возможности беспечную беседу. Это главное! На многих рыбаках уже проверено. И мы силимся вовсю — старательно ругаем комарье и хвалим погоду. А парень — ни-ни. Ну, хорошо… Тогда мы, как бы невзначай, спрашиваем, по какой из этих труб бензин течет. Нам ведь горючее нужно. Пустяки, конечно. Какую-нибудь сотню литров. До ближайшего поселка добраться.

— Понимаешь, этот ГАЗ-51 никак не хочет на воде работать! — вздыхаем мы со старательностью начинающих актеров.

— Бензину, значит? — наконец откликается парень в тельняшке. — Может, вам авиационного? Или эфирчику?

— Да, нет! Мы же серьезно.

— Пожалуйста. — И он делает широкий жест в сторону емкостей на берегу. — Только все под землей перемешалось.

И он еще издевается! Сырой нефти предлагает. Мы, правда, слышали, что сибирская нефть довольно чистая. И нам рассказывали об одном чудаке с буровой, который в свой мотоцикл заливал горючее прямо из скважины. Самое удивительное в том, что мотоцикл-то ездил! Но мы даже в самые трудные минуты топливного голода не могли пойти на такой эксперимент. Катер все же не мотоцикл!

А хозяин баржи решительным тоном произносит наконец:

— Ну, ребята, отваливайте. «Лоцман» за нефтью идет.

Делать нечего. Придется уходить. С пустыми канистрами. И мы оттаскиваем катер на бечеве подальше от баржи.

А том временем к берегу подходит пароход с двумя нефтеналивными баржами, потом долго и неуклюже швартуется.

Мы сидим в отдалении и наблюдаем за командой «Лоцмана» и парнем в тельняшке. В нас нет совсем обиды на него: он свое дело делает. И не шуточное. Ему проверить надо, как зачалили нефтянки, как трубы соединили. А потом глядеть, чтобы не перелить или не долить. И когда обе баржи оседают метра на два, он наваливается на тяжелую баранку — задвижку нефтехода. Покрутив ее, кричит кому-то на капитанском мостике:

— Эй, хватит! Три шестьсот налил. Больше-то, однако, нельзя — по мелководью не пройдете.

_ И тогда мы решаем использовать последний шанс. Поднимаемся на капитанский мостик «Лоцмана». Все выкладываем начистоту старшему по вахте. Так, мол, и так: бензин кончился, подвезите немного. И еще хочется посмотреть, как это нефть перевозят. В общем, нельзя ли к вам в гости?

Штурман заколебался было. На молодое улыбчивое лицо его ложится тень сомнения, прочитать которое не составляет труда: если по инструкции, то, конечно… ну, а ежели по-человечески, то…

— Где же ваш корабль? — спросил штурман. — Давайте-ка его сюда!

Через несколько минут над «Лоцманом» послышались раскатистые команды:

— Зачалить по левому борту катер «Горизонт»!

— Боцман! Длинный конец на палубу!

Речники говорят: самый короткий конец на судне — язык от рынды, а самый длинный — язык боцмана. Но боцман «Лоцмана» оказывается молчуном, отчего, как нам кажется, вовсе не страдает дело. И скоро наш катер оказывается намертво прикрученным смоленым канатом к борту нефтевоза. Ну что ж, дружище, отдыхай! И извини, что так вышло.

«Лоцман» неторопливо отваливает от нефтяного причала, хозяин которого невозмутимо перебирает удочки. Потом пароход выходит на фарватер и, солидно дымя единственной трубой, катит против течения.

Мы идем знакомиться с нефтевозом. Штурман предупреждает:

— Курите? Ну, как говорится, на здоровье, но только в каюте при задраенном иллюминаторе. Или еще на корме. Нигде больше!

И мы шагаем на корму. А там — веселье. Команда машинного отделения сражается в домино против сборной команды палубы. Там же, возле наших рюкзаков, спит забытый всеми косматый любимец экипажа щенок, по кличке Лоцман.

И тут мы почему-то вспоминаем, что не видели еще капитана судна. Спрашиваем о нем кого-то из болельщиков, сгрудившихся вокруг доминошников.

— Где капитан? Отдыхает. У него скоро вахта. Капитанская.

Капитанская вахта — долгая вахта. От зари до зари. Самый старший на судне по званию, опыту в речном деле и авторитету поднимается на мостик в двадцать два часа и уходит с него в четыре утра. Это не только на «Лоцмане». И не на одной только Оби. Это на всех водных дорогах страны, от Западной Двины до Уссури, от Печоры до Амударьи. Все капитаны стоят вахту на рубеже суток. И пока они в плавании, не положено им сна ночного.

Наверное, самый приятный час капитанской вахты — первый. Команда еще не спит. То один, то другой открывают дверь в рубку. Заходят, чтобы посмотреть на затихшую реку, перекинуться словом или услышать от капитана рассказ о его прежних плаваниях.

Канталев молод для капитана, хотя немало походил по рекам. Если сложить все пройденные им километры, то хватит их, пожалуй, чтобы земной шар обогнуть. Его родная река — Амур, где приобщился он к судоводительскому искусству. А теперь вот осел в Сибири. И по нраву ему просторная здешняя вода.

На исходе дня в рубку вползает прохладная сумеречная темень. Лишь светлеет позади край неба да река впереди. Тускло серебрятся палубы двух нефтянок. Капитан все чаще берет в руки бинокль и склоняется над лоцией. Правда, настоящий сибирский капитан редко заглядывает в речные карты: и без того наперечет известны ему все мысы да перекаты. Но Канталев проверяет себя. Всего второй раз идет из Мегиона в Новосибирск. До нынешней нефтяной навигации плавал в верховьях Оби. А тут еще груз такой — сырая нефть. Недаром для всех встречных судов зажжены на мачте «Лоцмана» два красных огня.

Тихо в рубке. Рулевой — парнишка лет восемнадцати — замечтался, видно, увидев звезды, опрокинувшиеся в реку.

— Правее, Митя. Еще правее, — мягко поправляет его Канталев.

Крупная дрожь пробегает по телу парохода. Напрягает все свои четыреста пятьдесят лошадиных сил паровой двигатель. Судно меняет курс, поворачивая вправо.

А впереди, словно вынырнув из обской глуби, светятся два светлячка — один над другим. Это береговые створы — ориентир судоводителя. По ним рулевой сверяет курс. А капитан успевает вспомнить ближайшие береговые огни и повороты, вспомнить, каково тут течение и велики ли глубины. Ох, эти глубины! Много воды в Оби, а местами так мелко. Накануне только было двести пять сантиметров на перекатах. А нынче? Ну, как провести тяжелые нефтянки? У них же осадка два метра!

Входит в рубку радист. Невесел. Молча протягивает капитану радиограмму. Читает ее Канталев и нам показывает. А там написано: «Всем капитанам судов тчк связи падением воды обязываю лично проводить суда перекатах Пьяном Дубровинском Албазинском Монастырском…»

— Придется, капитан, и днем еще не поспать, — замечает радист.

А впереди во тьме снова движение огней над водой. Оки плывут куда-то, пропадают, снова вспыхивают.

— Не пойму, куда идти, капитан, — теряется рулевой.

— А ты разберись спокойно. Ближние огни — белый с зеленым— это буксир. Тянет баржи.

Капитан поднимает руку к цепочке, свисающей с потолка рубки, и рвет на себя. Над рекой раздается гудок — приветствие встречному судну.

— А дальше! — спрашивает рулевой. — Пассажирский и катер, кажется? Все навстречу.

— Верно. Оставь их слева.

— А что там справа?

— Костер на берегу.

В дверях рубки — механик. Отчего же и ему не спится? Стоит позади капитана, ветошью руки трет.

— Какие новости?

— От вахты до вахты глаз не прищуришь. Дела-то какие: не дотянем до Колпашево. Топливо на исходе.

— Лучше бы сказал, что хлеба не хватает, — отозвался Качталев.

«Лоцман» сырую нефть везет. Мало сказать: груз опасный. Еще и капризный. Над Обью жара стоит. Серебристая палуба нефтянок нагревается так, что через резиновые тапочки чувствуешь. Приходится в танки с нефтью дым нагнетать больше обычного. Вот и пережгли топлива немало.

Остается за кормой темная обская вода. Ушли отдыхать радист и механик. Спит штурман. Даже вахтенного матроса на палубе одолела дрема. Хоть и взял их сон, но и в забытьи слышат они, как мерно вибрирует от напряжения машины корпус судна, как разрывают ночную темень гудки «Лоцмана».

А капитан по-прежнему наверху. Один на один с рекой. И со своими мыслями. О чем он думает сейчас? О топливе, которого, наверное, не хватит до Колпашево? О глубинах на перекатах? А может, о скорой свадьбе второго помощника механика?

БЕРЕГ АКАДЕМИКОВ

Что такое глухомань?

И снова мы одни на пустынной Оби. Как и прежде, «Горизонт» во власти реки. Катит она, раздольная, навстречу, являя обнаженные берега, подмытые вольными водами.

Не долго довелось благоденствовать нам в качестве пассажиров нефтевоза. Мы покинули гостеприимную палубу «Лоцмана» у Соснино.

Местечко это на правом берегу Оби ничем не отличается от здешних одноэтажных селений, где бок о бок живут русские и ханты. Мы не обнаружили заметных примет обновления возле тихой пристани, столь характерных для нынешних обских берегов, прославленных нефтяными реками. И все-таки Соснино — какое типично сибирское название! — запоминается нам.

Ну, хотя бы тем, что незадолго до этого мы пересекли шестидесятую параллель и повернулись спиной к Ледовитому океану. И с того момента всем северным ветрам, набиравшим уже осеннюю силу, была предоставлена возможность дуть «Горизонту» в корму.* Достигнув Соснино, мы обнаружили, что «переехали» на последний лист лоции, с помощью которой плыли довольно долго — от устья Иртыша. Наконец, еще одно обстоятельство: в трех километрах выше селения мы покинули территориальные воды Тюменской области.

Итак, пройдена граница двух областей — Тюменской и Томской. До этого невидимого рубежа, размытого волнами Оби, мы проплыли от Тюмени 1692 километра. А лоция подсказывала: бежать водой еще немало — 1179 километров. Это до финиша, то есть до Новосибирска.

Вот каковы здешние масштабы! Не сибирские ли просторы внушают фантастам мысль о том, как тесно стало на планете?! Ведь их герои завоевывают космические дали. А тесен ли землянам отчий дом? Конечно, нас не может не тревожить беспредельность земли, как тревожила она далеких предков. Некогда человек видел ничтожно малую частицу необъятности. Несколько сот километров пути внушали ужас, как бесконечность. Властители империй ничего не знали о других континентах. Когда первопроходцы или искатели приключений покидали родной берег, они навсегда прощались с близкими.

Но какой переоценке подверглись расстояния на протяжении жизни последнего поколения! Совсем недавно еще Сибирь нельзя было ни объехать, ни пройти: она не поддавалась измерениям. Но останется ли она такой завтра? Над реками и таежным простором, долинами и горами, где пролегали пути торговых караванов, современный самолет пролетает за час-другой. А космический корабль, промчавшись над Уралом и Сибирью, сжимает пружину времени до минуты.

Да, в наше время уничтожены расстояния. Они более не существуют. Не существуют ни физически, ни психологически. Провожая ныне знакомого в командировку на Чукотку («край света!» — ужаснулись бы наши прадеды), в Антарктиду, никто не испытывает чувства вечной разлуки.

И все-таки расстояния существуют. Наш век не отрицает их. Ведь не всем дано взяться за штурвал космического корабля! И это прекрасно. Прекрасно, что осталось не так уж мало мест на нашей планете, куда можно попасть только с помощью консервативнейших способов передвижения — пешком, на лодке или на спине верблюда. Даже уничтожив расстояния, человек не уничтожил расстояния!

С этой мыслью заставило нас примириться ежедневное соперничество с великой рекой. Всю бесконечность ее мы, может быть, впервые почувствовали у тихой пристани Соснино, одинаково далекой от начала и конца нашего плавания. Не оттого ли нас посетило ощущение одиночества, затерянности на гигантском водном пути именно здесь?

Мы пытаемся освободиться от него, листая речной атлас. Лоция, как, впрочем, и каждая карта, имеет чудесную особенность — сближать расстояния и обгонять время. Что ни лист — все тот же голубой лабиринт: речки и протоки, запасные и ложные фарватеры. Что ни лист — одинаково безвестные названия населенных пунктов: Лукашкин Яр, Киевская, Верти Нос, Карга, Каша, Пашня, Пыджина, Парабель, Камчатка… И рядом — Нарым.

Нарым… Нарым… Каких-то четыре сотни километров до него. А он все так же, как и в начале путешествия, невероятно далек. И чем чаще звучит в разговоре это гипнотизирующее слово, тем сильнее пугает своей отдаленностью.

Невольно вспоминаешь легенды, которыми обросло это обское поселение. Ведь оно для многих поколений было олицетворением гибельных мест, таких, как Петропавловская крепость или Александровский централ. Изучая историю сибирской ссылки, мы поняли, что Нарым по праву разделял с Тобольском мрачную славу надежной царской темницы, которая пополнялась после каждого взлета революционного движения. Впрочем, как утверждает статистика, острог, поименованный впоследствии столицей наместничества, так и не разросся до размеров города. На какой бы длительный срок ни высылались в Нарым бунтари, никто из них не оставлял мысли вернуться на запад. Возвращались, однако, не многие, ибо здешние непроходимые болота и таежные урманы надежнее решеток, кованых ворот и каменных казематов держали невольников. Недаром народная пословица гласила: «Бог создал рай, а черт — Нарымский край».

На языке хантов — коренных обитателей Обской долины — слово «Нарым» означает «болото». И это название одинаково подошло бы любому здешнему поселению. Напрасно тут искать крутолобые светлые яры, какими украшен Иртыш. Обские берега неприветливы и однообразны: либо низки и присыпаны слежавшимся песком, сквозь который пробивается редкий тальник, либо чуть приподняты и размыты, отчего неприступны, поскольку ощетинились рухнувшей стеной тайги. Даже острова, сглаженные и похожие на всплывшие средь реки пляжи, лишены таинственной прелести.

Но истинное проклятье здешних мест — болота. Сказать, что их тут слишком много, — значит ничего не сказать. В сущности они всюду, где нет свободно текущей воды. Да и берега реки тоже заболочены. Не потому ли нарымчанин и ныне предпочитает телеге лодку? Никакие представления о топях Центральной России не подходят к этим местам. Здесь болото нельзя ни обойти, ни объехать. Разве что самолетом облетишь.

Откуда же эти устрашающие водные пространства, которым, кажется, нет предела?

Весной расплещется Обь, разольется неоглядно. А кончится разлив лишь к середине лета. Тогда заспешит река в свои берега, оставляя после весеннего буйства песок, глину да карчи. Уйдет большая вода, понастроив береговые валы. Эти могучие возвышения в народе называют гривами. Сверху они и вправду напоминают конские гривы — узкие, поросшие редкой тайгой. Они-то и не дают воде уйти после разлива в главное русло. Талым снегам и летним дождям тоже не выбраться из западни: гривы не пускают. И застаивается вода в междуречье, зарастая тиной, травой да тальником. Вот так великая река рождает великие топи, оставляя человеку слишком мало суши.

Не так уж часто в прошлом бывали в этих диких краях путешественники. Полистайте их книги, и вы не найдете восторженности в описании природы и уклада жизни жителей левобережья Средней Оби. Автор знаменитого «Путеводителя по всей Сибири», изданного в 1904 году, В. А. Долгоруков писал, что Нарымский край занимает площадь размером более всей Франции, а жителей там не наберется «более 5–6 тысяч душ обоего пола», что целые местности этого края совершенно не исследованы, безлюдны и никем не посещаемы, кроме разве звероловов. Полвека спустя автор последнего путеводителя не нашел больших перемен, обновивших этот уголок дикой Оби. И он сообщил: «Из полезных ископаемых там больше всего торфа. Слой его местами достигает десяти метров толщины. Но кое-где недавно открыт и бурый уголь… Встречаются также минеральные краски: охра и другие».

Этих двух свидетельств достаточно, чтобы лишить энтузиазма нашего современника, собравшегося путешествовать по Оби. Но к счастью, путеводители, даже новейшие, старятся обыкновенно так же скоро, как географические карты.

Нет, не будем уверять, что томский Север стал ныне совсем не глухим, совсем не диким, хотя и теперь, рассказывая о нем, наговаривают столько небылиц, что трудно принять их всерьез. Нам, к примеру, поведали, что однажды здесь обнаружили село, где ничего не слышали о минувшей войне. С большим доверием мы относились к удивительным рассказам о здешних охотниках, которые по благородству своих обычаев и отваге, несомненно, превосходят героев Фенимора Купера. И все-таки: что же представляет из себя теперешняя нарымская Обь?

Невозможно исчерпывающе ответить на этот вопрос. Одно лишь очевидно: самая глухая часть Оби пробуждается. Сюда прибывают временные поверенные в делах прогресса — искатели природных богатств. Их палаточные селения часто встречаются на берегах реки. О них мы слышим, включая радиоприемник. У нас порой складывается впечатление, будто мы плывем в прифронтовой полосе, где действуют незримые разведчики, собирающие сведения перед большим наступлением. На соседних фронтах — сургутском и мегионском — нефтяная разведка сделала свое дело. Теперь наступил час нарымской Оби.

В летописи мирной битвы за освоение края будет, несомненно, отведено достойное место топографам и геодезистам, геофизикам и геологам, буровикам и транспортникам. Они как бы заново открыли болотную и таежную страну в среднем течении Оби. Благодаря их усилиям и самоотверженности засверкала на геологической карте страны звезда первой величины — Васюганское газовое месторождение с дебитом почти миллион кубометров в сутки. И если прежде самой крупной кладовой голубого огня считалась Газлинское в Узбекистане, то пальма первенства перешла теперь к Васюганскому месторождению. На границе двух областей открыто Соснинско-Советско-Медведевское нефтяное месторождение, о котором специалисты говорят, что оно перспективнее Туймаэы.

Лет десять назад, когда нефтеразведчики пробурили скважины, они обнаружили — случайно! — железорудный клад. Оказалось, что это лишь малая часть колоссальной «рессоры», протянувшейся в меридиональном направлении от Алтая до Енисея. Только в одном месторождении с центром на левобережной обской речушке Бакчар заключено более ста десяти миллиардов тонн руды, из коих третья доля пригодна для открытых разработок. И вокруг этого железорудного бассейна, сравнить с которым можно лишь Курскую магнитную аномалию, не утихают споры.

Нам не раз в пути приходилось слышать доводы сторонников и противников бакчарской руды. Одни утверждают: эти рудные запасы можно разрабатывать столетиями и их хватит, чтобы снабжать сырьем всю черную металлургию Сибири. Но им возражают: слишком дорого обойдется оно из-за далеких и необжитых мест. Одни утверждают: роторные экскаваторы, мощные земснаряды вскроют даже двухсотметровую толщу песка и глины над пластами. А им опять-таки возражают: нам не нужен чугун по цене золота, поскольку качество руды невысокое, да и залегает она среди коварных плывунов.

Этот спор по-своему примечателен. Примечателен заботами и тревогами. Ведь прежде такого не бывало. Бывало иное: приезжали сюда каторжными дорогами, мечтали вырваться из топей болот или покорно угасали в гибельных местах, которые поминали только лихом. И если раньше путешественники взирали на здешнюю глухомань глазами иностранцев, то сегодня люди стараются по-хозяйски осмыслить предназначение устрашающих болот и водных пространств.

Лоскутья одеяла летят за борт

Ученые знают все. Они знают даже, кто как спит. Оказывается, птицы, ночующие на ветвях деревьев, практически спят стоя. А цапли и аисты достигли невероятного артистизма, поскольку позволяют себе ночью поджимать одну ногу. Оригинально спят некоторые южноамериканские попугаи: попросту висят вниз головой, зацепившись лапкой за сучок. Самая сырая постель, несомненно, у чаек, которые спят на воде. Утверждают еще, что животным снятся сны. Слонам, говорят, видятся по ночам кошмары, отчего они отчаянно трубят. Нас не преследовали кошмары. И сны редко посещали членов экипажа. Потому что в путешествии приходится спать по-всякому: на биллиардном столе, на ступеньках сплавной конторы, на палубе брандвахты, в комнате предварительного заключения.

Заметить надо, однако, что чаще мы спим, как и все водоплавающие — на мягком ложе речной волны. Иногда даже на полном моду за штурвалом «Горизонта». Впрочем, утверждать так наверняка трудно. Не было случая, чтобы кто-то из экипажа　признался в этом. Обыкновенно же капитан, если его покидает последняя надежда разомкнуть свинцовые веки, гонит катер к берегу, бросает якорь и досматривает сладкие сновидения.

А через час-другой — и не без помощи обжигающего кофе! — снова ведет «Горизонт» в кромешную тьму.

В общем, ночная вахта — дело серьезное. И к ней готовимся, как к последнему в жизни сражению. Строжайше запрещалось чем-либо мешать помощнику капитана, когда он уединяется в кокпит, дабы в благодатном сне набраться сил перед ночным бдением. В это время мимо могут проплывать идиллические пейзажи. Может случиться землетрясение (мало ли что еще придумает заскучавший в одиночестве капитан!). Но об этом помощник узнает лишь после того, как прозвенит звонок будильника — сигнал к смене вахты.

Отстояв положенную шестую часть суток, капитан сдает, как полагается на солидных судах, вахту и беззаботно перелезает в кокпит. В тот самый, который, если верить старым морским справочникам, являл собой на парусниках этакое углубление в корме, где размещались рулевой и пассажиры. Прежде кокпитом называли кубрики для гардемаринов, наверное, из-за «петушиного» характера их обитателей: «кокпит» с английского переводится как «петушиная яма». «Горизонт» унаследовал от своих парусных прапрадедов название в переносном и прямом значении слова.

Квадратного метра кокпита, может, и хватило, если бы тут не содержалось в полном беспорядке все имущество экспедиции. Впрочем, о беспорядке — это так, к слову. Устранить его выше наших сил. Хотя созерцание хаоса иногда рождало всплески хозяйственного энтузиазма и желания навести наконец порядок на собственном судне. Увы, повторяем, это невозможно. Самое большее, чего мы достигаем, — устройство постели, которая по диагонали пересекает кокпит. Свободный от вахты может сидеть тут. И даже спать.

Представьте позу помкапитана, который собирается заснуть в кокпите. Голову он сует под переднее сидение — подальше от мотора и ничем не прикрытого вала, который дает в среднем две с половиной тысячи оборотов в минуту. Как ни крутись, плечо непременно упрется в двухсотлитровую бочку с плохо притертой пробкой. Старый фамильный чемодан, приспособленный под инструмент и запчасти, своим кованым углом постоянно нацелен в поясницу. И наконец, дюжина вечно вибрирующих канистр, над которыми возвышались рюкзаки, образует щель, куда надлежит просунуть ноги, прикрыв их одеялом.

Ложе, как видите, не совсем подходящее. Но сменившийся с вахты исходит из того, что какое оно ни есть, а усталость все равно свое возьмет. И мотор, который ревет в полутора метрах, не помешает. Наоборот! Привычный голос его усыпляет, как райские напевы. Мотор чувствуешь даже во сне. Будто второе сердце. Один из нас утверждает, что и в сонном забытьи следит за тем, как работает расшатавшийся сальник гребного вала. Словом, если ГАЗ-51 шумит — все в порядке! Плывем.

И в тот безоблачный тихий вечер, когда Борис только задремал перед ночной вахтой, мотор вдруг визгливо взвыл и осекся на противной высокой ноте.

Борис вскочил с постели. Увидел недоуменное лицо капитана. Повернулся к замолкнувшему двигателю. А там крутятся еще какие-то лохмотья, скрежещет металл, сверкают искры.

— Кажется, одеяло… — сказал он.

— Какое одеяло?! — спросил Владимир и прыжком достиг моторного отделения.

Пока Борис судорожно ощупывал пространство вокруг себя в поисках очков, Владимир в состоянии тихой паники созерцал картину катастрофы.

— Все одеяло на валу, — молвил наконец он.

— Придется списать.

— Хорошо, что в него не были завернуты твои ноги. Их бы тоже списал?

— Теплое было. Шерстяное.

— Сколько раз предупреждал: не суй ноги в моторное отделение!

— Да ведь потянулся немного. Во сне все-таки.

— Но откуда эта проволока на валу? Какие-то пружины еще?

— Накрутило… Черт бы побрал эти две тысячи оборотов в минуту!

— Слушай! Так это же провода датчиков! Точно! Все по-оборвало.

— Может, сначала вал освободим?

— Давай ножи. Надо резать.

Более изощренного наказания придумать невозможно. Не так-то просто разрезать солдатское одеяло. А тут его намотало вместе с проволокой и пружинной оплеткой на вал, над ним навис бензиновый бак — не подступиться. Едва руку просунуть можно. С двух концов принимаемся кромсать ножами тугой свалявшийся ком.

С остервенением рвем неподатливую шерсть, а проволока рвет кожу на руках. Над катером уже звенит хищная песня комаров. Лицо и руки покрыты бензином и маслом вперемешку с собственной кровью. Но даже этот дьявольский бальзам не отпугивает крылатых негодяев. Пускаем в ход кусачки. И бывшие провода датчиков летят за борт вслед за зелеными лоскутами одеяла.

Потерян счет времени. Никого уже не интересует, куда влечет нас течение. Исчезли знакомые ориентиры. Быстрый, маневренный на ходу катер теперь выглядит, как раненый медведь: свирепо и без разбора движется по неведомой водной тропе. Движется то кормой, то бортом.

Черт возьми! Кому пришла идея взять в поход это одеяло?! И почему оно такое огромное? Кажется, накромсанных лоскутьев хватит на чехол для катера. А на валу еще намотано несколько слоев. Лезвия ножей теперь лишь царапают по шерсти. Проволочный клубок поддается еще хуже. На пределе отчаяния продолжаем стричь и резать. Причем без всякой надежды, что после всего этого заработает мотор.

Все кончается тем, что мы включаем зажигание. Затаив дыхание, Владимир поворачивает ключ на приборной доске и нажимает педаль газа. Нажимает еле-еле. Будто на самое больное место нашего мотора. А тот вздрагивает, словно после сна, и, наверное, вспоминает о своем предназначении. Вал крутится. Соскакивают с него остатки одеяла и куски проволоки. Двигатель берет уверенный тон, но… Появляются в его баритоне какие-то незнакомые нотки: стучит вал. Вернее, не вал, а сальник. Ему, значит, досталось больше всего. Надолго ли его хватит?

Однако это не последний сюрприз того вечера. Уже в сумерках, когда принялись выбирать берег для ночлега, дно «Горизонта» сотряс удар. Короткий и твердый. Он пришелся на корму. Очевидно, топляк. Корпус выдержал. Во всяком случае трещины не дал — забортной воды не обнаружено. Но самое худшее произошло с винтом. Скорость сразу упала.

Из записок пессимиста

Все утро после аварии блуждаем, как слепцы, меж унылых островов, похожих друг на друга. На низких берегах нас дразнят судоходные знаки, которые ведут не известно куда. Ведь мы знаем, что находимся не на самой Оби, а на одной из ее больших проток. И неведомо, сколь долго еще проглаживали бы «ушибленным» днищем «Горизонта» бесконечные водные тропы, если бы не услышали вдали трубный глас обского скорохода.

Мы спешим навстречу большой воде, ища спасения от мелководья на главном фарватере. Держась его, мы можем за час-другой достигнуть Колпашева.

Эта радость избавления из цепкой власти голубой паутины лишь немного скрашивает пасмурное настроение. Из головы не идет вчерашнее происшествие. На сердце остается тревога. Винт по-прежнему барахлит. Рулевой, как никогда прежде, внимательно высматривает реку впереди по курсу. Будто ведет катер среди купающихся. Каждая щепка в его глазах вырастает до размеров топляка. Наподобие того, что накануне в темноте едва не торпедировал «Горизонт».

Ему, наверное, вспоминаются те страшные речные истории, которые подобно легендам бродят по берегам наших рек: при встрече с топляком «Ракета» потеряла подводное крыло… в нос самоходки ударило сосновое бревно, его извлекли только в сухом доке… пассажирский теплоход потерял управление после того, как под лопасти попало дерево крепкой породы. Да мало ли еще каких бед на реке рождает небрежение сплавщиков?

А «Горизонт» движется тем временем все тише и тише. Капитан явно осторожничает. Словно сверяет курс по известной пословице: не доглядишь оком — заплатишь боком. Но не по душе это помощнику — ворчит:

— Эдак мы появимся в Колпашево только в воскресенье.

— Ну и что?

— То есть как что? А где будем винт ремонтировать?

Капитан не удостаивает своего помощника ответом. И тот, явно недовольный, склоняется над дневником. А в раскрытой тетради — первозданная чистота. Не пишется… По школьной привычке помощник капитана принимается грызть карандаш, что, однако, запрещено делать экипажу. Карандаш — один на двоих. Им по очереди заполняем и вахтенный журнал, и походный дневник.

Когда-то карандаш был огромен. Больше даже «Великана», что продается в «Детском мире». Его привез знакомый из Швеции. Как сувенир. И на его лоснившихся лаком боках было немало занятных картинок: олень, впряженный в легкие нарты, какая-то островерхая башня на берегу моря и андерсеновский малыш Нильс в своих деревянных башмачках и алой шапочке летел на спине серого гуся. Этот экзотический карандаш пылился бы среди подобных ему сувениров, пожалуй, долго, если бы не пришла однажды мысль проверить его деловые качества в путешествии. Хватит ли его на все летнее плавание или нет?

Говорят, обычным карандашом можно писать очень долго. Его короткий грифель способен провести линию длиной шестьдесят километров. Им можно написать даже пятьдесят тысяч слов. Целый роман! Ну, а нашим грифельным гигантом мы надеялись содеять и не такое.

Да, мы возлагали на него большие надежды. И во время плавания, когда из четырех рук экипажа освобождалась хоть одна, она овладевала карандашом. И он был безотказен. Уж чего только не терпела от него бумага! Да и сам пережил немало'—обтерся, полинял, сточились его восхитительно мягкий грифель и древесная оболочка. Не стало уж более прелестных лакированных картинок: ни мальчика Нильса, ни рогатого оленя. Они были принесены в жертву путешествию. Не напрасно ли?

Оставшийся вершок карандаша подтачивало время. И еще школьная привычка одного из членов экипажа — в минуты задумчивости вгрызаться в древесину.

И вот теперь эта пагубная (для карандаша, конечно) наклонность мешает виновнику рассказать на странице дневника всю правду об аварии. А он не испытывает ни малейшего желания писать об этом. И только потому, что сам был виновником приключения с шерстяным одеялом. Но у него нет другого выхода: первая же проверка дневника привела бы к домашнему скандалу. И летописец, вынув изо рта карандаш, принимается писать.

Он трудится честно. И скоро в походном дневнике появляются такие строки:

«Выбросив по лоскуткам одеяло за борт, истерзав свой слух звуками раненого мотора, мы отступаем. Отступление есть отступление. Стыдно и обидно. Без рыданий пережили потерю одеяла. А переживем ли несостоявшееся плавание к старому каналу? Готовились к свиданию с ним. Собрали целое досье. Прочитали горы книг. И все теперь ни к чему.

Как это все-таки глупо! Доплыли уже до устья Кети. Если бы все было благополучно, минимум через пять дней дошли бы до старых шлюзов, осмотрели их и вернулись обратно. Старые каналы — наша общая слабость. А их, кстати, не так уж много осталось на земле. Этот же — один из немногих. Причем особый — сибирский. Не знаю, выпадет ли удача увидеть его вообще когда-нибудь».

Обь-Енисейский канал

Наша спутница — старая карта страны, увидевшая свет за двадцать восемь недель до Великого Октября, — знает немало любопытного. И пришло время рассказать об одном открытии, совершенном не без ее помощи. Хотя в данном случае правильней было бы говорить как раз о противоположном — о «закрытии».

Если посмотреть на эту почтенную карту, то заметишь непременно, как близко подходит дуга Средней Оби к Енисейскому руслу. Их протоки подобно ветвям деревьев тянутся друг к другу. Особенно близко сошлись две «ветви» — обская Кеть и енисейский Кас. Впрочем, тут нет еще никакого сюрприза. Соседство двух великих сибирских рек заметно на любой иной карте. Но стоит вглядеться попристальней в пустынное междуречье — разглядишь прямую зубчатую линию. Она-то и обещает открытие! Потому что, как гласит сопроводительная надпись, это Обь-Енисейский канал.

Вот так выглядит на прежней карте единственный в Сибири шлюзованный водный путь. А на нынешней он «не выглядит». Нет его! На таком же по масштабу чертеже можно отыскать реку Кеть, дивясь ее замысловатым петлям, которые она выписывает от истока до устья. Отметишь про себя: прибавилось тут селений (на старой карте они все больше «юртами» называются). Вот уж пальцем ведешь от устья вверх по течению и читаешь названия деревень и поселков. А в них — голоса и запахи тайги. Мохово… Палочка… Рыбинск… Белый Яр… Клюквенка… Ягодный Мыс (это, правда, чуть в сторонке, на притоке Орловка)… Красная Курья… Усть-Озерное. А на Малом Касе иные названия. Более солидные, что ли: Казанцева (на самой границе Томской области и Красноярского края), Александровский шлюз.

Ну, что ж: речки на современной карте текут в разные стороны, как и полсотни лет назад. А вот зубчатая перемычка между ними в верховьях отсутствует. В чем же дело? Не доглядели картографы или канал перестал быть каналом?

Вот это мы и хотели выяснить. Для того и пытались пройти из Оби в Кеть, чтобы увидеть Кеть-Касское междуречье. Потому и собирали по крупицам историю рукотворного соединения, устроенного в этих местах.

Мечты соединить Обь и Енисей, наверное, столь же древни, как могилы торговых людей, усеявшие караванный путь с Урала в Китай. А первый проект соединения был представлен еще Павлу. На протяжении двух столетий невероятно дерзкая по тем временам мысль не покидала гидротехников и предпринимателей. И не было недостатка в планах сооружения водного пути. Предлагали объединить Кеть и Кемь, Тым и Сым, Вах и Елогуй, Чулым и Енисей.

Последний вариант был особенно соблазнительным. Глубоководный приток Оби Чулым одной из своих замысловатых петель совсем близко подходит прямо к Енисею. Прокопать бы перешеек, сокрушались сибиряки, в дюжину верст — и сольются реки! Но не суждено было им слиться. Уж очень тверды оказались породы на перешейке. Явно не для мужицкой лопаты. А разница в уровне Чулыма и Енисея (сто метров!) задала неразрешимую задачу даже самым смелым гидротехникам.

В 1872 году поисками занялся «потомственный почетный гражданин» (а попросту говоря, купец) Фунтусов. Он услышал от селькупов, населявших водораздел Кети и Каса, об удобной провозке грузов в половодье и решил проверить, верно ли это. Снарядил на водораздел собственную разведочную партию.

Разведчики увидели налитую до краев таежную реку Кеть. Долго шли на веслах против течения. Мимо песчаных яров с сосновыми борами. Под ветрами по раздольному водному простору, а потом снова в тесноте берегов. Встречали поначалу избы русских людей. Потом только юрты низкорослых таежных охотников и рыболовов. С верховьев Кети экспедиция быстро добралась до Каса. Недаром селькупы говорили: «На Орловой гагара кричит, на Малом Касе слышно». Речка Орловка — правый приток Кети. Малый Кас — приток Большого Каса, который течет в Енисей.

Так купец Фунтусов получил доказательства в пользу устройства водного пути по направлению Кеть-Кас. Дважды правительственные изыскательские партии проверяли предложение «потомственного почетного гражданина». Ничего не нашли возразить. План его был принят.

Что же должен был представлять собой первый сибирский канал?

С поправкой, необходимой для перевода верст в километры, и сохранением старых названий мы беремся изложить замысел авторов проекта. Из Оби суда должны пойти в Кеть и шестьсот тридцать шесть километров подниматься вверх. Потом поворот в судоходный приток — речку Озерную. Через тринадцать километров надо войти в приток Озерной речку Ломоватую. Из нее путь в речку Язеву, вытекающую из озера Большого, которое в свою очередь представляет водораздельный бьеф. Наконец речка приведет к искусственному каналу около восьми километров длины, который соединяет безымянное озеро с рекой Малый Кас. А затем по течению из Малого Каса (девяносто два километра) в Кас (двести девять километров). И судно подхватывает енисейская волна у острова, между деревнями Фомка и Суковатка. Всего от Оби до Енисея восемьсот шестьдесят шесть километров.

Не будем вдаваться в подробности и рассказывать о глубинах на реках и ширине самого канала, о соответствии пути грузоподъемности судов. Важно другое. Когда проект был готов, то генерал-губернатор Восточной Сибири Анучин приписал на нем: «Дело громадно по тем результатам, какие получатся от него для этого малонаселенного и забытого, но богатого и вполне достойного лучшей участи края».

К работам приступили в 1883 году. Государственный совет вместо десяти миллионов рублей отпустил шестьсот тысяч. Сибирские острословы говорили, что на эти деньги можно построить неплохую водную дорогу для прогулок на весельных лодках. Потом управление, которое вело строительство, упразднили, и пять лет рабочие не появлялись на канале.

Для Западной Сибири Обь-Енисейский канал мог бы иметь такое же значение, как Мариинская система для Европейской России. Однако спустя семнадцать лет после начала сооружения сибирская «Мариинка» с ее четырнадцатью шлюзами потеряла всякий практический смысл для «малонаселенного и забытого, но богатого и вполне достойного лучшей участи края». Хотя прокладка водной магистрали продолжалась, но то, что было уже сделано, совершенно не соответствовало размаху сибирской торговли. Еще бы! По Оби и Енисею ходили пароходы, а по каналу могли пройти только большие лодки.

Нет ныне канала. Там, где шлюзовые ворота держали воду, струятся ручейки. Оплыли земляные насыпи. Сгнили бревенчатые укрепления. И все-таки канал продолжает волновать нас. Не стариной своей. Не историей, где столько неожиданного и обидно-горького. Нет! Он волнует своим будущим!

Да, да! Мы твердо верим, что наступит время, когда наши современники всерьез и вдохновенно будут искать наилучший вариант соединения Оби с Енисеем. И почти наверняка это будет маршрут, предложенный некогда купцом Фунтусовым…

Мы исходим не из желания возродить старину, а из необходимости приблизить будущее. А новый глубоководный путь с Оби на Енисей — необходимость! Сибирь станет истинно золотым краем только тогда, когда ее пространства покроет сеть разных дорог, с умом проложенных. Тут сколько не клади их, все мало. Новая авиалиния прорезала целый край— мало. По новому шоссе автоколонны двинулись — мало. «Ракеты» прилетели на реки — мало. Уверены: когда северная железнодорожная магистраль шагнет от Тюмени на восток, к Ангаре и Байкалу, то и этого будет недостаточно. Слишком велика Сибирь!

В те далекие дни, когда отмечался трехсотлетний юбилей присоединения Сибири к России, страстный патриот края Н. М. Ядринцев писал, что рано или поздно представится возможность обнять речным сообщением большую часть Сибири, что ничтожность волоков давно возбуждала мысль о соединении водоразделов каналами.

Так что ж ныне? Еще рано? Но ведь Сибирь уж не та, что в ту достопамятную трехсотлетнюю годовщину! Не пора ли подумать об устройстве в Сибири речной системы, как это сделано в Европейской России? И первоначальным звеном в этой системе могло бы оказаться Обь-Енисейское соединение, выгода от которого несомненна.

Мы вспомнили о канале еще и потому, что убедились за время плавания по Оби: мало кто из сибиряков слышал о старинном прокопе в верховьях Кети и Каса.

Когда начинаются заборы

Даже в самые отчаянные минуты плавания мы не завидуем пассажирам какого-нибудь белоснежного туристского теплохода. На заре ли, на склоне ли дня, на неоглядном ли плесе, в узком ли фарватерном русле — все равно одинаково равнодушно встречаем и провожаем речной экспресс. Нас не ослепляет ни полированная бронза его названия, ни холеная белизна трубы, ни вечерний маскарадный наряд огней от носа до кормы. Лишь иногда, когда мимо мчится деловая «Ракета», мы с замиранием смотрим на ее водный шлейф, пронизанный радугой. Вот это скорость! Как часто нам не хватает крыльев речного локомотива. Особенно на последнем переходе — от Колпашева до Новосибирска. Так хочется поскорей достичь финиша.

И все-таки мы не завидуем обским дальнеходам. Вернее, их пассажирам, обреченным на комфортабельный плен.

Мы часто видим, как обладатели кают совершают вечерний моцион и топчутся в модном твисте, объясняются в любви и вяжут, перебирают карты в вечном, как сам рейс, преферансе и сотрясают окрестности ревом индивидуальных транзисторов, дремлют после обеда в шезлонгах и выбегают наутреннюю зарядку. Даже читают. Наверно, о всяких диковинах далекой реки Амазонки. Словом, делают почти все, чем занят человек одиннадцать месяцев в году.

И для них Обь — нечто вроде неистощимой кислородной подушки, которой можно пользоваться без всякого напряжения отпускной месяц. Кто из них удивлен и растревожен водной равниной? У кого проснется мысль: а что там, за горизонтом? А ведь Обь не экзотическая Амазонка. Пассажиру теплохода она может запомниться лишь суммой пейзажей, порой столь же невзрачных, как картины, развешанные в музыкальном салоне. Да и много ли увидишь с борта теплохода?

У нас не бог весть как много времени остается на наблюдения. К обычным заботам добавляются хлопоты о поврежденном винте, из-за чего идем малым ходом. Но разве можем мы не заметить, как переменилась Обь за островом Пушкаревым?

Своим каменистым мысом он разбивает русло на два протока. Левый уходит в сторону. И ты обнаруживаешь вдруг, что это Томь-река. А потом удивленно озираешься и не узнаешь прежнюю Обь. Поубавилось в ней воды. Узится и прямится русло. Лесистые острова встречаются не столь часто, И все они какие-то прозрачные. Берега посветлей пошли: откосы цвета багряной зари, сосняк медноствольный стоит, камни у уреза воды рассыпаны. Таежная стена отодвинулась. Сама вода не та. Поголубел фарватер. Стремнина обозначилась. Почаще селения встречаются. Реже комарье донимает.

По всему чувствуется, что приплыли в край соснового дерева. В названиях окрестных оно на всякий лад помянуто: остров Жарков (так и веет жаром от нагретой солнцем сосенной колонады!), поселок Красный Яр, остров Борковский (одетый в прекрасный наряд соснового бора). Одних островов Сосновых пять штук от устья Томи до Новосибирска.

Особый колорит Оби придают песчаные пологие мысы, что зовутся песками. Обнажаясь после спада воды, береговые выступы отмеряют повороты русла. И плавают здесь от песка до песка. Где еще лучше передохнуть, как не на таком приманистом месте? Песчаные берега открыты. Дует обский ветер — гонит мошку. Сухо на отмелях. Хворосту в достатке всегда найдешь.

Самые лучшие рыбоугодья возле песков. Но не встретишь здесь одиноких ловцов, как на Верхней Волге или Днепре. Пустое дело с удочкой сидеть: время дороже. Тут рыбу неводят. Ходят артелью. На катере. И тащат улов километровым неводом.

Одного только и встретили охотника до рыбы, который берет мелочь всякую с лодки на «европейский» манер — удочкой. Этот старик, видно, последний из прежнего племени речных «пахарей». Он помнит даже время, когда рыбаки арендовали за сотню рублей пески у хозяина. И уж, конечно, старик знает все о рыбе — и про плесовую, перезимовавшую в Оби, и про «подъемную», что поднимается из моря в верховья.

У костра, колдуя над котелком с запашистой ухой, он поучает нас:

— Знать надо, как какая рыба идет. Осетр вот или стерлядь — так по самому дну. Но стремнины держатся. А язь тихой водой крадется. Нельма в стаи собирается. Сырок идет урмой — тучей, значит. Осетр-то баламошный. Без порядка плавает. Но стерлядь обязательно строем. Будто на параде.

Мы неосторожно замечаем, что иртышская рыба вкуснее обской. Обижается старик.

— Не… Наша, однако, нагульное. Вон сколь ей простору дадено.

Простору, верно, хватает. И сиговой, и осетровой, и черной рыбе — щуке, налиму да чебаку. Даже в Верхней Оби, северная граница которой у устья Томи.

Обь не поражает индустриальными пейзажами, живописными деревянными постройками или белокаменными кремлями, модерном построек или старыми усадьбами, памятниками или современными яхтклубами. Не богата история этого края, как, впрочем, не щедры и земли, где живут мастера лесного дела и хлебопашества. И тем не менее не так уж безлики здешние берега. Они способны возбудить интерес своеобычными названиями селений. Почему, например, деревня Усть-Тула стоит на Оби, в таком месте, где никакой приток не впадает. А река Тула течет в ста сорока километрах выше? Кто дал правобережной деревне на высоком яру ласковое имя — Вятский Камешек? И откуда такое грозное название у деревни Скала, что в устье речушки Чаус?

Ничем не приметно место, где стоит Киреевское: высокий берег, позади темнеет тайга. Но это не лесная сторона, а хлебородная. Уж не об этой ли стороне пекся сибирский промышленник Сидоров, подавая прошение на имя Александра III? А в ответ воспитатель царя генерал Зиновьев начертал поистине бессмертные слова: «Так как на Севере постоянные льды, и хлебопашество невозможно, и никакие другие промыслы не мыслимы, то, по моему мнению и мнению моих приятелей, необходимо народ удалить с Севера, а вы хлопочете наоборот… Такие идеи могут проводить только помешанные».

Впрочем, известно Киреевское не столько хлебом, который благополучно тут вызревает, сколько своей пахучей махоркой, плантации которой были заложены еще ссыльными поселенцами.

Ныне же Киреевское — место паломничества проектантов. Полномочные представители многих проектных институтов ведут кропотливые изыскания. Их привлекает площадь, на которой можно разместить крупный нефтехимический комплекс. Неограниченные запасы воды и строительных материалов, дешевые итатский бурый и кузнецкий каменный угли, нефть и газ Обь-Иртышья, торф и древесина, термальные воды и железные руды обещают большое будущее Киреевскому. И через несколько лет, быть может, мимо этой тихой пристани не будут проплывать безостановочно большие теплоходы.

Если Киреевское имеет все шансы стать городом, то село Колывань было когда-то им. Такая уж судьба! Известное было место на всю Сибирь. Притрактовый город! Стоял на бойком месте, где сходились водная дорога и знаменитый тракт. Отсюда скакали в Восточную Сибирь почтовые тройки, экипажи с чиновниками, путешественниками, дипломатами. Отсюда тащились на запад тележные обозы с забайкальским золотом и соболем. Опустел, однако, шумный город, когда спрямили тракт и пошла торговая дорога южнее.

А за Колыванью потянулись слева по ходу заборы. Опоясали они сосновые боры. Замелькали дачи и санатории, дома отдыха и пионерские лагеря. Ну, раз появились длинные заборы в лесу, значит, наверняка большой город вблизи.

Мост русского писателя

Единственное ощущение, причем одинаковое у каждого, — наконец-то кончается! Будто полегчало сразу. И еще какой-то холодок жуткости от неимоверного числа водных переходов и черт знает каких ночевок, пейзажей и лиц встреченных людей, запечатлевшихся с фотографической точностью. Закроешь глаза — и все это тяжело опрокидывается на тебя. Память возвращается назад, напоминая самое трудное и счастливое. Но ты сопротивляешься: нет, нет — это уже позади, пройдено, а остается еще что-то другое, неизведанное, и оно впереди.

Все это нахлынуло в те минуты, когда окончательно уверились: плывем уже по главной улице Новосибирска.

Как засуетился тут экипаж! Каждый отыскивает в рюкзаке парадные брюки. Из двух персональных рубашек каждый выбирал ту, что почище да помоднее. Труднее всего найти носки. Ну как же без них в городе? Одному срочно понадобилось даже зеркало.

Как просто было до путешествия, еще в Москве, «прогуляться по карте» и, дойдя до самого крупного кружочка на Оби — крайнего пункта маршрута, — заметить небрежно: «Вот и все!» А вот теперь, досыта нагулявшись по зыбким просторам, достигли заветного кружочка. И что же? Никто не позволил себе бросить многозначительно и небрежно: «Вот и все!» Наверное, о таких вещах все-таки не говорят вслух.

За кормой остаются Медвежьи острова, устья речек, затон— ориентиры для рулевого. И вдруг Обь преображается. Прямо на глазах. Начинает сужаться. Куда девалось ее раздолье? А как изменился рисунок берегов! Спрямленные, словно под веревку, они сдавливают русло. Будто тут затеяли взять реку в трубу, да раздумали. И город тотчас же придвигается к фарватеру — нависает этажами зданий всевозможных стилей, дымными трубами, парковой зеленью, ущельями улиц, стенами заводских корпусов, портальными кранами.

Вот какова ты — теперешняя сибирская столица!

И в тот день, и на следующий мы заглядываем в лицо города. Но уже не с главной водной магистрали, а с площадей и улиц, с перекрестков и окраинных переулков. Новосибирск отовсюду предстает разным, непохожим. И всегда чужим. А в голове вертится, как навязчивая мелодия, одна мысль: ну, что же ты находишь здесь интересного, о чем сможешь по-своему рассказать? И ты носишь с собой это беспокойство. Как тень, преследует оно в толпе на Красном проспекте, что тянется почти через весь город, в столовой, где равнодушно пережевываешь сардельки с макаронами, на скамейке под тенью деревьев, в залах краеведческого музея. Когда это преследование досаждает особенно чувствительно, пытаешься спастись риторическим вопросом: как тут описывать третий по площади город России, если это уже сделано десятки раз отечественными и зарубежными перьями?

Но от этого не становится легче. Довольно четко рисуется встреча с друзьями, которые дома непременно станут допрашивать:

— Ну, как оперный? Действительно хорош?

И что же ответить?

— Оперный? Конечно… Особенно снаружи.

А что же еще скажешь, если не попали в оперный из-за чересчур потрепанных ботинок. Пилигримы тоже, как известно, не посещали храмов.

— А бюст Покрышкину видели?

— Видели.

— И Академгородок — тоже?

— Тоже.

Значит, об этом люди уже знают. И об оперном, и о бюсте, и об Академгородке. Так кому же нужны описания всех достопримечательностей, даже самые добросовестные? Все это есть в справочниках, путеводителях, газетах.

Просто руки опускаются, когда думаешь, что ничего не привезешь из далекого города, кроме лаконичного «да», «видели». О чем же рассказать?

— А мосты? Вернее, первый мост? Ты помнишь?

Да, это нельзя не помнить.

Там, где Обь течет в «трубе», стиснутая коренными каменными берегами, отчего выгнулась ее спина, мы увидели мост. Самый обыкновенный. С ажурными арками. Таких теперь не строят. Но что-то заставило запомнить его! То был наш первый мост после Тюмени. После 2871-го километра плавания под распахнутым небом.

Мы встречали лодочников-перевозчиков, паромные переправы. Порой попадались места, где люди с берега на берег переправляются однажды за лето. Только за Тобольском мы ощутили над головой воображаемую тяжесть мостовой стрелы. И то лишь тогда, когда один из проектировщиков Севсиба сумел разбудить наше воображение рассказом о перекрытии Иртыша.

И вот в самом Новосибирске такая встреча. Да, мы соскучились по мостам. И часто в пути вспоминали каменные творения над Невой и Москвой-рекой, волжские и камские гиганты. Но оказывается, сибирские тоже внушительны. И этот — тоже. Честное слово, вид на мост с воды лучше, чем с моста на воду. Мосты снизу разные. Нет двух похожих.

Сначала по лицам нашим пробежала прозрачная тень мостовых переплетов. Потом он сам навис всей громадой. Несколько минут пересекали эту тень. И они показались спрессованными из ощущений, какие переживаешь не часто. Это когда мгновения вмещают нечто большее, чем просто время, когда прикасаешься к чему-то значительному для тебя и важному, когда увиденное рождает цепную реакцию чувств.

Нет, ничего не произошло в те минуты. Ровным счетом ничего. Катер тихо полз против упрямого течения. Мост оставался висеть над головой. Мы заметили только, как на него ворвался локомотив. И состав затеял игру с солнцем. Пассажирский бежал с правого от нас берега. С запада на восток. Откуда? Может, из Тюмени. Почему-то хотелось, чтоб непременно из Тюмени. Куда? Может, в Красноярск. Почему-то хотелось, чтоб непременно в Красноярск.

Он одолел Обь одним рывком. И от этого гудела километровая ажурная громада. Как колокол, растревоженный прикосновением ветра. А сквозь гул этот слышалась скороговорка шпал и рельс на стыках. Мост подобно седоусому ветерану кряхтел, сетуя на тяготы службы. Сколько таких составов пропустил он на своем веку! Скольким людям, приникшим к окнам, показал великую Обь! Переселенцам, гонимым нуждой на восток. Защитникам царя и отечества, возвращавшимся на костылях с японской кампании. Торговцам, что терпеливо добирались до Курильских островов, и горнозаводчикам Алтая. Колчаковцам и наперсникам разных атаманов. Красногвардейцам. Строителям Комсомольска-на-Амуре и первым подводникам Тихоокеанского флота. Легендарным сибирским стрелкам, что ехали на выручку столице в сорок первом. Созидателям Братска… Вся Россия нынешнего века слышала перестук колес над Обью.

Около моста приметно устье речонки. Посмотрели в лоцию. Каменкой называется. Оттого, навесное, что издавна по камням прыгает ее воде. И другие речки впадают неподалеку от моста со странными именами — Ельцовка-1 и Ельцовка-2. Есть еще Иня, Чема, Тула. Но все они не в счет. Разве мало одной Оби? Она обнажила у крайних мостовых опор каменья, твердость которых испытывает неустанно сама же. Но они не поддаются. Ни льдам, ни дождям, ни паводкам. И говорят, что ложе Оби в этом месте еще тверже — гранитом устлано. Значит, крепкий фундамент выбран для опор.

Этот мост не молод. Старожилы называют его «мост Гарина-Михайловского».

— Но позвольте, — возражали мы, — с каких это пор мостам стали присваивать имена? Фабрика там или колхоз, школа или стадион — это понятно, но…

Но нам дают понять, что речь идет о неофициальном, так сказать, имени. И добавляют: рассказывать, почему так произошло, — значит рассказывать в сущности всю историю Новосибирска. А начинать надо с тех времен, когда он был еще селом Кривощековым.

Автор «Детства Темы» известен не менее как инженер. Когда одновременно из Владивостока и Челябинска начали строить Великий сибирский железнодорожный путь, наметку трассы на западносибирском участке производил путеец и писатель Н. Г. Гарин-Михайловский. Это он дал заключение, исследовав теснину Оби: «…против устья Каменки строить мост через Обь, реку великую».

Когда же это было?

Проезжая однажды через Сибирь во время своего кругосветного путешествия, писатель записал в дневнике: «Река Обь, село Кривощеково, у которого железнодорожный путь пересекает реку… Я с удовольствием смотрю и на то, как разросся на той стороне бывший в 1891 году поселок, называвшийся Новой Деревней. Теперь это уже целый городок…» Годом раньше, по дороге в сибирскую ссылку, переезжал через Обь В. И. Ленин. В письме к матери он писал, что переезд через Обь приходилось делать на лошадях, потому что мост еще не был готов окончательно.

И многие считают, что первая надобская железнодорожная колея дала жизнь и вскормила Новосибирск, ставший одним из крупнейших промышленных городов Сибири.

Но давайте послушаем еще одного очевидца — автора «Путеводителя по всей Сибири», вышедшего в 1904 году. «Кривощеково. В настоящее время близ него вырос почти бок о бок, на другом берегу Оби около станции Обь, поселок, называвшийся первоначально Александровским, а теперь Ново-Николаевским. Поселок этот день ото дня разрастается, и ему некоторые про-насчитывается жителей обоего пола более 2500; в нем более 500 домов и до 40 разных магазинов и лавок и имеется школа, в которой обучается детей около 90 человек. В поселке есть полицейский пристав, помощник его, городовые, каталажная камера».

И еще заметил В. А. Долгоруков, что жители ходатайствовали о переименовании их поселка в город или хотя бы посад, «но разрешения не последовало».

За этим туманным свидетельством скрыта знаменитая переписка жителей прибрежных поселков с двумя царями — Александром III и Николаем II. Оказывается, дорогу провели и будущий город заложили на землях, составлявших собственность кабинета его величества, то есть принадлежавших семье Романовых. Трудно приходилось и тому и другому государю: уступить настойчивым сибирякам — потерять доходы от арендной платы. Наконец, 28 декабря 1903 года последний император повелеть соизволил возвести в степень безуездного города Ново-Николаевск при станции Обь того же наименования, а «за честь и разрешение» существовать на царевой земле все продолжали платить Романовым арендную плату. И срок последней аренды должен был кончиться в 1927 году. Николай II был расстрелян, недополучив с города, названного Новосибирском, до окончания «государева срока» три сотни тысяч рублей.

И еще мы вспомнили о том, что Москва и Новосибирск лежат на одной широте. Разница лишь в минутах. Разве это не примечательно для людей, которые давно из дома? И может, эта широта как раз лежит рядом с рельсами, что звучат подобно ксилофону в многоголосье старого моста, когда мчится поезд с запада?

Наконец последнее признание старому мосту. Его висячий километр на Великой сибирской магистрали стал для нас почетным финишем в плавании. Он как бы подвел черту всему путешествию по рекам Западной Сибири, где удивительно сочетаются картины прошлого и грядущего, где встречаешь жизнеутверждающий порыв, дышишь воздухом созидания и поиска. Этот безмерно более счастливый вариант русского «Фар Уэста» с его нефтяной лихорадкой, просторами, ждущего своего часа, с островами энтузиастов, которые смотрят в будущее, удивляет даже привыкших не удивляться. Необъятная, бескрайняя, богатейшая, многообещающая земля вызывает у каждого страстное желание отдать все силы ради победы, более великой, чем он сам. И именно в этом кроются причины сибирской ностальгии.

Да, Сибирь— даже та малая увиденная часть ее — восхищает, завлекает, поражает. И тот, кто ничего не знает о суровой и человечной стране, не знает своего будущего.

А в этом нас убедило последнее путешествие по Оби — в Академгородок.

Штилевой пульс моря

Нет более долгого и трудного пути в Академгородок, чем тот, который избран нами. Водная дорога явно проигрывает шоссейной и железнодорожной. Новосибирский пригород с его знаменитым отделением Академии наук, куда попадают через полчаса езды на автобусе или электричке, мы увидели только после полудня водных скитаний.

Сначала старательно объезжаем все мели, которыми окружают себя острова, что лежат вверх по течению Оби от старого железнодорожного моста. Их немудреные названия — Высокий, Песчаный, Кораблик, Маланья, Талок — не усыпляют нашей бдительности. По сложному фарватеру с его свальными течениями, перекатами, бесчисленными бакенами, лесной запанью и затопленными скалами «Горизонт» идет так, будто за штурвалом стоит сам капитан-наставник Обского пароходства.

Наконец у стрелы земляной дамбы, нацеленной на середину реки, показывается пестрый бакен. Оставив его справа, входим в узкую прорезь подходного канала. В конце ее высится монументальный шлюзовый бастион плотины, первой посмевшей остановить вольное течение великой реки. Последний теплоход по свободному руслу в этом месте прошел девять лет назад. Ныне все речные извозчики пробираются по семикилометровому каналу с тремя шлюзами.

Нам долго приходится болтаться в их мокром чреве, пока вода не поднимает в третий раз «Горизонт» со дна бетонного колодца. Отворяются врата — и нас отпускают с миром за пределы шлюза.

И сразу мы ощущаем неоглядность мира, на пороге которого очутились. За спиной еще шевелятся тяжелые шлюзовые створки, а перед глазами расстилается ослепительная ширь воды и неба.

Значит, это и есть Обское море?! Сколь же много здесь воды накопила река за семь-то лет! Не хочется думать ни о глубине, ни о ширине, ни о горизонте реки, перегороженной пятикилометровым земляным валом. Одно только и приходит на ум: да, тут все масштабнее, чем при слиянии Иртыша с Обью.

Но море не собирается испытывать плавучесть «Горизонта». Над ним висит молочная кисея дымки. Улетел куда-то сибирский борей. Грудь моря едва вздымается. Оно дышит ровно. И штилевой пульс его рассеивает нахлынувшую было робость.

Оглядываемся повнимательней. Слева, за мыском, берег в соснах. Это «он» и есть. Именно так его и описывали шлюзовщики, у которых расспрашивали, как добраться до Академгородка.

Подплываем ближе. Идем вдоль пляжа. За кромкой прибоя возлежат на топчанах, просто на песке или под тенью сосен люди. Играют в шахматы и волейбол. Сидят кружком вокруг гитариста. Строят из мокрого песка города. Катаются на водных лыжах. Неужели все они и есть нынешние и будущие академики — жители сибирского научного центра?

Трудно удержаться от соблазна и не приобщиться к пляжному племени. Но у нас меньше времени, чем у этих известных, малоизвестных и совсем неизвестных ученых. Поэтому тут же, на берегу, наводим все справки о том, как добраться до самого Академгородка. И выясняем, что там, за вершиной откоса с соснами, овраг, по дну которого идет железная дорога. А затем, за следующим откосом, но без сосен — Морской проспект знаменитого города науки.

Теперь уж нам ничто не мешает оставить «Горизонт» на водной станции и совершить новое пешее путешествие.

Под знаком сигмы

Сначала ходим просто так. Смотрим, дышим сосновым воздухом и читаем названия улиц — проспект Науки, улицы Золотодолинская, Туристов, Жемчужная, проезд Весенний… Ну, а чем они примечательны? Не обманывают ли названия? Вот, например, Золотодолинская. Почему именуется столь пышно?

Отправляемся вдоль Золотодолинской. Ничем вроде бы не отлична от других. И тут смелы, строги архитектурные линии, фасады-модерн удачно вписываются в хвойную тайгу. В конце улицы, где пересекает она лесистый распадок с мелководной речушкой Зырянкой, встречаем невзрачный бревенчатый домик. От него, как сказали нам, и пошел Академгородок.

Да, он начался с «заимки Лаврентьева» — первого жилого дома в пригороде Новосибирска. Когда теперешний старейшина сибирских академиков поселился вдвоем с женой на крутом березовом склоне, к домику вела лишь одна просека. Потом прорубили еще несколько — вырос поселок. Просеки превращались в проспекты и улицы. Старожилы, которым теперь чуть за тридцать, приехали сюда осенью. Увидели пылавшую багряным пламенем долину, уходящую в синеву Обского моря, и назвали ее Золотой. Немного сентиментально звучит, не правда ли? Но это для тех, кто не видел здешней осени. Пионерам научного центра так не кажется. Они сохранили в памяти очарование первого знакомства с долиной, с первой таежной просекой у «заимки Лаврентьева», от которой начинаются нынешние магистрали.

Трудно решить, какая из них красивее. Может, вот эта— Университетская? На ней всегда людно. К тому же она самая молодая.

Впрочем, так было, говорят, всегда. По ней любили гулять еще тогда, когда не стояли вдоль ее тротуаров дома, а сама она была гладким бетонным полотном, когда не построили городского центра и многих институтов, когда не существовало самого университета, а была только школа.

Улица стала совсем красавицей в день открытия Новосибирского государственного университета — сорокового в стране. Правда, в дни празднеств говорили, что НГУ не открыли, а запустили: свою жизнь он начал под гром космических ракет. Все в городке помнят, когда это произошло. А много ли в мире университетов, которые открывались при нашей жизни? Учебный год тут начался на 28 дней позже традиционного первосентябрьского утра. Тогда перед будущими математиками выступал замечательный ученый академик Соболев. Кстати, он же читал вступительную лекцию на мехмате в день открытия Московского университета на Ленинских горах.

Первый университет. Потом первый институт. Это тоже событие для города. Раньше всех справили новоселье гидродинамики. Они начали «великое переселение ученых народов», о котором сложены легенды. Одна из них гласит следующее. Когда-то в Новосибирске стоял дом с большими окнами. В том доме был коридор. По сторонам коридора — комнаты, а на дверях комнат — бумажные таблички. И что ни табличка, то институт. Словом, в коридоре помещалась целая академия. Так стоял дом-инкубатор до тех пор, пока не вырос Академгородок. Теперь все институты переселились на проспект Науки.

Интересное занятие — читать таблички на фасадах зданий этого проспекта. Однако это требует эрудиции и научной подготовки. Встречаются институты с названием таких мудреных наук, о существовании которых, надо полагать, не подозревает большая часть человечества.

Так или иначе, но у нас после прогулки по проспекту Науки складывается впечатление, будто здесь явное засилье представителей технической мысли. В красивых современных зданиях, взирающих окнами своих лабораторий на магистраль, служат химии и астрономии, физике и математике, биологии и геологии. И вовсе ничего мы не узнали о филологии, истории, философии. Если, правда, не считать математической экономики или машинной лингвистики. Не случайно, пожалуй, символом Академгородка избрана сигма — математический знак суммы.

Попав на улицы городка, вы удивились бы не менее нас тому, с каким искусством расставлены светлокаменные глыбы институтов и коттеджей академиков, жилые дома и кафе, спортивные площадки и ясли средь таежной чащи. Уж не авторы ли проекта Академгородка создали шутливый афоризм: города надо строить в деревне — там воздух чище? И — слава строителям! — сохранен прекрасный лес, чего, увы, мы не наблюдали в других местах. В Ханты-Мансийске, Сургуте, Александровском подчистую «сбривают» всю растительность на строительной площадке, чтобы впоследствии воткнуть в землю возле домов хрупкие прутики, которые дадут тень лет эдак через пятьдесят. Тут иначе! Видимо, крановщики укладывали плиты с такой осмотрительностью, как если бы работали среди памятников древности. А они и в самом деле остались стоять нетронутыми — превосходные зеленые памятники природы. В этот лес, среди которого стоят институты и жилые кварталы, ходят собирать грибы и теперь. Тут увидишь осенью стожки сена, заготовленные для обитателей тайги — лосей и косуль. И совсем не редкость увидеть, как юноша в мотоциклетном шлеме, осадив стремительную «Яву», уступает дорогу на Морском проспекте грациозной белке, которая направляется в гости к приятельнице с соседней улицы.

Признаться, на нас это произвело сильное впечатление. И мы больше стали присматриваться не к монументальным проспектам и фасадам, а к стилю жизни города. Здесь, как выясняется, опасны громкие эпитеты, поспешные оценки и излишняя восторженность. Все живет благородным постижением. Не поймешь иной раз, в чем истинная интеллигентность. Потому-то сложно разобраться, с кем встречаешься на улице или кафе: с одним из академиков или инженером, студентом или уже доктором наук. Трудно верить фантастам, рассказывающим о городах будущего, о городах трудового братства. Но академический центр не фантастика. Он реален разумом и волей, энтузиазмом мысли, академичностью седовласых и жизнелюбием безусых людей.

Их тревожит одно. Об этом они часто спорят. «А не слишком ли мы стандартно живем?» Может, поэтому так неистощима их изобретательность? В обыкновенных кафе они создают клубы, как говорится, по интересам. В «Вавилоне» объединены изучающие иностранный язык. «Элита» привлекает танцоров. «Под интегралом» собираются почитатели юмора и сатиры. Стремление к индивидуальности чувствуется во всем — в жизни и в научных свершениях. И наверно, от этого им легче подняться над «мирскими» делами — над проблемой свежего молока и мебели, низких потолков и автобусного расписания. Зато какие волнения бывают по поводу защиты той или иной диссертационной работы! Сколько азарта в ходе соревнования умов!

Конечно, многое зависит от бодрости ума, свежести мышления, смелости фантазии. И у этого города не отнимешь ни молодости, ни темперамента. Здесь двадцатипятилетним поручается то, что в столице, например, делают сорокалетние. Да и сама наука, которую мы невольно отождествляем с седовласым жрецом, выглядит тут явно моложе. Если пойдет так и дальше, то научному миру придется в недалеком будущем иметь дело с сибирскими академиками, средний возраст которых не будет превышать тридцати лет. Ученые нового поколения не похожи на рассеянных профессоров ушедших десятилетий. Им не приходится готовить себе материалы и приборы для опытов, как это бывало у исследователей прошлого. В Академгородке им дано все. Они лишены лишь одного — права на творческое спокойствие.

Трудно перечислить хотя бы малую часть достижений сибиряков. Это прогнозирование наводнений и создание земных укрощенных солнц, обоснование размещения новых предприятий и проблемы сверхчистых веществ, управление взрывом и раскрытие тайн цунами. Как видите, диапазон и новизна проблем внушительны. И в доказательство серьезности работ молодых ученых можно привести немало доводов.

Но не в этом дело. Хочется распознать причину того, почему за небольшой срок на сибирской земле возросла энергия умов. Чем объяснить прилив новых мыслей? Только молодостью их авторов? Нет! Во всем торжествует главный принцип, который называют еще «эффект Лаврентьева»: создать условия непринужденной, свободной, исполненной остроумия работы, где люди творят молодо, сильно, неистощимо.

«Мне рисуется учреждение, которое я назвал бы «Городом науки», — это ряд храмов, где каждый ученый является жрецом… Это ряд прекрасно обставленных технических лабораторий, клиник, библиотек и музеев, где изо дня в день зоркие бесстрашные глаза ученого заглядывают во тьму грозных тайн, окружающих нашу планету. Это — кузницы и мастерские, где люди точного знания… куют, гранят весь опыт мира, превращая его в рабочие гипотезы, в орудия для дальнейших поисков истины.

В этом «Городе науки» ученого окружает атмосфера свободы и независимости, атмосфера, возбуждающая творчество, и работа его создает в стране атмосферу любви к разуму, вызывает в людях гордое любование его силой, его красотой…»

Все вышло по Горькому, написавшему эти пророческие строки!

И потому теперь старательно вписывают в свои блокноты зарубежные гости: «Akademgorodok». «Ах, этот неподдающийся сибирский неологизм!» — вздыхают они. Неестественно длинно выговаривают ученые всего мира, привыкшие к пунктуальности: «А-ка-дем-го-ро-док». И в их голосе звучит уважение к новому авторитету.

Путешествуя здесь, отмечаешь, что город отличается многими достоинствами. И только одно искушение терзает: а сколько же это стоило — создать и вычислительный центр, и университет, и дом ученых, и кафе, и коттеджи, и стадион? И нас обезоружили одним-единственным аргументом: экономия от внедрения завершенных работ, предложенных учеными, втрое превзошла все затраты на создание и содержание Сибирского отделения Академии наук. Таков процент на вложенный капитал.

Впрочем, мы пришли в Академгородок не затем, чтобы узнать сколько стоит, скажем, Институт катализа с близлежащей рощицей. Нам нужно встретить путешествующих сородичей.

На проспекте Науки мы обнаруживаем Институт геологии и геофизики. Приходим в приемную директора и спрашиваем:

— К директору можно?

— Академик Трофимук в командировке.

— А к заместителю.

— Академик Яншин болен. А вы по какому вопросу?

— Понимаете… Мы проплыли почти четыре тысячи километров. И хотим найти здесь человека, который о многом сможет нам рассказать.

Секретарша ничего, наверное, не поняв, замечает:

— У него нога разболелась. Работает дома. Я позвоню. Но наверное, не примет.

Мы уж решили отказаться от своей просьбы. А хозяйка приемной сообщает:

— Я позвонила ему. Он ждет вас.

И она объясняет, как добраться до домика академика Яншина.

Идем снова по Золотодолинской улице, минуем продовольственный магазин, ясли… Все ориентиры на месте. И у низких воротец коттеджа нажимаем кнопку звонка.

— Ко мне?

Выходит из домика высокий человек в ковбойке. Заметно прихрамывая, ведет в дом.

— Прошу, — коротко и приветливо предлагает присесть. — Давайте, однако, решим: чай пить будем сначала или беседовать? Последнее? Тогда лучше не в помещении, а на воздухе. Пошли под сосны.

Поодаль, среди сосен, стоит садовый столик со скамьями. Присаживаемся. Александр Леонидович смахивает со стола сосновые иглы и огрызки шишек. Глядит вверх и замечает:

— Ага, уже отобедала, — и увидев недоумение на лицах гостей, добро усмехается: — Белка-проказница. Поселилась на этой сосне и сорит тут. Вон ее столовая — на большом суку. Что? Не видно белки? Прискачет… Ну, так с чем пришли?

Повторение путешествия

— Надеюсь, нам не понадобится географическая карта. Путешествовать придется по знакомым местам.

Так сказал Александр Леонидович, после того как мы изложили ему свою просьбу. Мы хотели, чтобы ученый прокомментировал наше плавание от Тюмени до Новосибирска и помог в приметах сегодняшнего дня разглядеть будущее Западной Сибири. И вот что мы услышали.

— Ну что ж: это будет повторением вашего путешествия. Начать его придется от Тюмени — от города, о котором в последние два года написано очень много, чего, кстати, он не удостаивался за три с лишним века своего существования… Далее наш маршрут лежит мимо древнего Тобольска. Думаю, что вам повезло. Потому что вы увидели этот город накануне больших перемен… Правдинск… Я не видел его, но все говорит за то, что у нефтяной колыбели города стоят люди, наделенные отвагой и мудростью… Величественный Ханты-Мансийск — непременный свидетель и участник всех свершений, которыми живет Иртыш и Обь… Сургутское Приобье — нефтяная сторона… Новые нефтяные оазисы нарымской Оби… Еще дальше Колпашево — город, который теперь упоминается чаще всего в связи с бакчарским железорудным бассейном… Наконец, Новосибирск— экономический и научный центр Сибири… Вот как скоро мы преодолели все это колоссальное расстояние. Вам, конечно, для этого понадобилось значительно больше времени.

Да, проплыли вы немало. В сущности вам дважды пришлось пересечь Западно-Сибирскую низменность — сначала с юга на север, потом с севера на юг. За исключением низовьев Оби да южных районов, удалось увидеть весь огромный край к востоку от Урала.

Из всех ваших впечатлений я позволю себе рассмотреть только два. Первое, если я правильно понял, — о подвиге геологов, открывших сибирскую нефть, и их энтузиазме, с которым они продолжают благородный поиск. И второе — о нехватке дорог в Западной Сибири. Одно заставляет вас восхищаться, другое — огорчаться. Мне кажется, что оба впечатления интересны, поскольку верно отражают сильные и слабые черты нынешнего Обь-Иртышья, что, естественно, никак не отрицает будущего этого края. И потому ваше путешествие счастливо своим оптимизмом.

Путешественники и исследователи прошлого были по существу лишены возможности говорить о будущем. Помните, что сказано в «Полном географическом описании нашего отечества» — настольной и дорожной книге для русских людей, изданной в начале века под редакцией Семенова-Тян-Шанского? Авторы фундаментального труда «Россия» признавались, что даже наиболее известные Томская и Тобольская губернии поражали своей неизученностью и отсутствием достоверных географических сведений. Многие справедливо отмечали, что в конце столетия путешествие на Обь считалось почти подвигом и не всякий бы решился предпринять его. А известны ли вам полные горечи и боли выступления публициста-сибиряка Ядринцева? Он часто предупреждал: если Сибирь еще на пятьдесят лет останется замкнутой и лишенной обновления, можно ручаться, что русский Восток будет потерян для России, а его четырехмиллионное население ждет вырождение. Все в богатом, но пролежавшем без пользы века краю ожидает другой жизни. Эта мысль повторялась многими авторами. Даже в дни торжества по случаю трехсотлетия присоединения Сибири к России.

Лишь немногие обладали даром предвидения. Среди них был ссыльный Чернышевский, мечтавший о социалистических городах из алюминия. Среди них был Чехов, который писал в дневнике о будущей сибирской жизни, «какая и во сне нам не снилась». Среди них был и Нансен, назвавший Сибирь страной будущего.

Сибирь пережила несколько эпох — звероловную, земледельческую, золотопромышленную, торговую, а уже в наше время еще угольную, железоделательную, алмазную, электрическую. Ныне наступила эра нефти.

В похвалу ей сказано немало. И она достойна лестного слова. Ныне нефтяные месторождения открывают чуть ли не каждый месяц. Геологам известна малая часть всех запасов. Но ведь до сих пор они искали там, где доступнее, — по берегам Оби и ее притоков. Не трудно представить, какие находки ждут их на обширнейшей территории севернее Оби. Но туда они пока не идут. И не потому, что бесперспективны северные районы. Нет. Там значительно более сложные природные условия. Однако известно: вся территория от Оби на северо-восток до низовьев Енисея обладает таким же геологическим строением, как и освоенные уже нефтяные районы. Эти площади оставлены на будущее, когда придет время второго штурма нефтяной целины.

Где еще можно ждать нефтяных фонтанов? Вероятнее всего осчастливит нас болотистая страна — Васюганье и левобережье Оби. Много спорят о том, есть ли нефть южнее Транссибирской магистрали. Но по-видимому, линия железной дороги — своеобразная граница другого геологического района. Тут резко поднимается кристаллический фундамент Западно-Сибирской низменности — явный признак ухудшения условий залегания нефтеносных пластов. Гораздо перспективнее восточные и северо-восточные районы. Нефтяное море, как принято выражаться, уходит в Красноярский край.

Подвиг нефтеразведчиков поразителен. Как геолог, я могу представить, какого мужества он потребовал от первооткрывателей. Без сибирской нефти нам теперь не обойтись. Вспомните: Урало-Волжская провинция помогла стране стать первостепенной нефтяной державой. Полагаю, что скоро Западная Сибирь станет главным нефтехранилищем Союза.

Велико могущество нефти. Она вызовет рождение новых городов. Она станет причиной прилива населения и изменений в бюджете страны. Она ликвидирует «медвежьи» углы и проложит дорогу культуре.

Да, Западная Сибирь преподнесла нам бесценный дар — горючее века. Но какие еще богатства можно ждать от нее? И сравнятся ли они с нефтью?

Трудно будущим открытиям соперничать с нефтью. Единственное, что сможет конкурировать с «черным золотом», так это «горячее золото». Я имею в виду термальные воды. Мы с вами ступаем по земле, глубины которой хранят горячий океан.

В Тобольске вы видели фонтан, открытый по ошибке нефтеразведчиками. Его собираются заставить работать. Он будет исправно обогревать жилые дома и заводские корпуса. Но ведь тот же тобольский фонтан можно заставить добывать электроэнергию! Сибирские теплофизики впервые в мировой практике создали фреоновую турбину, позволяющую превращать в электроэнергию нагретые подземные воды, далекие, кстати сказать, от точки кипения.

Проблема практического использования горячей воды и пара пока не стоит остро перед нами. Но придет время, и мы задумаемся, что же дешевле использовать; атомную ли энергию, силу падающей воды, нефть или уголь? Может, это случится тогда, когда истощатся запасы угля, а нефть мы сочтем за лучшее превращать в хлеб, котлеты или черную икру.

Впрочем, будущее никогда не может быть завоевано полностью. Ибо у будущего всегда есть будущее. Нашим потомкам может оказаться недостаточно термальных вод, ангарского и енисейского каскада электростанций, лесов, которыми сейчас можно покрыть чуть ли не все европейские государства, нефти. Так что же тогда? Наверное, они что-нибудь придумают. Может быть, даже сибирский мороз они сумеют заставить работать на себя. Не исключено, что гейзеры и вулканы, цунами и землетрясения станут обычными источниками энергии.

Говорят, пришло к концу время искателей и началась эпоха строителей. Трудно согласиться с этим утверждением. Нашим первопроходцам предстоит еще совершить — и особенно в Сибири — немало открытий. Рано еще посылать в запас ветеранов и новобранцев геологоразведки. Но я должен согласиться с другим: фигура строителя стала символичной для Сибири нынешних дней. Это он идет следом за поисковиком. Это он возводит на месте таежных биваков поселки и города, сооружает нефтепромыслы и рудники, прокладывает к ним дороги и тянет линии электропередач. Так было после открытия алмазов и полиметаллов. Так происходит после открытия сибирской нефти.

Ни одному народу не выпала столь грандиозная задача — изменить лицо величайшей в мире низменности. И не просто взять сокровища «северной пустыни», но сделать это с наибольшей выгодой и наименьшей затратой сил. А всегда ли мы именно так ведем драматичное и нелегкое единоборство с природой? Все говорит о том, что наступление на нефтяную целину идет не так скоро, не так эффективно, как могло бы.

Освоению громаднейших пространств мешает многое — жестокие морозы, вечная мерзлота, нескончаемые болота, наконец, небезызвестный гнус. Где еще наблюдалось скопление стольких неблагоприятных факторов? Но поистине главнейшей бедой остается отсутствие транспортных связей и средств.

Вы видели: железных дорог — нет, шоссейных — тоже. Серьезно рассчитывать на речные магистрали нельзя, поскольку они пять месяцев в году не судоходны. «Зимники» требуют слишком много мужества. Ну, а авиация? Разве она способна решить все транспортные проблемы?

Остается пожалеть об одном: почему-то забыта у нас чудо-машина. Я имею в виду дирижабль.

Судя по вашему рассказу, тюменские геологи небезразличны к нему. Я представляю, с каким жаром они говорили о дирижабле! И я понимаю их. Мы, сибиряки, чрезвычайно болезненно переживаем то обстоятельство, что воздушным гигантам не дают пути в небо. Ведь Сибирь вместе с Дальним Востоком и сейчас занимает первое место в мире по количеству неиспользованных ценностей. До сих пор многие из них спрятаны под такими «замками», ключи к которым можно подобрать, лишь используя всю мощь современной науки и техники. Да и как же иначе! Прежние нефтяные центры размещались на небольших пространствах. Сибирская же нефтяная провинция имеет перспективную площадь для поисков не менее двух миллионов квадратных километров! Так как же осваивать эти колоссальные просторы, где нет дорог? Кому же нужна нефть, если подвоз инструмента для скважин стоит безумных средств? Когда же мы возведем города, если все грузы на Обь идут только водой в течение короткой навигации?

Величайшее открытие двадцатого века повелевает осваивать нефтяной край с величайшим размахом. И при этом необходимы новые пути решения транспортных проблем. Поэтому я верю в дирижабль. Он имеет право на жизнь даже в век ракет! Техническая мысль не случайно возвратилась к идее «тихого» воздухоплавания.

Да, дирижабль напоминает нам о трагедияхпрошлого, когда потерпели аварии несколько аппаратов и погибло много людей. Но, несмотря на мрачную репутацию, он снова может завоевать популярность. Дирижабль имеет все возможности стать не более опасным, чем современный турбовинтовой самолет. Медлительный и неуклюжий, он, однако, сможет конкурировать с другими видами современного воздушного флота. Зарубежные специалисты предлагают создать наполненный гелием дирижабль с атомным двигателем. И это реально. Гораздо реальнее поднять в небо реактор на гондоле, чем на крыльях самолета. Ядерный голиаф может бесконечно кружить над землей. Непрочность прежних аппаратов не станет роковой для современных воздушных кораблей, создатели которых могут положиться на негорючие газовые смеси, высокопрочные сплавы, синтетические волокна, электронику и навигационные приборы.

Я не случайно сказал, что сибиряки огорчены отсутствием дирижабля. Этот универсальный работник нужен всем — нефтяникам, прокладчикам газопроводов, дальневосточным рыболовам, картографам, монтажникам линий электропередач и телевизионных антенн, арктическим капитанам, гидростроителям, кинооператорам, ирригаторам, рудопромышленникам, лесозаготовителям и лесоводам. Неприхотливые воздушные корабли нужны нам сегодня в такой же степени, как новые железнодорожные пути и грунтовые дороги. Мастера аэронавтики нужны будут и завтра, когда мы фундаментально станем изучать омы-о воздушном изгнаннике!

Мы говорим о Сибири как о крае мечтателей: о крае, где можно рассмотреть с близкой дистанции будущее. Потому что это будущее часто является нашим современником. Но мы не удовлетворяемся достигнутым и пытаемся подобно Икару подняться к высотам грядущего. В своих планах мы явственно видим Россию от Урала до Тихого океана, скажем, через двадцать лет. Но мы заглядываем еще дальше! И спрашиваем себя: какой Сибирь будет на рубеже столетий? Не мне, но моим соотечественникам, которые обживают недосягаемые некогда пространства, предстоит встретить двухтысячный год. Как много бы я дал, чтобы тогда совершить путешествие по таежному фарватеру вашего маршрута!

Впрочем, Сибирь всегда стоила того, чтобы по ней путешествовать. Тут было, есть и будет что посмотреть, чему изумиться.

Так вместе с академиком Яншиным мы повторили свое путешествие по таежному фарватеру. И пожалуй, только после этой встречи мы поняли, сколь счастливо было оно.

Но плавание на восток не завершено. Мы собираемся еще плыть навстречу солнцу. Нашими спутниками станут Енисей и Ангара. А нашим компасом останутся строки Михаила Светлова из стихотворения «Горизонт»: «Все далекое ты сделай близким, чтобы опять к далекому идти!»

ИЛЛЮСТРАЦИИ

«Горизонт» один на один с Тоболом

Краса белокаменного кремля — Софийский собор

Невелик город Тобольск

Один из знаменитых тобольских косторезов — Гавриил Хазин

Любимцы таежной зверофермы

То и дело вырастают справа высоченные бастионы иртышских круч

В таежном краю течет река Иртыш

Так начинаются города… Рядом с деревушкой Горно-Филинское встает будущая нефтяная иртышская столица

Геологи называют Фармана Салманова самым смелым нефтеразведчиком Сибири

Стучат топоры — растут дома

На этом «Антоне» мы полетим к сейсморазведчикам

От Тюмени до Новосибирска, по рекам Западной Сибири — Туре, Тоболу, Иртышу и Оби — прошел катер «Горизонт»

На этом безымянном озере в окружении карликовой тайги остановилась партия сейсмиков — охотников за нефтяными куполами

Шест с запалом грузят в лодку

Над озером взметнулся водяной столб

Пестрый бакен несет службу на водном рубеже Иртыша и Оби

На безымянной протоке стоит буровая, где несет вахту бригада Витязя

Сейчас эти двое пошлют в недра на разведку стальное долото

Вот он, счастливый керн

Плоты на Оби

Академик Яншин

Берег академиков

Над Обским морем

Последний закат на Оби

INFO

Б17

Базунов Б. А. и Гантман В. Б.

Таежным фарватером. М., «Мысль», 1968.

175 с. 1 л. карт, и 7 л. илл. (Путешествия. Приключения. фантастика)

2-8-1/169-68

91С

Борис Базунов,

Владимир Гантман

ТАЕЖНЫМ ФАРВАТЕРОМ

Редактор Ю. П. Митяева

Младший редактор С. И. Ларичева

Оформление художника Б. А. Жутовского

Художественный редактор М. Н. Сергеева

Технический редактор В Н. Корнилова

Корректоры В. Н. Шаньгина, О. П. Воеводина

Сдано в набор 29 ноября 1967 г. Подписано в печать 18 апреля 1968 г. Формат бумаги 84×108¹/₃₂, № 2. Усл. печ. л. 10.08 с вкл. Учетно-издательских листов 11,64 с вкл. Тираж 60000 экз. А01037. Заказ № 2255. Цена 52 коп.

Издательство «Мысль». Москва, 8-71, Ленинский проспект, 15.

Ордена Трудового Красного Знамени

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова

Главполиграфпрома Комитета по печати

при Совете Министров СССР Москва, Ж-54, Валовая, 28

На задней обложке

Нет числа путешествующим по самым древним дорогам — рекам, озерам, морям. Под парусом ли, на веслах ли, под песню ли мотора бороздят они водные просторы, помня старинное напутствие: три фута под килем! Да и теперь еще уходящим в плавание желают на прощание: пусть всегда будет между дном реки и днищем твоего судна не менее девяноста сантиметров воды. Такова традиция. И ее не нарушили кронштадтские моряки, проводившие однажды по водным путям страны от Балтики до Тихого океана экипаж катера «Горизонт».

Небывалое плавание через всю нашу Родину предприняли журналист Борис Базунов и инженер Владимир Гантман. От Кронштадта их отделяет уже 7272 километра. На нынешнем этапе путешествия они провели свой катер по рекам Западной Сибири — от Тюмени до Новосибирска. За кормой «Горизонта» остались Тура и Тобол, Иртыш и Обь.

О Сибири, которая всегда была достойна того, чтобы по ней путешествовать, о стране, где было, есть и будет что посмотреть и чему изумиться, рассказывают авторы книги «Таежным фарватером».

Итак, экипаж катера «Горизонт» приглашает тебя, читатель, на зыбкие перекрестки сибирских рек.

Оглавление

ГДЕ ЖЕ ГРАНИЦА СИБИРИ?

  Два столба на старом тракте

  «Столица всех окрестных деревень»

  В гостях у нефтяного Колумба

  Золотая мачта

У СТЕН БЕЛОКАМЕННОГО КРЕМЛЯ

  «Здравствуй, Тобол!»

  Большой аврал

  900 ступеней Прямского взвоза

  В поисках пустяка

  Фавориты пушных аукционов

  Горячий фонтан Дмитрия Кудимова

  Закоптелый чайник

  Первые с Севсиба

  Невелик городок

«ВИЖУ ПЕСТРЫЙ БАКЕН!»

  Ах, сибирский Дунай…

  Загадки комариной ночи

  Десант романтиков

  Салманов держит пари

  Карась с гречневой кашей

  Тень «Антона»

  Пятьдесят третья точка

  В погоню за нефтевозом

  Кто найдет письмо в бутылке?

НА ПОРОГЕ СИБИРСКОЙ АМАЗОНИИ

  Прощание с водной бороздой

  Письмо однополчанам

  Когда звонит сургутский колокол

  «Встретимся в шестнадцать ноль-ноль»

  Горючая капля из коллекции

  Прилетит ли дирижабль на нефтяной полюс?

  Внимание! Крылатое бедствие

  Стерляжье угощение

  Витязь с таежной буровой

  Капитанская вахта

БЕРЕГ АКАДЕМИКОВ

  Что такое глухомань?

  Лоскутья одеяла летят за борт

  Из записок пессимиста

  Обь-Енисейский канал

  Когда начинаются заборы

  Мост русского писателя

  Штилевой пульс моря

  Под знаком сигмы

  Повторение путешествия

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO