Приключения елочных игрушек [Сергей Константинович Никитин] (fb2) читать онлайн

Сергей Никитин ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЕЛОЧНЫХ ИГРУШЕК

АЛЕША

Впервые я встретил Алешу вскоре после войны, когда ему было всего пять лет.

Стоял ноябрь. Выпал молодой снежок, покрыл круглыми шапками столбы, повис на голых сучьях городских тополей и кленов, облепил заборы. Мальчик в завязанном на спине шарфе расчищал деревянной лопаточкой снег на дорожке во дворе старого трехэтажного дома. В этом доме была одна свободная комната, куда не вернулся с войны молодой лейтенант, и в ней разрешили поселиться мне.

Я спросил мальчика, где живет управдом. Он долго рассматривал меня молча и сосредоточенно, потом спросил:

— Вас как зовут?

— Не знаю, — пошутил я.

— Так не бывает…

— А вот — бывает. Имя я свое потерял, обронил где-то на вашем дворе и — не нашел.

— Чудно, — подумав, сказал мальчик.

— Очень чудно, — согласился я. — А тебя как зовут?

— Алеша Серебряков… А какое оно у вас было?

— Да вот такое, — показал я на пальцах, — длинненькое, зеленое…

— Здесь потеряли? — спросил Алеша.

— Здесь.

— Снегом, наверно, занесло, — сочувственно сказал мой новый знакомый. — Ну, я вам найду его.

— Спасибо, — сказал я. — А сейчас проводи меня к управдому.

Он взял меня за руку и повел к подъезду, в котором была комната управдома.

Через несколько дней у моей двери раздался какой-то шорох, точно ее почесали снаружи. Я открыл и увидел моего маленького знакомого.

— А оно у дяди Силантия, — сказал Алеша.

Я уже забыл о своей шутке и не сразу сообразил, о чем он говорил.

— А оно у дяди Силантия, ваше имя, — настойчиво повторил Алеша.

Оказалось, он слышал разговор дворника дяди Силантия с моей соседкой — старушкой, которая сетовала на то, что я сосед нелюдимый, в лишние разговоры не вступаю, и она даже не знает, как меня звать. «Ну, это известно», — успокоил ее дворник и назвал ей меня.

— Не волнуйся, — сказал я Алеше, — еще третьего дня дядя Силантий честно вернул мне имя.

— А говорили, оно — зеленое… — недоверчиво сказал Алеша.

— То есть как? — не понял я.

— Оно же совсем серое, — уточнил он.

— Постой! — удивился я. — Ведь я просто так сказал, в шутку. Разве имена имеют цвет?

— Конечно! — уверенно сказал Алеша. — Вот у меня оно такое светленькое, с лучиками. А у Севки из второго подъезда такое желтое, сыпучее, как пшено.

Светленькое с лучиками имя как нельзя кстати пристало Алеше. У него были белые с золотым отливом волосы, и когда он, расшалившись, бегал по двору, то становился похожим на стремительного солнечного зайчика. Иногда он глубоко задумывался, и тогда особенно прекрасными становились его огромные, в мохнатых ресницах синие глаза. В них легко можно было прочесть, о чем он думает — о радостном, или печальном.

Он любил рассматривать вещи и расспрашивать о них — как, из чего, зачем и где они сделаны. Когда я слышал эти неназойливые, толковые вопросы, я думал:

«Он будет создавать какие-нибудь исключительно красивые и полезные вещи на радость и восхищение людям».

В то время я коллекционировал всякие лесные дива — чучела птиц, зверей, наросты чаги на деревьях, замысловатые корни, сучья, раскрашенные осенние листья. Алеша часто приходил смотреть на них и стал для меня хорошим, дорогим другом.

Он любил сказки, в которых вымысел непременно переплетался бы с действительностью. Мы вместе придумывали их, и я жалею сейчас о том, что не записывал их тогда. Все, что сохранила память, я записал только теперь, уже много лет спустя.

Когда Алеша пошел в первый класс и научился грамоте, то решил, что вполне может стать писателем. Он видел, как я отстукиваю на машинке свои рассказы, и это показалось ему очень простым делом: бери чистый лист бумаги, вставляй в машинку и барабань пальцами по нужным буквам на клавишах. Этим он и стал заниматься, когда моя машинка бывала свободной.

Три его рассказа случайно завалялись у меня в письменном столе. Недавно, разбирая свои бумажные залежи, я наткнулся на эти рассказы, и они показались мне не такими уж неумелыми, как можно было ожидать. В них говорилось о том, что было на самом деле, а это всегда очень интересно читать, потому что нет ничего увлекательней правды.

Эти рассказы тоже вошли в эту книжку. Я ни слова не изменил в них, лишь поставил запятые, где их не хватало, и зачеркнул, где они были лишние. В первом классе еще не учат ребят правильно ставить запятые…

Сам я люблю охоту и, когда начинается охотничий сезон, ухожу из дома с ружьем за плечами, иду в свои любимые леса, луга и поймы или плыву на лодке по знакомым рекам и речушкам.

Памятны дни таких скитаний. Ветер — мягкий, пахучий — дует в лицо и грудь; нежаркое солнце щедро одаряет все вокруг благодатным теплом своим; плещет, убаюкивает река; косые дожди брызжут, сверкая на солнце; пляшет пламя костра в темноте; по ночному небу, перечеркивая его наискось, катится падающая звезда, и — что самое дорогое! — встречается на пути властелин земли — человек.

От встречи с ним рождается все лучшее в душе твоей. Кто он? Быть может, такой же охотник — бескорыстный и страстный любитель природы, — колхозный пастух, бакенщик, лесник…

Настоящий праздник в такие дни!

К этому празднику приобщился и Алеша.

О своей первой охоте с ружьем он расскажет здесь сам. Кое-что расскажу о нем и я, а что не успею, — доскажет когда-нибудь уже взрослый теперь охотовед, биолог Алексей Серебряков.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЕЛОЧНЫХ ИГРУШЕК

Из леса в город елку везли на грузовике вместе с дровами. Она измялась, закоченела и, пока валялась во дворе, была такая неприглядная, что совсем не понравилась Алеше. Но вот пришел с работы папа. Он втащил елку в комнату, поставил ее в углу на крестовину и сказал:

— Ну, теперь все в порядке.

Елка шевельнула одной веткой, потом — другой, потом — третьей и вся, наконец, расправилась, приосанилась, точно хотела сказать: «Ну? Какова я красавица?»

По всему дому запахло свежим хвойным морозцем. От радости Алеша запрыгал возле елки на одной ноге и спел песенку, которую сочинил неизвестно кто, даже может быть, он сам:

Потом он стал украшать елку игрушками. Посмотреть, как это делается, из кухни пришел кот Мордан. Это был вороватый, ленивый кот с очень плохим характером. Мышей он не ловил, зато тянул все, что плохо лежало, наевшись, спал на чердаке возле теплой и грязной трубы, а в марте по ночам сидел на крыше и орал хриплым мявом. Он сказал «Бр-р-няу» и тронул лапой Снегурочку, висевшую на нижней ветке. Снегурочка слегка покачнулась. Это понравилось коту, он тронул ее еще раз, посильней, и она, сорвавшись с ветки, упала на пол.

— Ах ты, разбойник! — крикнул Алеша. — Погоди же, я тебе задам!

Мордан хотел скрыться под диваном, но Алеша поймал его и задал ему хорошую трепку. Мордан очень разозлился. Он и так уже был зол на весь мир: на вьюгу — за то, что она так воет зимой, на солнце — за то, что оно так жарко печет летом; на дождь — за то, что он мочит его шкуру осенью. А теперь он был зол еще на Снегурочку за то, что из-за нее вышли такие неприятности. Он забрался на свой чердак и лег там у теплой трубы. В трубе тоскливо выл ветер, и от этого Мордан злился еще больше. Когда же наступила ночь, он встал, выгнул спину и засверкал глазами, как это делают все разбойники, отправляясь на недоброе дело.

Через слуховое окно он вылез на крышу, спустился по трубе в печь, отодвинул лбом заслонку и, весь в саже — черный и страшный, — пробрался в комнату, где стояла елка.

Схватить беззащитную Снегурочку было для него делом одной секунды. Мордан метнулся назад в печь, но второпях опрокинул заслонку, и тогда от грохота проснулись все игрушки.

Тряпичный Паяц, висевший на ветке рядом со Снегурочкой, первый понял, что случилось несчастье. И, хотя он был тряпичный, в груди у него билось нежное, пылкое сердце. Он задергался на своей веревочке и заплакал.

Игрушки подняли такой шум, что в соседней комнате проснулся Алеша.

— Почему вы шумите? Что у вас тут случилось? — закричал он, вбегая.

Все наперебой принялись объяснять ему и опять так загалдели, что ничего нельзя было понять.

— Тише вы, тряпичные головы! — вмешался наконец старый мудрый Дед Мороз. — Замолчите, а не то я заморожу ваши языки! Слушай, Алеша, — печально сказал он, когда все замолчали. — Нашу Снегурочку утащил злодей кот Мордан. Она висела вот здесь, надо мной, чуть повыше. Я любил ее, как дочь, и согревал… то есть, извините, замораживал своим дыханием. Но, старый дуралей, набитый ватой! Я нечаянно задремал, и в это самое время Мордан утащил Снегурочку.

И Дед Мороз заплакал от горя, на ресницах повисли длинные сосульки.

Паяц бормотал сквозь слезы:

Когда ему было очень грустно или, наоборот, очень весело, он разговаривал только стихами.

— Довольно же хныкать, будьте мужчинами! — остановил их Алеша. — Мы догоним Мордана и отобьем у него Снегурочку. Он, конечно, побоится съесть ее, потому что сейчас же заболеет ангиной или коклюшем, но он может погубить ее, кинув в теплое место, чтобы она растаяла Скорей же в погоню!

— Я поведу вас по следу Мордана. Тер-р-рпеть не могу кошек! — сказала Собака из золотой бумаги.

— Я повезу того, кто устанет в пути, — сказала Лошадь из серебряного картона.

— Я буду освещать вам дорогу, если настоящий месяц спрячется за тучу, — сказал стеклянный Месяц и сунул на всякий случай за щеку целую горсть разноцветных стеклянных звезд.

— Мы тоже пойдем с вами и уж, конечно, чем-нибудь поможем, — сказали в один голос Медведь, Лиса и Белка.

— А я, увы, не могу пойти с вами, — грустно сказал Слон.

— И я… — вздохнул Жираф.

— И я, — сказала Мартышка.

— И я! И я! — закричал Попугай.

— Хотя я очень большой и сильный, но боюсь холода, — сказал Слон. — И все мы, звери южных стран, боимся холода и не перенесем его.

— Да-да, — грустно сказал Заяц. — Мы ни за что не перенесем холода, и все погибнем в пути. Оставьте нас, пожалуйста, дома.

— Погоди, Заяц, — удивился Алеша, — давно ли зайцы стали считаться зверями южных стран? Ты, наверно, просто трусишь? Если так, то можешь оставаться. Трусы нам не нужны.

— Не нужны! Не нужны! — дружно подхватили все игрушки.

Заяц сконфузился и сказал:

— Я пошутил. Конечно, я пойду вместе с вами, потому что ничего на свете не боюсь. Без меня вам не обойтись.

— Тогда немедленно вперед! — скомандовал Алеша.

Каждый снял с елки по китайскому фонарику, вооружился хлопушками, набил карманы конфетами, яблоками, орехами, и весь отряд двинулся вслед за Собакой. Вид у всех был очень воинственный. Некий Иван Иванович, проходя в ту ночь по улице, даже остановился, взял под козырек и, держась за фонарный столб, кричал «ура».

— Кот побежал к лесу, — сказала Собака, понюхав воздух. — Торопитесь, он уже далеко. И мы не догоним его, если будем тащиться, как этот глупый Паяц.

— Что же мне делать? — взмолился Паяц, — мои тряпичные ноги совсем не слушаются меня. Разрешите мне, добрая Лошадь, сесть на вас верхом. А вы, Дедушка Мороз, держитесь, пожалуйста, подальше. От вас несет таким холодом!

И дальше он заговорил стихами, потому что ему стало очень грустно.

— Ладно, посадите этого неженку на Лошадь, — сказал Алеша. — Он не занимается утренней гимнастикой, не обливается холодной водой и потому такой слабенький. Пусть едет на Лошади.

И чтобы подбодрить своих спутников, он запел походную песенку. Ведь с бодрой песней скорей и легче идти.

Возможно, и эту песенку сочинил он сам.

На лесной опушке, там, где кончается город и начинается лес, Алеша остановил свой отряд.

— Подождите, — сказал он. — Здесь есть лесная почта. Сейчас мы пошлем всем зверям и птицам телеграммы, чтобы они ни в коем случае не пускали разбойника Мордана в свои теплые норы и гнезда.

Алеша подошел к старой одинокой сосне и подал в дупло Дятлу-телеграфисту телеграмму, написанную на языке лесных жителей. Научиться этому языку очень просто. Нужно только бережно относиться к лесу: не ломать молодые деревца, не рубить зря старые, не ворошить муравьиные кучи, не разорять птичьи гнезда — и тогда лес откроет перед тобой свои тайны, а его обитатели научат своему языку.

Дятел-телеграфист застучал клювом по древесному стволу, и этот стук услышали дятлы во всех уголках леса. Они тотчас же полетели от дупла к дуплу, от гнезда к гнезду, от норы к норе и всем-всем-всем вручили Алешину телеграмму. Они легко достучались и к Лисе, и к Филину, и к Белке, и даже к Глухарю, — и только к Медведю им пришлось стучаться очень долго, потому что зимой медведи крепко спят.

Все это дятлы сделали как раз вовремя. Через несколько минут кот Мордан уже стучался к Лисе.

— Кумушка, — простонал он жалобным голоском, — будь ласкова, пусти обогреться. Ходил в лес за елкой для мальчика Алеши, да заблудился. Темно, никак дороги домой не найду.

Но Лису не так-то легко было провести. Она сама кого хочешь обхитрит.

— Проваливай, проваливай, — сказала она коту. — Знаю, зачем пришел. Хочешь Снегурочку погубить. Пустишь тебя, а потом своей шкурой расплачивайся.

Кот даже зубами скрипнул от злости.

— Много твоя шкура стоит, — фыркнул он, чтобы досадить Лисе, которая слыла отчаянной модницей. — У нас в городе только черно-бурые ценятся, а рыжие — ни за грош.

«Побегу-ка я к Медведю, — подумал он. — Этот лежебока наверняка спит. Проберусь в берлогу, положу Снегурочку под горячий медвежий бок и был таков».

А Медведь вовсе и не спал. Он ворочался, вздыхал и ругал на чем свет стоит дятлов, которые нарушили его зимний сон.

— А это кто еще лезет? — зарычал он, как только Мордан сунулся в берлогу. — Это из-за тебя, разбойник, разбудили меня! Пошел вон сейчас же!

И он так стукнул кота своей увесистой лапой, что тот отлетел от берлоги на тридцать три шага, и долго потом из глаз у него сыпались искры.

«Надо бежать скорей к Зайцу, — решил кот, когда пришел в себя. — Прикрикну построже на этого трусишку, он и откроет мне дверь».

Но Заяц в это время встречал с друзьями Новый год и был в ту ночь такой храбрый, что если бы тут не лежал снег, а плескалось море, то и море ему было бы по колено, а все коты — просто тьфу!

— А ну-ка, брат Косой, и ты, брат Серое Ухо, — закричал он из-за двери, — помогите-ка мне разделаться с этим негодником.

Заяц подергал дверь, запертую на крепкий засов, но та, конечно, не открылась.

— Ладно, — примирительно сказал он. — Счастье твое, что дверь примерзла к косякам, а то бы тебе не поздоровилось.

Проклиная всю заячью породу, кот побежал дальше.

«Надо добраться до Волка, — думал он, прибавляя ходу. Он знал, что Волк лежал в своем логове, в замерзшем болоте, глядел сквозь бурелом на луну и выл от голода. — Пообещаю ему добыть ягненка, он и пустит».

А погоня между тем добралась уже до лисьей норы.

— Ах, уберите, пожалуйста, свою собаку, — сказала Лиса, когда Алеша постучал к ней. — Вот так. И пусть она не подходит ближе, я ужасно боюсь собак… Здравствуйте, кумушка, — обратилась она к своей елочной сестрице. — Как вам живется в городе? А у вас в городе, я слышала, нас перекрашивают в черно-бурых. Ты, милая, должна знать, где это делается.

— Ну как же, кумушка, отлично знаю, — отвечала елочная Лиса.

И они затараторили про свои лисьи дела так бойко, что и слова нельзя было вставить в их разговор.

— Р-р-р, гав! — прикрикнула на них издали Собака. — Перестаньте болтать о пустяках. Я чую, здесь был кот Мордан. Ты не пустила его в нору?

— Что вы, что вы, уважаемая Собака! — испугалась Лиса. — Разве я осмелилась бы пустить его! У меня порядочный дом. Мордан побежал к медвежьей берлоге, я сама видела.

— Вперед! Нельзя терять ни минуты, — заторопил Алеша свой отряд, и они побежали дальше по следу Мордана.

Собака первая подскочила к медвежьей берлоге и принялась громко лаять, чтобы разбудить хозяина. Медведь только что задремал и теперь взмолился, едва не плача:

— Бедный я, несчастный, старый Медведь! Я проспал всего навсего тридцать три дня и тридцать три ночи, я устал, я не выспался. У меня нет сил даже рассердиться как следует. Ну что вам нужно от бедного старого Медведя?

— Извините, пожалуйста, — сказал Алеша. — Мы преследуем разбойника кота Мордана. Вы случайно не пускали его в свою теплую берлогу?

— За кого вы меня принимаете? — обиделся Медведь. — Никогда в жизни не имел дела ни с какими разбойниками… Кроме… гм… пчел. А Мордана, когда он сунулся ко мне, угостил хорошей затрещиной. И уж если он не валяется возле моей берлоги, то наверняка побежал к Волку. Это волчье дело — путаться с разбойниками. А теперь прощайте и не вздумайте опять разбудить меня, а то я, кажется, могу рассердиться по-настоящему.

— Спокойной зимы! — пожелал ему Алеша, и отряд снова поспешил вслед за Собакой.

Кот услышал за собой погоню, когда был уже недалеко от волчьего логова.

«Ну, нет! — сказал он самому себе. — Меня не так-то легко поймать».

Он распушил свой хвост, выпачканный в саже, мазнул им по ясному месяцу, по ярким звездам, и в лесу стало так темно, что Паяц затрясся от страха и застонал:

В городе в это время тоже стало темным-темно, так что некий Иван Иванович, который все еще не дошел до дому, споткнулся и упал в сугроб.

— Я ничего не вижу, — сказал Алеша. — Наши фонарики догорели, а мы даже не можем ориентироваться по звездам.

— Друзья, вы забыли про меня, — сказал стеклянный Месяц.

Он вынул из-за щеки стеклянные звезды и всплыл вместе с ними в небо. И в лесу стало светлее прежнего.

А кот в это время уже стучался у волчьего логова.

— Послушай, Волк, — сказал он, — хочешь, я помогу тебе утащить ягненка? Пусти только меня обогреться в твоем логове.

— Э-э-э, братец, — усмехнулся Волк. — Всем уже известно, за каким делом ты шляешься по лесу. Никто тебя не пустит. Один я могу пустить, потому что я такой же разбойник, как и ты. Мне наплевать на снежную девчонку, делай с ней, что хочешь, — только одного ягненка мне мало. Давай торговаться.

— А сколько ты хочешь? — спросил кот.

— Подожди, подумаю. — Волк помолчал немного и сказал: — Ладно, хоть и нечистое это дело, а есть хочется. Добудешь пяток?

— Хорошо, — согласился кот. — Мы сделаем так. Пойдем на колхозную ферму, сторож спросит: «Кто идет?» А я отвечу: «Кот Мордан». И стану к нему ластиться да мурлыкать. Пока он от скуки будет со мной возиться, ты тем временем хватай ягнят, сколько тебе нужно. Согласен?

— Ладно, входи. Только если обманешь, с самого шкуру спущу. Мне все равно — баран или кошка, — предупредил Волк. — Бросай девчонку сюда, этот угол потеплее.

Но логово Волка было такое холодное, что Снегурочка даже в самом теплом углу таяла очень медленно. С нее и трех капель не упало, как уже примчался Алешин отряд.

— Здесь, — сказала Собака, едва переводя дыхание.

— Хлопушки к бою, — тихо приказал Алеша. — Огонь!

Грянул дружный хлопушечный залп. Волк вообразил, что к его логову пришли охотники, поджал хвост и скрылся в буреломе.

— На штурм! — закричал Алеша.

Собака тотчас же нырнула в логово и вытащила оттуда сначала полуживую Снегурочку, а потом — злобно ощетинившегося кота Мордана, которого тут же связали елочной канителью.

Снегурочка была в глубоком обмороке. Ей потерли виски муравьиным спиртом, и она очнулась.

— Дайте ей для подкрепления мороженого, — сказал Алеша.

Дед Мороз тотчас же положил перед ней целую груду самого лучшего мороженого, но она была так слаба, что почти не притронулась к нему и съела только пять эскимо, три порции клубничного и два пломбира с изюмом.

Потом ее посадили на Лошадь и повезли домой. А Паяц, распевая веселые стихи, шел всю дорогу пешком и совсем не жаловался на свои тряпичные ноги.

Небесные звезды и месяц умылись набежавшим облачком и опять засияли над всей землей.

В городе некий Иван Иванович, выбираясь из сугроба, очень дивился тому, что некоторое время на небе было два месяца, а потом опять стал один.

Дома игрушки устроили над котом Морданом суд.

— Пусть он умрет позорной смертью! — кричали они. — Утопим его в помойном ведре.

Но Алеше стало жаль его; ведь они так долго прожили вместе.

— Нет, — сказал он. — Не надо топить его в помойном ведре. Давайте простим его. Я помню, он когда-то был очень добрым и ласковым котом, а злым стал, должно быть, от безделья. Пусть он займется полезным делом, поймает, например, сто мышей, и тогда, конечно, исправится. Согласны?

Все закричали:

— Согласны! Согласны!

А Мордан заплакал от раскаяния и пошел в чулан выслеживать и ловить сто мышей. И все видели, что, проходя через кухню, он совсем ничего не стянул.

В это время старые стенные часы простуженно захрипели, готовясь пробить полночь. Паяц залез на стул и продекламировал:

Игрушечные слоны, медведи, мартышки, белки, жирафы и зайцы заплясали вокруг спасенной Снегурочки.

— Тише! — крикнул вдруг старый мудрый Дед Мороз. — Алеша уснул.

И тогда все заняли свои места на елке и тоже заснули, как будто и не случилось ничего необыкновенного.

Некто Иван Иванович… Впрочем, уснул и он. И только Дед Мороз не стал спать.

Он взял свою суковатую палку и ушел за подарком для Алеши, потому что кто же принесет детям подарки, если все Деды Морозы будут спать в новогоднюю ночь. Но прежде чем уйти, он снял свою ледяную рукавицу и спрятал в нее спящую Снегурочку, чтобы она не растаяла…

ОГОНЕК

Может быть, не все этому поверят, но было именно так, а не иначе.

На маленьком речном катерке, носившем мятежное морское имя «Прибой», плыли на практику студенты-географы. Они наносили на карту путь реки и ее притоков, пойменные озера, луга, лесные массивы, возвышенности и болота, поречные города и деревни. Спали практиканты в кубрике, а еду и чай готовили на кострах.

Мы с Алешей попросили капитана «Прибоя» взять нас с собой, и капитан, мой хороший товарищ, разделил с нами рулевую рубку.

Когда не было впереди мелей и крутых поворотов, капитан доверял Алеше штурвал. Не каждому мальчику выпадает в жизни такое счастье — вести настоящий корабль, подавая вниз мотористу краткие команды: «Полный вперед! Самый полный!» Кроме того, в таких случаях капитан давал Алеше еще и свою фуражку с «крабом», которая съезжала ему на уши, а на шею вешал тяжелый бинокль, приближающий далекие предметы в пятнадцать раз.

Как-то около полудня из трюма вылез голый по пояс, блестящий от пота и масла моторист и сказал, что надо пристать к берегу, потому что «мотор гонит масло».

А может быть, мотор вел себя вполне исправно, а просто недалеко, за высоким лесистым берегом была деревня, где у моториста жила семья.

— Пусть мотор пока остынет, — сказал моторист.

Он помылся, надел чистую рубашку и поднялся по тропинке в лес, а студенты тем временем повесили над костром три ведра — одно для супа, другое для каши, третье для чая, — потому что все равно приближался час обеда.

Знойный июльский полдень не в тягость всему живому у реки. Горячий над берегами и прохладный над водой воздух постоянно в движении, и этот полуденный ветер вольно гуляет над широкими плесами, разводя плескучую волну. Она с тихим хлюпаньем бьет в берега, зеркально сверкает на солнце, и тогда говорят: «Река играет…»

Наш катерок привалился бортом к самому берегу, закрепленный чалкой за корень огромной ивы. От ее горячей коры шел горьковатый запах — запах жаркого лета. Чуть ниже по течению в серебристо-синюю воду вдавался желтый клин песчаной косы. Пестрые коровы стояли по брюхо в воде и уже не пили, а только наслаждались прохладой воды и ветра, сносившего жгучих слепней. К нам подошел пастух в кепке, простреленной дробью, без козырька, и спросил, не везем ли мы на катере соль.

Студенты предложили ему отсыпать из пачки, сколько нужно.

— Нет, — сказал пастух, — мне нужно пуд, или лучше два.

— Зачем же вам столько?

— У нас в деревне пруд ушел, — сказал пастух, — так карася в грязи осталось удивительное количество. Все дно так и шевелится. Теперь будем бочками солить.

Студенты всполошились. Всем захотелось ухи из карасей.

— Далеко деревня? — спросили они.

— Да нет, сразу вот тут, за изволоком.

Четверо взяли корзинки и побежали вверх к лесу.

— Пущай промнутся. Молодые, здоровые, — посмеиваясь, сказал пастух, когда студенты скрылись в лесу.

— Так нет, что ли, карасей-то? — спросил я.

— Какой карась, — спокойно ответил пастух. — У нас в деревне не то, что пруда, колодца нету. Мы водой по трубе из скважины пользуемся.

— Злой ты, старик, вредный, — попенял я ему.

— Я не вредный, — так же спокойно возразил пастух. — Я шутить люблю. Сколько этого народа кажное лето на моего карася поддается, так просто, я тебе скажу, удивительное количество. А хочешь, парнишечка, я тебе сейчас живого лисенка представлю? — обратился он вдруг к Алеше.

— Опять, наверно, шутите? — надулся на него Алеша.

— Нет, не шучу. Вон, гляди-ка.

Он взял Алешу за плечо и показал на высокий берег. Там деревенская дворняжка — невообразимая помесь пойнтеров, сеттеров, пинчеров, гончих — заходилась в неистовом лае, то ложась на живот, то вскакивая, то скребя задними ногами землю.

— Вишь, загнала в камни лисенка и лютует, не отходит.

— А где же лиса? — спросил Алеша.

— Лиса, надо быть, затаилась. Покуда здесь собака да люди, нипочем не объявится.

— Где лисенок? Где лисенок? Ребята, собака лисенка нашла! — загалдели студенты, услышав наш разговор.

Они гурьбой побежали наверх, спотыкаясь о круглые камни, падая и карабкаясь дальше на четвереньках. Собака залилась еще неистовей.

Вскоре лисенок, завернутый в куртку, был принесен вниз, на палубу катерка. Он не делал попыток к бегству, прижался возле рубки к полу и, попрядывая ушками, глядел в одну точку блестящими влажными глазами. Лопатки остро торчали у него на спине. Студенты дали ему говяжьей тушенки, но он ее есть не стал.

— Не желает городской пищи, — насмешливо сказал пастух. — Ему, шельмецу, подай мышку, или птенца живого.

— Привыкнет, — сказали студенты.

Они порешили на том, что лисенок просто боится их, оставили перед ним тушенку и ушли на берег.

Но прошел час и два, пастух, пообедав с нами, угнал свое стадо, а лисенок все лежал на том же месте, прижавшись к полу. Он был длинный и тоненький, как змейка, способный проникать в узкие норы, стлаться по земле в зарослях травы, извиваться между стволами, камнями, корнями, и выглядел среди громоздкой обстановки катера совсем беспомощным и жалким. И шерсть у него была некрасивая — цвета полинялой рыжей тряпки с сероватым оттенком. Лишь на самой спинке, искристо вспыхивая в лучах солнца, струилась красноватая полоска, словно быстрый огонь по сухой траве.

За эту полоску студенты назвали его Огоньком.

Весь день Огонек вел себя смирно, лежал на палубе в тени от рубки и только весь съеживался, если кто-нибудь проходил мимо. Но с наступлением вечернего затишья, когда река словно остекленела и на берег, на воду легла синяя тень леса, он забеспокоился, забегал, поскуливая по-щенячьи, вдоль борта и укусил за палец студента, пытавшегося его схватить.

Стали устраиваться на ночлег. Студенты сделали из брючного ремня ошейник, надели его на лисенка и привязали толстой веревкой к поручням. Потом оставили перед ним говяжью тушенку, трех уклеек, миску с водой и ушли в кубрик спать.

Спустилась теплая, беззвездная июльская ночь. Прозрачно светилось небо, и этот отраженный свет солнца из-за края земли был так силен, что прибрежные кусты и наш катерок отбрасывали на темную воду еще более темную тень.

Капитан тоже ушел в деревню, искать моториста, и в рубке остались только мы с Алешей. Он долго ворочался у меня под боком, потом затих…

И уж не знаю, приснилось мне это, или было наяву, но только я слышал, как Алеша поднялся, натянул на себя курточку и вышел на палубу. Мне казалось, что стены рубки стали прозрачно-голубыми, как небо, и я видел все, что происходило на палубе. Плавно, точно он, перебирая ногами, летел над палубой, Алеша подошел к Огоньку, а тот сказал ему:

— Я хочу в лес.

— Иди, — ответил Алеша. — Я освобожу тебя.

Он снял через голову лисенка ременный ошейник и повторил:

— Иди. Видишь, с катера перекинут трап? Беги по нему и карабкайся между камнями на высокий берег, где растет лес.

Но лисенок опять, как днем, прижался к полу.

— Я боюсь, — сказал он. — Ночью здесь охотится сова и схватит меня на открытом месте даже в камнях.

— Я отнесу тебя к лесу, — сказал Алеша, — хоть и сам боюсь, не знаю чего.

— Не бойся, — сказал лисенок. — Кто может тронуть здесь человека?

Алеша взял лисенка, прижал его к груди и ступил на трап.

— К-ко-го-о несешь? — заорала вдруг из-под берега лягушка, шумно завозившись в осоке.

— Я несу лисенка в лес, где его нора, — ответил Алеша.

— Доброе дело, — проскрипела лягушка.

И опять я видел, как Алеша с лисенком на руках стал подниматься на крутой берег, плавно перелетая с камня на камень.

— Стой! Кого ты ночью несешь к лесу? — раздался вдруг из-под камня чей-то шепелявый, словно старческий голос.

— А ты кто? — спросил Алеша.

— Я еж.

— Почему же ты не показываешься?

— Я боюсь совы.

— А я несу лисенка, который тоже боится совы.

— Доброе дело, — сказал еж. — Ступай дальше.

И вот уже темной глухой громадой встал перед ними лес. Бесшумная тень вдруг сорвалась с дерева, и два круглых желтых шара свирепо сверкнули во тьме леса.

— Пусти меня, — сказал лисенок. — Теперь я побегу между корнями и стволами, и сове не достать меня. Спасибо!

Сосны и ели точно еще больше сгустили свою тень и прикрыли ею маленького лисенка. А в рубке опять стало темно, лишь в смотровом окне сияло прозрачное июльское небо.

Утром студенты нашли на палубе ременный ошейник и веревку. Ошейник был застегнут, а веревка привязана к поручням. Студенты передавали ошейник из рук в руки, качали головами, дивились:

— Как нитка в игольное ушко, проскочил!

Мы с Алешей только переглядывались. Мы-то знали, что все это было не так, а совсем иначе.

АЛЕШИНЫ РАССКАЗЫ

В доме у Алеши всегда жили какие-нибудь животные, птицы, рыбы, а однажды поселился даже старый толстый уж в золотых очках. Правда, он задержался ненадолго. Как всегда в таких случаях, мама предложила Алеше выбирать, — или она, или ужасная змея в доме, — и Алеша выбрал маму. Ужа пришлось отпустить в кустарник возле речки.

Но дело вовсе не в этом. Это только маленькое предисловие к Алешиным рассказам.

Наказанный воришка

Перед праздником было шумно и сутолочно. Все были чем-то заняты и постоянно мешали друг другу. Из кухни доносились всевозможные запахи. На сковородках шипело мясо, а в духовке пеклись пироги.

Надо было разрубить мясо для холодца, и бабушка вышла в сени. Разрубив кость, она положила часть мяса в кастрюлю и ушла.

Через некоторое время мы услышали в сенях отчаянный мяв нашего кота Мордана. Я сразу понял, что он попал в какую-то беду, и поспешил ему на помощь. С ним всегда что-нибудь случалось. То приходил домой с разорванным ухом, то его драли за воровство, а однажды он едва успел выскочить из печки, когда в ней уже начали разжигать дрова.

На этот раз Мордан сам наказал себя за воровство. Он уже успел приесть большой кусок мяса на столе и решил подобрать мясные крошки с топора. А топор был такой холодный, что язык Мордана крепко пристал к нему.

Тут вовремя подоспела бабушка. Она полила на топор теплой воды, и Мордан со всех ног бросился на чердак.

С тех пор он далеко обходил стоявший в углу топор, опасливо косясь на него.

Маленький беглец

Как-то папа сказал, что подарит мне белых мышей. Я, конечно, был очень рад, и на следующий день папа торжественно внес коробку, в которой скреблись и попискивали мыши.

Мы стали думать, где поселить их. Папа сказал, что, когда он учился в школе, белые мыши жили там в пионерской комнате в ящике под железной сеткой. Но дома у нас не оказалось ни ящика, ни сетки. Наконец папа кое-что придумал. Он принес из комнаты моего брата одну секцию книжного шкафа, мы поставили ее на заднюю стенку, и получился отличный ящик. В нем мы сделали мышам дом из коробки и ваты. Нам очень понравилось, как устроились мыши. Но брат сказал, что выкинет со своей полки эту дрянь, потому что книги теперь пылятся на подоконнике.

— Это временно, — сказал папа.

— Если временно, — сказал брат, — то пусть живут, но все равно их выкинет мама. Она ужасно боится мышей.

Когда мама пришла с работы и увидела нашу мышатню, она закрыла лицо руками и охнула. Ведь у нас жили еще синицы в клетке, рыбы в аквариуме и собака Пуся со щенятами в платяном шкафу.

А утром случилась беда: мы недосчитались одного мышонка. Видно, стенки книжной полки были слишком низки, и он сумел удрать.

Маленького беглеца удалось обнаружить под диваном. Но когда папа отодвинул диван, мышонок шмыгнул под шкаф. Было воскресенье. Весь день мы двигали из угла в угол мебель, ползали по полу, но так и не поймали нашего мышонка. В поисках принимала участие Пуся. Она унюхивала мышь и подавала нам знак лаем.

Наконец все так устали, что без ужина сели у телевизора смотреть кино. Вдруг в соседней комнате опять раздался лай. Я бросился туда и увидел, что Пуся прижала мышонка лапой к полу и стоит над ним с таким победоносным видом, будто хочет сказать: вот я какая! Вы все ловили и не поймали, а я поймала!

Вслед за мной прибежала и мама. Она оттолкнула Пусю, схватила мышонка в обе ладони и стала на него дышать. Но он только дернулся тихонько и больше не двигался. Красные глазенки его стали голубыми и мутными.

После этого я долго не мог простить Пусю. А чтобы ей не попались другие мышата, мама натянула на полку тюлевую занавеску.

Еж Ежович

Однажды мы с братом Сашей гуляли в саду, где было много бабочек и фиалок. Старый сад совсем задичал. Яблоки и вишни росли сплошной стеной без единого яблочка и ягодки.

Под одной из яблонь мы обнаружили кучу листьев. Хотели уже пройти мимо, как вдруг в куче что-то зашуршало и зашевелилось.

Мы подбежали ближе и увидели заспанные глаза и черный носик ежа. Мы очень обрадовались такой находке. Посадили ежа в мою фуражку и отнесли домой. Там он сразу же забился под диван и целый день ничего не ел. Я выманивал его яблоком, кусочком сахара, молоком на блюдце, но он не выходил. Я даже поплакал немного в чулане, потому что брат сказал, что ежа придется выпустить.

На ночь мы разложили возле дивана все мои приманки. А утром с радостью обнаружили, что они исчезли — и яблоко, и кусочек сахара, и молоко с блюдца. Но вместе с ними исчез и еж.

Его искали по всему дому. Все уже отчаялись и бросили поиски, а вечером еж сам выдал себя. Когда мы с братом пили на кухне чай, в углу, в старой черной сумке, вдруг послышалась возня и тихое хрюканье. Это был наш Еж Ежович!

С тех пор он днем спал в сумке, а ночью бегал по комнатам, стуча коготками и похрюкивая.

На зиму Еж Ежович облюбовал себе место потеплее — старый папин валенок. Вытряхнуть его оттуда никак не удавалось, достать рукой даже в перчатке тоже было нельзя, и папа купил себе для рыбалки новые валенки.

БУКВАРЬ

В Доме пионеров был сторож, которого звали Тарасычем. Зимой он топил котельную и разгребал снег у крыльца, а летом поливал из шланга цветочные клумбы, подметал во дворе дорожки и посыпал их желтым песком.

В этих делах ему помогал пес Букварь. Он сидел в стороне и глядел на своего хозяина. У пса был хвост с кисточкой на конце, толстые моржовые усы и косматые, свисающие на глаза брови. Жить с такими бровями было очень неудобно: они мешали смотреть вверх, и поэтому всех, кто был выше его, Букварь узнавал по ногам.

Ноги в больших сапогах, от которых пахло дегтем, принадлежали хозяину. Иногда они крепко сжимали Букваря, а голос хозяина укоризненно говорил сверху:

— Опять ты, Букварь, съел у ребят клейстер! За это полагается беспощадно драть и сажать на цепь. Но по доброте душевной я тебя прощаю. В последний раз, помни!

Знал Букварь и ноги в скрипучих ботинках и полосатых брюках. Когда они проходили по двору, Тарасыч почтительным голосом говорил:

— Здравствуйте, товарищ директор!

Было еще много маленьких быстрых ног. За ними можно было гоняться с веселым лаем и даже хватать зубами за пятки. Но двух загорелых, обветренных, расцарапанных ног в ободранных сандалиях Букварь очень боялся. Как только они появлялись во дворе, он нырял под крыльцо и угрожающе рычал оттуда:

— Р-р-гав!..

Но его, такого маленького, лохматого и смешного, никто не боялся. Под крыльцо летели мелкие камешки, просовывался прутик, лезла страшная колючая метла, и тогда приходилось вмешиваться Тарасычу.

— Серебряков! — кричал он. — Опять ты собаку изводишь? А ежели тебя самого той метлой?

Однажды утром тридцать пар маленьких ног вышли со двора и зашагали по улице. Букварь хотел проводить их только до угла, но там его стали звать:

— Букварь, Букварь!

И он, потеряв от радости всякое благоразумие, кинулся вслед дружно топавшим ногам. А когда опомнился, то увидел перед собой что-то необыкновенное. Широкая-широкая полоса воды рябила, переливалась, сверкала на солнце, и по ней плыло огромное чудовище с пушистым хвостом, таким длинным, что он поднимался к самому небу. Чудовище тяжело ухало, шлепало по воде и протяжно кричало: «У-у-у-у…»

Попадись такому один на один, обязательно слопает.

Поджав хвост с кисточкой, Букварь кинулся в самую гущу маленьких ног и вдруг в ужасе припал к земле. Среди других шагали загорелые, обветренные, расцарапанные ноги в ободранных сандалиях.

Букварь хотел тут же нырнуть под крыльцо, но крыльца не оказалось. Он хотел найти защиту у ног в крепких сапогах, пахнущих дегтем, но их тоже не было. И тогда он понял, что пропал. Сейчас его опрокинут на спину, начнут закручивать усы, а потом завяжут узлом на затылке длинные уши. Прижавшись к земле, он жалобно тявкнул:

— Г-гав!

Но тут увидел ноги в полосатых брюках и немного успокоился: они внушали ему доверие.

Шли очень долго. Букварь уже начал повизгивать от усталости. Но вот все остановились, побросали на землю мешки, от которых вкусно пахло хлебом, нарубили сухих сучьев и затопили котельную, только здесь ее почему-то все называли не котельной, а костром.

Букварю дали хлеба. Потом вбили в землю колья и построили парусиновую конуру. Осмотрев ее, Букварь решил, что для одного она слишком просторна. Не стоило, пожалуй, так стараться.

Он лег снаружи на клочок сена, сладко зевнул и закрыл глаза. И сейчас же ему приснился страшный сон. Снилось, что его перевернули на спину, закручивают усы и вот-вот завяжут узлом на затылке уши. Он проснулся и ушел в парусиновую конуру, где забился в самый дальний угол.

Спал он очень долго, потому что устал и наелся. А когда проснулся и выбрался через щелочку между землей и парусиной наружу, все кругом неузнаваемо изменилось. Широкая водная полоса тускло синела. Кусты, трава, туман тоже были синими. И в темном небе, прекрасный и печальный, висел диск луны. Отчего-то томительно сжалось маленькое сердце Букваря. Он сел, поднял к этому диску голову и протяжно завыл.

— Букварь! Букварь!.. — тихо позвал его кто-то.

Он радостно бросился на этот зов, но тут же опять прижался к земле. Перед ним были знакомые расцарапанные ноги.

— Букваренька! Песик мой! — настойчиво и ласково звал его прежний голос.

И Букварь, скуля, пополз на животе к страшным ногам. Пусть уж лучше завяжут ему на затылке уши, только бы не сидеть одному среди этих синих кустов.

Огонь в котельной совсем погас. Лишь красные угли тлели под серым пеплом.

Букварь лизнул расцарапанные ноги, уткнулся в них и закрыл глаза. Все тот же голос говорил ему о том, что кончились дрова, что скоро будет смена дежурных у костра, что опять взойдет солнце, но Букварь ничего не слышал. Пригревшись, он спал спокойно и глубоко.

Дремал и Алеша Серебряков. Вместе им было не страшно в эту ночь, залитую холодным светом луны.

НЕЗНАКОМОЕ МЕСТО

Часто страх рождается из неизвестности.

Мы поднялись на лодке километров на десять по извилистой Уводи — притоку Клязьмы — и не успели вернуться засветло, запутавшись в еестарицах и протоках.

Пришлось заночевать на берегу. На небе не было ни звездочки. Огромные сосны угрюмо шумели в темной вышине, и внизу лес был полон неведомых шорохов. Днем такой открытый, пронизанный солнцем, щедрый на красоту, ночью лес вдруг становится мрачным и враждебным. В каждом нечаянном шорохе словно бы слышится предостерегающий шепот: «уйди…» И непонятный страх перед этим заговором леса и ночи гонит человека на огонь, к жилью, к людям…

А куда было уйти нам, если кругом — вода, и казалось, что сидели мы на острове. И главное — место-то чудилось совершенно незнакомым. Страшно было за дровами сходить, страшно слово сказать, а откуда страх — непонятно.

— Куда это мы заехали? — тихо спросил Алеша.

Вместе — так страху меньше — мы пошли в темноту за дровами. И вдруг в той стороне, где осталась лодка, раздался ужасный, как нам показалось, грохот. Я схватил Алешу за руку, и мы помчались к лодке. Но там было все спокойно; лодка, привязанная к дереву, чуть-чуть покачивалась на волнах. Но вот набежала волна порезвей, и опять раздался тот же грохот! Оказалось, что ружье мое, оставленное в лодке, съезжало по ее железному борту и грохотало на весь лес.

Смущенные, мы опять отправились на поиски дров, но страх не проходил. Сосны шумели, перешептывались. И сквозь их шепот мы вдруг услышали отчетливые шаги по палому прошлогоднему листу. Ближе… ближе… Мы замерли на месте, прислушались. Кто-то остановился за кустами, выжидал… Ну кто же покажется из темноты, кто? Но — нет, повернул, шаги стали удаляться и замерли в глубине леса.

— Вот проклятое место, — бормочет Алеша. — Давайте уж спать без костра. Ночь теплая.

Мы заснули на несколько часов беспокойным, прерывистым сном, а когда проснулись, рассвет прогнал все наши страхи. Ветер утих, молчали сосны, жидкий синеватый свет пронизал лес, и в нем плавали пласты тумана. Увидели, что и место-то знакомое, только подъехали к нему с другой стороны. Сообразили теперь, чьи шаги слышали ночью. Наверно, барсучишка или заяц трусливый. В ночной тишине его шаги по сухому листу показались нам тяжелой поступью неведомого существа.

Долго потом мы смеялись над нашими напрасными страхами.

ПРОСТОРНЫЙ ДЕНЬ

Бакенщик Зосима Павлович обувался в лапти, но не потому, что сапог не было, а — ноги болели. Свою землянку на берегу Клязьмы он сложил из толстых сосновых бревен в два наката — на сто лет. В землянке у него чисто, пахнет сосной и сухой землей. Топит ее Зосима Павлович только весной и осенью, а летом варит обед на кирпичном очажке поодаль от землянки. На зиму он перебирается в город к сыну.

Однажды Зосима Павлович целый день трудился по своему хозяйству — выдалбливал из толстого осинового бревна ботничок, плел новую сеть, красил бакены, выложил камнем светлый родник, успел даже сбегать в ближний лесок за груздями. А вечером, сидя на опрокинутой лодке и покуривая, сказал:

— Вот какой нынче день просторный.

— Длинный? — переспросил Алеша.

— Да уж не длинный: заосенело, какой об эту пору длинный?

— А как же — просторный?

— Сделал я много, вот и просторный.

«Значит, — подумал я, — и короткий зимний день можно сделать „просторным“, если не сидеть сложа руки».

ЧТО ЧУЕТ СОБАКА?

Много всего нужно человеку на охоте. Нужны ему и верный глаз, и чуткое ухо, и крепкие, не знающие устали мускулы. Нужно ему умение подражать голосу птиц и читать следы зверей, нужна смелость, нужна хитрость, нужна смекалка.

Все это есть у хорошего охотника. Но чего нет даже у самого хорошего охотника, так это носа. Нос, конечно, есть, да толку в нем мало. Это — самый примитивный и совершенно бесполезный на охоте нос. Он даже может чихнуть в самое неподходящее время. Им нельзя причуять дичь, спрятавшуюся в кустах или траве и недосягаемую для глаз. С помощью такого носа не пойдешь по невидимому летом и осенью следу.

Но человек на выдумки хитер. Он нашел такой «нос» в природе, приручил его, воспитал надлежащим образом и стал брать себе в помощники на охоту. Этот замечательный «нос» — собака.

Она может уловить запах дичи на большом расстоянии, может разобраться в самых запутанных следах…

Но был такой однажды смешной случай, когда роль этого «носа» решил взять на себя один маленький человек. Звали его Алеша Серебряков…

Я взял его с собой на тетеревов.

Все утро прошло в напрасных поисках, мы сильно устали, и собака моя, английский сеттер Лора, тоже вымоталась. Солнце поднялось высоко, пора было возвращаться. Августовский полдень накалил воздух; казалось, листья блекнут на кустах; от каждого водоемчика поднимался пар.

Алеша едва плелся за мной, очень недовольный тем, что ему не удалось увидеть, как вылетает из-под собаки дичь.

Уставшая, разморенная жарой Лора трусила рядом, вывалив побелевший язык. Вдруг, уткнувшись носом в траву, она закружилась по поляне, окаймленной с трех сторон редкими кустами. «Что-то есть!» Я сдернул с плеча ружье. Лора продолжала нервно кружить — в нагретой солнцем, сухой траве ей трудно было уловить тонкий запах дичи. Вот она замерла на секунду в стойке, но потом снова, сильно потягивая носом, забегала по поляне.

Краем глаза я видел Алешу. Так велико было его напряжение, что он тоже застыл, словно в стойке.

Я понимал его состояние: целое утро напрасных поисков, и вдруг — удача! — собака повела по дичи. В этот момент хочется помочь ей всеми силами. А она кружит все быстрее, все нервознее, и кажется, что не найдет, потеряет… И Алеша не выдержал этого напряжения. В неодолимом порыве помочь собаке он упал на колени, уткнулся обожженным на солнце носом в траву и стал яростно внюхиваться. В это время Лора рядом с ним сделала стойку, осторожно переступила два раза, и прямо из-под носа у нее с треском выдрался из куста одинокий тетерев-черныш.

Случилось так, что Алеша пропустил все: как вылетает дичь, как дробь выбивает из нее пух и перо и как шлепается она о землю.

Когда я заметил ему это, он с достоинством сказал:

— Зато я узнал, что чует собака.

— Что же? — полюбопытствовал я.

— Такой жар сухой, парной.

Я знал, что таким жарким запахом дышит нагретая солнцем земля, и сказал об этом Алеше. Пусть понюхает там, где тетеревов нет, и убедится в этом сам. Но он остался при своем и потом хвастался мальчишкам во дворе:

— Такой момент был у меня особенный: прямо так само собою и потянуло к земле, будто кто в шею пихнул. Упал я на колени и вдруг — чую: жар сухой, парной.

«Врет, как охотник», — сказал бы я, если бы сам не был охотником.

СЕРЫЙ ДЕНЕК

Прежде чем возгорится своими яркими красками март, немало выпадет метельных дней, сырых туманных оттепелей и тех особых резких перемен погоды, которые бывают на грани зимы и весны.

Ночью с воющим ветром неслась за окном метель, а утро родилось в медленной сереньком рассвете, в возбужденном вороньем крике, предвещавшем тихую оттепель.

День был воскресный. По дороге с рынка зашел ко мне сторож речного затона Малинин, крест-накрест, как матрос пулеметными лентами, перевитый связками бубликов, и сказал, что у них на дровяном складе поселилась лиса и этой метельной ночью порезала его подсадных уток.

— От меня она, как мокрое мыло, уходит, а вдвоем мы должны ее взять, — говорил он и заглядывал мне в глаза и клал руку на коленку, хотя я и не думал отказываться: так хотелось ему отомстить за уток.

Я позвал с нами Алешу, и мы вышли. Теплой влагой был насыщен воздух, но снег в сугробах был еще сух и бел, и только затоптанные дороги уже подавались под ногой, как губка, да мочальная веревочка, на которую были нанизаны малининские бублики, вдруг крепко запахла мокрой рогожей.

Везение, видимо, решило сопутствовать нам с первых шагов. Как только мы подошли к затону, так сразу же прямо от сторожки и увидели матерую лисицу, которая мышковала на противоположном берегу. Место было открытое, и красноватая, поблескивающая шкура зверя отчетливо выделялась на чистом снегу.

— Не взять нам ее на этой лысине, — с досадой сказал Малинин. — Идите-ка вы с Лексеем в обход по льду, под самым берегом вон до тех кустов, и затаитесь тише зайцев, а я быстренько снаряжусь, и буду гнать ее на себя.

Кустарник был реденький. Мы почти с головой закопались в снег, присыпав им шапки, плечи и те места, которые особенно выступают, когда лежишь на животе.

Нам хорошо было видно, как хитро подбирается Малинин к лисе: не лезет прямиком, а движется наподобие челнока, чтобы лиса не бросилась в сторону, а пошла прямо на мое ружье.

Но лиса вовсе никуда не шла. Она сидела и, казалось, с недоумением и любопытством смотрела на Малинина, подпуская его на верный выстрел. И вот по какой-то особенной напряженности всей фигуры охотника я понял, что сейчас он вскинет ружье, прижатое для пущей маскировки к боку и бедру стволом вниз.

— Сейчас ударит, — с дрожью в голосе сказал Алеша. — Ах, только бы не промах!

— У Малинина не бывает, — прошептал я.

И в этот же момент лиса с возмутительным спокойствием отвернулась от охотника и побежала в сторону от нас и от Малинина к высокой железнодорожной насыпи, с каждой секундой уходя из-под выстрела.

Потеряв самообладание, Малинин бросился за ней, взрывая лыжами снег. Но куда там! Лиса длинными стелющимися прыжками уже взбиралась вверх по насыпи. Сейчас она махнет через нее, а там — беспредельные ольховые, ивовые, орешниковые крепи заречной поймы…

— Ушла! Ушла!.. — кричал Алеша срывающимся голосом и топал в отчаянии ногами.

Но каких неожиданностей не бывает на охоте! У самой вершины насыпи, где снег намело козырьком, лиса сделала последний прыжок и вдруг сорвалась вниз вместе с огромным пластом снега. Где-то там, на самой грани с насыпью, под слоем угольной пыли, он успел подтаять в этот день первой оттепели, оторвался под тяжестью лисы и вместе с ней медленно пополз по склону.

До нас донесся слабый хлопок выстрела. Лиса подпрыгнула и, обгоняя снежную лавину, эдаким огненным шаром, эдаким маленьким солнцем, озаряющим для нас серый зимний денек, покатилась вниз.

РУЖЬЕ (Рассказ Алеши Серебрякова)

Неширокая извилистая река Уводь протекает в нескольких километрах от нашего города. На своем течении она образует множество рукавов, заводей и стариц. Между ними лежат заболоченные, поросшие кустами острова. На них-то и направились мы по уткам.

Солнце уже низко висело над дальним лесом, когда мы въехали в деревню на берегу Уводи и остановились возле избы-пятистенки, крашеной суриком.

На крыльцо вышел высокий лысоватый человек в майке и сказал:

— Здорово, Константиныч! А я думал, не приедешь. Ну, что же? Пойдем, помучаемся, или до завтра повременим?

— Смотри, Иван Павлович, — уклончиво ответил дядя Сережа. — Есть ли толк?

— Толк-то есть… — неопределенно сказал Иван Павлович.

— Можно, конечно, попробовать…

«Ну что они тянут!» — в нетерпеливом азарте думал я.

Поговорив в таком духе еще минут пять, охотники решили «ткнуться» в одно болотце.

Пока мы ставили в сени велосипеды, Иван Павлович оделся, взял ружье и патронташ.

Деревня стояла на высоком косогоре, по нему вниз к реке сбегали узкие тропки. По одной из них мы спустились к причалу и сняли с прикола легкий ботничок. За весла взялся Иван Павлович. Должно быть, он знал в совершенстве этот запутанный лабиринт протоков и стариц, потому что вел ботничок очень уверенно и при этом оживленно разговаривал с дядей Сережей.

Ботничок плыл, как по коридорам, среди высоких камышей. Над нами стремительно пронеслись две чирковые уточки.

Я схватился за ружье, сильно качнув ботничок.

— Ни разу еще, Митька, не топил ружье? — спокойно и насмешливо спросил Иван Павлович.

Меня звали не Митькой, но эти слова явно относились ко мне. Я смутился и прошептал «нет», глупо улыбнувшись при этом.

— Первый раз едет, — сказал дядя Сережа, очевидно, призывая Ивана Павловича к снисходительности.

Было тихо, как перед дождем. Можно было слышать гудение одинокого комара или звон упавшей с весла капли.

Наконец Иван Павлович подогнал ботничок к кочковатому берегу.

Собственно, никакого берега не оказалось. Это было болото — мелкое, ржавое и хлипкое. Дядя Сережа, не медля ни секунды, спрыгнул с ботничка и зашагал по колена в воде к прибрежным кустам. За ним последовал Иван Павлович, коротко бросив мне:

— Поспевай, Сенька.

Я ухарски спрыгнул с ботничка и пустился вслед за ними, чувствуя, как холодная густая вода неприятно обволакивает мои ноги.

До сих пор отчетливо помню, какое чувство я испытал, когда взлетела первая утка. Я испугался. Это был самый неподдельный испуг. Когда с кряком, с хлопаньем крыльев утка выдралась из кочкарника почти у самых моих ног, я вздрогнул, отшатнулся и даже не сделал попытки вскинуть ружье.

— Правильно сделал, что не стрелял, — услышал я за спиной спокойный голос дяди Сережи. — Это матка. Сейчас молодых поднимем. Смотри в оба.

Я не подал виду, что растерялся, и решил впредь быть спокойным и выдержанным. Но когда мы двинулись дальше по болоту, у меня заранее дрожали руки.

Вот опять хлопанье крыльев — утка тяжело поднимается на крыло, я тыкаю стволом в пространство, отчаянно жму на спуск… Что такое? Он не поддается…

В ту же секунду сзади меня грохнул выстрел. Утка, свесив голову и вразнобой махая крыльями, ткнулась в кусты. Я оглянулся. Дядя Сережа спокойно открывал дымящееся ружье, чтобы вложить новый патрон.

— Почему не стрелял?

Я в недоумении осмотрел свое ружье. О! Да ведь я забыл взвести курки!

Подобрав убитую утку, двинулись дальше. В пылу и азарте я не заметил, как исчез Иван Павлович, и теперь слышал его выстрелы где-то далеко за кустами.

Между тем погода портилась. Потянул ветер, заволакивая небо серыми, тягучими, как клей, облаками. Темнело. Мы повернули назад, к ботничку. Ивана Павловича еще не было там. Тяжелая капля упала мне на рукав, другая на верхнюю губу. Я слизнул ее и сказал:

— Дождь будет.

— Уже идет, — уточнил дядя Сережа.

Укрылись под стогом сена, сложенного среди болота на подстилке из сучьев. Дождь был небольшой, редкие капли косо неслись по ветру и почти не попадали на ту сторону стога, где мы сидели.

Я сидел скорчившись, подтянув колени к подбородку, и благодаря такому положению пережил еще один конфуз. Патроны слишком слабо держались в разношенных гнездах моего старенького патронташа, и несколько штук, выскользнув, упало на сено. Пришел Иван Павлович, бросил к моим ногам трех уток, сказал повелительно:

— На, Вовка, неси.

Мы поднялись.

— Стойте! — закричал я. — Я потерял патроны.

— Пошарь в сене, где сидел, — посоветовал дядя Сережа.

Я действительно нашел их там и сунул в патронташ, но два гнезда остались пустыми.

— Все нашел?

— Нет, двух не хватает.

— Ищи.

— Экий ты, Петька, несуразный, — ворчал Иван Павлович.

Быстро смеркалось. Решили, что два патрона — невелика потеря, и отправились домой. Дождь кончился, полыхали дальние зарницы. Остановились, чтобы разрядить ружья. И тут я похолодел… Ведь два недостающих патрона были у меня в стволах! Приотстав, незаметно выбросил их в лопухи под плетень…

Вернулся я с этой первой охоты с ружьем не таким уж важным и неприступным, как прежде, и очень немногословно рассказывал о ней мальчишкам: «Да, стреляли… взяли кое-что… Дождь помешал…»

Тогда впервые смутно начал я понимать, что охота — не забава, не удальство, а замечательная школа, в которой человек учится мужеству, выносливости, выдержке, находчивости и великой любви к природе.

Оглавление

АЛЕША

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЕЛОЧНЫХ ИГРУШЕК

ОГОНЕК

АЛЕШИНЫ РАССКАЗЫ

БУКВАРЬ

НЕЗНАКОМОЕ МЕСТО

ПРОСТОРНЫЙ ДЕНЬ

ЧТО ЧУЕТ СОБАКА?

СЕРЫЙ ДЕНЕК

РУЖЬЕ (Рассказ Алеши Серебрякова)