-
Как на заре-то было на зорюшке, На заре-то было на утренней, На восходе было солнца красного, На рассвете-то денечка прекрасного. Все сизые орлы в поле солеталися, Кубанские казаченьки в поле соезжалися; Как слезали казаченьки с добрых коней, Выходили казаченьки на высок курган, Расстилали они черны бурочки, Поснимали они бараньи шапочки, Как садились казаченьки во единый круг Да и думали они думушку единую…Из старинной казачьей песни
«Из горных станиц все чаще и чаще поступают сведения, что бродячие офицерские банды стали нападать на мирное население, грабить его и даже местами убивать представителей Советской власти…»Виктора окликнули зубоскалившие парни. — Что нужно? — недовольно спросил тот. — Дело есть, — криво усмехнулся казак. Виктор взглянул на него исподлобья и снова уткнулся в газету:
«Скрываясь в горах группами в двадцать или тридцать человек, они порою совершают налеты на станицы и забирают у населения скот, хлеб и одежду. Чего желают эти бродячие в горах офицерские банды? Неужели они думают, что им удастся еще раз втянуть население Кубани в гражданскую войну с трехмиллионной Красной Армией? Или они просто, не желая работать, решили заниматься грабежом и больше ничего? Мы спрашиваем, кому же они приносят вред своими разбойничьими проделками?..»Подошел Корягин с трубкой в зубах, протянул Виктору руку. — Давно ждешь? — Минут десять, — ответил тот и пошел с председателем в ревком. — Что там? — стрельнув глазами в сторону газеты, поинтересовался Корягин, и шрам, белевший вдоль левой его щеки, прорезался еще глубже, придав загорелому лицу суровое выражение. — О бело-зеленых пишут… Баталпашинский отдел[21] на осадном положении. Призывают население горных станиц к борьбе с бандами… Корягин взял газету, скользнул глазами по строчкам:
«Казаки, горцы и крестьяне, уничтожайте эти разбойничьи офицерские банды, как бешеных собак, выдавайте их агентов, не пропускайте им никакого продовольствия, выставляйте повсюду караулы и заслоны».Во дворе ревкома чоновцы[22] и милиционеры под деревьями чистили винтовки. Корягин и Виктор поднялись на крыльцо длинного кирпичного здания. В коридоре густой кисеей плавал табачный дым… У двери за столом сидел дежурный. Вскочив со стула, он принял выправку, приложил руку к кубанке и стукнул каблуками. Корягин в свою очередь козырнул, прошел в кабинет, широко распахнул окно, указал Виктору на стул и вынул из стола бумаги. — Ну, как твой батько? — спросил он, присаживаясь в старое потертое кресло. — Поправляется… Корягин выбил пепел из трубки, сунул ее в нагрудный карманчик гимнастерки и стал рассматривать исписанный фамилиями листок. — А знаешь, зачем я вызвал тебя? — неожиданно спросил он и, встретившись со взглядом Виктора, сказал: — В ЧОН хочу записать. — В ЧОН? — протянул Виктор. — Как это, записать? — Обнаковенно, как и других, — улыбнулся Корягин, и лицо его помягчело. — Нам нужен при ревкоме сильный чоновский отряд, а то при Мартыне Гречке тут сидели одни богатеи… — Действовали они открыто, — заметил Виктор. Корягин пытливо посмотрел на него. — Ну как, запишешься? Виктор, пожав плечами, стал теребить кубанку в руках. — Пока воздержусь… — наконец проговорил он. — Подумаю… — А чего думать? — возразил председатель. — Время не ждет. Виктор отрицательно покачал головой. — Нет… тут с бухты-барахты нельзя… — Как же это? — недоуменно спросил Корягин. — Твой отец только что пришел из Красной Армии, а ты… — То отец, а то я, — уклончиво ответил Виктор. — Повременю малость. Корягин уже смотрел на него настороженно, с подозрением… Выйдя из-за стола и глубоко сунув руки в карманы солдатских брюк с потертыми кожаными леями, он остановился перед Виктором, продолжая глядеть ему в глаза, потом зашагал у стены, проговорил: — Не понимаю… Виктор смутился, чистое безусое лицо слегка покрылось розовыми пятнами, глаза посуровели. — Вы не напирайте, Петр Владиславович, — сказал он с напряженной улыбкой. — Это дело серьезное. — А кто говорит, что несерьезное? — спросил председатель и заглянул ему в глаза: — Я знаю тебя как честного парня. Ты должен понять, что сейчас нельзя стоять в стороне от Советской власти. Для того чтобы окончательно добить врага и построить новую жизнь, нужны надежные люди. Понимаешь? — Понимаю, конечно. — Вот тут многие записались, — указав на список, продолжал Корягин. — Нельзя станицу без защиты оставлять. Сам знаешь, кругом рыскают банды… Везде разруха. Ветряк без крыльев, вальцевая тоже негодная, муки смолоть негде; школа сожжена, а детишек мы обязаны учить. — Он опустился в кресло, положил жилистые руки на стол. — Мартын Гречка другими делами занимался, — гневно прозвучали его слова. — Советская власть поперек горла ему стала… — Бесспорно, — согласился Виктор. — Тут одних слов мало, — заметил Корягин уже с ноткой раздражения. — Нужно помогать. Он опять пристально посмотрел на Виктора, вынул из карманчика трубку, закурил. В кабинет вошел высокий дюжий человек с черными вислыми усами. Он был в синей рубахе с подвернутыми рукавами, в полотняных штанах, соломенном бриле[23] и рыжих, изрядно поношенных сапогах. — А, товарищ Гуня! — улыбнулся председатель. — Присаживайся, Степан Харитонович. Гуня недоверчиво посмотрел на Виктора и устало сел. — Левицкого в ЧОН агитирую, — держа трубку в руке, сказал Корягин, — а он упирается. Гуня покрутил усы, закопченные табачным дымом, протянул басом: — Негоже, совсем негоже, хлопче. Надо помогать. — Я еще мало разбираюсь в политике, — ответил Виктор. — Кто б другой сказал, могет быть, я и поверил бы, — покачал головой Гуня. — А ты ж в вышеначальном учился… — Тут какая-то другая причина, — подмигнул ему Корягин, и сабельный шрам на щеке конвульсивно передернулся. — Лишнее говорите, Петр Владиславович, — тая раздражение, проговорил Виктор. — Хорошо подумай, — кивнул Корягин. — Советую идти по пути ленинской правды. Вместе с нами. Виктор хотел что-то сказать, но председатель вынул из шкафа брошюру Ленина, подал ему. — Возьми, почитаешь… что пишет Владимир Ильич. Виктор бегло прочел: — «Задачи революции»… Спасибо за книгу, — поблагодарил он. — Мне давно хотелось почитать Ленина. Корягин пососал трубку и, пустив дым кверху, обратился к Гуне: — Ну, как плотники, Харитонович? Чинят ветряк? — Вчера начали, — доложил Гуня. — Пожалуй, к тому воскресению крылья будут готовы. — Гляди, чтобы не подвели тебя, — предупредил Корягин. — Тут надо за всем смотреть. — Хлопцы надежные, не подведут, — заверил Гуня. Виктор с любопытством слушал разговор… Он пытался понять, в чем разница между людьми, сидящими перед ним, и теми, с которыми он повседневно встречается в станице. И тут же находил: у тех интересы не шли дальше своего дома, эти же, наоборот, полностью отдавали себя борьбе за новую жизнь. Но у них было что-то непонятное… «А может быть, мне кажется?… — спрашивал он себя мысленно. — Для чего же тогда человек существует, для кого трудится?.. Для общества? Но ведь он сам частица общества!.. А трудится, создает богатства неизвестно для кого…»
Дорогая Вера Аркадьевна, в скором времени побываю у Вас в монастыре.Игуменья поднесла записку к свече. Бумага вспыхнула, легким пеплом посыпалась на пол. Игуменья еще сильнее разволновалась. Несколько раз опускалась в кресло, поднимала молящие глаза на икону… Тишину нарушило монотонное тиканье стенных часов. Луна висела над куполами молчаливой церкви, бросала холодные лучи сквозь листву деревьев на окна, изрябив бликами паркет в келье. А тем временем к монастырской ограде верхом на лошадях бесшумно подъехали чоновцы. Окружили корпус монашеских келий. Корягин и Градов поднялись на крыльцо, постучали в дверь. Никто не отозвался. — Кто там? — перегибаясь через решетчатую загородку открытого высокого окна колокольни, спросил Мирон, ночной монастырский сторож. — Сойди вниз, — отозвался Корягин. Услышав разговор, игуменья открыла дверь и впустила незваных гостей в коридор, освещенный сальными свечами. — Мы должны проверить ваших людей, — объявил Корягин. — По какому случаю? — спросила игуменья, с трудом сохраняя внешнее спокойствие. — Такая наша обязанность, — ответил Корягин. — Что ж, проверяйте, — пожала плечами игуменья. В сопровождении матери Сергии чоновцы заходили в каждую келью, внимательно присматривались к монахиням, которые пугливо глядели на них, кутали свои лица в черные платки. В келье матери Иоанны Градов увидел несколько монахинь, одетых в широкополые мантии. Они стояли у стены, скрестив на груди руки. Тусклый свет лампады падал на их застывшие лица, полуприкрытые куколями[59]. В полумраке все они походили друг на друга. Градов мельком взглянул на них, вышел из кельи. Окончив проверку келий, Корягин с бойцами направился по длинному, узкому коридору монашеского корпуса. Игуменья проводила его на крыльцо, сказала: — Спасибо, Петр Владиславович, что вы и нас не позабыли. Сейчас опасное время: того и гляди разбойники нагрянут. Говорят же, что недавно в Спасо-Преображенском Сентийском монастыре[60] злодеи потребовали от матушки Раисы тысячу рублей золотом. Несколько недель сентийские карачаи охраняли обитель. Злодеи явились, но только выпустили ночью воду из хранилища у верхнего храма, а грабить не решились. — Помолчав, она добавила: — Ходят слухи, что и у нас в Царицынской даче какой-то подозрительный отряд организовался. Того и гляди явится. Корягин искоса взглянул на нее и, ничего не сказав сошел с чоновцами со ступенек вниз. Сев на коней, отряд поскакал в станицу. Игуменья поспешила в келью матери Иоанны. Там ее уже ждали монахини. — Где они? — спросила мать Сергия. — Упаси, господи, вернутся еще! — крестилась мать Иоанна. Монахини опустились на колени и, кладя на себя широкие кресты, отвешивали поклон за поклоном. Лишь одна монахиня стояла без движения. Мать Иоанна прикрыла дверь кельи и успокоительно сказала: — Не волнуйтесь, Кирилл Семенович. Они, пожалуй, теперь не вернутся. Набабов шевельнулся, дрожащими руками начал снимать с себя мантию. — Бла… благодарю вас, мать Иоанна, за находчивость, — проговорил он, заикаясь. — Если б не вы, то, пожалуй… Игуменья послала мать Сергию к Мирону с повелением, чтобы тот всю ночь хорошо сторожил двор, ходил вдоль ограды и в случае чего немедленно дал сигнал. Мать Сергия низко поклонилась и вышла.1/VI 1920 г. Ваш А. Хвостиков.
Прочитав письмо, игуменья поднесла его к свечке, сожгла и устало опустилась в глубокое кресло. Положив голову на руки, предалась тягостным размышлениям. Перед ее внутренним взором встал юродивый, божий человек, который, возвращаясь с гор, от Хвостикова, недавно посетил ее монастырь, рассказал ей о своей разведывательной работе на Кубани. Она представила его нищенский вид, лохмотья, и ей стало жаль этого человека. «Боже, до чего приходится ему унижать себя! — воскликнула она огорченно и, невольно вздрагивая от поминутных ударов грома, подошла к окну, озарявшемуся вспышками молний, взглянула на стекло, по которому ручьями текла дождевая вода, добавила: — Переносить лишения…» Потом нахлынули мысли о том, что и ей также приходится прибегать к конспирации, маскировке, играть роль «смиренницы» перед своим врагом, входить в его доверие. Из коридора донеслись чьи-то резкие шаги. Игуменья вздрогнула, широко открыла глаза. Прошла минута. Кто-то отрывисто постучал в дверь. Охваченная испугом, игуменья торопливо встала и опять замерла. — Матушка, откройте, — донесся из-за двери голос матери Иоанны. Игуменья щелкнула замком. В келью в сопровождении надзирательницы вошел мужчина среднего роста, в сапогах, прорезиненном плаще и в белой бараньей папахе, с плетью в руке. Это был генерал Хвостиков. Мать Иоанна отвесила своей повелительнице низкий поклон и молча удалилась. — Черт меня угораздил приехать в такую погоду! раздраженно проговорил Хвостиков и, бросив плеть на диван, снял шапку и мокрый плащ. На нем была черная черкеска с костяными газырями, на тонком кавказском поясе висел в кобуре браунинг. Подойдя к игуменье, он пытливо взглянул на нее: — Ну, чем вы тут занимаетесь? — Организацией отряда, Алексей Иванович, — ответила игуменья, преданно глядя ему в глаза. — Ждем ваших распоряжений. — Набегов не делали? — опускаясь в кресло, спросил Хвостиков. Игуменья отрицательно покачала головой. — Думали было напасть на коммуну, но не рискнули без ваших указаний. — Что ж, правильно поступили, — одобрил генерал. — Сейчас нужно заниматься организацией повстанческих отрядов и вступать в бой только в вынужденных случаях. — Пока еще нет нужды, — сказала игуменья улыбаясь. — Вот мы тихо-мирно и занимаемся сколачиванием отряда. — И как люди? — спросил Хвостиков. — Идут? — Слава богу, — ответила игуменья. — Каждую ночь пять-шесть, а то и десять человек приходят. — И сколько же на сегодня отряд насчитывает? — поинтересовался Хвостиков, опираясь руками на колени. — Уже до двухсот человек добирается, — сообщила игуменья. — Это хорошо, — вскинув ногу на ногу, одобрил Хвостиков и заиграл носком сапога. — Я проехал почти по всем главным точкам. Все идет нормально, если не считать столкновения между чоновцами и повстанцами в Царицынской даче. Есаул Живцов и сотник Курунин допустили оплошность и несут теперь неоправданные потери. Я предупредил всех военачальников, чтобы они со своими отрядами немедленно направлялись в Майкопский, Лабинский и Баталпашинский отделы[124] для объединения их в армию. — Да, в Царицынской даче дела неважные, — согласилась игуменья. — Если не помогут отряду леса, то гибель неизбежна. — Да, там обстановка сложная, — сказал Хвостиков. Отряд зажат со всех сторон большевиками. — Кстати, недавно у меня был Ипполит Иванович Губарь, — вспомнила игуменья. — А, врангелевский разведчик, — покивал головой Хвостиков. — Я с ним тоже встречался. Рассматривает Кубань, изучает настроение казаков. — Тяжело ему, — сожалеюще сказала игуменья. — А кому сейчас из нас легко? — Хвостиков остановил на ней вопросительный взгляд. — Мы все рискуем, Вера Аркадьевна, ради спасения России. — Это верно, — согласилась с ним игуменья. — Но нервы так напряжены… — Она улыбнулась краешками губ и, подняв палец, предупредила: — Вы должны знать, Алексей Иванович. Я ведь играю роль вашей противницы. — Понимаю, понимаю. — Хвостиков развел руками: — Иначе нельзя. — Вот я и решила влезть в овечью шкуру, — захохотала игуменья. — Хочу большевичков за нос поводить. — Конечно, тебя может спасти одна лишь конспирация, — согласился с нею Хвостиков. — А как будет называться ваша армия? — полюбопытствовала игуменья. — Я думаю назвать ее «Армией возрождения России», — сказал Хвостиков. — Именно в этом названии заключается весь наш политический курс. — Какова же, если не секрет, предположительно будет ее численность? — По моим скромным подсчетам — не менее тридцати тысяч. Это, так сказать, для начала. — Замечательно! — одобрительно воскликнула игуменья. — Когда же вы думаете взять от меня отряд? — Все будет зависеть от обстановки, — ответил Хвостиков с небольшой заминкой. — Вернее, от того, как мы подготовимся к выводу отряда. Разумеется, желательно это сделать поскорее, чтобы не повторить ошибку есаула Живцова. — Да, да, — оживленно подхватила игуменья. — Я так опасаюсь этого. — Риск, конечно, неизбежен, — сказал генерал. Возможны и неудачи, но главное — верить в успех дела. — Куда же наш отряд направится? — поинтересовалась игуменья. — В Преградную[125], — ответил генерал и, забарабанив пальцами по подлокотнику кресла, вздохнул мечтатель но: — Ах, скорее бы сколотить армию и начать активные действия! Игуменья поправила на коленях черное платье и, всматриваясь большими карими глазами в лицо генерала, спросила: — А как ваша супруга, Алексей Иванович? — Я вынужден был оставить ее в Кисловодске, — сказал Хвостиков, — после боев с красными. Что с нею теперь, ничего не знаю. — Какой ужас! — всплеснула руками игуменья. — Ее же расстреляют большевики! Хвостиков резко встал, пожал плечами, заглянул в трюмо. — Безусловно, могут и расстрелять, если она попадется им. Но около нее два ее брата и врач. Они затем и остались, чтобы уберечь ее от красных. — На вашем месте, Алексей Иванович, я ни за что бы не оставила ее там. — Я не мог поступить иначе, — угрюмо заявил Хвостиков. — Мы все время отходили под огнем, потеряли почти всех солдат. С горсточкой своих конвойных офицеров я кое-как вырвался из вражеского кольца. Скрывался в ауле Даутском[126] у карачаевца Мамая Кочкарова. Потом перебрался в Сентийский женский монастырь, а теперь сижу в Кардоникской[127]. Как только соберусь с силами, я еще покажу большевикам, где раки зимуют! Игуменья уловила в голосе генерала нотки отчаяния, и это вселило в нее страх. — Алексей Иванович, — спросила она после небольшой паузы, — вы уверены в победе над врагом? — Безусловно, — с апломбом сказал Хвостиков. — Мы ведь не одни в борьбе с большевиками: нам помогают англичане и американцы. Их представители уже у меня, в штабе. Кстати, со мной приехал и полковник Полли. Ты знакома с ним. — Он взял плащ, папаху и плеть, поклонился: — Ну, Вера Аркадьевна, мне пора. Игуменья проводила его на крыльцо.Уважаемая Вера Аркадьевна!
Уведомляю Вас, что на днях в Белом соборе я повстречалась с Ипполитом Ивановичем Губарем. Прошу Вас приехать ко мне. Буду Вам очень рада. С глубоким уважением13/VI 1920 г.В. Лихачева
Казаки, крестьяне, горцы, иногородние! Не ходите на мобилизацию, ибо уведут вас с Кубани на Волгу, подальше от родного края, а в ваше отсутствие окончательно разрушат ваши гнезда. Берите ваше оружие, коней, седла и прячьтесь! Прячьтесь по ярам, горам и лесам, поджидая нашего прихода.— Врангель действует, — сказал он, разорвал листовку, посмотрел в степь, где люди читали вражеские прокламации, ударил вожжами лошадей, пустил их рысью.
Здравствуйте, дорогие родители: папаша, мама, дедушка и сестрица. Сообщаю вам, что я сейчас нахожусь в городе Феодосия, куда нас перебросили после боев в Северной Таврии. Теперь в наших руках почти вся Южная Украина. Наши войска теснят красных, и скоро наступит день, когда русская армия соединится с Петлюрой, а может, и с поляками. У нас среди офицеров стало известно, что в ставке главнокомандующий войсками генерал Врангель заявил, что намерен высадить на Кубани десант. Так что я, возможно, побываю дома. До свидания, дорогие родители, обнимаю, целую. Ваш сын — Василий Бородуля.— Так, — многозначительно произнес он и, сняв очки, обратился к Андрею: — Кто тебе передал его? — Привезли сегодня от Хвостикова, — ответил Андрей и после небольшого молчания добавил: — Говорят, доставил его из Крыма карачаевский полковник Крым-Шамхалов. — А, Мурзакула! — с жаром подхватил Бородуля. — Его я знаю. Это князь, живет в Безымянном ущелье на берегу озера Коро-Кель. Мы с ним в русско-японскую войну служили в Маньчжурии в одной дивизии, генерал Куропаткин командовал армией. — Он неожиданно задумался над чем-то, еще раз взглянул на письмо, покачал головой: — Но такие письма нельзя посылать. — Оно передано частным путем, — сказал Андрей и, тоже пробежав его глазами, пояснил: — А о том, что генерал Врангель думает высадить войска на Кубани, знают уже все, и секрета тут никакого нет. — А что он пишет? — спросила Акилина Даниловна. — Жив-здоров, — ответил Бородуля, потом вдруг с чувством вскричал: — Это хорошо! Нужно нам поднатужиться. — Иначе ничего не выйдет, — сказал Андрей. — На днях к Хвостикову опять приезжали из Грузии, обещали помощь. Армия у него растет. Мы победим, Игнат Власьевич! — Ты прав, Андрей, — согласился Бородуля. — Стояньем города не возьмешь. — Он вытер испарину на лице и, сняв с вешалки шапку, подчеркнул: — Корягин подлюка! Держит нас, как под мельничным камнем. Они вышли на улицу.19/VI 1920 г.
Товарищи, теснее ряды: путь к Варшаве очищен. Польский рабочий с нетерпением ждет своего освобождения.— Вот как наши тузят Пилсудского[246]! — сказал он с ноткой гордости. — Уже у Варшавы! — Это хорошо, — поглядывая на Оксану, торжествовал Наумыч. Стало быть, война скоро кончится. — Но Врангель все же продвигается вперед, — возразил Виктор, водя возбужденными глазами по строчкам сводки. — Ничего, — уверенно заявил Наумыч. — Царствовать ему над нами не доведется. Оксана метнула на него косой взгляд и ушла в кухню.
Корягин прошел в кабинет к Жебраку, подал ему распоряжение. Тот ознакомился с ним, сказал: — Значит, Крым зашевелился. И все это случилось только потому, что некоторые наши политики не придавали ему особого значения, считали его «укусом мухи», а теперь, видишь, до чего дело дошло. Шестого июня Врангель предпринял наступление в Северную Таврию, начал угрожать районам Криворожья и Донбасса. — Он положил распоряжение на стол, выдохнул: — Досадная ошибка. — Да… — протянул Корягин. — Особливо на Кубани каковой только нету швали. Ведь вся контра сюда бежала из России. А мы с нею нянькаемся. Взять бы собачье отродье да завязать в тугой узел — и точка!Всем местным ревкомам Кавказского отдела Кубанской области
Ревком Кавказского отдела ставит всех председателей местных ревкомов в известность, что девятого июля было высажено на северном побережье Азовского моря два врангелевских десанта. Первый численностью в тысячу человек начал свои боевые действия восточнее Мариуполя у Кривой Косы, занял станицу Николаевскую, но того же числа был ликвидирован частями 20-й кавалерийской дивизии и кавалерийской бригадой 1-й Конной армии. Одновременно с высадкой десанта у Кривой Косы Врангель высадил западнее Таганрога другую группу численностью в восемьсот человек под командованием полковника Назарова. Действия этого десанта более успешны. Отряд его за счет кулаков и скрывавшихся в станицах белогвардейцев увеличивается. Советское командование двинуло против десанта Назарова около трех дивизий, которые уже вступили с ним в бой. В связи с создавшимся военным положением на Дону ревком Кавказского отдела приказывает: усилить у себя в станине надзор за подозрительными элементами и в случае вылазки врагов немедленно принимать срочные меры к их ликвидации, ставя нас об этом в известность.15/VII 1920 г.Пред. отдел. ревкома А. Жолобов.
Вперед за казьминцами!Суровый голос ее прервался, затих на мгновение, как бы собираясь с силой, потом уже более отчетливо прорезал тишину:
В боях под Казьминкой трудовое крестьянство этого селения на деле доказало свою преданность Советской власти. Едва лишь банды генерала Хвостикова решили прорваться в Казьминское, как немедленно всколыхнулось все трудовое население хутора решившее выступить на подмогу Красной Армии.Женщины, прижимаясь друг к другу, внимательно слушали агитаторшу, жадно ловили каждое ее слово. Батракова продолжала читать:
Жители вооружились винтовками, дробовиками, а кто и просто вилами. Не прошло и полчаса, как на всех улицах были построены баррикады и появились всевозможные заграждения из борон, плугов, возов…— Так это ж он, зверюга, — не умолчала Белозерова, — этот последний хвост буржуазного классу, с Лысой горы, что под Передовой, рассказывали люди, бросал в пропасть пленных красноармейцев и всех жителей, кто сопротивлялся ему. А тех, кто спасался от него в церкви, вытаскивал наружу, издевался над ними, расстреливал, а многим отрезал пилой головы. — Какой людоед! — вздохнула женщина в черном подшалке. — Супротив него всем нужно выступать, бабы! — негодовала Белозерова. — Помогать надо и ревкому, и Красной Армии. Батракова оправила на коленях юбку, закончила чтение:
Примеру казьминцев, конечно, не замедлят последовать и другие станицы, дабы окончательно добить разбойничьи банды, мешающиеспокойно приступить к мирному труду. Трудовое казачество! Вперед за казьминцами!Снова поднялся шум. Все высказывали свое возмущение, злобу по поводу тирании черносотенных генералов. — А теперь я спрошу вас, — обратилась Батракова к женщинам. — Скажите, кого защищают Хвостиков и Крыжановский? — Уж известно! — раздались дружные голоса. — Старые порядки, царя да помещиков. Гусочка сидел на крыльце в вольтеровском кресле за небольшим столиком, пил с женой чай и, поглядывая через плетень во двор соседки, осторожно прислушивался к беседе. На землисто-сером лице грелась у него ехидная улыбка, а зеленоватые глаза, глубоко сидящие в провалинах[281], бегали, как у затравленного хорька, останавливаясь то на Василисе, которая, ничем не интересуясь, важно сёрбала[282] чай с блюдечка, то на женщинах, беседовавших под хатой Белозеровой. Услышав слово «царь», Гусочка вдруг хищно ощерился и, с досадой пощипывая рыжую бороденку, пробурчал себе пол нос: — Ач, как царя честят, супостаты! Когда был царек так был и сахарёк, а теперички — ни царька, ни сахарька! Добре хоть медок выручает. Василиса неодобрительно взглянула на него, налила из самовара в стакан кипятку. Гусочка спросил: — Ты чего ето бровя на меня хмуришь? — Обуздывай язык, тихо-мирно поживешь, — посоветовала Василиса. — А то он у тебя, как помело: что знает, все скажет, и чего не знает, и то скажет. — Ето ты уж не бреши! — возразил Гусочка. На перелазе[283] показался Яков Калита. Проходя мимо крыльца, на котором восседал сосед со своей половиной, поздоровался с ними, пересек двор и, склонясь на плетень, стал слушать Батракову. — Мы должны выявлять белых, — говорила она, — всех врагов Советской власти. Она сложила газету, и беседа приняла более оживленный характер.
Корягин, не вынимая рук из карманов, поднял глаза на Жебрака, торжествующе сказал: — Так бы давно поступали с контрой, и у нас была бы тишина. А то не трожь, не рукоприкладствуй… — Постой, Петро, — прервал его Жебрак. — В приказе говорится только о бывших офицерах и тех лицах, которые служили в белой армии. — Все едино: и то контра, и то контра! — махнул рукой Корягин. — И нечего с ними цацкаться. — Завтра же надо размножить этот приказ на машинке и расклеить в станице, — сказал Жебрак. Корягин спрятал пакет в стол, замкнул ящик и направился к выходу.ПРИКАЗ
Революционного военного совета IX Красной армии и Кубано-Черноморского революционного комитета
27 июля 1920 года № 19, гор. Екатеринодар
Ввиду того, что за последнее время на Кубани заметно начали активизироваться контрреволюционные силы, Революционный военный совет IX Красной армии, Кубано-Черноморский революционный комитет и областной военный комиссар постановили произвести до 10 августа сего года на территории Кубанской области регистрацию бывших офицеров, военных чиновников и вольноопределяющихся, служивших в белой армии или проживавших на территории Кубанской области до прихода Красной Армии. Начальникам и комиссарам всех частей IX Красной армии, революционным комитетам и военным комиссарам приказываем всех задержанных после 10 августа лиц без регистрационных карточек от особого отдела или отделения немедленно расстреливать на месте без суда и следствия. Распространение настоящего приказа в частях армии и станицах Кубанской области возлагается на политический отдел IX Красной армии, политические отделы дивизий, особый отдел и отделения революционного комитета и военные комиссариаты. Командующий IX Красной армией Левандовский. Пред. Кубано-Черноморского рев. ком. Ян Полуян[284]. Уполномоченный Кавфронта Атарбеков.
Ввиду успеха Врангеля и тревоги на Кубани… признать Врангелевский фронт имеющим огромное, вполне самостоятельное значение, выделив его как самостоятельный фронт.В штабе IX Красной армии вскоре состоялось совещание по этому решению, а шестого августа Соловьев вылетел на самолете в Лозовую и десятого августа возвратился в Екатеринодар. В кабинете Балышеева собрались военные, штабные работники. Приехали Черный и Левандовский. Соловьев поднялся у стола, сказал тихим голосом: — Товарищи, в штабе Юго-Западного фронта меня предупредили, что в данный момент мы обязаны все свое внимание направить на борьбу с иностранной агентурой на Северном Кавказе и с местной контрреволюцией, которая действует по прямой указке Антанты. Мы сами неоднократно были свидетелями того, что враги Советской республики старались и продолжают стараться захватить в свои руки Северный Кавказ, распространить свое влияние и дальше. Хвостиков не успел еще развернуть свои силы, англичане и американцы тут как тут. Они стремятся прибрать к своим рукам майкопскую нефть и все ископаемые богатства нашего края… Балышеев сидел на диване рядом с Атарбековым. У открытого окна, прислонясь к подоконнику, со штабными работниками стояли Ковтюх, Шадур, Батурин. — Значит, мы сейчас должны бросить все свои силы против Хвостикова? — спросил Балышеев. — Да, этого требует обстановка, — подтвердил Соловьев. — Враг после поражения дивизии Крыжановского в Кавказском отделе отошел в Баталпашинский отдел, в котором, как вам известно, в начале этого месяца власть захватили мятежники, возглавляемые Султан-Клыч-Гиреем и полковником Крым-Шамхаловым. Мы должны во что бы то ни стало разгромить все контрреволюционные силы на Северном Кавказе. В этом сегодня основная наша цель и задача, товарищи. — Тогда возникает вопрос, — сказал Черный. — Что вы думаете о берегах Черного и Азовского морей, которые до сего времени остаются у нас открытыми? — Да, этот вопрос сейчас приобрел важное значение, не менее важное, чем хвостиковский фронт, — заявил Балышеев. — Мы обязаны укрепить берега в самый кратчайший срок, и укрепить по-настоящему. Черный перевел глаза на командующего. — А вы какого мнения, Михаил Карлович? Левандовский встал и, сделав шаг к столу, остановил чуть сощуренные глаза на секретаре областного комитета партии. — Ну что ж, — сказал он после небольшой паузы. — Я считаю, сейчас же надо приступить к выработке плана передислокации всей нашей армии и укрепления побережья Черного и Азовского морей. — Его спокойные карие глаза скользнули по Балышееву, и голос твердо прозвучал в тишине: — Это уж по вашей части, Назар Борисович. Приступайте к составлению проекта. Соловьев развернул на столе карту Украинской республики[316], наклонился над нею. — Теперь о последних событиях на Южном фронте, товарищи. Вот здесь, в районе Берислава, в ночь с шестого на седьмое августа правобережная группа XIII Красной армии, сосредоточив свои основные силы, на лодках, понтонах, пароходах и катерах начала переправу через Днепр. Бои в настоящее время развернулись по всему Крымскому фронту, — продолжал Соловьев, — и наши части продвигаются вперед. Врангель, поняв, что ему не пробиться в Донбасс, начал готовить крупную десантную операцию на Кубань и четвертого августа стал отходить на юг и тем самым ослабил свои силы в Северной Таврии. Явился дежурный по телеграфу, доложил, что из штаба 64-й бригады 22-й дивизии, расположенной в районе Новороссийска, получены сведения о большом скоплении врангелевских войск в портах Феодосии и Керчи, а также о прибытии туда значительного количества разных судов, в том числе американских, английских и французских. — Разведкой установлено, — прибавил дежурный, — что на побережье, близ этих портов, наблюдаются маневры среди неприятельских войск. Левандовский выслушал его, сказал: — Идите.
Посмотри-ка, что там на море, Да на море, на Азовском-то: Не белым там забелелося, Не черным там зачернелося, Зачернелись на синем море Все вражеские корабли!Из старинной казачьей песни
— Чи не рановато затиялы мы оцю эвакуацию?.. — задумчиво покачал головой Ковтюх. — От такого постановления вие паникой. — В его серых, с отблеском стали, колючих глазах отразилось чувство сомнения в предпринятой операции, и он уже полным голосом добавил — А шо ж воно робыться в станицах и хуторах биля[416] фронту? Мабуть, зовсим запаникувалы! Соловьев молчал. Вскоре машина подъехала к дому, в котором жила семья Балышеевых. Соловьев поднялся на парадное крыльцо, нажал кнопку звонка. Навстречу выбежала ему Люба. — Аннушка дома? — спросил Соловьев. — Да, у себя в комнате, — ответила девушка. — Только что пришла из института. И тут же на пороге появилась и Аннушка. Она грустно улыбнулась Соловьеву, пригласила войти. — Я на минуту, Аня, — сказал Соловьев и сразу объявил — Ты должна срочно выехать на фронт. Аннушка растерянно взглянула на него, и на свежем ее лице проступила чуть заметная бледность. — Как же мне ехать после того, что случилось? — промолвила она. — На меня будут смотреть, как… — Возьми себя в руки! — прервал ее Соловьев. — Мы твердо убеждены, что твой отец — честный человек, ни в чем не виноват. Его должны освободить. Сейчас мы принимаем все необходимые меры. Аннушка обессиленно опустилась на стул, уронила голову на грудь, заплакала. Соловьев взял ее за плечи. — Успокойся, Аня! Я понимаю, насколько тебе тяжело. Твой отец для меня больше, чем коллега… Твое горе — мое горе! Аннушка подняла на него заплаканное лицо. — Спасибо, Гена! — сказала она слабым голосом, вытирая щеки платочком. — За что благодаришь-то? — удивился Соловьев. — За твою веру в моего отца, Гена, за твою искреннюю поддержку. — Главное, не падайте духом! — ободряюще сказал Соловьев. — Передай это и маме, и Любочке. Они тоже страдают. — А как же, — промолвила Аннушка. — Мама даже перестала на люди показываться, сидит целый день, закрывшись в своей комнате, и плачет. — Я сегодня вечером зайду к вам, — предупредил Соловьев. — А сейчас у меня нет свободного времени. Ты скажи ей об этом, Аня. — Хорошо, — сказала Аннушка. — Я скажу. — Мы решили поручить тебе санитарный поезд, — продолжал Соловьев после небольшой паузы. — А справлюсь ли я? — с опаской спросила Аннушка. — Справишься! — убежденно сказал Соловьев. К дому подъехала арба. Аннушка подняла гардину и, увидев в задке Соню и Галину, торопливо вытерла слезы. Соловьев встал, подал ей руку и еще раз попросил, чтобы не волновалась и готовилась к принятию санитарного поезда. Аннушка простилась с ним, проводила на крыльцо. К Соловьеву подбежала Соня, второпях спросила: — Геннадий Иннокентьевич, когда Николай Николаевич вернется в город со своим полком? — Должен быть сегодня в три часа, — ответил комиссар и, сойдя со ступенек, сел в машину.Постановление
Кубано-Черноморского областного революционного комитета
16 августа 1920 г. г. Екатеринодар№ 319
В связи с нависшей военной угрозой над городом Екатеринодаром Кубано-Черноморский областной ревком, поддерживая решение Чрезвычайной погрузочной комиссии о вывозе из города в ближайшие дни всех ценностей, постановляет: 1. Немедленно прекратить работу и свернуть следующие учреждения: продотдел, совнархоз, здравотдел, почту и телеграф, Кубано-Черноморскую комиссию, финотдел, отдел управления, отдел труда, государственное издательство, комитет труда, рабоче-крестьянскую инспекцию и отдел статистики. 2. Все их ценности должны быть эвакуированы из города в самое ближайшее время. 3. Сотрудники данных учреждений, кроме тех, которые нужны будут для эвакуации своих учреждений, увольняются с работы. Председатель Кубано-Черноморского ревкома Ян Полуян. Управделами Б. Мальцев.
Добрым день, дорогой мой сыночек Витя. Сообщаю, что я очень тоскую по тебе. Батько где-то мотается по белу свету и, видно, боится возвращаться домой, как нашкодивший кот. Да мы его уже и не ожидаем к себе. Ох, сынок, сынок! Пусть он лучше и не приходит. У нас ходят слухи, что скоро к нам явится Хвостиков со своими головорезами, душегубами. Не доведи бог, чтобы батько прибыл в станицу с той компанией! Соколик ты мой ясный, как ты там? Я до сего часу не могу забыть обиды, которую нанесла тебе Оксана. Теперь уже все говорят в станице, что она ушла с Матяшом. И не хотела я писать тебе про это, но не смогла. Плачу, сыночек ты мой Витенька, денно и нощно вспоминаю о тебе. Дедусь все так же любит тебя и просит бога, чтобы ты вернулся домой здоровым и невредимым. Помнишь, как он говорил: «В людях живал, свету видал, топор на ноги обувал, топорищем подпоясывался». И верно, сынок, нелегкая жизнь была у него и многому она, та жизнь, его научила. Слушайся его. Он ничего дурного тебе не посоветует. Недаром сказано: «Родительское благословение в воде не тонет, на огне не горит». С тем до свидания, мой дорогой сыночек. Целую, твоя мать. 15 августа 1920 г.Виктор и раз, и другой перечитал письмо, написанное четким, округлым почерком, не материнской рукой. Тяжело было ему читать об отце, еще сильней разнылась душевная рана. Заметив, как потемнело лицо Виктора, Демка спросил у него с беспокойством: — Беда какая или что? Виктор задумчиво глядел куда-то вдаль. Наконец он махнул рукой, промолвил: — А!.. Ничего теперь не поделаешь. Горько мне, Дема, что так получилось! — Ты про отца? — догадался Вьюн. — Да, про него, — вздохнул Виктор и, спрятав письмо в полевую сумку, закурил. Сообщение об Оксане его обрадовало до некоторой степени: оно развязывало ему руки. Из-за водонапорной башни вышел Жебрак с Корягиным, только что приехавшим на вокзал. Увидев председателя Краснодольского ревкома, Вьюн бросился к нему, закричал: — Здравствуйте, Петр Владиславович! — И указал на лошадей. — Вот видите, с нами и Ратник с Кристаллом. — Вижу, Демушка, вижу! — сказал Корягин, обнял Вьюна за плечи и, весело улыбаясь, воскликнул: — Как ты возмужал, хлопче! Поправился. При оружии… Аж страшно около тебя стоять! Вьюн залился раскатистым тоненьким смехом. — Страшно, говорите? Иначе нельзя… воюю. Виктор валким шагом приблизился к Корягину, приложил руку к кубанке. — Здравия желаю, товарищ председатель! — Здорово, казак! — тепло отозвался Корягин и обернулся к Жебраку. — Как воевали наши краснодольцы? — Хлопцы что надо! — ответил Жебрак, добродушно подмигнув парням. Соня взяла Виктора под руку, пошла с ним за отцом и сестрой, направившимися к своей арбе.
Улагай был возмущен дерзким тоном письма и неприкрытой тенденцией Хвостикова к самоуправству. Хмуро взглянув на Гусочку, он сказал: — Хорошо. Вы свободны. — Ваше превосходительство! — Гусочка снова приложил руку к папахе. — Мне велено побывать у вас на передовой, поглядеть, что там делается. «Только тебя там еще не хватало!» — подумал Улагай и вслух ответил: — Я подготовлю письмо генералу Хвостикову, а вы можете идти отдыхать! Гусочка вышел в коридор, где взад и вперед сновали штабисты, остановился перед приказом по Группе особого назначения за № 4 от 20 июля 1920 г., висевшим на стене, начал читать. Губы его заметно шевелились, и он одолевал строчку за строчкой. Наконец брови его сошлись почти к переносице, лицо вытянулось от удивления. Дважды перечитав то место, где за грабеж предусматривалась высшая мера наказания — расстрел, он усмехнулся и, пощипывая жидкую рыжую бороденку, хмыкнул про себя: «Гм! Какой же ето дурак воевать будет, ежли ни у кого ничего взять нельзя? — Он почесал затылок, поджал губы: — Расстрел… А за шо? Какой же ето грабеж, коли у гамсела свинью чи там корову забрать? — И протестующе махнул рукой: — Брехня все ето!» Мельком взглянул на массивное золотое кольцо с бриллиантом, украшавшее указательный палец правой руки, он пощупал что-то на груди в кармане черкески и вдруг почувствовал, что сзади кто-то крепко стиснул его локоть. Гусочка резко обернулся и увидел Копотя. — Э, так ето вы, Никита Гаврилович? — Я, Иван Герасимович, — захохотал Копоть. — Какой сюрприз, какая встреча! Гусочка указал глазами на приказ, серьезным тоном спросил: — Уже расстреливали? — Кого? — не понял Копоть. — По етому приказу? — пояснил Гусочка. — Некого расстреливать, — сказал Копоть. — Солдаты здесь все дисциплинированы. — Плохой приказ! — поморщился Гусочка. — Здря вы ето вывесили. Дюже строго… Ить у солдата живости не будет, пропадет охота воевать. — А у Хвостикова как? — спросил Копоть. — Боже мой! — воскликнул Гусочка и, высоко занеся руку над головой, поправил папаху. — Коли б твоя охота! У нас все дозволено. — Ну и у нас так! — доверительно сообщил Копоть. — А приказ? — Для пущей важности. — Понимаю! — довольно ухмыльнулся Гусочка. — Тогда другое дело. Копоть обнял его за плечи. — Так что ты не беспокойся, Иван Герасимович, — добавил он, сияя озорной цыганской улыбкой. — Что с бою взято, то свято. — А где ето Василь Бородуля, что не видать его? — вдруг спросил Гусочка. — Он же тут при Улагае в адъютантах ходит. Копоть тяжело вздохнул: — Забывайте, Иван Герасимович, про Васю, про моего крестника. — Как ето надо понимать? — Гусочка озадаченно вылупил на него зеленоватые глаза. — Под Тимашевской погиб. Нет больше Васи. Гусочка перекрестился: — Царствие ему небесное.Командующему Группой особого назначения генерал-лейтенанту Улагаю
В своей реляции от 14 августа сего года Вы сообщаете о высадке войск в районе станицы Приморско-Ахтарской и местечке князя Лобанова-Ростовского. Наряду с этим указываете, что главным направлением этих десантов будет город Екатеринодар. После занятия оного Вы намерены совместно с делегатами Крымской рады провести съезд в вышеупомянутом городе. Здесь же обвиняете меня в том, что я слишком медленно продвигаюсь вперед: даже приказываете мне повести самое решительное наступление в глубь области с таким расчетом, чтобы мои войска одновременно прибыли бы в Екатеринодар с Вашими. Смею Вам заявить, господин генерал-лейтенант, что Ваш повелевающий тон мне совсем не нравится. Я буду действовать только по своему усмотрению, то есть так, как позволят мне военные обстоятельства. С уважением главнокомандующий «армией возрождения России» генерал-майор Хвостиков.18 августа 1920 года.
Крыжановский, стоявший около машины, следил за лицом главнокомандующего, которое выражало недовольство и раздражение. Дочитав письмо, Хвостиков с минуту сидел молча, затем грубо бросил Гусочке: — Чего вылупился? Пошел прочь! — Слушаюсь, ваше превосходительство! — выкрикнул с перепугу гонец и заспешил к своей кобыленке. Шофер завел мотор. К главнокомандующему подошел начальник штаба армии приземистый полковник Тупалов и, указав на Аншамаху, следовавшего позади, сказал: — Ваше превосходительство, разрешите зачислить этого ветеринарного фельдшера в нашу ветеринарную часть. Доброволец, явился к нам из-за Кубани. Хвостиков остановил на Аншамахе пристальный, изучающий взгляд. — Коновал? — Так точно, господин генерал-лейтенант! — ответил Аншамаха. — Вы же знаете, что нам такие люди нужны позарез, — добавил Тупалов, обращаясь к главнокомандующему. — Не возражаю, зачислите! — распорядился Хвостиков.Приморско-Ахтарская, главнокомандующему «армией возрождения России» генерал-майору А. И. Хвостикову
Уважаемый Алексей Иванович! Вы очень раздражены. В чем причина? Я совершенно не понимаю Вас. Будьте же благоразумны и возьмите себя в руки. Убедительно прошу Вас прибыть ко мне для экстренных переговоров. С совершенным почтением.Командующий Группой особого назначения генерал-лейтенант Улагай.
— Хорошее воззвание! — сказал Орджоникидзе. — И, главное, очень своевременное. В пакете находилось предписание Революционного военного совета фронта штабу 9-й Красной армии размножить и распространить воззвание на территории, занимаемой десантными войсками генерала Улагая. — Дмитрий Андреевич, — обратился Левандовский к Фурманову, — распорядитесь отпечатать текст воззвания в виде листовок, и мы сбросим их с самолетов над неприятельскими войсками. В коридоре Фурманов увидел директора завода «Кубаноль» — высокого полнеющего мужчину в пенсне, с белесыми, точно выгоревшими, бровями, поздоровался с ним и, не останавливаясь, спросил: — Что это вы, товарищ Цветков, пожаловали к нам? — Зачем-то вызывает командующий, — глядя поверх стекол пенсне, ответил директор и тут же обеспокоенно прохрипел: — Где его кабинет? — Вот, рядом, — указал Фурманов. — Но он сейчас у начальника штаба. Цветков хотел сесть на скамейку, стоявшую под стеной, но тут Левандовский и Атарбеков вышли из кабинета. Цветков робкими шагами приблизился к ним, зыркнул через пенсне и, кивнув Атарбекову, протянул руку Левандовскому, сказал: — Я к вам, Михаил Карлович. По вызову. — Да, да, пойдемте, — беря его под локоть, проговорил Левандовский и, у себя в кабинете указав на стул, коротко бросил: — Присаживайтесь. Цветков осторожно сел на краешек стула, выжидательно уставился на командующего. — Меня интересует работа вашего завода, — обратился к нему Левандовский. — Какие испытываете трудности? В это время вошли Орджоникидзе и Балышеев, заняли места на диване. Цветков покосился на них и, поправив пенсне, сказал: — Завод работает нормально. Хотя трудности, конечно, есть… Да что о них говорить в такое напряженное время. — Почему же вы не выполняете военныхзаказов? Цветков ссутулился, глянул поверх ободков пенсне. — Видите ли, — заговорил он неуверенным голосом, — это происходит по ряду объективных причин… Бывают перебои с материалами. В связи с мобилизацией ощущается нехватка рабочей силы. И потом… — Но вы совершенно не отправляете на фронт бронебойных снарядов, — перебил его Балышеев. — Не может быть! — запротестовал Цветков. — Снаряды мы посылаем! — Только не бронебойные, — сказал Левандовский. — Не понимаю, в чем дело, — пожал плечами Цветков, пряча красные подрагивающие руки. — Я сейчас же займусь этим вопросом и приму срочные меры. — Учтите, если положение не изменится, мы строго взыщем с вас, — предупредил Левандовский. — Нужна помощь — поможем. Но выпуск военной продукции должен идти бесперебойно. — В каких материалах вы испытываете острый недостаток? — спросил Орджоникидзе. — Сейчас, слава богу, есть все, — ответил Цветков, потея. — Но бывают случаи… — Об этих случаях немедленно сообщайте нам, — попросил Левандовский. — Да, конечно, — согласился Цветков. Когда он вышел, Орджоникидзе недовольно поморщился: — Что-то не нравится мне этот директор.Ко всем солдатам и офицерам армии Врангеля!
Солдаты и офицеры генерала Врангеля! Три года трудящиеся России в невероятно тяжелых условиях ведут борьбу с вековыми своими угнетателями и поработителями. За это время русский народ сумел создать могучую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, которая с величайшим героизмом, невиданной отвагой и доблестью отражает атаки врагов России. Много лишений и тяжелых испытаний пришлось за это время вынести русскому народу, много раз смертельная опасность нависала над головой Советской России. Но из всех бед и несчастий она вышла победительницей… Сейчас вся великая Россия объединена одной властью — властью Советов рабочих и крестьян. Все честные, все, кому дорога Россия и благо русского народа, давно встали в ряды Красной Армии для общей борьбы с помещиками и фабрикантами, с генералами и купцами. Довольно вам быть пушечным мясом англо-французских и американских купцов и их лакея — барона Врангеля… Настала последняя решительная минута, когда каждый из вас должен наконец определить свое место и сказать, будет ли он продолжать братоубийственную войну против России, против Рабоче-Крестьянской Красной Армии или же вместе с нами пойдет строить новую трудовую Россию. В этот решительным момент, во имя прекращения кровопролития, во имя спасения вашей жизни, Революционный военный совет фронта от лица трудящихся приказывает вам: 1. Всем солдатам Врангеля, которым действительно дорога Россия, немедленно во всех частях армии Врангеля организовать Советы солдатских депутатов и арестовать своих генералов, толкающих вас идти кровавой войной на ваших братьев. 2. Тех офицеров, которых вы считаете честными и преданными народу, присоедините к себе. 3. Немедленно арестуйте ваши штабы, не дайте генералам удрать за границу с награбленным добром, как это сделали ваши прежние правители: Деникин, Шкуро, Юденич и другие. 4. Немедленно же организованно сдавайтесь и переходите на сторону трудового народа. Всем частям Врангеля, отдельным солдатам и офицерам, перешедшим на нашу сторону, мы гарантируем полную личную неприкосновенность и безопасность. Их мы примем, как родных братьев. Итак, за Россию, против негодяя Врангеля или за Врангеля, против России — выбирайте!
Дорогие товарищи! Мы наконец осознали свои глубокие заблуждения и увидели то безвыходное положение, в котором оказались в данное время. И, как это ни печально, должны с чистой совестью сознаться, что нас в армии бессовестно обманывало высшее начальство и этот обман привел нас к трагическим последствиям. Мы оказались мучениками на кровавой Голгофе. Но ведь всех офицеров русской армии нельзя рассматривать как врагов Советской власти. Если же их разделить на группы, то можно увидеть, что наряду с князем, с белоручкой-графом был гораздо больший процент офицерства из так называемого среднего сословия. Всем известно, что этого офицера-середняка сторонился тот чванный и ему чуждый «белокостный» офицер и что всегда эти «братья по оружию» были в непримиримой вражде. Нашего брата заставляли плестись в хвосте русской армии в годину тишины и выдвигали вперед, на линию смерти, в годину бедствий для страны… Вы зададите вопрос, почему в боях мы до сего времени не перешли к вам? Не так уж легко было это сделать. Мы были всегда и при всех режимах ограничены строжайшими рамками дозволенного, всякое проявление нашей воли парализовалось грозным окриком: «Неисполнение долга!» Как могли мы в разгаре ожесточенной борьбы вложить свой меч в ножны и бросить лозунг: «Довольно крови!»? Но мы уже от одного берега добровольно отстали, и к другому нас не принимают. Где же и как нам искать выход? Как разрубить этот проклятый гордиев узел, в который мы были вкручены ходом событий после Октябрьской революции? Если бы нам стало известно, что вы согласны избрать с нами путь возможного сотрудничества, мы немедленно добровольно сложили бы оружие. Мы бы протянули к вам руки примирения, охотно стали в ваши ряды и плечом к плечу сражались вместе с вами против общего нашего врага. Так довольно же бесцельной ненависти!..Под текстом письма стояло много подписей. Ознакомившись с содержанием послания, Орджоникидзе спросил у офицера: — Почему же подобный шаг вы не сделали сразу, в первых боях после высадки десанта? Или вы ждали, куда повернет колесо фортуны? — Мы боялись вас, — сказал офицер. — Нам ежедневно твердили о том, что всех офицеров без исключения ждет у красных расстрел. — И вы верили в эту чушь? — Верили. — И что же вас поколебало? — Решающую роль сыграло воззвание, с которым командование Красной Армии обратилось к десантным войскам. — И у вас теперь не осталось никаких сомнений? — Да, не осталось. — Ну что ж, — сказал Левандовский, — я думаю, здесь может быть одно-единственное решение: гарантировать всем офицерам, которые перейдут на нашу сторону, полную свободу и неприкосновенность. Орджоникидзе взглянул на парламентера: — Вы слышите, поручик? — Так точно! — вытянулся тот. — Когда вы намерены отправиться обратно с нашим ответом? — спросил Левандовский. — Если разрешите, то — немедленно, сейчас! — Но это очень рискованно, — предупредил командующий. — Вас могут заметить. — Я буду переходить передовую там, где в дозоре стоят мои друзья, — ответил поручик. — В таком случае желаю успеха, — пожал ему руку Левандовский и, указав на карте место, куда следует явиться офицерам, добавил: — Здесь, у кургана, вас встретят, и если понадобится, то создадут для вашей безопасности огневой заслон. — Разрешите отправляться? — козырнул поручик. — Идите! — кивнул Левандовский. В штаб был вызван Виктор Левицкий, а вместе с ним приглашен и Охрименко. Выслушав рапорт командира разведки, Левандовский спросил у Охрименко: — Казак? — Так точно, самый настоящий! — Где воевали? — На турецком фронте. Потом у Корнилова и Деникина, а теперь с десантом из Крыма прибыл. — И награды имеете? — спросил Орджоникидзе, хитровато прищурив левый глаз. — Эге ж, имею, — не смущаясь, ответил Охрименко. — Сам Лавр Георгиевич Корнилов два креста мне за храбрость дал. И на турецком два Георгия и три медали получил. Тут они у меня, во внутреннем кармане хранятся. Не верите? Могу показать. Орджоникидзе рассмеялся. — Не надо, верим, — сказал он и тут же поинтересовался: — Что ж вас заставило к нам перейти? — То долго рассказывать, — махнул рукой Охрименко. — Перешел — и все. Не верите — стреляйте, верите — к своей коннице меня с хлопцами припишите. А как я рублюсь — увидите. — Ну, а с Георгиями как быть? — спросил Орджоникидзе. — Так и будете их в кармане носить? — Если дозволите, то я их на грудь поцеплю, — ответил Охрименко. — Хай те, что еще по ту сторону остались, видят, как георгиевские кавалеры за Советскую власть бьются. — Товарищ Левицкий, — обратился Левандовский к Виктору, — не возражаете, если мы зачислим Охрименко и его хлопцев в вашу сотню? — У меня не сотня, товарищ командующий, — отделение… — ответил Виктор. — Было отделение, а теперь сотня, — сказал Левандовский. — Дмитрий Андреевич Фурманов и Николай Николаевич Жебрак говорят, что вы засиделись в отделении. — Храбрый казачина! — указал Охрименко на Левицкого. — Видите, какие авторитетные рекомендации вам дают! — подхватил Орджоникидзе. — Значит, берете Охрименко и его казаков? — повторил Левандовский. — Беру, товарищ командующий! — А как произошло, что генерал Улагай вдруг стал во главе десанта? — остановясь у палаточной стены, Орджоникидзе снова обратился к перебежчику. — Ведь Врангель первоначально на этот пост назначил генерала Шифнер-Маркевича. Охрименко посуровел, опустил глаза в землю, потом сказал: — Вы знаете, что во время бегства Деникина с Кубани Кубанская рада разделилась на две группы. Одна из них с Деникиным переехала в Крым, а другая, оппозиционно настроенная, — в Грузию и обосновалась в Тифлисе. Потом Деникина заменил Врангель. Но он-то немец! Это до некоторой степени насторожило членов обеих групп разделившейся рады. Среди них начались толки об отношении к новому главнокомандующему. В той группе, что засела в Тифлисе, выяснились два течения: одно, возглавляемое председателем рады Тимошенко, считало Крым олицетворением реакции и призвало вести борьбу одновременно и с Крымом, и с большевиками. — А какими силами? — спросил Левандовский. — В противовес союзу с Крымом оно выдвигало план союза и совместной борьбы Кубани, Украины, Грузии и горцев Северного Кавказа, — ответил Охрименко и тут же пояснил: — Для этого предполагалось с помошью французов перебросить возможно большее количество кубанцев (в том числе и находящихся в Крыму) на Украину, где сначала помочь Петлюре в освобождении Украины, а затем совместно с ним освободить Кубань. — Ишь ты! — сказал Орджоникидзе. — Как все просто. — А второе течение, — продолжал Охрименко, — считало этот план утопией, рассматривало союз с Врангелем как неизбежный этап в освобождении Кубани. Сформированное на грузинской территории новым атаманом Кубани Иванисом[500] правительство стало на компромиссную точку зрения. На Украину и в Польшу была послана делегация с целью добиться соглашения с Петлюрой и, главным образом, с поляками, чтобы уже через них заручиться содействием и более крупных держав. — Значит, десант приплыл на Кубань на английских и французских судах не случайно? — спросил Левандовский. — Да, обо всем этом была договоренность во время поездки делегации в Польшу, — сказал Охрименко. — Затем правительство Иваниса решило переехать в Крым, чтобы там добиться большей самостоятельности кубанских казаков, чем по определенному соглашению, настаивать перед Врангелем на производстве десантов на Кубань, состоявших из одних кубанцев. Еще до отъезда в Крым было решено создать на юге, с Грузией во главе, вооруженную силу, которая одновременно с десантами двинулась бы на Кубань и включила в свой состав и армию Хвостикова. Это решение хранилось в секрете от Врангеля. — Выходит, Иванис хотел обвести Врангеля вокруг пальца, — сказал Орджоникидзе. — Да, с этой целью он и приехал в Крым, — подтвердил Охрименко. — Но новое Кубанское правительство встретило в Крыму неожиданного противника и конкурента в лице членов рады, отступивших туда непосредственно после разгрома Деникина. Эта группа, сорганизовавшись вокруг члена рады Фендрикова, послушного сторонника Врангеля, отказалась признать новое правительство и на одном из своих заседаний, провозгласив себя полномочной краевой радой, постановила сместить атамана Иваниса, как предателя и изменника, виновного в капитуляции Кубанской армии, и избрать вместо него атаманом Кубани генерала Улагая, бывшего командующего Кубанской армией. — Стало быть, страсти накалились до предела, — улыбнулся Левандовский. — Это постановление встретило решительное сопротивление Иваниса и правительства, — рассказывал Охрименко. — Врангель, к которому обе стороны одновременно обратились за признанием, медлил с ответом. И только после того, как генерал Улагай, сберегая свой авторитет, отказался от атаманской булавы, он признал Иваниса и его правительство полномочными представителями кубанского казачества. После этого атаман и правительство приступили к выполнению нового своего плана: просили Врангеля ускорить десантную операцию, назначив для участия в ней только кубанские части и поручив руководство казачьему генералу Шифнер-Маркевичу. Врангель согласился с этим. В Феодосии была создана база для формирования кубанских десантных частей. — Все же правильно, что первоначально командующим десантом был назначен генерал Шифнер-Маркевич, — заметил Орджоникидзе. — Да, — протянул Охрименко. — Однако Врангелю стало известно о заговоре атамана Иваниса, и наступившее умиротворение было нарушено бароном. Командующим десантом был назначен Улагай, а Шифнер-Маркевич получил лишь 2-ю Кубанскую конную дивизию. Накануне десантной операции атаману Иванису и большинству членов его правительства было отказано во въезде на Кубань вместе с десантными частями. — Откуда вам все это известно? — спросил Орджоникидзе. — Как же, — ответил Охрименко. — Нас, офицеров, повседневно информировали. Орджоникидзе и Левандовский поблагодарили его за сведения, и Левицкий с Охрименко вышли из палатки. Ввели пленного штабс-капитана, захваченного в Овсурах. Начался допрос…21 августа 1920 года
Вера Романовна растерянно посмотрела на свою подругу, нервно теребившую бахрому скатерти, затем обратилась к Губарю с тревогой в голосе: — Как же это, Ипполит Иванович? Неужели красные победят? Губарь отбросил газету на стол и, заложив руки за спину, сказал раздраженно: — Еще посмотрим, кто победит! Возможно, Вера Аркадьевна привезет что-нибудь утешительное от генерала Хвостикова. — Не забудьте встретить ее, — напомнила Лихачева. — Можете не беспокоиться, Вера Романовна, — ска зал Губарь. — Кстати, я вот о чем хотела спросить, — заспешила Пышная. — Как настоящее отчество Веры? Говорят, она Яковлевна по отцу. — Да, это верно, — подтвердила Лихачева. — Потребовалось заменить для конспирации. С улицы кто-то постучал в окно. Пышная выбежала в коридор и вернулась с Демиденко. Лихачева подалась ему навстречу, нетерпеливо спросила: — Ну что? Ради бога, рассказывай скорее! Демиденко снял шляпу, улыбнулся: — Не волнуйтесь, Вера Романовна. Все в порядке. — А я так нервничала, что даже слегла в постель, — облегченно вздохнула Лихачева. — Нервы надо лечить, — сказал Губарь и остановил взгляд на Демиденко. — Значит, говорите, концы в воду? — Самым аккуратнейшим образом, — ответил тот. — А как же Глеб Поликарпович? — поинтересовалась Пышная. — Артист! — воскликнул Демиденко. — Все разыграл, как по нотам. Цветкова мы мигом кончили. А Глеб Поликарпович для отвода глаз стрельбу открыл и начал людей на помощь звать. Тем временем мы — в кусты, и дай бог ноги. — Слава тебе господи! — перекрестилась Лихачева. — Хорошо, очень хорошо! — одобрительно сказал Губарь. — Мы избавились от дамоклова меча.Постановление
Кубано-Черноморского областного революционного комитета
от 22 августа 1920 г. г. Екатеринодар№ 320
Учитывая улучшившееся военное положение города Екатеринодара, Кубано-Черноморский областной ревком постановляет: 1. Немедленно приступить к работе отделам, способствующим своей деятельностью увеличению нашей обороноспособности, а имени: продотдел, совнархоз, здравотдел, почта и телеграф, Кубано-Черноморская комиссия, финотдел, отдел управления, отдел труда, государственное издательство, комитет труда, рабоче-крестьянская инспекция и отдел статистики. 2. Деятельность этих отделов в настоящий момент должна направляться требованиями военной обороны, и поэтому развертываются для работы лишь те подотделы данных отделов, деятельность которых необходима в целях обороны. Остальные подотделы остаются свернутыми, как и следующие отделы: коммунальный, отдел народного образования, земельный отдел, юстиции. 3. Сотрудники всех учреждений, как приступающих к работе, так и свернутых, должны явиться на место своей постоянной работы с 23 августа. Незанятые в своих отделах привлекаются как рабочая сила и поступают в распоряжение разгрузочной комиссии. 4. Не явившиеся на работу рассматриваются как дезертиры и привлекаются к строгой революционной ответственности по законам военного времени.Куб. — Черноморский ревком, управделамиБоян Мальцев.
Сегодня, то есть 24 августа, в девять часов утра, на Таманском полуострове высадился третий по счету врангелевский десант под командованием генерала Харламова[510] численностью в 2900 штыков и сабель при 6 орудиях и 25 пулеметах. Части 22-й стрелковой дивизии и 65-й бригады вступили в бой с противником в районе Джигинской. Штаб 9-й армии принял все необходимые меры для ликвидации этого десанта.Начальник штаба 9-й Красной армииН. Балышеев.
Аминет, дорогая, здравствуй! Бьемся мы сейчас с бандой Хвостикова. Краснодольская, хутор Драный и монастырь в руках врага. С часу на час ждем нападения хвостиковцев на коммуну, но отступать не будем: у нас есть силы, чтобы дать отпор. Этой ночью к нам пришел Яков Трофимович Калита. Он бежал из-под расстрела. Говорит, что бандиты чинят над станичниками нашими кровавую расправу: бьют, стреляют, вешают людей. Расстреляли они и дедушку Левицкого — Наумыча…Лаврентий не мог читать дальше. Строчки слились перед его глазами, а в горле будто застрял кол. Письмо вывалилось из рук и, покачиваясь в воздухе, опустилось на землю. — Батько!.. Уже нет батьки! — билось в голосе Лаврентия. — За шо его, старика? Ничего больше не сказав, он повернулся, вышел на улицу и, как слепой, цепляясь руками за плетни, зашагал прочь от школьного двора. Хутор остался позади. По едва приметной стежке, кем-то протоптанной в траве, Лаврентий поднялся на курган, повалился ничком у могильного камня, вдали от людей, и, чтобы никто не видел и не слышал, дал волю своим чувствам. — Батько!.. Бедный мой батько! — бесслезно повторял он, и перед ним вставал живой образ отца — седоволосого, не по летам подвижного, торопливо ковыляющего на деревяшке по двору. Лаврентий скрежетал зубами, пальцы его то сжимались в кулаки, то с ожесточением впивались в сухую землю, и древний степной курган слышал, как глухо стонал казак, припавший к его груди. — Каты лютые!.. — клокотало у него в горле. — Отплачу ж я вам за смерть батьки моего!.. Неизвестно, сколько пролежал бы так Лаврентий, если бы не услышал чей-то оклик: — Эй, казак! Что с тобой? Лаврентий оглянулся и увидел Орджоникидзе, поднимавшегося к нему по склону кургана. Невдалеке от дороги стояла тачанка, окруженная всадниками. Лаврентий встал, отряхнул с себя пыль, вскинул руку к кубанке: — Здравия желаю, товарищ Серго! Рад вас видеть. — Здравствуйте! — ответил Орджоникидзе и задержал взгляд на руке Лаврентия. — Это где же вы так ногти посдирали? Лаврентий посмотрел на пальцы: вокруг ногтей запеклась кровь, смешанная с землей. — Я и не заметил. — И боли не чувствовали? — удивился Орджоникидзе. — Хиба ж це боль, товарищ комиссар? — отозвался Лаврентий и ударил себя кулаком в грудь: — Отут она, боль нестерпучая. Орджоникидзе крикнул кучеру и всадникам: — Поезжайте, товарищи! Я здесь побуду. Тачанка покатилась к хутору. За ней поскакали и конники. Орджоникидзе опустился на траву. — Садитесь, поговорим! Лаврентий тоже сел. — Так что же случилось? — спросил Орджоникидзе и снова покосился на руки казака. Лаврентий рассказал, что привело его сюда. — Не хотелось мне горя своего другим показывать, — сказал он в заключение. — Негоже казаку раскисать перед братами. Через то и подался из хутора, с глаз людских. Орджоникидзе с минуту сидел молча, устремив взор в степную даль, потом обернулся к Лаврентию, сказал: — Верно, вам сейчас очень тяжело, больно. Отец остается отцом. Но не прячьтесь вы от людей, не подвергайте себя чертовски жестокой пытке. Лаврентий притих, задумался, затем как-то весь преобразился вдруг и спросил: — А скажите, товарищ Серго, вы когда-нибудь бачили Ленина? — А как же, видел неоднократно, — словоохотливо заговорил Орджоникидзе. — Разговаривал с ним, как вот с вами разговариваю. Лаврентий вздохнул: — Це б то вам посчастливело. — В чем? — не понял Орджоникидзе. — Ленина бачили, балакали с ним… Мне б хоть краешком ока поглядеть на него. — Вот закончится война, — сказал ободряюще Орджоникидзе, — побываете в Москве и, как фронтовик, попадете на прием к Ленину. — Оно, конечно, могет и так статься, — промолвил раздумчиво Лаврентий. Они спустились с кургана и направились к хутору. Прощаясь с Лаврентием у штаба 3-й Отдельной казачьей кавбригады, Орджоникидзе спросил: — Василия Ивановича Черноуса знаете? — Председателя Приморско-Ахтарского ревкома? — спросил Лаврентий. — Да. — Як же не знать? — Разыщите его, — попросил Орджоникидзе. — Пусть ко мне зайдет. Через несколько минут Василий Иванович вместе с женой явился к Чрезвычайному комиссару. — Немедленно отправляйтесь в Приморско-Ахтарскую, — сказал ему Орджоникидзе. — Как председателю ревкома, вам надлежит заняться восстановлением революционного порядка в станице. Феодосия Тихоновна стояла тут же в полном своем кавалерийском обмундировании. Загорелая и обветренная, она больше теперь походила на мужчину. Василий Иванович указал на нее, спросил: — И помощницу можно с собой забирать? — Обязательно! — весело ответил Орджоникидзе. Василий Иванович подмигнул жене: — Слышишь, мать! Хватит тебе шашкой махать. — Слушаюсь, товарищ начальник! — шутливо козырнула Феодосия Тихоновна.
Он хотел поставить под ней сегодняшнюю дату, но, подумав, решил датировать ее вчерашним числом (7 сентября, днем ухода десанта с Кубани), затем подписался и, так как на пароходе не было рации, чтобы послать телеграмму в Москву, спрятал ее в планшетку и вышел на палубу. Соня и Марьяна дежурили в каюте, где лежали раненые. Аннушка Балышеева не уходила с палубы, как узнала о появлении Соловьева на пароходе. Она ждала, пока он освободится у командующего и поднимется наверх. Наконец Соловьев вышел на палубу и, увидев Аннушку, направился к ней. Она встретила его улыбкой, взяла за руки, спросила: — Давно был у нас? — Нет, — протянул Соловьев. — Навещаю почти каждый день. — Как мама? — С маленькой Любочкой не расстается. — Плачет? — На то она и мама. — А папа? Соловьев помолчал, потом ответил: — Назар Борисович — мужественный человек… Они прошли к флагштоку, уселись на сложенном канате, подставив лица встречному ветру… На шканцы поднялись Левандовский, Жебрак, Ковтюх и Фурманов. К ним обернулся Орджоникидзе, стоявший у борта, указал на бойцов, спросил: — Епифан Иович, это ваши люди? — Мои, Григорий Константинович, — ответил Ковтюх, не понимая смысла заданного вопроса. — Почему же порядка нет? — Орджоникидзе лукаво подмигнул Жебраку и посмотрел на Фурманова. — Ей-богу, не разумею, товарищ Серго, — просиял улыбкой Ковтюх. — Где же песни? Где смех? Самый настоящий беспорядок, товарищ командующий! — Орджоникидзе окинул взглядом палубу, тряхнул черной шевелюрой и крикнул бойцам — Что приуныли, товарищи? Красноармейцы зашевелились, лица повеселели, в глазах заблестели огоньки радости. — Не приуныли, товарищ Серго, — донеслось в ответ. — Жара нас разморила после всей этой кутерьмы с Улагаем. — Да, в боях действительно жарко было, — сказал Орджоникидзе, — а тут, на солнышке, истинная благодать! — И, помолчав, спросил: — А может, споем, товарищи? — Дельное предложение! — Правильно, товарищ Серго. — Эй, запевалы! — раздались голоса. Орджоникидзе поднял руку: — Разрешите мне, товарищи? Я запевать буду. По палубе прокатились дружные аплодисменты. — Просим! Просим, товарищ Серго! Орджоникидзе остановился у грот-мачты и, откашлявшись, запел громко, воодушевленно:Кремль. Ленину
Десант в районе Ахтырка–Черноморская[580] (главные силы) разбит и загнан в болото и камыши на берегу моря… Десант на Таманском полуострове уничтожен, и полуостров совершенно очищен… Казачество, почувствовав нашу силу, ведет себя довольно прилично. Надежды Врангеля не оправдались… В общем, чувствуем себя крепко, гораздо крепче, чем до десанта.
Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…Ковтюх, как дирижер, взмахнул руками, и все бойцы слаженно подхватили вместе с ним:
В царство свободы дорогу Грудью проложим себе…На трап, ведущий к рулевой рубке, взбежал молодой командир взвода с тонкими черными усиками и курчавой шевелюрой. — Ребята! — закричал он, обращаясь к бойцам. — Давайте попросим Соню, чтобы она спела нам что-нибудь. Соня будто застыла на месте, ее щеки покрылись густым румянцем. А над палубой уже шумел вихрь рукоплесканий. Аплодировали все: и Орджоникидзе, и Левандовский, и даже шкипер, стоявший на мостике. Отовсюду наперебой летело: — Сестрица, просим! — Не робей, девушка! — Давай про криниченьку[581]! Соня растерянно оглянулась по сторонам. К ней подошел Жебрак, дотронулся до плеча. — Ну, чего ты смутилась? Здесь же все свои! Спой. — Боязно, Николай Николаевич, — шепнула Соня. — Людей много. Взводный уже стоял с гармошкой в руках на площадке у рубки и, подзывая Соню к себе, говорил: — Сюда, сюда, сестрица! Соня поднялась на площадку, повела глазами вокруг, как бы спрашивая взглядом: «Что же спеть вам?» Все притихли, ждали. И Соне вдруг пришел на ум вечер, когда она сидела с Виктором на берегу Кубани. В черной воде купался месяц. Тихо шелестели вербы. Где-то за рекой, в долине, пели девчата какую-то песню. Соня вспомнила об этом и, кивнув головой, сказала взводному: — А мы споем про любимую нашу Родину. — Есть про Родину! — согласился взводный. Он растянул мехи гармони. Соня выпрямилась и, взяв ноту, запела:
Вижу чудное приволье, Вижу нивы и поля — Это русское раздолье, Это Родина моя.В песню она вкладывала всю свою душу. Ее голос — высокий, звенящий — таял серебристой струей над быстрыми волнами Протоки, над бескрайними камышами, отзывался в позолоченных солнцем плавнях. Бойцы, казалось, не дышали. Песня наполняла их сердца нежным, ласковым теплом. Соня потупила глаза, голос ее замер. Орджоникидзе шепнул Жебраку: — Настоящий талант!.. В консерваторию просится! Бойцы не могли оторвать глаз от Сони и не решались нарушить торжественную тишину, сквозь которую тянулись незримые нити от исполненной песни к их сердцам. — Спасибо, сестра! — наконец, выйдя из оцепенения, крикнул пулеметчик, стоявший у трапа. — Спасибо, дорогая! По палубе пронеслась волна бурного восторга. От аплодисментов и гула голосов у Сони звенело в ушах. Левандовский с улыбкой подмигнул товарищам: — Ну что ж, Григорий Константинович все-таки навел порядок! — Да… — многозначительно протянул Фурманов. — На то он и Чрезвычайный комиссар. Вдали сквозь легкую лазурную кисею марева показалась Славянская, утопающая в ярко-зеленом разливе садов. А за ней до самого горизонта тянулись широкие, необъятные, как море, просторы солнечной кубанской степи.
Не черные вороны в стадо солеталися, То кубанские казаки в круг соезжалися; Среди круга стоит войсковое Красное знамя, Под тем знаменем стоит стулечко распущенное, На стулечке сидит наш командир, удалой молодец. Не золотая то трубочка вострубила, И не серебряная речь возговорила: — Вы други, мои други, вы кубанские казаки! Вы послушайте, мои други, что я буду говорить: Хвалится, похваляется закубанский бандит, Он хвалится, похваляется залить кровью землю нашу. Да неужто у нас не стало на вольной Кубани казаков? Да неужто они не станут за отцов своих, матерей? Да неужто не станут за жен своих, за детей?..Из казачьей песни[582]
РВС Кавказского фронта Орджоникидзе Быстрейшая и полная ликвидация всех банд и остатков белогвардейщины на Кавказе и Кубани — дело абсолютной общегосударственной важности. Осведомляйте меня чаще и точнее о положении дел.Корягин взволнованно слушал Орджоникидзе, крепко стиснув зубами потухшую трубку, вспоминал июль 1918 года, когда впервые встретился с товарищем Серго во Владикавказе. Орджоникидзе тогда решительно отверг тактику блока с левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами.[585] Вспомнилась Корягину и ночь с 5 на 6 августа, когда во Владикавказ внезапно ворвались отряды белогвардейцев, возглавляемые двумя полковниками деникинской армии. В городе зашевелилась контрреволюция, открыла винтовочный и пулеметный огонь по красным. Положение стало критическим. Инициатива оказалась в руках врага… Красноармейские части вынуждены были отойти к вокзалу и подвергнуть орудийному обстрелу центр Владикавказа… Четверо суток продолжался бой. На пятые — части XI Красной армии, оставшись без воды и продовольствия, отступили к слободкам Курской и Молдавской. Лишь на шестой день прибыло подкрепление. Враг не выдержал натиска и оставил город. В тех боях Орджоникидзе показал себя умелым и стойким военачальником. Он всегда был на переднем крае и снискал всеобщую любовь красноармейцев. Позже Корягину не раз приходилось бывать с Орджоникидзе на самых тяжелых участках борьбы с белогвардейщиной. Корягин, слушая его речь, не сомневался, что с армией Хвостикова будет покончено в ближайшее время… После совещания Орджоникидзе подошел к Корягину. — Ну, здравствуй, Петр Владиславович. Как дела, как здоровье? — Он задержал взгляд на шраме, пересекающем лицо Корягина. — Это у тебя, кажется, владикавказская отметка? — Верно, Григорий Константинович, владикавказская. Память у вас отличная. Орджоникидзе весело сощурился. — Э, дорогой мой, память у меня так себе. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Корягин обернулся и увидел на краю поляны жену и Галину. Лицо его побледнело, губы дрогнули. Орджоникидзе заметил это, спросил обеспокоенно: — Что с тобой, Петр Владиславович? — Недоброе чую, — хрипловато промолвил Корягин. Предчувствие не обмануло его. Елена Михайловна, подбежав, с глухими рыданиями бросилась к мужу. — Игорек… наш Игорек. Корягин понял, что случилось самое страшное. — Нет сыночка нашего… Я не переживу этого горя! Орджоникидзе взял ее под руку, сказал Корягину: — В машину. Поезжай, Петр Владиславович. — Он помог Корягину и Елене Михайловне сесть в автомобиль, положил руку на плечо шофера: — Быстро, на хутор! Прижав голову жены к груди, Корягин ничего не видел перед собой. Ему казалось, что он никак не может проснуться от кошмарного сна. — Успокойся, Еля, успокойся! — повторял он, а сам задыхался от бесслезного плача… На окраине хутора к автомобилю подскакал на Кристалле Вьюн. — Здравствуйте, Петр Владиславович! — закричал он пронзительно. — Я с вокзала. Эшелон разгружается. Все наши приехали… Виктор, Соня… Корягин окинул его затуманенным взглядом, пробормотал, кивая: — Хорошо, хорошо. Веселость вмиг слетела с лица Вьюна. Он понял, что Корягину сейчас не до него, резко осадил коня и, пропустив машину, долго растерянно смотрел ей вслед.Ленин.[584]
10 сентября 1920 г. Москва. Кремль. Ленину Ни одного солдата из десанта Врангеля на Кубани нет. Банды генерала Хвостикова и Крыжановского частью истреблены, частью прижаты к горам. Операция еще не закончена. У нас безусловно превосходство людских и технических сил, но сильно затрудняют операцию условия горной войны. Сегодня выезжаю на Терек для проведения ряда народных съездов горцев.— Надеюсь, Михаил Карлович, что мы сможем в ближайшее время доложить Владимиру Ильичу о полной ликвидации банд Хвостикова, не так ли? — спросил Орджоникидзе. — Будет так, и только так! — заверил его Левандовский.Орджоникидзе.
С любовью просим вас, посмотрите на нас. Мы были как вы, а вы будете как мы. Некогда и мы услаждались земными удовольствиями, но смерть безразлично всех похищает и в землю скрывает. Вот где наши мирские мечты! Слава, богатство и честь скрыты в тесных гробах. Просим вас, братия и сестры, не забывайте нас, когда молитесь. Вы будете помнить нас, а мы будем встречать вас — господи, упокой души их.Прочитав эту надпись, Матяш почувствовал, как в его сердце пахнуло холодком. Ему подумалось, что скоро пробьет и его последний час, что и он уйдет туда, куда ушли эти таинственные люди, превратится в прах и тлен. И именно в эти минуты он с особой силой ощутил лютую ненависть к Хвостикову, который спасался бегством, оставив на произвол судьбы свою армию, обрек на гибель тысячи людей. Окажись Хвостиков сейчас здесь, Матяш без колебаний пустил бы ему пулю в лоб. — А вы давно знаете Алексея Ивановича? — неожиданно спросила игуменья. Матяш вздрогнул. — Нет, недавно. С июня этого года. Игуменья смахнула кружевным платочком пот с жирного подбородка, снова завела речь об истории монастыря: — Здесь в шестом году свершилось чудесное исцеление двенадцатилетнего казачонка Иллариона Рогожина из Кардоника. После акафиста мальчик смог ходить самостоятельно. Об этом чуде все знают. — А какого вы мнения об Алексее Ивановиче, матушка? — осторожно прервал ее Матяш. Подумав немного, она ответила: — Жена у него… Нина Гавриловна, хорошая… а он… какой-то странный. Запутался в революции и вот очутился на грани гибели, зря только людей губит… Они вышли из дольмена. Братья Крым-Шамхаловы по-прежнему стояли на краю уступа, откуда открывался вид на широкую долину и живописную панораму гор Канделяпляр[616]. — Вот наше имение! — указал Дауд на башню, проступавшую сквозь дымку утреннего тумана. Матяш обратился к игуменье: — Я слышал, что этот храм построен греками. — Да, — подтвердила игуменья, — когда Карачай был присоединен к России, то русские сразу же заинтересовались этим храмом. Тогда в одном из владикавказских госпиталей работала сестрой милосердия воронежская крестьянка Евдокия Макарова, участница войны 1877 года. Она случайно узнала от одного зеленчукского инока об этом таинственном храме на скале среди магометанских земель и пришла в Сенты для основания монастыря. В первую же ночь Макарова услышала долгий загадочный звон большого колокола, разливавшийся по глубоким ущельям. А в 1881 году она вместе с сестрами начала очищать этот храм от навоза, мусора и камня… Сентийцы[617] мешали ей отстраивать монастырь. И все же монастырь был построен. После беглого осмотра храма Агафодора Матяш распростился с игуменьей и вместе с княжичами двинулся вниз, к долине, где в имении Крым-Шамхалова их ждал Хвостиков. Узкая извилистая тропа петляла по крутому склону хребта, терялась в густых зарослях. Верстах в двух от монастыря путники вдруг услышали басовитый мужской голос, долетавший откуда-то снизу. Баксанук вынул наган из кобуры, Дауд крепко сжал рукой эфес кинжала, а Матяш взял карабин наперевес. Осторожно продвигаясь вперед, они приблизились к тому месту, откуда доносился голос, залегли в кустах папоротника и, раздвинув ветки, увидели потешное зрелище. На маленькой поляне под тенистой чинарой плясали две молодые монашки и один монах. На валуне, накрытом черной шалью, лежала закуска и стояли две бутылки. Баксанук сразу узнал монаха Луку из Шоанинского монастыря[618] — высокого, широкого в плечах, с хищным носом и длинными космами. Монахини, видимо, уже изрядно выпили, задрали подрясники, прыгали вокруг камня и пели:
Дорогой Аскерби! Нам нужно поговорить. Когда все уснут, приходи ко мне в спальню. Буду ждать тебя.
Матяш присел на камень, начал читать боевую сводку. В ней сообщалось следующее:РАЗГРОМ БАНД ХВОСТИКОВА
«21 сентября бандам ген. Хвостикова нанесен сокрушительный удар По сведениям оперативной сводки Н-ской бригады, ген. Хвостиков ранен в боях в районе…»Дальше зияла дыра. Матяш с досадой поморщился: «Жаль, что только ранен. Не совсем, значит, ухлопали эту сволочь!» Глаза его снова заскользили по строчкам:
«После ряда поражений бело-зеленые банды ген. Хвостикова были окружены в Псебайской. Здесь же в станице находился штаб белых, их военное имущество, беженцы и вообще весь белогвардейский сброд Белые очутились в кольце. Станица объята огнем. С аэропланов бросают зажигательные снаряды. Из этого кольца ни один белогвардеец не выйдет живым. От так называемой „армии возрождения России“ не осталось и следа…»Матяш дважды перечитал последнюю строчку, проговорил задумчиво: — Верно, не осталось и следа. — Он оторвал от сводки уголок бумаги, скрутил цигарку и, закурив, вздохнул: — Вот и вся генеральская затея…
Дорогой отец! Сообщаю тебе, что сейчас я работаю в Баталпашинском отделе ВЧК машинисткой. Теперь через мои руки будут проходить все секретные бумаги. Постарайся наладить со мною регулярную связь. Это для тебя и для твоих друзей будет очень важно. Несколько дней тому назад в Баталпашинск прибыли части Красной Армии. В настоящее время здесь находится Атарбеков с оперативной группой Кубанского округа. Больше сотни человек уже арестовал и вместе с Кочкаровым, адъютантом ген. Хвостикова, отправил в Екатеринодар. Скоро начнутся активные операции по ликвидации белогвардейских отрядов, оставшихся в горах после ухода ген. Хвостикова в Грузию. Готовься к защите. Крепко целую. Твоя дочь Лидия Барейша. 7 октября 1920 года.Козлов оторвался от письма, сказал: — Значит, вы были у подхорунжего Волошко. Матяш рассказал ему, кто он и по какому случаю попал в эти края. Лука, избегая встречи с ним, вместе с казаками уехал вперед. Козлов, сопровождаемый Крым-Шамхаловыми и двумя офицерами, следовал вместе с Матяшом пешком за отрядом. — Да… сидим теперь в горах, как щуры в норах, — угрюмо заметил Матяш. — А все из-за Хвостикова… Козлов протянул ему кисет: — Куришь? — Занимаюсь, — ответил Матяш, свернул цигарку. Закурили. — Так ты считаешь, что все наши беды из-за Хвостикова? — спросил Козлов. Матяш покосился на притихших офицеров, сплюнул табачинку. Козлов мотнул головой офицерам и своим телохранителям, дав понять, чтобы они удалились. Те прибавили шагу. Матяш указал на Баксанука и Дауда, промолвил: — Хорошие хлопцы. — Верой и правдой служили Хвостикову, — подчеркнул Козлов. — Знаю… — сказал Матяш, дымя цигаркой. — А с монахом Лукой ты знаком? — вдруг спросил Козлов. — Как же! — Матяш размял окурок, отшвырнул в сторону. — Случайность свела меня с этой собакой. — Учти, Лука уже капнул мне на тебя. Будь с ним осторожен, — предупредил Козлов. Матяш поправил за спиной карабин, бросил с презрением: — Не боюсь я его. — И он объяснил Козлову, почему считает Хвостикова основным виновником проигрыша войны на Кубани, и откровенно рассказал о своем покушении на генерала. — Да, что и говорить, Хвостиков поступил безрассудно, не оказав помощи улагаевскому десанту, — согласился Козлов. — Но ошибки этой уже не исправить. Бивак отряда Козлова располагался у горы Дамхурц[766], на берегу речушки Закан, в долине Иркиз. Под горой на альпийском лугу, густо поросшем дикой рожью и высокогорными сочными травами, паслось несколько коров и овец. На выступе скалы, оберегая стадо, сидел безусый юнец с винтовкой в руках. Около него, вывалив от жары красный язык и тяжело дыша, лежала овчарка. Пошатываясь на высоких тонких ногах, к пастуху подошел Минаков в серой папахе и серой помятой черкеске нараспашку, сладко зевнул, потянулся, поглядел из-под руки на юго-запад.. Из густого дубняка выскочило десятка три всадников. Впереди на вороном красивом коне гарцевал полковник Ковалев. Овчарка встретила их громким, заливистым лаем. Пастух отогнал ее. Среди прибывших оказались Демьяшкевич и Исмаил Крым-Шамхалов. Ковалев проворно спешился, привязал коня под деревом в тени и, сбив набекрень кубанку, пожал Минакову руку: — Какие у вас новости, господин подъесаул? — Все в порядке, — ответил Минаков и в свою очередь спросил: — А вы откуда путь держите? — С побережья, — ответил Ковалев. — В отряде Бородули были. А теперь думаем пробраться поближе к станицам. — Ну, а у Бородули что? — спросил Минаков. — Тишина полнейшая, — ответил Ковалев и, оглянувшись вокруг, поинтересовался: — А где же ваши люди? — Козлов за добычей увел, — пояснил Минаков. В это время на левом берегу реки Закан показалась большая группа конников. — Вот, едут уже, — указал на них Минаков.
«Севернее Мозыря[808] остатки войск Балаховича[809], преследуемые нашей кавалерией и пехотой, переправились по льду через реку Припять в числе нескольких сот человек и продолжают бегство в северо-западном направлении. По дополнительным сведениям, за время операций против Петлюры[810] нами захвачено до 12 000 пленных, 3 бронепоезда, 35 орудий, свыше 300 пулеметов и другая большая военная добыча».Вошел отец, спросил: — Ну, што там нового пишут? — Бьют Балаховича и Петлюру, аж дым идет! — улыбнулся Виктор. В дверь заглянула мать. Вытирая о фартук мокрые руки, она позвала к столу. Виктор надел полугалифе, сапоги, остановился перед зеркалом. Отец окинул его ладную фигуру любовным взглядом, сел за стол, на котором уже дымился завтрак. Умывшись, Виктор занял табуретку против отца. Мать вынесла из боковой комнаты графин с настойкой и три рюмки, поставила на стол. — Эк, сердешная! — просиял Лаврентий. — Зараз выпьем! Виктор поднял рюмку. — Чокаться не будем, — мотнул головой отец. — А то, кажуть, гроши не будут водиться, ежели свой со своим… Выпили. Виктор крякнул: — Ого! Аж в пятки достала! — То она так шибае[811] поперву, — заметил отец, принявшись за жареную картошку с курятиной. — А потом пойдет как по маслу. Супротивления только не треба оказывать. — Он налил по второй рюмке, залпом выпил и, вытерев усы, воскликнул: — Отак турок бьют! Мах!.. и как моль съела. — Ну… уже расхвастался, — сказала Мироновна. — Ще и спивать, стара, буду! — Лаврентий осушил третью рюмку, затянул баритоном:
Он ударил лошадь вожжами, сказал: — Значит, нынче можно подзаработать! Трамваи-то из-за снежных заносов не ходят. Глухо, словно сквозь вату, проревели утренние заводские гудки. Тротуары постепенно заполнялись трудовым людом, спешившим на работу. А через полчаса вся улица была забита народом. Появились юркие разносчики газет. Шныряя между прохожими, они наперебой кричали: — Читайте сообщение об открытии в Краснодаре Первого съезда Советов! На Пролетарской улице показалась колонна кавалерии. Впереди в золотисто-багряных лучах восходящего солнца реяло красное знамя. Рядом со знаменосцем гарцевал на тонконогом скакуне Воронов, возвращавшийся с врангелевского фронта. У гостиницы «Европа» конники свернули вправо, потянулись бесконечной лентой по Красной, направляясь в казармы, расположенные на северной окраине города.ПЛАМЕННЫЙ БОЛЬШЕВИСТСКИЙ ПРИВЕТ
ДЕЛЕГАТАМ ПЕРВОГО СЪЕЗДА СОВЕТОВ
КУБАНО-ЧЕРНОМОРСКОЙ ОБЛАСТИ!
Аншамаха, возвращая газету рыбакам, заметил: — Только там в нападении участвовало… это самое… не два миноносца, а четыре. — А ты откуда про то знаешь? — удивился старик. Аншамаха рассказал им о разбойничьем налете французских миноносцев на «Эльпидифор». — А здесь, — заметил один из рыбаков, — теперь Рябоконь со своей бандой разгуливает. К рыбакам подошел милиционер, вооруженный винтовкой, закурил цигарку. Кутаясь в тулуп, он задержал взгляд на Аншамахе, и его глаза радостно блеснули: — О, Терентий! Откуда ты взялся? Аншамаха с удивлением уставился на него: — Постой, постой! Перевертайло? Артем? — Он самый! — обрадовался Перевертайло. Аншамаха потряс его руку: — Ну, здравствуй, друже! Как ты очутился тут? Перевертайло махнул рукой: — Э!.. Долго рассказывать… После лечения послали сюда. — Да ты, кажись… это самое… здешний, — заметил Аншамаха. — Из Петровской я. — И что же ты тут делаешь? — Милицией командую, — ответил Перевертайло и пригласил Аншамаху к себе. В тесной комнатушке было тепло. На полице[844] тускло горела лампа. Перевертайло подкрутил фитиль, снял с себя тулуп. Разделся и Аншамаха. Разговорились о том, как громили Улагая и Хвостикова, о живых и погибших товарищах. Снег на дворе не переставал сыпать. Морозный ветер посвистывал у обледенелого окна. Перевертайло присел на корточки и растопил печку. На плите зашумел жестяной чайник. Сели ужинать. — Значит, теперь у нас… это самое… новое областное правительство, — сказал Аншамаха. — Да, — протянул Перевертайло. — В исполкоме тридцать шесть человек. Двадцать пять из них избраны съездом, а одиннадцать входят в состав комитета как представители отдельских исполкомов. — Он пододвинул Аншамахе миску с солониной: — Да ты ешь. Вдруг долетел тревожный крик, затем прозвучали выстрелы. Перевертайло сорвал винтовку с гвоздя, бросился к окну и, увидев на берегу Протоки две горящие халупы, закричал: — Банда! Аншамаха сунул в карман несколько обойм и, схватив запасной карабин, вместе с Перевертайло выскочил из хаты. Небольшая караульная рота уже вступила в бой с бандой, но силы оказались неравными. Бело-зеленые наседали на нее со всех сторон, и она, отстреливаясь, постепенно пятилась к камышам. Вспыхнуло еще три хаты. Жители в панике разбегались кто куда. Перевертайло и Аншамаха с караульной ротой отступили в плавни. На фоне трескучего пламени горевшей хаты появился Загуби-Батько. Бандиты стали подводить к нему схваченных посельчан, выстраивать в шеренгу; тех, кто оказывал сопротивление, избивали плетьми, прикладами. Загуби-Батько остановился перед ними, сказал озлобленно: — Ну, бисовы души! Счастье ваше, что никого из наших хлопцев не убили, не покалечили. — И тут же приказал бандитам: — А ну-ка, хлопцы, снимите с них штаны да всыпьте горячих, чтобы не принимали у себя большевиков. Бандиты начали расправу. А тем временем остальные из шайки уже рыскали по домам, шныряли в сараях, уничтожали пригодные для рыбной ловли снасти, грузили на свои розвальни награбленные вещи и продукты. В поселке не умолкали крики, плач женщин и детворы. Загуби-Батько сидел под навесом сарая на перевернутом старом каюке[845], дымил цигаркой и следил за работой своих «хлопцев». Те продолжали нещадную порку. Перевертайло и Аншамаха, собрав в районе рыбного завода Посполитаки[846] людей, бежавших из поселка, направились через камыши в Слободку[847].РОССИЯ И ФРАНЦИЯ
От Народного Комиссара по иностранным делам Телеграмма Народного Комиссара по иностранным делам на имя французского министра иностранных дел Лейга[842]. 9 января два миноносца под французским флагом внезапно, без предупреждения и без всякой причины, атаковали русское судно «Эльпидифор», которое, потерпев вследствие этого аварию, вынуждено было укрыться под защиту береговых батарей. Этот акт необъяснимого насилия, последовавший вскоре за нападением французских миноносцев на «Зейнаб»[843], потопленный ими, может считаться доказательством системы, усвоенной французским правительством и равносильной правильным военным действиям. Российское правительство заявляет негодующий протест против этих варварских и неслыханных актов…Чичерин
«Довожу до вашего сведения, что сегодня ночью, то есть 6 марта с. г., банда Рябоконя произвела налет на Приморско-Ахтарскую рыбную контору, где уничтожила главное здание конторы, избила и разогнала рыбаков, забрала 60 пудов муки, несколько десятков пудов соленой рыбы и скрылась».— Вот вам и Рябоконь! — воскликнул Ермаков. — А мы собираемся его уговаривать! — Да, действительно, придется действовать иначе, — сказал Соловьев.
«Докладчикам ЧК, тому и другому, большое спасибо за разъяснение. Но складывать оружие я не собираюсь!В клубе вдруг погас свет. На задних скамейках произошло замешательство. Раздался крик: — Рябоконь в клубе! В дверях образовалась пробка…Рябоконь».
Хорунжему Рябоконю. Глубокоуважаемый Василий Федорович! Будучи еще за границей, я слышал о Ваших боевых заслугах. Став на русскую землю, я еще больше узнал о Вас, о Ваших неоценимых боевых подвигах. Когда я находился в тюрьмах Новороссийска и Краснодара, то большевики сами говорили мне о Вас. Забрав у моего отца и у меня все имущество, они начали предлагать мне заняться вылавливанием бело-зеленых. На предательскую роль Иуды я согласился, дабы дать возможность себе вырваться из цепких рук своих врагов. Под маркой советского работника мне удалось уйти в объятия камышей и лиманов Таманского отдела. Морозы, снег, дождь, а мне приходилось быть под открытым небом. Мало кто из казаков давал мне приют. Большинство из них пошло за красными. Срам, позор казачеству! Оно забыло заветы своих отцов и дедов. Я убедился, что былая твердыня и гордость Русской императорской армии — казачество под влиянием большевистских лозунгов окончательно разложилось и утратило свое первобытное значение. Василий Федорович, быть может, Вы подумаете, что уже потеряны все надежды на светлое будущее. Нет, скажу я Вам откровенно. Вся надежда у нас на тех казаков, которые сейчас находятся за границей, да и здесь еще есть, хотя и мало. Надо терпеливо ждать десанта. Я заверяю Вас, что самое большее как через два-три месяца на Кубани высадятся экспедиционные силы под командованием генерала Улагая. У меня всего 15 человек. Имеем лошадей, седла, но недостаточно вооружены. В нескольких боях я израсходовал почти все патроны и потерял двух самых верных боевых казаков. Не имея достаточно вооружения и принимая во внимание то, что еще преждевременно производить какие-либо крупные операции и выступления, в силу чего могло бы поплатиться своей жизнью мирное, нереволюционное казачество, я решил отойти на исходное положение и только лишь защищаться и сохранить себя и других для будущей борьбы, когда настанет момент. Лично я советовал бы и Вам не подымать преждевременно казачество, которое легко может и продать Вас, не имея поддержки извне. Вам необходимо только защищаться и сохранить себя и верных казаков для будущей недалекой работы. Вы не должны увеличивать отряд, в противном случае большевики могут наводнить воинскими частями ту местность, где Вы оперируете. А если нас будет мало, то они не пошлют против нас воинских частей, а будут посылать милицию и комсомолистов, с которыми мы легко справимся. Пока мы не должны наступать и развивать свою операцию, дабы не понести разгрома. К тому элементу, кто будет гоняться за нашей жизнью и вообще выдавать нас, нужно применять самые суровые меры, включительно до расстрелов и поджогов имущества. Последний способ я считаю самым радикальным. А главное — не нужно верить всяким проходимцам, присылаемым большевиками против нас, ибо это может погубить нас. Не нужно никого принимать… Желаю от души Вам успеха. Уже недалек тот час, когда мы свободно вздохнем и стряхнем с себя ненавистную нам Советскую власть и все большевистские порядки! Пишите мне через Т. П. Пока, будьте здоровы, готов всегда к услугам. 23 июня 1921 года.Рука Рябоконя с письмом тяжелым грузом упала на колено. Сомнения и недоверие разъедали его. — Значит, этот Кубрак был в плену у большевиков? — промолвил он задумчиво и, взглянув на Дудника, спросил: — А ты как думаешь, Пантелей? Можно верить ему? Дудник пожал плечами. — Кто его знает, Василий Федорович. — Да… — промычал Рябоконь. Широко распахнулась дверь, и вместе с Жуковым в курень вошли подъесаул Олинипеев и Загуби-Батько. — О, Диомид Илларионович! — обрадовался Рябоконь. — Где это ты пропадал столько времени? Жуков скупо улыбнулся и, пожимая ему руку, сказал: — Кубань большая, Василий Федорович. Сразу не расскажешь, где был. — Он поклонился Надежде, приветливо кивнул Дуднику и, присев рядом с Загуби-Батько и Олинипеевым, добавил: — Щупал по всей области казаков, чем они дышат. — Ну и как? — настороженно спросил Рябоконь. Жуков развел руками: — Многие говорят: «Мы уже не те, что прежде». Но и наши люди еще не перевелись. Вот высадится Улагай с десантом на Кубани, тогда казаки валом к нам пойдут. — Кстати, я сейчас получил письмо от подъесаула Кубрака, — сообщил Рябоконь. — Желаете послушать? — Давайте выйдем во двор, — предложил Жуков, — А то у вас тут душно. — А там комары, — заметила Надежда. — Ничего, — сказал Жуков, — Попы поют над мертвыми, комары — над живыми. У стены зеленых камышей задымилось курево. Все уселись вокруг него на болотной траве, и Рябоконь зачитал письмо Кубрака. Жуков выслушал его, сказал: — В отряде Козлова говорили мне о подъесауле. Полковник Крым-Шамхалов о нем отзывается положительно. Но раз он побывал у большевиков, то его надо остерегаться. — Совершенно верно, господин полковник! — подтвердил Олинипеев. — К большому сожалению, в среде нашего офицерства есть предатели, люди с подлой душой. Жуков подробно рассказал о своей поездке по Кубани, о совещании главарей партизанских отрядов, о подготовке к всеобщему восстанию в области, потом поинтересовался, как идут дела здесь, в плавнях Рябоконь невесело усмехнулся: — Дела у нас разбойные… Убиваем, палим, грабим. Вот вчера на Протоке захватили моторный баркас, а в нем — пятьдесят два пуда паюсной икры, две тысячи пятьсот пудов красной рыбы. Икру и сто пудов рыбы с собой захватили, а остальное испортили, лодку сожгли. Словом, нападаю на всех, кто не со мной. Жуков недовольно спросил: — Не понимаю, Василий Федорович, с какой целью ты все это делаешь? — А что тут понимать! — раздраженно бросил Рябоконь. — Пусть люди видят, что большевики бессильны против меня. Я убиваю, а они ничего не могут сделать со мной. Так я нагоню страх на всех и заставлю поддерживать меня! Это заявление озадачило Жукова. — Видишь ли, — сказал он, помедлив. — С одной стороны, оно, конечно, есть смысл, но с другой… убивать непричастных к Советской власти — значит восстанавливать народ против себя. Рябоконь махнул рукой: — Чепуха! Убивал — и буду убивать! — Нет, Василий Федорович, ты не прав, — возразил Олинипеев. — Вчера наши партизаны чуть не взбунтовались из-за этого. С трудом удалось их утихомирить. — Вот что, Тит Ефимович, — Рябоконь перевел взгляд на Загуби-Батько. — Дай команду всем партизанам, чтобы четвертого сентября собрались в лесу[884], вблизи Горького лимана. Поговорить с ними надо. — Слушаюсь, господин хорунжий!Подъесаул Кубрак.
Ст. Новониколаевская, 12 сентября 1921 г., 14 часов. Сегодня в 9 часов мною были получены сведения, что в ночь с 11 на 12 сентября банда Рябоконя численностью до 15 человек, вооруженных 3-линейными винтовками, сделала налет на ст. Новониколаевскую. Завязав бой с местной охраной, она убила красноармейца Боровика Кондрата и тяжело ранила двух часовых (красноармейца Щербину Ивана и Казимирова Якова) и, забрав две винтовки, скрылась из станицы. Получив означенные сведения, я взял с собой 10 человек чоновцев ст. Гривенской, врача 24-го участка тов. Злобина и вместе с Ермаковым и Толстиковым поехал в Новониколаевскую. Не доезжая трех верст до станицы, мы вдруг увидели, что из-под моста выскочила банда Рябоконя и открыла по нас огонь. Здесь же были убиты Ермаков и Толстиков. Врача Злобина банда взяла в плен. Будучи уверен, что сзади едет Саенко с чоновцами, я завязал перестрелку с Рябоконем, не замечая того, что Саенко, сидя на задней подводе, повернул лошадей по направлению к Гривенской, бежал в панике. Рябоконь пытался получить сведения от доктора Злобина о Жебраке, справлялся, в каком положении арестованные. Впоследствии написал записку, что будет мстить за взятых заложников, и отпустил Злобина. Сейчас из Новониколаевской поехали в Джерелиевскую за ЧОНом, и если таковой прибудет, то я с ним направлюсь в Лебеди. Во время налета на Новониколаевскую Рябоконем был разгромлен комсомольский клуб. П. П.[886] Уполномоченный ВЧК Селиашвили.В Славянскую срочно прибыл Жебрак. Председатель исполкома Касимов вручил ему рапорт Селиашвили. Ознакомившись с рапортом, Жебрак помрачнел, медленно опустился на просиженный до дыр кожаный диван, нервно прикусил губы. — Ясно, — наконец проговорил он. — Это уже вызов — Доколе будет продолжаться этот разбой?! — сказал Касимов. — Я уже вызвал сюда Черноуса с чоновским отрядом. Жду его с минуты на минуту. Жебрак посмотрел ему в глаза: — Прошу вас, Севастьян Иосифович, немедленно созвать заседание исполкома. Там и решим, что делать. Почти всю ночь шло заседание исполкома, а утром по Славянской было расклеено следующее обязательное постановление:
15 сентября 1921 г. № 21 ст. Славянская. Проводившиеся в настоящее время операции по ликвидации банд, оперирующих в районе лиманов 3-го рыбоучастка, могут вызвать ряд недоразумений между действующими в районе боевыми отрядами и находящимися там частными гражданами. Во избежание этого президиум Славотисполкома[887] постановляет: § 1. Воспретить с 18 сентября с. г. производство рыбной ловли и вообще нахождение по каким бы то ни было надобностям в районе лиманов: Кущеватого, Великого, Плавоватого, Круглого (он же Черкесский), Бабино-Великого, Бабино-Малого, Курчеватого, Гниленького, Малого Черного, Большого Черного, Орлиного и Чебургол. § 2. Лица, которые после издания настоящего постановления будут обнаружены в районе лиманов, перечисленных в 1-м параграфе настоящего обязательного постановления, будут привлекаться к уголовной ответственности, как пособники бандитов, по статье 76 Уголовного кодекса РСФСР. Примечание. Пособничество бандитам и укрывательство банд и отдельных их участников, а равно сокрытие следов преступления, карается высшей мерой наказания и конфискацией всего имущества с допущением понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже двух лет со строгой изоляцией и конфискацией имущества. § 3. Местным волисполкомам и управлениям волмилиции[888] самым широким образом распубликовать обязательное постановление среди населения путем расклейки и объявления на общих и поквартальных собраниях, разъяснив значение принимаемой меры, и строго установить наблюдение за выполнением постановления. П. П. Предславотисполкома Касимов. Уполномоченный КЧОО ВЧК с/о[889] Жебрак, секретарь Кристин.
На митинге ст. Георгиеафипской, где собралось 2000 человек, постановили: Мы, трудящиеся казаки и крестьяне ст. Георгиеафипской, заслушав доклад о бело-зеленых бандах, решили все как один не скрывать бело-зеленых банд, а при первой же встрече с бандитами стереть их с лица земли, как врагов трудового народа. Все как один даем гражданское слово, что в нашей станице бело-зеленых не будет никогда, и мы будем спокойно трудиться и укреплять Советскую власть навсегда. Да здравствует мирный труд!Рябоконь швырнул газету на пол, посадил сына себе на живот и, невесело улыбаясь, сказал: — Ничего ты еще не понимаешь, хлопчик! Хорошо тебе! А батьке твоему туго приходится. — Вставай, Вася, снедать будем! — позвала Надежда. На биваке стояла тишина. В курень лишь изредка долетало карканье воронов и хмыканье лысух[898], плававших на плесах лиманов. Внезапно дверь широко распахнулась, и в ней застрял Дудник, крикнул панически: — Красные! Рябоконь вскочил с топчана, схватил карабин и бинокль, выбежал из куреня. — Красные с двух сторон нас обходят! — доложил ему астраханец Садчиков. — Пулеметы к бою! — скомандовал Рябоконь. Пулеметчики заняли огневые позиции, бандиты рассыпались по всему лагерю, залегли. Демус со своим отрядом шел в наступление по Казачьей гряде, а Черноус и Аншамаха вели чоновский батальон через Ачуевскую косу, по дороге вдоль берега Бойкова лимана.[899] Завязалась перестрелка, и красные с ходу пошли в атаку. То там, то здесь на гряде, занимаемой бандитами, разгорались рукопашные схватки. Забухали ручные гранаты. Бандиты не выдержали натиска, бросились в воду, начали отходить по камышам Рясного лимана. Рябоконь вбежал в курень, крикнул жене: — Надя, положи сыночка! Я прощусь с тобой. Надежда, бледная, как вощеная бумага, осторожно опустила на топчан сына, обнялась с мужем. Он заглянул в ее глаза, наполненные отчаянием и ужасом, прижал к груди, крепко поцеловал в губы. — Что теперь будет со мной? — простонала она. — Я не отдам тебя красным, не отдам! — выкрикнул осипшим голосом Рябоконь и выстрелил из нагана ей в сердце. Быстро подхватил жену на руки, поцеловал в стынущие губы, щеки, лоб, бережно положил на топчан рядом с сыном. Спустя минуту он уже вместе с Дудником и Ковалевым брел по камышам. Красные все ближе подходили к куреням, вокруг которых лежали убитые и раненые бандиты. Наконец рябоконевцы были смяты, и бой затих. Загуби-Батько (он пришел сюда с красными как проводник) вынес из куреня ребенка, доложил Демусу: — Жена Рябоконя убита, а это — его сын… Вскоре на бивак были согнаны пленные, среди которых оказался командир 4-й сотни Садчиков. Увидев Загуби-Батько около куреня с ребенком на руках, Садчиков злобно бросил: — Что, Тит Ефимович, в няньки записался? Предал Василия Федоровича? Не зря у тебя и фамилия такая. Погоди, придут наши. — Не гавкай! — огрызнулся Загуби-Батько. — Придут ваши, когда рак на горе свистнет.
Политический, так называемый бело-зеленый, бандитизм на Кубани не существует уже более полугода…— Погодь, погодь. — Отец поднял руку, — Как же так? Банды у нас в горах бродят и в плавнях скрываются. — Но это теперь мелкие, разрозненные банды, — ответил Виктор. — Оно хоть и мелкие, а все ж банды, буркнул Лаврентий. Виктор читал дальше:
Последнее время остались в основном уголовные бандиты, промышляющие на больших дорогах. Эти банды перестали даже прикрываться бело-зелеными лозунгами. Среди оставшихся бандитов много бывших участников бело-зеленого движения, есть даже казачьи офицеры. Органы ГПУ, блестяще ликвидировавшие в 1920–1921 и 1922 годах контрреволюционные выступления кубанского кулачества и оставшейся здесь белогвардейщины, уничтожают с корнем и эти уголовные отпрыски бело-зеленых банд. За последние месяцы 80 процентов бандитов выловлено, остальные преследуются и в ближайшее время будут уничтожены. За 1923 год на Кубани ликвидировано 35 бело-зеленых, главным образом уголовных, банд. На днях получено сообщение, что самая большая шайка известного бандита Окорокова в Армавирском отделе уничтожена целиком: убито 12 грабителей, в том числе и их главари. Недавно ликвидирована в Ейском отделе банда хорунжего Дробота, терроризировавшая хлеборобов. На Черноморском побережье (Новороссийский округ) нет ни одного бандита. Все добровольно явившиеся бело-зеленые мирно трудятся у себя в родных станицах, никаким преследованиям со стороны как органов ГПУ, так и других советских учреждений не подвергаются и подвергаться не будут. Не арестовываются и бандиты, самостоятельно явившиеся теперь. С мест ежедневно поступают сведения о добровольных явках белозеленых в наши органы власти.— Так, так… — задумчиво промолвил Лаврентий, подкручивая усики, — Значит, Окорокову каюк. Добрыкался, бандюга. — То самое и Рябоконю будет, — сказал Виктор. Мать сняла с себя фартук и, вешая его на гвоздик у печки, объявила: — Вечеря готова, мойте руки.
Утреннее заседание 10 августа. Заседание суда открывается в театре имени Луначарского. Председатель Дроздов. Народные заседатели: Беляев, Зявкин. Государственные обвинители: по Краснодарскому отделу — Лесовой, по Армавирскому — Рязанцев. Общественные обвинители: Аникин, Каргашилов и Кучинский. Защитники: Полнев, Дюмин, Соколов, Федоров, Федуленко, Кузьменко, Ярошенко, Крижевский. Секретарь суда — Жебрак.— Та это же Елена Михайловна! — заметил кто-то. — Наша станичница. — Тише вы!.. — прикрикнул Калита. Норкин надвинул на лоб бриль, продолжал читать:
В зал заседания вводят подсудимых. Идут седобородые кулаки, идут пронырливые людишки типа станичных лавочников, идет молодежь с резко выраженными чертами удалых гуляк на больших дорогах. Среди всех резко выделяется Антонина Демьяшкевич. Ей всего восемнадцать лет. Одета она в серое платье с черным фартуком ученицы. Лицо умное, с красивыми темно-серыми глазами под аркой черных бровей. Темно-каштановые волосы причесаны гладко, в широкой косе — черный бант, в волосах блестящая гребенка. «Надежда Улагая» — Орлов — человек из типа малоразвитых канцелярских чиновников. У Козликина серые холодные глаза смотрят из-под рыжих насупленных бровей. Крутит Козликин длинные, закопченные табачным дымом усы, спускающиеся над бритым подбородком. Лаштбега — типичный старшина и в то же время типичный офицер старой царской армии. Типов, подобных Лаштбеге, можно было встретить среди белых интендантов — на лице четко написано: «Доверять нужно с оглядкой — продаст родную мать». Суд приступает к опросу подсудимых. Первым опрашивается бывший полковник Орлов. Он заявляет суду, что окончил вышеначальное училище и служил в казначействе чиновником, затем, во время войны, сдал на вольноопределяющегося 2-го разряда. Полковником стал у белых. Подсудимый прикидывается наивным, плохо разбирающимся в политических вопросах. Он заявляет, что Улагай послал его узнать, как живут в Советской России рабочие и крестьяне, узнать об условиях их труда. — А об условиях жизни буржуазии вас Улагай не просил справиться? — спрашивает Дроздов. В ответ Орлов улыбнулся. Рисуя заграничную информацию о Советской России, он между прочим подчеркнул, что там, то есть на лесных разработках Улагая и в Константинопольском белогвардейском центре, думали о Красной Армии как о «наемной».— Сказано, буржуи, — усмехнулся Вьюн. — Они думают, что все продается! Норкин присел на колоду, кашлянул и снова углубился в чтение:
О жизни на Кубани у заграничной белой эмиграции тоже оригинальное представление: на Кубани-де есть какие-то бродячие станицы, которые живут в лесах и горных пещерах. И вдруг неожиданно Орлов заявляет, что он послан был на Кубань сказать этим станицам, чтобы они возвратились домой. — Значит, помогать Советской власти приехали? — иронически замечает Зявкин. Хитрая белогвардейская лисица попадает в переплет вопросов и вертится, то делая реверансы перед Советской властью, то показывая свою нарочитую темноту.Денисовна тоже начала внимательно прислушиваться к голосу зятя. Клава наклонилась к матери, шепнула ей на ухо что-то, но та толкнула ее в бок, мол-де, не мешай слушать.
Орлов на Кубани из бесед с жителями убедился, — читал Норкин дальше, — что Советская власть пришлась населению по душе. Заграничные белогвардейцы налгали обо всем Орлову. О жизни белогвардейской эмиграции он говорит так: все живут бедно, и все грузчиками работают. — А как живет генерал Улагай? — спросил Зявкин. — Незавидно, — отвечает Орлов. — Работает он? — Нет, не работает. — На чьи же средства живет? — Не знаю, — пожимает плечами Орлов. А минуту тому назад тот же Орлов говорил, что турок, богатый коммерсант, приехав от Улагая, помог ему перебраться вместе с десантной группой из Трапезунда в Советскую Россию. Рязанцев напоминает Орлову, что брат Улагая имел около Константинополя лесные разработки и что на этих разработках белые офицеры работали в качестве чернорабочих. Орлов подтверждает это и говорит о белогвардейско-политической школе, которая действовала на лесных разработках Улагая. Читали в этой школе лекции о шпионаже в Советской России некто Думский и еще некоторые лица. О своем житье-бытье в бандах повествует с голубиной наивностью. Мол-де, не знал, каким путем бандиты добывают одежду и пропитание, и полагал, что все это им дают люди, у которых глубоко «человеческое чувство».— Вишь, какого дурака валяет! — усмехнулся фронтовик в полинялой рубахе. — Туману напускает. — Овечкой прикинулся! — загудел басом его сосед. — Токо в волчьей шкуре! — добавил Вьюн. — Да тише вы! — шикнул на них Калита. — Мешаете ведь. Бачите, что человек читает с трудностями, то и проче… Норкин бросил на него взгляд, улыбнулся и после небольшой паузы продолжал:
Дроздов спрашивает у обвиняемых: — Подсудимые, кто желает задать вопрос Орлову? — Я! — поднимается Антонина Демьяшкевич и ставит перед Орловым роковые вопросы: — Почему вы, Евдоким Харитонович, уверовавшись в бесполезности затеянного вами дела, не предупредили Ковалева и Козликина об оставлении вами своей контрреволюционной работы? Желая уйти в станицу на мирную жизнь, вы не сказали другим о том, чтобы они сделали то же самое? — Некогда было, не успел, — ответил Орлов.На этом оканчивалось очередное сообщение о процессе. Норкин передал газету тестю, станичники загудели, в воздухе потянуло табачным дымом. В калитке показалась Мироновна с внуком на руках. Калита, широко улыбаясь, пошел ей навстречу, протянул руки к мальчику. — Захотелось к бабе Дуне, — сказала Мироновна. — Пришлось бросать молотьбу и цурганиться[931] с «их величеством» через всю станицу. Калита взял внука на руки, поднял над головой и, обращаясь к собравшимся, воскликнул: — Вот новый, советский человек!
Вечернее заседание 11 августа. — Подсудимый Козликин, что вы можете сказать по предъявленному вам обвинению? — задал вопрос Дроздов. Со скамьи поднимается высокий, костистый человек, напускает на себя елейно-лакейский вид. Он говорит, как жилось за границей «генеральской братии». — Они, — почтительно отзывается Козликин об Улагае, — не нуждались, чтобы их поддерживали иностранцы. Своих же «лихих рубак» Улагай заставлял рубить турецкий лес. — Платил он вам? — спрашивает народный заседатель Беляев. — Какой там платил! — восклицает Козликин и с грустной миной добавляет: — Кормил только. — Эксплуатировал, значит, своих офицеров, — слышится в зале. О целях и задачах своих «хозяев» Козликин, как он утверждает, ничего не знал. Свою позицию на Кубани объясняет так: — Разузнать хотели, как живут… и возвратиться домой. Дроздов напоминает, что многие врангелевские офицеры по призыву Советской власти вернулись домой и живут теперь мирно, занимаются честным трудом. — Почему вы так не сделали? — спросил он. — Боялся расстрела, — угрюмо ответил Козликин. Неожиданно он заявляет, что воззвание писали не офицеры, а поп Забелин. — Ого, — раздаются возгласы среди публики. — Хороши пастыри! Все старается доказать Козликин, что «ничегошеньки не делал», а обманывал Улагая, обманывал Ковалева, лгал в дневнике. Он, впрочем, сознается, что участвовал в трех грабительских налетах. Но как участвовал: «по-козликински». Винтовочный обрез взял без мушки и, придав себе бандитско-храбрый вид, надул простодушных бандитов и ехал… Он снова взмахнул рукой и с досадой воскликнул: — Эх, какой там ехал, плелся позади!— Тварь трусливая! — презрительно бросил Рябоконь. — Лижет пятки красным, думает, помилуют. — Каждому жить хочется, — вздохнула Зеленская. Семенова молча взглянула на Рябоконя. — Ты читай, читай! — кивнул он. Семенова снова склонилась над газетой.
Утреннее заседание 13 августа. Показания дает подсудимый Лаштбега. В Константинополь он был вызван из Сербии полковником Думским, который предложил ему работу на лесной даче «Мандре», а затем посоветовал принять участие в поездке на Кубань в числе восемнадцати «аргонавтов», пообещав дать 20 рублей командировочных и обмундирование. Эти условия не устроили Лаштбегу. — Двадцать рублей! Это же насмешка, — заявил он Думскому. Произошел торг, и Лаштбега с полковником Черемневым и фельдшером Комовым не вошли в группу. Тогда Лаштбега поступил к англичанам мыть полы на пароходе, но те скоро его выгнали, наверно убедившись, что белогвардейские офицеры и в поломойки не годятся.— Брехня! — Рябоконь резко взмахнул рукой. — Нашего брата там сейчас — хоть греблю гати! — дернул плечом Дудник. Рябоконь недовольно поморщился, но промолчал. Семенова продолжала:
Лаштбега рисует жизнь Улагая так: «Пришел я к нему голодный. Прежде всего бросился мне в глаза стол, уставленный яствами и питиями». Но когда верный раб, проливавший кровь за Улагая, Врангеля и прочую генеральскую свору, попросил у генерала Улагая на бедность пять пиастров, то получил в ответ: «Бог вам подаст, не прогневайтесь».Дудник с особым вниманием слушал статью. В его серых затуманенных глазах поблескивали скорбные искорки, будто отражавшие новые, никогда ранее не приходившие ему в голову мысли. Казалось, что он только сейчас начал понимать свою обреченность, что пора кончать с этой безнадежной и опасной игрой и сдаваться на милость Советской власти, как это уже сделали Загуби-Батько и другие казаки, которые теперь живут спокойно, не думают, что с ними будет завтра. Ковалев сидел с потупленной головой на табуретке, опершись локтем о крышку сундука. Женщины также присмирели, и в комнате громко звучал голос Семеновой:
Наконец Лаштбега встретил полковника Кравченко, и тот уговорил его поехать на Кубань, сказав, что там работа будет очень легкая. И здесь Лаштбега выясняет характерную для заграничной белогвардейщины деталь: «спасители отечества» заботятся сильно о своих карманах. Так, ассигновано было на каждого ехавшего на Кубань по 100 рублей, а выдали только по 20. Разницу положили себе в карманы в соответствующих инстанциях. Обмундирование для отъезжающих купили у константинопольских барахольщиков. В «Казачьем совете» у лихих терских атаманов, по словам Лаштбеги, денег много. Оказывается, они сдали в аренду американским буржуям на 10 лет Грозненские нефтяные промыслы и живут припеваючи. — Что ж, получили нефть арендаторы? — спрашивает Зявкин. — Как же получишь, когда промыслы в руках Советской России, — улыбается Лаштбега. — Так что же, за воздух, что ли, платят буржуи аренду? — снова интересуется Зявкин. — Не знаю, а вот — платят, — отвечает Лаштбега. Что касается предательства на польском фронте, то, по словам Лаштбеги, не он сдал полякам часть армии, а командир бригады, он же, Лаштбега, командир полка, подчинился этому приказу. Но через десять минут подсудимый признался, что к полякам перешел добровольно…Вблизи дома послышались глухие торопливые шаги. Ковалев и Дудник выхватили револьверы. — Свет! — шепнул Рябоконь и метнулся к дверям, прислушался. Семенова погасила лампу. Чернышова и Зеленская прижались друг к другу у печки. Ковалев и Дудник припали к окнам, выходившим в небольшой палисадник, замерли. «Что же делать? — лихорадочно думал Рябоконь. — Куда деваться? Через крышу нельзя. Там железо». А в это время чоновцы, человек двадцать, оцепив дом, стояли уже наготове. Жебрак, Селиашвили и командир Гривенского ЧОНа Кислица подошли к дому, постучали в дверь. — Откройте! — раздался в темноте требовательный голос Жебрака. Но в доме стояла тишина. Жебрак снова окликнул хозяйку. Вдруг в окна изнутри начали сильно стучать. Казалось, что их собираются выломать. Все чоновцы бросились на стук, притаились в палисаднике. Стук прекратился. Вскоре дверь открылась, и чоновцы ворвались в комнату, но бандитов в ней уже не было. — Где Рябоконь? — спросил Кислица у женщин. — А он с Ковалевым и Дудником ушел через конюшню, — дрожа от страха, ответила Зеленская, — Там есть свинячий лаз… — А кто стучал в окна? — обратился к ней Селиашвили. — Я и вот Чернышова, — сказала Зеленская. — Нас заставил Рябоконь. Ну, мы и стучали. — Ясно… — Жебрак покрутил головой. — Хитро придумал.
Вечернее заседание 14 августа. Допрашиваются главари бандитов — Зосимов, Коренев, Окороков, Стороженко, Демиденко. Причины их ухода в банды для всех типичны и однообразны: жить-де не давали, притесняли. И вот не стерпел, и… здравствуй, лес зеленый, темная ночка, большая дорога и острый нож. — Значит, грабежами жили? — спрашивает Дроздов. — Нет, мы без грабежов, — отвечает Зосимов и корчит такую умильно-наивную рожу, словно какой-то «лесной святой». — Чем же жили? — А это… выйдешь на дорогу или по хатам пойдешь и просишь. — А за спиной, чай, винтовка была? — задает вопрос Зявкин. — Винтовка… — утвердительно кивает подсудимый. — С винтовкой-то, чай, лучше давали? — продолжает Зявкин. — Оно конечно… — соглашается бандит. В зале смех.Рябоконь прислушивался к голосу конторщика, сидел хмурый и с презрением думал о главарях банд, трусливо юливших перед судом. В эти минуты он проклинал себя за то, что дался живым, не успел пустить себе пулю в лоб. К причалу подошел небольшой пароход. Пассажиры гурьбой повалили по трапу на палубу. Рябоконя поместили в отдельную каюту. Вскоре над рекой прогудел сиплый гудок, и пароход двинулся в сторону Краснодара.
Показания Антонины Демьяшкевич. В лице Демьяшкевич пролетарскому суду пришлось судить людей в футлярах — учителей старой школы, хитрого фарисея, попа, царско-полицейский строй — все то, что из детей народа создает палачей и тюремщиков.Отец Макарий приподнял глаза на икону, трижды взмахнул рукой, кладя на себя кресты и шепча молитву: — Моли бога о мне, святая угодница божья, Мария-богородица… Монахини также начали креститься. Мать Иоанна с помощью казначеи и еще двух инокинь пересела на диван и вытерла слезу, повисшую на реснице. Отец Макарий придвинул к себе старинный позолоченный трехпарный шандал[935] с горящими витыми свечами, продолжал чтение:
Одно достоинство у Демьяшкевич: она не виляет и не лжет. Демьяшкевич выкладывает перед судом всю грязь бандитского контрреволюционного быта. Хитро-подлое белогвардейское офицерье воспользовалось молодостью и неопытностью Демьяшкевич и дало ей хорошую школу подлости, обмана и шпионажа. Встав на скользкую дорожку, она покатилась по наклонной плоскости и с 20-го года кочевала по белогвардейским бандам. — Были ли в банде у вас попы? — задает вопрос Дроздов. — Были, — говорит Демьяшкевич и поясняет под громкий смех публики: — Подвяжут косички и тоже на конях ездят.— Святой угодник, спаси и помилуй нас! — еще истовее взмолилась мать Сергия. Зашипели, закрестились и другие монахини. Отец Макарий, высоко подняв руку, также осенил чело крестным знамением и снова забубнил:
В предгорных районах Армавирского и Баталпашинского отделов Демьяшкевич стала известна под кличкой «Лесовичка». Однажды она задумалась над своей жизнью и кинулась было к богу. — Я хотела уйти в Свято-Михайло-Афонcкую пустынь, — заявила суду Демьяшкевич. — Почему же не ушли? — спрашивает Зявкин. — Увидела, что монашки живут тоже нехорошо, — ответила подсудимая, — варят араку[936] и… В публике смех.— Да покарай всевышний эту скверную девчонку за клевету! — воскликнула мать Иоанна. — Прислужница сатаны! — добавила казначея. Монахини заерзали на скамьях, будто сидели на иголках. Отец Макарий читал дальше:
От бандитов Демьяшкевич получала пай из награбленного. Ей были известны и планы Ковалева, и заграничной белогвардейщины. В общем, во всех предъявленных преступлениях Демьяшкевич признается открыто. Дочь бедного ветеринарного фельдшера оказалась мужественней воспитывавших ее офицеров белой армии. — Виновата во всем, — говорит она.Отец Макарий перевел дух и только хотел было продолжать чтение, как вдруг окна приемной ярко осветились зловещим багряным светом и со двора монастыря долетели истошные голоса: — Горим! Горим! Мать Иоанна бросилась к окну и, увидев, что два самых больших купола церкви были уже охвачены огнем, упала в обморок. Монахини с плачем и воплями бросились из башни.
22 августа, в 7 часов 50 минут вечера, в переполненном зале судебного заседания внезапно погас свет. Комендант суда предложил находящимся в зале судебного заседания сохранять порядок и не двигаться. В ответ в задних рядах публики раздались револьверные выстрелы, направленные на сцену, где заседал суд, а также в конвой и в взволнованную толпу. Охранявший обвиняемых конвой, в целях предотвращения побега важных преступников, сделал предупреждающие выстрелы из винтовок. Свет отсутствовал 3 минуты, и к моменту включения его оказались ранеными красноармеец из конвоя, милиционер и член коллегии защитников. Из обвиняемых 3 убито и 7 ранено. Показаниями как самих подсудимых, так и присутствующей публики подтверждается, что первые выстрелы раздались с балконов театра и из задних рядов партера. Это также подтверждено револьверными ранениями в спину милиционера и конвойного красноармейца. Предварительное следствие установило явно провокационный характер стрельбы, направленной на срыв судебного заседания, убийство членов суда и освобождение арестованных.