КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Всевидящая Домна [Алена Дашук] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Алёна Дашук Всевидящая Домна

Старенькая «Лада» гремела по трассе, точно набитая камнями консервная банка. До родного райцентра ещё далеко. Мишаня блаженствовал. Никто под руку не гундит — лихач ты, дескать, ненормальный — смолить одну за одной вонючие папироски не запрещает… Да хоть песни во всю глотку ори!

Мишаня и орал.

— Ай, нанэ-нанэ! Эй, чавалэ!!!

Больше по-цыгански Уткин не знал ни слова, но сейчас душа просила именно такого: удалого, раздольного, бьющего в голову пестротой одежд и терпким духом костра. Свобода и воля!

Целый месяц головокружительной СВОБОДЫ!


Не то чтобы супруга так уж отравляла Уткину жизнь, но подпортить умела изрядно. Отдохнуть от семейного гнёта Мишане за два десятилетия выпало впервые. Благослови, Господи, фрау Маньку, выманившую сестру в гости!

Мария, младшая сестрица Домны, девицей была ушлой. Замуж за инженера Иоахима Брумкеля выскочила, владея лишь русским языком, да и то с грехом пополам. Не знал русского и доверчивый баварец. Как уж они договорились, не ведало даже местное сарафанное радио. Обиженные старушки окрестили скрытную вертихвостку презрительным фрау Манька, тем и успокоились. Только Маньке-то что — уехала и, как в воду, канула.

Но родная кровь — не вода. Пару лет назад потеряшка нашлась. Сначала звонила редко. Потом звонки участились. Вечерами сёстры шушукались по телефону, вызывая у Мишани приступы острой жалости к оплачивающему всю эту словесную шелуху инженеру.

И вот Брумкели явились засвидетельствовать своё почтение лично. В подарок привезли плеер Гришке, исподнее Мишане, скороварку для Домны и массу тарелочек с видами Фатерлянда, кои рукодельный Брумкель в тот же день развесил по всему дому под бдительным руководством своей фрау. Мишанино предложение помочь вызвало у Домны лишь кривую усмешку.

— Чтоб на голову мне всё это рухнуло?! На рынок сходи! Гости на порог, а в доме шаром покати! Не допросишься тебя.

Мишаня обиделся, но на рынок пошёл.

«Не больно-то и хотелось! — рассуждал он. — Мужицкое дело мамонта в пещеру доставить… а не финтифлюшки разные приколачивать».


Немецкий свояк оказался очень даже ничего. Пока поглощённые друг другом сёстры секретничали о своём, о дамском, их благоверные нашли общий язык.

— Ка-ра-чо! — провозглашал Брумкель и, звонко хлопая Мишаню по спине, пил за его здоровье.

— Гут! — поднимал ответную здравицу Уткин, отвешивая инженеру родственную плюху.

Когда глаза Брумкеля мутнели, он обнимал Мишаню за плечо и принимался доверительно лопотать что-то на своём, знакомом Уткину разве что по фильмам про войну, языке. В словесном потоке Уткин разбирал лишь хрестоматийные «шнеллер» и «цурюк». «Хэнде хох» не попадалось — вот и ладненько. Чаще прочих проскакивало словечко «думмкопф», о значении которого Уткин догадывался по выразительному постукиванию костяшками пальцев по лбу. В этот момент Брумкель напоминал бассет-хаунда. Без перевода становилось ясно — жизнь у свояка тоже не мёд.

Мишаня снова хлопал раскисшего Иоахима по спине и ободрял.

— Да всё гут будет! Но пасаран!

— Карачо, карачо, — оживал Брумкель и из бассета превращался в чуть менее трагично смотрящего на жизнь мопса.

Случалось, на откровения пробивало и Мишаню.

Потом они пели «Подмосковные вечера»…

Душевно сидели, словом.


На вокзале интернациональное семейство троекратно, по-русски, расцеловалось.

По пути домой Домна заявила:

— К сестре поеду! Племяшков поглядеть хочу: Грету, Пауля… — Она возвела глаза к потолку, припоминая непривычные уху имена: — Марка…

— Ты в областном центре-то сегодня третий раз в жизни была! — усомнился Уткин.

— Не дурнее других! Погляжу хоть, как нормальные люди живут. — Покривившись, Домна продолжила загибать пальцы: — Эрику…

— Штефана, — напомнил Мишаня.

Уткина сердито фыркнула.

— Я и говорю, Штефана. Пятеро у них, не то что…


Вся подготовительная суета легла на плечи Уткина. Домне было не до того — она НЕРВНИЧАЛА. Доставалось всем: приехавшему на каникулы сыну и имевшим глупость попасться на глаза Уткиной продавщицам; любопытным коллегам и не интересующейся ходом сборов золовке; соседскому гусаку Ржевскому и уткинскому коту Брысю… Больше всех, как водится, пострадал Уткин. Нащупать тонкий баланс между «не вертись под ногами, когда я НЕРВНИЧАЮ» и «где ты бродишь, когда я НЕРВНИЧАЮ» ему никак не удавалось…


Сегодня Мишаня усадил, наконец, НЕРВНИЧАЮЩУЮ супругу в следующий на Москву поезд. Дальше её НЕРВЫ — забота проводниц, служащих «Шереметьево-2», таможенников, стюардесс… Всех этих людей Мишане было жаль, но им за это хотя бы деньги платят.


Мишаня летел по трассе, захлёбываясь свободой и папиросным дымом.

— Эй, чавалэ-э-э!!!

Ему было хо-ро-шо! Зер хорошо! Очень даже гут!

Ноздри щекотнул манящий укропно-чесночный дух. Потёкшую банку супруга с самым скорбным видом вручила Уткину уже на перроне. Акт передачи истекающих рассолом груздей сопровождался обвинительной речью: «Кто так крышки закручивает, бестолочь?!».

Мишаня втянул носом пряный аромат, счастливо вздохнул. Бывают же дни, когда даже неприятности оборачиваются удачей! На хранящиеся дома соленья наложен строжайший запрет. Огурчики-помидорчики, капуста квашеная с хреном и без, грибочки — всё загодя распределено по праздничным застольям рачительной Домной. А тут целая банка! Ему ОДНОМУ! Забракованные супругой грузди блеснули перед мысленным взором Уткина подсолнечным маслом, заиграли колечками сочного лука. Заискрилась «слезой» бутылка «Столичной»… Рот Мишани наполнился слюной, глаза увлажнились.

Замечтавшись, он едва не проскочил поворот, за которым приютился заветный магазинчик.


Уткин подошёл к прилавку. Там, сверля покупателя бесстыжими глазами, поджидала продавщица Зося-«скорая помощь». Форменный халатик её был распахнут, являя миру цветастое платье, главной достопримечательностью которого было декольте глубиной с Марианскую впадину.

— Проводили жену? — Зося кокетливо повела сдобным плечом.

— Поехала! — Уткин махнул рукой в неопределённом направлении. — Ты мне дай-ка «беленькой»… две.

— Скучно, поди, одному будет… без супруги? — В устах Зоси невинная фраза прозвучала как что-то неприличное.

«Откуда у женского пола эта уверенность, что лучше бабы может быть только другая баба?! — внутренне взбунтовался Уткин. — Сериалов насмотрелись! Нет, вроде, у мужика других забот!».

— Справимся. — Мишаня честно попытался отлепить взор от выпирающих из «марианской впадины» полушарий. Молочно-белые и пышные — торт зефирный… или торчащий из форточки пухлый задок. Мишане стало неловко.

Устав бороться с упрямо ползущими в запретные глубины «марианской впадины» глазами, Мишаня сдался. «Разве потом… после футбола… В одиночку-то пить — дурной симптом».

— Ежели не справитесь, — Зоська лукаво прищурилась, — зовите, поможем.

Чуть покачиваясь, Уткин вышел из продмага. К фантазиям о бутылочке «со слезой» и тарелке с груздями прибавились другие — зефирные, — отсекаемые обычно жёсткой цензурой Домны ещё на подступах к сознанию.


Протяжно скрипнув, дверь отворилась. Мишаня шагнул через порог. Не разуваясь, потопал на кухню.

План действий: сунуть бутылку в морозильник, достать подсолнечное масло, очистить луковицу…

— Куда?! Пол только намыла!

Уткин замер, всматриваясь в погружённую во тьму прихожую.

— Домка… вернулась что ли?

Тишина. Мишаня нащупал выключатель. Повернул. Пустота была вопиющей.

Уткин заметался по квартире.

Большая комната — зала, как они величали её.

Спальня — никого!

Ванная!!

Туалет!!!

Ворвавшись на кухню, Уткин обнаружил-таки одну живую душу. На застеленном белоснежной скатертью столе, вальяжно раскинувшись, дремал Брысь.

— Чего сказал-то? — прохрипел Мишаня, чувствуя, что диалог с котом не одобрил бы ни один уважающий себя психиатр.

Котяра приоткрыл глаз, смерив хозяина оценивающим взглядом, брезгливо дёрнул усами.

— Причешись, смотреть тошно. — И снова погрузился в сон.

В голове Уткина звякнули бубенчики — весело и пусто. Осмысленные действия уступили место рефлекторным.

Сумка в руках.

В сумке водка.

Открыть холодильник…

— Не таскай ничего, обед скоро! — пресёк поползновение холодильник, едва Уткин потянул на себя дверцу.

Мишаня отпрянул, выронив пакет. Звон разбившегося стекла вывел Уткина из ступора.

Он принялся искать. Перво-наперво обшарил шкафы. Шкафы были узкие, дородная Домна не сумела бы в них втиснуться ни при каких условиях… Как и под кровать…

Под диван…

Под тумбочку!..

Кресла!!!

Постепенно чувство реальности Мишаню покинуло окончательно. К концу обыска он заглядывал под ковёр, в духовку, перебрал даже банки с крупами. Когда одна из вываленных на пол груд тряпья заговорила, уже почти не удивился.

— Теперь всё сложи как было! Нашёл каторжную убирать за тобой!

Уткин кивнул и взялся методично запихивать глаженые рубашки в отсек для обуви.


Мишаня пил тёплую водку из уцелевшей бутылки. Перемешанные с битым стеклом грузди пришлось выбросить. Изгнанный на кухню старый телевизор стенал о поруганной любви и ещё о чём-то, в чём хорошо разбираются поклонницы сериалов. Любая попытка переключить канал заканчивалась истерикой пульта ДУ.

— ОБРАТНО ВЕРНИ! — вопил сторонник отсутствующей Домны.

Угомонить несносное устройство удавалось лишь, нажав требуемую кнопку.

В зале, где стояла новенькая «плазма», дела обстояли ещё хуже. Помимо пульта, здесь нашлось множество желающих поучить Мишаню жить. Стоило поставить на журнальный столик чашку, тот требовал:

— Убери, полировку поцарапаешь!

Только Мишаня приноравливался надкусить бутерброд, диван ярился:

— Обивку маслом изгваздаешь!

Переорать взбесившиеся предметы интерьера не умел даже спортивный комментатор. Пришлось ретироваться на кухню. Здесь было спокойнее, разве сериальная героиня донимала нытьём, да текущий кран бубнил о необходимости сменить ему прокладку.

Утомлённый хоровым звучанием одного-единственного голоса, Уткин отправился в спальню.

Сквозь полудрёму, услышал знакомое до боли:

— За день наломаешься, а ты со своими глупостями. Руки убери!

Кажется, на сей раз ноту протеста подала Домнина подушка…


Утро тоже оказалось недобрым.

— Восьмой час! С работы вылетишь, лапу сосать будем?!

— Я ж в отпуске… — начал, было, Мишаня, но тут же резко открыл глаза и с ненавистью уставился на будильник. — Ч-чёрт!

Уткин сел, обхватил голову, застонал. Неужто и впрямь свихнулся…

Нежиться в постели в обществе горластой подушки и подзуживающего ей будильника желания не было. Уткин потащился в ванную.

— Долго не занимай! Не один, чай, живёшь, — тявкнул в спину стоптанный тапок Домны.

На выходе из ванной комнаты, Уткина окликнула зубная паста.

— Тюбик заверни! Засохнет, ваксой будешь зубы чистить!

В покое его не оставили даже в уборной.

— Нашёл избу-читальню! Или заснул там?!

Уткин отшвырнул раскрытый журнал. С обложки на Мишаню укоризненно смотрел хмурый дядька в высокой белой шапочке. «Это знак, — обречённо подумал Уткин. — К доктору надо… Или к попу?».


Ни в поликлинику, ни в церковь Мишаня не пошёл. Признаваться в ТАКОМ незнакомым людям… Срамота! Пошёл к Кузьмичу. Кузьмич не раз выручал Мишаню дельным советом и на все случаи жизни имел «нужного человечка».

Выслушав сбивчивый рассказ, Кузьмич задумался. Потом поднялся и, бросив через плечо короткое: «Идём», двинулся в сторону Мишаниного дома.


Дверь встретила неласково.

— Ещё и дружка приволок! Распивочная что ли?!

— Дела… — Кузьмич почесал взлохмаченный затылок. — Так и бухтит всё время?

— Бухтит, — просиял Мишаня, обрадованный тем, что глас Всевидящей Домны не оказался плодом его персонального воображения. — Оно ничего бы — лает, да не кусает, — но непривычно как-то. Ругается, а самой… в натуре, так сказать… — Уткин развёл руками.

Первая внесённая Кузьмичом инициатива — негоже такие дела насухую решать — была Уткиным горячо поддержана. Сбегали. На томящуюся в полупустом отделе Зоську почти не смотрели — не до неё.

Когда в бутылке осталось не больше четверти, могучий интеллект Кузьмича породил гипотезу № 1. Судя по угрюмому выражению лица, версия была не из весёлых.

— Звонил ей? — жёстко спросил Кузьмич.

Мишаня замотал отяжелевшей головой.

— Дорого в загранку. Домка и мобилу-то брать не стала.

— На сестрин домашний звони.

Мишаня поёжился.

— Прибьёт. Говорю же, дорого! Да чего придумал-то?

Кузьмич посопел, покряхтел, потёр рот ладонью.

— Тела, значит, нет, а звук есть… — говорил он медленно, с нажимом, точно глупому ребёнку втолковывал. — Что это может быть?

— Радио?

Кузьмич досадливо отмахнулся.

— Смотри, вроде как, нет их, а на поверку выходит — есть… Про тайны разные, про сокровища рассказывают…

— Экстрасенсы?

— Почему экстрасенсы-то?! Говорю ж, НЕТ ИХ!

— Да леший разберёт! — Мишаня добродушно крякнул. — Я экстрасенсов этих самых не видал, так, по мне, их, вроде, и нет. А по телеку — полно. Только на кой они мне? У нас сокровищ-то блоха на аркане, да вошь в стакане.

— О призраках я тебе талдычу! — потерял терпение Кузьмич. — О бесплотном!

— Это Домна-то моя бесплотная?! — возмутился Уткин, вспоминая монументальные формы супруги. — Сам ты… — Вдруг осёкся. — Погоди…

— Всяко бывает. Третьего дня сосед у меня рыбой траванулся. Не помер, правда, но вполне мог. Говорил я ему, в гараже закусь не держи!

— Причём тут Домка-то моя?! — По спине у Мишани поползли мурашки. Точно минералкой холодной плеснули.

— Так я и говорю… Рыба дурная сколько бед натворила, а тут самолёт! Или там поезд какой… Баба она у тебя домовитая, может, душенька-то сюда в последние мгновения рвалась. Вот Бог и уважил.

— Совсем мозги пропили, — устало вздохнула скатерть. — Домой не пора ль?

Уткин, не мигая, смотрел на Кузьмича. Потом сорвался с места и выбежал из кухни. Вернулся скоро, тряся над головой записной книжкой.

— Телефон Манькин!

Сообща друзья разобрались с нескончаемым рядом цифр. Длинные гудки прервал деловитый бас Брумкеля.

— Э-э-э… — Мишаня замялся. — Это Миха говорит. Вспомнил? Хо-ро-шо… ХО-РО-ШО!

Собеседник оживился.

— Карачо! Но пасаран! — неожиданно затянул: — Нье злишны в заду-у-у дажье що-о-оро-о-охи-и-и…

— Ага, я самый! Домку дай! Понял?! Фрау мою! Или твою, на худой конец…

— Оу, Доумку, я, я!

Трубка стукнула обо что-то твёрдое. Послышались призывные крики и топот. Где-то в телефонном эфире жизнерадостно верещали детские голоса.

— С Гришкой чего?! — громыхнула трубка минуту спустя. — Говори, не сопи!

От избытка чувств Уткин даже подпрыгнул.

— Живая!

— Ну?!

— Нормально всё с Гришкой!

— У тебя чего-нибудь?!

— Хорошо всё!

— А чего звонишь?! — Голос в трубке взревел турбиной реактивного лайнера.

Уткин растерялся. Не оповещать же о болтливых кастрюлях и капризных пультах. Чего доброго, «белочку» ещё припишет.

— Так просто…

— Напился! — пригвоздила мужа к позорному столбу Домна. «Лайнер» сорвался в «штопор». — Зарплата с гулькин хрен, а он названивает!!! Сказала ж, Машка сама позвонит, если что!!!

Ухо пронзили короткие гудки.

— Живая, значит, — спокойно подытожил Кузьмич. — Ладно. Попробуем от другой печки сплясать. Как у неё с нечистым?

— У Домки? — Мишаня непонимающе воззрился на союзника.

— А что?! Бабы — народец такой… — Кузьмич подозрительно глянул на висящий напротив портрет юной Домны. — Особо те, что смазливые…

С фотографии строго смотрела луноликая смуглянка. Толстая коса через хрупкое плечо, широкие брови выгнувшими спинки соболями. Глаза — точно горячий шоколад по плошкам разлит. Когда Мишанина семейная жизнь становилась особенно невыносимой, он всегда смотрел на это выцветшее фото. Легчало. Видно хоть, за что пострадал. Красивая была, ведьма…

Стоп!

Уткин поёжился.

— Кто ж её знает. Маманя у неё из казачек. Та ещё была… тёща. Травки всякие заваривала. Домка моя вот тоже… — Мишаня перевёл глаза на другое фото — семейство Уткиных, в полном составе снятое года два назад. Две трети снимка занимала внушительная фигура Домны. — И что делать?

— К батюшке надо, — сделал очередное назначение Кузьмич. — Квартиру пусть освятит.


Отец Дионисий радел о пище не токмо духовной.

— Десять тыщщ, — прогудел он в бороду, когда Мишаня изложил своё дело.

— Десять тысяч чего? — не понял Уткин.

— Поцелуев принцессы! — съязвил батюшка. — Рублей, конечно! — Спохватившись, добавил: — И молись, сыне. Крещён хоть? — Уткин пожал плечами. — Крестись! Могу подешевле. Крестик купи… в церковной лавке скажешь, я велел, тебе скидочку сделают.

— Мне б квартирку освятить, — напомнил Уткин. — Недорого чтобы…

— Что с тобой делать, — батюшка вздохнул. — Богоугодное дело торга не терпит. Девять пятьсот.

Явился отец Дионисий точно в назначенный срок (недаром до принятия сана нёс военную службу).

— Опять дружков притащил, — негостеприимно встретила батюшку обувная полка. — Поедят всё снова, ровно саранча!

Ответом хамоватую мебель отец Дионисий не удостоил. Перекрестившись, проследовал в комнату и принялся за дело.

Работал батюшка с огоньком. Сквозь клубы душистого дыма Мишаня слышал поскрипывание кадила и монотонное бормотание. Дважды прибегали соседи — осведомиться, не пора ли вызывать пожарных и эвакуироваться.

Беспокоился и нечистый.

— Весь дом прокурили, изверги! Ковры пеплом пожжёте! Вон на лестницу!

Слушаться лукавого отец Дионисий был не приучен, а потому продолжал обряд, не обращая внимания на стоны незримой Домны.

Дым ещё не рассеялся, когда Уткин отсчитал из заначки оговорённую сумму и вручил её батюшке. Шкатулка, где хранился семейный НЗ «на чёрный день», заголосила:

— По миру пустил, ирод окаянный! Как есть голяком оста-а-ави-и-ил!!!

— Душа человечья — поле битвы тьмы и света, — назидательно изрёк служитель культа, торопливо запихивая деньги в барсетку. — Сразу нечистый не отступает. Живи праведно, чадо, она… он и уйдёт.


Уныло поглядывая в темнеющее окно, Уткин жарил яичницу. Сковорода недобро скворчала, отчитывая Мишаню за перерасход масла. На сердце у Уткина было тяжело. Ругань шкатулки — ничто в сравнении с тем, что придётся пережить, когда вернётся Домна во плоти.

От печальных дум его отвлёк телефонный звонок.

— Завтра человечка тебе подгоню. — Разные фигли-мигли, вроде приветствий, были не в характере Кузьмича.

— Поп приходил, — пожаловался Уткин.

— И как? — Из кухни донёсся трубный глас сковородки: «Горит, яишня горит! Весь дом спалишь, изверг!!!». — Понял, — не стал задавать дополнительных вопросов Кузьмич. — Баба Луша разберётся.

— Кто такая?

— Увидишь.

Мишаня замялся.

— У меня это… финансовый кризис, короче.

— Нефть дешевеет? — ехидно осведомился собеседник.

— Попы одолели, — Уткин грустно хмыкнул.

— Луша не из тех. Бородавки Наталье моей выводила. Одна бородавка — десяток яиц. Потянешь.


На колдунью гостья совсем не походила. Кокетливая шляпка начала прошлого столетия, ладно сидящий костюм, крошечный ридикюль в морщинистых лапках. Вылитая мисс Марпл!

— Докатился! Бабу в дом! При живой-то жене! — охнула обувная полка.

— Не бабу, а бабку, — оправдался Мишаня.

— Извращенец! — припечатала полка.

Баба Луша слушала перебранку с видом доктора, анализирующего бред крайне интересного пациента. Диагноз поставила незамедлительно.

— Церковь всякую нежить нечистой считает, да гонит. А нежить разная бывает. Дом и хозяев хранит. С ней деликатнее надо. Не обидеть чтоб.

— Домовые что ли?

Старушка поджала тонкие губки.

— Не только. Запечники, например. Водяники — эти воду в доме в чистоте блюдут, а то и целебной силой наделяют. Колыбельники — люльку качают и за дитём присматривают… А бывают любогляды. Эти хозяйкам служат. По хозяйству подсобляют, от мужниных кулаков, да от свекрухиного сглаза хранят. Только вот власти им давать нельзя — просить о чём-то. Любогляд тогда сам в хозяева метить начинает. Попросит, бывало, баба загулявшего мужа обратно приворожить, а любогляд и ну ревновать! Он же тут хозяин, почему не его привораживают! Ох, злой становится… — Баба Луша прикрыла глаза, махнула чистенькой ручкой. — На погост утащить может. Вот и думаю, не приворот ли Домна твоя сделала? Неспроста шумит любогляд-то. Сердится. Смотрел на сторону-то, признайся!

Уткин вспыхнул. Вспомнились масляные Зоськины взгляды и искусительная «марианская впадина». Но откуда об этом могла знать Домна?! Поди ж ты, заступника себе нашла! Шпиона!! Киллера!!! Мишаня поглаживал дрожащей пятернёй трущегося у ног Брыся.

— Животной пожрать дай, — бурчал тот вездесущим голосом Домны. — Не отсохнут руки-то. Сами с Гришкой блохастика притащили, да на меня и повесили!

— И что мне теперь с любоглядом этим делать? — не ответив на каверзные вопросы ведьмы, пролепетал Уткин.

— Помогу я тебе. — Баба Луша открыла ридикюль. — В полнолуние ступай на кладбище. На свежей могилке посади вот этот… — она извлекла на свет сухой крючок растительного происхождения, — корешок. Водичкой святой полей. На старой могилке землицы набери. На заброшенной — бурьян-травы нарви.

Говорила она долго. Мишаня записывал, высунув от усердия кончик языка.


Делал Уткин всё по науке. Сличаясь с выданными бабой Лушей образцами, собирал на кладбище чудодейственные травки. Выискивал перекрёстки семи дорог. Громко, с выражением, читал там продиктованную ему ведьмой абракадабру. Рассеивал обожжённую на церковных свечах могильную землю. Пил приготовленные колдуньей отвары. Труднее всего пришлось с Брысем. Своенравное животное категорически отказывалось девять раз подряд прыгать через порог. Пробовал Мишаня притащить другого чёрного кота. Закончилось всё кровавой битвой. Как часто случается, больше всех нагорело рефери — пытавшемуся разнять дерущихся зверюг Уткину. Членовредительство в ходе колдовских мероприятий в Мишанины планы не входило, хвостатый чужак был с позором выставлен на лестничную клетку.


Две недели пролетели незаметно. Говорящие сковороды, полки и утюги наблюдали за манипуляциями хозяина неприязненно. Шипели, зачастил, мол, к бабке что-то…


Когда все методы были испробованы, а добрый ящик яиц исчез в бездонных недрах Лушиного погребка, Уткин смирился.

А тут ещё и приворот заработал. Всё чаще Мишаня стал поглядывать на семейное фото — то, где они с Гришкой занимали жалкую треть кадра.

Жить с неистребимым любоглядом становилось всё неуютнее. Кто знает, что у ревнивца на уме! А ну как антресоль на голову обрушит или подушкой во сне придавит — на погост уволочёт, короче говоря. Ну его в болото! Домна приедет, пусть сама разбирается. Должна же учесть Мишанино хорошее поведение: пил в меру, спортивный канал сутками не гонял, буйных гулянок не собирал… Зоську и ту ни разу не привёл!

С такими мыслями Мишаня Уткин и отчалил в гости к сыну. О материнских происках решил помалкивать — есть вещи, которые детей не касаются.

Комендант студенческой общаги мужиком был сговорчивым. За умеренную плату вселил заботливого папашу на две недели. Накинул, правда, за Брыся, ну так это понятно — Брысь гражданин неформатный.


Встречал Домну Васильевну Уткин с букетом садовых ромашек. Глядишь, растает, да и замолвит словечко перед любоглядом. К тому же приворот окаянный…

Приняла подношение супруга в своей обычной манере.

— Лучше б на дельное чего потратился, — и неловко чмокнула Мишаню в щёку. — Чемоданы бери. Я там куртку тебе привезла, ботинки зимние. Пёрла, как лошадь ломовая!


Любогляд с появлением хозяйки присмирел — команды не раздавал, иродом да извергом на Мишаню не ругался. Молчал, как рыба.

А вот Домна молчать и не думала. Особенно, когда не досчиталась солидной суммы в заветной шкатулочке… Скандал разразился штормовой, грозящий перерасти в убийственный торнадо. Пытаясь предотвратить крупные разрушения, Мишаня начал «колоться». Не на женщин, дескать, облегчённого поведения, не на выпивку, не на запчасти для рассыпающейся «Лады» потратился — на попа! Воспользовавшись тем, что рот потрясённой Домны временно отказался выполнять коммуникативную функцию (она судорожно ловила им воздух), Уткин в режиме нон-стоп поведал о предполагаемом безумии, об изгнании бесов, о схватке со злокозненным любоглядом. В завершении не сдержался, упрекнул:

— За что ты так меня, а?

Выслушав исповедь, Домна прикрыла рот рукой и издала звук, напоминающий чох простуженной гиены. Потом ещё. И ещё раз. Наконец расхохоталась. Хохотала она долго — сотрясаясь всем своим монументальным телом и всплёскивая руками.

— Уморил!

Она утёрла текущие по раскрасневшемуся лицу слёзы. Потом куда-то вышла. Вернулась с коробкой — той самой, в которой были когда-то упакованы подаренные Брумкелями тарелки. Вытянула оттуда отпечатанную на глянцевой бумаге брошюрку.

Мишаня недоумённо повертел её в руках.

— И чего? Она ж по-иностранному.

— Так Ёхим же прилаживал! Ему и так всё понятно. А это… — Домна вынула хитроумную шапочку, сплошь усеянную сверкающими бляшками и проводками, — сканер называется. На голову надеваешь, он мозги фотографирует.

— Зачем? — оторопел Уткин.

— Ну… Машка говорит, личность наша вся в мозгах хранится. Как мы чувствуем, как понимаем, как ведём себя — всякое такое. Фотографируешь мозги, оно всё на ерундовинки такие записывается… чипы. Они на тарелки приделаны. — Домна кивнула на висящую над холодильником тарелку с изображением Кёльнского собора. — Тарелки эти… как их… радары… У них датчики разные…

— Зачем?!! — Мишаня стиснул инструкцию так, словно пытался отжать из неё сок.

Домна потупилась.

— Знаю я вас, мужиков, с глаз долой — из сердца вон. Я потому и ехать боялась. Машка мне и присоветовала, про аппарат этот самый рассказала, в журнале каком-то читала. Расстаёшься если с кем, мозги фотографируешь, штуку эту включаешь — вот получается и рядом, вроде. Только изображения нет и это… потрогать нельзя. А так всё в точности! Эффект присутствия, иллюзия называется. Учёные пишут, чувства сохраняются и даже того… освежаются. А что, работает, видать! Когда ты мне ещё букеты-то дарил?! На свадьбе разве…

Настал черёд Уткина глотать сгустившийся от аромата жарящегося мяса воздух. Наглотавшись вдоволь, выдавил:

— И чего вся эта музыка молчит теперь?

— Так я её выключила, как к дому подъезжали!

Домна протянула мужу крохотный, с четверть ладошки, кругляш. Миниатюрный дисплей засветился, на нём чётко прорисовалось «pl/off». Улыбаясь во весь рот, Уткина нажала на pl.

— Блохастика держи! Умыкнул мясо таки, прорва ненасытная! — взревела разделочная доска, один в один срисовав интонации Домны.

Ойкнув, Уткина бросилась за Брысем. Мишаня стоял, точно громом поражённый. Только алые пятна расцветали на скулах, да под кожей булыжниками перекатывались желваки. Окутанный чёрными молниями ярости, Уткин вылетел из дома, сжимая в окаменевших пальцах инструкцию и жизнерадостно мигающий кругляш.

Долго из кухонного окна разносился по спящему городу леденящий кровь вой Домны: «Ми-и-и-ша-а-а!». Но Уткин был непреклонен.


Всю ночь Мишаня бродил по улицам. Утром, немного успокоившись, отправился всё к тому же Кузьмичу. Тот, пораскинув умом, вселил беглеца к себе на дачу и даже вызвался известить Домну о том, что супруг жив, но видеть её не желает категорически. Взбаламутит ещё милицию. С неё станется!

На даче было хорошо: речушка с ершами под боком, яблоки и сливы, которые, к слову сказать, наделали Уткину немало бед, но это совсем другая история. Здесь можно было смолить сколько душе угодно и орать песни. Свобода!

Когда Мишаня частично отошёл от учинённого ему Домной аффекта, стало его терзать неуёмное мальчишеское любопытство из разряда «а как это устроено». Вечерами Уткин вертел в руках инструкцию с басурманскими письменами, точно тщился расшифровать их одним усилием воли.

«Нужный человечек» у Кузьмича нашёлся и на этот случай. Местный Кулибин — Андрей Андреевич Чижиков — преподавал в техникуме физику. Когда-то учился у него и сын Кузьмича — прохиндей и оболтус — Васька. Так и познакомились.

Инструкцию заинтересовавшийся высокотехнологичной игрушкой Чижиков забрал. Три дня спустя, Андрей Андреевич бегал по дачной веранде, размахивал руками и азартно выкрикивал что-то про «мониторинг пространства», про «анализаторы волн любой природы», про «личностную психоэмоциональную интерпретацию посредством записанной на носитель информации».

Он возбуждённо потирал пухлые ладошки. У Кузьмича и Мишани лица были безучастными и вытянутыми.

— Теперь понятно?! — Запыхавшийся Чижиков плюхнулся на стул, вытер лоб мятым носовым платком.

— Ага, — соврал Уткин, испуганный тем, что «Кулибин» пойдёт по второму кругу. — Не понял только, почему со мной холодильник разговаривал, а не тарелки…

— Я же говорю! — взвился физик. — Задействованный в каком-либо процессе объект так или иначе нарушает структуру пространства. Колебания улавливает радар! В радар вмонтированы анализаторы. Анализ личностный! Грубо говоря, реакция выдаётся только на те события, на какие среагировал бы субъект, чей мозг был отсканирован и записан на чипы! В нашем случае, субъект — Домна Васильевна. Поэтому в звуковые преобразуются исключительно волны, отражённые от отмеченных дубль-субъектом предметов. Что не понятно?!

— Короче, тарелки волны везде рассылают, — пояснил сообразительный Кузьмич. — Обо что споткнутся, от того обратно и отлетят. А спотыкаются они только о то, обо что Домна твоя споткнулась бы. Те, что отлетают, они уже… не те, говорящие они. Дошло?

— Преобразуются в звуковые, — поддакнул Чижиков.

— Ага, — повторил Уткин и принялся кромсать щедрыми кусками «Докторскую». Истощённый непосильной работой мозг настоятельно требовал еды.


Злосчастные сливы устроили Уткину генеральную чистку организма. Вместе со шлаками улетучилась и бурлившая до того в нём злость. Мишаня вернулся домой.

— Куда в сапожищах?! — привычно рыкнула обувная полка.

Только сейчас Уткин вспомнил, что так и не выключил мигающий кругляш.

Мишаня презрительно плюнул в сторону сварливой мебели.

— Не плюй на пол, — огрызнулся линолеум.

В прихожую выскочила Домна. Растрёпанная и полинявшая, она была похожа на выстиранную в допотопной машине нутриевую шубу.

— Миша! — выдохнула супруга, хватаясь измазанной в муке рукой за стену.

— Новые обои на какие шиши купишь? — ядовито осведомилась стена.

— Выключи ты эту тарахтелку! — взмолилась Уткина. — Все нервы мне вымотала! Это ей не так, то не этак! Слова доброго не дождёшься!

— Ну дык… — Мишаня насмешливо потеребил кончик носа. — Твой психоэмоциональный дубль же!

— Чего? — Домна испуганно уставилась на мужа.

— Каков поп, таков и приход, — пояснил Уткин.

— Я что, правда… такая? — Домна втянула голову в плечи.

Мишаня хмыкнул и, достав из кармана кругляш, нажал на off.

— Не, ты лучше. Пироги вон печёшь и… — он притянул жену к себе — мягонькая такая…

— Ой, ну прям! — застеснялась Домна. — Иди уж, пироги стынут. Ну, руки же в муке! Пусти, ирод окаянный!

«А приворотом-то она баловалась, — беззлобно подумал Мишаня. — Эвон как… фунциклирует!»