— Здесь у нас мониторинговый зал брейк-сейверов — Голос генерального директора Стейнберга прогрохотал из-за дверей. — Хотите взглянуть, пан профессор?
— С удовольствием, дорогой господин Стейнберг, — с легким акцентом отозвался профессор Режнак. — С превеликим удовольствием.
Алекс едва сдержал язвительный комментарий: Марк, старший оператор, скривился так, будто у него заныли все зубы разом — хотя надежды, что профессор не зайдет, с самого начала не было никакой. Алекс скорее бы поставил на то, что Дунай потечет вспять, или с Земли к Плеядам пустят пассажирский рейс: если что и осталось неизменным с той поры, как понятие нейровизуализации окончательно и бесповоротно изменило свое значение — так это любопытство тех, кто посвящал ей жизнь.
— Вот так… Тут у нас двойная защита, наша разработка… — Стейнберг нарочито шумно и долго возился с кодовым замком, давая сотрудникам время подготовиться к встрече.
Зал привели в приличный вид загодя: задвинули пустые кресла под столы, протерли все восемь пар мониторов, повесили щиток с эмблемой «Dreams Hollywood» куда положено, а Доброго Джека убрали куда подальше, то есть — в шкаф. В венском филиале порядки у брейк-сейверов, на зависть сотрудникам остальных отделов, издавна установились вольные, так что повозиться с уборкой пришлось изрядно. Стейнберг — да бог бы с ним, со Стейнбергом! — но Марк, и вместе с ним все, кто свернул в «Дримс» с научной тропы, до икоты боялись ударить в грязь лицом перед заезжим светилом. Однако главную — и единственную настоящую — проблему решить не удалось, потому теперь всем только и оставалось, что нервно поправлять галстуки. Клиент в системе «висел» всего один, но уже больше суток. Внешний монитор выводил изображение из камеры дрим-установки, экзит-монитор — визуализировал текущее сновидение. Пока спящее тело восемнадцатилетнего Якоба Лехмана лежало в камере, сознание его сомнамбулой бродило из угла в угол в зеркальной комнате. Темные, коричневатого оттенка, зеркала, запотевшие и кривые, искажали лицо Лехмана самыми немыслимыми способами, а потолок отражал бессчетное множество незамкнутых окружностей на деревянном полу. Окружности исчезали и появлялись, преумножились, стекая с потолка на пол по стенам, затем пропадали — и появлялись вновь, вновь текли вниз… От вида экзит-монитора уже у всей группы брейк-сейверов рябило в глазах и трещала голова — но никаких подвижек в том, чтобы высвободить клиента, не было: все шло к тому, что придется вскрывать запись основного сеанса.
Пискнул пропускной терминал. Двери разъехались в стороны.
— Прошу простить за вторжение, господа и дамы. — Профессор Режнак вкатился в зал, окинул его цепким взглядом и с любопытством уставился на экзит-монитор. Директор Нил Стейнберг — огромный, чернобородый, с раскрасневшимся лицом — вошел следом.
Счетчик в углу экрана показывал продолжительность сеанса: двадцать пять часов ровно.
Профессор Анджей Режнак, легенда прикладной нейроинженерии и нейровизуализации, слыл личностью до крайности эксцентричной. Алекс пришел в «Дримс» с режиссерского факультета киноакадемии, но научными новостями, в меру сил, старался интересоваться: имя профессора постоянно было на слуху. На видеолекциях Режнак, неподвижно сидящий в инвалидной коляске, вызывал невольную ассоциацию с мумией в музейной витрине — настолько он казался дряхлым и хрупким. Однако сейчас, на расстоянии вытянутой руки, в нем чувствовалась какая-то чудная, молодцеватая живость. Было что-то ястребиное во всем его облике — в острых чертах лица и цепком взгляде, в быстрой, но разборчивой речи, в резких движениях ссохшихся от старости рук, когда он с удивительной ловкостью управлялся с моторной коляской. Рядом миниатюрный Режнак и огромный директор смотрелись странно. Как сдувшийся воздушный шарик и подъемный сферостат — и, что самое чудное, сдувшимся шариком в данном случае казался Стейнберг. Когда-то, давным-давно, он служил в полиции, но на поверку был человеком добродушным и тактичным — для директора. Странные типы вроде Режнака ставили его в тупик.
— Вижу, работа идет. — Режнак подкатился ближе к монитору. — Надеюсь, не помешал?
— Нет-нет, что вы. Тут у нас… время — идет, а работа на месте топчется. Сложный случай, — вздохнул Стейнберг с неподдельным сожалением. Не иначе, как надеялся, что за два часа с его последнего визита все благополучно разрешилось.
— Будет ли уместно с моей стороны узнать подробности у ваших сотрудников?
— Разумеется. Старший оператор Марк Ферман!
Марк вскочил.
— Доложи нашему гостю об…
— Только вы присядьте сначала, доктор Марк, присядьте, — перебил Режнак. — В ногах правды нет. Я вот сижу днями напролет — и ничего… — Он похлопал ладонью по подлокотнику инвалидного кресла.
Марк растерянно моргнул. Помялся секунду и, покраснев, как рак, сел. Стейнберг снова шумно — так, что слышно было, пожалуй, даже в аппаратной — вздохнул: эксцентричный старик своими шуточками уже вымотал из него всю душу.
— Так-то лучше. — Режнак кивнул, пряча в седых усах улыбку. Смущение окружающих его немало позабавило. — Рассказывайте, доктор Марк: я весь внимание.
* * *
По замыслу давно почившего художника, эмблема «Дримса» — синяя загогулина на белом фоне — символизировала волну. «На гребне наслаждения!» — гласила в прошлом подпись, но в начале двадцать второго века лозунг сменился. Dreams Hollywood: «Достичь невозможного!»
Условия нового времени требовали.
Так было на целый предлог короче и на порядок приметней: наслаждение клиентам сулили все, вплоть до производителей туалетной бумаги — не говоря уже о конкурентах-продавцах «счастливого сна», плодившихся тогда, как поганки после дождя: «Sweet Sleep», «Desire», «SG»…
На рекламных видеороликах «Дримса» поджарые мужчины и женщины расхаживали среди роскошных интерьеров, покоряли горные хребты, потягивали коктейли, развалившись на диване с видом на Ниагарский водопад — и все это они проделывали, улыбаясь с той зубодробительной жизнерадостностью, какая свойственна только чеширским котам и актерам-рекламщикам. Сколько Алекс себя помнил, ролики «Дримса» всегда нагоняли на него зевоту. Иное дело — обозначенная в вакансии брейк-сейвера зарплата. Слухи в народе и в индустрии контактного кино о «счастливом сне» ходили самые безумные, потому объективную историю «Dreams Hollywood» пришлось спешно выискивать в Сети в ночь перед собеседованием, чтобы не проколоться на какой-нибудь глупости.
На заре отрасли все происходило проще некуда. Клиент приходил в офис, подписывал договор, оплачивал порцию сыворотки и отправлялся спать. Спать — и видеть осознанные, управляемые сны о чем заблагорассудится: совершенно необязательно о чем-то столь же невинном и законном, как чаепитие близ Ниагары, постольку поскольку фантазировать — занятие неподсудное; больше того — непредосудительное. Но — только до той поры, пока содержание фантазий никому неизвестно…
Строго говоря, такой медикаментозный сон мог называться сном только условно, однако сперва продавцов развлечений эти тонкости мало заботили: технологию пустили в тираж и только и знали, что подсчитывали барыши. Пока, спустя полгода после открытия первых дрим-центров, по мировой прессе не разошелся «факт», что, в среднем, один из пятидесяти сновидцев не просыпается. «Зависает» — по циничному выражению тех, кто позаботился внести в договора пункт о приятии клиентом на себя всех возможных последствий, но не позаботился об этих последствиях предупредить.
Специалисты быстро выступили с опровержением: не из пятидесяти, а из пятисот пятидесяти, и даже из них девяносто пять процентов благополучно пробуждаются на второй-третий час после окончания действия сыворотки — однако среди потенциальных клиентов далеко не все оказались сильны в цифрах. Прибыли начали неукоснительно падать.
По счастливому совпадению — обусловленному, по мнению некоторых зануд, логикой развития научного знания — почти одновременно с синтезом «сыворотки сознания» появились первые значительные успехи, с одной стороны — в области мозгового контакта, с другой — в области визуализации сновидений. Выяснить в деталях, что происходит с «зависшими», оказалось вопросом времени и денег, которых в отрасли все еще вертелось навалом. Проблему это отчасти решило, отчасти — представило в новом свете. Стоп-образ, то есть, «крючок», на котором подвисали неудачливые сновидцы, оказался одновременно и прост, и сложен. В момент окончания действия сыворотки в мозгу у них проскакивала какая-нибудь безделица — навязчивая дурацкая мыслишка, фраза, образ — и захватывала их сознание целиком. Чтобы высвободить «зависшего», достаточно было вновь ввести его в состояние эйфории или, напротив, причинить крайний дискомфорт; использование с этой целью контакта мозг-в-мозг — то есть, иными словами, проведение позитивных и негативных дрим-внушений — значительно упрощало задачу.
Для обеспечения обратимости «счастливого сна» возникла профессия «брейк-сейверов», или, попросту говоря — взломщиков. Теперь клиент укладывался спать на стерильную койку в герметичной камере дрим-установки вместо мягкой постели, а в договоре«…о предоставлении услуги „счастливый сон“», вместо пункта об ответственности клиента появился раздел о «не злоупотреблении» со стороны компании. В установке непрерывно велась запись сеанса: если клиент просыпался вовремя — запись, согласно договору, немедленно уничтожалась. Если клиент не просыпался — взломщики вступали в дело в строго предписанном договором порядке. От простых вербальных и тактильных стимуляций, применявшихся в первые часы, взломщики переходили к интерпретации стоп-образа клиента и позитивным и негативным дрим-внушениям. В случае если их постигала неудача, на тридцать седьмом часу проводилась полная расшифровка записи прошедшего сеанса. Клиент, получив позитивное дрим-внушение на основе своих же фантазий, просыпался, а страховой отдел компании, скрипя зубами, возмещал ему стоимость сеанса в двадцатикратном размере — за моральный ущерб.
Хороший взломщик должен был быть немного полицейским психоаналитиком, немного режиссером, немного нейроинженером. Чем позже происходило пробуждение — тем больше страховщикам приходилось раскошеливаться. Само существование записи сеанса, даже кратковременное, открывало простор для мошенничества тем, кто имел к ней доступ: огласка ее содержания могла разрушить карьеру и личную жизнь, поставить черную метку на кредитном профиле. Цепочка громких скандалов привела, в конечном счете, не только к росту страховых возмещений, но и к монополии «Dreams Hollywood: „Дримс“» вышли на открытый рынок первыми — и, спустя сто двадцать лет, остались единственными. Все пункты раздела «о не злоупотреблении» соблюдались в «Дримс» неукоснительно: руководство рассудило, что выгоднее вложиться в репутацию, чем из-под полы приторговывать информацией с прессой. Клиент в ста случаях из ста получал все положенное по договору — хоть и не всегда то, на что надеялся.
Алекс не без удивления узнал, что в своем прежнем равнодушии к сладким обещаниям счастья был не одинок: далеко не всем «счастливый сон» казался привлекательным, потому, вопреки ожиданиям одних и опасениям других, сверхприбыли в отрасли отмечались только в недолгий период бума. После внедрения дрим-установки стоимость «счастливого сна», и без того немалая, резко возросла, однако первопричина спада доходов крылась не в этом. Клиенты приходили: раз, другой, третий — и больше не возвращались. Как выяснилось, фантазировать тоже надо уметь… В качестве режиссеров своих грез преуспевали немногие: для остальных удовольствие оказывалось не столь велико, чтобы вкладываться в него раз за разом. Они вынуждены были довольствоваться контактным кино — благо, киноиндустрия неутомимо штамповала бессчетное множество фильмов.
Руководство «Дримс» делало ставку на немногочисленных постоянных «сновидцев», однако, новые клиенты, конечно, тоже не переставали приходить. Одним из таких новичков, впервые получившим порцию сыворотки, был так некстати «зависший» в системе Якоб Лехман.
— Семья благополучная, высокого уровня достатка. Нервная система инертная «3f», психотип «50А» по тесту Старнбайка, — зачитывал Марк персональные данные Лехмана. — коэффициент обучаемости колеблется в диапазоне от 105 до 123…
— Понятно, понятно. Дальше, — поторапливал Режнак.
Если судить по голой статистике, Якоб Лехман был молодым человеком средних способностей и примерного поведения. Даже чересчур примерного — в парках развлечений он бывал реже своих сверстников, а в анкетах на месте «хобби» ставил прочерк. Отец, с которым Стейнберг счел возможным побеседовать лично, характеризовал Лехмана как «задумчивого» и «педантичного». Заведующий кафедрой, где Лехман изучал теоретическую психофармакологию, выразился менее доброжелательно — «заторможенный зануда, даже для 3ф-инертного». В «Dreams Hollywood» Якоб Лехман сам никогда не рвался — сеанс был родительским подарком на девятнадцатилетие, в надежде, по словам Лехмана-старшего, «малость расшевелить» и «приободрить» сына.
— Дальше, дальше, — отмахнулся Режнак, когда Марк стал зачитывать результаты высшей аттестации. Взгляд профессора уже который раз скользнул от Марка к экзит-монитору: вид у Режнака был такой, какой бывает у человека, которому не терпится высказаться. — Какая у вас в настоящий момент основная гипотеза, коллеги?
— Гипотеза у нас… — Марк самым дурацким образом растерялся, поскольку все разумные гипотезы закончились с час назад, не выдержав практической проверки. Негативные внушения также не давали результата, что, впрочем, для инертной 3ф системы было предсказуемо. — Мы пляшем от… то есть, мы исходим из того, что юноша склонен к некоторому перфекционизму, но…
— Перфекционизм? Ясно, — снова перебил Режнак. — Разумно, что ж… Неплохо, да, неплохо. А скажите, доктор Марк, господин Лехман не имеет привычки захаживать в ретро-квартал?
— Посещает иногда. Один раз даже был задержан полицией в состоянии опьянения этанолом… Посещает, пан профессор, с частотой примерно… — Марк принялся быстро пролистывать данные. Руки его теперь тряслись от смущения — очевидно, он считал, что обязан помнить даже такие детали.
— Не важно! Из вас, коллеги, кто-нибудь там бывает?
В зале повисла тишина. Марк покачал головой, как и все остальные.
— Я захожу… Иногда, — без особой охоты признался Алекс, спиной чувствуя недовольную гримасу директора. Стейнберг, как бывший полицейский, ретро-кварталов не одобрял, так что по поводу этого безобидного увлечения теперь наверняка предстояла с ним неприятная беседа, чреватая потерей премии. Однако пристальный взгляд Режнака не оставлял возможности отмолчаться.
— И в бары тамошние заглядывали, надо полагать, господин?..
— Алекс Шевер. К вашим услугам, пан профессор. — На миг Алексу стало обидно оттого, что профессор вот-так вот, влет, сразу определил, что никакой он, Алекс Шевер, не «доктор» и вовсе не ученый. — Да, заглядывал… Изредка.
— Но соответствующего воздействия вы проводить не пробовали, — уверенно заключил Режнак.
— Нет. Нет, не пробовал, — пробормотал Алекс, ощущая себя крайне неуютно. Взгляды всех в зале теперь были прикованы к нему — а он словно бы вернулся в киноакадемию и вновь сдает экзамены, притом вытянул единственный билет, который не учил.
— Попробуйте. Прямо сейчас. Нет-нет, только голосом! — протестующе вскинул руку Режнак, когда Алекс потянулся к инпат-шлему. — Обычное вербальное внушение. Иначе, неровен час, все испортите!
— Как скажете, пан профессор. — Алекс взял микрофон, чувствуя себя совсем уж глупо. «Все испортит» — с чего бы это?!
— Якоб. — Алекс прочистил горло, спешно соображая, что бы эдакое выбрать из вереницы связанных с барами венского ретро-квартала воспоминаний. — Якоб! Представь, заходим мы в «Погребок». В малой комнате старики в нарды режутся: смех, брань, кости стучат! В большом зале тихо, только у дальней стены парочка шепчется… Мы с тобой, Якоб, садимся за угловой столик. К нам подходит Роза. Ставит перед тобой бокал темного «Домашнего» и гренок с ним. Ты берешь бокал, смакуешь пену. Роза спрашивает, что тебе еще угодно. Она наклоняется к тебе. Близко наклоняется, и ее…
Алекс не смотрел на внешний монитор, вообще никуда не смотрел — по привычке, прикрыл глаза и погрузился в образ — потому сперва принял невнятное бормотание директора на свой счет. И лишь когда послышался изумленный возглас Марка, открыл глаза. Экзит-монитор погас; внешний монитор вернулся в исходный режим. В палате Якоб Лехман сидел на койке, озираясь по сторонам и открепляя от груди датчики. Кнопку уничтожения записи он уже нажал.
— Кто бы мог подумать… такое примитивное эпикурейство… — пробормотал Стейнберг.
Режнак заразительно рассмеялся.
— «Примитивное эпикурейство»? Скажете тоже! Что ж, удачи в работе, уважаемые коллеги. Что у нас дальше, господин Стейнберг — отдел статистики?
Прежде, чем кто-нибудь опомнился, Режнак развернул коляску и покатил к выходу. Стейнберг бросился следом.
— Ох ты ж да… — Марк осекся на полуслове и уставился на закрывшуюся за ними дверь. На лице его недоумение смешивалось с восхищением и досадой.
— Кто-нибудь что-нибудь понимает? — нервным тоном спросил второй оператор.
— Режнак, надо полагать, понимает. — Алекс, силясь сдержать раздражение, вернул микрофон на стойку. — Я — нет.
Он самолично устраивал Лехману банкет на трехмачтовой яхте, винную дегустацию в Бордо, вечеринку в данс-хаусе с девицами, до которых Розе, при всех ее прелестях, было далеко! Но проклятая зеркальная комната с разомкнутыми кругами на полу только мигала две-три секунды, и вновь обретала четкость, запирая Лехмана внутри. А тут — оп! — и все. Измотанный, но довольный клиент уже покидает палату, еще не подозревая о том, что провел в системе намного больше положенных трех часов. Алекс даже сказать толком ничего не успел: такое простое и неказистое вербальное внушение никак не могло, не должно было сработать!
Однако — сработало. К лучшему, что сработало — меньше поводов для недовольства Стейнбергу, и Лехману меньше проблем: тридцать шесть часов в системе большого вреда не наносили, но и полезны, конечно, не были. А брейк-сейверам теперь не было нужды до конца смены, пытаясь наугад вытащить «зависшего», любоваться зеркальной комнатой с кругами на полу. Последнее, безусловно, радовало…
… но того воодушевления, какое обыкновенно охватывало группу после решения задачи, не было. Они оказались будто бы ни при чем: взлом, по сути, провел Режнак, и не удосужился объяснить — как.
Сперва рассуждали о том, как, но ни к чему так и не пришли. Затем стали спорить, почему: считал ли Режнак объяснение очевидным, или же решил, что «уважаемым коллегам» стоит самим поломать головы? Марк заказал с кухни кофе и вызволил из шкафа Доброго Джека.
Добрый Джек — маленький, сплошь покрытый ядовитыми колючками кактус — появился у Марка три года назад и стал всеобщим любимцем: проникся даже Стейнберг, и, нервно косясь на служебную инструкцию, разрешил оставить в отделе — с условием, что тот не будет попадаться на глаза посторонним. Джека, вместе с повесткой в суд, прислала на адрес филиала одна вздорная, преклонных лет, клиентка, чью запись брейк-сейверам пришлось-таки использовать: Стейнберг считал ядовитый кактус подарком поучительным и потому полезным. Алекс, вероятно, тоже бы так считал, если б сам не участвовал в расшифровке той записи. Старуха — никогда в жизни не интересовавшаяся цветоводством — все три часа сеанса наблюдала за цветением этих самых кактусов в марсианской пустыне: вычитала где-то, что зрелище это невероятно полезно для здоровья… Тогда как «зависла» она в образе огромной кучи шуршащей фольги, ассоциированной для нее, по-видимому, с лекарственными упаковками. Поди взломай такое без расшифровки!
Хотя каждый случай, когда приходилось вскрывать запись, оборачивался неприятностями, Алекс такие случаи любил: «любопытство — не порок, а свойство организма», как часто говорил в интервью кто-то из светил нейронауки. Возможно, все тот же Анджей Режнак. Записью Лехмана, если бы профессор не вмешался, занималась бы следующая смена, так что тут Алекс ничего не терял — но случившееся не давало покоя. Словно без причины и повода ткнули носом в воду, а затем усадили в лодку без весел: плыви, мол! А куда, зачем, как — да как хочешь…
Хотелось задержаться на берегу. По крайней мере, до того момента, когда представится случай вернуть себе толику самоуважения.
Когда запиликал коммуникатор, Алекс обрадовался, ожидая услышать сообщение о каких-нибудь неполадках: безделье уже надоело — дальше некуда, а до конца смены еще оставалось около получаса. Но на линии оказался всего лишь Крамнер из отдела обратной связи.
— Клиент желает отблагодарить. Подключите видеофон, — буркнул он и отключился.
— Потерпи, друг. Не везет нам сегодня с тобой. Ну ничего, образуется, не в первой, — отодвигая Доброго Джека от стеклянного глаза видеофона, приговаривал Марк. Он пошел дальше старухи и подозревал марсианский кактус не только в целебных свойствах цветка, но и в наличии разума — потому верил, что разговоры спасают от ядовитых колючек. Алекс со своей стороны полагал, что, если так, то Джек и в самом деле необыкновенно добр, раз до сих пор не заколол Марка насмерть за постоянную болтовню.
Крамнер вышел на связь через пять минут. Якоб Лехман, белокурый здоровяк с мягким округлым подбородком и оттопыренными ушами, на экране переминался с ноги на ногу и тем наводил на мысль о ручных заркурианских слонах. Ростом он не уступал Стейнбергу, но, в отличие от последнего, казался совершенно безобидным; сейчас — даже более безобидным, чем когда блуждал в «счастливом сне». Легкая бледность и любопытный блеск глаз придавали его невыразительному лицу нездоровый вид. Что с ним происходило в последние часы, Лехман не помнил — «зависание» всегда сопровождалось лимбическим функциональным сбоем по типу синдрома Милнер, — и очень огорчился, услышав, что подробности ему сообщать брейк-сейверы не имеют права.
— Жаль… Это вы меня разбудили, доктор Марк? — Изъяснялся Лехман неспешно, тихим тенорком, странно звучащим при его могучем сложении.
— Нет. Мой коллега.
Алексу сразу захотелось оказаться где-нибудь подальше, когда Марк поманил его пальцем под прицел видеофона. Лехман забормотал благодарности.
— Не стоит, господин Якоб, в самом деле, не стоит, — прервал его Алекс, игнорируя предупредительные гримасы Крамнера. — Благодарите лучше профессора Режнака. Он дал мне подсказку.
— Профессор Режнак? А это… — Взгляд Лехмана заметался по сторонам.
— Профессор — наш гость из Варшавского университета, — с фальшивой доброжелательностью улыбнулся Крамнер. — Пан Режнак также является специальным консультантом «Dreams Hollywood» по сложным случаям. Он прибыл в Вену с лекциями и счел возможным посетить наш филиал.
— Могу я его увидеть?
— Нет-нет, это невозможно! — На лице Крамнера отчетливо проступил испуг. — Профессор уже отбыл в отель. Или отбудет с минуты на минуту… Но мы можем предоставить вам его служебный электронный адрес: свяжетесь с ним, когда пожелаете, — быстро добавил Крамнер, опомнившись.
— Да, было бы здорово! — как-то по-детски заулыбался Лехман, неуклюже раскланялся на прощание, и, наконец, позволил Крамнеру прервать звонок.
— Мерзкий все-таки тип, верно, Джек? — Марк, утерев лоб, вернул кактус на обычное место. — Цапнуть бы нам с тобой его, как думаешь?
— Мерзкий? Разве? — удивился Алекс. — Вроде бы обычный парень, этот Лехман…
— Я про Крамнера.
— А-а…
— Ума не приложу, чего Стейнберг его до сих пор не выгонит. С клиентами разговаривает, будто те слабоумные, сахар изо рта так и течет… Не замечают они, что ли?
— Спроси у Стейнберга. — Алекс, вздохнув, откинулся в кресле. Думать о Крамнере не хотелось, ни о чем думать не хотелось, но Лехман все никак не шел из головы. Почему он «завис» среди кривых зеркал и незамкнутых окружностей, но немедленно высвободился, стоило внедрить в его сознание мысль о «Погребке»? Что было такое в этом добродушном увальне, в его «крючке», чего сутки не могла разгадать вся команда брейк-сейверов, а Режнак заметил, едва взглянув? Да ничего в нем не было! Запотевшие зеркала, зеркала, незамкнутые окружности…Черт бы побрал эти зеркала!
Запищал таймер: смена закончилась. Алекс вскочил с кресла, так, будто оно обратилось в Доброго Джека, и бросился к шкафчику за пропуском и курткой.
— Ты чего?! — вытаращился на него Марк.
— До завтра! — крикнул Алекс, уже выбегая из зала. Объяснять времени не было, да и не смог бы он объяснить — почему ему вдруг так приспичило поговорить со старым профессором. «Сейчас или никогда», — болезненно билось в голове, а никогда так и не узнать разгадку казалось немыслимой, недопустимой ошибкой. Нужно было догнать Режнака — если повезло, и он еще не уехал.
Казалось, можно было не торопиться, взять у Крамнера адрес и написать профессору когда-нибудь потом, собравшись с мыслями — но потом на это не хватило бы смелости, или забылось бы все за делами, за всякой чепухой. Алексу нравилось считать себя хорошим взломщиком, не нравилась мысль об обратном и еще больше не нравилось не понимать, что к чему.
— Пан профессор!!! — Алекс выбежал на крыльцо, когда Режнак уже въезжал по выдвижному пандусу в микроавтобус.
Режнак тронул сенсор на подлокотнике, откатил коляску назад и развернулся.
— Так точно: пан профессор. Чем могу служить?
— Простите за беспокойство… Я не… Что… — От бега заплетался язык, мысли окончательно спутались. — Почему вы сказали, что дрим-внушением я могу «все испортить», пан профессор? Почему вообще «Погребок» сработал?!
— Вы сами-то как думаете? — спокойным тоном поинтересовался Режнак.
— Я думал, но… До конца смены с ребятами только это и обсуждали, и все без толку. Я не понимаю, пан профессор… Объясните, прошу!
Режнак долго наблюдал за ним из-под кустистых бровей, чуть склонив голову к плечу. И в ту секунду, когда Алекс уже уверился в отказе, вдруг хитро улыбнулся.
— Будь по-вашему: попробую. Если вы проводите меня в «Погребок» и угостите… как вы сказали, «темным Домашним»?
* * *
— Неплохо. — Режнак отхлебнул пива и проводил взглядом удаляющуюся Розу. — Очень даже.
— Э-м… Да, — пробормотал Алекс, гадая, что именно профессор в данном случае имел в виду. В «Погребке», среди дощатых столов и старинных стеклянных бокалов, сверкающая лаком моторная коляска смотрелась странно. Все, ровным счетом все было странно: идти следом за профессором через весь релакс-таун к ретро-кварталу вдоль берега Дуная, рассказывать, как когда-то с технологического перешел на режиссерский, а потом, устав от безденежья, бросил и устроился в «Дримс», пить с прославленным старым ученым пиво, будто с приятелем. Режнак задумчиво кивал, улыбался, слушал — но сам ничего рассказывать не спешил.
«Вот ведь чудак!» — Алекс отхлебнул из своего бокала. — «Как бы еще не передумал».
— Пан Анджей, вы обещали объяснить про…
— Не спешите, Алекс, — с улыбкой перебил Режнак. — Вам, конечно, доводилось прежде слышать о Сергее Саргатском?
— Да.
— Гений дальней косморазведки, стальные жилы, золотая голова… Настоящий исследователь, старой школы, фанатик своего дела! На тридцать пять земных — сто сорок лет в гибернации и еще пятнадцать на планетарных биостанциях. — По всему было видно — Режнак искренне восхищается Саргатским. — А знаете, из-за чего ему пришлось оставить космос, Алекс?
— По болезни, вроде бы… Не помню, к сожалению, — неохотно признал Алекс. Саргатский умер еще до его рождения, а историей космонавтики он интересовался мало.
— Верно: по болезни. После того, как три с половиной года провел в дрим-установке. — Режнак отставил бокал в сторону и скрестил руки на груди, явно довольный эффектом своих слов.
— В системе, три с половиной года?!
— На капельницах, конечно, со всей поддержкой. Стоп-образ его был — пустая комната, совершенно пустая, с белыми стенами.
— Сложно поверить даже. То есть, я вам верю, но… — Алекс недоуменно взглянул на профессора. — И в «Дримс» я об этом ничего не слышал.
— Разумеется, не слышали: секретность, — снисходительно улыбнулся Режнак. — Я в то время был не старше вас, подрабатывал в варшавском филиале — только потому и знаю: все происходило при мне. Жуткий переполох был! Из головного офиса специалисты прилетели, и руководство с ними: шутка ли — сам Саргатский! Герой, знаменитость! Что с ним только не пытались делать, как ни пытались вытащить — ни в какую: «крючок» замигает, прокрутится внушенный образ минуту-другую — и все, опять белая комната. Все диву давались — зачем такой человек вообще в систему полез? Занятой, серьезный, увлеченный — не из той публики, какая над «счастливыми снами» слюни пускает. Совсем из другого теста человек… Дело было сразу после скандала со «Sweet Sleep» и австралийским премьером, когда того в отставку отправили за педофильские грезы, потому запись Саргатского вскрывать казалось смерти подобно. Мало ли, что там, в записи этой, и что Саргатский делать будет, когда узнает, что кто-то это видел. Подаст превентивно в суд за «недостаточные усилия по пробуждению» или по еще какому поводу надуманному, погонит в прессе волну против «Дримса» — и поминай, как звали, отправимся в банкроты следом за «Sw-S», хотя вины за нами никакой… Перетрусило начальство. Сроки уже все вышли, а с расшифровкой все тянули и тянули. Итак, Алекс: белая комната без ничего, Саргатский… Нервная система у него — «2c», если хотите знать. Какие будут соображения?
— Никаких, пан Анджей, — смущенно сказал Алекс. Режнак больше не улыбался, стал сосредоточен и серьезен, а о «Домашнем» и вообще о «Погребке», казалось, забыл вовсе.
— Как тогда и у меня. Шеф мой, профессор Брансков, гипотезу выдвинул, что не «висяк» это никакой: сам наш герой-косморазведчик в системе как-то себя удерживает.
«Сам?!» — Алекс подумал мельком, в своем ли Режнак уме — годы, все-таки… Мысль эта, должно быть, отразилась на его лице, так как профессор тотчас сокрушенно покачал головой.
— Узко мыслите, Алекс. Да, прецедентов подобных, вам известных, нет — но, теоретически, ничего такой возможности не противоречит. Тем более что Саргатский — человек неординарный во всех отношениях, на гибернации стаю собак съел. Мозг, организм свой контролировать умел, как никому другому даже в «счастливом сне» не снилось… Я в такую возможность уже тогда, в молодости, поверил — и вы мне поверьте.
— Верю, пан Анждей. Но зачем ему?..
— Вот то-то и оно: зачем. Шеф мой предположил, что Саргатский того и добивается, чтоб мы — брейк-сейверы, то есть — запись расшифровали. Взглянули на мир его глазами, на дальние дали — и бросили чепухой своей заниматься. Многие бывшие косморазведчики в контактное кино идут, на спецэффекты, но там и оборудование похуже нашего, и развернуться не дают. Чуть что, сразу прерывают — сами знаете, раз учились у киношников… В одном шеф прав оказался: когда запись расшифровали — а ее расшифровали все-таки через шесть дней, деваться некуда было — там, в самом деле, оказались командировки Саргатского. Районы Андромеды, Веги…. Космос, планетарные станции, дикие миры — чего только не было. Чудеса, красота — страсть! Но дрим-внушение не сработало.
Алекс вытаращился на профессора.
— Вот, как вы сейчас на меня смотрите — так и я на шефа смотрел, когда он мне сказал, — усмехнулся Режнак. — Шеф пробовал, я пробовал, все пробовали — бесполезно! Саргатский как «висел» в системе, так и висел. Шеф мой, светлая ему память, был человеком мудрым. Личную выгоду тоже ценил, не без того. Продвинул идею, что не хватает нам опыта всю прелесть дальних миров передать, выбил деньги, метнулся к Андромеде и обратно. Когда по возвращении вытащить Саргатского все равно не смог, не особо даже расстроился… Саргатский «висел» в системе, мы его тормошили день через два. Тыкали пальцем в небо, командировочных и стажеров с ним работать отправляли — не сообщая, конечно, с кем они имеют дело: выдавали все за тестовую модель симулятора. В общей сложности, больше тысячи человек с ним дело имело. Но никаких подвижек не было. Думали уж, так и помрет наш герой в своей белой комнате.
Режнак помолчал немного.
— И что же в итоге… Как же его вызволили, пан Анджей?
— Он пришел в себя в промежутке между внушениями, безо всяких усилий с нашей стороны. Случайно, вроде как. Заявил, что ничего не понимает, ничего не помнит — и так далее, и тому подобное… Затребовал с «Дримс» средства на реабилитацию, смешные по тем временам деньги, мы, конечно, все без шума оплатили. Он худо-бедно восстановился, но здоровье уже не то было — вышел на пенсию, вернулся в родной Петербург, жил там тихо, работал с инопланетными культурами в институте ксенобиологии, журналистов не привечал… И с «Дримс» больше дел не имел. На том, казалось бы, и конец истории.
Режнак прокашлялся.
— Но я себя с тех самых пор, как все завершилось, не в своей тарелке чувствовал — постоянно свербело что-то… Нюхом чуял — прав был шеф, как есть, прав: сам Саргатский в системе «висел», и сам же и вышел. Но зачем, зачем?! Я ведь знал, что он отдал взамен, видел запись его сеанса: это, Алекс, скажу я вам, лучшее, что я в жизни видел… Такое дело, что слов не подобрать, и ведь настоящее дело, стоящее! Он не мог не знать, на что идет, что в космос ему после такой передряги дорога будет закрыта — а сделал, как сделал. Это меня больше всего поражало. Временами аж спать не мог. И вот как вы за мной сегодня вдогон бросились — так и я… Когда подвернулся повод побывать в России, отменил второй блок лекций, поехал в Петербург и разыскал там Саргатского. Не слишком-то надеялся, думал, откажет он мне, как всем прежде отказывал. Ан нет. Не знаю, что тут роль сыграло: то, что я к тому времени имя себе в науке сделал, и слышал он обо мне — или то, что он уже одной ногой в могиле стоял и стал поэтому охоч до разговоров. Пока самого старость не придавила — возможность такая в голову мне не приходила, а теперь, вот, понял… Не возражайте, Алекс, не надо. — Режнак едва заметно усмехнулся, постучав ладонью по подлокотнику кресла. — Мне лучше знать. И Саргатский знал, и потому — а, может, по какой другой причине — согласился со мной побеседовать. Я его прямо, в лоб спросил, без обиняков — на кой ляд вы, Сергей Владимирович, в дрим-установке столько времени провели, ради чего? Саргатский засмеялся, налил мне выпить. Вы, говорит, пан Анджей, спросили бы лучше — почему я оттуда вышел. А зачем в установку полез, говорит, могли бы и сами догадаться, постольку, поскольку единственное, что я там мог получить и получил — это триста тысяч внушений от брейк-сейверов.
Режнак замолчал, уставившись в окно, и молчал больше минуты.
— Это не так-то просто сходу объяснить, но вы, все же, попробуйте уловить, проникнуться, Алекс, — наконец, продолжил он, тщательно подбирая слова. — Представьте себя на месте Саргатского. Он такое видел, чего мы с вами и вообразить не можем. Вся Вселенная была у него перед глазами, смотри — не хочу, но почти всю жизнь он провел в одиночестве, погруженный сам в себя или в работу, из-за гибернации близких всех пережил на столетье… Бандоханский хвостоцвет был ему яснее и ближе, чем человек. Отвык он от людей, но сам же тяготился этим. По-настоящему отвык, без шуток, совсем чужим себя на Земле, в наших реалиях, чувствовал — и не зря, наверное: вряд ли бы нормативному, адаптивному разуму пришла идея правду в дрим-установке искать. Но Саргатский рассудил, что так вернее будет. Оно ведь как: брейк-сейвер хоть и делает внушение для «зависшего», с опорой на его особенности, но неизбежно вкладывает что-то от себя, и чем дольше работа идет — тем больше вкладывает… Вот Саргатский и решил: лучше дрим-установка и брэйн-контакт, чем разговоры разговаривать. К тому же, тяжело ему разговоры в ту пору давались. Улавливаете, к чему я веду?
Алекс неуверенно кивнул.
— Мало ему было дальних планет: он хотел понять людей. — Режнак рассмеялся тихим, горьким смехом. — Разглядеть, разобраться, понять — отчаянно хотел. Возвращаться в мир он не собирался, думал всю оставшуюся жизнь провести в установке. Но не смог. Вышел сам. Мне сказал — дескать, не выдержал: бедна, бледна слишком брейк-сейверская фантазия. Пресное все, плоское, неживое, ненастоящее — слишком уж скучно, муторно стало… Но мне показалось, он лукавит. Плоское и муторно ему было с самого начала, все то время, которое провел в системе — а вышел он, когда сообразил, почему так, в какой себя завел тупик.
— В тупик… То есть, к цели своей он, вы думаете, не приблизился? — решился спросить Алекс, так как Режнак снова замолчал.
— И да, и нет, Алекс. — Режнак окинул задумчивым взглядом бар. — И да, и нет. Разговор у нас с ним вышел не слишком веселый. Он не жалел о том, что сделал, но и доволен не был. Призом считал свои последние годы, которые обычной жизнью, среди людей прожил — сказал, без лет в установке вряд ли так смог бы. По-вашему, чем различаются фантазия и реальность?
— Тем, что…
— Не торопитесь отвечать: лучше подумайте при случае, обстоятельно подумайте, по-хорошему. Я же скажу — тут почти та же история, что и у Саргатского с Землей и космосом, с хвостоцветами и людьми… Дома нам велико и чуждо небо, а от дальних звезд — слишком мала и незначительна кажется Земля. Не забыли еще, с чего мы начали, Алекс? Я вашими устами избавил господина Лехмана от переставшего быть счастливым сна, а вам не терпелось узнать — как я это сделал. Смотрите внимательно.
Режнак поднял бокал, но не стал пить, а так и замер с ним в руке.
— Ваше здоровье, пан Анджей. — Алекс взял свой, ничего еще не понимая — и вдруг увидел. Сперва — круглый влажный след на досках стола, разомкнутый там, где пальцы профессора не касались стекла, затем — смутное отражение в бокале.
— Будем здравы! — Режнак, улыбнувшись, пригубил пиво. — Вы видели эту картину тысячу раз, Алекс, видели — но сразу же забывали, не придавая ей никакого значения. И делая дрим-внушение, непременно упустили бы: поэтому я попросил вас проводить внушение голосом.
— Вы сразу все поняли, едва только увидели на экзите «крючок»…
— Может статься, только потому, что мне с самого утра сегодня хотелось чем-нибудь эдаким промочить глотку. — Режнак картинным жестом отхлебнул пива. — Не сокрушайтесь так: господин Лехман — действительно непростой случай. Не удивлюсь, если из всех, кто заглядывал в минувший месяц в этот славный бар, только он да я, и еще два-три чудака замечают такие мелочи. — Режнак усмехнулся в усы. — Я смотрел статистику по брейк-сэйв отделу: у вас весьма впечатляющие результаты, Алекс. Вы молоды, любознательны: будет желание — еще всему научитесь. А когда научитесь и сколотите какой-никакой капитал — возвращайтесь обратно в режиссуру, — вдруг категорично заключил он. — Не дело это — потратить всю жизнь на то, чтоб зашибать монету в «Дримс», уж поверьте. Я бы позвал вас к себе, но наука — не ваше.
— Я подумаю, — выдавил из себя ошарашенный Алекс. — Обязательно. Спасибо, пан Анджей.
— Подумайте еще вот над чем. В старину говорили — «дьявол в деталях». Фантазия может вывести нас за грань Вселенной, однако неспособна подменить реальность, потому как невнимательна к мелочам… В том ее слабость, и в том же — ее сила: будь иначе, будь она дотошна, скрупулезна до зубовного скрежета и пятен на столешнице, застревай она на каждой безделушке — шиш бы нам, а не грани Вселенной!
Режнак в три глотка опустошил бокал до дна, утер усы.
— Сергей Саргатский был удивительным человеком, прожил удивительную жизнь… Он непременно сказал бы, что мы имеем дело с замкнутым кругом. Но тут я, при всем моем к нему уважении, с Сергеем Владимировичем не вполне согласен. Как, к слову, и с тем, что нас с вами именуют «взломщиками», Алекс… Каждый человек — не только зависший в дрим-установке, любой, всякий человек — порой представляется самому себе бесконечно одиноким, запертым в ящике индивидуальности, но так ли это? Будь это так — разве могли бы найти общий язык, нащупать точку понимания такие разные люди, к примеру, как Саргатский и я, как я и вы? Круг, контур — незамкнут. — Режнак опустил ладонь на след от бокала на столе: тот уже почти высох. — Замыкает его человек. А человек, все же — не только семьдесят процентов воды, но и нечто совершенно иное… Помните ведь? Дьявол в деталях. Я бы добавил — и бог рядом с ним.
Режнак продолжал говорить, но Алекс его едва слышал. В «Погребок» подтягивались завсегдатаи, двигали стулья, гремели бокалами и кружками, и почему-то было невероятно досадно от того, что Марк утром не поленился навести порядок. Профессор был бы рад знакомству с Добрым Джеком, непременно был бы рад.
I.V.,2015.
