КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Цикл: "Меттью Скаддер". Компиляция. Книги 1-10 [Лоуренс Блок] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лоренс Блок Грехи отцов наших

Глава первая

Это был крупный, высокий мужчина, примерно с меня ростом, но более массивный, широкий в кости. Еще черные кустистые брови были выгнуты дугой, а серебристая шевелюра, откинутая назад, придавала его большой голове сходство со львом. Он носил очки, а сейчас снял их и положил между нами на дубовый столик. Темно-карие глаза не отрывались от моего лица, внимательно изучая, словно ища в нем ответа своим мыслям. Черты лица будто вытесаны из камня: крючковатый нос, крупные губы, четко очерченные скулы, но все его лицо в целом оставляло впечатление пустой каменной скрижали, готовой к тому, что кто-нибудь высечет на ней заповедь.

— Я почти ничего не знаю о вас, Скаддер, — наконец произнес он.

А вот мне о нем кое-что было известно. Зовут Кэйл Хэннифорд, около пятидесяти пяти лет от роду, проживает в одном из северных штатов, занимается оптовой торговлей аптекарскими товарами и владеет фирмой по продаже недвижимости. Ездит на «кадиллаке» прошлогодней модели, в данное время припаркованном у бордюра отеля «Карлайл», где Хэннифорда сейчас ждет жена.

А еще у него была дочь, лежащая теперь в стальном ящике городского морга.

— Да знать-то особо нечего, — пробормотал я. — Ну, раньше был полицейским инспектором.

— И отличным инспектором, как сказал мне лейтенант Келер.

Я пожал плечами.

— А теперь вы работаете частным детективом?

— Нет.

— Но мне казалось…

— Частные детективы имеют патент на свою деятельность, частные детективы совершенно официально прослушивают телефонные разговоры и ведут слежку, заполняют разные дурацкие формуляры и все такое прочее. Я ничего подобного не делаю. Просто время от времени оказываю кое-какие услуги, за что получаю щедрую плату от благодарных заказчиков.

— Понял.

Я поднес к губам чашку. Мой заказ состоял из кофе с коньяком; перед Хэннифордом стоял нетронутый стакан с разбавленным виски. Оба мы находились сейчас в баре Армстронга, тихом, неприметном заведении. Стены были отделаны красным деревом и украшены чеканкой. Было два часа пополудни, второй четверг января; в пивной почти пусто. В глубине зала парочка медсестер из близлежащей больницы Рузвельта крохотными глоточками прихлебывала пиво из высоких бокалов, а за столиком возле окна поглощал гамбургер какой-то юнец с пробивающейся щетиной на подбородке.

— Даже трудно толком объяснить, чего я от вас хочу, Скаддер, — произнес Хэннифорд.

— А я и не уверен, смогу ли чем-нибудь вам помочь, — отозвался я. — Ваша дочь мертва, этого уже не изменить. Убившего ее парня сцапали прямо на месте преступления. Из газетных заметок я узнал, что картина убийства была так ясна, будто все происходило на глазах у зрителей.

Лицо моего собеседника омрачилось: он тоже на миг увидел страшную картину так отчетливо, словно она прямо сейчас проходила перед его глазами. Я поспешил сказать:

— Его схватили, зарегистрировали по всем правилам и сунули в «Томбз». Когда это было? В четверг? — Хэннифорд кивнул. — Ну вот, а в субботу его нашли в камере повесившимся. Итак, дело закрыто.

— Вы с этим согласны? Ну, с тем, что дело закрыли?

— С точки зрения правосудия — да.

— Я имею в виду не это. У полиции, естественно, нет причин сомневаться. Убийца установлен, а теперь он и вовсе вне досягаемости карающей руки закона. — Он подался вперед. — Но есть кое-что, что я хотел бы выяснить.

— Например?

— Я хочу знать, за что ее убили. Я хочу знать, кем она была на самом деле, кем она стала. За последние три года я так толком и не понял, где обосновалась Венди. Господи, я и понятия не имел, что она живет в Нью-Йорке. — Его глаза скользнули в сторону. — Мне сказали, что на работу она так и не устроилась, а следовательно, и средств к существованию у нее не было. Я видел дом, где она жила, но подняться в квартиру не отважился. Знаю и то, что Венди платила за нее почти четыреста долларов в месяц. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Кто-то оплачивал ее квартиру.

— Вместе с ней жил молодой Вэндерпол, ну, тот самый парень, что ее убил. Он работал у торговца антиквариатом, за что получал около ста двадцати пяти долларов в неделю. Если Венди содержал как любовницу какой-нибудь мужчина, он бы ни за что не потерпел, чтобы Вэндерпол делил с ней квартиру, разве не так? — Кэйл тяжело перевел дух. — Чего уж тут скрывать, Венди была проституткой, это вполне очевидно. Полицейские, конечно, так прямо мне об этом не сказали, они вели себя с поразительной сдержанностью. А вот газетные репортеры не были столь тактичны.

Да, действительно, газетенки никогда особым тактом не отличались, а уж дело Венди для них просто лакомый кусочек. Во-первых, девушка была очень красива, во — вторых, убийство произошло в Гринвич-Виллидж, ну, а в-третьих, явно на сексуальной почве. К тому же Ричарда Вэндерпола сцапали, когда тот метался по улице в залитой кровью одежде. Какой же мало-мальски уважающий себя газетчик пройдет мимо такой истории?

— Теперь вы понимаете, почему для меня дело не является закрытым, Скаддер? — задал вопрос Хэннифорд, выведя меня из задумчивости.

— Теперь понимаю. — Я заставил себя посмотреть прямо в темные глаза сидящего напротив. — Для вас убийство дочери — слегка приоткрывшаяся дверь в темную комнату, и теперь вы хотите выяснить, что там, за ней.

— Вот именно.

Конечно, я его понял, хотя с большим удовольствием предпочел бы не понимать. Я вовсе не стремился заняться расследованием этого дела. В работе я не нуждался, браться за нее старался как можно реже. Мне не нужно много денег — за жилье с меня берут недорого, на собственные нужды трачу в разумных пределах — я неприхотлив. Да и Хэннифорд мне, в принципе, нравился, а ведь гораздо сподручнее брать деньги с тех клиентов, к которым не очень лежит душа.

— Лейтенант Келер в отличие от вас меня не понял. Нисколько не сомневаюсь, он направил меня к вам только для того, чтобы избавиться от моих докучливых приставаний. — Дело обстояло не совсем так, но я не стал уточнять. — Мне надо выяснить все до конца. Кем была моя дочь? В кого превратилась? И кому понадобилось ее убивать?

А зачем вообще кому-то кого-то убивать? В Нью-Йорке каждый день происходит четыре-пять убийств. А прошлым летом, например, выдалась одна жаркая неделька, когда эта цифра возросла до пятидесяти трех. Люди убивают своих друзей, своих родственников и любимых. Один тип на Лонг-Айленде убил свою двухлетнюю дочурку, когда демонстрировал на ней старшим детям приемы каратэ. Почему такое случается, кто может дать ответ?

Каин сказал, что он не сторож брату своему. Неужели нужно быть только сторожем или — в противном случае — убийцей? Третьего не дано?

— Так вы согласны работать на меня, Скаддер? — Он выдавил из себя слабую улыбку. — Назовем это по-другому. Согласны ли вы оказать мне услугу? А это и будет великой услугой с вашей стороны.

— Но нужно ли это на самом деле?

— Что вы имеете в виду?

— Да я об этой самой приоткрывшейся двери. За ней ведь может оказаться что-то такое, что вам совсем не понравится.

— Я догадываюсь.

— Поэтому и хотите узнать все до конца?

— Да, поэтому.

Я допил кофе, отставил в сторону чашку и глубоко вздохнул.

— Хорошо, я согласен.

Откинувшись на спинку стула, он вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. В первый раз с тех пор, как вошел в пивную. Некоторые тянутся к сигарете в момент крайнего напряжения, другие закуривают, когда напряжение отступает. Хэннифорду сейчас явно полегчало; он выглядел так, будто гора свалилась с плеч.


Передо мной дымилась очередная чашка кофе, а на столе лежал блокнот, в котором я успел исписать несколько страничек. Хэннифорд все еще цедил единственный стакан виски.

Он поведал мне множество всякой всячины о своей дочери, чем вряд ли придется воспользоваться, однако я исправно делал пометки в блокноте, ибо любая безделица может каким-то образом послужить на благо дела — никогда не угадаешь, какая именно. Я уже давно привык выслушивать человека до конца.

Таким образом я выяснил, что Венди была единственным ребенком в семье, в школе училась хорошо, одноклассникам нравилась, но на свидания ее приглашали редко. Мало-помалу складывался образ этой девушки, пока, правда, не очень определенный, и мне предстояло выяснить, что его связывало с исполосованной ножом убийцы шлюхой, найденной в своей квартире в Виллидже.

Картина стала немного расплывчатой, когда рассказ подошел к моменту ее отъезда в Индиану для поступления в колледж. С этого времени, похоже, родители и начали терять ее. Профилирующей дисциплиной она выбрала английский язык, а второстепенной — систему управления. За несколько месяцев до окончания колледжа Венди неожиданно для всех собрала вещички и отбыла в неизвестном направлении.

— Нам, конечно, тут же сообщили. Для меня это был самый настоящий удар: она в жизни ничего подобного не совершала. Я не знал, что делать. Потом мы получили почтовую открытку. Она писала, что находится в Нью-Йорке, нашла работу и должна решить кое-какие свои проблемы. Через несколько месяцев пришла еще одна открытка, на сей раз из Майами. Я так и не понял, решила ли она провести там отпуск или переехала насовсем.

Больше о дочери они ничего не знали до тех пор, пока не раздался злополучный звонок из полиции о том, что она мертва. Ей было семнадцать, когда она окончила школу, в двадцать один она бросила колледж, а в двадцать четыре ее зарезал Ричард Вэндерпол. И старше она уже никогда не будет.

Тут Хэннифорд приступил к изложению фактов, о которых впоследствии Келер поведает мне более детально. Посыпались имена, адреса, даты. Я его не прерывал — пусть выговорится, но внимание мое отвлеклось: что-то не давало покоя, какая-то неясная мысль вертелась в голове.

— Этот парень, что ее убил, Ричард Вэндерпол, — задумчиво проговорил Хэннифорд, — он ведь совсем еще мальчишка, даже моложе Венди. Господи, двадцать лет! — Он нахмурился. — Знаете, когда я узнал, что случилось, что он натворил, я хотел порешить его собственными руками! — При этих словах руки, лежащие на столе, сжались в кулаки, а затем медленно разжались. — Но потом он покончил с собой, и… я не знаю… что-то во мне сломалось. Он ведь и сам стал жертвой. Отец его священник…

— Знаю.

— В одной из церквей в Бруклине. И мне страшно захотелось поговорить с ним. Даже не знаю, что бы ему сказал… Как бы то ни было, по здравому размышлению я передумал. Просто понял, что не смогу с ним встретиться. И все же…

— Вам хочется разузнать о его сыне, чтобы лучше понять собственную дочь?

Он кивнул.

— Мистер Хэннифорд, вы знаете, что такое фоторобот? — спросил я. — Наверняка не раз встречали такие штуки в газетных хрониках. Если имеются свидетели преступления, полицейские создают портрет подозреваемого по их словесному описанию, составляя черты лица из различных частей. «Такой у него нос? А может такой? Крупнее? Мясистей? А уши? Эти подходят?» Таким образом получается все лицо в целом.

— Да, я видел, как это делается.

— В таком случае вам, должно быть, попадались на глаза оба фото вместе — составленный фоторобот и настоящий снимок подозреваемого. Казалось бы, ничего общего, особенно на взгляд неспециалиста. Однако между ними всегда есть фактическое сходство, которое не ускользнет от опытного полицейского и в дальнейшем поможет ему в поисках. Вы понимаете, куда я клоню? Вы стремитесь получить настоящие фотографии своей дочери и убившего ее юноши. Я не в состоянии вам их предоставить. И никто не в состоянии. Я могу раскопать достаточное количество фактов, чтобы составить для вас их сводные фотороботы, но в результате вы получите не совсем то, чего хотите.

— Понимаю.

— Этого довольно, или я могу продолжать?

— Продолжайте, прошу вас.

— Мои услуги обойдутся вам дороже, чем в любом крупном сыскном агентстве. Там с вас будут брать плату за почасовую работу или же выставлять счет в конце каждого истекшего дня. Иногда могут возникнуть дополнительные расходы. Я же сразу беру определенную сумму, из которой за все расплачиваюсь сам; не в моих правилах периодически отчитываться, чтобы угодить клиенту; мне не нравится, когда мои действия подвергаются проверке, особенно если до поры до времени я не обнаружил ничего стоящего.

— Какой гонорар вас устроит?

Я никогда не умел устанавливать расценки. Как можно оценить, сколько стоит твое время? Какую плату требовать с клиента, по милости которого твоя жизнь с этой минуты больше не будет тебе принадлежать?

— Я хочу получить две тысячи долларов прямо сейчас. Не знаю, сколько времени займет расследование и когда именно вам не захочется больше заглядывать в темную комнату, за эту самую дверь. Так или иначе, мне может потребоваться дополнительная сумма в процессе работы или же по ее окончании. Разумеется, у вас всегда остается право выбора: платить мне или нет.

Внезапно он улыбнулся:

— Да, делец вы своеобразный.

— Похоже на то.

— Мне никогда раньше не приходилось нанимать детектива, а посему я понятия не имею, как это делается. Вы не против, если я выпишу чек?

Я уверил его, что чек меня вполне устроит, и пока он его выписывал, наконец понял, что меня волновало все это время.

— Так вы ни разу не обращались к услугам детектива после того, как Венди сбежала из колледжа?

— Нет. — Он поднял голову и взглянул на меня. — Ведь очень скоро пришла первая открытка. Мне приходила на ум мысль о частном сыщике, но как только мы получили от нее весточку, я решил отказаться от этой идеи.

— Но вы же так и не выяснили, где она находится и как живет?

— Не выяснили. — Он отвел глаза. — Я, безусловно, виноват: слишком поздно хватился. — Взгляд Хэннифорда снова вернулся ко мне, и было в нем что-то такое, от чего меня охватило желание отвернуться, но я не смог этого сделать. — Видите ли, я должен выяснить, насколько велика моя вина.

Он мог бы и сам найти ответ, но верным ли он будет? И бывает ли вообще верный ответ на этот неизбежный и вечный вопрос?

Он передал мне чек. Место, где надо было проставить мое имя, было не заполнено. Хэннифорд пояснил, что по чеку я могу получить деньги наличными, но, услышав, что меня устроит, если он просто будет подлежать оплате, снова снял с ручки колпачок и вписал мои имя и фамилию. Я сложил полученный чек и спрятал его в бумажник, после чего сказал:

— Мистер Хэннифорд, кое о чем вы все-таки умолчали. Может, с вашей точки зрения это не столь важно, но я думаю иначе.

— Почему?

— Инстинкт подсказывает. Долгие годы я наблюдал, как люди пытаются решить для себя, насколько близко они в действительности хотят подойти к истине. Я не вынуждаю вас отвечать, но…

— Это же не относится к делу, Скаддер! По крайней мере так мне казалось, потому я и не упомянул об этом, но… Ну да черт с ним! Дело в том, что Венди не моя родная дочь.

— Вы ее удочерили?

— Да. Венди — дочь моей супруги. Настоящего отца не стало еще до ее рождения: он был морским пехотинцем и погиб во время высадки при Инчхоне. — Хэннифорд снова отвернулся. — Я женился на матери Венди спустя три года после этого и сразу же полюбил девчушку так, как только можно любить родного ребенка. А когда выяснилось, что… своих детей у меня быть не может, я возблагодарил Бога за то, что у меня есть Венди… Ну как? Это имеет значение?

— Не знаю, — ответил я. — Может статься, и не имеет. — Для меня его сообщение было очень важным: комплекс вины Хэннифорда стал более понятен.

— Скаддер, вы женаты?

— Разведен.

— А дети есть?

Я кивнул. Он собрался было что-то сказать, но все-таки промолчал, а мне внезапно захотелось, чтобы он поскорее ушел. Помедлив, он ни с того ни с сего произнес:

— Да, теперь я и сам вижу, что вы были прекрасным полицейским.

— В общем и целом неплохим. Обладал природным чутьем, а навыки приобрел уже в процессе работы.

— И сколько вы прослужили?

— Пятнадцать лет. Чуть-чуть не дотянул до шестнадцати.

— Я что-то слышал, что после двадцати лет полагается пенсия или нечто в этом роде.

— Да, полагается.

От очевидного вопроса он воздержался, и мне это не понравилось. Уж лучше бы спросил.

— Я потерял веру, — нехотя буркнул я.

— Как это бывает у священнослужителей?

— Похоже на то, но не совсем. Полицейские довольно часто теряют веру, однако работу не бросают. А у некоторых ее и вовсе не было с самого начала, и ничего, угрызений совести не чувствуют. Что до меня, я просто понял, что не желаю больше оставаться полицейским. И мужем, и отцом. И полезным членом общества тоже. Но это ему знать не обязательно.

— Коррупция в ведомстве повлияла?

— Вовсе нет. — Коррупция никогда меня не волновала, без этого повсеместного явления, видимо, трудно обойтись в наше время — семью-то надо как-то содержать. — Причина в другом.

— Понимаю.

— Сомневаюсь. А впрочем, это не секрет. Как-то летом я сменился с дежурства и заглянул в бар на Вашингтон-Хайтс, — там нашему брату дают бесплатную выпивку. Были там два типа, решили поживиться, а уходя, уложили бармена выстрелом в сердце. Я выскочил за ними на улицу, одного убил сразу, другому попал в бедро. Теперь он на всю жизнь останется хромым.

— Понимаю, — повторил он.

— Не уверен в этом. Мне доводилось убивать и раньше. И вообще — я был очень рад, что первый погиб, и чрезвычайно раздосадован, что второй выжил.

— Но тогда…

— Один из выстрелов прошел мимо цели, и пуля рикошетом угодила в глаз семилетней девочке. Сантиметром выше, и она скользнула бы по лбу, тогда остался бы только безобразный шрам, и все. Но случилось иначе: пуля прошла через мягкие ткани прямо в мозг. Мне сказали, что она скончалась мгновенно. — Я посмотрел на свои руки. Почти не дрожат. Взяв чашку, я допил остывший кофе. — О моей виновности вообще не было речи. Напротив, я получил благодарность в приказе. И уволился. Просто расхотел быть полицейским.

После ухода Хэннифорда я еще некоторое время просидел в баре. Перехватив мой взгляд, Трина принесла еще одну чашку кофе с коньяком.

— Твой приятель не очень-то прикладывался к своему виски.

С этим я охотно согласился, однако что-то в моем тоне насторожило ее; она опустилась на стул, где только что сидел Хэннифорд, и на секунду прикрыла ладонью мою руку.

— Неприятности, Мэт?

— Я бы так не сказал. Просто наклюнулось дельце, которым мне совсем не светит заниматься.

— А что тебе светит? Остаться тут и напиться?

Я усмехнулся.

— Ты когда-нибудь видела меня пьяным?

— Ни разу, — призналась Трина. — Так же, как никогда не видела, чтобы ты чего-нибудь не пил.

— Стараюсь придерживаться золотой середины.

— Но тебе же это вредно!

Почему-то захотелось, чтобы она снова дотронулась до моей руки. Пальцы у нее длинные, тонкие, прохладные.

— А что в этом мире полезно?

— Кофе и выпивка — странное сочетание.

— Разве?

— Алкоголь опьяняет, а кофе трезвит.

— Кофе еще никого не отрезвлял. Немного будоражит, прогоняет сонливость, вот и все. Добавь в кофе побольше алкоголя — и получишь самого настоящего недремлющего и бдительного алкаша.

— Ах вот ты кто! Недремлющий алкаш, так?

— Я — ни то, ни другое. Потому и пью.


Спустя час я отправился в сберегательный банк, где попросил пятьсот долларов записать на мой счет, а оставшееся по чеку Хэннифорда выдать наличными. В этом году я зашел к ним впервые, и они решили поинтересоваться набежавшими процентами. Компьютер в мгновение ока выдал результат, однако получившаяся сумма не стоила даже столь незначительной траты времени.

С Пятьдесят седьмой улицы я вернулся на Девятую, потом мимо бара Армстронга и больницы поднялся к Собору Святого Павла. Служба только что завершилась, и я немного постоял, пропуская десятка два прихожан, неспешно тянущихся на улицу. Войдя, я опустил в ящик для пожертвований четыре пятидесятидолларовых банкноты.

Я постоянно жертвую на церковь, сам не знаю почему. Это уже вошло в привычку, как и само посещение церковных служб, к которым я пристрастился сразу же, как только переехал на жительство в отель.

Да и вообще в храмах мне нравится, я частенько захаживаю туда, когда надо над чем-нибудь поразмыслить в тишине и спокойствии. Вот и сейчас я опустился на скамью и просидел никак не меньше двадцати минут. А может, и все полчаса.

Итак, две тысячи долларов перешло ко мне от Кэйла Хэннифорда, две сотни — от меня в церковную кассу Собора Святого Павла. Я не утруждаю себя вопросами, что делают церковники с денежными пожертвованиями. Может быть, покупают на них одежду и провизию для нуждающихся, а может, снабжают комфортабельными «линкольнами» своих священников. Мне нет никакого дела до этого.

Католикам от меня перепадает больше всего. Не потому, что я питаю к ним особое пристрастие, а просто их храмы позже закрываются. У протестантов они по большей части работают только в выходные да по праздникам.

И еще одно преимущество есть у католиков — обычай зажигать свечи. Поднявшись со скамьи, я направился к выходу, но прежде зажег три свечи. За упокой души Венди Хэннифорд, которой суждено навеки остаться двадцатичетырехлетней; за Ричарда Вэндерпола, которому никогда не исполнится двадцать один; и, конечно, за Эстреллиту Риверу, навсегда оставшуюся семилетней.

Глава вторая

Шестой полицейский участок располагался на Западной Десятой улице. Эдди Келера я застал в его кабинете за чтением каких-то отчетов. Мое появление его ничуть не удивило. Отложив бумаги в сторону, он кивнул на стул напротив себя. Я уселся и потянулся через стол пожать ему руку. При этом две десятки и одна пятерка перекочевали из моей ладони в его.

— По-моему, тебе не мешает купить новую шляпу, — небрежным тоном заметил я.

— Это точно. Вот от чего никогда не отказываюсь, так это от новых шляп. Как тебе Хэннифорд?

— Бедняга! Он в полной растерянности.

— Еще бы! Все случилось так быстро, что он никак не может прийти в себя. Такое любому трудно переварить. Фактор времени — великая вещь. Прошла бы неделя, месяц в конце концов; дело дошло бы до суда, а разбирательство может иногда длиться целый год или того больше. Вот тогда ему было бы легче свыкнуться с тем, что произошло. А тут — бац-бац, одно за другим: мы упрятали убийцу за решетку, прежде чем Хэннифорд узнал, что его дочь мертва. Дальше — больше. Не успел он глазом моргнуть, как парень взял да и повесился. Так что Хэннифорд просто не успел очухаться. — Келер бросил на меня задумчивый взгляд и добавил: — Как я понимаю, ты вытянул из старика кругленькую сумму, а?..

— Почему бы и нет?

Он выудил из пепельницы окурок сигары, сунул его в рот и закурил. В сущности, он мог позволить себе распечатать новую сигару. Шестой участок всегда был завален делами, а Келер занимал неплохую должность. И к тому же непыльную. Вполне мог Хэннифорда отправить домой, а не давать мои координаты в надежде получить от меня двадцать пять долларов. М-да, от старых привычек не так просто избавиться.

— Возьмись за дело, приятель, порыскай по окрестностям, порасспрашивай соседей погибшей. Словом, раскачай Хэннифорда на сотню-другую за день, да еще приплюсуй дополнительные расходы. Тебе ведь ничего не стоит за пару часов выполнить работу, на которую у других требуется не меньше месяца. Не мне тебя учить.

— Я бы хотел просмотреть дело Венди, если ты не против, — сказал я.

— К чему тебе рыться в бумагах, Мэт? Ничего нового ты там все равно не обнаружишь. Мы закрыли дело, не успев толком его открыть, сам понимаешь. Надели на парня наручники еще до того, как выяснили, что он натворил.

— Люблю соблюдать формальности.

Глаза его сузились — совсем чуточку. Возраст у нас почти одинаковый, но я в свое время ушел в армию, а когда сменил форму на штатское, он уже заканчивал полицейскую академию. Сейчас Келер выглядел намного старше меня: щеки одрябли, да и двойной подбородок наметился. Сидячая работа тоже сделала свое дело — я заметил, что он стал раздаваться вширь.

Надо сказать, выражение его глаз не пришлось мне по душе.

— Пустая трата времени, Мэт. Зачем тебе это?

— Будем считать, что такой у меня метод работы.

— Но ты же знаешь: папки с делами разрешается давать в руки только правомочным сотрудникам полиции.

— Знаешь, — сказал я, глядя в потолок, — лучше в своем гардеробе иметь две шляпы. Кстати, еще я бы хотел переговорить с офицером, который произвел задержание.

— Ладно, это можно устроить. Я сведу вас вместе, а там уж его дело — отвечать на твои вопросы или нет.

— Естественно.


Через двадцать минут я остался в его кабинете один. Мой бумажник полегчал еще на двадцать пять долларов, зато теперь передо мной на столе лежала желанная папка. Совсем тоненькая, она не стоила таких затрат, да и подколотые в ней материалы содержали мало нового.

Я внимательно прочитал отчет дежурного полицейского патрульного Льюиса Пэнкау, время от времени возвращаясь к самому началу: «Продвигаясь в западном направлении по обычному пешему маршруту…» — а потом к последнему абзацу — «…и подозреваемый был мной задержан и доставлен в тюрьму для заключения под стражу». Полицейский жаргон воистину неистребим.

Снова перечитав рапорт Пэнкау, я сделал кое-какие пометки в своем блокноте. Если перефразировать его сообщение общепринятым человеческим языком, дело обстояло следующим образом. В восемнадцать минут пятого Льюис, проходивший по Бэнк-стрит, услыхал какие-то крики, и тут же к нему подбежали двое прохожих, сообщившие, что по Бетьюн-стрит носится какой-то безумец в окровавленной одежде. Пэнкау обежал вокруг ближайшего дома и на указанной улице обнаружил «означенного нарушителя, личность которого была установлена на месте. Одежда Ричарда Вэндерпола, проживающего в доме 194 на Бетьюн-стрит, находилась в беспорядке и была покрыта красной жидкостью, по виду напоминающей кровь. Означенный Вэндерпол выкрикивал нецензурные выражения и демонстрировал прохожим интимные места».

Пэнкау вполне благоразумно надел наручники на нарушителя общественного порядка и, выяснив его адрес, отвел подозреваемого в квартиру, в которой тот проживал совместно с Венди Хэннифорд, где и нашел хозяйку, «по всей вероятности, убитую; без одежды, с глубокими ранами на теле, нанесенными каким-то острым орудием».

Затем Пэнкау позвонил в отделение, и закрутился обычный полицейский маховик. Прибывший на место происшествия медик подтвердил предположение Льюиса — Венди была мертва. Фотографы сделали пару снимков забрызганной кровью квартиры и великое множество снимков тела.

По фотографиям трудно было судить о том, как Венди выглядела при жизни. А умерла она от полной потери крови. Права была леди Макбет: никому не дано угадать, сколько крови может потерять человек, умирая. Иногда от прямого попадания ломом в сердце на рубашке выступает лишь крохотная капелька. Вэндерпол, однако, искромсал грудь и бедра девушки, перерезал ей горло — словом, труп несчастной буквально плавал в луже крови.

После фотографирования тело увезли для проведения вскрытия. Этим малоприятным делом занимался некий доктор Джейнчил из отдела судебной медэкспертизы. В его подробном отчете сказано, что жертва — белая женщина, двадцати с небольшим лет; незадолго до смерти вступала в половые сношения обычным и оральным способами; ей были нанесены двадцать три раны острым предметом, предположительно — бритвой, колотых и рубленых ранений не обнаружено, что и навело его на мысль о бритве. Далее шел добросовестно составленный перечень полностью или частично перерезанных вен и артерий. Отчет завершался утверждением, что смерть наступила около четырех часов дня, плюс-минус двадцать минут, причем судмедэксперт совершенно исключал возможность того, что погибшая сама могла нанести себе эти раны.

Молодчина, подумал я, какая твердая позиция по последнему пункту!

Было в папке еще несколько бумажек, несущих отрывочную информацию, из которой в конечном итоге складываются официальные рапорты различных отделов нашего ведомства. Например, документ о том, что на следующий день после ареста заключенный предстал перед судьей, коим ему было официально предъявлено обвинение в убийстве. В короткой докладной записке называлось имя назначенного судом общественного защитника. И самой последней лежала справка о том, что Ричард Вэндерпол был найден в своей камере мертвым и случилось это в седьмом часу утра в субботу.

Со временем папочка потолстеет. Дело-то закрыто, но досье все равно будет увеличиваться, расти в размерах, совсем как ногти и волосы у покойника. Еще напишет свои показания тот охранник, что первым обнаружил повесившегося на радиаторе парового отопления Вэндерпола. Внесет свою лепту и врач, констатировавший его смерть, и еще один эксперт, вызванный охранником, поведает миру, что орудием самоубийства послужила разорванная на длинные полосы тюремная простыня.

В результате следствие подытожит, что Венди Хэннифорд была убита Ричардом Вэндерполом, а тот, в свою очередь, добровольно расстался с жизнью. В Шестом участке давно пришли к этому выводу, а уж что касается первой его части — еще до того, как Вэндерпола упрятали в каталажку; но такова формальная сторона криминального расследования.

Посидев в задумчивости, я снова вернулся к папке и принялся по очереди разглядывать приложенные фотографии. В квартире особого беспорядка не наблюдалось, из чего следовало, что девушке убийца был хорошо знаком. Я перечитал результаты вскрытия. Ни кусочка кожи под ногтями, никаких следов отчаянного сопротивления. Синяки и кровоподтеки на лице. Что это дает? Что ее сильно ударили и в момент убийства она была без сознания.

Не исключено, что она так и умерла, не приходя в себя. Остается надеяться, что произошло это быстро, тем более если с самого начала он перерезал ей горло. Но… кто знает?.. Из множественных ран на теле тоже вытекло изрядно крови…

Выбрав один снимок, я сунул его в нагрудный карман. Сам не знаю, зачем я это сделал, но интуиция подсказывала, что он может пригодиться. Знал я когда-то одного полицейского в участке Кобл-Хилл в Бруклине, так у него была милая привычка делать копии самых жутких фотографий с места преступления и тащить их домой. И я никогда не спрашивал, зачем ему это было нужно.

К тому времени, как вернулся попыхивавший очередной сигарой Келер, я успел аккуратненько сложить все документы в папку и поджидал его, стоя у письменного стола. Келер бросил взгляд на папку и поинтересовался, довольна ли теперь моя душенька.

— Не совсем. На очереди разговор с Пэнкау.

— Это я уже устроил. Ты ведь упрямый как баран, от своего ни за что не отступишься. Ну, и что нового удалось выудить из этой папочки?

— Откуда я знаю? Даже не имею представления, что именно хочу найти. Как я понимаю, девушка занималась проституцией. По этому пункту у вас есть что-нибудь?

— Да нет, ничего особенного, но если хорошенько поискать, можно найти непреложные доказательства. К примеру, у нее отличный гардероб, в сумочке завалялась пара сотен долларов. При этом нигде не работала.

— Почему снимала квартиру с Вэндерполом?

— А что? Симпатичный парень.

— Я серьезно. Он был ее сводником? Сутенером?

— Не исключено.

— В участке нет ничего на них обоих?

— Абсолютно ничего. Приводов не имели, общественный порядок не нарушали. Они вообще не попадали в поле нашего зрения до тех пор, пока ему не вздумалось прикончить девчонку.

Я прикрыл глаза.

— Что с тобой, Мэт?

Я поднял голову и посмотрел на него.

— Так, вспомнилось кое-что. Твои слова о факторе времени. Если бы ее убил некий неизвестный — или несколько неизвестных, — вы бы переворошили все ее связи за последние два года и пропустили бы их сквозь мелкое сито. Но все действительно произошло и закончилось почти сразу же, и теперь вам не нужно уже больше этим заниматься.

— Конечно. Теперь, дружок, это твое дело.

— Угу, мое. И чем же он ее убил?

— Док считает, что бритвой. — Келер неопределенно дернул плечом. — Простое предположение, но не лишено смысла.

— А что произошло с орудием убийства?

— Я знал, что ты об этом спросишь. В квартире ничего похожего найти не удалось, но из этого ничего не следует. Окно было распахнуто, он запросто мог его выбросить.

— И что там, под окном? — Я начал терять терпение.

— Люк вентиляционной шахты.

— Там, конечно, ничего не было?

— Естественно. Нож или бритву мог подобрать кто угодно — да любой проходящий мимо мальчишка.

— Никаких следов крови на решетке люка?

— Шутишь? Это в Виллидже-то? Да тут мочатся прямо из окон, швыряют на тротуар всякую гадость, кухонные отбросы, все что угодно! На девяти из десяти решеток можно запросто обнаружить следы крови. Неужто надо было копаться в этой грязи, когда убийца уже схвачен?

— Нет, конечно.

— Ладно, Мэт, забудь об этом чертовом люке. Предположим, парень выскакивает из квартиры с ножом в руке. Или с бритвой. Что он делает? Бросает эту штуковину прямо на лестничной клетке. Или же, выбежав на улицу, роняет на тротуар, или забрасывает в цветочную клумбу. Сует в мусорный ящик, швыряет в сточную канаву — да куда угодно! Мэт, у нас нет свидетеля, видевшего, как этот тип выбежал на улицу. Если бы он сам не окочурился через тридцать шесть часов, мы бы выкопали этого свидетеля из-под земли, но теперь поиски, согласись, потеряли актуальность. По крайней мере для нас.

Все возвратилось на круги своя. Я сейчас проделывал ту работу, которой официально занялись бы следователи, не освободи их от нее Ричард Вэндерпол своим самоубийством.

— Нам даже неизвестно, когда точно Вэндерпол появился на улице, — продолжал Келер. — За две минуты до прибытия Пэнкау? За десять? Он вполне мог за это время сунуть бритву в рот, прожевать и проглотить. Как знать! Парень-то был чумовой.

— В квартире у них нашлась бритва?

— Господи! Да говорю же тебе — нет!

— Я о нормальной мужской бритве.

— А, да, он пользовался электрической. Далась тебе эта бритва! Патологоанатомы могут ляпнуть что Бог на душу положит. Помню, пару лет назад один такой умник подкинул идейку, будто жертву прикончили топором, на что, видишь ли, бесспорно указывал характер нанесенных ран. Ну и побегали мы тогда! А на самом деле бедолаге раскроили череп битой для гольфа. Так-то вот.

Я понимающе кивнул.

— Интересно, зачем ему понадобилось убивать Венди?

— Что тут непонятного? Парень сбрендил, свихнулся, вот и вся причина. Носился взад-вперед по улице, с ног до головы забрызганный кровью, голосил что есть мочи, размахивал своим хозяйством у всех на виду. Если б можно было спросить его, зачем он это сделал, он бы и сам не ответил.

— Да, мир катится в тартарары…

— Господи, и ты туда же! — вздохнул Келер. — Жить в Виллидже с каждым годом становится все опасней, что и говорить. Давай не будем об этом.

Лейтенант кивнул в сторону двери, и мы вышли из кабинета. В общей комнате каждый занимался своим делом. Входили и выходили полицейские — в форме и штатском; кто-то отстукивал на машинке очередной отчет; в углу офицер терпеливо выслушивал сбивчивый рассказ на испанском какой-то дамочки, жалобно всхлипывающей и утирающей слезы платком. Интересно, потерпевшая или сама что-то натворила?..

Никого из присутствующих раньше я не встречал.

— Знаешь Барни Сегала? Наконец-то ему воздали по заслугам — назначили начальником Семнадцатого участка.

— Отличный парень!

— Да, один из лучших. Ты давно уволился, Мэт?

— Уже несколько лет.

— Ну да, ну да! Как поживают Анита и мальчики?

— Спасибо, у них все хорошо.

— Поддерживаешь с ними связь?

— Время от времени.

Когда мы поравнялись со стойкой дежурного, Келер вдруг остановился и неловко откашлялся.

— Почему бы тебе опять не надеть значок полицейского, а, Мэт?

— Нет, Эдди, этого не будет.

— Жаль.

— Каждый занимается тем, чем должен заниматься.

— Да, ты прав. — Он встряхнулся, заставил себя вернуться к нашему делу: — С Пэнкау я договорился, он встретится с тобой сегодня, около девяти вечера. Будет тебя ждать в баре Джонни Джойса, это где-то на Второй авеню, точнее не помню.

— Не трудись, Эдди, местечко мне знакомо.

— Прекрасно! Там его хорошо знают. Спроси у бармена, и он тебе его покажет. Кстати, у парня сегодня выходной, так я ему пообещал, что он не пожалеет, если поговорит с тобой, уж не обессудь.

Я успокоил лейтенанта, что тот все сделал верно: Пэнкау непременно получит должное вознаграждение. С этим я направился к выходу.

— Мэт! — окликнул меня Эдди. Я повернулся. — Что, черт подери, ты собираешься из него выудить?

— Хочу поинтересоваться, какие именно нецензурные выражения употреблял Вэндерпол…

— Все шутишь? — Я покачал головой. — М-да, ты такой же чокнутый, как и этот Вэндерпол, вот что я тебе скажу. Представляю, чего тебе предстоит наслушаться, если решишь и Пэнкау осчастливить новой шляпой!

Глава третья

Бетьюн-стрит оказалась неширокой улицей, идущей от Гудзона в западном направлении. По обеим сторонам — жилые дома, отгородившиеся от проезжей части молодыми деревцами, многие из которых были любовно забраны невысокими оградками с трогательными табличками типа «Наше любимое дерево» и «Пожалуйста, держите вашу собаку на поводке».

Дом 194 был сложен из добротного кирпича и, судя по фасаду, совсем недавно отремонтирован. Квартир насчитывалось ровно пять — по одной на каждом этаже. У шестой кнопки на дверной панели висела табличка «Управляющий». Эту кнопку я и нажал.

Появившейся на звонок женщине на вид можно было дать лет тридцать пять. Одета в белую мужскую рубашку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами и заляпанные краской, выцветшие джинсы; телосложением она напоминала пожарный гидрант. Коротко стриженные волосы ее, казалось, кто-то наугад обкорнал затупившимися ножницами. Но, как ни странно, ее вид не был отталкивающим.

Замерев в дверном проеме, она окинула меня оценивающим взглядом. Ей хватило нескольких секунд, чтобы определить, что перед ней стоит не кто иной, как полицейский. Вежливо представившись и выяснив, что ее зовут Элизабет Антонелли, я сказал, что хотел бы с ней поговорить.

— Это еще о чем?

— О ваших жильцах с третьего этажа.

— Вот черт! А я-то думала, что с этим покончено. Только вот все жду не дождусь, пока ваши ребята откроют наконец дверь и разрешат выкинуть их шмотки. Домовладелец требует, чтобы я предлагала квартиру новым жильцам, а я и войти туда не могу.

— Квартира все еще опечатана?

— А вы что там у себя друг с другом не общаетесь, что ли?

— Я не из полиции. Частный детектив.

Глаза женщины заметно округлились; теперь, когда она узнала, что я не полицейский, ее симпатии уже были на моей стороне, однако она терялась в сомнениях: нужно ли тратить на меня свое время, если я лицо неофициальное. Подумав немного, она проворчала:

— Послушайте, вы оторвали меня от дел. Я художница и сейчас как раз работаю.

— Уверяю, я не займу у вас много времени. Отделаться от меня будет довольно сложно.

Она несколько секунд подумала, резко повернулась и вошла в дом.

— Что-то здесь прохладно. Пошли вниз, побеседуем, но только недолго, ясно?

Вслед за ней я спустился на полпролета, в цокольное помещение, где находилось ее жилище, — одна-единственная, но довольно просторная комната с притулившейся в углу кухонькой и железной койкой у стены напротив. С потолка свисали какие-то трубы и электрические провода. Занималась управляющая монументальной скульптурой, о чем свидетельствовали несколько ее произведений, расставленных там и сям по комнате. Над чем художница трудилась сейчас, я так и не понял: странной формы конфигурация была обмотана влажной тряпкой, а вот те, что торчали на виду, были выполнены в абстрактной манере и больше всего напоминали гигантских чудищ со дна морского. На мой непросвещенный взгляд, конечно.

— Вряд ли я смогу вам много рассказать, — сменив тон, проговорила женщина. — Присматриваю за домом, потому что таким образом избавлена от квартплаты, а это, как вы понимаете, очень удобно. Я всегда под рукой, на этюды не хожу, могу уладить любое недоразумение, починить, если что-то не в порядке, и к тому же вовремя наорать на кого надо и выбить деньги из неплательщиков. Почти все время провожу здесь за работой, а то, что происходит у жильцов, — не мое дело.

— Скажите, вы знали Вэндерпола и мисс Хэннифорд?

— Видела несколько раз.

— Когда они сюда въехали?

— Дайте подумать. В апреле будет два года, как я перебралась в этот дом, а Хэннифорд появилась незадолго до меня. Что касается того типа, он съехался с ней чуть больше года назад. Если не ошибаюсь, незадолго до Рождества.

— Значит, они не сразу стали жить вместе?

— Нет. Раньше она жила кое с кем другим.

— С мужчиной?

— С женщиной.

Как звали приятельницу Венди и чем она занималась, Антонелли не знала. Зато без всяких уговоров дала адрес домовладельца. Я спросил, что она может вспомнить о Венди.

— Да немногое. Как правило, запоминаются те, кто доставляет беспокойство. А у нее никогда не собирались буйные компании, магнитофон по ночам не орал. Пару раз я заглядывала к ней в квартиру — они сами меня вызывали. Несколько месяцев назад, например, в спальне вышел из строя вентиль на батарее, и они чуть не задохнулись от жары. Ну, обратились ко мне, я вентиль и поменяла.

— Квартиру они содержали в чистоте?

— Да, очень за порядком следили. У них чистенько, красиво, да и обстановочка первоклассная. — Она на секунду задумалась. — Наверное, это все благодаря ему. До его появления я тоже туда заглядывала, и тогда так не было. Похоже, у парня имелся вкус.

— Вы знали, что она была проституткой? — задал я очередной вопрос.

— А я и сейчас ничего об этом не знаю, — последовал решительный ответ. — В газетах какой только ерунды не напишут!

— Так вы не считаете, что мисс Хэннифорд занималась проституцией?

— У меня на этот счет нет никакого мнения. Жалоб никогда не поступало; к тому же она могла принимать у себя хоть десять мужиков на дню, и я бы ничего об этом не знала.

— Гости у нее часто бывали?

— Я же только что сказала: мне ничего об этом не известно. Мимо моей комнаты гости не ходят, сразу поднимаются наверх.

Я спросил Элизабет об остальных жильцах. Как я уже упоминал, в доме было пять квартир, каждая из которых занимала целый этаж. Управляющая дала мне список всех проживающих и добавила, что если они согласятся отвечатьна мои вопросы, я могу переговорить с ними. Со всеми, кроме пары с верхнего этажа, поскольку в данный момент они находятся во Флориде и вернутся только в середине марта.

— Ну, довольно с вас? — спросила она. — Я бы хотела вернуться к своей работе.

Она в нетерпении размяла пальцы, соскучившиеся по глине.

Я поблагодарил экстравагантную скульпторшу за помощь.

— Да чего там, я ведь не так уж много вам рассказала…

— Ну, кое-что вы могли бы добавить.

— О чем это вы?

— Охотно верю, что вы не знали ни парня, ни девушку, да и вообще мало интересуетесь частной жизнью жильцов, это понятно. Однако так или иначе у человека невольно формируется то или иное представление о людях, с которыми приходится постоянно сталкиваться на протяжении длительного времени. Так что мнение о них у вас все-таки должно было сложиться. Конечно, под влиянием последних событий вы могли изменить свою точку зрения, но мне бы очень хотелось услышать, что вы думаете об этой паре.

— Зачем вам это знать?

— Вы помогли бы мне понять, как эти люди выглядели со стороны. Ведь вы, ко всему прочему, художник, человек искусства, значит, вам присуща точность восприятия.

Она прикусила зубами ноготь мизинца. Подумала и сказала:

— Да, кажется, понимаю. Вот только не знаю, с какой стороны подойти к делу.

— Вас поразило известие об убийстве?

— Это естественная реакция, кто угодно был бы поражен.

— Но ведь существенную роль сыграло еще и то, что вы их знали.

— Да как я их знала? Обычные жильцы нашего дома… Хотя нет, погодите, вы заставили меня кое о чем задуматься. Да, теперь мне кажется, что я невольно смотрела на них как на брата и сестру.

— Вот как! На брата и сестру?

— Да, именно так.

— А почему?

Женщина прикрыла глаза и сосредоточенно нахмурилась.

— Не могу сформулировать точно, — медленно проговорила она. — Наверное, из-за манеры поведения, когда они бывали на людях. Нет-нет, по виду ничего не скажешь, но от них исходили какие-то токи. Ну вот даже то, как они шли по вестибюлю. Понимаете, складывалось впечатление, что их связывают родственные отношения…

Я терпеливо ждал: сейчас главное — не торопить.

— И еще одно. Раньше я как-то об этом не задумывалась, но… Словом, теперь у меня нет сомнений, что парень был голубым.

— Почему?

Она поднялась со стула, где сидела раньше, и подошла к одному из своих творений — громоздкому сооружению из выпуклых граней, выше и толще ее самой. Стоя спиной ко мне, медленно провела по грубой поверхности сильным, заскорузлым пальцем.

— Не знаю… Может, из-за его фигуры, некоторой манерности; он был высок, необыкновенно изящен, по-особому говорил, жестикулировал. Вы, вероятно, можете подумать, что я все вижу как-то не так… Потому что я вся такая неуклюжая, с короткой стрижкой, в мужской одежде, привыкла иметь дело с электричеством и всякими техническими штуками. Меня часто принимают за лесбиянку. — Тут она резко повернулась и уставилась на меня с вызовом. — Так вот, я не лесбиянка!

— Охотно верю. А Венди Хэннифорд? Она была лесбиянкой, как вы считаете?

— Откуда мне знать!

— Но догадались же вы, что Вэндерпол был голубым. И насчет нее у вас также могли возникнуть предположения.

— Вот вы о чем! Мне казалось… нет, я абсолютно уверена, что лесбиянкой она не была. Видите ли, я могу утверждать это с определенной точностью по тому, как женщина относится ко мне. Нет-нет, она была совершенно нормальной.

— Чего нельзя сказать о нем.

— Да, чего нельзя сказать о нем. — Она снова вскинула на меня глаза. — И знаете что? Я могу поклясться, что он был гомиком.

Глава четвертая

Пообедав в итальянском ресторанчике на Гринвич-авеню, я заглянул в два-три бара, пропустил энное количество стаканчиков, а потом поймал такси и отправился в заведение Джонни Джойса. Там по совету Келера обратился к бармену, и он кивнул в сторону дальней кабинки, где обосновался Льюис Пэнкау.

Собственно говоря, я нашел бы его и без посторонней помощи. Парень был высок, мускулист, светловолос, с открытым, свежевыбритым лицом. Увидев меня, он поднялся из-за стола и улыбнулся. На нем был серый костюм в узкую полоску, купленный явно не в самом дорогом магазине, светло-голубая рубашка и полосатый галстук. Мы представились друг другу, и он протянул мне руку, которую я охотно пожал. Усевшись за столик напротив него, я заказал подошедшему официанту двойной бурбон. Перед Пэнкау стояла наполовину выпитая кружка пива.

— Лейтенант сказал, что вы хотите со мной поговорить, — после недолгой паузы проговорил Пэнкау. — Я так понимаю, вас интересует убийство Хэннифорд?

Я кивнул.

— Вам удалось взять преступника. Что и говорить, здорово сработано.

— Ну что вы! Просто повезло: вовремя оказался в нужном месте.

— Ну-ну, не скромничайте! Это дело украсит ваш послужной список.

Льюис покраснел, а я подлил масла в огонь:

— Не сомневаюсь, что и благодарность получите.

Румянец на гладких щеках вспыхнул еще ярче. Интересно, сколько ему лет? На первый взгляд двадцать или двадцать один, не больше. Вспомнив о составленном им рапорте, я решил, что через годик он, пожалуй, станет детективом третьего класса.

— Я ознакомился с вашим отчетом. Грамотно написан, но у вас явно не хватило места для кое-каких деталей. Вот об этом и поговорим в первую очередь. Когда вы появились на месте происшествия, то обнаружили Вэндерпола в двух шагах от дома, где было совершено убийство. Как конкретно он себя вел? Бегал вокруг, стоял на месте?

— Вообще-то на одном месте, но весь как-то вертелся, дергался. Как будто ему нужно было немедленно выпустить пар. Знаете, бывает, выпьешь чересчур много кофе, и начинают трястись руки-ноги. Так вот, этого типа так и трясло!

— Вы указали, что его одежда была в беспорядке. В чем это выражалось?

— Рубашка вылезла из штанов, ширинка была расстегнута, и все хозяйство болталось снаружи.

— Вы имеете в виду половой член?

— Да.

— Он намеренно демонстрировал прохожим этот орган?

— Я бы так не сказал, но он вываливался из ширинки. Не мог же он этого не заметить, правда?

— Он трогал себя, делал непристойные жесты, вилял бедрами?

— Нет.

— У него была эрекция?

— Я не обратил внимания.

— Но вы же видели его член. Так в каком он был состоянии?

От смущения Пэнкау побагровел, как сконфуженная барышня.

— Эрекции у него не было.

Официант принес мой бурбон. Я взял бокал, посмотрел его на свет и сказал:

— В рапорте вы написали, что он употреблял нецензурные выражения.

— Да, он все время кричал. Собственно, я издалека услыхал его вопли, а уж потом увидел его самого.

— Что же он кричал?

— По-моему, легко догадаться.

Застенчивый юноша, отметил я про себя, редкость по нашим временам, но мне от этого не легче. Стараясь не раздражаться, я попросил:

— Повторите его слова, Льюис.

— Мне неприятно произносить их вслух.

— Прошу вас, пересильте себя. Поверьте, это не простое любопытство, мне так же не хочется копаться в этом, как и вам.

Минуты три я распинался о том, что его показания могут сыграть определенную роль в расследовании, и тогда он перегнулся через стол и едва слышно прошептал:

— Трахальщик.

— Так и кричал — «трахальщик»?

— Не совсем.

— Послушайте, мне необходимо точно знать, что он выкрикивал там, на улице.

Последовал тяжелый вздох.

— Хорошо, я понял. Он все время орал: «Я трахнул свою мать, я трахнул свою мать!» Прямо как заведенный.

— Итак, он утверждал, что оттрахал свою мать. Я правильно вас понял?

— Да, это было его выражение, слово в слово.

— И что вы подумали?

— Что парень свихнулся.

— Вы сразу заподозрили, что он совершил убийство?

— Нет, сначала я подумал, что он сам пострадал, ведь он был весь в крови.

— У него были окровавленные руки?

— Да нет же, он весь был в крови — рубашка, руки, штаны, даже лицо. Понимаете? Абсолютно весь, с ног до головы. Вот я и решил, что он получил серьезные ранения, но потом увидел, что никаких ран у него нет, и понял, что кровь пролил другой человек.

— Почему вы так решили?

— Не знаю, решил — и все. Он был цел и невредим, значит, кровь не его, это же ясно.

Льюис поднес кружку к губам и одним глотком допил пиво. Я кивнул официанту и заказал еще одну кружку для Пэнкау и чашку кофе для себя. В ожидании заказа мы сидели молча, уставившись в стол. Наконец появился официант и расставил перед нами напитки. Пэнкау было явно не по себе: перед ним сейчас вновь разворачивалась картина, которую он, по всей видимости, уже несколько дней старался забыть.

— Итак, Льюис, продолжим. Вы поднялись в квартиру, потому что ожидали обнаружить там труп?

— Да, что-то в этом роде.

— Как вы думали, кто бы это мог быть?

— Черт побери, я был уверен, что найду там его мать. Он же кричал, что он трахальщик, трахнул мать, вот я и решил, что этот тип сошел с катушек и прикончил мамашу. Когда я туда поднялся и увидел это… Я поначалу так и решил, что она его мать и есть. Определить тогда ее возраст было просто невозможно: она была голая и вся залита кровью. И все вокруг было в крови — подушки, простыни, одеяло, повсюду эта жуткая кровь…

Его побледневшее лицо приобрело зеленоватый оттенок. Я сочувственно похлопал его по руке.

— Спокойно, Льюис, все уже позади.

— Я в порядке.

— Конечно, конечно! Ну-ка, опусти голову к коленям и подыши полной грудью. Давай, парень, отодвинься от стола и низко склони голову, как я говорю. Сразу полегчает.

— Хорошо, сейчас.

Мне показалось, что он вот-вот грохнется в обморок, но ему удалось взять себя в руки. Посидев минуты две с опущенной головой, он выпрямился, несколько раз глубоко вздохнул и сделал большой глоток пива.

— О Господи!

— Теперь тебе будет лучше, это испытанное средство.

— Да, спасибо… Едва я вошел и увидел ее там, на кровати, сразу почувствовал дурноту. Раньше мне тоже случалось видеть мертвецов. Мой старик умер во сне от инфаркта, и я был первым, кто обнаружил его в спальне. Потом я стал полицейским, а в нашей работе трупов хватает, не мне вам рассказывать. Но такого я еще никогда не видел! Представляете, меня вот-вот вырвет, а тут к моей руке прикован этот придурок с болтающимся членом. Я отволок его в угол, где, как ни крепился, меня все-таки вывернуло наизнанку. И знаете, что случилось потом? У меня началась форменная истерика. Я хохотал, как полный идиот, а этот тип, глядя на меня, наконец заткнулся о своей мамаше и спрашивает: «Что вас так развеселило?» Вот ведь ужас! Как будто не понял анекдот и просил разъяснить, в чем там соль, чтобы разделить мое веселье. «Что вас развеселило?»… Бред какой-то!

Я вылил в кофе остаток бурбона и помешал ложечкой в чашке. Мне было необходимо составить представление о Ричарде Вэндерполе, но пока в активе имелись лишь бессвязные обрывки. Может, в дальнейшем они и сложатся в единую картину, теперь же его образ расплывчат.

Еще минут двадцать мы с Пэнкау просидели в баре, со всех сторон обсасывая детали того ужасного дня, но так и не продвинулись вперед. Парень зациклился. Все время твердил о своих ощущениях, о том, как ему стало плохо, о неожиданной истерике, спрашивал, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к зрелищу смерти.

Я вспомнил о фотографии, которую стащил из папки. Мне она тоже особой радости не доставила, хоть опыта мне не занимать. Как знать, какой была бы моя реакция, окажись я на месте юного Пэнкау!

— Ко всему в этой жизни можно привыкнуть, но иногда случается, что почва уходит из-под ног. Не переживай, ты не первый и не последний.

Вытянув из него все детали, какие только можно, я положил на стол пятерку для официанта и протянул Пэнкау двадцать пять долларов. Он заартачился.

— Да ладно тебе, прекрати! Ты же оказал мне услугу.

— Вот именно, услугу. Как-то странно брать за это деньги.

— Ну-ну, ты ведешь себя глупо.

Голубые глаза распахнулись от изумления.

— Глупо?

— Конечно. Это же не взятка и не подкуп, это чистые деньги. Ты мне помог, за что получил некое вознаграждение, вот и все. — Я снова протянул ему банкноты. — Послушай, дружище, ты хорошо сделал свое дело, задержал преступника, написал великолепный отчет; очень скоро ты продвинешься по службе, будешь разъезжать в машине полицейского патруля, но никто не захочет стать твоим напарником, если ты не будешь правильно себя вести.

— Что-то я вас не пойму.

— А ты пораскинь мозгами. Ребятам не понравится, если ты начнешь отказываться от чистых денег. Ты не обманщик и не плут, но и не нищий. Тебе не надо слоняться по улицам в протертых штанах, если можно получить то, что честно заработал. Бери эти деньги.

— Господи!

— Разве Келер не предупреждал, что я отблагодарю тебя за информацию?

— Да, но я пришел сюда вовсе не из-за этого. Я частенько заглядываю в этот бар, когда сменяюсь с дежурства, чтобы выпить кружку-другую пивка. В половине одиннадцатого за мной зайдет моя девушка, и мы…

— Келер должен получить пятерку из этих денег за то, что он устроил нашу встречу. Ты хочешь заплатить ему из своего кармана?

— Господи, значит, мне прийти к нему в кабинет и прямо так положить на стол пять долларов?

— Конечно. Если хочешь, можешь добавить что-нибудь на словах, например: «Хочу отдать деньги, которые вы мне одолжили».

— Да, вижу, мне еще многому придется научиться, — сникнув, промямлил Пэнкау. Перспектива его явно не радовала.

— Не бери в голову, — подбодрил я его. — Тебе, конечно, предстоит многое узнать, но в этом есть и очевидные плюсы — ты стал частью системы, и постепенно, шаг за шагом, она сама всему тебя научит. Поэтому-то она так хороша и надежна.


Пэнкау настоял, что должен угостить меня рюмочкой, раз уж эти деньги свалились на него с неба. Я не стал упираться. Потягивая бурбон, я думал о своем, а он взахлеб рассказывал, что значила для него должность полицейского. Чтобы не обижать парня, я кивал в нужных местах, но мысли мои были уже далеко.

Когда мы наконец распрощались, я пересек город и добрался до Пятьдесят седьмой улицы, где находился отель, ставший теперь моим пристанищем. На стенде газетного киоска увидел свежий номер «Таймс». Купив газету, сунул, не читая, в карман и вошел в отель.

У портье для меня не было никаких сообщений. Я поднялся к себе в номер, сбросил с ног туфли и, завалившись на кровать, развернул газету. Увы, ничего нового из нее я не почерпнул.

Чтобы сосредоточиться, надо принять душ. Придя к такому выводу, я поднялся с кровати и стал раздеваться, и тут из кармана рубашки выпала фотография, запечатлевшая искромсанное тело Венди Хэннифорд. Я поднял ее с пола, вгляделся в жуткий снимок и снова представил себя на месте Льюиса Пэнкау, скованного наручниками с убийцей, в комнате с обезображенным трупом. Я настолько вошел в роль, что даже начал хохотать, а потом как бы со стороны услышал вопрос Вэндерпола о причине этого дикого веселья.

«Что вас так развеселило?»

Приняв горячий душ, я снова оделся и покинул номер. Час назад, перед моим возвращением домой, пошел редкий снег, теперь начало подтаивать. Я повернул за угол, толкнул дверь пивной Армстронга и устроился на высоком табурете у стойки.

Итак, что мы имеем в активе? Вэндерпол жил с Венди как брат с сестрой. Потом прикончил ее и тут же решил сообщить миру, что оттрахал собственную мать. Для чего выскочил на улицу в залитой кровью одежде. Прелестно…

Слишком мало фактов, да и те, что есть, как-то не стыкуются.

Я пропустил пару стаканчиков, ловко увернувшись от липнувших с досужей болтовней алкашей. Потом поискал глазами Трину, но ее смена давно закончилась, и она, естественно, ушла домой. Я смирился со своей участью и выслушал пространный монолог бармена о проигрыше любимой команды. Что он там вещал, не помню, но, по-моему, он был весьма убедителен.

Глава пятая

На стене в просторном кабинете Гордона Кэлиша красовались огромные старинные часы с маятником. Из тех, что когда-то висели на железнодорожных станциях. Хозяин кабинета постоянно вскидывал на них глаза, сверяясь затем с циферблатом своих наручных часов. Сначала я подумал, что подобным образом он делает недвусмысленные намеки, но потом понял, что это просто привычка. Видимо, когда-то ему вдалбливали в голову, что его время бесценно, и он этого не забыл, но так и не смог до конца этому поверить.

Гордон Кэлиш и являлся тем самым домовладельцем, адрес которого дала мне скульпторша, а точнее — совладельцем фирмы недвижимости, располагавшейся в шикарном Флатирон-билдинг. Приехав сюда ровно в десять утра, я прождал более двадцати минут, прежде чем удостоился аудиенции самого мистера Кэлиша. Наконец эта важная птица уделила моей скромной особе малую толику своего внимания.

Через четверть часа он, переворошив извлеченные из стола толстенные гроссбухи, извинился, что не смог быть мне полезен.

— Мы действительно сдали квартиру мисс Хэннифорд, — потупив глазки, сообщил Кэлиш. — Что с того, что она впустила к себе компаньонку? Это ее право. Нам она об этом, естественно, ничего не сообщила. Ответственной съемщицей являлась сама мисс Хэннифорд, а кто там проживал вместе с ней — мужчина или женщина, — нас совершенно не волновало, нам вообще до этого нет дела.

— Мне стало известно, что когда вы приняли на работу мисс Антонелли, в квартире вместе с Венди Хэннифорд жила некая женщина. В интересах дела мне бы хотелось встретиться с этой дамой.

— Ничем не могу помочь. Я понятия не имею ни о какой даме, не знаю, когда она появилась в доме и когда уехала. Что до мисс Хэннифорд, она исправно вносила плату первого числа каждого месяца и никогда не доставляла никаких неприятностей, поэтому мы не проявляли интерес к ее персоне. — Кэлиш провел пятерней по волосам. — Послушайте, если с ней жила какая-то женщина и вам надо знать, куда она делась, почему не обратиться в почтовую службу?

— Для этого нужно знать ее имя.

— Ах да, конечно! — Его глаза снова взмыли к циферблату настенных часов, потом опустились к наручным и через секунду опять вперились в мое лицо. — Знаете, раньше, когда мой отец только начинал дело, все было совсем по-другому. Он ведь был простым водопроводчиком, но со временем ему удалось накопить небольшой капитал, на который он стал покупать дома. Сначала один, потом другой, потом еще и еще. И, представляете, все делал сам, все ремонтные работы. Сам ходил по квартирам и собирал арендную плату — когда раз в месяц, а когда и еженедельно. И жалел своих жильцов, если у них наступали трудные дни и они просили подождать. А кого-то выставлял на улицу, если не получал деньги в течение пяти дней. Очень гордился, что обладает особым чутьем на людей.

— Надо думать, хороший был человек.

— Почему был? Он еще не умер. От дел, конечно, давно отошел; уже шесть лет живет во Флориде, собирает урожай апельсинов с собственной плантации. И по-прежнему платит ежегодные взносы в профсоюз водопроводчиков.

Он сцепил ладони и уставился на них. Я терпеливо ждал. Немного помолчав, он продолжил:

— Сейчас мы ведем дела иначе. Давно распродали большинство наших домов. Владение собственностью доставляет слишком много хлопот, гораздо проще управлять недвижимостью других. То здание, где располагается квартира, которую занимала мисс Хэннифорд, номер 194 по Бетьюн-стрит, принадлежит некоей даме, проживающей в окрестностях Чикаго, а она, в свою очередь, унаследовала его от усопшего дядюшки. Дом, надо сказать, она и в глаза не видела, просто четырежды в год аккуратно получает кругленькую сумму по чеку.

— Следовательно, — подытожил я, — мисс Хэннифорд являлась образцовым съемщиком, не так ли?

— Безусловно, ведь из-за нее у нас никогда не возникало неприятностей. В газетах, правда, пишут, что она промышляла проституцией. Если и так, у нас не было оснований усомниться в ее порядочности.

— Вы никогда с ней не встречались?

— Ни разу.

— Она не задерживала плату за квартиру?

— Ну, запаздывала раз-другой на неделю, как и другие.

— Расплачивалась чеками?

— Да.

— Когда она подписала договор на аренду помещения?

— Так, сейчас поищу. Куда подевался этот договор? А, вот он! Ну-ка посмотрим. Вот: 23 октября 1970 года. Стандартная аренда на два года, возобновляется автоматически.

— Плата за месяц составляла четыреста долларов?

— Если быть точным, триста восемьдесят пять. Раньше она была чуть меньше, но появились дополнительные расходы: уборка, обслуживание… ну, вы сами понимаете. Короче, когда она подписывала договор, плата была триста сорок два доллара и пятьдесят центов в месяц.

— Я полагаю, ваша фирма не стала бы заключать договор с физическим лицом, не проверив сперва его платежеспособность?

— Естественно.

— Значит, Хэннифорд уведомила вас о том, что имеет постоянное место работы. И, как минимум, должна была представить весомые рекомендации.

— Ну конечно, ведь у нас очень солидная фирма, — надув щеки, заявил Кэлиш.

Порывшись в бумагах, он вытащил на свет Божий заполненный Венди бланк и царственным жестом протянул его мне. Я бросил взгляд на листок. По утверждению девушки, она работала аналитиком по индустриальным системам в компании Котрелла и имела стабильную зарплату в семнадцать тысяч долларов в год. Имелся и номер телефона, который я немедленно записал в свой блокнот.

После этого я вернул бланк и поинтересовался, были ли проверены представленные в нем сведения.

— Как вам сказать, — протянул Кэлиш, — их, естественно, должны были проверить, так всегда делается. Но… проку от этого мало. Сплутовать тут совсем нетрудно, надо только иметь подружку на другом конце провода, которая подтвердила бы, что да, такая-то действительно работает у них, вот и все. Понимаете, мы обязательно делаем проверочные звонки, но в основном только для проформы.

— Но все-таки кто-то от вас звонил по этому номеру, и там ему ответили. И подтвердили, что она работает в этой фирме.

— Похоже на то.

Мне осталось поблагодарить его за то, что он уделил мне время. Спустившись в вестибюль, я сунул монетку в щель телефонного автомата и набрал номер, который указала в бланке Венди. В ответ я услышал сообщение оператора, что данный номер больше не обслуживается. Чего и следовало ожидать.

Я пошарил в кармане, нашел еще одну монетку и позвонил в отель «Карлайл». Ответил коммутатор, и я попросил соединить меня с номером Кэйла Хэннифорда. Почти сразу же в трубке раздался женский голос, и я, назвав себя, сказал, что хотел бы поговорить с мистером Хэннифордом. Он спросил, достиг ли я какого-либо прогресса в расследовании.

— Пока что не знаю, — признался я. — Собственно, я звоню, чтобы узнать, где открытки, которые вы получили от Венди. Надеюсь, вы их не выбросили?

— Наверное, они все еще у нас. А что, это важно?

— Мне нужно составить точную хронологию событий. Договор об аренде ваша дочь подписала три года назад, в октябре. Помнится, вы говорили, что учебу в колледже она забросила весной.

— Да, по-моему, в марте.

— Когда вы получили первую открытку?

— Месяца через два или три, насколько я помню. Сейчас справлюсь у жены.

Телефон умолк, а я терпеливо ждал. Наконец он снова взял трубку:

— Жена говорит, что первая открытка пришла в июне, а мне почему-то кажется, что в мае. Вторую, из Флориды, мы получили через несколько месяцев. Простите, но сейчас не могу сказать точнее. Жена утверждает, что помнит, куда положила обе открытки. Завтра утром мы возвращаемся к себе в Ютику. Вам ведь, очевидно, надо знать, уехала Венди во Флориду до или после того, как сняла эту квартиру, да?..

Не уверен, хотел ли я выяснить именно это, но на всякий случай согласился. Потом сообщил, что непременно свяжусь с ним через день или два. Телефон своего офиса он дал мне еще при нашей встрече, сейчас же продиктовал домашний, но после некоторой паузы попросил:

— Было бы лучше, если бы вы связывались со мной по служебному телефону.


Магазин «Бергаш антикс импортс» располагался на Юниверсити-плейс, между Одиннадцатой и Двенадцатой улицами. Довольно фешенебельное заведение, что и говорить, нечто вроде европейского супермаркета, пополнившего запасы экспонатов в результате всеобщего послевоенного разграбления.

Прямо передо мной на стене висели часы, точь-в-точь такие, какие я видел в кабинете Гордона Кэлиша, а ценник извещал, что стоят они двести двадцать пять долларов.

— Хотите купить эти часы? У вас хороший вкус, сэр.

— Не отстают?

— О, что вы! Эти часы с маятником совершенно невозможно вывести из строя, они являются образцом точности. Нужно только подтянуть или опустить гирьку, чтобы запустить механизм почаще или немного замедлить ход. Привлекший ваше внимание экземпляр находится в превосходном состоянии. Не самая редкая модель, конечно, но в прекрасном состоянии. Лучше вам не найти, поверьте эксперту. Если все-таки захотите купить, о цене можно поговорить отдельно.

Я развернулся, чтобы получше разглядеть продавца. Лет двадцать шесть, может, тридцать. Эдакий ладный молодец, подчеркнуто аккуратно одетый, в спортивных фланелевых штанах и голубом свитере тонкой вязки. Стрижка по последней моде, с небольшими бачками — не ниже мочки ушей; над губой аккуратные усики. В общем, приятный такой.

— Видите ли, часы меня не интересуют, — разочаровал я его. — Но мне хотелось бы поболтать с кем-нибудь, кто знал одного парня, который тут раньше работал.

— А, так вы о Ричи! Значит, вы из полиции? Невозможно поверить в то, что с ним случилось.

— Вы хорошо его знали?

— Да почти не знал вовсе, честно говоря. Я ведь здесь со Дня благодарения; раньше подвизался на аукционах, тут недалеко, в галерее за углом, но там было слишком беспокойно, не по моему характеру.

— А сам Ричи долго здесь работал?

— Толком не знаю; об этом лучше спросить мистера Бергаша, он сейчас у себя в офисе. Нас совсем замучили с тех пор, как это произошло. Я, например, все еще не могу поверить, что Ричи мог пойти на убийство.

— В день, когда произошло преступление, вы были здесь, в салоне?

Он кивнул.

— Да, видел Ричи в четверг утром, а днем босс велел мне сопровождать комплект совершенно омерзительной дачной мебели, заказанной для не менее омерзительного загородного дома в Суоссете. Это на Лонг-Айленде.

— Я знаю.

— Но зато я не знал. Все эти годы мне удалось прожить в приятном неведении о том, что на свете существует милое местечко под названием Суоссет. — Вспомнив, вероятно, что тема разговора у нас весьма печальна, он посерьезнел. — Я вернулся из этой дыры в пять вечера и помог закрыть магазин. Ричи уже не было, он в тот день ушел рано. И к этому времени все уже случилось, да?

— Убийство произошло около четырех.

— Как раз когда я выбирался из пробки на автостраде! — Парень театрально возвел глаза к потолку. — Я и понятия не имел о трагедии, пока вечером случайно не услышал по радио одиннадцатичасовые новости. Но даже тогда не мог поверить, что речь идет о нашем Ричарде Вэндерполе. А потом они упомянули название фирмы, и… — Он вздохнул и развел руками. — В жизни иногда случаются такие вещи…

— Каким он был?

— По сути, я не успел хорошо его узнать. Ну, Ричи был приятным парнем, обходительным, старался всем угодить, никого не обидеть. По-моему, он ни бельмеса не смыслил в антиквариате, но у него было отменное чутье. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.

— Скажите, вам было известно, что он живет в одной квартире с девушкой?

— Помилуйте, откуда же мне знать такие подробности!

— Он мог упомянуть об этом в разговоре.

— Нет, ни о чем таком он не говорил. Почему вы об этом спрашиваете?

— А вас бы не удивило, если бы вы узнали, что он живет вдвоем с девушкой?

— Не имею представления, я как-то об этом не задумывался.

— Хорошо, будем называть вещи своими именами. Он был гомосексуалистом?

— Господи, мне-то откуда знать?

Я подошел к нему вплотную, заставив его попятиться к стене, и сквозь зубы процедил:

— Кончай треп, парень!

— Простите, я не понял…

— Был Ричи голубым?

— Я с этой точки зрения на него не смотрел, с мужчинами никогда не видел и не замечал, чтобы он с кем-нибудь заигрывал.

— Считал ты его голубым?

— Ну… я это предполагал… Да, черт меня побери, он определенно смахивал на голубого!


Бергаша я нашел в кабинете. Это был маленький человечек с испещренным морщинами высоким лбом и густыми усами; на щеках отливала синевой щетина по меньшей мере двухдневной давности. Он не замедлил сообщить, что сыт по горло визитами газетчиков и легавых, отрывающих занятого человека от дел, однако я проявил настойчивость и уверил, что отниму у него не больше десяти минут.

— У меня всего несколько вопросов, мистер Бергаш. Давайте вернемся к событиям четверга, когда произошло убийство. Вам не показалось, что в тот день Ричи вел себя как-то странно?

— Нет, не показалось, он был таким, как всегда.

— То есть не был возбужден, обеспокоен чем-нибудь?

— Нет.

— Но он ушел домой раньше времени.

— Это верно. После ланча почувствовал себя неважно. Тут за углом есть кафе с итальянской кухней, он съел там что-то чересчур острое, и это не пошло ему на пользу. Я всегда ему твердил, что есть надо привычную пищу, тем более что у Ричи был чрезвычайно восприимчивый желудок. Да разве он послушается? Постоянно пробовал что-нибудь экзотическое, эксперименты на себе ставил, а потом за это расплачивался.

— В котором часу он ушел?

— Точно сказать не могу. Вернулся с ланча, пожаловался на паршивое самочувствие, я и отпустил его домой. Какая уж тут работа, когда в животе черт-те что творится! Ричи уперся, ни за что не хотел уходить. Знаете, он был честолюбивым парнишкой, к делу относился серьезно. У него и раньше случались такого рода недомогания, но через час все проходило само собой. А в тот раз я видел, что ему лучше не становится, я велел ему не валять дурака и чуть ли не силком выставил за дверь. Когда же это было?.. Сейчас, дайте подумать… Да, где-то в три или в половине четвертого.

— Как долго он у вас проработал?

— Примерно полтора года. Появился тут в июле прошлого года.

— А в декабре переехал в квартиру Венди Хэннифорд. Вы случайно не знаете, где он обитал до этого?

— Когда я принял его в нашу фирму, он жил в общежитии Христианского союза молодежи на Тридцать третьей улице. Потом несколько раз менял квартиры, но я не интересовался новыми адресами. Однако на Бетьюн-стрит он и в самом деле перебрался в декабре, это я знаю наверняка.

— Вам что-нибудь известно о Венди Хэннифорд?

Он покачал головой.

— Нет, никогда раньше ее не видел и даже имени такого не слыхал.

— Но вы знали, что на Бетьюн-стрит он жил с девушкой?

— Да, он не раз говорил об этом.

— Вот как?

Бергаш передернул плечами.

— Ричи не делал секрета из того, что снимает с кем-то квартиру, и все время повторял, что это именно женщина. Ну, раз ему так хотелось, я не вникал в детали.

— Но подозревали в нем гомосексуальные наклонности.

— Не буду спорить, подозревал; сейчас это не такая уж редкость. Да и какое мне, в сущности, дело, с кем проводят ночи мои служащие, — да хоть с орангутангом! Свободное от работы время целиком принадлежит им, так пускай располагают им по собственному усмотрению.

— Друзья у него были?

— Никогда ни с кем его не видел. Ричи предпочитал одиночество; по крайней мере так мне казалось.

— И был хорошим работником. Так?

— О да! Он был в высшей степени добросовестным парнем, к тому же обладал деловой сметкой. — Бергаш отвел глаза и уставился в потолок, как будто испытывал неудобство от затронутой мной темы. — Правда, я чувствовал, что у него были какие-то личные проблемы. Сам-то он и намеком об этом не обмолвился, но он был — как бы получше сказать? — чрезвычайно чувствительным.

— То есть нервным, легко возбудимым, раздражительным?

— Нет, не совсем так. Определение «чувствительный» подходит к нему лучше всего. Было видно, что его что-то угнетает, давит, а что-то, наоборот, взвинчивает, подстегивает. — Помолчав, он снова посмотрел на меня. — Знаете, мне только что пришло в голову, что все это бросалось в глаза намного сильнее, когда он только пришел работать в мою фирму. Да-да, за прошедший год Ричи стал гораздо спокойнее, словно наконец пришел к согласию с самим собой.

— За прошедший год. Иными словами, с тех пор, как поселился с Венди Хэннифорд.

— Тогда мне это не приходило в голову, но теперь я вынужден признать, что так и было.

— Какова была ваша реакция, когда вы узнали об убийстве?

— Что за вопрос? — Он всплеснул руками. — Я был подавлен, потрясен, ошарашен, просто не мог поверить, что Ричи мог совершить такое. И до сих пор не могу с этим смириться. Какая-то нелепость! Видишь человека пять дней в неделю на протяжении полутора лет и ни секунды не сомневаешься, что знаешь его как облупленного, а потом вдруг выясняется, что ты его совсем не знал… Это ужасно!

У выхода из магазина меня остановил продавец в свитере. На вопрос, удалось ли мне выяснить что-нибудь новое, я ответил, что пока еще не знаю.

— Все-таки мне непонятно: теперь-то зачем ворошить прошлое? Ведь они оба мертвы — и девушка, и Ричи.

— Это точно.

— Ну, и к чему ваше расследование? Зачем заниматься бессмысленными расспросами?

— Понятия не имею, — чистосердечно признался я. Потом, подумав с минуту, я посмотрел ему прямо в глаза. — А вот скажите, зачем, по вашему мнению, Ричи стал жить с этой девушкой?

— Ну и вопросик! Зачем люди живут вместе?

— Предположим, что он на самом деле был голубой. Почему в таком случае поселился в одной квартире с женщиной?

— Мм… Скажем, ему надоело самого себя обстирывать, убираться, готовить пищу…

— Очень сомнительно, что Венди занималась домашним хозяйством. По тому, что о ней известно, она была проституткой.

— Это я уже понял из газет.

— Так зачем же гомосексуалисту понадобилась компаньонка-проститутка?

— Откуда мне знать? В конце концов он мог увлечься ею: ведь не исключено, что он был скрытым гетеросексуалом. Я, например, вообще не стал бы с кем-либо делить жилище, будь то мужчина или женщина. Мне своих проблем хватает.

Спорить я не стал. Подойдя к двери, снова обернулся. Так много деталей не сходилось друг с другом, не вписывалось в общую картину, что это стало действовать мне на нервы.

— Я только вот что хочу понять. — Не знаю, кому я адресовал свои слова — этому парню или же самому себе. — Какого черта он ее убил? Сначала изнасиловал, а потом прикончил. Зачем?

— Он ведь был сыном священника.

Я опешил.

— При чем здесь это?

— Как при чем? Они все немного сдвинутые!

Глава шестая

Сначала преподобный Мартин Вэндерпол наотрез отказался от разговора о сыне.

— Меня и без того замучили репортеры, мистер Скаддер. Вы должны понять — я не в состоянии отвечать на ваши вопросы. У меня свои обязанности перед паствой, свободное же время я провожу в размышлениях и молитвах.

Да, конечно, его можно было понять. Я поспешил разъяснить, что не принадлежу к журналистской братии и что звоню по поручению Кэйла Хэннифорда, отца погибшей девушки.

— Вот оно что… — Священник тяжко вздохнул.

— И клянусь вам, отец Вэндерпол, надолго я вас не задержу. Мистер Хэннифорд тоже понес тяжелую утрату, так же, как и вы. В каком-то смысле он потерял дочь задолго до того, как та была убита, и поэтому хочет узнать как можно больше о том, как она провела последние годы жизни.

— Боюсь, рассказчик из меня никудышный, мистер Скаддер, да я и не обладаю информацией, интересующей мистера Хэннифорда.

— Он сказал мне, что хотел встретиться с вами.

— Хорошо, — глухо проговорил Вэндерпол-старший, — я поговорю с вами. Что толку упрямиться!.. Днем у меня дела в церкви. Вас устроит, если мы встретимся вечером?

— Конечно; условия диктуете вы, а я с радостью подчиняюсь.

— Знаете, где находится мой приход? Ну и отлично! Я занимаю дом священника, примыкающий к церкви. Буду ждать вас… ну, скажем, в восемь. Хорошо?..

Я охотно согласился и повесил трубку. Порывшись в карманах, нашел еще одну монетку, бросил ее в автомат и, сверившись с записной книжкой, набрал номер. Человек, ответивший на звонок, был гораздо менее сдержан в выражениях, услыхав, что речь идет о Ричарде Вэндерполе. Почему-то мне показалось, что он даже обрадовался. Так или иначе, он тут же пригласил меня к себе.


Звали его Джордж Топакьян; на пару с братом он владел адвокатской фирмой «Топакьян и Топакьян». Располагалась сия фирма на Мэдисон-авеню, в районе Сороковых улиц. Развешанные по стенам дипломы в рамочках удостоверяли, что хозяин офиса двадцать два года назад с отличием окончил университет по курсу права.

Ростом он был невысок, лицом смугл, в хорошей форме. Когда я вошел, сразу усадил меня в удобное кресло, обитое красной кожей, и предложил выпить кофе. Я согласился, и Топакьян, нажав кнопку селектора, велел секретарше принести две чашки.

В ожидании ее появления он рассказал, что они с братом вот уже много лет занимаются адвокатской деятельностью в области частной собственности. Особых криминальных случаев в их практике не было, если не считать нескольких малозначительных дел вроде кражи кошельков из сумок, нападений в парке с угрозой физического насилия или продажи разовой дозы наркотиков. И вот сейчас, совершенно неожиданно, суд назначил его защитником Ричарда Вэндерпола.

— Пришлось согласиться, с судом не поспоришь, но я был уверен, что вскоре меня освободят от дела, — заметил Топакьян. — Отец парня — священник, и у меня не было ни малейшего сомнения, что он сможет нанять более сведущего в уголовном праве адвоката. И все-таки я увиделся с Вэндерполом.

— Когда это случилось?

— В пятницу, ближе к вечеру. — Указательным пальцем он почесал кончик носа. — Мог бы, конечно, встретиться с ним пораньше.

— Однако не встретились.

— Не буду скрывать, я намеренно тянул время. Ждал, что вместо меня предложат другого. — Он спокойно посмотрел на меня и произнес: — Зачем торопиться, если защитой убийцы займется кто-то другой? Мне не хотелось терять понапрасну время. Но не только в этом было дело.

— А именно?

— Мне совсем не хотелось защищать этого ублюдка.

Топакьян поднялся из-за стола и подошел к окну. Молча поиграл пальцами со шнуром жалюзи, приподнимая его и опуская. Я ждал. Наконец он тяжело вздохнул и повернулся ко мне лицом.

— Этот тип совершил гнусное убийство, зарезал молодую женщину. Глаза мои бы на него не смотрели! Неужели это так трудно понять?

— Да нет, что вы, совсем нетрудно.

— Слава Богу! В таком случае вы можете представить себе, как я был взволнован. Ведь я адвокат, и мое дело — защищать на процессе права обвиняемых независимо от того, виновны они или нет. Следовательно, я должен был немедленно с головой погрузиться в это дело и найти зацепки, чтобы строить на них доказательства защиты Вэндерпола. И при этом, как вы понимаете, о личных чувствах нужно было забыть и поверить как в должное в то, что мой клиент абсолютно невиновен в убийстве. В сущности, для этого мне совсем необязательно было с ним встречаться. — Вернувшись к столу, он снова опустился в кресло. — Но я все-таки приехал с ним поговорить.

Наконец-то он подошел к сути дела.

— Вы, наверное, уже в курсе, что его взяли сразу после совершения преступления — тепленьким, так сказать. Я мог бы отложить судебное разбирательство, пока не разберусь в деталях, но решил не делать этого. Ведь, по сути, я сам вынес приговор мерзавцу, едва узнал об обстоятельствах дела. Для себя уже признал его полностью виновным. К тому же я был уверен, что дело все равно будет защищать другой адвокат…

Так, его повело по второму кругу, пора возвращать его к теме нашего разговора.

— Однако в ту пятницу вы все-таки отправились на встречу.

— Да.

— Он был в тюрьме, и вы виделись с ним в камере?

— Да, это было в тюремной камере. И хотя местечко внушало мне отвращение, я старался не обращать внимания на обстановку. Вот взять, к примеру, ту кошмарную развалюху — Дом предварительного заключения для женщин. Снесли же ее в конце концов! О, я отлично помню это заведение — много раз проходил мимо, когда мы с женой жили в Гринвич-Виллидже. Чудовищная, надо сказать, была дыра.

— Согласен.

— Вот-вот. «Томбз» тоже давно пора снести. — Он опять дотронулся до кончика носа. — Знаете, а я ведь видел и ту самую батарею, на которой он ухитрился повеситься, и даже простыню, из которой он свил свою удавку… Пока мы разговаривали, он сидел на койке, а я — на единственном стуле.

— Сколько времени вы провели вместе?

— Думаю, всего полчаса, хотя тогда, признаться, мне казалось, что значительно дольше. Обстановка угнетала.

— Вэндерпол охотно пошел на разговор?

— Да что вы! Сперва совсем не хотел общаться, весь был какой-то заторможенный, погруженный в свои мысли. Я все пытался достучаться до него, но ничего не получалось. Понимаете, у него был такой вид, будто он меня не видит и не слышит, а ведет напряженный безмолвный диалог с самим собой. То еще, между прочим, зрелище… Да, так вот, я перед ним распинаюсь, а сам стараюсь построить план будущей защиты — если, конечно, до нее дойдет дело. У меня вообще сложилось впечатление, что в данном случае суда не будет. Стоило только посмотреть на этого типа, и все становилось ясно. Так или иначе, я решил делать ставку на невменяемость клиента.

— Похоже, никто не сомневается, что парень был психом.

— Ну, уж не знаю, я общался с ним недолго, но вид у него был совершенно ненормальный. Если бы мне удалось настоять на медицинской экспертизе, его подвергли бы специальной проверке.

Топакьян перевел дыхание и продолжил:

— Ну вот. Болтаю я с ним, вернее, сам с собой, наизнанку выворачиваюсь, стараюсь отыскать нужную струнку, докопаться до его души, а он вдруг выныривает из своего далека, поворачивается ко мне, и вид у него такой, будто он никак не может взять в толк, кто я такой и откуда взялся. Будто и невдомек ему, что я столько времени перед ним распинаюсь. Так и спросил: «А вы как появились в камере?» Пришлось начать сначала.

— Когда он об этом спросил, он говорил как нормальный? Я имею в виду — он вам казался вменяемым?

Мой вопрос поверг Топакьяна в раздумье. Сведя брови к переносице, он наконец молвил:

— Как вам сказать… Мне показалось, что он не был нормальным, а только хотел выглядеть нормальным… Да, могу утверждать, так оно и было.

— Ну хорошо. И о чем же он говорил?

— Ох, да непомню я точно! Если бы я знал, чем дело кончится… Я спросил, убил ли он Венди Хэннифорд. А он говорит: «Дайте подумать. Она же не могла сделать это сама».

— «Не могла сделать это сама», — повторил я. — Так, значит? Очень интересно!

— По-моему, именно так и выразился. Тогда я спросил, помнит ли он, что зарезал девушку, но он решительно отверг свою причастность к убийству. Сказал, что у него случились колики в желудке, и я сначала подумал, что живот у него схватило в процессе нашего разговора, но потом все-таки решил, что это он говорил о дне убийства.

— Да, в тот день он сослался на несварение и пораньше ушел с работы.

— Выходит, о резях в животе он помнил хорошо. Так и сказал: живот разболелся, и он вернулся домой. А потом он зациклился на теме крови. «Она лежала в ванне, и все вокруг было в крови». Повторил это раз пять. Но, как я понимаю, девушку нашли на кровати, да?

— Да.

— Значит, не в ванне…

— Ванна тут ни при чем. Ее зарезали в собственной кровати — это и в отчете с места преступления написано, и патрульный, что ее обнаружил, уверен, что именно там ее и убили.

Он медленно покачал головой.

— Да, парень был явно не в своем уме, это точно. Твердил как заведенный, что она плавала в ванне в луже крови. Я несколько раз просил его ответить, является ли он убийцей, но он так ничего путного и не сказал. То говорил, что он не помнит этого, то бормотал, что она не могла сама сотворить с собой такое, а значит, это сделал он.

— Как я понял, он повторил это несколько раз?

— Да, раз пять или шесть.

— М-да, это интересно.

— Разве? — Топакьян вздрогнул и поежился, как от сквозняка. — Судя по всему, в тот момент он не врал. Я думаю, он действительно не мог вспомнить, убивал он эту девчонку или нет. У меня есть веские основания не сомневаться в его искренности, потому что… потому что он сознался кое в чем… гораздо худшем, а мог бы этого и не делать.

— В чем же таком страшном он вам сознался?

— В том, что переспал с ней.

— Вы считаете, что это хуже убийства?

— Вы не поняли. Он переспал с ней уже после.

— О Господи!

— Представляете? Сказал, что нашел ее в луже крови и вступил в половую связь.

— Вы помните, какие конкретно выражения он употреблял?

— Те еще выражения! Сказал, что трахнул ее.

— Уже после смерти?

— Вот именно!

— И этот факт он помнил хорошо? Не колебался в ответах?

— Нисколько. Сам я понятия не имею, были ли у него половые сношения до или после убийства. А вы что-нибудь об этом знаете? Вскрытие должно было показать…

— Может, вскрытие что-то и показало, но в отчете патологоанатома об этом нет ни слова. Кстати, я совершенно не уверен, можно ли даже при помощи вскрытия сказать с определенностью, состоялась ли связь «до того» или после, если разница во времени незначительна. А почему вы спросили?

— Не знаю… Просто он повторял: «Я ее трахнул, и она мертва». Понимаете? Будто на смерть девушки роковым образом повлияло то, что он с ней переспал.

— Однако он не смог сказать точно, что сам ее убил. Правда, он с легкостью мог все это и придумать, не так ли? Вот только одно настораживает: почему в таком случае он не стал выдумывать все остальное, почему признался в половой связи с жертвой, когда его об этом и не спрашивали? Так, давайте еще разок пройдемся по известным нам фактам. Вэндерпол признал, что вошел в квартиру и нашел Венди мертвой.

— Дословно я не помню, Скаддер, но что-то вроде этого. Он вошел, а она лежала в ванне. Да-да, именно так он и говорил. И знаете что? Он не уточнял, что она в это время была мертва, просто повторял, что нашел ее в ванне, полной крови.

— Скажите, а вы упоминали при нем об орудии убийства?

— Нет, только спросил вскользь, куда он его дел.

— Ну и что он ответил?

— Что не знает.

— А спросили ли вы, чем именно была убита Венди?

— Да нет, ни к чему было. Он же сам заявил: «Не знаю, что случилось с бритвой».

— Значит, он был уверен, что Венди зарезали бритвой?

— Конечно. У вас есть сомнения по этому поводу?

— Есть некоторые. Если Вэндерпол никак не мог припомнить, что держал в руках орудие, которым прикончил Венди, даже не признавал точно, что именно он ее убил, откуда же ему было известно, что она была зарезана бритвой?

— Ну, может, до него дошли слухи… А потом — девушка была с ног до головы изрезана, вот он и мог подумать о бритве.

— Да, конечно, мог.


Чтобы прийти в себя, мне понадобилось некоторое время прогуляться по окрестностям. В конце концов, обогнув жилой дом на Тридцать седьмой улице, я заглянул в небольшую кафешку — для снятия стресса. Не вижу в этом ничего предосудительного: выпивка прекрасно прочищает мозги и восстанавливает мыслительный процесс. По крайней мере у меня. Я прошел мимо столиков прямо к бару и устроился на высоком табурете, возле стойки. Заказал виски и начал расслабляться.

Парень рядом со мной, не скупясь в выражениях, рассказывал бармену, что устал корячиться, приобретая «кадиллаки» для ниггеров, состоящих на учете по безработице. А тот, бармен, вдруг разгорячился: «Разрази меня гром, утруждается он, видите ли! Да ты же торчишь тут по восемь часов в день! А налоги, что ты платишь, — смех да и только. Так что нечего болтать, приятель!»

Их разглагольствования начали действовать мне на нервы, и я сменил курс. Вышел из кафе и направился на юго-восток. Вскоре нашел маленькую церквушку. По-моему, она была основана в честь святого Иоанна. Я уселся прямо перед алтарем и стал наблюдать за прихожанами, жаждущими получить отпущение грехов.

Я бы не сказал, что они преображались после выхода из исповедальни. Но все-таки в голову пришла мысль: как же здорово прийти в храм отягощенным всевозможными грехами, а выйти из него полностью очищенным. И очищение сие происходит вот в этой будочке с опущенными шторками… Вот и хорошо, вот и посидим, подумаем…

Ричи Вэндерпол и Венди Хэннифорд. Чем я, по сути дела, занимаюсь? Выискиваю невидимые — и, может, несуществующие — ниточки, чтобы хоть как-то восстановить ход времени и связать вместе судьбы этих двух — увы! — ушедших в мир иной людей. Что-то такое постоянно вертелось у меня в голове, своего рода решение проблемы, но ухватиться за мысль по-настоящему почему-то не хотелось. Все во мне протестовало: ну, неправильно это, не должно так быть! Но, как бы то ни было, это есть, оно меня мучает и очень мешает вести расследование, за которое мне платят немалые деньги.

Я знал, что делать дальше, и знал очень хорошо. Слишком долго гонялся за неуловимой рыбкой, а та, в свою очередь, лишь дразняще махала мне хвостиком. Все, хватит! Поиграли в кошки-мышки. Надоело. Примемся за дело, сейчас как раз подходящий момент.

В церкви я пробыл достаточно долго, успел не только полностью прийти в себя, но и свечки поставить, и солидную сумму денег в ящик для пожертвований опустить. Потом вышел на улицу, перед Пенн-Стэйшн остановил появившееся ниоткуда такси и велел водителю гнать на Бетьюн-стрит.

…Жильцы первого этажа отсутствовали. На втором некая миссис Хакер сперва невнятно пролепетала, что никаких взаимоотношений с Венди и Ричардом не поддерживала, однако потом припомнила, что у девушки, которая делила с Венди квартиру, были темные волосы и что время от времени они включали радио или магнитофон посреди ночи, но это было не настолько громко, чтобы жаловаться администрации.

Напоследок она добавила, что лично ей нравится всякая музыка — и классическая, и та, которую предпочитает молодежь…

На двери квартиры, располагавшейся на третьем этаже, красовался внушительных размеров висячий замок. Сбить его, конечно, особого труда не составляло, но как быть с пломбой? В мои планы не входило оставлять следы своего вторжения.

Этажом выше тоже никого не было дома, чему я, надо сказать, очень порадовался, и немедленно отправился на пятый. Элизабет Антонелли, помнится, говорила, что эти жильцы не вернутся до марта. На всякий случай я нажал на кнопку звонка и добросовестно подождал целую минуту. Как и следовало ожидать, никто не отозвался.

В дверь было врезано аж четыре замка, из которых один — «тэйлор» самой последней модификации. Первые три я открыл в одно мгновение, для чего воспользовался узкой полоской кинопленки и кредитной карточкой некоей нефтекомпании, которая была мне теперь ни к чему, ибо на черта мне карточка, если и машины-то больше нет.

Проделав все эти немудреные операции, я стал сбивать сверхпрочный «тэйлор» каблуком ботинка. Да, подвел ты, дружок, хозяев: с третьего удара дверь открылась.

Оказавшись в квартире, я аккуратно закрыл дверь и невольно прыснул в кулак. Жильцам придется немало поломать головы, что же случилось с их «тэйлором», но это уж их проблемы, тем более что поломку они обнаружат только в марте, а грабить я их не собираюсь.

В кромешной темноте я добрался до окна, стараясь не натыкаться на мебель. Везение и тут было на моей стороне: прямо рядом с окном находилась пожарная лестница. Я открыл створки, перебрался на лестницу и спустился на третий этаж, где раньше жили Хэннифорд и Вэндерпол.

И снова повезло — их окно не было закрыто на щеколду. Через секунду я уже был в квартире.

А спустя час тем же путем выбрался наружу и, воспользовавшись лестницей, начал подъем. На четвертом этаже в окнах уже горел свет, но шторы были задернуты, и мне удалось проскользнуть незаметно. Покинув квартиру на пятом, я вышел на лестничную площадку, запер дверь на три замка, спустился вниз и покинул здание. До встречи с Мартином Вэндерполом время еще оставалось, так что я даже успел съесть бутерброд в ближайшей закусочной.

Глава седьмая

На Шестьдесят второй улице я выбрался из такси и несколько кварталов прошел пешком. Холодный, моросящий дождь смешивался с остатками снега на тротуаре, образуя мерзкую кашицу. По прогнозу ближе к ночи должно подморозить.

Время еще было, и я заглянул в аптеку, где можно было выпить чашку кофе. За стойкой в дальнем углу какой-то мальчишка демонстрировал приятелям массивный нож. Исподтишка взглянув на меня, он сделал незаметное движение, и нож мгновенно исчез в его кармане. Неужели моя физиономия всё еще хранила на себе отпечаток профессии?

Пожав плечами, я допил кофе и направился к церкви. Это было старинное сооружение, выложенное когда-то белым, а теперь посеревшим от времени камнем. У входа висела табличка, прочитав которую, я узнал, что в 1886 году здание возвела религиозная община, основанная за двести двадцать лет до этого события. На подсвеченной доске объявлений значилось: «Первая протестантская церковь на Бэй-Ридж. Пастор — преподобный Мартин Т. Вэндерпол. Богослужения по воскресеньям в девять тридцать утра». Там же прихожане извещались, что в ближайшее воскресенье преподобный Вэндерпол намерен прочесть проповедь на тему «Дорога в ад благими намерениями вымощена».

Я завернул за угол, где и обнаружил примыкающий к церкви дом приходского священника — солидное трехэтажное сооружение, тоже выложенное посеревшим кирпичом. Поднявшись по ступеням, я стряхнул с плеч дождевые капли и позвонил в звонок. Ждать пришлось несколько минут, после чего дверь наконец отворилась. На пороге появилась невысокая пожилая женщина и выжидающе уставилась на меня. Я поклонился и вежливо представился.

— Ах да, конечно! Он предупреждал о вашем визите, — с достоинством сказала она, провела меня в обширный кабинет и жестом пригласила занять одно из кресел напротив уютно потрескивающего камина.

Я сел и стал осматриваться. Стену по обе стороны от камина украшали плотно заставленные книжные полки, на паркетном полу лежал восточный ковер приглушенных тонов, мебель — старинная, темного дерева. Я сидел, поджидая старшего Вэндерпола, и горестно размышлял о том, что вместо этого дурацкого кофе надо было перехватить где-нибудь рюмочку доброго старого виски. В этом добропорядочном и, надо сказать, малорадостном прибежище святости выпить вряд ли предложат.

В таких невеселых мыслях я провел не меньше пяти минут, потом на лестнице раздались размеренные шаги, и в кабинет вошел пастор. Я поднялся навстречу.

— Мистер Скаддер? — спросил он. — Прошу прощения, что заставил вас ждать, но мне надо было закончить телефонный разговор. Но что же вы стоите? Садитесь, садитесь, пожалуйста…

Вэндерпол был очень высок и тощ, как вешалка, одет в черный костюм с пасторским стоячим воротничком, на ногах — черные кожаные домашние тапочки. Пышные седые волосы тут и там отливали желтизной. Еще пару лет назад его прическу можно было назвать чересчур длинной, однако по нашим временам она казалась вполне консервативной. Выражение глаз сквозь толстые стекла очков в роговой оправе разобрать было трудно.

— Чашечку кофе, мистер Скаддер?

— Нет, благодарю.

— Что ж, я, пожалуй, тоже воздержусь. Если за ужином выпиваю больше одной чашки, потом до утра ворочаюсь без сна. — Он опустился в стоявшее рядом кресло, подался вперед и сцепил руки на коленях. — Не вполне понимаю, чем могу быть вам полезен, но сделаю все, что в моих силах.

Пришлось объяснить поподробней, каким образом я оказался замешанным в расследовании, и напомнить, что выполняю задание Кэйла Хэннифорда. Внимательно меня выслушав, он потер пальцами подбородок и задумчиво кивнул.

— Я понимаю. Мистер Хэннифорд потерял дочь, а я — единственного сына.

— Да.

— Знаете, мистер Скаддер, в наши дни так сложно растить детей. Не спорю, и раньше это было не простым делом, но мне кажется, что сейчас время как-то особенно ополчилось против всех нас. Конечно же, я сочувствую мистеру Хэннифорду, тем более что и сам понес такую же невосполнимую потерю, но… — тут он отвернулся к камину и уставился в огонь, — но, боюсь, не могу испытывать жалость к погибшей девушке.

Я многозначительно промолчал.

— Понимаю, что с моей стороны жестоко так говорить, но за слова свои отвечаю полностью. Человек — существо несовершенное. Я, знаете ли, стал склоняться к мысли, что у религии нет более высокой цели, как постоянно напоминать человеку о том, насколько огромно несовершенство его натуры. Идеален один Господь Бог, лишь Он безупречен, а человек, создание Божие, живет во грехе и пороке. Вот ведь в чем состоит парадокс. Вы согласны, мистер Скаддер?

— Согласен.

— Я тоже греховен, однако не потому, что не в состоянии оплакивать смерть Венди Хэннифорд. Ее отец, естественно, в ее гибели целиком винит моего сына, а я, в свою очередь, считаю, что это из-за его дочери ушел из жизни мой мальчик.

Вэндерпол поднялся и подошел к камину. Постоял там с минуту, грея ладони у огня, потом повернулся ко мне. Я было подумал, что он вот-вот что-то скажет, но он, держась очень прямо, медленными шагами вернулся к своему креслу и сел, на сей раз положив ногу на ногу.

И только после этого спросил:

— Мистер Скаддер, вы исповедуете христианство?

— Нет.

— Иудаизм?

— Тоже нет. Я не принадлежу ни к какой определенной конфессии.

— Очень жаль, — произнес пастор Вэндерпол. — Я спросил об этом потому, что вера, ваша собственная вера, помогла бы вам точнее понять природу моих чувств к этой девице Хэннифорд. Что ж, попробую подойти с другой стороны. Скажите, мистер Скаддер, вы верите в добро и зло?

— Да, в это я верю.

— А в то, что зло существует в нашем мире, верите?

— Что тут верить? Я это знаю.

Он удовлетворенно кивнул.

— И я знаю. Это знают абсолютно все, независимо от вероисповедания. Стоит только взять в руки любую нашу газету, как доказательства так и вопиют с любой полосы: зло и сейчас существует на свете. — Он помолчал, словно ожидая, что я на это скажу, и внезапно изрек: — Она была злом.

— Кто? Венди Хэннифорд?

— Да. Я со всей ответственностью заявляю: она была воплощением зла, женщиной, одержимой дьяволом! Она оторвала мальчика сперва от меня, от домашнего очага, потом заставила забыть о Боге. Увела Ричарда с пути истинного и наставила на путь зла и порока.

Постепенно голос его набрал силу, зазвенел, и я с легкостью представил его стоящим на кафедре в соборе, а заодно и внимающих ему прихожан. Тем временем пастор продолжил:

— Мой сын убил ее, но значительно раньше она лишила его чего-то самого главного. Это она сделала так, что он смог пойти на тяжкое преступление.

Голос снова стал спокойным, руки легли на подлокотники кресла.

— Поэтому я и не жалею Венди Хэннифорд. Прискорбно, что она пала от руки Ричарда, страшно и горько, что после содеянного он решился на страшный грех самоубийства. Но жалеть дочь вашего клиента — нет уж, увольте!

Он опустил голову; глаз его я сейчас не видел, но мог поклясться, что лицо было неспокойно: на нем отражалась борьба добра со злом. Как же трудно придется этому человеку в воскресенье, подумал я, вспомнив о теме предстоящей проповеди. Вот они, благие намерения, устилающие путь в ад. И тут же представил его в образе Сизифа, с яростным рвением катящего в гору каменную глыбу.

— Полтора года назад, — сказал я после паузы, — ваш сын жил на Манхэттене. В то время он устроился на работу в антикварную фирму Бергаша. — Священник молча кивнул. — Он ушел из дома за шесть месяцев до того, как перебрался в квартиру Венди Хэннифорд.

— Верно.

— Так как же получается, что это она, как вы только что сказали, сбила его с пути истинного? Согласитесь, тут какая-то неувязка.

— Все правильно, никакой неувязки. — Вэндерпол тяжело вздохнул и, подбирая слова, продолжил: — Мой сын покинул дом сразу после окончания школы. Мне эта затея не понравилась, но давить на мальчика не стал, только высказал свое мнение. Видите ли, я мечтал, чтобы Ричард продолжил обучение, ведь он был очень талантливым, у него бы все пошло отлично. Мне хотелось — и это вполне естественно, — чтобы он пошел по моим стопам и стал священником. На этом я, правда, тоже не настаивал: каждый должен сам выбирать дорогу, по которой пойдет. Я никогда не был фанатиком, мистер Скаддер; пусть бы мой сын стал хорошим доктором, или адвокатом, или бизнесменом — лучше, чем никудышным служителем церкви.

Наступила пауза, прерывать которую мне не хотелось. Я следил за ходом мыслей этого человека.

— Ричард объяснил причину ухода тем, что хочет разобраться в себе. Очень удобная формулировка, не правда ли? Разобраться в себе… Но я не старомоден, я его понял. Видимо, подспудно надеялся, что Ричард в конце концов осознает, что для него лучше всего поступить в колледж. Прошел бы год, два, но он непременно бы это понял.

Он снова замолчал, потом вскинул на меня глаза.

— Во всяком случае, когда он стал жить самостоятельно, я не видел причин для беспокойства. Мальчика приняли на хорошую работу, он устроился в порядочное христианское общежитие, — в общем, я чувствовал, что он стоит на твердой почве. Это не означало, что он навсегда должен остаться продавцов антиквариата, но какое-то время можно было не беспокоиться. А потом — потом он познакомился с Венди Хэннифорд и стал жить с ней во грехе и разврате. Да-да, она развратила моего мальчика! И в итоге…

В этот момент мне вдруг вспомнилась надпись на стене одного мужского туалета: «Счастье — это если твой сын женится на парне одной с ним веры». М-да… По всей вероятности, Ричард действительно был гомосексуалистом, но таким скрытным, что отец и не подозревал об этой стороне его жизни. А вот когда он завел отношения с особой женского пола, тот всерьез заволновался.

— Но, простите, преподобный отец, сейчас огромное количество молодых людей живут вместе, не оформляя брак.

— Я не так оторван от реальности, как может показаться, мистер Скаддер, и сей факт не отрицаю, хотя и не могу с ним мириться.

— Судя по тому, что я только что услышал, вы не просто не можете с этим мириться.

— Да, вы правы, есть кое-что еще.

— Что же?

— Я абсолютно убежден, что Венди Хэннифорд была порождением зла.

Я почувствовал первые признаки начинающейся головной боли и принялся растирать виски кончиками пальцев.

— Отец девушки просил меня помочь обрисовать портрет своей дочери. Вы считаете ее порождением зла. Что конкретно вы имеете в виду?

— Она была гораздо старше Ричарда. Она совратила невинного и принудила его к неестественным отношениям.

— Ну, всего-то на три или четыре года постарше.

— Да, я знаю, вы правы, если придерживаться общепринятой хронологии. Что же касается житейской искушенности — их разделяла целая вечность. Девица была аморальной; иными словами — Венди Хэннифорд была порочной извращенкой.

— Скажите, вы когда-нибудь встречались с ней?

— Да, — ответил пастор. Из его груди вырвался тяжелый вздох, но ему удалось побороть свои чувства. — Это случилось только однажды, и должен сказать, одного раза мне вполне хватило.

— Когда вы виделись?

— Сейчас трудно припомнить точно. Кажется, весной. В апреле или мае.

— Ричард привел девушку сюда?

— Нет, что вы! Ричарду хватило ума не приводить эту особу в святую обитель! Я сам отправился в квартиру, где они… проживали. Поехал туда специально, чтобы встретиться с ней и поговорить, поэтому выбрал такое время, когда сын был занят на работе.

— И увиделись с Венди.

— Да.

— А зачем, кстати, вам было с ней встречаться?

— Я хотел, чтобы она оставила в покое моего сына. Зачем же еще?

— И она отказалась?

— Да, мистер Скаддер, она наотрез отказалась. — Вэндерпол откинулся в кресле и прикрыл глаза. — Ох, слышали бы вы выражения, которыми пользовалась эта девица! Она насмехалась надо мной, язвила, оскорбляла… Она… Нет, не могу вспоминать, мистер Скаддер. В общем, она ясно дала понять, что не намерена отступаться от Ричарда и что ее вполне устраивает их совместное проживание. Ничего более неприятного, чем встреча с этой особой, у меня не было в жизни.

— Значит, больше вы ее не видели?

— Нет, ни разу. С Ричардом встречался несколько раз по различным поводам, но, естественно, не в той квартире. Я пытался поговорить с ним об этой женщине, но — увы! — ничего не достиг. Он полностью попал под ее влияние. Секс, это орудие дьявола, дает женщинам определенного сорта неограниченную власть над впечатлительными, влюбчивыми юношами. Мужчина слаб, мистер Скаддер, и часто, очень часто он бессилен перед всемогущими чарами женской греховности.

Священник тяжело перевел дыхание; я видел, как трудно давался ему рассказ.

— Справиться с зовом плоти очень нелегко… И в конце концов собственная греховная натура этой особы ее же и погубила. Она наложила на Ричарда плотское заклятие, а в результате оно обратилось против нее самой.

— Послушать вас, так она была просто ведьмой!

Тонкие губы тронула едва уловимая улыбка.

— Ведьмой, говорите? В сущности, так оно и есть. В прежние времена ее непременно обвинили бы в колдовстве и предали сожжению на костре. Сейчас же стало модным разглагольствовать о всяческих неврозах и психических отклонениях. А вот прежде прямо говорили о ведьмах и одержимых дьяволом. Иногда я задумываюсь: действительно ли мы такие просвещенные, какими хотим выглядеть, и что хорошего дает такая просвещенность. По всей вероятности, ничего.

— А что же она дает?

— Простите, я вас не понял.

— Я спросил, есть ли что-нибудь положительное в наше время?

— А, теперь понятно! — Вэндерпол снял очки и устроил их на колене. Раньше я не мог разобрать цвет его глаз, теперь же увидел — светло-голубые, с золотистыми искорками. — Вы не веруете в Бога, мистер Скаддер. В этом, вероятно, и кроется причина вашего цинизма.

— Может быть, вы правы.

— Отвечаю на ваш вопрос. Господь всех нас любит, и эта великая и жертвенная любовь несет в мир добро. К пониманию этой истины непременно придут все — если не в этой жизни, то потом, когда настанет время предстать перед Всевышним.

Лучше бы увидеть добро еще при жизни, подумал я. И спросил, был ли Ричи верующим.

— Последнее время он испытывал некоторые сомнения. Ричард так ушел в процесс осознания самого себя, что у него не осталось времени для осознания Бога.

— Понятно.

— А потом, на моего сына наложила заклятие Венди Хэннифорд. Не смотрите на меня так — я выбираю слова обдуманно и утверждаю: Ричард в буквальном смысле пал жертвой ее заклятия.

— А каким он был раньше?

— Очень хорошим мальчиком, чутким, внимательным, обаятельным.

— У вас никогда не было с ним проблем?

— Никаких. — Он снова водрузил на нос очки. — Знаете, мистер Скаддер, я все время виню себя.

— За что?

— За все. Как это там поется в песенке? «Дети сапожника ходят босыми», да? Замечательная сентенция, как раз подходит к моему случаю. Должно быть, я слишком много времени уделял своей пастве и почти совсем не занимался единственным сыном. Я ведь воспитывал его один. Когда-то мне думалось, что все будет очень просто, а на самом деле…

— А мать Ричарда?

— Я потерял жену почти пятнадцать лет назад.

— Простите, я не знал.

— Это было тяжелым испытанием и для меня, и для Ричарда. Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что мне следовало жениться вторично, но тогда… я не смог. Нанял в дом экономку и решил, что мои обязанности перед прихожанами будут способствовать воспитанию ребенка, дадут мне больше возможности бывать с ним, чем любому другому вдовцу. Мне казалось, что этого вполне достаточно.

— Сейчас вы уже так не думаете?

— Не знаю. Я часто размышляю о том, что мы не можем по своей воле сделать что-то, чтобы изменить нашу судьбу, — она не в наших руках. — На губах Вэндерпола промелькнула быстрая улыбка. — Конечно, мистер Скаддер, это удобное объяснение. Или наоборот.

— Да, я вас понимаю.

— А временами мне кажется, что я все-таки должен был что-то предпринять. Ричард был слишком замкнут, погружен в себя, застенчив…

— Когда вы еще жили вместе, он с кем-нибудь встречался?

— Конечно, встречался, у него было много друзей.

— А на свидания он ходил?

— Нет, Ричарда никогда не интересовали девушки — по крайней мере, пока он жил тут, я ничего подобного за ним не замечал. А потом… Потом он попал в сети этой дурной женщины.

— Вас не тревожил тот факт, что Ричард не увлекался девушками?

Этим вопросом я намеревался заставить его задуматься, хотел подтолкнуть его к мысли, что его сын, игнорируя женщин, имел другие влечения. Но даже если мне и удалось достичь цели, пастор ничем этого не показал.

— С чего бы мне тревожиться? — вскинув бровь, спросил он. — Я абсолютно не сомневался, что со временем Ричард непременно повстречает честную, порядочную девушку, которая впоследствии станет его женой и родит прелестных детишек. Поэтому меня совершенно не волновало нежелание Ричарда назначать легкомысленные свидания. Да сами подумайте, мистер Скаддер, причина великого множества бед человеческих лежит в излишней свободе общения людей противоположного пола. Поверьте, мне доводилось на своем веку видеть не только беременных девочек, которым едва стукнуло пятнадцать, но и совсем молодых ребят, страдающих от «дурных» болезней. Едва ли стоит удивляться, что меня несказанно радовало то, что мой сын несколько задержался — в этом смысле — в развитии.

Я снова промолчал, а Вэндерпол задумчиво покивал головой, будто соглашаясь с собственными мыслями.

— И все же, если вдуматься, если бы Ричард… был менее застенчив и невинен, он не попался бы так просто в сети мисс Хэннифорд, не стал бы такой легкой добычей развратницы.

И вновь повисла пауза. Минуты три мы сидели в полной тишине, потом я задал еще несколько ничего не значащих вопросов, ответы на которые меня не особенно интересовали. Вэндерпол еще раз спросил, не желаю ли я выпить чашку кофе. Столь явный намек, что аудиенция затянулась, был понятен даже полному недоумку, к коим я себя не причислял. Посему я начал откланиваться, и он не стал меня задерживать.

Мы прошли в вестибюль. Надевая куртку, я все-таки не удержался и спросил:

— Как я понимаю, вы виделись с Ричардом после убийства. Это так?

— Да.

— Это было в его камере?

— Да, в камере. — Лицо священнослужителя едва уловимо дернулось при воспоминании о последней встрече с сыном. — Свидание было совсем недолгим… Я постарался сделать все, что в моих силах, чтобы успокоить моего мальчика, чтобы он наконец пришел в согласие со своей бессмертной душой. Как видите, я потерпел фиаско. Он… он сам избрал себе меру наказания за то, что совершил…

— Знаете, мне удалось переговорить с адвокатом, которого назначили для защиты вашего сына, — поспешно вставил я. — Его фамилия Топакьян.

— Я не виделся с его защитником, хотя мне это и предлагали. После того как Ричард… расстался с жизнью… встреча с адвокатом, согласитесь, потеряла смысл. Да и не смог бы я с ним разговаривать.

— Да, я вас понимаю, — кивнул я, застегивая молнию на куртке. — Между прочим, по словам Топакьяна, Ричард не мог, как ни старался, вспомнить, что совершил убийство.

— Вот как!..

— Вы с ним на эту тему говорили?

На секунду Вэндерпол замешкался, и мне показалось, что ответа я так и не дождусь, но он вдруг резко тряхнул головой.

— Хорошо, буду откровенен до конца. Какая теперь разница?.. Не исключаю, что он говорил с этим Топакьяном искренне — в тот момент. Может, в ту минуту его мозг был затуманен… — Снова тяжелый, прерывистый вздох. — Не знаю. Лично мне Ричард признался, что убил ее. Сказал, что сам не понимал, что на него нашло, но он ее убил.

— Свои действия он чем-нибудь пояснил? Говорил о побудивших его причинах?

— О причинах? При чем тут какие-то причины, мистер Скаддер? Мне, по крайней мере, и так все ясно.

— Но что же он все-таки вам сказал? Поймите, это важно.

Вэндерпол туманно уставился куда-то поверх моего плеча. Было видно, что он мучительно подбирает нужные слова. Наконец я вновь услышал негромкий голос:

— Ричард сказал, что в какой-то миг вдруг совершенно явственно увидел перед собой ее настоящее лицо. И добавил, что это было похоже на стоп-кадр — на секунду ему явился истинный лик дьявола, на один неуловимый миг, — и он сразу понял, что должен немедленно его уничтожить.

— Вы как будто считаете, что он сделал благое дело?

Он уставился на меня, оцепенев, с вытаращенными глазами.

— Нет! О, нет! — искренне воскликнул он, и лицо скривилось в мучительной гримасе. — Никогда! Ни за что! Ни один человек не имеет права взять на себя функцию Бога. Известно же: «Мне отмщение, и аз воздам». Наше земное существование в руке Господа. Человек не властен в жизни и смерти.

Я уж было нажал на дверную ручку, но все-таки что-то заставило меня помедлить.

— Скажите, пожалуйста, что же вы сказали сыну?

— Да что сказал? О чем было говорить? Вы понимаете мое состояние. Мой сын испросил у меня прощения… — Я близко увидел его голубые глаза, увеличенные толстыми линзами очков, полные слез. — И я благословил его. И призвал его обратиться за прощением к Господу. И надеюсь, что это случилось. Я могу только надеяться на это.

Глава восьмая

Из кровати я выбрался тогда, когда предрассветное небо еще только начинало немного светлеть. Головная боль так и не прошла, а посему я, спотыкаясь и опрокидывая стулья, дошел до ванной комнаты, на ощупь нашел две таблетки аспирина, с омерзением сунул их в рот, запил водой из-под крана и забрался под горячий душ. Это помогло — когда я накрепко растерся махровым полотенцем и надел чистое белье, молоточки в голове практически перестали бить по наковальне.

В мозгу лихорадочно крутились обрывки разговоров, которые я вел накануне. Из Бруклина я вернулся едва живым от дикой головной боли и отчаянной жажды…

Справиться со вторым неудобством мне показалось более насущным. Поэтому я захотел немедленно наведаться в бар Армстронга, но прежде решил позвонить в Лонг-Айленд Аните. Я услышал о том, что мальчики здоровы, а сейчас уже спят, что они с радостью приедут в Нью-Йорк повидаться с папой, можно и с ночевкой, если получится. Пришлось сказать, что я безмерно рад их видеть, но сейчас как раз занят важным делом. «Дети сапожника ходят босыми», — напоследок добавил я. Не уверен, что Анита меня поняла.

У Армстронга Трина как раз готовилась сдавать смену. Я ее перехватил, угостил коктейлем из виски и мятного ликера и немного ввел в курс дела, которым занимался.

— Представляешь, детка, его мать умерла, когда ему было всего шесть или семь лет! Я об этом и не знал…

— А что, Мэт, это так важно?

— Понятия не имею, если честно.

Когда Трина ушла, я заказал себе еще две порции виски. Хотел взять гамбургер, но оказалось, что кухня уже не работает. С горя пришлось взять еще виски. Когда пришел домой, точно не помню. На часы не смотрел.


Итак, я отправился на Рэд-Флэйм, где позавтракал, выпив напоследок изрядное количество кофе. Поразмыслив, не позвонить ли Хэннифорду в его офис, решил, что с этим можно погодить, и отправился на Кристофер-стрит, а там уж прямиком на почту.

Солидного вида служащий объяснил мне, что невостребованная корреспонденция хранится ровно год, после чего адреса заносятся в специальную картотеку, а сами письма сжигаются.

Я, выждав момент, намекнул, что было бы совсем неплохо заглянуть в картотеку, на что он, выпучив глаза, заявил, что вовсе не обязан заниматься чужими делами, что он и без того страшно занят и что со времен Бенджамина Франклина почтовые служащие не выполняли сверхурочных поручений.

Намек я понял и тут же сунул в его ладонь, которой он красноречиво размахивал перед моим лицом, десятидолларовую банкноту. Он мгновенно закрыл рот, лицо его вытянулось от безмерного изумления — то ли от моей догадливости, то ли от величины полученной суммы. Так или иначе, результат был достигнут: он исчез где-то в глубинах служебных помещений и через три минуты явился, держа в руках искомый адрес: Марсия Мэйзл, Восточная Восемьдесят четвертая улица, недалеко от Йорк-авеню.

По указанному адресу я обнаружил высоченное здание с подземным гаражом и вестибюлем, в котором свободно мог разместиться небольшой аэродром. Там был даже водопадик с выложенным галькой дном и растениями из пластика.

В списке жильцов фамилия Мэйзл не значилась, и солидного вида швейцар ничего о таковой не знал. Каким-то чудом мне удалось отыскать управляющего, который сообщил, что интересующая меня дама несколько месяцев назад вышла замуж и уехала. Теперь ее зовут миссис Гералд Тэл. Порывшись в бумагах, он нашел и адрес в Мамаронеке.

В справочной я узнал номер ее телефона и сразу же позвонил. Первые три раза не увенчались успехом — занято, занято, занято. Но я всегда отличался упорством. С четвертого захода в трубке раздался женский голосок.

— Миссис Тэл? — спросил я.

— Да, я слушаю.

— Мое имя Мэтью Скаддер. Мне нужно поговорить с вами о Венди Хэннифорд.

Наступила долгая пауза. Настолько долгая, что у меня возникла мысль, не ошибся ли я номером. Вчера в стенном шкафу в квартире Венди я отыскал пару старых журналов, а на них — имя Марсии Мэйзл. Может, где-то вкралась ошибка? Ведь не исключено, что тот почтовый служащий мог дать адрес какой-нибудь другой Мэйзл, а управляющий — достать не ту карточку.

Она наконец заговорила:

— Что же вы от меня хотите?

— Всего-навсего задать несколько вопросов.

— Почему именно мне?

— Ну, вы же жили вместе с Венди на Бетьюн-стрит.

В трубке послышался сдавленный вздох.

— Это было так давно… — «Давным-давно, — подумал я, — и далеко отсюда, да и девица уже умерла». — С тех пор я не виделась с Венди, даже не уверена, узнала бы ее, встретив на улице.

— Но вы же раньше общались с ней довольно тесно?

— Ну и что с того? Подождите секунду, я возьму сигарету, хорошо? — Я охотно согласился. Отсутствовала она не больше полминуты. — Извините. О том, что произошло с Венди, я узнала из газет… Тот парень, что ее убил, покончил с собой, да?

— Да, это так.

— Тогда я тем более не понимаю, зачем втягивать меня в это дело.

Я уже успел догадаться, что ей очень не хочется быть «втянутой». В который раз пришлось пускаться в объяснения, что Кэйлу Хэннифорду необходимо выяснить, каким образом его дочь провела последние годы жизни. Распинался я довольно долго, а когда смолк, она заявила, что согласна ответить на мои вопросы.

— Спасибо. Итак, вы уехали с Бетьюн-стрит в июне позапрошлого года.

— Ничего себе! Откуда вам известны такие подробности? Хотя, впрочем, не важно. Продолжайте.

— Какова причина, по которой вы решили уехать?

— Просто хотела иметь свой собственный угол.

— Ясно.

— К тому же Восточная Восемьдесят четвертая гораздо ближе к моей работе в Ист-Сайде. Из Виллиджа туда добираться — замучаешься.

— А как случилось, что вы стали жить с Венди?

— Ее квартира была слишком большой для одного человека, а я как раз подыскивала жилье. Вот наши интересы и совпали.

— Однако позднее интересы ваши разошлись.

— Ну, я уже говорила: на работу ездить было страшно далеко, а еще — я люблю побыть одна.

Стало понятно, что она действительно готова ответить на все мои вопросы, лишь бы поскорее от меня отделаться. Жаль, что приходится связываться с ней по телефону — личный контакт куда действеннее. Но уж больно не хотелось тащиться в Мамаронек.

— Так как же так получилось, что вы стали делить с ней квартиру?

— Господи! Я же только что объяснила — ее квартира была слишком большой…

— Я не о том. Она что, дала объявление в газете?

— А, теперь понятно! Нет, никаких объявлений она не давала. Мы с ней просто встретились на улице.

— Вы знали ее раньше?

— Разве вы не успели это выяснить? Надо же, а мне показалось, вы узнали обо мне все. Что ж, приоткрываю завесу: мы с Венди учились в одном колледже. Подругами нас, конечно, нельзя было назвать, но наш колледж был небольшой, и так или иначе мы все между собой общались. А когда случайно встретились на улице, то, конечно же, тут же разговорились.

— Значит, вы вместе учились…

— Ну да, я думала, вам это известно.

— Знаете, миссис Тэл, я думаю, мне лучше всего немедленно приехать к вам и выяснить кое-какие детали. По телефону не поговоришь толком. Хорошо?

— О, нет!

— Я понимаю, что займу у вас некоторое время, но…

Голос в трубке стал напряженным:

— Повторяю, я не хочу, чтобы меня впутывали в это дело. Неужели не ясно? О Господи! Венди умерла, и теперь никто в мире не может ей помочь!

— Миссис Тэл…

— Извините, но я вешаю трубку, — заявила она. И повесила.

Я купил свежий номер газеты, зашел в кафе и выпил чашку кофе. Я дал этой дамочке полчаса, чтобы погадать, легко ли ей удалось от меня отделаться. После чего снова набрал ее номер.

Долгий опыт работы в полиции кое-чему меня научил. Например, что совсем необязательно выяснять, чего боится конкретный человек, вполне достаточно просто знать, что он действительно чего-то боится.

Трубку она сняла после второго звонка. Сначала просто поднесла ее к уху и молча ждала. Я тоже. Тогда она все-таки отозвалась:

— Алло…

— Это Скаддер.

— Послушайте, я не…

— Ну-ка заткнитесь и не будьте идиоткой! Я все равно с вами поговорю. Ясно? Решайте: или мы будем говорить в присутствии вашего мужа, или наедине.

Молчание. Я продолжил:

— А теперь подумайте. Я сажусь в машину и через час появляюсь в Мамаронеке. А еще через час исчезаю — и из этого города, и из вашей жизни. Но это, так сказать, простой способ решения проблемы. Если вам хочется его усложнить, могу устроить встречу в принудительном порядке, хотя и не понимаю, зачем вам это нужно.

— Господи!..

Я дал ей обдумать мои слова. Торопиться некуда — западня расставлена, и ускользнуть она уже не сможет. Так и получилось. Довольно скоро я снова услышал ее голос:

— Через час я не могу. Я пригласила друзей на чашку кофе, они придут с минуты на минуту.

— Тогда вечером?

— Нет-нет, дома будет Джерри. Давайте завтра.

— Хорошо, назначайте время.

— На десять утра я записана к врачу, после этого свободна.

— Я приеду в полдень. Адрес у меня есть.

— Погодите! Я не хочу, чтобы вы являлись ко мне домой.

— Тогда сами назовите место.

— Сейчас, дайте подумать… О Боже! Я совсем не знаю этих мест, мы переехали всего несколько месяцев назад. Сейчас, сейчас… На бульваре Шайлер есть один ресторан, он называется «Кариока». Я могу зайти туда на ланч после визита к доктору.

— Так в полдень?

— Хорошо, но я не знаю точного адреса.

— Ничего, я найду. «Кариока» на бульваре Шайлер.

— Правильно. Простите, но я не запомнила ваше имя.

— Скаддер, Мэтью Скаддер.

— Как я вас узнаю?

Хороший вопрос, подумал я, а вслух сказал, что буду пить кофе в баре.

— Договорились. Надеюсь, мы не разминемся.

— Я тоже.


Мое незаконное вторжение в квартиру Венди прошлой ночью увенчалось не только тем, что я обнаружил журналы с именем Марсии Мэйзл. Дело сильно усложняло то, что приходилось идти наугад, так как я не знал точно, что именно ищу. Совсем по-другому себя чувствуешь, если надо найти что-то конкретное, не волнуясь при этом, что оставишь следы своего пребывания, которое не должно стать достоянием гласности. При легальном обыске, например, спокойно подходишь к книжным полкам, берешь каждую книжку отдельно, пролистываешь и швыряешь в кучу на пол. Если же книги приходится аккуратно ставить на место, обыск растягивается на несколько часов.

В квартире Венди, к счастью, книг оказалось немного, и я решил не тратить на них драгоценное время. То, что мне, видимо, было нужно, хозяева не прятали в укромных уголках, это я нутром чувствовал.

Практически целый час я провел, блуждая по комнатам, — присаживался на стулья, прислонялся к дверным косякам, смотрел в окна — словом, старался всеми порами вжиться в роль обитателей ставшего ныне нежилым дома.

Долгое время я смотрел на огромную, новомодную кровать, где была убита девушка. Окровавленные простыни так и не убрали, да и зачем? Это сделает уборщица. Кровью пропитался даже матрас. Я отковырнул засохший рыжеватый кусочек и постоял с ним в руках, как священник перед причастием.

Потом вошел в ванную комнату, отдернул в сторону занавеску и внимательно осмотрел саму ванну. Видно было, что ванной пользовались. В решетке сливного отверстия застряли волосы, но ничто, абсолютно ничто не говорило о том, что здесь было совершено убийство человека. Как, впрочем, я и ожидал. Все, что было связано с Ричи Вэндерполом, не являлось моделью, развивающейся по прямой.

Обследовав ящичек с медикаментами, я выяснил, что Венди пользовалась противозачаточными средствами. Пилюли лежали в пластиковой коробочке, причем каждая — в своей собственной ячейке, помеченной определенным днем недели. В ячейке,соответствующей четвергу, пилюли не было — подтверждение того, чем занималась Венди в день смерти, она приняла таблетку.

Рядом с пластиковой коробочкой в ящике стояли пузырьки с поливитаминами. Следовательно, делаем вывод: Венди и Ричи хотели жить как можно дольше и заботились о здоровье. Прочитав рецепт, приклеенный к одной из склянок, я узнал, что Ричард временами страдал от сенной лихорадки.

На стеклянной полочке над раковиной выстроился целый ряд разнокалиберных баночек с кремами, несколько сортов дезодорантов; рядом аккуратно лежали две электрические бритвы: маленькая — для удаления волос на ногах и под мышками и обычная — для мужского пользования.

Нашел я и еще кое-какие препараты: секонал (Ричи), шарики «декс» для сжигания жира (Венди) и пузырек с таблетками, по виду напоминающими либриум. Удивительно, подумал я, что ребята при обыске не забрали лекарства. Полицейские часто прикарманивают их, так же, как и мелочь из кошельков убитых.

Секонал и «декс» я забрал с собой.

Полки в шкафу были заполнены одеждой Венди, причем несколько платьев и костюмов имели метку «Блуминдэйл» и «Лорд и Тэйлор». В общей комнате я нашел одежду Ричи. Один шкаф там полностью принадлежал ему; в нем висели рубашки, брюки, куртки, на нижней полке аккуратной стопкой сложено нижнее белье и несколько пар носков.

В той же комнате стояла сложенная складная кушетка. Я приподнял ее и увидел, что она застелена постельным бельем, на котором недавно спали. Опустив матрас, я уселся на кушетку и некоторое время провел в раздумье.

Кухня поражала воображение современным оборудованием, обилием тефлоновых сковородок различных размеров, кастрюль и кастрюлек с прозрачными крышками и набором баночек с тридцатью видами специй, на особой полочке.

Я решил обследовать содержание холодильника. Два замороженных готовых ужина в морозилке, остальное до отказа заполнено натуральными продуктами хорошего качества.

Кухня была просторная, по манхэттенским меркам; посередине стоял круглый дубовый стол, по сторонам — два стула с высокими спинками. Я сел на один из них и попытался представить себя участником уютного семейного завтрака.

Я покинул квартиру, не найдя ничего полезного для себя, Ничего, что надеялся найти. Ни телефонной книжки, ни личных дневников, ни банковских счетов. По-видимому, рассчитывались они наличными.

Сегодня, когда уже минул день, я снова вернулся мыслями к этому жилищу, стараясь совместить свои впечатления с образом Венди, созданным пастором Вэндерполом. Воплощение зла… Но если она привязала к себе парня только при помощи секса, почему в таком случае он спал в другой комнате на раскладной кушетке? И почему их квартира дышала таким домашним уютом, настолько безмятежным, что даже засохшая кровь не портила этого впечатления?..

Глава девятая

В отеле меня ожидало сообщение: сразу после одиннадцати звонил Кэйл Хэннифорд и, не застав меня на месте, просил обязательно разыскать его по оставленному номеру, тому самому, что у меня уже был.

Я поднялся к себе и позвонил. Ответила секретарша: мистер Хэннифорд вышел пообедать, но свяжется со мной, как только вернется. Я сказал, что через час перезвоню сам.

Теперь займемся компанией, давшей рекомендации Венди. Я полистал любимый блокнот и отыскал нужный номер. Может статься, в первый раз меня неправильно соединили? Позвонил — результат тот же. Попробовал связаться с городской справочной, но мне ответили, что такого номера у них нет.

Поразмышляв немного, я набрал специальный номер, известный только полицейским. Услышав женский голос, сказал:

— Патрульный Льюис Пэнкау, Шестой участок. Мне надо проверить номер одного телефона. Там никто не отвечает, а я хотел бы выяснить, на чье он имя.

— Записываю, — отозвалась женщина. — Не вешайте трубку, сейчас поищу.

Прижав трубку плечом к уху, я просидел минут десять. Наконец снова раздался ее голос:

— Линия в порядке, но такого номера больше не существует.

— Не могли бы вы сказать, на кого он был записан раньше?

— Нет, простите, в этом я помочь не могу.

— Неужели у вас нет никакой информации?

— Где-то, может, и есть, но мне не удалось ничего выяснить. Видите ли, ко мне поступают сведения по отключениям, которые произошли сравнительно недавно, а в вашем случае телефон отключили больше года назад. Даже странно, что его до сих пор не отдали другому абоненту.

— Значит, номер аннулирован больше года назад… — задумчиво протянул я.

Я поблагодарил и повесил трубку. И откупорил бутылку виски. За приятным занятием прошло сорок минут. Прикинув, что Хэннифорд уже должен был вернуться в свой офис, я позвонил.

И не ошибся — он действительно вернулся. Услышав мой голос, сообщил, что отыскал интересующие меня открытки. Первая была отправлена из Нью-Йорка четвертого июня, вторая — из Майами шестнадцатого сентября.

— Ну как, Скаддер, это вам о чем-нибудь говорит?

Единственное, о чем мне это говорило, было то, что в начале июня Венди уже была в Нью-Йорке, а в Майами ездила раньше, чем подписала договор о найме квартиры. Вот и все.

— Еще одна загадка, — сказал я. — Открытки сейчас при вас?

— Да, лежат на столе передо мной.

— Вы можете их прочитать?

— Да тут совсем немного… — замялся Хэннифорд. Я выжидающе молчал, и тогда он заговорил вновь: — В общем-то не вижу причины, почему бы и не прочитать. На первой написано: «Милые папа и мамочка! Надеюсь, вы не очень обо мне волнуетесь. У меня все в порядке, я в Нью-Йорке и просто влюбилась в этот огромный город. Учеба в колледже — такая скукотища! Когда приеду к вам, все объясню. Главное — у меня все хорошо. Очень вас люблю. Венди».

— А другая открытка?

— Она еще короче. «Мамуля, папочка! Здорово, правда? Я всегда думала, что во Флориду лучше ездить зимой, а теперь убедилась, что она прекрасна в любое время года. Скоро увидимся. Целую Венди».

Потом Хэннифорд поинтересовался, как продвигается мое расследование. Так как я и сам толком не знал, как оно продвигается, то сказал, что все это время занимаюсь тем, что собираю воедино кусочки разрозненной информации, но пока не знаю, когда смогу предоставить ему окончательный результат моих изысканий.

— Кстати, я тут выяснил, что перед тем, как на сцене появился Вэндерпол, Венди жила вместе с одной девушкой.

— Да? И она тоже промышляла проституцией?

— Пока еще не знаю. По-моему, не похоже, но точно сказать не могу. Они были знакомы по колледжу. Венди когда-нибудь упоминала при вас имя Марсии Мэйзл?

— Мэйзл?.. Да нет.

— А кого-нибудь из ее подружек вы помните?

— Даже не знаю. По-моему, она всех их называла по имени, но сейчас я никого не могу вспомнить.

— Ну хорошо, а фамилия Котрелл вам ничего не говорит?

— Как вы сказали? Котрелл? Нет, впервые слышу. А что, она должна мне о чем-то говорить?

— Когда Венди подписывала контракт о найме квартиры, она сослалась на фирму Котрелла. Я справлялся — сейчас такой фирмы не существует.

— А почему вы считаете, что фамилия Котрелл может быть мне знакома?

— Ничего я не считаю, наугад спросил. Последнее время я постоянно задаю вопросы наугад, мистер Хэннифорд. Вот еще один: скажите, Венди хорошо готовила?

— Венди? Насколько мне известно, она вообще не готовила. Возможно, во время учебы в колледже у нее и развился талант поварихи, но утверждать точно не могу. Когда она жила с нами, все, что ей удавалось изобрести, был шедевр под названием сэндвич с ореховым маслом. А почему вы спрашиваете?

— Сам не знаю.

В это время у Хэннифорда зазвонил второй телефон. Он поинтересовался, есть ли у меня еще вопросы, и я хотел было сказать, что разговор можно окончить, но тут вспомнил, зачем, собственно, звонил.

— Открытки.

— Что — открытки? — спросил он, так и не взяв другую трубку.

— Что там на другой стороне?

— Не понял.

— Ну, это же обычные почтовые открытки, так? Переверните их. Я хочу знать, что у них с другой стороны.

— А, ясно!.. Колонна Гранта. Ну как, Скаддер, полезное сведение?

Явный сарказм в его голосе я проигнорировал.

— Эта из Нью-Йорка. Меня больше интересует та, что из Майами.

— На ней вид отеля.

— Какого именно?

— О Господи! Я и не подумал об этом. Это может быть важно?

— Какого отеля, мистер Хэннифорд?

— «Иден Рок». Это дает вам ниточку?


Ниточку это не дало.

Связавшись с управляющим «Иден Рок», я назвался полицейским из Нью-Йорка, расследующим дело о мошенничестве. Потом попросил покопаться в регистрационных книгах за сентябрь 1970 года. Я прождал у трубки добрых полчаса, пока он рылся в поисках имени Венди Хэннифорд, и услышал наконец, что данная особа у них не останавливалась. Фамилия Котрелл в книгах тоже не значилась.

Что, впрочем, меня не удивило. Совсем необязательно, что существует человек, которого зовут Котрелл, и что этот гипотетический Котрелл возил ее в сентябре в Майами. А если и возил, то подписаться мог любым другим именем. В этом деле все было не просто — ни при жизни Венди, ни в ее убийстве. Чего же ждать, что в Майами так вот вдруг отыщутся ее следы?

Я плеснул в стакан еще немного виски и решил сегодня больше ничего не предпринимать. Чем я, собственно, занимаюсь? Ищу иголку в стоге сена, да еще в полной темноте, на ощупь… Зачем вообще выяснять что-либо о Ричарде? У меня есть конкретный клиент, который платит деньги не за то, чтобы узнать, кем был этот парень и почему ему вдруг вздумалось прирезать его дочь. Его интересует, как она жила после того, как бросила учебу. На это может пролить свет Марсия Мэйзл, и будет это завтра.

А покуда можно отдохнуть. Почитать газетенку, к примеру, выпить виски, на худой конец — посидеть в пивной Армстронга, если осточертеют стены собственного дома.

Все это прекрасно, но не мог я просто сидеть без дела. Допив виски, я сполоснул под краном стакан, надел куртку и вышел из номера. На остановке подождал, пока подойдет нужный автобус, и поехал.


Отправляться в бар, где собираются голубые, в разгар рабочего дня — полный идиотизм. Совсем другое дело — вечером, когда у них начинается настоящая тусовка. Дым коромыслом, все пьют, хлопают друг друга по плечам, обнимаются, милуются. Конечно, если приглядеться, веселье может показаться наигранным; это скорее надрыв, вопль отчаяния, но таков стиль жизни почти всех гомосексуалистов.

Сейчас, в четыре часа дня, да еще в четверг, в баре было тихо, если не считать двух-трех забулдыг, которым некуда больше податься, да бармена за стойкой, на чьем лице лежала печать тяжелого детства, а скорбный взгляд говорил, что надежд на будущее не предвидится.

Я понял, что здесь мне делать нечего, и отправился по другим злачным местам. В клубе на Бэнк-стрит обнаружил единственного посетителя, со скучающим видом гоняющего машинки на игральном автомате, — с длинными осветленными волосами и такими, же усами. На Восточной Десятой улице я наткнулся на шумную компанию накачанных подростков, малюющих стену непотребными надписями, но больше ничего интересного не было.

В конечном счете я обошел полтора десятка «голубых» баров в радиусе ста метров по обе стороны от Бетьюн-стрит.

Единственной фотографией Ричи, которой я обладал, был снимок из газеты, и я непрестанно совал его в нос каждому встречному-поперечному. Узнавали почти все — и это неудивительно: фото растиражировали все средства массовой информации. Убийство было совершено совсем недавно, да еще в прилегающем районе, а педики отнюдь не лишены любопытства, свойственного нормальным людям, и газеты тоже почитывают. Некоторые даже говорили, что сталкивались с Ричардом на улице, но никто не признавался, что видел его у бара. Выяснялось при этом, что все они совершенно случайно заскочили сюда промочить горло, а вообще-то тут не бывают.

В небольшом ресторанчике под названием «Синтия» парень за стойкой узнал меня еще с порога.

— Боже, кого я вижу! Мэтью Скаддер собственной персоной!

— Привет, Кэн.

— Только не говори, что ты переориентировался, Мэт. С меня достаточно того, что ты ушел из своей богадельни. Но если такой человек, как Мэтью Скаддер, стал предпочитать мужчин, значит, я рехнулся.

Ему все еще можно было дать лет двадцать восемь, хотя я знал, что на самом деле ему вдвое больше. Светлые от природы волосы, молодое лицо. Если приглядеться, становились заметны морщинки под глазами, но в остальном это был тот самый Кэн, которого я когда-то сделал своим секретным агентом, закрыв дело о совращении малолетнего.

В сущности, должностного проступка я не совершил. «Малолетнему» было уже семнадцать, и развращен он был куда больше, чем сам Кэн. Но у этого «невинного мальчика» имелся влиятельный папаша, который не поленился подать заявление, застав парочку на месте преступления, и таким образом дело попало ко мне.

— Хорошо выглядишь, — отметил я.

— Выпивка, сигареты и много-много секса. Рецепт даю бесплатно.

— Видел когда-нибудь этого парня? — Я протянул фотографию.

Он бросил на нее взгляд и вернул обратно.

— Хорошенький.

— Узнал его?

— Это тот, что на прошлой неделе прикончил девушку? Да, премерзкая вышла история. Он, что ли?

— Он.

— А ты-то как не него вышел?

— Долгий разговор. Ответь, Кэн, ты его видел раньше?

Он облокотился на стойку и подпер руками голову.

— Что ж, давай побеседуем, если на то дело пошло. У меня ведь потрясающая память: если кого увижу хоть мельком, узнаю и через пять лет.

— Из чего следует, что ты его тоже встречал.

— Ага, встречал, но… жить всем надо, между прочим.

Я выложил на стойку банкноту. Он тут же долил в мою рюмку виски, забрал деньги и сказал:

— Не хочу вводить тебя в заблуждение, Мэтью. Много о нем я не знаю. — Он надолго умолк, потом налил и себе. Сделав глоток, произнес: — Бедняга… Но я его давно не видел.

— Сколько?

— По крайней мере год. — Он потянулся, закинул руки за голову и прикрыл глаза. — А может, и больше. Да, я его помню, такого не просто забыть. Ну о-о-чень хорошенький! И такой молоденький! Знаешь, когда он появился тут впервые, мне даже пришлось попросить его показать удостоверение личности. Он не удивился и сказал, что ему всегда дают меньше лет, чем на самом деле.

— Ему было девятнадцать.

— Да? А выглядел на шестнадцать. Потом он еще несколько недель приходил в наше заведение — едва ли не каждый вечер.

— Как я понял, он был голубым.

— Ну, не девушек же он приходил снимать!

— Может, просто заглядывал на огонек?

— Господи, да о чем ты говоришь? На огонек!.. Не то местечко, знаешь ли. Вот, вспомнил — Ричи его звали. Да, так вот. Спиртным Ричи не увлекался. Закажет водки со льдом, усядется в сторонке и будет сидеть, пока весь лед не растает.

— Да, выгодным посетителем его не назовешь.

— Естественно, но к молодым и интересным ребятам у нас претензий нет. К ним тянутся поклонники, приходят сюда, становятся нашими завсегдатаями. А уж Ричи постоянно уходил отсюда с очередным обожателем.

Тут Кэна позвали с другого конца стойки, и он, извинившись, отошел. Когда, выполнив заказ, вернулся ко мне, я спросил, не провожал ли и он когда-нибудь Ричи домой.

— Мэтью, солнышко, даже если и провожал, какое тебе до этого дело? Неужели ты думаешь, что это событие запало мне в душу на всю оставшуюся жизнь?

— Должно было запасть.

— Черт побери! К твоему сведению, бывают времена, когда меня интересуют не только мальчики. Ой, только не надо задирать брови, тебе это не идет, дорогой. Ну, он, конечно, был очень хорошеньким, и на него можно было запасть, но это совсем не мой тип.

— Разве? А мне кажется, он должен был тебе понравиться.

— Значит, ты меня плохо знаешь, Мэт. Не буду отрицать — иногда я не отказываю себе в маленьких удовольствиях, да и не такой это безумный секрет. Вот только действует на меня не просто молодой, а именно испорченный парень. Понятно?

— Не совсем.

— Ну, знаешь, привлекает эдакий сладкий аромат начинающегося разложения. Это похоже на кисть недозрелого винограда, уже начавшую подгнивать.

— Красиво излагаешь!

— Рад, что ты оценил. Только вот Ричи был другим. У него на лбу было написано, что он невинен. Понимаешь, ты мог стать восьмым парнем, которого он снял за вечер, но все равно было трудно избавиться от мысли, что совращаешь несовершеннолетнего. А этим, мой милый, я больше не балуюсь.

Он долил себе из бутылки. У меня виски еще оставалось. Повертев рюмку в руках, я сказал:

— Ты только что упомянул, что он мог сменить восемь партнеров за вечер. Он что, продавался за деньги?

— Ни в коем случае! В деньгах он не нуждался. И пил совсем чуть-чуть, иногда одну рюмку за весь вечер.

— И все время менял партнеров?

— Да нет, это я так выразился. Один за вечер, не больше. По крайней мере насколько я знаю.

— А почему он вдруг перестал сюда приходить?

— Понятия не имею. Может, появилась аллергия на нас.

— Был у него какой-нибудь постоянный партнер, с которым он являлся к вам?

Кэн покачал головой.

— Ни разу не видел его с одним и тем же парнем дважды. А сюда он наведывался всего недели три. Здесь такое не редкость. Мужчины не терпят постоянства. Особенно молоденькие.

— Когда он перестал тут появляться, он как раз повстречался с Венди Хэннифорд.

— В газетах писали, что он с ней жил, но я как-то не задумывался, когда именно.

— Как ты считаешь, зачем ему понадобилось перебираться жить к женщине?

— Я плохо знал этого парня, Мэт. К тому же я не психоаналитик. Сам-то я пару раз ходил к психиатру, но вслух такие вещи не обсуждаются.

— Ну хорошо. Просто я никак не могу взять в толк, почему вообще гомосексуалист может переехать к женщине.

— Ох, не знаю, не знаю…

— Я серьезно, Кэн.

Бармен забарабанил пальцами по стойке.

— Серьезно? Ладно. Не исключено, что он был бисексуален. Такое часто встречается, особенно в последнее время. Между прочим, и совершенно нормальные люди разок-другой не прочь попробовать себя на голубом поприще, а голубые, в свою очередь, стараются хотя бы немного почувствовать себя гетеросексуальными.

— Больше ничего на ум не приходит?

— Больше ничего. Я обязательно сказал бы тебе все, что думаю, Мэт, если бы знал его получше. Но для меня он был всего лишь очередным посетителем с симпатичным личиком, только и всего.

— Ясно. А был ли кто-нибудь, кто знал его ближе?

— Да кто сейчас может похвастать, что знает кого-то достаточно хорошо? Чужая душа — потемки… Может быть, те, кто забирался с ним в постель, знали его лучше. Я — нет.

— И кто же забирался с ним в постель?

— Не знаю. Я, дорогуша, не имею привычки шпионить за клиентами, понятно? За последние два-три месяца наше милое заведеньице стало пользоваться успехом. Прежние посетители отправились на поиски свежатинки, а к нам валом повалили красавцы, с ног до головы затянутые в кожу, так что забот у меня и без того хватает.

Кэн было нахмурился, но вовремя вспомнил, что излишняя мимика добавляет ненужные морщинки, и снова безмятежно разгладил лоб.

— Признаться, новая публика не очень мне по душе. Все эти рокеры… Не люблю я их. Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Еще пришьют за стойкой собственного бара, а я безумно люблю себя — единственного и неповторимого.

— Почему в таком случае не прогнать их к чертовой матери?

— Это уже прямой конфликт, а я их все-таки побаиваюсь.

Я вздохнул и допил виски.

— Значит, решил уйти в кусты. Легкое решение.

— Тебе легко говорить!

— А я бы все-таки посоветовал сходить в Шестой участок и перекинуться парой слов с лейтенантом Эдуардом Келером. Может, удастся уговорить его наведаться сюда с небольшой инспекцией?

— Ты что, шутишь?

— Обдумай мое предложение. Рекомендую подсунуть Келеру в карман доллары. Пятидесяти будет вполне достаточно. Тогда он вместе с бригадой несколько раз навестит вашу забегаловку и разгонит всех этих рокеров в коже. Что, непонятно? Лично против тебя никаких нареканий не будет, никакого риска подвергнуться проверке качества спиртных напитков. Единственное, чем это может грозить, — небольшой спад посещаемости, да и то всего лишь на недельку.

— Да нет, пустой разговор. Те, что сюда приходят, ничего из себя не представляют.

— В таком случае вы вообще ничего бы не потеряли. Не та клиентура, так сказать.

— Странный у тебя все-таки ход мыслей, Мэтью. Но ты, наверное, прав.

— Вот именно.

— Значит, пятидесяти долларов, говоришь, достаточно?

— Что же я, по-твоему, шутки шучу? Когда я еще был на государственной службе, мог бы взять тебя на пушку, но теперь, как ты понимаешь, многое изменилось. Даже размер взяток. Если Келер сочтет сумму недостаточной, даст тебе знать напрямую.

— Это ясно. Будто бы мне не приходилось совать на лапу налоговой инспекции. Да их ребята сюда каждую пятницу являются. А уж во что мне обошлось Рождество, ты и представить не можешь.

— Почему же? Прекрасно представляю.

— Спасибо за чуткость. Давай-ка я угощу тебя виски. Такое я держу только для себя.

Щедрой рукой он плеснул виски в мою рюмку. Посетителей в ресторанчике поприбавилось, поэтому я перегнулся к нему и негромко произнес:

— Ты еще кое в чем мог бы мне помочь.

— Выкладывай.

— Порасспрашивай о Ричарде Вэндерполе. Надеюсь, поговорить со своими тебе не составит труда. Я не жду от тебя, чтобы ты выдавал мне имена тех, кто тут собирается по ночам; меня интересует только то, что представлял собой Ричард. Если поможешь это узнать, я в долгу не останусь.

— Только на многое не рассчитывай.

— Договорились.

Ухоженными пальцами бармен прошелся по белокурым волосам.

— Слушай-ка, Мэт, тебе это действительно важно?

— Да, очень.


От посещения такого количества притонов, где собирались голубые, я несколько обалдел. Выйдя от Кэна, я встряхнулся и сразу же направился к будке телефона-автомата. Нашел в блокноте нужный номер и снял трубку:

— Элейн? Это Мэтью Скаддер.

— О, Мэт! Рада слышать твой голос. Как жизнь?

— Нормально. Не против, если я приеду?

— Что ты! Буду очень рада. Через полчасика, ладно? Я как раз собиралась принять душ.

— Отлично.

Я заглянул в очередной бар, выпил чашку кофе, съел рогалик и стал просматривать «Пост». У вновь избранного мэра возникли трудности со своим заместителем, так как его администрация уличила того в каких-то проступках. Теперь мэр стоит перед дилеммой: либо искать другую кандидатуру, либо стоять на своем и избавиться от администрации.

Граждане продолжают убивать друг друга. Двое полицейских, сменившись с дежурства, зашли в кафе где-то в Вудсайде, чтобы промочить горло. Дело кончилось тем, что они что-то не поделили между собой, и в ход пошло табельное оружие. В итоге один убит, второй в критическом состоянии увезен в больницу.

На крыше многоквартирного дома на Восточной Пятой улице обнаружен труп обнаженного подростка без рук и ног. На груди убийца вырезал крест, конечности не найдены.

Я оставил газету на столе, вышел и поймал такси.

Швейцар в доме, где жила Элейн, подтвердил, что меня ожидают, и проводил к лифту. Дверь Элейн открыла сразу же. На ней были длинные шорты и тонкая зеленая блузка. В ушах посверкивали золотые сережки в виде колец; от волос исходил сильный запах мускусных духов.

Пока она закрывала дверь, я прошел в комнату и повесил куртку на спинку стула. Радостно улыбаясь, она буквально влетела в мои объятия. Последовал затяжной поцелуй.

— Прекрасно выглядишь, Элейн, — сказал я, едва она слегка отодвинулась и принялась с интересом меня рассматривать.

— Спасибо. А ты все такой же — сильный, красивый, уверенный в себе. Как твои дела?

— Хорошо.

Проигрыватель был включен, и в комнате негромко звучала камерная музыка. Когда пластинка кончилась, Элейн подошла к столику, чтобы выбрать новую, а я наблюдал за ней, гадая, виляет ли она бедрами в мою честь или же у нее от природы такая походка. Этот вопрос всегда меня занимал.

В комнате было уютно. Огромный белый ковер, удобная мебель современного дизайна; на стенах несколько небольших картин в абстрактном стиле. Сам я долго жить здесь не смог бы, но время от времени наведываться сюда мне нравилось.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Не сейчас.

Она уселась на диван рядом со мной и принялась болтать о каких-то книжках, которые недавно прочитала. Ей всегда удавалось поддерживать светскую беседу.

Мы снова поцеловались. Я погладил ее по упругим бедрам, и в ответ она сладострастно замурлыкала.

— Хочешь заняться любовью, дорогой?

— Конечно.

Спальня была гораздо меньше размером и выдержана в более приглушенных тонах. Элейн включила настольную лампу; мы легли, но мои старания не увенчались успехом. Через пять минут я отодвинулся в сторону.

— Расслабься, милый, отдохни немного.

— Нет, сегодня ничего не получится.

— Это из-за меня?

Я покачал головой.

— Слишком много выпил?

Дело было совсем не в этом — у меня другим была занята голова, но углубляться в объяснения я не стал.

— Может быть.

— Не переживай, это бывает.

Мы оделись. Я как всегда положил на тумбочку тридцать долларов, а она как всегда сделала вид, что не заметила этого.

— Налить тебе что-нибудь?

— Да, самое время выпить. Бурбон у тебя есть?

Бурбона не оказалось, зато было виски. Себе она налила стакан молока, и мы уселись рядышком на диване, попивая свои напитки и слушая тихую музыку. Я и впрямь начал расслабляться.

— Мэт, ты сейчас много работаешь?

— Угу.

— Да, всем приходится работать.

— Угу.

Элейн достала из пачки сигарету, я поднес зажигалку.

— Тебя что-то беспокоит, Мэт.

— Да, ты права.

— Хочешь поделиться?

— Да нет, не стоит.

— Ну и ладненько.

В спальне зазвонил телефон. Элейн быстро поговорила с кем-то, а когда вернулась, я спросил, случалось ли ей подолгу жить с одним и тем же мужчиной.

— Ты имеешь в виду как содержанка? Нет, никогда не жила и жить не буду.

— Ты не поняла. Я хочу знать, был ли у тебя парень, с которым вы долго жили вместе.

— Нет. Парни в таких случаях всегда садятся на шею и становятся обыкновенными нахлебниками.

— Вот как?

— Уж поверь. Мои подружки постоянно твердят: «Ах, он такой милый, мне так нравится, как он смущается, когда я делаю ему подарки». А на деле оказывается, что этот милый сидит без работы, денег у него ни гроша и ей самой приходится платить и за квартиру, и за питание. Девушки очень легко обманываются, но им трудно признаться, что взвалили на себя такую обузу. Со мной такое не случится, уж будь спокоен.

— Рад за тебя.

— Я не могу позволить себе содержать здорового мужика. Деньги мне нужны самой.

— Хочешь купить ранчо в Техасе?

— Зря шутишь. Я собираюсь вложить деньги в жилой дом, буду сдавать квартиры.

— Ты в роли домовладелицы? Это забавно.

— Почему? Мне же необязательно самой встречаться с жильцами и требовать плату. Этим может заниматься специальное агентство.

Одно такое агентство я мог бы ей порекомендовать прямо сейчас.

— Извини, Мэт, я тебя не выпроваживаю, но через сорок минут ко мне должны прийти.

— Да-да, конечно.

— Хочешь еще выпить?

— Спасибо, но мне уже пора.

Она проводила меня до двери. На пороге мы снова поцеловались.

— Я буду тебя ждать, Мэт.

— Береги себя.

— И ты тоже.

С тем мы и расстались.

Глава десятая

Утро пятницы выдалось ясным и морозным. Добравшись до Бродвея, я зашел в известную мне контору и взял напрокат машину, небольшую «шевроле-малибу». Эта марка хороша тем, что сжигает мало бензина.

На удивление быстро удалось доехать до Мамаронека. На автозаправочной станции я решил уточнить, где находится бульвар Шайлер. Молодой заправщик ответа дать не смог, и я обратился к хозяину. Тот подробно объяснил, куда надо ехать, и даже сообщил, в какой части бульвара расположен ресторан «Кариока».

Через двадцать минут я припарковал машину на стоянке возле ресторана. В зал не стал проходить, а заказал за стойкой чашку черного кофе с коньяком.

Отпив несколько глотков, я оглянулся через плечо и увидел остановившуюся между залом и баром девушку с длинными темными волосами, обрамляющими овальное лицо. Одета она была в черные брюки и жемчужного цвета облегающий свитер, подчеркивающий крупный бюст. В правой руке дымилась сигарета, через плечо левой свисала черная кожаная сумка. Вид у нее, как мне показалось, был довольно загнанный.

Я не стал бросаться ей навстречу. Пусть сама подойдет. Она приблизилась. Я медленно поднялся.

— Мистер Скаддер?

— Да, а вы, конечно, миссис Тэл. Здравствуйте. Давайте пересядем за стол, там будет удобнее беседовать.

Народу в обеденном зале было немного, и метрдотель проворно отвел нас к столику в дальнем углу. Сразу же подскочила официантка. Я заказал себе коньяк и спросил, выпьет ли чего-нибудь Марсия Мэйзл.

— Нет, спасибо. Хотя… Почему бы и не выпить?

— Действительно, — согласился я.

Марсия попросила принести ей виски. Когда ее глаза встретились с моими, она на секунду отвела взгляд, но потом снова посмотрела на меня.

— Что-то мне не по себе, — оглядевшись, заявила она. — Неуютное заведение.

— Мне тоже здесь не нравится.

— Идея была ваша. Встречаться с вами я не собиралась, вы просто загнали меня в тупик. Похоже, вам всегда удается заставить людей делать то, чего вам захочется.

— Это точно. А в детстве я отрывал крылья бабочкам.

— Не удивлюсь, если это действительно правда. — Она хотела сурово сдвинуть брови, но вместо этого вдруг улыбнулась: — О Господи, что за ерунда!

— Поверьте, миссис Тэл, я не собираюсь ни во что вас втягивать.

— Очень на это надеюсь.

— Мне всего лишь надо уточнить детали жизни Венди Хэннифорд. Портить вашу жизнь не входит в мои планы.

Официантка поставила перед нами заказанные напитки. Марсия осторожно взяла свою рюмку и принялась так внимательно ее рассматривать, будто ничего похожего раньше не видела. Сделала маленький глоточек, потом отставила рюмку в сторону, выудила из сумки конфету и отправила ее в рот.

Так как я хранил выжидающее молчание, она предложила:

— Если хотите, можете заказать себе что-нибудь перекусить. Я не голодна.

— Я тоже.

— Просто не знаю, с чего начать наш разговор…

Я тоже не знал, с чего начать, поэтому пошел наугад:

— Из того, что мне стало известно, выходит, что у Венди не было никакой работы. Когда вы к ней переехали, она ходила на службу?

— Нет.

— А вам она говорила, что работает?

Марсия кивнула.

— Видите ли, она на это намекала, но как-то туманно, ничего конкретного. Сказать по правде, мне было все равно. Венди меня интересовала лишь с той точки зрения, что у нее была прекрасная квартира, куда она пригласила меня пожить всего за сто долларов в месяц.

— Она сама назначила сумму?

— Сама. Сказала, что плата за квартиру составляет две сотни и мы просто поделим ее пополам. Документ об аренде она никогда не показывала. Меня устраивало, что плачу так мало, ведь вся обстановка принадлежала тоже ей, и я была избавлена от всяческих хлопот. До того я жила в Протестантском общежитии. Знаете такое?

— То, что на Западной Тринадцатой?

— Совершенно верно. Попала туда по рекомендации одной приятельницы. Это — типичное заведение для благородных девиц, там даже комендантский час установлен. И вообще приходилось жить по их расписанию. Комнатка была крохотная, да соседка попалась та еще — ярая протестантка, которая постоянно молилась как заведенная. Никаких посетителей мужского пола, и все такое, сами понимаете. А платила я за все эти прелести столько, сколько просила Венди. Вот я и радовалась, что перебралась к ней. Только позже я узнала, что арендная плата за ее роскошную квартиру была гораздо больше, чем двести долларов в месяц.

— И при этом она нигде не работала.

— Нет.

— А вам не приходило в голову поинтересоваться, откуда она берет деньги?

— Сначала нет. Только постепенно стала замечать, что по утрам она никуда не торопится, а когда все-таки спросила, она призналась, что ушла с предыдущей работы и сейчас подыскивает новую. А еще сказала, что денег у нее достаточно, чтобы не ходить на службу еще несколько месяцев, и чтобы я не волновалась по этому поводу. По ее словам, она все время ходила по разным фирмам, но пока еще ничего не нашла, а я верила. Не проверять же ее, в самом деле?

— Она занималась проституцией?

— Не знаю, можно ли это так назвать…

— Что вы имеете в виду?

— Деньги она получала от мужчин и, как я понимаю, делала это с тех пор, как стала жить на Бетьюн-стрит. А была ли она проституткой, я не знала.

— Как вы это поняли?

— Постепенно.

Я молчал, и Марсия пояснила:

— Ну, скоро все прояснилось. К ней приходило много мужчин — как правило, гораздо старше Венди. И они сразу… отправлялись в спальню. — Она опустила глаза. — Я, естественно, не подглядывала, но не заметить этого было просто невозможно. Понимаете, она занимала спальню, а я жила в общей комнате. Там такая раскладная кушетка…

— Знаю, я побывал в квартире.

— Ну, тогда вы понимаете, о чем я говорю. Чтобы попасть к себе, Венди надо было пройти через общую комнату, поэтому если я была дома, я все видела. Визитеры проводили в ее спальне полчаса-час, а потом выходили — опять-таки мимо меня, — иногда она их провожала, иногда нет.

— Вас это не шокировало?

— Что она занималась с ними сексом? Нет. А почему это должно было меня шокировать?

— Ну… не знаю.

— Я хотела быть взрослой, самостоятельной, почувствовать независимость. Поэтому и стремилась вырваться из общежития. Я и сама не была уже невинной девочкой, а то, что Венди совершенно открыто водила к себе мужчин, позволяло и мне иногда приглашать друзей.

— И вы приглашали?

Щеки Марсии порозовели.

— У меня тогда не было друга.

— Иными словами, вы знали, что Венди не разборчива в связях, однако не были уверены, брала ли она деньги с тех мужчин, которых водила домой.

— Я как-то не задумывалась тогда об этом, но деньги у нее водились постоянно.

— Мужчины были все время разные?

— Трудно сказать… Иногда приходили те, которых я уже видела, а когда я только переехала к ней, она делала так, чтобы я вообще не встречалась с ее… друзьями. Я возвращалась с работы, переодевалась и шла куда-нибудь — в бар или дансинг, а когда возвращалась, они уже уходили.

Под моим пристальным взглядом Марсия снова покраснела и отвела глаза. Что-то тут не так, подумал я, а вслух сказал:

— Но при этом у вас сложилось определенное мнение о мужчинах Венди, не так ли?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Было в них что-то, что привлекало ваше внимание?

— Ну… все они в основном были солидного возраста и внешне походили на преуспевающих адвокатов, бизнесменов, и, как мне тогда казалось, большинство из них были женатыми людьми. Не могу объяснить, почему я так решила, просто складывалось такое ощущение.

Я попросил официантку повторить наш заказ, и постепенно язык у Марсии начал развязываться.

Из последующего рассказа я понял, что ей частенько приходилось отвечать на телефонные звонки, когда Венди не было дома, и передавать той какие-то таинственные послания. А однажды заявился какой-то подвыпивший старикан и, узнав, что Венди куда-то ушла, заявил, что Марсия вполне может ее заменить. Ей с трудом удалось выпроводить навязчивого гостя, но ничто ее не наталкивало на мысль, что именно мужчины являлись постоянным источником доходов подруги.

— Тогда я просто думала, что Венди ведет легкомысленный образ жизни, мистер Скаддер. В то время во мне начался какой-то перелом. Я уже говорила, что сама не была синим чулком и проповедницей аскетизма. Мне и в голову не приходило ее осуждать, но… Может, на меня повлияло длительное пребывание в Протестантском общежитии, но мне стало казаться, что с Венди что-то не так.

— В каком смысле?

— В смысле ее поведения. Я считала, что все это может отрицательно сказаться на ее психике, что она потеряет свою индивидуальность. Потому что она, по сути, была очень… невинна.

— Что?! Невинна?

Марсия сделала несколько глотков виски и задумчиво свела брови.

— Даже не знаю, как это объяснить. У нее всегда был такой невинный вид, что сколько бы она ни принимала у себя мужчин, складывалось впечатление, что она все та же чистая девочка, какой была в колледже. — Марсия на мгновение замолчала, потом решительно тряхнула головой. — Так или иначе, мне казалось, что она сама себе вредит и что когда-нибудь может даже пострадать.

— Физически?

— Нет, эмоционально. А в чем-то я все-таки ей завидовала.

— Потому что она была свободна поступать так, как ей хочется?

— Да. Она никогда ни от кого не зависела, делала что хотела и ни в чем не раскаивалась. Иногда так хотелось ей подражать, но у меня все складывалось иначе. — Внезапно она широко ухмыльнулась: — Она вела такую веселую жизнь! А меня все время окружала жуткая рутина. Мальчики, которые назначали мне свидания, были моими одногодками и никогда не имели денег, даже чтобы угостить стаканом пива. А Венди постоянно приглашали в такие шикарные рестораны, как «Барбетта» или «Форум». Получалось, что моя молодость проходит где-то на задворках, и я никак не могла ей немножко не завидовать.

Извинившись, она вышла в дамскую комнату. Пока ее не было, я подозвал официантку и поинтересовался, есть ли у них свежий кофе — не такой, что мне подали в баре. Услыхав утвердительный ответ, попросил принести две чашки.

Я поджидал Марсию и раздумывал, зачем Венди вообще понадобилось приглашать ее к себе, если в деньгах она не нуждалась? И почему не сказала ей прямо, чем зарабатывает на жизнь? Зачем Венди надо было брать с компаньонки эту сотню долларов? Если она занималась тривиальной проституцией, присутствие постороннего человека в доме только мешало, а деньги Марсии ей не были нужны.

Едва официантка поставила на стол две чашки кофе, вернулась Марсия.

— О, спасибо! — воскликнула она. — А то я уже немного опьянела. Чашечка кофе мне не повредит.

— Мне тоже, — отозвался я. — У меня впереди долгое возвращение в Нью-Йорк.

Она вытащила сигарету, и, давая ей прикурить, я спросил, каким образом она узнала, что Венди получает деньги за свои услуги.

— Она сама мне сказала.

— Будьте добры, поподробней.

— Черт побери! — Она с силой выпустила дым через ноздри. — Сказала — и все. Мне бы не хотелось пояснять.

— Марсия, не надо усложнять. В ваших интересах ничего передо мной не утаивать.

— С чего вы это решили?

Ее вопрос я оставил без ответа и задал свой:

— Один из ее поклонников попросту перешел к вам, не так ли?

Глаза ее сверкнули; она на секунду прикрыла веки, потом глубоко затянулась сигаретой.

— Не совсем так, но вы почти попали в точку, — медленно начала она. — Как-то Венди сказала, что к одному ее другу приехал очень важный для него деловой партнер из другого города, и предложила мне разделить их компанию. Когда я отказалась, она стала расписывать, как будет весело, как сначала мы пойдем на какое-то грандиозное шоу, а после поужинаем в шикарном ресторане. В заключение сказала буквально следующее: «Не будь дурой, Марсия. Тебе предоставляется возможность не только прекрасно провести время, но и заработать на этом».

— И какова была ваша реакция?

— Сначала я чуть в обморок не упала. Все встало на свои места: я прозрела. Вот каким путем она «делала деньги». Так я и высказалась, а она в ответ расхохоталась и заявила, что я действительно полная идиотка, что ее дружки — люди состоятельные и понимают, как трудно прожить в огромном городе одинокой девушке, вот и делают соответствующие выводы.

— Как я понимаю, вас должно было насторожить, не называется ли все это проституцией.

— Именно так я и сказала, но она уверила меня, что никогда ничего у них не просит, они сами оставляют ей — когда долларов двадцать, а когда и всю сотню. А так как тот ее знакомый, к которому приехал приятель, накануне положил под подушку пятьдесят долларов, то и дружок его даст мне никак не меньше. Потом предложила подумать, что дурного в том, чтобы плотно и вкусно поужинать, посмотреть шоу, на которое рвутся все девчонки, а взамен провести с милым, достойным джентльменом какие-то полчаса в постели. Она так и выразилась: «с милым, достойным джентльменом».

— Ну, и как же прошла вечеринка?

— А почему вы так уверены, что я согласилась?

— Но вы же согласились, правда?

— В то время я зарабатывала восемьдесят долларов в неделю, и никто не водил меня ни в рестораны, ни в театры на Бродвее.

— Тот вечер вам понравился?

— Нет. Я все время думала только о том, что мне придется лечь с ним в постель. А он был старым.

— Сколько же ему было лет?

— Пятьдесят пять, а может, и все шестьдесят. Я всегда затрудняюсь определить возраст человека по внешнему виду. Знаю одно — для меня он был слишком стар.

— И все-таки вы прошли через это.

— Угадали. Как я могла отказаться? Я ведь дала Венди согласие… Правда, шоу я совсем не помню, просто не смотрела на сцену. — Она помедлила, потом сделала глубокий вдох, как ныряльщик перед броском в воду, и, глядя поверх моего плеча, выпалила: — Да, я переспала с ним! Да, он дал мне за это пятьдесят долларов! Да, я их взяла!

Я сделал глоток кофе.

— Вы не хотите спросить, почему я взяла эти деньги?

— Зачем? Все понятно.

— Во-первых, деньги мне были очень нужны; во-вторых, я хотела ощутить, каково это — быть шлюхой.

— Значит, вы сознавали, что стали шлюхой?

— А как еще назвать то, что между нами произошло? Я переспала с первым встречным и получила за это деньги.

Сказать на это было нечего, и я промолчал. Выждав несколько минут, она резко махнула рукой.

— А, что теперь скрывать? После этого я еще несколько раз принимала у себя мужчин. Не часто — может, раз в неделю. Трудно сказать, почему, но, конечно, не из-за денег. Наверное, ставила своего рода эксперимент. Хотела… разобраться, какая же я на самом деле…

— И к какому выводу пришли?

— Что я значительно консервативней, чем о себе думала. Что мне по душе совсем другая жизнь. Что мне нужно встретить человека, которого я действительно полюблю, выйти за него замуж, рожать детей. В общем, все то, к чему стремится каждая нормальная женщина. И вот когда все это до меня дошло, я поняла, что мне нужно немедленно уехать от Венди.

— И какова была ее реакция?

— Она была просто убита. — Глаза Марсии распахнулись в искреннем изумлении. — Знаете, для меня это было неожиданностью — мы ведь сней никогда не были особенно близки. По крайней мере мне так казалось. Я не делилась с ней своими мыслями и планами на будущее, и она платила тем же. Конечно, мы много времени проводили вместе, особенно после того, как я тоже стала принимать мужчин, часто болтали, но все больше о ничего не значащих пустяках; и мне всегда казалось, что я ей не нужна. А когда сообщила, что собираюсь переехать, она ужасно расстроилась. Чуть ли не на коленях умоляла меня остаться.

— Да? Интересно.

— Венди стала уверять меня, что возьмет на себя еще большую часть квартирной платы. Тогда-то я и узнала, сколько на самом деле стоило ее жилье. Я не соглашалась, и она разрыдалась еще пуще. Обещала, что мне больше не придется общаться с незнакомыми мужчинами, если я все так близко принимаю к сердцу; что она сама постарается перенести все свидания на дневное время, когда я на работе, чтобы не травмировать меня; что встречаться с мужчинами будет теперь в отелях или еще где-нибудь на стороне. Но все это меня не устраивало: мне было необходимо убраться из жизни, которую она вела, навсегда. Потому что… для меня это было слишком большим соблазном — с моими восемьюдесятью долларами в неделю, которые я зарабатывала в поте лица. Вот что меня пугало — соблазн легкого заработка.

— Итак, вы переехали.

— Да. Венди рыдала, когда я паковала свои пожитки, твердила, что не знает, как будет без меня жить. Тогда я сказала, что она может взять себе другую компаньонку, которая ей лучше подойдет и которую все устроит, а она заявила, что вовсе не хочет такую, которую все устроит, потому что она, Венди, и сама человек не простой. В то время я не поняла, что она хочет сказать.

— А теперь поняли?

— По-моему, поняла. Мне кажется, ей нужен был рядом кто-то с совершенно другим характером, чем у нее, кто будет категорически против того образа жизни, что она вела. Теперь я уверена, что как бы она ни уговаривала меня принять участие в той первой вечеринке, мое согласие сильно ее разочаровало. Вы понимаете?

— Да. Это многое ставит на свои места. — Что-то в рассказе Марсии меня беспокоило, и, порывшись в памяти, я сказал: — Вы упомянули, что она всегда принимала пожилых мужчин. Но вас это не удивляло?

— Да, не удивляло.

— Почему?

— Из-за того, что когда-то произошло в колледже.

— А что там произошло?

Нахмурив брови, Марсия отвернулась. Пришлось повторить вопрос.

— Не хочу никого втягивать в эту историю, — мрачно произнесла она.

— В колледже у нее была связь с кем-то, кто был намного старше ее?

— Ну, вы же помните, я говорила, что мы не очень-то общались в годы учебы…

— То, что случилось, каким-то боком связано с ее бегством из колледжа за несколько месяцев до окончания?

— Не знаю. — Она старательно прятала глаза.

— Марсия, посмотрите на меня, — как можно проникновеннее проговорил я. — Обо всем, что вы хотите от меня утаить, я так или иначе узнаю. Надеюсь, вы это уже поняли. Как бы я ни ценил свое время, съезжу в Индиану, порасспрашиваю людей…

— О, только не это! — вырвалось у нее так громко, что пара за соседним столиком с явным любопытством уставилась на нас.

— Все зависит только от вас. Если поможете мне, никуда я не поеду.

Знала она действительно немного, но из ее сбивчивого рассказа вырисовывалась следующая картина. Незадолго до бегства Венди у них в колледже разыгрался скандал. Каким-то образом стало известно о ее интимных отношениях с профессором, у которого имелись дети ее возраста. Мужик совсем спятил от любви и решил бросить и жену, и детей, в результате чего его супруга наглоталась снотворного и попала в больницу. Там ей сделали промывание и спасли жизнь. А Венди в панике собрала вещички и исчезла.

Безусловно, по всему колледжу поползли всевозможные слухи и сплетни, но в основном говорили, что Венди и раньше бывала замечена в связях с преподавателями, и все как один годились ей в отцы.

— Вообще-то я уверена, что большей частью это наговоры, иначе скандалы начались бы гораздо раньше, — заявила Марсия. — Многие эпизоды ей, конечно, просто приписывали, но что-то за всем этим есть.

— Стало быть, когда вы неожиданно встретились на улице, вы уже прекрасно знали о наклонностях школьной подруги?

— Я уже говорила: я не моралистка. Я и не думала ее осуждать. Тогда мне казалось — если ей нравится все время менять мужчин, пусть живет как хочет. — Марсия сосредоточенно взглянула на меня. — Теперь мне так не кажется.

— Что преподавал этот профессор?

— Историю искусств. Но учтите, я не назову вам его имени. Я считаю, он здесь ни при чем. А если вам так важно, как его зовут, ищите сами. Не сомневаюсь, вам это удастся. Но от меня вы ничего не узнаете.

— Котрелл?

— Нет. С чего вы взяли?

— Она упоминала при вас имя Котрелл?

— Да нет же, я его слышу впервые!

— Был ли у Венди кто-нибудь, с кем она встречалась чаще, чем с другими?

— Я таких не знаю, хотя — почему бы и нет? Она могла принимать кого-то более или менее постоянно, когда я уходила на работу.

— Как вы думаете, сколько она зарабатывала подобным образом?

— Мы об этом предпочитали не говорить. Но как мне думается, за один визит обычная плата составляла тридцать долларов. Это в среднем. Она рассказывала, что кое-кто давал и сотню, но не думаю, чтобы такое случалось часто.

— И сколько же получалось в неделю?

— Честно, не знаю! Я не занималась подсчетами. Ночью Венди принимала мужчин по три-четыре раза в неделю, но только одного за ночь. Днем — тоже, но меня при этом не бывало, поэтому точно сказать не могу. Вечерами она часто ходила на свидания; но они тоже не всегда заканчивались постелью. Кое-кто узнавал номер ее телефона от друзей, приглашал в ресторан, она не отказывала, но если человек был не в ее вкусе, она ссылалась на головную боль и возвращалась домой. Как бы это сказать? Венди не стремилась скопить миллион.

— Понятно. В неделю она получала — приблизительно, конечно, — несколько сотен долларов. Так?

— Ну, наверное. По сравнению с моей зарплатой это было целое состояние, но если задуматься, не такая уж огромная сумма денег. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Не совсем.

— Она не гналась за легкой наживой в прямом смысле слова. Ее можно было назвать «беспечным ездоком», ловцом удачи. — Марсия густо покраснела и добавила: — По-моему, она получала удовольствие от того, что делала, — от общения с мужчинами, от красивой жизни. Это ее пьянило как вино.


От разговора с Марсией я получил больше, чем ожидал.

Пожалуй, пора закругляться, решил я. Всегда надо вовремя остановиться, но человеком движет надежда неожиданно узнать что-то новенькое.

Конечно, можно съездить в Индиану и там накопать что-нибудь еще, можно найти там людей, которые вспомнили бы о Венди Хэннифорд, но стоило ли терять время? Мог бы я получить новые сведения, проливающие свет на жизнь Венди, как этого хотел ее отец?

Я сделал знак официантке. Она стала выписывать счет, а я, коли уж вспомнил о Хэннифорде, спросил Марсию, часто ли ее подруга говорила о своих родителях.

— Иногда она вспоминала отца.

— И что же она о нем рассказывала?

— Ничего. Просто говорила, что хотела бы лучше его знать.

— А что, ей казалось, что она плохо знает собственного отца?

— Естественно! Он же умер еще до ее рождения, так откуда же ей было его знать?

— А… я-то думал, что она имела в виду отчима.

— О, нет, об отчиме Венди никогда не упоминала. Только разок сказала вскользь, что надо бы им написать, чтобы они там не волновались. Я потом спросила, написала ли она домой, и она повторила, что надо это сделать в ближайшее время. Из чего я поняла, что она всячески тянула с письмом.

Я кивнул:

— Так оно и было. Хорошо, так что она рассказывала о своем отце?

— Точно не помню, но мне кажется, он был ее идеалом, даже идолом. Помню, как-то мы заговорили о Вьетнаме, и она сказала, что какой бы ни была эта война — хорошей ли, плохой, — но воюют там прекрасные люди. И грустно добавила, что ее отец погиб в Корее. А однажды заметила, что если бы отец был жив, то все в ее жизни было бы по-другому.

— В каком смысле?

— Она не стала уточнять.

Глава одиннадцатая

Приехав на Бродвей, я вернул машину в контору проката, зашел в закусочную и за сандвичем и куском яблочного пирога стал просматривать заветный блокнот, чтобы хоть как-то привести в порядок полученную информацию.

Итак, Венди Хэннифорд. Ее интересовали мужчины зрелого возраста, и если всерьез задуматься о причине, то корень этой страсти кроется в глубокой, невостребованной любви к отцу, которого она никогда не видела. В колледже это ее стремление реализовалось в отношениях с преподавателями.

Потом один из них увлекся слишком сильно, и тут все завертелось, ей пришлось удирать из школы, и вот она оказалась в Нью-Йорке, предоставленная самой себе.

А уж в Нью-Йорке благополучных, солидных мужчин хоть пруд пруди. Кто-то из них возил ее отдыхать в Майами. Он же — а может, и кто другой — снабдил рекомендацией, чтобы она смогла снять шикарную квартиру. Словом, у нее не было недостатка в ухажерах, которые водили ее в рестораны, оплачивали такси и подсовывали тридцать или пятьдесят долларов под подушку.

В сущности, компаньонка как таковая ей была не нужна. Она уговорила Марсию Мэйзл переехать к ней и брала с нее небольшую часть арендной платы только для того, чтобы та была рядом, по одной простой причине — той же самой, по которой субсидировала и Ричарда. И причина эта теперь ясна.

Бедняжке было очень одиноко в этом мире — один на один с призраком обожаемого отца. Мужчины менялись один за другим, но, проведя с ней какое-то время, непременно возвращались в тепло и уют собственного дома, к женам и детям, а она оставалась одна. Ей был нужен в этой квартире кто-то, кто не стал бы тащить ее в кровать, кто просто мог бы составить компанию. Марсия сказала, что Венди была разочарована, когда она согласилась пойти с ней на вечеринку. Почему? Да все очень просто: с этого момента Венди приобрела компаньонку в ночных развлечениях, но одновременно потеряла подругу по той, прежней жизни, где она еще была настолько невинна, что налет этой невинности, по словам той же Марсии, сохранила, даже став проституткой.

Потом на сцене появился Ричи. Робкий, застенчивый, скрытный юноша с гомосексуальными наклонностями; Ричи создал в доме уют и готовил вкусные блюда, ничего не требуя взамен, он даже спал в соседней комнате на раскладной кушетке. В свою очередь, и Венди дала ему возможность обрести дом. В их общении не было сексуального вызова, напряженности. И, съехавшись с Венди, Ричи перестал появляться в «голубых» барах.

Картина понемногу вырисовывалась. Удовлетворенный, я расплатился по счету и отправился вниз по Бродвею к своему отелю. По дороге ко мне пристал какой-то нищий оборванец с заплывшими слезящимися глазками и настойчиво потребовал имеющуюся у меня наличность. Может, я и дал бы ему пару центов, если бы от него так не воняло. Оттеснив попрошайку плечом, я проследовал дальше, с интересом прислушиваясь к доносящимся сзади вычурным ругательствам, часть из которых решил взять на вооружение.

Чтобы не терять впустую время, по пути к дому я принялся обдумывать, чем заняться теперь. Ну, можно слетать в Индиану, порыскать там по злополучному колледжу, разыскать подружек Венди, а заодно и того профессора, при этом не имеет значения, оставили ли его преподавать после нашумевшего скандала или выгнали взашей. Уж я бы его расколол! Мог бы еще пообщаться с другими учителями, которые спали с ней, со студентами.

Но что мне все это даст? Я же не нанялся писать ее биографию в конце концов! Кэйл Хэннифорд просил меня выяснить внутреннюю суть его дочери, в чем я, по-моему, и так уже преуспел. Вряд ли в Индиане я узнаю больше о том, кем была его дочка и как она пришла к этому.

Все верно, если бы не одна закавыка. Если вдуматься, Хэннифорд при желании и сам был в состоянии провести такое расследование, но вместо этого обратился ко мне, выложив немалую сумму. Конечно, можно считать, что я ее честно отработал; можно прямо сейчас позвонить ему и поведать все, что узнал о ее жизни. Но существовали один-два вопроса, которые мне не давали покоя; осталось несколько белых пятен в этой истории, и я не мог оставить их без внимания.


Винсент оказался на месте, за стойкой портье. В свое время он задал мне хлопот; здорово пришлось тогда повозиться. И он до сих пор никак не мог понять, как я к нему отношусь. На Рождество я одарил его десяткой, чтобы показать, что не держу зла, однако мое появление по-прежнему заставляло его трепетать. Вот и сейчас он весь как-то согнулся и подал мне ключ вместе с клочком бумаги, на котором корявым почерком было написано, что мне звонил Кэн. Там же был номер телефона, по которому можно его разыскать.

Поднявшись к себе, я сразу же позвонил.

— А, Мэтью!.. — лениво протянул он. — Приятно слышать твой голос.

— Что случилось? У тебя проблемы?

— Ну, какие там проблемы! Мы люди маленькие. Сижу вот дома, сам себе устроил выходной. Иначе пришлось бы торчать в участке, а у меня скулы сводит при одном воспоминании о тюремной камере.

— Что-то я тебя не понимаю, дружище.

— Я неясно выражаюсь? Хорошо, буду изъясняться без намеков. Я последовал-таки твоему мудрому совету и переговорил с милейшим лейтенантом Келером. «Синтию» сегодня вечером посетит усиленный наряд полиции. Знаешь поговорку: «Кто предупрежден — тот вооружен»? Вот я и уговорил сменщика постоять за стойкой вместо меня.

— Надеюсь, ты сказал ему…

— За кого ты меня принимаешь? Он, естественно, в курсе, что его заметут вместе с остальными, но тут же выпустят за отсутствием каких-либо претензий. А еще он знает, что за эту небольшую услугу на днях станет богаче на пятьдесят зеленых. Что до меня, так я бы не согласился и за пятьсот, если бы пришлось просидеть в камере даже пять минут, но каждому свое, как говорится в другом изречении. Тебе нравится мое красноречие, Мэт?

— Я его оценил.

— Чудненько! Должен сказать, твой лейтенант оказался на редкость сговорчив, только вот вместо предложенных пятидесяти долларов запросил сотню. Я не стал торговаться.

— И правильно сделал.

— Так я и подумал. А еще подумал, что ты не будешь против того, что при разговоре я упомянул твое имя.

— И тут ты прав.

— Я решил, что это придаст мне определенный вес в его глазах. А раз так, то в ближайшее время заходи ко мне, я тебя угощу. Если невтерпеж, могу это сделать прямо сейчас.

— Ты что-то раскопал о Ричарде Вэндерполе? Я правильно понял твои иносказания?

— Ты просто молодец! Я специально наведался в одно местечко, где обслуживают с ночи и до утра; оно на Хьюстон-стрит. Знаешь?

— Впервые слышу.

— А зря! Там премилая обстановка.

— Что тебе удалось выяснить, Кэн?

— Ах, какие мы нетерпеливые! Мне удалось найти трех джентльменов, которые без труда припомнили, что приводили к себе хорошенького, ясноглазого мальчика на чашку горячего шоколада с бисквитами. Каждый по отдельности, я имею в виду. Были там еще два-три мужика, которые наверняка тоже с ним общались на этот предмет, но сейчас предпочли сослаться на плохую память.

Так вот, я оказался прав: Ричи не гонялся за легкой наживой. Он не просил денег ни у одного из тех троих, даже отказывался, чтобы они платили за такси. Что, согласись, великолепно характеризует малыша, правда?

— Правда. Что дальше?

— Дальше они поделились своими впечатлениями о Ричи, а это может действительно тебя заинтересовать.

— Выкладывай, я весь внимание.

— По их словам, Ричард не отличался особой сексуальностью.

— Господи, это еще что? Будь добр, Кэн, поясни.

— С удовольствием. — В трубке раздался протяжный вздох. — В деле — сам понимаешь, каком, — наш красавчик не был очень искушен. Дело даже не столько в нервах, хотя он и отличался излишней нервозностью и впечатлительностью. Просто он чувствовал себя не в своей тарелке, когда надо было расслабиться и получать наслаждение, так сказать. Он не стремился к интимной близости, хотя и шел на это. Не терпел, когда его брали за руку или гладили по волосам. В общем, у всех троих сложилось впечатление, что он не получал особого удовольствия от секса.

— Хм, интересно…

— Я знал, что ты так скажешь. Словом, он всегда торопился поскорее уйти и наотрез отказывался даже от чашечки кофе напоследок. И на повторные встречи не соглашался, даже разговаривать и то не хотел. Такая вот история.

— А эти трое…

— Я же сказал — никаких имен. У меня, видишь ли, свой кодекс чести.

— Да я не о том. Мне просто интересно, были ли они определенного типа.

— В каком смысле?

— Я об их возрасте. Как я полагаю, все они были примерно одних лет, да?

— Более или менее…

— В районе пятидесяти?

— Откуда ты знаешь?

— Просто выстрел в небо.

— Да нет, выстрел-то как раз в самое яблочко. Я бы им дал от пятидесяти до шестидесяти. Да и выглядят они на свои годы, бедняжки. Вот что значит не заботиться о своей внешности!

— Так, все совпадает.

— Это ты о чем?

— Слишком долго объяснять.

— Хочешь сказать: «Отстань с расспросами, педераст»? Ничего, я не в обиде. Мне всегда приятно оказать тебе маленькую услугу, Мэтью. А вникать в суть дела мне и самому ни к чему. Я вовсе не собираюсь рассказывать своим внучатам занимательные истории, сидя у камина.

Глава двенадцатая

Эдди Келера на месте не оказалось. Я попросил, чтобы он мне перезвонил, спустился вниз и купил свежую газету в киоске. Я успел прочитать две страницы, когда зазвонил телефон.

Настороженным голосом Эдди поблагодарил меня за то, что я прислал к нему Кэна. Я не стал вдаваться в подробности насчет общей суммы, запрошенной им, и Эдди заметно повеселел.

Чтобы совсем успокоить его, я сказал:

— Ты можешь оказать мне ответную услугу. Посади кого-нибудь на телефон: мне надо кое-что выяснить. Сам понимаешь, у меня на это уйдет гораздо больше времени.

Я продиктовал ему задание и нужную мне фамилию. Келер совсем успокоился — выполнить мою просьбу ему как офицеру полиции не составляло никакого труда. Он тут же пообещал все сделать, а я, в свою очередь, заверил, что никуда не буду отлучаться. Чтобы убить время, я улегся на кровать и принялся дальше изучать газету.

Звонок раздался часом позже. Корпорация «Котрелл инк» располагалась в Клейнханс-билдинг и занималась выпуском экономического бюллетеня по биржевому курсу. Прекратила существование со смертью владельца, коим оказался Арнольд Ф. Леверет, а в иной мир он отошел два с половиной года назад.

Поблагодарив Эдди, я положил трубку. Итак, я гонялся за фантомом. Мне не удавалось сесть на хвост Котреллу, потому что никакого Котрелла не существовало и в помине. Стоило, вероятно, призадуматься, какую роль в жизни Венди играл этот Леверет, однако выяснять это придется окольным путем, так как пообщаться с самим Леверетом теперь можно только через медиума.

Делать нечего — пришлось снова связываться с «Иден Рок». Услышав мой голос, управляющий воскликнул, что помнит меня и будет рад услужить. Я попросил отыскать в регистрационной книге имя Леверета. На сей раз он не заставил себя ждать, так как уже знал, за какой год искать. Да, радостно сообщил он после минутной паузы, мистер и миссис Леверет останавливались в их отеле. Прибыли четырнадцатого сентября, уехали двадцатого.

Теперь я точно знал имя одного мужчины из прошлого Венди. Если у Леверета оставалась вдова, можно было бы кое-что ей порассказать, но мне это было ни к чему. Однако полученные сведения избавили меня от дальнейших поисков по линии «Котрелл». Поскольку во Флориду ее возил Леверет, а Котрелл не человек, а название корпорации. Вычеркиваем из памяти эту фамилию.

Я отправился в любимый бар Армстронга и уселся за стойку. Денек выдался утомительный, а поездка в Мамаронек и обратно совсем выбила меня из колеи. Следовательно, надо расслабиться и отдохнуть за рюмкой виски и чашкой кофе, а потом вернуться к себе и пораньше лечь спать.

Но не тут-то было. После двух рюмок, выпитых залпом, у меня появилась одна мыслишка, и, как я ни старался отвязаться от нее, она не давала мне покоя. Что-то меня подталкивало: сделай это, потрать еще немного времени.

Как выяснилось, время я потратил не впустую.


На Девятой улице я поймал такси и на протяжении всего пути до конечного пункта назначения был вынужден выслушивать разглагольствования чересчур словоохотливого водителя. Закончил он отборной бранью в адрес нефтяных компаний, поднявших цену на бензин. Причем умудрился подвести довольно неожиданную базу: оказывается, во всем виноваты сионисты, которые стремятся таким образом заставить Соединенные Штаты войти в союз с Израилем и выступить против арабских территорий, богатых нефтью. С целью их захвата, разумеется. И с этим, по его мнению, связано убийство Кеннеди. Я не стал уточнять, какого именно из двух Кеннеди он имел в виду.

— Вот такая моя теория, — заявил таксист. — А вы как думаете?

— Ну… ничего вроде… — неуверенно протянул я.

— В ней есть разумное зерно, правда?

— Э-э… Я как-то не задумывался об этом.

— Ага, конечно, не задумывались. Вам все равно, вы остаетесь равнодушны. Все вокруг равнодушны, кого ни возьми. У людей нынче нет собственного мнения. Вот поэтому наша страна и катится в тартарары!

— По-моему, все не так плохо… — промямлил я в ответ.

К счастью, мы подкатили к библиотеке на углу Сорок второй и Пятой. Я расплатился с разговорчивым таксистом, прошел между двумя каменными львами к парадному входу и поднялся в зал микрофильмов. Уточнив по записи в блокноте дату смерти Арнольда Ф. Леверета, заполнил бланк заказа и протянул его девушке с печальными глазами, одетой в старые джинсы и клетчатую ковбойку. Взамен через несколько минут получил бобину с пленкой.

Я вставил ее в сканнер и приступил к просмотру. Когда видишь оттиски со старых газет, практически невозможно не отвлекаться от главной цели, ради которой пришел. Волей-неволей начинаешь вчитываться в очерки о событиях давно минувших дней, теряя, таким образом, драгоценное время. Зная это, я сконцентрировался на интересующем меня некрологе.

Смерти Арнольда Филипа Леверета уделялось несколько абзацев. Умер он в своем доме в Порт-Вашингтон от сердечного приступа, оставив безутешную вдову и троих детей. Получил хорошее образование; работал для некоторых известных биржевых маклеров, прежде чем основал собственный бюллетень «Еженедельный обзор Котрелла». Смерть настигла его, когда ему было пятьдесят восемь, и это подтверждало то, в чем я и так уже не сомневался.

Чудная все-таки вещь — человеческий мозг! Сам не знаю, как это получилось; может, во время чтения некролога я боковым зрением увидел другую заметку и она отпечаталась в памяти. Так или иначе, уже выйдя на улицу, я поспешно вернулся и заказал индекс «Таймс» за 1959 год. В этом году Леверет начал печатать свой «Обзор», может быть, это послужило толчком.

Я медленно водил пальцем по колонкам и наконец удовлетворенно крякнул. На это я даже не надеялся — в 1959 году умерла миссис Мартин Вэндерпол!

В индексе было всего несколько строчек. Жена священника, приход которого находится где-то на задворках Бруклина. И все. Только когда я заказал подшивку «Таймс» за этот год, стало ясно, почему я не нашел в индексе никаких подробностей.

Миссис Мартин Вэндерпол, урожденная мисс Фрэнсис Элизабет Хегерман, покончила жизнь самоубийством. Перерезала себе вены и была найдена мертвой в ванне своим единственным сыном по имени Ричард. Это произошло в ванной комнате дома приходского священника Первой реформистской церкви на Бэй-Ридж.


Сначала я вознамерился посетить бар Армстронга, но по здравому размышлению решил, что сейчас это место мало соответствовало тому настроению, в котором я находился после посещения библиотеки.

А настроение мое было более чем мрачным.

Свернув на Коламбус-авеню, я проинспектировал несколько десятков небольших баров, в каждом из них пропуская по стаканчику. Однако нервы это не успокоило, наоборот — выходя из дверей очередной забегаловки, я становился все воинственнее. Между тем на город спускалась ночь.

Сам не знаю, что руководило мной в этих метаниях по злачным местам и чего я искал, переходя с одной улицы на другую. Такое со мной уже не раз бывало. Человеку иногда необходимо выпустить пар.

То, что мне было нужно, я нашел в районе Восьмидесятых улиц. Заскочив в очередное заведение с ирландским названием и испаноязычной публикой, я раскачивающейся походочкой, свойственной морякам и пьяницам, отправился дальше в поисках приключений. И поиски наконец завершились успехом.

В темной подворотне метрах в пяти от меня мелькнула неясная тень. Я радостно пошел навстречу. Когда в руках появившегося человека мелькнул нож, я понял: вот тот, кто мне нужен. А тот еще не подозревал, на кого нарвался.

— Эй ты, гони деньги, да побыстрей! — рявкнул незнакомец.

На обыкновенного воришку-наркомана не похож. Те, как правило, залезают в квартиры, если точно знают, что хозяев нет дома, и забирают аппаратуру и всякую мелочь, за которую можно выручить необходимую на дозу сумму. И уж, во всяком случае, не носят при себе ножи. Если какой-нибудь начинающий наркоман и прихватит с собой перочинный ножик, так только для того, чтобы показать дружкам, какой он крутой.

Парень подошел почти вплотную и поиграл ножом перед моим носом. Огромный тесак, каким пользуются мясники в лавках, — с деревянной рукояткой и пятнадцатисантиметровым лезвием, блестевшим в свете луны.

— Ну-ну, полегче, приятель, — сказал я.

— Пошевеливайся! — скривив рот, заорал он. — Выворачивай карманы, гад! А не то чикну.

— Сейчас, сейчас, только убери свой нож. Я становлюсь нервным, когда мне угрожают.

На вид ему было около двадцати, лицо в шрамах и рытвинах от прыщей. Я полез рукой в карман куртки, легко согнулся, крутанулся на правой пятке и резко ударил его в грудь левой ногой. Нож вылетел из его руки и, описав в воздухе широкую дугу, упал позади него.

И тут он совершил роковую ошибку. Надо было сразу броситься на меня или же пуститься наутек, одно из двух. Он же сделал третье, и это решило исход поединка, — повернулся ко мне спиной и кинулся к ножу.

Ему удалось пробежать метра два. Настигнув его одним прыжком, я схватил за плечо, развернул к себе и ребром ладони саданул по основанию носа. Он хрюкнул и прижал ладони к лицу, а я трижды резко и коротко ударил его в живот. Когда противник согнулся в три погибели, я сомкнул пальцы на его затылке и хряснул лицом о свое колено.

Он остался в согнутом положении, задумчиво раскачиваясь из стороны в сторону, и, казалось, не мог решить, упасть или выпрямиться. Я устал ждать, пока он сделает выбор, и распрямил его сам, ударив снизу вверх по подбородку. Может, чуть-чуть не рассчитал силу: постояв секунду, он рухнул навзничь.

В правом кармане джинсов я обнаружил пухлую пачку банкнот. Двести долларов! Да, по всему видно, что он не молочка вышел прикупить для оголодавшего братишки. Я оставил ему одну бумажку на билет на подземку, а остальные забрал. Он наблюдал за моими манипуляциями с таким видом, будто не верил, что с ним могло произойти подобное.

Опустившись на одно колено, я приблизил к нему лицо и увидел вытаращенные глаза, полные испуга. Наконец-то он узнал, что такое страх. Я сказал:

— Теперь слушай меня, подонок. В Нью-Йорке много темных переулков, и ты выбрал один из них. Засел тут и угрожаешь своим тесаком одиноким прохожим, да? Скольких ты обобрал сегодня? Думаешь, ты такой крутой и тебе все сойдет с рук? Нет, тварь, на сей раз ты ошибся, не на того нарвался. Теперь надолго запомнишь, что такое боль.

Пусть на своей шкуре испытает, что приходится чувствовать людям, которым он приставляет к горлу нож.

Я подобрал тесак и на ходу бросил его в канализационное отверстие. После чего вышел на Бродвей и сел в такси, велев везти меня в отель.

Глава тринадцатая

Ночь я провел отвратительно, ворочаясь с боку на бок.

Как только вернулся в свой отель, сразу же разделся и залез под одеяло. Плотно закрыв глаза, погрузился в ту вязкую темноту, когда толком не знаешь, спишь ты или бодрствуешь. Словно какая-то часть моего сознания отделилась и со стороны наблюдала за моими снами, оценивая их подобно пресытившемуся критику на премьере. Проснувшись в очередной раз, я понял, что больше не засну, да и сонливость, надо сказать, как рукой сняло.

Ванны в номере не было, поэтому я отвернул кран с горячей водой и стоял под душем, пока не выветрились остатки хмеля и усталости. Через какое-то время, когда уже стало невмочь терпеть льющийся на плечи кипяток, я включил ледяную воду. Не уверен, полезна ли такая встряска для человеческого организма. Может быть, так поступали древние спартанцы.

Насухо растеревшись, я облачился в чистую одежду, уселся на кровать и взял телефонную книгу. В справочной мне сообщили, что самолет отправляется по интересующему меня рейсу в пять сорок пять утра из Ла-Гуардиа. Я позвонил в аэропорт и выяснил, что в пункт назначения самолет прибудет в семь с чем-то. Тогда я заказал на свое имя билет туда и обратно, причем графу обратного вылета попросил оставить свободной.

Недалеко от отеля я нашел ночной ресторанчик и с аппетитом проглотил порцию густого, наваристого супа из говядины, яичницу с беконом и запил все это несколькими чашками крепчайшего черного кофе.

Около пяти утра я сел в такси и приказал везти меня в аэропорт.


В Олбани оказалась промежуточная посадка, и стало понятно, почему полет такой долгий. Кто-то из пассажиров сошел, кто-то занял их места, и через двадцать минут мы снова приготовились подняться в воздух. Капитан через внутреннюю радиосвязь предупредил, что взлет будет практически вертикальным, так как мы вышли из графика.

— Пристегните ремни, — мило улыбаясь, сказала стюардесса. — Примите меры предосторожности. Желаю вам приятного полета и удачного дня.

Будьте осторожны.

Раньше этого никто не говорил, но пару лет назад фраза стала расхожей, словно люди внезапно осознали, в каком шатком мире все мы живем.

Я тяжело вздохнул, так как не был уверен, что сегодняшний день выдастся удачным и тем более приятным.


Аэропорт, где приземлился наш самолет, находился в окрестностях Ютики, поэтому когда я добрался до города, было уже около восьми часов. В офис Хэннифорда я позвонил около двенадцати, но к телефону никто не подошел. Тогда я набрал его домашний номер.

Трубку взяла жена. Я представился, она тоже назвалась, а потом осторожно спросила:

— Скажите, мистер Скаддер, вам уже удалось что-нибудь выяснить о нашей Венди?

— Как вам сказать!.. Без дела сидеть не приходится.

— Да-да, я понимаю. Сейчас позову Кэйла.

Когда он подошел к телефону, я сообщил, что хотел бы срочно с ним увидеться.

— Вот оно что… — протянул Хэннифорд. — Обнаружили что-нибудь, о чем не хотите говорить по телефону?

— Что-то вроде того.

— Ясно. Вы не могли бы сами прилететь в Ютику, Скаддер? У меня полно неотложных дел, и поездка в Нью-Йорк меня бы сильно отвлекла. А вы бы могли вылететь сегодня сразу после полудня. Тут всего-то час лету, если без пересадки.

— Я в курсе, мистер Хэннифорд. Дело в том, что я говорю с вами из Ютики.

— Вот как!

— Я нахожусь в аптеке Рекселла, что на углу улицы Джефферсона. Вас не затруднит заехать за мной? Тогда мы могли бы вместе отправиться в ваш офис.

— О, конечно! Минут через пятнадцать буду.

— Жду вас. До встречи.

«Линкольн» Хэннифорда я узнал издалека и к тому времени, как он притормозил у аптеки, успел пересечь улицу, чтобы ему не пришлось разворачиваться. Хэннифорд открыл для меня дверцу, и я забрался на переднее сиденье.

Если, конечно, у них в семье не было заведено привычки сразу после утренней ванны переодеваться в парадную одежду, то он облачился специально для меня в превосходного покроя строгий синий костюм в едва заметную полоску.

— Что же вы не предупредили заранее о своем приезде? Я мог бы встретить вас в аэропорту. К чему лишние хлопоты?

— Ну что вы, какие тут хлопоты! Мне хотелось познакомиться с городом.

— Хороший городок. Может быть, слишком тихий по нью-йоркским стандартам, но иногда неплохо отдохнуть от суеты, вы не находите?

— Да, конечно.

— Вам приходилось бывать здесь, Скаддер?

— Всего однажды, но мне было не до осмотра местных достопримечательностей. Тогда вашим детективам удалось схватить одного типа, за которым мы давно охотились, и я приехал за ним сюда, чтобы доставить его в Нью-Йорк. Это было не самое приятное путешествие.

— Надеюсь, сегодня полет прошел нормально?

— Да, благодарю.

Хэннифорд буквально изнывал от любопытства, что же меня привело в Ютику — так неожиданно для него; но он был слишком хорошо воспитан, чтобы задавать вопросы в машине. Есть неписаное правило: никогда не обсуждать дела за ленчем, пока не подали кофе. Так и тут — он понимал, что главный разговор должен состояться не ранее, чем мы доберемся до его конторы.

Фармацевтическая компания Хэннифорда располагалась на западной окраине города, и он повел «линкольн» через центр, по пути показывая мне какие-то колонны и фонтаны. Я старательно делал вид, что все это мне безумно интересно. Наконец мы прибыли на место.

В фирме сегодня был выходной, и возле здания стояло всего два грузовика, чьи водители, по всей видимости, пошли перекусить в кафе напротив. Хэннифорд припарковал машину и провел меня в свой офис. Там он включил верхний свет, пригласил меня сесть в кресло, а сам удобно устроился за огромным письменным столом орехового дерева и, вздохнув полной грудью, произнес:

— Итак, Скаддер, я вас внимательно слушаю.

Странно, но я совсем не чувствовал усталости, хотя и должен был валиться с ног после бессонной ночи, всей этой беготни, стрессов и того количества алкоголя, что принял на грудь. Не могу сказать, что ощущал особый прилив бодрости, нет, — просто был в полной норме.

— Я приехал, чтобы дать вам отчет о проделанной работе. Теперь я знаю о вашей дочери все, что вам требуется. Мог бы, конечно, потратить еще немного собственного времени и ваших денег на поиски дополнительных сведений, но не вижу в этом никакого проку.

— Быстро же вы со всем этим справились.

Он произнес эти слова ничего не выражающим тоном, и я отметил это. Что у него на уме? Восхищается моими способностями или раздражен тем, что мне потребовалось всего пять дней, чтобы отработать две тысячи долларов?

— Не так уж быстро, мистер Хэннифорд, расследование было весьма интенсивным. Вряд ли оно заняло бы столько времени, если бы вы все рассказали с самого начала. Возможно, правда, тогда моя задача была бы легче.

— Простите, я вас не совсем понимаю.

— Попробую объяснить. При нашей первой встрече вы ознакомили меня с теми фактами, с которыми, как вам казалось, меня было необходимо ознакомить. И только. Если бы у меня было задание выяснить что-нибудь конкретное, этого действительно было бы достаточно. Однако вы хотели понять истинную причину ее поступков, а для этой цели дополнительная информация была мне нужна с самого начала.

Хэннифорд пришел в замешательство; брови его поползли вверх над очками, лоб наморщился. Он не отрывал от меня выжидающий взгляд, и я продолжил:

— Объясняя причину, по которой не сообщил заранее о приезде в Ютику, я покривил душой. На самом деле я прилетел сюда на рассвете и пять часов провел в поисках того, что вы, мистер Хэннифорд, утаили от меня пять дней назад.

— В поисках?.. В каких поисках?

— Пришлось немного покататься по городу. Например, посетить отделение регистрации смертности и рождаемости местного муниципалитета, редакцию приложения к «Таймс», полицейский участок…

— Я не нанимал вас для того, чтобы вы тут всем задавали вопросы!

— Не надо так, мистер Хэннифорд, вы меня не нанимали, вы меня упросили. Итак, дата вашей свадьбы вам хорошо известна. Я выяснил, что на тот момент и у вас, и у вашей супруги это был первый брак.

Он промолчал, только медленным движением снял очки и положил их на стол перед собой.

— Почему вы скрыли, что Венди была незаконнорожденным ребенком?

— Зачем вам было об этом знать? Даже Венди об этом не подозревала.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— А я, признаться, нет. Хорошо, последуем дальше. При высадке наших войск в Инчхоне погибли два морских пехотинца из Ютики. Один из этих двоих был негром, а вот имя второго — Роберт Блор, и у него тут осталась вдова. Скажите, отцом Венди был этот Блор?

— Да.

— Я не хочу бередить прошлое, мистер Хэннифорд, но мне думается, что Венди знала, что она незаконнорожденная. Хотя, быть может, это не так и важно.

Посидев минуту в полном молчании, Хэннифорд тяжело поднялся и подошел к окну. Я проследил за ним, размышляя, могла ли девушка действительно догадаться об обстоятельствах своего рождения. Сто против одного, что могла. Она сотворила себе кумир из отцовского образа и как могла старалась найти его воплощение в мужчинах, с которыми встречалась. По всему выходило, что ее не устраивали рассказы матери и отчима и она отыскала нужные сведения, пользуясь другими источниками.

Некоторое время Хэннифорд постоял у окна, потом наконец повернулся и задумчиво посмотрел на меня.

— Возможно, вы и правы, мне следовало рассказать вам об этом, — медленно произнес он. — Но у меня и в мыслях не было что-то намеренно от вас скрывать. Когда мы с вами встретились, я как-то не придавал значения тому, что Венди не рождена в браке. Это настолько отошло в прошлое, что мне не пришло в голову упомянуть об этом.

— Понимаю.

Он вернулся на прежнее место и опустился в кресло.

— Вы говорили, что хотите отчитаться о проделанной работе. Я вас слушаю.


Я решил начать с ее жизни в Индиане. Не углубляясь в детали, чтобы не ранить его сердце, я рассказал о том, что во время учебы в колледже Венди совсем не интересовалась своими сверстниками, зато охотно вступала в связь с преподавателями. Связи эти были достаточно мимолетны. Все, кроме одной, когда любовник настолько ею увлекся, что решил оставить жену, а та, в свою очередь, в отчаянии пыталась покончить с собой.

— Не знаю, был ли ее порыв до конца искренен или таким образом она хотела вернуть мужа в семью, но, так или иначе, разразился грандиозный скандал. Именно поэтому за несколько месяцев до выпускного вечера Венди пришлось спасаться бегством.

— Да, после такого остаться там она не могла.

— Конечно. И теперь становится ясным, почему ее исчезновение не больно взволновало администрацию колледжа: они прекрасно знали, что вызвало ее побег. Помнится, вы сказали, что они связались с вами и сообщили о самом факте. Но не предприняли никаких шагов к поискам. Не проинформировать вас они не имели права, но раскрывать истинные причины не намеревались, а уж тем более разыскивать виновницу скандала.

— Это понятно, — согласился Хэннифорд, мрачно кивнув головой.

— Итак, ваша дочь отправилась в Нью-Йорк, где опять начала встречаться со зрелыми мужчинами. Один из них и возил ее в Майами понежиться на прекрасных пляжах.

— Вы узнали его имя?

— Естественно. Я мог бы его назвать, но лишняя информация вам ни к чему: этот человек умер несколько лет назад. Он, по-видимому, играл большую роль в жизни Венди, потому что разрешил ей пользоваться его фирмой при найме квартиры и, когда клерк устроил обычную в таких случаях проверку, дал заведомо ложные сведения о том, что девушка действительно работает в его конторе.

— Так это он оплачивал квартиру Венди?

— Возможно, даже наверняка. Ответ на этот вопрос мог дать он сам, однако теперь, увы, это невозможно. Я со своей стороны хочу добавить, что у Венди он не был единственным, пока они поддерживали отношения.

— Вот как!.. Значит, кроме него, она встречалась с другими? Одновременно?

— Скорее всего. Я делаю такой вывод потому, что у этого человека была семья и жили они в предместье Нью-Йорка, из чего следует, что он не мог уделять любовнице достаточно много времени. Да и сама Венди не была склонна привязываться к какому-то определенному мужчине, так как была слишком напугана трагическими последствиями своей связи с тем профессором из Индианы.

— Итак, она постоянно меняла партнеров. Я правильно вас понял?

— Да.

— И получала с них деньги за услуги?

— Да.

— Это ваше предположение или вы знаете точно?

— Я знаю это точно.

И я рассказал о разговоре с Марсией и о том, каким образом та поняла, как Венди зарабатывает на жизнь. О том, что сама Марсия тоже успела попробовать себя на этом поприще, я предпочел умолчать.

Голова Хэннифорда склонилась, плечи уныло поникли.

— Выходит, репортеры не врали — она действительно была проституткой…

— Это как посмотреть.

— Что вы имеете в виду? — Он метнул на меня изумленный взгляд. — Это как беременность: она либо есть, либо ее нет.

— С этим трудно спорить, но, согласитесь, все зависит от человека. Одни поступают честно, другие — нет.

— Мне всегда казалось, что понятие «честность» однозначно. По крайней мере я привык так думать.

— Должно быть, вы правы, но на все можно взглянуть и с другой стороны.

— Даже на проституцию?

— Конечно. Видите ли, мистер Хэннифорд, Венди не ловила клиентов на улице, не выставляла напоказ ножки и не делилась заработком с сутенером.

— В этой роли выступал юный Вэндерпол?

— Нет. О Вэндерполе я скажу немного позже. — Я откинулся на спинку кресла и на секунду прикрыл глаза, стараясь подобрать нужные слова. — Не думаю, что Венди можно назвать проституткой. Она и деньги-то брала не так, как это принято у женщин легкого поведения.

— То есть как это — не так? — спросил Хэннифорд, задирая брови.

— Скажем, очередной партнер приглашал ее отужинать в дорогой ресторан, потом привозил домой, где они отправлялись в постель. А уходя он протягивал ей двадцатку и говорил что-то вроде «Очень хочу сделать тебе какой-нибудь подарок, но ты ведь лучше знаешь, что выбрать. Избавь меня от хлопот, возьми деньги и купи что-нибудь сама». Не исключено, что сперва она отказывалась, а потом просто привыкла, что перед уходом они оставляют на тумбочке некоторую сумму.

— Теперь я понимаю…

— Она не сразу начала принимать у себя незнакомых мужчин, то есть тех, кого она никогда в жизни не видела. Сейчас принято делиться с друзьями телефонами «доступных» девочек. Иногда это делается просто так, но гораздо чаще с целью повыситьсобственный престиж как героя-любовника. При этом говорится вскользь такая фраза: «Она чудесная девушка, ничего общего с уличными потаскушками. Только сейчас временно оказалась без работы, поэтому подсунь ей немного деньжат при уходе, чтобы малышка не пропала в этом огромном городе»…

Я перевел дыхание и продолжил:

— В один прекрасный день она проснулась и внезапно поняла, что то, чем она занимается, называется проституцией. Беда в том, что к этому моменту она уже привыкла к такой жизни и не находила в ней ничего предосудительного. Насколько мне известно, сама Венди никогда ни у кого не просила денег и не назначала сумму. К тому же больше одного раза за вечер она ни с кем не встречалась, а иногда даже отказывалась от свидания. Если же все-таки отправлялась с ним в ресторан, то потом ссылалась на головную боль или усталость, если мужчина ей не нравился. Из чего следует, что всем этим она занималась не из-за денег.

— А ради удовольствия, вы хотите сказать?

— Я бы так не сказал. Просто Венди себя не осуждала, такая жизнь казалась ей вполне приемлемой. Сами подумайте, она не стала жертвой работорговцев, не была товаром; она могла подыскать пристойную должность в каком-нибудь офисе, могла вернуться домой в Ютику или хотя бы просто позвонить вам и попросить немного денег. Ничего подобного она не сделала.

Поднявшись с кресла, я подошел к его столу. На зеркальной поверхности сего массивного сооружения царил безукоризненный порядок, что, несомненно, делало честь хозяину кабинета. С правой стороны стояли две фотографии в красивых рамочках. Хэннифорд безмолвно наблюдал, как я взял их в руки и принялся изучать. На первой была изображена женщина лет сорока, с неуверенной улыбкой на довольно невыразительном лице. С другой на меня смотрела юная длинноволосая красавица; ее глаза сияли, а ослепительная улыбка годилась для рекламы зубной пасты.

— Когда ее сфотографировали? — поинтересовался я, с трудом отрываясь от карточки.

— На школьном выпускном балу.

— А вашу супругу?

— Что-то не припомню, но уже давно. Лет шесть-семь назад.

— Я бы не сказал, что между матерью и дочкой есть хоть какое-то сходство.

— Вы правы. Венди пошла в отца.

— То есть она похожа на Блора?

— Да, на него. Сам я с ним никогда не встречался, но мне говорили, что Венди — его копия.

Фотографию миссис Хэннифорд я аккуратно поставил на прежнее место, но, прежде чем сделать то же самое со снимком Венди, долгое время смотрел в ее смеющиеся глаза. Трудно было отделаться от ощущения, что мы давно с ней знакомы — слишком многое я узнал об этой девушке за последние несколько дней, слишком глубоко проник в ее интимный внутренний мир.

— Скаддер, — нарушил молчание Хэннифорд, — вы сказали, что она все это делала не из-за денег.

Я кивнул.

— Тогда почему?

Было видно, как старательно Хэннифорд избегает встречаться взглядом с глазами запечатленной на цветной карточке Венди. Когда же это все-таки случилось, он болезненно сморщился.

— Вы многого от меня ждете, — произнес я негромко. — Я не психолог и не психиатр, я всего лишь бывший полицейский.

— Мне это известно, — напомнил он.

— Поэтому я могу только строить гипотезы. Поделюсь ими с вами, если вы настаиваете. Внутреннее чутье подсказывает мне, что во всех этих мужчинах Венди подсознательно видела своего отца, которого ей так недоставало всю жизнь. Ей хотелось почувствовать себя дочкой, а тем, как вы сами понимаете, надо было получить свое. Впрочем, Венди не огорчалась, ведь таков же был и ее обожаемый отец: человек, который случайно переспал с мамой, сделал ей ребенка, а затем отправился в Корею, где и сгинул без следа.

Между Блором и ее «одноразовыми» партнерами существовало еще одно важное сходство — у него тоже имелась семья; и это также было в правилах игры, заставляя выбирать женатых мужчин, в каждом из которых ей чудился незабвенный папочка.

Однако Венди на собственном горьком опыте убедилась, что более устойчивая связь влечет за собой нежелательные последствия. «Папочка» может увлечься ею, и тогда его жена — а в ее представлении — «мамочка», захочет свести счеты с жизнью, а самой Венди придется бежать и скрываться. Отсюда следовало, что всего безопаснее сводить все отношения к деньгам. Тогда и новый знакомый не успеет к ней прикипеть, и «мамочка» не предпримет смертельный шаг, и дочке Венди не придется никуда бежать.

И хотя я, как уже сказал, не психиатр, но если бы я узнал ее так хорошо еще при жизни, мог бы от всей души кое-что посоветовать. У вас есть что-нибудь выпить?

— Простите? — опешил Хэннифорд.

— Есть у вас тут что-нибудь крепкое? Коньяк, виски, ром?

— Ах, это!.. Понятия не имею. По-моему, была какая-то бутылка, но что там — не знаю.

Поразительно! Как можно не знать, есть ли у тебя выпивка?

— Ну так поищите свою бутылку. Разберемся на месте. Что вы застыли? Валяйте ищите.

На его выразительном лице ясно читалось недоумение: да кто я такой, черт побери, чтобы командовать в его собственном кабинете? Потом он, видимо, решил, что при данных обстоятельствах это несущественно, поднялся из-за стола, порылся в застекленном шкафчике и выудил на свет Божий четырехгранную бутыль.

— Виски! — торжественно возвестил он.

— Пойдет.

— Только, боюсь, мне нечем его разбавить.

— Сойдет и неразбавленное, дайте только бутылку и стакан. Если и стакана нет, обойдусь без него.

Стакан он принес из приемной секретаря и с неподдельным интересом, который даже не пытался скрыть, принялся наблюдать, как я наполнил его почти доверху. Отпив большую часть, я поставил стакан на стол, но тут же снова подхватил, опасаясь испачкать отполированную поверхность. Чуткий Хэннифорд тут же достал из ящика листок бумаги, и я использовал его в качестве подставки.

— Послушайте, Скаддер…

— Да?

— Как вы думаете, мог бы профессиональный психиатр помочь ей разобраться в себе?

— Не знаю. Может быть, она даже обращалась к врачу. В квартире мне не удалось обнаружить ничего, что бы об этом говорило, но такое вполне возможно. Меня не покидает ощущение, что она всеми силами пыталась помочь самой себе.

— Тем, что вела подобный образ жизни?

— В каком-то смысле, да. Какой бы развратной ни казалась со стороны ее жизнь, но она была сбалансированной. Чтобы сделать ее еще стабильней, она и пригласила к себе подругу по учебе, а потом — и Вэндерпола. Да и квартирку превратила в уютное гнездышко, обставив ее тщательно подобранной мебелью. Ей хотелось чувствовать себя комфортно в своем доме. Что же касается мужчин, то она понимала, что ей необходимо пройти через этот этап, чтобы навсегда избавиться от мыслей об отце. В какой-то мере она была уверена, что это вот-вот произойдет и ей не понадобится больше искать в них утешение.

Я отхлебнул из стакана. Виски, на мой искушенный вкус, было слегка сладковатым и не очень крепким, но выбирать не приходилось. Сделав еще один глоток, я продолжил:

— Так уж получилось, что о Ричи Вэндерполе я разузнал гораздо больше, чем о Венди. Один тип, которого я о нем расспрашивал, вскользь заметил, что дети священников всегда немного чокнутые. Не знаю, насколько верна эта мысль, но в чем-то готов согласиться: нередко им приходится нелегко. Так случилось и с Ричардом. Его отец — типичный священнослужитель: холодный, подтянутый, суровый. Думаю, он не был в состоянии окружить мальчика теплом и доброжелательностью, в которых тот так нуждался.

Ричи был совсем еще несмышленышем, когда его мать совершила самоубийство. Братьев и сестер у него не было; он влачил одинокое существование в обществе отца и экономки, похожей на музейную мумию. Так что чувства по отношению к родителям определенным образом повлияли и на его психику. Поэтому они с Венди так подходили друг другу.

— Господи, что вы несете! Они подходили друг другу! — негодующе вскрикнул Хэннифорд.

— Я отдаю себе отчет в том, что говорю.

— Да черт бы вас побрал, Скаддер! Ведь он же ее убил! Понимаете — убил!

— И все-таки они как будто нашли друг друга. Они оказались людьми с одними и теми же проблемами и… отклонениями. Она была женщиной, которой он не боялся, а он был мужчиной, которого она не могла воспринимать как отца. Им было легко вместе, у них был общий семейный очаг, оба чувствовали себя в безопасности, которую так давно искали. К тому же их не связывали сексуальные отношения.

— Вы хотите сказать, что они не спали друг с другом?

Я медленно покачал головой.

— Все дело в том, что Ричи был гомосексуалистом. По крайней мере до того, как поселился с Венди. Как мне удалось выяснить, ему это было не совсем по душе, и когда на его горизонте появилась Венди, он смог уйти от прошлой жизни. Ему не нужно было ей доказывать, что он взрослый мужчина, так как она не воспринимала его как любовника. Практически в одно и то же время Ричи перестал посещать злачные места, где собирались голубые, а Венди начала отказываться от ежевечерних походов по ресторанам в обществе солидных отцов семейств, с которыми потом делила постель.

Я не зря спрашивал вас, любила ли Венди готовить. Дело в том, что у нее была оборудованная всем необходимым кухня, а холодильник я нашел полным всевозможной провизии. Узнав, что она не отличалась кулинарными наклонностями, я понял, что кухня была вотчиной Ричарда и что каждый вечер он готовил вкуснейшие ужины на двоих.

Я только что говорил вам, мистер Хэннифорд, что Венди была близка к полному духовному излечению. Так вот, мне думается, что незадолго до трагической развязки отношения между Венди и Ричардом из чисто платонических стали превращаться в более земные, что неминуемо должно было произойти, когда двое красивых молодых людей, у которых так много общего, живут вместе. Венди наверняка прервала бы все связи с незнакомыми мужчинами и начала бы работать. Иногда в мыслях я захожу еще дальше и тогда вижу, какая из них вышла бы прекрасная пара, ведь в конце концов все могло закончиться женитьбой.

— Ну, это уже из области фантазий!..

— Конечно.

— Послушать вас, так они были влюблены друг в друга.

— Я этого не говорил, однако совершенно ясно, что они питали друг к другу симпатию, которая легко могла перерасти в любовь.

Хэннифорд взял со стола очки, водрузил их на нос и тут же снял снова. Я плеснул в стакан еще виски и сделал небольшой глоток. Долгое время он молча разглядывал свои руки, мельком посматривая на фотографии на столе. Наконец поднял на меня глаза и спросил:

— Тогда почему же он ее убил? У вас и на это имеется ответ?

— Нет. — Я покачал головой. — Теперь на это никто не ответит. Сам Ричи вообще не мог припомнить, что совершил такое. В его воспаленном мозгу оно связывалось с отрывочными воспоминаниями о смерти матери. Так или иначе, вас интересует совсем не это.

— Любопытно, что же?

— Вам нужно выяснить степень вашей собственной вины в том, что случилось с Венди.

С полуоткрывшимся ртом он безмолвно уставился на меня.

— Когда вы последний раз виделись с дочерью, между вами что-то произошло. Не хотите рассказать, что именно?


Рассказать, как и можно было предположить, желанием он не горел, поэтому начал издалека, произнося банальные фразы о том, каким она была очаровательным ребенком и как нежно он ее любил. Но долго крепиться у него не было сил.

— Сейчас трудно припомнить точно, когда это случилось, но Венди тогда было лет восемь-девять. В тот день она по обыкновению забралась ко мне на колени, и мы стали обниматься, тискаться, целоваться. Ничего особенного, все как всегда, но… она так ерзала, что…

Он на минуту замолк, а я с нетерпением ждал продолжения.

— Понимаете, у меня на руках сидит милейшее существо, целует меня в щеки и губы и все время елозит на моих коленях, чтобы удобнее устроиться. Ну, я и…

— Не стесняйтесь, мистер Хэннифорд, — подбодрил его я.

— Я почувствовал возбуждение, понимаете, физическое возбуждение!

— Это вполне может случиться.

— Разве? — Лицо его закаменело, глаза подернулись влагой. — Все это было так омерзительно, что я себя буквально возненавидел и даже вспоминать о случившемся не мог без содрогания. Я же любил девочку как собственное дитя, никогда и в самом страшном сне не мог себе представить, что…

— Я не эксперт в данной области, мистер Хэннифорд, но, по-моему, это обычная вещь, просто физиологическая реакция. У некоторых возникает эрекция даже от езды в автобусе.

— Нет, это было совсем другое чувство.

— Возможно, спорить не берусь.

— Уж поверьте мне на слово, Скаддер. Я ужаснулся тому, что со мной творилось, а когда представил, к чему все это могло привести, в тот же день принял окончательное решение. — Он опустил глаза и вновь принялся рассматривать сцепленные на столе пальцы. — Я отстранился от Венди, свел к минимуму наше общение и, уж естественно, положил конец поцелуям и тисканьям на диване. В общем, сделал все, чтобы подобное больше никогда не повторилось.

Собравшись с силами, Хэннифорд вперил в меня тяжелый взгляд:

— Ведь вы это подозревали, Скаддер?

— Да, ошибся я в немногом. Мне представлялось, что вы зашли дальше.

— Хорошего же вы обо мне мнения! Я же не животное!

— Знали бы вы, что подчас творят люди, не говорили бы так. Ну, хорошо, так что случилось, когда вы в последний раз виделись с Венди?

— Я никому в жизни об этом не говорил, почему же должен раскрывать душу перед вами?

— Вас никто не заставляет раскрывать душу, мистер Хэннифорд, вам это нужно самому.

— Может быть, вы правы. — Он тяжело вздохнул. — Венди тогда приехала на каникулы из своего колледжа. Все было как всегда, но я чувствовал, что в ней самой что-то изменилось. После вашего рассказа я могу предположить, что к тому времени она уже начала встречаться со своими преподавателями.

— Да, так оно и было.

— Однажды она вернулась домой очень поздно. Вечером сказала, что идет на какую-то вечеринку, и исчезла на несколько часов. — Вспоминая события той ночи, он прикрыл глаза, потом глухо продолжил: — Когда она пришла, я еще не спал. Мне и в голову не приходило специально поджидать ее возвращения, просто я купил интересную книгу и намеревался ее почитать на сон грядущий. Когда она появилась на пороге кабинета, было два часа ночи. Венди была пьяна. Не то чтобы валилась с ног, но выпила, видимо, порядочно.

Такой… я ее еще никогда не видел, но то, что последовало дальше, совершенно выбило меня из колеи. Она сделала мне… недвусмысленное предложение.

— Какое?

— Ну, предложила отправиться в ее спальню и заняться любовью. Она говорила непристойности, цеплялась за меня.

— И что же вы?

— Залепил ей пощечину, разумеется.

— Понятно.

— Я сказал ей, что она пьяна. Велел немедленно подняться к себе и лечь в постель. По-моему, пощечина ее отрезвила, ибо на ее лицо вдруг набежала какая-то тень, она повернулась и без единого слова вышла из кабинета. Потом послышались шаги по лестнице. Признаюсь, я совершенно не знал, что делать. Первой мыслью было подняться вслед за ней, успокоить, сказать, что все в порядке, что я не сержусь и что нам просто следует забыть об этом недоразумении, но ничего этого так и не сделал. Просидел в кабинете еще часа два, тупо уставившись в книгу. — Он снова посмотрел на меня. — А утром мы встретились за завтраком и дружно сделали вид, будто ничего и не было.

Я допил виски. После его рассказа все недостающие ячейки были заполнены.

— С тех пор я все время мучаюсь. Я ведь не поднялся к ней в спальню потому, что она вела себя омерзительно. Мне было противно. Но… скажу как на духу — я опять почувствовал необычайное возбуждение.

Я понимающе кивнул.

— Самое страшное, Скаддер, — это то, что в ту минуту я за себя не отвечал. И если бы поднялся вслед за ней…

— Ничего бы не случилось, — закончил я.

— Откуда вы знаете?

— В каждом человеке есть темная сторона, но с катушек срываются лишь те, кто не дает себе в этом отчета. Вы же чувствовали свою ответственность, понимали, что может случиться непоправимое, а значит, владели ситуацией.

— Да, возможно…

В последний раз хорошенько все обдумав, я проговорил:

— Вам больше не следует казниться чувством вины. В том, что творилось с Венди, вы совершенно ни при чем, механизм был пущен значительно раньше. С раннего детства Венди кокетничала с вами, привлекала к себе внимание. И даже то, что она крутилась на ваших коленях, прижималась и тискала вас, — она это делала преднамеренно, хотя тогда, может быть, и сама этого не понимала. Тут смешалось и подсознательное соперничество с матерью, и стремление найти в вас собственного отца, который, как ей казалось, прячется в каждом привлекательном мужчине. С мужской частью преподавательского состава в колледже она играла в те же игры. Кстати, учителям частенько приходится сталкиваться с чрезмерным обожанием своих учениц. А у Венди это получалось лучше, чем у остальных.

— Забавно… — ни с того ни с сего заявил Хэннифорд.

— Что забавно? — слегка обалдев, спросил я.

— Раньше вы говорили о Венди как о жертве, а теперь…

— В каждом из нас уживаются жертва и злодей.


По дороге в аэропорт мы почти не разговаривали. Хэннифорд казался более спокойным, лицо его разгладилось и стало почти умиротворенным. Я тоже был доволен результатами беседы. Если бы он раскрылся перед духовником или психоаналитиком, они, возможно, помогли бы ему больше, чем я. Но так уж получилось, что мне пришлось взять на себя их миссию.

Когда мы уже подъезжали, я сказал:

— Как бы там ни было, мне хочется, чтобы вы помнили то, о чем я вам говорил: Венди непременно встала бы на путь истинный. Не знаю, сколько времени бы это заняло, но думаю, не больше года.

— Это опять-таки ваши предположения.

— Да, конечно, доказать я ничего не могу, но чувствую это вполне определенно.

— Но ведь это ужасно. Она могла исправиться…

В здании аэропорта мы распрощались, и я направился к расписанию. Ближайший рейс на Нью-Йорк ожидался через полчаса. Диспетчер проставил в моем обратном билете дату и час вылета, и я повернулся к выходу, чтобы немного размяться после длительного сидения в кабинете и автомобиле. К моему удивлению, от дверей ко мне направлялся Хэннифорд с чеком в руках.

На мой безмолвный вопрос он сказал, что очень доволен проделанной мной работой и что я честно заслужил небольшую премию. Как и в первый раз, он попросил назвать сумму. Я смутился и вознамерился отказаться от всяких премий, но вовремя вспомнил лекцию, которую прочитал юному Льюису Пэнкау. Если тебе предлагают честно заработанные деньги, бери их.

Сумму я так и не смог назвать — от неожиданности предложения, наверное. Хэннифорд что-то черкнул, и я взял протянутый чек.

Только усевшись в удобное кресло в самолете, я развернул бланк. Тысяча долларов! Так до сих пор и не могу понять, почему он выписал такую огромную сумму.

Глава четырнадцатая

В своем номере я снял с полки словарь с перечнем святых и начал листать страницы, пока не наткнулся на статью о Святой Марии Горетти. Родилась она в 1890 году в Италии и в возрасте двенадцати лет попалась на глаза одному молодому человеку. Тот стал домогаться ее любви и пригрозил в случае отказа убить упрямицу. Мария решительно воспротивилась и действительно была им убита — он колол ее кинжалом до тех пор, пока она не скончалась от полученных ран. Мучения Марии продолжались двадцать четыре часа!

Парня заключили в тюрьму; через восемь лет он полностью раскаялся, но был выпущен на свободу только после отбытия всего срока, то есть еще через двадцать семь лет. А на Рождество 1937 года получил причастие вместе с матерью убитой им девушки. С тех пор его часто приводят в пример завзятым сторонникам смертной казни.

Замечательный словарь! Всегда нахожу в нем что-нибудь интересное.


Я отправился перекусить в ресторан отеля, но вскоре обнаружил, что мне совершенно не хочется есть. А потому решил наведаться в свой излюбленный бар Армстронга. Там я уселся за тот же столик в глубине зала, где несколько дней назад и началась вся эта история.

Кэйл Хэннифорд вошел в мою жизнь во вторник, сейчас суббота. Но мне показалось, что прошло гораздо больше времени.

Разумеется, все началось не с нашей встречи с Хэннифордом, а значительно раньше, но вот когда именно? — размышлял я, попеременно отхлебывая то кофе, то коньяк. Трагическая гибель обоих молодых людей была предопределена. Что послужило толчком? Знакомство Венди и Ричарда, а затем проживание под одной крышей? В каком-то смысле это подстегнуло события; если же смотреть в корень, то причина случившегося крылась в смерти Роберта Блора в далекой Корее и в том, что Маргарет Вэндерпол вскрыла себе вены.

А вообще-то все неприятности пошли от прародительницы Евы, подвел я итог своим мыслям. Не надо было ей впутываться в эту историю с яблоками: опасная это штука — познание добра и зла, слишком велико искушение сделать неверный выбор.


— Угостите девушку стаканчиком? — раздалось у меня над ухом.

Я встрепенулся и поднял голову. У моего столика стояла оживленная Трина, на этот раз она не работала; вглядевшись в мое лицо, девушка перестала улыбаться.

— Эй! Ты где-то очень далеко.

— Так, думал кое о чем.

— Предпочитаешь посидеть в одиночестве?

— Как раз наоборот. По-моему, ты только что хотела, чтобы я тебя угостил. Или мне почудилось?

— Отнюдь. Я бы не отказалась немного выпить и поболтать.

Подозвав официанта, я заказал две порции виски с содовой. За легкой болтовней незаметно пролетело сорок минут, во время которых наши стаканы трижды наполнялись снова. Потом Трина протянула через стол руку и провела пальцем по моей щеке.

— Мэт, хочу тебя спросить… — неуверенно начала она.

— Внимательно тебя слушаю.

— Ты мне сегодня не нравишься. У тебя неприятности?

— Я бы так не сказал. Просто день выдался муторный. Пришлось слетать на север и встретиться с одним человеком. Надо признаться, наша беседа не доставила мне особой радости.

— Это связано с тем делом, о котором ты говорил вчера?

— А я тебе что-то говорил? Ну и ну! В общем, ты права: моя поездка была напрямую связана с этим делом.

— Не хочешь поделиться?

— Может, немного позже.

— Договорились.

Я долгим взглядом уставился на двух мальчишек, покупающих у стойки кока-колу, чем ввел их в явное смущение. Напрасно: я их даже не видел.

— Да что с тобой, Мэт?

— Все в порядке. Слушай-ка, Трина, будь осторожна — сейчас на улицах полным-полно всяких бандюг.

Ее рука мягко коснулась моей.

— Спасибо, я учту. Кстати, уже поздно. Не проводишь девушку до дома? Это всего в двух кварталах отсюда.


Она жила на десятом этаже нового дома на Пятьдесят шестой улице.

— У меня осталась кое-какая выпивка, — внезапно заявила Трина, открывая дверь лифта, — а кофе я готовлю значительно лучше Джимми. Можешь считать мои слова приглашением.

— Спасибо, с удовольствием зайду.

Больше всего квартира Трины напоминала студию художника: в ней имелась одна-единственная просторная комната с огромными окнами и миниатюрным альковом, где стояла односпальная кровать.

Трина велела мне повесить куртку и выбрать пластинку, пока она будет варить кофе. Я тут же попросил ее забыть о кофе, и тогда она налила в два высоких стакана виски и, поджав под себя ноги, устроилась на неширокой софе. Я опустился в обитое серым бархатом кресло и огляделся вокруг.

— Мне здесь нравится.

— Приятно слышать, но многое еще предстоит сделать. На стены повешу картины, переставлю мебель, кое-что подкуплю. Но пока это жилище меня вполне устраивает.

— Ты давно здесь живешь?

— С октября. Раньше жила очень далеко отсюда, и мне надоело тратить деньги на такси.

— Скажи, Трина, ты была замужем?

— Да, почти три года. И уже четыре как в разводе.

— С бывшим мужем видишься?

— Даже не знаю, в каком штате он сейчас живет. Кажется, где-то на Южном побережье. А почему ты спрашиваешь?

— Да так, простое любопытство. Детей не было?

— Нет. Сначала он был против, а когда брак распался, я и сама была рада. А у тебя есть дети?

— Двое сыновей.

— Тяжело, наверное, жить с ними в разлуке?

— Иногда бывает очень тяжело.

— Мэт, а как бы ты поступил, если бы на наш бар сегодня напали грабители?

— Ничего себе вопросик! Понятия не имею, как бы я поступил.

— Когда ты смотрел на тех двух мальчишек, у тебя было такое выражение лица… Видел бы ты себя со стороны!

— Ну, не знаю. Наверное, снова мысли одолели.

— Значит, эти мысли были не из приятных, да?

Трина закурила, а я потянулся за бутылкой и наполнил наши стаканы. Потом пересел к ней на софу и выложил практически всю историю о Венди и Ричарде. Сам не знаю, что на меня подействовало — присутствие рядом очаровательной Трины, выпитый алкоголь или сочетание обоих факторов, — но внезапно я почувствовал, как важно обо всем рассказать. Именно сейчас.

Изложив суть, я пустился в философствования.

— В таких ситуациях всего сложней определить для себя, что можно говорить, а о чем лучше умолчать. Поэтому мне так тяжело далась беседа с Хэннифордом. Он и без того не находит себе места. Его постоянно мучают два вопроса: во-первых, правильно ли было с его стороны ограничить девочку в общении, а во-вторых, что бы произошло, если бы он тогда поднялся в ее спальню, то есть смог бы он себя контролировать. А потом Венди была убита, да еще так жестоко.

— Но он же все знал об этом убийстве, Мэт.

— Хэннифорд знал только то, что ему надо было знать.

— В каком смысле?

Как же ей объяснить? Я открыл было рот, но потом снова наполнил стаканы.

— Хочешь меня напоить? — поинтересовалась Трина.

— Не вижу причины, почему бы нам обоим не расслабиться.

Она мило улыбнулась и устроилась поудобнее.

— Понимаешь, Трина, ужасно трудно решить для себя, насколько ты облечен правами в данном конкретном случае… — Я помолчал. — Может, мне не надо было уходить из полиции. Ты знаешь, почему я ушел?

— Да, — опустив глаза, отозвалась Трина, — мне об этом рассказывали.

— Вот я и думаю — не случись той нелепой трагедии, остался бы я инспектором? Работая в полиции, чувствуешь себя более уверенно. Я сейчас говорю о моральной стороне. Перед тобой стоят четкие вопросы, на которые предстоит дать четкие ответы. И не надо вдаваться в психологию.

Я расскажу тебе сейчас одну историю. Это произошло лет десять-двенадцать назад. И тоже в Виллидже, и тоже с молодой девушкой. Ее, как и Венди, нашли убитой после изнасилования в собственной квартире, только она была удушена нейлоновым чулком.

Трину передернуло, а я продолжил:

— В тот раз дело закрыли не сразу, ибо под ее окнами никто не бегал в окровавленной одежде, дожидаясь появления полицейских. Это был тот классический случай, когда требуется кропотливейшая работа, нужно охватить всех соседей, друзей-приятелей, даже тех, кто просто когда-либо перекинулся с ней парой словечек в кафе. Ты не поверишь, но нам пришлось опросить более двух сотен человек.

С самого начала расследования мои подозрения пали на управляющего в том доме, где жила убитая. Двухметровый детина с наглой рожей; груда мышц и ноль интеллекта. Когда-то поступил волонтером в морской десант, но был с позором изгнан за частые самоволки. Естественно, мы проверили и его и обнаружили, что он дважды попадал в поле зрения полиции. Оба раза его арестовывали за нападения с физическим насилием; оба раза дело не доходило до суда, так как жертвы забирали свои заявления; оба раза жертвами были молодые женщины.

Тут мы принялись за него всерьез. И чем больше я с ним общался, тем сильнее убеждался, что девушку убил именно этот тип. Иногда такие вещи чувствуешь нутром.

Но у мерзавца было отличное алиби. Время убийства мы установили с точностью до часа, а его жена клялась и божилась, что весь день он не покидал дома, в чем она и была готова присягнуть на добром десятке Библий.

А у нас, как назло, никаких зацепок, ни единого доказательства, что он побывал в квартире жертвы. Честно говоря, если бы обнаружили отпечатки его пальцев, это мало бы что дало: будучи управляющим, он вполне мог прийти по вызову из-за какой-нибудь поломки. Так нет же, черт побери, даже отпечатков нигде не было!

Поэтому и пришлось продолжить поиски в других направлениях, и поиски эти, естественно, ни к чему не привели. Долгие дни кропотливой работы пошли коту под хвост: дело зависло и было положено на специальную полку, где хранились подобные нераскрытые дела.

Трина смотрела на меня во все глаза. Я поднялся с софы и принялся мерить шагами комнату.

— Того типа звали Джейкоб Раддл, мысли о нем терзали меня днем и ночью. По свету расхаживает великое множество убийц, преступления совершаются постоянно, и далеко не все из них раскрываются. Раддл был «наш», и это буквально сводило с ума.

Итак, дело осталось нераскрытым, а мы с моим напарником все никак не могли выбросить его из головы. В один прекрасный день мы оба заявились к нему и предложили пройти тест на детекторе лжи. Слыхала о таком?

— Ну, конечно, я же смотрю детективные фильмы.

— Мы были с ним откровенны: сказали, что он имеет право отказаться, к тому же теперь показания детектора не могут быть использованы против него. Это, безусловно, полный идиотизм, но таков закон.

Как ни странно, он согласился. Не спрашивай меня, почему. Может быть, решил, что отказ покажется нам подозрительным, хотя и прекрасно знал, что нам все известно. А может, искренне надеялся перехитрить машину. Я из кожи вон вылез, но добился лучшего оператора для экспертизы. В результате тест показал именно то, чего мы с напарником и ожидали.

— Что он убийца?

— Однозначно. Детектор полностью его изобличил. И знаешь, что сделал этот подонок? Уставился на меня и с этакой наглой, кривой ухмылочкой говорит: «Надо же! Значит, и точная аппаратура иногда допускает ошибки!» И я — представляешь? — ничего не мог сделать.

— О Господи! — вырвалось у Трины.

Я прекратил метания по комнате и снова уселся рядом с ней. Единым глотком осушив стакан, я на секунду прикрыл глаза, вспоминая взгляд того подонка.

— И как же вы поступили?

— Мы с партнером долго ломали голову, что с ним делать дальше. Друг даже предложил его утопить.

— То есть как это «утопить»? Убить?

— Прикончить гаденыша, залить цементом и бросить с моста в Гудзон.

— Ты бы никогда такого не сделал!

— Не знаю. Может, и сделал бы. Понимаешь, он убил несчастную девушку и остался безнаказанным! Кто мог бы гарантировать, что он снова не решится на преступление? Только представь, через какие муки мы прошли, — знать, что он убийца, и отпустить его восвояси! Я уж стал понемногу склоняться к предложению друга, но тут меня посетила другая мысль.

— Какая?

— В отделе по борьбе с наркотиками у меня был давний приятель. Я повидался с ним, сказал, что мне срочно требуется большое количество зелья, и уверил, что верну все до последней сотой грамма. За квартирой Раддла мы с напарником установили слежку. Когда однажды он куда-то отправился вместе с женой, я проник внутрь и буквально начинил квартиру наркотиками. Куда я только их не засунул — и за держатель для полотенец, и в бачок в туалете, и в карманы банных халатов, и в дорожные сумки в стенном шкафу.

Потом снова пришел к тому своему приятелю и натравил его на жилище Раддлов. Обыск прошел по всем правилам, с ордером и понятыми. Наркотики были обнаружены, Раддл арестован.

Состоялся суд. Раддл отпирался, твердил, что не имеет представления, каким образом к нему попал героин, да еще в таком количестве, но на присяжных его протесты не оказали никакого воздействия.

После суда я навестил его в камере. «Знаешь, Раддл, — сказал я ему, — жаль, что ты не настоял, чтобы тебя проверили на детекторе лжи. Так как эта аппаратура никогда не ошибается, присяжные тебе бы точно поверили, что ты ничего не знал о спрятанных у тебя наркотиках». Его наглая физиономия вытянулась: он понял, что произошло. Но на сей раз мы поменялись местами, — теперь уже он ничего не мог сделать.

За хранение наркотиков с целью дальнейшей продажи ему влепили десятку. На четвертом году заключения он прогневил какого-то авторитета и был задушен во сне.

— О Господи! — снова выдохнула Трина.

— Вот и возникает вопрос: имели ли мы право прищучить его таким образом? Перед нами стояла дилемма: либо поступить так, как мы поступили, либо действительно утопить в Гудзоне. Не могли же мы допустить, чтобы он и дальше разгуливал на свободе и продолжал безнаказанно убивать! Мы выступили в роли суда присяжных. И сейчас я спрашиваю себя: где лежит та черта, через которую уже нельзя переступить?


Немного позже Трина объявила, что пора ложиться спать.

— Да, конечно, что-то я разговорился. Пойду-ка я домой.

— Может, хочешь остаться?..


…Нам было очень хорошо; на какое-то время отступили все проблемы, остались только Трина и я — на всем белом свете.

Трина сказала, что утром с удовольствием приготовит для меня кофе и вкусный завтрак.

— Спасибо.

— Мэт, — сонно проговорила Трина через несколько минут. — Хочу спросить тебя об этой истории. Ну, с Раддлом. Можно?

— Угу.

— Почему ты о ней вспомнил?

Причина, конечно, была, но я не стал ничего объяснять. Так же, как и Кэйлу Хэннифорду. Потому что мне еще предстояло кое-что предпринять.

— Оба дела имеют много общего. Изнасилование и убитые девушки, место преступления — тот же Виллидж…

В ответ она что-то невнятно пробормотала. Убедившись, что она крепко заснула, я потихоньку выбрался из кровати и, стараясь не производить шума, оделся. Через десять минут я уже был в своем номере. И едва коснулся головой подушки, немедленно погрузился в глубокий сон.

Глава пятнадцатая

Служба была в самом разгаре. Чтобы не привлекать к себе внимания, я тихо скользнул на заднюю скамью, взял с подставки книгу в черной обложке и нашел нужное место.

Сегодня он показался мне намного выше, чем в прошлую встречу, — может быть, потому, что стоял на кафедре. Властным, громким голосом он читал из Библии:

— «И изрек Бог все слова сии, говоря: Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства.

Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.

Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господъ, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».

Во внутреннем помещении церкви, способном вместить человек триста, не меньше, находилось около восьмидесяти прихожан. Большинство — моего возраста или чуть постарше, и лишь некоторые пришли с детьми. Так или иначе, все присутствующие внимали суровому голосу священника с должным благоговением.

— «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе».

Возможно, сегодня на службу собралось больше народу, чем обычно: ведь их приходский священник только что перенес огромную личную трагедию. Так как со времени случившегося никаких служб не проводилось, сейчас они впервые могли лицезреть его. Что привело их сюда? Любопытство? Сочувствие к горю отца? И что удержало дома остальных прихожан? Холодная, промозглая погода?

— «Не убий».

До чего же все-таки заповеди Божьи определенны! Как спорить с такой очевидной истиной?

— «Не прелюбодействуй… Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».

Я растер пальцами виски, чтобы прогнать начинающуюся головную боль и сосредоточиться. Интересно, он меня видит? Да нет же! Куда ему — в очках с такой сильной диоптрией! К тому же я сижу в самом последнем ряду, да еще сбоку.

— «Иисус сказал ему: „Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим“. Сия есть первая и наибольшая заповедь; Вторая же подобная ей: „Возлюби ближнего твоего, как самого себя“; На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки».

Мы поднялись и хором запели псалом.


Служба продолжалась более часа. Ближе к концу Вэндерпол цитировал Исайю из Ветхого Завета и Марка из Нового. Потом мы снова пели псалмы и повторяли молитвы, вслед за чем служки стали собирать пожертвования. Я положил на блюдо пять долларов.

Проповедь свою, как и обещалось заранее, Вэндерпол посвятил благим намерениям и дороге в ад. Я не вслушивался в его слова, потому что снова предался размышлениям на главную тему, которая так мучила меня в последнее время и о которой я говорил вчера Трине.

Лишь краем уха я слышал слова Вэндерпола о том, что все благие намерения человека тщетны, если преследуют богопротивные цели.

Когда он закончил, мы поднялись со своих мест, он простер над нами руки, и широкие рукава облачения взмыли, как крылья огромной, невиданной птицы. Громким голосом, отдающимся под сводами церкви, он благословил свою паству на добрые дела.


У выхода люди выстроились в очередь, чтобы пожать священнику руку и обменяться парой слов. Я встал в самый конец. Увидев меня, Вэндерпол растерянно замигал. Лицо было ему знакомо, но вот кто я такой?

Наконец он вспомнил.

— О, это вы, мистер Скаддер! Вот уж никак не ожидал увидеть вас на службе!

— Должен сказать, я получил большое наслаждение.

— Рад, что вам понравилось. Я думал, что больше никогда вас не увижу. Воистину прекрасно, что наша случайная встреча так сильно на вас подействовала, что привела вас в обитель Господа. Правильно сказано, что пути Его неисповедимы. Вы не находите?

— Совершенно с вами согласен.

— Знаете, ваше появление натолкнуло меня на тему очередной проповеди. Буду говорить о том, как несчастие ближнего приводит к осознанию Бога…

— Мне бы хотелось побеседовать с вами, отец Вэндерпол. Наедине.

— Да, я понимаю, — сказал он, покосившись на снующих у алтаря служек. — Сегодня, правда, я очень занят… У вас, вероятно, возникло множество вопросов, связанных с услышанной проповедью, и, безусловно, на эти вопросы, которые переполняют вас, нужны немедленные ответы, но…

— Я не собираюсь задавать вам вопросы на религиозные темы.

— Вот как?

— Да. — Я решительно кивнул. — Речь идет о вашем сыне и Венди Хэннифорд.

— Все, что мне было известно, я вам рассказал.

— Боюсь, на сей раз мне придется кое о чем вам рассказать. Поэтому настаиваю, чтобы разговор состоялся немедленно и наедине.

Вэндерпол уставился на меня пристальным взглядом из-за своих очков. Было любопытно наблюдать за игрой эмоций, сменяющих одна другую, на его лице. Пауза затянулась. Наконец он кивнул и произнес:

— Хорошо. Сейчас мне надо кое-что сделать. Прошу вас немного подождать.

Отсутствовал он минут десять, а когда вернулся, дружески подхватил меня под руку и через заднюю дверь провел в свой дом, в тот самый кабинет, где мы беседовали в прошлый раз.

— После утренней службы я всегда пью кофе. Не желаете присоединиться?

— Нет, благодарю.

Он ненадолго вышел и появился с чашкой кофе в руках.

— Итак, мистер Скаддер, — намеренно легким тоном, скрывающим напряженность, сказал он, усаживаясь в кресло напротив меня, — я вас слушаю.

— Мне понравилась сегодняшняя служба, — неторопливо начал я.

— Да, вы уже говорили, и я очень рад этому. Однако я не совсем понимаю…

— Знаете ли, я ожидал, что вы будете читать совсем другие отрывки из Ветхого Завета.

— Согласен, Исход и книга пророка Исайи достаточно сложны для понимания. Исайя был великим поэтом, обладал даром предвидения. Если вас заинтересовало существо вопроса, могу порекомендовать исключительные комментарии…

— Когда я шел сегодня в церковь, то думал услышать цитаты из Бытия.

— Книгу Бытия я читаю с паствой на Троицу, так что приходите. А… почему вы вспомнили именно Бытие?

— Не всю Книгу Моисееву, конечно; вполне определенную часть.

— Какую же?

— Двадцать вторую главу.

Он прикрыл глаза и сдвинул брови, стараясь вспомнить, потом посмотрел на меня и виновато пожал плечами.

— С годами у меня стала слабеть память. Одну минуту, сейчас возьму Библию.

Остановив его жестом, я торжественно произнес:

— «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама, и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе».

— Да, конечно, искушение Авраама. Теперь вспомнил: «Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения…» Превосходный отрывок! — Вэндерпол внимательно посмотрел в мои глаза. — Поразительно, мистер Скаддер, что вы так хорошо знаете Писание.

— Ничего удивительного. Вчера я читал Бытие, и это место запало мне в память.

— Вот оно что…

— Я надеялся, что вы сможете пролить свет на эту главу.

— В свое время я с удовольствием объясню непонятное, только, боюсь, не могу взять в толк, в чем срочность…

— Так уж и не можете?

Я поднялся и сделал к Вэндерполу шаг; он не сводил с меня глаз. Мрачным голосом я продолжил:

— Сомневаюсь, вы ведь очень понятливы. Я думаю, что вы сможете объяснить мне интересные параллели между Авраамом и собой. Например, вы могли бы поведать о том, что случается, если Бог не усмотрит агнца для всесожжения. И еще мне хочется, чтобы вы развили тему сегодняшней проповеди. О благих намерениях.

— Мистер Скаддер…

— Я жду вашей исповеди, Вэндерпол. Почему вы убили Венди Хэннифорд, а затем позволили собственному сыну умереть вместо себя?

Глава шестнадцатая

— О чем вы говорите? Я вас не понимаю.

— Бросьте, все вы прекрасно понимаете.

— Мой сын совершил страшное преступление. Я совершенно уверен, что он и сам не знал, что делает, что он был невменяем. Я его простил и теперь ежечасно молю Господа, чтобы и Он простил Ричарда…

— Вы сейчас не на кафедре, а я не ваш прихожанин. Я тот, кто знает все, о чем, как вы надеялись, не ведает больше ни единая живая душа. Ваш сын совершил единственный грех — он убил себя. Но больше никого. Ричард не был преступником.

Долгое время он сидел молча, переваривая услышанное. Голова его склонилась; со сложенными вместе ладонями он был похож на молящегося. Однако я был уверен, что он сейчас далек от вознесения молитв.

— Что заставляет вас… думать так,мистер Скаддер? — В тоне Вэндерпола сквозило искреннее любопытство.

— Те факты, которые мне удалось разузнать, да еще то, как все они совпали и подошли друг к другу.

— Не поделитесь со мной своими изысканиями?

Я кивнул. Затем и пришел, чтобы высказаться до конца, чего не сделал при последней встрече с Хэннифордом, к чему был очень близок во вчерашнем разговоре с Триной, но вовремя сдержался.

Вэндерпол был единственным человеком, которому я должен был сказать все.

— Вам известно, что дело об убийстве Венди было сразу же закрыто. С точки зрения полицейских, все было ясно. Однако я зашел с другой стороны. Я не стал искать убийцу, а принялся собирать информацию о Венди и вашем сыне. И чем больше узнавал о них обоих, тем труднее мог поверить общепринятому мнению, что Венди убил Ричард.

На него как на единственно возможного преступника указывало то, что в приступе истерии он бегал перед домом, а его одежда была заляпана кровью. Но стоит отбросить на время этот факт, как стройная картина начинает рушиться.

С работы в тот день Ричард ушел раньше обычного, так как почувствовал себя дурно. Конечно, желудочные колики легко симулировать, но зачем? Он и не думал возвращаться домой, хозяин магазина выставил его силой.

Когда он все-таки вошел в квартиру, времени уже практически не оставалось. А ведь он должен был успеть изнасиловать девушку, убить ее и выбежать на улицу. То есть действовать надо было очень быстро.

В течение того рокового для всех дня поведение Ричи ничем не отличалось от обычного, он вел себя как всегда ровно и спокойно. Что касается боли в животе, так пищевые отравления случались у него и прежде. Однако по официальной следственной версии, парень ворвался в дом, и что-то настолько вывело его из себя, что заставило пойти на преступление.

Что же это было? Вспышка чувственного желания? Он не был насильником. К тому же давно жил вместе с Венди, а значит, теоретически мог вступать с ней в половую связь в любое время, когда захочется. Но чем больше я узнавал о нем, тем сильнее убеждался, что они никогда не спали вместе. Жили, но не спали.

— Почему вы так решили?

— Да потому, что ваш сын был гомосексуалистом.

— Вы лжете!

— Нет, это чистая правда.

— Но с точки зрения религии, отношения между двумя особями одного пола отвратительны и должны быть строго наказаны. Это богопротивно.

— Вполне возможно. Я не большой специалист в этой области. Единственное, чем могу вас утешить, — Ричарду не очень нравилось то, чем он занимался. Ричи метался, не мог найти себя, в его душе царила полная сумятица — и из-за вас, и из-за его матери. Эта неразбериха чувств мешала ему, преследовала на каждом шагу, делала невозможной нормальную сексуальную жизнь.

Остановившись возле камина, я с минуту смотрел на огонь. Когда же снова повернулся к Вэндерполу, тот все еще сидел в прежней позе, вперив взор во фрагмент коврового орнамента у себя под ногами. Негромким голосом я продолжил:

— Знакомство с Венди оказало на него самое положительное воздействие: он успокоился, жизнь его вошла в стабильное русло. Да что там говорить — он наконец-то обрел счастье и умиротворение, которых так ему недоставало. И вот однажды он несвоевременно пришел с работы и увидел нечто, от чего у него помутился рассудок. Что же это было?

Священник, замерший как статуя, хранил молчание.

— Можно предположить, что Ричи застал Венди с другим мужчиной. Однако с чего бы ему так волноваться по этому поводу? Венди от него не таилась, ему было известно, каким образом появлялись деньги, в изобилии водившиеся у девушки; он знал, что она принимает на дому мужчин, пока сам он находится на работе. Кроме того, в квартире не были обнаружены следы пребывания постороннего человека, а он ведь никак не мог растаять в воздухе, едва Ричи в порыве ярости начал кромсать несчастную бритвой.

Кстати, о бритве. Откуда Ричард ее раздобыл — да еще в считанные секунды? Сам он пользовался электрической; в наши дни молодежь не бреется безопасными лезвиями. Кое-кто, правда, носит подобные штуки в кармане, чтобы при возможности пустить в ход вместо ножа, но не мне вам рассказывать, что Ричи был не из таких.

Возникает вопрос и о том, куда он мог деть эту злосчастную бритву после совершения убийства. Сыщики решили, что он выбросил ее в открытое окно, а потом ее подобрал какой-нибудь мальчишка или бродяга…

— Чем же вам не нравится такая версия, мистер Скаддер?

— Она маловероятна. Расследованием установлено, что он мог использовать и нож. Я посетил ту кухню — там полным-полно разнообразных ножей, от самого маленького до тесака для рубки мяса. Но одна деталь доказывает, что убийца не пользовался ими: все они аккуратно лежали в задвинутых ящиках стола. Человек, охваченный слепой яростью, не может выхватить нож, а потом тщательно задвинуть ящик обратно.

Нет, Вэндерпол, ваш сын не совершал преступления, в котором обвинялся. Вернувшись в тот день домой, он нашел Венди мертвой, и это помрачило его рассудок. Будучи человеком тонкой психической организации, он впал в истерическое состояние.

Я сделал паузу. Голова болела все сильнее, и я принялся осторожно массировать пальцами виски. Однако облегчения это не принесло.

— Вы говорили мне, что мать Ричи умерла, когда он был совсем маленьким.

— Да.

— Но забыли упомянуть, что она не просто умерла, а покончила с собой.

— Господи! Как вам удалось об этом узнать?

— Дело техники. Когда передо мной стоит цель что-то выяснить, я найду тысячи способов достигнуть этой цели. Итак, не будем отвлекаться. Ваша жена перерезала себе вены в ванной комнате этого дома, где мы с вами сейчас находимся. Что послужило орудием? Бритва?

Он вскинул на меня глаза, но промолчал.

— Я спрашиваю — это была ваша бритва?

— Не вижу разницы, — отозвался он низким голосом.

— Вот как? Не видите? — Я пожал плечами. — Представьте себе такую картину: Ричи входит в ванную и находит мать плавающей в крови. Страшное потрясение для юной, неокрепшей души! Но вот проходит еще четырнадцать лет. Он открывает дверь квартиры на Бетьюн-стрит и видит то же самое — женщина, с которой было так тепло и уютно, плавает в луже крови. И она тоже исполосована бритвой.

В каком-то смысле Венди Хэннифорд стала для него потерянной в детстве матерью. Они спокойно жили вместе, подолгу разговаривали перед сном, проявляли друг о друге заботу и не выказывали никаких сексуальных притязаний. Когда же он нашел ее мертвой, перед его глазами вспыхнула иная картина. Та, из детства. И он сделал то, чего никогда бы не сделал в нормальном состоянии.

— Что? — выдохнул Вэндерпол.

— Изнасиловал труп. Это произошло мгновенно, импульсивно, без раздумий. Ему и в голову не пришло хотя бы раздеться, он просто набросился на нее. Когда же все окончилось, Ричи, потрясенный, выскочил на улицу и принялся кричать на весь белый свет, что совершил убийство. Повторять его слова я не буду, скажу одно: в его воспаленном мозгу смешались оба события — он твердо уверовал, что только что переспал с собственной матерью — и она умерла.

— Боже мой!..

Интересно, подумал я, произносил ли он когда-нибудь эти два слова более проникновенно?


Голова раскалывалась уже так, что хоть волком вой. Не в силах больше терпеть, я спросил, есть ли в доме аспирин. Вэндерпол вяло сказал, что аспирин в аптечке, а аптечка в ванной. Я без труда нашел коробочку и принял две таблетки сразу, запив их стаканом воды.

Когда я вернулся в кабинет, то нашел Вэндерпола все в той же позе. Усевшись в кресло, я смотрел на него, но хранил молчание, ожидая его реакции.

— То, что вы мне сказали, мистер Скаддер, так чудовищно!..

— Да, это чудовищно.

— Вы правы. Я и представить не мог, что Ричард невиновен в убийстве, ведь и у полиции не было никаких сомнений. Если то, что вы сейчас рассказали, правда…

— Считаете, я вам наврал? Мне это ни к чему.

— Стало быть, он ни за что лишил себя жизни.

— Неточно выражаетесь, Вэндерпол: Ричард лишил себя жизни за вас. Возвращаясь к библейской теме, можно сказать, что он и стал тем самым агнцем для всесожжения.

— Вы что, действительно решили, что я убил эту девушку?

— Чего тут решать! Я это знаю наверняка.

— Что же позволило вам сделать такой вывод?

— Прошлой весной вы встречались с Венди.

— Что с того? Я и не думал скрывать от вас сей факт.

— Вы специально выбрали время, когда Ричард был на работе, потому как хотели увидеться с ней наедине и убедить оставить вашего сына в покое. Вам была невыносима мысль, что они живут во грехе.

— Ну да, обо всем этом я говорил вам в прошлый раз.

— Не спорю, говорили. — Я перевел дыхание, немного помолчал. — Венди Хэннифорд неодолимо тянуло к мужчинам солидного возраста, в каждом из которых она видела своего отца. Если кто-то ей нравился, она могла сама проявлять инициативу. Даже когда училась в колледже, ухитрилась соблазнить нескольких учителей. Иными словами, Венди умело пускала в ход свои чары.

Вы ее заинтересовали с первого взгляда, и это неудивительно. Внушительный вид, суровое, волевое лицо, неприступное поведение, манера держаться. Но самое привлекательное в вас было то, что вы являлись отцом Ричарда, а они жили как брат и сестра.

Итак, Венди решила вас обаять, и семена упали в благодатную почву. Вы уже много лет были вдовцом. Экономка, вероятно, великолепно справляется со своими непосредственными обязанностями, но вряд ли вы видели в ней женщину, способную стать сексуальным партнером. Когда мы встретились в первый раз, вы мимоходом обмолвились, что ради Ричарда должны были жениться вторично. Но мне кажется, вы считали, что это помогло бы вам не подпасть под влияние молоденькой и очаровательной Венди.

— Все это только плод вашего воображения, мистер Скаддер.

— Вы вступили с ней в связь, должно быть, впервые со дня смерти вашей жены. Впрочем, это не имеет значения. Так или иначе, вы стали ее любовником, и это вам понравилось настолько, что интимные встречи в ее квартире повторялись снова и снова. Вы знали, что совершаете грех, но не могли остановиться.

Нет сомнений, вы возненавидели девушку, считали во всем виноватой именно ее. Даже после ее трагической гибели вы все время твердили, что Венди — источник зла. В тот раз я подумал, что таким образом вы хотели оправдать поступок сына. То есть уже тогда я знал, что он не убивал, но был уверен, что вы этого не знали.

Потом вы мне сказали, что Ричард сознался в совершении преступления.

Вэндерпол промолчал, только вытер со лба выступившую испарину.

— Признание Ричарда ничего не означало, — продолжил я. — Во-первых, вы могли уговорить себя, что это на самом деле так, что Ричи раскаялся в убийстве, а во-вторых, парень сам не знал, что говорит. В его голове все смешалось. Своему адвокату, например, он заявил, что нашел мертвую Венди в ванной комнате. При такой путанице в мыслях он и вправду мог решить, что убил девушку, хоть и не помнил, как это случилось.

Но чем глубже я копался в жизни Венди, тем чаще задумывался о вашей страстной уверенности в ее греховности и чуть ли не дьявольской сущности. Да, она не раз оказывала пагубное влияние на судьбы некоторых мужчин, с которыми встречалась, но чем она так насолила вам? Тому есть единственное объяснение: она заставила вас сойти с праведного пути и пуститься в грех. И тогда вы решились на еще больший грех — вы ее убили.

План преступления был продуман заранее. Отправляясь к ней в последний раз, вы захватили с собой бритву. А перед убийством снова вступили с ней в связь.

— Вы лжете!

— Ни в коем случае. Вскрытие показало, что перед смертью девушка имела не только обычные половые сношения. Про то, что сделал Ричи, я уже сказал. А вот что сделали вы: заставили ее заняться с вами оральным сексом, потом выхватили бритву, искромсали ее до смерти и отправились домой, спокойно предоставив единственному сыну выпутываться из этой истории.

С этими словами я встал и вплотную подошел к его креслу.

— И сейчас я скажу, что я о вас думаю: вы самая мерзкая дрянь, с которой мне приходилось встречаться. Все обдумали, все просчитали. Через пару часов Ричи должен был вернуться с работы и найти труп Венди. О последовавшем далее помешательстве сына вы, возможно, не подозревали, зато прекрасно знали, что его непременно упрячут за решетку, ибо он главное подозреваемое лицо в глазах полицейских. Иными словами, вы его самым примитивным образом подставили.

— Нет! — взревел Вэндерпол. — Нет!

— Да хватит вам ломать комедию в конце концов!

— Я хотел… хотел вызвать полицию… Просто позвонить из автомата на улице и сообщить об убийстве, не называя себя. Они бы приехали еще до возвращения Ричарда и не смогли бы его подозревать. Подумали бы, что у нее кто-то был и этот кто-то ее и убил… Мальчик был бы ни при чем…

— Что же помешало вам осуществить ваш план?

Вэндерпол ловил ртом воздух. Едва справившись с собой, заговорил быстро и отрывисто:

— Когда я вышел из квартиры, все плыло перед глазами… Я испытал страшное потрясение оттого, что только что совершил… Словом, уже на улице я увидел возвращающегося Ричарда и понял, что опоздал со звонком в полицейский участок. Он… он меня не заметил.

— И вы позволили ему подняться наверх?

— Да.

— А после посетили его в камере. Почему же не сказали ему, что случилось на самом деле?

— Я собирался обо всем рассказать, но… не смог.

Он словно переломился в поясе и, упав вперед, ткнулся лицом в ладони.


Я смотрел на склоненного передо мной священника. Он не издал ни единого всхлипа, просто сидел, всматриваясь в глубины собственной души. Наконец я подошел к своей куртке и вытащил из кармана флягу с виски. Отвинтив крышку, протянул флягу ему.

Однако Вэндерпол отказался.

— Я не употребляю спиртных напитков, мистер Скаддер.

— В данном случае можно сделать исключение из правил.

— Я никогда не пью спиртное, — повторил он, — и не имею привычки держать в моем доме алкоголь.

Поразмыслив пару секунд, я пришел к выводу, что ко мне это не относится. Да и он сейчас не в том положении, чтобы диктовать мне, что делать и как поступать. Я поднес флягу к губам и отхлебнул солидный глоток.

— У вас нет доказательств, — после паузы проговорил Вэндерпол.

— Вы в этом уверены?

— Все, о чем вы говорили, всего лишь предположения и догадки.

— Между прочим, вам не приходит в голову опровергать мои догадки.

— Да, не приходит. Но мы с вами ведем сейчас приватную беседу. Если же придется отвечать на официальном допросе, я буду от всего отказываться. Повторяю, у вас нет никаких доказательств.

— Совершенно верно, доказательств нет.

— Тогда не понимаю, к чему вы ведете?

— Сейчас я не могу собрать указывающие на вас улики, но едва лишь обращусь с заявлением в полицию, дело обернется не в вашу пользу. Уж они-то непременно докопаются до правды, перевернут все вверх дном. Раньше они не видели смысла заниматься этим, но, уж поверьте, после моего визита начнутся допросы. Например, у вас потребуют описать шаг за шагом все, чем вы занимались в тот день, все ваши передвижения. Вы не сможете дать подробные ответы да еще предоставить свидетелей. Само по себе это не так страшно, но даст моим бывшим коллегам все основания для дальнейшего детального расследования.

Квартира Венди до сих пор опечатана. После убийства там не искали отпечатки пальцев, зато теперь на этот предмет будет обследован каждый уголок. И уж ваши «пальчики» будут найдены пренепременно: не думаю, что вы были в состоянии тщательно протереть за собой ручки двери, поверхность столов, спинки стульев и так далее.

Вас попросят показать, какой бритвой вы пользуетесь в быту. Если вы сейчас же кинетесь покупать новую, их заинтересует — почему. Потом они перевернут весь ваш гардероб и обязательно обнаружат пятна крови, даже если вы и пытались их застирать.

Постепенно мои друзья раскопают, каким образом произошло преступление. Да им даже стараться особенно не придется — вы сами расколетесь на первых же допросах.

— Почему вы так решили, мистер Скаддер? Я намного крепче, чем могу показаться с виду.

— Несгибаемый, жесткий — да, но отнюдь не крепкий. Вы не представляете, скольких преступников мне пришлось допрашивать на своем веку! Пары минут бывает достаточно, чтобы понять, сколько надо будет возиться с каждым. Со всей ответственностью говорю: вы расколетесь, как орех, и очень быстро.

Снова распрямившись, Вэндерпол вскинул на меня глаза, но тут же отвел их в сторону.

— В вашем случае, — продолжил я, — даже не важно, как скоро вы начнете давать показания. Поскольку с вами все будет кончено, стоит только полицейским заинтересоваться вашей персоной. Подумайте сами, преподобный отец, что за этим последует. Вы сразу же впадете в немилость у ваших прихожан. Священник, попавший под подозрение, не имеет права читать с кафедры Святое Писание и наставлять паству.

Он молча смотрел на играющее в камине пламя, а я снова приложился к фляге. В его доме не принято пить спиртное. Ах-ах! Он не одобряет пьянство! А я не одобряю убийство.

— Что вы от меня хотите, мистер Скаддер? — наконец прервал молчание Вэндерпол. — Должен сразу предупредить, что я не располагаю большими средствами.

— Это вы о чем?

— Ну, я не очень богат, но мог бы платить частями. Не слишком большие суммы, конечно, но…

— Мне ваши деньги не нужны.

— Так, значит, вы не собираетесь меня шантажировать?

— Нет.

Он недоуменно уставился на меня.

— Тогда я не понимаю…

Я промолчал.

— Вы еще не ходили в полицейский участок?

— Нет.

— Но собираетесь пойти?

— Если придется, пойду.

— Как это — если придется? Объясните.

Сделав еще один глоток виски, я завинтил крышку и убрал флягу в карман куртки. Взамен из другого кармана достал маленький флакончик с пилюлями.

— Вот это я нашел в шкафчике для лекарств на Бетьюн-стрит. Секонал, снотворное. Полтора года назад было прописано Ричарду.

Не знаю, мучился ли Ричи бессонницей, но из этого пузырька он не принял ни одной таблетки. Итого здесь тридцать штук. Может быть, он держал их на всякий случай, как это делают многие неуверенные в себе люди. Если все улаживается, снотворное выбрасывают вон, но чаще всего его оставляют, то есть держат под рукой, если все-таки решат кончить жизнь самоубийством. Просто так спокойнее.

Я подошел к его креслу и поставил флакон на столик, стоящий рядом. Он зачарованно следил за моими движениями.

— Здесь вполне достаточно для того, чтобы свести счеты с жизнью, — сообщил я оцепеневшему священнику. — Если человек примет все сразу, то просто заснет и не проснется.

Он оторвался от созерцания склянки и медленно проговорил:

— Вы обо всем подумали…

— Да. Это единственный выход из положения, который пришел мне на ум.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я лишил себя жизни?

— Ваша жизнь кончена. Вопрос лишь в том, какой принять конец. Выбор за вами.

— А если я соглашусь принять снотворное, что тогда?

— Вы напишете записку о том, что безмерно скорбите о безвременно ушедшем сыне и не видите для себя возможности продолжать жить дальше, как будто ничего не случилось. В конце концов это недалеко от истины, не так ли?

— А в случае моего отказа…

— …во вторник утром я отправлюсь в полицию.

Несколько раз подряд он глубоко втянул воздух, потом потер ладонью лоб и сказал:

— Неужели вы считаете, что я недостоин жить дальше, мистер Скаддер? Ведь я исполняю высокую духовную миссию и, смею надеяться, я хороший священник.

— Не спорю.

— Я не рисуюсь и не выгораживаю себя, но я искренне думаю, что несу в мир идею добра. Неужели с моей стороны дурно продолжать проповедовать эту идею?

— Нет.

— К тому же я вовсе не преступник. Согласен, я убил… эту девушку…

— Венди Хэннифорд.

— Да, я ее зарезал, однако не надо делать поспешные выводы. Вы все разузнали и с легкостью обрекли меня на смерть. Но известно ли вам, каким мучениям я подвергался, сколько бессонных ночей провел, преследуемый бесом-искусителем? Тысячу раз я давал себе слово перестать ходить к ней, но шел снова и снова — с бритвой в кармане, раздираемый страстным желанием перерезать ей глотку и искренним ужасом перед возможностью совершить это страшное преступление! Что вы можете знать о том кошмаре, в котором я жил последнее время?

Я опять промолчал.

— Да, я ее убил, но что бы ни случилось, никогда не совершу подобное вновь. Так неужели же вы серьезно считаете, что я представляю угрозу для общества?

— Конечно.

— Но почему?

— Для общества разгуливающий на свободе преступник всегда представляет угрозу.

— Но в чем же смысл? Ведь если я сделаю то, чего вы от меня ждете, никто даже не узнает, что я убийца и понес наказание за совершенное убийство.

— Об этом буду знать я.

— Значит, берете на себя роль судьи и присяжных? Так я понимаю?

— Нет, не так. Эту роль возьмете на себя вы.

Смежив веки, Вэндерпол тяжело откинулся на спинку кресла. А мне смертельно захотелось допить виски, но фляга уже покоилась в кармане куртки. В голове что-то ухало, ломило затылок, словно я и не принимал аспирин.

— Мистер Скаддер, поверьте, я не хватаюсь за соломинку, но, как человек глубоко верующий, осуждаю самоубийство.

— Я тоже.

— Вот как! Это любопытно.

— Я говорю правду. Если бы относился к этому иначе, давным-давно лишил бы себя жизни — на это были свои причины… Но, с моей точки зрения, существуют и бо́льшие грехи.

— Например, убийство?

— Вот именно.


Священник открыл глаза и в упор посмотрел на меня.

— Скажите, мистер Скаддер, вы считаете, что я несу в себе злое начало?

— В этих нюансах я не большой специалист, хотя и частенько размышляю, что есть добро, а что — зло.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

— Ну, если на то пошло, мне кажется, что вы руководствовались — в какой-то мере, конечно, — добрыми намерениями. Вы сами посвятили этому свою проповедь.

— И я вымостил ими дорогу в ад?

— Не мне судить, какая дорога куда ведет. Скажу лишь одно: на своем пути вы оставили немало жертв. Ваша супруга покончила с собой. Любовница зарезана. Сын сошел с ума и повесился в порыве раскаяния в том, чего никогда не совершал. И теперь вы сами должны решить, сеете ли вы добро вокруг себя или зло.

— Итак, — устало проговорил Вэндерпол, — вы намерены отправиться в полицию во вторник утром?

— Да, если буду вынужден это сделать.

— И будете вечно хранить молчание, если я соглашусь добровольно уйти из жизни?

— Да.

— Понятно. А как же насчет вас, мистер Скаддер? Чей вы, так сказать, представитель — добра или зла? Вы ведь наверняка не раз задавали себе этот вопрос.

— Случалось.

— И каков же ответ?

— Ответ достаточно противоречив. Когда как.

— Я имею в виду — сейчас, в случае со мной. Как вы чувствуете себя, заставляя меня совершить самоубийство?

— Я вас не заставляю.

— Разве?

— Конечно. Я разрешаю вам совершить самоубийство, то есть даю вам право выбора. А это, согласитесь, разные вещи. С моей точки зрения, вы будете последним идиотом, если не сделаете этого, но заставить вас я не вправе.

Глава семнадцатая

В понедельник я проснулся очень рано. В вестибюле купил свежий номер «Таймс» и прочел его в кафетерии, поглощая яичницу с беконом. В колонке происшествий подробно рассказывалось о том, что в Восточном Гарлеме обнаружили тело таксиста. Бедолагу убили ломом сзади, в одно из отверстий перегородки, отделяющей его от пассажиров. Я мрачно потряс головой: теперь огромная аудитория читателей будет знать о новом способе убийства таксистов с целью кражи небогатой выручки…

Позавтракав, я отправился в банк и положил на свой текущий счет половину «премии», полученной от Хэннифорда. Оставшиеся пятьсот долларов взял наличными и в ближайшем почтовом отделении захватил бланк-извещение на денежный перевод. Потом вернулся к себе, пододвинул телефон и набрал номер Аниты.

— Привет! Я тут решил послать тебе кое-что из моего гонорара.

— Зачем? Я же ничего не прошу.

— Ничего, это ерунда. Купи что-нибудь мальчикам. Как они?

— Спасибо, Мэт, они в полном порядке. Жаль, что сейчас оба ушли в школу. Они расстроятся, что не смогли поговорить с тобой.

— Не люблю я эти телефонные разговоры. Многого не скажешь. У меня появилась другая идея. Я могу достать билеты на замечательный матч в пятницу вечером. До «Колизея» ты подвезла бы их сама, а после игры я посажу их в такси. Спроси, когда вернутся из школы, согласны ли они, ладно?

— Зачем спрашивать? Мэт, ты же знаешь, что они обалдеют от счастья, а мне не составит труда их привезти.

— Прекрасно, я постараюсь добыть билеты на лучшие места.

— Подождать, пока билеты будут у тебя на руках? Или, может, хочешь сказать им сам?

— Нет, лучше ты им сообщи. Вдруг у них другие планы на пятницу?

— Ты с ума сошел? Да они отложат любые планы, лишь бы сходить с тобой на стадион!

— Ну, если не будет ничего важного…

— Слушай-ка, они ведь могут остаться на ночь. Закажешь номер в своем отеле, а утром посадишь в электричку, а?..

— Ладно, там увидим.

— Отлично! Мэт, как ты?

— Нормально. А ты?

— Я тоже.

— С Джорджем все так же?

— А почему ты спрашиваешь?

— Из чистого любопытства.

— Ну, мы с ним по-прежнему встречаемся, если ты об этом.

— Он не думает развестись с Розали?

— Мы не затрагиваем эту тему… Мэт, мне пора бежать, за мной пришла машина…

— Да, конечно.

— Позвонишь насчет билетов?

— Обязательно.

Я спустился вниз и купил «Пост». Ничего. Вернувшись в номер, я на полную катушку врубил радио и в дневном выпуске новостей услышал: преподобный Мартин Вэндерпол из Первой реформистской церкви на Бэй-Ридж найден мертвым в собственной спальне. Обнаружила труп экономка. Смерть наступила в результате передозировки барбитуратами. Покойный являлся отцом Ричарда Вэндерпола, повесившегося после обвинения в убийстве Венди Хэннифорд, с которой молодой человек проживал в одной квартире в Гринвич-Виллидже. Смерть сына самым трагическим образом повлияла на преподобного Вэндерпола и привела его к этому отчаянному шагу.

Я выключил приемник и около часа просидел в полной тишине. Потом пошел в Собор Святого Павла и опустил в ящик для пожертвований стодолларовую купюру — десятую часть от «премии» Хэннифорда.

Сделав это, я сел на заднюю скамью и прикрыл глаза. Мне было о чем подумать.

Прежде чем уйти, я зажег четыре свечи. За Венди. За Ричи. И, как всегда, за Эстреллиту Риверу.

Ну и, конечно, за Мартина Вэндерпола.

Лоренс Блок Время убивать

Посему и сотворен был сначала один-единственный человек, дабы уразумел ты, что вина того, кто убил живую душу одного из детей человеческих, столь же велика, как если бы он погубил целый мир.

ТАЛМУД

Глава первая

Он звонил мне каждую пятницу семь недель подряд. Правда, я не всегда оказывался дома. Но это и не имело особого значения, потому что, в сущности, нам нечего было сказать друг другу. Если ему не удавалось застать меня в гостинице, то он непременно просил администратора сообщить мне о его звонке. Тот исправно передавал мне записку с его поручением, едва я переступал порог. Я пробегал ее глазами, бросал в корзинку и тут же о ней забывал.

Однако во вторую пятницу апреля он не позвонил. Я проторчал весь вечер за углом, в баре Армстронга, за бурбоном и кофе, незаметно наблюдая за парой студентов-медиков, тщетно пытавшихся заморочить голову двум сестрам. В тот вечер бар опустел раньше обычного. Около двух Трина ушла домой и Билли запер дверь, выходившую на Девятую авеню. Мы выпили с ним по паре бокалов и обменялись мнениями о баскетбольной команде «Никс», решив, что в конце концов все теперь зависит от Уиллиса Рида. В четверть третьего я снял с крючка пальто и отправился домой.

На этот раз записки для меня не было.

Это совсем не означало, что произошло самое худшее. По нашему уговору он должен был звонить каждую пятницу, чтобы я знал: он еще жив. Если я был в номере, мы перекидывались несколькими словечками. Если же он не мог дозвониться до меня, то оставлял записку: «Ваше белье выстирано». Но ведь он вполне мог забыть о нашем уговоре, хватив лишнего. Да и мало ли что еще могло стрястись!

Я разделся, забрался под одеяло и повернулся на бок, лицом к окну. В десяти-двенадцати кварталах от гостиницы, в высоченном административном здании, которое отлично видно из окна, на ночь не выключают свет. По тому, насколько яркими кажутся огни его окон, можно достаточно точно определить степень загрязненности воздуха. В ту ночь они не только бешено моргали, скрываясь в дымке, но и отливали необычной желтизной.

Я перевернулся на другой бок, закрыл глаза и подумал: «Почему все-таки он не позвонил?» Чем дольше я размышлял, тем сильнее становилась уверенность: дело не в забывчивости и не в том, что он перебрал.

Орел-Решка был мертв.


Его прозвали так потому, что он всегда, как амулет, носил с собой серебряный доллар. Он часто доставал монету из кармана, клал на краешек стола и щелчком правого безымянного пальца подбрасывал в воздух. Если это происходило во время разговора, то, пока говорил, он не отрывал взгляда от кувыркавшейся в пространстве монеты, и казалось, что он обращался одновременно и к тебе, и к монете.

В последний раз я видел, как он проделывал этот трюк в начале февраля. Он отыскал меня на моем обычном месте — за угловым столиком в баре Армстронга. Вырядился он тогда, как типичный бродвейский хлыщ: серый, со сверкающим жемчужным отливом костюм, темно-серая рубашка с вышитой монограммой, шелковый галстук в тон да еще жемчужная заколка. Ботинки на высоких, в добрых полтора дюйма, платформах. Так что казалось, его рост составлял не меньше пяти футов и шести или семи дюймов. Темно-синее, очевидно, кашемировое, пальто дополняло его наряд.

— Мэтью Скаддер, — сказал он, — ты ничуть не изменился. Когда мы виделись в последний раз?

— Пару лет назад, — предположил я.

— Чертовски давно! — Он положил пальто на стул, сверху — изящный атташе-кейс и узкополую шляпу. Затем он уселся напротив и достал свой амулет. Я наблюдал, как он подбрасывает доллар. — Чертовски долго, Мэт! — повторил он, обращаясь к монете.

— А ты, похоже, стал настоящим пижоном, Орел-Решка.

— Крупно повезло.

— Это всегда приятно.

— Да, пока тебе везет.

Подошла Трина, и я заказал кофе и бурбон. Орел-Решка повернулся к ней, озадаченно сведя брови.

— Даже не знаю, что и заказать, — сказал он. — Как ты думаешь, могу я выпить стакан молока?

— Почему бы и нет? — пожала плечами Трина и отправилась на кухню.

— Я теперь не пью, — сообщил он. — Проклятый рак.

— Говорят, это болезнь преуспевающих людей. Она часто появляется вместе с удачей.

— С какой там удачей! Вместе с этими… как их?.. метастазами. Док недавно составил целый список всего, что мне нельзя есть. Так в нем вся моя любимая жратва. Представляешь себе: в самом лучшем ресторане я могу позволить себе только порцию вонючего деревенского сыра!..

Он снова подбросил серебряный доллар.

Я знал его много лет — еще со времен службы в полиции. Задерживали его десятки раз, обычно по пустякам, и он ни разу не получил срока. Всегда откупался деньгами или информацией. Однажды он вывел меня на скупщика краденого, в другой раз дал ключ к раскрытию убийства. Долгое время он продавал нам добытые им сведения по десять-двадцать долларов. Мы ценили его: он был полезен полиции. Этот коротышка умел вовремя стушеваться, знал, как подойти к людям, а многие были настолько глупы, что откровенно болтали при нем.

Неожиданно он сказал:

— Мэт, я зашел сюда не просто так.

— Уже догадался.

— Да? — Доллар закувыркался в полете, и он подхватил его. Руки у него были поразительно ловкие. Мы всегда подозревали, что он промышлял как щипач, но никому никогда не удалось поймать его за руку. — Дело в том, что у меня кое-какие проблемы.

— Естественно. Наверняка и они появились одновременно с раком.

— Готов прозакладывать свою задницу, что ты прав. — Монета вновь взлетела. — Я хочу, чтобы ты кое-что взял у меня на хранение.

— Вот оно что!..

Он отхлебнул молоко, затем поставил стакан и, вытянув руку, забарабанил пальцами по кейсу.

— Тут у меня конверт. Я хочу, чтобы он пока побыл у тебя. Запрячь подальше, в какое-нибудь надежное место.

— А что в конверте?

Он нетерпеливо тряхнул головой.

— Вот это ты как раз и не должен знать.

— И долго мне придется его хранить?

— Кто знает!.. — Монета опять закувыркалась в воздухе. — Мало ли что бывает: сойду я, например, с тротуара на мостовую, а тут — автобус. Далеко и ходить не надо, на той же Девятой авеню сбить может. Никогда не знаешь наперед, что может с тобой приключиться.

— Кто-нибудь охотится за тобой, Орел-Решка?

Он быстро поднял и тут же опустил глаза.

— Может, и так.

— И ты знаешь, кто?

— Я даже не уверен, охотятся ли за мной, а уж кто именно, и подавно не знаю.

Доллар снова взлетел. Быстрое движение руки — и он пойман.

— Этот конверт — как бы твоя страховка от возможных неприятностей?

— Что-то вроде того.

Пригубив кофе, я сказал:

— Не знаю, Орел-Решка, гожусь ли я для этого дела. Обычно в таких случаях обращаются к адвокату, вручают ему конверт и говорят, что с ним делать. Он запирает конверт в сейф — и дело с концом.

— Я думал об этом.

— И что?

— Пустая затея. Я знаю этих хитрецов: только ты за дверь — они сразу вскроют твой конверт. Любой честный адвокат, едва увидит меня, сразу побежит мыть руки.

— Необязательно.

— Тут есть еще кое-что. Ну, предположим, меня сшибет автобус. Адвокат, как узнает, все равно передаст конверт тебе. Тогда спрашивается: зачем он? Это только лишний посредник. Верно я рассуждаю?

— Но мне-то зачем впутываться в эту историю?

— Ты поймешь, когда вскроешь конверт. Если вскроешь.

— Ты что-то темнишь.

— В наше время все не просто, Мэт. Особенно если у тебя рак с метастазами.

— Но я никогда еще не видел, чтобы ты одевался так пижонисто.

— В такой одежде и в гроб не стыдно ложиться… Послушай, все, что от тебя требуется, — это просто сунуть конверт в надежное место.

— А если автобус задавит меня?

Он с минуту подумал, и мы тут же обо всем договорились. Конверт будет храниться под ковром в моем номере. Если я вдруг отдам концы, Орел-Решка сможет забрать свою собственность. Ключ ему не понадобится: насколько я знал, он всегда обходился без ключей.

Мы обсудили все детали наших дальнейших контактов, включая еженедельные телефонные звонки и шифрованные записки на случай моего отсутствия. Я заказал себе еще виски. Орел-Решка так и не допил молоко.

Я полюбопытствовал, почему он решил довериться именно мне.

— Ты всегда был честен со мной, Мэт… Давно ты ушел из полиции? Года два назад?

— Примерно.

— Память у меня дырявая: кажется, у тебя были какие-то неприятности. Ты убил ребенка?

— Да. При исполнении служебных обязанностей. Пуля попала в него рикошетом.

— Небось, начальство надрало тебе задницу?

Глядя на свою чашку, я задумался. В памяти всплыл летний вечер, знойное марево. Бар «Спектакл» на Вашингтонских холмах. Тихое гудение кондиционеров. Приятно было посидеть там в жару. В тот вечер я не патрулировал, и именно тогда два парня решили ограбить бар. Перед тем как уйти, они пристрелили бармена. Я бросился вслед за ними, прикончил одного, а другому расщепил бедренную кость.

Но одна пуля рикошетом отскочила прямо в глаз семилетней девочке, Эстреллите Ривере. В глаз и — через мягкую ткань — в мозг.

— Извини, я что-то не то ляпнул!.. — забеспокоился Орел-Решка.

— Ничего. Только никто не драл мне задницу. Наоборот, я получил благодарность. На суде меня полностью оправдали.

— Так почему же ты ушел из полиции?

— Я разлюбил свою работу. Потерял вкус ко всему. А ведь у меня есть дом на Айленде. Жена. Сыновья.

— Иногда такое случается.

— Да, иногда.

— Чем же ты сейчас занимаешься? Работаешь частным детективом?

Я пожал плечами.

— У меня нет лицензии. Но, случается, я оказываю кое-какие услуги людям, и они платят мне за это.

— Тогда поговорим о нашем дельце… — Монета взмыла в воздух. — Так вот, я тоже прошу оказать мне услугу.

— Если это в моих силах…

Он поймал доллар, посмотрел, какой стороной монета легла на ладонь, и положил ее на клетчатую сине-белую скатерть.

Я сказал:

— Но ведь ты не хочешь, чтобы тебя укокошили, Орел-Решка?

— Упаси Боже!

— Может, ты все-таки выпутаешься?

— Может, да, а может — нет. Я бы не хотел об этом говорить.

— Как скажешь.

— А что можно предпринять, если кто-то решит тебя замочить? Ни черта!

— Возможно, ты и прав.

— Значит, ты сделаешь это для меня, Мэт?

— Конверт я постараюсь сохранить. Но раз я не знаю, что в нем, то не могу сказать, как поступлю, когда вскрою его.

— В свое время узнаешь.

— Но сейчас я не могу обещать, что выполню твою просьбу.

Он долго, изучающе смотрел на меня и, очевидно, заметил в моем лице что-то такое, о чем я сам и не подозревал.

— Ты выполнишь мою просьбу, — наконец уверенно произнес он.

— Может быть.

— Обязательно выполнишь. А если нет, то я, один черт, об этом не узнаю. Сколько ты просишь вперед?

— Я не знаю, чего ты от меня ждешь.

— Я имею в виду — за хранение конверта. Сколько?

Я не умею торговаться. С минуту подумав, я сказал:

— Костюмчик на тебе классный.

— Да? Спасибо.

— Где ты его отхватил?

— У Фила Кронфилда. На Бродвее.

— Я знаю этот магазин.

— Тебе действительно нравится?

— Он тебе идет. Сколько выложил?

— Триста двадцать баксов.

— Это меня устраивает.

— Тебе что — нужна эта чертова одежа?

— Я прошу триста двадцать долларов.

— А… — он тряхнул головой, в глазах его заискрились смешинки. — Ну, ты меня удивил! Я-то никак не мог понять, зачем тебе этот чертов костюм.

— Не думаю, чтобы я смог напялить его на себя.

— Если бы только очень постарался… Значит, договорились. Триста двадцать, так триста двадцать. — Он достал туго набитый бумажник из кожи аллигатора и отсчитал шесть пятидесятидолларовых бумажек, добавив одну двадцатку.

— На, возьми… Если эта история затянется и надо будет подбросить еще, скажи. Заметано?

— Заметано. А если мне надо будет связаться с тобой, Орел-Решка?

— М-м-м…

— О’кей.

— Вряд ли такое случится. К тому же у меня нет постоянного адреса.

— Понятно.

Он открыл кейс и передал мне светло-коричневый конверт, запечатанный прочной клейкой лентой. Я взял его и положил рядом с собой. Он еще раз подкинул серебряный доллар, подхватил его, затем спрятал в карман и поманил Трину, жестом показав, что просит счет. Я наблюдал за ним. Он уплатил и оставил два доллара чаевых.

Я рассмеялся.

— Что это ты развеселился, Мэт?

— Никогда не видел, чтобы ты платил по счету. И еще, помню, у тебя была привычка воровать чаевые.

— Времена меняются.

— Похоже, да.

— А чаевые я все же крал редко, но ведь сам знаешь — голод не тетка.

— Да уж.

Он встал и, поколебавшись, протянул мне руку, и я пожал ее. Он уже хотел было уйти, но я остановил его:

— Орел-Решка!

— Что?

— Ты сказал, что адвокаты, которых ты знаешь, после твоего ухода сразу вскрыли бы конверт.

— Могу прозакладывать свою задницу, что так и было бы.

— А почему ты уверен, что я этого не сделаю?

Он поглядел на меня с таким видом, будто я сболтнул какую-то глупость.

— Ты человек честный, — сказал он!

— Господи Иисусе! Ты же знаешь, что я брал на лапу. Разок-другой и тебе позволил откупиться.

— Да, но ты никогда меня не обманывал. Честность, она ведь тоже бывает разная. Я знаю, что раньше времени ты не откроешь конверт.

Не знаю, почему он пришел к этому заключению, но тут он был прав.

— Будь осторожен, — предупредил я.

— И ты тоже.

— Особенно когда переходишь улицу.

— Ладно.

— Берегись автобусов.

Он посмеялся моей шутке, но не думаю, что действительно нашел ее забавной.

В тот же день по дороге домой я остановился возле церкви и положил тридцать два доллара в ящик для подаяний. Затем уселся на заднюю скамью, размышляя об Орле-Решке. Это было самое меньшее, что я мог сделать, чтобы считать заработанными деньги, которые он мне дал.

Придя в номер, я поднял ковер и спрятал конверт под кроватью. Хотя горничная и чистит его иногда пылесосом, она никогда не передвигает мебель. Я опустил ковер и тут же забыл о конверте. Теперь каждую пятницу по телефонному звонку или записке я буду узнавать, что Орел-Решка жив и, стало быть, нет надобности вскрывать конверт.

Глава вторая

Три дня подряд, так и не дождавшись звонка Орла-Решки, я просматривал утренние и вечерние выпуски газет и продолжал надеяться, что он все же свяжется со мной. В понедельник вечером, прежде чем подняться в номер, я взял у портье «Таймс». В разделе «Краткие столичные новости», в колонке криминальной хроники «Из блокнота полицейского», я, наконец, увидел заметку, которую искал: неопознанный труп белого мужчины около пяти футов шести дюймов ростом, примерно сорока пяти лет, был обнаружен в водах Ист-Ривер. Череп мужчины, сообщалось в газете, был проломлен.

Все как будто сходилось. Я бы накинул Орлу-Решке пару годков, а вес убавил бы на несколько фунтов, но, в общем, повторяю: все как будто бы сходилось. Конечно, я не был полностью уверен, что это тело Орла-Решки, как не мог и утверждать, что этот человек, кто бы он ни был, убит. Травма черепа вполне могла быть следствием удара о подводный камень. В заметке не было сказано, как долго тело пробыло в воде. Если около десяти дней или больше, значит, это не Орел-Решка, потому что он звонил мне в последний раз в предыдущую пятницу.

Я взглянул на часы. Было еще не так поздно, чтобы связаться с кем-нибудь по телефону, но достаточно близко к полуночи, чтобы испытывать некоторое неудобство за свой звонок. Вскрывать конверт пока еще было преждевременно. Сначала следовало полностью удостовериться, что его владелец мертв.

Той ночью я долго провалялся без сна и выпил немного больше обычного. Проснулся я с головной болью и неприятным привкусом во рту. Принял аспирин, привел себя в порядок и отправился завтракать в бар «Алое пламя». В новомвыпуске «Таймс» не оказалось никаких дополнительных сведений о неопознанном трупе.

Мой старый знакомый — Эдди Келер, лейтенант, служит в Шестом полицейском участке Вест-Виллиджа. Мне легко удалось дозвониться до него.

— Привет, Мэт, — сказал он. — Сколько лет, сколько зим!

Это было явным преувеличением — мы виделись не так уж давно. Я спросил его о семье, а он поинтересовался, как дела у моих детей и жены.

— У них все в порядке, — ответил я.

— Ты всегда можешь к ним вернуться, — заметил он.

Однако моему возвращению препятствовало многое, о чем я предпочел бы не распространяться. Пока это было так же невозможно, как и то, чтобы я снова нацепил полицейский значок. Но он, естественно, не преминул задать следующий вопрос:

— Видимо, ты еще не готов вновь присоединиться к лучшей части человечества?

— Это невозможно, Эдди.

— Сдается мне, ты предпочитаешь хандрить и по́том и кровью добывать каждый доллар. Послушай, ты рискуешь допиться до белой горячки, хотя это в конце концов твое дело.

— Вот именно.

— Я только не понимаю, какой смысл платить за выпивку, если можно получать ее даром. Ты ведь прирожденный коп, Мэт.

— У меня к тебе просьба…

— Ясное дело, что ты звонишь не просто так.

Выждав с минутку, я добавил:

— Я тут заинтересовался одной заметкой в «Таймс» и подумал, что ты мог бы избавить меня от необходимости тащиться в морг. Вчера в Ист-Ривер выловили труп. Небольшой человечек, средних лет.

— Ну…

— Не мог бы ты выяснить, проведена ли идентификация?

— А почему это тебя интересует?

— Я ищу пропавшего мужа одной дамы. Описание как будто подходит. Конечно, я мог бы поехать и посмотреть, но я видел его только на фото, а после того как тело некоторое время пробыло в воде…

— Ладно. Как звали твоего утопленника? Я позвоню и узнаю, он ли это.

— Видишь ли, мне не хотелось бы называть его имя без особой необходимости.

— Я мог бы позвонить кое-куда…

— Если это тот, кого я ищу, ты получишь в знак благодарности шляпу.

— На это я и рассчитывал. А если окажется, что это другой человек?

— Тогда тебе придется довольствоваться моей искренней признательностью.

— Иди ты… сам знаешь куда!.. — возмутился Эдди. — Надеюсь, это все-таки тот, кого ты ищешь. А шляпа мне, пожалуй, пригодилась бы. Но если хорошенько подумать, все это смешно, — добавил он и повесил трубку.

Телефон зазвонил минут через сорок.

— Очень жаль, — сказал Эдди, — шляпа мне, похоже, не светит.

— Они еще не провели идентификацию?

— Провели, по отпечаткам пальцев. Но парень не из тех, за чьи поиски платят хорошие деньги. Правда, малый он хорошо известный. У нас на него большущее досье. Да ведь ты и сам разок-другой с ним сталкивался.

— Как его звали?

— Джекоб Джаблон. Был нашим стукачом. Тащил, что плохо лежит. Занимался всякими грязными делишками.

— Имя знакомое.

— У него и прозвище было — Орел-Решка.

— Я знал его, — пришлось подтвердить мне, — но мы давно не виделись. У него была занятная привычка — подбрасывать и ловить серебряный доллар.

— Теперь ему придется заниматься этим на том свете.

Вздохнув, я сказал:

— Джаблон не тот, кого я разыскиваю.

— Так я и предполагал. Вряд ли он был женат, но если даже был, жена не стала бы его искать.

— Моего парня ищет не жена.

— А кто же?

— Подружка.

— Ишь ты какая заботливая!

— Конечно, вряд ли он сейчас в городе, но я мог бы попробовать выдоить у нее несколько баксов. А вообще-то если хахаль драпанул, искать его — пропащее дело.

— Уж это точно, но если она готова расстаться с несколькими баксами…

— То не отказываться же мне, — добавил я. — Сколько времени пробыл Орел-Решка в воде? Это уже установили?

— Четыре-пять дней. Что еще тебя интересует?

— Судя по тому, что тело опознали по отпечаткам пальцев, оно пролежало в воде не слишком долго.

— Отпечатки могут сохраняться целую неделю, а иногда и дольше, если только пальцы не объедят рыбы. Неприятная, должно быть, процедура — проверять отпечатки пальцев утопленника. У меня лично от этого надолго пропал бы аппетит. А уж присутствовать на вскрытии — полный отпад.

— Ну, тут можно обойтись и без вскрытия. В газете сказано, что кто-то врезал ему по голове.

— Если вспомнить, кем он был, то удивляться нечему. Трудно предположить, что он просто решил поплавать и случайно размозжил голову о сваю. Бьюсь, однако, об заклад, что дело об убийстве так и не возбуждено.

— Почему же?

— Потому что в течение ближайших пятидесяти лет это дело останется нераскрытым еще и потому, что никто не хочет надрывать пуп, стараясь выяснить, что случилось с таким слизняком, как Орел-Решка. Он мертв, и вряд ли кто-нибудь будет его оплакивать.

— Мы с ним всегда ладили.

— Он был всего лишь мелкий мошенник. И тот, кто проломил ему башку, несомненно, оказал человечеству услугу.

— Вероятно, ты прав.


Я вытащил светло-коричневый конверт из-под ковра. Клейкую ленту мне оторвать не удалось, поэтому я достал из комода перочинный ножик и распорол бумагу вдоль складки. Не выпуская конверт из рук, я уселся на край кровати и несколько минут не двигался.

У меня не было ни малейшего желания знать, что там, в этом конверте.

Наконец я все же вскрыл его, а затем в течение трех часов изучал все, что там нашел. Даже при первом ознакомлении вопросов возникло немало, и далеко не на все я знал ответы. В конце концов я снова сложил документы в конверт и спрятал его на прежнее место.

Полицейским хотелось бы уничтожить все, что напоминало о Джаблоне — Орле-Решке, точно так же и мне хотелось стереть из памяти то, что я знал о конверте. У меня было множество дел, настоятельно требовавших внимания, но я не мог ни за что взяться, поскольку прежде всего следовало хорошенько подумать.

С книгой в руках я растянулся на постели, но, механически пробежав несколько страниц, понял, что не могу сосредоточиться. Мой номер стал казаться мне еще более маленьким, чем был на самом деле, потолок и стены словно наваливались на меня. Я вышел на улицу, погулял, заглянул в несколько баров и в каждом чуточку выпил. Начал я с «Клетки попугая», по ту сторону улицы, затем посетил еще несколько заведений. По пути я перехватил в ларьке пару сандвичей. Под конец я обосновался в баре Армстронга и все еще находился там, когда Трина закончила смену. Я пригласил ее присесть рядом и предложил выпить.

— Но только одну порцию, Мэт. Мне надо еще кое-где побывать и кое-кого повидать.

— И мне тоже, но я не хочу никуда идти и не хочу никого видеть.

— Мне кажется, ты уже успел как следует набраться.

— Может, ты и права.

Я подошел к стойке и взял бокалы с неразбавленным бурбоном для себя, водкой и тоником для Трины. Когда я вернулся к столу, она подняла бокал.

— За что будем пить? За торжество справедливости?

— Ты и впрямь намерена ограничиться одной порцией?

— Это все, что я могу себе позволить. И то с большим трудом.

— Тогда выпьем лучше за отсутствующих друзей.

Глава третья

Вообще-то мне не нужно было вскрывать конверт, чтобы узнать, что в нем находится. Когда человек, который всю жизнь зашибал деньги, подслушивая чужие разговоры, неожиданно начинает щеголять в трехсотдолларовом костюме, совсем нетрудно догадаться, что с ним произошло.

Орел-Решка, как я знал, всегда торговал какой-то не слишком важной информацией, но, видимо, набрел на золотую жилу. Скорее всего от продажи информации он перешел к торговле молчанием. Шантажисты зашибают больше, чем простые стукачи, потому что их товар можно толкнуть не один, а несколько раз, а порой им можно торговать всю жизнь.

Беда только, что жизнь того, кто владеет подобной информацией, имеет склонность укорачиваться. С того времени, как Орел-Решка стал преуспевать, беды просто посыпались на него. Сначала рак с метастазами, затем — проломленный череп и наконец длительное купание в холодной воде.

Всякий вымогатель, как известно, нуждается в подстраховке. У него должны быть в запасе какие-то веские аргументы, способные удержать жертву шантажа от естественного стремления покончить с ним. У кого-нибудь — адвоката, подруги, любого другого человека — должны в потайном месте храниться дубликаты документов, которые использует шантажист. В случае его преждевременной смерти эти свидетельства посылают в полицию, и зловонная бомба взрывается. Вымогатели непременно предупреждают свою жертву о дополнительных опасностях, угрожающих ей. Иногда, правда, шантажист вынужден обходиться без сообщников, избегая хранить в тайнике какие-либо улики, поскольку они порой представляют собой большую опасность для всех сторон. В таком случае ему приходится ограничиваться угрозами, просто-напросто блефовать. Случается, что жертва верит его угрозам, но так бывает далеко не всегда.

Орел-Решка, наверное, с самого начала предупредил свою жертву о существовании магического конверта. Еще в феврале у него стали сдавать нервы. Он решил, что кто-то, вероятно, попытается его убрать, а возможно, уже приступил к выполнению этого плана. Вот тогда-то он и приготовил этот конверт. Конечно, таким образом он не мог полностью обеспечить свою безопасность: ведь он хорошо знал, что нельзя избавить человека от покушения на его жизнь, если уж кто-то задумал предпринять нечто подобное.

Хотя он обычно промышлял по мелочам, он все же был профессионалом. А профессионал в таких случаях не паникует. Держит себя в руках.

А теперь, когда я был вынужден вскрыть конверт, его проблема стала и моей проблемой. Ознакомившись с документами, я понял: Орел-Решка подозревал, что кто-то решил с ним расправиться, но вот кто именно — этого он не знал.

Начал я с письма, собственноручно отпечатанного Орлом-Решкой. Естественно было предположить, что за свою жизнь он украл больше пишущих машинок, чем смог продать, и поэтому оставил одну себе. Судя по письму, пользовался он ею нечасто. Множество забитых слов и фраз, разрывы между буквами и, конечно же, уйма орфографических ошибок. Привожу его вкратце:

«Мэт!

Если ты читаешь эту мою писанину, значит, я упокойник. Я надеялся, что все, может, как-нибудь обойдется, да, видать, не обошлось. Вчера кто-то пытался раздавить меня машиной. Еле жив остался.

Сейчас я зарабатываю шантажом. По-крупному. В кои-то веки раздобыл ценную информацию, так уж и стараюсь не упустить своего.

Только выжимаю деньги я не из одного, а сразу из троих. В том-то и вся штука: их трое, и, если меня замочат или пришибут, будет трудно выяснить, кто из них это сделал. Все они у меня на одной веревочке, и я не знаю, кто из них может взбрыкнуть.

Первый — Прагер. Два года назад, в декабре, его дочь раздавила мальчонку на трехколесном велосипедике и удрала. Испугалась, вишь ли: у нее была просроченная водительская лицензия, а тут еще превышение скорости, вот и струхнула. Денег у Прагера, как у самого Бога, он и замазал все это дело. Его дочь так и не попробовала тюремной баланды. Вся, какая нужна, информация в — конверте.

Я услышал об этой истории в баре — подпоил одного парня, он мне все и выложил. Я беру у Прагера только то, что он может дать; он отстегивает мне ежемесячно кое-какие деньжишки, ну, вроде как ты первого числа платишь квартплату. Но ведь человек терпит-терпит, а потом вдруг как взбеленится! Поди узнай, когда это случится. Конечно, он был бы рад, если бы меня замочили, а уж устроить это — плевое дело для него.

Вторая в моем списке — милейшая дамочка Этридж. Мне просто крупно повезло с ней. Я как-то наткнулся на ее фото в газете, где речь шла о светской жизни, и вспомнил, что видел какой-то вшивый фильм с ее участием. Врезалось мне ее лицо в память, ну, просто не мог забыть. А нет ли, подумал я, у нее какого-нибудь забойного хахаля? Я выяснил, в каких школах и колледжах она училась, и обнаружил, что концы в ее биографии не сходятся с концами. Ну, я сел и добросовестно выполнил свое домашнее задание. Вижу, двух лет нет как нет, будто корова языком слизала. А она как раз в это время кое-какие дела проворачивала. Ну, я раздобыл фотографии и еще кое-что — увидишь. Я имел дело только с ней, поэтому, знает ли что-нибудь ее муж, мне невдомек. Дамочка она очень решительная, убить ей — пара пустяков. Да ты только глянь ей в глаза, и сам это поймешь.

Третий на моей веревочке — Хьюзендаль. У меня все уже шло путем — только подставляй ладони. Но неожиданно я разнюхал, что его жена — лесбиянка. Конечно, сам знаешь, Мэт, тут нет ничего особенного. Но ведь он человек богатый да еще собирается баллотироваться в губернаторы. Почему бы, подумал я, не копнуть малость. Конечно, с женой дело прошлое, на нем много не заработаешь, но вот только непонятно, почему он все еще женат на ней. Может, он и сам какой-то перевертыш? Я копал и копал, потому что чувствовал: тут есть какая-то закавыка, но никак не мог узнать, в чем дело. Однако в конце концов все же раскопал: оказалось, он большой любитель мальчиков, и чем моложе, тем лучше. Такая уж у него болезнь, тошно и подумать об этом. Кое-что я сумел раздобыть. Например, оплаченные Хьюзендалем больничные счета за лечение поврежденных внутренних органов одного мальчонки. Но мне-то надо было кое-что посущественнее, лучше всего — фотографии. Уж не буду говорить, как, но кое-кто мне помог, и фотографии эти я получил. Должно быть, он наложил в штаны от страха, когда увидел эти снимочки. Конечно, обошлось мне это недешево, но оказалось самым удачным вложением денег, какое я только сделал.

Мэт, если кто-нибудь разделается со мной — сам или через какого киллера, — это может быть только один из них, и я хочу, чтобы ты схватил его за задницу. Но только его, а не двоих других, которые вели со мной честную игру. Вот почему я не могу оставить этот конверт у адвоката, чтобы он в случае чего переслал его в полицию. Те, что играли со мной честно, не должны пострадать. Я уж не говорю, что и среди легавых может найтись вымогатель, поэтому убийца может остаться на свободе и ему по-прежнему придется только платить откупные.

Ты, конечно, уже нашел небольшой конверт с твоим именем. В нем три штуки для тебя. Не знаю, может, этого мало, но ты ведь всегда можешь сунуть деньги в карман и наплевать на мою просьбу: после того, как отдам концы, я все равно ничего не узнаю. Но думаю, что ты сделаешь все как надо, ведь я давно заметил, что для тебя что-то значит разница между убийством и любыми другими преступлениями. Как и для меня. В своей жизни я делал много плохого, но никогда никого не убивал. И я всегда старался держаться подальше от тех, на чьей совести лежит этот тяжкий грех. Такой уж я человек. Я думаю, что ты тоже такой. Поэтому ты наверняка разберешься со всеми этими людьми, а если нет, мне об этом никто уже не сообщит.

Твой друг

Джекоб Джаблон, Орел-Решка»

В среду утром я снова вытащил конверт из-под ковра и долго изучал его содержимое. Затем достал записную книжку и сделал несколько пометок. Таскать с собой то, что оставил Орел-Решка, было бы крайне неблагоразумно: я ведь мог не только засветиться сам, но и навести кое-кого на свой гостиничный номер.

Улики, собранные Орлом-Решкой, оказались более чем убедительными, — они были неопровержимы. К свидетельствам о том, что Стейси, дочь Генри Прагера, задавила трехлетнего Майкла Литвака, конечно, можно было придраться, но это было не очень существенно. Орел-Решка всегда мог их дополнить, к тому же он знал, в каком гараже ремонтировали автомобиль Прагера, фамилии полицейских и сотрудников офиса окружного прокурора, которые были куплены. Ему были известны и еще кое-какие факты, с помощью которых не так трудно установить истину. Если передать все эти сведения хорошему судебному репортеру, он просто не смог бы удержаться от соблазна ими воспользоваться.

Материал, касавшийся Беверли Этридж, отличался большей красочностью. Одних фотографий было бы достаточно, чтобы держать ее на крючке. На цветных фото средней величины и слайдах она была хорошо узнаваема, и то, чем она занималась, когда ее снимали, не вызывало никаких сомнений. Конечно, кое-какие грешки молодости можно легко списать, если в последующем изменить образ жизни, особенно в тех кругах, где чуть ли не у каждого в прошлом было что-то подобное.

Но и в этом случае Орел-Решка тщательно выполнил свое домашнее задание. Он проследил жизнь миссис Этридж, в девичестве Беверли Гилдхерст, с того времени, как она окончила колледж Вассар. Он раскопал, что в Санта-Барбаре ее как-то раз арестовали за проституцию, а затем освободили. В Вегасе она была замешана в какую-то историю с наркотиками. Хотя ее вскоре отпустили за недостаточностью улик, были веские основания полагать, что ей удалось выпутаться лишь благодаря поддержке семьи, которой это недешево обошлось. В Сан-Диего она занималась шантажом на пару с известным сутенером. Кончилось это плохо: судом и освобождением под залог; тогда как ее менее удачливый партнер угодил в фолсомскую тюрьму. И все же, как установил Орел-Решка, однажды ей пришлось отсидеть пятнадцать суток — в Оушн-сайде, за пьянство и дебош.

Выпутавшись из всех этих неприятностей, она вышла замуж за Кермита Этриджа, и ничто бы не помешало ей вести счастливую семейную жизнь, если бы вскоре после свадьбы в газете не появились компрометирующие ее снимки.

…Материал, собранный на Хьюзендаля, вызывал глубокое омерзение. Документальные свидетельства не представляли собой ничего особенного: там были только имена мальчиков и даты, когда Тед Хьюзендаль предположительно вступал с ними в сексуальные отношения; к ним прилагались больничные счета, оплаченные Хьюзендалем, за лечение некоего Джеффри Крамера, одиннадцати лет. В счетах был указан диагноз: внутренние повреждения органов, разрыв тканей. Фотографии, которые добыл Орел-Решка, очень своеобразно дополняли облик будущего народного избранника, губернатора штата Нью-Йорк.

На целой дюжине снимков были запечатлены самые различные сцены. С одного из них, наиболее отвратительного, прямо в объектив смотрел стройный юный негритенок. Лицо его было искажено от боли: сзади в мальчишку внедрялся Хьюзендаль. Примерно то же было и на нескольких других фотографиях. Выражение боли на лицах детей, возможно, было притворно-театральным, но не приходилось сомневаться: девять из десяти обычных граждан, увидев эти снимки, с радостью накинут петлю на шею Хьюзендаля, чтобы повесить его на ближайшем фонарном столбе.

Глава четвертая

В шестнадцать тридцать я сидел в приемной на двадцать втором этаже небоскреба из стали и стекла на Парк-авеню. Кроме меня, здесь была только секретарша. Она работала за столом эбенового дерева в форме буквы «П». Ее лицо было чуть-чуть светлее стола, а волосы, коротко остриженные, причесаны в стиле «афро». Обитый винилом диван подо мной был того же цвета, что и стол. На белом столике рядом с диваном лежали журналы: «Архитектурный форум», «Научная Америка», пара изданий по гольфу, «Иллюстрированный спортивный журнал» за прошлую неделю. Вряд ли я мог найти в них что-нибудь полезное для себя, поэтому я даже не притронулся к ним, а стал рассматривать небольшую картину на дальней стене. Это был любительский пейзаж, написанный маслом. Бурные волны океана подбрасывали и качали несколько лодок. Пассажиры одной из них, на переднем плане, через борт склонялись к воде. Впечатление было такое, что их одолел приступ тошноты, но вряд ли в замысел художника входило показать именно это.

— Эту картину нарисовала миссис Прагер, — сказала девушка. — Жена шефа.

— Интересная вещица.

— И все картины, что в его кабинете, нарисовала тоже она. Как хорошо иметь талант!

— Еще бы!

— А ведь она никогда ни у кого не училась.

Художественный дар миссис Прагер секретарша, по-видимому, оценивала иначе, чем я. Любопытно, когда эта леди занялась живописью, подумал я. Скорее всего после того, как подросли ее дети. А детей у Прагеров было трое: сын, учившийся в медицинской школе при университете в Буффало, замужняя дочь в Калифорнии и самая младшая из них — та самая Стейси. Все они уже покинули родительское гнездышко; миссис Прагер жила теперь в своих владениях в Рае и писала бушующее море.

— Он закончил телефонный разговор, — сказала девушка. — Извините, я не разобрала ваше имя.

— Мэтью Скаддер, — сказал я.

Она позвонила шефу по внутреннему телефону и сообщила о моем приходе. Как я и предполагал, мое имя ни о чем ему не говорило, поэтому она спросила, по какому делу я пришел.

— Я представляю интересы Майкла Литвака.

Это, очевидно, прозвучало недостаточно убедительно для Прагера. По обрывочным словам секретарши, продолжавшей держать трубку, я понял, что он так и не вспомнил этого имени.

— Я же сказал, что представляю интересы Майкла Литвака, — продолжил я. — Кооператив «Сбей и удирай». Дело сугубо личное, я убежден, что мистер Прагер непременно согласится встретиться со мной.

Конечно, я не сомневался, что у него нет ни малейшего желания увидеться со мной, но когда девушка передала ему то, что я сказал, он понял, что ему не удастся отвертеться.

— Он вас примет, — сказала она через несколько мгновений, кивнув в сторону двери с табличкой «Личный кабинет».

Кабинет оказался большим и просторным. Противоположная двери стена была застеклена, и передо мной открылся превосходный вид на город, который почему-то выглядит тем лучше, чем выше точка, откуда вы смотрите. Убранство этого помещения в отличие от сугубо современной обстановки приемной было вполне традиционным. Стены обшиты панелями темного дерева — ничего похожего на дешевую фанерную облицовку. Ковер — цвета светлого портвейна. Множество картин на стенах, сплошь марины, несомненно, принадлежавшие кисти миссис Прагер.

Я уже видел его портреты в газетах, которые успел просмотреть в библиотеке, в отделе микрофильмов. И хотя, как правило, его не снимали в полный рост, я все же ожидал увидеть более высокого человека, чем тот, что предстал передо мной, выйдя из-за широкого, обтянутого кожей стола. На газетных портретах он излучал спокойную уверенность, а сейчас в его чертах угадывалось опасение. Я подошел к столу, и какое-то время мы молча стояли, глядя друг на друга. Он, видимо, обдумывал, протянуть ли мне руку, но в конце концов решил не протягивать.

— Вы Скаддер? — спросил он.

— Да, верно.

— Я не совсем понимаю цель вашего прихода.

Я и сам имел о ней смутное представление. Около стола стояло красное кожаное кресло с деревянными подлокотниками; я пододвинул его и сел. Поколебавшись, он тоже занял свое место. Я подождал несколько секунд, надеясь, что, может быть, он заговорит первым. Но он оказался человеком терпеливым и не проронил ни слова.

— Я упомянул только что одно имя: Майкл Литвак… — начал я.

— Я не знаю этого имени.

— Тогда я назову другое: Джекоб Джаблон.

— Этого имени я тоже не слышал.

— Не слышали? Мистер Джаблон был моим партнером. Мы вместе обделывали кое-какие дела.

— И какие же именно?

— Разные. Все больше мелочевка. Ничего хотя бы отдаленно напоминающего ваш бизнес. Вы ведь консультант по вопросам архитектуры?

— Да, верно.

— Крупные проекты, возведение жилых домов, административных зданий… Что-то в таком роде?

— Боюсь, это весьма приблизительное определение, мистер Скаддер.

— Должно быть, ваше дело приносит вам хорошие доходы?..

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил. Мне пришлось продолжить:

— Вы только что сказали: «Приблизительное определение». Ну что ж, постараемся кое-что уточнить.

— Что вы имеете в виду?

— Мой партнер, мистер Джаблон, вынужден был срочно покинуть город.

— Я не вижу, каким образом…

— Он отошел от дел, — перебил я. — Всю жизнь он упорно трудился, мистер Прагер, ему удалось сколотить кое-какое состояние, и он отошел от дел.

— Может, вы перейдете прямо к сути того, что привело вас ко мне?

Я достал из кармана серебряный доллар и запустил его в воздух, но в отличие от Орла-Решки, пока монета кувыркалась, я смотрел не на нее, а на Прагера. С таким невозмутимым лицом он мог бы играть в покер в любой компании. Если бы, конечно, играл честно.

— Таких монет не так уж много, — сказал я. — Пару часов назад я зашел в банк, чтобы купить этот серебряный доллар. Они вытаращили глаза и посоветовали мне обратиться к торговцу монетами. Я полагал, что доллар есть доллар. Так вроде бы всегда и было. Ан нет, серебро, содержащееся в этом долларе, оценивается в два-три бакса, а коллекционеры выкладывают иногда и больше. Хотите верьте — хотите нет, но мне пришлось заплатить семь баксов за этот доллар.

— А зачем он вам?

— Просто так, на счастье. Точно такая монета есть у мистера Джаблона. На вид, во всяком случае, такая же. Я ведь не нумизмат, коллекционер старинных монет, и точно сказать не могу.

— Я знаю, что такое нумизмат.

— А вот я узнал только сегодня. Как и то, что один доллар необязательно стоит сто центов. Мистер Джаблон мог бы сберечь мне семь баксов, если бы, уезжая из города, подарил мне свой. Правда, он оставил мне кое-что, возможно, куда более ценное. Он передал мне конверт, полный всяких бумаг, вырезок, фото. На некоторых из них — ваше имя. На других — имя вашей дочери. Упоминается и имя Майкла Литвака, но вы ведь его не знаете?

Доллар перестал кувыркаться. Орел-Решка всегда ловко ловил его, но я позволил монете упасть. Выпал орел.

— Я просто подумал, что раз уж на всех этих бумагах и снимках значатся ваше и другие имена, вы, возможно, захотите приобрести их.

Он ничего не ответил, а я не знал, что добавить. Поэтому я вновь запустил вверх доллар. На этот раз мы оба следили за его полетом. Покувыркавшись, он опустился ребром на обтянутую кожей столешницу, повернулся одной стороной к фотографии в серебряной раме, покачнулся и упал — снова орлом вверх.

Прагер снял трубку и нажал на кнопку телефона.

— На сегодня все, Шари, — сказал он. — Подключите город и можете идти домой. — Затем, выслушав вопрос секретарши, он добавил: — С ними можно подождать, подпишу завтра. А пока все. Счастливо!

Мы оба молчали, пока дверь приемной не закрылась. Лишь тогда Прагер откинулся в кресле и скрестил руки на груди. Человек он был довольно полный, но его руки оказались аккуратными: крепкими, с длинными пальцами.

— Как я понимаю, вы хотите продолжить то, что было начато… Как, вы сказали, его звали?..

— Джаблон.

— После того, как он уехал?

— Да, что-то в этом роде.

— Я не очень богатый человек, мистер Скаддер.

— Но вы не голодаете.

— Нет, — согласился он, — не голодаю. — Он поглядел куда-то поверх моей головы, возможно, на один из пейзажиков. — Моей дочери Стейси пришлось пережить тогда очень трудный период. Она была участницей дорожного происшествия. С тяжелым исходом.

— Погиб мальчик.

— Да, погиб мальчик. И все же, рискуя показаться бездушным человеком, скажу, что подобные несчастья случаются постоянно. Люди — дети ли, взрослые — ежедневно гибнут в результате всяких происшествий.

Я вспомнил об Эстреллите Ривере, убитой случайной пулей. Не знаю, отразилось ли на моем лице то, что я при этом почувствовал.

— Беда, или, если хотите, вина Стейси, заключалась не в том, что она сбила ребенка, а в том, что она не остановилась. Хотя это и не спасло бы мальчика. Он умер сразу же, на месте.

— Она это знала?

На секунду он закрыл глаза.

— Не могу сказать, — произнес он. — Это имеет существенное значение для вас?

— Возможно, и нет.

— Просто несчастный случай. Остановись она, и, я убежден, ей не грозило бы судебное преследование. Мальчик выехал со стороны тротуара и оказался прямо перед ней.

— Но в этот день она принимала наркотики.

— Не уверен, что марихуану можно назвать наркотиком.

— Думаю, вы лукавите. Не накурись она марихуаны, может, несчастного случая и не было бы. Или, может, она остановила бы машину. Конечно, теперь это не имеет особого значения. Она была не в себе, сбила ребенка — и не остановилась, а вы сумели подкупить тех, от кого зависело ее оправдание.

— Вы считаете, что я поступил плохо, Скаддер?

— Откуда мне знать!..

— У вас есть дети? — спросил он. Поколебавшись, я кивнул. — А как бы вы поступили на моем месте?

Я подумал о своих сыновьях. Они еще недостаточно взрослые, чтобы водить машину. Но, вполне возможно, достаточно большие, чтобы покуривать травку. И как бы, интересно, поступил я на месте Генри Прагера?

— Наверное, сделал бы все, что мог, — в конце концов признался я, — чтобы вызволить их.

— Естественно. Так поступил бы любой отец.

— Думаю, вы потратили кучу денег.

— Больше, чем мог себе позволить. Но другого выхода у меня не было.

Подхватив свой серебряный доллар, я посмотрел на монету. На ней был оттиснут год выпуска — 1878. Это означало, что доллар куда старше меня и к тому же сохранился гораздо лучше.

— Я полагал, что с этим навсегда покончено, — сказал Прагер. — Это был сущий кошмар, но в конце концов мне удалось все уладить. Люди, с которыми я имел дело, понимали, что Стейси не преступница. Хорошая девушка из хорошей семьи, которая переживала непростой период жизни. Такое случается, вы знаете. То, что ужасное происшествие унесло одну жизнь, еще не было основанием, чтобы погубить и вторую. К тому же перенесенные испытания, как ни ужасно это звучит, помогли Стейси. Укрепили ее характер, волю. Она сразу повзрослела, перестала баловаться наркотиками. Ее жизнь изменилась.

— Чем она сейчас занимается?

— Учится в Колумбийском университете. Изучает психологию. Она хочет посвятить себя работе с умственно отсталыми детьми.

— Сколько ей, двадцать один?

— В прошлом месяце стукнуло двадцать два. Когда произошел несчастный случай, ей было всего девятнадцать.

— Она живет где-нибудь здесь, в отдельной квартире?

— Да, верно. А почему вы об этом спрашиваете?

— Просто так. Стало быть, с ней все в порядке?

— Как и со всеми моими детьми, Скаддер. Просто у нее был трудный период, который продолжался год-два. — Его глаза вдруг сфокусировались на мне. — Как долго еще мне придется платить за ее ошибку? Хотел бы я это знать.

— Не сомневаюсь, что хотели бы.

— Ну?..

— Насколько плотно вы сидели на крючке у Джаблона?

— Не понимаю.

— Сколько вы ему платили?

— Я думал, он был вашим партнером.

— Это было довольно свободное партнерство… Так сколько же?

Он помолчал, затем пожал плечами.

— Когда он пришел в первый раз, я отвалил ему пять тысяч долларов, полагая, что этим он и ограничится.

— Так никогда не бывает.

— Я скоро это понял… Немного погодя он заявился опять — и снова потребовал денег. В конце концов мы договорились о ежемесячных выплатах.

— Сколько же?

— Две тысячи долларов в месяц.

— Думаю, для вас не слишком накладно.

— Как сказать. — Он позволил себе еле заметно улыбнуться. — Я надеялся, что найду способ уменьшить эту сумму. Или каким-то образом смогу компенсировать ее, увеличив свои расценки.

— И вы что-нибудь придумали?

— Нет. Странная у нас беседа, — вдруг сказал он. — Что-то тут не так. Вы не похожи на шантажиста.

— Почему?

— Не знаю. Тот человек был скользким типом. Хитрым, расчетливым. Вы тоже что-то прикидываете, но совсем не так, как он.

— У разных людей — разный подход.

Он встал.

— Я не собираюсь платить вам целую вечность, — внезапно заявил он. — Я устал жить, чувствуя, что надо мной занесен меч. Почему, черт побери, на меня свалилась такая напасть?!

— Мы что-нибудь придумаем.

— Я не хочу, чтобы из-за вас жизнь моей дочери пошла кувырком! Но я не могу допустить, чтобы из меня высосали всю кровь.

Я поднял свой серебряный доллар и кинул его в карман. Я не мог заставить себя поверить, что именно он прикончил Орла-Решку, но в то же время я не мог исключить и такую возможность. Однако роль, которую я вынужден был играть, мне уже порядком надоела. Я отодвинул кресло и встал.

— Итак, что скажете? — спросил Прагер, видя, что я собрался уходить.

— Я свяжусь с вами.

— Сколько же мне теперь придется платить?

— Пока не знаю.

— Я буду давать вам столько же, сколько ему. Ни долларом больше!

— И как долго вы намерены мне платить?

— Я вас не понимаю.

— Может быть, я найду решение, которое устроит нас обоих, — сказал я. — Тогда я сообщу вам об этом.

— Если вы захотите, чтобы я расплатился с вами одной круглой суммой, могу ли я рассчитывать, что это будет в последний раз?

— Об этом нам и предстоит договориться, — сказал я. — Ждите, я позвоню.

Глава пятая

Я условился встретиться с Беверли Этридж в баре гостиницы «Пьер» в семь вечера. Покинув офис Прагера, я забрел в другой бар, на Мэдисон-авеню. Оказалось, это любимое место сбора рекламных агентов. Гвалт стоял просто оглушительный, возбужденные голоса действовали на нервы. Я выпил пару порций бурбона и ушел.

Проходя по Пятой авеню, я вошел в Собор Святого Фомы и уселся на скамью. Я стал часто заходить в церкви после того, как снял форму полицейского и уехал от Аниты и сыновей. Не знаю, почему меня так влечет именно в храмы. Может, потому, что в Нью-Йорке, пожалуй, только в них можно спокойно предаваться размышлениям. Однако я совсем не уверен, что в одном этом заключается их привлекательность. Можно было бы предположить, что в Божьи храмы меня приводят какие-то духовные искания, но я даже не представляю себе, в чем они могут состоять, эти искания. Ведь я не молюсь, приходя в собор. И еще: я не верю ни в Бога, ни в черта.

И все же, по-моему, нет более подходящих мест для глубоких раздумий. Я сидел в Соборе Святого Фомы и размышлял о Генри Прагере. Но эти мысли не привели ни к каким определенным выводам. Будь у него менее сдержанное, более выразительное лицо, может быть, мне и удалось бы уловить что-нибудь. Но он ничем не выдал своих мыслей. Конечно, если у него хватило ума разделаться с Орлом-Решкой, хотя тот и был начеку, он, несомненно, сделает все, чтобы не дать ни малейшего повода для подозрений.

Мне было нелегко представить его в роли убийцы. Но и вообразить Прагера покорной жертвой шантажа тоже было трудно. Судя по всему, ему не приходило в голову, а я не тот человек, кто стал бы ему это говорить, что он давно мог послать Орла-Решку со всем его «компроматом» куда подальше.

Вряд ли сейчас кто-нибудь стал бы заниматься его делом, в то время как кругом тратится пропасть денег на замазывание куда более серьезных преступлений. Прошло уже несколько лет с тех пор, как его дочь совершила наезд на мальчика. Конечно, какой-нибудь строгий прокурор, получив досье Орла-Решки, мог бы потребовать для нее наказания, но наиболее вероятным исходом дела было бы обвинение в непреднамеренном убийстве и условное осуждение. Словом, теперь ни ему, ни ей ничто не угрожало. Если бы газеты даже раздули этот случай, скандал вряд ли мог повредить его бизнесу или разрушить жизнь его дочери.

В сущности, у Прагера не было достаточно веских оснований, чтобы откупаться от Орла-Решки, а тем более — убивать его. Если, конечно, за всем этим не крылось что-то куда более важное.

Итак, их было трое: Прагер, Этридж и Хьюзендаль. И все они платили достаточно большие суммы Орлу-Решке, чтобы тот молчал, пока один из них не решил заставить его замолчать навсегда. Мне оставалось лишь выяснить, кто именно это сделал.

Признаться, распутывать этот узел у меня не было особого желания по двум причинам. Прежде всего я не мог вести расследование столь же эффективно, как полиция. Достаточно мне было положить конверт Орла-Решки на стол хорошего сыщика из отдела по расследованию убийств, и дело пошло бы куда быстрее. Время смерти, несомненно, было бы установлено точно; я знал его лишь приблизительно, со слов Келера. Полицейские могли бы проверить алиби всей троицы. Могли бы провести допросы с пристрастием, а этого, глядишь, оказалось бы вполне достаточно для выявления преступника.

Смущало меня только одно: убийца, конечно, угодил бы за решетку, но и двое других оказались бы пострадавшими. Их репутация тоже была бы запятнана. Тем не менее я был очень близок к тому, чтобы передать конверт полиции. В конце концов они все-таки не были святыми. Девушка, совершившая наезд и удравшая с места преступления; бывшая уличная девка, отбывавшая, пусть небольшой, но все же срок в тюрьме, и омерзительный извращенец. Но Орел-Решка, руководствуясь своим особым кодексом чести, считал, что не имеет права вредить тем, кто честно купил его молчание. За исключением, естественно, убийцы. С другой стороны, у меня-то не было никаких обязательств перед ними!

Однако прибегнуть к помощи полиции никогда не поздно. Если я потерплю неудачу, то смогу обратиться туда. Пока же я попытаюсь разобраться во всем сам.

Я уже побывал у Генри Прагера, договорился о встрече с Беверли Этридж. Осталось только назначить свидание Теодору Хьюзендалю, а это можно будет сделать и завтра. Так или иначе, все они узнают, что я наследник Орла-Решки и что они по-прежнему крепко сидят на крючке.

Мимо, направляясь в неф, прошла группа туристов. Все они рассматривали дивную каменную резьбу над высоким алтарем. Через пару минут я встал. Выходя на улицу, я посмотрел на ящик для подаяний. У меня был выбор: оказать помощь церкви в ее повседневной работе, поддержать миссионеров в далеких странах или пожертвовать что-то бездомным детям. Я опустил три из тридцати банкнот по сто долларов, которые оставил мне Орел-Решка, в щель ящика с деньгами для бездомных детей. Кое-что в своей жизни я делаю, не задумываясь над причинами. Десятую часть всего, что зарабатываю, я жертвую той церкви, возле которой оказываюсь вскоре после получения денег. При этом я отдаю невольное предпочтение католическим соборам, которые бывают открыты почти всегда.

Собор Святого Фомы — епископальный. Табличка на фасаде гласит, что двери его открыты все дни недели, чтобы прохожие могли здесь укрыться от суматошной суеты Манхэттена. Я думаю, пожертвования туристов с лихвой возмещают гостеприимство священников. Что ж, теперь к пожертвованиям прибавились и триста долларов мертвого вымогателя.

Затем я вышел и направился в сторону жилых кварталов города. Пора почтенной даме узнать, кто стал преемником Орла-Решки. После того, как я сообщу об этом всей троице, моя задача упростится. Останется лишь сидеть и ждать, пока убийца Орла-Решки попытается уничтожить и меня.

Глава шестая

Бар гостиницы «Пьер» освещен небольшими свечами в глубоких голубых подсвечниках, по одному на каждом столе. Круглые белые столики разделяет достаточно большое пространство; при каждом из них стоят по два-три голубых бархатных креслица. Привыкая к полутьме, я старался побыстрее отыскать женщину в белом брючном костюме. В баре было четыре или пять одиноких женщин, но ни одной — в брючном костюме. Беверли Этридж, как оказалось, сидела у дальней стены. Она была затянута в темно-синее платье, шею украшала нитка жемчуга.

Я отдал пальто гардеробщику и направился прямо к ее столу. Если она и наблюдала за моим приближением, то лишь краешком глаза, не поворачивая головы. Я сел напротив, и только тогда наши взгляды встретились.

— Я жду одного человека, — сказала она, отводя глаза первой.

— Мэт Скаддер, — представился я.

— Какое это имеет для меня значение?

— Вы красивая женщина, — сказал я. — Вам очень идет ваш белый брючный костюм. Красивая и умная. Вы хотели выяснить, смогу ли я вас узнать и, следовательно, есть ли у меня ваша фотография. Зачем такие сложности? Вы просто могли попросить принести одну из них.

Она вновь повернулась ко мне, и несколько минут мы молча разглядывали друг друга. Лицо ее изменилось мало, оно было таким же, как на фото, однако трудно было поверить, что это та самая женщина. Выглядела она не намного старше, но казалась гораздо более зрелой. Уравновешенная, умудренная опытом, она разительно отличалась от девушки, глядевшей с фотографий, добытых Орлом-Решкой, и сделанных при аресте снимков. Лицо ее стало аристократическим, а манера говорить свидетельствовала о том, что передо мной хорошо воспитанная и образованная женщина.

— Проклятый легаш! — внезапно сказала она, и ее аристократизм и воспитанность как ветром сдуло. — Но как вы все это разнюхали?

Я пожал плечами. Хотел было что-то сказать, но увидел, что к нам приближается официант. Я попросил бурбон и чашку кофе. Она знаком показала, чтобы он повторил и ее заказ. Не знаю, что она пила, — какой-то коктейль с фруктами.

Когда официант отошел, я сказал:

— Орел-Решка на какое-то время уехал из города. Но он хотел, чтобы в его отсутствие все шло своим чередом.

— Ясно.

— Дела иногда делаются и так.

— Понятно. Вы взяли его за глотку, и, чтобы откупиться, он передал все, что у него было на меня, продажному легашу.

— Вы предпочли бы иметь дело с кем-то более честным?

Она провела рукой по волосам. Они были светлыми и прямыми, причесанными, если не ошибаюсь, в стиле «сассун». На фото они были гораздо длиннее, но цвет не изменился. Возможно, она не красилась.

— Хотела бы я знать, где можно найти честного легаша.

— Говорят, еще парочка осталась.

— Разве что в дорожной полиции.

— Во всяком случае, я не полицейский. Просто обыкновенный мошенник. — Ее брови вопросительно поднялись. — Несколько лет назад я ушел из полиции.

— Тогда я вас не понимаю. Почему вы занимаетесь такими делами?

Не знаю, искренним ли было ее изумление или она знала, что Орел-Решка мертв. В любом случае она превосходно притворялась. В этом-то и заключалась главная трудность. Я играл в покер с тремя незнакомцами, но даже не мог собрать их за одним ломберным столом.

Официант принес заказ. Я пригубил бурбон, отпил кофе и вылил остаток виски в чашку. Приятно напиваться вот так, не утомляясь.

— О’кей, — сказала она.

Я взглянул на нее.

— Выкладывайте все напрямик, мистер Скаддер. — Голос вновь обрел вежливую интонацию, лицо приняло прежнее выражение. — Как я поняла, мне придется раскошелиться.

— Человек должен на что-то жить, миссис Этридж.

Неожиданно, а может, мне это показалось, она улыбнулась, и ее лицо словно осветилось изнутри.

— Зовите меня просто Беверли, — сказала она. — Было бы нелепо, чтобы человек, который видел меня на тех фотографиях, обращался ко мне официально. А как зовут вас — Мэт?

— Обычно, да.

— Назовите же сумму, Мэт. Сколько вы хотите с меня содрать?

— Я человек не жадный.

— Бьюсь об заклад, вы говорите это всем девицам. Во что же мне обойдется ваша нежадность?

— Я готовдовольствоваться тем же, что и Орел-Решка. Что достаточно для него, того хватит и мне.

Она задумчиво кивнула; на ее губах все еще были заметны следы улыбки. Коснувшись пальцем уголка рта, она сказала:

— Интересно…

— В самом деле?

— Видимо, Орел-Решка не все вам сказал. Точную сумму мы не оговаривали.

— Вот как?

— Мы, правда, пытались договориться. Я не хотела, чтобы он тянул с меня деньги каждую неделю. Но кое-что я все же ему давала. За последние шесть месяцев набежало, вероятно, около пяти тысяч долларов.

— Не так уж много.

— Кроме того, мне приходилось спать с ним. Я предпочла бы давать ему больше денег и не заниматься сексом, но у меня не так много карманных денег. Мой муж — человек богатый, тем не менее у меня не так много денег.

— Зато много секса.

Она вульгарно провела языком по губам. Но это не сделало ее менее соблазнительной.

— Не думала, что вы заметили.

— Заметил.

Выпив немного кофе, я огляделся. Бар был заполнен спокойными, хорошо одетыми людьми. Я явно выделялся в их массе. Хотя на мне была моя лучшая одежда, выглядел я как типичный коп, только что сменивший форму на свой лучший костюм. Женщина, сидевшая напротив, снималась в порнографических картинах, занималась проституцией и мошенничеством. Но она была здесь своей, а я — чужаком.

— Пожалуй, я предпочел бы деньги, миссис Этридж.

— Беверли.

— Беверли, — повторил я.

— Или Бев, если вам так больше нравится. Говорят, я очень хороша в своем деле.

— Не сомневаюсь.

— Говорят, во мне сочетается профессиональная сноровка с любительским темпераментом.

— Не сомневаюсь.

— Вы же видели фото.

— Да, верно. Но, к сожалению, я больше нуждаюсь в деньгах, чем в сексе.

Она задумчиво кивнула.

— С Орлом-Решкой я пыталась прийти к какому-нибудь соглашению, — сказала Беверли. — У меня мало наличных денег. Я продала несколько украшений, еще кое-какие вещицы, но смогла лишь оттянуть время. Будь у меня больше времени, может, мне удалось бы раздобыть и что-нибудь посущественнее.

— Что значит «посущественнее»?

На этот вопрос она не ответила.

— Я объясню вам, в чем моя проблема. Послушайте: когда-то я вела самую разгульную жизнь. Но это продолжалось недолго. Мой психиатр считает это «радикальным способом преодоления внутренней неуспокоенности и антагонизма». Будь я проклята, если понимаю, что он имеет в виду, да думаю, он и сам не знает этого. Но теперь все это позади. Я порядочная женщина. Теперь я принадлежу к другому кругу, хотя знаю правила игры. Только начни платить, и тебя не оставят в покое до смерти.

— Да, это обычная история.

— Но мне она не нравится. Я хочу один раз заплатить и выкупить все, сколько бы это ни стоило. К сожалению, это очень и очень не просто для меня.

— Потому что я могу оставить себе копии фотографий?..

— Да, можете оставить себе копии. Можете хранить все необходимые сведения в голове, потому что даже информации достаточно, чтобы погубить меня.

— Так вы хотели бы заплатить за все один раз, но вам нужны гарантии?

— Верно. И тут мы не смогли прийти к соглашению с Орлом-Решкой. Я пыталась дурить ему голову с помощью небольших сумм и секса. — Она вновь облизнула губы. — Это был довольно любопытный секс. Ведь он имел обо мне странное представление. Не думаю, чтобы у такого плюгавого человечка, как он, имелся опыт сексуальных отношений с молодыми привлекательными женщинами. К тому же, с одной стороны, я была для него этакой богиней с Парк-авеню, а с другой — у него были эти фото. Он знал всю мою подноготную, поэтому я была для него особенной женщиной. Я не находила в нем ничего привлекательного. Ничего, что могло бы мне понравиться. К тому же меня раздражали его вульгарные манеры и, конечно же, бесило, что он имеет надо мной власть. И все же мы делали кое-что интересное. Он был очень изобретателен. Меня унижало то, что я вынуждена иметь с ним дело, но мне одновременно нравилось встречаться с ним. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

Я не ответил.

— Я могла бы кое о чем вам рассказать.

— Не стоит труда.

— Это могло бы вас заинтересовать.

— Не думаю.

— Вы ведь не испытываете ко мне особой симпатии?

— Нет, не испытываю. Да и не могу позволить себе этого в моем положении.

Она чуть отпила из бокала и снова облизнула губы.

— Вы были бы не первым копом, с которым я занималась любовью, — сказала она. — Это всегда было составной частью игры, когда я ее вела. И я еще не встречала копа, который бы в этом отношении не страдал комплексом неполноценности. Одному кажется, что у него слишком маленький… другому — что он не умеет это делать как следует. Наверное, это потому, что копам все время приходится ходить с пистолетом и дубинкой.

— Возможно.

— Однако мой опыт убедил меня, что копы ничем не отличаются от других мужчин.

— Боюсь, что мы отклоняемся от темы, миссис Этридж.

— Бев.

— Я думаю, нам следует поговорить о деньгах. Если выложите достаточно крупную сумму, то я не только сниму вас с крючка, но и выброшу удочку.

— Что вы подразумеваете под словами «крупная сумма»?

— Пятьдесят тысяч долларов.

Не знаю, какую цифру она ожидала услышать. Не знаю, договаривались ли они с Орлом-Решкой о цене, когда катались на дорогих простынях. Сложив губы трубочкой, она тихо присвистнула, выражая удивление.

— У вас большие запросы, — сказала она.

— Но вы раскошелитесь один раз, и дело с концом.

— А вдруг я вновь окажусь на крючке?

— Не окажетесь. Я дам вам в руки оружие против себя. Несколько лет назад я совершил преступление, за которое мне грозят многие годы заключения. Я напишу подробное признание. Как только вы выложите пятьдесят тысяч, я вручу вам признание и весь собранный Орлом-Решкой материал.

— Когда были полицейским, вы брали взятки? Что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Убили кого-нибудь?

Я промолчал.

Обдумывая мое предложение, она достала сигарету, постучала по ее кончику хорошо отполированным ногтем. Она, видимо, ожидала, что я протяну зажигалку, но я не стал это делать, и ей пришлось самой зажечь сигарету.

— Возможно, это выход, — наконец проронила она.

— Я сам суну свою голову в петлю. В случае чего вам достаточно будет лишь дернуть за веревку.

Она кивнула.

— Тут только одна проблема.

— Деньги?

— Да. Нельзя ли немного уменьшить сумму?

— Не думаю.

— У меня просто нет столько наличными.

— Зато есть у вашего мужа.

— Но это не значит, что деньги у меня в сумочке, Мэт.

— Тогда я попробую обойтись без посредников, — сказал я. — Просто предложу товар ему. Он заплатит.

— Подонок!..

— Ну так что? Заплатит он?

— Ладно, я как-нибудь раздобуду деньги. Ну и подонок же вы! Между прочим, он может и не заплатить, а я тогда уже не буду в вашей власти. Мы оба останемся у разбитого корыта. Ведь не этого вы добиваетесь?

— Нет. Конечно, было бы лучше избежать подобного.

— И, стало быть, деньги должна заплатить я. Но мне нужно время, чтобы их достать.

— Две недели.

Она покачала головой:

— По меньшей мере месяц.

— Я не собирался особенно затягивать свое пребывание в городе.

— Попробую сделать это быстрее. Поверьте, у меня сейчас есть только одно желание — отделаться от вас как можно скорее. Но мне нужен месяц.

Я согласился, но выразил надежду, что она сможет достать деньги раньше. Она еще раз обозвала меня подонком, сукиным сыном, а затем вдруг снова приняла обольстительный вид и спросила, не хочу ли я заняться с ней сексом: уж она-то покажет мне высший пилотаж. Признаюсь, мне больше нравилось, когда она ругалась.

— Я не хочу, чтобы вы мне звонили, — сказала она, перед тем как уйти. — Как я могу связаться с вами?

Я назвал ей гостиницу, в которой остановился. Было заметно, что моя откровенность удивила ее, хотя она и постаралась не показать этого. Орел-Решка, очевидно, тщательно скрывал свой адрес.

И он, конечно, был прав.

Глава седьмая

Как только ему исполнилось двадцать пять, Теодор Хьюзендаль получил в наследство два с половиной миллиона долларов. Через год, женившись на Хелен Гудвин, он прибавил к своему состоянию еще миллион с лишним. За пять лет он увеличил их совместный капитал до пятнадцати миллионов. В тридцать два года он отошел от дел и переехал из особняка в Сэндс-Пойнте в шикарную кооперативную квартиру на Пятой авеню, решив посвятить свою жизнь служению обществу. Президент ввел его в состав какой-то важной комиссии. Мэр назначил начальником департамента, в ведении которого находятся парки, места развлечений и отдыха. Хьюзендаль умел хорошо говорить, журналисты любили его, поэтому его имя непрестанно мелькало на страницах газет. Последние несколько лет он выступал с речами по всему штату, присутствовал на всех обедах, где собирали средства в фонд демократической партии. Он часто созывал пресс-конференции и нередко принимал участие в телевизионных дискуссиях. Он всегда и везде утверждал, что не намерен выставлять свою кандидатуру на выборах губернатора, но я не думаю, что даже его собственный пес был настолько глуп, чтобы поверить в такую туфту. Конечно, он уже вел избирательную кампанию и занимался этим очень усердно, тем более что у него было полно денег и много влиятельных связей. К тому же он был высок, хорош собой и неотразимо обаятелен. Если он и придерживался каких-то политических взглядов, что, впрочем, было весьма сомнительно, то все же был далек как от левого, так и от правого радикализма, следовательно, мог привлечь на свою сторону часть избирателей-центристов.

Деньги позволяли ему рассчитывать на выдвижение в кандидаты, а все, что он сделал в последнее время, вполне могло обеспечить его избрание. Хьюзендалю недавно исполнился сорок один, а он уже поглядывал из Олбани в сторону Вашингтона.

Однако эту блистательную карьеру в один миг могло прервать обнародование нескольких отвратительных фотографий.

Его офис находился в городской ратуше. Я доехал на подземке до Чэмберс-стрит, но прежде чем направиться к ратуше, прошел по Сентер-стрит и несколько минут постоял перед Главным полицейским управлением. На противоположной стороне улицы был бар, куда мы обычно заглядывали перед тем, как войти в здание уголовного суда, или же после выхода из него. Но для глотка виски было слишком рано, к тому же мне не хотелось встретить там кого-нибудь из знакомых, поэтому через пару минут я направился к ратуше и без труда отыскал офис Хьюзендаля.

Секретарем у него работала пожилая женщина с проницательными голубыми глазами и жесткими, похожими на проволоку волосами. Я сказал ей, что хочу его видеть, и она спросила, как меня зовут.

Я вынул серебряный доллар.

— Смотрите внимательно, — сказал я и подбросил монету, подойдя к краю ее стола. — А теперь опишите мистеру Хьюзендалю, что вы видели, и передайте, что я хотел бы поговорить с ним наедине. Ступайте!

Она окинула меня пристальным взглядом, видимо, прикидывая, в здравом ли я уме. Затем потянулась к телефону, но я остановил ее:

— Спросите у него лично.

Слегка склонив голову набок, она вновь проницательно посмотрела на меня, после чего, даже не пожав плечами, встала и направилась в его кабинет.

В скором времени она вернулась и с недоумением сказала, что ее шеф ждет меня. Между тем я уже успел повесить свое пальто на металлическую вешалку. Не теряя ни минуты, я вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

Он тут же заговорил, даже не посчитав нужным отвести глаза от газеты, которую читал:

— Мы, кажется, договорились, что вы не будете сюда приходить. И мы как будто условились…

Тут он наконец посмотрел на меня, и его лицо странно изменилось.

— Но вы же не… — произнес он.

Я подбросил и поймал доллар.

— А кого вы ожидали увидеть?

Он смотрел на меня, а я тем временем пристально изучал его. Он выглядел гораздо лучше, чем на газетных портретах и тем более на тех мерзких фотографиях, которыми я располагал. Он сидел за серым стальным столом в кабинете, обставленном стандартной, казенной мебелью. Разумеется, он мог позволить себе переделать здесь все по своему вкусу — многие люди в его положении так и поступали. Не знаю, добавляло ли это ему очков.

Я сказал:

— Это сегодняшний выпуск «Таймс»? Если вы ожидали увидеть другого человека с серебряным долларом, то, стало быть, невнимательно прочитали газету. Третья страница второго раздела, в самом низу.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Я повторил, показав на газету:

— Читайте же. Третья страница, второй раздел.

Пока он искал и читал нужную заметку, я стоял на ногах. Сам я просмотрел газету за завтраком и вполне мог бы не обратить внимания на это сообщение, если бы специально не искал его. Не знаю, чем это было вызвано, но три абзаца в этом номере были посвящены Джекобу Джаблону по прозвищу Орел-Решка, выловленному из вод Ист-Ривер. В заметке приводились даже некоторые подробности его жизни.

Я внимательно следил за выражением лица Хьюзендаля, пока он читал этот убогий некролог. Его реакция была абсолютно естественной. Лицо смертельно побледнело, на висках запульсировали жилки. Руки так крепко стиснули газету, что она порвалась. Это вполне могло означать, что он ничего не знал о смерти Орла-Решки. Однако можно было предположить и другое. Он просто не ожидал, что тело вообще будет найдено, и вдруг осознал, в каком трудном положении оказался.

— Боже! — воскликнул он. — Случилось именно то, чего я так опасался. Вот почему я хотел… Какой ужас!

Он не смотрел на меня и говорил, не обращаясь ко мне. У меня было такое впечатление, будто он забыл о моем присутствии. Он словно заглядывал куда-то в будущее, видимо, опасаясь, что вся его жизнь может рухнуть.

— Именно то, чего я опасался! — повторил он. — Я ведь много раз предупреждал его о такой возможности. А он лишь отвечал, что если с ним и впрямь что-нибудь произойдет, один его друг знает, как поступить с этими… этими фотографиями. Но с моей стороны ему ничто не угрожало, решительно ничто. Я всегда готов был выложить, сколько бы он ни попросил, и он это знал. Но когда я спрашивал, что меня ждет, если он умрет, он неизменно отвечал: «Молитесь, чтобы я жил вечно». — Он поднял на меня глаза. — И вот он мертв. А вы кто такой?

— Мэтью Скаддер.

— Вы из полиции?

— Нет, ушел оттуда несколько лет назад.

Он заморгал от растерянности.

— Не знаю… не знаю, зачем вы пожаловали ко мне. — Он явно чувствовал себя потерянным и беспомощным. Я не удивился бы, если бы он даже заплакал.

— Я что-то вроде вольного стрелка, — объяснил я. — Оказывая людям кое-какие услуги, подрабатываю себе на жизнь.

— Вы частный детектив?

— Официально — нет. Просто я держу свои глаза и уши открытыми, вот и все.

— Понятно.

— Я прочитал эту заметку о моем старом приятеле Джаблоне и подумал, что подворачивается как раз такой случай, когда я смогу оказать услугу. Вам.

— В самом деле?

— Я предположил, что в руках Орла-Решки находилось что-то, что вы хотели бы получить. Как уже сказал, я держу свои глаза и уши открытыми, поэтому могу знать много такого, о чем вы не подозреваете. Я также предположил, что в этом случае можно рассчитывать на вознаграждение.

— Понятно, — ответил он. Прежде чем он успел что-то добавить, зазвонил телефон. Он взял трубку и хотел было сказать, чтобы его ни с кем не соединяли, но выяснилось, что звонит мэр Нью-Йорка, и он не смог уклониться от разговора с Его Честью. Я сел и стал ждать, пока Теодор Хьюзендаль переговорит со своим высокопоставленным собеседником. Я почти не вникал в суть их разговора. Завершив беседу, Хьюзендаль по внутреннему телефону строго предупредил секретаршу, чтобы его не беспокоили, поскольку он очень занят.

Затем, повернувшись ко мне, тяжело вздохнул:

— Вы считаете, что можете надеяться на вознаграждение?

Я кивнул.

— Да. Чтобы возместить затраченное мной время и расходы.

— Так вы тот самый друг, о котором говорил Джаблон?

— Я был его другом, — подтвердил я.

— И эти фото теперь у вас?

— Скажем так: я, возможно, знаю, где они находятся.

Он положил ладонь на лоб и почесал макушку. Волосы у него были не слишком темно- и не слишком светло-каштанового цвета, не очень длинные, но и не короткие. Как и его политические взгляды, они, вероятно, не должны были никого раздражать. Он поглядел на меня поверх очков и вновь вздохнул.

— Я заплатил бы приличную сумму, лишь бы эти фотографии оказались у меня в руках, — произнес он ровным тоном.

— Могу вас понять.

— Вознаграждение будет… достаточно щедрым.

— Так я и предполагал.

— Я могу позволить себе заплатить вам сполна, мистер… извините, не запомнил, как вас зовут.

— Мэтью Скаддер.

— Ах да, верно! Обычно я сразу запоминаю имена и фамилии. — Его глаза сузились. — Как я уже сказал, мистер Скаддер, я могу предложить щедрое вознаграждение, но я не могу допустить, чтобы этот… материал продолжал существовать. — Он перевел дух и выпрямился в кресле. — Ведь я собираюсь стать следующим губернатором штата Нью-Йорк.

— Многие вас поддерживают.

— И эта поддержка скоро будет еще шире. Я мыслю и действую масштабно. У меня хорошо развито воображение, есть дар предвидения. Я ничем не обязан большим боссам. К тому же я человек богатый и, следовательно, независимый. Мне незачем запускать руку в общественные фонды. Словом, у меня есть все, чтобы стать превосходным губернатором. Наш штат нуждается в достойном лидере. Я мог бы…

— Не исключено, что и я проголосую за вас.

Он невесело улыбнулся.

— Боюсь, что сейчас неподходящий момент для политической речи. Тем более что я пока отрицаю намерение выдвинуть свою кандидатуру на выборах. Но я хочу, чтобы вы поняли, как все это важно для меня, мистер Скаддер.

Я промолчал.

— Вы имеете в виду какую-либо определенную сумму в качестве компенсации? — спросил он.

— Я хочу, чтобы вы сами назвали цифру. Конечно, чем она выше, тем, соответственно, больше стимул.

Он сплел пальцы и подумал:

— Сто тысяч долларов.

— Что ж, это довольно щедрое предложение.

— Такое вознаграждение я готов выплатить. При условии, что мне будет возвращено все, решительно все!

— А как вы узнаете, что я действительно отдал вам все?

— Я уже думал об этом. Та же проблема возникала у меня с Джаблоном. Мне было сложно иметь с ним дело. Я знал, что буду находиться в постоянной зависимости от него. Если бы я даже дал ему крупную сумму, рано или поздно он ее израсходовал бы и снова пришел за деньгами. Насколько я понимаю, так поступают все вымогатели.

— Обычно да.

— Поэтому я платил ему каждую неделю. Еженедельно он получал от меня конверт с некоторым количеством купюр, как если бы я платил ему дань. В каком-то смысле это и была дань. Причем в обозримом будущем это не могло закончиться… — Он откинулся назад и закрыл глаза. У него была хорошо вылепленная голова, волевое лицо. Но я не сомневаюсь, что в нем должна была чувствоваться какая-то слабинка, ибо эта слабинка проявлялась в его поведении, а рано или поздно характер всегда отражается в чертах лица. С некоторыми это происходит поздно: во всяком случае, я пока не мог заметить что-то особенное в его лице.

— В обозримом будущем этому не было видно конца, — повторил он. — Разумеется, я мог позволить себе еженедельные выплаты Джаблону. — Вновь промелькнула та же быстрая невеселая улыбка. — Даже мог списывать их как расходы на избирательную кампанию, предстоящую избирательную кампанию. Но меня тревожило, что я очень уязвим. Опасался я, как вы понимаете, не мистера Джаблона, а того, что может произойти в случае его смерти. Но ведь, Господи, люди умирают каждый день. Знаете ли вы, сколько ньюйоркцев погибают от рук насильников каждый день?

— В прежние времена убивали троих. По одному человеку каждые восемь часов, — сказал я. — Сейчас, вероятно, эта цифра выше.

— Теперь, как я слышал, убивают пять человек в день.

— Особенно много убийств летом. В прошлом июле за одну неделю прикончили более пятидесяти человек. Из них четырнадцать — в один и тот же день.

— Да, я помню эту неделю. — Он отвернулся, очевидно, погрузившись в свои мысли. Не могу сказать, о чем он думал: о том ли, что снизит число убийств, когда окажется на посту губернатора, или о том, как пополнить моим именем список убитых.

— Могу ли я считать, — сказал он, — что Джаблон был убит?

— По-моему, это единственно возможный вывод.

— Я предполагал, что так может произойти. И это меня беспокоило. Такие люди, как он, рискуют больше других. Я убежден, что был не единственной его жертвой. — Его голос прозвучал неожиданно громко и тут же оборвался. Он, видимо, ожидал подтверждения или опровержения своей догадки. Но я упорно молчал, и он продолжил: — Но даже если он не был убит, мистер Скаддер, нельзя забывать, что все мы смертны. Он ведь мог умереть вследствие самых разных причин. Например, от слишком большой дозы наркотиков.

— Насколько мне известно, он этим не баловался.

— Но вы понимаете, что я имею в виду?

— Его мог сбить, например, автобус.

— Совершенно верно. — Еще один долгий вздох. — Я не хочу пройти через это еще раз. Итак, вот мое предложение. Если вы… возвратите мне материал, я выплачу вам обещанную сумму. Сто тысяч долларов могут быть переданы вам наличными или чеком в любом устраивающем вас месте. Если хотите, я переведу их на ваше имя в швейцарский банк. В обмен на это я требую возвращения всех документов и вашего молчания.

— Это вполне разумно.

— Я тоже так думаю.

— Но какие гарантии хотели бы вы иметь, что получите все, за что платите?

Прежде чем ответить, он пристально всмотрелся в мое лицо.

— Я льщу себя надеждой, что неплохо разбираюсь в людях.

— И вы решили, что я человек честный?

— Не совсем так. Не хотел бы вас обидеть, мистер Скаддер, но такое заключение было бы с моей стороны наивным.

— Вполне вероятно.

— Просто я пришел к выводу, — сказал он, — что вы человек сообразительный. Поэтому буду говорить прямо. Я заплачу обещанную сумму. Но если когда-нибудь под каким бы то ни было предлогом вы станете снова вымогать у меня деньги, я свяжусь с людьми… определенного сорта. И вас убьют.

— И это одним махом устранит все ваши затруднения?..

— Да, — согласился он. — Но в данном случае это будет единственным средством. Я уже сказал, что вы человек сообразительный. Я имел при этом в виду и то, что вы достаточно умны, чтобы не пытаться выяснять, блефую я или нет. Сто тысяч долларов — достаточное вознаграждение. Я надеюсь, у вас хватит благоразумия не испытывать судьбу?..

Я как следует обдумал его предложение и кивнул.

— Хочу задать вам еще только один вопрос.

— Спрашивайте.

— Почему вы не предложили ничего подобного Орлу-Решке?

— Я об этом подумывал.

— Но все-таки не предложили.

— Нет, мистер Скаддер.

— Почему же?

— Потому что ему не хватало сообразительности.

— В этом, пожалуй, вы были правы.

— Почему вы так решили?

— Его жизненный путь завершился на дне реки, — сказал я. — По-моему, это было не очень умно с его стороны.

Глава восьмая

Я покинул офис Хьюзендаля незадолго до полудня и еще раз продумал план дальнейших действий. Итак, уже четверг, я успел повидать всех троих. Теперь они были в курсе происшедшего, знали, кто я и где меня можно найти. Я, в свою очередь, кое-что разузнал о том, как действовал Орел-Решка: он, как я и предполагал, был не очень оригинален в своих методах выколачивания денег. Прагер и Этридж, если и знали до моего прихода, что Орел-Решка мертв, ничем этого не выдали. Хьюзендаль, казалось, был искренне потрясен и смущен, когда я сообщил о гибели Орла-Решки. Насколько я мог судить, все мои действия пока дали только один результат: я превратил себя в мишень для возможного нападения. При этом, впрочем, я не был уверен, что поступил правильно. Вероятно, для профессионального шантажиста я проявил слишком много рассудительности. Один из этих троих уже совершил убийство, однако не избавился от необходимости платить дань. Неудача может заставить его отказаться от новых попыток. Я же мог получить пятьдесят штук от Беверли Этридж, сто штук от Теда Хьюзендаля и еще какую-то сумму от Генри Прагера; это было бы замечательно, если бы не одно «но»: я отнюдь не стремился разбогатеть. Я искал убийцу.

Уикенд пролетел довольно быстро. Я вновь побывал в библиотеке. В отделе микрофильмов просмотрел старые номера «Таймс» и собрал не слишком важную информацию о троих подозреваемых, их друзьях и родственниках. В одной из газет рядом с заметкой о торговом центре, в деятельности которого принимал участие Генри Прагер, я наткнулся и на свое собственное имя. Репортер сообщал об одной особенно удачной операции, которую я провел за год до ухода из полиции. Тогда вместе со своим партнером я задержал оптового торговца наркотиками; зелья у него было достаточно, чтобы отравить полгорода. Спустя некоторое время я узнал, что этот делец нанял хорошего адвоката, который утопил процесс в юридических тонкостях. Поговаривали, будто судья получил двадцать пять штук и закрыл глаза на кое-какие факты.

К таким вещам приходится относиться философски. Конечно, мы не смогли упрятать это дерьмо в тюрягу, но зато нам удалось наколоть его на крупную сумму: двадцать пять тысяч судье, десять или пятнадцать адвокату. К тому же он потерял партию товара, а значит, и то, что за него уплатил, плюс приварок, который рассчитывал получить. Что до меня, то я предпочел бы видеть его в тюряге, но приходится довольствоваться хотя бы тем, что удается отщипнуть от пирога. Как в этом случае и сделал судья.

Как-то в воскресенье я позвонил по знакомому номеру. Ответила Анита, и я сказал, что отправил на ее имя денежный перевод.

— Я тут немного заработал, — сообщил я.

— Ну что ж, спасибо, — ответила она. — Деньги нам пригодятся. Ты не хочешь поговорить с мальчиками?

Я хотел и не хотел одновременно. Скоро они достигнут того возраста, когда мне легче будет разговаривать с ними, но по телефону беседа плохо ладится. И все же я поговорил с ними чуток о баскетболе.

Повесив трубку, я внезапно вздрогнул от странной мысли. Ведь может случиться так, что я никогда больше не смогу поговорить с ними! Орел-Решка был осторожен от природы, он инстинктивно старался не привлекать к себе внимания; только находясь в глубокой тени, он чувствовал себя достаточно уютно. И все же осторожность не спасла его. Я же привык действовать, не таясь, а одного этого могло оказаться достаточно, чтобы спровоцировать покушение. Если убийца Орла-Решки задумает пристрелить меня, ему не так трудно будет это сделать.

Я хотел было обзвонить всех троих «клиентов» Орла-Решки и поговорить с каждым еще раз. Меня угнетала мысль, что я так и не сказал им что-то важное. Мне показалось, что я взвалил на себя непосильную ношу, но я никак не мог сообразить, почему она так тяжела. Через несколько минут неожиданный страх прошел сам собой, и я не стал никому звонить.

В тот вечер я сильно набрался. Хорошо, что никто не предпринял попытку напасть на меня, иначе я оказался бы чересчур легкой добычей.


В понедельник утром я позвонил Прагеру. Мне казалось, что пришло время укоротить слишком длинный поводок. Секретарша сказала, что он говорит по другому телефону, и попросила подождать. Включившись через пару минут, она убедилась, что я все еще на проводе, и соединила меня с шефом.

Я сказал:

— Я придумал, как провернуть это дело, чтобы дать вам полную гарантию. Пару лет назад мне предъявили обвинение, но так и не смогли доказать мою вину. — Он ведь не знал, что я бывший коп. — Я напишу признание, приведу такие свидетельства, что в случае их обнаружения мне не вывернуться. Эту бумагу я передам вам, если такая сделка вас устроит.

В сущности, это было то же предложение, что я сделал Беверли Этридж. Так же, как и ей, оно показалось Прагеру вполне приемлемым. Никто из них не заметил в нем скрытый подвох. Ведь я мог сознаться в преступлении, которого никогда не совершал, и, хотя мое пространное признание, возможно, было бы интересно почитать, оно не повлекло бы за собой никакого наказания. Но Прагер этого не понял, и моя мысль ему понравилась.

Что ему не понравилось, так это сумма, которую я потребовал.

— Это невозможно, — сказал он, услышав цифру.

— Но ведь это лучше, чем всю жизнь платить понемногу. Джаблон получал от вас две тысячи ежемесячно. Если вы заплатите сразу шестьдесят тысяч, а это меньше, чем пришлось бы выложить за три года, то со всеми вашими неприятностями будет покончено навсегда.

— Я не смогу собрать такую сумму.

— Вы найдете какой-нибудь выход, Прагер.

— Нет, это исключено.

— Не будьте дураком, — усмехнулся я. — Вы видный, преуспевающий делец. Если у вас нет такой суммы наличными, то наверняка есть имущество, которое вы можете заложить.

— Я не могу этого сделать. — Его голос вдруг прервался. — Я испытываю сейчас… финансовые трудности. Некоторые вложения оказались неудачными. В экономике, в строительном деле наметился спад, кредитные ставки резко поднялись. В прошлом месяце кое-кто уже требовал десять процентов…

— Мне не нужна лекция по экономике, мистер Прагер. Мне нужны шестьдесят тысяч долларов.

— Но я использовал уже все кредитные возможности. — Он помолчал и добавил: — У меня больше нет никаких источников…

— Деньги понадобятся в ближайшее время, — перебил я, — в мои планы не входит задерживаться в Нью-Йорке.

— Но я…

— Подумайте как следует, — я не дал договорить ему. — Я свяжусь с вами сам.

Я повесил трубку и пару минут сидел в телефонной будке, раздумывая о том, что сказал Прагер. Кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

Я встал. Человек, которому, видно, надо было срочно позвонить, собрался было выразить свое недовольство, но, посмотрев на меня, передумал.

Настроение у меня было паскудное. Я подверг Прагера жестокому испытанию, можно сказать, припер его к стене. Если это он убил Орла-Решку, то у меня было оправдание. Но если убийца кто-то другой, то, значит, я лишь напрасно выкручивал ему руки. Сознавать это было мучительно.

Из его слов я понял, что он отчаянно нуждался в деньгах. И если Орел-Решка столь же решительно требовал от него выплату большой суммы, прежде чем уехать из города, где ему угрожала смерть, это вполне могло переполнить чашу терпения Прагера.

Побывав у него в офисе, я хотел было исключить его из списка подозреваемых. Мне казалось, что у Прагера не было мотива для совершения убийства, но теперь я понял, что мотив был — и очень веский.

А сегодня у него появилась новая причина для совершения преступления.

К Хьюзендалю я зашел чуть позже. Его не оказалось на месте, поэтому я оставил номер своего телефона. Около двух он позвонил.

— Я знаю, что мне не следовало к вам заходить, — сказал я, — но у меня для вас хорошие новости.

— В самом деле?

— У меня есть основания претендовать на вознаграждение.

— Вы обнаружили материал?

— Верно.

— Быстро сработано!

— Просто провел обычное для таких случаев расследование плюс немного удачи.

— Ясно. Боюсь, мне понадобится некоторое время, чтобы… э… собрать всю сумму.

— Я не могу долго ждать, мистер Хьюзендаль.

— Вам следует проявить терпение. Сумма, о которой мы говорили, весьма велика.

— Как я понимаю, вы располагаете значительным состоянием.

— Но я не держу крупных сумм наличными! Не у всякого политика есть друг во Флориде, чей стенной сейф набит долларами. — Он захохотал и, по-видимому, был разочарован, что я не оценил его шутку. — Мне требуется время.

— И сколько же?

— Самое большее — месяц. Может быть, я уложусь и в более короткий срок.

Я продолжал разыгрывать свою уже хорошо отрепетированную роль.

— Я хотел бы получить деньги пораньше.

— В самом деле? Похоже, вы спешите?

— Да, очень. Я хочу как можно быстрее уехать из города. Здешний климат вреден для моего здоровья.

— Но, во всяком случае, последние несколько дней погода стоит неплохая.

— Для меня слишком жарко.

— Да?

— Я не перестаю думать о том, что случилось с нашим общим другом, и я бы не хотел, чтобы то же самое произошло со мной.

— Наверное, он кому-нибудь сильно досадил.

— Боюсь, я и сам успел досадить кое-кому, мистер Хьюзендаль. Поэтому единственное мое желание — убраться отсюда к чертовой матери в течение ближайшей недели.

— Не уверен, что это возможно. — Он сделал короткую паузу и добавил: — Вы можете уехать, а затем вернуться за вознаграждением. Тем временем, надеюсь, жара спадет; я говорю не только о погоде.

— Мне бы не хотелось так поступать.

— По-моему, это — необдуманное заявление. Дело, которое мы с вами обсуждали, требует взаимопонимания. Мы должны действовать на корпоративных началах.

— Месяц — слишком долго.

— Может быть, мне удалось бы уложиться в две недели.

— Вам придется уложиться.

— Это звучит как неприкрытая угроза.

— Дело в том, что вы не единственный, от кого мне причитается вознаграждение.

— Я не удивлен.

— Естественно. И если я покину город, так и не получив от вас ничего, кто знает, что может случиться.

— Не прикидывайтесь дураком, Скаддер.

— А я и не пытаюсь. По-моему, никому из нас не стоит прикидываться дураком. — Я перевел дух. — Послушайте, мистер Хьюзендаль, я уверен, что мы сможем договориться.

— Искренне надеюсь, что вы правы.

— Итак, что вы скажете о двух неделях?

— Трудно.

— Но все же возможно?

— Я постараюсь. Надеюсь успеть.

— Я тоже надеюсь. Вы знаете, где меня искать.

— Да, — подтвердил он. — Я это знаю.


Повесив трубку, я налил себе виски. Небольшую порцию. Отпил немного и подержал бокал в руке, согревая. Зазвонил телефон. Я допил виски и снял трубку. Я предполагал, что это Прагер. Оказалось, Беверли Этридж.

— Мэт, это Бев, — сказала она. — Надеюсь, я не разбудила вас?

— Нет, не разбудили.

— Вы один?

— Да. А что?

— Я чувствую себя одинокой.

Я промолчал. Я помнил, как сидел за столиком напротив нее и всем своим видом пытался показать, что ей не удастся соблазнить меня. Я надеялся, что сумел убедить ее в этом. Но мне это только казалось. Против подобных женщин бывает довольно трудно устоять.

— Я хотела бы встретиться с вами, Мэт. Мы должны кое-что обсудить.

— Хорошо.

— Если вы свободны, мы могли бы увидеться в семь вечера. До этого времени я занята.

— Семь меня устраивает.

— Там же?

Я вспомнил, как неуютно чувствовал себя в гостинице «Пьер». На этот раз мы встретимся на моем поле. Но не в баре Армстронга. Туда я ее не поведу.

— Есть одно заведеньице — «Клетка попугая», — сказал я. — На Пятьдесят седьмой улице, между Восьмой и Девятой авеню. Самая середина квартала, со стороны деловой части города.

— Звучит заманчиво.

— Сам бар еще лучше, чем его название.

— Стало быть, увидимся в семь. Пятьдесят седьмая улица, между Восьмой и Девятой авеню, — это ведь совсем рядом с вашей гостиницей?

— На противоположной стороне улицы.

— Очень удобно, — сказала она.

— Меня вполне устраивает.

— Надеюсь, это устроит нас обоих, Мэт.


Я вышел, взял в баре пару бокалов виски и кое-что перекусить. В гостиницу я вернулся около шести. Администратор Бенни сказал, что мне трижды звонили, но не просили ничего передать.

Я не пробыл в номере и десяти минут, как зазвонил телефон. Я снял трубку, раздался незнакомый голос:

— Скаддер?

— Кто это?

— Ты должен вести себя очень осторожно. Не приставай к людям со всякими глупостями.

— Кто ты такой?

— А тебе зачем знать? Тебе только следует усвоить, что скоро ты можешь оказаться на дне широкой-широкой реки. Там тебе будет очень просторно — вся река твоя.

— Кто составил тебе эту речь?

Ответом был щелчок в трубке.

Глава девятая

Я пришел в бар «Клетка попугая» за несколько минут до условленного срока. У стойки сидели четверо мужчин и две женщины. Бармен Чак улыбнулся, услышав шутку, отпущенную одной из дам. Музыкальный автомат заливался голосом Синатры.

Бар этот небольшой, стойка — справа от входа. Для того, чтобы попасть в окруженный перилами зал, надо подняться на несколько ступеней. Там стоит около дюжины столиков, все они оказались свободными. Я поднялся по лестнице и занял место за самым удаленным от двери столиком.

Наиболее оживленное время в «Клетке попугая» — около пяти, когда завсегдатаи бара оставляют свои офисы. Те, кого одолевает сильная жажда, сидят дольше остальных, но случайных прохожих здесь бывает мало, и бар почти всегда закрывается довольно рано. Чак разливает вино большими порциями, поэтому те, кто приходит в пять часов, долго не задерживаются. По пятницам посетителей бывает больше, чем в другие рабочие дни, но, как правило, к полуночи бар закрывается. По субботам и воскресеньям его не открывают совсем.

Я заказал себе двойную порцию бурбона и до прихода Этридж успел осушить половину. Она помедлила в дверях, потому что не сразу увидела меня, и сидевшие за стойкой на миг замолчали, повернувшись в ее сторону. Она, казалось, не замечала, что привлекает к себе внимание, а может быть, просто слишком привыкла к всеобщему вниманию, чтобы придавать этому значение. Она прошла ко мне и села напротив. Как только выяснилось, что женщина не одна и, стало быть, от приставаний лучше воздержаться, разговор за стойкой возобновился.

Она сбросила пальто с плеч и перекинула его через спинку кресла. На ней был ярко-розовый свитер. Этот цвет очень шел ей. Беверли вынула из сумки пачку сигарет и зажигалку. На этот раз она не стала ждать, чтобы я предложил ей огоньку. Выпустив тонкую струйку дыма, она с заинтересованным видом наблюдала, как он поднимается к потолку.

Когда подошла официантка, Этридж заказала джин с тоником.

— Я тороплю время, — сказала она. — Сейчас, пожалуй, слишком холодно для летних напитков. Но я сама полна огня, так что могу себе это позволить. Как ты думаешь?

— Воля ваша, миссис Этридж.

— Почему ты не обращаешься ко мне по имени? Шантажисты не должны держаться так официально со своими жертвами. Я же называю тебя — Мэт, и это дается мне легко. Почему же ты не можешь называть меня просто Беверли?

Я пожал плечами, потому что и впрямь не знал, что ответить. Я постарался войти в роль, но плохо понимал при этом, какие чувства к ней испытываю. Я не называл ее Беверли главным образом потому, что очень уж она этого добивалась, но такой ответ лишь вызывал новый вопрос, а не объяснял причину полностью.

Официантка принесла ее заказ. Она затушила сигарету и принялась за джин с тоником. Дышала она глубоко, ее грудь под розовым свитером трепетала.

— Мэт?

— Что?

— Я пыталась придумать какой-нибудь способ раздобыть деньги.

— Отлично.

— Но мне нужно время.

В своей игре я повторял этот ход трижды и неизменно получал один и тот же ответ. Все они были богаты, но никто якобы не мог наскрести нескольких тысяч долларов. Может, экономическое положение страны и в самом деле так ухудшилось, как пишут в газетах?

— Мэт?

— Мне нужны деньги как можно скорее.

— Неужели ты не понимаешь, сукин сын, что я и сама рада была бы отделаться от тебя побыстрее! Но я могу взять всю сумму только у Кермита, а он непременно поинтересуется, на кой черт они мне понадобились. — Она опустила глаза. — Во всяком случае, у него нет лишних денег.

— А я-то думал, что у него больше денег, чем у самого Господа Бога.

Она покачала головой.

— У него очень приличный доход, но основную часть капитала он получит только после того, как ему стукнет тридцать пять.

— И когда же произойдет это великое событие?

— В октябре. Капитал Этриджей может быть разделен лишь по достижении младшим из них тридцати пяти лет.

— А он младший?

— Да, верно. Через шесть месяцев, в октябре, он получит право распоряжаться деньгами. Я уже предупредила его, что хочу иметь свои средства, потому что не могу оставаться всю жизнь в полной зависимости от него. Подобного рода просьбу он может понять и, думаю, пойдет мне навстречу. Я не знаю, какую сумму он мне выделит, но, конечно, она будет больше пятидесяти тысяч долларов. Вот тогда я и смогу рассчитаться с тобой.

— В октябре?

— Да.

— Сомневаюсь, что вы сможете сразу распоряжаться деньгами. Такие дела без бумажной волокиты не обходятся. Понадобится еще по крайней мере шесть месяцев, прежде чем у вас в руках окажутся наличные.

— Ты думаешь, это так затянется?

— Вполне возможно. Если я уступлю вам, мне придется ждать не шесть месяцев, а целый год, а это слишком долго. Даже шесть месяцев — это чересчур. В моем положении, чтоб вы знали, миссис Этридж, и один месяц — слишком большой срок. Чертовски большой срок! Миссис Этридж, я уже говорил, что хочу уехать из города.

— Почему?

— Мне не нравится здешний климат.

— Но ведь уже весна. Впереди лучшие нью-йоркские месяцы, Мэт.

— Все равно здешний климат мне не подходит.

Она закрыла глаза, и я мог спокойно рассмотреть ее. Освещение небольшого зала — свет узких, как свечи, электрических лампочек на фоне крапчатых красных обоев — выгодно подчеркивало ее красоту. Один из мужчин встал с табурета у стойки, прихватил часть отсчитанной ему сдачи и направился к двери. На ходу он бросил какую-то фразу, и одна из женщин громко рассмеялась. Вошел новый посетитель. Кто-то сунул монету в музыкальный автомат, и Лесли Гор запела о том, что этот вечер принадлежит ей и она может плакать, если ей захочется.

— И все-таки ты должен дать мне отсрочку.

— У меня нет такой возможности.

— Почему ты торопишься уехать из Нью-Йорка? Чего-нибудь боишься?

— Того же, что и Орел-Решка.

Она задумчиво кивнула.

— Он сильно нервничал в последнее время. Это очень возбуждало меня.

— Охотно верю.

— Я была не единственной его жертвой. Он это ясно давал понять. Интересно, он передал тебе всех, кто был у него на веревочке, Мэт? Или только меня?

— Хороший вопрос, миссис Этридж.

— Да, мне самой нравится. И кто же его убил, Мэт? Кто-нибудь из этой связки?

— Вы хотите сказать, что он мертв?

— Я читаю газеты.

— Конечно. Ведь иногда там появляются и ваши фотографии.

— Да, и на этот раз мне крупно повезло. Это ты убил его, Мэт?

— Зачем бы мне это делать?

— Чтобы самому получать доход от нашей миленькой компании. Я подумала, это твоя работа. В газете сообщалось, что его выловили из реки. Признайся, ты убилего?

— Нет. Может, это сделали вы?

— Да, конечно. Просто взяла свой маленький лук со стрелами и укокошила его. Послушай, подожди год, и ты получишь двойную сумму. Сто тысяч долларов. Хорошие проценты.

— Я предпочел бы получить наличные, и поскорее, а уж потом куда-нибудь сам вложил бы их.

— Говорю тебе: у меня нет сейчас денег.

— А ваша семья?

— Мои родители? У них тоже нет денег.

— А я думал, что у вас богатая семья.

Она смутилась и, чтобы скрыть это, взяла еще одну сигарету. И мой, и ее бокалы были пусты. Я подозвал официантку, она принесла нам еще выпивки. Я поинтересовался, готовят ли у них кофе. Девушка ответила, что обычно нет, но если я хочу, то она может заварить пару чашечек для нас. Ее тон при этом отчетливо выражал надежду, что я не буду настаивать. Я сказал ей, чтобы она не затрудняла себя.

— У меня был богатый прадед, — неожиданно сказала Беверли Этридж.

— Да?..

— Но мой отец последовал по стопам своего отца. Он научился у него благородному искусству превращать миллионы долларов в жалкие гроши. Я росла, ни в чем не нуждаясь, и думала, так будет всегда. Вот в чем причина того, что случилось со мной в Калифорнии. У меня был богатый папочка, и я могла ни о чем не тревожиться. В случае чего он всегда был в состоянии внести за меня залог. Поэтому даже к серьезным вещам я относилась чересчур легкомысленно.

— Что же произошло потом?

— Он покончил с собой.

— Каким образом?

— Отравился выхлопными газами в закрытом гараже. Какая разница?

— Вообще-то никакой. Просто мне всегда любопытно, как это происходит. А вы знаете, что врачи обычно используют револьверы? Несмотря на то, что у них есть доступ к таким простейшим и безболезненным средствам, как морфий, они почему-то предпочитают вышибать себе мозги, устраивая кровавую сцену. Так почему же он покончил с собой?

— Потому что промотал все деньги. — Она подняла бокал, но ее рука внезапно замерла. — Поэтому я и переехала на восток. После смерти отца у нас не осталось никаких средств, только долги. Мать получила страховку, которая обеспечила ей сносную жизнь. Она продала дом, переехала на частную квартиру. Все это да еще помощь органов социального обеспечения и позволяет ей существовать. — Она сделала большой глоток. — Я не хочу говорить об этом!..

— И не надо.

— Если ты отнесешь эти фото Кермиту, то ни черта не получишь. Только себе напортишь. Он не даст за них ни цента, потому что ему глубоко наплевать на мое доброе имя. Но свое доброе имя он бережет и поэтому постарается избавиться от меня и жениться на такой же холодной рыбе, как он сам.

— Может быть.

— На этой неделе он играет в гольф. В смешанном состязании профессионалов и любителей, которое пройдет накануне официальных соревнований. Он будет выступать против профессионального игрока. Спортсмен получит свои доллары, а Кермит потешит свою гордость. Это самая сильная его страсть — гольф.

— Я думал, что самая сильная его страсть — вы.

— Я просто украшение его дома, ведь когда надо, могу вести себя как настоящая леди.

— Только когда надо?

— Да. Сейчас он за городом, готовится к соревнованиям. Поэтому я возвращаюсь домой в любое время. Могу делать все, что мне заблагорассудится.

— Хорошо устроились.

Она вздохнула.

— Боюсь, на этот раз я не смогу воспользоваться своей сексуальной привлекательностью?

— Думаю, нет.

— Очень жаль. Я привыкла ею пользоваться. Можешь поверить, я чертовски хороша в постели. И все же сто тысяч долларов — кругленькая сумма. Даже и через год.

— Но ведь это журавль в небе.

— Просто ума не приложу, какой подход к тебе применить. Секс тебя не интересует, а денег у меня нет. Есть только кое-какие личные сбережения.

— Сколько?

— Около восьми тысяч. Мне уже давно не подсчитывали проценты. С этого вклада можно снимать деньги всего раз в год. Сама не знаю, как они уцелели. Я могла бы отдать их как аванс.

— Хорошо.

— Через неделю.

— А почему не завтра?

— Нет-нет, — она выразительно покачала головой. — Все, что я могу купить за эти восемь тысяч, — время. Вот я и покупаю неделю. Деньги будут у тебя через неделю.

— Я даже не знаю, действительно ли они у вас есть.

— Тут ты прав.

Я подумал.

— Ладно, — наконец согласился я. — Восемь тысяч долларов через неделю. Но я не собираюсь ждать целый год, чтобы получить оставшуюся сумму.

— Я могла бы сыграть, — сказала она. — Поставить четыреста двадцать раз по сто долларов.

— Или четыре тысячи двести раз по десять долларов, — подсказал я.

— Ну и подлец же ты! — усмехнувшись, ответила она.

— Значит, восемь тысяч. Через семь дней.

— Черт с тобой — ты их получишь.


Я предложил посадить ее в такси. Она сказала, что обойдется без моих услуг, и выразила желание заплатить по моему счету. После ее ухода я посидел еще несколько минут, затем расплатился и вышел. Пересек улицу и спросил у Бенни, не интересовался ли мной кто-нибудь в мое отсутствие. Он сказал, что кто-то звонил, но назваться не пожелал. Вероятно, это был тот самый тип, который угрожал утопить меня в реке.

Я отправился в бар Армстронга и занял свое обычное место. Для понедельника было довольно много посетителей. Со всех сторон меня окружали знакомые лица.

Я заказал бурбон и кофе. Оглядев зал, обратил внимание на человека, который показался мне одновременно знакомым и незнакомым. Я поманил пальцем Трину. Она подошла, подняв брови, отчего ее лицо еще больше, чем обычно, стало похоже на кошачью мордочку.

— Не оборачивайся, — сказал я. — Впереди, между Горди и парнем в саржевой куртке, сидит один тип.

— Ну и что?

— Возможно, ничего. Но почему бы тебе через пару минут не пройти мимо и не взглянуть на него?

— И что потом, капитан?

— Представь устный рапорт.

— Слушаюсь, сэр!

Я делал вид, что гляжу на дверь, но в действительности краешком глаза пристально наблюдал за интересовавшим меня человеком. Он все время смотрел в мою сторону. Трудно было угадать, какого он роста, потому что он сидел. Но, вероятно, он был достаточно высок, чтобы неплохо играть в баскетбол. Лицо незнакомца казалось обветренным, словно он проводил много времени на свежем воздухе. Длинные, песочного цвета волосы были причесаны с претензией на моду. Он сидел довольно далеко от меня, поэтому я не мог хорошо разглядеть его, но чувствовалось, что это крутой, умеющий владеть собой парень.

Трина вернулась с бокалом бурбона, хотя я его не заказывал.

— Я не могла его долго рассматривать, — сказала она тихо, — но сразу видно, что он не тот, за кого старается себя выдать. А что он натворил?

— Этого я не знаю. Ты его встречала раньше?

— Не думаю. Даже уверена, что нет. Я непременно запомнила бы его.

— Почему?

— Он сразу бросается в глаза. Знаешь, на кого он похож? На парня с рекламы сигарет «Мальборо».

— Ты говоришь о рекламных клипах? Но ведь в них снимаются разные актеры.

— Да, конечно. Но он напоминает сразу их всех. Ведь как они обычно выглядят: высокие сапоги из сыромятной кожи, широкополая шляпа, татуировка на руке. Взглянешь на такого, и будто запах лошадиного навоза почувствуешь. Этот не носит ни сапог, ни шляпы, у него нет татуировки, но все-таки он один из них. Не спрашивай только, пахнет ли от него навозом, — я не подходила близко.

— Об этом я и не собирался спрашивать.

— Почему ты им интересуешься?

— Пока еще не знаю. Но недавно я видел его в «Клетке попугая».

— Может быть, он делает обход местных баров?

— Любопытно, что он заглядывает в те же бары, что и я.

— И что это может значить?

Я пожал плечами.

— Возможно, ничего. Спасибо за разведку.

— Могу я рассчитывать на медаль?

— Смело.

— Заметано, — улыбнулась она.

Я сидел, дожидаясь его ухода. Не приходилось сомневаться, что он наблюдает именно за мной. Не могу сказать, заметил ли он, что и я исподтишка слежу за ним. Я избегал смотреть на него в упор.

По всей видимости, этот хвост тянулся за мной из «Клетки попугая». У меня не было уверенности, что я видел его именно там, но я чувствовал, что где-то с ним встречался. Если он начал слежку за мной с «Клетки попугая», нетрудно было связать его с Беверли Этридж. Она могла назначить свидание, чтобы вывести его на меня. Но даже если он все-таки был в том баре, это ничего не доказывало: он мог приступить к слежке еще раньше. Я ни от кого не скрывался, скорее наоборот. Все знали, где я живу, а весь день я провел неподалеку от гостиницы.

Я впервые обратил на него внимание между девятью тридцатью и десятью. Расплатился он около одиннадцати. Поскольку я твердо решил дождаться его ухода, то в случае необходимости сидел бы до закрытия. Но я надеялся, что мне не придется так долго ждать. Человек с рекламы «Мальборо» был явно не из тех, кто любит убивать время на Девятой авеню, даже в такой уютной забегаловке, как бар Армстронга. Он был слишком подвижен, полон энергии — настоящий ковбой, вот почему к одиннадцати часам этот парень вскочил на своего коня и помчался по направлению к закату.

Через несколько минут после его исчезновения Трина подошла ко мне и уселась напротив. Ее смена еще не закончилась, и я не мог угостить ее.

— У меня новое донесение, — заявила она. — Билли никогда не видел этого типа. И надеется, что никогда больше не увидит, потому что не любит подносить алкогольные напитки людям с такими глазами.

— И какие же у него глаза?

— Этого он не уточнил. Можешь спросить его сам. Что еще? Ах, да! Он заказывал пиво. За все это время только два раза. Вюрцбургское темное, если это важно.

— Не особенно.

— Билли также сказал…

— Черт побери!..

— Билли редко так ругается. Чаще он поминает «мать». Но на этот раз он не ругался… В чем дело?

Не дослушав, я вскочил из-за стола и ринулся к стойке. Билли тут же подвинулся ко мне, продолжая вытирать стакан полотенцем.

— Для такого крупного человека ты бегаешь быстро, о незнакомец!

— Но соображаю я, к сожалению, медленно. Этот парень…

— Которого Трина называет «человеком с рекламы „Мальборо“»?

— Он самый. Надеюсь, ты еще не вымыл его бокал?

— Вымыл. Вот он, если я не ошибаюсь. — Билли поднял стакан, чтобы я мог видеть его на просвет. — Он отлично вымыт — ни пятнышка.

— Вот черт!

— Именно так выражается Джимми, когда я не мою посуду.

— Если этот недоносок сидел весь вечер без перчаток, я здорово оплошал.

— Без перчаток? А, понятно!.. Ты хотел снять отпечатки?

— Да.

— Я думал, их снимают только с пробирок.

— С чего придется. Сгодился бы и пивной бокал. Надо же, так прошляпил! Если он, паче чаяния, придет еще раз…

— Я возьму бокал полотенцем и поставлю его в какое-нибудь надежное местечко.

— Ты просто читаешь мои мысли.

— Если бы ты предупредил меня…

— Что делать — сообразил слишком поздно.

— У меня было единственное желание — никогда больше его не видеть. Не люблю встречаться с такими людьми, особенно в барах. За два часа он выпил всего пару бокалов пива, и это вполне меня устроило. Я не хотел наливать ему что-либо покрепче. Я был бы только рад, если бы он пил поменьше, а свалил как можно быстрее.

— Он что-нибудь сказал тебе?

— Только сделал заказ.

— Ты не заметил — он говорил с акцентом?

— Вроде бы не заметил. Дай-ка подумаю. — На несколько секунд он прикрыл глаза. — Нет. Совершенно стандартный говор. Обычно я обращаю внимание на акцент, но тут не заметил никакого. Я уверен, что он живет не в Нью-Йорке, но что это доказывает?

— Почти ничего. Трина сказала, тебе не понравились его глаза.

— Мягко сказано.

— Но почему?

— Они вызвали у меня какое-то странное, трудно объяснимое чувство. Я даже не сумел бы описать тебе, какого они цвета. Могу только сказать, что скорее светлые, чем темные. Но они… какие-то непроницаемые.

— Я не совсем тебя понимаю.

— В них не было глубины. Ну, точно они стеклянные. Ты смотрел сериал «Уотергейт»?

— Не полностью.

— Там был такой хмырь, с немецким именем.

— У всех героев были немецкие имена.

— Их там было двое. Не Хальдеман, а другой…

— Эрлихман.

— Он самый. Ты видел его? Помнишь его глаза? В них не было глубины.

— Значит, человек с рекламы «Мальборо» — с глазами, как у Эрлихмана?

— Надеюсь, он не замешан ни в чем подобном, Мэт?

— Может быть, они братья по духу.


Я вернулся к своему столику и допил кофе. Хотелось плеснуть туда бурбона, но это было бы неразумно. Вообще-то я не думал, что человек с рекламы «Мальборо» — про себя я называл его просто «Мальборо» — нападет на меня этим вечером. За ним мог скрываться кто угодно. Но пока это наверняка была разведка. Если он и задумал что-нибудь против меня, то осуществит свой замысел в другой раз.

Так, во всяком случае, я предполагал. Однако у меня не было полной уверенности, что я прав, а значит, не стоило возвращаться домой, налакавшись виски до одурения.

Я мысленно попытался нарисовать портрет этого парня, представив глаза Эрлихмана и добавив детали, соответствующие впечатлению Билли. Затем попробовал как-то вписать этот персонаж в картину жизни троицы моих «ангелов». Однако у меня ничего путного не получилось. Он вполне мог быть приблатненным рабочим со стройки, каким-то образом связанным с Прагером; мог оказаться одним из тех здоровенных жеребцов, которыми любила окружать себя Беверли Этридж, и, кроме того, мог зарабатывать на жизнь как профессиональный киллер, которого нанял Хьюзендаль. Отпечатки пальцев дали бы мне возможность кое-что разузнать о нем, но реакция в этом случае подвела меня. Если бы я выяснил, кто он, то мог бы неожиданно напасть сзади, а теперь мне не оставалось ничего другого, кроме как позволить ему продолжить игру и вскоре встретиться с ним лицом к лицу.

Было, вероятно, около половины первого, когда я заплатил по счету и направился к выходу. Может быть, с чрезмерной осторожностью я приоткрыл дверь и окинул взглядом Девятую авеню. Я не увидел ни Мальборо, ни кого-либо иного, кто мог бы представлять для меня угрозу.

Направляясь к углу Пятьдесят седьмой авеню, впервые, с тех пор как ввязался в эту историю, я почувствовал себя мишенью. Конечно, я сам подставил себя — идея как будто была неплохая. Но появился Мальборо, и все изменилось. Игра пошла всерьез: надо мной нависла вполне реальная угроза.

Из подъезда, мимо которого я проходил, донесся шорох. Я насторожился, но тут же увидел знакомую старуху. Подъезд лавки «Сартор Резартус» — ее излюбленное место. В хорошую погоду она ночует здесь. Всегда просит денег, и обычно я что-нибудь даю.

— Мистер, не могли бы выдать мне… — начала она, и я тут же, не дожидаясь продолжения фразы, нащупал в кармане несколько монеток и протянул ей. — Да благословит вас Господь! — сказала старуха.

Я пожелал ей доброго здоровья и пошел дальше. Хорошо, что в ту ночь не было дождя, — я услышал ее крик раньше шума двигателя приближавшейся машины. Молниеносно обернувшись, я увидел, что автомобиль въехал на тротуар и, ослепительно сверкая фарами, движется прямо на меня.

Глава десятая

У меня не было времени на размышление. Я думаю, реакция у меня хорошая. Во всяком случае, неплохая. Поворачиваясь, я потерял равновесие, но тут же бросился на тротуар; упав на бок, перекатился к самому зданию и прижался к стене.

Я был на волосок от смерти. В подобных случаях хорошо владеющий собой водитель может проехать, не оставляя свободного места, впритирку к стене. При этом, конечно, он рискует помять автомобиль, ободрать стену, но куда хуже придется тому, кто окажется между машиной и домом. Я думал, что именно так он и поступит, но в последний миг он рванул руль влево, видимо, рассчитывая раздавить меня, как муху, задней частью корпуса.

Ему это почти удалось. Меня обдало потоком горячего воздуха. Перекатившись на живот, я увидел, как автомобиль съехал с тротуара на мостовую, попутно сбив парковочный счетчик. Дав полный газ, он оказался на углу как раз в тот момент, когда зажегся красный сигнал светофора. Однако водитель не остановился и проехал перекресток. В этом-то не было ничего удивительного: так поступает добрая половина нью-йоркских шоферов. Не помню, когда я видел в последний раз, чтобы штрафовали за нарушение правил движения. У копов просто нет на это времени.

— Какой-то сумасшедший за рулем, какой-то сумасшедший! — верещала возле меня старуха. — Сначала лакают виски, курят сигареты с марихуаной, а затем отправляются покататься с ветерком! Он мог вас раздавить.

— Да.

— И он даже не остановился, чтобы посмотреть, все ли с вами в порядке.

— Да он плевать на меня хотел.

— Люди сейчас такие равнодушные…

Я встал и отряхнулся. Я все еще не мог унять дрожь от пережитого страха и волнения.

— Мистер, не могли бы вы дать мне… — Ее глаза вдруг слегка затуманились, и она нахмурилась, явно испытывая смущение. — Ах, нет, вы ведь только что дали мне денег! Извините, я уже забыла.

Я достал бумажник.

— Вот вам десять долларов, — сказал я, вкладывая банкноту ей в руку. — Не забывайте этого, хорошо? И следите, чтобы вам правильно давали сдачу, когда будете их тратить. Вы поняли?

— О Боже! — сказала она.

— А теперь идите домой и поспите, хорошо?

— О Боже! — повторила женщина. — Десять долларов! Одной бумажкой. Господь благословит вас, сэр!

— Он только что это сделал, — сказал я.


Когда я вернулся в гостиницу, за стойкой администратора был Исайя. Он — светлокожий, уроженец Вест-Индии, с ярко-голубыми глазами и курчавыми, цвета ржавчины, волосами. Его щеки и руки — все в темных веснушках. Он любит дежурить с полуночи до восьми утра. В это время обычно спокойно, и он может сидеть, кропая акростихи, и время от времени прикладываться к бутылочке со сладким сиропом от кашля, в составе которого есть кодеин.

Он пишет свои замысловатые вирши фломастером. Когда однажды я поинтересовался, не затрудняет ли это его работу, от ответил:

— Зато есть чем гордиться, мистер Скаддер.

Он сказал, что мне никто не звонил. Я поднялся наверх и прошел по коридору в свою комнату. Проверил, не видно ли света из-под двери. Света я не увидел, но было еще рано делать какие-то выводы. Затем я посмотрел, нет ли царапин вокруг замочной скважины. Царапин не было, но и это еще ничего не доказывало, потому что гостиничные замки можно открыть даже при помощи простой нити для очистки зубов. Войдя в номер, я убедился, что в нем никого нет. Потом включил свет, закрыл и запер дверь, после чего я вытянул вперед руки, чтобы посмотреть, как дрожат пальцы.

Я налил неразбавленного виски и заставил себя его выпить. Пальцы перестали дрожать, а виски все еще продолжало действовать. Я записал кое-какие буквы и цифры на клочке бумаги и убрал его в бумажник. Разделся и принял душ, чтобы смыть пот — тот отвратительный, липкий пот, который появляется не только от физического напряжения, но и от страха.

Я уже вытирался, когда зазвонил телефон. У меня не было никакого желания снимать трубку: я знал, что услышу.

— Это было предупреждение, Скаддер.

— Ты просто промахнулся, засранец. Не знаешь своего дела.

— Мы не из тех, кто допускает ошибки.

Я послал его подальше и повесил трубку. Через пару секунд я позвонил Исайе и попросил, чтобы до девяти утра он не соединял меня ни с кем, а разбудил точно в девять.

Однако я не был уверен, что сумею заснуть.


И все же я спал лучше, чем ожидал. За ночь проснулся всего дважды — и оба раза от одного и того же кошмара, который, вероятно, умилил бы аналитика-фрейдиста до слез. Это был простецкий сон, без каких бы то ни было символов: точное воспроизведение реальности с того момента, как я покинул бар Армстронга, и до той секунды, как машина настигла меня. Однако водитель из моего сна был достаточно смел и ловок, чтобы превратить меня в лепешку. Как раз перед тем, как это вот-вот должно было произойти, я просыпался, ощущая, как дрожат мои руки и колотится сердце.

Я полагаю, что в подобных снах проявляется действие некоего защитного механизма. Дремлющий мозг бессознательно возвращается к тому, с чем вы не можете справиться, и как бы подавляет ваше беспокойство, сглаживая острые углы. Не знаю, помогают ли справиться со стрессами подобные сны, но когда я проснулся в третий, и последний, раз, за полчаса до побудки, происшедшее представлялось мне уже не в таком мрачном свете. Ведь у меня были кое-какие основания если и не для радости, то, во всяком случае, для того, чтобы испытывать удовлетворение. Кто-то покушался на мою жизнь, а ведь подобную попытку я и хотел спровоцировать. Причем этот «кто-то» только обмарался, что тоже было поводом для торжества.

Я вспомнил о телефонном звонке. Абсолютно точно: звонил не Мальборо. Со мной разговаривал мужчина в годах, примерно моего возраста, и у него был типичный говор жителя Нью-Йорка.

Можно сделать вывод, что за мной охотятся по крайней мере двое. Само по себе это еще ни о чем не говорило, факт достоин был лишь того, чтобы его зарегистрировать и забыть. Любопытно все же, сколько человек находилось в машине: один или больше? Я попытался вспомнить, что успел увидеть при приближении автомобиля. Ослепленный мощными фарами, я почти ничего не заметил. А к тому времени, когда повернулся и посмотрел машине вслед, она была уже далеко. Честно говоря, я старался запомнить номер, а пассажиров не считал.

Я спустился вниз позавтракать, но не мог одолеть ничего, кроме чашки кофе и тоста. Я купил пачку сигарет и, пока пил кофе, выкурил три штуки. Прошло почти два месяца, как я бросил курить, и эти три сигареты произвели такой эффект, словно я ввел никотин прямо в жилы. У меня приятно закружилась голова. Оставив пачку на столе, я вышел на улицу.

По Сентер-стрит я прошел к отделению дорожной полиции. Розовощекий парень, судя по всему, недавний выпускник школы имени Джона Джея,[1] спросил, чем может мне помочь. В комнате было пять-шесть копов, но среди них — ни одного знакомого лица. Я поинтересовался, не могу ли поговорить с Реем Лэндауэром.

— Несколько месяцев назад он вышел в отставку, — ответил парень. — Эй, Джерри, ты не помнишь, когда ушел Рей?

— Наверное, в октябре.

Он повернулся ко мне:

— Рей вышел в отставку в октябре, — повторил он. — Чем могу помочь?

— У меня к нему личное дело.

— Если вы подождете минуту, я дам вам его адрес.

Я попросил его не беспокоиться. Меня удивило, что Рей так рано ушел в отставку. С другой стороны, он был старше меня, а я уже оттрубил в полиции пятнадцать лет и вот уже пять лет как снял полицейский значок. Так что времени прошло порядочно.

Возможно, парень и дал бы мне взглянуть на список недавно угнанных машин. Но мне пришлось бы объяснять, кто я такой, и плести при этом всякий вздор, чего можно было бы избежать, имей я дело со знакомым копом. Поэтому я вышел и направился к станции подземки. Увидев свободное такси, я остановил его. Я сказал таксисту, что мне нужен Шестой полицейский участок. Однако где находится этот участок, он не знал. Несколько лет назад, чтобы получить право водить такси, надо было суметь безошибочно назвать ближайшую больницу, полицейский участок или пожарную часть, находясь в любой части города. Не знаю, когда полиция перестала предлагать кандидатам этот тест. Сейчас от таксистов требуется только одно — ухитряться оставаться в живых.

Я сказал адрес, и мы добрались до участка без особых затруднений. Эдди Келер был в своем офисе. Он читал какую-то заметку в «Ньюс», и, судя по его лицу, она ему не нравилась.

— Ну и засранец же этот прокурор по особым делам! — сказал он, кивнув мне. — Только народ раздражает своим трепом.

— Зато его имя не сходит со страниц газет.

— В губернаторы, наверное, метит.

Я вспомнил о Хьюзендале.

— А кто в наши дни не метит?

— Да все они такие, мать их так! Как ты думаешь, почему?

— Ты обратился не к тому, к кому следует, Эдди. Я совершенно не понимаю, почему кто-то стремится стать кем-то.

Он посмотрел на меня холодным, оценивающим взглядом.

— Кому ты очки втираешь? Ты же всегда хотел быть полицейским.

— Да, верно. С самого детства. И, насколько я помню, никогда не думал работать где-нибудь, кроме полиции.

— Вот и я так. Всегда мечтал носить полицейский значок. А почему — и сам не знаю. Я думаю, так мы были воспитаны. Коп на перекрестке был тогда уважаемой фигурой. Полицейские становились героями многих картин, которые мы обожали в детстве.

— Не знаю. Но мне не нравилось, что они всегда убивали Кэгни в последних кадрах.

— Но ведь так и должно было случиться. Мы жутко беспокоились за Кэгни, хотели, чтобы он остался в живых и купил себе ферму напоследок. Но обстоятельства складывались против него. Садись, Мэт. Что-то мы с тобой теперь редко видимся. Хочешь кофе?

Я покачал головой, но сел. Он взял из пепельницы погасшую сигару и зажег ее. Я достал из бумажника две двадцатки и пятерку и положил на стол.

— Я уже заработал себе на шляпу?

— Нет, но сейчас заработаешь.

— Надеюсь, прокурор по особым делам не узнает об этом?

— Но ведь тебе не о чем беспокоиться.

— Кто знает!.. Достаточно одного такого маньяка, чтобы у всех появилась причина для беспокойства. — Он сложил банкноты и положил в карман рубашки. — Что я должен сделать?

Я вынул клочок бумаги с записью, сделанной перед сном.

— У меня тут зафиксирована часть номерного знака.

— Неужели ты никого не знаешь на Двадцать шестой улице?

Там помещалось отделение дорожной полиции.

Я сказал:

— Кое-кого знаю, но это номер штата Джерси. Я полагаю, что машина украдена и значится в списке угнанных автомобилей. Три буквы — Эль, Кей, Джей или Эль, Джей, Кей. У меня записаны только три цифры, и в тех я не уверен. Девять и четыре. Возможно, девять и две четверки, но я даже не помню порядка цифр.

— Этого может оказаться достаточно, если номер внесен в список. Но теперь так часто отбуксировывают машины, что многие владельцы даже не сообщают об их исчезновении. Они думают, что их отбуксировала полиция, и если у них нет пятидесяти баксов, то не торопятся идти за машиной. Бывает, что в конце концов выясняется: она давно угнана. Случается, вор бросает машину, и ее позже перегоняют, тогда владельцу приходится оплачивать буксировку, хотя и не от того места, где автомобиль был оставлен. Сейчас я достану список.

Он положил сигару в пепельницу, но к тому времени, когда вернулся, она опять погасла.

— Список угнанных автомобилей, — сказал он. — Повтори буквы.

— Эль, Кей, Джей или Эль, Джей, Кей.

— Гм. А ты знаешь модель?

— Вроде бы «кайзер-фрейзер».

— Это все?

— Седан, темного цвета. Больше я ничего не знаю. Все они выглядят одинаково.

— В списке нет ничего похожего. Посмотрим дополнительный, что прислали вчера вечером. А, вот он, твой номер — Эль, Джей, Кей, девять, один, четыре.

— Да, похоже, тот самый.

— Двухдверная «импала» семьдесят второго года, темно-зеленого цвета.

— Я не считал двери, но это наверняка та самая машина.

— Принадлежит миссис Уильям Рейкен из Верхнего Монтклера. Она твоя приятельница?

— Не думаю. Когда она заявила о краже?

— Сейчас посмотрим… В два часа ночи.

Я вышел из бара Армстронга в половине первого, стало быть, миссис Рейкен хватилась своей машины не сразу. Если бы ее быстро вернули на место, она даже не узнала бы, что кто-то раскатывал на ее машине.

— Откуда ее угнали, Эдди?

— Вероятно, из Верхнего Монтклера.

— А если точнее?

— Так. — Он уже отложил список, а теперь снова открыл его на последней странице. — На углу Бродвея и Сто четырнадцатой. Это вызывает интерес.

Он был абсолютно прав, но каким образом он догадался? Я спросил, что именно его заинтересовало.

— Что делала миссис Рейкен на Верхнем Бродвее в два часа ночи? И знал ли об этом мистер Рейкен?

— У тебя на уме только грязные мысли.

— Мне следовало бы быть прокурором по особым делам. А какое отношение миссис Рейкен имеет к пропавшему мужу твоей клиентки?

Я посмотрел на него с недоумением, но тут же вспомнил об истории, которую выдумал для оправдания интереса к смерти Орла-Решки.

— Да никакого. Я посоветовал ей забыть о том, что случилось. Это была работа на пару дней.

— Гм… Кто же угнал автомобиль и что с ним делали вчера ночью?

— Громили общественную собственность.

— Да?

— Сшибли парковочный счетчик на Девятой авеню и умчались на бешеной скорости.

— А ты по чистейшей случайности оказался там, по чистейшей случайности засек номер и, естественно, решил, что машина краденая. А теперь, как любой честный гражданин, просто решил это проверить?

— Ты почти угадал.

— Не вешай мне лапшу на уши! Присядь-ка, Мэт. Я хотел бы знать, чем ты занимаешься?

— Ничем.

— Какая связь между угнанным автомобилем и Орлом-Решкой — Джаблоном?

— Кто это — Орел-Решка? А, тот самый парень, которого выудили из реки? Никакой связи.

— Значит, ты просто искал мужа этой женщины?

Только тут я заметил, что дал маху. Интересно, заметил ли он мою ошибку? Конечно, он заметил.

— В прошлый раз ты говорил, что его ищет подружка. Что ты мне тут вкручиваешь, Мэт?

Я не ответил. Он вытащил сигару из пепельницы, внимательно ее осмотрел, затем, нагнувшись, бросил в мусорную корзинку. Выпрямившись, поглядел на меня, потом в сторону и вновь на меня.

— Что ты от меня скрываешь?

— Не думаю, что тебе это было бы интересно.

— Что общего у тебя с Орлом-Решкой?

— Не важно.

— Почему ты интересуешься этой машиной?

— И это не важно. — Я выпрямился. — Орел-Решка был утоплен в Ист-Ривер, а автомобиль сбил парковочный счетчик на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами. К тому же автомобиль был угнан в деловой части города, за пределами Шестого участка. В этой истории нет ничего, что тебе следовало бы знать, Эдди.

— Кто убил Орла-Решку?

— Не знаю.

— Честно?

— Конечно.

— Ты играешь с кем-то в опасную игру.

— Не совсем так.

— Господи Иисусе!

Мне хотелось уйти. Я не скрывал от него ничего, что он имел право знать, и я действительно не мог поделиться с ним, как и с кем-нибудь другим, своей информацией. Я обязан был действовать в одиночку и поэтому избегал прямо отвечать на его вопросы, а ему это, естественно, не нравилось.

— Так кто же твой клиент, Мэт?

Моим клиентом был Орел-Решка, но я не видел никакого смысла признаваться в этом.

— У меня нет клиента, — ответил я.

— Тогда в чем твой интерес?

— У меня нет никакого особого интереса.

— Я слышал, что незадолго до смерти Орел-Решка разбогател.

— Когда я в последний раз его видел, он был хорошо одет.

— В самом деле?

— Он даже упомянул, что костюм обошелся ему в триста двадцать долларов.

Он сверлил меня взглядом, пока я не отвернулся.

— Мэт, — тихо сказал Эдди, — ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь сшиб тебя автомобилем? Это может плохо повлиять на твое здоровье. Почему бы не поделиться со мной всем, что знаешь?

— Это преждевременно.

— Ты в этом уверен?

Ответил я не сразу, а после минутного размышления. Я вспомнил, как на меня надвигалась машина — сначала в действительности, а затем — как это предстало в моих кошмарных снах.

— Да, уверен, — сказал я.


Забежав в ресторанчик «Львиная голова», я заказал гамбургер, бурбон и кофе. Я был слегка озадачен тем, что машину угнали из столь удаленного района. Они могли бы увести машину пораньше и поставить ее рядом с моей гостиницей. Мальборо мог бы позвонить мне в гостиницу и еще кому-то, сообщив о передвижении из «Клетки попугая» в бар Армстронга. Этот сценарий годился для случая, если против меня ополчились по крайней мере двое. Именно к такому выводу я пришел после того, как услышал в трубке голос пожилого мужчины. Или же он мог…

Рассуждать и дальше в том же духе было бессмысленно. Слишком много различных вариантов я мог бы разобрать, но они, к сожалению, никуда не вели, а только еще больше запутывали дело.

Я показал жестом, чтобы мне принесли еще кофе и виски, смешал их и вновь углубился в свои мысли. Размышляя, я вспомнил, как завершился наш разговор с Эдди. Он явно сообщил мне что-то важное, хотя я пока и не отдавал себе в этом полного отчета. Что-то, сказанное им, будоражило мой ум, но я никак не мог определить, что именно.

Я набрал мелочи на целый доллар и пошел звонить. Джерсийская справочная сообщила мне номер телефона Уильяма Рейкена. Я представился миссис Рейкен сотрудником отдела розыска угнанных автомашин; она сказала, что приятно удивлена тому, что мы так скоро нашли ее автомобиль, и спросила, знаю ли я, в каком он состоянии.

— К сожалению, мы пока не напали на след вашей машины, миссис Рейкен.

— О?!.

— Я хотел бы выяснить некоторые подробности. Ваша машина была припаркована на углу Бродвея и Сто четырнадцатой улицы?

— Да, верно. Только не на Бродвее, а на Сто четырнадцатой.

— Понятно. По нашим сведениям, вы заявили об угоне примерно в два часа ночи. Вы сделали это сразу, как заметили, что машины нет на месте?

— Да. Почти сразу. Обнаружив, что ее нет, я первым делом подумала, что ее отбуксировали. Я вроде бы не нарушила никаких правил, когда припарковала ее, но иногда можно не заметить какого-нибудь знака, не учесть какого-нибудь правила. Но ведь полиция обычно не перегоняет машины, стоящие в жилых кварталах?

— Не далее Восемьдесят шестой улицы.

— Так я и думала, хотя всегда стараюсь не нарушать правила. Заметив, что машины нет, я решила, что, должно быть, перепутала номер улицы и на самом деле поставила машину на Сто тринадцатой, но и там ее не оказалось. Тогда я позвонила мужу и попросила, чтобы он заехал за мной. Он велел мне сообщить об этом в полицию, так я и сделала. Все это заняло, по-моему, минут пятнадцать-двадцать.

— Понятно. — Я тут же пожалел о том, что задал этот вопрос: — А когда вы припарковали машину, миссис Рейкен?

— Сейчас соображу. У меня было два занятия. Первое — семинар по рассказу как литературному жанру — начиналось в восемь. Второе — лекция по истории Возрождения — следовало за ним, в десять. Но приехала я чуточку раньше, сразу после семи. Это имеет значение?

— Боюсь, что это не поможет найти вашу машину, миссис Рейкен, но, устанавливая точное время, мы стараемся увязать между собой различные преступления.

— Интересно, — сказала она. — И что это дает?

Я не знал, как ответить, поэтому сказал, что чем больше мы соберем различных данных, тем легче воссоздать общую картину всех совершенных в городе преступлений, — именно так говорили и мне, когда я интересовался этой проблемой. В заключение я заверил ее, что автомобиль будет, вероятно, скоро найден. Она любезно поблагодарила меня, мы простились, и я вернулся в бар.

Проанализировав разговор, я пришел к выводу, что не узнал ничего полезного. Мысли мои путались, и тут неожиданный вопрос поставил меня в тупик: что могла делать миссис Рейкен в Верхнем Вест-Сайде поздней ночью? Она проводила там время одна, без мужа, а последняя лекция должна была закончиться около одиннадцати. Может быть, она зашла выпить пару кружек пива в один из баров рядом с Колумбийским университетом? Всего несколько кружек, однако именно потому, что была «под градусом», она чувствовала себя не очень уверенно и обошла целый квартал в поисках машины. Конечно, мне наплевать, сколько пива она вылакала — хоть целую бочку. В конце концов она не имела никакого отношения к Орлу-Решке, а ее взаимоотношения с мужем меня совершенно не касались, и все же…

Колумбийский университет.

Кое-какие его факультеты находятся на углу Сто шестнадцатой и Бродвея. Там-то, наверное, миссис Рейкен и проводила занятия. А в этом университете, вспомнил я, кое-кто учится в аспирантуре, специализируясь в области обучения умственно отсталых детей.

Я заглянул в телефонный справочник. Номера Стейси Прагер в нем не было, это меня не удивило: одинокие женщины предпочитают, чтобы их имена не вносили в подобные издания. Но я нашел фамилию Прагер с инициалом «С.». Она проживает, если верить справочнику, на Западной Сто двенадцатой, между Бродвеем и Риверсайд.

Я вернулся в ресторан и допил кофе. Положил на стойку деньги по счету. Прежде чем выйти из «Львиной головы», я снова подошел к телефону, открыл справочник, нашел Прагер С., записал адрес и номер. Чтобы проверить, не означает ли загадочное «С.» какое-либо имя вроде Сеймур, если уж не Стейси, я сунул в щель автомата десять центов и набрал номер. После семи длинных гудков повесил трубку. Вместе с моими десятью центами автомат выдал мне еще две монеты.

Бывают же такие удачные дни!

Глава одиннадцатая

К тому времени, когда добрался до нужной станции подземки, я стал сомневаться в важности обнаруженного совпадения. Если это Прагер решил покончить со мной — сам или через наемников, — зачем он похитил машину в двух кварталах от дома собственной дочери? На первый взгляд это обстоятельство показалось важным, поскольку могло быть связано с тем, что произошло. Но если вдуматься как следует, то это могло быть и не так.

Конечно, если у Стейси Прагер есть близкий друг и если этот друг — Мальборо…

Уточнить все же стоило. Я нашел ее дом — пятиэтажное строение из песчаника с четырьмя квартирами на каждом этаже. Я позвонил в ее квартиру снизу, но ответа не было. Я нажал звонки еще нескольких квартир на верхнем этаже — никто не отозвался. Замок парадной двери показался мне примитивным. Я достал первую попавшуюся отмычку и открыл его так же быстро, как если бы у меня был ключ. Преодолев три крутых пролета лестницы, я постучал в дверь квартиры 4-В. Подождал немного, вновь постучал, а затем, поскольку так и не получил ответа, открыл оба замка и проскользнул внутрь.

Квартира состояла из одной большой жилой комнаты со складной софой. Она была обставлена кое-какой мебелью, которая вполне могла бы принадлежать Армии спасения. Я осмотрел стенной шкаф, кухню и пришел к выводу, что если у Стейси и есть дружок, то он живет в другом месте. В ее квартире не было ничего, что указывало бы на присутствие мужчины.

Оглядевшись, я попытался понять, что за человек здесь живет. На полках стояло множество книг, большей частью в бумажных обложках. Почти все они касались различных аспектов психологии. Было несколько стопок журналов: «Нью-Йорк», «Психология сегодня» и «Интеллектуальные проблемы». В аптечке я не нашел никаких сильнодействующих средств, если, конечно, не считать таковым аспирин. Стейси содержала свою квартиру в образцовом порядке, и это наводило на мысль, что ее жизнь тоже в полном порядке.

Оказавшись в жилище дочери Прагера среди ее книг и вещей, я почувствовал себя человеком, бесцеремонно вторгшимся в чужую жизнь. Ощущение дискомфорта усиливалось с каждой минутой, тем более что мне не удалось найти ничего, что могло бы оправдать мое вторжение. Я вышел и закрыл за собой дверь. Один замок я запер, но для другого необходим был ключ, и я оставил его открытым. По возвращении Стейси, вероятно, подумает, что сама забыла о нем.

Если у меня и теплилась надежда найти у Стейси Прагер красиво обрамленный портрет Мальборо, то она не оправдалась. Оставив дом, я завернул за угол и выпил чашку кофе в какой-то забегаловке. Прагер, Этридж и Хьюзендаль — кто-то из этих троих отправил на тот свет Орла-Решку и пытался расправиться со мной, а у меня было ощущение, что я все еще не могу напасть на след.

Допустим, это Прагер. Обстоятельства как будто складываются против него, но факты пока недостаточно убедительны. Он был на крючке из-за наезда, совершенного его дочерью; и с тех пор для покушения дважды использовался автомобиль. В письме Орел-Решка упоминал, что его чуть было не сбила машина. Подобное произошло вчера ночью и со мной. К тому же у Прагера, похоже, финансовые затруднения.

Беверли Этридж, как и он, в сложном положении; она старалась выгадать время.

Теодор Хьюзендаль принял мои условия.

Из всей троицы только Прагер заявил, что не знает, где взять деньги.

Исходя из этого, можно предположить: убийца — он. Отсюда следует, что он вновь пытался пойти на «мокрое дело», но потерпел неудачу. Стало быть, он нервничает.

Что ж, если это действительно Прагер, сейчас самое время поиграть у него на нервах. Если же он тут ни при чем, я смогу убедиться в этом, встретившись с ним еще раз.

Я заплатил за кофе, вышел и остановил такси.


Когда я вошел в офис Прагера, молодая негритянка окинула меня внимательным взглядом. Ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы определить мое место в иерархии посетителей. В ее темных глазах появилась настороженность.

— Мэтью Скаддер, — представился я.

— Вы к мистеру Прагеру?

— Да, верно.

— Он ожидает вас, мистер Скаддер?

— Я думаю, что он захочет встретиться со мной, Шари.

Она, казалось, была изумлена, что я запомнил ее имя. Нерешительно поднялась и вышла из-за своего стола в форме буквы «П».

— Я доложу ему, что вы здесь, — сказала она.

— Окажите любезность.

Девушка проскользнула в кабинет и быстро закрыла за собой дверь. Я сидел на виниловом диване и смотрел на марину миссис Прагер. Теперь я уже не сомневался, что люди в лодке занимаются не чем иным, как блюют в воду.

Шари вернулась в приемную.

— Он примет вас через пять минут, — сообщила она.

— Хорошо.

— У вас, видимо, какое-то важное дело?

— Довольно важное.

— Надеюсь, все будет хорошо. Последнее время он что-то не в себе. Чем упорнее человек трудится, чтобы добиться успеха, тем больше на него давят.

— Сейчас это давление, похоже, особенно сильное?

— Да, он в большом напряжении, — сказала она, посмотрев на меня с вызовом, словно обвиняя в затруднениях, которые приходится преодолевать ее шефу.

От этого обвинения я не мог отмахнуться.

— Может, все скоро уладится, — предположил я.

— Очень надеюсь.

— Вы с ним хорошо сработались?

— Это замечательный человек. Он всегда…

Она не закончила фразу — в этот момент раздался какой-то звук, похожий на резкий выхлоп грузовика. Но до двадцать второго этажа никак не мог донестись шум грузовиков с улицы. Шари застыла возле стола, широко раскрыв глаза и прижав к губам тыльную сторону ладони.

Я вскочил с дивана и бросился в кабинет.

Генри Прагер сидел за столом. Конечно, это был не выхлоп: только что мы слышали звук выстрела.

Выстрела из пистолета. Он лежал на столе — совсем небольшой, 22-го или 25-го калибра. Но стоит вставить дуло такого, почти игрушечного, оружия в рот, направить его вверх, к мозгу, нажать на курок, и этого будет достаточно, чтобы свести счеты сжизнью.

Я замер в дверях, уперся руками в косяк, инстинктивно пытаясь не позволить девушке войти в кабинет. Но Шари стала молотить по моей спине своими маленькими кулачками. Несколько секунд я не уступал, но затем понял, что у нее не меньше, чем у меня, прав узнать, что произошло. Я шагнул в комнату, она последовала за мной и увидела то, о чем уже догадалась.

И тогда она громко закричала.

Глава двенадцатая

Если бы Шари не знала моего имени, я мог бы уйти. Но я не сбежал еще и по другой причине: сработал инстинкт полицейского, от которого, видимо, мне не избавиться до смерти. В течение долгих лет я с презрением наблюдал, как некоторые свидетели стараются держаться в тени, а такая роль, само собой разумеется, была не по мне. К тому же совесть не позволяла мне оставить девушку, которая была потрясена и не могла унять слез.

Тем не менее меня одолевало желание уйти. Глядя на склонившегося над столом Генри Прагера, его искаженные смертью черты, я не мог не думать о том, что его убил я. Конечно, он сам нажал на спусковой крючок пистолета, но не кто иной, как я, вложил оружие в его руку. Это произошло потому, что я явно переусердствовал, играя свою роль.

И все же виноват я был лишь отчасти. Наши судьбы переплелись, но я отнюдь не желал ему смерти. Тем не менее он, казалось, обвинял меня: рука Прагера вытянулась вперед, словно указывая на виновника его гибели.

Несомненно, к решению уйти из жизни его подтолкнул я. Но запутался он куда раньше. Чтобы спасти дочь от обвинения в непредумышленном убийстве, он подкупил должностных лиц. Это стало известно шантажисту. Последовало другое убийство, умышленное. Но, уничтожив Орла-Решку, Прагер только туже затянул петлю на собственной шее: ему не удалось избавиться от шантажа, а расследование обстоятельств смерти его врага в любой момент могло привести к нему.

Тогда он задумал новое убийство, но не смог его осуществить. А на следующий день после неудачной попытки я заявился в его офис, и он сказал секретарше, что освободится через пять минут. Из этих пяти он использовал только две-три.

Пистолет, очевидно, был у него под рукой. Прагер наверняка заранее проверил, заряжен ли он. Пока я ждал в приемной, не исключено, что он раздумывал, не стоит ли встретить меня пулей.

Но одно дело — прикончить человека на темной улице, ночью, или оглушить его ударом по голове и бросить в реку. Совсем другое — пристрелить в своей конторе, в нескольких ярдах от секретарши. Можно предположить, что все это он тщательно обдумал. Хотя, возможно, он решил покончить с собой еще до моего прихода, и я лишь невольно ускорил события. Теперь я не мог его об этом спросить. Да и какое это имело значение? Самоубийство избавляло от каких-либо обвинений его дочь, в то время как еще одно убийство могло привести к полному разоблачению. Уйдя из жизни, он освободился от тяжкой необходимости бежать за телегой, за которой не поспевали его ноги.

Вот о чем я раздумывал, когда стоял, глядя на труп. Не помню, как долго я пробыл в кабинете; Шари рыдала у меня на плече. Думаю, прошло не так много времени. Снова сработали инстинкты: я вывел девушку в приемную и усадил на диван. Затем подошел к телефону и набрал номер 911.

По вызову прибыла группа полицейских из Семнадцатого участка с Восточной Пятьдесят первой. В нее входили два детектива: Джим Хини и еще один, помоложе, по фамилии Финч, я не расслышал его имени. Я немного был знаком с Джимом, мы кивнули друг другу. Это облегчало мое положение. Впрочем, если бы по вызову явились даже незнакомые копы, то каких-то особых неприятностей все равно ожидать не приходилось.

Это было самоубийство, и мы вдвоем с девушкой свидетельствовали, что Прагер находился в полном одиночестве, когда прозвучал выстрел.

Парни из лаборатории, хотя и без особого рвения, все же произвели обычные для таких случаев процедуры. Они сделали много снимков, мелом пометили положение тела, убрали в пакет револьвер и, наконец, положив Прагера в большой пластиковый мешок, застегнули молнию и увезли в морг. Хини и Финч запротоколировали показания Шари и отпустили ее домой — отлеживаться и приходить в себя от перенесенного потрясения. Ей пришлось ответить на традиционные вопросы, чтобы коронер впоследствии мог с полным правом констатировать факт самоубийства. Она рассказала, что в последнее время ее босс пребывал в угнетенном и раздраженном состоянии и был явно обеспокоен состоянием своих дел. Шари заметила, что подобное настроение было для него нехарактерно и удивляло ее. Детективы зафиксировали показания секретарши о том, что она видела босса за несколько минут до выстрела, что мы сидели в приемной и оба, одновременно войдя в кабинет, обнаружили его мертвым.

Хини заявил, что этого пока достаточно. Утром ей придется снова дать формальные показания, а сейчас детектив Финч проводит ее домой. Она попыталась отказаться, сказав, что в этом нет необходимости, поскольку собирается поехать на такси, но Финч настаивал.

Проводив обоих взглядом, Хини сказал:

— Бьюсь об заклад, что Финч не прочь отвезти ее домой. У этой девочки попка что надо.

— Я не заметил.

— Ты стареешь. А вот Финч заметил. Он любит негритяночек, особенно таких, как эта. Сам я этим обычно не занимаюсь, но, честно говоря, когда работаешь с Финчем, и сам начинаешь распаляться. Если хоть половина того, что он рассказывает, — правда, то он скоро дотрахается до смерти. Хотя не похоже, чтобы он особенно врал. Телки так и виснут на нем. — Он закурил сигарету и протянул мне пачку. Я отказался. — Держу пари: он разложит эту Шари.

— Да что ты? Она же вся дрожала и никак не могла успокоиться — сегодня ей не до секса.

— Как раз самое время. Не знаю, что тут за чертовщина, но когда происходит что-нибудь подобное, им только мужика и подавай. Вот ты — станешь приставать к бабе, после того как скажешь, что ее муж убит? Как бы она там ни выглядела — не станешь, верно? И я нет. Но ты послушал бы, что рассказывает этот сукин сын Финч! Пару месяцев назад один рабочий слетел с металлической конструкции. Разбился, конечно. Финч сообщает об этом его жене. Она, понятное дело, в истерике, он утешает ее, этак ласково обнимая. И что ты думаешь? Она тут же расстегивает ему ширинку, и начинается потеха.

— Если, конечно, Финч говорит правду.

— Конечно, иногда он может и приврать, но в целом… Я не думаю, что он заливает. Когда ему не везет, он тоже мне сообщает.

У меня не было особого желания продолжать этот разговор, но я не хотел, чтобы он заметил, как паршиво я себя чувствую. Поэтому мне пришлось выслушать еще несколько историй о похождениях неутомимого Финча. Затем в течение нескольких минут мы вспоминали наших общих друзей. Знай мы друг друга получше, это могло бы занять больше времени. Наконец, он достал свой планшет и сосредоточился на Прагере. Он задал мне обычные в таких случаях вопросы, и я подтвердил все, что сообщила Шари.

Затем он попросил:

— Скажи мне — это только для протокола, — мог ли он быть мертв до твоего прихода? — Встретив мой недоуменный взгляд, он пояснил: — Это обычный вопрос. Допустим, девушка убила его. Не спрашивай меня, как или почему. Затем дождалась, чтобы пришел посетитель, прикинулась, будто разговаривает с ним, а потом нажала на курок с помощью какого-нибудь приспособления. Вы оба обнаруживаете тело, и все шито-крыто.

— По-моему, тебе не следует увлекаться телебоевиками, Джим. Они плохо влияют на твои мозги.

— Но ведь могло же быть и так?

— Могло. Я слышал, как она разговаривала с ним в его кабинете. Конечно, если она заранее установила диктофон…

— Ладно, ладно. Замолчи, ради Бога!

— Если ты хочешь принять во внимание все возможности…

— Я же сказал, что это формальность. Когда видишь, что преступники вытворяют на экране, поневоле удивляешься, почему они ведут себя так глупо в жизни. Какой-нибудь урка может насмотреться телефильмов и кое-что позаимствовать. Но ведь ты слышал его голос, поэтому не стоит говорить о диктофонах. Тут нет никакой проблемы.

В действительности я не слышал голоса Прагера, просто было куда легче заявить, что слышал. Хини хотел принять во внимание все возможности, а я только и мечтал, чтобы как можно скорее убраться.

— А каким образом ты оказался здесь, Мэт? Работаешь на него?

Я покачал головой.

— Мне нужно было проверить кое-какие сведения.

— О Прагере?

— Нет, о человеке, который был с ним связан; мой клиент просил кое-что уточнить. Я виделся с Прагером на прошлой неделе и забежал, чтобы поговорить еще раз.

— И кто же объект твоего расследования?

— Какая разница? Человек, который работал с ним восемь-десять лет назад. Это не имеет ничего общего с самоубийством.

— Значит, ты не был близко знаком с Прагером?

— Встречался с ним дважды. Точнее, один раз. Сегодня, как сам понимаешь, мне не удалось с ним поговорить. Кроме того, я однажды звонил ему.

— У него были какие-то проблемы?

— Теперь их нет. Что я могу тебе сказать, Джим? Я почти не знал его, не представлял, в каком он положении. Могу сказать только, что он был мрачен и взволнован, словно считал, что весь мир ополчился против него. Когда я его увидел в первый раз, он был жутко недоверчив. Можно было подумать, что он принимал меня за злоумышленника, который хочет его погубить.

— Паранойя?

— Что-то в этом роде.

— Да, похоже. Трудности в бизнесе, ощущение, словно все вокруг плетут интриги. Возможно, он предполагал, что ты доставишь ему новые неприятности. Может быть, он дошел до такого состояния, что одна мысль о необходимости принять еще одного человека стала для него совершенно невыносимой. Вот он и достал из письменного стола пистолет и, не задумываясь, пустил себе пулю в лоб. Уж лучше бы запретили торговать этими пушками, что тоннами привозят с Каролинских островов. Готов биться об заклад, что оружие не зарегистрировано.

— Наверное, ты прав.

— Он, должно быть, думал, что покупает его для самозащиты. Маленькая паршивая испанская хлопушка! Хоть шесть раз выпали в грудь какому-нибудь громиле, это его не остановит. Если эта игрушка и может на что-нибудь сгодиться, то только на то, чтобы вышибить себе мозги. А бывает, что и для этого слабовата. Полгода назад один парень решил покончить с собой, но сделал только полдела и стал чем-то вроде овоща. Уж теперь-то ему просто необходимо покончить с собой, но он даже не может пошевелить руками. — Он закурил еще сигарету. — Загляни ко мне завтра и дай официальные показания.

Я сказал ему, что у меня есть план получше. Сел за машинку Шари и отстукал короткий текст, где все описал как надо. Он прочитал и кивнул:

— Ты знаешь, в какой форме это полагается делать. Что ж, мы все сбережем немного времени.

Я подписал показания, и он подколол бумагу к листкам, лежавшим на планшете. Быстро просмотрев их, он сказал:

— Его жена живет в Вестчестере. Слава Богу! Я позвоню местным полицейским — предоставлю им удовольствие сообщить ей о смерти мужа.

Я чуть было не выложил ему, что у Прагера есть дочь, живущая на Манхэттене, но вовремя прикусил язык. Ни к чему ему было знать, что мне это известно. Мы пожали друг другу руки, и он выразил сожаление, что Финч так и не возвратился.

— Этот недоносок, видно, заработал еще очко, — сказал он. — Поэтому и не торопится. Я же говорил тебе, что он любит черненьких.

— Он наверняка тебе все подробно опишет.

— Не сомневаюсь.

Глава тринадцатая

Я зашел в бар, но задержался там недолго — только, чтобы успеть пропустить, одну за другой, пару двойных порций. У меня не было лишнего времени. Бары закрываются в четыре ночи, а большинство церквей — в шесть-семь вечера. Я отправился в Лексингтон и зашел в собор, где, кажется, никогда не бывал. Я не обратил внимания на его название. Помню только, что оно было замысловатым.


Там шла служба, но я не стал следить за ее ходом, а зажег несколько свечей, сунул пару долларов в ящик для пожертвований, затем уселся на одну из дальних скамеек и стал твердить три имени: Джекоб Джаблон, Генри Прагер и Эстреллита Ривера, — три имени, три свечи для поминовения душ усопших.

После того, как я убил Эстреллиту Риверу, мне пришлось пережить очень трудное время. Я вновь и вновь возвращался к тому, что произошло в ту ночь. Мне хотелось обратить время вспять, чтобы изменить трагический конец, — так когда-то киномеханики прокручивали фильм в обратном направлении. В том варианте, который я безуспешно пытался вписать в прошлое, все мои выстрелы попадали точно в цель. Никаких рикошетов, а если пули и отскакивали, то никому не причиняли вреда. Эстреллита проводила лишнюю минуту в конфетной лавке, покупая мятные леденцы, и поэтому никак не могла оказаться в баре, чтобы попасть под пулю, или же…

Когда-то, в пору учебы в школе, я прочитал одно стихотворение, которое долгие годы подспудно хранилось в моей памяти. Отправившись в библиотеку, чтобы уточнить его, я отыскал четыре строки Омара Хайяма:

Перстом своим в скрижалях пишет Рок.
Святой, мудрец, — никто еще не мог
Перечеркнуть начертанное им,
Иль смыть слезами хоть одну из строк.
Я упорно пытался убедить себя в том, что только я виноват в гибели Эстреллиты, но подсознательно не мог с этим согласиться. Я пил в то время, хотя и не очень много. Во всяком случае, мои выстрелы в тот злополучный вечер оказались точными. И как полицейский, я обязан был стрелять в грабителей. Они были вооружены, совершили убийство и пытались скрыться; между ними и мной не было никого. Но пуля отскочила рикошетом. Такое случается.

Вот потому-то я и ушел из полиции. Точнее, это была одна из причин. Волей-неволей, на вполне законных основаниях я поступал отвратительно, чтобы получить нужный результат. Говорят, что благородная цель не оправдывает негодные средства, но почему тогда, черт возьми, даже зная об этом, мы выбираем такие мерзкие средства?

Вот и теперь получилось, что я сознательно запрограммировал Генри Прагера на самоубийство.

Разумеется, я добивался совершенно другого. Однако случилось худшее. Я усиленно подталкивал его ко второму убийству, которое он без моего нажима наверняка бы не совершил. Он убил Орла-Решку, но если бы я уничтожил конверт с компроматом, Прагеру незачем было бы совершать преступление снова. Это я принудил его к покушению, которое оказалось неудачным. Загнанный в угол, он — обдуманно или необдуманно — покончил с собой.

А ведь я вполне мог бы уничтожить конверт.

Перед Орлом-Решкой у меня не было никаких обязательств. Я только согласился вскрыть конверт, если он перестанет мне звонить или оставлять сообщения. Я вполне мог обойтись без его денег и отдать церкви все три тысячи. Конечно, я нуждался в средствах, но не был доведен до крайности.

Орел-Решка поспорил со мной и вышел победителем. Он знал, что так и будет: «Я думаю, что ты сделаешь все как надо, ведь я давно заметил, что для тебя что-то значит разница между убийством и любыми другими преступлениями. Как и для меня. В своей жизни я делал много плохого, но никогда никого не убивал. И я всегда старался держаться подальше от тех, на чьей совести лежит этот тяжкий грех. Такой уж я человек. Я думаю, что и ты тоже такой…»

Если бы я ничего не предпринял после гибели Орла-Решки, Генри Прагер, конечно, не лежал бы сейчас в пластиковом мешке. Но между убийством и другими преступлениями и в самом деле есть существенная разница. Этот мир значительно хуже, чем мог бы быть, поскольку часто случается, что убийцы остаются безнаказанными. Они разгуливают, упиваясь свободой, как разгуливал бы и Прагер, если бы не вмешался я.

Несомненно, все могло бы сложиться иначе. Пуля не должна была попасть в глаз маленькой девчушки. Но попробуй объясни это неумолимому персту Судьбы.

Когда я ушел, служба все еще продолжалась. Я миновал пару кварталов, не задумываясь, куда иду, а затем завернул в «Бларнийский камень»,[2] чтобы «причаститься».


Ночь была долгой.

Бурбон не производил на меня своего обычного действия. Я переходил из бара в бар, и в каждом непременно замечал кого-нибудь, кто настораживал меня. Я все время видел его в зеркале, и, куда бы ни шел, он неизменно следовал за мной. Бесконечные передвижения и волнение, вероятно, нейтрализовали действие алкоголя. Время, которое потратил на обход баров, я, вероятно, мог бы с куда большей пользой провести в одном из них, спокойно потягивая свой бурбон.

Я оставался относительно трезвым еще и потому, что заглядывал в строго определенные бары. Обычно я пью в малоосвещенных уютных заведениях, где порция составляет две, а если тебя знают, то и три унции. Но этой ночью я заходил в бары вроде «Бларнийского камня» и «Белой розы». Цены здесь ниже, но зато и порции меньше: если платишь за унцию, то и получаешь унцию, которая к тому же на треть разбавлена водой.

В одном из бродвейских баров по цветному телику я посмотрел последнюю часть баскетбольного матча. «Никсы» проигрывали, к концу игры разрыв увеличился до двенадцати-тринадцати очков. Это была четвертая игра турнира.

Парень, сидевший рядом со мной, сказал:

— В следующем году от них уйдут Лукас и Дебюшер, у Рида все еще не в порядке колени. Не может же один Клайд управиться за всех! Так они и будут сидеть в дерьме.

Я кивнул. Его мнение показалось мне вполне обоснованным.

— Три тайма они все никак не могут проснуться, Коуэнс и еще один парень получили по пять предупреждений и все равно никак не могут попасть в корзину. Даже — мать их за ногу! — не пытаются.

— Это я их сглазил.

— Что вы сказали?

— Стоило мне начать смотреть игру, как команда просто развалилась. Наверное, я их сглазил.

Он внимательно оглядел меня и отодвинулся.

— Не дури, парень, — сказал он. — Я вовсе не хотел тебя обидеть.

Он просто не понял меня. А я говорил совершенно серьезно.


Я завершил свое турне в баре Армстронга, где подают превосходное виски. Жаль, что к этому времени я перестал ощущать вкус спиртного. Ночь была спокойная, и Трина смогла присесть за мой столик.

— Я была очень бдительна, — сообщила она, — но мне так и не удалось засечь его.

— Кого?

— Нашего ковбоя. Я просто хочу сказать, что не видела его. Ведь предполагалось, что я буду действовать, как агент ФБР.

— А, ты говоришь об этом Мальборо! Я, кажется, встречал его сегодня.

— Здесь?

— Нет. В другом месте. Ну и насмотрелся я сегодня на подобных типов!

— С тобой что-то случилось?

— Да.

Она прикрыла мою руку ладонью.

— В чем дело, дружок?

— Становится все больше людей, которым я должен ставить поминальные свечи.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать, Мэт. Ты, часом, не пьян?

— Пытался надраться, но безуспешно. Бывали у меня и лучшие дни. — Я отхлебнул кофе, поставил чашку на клетчатую скатерть и вынул серебряный доллар Орла-Решки. Вношу поправку: мой доллар, ведь я купил его за свои кровные. Подкинув монету, я сказал: — Вчера ночью кто-то пытался убить меня.

— Боже! Где-нибудь рядом?

— В нескольких кварталах отсюда.

— Неудивительно, что ты так…

— Дело не в этом. Сегодня я отплатил за это покушение. Сам убил человека. — Я думал, она уберет руку, но она не шелохнулась. — Я убил его не в буквальном смысле слова. Просто он сунул себе в рот маленький испанский пистолет — их целыми тоннами привозят с Каролинских островов — и нажал на курок.

— Почему же ты считаешь, что убил его?

— Потому что это я загнал его в угол, и у него не оказалось другого выхода. В конечном итоге виноват я.

Она глянула на часы.

— Да пропади все пропадом! — сказала она. — Сегодня, для разнообразия, я могу уйти и пораньше. Если Джимми захочет наказать меня, то и черт с ним!

Заведя обе руки назад, она развязала тесемки передника. Ее грудь всколыхнулась.

— Хочешь проводить меня домой, Мэт? — спросила она.

За последние месяцы мы несколько раз помогали друг другу справиться с гнетущим чувством одиночества. Нам нравилось бывать вместе, и в постели тоже, но и она, и я знали, что эти встречи никогда не приведут к чему-либо серьезному.

— Мэт?

— Боюсь, сегодня от меня тебе будет мало радости, малышка.

— Тогда ты позаботишься, чтобы меня не ограбили по пути домой.

— Ты знаешь, что я хочу сказать.

— Да, мистер Детектив, но вы-то не знаете, что у меня на уме. Я все равно не подпустила бы тебя сегодня к себе. — Она коснулась моей щеки указательным пальцем. — Тебе надо побриться. — Ее лицо смягчила улыбка. — Я предлагаю тебе кофе и мое общество, — сказала она. — Надеюсь, ты не откажешься?

— Нет, не откажусь.

— Только кофе и дружескую беседу.

— Отлично!

— Но не чай и сочувствие — ничего подобного.

— Согласен.

— Еще бы! А теперь ответь мне: разве это не самое лучшее предложение из тех, что ты получил сегодня?

— Конечно, лучшее, — признался я. — Тем более что никаких других и не было.


Она сварила превосходный кофе и принесла мне пинту харперовского. Бутылка была едва начата, а к тому времени, когда я выговорился, стала почти пустой.

Я рассказал все, что мог. Опустил только то, что могло вывести на Этридж или Хьюзендаля, и не стал упоминать о секрете Генри Прагера. Я не назвал его имени, хотя, заглянув в утренние газеты, она легко могла бы узнать, о ком шла речь.

Когда я закончил, она несколько минут молчала, сидела, склонив голову и полусомкнув веки. От ее сигареты поднимался легкий дымок. Наконец она сказала, что просто не представляет, как я мог бы действовать иначе.

— Предположим, ты дал бы ему понять, что ты не вымогатель, Мэт. Предположим, ты собрал бы убедительные доказательства его причастности к убийству и предъявил бы их. Ты ведь все равно разоблачил бы его, верно?

— Да, так или иначе.

— Он покончил с собой, потому что боялся разоблачения, предполагая, что ты шантажист. Но если бы он знал, что ты собираешься передать его дело копам, согласись, он сделал бы то же самое.

— У него могло не оказаться такой возможности.

— Не к лучшему ли, что она у него была? Никто не принуждал его совершить то, что он совершил. Это было его собственное решение.

Я обдумал ее слова.

— И все же что-то тут не так.

— Что именно?

— Точно не знаю. Просто чувствую.

— Просто у тебя такая привычка — во всем плохом винить себя. — Ее слова попали в точку. Я побледнел. Заметив это, она стушевалась. — Извини, — сказала Трина, — извини, Мэт.

— За что?

— Я была чересчур резка.

— Правда часто звучит резко. — Я встал. — Утро вечера мудренее.

— Не уходи.

— Я получил обещанный кофе и возможность выговориться. Спасибо тебе. А теперь мне лучше пойти домой.

Она покачала головой:

— Останься.

— Я же предупредил тебя, Трина…

— Да, верно. Честно говоря, я не имела в виду что-то такое. Просто не хочется засыпать одной.

— Боюсь, что не смогу спать.

— Тогда, пожалуйста, обними меня и не убирай руки, пока я не усну. Ну, сделай это, лапуля.

Мы улеглись, крепко обняв друг друга. То ли бурбон наконец подействовал, то ли я устал сильнее, чем казалось, но, продолжая прижимать ее к себе, я заснул мгновенно.

Глава четырнадцатая

Когда я проснулся, голова трещала, а во рту чувствовался неприятный привкус горечи. Записка на подушке Трины советовала мне позавтракать. Однако единственным, что могло мне помочь, была бутылка харперовского. Я приложился к ней, затем проглотил пару таблеток аспирина, который нашел в аптечке, и выпил чашку преотвратного кофе. Все это притупило чувство мучительной боли, которую я продолжал испытывать.

Погода была чудесная, воздух казался более свежим, чем обычно. Сизая дымка, окутывающая город, сегодня была менее плотной. Я направился в гостиницу, по пути купив газету. Время близилось к полудню. Я никогда не сплю так долго.

Теперь можно было связаться с Беверли Этридж и Теодором Хьюзендалем, чтобы сообщить: им ничто не угрожает да и никогда с моей стороны не угрожало. Любопытно, как они отреагируют? Испытают, вероятно, облегчение, хотя и возмутятся, что я разыграл их. Ну что ж, это уже их проблемы. С меня хватает моих собственных.

Очевидно, мне все-таки придется встретиться с ними лично. По телефону все не объяснишь. У меня не было желания увидеть их, но мне не терпелось разделаться с этой историей как можно быстрее. Два телефонных звонка, две короткие встречи, и просьбу Орла-Решки можно будет считать выполненной.

У стойки администратора я остановился. Корреспонденции не было, однако мне передали, что звонила мисс Стейси Прагер. Она оставила номер, по которому я должен был позвонить. Однажды я набирал его в ресторанчике «Львиная голова».

Оказавшись в номере, я просмотрел «Таймс». О смерти Прагера сообщалось под заголовком шириной в две колонки. Некролог и медицинское заключение о том, что смерть произошла от попадания пули в мозг. Констатировалось самоубийство. Моя фамилия не упоминалась. Как же его дочь могла узнать обо мне? Я вновь взглянул на записку. Стейси Прагер звонила накануне вечером, около девяти. Первый выпуск «Таймс» не мог попасть на улицы раньше одиннадцати или двенадцати.

Стало быть, ей сообщили мое имя полицейские. Или еще раньше — отец.

Я снял трубку, но тут же вернул ее на рычаг. Мне не очень хотелось разговаривать со Стейси Прагер. Не было ничего такого, что мне следовало бы от нее услышать, и я не знал, что могу ей сказать сам. От меня она, во всяком случае, не узнает, что ее отец — убийца. Этого не узнает и никто другой. Возмездие, оплаченное Орлом-Решкой, свершилось. Конечно, его дело так и будет числиться среди нераскрытых. Я знал, что полиции все равно, кто его убил, и не собирался открывать им на это глаза.

Я вновь поднял трубку и позвонил Беверли Этридж. Линия была занята. Тогда я позвонил Хьюзендалю, в его офис. Он обедал. Выждав несколько минут, я опять набрал номер Этридж, но линия еще не освободилась. Я растянулся на постели, закрыл глаза, и тут зазвонил телефон.

— Мистер Скаддер? Меня зовут Стейси Прагер. — Молодой, серьезный голос. — Извините, меня не было дома. После того, как позвонила вчера вечером, я села на поезд и поехала к матери.

— Я узнал о вашем звонке всего несколько минут назад.

— Ясно. Я хотела бы поговорить с вами. Я могла бы приехать к вам в гостиницу или в любое другое место, куда скажете.

— Я не уверен, что смогу вам быть полезен.

Последовала пауза. Затем она сказала:

— Возможно, вы действительно ничем не сможете помочь. Не знаю… Но вы последний, кто видел моего отца живым, и я…

— Я не видел его вчера, мисс Прагер. Я сидел в приемной, когда это случилось.

— Да, это так. Но дело в том… Послушайте, я все же хотела бы встретиться с вами, если это возможно.

— Не могу ли я ответить на ваши вопросы по телефону?

— Я бы хотела встретиться с вами лично.

Я спросил, знает ли она, где находится моя гостиница. Она сказала, что знает; чтобы добраться, ей понадобится не больше двадцати минут, и она сразу же позвонит мне из вестибюля.

«Каким образом она выяснила номер моего телефона?» — недоуменно подумал я, вешая трубку. В телефонном справочнике его, естественно, нет. Уж не известно ли ей об Орле-Решке и обо мне? Если Мальборо — ее приятель и если они вместе разрабатывали план…

В таком случае было логично предположить, что она считает меня виновным в смерти отца. И тут она была отчасти права: я и в самом деле чувствовал себя ответственным за то, что произошло с Прагером. И все же я не ожидал, что она приедет на встречу с маленьким револьвером в сумочке. Я подтрунивал над Хини, упрекая в том, что он насмотрелся боевиков, но сам-то я редко включаю телик.

Стейси приехала через пятнадцать минут. За это время я еще раз позвонил Беверли Этридж, но вновь услышал в трубке короткие гудки. Тут Стейси связалась со мной из вестибюля, и я пошел ее встречать.

Она оказалась высокой, стройной девушкой с удлиненным, узким лицом и глубокими, скорее даже бездонными глазами. Волосы у нее были длинные, прямые. Чистые, дорогие голубые джинсы и зеленовато-желтый кардиган поверх простой белой блузки. Сумка, явно сшитая из штанин других джинсов. Маловероятно, что в ней спрятан револьвер.

После того, как мы представились друг другу, я предложил выпить кофе; мы пошли в «Алое пламя» и заняли одну из кабин. Когда нам принесли заказ, я сказал, что очень сожалею по поводу смерти ее отца, но не представляю, почему она захотела увидеться со мной.

— Я не знаю, почему он покончил с собой, — заявила она.

— И я этого не знаю, — ответил я.

— В самом деле? — Ее глаза внимательно изучали меня. Я попытался представить, какой она была несколько лет назад, когда баловалась всякими пилюлями и травкой и была достаточно легкомысленна, чтобы задавить ребенка и уехать. Сделать это оказалось довольно трудно: девушка, сидевшая напротив меня за обтянутым термостойким пластиком столиком, ничуть не напоминала легкомысленную прожигательницу жизни. В ней ощущались внимательная сосредоточенность, сдержанность и серьезность, и, хотя она была глубоко травмирована смертью отца, чувствовалось, что у нее хватит силы воли, чтобы перенести эту трагедию, не сломавшись.

Она сказала:

— Вы детектив?

— Более или менее.

— Как это понять?

— Я выполняю кое-какие частные поручения. Ничего интересного. Если так можно выразиться, я вольный стрелок.

— И вы работали на моего отца?

Я отрицательно покачал головой.

— Я видел его всего один раз, на прошлой неделе, — сказал я и повторил то же, что сообщил вчера Джиму Хини. — Поэтому, в сущности, я не знал вашего отца.

— Очень странно, — произнесла она.

Она помешала свой кофе, добавив сахара, сделала глоток и поставила чашку на блюдце. Я спросил, что именно ей кажется странным.

Она сказала:

— Я видела отца позавчера вечером. Он ждал в моей квартире, когда я вернусь с занятий. Мы вместе поужинали. Так он обычно делает… делал — один-два раза в неделю. Но почти всегда он предупреждал меня об этом телефонным звонком. Но в тот раз предварительного звонка не было. Отец сказал, что решил встретиться со мной просто потому, что ему это внезапно пришло в голову. Он рассчитывал, что все же дождется меня дома.

— Понятно.

— В тот вечер он был очень расстроен. Не знаю, насколько точно это слово определяет его состояние. Он был сильно взволнован: казалось, его беспокоит какая-то сложная проблема. Его настроение всегда отличалось неустойчивостью. Если все шло хорошо, он испытывал воодушевление; если появлялись трудности, впадал в депрессию. Когда я занялась патологической психологией и стала изучать маниакально-депрессивный синдром, я не могла не думать о том, что почти все симптомы этой болезни просматриваются у отца. Я не хочу сказать, что он был душевнобольным, но для него была характерна такая же резкая смена настроений. Это не мешало ему жить, просто такая уж у него была нервная система.

— И он был в депрессии позапрошлым вечером?

— Не только. Это была смесь депрессии с гиперактивным возбуждением, которое вызывает, например, амфетамин. Не знай я, как он относится к наркотикам, я могла бы предположить, что он и в самом деле принял это средство. У меня был в жизни период, когда я баловалась наркотой, и он недвусмысленно дал понять, как к этому относится. Словом, для подобного предположения не было ни малейших оснований.

Она еще отпила кофе. Нет-нет, в ее сумочке нет револьвера. Стейси — очень открытая девушка. Будь у нее оружие, она тут же пустила бы его в ход.

— Мы поужинали в китайском ресторанчике, неподалеку от моего дома, — сказала она. — На Аппер-Вест-Сайд. Он почти не притрагивался к еде. Я была очень голодна, но мне быстро передалось его настроение, и я потеряла аппетит. Говорил он довольно бессвязно. Выражал беспокойство обо мне. Несколько раз спрашивал, не употребляю ли я больше наркотики. Я ответила ему, что нет. Интересовался моими занятиями: довольна ли я избранным предметом; уверена ли, что смогу зарабатывать себе на жизнь. Хотел знать, не испытываю ли я к кому-нибудь романтической привязанности. Я ответила, что у меня нет ничего серьезного. А затем он спросил, знаю ли я вас.

— В самом деле?

— Да. Я ответила, что единственный Скаддер, известный мне, это мост Скаддер-Фоллз. Он также поинтересовался, не была ли я когда-нибудь в вашей гостинице — он назвал ее, — и я ответила, что нет. Он сообщил, что вы там живете. Я так и не поняла, к чему он клонил.

— Я тоже этого не понимаю.

— Еще он хотел знать, не встречала ли я человека, который все время подкидывает серебряный доллар. Он вынул монету в четверть доллара, подбросил ее над столом, показав, как это делает тот человек. Я сказала, что не видела такого, и спросила, здоров ли отец. Он ответил, что прекрасно себя чувствует, и попросил не беспокоиться за него. Если с ним что-нибудь случится, сказал отец, я должна держать себя в руках и не переживать.

— И это усугубило ваше беспокойство?

— Конечно. Я боялась… боялась всевозможных бед, но не решалась даже подумать о них. Первым моим предположением было то, что он ходил к доктору и у него обнаружили какую-то болезнь. Вчера вечером я позвонила врачу, который обычно за ним наблюдает. Но он сказал, что не видел моего отца с ноября, когда тот проходил ежегодную диспансеризацию, и что его здоровье в порядке, если не считать легкой гипертонии. Возможно, конечно, что он ходил к другому специалисту, и тот поставил ему какой-то страшный диагноз, но об этом может стать известно лишь на аутопсии. Ведь в таких случаях, мистер Скаддер, обычно производят аутопсию?

Я посмотрел на нее, но ничего не ответил.

Она продолжила:

— Когда я узнала, что он покончил с собой, я не удивилась.

— Вы предполагали такой исход?

— Неосознанно. Я вроде и не ожидала этого, но когда я услышала о том, что произошло, общая картина как бы стала законченной. Так или иначе я догадалась, что́ у него на уме, поняла, что он старался оборвать все нити, связывавшие его с жизнью. Но я не представляю, почему он это сделал. Когда я узнала, что в это время вы находились там, то вспомнила, как он спрашивал, не видела ли я вас. Я подумала, что между тем, что его волновало, и вами есть некая связь. Может, у него были какие-то серьезные проблемы и вы проводили для него расследование? Полицейский сказал, что вы детектив, и я подумала… Просто ума не приложу, что все это значит.

— Для меня загадка, почему он упомянул мое имя.

— Вы делали что-нибудь для него?

— Нет, мы общались недолго, мне надо было только подтвердить сведения о другом человеке — пустяковое дело.

— Но я не вижу в этом никакого смысла.

Поразмыслив, я добавил:

— Но на прошлой неделе мы говорили довольно долго. И может, я сказал что-нибудь такое, что произвело на него глубокое впечатление. Не представляю себе, что именно. В разговоре мы затронули много тем, не исключено, что одна из них, без моего ведома, показалась ему особенно важной.

— Очевидно, мне придется довольствоваться этим объяснением.

— У меня нет другого.

— Что бы это ни было, он, видимо, был глубоко потрясен. Он только упомянул ваше имя, потому что не мог поделиться со мной тем, что вы ему сказали. Отец не мог мне раскрыть, что это для него значило. Когда секретарша доложила о вашем приходе, это, очевидно, ускорило трагическую развязку — последовало нажатие на курок.

Она была, безусловно, права: мое появление и в самом деле подтолкнуло его к пропасти.

— Не могу понять — при чем тут серебряный доллар? Может, он вспомнил слова из песни: «Раскрути серебряный свой доллар — по полу покатится он, круглый»? О чем говорится в следующей строке? Кажется, о том, что женщина не узнает, какой ей достался хороший мужчина, пока не лишится его. Что-то вроде этого. Может, он хотел сказать, что над ним нависла угроза лишиться всего? Не знаю. Боюсь, в последние дни в его мыслях была полная путаница.

— Вероятно, он был в большом напряжении.

— Вероятно. — На миг она отвернулась. — Он ничего не говорил вам обо мне?

— Ничего.

— Вы уверены?

Я прикинулся, будто сосредоточенно размышляю, затем подтвердил, что уверен.

— Я надеюсь, он понимал, что со мной теперь все в порядке. Это самое главное. Если он решил умереть, я надеюсь по крайней мере, что он знал: со мной все о’кей…

— Конечно, он знал это.

Чувствовалось, что она много пережила с тех пор, как ей сообщили о смерти отца. Да нет, пожалуй, она начала нервничать раньше — тем вечером в китайском ресторанчике. И сейчас ей было невероятно тяжело. Но она не собиралась плакать. Нет, эта девушка не из тех, у кого глаза на мокром месте, у нее сильный характер. Будь у ее отца хоть половина подобной силы воли, он не покончил бы с собой. Прежде всего он велел бы Орлу-Решке уматывать ко всем чертям и не стал бы платить деньги за молчание. Ему не пришлось бы убивать человека, а затем совершать еще одно покушение. Она была куда сильнее его. Не знаю, можно ли гордиться подобной чертой характера. Это ведь не заслуга: либо она есть — либо ее нет.

Я сказал:

— Значит, в последний раз вы виделись в китайском ресторанчике?

— Да. Затем он проводил меня пешком до дома, а потом уехал.

— Который был час, когда вы расстались?

— Не помню. Наверное, около десяти-десяти тридцати, может, позднее. Но почему вы об этом спрашиваете?

Я пожал плечами:

— Да просто так. По привычке. Много лет я был полицейским. А когда копу нечего сказать, он начинает задавать вопросы. Не важно, какие.

— Это интересно. Похоже на приобретенный рефлекс.

— Полагаю, так это и называется.

Она глубоко вздохнула.

— Ну что ж, — сказала она. — Благодарю вас за то, что встретились со мной. Я отняла у вас много времени.

— Ну, времени у меня больше чем достаточно, и я не очень переживаю, если даже теряю его понапрасну.

— Я просто надеялась узнать что-нибудь… о нем. Я почему-то думала, что он оставил мне записку или письмо. Я никак не могу поверить, что он мертв, и, вероятно, поэтому не могу свыкнуться с мыслью, что от него не будет больше никаких вестей. Я думала… да это не важно. Во всяком случае, я хочу поблагодарить вас.

Мне было неприятно слышать от нее слова благодарности: у нее не было решительно никаких причин выражать мне признательность.


Через час-другой я все же дозвонился до Беверли Этридж и сказал, что должен ее повидать.

— Я думала, мы встретимся не раньше вторника.

— Я буду ждать вас сегодня вечером.

— Это невозможно. У меня еще нет денег, а ты обещал дать мне неделю.

— Нам надо поговорить о другом.

— О чем же?

— Это. не телефонный разговор.

— Господи, — сказала она, — я никак не могу встретиться с тобой сегодня, Мэт. Я занята.

— Но ведь Кермит сегодня играет в гольф.

— Это не значит, что я буду скучать дома одна.

— Нет, разумеется.

— Ну и зануда же ты! Я просто приглашена на прием. Очень респектабельный прием, все будут в строгих одеждах. Если тебе так приспичило, мы могли бы встретиться завтра.

— Считай, что мне приспичило.

— Где и когда?

— Как насчет «Клетки попугая»? Часов в восемь.

— «Клетка попугая»? Ну и затрапезное местечко!

— Пожалуй.

— Как раз под стать мне?

— Я этого не говорил.

— Да уж, ты всегда ведешь себя как настоящий джентльмен. Итак, в восемь часов в «Клетке попугая».

Конечно, я мог бы ей сказать, чтобы она расслабилась, поскольку игра закончена; мог бы избавить ее от напряжения хотя бы в этот последний день. Но я не стал этого делать, подумав, что она отлично владеет собой и наверняка продержится еще чуть-чуть. К тому же мне хотелось видеть ее лицо в тот момент, когда я сниму ее с крючка. Почему — я и сам не знал. Может, дело в том, что между нами при встрече возникает что-то особенное, словно пробегает какой-то ток. Но так или иначе, я хотел увидеть ее реакцию, когда она узнает, что угрозы больше нет.

Ничего подобного я не чувствовал по отношению к Хьюзендалю. Я позвонил в офис, там его не было. Не оказалось его и дома, но я поговорил с женой. Передал ей, что завтра в два часа зайду в его офис, но предварительно утром перезвоню, чтобы подтвердить встречу.

— И еще, — сказал я в заключение, — передайте мужу, что ему абсолютно не о чем беспокоиться. Все вот-вот уладится и будет в полном порядке.

— Он поймет, что вы имели в виду? — спросила она.

— Да, конечно.


Я немного подремал, затем перекусил поблизости во французском ресторанчике, вернулся в номер и раскрыл книгу. К одиннадцати часам мне стало казаться, что я нахожусь не в гостиничном номере, а в монастырской келье: я едва не уснул. Дело в том, что я читал «Жития святых».

Собирались тучи, похоже было, что скоро пойдет дождь. Улицы еще не опустели окончательно. Я отправился в бар Армстронга, за угол. Трина с улыбкой подала мне мое пойло. Я просидел там около часа и все это время напряженно думал о Стейси Прагер и еще более напряженно — об ее отце. После встречи с девушкой я вновь почувствовал вину за то, что произошло с Прагером. Но, с другой стороны, я был склонен согласиться и с тем, что накануне говорила Трина. У него действительно было право предпочесть именно такой выход, разом избавившись от всех бед. К тому же его дочь теперь уже никогда не узнает, почему он это сделал, как не узнает и об убийстве Орла-Решки. Конечно, сам факт его смерти вызывал ужас, но трудно было придумать другой сценарий, который бы лучше соответствовал ситуации.

Я попросил счет, Трина тут же принесла его и положила на край стола. Пока я отсчитывал деньги, она сказала:

— Ты выглядишь сегодня немного бодрее.

— Правда?

— Самую малость.

— Я давно не спал так крепко.

— Да? Как ни странно, и я тоже.

— Вот и отлично.

— Уж не совпадение ли это?

— И еще какое!

— Значит, есть кое-что посильнее снотворных пилюль.

— Однако и этим нельзя злоупотреблять.

— А то еще привыкнешь!

— Это точно.

Какой-то посетитель, сидевший через два стола от нас, пытался привлечь ее внимание. Она бросила на него быстрый взгляд и вновь повернулась ко мне:

— И все же я не думаю, что это когда-нибудь войдет в привычку. Ты уже в возрасте, а я пока молода; ты чересчур замкнут, а у меня то и дело меняется настроение. К тому же мы оба, честно говоря, чудаковаты.

— Святая правда.

— Однако иногда неплохо встречаться.

— Верно.

— Можно даже сказать — хорошо.

Я погладил ее руку и улыбнулся. Быстро усмехнувшись в ответ, Трина сгребла мои деньги и направилась к тому зануде, который продолжал знаками что-то ей показывать. Проводив ее взглядом, я встал и направился к двери.

Уже шелдождь — холодные струи хлестали меня по лицу. Ветер мешал идти. Ощущение, было не из приятных, и я было заколебался: не вернуться ли в бар и там переждать непогоду. Однако дождь мог продолжаться до утра, и я решил, что не стоит возвращаться.

Как обычно, я побрел к Пятьдесят седьмой улице. Приближаясь к лавке «Сартор Резартус», я заметил, что кто-то стоит в подъезде. Вероятно, старая нищенка. Это было странно: обычно в такие вечера, как этот, она не показывалась. Но дождь пошел только что, и я решил, что женщина заняла свое место пару часов назад, потому и оказалась застигнутой врасплох.

Я нащупал в кармане мелочь, надеясь, что она не будет разочарована: не могу же я каждый раз давать ей по десять долларов! Тот вечер был особенным — она спасла мне жизнь.

Я уже приготовил монеты; дверь открылась, но из подъезда вышла не старуха, а Мальборо. И в руке у него был нож.

Глава пятнадцатая

Он бросился на меня с ножом и, если бы не дождь, наверняка тут же разделался бы со мной. К счастью, он поскользнулся на мокром тротуаре и, чтобы сохранить равновесие, инстинктивно изменил направление удара. Это дало мне возможность увернуться и приготовиться к следующему выпаду.

Раздвинув руки, я принял стойку поудобнее. В висках у меня стучало. Мне не пришлось долго ждать. Пару секунд он прикидывал, как нанести удар, то напрягая, то расслабляя широкие плечи, а затем кинулся на меня. Я был наготове — отклонился в сторону, чуть повернулся и быстро ударил его ногой, целясь в коленную чашечку. Удар оказался неточным; я отпрыгнул и снова принял боевую стойку.

Он попытался обойти меня слева. Пройдя полукруг, он развернулся спиной к улице. Я разгадал смысл маневра: Мальборо хотел отрезать мне путь к бегству.

Какая наивность! Да, он был молод, подтянут, атлетически сложен и отличался здоровьем, которое дает жизнь на свежем воздухе. Я же был слишком стар и тяжел по сравнению с ним. К тому же много лет не проделывал никаких физических упражнений, кроме сгибания руки в локте. Попытка бежать не дала бы мне ничего, я просто подставил бы спину для удара.

Он слегка нагнулся, чтобы переложить нож из одной руки в другую. Это, конечно, выглядит устрашающе в кино, но в реальной жизни человек, по-настоящему хорошо владеющий ножом, не станет тратить время на подобную чепуху. Известно, что на свете очень мало людей с одинаково хорошо развитыми — правой и левой — руками.

Поскольку первый удар он хотел нанести правой рукой, я не сомневался, что и при следующем нападении нож снова будет в этой же руке. Перекладывая оружие, он ничего не достиг, зато я получил время собраться и приноровиться к его действиям.

Кроме того, теперь у меня появилась надежда: если он тратит энергию на примитивные устрашающие приемы, значит, не умеет как следует обращаться с ножом. Наверное, он просто любитель, а не профессионал, и я имею шанс выйти из этой схватки живым.

Чтобы выиграть время, я сказал:

— У меня не так много денег с собой, но я готов их отдать.

— На кой черт мне твои деньги, Скаддер? Мне нужен ты сам.

Голос был незнакомый, а говор не нью-йоркский. Где его, любопытно, нашел Прагер? После того, как познакомился со Стейси, я не сомневался, что этот человек не может быть ее другом — не тот тип.

— Ты ошибаешься, — сказал я.

— Ошибся ты, мужик. И тебе уже не удастся исправить эту ошибку.

— Генри Прагер вчера покончил с собой.

— Да? Придется послать ему цветочки на могилу… — Он продолжал играть ножом, его колени то напрягались, то расслаблялись. — Сейчас я тебя пощекочу перышком.

— Не думаю.

Он рассмеялся. При свете уличных фонарей я наконец увидел его глаза и понял, почему они так не понравились Билли. Это были глаза убийцы, глаза психопата.

— Будь у меня нож, — сказал я, — уж я бы сумел справиться с тобой.

— Конечно, сумел бы.

— Впрочем, мне хватило бы даже зонтика. — Мне и в самом деле очень пригодился бы сейчас зонтик или трость — ими лучше защищаться, если на вас нападают с ножом. Хотя, конечно, с револьвером ничто в сравнение не идет.

Да, иметь с собой револьвер было бы неплохо. Уйдя из полиции, первое время я радовался, что мне больше не приходится каждый день таскать с собой пушку. В то время для меня это было очень важно — не брать с собой оружие. И, однако, долгие месяцы из-за этого я чувствовал себя незащищенным. Может, дело было в том, что я постоянно носил револьвер пятнадцать лет и просто привык к его весу.

Но окажись сейчас у меня оружие, мне наверняка пришлось бы воспользоваться им. Я знал, что «ковбой» не бросил бы нож, даже если бы я достал револьвер. Он твердо решил убить меня, и ничто не могло бы его остановить. Где же все-таки Прагер раскопал его? Нет сомнения — он не профессиональный киллер. Но многие нанимают непрофессионалов, а Прагер, насколько я знал, не имел связей в кругах, где вращаются наемные убийцы.

Если только… Однако я не мог отвлекаться. Увидев, что он вновь готовится к атаке, я тут же вернулся к реальности. Я хорошо представлял, как он собирается действовать. Все мои движения были рассчитаны, и я не только успел нанести ему упреждающий удар ногой, но и перехватил его кисть. Он пошатнулся, едва устояв, и выронил нож. Но прежде чем я наступил на нож, Мальборо успел ловко подобрать его. Он отошел почти к самому краю тротуара, чтобы мне было сложнее напасть на него.

— Ну, теперь-то ты покойник, — сказал он.

— Не трепись. На этот раз я чуть не прикончил тебя.

— Я, пожалуй, вспорю тебе перышком живот. Чтобы ты подох медленно.

Чем больше я говорил, тем дольше были перерывы между его бросками, а значит, наша стычка затягивалась. В любой момент мог появиться кто-нибудь посторонний, и это спасло бы меня от смерти. Но мимо только проезжали такси — непогода смела с городских улиц прохожих.

Конечно, было бы превосходно, если бы вдруг появился патрульный автомобиль, но на это не приходилось рассчитывать. Ведь о полицейских недаром говорят: их никогда не бывает там, где они нужны.

— Давай же, Скаддер, попробуй справиться со мной.

— Ночь длинная, еще успею.

Он дотронулся большим пальцем до лезвия ножа.

— Как бритва, — сказал он.

— Охотно верю.

— Сейчас ты сам убедишься, что он очень острый.

Все той же, чуть шаркающей, походкой он немного отошел назад, и я понял, что́ у него на уме. Он кинется на меня с разгона. Если не сможет пырнуть ножом, то постарается повалить, а подняться сможет только один из нас. Я следил не за обманными движениями его плеч, а за ногами и был наготове. Когда он ринулся на меня, я быстро откинулся назад, рассчитывая, что нож окажется у меня за спиной. Так и получилось. Затем, изловчившись, я перебросил его через себя. Приземляясь, он наверняка выронит нож, подумал я. Останется только закинуть нож подальше, а самого Мальборо ударить ногой по виску.

Однако до этого не дошло. Он взлетел достаточно высоко и даже успел ловко перевернуться, как олимпийский ныряльщик. Но упал он не в воду бассейна, а на бетон. Хотя он и протянул руку, пытаясь смягчить падение, упал он неудачно. Его голова сильно ударилась о бетон. Наверняка у него раскололся череп, словно брошенная с третьего этажа дыня. Он умер мгновенно.

Я подошел поближе: он приземлился на затылок. Поза была такой, что не приходилось сомневаться: шея сломана. Я попытался нащупать пульс, но мне это не удалось. Перекатив его, я приложил ухо к груди Мальборо: ударов сердца не было слышно. В руке у него все еще был нож, теперь совершенно не нужный.

— Пресвятая Мать!

Я поднял голову и увидел одного из живших по соседству греков, которые заходили в бар Спиро и Антареса. При встречах мы время от времени кивали друг другу. Но его имени я не знал.

— Я все видел, — сказал он. — Этот гад пытался убить вас.

— Пожалуйста, помогите мне объяснить это полиции.

— Ну уж нет. Я ни черта не видел. Вы понимаете, что я хочу сказать.

— Плевать мне на то, что вы хотели сказать! Вы думаете, в случае чего я не найду вас? Идите в бар Спиро и позвоните в полицию. Это можно сделать без монет. Сообщите об убийстве в целях самозащиты, которое произошло на территории, подведомственной Восемнадцатому полицейскому участку, и укажите адрес.

— Но я ничего не знаю…

— А вам и не надо ничего знать. Только сделайте, что я сказал.

— Да у него же в руке нож — сразу видно, что вы защищались. Он мертв, у него переломана шея. Уже нельзя выйти на эти проклятые улицы, весь этот чертов город — все равно что дикие джунгли!

— Позвоните сейчас же!

— Послушайте…

— Ах ты, поганый сукин сын! Да я тебя в такую историю втяну, что тебе век не снилась! Полицейские тебе мозги вышибут, если будешь дурака валять. Быстро позвони!

Он направился к бару.

Я опустился на колени возле покойника и быстрехонько его обыскал. Я хотел узнать его имя, но в карманах не нашлось ничего, что могло бы мне помочь. Бумажника у него тоже не было, только зажим для денег в виде долларового знака. Похоже, из чистейшего серебра. У него оказалось чуть больше трехсот долларов. Я положил мелкие купюры обратно ему в карман. Остальное спрятал у себя. Деньги сейчас явно были нужнее мне, чем ему.

Я стоял, ожидая прибытия полицейских, хотя совсем не был уверен в том, что мой маленький друг их вызвал. Один за другим остановились два таксиста и поинтересовались, не могут ли чем-нибудь помочь. Никто не решился прийти мне на помощь, когда Мальборо размахивал ножом, зато теперь, когда он был мертв, все так и рвались в бой. Я махнул рукой, показав, чтобы они проезжали дальше. Наконец с Пятьдесят седьмой вывернула черно-белая машина и, несмотря на то, что на Девятой авеню одностороннее движение, подъехала ко мне. Выключив сирену, копы — два человека в штатском, оба незнакомые — быстро вышли из нее.

Я вкратце объяснил полисменам, кто я такой и как все случилось. Я больше не был одним из них, и это нисколько не огорчало меня сейчас. Примчался еще один автомобиль — с парнями из лаборатории, — а затем и «скорая».

Парням из лаборатории я сказал:

— Надеюсь, вы снимете с него отпечатки пальцев прямо сейчас, а не в морге. Сделайте это.

Они не поинтересовались, на каком основании я отдаю приказания. Видимо, решили, что я полицейский, причем довольно высокого ранга. Детектив в штатском, с которым я только что разговаривал, приподнял брови:

— Отпечатки?

Я кивнул:

— Я хочу знать, кто он, а у него нет удостоверения личности.

— Вы что же — осмотрели его?

— Да.

— Это не положено, вы знаете.

— Знаю. Но я хотел выяснить, кто покушался на мою жизнь.

— Он хотел ограбить вас?

Я покачал головой.

— Он следил за мной позавчера. А сегодня подкараулил меня и даже назвал по имени. Обыкновенный грабитель не готовится к нападению так тщательно.

— После того, как отпечатки его пальцев будут идентифицированы, мы узнаем, что это за птица. Но почему он хотел вас убить?

Я не ответил на этот вопрос.

— Не знаю — здешний он или приезжий, — сказал я. — Я уверен, что где-нибудь на него есть досье. Но вполне вероятно, что его никогда не задерживали в Нью-Йорке.

— Проверим, что у нас есть. Не думаю, что он абсолютно чист.

— Я тоже.

— Если у нас нет на него досье, значит, поищем в Вашингтоне. Хотите поехать со мной в участок? У вас, наверное, там есть знакомые.

— Конечно, — сказал я. — Гальярди все еще заваривает кофе?

Его лицо омрачилось.

— Он умер. Года два назад. Прямо за письменным столом. Сердечный удар.

— Как жаль! Я об этом не слышал.

— Парень был отличный. И кофе варил отменный.

Глава шестнадцатая

Мои предварительные показания были не слишком распространенными. Полицейский, который прочитал его, Бирнбаум, сразу же заметил это. Я сообщил, что в таком-то месте в такой-то час на меня напал незнакомец; он был вооружен ножом, а у меня оружия не было. Обороняясь, я перебросил нападавшего через себя. Я даже не предполагал, что падение может оказаться для него смертельным.

— Ты сказал, что этот панк назвал тебя по имени, — напомнил Бирнбаум.

— Верно.

— Но ты об этом не написал. — У него были залысины, и он почесал голову там, где когда-то росли волосы. — И еще ты сказал Лейси, что он преследовал тебя несколько дней.

— Я уверен, что заметил его однажды, но мне кажется, что он попадался мне на глаза несколько раз.

— Гм… Ты хочешь дождаться, пока мы идентифицируем отпечатки?

— Да.

— Но ты почему-то не стал ждать на месте происшествия, не найдем ли мы удостоверение его личности. Похоже, ты уже знал, что у него не было при себе документов?

— Я просто предполагал это, — вывернулся я. — Зачем носить с собой удостоверение личности тому, кто задумал совершить убийство? Но, повторяю, это была только догадка.

Он пожал плечами.

— Ладно, хватит об этом, Мэт! Мне и самому не раз приходилось обыскивать квартиру, когда ее хозяев не было дома. Встречаются же такие рассеянные люди, что забывают запереть дверь. А я, конечно, ни за что не стал бы пользоваться отмычкой или чем-нибудь в этом роде, чтобы открыть замок.

— Еще бы — это ведь могло квалифицироваться как взлом!

— Конечно. Но мы же не должны допустить, чтобы полицию обвиняли в подобных правонарушениях. — Ухмыльнувшись, он снова взял мои показания. — Ты что-то знаешь об этой птице, но не хочешь поделиться с нами. Так?

— Нет. Дело как раз в том, что я ничего не знаю.

— Не понимаю.

Я вытащил сигарету из лежавшей на столе пачки. Несомненно, мне не следовало этого делать: я мог опять вернуться к проклятой привычке. Закуривая, я обдумывал, что и как мне лучше сообщить Бирнбауму.

— Я думаю, вы можете спокойно закрыть это дело — неудавшееся покушение на убийство, — заявил я.

— Назови мне имя.

— Я тоже его не знаю.

— Послушай, Мэт…

Глубоко затянувшись, я произнес:

— Позвольте мне сперва самому провести расследование. Я кое-что вам сообщу, но не для записи. У вас уже достаточно доказательств, что убийство было непреднамеренным, в целях самозащиты. У вас есть свидетель, вы нашли труп с ножом в руке.

— Ну?

— Я знаю, что этот парень был нанят, чтобы убить меня. Когда я выясню, кто он такой, я, возможно, смогу установить, на кого он работал. Я предполагаю, что недавно он совершил убийство, тоже по заказу. Причем нанимал его оба раза один и тот же человек.

— Значит, ты пока не хочешь поделиться с нами тем, что тебе известно?

— Нет.

— И для этого у тебя есть веские основания?

— Не хочу, чтобы пострадал невиновный.

— Но ведь работать одному очень трудно.

Я пожал плечами.

— Сейчас проверяют отпечатки его пальцев. Если не смогут здесь определить, кому они принадлежат, то пошлют в бюро в Вашингтон. Процедура может затянуться до утра, — сказал Бирнбаум.

— Я бы подождал здесь, если не возражаете.

— Наоборот. В кабинете лейтенанта есть диван, ты можешь на нем прикорнуть.

Я кивнул. Он занялся какими-то бумагами, а я зашел в пустой кабинет и взял газету. Должно быть, через пару минут меня сморил сон. Проснулся я оттого, что Бирнбаум тряс меня за плечо.

— У нас в городе на него ничего нет, Мэт. В Нью-Йорке его ни разу не задерживали.

— Так я и думал.

— А говорил, что ты ничего о нем не знаешь!

— Действительно не знаю. Только кое-что предполагаю.

— Ты бы облегчил нашу задачу, если бы намекнул, где искать.

Я покачал головой.

— По-моему, все-таки стоит связаться с Вашингтоном.

— Отпечатки уже переданы в столичное бюро. Еще два часа назад. Смотри-ка, уже светлеет! Почему бы тебе не пойти домой? Как только будут какие-нибудь новости, я сразу тебе позвоню.

— В бюро ведь теперь полно компьютеров, чтобы быстрее справляться с такими делами?

— Да, конечно. Но кто-то должен управлять их работой. А там, в бюро, ребята не очень торопятся. Иди домой и поспи.

— Я лучше подожду.

— Ну, как хочешь. — Он направился к двери и, перед тем как выйти, напомнил о диване в кабинете лейтенанта. Однако после короткого сна в кресле мне уже не хотелось спать. В голове снова закрутились колесики, и я не мог их остановить.

Мальборо был человеком Прагера. Все указывает на это. Но получалось, что он каким-то образом пропустил известие о смерти Прагера. Может быть, конечно, он просто не подал вида, что знал об этом, и хотел отомстить за гибель близкого ему человека. Вполне возможно и то, что он был нанят через посредника и не знал, кто заинтересован в моей смерти. Должно же быть какое-то объяснение, в противном случае…

Я даже не хотел думать о том, что мое предположение ошибочно.

Бирнбауму, во всяком случае, я сказал правду.

Но чем дольше я раздумывал, тем более уязвимой мне представлялась версия о связи Прагера с Мальборо. И в то же время в глубине души я все-таки лелеял надежду, что моя новая догадка окажется ошибочной. Я продолжал сидеть в участке, листая газеты, пил жидкий кофе и пытался не думать о том, к чему вновь и вновь невольно возвращались мысли. Через какое-то время Бирнбаум ушел домой, передав смену другому детективу, по имени Гузик. Около девяти тридцати Гузик пришел ко мне и сказал, что в Вашингтоне провели идентификацию. Он прочел мне присланный факс:

«Лундгрен, Джон Майкл. Родился четырнадцатого марта сорок третьего года… Целая серия арестов, Мэт… Участие в различных махинациях с целью получения заработков, хулиганские и бандитские нападения с оружием, угон автомобилей дорогих марок, ограбления. Неоднократно задерживался на Западном побережье. Отбывал срок в квентинской тюрьме…»

— А еще он сидел в фолсомской тюрьме, — добавил я. — По обвинению то ли в вымогательстве, то ли в ограблении. Совсем недавно.

Он поднял на меня глаза:

— Я думал, вы его не знаете.

— Это действительно так. Просто только теперь свел концы с концами. Он занимался вымогательством. Был арестован в Сан-Диего, его партнер выступал свидетелем обвинения и выпутался. Был осужден условно.

— Этих подробностей в факсе нет.

Я спросил, нет ли у него сигареты. Он сказал, что не курит, и предложил стрельнуть сигарету у кого-нибудь, но я отказался.

— Пригласите-ка лучше стенографистку. Ей придется потрудиться.


Я сообщил полиции все, что счел нужным. Как Беверли Этридж связалась с преступным миром. Как удачно вышла замуж и вернулась обратно в тот слой общества, откуда вышла. Как Орел-Решка — Джаблон, увидев ее портрет в газете, собрал о ней интересную информацию и стал умело ее шантажировать.

— Какое-то время ей, видимо, удавалось отделываться незначительными суммами, — сказал я, — но запросы Орла-Решки росли, он требовал все больше и больше. А тут как раз подвернулся ее старый друг Лундгрен, который и подсказал ей выход. Зачем платить шантажисту, когда гораздо проще его убить. Лундгрен был профессиональным преступником, но не профессиональным киллером. Сперва он попробовал задавить Орла-Решку машиной, но его постигла неудача. Тогда он прикончил его ударом по голове и сбросил в Ист-Ривер. Он и меня пробовал задавить.

— А затем вышел против вас с ножом.

— Да, так.

— Но как вы все это узнали?

Я объяснил, не называя, однако, имен других жертв Орла-Решки. Копам это не очень понравилось, но они ничего не могли поделать. Я рассказал им, как сам стал приманкой и как Лундгрен попался на этот крючок.

Гузик, то и дело перебивая меня, говорил, что мне следовало немедленно сообщить обо всем в полицию, а я каждый раз отвечал, что у меня были другие намерения.

— Мы провернули бы все как надо, Мэт. Вы говорите, что Лундгрен не профессионал, но сами тоже действовали не очень-то профессионально, потому вам чуть было не прищемили задницу. С голыми руками против ножа! Просто чудо, что вы остались живы. Как вы могли спороть такую глупость, ведь вы же пятнадцать лет служили в полиции?

— Но я не мог подставить тех, кто не был причастен к убийству Орла-Решки. Что произошло бы с ними, если бы я передал вам материалы?

— Это уже не ваша забота. Они ведь сами замарались. И их секреты не должны были мешать расследованию убийства.

— Но ведь никакого расследования не было. Всем плевать на Орла-Решку.

— Расследования не проводилось, потому что вы скрыли важные факты.

Я покачал головой.

— Это чушь собачья, — сказал я. — Тогда у меня не было доказательств, что кто-то убил Орла-Решку. У меня имелись только сведения о том, что он шантажировал нескольких человек. А это свидетельствовало против самого Орла-Решки, который был уже мертв. Я не думаю, чтобы, сообщи я об этом, вы вытащили его из морга и отвезли в тюрьму. Теперь же, когда у меня появились доказательства, я тотчас же передал их вам. Послушайте, мы можем так спорить целый день. Почему вы просто не выпишете ордер на арест Беверли Этридж?

— И какое же обвинение я ей предъявлю?

— Обвинение в пособничестве убийству.

— Вы можете доказать, что ее шантажировали?

— Да. Документы в безопасном месте. В сейфе. Я могу принести их через час.

— Я поеду вместе с вами.

Я посмотрел на него. Он пояснил:

— Я хочу знать, что лежит в конверте, Скаддер.

До сих пор он называл меня Мэтом. Любопытно, что у него на уме? Возможно, он просто закидывал удочку наугад, но, безусловно, он что-то задумал. Может, он хотел занять мое место — только не для того, чтобы узнать имя убийцы, а чтобы получить живые деньги? А может, он желал заработать очки, выведя преступников на чистую воду? Я знал этого парня слишком мало, чтобы угадать, какими мотивами он руководствовался, но вообще-то это не имело большого значения.

— Я вас не понимаю, — сказал я. — Я подношу вам раскрытое дело об убийстве на серебряном блюде, а вы хотите расплавить это блюдо.

— Я пошлю парней, чтобы задержать Этридж. А с вами мы между тем откроем сейф.

— Но ведь я могу и забыть, где спрятал ключ.

— Что ж, в моей власти сильно подпортить вам жизнь.

— Она и без того не особенно хороша… Бумаги спрятаны в нескольких кварталах отсюда.

— Все еще идет дождь, — сказал он. — Поедем на машине.


Мы подъехали к Ганноверскому отделению «Банка промышленников» на углу Пятьдесят седьмой и Восьмой. Он оставил свой черно-белый автомобиль на автобусной остановке. И все это ради того, чтобы не идти пешком три квартала, хотя дождь уже почти прекратился. Мы спустились по лестнице в подвал, я отдал свой ключ охраннику и расписался в карточке.

— Несколько месяцев назад мы столкнулись с одним забавным случаем; уверен, вы никогда не слышали ни о чем подобном, — сказал Гузик. Теперь, когда я вроде бы изъявил готовность сотрудничать, он говорил со мной по-дружески. — Одна девица арендовала сейфовую ячейку в Химическом банке, платила свои восемь баксов в год и ходила туда три-четыре раза в день. И все время с разными парнями. Банковским служащим это показалось подозрительным, и они попросили нас проследить за ней, что мы и сделали. Цыпочка оказалась проституткой. Вместо того чтобы снимать номер в гостинице, где ей каждый раз пришлось бы выкладывать по десять баксов, клиентов с улицы она водила прямо в банк. Надо же придумать такое, Господи! Когда она забирала свой ящик, ее отводили в специальную маленькую комнату; она запирала дверь, быстро разбиралась с клиентом и прятала деньги в ящик. И все это обходилось ей в восемь баксов ежегодно вместо десяти за каждого клиента! К тому же это было куда безопаснее, чем в гостинице: что бы она ни вытворяла, клиент ничего не мог с ней поделать в этом чертовом банке. Ее нельзя было ни избить, ни ограбить. Замечательно придумано, правда?

К этому времени охранник принес ящик из подвала. Он вручил его мне и проводил нас в небольшой бокс. Мы вошли вместе с Гузиком, который закрыл и запер дверь. Бокс показался мне тесноватым для занятий сексом, но, насколько я знаю, кое-кто ухитряется это проделывать и в туалетах самолетов, а там уж и вовсе негде повернуться.

Я спросил у Гузика, как поступили с девушкой.

— О, мы сказали, чтобы банковские служащие не возбуждали дело, потому что идею подхватят все уличные девки. Мы посоветовали вернуть ей плату за пользование сейфом и отказать в дальнейшем предоставлении банковских услуг. Я думаю, так они и сделали. А девица, возможно, перешла улицу и арендовала ячейку уже в другом банке.

— Но больше жалоб на нее не поступало?

— Нет. Не исключено, что у нее есть высокопоставленные друзья. — Он громко рассмеялся, довольный собственной шуткой, но тут же оборвал смех. — Посмотрим, что у тебя там хранится, Скаддер.

Я вручил ему ящик.

— Посмотрите сами.

Пока он изучал содержимое, я внимательно следил за выражением его лица. Он отпустил несколько интересных реплик по поводу фотографий, внимательно прочитал весь печатный материал. Затем он повернулся ко мне:

— Все, что тут есть, касается исключительно дамочки Этридж.

— Похоже, что так, — согласился я.

— А где же материалы о двух других?..

— Видимо, эти банковские подвалы не такие уж надежные, как принято считать. Похоже, кто-то вскрыл ящик и забрал остальное.

— Ах ты, сукин сын!

— У вас есть все, что вам требуется, Гузик. Ни больше ни меньше.

— Ты разложил все материалы по отдельным ящикам. Сколько их?

— Какая разница?

— Сукин сын! — повторил Гузик. — Сейчас я спрошу у охранника, сколько еще сейфов ты здесь оплачиваешь, мы осмотрим их все.

— Пожалуйста. Но я могу сберечь ваше время.

— Да?

— Речь идет не о трех ящиках, Гузик. А о трех разных банках. И даже не надейтесь вытряхнуть из меня ключи, не думайте устроить проверку банков или еще что-нибудь в этом духе. И вообще было бы лучше, если бы вы перестали называть меня сукиным сыном, потому что я могу обидеться и отказаться сотрудничать с вами. А вы знаете, что по закону я не обязан это делать. Тогда ваше дело просто рассыплется. Может, вам удастся установить без меня связь между Этридж и Лундгреном, но вам придется потерять уйму времени, чтобы убедить окружного прокурора принять дело к рассмотрению.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Пару раз он порывался что-то сказать, но так и не сказал. Наконец что-то изменилось в его лице, и я понял, что он сдался. У него было достаточно материала, и он, видимо, смирился с тем, что ничего больше ему не получить.

— Напрасно я, черт возьми, так распалился, — усмехнулся он. — Это все наша полицейская въедливость, просто захотелось узнать все до конца. Надеюсь, вы не обиделись?..

— Ничуть, — ответил я не слишком убедительным тоном.

— Должно быть, мои ребята уже вытащили Этридж из теплой постельки. Вернусь в участок и послушаю, что она скажет. Думаю, это будет интересно. Судя по картинкам, с нею приятнее ложиться в постель, чем вытаскивать ее оттуда. Вам приходилось это делать, Скаддер?

— Нет.

— А я бы не прочь попробовать. Хотите поехать со мной в участок?

Я никуда не хотел ехать с ним вместе. И я не хотел видеть Беверли Этридж.

— Я пойду по своим делам, — сказал я.

Глава семнадцатая

Целых полчаса я простоял под душем. Вода была настолько горячей, насколько я мог выдержать. За прошедшую ночь мне удалось лишь немного подремать в кресле Бирнбаума. Я едва избежал смерти, но все-таки рассчитался с человеком, который покушался на мою жизнь. Мальборо — Джон Майкл Лундгрен. В следующем месяце ему должен был исполниться тридцать один год. Он выглядел гораздо моложе, лет на двадцать шесть или около того. Конечно, я ни разу не видел его при хорошем освещении.

То, что он мертв, ничуть не угнетало меня. Он дважды пытался меня убить, и ему явно нравилась подобная работенка. Это наверняка он прикончил Орла-Решку, а может, и еще кое-кого. Он не был профессиональным киллером, но ему доставляло удовольствие убивать. Он любил орудовать ножом — такие, как он, находят в этом что-то сексуально-возбуждающее. Нож, вероятно, более соответствует фаллическому символу, чем револьвер.

Однако вряд ли он убил Орла-Решку ножом. Это казалось маловероятным. Правда, патологоанатомы обнаруживают далеко не все. Не так давно из Гудзона выловили тело девушки. На вскрытии даже не заметили, что в голове у нее сидела пуля. Это выяснилось только потому, что какая-то мразь отрезала ей голову перед похоронами. Этот гад, видите ли, хотел украсить черепом свой письменный стол; тогда-то наконец нашли пулю и идентифицировали череп по зубам. Он принадлежал женщине из Джерси, которая исчезла пару месяцев назад.

Я умышленно позволил себе предаться подобным мыслям, чтобы не думать о другом. Через полчаса я все же закрутил краны, вытерся и, позвонив дежурному администратору, попросил, чтобы меня разбудили точно в час, а до этого времени не беспокоили.

Это, впрочем, была напрасная предосторожность: я знал, что не смогу уснуть. Вытянувшись на кровати, я закрыл глаза и стал думать о Генри Прагере. Виновником его смерти все-таки был я.


Генри Прагер.

Джон Лундгрен теперь мертв — я убил его. Это меня ничуть не беспокоило, потому что он сам сделал все возможное, чтобы прийти к такому концу. Не волновало меня и то, что Беверли Этридж сейчас с пристрастием допрашивают полицейские, причем вполне возможно, что они соберут достаточно материала, чтобы упрятать ее на пару лет. Отнюдь не исключено, что она сумеет отвертеться, потому что достаточно убедительных доказательств ее вины не было, но это и не имело особого значения. Все равно Орел-Решка отомщен: отныне она может забыть о своем браке, об общественном положении, коктейлях в «Пьере» и о своей прошлой жизни. И это меня абсолютно не тревожило, потому что она заслужила все, что ее ждет.

Но Генри Прагер никогда никого не убивал, а я довел его до такого состояния, что он вышиб себе мозги. И тут я не мог найти себе оправдания. Мне было не по себе, даже когда я был уверен, что он виновен в убийстве. Теперь же, когда я убедился в его невиновности, меня просто терзали угрызения совести.

Конечно, можно было найти и другое объяснение его поступку. Очевидно, дела у него шли неважно. Вероятно, он принял несколько неудачных решений и столкнулся с серьезными трудностями, которые, возможно, казались ему непреодолимыми. Ко всему прочему он еще страдал от маниакально-депрессивного психоза, что и могло привести к самоубийству. Да, все так, но я, оказав дополнительное давление на человека, сделал эту ношу непосильной для него. Мой приход оказался последней каплей; и тут я уже не мог ссылаться ни на какие побочные факторы: не случайно же он выбрал момент моего появления, чтобы вставить дуло в рот и нажать на курок.

Я лежал с закрытыми глазами, и мне хотелось выпить. Ужасно хотелось выпить!

Но я не мог себе этого позволить. Во всяком случае, до тех пор, пока не повидаюсь с процветающим молодым педерастом и не сообщу, что ему не надо выплачивать мне сто тысяч долларов и что он, если одурачит достаточное количество людей, может все-таки стать губернатором.


К тому времени, когда я высказал ему все, что собирался, у меня появилось убеждение, что он будет не таким уж плохим губернатором. В тот самый миг, когда я уселся по другую сторону письменного стола, он, видимо, понял, что самое разумное — выслушать меня, не перебивая. То, что я ему сообщил, вероятно, оказалось для него полной неожиданностью. Он сидел с задумчивым видом, внимательно меня слушая, и время от времени кивал, как бы расставляя точки между моими фразами. Я сказал, что все это время он отнюдь не был на крючке и это была лишь уловка, которая преследовала цель поймать убийцу, не выставляя перед всем светом грязное белье других. Я говорил долго, обстоятельно, стараясь высказать все.

Когда я наконец замолчал, он откинулся на спинку кресла и устремил взгляд в потолок. Затем посмотрел в упор на меня и произнес:

— Невероятно!..

— Мне пришлось оказывать на вас такое же давление, как и на других, — сказал я. — Я не хотел этого делать, но другого выхода не видел.

— А я и не чувствовал особого давления, мистер Скаддер. Я сразу понял, что вы человек разумный. Надо было только собрать необходимую сумму, а эта задача ни в коей мере не представлялась мне непосильной. — Он сложил руки на столешнице. — Признаюсь, мне трудно переварить все это. Вы превосходно играли роль вымогателя. Так убедительно, что я до сих пор не могу опомниться. Мне еще никогда не доставляло такого удовольствия узнать, что меня обманывали. Да, но фотографии?..

— Они уничтожены.

— Тут мне придется поверить вам на слово. Что ж, верю. Было бы глупо спорить. Странно, но я все еще продолжаю видеть в вас вымогателя. Но даже если бы вы и были шантажистом, мне все равно пришлось бы поверить, что вы уничтожили фотографии. В конце концов это было неизбежно. Но раз уж вы не потребовали денег с самого начала, вряд ли вы сделаете это в будущем. Я могу не беспокоиться, верно?

— Я хотел принести снимки. Но подумал, что меня может сбить автобус или я могу забыть конверт в такси. Тут я вспомнил, что Орел-Решка боялся попасть именно под автобус. Я подумал, что надежней будет их сжечь.

— Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания видеть их. Теперь, когда я знаю, что их больше нет, на душе у меня легче. — Он посмотрел на меня испытующе. — Но ведь вы подвергались ужасному риску. Вас могли убить!

— И чуть было не убили. Дважды.

— Не понимаю, почему вы взялись за такое опасное дело.

— Я и сам не понимаю. Скажем так: я хотел оказать услугу одному своему другу.

— Другу?

— Орлу-Решке — Джаблону.

— Странные у вас друзья. Вы не находите?

Я пожал плечами.

— Впрочем, ваши мотивы не имеют особого значения. Важно, что вы добились успеха.

Я не был столь уверен в этом.

— Когда вы впервые сказали, что надеетесь раздобыть для меня снимки, как настоящий вымогатель, вы потребовали вознаграждения. Довольно правдоподобный ход. — Он улыбнулся. — Однако я считаю, что вы и в самом деле заслуживаете поощрения. Может, и не ста тысяч долларов, но достаточно солидной суммы. К сожалению, у меня не так много наличных с собой…

— Вы можете выписать чек.

— О?!. — На мгновение он задержал на мне взгляд, затем выдвинул ящик и достал толстую чековую книжку — по три чека на каждой странице. Снял колпачок с ручки, поставил дату и поднял на меня глаза.

— Какую сумму вписать?

— Десять тысяч долларов.

— Вы назвали цифру, не задумываясь.

— Это десятая часть того, что вы были готовы заплатить шантажисту. Мне кажется, это вполне разумная сумма.

— Вполне разумная и приемлемая для меня. Выписать чек на предъявителя или на ваше имя?

— Ни то ни другое.

— Простите?

Не в моей компетенции было прощать или не прощать его.

Я сказал:

— Мне от вас ничего не нужно. Орел-Решка достаточно хорошо заплатил за ту работу, что мне пришлось проделать.

— Тогда чего вы хотите?

— Переведите деньги на счет Детского городка, созданного отцом Фланегеном для мальчиков. Кажется, он находится в Небраске.

Он положил ручку и недоуменно уставился на меня. Его лицо слегка покраснело, но то ли он оценил мой юмор, то ли политик взял в нем верх, он вдруг откинул голову назад и захохотал. Смех был искренний и веселый, таким он, во всяком случае, казался.

Он выписал чек и вручил его мне, заметив, что у меня замечательно развито чувство справедливости. Я свернул чек и убрал его в карман.

— Детский городок?! Вы знаете, Скаддер, все это уже в далеком прошлом. Я имею в виду то, что вы видели на фото. Это была слабость, неприятная, злополучная слабость, но все это уже позади.

— Если вы так говорите…

— Откровенно говоря, у меня даже не возникает теперь подобного желания. Дух зла изгнан. Но даже если бы оно появилось вновь, я без труда поборол бы его. Для меня гораздо важнее карьера, я не могу ею рисковать. А за эти несколько месяцев я осознал, что такое — жить под угрозой разоблачения.

Я ничего не ответил. Он встал, прошелся по кабинету и стал рассказывать мне о своих планах преобразования великого штата Нью-Йорк. Я слушал вполуха. Мне только хотелось определить по его тону, насколько он искренен. И я решил, что он действительно искренен. Он страстно желал стать губернатором, всегда к этому стремился, и у него как будто были для этого веские основания.

— Ну что ж, — сказал он, — я, кажется, произнес целую речь. Могу ли я рассчитывать на ваш голос, Скаддер?

— Нет.

— В самом деле? А я-то думал, что произнес убедительную речь.

— Но я не буду голосовать и против вас. Я вообще не голосую.

— Но ведь это ваша гражданская обязанность, мистер Скаддер.

— Я плохой гражданин.

Не знаю, почему, но он широко улыбнулся.

— Между прочим, — сказал он, — мне нравится ваш деловой стиль, Скаддер. Нравится, хотя я и пережил из-за вас много неприятных моментов. Ваш рациональный подход понравился мне еще до того, как я узнал, что шантаж — это просто розыгрыш. — Он понизил голос, перейдя на доверительный тон. — Для такого человека, как вы, я мог бы найти очень хорошее место в своей организации.

— Меня не интересуют организации. В одной из них я отслужил пятнадцать лет.

— Вы имеете в виду полицию?

— Да, верно.

— Вероятно, я неточно выразил мысль. Вы могли бы работать на меня.

— Я не хочу ни на кого работать.

— Вы довольны своей теперешней жизнью?

— Не то чтобы очень…

— Но вы не хотите ее менять?

— Да.

— Что ж, это ваше право, — сказал он. — И все же я удивлен. В вас есть глубина. Вы могли бы достичь значительно большего — если не ради самого себя, то ради других, кому могли бы сделать много добра.

— Я уже сказал, что я плохой гражданин.

— Да, потому что вы не пользуетесь своим правом участвовать в выборах. Но мне сдается… Ну что ж, если вы передумаете, мистер Скаддер, мое предложение остается в силе.

Я встал. Он протянул мне руку. Я не хотел обмениваться с ним рукопожатием, но не видел, каким образом можно этого избежать. У него была крепкая, уверенная хватка, которая сулила ему процветание. Если он хочет победить на выборах, ему придется пожать множество рук.

«Действительно ли он не испытывает теперь влечения к мальчикам?» — подумал я. Вообще-то мне было все равно. Снимки, конечно, произвели на меня тошнотворное впечатление, но мое моральное возмущение было не так уж велико. Мальчик, который позировал на них, наверняка получил хорошие деньги и, несомненно, отдавал себе отчет в том, что делает. Мне было неприятно пожимать ему руку, я знал, что никогда не буду его собутыльником. Но я решил, что вряд ли он намного хуже любого другого сукина сына, который будет претендовать на пост губернатора.

Глава восемнадцатая

Было около трех, когда я вышел из офиса Хьюзендаля. Я подумал было позвонить Гузику и узнать, как они справляются с Беверли Этридж, но решил, что лучше сберечь десять центов. Мне не очень хотелось говорить с ним, да и, по сути, меня мало волновало, как они завершат дело. Я прошелся по Уоррен-стрит и заглянул в какую-то столовку. Особого аппетита у меня не было, но я давно ничего не ел, и мой желудок легким бурчанием демонстрировал свое недовольство. Я заказал пару сандвичей и чашку кофе.

Затем я еще немного прогулялся. Неплохо было бы зайти в банк, где хранились материалы на Генри Прагера, но уже темнело, и банк наверняка закрылся. Я решил отправиться туда утром и уничтожить все, что передал мне Орел-Решка. Конечно, Прагеру уже ничто не могло повредить, но оставалась еще его дочь, и у меня было бы легче на душе, если бы я знал: ничто больше не будет угрожать ее спокойствию.

Я добрался до гостиницы на метро. Там меня ожидало послание. Звонила Анита, она просила непременно ей перезвонить.

Я поднялся наверх и написал на белом конверте адрес Детского городка. Вложил в него чек Хьюзендаля, приклеил марку и опустил конверт в гостиничный почтовый ящик. Вернувшись в номер, я пересчитал деньги, что взял у Мальборо. Их было немного: всего двести восемьдесят долларов. Значит, какая-нибудь церковь скоро получит от меня двадцать восемь долларов, однако пока я не испытывал никакого желания отправиться туда. Мне вообще ничего не хотелось.

Итак, все кончено. Мне больше не нужно ничего делать, и в душе моей стало пусто. Если Беверли Этридж привлекут к суду, мне, наверное, придется выступить в качестве свидетеля. Но если суд и состоится, то это произойдет только через несколько месяцев. Меня ничуть не угнетала перспектива выступить свидетелем. Мне уже неоднократно приходилось давать показания в суде. Что до всех остальных, то Хьюзендаль вполне может стать губернатором, если, конечно, сумеет заручиться поддержкой политических боссов и так называемых народных масс; Беверли Этридж пребывает под опекой полиции, а Генри Прагер через день-другой будет погребен. Перст Судьбы определил его участь, и моя роль в его жизни завершена. Мне остается лишь причислить его ко многим другим, поминая которых я зажигаю — уже бесполезные — свечи. Вот и все.

Я позвонил Аните.

— Спасибо за перевод, — сказала она. — Деньги нам пригодятся.

— Там, откуда я взял эти деньги, их полно, — ответил я. — Но, боюсь, для нас этот источник иссяк.

— С тобой все в порядке?

— Да, конечно. Почему ты спрашиваешь?

— Твой голос звучит по-другому. Не знаю, что именно, но что-то в нем изменилось.

— Просто у меня была трудная неделя.

Последовала пауза. Наши разговоры обычно полны пауз.

Потом она сказала:

— Мальчики интересовались, не пойдешь ли ты с ними на баскетбольный матч?

— В Бостоне?

— Почему это в Бостоне?

— «Никсы» выбыли. Пару дней назад их разгромили «Кельтиксы». Об этом шумели всю неделю.

— Это были «Нетсы», — сказала она.

— Неужели?

— Я думаю, в финале играют они. Кажется, против «Юты».

— Вот как? — Не знаю, почему, но я всегда забываю о том, что в Нью-Йорке есть еще одна баскетбольная команда высшего класса. Я сам когда-то водил сыновей посмотреть игру команды «Нетс», но постоянно забываю о ней. — А когда следующий матч?

— В субботу они будут играть на своем поле.

— А сегодня какой день?

— Ты это всерьез?

— Послушай, я обязательно куплю себе часы с календарем. Так какой сегодня день?

— Четверг.

— С билетами, вероятно, трудно?

— Все распроданы. Мальчики подумали, может, у тебя есть какой-нибудь блат.

Я вспомнил о Хьюзендале. Ему, наверное, ничего бы не стоило достать пару билетов. И он, вероятно, был бы рад оказать мне эту услугу. У меня, конечно, есть и другие знакомые, которые могли бы помочь, но…

Я сказал:

— Не знаю. Надо подумать. Осталось так мало времени.

Не то чтобы я не хотел увидеть своих сыновей, по крайней мере в ближайшие два дня, но согласиться сразу мне мешало сомнение: в самом ли деле ребята хотят пойти сомной на игру, или я нужен им только для того, чтобы раздобыть билеты?

Я поинтересовался, пройдут ли в нашем городе какие-нибудь другие матчи в ближайшее время.

— Будут. В четверг. Но в этот день у них в школе вечер.

— Знаешь, четверг гораздо удобнее для меня, чем суббота.

— Мне бы не хотелось, чтобы они пропустили школьный вечер…

— На четверг легче достать билеты.

— И что?..

— Думаю, я не смогу купить билеты на субботу, но постараюсь достать что-нибудь на четверг. К тому же в этот день будет более важная игра.

— Вот как ты поворачиваешь! Если я не соглашусь, вся вина ляжет на меня.

— Ну что ж, тогда я кладу трубку.

— Нет-нет, погоди! В четверг так в четверг. Позвони, если достанешь билеты.

Я обещал позвонить.


Странная вещь: мне страшно хотелось нализаться, но к спиртному душа не лежала. Некоторое время я расхаживал по комнате, затем спустился, вышел в парк и сел на скамью. К соседней скамейке с деловым видом подошли два юнца. Они уселись и закурили. Один из них уставился на меня и подтолкнул локтем своего приятеля; исподтишка тот внимательно меня оглядел. Они встали и пошли прочь, то и дело поворачиваясь, чтобы удостовериться, не иду ли я за ними. Я оставался на месте. Нетрудно было догадаться, что один из них собирался продать наркоту другому, но они не решились провернуть сделку на глазах человека, смахивавшего на копа.

Не знаю, как долго я там просидел. Часа два, вероятно. Время от времени ко мне подходили попрошайки. Кое-кому я давал мелочь, которая, очевидно, должна была пойти на покупку очередной бутылки сладкого вина; кое-кого посылал подальше.

К тому времени, когда я оставил парк и пошел по Девятой авеню, Собор Святого Павла уже закрылся — было слишком поздно молиться.

Бар Армстронга, однако, работал. Всю долгую прошлую ночь и весь день я не брал в рот спиртного. Поэтому я попросил подать мне только виски. Никакого кофе.


О следующих сорока часах у меня остались довольно смутные воспоминания. Не знаю, долго ли я проторчал у Армстронга и куда отправился потом. В пятницу утром я проснулся в номере гостиницы в районе сороковых улиц; судя по убогой обстановке, это заведение было из тех, куда проститутки с Таймс-сквер водят свою клиентуру. Я не помнил, чтобы ко мне в какой-то момент присоединилась женщина. Все деньги остались при мне, и, стало быть, я провел ночь в одиночестве. На комоде стояла на две трети опустошенная бутылка бурбона. Я допил виски и, покинув гостиницу, продолжал пьянствовать, лишь время от времени приходя в себя. Очевидно, ночью я решил, что с меня хватит. Поэтому, когда в субботу утром меня разбудил телефон, я был уже в своей гостинице.

Он звонил довольно долго, прежде чем я очнулся и протянул руку к трубке. Я умудрился столкнуть аппарат с прикроватной тумбочки на пол, но к тому времени, когда мне удалось поднять его, я был уже почти в полном сознании.

Звонил Гузик.

— Вас трудно найти, — сказал он. — Я разыскиваю вас со вчерашнего дня. Вам ничего не передавали?

— Я не подходил к администратору.

— Нам надо поговорить.

— О чем?

— Скоро узнаете. Буду у вас через десять минут.

Я попросил его дать мне полчаса. Он сказал, что подождет меня в вестибюле. Я согласился.

Я принял душ — сперва горячий, потом холодный. Проглотил пару таблеток аспирина и обильно запил их водой. Голова была еще тяжелой с похмелья, чего, собственно, и следовало ожидать, но чувствовал я себя вполне сносно. Запой как бы очистил меня. Смерть Генри Прагера все еще тяготила меня — вряд ли удастся когда-либо сбросить это бремя с плеч. Но я сумел хоть отчасти избавиться от чувства вины, которое уже не терзало меня с такой силой.

Я взял одежду, которую носил эти дни, и, скрутив, запихнул в стенной шкаф. Как-нибудь после я решу, можно ли спасти ее химчисткой, пока же мне не хотелось даже думать об этом. Затем я побрился, надел все чистое и выпил еще два стакана воды из-под крана. Аспирин снял головную боль, но после долгих часов пьянства мой организм был сильно обезвожен: каждая его клеточка страдала от неутолимой жажды.

Я спустился в вестибюль еще до появления Гузика. У администратора выяснил, что он звонил четыре раза. Каких-либо других известий или представляющей интерес корреспонденции не было. Я просматривал одно из рекламных писем — некая страховая компания обещала мне совершенно бесплатно прислать кожаную записную книжку, если я сообщу дату своего рождения, — когда вошел Гузик. На нем был хорошо пошитый костюм; заметить под ним револьвер оказалось довольно трудно.

Он сел в кресло рядом со мной и снова пожаловался, что меня очень трудно найти.

— Хотел с вами поговорить сразу после того, как допросил Этридж, — сообщил он. — Занятная штучка! И как меняется! То она, видите ли, дама из высшего света — даже не подумаешь о ней чего-нибудь плохого, а то настоящая, как есть, проститутка.

— Да, женщина она чудная.

— Сегодня мы ее выпускаем.

— За нее внесли залог? А я думал, ее обвинят в убийстве с отягчающими обстоятельствами.

— Залог не нужен. Мы не можем предъявить ей никакого обвинения, Мэт. У нас нет доказательств.

Я смотрел на него, чувствуя, как напрягаются мускулы моих рук.

— Сколько ей это стоило? — спросил я.

— Я же сказал вам: залог не нужен. Мы…

— Сколько стоило ей откупиться от обвинения в убийстве? Я не раз слышал, что даже убийца может выйти сухим из воды, если у него достаточно зеленых. Мне еще никогда не приходилось видеть такого, но слышать — я слышал, и…

Казалось, он был готов врезать мне, и я мысленно молился, чтобы он это сделал, потому что мне нужен был повод, чтобы размазать его по стенке. На шее у него вздулась жила, глаза превратились в узкие щелочки. Но вдруг он расслабился, лицо приобрело обычное выражение.

— Естественно, вы не хотите мне верить.

— Ну еще бы!

Он покачал головой.

— Нам не за что зацепиться, — повторил он. — Вот что я пытаюсь вам вдолбить.

— А как насчет Орла-Решки?

— Она не убивала его.

— Ну, так ее хахаль. Или ее сутенер — не знаю, что их там связывало. Короче — Лундгрен.

— Исключено.

— Какого черта?!

— Совершенно исключено, — повторил Гузик. — Он был в это время в Калифорнии. В городе Санта-Паула, что на полпути между Лос-Анджелесом и Санта-Барбарой.

— Он просто слетал туда и обратно.

— Этого никак не могло быть. Он попал туда за несколько недель до того, как Орла-Решку выудили из реки, и пробыл в городе еще пару дней после этого. У него железное алиби. Он отбывал тридцать дней в городской тюрьме Санта-Паулы. Был задержан за хулиганское нападение и признал себя виновным в пьянстве и нарушении общественного порядка. Он отсидел тридцать дней от звонка до звонка. Поэтому Лундгрен никак не мог находиться в Нью-Йорке, когда прихлопнули Орла-Решку.

Я смотрел на него, широко открыв глаза.

— Возможно, у нее был еще один дружок, — продолжал Гузик. — Это вполне вероятно. Мы могли бы попытаться найти его, но все-таки едва ли она наняла одного парня, чтобы убить Орла-Решку, а другого — чтобы напасть на вас. В этом нет логики.

— Но Лундгрен покушался на мою жизнь!

Он пожал плечами.

— Возможно, за его спиной стояла она. А возможно, и нет. Она клянется, что не виновата. Утверждает, будто только советовалась с ним, когда вы ее прижали, и он обещал ей помочь. Будто бы она даже просила его воздержаться от насилия, ведь она и так могла откупиться. Вот ее версия. Да и чего еще от нее можно было ожидать? Может, она хотела, чтобы он прирезал вас, а может, и нет. Где тут основания для возбуждения дела? Лундгрен мертв, а больше никто не располагает информацией, которая могла бы полностью изобличить Этридж. Нет никаких доказательств, что она причастна к покушению на вас. Можно, конечно, доказать, что она знала Лундгрена, и можно установить, что у нее был мотив для покушения. Но нет никаких оснований, чтобы обвинить ее в сообщничестве или соучастии. Нельзя даже добиться привлечения к уголовной ответственности — никто из команды окружного прокурора не воспримет всего этого всерьез.

— В сведениях, полученных из Санта-Паулы, не может быть ошибок?

— Конечно, нет. Не мог же Орел-Решка пролежать в реке целый месяц!

— Нет. За десять дней до того, как нашли его тело, он был еще жив. Я говорил с ним по телефону. И все же я не понимаю, в чем тут дело. Наверняка у нее был другой сообщник.

— Возможно, но детектор лжи утверждает обратное.

— Она согласилась пройти этот тест?

— Это была не наша инициатива. Она сама потребовала. Что до Орла-Решки, то она вне подозрений. Что же касается покушения на вас, тут не все ясно. Специалист, который проводил тест, говорит, что в этом случае чувствовалось легкое напряжение. Он предполагает, что она, возможно, и знала, что Лундгрен собирается вас убрать. Видимо, она подозревала, что это может случиться, но они об этом не договаривались и она не задумывалась о том, к чему может привести ее просьба о помощи.

— Эти тесты не дают стопроцентной гарантии.

— Но они достаточно точны, Мэт. Случается, правда, что невиновный человек в свете их результатов предстает как виновный, особенно если оператор не очень хорошо знает свое дело. Но если они показывают, что ты невиновен, можно биться об заклад, что именно так и есть. Я думаю, результаты тестирования должны учитываться в суде.

Я придерживался такого же мнения. Но в чем же я ошибся? Я вновь и вновь прикидывал различные варианты и наконец понял все. Для этого мне понадобилось некоторое время. Между тем Гузик, не замечая, что я не слушаю его, продолжал рассказывать о допросе Беверли Этридж, снова и снова откровенно признаваясь в том, что ему хотелось бы сделать с этой дамочкой.

— Задавить меня пытался не он, — наконец проронил я. — Мне следовало бы понять это давно.

— Что вы хотите сказать?

— Я говорил, что однажды вечером меня пытались задавить. Тогда я впервые увидел Лундгрена. Меня чуть не убили на том же месте, где он напал на меня с ножом. Вот почему я подумал, что это один и тот же человек.

— Вы не разглядели водителя?

— Нет. Но я решил, что это Лундгрен, ведь я заметил, что он следил за мной в баре. Но это, конечно, был не он. Не его стиль. Он слишком любил свое перо.

— Тогда кто же это был?

— Орел-Решка рассказывал: кто-то, охотясь за ним, въехал на тротуар. Та же история.

— И кто это мог быть?

— Мне звонил какой-то незнакомец. Только один раз. Больше звонков не было.

— Я не понимаю, к чему вы клоните, Мэт.

Я посмотрел на него.

— Пытаюсь свести концы с концами. Только и всего. Кто-то ведь убил Орла-Решку.

— Вопрос состоит в том, кто это сделал?

Я кивнул:

— Вопрос именно в этом.

— Один из тех, на кого он вас навел.

— Я проверил их всех, — сказал я. — Может, за ним охотились не только те, о ком он меня предупредил? Может, он подцепил на крючок еще кого-нибудь, уже после того, как отдал мне конверт? А может, черт побери, просто кто-то напал на него, чтобы отобрать денежки, — ударил слишком сильно, запаниковал да и сбросил тело в реку.

— Такое бывает.

— Конечно, бывает.

— Вы думаете, мы когда-нибудь сможем найти его убийцу?

Я покачал головой:

— А вы?

— Нет, — сказал Гузик, — не думаю, что мы когда-нибудь обнаружим его убийцу.

Глава девятнадцатая

Мне ни разу не доводилось бывать в этом доме. У входных дверей стояли два охранника, лифтом управлял лифтер. Охранники проверили, действительно ли меня ожидают, лифтер поднял на восемнадцатый этаж и указал нужную дверь. Он проследил, как я позвонил, и уехал лишь тогда, когда меня впустили в квартиру.

Апартаменты Хьюзендаля производили такое же внушительное впечатление, как и весь дом. На второй этаж вела лестница. Служанка с лицом оливкового цвета ввела меня в большой рабочий кабинет, отделанный дубовыми панелями. В углу находился камин. Добрая половина книг на полках поблескивала золотым тиснением кожаных переплетов. Это была очень удобная комната в очень просторной квартире. Такое жилье стоило, вероятно, около двухсот тысяч долларов, а квартирная плата составляла не меньше полутора тысяч баксов.

Конечно, если у тебя полно денег, ты можешь купить все, что пожелаешь.

— Хозяин сейчас придет, — сказала служанка, — а пока, он просил передать, налейте себе что-нибудь выпить.

Она показала на бар возле камина. Там стояло ведерко со льдом и пара дюжин бутылок. Я уселся в красное кожаное кресло и еще раз оглядел кабинет.

Мне не пришлось долго ждать. Он появился, одетый в белые фланелевые слаксы и клетчатый блейзер. На ногах — кожаные шлепанцы.

— Это вы? — Он улыбнулся, показывая, что искренне рад меня видеть. — Не выпьете что-нибудь?

— Не сейчас.

— Для меня, честно говоря, тоже слишком рано. Когда мы говорили по телефону, вы выразили настойчивое желание встретиться, мистер Скаддер. Я предполагаю, что вы все-таки решили сотрудничать со мной.

— Нет.

— А у меня создалось именно такое впечатление.

— Просто я должен был во что бы то ни стало попасть к вам.

Он нахмурился:

— Не уверен, что правильно вас понимаю.

— Я тоже не уверен, что вы меня правильно понимаете, мистер Хьюзендаль. Я советую вам закрыть дверь.

— Мне не нравится ваш тон.

— Вам не понравится и все то, что я скажу. Особенно если дверь будет открыта. Закройте ее!

Он, видимо, собирался что-то еще сказать по поводу моего тона, хотя, в сущности, ему было глубоко безразлично, как я разговариваю, но передумал и закрыл дверь.

— Садитесь, мистер Хьюзендаль.

Он привык отдавать приказания, а не получать их, и я думал, что он не преминет выразить свое неудовольствие. Но он сел, и по его лицу, едва показавшемуся из-под маски вежливости, я понял, что он догадывается, о чем пойдет речь. Теперь-то я был полностью уверен в своей правоте, ибо иначе концы никак не сходились с концами, а выражение его лица лишь подтвердило мою догадку.

— Так что вы хотите мне рассказать? Я жду.

— Я думаю, вы сами уже об этом догадались. Верно?

— Не понимаю, о чем вы.

Я поглядел через плечо на старинный портрет. Возможно, на нем был изображен его предок. Однако никакого фамильного сходства я не заметил.

Я сказал:

— Это вы убили Орла-Решку.

— Вы, видно, с ума сошли!

— Едва ли.

— Но ведь вы уже обнаружили убийцу Джаблона и сами еще позавчера сообщили мне об этом.

— Я ошибся.

— Не понимаю, к чему вы клоните, Скаддер.

— Поздно вечером в среду кто-то пытался убить меня. И вы знаете об этом. Я подумал, что это был тот же человек, который прикончил Орла-Решку. И я связал это преступление с одним из других клиентов — назовем их так — Орла-Решки, решив, что вы вне подозрений. Но, как выяснилось, тот, кто напал на меня, не мог убить Орла-Решку, потому что находился тогда далеко отсюда. У него железное алиби: он сидел в тюрьме.

Я посмотрел на него. Теперь он слушал меня терпеливо, с тем же напряженным выражением лица, как в четверг, когда я сообщил ему, что он вне подозрений.

Я продолжил:

— Мне следовало предположить, что среди клиентов Орла-Решки кое-кто еще был заинтересован в его смерти. Напавший на меня человек был одиночкой. Он любил поиграть ножом. А ведь прежде меня пытались задавить. Не знаю, сколько человек сидело в той угнанной машине — один или больше, но через несколько минут после покушения мне позвонил пожилой человек с нью-йоркским выговором. Этот же человек угрожал мне и раньше. Трудно предположить, что любитель поиграть ножом действовал с кем-нибудь сообща. Стало быть, за попыткой раздавить меня машиной скрывался кто-то другой, он же организовал и убийство Орла-Решки.

— Это еще не значит, что именно я имею к нему какое-то отношение.

— А я думаю, что значит. Если из общей картины исключить парня с ножом, все обстоятельства говорят о вашей причастности. Он был любителем, а операцию с автомобилем провели очень профессионально. Машину украли в удаленном месте, за рулем сидел мастер своего дела. В операции участвовали люди, которые смогли разыскать Орла-Решку, хотя он все время скрывался. Только у вас были деньги, чтобы нанять профессионалов такого класса. Только у вас были для этого необходимые связи.

— Чепуха!..

— Нет, не чепуха, — возразил я. — Я долго раздумывал об этом. По правде говоря, меня сбила с толку ваша реакция, когда я впервые пришел к вам в офис. Вы не знали, что Орел-Решка мертв, пока я не показал вам заметку в газете. Вы показались мне настолько искренним, что я готов был сразу исключить вас из числа подозреваемых. Но теперь-то я понимаю, почему поверил вам: вы и в самом деле не знали, что он мертв.

— Разумеется, нет. — Он расправил плечи. — И я думаю, что это — веское свидетельство моей полной невиновности.

Я покачал головой.

— Это только доказывает, что вам еще не сообщили о его смерти. И вы были потрясены не только этой новостью, но и тем, что с его гибелью игра не закончилась. У меня в руках были не только свидетельства так и не искупленной вами вины, но я также знал, что вы связаны с Орлом-Решкой и есть основания подозревать вас в его убийстве. Естественно, это было для вас потрясением.

— Вы ничего не можете доказать. Вы можете утверждать, что я заплатил киллеру, чтобы прикончить Орла-Решку. Но я могу поклясться, что никого не нанимал. Однако я тоже доказать этого не могу. Но ведь по закону я не обязан доказывать свою невиновность, не правда ли?

— Нет, не обязаны.

— Вы можете обвинять меня в чем угодно, но у вас нет ни одной убедительной улики.

— Нет.

— Тогда, может, вы объясните, почему изволили пожаловать ко мне сегодня, мистер Скаддер?

— Да, верно, у меня нет улик. Но у меня есть кое-что еще, мистер Хьюзендаль.

— Что же?

— Фотографии.

У него отвисла челюсть.

— Но вы же ясно сказали…

— Что сжег их.

— Да.

— Я так и собирался поступить. Но мне проще было сказать вам, что это уже сделано. Просто у меня было много дел, и я не успел этим заняться. Но сегодня утром я узнал, что Орла-Решку убил не парень с ножом. Я обдумал все еще раз и понял, что это сделали вы. Видите, как хорошо, что я не сжег снимки.

Он медленно встал.

— Пожалуй, я все-таки выпью, — сказал он.

— Наливайте.

— А вы не присоединитесь ко мне?

— Нет.

Он положил в высокий бокал кубики льда, налил шотландского и добавил содовой из сифона. Не спеша смешал напиток и подошел к камину. Сделав несколько глотков, он снова повернулся ко мне.

— Значит, мы возвращаемся к началу, — сказал он. — Вы собираетесь меня шантажировать?

— Нет.

— Ваше счастье, что вы не спалили фото.

— Да, потому что теперь вы у меня в руках.

— И что вы собираетесь с ними сделать?

— Ничего.

— Продолжайте.

— Речь пойдет о том, что вы будете или, вернее, чего не будете делать, мистер Хьюзендаль.

— Что вы имеете в виду?

— Вы не будете баллотироваться на пост губернатора.

Он вытаращил глаза. У меня не было никакого желания встречаться с ним взглядом, но я заставил себя сделать это. Маска упала с его лица, и я следил за тем, как он мысленно перебирает варианты ответа, отбрасывая один за другим.

— Вы как следует обдумали это, Скаддер? — наконец спросил он.

— Да.

— В деталях?

— Да.

— И вы решительно ничего не хотите? Ни денег, ни власти, ни чего-либо еще, о чем мечтают все? Вас не устроит, если я пошлю еще один чек в Детский городок?

— Нет.

Он кивнул. Коснулся пальцем подбородка и сказал:

— И все-таки я не знаю, кто убил Джаблона.

— Может быть, и так.

— Я не приказывал его убить.

— Приказ, несомненно, косвенно исходил от вас. Так или иначе, вы — человек, из-за которого он был убит.

— Возможно.

Я посмотрел на него.

— Я предпочел бы, чтобы дело обстояло не так, — сказал он. — Когда позавчера вы заявили, что нашли убийцу Джаблона, у меня словно гора с плеч свалилась. Не только потому, что я опасался обвинения в убийстве и того, что следы могут привести ко мне. Я и в самом деле не знаю, несу ли ответственность за его смерть.

— Конечно, вы прямо не приказывали его убить…

— Разумеется, нет. Я отнюдь не хотел, чтобы его убили.

— Просто кто-то в организации…

Он тяжело вздохнул.

— Похоже, кто-то решил взять дело в свои руки. Я по секрету сказал нескольким ребятам, что меня шантажируют. Но ведь можно было попытаться забрать все материалы, не уступая требованиям Джаблона! Мне было важно обеспечить его молчание. Навсегда. Шантаж опасен именно тем, что он никогда не прекращается, приходится платить и платить. Это может продолжаться всю жизнь, и в любое время существует угроза, что ситуация выйдет из-под контроля.

— Поэтому сначала кто-то попытался припугнуть Орла-Решку.

— По-видимому.

— Но поскольку опасность оказаться раздавленным его не остановила, кто-то нанял кого-то, чтобы тот, в свою очередь, нанял еще кого-то для убийства Джаблона.

— Полагаю, так. Но вы не сможете этого доказать. Что еще более существенно — даже я не смогу доказать.

— Но вы знали, что должно случиться. Ведь вы сами предупредили меня: я могу рассчитывать на одну-единственную выплату. А если снова попробую вас шантажировать, меня убьют.

— Я так и сказал?

— Думаю, что вы помните свои слова, мистер Хьюзендаль. Мне сразу следовало бы понять, что это не пустая угроза. Вы подумали об убийстве как об оружии, находящемся в вашем арсенале. Потому что однажды вы уже пользовались этим оружием.

— У меня и в мыслях не было убивать Джаблона.

Я встал.

— На днях я читал о Томасе а Беккете.[3] Он был очень близок к одному из английских королей. Я думаю, к Генриху Второму.

— Я понимаю, какую параллель вы хотите провести.

— Вы знаете, как это было? Когда Томас а Беккет стал архиепископом Кентерберийским, он отдалился от Генриха Второго и повел игру так, как подсказывала ему совесть. Генриху это не понравилось, и он не преминул сказать своим прихвостням: «О, если бы кто-нибудь освободил меня от этого смутьяна в епископской митре».

— Но убийство Беккета никогда не входило в его планы.

— Такова была его версия, — согласился я. — Приближенные настаивали, чтобы он подписал Томасу смертный приговор. Но такое решение отнюдь не устраивало короля. Он, видите ли, предпочел поразмышлять вслух, а известие о скорой смерти Беккета повергло его в большую скорбь. По крайней мере, он ее изображал. Мы, к сожалению, не можем спросить его, что он чувствовал в действительности.

— И вы считаете, что Генрих несет полную ответственность за смерть епископа?

— Я только хочу сказать, что не стал бы поддерживать его кандидатуру на выборах губернатора Нью-Йорка.

Он допил виски с содовой. Поставил бокал и снова сел в кресло, скрестив ноги.

Затем он сказал:

— Значит, если я выставлю свою кандидатуру…

— То все самые влиятельные газеты получат полный набор ваших фотографий. Если же вы не объявите о своем решении баллотироваться, они останутся там, где спрятаны сейчас.

— И где же они?

— В очень надежном месте.

— И у меня нет выбора?

— Нет.

— Решительно никакого?

— Никакого.

— Я мог бы найти человека, который виноват в смерти Джаблона.

— Возможно, вы его найдете. А возможно, и нет. Но что это даст? Он наверняка профессионал и не оставил никаких следов. Нам не удастся добыть доказательства, что он имеет какое-то отношение к Джаблону или к вам, и уж тем более мы не сможем привлечь его к ответственности. К тому же подобная попытка может стоить вам разоблачения.

— Вы ставите меня в ужасно трудное положение, Скаддер.

— Наоборот, я облегчаю вам жизнь. Все, что вам следует сделать, — это забыть о намерении стать губернатором.

— Но ведь я был бы превосходным губернатором! Если вы так уж любите исторические параллели, вспомните о Генрихе Втором. Его считают одним из лучших английских монархов.

— Не уверен, что это действительно так.

— А я уверен. — И он кое-что сообщил мне о Генрихе. Он много знал об этом короле. Послушать его, вероятно, было бы очень интересно. Но я пропустил его россказни мимо ушей. Покончив с Генрихом, он вновь заговорил о том, каким хорошим губернатором мог бы стать, что он сделал бы для процветания штата.

Тут я прервал его.

— У вас отличные планы, — сказал я, — но это ничего не значит. Вы не можете быть хорошим губернатором. Вы вообще не можете быть губернатором, потому что я этого не допущу. Да и как вы можете стать хорошим губернатором, если подбираете себе сотрудников, способных на убийство? Одного этого достаточно, чтобы не позволить вам баллотироваться.

— Я мог бы избавиться от этих людей.

— Как бы я узнал, уволили вы их или нет? И в конце концов дело не в отдельных личностях.

— Понятно. — Он опять вздохнул. — Но, согласитесь, что его и человеком-то назвать было трудно. Говоря так, я не хочу оправдать убийство. Он был мелким мошенником, жалким вымогателем. Он поймал меня в свои сети, используя мою слабость, а затем стал сосать из меня кровь.

— Да, его трудно было назвать человеком, — согласился я.

— Тем не менее его убийство так важно для вас?

— Я не выношу убийств.

— Стало быть, вы считаете, что человеческая жизнь священна?

— Не думаю, чтобы я верил в священность чего бы то ни было. Это очень сложный вопрос. Сам я отнюдь не безгрешен. Несколько дней назад я убил человека. Чуть раньше — способствовал смерти другого. Непреднамеренно. Но от этого мне не легче. Я не знаю, священна ли человеческая жизнь. Просто я не люблю, когда убивают. А вы сумели избежать ответственности за убийство, и это меня беспокоит. Вот почему я решил именно так поступить с вами. Я не хочу убивать, не хочу разоблачать вас — не стану делать ничего подобного. Я беру слишком много на себя, пытаясь играть опостылевшую мне роль Господа Бога. Но я не позволю занять вам губернаторское кресло.

— Так вот что вы и называете словами «играть роль Господа Бога»?

— Возможно.

— Вы считаете, что человеческая жизнь священна. Какой бы фразой вы ни выражали эту мысль, это ваша жизненная позиция. А что же тогда вы делаете с моей жизнью, Скаддер? В течение долгих лет для меня имела значение только одна цель, а вы берете на себя смелость лишить меня ее, заявляя, что я должен отказаться от этой цели.

Я оглядел кабинет: портреты, роскошная мебель, бар.

— По-моему, вы неплохо живете.

— Да, у меня есть кое-что. Могу себе позволить.

— Наслаждайтесь же этим.

— Неужели я не могу вас подкупить? Или вы неподкупный человек?

— Боюсь, меня никак нельзя назвать неподкупным. Но вы, мистер Хьюзендаль, не сможете меня подкупить.

Я ждал, что он на это скажет. Прошло несколько минут, а он все еще продолжал безмолвно сидеть в кресле; глаза его были устремлены на какую-то точку в пространстве. Я тихо вышел.

Глава двадцатая

На этот раз я добрался до Собора Святого Павла до закрытия. Я сунул десятую часть того, что позаимствовал у Лундгрена, в ящик для подаяний. Зажег несколько поминальных свечей. Некоторое время я сидел, наблюдая, как верующие по очереди заходят в исповедальню. Пожалуй, я немного завидовал им, но сам не готов был последовать их примеру.

Затем я пересек улицу и зашел в бар Армстронга, где заказал порцию бобов с колбасками; к этому я присовокупил виски и чашку кофе. Наконец-то все кончено, и я могу пить как обычно, не напиваясь до безобразия, но и избегая полной трезвости. Кое-кого я приветствовал кивками, и кое-кто кивал мне в ответ. Была суббота, Трина не работала, но Ларри так же старательно обеспечивал меня бурбоном и кофе.

Я рассеянно размышлял о событиях, которые произошли после того, как Орел-Решка вручил мне свой конверт. Пораздумать — так я мог бы справиться с этим делом лучше: если бы я вмешался с самого начала, возможно, Орел-Решка был бы еще жив. Но я поступил иначе, а теперь все было кончено; у меня еще оставалось немного денег, после того как я отправил перевод Аните, отнес подаяние в церковь и расплатился со всеми барменами. Отныне я мог расслабиться.

— Это место свободно?

Я даже не заметил, как она вошла. Только поднял глаза, и вот она, передо мной. Она села напротив, вынула из сумочки пачку сигарет и закурила.

Я сказал, впервые обращаясь к ней на «ты»:

— Вижу, ты в белом брючном костюме?

— Чтобы ты мог меня узнать. А знаешь ли ты, что вывернул мою жизнь наизнанку?

— Догадываюсь. Они так ничего из тебя и не выжали?

— Куда им! Этим олухам не выжать даже дамских трусиков, не то что предъявить обвинение по всей форме. Джонни даже не знал о существовании Орла-Решки. Это моя головная боль.

— Только это?

— Пожалуй. Что касается остального — мне наплевать. Я от него наконец-то освободилась. Хотя мне это дорого стоило.

— Ты имеешь в виду своего мужа?

Она кивнула.

— Он не долго думая решил, что я роскошь, от которой ему лучше избавиться. Он разводится со мной. И я даже не буду получать от него алименты, потому что, стоит мне об этом заикнуться, он уж придумает, как мне насолить. И это не пустая угроза. А сколько дерьма вывалили на меня газеты?!

— Я не читал газет.

— Значит, пропустил кое-что интересненькое. — Она затянулась и выпустила колечко дыма. — Я вижу, ты пьешь в заведениях любого разряда. Я заглянула к тебе в гостиницу, но тебя не оказалось в номере. Тогда я сходила в «Клетку попугая», и мне сказали, что ты чаще всего бываешь здесь. Не могу понять, почему?

— Мне тут нравится.

Она наклонила голову, внимательно меня разглядывая.

— Знаешь, и мне тоже. Закажешь мне выпить?

— Конечно.

Я поманил Ларри, и она попросила бокал вина.

— Надеюсь, оно не будет слишком мерзким, — сказала она. — Но, во всяком случае, бармен не подмешает туда какой-нибудь дряни. — Когда Ларри принес заказ, она подняла бокал и, глядя на нее, я сделал то же самое. — Желаю счастья.

— И я тоже желаю тебе счастья, — сказал я.

— Я не хотела, чтобы он убивал тебя, Мэт.

— Я тоже этого не хотел.

— Я говорю серьезно. Мне только требовалось время. Я непременно сама уладила бы все — так или иначе. И я не просила помощи у Джонни. Да я и не знала, где он. Он сам позвонил мне, когда вышел из тюрьмы. Просил, чтобы я послала ему немного денег. Я иногда помогала, когда ему приходилось туго. У меня была нечиста совесть, потому что я выступала свидетельницей обвинения по его делу, хотя он сам просил меня об этом. Но, разговаривая с ним по телефону, я не могла не пожаловаться, что нахожусь в трудном положении. Это и было моей ошибкой. Я боялась его больше, чем кого бы то ни было.

— Он имел над тобой какую-то власть?

— Да, всегда. Почему — я и сама не знаю.

— Зачем ты вывела его на меня в тот вечер, в «Клетке попугая»?

— Он просто хотел взглянуть на тебя.

— Ну что ж, это ему удалось… Затем мы договорились, что встретимся с тобой в среду. Знаешь, а ведь тогда я хотел тебе сказать, что ты свободна от подозрений. Я думал, что уже вышел на убийцу, и хотел сообщить тебе о прекращении шантажа. А ты отложила нашу встречу и послала его ко мне…

— Он должен был только поговорить с тобой. Припугнуть тебя, помочь мне выиграть время — вот и все.

— Но он-то смотрел на это по-другому. А ты наверняка догадывалась, что он попытается убить меня.

Она замялась, медля с ответом. Плечи ее поникли.

— Я догадывалась, что это может случиться. В нем было… что-то дикое. — Ее лицо вдруг просветлело, в глазах заплясали огоньки. — Думаю, ты оказал мне важную услугу. Я чувствую большое облегчение оттого, что он навсегда ушел из моей жизни.

— Это не просто облегчение, а спасение.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что у него был очень веский мотив, чтобы меня убить. Это только предположение, но я редко ошибаюсь. Ты хотела оттянуть выплату денег мне до того времени, когда у тебя появятся собственные средства. А это могло произойти лишь после того, как твой муж войдет во владение своей долей наследства. Но Лундгрен не желал, чтобы я путался у него под ногами. В отношении тебя у него были особые планы.

— Что ты имеешь в виду?

— Не догадываешься? Предлагал он тебе развестись с мужем, когда тот получит деньги?

— Откуда ты знаешь?

— Это просто предположение. Но я примерно представляю себе, как бы он поступил потом. Он хотел заграбастать все. Подождал бы, пока твой муж получит свою долю наследства, а затем вступил бы в игру, и ты оказалась бы очень богатой вдовой.

— О Боже!

— Вскоре ты снова вышла бы замуж и стала бы называться Беверли Лундгрен. Сколько, ты полагаешь, прошло бы времени, прежде чем он опять бы взялся за нож?

— Боже!

— Разумеется, это не больше чем предположение.

— Нет. — Она вздрогнула, и ее лицо вдруг утратило весь светский лоск — она вновь стала той девушкой, какой была много лет назад. — Именно так бы он и поступил. Это не просто предположение. Все произошло бы именно так.

— Еще вина?

— Нет. — Она прикрыла ладонью мою руку. — Я была в бешенстве, ведь ты перевернул всю мою жизнь! Но, может, ты сделал не только это. А еще и спас меня.

— Этого мы никогда не узнаем.

— Нет. — Она докурила сигарету и сказала: — Ну, так куда теперь мне идти? Я уже привыкла вести светскую жизнь, Мэт. Мне даже кажется, что я делала это не без некоторого блеска.

— Да, верно.

— И теперь я снова сама должна зарабатывать на жизнь.

— Что-нибудь придумаешь, Беверли.

Ее глаза сверкнули.

— А ты заметил, что впервые назвал меня по имени? — спросила она.

— Заметил.

Некоторое время мы сидели, глядя друг на друга. Она достала сигарету, но тут же передумала и убрала ее.

— И что теперь? — сказала она.

— Вроде ничего.

— Я думала, что ты совершенно равнодушен ко мне. Стала даже опасаться, что теряю привлекательность. Куда мы могли бы пойти? Боюсь, что у меня нет теперь дома, который я могла бы назвать своим.

— Зато у нас есть номер в гостинице.

— Ты водишь меня по всяким затрапезным местам, — улыбнулась она. Встала и взяла сумочку. — Ну что ж, пойдем. Прямо сейчас.

Лоуренс Блок Восемь миллионов способов умереть

Смерть красивой женщины, бесспорно, самая поэтичная тема в мире.

Эдгар Аллан По
В память о Били Дьюгане, Клиффе Бостоне, Джоне Бэмби, Марке-Карлике и Рыжей Мэгги

Глава 1

Я видел, как она вошла. Такую трудно не заметить. Волосы светлые, с золотым отливом — их еще называют соломенными — были заплетены в две тяжелые косы, уложены вокруг головы и скреплены шпильками. Гладкий, высокий лоб, довольно широкие скулы, несколько великоватый рот. Рост ее был футов шесть, не меньше, причем большая его часть приходилась на ноги, обутые в ковбойские сапожки. Еще на ней были пижонские джинсы цвета бургундского и коротенький бежевый меховой жакет. Весь день напролет лил дождь, но ни зонтика, ни косынки у нее не было, и на светлых косах, словно алмазы, сверкали капли воды.

Секунду она стояла в дверях, пытаясь сориентироваться. Была среда, три тридцать дня, а в баре Армстронга в такое время не слишком людно. Толпы обедавших схлынули, для вечерних посетителей час еще не настал. Минут через пятнадцать могут заскочить учителя, перехватить по маленькой. Затем появятся медсестры — первая смена в больнице Рузвельта заканчивается в четыре, — но пока за стойкой бара торчало человека три-четыре и еще одна парочка допивала графин вина за столиком, вот и все. Не считая, разумеется, меня, завсегдатая, за столиком в дальнем углу.

Она быстро вычислила меня. Еще издали я заметил, что глаза у нее синие-синие. У бара она на секунду остановилась — убедиться, что не ошиблась, затем, огибая столики, направилась прямо ко мне.

— Мистер Скаддер? Я Ким Даккинен. Приятельница Элейн Марделл.

— Да, она мне звонила. Присаживайтесь.

— Спасибо!

Она опустилась в кресло напротив, положила сумочку на стол, достала пачку сигарет и одноразовую зажигалку, поднесла было к сигарете, но, помедлив, спросила, не помешает ли мне дым. Я успокоил ее, что потерплю.

Вот уж не думал, что у нее такой голос. Тихий, мягкий, с типично американским среднезападным акцентом, совсем не подходящим к этим энергичным чертам лица, экзотическому имени, этим дорогим мехам и ковбойским сапожкам, — я, признаться, ожидал услышать нечто более жесткое, европеизированное, что ли. К тому же она оказалась моложе, чем я предполагал, по крайней мере на первый взгляд. Лет двадцать пять, не больше.

Она прикурила и положила зажигалку на пачку сигарет. К столику подошла официантка Эвелин. Последние две недели она работала только днем: ей предложили какую-то маленькую роль в шоу на задворках Бродвея. На лице ее застыло выражение еле скрываемой скуки. Она подошла к столику. Ким, поигрывая зажигалкой, попросила бокал белого вина. Эвелин осведомилась, не желаю ли я еще кофе, и когда я утвердительно кивнул, Ким воскликнула:

— О, так вы пьете кофе? Тогда и мне, наверное, кофе вместо вина. Хорошо?

Кофе принесли. Она добавила в свою чашку сливки и сахар, размешала, отпила глоток и сказала, что не питает особого пристрастия к спиртному, тем более в дневное время. Но и пить такой крепкий кофе, как я, тоже не любит. Нет, она никогда не могла пить черный кофе, она всегда любила его разбавленным и сладким — ведь ей очень повезло: она не склонна к полноте и может есть что угодно, и хоть когда бы прибавила унцию в весе. Нет, чего нет, того нет. Ну разве это не счастье?

Я согласился: да, счастье.

А давно ли я знаю Элейн? Уже несколько лет, ответил я. Нет, сама она похвастаться столь длительным знакомством с ней не может. И вообще она сравнительно недавно в Нью-Йорке. И, разумеется, знает Элейн не так хорошо, как я, но тем не менее находит ее очень милой. Я не согласен? Я был согласен. И потом Элейн такая умница, такая рассудительная, и уже одно это что-нибудь да стоит, разве нет? Я ответил, что да, определенно стоит.

Я дал ей возможность выговориться. И она воспользовалась ею сполна. Наговорила с три короба разной ерунды, и при этом все улыбалась, и заглядывала мне прямо в глаза, и вполне могла завоевать звание мисс «Родство душ» на каком-нибудь конкурсе красоты, если бы не выиграла на нем главный приз, и никак не переходила, что называется, к делу, но я терпеливо ждал. Все равно мне некуда было идти и заняться тоже особенно было нечем.

Наконец она спросила:

— Вы ведь, кажется, полицейский?

— Да. Был им несколько лет назад.

— А теперь частный детектив, да?

— Не совсем. — Она посмотрела на меня с любопытством. Глаза ее были густо синего, какого-то совершенно удивительного оттенка, и я подумал: «А может, она носит контактные линзы?» Такие специальные мягкие линзы, что способны творить настоящие чудеса, изменяя цвет глаз. Приглушать одни оттенки, подчеркивать другие. — Лицензии у меня нет, — пояснил я. — Просто однажды решил перестать носить бляху, но и лицензию таскать при себе тоже как-то не хочется. А потом вся эта бумажная волокита... И эти отчеты перед сборщиками налогов... Я работаю детективом, так сказать, неофициально.

— Но ведь все равно работаете? Именно так и зарабатываете на жизнь, да?

— Да.

— И как в таком случае это называется? Ну, ваши занятия?

— Можете называть это сколачиванием баксов, хотя сколотить удавалось не так уж много. Да и не слишком уж я охочусь за работой. Работа сама меня находит. И от многих предложений я просто отказываюсь. Принимаю те, от которых просто не удается отвертеться. Сейчас, например, сижу и жду, что же потребует от меня эта красивая женщина и под каким предлогом ей лучше отказать. Так что не знаю, как там называется моя деятельность, — подытожил я. — Можете считать это оказанием услуг друзьям.

Лицо у нее просветлело. И хотя она вежливо улыбалась с начала нашего знакомства, это была первая искренняя улыбка, затронувшая не только губы, но и глаза.

— Что ж, отлично, — сказала она. — И я могу воспользоваться вашими услугами? И даже... даже называться вашим другом?..

— Отчего же нет?

Она немного помедлила с ответом, закурила еще одну сигарету и, потупившись, следила за пальцами, вертевшими зажигалку. Ногти у нее были ухоженные, длинные, но не слишком заостренные, и покрыты лаком.

[ПРОПУСК В БУМАЖНОМ ВАРИАНТЕ]

уже не было бы в живых. Простите. Я несу такую чушь...

— Ничего страшного.

— Короче, я хочу поставить на этом крест.

— И что собираетесь делать? Вернетесь в Миннесоту?

— В Висконсин, — уточнила она. — Нет, туда я не вернусь. Там нечего делать. И потом то, что я собираюсь покончить с этим, еще вовсе не означает, что я хочу вернуться.

— Ясно.

— Я нажила себе массу неприятностей. Свела всю жизнь к альтернативе: когда не подходит "А", приходится выбирать "Б". Но это же неправильно! Ведь в алфавите есть и другие буквы!

«Она вполне могла бы преподавать философию», — подумал я. А вслух сказал:

— Ну, а какова моя роль, Ким?

— Ваша?..

Я ждал.

— У меня есть сутенер.

— И он вас не отпускает?

— Я ему еще ничего не говорила. Кажется, он догадывается о моих планах, но только я ничего не говорила, и он ничего не говорит, — тут вдруг она задрожала, над верхней губой проступили крошечные бисеринки пота.

— Вы его боитесь?

— Это так заметно?

— Он вам угрожает...

— Нет, не то чтобы угрожает...

— А что же?

— Он никогда не угрожал мне. Но я чувствую угрозу.

— А другие его девушки пытались соскочить?

— Не знаю. Я вообще не слишком много знаю о них. А сам он не похож на других сутенеров. По крайней мере на тех, кого я знаю.

Да, конечно, все они разные. Стоит только порасспросить их подружек.

— А чем он непохож? — спросил я.

— Ну, более воспитанный, что ли... Мягкий.

— А как его...

— Как его имя? Чанс.

— Это имя или фамилия?

— Все зовут его только так. Не знаю, имя это или фамилия. Может, ни то ни другое. Может, это всего лишь прозвище. Люди иногда меняют свои имена, в зависимости от обстоятельств.

— А Ким — ваше настоящее имя?

Она кивнула.

— Да, но только уличное. До Чанса у меня был другой сутенер, Даффи. Даффи Грин, так он себя называл. Но он был также Юджином Даффи, потом у него было еще какое-то имя, но только я его забыла. — Она улыбнулась. — Я была совсем зеленая, когда он меня подобрал. Нет, не в тот момент, когда я вышла из автобуса, но и такое вполне могло случиться.

— Он черный?

— Даффи? Конечно. И Чанс тоже. Даф отправил меня на улицу. И я шлялась по Лексингтон-авеню, а в жаркую погоду мы переправлялись через реку на Лонг-Айленд, — на секунду она закрыла глаза, погрузившись впрошлое. — Стоит только начать вспоминать эту жизнь!.. Бамби — мой первый уличный псевдоним. На Лонг-Айленде мы трахались с клиентами прямо в их машинах. А на Лексингтон у меня был номер в гостинице. Знаете, теперь просто не верится, что я могла такое вытворять, что я могла жить так... О Господи, я же была совсем зеленая! Нет, не невинная, это другое. Я прекрасно понимала, для чего приехала в Нью-Йорк, и все равно была зеленая.

— И сколько времени вы пробыли на улице?

— Месяцев пять-шесть. Я там не слишком преуспела. Нет, с внешностью все было в порядке, и отрабатывала я честно, но мне... как бы это сказать... недоставало умения правильно держаться. А пару раз накатывали такие приступы страха, что я просто ни на что не годилась. Даффи давал мне дурь, но от нее меня только тошнило.

— Дурь?

— Ну, наркотики.

— Ясно.

— Потом, он поселил меня в доме, и дела сразу пошли лучше, но он был все равно недоволен, потому что не мог полностью меня контролировать. Знаете такой большой дом на Коламбус-серкл? Я ходила туда каждый день, как вы ходите в свои конторы. Пробыла я в этом доме... точно не помню сколько, где-то полгода, наверное. Да, примерно так. А потом встретила Чанса.

— Как это случилось?

— Я была с Даффи. Мы сидели в баре. Нет, не в баре для сутенеров, а в джазовом клубе. Чанс подошел и подсел к нам за столик. Мы сидели втроем и болтали, а потом они отошли поговорить, после чего Даффи вернулся один и сказал, что я должна пойти с Чан-сом. Сперва я подумала, он хочет, чтобы я с ним трахнулась, ну, так, хохмы ради, и разозлилась, потому что в тот день у меня был выходной и мы договорились, что просто посидим и послушаем музыку. Дело в том, что Чанси не показался мне сутенером. Тогда Даффи объяснил, что с этого момента я буду девушкой Чанса. И знаете, я почувствовала себя машиной, которую только что продали другому хозяину.

— Так он, что же, действительно продал вас этому Чансу?

— Не знаю, как они там договорились. Но я пошла с Чансом. Вообще с ним было куда лучше, чем с Даффи. Он забрал меня из этого дома, посадил на телефон. С тех пор я так и работаю с ним. Вот уже три года.

— А теперь захотели соскочить с крючка, да?

— Вы можете мне помочь?

— Не знаю. А почему бы вам самой не попробовать? Вы в самом деле ни разу не пытались с ним поговорить? Ну, хотя бы намекнуть или что-то в этом роде.

— Я боюсь.

— Чего именно?

— Что он убьет меня, покалечит, ну, не знаю — словом, сделает что-то ужасное. Или просто отговорит, вот и все. — Она подалась вперед, прикоснувшись своими изящными пальчиками с красно-коричневым лаком к рукаву моего пиджака. Жест точно рассчитанный, но тем не менее эффектный. Я вдыхал терпкий аромат ее духов, ощущал всю ее женскую притягательность. Нет, я не возбудился, не захотел ее, но не почувствовать се силы не мог. Она поняла это.

— Так вы поможете мне. Мэтт? — И спохватилась: — Не возражаете, если я буду называть вас просто Мэтт?

Я рассмеялся:

— Нет, не возражаю.

— Я зарабатываю деньги, но тратить их не очень-то умею. Да и вообще на улице много не заработаешь. Но все же отложить немного удалось.

— Вот как?

— У меня есть тысяча долларов. Я промолчал. Она открыла кошелек, достала из него простой белый заклеенный конверт, распечатала его. Вынула пачку банкнот и положила на стол.

— Вы можете с ним поговорить? — спросила она.

Я взял пачку, взвесил на ладони. Мне предоставлялась возможность послужить посредником между шлюхой-блондинкой и чернокожим сутенером. Честно говоря, не та роль, о которой можно мечтать.

И я уже собрался было отдать ей эти деньги. Но со времени выписки из больницы Рузвельта прошло всего девять-десять дней, а первого числа следующего месяца надо платить за жилье, кроме того, я давным-давно не посылал ни цента Аните и мальчикам. Нет, кое-какие денежки в портмоне и на счету в банке у меня имелись, но их было не так уж много, а чем, собственно, деньги Ким Даккинен хуже любых других денег? Да и есть ли в конечном счете разница, каким именно путем заработала она эти деньги?..

Я пересчитал банкноты. Потрепанные сотенные — их было ровно десять. Пять я оставил на столе, остальные протянул ей. Зрачки у нее расширились. Нет, она наверняка носит линзы. Сроду не видел ни у одного человека глаз такого удивительного цвета.

Я сказал:

— Пятьсот вперед, остальные потом. Если удастся вам помочь.

— Договорились, — сказала она и вдруг усмехнулась: — А могли бы взять и все десять, авансом.

— Нет. Обычно работается лучше, когда есть какая-то перспектива. Хотите еще кофе?

— Ну, только если и вы будете. И мне хотелось бы чего-нибудь сладкого. Здесь подают десерт?

— Торт с орехами, кстати, замечательный, И еще здесь отличный сырный пирог.

— Обожаю ореховые торты! Вообще я ужасная сладкоежка, — повторила она, — но не поправляюсь при этом ни на унцию. Ну, скажите, разве это не счастье?..

Глава 2

Тут была лишь одна загвоздка. Для того, чтобы переговорить с Чансом, надо было его найти, а где его искать, она не знала.

— Никто не знает, где он живет, — сказала она.

— Никто?

— Ну, во всяком случае, ни одна из его девушек. Мы с девочками уже не раз пытались вычислить, где же все-таки его квартира. Помню, как-то вечером мы с одной девушкой, Санни, сидели и дурачились, придумывая самые невероятные места, где Чанс мог бы жить. Ну, например, что он проживает где-нибудь в Гарлеме с мамашей-инвалидом, или же у него роскошный особняк на Шугар-Хилл, или же дом на окраине и он ездит на работу в город каждый день. Или он просто держит в автомобиле пару чемоданов с барахлом, с ними разъезжает, там же и спит, а иногда подремлет пару часов у одной из нас, — на секунду она задумалась. — Правда, у меня он никогда еще не ночевал. И если мы ложились в постель, он после этого валялся еще пару минут, а потом всегда одевался уходил. Как-то он сказал, что не может спать в комнате, где есть кто-то еще.

— Ну а если, допустим, вам нужно с ним связаться?

— Есть номер телефона. Но он просто передаточный, для связи. По этому номеру можно звонить в любое время суток: там сидит диспетчер и отвечает. И он туда тоже звонит. Если, допустим, нас нет на месте или что-то еще происходит, звонит каждые полчаса или час.

Она дала мне этот номер, и я записал его в блокнот. Потом спросил, где он держит машину. Она не знала. А номера машины она случайно не помнит?

Она покачала головой.

— Я на такие мелочи внимания не обращаю. Вообще-то у него «кадиллак».

— Не слабо! Ну и куда же он на нем ездит?

— Не знаю. Не стану же я бегать по улицам и следить за ним! Вам, наверное, интересно, куда он обычно заходит выпить? В разные места, постоянного у него нет.

— Ну, а чем он занимается в свободное время?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может, он посещает матчи? Играет в какие-нибудь азартные игры? Как он развлекается? На секунду она задумалась.

— Все зависит от того, с кем он. К примеру, я люблю ходить в джазовые клубы, и когда он со мной, мы идем туда. Причем он сам мне звонит и предлагает пойти развлечься. Потом есть еще одна девушка, я даже имени ее не знаю, так с ней он посещает концерты. Ну, вы понимаете, классическая музыка в Карнеги-Холл и так далее. А еще одна, Санни, обожает спорт, и с ней он ходит на матчи.

— А сколько вообще у него девушек?

— Не знаю. Санни, Нэн, потом еще та, которая любит классическую музыку. Ну, может, еще одна-две. А может, и больше. Чанс ведь очень скрытный. Всегда держит язык за зубами.

— Получается, единственное, что вам о нем известно — это имя?

— Да.

— Но ведь вы с ним вот уже три года. А знаете лишь какой-то огрызок имени. Ни адреса, ни телефона — ничего!..

Она начала разглядывать свои руки.

— Ну, а как он собирает деньги?

— Не знаю про остальных, но ко мне он иногда просто заходит и берет.

— Но сперва звонит?

— Необязательно. Когда как. Или же звонит и просит принести куда-нибудь. В кафе, или бар, или просит просто постоять где-нибудь на углу, чтобы он мог подъехать и забрать.

— И вы отдаете ему весь свой заработок?

Она кивнула.

— Он нашел мне квартиру. Сам оплачивает ее, телефон, все счета. Мы вместе ходим покупать мне тряпки, и он платит. Вообще он любит выбирать для меня вещи. Я отдаю ему все деньги, а потом он возвращает мне часть, ну, так, самую малость, на карманные расходы.

— И вы не пытались ничего утаивать?

— Конечно, утаиваю. Иначе откуда бы у меня взялась эта тысяча баксов? Но, в общем, совсем немного.

Бар постепенно заполнялся. Приходили в основном конторские служащие, чей рабочий день уже закончился. Ким допила кофе, отставила чашку — больше ей явно не хотелось. Да и беседа наша подходила к концу. Вино она тоже чуть пригубила — бокал был почти полным. Я же продолжал потягивать кофе. В блокноте у меня был записан ее адрес и телефон, а также номер телефона для связи с Чансом. Вот и все, чем я располагал.

С другой стороны, много ли мне надо? Рано или поздно я все равно до него доберусь, поговорю по душам, и, если он не отступится, я его так запугаю, что Ким даже не снилось. А если и не запугаю, все равно у меня окажется на пятьсот долларов больше, чем было утром, когда я проснулся.

Она ушла, а я допил кофе и, разменяв одну из ее сотенных, расплатился по счету. Бар Армстронга находится на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами, а моя гостиница стоит как раз на углу Пятьдесят седьмой. Там я осведомился у дежурного, нет ли для меня почты, потом зашел в платный телефон-автомат в вестибюле и набрал связной номер Чанса. После третьего гудка ответила женщина, повторила четыре последние цифры номера и поинтересовалась, чем может мне помочь.

— Я бы хотел переговорить с мистером Чансом, — сказал я.

— Он скоро должен перезвонить. — Голос с типичной хрипотцой заядлой курильщицы принадлежал женщине средних лет. — Что ему передать?

Я продиктовал ей свое имя и номер гостиничного телефона. Она спросила, по какому я делу. Я ответил, что по личному, и повесил трубку. Внезапно я почувствовал озноб и головокружение и подумал, что нельзя пить столько кофе. Не мешало бы глотнуть капельку спиртного, и я начал соображать, куда лучше пойти: через улицу, в «Полли кейдж», и перехватить там рюмашку или же заскочить в винный магазин в паре шагов от этой самой «Полли» и купить там пинту виски. Я уже видел перед собой желанный напиток: «Джим Бим» или «Джонни Уокер Дэнт» — настоящее, без всяких там добавок, желто-коричневое виски в плоской бутылке...

А потом вдруг подумал: да ты что, парень, спятил, ведь на улице проливной дождь! Вышел из телефонной будки и вместо входной двери завернул к лифту, поднялся к себе, заперся, подтащил к окну кресло, уютно устроился и стал смотреть на дождь. Пить расхотелось. Но грешные мысли меня не оставляли. Желание то вспыхивало, то гасло, словно неоновая вывеска, и продолжалось это мучение, наверное, с час. Но я все сидел и смотрел на дождь.

* * *
Около семи я снял телефонную трубку в номере и позвонил Элейн Марделл. Ответил автоответчик, и после положенного сигнала я произнес:

— Это Мэтт. Виделся с вашей подругой и хотел поблагодарить за рекомендацию. На днях встретимся, и тогда я отблагодарю вас на деле. — Повесил трубку и ждал еще, наверное, полчаса. Чанс не перезвонил.

Я еще не проголодался, но заставил себя спуститься и перекусить. Дождь перестал. Я зашел в «Блю Джей» и заказал гамбургер и жареный картофель. Парень, сидевший через два столика от меня, жевал сандвич и запивал его пивом, и у меня прямо слюнки потекли, но к тому времени, когда официант принес заказ, у меня уже пропал к нему всякий интерес. Но я все-таки съел почти весь гамбургер и половину картофеля, выпил две чашки кофе; заказал на десерт пирог с вишней — словом, подкрепился основательно.

Было уже около половины девятого, когда я вышел из кафе. Заглянул в гостиницу — никто не звонил, никто ничего не передавал, — затем дошел пешком до Девятой авеню. Когда-то там, на углу, находился греческий бар «Антарес и Спиро», теперь же здесь устроили овощную лавку. Я повернул к центру, прошел мимо «Армстронга» и Пятьдесят восьмой, потом подождал, пока загорится зеленый, и перешел через улицу. Миновал больницу Святого Павла, завернул за угол и спустился по узенькой лестнице к входу в полуподвальное помещение. На дверной ручке болталась картонка, но чтобы разглядеть, что там было написано, надо было сильно постараться.

А написано там было: «А. А.»

Они только что начали. Столы были расставлены в форме буквы "U", за каждым сидели плотно; еще примерно человек двенадцать разместились на стульях вдоль стены. В стороне, на отдельном столике, стояли освежающие напитки. Я взял пластиковый стаканчик и, налив себе кофе из электрического кофейника, пристроился на стуле у стены. Двое приветствовали меня кивками, я ответил им тем же.

Выступавший был примерно моего возраста. В твидовом пиджаке в елочку поверх клетчатой фланелевой рубашки. Он излагал историю своей жизни — с того момента, когда в еще совсем юном возрасте впервые попробовал спиртное. Он женился и разводился, несколько раз терял работу, лежал в больницах. Затем бросил пить, стал посещать эти собрания, и дела у него сразу пошли лучше.

— Не дела, — тут же поправился он. — Это я сам стал лучше.

Они много говорили. Говорили о разных вещах, повторяя одни и те же фразы. Хотя сами истории были довольно занимательные. Люди сидели здесь перед тобой, словно перед самим Господом Богом, и рассказывали невероятное.

Этот тип в твидовом пиджаке говорил, наверное, полчаса. Затем устроили десятиминутный перерыв и стали передавать из рук в руки корзину для пожертвований на текущие расходы. Я опустил в нее доллар, налил еще кофе и прихватил со столика пару овсяных печений. Парень в армейской куртке окликнул меня по имени. Я вспомнил, что зовут его Джим, и ответил на приветствие. Он спросил, как идут дела, и я ответил, что прекрасно.

— Ты здесь, и ты трезвый, — заметил он. — Вот что самое главное.

— Наверное.

— День, когда я не пью, это хороший день. Весь день остаешься трезвым. Самое трудное для алкоголика — это не пить, и когда знаешь, что справился, душа радуется.

У кого угодно, только не у меня. Я выписался из больницы десять дней назад. Два-три дня как-то продержался, а потом все же выпил. Точно не помню сколько. Может, одну, а может, две рюмки. Но держал себя, что называется, под контролем. А вот в воскресенье вечером страшно надрался, пил виски в «Бларни стоун», что на Шестой авеню, — я выбрал именно эту забегаловку только потому, что знал, что никого там не встречу. Не помню, как вышел из «Бларни», не знаю, как добрался до дома, но в понедельник утром меня так трясло, что хотелось умереть.

Но ничего этого я им рассказывать не стал.

Через десять минут собрание возобновилось. Выступавшие поочередно называли свое имя, объявляли, что они алкоголики, и благодарили предшественника за то, что он поведал им историю своей жизни. А затем принимались объяснять, в чем они отождествляют себя с ним, вспоминать отдельные эпизоды из своих бурных пьяных похождений, а также рассказывать, с какими трудностями им довелось столкнуться при попытках вести трезвый образ жизни. Девушка примерно того же возраста, что и Ким Даккинен, рассказала о проблемах со своим возлюбленным; жизнерадостный мужчина лет тридцати, работавший в туристическом агентстве, описал скандал, который произошел у него с одним клиентом. История презабавная, и все смеялись. Какая-то женщина заявила:

— Нет ничего проще, чем вести трезвый образ жизни. Просто надо не пить, посещать собрания и хотеть изменить свою долбаную жизнь.

Настал мой черед, и я сказал:

— Я Мэтт. Но пока воздержусь от покаяния.

Собрание закончилось, и по пути к дому я опять завернул к «Армстронгу» и уселся за стойкой. Они считают, что если хочешь бросить пить, надо сторониться баров. Но мне нравилось здесь, а кофе у них был просто отличный. И уж если мне захочется напиться, то, будьте уверены, всегда найду где и как.

Когда я вышел из бара, на улицах уже продавали ранний выпуск «Ньюс». Я купил газету и пошел в гостиницу. Никаких новостей от сутенера Ким Даккинен по-прежнему не было. Я снова позвонил по тому же номеру, и женский голос снова подтвердил, что просьбу мою ему передали. Я попросил напомнить ему еще раз и сказал, что чем раньше он мне перезвонит, тем лучше для него самого, потому как дело важное и не терпит отлагательства.

Я принял душ, надел халат и взялся за газету. Начал с раздела международных и внутриполитических новостей, но никак не удавалось сосредоточиться. Очевидно, события должны быть менее глобальными и происходить, что называется, ближе к дому, чтобы хоть как-то взволновать.

А поводов к этому я отыскал немало. Двое парней из Бронкса бросили какую-то молоденькую женщину на рельсы — прямо под мчавшийся навстречу поезд. Бедняжка успела прижаться к земле, и над ней пронеслись шесть вагонов, прежде чем машинист затормозил. Она осталась жива и невредима.

На Вест-стрит, в районе доков на Гудзоне, была убита проститутка. Заколота ножом — во всяком случае, так утверждал репортер.

Патрульный полицейский из Короны все еще находился в критическом состоянии. Два дня назад я прочитал, что он подвергся нападению каких-то негодяев. Они избили его куском трубы и отобрали пистолет. У него остались жена и четверо ребятишек, самому старшему всего десять лет.

Телефон молчал. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. Да и с какой, собственно, стати будет этот Чанс звонить мне? Ну разве что из любопытства. Но вполне вероятно, он с детства помнит, что произошло в сказке с одной чрезмерно любопытной кошкой. Я мог бы назваться полицейским — звонок некоего анонимного мистера Скаддера проигнорировать проще, нежели звонок от инспектора полиции Скаддера или же детектива Скаддера, но как-то не хотелось играть в эти игры без особой нужды. Хотелось заставить людей делать выводы самостоятельно, а не вдалбливать их силой.

Так что придется его искать. Что ж, ничего страшного. Хоть какое-то занятие! А тем временем мое имя как следует утвердится в его мозгу.

Ох, уж этот неуловимый мистер Чанс! Наверняка в его сутенерском лимузине есть и радиотелефон, и бар, и меховые чехлы на сиденьях, и солнцезащитный щиток из розового бархата. Все эти пижонские штучки, говорящие о высоком классе...

Я прочитал спортивный раздел и вернулся к сообщению о проститутке, зарезанной на Вест-стрит. Оно было крайне скупым. В нем не упоминалось ее имя, не было описания внешности — словом, ничего, за исключением возраста, который определили приблизительно лет в двадцать пять.

Я позвонил в «Ньюс» и осведомился, нельзя ли узнать имя жертвы, на что мне ответили, что такого рода информацию читателям не дают. В интересах следствия, полагаю. Тогда я позвонил в 6-й участок, но Эдди Келера на дежурстве не оказалось, а больше в 6-м знакомых вроде бы не было. Я достал блокнот, но потом решил, что звонить, пожалуй, слишком поздно. Да и потом, половина женщин в этом городе — проститутки, и вовсе нет оснований полагать, что это именно мою новую знакомую исполосовали ножом под метромостом. И я отложил блокнот, но минут через десять взялся за него снова и все-таки набрал номер Ким.

— Это Мэтт Скаддер, Ким, — сказал я. — Звоню просто на всякий случай, узнать, не появлялся ли на горизонте ваш дружок.

— Нет, не появлялся. А почему вы спрашиваете?

— Думал, что смогу связаться с ним по тому номеру, что вы мне дали. Но он не перезвонил. Так что, наверное, придется завтра отправиться на поиски. Вы никому не говорили, что наняли меня?

— Никому. Ни слова.

— Прекрасно! И если увидитесь с ним раньше меня, старайтесь вести себя так, словно ничего не случилось. А если он позвонит и захочет встретиться, тут же сообщите мне.

— По номеру, который вы мне оставили?

— Именно. И еще постарайтесь заманить его к себе на квартиру. Но если не получится и он вызовет вас к себе, все равно идите и ничего не бойтесь.

Мы поболтали еще немного, причем я изо всех сил старался успокоить Ким, встревоженную поздним звонком. Что ж, теперь по крайней мере я знал, что это не ее убили в Вест-Сайде. Пока можно спать спокойно.

Я выключил свет, лег и постель, долго ворочался, но уснуть мне так и не удалось. Наконец я сдался, встал и снова взялся за газету. Конечно, лучший способ успокоиться — это выпить пару рюмок: и напряжение спадет, и можно быстро уснуть. Но я гнал эти мысли и сам себя уговаривал, что в это время, в четыре утра, все бары все равно закрыты, и хотя я знал, что работает еще один, ночной, на Одиннадцатой авеню, я все же пересилил себя.

Снова выключил свет, лег и стал думать об убитой проститутке, и раненом полицейском, и о той женщине, которую едва не переехал поезд. Но вся эта чернуха лишь утвердила меня в прямом умозаключении: только последний идиот останется трезвым, живя среди такого кошмара. С этой успокоительной мыслью я наконец уснул.

Глава 3

Поднялся я где-то около половины одиннадцатого и, как ни странно, чувствовал себя отдохнувшим после нескольких часов беспокойного балансирования между сном и реальностью. Принял душ, побрился, позавтракал чашкой кофе с рогаликом и отправился к собору Святого Павла. Но только на этот раз не в полуподвальное помещение, а в церковь, где посидел на скамье минут десять, потом зажег поминальные свечи и опустил пятьдесят долларов в ящик для пожертвований. Затем зашел на почту на Шестидесятой, оплатил бланк перевода на двести долларов, сунул его в конверт с маркой и отправил эти деньги своей бывшей жене в Сьюсетт. Пытался сочинить несколько строк, но ничего не получилось. Слишком мало денег, и посылал я их с большим опозданием. Оставалось надеяться, что она поймет и простит.

Денек выдался прохладный и серый, собирался дождь. По улицам гулял сырой ветер, так и хлестал по лицу, словно хвост селедки, особенно когда попадаешь на сквозняки. Перед Колизеем какой-то мужчина, чертыхаясь, гнался за своей шляпой, и я чисто рефлекторно поднял руку и надвинул свою поглубже на голову.

Я уже почти дошел до своего банка, как вдруг сообразил, что не так уж много осталось у меня от аванса Ким, чтобы заниматься финансовыми операциями. И повернул к гостинице, где оплатил номер за полмесяца вперед. К этому времени у меня осталась лишь одна сотенная купюра, пришлось разменять и ее.

И чего это я, дурак, не взял сразу всю тысячу? Тут я вспомнил свои слова: деньги должны служить стимулом. Что ж, стимул у меня есть.

Почта не представляла собой ничего особенного — рекламные проспекты, письмо от моего конгрессмена. Читать было нечего.

От Чанса тоже ничего. Да я уж и не ждал, что он объявится.

Снова набрал номер для связи с ним и еще раз напомнил о себе — просто так, на всякий случай.

Потом вышел из гостиницы и проболтался полдня. Пару раз проехался в метро, но в основном передвигался пешком. Дождь все собирался и никак не мог пойти, а ветер стал еще резче, но сорвать с меня шляпу ему так и не удалось. Я навестил два полицейских участка, несколько кафе, с полдюжины баров. В кафе пил кофе, в барах — кока-колу, побеседовал с кое-какими людьми и кое-что записал в блокнот. Несколько раз звонил к себе в гостиницу, дежурному. Нет, я не надеялся, что Чанс откликнется, просто хотелось быть под рукой на тот случай, если вдруг позвонит Ким. Несколько раз я сам набирал ее номер, но попадал на автоответчик. Теперь все, кому не лень, обзавелись этими аппаратами, и скоро эти штуковины начнут переговариваться исключительно между собой. Ким я ничего не передал.

К концу дня заглянул в кинотеатр на Таймс-сквер. Там шли две картины с Клинтом Иствудом — в одной он играл лихого полицейского, который улаживает дела методом планомерного отстрела разнообразных негодяев. Публика почти сплошь состояла из типажей, за которыми он гонялся. Они радостно завывали всякий раз, когда Клинту удавалось всадить пулю в очередную жертву.

Я пообедал пловом со свининой и овощами в румыно-китайском ресторанчике на Восьмой авеню, снова позвонил в гостиницу, затем зашел в бар Армстронга выпить кофе. Ввязался в беседу у стойки и думал, что проторчу там весь вечер, но ровно в восемь тридцать спохватился, кое-как отвязался от своих собеседников и отправился через улицу, а затем — вниз по узким ступенькам, на собрание.

Сегодня выступала женщина, которая допивалась до полной отключки, когда муж был на работе, а дети — в школе. Как-то раз, вспоминала она, один из ребятишек обнаружил ее валяющейся на полу в кухне, но ей удалось убедить ребенка, что она занимается йогой...

Когда подошла моя очередь, я сказал:

— Я Мэтт. Сегодня я просто слушаю.

* * *
Заведение под названием «Келвин смол» расположено на углу Ленокс-авеню и Сто двадцать седьмой. Это узкое, длинное помещение; вдоль одной из стен тянется бар, а напротив выстроились в ряд столики. В дальнем конце, на возвышении, находилась площадка для джаз-банда, и, когда я вошел, там выступали два очень черных африканца с короткими стрижками, в очках в роговой оправе и костюмах от «Брукс энд бразерс». Они тихонько наигрывали какую-то джазовую мелодию — один, сидя за небольшим пианино, другой, проводя щеточками по цимбалам. Судя по внешности и издаваемым ими звукам, они являли собой половину квартета «Современный джаз».

Услышал я их еще с порога, потому что, едва успел переступить его, как все посетители тут же умолкли. Я оказался в этом заведении единственным белым мужчиной, и присутствующие не спускали с меня глаз. Там были какие-то белые женщины, сидевшие за столиком с неграми, потом еще две черные женщины за одним столиком и еще, должно быть, десятка два мужчин каких угодно, кроме моего, оттенков кожи.

Под их взглядами я прошел через все помещение в туалет. Перед зеркалом стоял высоченный, как игрок в бейсбол, парень и расчесывал распрямленные волосы. В воздухе витал аромат помады для волос, он смешивался с резким запахом марихуаны. Я вымыл руки и высушил их под сушкой в потоке горячего воздуха. Высокий продолжал причесываться.

Когда я вышел, все разговоры тут же снова смолкли. Я опять двинулся к двери, стараясь идти как можно медленнее и играя мышцами спины и плеч. Насчет музыкантов, не знаю, не уверен, но, похоже, все остальные присутствующие могли похвастаться не одним приводом в полицию. Сутенеры, наркоманы, игроки, осведомители... Словом, «сливки общества».

Внимание мое привлек человек, сидевший на пятом табурете от входа. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем я узнал его. Мы познакомились несколько лет назад, и тогда у него были прямые волосы. Теперь же он был завит в стиле афро. На нем был желто-зеленый костюм и туфли, сшитые из кожи какой-то рептилии, — возможно, принадлежавшей к исчезающему виду.

Я отвернулся, сделав вид, что не заметил его, и вышел на улицу. Прошел немного по Ленокс и остановился под уличным фонарем. Минуты через две-три в дверях появился он. Постоял секунду и вихляющей, разболтанной походкой направился ко мне.

— Привет, Мэттью! — сказал он и протянул руку для дружеского хлопка. — Как поживаешь, дружище?

Хлопка с моей стороны не последовало. Он оглядел меня с головы до пят, картинно выкатил глаза, покачал головой, сложил ладони вместе, потом, потерев их о брючины, уперся в узкие бедра.

— А ты, я смотрю, процветаешь. Ройял?

Он горделиво приосанился. Звали его Ройял[1] Уолдрон, и некогда я знавал чернокожего полицейского с пулеобразной головой, который был мастак придумывать ему разные клички — от Королевского Трона до Сиденья Унитаза, — и в конце концов стал называть его просто Какуном. Какун сказал:

— Так, помаленьку. Кое-что продаю, кое-что покупаю. Ну, ты понимаешь.

— Ага.

— "Не мешаешь жить друзьям, будешь сам и сыт, и пьян". Так говаривала моя матушка. А как ты оказался здесь, Мэттью?

— Ищу одного парня.

— Может, уже нашел? Ты ведь теперь не в полиции, нет?

— Нет. Вот уже несколько лет, как свалил.

— И хочешь что-то купить, да? Что хочешь и сколько можешь потратить?

— А чем ты торгуешь?

— Да всем помаленьку.

— Бизнес с колумбийцами по-прежнему процветает?

— Да пошли они! — сказал он и провел ладонью по брюкам. Наверняка в этих зеленых штанах у него был револьвер. Револьвер тут был почти у каждого посетителя «Келвин смол». — Этим колумбийцам палец в рот не клади, — замесил он. — Прямо подметки на ходу рвут. Может, ты дури зашел купить?

— Нет.

— Так чего тебе надо, приятель?

— Ищу одного сутенера.

— Черт, да ты только что видел там десятка два. Их тут у нас — что кукурузы в поле.

— Мне нужен сутенер по имени Чанс.

— Чанс...

— Ты его знаешь?

— Может, и знаю.

Я ждал. Мужчина в длинном плаще брел по тротуару, останавливаясь у каждой витрины. Он бы заглянул в них, но это было невозможно — во всех магазинах завели стальные шторы, типа тех, которыми закрывают вход в гараж. Но он все равно останавливался перед каждой лавкой и внимательно изучал эти шторы, словно в них таился какой-то особый, ведомый только ему смысл.

— Из тех, кто глазами покупает, — заметил Рой-ял.

Мимо проплыл сине-белый полицейский автомобиль, замедлил ход. Сидевшие в нем полицейские придирчиво оглядели нас, Ройял пожелал им доброй ночи. Я промолчал, они — тоже. Машина отъехала, и он заметил:

— Чанс сюда не часто заглядывает.

— А где его лучше искать?

— Трудно сказать. Может вынырнуть где угодно, но вообще он не из тех, кто любит шляться без дела.

— Да, мне говорили.

— А ты где искал?

Я побывал в кафе на Шестой авеню и Сорок пятой улице, в баре с пианино в Виллидже, в нескольких барах на Сороковой. Ройял выслушал все это и задумчиво кивнул.

— В «Маффин-Бургер» соваться нет смысла, — сказал он, — тем более что девок своих он по улицам не водит. Это я точно знаю. И все равно он вполне может возникнуть и там, соображаешь? Запросто может.

Я к тому говорю, что возникнуть-то он может, где угодно, а вот болтаться не любит. Ты меня понял?

— Так где ж мне все-таки искать его, а, Ройял?

Он назвал пару мест. В одном из них я уже побывал, просто забыл ему сказать. Остальные постарался запомнить. А потом спросил:

— А что он вообще за человек?

— Ну, елки! — ответил он. — Он сутенер, кто ж еще!

— И он тебе, вижу, не нравится?

— При чем тут нравится или не нравится! Все мои друзья — люди деловые, Мэттью, а какие у нас с Чансом могут быть дела? Никаких. Потому как ни один из нас не покупает то, что продает другой. Ему не нужна моя дурь, а мне совсем ни к чему его киски! — Зубы его сверкнули в хищной улыбке. — Когда у мужчины с аппаратом все в порядке, к чему тратиться на девок? Они и за так, за бесплатно, рады.

* * *
Одно из заведений, упомянутых Ройялом, находилось в Гарлеме, на Сент-Николас-авеню. Я дошел до Сто двадцать пятой улицы — широкая, людная, она была хорошо освещена, но я к этому времени начал испытывать нечто вроде нервной чесотки, оказавшись единственным белым среди целого сонмища цветных.

Я завернул за угол, на Сент-Николас, и, пройдя пару кварталов, оказался у входа в клуб «Камерун». Это был более низкосортный вариант забегаловки «Келвин смол» — с музыкальным автоматом вместо оркестра. В мужском туалете страшная грязь, в одной из кабинок кто-то громко сопел. Нюхал кокаин, вероятно.

У бара не было заметно ни одной знакомой физиономии. Я стоял там, пил содовую и разглядывал черные лица, отражавшиеся в зеркале за стойкой. И тут — в который раз за вечер! — подумал, что могу смотреть на Чанса и не узнавать его. Имевшееся у меня описание подходило к доброй трети присутствующих. Фотографии его я не видел. Знакомым полицейским имя Чанс ничего не говорило, а если считать, что это вовсе не имя, а фамилия, то и в списках у них она не значилась.

Мужчины, сидевшие по бокам, от меня отвернулись. Я увидел в зеркале свое отражение — бледный человек в бесцветном костюме. Костюм не мешало бы погладить, а шляпа выглядит так, словно ее все-таки сорвал с головы и покатал по асфальту ветер. Я стоял, зажатый между двумя новомодными пиджаками с широкими плечищами, преувеличенно-огромными лацканами и пуговицами, обтянутыми тканью. Некогда на Бродвее, у магазина Фила Кронфельда, за такими костюмами выстраивался целый хвост сутенеров, но «Кронфельд» давным-давно закрыт, и я не знаю, где сейчас такие достают. Может, если выясню, удастся выследить Чанса по этому следу, если, конечно, он расплачивается за покупки чеками.

Но только такие, как он, обычно расплачиваются наличными. Они даже автомобили покупают за наличные — заскакивают в какой-нибудь «Потамкинс», пошелестят там стодолларовыми банкнотами и уезжают домой в «кадиллаке».

Мужчина, стоявший справа, поманил бармена пальцем.

— Плесни в тот же стакан, — сказал он. — Помогает лучше почувствовать вкус. — Бармен наполнил его стакан «Хеннеси»[2] и добавил унций пять холодного молока. Раньше эта смесь называлась «белый кадиллак». Может, и до сих пор так называется, не знаю.

Может, мне следовало заглянуть в «Потамкинс»?

А может, лучше было остаться дома?

Мое присутствие здесь вызвало напряжение, я почти физически ощущал, как оно росло в этом тесном помещении. Рано или поздно кто-нибудь обязательно подойдет и спросит, какого хрена я здесь делаю, и найти правильный ответ будет чертовски сложно.

И я ушел прежде, чем это случилось.

На перекрестке стояло «цыганское такси» в ожидании, когда загорится зеленый. Дверца с моей стороны была вся во вмятинах, одного крыла не было вовсе, а водительское мастерство типа, сидевшего за рулем, вызывало у меня большие сомнения, но я все равно залез в машину.

Ройял упоминал еще одно местечко, на Западной Девяносто шестой, и я попросил водителя отвезти меня туда. Было уже начало третьего, и я изрядно устал. Зашел в очередной бар, где очередной чернокожий играл на пианино. Инструмент находился примерно в том же состоянии, что и я, то есть был явно расстроен. Публика являла собой приблизительно равную смесь черных и белых. Было много смешанных пар, причем белые девушки, сидевшие с черными парнями, больше походили на их подружек, чем на проституток. Некоторые из мужчин были одеты довольно броско, но ничего похожего на парад сутенеров, виденный мной примерно в полутора милях отсюда, здесь не наблюдалось. И вообще тут было куда спокойнее и тише, чем в любом из гарлемских клубов или в забегаловках в районе Таймс-сквер.

Я опустил в автомат двадцатицентовик и позвонил в гостиницу. Нет, мне ничего не передавали. Сегодня дежурил молодой мулат, непрестанно кашлявший и сосавший ментоловые подушечки, хотя работе это вроде особо и не мешало. Разгадыванию кроссвордов в «Таймс», во всяком случае. Я сказал:

— Послушай, Джейкоб, сделай мне одолжение. Позвони по этому телефону и спроси Чанса.

Я продиктовал ему номер. Он повторил его вслух и осведомился, следует ли спросить мистера Чанса. Я ответил, что можно просто — Чанса.

— А если он подойдет к телефону?

— Повесишь трубку.

Я подошел к бару заказать пива, но в последнюю секунду спохватился и попросил коку. Минуту спустя зазвонил телефон, и трубку снял какой-то парнишка, походивший на студента колледжа. Перекрывая царивший в помещении шум, он начал громко выкрикивать, нет ли здесь человека по имени Чанс. Никто не отозвался. Я не спускал глаз с бармена. Если даже ему и было знакомо это имя, вида он не подал. Я вообще не уверен, обратил ли он внимание на эти крики.

Следовало проделать тот же трюк в каждом из баров, куда я заходил. Тогда, возможно, старания мои не пропали бы даром. Но додумался я до этого лишь через часа три.

Черт, я же, как-никак, детектив! Я выпил всю манхэттенскую колу и не могу найти какого-то несчастного сутенера! Да у меня, наверное, все зубы сгниют, прежде чем удастся поймать этого сукина сына!..

Музыкальный автомат доиграл мелодию, и зазвучала новая — что-то из репертуара Синатры. Тут в голове у меня словно щелкнул переключатель, и я понял, как надо действовать дальше. Поставил недопитый стакан на стойку, вышел, поймал такси и доехал до Коламбус-авеню. На углу Семьдесят второй вышел и, пройдя полквартала к западу, оказался у паба «Пуганс». Клиентура тут была более крутая и одновременно менее сутенерская, но я искал не Чанса. Я искал парня по имени Дэнни Бой Белл.

Его здесь не было. Бармен переспросил:

— Дэнни Бой? Заходил чуть раньше. Попробуйте найти его в «Верхнем узле», прямо напротив Коламбус. Он или там сидит, или сюда вернется.

И действительно, там я его и обнаружил — за стойкой бара в самом ее конце. Не виделись мы несколько лет, но я без труда узнал Дэнни Боя. Он за это время не вырос и темнее не стал.

Родители Дэнни Боя были чернокожими. Он унаследовал их черты, но не цвет кожи. Он был альбиносом, совершенно бесцветным, словно белая мышь. Худенький, хрупкий, маленького роста. Он утверждал, что росту в нем пять футов два дюйма, но я уверен — дюйм-полтора при этом прибавил.

На нем был полосатый костюм-тройка, типа тех, что носят банковские служащие, и белоснежная сорочка — впервые увидел такую чистую за все время моих ночных скитаний. Галстук плетеный, в черно-красную полоску. Черные туфли начищены до блеска. Вообще не помню, чтобы я когда-нибудь видел Дэнни Боя без костюма и без вот таких ослепительно начищенных туфель.

Он удивился:

— Неужто Мэтт Скаддер? Ей-богу, стоит набраться терпения, подождать, и человек непременно объявится.

— Как жизнь, Дэнни? Сто лет тебя не видел.

— Старею. Годы берут свое. Живем в какой-нибудь миле друг от друга, а когда последний раз виделись? Хрен его знает когда, ты уж прости за выражение.

— А ты не меняешься, Дэнни.

Секунду он изучающе смотрел на меня.

— Да и ты тоже, — сказал он, но голос звучал не слишком убедительно. И вообще у него был какой-то слишком заурядный голос для человека такой неординарной внешности — не слишком глубокий, ровный, без всякого акцента. От человека его внешности можно было бы ожидать голоса, ну, скажем, как у Джонни из старого телесериала, рекламирующего сигареты «Филип Моррис».

Он спросил:

— Что, просто оказался поблизости? Или меня искал?

Искал. Сперва заглянул в «Пуганс». Там сказали, что ты можешь быть здесь.

— Польщен. Визит вежливости, да?

— Не совсем.

— Тогда почему бы нам с тобой не присесть за столик? Помянем старые добрые времена, выпьем за тех, кого с нами нет. И ты расскажешь, что привело тебя сюда.

* * *
В барах, которые посещал Дэнни Бой, всегда держали в холодильнике бутылку русской водки. Именно ее он и пил и любил, чтобы она была очень холодная, но без болтающихся в стакане кубиков льда, которые быстро тают и разбавляют напиток. Мы разместились в кабинке в дальнем углу, и шустрая маленькая официантка принесла ему его любимую водку, а мне — коку. Дэнни скосил глаза на мой бокал, затем вопросительно посмотрел на меня.

— Вот, решил бросить, — сказал я.

— Имеет смысл.

— Еще бы...

— Умеренность, — протянул он. — Умеренность во всем, Мэтт. Это еще древние греки знали.

Он отпил половину. Обычно в течение дня он мог выпить восемь таких стаканчиков, что составляло примерно кварту, и все это умещалось в теле, весившим не больше ста фунтов, причем я ни разу не замечал, чтобы выпитое оказывало на него хоть какое-то воздействие. Он никогда не шатался, выговаривал слова отчетливо — словом, вел себя как обычно.

Ну и что? Какое это имеет ко мне отношение?

Я потягивал коку — и баста.

Мы сидели и рассказывали друг другу разные истории. Бизнесом Дэнни Боя, если это вообще можно было назвать бизнесом, являлась информация. Все, что вы рассказывали ему, непременно откладывалось у него в памяти, и, сложив обрывки самых различных сведений и дат и подав их должным образом, он умудрялся сколотить приличную сумму, которой хватало и на начищенные туфли, и на полный стакан. Он сводил самых разношерстных людей, и от пирога, который те выпекали сообща, ему перепадал кусок — за хлопоты. И при этом руки у него оставались чистыми, хотя он выступал организатором и даже частично партнером многих незаконных предприятий и начинаний. Когда я работал в полиции, он был для меня неисчерпаемым кладезем ценнейшей информации и, заметьте, не получал при этом ни цента. Однако в накладе никогда не оставался.

Он спросил:

— Помнишь Лу Руденко? Луи-Шляпа, так еще его называли. — Я ответил, что помню. — Слыхал о его матери?

— А что с ней?

— Очень славная была старушка-украинка. Жила на Ист, то ли Восьмой, то ли Девятой, точно не помню, там, где поселилась с самого начала. Давным-давно овдовела. И ей было, должно быть, семьдесят, а то и под восемьдесят. Лу сколько — полтинник?

— Вроде того.

— Ладно, не важно. Так вот, у этой милой пожилой дамочки имелся дружок. Тоже вдовец, джентльмен примерно ее же возраста. Заходил к бабке пару раз на неделе, а она готовила ему разную украинскую жратву, а потом они шли куда-нибудь, ну, к примеру, в кино, если удавалось отыскать фильм, где всю дорогу и во весь экран не трахаются. Короче говоря, приходит он как-то днем весь такой радостный и говорит, что нашел на улице телевизор. Кто-то выбросил за ненадобностью. И вот он говорит, что все кругом просто с ума посходили, если выбрасывают совершенно новые веши, и если даже этот телевизор и сломан, он может его починить: у его бабульки телевизор вообще на ладан дышит, а этот цветной и гораздо больше, и он наладит его в два счета.

— Ну и?..

— Он втыкает вилку в штепсель, включает телевизор, и тут раздается взрыв. Он теряет руку и глаз, а миссис Руденко стояла прямо перед этой штуковиной, когда она взорвалась, и ее убило на месте.

— Бомба, что ли?

— Угадал. Читал в газетах, да?

— Нет, ты знаешь, должно быть, пропустил.

— Это случилось месяцев пять-шесть назад. Полиция установила, что какой-то тип начинил телевизор взрывчаткой, чтобы отправить кому-то. Наверняка бандитская разборка или что-то в этом роде. А может, и нет. Наш старикан знал лишь одно: то место, где он нашел этот треклятый телевизор. И что отсюда следует? А то, что человек, получивший эту штуковину, что-то заподозрил, вот и выбросил подарок на свалку, а дело кончилось тем, что погибла ни в чем не повинная несчастная миссис Руденко. Я видел после этого Лу, он просто сходил с ума, не зная, кому отомстить за смерть матери. «Этот чудовищный город! — только и твердил он. — Проклятый долбаный город!» Но что толку, даже если бы он и знал? К примеру, живешь ты где-нибудь в Канзасе, налетает торнадо, подхватывает твой дом и сбрасывает с высоты над Небраской. На все воля Божья, верно?

— Так, во всяком случае,говорят.

— В Канзасе у Бога под рукой торнадо. В Нью-Йорке он для наказания использует начиненный взрывчаткой телевизор. Еще хочешь колы?

— Попозже.

— Так чем могу помочь?

— Ищу одного сутенера.

— А Диоген искал хотя бы одного честного человека. У тебя широкое поле для выбора.

— Я ищу одного конкретного сутенера.

— Все они конкретные в том или ином смысле. И некоторые из них со своими приколами. Имя у него есть?

— Чанс.

— Ах, этот!.. — сказал Дэнни Бой. — Его я знаю.

— А как его найти — знаешь?

Он нахмурился, повертел пустой стакан, отставил в сторону.

— Он не особый любитель шляться.

— Это я уже слышал.

— Но так оно и есть. Лично я считаю: у мужчины должно быть какое-то пристанище, где его всегда можно найти. Вот, к примеру, взять меня. Я всегда или здесь, или в «Пуганс». Ты — у Джимми Армстронга, так по крайней мере говорят.

— Это верно.

— Ну, вот видишь? Я слежу за твоими перемещениями, пусть даже мы и не видимся. Так, значит, Чанс... Дай подумать... Что у нас сегодня? Вторник?

— Если точнее, то пятница.

— Не занудствуй. А для чего это он тебе понадобился, если, конечно, не секрет?

— Хочу с ним потолковать.

— Где он сейчас, не знаю, но могу узнать, где будет, ну, скажем, часов через восемнадцать — двадцать. Посиди пока, пойду звякну в одно местечко, Если появится девчонка, закажи мне еще выпить, о'кей? И себе тоже, если хочешь.

Я поймал взгляд официантки и попросил принести Дэнни Бою еще одну водку. Она кивнула:

— Хорошо. А вам еще коку?

К этому времени желание выпить хоть чуточку стало совершенно неукротимым. При мысли об очередном бокале коки к горлу подкатила тошнота. И я попросил ее подать мне имбирное пиво. Дэнни все еще звонил, когда она принесла мне заказ. Поставила передо мной пиво, для него — водку. Я сидел и старался не смотреть на эту прозрачную жидкость, но глаза так сами и тянулись к ней. И мне захотелось, чтобы он так и не вернулся к столу, и тогда... тогда я мог бы выпить эту проклятую водку!

Я глубоко вздохнул и стал пить пиво, пытаясь держать руки как можно дальше от водки. Наконец он вернулся к столу.

— Итак, — сказал он. — Завтра вечером он будет в «Гарден».

— А что, разве «Никс» вернулись? Я думал, они еще на гастролях.

— Да нет, они будут не на главной арене. Вообще-то там будет рок-концерт, но только не «Никс». А Чанс идет в «Фейт форум», там в пятницу вечером бокс.

— Он что, всегда ходит?

— Не всегда, но завтра во втором полусреднем выступает парень — Кид Баскомб. Отборочные соревнования, а у Чанса свой интерес к этой восходящей звезде.

— Он что, его купил?

— Возможно. Но может, и чисто интеллектуальный интерес. Чего улыбаешься?

— Какой может быть у сутенера «интеллектуальный интерес» к боксеру полусреднего веса?

— Но ты же не встречался с Чансом, верно?

— Нет.

— Так вот, он человек необычный.

— У меня уже начало складываться такое впечатление...

— Ладно тебе! Так вот, Кид Баскомб будет обязательно выступать, но это вовсе не означает, что Чанс обязательно там появится. Но если хочешь потолковать с ним, можешь попробовать. Ведь риск — цена билета.

— А как я его узнаю?

— Так ты с ним никогда не встречался? Ах, ну да, ты только что говорил! И не узнаешь его, когда увидишь?

— Особенно в толпе. Где половина зрителей сутенеры, а вторая — игроки.

Он задумался.

— А что, этот ваш разговор с Чансом, он должен его огорчить, да?

— Надеюсь, что нет.

— Я в том смысле, что не будет ли причина, по которой ты его ищешь, ударом ниже пояса?

— Думаю, нет.

— Тогда, приятель, придется тебе раскошелиться еще на один билет. Скажи спасибо, что это бокс, а не какой-нибудь пижонский концерт в Гарден-центре. Хорошие места обойдутся долларов в десять — двенадцать, ну, в первом ряду, у самого ринга, — в пятнадцать, это самое большее. Так что за два билета придется выложить максимум тридцатку.

— Решено, ты идешь со мной!

— Прекрасно! Тридцать долларов за билеты, пятьдесят — мне за потраченное время. Если бы это были автогонки, я бы не взял с тебя ни цента. Но боксом я никогда особенно не увлекался. Еще скажи спасибо, что не хоккей, тогда бы это обошлось тебе в сотню.

— Да, уже экономия. Встретимся там?

— У входа. В девять, тогда будет время осмотреться. Ну что, договорились?

— Естественно.

— Надо бы мне одеться во что-нибудь яркое, — сказал он. — А то еще, чего доброго, и меня не узнаешь.

Глава 4

Узнать его особого труда не составляло. На нем был фланелевый костюм сизо-серого цвета, а под пиджак он надел ярко-красный жилет, черный вязаный галстук и белоснежную сорочку. И еще он носил темные очки в металлической оправе, Дэнни Бой имел привычку ложиться спать с восходом солнца — глаза и кожа не переносили яркого света — и темные очки не снимал даже по вечерам, если не сидел в заведениях типа «Пуганс» или «Верхний узел», с приглушенным освещением. Однажды он признался мне, что мечтает об изобретении специального выключателя, с помощью которого можно было бы приглушать свет и краски окружающего мира. Лично мне таким выключателем служит только виски. Оно затемняет свет, скрадывает звуки и скругляет углы.

Я любовался его нарядом. Он сказал:

— Ну, как тебе жилетка? Не надевал лет сто. Хочу выглядеть заметным.

Билеты уже были при мне. Самые лучшие места, в первом ряду у ринга, стоили пятнадцать долларов. Я купил два билета по четыре пятьдесят, там, где человек находился скорее ближе к Богу, чем к рингу. Мы прошли мимо контролера, я сунул ему мелко сложенную купюру. Он усадил нас в третьем ряду.

— Пока посидите здесь, джентльмены, а там посмотрим, — сказал он. — Может, и удастся пересадить вас в первый.

Он отошел, а Дэнни Бой заметил:

— Способ заработать всегда найдется, да, Мэтт? И сколько ты ему дал?

— Пятерку.

— Выходит, эти места обошлись тебе в четырнадцать долларов вместо тридцати. Как думаешь, сколько ему удается сколотить за вечер?

— В такой, как сегодня, не слишком много. Другое дело, когда выступают знаменитости. Тогда на одних чаевых он имеет пятикратную зарплату. Ну, разумеется, он делится...

— У каждого свой интерес, верно?

— Да, похоже, что так.

— У каждого. Даже у меня.

Намек был ясен. Я сунул ему две двадцатки и десятку. Он спрятал деньги и внимательно оглядел публику.

— Что-то пока его не видать, — сказал он. — Ну, ничего, появится перед самым выступлением Баскомба. Пойду, пожалуй, маленько прогуляюсь.

— Валяй.

Он поднялся и пошел по залу.

Я сидел и поглядывал по сторонам: не столько в поисках Чанса, сколько в желании получить общее представление о присутствующих. Тут было много чернокожих, которых я, вполне возможно, видел вчера вечером в Гарлеме, сутенеры, мелкие спекулянты, игроки и прочая подобная шушера. Почти все они были с дамами. Были здесь и белые парни из крутых — в дорогих выходных костюмах, увешанные золотом. Они явились без дам. Места подешевле занимала обычная на такого рода мероприятиях смесь: белые, черные, латиноамериканцы, в одиночку, парами и группами. Они жевали хот-доги, пили пиво из бумажных стаканчиков, болтали, смеялись и изредка поглядывали на то, что происходит на ринге. Иногда попадалась физиономия, которую можно увидеть только на ипподроме, — лицо типичного жучка, предлагающего делать ставки на заведомо дохлую лошадь. Впрочем, таких тут было немного. Кто нынче делает крупные ставки на подобного рода соревнованиях?

Я повернулся к рингу. Два латиноамериканских парня, один совсем светлый, другой потемнее, изо всех сил старались избежать серьезной травмы. Вроде бы они выступали в легком весе, и тот, побелее, организовал довольно плотную защиту. Я увлекся. В последнем раунде чернокожий все-таки пробил оборону и умудрился заехать противнику в челюсть. И тут же принялся шустро колотить его по корпусу, но ударил гонг. Он выиграл по очкам, и в зале пронесся возмущенный ропот. Наверное, там сидели родственники и друзья побежденного.

Дэнни Бой вернулся на место во время последнего раунда. Минуты через две после окончания первого боя через канаты перепрыгнул Кид Баскомб и помахал перчатками. Еще через несколько секунд на ринге появился его соперник. Баскомб, иссиня-черный, мускулистый, с покатыми плечами и мощным торсом; казалось, его тело смазали маслом — так блестела кожа в свете прожекторов. Его противник, итальянец из Южного Бруклина Вито Канелли, выглядел сыроватым, словно кусок непропеченного теста, живот у него заплыл жирком, но я видел его в деле и знал, что боксер он классный.

Дэнни Бой сказал:

— Смотри, он идет! По главному проходу.

Я обернулся. Контролер, которому я сунул пять баксов, вел к креслам мужчину и женщину. Она была среднего роста — пять футов и пять дюймов, — ярко-рыжие, почти красные волосы до плеч, а кожа тонкая и светящаяся, как самый изысканный фарфор. Он был высок, примерно шести футов и одного-двух дюймов, и весил не меньше ста пятидесяти фунтов. Широкие плечи, тонкая талия, мускулистые бедра. Волосы средней длины, кожа густо-коричневого оттенка. На нем был блейзер из верблюжьей шерсти и коричневые фланелевые слаксы. Похож скорее на какого-нибудь атлета-профессионала, модного адвоката или же процветающего бизнесмена, чем на сутенера.

Я спросил:

— А ты уверен?

Дэнни Бой рассмеялся:

— Я же говорил, он необычный сутенер. Да, конечно, уверен. Это Чанс. Надеюсь, что твой друг посадил нас не на его места.

Опасения Дэнни были напрасными. Чанс с девушкой уселись в первом ряду, ближе к центру. Он дал контролеру на чай, ответил на приветствия нескольких зрителей, затем подошел к углу, где сидел Кид Баскомб, и что-то зашептал боксеру и его ассистенту. Несколько секунд они переговаривались о чем-то, сблизив головы, затем Чанс вернулся на свое место.

— Ну, я, пожалуй, пошел, — сказал Дэнни Бой. — Нет ни малейшего желания смотреть, как эти придурки молотят друг друга. Надеюсь, мне не надо представлять тебя?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда пойду, пока не началось все это безобразие. На ринге, я имею в виду. И потому не хотелось бы, чтобы он смекнул, что это я показал тебе его.

— Этого от меня он не услышит.

— Ну и хорошо! Если понадоблюсь еще, дай знать.

И он стал пробираться по проходу.

Наверное, хотел выпить, а в барах в «Мэдисон-сквер-гарден» «Столичную» на льду, как правило, не держат.

Комментатор представил боксеров, называя их имена, возраст, вес и место проживания. Баскомбу было двадцать два, и ни одного поражения он до сих пор не потерпел. Канелли тоже вроде бы не собирался сдавать позиции.

Рядом с Чансом пустовали два места. Я хотел было перебраться туда, но потом раздумал. Удар гонга возвестил о начале первого раунда. Это был медленный, осторожный раунд: ни один из боксеров не хотел раскрываться. Баскомб наносил очень красивые удары, но Канелли удавалось увернуться почти от всех. Ничего захватывающего не происходило.

Кресла возле Чанса все еще пустовали. Я все-таки пробрался в первый ряд и уселся рядом. Он очень внимательно следил за тем, что происходит на ринге. Не знаю, заметил ли он мое присутствие. Во всяком случае, вида не подал. Я сказал:

— Чанс? Я Мэтт Скаддер.

Он пристально посмотрел на меня. Глаза карие, с золотистыми искорками. Почему-то вспомнились глаза моей клиентки, их невероятно синий оттенок. Вчера вечером, когда я рыскал по барам, он побывал у нее на квартире. Явился без всякого предупреждения забрать деньги. Она сообщила мне об этом сегодня, позвонив в гостиницу в середине дня. «Я испугалась, — сказала она. — Подумала: а вдруг он узнал про вас и начнет задавать вопросы? Но все прошло гладко».

Теперь же он говорил:

— Мэттью Скаддер... Это вы оставляли для меня сообщение?

— Да. И вы мне не перезвонили.

— Я вас не знаю. Не имею привычки звонить незнакомым людям. А вы расспрашивали обо мне, искали, обегали полгорода. — Голос у него был низкий и звучный, и слова он выговаривал отчетливо и правильно, словно окончил школу дикторов. — Я хочу посмотреть встречу! — отрезал он.

— Мне нужно поговорить с вами — всего несколько минут.

— Только не во время бокса и не в перерыве между раундами, — на переносице у пего появилась морщинка и тут же исчезла. — Мне надо сосредоточиться. Я специально заплатил за эти пустые места, чтобы мне никто не мешал.

Ударил гонг. Чанс отвернулся. Кид Баскомб встал; его секунданты убрали стул.

— Возвращайтесь на свое место, — сказал Чанс. — Поговорим после боя.

— После десяти раундов?

— Сколько бы он ни продлился...

* * *
Он оказался прав. В третьем или четвертом раунде Кид Баскомб начал подбираться к Канелли, наказал его хуком слева, потом провел пару эффектных комбинаций. Канелли оказался на высоте, но Кид был моложе, проворнее и сильнее, а манерой двигаться немного напоминал Робинсона. В пятом раунде он нанес Канелли короткий и резкий удар справа, прямо в грудь, и если бы я ставил на итальянца, то мысленно распрощался бы со своими денежками.

К концу этого раунда Канелли все еще держал марку, но я заметил, какое выражение лица было у него, когда он получил этот удар, а потому ничуть не удивился, что уже в следующем раунде Кид Баскомб послал его в нокдаун коротким хуком слева. Итальянец поднялся на счете «три», но тут Кид набросился на него снова и принялся молотить с удвоенной силой. Канелли опять упал, и судья, став между ними, заглянул Канелли в глаза и остановил матч.

Со стороны наиболее кровожадных, которые были бы рады, если бы схватка никогда не кончилась, донеслось разочарованное завывание; даже один из секундантов Канелли настаивал, чтобы бой продолжался. Но сам Канелли, похоже, был счастлив, что представление окончилось. Кид Баскомб изобразил нечто вроде танца победителя, потом раскланялся, ловко перескочил через канаты и удалился с ринга.

Проходя мимо Чанса, он что-то сказал ему. Девушка с рыжими волосами подалась вперед и положила белую ручку на огромную лоснящуюся ручищу боксера. Чанс с Кидом поговорили с минуту, затем спортсмен направился к раздевалке.

Я поднялся и подошел к Чансу и его даме. Они тоже встали и, похоже, собирались уйти. Он сказал:

— Главный бой мы смотреть не будем. Так что если вы хотите остаться...

В главной схватке должны были встретиться два боксера в среднем весе. Претендент на звание чемпиона из Панамы и чернокожий парень из Южной Филадельфии, готовый угробить любого из претендентов. Но пришел я сюда вовсе не за тем, чтобы на них любоваться. И сказал, что тоже готов уйти.

— Тогда присоединяйтесь, — предложил он. — Я на машине, — и он зашагал по проходу. Девушка шла рядом. Несколько человек поздоровались с ним, кто-то сказал, что Кид сегодня выглядел просто великолепно. Сам Чанс был немногословен. Я тащился сзади и, когда, наконец, мы вышли на улицу и в лицо ударил свежий ветер, понял, как же душно и накурено было в зале!

Чанс представил меня своей даме:

— Соня, это Мэттью Скаддер. Мистер Скаддер, это Соня Хендрикс.

— Рада познакомиться, — сказала девушка, но я ей не поверил. Глаза ее говорили как раз об обратном.

Возможно, она та самая Санни, о которой упоминала Ким, любительница спортивных зрелищ. Интересно, сделал бы он попытку продать ее мне, встреться мы при других обстоятельствах? Хотя ничего присущего шлюхе я в ней не заметил. С другой стороны, если бы она была таковой, то ее прогулка с сутенером Выглядела бы вполне естественной.

Мы прошли квартал по направлению к югу, затем еще полквартала к западу и оказались на автостоянке, откуда Чанс забрал свой автомобиль, наградив охранника чаевыми, — по всей вероятности, очень щедрыми, поскольку тот благодарил его с большим, чем положено в подобных случаях, рвением. Машина Чанса меня удивила, как до этого удивили манеры и одежда. Я ожидал увидеть типичный для сутенера автомобиль обычной для них кричащей окраски, с салоном и всякими прибамбасами, но это оказался небольшой «кадиллак» марки «Сервиль», серебристо-серый снаружи, с черными кожаными сиденьями. Девушка уселась сзади. Чанс — за руль, я разместился рядом с ним.

Машина скользила почти бесшумно и плавно. В салоне пахло полированным деревом и кожей. Чанс сказал:

— В честь Кида Баскомба устраивается вечеринка. Я отвезу туда Соню, а сам присоединюсь к ней чуть позже, после того, как мы обсудим наше дело. Как вам бой?

— Затрудняюсь сказать что-либо определенное.

— Почему?

— Похоже, что все было обговорено заранее. А вот нокаут выглядел настоящим.

Он покосился на меня, и я впервые за весь вечер заметил в карих с искоркой глазах проблеск интереса.

— С чего это вы взяли?

— В четвертом раунде Канелли открывался дважды, но оба раза Кид не довел атаку до победного конца. Сам же Канелли слишком опытен, чтобы делать такие ошибки. Он пытался продержаться шестой раунд, но не смог. Так, во всяком случае, все это выглядело со стороны.

— Вы сами когда-нибудь занимались боксом, Скаддер?

— Две схватки в юношеской лиге. Мне было тогда лет двенадцать-тринадцать. Надувные перчатки, шлем для защиты головы, двухминутные раунды. Но я оказался слишком неуклюж, двигался медленно. Из меня ничего не вышло бы.

— Однако в спорте вы разбираетесь.

— Ну, не знаю. Просто видел много схваток.

Какое-то время он молчал. Нас чуть не задело такси, и он затормозил, ловко и спокойно, избегая столкновения. Не выругался, не надавил на клаксон. И сказал:

— Канелли должен был продержаться до восьмого раунда. Должен был как следует измотать Кида, но особенно не высовываться и на нокаут не нарываться. А он нарвался и потому сломался уже в четвертом.

— Но Кид не знал, что все обговорено?

— Конечно, нет! До сих пор он честно выигрывал все свои встречи, но с боксером типа Канелли надо держать ухо востро. Так к чему было портить парню карьеру? В схватке с Канелли он приобрел ценный опыт. А также уверенность в своих силах, поскольку победил. — Мы находились уже у Центрального парка и продолжали двигаться дальше, к центру. — Нокаут был настоящим. Канелли должен был сдаться в восьмом, но мы надеялись, что Кид позволит нам уйти пораньше. И он не подвел, сами видели. Как он вам показался?

— Типичный корнер[3].

— Согласен.

— Иногда провоцирует правой. В четвертом раунде, например.

— Да, — подтвердил он. — И хотя этот прием считается запрещенным, обычно это сходит парню с рук.

— Сегодня могло и не сойти. Если, конечно, Канелли всерьез хотел бы выиграть.

— Но может, он вовсе этого и не хотел.

* * *
Так, болтая о боксе, мы доехали до Сто сороковой улицы, где Чанс, проделав элегантный U-образный разворот, притормозил возле водоразборного крана. Мотор выключил, но ключа зажигания вынимать не стал.

— Сейчас вернусь, — сказал он. — Только провожу Соню наверх.

За все это время девушка не произнесла ни слова. Обойдя автомобиль, он распахнул для нее дверцу, и она направилась к одному из больших жилых домов, выходивших фасадом на улицу. Я записал адрес в блокнот. Минут через пять он вернулся, сел за руль, и мы снова повернули к центру.

Довольно долго мы ехали молча. Он заговорил первым:

— Так какое у вас ко мне дело? Это имеет отношение к Киду Баскомбу?

— Нет.

— Так я и думал. Тогда о ком же речь?

— О Ким Даккинен.

Он смотрел на дорогу, выражение его лица не переменилось. Затем произнес:

— Вот как? Ну и?..

— Она хочет уйти.

— Уйти? Откуда уйти?

— Из дела, — сказал я. — Ну, от вас. Короче, она хочет, чтобы вы ее отпустили... Хочет бросить это занятие.

Мы остановились на красный. Он молчал. Зажегся зеленый, машина тронулась. Проехав еще квартала два, он спросил:

— Кто она вам?

— Друг.

— Что это означает? Вы с ней спите? Хотите жениться на ней? Друг — это слишком емкое слово, тут много нюансов.

— Только не в данном случае. Она просто моя приятельница и поэтому попросила помочь.

— Поговорить со мной?

— Да.

— Но почему она сама мне не сказала? Мы ведь довольно часто видимся. И вам не пришлось бы бегать по городу и искать Чанса. Да я только вчера у нее был.

— Знаю.

— Вот как? Но почему она мне ничего не сказала?.

— Она боится.

— Боится меня?

— Боится, что вы ее не отпустите.

— И что я изобью ее, да? Изуродую? Буду гасить сигареты о ее грудь, да?

— Ну, что-то в этом роде.

Он снова погрузился в молчание. Машина скользила неслышно и гладко, словно во сне. Затем он сказал:

— Пусть уходит.

— Прямо так?

— А как еще? Я, знаете ли, не работорговец. Белым мясом не торгую, — в голосе его звучала ирония. — Мои женщины остаются со мной по доброй воле и собственному желанию. Никто на них не давит. Знаете, как писал Ницше? «Женщины — что собаки, чем больше их бьют, тем больше они тебя любят». Но я их не бью, Скаддер. В этом нет необходимости... Как это Ким оказалась вашей подружкой?

— У нас есть общие знакомые.

Он покосился на меня.

— ВЫ БЫЛИ ПОЛИЦЕЙСКИМ, да? Детективом? Ушли из полиции несколько лет назад. Убили какого-нибудь ребенка и уволились из страха перед наказанием, да?

Он был достаточно близок к истине. Шальной пулей, вылетевшей из моего револьвера, была убита маленькая девочка — Эстрелита Ривейра... Но вовсе не страх наказания подтолкнул меня уйти из полиции. Просто этот несчастный случай заставил взглянуть на мир по-иному, и мне как-то расхотелось быть полицейским. Как, впрочем, хорошим мужем и отцом, как и жить на Лонг-Айленде. И вот я оказался без работы, без семьи, обитал теперь на Пятьдесят седьмой и убивал время, часами просиживая у «Армстронга». То, что именно этот злосчастный случай со стрельбой послужил толчком, привел, что называется, лавину в движение, было несомненно. Но, думаю, что и без того трагического события судьба рано или поздно привела бы меня к той жизни, в какой я сегодня барахтаюсь.

— Итак, вы нечто вроде отставного детектива, — заметил он. — Она вас наняла?

— В некотором смысле.

— В каком же? — Впрочем, разъяснении он дожидаться не стал. — Не в обиду вам будет сказано, она только напрасно потратила свои деньги. Вернее, мои деньги, тут уж как посмотреть. Если решила положить конец нашему союзу, так бы и сказала, и ни к чему было нанимать детектива, можно было обойтись без посредника. А что она собирается делать дальше? Вернется домой?

Я не ответил.

— Хотя нет, думаю, она останется в Нью-Йорке. Но на что будет жить? Боюсь, это — единственное ремесло, которое ей знакомо. Больше она ничего не умеет. И где будет жить? Я плачу за ее квартиру, оплачиваю все счета, сам покупаю ей одежду... Не уверен, чтобы кто-нибудь спрашивал Ибсена, где будет жить его Нора. Возможно, наша Нора поселится у вас. Я не ошибся?

Я посмотрел на улицу. Мы находились перед входом в мою гостиницу. Как мы здесь оказались, я не заметил.

— Когда будете говорить с Ким, — сказал он, — можете сообщить, что запугали меня так, что я бросился бежать от вас сломя голову.

— Но к чему мне это говорить?

— Чтобы она думала, что не напрасно потратила на вас деньги.

— Она потратила их не напрасно! — разозлился я. — А уж что будет думать по этому поводу, мне безразлично. Я передам ей ваши слова, вот и все.

— Вот как? Ладно. Заодно передайте, что я загляну к ней. Просто чтобы убедиться, что это действительно ее идея, а не чья-то еще.

— Передам.

— И еще добавьте, что у нее нет причин меня бояться, — он вздохнул. — Они считают себя незаменимыми, вот в чем их глубочайшее заблуждение. Если бы она знала, что заменить ее любой другой девушкой не составляет никакого труда, наверняка бы повесилась от отчаяния. Они приезжают сюда целыми автобусами, Скаддер! Каждый день, каждый час толпы этих девчонок, готовых торговать собой, прибывают в город. И каждый день толпа таких же вдруг решает, что в жизни есть занятия получше, чем обслуживать столики или сидеть за кассой. Я бы мог открыть офис, Скаддер, и принимать от них заявки, и ко мне бы выстроилась очередь во всю улицу.

Я взялся за ручку дверцы. Он сказал:

— Было очень приятно с вами поговорить. Особенно на спортивную тему. Вы хорошо разбираетесь в боксе. И пожалуйста, передайте этой глупой белокурой шлюшке, что никто не собирается ее убивать.

— Непременно.

— А если захотите встретиться еще, звоните по тому же телефону. Теперь я вас знаю и обязательно отвечу.

Я вышел и захлопнул дверцу. Он отъехал, круто развернулся и направился по Восьмой авеню к центру. Такого рода разворот был здесь запрещен, к тому же он не включил световой сигнал, но, наверное, это не слишком его волновало. Не помню, когда последний раз в Нью-Йорке я видел полицейского, который штрафовал бы за нарушение правил дорожного движения. Иногда на красный свет проносятся сразу пять автомобилей — и ничего. Даже автобусы сейчас этим грешат.

Он скрылся из виду, а я достал блокнот и сделал очередную пометку. Напротив, через улицу, у входа в «Полли кейдж», громко спорили о чем-то мужчина и женщина.

— И ты называешь себя хозяином? — воскликнула она. Он влепил ей пощечину. Она выругалась, и он снова ее ударил.

Может, он забьет ее до потери сознания. Может, это просто игра, в которую они играют по пять раз на неделе. Попробуй только вмешаться — и вполне вероятно, что они дружно набросятся на тебя.

Когда я только начинал работать в полиции, мой первый напарник никогда не вмешивался в семейные скандалы. Однажды он пытался утихомирить пьяного мужа, и на него сзади набросилась жена. До этого муженек выбил ей четыре зуба, но она вдруг встала на его защиту и разбила бутылку на голове своего спасителя. Ему наложили пятнадцать швов, и, рассказывая мне эту историю, он машинально потирал пальцем шрам. Шрама видно не было, его скрывали волосы, но мой напарник всегда безошибочно находил это место.

— Пусть бы они лучше друг друга поубивали! — говорил он. — Сама звонит и жалуется, а потом вдруг набрасывается на тебя. Да чтоб им пусто было, мать их так!

Женщина на другой стороне что-то выкрикнула — что именно, я не расслышал, — ее спутник ударил ее кулаком в живот. Она взвыла: похоже, ей было действительно очень больно. Я сунул блокнот в карман и вошел в гостиницу.

* * *
Я позвонил Ким из вестибюля. Сработал автоответчик, и я уже собрался было оставить сообщение, но тут она сняла трубку.

— Иногда включаю его, даже когда нахожусь дома, — объяснила она. — Чтобы слышать, кто звонит. От Чанса пока никаких новостей?

— Мы с ним расстались несколько минут назад.

— Так вы его видели?

— Да. Раскатывали в его автомобиле.

— Ну и как он?

— Водитель хороший.

— Я не об этом...

— Знаю, что вы имеете в виду. Нельзя сказать, чтобы он так уж огорчился, узнав, что вы собираетесь с ним расстаться. И заверил, что бояться вам совершенно нечего. По его словам, в защитнике вы не нуждаетесь. Просто вам надо было поговорить с ним, вот и все.

— Все они так говорят.

— Вы думаете, это неправда?

— Может, и правда...

— И еще он просил передать, что хочет с вами встретиться. Наверное, выяснить, что делать с квартирой. А вам не будет страшно оказаться с ним наедине?

— Я и сама не знаю.

— Тогда не отпирайте. Поговорите с ним через дверь.

— У него есть ключ.

— А дверь на цепочке?

— Да.

— Тогда лучше закрыться на цепочку.

— Наверное.

— Может, мне подъехать?

— Да нет, не стоит... Хотя... Вы хотите получить деньги, да?

— Нет, пока вы с ним не поговорите и все не устроится. Но приехать могу, чтобы кто-то находился рядом, когда он появится.

— Он придет сегодня?

— Не знаю, он не сказал. Может, вообще договоритесь обо всем по телефону.

— А если он и до завтра не появится?

— Тогда могу переночевать где-нибудь на диванчике.

— Вы считаете, это необходимо?

— Ну, это уж вам решать, Ким. Если вы ощущаете себя не слишком уверенно и...

— Вы думаете, мне стоит опасаться?

Секунду я размышлял, мысленно проигрывая разговор с Чансом, вспоминая первое свое впечатление.

— Нет, — ответил я, — не думаю. Хотя, с другой стороны, я ведь почти не знаю этого человека.

— Я тоже.

— Так что, если вы нервничаете...

— Нет, я спокойна. Да и поздно уже. Сижу и смотрю фильм по кабельному телевидению. А как только кончится, лягу спать. Накину цепочку. Это хорошая мысль.

— Мой телефон у вас есть.

— Да.

— В случае чего — звоните. И просто так тоже можете позвонить. Договорились?

— Конечно.

— И потом, чтобы уж окончательно вас успокоить, могу сказать: так тратиться вам не следовало. Мои труды не стоили этих денег. Но поскольку этот аванс из вашей заначки, возможно, это не имеет для вас значения.

— Абсолютно никакого.

— Главное, вам вроде бы удалось соскочить с крючка. И он не собирается мстить.

— Думаю, вы правы. Позвоню вам завтра. И еще, Мэтт... Спасибо.

— И знаете, что, постарайтесь как следует выспаться, — сказал я.

Поднявшись к себе, я пытался последовать своему же совету, но как-то не получалось. Вскоре я сдался, оделся и отправился к «Армстронгу». Хотелось есть. Но кухня у них уже закрылась. Трина сказала, что может принести кусок холодного пирога. Холодный пирог не привлекал.

Хотелось унции две чистого, неразбавленного виски. И еще две — добавкой в кофе. Ну, могу я в конце концов себе это позволить? Ведь не напьюсь же я с этого. И в больницу меня опять не положат. Тогда я загремел в больницу после беспробудного, круглосуточного пьянства и принял этот урок к сведению. В любом случае я сейчас просто физически не в состоянии пить столько и вовсе не собираюсь испытывать судьбу. Но рюмочка на ночь и пьянство до полного осатанения — это ведь две большие разницы, разве нет?..

Они не рекомендуют пить в течение девяноста дней. За эти девяносто дней вам следует посетить девяносто собраний и все это время воздерживаться от выпивки. А уж потом решать, что делать дальше.

Последний раз я выпил в воскресенье вечером. Посетил с тех пор четыре собрания, и, если сейчас отправлюсь спать без рюмочки, получится пять дней.

Итак?..

Я заказал чашку кофе. Возвращаясь в гостиницу, заскочил в греческую лавку и купил кусок сырного пирога и полпинты молока. Вернулся в номер, поужинал, выключил свет и улегся в постель. Продержался пять дней. А толку?..

Глава 5

За завтраком я читал газету. Раненый полицейский все еще находился в крайне тяжелом состоянии, но врачи утверждали, что скорее всего жить он будет. Возможно, останется парализованным на всю жизнь. Пока говорить еще рано.

На вокзале Грэнд-Сентрал кто-то напал на даму с покупками и отобрал у нее две сумки из трех. В Бруклине отец с сыном, имевшие приводы за распространение порнографии, подверглись нападению преступной группировки. За их машиной гнались, и преследуемые пытались укрыться в первом попавшемся доме. Преследователи открыли огонь из пистолета и дробовика. Отец был ранен, сын погиб, а хозяйка дома, молодая женщина, оказалась в этот момент в прихожей, и выстрелом из дробовика ей снесло полчерепа...

Дневные собрания проводились шесть раз в неделю в здании «Ассоциации молодых христианок» на Шестьдесят третьей улице. Выступавший рассказывал:

— Позвольте поведать вам, как я оказался здесь. Проснулся как-то утром и говорю себе: "Эй, сегодня такой прекрасный день, и лучше я себя никогда не чувствовал. Сердце тикает как часы, женитьба — самая что ни на есть удачная, по службе продвигаюсь успешно, голова работает как никогда четко. Так почему бы не присоединиться к «А. А.»?

Присутствующие посмеивались. После его выступления все хождения по комнате прекратились. Люди просто поднимали руку по очереди, и ведущий давал им слово. Какой-то молодой человек робко признался, что не пьет вот уже девяносто дней. Его наградили аплодисментами. Я подумал: а не поднять ли руку и не выступить? Но что я могу рассказать им? Разве что о женщине из Бруклина или о матери Лу Руденко, погибшей от начиненного взрывчаткой телевизора. Но какое отношение ко мне имеют эти смерти? И пока я решал, что поведать обществу, время выступлений истекло, все поднялись и начали читать молитву. Что ж, может, оно и к лучшему. Все равно я бы, наверное, так и не решился поднять руку.

* * *
После собрания я погулял немного по Центральному парку. Выглянуло солнце — видно, разнообразия ради. Первый погожий день за неделю. Я с удовольствием прогулялся, любуясь детишками, бегунами, велосипедистами и роликобежцами. Трудно было связать эти невинные и радостные картины с темным и мрачным ликом города, который каждое утро смотрел на меня со страниц газет.

Но эти два мира не только соседствовали, но и переплетались между собой. У некоторых из этих беспечных ездоков непременно украдут велосипеды. Кто-то из этих счастливых влюбленных парочек, вернувшись домой, обнаружит, что его квартира ограблена. А кто-то из этих смеющихся ребятишек очень скоро начнет воровать, грабить, орудовать ножом, а другие будут обворованы, застрелены или заколоты — короче, концы с концами никак не связать и все это одна сплошная головная боль.

При выходе из парка, возле Коламбус-серкл, меня остановил бродяга в бейсбольной куртке, с катарактой на глазу и начал выпрашивать двадцать центов на пинту вина. Слева, в нескольких ярдах, его приятели распивали бутылку и с интересом следили за нашими переговорами. Я хотел послать его подальше, но вместо этого, сам себе удивляясь, сунул ему доллар. Просто не захотел позорить его перед дружками. Он обрушил на меня поток благодарственных слов, но вдруг уловил в выражении моего лица и глаз нечто такое, от чего сразу стушевался и умолк. Он отошел к собутыльникам, я же пересек улицу и направился к дому.

* * *
Почты не было, лишь записка с просьбой позвонить Ким. Дежурному полагалось отмечать время звонка, но здесь вам не «Уолдорф Астория». Я спросил, помнит ли он, когда именно звонила эта дама. Он не помнил.

Я набрал номер и услышал голос Ким:

— А я ждала вашего звонка! Что же вы не зашли за деньгами?

— От Чанса что-нибудь слышно?

— Был здесь с час назад. Все прошло прекрасно. Так вы зайдете?

Я сказал, что через час. Поднялся в номер, принял душ и побрился. Оделся, потом решил, что выбрал не ту одежду, и переоделся. И уже возился с узлом на галстуке, как вдруг до меня дошло, чем я занимаюсь. Я собираюсь на свидание.

Нет, это просто смешно!

Я надел шляпу и вышел. Ким жила в Меррей-Хилл, на Тридцать восьмой, между Третьей и Лексингтон. Я дошел до Пятой. Сел на автобус, проехал несколько остановок, потом вышел и оставшуюся часть пути шел пешком. Дом, где она жила, был кирпичный, четырехэтажный, построен перед войной. Пол в вестибюле выложен плиткой, кругом пальмы в кадках. Я сообщил привратнику свое имя, и он, прежде чем проводить меня к лифту, позвонил наверх по домофону и убедился, что меня действительно ждут Манеры его отличала какая-то нарочитая нейтральность, и я пришел к выводу, что он догадывается о профессии Ким и принимает меня за одного из ее клиентов. Я с трудом подавил смешок.

Поднялся на двенадцатый этаж и подошел к ее двери. Она тут же распахнулась. На пороге стояла Ким — белокурые косы, синие глаза, широкие скулы... Точь-в-точь вырезанная из дерева статуя, украшавшая нос корабля каких-нибудь викингов.

— О, Мэтт!.. — она потянулась обнять меня. Потом крепко прижалась, и на секунду я ощутил прикосновение ее упругих грудей и бедер и вдохнул знакомый острый аромат духов. — Мэтт... — повторила она, увлекая меня в комнату и захлопывая дверь. — Господи, как же я благодарна Элейн, что она вас рекомендовала! Знаете, кто вы? Вы мой герой!

— Да что я такого сделал? Просто поговорил с человеком.

— Что бы вы ни сделали, это сработало! Вот что важно. Присядьте, передохните немного. Выпить хотите?

— Нет, благодарю.

— Тогда кофе?

— Кофе с удовольствием, если это вас не затруднит.

— Да садитесь же! Кофе у меня только растворимый. Подойдет? Слишком уж я ленива, чтобы варить настоящий.

Я сказал, что просто обожаю растворимый. Присел на диван и стал ждать, пока она приготовит. В гостиной было уютно. Мебели немного, но подобрана со вкусом. Из стереопроигрывателя лилась тихая джазовая музыка, соло на фортепьяно. Угольно-черная кошка высунула из-за дивана любопытную мордочку и уставилась на меня, затем исчезла.

На низеньком столике лежали свежие журналы — «Пипл», «ТВ гайд», «Космополитом», «Нэчурел хистори». На стене над проигрывателем висела афиша двухгодичной давности, анонсирующая концерт группы «Хоппер» в Уитни. Пара африканских масок украшала другую стену. В центре комнаты на светлом дубовом паркете лежал скандинавский ковер сине-зеленого тона с абстрактным рисунком из сплошных зигзагов.

Она вернулась с кофе, и я сказал, что у нее прекрасная квартира. Она ответила, что хотела бы оставить ее за собой.

— И знаете, — добавила она, — в каком-то смысле даже лучше, что это невозможно. Просто если я останусь здесь, будут приходить люди. Ну, вы понимаете. Мужчины...

— Понимаю.

— К тому же здесь нет ни одной по-настоящему моей вещи. Разве что афиша, ее я выбрала сама. Когда-то я ходила на этот концерт, и потом она мне просто очень понравилась. Видите, как художник изобразил здесь одиночество? Люди как бы вместе — и в то же время смотрят в разные стороны. Она просто потрясла меня, эта картинка!

— Где собираетесь жить?

— Найду какое-нибудь местечко посимпатичней. — В голосе ее звучала уверенность. Она устроилась на диване рядом со мной, подвернув под себя длинную ногу, поставила чашечку с кофе на колено другой. Те же винного цвета джинсы, в которых она появилась у «Армстронга», и лимонно-желтый свитер. Под свитером, похоже, ничего больше не было. Ступни босые, с тщательным педикюром, красно-коричневый лак, как и на пальцах рук. Еще были шлепанцы, но она сбросила их прежде, чем уселась на диван.

Я любовался цветом ее глаз, мерцанием зеленого квадратного камня в кольце. Затем перевел взгляд на ковер. Казалось, что кто-то, увидев эти две краски, перемешал их и разбрызгал по ковру.

Она подула на кофе, отпила глоток и, перегнувшись, поставила чашку на журнальный столик. Сигареты лежали там же, она взяла одну и закурила. А потом сказала:

— Не знаю, что вы наговорили Чансу, но, кажется, это произвело на него впечатление.

— Сам не пойму, как это мне удалось.

— Он позвонил сегодня утром. Предупредил, что зайдет. А когда появился, дверь была на цепочке. Но я сразу почему-то почувствовала, что мне нечего бояться. Ну, знаете, как люди интуитивно чувствуют некоторые вещи.

Уж кто-кто, а я знал. Бостонскому Душителю было незачем взламывать двери. Все его жертвы всегда впускали его сами.

Изящно округлив губы, она выпустила длинную, тонкую струйку дыма.

— Он был очень мил. Сказал, что не понимал, насколько я несчастна, и что вовсе не собирается удерживать меня против воли. И даже, кажется, обиделся, что я думала о нем дурно. И знаете, еще что? Он заставил меня почувствовать себя виноватой. Заставил думать, что я совершаю страшную ошибку, лишаюсь чего-то очень ценного и скоро пожалею об этом и что уже никогда не смогу вернуться. Он так и сказал: «Ты ведь знаешь, я никогда не беру девушек обратно». И я подумала: «Боже, что же я делаю, ведь я сожгла все мосты!» Можете себе представить?

— Могу.

— О, он такой артист! Представил все в таком свете, словно я теряю ценнейшую работу и лишаюсь тем самым всякой надежды на пенсию. Вот умора!

— И когда вы должны съехать?

— Он сказал, к концу месяца. Но, может, и раньше соберусь. Да мне и собирать-то особенно нечего! Мебель не моя... Только шмотки, пластинки да еще вот эту афишу заберу. Впрочем, пусть себе висит. Мне не нужны воспоминания.

Я отпил еще глоток. На мой вкус, кофе оказался слабоватым. Соло па фортепьяно закончилось, теперь играло джазовое трио. Она сказала, что я произвел на Чанса большое впечатление.

— Он все допытывался, откуда я вас знаю, — продолжала она. — А я напустила туману. Сказала, что вы приятель одного знакомого. А он тогда заявил, что нанимать вас не было нужды, что мне надо было самой поговорить с ним, вот и все.

— Возможно, он прав.

— Возможно. Но лично мне так не кажется. Думаю, если бы я заговорила с ним об этом, мне бы просто не хватило нервов и смелости объясниться и все это превратилось бы в пустую болтовню, а потом он заставил бы меня передумать, и дело кончилось бы ничем. И я оставила бы все свои попытки, потому что заранее знала: мне его не переспорить. И потом он всегда умудряется создать такое впечатление, словно вовсе меня и не держит. Он никогда не сказал бы прямо: «Послушай, ты, сучка, сиди тихо и не рыпайся, иначе я тебе все лицо изуродую!» Нет, он никогда бы так не сказал, но я как бы слышала это во всех его речах.

— И сегодня тоже слышали?

— Нет. В том-то и дело, что нет! — Она сжала мою руку. — Ой, пока не забыла! — воскликнула она и, опираясь на мою руку, соскочила с дивана. Нашла сумочку, порылась в кошельке и, вернувшись на диван, протянула мне пять сотенных купюр. По всей видимости, те самые, что я вернул ей три дня назад. И добавила: — Думаю, вы заслужили премиальные.

— Вы и так мне хорошо заплатили.

— Но ведь и поработали вы хорошо.

Она сидела на диване, свесив руку за спинку и наклонившись ко мне. Я взглянул на золотые косы, уложенные вокруг головы, и вспомнил одну свою знакомую, женщину-скульптора из мастерской в Трайбеке. Она изваяла Медузу горгону со змеями вместо волос, и у Ким были в точности такой же широкий лоб и высокие скулы, как у той скульптуры работы Джен Кин. Вот только выражение лица было иным. У Медузы оно выражало крайнее разочарование. Лицо же Ким... Нет, я никак не мог понять, что оно говорило.

И спросил:

— Это у вас контактные линзы?

— Что? Ах, глаза! Нет, это естественный цвет. Немного странный, правда?

— Необычный.

Теперь я понял, что выражало ее лицо. В нем таилось предвкушение.

— Красивые глаза... — пробормотал я.

Широкий рот смягчился, уголки губ начали раздвигаться в улыбке. Я немного придвинулся, и она тут же упала ко мне в объятия — свежая, теплая, жаждущая. Я целовал ее рот, шею, сомкнутые веки...

Спальня оказалась просторной и была залита ярким солнечным светом. На полу — толстый ковер. Широкая постель на возвышении не убрана, а на обитом ситцем кресле дремал черный котенок.

Ким задернула шторы, робко и выжидательно взглянула на меня и начала раздеваться.

У нее было прекрасное, безупречное тело, просто мечта, а не тело, и отдавалась она самозабвенно и истово. Я был поражен силой собственного желания. И, однако,происходило все это на чисто физиологическом уровне. Мысли мои были далеко, и воспринимал я ее, да и себя, как-то отстранение словно наблюдал за нашими любовными играми со стороны.

Но было ощущение, близкое почти к полному блаженству. Я оторвался от нее, и вдруг мне показалось, что нахожусь я где-то в другом мире, среди бескрайних просторов, покрытых песком и высохшим кустарником. И мне почему-то стало невыносимо грустно. К горлу подкатил ком, и захотелось плакать.

Впрочем, ощущение это почти тут же прошло. Я так и не понял, чем оно было вызвано и почему исчезло.

Она улыбнулась. Потом перевернулась на бок, лицом ко мне, и положила руку на плечо.

— Мне было очень хорошо, Мэтт...

* * *
Я оделся, отказавшись от второй чашки кофе. Она взяла меня за руку и проводила до двери. Еще раз поблагодарила и сказала, что как только переедет, тут же сообщит мне новый адрес и телефон. Я ответил, что она может звонить мне в любое время и без всякой на то конкретной причины. На прощание мы не поцеловались.

В лифте я вспомнил ее слова: «Думаю, вы заслужили премиальные». И усмехнулся: да, точнее не скажешь.

До гостиницы я добирался пешком. Пару раз останавливался: один раз выпить чашку кофе и съесть сандвич, второй — чтобы зайти в церковь на Мэдисон-авеню, где я хотел опустить в ящик для бедных пятьдесят долларов, но затем сообразил, что сделать этого не смогу. Ким расплатилась сотенными, а мелкими купюрами столько не набиралось.

Сам не пойму, откуда у меня взялась такая привычка. Вероятно, с тех пор, как, бросив Аниту и мальчиков, я поселился на Манхэттене. Не знаю, что делает церковь с этими деньгами, не думаю, чтобы они были нужны ей больше, чем мне, но избавиться от этой новой привычки никак не удавалось. И как только появлялись деньги, меня тут же охватывало некое странное беспокойство и не отпускало до тех пор, пока я не относил ровно десять процентов от этой суммы в тот или иной храм. Мне казалось, что таким образом я отвожу от себя нечто ужасное, какую-то беду, которая рано или поздно все равно случится.

Господь свидетель, толку в том нет никакого. Кошмары происходят и будут происходить вне зависимости от того, оставлю ли я на пожертвования все свои деньги или не дам вовсе ни цента.

Но сегодня придется повременить.

Я присел на скамью и просидел так несколько минут, наслаждаясь царившими в пустой церкви тишиной и покоем. И даже позволил мыслям унестись куда-то совсем далеко. Но тут появился пожилой мужчина и уселся на скамейку по другую сторону от прохода. Он закрыл глаза, и лицо его приняло крайне сосредоточенное выражение.

Молится он, что ли? И если да, то о чем эта молитва и какая от нее польза людям? Порой, заходя в церковь, я и сам испытывал желание помолиться, но толком не знал, как это делается.

Если бы тут были свечи, я бы обязательно зажег одну, но церковь оказалась епископальная, и свечей тут не продавали.

* * *
В тот же вечер я побывал на очередном собрании в соборе Святого Павла, но сосредоточиться на происходящем никак не удавалось. Все витал где-то в облаках. Паренек, выступавший накануне, снова объявил, что продержался девяносто дней, и его опять наградили аплодисментами. Ведущий подытожил:

— А знаете, что бывает после девяностого дня? Наступает девяносто первый!

Я сказал:

— Мое имя Мэтт. Я пока воздержусь.

* * *
Спать я улегся раньше обычного. Заснул почти сразу, но то и дело будили сны. Они возникали из самых потаенных глубин подсознания, и я цеплялся за них, пытаясь разгадать, что означают все эти видения, но они ускользали.

Утром я вышел позавтракать, купил газету и вернулся в номер. Сегодня воскресенье, собрание должно было состояться днем, в нескольких минутах ходьбы от гостиницы. Я еще ни разу не был по этому адресу, но он значился в программке. Я сидел и раздумывал, пойти или не пойти, и когда наконец собрался, то понял, что собрание уже почти закончилось. Я решил дочитать газету.

Спиртное помогает скоротать время. Я мог просиживать у «Армстронга» часами, попивая кофе с капелькой виски. Не напиваясь, нет, просто глотая одну чашку за другой, и время проходило незаметно. Попробуйте проделать то же самое без алкоголя — ничего не получится. Не получится — и все тут.

Было уже около трех, и я вспомнил о Ким. Уже потянулся к телефону позвонить ей — и остановился. Мы переспали только потому, что этим она хотела выразить мне свою благодарность. Это был своего рода подарок, отвергнуть который я не мог, но это вовсе не означает, что мы стали любовниками. Мы по-прежнему друг другу никто, а с делом, которое нас связывало, покончено.

Я вспомнил ее волосы и Медузу Джен Кин и решил позвонить Джен. Но зачем?

Я мог бы сказать ей, что вот уже седьмой день, как не пью. Мы ни разу не встречались с тех пор, как сама она стала посещать такие же собрания. Ей посоветовали держаться подальше от людей, мест и предметов, которые ассоциировались с выпивкой, и я тоже попадал под эту категорию. Сегодня я не пил и мог сообщить ей об этом, но что с того? Это вовсе не значит, что она тут же загорится желанием повидаться со мной. Да и сам я, кстати, тоже не слишком горел таким желанием.

Мы провели вместе несколько вечеров и очень славно коротали время, дружно напиваясь. Возможно, нам будет так же весело и в трезвом состоянии. Но скорее всего получится примерно то же самое, когда сидишь у «Армстронга» часов пять кряду и глотаешь кофе, чашку за чашкой, без капельки писки.

Я уже нашел ее номер в записной книжке, но так и не позвонил, а пошел на собрание.

Выступавший рассказывал обычную историю. В течение семи лет он употреблял героин, потом завязал, но стал пить и вскоре оказался в больнице. Выглядел он так, словно побывал в аду. И если верить его словам, это и был сущий ад.

Во время перерыва меня окликнул Джим и спросил, как идут дела. Я ответил, что отлично. Он поинтересовался, сколько времени я уже не пью.

— Седьмой день пошел.

— Но это же здорово! — просиял он. — Нет, правда, здорово, Мэтт!

Перерыв закончился, и я подумал, что, может, стоит выступить, когда подойдет моя очередь. Но что я скажу им? Что был алкоголиком... Но я сам не знал, был, им или нет. Тогда скажу, что сегодня пошел вот уже седьмой день и я трезв, как стеклышко, или что я рад оказаться здесь — в общем, что-то в этом роде. Но когда настал мой черед, я сказал то, что говорил всегда.

После собрания, когда я убирал свой складной стул, ко мне снова подошел Джим.

— Знаешь, мы тут обычно собираемся маленькой компанией в «Кобб корнер». Попить кофейку, потрепаться. Хочешь, присоединяйся.

— Я бы с удовольствием, — ответил я, — но как раз сегодня не могу.

— Ну, тогда в следующий раз.

— Обязательно, — сказал я. — С удовольствием, Джим.

Я мог бы пойти с ними. Заняться все равно было нечем. Но вместо этого я пошел к «Армстронгу», взял гамбургер, кусок сырного пирога и кофе. Кстати, то же самое можно было заказать и в «Кобб корнер».

Мне всегда нравилось у «Армстронга» по воскресеньям. К вечеру толпа рассасывалась, оставались только завсегдатаи. Покончив с едой, я взял чашку и подсел к бару — поболтать немного с Мэнни, техником из Си-би-эс, и музыкантом Гордоном. Пить не хотелось.

Потом я отправился домой и лег спать. Утром проснулся с чувством невнятной тревоги и приписал ее сну, который никак не мог вспомнить. Принял душ, побрился, но тревога не проходила. Оделся, спустился вниз, занес сумку с грязным бельем в прачечную, а костюм и брюки — в химчистку. Позавтракал, прочитал «Дэйли ньюс». Наткнулся на интервью с мужем той женщины, которая погибла от выстрела из дробовика в Бруклине. Они только что переехали в этот дом, они так мечтали иметь собственный дом, жить нормальной жизнью в приличном районе! И вот эти два гангстера, спасая свои жизни, забежали именно в их дом. «Словно перст Господа Бога указал им на Клэр Райчек», — писал журналист.

Из раздела городских новостей я узнал, что какие-то бродяги на Бауэри передрались из-за рубашки, которую нашли в мусорном баке на станции метро «Астор плейс Би-эй-ти», и один заколол другого восьмидюймовым лезвием складного ножа. Убитому было пятьдесят два года, убийце — тридцать три. «Интересно, — подумал я, — стали бы писать об этом происшествии, если бы оно произошло не в подземке?» Когда подобные типы убивают друг друга на помойке на той же Бауэри, это мало кого интересует.

Я продолжал изучать газету, словно боялся пропустить нечто важное, и гнетущее чувство тревоги не оставляло меня. И еще это ощущение походило на похмелье — пришлось напомнить себе, что накануне вечером я не выпил ни капли. Пошел восьмой день трезвой жизни.

Я зашел в банк, положил часть от вчерашних пяти сотен на свой счет, остальные разменял на десятки и двадцатки. Прогулялся до собора Святого Павла с намерением избавиться от пятидесяти баксов, но там шла служба. Тогда я отправился на Шестьдесят третью, где сегодня проходило собрание. Оно оказалось самым скучным из всех, на которых мне довелось побывать. Я сидел и тупо слушал, как оратор перечислял все, что выпил за свою жизнь, начиная с одиннадцати лет. Он монотонно бубнил в течение, наверное, сорока минут.

А потом я пошел в парк и купил хот-дог с лотка. Около трех вернулся в гостиницу, прилег подремать, затем где-то около половины пятого вышел снова. Купил «Пост» и пошел к «Армстронгу». Покупая газету, я бегло просмотрел заголовки, но они как-то не отложились в памяти. Я сел, заказал кофе, глянул на первую страницу... Там было ЭТО...

«Девушка по вызову. Изрезана на мелкие кусочки», — гласил заголовок.

Чего только не пишут в газетах! Я знал, что это, должно быть, просто совпадение, и в то же время кожей чувствовал, что это не так. Секунду сидел, сжимая в руке газету и закрыв глаза, чтобы эти страшные строки исчезли. Ее прекрасные синие глаза сияли передо мной. Стадо трудно дышать, а в горле застрял сухой, колючий комок.

Я перевернул эту чертову страницу, и там, на третьей, было то, чего я так боялся. Она погибла. Этот ублюдок все-таки убил ее!..

Глава 6

Ким Даккинен умерла в номере на семнадцатом этаже в «Гэлакси», новой высотной гостинице между Шестой авеню и одной из Пятидесятых. Номер снимал некий мистер Чарлз Оуэн Джоунс из Форт-Уэйна, штат Индиана, заплативший наличными вперед за сутки. Зарегистрировался он в воскресенье, в 9.15 вечера, а номер забронировал но телефону, за полчаса до этого. Предварительная проверка показала, что никакого мистера Джоунса в Форт-Уэйне не было и нет, а адрес, указанный им в регистрационной карточке, оказался фальшивым. Отсюда напрашивался вывод, что назвался он вымышленным именем.

Из номера мистер Джоунс никуда не звонил, никаких заказов не делал. Пробыв там несколько часов, ушел и даже не удосужился оставить ключ от комнаты. Мало того, он повесил на дверь табличку «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ», и обслуживающий персонал гостиницы свято выполнял эту просьбу вплоть до одиннадцати утра следующего дня, когда подошел срок перерегистрации. Горничная позвонила в номер по телефону, никто не ответил. Тогда она постучала в дверь и, снова не получив ответа, открыла ее служебным ключом.

Всю чудовищность сцены, представшей перед ее глазами, описать, по словам репортера из «Пост», было просто невозможно. На полу, у изножья разобранной постели, лежала обнаженная женщина. Ковер и постельное белье насквозь промокли от ее крови. Скончалась она от многочисленных, по оценке судмедэксперта, резаных и колотых ран, нанесенных предметом типа штыка или мачете. Убийца превратил ее лицо в «совершенно неузнаваемую кровавую маску». Но фотография, которую раздобыл предприимчивый репортер из «роскошных апартаментов мисс Даккинен на Меррей-Хилл», давала представление о том, с каким «материалом» пришлось работать убийце. Правда, там белокурые волосы Ким выглядели несколько иначе — спадали на плечи тяжелыми темными волнами, над лбом, словно тиара, красовалась всего одна коса. И глаза у нее были ясные и лучились весельем.

Идентифицировать личность полиции удалось по содержимому кошелька, найденного на месте преступления. Обнаруженная там сумма наличными уже на ранней стадии следствия позволяла исключить мысль об ограблении как мотиве для убийства.

Вот так.

Я отложил газету. И с удивлением заметил, что у меня дрожат руки. И все тело била мелкая, противная дрожь. Я поймал взгляд Эвелин и, когда она подошла, попросил принести двойное виски.

Она спросила:

— А стоит ли, Мэтт?

— А что?

— Но ведь ты вроде бросил пить. Что, хочешь начать снова?

Я задумался. Да какое ей, собственно, дело? И уже собрался было так и ответить, но вместо этого сказал:

— Возможно, ты права.

— Тогда еще кофе?

— Да, обязательно!

* * *
Я вернулся к статье. Предварительный осмотр позволил установить время убийства — около полуночи. Я пытался вспомнить, что делал в то время, когда он ее убивал. После собрания зашел к «Армстронгу», но вот когда оттуда вышел, не помнил. Спать лег довольно рано, было уже, наверное, около двенадцати, когда я забрался в постель. Вероятно, время убийства установлено лишь приблизительно, так что, должно быть, я уже спал, когда он начал полосовать ее ножом.

Я сидел и пил кофе и снова и снова перечитывал статью.

Из «Армстронга» пошел в церковь. Сел на скамью в заднем ряду и пытался собраться с мыслями. Перед глазами, сменяя друг друга, проносились видения. Эпизоды тех двух встреч с Ким переплетались с обрывками разговора с Чансом.

Я опустил пятьдесят долларов в ящик для пожертвований. Зажег свечу и долго смотрел на пламя, словно пытаясь различить в дрожащем язычке тайные образы.

Потом вернулся и снова уселся на скамью. И все еще сидел там, когда подошел молодой священник и тихим голосом, вежливо извиняясь, сообщил, что они закрываются. Я кивнул и поднялся.

— Вы, кажется, чем-то огорчены? — спросил он. — Могу ли я как-то помочь?

— Нет, не думаю.

— Я вас уже видел, вы к нам заходите время от времени. Знаете, иногда это помогает — просто поговорить с кем-нибудь.

Разве? А вслух я сказал:

— Я не католик, святой отец..

— Это не имеет значения. И если вас что-то тревожит...

— Просто плохие новости, святой отец. Неожиданная смерть друга.

— О, это всегда очень трудно пережить!..

Я уже начал было опасаться, что он станет читать мне проповедь о Божьем промысле, но он молчал и, похоже, ждал, что я скажу ему что-то еще. Наконец я вышел из церкви и какое-то время стоял на тротуаре, соображая, что же делать дальше.

Было около половины седьмого. Собрание начнется только через два часа. Можно, конечно, прийти и пораньше, посидеть, попить кофейку и поболтать с людьми. Но я всегда этого избегал.

Говорят, что тем, кто бросил пить, нельзя терпеть голод. Сегодня я почти ничего не ел, не считая хот-дога в парке. При одной только мысли о еде меня едва не вывернуло наизнанку.

Я пошел в гостиницу. Буквально на каждом шагу попадались или бар, или лавка, торгующая спиртным. Я поднялся к себе в номер и просидел там до собрания.

Я пришел на собрание за несколько минут до начала. Человек шесть приветствовали меня по имени. Я налил кофе и сел.

Выступавший вкратце изложил историю своей пьяной жизни, а большую часть времени посвятил описаниям несчастий, свалившихся на его уже трезвую голову. Брак распался, младшего сына переехал пьяный водитель, сам он долго был безработным и перенес несколько приступов тяжелейшей депрессии.

— Но я все равно не пью, — заявил он. — Когда я первый раз пришел сюда, люди тут говорили, что нет ничего хуже, чем пить. Что от этого вся жизнь идет наперекосяк. И еще говорили, что программа лечения составлена так, что пить нельзя, пусть хоть задница у тебя отвалится, но ни-ни. И вот что мне иногда кажется... Что я сижу трезвым просто из чистого идиотского упрямства. Ничего... Как бы оно там ни складывалось, надо потерпеть...

В перерыве мне захотелось уйти. Вместо этого я налил еще кофе и взял несколько больших печений. И вдруг вспомнил, как Ким говорила, что она жуткая сладкоежка. «Могу есть что угодно и хоть когда-нибудь прибавила бы унцию. Ну разве это не счастье?»

Я ел печенье. Для меня это было все равно что жевать солому, но я все равно ел, а потом запил кофе.

Началось обсуждение, и одна дама долго и бессвязно рассказывала о своих взаимоотношениях с каким-то мужчиной. Она надоела всем до чертиков — каждый день долдонила одно и то же. И я отключился.

Я сидел и твердил про себя: я Мэтт, и я алкоголик. Прошлой ночью убили мою знакомую. Она наняла меня, чтобы я спас ее от гибели. А дело кончилось тем, что я убедил ее, что она в безопасности, и Ким поверила. А убийца обманул меня, заговорил зубы, а я клюнул на его удочку, и вот теперь Ким мертва, и ей уже ничем не поможешь. И это грызет меня, и я не знаю, что теперь делать... И на каждом углу каждой улицы в этом городе — по бару и по одному винному магазину на каждый квартал. И выпивка не вернет ее к жизни, и трезвее от нее я не стану, но какого, собственно, черта? Какого черта я должен мучиться? Почему?..

Я твердил себе: я Мэтт, и я алкоголик, и мы тупеем на этих дурацких собраниях, без конца говорим одни и те же глупости, а тем временем там, на улице, все эти звери убивают друг друга! Мы говорим: «Не пейте», «Как это важно — быть трезвым» и еще: «Потихоньку, постепенно»... И пока мы бубним об этом, как какие-то безмозглые зомби, мир подходит к роковой черте.

Я подумал: «Мое имя Мэтт, и я алкоголик. И мне нужна помощь».

Но когда очередь дошла до меня, сказал:

— Мое имя Мэтт. Спасибо за внимание. Я очень ценю эти собрания. И думаю, что пока просто послушаю.

Сразу после молитвы я ушел. Не стал заходить ни в «Кобб корнер», ни к «Армстронгу», а вместо этого дошел до своей гостиницы, миновал ее и прошагал еще полквартала до одной забегаловки, «Джой Фэррел», на углу Пятьдесят восьмой.

Народу там было немного. Из музыкального автомата доносился голос Тони Беннета. Бармена я не знал.

Я оглядел витрину за стойкой. И заказал первое попавшееся на глаза виски — «Эли Тайм». Я заказал его неразбавленным и еще стакан воды, запить. Бармен поставил виски на стойку передо мной.

Я взял стаканчик и начал разглядывать содержимое. Интересно, что я ожидал там увидеть?

Итак, я посмотрел, а потом выпил.

Глава 7

Ничего особенного. Сперва я даже не почувствовал вкуса, затем немного заболела голова и слегка затошнило.

Что ж, это и понятно. Просто организм отвык. Ведь я держался целую неделю. Когда это последний раз удавалось удержаться от выпивки целую неделю?

Я не помнил. Возможно, лет в пятнадцать. Или в двадцать. Точно не скажу.

Я стоял, опершись о стойку локтем, поставив одну ногу на перекладину табурета, и пытался разобраться в своих ощущениях. Нет, сейчас вроде бы получше, чем несколько минут назад. С другой стороны, я никак не мог понять... Странно...

— Повторить?

Я уже собрался было кивнуть, но спохватился и отрицательно покачал головой.

— Не сейчас, — ответил я. — Вы не разменяете мне доллар? Мне надо позвонить.

Бармен разменял и указал на кабинку платного телефона. Я плотно прикрыл за собой дверь, достал записную книжку и ручку. Несколько двадцатицентовиков ушло на то, чтобы выяснить, кто занимается делом Ким Даккинен, еще пара — на его поиски, и пот, наконец, я набрал номер участка в Мидтаун-Норт. Попросил позвать детектива Деркина, и чей-то голос ответил:

— Погодите минутку, — а потом: — Джой? Это тебя.

После паузы в трубке раздался уже другой голос:

— Джой Деркин, слушаю вас!

Я сказал:

— Деркин, это Скаддер. Хотел узнать, арестован ли кто-нибудь по делу об убийстве Ким Даккинен.

— Простите, не разобрал вашего имени...

— Это Мэттью Скаддер, и не волнуйтесь, я не пытаюсь получить у вас информацию. Я хочу ее дать. Если вы еще не арестовали этого сутенера, я могу подсказать, где его искать.

В трубке настало молчание. Затем он сказал:

— Мы никого не арестовывали.

— У нее был сутенер.

— Это нам известно.

— Вы знаете его имя?

— Послушайте, мистер Скаддер...

— Имя ее сутенера — Чанс. Возможно, имя, а может, и фамилия или кличка. Во всяком случае, в общей картотеке такой не значится.

— Откуда вам известно, что есть и чего нет в нашей картотеке?

— Я бывший полицейский. Послушайте, Деркин, мне вообще много чего известно, и я хотел бы поговорить с вами. Вы сперва послушайте, а уж потом можете задавать какие угодно вопросы.

— Хорошо.

И я рассказал ему все, что знал о Чансе. Дал полное описание внешности, добавив описание автомобиля и его номер. Сказал, что он пасет минимум четырех девушек и что одна из них, Соня Хендрикс, известна по прозвищу Санни, и описал ее.

— В пятницу вечером он привез Хендрикс по адресу: Центральный парк, Западная, дом 444. Возможно, она живет там, но скорее всего там была организована вечеринка в честь победы боксера Кида Баскомба. Чанса что-то связывает с этим Баскомбом, и возможно, что некто, проживающий в этом доме, и устроил в честь него вечеринку.

Деркин хотел было что-то сказать, но я перебил его.

— В пятницу вечером Чанс узнал, что эта девушка, Даккинен, хочет порвать с ним. В субботу днем он пришел к ней домой, на Восточную Тридцать восьмую, и сказал, что не возражает. И просил освободить квартиру к концу месяца. Это была его квартира. Он ее оплачивал, он же поселил там Даккинен.

— Минутку, — сказал Деркин, и я услышал, как он шелестит бумагами. — Официально эта квартира была снята на имя некоего Дэвида Голдмана. И телефон также зарегистрирован на его имя.

— Вы нашли этого Дэвида Голдмана?

— Пока нет.

— И никогда не найдете. Или же этот Голдман окажется адвокатом или посредником в делах Чанса, и тот действует под его прикрытием. И потом, сам Чанс похож на кого угодно, только не на Дэвида Голдмана.

— Вы вроде бы говорили, он черный?

— Вот именно!

— Вы с ним встречались?

— Да. Он не любит тусовки, но есть два-три места, которые посещает постоянно. — Я продиктовал список. — Узнать, где он живет, мне не удалось. Держит в секрете свой адрес, насколько я понял.

— Это не проблема, — заметил Деркин. — У нас есть справочная служба. К тому же вы ведь сами дали мне его номер или забыли? Найдем адрес по этому номеру.

— Думаю, это просто телефон для связи.

— Но ведь у них должен быть его домашний телефон!

— Возможно.

— А вы сомневаетесь?

— Мне кажется, он из тех, кто тщательно заметает следы, — сказал я.

— Тогда каким же образом вы его отыскали? И вообще какое отношение вы имеете ко всему этому, а, Скаддер?

Мне захотелось повесить трубку. Я выложил ему все сведения, которыми располагал, но отвечать на его вопросы — это уж слишком! Но найти меня куда как проще, чем Чанса, и стоит мне повесить трубку, как Деркин незамедлительно этим займется.

— В пятницу вечером мы с ним виделись. Мисс Даккинен попросила меня быть ее посредником.

— Посредником? В чем?

— Просила заступиться за нее. Передать, что хочет соскочить с крючка. Сама она боялась сказать ему об этом.

— И вы с ним поговорили?

— Да.

— А вы, часом, сами не сутенер, а, Скаддер? Небось, захотели, чтобы она перебралась в ваше стойло?

Я еще крепче сжал пальцами трубку.

— Нет, у меня в этой жизни есть занятия получше, Деркин! А чего это вы вдруг заинтересовались? Свою мамочку захотели пристроить, что ли?

— Да что это вы себе позволяете!

— Не смейте распускать свой поганый язык, вот что! Вам преподносят все, как на блюдечке, готовеньким, а вместо благодарности — хамство! Мне вообще не следовало вам звонить!

Он молчал.

После паузы я сказал:

— Ким Даккинен — приятельница одной моей знакомой. Желаете знать обо мне больше, спросите у полицейского по имени Гузик. Он меня знает. Он до сих пор работает в Мидтаун-Норт?

— Так вы — друг Гузика?

— Не скажу, чтобы мы так уж обожали друг друга, но он может подтвердить, что человек я честный. Я сказал Чансу, что она хочет от него уйти. А потом той же ночью кто-то ее убил. Вы по-прежнему считаете, что убийство произошло в полночь?

— Да, но это приблизительно. Ее обнаружили часов двенадцать спустя. И потом, положение, в котором находилось тело... Так что медэксперт не слишком уверен.

— Плохо.

— Лично мне больше всего жаль ту маленькую горничную. Девчонка из Эквадора. Думаю, что попала в Штаты нелегально, едва говорит по-английски, и надо же вляпаться в такое с самого начала! — Он фыркнул. — Может, желаете взглянуть на тело, подтвердить личность убитой? А там, глядишь, и еще чего вспомните.

— Разве вы не проводили опознания?

— Проводили, — ответил он. — Идентифицировали по отпечаткам пальцев. Пару лет назад на Лонг-Айленде ее как-то арестовали. За приставание к прохожим с непристойными намерениями. Просидела пятнадцать дней. С тех пор ее ни разу не задерживали.

— После этого она работала на дому, — сказал я. — А потом Чанс снял для нее квартиру на Тридцать восьмой.

— Типично нью-йоркская одиссея, — заметил он. — Что-нибудь еще добавите, Скаддер? И как мне с вами связаться, если возникнет необходимость?

Добавить мне было нечего. Я продиктовал ему свой адрес и телефон. Мы обменялись еще несколькими «любезностями», после чего я повесил трубку. И телефон тут же зазвонил. Оказывается, я должен был доплатить сорок пять центов за разговор, продлившийся больше положенных трех минут. Я разменял еще доллар, опустил монетки в щель и, вернувшись в бар, заказал порцию «Эли Тайм», неразбавленное, и стакан воды.

Осушив стаканчик, почувствовал, как внутри немного отпустило.

На этих собраниях они почему-то твердят, что пьяным становишься после первой же рюмки. Стоит выпить одну — и словно открывается некий клапан, и ты ощущаешь неукротимое желание выпить еще и еще, и выпиваешь еще и еще, и в результате напиваешься в стельку. Но тогда, возможно, я вовсе никакой и не алкоголик, потому как ничего подобного со мной не произошло. Я выпил уже две и чувствую себя гораздо лучше, и продолжать мне совсем не хочется.

А может, стоит устроить себе проверку?

Несколько минут я стоял и думал: а не выпить ли третью?

Нет. Нет, я действительно не хочу. Мне и так хорошо. Просто прекрасно!

Я оставил на стойке доллар, сгреб сдачу и направился к гостинице. Прошел мимо «Армстронга», но заходить не хотелось. Пить дальше не было ни малейшего желания.

Уже должны продавать ранний выпуск «Ньюс». Может, дойти до угла и купить?

Да ну его к дьяволу!

Я остановился у стойки администратора. Никаких новостей. Сегодня дежурил Джейкоб. Испускал слабый запах кодеина и заполнял пустые квадратики в кроссворде.

Я сказал:

— Послушайте, Джейкоб, я бы хотел поблагодарить вас за ту услугу, что вы мне вчера оказали. За тот телефонный звонок.

— О, пустяки! — ответил он.

— Нет, не пустяки, это было очень важно, — сказал я, — и я вам необычайно признателен.

Я поднялся к себе и приготовился лечь спать. Давила усталость, и было очень тяжело дышать. Уже засыпая, я на какую-то долю секунды вновь ощутил странное чувство утраты. Но что, собственно, я потерял?

Я задумался. Семь дней, вот что. Ты потерял семь дней без питья, семь непозволительно трезвых дней! Они утеряны навсегда.

Глава 8

Наутро я купил «Ньюс». Новые ужасы уже вытеснили Ким Даккинен с первой полосы. В Вашингтон-Хайтс во время попытки ограбления застрелили молодого хирурга. Он не оказал грабителю никакого сопротивления, и тем не менее тот убил его без всякой видимой причины. Вдова погибшего ожидала первенца, ребенок должен был родиться в феврале.

Сообщение об убитой девушке по вызову переместилось на вторую полосу. Ничего нового я из него не узнал. А с Деркином я с тех пор не разговаривал.

Пошел немного прогуляться. В полдень заскочил на собрание, но на середине обсуждения стал почему-то волноваться и ушел. Заглянул в кафе на Бродвее, съел сандвич с салями и запил его бутылкой темного пива «Прайэр». В обед выпил еще одну. В восемь тридцать пошел к собору Святого Павла, обошел здание, но спускаться в полуподвал не стал. И вернулся в гостиницу.

Заставил себя сидеть в номере. Хотелось выпить, но я и так осушил уже две бутылки пива и твердо решил, что отныне это будет дневной рацион. Если буду придерживаться нормы, ничего плохого со мной не случится. А где, когда и как я буду пить — прямо с утра, на голодный желудок, или же вечером перед сном, у себя в номере или в баре, в одиночку или в компании, — совершенно не важно.

На следующий день, в среду, спал я долго, проснулся поздно и позавтракал у «Армстронга». Потом пошел в публичную библиотеку и часа два просидел там, затем отправился в парк подышать и оставался там до тех пор, пока окончательно не достали торговцы наркотиками. Они оккупировали все парки в этом городе и считают любого попавшего туда человека своим потенциальным покупателем. Даже газету почитать спокойно не дадут: то и дело подходят и предлагают то травку, то «колеса», то ЛСД, то еще какую-нибудь кайфовую дурь, — черт их знает, как они это там называют!

На вечернее собрание я сегодня все-таки пошел. Милред, одной из постоянных участниц, бурно зааплодировали, когда она сообщила, что сегодня у нее юбилей — ровно одиннадцать лет с тех пор, как она бросила пить. И секрета тут, по ее словам, никакого не было. Помаленьку, потихоньку, так и бросила.

Я подумал, что если сегодня лягу спать трезвым, то еще один день и на моем счету будет. А потом решил — да какого, собственно, черта! И сразу после собрания отправился в «Полли кейдж» и выпил там свою норму. Потом ввязался в беседу с каким-то парнем, и он захотел угостить меня третьей бутылкой пива. Но я попросил бармена дать мне коку.

Я был доволен собой: знал свой лимит и придерживался его.

В четверг за обедом выпил пива, потом отправился на собрание и в перерыве ушел. Заглянул к «Армстронгу», но что-то удержало меня от того, чтобы заказать выпивку, и долго я там не просидел. Мной овладело какое-то странное беспокойство. Я заходил то в «Полли», то в «Фэррел», но ничего там не пил. Винный магазинчик в квартале от «Полли» был еще открыт. Я зашел и купил там шкалик «Джонни Уокер Дэнт». И прихватил в номер.

Принял душ. Затем откупорил бутылку, налил примерно унции две в стакан для воды, выпил и лег.

В пятницу утром, еще в постели, я первым делом принял две унции. И весь остаток дня продержался без выпивки. Готовясь ко сну, глотнул еще капельку и уснул.

В субботу проснулся с ясной головой и без малейшего желания выпить. Прежде я и не догадывался, насколько успешно могу гасить свои «алкогольные вспышки». И мне почти что захотелось пойти на собрание и похвалиться своими успехами, но затем я представил, какую это вызовет реакцию. Какие взгляды, какой издевательский смех! Дескать, знаем мы таких трезвенников!.. И потом, даже если я и научусь постоянно контролировать себя, это вовсе не означает, что можно рекомендовать тот же способ другим.

Перед сном я разрешил себе еще пару глотков и почти не почувствовал их, но в воскресенье утром проснулся с легким ознобом и налил щедрую порцию — просто чтобы продрать наконец глаза и начать день. Результат не замедлил сказаться. Я прочитал газету, затем сверился с расписанием и узнал, что дневное собрание проводится сегодня в Виллидже. Отправился туда на метро. Публика — почти сплошь геи. В перерыве я ушел.

Вернулся в гостиницу и немного поспал. После обеда дочитал газету и решил принять вторую порцию. Плеснул унции две-три в стакан и выпил залпом. Хотел еще немного почитать, но как-то не мог сосредоточиться. Я уже подумывал, а не выпить ли еще, но затем напомнил себе, что на сегодня лимит исчерпан.

И тут до меня дошло. Ведь с момента утренней поддачи прошло уже больше двенадцати часов! То есть ее отделяло от вчерашней вечерней куда больше времени, чем положено. Так что алкоголь уже давно успел выветриться из организма и его вряд ли можно расценивать как часть сегодняшней дозы.

А это означало, что я вполне могу позволить себе еще чуток, перед тем как залечь.

Я был очень доволен своим открытием и решил вознаградить себя, превратив выпивку в респектабельный, как и подобает истинному джентльмену, ритуал. Наполнил стаканчик почти доверху и, усевшись в кресло, начал не спеша потягивать виски, как это делают фотомодели в рекламных роликах, где показывают настоящего джентльмена, с большой буквы. Внезапно в голову пришла мысль, что именно число порций имеет значение, а вовсе не количество выпитого. Я понял, что сам себя обманывал. Ведь первая выпивка, если ее вообще можно назвать таковой, была сущей ерундой, какой-то жалкой каплей, а значит, я успел задолжать себе унции четыре виски.

Я долил в стаканчик четыре унции, так, на глазок, и осушил его.

И с удивлением отметил, что выпитое не оказало на меня какого-либо неприятного воздействия. Да и пьян я определенно не был. Мало того, я чувствовал себя гораздо лучше, да нет, просто отлично! Слишком хорошо, чтобы торчать тут, в номере. И я вышел — поискать какое-нибудь уютненькое местечко, где можно выпить коки или чашечку кофе. Нет, не спиртного, упаси Боже! Потому как, во-первых, я больше не хочу, а потом сегодняшняя доза уже исчерпана.

В «Полли» я попросил коки. На Девятой авеню, в баре для голубых под названием «Перчаточка», позволил себе бокал имбирного пива. Лица некоторых посетителей показались знакомыми. Наверное, видел их сегодня на собрании в Виллидже.

Пройдя примерно квартал в сторону от центра, я продолжил свой внутренний монолог. Вот уже несколько дней я контролирую себя, ограничиваясь двумя поддачами, а пока я, и не подозревая о такой силе воли, потратил целую неделю на трезвую жизнь-Черт, но если я способен на самоконтроль, это же означает, что мне не нужен вообще никакой контроль! И можно вовсе забыть эту норму — две в день. Да, в прошлом у меня были проблемы с алкоголем, отрицать не стану, но, очевидно, я смог преодолеть себя, перешагнуть через этот прискорбный этап в своей жизни.

А следовательно, хоть мне совсем и не хочется пить, я свободно могу позволить себе стаканчик. Если, конечно, захочется. А мне хотелось. Так почему бы, черт возьми, и нет?..

И я зашел в первый попавшийся салун и заказал двойное виски и стакан воды, запить. Помню еще, что у бармена была совершенно лысая голова. Помню, как он наливал мне виски и как я взял стакан.

Но это было последнее, что я помнил.

Глава 9

Я как будто вынырнул из сна. Сознание пришло мгновенно. Я лежал на больничной койке.

Это был первый шок. Второй наступил, когда я узнал, что сегодня уже среда. Значит, я отключился в воскресенье вечером, когда выпил третью порцию.

Вообще-то мне случалось вырубаться и раньше. Иногда в постели, уже под утро, иногда на несколько часов.

Но чтобы на целых два дня? Нет, такого прежде никогда не было.

* * *
Уйти мне не позволили. Поступил я поздно ночью накануне, и они твердо вознамерились продержать меня положенный срок — полных пять дней.

Молодой врач-практикант сказал:

— Да из вас до сих пор алкоголь не выветрился! Стоит выйти отсюда — и на первом же углу хлебнете еще.

— Не буду. Обещаю.

— Вы уже проходили курс лечения здесь же две недели назад. Вот, в карте записано. Мы прочистили вас на совесть, и сколько вы продержались? Я не ответил.

— А знаете, в каком виде вы сюда поступили? У вас были конвульсии, самый что ни на есть настоящий приступ белой горячки! С вами прежде случалось такое?

— Нет.

— Ну, ничего, теперь будет, и часто, это я вам гарантирую. В том случае, если продолжите пить. Не каждый раз, конечно, будет подобное, но рано или поздно допьетесь. И в ящик сыграете. Бели, конечно, не умрете раньше от чего-нибудь другого.

— Перестаньте!

Он схватил меня за плечо.

— Нет, не перестану! — закричал он. — С какой это, черт побери, стати я должен перестать? Вы, видно, ждете, что я буду вежлив и деликатен, ковыряясь во всем этом дерьме? Да вы посмотрите на меня! И послушайте, что вам говорят. Вы алкоголик, и, повторяю, если будете и дальше пить, умрете! Ясно вам?

Я не ответил.

Оказывается, он уже обо всем договорился. Я должен пройти десятидневный курс. Потом меня отправят в «Смизерс» — для прохождения реабилитации в течение двадцати восьми дней. Правда, он немного поостыл, узнав, что у меня нет медицинской страховки и даже пары тысяч долларов, которые будет стоить эта самая реабилитация. Однако по-прежнему настаивал, что я должен провести в палате полные пять дней.

— Это вовсе не обязательно, — заметил я. — Пить я не буду.

— Все вы так говорите.

— Но я говорю правду, и вы не можете удерживать человека против его воли. Так что придется меня выписать.

— Хорошо. Но прежде вы должны подписав ООМУ. Официальный отказ от медицинских услуг.

— Так и сделаю.

Секунду он сердито смотрел на меня. Потом пожал плечами.

— Дело ваше, — почти весело заметил он. — Возможно, в следующий раз прислушаетесь к доброму совету.

— Следующего раза не будет.

— Будет, куда денетесь! — сказал он. — Если только раньше вы не разобьете себе голову, свалившись где-нибудь. Или не умрете прежде, чем вас сюда доставят.

Одежда, которую мне принесли, была в удручающем состоянии. Измятая и грязная, пиджак и рубашка запятнаны кровью. Оказывается, я разбил себе голову, и пришлось накладывать швы. Видимо, произошло это во время припадка.

При мне оказалось достаточно наличных, чтобы расплатиться по счету, который они выставили. Уже само по себе чудо.

Все утро шел дождь, и улицы еще не просохли. Я стоял на тротуаре, чувствуя, как тает уверенность в себе. Заметил на противоположной стороне бар. Деньги на выпивку остались, и я знал, что стоит глотнуть хотя бы капельку — как сразу полегчает.

Но я удержался от соблазна и отправился в гостиницу. Внутри все напряглось, когда я подходил к стойке администратора забрать почту. Словно совершил постыдный поступок или задолжал дежурному. Хуже всего то, что я совершенно ничего не помнил и не знал, что натворил, пока находился в отключке.

Но выражение лица дежурного было самым обычным. Может, я провел все это время у себя в номере, тихо напиваясь в одиночестве?.. Или же так и не заходил больше в гостиницу с того самого злосчастного воскресного вечера?

Поднявшись наверх, я тут же исключил это последнее предположение. Я определенно заходил в свой номер в понедельник или вторник — об этом говорила пустая бутылка «Дж. У.», а на бюро стояла тоже наполовину опорожненная кварта «Джим Бима». Судя по этикетке, купил я ее в магазине на Восьмой авеню.

«Вот тебе и первое испытание! — подумал я. — Или ты устоишь, или нет».

Я вылил оставшееся виски в раковину, прополоскал обе бутылки и бросил их в мусорное ведро.

Почта не представляла собой ничего интересного. Я просмотрел записки. В понедельник утром звонила Анита. Какой-то Джим Фабер звонил во вторник вечером и оставил свой телефон. И еще Чанс. Он звонил дважды — вчера вечером и сегодня утром.

Я долго стоял под душем, потом тщательно и не спеша побрился и переоделся во все чистое. Выбросил носки, рубашку и нижнее белье, в котором пришел из больницы, а костюм оставил. Возможно, в химчистке его сумеют привести в порядок. Потом снова просмотрел записки.

Моя бывшая жена Анита... Чанс, сутенер, который убил Ким Даккинен. И еще некий неизвестный Фабер. Я не знал никакого Фабера. Разве что это был какой-нибудь пьяница, с которым я успел подружиться во время своих похождений?

И я выбросил записку с его номером. А потом раздумывал, стоит ли спускаться вниз и можно ли будет воспользоваться телефоном гостиничного администратора? Если бы не вылил виски, то сейчас уже наверняка бы выпил. Но пить было нечего, а потому я спустился и позвонил Аните из автомата в вестибюле.

Странный получился разговор. Оба мы были вежливы и осторожны в выражениях и все кружили вокруг да около, словно боксеры в ответственной встрече, не желающие раскрываться раньше времени. Потом она спросила, зачем, собственно, я звоню.

— Просто в ответ на твой звонок, — сказал я. — Извини, что с запозданием...

— В ответ на мой звонок?

— Мне оставили записку, что ты звонила в понедельник.

Какое-то время она молчала. Затем сказала:

— Мэтт, мы же говорили с тобой в понедельник, поздно вечером. Ты мне перезвонил. Или не помнишь?

Меня передернуло. Ощущение было такое, словно кто-то скреб куском мела по доске.

— Конечно, помню! — ответил я. — Но как эта записка снова оказалась в моем ящике? Непонятно. Я подумал, ты звонила второй раз.

— Нет.

— Наверное, я просто выронил эту записку, а какой-то ретивый идиот подобрал и снова положил в мой ящик! И ее опять передали мне, вот я и подумал, что ты еще раз звонила.

— Наверное, так оно и было.

— Ясное дело! — приободрился я. — Послушай, Анита, я тогда перед нашим разговором пропустил пару рюмашек и как-то смутно помню, о чем мы там болтали. Может, напомнишь?

Оказалось, что беседовали мы о скобках для зубов Микки. Я посоветовал ей проконсультироваться еще с одним врачом. Нет, это я помню, уверил я ее. А дальше? Оказывается, я обещал прислать еще денег, более солидную сумму, чем выслал последний раз. Так что со скобками для ребенка проблем не будет. Я сказал, что и это прекрасно помню, в ответ на что Анита заметила, что на том наш разговор, собственно, и закончился. Если не считать, конечно, что я говорил еще и с мальчиками. «Ах, ну да, конечно! — сказал я. — Прекрасно помню свой разговор с мальчиками. И это все? Ну, значит, мне не стоит так уж жаловаться на память, верно?»

Я повесил трубку. Меня лихорадило. Какое-то время сидел в будке, пытаясь все же вспомнить беседу, которую она только что описала. Бесполезно... Сплошной черный провал — с того самого момента, как я в воскресенье вечером выпил эту проклятую третью рюмку. И до момента, пока не очнулся в больнице. Полный провал...

Я разорвал записку пополам, сложил кусочки, снова разорвал и сунул обрывки в карман. Взглянул на вторую записку. Номер телефона Чанса, тот самый, для связи. Но вместо этого я позвонил в Мидтаун-Норт.

Деркина на месте не оказалось, но они дали мне номер его домашнего телефона.

Голос его звучал сонно:

— Погодите секунду, возьму сигарету... — сказал он. После паузы заговорил снова, и на этот раз голос звучал уже нормально. — Смотрел телевизор и задремал, — сказал он. — Ну, что слышно нового, Скаддер?

— Этот сутенер пытался меня поймать.

— В каком смысле поймать?

— Он мне звонил. И оставил свой номер. Связной. Так что, наверное, он в городе, и если вы хотите егозадержать...

— Зачем? Нам он ни к чему.

Я вдруг ужаснулся: очевидно, я, будучи в отключке, успел поговорить и с Деркином, один из нас звонил другому, и вот теперь я этого не помнил. Но он продолжал говорить как ни в чем не бывало, и я успокоился.

— Он побывал у нас в участке. И мы заставили его попотеть, — объяснил он. — Причем у нас был выписан ордер на его задержание, но он явился сам. Со своим скользким, как угорь, адвокатом. Да и сам он не прост, ох как не прост!

— И вы его отпустили?

— Но у нас не было никаких оснований его задерживать, черт бы побрал этого сукина сына! У него оказалось железное алиби как на несколько часов до предполагаемого времени убийства, так и на часов шесть — восемь спустя. Алиби, как видите, сомнений не вызывает, так что тут можно было поделать? Дежурный, регистрировавший Джоунса в «Гэлакси», не в состоянии его описать. Этот болван не помнит даже, черный он был или белый. Хотя склоняется к мнению, что все же белый. И как тут быть? Можно подавать такие данные окружному прокурору?

— Но Чанс мог попросить кого-то снять для него этот номер. Попробуй уследи в больших отелях, кто там входит и выходит.

— Вы правы. Конечно, он мог снять комнату для киллера. А мог и сам убить ее.

— Так вы полагаете, он убийца?

— Я ничего не полагаю. Просто пока мы не можем предъявить обвинение этому сукиному сыну.

Я призадумался:

— Но зачем он мне звонил?

— Откуда мне знать?

— Ему известно, что это я навел на него полицию?

— От меня, во всяком случае, он этого не услышал.

— Тогда чего ему от меня надо?

— Почему бы вам самому не спросить?

В будке было душно. Я приоткрыл дверь — впустить немного свежего воздуха.

— Может, так и сделаю.

— Ну-ну! Послушайте, Скаддер, только не встречайтесь с ним где-нибудь в темной аллее, ладно? Вдруг он и вправду что-то насчет вас заподозрил. Тогда придется рвать когти.

— Ладно.

— И еще: если он вас все же прищучит, оставьте хотя бы предсмертную записку, идет? Так обычно делают во всех телесериалах.

— Хорошо, там видно будет.

— И вообще ведите себя по-умному, — посоветовал он. — Но только не перемудрите. Будьте попроще, а там подумаем, что делать дальше.

Я бросил в щель двадцать центов и набрал номер справочной. Ответил тот же женский прокуренный голос:

— Восемь-ноль-девять-два. Чем могу помочь?

Я сказал:

— Мое имя Скаддер. Мне звонил Чанс. Просил перезвонить.

Она ответила, что скоро будет говорить с ним и обязательно передаст. И попросила назвать мой номер. Я продиктовал его и пошел наверх. Растянулся на кровати и стал ждать.

Примерно через час зазвонил телефон.

— Это Чанс, — сказал он. — Спасибо, что позвонили.

— Мне передали вашу записку только час назад. Обе записки.

— Я бы хотел с вами поговорить, — сказал он. — С глазу на глаз.

— Давайте.

— Я внизу, в вестибюле. Можем зайти куда-нибудь, выпить по чашке кофе. Вы спуститесь?

— Хорошо.

Глава 10

Он спросил:

— Вы все еще думаете, что это я убил ее?

— Какая разница, что я думаю!..

— Мне важно это знать.

Я решил позаимствовать стиль Деркина.

— Мне за мои размышления никто не платит.

Мы сидели в кафе, в нескольких шагах от Восьмой авеню. Я пил черный кофе. Кофе в его чашке был по цвету несколько светлее его кожи. Решив, что надо бы заодно перекусить, я заказал себе горячие оладьи с маслом. Но почему-то никак не мог заставить себя к ним притронуться.

Он сказал:

— Я этого не делал.

— Ясно.

— У меня, как это там у вас называется, железное алиби. В ту ночь меня видела целая толпа людей, и я могу отчитаться за каждую минуту. Я к этой гостинице и близко не подходил.

— Ну, это само собой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Думайте сами.

Что я нанял кого-то убить ее, да?

Я пожал плечами. Я немного нервничал, сидя за столом вот так, прямо напротив Чанса. И еще чувствовал страшную усталость. Но не боялся его, нет.

— Я, конечно, мог. Но и этого тоже не делал.

— Вам видней.

— Черт! — буркнул он и отпил глоток. — Похоже, она значит для вас все же больше, чем вы меня уверяли.

— Нет.

— Просто знакомая одной приятельницы.

— Именно.

Он поднял на меня глаза — казалось, золотистое их мерцание так и прожигает насквозь.

— Вы с ней спали, — сказал он и, прежде чем я успел возразить, добавил: — Ясное дело, спали. Чем же еще могла она вас отблагодарить? Этой женщине был знаком лишь один способ. Надеюсь, то была единственная компенсация, которую вы получили за свои труды, Скаддер. Надеюсь, ей не пришлось выскребать последние центы из своей проститутской копилки.

— Мои доходы — это мое личное дело, — ответил я. — И все, что произошло между нами, тоже мое личное дело.

Он кивнул.

— Просто хотел понять, на чем вы стоите.

— Я ни на чем не стою и никуда не тороплюсь. У меня была работа, и я ее исполнил. И со мной рассчитались полностью. Клиентка мертва, но я не имею к ее смерти никакого отношения. И сама эта история не имеет ко мне отношения. Вы уверяете, что тоже не имеете отношения к ее смерти. Может, это и правда, а может, и нет. Я не знаю и не желаю знать. И вообще, если хотите, мне глубоко наплевать! Это дело касается только вас и полиции. А я не полицейский!

— Но раньше были им.

— Да. Но больше им не являюсь. Я не полицейский, и не брат убитой девушки, и не ангел-хранитель с огненным мечом. Но вы почему-то вбили себе в голову, что меня волнует, кто ее убил. Думаете, волнует?

— Да.

Я вскинул на него глаза.

— Да, думаю, волнует. Думаю, вам не безразлично, кто ее убил, и поэтому я здесь, — он еле заметно улыбнулся. — Видите ли, я хочу нанять вас, Мэтт Скаддер. Хочу, чтобы вы нашли ее убийцу.

* * *
Я опешил. Но вскоре я убедился, что он не шутит. А убедившись, изо всех сил пытался отговорить его от этой затеи. Если даже и удастся напасть на след, ведущий к предполагаемому убийце Ким, сказал я, будет лучше, если этим займется полиция. У них сила, у них люди, таланты, способности, связи, опыт — словом, все. За мной же никто не стоит.

— Вы забыли одну важную деталь, — сказал он.

— Что?

— Они не будут искать. Им это ни к чему. Они считают, что уже знают убийцу, просто не могут доказать. А потому надрываться не станут. Знаете, как они рассуждают? Ладно, мы знаем, что это Чанс пришил девчонку, но поскольку доказать это невозможно, займемся чем-нибудь другим. А уж им есть чем заняться. И если бы они даже и стали копать дальше, то это свелось бы только к поиску способов навесить это убийство на меня. Они не станут ломать головы над тем, что кому-то еще могло понадобиться убить Ким.

— Кому, к примеру?

— Это вам предстоит выяснить.

— Но с какой, собственно, стати?

— За деньги, — сказал он и снова улыбнулся. — Я же не прошу работать задаром! Ко мне стекается довольно много денег, причем наличными. И я готов хорошо заплатить.

— Я не про то. Почему вы хотите, чтобы именно я занялся этим? И к чему вам вообще искать убийцу, даже если вы считаете, что есть шанс его найти? Я еще понимаю, если бы речь шла о том, чтобы отвести от вас подозрение. Но вы же не на крючке, верно? В полиции даже не завели на вас дела. И, похоже, не заведут. Так к чему вам все это?

Он смотрел на меня тяжелым, неподвижным взглядом.

— Допустим, меня волнует моя репутация, — сказал он.

— Вот как? А вам не кажется, что ваша драгоценная репутация напротив весьма укрепилась? Стоит распространиться слухам, что вы убили Ким и что это сошло вам с рук, любая другая девчонка еще тысячу раз подумает, прежде чем удрать. Даже если вы не имеете никакого отношения к этому убийству. Так что на вашем месте я бы только радовался и пользовался ситуацией.

Кончиком указательного пальца он постучал по краю пустой чашки. И сказал:

— Кто-то убил мою женщину. Он не имел права. И ответит за это!

— Она уже не была вашей, когда ее убили.

— А кто об этом знал? Только вы, она и я. Даже другие мои девушки, и те не знали. Разве люди в барах и на улицах знают? Разве сейчас это известно? Нет, все знают только одно: одну из моих девушек убили и убийца до сих пор не найден.

— И это вредит вашей репутации?

— Во всяком случае, не помогает. Есть и другие причины. Все мои подопечные в страхе. Ким убили, а парень, который сделал это, до сих пор на свободе! А вдруг он повторит свою выходку?

— Убьет еще одну проститутку?

— Убьет еще одну мою девушку, — поправил он меня. — Вот что я скажу вам, Скаддер. Этот убийца — все равно что заряженное ружье, и я не знаю, на кого оно нацелено. Возможно, убив Ким, этот человек хотел подобраться ко мне. Возможно, на очереди у него еще одна из моих девушек. Я одно знаю: это уже отрицательно сказалось на моем бизнесе. Я был вынужден предупредить своих, чтобы они не шастали по разным отелям. Это для начинающих. И чтобы ни в коем случае не встречались с мужчиной, который покажется им странным или подозрительным. Но это все равно что, сняв телефонную трубку, ждать звонка.

Подплыла официантка с кофейником и наполнила наши чашки. Я так и не прикоснулся к оладьям, и растаявшее масло застыло. Я отодвинул тарелку. Чанс добавил в кофе молока. Я вспомнил, как сидел с Ким и как она пила сладкий густой кофе с сахаром и сливками.

И спросил:

— Но почему именно я, Чанс?

— Я же сказал, полиция надрываться не станет. Самое лучшее — это нанять человека, который будет стараться. За деньги.

— Но есть и другие частные детективы, которые с удовольствием станут работать за деньги. Да вы хоть целое агентство можете нанять, и они будут вкалывать по двадцать четыре часа в сутки.

— Я никогда не любил сборные команды. Предпочитаю иметь дело с индивидуалистами. Кроме того, у вас есть серьезное преимущество. Вы знали эту женщину.

— Не уверен, поможет ли это.

— К тому же я знаю вас.

— Но мы встречались лишь раз и...

— И мне нравится ваш стиль. А это уже что-нибудь да значит.

— Вот как? По-моему, вы знаете обо мне лишь одно — я разбираюсь в боксе. Но этого недостаточно.

— Это уже кое-что. На деле, конечно, я более осведомлен. Навел кое-какие справки. У вас оказалось довольно много знакомых, и все они отзываются о вас хорошо.

Минуту-другую я молчал. Потом сказал:

— Ее мог убить какой-то псих. Или же тип, который хотел, чтобы это выглядело именно так. И потому все равно ненормальный.

— В пятницу я узнаю, что она от меня уходит. В субботу приезжаю и даю добро. В воскресенье какой-то безумец прилетает из Индианы и режет ее на мелкие кусочки. Вы считаете, это — простое совпадение?

— Совпадения случаются на каждом шагу, — ответил я. — Но лично я не считаю это простым совпадением... Господи, до чего же я устал!.. И вообще мне не слишком хочется заниматься этим делом.

— Но почему?

Я задумался. Да потому, что мне вообще ничего не хотелось. Хотелось просто сидеть в темном углу, отгородившись от всего остального мира. И еще, черт возьми, хотелось выпить.

— Деньги-то вам пригодятся, — заметил он.

Это верно. От последнего заработка у меня уже почти ничего не осталось. А сыну Микки нужны скобки на зубы, да и потом мало ли что им еще нужно!

Я сказал:

— Мне надо подумать.

— Хорошо. Думайте.

— Просто сейчас не могу сосредоточиться. Надо собраться с мыслями, а для этого нужно время.

— Сколько?

«Месяцы», — подумал я.

— Несколько часов. Позвоню вам сегодня же. У вас есть еще какой-нибудь номер или надо звонить по тому же?

— Назначьте время, — сказал он. — И я встречу вас у входа в гостиницу.

— Ну, это вовсе не обязательно...

— Это куда проще, чем обговаривать такие дела по телефону. Такие дела нужно обсуждать с глазу на глаз. Кроме того, если ответом будет «да», тогда нам придется обсудить кое-что еще. И потом вы, наверное, хотели бы получить задаток?

Я пожал плечами.

— Назначьте время.

— В десять.

— У входа в гостиницу?

— Да, — сказал я. — А если будете настаивать, то ответом будет «нет».

— Тогда лучше подождать до десяти.

Он расплатился за мой кофе. Я спорить не стал.

Вернулся в гостиницу, в номер. Пытался думать, но не мог. И сидеть спокойно тоже никак не получалось. Я перебирался с кровати в кресло и обратно, удивляясь сам себе. Почему, ну почему я сразу не отказался? Теперь надо терзаться, и ждать до десяти, и еще подыскивать подходящий предлог для отказа.

И вдруг неожиданно для самого себя я надел шляпу и плащ, спустился, вышел на улицу и завернул к «Армстронгу». Открыл дверь и вошел, еще не решив, что собираюсь заказать. Приблизился к стойке, и Билли, бармен, заметив меня, покачал головой:

— Тебя обслуживать не буду, Мэтт. Ты уж извини, приятель.

Я почувствовал, как вспыхнуло мое лицо. Растерялся и рассердился одновременно. И спросил:

— Ты это о чем? Разве я пьяный?

— Нет.

— Тогда какого дьявола?

Он отвел глаза.

— Не я это придумал, Мэтт, — сказал он. — И потом я же не гоню тебя отсюда, наоборот, очень рад. Кофе, коку, жратву, все что угодно, пожалуйста. Ты наш постоянный желанный гость. Но подавать тебе спиртное мне запрещено.

— Кто запретил?

— Босс. После того, как ты был тут... пару дней назад.

О Господи!..

— Извини, Билли, — сказал я. — Мне очень стыдно, но просто выдались такие скверные дни. Я даже не помню, что заходил сюда.

— Да ладно, чего там, все нормально.

Боже ты мой!.. Мне захотелось куда-нибудь спрятаться.

— А что, я паршиво вел себя, да. Билли? Наломал дров, да?

— Да ладно, чего там!.. — сказал он. — Ты же пьяный был, верно? А с пьяных какой спрос? Помню, я снимал квартиру у одной ирландки. И пришел как-то домой, ну, в стельку, а наутро — к ней, извиняться, а она и говорит: «Господи, сынок, да такое и с епископом может случиться». Так что не переживай, Мэтт.

— Но тогда...

— Послушай, — сказал он и придвинулся ко мне поближе. — Я просто повторяю то, что мне велели. Он сказал, что если этот парень хочет допиться до смерти, это его личное дело и его все равно не остановить. Зайдет к нам — пожалуйста, ради Бога, но только спиртного ему не продавать. Это не мои слова, Мэтт. Я просто повторяю...

— Понимаю.

— Да по мне хоть...

— Я не выпить сюда пришел, — сказал я. — Налей чашку кофе.

— Что ж, в таком случае...

— В таком случае ну его к черту! — рявкнул я. — И еще, сдается мне, найти в этом городе бутылку не проблема, стоит только захотеть нажраться. Да ее мне кто угодно продаст!

— Но, Мэтт, ты не так все это воспринимаешь...

— Мне видней, как воспринимать, — сказал я. — И нечего вешать на уши все это дерьмо!

В порыве гнева, охватившем меня, было нечто светлое и очистительное. Весь дрожа от ярости, я вышел на улицу и остановился, пытаясь сообразить, куда лучше отправиться за выпивкой.

И тут кто-то окликнул меня по имени.

Я обернулся. Какой-то парень в армейской куртке пялился на меня и улыбался. Сперва я его не узнал. Но он говорил, что рад меня видеть, спрашивал, как я поживаю, и тут я, конечно, его узнал.

— Привет, Джим! У меня все нормально.

— На собрание идешь? Я с тобой.

— О-о... — протянул я. — Нет, знаешь, сегодня как-то не получается. Должен встретиться с одним парнем.

Он снова улыбнулся. И в этот миг в голове у меня словно что-то щелкнуло, и я спросил:

— А твоя фамилия, случайно, не Фабер?

— Да, Фабер, — ответил он.

— Так это ты звонил мне в гостиницу?

— Ну да. Просто так, поболтать. Ничего важного.

— А я не понял, кто это. Иначе бы непременно перезвонил.

— Конечно. Так ты точно не идешь, Мэтт? Не хочешь?

— Да нет, я бы с удовольствием, но никак не могу. — О Господи!..

Он ждал.

— Он непьющий человек, так его всеми силами старались выжить.

— А чего удивляться, раз наш капитан тоже был алкашом? И хотел окружить себя такими же алкашами, — сказал он. — Он уверял: «Да я со своими пьяницами потушу любое пламя». И знаете, он не врал. Да мы черт знает что вытворяли! Лезли в самое пекло, и ни хрена не боялись! Рисковали жизнью. Потому что были пьяные и ничегошеньки не соображали.

Нет, все же это непонятно, почему я сорвался. Я ведь четко контролировал себя, и все шло прекрасно. А потом — на тебе...

В перерыве я опустил в корзинку доллар и снова подошел к столу. Налил чашку кофе. На сей раз удалось заставить себя проглотить одно овсяное печенье. Не успел я вернуться на место, как началось обсуждение.

Я потерял нить разговора, но это меня нисколько не волновало. Главное, что я здесь, могу слушать, могу встать и уйти. Без четверти десять поднялся и -выскользнул за дверь, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Казалось, что все до единого присутствующие не сводили с меня глаз и думали, что я пошел надраться. И мне хотелось разубедить их сказать, что это вовсе не так, что никакая выпивка мне не нужна, что я просто должен встретиться с человеком по делу.

Я вышел на улицу и только тут сообразил, что вполне бы мог досидеть до конца. Ведь от собора Святого Павла до моей гостиницы всего пять минут ходу. И потом Чанс мог и подождать.

Нет, себя не обманешь, я все же специально ушел пораньше. Чтобы не ждать, когда придет моя очередь говорить.

Ровно в десять я был в вестибюле. Увидев на противоположной стороне улицы его машину, я вышел. Подошел, отворил дверцу и сел рядом с ним.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Ваше предложение по-прежнему остается в силе?

Он кивнул:

— Если вы согласны.

— Согласен.

Он снова кивнул, затем выжал сцепление, завел мотор, и машина плавно отъехала от тротуара.

Глава 11

Круговой объезд вокруг Центрального парка составлял примерно шесть миль. Мы проделали уже четвертый виток против часовой стрелки. «Кадиллак» скользил плавно и бесшумно. Говорил почти все время Чанс. Я достал блокнот и кое-что в него записывал.

Сначала он рассказал о Ким. Родители ее были финские эмигранты, поселившиеся на ферме в Западном Висконсине. О'Клэр — ближайший городок, если его вообще можно было назвать таковым. Настоящее имя Ким было Кайраа, и она росла, занимаясь простым крестьянским трудом: дойкой коров и пропалыванием грядок. Когда девочке исполнилось девять, старший брат начал приставать. Заходил в ее комнату каждый вечер и заставлял вытворять «разные штуки».

— Правда, версия с братом была у Ким первой. В следующий раз это оказался дядя с материнской стороны, потом — ее собственный отец. Возможно, этого и вовсе не было, так, плод ее воображения. Или же ей хотелось придать всей истории больше достоверности.

Будучи ученицей старшего класса, она завела роман с каким-то торговцем недвижимостью, мужчиной средних лет. Он обещал Ким развестись с женой. Она собрала чемодан, и они отправились в Чикаго, где три дня подряд провели в гостинице «Палмер-Хаус», никуда не выходя и заказывая еду в номер. На второй день ее кавалер страшно напился, начал каяться и говорить, что он разбил ей жизнь. На третий день настроение у него стало получше, а на четвертый, проснувшись утром, она увидела, что он удрал. На столе лежала записка: он писал, что возвращается к жене, что за номер уплачено до конца недели и что он никогда не забудет Ким. Рядом с запиской был оставлен конверт, в нем Ким обнаружила шестьсот долларов.

Она осталась в гостинице до конца недели, посмотрела Чикаго, переспала с несколькими мужчинами. Двое из них дали ей денег, хотя она не просила. Ким это понравилось, и она решила, что отныне будет делать это только за деньги, но все оказалось не так просто. И Ким подумывала о возвращении домой, на ферму, но в свою последнюю ночь в «Палмер-Хаус» случайно познакомилась с каким-то делегатом из Нигерии, который приехал в Чикаго на конференцию и остановился в той же гостинице.

— Так она сожгла за собой все мосты, — сказал Чанс. — Переспала с черным, а это означало, что вернуться домой и жить, как прежде, она уже не сможет. И вот наутро она села в автобус и отправилась в Нью-Йорк.

А потом не переставала проклинать себя за это, пока Чанс не забрал ее у Даффи и не поселил на квартире. И внешность при ней была, и стать, но для улицы Ким не годилась. Энергии не хватало.

— Ленива была, — заметил он и на секунду задумался. — Все шлюхи ленивы.

На него работали шесть женщин. Теперь, когда Ким умерла, осталось пять. Несколько минут он говорил о них в самых общих чертах, затем начал называть имена, адреса, телефоны и приводить кое-какие подробности их личной жизни. Многое я записал. Мы завершили четвертый круг, и он, свернув вправо, выехал на Семьдесят вторую, проехал несколько кварталов и притормозил у обочины.

— Вернусь через минуту, — сказал он.

Я сидел в машине и смотрел, как он звонит куда-то из телефона-автомата на углу. Мотор он оставил включенным. Я просмотрел свои записи и попытался систематизировать все эти обрывки сведений, которыми он меня снабдил.

Чанс вернулся, сел в машину, посмотрел в боковое зеркальце и снова продемонстрировал запрещенный U-образный разворот.

— Звонил узнать, нет ли новостей, — объяснил он. — Просто на всякий случай.

— Вам не мешало бы завести телефон в машине.

— Слишком уж хлопотно.

Он направился в восточную часть города и остановил машину перед зданием из белого камня на Семнадцатой, между Второй и Третьей авеню.

— Время сборов, — сказал он. И снова оставил мотор включенным, только на этот раз появился минут через пятнадцать. С небрежным изяществом проскользнул мимо привратника в ливрее, сел за руль. — Тут Донна живет, — пояснил он. — Я ведь рассказывал вам о Донне?

— Поэтесса, да?

— Она сплошная эмоция. Какой-то журнал в Сан-Франциско принял у нее два стихотворения. И она купила шесть экземпляров номера, где были напечатаны ее стихи. Почти весь гонорар на эти журналы ухлопала.

Впереди загорелся красный. Он притормозил, посмотрел по сторонам и проехал на красный свет.

— Несколько раз, — сказал он, — она печаталась в других журналах. Однажды ей заплатили за публикацию двадцать пять долларов. Это был потолок.

— Да, трудновато поэту сводить концы с концами.

— Поэзия существует не для заработка. Все шлюхи ленивы, но эту, когда речь заходит о стихах, ленивой не назовешь. Может просидеть часов шесть — восемь кряду, подыскивая нужное слово. А почта! Она рассылает свои произведения дюжинами. Когда из одного издательства их возвращают, посылает в другое. Да она на одни марки тратит больше, чем зарабатывает на этих стихах! — Он немного помолчал, затем вдруг тихо рассмеялся: — А знаете, сколько денег я только что получил от Донны? Восемьсот долларов. И это только за последние два дня. Конечно, бывают дни, когда телефон у нее вообще не звонит.

— Но в среднем получается неплохо?

— Уж, во всяком случае, больше, чем за стихи! — Он покосился на меня: — Ну, что, прокатимся? Вы не против?

— А что мы, по-вашему, делаем?

— Ездим кругами, — ответил он. — А теперь я хочу показать вам новый, совершенно незнакомый мир.

* * *
Мы проехали по Второй авеню, потом через Лоуэр-Ист-Сайд и Вильямсбургский мост и оказались в Бруклине. Съехав с моста, машина столько раз поворачивала, что я окончательно потерял ориентацию, а названия улиц мало что говорили. Они вообще не были знакомы мне, эти названия. Но я видел, как разительно отличается один квартал от другого — вот этот типично еврейский, а там пошел итальянский, затем польский, так что в целом я представлял, где мы находимся.

На тихой и темной улочке, застроенной небольшими сборно-щитовыми домиками на две семьи каждый, Чанс притормозил и остановился перед трехэтажным кирпичным строением с гаражом. С помощью пульта дистанционного управления он открыл дверь в гараж, въехал в него и, нажав на кнопку, опустил дверь. Я поднялся вслед за ним по ступенькам и оказался в просторной комнате с высокими потолками.

Он спросил, представляю ли я, где мы находимся. Я ответил, что, похоже, в Гринпойнте.

— Очень хорошо, — заметил он. — А вы, оказывается, неплохо знаете Бруклин.

— Нет, этот его район не слишком. Просто увидел рекламу мясного рынка, вот и догадался.

— Ясно. А знаете, чей это дом? Слыхали когда-нибудь о докторе Казимире Левандовском?

— Нет.

— Это и понятно. Откуда вы могли слышать. Ведь он уже старик. На пенсии, прикован к инвалидному креслу. Несколько эксцентричен. Мало с кем видится... А здесь когда-то было пожарное депо.

— Да, похоже.

— Но несколько лет назад его купили два архитектора и перестроили. Правда, занимались в основном интерьером. Видно, денег у них было немного, и в целом конструкция здания сохранилась. — Он указывал на разные детали, объяснял. — А потом они то ли друг другу надоели, то ли само это место им надоело, не знаю. Вот и продали его старику Левандовскому.

— И он так и живет здесь?

— Он вообще не существует, — ответил Чанс. Речь его все время менялась: то была грамотной речью образованного человека, а то переходила в жаргон негритянских трущоб. — Соседи сроду не видывали старину дока. Видели лишь преданного его слугу, да и то мельком, когда тот въезжал в гараж, а потом выезжал оттуда. Это мой дом, Мэттью. Ну, устроить вам небольшую экскурсию? Центов на десять?..

Это было удивительное место!.. На первом этаже располагался спортивный зал, оснащенный разнообразными тренажерами, с сауной и джакузи. Спальня находилась на том же этаже. Постель, покрытая меховым покрывалом, стояла на возвышении, под стеклянным куполом. На втором этаже размещалась библиотека. Одну стену занимали стеллажи с книгами, рядом стоял огромный письменный стол футов восьми в длину.

Повсюду были развешаны африканские маски, высилась деревянная африканская скульптура — фигуры в полный человеческий рост. Чанс показывал их мне, называл племена, которым принадлежали эти работы. Я сказал, что видел африканские маски в квартире Ким.

— Да, маски общины Поро, — кивнул он, — из племени Дэн. В квартирах всех моих девушек есть африканские маски. Не самые ценные, понятно, но и не мусор какой-нибудь. Я ерунду не покупаю.

Он снял со стены довольно грубо вырезанную маску и протянул мне. Глазницы квадратные, все черты отмечены необыкновенной геометрической пропорцией. От нее так и веяло духом первобытного примитивизма.

— Это Догон, — сказал он. — Возьмите, не бойтесь. Скульптуру нельзя оценивать одними глазами. Ее надо чувствовать на ощупь. Ну берите же!

Я взял маску. Она оказалась неожиданно тяжелой. Должно быть, была сработана из дерева какой-то очень твердой породы.

Чанс снял со столика из тикового дерева телефон и набрал номер.

— Привет, дорогая! Как дела? Новости есть? — Секунду-другую слушал, потом положил трубку. — Все тихо и спокойно, — сказал он. — Кофе приготовить?

— Да, если вас не затруднит.

Он сказал, что ничуть не затруднит, и занялся кофе. И пока вода закипала, рассказывал мне об африканской скульптуре, о том, что мастера, создавшие эти маски и фигуры, вовсе не считали, что занимаются искусством.

— Для них это были вещи культовые, — объяснял он. — Каждая имела свое предназначение. Одна защищала дом, отгоняла злых духов, другие использовались в тех или иных ритуалах. И когда в маске, по их выражению, не оставалось «силы», ее просто выбрасывали и вырезали новую. Старые вообще не котировались. Их сжигали или выбрасывали, потому что они уже не приносили пользы.

Он усмехнулся:

— Затем явились европейцы и открыли африканское искусство. Многие из французских художников черпали вдохновение в племенных масках. Но теперь все переменилось. Все африканские резчики по дереву заняты исключительно изготовлением масок и статуй на продажу. На экспорт, в Европу или Америку. Да, формально они следуют старым традициям, потому что именно этого требует покупатель, но, знаете ли, тут произошла одна странная вещь. Их работы перестали вызывать интерес. Они словно неживые, они молчат. Вы смотрите на них, трогаете их, а потом вдруг попадается на глаза настоящая вещь, и вы тут же чувствуете разницу. Если, конечно, обладаете определенным чутьем. Забавно, верно?

— Любопытно.

— Будь у меня тут новые поделки, я бы вам продемонстрировал, но только я этой дряни не держу. Раньше покупал, когда только начал собирать. На чем еще учиться, как не на ошибках, верно? Но потом я от всей этой фальшивки избавился, сжег в камине, — он улыбнулся. — Однако самая первая моя покупка сохранилась. Висит в спальне. Маска племени Дэн, из общины Поро. Я не слишком разбираюсь в африканском искусстве, но знаете, как-то увидел ее в одной антикварной лавке — и прямо глаз не мог оторвать! — Он умолк, задумчиво покачал головой. — Было в ней нечто такое... Даже и не знаю, как сказать. Но я смотрел на этот кусок черного дерева, и мне казалось, что я гляжу в зеркало. Я видел себя, видел отца... Я смотрел в прошлое через уйму столетий. Понимаете?

— Не совсем.

— Видно, я и сам не очень-то понимаю... — Он снова покачал головой. — Вот посмотрит какой-нибудь нормальный человек на эти деревяшки и что скажет? Он скажет: «И чего этот чокнутый ниггер находит в этих старых масках? Чего это он с ними носится, покупает и развешивает по всем этим долбаным стенам, а?» Кофе готов. Вам черный?

* * *
— А как детективы обычно ведут расследование? — спросил он потом. — С чего начинают?

— Ну, ходят, смотрят. Говорят с разными людьми. Ведь смерть человека проистекает из его жизни. Разве что Ким пришил случайно какой-то маньяк? — Я похлопал по записной книжке. — Но о ее жизни вам известно не слишком много.

— Боюсь, что так.

— Поговорю с людьми, посмотрю, что они мне скажут. Может, что-то и прояснится. Появится ниточка, за которую можно ухватиться. А может, и нет.

— Попрошу своих девушек помочь. Может, им что известно.

— Да, желательно.

— Хотя они могут ничего не знать. И все же...

— Иногда люди даже не отдают себе отчет в том, что им что-то известно. Сами того не подозревают.

— А иногда судят о том, чего совсем не знают.

— Тоже верно.

Он встал, скрестил руки на груди.

— А знаете, — сказал он. — Я ведь вовсе не собирался привозить вас сюда. И не уверен, что вы хотели побывать в этом доме. Привез, даже не спросив.

— О, дом мне очень понравился!

— Спасибо. Она никогда здесь не была. Никто из них не был... Раз в неделю приходит пожилая немка, прибраться. Работает на совесть, все так и сверкает. Она единственная женщина, которая бывает в этом доме, во всяком случае, с тех пор, как я здесь поселился. Впрочем, кажется, и тех двух архитекторов не слишком интересовали женщины. Налить еще чашечку?

Кофе у него оказался необыкновенно вкусным. Я выпил уже несколько чашек, но отказаться от такого удовольствия просто не мог. Я сделал ему комплимент по этому поводу, и он объяснил, что смешивает два сорта — ямайский «Блю Маунтин» и темный жареный, колумбийский. Он тут же предложил мне в подарок фунт этой великолепной смеси, на что я ответил, что живу в гостинице и варить кофе там будет затруднительно.

Я потягивал этот божественный напиток, а он тем временем еще раз позвонил своему связному. Послушал, повесил трубку. Я спросил:

— Почему бы вам не дать мне ваш домашний номер? Или же вы держите его в секрете?

Он рассмеялся:

— Я не так часто здесь бываю. Проще дозвониться по тому, что у вас есть.

— Ясно.

— И потом, даже если я и дам вам этот номер, проку от него мало. Не уверен даже, что помню его. Надо бы найти старый счет и посмотреть... Так вот, даже если вы и наберете этот номер, ровным счетом ничего не произойдет.

— Как прикажете понимать?

— Да дело в том, что отсюда можно позвонить, а сюда — нет. Знаете, когда я только переехал, то понаделал разных удлинителей, несколько аппаратов установил, чтобы телефон всегда был под рукой. Но номера никому не давал. Ни своей справочной, никому.

— Ну и?..

— Ну и как-то раз сидел дома, кажется, играл в пул, и вдруг эта чертова штука как зазвонит! Я даже подпрыгнул. Какой-то придурок решил узнать, не желаю ли я подписаться на «Нью-Йорк таймс». Потом, пару дней спустя, снова позвонили. Ошиблись номером. И тут я сообразил, что если мне и будут звонить, так только по ошибке или с предложением продать чего-нибудь. Взял отвертку, вскрыл по очереди все эти аппараты, нашел в них такую маленькую штучку, которая трезвонит, когда ток проходит по какому-то там специальному проводку, и просто-напросто повырывал эти самые штучки из всех телефонов. А потом попробовал позвонить к себе с улицы: казалось, что телефон звонит, но на самом деле в доме было тихо.

— Умно.

— И дверной звонок тоже по этой же схеме работает. Там, снаружи, есть такая кнопочка, которую можно нажать, но только она ни к чему не подсоединена. Поселившись здесь, я ни разу не отворил никому дверь. Окна занавешены, в них тоже не заглянешь. И весь дом подключен к системе сигнализации. Нет, нельзя сказать, чтобы в Гринпойнте было много ограблений. Поляки, живущие тут, народ довольно смирный, но старый док Левандовский, он, знаете ли, любит уединение и покой.

— Не сомневаюсь.

— Я здесь редко бываю, Мэттью. И когда дверь гаража за мной опускается, сразу чувствую: весь этот мир остался там, позади. И мне никто здесь не мешает. Никто и ничто.

— Удивительно, как это вы привезли меня сюда...

— Я и сам удивляюсь.

* * *
Денежный вопрос мы приберегли напоследок. Он спросил, сколько я возьму за работу. Я ответил, что хочу две с половиной тысячи долларов.

Он спросил, из чего складывается эта сумма.

— Сам не знаю, — сказал я. — Почасовую оплату я не беру, свои расходы не подсчитываю. И если придется выложить много денег по ходу дела или же оно затянется, могу попросить вас добавить. Но счета выставлять не собираюсь и в суд на вас, если вы откажете, тоже подавать не буду.

— Предпочитаете менее формальные отношения?

— Именно.

— Что ж, это меня устраивает. Наличные, никаких расписок. У меня нет возражений против этой суммы. Женщины приносят много денег, правда, и уходит на них тоже много. Квартплата, текущие расходы. Взятки, чаевые, отступные. Когда селишь шлюху в квартире, следует кое-кого подмазать. Ну, скажем, нельзя сунуть привратнику двадцать долларов на Рождество и этим ограничиться, как поступают обычные жильцы. Меньше двадцатки в месяц не получается. А на Рождество приходится отваливать целую сотню. То же относится и ко всем остальным службам. Так что набегает порядком.

— Могу представить...

— Но и остается не так уж мало. И я не трачу эти деньги ни на дурь, ни на азартные игры. Вы сказали — две пятьсот, да? Я выложил за ту маску, ну, что дал вам подержать, вдвое больше. Шесть двести плюс еще десять процентов — специальный налоговый сбор, принятый сейчас на аукционах и в галереях. Так во что она, выходит, обошлась? Шесть тысяч восемьсот двадцать, да прибавьте еще торговую наценку.

Я промолчал. Он сказал:

— Черт, сам не пойму, с чего это я так расхвастался? Комплекс состоятельного негра, полагаю. Посидите минутку. — Он вышел и вскоре вернулся с пачкой сотенных и отсчитал ровно двадцать пять. Купюры, бывшие в употреблении, номера шли не по порядку. Интересно, сколько наличных держит он дома? И сколько привык носить при себе? Некогда я знавал одну акулу подпольного бизнеса, типа, который жил тем, что ссужал деньги под проценты. Так вот, он взял за правило выходить из дома, имея при себе не меньше десяти тысяч баксов. Причем ни от кого это не скрывал. И все, кто знал его, знали об этой уйме денег, что он с собой носит.

И что характерно: никто — заметьте, никто! — никогда не пытался его ограбить.

* * *
Он отвез меня домой. Обратно мы ехали другой дорогой — через мост Пуласки до Куинса и дальше по туннелю на Манхэттен. Говорили мало, и еще я, видно, задремал, потому что вдруг почувствовал, как Чанс слегка трясет меня за плечо.

Я заморгал и выпрямился. Мы стояли у входа в гостиницу.

— С доставкой на дом, — сказал он.

Я вышел и остановился на краю тротуара. Он подождал, пока не проедут машины, затем совершил свой знаменитый U-образный разворот. Я смотрел ему вслед, пока «кадиллак» не скрылся из вида.

Мысли, словно утомленные схваткой с волнами пловцы, еле ворочались в голове. Я слишком устал, чтобы думать. Поднялся к себе и улегся в постель.

Глава 12

— Нет, я не слишком хорошо ее знала. Мы познакомились примерно с год назад, в салоне красоты. Выпили вместе по чашечке кофе, и по манерам, и по всем ее разговорам я поняла, что она, мягко говоря, не из аристократок. Обменялись телефонами и иногда созванивались, просто так, поболтать. Но близки никогда не были, нет. А вот как-то недели две назад она вдруг звонит и предлагает срочно встретиться. Я удивилась. Мы с ней не общались несколько месяцев.

Мы сидели в квартире Элейн Марделл, на Пятьдесят первой, между Первой и Второй авеню. Пол устилал белый ковер с длинным ворсом, на стенах абстрактная живопись, из стереопроигрывателя льется мягкая, ненавязчивая музыка. Я пил кофе, Элейн — диетическую содовую.

— И что она хотела?

— Она сказала, что уходит от своего сутенера и хочет, чтобы я ей помогла. Ну, ты помнишь. А потом вы встретились.

Я кивнул.

— Почему она обратилась именно к тебе?

— Не знаю. У меня сложилось впечатление, что у нее вообще было не слишком много друзей. Такого рода вещи она не могла обсуждать с кем попало, во всяком случае, ни с одной из девиц Чанса. К тому же она была молода. Куда моложе меня. И могла видеть во мне нечто вроде мудрой старой тетушки.

— Да уж. Точнее не скажешь.

— Сколько ей было? Лет двадцать пять?

— Она говорила, что двадцать три. Кажется, в газетах писали, что двадцать четыре.

— Господи, совсем молоденькая!

— Да.

— Еще кофе, Мэтт?

— Нет, спасибо, все прекрасно.

— Знаешь почему, я думаю, она выбрала меня? Потому что у меня нет сутенера, — Элейн уселась поудобнее, скрестила ноги. Я вспомнил другие вечера, которые мы проводили в этой квартире. Один из нас всегда сидел на кушетке, другой в одном из этих кресел; острые углы комнаты сглаживала вот такая же уютная музыка...

Я спросил:

— А что, у тебя никогда не было сутенера?

— Нет.

— А у большинства девушек есть?

— Ну, во всяком случае, у тех, кого она знала. Думаю, это необходимо, особенно если работаешь на улице. Кто-то же должен защищать твои права на определенное место, выручать при аресте! Когда работаешь вне квартиры, такой, как эта, все по-другому. И большинство проституток из тех, кого я знаю, заводят себе дружков.

— Что, тоже сутенеров?

— О нет! Дружок не путается с целой толпой девиц. Он принадлежит только тебе и денег не отбирает. Но ты должна покупать ему разные вещи — много вещей, а иногда и деньги давать. Когда у него возникают трудности в жизни или же подворачивается возможность открыть какое-нибудь выгодное дело. Или же просто потому, что он сейчас на мели. Но это совсем не то, что отдавать заработок. Вот что такое дружок.

— Вроде сутенера, но только при одной бабе.

— Вроде того. Хотя любая из девушек всегда готова клясться и божиться, что он у нее не такой. И что отношения у них совсем другие, и что значения не имеет, кто зарабатывает деньги, а кто тратит.

— Значит, у тебя никогда не было сутенера. Ну, а дружок был?

— Никогда! Как-то раз мне гадали по руке, и гадалка очень удивилась. «У тебя линия головы разветвляется, дорогая, — сказала она. — Это значит, что разум правит сердцем». — Элейн подошла и показала мне ладонь. — Вот эта линия, видишь?

— Вроде бы четкая, прямая линия.

— Совершенно прямая. — Она отошла, взяла стакан с содовой, потом вернулась и присела на кушетку, рядом. — Когда я узнала, что случилось с Ким, тут же бросилась тебе звонить. Но тебя не было.

— Мне не передавали.

— Я не назвалась. И ничего не просила передать. Просто повесила трубку, а потом позвонила одному знакомому из турагентства и через два часа уже была на борту самолета и летела в Барбадос.

— Ты что, испугалась? Решила, что ты тоже в списке?

— Да нет. Просто подумала, что ее убил Чанс. Нет, я не считала, что он тут же начнет убивать всех ее друзей и знакомых. Просто решила, что сейчас самое подходящее время, чтобы устроить себе небольшой отпуск. Неделя на берегу моря, в хорошей гостинице. Немного загара днем, немного рулетки по вечерам. Много музыки и танцев. Такого заряда надолго хватает.

— Звучит соблазнительно!..

— Уже в Барбадосе на следующий же день на коктейле познакомилась с одним парнем. Он остановился в соседнем отеле. Очень симпатичный парень, юрист по сбору налогов, года полтора как в разводе. Расставшись с женой, завел бурный роман с какой-то молоденькой девицей. Видно, та изрядно потрепала ему нервы, вот он и решил немного передохнуть. И надо же было нарваться на меня!

— И что дальше?

— Ну, и у нас был очень милый роман, до конца недели. Долгие прогулки по пляжу. Теннис, романтические обеды при свечах. Выпивка у меня на балконе. У меня был балкон с видом на море.

— А здесь — с видом на Ист-Ривер.

— О, это совсем не одно и то же! Мы чудно провели время, Мэтт. И по части секса тоже все было очень хорошо. Я думала, что моя работа навсегда лишила меня способности наслаждаться сексом, и сперва боялась. Нет, я не притворялась, я действительно робела, но потом... потом преодолела свою робость.

— Надеюсь, ты не сказала ему...

— Ты что, смеешься? Конечно, нет! Я сказала, что работаю в художественных галереях, реставрирую полотна. Что я независимый эксперт по реставрации предметов искусства. И он просто в восторг пришел от моей профессии и забросал меня вопросами. Было бы куда проще, если бы я выбрала какую-нибудь менее замысловатую специальность, но видишь ли, мне хотелось произвести на него впечатление.

— Конечно.

Сложив руки на коленях, она разглядывала их — морщин на лице не было, а вот на руках возраст уже начал сказываться. Интересно, сколько ей? Тридцать шесть? Тридцать восемь?

— И знаешь, Мэтт, он очень хотел, чтобы мы встретились снова. Нет, в любви мы друг другу не признавались, ничего подобного, но появилось ощущение, что у нас, может быть, что-то получится. И он хотел продолжить наши отношения. Он живет в Меррике. Ты знаешь, где это?

— Конечно. На Айленде. Я сам раньше жил в тех краях.

— А там хорошо?

— Там есть замечательные места!..

— Я дала ему вымышленный номер. Имя мое он знает, а телефона в справочнике нет. И с тех пор он так и не появился. И, думаю, уже не появится. Но я не жалею. Просто хотелось каких-то тёплых отношений, хотелось погреться на солнышке, и мечта сбылась. Но иногда меня так и подмывает позвонить ему и сознаться, что дала неправильный номер. Найти какое-нибудь подходящее объяснение ипосмотреть, что будет дальше.

— Попробуй.

* * *
— Но только зачем? Я умею врать, могу окрутить его, даже стать его женой или любовницей. Могу съехать с этой квартиры, выбросить книжку с телефонами клиентов в мусоропровод. Но к чему? — Она посмотрела на меня. — Живу я прекрасно, откладываю деньги. Я всегда откладывала деньги.

— И вкладывала их, — напомнил я. — Вроде бы в недвижимость, да? Жилые дома в Куинсе?

— Не только в Куинсе. Я вообще могу удалиться на покой и жить припеваючи. Одна. Без всяких там сердечных привязанностей.

— Кстати, ты не знаешь, почему Ким решила уйти?

— Так она хотела завязать?

— Этого я не знаю. Знаю лишь одно: она хотела уйти от Чанса.

Она задумалась, потом покачала головой.

— Я не спрашивала.

— И я не успел.

— И вообще никогда не могла понять, зачем девушке сутенер. А поэтому трудно сказать, чего это она вдруг решила от него избавиться.

— Может, влюбилась в кого-нибудь?

— Ким? Возможно. Но если и так, она об этом не говорила.

— Она собиралась уехать из Нью-Йорка?

— Во всяком случае, у меня такого впечатления не сложилось. Но если бы даже и собиралась, вряд ли сообщила мне об этом.

— Черт! — пробормотал я и отодвинул пустую чашку на край стола. — Она была связана с кем-то. Вовлечена в какую-то историю. А вот с кем и в какую, попробуй теперь узнать.

— С чего ты взял?

— Просто это единственный путь, который может привести к убийце.

— Ты полагаешь?

— Убежден.

— А что, если и меня завтра убьют? Что будешь тогда делать?

— Пошлю цветы на похороны.

— Нет, серьезно?

— Серьезно? Буду проверять всех подряд налоговых юристов из Меррика.

— А может, их там целая толпа, ты об этом не думал?

— Возможно. Но, уверен, не так уж много юристов из Меррика отдыхали в этом месяце на Барбадосе. Ты вроде бы говорила, что жил он в соседнем отеле? Тем более нетрудно выяснить.

— Неужели ты бы стал заниматься всем этим?

— Почему нет?

— Совершенно бесплатно?

Я рассмеялся:

— Но ведь мы с тобой давние приятели. Элейн. И действительно, познакомились мы давно, еще когда я служил в полиции. Просто как-то выручил ее из одной истории, оказал помощь, которую мог оказать только полицейский. Она, в свою очередь, в долгу не осталась. Всегда была под рукой, стоило мне захотеть. «Какова же, — подумал я вдруг, — моя роль в ее жизни? Не сутенер, не любовник, тогда кто же?..»

— Мэтт... А для чего Чанс тебя нанял?

— Найти убийцу.

— Нет, почему именно тебя?

Я вспомнил его доводы.

— Не знаю, — ответил я.

— И почему ты согласился?

— Хочу подзаработать, Элейн.

— Но ведь тебя вроде бы деньги никогда особенно не интересовали?

— Теперь интересуют, и даже очень. Начал копить на старость. Может, я тоже собрался приглядеть жилой дом в Куинсе.

— Ой, не смеши!

— А из тебя, наверное, получилась прекрасная хозяйка? Представляю, как радуются жильцы, когда ты приходишь собирать квартплату.

— Этим занимается специальная контора. Я своих жильцов вообще в глаза не видела.

— Ну зачем ты только это мне сказала! Разрушила красивую мечту.

— Уж прямо...

Я сказал:

— Ким затащила меня в постель, ну... после того, как я исполнил свою работу. Я был у нее, и она мне заплатила, а потом мы переспали.

— И что с того?

— Это походило на чаевые. Нечто вроде благодарности за услуги.

— Вроде десятки, что дарят слугам на Рождество, да?

— Но стала бы она так поступать, если бы была с кем-то связана? Легла бы со мной, черт возьми, или нет, а?

— Ты кое о чем забыл, Мэтт.

Она смотрела на меня, слегка откинув голову набок, как смотрят старые мудрые тетушки.

— О чем это я забыл?

— Она же проститутка, Мэтт!

— А ты на Барбадосе тоже была проституткой?

— Не знаю, — ответила она. — Может, да, а может, и нет. Но вот что я тебе скажу, друг мой. Я была чертовски рада, когда все эти брачные танцы закончились и мы оказались в койке. Потому что там я по крайней мере знаю, как себя вести. Это мое ремесло — спать с мужчинами.

Я на секунду задумался, потом сказал:

— Сегодня, когда я позвонил тебе и попросил разрешения зайти, ты велела прийти через час.

— Ну и что?

— У тебя был клиент?

— Ну, уж не электрик, во всяком случае.

— Тебе нужны были деньги?

— Нужны деньги? Что за дурацкий вопрос! Естественно, я взяла с него деньги.

— Но ведь ты и без того кучу зарабатываешь на этой твоей недвижимости!

— Да, и еще не голодаю, и не ношу драных колготок. Куда это ты гнешь?

— Значит, ты встречалась с этим типом только потому, что в этом заключается твоя работа, так?

— Ну, допустим.

— Так чего ты тогда удивляешься, что я взялся за это дело?

— Потому, что это — твое ремесло, да? — спросила она.

— Ну, вроде того.

Она задумалась, потом рассмеялась:

— А знаешь, когда умирал Генрих Гейне, ну, немецкий поэт...

— Да.

— Знаешь, что он сказал? «Бог простит меня. Это его работа — прощать».

— Недурно.

— По-немецки наверняка звучит куда лучше. Я трахаюсь, ты ловишь преступников, а Бог прощает, — она опустила глаза. — Во всяком случае, надеюсь, что прощает. И когда в следующий раз мне придется поехать на Барбадос, надеюсь, что Его там не будет.

Глава 13

Когда я вышел от Элейн, небо уже начало темнеть, а улицы были забиты транспортом настал час пик. Снова шел дождь, моросил тоскливо и упорно, и машины едва ползли. Я посмотрел на эту разбухшую реку автомобилей. Вдруг подумалось: а что, если в одном из них сидит любовник Элейн? И еще: интересно, какая была у того юриста реакция, когда он понял, что ему дали липовый номер?

Он мог бы найти ее, если бы захотел. Он знал ее имя. Пусть даже в справочнике нет телефона, всегда можно подыскать людей, которые добудут его для тебя. А если и это не получится, проследить через отель. Там могли назвать имя агента туристического бюро, и уже через него добыть ее адрес. Впрочем, мне хорошо было рассуждать. Ведь я был полицейским и знал, что называется, ходы и выходы. А как догадаться об этом простому человеку?

А может, он оскорбился, узнав, что она обманула его? Может, подумал, что она больше не хочет его видеть? Вполне вероятно также, что первой его мыслью было: тут какая-то ошибка! Тогда он наверняка обратился в справочную, думая, что номер ее настоящего и недосягаемого телефона отличается оттого, что он знал, на одну-две цифры. И стал бы звонить и звонить наугад...

А может, он вообще не собирался ей звонить и так и не узнал, что номер фальшивый. Может, он выкинул бумажку с этим ее номером в туалет в самолете, когда летел домой к жене и детям.

Может, он даже чувствует себя виноватым, что так и не позвонил этой даме-реставратору, которая сидит и ждет его звонка. И сожалеет, что столь поспешно избавился от этого знакомства. Ведь можно было бы иногда встречаться с ней. А знать о жене и детях ей было вовсе не обязательно... А может быть, думал, что она должна быть благодарна любому, кто отвлек ее от тюбиков с масляной краской и скипидара...

По дороге в гостиницу я зашел в кафе и заказал сандвич и кофе. В «Пост» была опубликована довольно занятная статья. Два джентльмена, долгое время проживавшие в Куинсе по соседству, часто спорили и ругались из-за собаки, которая выла и лаяла в отсутствие хозяина. И вот вчера вечером владелец вывел ее погулять, и она подняла лапу и помочилась на дерево перед домом соседа. Тот видел это и застрелил пса из лука. Хозяин собаки бросился домой и выбежал с вальтером 38-го калибра, сувениром времен Второй мировой войны. Сосед тоже выбежал из дома с луком и стрелами, но первый оказался проворнее и убил его. Соседу шел пятьдесят второй год, хозяину собаки было шестьдесят два, и они жили бок о бок в Литл-Нек двадцать с лишним лет. Возраст собаки не упоминался, зато была помещена фотография — пес рвался с поводка, который держал офицер полиции.

* * *
Мидтаун-Норт находится в нескольких кварталах от моей гостиницы. Дождь все еще моросил, когда я в начале десятого отправился туда. Остановился у окошка дежурного и спросил, где я могу найти детектива Деркина. Молодой парень с усиками и уложенной феном прической махнул рукой в сторону лестницы. Я поднялся этажом выше и оказался в комнате, где располагался следственный отдел. Четверо полицейских в штатском сидели за письменными столами, еще двое в дальнем углу смотрели что-то по телевизору. Трое чернокожих за решеткой с надеждой воззрились на меня, но, увидев, что я не адвокат, тут же потеряли ко мне всякий интерес.

Я подошел к ближайшему столу. Лысеющий полицейский оторвался от пишущей машинки и вопросительно посмотрел на меня. Я сказал, что ищу детектива Деркина.

Полицейский за соседним столом встретился со мной взглядом.

— Я Джой Деркин. А вы, как я понимаю, Мэтт Скаддер?

Рукопожатие его было каким-то преувеличенно крепким, словно он проверял меня на вшивость. Кивком указал на стул и сам, усевшись, загасил сигарету в переполненной окурками пепельнице. Тут же достал новую из пачки, откинулся на спинку стула и оглядел меня. Глаза у него были неопределенного сероватого цвета — из тех, что не выдают ни мыслей, ни чувств — непроницаемые.

Он спросил:

— Что, дождь еще идет?

— Да, не кончается.

— Мерзкая погода! Кофе хотите?

— Нет, благодарю.

— Чем могу помочь?

Я спросил, не может ли он поделиться со мной кое-какими подробностями из дела Ким Даккинен.

— Но к чему это вам?

— Просто обещал одному человеку заняться этой историей.

— Обещали заняться? Вы что — хотите сказать, у вас есть клиент?

— Ну, в каком-то смысле — да.

— Кто же он?

— Я не имею права говорить.

В уголке его рта задергалась мышца. Ему было лет тридцать пять, и весил он на несколько фунтов больше положенного, а потому выглядел немного старше. Правда, волос еще не потерял. Они были темно-каштановые, местами почти черные, плотно прилизанные. Лучше бы одолжил фен у своего коллеги дежурного.

Он сказал:

— Но вы не имеете права этим заниматься! У вас нет лицензии, но даже если бы и была, подобного рода информация не подлежит разглашению.

— Вот уж не думал, что мы с вами в суде!..

— Мы не в суде. Но вы являетесь сюда и просите оказать вам услугу...

Я пожал плечами.

— Просто я не могу назвать вам имени своего клиента. Он заинтересован в том, чтобы убийцу поймали. Вот и все.

— И считает, что это случится быстрее, если он наймет вас, да?

— Очевидно.

— И вы того же мнения?

— Я думаю только о том, чтобы заработать на жизнь.

— Господи... — осклабился он. — Да кто ж не думает!

Я повел себя правильно. Не угрожал и не требовал. Просто прикинулся парнем, который не прочь заработать лишний доллар. Он вздохнул, хлопнул ладонью по столу, поднялся и подошел к картотеке у стены. Он оказался плотного телосложения, с немного кривоватыми ногами; рукава рубашки были закатаны, воротничок расстегнут, и передвигался он вразвалочку, как ходят моряки. Вернулся с большим конвертом из плотной бумаги, плюхнулся в кресло, достал из конверта фотографию и бросил ее на стол.

— Вот, — сказал он, — можете полюбоваться.

Это был черно-белый, размером пять на семь, снимок Ким. Явись я сюда по любому другому делу, ни за что не догадался бы, что это она. Я смотрел на снимок, стараясь подавить приступ тошноты и заставляя себя не отводить глаз.

— Да, он постарался, — заметил я.

— Он нанес ей шестьдесят шесть ударов мачете, во всяком случае, так утверждает док. Ничего работенка у него, а? Подсчитывать такие результаты. Не знаю, как только они могут заниматься этим. Да моя работа, если сравнить, просто праздник сплошной!

— Да, вся эта кровь...

— Скажите еще спасибо, что снимок черно-белый. В цвете пострашнее.

— Представляю.

— Он задел несколько артерий. А стоит повредить хотя бы одну, кровь так и даст фонтаном по всей комнате. Сроду не видел столько кровищи...

— Он и сам, наверное, был весь в крови?

— Да, не испачкаться было просто невозможно.

— Тогда как ему удалось уйти незамеченным?

— В ту ночь было холодно. И скорее всего он был в пальто. Накинул его поверх одежды... — Он затянулся сигаретой. — Или же никакой одежды на нем совсем не было, когда он занимался своим черным делом. Черт, ведь девчонку нашли в чем мать родила, может, и он тоже был голеньким. А потом просто принял душ, вот и все. Там такая красивая ванна, так почему бы этому подонку и не поплескаться в ней вволю? Ведь он никуда не спешил.

— Мокрые полотенца нашли?

Он взглянул на меня. Выражение серых глаз по-прежнему оставалось невозмутимым, но в манерах и голосе заметно прибавилось уважения.

— Нет, не помню, чтобы там были мокрые полотенца, — ответил он.

— На такие вещи обычно не обращаешь внимания, особенно когда в комнате рядом подобная сцена...

— Вообще-то они должны были попасть в инвентарный список, — он полистал папку. — Вы же знаете, как обычно проводится работа. Снимают все подряд, собирают все предметы, которые могут служить вещдоками, складывают в пластиковые пакеты, вешают бирки и включают в список. Затем все эти вещи поступают на склад, а когда наступает время готовить дело к оформлению, их, как правило, не могут найти... — Он захлопнул папку и подался вперед: — Хотите кое-что расскажу? Недели две-три назад звонит мне моя сестра. Они с мужем живут в Бруклине. В районе Мидвуд, знаете такой?

— Знаю.

— Ну вот, тем лучше, что знаете. Район неплохой. Я хочу сказать: если весь город — сплошная помойка, то там еще ничего, относительно, конечно. А звонила она мне вот почему. Пришли они вечером домой и видят, что квартиру ограбили. Кто-то взломал дверь, спер портативную пишущую машинку, телик, какие-то папки. И вот она звонит мне и спрашивает, куда следует обратиться, кому звонить и все такое прочее. А я первым делом спрашиваю, было ли это ее добро застраховано. Она говорит, нет, им и в голову не пришло страховать, ведь все эти вещи не бог весть какая ценность. Ну, тогда, говорю, можешь с ними навеки проститься. Забудь. Никуда не заявляй. Только напрасная трата времени.

А она спрашивает, как же мы собираемся ловить всех этих грабителей, если никто не станет заявлять? А я говорю, что квартирные кражи теперь никто не расследует. Просто составляют протокол и отправляют его в архив, и бегать по городу и искать ее воров никто не будет. Другое дело, когда грабителей застукали с поличным. Но расследование грабежа, о нет! Раскрываемость почти нулевая, ниже не бывает, и времени ни у кого на это нет. Она говорит, ладно, все понятно, но что будет, если вдруг всплывут ее краденые вещи? Если она не сообщала об ограблении, как же тогда ей вернут их? Ну и пришлось мне объяснять, как работает вся эта идиотская система. Что склады забиты краденым и найденным добром, что архивы ломятся от этих самых заявлений, протоколов и списков краденого, но мы не можем вернуть вещи законным владельцам. Короче, выложил все как есть. Вам-то, конечно, это понятно, а вот она, бедняжка, мне кажется, так и не поверила. Потому что люди не любят верить в плохое.

Наконец он нашарил в папке какую-то бумажку, пробежал ее глазами, нахмурился и прочитал вслух:

— "Полотенце банное белое — одно. Полотенце ручное белое — одно. Простыни купальные белые — две". Но тут не сказано, использованные или нет, — он вынул из конверта целую пачку глянцевитых снимков и начал быстро просматривать их. Я заглянул ему через плечо — то были фотографии номера, в котором погибла Ким Даккинен. Сама она была не на всех снимках — видно, фотограф снимал место преступления методично, дюйм за дюймом.

На снимке в ванной комнате оказалась видна металлическая вешалка с нетронутыми полотенцами.

— Нет, грязных полотенец нет, — сказал он.

— Значит, он унес их с собой.

— С чего вы взяли?

— Но ведь помыться ему надо было. Пусть даже он и накинул поверх окровавленной одежды пальто. И потом, полотенец здесь не хватает. Их должно быть минимум по два, каждого вида. Это ведь двойной номер в классном отеле. И там должны давать не одно, а два ручных полотенца. И столько же больших.

— Но к чему ему было уносить их?

— Может, он завернул в них нож?

— Нет, для мачете у него был портфель или сумка, иначе как бы он пронес его в гостиницу? И таким же макаром наверняка и вынес.

Я согласился, что это вполне логично.

— И потом, к чему ему было заворачивать мачете в грязное полотенце? Ну, допустим, он принял душ, вытерся и потом, прежде чем убрать мачете в портфель, захотел завернуть его. Но ведь тут, на снимке, есть чистое полотенце. Так почему бы не завернуть нож в чистое и сухое полотенце, вместо того чтобы совать в сумку мокрое полотенце?

— Вы правы.

— Ладно, все это только напрасная трата времени, — сказал он и постучал пальцем по снимку. — Но мне следовало бы заметить, что полотенец не хватает. Это я сплоховал.

Мы вместе прочитали протокол осмотра. В заключении медэксперта ничего существенно нового не обнаружилось. Смерть наступила в результате обширной кровопотери, «возникшей в результате многочисленных ранений». Кажется, я воспроизвел эту формулировку правильно.

Я прочитал протоколы допроса свидетелей, проглядел также и другие бумаги и отчеты, собранные в деле. Но сосредоточиться как следует не удавалось. В затылке появилась тупая, ноющая боль, мысли путались. Где-то на середине чтения Деркин предоставил папку в полное мое распоряжение, а сам вернулся к занятию, от которого я его оторвал, — снова застучал на машинке.

Просмотрев все, я закрыл папку и передал ему. Он вернул ее на прежнее место и, возвращаясь, задержался у кофеварки.

— Вот, со сливками и сахаром, — сказал он и пододвинул ко мне чашку. — А может, вы черный любите?

— Нет, ничего, не беспокойтесь, — ответил я.

— Ну, теперь вам известно все, что знаем мы, — заметил он. Я поблагодарил его. Он остался невозмутим: — Это ведь вы сэкономили нам время и силы, дав наводку на этого сутенера. Так что теперь мы в расчете. И если вам удастся заработать лишний бакс, буду только рад.

— И каковы же будут ваши дальнейшие действия?

Он пожал плечами.

— Следствие пойдет своим чередом, ну, как обычно. Будем собирать недостающие сведения, улики! — словом, все, что положено. Пока не наберется достаточно доказательств, позволяющих представить дело окружному прокурору.

— Словом, сплошная бюрократия.

— Уж прямо...

— Ну, а что потом, Джой?

— О Господи... — протянул он. — Кофе просто ужасный...

— Да нет, ничего.

— Знаете, я думал, что все дело в чашках. Ну, и как-то притащил из дома свою, чтобы пить из фарфора, а не из какого-то пластика. Нет, это был не какой-то там особо дорогой, тонкий фаянс, обычная чашка из толстого фарфора, типа тех, что подают в кафе. Ну, вы представляете.

— Конечно.

— Так вот, попробовал я из этой чашки, и оказалось — такая же дрянь. А как-то через день сидел и писал отчет об аресте одного подонка и случайно смахнул эту долбаную чашку локтем. Упала и разбилась. Вы куда-нибудь торопитесь?

— Нет.

— Тогда, может, выйдем? Я знаю тут одно местечко за углом.

Глава 14

Мы завернули за угол, прошли еще квартала полтора — до Девятой авеню — и оказались у входа в таверну. Я не запомнил ее названия и не уверен, называлась ли она как-нибудь вообще. Можно было назвать, например, «Не доезжая остановки до Девокса». У стойки бара сидели два старика в комбинезонах, наподобие тех, что носят приемщики утильсырья, и молча пили. Латиноамериканец у дальнего конца стойки, крепкий мужчина лет сорока, потягивал из стакана красное вино и читал газету. Костлявый бармен в майке и джинсах смотрел какую-то передачу по маленькому черно-белому телевизору. Звук он приглушил.

Мы с Деркином заняли свободное место, затем я подошел к бару за выпивкой — двойную водку для него, стакан имбирного пива для себя. Принес напитки и поставил на столик. Он покосился на мое пиво, но промолчал.

С виду его напиток вполне можно было принять за смесь средней крепости виски с содовой. Точно такого же цвета.

Он отпил глоток и сказал:

— О Господи! Надо же, полегчало. Нет, правда, сразу полегчало.

Я промолчал.

— Так что вы там спрашивали? Как будем действовать дальше? Неужели не ясно?

— Ну, в общих чертах.

— Я посоветовал своей сестрице купить новый телевизор, новую машинку и врезать в дверь новый замок. И не тратить время на вызов полиции. А вот куда нас заведет дело Даккинен? Да никуда, пожалуй.

— Так я и думал.

— Мы и без того знаем, кто ее убил.

— Чанс? — Он кивнул. — Но, насколько я понял, у него вполне надежное алиби.

— Комар носа не подточит. Не подкопаешься. Ну и что с того? Он все равно мог это сделать. Те люди, которые утверждают, что он с ними все то время был, запросто могут и соврать.

— Так вы считаете, они врут?

— Нет. Но и поклясться, что они говорят правду, не готов. И потом, он ведь мог им и заплатить, верно? Мы ведь уже об этом говорили.

— Да.

— И если он сделал это, нам, пожалуй, его к стенке не прижать. Алиби безупречное, без сучка и задоринки. Пусть даже он купил его себе, нам все равно не доказать. Разве что повезет. Иногда такое случается. Сваливается, что называется, с неба. Ну, скажем, ляпнет кто-нибудь что-нибудь за рюмкой в баре, а рядом окажется наш человек или осведомитель. И вдруг мы узнаем нечто, чего не знали до сих пор. Но даже если и повезет, это вовсе не означает, что будет так просто распутать это дельце. Ну, а пока, честно нам скажу, особенно надрываться мы не собираемся.

Он не сказал мне ничего такого, что бы меня удивило, и все равно было в его словах нечто пугающее. Я взял бокал с пивом и стал разглядывать его на свет.

— Ведь что в нашей работе надо? — продолжал он. — Зацепиться за что-то — и можно считать, полдела сделано. Стараешься, когда есть шанс, а остальное спускаешь на тормозах. Вам известна статистика убийств по городу?

— Знаю только, что цифра все возрастает.

— Ну вот. И с каждым годом она все выше. Вообще по всем преступлениям показатели с каждым годом все выше, а снижение отмечается только по менее серьезным преступлениям, за счет того, что люди о них просто не сообщают. Ну, вроде кражи у моей сестры. Или, допустим, шли вы домой, и на вас напали и отняли деньги. Скажите спасибо, что в живых остались. Благодарите Бога.

— И все-таки что касается Ким Даккинен...

— Да пошла она, эта ваша Ким Даккинен! — воскликнул он. — Глупая маленькая сучка, проехала полторы тысячи миль, чтобы трясти задницей и отдавать свои заработанные одним местом бабки ниггеру-сутенеру! Ну и пришили ее, подумаешь, великое дело! Какого черта не сиделось ей в этой паршивой Миннесоте?

— Висконсине.

— Ну да, я хотел сказать — в Висконсине. Просто чаще всего приезжают они почему-то из Миннесоты.

— Знаю.

— В среднем за год раньше случалось около тысячи убийств. По три в день в пяти районах. Это очень высокий процент.

— Да. Достаточно высокий.

— Так вот, теперь он вырос почти вдвое. — Он подался вперед. — Но это так, ерунда. Потому что в основном это бытовуха, убийства на почве семейных скандалов. Между мужем и женой или двумя приятелями, которые надрались, маленько постреляли друг в друга, а наутро ни черта не помнят. И тут статистика почти не изменилась. Какой была, такой и осталась. Зато возросло число убийств, совершаемых людьми незнакомыми, когда убийца и жертва впервые видят друг друга. Именно эта цифра показывает, насколько опасно стало жить в этом городе. Если составить график таких убийств, то кривая взлетает, словно ракета.

— Тут вчера в Куинсе вышел один с луком и стрелами, — вставил я, — а сосед пристрелил его из вальтера.

— Да читал я! А все из-за собаки, которая забежала не, на ту лужайку, да?

— Ну, примерно так.

— Это к нашей статистике не относится. Ведь эти двое знали друг друга.

— Да.

— И все равно характеризует общее состояние дел. Люди продолжают убивать. Нет чтобы на секунду остановиться и подумать. Прут напролом и убивают! Вы когда уволились, пару лет назад, да? Так вот что я вам скажу: сейчас стало значительно хуже.

— Верю.

— Нет, серьезно. Прямо не город, а джунгли какие-то, и все звери вооружены. У каждого пистолет. Знаете, сколько разгуливает по улицам людей с оружием? Если ты честный гражданин, то должен иметь пистолет для защиты. Вот и покупаешь его, и носить при себе, а потом вдруг стреляешь. В себя, жену или соседа.

— Как тот старик с луком и стрелами...

— Да с чем угодно! И кто может запретить ему иметь пистолет? — Он похлопал себя по животу, в том месте, где за пояс брюк был заткнут револьвер. — Я должен носить вот это, — сказал он. — Таковы правила. И даже если бы их не существовало, я бы без него на улицу не вышел, нет. Иначе чувствовал бы себя голым.

— И со мной в свое время так было. Как-то привыкаешь к нему.

— А сейчас не носите?

— Нет.

— И не боитесь?

Я пошел к бару за новой порцией выпивки. Ему — все ту же водку, себе — пиво. Вернулся к столу, и Деркин одним большим глотком осушил стакан и выдохнул, издав при этом звук, который производит спущенная шина. Потом, сложив ладони чашечкой, закурил сигарету, глубоко затянулся и тут же выпустил длинную струю дыма, словно спешил избавиться от него.

— Этот несчастный город... — сказал он. — И все, что ни делай, совершенно бесполезно. — Он принялся объяснять, почему именно бесполезно. Следует изменить всю систему борьбы с преступностью, начиная с рядовых полицейских и кончая судами и тюрьмами. Ни один из законов не работает нормально, а ситуация с каждым днем становится только хуже. Сперва ты не можешь арестовать парня, потом, если тебе это удалось, нельзя его судить, и, даже получив приговор, этот сукин сын в тюрьме, как правило, не задерживается.

— Тюрьмы переполнены, — возмущался он, — поэтому суды не выносят приговоров на длительный срок, чтобы выпустить этих мерзавцев пораньше. Да и сами суды перегружены сверх всякой меры, а специальные комиссии только и мечтают, как бы добиться для них досрочного освобождения! Окружные прокуроры не спешат принимать дела к производству. Только и знают, что придираться — то не так, да это не так. Скоро для того, чтобы осудить парня, будут требовать снимок, на котором он совершает преступление... Да и то можете нажить неприятности, потому что это есть нарушение прав человека — снимать без его разрешения. И что самое главное — катастрофически не хватает полицейских! Сейчас нас на десять тысяч человек меньше, чем двенадцать лет назад. Представляете? На улицах стало на десять тысяч полицейских меньше!

— Представляю.

— А преступников — наоборот, вдвое больше. Так чего удивляться, что по улицам стало опасно ходить? И к чему это приведет? К полному развалу. Денег на полицию не хватает, на ремонт метро — тоже, ни на что не хватает. Деньги утекают из этой страны во все дырки. И знаете, где оседают? В этой вонючей Саудовской Аравии. Там эти чернозадые только и знают, что менять верблюдов на «кадиллаки», а наша страна катится под откос! — Он встал. — Моя очередь угощать.

— Нет. Я возьму. Я ваш должник!

— Ладно. Тем более, у вас завелся клиент.

Я вернулся с очередной порцией, и он спросил:

— А чего это вы такое пьете?

— Имбирное пиво.

— Так и думал. Почему не выпить чего-нибудь покрепче?

— Я, знаете ли, на днях завязал.

— Вон оно что!.. — Его взгляд прямо буравил меня, он словно оценивал сказанное. Потом поднес стакан ко рту, отпил ровно половину и со стуком опустил его на исцарапанный деревянный стол. — Вообще-то неплохая идея, — заметил он, и я подумал, что Деркин продолжает тему имбирного пива. Но тут он добавил: — Уйти из полиции. Бросить эту работу к чертовой матери! А знаете, о чем я мечтаю? О том, чтобы продержаться еще шесть лет.

— И тогда у вас будет двадцать?

— Да, ровно двадцать, — кивнул он. — Получу пенсию и пошлю все это к такой-то матери! Уберусь не только из полиции, но и из этого вонючего города.

Переберусь во Флориду, Техас, Нью-Мехико, туда, где тепло, сухо и чисто. Нет, Флорида не пойдет, там эти сучьи кубинцы все изгадили, и уровень преступности не ниже, чем у нас. К тому же они превратили это место в перевалочную базу для наркотиков. Вместе с этими гадами-колумбийцами! Вы когда-нибудь с колумбийцами сталкивались?

Я вспомнил Ройяла Уолдрона.

— Один мой знакомый говорил, что они нормальные ребята, — сказал я. — Только не надо их обманывать.

— Как же, обманешь этих сволочей! Читали про двух девочек с Лонг-Айленда? Это было месяцев шесть — восемь назад. Сестры, одной четырнадцать, второй и вовсе двенадцать. Их нашли на заброшенной бензоколонке, в подсобном помещении. Руки связаны за спиной, убиты двумя выстрелами в затылок из какого-то мелкокалиберного оружия, кажется, 12-го калибра, точно не скажу. Да и какая, черт подери, разница? — Он допил водку. — Ладно, не в том суть. Никаких следов сексуальных домогательств, ничего. Это была просто казнь. Но кому понадобилось казнить двух девчушек? И вот примерно через неделю все проясняется. Некий тип ворвался в дом, где они жили, и застрелил их мать. Ее нашли в кухне, возле плиты, на которой варился обед. Эта семья приехала из Колумбии, отец был связан с кокаиновым бизнесом, он там в последнее время просто процветает, кстати, как и еще один вид бизнеса — похищение изумрудов.

— Я думал, они живут выращиванием кофе.

— Ха! Это только прикрытие. На чем это я остановился? Так вот, где-то через месяц прикончили и отца. В столице Колумбии, как она там называется... Он надул там кого-то из своих и бежал, но они настигли его и убили, а сперва расправились с женой и детьми. Так что эти колумбийцы играют по своим правилам. Стоит перебежать им дорогу, и они убивают не только вас, но и всю вашу семью. Детишек любого возраста. Ни перед чем не останавливаются. Даже если у вас кот, или собака, или там тропические рыбки — они и их прикончат, душегубы.

— Бог ты мой!..

— Вот мафия, та всегда заботилась о семье того, кого убирали. И теперь у нас появились преступники, на совести которых — уничтоженные семьи. Хороши работнички?

— Господи!..

Упершись ладонями в стол для равновесия, он тяжело поднялся на ноги.

— Плачу сам, — заявил он. — Не желаю больше пить на деньги какого-то сутенеришки! — И, вернувшись к столу, добавил: — Это ведь он твой клиент, верно? Чанс, да?

Я не ответил, и он пробурчал:

— Черт, вы же встречались с ним не далее как вчера вечером. Он настоял на встрече. И вот ты получил клиента, имя которого не желаешь называть. Просто, как дважды два, или нет?

— Речь идет не об умножении.

— Ну, давай скажем по-другому. Что я прав и что он теперь твой клиент. И незачем делать из этого тайну.

— Ладно.

Он наклонился ко мне.

— Это он убил ее, — сказал он. — Но зачем ему понадобилось нанимать тебя для расследования?

— Может, это не он убил.

— Да ясно, как Божий день, что он, подлец! — Деркин отмахнулся, словно отметая саму возможность невиновности Чанса. — Она говорит, что хочет с ним порвать, он отвечает — хорошо, а назавтра она труп. Так что будет тебе, Мэтт. Дело ясное, как апельсин.

— Тогда вернемся к вашему же вопросу. К чему ему понадобилось нанимать меня?

— Ну, допустим, чтобы выпустить пар.

— Не понял?

— Ну, может, он думал, что если наймет тебя для расследования, тогда никто не заподозрит его в убийстве.

— Но вы-то заподозрили!

— Да.

— И все равно считаете, что он думал тем самым отвести от себя подозрения?

— Откуда мне знать, что там думал какой-то накаченный наркотой черномазый сутенер?!

— Считаете, что он принимает наркотики?

— Но должен же он на что-то бабки тратить. Не посещает же он загородные гольф-клубы и в благотворительных акциях вроде бы не участвует. Ты лучше скажи-ка мне вот что...

— Что?

— Скажи честно, ты действительно считаешь, что существует вероятность того, что он... э-э... ее не убивал? Или же это все-таки он?

— Вероятность существует.

— Чем мотивируешь?

— Ну, прежде всего тем, что он нанял меня. И вовсе не для того, чтобы, как ты выражаешься, спустить пар. Потому как никаких паров тут не наблюдается. Ты же сам признался, что не собираешься надрываться.

— Ну, ему-то об этом знать не обязательно.

Я оставил эту его ремарку без внимания.

— Давай взглянем на это дело под другим углом, — предложил я. — Допустим, я бы не позвонил в участок.

— Когда?

— Ну, в тот самый первый раз. И вы бы не узнали, что она собиралась порвать со своим сутенером.

— Если бы не от тебя, так от кого-нибудь другого узнали бы.

— Каким образом? Ким погибла, а сам Чанс вряд ли бросился бы в полицию с этим признанием. Не уверен, что кто-либо еще знал об этом. — «Разве что Элейн», — подумал я, но решил ее не впутывать. — Так что маловероятно, чтобы вам все стало известно. Во всяком случае, на самых первых порах.

— Ну и что с того?

— Да то, что бы вы в таком случае делали?

Ответил он не сразу. Сперва посмотрел на свой стакан, и на лбу прорезались две вертикальные морщины. Затем сказал:

— Понимаю, куда ты клонишь.

— Как бы вы тогда вели это дело?

— Да в точности так же, как и до твоего звонка. И сочли бы, что это — дело рук какого-нибудь психа. Хотя вроде бы теперь их так называть не положено, да? Примерно с год назад по нашему департаменту была спущена директива. Теперь мы не имеем права называть их психами. Теперь они у нас ЛНП.

— Что такое ЛНП?

— Личность с неустойчивой психикой. Выискалась какая-то задница на Сентр-стрит — нечего им там делать! Весь город так и кишит психопатами, их больше, чем орехов в торте, а эти задницы спорят, как их лучше называть! Нельзя, видите ли, оскорблять чувства этих подонков! Ладно... Короче, думаю, это ненормальный. Некий современный вариант Джека-Потрошителя. Звонит проститутке, вызывает се к себе и режет на ленточки.

— Ну, хорошо, допустим. И что же дальше?

— А дальше — сам знаешь что. Ждем, что повезет и найдется какое-нибудь вещественное доказательство. Правда, в данном случае с отпечатками пальцев полная безнадега. В этом гостиничном номере столько народу перебывало — миллион отпечатков, и не знаешь, с чего начать. Конечно, было бы очень здорово, если бы обнаружился хотя бы один четкий кровавый отпечаток и мы бы точно знали, что принадлежит он убийце, но таким подарком похвастаться не могу.

— Ну, а даже если бы и мог...

— Даже если бы и мог, одного отпечатка все равно недостаточно. Во всяком случае, до тех пор, пока у нас не появится подозреваемый. По одному отпечатку нельзя даже запросить службу в Вашингтоне. Правда, они обещают, что скоро такое будет возможно, но пока...

— Да они уже лет сто обещают!

— И никогда ничего не сделают. А если даже и сделают, то мои шесть лет к тому времени пройдут, и я буду в Аризоне. А что касается других вещдоков, думаю, придется нам подождать, пока этот псих снова не укокошит кого-нибудь. Еще парочка убийств с тем же почерком, и, рано или поздно, он лажанется, и мы его возьмем. И тогда можно будет припереть этого гада к стенке! — Он допил водку. — Ну, и его, конечно, признают ненормальным и упекут всего годика на три, а потом он выйдет и займется тем же. Но мне бы не хотелось снова браться за такое дело. Видит Бог, не хотелось бы.

Я в очередной раз отправился к бару.

Все его предубеждения, что он позволяет мне расплачиваться сутенерскими деньгами, растворились, похоже, в этой самой выпивке. Он был уже заметно пьян, если, конечно, судить по некоторым симптомам. Глаза остекленели, все движения и жесты тоже отличала некоторая остекленелость. И речь приобрела характерные признаки — говорил он громко и словно сам с собой, изредка делая вежливые паузы и переспрашивая собеседника и в то же время совершенно не слушая его.

Я бы не заметил этого, если бы выпил столько же. Но я был трезв, и, по мере того, как алкоголь все сильнее забирал его, пропасть между нами расширялась.

Я пытался направить беседу в нужное мне русло, но Деркин категорически не хотел говорить о Ким Даккинен. Он упорно сворачивал на близкую ему тему — рассказывал, как все плохо в Нью-Йорке.

— Хочешь, скажу, кто во всем виноват? — Подавшись ко мне всем телом, он понизил голос, хотя мы остались в баре единственными посетителями и никого, кроме нас и бармена, в помещении не было. — Вот что я скажу. Это все ниггеры.

Я промолчал.

— И прочие отбросы общества. Черные и латины.

Я заметил, что в полиции у нас служит немало негров и пуэрториканцев. Он отмахнулся.

— Послушай, только не надо мне говорить! Был у меня один напарник, мы с ним долго работали. Звали его Ларри Хейнс, может, слышал? — Я не слышал. — И он был очень хороший полицейский. Я мог бы доверить парню свою жизнь, да! Черт, да чего там, и доверял!.. Он был черен, как уголь, и я не встречал парня лучше ни в жизни, ни в полиции. Но это здесь ни при чем. Я про другое... — Он отер губы тыльной стороной ладони. — Вот скажи, ты на метро ездишь?

— Ну, а что делать? Приходится.

— Да туда по доброй воле никто бы и не сунулся! Когда весь город — сплошной сумасшедший дом, чего еще ждать от служб? В метро то и дело что-то ломается, вагоны изгажены надписями на стенках, воняет мочой, а уж что касается преступности!.. Но справиться с ней тамошним полицейским просто не под силу. Нет, я не к тому... Я к тому говорю, что когда, черт возьми, еду в этом самом метро, знаешь, какое возникает ощущение? Что я не у себя дома, а в какой-нибудь паршивой загранице.

— Это почему?

— Да потому, что кругом сплошь черномазые и латины. Или косые, все эти китайские эмигранты, заполонившие страну Плюс еще корейцы. Правда, о корейцах ничего худого не скажу. Пооткрывали свои овощные лавчонки по всему городу, пашут по двадцать часов в сутки. Посылают своих детишек в колледжи, но это только цветочки.

— Цветочки?

— Может, я кажусь фанатиком или глупцом, но поделать с собой ничего не могу. Ведь это был белый город, а теперь у меня все время ощущение, что я единственный оставшийся в нем белый.

Какое-то время оба мы молчали. Потом он сказал:

— Да что там говорить... В метро теперь даже курят. Ты заметил?

— Заметил.

— Ну вот. А прежде такого никогда не было. Какой-нибудь выродок мог зарубить своих родителей топором, но чтобы закурить в метро — ни Боже мой! Теперь же вполне порядочные с виду люди спокойно покуривают там сигаретки. Во всяком случае, последние несколько месяцев. И знаешь, когда это началось?

— Когда?

— Помнишь, примерно с год назад писали в газетах? Какой-то парень закурил в метро, а патрульный попросил его загасить сигарету, а парень выхватил револьвер и пристрелил полицейского на месте! Припоминаешь?

— Вроде бы.

— Вот тогда это и началось. Вы прочитали об этом, и не важно, кто вы, полицейский или же простой гражданин, но эта статейка напрочь отбивает у вас охоту делать таким парням замечания, просить, чтобы они загасили свою паршивую сигарету. Так что теперь все больше и больше людей курят в вагонах, а другие смотрят и помалкивают. Да и потом — кого будет всерьез волновать курение в метро, когда уже и об ограблениях квартир не сообщают? Стоит перестать следить за соблюдением порядка и закона, и люди тут же перестают уважать закон... А тот несчастный полицейский в метро... Хотелось бы тебе так умереть, а? Попросить парня загасить сигарету и тут же схлопотать пулю в лоб?

Вместо ответа я поведал ему о матери Лу Руденко, погибшей в результате взрыва, когда ее друг принес в дом начиненный взрывчаткой телевизор. И мы принялись по очереди рассказывать самые жуткие истории. Он рассказал о какой-то служащей соцобеспечения, которую один из клиентов заманил на крышу, там зверски изнасиловал и сбросил вниз. А я вспомнил о четырнадцатилетнем подростке, которого застрелил его ровесник. Они не были даже знакомы, позднее малолетний убийца заявил, что убил паренька только за то, что ему, видите ли, показалось, что тот над ним смеется. Деркин выдал похожую историю, где убийцей и жертвой тоже были дети, а затем поведал о каком-то типе, убившем грудного ребенка своей сожительницы, потому что ему до смерти надоело платить няньке, сидевшей с младенцем, когда они отправлялись в кино. Я упомянул о женщине из Бруклина, ставшей случайной жертвой бандитов, вломившихся в ее квартиру. Словом, кто кого перещеголяет.

Затем он сказал:

— Начальник полиции считает, что надо вернуть смертную казнь. Большой черный электрический стул.

— Думаешь, это будет?

— Безусловно, если общественность поддержит. В этом, знаешь ли, есть одно великое преимущество. Стоит поджарить на стуле одного из этих ублюдков, и уж он-то наверняка второй раз того же не сделает.

Черт, лично я голосую за это! Вернуть стул, показывать по телевизору все эти казни, разрекламировать всю эту кампанию как можно шире, а заодно дать людям подзаработать на этом лишний доллар и нанять больше полицейских. А знаешь что?

— Что?

— Смертная казнь у нас существует, но для обычных граждан, а не для заядлых убийц. Людей убивают просто так, а вот усадить убийцу на электрический стул — куда там!.. У нас эта смертная казнь вершится по пять, шесть, семь раз на дню.

Он повысил голос, и теперь бармен слышал наш разговор. И явно им заинтересовался.

Деркин сказал:

— А мне понравилась эта твоя история про телевизор. Не знаю, как это я пропустил! Уж кажется, со всех сторон только и кричат о разных там ужасах, но всегда найдется что-нибудь новенькое, верно?

— Да уж.

— Восемь миллионов самых невероятных историй случаются в этом беззащитном городе... — продолжал он. — Помнишь ту телепрограмму? Ее показывали несколько лет назад?

— Помню.

— Каждая серия кончалась такими строчками: «Восемь миллионов историй случаются в этом городе. Это была одна из них».

— Да, помню.

— Восемь миллионов, — повторил он. — А знаешь, что на самом деле происходит в этом городе, в этом вонючем большом сортире? Знаешь? Восемь миллионов убийств! Восемь миллионов способов умереть.

* * *
Я едва вытащил его оттуда. Ночь стояла прохладная, воздух свежий, и он почти тут же умолк. Пройдя несколько кварталов, мы оказались в переулке за полицейским участком. Там была припаркована его машина, старенький «меркурий», немного побитый спереди. За Щитком торчала лицензия, где, помимо всего прочего, было указано, что машина эта используется для нужд полиции и владелец ее штрафам не подлежит. Видимо, она еще и отпугивала потенциальных грабителей.

Я спросил, в состоянии ли он вести машину. Он словно не слышал, а потом вдруг сказал:

— Ты кто, «фараон», что ли? — Но тут до него,видно, дошла абсурдность этой ремарки, и он начал смеяться. Стоял, уцепившись за открытую дверцу, чтобы не упасть, и хохотал, а потом, ослабев от смеха и распахивая пошире дверцу, повторил: — Ты «фараон», что ли? «Фараон»?..

Но веселое настроение почти тут же покинуло его. Он помрачнел и вроде бы даже протрезвел. Глаза его сузились, и он, качнувшись вперед и выпятив челюсть, отчего сразу стал похож на бульдога, прошипел низким и злобным голосом:

— Послушай! Ты чего из себя строишь, а? Ты не выпендривайся! Понял?

Я растерялся, не зная, чем вызвана эта его реакция.

— Ты ханжа! Ублюдок, вот кто ты! Ты ничем не лучше меня, сукин ты сын!

И он плюхнулся на сиденье, завел мотор и отъехал. Я провожал машину глазами. Вроде бы вел он нормально. Оставалось надеяться, что ехать ему недалеко.

Глава 15

Я отправился прямиком в гостиницу. Винные магазины были уже закрыты, но бары еще работали. Я довольно спокойно проходил мимо них, устоял также перед зазывалами проституток, расположившихся по обе стороны от «Холидей инн», что на Пятьдесят седьмой. Кивком поздоровался с Джейкобом, узнал, что мне никто не звонил, и поднялся к себе.

«Ханжа, ублюдок! Ты ничем не лучше меня!» Он напился до полного безобразия, и эти его воинственные выпады были всего лишь самозащитой пьяного, раскрывшего свою душу малознакомому человеку. Слова его ровным счетом ничего не значили. Он мог бы адресовать их своему напарнику, компаньону по выпивке, любому прохожему, самой ночи, наконец.

И, однако же, они эхом отдавались у меня в голове.

Я улегся, но заснуть никак не удавалось. Тогда я встал, включил свет и уселся на край постели с блокнотом в руке. Просмотрел свои записи, включил в них еще пару моментов из нашей беседы в баре на Десятой авеню. Сделал еще несколько записей. Так, кое-какие свои соображения на тему: игра идеями, как игра котенка с мотком шерсти. Когда процесс начал напоминать блуждание в замкнутом пространстве, отложил блокнот, но мысли возвращались на круги своя. Взял детектив в мягкой обложке, купленный на днях, но сосредоточиться не удавалось. Я перечитывал один и тот же абзац несколько раз подряд, но так ничего и не понял.

Впервые за все это время жутко захотелось выпить. Мной овладело какое-то странное беспокойство, я нервничал и хотел избавиться от этого ощущения. В двух шагах от гостиницы была одна забегаловка, а в забегаловке — холодильник, набитый банками пива. Но когда это мне помогало пиво?

И я остался в номере.

Чанса не интересовали мотивы, заставившие меня принять его предложение. Деркин охотно поверил в то, что я согласился из-за денег. Элейн хотелось верить, что я занялся этим из чувства долга, а также потому, что в том заключалась моя работа и мое предназначение. И каждый из них был по-своему прав. Мне действительно были нужны деньги, профессия моя действительно сводилась к расследованию преступлений.

Но был, помимо всего прочего, и еще один мотив, и, возможно, самый главный: поиски убийцы могли отвлечь от пьянства.

По крайней мере на время.

* * *
Проснувшись, я увидел, что за окном сияет солнце. Но к тому времени, как, приняв душ и побрившись, я вышел на улицу, оно снова исчезло, скрылось за пеленой облаков. Так оно то появлялось, то снова пропадало за тучами весь день, словно ведающий всеми этими небесными делами Некто никак не мог решить, какую же погоду установить сегодня.

Я слегка перекусил, сделал несколько звонков, потом поехал в отель «Гэлакси». У дежурного, регистрировавшего Чарлза Джоунса, был сегодня выходной.

Впрочем, я читал протокол его допроса в досье Деркина и не слишком надеялся узнать от него больше, чем он поведал полиции.

Администратор позволил мне взглянуть на регистрационные карточки. В графе «Имя» крупными и четкими печатными буквами было выведено. «Чарлз Оуэн Джоунс», в графе «Подпись» теми же буквами — «Ч. О. Джоунс»

Я обратил внимание администратора на эту деталь, на что тот ответил, что подобного рода заполнение карточки — явление вполне обычное.

— Люди пишут на одной строчке свое полное имя, а внизу — сокращенный его вариант, — сказал он. — Никакого нарушения я тут не вижу.

— Да, но это не подпись.

— Почему же?

— Да потому, что он написал ее не одним росчерком, а тщательно выписывал каждую буковку.

Он пожал плечами.

— Некоторые всегда пишут печатными буквами, — сказал он. — К тому же этот парень заказал номер по телефону и заплатил вперед наличными. Не думаю, чтобы в подобных обстоятельствах нам стоило придираться к какой-то там подписи.

Он так и не понял, что я имею в виду. Меня удивило то, что этот Джоунс умудрился не оставить образца своего почерка, и я находил сей факт весьма примечательным. Еще раз взглянул на имя, написанное полностью. Две первые буквы слова «Чарлз». С тех же двух начиналось и имя моего клиента. Чанса. Ну и что это означает и означает ли вообще? И к чему мне искать улики против моего же клиента?

Я спросил, не посещал ли их гостиницу мистер Джоунс за последние несколько месяцев.

— За последний год — точно нет, уверил меня администратор Все данные по нашим клиентам регистрируются в компьютере. Кстати, один из детективов уже проверял эту информацию. Если у вас все, то...

— Сколько еще ваших гостей подписываются печатными буквами?

— Понятия не имею.

— Может, вы дадите мне просмотреть регистрационные карточки за последние месяцы?

— Зачем?

— Ну, чтобы знать, многие ли из них расписываются, как этот парень.

— Не думаю, что вам это удастся, — ответил он. — Вы представляете, сколько у нас этих карточек? В гостинице шестьсот тридцать пять номеров, мистер... э-э...

— Скаддер.

— Мистер Скаддер. В месяц набегает где-то около восемнадцати тысяч карточек.

— В том случае, если все ваши гости остаются только на одну ночь.

— Нет, конечно, не все. В среднем дня на три. Но даже если и так, то все равно получается свыше шести тысяч карточек в месяц. Двенадцать тысяч за два месяца. Вы отдаете себе отчет, сколько времени потребуется, чтобы просмотреть все эти карточки?

— Один человек может просмотреть за час тысячи две, — сказал я. — Поскольку читать их вовсе не обязательно, достаточно одного взгляда, чтобы понять, сделана подпись печатными буквами или нет. Так что речь идет о какой-то паре часов. Я вполне могу заняться этим сам. Или же вы попросите своих людей.

Он покачал головой.

— Нет, заставить их я не имею права, — сказал он. — Действительно не имею. Вы частное лицо, не полицейский, и потом это просто не входит в их прямые обязанности. Вот если из полиции поступит официальный запрос...

— Я просто прошу об одолжении.

— Такого рода одолжение я оказать не могу.

— Ну, хорошо, не одолжение, а, скажем, очень большая просьба, — продолжал настаивать я. — К тому же я заплачу. Ну, за потраченное время и все связанные с этим неудобства...

В любой маленькой гостинице этот аргумент наверняка сработал бы, здесь же — лишь напрасная трата времени. Не думаю, чтобы он осознавал, что я предлагаю ему взятку. Он повторял, что будет рад помочь, если полиция снабдит меня специальным запросом, и я был вынужден сдаться. И спросил, нельзя ли в таком случае позаимствовать ненадолго регистрационную карточку Джоунса, чтобы сделать с нее фотокопию.

— У нас есть копировальный аппарат! — воскликнул он, обрадованный, что хоть чем-то может помочь. — Погодите минуточку.

Вскоре он вернулся с копией. Я поблагодарил, а он осведомился, не нужно ли мне чего еще, одновременно самим тоном давая понять, что ни о каких одолжениях более не может быть и речи. Я ответил, что хотел бы взглянуть на комнату, где Ким умерла.

— Но полиция там уже поработала, — ответил он. — И уже совершенно не на что смотреть. Номер готовят к приему новых постояльцев. Пришлось сменить ковер и перекрасить стены.

— И все равно хотелось бы взглянуть.

— Но, повторяю, там совершенно не на что смотреть. К тому же ремонт еще не закончен. Маляры уже ушли, но надо стелить ковер и...

— Я им не помешаю.

Он дал мне ключ и отпустил наверх одного. Я нашел номер и поздравил себя с тем, что интуиция детектива на этот раз не подвела. Дверь оказалась запертой. Рабочие, очевидно, отправились на обед. Старое ковровое покрытие сняли, а новым успели застелить всего треть пола. Остаток свернули в рулон и поставили у стены.

Я провел в номере всего несколько минут. Администратор оказался прав — искать здесь было совершенно нечего. Комната была абсолютно пуста — ни следов Ким, ни мебели. Стены сверкали свежей краской, ванная — чистотой. Я бродил по комнате, словно какой-то парапсихолог, пытаясь уловить кончиками пальцев некие неведомые никому вибрации. Если даже они и существовали, то меня они так и не коснулись.

Окно выходило на улицу, вид на город портили несколько высотных зданий. Из расселин между ними виднелись очертания Международного торгового центра.

Было ли у нее время выглянуть из окна? Смотрел ли из него мистер Джоунс — до или после того?..

* * *
В центр я поехал на метро. Вагон попался новенький, окрашенный изнутри в приятные желто-оранжевые тона. Правда, настенные надписи, непостижимые уму и не поддающиеся расшифровке, уже изрядно подпортили его облик. Высказывания и рисунки красовались везде, на любой сколько-нибудь пригодной поверхности.

Курящих в вагоне не было.

Вышел на Западной Четвертой и прошел до Мортон-стрит, где жила Фрэн Шектер в маленькой квартирке на верхнем этаже четырехэтажного кирпичного дома. Я позвонил снизу, уведомил ее о своем приходе по домофону, и дверь в подъезде отворилась.

На лестнице буйствовало море ароматов.

На первом этаже пахло готовкой, на следующем — воняло кошками, на верхнем ко всему этому букету примешивался отчетливый запах марихуаны. Я подумал, что по ароматам на лестнице можно составить вполне четкое представление о жильцах дома.

Фрэн поджидала меня на пороге. Круглое детское личико обрамляли коротко подстриженные вьющиеся волосы светло-каштанового оттенка. У нее был нос пуговкой, пухлые губки и щечки, позавидовать которым мог бы бурундучок.

Она поздоровалась:

— Привет! Я Фрэн. А вы, наверное, Мэтт, да? Не обидитесь, если я буду называть вас просто Мэтт? — Я уверил, что ничуть не обижусь, и она, взяв меня под руку, провела в квартиру.

Внутри запах марихуаны оказался еще сильнее. Апартаменты представляли собой нечто вроде студии — одна довольно просторная комната с отгороженной в уголке кухней. Обстановка состояла из полотняного шезлонга, диванчика с подушками, пластиковых ящиков из-под молочных пакетов, которые служили шкафами для книг и одежды, и огромного водяного матраца с покрывалом из искусственного меха. Над этой, с позволения сказать, постелью висел на стене плакат в рамке — несущийся на дикой скорости паровоз в клубах бушующего пламени.

Я отказался от спиртного, но выпил содовой. Присел на диванчик, заваленный подушками, — он оказался удобнее, чем выглядел на первый взгляд. Сама Фрэн опустилась в шезлонг — сидеть в нем тоже, должно быть, было вполне удобно.

— Чанс сказал, что вы расследуете убийство Ким, — начала она разговор. — И просил помочь, рассказать все, что мне известно.

Говорила она с каким-то робким детским придыханием — нарочитым или нет, я так и не разобрал. Я спросил, что ей известно о Ким.

— Не так много. Встречались всего несколько раз. Иногда Чанс приглашал сразу двух девушек, ну, на обед там или на шоу. Думаю, я всех его девушек перевидала — вот так, хотя бы по одному разу. Как-то виделась с Донной, но она все время витала в облаках, так что проку было немного. Вы с Донной знакомы? — Я отрицательно покачал головой. — Ну, а лично мне больше по душе Санни. Не могу сказать, что мы с ней такие уж друзья, но она единственная, кому я звоню поболтать. Звоню раза два в неделю, или она мне звонит. Ну, вот мы и болтаем о том о сем...

— А Ким вы никогда не звонили?

— Нет. Я даже телефона ее не знаю, — на секунду она задумалась. — У нее были такие красивые глаза!.. Стоит зажмуриться, прямо так и видишь этот необыкновенный цвет! — У Фрэн глаза были тоже большие, а цвет неопределенный, нечто среднее между карим и зеленым. И фантастически длинные ресницы, наверное, накладные. Небольшого росточка, с плотной фигуркой, как у танцовщиц из кордебалета в Лас-Вегасе, где их называют пони. Одета она была в полинялые джинсы с подвернутыми штанинами и ядовито-розовый свитер, плотно облегавший ее пышную грудь.

Нет, она не знала, что Ким собиралась уйти от Чанса, и считает эту информацию весьма любопытной.

— Вообще-то, — протянула она после паузы, — понять ее можно. Он, знаете ли, ни чуточки о ней не заботился. А какой девушке захочется оставаться с мужчиной, который не шибко о ней заботится?

— С чего вы взяли, что он был к ней равнодушен?

— Ну, это же сразу чувствуется! Нет, он был не против иметь ее при себе, поскольку особых неприятностей она не доставляла и деньги приносила исправно. Но он не испытывал к ней никаких чувств.

— А к другим испытывал?

— Ну, ко мне, во всяком случае, — сказала она.

— А к кому еще?

— Он любит Санни. Да ее вообще все любят! Санни, она такая веселая, и с ней всегда интересно. А вот заботится ли о ней, не знаю. Или о Донне... Нет, на Донну ему точно наплевать, да и ей на него тоже. Думаю, у них это взаимно. Мне кажется, она вообще не знает, что в мире существуют другие люди, кроме нее.

— А как насчет Руби?

— А вы с ней встречались? — Я ответил, что нет. — Ну, она, знаете ли, немного необычная. Экзотический цветок... И ему это наверняка нравится. А вот Мэри Лу, так она очень-очень интеллигентная, и они ходят вместе на всякие там концерты и прочее, ну, к примеру, в Линкольн-центр, слушать классическую музыку. Но это вовсе не означает, что он испытывает к ней какие-то чувства.

Она захихикала. Я спросил, чему она смеется.

— Ой, да сама над собой! Вдруг подумала, что рассуждаю в точности, как какая-нибудь тупая шлюха, вообразившая, что сутенер любит только ее! Но знаете что? Просто я единственная, с кем он может позволить себе расслабиться. Приходит сюда, скидывает туфли и уносится мыслями далеко-далеко... Вы знаете, что такое карма?

— Нет.

— Ну, это имеет отношение к реинкарнации. Может, вы вообще не верите в такие вещи?

— Как-то не слишком задумывался.

— Ну, сама я тоже не очень-то в это верю, но иногда мне кажется, что мы с Чансом были знакомы в какой-то прежней жизни. Нет, не обязательно, чтобы были там любовниками или мужем и женой — ничего такого. Мы могли быть братом и сестрой, или же он — моим отцом, или я — его матерью. Или же вообще могли быть одного пола, потому что пол может меняться от жизни к жизни. Я хочу сказать, мы вполне могли быть, ну, к примеру, сестрами... Да кем угодно!

Тут ее рассуждения прервал телефонный звонок. Она подошла и, стоя спиной ко мне и упершись одной рукой в бедро, сняла трубку. Я не слышал, о чем она говорила. Через минуту Фрэн прикрыла трубку ладонью и обернулась ко мне.

— Мэтт, — сказала она, — не хотелось бы вас торопить, но как вы считаете, этот разговор у нас с вами надолго?

— Нет, не думаю.

— Могу я сказать, что освобожусь примерно через час?

— Можете.

Она отвернулась и снова тихо заговорила в трубку, а потом повесила ее.

— Один из моих постоянных, — объяснила она. — Очень милый человек. Я просила его подойти через час.

Она снова опустилась в шезлонг. Я спросил, была ли у нее эта квартира до того, как она познакомилась с Чансом. Фрэн ответила, что связана с Чансом вот уже два года и восемь месяцев и что нет, до того она делила одну квартиру в Челси, правда, побольше этой, еще с тремя девушками. Чанс сам нашел ей эту квартиру. Ей всего-то и осталось, что переехать.

— Мебель я привезла с собой, — добавила она. — За исключением этой постели с водяным матрацем. Он уже был здесь. А там у меня была односпальная кровать, и я от нее избавилась. И купила эту репродукцию Магрита. А маски тоже были здесь. — Я не заметил масок и после ее слов обернулся посмотреть. За спиной на стене висели три довольно мрачные физиономии, вырезанные из черного дерева. — Он в них здорово разбирается! — сказала она. — Все знает — и какое племя их изготовило, и для чего — словом, все! Он в таких штуках сечет.

Я заметил, что эта квартира не очень подходит для такой девушки, как она. Фрэн не поняла и озадаченно нахмурилась.

— Большинство девушек... э-э... подобных вам, проживают в солидных домах с привратниками, — пояснил я. — Лифтами, консьержами и прочим.

— Ах, ну да, конечно! Я сперва не поняла, о чем это вы! — Она весело и обезоруживающе улыбнулась. — Тут есть свои преимущества. Видите ли, мужчины, которые сюда приходят, не считают себя клиентами.

— Это почему?

— Они считают себя моими любовниками, — объяснила она. — Думают, что я эдакая легкомысленная курочка из Виллиджа, из тех, кто любит побаловаться наркотиками, что на самом деле недалеко от истины, и что они — мои дружки. Что, кстати, тоже отчасти правда. Да, они приходят сюда потрахаться, это само собой, но с тем же успехом и даже быстрей и дешевле они могли бы потрахаться где-нибудь в массажном кабинете. Нет, честно, без всякой балды, усекли? Но они приходят сюда, скидывают обувку, выкуривают по сигаретке. Это как раз такое место, где можно по-настоящему расслабиться. На полную катушку! Пусть даже для этого придется подняться на четвертый этаж без лифта. А потому — потом они могут вволю покувыркаться на этом матраце. Просто я хочу сказать, что я не проститутка. Я их подружка. И мне не платят, мне просто дают бабки, чтобы я могла, к примеру, заплатить за квартиру. И еще потому, что я бедная маленькая курочка из Виллиджа, которая мечтала стать актрисой, но не получилось. На что мне, в общем-то наплевать! И все равно я беру уроки танцев два раза в неделю и еще каждый четверг занимаюсь у Эда Коувена, беру уроки актерского мастерства, а прошлым летом даже участвовала в одном шоу в Трайбеке в течение трех недель. Ставили Ибсена — «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». И верите, трое моих приятелей побывали на спектакле. Вот так!

Фрэн долго чирикала о пьесе, потом принялась рассказывать, какие подарки приносят ей клиенты, помимо денег, разумеется.

— На выпивку я вообще не трачусь. Да и, честно сказать, почти не пью. И вот уже лет сто, как не покупаю травки. Знаете, у кого самая лучшая травка? У ребят с Уолл-стрит. Они покупают себе пару унций и приносят сюда. Посидим, покурим немножко, и еще почти целую унцию они мне оставляют, — она взмахнула длинными ресницами. — Я вообще люблю покурить.

— Догадываюсь.

— Это почему? Я как-нибудь не так себя веду?

— Нет. Запах.

— Ах, ну да! Сама я не чувствую, принюхалась уже, но стоит пойти проветриться, а потом опять зайти — фу! — Это все равно как у одной моей подружки. У нее четыре кота, и она божится, что в доме нет никакого запаха, по стоит к ней войти, такая вонища, прямо с ног сшибает! Просто она привыкла... А вы когда-нибудь баловались, Мэтт?

— Нет.

— Ну надо же! Не пьете, не курите, вот тоска! Хотите еще содовой?

— Нет. Спасибо.

— Правда, не хотите? А вы не будете против, если я выкурю одну по-быстрому? Просто чтобы немного расслабиться.

— Валяйте.

— Потому что ко мне же должны прийти и хочется быть в форме.

Я сказал, что не возражаю. С полки над плитой она достала пластиковый пакетик с марихуаной и ловко скрутила себе сигаретку.

— Может, и он захочет подымить, — сказала она и приготовила еще две сигаретки. Прикурила, убрала все остальное и вернулась в шезлонг. Она докурила сигарету до конца, а между затяжками рассказывала о своей жизни. Затем загасила крохотный окурок в пепельнице, отодвинула ее. Внешне поведение ее ничуть не изменилось. Возможно, до моего прихода она курила весь день и уже была, что называется, под кайфом. А может, марихуана не оказывала на нее такого явного воздействия, как порой выпитое никак не сказывается на поведении некоторых людей.

Я спросил, курит ли Чанс, когда наведывается к ней. Она рассмеялась:

— Он вообще никогда не пьет и не курит! Прямо как вы... Кстати, а откуда вы его знаете? Познакомились в баре для трезвенников?

С трудом удалось вернуть беседу в нужное мне русло. Если Чанс, по мнению Фрэн, не заботился о Ким, считает ли она, что та могла завести себе кого-то другого?

— Да он вообще на нее плевал, — заметила Фрэн. — И знаете что? Я единственная, кого он любит по-настоящему.

Вот теперь в ее речи начало отчетливо проявляться действие травки. Голос был тот же, а мысли бессвязно переключались с одного предмета на другой, следуя витиеватой тропинкой, проложенной струйками сигаретного дыма.

— Как вы думаете, у Ким был любовник?

— Это у меня любовники. А у Ким одни клиенты. У всех у них, остальных, только клиенты.

— Ну, а если бы у Ким был кто-то...

— Я бы знала, ясное дело. Кто-то, кто не был сутенером и из-за которого она решила порвать с Чан-сом, да? Это вы хотели сказать?

— Допустим.

— И тогда он ее убил.

— Чанс?

— Вы что, рехнулись? Чанс никогда не любил ее настолько, чтобы убить. Да он ей тут же замену найдет. Раз плюнуть!

— Тогда, значит, это любовник ее убил?

— Естественно.

— Но почему?

— Да просто чтобы от нее избавиться! Она уходит от Чанса, вся такая счастливая, и готова начать с ним новую жизнь, и все такое. Но это ему вовсе ни к чему. У него жена, у него работа, семья, дом в Скарсдейле...

— Откуда вы знаете?

Она вздохнула.

— Да просто фантазирую, детка. Просто рисую мелом на доске разные картинки. Тут дело ясное. Он парень женатый, вот и пришил Ким, потому что больно уж это хлопотно — крутить роман с проституткой, зная, что она влюблена в тебя по уши. Конечно, тогда ты можешь трахать ее бесплатно, но кому это нужно, менять свою жизнь? Она говорит: «Эй, теперь я свободная девушка! Пора бы и тебе разобраться с женой, и мы устремимся с тобой в солнечные дали». Но эти самые солнечные дали он и без того наблюдает с террасы своего загородного дома и не хочет ничего менять. Ну, а дальше дело ясное... Чик — и она мертва, а он спокойненько возвращается к себе в Ларчмонт.

— Только что был Скарсдейл.

— Какая разница...

— Но кто бы это мог быть, а, Фрэн?

— Дружок... Да откуда мне знать? Кто угодно!

— Сутенер?

— В сутенеров не влюбляются.

— Тогда, значит, она встретила нормального парня. Но кого она могла встретить?

Фрэн пожала плечами, словно отмахиваясь от этого вопроса. Пожала и замолчала. Беседа не клеилась. Я попросил разрешения воспользоваться ее телефоном. Поговорил с минуту, затем записал в блокноте, лежавшем у аппарата, свое имя и адрес.

— Может, придет что на ум, — сказал я.

— О, обязательно позвоню! Вы что, уже уходите? Хотите еще содовой?

— Нет, спасибо.

— Что ж, — сказала она. Лениво зевнула, прикрывая рот ладошкой, потом подошла ко мне и взмахнула своими длиннющими ресницами. — Очень рада, что зашли. В любой момент, когда придет охота пообщаться, звоните, заскакивайте, ладно? Посидим, поболтаем.

— Конечно.

— Буду очень рада, — тихо сказала она, приподнялась на цыпочках и неожиданно запечатлела на моей щеке сочный поцелуй. — Нет, правда, очень рада, Мэтт, — добавила она.

На лестнице, на полпути вниз, я начал смеяться. С каким поразительным автоматизмом перешла она к своим обычным шлюшеским ухваткам, какая искренность и теплота, свойственные лишь проституткам, звучали в ее прощальных словах и как артистично она все это проделывала! Неудивительно, что все эти так называемые дружки не ленились подниматься на четвертый этаж без лифта, посещали ее выступления, следили за ее артистическими успехами. Да, она, черт возьми, была прирожденной актрисой! И к тому же очень неплохой.

Даже пройдя два квартала, я все еще ощущал ее поцелуй на щеке...

Глава 16

Квартира Донны Кэмпион находилась на десятом этаже, в кирпичном здании на Восточной Семнадцатой. Окно в гостиной выходило на запад, и, когда я пришел, солнце как раз проглянуло сквозь тучи. Комнату заливали солнечные лучи. Кругом, на полу, на подоконниках, — растения: ярко-зеленые, ухоженные. Длинные цветочные плети свисали с оконных рам, полок, этажерок и маленьких столиков, расставленных по комнате. Солнце пробивалось сквозь эту завесу из зелени и отбрасывало причудливые тени на темный паркетный пол.

Я сидел в плетеном кресле-качалке и пил черный кофе. Донна примостилась на дубовой скамеечке с широкой спинкой.

— Эта скамья из церкви, — объяснила она, — из английского дуба. Может быть, времен еще елизаветинцев; она потемнела от времени и за три или четыре столетия до блеска отполировалась под задами прихожан. Какой-то викарий из деревушки в Девоне при реставрации церкви распродал часть мебели.

Сама же Донна приобрела эту вещь на аукционе, в небольшой галерее на Университетской площади.

Скамеечка, если так можно выразиться, явно гармонировала с ее внешностью. Лицо у нее было длинное и, постепенно сужаясь, от широкого выпуклого лба переходило в заостренный подбородок. Кожа бледная, словно на солнце она бывала только тогда, когда оно вот так робко пробивалось сквозь плотную завесу из листвы. На ней была накрахмаленная белая блузка с воротничком-стойкой, короткая юбка в складку из серой фланели и черные колготки. На ногах — шлепанцы из оленьей кожи с загнутыми концами.

Узкий длинный нос, маленький тонкогубый рот. Темно-каштановые волосы до плеч, зачесанные назад и схваченные гребешком. Под глазами круги. На двух пальцах правой руки — желтоватые пятна от табака. Ни лака на ногтях, ни макияжа, ни украшений. Назвать ее хорошенькой я бы не решился, но шарм был, и что-то проступало в ее лице из средневековья и делало ее почти красавицей.

Меньше всего она походила на проститутку. Типичная поэтесса, решил бы я. Именно так я и представлял себе поэтесс.

Она сказала:

— Чанс просил оказать вам всевозможное содействие. Сказал, что вы стараетесь найти убийцу Молочной Королевы.

— Молочной Королевы?

— Вообще-то выглядела она, как Королева красоты. Но я узнала, что она родом из Висконсина, и еще ее отличала такая невинность и свежесть, вскормленная молоком... — Она нежно улыбнулась. — Ким походила на этакую царственную молочницу. Но это лишь плод моего воображения... Я ведь почти не знала ее.

— А любовника ее знали?

— Не слыхала, чтобы у нее был любовник.

Не слыхала она и о том, что Ким хотела уйти от Чанса, и сочла эту информацию весьма любопытной.

— Я вот все думаю, — сказала она, — была Ким эмигранткой или иммигранткой?

— Что вы имеете в виду?

— Бежала она откуда-то или куда-то? Все относительно, конечно. Например, когда я впервые попала в Нью-Йорк, я бежала в него. Рассталась с семьей, с городом, в котором родилась и выросла, бежала в новую жизнь. Позже, разойдясь с мужем, я убегала из Нью-Йорка. Искусство расставания, оно порой выше и сильнее самой судьбы.

— Вы были замужем?

— Да, три года. Сперва жили просто вместе, чуть больше года, потом поженились и прожили еще два.

— И давно разошлись?

— Года четыре назад. — Она задумалась. — Нет, весной будет ровно пять. Правда, я до сих пор числюсь замужем, чисто формально. Как-то не хотелось заниматься всеми этими бракоразводными делами. Вы думаете, я должна развестись?

— Не знаю.

— Нет, наверное, все же должна. Просто обрубить сухую ветку.

— А с Чансом когда познакомились?

— Скоро третий год. Почему вы спрашиваете?

— Просто вы не того типа...

— А что, разве существует определенный тип?.. Да, я совсем не похожа на Ким. Ничего во мне нет ни от королевы, ни от молочницы! — она рассмеялась. — Уж не знаю, как это объяснить, но мы с ней как... как...

— Сестры по душе?

Похоже, ее удивила моя проницательность. После паузы она сказала:

— Уйдя от мужа, я жила на Лоуэр-Ист-Сайд, на Норфолк-стрит. Между Стэнтон и Райвингтон, представляете?

— Не очень.

— Зато я узнала этот район даже слишком хорошо. Я жила там и где только не работала! И в прачечной, и в кафе официанткой, и в магазине. А потом или уходила с работы сама, или меня уходили, и денег все время не хватало. И я ненавидела эту свою жизнь и даже уже собиралась звонить мужу и просить принять меня обратно под крылышко. Нет, серьезно, уже начала подумывать об этом. Один раз даже набрала его номер, но было занято.

И так получилось, почти случайно, что Донна стала продавать себя. Поблизости от нее жил какой-то лавочник, иногда он к ней заходил. И вот однажды, неожиданно для самой себя, она сказала ему: «Послушай, если ты действительно хочешь со мной переспать, дай двадцать долларов». Он растерялся, забормотал что-то насчет того, что и не подозревал, что она проститутка. «Я и не проститутка, — сказала она ему. — Но мне очень нужны деньги. А в постели я просто великолепна, не пожалеешь».

И вот она начала принимать клиентов, по несколько на неделе. И вскоре переехала с Норфолк-стрит в лучший квартал в том же районе, потом перебралась на Девятую улицу, рядом с Томпсон-сквер. Ходить на работу теперь не было нужды, но случались и неприятности. Однажды ее избили, пару раз отобрали деньги. И она снова начала подумывать о том, а не позвонить ли мужу.

Затем, опять же случайно, познакомилась с девушкой, работавшей в кабинете массажа. Донна пришла сюда — и ей понравилось. Здесь она чувствовала себя защищенной. При них дежурил охранник, готовый прийти на помощь в случае возникновения конфликта, да и сама «работа» была, по сути, чисто механической, требовалось лишь соблюдение почти стерильной чистоты. Практически все ее клиенты требовали орального или мануального секса. Никто не домогался ее тела, никакой иллюзии физической близости не возникало, если не считать того, что сама эта близость, естественно, была.

Как человеку с воображением, поначалу ей даже нравилось там. Она представляла себя физиотерапевтом, врачом скорой сексуальной помощи. Потом ей надоело — то был какой-то приют для мафиози, объяснила она, там даже ковры и шторы попахивали смертью. И вообще все это походило на обычную службу. Являться надо было каждый день, в определенные часы, ездила она туда и обратно на метро.

— И это занятие прямо высасывало — я очень люблю это слово, — высасывало из меня поэзию!

И вот она уволилась, снова ушла, что называется, на вольные хлеба и, опять же совершенно случайно, познакомилась с Чансом. И все, наконец, встало на свои места. Он поселил ее в этой квартире, первой приличной ее квартире в Нью-Йорке, он сам распространял ее телефон по клиентам — словом, запустил ее в дело. Все ее счета оплачивались, квартиру убирали — в общем, для нее делалось все, и единственное, что ей оставалось, — это писать стихи, отправлять их по почте в разные журналы да быть приветливой и милой, отвечая на телефонные звонки.

— Но ведь Чанс отбирает у вас весь заработок! — сказал я. — Вас это не волнует?

— А должно?

— Ну, не знаю.

— Это все равно какие-то нереальные деньги... — заметила она после паузы. — Легкие деньги. Быстро приходят, быстро уходят. И если бы было иначе, то все торговцы наркотиками давно бы стали владельцами акционерных компаний. Но такие деньги... они всегда разлетаются по ветру. — Она устроилась на скамье поудобнее и повернулась ко мне: — У меня есть все, что нужно. А единственное, что мне нужно, так это чтобы меня оставили в покое. Я хочу жить в приличных условиях и иметь время для работы. Я говорю о поэзии.

— Я так и понял.

— Вам известно, через что вынуждены пройти многие поэты? Они преподают или вкалывают где-нибудь на производстве, играют в разные там литературные игры, все время где-то выступают, читают лекций, лезут из кожи вон, чтобы получить грант, знакомятся с нужными людьми, унижаются, лижут им задницы. Мне никогда не хотелось заниматься всем этим дерьмом. Я хотела писать стихи, вот и все.

— А Ким?

— Бог ее знает...

— Думаю, она была связана с кем-то. И это послужило причиной ее гибели.

— Тогда мне ничего не угрожает, — заметила она. — Я свободна. Конечно, вы можете оспорить это утверждение. И сказать, что я часть всего человечества. Но разве при этом мне следует чего-то опасаться?

Я не понял, что она имела в виду. Она закрыла глаза и задумчиво, нараспев произнесла:

— "Смерть любого человека оскорбляет и унижает меня потому, что я часть человечества". Джон Донн... Так вам известно, с кем она была связана и каким образом?

— Нет.

— А как вы считаете, ее смерть может меня унизить? И была ли я связана с ней?.. Я ведь ее почти не знала. Да, не знала и, однако же, написала о ней стихотворение.

— Можно взглянуть?

— Конечно, но только не уверена, что вы поймете... Например, я написала поэму о Большой Медведице, но если вы хотите узнать об этом созвездии что-то конкретное, следует обратиться скорее к астрономам, а не ко мне. Ведь стихи — это не факт действительности, это ее ирреальное отражение. Это внутренний мир поэта.

— И все равно хотелось бы взглянуть.

Похоже, ей было это приятно. Она подошла к письменному столу — современный вариант старинного бюро с откидной крышкой — и почти сразу же нашла то, что искала. Стихи были написаны от руки на листке плотной белой бумаги. Изящные прописные буквы выведены ручкой с тонким металлическим пером.

— Отправляя их по журналам я, конечно, перепечатываю, — сказала она. — Но мне нравится, как они выглядят написанными от руки... Я даже специально выработала каллиграфический почерк. И знаете, это проще, чем кажется...

Я прочитал:

"Искупай ее в молоке, пусть белый поток убегает,

Чистый в этом запоздалом крещении.

Излечи последнюю схизму[4]

В предрассветном сиянии. Возьми

Ее за руку, скажи, что все пустяки,

Что нет пользы плакать о пролитом молоке.

Выстрели семенем из серебряного ружья. Истопчи

Ее кости в ступе, разбросай

Бутылки с вином у ног ее, пусть зелень стекла

Сверкает у нее на пальцах. Да будет так!

Пусть течет молоко.

Течет и убегает в древние травы".

Я спросил, могу ли переписать это стихотворение к себе в блокнот. Она неожиданно весело и звонко рассмеялась:

— Но зачем? Разве там сказано, кто ее убил?

— Не знаю, что там сказано. Может, стоит почитать повнимательней, и тогда я пойму.

— Если вы поймете, что все это означает, — сказала она, — то расскажите мне, ладно? Ведь это сплошная метафора... Нет, я чувствую, что хотела сказать, но, кажется, не очень получилось. Не надо переписывать. Можете взять этот листок.

— А не жалко? Это же ваш единственный экземпляр.

Она покачала головой.

— Стихи не закончены. Над ними еще надо поработать. Я хочу, чтобы там были ее глаза. Вы заметили, какие у Ким глаза?

— Да.

— Так вот, сперва я хотела, чтобы цвет этих синих глаз контрастировал с зеленью стекла. Так подсказывало чутье и воображение. Но потом начала писать, и глаза куда-то исчезли. Исчезли прямо на середине строчки, — она улыбнулась. — И глазом моргнуть не успела. Нет, серебро, зелень и белое удалось сохранить, а вот глаза исчезли! — Она стояла, слегка опершись о мою руку, и смотрела на листок со стихотворением. — Сколько там строк? Двенадцать? Надо бы сделать четырнадцать. Как в классическом сонете, хотя сонет требует жесткой рифмы. И насчет схизмы я тоже не слишком уверена. Может, следовало написать что-нибудь... что-нибудь вроде...

Она продолжала говорить скорее сама с собой, чем со мной, рассуждая об изменениях, которые следовало бы внести.

— Пока берите так, как есть, — заключила она. — До совершенства еще далеко. Смешно... Я, верите, даже ни разу не взглянула на эти стихи со дня ее смерти...

— Так вы написали их до того, как ее убили?

— Конечно. И даже тогда не считала законченными, хотя и написала вот так, без исправлений, словно беловой вариант. Я с черновиками так и поступаю. И продолжила бы работу над ним, если бы ее не убили.

— Что же вас остановило? Страх, потрясение?

— Страх? Не знаю. Потрясение? Да, наверное. Мысль: «А ведь это могло случиться со мной»... Но с тем же успехом можно рассуждать о раке легких. Кто-то заболевает им, другие люди, но необязательно же я. «Смерть любого человека меня унижает...» Унизила ли меня смерть Ким? Не знаю, не думаю. Не думаю, что я так уж связана с человечеством, как был связан Джон Донн. Или как он, во всяком случае, утверждал.

— Тогда почему вы перестали работать над этим стихотворением?

— Я не перестала, просто отложила на время. Хотя это практически одно и то же, верно? — Она задумалась. — Смерть Ким заставила меня взглянуть на нее иначе. Я хотела продолжить работу и одновременно не хотела писать о смерти. В том пейзаже без того достаточно красок. И кровь мне там не нужна.

Глава 17

На Мортон-стрит, к Донне, я ехал на такси. Выйдя от нее, поймал другое и отправился на Тридцать седьмую, к дому, где жила Ким. Расплатившись с водителем, вспомнил, что забыл положить деньги в банк. Завтра суббота, значит, придется носить при себе доллары Чанса до конца недели. Если, конечно, какой-нибудь грабитель не отнимет.

Я облегчил свою ношу, сунув пять баксов привратнику в обмен на ключ от квартиры Ким. Навешал ему лапши на уши, что представляю интересы покойной. За пять долларов он мне поверил. Я прошел к лифту и поднялся наверх.

Полиция побывала здесь раньше меня. Я не знал, что они искали и что нашли. Опись в досье Деркина мало о чем говорила. Кто будет записывать и перечислять все, что попадается на глаза?..

А что могло попасться на глаза тем, кто побывал здесь задолго до полицейских, и что могло прилипнуть к их рукам, неизвестно. Есть и полицейские, которые не гнушаются грабить мертвецов, но это вовсе не означает, что они ведут себя бесчестно во всех остальных ситуациях жизни.

Полицейские видят слишком много смертей и грязи и, чтобы побороть естественное для человека чувство страха и омерзения, стараются порой унизить покойника. Я вспомнил, как впервые в жизни помогал выносить труп из номера в одной гостинице. Мужчина умер, блюя кровью, а потом тело пролежало в номере несколько дней. Ветеран-полицейский запихал с моей помощью труп в специальный пластиковый мешок, и мы потащили его вниз. И мой напарник, как мне показалось, нарочно тащил его так, чтобы тело ударялось головой о каждую ступеньку. Да с мешком картошки обращаются бережнее!..

Я навсегда запомнил этот наш путь по лестнице под взглядами других обитателей гостиницы. И еще помнил, как мой напарник, предварительно обшарив вещи умершего, нашел немного денег, тщательно их пересчитал и протянул половину мне.

Я не хотел брать.

— Да бери, прячь в карман, — сказал он. — Иначе, как думаешь, кому они достанутся? Или стырит кто-нибудь, или отойдут в казну, в собственность штата. И что прикажешь делать штату Нью-Йорк с этими сорока четырьмя долларами? Так что бери! Купишь себе хорошее, душистое мыло, смоешь вонищу от этого бедолаги.

И я спрятал деньги в карман. А позднее и сам вот так же, грубо, волок мешки с мертвецами по ступенькам, забирал и делил их деньги.

«Когда-нибудь, — подумал я, — круг замкнется, и в пластиковом мешке окажусь я».

* * *
Я пробыл в квартире где-то около часа. Обшарил ящики и шкафы, сам не понимая, что ищу. И нашел, надо сказать, не слишком много.

Если у нее и была маленькая записная книжка в черном переплете с именами и телефонами клиентов — это легендарное орудие производства каждой девушки по вызову, — то кто-то забрал ее до меня. Хотя, кто его знает, существовала ли она на самом деле. У Элейн была, а Фрэн и Донна благополучно обходились и без нее. Так они, во всяком случае, уверяли.

Я не нашел ни наркотиков, ни приспособлений для их применения, что само по себе еще мало о чем говорило. Наркотики, если они у нее и были, мог стащить полицейский. Или же забрал Чанс, наряду с прочими компрометирующими предметами, которые могли попасться под руку. Ведь он сам говорил, что побывал в квартире после ее смерти. Впрочем, я заметил, что африканские маски он оставил. Они глазели на меня со стены, защищая владения, где, по всей видимости, вскоре поселится очередная бойкая молодая шлюшка. Которой Чанс заменит Ким.

Афиша тоже висела на своем месте, над стереопроигрывателем. Останется ли она, когда появится новая девушка?

Повсюду был ее запах. Я вдыхал его, роясь в одежде, разложенной по ящикам и развешанной в шкафах. Постель была не убрана. Я приподнял матрац, заглянул под него. Несомненно, до меня они тоже осматривали это место. Не найдя ничего, я отпустил край матраца — он упал, и я снова почувствовал тот давний, терпкий запах ее духов, исходивший от смятых простыней.

В гостиной я открыл шкаф и нашел там ее меховой жакет, пальто и другую одежду. Одна из полок была заставлена разнообразными бутылками со спиртным. Заметил стеклянную фляжку с «Уайт Терки» и, готов поклясться, тут же явственно ощутил на языке это густое и крепкое ароматное виски. Казалось, оно так и стекает вниз по горлу, огнем обжигает желудок, и тепло это разливается по всему телу, до кончиков пальцев рук и ног. Я затворил дверцу, отошел от шкафа к противоположной стене и сел на кушетку. Я вовсе не хотел пить, вообще на протяжении вот уже многих часов не думал о выпивке, и эта неожиданно замеченная бутылка виски застигла меня врасплох.

Я снова пошел в спальню. На туалетном столике стояла шкатулка с драгоценностями, и я открыл ее. Много разных сережек, пара ожерелий, нитка довольно сомнительного жемчуга. Несколько браслетов, один совершенно очаровательный — из слоновой кости и отделан, похоже, золотом. Довольно безвкусное кольцо с биркой универмага «Ла Фоллет Хай» в О'Клэр, штат Висконсин. Кольцо оказалось золотым, внутри была проставлена проба, «14 К», довольно тяжелым и, очевидно, стоило прилично.

Кому теперь все это достанется? В ее сумочке, оставшейся в номере гостиницы «Гэлакси», обнаружили энную сумму наличными — согласно записи в папке Деркина там было четыреста долларов и еще какая-то мелочь. И эти деньги должны быть отправлены ее родителям в Висконсин. Но прилетят ли родственники сюда и заберут ли ее вещи, ее меховой жакет, то толстое золотое кольцо и браслет из слоновой кости?..

Я записал кое-что в блокнот и вышел из квартиры, преодолев искушение снова открыть стенной шкаф. Спустился на лифте в вестибюль, махнул на прощание рукой привратнику, кивком поздоровался с обитательницей этого дома — пожилой дамой, возвращающейся с прогулки с маленькой короткошерстной собачкой на поводке, украшенном рубиновыми стразами. Собачка тявкнула на меня, и тут, впервые за все время, я вспомнил о черном котенке Ким. Интересно, куда же ондевался? Никаких следов животного в квартире я не обнаружил — ни блюдечка на кухне, ни пластикового поддона-туалета в ванной. Должно быть, кто-то забрал его.

На углу я поймал такси. И, уже расплачиваясь с водителем у входа в гостиницу, вдруг обнаружил в кармане ключ от квартиры Ким. Я забыл вернуть его привратнику, а тот, в свою очередь, забыл о нем напрочь.

* * *
Меня ждала записка. Звонил Джой Деркин, просил перезвонить ему в участок. Я позвонил, и мне ответили, что он вышел. Я оставил свои координаты и поднялся в номер, чувствуя себя совершенно разбитым. Прилег, но легче не стало: боль, словно тисками, сжимала виски. Снова спустился, зашел в кафе, съел сандвич с сыром, выпил кофе. Уже допивая вторую чашку, вспомнил о стихах Донны Кэмпион и достал из кармана листок. Был в этих строчках какой-то намек, какая-то зацепка, но я никак не мог догадаться, в чем она заключается. Я еще раз прочитал стихотворение. Но так и не понял, что оно означает, если вообще во всех этих строчках имелся какой-либо смысл. Но казалось, что какая-то неведомая частичка его словно подмигивает мне, пытаясь привлечь внимание. Но я слишком отупел, чтобы воспринимать этот сигнал.

Пошел к Святому Павлу. Выступавший в бойкой и даже развязной манере излагал очередную ужасную историю. Родителей его сгубил алкоголь: отец умер от острого панкреатита, мать в пьяном виде совершила самоубийство. Двое братьев и сестра умерли от разных болезней. Третий брат лежал в государственной больнице с разжижением мозга.

— И вот не пил я как-то несколько месяцев, — рассказывал он, — и слушал всякие разговоры насчет того, что алкоголь убивает клетки головного мозга. И испугался: а вдруг у меня тоже повреждены клетки после всего этого питья? Пошел к своему консультанту и рассказал, что у меня на уме. А тот и говорит: "Что ж, может, у тебя и правда повреждены мозги.

Это случается. Но позволь спросить одну вещь. Ты ведь способен запомнить, по каким дням проводятся ваши собрания? Можешь отыскать туда дорогу без посторонней помощи?" — «Да, — говорю я ему, — все это могу запросто». — «Ну, тогда, — говорит он, — мозговых клеток тебе пока хватает. В самый раз, больше и не нужно».

В перерыве я ушел.

* * *
В гостинице меня ждала вторая записка от Деркина. Я тут же перезвонил, и снова оказалось, что он вышел. Я назвался, оставил номер телефона и поднялся к себе. И когда я в очередной раз перечитывал стихотворение Донны, зазвонил телефон.

Это был Деркин.

— Привет, Мэтт! — сказал он. — Просто хотел убедиться, что не произвел на тебя вчера совсем уж отвратное впечатление.

— О чем это ты?

— Да так, вообще, — ответил он. — Иногда так все эти дела достанут, что сил нет! Ну, ты понимаешь... Вот и позволяю себе расслабиться. Слишком много пью, болтаю хрен знает что. Нет, это не то, чтобы вошло в привычку, но время от времени случается...

— Понятно.

— Вообще-то я люблю свою работу, но иногда так припрет, просто невмоготу, глаза бы не глядели! И приходится время от времени выбрасывать все это дерьмо из организма. Надеюсь, я не слишком распоясался к концу нашей встречи?

Я заверил его, что ничего страшного не произошло. Интересно, хорошо ли он помнил вчерашний вечер? От принятого им любой другой давно бы валялся в полной отключке, но Деркин, видимо, из тех, с которыми такого не случается. Возможно, он просто смутно помнил детали вчерашнего трепа, и вот теперь хотел убедиться, правильно ли я воспринял его поведение.

Мне вспомнились слова домовладелицы бармена Билли.

— Да забудь ты об этом, — сказал я. — Такое и с епископом может случиться.

— Здорово сказано, надо бы взять на вооружение. «Такое и с епископом может случиться...» И наверняка случается.

— Вполне возможно.

— Ну, как продвигается расследование? Что-нибудь нащупал?

— Пока трудно сказать.

— Ясненько! Могу ли я чем-нибудь помочь?

— Вообще-то да, можешь...

— Вот как?

— Я побывал в «Гэлакси», — объяснил я. — Говорил с помощником управляющего. Он показал мне регистрационную карточку, подписанную этим самым мистером Джоунсом.

— Знаменитым мистером Джоунсом...

— Так вот, никакой подписи там нет. Он расписался печатными буквами.

— Ясненько!..

— Я спросил, можно ли просмотреть карточки за последние несколько месяцев, нет ли там таких же подписей печатными буквами, чтобы сравнить их с подписью Джоунса. Но он не дал.

— Надо было сунуть несколько баксов.

— Да я пытался. Без толку. Он вообще не мог понять, чего я хочу. А вот полиция могла бы заставить его поискать такие карточки. Для меня он стараться не будет. Я — частное лицо. Но стоит вмешаться полиции — и он тут же забегает.

Секунду-другую Деркин молчал, затем спросил, поможет ли это в расследовании.

— Несомненно, — уверил я его.

— Так ты считаешь, он и раньше останавливался в этой гостинице, только под другим именем?

— Возможно.

— Но только, видимо, не под своим настоящим именем, иначе бы просто расписался одним росчерком. Тогда что это дает? При условии, что нам повезет и отыщется такая карточка? Тот же сукин сын, только под другим именем. Разве это поможет выяснить, кто он есть на самом деле?

— Тут можно сделать еще одну попытку...

— Что же?

— Проверить в других гостиницах в том же районе. За последние полгода или год.

— Проверить все другие гостиницы? Все регистрационные карточки? Но ради чего? Перестань, Мэтт! Ты представляешь, сколько для этого понадобится времени и людей?

— Да нет, не карточки. Проверить, не останавливался ли у них человек по фамилии Джоунс. Причем я говорю о гостиницах типа «Гэлакси», больших современных отелях. Все данные у них вводятся в компьютер. Проверка займет минут пять — десять. Если, конечно, об этом попросит полиция.

— Ну и что дальше?

— Тогда мы соберем все эти карточки, посмотрим, не значится ли там постояльца по фамилии Джоунс с инициалами «Ч.О.» или просто «Ч.» и сравним почерки. А там поглядим, может, он и всплывет. Стоит только ухватиться за ниточку, а уж дальше она сама тебя выведет. И не мне объяснять полицейскому, как дергать за эти ниточки.

Он помолчал.

— Ну, не знаю, — сказал он наконец. — Все это выглядит как-то несерьезно.

— Возможно.

— Хочешь знать, что я думаю? Зряшная трата времени — и только.

— Ну, не так уж они велики, эти затраты времени. И это достаточно серьезно. Просто мне кажется, Джой, у вас уже сложилось представление об убийце.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты считаешь, что это дело рук наемного убийцы или сумасшедшего. Если первое, то искать его бесполезно, если второе, то следует ждать, пока он не выкинет нечто в том же духе еще раз.

— Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы.

— Но ведь ты сам говорил о том же вчера вечером!

— Да что ты заладил: вчера вечером да вчера вечером! Я уже объяснился по поводу вчерашнего вечера.

— Это не наемный убийца, — сказал я. — И не маньяк, решивший прикончить девушку ни с того ни с сего.

— Ты с такой уверенностью говоришь об этом...

— Но я просто уверен.

— Почему?

— Ни один наемный убийца не станет входить в такой раж. Сколько ударов он нанес этим мачете? Шестьдесят?

— Вроде бы шестьдесят шесть.

— Ну, вот, шестьдесят шесть.

— Только это вовсе не обязательно мачете. Предмет, похожий на мачете.

— Он заставил ее раздеться. А затем исполосовал на мелкие кусочки; все стены были в крови, и пришлось их перекрашивать. Ты слыхал когда-нибудь, чтобы профессионал действовал подобным образом?

— Откуда нам знать, какого зверя мог нанять этот сутенер. Может, он специально приказал изуродовать ее, поработать как следует, чтоб другим его девчонкам неповадно было. Поди догадайся, что у него на уме.

— А потом он нанимает меня, чтобы расследовать убийство, да?

— Признаю, это выглядит несколько странно, Мэтт, и тем не менее...

— И это не сумасшедший. Это человек, который обезумел, да, может быть, но только не обычный безумец.

— С чего ты взял?

— Слишком уж он осторожен для безумного. Расписался печатными буквами. Унес с собой грязные полотенца. Этот парень принял все меры предосторожности, чтобы не оставить следов.

— А я думал, он взял полотенца, чтобы завернуть мачете.

— Но зачем ему было это делать? Он вымыл мачете и положил в тот же портфель или сумку, в которой принес. Или же, если бы он действительно хотел завернуть мачете, то взял бы чистые полотенца. Не стал бы он без причины уносить полотенца, которыми вытирался, понимаешь? Он не хотел, чтобы их нашли, вот что. Ведь на полотенцах мог остаться волосок, пятно крови, и тогда эта улика навела бы на след. Помогла бы доказать, что он знал Ким, был как-то связан с ней.

— Да с чего ты взял, что полотенца были грязные, Мэтт? Мы ж не знаем, мылся он там или нет.

— Но он же изрубил ее в куски! И все вокруг было залито кровью. Считаешь, он сам при этом остался чистеньким?

— Наверное, нет.

— Так для чего он унес мокрые полотенца? В качестве сувенира, что ли? Нет, у него была веская причина.

— Ладно... Псих не захотел оставлять следов. Послушай, вот ты только что сказал, что убийца знал ее и у него была причина убить. Что тебя привело к такому заключению?

— Но ведь он заставил или уговорил ее прийти в гостиницу!

— Ну и что тут особенного? Просто он там ее ждал. Со своим «маленьким» ножичком.

— Тогда почему он не воспользовался своим ножичком у нее на квартире, на Тридцать седьмой?

— Вместо того, чтобы заставить ее приехать в гостиницу по вызову, да?

— Именно. Сегодня я целый день общался с проститутками. Они не очень-то любят разъезжать по вызовам — время уходит, и все такое. Нет, вообще-то они выезжают, но чаще приглашают клиента к себе, уговаривая, что дома гораздо удобнее и лучше. Возможно, и она его приглашала, но он отказался.

— Что ж, его можно понять. Он ведь уже заплатил за номер, потратился.

— И все-таки почему он отказался ехать к ней?

Он задумался. Затем после паузы сказал:

— У нее там привратник. Может, он не захотел лишний раз светиться. Проходить мимо...

— И вместо этого прошел через весь вестибюль в гостинице, заполнил регистрационную карточку, говорил с портье. Может, он не захотел проходить мимо привратника потому, что тот видел его раньше?

— Ну, это шито белыми нитками, Мэтт.

— Что поделаешь! Некто совершил целый ряд поступков, имевших смысл только в том случае, если этот некто был знаком с девушкой и у него была причина ее убить. Согласен, что это мог быть эмоционально неуравновешенный человек. У абсолютно разумных и спокойных людей обычно нет привычки баловаться с мачете. Но только он никакой не маньяк, готовый наброситься на незнакомую женщину.

Но кто же он тогда? Ее любовник, что ли?

— Вроде того.

— Итак, она уходит от сутенера, сообщает об этом своему любовнику, и тот почему-то впадает в панику?

— Да, я думал об этом.

— И совершает все эти безумства? Как-то не вяжется с нарисованным тобой образом парня, который решает, что лучше сохранить дом и семью.

— Может быть.

— Но ты точно знаешь, что у нее был приятель?

— Нет, — сознался я.

— А эти регистрационные карточки, «Чарлз О. Джоунс». Повторяю, ты уверен, что они смогут что-то дать?

— Да.

— Я не о том спрашиваю, Мэтт.

— Тогда ответом будет «нет». Я не уверен, что мы тут же найдем убийцу.

— И все же считаешь, это нужно сделать?

— Я мог бы сам просмотреть карточки в «Гэлакси», — сказал я ему. — Готов потратить собственное время, лишь бы позволили.

— Ну, так и быть, карточки мы берем на себя.

— Спасибо, Джой.

— И проверкой крупных отелей в том районе тоже можем заняться. Насчет этих самых Джоунсов за последние полгода — год. Этого ты хотел?

— Да.

— Кстати, ты обратил внимание на результат вскрытия? В горле и пищеводе у нее обнаружили сперму.

— Видел отчет в твоей папке вчера вечером.

— Сперва он заставляет ее трахаться, потом режет этим чертовым мачете... И ты утверждаешь, что это дело рук любовника?

— Сперма могла остаться и после более раннего контакта. Она ведь все-таки была проституткой, контактов хватало...

— Ну, допустим, — буркнул он. — Ты ведь знаешь, сперму теперь тоже идентифицируют. Правда, это совсем не то, что отпечатки пальцев, скорее напоминает определение группы крови. И это довольно важное вещественное доказательство. Но ты прав, при ее образе жизни совсем необязательно указывает на убийцу.

— Но и не исключает его.

— Да. Но замучаешься, прежде чем припрешь его к стенке. Лучше бы уж она его поцарапала, тогда под ногтями остались бы кусочки кожи. С этим куда проще.

— Ну, ты слишком многого хочешь.

— Да уж. И если она действительно занималась с ним оральным сексом, можно было бы посмотреть, не застрял ли у нее между зубами волосок. А ведь внешне она выглядела вполне приличной девушкой, никогда бы и в голову не пришло, какая у нее профессия.

— Да, так вот и бывает...

— А знаешь, Мэтт, я, кажется, начинаю верить, что из этого что-то получится. Хотя у меня весь стол завален разным дерьмом, руки не доходят разгрести, а ты достаешь меня этой ерундой! — ворчал он.

— Зато представь, как лихо ты будешь выглядеть, если эта небольшая зацепка приведет к убийце.

— И мне достанется вся слава, да?

— Ну, кому-то должна достаться.

* * *
Мне осталось позвонить еще трем проституткам — Санни, Руби и Мэри Лу. Номера их телефонов были записаны в блокноте. Но я решил, что шлюх на сегодня достаточно. Позвонил Чансу, просил передать, что буду ждать его звонка. Сегодня пятница. Возможно, он сейчас в Гарден — любуется, как двое ребят мутузят друг друга на ринге. А может, он ходит туда только тогда, когда выступает Кид Баскомб?

Я достал стихи Донны Кэмпион и снова перечитал. На мой взгляд, крови тут было предостаточно — яркой артериальной крови, принявшей затем разные оттенки: от алого до ржаво-коричневого. Я вспомнил, что Ким была еще жива, когда писалось это стихотворение. Но почему тогда в этих строчках так явственно ощущались мрачные, трагические нотки? Может, Донна знала о чем-то? Или же мне видится здесь то, чего нет?

Она упустила еще один цвет. Золото волос Ким. Возможно, солнце как символ и компенсировало этот пробел? Перед глазами мелькнули золотые косы, уложенные вокруг головы, и я вспомнил Медузу работы Джен Кин. И без долгих размышлений снял телефонную трубку и набрал номер. Я не звонил Джен сто лет, но память услужливо извлекла этот номер на поверхность, словно иллюзионист, выдергивающий из колоды нужную карту.

Четыре гудка. Я уже собрался было опустить трубку, как вдруг услышал ее голос — низкий, немного запыхавшийся.

Я сказал:

— Джен, это Мэтт Скаддер.

— Мэтт! Ой, знаешь, а я как раз о тебе вспоминала! Буквально час назад. Погоди минутку. Я только что вошла, пойду пальто сниму... Ну, вот... Как поживаешь? Страшно рада тебя слышать!

— У меня все хорошо. А как ты?

— Тоже не жалуюсь. Потихоньку, полегоньку...

Избитые, дежурные фразы...

— Все еще ходишь на эти свои собрания?

Ага. Кстати, как раз пришла с одного. Ну, а твои дела как?..

— Неплохо.

— Рада.

— Что у нас сегодня, пятница? Среда, четверг, пятница... Не пью вот уже три дня, — сказал я.

— Но, Мэтт, это же здорово! Просто прекрасно!

Чего уж тут такого прекрасного?..

— Да, наверное, — согласился я.

— А ты посещаешь собрания?

— Ну, время от времени. Не уверен, что созрел для публичных излияний.

Мы поболтали еще немножко. Она сказала, что, возможно, как-нибудь на днях мы встретимся на одном из собраний. Я заметил, что это не исключено Она не пила почти полгода. Уже успела два раза выступить. Я ответил, что будет интересно как-нибудь послушать ее историю.

— Послушать? — удивилась она. — Господи, ты ведь в ней тоже участвуешь!

Она снова увлеклась скульптурой. Правда, сноровка уже не та — слишком большой был перерыв, и глина плохо слушается, и ей трудно добиться того, чего хочется. Но она работает, старается, видит перспективу и считает, что главное — это трезвый образ жизни, а уж остальное приложится. Все встанет на свои места.

Ну, а у меня что новенького? Да так, ответил я, занимаюсь расследованием одного дела по просьбе старого знакомого. В детали вдаваться не стал. Беседа наша явно не клеилась, все чаще появлялись паузы. И я сказал:

— Ну вот. Просто подумал, надо бы позвонить, напомнить о себе.

— Я очень рада, что ты позвонил, Мэтт!

— Может, и встретимся как-нибудь на днях.

— С удовольствием.

Повесив трубку, я вспомнил, как славно мы выпивали в ее квартирке-студии на Лиспенар-стрит. Как тепло и уютно там было, когда мы сидели вот так, рядышком, и алкоголь делал свое дело, разгонял жар по всем жилочкам. Чудесные это были вечера!..

На собраниях только и слышишь: «Бывает, что и в трезвом виде выдаются плохие дни, и все равно они лучше, чем любой самый удачный из тех, когда я бывал пьян». И все дружно кивают, словно пластмассовые собачонки над приборными досками в автомобилях пуэрториканцев. Я вспомнил вечера, которые мы проводили с Джен, и оглядел свою убогую клетушку. И меня пытаются уверить, что жить вот так лучше...

Взглянул на часы. Винные магазины уже закрыты. А бары будут работать еще несколько часов.

Но я остался в номере. По улице промчался полицейский автомобиль с включенной сиреной. Вой замер вдали. Часы отсчитывали секунды. И вот наконец зазвонил телефон.

Это был Чанс.

— Успели поработать? — с одобрением заметил он. — Мне уже доложили. Как девушки, чем-нибудь помогли?

— Да, очень.

— Что-то проясняется?

— Пока трудно сказать. Здесь обрывки, там клочки, и никогда не знаешь, сложится ли все это в целостную картину. Вы что-нибудь забирали из квартиры Ким?

— Только деньги. А что?

— Сколько?

— Двести баксов. Лежали в ящике туалетного стола. Она всегда их там держала. Я, правда, попробовал поискать еще, думал, может, она оставила заначку в тайнике, но ничего не нашел. Ни банковских чеков, ни кредитных карточек, ни ключей от сейфа. А вы?

— Тоже ничего.

— Может, еще какие деньги нашлись? Хотя кто нашел — тот и взял, я не против. Я просто так спрашиваю.

— Нет, денег не было. А больше вы ничего не брали?

— Да, еще снимок, сделанный в ночном клубе. Там мы с ней вместе. Ни к чему было оставлять его полиции. А что?

— Да нет, я так. Значит, вы побывали там до того, как вас забрали в полицию?

— Никто меня не забирал. Я сам пришел. И да, я побывал там до того, как они туда явились. Иначе бы пары сотен там уже не было.

— Это вы забрали кошку? — спросил я.

— Кошку?

— У нее был такой маленький черный котенок.

— Да, верно. Я как-то совсем про него забыл. Нет, котенка не брал. А что, он исчез?

Я сказал, что да, вместе с мисочкой и туалетом. И спросил, был ли котенок в квартире, когда он туда заходил. Но он не знал. Он просто его не заметил, хотя, признаться, и не искал.

— Вообще-то я торопился, — сказал он. — Пробыл там от силы минут пять, вошел и вышел. Котенок мог бы и об ноги тереться, и я бы его не заметил в таком состоянии. Но при чем здесь это? Ведь не котенок же ее убил.

— Нет.

— Ну не думаете же вы, что она брала котенка с собой в гостиницу?

— А зачем ей это было нужно?

— Да откуда мне знать, приятель! Я вообще не понимаю, чего мы зациклились на этом котенке!

— Кто-то же его забрал! Кто-то, не считая вас, побывал у нее на квартире уже после ее смерти и забрал котенка.

— А вы уверены, что сегодня его там не было? Ведь он мог просто испугаться постороннего и спрятаться куда-нибудь.

— Котенка не было.

— Он мог выскочить, когда приходили полицейские. Двери открыты: шасть — и след простыл! И прощай, маленькая киска!

— Сроду не слыхивал о котах, которые прихватывали бы с собой туалет.

— Ну, тогда, может, кто-нибудь из соседей забрал. Может, у кого-то были ключи. Или сосед взял ключ у привратника.

— Да, именно так, наверное, и произошло.

— Наверное.

— Завтра спрошу у соседей.

Он тихо присвистнул.

— Я смотрю, вы ничего не упускаете, да? Даже таких мелочей, как котенок. Вгрызаетесь, словно собака в кость.

— Так и должно быть. ОСЛЗ — СВД.

— Что?

— ОСЛЗ — СВД, — повторил я по буквам. — Сокращение от: «Оторви свою ленивую задницу и стучи в дверь!»

— О, мне нравится! Повторите-ка!

Я повторил.

— "Оторви свою ленивую задницу и стучи в дверь!" Надо бы запомнить. Мне нравится.

Глава 18

Суббота — самый подходящий день для того, чтобы стучаться в двери. Просто потому, что в этот день люди обычно чаще сидят по домам, чем в другие. Тем более в такую погоду, как сегодня. Небо заволокло тучами, сеял мелкий дождик; резкий ветер гнал его вихрем по улицам.

Вообще в Нью-Йорке ветры ведут себя довольно своеобразно. Высотные здания словно разбивают их на потоки и придают каждому вращательное движение, как англичанин, играющий в биллиард, шару. И поэтому кажется, что дуют они со всех сторон одновременно, по всем направлениям. Сегодня с утра и днем ветер все время дул в лицо. Я заворачивал за угол, и он заворачивал вместе со мной, чтобы швырнуть в лицо россыпь дождевых капель. Поначалу этот бодрящий душ приятно освежал, но вскоре я замерз, сгорбился, пригнул голову и стал проклинать ветер и дождь, а заодно и себя за то, что вышел в такую непогодь.

Первый визит был в бывшую квартиру Ким. Вошел, кивнул привратнику и бодро прошествовал мимо него с ключом в руке. Прежде я его здесь не замечал. Вероятно, это был новенький. Однако он не стал меня задерживать, и я вошел в лифт. Поднялся наверх и отпер дверь квартиры Ким.

Возможно, я просто хотел убедиться, что котенок действительно пропал. Других причин заходить сюда вроде бы не было. Квартира, как мне показалось, находилась в том же состоянии, в каком я ее оставил. Котенка не было, поддона на полу в ванной — тоже. Я проверил кухню. Ни банок, ни коробок с кошачьей едой в буфете и на полках я не обнаружил. Не было и специальной мисочки для еды. И запах кошки выветрился. И я уже начал думать, что, может, память меня подвела, что черный котенок тогда мне просто померещился. Но в холодильнике я вдруг нашел банку консервов «Кот в сапогах», закрытую пластиковой крышечкой.

А это что, по-вашему? Великий сыщик напал на след!..

Вскоре великий сыщик нашел и котенка. Я ходил по лестничной площадке и стучал по очереди во все двери. Несмотря на дождливую субботу, дома оказались далеко не все, а первые трое, до которых я достучался, понятия не имели, что у Ким был котенок, не говоря уже о том, что не имели ни малейшего представления, где он теперь находится.

За четвертой дверью проживала некая Элис Симкинс, маленькая женщина под пятьдесят. Она была сдержанна и немногословна, пока я не упомянул о кошке Ким.

— Ах, Пантера! — воскликнула она. — Так вы пришли за Пантерой! Знаете, этого я и боялась, что кто-то придет. Прошу вас, входите.

Она усадила меня в кресло с высокой спинкой, подала чашку кофе, извинилась за тесноту — в комнате было много лишней мебели. А далее поведала, что она вдова, что переехала в эту маленькую квартирку из отдельного дома в пригороде и что, избавляясь от разных вещей, все же сделала ошибку и перевезла слишком много мебели.

— Хождение по этой комнате — все равно что бег с препятствиями, — посетовала она. — Причем переехала я не вчера. Вот уже почти два года, как живу здесь.

Да, она слышала о смерти Ким от кого-то из соседей по дому. И на следующее утро, находясь на работе, вдруг вспомнила о несчастном животном. Кто ее накормит? Кто позаботится о бедняжке?

— Едва заставила себя досидеть до обеденного перерыва, — рассказывала она. — Пыталась уговорить себя, что лишний час все равно ничего не решает, не помрет же она с голоду за это время. Ну, а в обед кинулась домой, накормила киску, прибрала за ней, налила свежей водички. А потом заглянула еще раз, вечером, уже после работы, и поняла, что никто за ней не ухаживает. И знаете, всю ночь не спала, думала о малышке, а наутро, когда пришла покормить, вдруг решила: пусть у меня поживет, — она улыбнулась. — И знаете, эта разбойница вполне освоилась. Как думаете, она по ней скучает?

— Не знаю.

— Наверное, и по мне не будет скучать, а вот я буду, если ее заберут. Раньше у меня никогда не было кошки. Мы всегда собак держали. Но сейчас мне бы не хотелось держать собаку. В городе это сложно. А вот киска — совсем другое дело, какие с ней хлопоты... Тем более что коготки у Пантеры подрезаны, мебели она не портит, так что живем без проблем. Хотя, знаете, мне иногда даже хотелось бы, чтобы она изорвала эту мебель, тогда проще будет выбросить ее на помойку, — она тоненько рассмеялась. — Кажется, я забрала вместе с Пантерой всю ее еду. Нет, еще немного осталось, сейчас соберу. А сама Пантера где-то прячется. Но ничего, сейчас найду.

Я успокоил бедную женщину, что вовсе не собираюсь забирать кошку, что пришел вовсе не за ней и что она может оставить животное себе. Она удивилась и очень обрадовалась. Но если я пришел не за кошкой, тогда зачем? Я вкратце обрисовал ей свою миссию. Пока она переваривала услышанное, я спросил, как она попала в квартиру Ким.

— О, у меня был ее ключ! А несколько месяцев назад я дала Ким свой. Я тогда уезжала из города и попросила ее поливать цветы. А вскоре после моего возвращения она принесла мне свой ключ. Даже уже не помню, зачем. Может, просила, чтобы я зашла покормить Пантеру? Не знаю, честное слово, забыла. А как вы считаете, ее можно переименовать?

— Простите, не понял?

— В принципе мне безразлично, как зовут эту кошку, но я не уверена, можно ли ее переименовать. У меня сложилось впечатление, что она не очень-то любит откликаться на это имя. Знаете, на что она тут же откликается? На звук электрооткрывалки для консервов. Для нее это сигнал: «Кушать подано», — она улыбнулась. — Т.С. Элиот писал, что у каждой кошки есть свое тайное имя, известное только ей самой. Так что, полагаю, ей, наверное, безразлично, как я буду ее называть..

Я решил, что пора сменить тему, и спросил, дружила ли она с Ким.

— Ну, не знаю, можно ли это было назвать дружбой, — протянула она. — Мы были просто соседями. Добрыми соседями. Да, у меня был ключ от ее квартиры, но сказать, что мы были друзьями, наверное, все же нельзя.

— Вы знали, что она проститутка?

— Догадывалась. Вернее, все же знала. Правда, сперва думала, что она модель. У нее, знаете ли, была такая внешность...

— Да.

— Но потом постепенно начала понимать, чем она занимается. Нет, сама она об этом никогда не говорила. И именно это ее нежелание говорить о работе навело меня на мысль... И потом еще этот негр, он часто навещал ее. И я поняла, что он, по всей видимости, ее сутенер.

— А у нее был еще какой-нибудь постоянный мужчина, миссис Симкинс?

— Помимо того черного? — Она задумалась, и в этот момент из-под шкафа на середину комнаты метнулась черная стрела. Пантера вспрыгнула на кушетку, потом сделала «стойку дыбом» на четырех лапках, соскочила и снова скрылась. — Ну, видели? — спросила она. — Ничего общего с пантерой. Не знаю, на кого она там похожа, но только не на пантеру, это точно. Вы о чем-то спрашивали? Был ли у нее поклонник?

— Да.

— Сомневаюсь. Хотя нет, вы знаете, какой-то тайный все-таки был, потому что во время последнего нашего разговора она намекнула, что скоро переезжает, что собирается начать новую жизнь, хорошую жизнь. Но знаете, я как-то не слишком серьезно восприняла все это.

— Почему?

— Потому что подумала, что говорит она о себе и своем сутенере, решила, что это они вместе собираются убежать далеко-далеко и жить долго и счастливо. Конечно, так прямо она мне не сказала, ну, не хотела признаться, что у нее есть сутенер. Ведь тогда получалось бы, что сама она проститутка. Я так понимаю, сутенеры уверяют каждую свою девушку, что она у них единственная, что другие значения не имеют и что как только удастся поднакопить деньжат, они тут же уедут куда-нибудь в Австралию, купят там ферму и будут разводить овец, ну, в общем, что-то в этом роде.

Мне вспомнилась Фрэн Шектер с Мортон-стрит, твердо убежденная в том, что она связана с Чансом загадочной кармой и что впереди у них бесконечное число жизней.

— Она хотела уйти от своего сутенера, — сказал я.

— К другому мужчине?

— Вот это я и пытаюсь выяснить.

Нет, она не знала о существовании любовника, вообще не слишком обращала внимание на мужчин, навещавших Ким. Ведь такого рода гости приходят обычно ночью, а она работает и рано ложится спать.

— Я думаю, она сама купила тот норковый жакет, — сказала она. — О, она так им гордилась, словно это подарок близкого друга! Ей, наверное, было стыдно признаться, что купила она его себе сама. И все-таки готова поспорить, приятель у нее все же был. Почему я вдруг пришла к такому выводу? Знаете, она носила этот жакет с таким видом, словно то подарок от мужчины, но открыто в этом не признавалась.

— Потому что их отношения были тайной, да?

— Видимо, да. Она гордилась своей норкой, своими драгоценностями. Так вы говорите, она хотела уйти от негра? И поэтому ее убили?

— Не знаю.

— А я стараюсь вообще не думать о том, что ее убили, о том, как и почему это случилось. Читали книжку «Вниз по течению»? — Я не читал. — Там речь идет о колонии кроликов, ну, таких, полуприрученных. Еды у них предостаточно, потому что люди кормили их. Вообще это чистый рай для кроликов, если бы не одно обстоятельство. Люди кормят их — и одновременно расставляют ловушки: крольчатина — лакомое блюдо. А уцелевшие кролики никогда не говорят об этих ловушках, делают вид, что их нет вовсе, и не вспоминают своих съеденных собратьев. Между ними существует тайное молчаливое соглашение — притворяться, что ловушек нет, что их не существует вообще в природе, как не существовало их мертвых сородичей. — Говоря все это, она глядела куда-то в сторону. Потом повернулась и взглянула мне прямо в глаза. — И знаете, порой мне кажется, что ньюйоркцы очень похожи на этих кроликов. Мы живем здесь ради тех благ, что предоставляет город: культура, развлечения, рабочие места, ну, и так далее. И тут же отворачиваемся, когда этот же город убивает наших друзей и соседей. О да, мы читаем об этом в газетах, и ужасы эти занимают нас пару дней, а потом забываем, словно их и не было. Потому что иначе нам следовало бы что-то предпринять, а мы не можем. Или же просто надо сбежать из этого города, но бежать мы не можем тоже. Мы, как те кролики, верно?..

* * *
Я оставил ей свой номер телефона и просил позвонить, если она вдруг что-нибудь припомнит. Она обещала. Спустился на лифте вниз, но, оказавшись на первом этаже, из кабины не вышел и снова поднялся на двенадцатый. То, что я нашел черного котенка, вовсе не означает, что не стоит стучать и в другие двери.

Что я и сделал. И поговорил еще с полудюжиной разных людей, но ничего нового так и не узнал. Все они жили своей жизнью и в чужие дела не лезли. Один жилец вообще не знал, что его соседку убили. Другие только слышали об этом, не больше.

Когда не осталось уже ни одной двери, в которую я бы не постучал, я поймал себя на том, что приближаюсь к ее квартире с ключом наготове. Неужели ради той фляги «Уайт Терки», которую приметил тогда в шкафу?

Я сунул ключ в карман и поехал вниз.

Согласно расписанию, сегодняшнее собрание должно было состояться в полдень, всего в нескольких кварталах от дома Ким. Когда я вошел, выступавшая как раз заканчивала свою речь. Сперва мне показалось, что это Джен. Но, приглядевшись внимательнее, я понял, что ошибся. Ни малейшего сходства. Я взял чашку кофе и уселся в заднем ряду.

Помещение было переполнено, в воздухе плавал густой табачный дым. Обсуждение свелось к чисто духовным проблемам, и я не совсем понимал, о чем идет речь.

Правда, один парень неожиданно позабавил аудиторию. Высокий, плотный, с рокочущим басом, он вдруг выпалил:

— Пришел сюда спасать свою задницу. И что же вижу? Оказывается, она накрепко привязана к душе!..

* * *
И все же я решил побывать сегодня и у остальных девушек. Не все же стучать в закрытые двери. Надо не обходить и те, которые для вас всегда открыты.

Я пообедал на скорую руку, затем поехал на метро знакомиться. В вагоне было почти пусто, напротив меня сидел чернокожий парнишка в зеленой куртке и сапогах на толстой подошве и курил. Я вспомнил разговор с Деркином и уже собрался попросить его загасить сигарету, но раздумал.

«Господи, — сказал я себе, — да твое-то какое дело! Оставь его в покое!»

На Шестьдесят восьмой я вышел и прошел квартал в северном направлении, а потом еще два — в восточном. Руби Ли и Мэри Лу Баркер жили в многоквартирных домах, расположенных напротив друг друга. Подъезд дома Руби выходил на юго-запад, и я решил навестить сперва ее, просто потому, что ее дом оказался на моем пути первым. Привратник сообщил о моем приходе по домофону, и я вошел в лифт вместе с разносчиком из цветочного магазина. В руках он держал целую охапку роз, и кабина наполнилась сладким густым ароматом.

Руби отворила дверь, сдержанно улыбнулась и провела меня в гостиную. Квартира была просторная и обставлена со вкусом. Мебель современная и вполне нейтральная, а интерьер оживляли изящные вещи явно восточного происхождения — китайский ковер, несколько японских гравюр в черных лакированных рамках, бамбуковая ширма. Предметов этих было, по-моему, маловато, чтобы придать жилищу настоящую экзотичность, но хозяйка восполняла этот пробел сполна.

Высокая, хотя все же ниже Ким. Гибкую, изящную фигуру подчеркивало черное платье в обтяжку с длинным разрезом на боку, сквозь который при ходьбе мелькало стройное бедро. Она усадила меня в кресло и предложила выпить и несколько удивилась, что я прошу чаю. Улыбнулась и принесла две чашки чая. Я заметил, что это был «Липтон».

Отец ее был наполовину француз, наполовину сенегалец, мать — китаянка. Сама она родилась в Гонконге, некоторое время жила в Макао, затем через Париж и Лондон попала в Америку. Она не сказала, сколько ей лет, да я и не спрашивал. И определить не смог бы. Ей с равным успехом могло быть и двадцать, и сорок пять — женщины ее типа выглядят намного моложе своих лет.

С Ким она виделась лишь однажды. И вообще не слишком много знала о ней. И о других девушках — тоже. Знакома с Чансом довольно давно и считает, что отношения у них сложились нормальные. Она не знала, был ли у Ким дружок. К чему, скажите на милость, одной женщине сразу двое мужчин? Ведь тогда пришлось бы делиться деньгами с двумя.

Я высказал предположение, что у Ким с ее дружком могли быть совершенно другие отношения, что он даже мог бы дарить ей дорогие подарки. Она сочла эту идею абсурдной и поинтересовалась, кого я имею в виду — клиента? Я ответил, что и такое возможно. Но клиент — это вовсе не дружок, заметила она. Клиент — это просто еще один мужчина в длинной очереди мужчин. Разве можно испытывать к клиенту какие-то чувства?

* * *
Я пошел в дом напротив. Мэри Лу Баркер налила мне коки и подала тарелочку с сыром и крекерами.

— Так, значит, вы виделись с Драконихой? — заметила она. — Производит впечатление, верно?

— Не то слово.

— Три расы смешались в этой сногсшибательной женщине. Но у нее вас всегда поджидает сюрприз. Входите и видите, что дома никого. С ней вы будете чувствовать себя одиноким, ее как бы нет рядом. Подите-ка сюда на минутку.

Я подошел к окну и посмотрел в том направлении, куда она показывала.

— Вон ее окно, — сказала она. — Из моего видна ее квартира. Вы думаете, что мы с ней друзья? Что заскакиваем в свободное время друг к другу занять сахарку или пожаловаться на плохое самочувствие? Казалось бы, так естественно, правда?

— А что, дружбы нет?

— О, она всегда безукоризненно вежлива, приветлива. Но она не с вами, понимаете, она всегда словно отсутствует, всегда где-то далеко-далеко. Я пыталась помочь ей в деле. Ну, знаете, бывает, приходит мужчина и говорит, что хотелось бы девушку в восточном стиле. Или же я иногда говорю клиенту, что у меня есть для него интересная девушка. Я ведь при этом абсолютно ничего не теряю. Да, они благодарны мне, потому что Руби действительно красива, экзотична и, насколько я понимаю, хороша в постели, но они никогда к ней не возвращаются. Зайдут разок, вроде бы и довольны, но почти никогда не возвращаются. Передают ее телефон своим приятелям, а сами больше не звонят. Сейчас она, я думаю, при деле, но если так пойдет и дальше, то скоро у нее не останется ни одного клиента.

Мэри Лу была стройной темноволосой женщиной, немного выше среднего роста, с правильными чертами лица и мелкими ровными зубами. Волосы зачесаны назад и уложены в шиньон — кажется, так это называется?.. И еще она носила огромные очки, типа тех, что используют летчики, с бледно-янтарными стеклами. Прическа и очки придавали ей довольно суровый вид, но мне показалось, что такой стиль она выбрала сознательно.

— Когда я снимаю очки и распускаю волосы, — заметила она, — то выгляжу гораздо мягче, не так угрожающе. Но знаете, есть клиенты, которым хочется, чтобы женщина выглядела жестокой.

О Ким она сказала:

— Я мало знала ее. Я вообще никого из них толком не знаю. Та еще компания подобралась! Санни — это девушка на выход, для посещения вечеринок и развлечений. Она всерьез считает, что сделала колоссальную карьеру, став проституткой. Руби — это вещь в себе, нечто вроде взрослого младенца с недоразвитым мозгом и чувствами. Уверена, что она потихоньку откладывает в чулок по доллару и в один прекрасный день вернется в Макао или Порт-Саид и откроет там опиумную курильню. Чанс наверняка знает, что она утаивает денежки, но у него хватает ума проявлять снисхождение.

Она положила кусочек сыра на крекер, протянула мне, сделала и себе такой же маленький бутербродик и отпила глоток красного вина.

— Фрэн — эдакая очаровательная чудачка из «Волшебного города». Я называю ее идиоткой из Виллиджа. Всю жизнь занимается самообманом, возвела его почти до уровня искусства. Для того, чтобы подкармливать свои иллюзии, бедняжке пришлось выкурить, наверное, целую тонну травки. Еще коки?

— Нет, спасибо.

— Может быть, бокал вина? Или чего-нибудь покрепче?

Я отрицательно покачал головой. Из радиоприемника в дальнем углу лилась какая-то тихая мелодия, похоже, что настроен он был на волну классической музыки. Мэри Лу сняла очки, подышала на них, протерла салфеткой.

— А Донна, — продолжала она, — это вариант Эдны Винсент Миллей[5], только в облике проститутки. Мне кажется, поэзия для нее то же самое, что наркотики для Фрэн. Вообще-то она хорошая поэтесса.

Стихотворение Донны было у меня с собой, и я показал его Мэри Лу. Она пробежала глазами строчки, на лбу у нее залегли две тоненькие вертикальные морщинки.

— Оно не окончено, — сказал я. — Донна говорит, что над ним еще надо поработать.

— Как это, интересно, поэты узнают, закончено или нет? Или художники?.. Откуда они знают, когда следует остановиться? Никогда этого не понимала. Так это о Ким, да?

— Да.

— Нет, не понимаю, что все это означает. Но что-то тут есть, определенно есть!.. — Она задумалась на мгновение, слегка склонив голову набок, как птичка. А потом сказала: — Знаете, я всегда считала Ким прирожденной проституткой. Эдакая нордическая красотка с севера Штатов, ей словно самой судьбой было уготовано шагать по жизни рука об руку с чернокожим сутенером. И знаете, что я вам скажу? Я ничуть не удивилась, что ее убили.

— Почему?

— Ну, это довольно сложно объяснить. Нет, я была потрясена, огорчена и все такое. Но не удивлена. Мне всегда казалось, что она должна плохо кончить. Нет, необязательно стать жертвой убийцы... Жертвой жизни, так будет точнее. Ну, покончить с собой, например. Или же просто несчастный случай: таблетки плюс алкоголь... Вообще-то, насколько я знаю, Ким не слишком увлекалась наркотиками и выпивкой. Да, можно было предположить, что она покончит самоубийством, но случилось убийство. Так или иначе, но из жизни ее убрали. Потому что она не была предназначена для этой жизни. Все равно долго не продержалась бы. Ким — это вскормленное на молоке воплощение самой невинности — устоять от падения не смогла. И вырваться из порочного круга тоже, как мне кажется, не могла.

— Она собиралась вырваться. Сказала Чансу, что хочет уйти.

— Вы точно это знаете?

— Да.

— И что же он?

— Он сказал, что решать ей.

— Так и сказал?

— Полагаю, что да.

— И после этого ее убили... Тут есть какая-то связь?

— Думаю, должна быть. И еще, мне кажется, у нее был любовник. И в нем, этом любовнике, все и дело. Думаю, что именно из-за него она хотела уйти от Чанса. И именно из-за него ее убили.

— Но вы не знаете, кто он.

— Нет.

— И никто не навел вас на его след?

— Пока что нет.

— Знаете, тут я вам не помощница. Не помню, когда последний раз мы виделись с Ким, но чтобы ее красивые глаза сияли настоящей любовью... Сомневаюсь. Впрочем, это еще ничего не значит. Главное тут другое. Мужчина вовлек ее в это занятие, другой мужчина должен был помочь вырваться.

А затем она принялась рассказывать о своем грехопадении. Я и не думал спрашивать ее об этом, но выслушал тем не менее внимательно.

Кто-то показал ей Чанса на открытии художественной галереи в Сохо. Он пришел туда с Донной, и человек, указавший Мэри Лу на него, не преминул заметить, что Чанс — сутенер. Разгоряченная лишним бокалом дешевого вина, которое там подавали, она подошла к Чансу, представилась и сказала, что хотела бы написать о нем рассказ.

Нет, писательницей, и строгом смысле этого слова, она себя не считала. В то время она жила на Западной Девяностой с мужчиной, который занимался какими-то непонятными делами на Уолл-стрит. Он был разведен, но все еще любил свою жену, а его «милые» детки приезжали на каждый уик-энд. Естественно, их отношения из-за этого быстро испортились. Мэри Лу занималась редактированием на дому и еще подрабатывала корректурой. И опубликовала несколько статей в одном журнале феминистского толка.

Чанс согласился на интервью. Встретился с ней и пригласил пообедать. Уже за коктейлем она поняла, что хочет переспать с ним, — причем продиктовано это было скорее любопытством, нежели сексуальным влечением. В конце разговора он вдруг предложил ей забыть о поверхностных статейках и попробовать написать что-то более серьезное, нечто вроде всестороннего исследования жизни проститутки, показать ее изнутри. Он так заинтриговал ее своими рассказами, что она тут же созналась ему в этом. Так почему бы на время не сменить профессию, не попробовать влезть самой в шкуру падшего ангела хотя бы на пару месяцев и посмотреть, чтоиз этого получится?

Сперва она пыталась отшутиться. После обеда Чанс отвез ее домой, по дороге не приставал и, похоже, остался глух и слеп к ее женским чарам. Всю последующую неделю предложение Чанса не выходило у нее из головы. И нынешняя жизнь казалась пустой и скучной. Отношения с любовником разваливались на глазах; порой казалось, что она остается с ним просто из лени и нежелания подыскать другую квартиру. Карьера тоже складывалась не слишком удачно, а денег, которые она зарабатывала, явно не хватало на жизнь.

— И эта книга, — говорила она, — эта книга внезапно стала средоточием всех надежд. Говорят, что Мопассан добывал в морге человеческую плоть и ел ее, чтобы как можно точнее описать ее вкус.

«Неужели, — думала я, — неужели так уж сложно стать на какой-нибудь месяц девушкой по вызову и потом написать об этом?»

И она приняла предложение Чанса, и вся жизнь, словно по волшебству, сразу переменилась. Чанс помог ей переехать с Девяносто четвертой и поселиться здесь. Он выводил ее «в свет», всячески демонстрировал ее достоинства, спал с ней. В постели обучал тонкостям профессии, подробно рассказывал о деталях, и все эти разговоры, и сам Чанс в роли многоопытного учителя — все это ей явно нравилось и возбуждало. Все мужчины, с которыми ей до сих пор приходилось иметь дело, отличались в этом смысле скрытностью, очевидно, полагая, что она сама должна угадывать их мысли и самые потаенные желания. Даже клиенты, сказала она, далеко не всегда способны объяснить, что им надо.

Первое время она все еще искренне считала, что занимается этим ради книги. После ухода очередного клиента тут же записывала свои впечатления. Вела дневник. Пыталась абстрагироваться от своего образа жизни и осознания факта, в кого же она превратилась под предлогом журналистской любознательности. В принципе точно так же Донна писала стихи, а Фрэн курила марихуану.

Когда, наконец, до нее со всей ясностью дошло, что она попросту торгует своим телом, с ней случилось тяжелое нервное расстройство. До этого она никогда не задумывалась о самоубийстве, теперь же в течение целой недели находилась на волосок от гибели. Затем она просто запретила себе думать об этом. Тот факт, что она живет проституцией, еще вовсе не означает, что она стала настоящей проституткой. Это лишь временное занятие, успокаивала она себя. А книга, заставившая втянуться в эту жизнь, никуда от нее не уйдет. Придет день — и книга опять станет смыслом ее существования. Так что какое это имеет значение!.. Дни она проводила в приятном довольстве, а единственное, что беспокоило, так это перспектива остаться в этой роли навсегда. Но она этого не допустит. Придет время, и она покончит с таким образом жизни раз и навсегда — столь же легко и бесповоротно, как некогда начала его.

— Вот как обстоят дела, Мэтт. Я не проститутка. Я просто занимаюсь проституцией. И знаете, есть худшие способы прожить какой-то период жизни.

— Несомненно.

— У меня много свободного времени, удовольствий и развлечений. Я много читаю, хожу в кино и музеи. Чанс любит водить меня на концерты. Знаете байку про слепых и слона? Один из них хватает слона за хвост и говорит, что это змея, другой хлопает его по заду и утверждает, что это стена.

— И что же?

— Мне кажется, что Чанс — это слон, а все его девушки — слепые. Каждая из нас видит в нем свое.

— И, конечно, у вас в квартире есть африканская скульптура?

У нее была одна статуэтка, примерно дюймов тридцати в высоту. Маленький человечек с пучком прутьев о руке. Фигурка была инкрустирована синими и красными бусинками и мелкими, очень красивыми ракушками.

— Мой домашний божок, — объяснила она. — Фигурка из Камеруна. Знаете, как называются эти раковины? Каури. Первобытные племена африканских и азиатских стран использовали их вместо денег. Нечто вроде швейцарского франка первобытного мира. Видите, какая форма? Я подошел и посмотрел.

— Напоминают женские прелести, верно? То, что мужчины покупают и продают. Хотите еще сыра?

— Нет, спасибо.

— А коки?

— Нет.

— Что ж, — сказала она, — если вам что-нибудь еще понадобится, дайте мне знать.

Глава 19

Я вышел из подъезда, когда к обочине подкатило такси и из него вылез пассажир. Я занял освободившуюся машину и назвал адрес своей гостиницы.

Дворники не работали. Водитель был белый, хотя машина, вероятно, принадлежала не ему — за щиток у ветрового стекла была засунута лицензия, где на фотографии красовался чернокожий. Внизу приписка: «Не курить — водитель аллергик». В салоне воняло марихуаной.

— Ни черта не видно! — проворчал водитель.

Я откинулся на спинку сиденья и расслабился — движение всегда доставляло мне удовольствие.

* * *
Из вестибюля позвонил Чансу, затем поднялся к себе в номер. Минут через пятнадцать он перезвонил.

— ОСЛЗ — СВД, — сказал он. — Нет, ей-богу, мне это нравится! Ну, и в какие же двери вы сегодня стучали?

— Во многие.

— И?..

— У нее был любовник. Он покупал ей подарки, и она ими хвасталась.

— Перед кем? Перед другими девушками?

— Нет. И это доказывает, что она хотела сохранить свою связь в тайне. Ее соседка рассказала мне о подарках.

— И эта же соседка забрала котенка?

— Верно.

— ОСЛЗ — СВД! Черт, смотрите-ка, сработало! Искали пропавшего котенка, а напали на след. Что за подарки?

— Меха, драгоценности.

— Меха... — протянул он. — Вы, что же, имеете в виду кроличий жакет?

— Она говорила, он из норки.

— Крашеный кролик, — сказал он. — Я купил ей этот жакет, причем выбирали мы вместе. Прошлой зимой. Соседка говорит, что это норка, надо же! Хотел бы я продать этой соседке пару таких же норок! Можно было бы неплохо заработать.

— Ким говорила, что это норка.

— Кому, соседке?

— Мне. — Я закрыл глаза и представил ее за столиком у «Армстронга». — Сказала, что приехала в город в хлопковой курточке, а теперь носит настоящую норку, но с удовольствием променяла бы ее на ту курточку, если бы можно было вернуть эти годы.

Он громко расхохотался.

— Крашеный кролик! — повторил он. — Стоит, конечно, подороже, чем та тряпка, что была на ней в автобусе. Но, поверьте, не целое состояние. И никакой любовник ей ничего не покупал, потому что жакет купил я.

— Что ж, тогда...

— Разве что я и есть тот приятель, о котором идет речь.

— Допустим.

— И еще вы сказали, драгоценности. Все это полный бред, дружище. Вы видели, что лежит у нее в шкатулке? Там нет ничего ценного.

— Знаю.

— Фальшивый жемчуг, дешевое колечко. Единственную красивую вещь подарил я. Может, вы заметили браслет?

— Из слоновой кости?

— Да, из бивня слона. Очень старая слоновая кость, инкрустированная золотом. Застежка и петля тоже золотые. Правда, золота там не так много, но золото — оно всегда золото, верно?

— Вы купили ей и этот браслет?

— Да, достал за сто долларов. Вообще-то в магазине такая вещица может стоить все триста. А может, и больше. Да еще поди найди такую красивую.

— Краденый?

— Ну, скажем, так: чека у меня нет. А парень, который продал его мне, не говорил, где он его взял. Сказал только, что хочет за него сотню. Надо было забрать его, как и ту фотографию. Послушайте, я купил его только потому, что он мне понравился. Но не самому же мне его было носить? Я подумал, что он будет неплохо смотреться на ее руке. И отдал ей. Ну, вот. И вы до сих пор считаете, что у нее был любовник?

— Думаю, да.

— Тем не менее уже не так в этом уверены, верно? Или это просто голос звучит у вас устало. Вы устали?

— Да.

— Слишком много дверей, да?.. Так чем еще, по-вашему, занимался этот ее любовник, помимо того, что дарил ей все эти несуществующие подарки?

— Заботился о ней, полагаю.

— О, черт! — буркнул он. — Но ведь и я тем же самым занимался. Что мне еще оставалось, как не заботиться об этой девушке?

Я растянулся на постели и уснул, не раздеваясь. Я стучался в слишком многие двери, говорил со слишком многими людьми. Еще надо бы повидаться с Санни Хендрикс. Я звонил ей и сказал, что зайду, а вместо этого уснул. Мне снилась кровь и женские крики, и проснулся я весь в поту и с каким-то металлическим привкусом во рту.

Принял душ, оделся. Проверил номер телефона Санни, записанный в блокноте. Спустился в вестибюль и позвонил. Никто не снял трубку.

Я испытал нечто похожее на облегчение. Взглянул на часы и отправился к Святому Павлу.

* * *
Сегодня выступал какой-то тип с тихим голосом, редеющими светло-каштановыми волосами и мальчишеской физиономией. Я принял его за банковского служащего.

Но он оказался убийцей. Он был гомосексуалистом и как-то ночью, в пьяном беспамятстве, убил своего любовника: нанес ему тридцать или сорок ударов кухонным ножом. Он утверждал, что почти ничего не помнил, что то впадал в забытье, то выходил из него и видел, что держит в руках нож, а потом снова проваливался в тьму. Отбыл семь лет тюремного заключения в Аттике, вышел и вот уже три года, как не пьет.

Слушать его было страшно. Я никак не мог разобраться, какие чувства он у меня вызывал. И не знал, радоваться мне или сожалеть о том, что он жив и теперь на свободе.

В перерыве я разговаривал с Джимми. Может, выступление этого гомика так повлияло на меня или не оставляли мысли о смерти Ким, но неожиданно для себя я вдруг заговорил обо всем этом насилии, преступлениях, убийствах.

— Знаешь, меня уже все это просто бесит, — сказал я. — Стоит раскрыть газету, и тут же натыкаешься па разные ужасы. Доконали уже!

— Слыхал анекдот — из серии врачебных? — спросил Джимми. «Доктор, как начну вот тут ковырять — сразу так больно!» — «А вы не ковыряйте!»

— Ну и что?

— Да то, что тебе нужно прекратить это чтение газет, — ответил он. Я выразительно на него посмотрел. — Я серьезно, — сказал он. — Все эти истории меня тоже пугают. И вообще вся ситуация в мире. Если даже и есть хорошая новость, так ее ни за что не напечатают. Одни ужасы. Но знаешь, я тут подумал или мне подсказал кто, уже не помню, короче, до меня дошло: ведь нет такого закона, который бы обязывал меня читать всю эту муть.

— Просто игнорировать, да?

— Почему бы и нет?

— Ну, это какой-то страусиный подход. Раз не вижу, стало быть, меня не колышет?

— Возможно, но лично я смотрю на это несколько иначе. Мне кажется, не стоит сходить с ума от того, чего не в силах исправить.

— Но нельзя не замечать того, что творится.

— Почему бы и нет?

Я вспомнил Донну.

— Возможно, потому, что я связан со всем человечеством.

— Я тоже, — сказал он. — Вот прихожу сюда, слушаю, говорю. Бросил пить. Это и есть то, что связывает меня с человечеством.

Я налил себе еще кофе и взял печенье. Во время обсуждения нее в один голос заявили, что им очень понравилась искренность выступавшего.

«Господи, — подумал я, — а ведь сам я сроду ничего подобного не делал!» И посмотрел на стенку. На ней были развешаны плакаты с изречениями типа: «Будь проще — и к тебе потянутся!», «Тише едешь — дальше будешь». И никак не мог оторвать глаз от одного: «Все, что ни делается, все во славу Божию».

Ничего себе!.. Даже находясь в отключке, я никого не убивал, руки ни на кого не поднял. А если бы сорвался?

И когда настал мой черед, я выступать отказался.

Глава 20

Дэнни Бой поднес стакан с русской водкой к глазам и стал разглядывать ее на свет.

— Чистота. Прозрачность. Крепость, — сказал он, словно перекатывая слова во рту, произнося каждый слог с невероятной отчетливостью. — Хорошая водка — она как лезвие бритвы. Острый скальпель в руках умелого хирурга. Не оставляет рваных краев.

Он отпил унции три этой самой «чистоты и прозрачности». Мы сидели в «Пуганс». На нем было нечто вроде матроски с широким воротником, отделанным тонким красным кантом, еле различимым в полутьме бара. Я пил содовую с лимоном. Пробегая мимо нашего столика, веснушчатая официантка сообщила, что напиток этот называется «Лайм Рики». Лично я ничего против не имел, но, помнится, делая заказ, я называл что-то другое.

Дэнни Бой сказал:

— Значит так, давай подобьем бабки. Имя — Ким Даккинен. Крупная блондинка лет двадцати с хвостиком, проживала в Меррей-Хилл, убита две недели назад в «Гэлакси».

— Ну, двух недель еще не прошло.

— Верно. Была одной из девушек Чанса. И еще имелся у нее дружок. И именно он тебя интересует. Дружок.

— Правильно.

— И ты заплатишь любому, кто даст тебе о нем хоть какую-то информацию. Сколько?

Я пожал плечами.

— Чеком, наличными? Сколько именно баксов?

Я снова пожал плечами.

— Не знаю, Дэнни. Это зависит от информации, от кого она исходит и куда пойдет. Миллиона долларов у меня нет, но ты сам знаешь, последние центы еще не считаю.

— Так ты сказал, что она была одной из девиц Чанса?

— Именно.

— Смотри, как интересно получается! Не так давно мы искали этого самого Чанса. Пришлось даже пойти на бокс и показать тебе его.

— Точно.

— А несколько дней спустя блондинку убивают, и ее фотография красуется во всех газетах. Ты искал ее сутенера, и она погибла. А теперь ты ищешь ее любовника.

— Ну и что?

Он одним глотком допил водку.

— Чанс в курсе, чем ты занимаешься?

— Да, он знает.

— Ты говорил с ним об этом?

— Говорил.

— Очень интересно!.. — Он поднес пустой стакан к свету, щурясь, посмотрел сквозь стекло, видимо, проверяя на прозрачность и чистоту. А потом сказал: — Кто твой клиент?

— Этого я сказать не могу.

— Смешно... Люди хотят получить информацию и делают вид, что не знают, какой ценой она достается. Ладно, нет проблем. Поспрошаю кое-каких людишек, загляну кое-куда. Это тебя устроит?

— Да.

— А тебе вообще что-нибудь известно об этом неизвестном друге?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, к примеру, молодой он или старый, хитер или простоват, женат или холост? Ходил ли в школу, регулярно ли обедает?

— Возможно, он дарит подарки.

— О, это значительно сужает область поиска!

— Знаю.

Что ж, — заметил он. — Попробуем, что нам еще остается...

* * *
Действительно, поиски приятеля Ким — это было единственным, что могло пролить свет на всю эту историю. После собрания я вернулся в гостиницу и нашел записку. «Позвоните Санни» — было написано там и значился номер телефона, по которому я уже звонил. Я позвонил из кабинки в вестибюле, и снова никто не ответил. Неужели у нее нет автоответчика? Ведь эти аппараты сейчас почти у всех.

Я поднялся к себе в номер, но на месте как-то не сиделось. Усталости я не чувствовал, а после нескольких чашек кофе, что выпил на собрании, был возбужден и полон желания действовать. Просмотрел свои записи в блокноте, перечитал стихотворение Донны, и мне вдруг показалось, что я ищу ответ, который уже есть.

В работе полицейского такое случается довольно часто. Проще всего в подобных случаях спросить того, кто знает этот ответ. Самое сложное — вычислить человека, который этот ответ даст.

Кому могла довериться Ким? Нет, не девушкам, с которыми я уже говорил. И не соседке с Тридцать седьмой. Тогда кому же?..

Санни? Возможно. Но Санни не подходит к телефону. Я снова пытался звонить, уже из номера.

Тот же результат. Молчание. Ладно, тем лучше. Не слишком-то и хотелось тратить свое свободное время на общение с очередной проституткой.

Как, интересно, они проводили время, Ким и ее неведомый друг? Если весь день валялись в постели, за закрытыми дверями, клянясь друг другу в вечной любви, тогда дело глухо. Но, возможно, они все-таки выходили в свет? Может, он водил ее к каким-нибудь знакомым? Рассказывал кому-нибудь о ней, а тот, в свою очередь, рассказал другим. Может...

Но, сидя в гостиничном номере, об этом не узнать. Да и погода, черт возьми, не такая уж скверная! Дождь в середине дня прекратился, ветер немного поутих. Пора поднимать задницу, самое время поездить на такси и потратить немного денег. Мне почему-то не слишком хотелось относить их в банк, совать в ящик для пожертвований или же отсылать в Сьюсетт. Можно немного и пошвыряться этими самыми денежками.

* * *
Чем я и занялся. Пивная «Путане» была, наверное, десятым по счету заведением, куда я заглянул, а Дэнни Бой — пятнадцатым из тех, с кем я поговорил. Некоторые из этих мест я навестил, разыскивая Чанса, в других не бывал никогда. Я попытал счастья в салунах в Виллидже, забегаловках на Меррей-Хилл и в Тетл-Бей, нескольких барах на Первой авеню. Я провернул это, уже выйдя из «Пуганс», и тратил, и тратил небольшие суммы на такси, напитки, и говорил с разными людьми об одном и том же.

Но никто ничего не знал. Вечно живешь надеждой на какой-нибудь дурацкий счастливый случай. И ждешь, что человек, с которым ты разговариваешь, вдруг повернется, ткнет пальцем и скажет: «Да вот же он, ее приятель! Вон тот здоровенный парень в углу».

Но на практике такое везение — величайшая редкость. А случается, если повезет, вот что: сначала новость распространяется. В этом проклятом Богом городе живут восемь миллионов человек, и просто удивительно, как они умудряются общаться! И если делать все правильно, то не так уж и много пройдет времени, прежде чем изрядный процент от этих восьми миллионов будет знать, что у зарезанной шлюхи был дружок и что парень по имени Скаддер его разыскивает.

Уже два таксиста ехать в Гарлем отказались. Существует закон, запрещающий им отказывать клиенту. Если клиент называет любой адрес в пределах любого из пяти районов Нью-Йорка, водитель обязан доставить его туда. Я не стал цитировать им эту статью. Проще пройти квартал пешком и сесть на метро.

На платформе было безлюдно. Дежурная по станции сидела в будке из пуленепробиваемого стекла, запершись изнутри. Интересно, чувствует ли она себя там в безопасности? Кстати, машины нью-йоркских такси оборудованы специальной перегородкой, защищающей водителя, но те, которых я пытался нанять, все равно отказались ехать на окраину.

Не так давно дежурному в одной из таких будок стало плохо с сердцем. Прибывшая бригада «скорой помощи» не могла войти в закрытую изнутри будку, и бедняга скончался. И все равно уверен, что эти штуки спасли больше жизней, чем погубили.

Правда, они не защитили тех двух женщин на станции «Чэннел», линия "А". Какие-то негодяи решили отомстить одной из них — она сообщила в полицию, что они перепрыгнули через турникет. Подонки наполнили огнетушитель газолином, накачали газолин в будку и бросили туда зажженную спичку.

Будка взорвалась, обе женщины сгорели заживо. Еще один способ умереть...

Об этом писали в газетах примерно год назад. Хотя, разумеется, нет такого закона, который бы обязывал меня читать все эти газеты.

* * *
Я купил жетоны. Подошел нужный мне поезд. Сел и поехал в Гарлем. Там побывал в «Келвин смол» и еще в нескольких местах на Леннокс-авеню. В одной из забегаловок столкнулся с Ройялом Уолдроном и с ним побеседовал на все ту же злополучную тему. На Сто двадцать пятой выпил чашку кофе, весь остаток пути до Сент-Николас шел пешком и заскочил выпить кружку имбирного пива в бар при клубе «Камерун».

Та статуэтка в квартире Мэри Лу была из Камеруна. Древняя вещица, инкрустированная ракушками каури.

За стойкой бара не оказалось ни одного знакомого лица. Я взглянул на часы. В субботу вечером все нью-йоркские бары закрывались на час раньше, в три вместо четырех. Никогда не понимал, почему. Может, для того, чтобы все пьяницы успели протрезветь к утренней мессе?

Я подозвал бармена и спросил, знает ли он бары, работающие круглосуточно. Он окинул меня бесстрастным взглядом, и на лице сохранилось туповато-равнодушное выражение. И тут, неожиданно для самого себя, я стал выкладывать ему всю историю, объяснять, что собираю любую информацию о дружке Ким. Я знал, что не получу от него ответа, понимал, что такого типа даже о том, сколько, например, сейчас времени, спрашивать бесполезно, все равно не ответит, и, однако же, выложил ему все. Он выслушал меня, а с ними заодно — и двое моих соседей по бокам, и я был уверен, что они обязательно распространят эту информацию дальше. Чего, собственно, я и добивался.

— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказал он. — И кого бы вы там ни искали, забрели слишком далеко от центра, вот что я вам скажу.

Вероятнее всего, тот парень вышел из бара следом за мной. Я не заметил, а надо было. Уж кому-кому, а мне — так просто обязательно.

Я брел по улице, и мысли мои уносились то к приятелю Ким, то к выступавшему сегодня парню, который прикончил своего любовника. И когда уловил рядом какое-то движение, реагировать было уже поздно. Я только начал разворачиваться, а его рука уже лежала у меня на плече, и он сильным толчком направил меня в подворотню.

Он был примерно на дюйм ниже меня, но пышная копна спиралеобразных волос в стиле афро зрительно увеличивала рост дюйма на два. Лет восемнадцати — двадцати, от силы двадцати четырех. Усы подковкой и шрам от ожога на щеке. На нем была летная куртка с карманами на молниях, плотно обтягивающие черные джинсы, в руке — маленький револьвер. И целился он прямо в меня.

Он грязно выругался:

— Сукин кот, мать твою так! А ну, гони бабки, сучара! Давай-давай выкладывай, живо! Или пристрелю, сучья вонючка!

Я подумал: «Ну почему, Господи, почему я не сходил в банк? Почему не оставил хотя бы часть денег в гостинице? Господи, теперь Микки может забыть о скобке на зубы, а собор Святого Павла — о причитающихся десяти процентах...»

А могу распрощаться и с завтрашним днем.

— Сучий выродок, поганец, грязная сволота!..

Он собирался убить меня, а потому я сунул руку в карман за бумажником, не спуская с него глаз и чуть косясь на палец, лежавший на курке. И вдруг понял: он себя заводит. Он уже вошел в раж, и сколько бы денег я ни предложил, ему все равно покажется мало. Он настроился на максимум, не меньше, чем на два куска, и, сколько бы денег при мне ни оказалось, все равно быть мне покойником.

Мы стояли в узком проходе между двумя кирпичными жилыми домами примерно пяти футов в ширину. Свет от уличного фонаря почти не достигал того места, куда он меня загнал. На земле валялся перевернутый мусорный бак с намокшим от дождя содержимым — обрывки бумаги, пивные банки, битые бутылки.

Самое подходящее место, чтобы умереть. Самый подходящий способ умереть, хотя и не очень оригинальный. Застрелен грабителем... Разгул преступности на улицах... Скупой отчет где-нибудь на одной из последних газетных полос...

Я вытащил из кармана бумажник. И сказал:

— Вот, возьмите. Это все, что у меня есть. Берите на здоровье.

Я понимал, что такой тип может с равным успехом пристрелить и за пять долларов, и за пять тысяч. И сколько ему ни дай — все будет мало. Я протянул ему бумажник. Но руки у меня дрожали, и я выронил его на землю.

— Прошу прощения! — пробормотал я. — Извините, сейчас подниму, — и наклонился, в надежде, что и он тоже наклонится поискать. Опустился на колени, делая вид, что ищу, подумал: «Пора!» — и стремительно выпрямился, ударив по револьверу и одновременно изо всей силы врезавшись головой ему в подбородок.

Грянул выстрел — в замкнутом пространстве он показался просто оглушительным. Я подумал, что, должно быть, ранен, но боли не чувствовал. Вообще ничего не чувствовал. Сгреб его за шиворот и ударил еще раз, а потом сильным рывком отшвырнул к стене. И тут увидел, что револьвера он из руки не выпустил, глаза его злобно сверкали, и он уже начал поднимать руку. Я резко ударил его по запястью, и оружие с глухим стуком упало на землю.

Он сполз по стене, глядя на меня с ненавистью и смертной тоской. Я размахнулся и врезал ему кулаком правой в нижнюю часть живота. Он крякнул и согнулся пополам, и тогда я ухватил этого сукиного сына одной рукой за нейлоновую летную куртку, а другой — за космы и шмякнул его затылком об стенку. Потом быстро отступил на три шага и снова ударил — он уткнулся прямо в кирпичи. Так раза три-четыре я, держа его за волосы, стукнул его лбом об стенку. А когда наконец отпустил, он, словно марионетка, у которой лопнули разом все веревочки, распростерся на земле.

Сердце у меня колотилось так, словно пришлось без передышки взбегать на десятый этаж. Хватая воздух ртом, я прислонился к кирпичной кладке, пытаясь отдышаться и ожидая, когда же, наконец, появится полиция!

Но она и не думала появляться. Не тот случай. Ну, была какая-то возня, драка, ну, выстрел, но это вовсе не означает, что кто-то должен мчаться на помощь сломя голову. Я стоял и глядел вниз, на молодого негодяя, который непременно убил бы меня, если бы смог. Он лежал с разинутым ртом, передние зубы были сломаны, нос разбит в лепешку, и из него струилась кровь.

Тут я проверил, а не ранен ли сам. Я знал, что и такое случается: схлопочешь пулю и ничего поначалу не чувствуешь. Шок и адреналин, выбрасываемый в кровь, служат анестезией. Но он промахнулся. Я оглядел стену за спиной, и в том месте, где стоял, нашел свежую выщербину в кирпиче — сюда ударила пуля, прежде чем срикошетить. Вспомнил, в каком положении находился в момент выстрела, и понял, что промахнулся он совсем ненамного.

Так, что теперь?..

Я нашел на земле бумажник и сунул его в карман. Пошарил еще немного и обнаружил револьвер 32-го калибра с пятью неизрасходованными патронами в барабане. Доводилось ли ему уже убивать кого-то из этого револьвера? Нет, вряд ли, слишком уж он нервничал, так ведут себя только новички. Но, возможно, я и не прав. Попадаются люди, которые всегда нервничают, прежде чем нажать на курок. Как актеры — они всегда волнуются перед выходом на сцену.

Я опустился на колени и обыскал его. В одном из карманов куртки лежал складной нож. Второй нож был засунут в носок ботинка. Ни бумажника, ни удостоверения личности. Зато в боковом кармане джинсов я обнаружил толстую пачку денег. Я снял перетягивающую их резинку и быстро пересчитал. Оказалось, у этого ублюдка было на руках около трех тысяч баксов. Мало ему!.. Грабил он не ради куска хлеба или пакетика дури, нет.

И что, черт возьми, прикажете с ним теперь делать?

Вызвать полицию? И сдать им его? Но у меня нет ни одного свидетеля, на земле лежит негодяй, избитый и без сознания. И упечь его за решетку даже до предварительного судебного разбирательства нет никаких оснований. Они отправят его в больницу, там его приведут в порядок, возможно, даже деньги вернут. Ведь никаких доказательств, что они краденые не существует. Как, впрочем, и тех, что они принадлежат ему.

Нет, револьвер они ему, понятное дело, не вернут. Но и привлечь за незаконное ношение оружия тоже не удастся. Потому что я не смогу доказать, что это самое оружие было при нем.

Я спрятал пачку в карман, предварительно вынув из него подобранный с земли револьвер. Стоял и вертел револьвер, стараясь припомнить, когда же в последний раз держал в руках оружие. Давно...

А он лежал на земле, и воздух со свистом вырывался из окровавленных носа и рта, и я снова присел рядом с ним. Подумал секунду-другую, вставил дуло револьвера в разбитый рот и положил палец на курок. Почему бы и нет?..

Но что-то меня остановило. То был не страх наказания в этом или другом, загробном, мире. Я вообще не знаю, что это было, что заставило меня опомниться. Показалось, что предстал перед вечностью. На дуле в слабом отблеске света от уличного фонаря блестели пятна крови. Я вытер револьвер о куртку, которая была на парне, и сунул обратно в карман.

И подумал: «Черт бы тебя побрал, будь ты трижды проклят, ну что теперь мне с тобой делать, а?»

Убить его я не мог. Сдать в полицию — тоже. Что с ним делать? Оставить лежать здесь?

А что ж еще...

Я поднялся. Кружилась голова, я покачнулся и ухватился рукой за стенку, стараясь удержать равновесие. Через несколько секунд головокружение прошло, я пришел в себя.

Вздохнул всей грудью. Наклонился, ухватил его за ноги и протащил несколько ярдов, в глубину прохода, до каменного выступа высотой примерно в фут — карниза зарешеченного подвального окошка. Дотащил и оставил лежать на спине: ноги на карнизе, голова упирается в противоположную стенку.

Отошел. Затем вернулся и изо всей силы ударил ногой по его колену, но не получилось. Пришлось подпрыгнуть и ударить уже обеими ногами. При первой попытке кость левой ноги треснула, словно спица. Но сломать правую удалось только с четвертой попытки. Все это время он был без сознания, лишь слегка постанывал, а один раз вскрикнул — когда сломалась правая нога.

Я споткнулся, упал, медленно поднялся. И тут снова подкатила тошнота, все поплыло перед глазами, причем вздохнуть в полную силу никак не удавалось, и еще я дрожал как осиновый лист. Вытянул руку вперед, проверил. Пальцы прыгали. Никогда прежде ничего подобного со мной не бывало. Да, я симулировал дрожь, когда вынимал бумажник, и нарочно выронил его, но эту, настоящую, унять никак не удавалось, даже собрав все силы и волю в кулак. Словно руки мои жили какой-то совершенно отдельной жизнью и подчиняться мне вовсе не собирались.

Казалось, что внутри у меня тряслась каждая жилка.

Обернувшись, я бросил на него последний взгляд. Затем по рассыпанному мусору зашагал к выходу на улицу. Дрожь не унималась.

Что ж, существует весьма надежный способ остановить ее. И внутреннюю, и внешнюю. Эдакое универсальное средство от этой весьма специфической болезни.

С противоположной стороны улицы мне подмигивала красная неоновая вывеска. «Бар» — гласила она.

Глава 21

Но улицу я переходить не стал. Тот парень с разбитой физиономией и переломанными ногами был не единственным грабителем в округе, и я вдруг понял, что еще одно столкновение с кем-либо из этой породы, да еще когда в крови моей забродит алкоголь, вряд ли закончится добром.

Нет, пора убираться восвояси. Я собирался выпить всего рюмочку, ну, может, две, но гарантировать, что остановлюсь на этом... Не мог также с уверенностью сказать, как подействуют на меня эти две рюмочки.

Безопаснее всего — это вернуться в свой район. И уже там пропустить рюмашку в баре, а потом прихватить пару банок пива в гостиницу.

Хотя дело это вовсе не безопасное. Пить, я имею в виду. Разве совсем недавно я это не понял? Сколько же раз надо пройти через этот ужас, чтобы понять наконец?..

Так что же остается? Дрожать, пока весь не рассыплюсь? Да мне ни за что не уснуть, не пропустив стаканчик, да я. Бог ты мой, даже сидеть спокойно без этого не смогу!

Ладно, черт с ним! Один пропустить придется, это точно. В чисто медицинских целях, любой бы доктор прописал, видя, в каком я состоянии.

Любой доктор? А как насчет того практиканта в больнице Рузвельта? Казалось, я до сих пор чувствую его руку на плече, как раз в том месте, за которое ухватил меня грабитель перед тем, как втолкнуть в проулок. «Посмотрите на меня, послушайте меня! Вы алкоголик! Будете пить и дальше — умрете!»

Умру я в любом случае, и в моем распоряжении — любой из восьми миллионов способов. Но если бы у меня был выбор, я предпочел бы сделать это поближе к дому.

Я подошел к краю тротуара. «Цыганское такси» — единственный вид транспорта, курсирующего здесь, в Гарлеме, — замедлило скорость. Таксистка, латиноамериканка средних лет, в кепи с козырьком поверх курчавых рыжих волос, сочла, что выгляжу я вполне нормально. Я сел на заднее сиденье, захлопнул дверцу и попросил отвезти меня на угол Пятьдесят восьмой и Девятой авеню.

Руки у меня все еще дрожали, хотя и не так сильно, как раньше, а вот внутренняя дрожь не проходила. Мне казалось, что ехали мы целую вечность, а потом вдруг я услышал голос таксистки — она спрашивала, на каком именно углу меня высадить. Я попросил ее притормозить у «Армстронга». Когда загорелся зеленый, она проехала перекресток и остановилась там, где я просил. Но я не двинулся с места, и она обернулась посмотреть, что случилось.

А я просто вспомнил, что выпить у «Армстронга» не удастся. Конечно, они могли и забыть о своем решении не обслуживать меня, но кто их знает, может, и не забыли, и я весь вспыхнул при мысли о том, что мне снова откажут. Да ну их к чертовой бабушке! Не стану я заходить в этот паршивый «Армстронг»!

Тогда куда же? В «Полли» уже, должно быть, закрылись, они всегда закрываются раньше. К «Фэррелу», что ли?..

Именно там я пропустил свой первый стаканчик после смерти Ким. А до того продержался целых восемь дней. Я даже помнил, что там выпил. «Эли Тайм», вот что.

Смешно, но я всегда помню, какой именно марки виски я пил. Разница невелика, все одинаковая дрянь, но почему-то эта деталь прочно застревала в голове.

Кстати, на одном из собраний какой-то выступавший рассказывал об этой же странной избирательности памяти.

А сколько дней я уже не пил? Четыре? Я могу вернуться к себе в номер, заставить себя остаться там, и тогда наутро пойдет уже пятый день.

Вот только заснуть мне не удастся. И в номере я вряд ли усижу. Можно, конечно, попробовать, но я заранее знал, что не получится, если учесть, в каком я теперь состоянии. И если я не выпью прямо сейчас, так выпью через час, это точно.

— Мистер! Вам нехорошо?

Я, моргая, смотрел на женщину, затем выудил бумажник из кармана и достал двадцатку.

— Мне надо позвонить, — сказал я. — Вон из той будки на углу. Вот возьмите и подождите меня, ладно?

Может, она тут же умчится с этой двадцаткой. Пусть, мне наплевать. Я подошел к автомату, бросил в отверстие двадцатицентовик, снял трубку и услышал длинный гудок.

Нет, звонить слишком поздно. Два часа ночи, самое «подходящее» время для звонка.

Черт с ним! Пойду к себе. Всего-то и надо продержаться какой-то час. А в три все бары будут уже закрыты.

Так уж и все!.. Неподалеку находилась одна забегаловка, там всегда продадут банку пива, а может, и еще чего покрепче. Есть еще одна, работавшая круглосуточно, на Пятьдесят первой, между Одиннадцатой и Двенадцатой авеню. А может, они уже вообще закрыты? Я там давненько не бывал.

В шкафу у Ким Даккинен стоит бутылка «Уайт Терки». А у меня в кармане — ключ от ее квартиры.

Это меня пугало. Спиртное находилось там, доступное в любой час дня и ночи, и стоит мне пойти туда, на одной-двух рюмашках уже не остановиться. Я прикончу всю бутылку, это точно. А когда прикончу... Что ж, на свете еще много бутылок! Было бы желание, а компания всегда найдется.

И я снова набрал номер.

* * *
Она спала. Я понял это по голосу, когда она сняла трубку.

Я сказал:

— Это Мэтт. Прости, что так поздно.

— Ничего. А сколько сейчас? Господи, уже третий час!

— Извини.

— Ничего страшного. Что-нибудь случилось, Мэтт?

— Нет.

— Ты что, выпил?

— Нет.

— Значит, тогда все в порядке.

— Я просто на части разваливаюсь, — сказал я. — Вот решил позвонить тебе. Подумал, может, это поможет удержаться от выпивки...

— Ну и правильно сделал.

— Можно мне приехать?

В трубке повисла пауза. «Ладно, — решил я. — Наплевать и забыть! Перехвачу глоток в „Фэррел“, пока они еще не закрылись, потом пойду в гостиницу. И нечего было ей звонить».

— Понимаешь, это не совсем удобно... Ты меня слышишь, Мэттью? Нет, ты, конечно, можешь звонить мне в любое время. И ничего, что разбудил, но...

Я сказал:

— Полчаса назад меня едва не убили. И я избил этого мерзавца и сломал ему обе ноги. И меня всего трясет, никогда прежде такого не было. Я знаю, помочь может только бутылка, но я боюсь... Боюсь, что стоит только начать — и все. Закрутится снова. Нет, все равно выпью. Просто я подумал, что если посидеть с кем-нибудь и поговорить, может, и полегчает, и расхочется пить, но все это ерунда... Прости, я не должен был звонить. Извини, ради Бога!..

— Погоди!

— Да?

— На Сент-Марк-Плейс есть что-то вроде клуба. Там и ночью, и по выходным проводят собрания. У меня и точный адрес есть, записан в книжке. Могу посмотреть.

— Да, конечно.

— Ты не пойдешь?

— Я не умею выступать на собраниях, Джен. Как-то не получается. Ладно, забудь об этом. Все в порядке.

— Ты где?

— На углу Пятьдесят восьмой и Девятой.

— Это всего в нескольких минутах от моего дома. Приезжай.

Я выглянул на улицу. «Цыганское такси» еще стояло у входа в «Армстронг».

— У меня тут такси, — сказал я.

— А ты помнишь, как ехать?

— Помню.

* * *
Таксистка высадила меня у подъезда шестиэтажного жилого дома на Лиспенар. Включенный счетчик съел почти всю двадцатку. Я протянул ей еще одну. Это было слишком щедро, но я испытывал к этой женщине самую искреннюю благодарность и мог позволить себе быть щедрым.

Позвонил условным знаком — два длинных и три коротких — и отошел в сторону, чтобы она могла сбросить мне вниз ключ. Затем поднялся на лифте на пятый этаж и оказался в ее квартире-студии.

— А ты быстро, — заметила она. — Тебя и правда ждала машина?

Впрочем, переодеться ей времени хватило. На ней были старенькие джинсы «Ли» и фланелевая ковбойка в красно-черную клетку. Вообще Джен была довольно привлекательна — среднего роста, плотненькая, словно созданная для уюта и утешения ближних, а не для демонстрации высоких скоростей. Личико сердечком, темно-каштановые, с проблеском седины волосы до плеч. Большие, широко расставленные серые глаза. Никакой косметики.

Она сказала:

— Я сварила кофе. Ты как предпочитаешь?

— С капелькой бурбона.

— Перебьешься! Ладно, садись. Сейчас принесу кофе.

Когда она вернулась, я стоял возле головы Медузы, поглаживая кончиком пальца ее змееобразную гриву.

— Знаешь, эти волосы напоминают мне одну девушку, — сказал я. — У нее были такие красивые светлые косы, она укладывала их вокруг головы. И я всегда вспоминал твою Медузу горгону.

— Что за девушка?

— Ее убили. Не знаю, с чего и начать.

— Да с чего угодно, — сказала она.

* * *
И я стал рассказывать. Говорил долго, расхаживая по комнате, а начал с событий этой ночи, а потом лихорадочно перескакивал с одного на другое. Джен встала, пошла варить кофе, а когда вернулась, я продолжил свой рассказ. Итак, я остановился... Впрочем, это не имеет значения.

Я сказал:

— Я просто не знал, что, черт возьми, с ним делать. Ну, свалил его, потом обыскал. Не мог отдать его под арест, но и не мог допустить, чтобы он ушел безнаказанным. Хотел пристрелить — и тоже не смог. Сам не знаю, почему. Ударил бы еще несколько раз головой об стенку — точно бы прикончил. И знаешь, ничуть бы не пожалел. Но пристрелить, когда он лежал без сознания, беспомощный, просто рука не поднялась...

— Я понимаю, Мэтт.

— И оставить его вот так, пока он очухается, тоже не мог. Не хотел, чтобы он снова вышел на улицы. Ведь он мог бы купить себе другой револьвер и снова приняться за свое. Поэтому я и сломал ему ноги. Хотя когда кости срастутся, он снова будет нападать на людей, но зато какое-то время на улицах не появится... — Я пожал плечами. — Бессмыслица, правда? Но как я должен был поступить?

— Самое главное, ты не напился.

— Разве это самое главное?

— Думаю, да.

— Едва удержался. Если бы остался один, если бы не дозвонился тебе... Бог ты мой, как же мне хотелось выпить! И до сих пор хочется.

— Но ведь ты не будешь?

— Нет.

— А у тебя есть консультант, Мэттью?

— Нет.

— Надо завести. Очень помогает.

— Помогает?

— Ну да. Это человек, которому можно позвонить в любое время, посоветоваться.

— А у тебя есть?

Она кивнула.

— Да, я ей звонила. После того, как поговорила с тобой.

— Зачем?

— Потому что я нервничала. А поговорила с ней и сразу успокоилась. Потому что хотела услышать, что она посоветует.

— И что же?

— Что я не должна разрешать тебе приезжать, — она замялась. — Но ты уже ехал...

— Ну, а что еще?

Она отвела большие серые глаза.

— Что я не должна с тобой спать.

— А это еще почему?

— Потому, что возобновлять отношения в первый год ну, после... «лечения», не рекомендуется. Потому, что связь с человеком, только что бросившим пить, может иметь самые ужасные последствия.

— Бог ты мой! — воскликнул я. — Да я приехал к тебе просто потому, что едва не свихнулся, а вовсе не потому, что хотелось трахаться.

— Знаю.

— А ты всегда слушаешься своего консультанта?

— Стараюсь.

— Кто же эта женщина, вообразившая, что она глас Господен?

— Просто женщина. Моего возраста. Хотя нет, на полгода моложе. Не пьет уже почти шесть лет.

— Долго.

— Мне тоже кажется, что долго... — Она взяла чашку, увидела, что она пустая, поставила на стол. — А у тебя есть на примете человек, которого ты бы мог попросить стать консультантом?

— Так надо кого-то просить?

— А ты как думал!

— А если я попрошу тебя?

Она покачала головой.

— Во-первых, у тебя должен быть мужчина. Во-вторых, я совсем недавно бросила пить. В-третьих, мы ведь с тобой друзья.

— А разве друг не может быть консультантом?

— Ну, это не того рода дружба. В-четвертых, это должен быть человек из твоей группы, тот, с кем ты в постоянном контакте.

Я невольно подумал о Джимми.

— Есть один парень. Мы иногда болтаем.

— Это очень важно — найти человека, с которым хочется говорить.

— Не уверен, смогу ли говорить с ним обо всем. Может, и смогу...

— Но ты уважаешь его за силу воли, за то, что он не пьет?

— Не пойму, при чем здесь это?

— Ну, ты...

— Сегодня вечером, на собрании я поделился с ним, я сказал, что у меня уже нервы не выдерживают от всего этого разгула преступности на улицах, от всех этих мерзостей, которые люди вытворяют друг с другом. Я просто не могу спокойно жить, Джен!

— Понимаю.

— А он сказал, что я должен перестать читать газеты. Чего ты смеешься?

— Прямо программное заявление!

— Люди вообще несут там всякую ахинею... «Я потерял работу, и моя мать умирает от рака, и мне грозит ампутация носа, но сегодня я не пью, а значит — победил!»

— Неужели и вправду говорят такое?

— Иногда. И не нахожу тут ничего смешного.

— Ампутация носа, надо же! Нос ампутируют!..

— Да перестанешь ты ржать или нет? — взорвался я. — Это серьезная проблема.

Джен стала рассказывать мне об одном человеке из ее группы. Его сын погиб: сбил какой-то безалаберный водитель. Мужчина исправно посещал собрания и, рассказывая о своем горе, черпал силы и возможность сохранить присутствие духа в сочувствии группы. Он не пил, и именно трезвость помогала ему справиться с ситуацией, поддержать и утешить остальных членов своей семьи, не умаляя при этом глубины собственной скорби.

Я удивился: что замечательного в том, что человек продолжает упиваться «глубиной собственной скорби»? Потом задумался: как бы, интересно, сложилась у меня жизнь, если бы я не запил после того несчастного случая, когда шальная пуля, отлетевшая рикошетом, смертельно ранила шестилетнюю девочкупо имени Эстрелита Ривейра? Я предпочел справляться с «глубиной собственной скорби», заглушая ее виски. В то время это казалось оптимальным вариантом выхода из тупика, в котором я очутился.

Возможно, я ошибался. Возможно, несчастья следует преодолевать по-другому.

Я сказал:

— Попасть под машину в Нью-Йорке немудрено. Это случается и у нас, и в других городах. А того водителя поймали?

— Нет.

— Наверняка был пьяный. По большей части все дорожные трагедии происходят именно так.

— Может, он был в отключке? Может, проснулся на следующий день и даже не помнил, что натворил?

— Господи Иисусе!.. — пробормотал я, вспомнив выступавшего сегодня парня, который заколол своего любовника. — Восемь миллионов разных историй в Изумрудном городе. И восемь миллионов способов умереть.

— Да, открытый, никем и ничем не защищенный город.

— Именно это я и сказал.

— Нет, ты сказал «Изумрудный город».

— Правда? С чего это я, а?

— "Волшебник из страны Оз", помнишь? Дороти и Тото в Канзасе, Джуди Гарланд, танцующая на радуге[6].

— Конечно, помню.

— "Ступай по дороге, выложенной желтым камнем. Она ведет в Изумрудный город, где живет замечательный волшебник".

— Да, помню. Железный Дровосек, Оловянный Человечек, Трусливый Лев. Все прекрасно помню. Вот только откуда взялись изумруды?

— Ты алкоголик, — заметила она. — И тебе не хватает пары мозговых клеток, вот и все.

Я кивнул.

— Должно быть...

* * *
Небо уже начало светлеть, когда мы улеглись. Я спал на диване, завернувшись в лишние одеяла. Сперва думал, что не смогу уснуть, но усталость взяла свое, навалилась и придавила меня тяжелой волной. И я сдался и позволил ей унести меня далеко-далеко.

Я не помнил, куда она забрала меня, эта волна, потому что спал как убитый. И если и видел какие-то сны, то вспомнить потом не смог. Проснувшись, уловил запах свежемолотого кофе и жареного бекона. Принял душ, побрился одноразовой бритвой, которую дала мне Джен, потом оделся и присоединился к ней на кухне, усевшись за стол из неокрашенной сосны.

Я пил апельсиновый сок и кофе, ел яичницу с беконом и свежие булочки с персиковым джемом, и надо сказать, что такого зверского аппетита у меня не было давно.

Сегодня днем в нескольких кварталах отсюда должно состояться собрание ее группы. Джен собиралась пойти и спросила, не желаю ли я присоединиться.

— Должен провернуть кое-какое дельце, — сказал я.

— В воскресенье?

— Какая разница!

— Ты что, серьезно собираешься работать в воскресенье?

— А почему бы, черт возьми, и нет? Во всяком случае, попробую.

Достал записную книжку, набрал номер Санни. Нет ответа. Позвонил к себе в гостиницу. Ничего. Ни от Санни, ни от Дэнни Боя, ни от кого бы то ни было еще, с кем виделся прошлой ночью. Дэнни Бой, должно быть, еще спит, он никогда не встает так рано. И остальные, наверное, тоже спят.

Чанс просил передать, чтобы я позвонил. Я уже начал было набирать номер, но передумал. Если Джен идет на собрание, не стану же я сидеть здесь и дожидаться его звонка. Ее консультантше это наверняка не понравится.

Собрание проходило на втором этаже, в здании синагоги, что на Форсит-стрит. Курить там запрещалось. Как-то непривычно было сидеть на собрании «А. А.» без клубов густого табачного дыма.

Там было человек пятьдесят, и, похоже, она их всех знала. Представила меня нескольким знакомым, чьи имена я тут же забыл. Вообще я чувствовал себя не в своей тарелке, видя, сколько внимания мне уделяется. Да и внешний вид тоже не прибавлял уверенности. Хотя спал я и не в одежде, выглядела она весьма плачевно после той ночной схватки в Гарлеме.

Результаты ее сказались также и на самочувствии. Я понял, насколько мне паршиво, только выйдя из квартиры Джен. Голова болела — в том месте, к которому приложился его подбородок. На одной руке, у предплечья, красовался громадный синяк, а само плечо почернело, посинело и страшно ныло. При ходьбе ныли все мышцы. Так всегда бывает после драки — сначала ничего не чувствуешь, а на следующий день все болячки просыпаются.

Я взял кофе и несколько печений и стал слушать. Выступавший был немногословен, предоставив присутствующим больше времени для обсуждения. Желающий высказаться должен был поднять руку.

Минут за пятнадцать до конца Джен подняла руку и заявила, что благодарна судьбе за то, что теперь не пьет. И рассказала, какую огромную роль в ее возвращении к нормальной жизни сыграла ее консультантша, как помогала ей эта замечательная женщина, особенно в те моменты, когда она, Джен, просто не знала, как себя вести и что делать. Впрочем, вдаваться в подробности она не стала. Мне показалось, что она хочет, чтобы я выступил, — какой-то намек на это был в ее последних словах. Но воспользоваться им я не спешил.

И руки не поднял.

После собрания она и еще несколько человек решили пойти куда-нибудь выпить кофе и пригласили меня присоединиться. Но мне надоели и кофе, и компания, и я отказался под каким-то благовидным предлогом.

На улице, прежде чем мы разошлись в разные стороны, она спросила, как я себя чувствую.

Я ответил, что нормально.

— Все еще хочешь выпить?

— Нет, — сказал я.

— Я рада, что ты вчера позвонил.

— Я тоже.

— Вообще всегда звони, Мэттью, слышишь? Хоть среди ночи, понял, в любой момент, когда будет плохо.

— Надеюсь, что не будет.

— Но если вдруг... позвони, ладно?

— Конечно.

— Мэттью... обещай мне...

— Что именно?

— Не пей, сперва не позвонив, ладно?

— Сегодня, во всяком случае, не собираюсь.

— Знаю. Но если вдруг решишь напиться, твердо решишь, сначала позвони, хорошо? Обещаешь?

— О'кей.

В метро, по дороге в центр, я думал о нашем разговоре и решил, что свалял дурака, дав такое опрометчивое обещание. Хотя, с другой стороны, раз это помогло ей почувствовать себя счастливой... Что плохого в том, если женщина будет чувствовать себя счастливой?..

* * *
В гостинице меня ждала вторая записка от Чанса. Я позвонил из вестибюля в его справочную и попросил передать, что вернулся. Купил газету, принес ее в номер и стал читать в ожидании звонка от Чанса.

Новость на первой полосе — пальчики оближешь!.. Некая семейка из Куинса — отец, мать и двое ребятишек — отправилась на прогулку в своем новом, блестящем «мерседесе». Вдруг их догнала какая-то машина, и кто-то выпустил в несчастных две обоймы из автомата, убив всех четверых. При обыске у них на квартире на Восточной восьмой на Ямайке обнаружили большую сумму наличными, а также кокаин. Полиция полагала, что убийство напрямую связано с наркотиками.

Большого ума тут не требовалось.

О парне, которого я оставил лежать в подворотне со сломанными ногами, не было ни слова. Да и не должно было быть. Ведь утренний выпуск уже сверстали, когда мы с ним столкнулись. И вряд ли ему пофартит, что сообщение о его персоне появится в вечернем или завтрашнем выпуске. Вот если бы я убил его, тогда другое дело. Тогда, возможно, о нем и тиснули бы несколько строк. Но кого интересует чернокожий парень с перебитыми ногами?..

Я еще не успел пролистать газету, когда в дверь постучали.

Странно!.. Горничные по воскресеньям — выходные, а те немногие люди, что иногда ко мне заходили, всегда предварительно звонили. Я снял со спинки стула пиджак, достал из кармана револьвер 32-го калибра. Я еще не успел избавиться ни от него, ни от двух ножей, которые отнял у бандита. Подошел к двери, не выпуская револьвера из рук, и спросил, кто там.

— Чанс.

Я опустил револьвер в карман и отпер дверь.

— Вообще-то мне сперва звонят, — сказал я.

— Не хотелось беспокоить портье — он так самозабвенно читал.

— Какая чуткость с вашей стороны!

— Это просто хорошее воспитание. — Он смерил меня оценивающим и одновременно вызывающим взглядом. Затем оглядел комнату. — А у вас мило, — заметил он.

В его словах была скрытая ирония, хотя тон оставался невозмутимым.

Я закрыл дверь и предложил ему сесть. Он остался стоять.

— Мне подходит! — отрезал я.

— Вижу. Вполне спартанская обстановка.

На нем был синий блейзер и серые фланелевые слаксы. Ни пальто, ни плаща. Что ж, на улице сегодня немного потеплело, к тому же он на машине.

Чанс подошел к окну, выглянул.

— Пытался застать вас вчера вечером, — заметил он.

— Знаю.

— Но вы не перезвонили.

— Я получил записку. А до этого находился вне пределов досягаемости.

— Вы что же, здесь не ночевали?

— Нет.

Он кивнул. Затем обернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Понять выражение его лица было невозможно. Хотя такое я видел у него впервые. Он сказал:

— Со всеми девушками говорили?

— Да. Со всеми, кроме Санни.

— Ага... А с ней, значит, еще не виделись?

— Нет. Несколько раз пытался дозвониться вчера, потом сегодня, в полдень. Но никто так и не подошел.

— Значит, не подошел?

— Нет. А вчера получил от нее записку, но когда позвонил, дома ее не оказалось.

— Так она вам вчера звонила?

— Да.

— В какое время?

Я пытался припомнить.

— Ну, вышел я из гостиницы примерно около восьми, а вернулся в начале одиннадцатого... И меня ждала записка. Так что не знаю, когда именно она звонила. Вообще-то они обязаны отмечать время звонков, но редко это делают. Да и записка не сохранилась, я ее выбросил.

— Не было причин хранить ее, да?

— Да. И вообще какая разница, когда она там звонила?

Он окинул меня долгим, испытующим взглядом. Я увидел золотистые искорки в глубине темно-карих глаз. А потом сказал:

— Черт, не знаю, что и делать! Как-то не привык к этому. Мне почти всегда казалось, что я знаю, что надо делать.

Я промолчал.

— Вы теперь мой человек, Мэтт, на меня работаете. Но сейчас мне кажется, что я вас не понимаю.

— А я никак не пойму, к чему вы клоните. Чанс.

— Черт! — буркнул он. — Весь вопрос в том, насколько вам можно доверять. И я все время задаю себе один и тот же вопрос: можно или нет?.. И отвечаю: скорее всего да. Ведь я даже пригласил вас в свой дом, приятель. Прежде я никогда никого к себе не водил. Почему я это сделал, а?

— Откуда мне знать?..

— Неужто ради дешевого выпендрежа? Дескать, вот поглядите, как классно живет какой-то там ниггер?.. Или же я пригласил вас, чтобы заглянуть в собственную душу? Ладно, как бы там ни было, но я, черт возьми, вам доверял. Но прав ли я, вот в чем вопрос...

— Вам видней.

— Да, конечно, — сказал он, — мне видней... — Он потер подбородок. — Вчера я тоже звонил Санни. Пару раз, как и вы, и никто не ответил. Ну, думаю, ладно, ничего страшного. Потом позвонил снова, примерно в час тридцать или в два, и снова никто не подошел. И тогда я забеспокоился и поехал к ней. Ключ у меня, естественно, был. Это же моя квартира. Почему бы мне не иметь ключа?

Я уже догадался, что случилось, но позволил ему высказаться до конца.

— Так вот, она была там, — сказал он. — И сейчас все еще там. Она... умерла.

Глава 22

Санни действительно была мертва. Она лежала на спине, обнаженная, закинув одну руку за голову. Вторая, согнутая в локте, ладонью вниз, была под грудью. Лежала она на полу, в нескольких футах от незастеленной постели; по ковру разметались красно-рыжие волосы, а из накрашенного рта наползла лужица рвоты. Она растекалась по ковру цвета слоновой кости, словно пена на поверхности пруда. Между белыми мускулистыми бедрами ковер потемнел от мочи.

На лице и лбу виднелись синяки, еще один большой синяк был на плече. Я чисто автоматически взял ее за запястье, чтобы нащупать пульс, но рука была уже совсем холодная. Слишком холодная для того, чтобы надеяться хоть на какие-то признаки жизни.

Глаза были открыты. Зрачки закатились. Мне захотелось прикрыть ей веки. Но делать этого я не стал.

Я спросил:

— Вы ее передвигали?

— Ни в коем случае! Я вообще ни к чему не прикасался.

— Не лгите. Вы приходили в квартиру Ким сразу после того, как она умерла. Значит, и здесь хотя бы в шкаф, да заглянули.

— Вы правы. Открыл несколько ящиков. Посмотрел, но ничего не брал.

— Что вы искали?

— Сам не знаю, приятель. Так вообще, на всякий случай, мало ли что интересного подвернется. Нашел немного денег, всего двести баксов. И оставил. Нашел чековую книжку, но и ее не взял.

— И сколько же было у нее на счету?

— Около тысячи. Не очень много. Но вот чего было предостаточно, так это разных пилюль. Целые тонны. А те, которыми она, вероятно, отравилась, вон там...

Он указал на туалетный столик с зеркалом в другом конце комнаты. Там среди бесчисленных баночек, коробочек, пузырьков с косметикой и духами валялись две пустые пластиковые капсулы с рецептурными наклейками. На обеих значилось имя пациентки: «С. Хендрикс», хотя лекарства выписывали разные врачи. И выданы они были в разных аптеках — судя по адресам, находившихся в этом районе. Один рецепт был выписан на валиум, второй — на секонал.

— Я всегда заглядывал в ее аптечку, — сказал он. — Как-то, знаете, механически. И ничего, кроме какого-нибудь антигистаминного препарата от сенной лихорадки, не находил. А вчера ночью открыл вот этот ящик и обнаружил там целый склад. Всю эту муть, что выдают только по рецептам.

— Какую именно?

— Да я как-то не особенно приглядывался. Не хотел оставлять лишних отпечатков. Судя по всему, там были в основном успокаивающие. Набор пробирок и склянок. Валиум, либриум. Потом элавил, тоже снотворное, типа секонала. Потом упаковки с таблетками для поднятия тонуса, как их там, вроде бы риталин. Но в основном успокаивающие, — повторил он. — Да там такие штуки были, о которых я сроду не слыхивал! Надо быть врачом, чтобы разобраться, что к чему.

— И вы не знали, что она принимала эти таблетки?

— Понятия не имел!.. Подите-ка сюда, взгляните! — Осторожно, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, он выдвинул ящик комода. — Вот полюбуйтесь! — Рядом со стопкой аккуратно сложенных свитеров стояли примерно две дюжины пузырьков. — Я думаю, есть человек, который по уши замешан в этом дерьме! — сказал он. — Который потом испугался и смылся. А я ничего о нем не знаю. И это бесит меня, Мэтт. Вы прочли записку?

Записка была на туалетном столике, и подставкой для нее служил флакон туалетной воды «Норель».

Я отодвинул флакон тыльной стороной ладони, взял записку и подошел к окну. Написана она была бледно-коричневыми чернилами на бежевой бумаге, и для того, чтобы увидеть текст, нужно было больше света.

Я прочитал следующее:

"Ким, тебе повезло. Ты нашла человека, который сделал это за тебя. Мне приходится самой.

Если бы у меня хватило мужества, я бы предпочла прыжок из окна. Летела бы себе вниз, а на середине «пути» могла, бы передумать, и всю оставшуюся часть этого «пути» смеялась бы над собой. Но мужества у меня нет, а лезвие бритвы тупое.

Надеюсь, на этот раз я приняла достаточную дозу.

Все бесполезно. Прошли хорошие времена. Чанс, прости. Ты показал мне, что такое счастливая жизнь, но теперь все кончилось. Праздничные толпы разошлись по домам. Веселье иссякло, соревнования закончились. И никто не знает, с каким счетом.

Нет иного способа соскочить с этой карусели. Она выбрала медное кольцо, и палец у нее позеленел.

Никто не купит мне изумруды. Никто не собирается дать мне ребенка. Никто уже не спасет мою жизнь.

Меня тошнит от улыбок. Мне до тошноты надоело бежать, догонять и цепляться. Счастливым дням конец"

Я смотрел из окна на Гудзон и упирающиеся в небо зубчатые очертания небоскребов. Санни жила и умерла на тридцать втором этаже высотного жилого дома под названием «Линкольн-Вью-Гарденс»[7], хотя никакими садами здесь и не пахло. Если не считать, конечно, пальм в кадках внизу, в вестибюле.

— А вон там Линкольн-центр, — сказал Чанс.

Я кивнул.

— Надо было поселить здесь Мэри Лу. Она любит ходить на концерты, а отсюда до Центра — рукой подать, можно и пешком. Но вся штука в том, что она привыкла жить в Вест-Сайде, а я настаивал, чтобы она переехала в Ист-Сайд. Иногда, знаете, надо менять обстановку. Вносить хоть какое-то разнообразие в их жизнь.

Меня не слишком интересовали психологические проблемы и тонкости работы сутенера. Я спросил:

— Она и раньше пыталась?

— Что? Покончить с собой?

— Да. Ну, вот же она пишет: «Надеюсь, на этот раз я приняла достаточную дозу»

— Нет, при мне этого не было. А я знаю ее вот уже два года.

— Что она имела в виду, написав: «... лезвие бритвы тупое»?

— Не знаю.

Я подошел к телу и осмотрел запястье той руки, которую она закинула за голову На коже отчетливо проступали тонкие горизонтальные шрамы. Идентичный шрам я обнаружил и на другой руке. Поднялся, перечитал записку.

— Ну, что там, приятель?

Я достал блокнот и переписал в него весь текст предсмертного послания, слово в слово. Затем стер отпечатки своих пальцев «Клинексом» и положил записку на место, на туалетный столик, прислонив к флакону с туалетной водой.

И спросил:

— А теперь расскажите, Чанс, что вы делали вчера ночью?

— Но я ведь уже говорил! Позвонил ей и забеспокоился. Сам не знаю, почему. И приехал сюда.

— Во сколько?

— Где-то после двух. Точно не помню.

— И сразу поднялись к ней?

— Да.

— Привратник вас видел?

— Да. Кивнули друг другу. Он меня знает. Думает, я живу здесь.

— Итак, он вас запомнил.

— Послушайте, приятель, ну откуда мне знать, что он помнит, а что — нет?

— Он работает только по уик-эндам или в пятницу тоже дежурил?

— Понятия не имею. А что?

— Если он работает каждую ночь, то должен помнить, что видел вас, а вот когда именно — вряд ли. Если же он работает только по субботам...

— Вас понял.

В маленькой кухне рядом с раковиной я увидел бутылку «Джорджи», в ней еще оставалось немного водки. Рядом валялась пустая картонка от апельсинового сока. В раковине стоял стакан с остатками жидкости, походившей на смесь этих двух напитков; от лужицы рвоты на ковре попахивало апельсином. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы соединить эти факты в одно целое. Таблетки снотворного, запитые алкоголем, действуют быстрее и эффективнее.

«Надеюсь, на этот раз я приняла достаточно...»

Я с трудом преодолел желание выплеснуть водку в раковину.

— И сколько вы здесь пробыли. Чанс?

— Не знаю. Как-то потерял представление о времени.

— На обратном пути говорили с привратником?

Он покачал головой.

— Нет. Я спустился в подвал, прошел через гараж и сел в машину.

— Выходит, он вас не видел?

— Никто не видел.

— Ну, а когда вы были здесь...

— Я же сказал, заглянул в ящики и шкафы. Почти ничего не трогал и не передвигал.

— Вы прочли записку.

— Да. Но в руки ее не брал.

— Звонили куда-нибудь?

— Только к себе в справочную. И еще вам. Но вас не было.

Да, меня не было. Я в это время ломал ноги чернокожему ублюдку в трех милях отсюда. Я спросил:

— И никаких междугородных звонков?

— Я же сказал, приятель, всего два звонка. Не междугородных. Да отсюда до вашей гостиницы рукой подать. Камень можно добросить. Так что, какой междугородный...

Я и сам мог вчера дойти сюда пешком, после собрания, после того, как позвонил и она опять не сняла трубку. Была ли Санни в то время еще жива? Я представил, как она лежит вот на этой постели и ждет. Ждет, пока подействуют таблетки, запитые водкой, а телефон все звонит и звонит. Она бы и на звонок в дверь тоже не прореагировала. Или все же открыла бы?..

Возможно. А может, она уже была без сознания. Но ведь я мог заподозрить что-то неладное, мог позвать управляющего или вышибить дверь и подоспеть вовремя, чтобы...

Как же! И еще спасти Клеопатру от укуса этого поганого аспида, родись я на несколько веков раньше.

Я спросил:

— Так, значит, у вас были ключи и от этой квартиры?

— У меня ключи от всех их квартир.

— И вы просто отперли дверь и вошли?

Он покачал головой.

— Нет, она заперлась на цепочку. Я как только увидел это, сразу понял — что-то не так. Дверь приотворилась дюйма на два-три, дальше цепочка не пускала. Значит, что-то случилось, — повторил он. — Сорвал цепочку и вошел. Ну, а дальше вы знаете. Увидел то, что мне меньше всего хотелось бы увидеть.

— Но вы могли бы и уйти. Увидели, что дверь на цепочке, и спокойно отправились бы домой.

— Да, я тоже об этом подумал, — он не отрывал от меня глаз, и лицо его стало почти беззащитным. — Но знаете... Как только я увидел, что дверь на цепочке, сразу подумал: она покончила с собой! Не знаю, почему, но это было первое, что пришло в голову. Именно поэтому я и сорвал цепочку. Думал, может, она еще жива, может, удастся ее спасти!.. Но было слишком поздно.

Я подошел к двери, осмотрел замок и цепочку. Сама цепочка была цела, а гнездо выдрано и болталось на одном гвозде на дверной панели. Входя в квартиру, я этого не заметил.

— Так, значит, входя, вы сорвали гнездо?

— Да, я же сказал!

— Дверь не была закрыта на цепочку, когда вы вошли. Это потом вы ее заперли и сломали вот эту штуку, уже внутри.

— Но зачем мне было это делать?

— Да затем, чтобы дверь выглядела так, словно действительно была закрыта на цепочку.

— Но она и была закрыта! Куда это вы клоните, что-то не пойму, дружище?

— Просто хочу убедиться, что она действительно заперлась изнутри.

— Ну, а я что говорил?

— А квартиру вы проверили? Тут точно никого не было?

— Где здесь, по-вашему, можно спрятаться? Разве что в тостере.

Да, это было самоубийство в самом что ни на есть чистом виде. Вызывал сомнение лишь его слишком ранний визит в квартиру. Со времени ее смерти прошло уже часов двенадцать, а он до сих пор не сообщил в полицию.

Было над чем задуматься. Находились мы к северу от Шестидесятой, а это означало, что контролирует этот район полиция 20-го участка и на данную территорию юрисдикция Деркина не распространялась. Если это самоубийство, дело тут же закроют, если же судмедэкспертиза выявит иную причину смерти, тогда появление Чанса в квартире — а об этом, конечно же, узнают — может принести ему большие неприятности.

Я сказал:

— У нас есть несколько вариантов. Вы можете сказать, что безуспешно пытались дозвониться ей всю ночь и заволновались. Ключ у вас был. Связались со мной, и мы приехали сюда вместе. Вы отперли дверь, увидели ее и тут же позвонили в полицию.

— Правильно.

— Но все дело портит эта цепочка. Если вы ее не трогали, как же получилось, что она сорвана? И если сорвал ее кто-то другой, то кто это был и что здесь делал?

— Ну, а если, допустим, сказать, что это мы сорвали цепочку? Я покачал головой.

— Не получится. Допустим, они добудут четкие доказательства того, что ночью вы здесь все-таки побывали. Тогда меня уличат во лжи под присягой. Я могу, конечно, солгать, защищая вас и ваши интересы, но только не в таком деле. Только не тогда, когда речь идет о трупе в квартире. Нет, мне придется признаться, что цепочка уже была сорвана, когда мы пришли.

— Может, она уже несколько недель как сломана.

— Тоже не получится. Следы свежие. Вот видите этоместо, где гвоздь вырван из дерева? Вам ни в коем случае нельзя попадаться на лжи, допускать, чтобы в вашем изложении событий и фактов было хоть малейшее расхождение. А знаете, что, по-моему, вам следует сделать?

— Что?

— Сказать им правду. Да, вы пришли сюда, да, вышибли дверь, увидели, что она мертва, испугались и убежали. Поездили по городу, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями. Хотели прежде, чем действовать дальше, посоветоваться со мной, но меня не застали. Звонили несколько раз и наконец дозвонились. И мы приехали сюда и вызвали полицию.

— Вы считаете, это самый лучший вариант?

— Думаю, да.

— И все из-за какой-то цепочки...

— Но в ней и заключается главная неувязка. Ладно, пусть бы ее даже не было, этой цепочки, все равно лучше сказать правду. Послушайте, Чанс, вы ведь ее не убивали. Она покончила с собой, так?

— Ну и что?

— А раз вы ее не убивали, то самое милое дело — это сказать правду. А вот если вы виноваты, тогда лучше вообще молчать. Позвонить адвокату и держать язык за зубами. А когда вины за тобой нет, лучше говорить правду. Куда как проще. К тому же это избавляет от возможности запутаться в показаниях. И вот что я еще вам скажу. Преступники — такой народ, лгут всю дорогу. Полицейские это знают прекрасно. И стоит им поймать человека хотя бы на одной мелкой лжи, как они вцепляются в него мертвой хваткой и не успокоятся, пока не раскрутят. Солгав, вы хотите избавить себя от беды. И иногда, как в данном случае, это может сработать. Потому как тут — чистой воды самоубийство. Так что, может, и сойдет с рук. Ну, а если не сойдет и вас прищучат, тогда наживете себе вдесятеро больше неприятностей.

Секунду он обдумывал услышанное, затем вздохнул:

— Но ведь они обязательно спросят, почему я сразу не позвонил.

— А правда, почему?

— Потому, что не знал, что делать, приятель. Что делать, куда податься.

— Ну, вот так им и скажите.

— Да, пожалуй.

— И куда же вы подались, выйдя отсюда?

— Это вчера? Ну, вы, в общем, правильно все обрисовали. Мотался на машине по городу, несколько раз объехал вокруг парка. Потом через мост Джорджа Вашингтона доехал до Пэлисейдс-парквея. Ну, как тогда, в воскресенье, — он покачал головой при этом воспоминании. — Потом вернулся назад, заехал к Мэри Лу. Дверь отпер своим ключом, никакой цепочки там не было. Она спала. Я прилег рядом, разбудил. Какое-то время побыли вместе, Потом поехал домой.

— К себе домой?

— Да, к себе домой. Но я не собираюсь рассказывать им о своем доме.

— В этом нет необходимости. Значит, вы вздремнули у Мэри Лу?

— Я никогда не сплю, если рядом находится кто-то. Просто не могу. Но и это им знать необязательно.

— Конечно.

— Потом был у себя. И снова поехал в город. Стал искать вас.

— А что вы делали дома?

— Немного поспал. Кажется, час или два. Я вообще мало сплю, так что мне хватило.

— Ясненько.

— Ну, а потом заехал за вами. Остальное вы знаете... — Он подошел к стене, снял с гвоздя маску с глубокими глазницами. И стал рассказывать мне о племени, которому она принадлежала, о его географическом расположении, о предназначении этой маски. Я слушал не слишком внимательно. — Ну, вот, теперь здесь мои отпечатки, — заметил он. — Впрочем, ничего страшного. Ведь вы можете подтвердить, что пока мы ждали полицию, я снимал ее со стены — представлял родословную. Да я и сам могу сказать правду. Не хочу, чтобы меня ловили на мелкой лжи. Маленькой черной лжи, — добавил он с усмешкой. — Может, вы сами позвоните в полицию?..

Глава 23

Впрочем, неприятностей оказалось намного меньше, чем я предполагал. Я не знал ни одного полицейского 20-го участка, но прошло все тем не менее гладко, как по маслу. Мы с Чансом ответили на все положенные вопросы, а затем проехали в участок на Восемьдесят вторую улицу — дать письменные показания. Результаты предварительной экспертизы на месте происшествия совпадали с тем, что мы сообщили. Полицейские не преминули заметить, что Чанс должен был позвонить сразу же, как только обнаружил мертвую девушку, но не стали слишком уж допытываться, почему и зачем он тянул время. Неожиданно наткнуться на труп — это всегда шок для кого угодно, даже для сутенера. Тем более что девица была его шлюхой, да и потом ведь здесь Нью-Йорк — город людей, привыкших ко всему и поэтому достаточно равнодушных. Еще слава Богу, что он вообще позвонил. Уж лучше поздно, чем никогда.

Когда мы прибыли в участок, я уже немного успокоился. А волновался я не зря: до меня вдруг дошло, на чем они могут нас зацепить. Ведь мое пальто преврати-, лось в настоящий арсенал — в кармане лежали револьвер и два ножа, которые я отобрал у того грабителя в Гарлеме. Носить при себе оружие без специального на него разрешения запрещалось законом. Причем относилось это не только к револьверу, но и к ножам. А уж что касается револьвера, то лишь Господу Богу было ведомо его происхождение. Но повода обыскивать нас у них не было, и, к счастью, все обошлось.

* * *
— Шлюхи часто кончают самоубийством, — сказал Джой Деркин. — Только и знают, что накладывать на себя руки. Тем более что эта уже пыталась однажды. Видел шрамы на запястьях? Им несколько лет, так по крайней мере утверждает эксперт. Есть и еще кое-что, чего ты не знаешь. В прошлом году она наглоталась таблеток. Подружка возила ее в Сент-Клэр — промывать желудок.

— Да, в записке об этом сказано. «Надеюсь, что на этот раз приняла достаточно», что-то в этом роде.

— Ну, что ж, выходит, добилась своего.

Мы сидели в «Слейт», ресторанчике на Десятой авеню, что на Мидтаун-Норт, куда обычно заходят полицейские из колледжа имени Джона Джея и из соседнего участка. Вернувшись в гостиницу, я принял душ, переоделся, ненадежнее спрятал оружие и часть денег, и тут вдруг позвонил Деркин и намекнул, чтобы я угостил его обедом. «Подумал, что надо бы расколоть тебя на обед, — сказал он. — Пока еще все девицы твоего клиента не перемерли, а то потом останешься на мели».

Он ел мясное ассорти на вертеле, запивая его пивом «Карлсбер». Я заказал себе рубленое филе и чашку кофе. Мы говорили о самоубийстве Санни, но в подробности особо не вдавались.

Он сказал:

— Если бы не та, первая девушка, тут вообще говорить было бы не о чем. Все результаты медэкспертизы прямо указывают на самоубийство. Ну, а синяки... Видимо, сознание уже отключилось, на ногах держалась нетвердо, вот и упала. И ударилась. Кстати, поэтому она и оказалась на полу, а не на кровати. И отпечатки ее пальчиков тоже были на положенных местах — на бутылке, стакане, на пузырьке с таблетками. Почерк в записке идентичен другим образцам ее почерка. И думаю, твой приятель не врет, говоря, что она заперлась на цепочку. Заперлась изнутри. Ты как считаешь, это правда?

— Да. Все его объяснения показались мне достаточно правдоподобными.

— Значит, она покончила с собой. Кстати, и смерть Даккинен тоже как бы свидетельство со знаком плюс. Они дружили, и ее огорчила внезапная смерть подруги. А ты что, сомневаешься?

Я покачал головой.

— Нет. Такого рода самоубийства инсценировать очень трудно. Ну, например, как бы ты действовал? Силой запихивал бы ей в рот таблетки, что ли? Заставил бы принять снотворное под дулом пистолета? Что еще?

— Ну, можно растворить таблетки в воде или соке и дать ей выпить, чтобы она ничего и не заподозрила. Но в желудке у нее обнаружили остатки капсул от секо-нала. Так что забудь. Самоубийство в чистом виде.

Я пытался вспомнить среднестатистический показатель самоубийств по городу. Но не смог назвать даже приблизительной цифры. Деркин тоже не знал. Просто сказал, что и эта кривая тоже ползет вверх.

Уже за кофе он заметил:

— Я тут засадил своих ребятишек проверять регистрационные карточки в «Гэлакси» — с января этого года. Велел искать заполненные печатными буквами. Но пока что на карточку Джоунса ничего похожего нет.

— А в других гостиницах?

— Тоже ничего. Нет, вообще-то обнаружилось довольно много Джоунсов, фамилия распространенная, но все они расписывались как положено. И выглядят bona fide[8], и там, и в кредитных карточках. Напрасная трата времени.

— Извини.

— Да ладно, чего там!.. Девяносто процентов того, чем я занимаюсь, пустая трата времени. Но ты был прав, проверить стоило. И если бы это было громкое дело, ну, знаешь, о котором сообщают на первых страницах... Пресса шумит, начальство на тебя давит... Поверь, я бы и сам догадался проверить эти карточки. Да мы бы прочесали все отели во всех пяти районах города... Ну, а у тебя как?

— Что «как»?

— Как продвигается расследование с этой Даккинен?

Я задумался.

— Да никак.

— Печально. Я еще раз просмотрел это дело, и знаешь, кто теперь не дает мне покоя? Просто из головы не выходит! Тот служащий из гостиницы.

— С которым я говорил?

— Да нет, то был помощник управляющего или сам управляющий, что-то в этом роде. Нет, я имею в виду того парня, кто зарегистрировал убийцу. Ну, представь, приходит тип, заполняет карточку печатными буквами и платит наличными. Уже два подозрительных момента, верно? Ну кто в наши дни расплачивается за номер наличными? Я имею в виду не какую-нибудь там дыру на окраине, притон для шлюх и наркоманов. Я говорю о приличном отеле, где номер стоит в среднем шестьдесят — восемьдесят долларов. У всех ведь теперь пластиковые кредитные карточки. Но этот парень расплачивается наличными, а дежурный ни черта о нем не помнит!

— Ты его проверял?

Он кивнул.

— Да. Пошел и потолковал с ним вчера вечером. Молодой парнишка, латиноамериканец, ну, в общем, откуда-то из южных стран. И был, по-моему, под кайфом, когда я с ним говорил. Возможно, в таком же состоянии он регистрировал и убийцу. Возможно, он вообще все время пребывает в тумане. То ли курит, то ли нюхает какую-то дрянь, кто его знает, что он там делает, но явно всю дорогу под кайфом. А знаешь, сколько в этом городе людей, которые все время вот в таком состоянии?

— Представляю.

— Стоит выскочить пообедать — и все они тут как тут. Рабочие, служащие с Уолл-стрит. Причем район тут роли не играет. Выходят, покупают эту пакость прямо на улице и проводят обеденное время, покуривая там же, на улице, или в парке. Как только они вообще умудряются работать?

— Понятия не имею.

— А потом еще эти, таблеточники... Ну, типа той девки, что покончила с собой. Только и знают, что глотать всякую гадость, а ведь это даже не является нарушением закона. Таблетки... — Он вздохнул, покачал головой, пригладил черные волосы. — Знаешь, я, пожалуй, выпил бы бренди, — сказал он. — Если, конечно, твой клиент может себе это позволить.

* * *
На собрание в соборе Святого Павла я попал за десять минут до конца. Взял кофе и печенье и не особенно вслушивался в то, что они там говорили. Очнулся только во время молитвы.

Пошел в гостиницу. Записок не было. Кто-то мне звонил, сообщил портье, голоса мужские, но ни один из них не назвался. Я поднялся к себе и стал размышлять о самоубийстве Санни, но мысли путались. И еще я не переставал корить себя за то, что если бы не откладывал нашу с ней встречу в долгий ящик, то мог бы узнать нечто очень важное, а может, даже удержать ее от самоубийства. Хотя что теперь толку... К тому же я ведь говорил с ней по телефону. И она бы могла сообщить это «важное», но ничего не сказала. И потом она ведь уже дважды пыталась покончить с собой. Минимум дважды, теперь это установлено. Возможно, были и другие попытки, о которых уже не узнать.

* * *
Будь упорен, не отступай от цели и рано или поздно своего добьешься...

Утром я слегка только перекусил и отправился в банк, где положил часть денег на свой счет. Затем пошел на почту и выслал перевод Аните.

Потом дошел до собора Святого Павла и поставил свечку за упокой души Санни Хендрикс. Посидел на скамье несколько минут, пытаясь припомнить ее внешность, но ничего из этого не получилось — мы виделись всего лишь раз. Я даже не помнил толком, как она выглядела. Образ той, мертвой девушки на ковре заслонял собой живую Санни.

Внезапно я сообразил, что прилично задолжал церкви. Десять процентов от гонорара Чанса — это будет двести пятьдесят долларов. Плюс еще триста пятьдесят от тех денег, что я отобрал у грабителя. Я взял у него три тысячи и еще какую-то мелочь, точно не помню сколько. Шестьсот баксов — не многовато ли? Ладно, дам им половину. Двести восемьдесят пять будет в самый раз.

Но оказалось, что большую часть денег я отнес в банк. Нет, в бумажнике было несколько стодолларовых купюр, но если я отдам двести восемьдесят пять долларов, то на самые насущные расходы останется не так уж много. Я уже начал подумывать, что придется, видно, вернуться в банк, но тут я понял всю абсурдность этой странной игры, в которую я играл сам с собой вот уже битый час.

Да чего ради, собственно? С чего это я взял, что должен кому-то деньги? Кому именно? Ну, не церкви же!.. У меня нет особенного пристрастия ни к одной религии, я отдаю свои десять процентов в первый попавшийся на пути храм.

Кому я, черт возьми, задолжал? Богу, что ли?

Какой вообще в этом смысл? И какова природа этого самого долга? Когда это я успел задолжать? Откупаюсь ли я тем самым от каких-то старых грехов? Неправедно нажитых капиталов? Или же я изобрел, довольно странный способ подкупа неких небесных сил, призванных защитить меня от несчастий? Словно плачу рэкетирам...

Прежде я ни разу не удосужился задуматься над смыслом моего поступка. Это просто вошло в привычку, превратилось в маленькую причуду. Может быть, и налогов я не платил, считая, что эти десять процентов их компенсируют.

Надо же: жертвовал деньги — и ни разу не спросил себя толком: зачем?

Ответ, который напрашивался сам собой, не больно-то мне нравился. И потом я помнил, какая мысль на секунду промелькнула в моей голове в том темном проулке на Сент-Николас-авеню: это мне за то, что я не заплатил положенных десяти процентов. Именно поэтому меня сейчас убьет чернокожий грабитель. И не то чтобы я действительно верил в это в то страшное мгновение, но что мир устроен именно таким образом, что за все надо платить, — в этом я не сомневался. И мысль та была совсем неслучайной.

А посему я достал бумажник и отсчитал двести восемьдесят пять долларов. Посидел на скамье, зажав деньги в руке. Потом убрал их в бумажник. Все, кроме одного доллара.

На него можно купить еще одну свечку.

* * *
Днем прогулялся пешком до дома Ким. Погода стояла хорошая, к тому же и заняться больше было нечем. Прошел мимо привратника, поднялся наверх и отпер дверь в квартиру.

И первым делом вылил виски из бутылки в раковину.

Я понимал, что это бессмысленно. В квартире и без того полно спиртного. Но именно эта бутылка «Уайт Терки» стала для меня просто наваждением. Она маячила перед глазами всякий раз, когда я собирался зайти в эту квартиру, причем я отчетливо представлял не только бутылку, но и вкус, и запах этого сорта виски. И когда последняя его капля стекла в раковину, я сразу испытал облегчение.

Затем подошел к стенному шкафу в прихожей и осмотрел висевшую там шубку. На бирке, пришитой к подкладке, значилось, что данное изделие пошито из крашеного лапина. Я нашел телефонный справочник, выбрал наугад меховой магазин и узнал, что «лапин» означает по-французски «кролик».

— Это слово есть в словарях, — заметили мне. — Вполне обычное в американском словаре. Теперь оно стало английским, пришло из мехового бизнеса. Так что это самый обыкновенный кролик.

Выходит, Чанс не соврал.

* * *
По пути в гостиницу вдруг нестерпимо захотелось пива. С чего это — сам не пойму. Воображение уже рисовало картину: вот я стою, привалившись плечом к стойке бара, поставив одну ногу на медную приступку; в руке у меня запотевший бокал в форме колокольчика, на полу — сырые опилки; я вдыхаю этот запах — запах старой, пропитавшейся спиртными парами пивной...

Нет, сказал я себе, не слишком уж мне и хотелось этого пива, и я вовсе не думал искать такую пивную. Я вспомнил об обещании, данном Джен. Поскольку пить я не собирался, то и повода звонить вроде бы не было. Однако я все же достал двадцатицентовик и набрал ее номер из автомата за углом, неподалеку от Центральной публичной библиотеки.

Наша беседа тонула в шуме уличного движения и была коротка, легковесна и бессодержательна. Я не стал рассказывать ей о самоубийстве Санни. И о бутылке «Уайт Терки» тоже не сказал.

* * *
За обедом пролистал «Пост». Самоубийству Санни посвящались два абзаца в утреннем выпуске «Ньюс», что уже само по себе являлось сенсацией. «Пост» же никогда не брезговала информацией, влияющей на увеличение ее тиража, и подробно, в деталях, описывая смерть Санни, сообщала, что у Санни был тот же сутенер, что и у Ким, которую изрезали в лоскуты в гостинице две недели назад. Однако они, видно, не могли достать фотографии Санни и снова поместили снимок Ким.

Но сама история явно не оправдывала громкого заголовка. Они писали, что это было самоубийство, но намекали, что Санни, очевидно, покончила с собой потому, что знала что-то об убийстве Ким.

О парне со сломанными ногами — по-прежнему ничего. Хотя описаний разного рода преступлений и смертей было, как всегда, в избытке. Вспомнился совет Джима Фабера — перестать читать газеты. Нет, пожалуй, я вряд ли перестану.

После обеда забрал внизу почту. Обычная дребедень, но там же была записка от Чанса с просьбой позвонить. Я позвонил женщине с прокуренным голосом — и вскоре он перезвонил и спросил, как продвигаются дела. Я ответил, что почти никак. Он осведомился, долго ли я намерен «отдыхать».

— Ну, какое-то время, — ответил я. — Посмотрим, может, что и всплывет.

Полиция, сказал он, его больше не беспокоила. Весь день он занимался организацией похорон Санни. В отличие от Ким, тело которой отправили в Висконсин, у Санни не было ни родителей, ни родственников. Пока еще неясно, когда выдадут тело из морга, но он договорился об отпевании в церкви на Западной Семьдесят второй. Состоится оно, по всей вероятности, в четверг, в два часа дня.

— Я и для Ким все устроил бы в лучшем виде, — сказал он, — просто как-то в голову не пришло. Вообще-то вся эта церемония скорей для девушек. Они, знаете ли, в таком состоянии...

— Могу представить.

— И все думают только об одном. Что должна быть следующая, третья жертва. Но вот кто это будет...

* * *
Вечером пошел на собрание. Только во время обсуждения вспомнил, что сегодня — ровно неделя с тех пор, как я напился. И бродил черт знает где, и вытворял Бог знает что.

— Мое имя Мэтт, — сказал я, когда подошла очередь. — Сегодня я просто слушаю. Спасибо за внимание.

* * *
Когда собрание закончилось, вслед за мной по ступенькам поднялся и вышел на улицу какой-то парень. Потом поравнялся и пошел рядом. Лет тридцати, в мешковатой клетчатой куртке и кепочке с козырьком. Не помню, чтобы я видел его прежде.

Он сказал:

— А вы Мэтт, верно? — Я кивнул. — Ну и как вам сегодняшняя история?

— Интересная, — ответил я.

— А хотите послушать еще одну, тоже очень даже интересную? Слыхали об одном парне из Гарлема — с разбитой рожей и переломанными ногами? Ничего себе историйка, а, приятель?

Я похолодел. Револьвер остался в ящике туалетного столика, завернутый в пару носков. Ножи — там же.

Он сказал:

— А ты, видать, парень с cojones! С яйцами, понял, о чем это я? — Сложив ладонь чашечкой, он прикрыл ею место пониже живота, как делают бейсболисты, поправляя трико. — Ладно... — пробормотал он. — Ведь неприятности тебе ни к чему, верно?

— О чем это вы?

Он развел руками.

— А что я знаю? Ровным счетом ничего. Моедело передать, а уж дальше — как хотите. Какую-то курочку пришили в какой-то там гостинице — это одно дело. А вот кто ее дружок — это уже совсем другое. Это ведь тебя не касается?

— Для кого вы так стараетесь?

Он окинул меня многозначительным взглядом и промолчал.

— Как вы узнали, что я буду на собрании?

— Зашел следом, потом вышел, всего-то и делов! А эта наркота с перебитыми ногами, это ты хватил через край, парень! Это уже чересчур!..

Глава 24

Почти весь вторник прошел под знаком игры «поиски жакета».

Спал я в эту ночь плохо, все время просыпался, потом опять засыпал, и в такой вот полудреме у меня перед глазами вдруг предстала как бы видеозапись нашей первой встречи с Ким у «Армстронга». Нет, начался этот сеанс с другой картины. Я представил, как она, приехав из Чикаго, выходит из автобуса с дешевым чемоданчиком в руке и в хлопчатобумажной куртке, накинутой на плечи. А потом сидит за моим столом, подносит руку к горлу — к застежке мехового жакета, — и на пальце зеленым огоньком вспыхивает камень. И говорит мне, что жакет из настоящей норки, но что она с удовольствием променяла бы ее на ту старенькую курточку, в которой приехала в Нью-Йорк.

Все эти кадры мгновенно пронеслись у меня перед глазами, а мысль работала уже совсем в другом направлении. Я попытался вернуться в тот темный закоулок в Гарлеме, но только теперь мой обидчик был не один. По бокам его прикрывали Ройял Уолдрон и тот странный посыльный в кепочке. Я пытался прогнать их со сцены, просто для того, чтобы мы оказались на равных, но затем вдруг меня осенило, словно молнией, пронзила одна простая мысль, и я вскочил с кровати и сел, а все преследующие меня видения поспешно ускользнули обратно, в самые потаенные уголки сознания, где они обитали.

Это был совсем другой жакет!..

Я принял душ, побрился и вышел. Поймал такси и поехал — сперва к дому Ким, проверить еще раз ее гардероб. Тогда, у «Армстронга», на ней был не жакет из лапина, или, если вам угодно, крашеного кролика, который купил ей Чанс. Он ведь был длиннее, пышнее и никакой застежки у горла! Нет, тогда на ней был совсем другой жакет, по всей видимости, действительно из норки, — жакет, который она мечтала променять на свою старую курточку.

И этого жакета в квартире не оказалось.

Я поймал еще одно такси и поехал в Мидтаун-Норт. Деркина на дежурстве не оказалось, тогда я попросил одного из полицейских позвонить ему домой и, наконец, получил доступ к досье Ким. Инвентарный список найденных на месте преступления вещей включал и меховой жакет. Я просмотрел все снимки в папке, но фотографии жакета не нашел.

Доехал на метро до Центрального управления полиции, поговорил с коллегами и попросил помочь. Потом ждал, пока мой запрос не пройдет по всем положенным инстанциям. Ждать пришлось долго. При мне оказалось расписание собраний. Выяснил, что сегодняшняя встреча группы «А. А.» должна состояться буквально в двух кварталах отсюда, в церкви Святого Эндрю. Так что час проболтался там. После собрания заскочил в кафе, перехватил сандвич. Вернулся в Центральное управление. Наконец мне принесли то, что я искал, — меховой жакет, найденный в номере, где умерла Ким. Я не смог бы поклясться, что это был «подлинник», но что он был очень похож, — это точно. Я провел рукой по густому меху, пытаясь снова прокрутить в памяти ту встречу в «Армстронге». Да, тот же самый, той же длины и того же цвета, а у горла красовалась застежка, которой играли тогда ее длинные пальцы с красно-коричневым маникюром на ногтях.

На бирке, пришитой изнутри к подкладке, значилось, что это настоящая норка и что имя меховщика, изготовившего эту вещь, — Арвин Танненбаум.

Фирма Танненбаума располагалась на третьем этаже большого здания на Западной Двадцать девятой, в самом сердце меховой империи Нью-Йорка. Если бы я мог прихватить с собой жакет Ким, это значительно упростило бы дело, но просить Нью-йоркский департамент полиции одолжить мне вещественное доказательство — это уж слишком! Я описал жакет на словах, что мало помогло, затем описал Ким. Проверка записей о сбыте показала, что да, действительно, шесть недель назад описываемый мной жакет был приобретен Ким Даккинен, а чек, приложенный к этому документу, привел нас к продавцу. Он все вспомнил.

Продавец, круглолицый лысеющий мужчина с водянисто-голубыми глазками за толстыми стеклами очков, сказал:

— Высокая девушка. Очень хорошенькая. Вы знаете, я видел ее имя в газетах, и оно показалось мне знакомым, но только я никак не мог вспомнить откуда. Ужасно, просто ужасно!.. Такая хорошенькая девушка!

Он добавил, что была она не одна, а с джентльменом и что именно джентльмен заплатил за манто. Причем наличными, это он очень хорошо запомнил. Впрочем, ничего необычного в этом нет. Небольшой объем реализации образцов происходит за наличный расчет, а клиенты — по большей части или люди, занятые в меховом бизнесе, или же их знакомые, хотя и простой человек с улицы тоже может зайти и купить тут любую из приглянувшихся ему вещей. И все они, как правило, расплачиваются наличными. Потому что не всякий покупатель захочет ждать, пока его чек или карточку проверят, и потом мех — это же предмет роскоши, подарок для близкой и, так сказать, шикарной подруги, и покупатель меньше всего заинтересован, чтобы об этом его презенте кто-то узнал. А потому предпочитает платить наличными. Кстати, и чек по той же причине выписан не на имя того джентльмена, а на имя мисс Даккинен.

Покупка обошлась ему в две с половиной тысячи долларов с учетом торговой наценки. Да, довольно солидная сумма, чтобы носить при себе, но и здесь ничего удивительного тоже нет. Разве у меня совсем недавно не было при себе почти столько же?..

Может ли он описать этого джентльмена?

Торговец вздохнул. Ему гораздо легче описать даму. Она прямо так и стоит перед глазами: эти золотые косы короной вокруг головы, эти пронзительно-синие глаза. Она перемерила несколько манто. Мех ей очень к лицу, она выглядела в нем так элегантно, а вот господин...

Лет тридцати восьми — сорока. Скорее высокий, чем низкий, насколько помнится. А девушка, та была действительно очень высокая.

— Извините, — сказал он. — Я, как бы это выразиться, и его представляю, а вот описать не могу. Вот если бы на нем было меховое пальто, тогда, конечно, я бы рассказал больше, но...

— Как он был одет?

— Кажется... в костюме. Но точно не помню. Просто он из тех мужчин, которые обычно носят костюмы. Нет, совершенно не помню, в чем он был.

— А если бы увидели его снова, узнали бы?

— Мог бы пройти мимо него не улице и не заметить.

— Ну, а если бы его вам показали?

— Тогда, наверное, узнал бы. Да, точно узнал бы.

Я подумал, что он наверняка помнит больше, чем ему кажется. И спросил, какова, по его мнению, профессия этого мужчины.

— Да я даже имени его не знаю! Откуда же мне знать, чем он зарабатывает на жизнь?

— Ну, ваше первое впечатление, — продолжал настаивать я. — Автомеханик? Брокер на бирже? Участник родео?

— О... — сказал он и на какое-то время задумался. — Возможно, бухгалтер, — сказал он наконец.

— Бухгалтер?

— Ну, что-то в этом роде. Юрист по налогообложению, бухгалтер... Это ведь просто предположение. Игра. Вы спрашиваете, а я...

— Ясно. Ну, а национальность?

— Американец. Кто ж еще, по-вашему?

— Но американцы ведь могут быть разные. Я имею в виду происхождение. Англичанин, ирландец, итальянец...

— О, — сказал он, — теперь я понял! Я бы сказал... еврей. Или... скорее итальянец. Темноволосый, ну, знаете, такого средиземноморского типа. По контрасту — она была такая светленькая... Нет, точно не помню, был ли он брюнетом, но то, что контраст был, — это точно. Он мог оказаться греком или испанцем, да кем...

— Он оканчивал колледж?

— Ну, знаете, диплома он не показывал!

— Да, но ведь говорил же он с вами! Или с ней. Как говорил? Как выпускник колледжа или на уличном жаргоне?

— Да нет, вроде бы не на уличном... Это был джентльмен, человек образованный.

— Женатый?

— Ну, во всяком случае, не на ней.

— И все-таки женатый?

— Они все, как правило, женаты. Когда вы холостяк, вам ни к чему покупать норку подруге. Возможно, он и жене своей купил норку, чтобы была довольна.

— Обручальное кольцо на нем было?

— Кольца не помню. — Он дотронулся до золотого ободка на безымянном пальце левой руки. — Может, и было, а может, и нет. Не припомню.

Он вообще мало что помнил, а сведения, полученные от него, были весьма сомнительны. Они могли возникнуть и из подсознательного желания угодить мне, дать именно те ответы, которых я, по его мнению, ожидал. Я мог бы продолжить наш диалог, спросить, к примеру: «Ладно, вы не помните, какие именно были на нем ботинки, но какого типа обувь должен носить такой человек? Ботинки из нубука? Дешевые мокасины? Испанские фирменные туфли? Адидасы? Что?» Но я не стал этого делать. Просто поблагодарил его и вышел.

* * *
На первом этаже этого здания находилось кафе — длинная стойка с табуретами и раздаточным окошком. Я взял чашку кофе, пристроился на табурете и стал подводить итоги. Итак, чем же я располагаю?

У Ким был любовник. Это несомненно. Мужчина, купивший ей манто и рассчитавшийся сотенными купюрами. И не оставивший своих инициалов на чеке.

Мог ли этот тип иметь мачете? Он ведь бухгалтер, не так ли? И ему куда сподручней действовать авторучкой марки «Пилот» с острющим наконечником — смертельное оружие в руках самурая. Чик-чик, вот тебе, сука, вот!

Кофе был довольно скверным. Однако я все же заказал вторую чашку. Сидел, сцепив пальцы, и разглядывал свои руки. Сцепленные пальцы, каждый на своем месте, все сошлись в одно целое, чего не скажешь о деле. Концы с концами не сходятся.

Какой он, к дьяволу, бухгалтер? Разве станет бухгалтер орудовать ножом? Конечно, если убийство спонтанное, в порыве гнева, тогда все возможно. Но ведь убийство Ким тщательно спланировано: номер снят под вымышленным именем, убийца аккуратно замел все следы, не оставляя ни одной зацепки.

Мог ли это быть мужчина, купивший ей манто?

Я отпил еще глоток и решил, что нет, не тот вариант. Не подходил на эту роль и тот тип в мешковатой куртке, передавший мне предупреждение вчера вечером, после собрания. Он был мускулист, но прост и примитивен, как правда, пусть даже и наняли его на этот раз не для демонстрации мускулов. Может ли скромный, сдержанный, с хорошими манерами бухгалтер нанять такого типа?

Вряд ли.

А ее приятель и Чарлз Оуэн Джоунс — не одно ли это лицо? И к чему такой усложненный псевдоним, это второе имя, «Оуэн»? Ведь люди, использующие в качестве псевдонима фамилию типа Смит или Джоунс, скорее назовутся Джоем или Джоном, но уж не Чарлзом Оуэном...

А может, его звали Чарлз Оуэнс? И он уже начал было писать это имя в карточке, но затем спохватился и опустил последнюю букву в слове «Оуэнс», превратив его таким образом во второе имя. Что-то в этом есть.

Но потом я поразмыслил и решил, что все это ерунда.

И еще этот идиот из гостиницы. Ведь его так толком и не допросили. Деркин сказал, что парень был под кайфом и что он, по всей видимости, латиноамериканец. Почему? Возможно, парень был не в ладах с английским. Однако он был наверняка очень шустрый тип, иначе вряд ли его взяли бы в такой приличный отель с плохим знанием языка, да еще на должность, требующую непрерывного общения с людьми! Нет, это просто обычная халатность, что им никто толком до сих пор не занялся. Если бы его допросили как следует, ну, хотя бы так, как я сейчас этого торговца мехами, тогда, возможно, удалось бы выудить что-нибудь ценное. Свидетели всегда помнят больше, чем им самим кажется.

* * *
Паренька, зарегистрировавшего Чарлза Оуэна Джоунса, звали Октавио Кальдерон, и последний раз он был на службе в субботу: дежурил с четырех до двенадцати ночи. В воскресенье днем он позвонил и сказался больным. Вчера снова звонил, а в третий раз позвонил примерно за час до моего прихода в «Гэлакси» и сообщил помощнику управляющего, что все еще болен. Очевидно, не появится еще день, а то и дольше.

Я спросил, что же случилось с беднягой. Помощник управляющего вздохнул и покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Разве у них что поймешь, у этих иностранцев! Если уж не хотят отвечать на прямой вопрос, то тут же прикидываются, что плохо знают английский. Сразу начинают твердить: «no comprendo»[9]. И больше от них ничего не добьешься.

— Вы хотите сказать, что наняли на такую должность человека, который почти не знает английского?

— О, нет, нет! Сам Кальдерон прекрасно говорит по-английски. Это ведь не он звонил. Кто-то другой, по его просьбе, — он покачал головой. — Он очень скромный молодой человек, я говорю о нашем Тавио. Подозреваю, что он специально попросил позвонить друга, решил, видно, что, если позвонит чужой, я не стану бранить его. Думаю, что он и вправду серьезно болен и не в состоянии встать с постели и позвонить мне. Кажется, в доме, где он снимает комнату, телефон стоит внизу, в холле. Нет, звонил не он. Другой парень, с куда более сильным, чем у Тавио, акцентом. Латиноамериканским акцентом.

— А вчера тоже он звонил?

— Вроде бы...

— Тот же мужчина, что и сегодня?

— Не знаю, точно не скажу. По телефону голоса у всех этих латиноамериканцев все на один лад. Одно могу сказать наверняка: это был мужской голос. Думаю, тот же голос, но поклясться не могу. Да и какая, собственно, разница?

— Никакой, — согласился я. — Ну, а как насчет воскресенья? Уж тогда-то, наверное, Кальдерон звонил сам?

— Меня в воскресенье не было.

— А у вас номер его телефона есть?

— Да, кажется, да. Но телефон-то у него внизу, в холле. Вряд ли он подойдет сам.

— И все равно дайте мне его координаты.

Он дал номер, а также адрес на Барнет-авеню в Куинсе. Я сроду не слыхал об этой Барнет-авеню и спросил управляющего, в какой именно части Куинса проживает Кальдерон.

— Я вообще не знаю этого района, — ответил он. — И потом: вы ведь, надеюсь, туда не собираетесь? — Он произнес это таким тоном, словно мне для путешествия в Куинс необходим зарубежный паспорт и запас пищи и воды. — К тому же я совершенно уверен, что через день-другой Тавио выйдет на работу.

— А откуда такая уверенность?

— Да потому, что наша гостиница — это очень хорошее место, — сказал он. — И он потеряет его, если не появится вовремя. Он прекрасно это понимает.

— А прогулы у него раньше случались?

— Что вы, никогда! Он вообще отличный работник. И я уверен, что он действительно болен и принесет справку. Наверняка подцепил какую-нибудь вирусную инфекцию — грипп или еще что-нибудь. А может, простудился. Дня три надо отлежаться. Эти инфекции прямо гуляют по городу!..

* * *
Я позвонил Октавио Кальдерону из платного телефона-автомата в фойе гостиницы «Гэлакси». Я насчитал, наверное, гудков десять, прежде чем ее сняла какая-то женщина. Говорила она по-испански. Я попросил Октавио Кальдерона.

— No esta aqui[10], — ответила она.

Я пытался сформулировать свой вопрос по-испански. Es enfermo? Он болен? Не уверен, поняла ли она меня. Говорила она на диалекте, который резко отличался от привычного слуху ньюйоркца пуэрториканского говора. А когда она пыталась объясниться со мной по-английски, акцент оказался просто чудовищным, да и набор произносимых ею слов совершенно не соответствовал той мысли, которую она хотела выразить. «No esta aqui», — твердила она, и это было единственным, что я понял без затруднения. No esta aqui. Его здесь нет.

Я вернулся к себе в гостиницу. Там у меня был карманный атлас с картой всех пяти районов Нью-Йорка, и я стал искать Барнет-авеню в квадрате, помеченном как район Куинса. Потом обратился к перечню наименований и наконец нашел. Оказалось, что Барнет-авеню находится в Вулсайде. Я смотрел на карту и недоумевал, каким это образом дом с меблированными комнатами, населенный латиноамериканцами, мог оказаться в ирландском квартале?..

Барнет-авеню насчитывала десять — двенадцать домов и тянулась от Сорок третьей до границы Вул-сайда. Доехать туда на метро можно было несколькими путями. Я мог сесть на линию "Е" или "F", или же добираться по «Индепендент лайн», или по новой сквозной линии «IRT».

Но это так, на всякий случай, если я действительно туда поеду.

Я снова набрал номер, на этот раз из комнаты. И снова были долгие гудки. Наконец, подошел мужчина. Я сказал:

— Октавио Кальдерона, por favor[11].

— Momento, — ответил он. Послышался стук — очевидно, он бросил трубку и она повисла на проводе, ударяясь о стенку. Затем довольно долго не доносилось ни звука, если не считать отдаленного бормотания радиоприемника, настроенного на латиноамериканскую волну Я уже хотел повесить трубку, как вдруг опять зазвучал его голос: — No esta aqui, — сказал он и бросил трубку.

От неожиданности я даже не успел ничего сказать.

Я снова заглянул в карманный атлас. Тащиться в этот Вулсайд не было ни малейшего желания. Во-первых, уже начался час «пик». И если я поеду прямо сейчас, то всю дорогу придется стоять. Да и зачем мне вообще туда ехать? Пилить Бог знает сколько времени в битком набитом вагоне с тем, чтобы мне бросили, на сей раз уже в лицо, это: «No esta aqui». Какой смысл?

Или же он, обкурившись дурью, решил устроить себе небольшой отпуск, или же действительно болен. И в том и в другом случае мне вряд ли удастся выудить из него что-нибудь существенное. Это еще если я его найду. И буду вознагражден за свои старания ответом «No lo se»[12] вместо «No esta aqui». He знаю, его здесь нет. Не знаю, его здесь нет...

Черт!..

Джой Деркин допросил Кальдерона в субботу вечером. Примерно в то же время, когда я пытался внушить каждому встречному и поперечному, что ищу любовника Ким. Этой же ночью меня едва не пристрелил гарлемский грабитель, а Санни Хендрикс запивала пригоршню таблеток водкой с апельсиновым соком.

На следующий день Кальдерон сказался больным. А еще через день парень в мешковатой куртке пошел за мной после собрания «А. А.» и предупредил, чтобы я оставил дружка Ким Даккинен в покое.

Зазвонил телефон. Это был Чанс. Я получил его записку с просьбой позвонить, но он, видимо, решил, что дожидаться не стоит.

— Звоню просто так, на всякий случай, — сказал он. — Узнать, как продвигаются дела. Есть что-нибудь новенькое?

— Не далее как вчера вечером, получил предупреждение.

— Какое предупреждение?

— Какой-то тип посоветовал не нарываться на неприятности.

— И вы уверены, что это связано с Ким?

— Уверен.

— Вы знаете этого парня?

— Нет.

— Что собираетесь делать?

Я рассмеялся:

— Собираюсь и дальше нарываться на неприятности. На этот раз — в Вулсайде.

— Вулсайде?

— Да. Это в Куинсе.

— Ну, неужели я не знаю, где находится Вулсайд, приятель! А что должно произойти в этом Вулсайде?

Я решил, что впутывать его не стоит.

— Возможно, что и ничего, — ответил я. — И думаю, что ехать туда скорее всего незачем. Но мало ли что... У Ким все-таки был любовник.

— В Вулсайде?

— Нет. В Вулсайде живет кое-кто другой. Но у нее определенно был любовник. И он купил ей норковый жакет.

Он вздохнул:

— Я же сказал вам... Это крашеный кролик.

— Крашеный кролик висит в гардеробе.

— Ну и?..

— Помимо кролика, у нее было еще манто из норки. Она была в нем, когда мы познакомились. Она была в нем, когда пошла в гостиницу «Гэлакси», где ее убили. Сейчас это манто находится под замком в Центральном управлении полиции.

— Почему?

— Это — вещественное доказательство.

— Доказательство чего?

— Пока не знаю. Я видел его, потом говорил с человеком, который продал ей эту вещь. На чеке значится ее имя, но была она не одна, а с мужчиной. И именно он расплатился за покупку.

— Сколько?

— Две пятьсот.

Он переваривал услышанное.

— Возможно, она скопила эти деньги, — заметил он наконец. — Откладывать по паре сотен в неделю ей ничего не стоило. Все они так делают, откладывают на черный день. Я бы никогда и не узнал.

— Нет, мужчина расплатился своими Чанс.

— Может, она дала ему эти деньга? Ну, знаете, как иногда в ресторане — женщина потихоньку сует мужчине деньги, чтобы расплатиться. Чтобы он не терял лица.

Но почему вы так отчаянно не хотите поверить в то, что у нее был любовник?

Дьявольщина! — буркнул он. — Да мне плевать! Как оно там было и что, плевать! Просто не могу в это поверить, вот и все!

Я пропустил его реплику мимо ушей.

— Это могла быть просто «подставка», а не любовник. Иногда, знаете ли, сутенер хочет выглядеть дружком, хочет произвести впечатление. Делает девушке подарки, вместо того чтобы давать ей деньги. Может, он был просто еще чьим-то сутенером, и она расколола его на эту шубку.

— Может быть.

— Но вы-то думаете, это был ее любовник?

— Да, думаю.

— И что он ее убил?

— Не знаю, кто ее убил.

— И что тот, кто ее убил, требует, чтобы вы не лезли в это дело?

— Ну, не знаю я! — воскликнул я. — Может, убийство никак не связано с дружком. Может, это был просто какой-то псих, к чему, собственно, и склоняет ся полиция. Может, именно ее любовник не хочет, чтобы я проводил расследование.

— Он не замешан, но хочет оставаться в тени. Это вы имеете в виду?

— Ну, вроде того.

— Не знаю, приятель. Может, вам действительно все это оставить?

— Расследование?

— Да. Ведь вы получили предупреждение. С такими делами не шутят Не хотите же вы, чтобы вас убили?

— Нет, — ответил я, — не хочу.

— Ну, и что же вы в таком случае намерены делать?

— Конкретно сейчас — сесть в метро и поехать в Куинс.

— В Вулсайд.

— Именно.

— Я на машине. Может, вас подбросить?

— Да нет, не стоит. На метро доеду.

— Но на машине быстрей. Я даже могу надеть в честь вас такую шоферскую кепочку. А вы сядете на заднее сиденье и...

— Как-нибудь в другой раз.

— Ну, как хотите, — сказал он. — Позвоните мне потом, ладно?

— Ладно.

* * *
Я все-таки предпочел сквозную линию и вышел на станции между Рузвельт-авеню и Пятьдесят второй. После Манхэттена поезд вырвался из подземки, и я едва не пропустил свою остановку — плохо знал этот район. Стены на платформах были так исписаны и разрисованы, что названия станций было просто невозможно разобрать.

Спустившись по металлическим ступеням, я оказался на улице. Сверился со своим карманным атласом, уточнил маршрут у прохожих и двинулся к Барнет-авеню. И, не пройдя квартала, понял, почему этот населенный латиноамериканцами дом оказался в Вулсайде. Никакими ирландцами тут и не пахло. Нет, здесь сохранилось еще несколько заведений со старыми названиями типа «Шамрок», но большинство вывесок все же были на испанском с неизбежными «El» в начале. Таблички с названиями улиц тоже на испанском, а многие забегаловки превратились в «bodegas»[13]. А в витрине туристического агентства «Тара» красовалась реклама чартерных рейсов в Боготу и Каракас.

Дом, где жил Октавио Кальдерон, оказался мрачным двухэтажным панельным зданием с широким крыльцом перед входной дверью. На крыльце — пять-шесть пластиковых шезлонгов, а на столике — стеклянный графин с апельсиновым соком и кипа журналов и газет. Шезлонги пустовали, чему я и не удивился. Слишком холодно, чтобы рассиживать на крылечке.

Я позвонил. Никакой реакции. Изнутри доносились голоса и звуки радио. Снова надавил на кнопку звонка, и наконец дверь отворила небольшого роста пожилая толстуха.

— Si[14]? — осведомилась она.

— Мне нужен Октавио Кальдерон, — сказал я.

— No esta aqui.

Может, это была та самая женщина, с которой я первый раз говорил по телефону?.. Трудно сказать, да я и не собирался ломать над этим голову. Я говорил с ней через порог, смешивая испанский с английским, изо всех сил стараясь, чтобы меня поняли. Она ушла, что-то, видимо, поняв, и вскоре вернулась с высоким мужчиной со впалыми щеками и коротко подстриженными усиками. Он говорил по-английски, и я попросил провести меня к Кальдерону.

— Но Кальдерона здесь нет, — ответил он.

— No me impoita[15], — сказал я. — Я бы хотел посмотреть его комнату.

— Но там не на что смотреть, — ответил он, совершенно сбитый с толку. — Кальдерона нет. Так какой смысл осматривать его комнату?

Нет, они не отказывались помочь. Они были даже рады пойти мне навстречу. Просто никак не могли понять, чего я требую. И когда наконец сообразили, что единственный способ избавиться от меня, это пойти и показать комнату Кальдерона, именно так и сделали. Я последовал за женщиной по длинному коридору, мимо кухни, и вышел к лестнице. Мы поднялись по ступенькам, прошли еще один коридор. Она, не постучав, распахнула дверь и отступила, жестом приглашая меня войти.

Пол был покрыт линолеумом, обстановка довольно убогая: железная кровать с матрацем без простыни, комод из светлого дерева и маленький письменный стол со складным стулом. У окна стояло кресло-качалка, покрытое куском ткани в цветочек. На комоде красовалась настольная лампа с пестрым бумажным абажуром, под потолком висело некое подобие люстры из двух голых лампочек.

Вот, собственно, и все убранство.

— Entiende usfed ahora?[16] No esta aqui.

Я прошелся по комнате и осмотрел ее уже профессионально. Пусто, пустее не бывает. В маленьком встроенном шкафу тоже ничего, кроме двух металлических вешалок. В ящиках комода и единственном ящичке письменного стола — ни соринки, словно метлой вымели.

Используя в качестве переводчика мужчину со впалыми щеками, я попытался допросить женщину. Кладезем ценной информации ее явно назвать было нельзя ни на одном языке. Она не знала, когда исчез Кальдерон. То ли в воскресенье, то ли в понедельник. В понедельник она зашла к нему прибраться и обнаружила, что вещей нет. Все забрал, ничего не оставил. И по вполне понятной причине она решила, что он сменил квартиру. Платил он, как и все жильцы, за неделю вперед. А съехал за два дня до истечения срока уплаты. Очевидно, подыскал себе жилье получше, вот и торопился перебраться туда. Потому-то и ей ничего не сказал, наверное. Местные жильцы вообще так часто поступают. Они с дочерью хорошенько прибрали комнату, так что в любой момент сюда может въехать кто-нибудь другой. Долго пустовать она не будет. Ее комнаты вообще долго не пустуют.

— А Кальдерон был хорошим жильцом?

Si, просто отличным, но у нее вообще не бывает проблем с жильцами. Сдает она комнаты только колумбийцам, панамцам и эквадорцам, и у нее никогда не было с ними никаких осложнений. Да, иногда они съезжали вот так же, внезапно, а все из-за этой иммиграционной службы. Кстати, может, именно поэтому и Кальдерон съехал. Но это ее не касается. Не ее это дело. Ее дело — прибрать комнату и сдать ее новому жильцу.

Насколько мне было известно, отношения с иммиграционной службой у Кальдерона были спокойные. В стране он находился легально, иначе бы его никогда не приняли на службу в «Гэлакси». В большой, солидной гостинице никогда не станут нанимать иностранцев без «грин кард».

У него были, конечно, иные причины столь поспешного бегства.

Беседовал я и с другими жильцами. И полученная при этом характеристика Кальдерона нисколько не помогла прояснить ситуацию. Тихий молодой человек, держался обособленно. А расписание его дежурств в гостинице было таково, что часто он работал в те часы, когда остальные уже сидели дома. Нет, никто не знал, была ли у него подружка. За те восемь месяцев, что он прожил на Барнет-авеню, никто не видел, чтобы его кто-нибудь посещал: девчонка там или приятель, — да и по телефону ему звонили не часто. Перед тем, как переехать сюда, он жил в Нью-Йорке, но никто не знал его прежнего адреса, даже район не могли указать.

Употреблял ли он наркотики? Каждый, кому я задавал этот вопрос, был, казалось, шокирован самим предположением. Из чего я сделал вывод, что толстушка домовладелица держала всю свою команду в узде. Все ее жильцы проживали в Штатах легально, имели постоянную работу, все до одного вели самый благопристойный образ жизни. И если бы даже Кальдерон курил марихуану, заверил меня один из них, он бы ни за что не стал делать это у себя в комнате. Иначе бы хозяйка почувствовала запах — и его непременно бы выставили.

— Может, он по дому соскучился? — предположил черноглазый паренек. — Может, он улетел к себе домой, в Картахену?

— А он оттуда родом?

— Да, он из Колумбии. Кажется, говорил, что из Картахены.

Вот и все, что удалось узнать за час интенсивных расспросов. Что Октавио Кальдерон приехал из Картахены. Впрочем, даже в этом никто наверняка не был уверен.

Глава 25

Из «Данкин дьюнат», что на Вулсайд-авеню, я позвонил Деркину. Будки там не было, платный телефон висел на стене. Зато в нескольких футах от него стоял электронный автомат, и юнцы вовсю развлекались. Из портативного, размером с маленькую дамскую сумочку, радиоприемника гремела музыка. Зажав трубку в ладонях, я, стараясь перекричать грохот, рассказал Деркину обо всем, что удалось разузнать.

— Могу наверти о нем справки. Записываю... Так, значит, Октавио Кальдерон, мужчина, латиноамериканец, лет двадцати с небольшим... А рост? Где-то около пяти футов семи дюймов?

— Я с ним ни разу не встречался.

— Ах, ну да, правильно! Не встречались. Ладно... Первым делом возьму в гостинице описание. А ты уверен, что он исчез, а, Скаддер? Ведь я говорил с ним недавно, позавчера вроде...

— В субботу вечером?

— Да, кажется, так. Ну да, верно, еще до самоубийства Хендрикс.

— До сих пор считаете, что это — самоубийство?

— Ну, а с чего бы нам думать иначе?

— Да нет, это я так... Ты говорил с Кальдероном в субботу вечером, и это был последний день, когда его видели.

— Такое частенько случается.

— Кто-то спугнул его. Считаешь, это был ты?

Он сказал что-то, но я не расслышал — из-за ужасного шума вокруг. И попросил повторить.

— Я говорю, ему эти расспросы, похоже, вообще были до лампочки. Поэтому мне и показалось, что он под кайфом.

— Но все соседи в один голос заявили, что он невероятно честный и порядочный молодой человек.

— О, да! Милый, тихий мальчик... Именно такой тип и способен ни с того ни с сего сойти с катушек и перерезать всю семью. Откуда ты, черт возьми, звонишь? Такой шум, ни хрена не слышно!

— Из «Данкин дьюнат». Лавка на Вулсайд-авеню.

— Неужели нельзя было найти какой-нибудь закуток потише?.. Ну, и какие у тебя соображения насчет этого Кальдерона? Думаешь, он уже покойник?

— Перед тем, как съехать, он собрал все свои вещи. И потом кто-то звонил по его просьбе. Слишком уж хлопотное дело — так обставлять убийство.

— Вообще-то этот звонок выглядит так, словно некто дал ему фору. Дал пробежать несколько миль, прежде чем начать погоню.

— Мне тоже так показалось.

— А может, он и впрямь отправился домой? — сказал Деркин. — Они вообще только и знают, что прыгать туда и обратно. Весь мир перевернулся! Мои дед с бабкой приехали в Штаты и с тех пор — ни с места; видели свою Ирландию разве что на календаре от «Тринити Стоун Уайн энд Ликворс». А эти паршивые кретины раз в месяц садятся в самолет и летят на острова. И возвращаются оттуда с двумя курами и каким-нибудь идиотом родственничком. Ну, конечно, предки мои вкалывали, как проклятые, им было не до поездок, в том-то и вся разница. Они не получали пособий, на которые можно было бы мотаться по всему свету.

— Но Кальдерон-то работал!

— Что ж, молодец, сукин сын! Может, стоит проверить рейсы из «Кеннеди»? За последние три дня, а? Откуда он родом?

— Кто-то сказал, что из Картахены.

— А это что, город? Или тоже один из островов?

— Да нет, вроде бы город. И находится он то ли в Панаме, то ли в Колумбии, то ли в Эквадоре, иначе бы она не сдала ему комнату. Думаю, что в Колумбии.

— Жемчужина океана. Вообще-то, если он действительно поехал домой, звонок оправдан. Просто попросил кого-нибудь подстраховать, чтобы не потерять работу, когда вернется. Не будет же он сам звонить из Картахены.

— Но почему он забрал все свои вещи?

— Может, ему там не нравилось. Может, явился какой-нибудь экстерминатор и уничтожил всех его любимых ручных тараканов. Может, он задолжал хозяйке и решил смыться.

— Я проверял. Хозяйка говорит, что он заплатил вперед до конца недели.

Какое-то время Деркин молчал. Затем нехотя выдавил:

— Тогда, значит, кто-то его спугнул. И он слинял.

— Похоже на то...

— Боюсь, что действительно так. Хотя не очень уверен, что он выехал из города. Проехал какую-нибудь остановку на метро, взял себе новое имя и поселился в другой меблированной комнате. Так поступают полмиллиона нелегалов во всех пяти районах. Тут не надо быть Гарри Гудини, чтобы спрятаться так, что тебя и сам дьявол не найдет.

— Может, тебе повезет?

— Шанс всегда есть. Но прежде проверю-ка я морги, а потом уж авиалинии. И если он мертв или выехал из страны; то шансы найти его резко возрастают! — Он рассмеялся, и я спросил, что тут смешного. — Если он мертв или выехал из страны, — повторил он, — тогда нам от него толку мало. Разве нет?

* * *
Состав, идущий обратно на Манхэттен, выглядел просто чудовищно — изуродован вандалами до полной неузнаваемости. Я сидел в уголке, пытаясь побороть приступ отчаяния. Жизнь представлялась айсбергом, который разбили волны океана. И вот эти отколовшиеся глыбы и мелкие кусочки разметает в разные стороны ураган — все у меня развалилось. Как в детской игре — ни одна из картинок не занимала своего места. Это касалось не только дела Ким, но и всей ситуации в целом. Все в жизни казалось бессмысленным, бесполезным и безнадежным.

"Никто не купит мне изумруды. Никто не собирается дать мне ребенка. Никто уже не спасет мою жизнь.

Кончились счастливые времена".

Восемь миллионов способов умереть, а среди них — широчайший выбор средств покончить с собой. Метро в этом смысле — идеальное место. Поезд непременно сделает свое дело, если кинуться на рельсы прямо перед ним. А еще в городе полно мостов, окон и витрин на верхних этажах, магазинов и лавок, торгующих бритвами, шнурками и таблетками.

Вот у меня, например, лежит в столе игрушка 32-го калибра. И окно в номере достаточно высоко от земли, чтобы прыжок из него был смертельным. Но я ни разу не пытался сотворить такую штуку и почему-то уверен, что никогда не сделаю этого. Или же я слишком труслив, или упрям. А может, отчаяние, овладевшее мной, не столь уж непреодолимо, как кажется. И что-то всегда держит меня на плаву.

Конечно, когда ты пьян, ручаться трудно. На одном из собраний выступал мужчина. Он рассказал, как однажды, выйдя из пьяного ступора, увидел, что стоит на Бруклинском мосту, что уже перекинул одну ногу через перила и буквально висит над пропастью. Он тут же подтянул ногу и поспешно убрался с этого дьявольского моста.

А что, если бы он очнулся на секунду позже, когда уже обе его ноги болтались бы в воздухе?..

* * *
Нет, если бы я пил, то чувствовал бы себя куда лучше.

Никак не удавалось отделаться от этой мысли. Хуже всего то, что это правда. Я чувствовал себя ужасно и знал, что если выпью, это пройдет. Потом, конечно, пожалею. И буду чувствовать себя еще отвратительнее. Ну и что с того? Ведь рано или поздно все мы умрем.

Снова припомнилась история, услышанная на собрании. Ее рассказала Мэри, завсегдатай Святого Павла. Это была крохотная, похожая на птичку женщина с тоненьким голоском; всегда хорошо одетая и аккуратно причесанная.

Так вот, мне кажется, она была права: «Знаете, для меня было настоящим открытием узнать, что я вовсе не обязана чувствовать себя счастливой. Где это сказано, что человек непременно должен купаться в счастье? Я всегда думала, что если нервничаю, мучаюсь, ощущаю себя несчастной, то должна что-то срочно предпринять, чтобы обрести душевный покой. Но потом поняла, что это неверно. Дурные чувства и ощущения не могут убить меня. Меня может убить алкоголь, а мои чувства — нет».

Поезд нырнул в туннель. Когда он оказался под землей, все лампочки почему-то на секунду погасли. Затем в вагоне снова вспыхнул свет. А я видел перед собой лицо Мэри. Слышал, как она отчетливо выговаривает каждое слово тихим своим голоском. Видел ее маленькие ручки с тоненькими пальчиками, сложенными на коленях.

Странно... Что только не приходит в голову!

Выйдя из метро на станции Коламбус-серкл, я все еще хотел выпить. Но заставил себя пройти мимо пабов и отправился на собрание.

* * *
Сегодня выступал крупный мясистый ирландец из Бей-Риджа. С виду — типичный полицейский. Таковым он и оказался. Выйдя в отставку после двадцати лет службы копом, он зарабатывал прибавку к пенсии службой в каком-то охранном агентстве. Алкоголь не помешал ни его работе, ни браку, но, начиная с критического для мужчины возраста, начал сказываться на здоровье. Он испытывал приступы слабости и дурноты. Похмелье было мучительным, и врач сказал, что у него увеличена печень.

— Предупредил, что пьянство может стоить мне жизни, — рассказывал он. — Но я же не какая-нибудь там развалина. Не какой-нибудь пьяница-дегенерат. Не из тех, кто пьет, чтобы избавиться от депрессии. Я всегда был нормальным, веселым парнем, из тех, кто любит пропустить кружку пива после работы или стаканчик доброго бренди, сидя у телевизора. Так что если меня это и прикончит, то и бес с ним, верно? Но я вышел от этого врачишки и поклялся себе, что брошу пить. И ровно через восемь лет я это и сделал.

Его выступление все время прерывал какой-то пьяный. Прилично одетый мужчина, и, похоже, ничего плохого на уме у него не было. Просто он не мог удержаться от комментариев, и в конце концов, когда он уже всем надоел, его просто вывели из зала, и собрание продолжалось.

Я подумал, что и сам недавно сидел здесь в непрезентабельном виде. Господи, неужели и я вытворял то же самое?..

Никак не удавалось сосредоточиться, как я ни старался. Я думал об Октавио Кальдероне, думал о Санни Хендрикс и о том, как мало продвинулся в своем расследовании — на какой-то микрон. Должен был повидаться с Санни — и не успел: она покончила с собой. Очевидно, она в любом случае поступила бы так же. И мне незачем было винить себя. Но я должен, должен был успеть поговорить с ней!

И еще я мог поговорить с Кальдероном. До того, как он исчез. Ведь я спрашивал о нем во время первого своего прихода в «Гэлакси», а потом забыл. И вспомнил только тогда, когда он оказался недосягаем. Возможно, мне ничего не удалось бы из него выжать, но я бы наверняка почувствовал, есть ли ему что скрывать или нет. Однако мне и в голову не пришло заняться им, а он тем временем собрал свои манатки и был таков.

Нет, это просто ужасно! Я не могу просчитать все наперед. Мне вечно не хватает одного дня или одного доллара, причем касается это не только данного конкретного дела. Так было всегда, на протяжении всей моей жизни.

Бедный я, несчастный, налейте же мне рюмашку!

Во время обсуждения женщину по имени Грейс наградили аплодисментами после ее заявления, что у нее сегодня юбилей — два года трезвой жизни. Я присоединился к аплодисментам, а когда они стихли, подсчитал свои победы и пришел к выводу, что лично у меня сегодня седьмой день воздержания. Да, точно. И если улягусь спать трезвым, будет ровно семь суток.

А сколько я продержался тогда, перед тем как надраться? Восемь?

Возможно, на сей раз удастся побить рекорд. А может, и нет. Может, завтра напьюсь.

Но не сегодня, это точно. Сегодня как-нибудь перетерплю. Хотя чувствую себя сейчас не лучше, чем до собрания. И мнение о себе тоже не улучшилось. Словом, на столе все те же карты, что и раньше. Но если прежде все можно было списать на пьянство, то теперь не получится.

Сам не знаю почему, но я вдруг сразу успокоился.

Глава 26

У портье меня ждала записка с просьбой позвонить Дэнни Бою. Я набрал номер, нацарапанный на бумажке, и мне ответил мужской голос. «Пуганс», — сказал он. Я попросил позвать Дэнни Боя и стал ждать.

Дэнни обрадовался:

— Знаешь, Мэтт, приезжай, есть дело. Поставлю тебе кружку пива. Так что давай подваливай!

— Прямо сейчас?

— А чего?..

Я уже выходил на улицу, как вдруг спохватился, поднялся наверх и достал из ящика стола револьвер. Нет, не то чтобы я считал, что Дэнни Бой может меня подставить, но поклясться, что он вообще не способен на такое, не смог бы. И потом, как знать, кто еще сейчас там болтается, в этом «Пуганс»!

Тем более что вчера я получил предупреждение. А портье, помимо записки Дэнни Боя, передал, что мне несколько раз звонили какие-то люди и отказывались назвать свои имена. Это вполне могли быть компаньоны мускулистого парня в куртке и кепочке.

Итак, я сунул револьвер в карман, вышел и поймал такси.

Дэнни Бой настоял, что сегодня угощает он. И взял себе водку, а мне — кружку имбирного пива. Выглядел он, как всегда, модником и, вероятно, успел побывать в парикмахерской, с тех пор как мы с ним виделись последний раз. Шапочка мелких седых завитков плотно прилегала к голове, на ногтях сверкал свежий лак.

Он сказал:

— У меня для тебя две новости. Послание от одного человека и еще — мое мнение.

— Вот как?

— Итак, первое. Предупреждение.

— Так и думал.

— Ты должен забыть о деле этой девицы Даккинен.

— А что, если нет?

— Что, если нет? Да что угодно! Вполне можешь схлопотать то же самое, что и она. Так что тебе решать, стоит дальше заниматься этим делом или нет.

— А от кого предупреждение, Дэнни?

— Не знаю.

— Ну, кто с тобой говорил? Куст сирени, что ли?

Он отпил глоток водки.

— Один человек говорил с другим человеком, потом тот поговорил еще кое с кем. Ну, а тот уже со мной.

— Да... Смотри, как все сложно!

— А ты думал! Конечно, я мог бы сказать тебе, кто говорил со мной, но не буду. Потому что не в моих это правилах. А если бы даже и сказал, тебе бы это мало что дало: во-первых, вряд ли ты его найдешь, во-вторых, с тобой он говорить не станет, а тем временем кто-то другой вполне может тебя прихлопнуть. Пиво еще будешь?

— Да нет. Я и это еще не допил.

— Вижу. Так что я не знаю, от кого предупреждение, Мэтт, но, судя по всему, ребята они крутые. Такое у меня сложилось впечатление. А выполнить твою просьбу мне не удалось. Не нашлось ни одного человека, который бы видел Даккинен в городе с кем-нибудь еще, кроме Чанса. Так что, если она разгуливала с таким серьезным парнем, вполне возможно, что он ее и пришил. Я прав?

Я кивнул. Но если так, к чему ей понадобилась моя помощь?

— Ладно, — сказал он. — Такое вот послание. А теперь хочешь выслушать мое мнение?

— Само собой.

— А мнение вот какое. Ты должен прислушаться к этому совету. Или же я слишком быстро старею и ничего уже не понимаю, но мне кажется, что обстановка в этом городе настолькоухудшилась за последние годы, что люди только и знают, что палят друг в друга. И долго при этом не раздумывают. Ведь раньше, чтобы прихлопнуть человека, нужен был по крайней мере повод, верно? Ну, ты меня понял.

— Да.

— А теперь они стреляют просто так. Им проще убить, чем не убить. Делают это чисто автоматически. И знаешь, что я тебе еще скажу? Это меня пугает.

— Всех пугает.

— Да и у тебя самого была на днях небольшая стычка? Или же это чьи-то выдумки?

— А что именно ты слышал?

— Ну, что какой-то босяк набросился на тебя в темной аллее. И получил «множественные повреждения лица и фигуры».

— Смотри-ка, а новости разносятся быстро!

— Не говори. Конечно, в городе есть и более опасные типы, чем этот молодой панк, зацикленный на дури.

— А он что, наркоман?

— Да все они балуются наркотиками! Не понимаю я этого... Я человек старомодный, — он подтвердил свое высказывание, глотнув из стакана. — Ну, а что касается Даккинен, — добавил он, — так я могу передать им по той же самой линии.

— Передать что?

— Ну, что ты заглохнешь. Оставишь это дело.

— Но ведь это может оказаться неправдой, Дэнни Бой.

— Мэтт...

— Помнишь Джека Бенни?

— Помню ли я Джека Бенни? Ну, ясное дело, я помню Джека Бенни, еще бы не помнить!

— Помнишь его историю с грабителем? Парень говорит ему: «Кошелек или жизнь!» А потом наступает такая долгая пауза, и Джек отвечает: «Что ж, подумаю над этим твоим предложением».

— Это и есть твой ответ? Подумаешь над предложением?

— Да, такой вот ответ...

Выйдя на Семьдесят вторую, я притаился в тени, в дверях лавки канцелярских принадлежностей — проверить, не пойдет ли следом за мной кто-нибудь из «Пуганс». Простоял там минут пять, обдумывая все, что сказал Дэнни Бой. За это время из бара вышло несколько человек, но подозрений они у меня не вызвали.

Я подошел к краю тротуара, чтобы поймать такси, но передумал. Решил, что вполне могу пройти полквартала пешком до Колам бус-авеню, и прямиком направился туда. А, завернув за угол, решил, что вечер выдался прекрасный, что спешить мне особенно некуда и что прогулка по Коламбус-авеню ничуть не повредит, а напротив — сон будет крепче. Я перешел улицу, направляясь к центру, и, только пройдя квартал, заметил, что рука у меня в кармане, а пальцы сжимают рукоятку маленького револьвера.

Смешно!.. Ведь меня никто не преследовал. Так почему я трушу?..

Просто тревожно было на душе.

Я продолжал шагать по тротуару, демонстрируя храбрость и беззаботность, о которых забыл с того субботнего вечера. При этом старался держаться поближе к краю, к проезжей части, подальше от темных подъездов и закоулков. Поглядывал то налево, то направо, время от времени оборачивался и проверял, не идет ли кто следом. А указательный палец держал на курке.

Я пересек Бродвей, миновал Линкольн-центр. И очутился в плохо освещенном, довольно угрюмом квартале между Шестнадцатой и Шестьдесят первой авеню. Вдруг за спиной послышался звук мчавшегося на огромной скорости автомобиля, а вслед за тем — резкий визг тормозов. Машина летела по широкой улице прямо на меня, задевая попадавшиеся на ходу такси.

Этот леденящий душу визг тормозов заставил меня резко обернуться.

Я бросился на тротуар ничком, перекатился — подальше от обочины, к стене здания, — одновременно выхватывая револьвер из кармана. В этот момент машина поравнялась со мной. Колеса визжали, мне даже показалось, что она вот-вот влетит на тротуар, но этого не случилось. Окна машины были открыты, и мне почудилось, что кто-то, высунувшись, высматривал меня. И держал что-то в руке.

Я прицелился. Лежал, распластавшись на асфальте, опершись на локти и держа револьвер обеими руками. А палец — на курке.

И тут человек еще больше высунулся из машины, размахнулся и что-то швырнул. «О Господи, бомба!» — ужаснулся я. Прицелился в него, еще плотнее прижал палец к курку и почувствовал, как он дрожит под моим пальцем — дрожит, словно маленькое живое существо, и я замер. И просто не мог нажать на этот долбаный курок, и все тут.

И время тоже, казалось, застыло, словно стоп-кадр в фильме. Ярдах в восьми — десяти от меня пролетела бутылка, ударилась об стенку и разбилась. Никакого взрыва не последовало, раздался лишь звук разбитого стекла. Господи, это была просто пустая бутылка!

И машина была просто обыкновенной машиной. Я проводил ее взглядом. Она свернула на Девятую авеню. И сидели в ней шестеро идиотов, шестеро пьяных парней, и они вполне могли убить кого-нибудь. Ведь они были пьяны в стельку. А этот инцидент расценили бы как несчастный случай. Они не были профессиональными убийцами, киллерами, нанятыми устранить меня. Просто теплая компания молодых ребят, напившихся до потери пульса. Возможно, они искалечат какого-нибудь пешехода или вдрызг разобьют машину. А может, вернутся домой без царапины.

Я медленно поднялся и посмотрел на револьвер, который все еще судорожно сжимал в руке. Слава Богу, я из него не выстрелил! Я мог бы попасть в них, убить их...

Бог его знает, что я мог еще натворить!

Да, я хотел убить их, думал, что они преследуют меня, что они убийцы.

Но я оказался неспособным на это. И даже если бы это была не пустая бутылка из-под виски, а бомба или пистолет, как мне сперва показалось, все равно даже тогда я не смог бы заставить себя спустить курок. И они убили бы меня, и я бы остался лежать на асфальте, сжимая револьвер в безжизненной руке.

Господи Иисусе!..

Я сунул бесполезный револьвер в карман. Вытянул руку и с удивлением отметил, что она не дрожит. Как ни странно, но даже внутренней дрожи не было. И я, хоть убей, не мог понять, почему.

Подошел и осмотрел разбитую бутылку — хотел убедиться, что это действительно была пустая бутылка, а не какой-нибудь «коктейль Молотова», не взорвавшийся по непонятной причине. Но ни лужицы на асфальте, ни запаха керосина не было. Лишь слабо попахивало виски, и, взглянув на обрывок этикетки, прилипший к осколку, я увидел, что то был «Дж. энд Би».

Еще один осколок сверкнул в свете уличного фонаря изумрудно-зеленым огоньком.

Я наклонился и поднял этот маленький кубик стекла. Положил его на ладонь и разглядывал, точно цыганка магический кристалл. И вдруг вспомнил стихи Донны, записку Санни и свою собственную оговорку.

И зашагал по улице, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать.

Глава 27

— Господи, мне бы побриться! — сказал Деркин. Бросил окурок в остатки кофе и провел ладонью по щетинистой щеке. — Побриться. Принять душ. И выпить. Причем необязательно именно в такой последовательности. Я напустил своих ребят на твоего маленького колумбийца. Октавио Игнасио Кальдерон Ла Барра. Имя длиннее, чем он сам. Проверил морги. У них на полках такового не имеется. Во всяком случае, пока.

Он выдвинул верхний ящик стола, достал зеркальце для бритья в металлической оправе и электробритву на батарейках. Прислонил зеркальце к пустой кофейной чашке и начал бриться. Сквозь урчание электробритвы до меня доносились его слова:

— Ни единого упоминания о ее кольце я в деле не нашел.

— Можно я взгляну?

— Да ради Бога!

Я молча перелистывал страницы, заранее зная, что о кольце там не будет ни слова. Затем взялся за фотографии места преступления. Старался смотреть только на ее руки. Просмотрел все снимки и ни на одном не увидел того кольца.

Сказал об этом Деркину. Тот выключил электробритву, потянулся к снимкам, быстро и внимательно просмотрел.

— Ну, на некоторых даже рук не разглядеть, — заметил он. — Ладно... Вот на этой руке кольца точно нет. Это какая у нас, левая?.. Никакого кольца на левой. Так, дайте-ка еще раз посмотрим вон тот снимочек... О'кей. И на этой тоже нет. Черт, это же опять левая! А этот вообще нечеткий. Ага, вот оно... вот тут точно правая, и опять никакого кольца... — Собрав снимки, он тасовал их, точно колоду карт. — Кольца нет, — сказал он. — И о чем это нам говорит?

— Но на ней было кольцо, когда мы встречались! Я его дважды видел.

— И что?

— И оно исчезло. В квартире его нет. В шкатулке для драгоценностей лежит одно кольцо, но это совсем другое, простенькое. Не то, что я видел на ней.

— Может, память подводит?

Я покачал головой.

— То колечко без камня. Ведь перед тем, как зайти сюда, я еще раз специально съездил и проверил. Ничего общего. Простое гладкое кольцо, на таком обычно гравируют надписи. А тогда на ней было совсем другое. Дешевое она бы ни за что не надела с норковым манто. Да и к такому шикарному красно-коричневому маникюру оно бы не подошло.

Не один я придерживался такого мнения. После озарения при виде осколка стекла я прямиком помчался на квартиру Ким и оттуда позвонил Донне Кэмпион.

— Это Мэтт Скаддер, — сказал я. — Знаю, что поздно, но хотел задать вам один вопрос. Относительно вашего стихотворения.

Она удивилась:

— Какого стихотворения?

— Ну, ваших стихов о Ким. Вы же сами подарили мне листок.

— Ах, ну да! Погодите минутку, ладно? Я еще не совсем проснулась.

— Еще раз простите за поздний звонок, но...

— Ничего страшного. Так что там за строчки?

— "Разбросай бутылки с вином у ног ее... Пусть зелень стекла сверкает у нее на пальцах"...

— "Сверкает" — это не то слово.

— Но ваш листок лежит передо мной, и там...

— Я прекрасно помню, что там написано, — сказала она. — Но это плохо. Надо переделать. Так мне, во всяком случае, кажется. И что же вас заинтересовало в этих строчках?

— Откуда взялось это зеленое стекло?

— Ну, из осколков бутылки.

— Зеленое бутылочное стекло на пальцах! Что вы этим хотели сказать?

— О, — протянула она, — теперь я поняла! Ее кольцо...

— У нее было кольцо с зеленым камнем, да?

— Да. Правильно.

— И давно оно у нее?

— Не знаю... — На секунду она задумалась. — Первый раз я увидела его незадолго до того, как было написано стихотворение.

— Вы уверены?

— Ну, по крайней мере именно тогда впервые обратила на него внимание. Кстати, это кольцо и было причиной вдохновения. Этот контраст синевы ее глаз и зеленого блеска камня. Но затем я почему-то опустила синеву, забыла про нее, когда села писать.

Она еще долго объясняла мне что-то. Но я так и не понял, о чем она говорила.

Донна не помнила, когда именно это было. А сколько обычно времени занимает работа над стихотворением? Она написала его за месяц до убийства Ким? Или, может быть, за два?

— Трудно сказать, — ответила она. — Когда я пишу, то забываю о времени. И не связываю такие понятия, как «время» и «событие».

— Итак, кольцо с зеленым камнем...

— Теперь я отчетливо представляю его.

— Вам известно, откуда оно у нее? Кто подарил ей это кольцо?

— Ничего об этом не знаю, — вздохнула она. — Возможно...

— Да?

— Возможно, она разбила бутылку с вином?

* * *
Деркину я сказал:

— Приятельница Ким написала стихотворение, где упоминается кольцо. И потом еще предсмертная записка Санни Хендрикс, — я достал блокнот, раскрыл его. И процитировал: — «Нет иного способа соскочить с этой карусели. Она выбрала медное кольцо, и палец у нее позеленел. Никто не купит мне изумруды».

Он взял у меня блокнот.

— Думаю, она действительно имела в виду Даккинен, — сказал он. — А вот тут, дальше: «Никто не собирается дать мне ребенка. Никто уже не спасет мою жизнь...» Эта Даккинен не была беременной, и Хендрикс тоже не была, так что насчет ребенка совпадает! И ни та, ни другая не спасли свои жизни! — Захлопнув блокнот, он протянул его мне. — Не представляю, каким образом ты собираешься все это использовать, — добавил он. — На мой взгляд, это не тот материал, из которого можно что-то выжать. Откуда мы знаем, когда Хендрикс это написала? Может, после того, как наглоталась виски и таблетки уже начали действовать? Так что вряд ли стоит воспринимать эту писанину всерьез...

Позади нас двое полицейских в штатском заталкивали молодого белого парня в зарешеченную комнату. За соседним столом сидела мрачного вида чернокожая женщина и отвечала на вопросы. Я взял из пачки верхний снимок и посмотрел на истерзанное тело Ким Даккинен. Деркин включил электробритву — он так и не успел добриться.

— Я одного не понимаю, — сказал он, — ну что ты так прилепился к этой версии? Считаешь, что у нее был любовник и что именно любовник подарил ей это кольцо? Ну, ладно, допустим. Ты уверен, что и манто подарил ей он. Мало того, ты нашел это манто, и оказалось, что, по всей видимости, ты был прав. Однако эта норковая шубка все же не вывела тебя на ее дружка, поскольку имя он свое утаил. Теперь послушай вот что. Если не удалось найти его с помощью шубки, которая у нас на руках, как, интересно, ты собираешься искать этого парня по кольцу, о котором мы не знаем ровным счетом ничего, кроме того, что оно исчезло? Ну, в общем, ты меня понял, да?

— Понял.

— Точь-в-точь, как у Шерлока Холмса. Собака, которая не лает. Итак, у нас есть кольцо, которого нет, и что это доказывает?

— Оно исчезло.

— А я что говорю?

— Но куда-то оно девалось?

— Упало в раковину. В унитаз и уплыло вместе с дерьмом! Откуда мне знать, куда оно девалось?

— Оно исчезло...

— Ну и что с того? Или само ушло на ножках, или же его кто-то подобрал.

— Кто?

— Да я почем знаю!

— Допустим, она его надела, когда шла в гостиницу.

— Это еще неизвестно.

— Ну, давай предположим.

— О'кей.

— Тогда кто его взял? Может, кто из полицейских сорвал с пальца, а?

— Нет, исключено, — сказал он. — Этого наши ребята не делают. Что касается наличных, это да, это другое дело. Вполне могут прихватить, раз уж попалось под руку. Да мы оба это знаем. Но чтобы сорвать кольцо с пальца жертвы... Нет! — Он покачал головой. — И потом: наедине с телом никто не оставался. Да и кто станет такое делать, зная, что другие могут увидеть?

— Ну, а горничная? Которая обнаружила тело?

— Господи, да никогда! Я лично допросил бедняжку. Она только взглянула на труп и так стала орать, что наверняка орет до сих пор, если хватит дыхания. Да ее за миллион нельзя было заставить подойти к телу Даккинен и дотронуться до него хотя бы ручкой швабры!

— Тогда кто взял кольцо?

— Ну, если допустить, что оно было, тогда...

— Выходит, убийца взял.

— Зачем?

— Может, он помешан на драгоценностях. Может, зеленый — его любимый цвет.

— Продолжай.

— Может, оно очень ценное. Ты же сам понимаешь, что тип, способный убить человека, не отличается высокими моральными качествами. Хотя, возможно, воровством и не занимается.

— Но он оставил в ее кошельке несколько сот долларов!

— Может, у него не было времени заглянуть в сумочку.

— Нашлось же у него время принять душ! Так что и на сумочку хватило бы. И вообще у нас ведь нет доказательств, что он не перетряс ее сумочку? Мы просто знаем, что денег он не взял, вот и все.

— Ну и?..

— Но он взял кольцо. У него нашлось время сорвать это кольцо с окровавленной руки, стянуть его с пальца.

— Может, оно легко снялось. Было ей велико.

— Но зачем он это сделал?

— Решил подарить своей сестре.

— Ну, а еще? Что-нибудь получше не придумаешь?

— Не знаю, — ответил он. — Нет, черт бы его побрал! Лучшего объяснения у меня нет. Но к чему ты клонишь? Хочешь сказать, он взял кольцо потому, что оно могло навести на след?

— Уверен.

— Тогда почему он не взял шубку? Мы же, черт -подери, знаем, что этот мех купил ей любовник. Да, он не называл в лавке своего имени, но ведь он не мог знать наверняка, что ничем не выдал себя, что продавец его не запомнил? Да, Господи, Бог ты мой, он даже полотенца с собой утащил, чтобы не оставить ни волоска со своей поганой... А меховой жакет, получается, оставил... И теперь ты говоришь, что это именно он прихватил кольцо. И почему вообще это кольцо всплывает только сейчас? Почему две недели назад я о нем и слыхом не слыхивал, а?

Я не ответил. Он взял сигареты, жестом предложил мне. Я отрицательно покачал головой. Он вытряхнул одну из пачки, закурил. Затянулся, выпустил длинный столб дыма, затем провел рукой по голове, приглаживая и без того прилизанные волосы.

А потом сказал:

— Может, там была выгравирована какая-то надпись? Люди часто делают их на кольцах, нацарапывают что-нибудь внутри. «Ким от Фредди», ну, что-то в этом роде. Как думаешь?

— Не знаю.

— Ну, хоть какие-то соображения у тебя есть?

Я вспомнил, что говорил мне Дэнни Бой. Если у нее был такой крутой дружок, с такими связями, где все схвачено, и так далее, как же это вышло, что ее прикончил кто-то другой?.. А если ее убил тот парень с мускулами, связями и советами не лезть не в свое дело, то каким образом тогда вписывается в эту картину ее приятель? Что это за бухгалтер такой, заплативший за норку наличными, и почему я никак не могу выйти на его след?..

И почему убийца взял кольцо?

Я сунул руку в карман. Пальцы коснулись револьвера, ощутили прохладу металла, потом скользнули ниже — за кусочком зеленого стекла, с которого все началось. Я достал его из кармана и стал разглядывать, и Деркин спросил, что это такое.

— Зеленое стекло, — сказал я.

— Как в кольце?

Я кивнул. Он взял осколок, поднес к глазам, посмотрел на свет. Потом опустил мне на ладонь.

— Но мы не знаем, было ли на ней кольцо, когда она пришла в гостиницу, — напомнил он. — Мы, так сказать, просто упражняемся на тему.

— Знаю.

— Может, она оставила его дома? Может, потом кто-то забрал это кольцо уже оттуда?

— Кто, например?

— Любовник. Допустим, он ее не убивал. Допустим, это был просто ЛНП, личность с неустойчивой психикой, как я и говорил с самого начала?

— А ты, смотрю, вполне освоился с этим определением.

— Что делать, раз велят. Личность с неустойчивой психикой, лучше не придумаешь! Да... Так вот, допустим, этот самый псих пришил ее, а приятель испугался: как бы не оказаться впутанным во всю эту историю! И вот он идет к ней на квартиру — ключ ведь у него есть — и забирает кольцо. Может, он покупал ей и другие подарки и их заодно прихватил. Он бы и шубку взял, но только она оказалась в гостинице. Чем эта версия хуже той, по которой убийца срывает кольцо с пальца?

«Да тем, — подумал я, — что никакой это не псих». Потому что убийца-псих никогда не станет посылать детину в мешковатой куртке предупредить меня, никогда не будет передавать послание через Дэнни Боя. Потому что псих не станет беспокоиться ни о почерке, ни об отпечатках пальцев и полотенцах.

Если только это не персонаж типа Джека-Потрошителя. Психопат, который планирует все заранее и предпринимает тщательные меры предосторожности. Но этого просто не может быть, а следовательно, кольцо имеет огромное значение. Я сунул осколок стекла в карман. Все это не так просто. Что-то это означает, должно, черт возьми, означать!

На столе у Деркина зазвонил телефон. Он снял трубку, бросил: «Джой Деркин» и потом говорил только: «Да... так... ясненько...» Слушал и время от времени отделывался односложными «ага» или «угу», бросая на меня пристальные взгляды и записывая что-то в блокнот.

Я подошел к автомату и налил две чашки кофе. Никак не мог вспомнить, с чем он любит пить, потом вспомнил, что кофе здесь прескверный, и добавил в обе чашки сливки и сахар.

Деркин все еще висел на телефоне, когда я вернулся к столу. Он взял чашку, кивком поблагодарил меня, отпил глоток, закурил новую сигарету. Я, потягивая кофе, стал рыться в папке с делом Ким, все еще надеясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку. Вспомнился разговор с Донной. Чем ей не нравится слово «сверкает»? Разве то кольцо не сверкало на пальце Ким? Я вспомнил, как оно искрилось, когда на него падал свет. Камень вспыхивал изнутри зеленоватым мерцающим огоньком. Или же я просто фантазирую, пытаясь подогнать воспоминания под свою версию? Да и была ли она у меня, эта версия? Всего-то и аргументов, что пропавшее кольцо, и никаких доказательств, что оно вообще существовало. Стихотворение, предсмертная записка и мой пассаж относительно восьми миллионов историй в Изумрудном городе. Возможно, кольцо помогло включить подсознание? И я представил себя персонажем с Дороги из Желтого Камня, потому что очень хотел, чтобы мне хватило ума, доброты и храбрости?

Деркин сказал:

— Да это чушь собачья, ясное дело... Ты не сматывайся, ладно? Я скоро буду.

Он повесил трубку и обернулся ко мне. Выражение его лица стало довольно странным — смесь самодовольства с чем-то похожим на жалость.

После паузы он заговорил снова:

— Знаешь мотель «Паухаттан»? Ну, там, где Куинс-бульвар пересекает железку на Лонг-Айленд? Ну, сразу за переездом, там еще вроде парк какой-то, то ли «Риго», то ли «Элмхерст», точно не помню. Ну, почти возле самого пересечения с...

— И что дальше?

— Один из таких мотелей для разных там извращенцев. Водяные матрацы в комнатах, подпольно снятая порнуха по видику. Они пускают разную шваль: шлюх и тех, кому приспичит трахнуться, на два-три часа. За ночь один номер можно прокрутить раз пять-шесть, если, конечно, клиент идет, причем платят там в основном наличными. Так что очень доходное местечко, смекаешь?

— К чему ты клонишь?

— Несколько часов назад заехал к ним какой-то парень, снял комнату. А там дело поставлено четко: комнату убирают сразу же, как только клиент — за дверь. Ну, и хозяин вдруг видит, что машины клиента нет. Пошел к нему. Видит на двери табличку «Просьба не беспокоить». Постучал, никто не ответил. Он опять постучал — и опять нет ответа. Ну, тогда открыл дверь и, как ты думаешь, что увидел?

Я промолчал.

— На вызов приехал один мой знакомый, Ленни Гарфейн. И знаешь, что его поразило? Идентичность манеры преступления — то же, что и в «Гэлакси»! Это он звонил. Пока не будут готовы результаты экспертизы, говорить еще рано, но направление и характер ударов, характер самих ножевых ранений — словом, точь-в-точь такая же картина, что и там. Убийца даже принял душ и, уходя, забрал полотенца.

— И это была...

— Была — что?

Нет, не Донна, с ней я только что говорил. Фрэн, Руби, Мэри Лу...

— Одна из девиц Чанса?

— Черт! — буркнул он. — Ну откуда мне их знать? Считаешь, мне больше делать нечего, как навешивать на шлюх таблички?

— Так кто же?

— Это вообще не девушка... — ответил он. Раздавил окурок в пепельнице, стал доставать новую сигарету, затем раздумал и затолкал ее обратно в пачку. — Не девушка и не женщина.

— Но не?..

— Не — кто?

— Не Кальдерон? Октавио Кальдерон, тот служащий из гостиницы?

Он коротко и сухо рассмеялся, словно пролаял.

— Господи, ну и мозги у тебя! — воскликнул он. — Все время только и ищешь какого-то смысла и логики. Нет, не девушка и не твой щенок Кальдерон. Это была проститутка-транссексуал, промышлявшая на Лонг-Айленде. Судя по словам Гарфейна, недавно была прооперирована. То есть сиськи у нее на месте, силиконовые имплантанты, а вот гениталии остались мужские. Ты меня слышишь? Мужские гениталии!.. Господи, ну и слово! А может, операцию ей сделали прямо сегодня? Прямо там, в номере, тем же мачете.

Я не реагировал. Не мог. Сидел молча, в полном отупении. Деркин поднялся и положил мне руку на плечо.

— У меня внизу машина. Надо бы слетать туда, поглядеть, что и как. Хочешь проехаться со мной?

* * *
Тело все еще было там, лежало поперек широченной кровати. Кожа от потери крови совсем побелела и приобрела прозрачность старинного дорогого фарфора. Лишь по гениталиям, изрезанным почти до неузнаваемости, можно было догадаться, что оно принадлежало мужчине. Женской казалась и гладкая, безволосая кожа, и стройная полногрудая фигура.

— Кого угодно могла обдурить, — заметил Гарфейн. — Вот, смотри, следы операции. Грудные имплантанты, адамово яблоко, скулы... Ну, и конечно, всю дорогу кололи гормоны. Они помогают уничтожить волосяной покров, делают кожу красивой и шелковистой. Вот посмотри под левой грудью. Видишь шрам? И прощупываются силиконовые подушечки, видишь?

Кровь была повсюду. В комнате ощущался сладковатый привкус смерти. Не вонь долго пролежавшего и начавшего разлагаться трупа, не запах тлена и гниения, но страшный «аромат» бойни, свежепролитой крови, от которого подступала тошнота. Нет, меня не вырвало, но теплота и насыщенность этого запаха просто подавляли.

— Здорово повезло, что я ее узнал, — говорил Гарфейн. — Ну, то, что она проститутка, было ясно с самого начала, и я тут же мысленно провел параллель с делом Ким. Там тоже было столько же кровищи?

— То же самое.

Я спросил:

— Так вы ее знали?

— Еще бы! Не так давно проводили шмон на Лонг-Айленде. У них там настоящее гнездо, у уличных, гуляют одними и теми же маршрутами вот уже лет сорок — пятьдесят. Но теперь в этот район стали переезжать люди среднего достатка, перестраивали квартиры, покупали старые кирпичные здания, превращали меблированные комнаты в уютные жилые дома. А когда переехали — ужаснулись. Днем еще ничего, а вечерами — так просто кошмар, что творится на улицах! И надо сказать, им это вовсе не понравилось, да... Ну, и началась кампания по очистке улиц! — Он указал на тело, распростертое на постели. — Только ее одну арестовывали раза три, если не больше.

— И вы знаете ее имя?

— Какое именно тебе нужно? У них у всех по нескольку имен. У этой уличное было Куки — так она представилась при знакомстве. Потом, помню, как-то позвонил в участок, что на углу Пятнадцатой и Вер-нон, и попросил ребят достать мне на нее досье. Она называла себя Сарой, но прежде, когда проходила обрезание[17], именовалась Марком Блауштейном.

— Так она проходила обрезание?

— Откуда мне знать? Меня в синагогу не приглашали. Но она была милой еврейской девочкой из Флорал-парк, вот что я хочу сказать. Славной еврейской девочкой, которая изначально была славным еврейским мальчиком.

— Сара Блауштейн?

— Сара Блауштейн. Она же Сара Блю, она же Куки. Видал, какие ручки и ножки? Немного крупноваты для девушки, верно? Первый отличительный признак транссексуала. Конечно, не стопроцентный. Попадаются девушки с крупными руками, и наоборот — парни с маленькими. Но тебя она надула, верно?

Я кивнул.

— Скоро ей должны были сделать еще одну операцию. Может, она уже давно записалась на очередь. Согласно закону они должны прожить в новом качестве год, прежде чем медкомиссия присвоит им женский пол. Причем, заметь, медицина для них бесплатная. И все получают пособие. А за ночь такая птичка пропускает по десять — двенадцать клиентов, работает обычно в их машинах. До двадцати баксов за сеанс — так что пара сотен долларов за ночь набегает. И это, заметь, по семь раз в неделю, без выходных. Чистые, безналоговые денежки. Прибавьте еще пособие, бесплатное лечение, а те, у кого есть детишки, получают еще пособие и на них.

Пока они с Деркином обсуждали эту тему, техническая команда работала на всю катушку. Ребята что-то измеряли, снимали со вспышкой, обрабатывали специальным порошком места, где могли остаться отпечатки пальцев. Чтобы не мешать им, мы пошли втроем к автостоянке возле мотеля.

Деркин заметил:

— Хотите знать, кого мы ищем? Маньяка. Джека-Потрошителя в чистом виде!

— Само собой, — согласился Гарфейн. — Ты с другими клиентами говорил? Она ведь, должно быть, шумела.

— Шутишь, что ли? Чтобы кто-то из них донес? «Ничего не видел, ничего не слышал, и вообще мне пора!» Даже если она и орала, как резаная, все равно никто не придал бы значения. Подумали бы: еще один новый способ получить удовольствие. К тому же разве им было до нее? Они и сами в тот момент ловили кайф.

— Сперва он заказывает номер в приличном отеле и вызывает красотку проститутку. Потом подбирает какую-то уличную тварь и затаскивает ее в этот клоповник. Как думаешь, он сильно удивился, обнаружив у этой шлюшки... яйца?

Гарфейн пожал плечами.

— Возможно. Как тебе известно, половина уличных проституток — это накачанные наркотиками мужики. А в некоторых районах их даже больше.

— В доках на Вест-Сайде их точно больше половины.

— Да, слышал, — кивнул Гарфейн. — Стоит только переговорить с сутенером, и он тебе кого хочешь добудет. Некоторые предпочитают мальчиков. Говорят, что для каких-то там штук мальчики лучше. И прищучить этих сутенеров почти невозможно. Знай себе бабки заколачивают, и все тут.

— Да, поди теперь найди этого сутенера, — заметил Деркин.

— Он мог ее и сам подцепить. Высмотрел, завез сюда и сделал свое черное дело.

— Думаешь, он с ней трахался?

— Трудно сказать. Разве что на простынях обнаружат следы. И потом, это ведь мог быть не первый ее мужчина за ночь.

— Он принимал душ?

Гарфейн пожал плечами и развел руками.

— Поди теперь узнай... — сказал он. — Управляющий говорит, что полотенца пропали. Убирая комнату после клиента, они вешают два банных полотенца и два ручных. Оба банных пропали.

— Он и из «Гэлакси» унес полотенца.

— Тогда, наверное, и отсюда унес, но кто его знает, в таком-то болоте... Я хочу сказать, что они вряд ли каждый раз выдают свежие полотенца. То же и с душем. Не думаю, чтобы они мыли там после каждого постояльца.

— Может быть, там остались следы?

— Может быть.

— Например, отпечатки пальцев. Ты у нее под ногтями смотрел? Частичек кожи нет?

— Не заметил. Но это еще ни о чем не говорит. Может, специалисты из лаборатории найдут, — на виске у него забилась жилка. — А меня — увольте. Слава тебе, Господи, что я не медэксперт и не работник их технической службы. С меня хватает того, что я коп.

— Аминь! — произнес Деркин. Я сказал:

— Если он подцепил ее на улице, кто-то мог видеть, как он усаживал ее в машину.

— Наши ребята уже работают там, опрашивают людей. Может, что и прояснится. Если кто-нибудь что-нибудь видел, слышал, помнит. И если вообще пожелает говорить.

— Уж вольно много этих «если»! — заметил Деркин.

— Но управляющий ведь должен был их видеть, — сказал я. — Он что-нибудь помнит?

— Не так много. Пошли, еще раз с ним потолкуем.

* * *
У этого управляющего был нездоровый цвет лица, обычно отличающий человека, работающего по ночам, и покрасневшие глаза. От него попахивало спиртным, но на пьяницу он не походил, и я догадался, что он просто пытался восстановить бодрость духа с помощью стаканчика виски. Однако выпитое произвело на него прямо противоположное действие — он стал вялым и расслабленным.

— Это — приличное место, — повторил он, и утверждение это было настолько абсурдным, что даже спорить с ним было лень. Полагаю, он хотел сказать, что убийства тут случаются не каждый день.

Он вообще не видел Куки. Мужчина, по нашим предположениям, убивший ее, пришел один, заполнил карточку, заплатил наличными. Ничего удивительного или необычного в этом не было. Клиенты частенько поступали именно так: заходили и регистрировались, а женщина тем временем ждала в машине. Машина остановилась не у самого входа, а в стороне, так что он ее не видел, пока занимался с этим клиентом. Честно говоря, он вообще не видел его машины.

— Но вы же заметили, что она пропала! — напомнил ему Гарфейн. — И только после этого догадались, что комната пуста.

— Но пустой она не была. Я открыл дверь и...

— Вы подумали, что она освободилась, потому что машина уехала. Как же вы поняли, что именно эта машина уехала, раз никогда ее не видели?

— Стоянка освободилась. Там у нас асфальт расчерчен на такие, знаете, прямоугольники, и они пронумерованы. И цифры соответствуют номеру комнаты, в которой остановился клиент. Я выглянул — вижу, на стоянке никого, стало быть, машина уехала.

— А они всегда паркуются именно там?

— Ну, во всяком случае, так у нас полагается.

— Мало ли что где полагается! Люди должны платить налоги, не плевать на тротуар, переходить улицу только в установленных местах. Парень, которому приспичило трахнуть девку, вряд ли станет обращать внимание на то, в каком прямоугольнике ему следует парковаться и под каким номером. Вы же видели эту машину.

— Я...

— Взглянули раз, может, два — машина стоит на месте. Потом еще, чуть позже, взглянули, а ее нет. Вот вы и решили, что он уехал. Ведь так?

— Ну, наверное.

— Опишите эту машину.

— Но я толком ее не разглядел. Просто взглянул, там она или нет, вот и все.

— Какого цвета?

— Темная.

— Замечательно! Двухдверная? Четырех?

— Не заметил.

— Новая? Старая? Какой марки?

— Машина последней марки, одной из последних, — уточнил он. — Американская, не иностранная, это точно. А вот что касается марки... Когда был мальчишкой, то разбирался. Тогда они различались. А теперь все на один лад.

— Это верно, — заметил Деркин. — За исключением «Америкен моторс», пожалуй, — сказал он, — «гремлин», «пейсер» — их еще можно различить. Все остальные выглядят одинаково.

— Но это был не «гремлин» и не «пейсер», ведь так?

— Так.

— Седан? С откидным верхом?

— Я вам правду говорю, — сказал он. — Я заметил только, что машина там была. А потом ее не стало. А какой марки машина — указано в карточке. Модель, производство, номер — все.

— Вы имеете в виду — в регистрационной карточке?

— Ну да. Все это положено записывать.

Карточка лежала на столе; она была вложена в пластиковый конвертик — чтобы не исчезли отпечатки пальцев. С ними еще предстояло поработать ребятам из лаборатории.

«Имя: Мартин Альберт Рикон. Адрес: 211 Джилфорд-вей. Город: Форт-Смит, Арканзас. Модель авто: „шевроле“. Год выпуска: 1980. Седан. Цвет: черный. Лицензионный номер: IK-904. Подпись: М. А. Рикон».

— Почерк, похоже, тот же, — сказал я Деркину. — Те ли это печатные буковки?

— Эксперты проверят. Они могут определить: одна и та же рука нанесла раны в «Гэлакси» и здесь или нет. А ты обратил внимание, как этот тип любит форты? Форт-Уэйн, штат Индиана, потом Форт-Смит, Арканзас.

— Да, вроде бы начала просматриваться какая-то схема, — заметил Гарфейн.

— Рикон... — протянул Деркин. — Что-то итальянское.

— М. А. Рикон. Похоже на фамилию парня, который изобрел радио.

— То был Маркони, — сказал Деркин.

— Ну, все равно похоже. Так, значит, этот тип — макаронник. Воткните ему перо в шляпу — и можете смело называть макаронником.

— Ты лучше в задницу ему перо воткни! — проворчал Деркин.

— Может, он воткнул его в задницу Куки, а может, никакого пера и не было. А Мартин Альберт Рикон — это вымышленное имя. Как он назвался тогда в «Гэлакси»?

— Чарлз Оуэн Джоунс, — ответил я.

— Смотри-ка, любит вторые имена! Хитрый, скотина, верно?

— Очень хитрый, — согласился Деркин.

— Но по-настоящему хитрые, очень хитрые, обычно знают, что каждое слово что-нибудь, да означает. Ну, взять, к примеру, Джоунс. На сленге это — «привычка». Ну, допустим, «героин Джоунс». То есть парень, привыкший к героину, наркоман. Есть еще такое выражение: «стодолларовый Джоунс». Это значит, что привычка обходится наркоману в сотню ежедневно.

— Знаешь, ты мне просто глаза открыл, — заметил Деркин.

— Рад стараться!

— Потому как я всего каких-нибудь четырнадцать лет в полиции. И сроду не видывал ни одного наркомана!..

— Так что этот сукин сын у нас грамотный, — заметил Гарфейн.

— Может, номер машины куда-нибудь приведет?

— Туда же, куда и имя, и адрес. Я звонил в автоинспекцию штата Арканзас, но это лишь напрасная трата времени. Заезжая в местечко, подобное этому, даже нормальный человек никогда не будет называть настоящего номера своей машины. И, регистрируясь, не станет парковаться под окном, чтобы портье мог проверить. И вы, разумеется, не проверили, правду он сообщает или нет. Ведь так?

— Нет такого закона, который обязывал бы меня проверять, — сказал управляющий.

— И вымышленные имена тоже часто используют. Вы обратили внимание, ведь наш красавчик записался в «Гэлакси» как Джоунс, а здесь — Рикон. Да тут, должно быть, полным-полно этих Джоунсов, Смитов и Браунов. Сколько у вас Смитов, а?

— Нет такого закона, который обязывал бы меня проверять у них удостоверения личности, — ворчливо повторил управляющий.

— Или обручальные кольца, да?

— Или обручальные кольца, свидетельства о браке и все остальное. Все они люди взрослые, и это, черт побери, меня не касается!

— Может, и слово «Рикон» что-нибудь означает по-итальянски? — предположил Гарфейн.

— Умница, молодец! — похвалил его Деркин. И спросил управляющего, нет ли у него в мотеле словаря итальянского языка. Управляющий уставился на него, точно громом пораженный. — И это называется мотель! — презрительно заметил Деркин, покачивая головой. — Тут, наверное, даже Библии нету.

— Почти в каждом номере есть.

— Господи ты Боже мой, неужели? Библия, надо же! Рядом с кассетником, по которому крутят порнуху! Лежит себе на тумбочке рядом с водяным матрацем.

— У нас только в двух номерах водяные матрацы, — заметил несчастный. — И мы взымаем за них дополнительную плату.

— Хорошо, что наш мистер Рикон, судя по всему, бедноват, — сказал Гарфейн. — Иначе бы ему пришлось топить Куки, а это — дело хлопотное.

— Расскажите мне об этом человеке, — попросил Деркин. — Опишите его еще раз.

— Но я ведь уже сказал...

— Ты будешь говорить это снова и снова, ровно столько, сколько потребуется, понял? Высокий?

— Высокий.

— Моего роста? Выше? Ниже?

— Во что был одет? Была ли на нем шляпа? Галстук?

— Что-то не припомню.

— Вот он входит в дверь, направляется к вам. И просит комнату. Потом заполняет карточку. Платит наличными. Кстати, сколько стоит у вас такой номер?

— Двадцать восемь долларов.

— Не так уж и дешево. А порнуха идет за дополнительную плату?

— Надо опустить монетку...

— Удобно, очень удобно! Так, значит, двадцать восемь баксов... Хороший бизнес, особенно если учесть, что один номер можно прокрутить несколько раз за ночь. Как он платил?

— Я же сказал — наличными.

— Нет, какими купюрами? Что он вам дал? Пару бумажек по пятнадцать?

— Пару... э-э?..

— Он дал вам двадцатку и десятку, да?

— Нет. Кажется, две двадцатки.

— И вы дали ему сдачу двенадцать баксов? Погодите-ка, ведь еще налог надо учесть.

— С налогом выходит двадцать девять сорок.

— Итак, он дал вам сорок баксов. А вы дали ему сдачу, да?

Что-то в голове его, видимо, прояснилось.

— Он дал мне две двадцатки и сорок центов, — сказал управляющий. — А я дал ему сдачу десятку и еще один доллар.

— Ну, вот видите? Вы все прекрасно помните, особенно когда речь заходит о деньгах.

— Да. Вроде бы.

— А теперь расскажите, как он выглядел. Он белый?

— Да, конечно. Конечно, белый.

— Плотный? Худой?

— Худой, но не слишком. Я бы сказал, поджарый.

— Борода была?

— Нет.

— Усы?

— Может быть. Не помню.

— Ну, хоть что-то вы о нем помните? Что-то должно остаться в памяти.

— Что?

— Именно это мы и пытаемся выяснить, Джон. Вас ведь зовут Джон, верно?

— Вообще-то Джек.

— О'кей, Джек. Все у нас идет просто прекрасно. Так как насчет волос?

— Я не обратил внимания на волосы.

— Ну, как это — не обратили! Конечно же, обратили! Он наклонился, чтобы поставить свою подпись, и вы увидели его макушку. Помните?

— Я не...

— Густые волосы? Лысина?

— Я не...

* * *
— Усадят его с одним из наших художников, — сказал Деркин, — и что-нибудь они изобразят. И в один прекрасный день это чудовище все-таки поймают. Его застукают: или с поличным, или когда он будет уходить из очередного номера. И увидят, что он похож на фоторобот, сделанный в полиции, так же, как я — на эту самую Сару Блауштейн! — Он засмеялся. — Она ведь была похожа на женщину, верно?

— Больше всего она походила на мертвеца.

— Да, верно... На тушу в витрине мясной лавки. — Мы ехали по тряской брусчатке моста Куинсборо. Небо уже начало светлеть. Устал я так, что просто описать невозможно; нервы были напряжены до предела, все эмоции готовы выплеснуться наружу. Я был настолько взвинчен, что малейший жест, слово или незначительное событие могло заставить меня разрыдаться или же, напротив, истерически расхохотаться.

— Интересно, как это все происходит, — протянул он.

— Что именно?

— Ну, где обычно подбирают такую птичку? На улице или где-нибудь в баре? Потом привозят куда-то, она снимает одежду — и тут такой сюрприз, представляете? Как бы ты среагировал?

— Не знаю.

— Ну, конечно, если она уже прошла через все эти операции, тогда другое дело. Можно вытворять с ней все что угодно, и не заметишь. И потом, у этой не такие уж и большие руки. Есть женщины с крупными руками и мужчины с маленькими, к вашему сведению.

— Да-да.

— У нее было даже два кольца. Ты заметил?

— Заметил.

— По одному на каждой руке.

— И что?

— Да то, что он их не снял.

— А к чему ему было их снимать?

— Но ведь ты говорил, что это он снял кольцо у Даккинен.

Я не ответил. После паузы он тихо и осторожно продолжил:

— Ну, не думаешь же ты до сих пор, Мэтт, что Даккинен убили по какой-то определенной и никому не понятной причине?

Я почувствовал, как внутри нарастает волна гнева, как все сосуды и вены набухают, готовые лопнуть. И сидел молча, пытаясь подавить его.

— И не рассказывай мне об этих полотенцах. Он типичный Потрошитель, хитрый и опасный извращенец, умеющий планировать свои мерзости, прячем планировать по своим правилам, а не по нашим. Кстати, он в моей практике уже не первый такой, с подобными приходилось сталкиваться и раньше.

— Но я получил предупреждение оставить это дело, Джой. Очень серьезное предупреждение!

— Ну, и что с того? Ее убил маньяк, и вместе с тем было в ее жизни такое, что она скрывала, и кое-кто из ее друзей или знакомых не хотел, чтобы об этой тайне узнали. Может, любовник оказался женатым парнем, как ты, собственно, и предполагал. И даже если бы она умерла от скарлатины, ему бы все равно не хотелось, чтобы ты совал свой нос в это дело.

Я припомнил текст, который полицейские зачитывают при аресте: «Вы имеете право хранить молчание». Припомнил и решил воспользоваться этим правом.

— А может, ты считаешь, что Даккинен и эта самая Блауштейн были как-то связаны? Сестры, разлученные в раннем детстве, что-то в это роде? Хотя, прошу прощения, какие сестры?! Брат и сестра. Или же два брата. Может, этой Даккинен тоже когда-то сделали операцию? Уж больно высока она была для девушки, верно?

— Может, Куки была только прикрытием?

— То есть как?

Я все-таки заговорил, против воли. Не воспользовался своим правом.

— Может, он убил ее, чтобы сбить нас со следа? Выпустить, так сказать, пары? Чтобы все это выглядело, как цепочка случайных, бессмысленных преступлений. И скрыть тем самым истинный мотив убийства Даккинен.

— Выпустить пары... Да какие, к чертовой матери, еще пары?! Какой след?

— Не знаю.

— Никаких паров нет. И не было. А вот теперь появятся. Ничто так не будоражит эту сучью прессу, как череда бессмысленных, жестоких убийств. Читатели так и пожирают эти горячие новости, заправляют ими свои кукурузные хлопья по утрам. И любой случай, который дает возможность посмаковать тему Джека-Потрошителя, просто с ума сводит этих писак и редакторов. Ты говорил о парах. Так вот, скоро будет достаточно и пару, и жару, чтобы поджарить их паршивые задницы!

— Наверное.

— А знаешь, кто ты такой, Скаддер? Ты жуткий упрямец.

— Возможно.

— Дело в том, коллега, что ты проводишь частное расследование и у тебя на руках только одно дело. У меня же весь стол завален этим дерьмом, и я счастлив, когда удается спихнуть хотя бы часть. А с тобой все наоборот. Ты вцепился в это дело мертвой хваткой и можешь себе позволить заниматься им бесконечно.

— Неужели?

— Ну, не знаю. Во всяком случае, такое складывается впечатление. — Сняв руку с руля, он похлопал меня по плечу. — Нет, пойми меня правильно. Я вовсе не намерен пороть горячку, — добавил он. — Просто когда я вижу нечто подобное, какую-нибудь девицу или парня, изрубленных в бифштекс, хочется поскорее захлопнуть досье и больше туда не заглядывать. А уж там как получится. Рано или поздно обязательно что-то да всплывет... А вообще ты молодец! Проделал хорошую работу.

— Вот как?

— Без вопросов. Были детали, которые мы упустили. И возможно, информация, которую тебе удалось собрать, наведет на след преступника. Кто знает...

Я не знал. Я знал только одно: что страшно устал. Всю остальную часть пути он молчал. У входа в мою гостиницу притормозил и сказал:

— Помнишь, что говорил Гарфейн? Может, «Рикон» действительно что-то означает по-итальянски?..

— Это нетрудно проверить.

— Конечно, нет. Чего нам стоит. Но знаешь, что я думаю? Вот мы проверим и увидим, что это означает то же, что и Джоунс. Точно тебе говорю.

Я поднялся к себе, разделся и улегся в постель. Но через десять минут снова встал. Мне казалось, что я весь в грязи, голова чесалась. Я стоял под горячим, почти кипятковым душем и безжалостно скреб себя. Приняв душ, заметил щетину на лице, но подумал, что вряд ли есть смысл бриться на ночь, но не выдержал и побрился. Приведя себя в порядок, надел халат и присел на край кровати. Затем перешел в кресло.

Говорят, что вредно терпеть голод, усталость, одиночество. Или сдерживать гнев. Все эти четыре состояния могут совершенно вывести вас из равновесия и подтолкнуть к выпивке. Я думаю, что задень я побывал во всех этих ипостасях. Но, как ни странно, пить не хотелось.

Достал револьвер из кармана пиджака. Уже было собрался положить его в ящик, но передумал и снова уселся в кресло. И стал рассматривать оружие.

Когда последний раз я стрелял?

Напрягаться особенно не пришлось. Это случилось в Вашингтон-Хайтс, когда, преследуя двух грабителей, я нечаянно убил маленькую девочку. Какое-то время после этого несчастного случая я еще прослужил в полиции, но ни разу больше не прикоснулся к револьверу. Ну, а уж потом, когда я уволился, стрелять тем более ни разу не приходилось.

А сегодня хотел и не смог. То ли какое-то шестое чувство подсказало, что в машине не профессиональные убийцы, а просто пьяные идиоты. Да, конечно же, сработала интуиция, и я понял, что надо выждать, разобраться в обстановке, прежде чем стрелять.

Нет, не то. Я и сам слабо верил этой версии.

Я просто окаменел от страха, вот что. И даже если бы вместо парнишек с пустой бутылкой от виски увидел бандита с автоматом, все равно оказался бы неспособен спустить курок. Пальцы парализовало.

Я откинул барабан, вытряхнул патроны. Прицелился из незаряженного револьвера в корзину для мусора и нажал на курок еще раз. По пустому патроннику сухо щелкнул боек — «клик». Неожиданно резкий и громкий звук.

Я прицелился в зеркало над туалетным столиком. «Клик»!

Ну и что я доказал? Барабан-то все равно пуст. Я знал, что он пуст. Я мог бы пойти с этой игрушкой в тренировочный зал, зарядить и стрелять по мишеням, но так ничего бы этим и не доказал.

Меня всерьез беспокоило это. Что я, оказывается, не могу выстрелить из револьвера. И одновременно радовало, потому что иначе я бы разрядил весь барабан в машину с теми оболтусами, возможно, убил бы сразу нескольких, и что бы тогда со мной было? Как бы тогда я себя чувствовал? Несмотря на усталость, я продолжил этот самоанализ. Итак, я был рад, что не пристрелил никого, напуган, что не могу выстрелить даже в целях самообороны, и это факт, последствия которого непредсказуемы. А мысль продолжала работать, бегать по замкнутому кругу, догоняя свой собственный хвост.

Я снял халат, лег в постель, но даже расслабиться, не говоря уже о том, чтобы уснуть, никак не удавалось. Снова встал, оделся и с помощью пилки для ногтей разобрал револьвер, решив его почистить. Затем передумал, сложил все детали в один карман, в другой сунул четыре патрона и те два ножа, что отобрал у грабителя.

Было уже утро. Небо голубое и ясное. По Пятьдесят восьмой я дошел до Девятой авеню и бросил оба ножа в канализационный люк. Затем перешел на другую сторону улицы, добрался до следующего люка и остановился перед ним, засунув руки в карманы и сжимая в одной из них четыре патрона, а в другой — детали разобранного револьвера.

Какого дьявола носить при себе оружие, если я неспособен из него выстрелить?

Зачем такому человеку револьвер?..

На обратном пути в гостиницу заскочил в лавку. Какой-то покупатель приобрел сразу две упаковки пива «Олд Инглиш 200», по шесть банок в каждой. Я купил четыре шоколадных батончика, один съел тут же на улице, а остальные — уже в номере. Потом вынул детали револьвера из кармана и собрал его. Вставил четыре патрона в барабан и убрал оружие в ящик туалетного стола.

Затем улегся, говоря себе, что буду лежать здесь до упора, независимо от того, удастся уснуть или нет, и, улыбаясь этой своей мысли, почувствовал, как проваливаюсь в небытие.

Глава 28

Меня разбудил телефон. Я боролся со сном, пытаясь выбраться из его глубин, как ныряльщик, который рвется наверх из воды, чтобы глотнуть воздуха. Сел в постели, сонно моргая и с трудом переводя дыхание. Телефон продолжал звонить, и я никак не мог сообразить, откуда исходит этот противный звук. Затем наконец включился и снял трубку.

Это был Чанс.

— Только что прочитал сообщение, — сказал он. — Что вы думаете по этому поводу? Тот же парень, что пришил Ким?

— Одну минуту, — ответил я.

— Вы спали?

— Теперь уже проснулся.

— Тогда вы, наверное, не поняли, о чем это я. Еще одно убийство, на сей раз в Куинсе. Какую-то проститутку-транссексуала изрезали на ленточки.

— Знаю.

— Откуда вы можете знать, если спали?

— Я там был. Вчера ночью.

— Были в Куинсе?

Похоже, это произвело на него впечатление.

— Да, на Куинс-бульвар, — сказал я. — С парой копов. Почерк тот же.

— Вы уверены?

— Результатов экспертизы я не дождался. И тем не менее уверен.

Какое-то время он переваривал услышанное.

— Тогда, выходит, Ким просто не повезло, — заметил он наконец. — Оказалась не в том месте и не в то время.

— Возможно.

— Всего лишь возможно?

Я взял часы с тумбочки. Почти полдень.

— Кое-какие детали не сходятся, — сказал я. — По крайней мере мне так кажется. А вчера один коп сказал, что я слишком упрям. Что в какое-то несчастное дело я вцепился обеими руками и тяну резину.

— Ну и что?

— Возможно, он прав. Но кое-какие моменты точно не сходятся. Куда, например, делось кольцо Ким?

— Какое кольцо?

— У нее было кольцо с зеленым камнем.

— Кольцо... — задумчиво протянул он. — И что, у Ким действительно было такое кольцо? Кажется, припоминаю...

— Что с ним случилось?

— А вы в шкатулке смотрели?

— Там было только одно кольцо. Простое, без камня. То, что называют школьным.

— Да, правильно. Теперь вспомнил. Знаю, о чем вы говорите. Большой зеленый камень... Типа тех, что дарят на день рождения. Ведь у каждого человека свой камень.

— Откуда оно у нее?

— Скорее всего из дешевой лавки. Или из автомата, ну, знаете, бывают такие, где продают разные мелочи. Кажется, она говорила, что купила его сама. Это просто дешевка, приятель. Кусок зеленого стекла.

«Пусть зелень стекла сверкает у нее на пальцах...»

— Так это не изумруд?

— Смеетесь, что ли? Знаете, сколько сейчас стоят изумруды?

— Нет.

— Они дороже бриллиантов. А что, это очень важная деталь — кольцо?

— Может, и нет.

— Что собираетесь делать дальше?

— Пока не знаю, — ответил я. — Если Ким действительно убил какой-то маньяк и она стала случайной жертвой, думаю, полиция справится с этим делом не хуже меня. Но ведь существует некто, кто хочет, чтобы я прекратил расследование. Есть портье из отеля, которого так припугнули, что он бежал из города. И еще это пропавшее кольцо...

— Но вы же сами сказали, что, возможно, оно никакого значения не имеет.

— Возможно.

— Кстати, в записке Санни есть что-то насчет этого кольца. Будто бы от него позеленел чей-то палец. Может, это дешевое медное кольцо? И у Ким палец действительно позеленел, и поэтому она его выбросила?

— Вы думаете, Санни это имела в виду?

— Тогда что же?

— Пока еще не знаю, — я вздохнул. — Но думаю, что между Ким Даккинен и этой Куки Блю была какая-то связь, — сказал я. — Вот эту версию я и хотел сейчас раскрутить. И если из этого что-нибудь получится, если мне наконец-то повезет, я найду человека, который их убил.

— Вам видней. Придете завтра на отпевание Санни?

— Приду.

— Там и увидимся. Может, потом поболтаем.

— Хорошо.

— Да... — протянул он. — Ким и Санни... Но что может быть между ними общего?

— Разве Ким не промышляла какое-то время на улице? Причем именно в том районе, на Лонг-Айленде?

— Когда это было!

— А ее тогдашнего сутенера звали Даффи, если не ошибаюсь. А у Куки был сутенер?

— Возможно. Некоторые «трансы» работают с сутенерами. Но большинство, насколько мне известно, предпочитают обходиться без них. Попробую поспрошать.

— Попробуйте.

— Мы с Даффи сто лет не виделись. Кажется, кто-то говорил, что он умер. Но я выясню. Хотя, честно говоря, трудно представить, чтобы такая девушка, как Ким, имела что-то общее с маленькой еврейской принцессой из Айленда.

«Еврейская Принцесса и Молочная Королева», — подумал я. И вспомнил Донну.

— А может, они были сестры, — сказал я.

— Сестры?

— Сестры по душе.

* * *
Мне хотелось есть, но, перейдя улицу, я первым делом купил газету. И сразу же понял, что она вряд ли станет подходящим гарниром к бекону с яичницей. «Вторая жертва Потрошителя из отеля» — гласил заголовок. А ниже крупным шрифтом было набрано: «Проститутка-транссексуал зверски зарезана в Куинсе».

Я свернул газету и сунул ее под мышку. Я и сам еще не знал, что буду делать дальше: завтракать или читать газету, — но ноги решили за меня и выбрали третий вариант. Я уже отшагал два квартала, когда до меня дошло, что я направляюсь к перекрестку на Западной Шестьдесят третьей и что попаду туда как раз к началу собрания.

Да какого, собственно, черта? Ведь кофе там ничуть не хуже, чем в других местах.

* * *
Выйдя оттуда через час, я позавтракал в греческом кафе, которое находилось прямо за углом, на Бродвее. За едой дочитал газету. Но сейчас это сообщение меня почему-то ничуть не волновало.

Почти ничего нового я там не обнаружил. Они писали, что погибшая жила в Ист-Виллидже, — а мне почему-то казалось, что жила она на другой стороне реки, в Куинсе. Гарфейн упоминал Флорал-парк, тот, что находится в округе Нассау; оказалось, там она выросла. Родители ее, как утверждала «Пост», погибли несколько лет назад в авиакатастрофе. У Марка, он же Сара, она же Куки, остался один-единственный родственник, брат, Адриан Блауштейн, оптовый торговец драгоценными камнями, проживавший в Фо-рест-Хилл и имевший офисы на Западной Сорок седьмой. Он куда-то уехал из страны, и известить его о смерти брата пока не удалось. Или сестры? Интересно, как он относится к родственнику, изменившему пол? Как этот респектабельный джентльмен расценивает поведение брата, превратившегося в сестру и занимавшегося непристойностями в чужих автомобилях? И значит ли что-нибудь для Адриана Блауштейна смерть Куки Блю?

А что она значит для меня?

«Смерть любого человека меня унижает, потому что я есть часть всего человечества». Смерть любого мужчины, любой женщины, любого существа, даже этого транссексуала. Неужели она меня унижает? И неужели я так тесно связан со всем остальным человечеством?..

Я до сих пор ощущаю, как дрожит под указательным пальцем курок револьвера.

Заказал вторую чашку кофе и стал читать другую историю — о молодом солдате, вернувшемся домой в отпуск. Жил он в Бронксе и однажды пошел на спортплощадку поиграть в бейсбол. Внезапно из кармана какого-то зрителя выпал револьвер, разрядился, пуля угодила в молодого человека и уложила его насмерть. Я перечитал эту историю еще раз — она меня очень расстроила.

Вот вам и еще один способ умереть. Господи, да ведь их же восемь миллионов, так чему тут удивляться?

* * *
Вечером, двадцать минут девятого, я спустился в подвальное помещение церкви на Принс-стрит в Сохо. Взял чашку кофе и, подыскивая свободное место, одновременно высматривал Джен. Она сидела во втором ряду справа. Я пристроился чуть дальше, рядом с кофейным столиком.

Выступавшей было под тридцать, пила она в течение десяти лет, последние три года провела на Бауэри. И, чтобы заработать на выпивку, попрошайничала и протирала стекла автомобилей на дорогах.

— Даже на Бауэри, — сказала она, — есть люди, которые не опускаются, следят за собой. Многие мужчины носят при себе бритву и кусочек мыла. Я же сразу попала к людям другой категории — тем, кто не моется, не бреется и не меняет белье. И какой-то тихий внутренний голос все время твердил мне: «Рита, ты попала именно на свое место»...

Во время перерыва мы с Джен встретились у кофейного столика. Мне показалось, что она обрадовалась, увидев меня.

— Был тут недалеко, по соседству, — объяснил я. — И вспомнил, что скоро начнется собрание. Подумал, что и ты, должно быть, тоже здесь.

— О, это одно из моих плановых собраний, — сказала она. — Зайдем попить кофейку, когда все закончится, о'кей?

— Конечно.

После собрания многие пошли в кафе на Вест-Бродвее. Устроились за двумя столиками. Мне не очень-то хотелось участвовать в их болтовне, да я и не слишком внимательно к ней прислушивался. Позже официант выдал каждому отдельный счет. Джен заплатила за свой кофе, я — за свой, и мы вместе вышли на улицу и направились к ее дому.

Я сказал:

— Я здесь вовсе не случайно...

— Ты меня удивляешь.

— Хотел поговорить с тобой. Не знаю, читала ли ты сегодняшние газеты...

— Об убийстве в Куинсе? Да, читала.

— Я там был. До сих пор всего трясет, вот и захотелось поговорить с тобой.

Мы зашли к ней в мастерскую, и она сварила целый кофейник кофе. Я поставил чашку перед собой — и тут меня словно прорвало. Когда перестал говорить и отпил глоток, кофе был уже холодный. Я рассказал ей все: о меховом манто Ким, о пьяных парнях в автомобиле и разбитой бутылке, о своей поездке в Куинс и о том, что мы там видели. И еще я рассказал ей о сегодняшнем дне — как я поехал на метро на Лонг-Айленд и побродил там. Потом вернулся к дому в Ист-Виллидже, где снимала квартиру Куки Блю, затем пересек остров и облазил все бары для геев на Кристофер-стрит, а потом прочесал все их злачные места на Вест-стрит.

Ко времени, когда я завершил это путешествие, связываться с Джоем Деркином было уже поздно, и я так и не узнал результаты криминалистической экспертизы.

— Убийца тот же, — сказал я Джен. — И он использовал то же оружие. Высокий мужчина, чрезвычайно сильный. И еще он зациклен на мачете, или как там называют это оружие.

Звонки в Арканзас ничего не дали. Адрес в Форт-Смите оказался вымышленным, что и следовало ожидать. А номер, под которым была зарегистрирована машина убийцы, на самом деле принадлежал оранжевому «фольксвагену», хозяйкой которого была преподавательница из детского сада в Файетвилле.

— Наверное, ездила на нем только по воскресеньям, — вставила Джен.

— Ну, примерно так. Короче говоря, этот тип приплел Арканзас точно так же, как Форт-Уэйн в Индиане. Но номер на машине был настоящий, вернее, почти настоящий. Кто-то догадался проверить список автомобилей, находящихся в розыске, и обнаружили темно-синюю «импалу», угнанную прямо с улицы в Джексон-Хайтс всего за два часа до убийства Куки. Номер тот же, под которым убийца зарегистрировался в мотеле, но, заполняя карточку, он переставил местами пару цифр, и, конечно, это был нью-йоркский номер, а вовсе не штата Арканзас.

Машина очень похожа на ту, которую описал управляющий мотелем. Проститутки, бродившие по улице как раз в то время, когда маньяк подцепил Куки, тоже указали на эту машину. Они сообщили, что какое-то время авто медленно двигалось вдоль тротуара, пока, наконец, пижон, сидевший за рулем, не остановил свой выбор на Куки.

Машину еще не нашли, но это вовсе не означает, что он до сих пор пользуется ею. Порой проходит немало времени, прежде чем удается обнаружить похищенную и затем брошенную угонщиком машину.

Иногда воры специально оставляют ее в местах, где запрещена парковка, и откуда полицейский грузовик отволакивает их на буксире на площадку-отстойник. Надеюсь, в данном случае этого не произойдет — обязан же кто-то проверять, не числится ли неправильно запаркованный автомобиль в списке угнанных. Но, как известно, далеко не все делается так, как надо. Впрочем, не важно. Мы уже знаем, что убийца бросил машину ровно через двадцать минут после того, как расправился с Куки, причем снова успев предварительно стереть все отпечатки пальцев.

— А не пора ли тебе завязать со всем этим, Мэтт?

— С делом?

Она кивнула.

— Ведь с этого момента все целиком зависит только от полиции, так? Обработка и анализ вещественных доказательств, сведение воедино всех деталей и подробностей...

— Ну, наверное.

— К тому же маловероятно, что теперь они положат это дело на полку и благополучно о нем забудут. Ну, когда ты опасался, что они могут поступить так в случае с гибелью Ким. Газеты подняли такой шум! Да они просто не позволят полиции расслабиться и отложить дело, как бы ей этого ни хотелось.

— Это верно.

— Тогда зачем так уж напрягаться, а, Мэтт? Ты и без того уже честно отработал деньги своего клиента.

— Думаешь?

— А разве нет? Причем эти деньги достались тебе куда большим трудом, чем ему.

— Думаю, ты права.

— Мне кажется, не стоит больше суетиться. Ведь в одиночку ты вряд ли справишься с делом, на которое брошены лучшие силы полиции.

Я задумался. И после паузы сказал:

— Должна быть какая-то связь.

— Какая связь?

— Между Ким и Куки. Потому что иначе, черт побери, все это вообще не имеет никакого смысла! У убийцы-маньяка всегда есть какая-то модель поведения и поступков, пусть даже недоступная пониманию нормального человека. Пусть даже она существует только в его голове. Ким и Куки вовсе не были похожи друг на друга. И жизнь у них была разная. О Господи, да начать хотя бы с того, что они были разного пола! Ким сидела на телефоне у себя дома, и ее опекал сутенер. Транссексуал Куки шлялась по улицам и обслуживала клиентов в их машинах. Она была вне закона. Сейчас Чанс пытается выяснить, не было ли у нее сутенера, о котором никто не знал. Но, думаю, маловероятно, чтобы он кого-нибудь нашел.

Я отпил глоток давно остывшего кофе.

— И еще... Он выбрал именно Куки. Он не спешил, ездил взад-вперед по улице, убедился, что сделал правильный выбор, подобрал именно Куки, а не кого-то еще. Где связь? Ведь типаж тут роли не играет. Физически Куки была почти что полной противоположностью Ким.

— Связь — в ее личной жизни?

— Возможно. Но какой она была, ее личная жизнь, проследить очень сложно. Она жила в Ист-Виллидже и промышляла на Лонг-Айленде. Я обошел все бары для геев в Вест-Сайде, и мне не удалось найти ни одного человека, который знал бы ее. У нее не было сутенера, не было постоянного любовника. Ее соседи с Восточной Пятнадцатой понятия не имели, что она проститутка. И лишь некоторые из них подозревали, что она не женщина. Единственный оставшийся в живых родственник, брат, до сих пор не знает, что она погибла.

Я продолжал думать вслух. Оказалось, что «Рикон» — вовсе не итальянское слово. И если это было имя, то довольно редкое. Я просмотрел все телефонные справочники по Манхэттену и Куинсу и не обнаружил там ни единого Рикона.

Когда, наконец, я выдохся, она сварила свежий кофе, и мы долго сидели за столом в полном молчании. Потом я сказал:

— Спасибо.

— За кофе?

— За то, что выслушала. Теперь мне гораздо лучше. Надо было выговориться, вот и все.

— Да. Это всегда помогает.

— Я убедился.

— А на собраниях ты никогда не выступаешь?

— Господи, ну не буду же я рассказывать им обо всех этих вещах?

— Ну, конечно, не обо всех, это понятно. И в подробности вдаваться вовсе не обязательно. Но ты бы мог рассказать в общих чертах, описать, через что пришлось пройти, когда ты пил, и как ты себя при этом чувствовал. Эти откровения помогают куда больше, чем ты думаешь, Мэтт.

— Не уверен, что способен на такую откровенность. Черт, да я даже не могу признаться, что я алкоголик! Только и знаю, что твердить, как попугай: «Мое имя Мэтт, и я сегодня воздержусь».

— Может, еще разговоришься?

— Может быть.

— А сколько ты уже не пьешь, Мэтт?

Я задумался.

— Восемь дней.

— Но это же замечательно! Почему ты смеешься?

— Знаешь, я здесь сделал одно занятное открытие. Один человек спрашивает другого, сколько времени он уже не пьет. Тот отвечает, и какое бы число он ни назвал, первый обязательно начинает кричать: «О, как это замечательно, просто чудесно!» И если я скажу «восемь дней или восемь лет», реакция будет одна и та же: «О, ну разве это не прекрасно, разве не замечательно!»

— Но так оно и есть...

— Прямо уж!..

— Замечательно то, что ты не пьешь. И не важно сколько: восемь дней или восемь лет.

— Ну да.

— Что — ну да?

— Ничего. Завтра похороны Санни.

— Ты пойдешь?

— Обещал, что буду.

— Тебя это беспокоит?

— Беспокоит?

— Ну, ты нервничаешь? Переживаешь?

— Сам не пойму. Честно сказать, мне не очень-то хочется идти. — Я заглянул в ее огромные серые глаза и тут же отвел взгляд. — Восемь дней — это мой абсолютный рекорд, — небрежно заметил я. — Прошлый раз тоже продержался восемь дней, а потом сорвался.

— Это не значит, что ты завтра напьешься.

— Да знаю я, знаю! И вовсе не собираюсь напиваться завтра.

— Тогда возьми кого-нибудь с собой.

— Не понял?

— Ну, на похороны. Попроси кого-нибудь из ваших сопровождать тебя.

— Как я могу просить об этом...

— А что тут особенного?

— И кого? Я там толком почти никого не знаю, как же можно просить.

— А разве обязательно хорошо знать человека, чтобы сидеть рядом с ним на похоронах?

— Так как?

— Что — как?

— Ты идешь со мной? Ладно, это я так, пошутил. Совсем не хотел утруждать тебя.

— Конечно, пойду.

— Правда?

— А почему бы и нет? Конечно, я, наверное, буду довольно жалко выглядеть по сравнению со всеми этими разодетыми в пух и прах красотками...

— О, не думаю.

— Нет?

— Конечно, нет! Что за глупости!

Я взял ее за подбородок, притянул к себе и коснулся губами ее рта. Потом коснулся ее волос. Темные волосы, слегка припорошенные сединой. Серебряные тонкие нити, под цвет ее глаз...

Она сказала:

— Я боялась, что это случится. А потом боялась, что не случится.

— А теперь?

— Теперь просто боюсь. Вообще...

— Хочешь, чтобы я ушел.

— Хочу ли я, чтобы ты ушел? Нет, я вовсе не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты поцеловал меня еще раз.

И я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею, приникла ко мне, и я ощутил тепло ее тела сквозь одежду.

— Дорогой... — прошептала она.

Позже, лежа в постели и прислушиваясь к биению своего сердца, я на мгновение ощутил острейший приступ тоски и полного одиночества. Казалось, я снял крышку с какого-то бездонного колодца и заглянул в него. Потянулся и положил руку ей на бедро, и от этого простого человеческого прикосновения веревка, на которой был подвешен тяжкий груз, оборвалась.

— Привет, — сказал я.

— Привет.

— О чем задумалась?

Она засмеялась:

— Знаешь, мои мысли вряд ли можно назвать романтичными. Пытаюсь представить, что скажет моя консультантша.

— А тебе обязательно обо всем ей докладывать?

— Да нет, конечно, необязательно. Но я все равно скажу: «Между прочим, я тут на днях оказалась в постели с одним парнем, который не пьет вот уже восемь дней!»

— А что, это смертный грех, что ли?

— Ну, не смертный, но это нехорошо.

— И как же она тебя накажет? Заставит прочитать молитву пятьдесят раз подряд?

Она снова рассмеялась. Мне всегда нравилось, как она смеется. Громко, весело, от души.

— Она непременно ответит: «Ну, что ж, по крайней мере ты хоть не пьешь. А это самое главное». И еще добавит: «Надеюсь, ты получила удовольствие?»

— А ты получила?

— Удовольствие?

— Да.

— Бог ты мой, нет, конечно! Я изобразила оргазм.

— Оба раза, да?

— Само собой, — она приникла ко мне, положила руку на грудь. — Ты останешься?

— А что скажет твоя консультантша?

— Ну, не знаю. Возможно, что вместо овечки на заклание пошла старая овца. О Господи, чуть не забыла!

— Ты куда?

— Позвонить.

— Ты что, серьезно? Будешь звонить своей консультантше?

Она покачала головой. Накинула халат и села, листая маленькую записную книжку Потом набрала номер и сказала:

— Привет, это Джен. Ты спишь, нет? Послушай, я, наверное, некстати, но позволь задать дурацкий вопрос. Слово «Рикон» тебе ничего не говорит?.. — Она продиктовала по буквам. — А я подумала, может, это ругательство, что-то в этом роде... Ага... — Какое-то время она слушала, потом возразила: — Нет, ничего подобного. Просто разгадываю кроссворд на сицилийском, вот и все. Знаешь, как-то не спится по ночам... О, это прекрасно отвлекает, ничуть не хуже Библии.

Закончив беседу, она повесила трубку и сказала:

— Знаешь, меня вдруг осенило. Я подумала, а вдруг это диалект или какое-то неприличное слово, ругательство какое-нибудь, и поэтому, вероятно, его нет в словаре.

— Какое еще ругательство? И когда это пришло тебе в голову интересно?

— Не твое дело!

— Ой, смотрите-ка, покраснела!

— Знаю, сама чувствую. Это мне урок: не лезь помогать другу расследовать убийство.

— Ни один добрый поступок не остается безнаказанным, да?

— Так, во всяком случае, говорят. Мартин Альберт Рикон и Чарлз Отис Джоунс... Эти имена он использовал?

— Оуэн, Чарлз Оуэн Джоунс.

— И ты считаешь, они что-то означают?

— Должны означать. Даже в том случае, если он ненормальный. Уж больно хитроумные имена! Должны что-то означать.

— Как Форт-Уэйн и Форт-Смит?

— Может быть. Но я думаю, с именами дело обстоит сложнее. А Рикон — вообще очень редкое имя.

— Может, он начал писать: «Рико»?

— Я об этом уже думал. В телефонном справочнике полным-полно Рико. А возможно, он родом из Пуэрто-Рико.

— Почему бы и нет? Все остальные «Рико», наверное, оттуда. Может, он фанат Кэгни[18].

— Кэгни?

— Ну, гангстер в сцене смерти, помнишь? «Мать милосердная, пришел конец Рико!» Теперь вспомнил?

— А мне почему-то казалось, что его играет Эдгар Робинсон.

— Может, и он. Я, когда смотрела программу для полуночников, всегда была пьяна. И все эти гангстеры из фильмов «Уорнер бразерс» перемешались в голове. Один из этих шустрых ребятишек... «Мать милосердная, это же...»

— Пара яиц, — сказал я.

— Что?

— Господи Иисусе!..

— Что случилось?

— Ну и хохмач же он, паршивый сукин сын! Ну и хохмач!

— О ком ты?

— Об убийце! Ч. О. Джоунс и М. А. Рикон. Я думал, это имена!

— А это не имена?

— Cojones, maricon.

— Это по-испански?

— Именно!

— Cojones... это ведь яйца, верно?

— A maricon означает гомосек. Хотя, кажется, там нет буквы "е" в конце.

— Может, он просто малограмотный?..

— Дьявол, — пробормотала она, — все мы далеки от совершенства.

Глава 29

Примерно в середине утра я пошел домой — принять душ и побриться. И надеть свой лучший костюм. Успел на двенадцатичасовое собрание, съел хот-дог на улице и встретился с Джен, как мы и договаривались, — у лотка с папайей, на углу Семьдесят второй и Бродвея. На ней было вязаное платье цвета голубиного крыла с черной искрой. Никогда не видел ее в таком нарядном платье.

Мы завернули за угол и оказались у входа в красивое здание, где профессионально приветливый молодой человек в черном спросил, на чьи похороны мы пришли, и провел нас через вестибюль, а затем по коридору в зал под номером "3". На распахнутой двери висела карточка с надписью «Хендрикс».

Внутри, по обе стороны от центрального прохода, выстроились стулья. Впереди, немного левее кафедры, на возвышении, стоял открытый гроб, утопающий в цветах. Утром я тоже послал цветы, но мог бы и не беспокоиться — у Санни их было столько, что хватило бы выстлать дорогу в мир иной какому-нибудь гангстеру эпохи сухого закона.

Чанс сидел возле прохода, в первом ряду справа. Рядом с ним — Донна Кэмпион, а дальше, в том же ряду, разместились Фрэн Шектер и Мэри Лу Баркер. На Чансе был черный костюм, белая сорочка и узенький черный шелковый галстук. Все девушки тоже были в черном. «Интересно, — подумал я, — водил ли он их в магазин накануне — покупать эти траурные наряды?»

Заметив наше появление, он встал. Мы с Джен подошли, и я представил ее присутствующим. Какое-то время мы стояли в нерешительности, и Чанс заметил это:

— Вы, наверное, хотите видеть усопшую? — и кивнул в сторону.

Видеть усопшую?.. Я направился к гробу, Джен шла рядом. Санни в ярком, нарядном платье лежала в гробу, обитом изнутри кремовым шелком. В руках, сложенных на груди, одна-единственная красная роза. Лицо словно вырезано из куска белого воска. Мне показалось, что оно почти не изменилось с того дня, когда я видел ее в последний раз.

Чанс подошел, стал рядом со мной. И спросил:

— Поговорим минутку?

— Конечно.

Джен слегка сжала мою руку и отошла. Мы с Чансом стояли и смотрели на Санни.

Я сказал:

— А я думал, тело еще в морге.

— Позвонили вчера и сообщили, что ее можно забрать. А потом здешние специалисты возились допоздна, чтобы ее подготовить. Прекрасная работа, правда?

— Да.

— Вообще на себя не похожа. И уж ничуть не похожа на ту Санни, которую мы нашли на полу, верно?

— Да.

— Потом состоится кремация. Так проще. И девушки выглядят вполне прилично. Оделись соответственно ситуации.

— Да, они выглядят просто замечательно.

— Достойно, — уточнил он. И после паузы добавил: — А Руби не пришла.

— Я заметил.

— Она не признает такие церемонии. Разные, знаете ли, религии, разные обычаи, другая культура. Потом она вообще очень замкнутая и почти не знала Санни.

Я промолчал.

— Когда закончится церемония, — сказал он, — я развезу девушек по домам. А потом обязательно поговорим.

— Хорошо.

— Знаете «Парк-Бернет»? Галерею, где проводят аукционы? Главный их офис расположен на Мэдисон-авеню. Там завтра распродажа, и я хотел бы предварительно взглянуть на интересующие меня лоты. Давайте встретимся там.

— Во сколько?

— Ну, не знаю. Здесь я недолго задержусь. К трем часам уже закончится. Давайте, ну, скажем, в четыре пятнадцать, устроит?

— Вполне.

— И знаете что, Мэтт? — Я обернулся. — Я рад, что вы пришли.

Ко времени, когда началось отпевание, в зал пришли еще человек десять — знакомые покойной. В середине, с левой стороны, сидели четыре негра. Мне показалось, что среди них был Кид Баскомб, боксер, которого я видел в тот день, когда познакомился с Санни. В заднем ряду сидели две пожилые женщины, и еще один человек, тоже не первой молодости, сидел в полном одиночестве неподалеку. Есть такие неприкаянные существа, которые посещают похороны совершенно незнакомых им людей — просто, чтобы скоротать время, и я подозревал, что эта троица принадлежит к их числу.

Как только началась служба, в зал бесшумно проскользнул Джой Деркин в сопровождении детектива в штатском. Они уселись в заднем ряду.

Молодой священник был похож на ребенка. Не знаю, насколько его посвятили в суть дела, но он искренне скорбел, что юная жизнь оборвалась в самом цвету, говорил о неисповедимости путей Господних и о том, что истинными жертвами этой бессмысленной трагедии являются те, кто остался в живых. Он цитировал отрывки из Эмерсона, де Шардена, Мартина Бубера и Экклезиаста. Затем спросил, не хочет ли кто-нибудь из друзей покойной сказать несколько слов.

Донна Кэмпион прочитала два коротких стихотворения — насколько я понял, собственного сочинения. Позднее я узнал, что это были стихи Сильвии Плат и Энн Секстон, двух американских поэтесс, тоже в свое время покончивших жизнь самоубийством. Потом со словами прощания выступила Фрэн Шектер. Она сказала:

— Санни, не знаю, слышишь ли ты меня, но все равно хочу сказать тебе вот что... — И она принялась расписывать, как ценила дружбу усопшей, как восхищалась ее веселостью и жизнерадостностью. Начала она бодро, но к концу своей прочувствованной речи разрыдалась, и священник помог ей сойти с кафедры. Мэри Лу Баркер низким, монотонным голосом выдавила всего несколько фраз, суть которых сводилась к тому, что она, Мэри, плохо знала Санни при жизни, и очень сожалеет об этом, и надеется, что теперь несчастная наконец обрела покой.

Больше никто не выступал. На секунду я представил, как на кафедру поднимается Джой Деркин и произносит пламенную речь: теперь Нью-йоркский департамент полиции еще крепче сплотит свои ряды и бросит все свои силы на поимку Потрошителя. Но этого не произошло — он остался на месте. Священник еще о чем-то говорил, — я уже не прислушивался. Затем один из служителей поставил пластинку, Джуди Коллинз исполняла «Великое прощение».

* * *
Выйдя на улицу, мы с Джен в полном молчании прошли два квартала. Затем я сказал:

— Спасибо, что пришла.

— Спасибо, что позвал меня... Господи, как же это глупо! Словно разговор после вечеринки: «Спасибо за приглашение. Я прекрасно провела время». — Она достала из сумки платочек, промокнула глаза, высморкалась. — Я рада, что ты пошел не один, — добавила она.

— Я тоже.

— И еще я рада, что видела это. Было так печально и прекрасно... А кто этот мужчина? Ну, что заговорил с тобой у выхода?

— Это Деркин.

— Ах, вон оно что!.. А зачем он сюда приходил?

— Надеялся, что ему подфартит, полагаю. Никогда наперед не знаешь, кто может вдруг заявиться на похороны.

— Но ведь народу было не так уж и много.

— Всего ничего.

— Хорошо, что мы там были.

— Да.

Я купил ей чашку кофе, затем поймал такси. Она упрямилась, твердила, что вполне может доехать и на метро, но я все-таки усадил ее в машину и заставил взять десять баксов — расплатиться с водителем.

* * *
Дежурный галереи «Парк-Бернет» провел меня на второй этаж, где были выставлены предметы искусства стран Африки и Океании. Я увидел Чанса. Он стоял перед застекленным стеллажом, где выстроилась коллекция из восемнадцати или двадцати маленьких золотых фигурок. Некоторые изображали животных, другие — человеческих существ и предметы домашнего обихода. Одна почему-то надолго врезалась в память — человечек сидит на корточках и доит козу. Самая крупная фигурка легко уместилась бы на ладони ребенка; большинство отличалось изяществом, но и некой карикатурностью.

— Золотые гири Ашанти, — объяснил Чанс. — Из страны, которую британцы называли Золотым Берегом. Теперь это Гана. Позолоченные копии попадаются в лавках. Так, дешевка, жалкие подделки. А эти — настоящие.

— Собираетесь купить?

Он покачал головой.

— Они со мной не говорят. А я всегда стараюсь купить вещи, которые могут разговаривать. Идемте, покажу кое-что.

Мы пересекли зал. На постаменте с четырьмя ножками стояла бронзовая женская голова. Она была надежно закреплена у основания. Широкий приплюснутый нос, резко выступающие скулы. Шея густо унизана бронзовыми ожерельями, отчего вся голова приобрела форму конуса.

— Бронзовая скульптура исчезнувшего королевства Бенин, — объяснил он. — Голова королевы. О ранге этой особы судили по числу ожерелий на шее. Она говорит, с вами, Мэтт? Со мной говорит.

Я чувствовал силу, таившуюся в этом бронзовом лице, — холодную силу и безжалостную волю.

— А знаете, что она говорит? Она издевается: «Эй, ниггер, ну что ты на меня вылупился? Да тебе всех твоих денег не хватит, чтобы купить меня и унести домой!» — Он рассмеялся. — По предварительной оценке она стоит от сорока до шестидесяти тысяч долларов.

— Будете участвовать в аукционе?

— Еще не знаю. Тут, конечно, есть несколько предметов, которые я не прочь бы купить. Но иногда я хожу на аукционы просто из любопытства, как некоторые люди ходят на бега. Не делать ставки, а просто посидеть на солнышке и посмотреть, как бегут лошадки. Мне нравится сама атмосфера аукциона. Нравится стук молотка... Ну, нагляделись? Тогда идем.

Он оставил машину в гараже на Семьдесят восьмой. По Пятьдесят девятой мы выехали к мосту и вскоре оказались на Лонг-Айленде. Вдоль проезжей части, у края тротуара, стояли проститутки — в одиночку и парами.

— Вчера вечером их было совсем мало, — заметил он. — Наверное, днем чувствуют себя в большей безопасности.

— А вы были здесь вчера?

— Просто проезжал. Он ведь где-то здесь подобрал Куки, потом повез на Куинс-бульвар. Или же через эстакаду. Впрочем, наверное, это не так уж важно.

— Не скажите.

Мы выехали на Куинс-бульвар.

— Хочу поблагодарить вас за то, что пришли на похороны, — сказал он.

— Я хотел проводить ее.

— Шикарная женщина с вами была...

— Спасибо.

— Кажется, Джен?

— Да.

— Вы с ней... э-э...

— Мы друзья.

— Ах, вот как!.. — Он затормозил на красный свет. — А Руби не пришла.

— Знаю.

— Я тогда вам навешал лапши. Не хотел, чтобы объяснение для вас расходилось с версией для девушек. Руби смылась. Собрала свои вещички и смоталась. Когда это произошло? По всей видимости, вчера. Накануне вечером мне передали, что она звонила. Но я весь день был в бегах, организовывал эти похороны. Все прошло нормально, как считаете?

— Просто прекрасно.

— Я тоже так думаю. Так вот, мне передали, что она звонила и оставила номер телефона. С кодом города, 415. Это Сан-Франциско. «Вот еще новости!» — удивился я. И позвонил. А она заявляет, что решила переехать. Я даже сначала не поверил: «Что за дурацкая шутка!» Поехал к ней на квартиру и вижу: пусто, все вещи свои забрала. Одежду и прочее. Нет, мебель осталась. В городе нехватка жилья, люди просто на уши становятся, чтобы найти квартиру, а я сижу на трех пустых хатах, как собака на сене. Смешно, да?

— А вы уверены, что говорили именно с ней?

— Уверен.

— И что она находится в Сан-Франциско?

— Ну, во всяком случае, должна быть там. В Беркли или Окленде, где-то в тех краях. Я ведь сперва набрал код, а потом уже номер. Она должна была находиться там, чтобы ответить, верно?

— А она сказала, почему вдруг решила уехать?

— Сказала, что пришло время. Напустила туману. Словом, обычные ее восточные штучки.

— Считаете, она боялась, что ее убьют?

— Мотель «Паухаттан», — указал он. — То самое место, да?

— Да, то самое.

— И вы были там и обнаружили труп?

— Его обнаружили до меня. Но когда я приехал, тело еще находилось там.

— Должно быть, не слишком приятное зрелище.

— Да уж.

— Эта Куки работала одна. Без сутенера.

— То же самое говорит полиция.

— Но ведь у нее мог быть сутенер, о котором они не знают. Я тут переговорил кое с кем. Работала она одна, а если и знала Даффи Грина, никто об этом не слышал. — Он свернул направо. — Мы едем ко мне, о'кей?

— Идет.

— Сварю кофе. Вам ведь тогда понравился мой кофе?

— Да, кофе замечательный!

— Ну, вот я и сварю.

* * *
Днем в Гринпойнте было так же безлюдно и тихо, как и ночью. Одно прикосновение к кнопке — и дверь гаража поползла вверх. Затем он опустил ее, нажав на другую кнопку; мы вышли из машины и прошли в дом.

— Мне нужно немного поразмяться, — сказал Чанс. — Позаниматься на тренажере. Хотите присоединиться?

— Я уже лет сто как не упражнялся.

— Ну, хоть небольшая разминочка, а?

— Думаю, воздержусь. — «Мое имя Мэтт, и я воздержусь...»

— Тогда подождите минутку.

Он вышел и вскоре вернулся в алых спортивных шортах, держа в руке махровый халат с капюшоном. Мы отправились в комнату, оборудованную под гимнастический зал, и в течение двадцати минут он работал там со штангой и на универсальном тренажере. Кожа его заблестела от пота, и видно было, как играли сильные мускулы.

— Теперь еще десять минут в сауне, — сказал он. — Вы сауну не заработали, гремя этими железками, но, так уж и быть, готов сделать вам скидку.

— Нет, спасибо.

— Тогда, если не возражаете, посидите, пожалуйста, и подождите. Устраивайтесь поудобнее.

Я ждал, пока он был в сауне, а потом — в душе. Рассматривал африканские скульптуры, листал журналы. Вскоре он появился — в светло-голубых джинсах, синем пуловере и веревочных сандалиях. Спросил, готов ли я пить кофе. Я сказал, что давно готов, вот уже полчаса, как готов.

— Я быстро, — сказал он и вышел на кухню. Поставил чайник, вернулся и присел на кожаный пуф. И прямо огорошил: — А знаете что? Из меня получился никуда не годный сутенер.

— А я всегда считал вас первоклассным сутенером. Мастером своего дела. Сдержанность, достоинство — все при вас.

— У меня было шесть девушек, а осталось три. Причем Мэри Лу тоже скоро уходит.

— С чего вы взяли?

— Да просто знаю. Она же в душе странник. Вы знаете, как я ее подцепил?

— Она мне рассказывала.

— Сперва внушила себе, что она прирожденный репортер, журналист и что должна поглубже исследовать проблему проституции. Потом вдруг вообразила, что уже знает все вдоль и поперек. И вот недавно сделала новые открытия.

— Какие же?

— Ну, что ее могут убить или что она может покончить с собой. В общем, что можно умереть и на твои похороны явится человек двенадцать, не больше. Вообще-то для Санни компания явно маловата...

— Да. Небольшая.

— Еще бы!.. А знаете что? Готов держать пари, что на свои похороны соберу втрое больше людей.

— Возможно.

— Не возможно, а точно! Я об этом часто думаю. Я мог бы заказать самый большой зал, и уверяю вас, он был бы полон. Кое-какие людишки из города, шлюхи и сутенеры, спортивный народец. Вообще-то зря я не сообщил ее соседям. Может, кто-то из них тоже бы пришел проводить. Но знаете, мне почему-то не хотелось, чтобы было много народа.

— Понимаю.

— Я ведь для девушек все это устроил. Для оставшихся четырех. Тогда я еще не знал, что их будет всего три. А потом вдруг подумал: ведь получится жуткая тоска, если придут только они и я. Ну, и пригласил еще несколько человек. А Кид Баскомб молодец, что пришел, верно?

— Да.

— Пойду принесу кофе.

Он вернулся с двумя чашками. Я попробовал и одобрительно кивнул.

— Возьмите домой пару фунтов.

— Но я ведь уже объяснял вам. Мне негде готовить. Я же в гостинице живу.

— Тогда подарите своей приятельнице. Пусть она варит вам лучший в мире кофе.

— Спасибо.

— Вы ведь только кофе пьете, да? Ни грамма спиртного?

— Нет. Сейчас не употребляю.

— А раньше пили...

«И, возможно, еще буду пить, — подумал я. — Только не сегодня».

— Я тоже завязал, — заметил он. — Не пью, не курю, наркотиками не балуюсь. Уже приспособился.

— А что заставило вас остановиться?

— Не вписываюсь в образ.

— Какой образ? Сутенера, что ли?

— Знатока, — ответил он. — Коллекционера произведений искусства.

— А откуда такие знания об африканском искусстве?

— Самоучка, — ответил он. — Читаю все, что попадается под руку. Потом встречался с разными дельцами; они приобщали, от них научился. И еще — врожденное чутье. — Он улыбнулся каким-то своим мыслям. — А еще давным-давно ходил в колледж.

— В какой именно?

— В «Хофстру». Я вырос в Хемпстеде. А родился в Бедфорд-Стьювисенте, но когда мне было годика два-три, предки купили дом в Хемпстеде... А Бедфорд вообще не помню... — Он снова уселся на пуф и обхватил руками колени для равновесия. — Типичный дом для типичных представителей среднего класса. Газон, который надо стричь, листья, которые полагается сгребать граблями, усыпанная гравием дорожка... Да я то и дело перехожу на жаргон негритянского гетто: прилип, как шелуха. Богаты мы не были, но жили, что называется, пристойно. И у родителей хватило денег отправить меня в «Хофстру».

— И что вы изучали?

— Историю искусств. Но об африканском искусстве там не говорили. Правда, упоминали, что такие художники-кубисты, как Брак и Пикассо, черпали вдохновение в африканских масках, как и их коллеги, импрессионисты, — в японской гравюре. Ни разу не видел ни одной африканской деревяшки, пока не вернулся из Вьетнама.

— А когда вы пошли в армию?

— После третьего курса колледжа. Отец тогда умер, вот в чем дело... Я все равно бы мог окончить но... не знаю. Короче, я тогда словно с ума сошел. Так и рвался из этого колледжа. Вот и записался добровольцем. — Он сидел, откинув голову, глаза его были закрыты. — Сколько же у нас там было наркотиков, просто тонны! ЛСД, дурь желтая — это марихуану с табачком так называют, — травки там разные. А знаете, что я любил? Героин... Он там совсем другой. Здесь у нас как? Набивают сигаретку и курят.

— Я в этих делах не специалист.

— Так вот, это напрасная трата времени и товара, — сказал он, а затем, помолчав, добавил: — И дешев он там просто баснословно. В тех странах выращивают опиум, поэтому он очень дешевый. Да одного чинарика было достаточно, чтобы унестись в облака! Я как раз был вот в такой отключке, а тут приходит известие, что мать умерла. Давление у нее всегда было высокое. Случился удар — и она умерла, А я тогда обкурился этим чинариком, и когда мне сказали, что мамы больше нет, поверите: ничегошеньки не почувствовал, ну, абсолютно ничего! А потом дурь выветрилась из головы, я очнулся — и снова хоть бы хны. И знаете, первый раз меня проняло сегодня, когда сидел там, в зале, и слушал, как этот молоденький священник цитирует Эмерсона у гроба, и мне захотелось плакать, потому что я вспомнил мою мамочку, — сказал он. — Но я не стал. Не думаю, что когда-нибудь все же смогу заплакать.

Он резко умолк, встал и вышел — принести еще кофе. А вернувшись, сказал:

— Сам не пойму, почему я выбрал именно вас в исповедники — выслушивать все эти истории. Молчал-молчал — и вот прорвало. Наверное, потому, что вы взяли деньги. А раз взяли — извольте сидеть и слушать.

— Услуга оплачена, да? Ну, а с чего это вы вдруг решили стать сутенером?

— Как хороший, невинный мальчик вроде меня обычно ввязывается в такое дело? — Он усмехнулся, затем помолчал немного. — У меня был друг, — сказал он. — Белый, из Оук-парка, что в Иллинойсе. Это неподалеку от Чикаго.

— Слышал.

— Я перед ним выпендривался, рассказывал разные байки. Ну, что я из гетто и так далее. Сами знаете... А потом его убили. И так глупо убили! Не на передовой. Мы вообще тогда к линии фронта не приближались. Просто он напился, и его переехал джип. И он умер, и мне некому было больше рассказывать эти истории, и мама моя умерла. И я знал, что, когда вернусь домой, в колледже больше учиться не буду.

Он подошел к окну.

— Там у меня была девушка, — продолжил он, стоя ко мне спиной. — Такая маленькая, знаете, штучка, и я ходил к ней, и курил там свои сигаретки, и спал с ней. И еще давал ей деньги. И знаете, потом выяснилось, что она берет у меня деньги и отдает их своему любовнику. А я уже нафантазировал, ну, что, мол, женюсь на этой девушке и увезу ее в Штаты. Я бы, наверное, этого не сделал, но подумывать подумывал об этом. И когда вдруг выяснилось, что она самая настоящая шлюха... Не знаю, как это я сразу не понял, но с молокососами вроде меня такие вещи случаются, это общеизвестно... И я подумал: может, ее убить? Вообще-то мне вовсе не хотелось ее убивать, не так уж я и разозлился, не до такой степени. И знаете, что я тогда сделал? Бросил курить, бросил пить. Бросил все эти вредные привычки.

— Прямо так сразу?

— Да, прямо так. И спросил себя: «А кем ты хочешь стать, парень?» И я проанализировал все свои поступки, представил, так сказать, всю картину в целом. Я был хорошим солдатом, довоевал до конца. Потом вернулся в Штаты и занялся бизнесом.

— Сами себя перевоспитали?

— Да я себя заново сделал! Изобрел, вот что! Назвался Чансом. А начинал жизнь совсем под другими именем и фамилией, которые не имели ничего общего с этим словом — Чанс. Итак, я дал себе новое имя, создал новый стиль жизни, и все сразу стало на свои места. А сутенерству выучиться нетрудно. Весь секрет в силе. Будете делать вид, что у вас есть сила и власть, и женщины сами придут и отдадут вам все. Поверьте, так оно и есть.

— И вам необязательно носить красную шляпу?

— Одеться, чтобы хорошо выглядеть, — это самое легкое. Важно другое: действовать и вести себя вопреки стереотипу. Тогда люди будут думать: он человек особенный.

— А вы особенный?

— Ну, не знаю. С девушками, во всяком случае, всегда поступаю честно. Никогда не бил, не угрожал. Ким захотела уйти — и что я сделал? Сказал ей: иди и будь счастлива.

— В общем, сутенер с золотым сердцем.

— А вы, я вижу, все шутите! Нет, я действительно о них заботился. И всегда мечтал о другой, прекрасной жизни, дружище!.. Правда, мечтал.

— И до сих пор мечтаете?

Он покачал головой.

— Нет, — ответил он после паузы. — Все ускользает. Все разваливается, уплывает куда-то. Не за что уцепиться...

* * *
Мы выехали из гаража перестроенного под дом пожарного депо. Я — на заднем сиденье, а за рулем Чанс в шоферской кепочке. Отъехав на несколько кварталов, он притормозил, снял кепку и сунул ее в бардачок, а я перебрался на переднее сиденье. К тому времени интенсивность движения спала, и доехали мы быстро и почти в полном молчании. Мы словно стеснялись друг друга, как люди, в порыве откровенности сказавшие больше, чем ожидали сами.

Никто мне не звонил и ничего не передавал. Я поднялся наверх, переоделся, потом, уже подойдя к двери, вернулся и достал револьвер из ящика. Какой смысл иметь при себе оружие, из которого я, по всей видимости, не способен выстрелить? Смысла не было, тем не менее я сунул револьвер в карман. Так, на всякий случай.

Спустился, купил газету, а потом без долгих размышлений свернул за угол, к «Армстронгу». Вошел и уселся за столик. За свой постоянный столик в дальнем углу. Подошла Трина, посетовала, что давненько меня не видела, и приняла заказ. Чизбургер, маленький салат и кофе.

Она удалилась на кухню, а мне почему-то представилось мартини. Чистое, сухое и холодное, как лед, в бокале на тонкой ножке. Я отчетливо видел это мартини, улавливал его можжевеловый запах с горьковатым привкусом лимонной корочки. Ощущал, как холодные его капли стекают по горлу в желудок.

Господи!..

Но бешеное желание выпить исчезло столь же внезапно, как и появилось. И я решил, что это просто рефлекс, реакция на атмосферу «Армстронга». Ведь я выпивал здесь так часто и на протяжении такого долгого времени. И меня прогнали отсюда после того, последнего захода, и с тех пор я ни разу не переступил порог этого заведения. Так что вполне естественно, что я думаю о выпивке. И это вовсе не означает, что я буду пить.

Я съел все, что мне принесли, и заказал вторую чашку кофе. Прочитал газету, расплатился по счету, дал на чай. Пора было идти к Святому Павлу.

* * *
Обсуждение превратилось в некий алкогольный вариант Американской Мечты. Выступавший был когда-то нищим пареньком из Ворчестера, штат Массачусетс. Он работал, как каторжный, с самого детства, зарабатывая себе деньги на колледж, окончил его и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице, занял, наконец, пост вице-президента одной телевизионной компании. А потом лишился всего из-за пьянства. Он скатился на самое дно, не вылезал из лос-анджелесских больниц, а затем вдруг открыл для себя «А. А.» и вернул все, что потерял.

Эта поучительная история, несомненно, произвела бы на меня впечатление, если бы я слушал ее более внимательно. Но мысли мои были не здесь. Я думал о похоронах Санни, о том, что рассказал мне Чанс, а потом — о деле, пытаясь расставить все разрозненные фрагменты по своим местам.

Они же все у меня на руках, абсолютно все! А целостной картины не получается. Может быть, я гляжу на эту картину просто не под тем углом?

Во время обсуждения, незадолго до того, как настала моя очередь выступать, я поднялся и вышел. Сегодня даже имени своего произносить не хотелось. Вернулся в гостиницу, преодолевая искушение заскочить к «Армстронгу» на минутку.

Позвонил Деркину. Его не оказалось на месте. Я, так и не попросив ничего передать, повесил трубку и тут же снова поднял ее. И набрал номер Джен.

Никто не ответил. Наверное, еще не пришла с собрания. А потом обязательно пойдет пить кофе, так что раньше одиннадцати не вернется.

Я и сам мог бы досидеть до конца. А потом пойти в кафе со всей честной компанией. И сейчас еще не поздно присоединиться к ним. Отсюда до «Кобб корнер», где они обычно собираются, рукой подать.

Я поразмыслил и решил, что не так уж мне туда и хочется.

Взял книжку, но никак не мог сосредоточиться. Отшвырнул ее, разделся, зашел в ванную и включил душ. О Бог ты мой, ну зачем мне душ? Ведь я уже принимал душ утром. А до седьмого пота я сегодня не вкалывал. Смотрел, как Чанс работает со штангой, — вот и вся активная деятельность за день. Так что мне этот душ?

Я выключил воду и снова оделся.

Господи, я чувствовал себя, словно тигр в клетке! Снял трубку, хотел позвонить Чансу. Но ведь этому сукиному сыну нельзя позвонить просто так, надо обязательно вызывать его через идиотскую службу, а потом ждать, пока он не перезвонит. А ждать мне не хотелось. Позвонил Джен. Ее все еще не было. Потом позвонил Деркину. Его тоже не было, а просить, чтобы ему передали сообщение о моем звонке, я не стал.

Может, он в забегаловке на Десятой авеню, сидит и расслабляется со своими дружками? И я подумал, что, наверное, стоит пойти и поискать его там, но я лукавил: вовсе не Деркин мне нужен, я просто ищу и никак не могу найти предлог, чтобы зайти в эту заплеванную забегаловку и поставить ногу на медную приступку у бара.

А есть ли там вообще эта медная приступочка? Я закрыл глаза и пытался представить это место, и где-то через секунду вспомнил абсолютно все — вплоть до запаха разлитого спиртного, несвежего пива и мочи. Сырого и манящего, словно дом родной, запаха дешевой пивной.

Я уговаривал себя: уже девять дней ты живешь без алкоголя, и сегодня ты посетил два собрания, дневное и вечернее. А сейчас ты опять у опасной черты. Что же это, черт побери, с тобой происходит, а?..

Если пойду в забегаловку Деркина, обязательно там напьюсь. Если пойду в «Фэррел», «Полли» или к «Армстронгу», тоже напьюсь. Если останусь здесь, в этих четырех стенах, просто сойду с ума. Так какой же выход? Стоит только очутиться на улице, как тут же подвернется бар, и я зайду выпить.

И все-таки я заставил себя остаться. Я побил свой собственный рекорд — восемь дней — и думаю, что столь же благополучно переживу и девятый.

Я сидел неподвижно, но почти каждую минуту нервно поглядывал на часы. И, наконец, когда стрелки показали ровно одиннадцать, спустился, вышел на улицу и поймал такси.

* * *
В моравской церкви, что на углу Тринадцатой и Лексингтон, ночные собрания проводились по семь раз в неделю. Двери там открывают за целый час до начала. Я вошел, сел и, когда кофе сварился, налил себе чашку.

Я не прислушивался ни к выступлениям, ни к обсуждению. Просто сидел и чувствовал себя в безопасности. Среди нас были люди, бросившие пить совсем недавно. Люди, которым было очень трудно! Иначе зачем они явились сюда в такой поздний час?

Были, кстати, и такие, кто еще не бросил пить. Одного пришлось выпроводить, другие же особого беспокойства не доставляли. Но здесь были и те, кто пытался продержаться хотя бы час.

Когда этот час прошел, я помог убрать стулья и вытряхнуть окурки из пепельниц. Один из посетителей, выполнявший ту же работу, что и я, представился как Кевин и спросил, как долго я уже не пью. Я ответил, что сегодня — девятый день.

— Но это же замечательно! — сказал он. — Приходите еще.

Вечно они говорят одно и то же.

Я вышел и махнул рукой, останавливая такси, но когда машина, свернув к обочине, стала притормаживать, вдруг передумал и знаком показал, что она может ехать дальше. Мотор взревел, и такси умчалось.

Мне не хотелось возвращаться в гостиницу.

Вместо этого я отшагал кварталов семь к северу, по направлению к дому Ким. Зашел, проскользнул мимо привратника, поднялся наверх и отпер дверь. Я знал, что у нее в квартире целый шкаф спиртного, но это меня не волновало. У меня даже не возникло желания вылить его в раковину, как тогда виски «Уайт Терки».

Зашел в спальню и заглянул в шкатулку. Перебрал все содержимое. Нет, кольца с зеленым камнем я найти не надеялся. Взял браслет из слоновой кости, расстегнул застежку, примерил на запястье. Маловат. Взял на кухне бумажные полотенца, аккуратно завернул в них браслет и сунул в карман.

Может, Джен понравится? Уже несколько раз — у нее дома и на похоронах — я представлял, как будет выглядеть этот браслет у нее на руке.

А если не понравится, то носить его она вовсе не обязана.

Подошел к телефону, снял трубку. Работает, на станции еще не отключили. Я предполагал, что рано или поздно это обязательно произойдет, как и то, что из квартиры скоро уберут все вещи Ким и наведут порядок. Но пока она словно еще жила здесь. Словно вышла всего на минутку.

Я положил трубку, так никому и не позвонив. Где-то около трех разделся и лег в ее постель. Белья менять не стал, и мне показалось, что я ощущаю ее запах — уже совсем слабый, едва различимый. Будто она находится где-то рядом, в комнате.

Если и так, то спать мне от этого не расхотелось. Я тут же уснул.

* * *
Проснулся я весь мокрый от пота. Мне приснилось, что я наконец нашел разгадку, а потом, тоже во сне, забыл, в чем она заключается. Принял душ, оделся и вышел.

В гостинице мне передали сразу несколько записок. Все до единой — от Мэри Лу Баркер. Она звонила вчера, вскоре после того, как я ушел. А потом еще два раза, уже утром.

Я набрал номер. Она сказала:

— Все время пыталась дозвониться вам, Мэтт. Хотела даже звонить вашей приятельнице, но забыла ее имя.

— В справочнике номера ее телефона все равно нет, — сказал я. К тому же и меня там не было, но этого я говорить не стал.

— Потом пыталась связаться с Чансом, — продолжала она. — Думала, может, вы с ним говорили.

— Говорил, но только вчера, до семи. А в чем дело?

— Никак не могу его найти. У меня только один телефон — его справочной службы.

— Но и у меня тот же.

— А я почему-то думала, вы знаете еще какой-нибудь его номер.

— Нет. Только службы.

— Я туда звонила. Он всегда потом перезванивает. А тут почему-то не стал, хотя я много раз просила передать, чтобы он позвонил.

— А раньше такое случалось?

— Нет. Ну, во всяком случае, за все то время, сколько я его знаю. Пытаюсь дозвониться ему со вчерашнего дня. Сейчас уже одиннадцать? Больше семнадцати часов от него никаких вестей. Не может быть, чтобы за это время он ни разу не позвонил в свою справочную службу.

Я вспомнил, как вчера мы сидели у него дома. Звонил ли он хоть раз за то время, что мы были вместе? Нет, вроде бы не звонил.

Прежде, когда мы с ним встречались, звонил через каждые полчаса.

— Причем не только мне, — говорила она. — Он и Фрэн не звонил. Я специально проверяла, и она позвонила ему, но он и ей не ответил.

— А Донне?

— Она здесь, у меня. Ни мне, ни ей не хочется быть одной. И потом еще Руби... Я не знаю, где Руби. К телефону она не подходит.

— Она в Сан-Франциско.

— Где?

Я вкратце объяснил, затем слушал, как она пересказывает все Донне.

— Донна только что процитировала Иитса: «Вещи распадаются, даже сердцевина не в силах удержать...» Я эти строки тоже помню. Все вокруг распадается.

— Не волнуйтесь. Я постараюсь найти Чанса.

— И сразу же сообщите мне, ладно?

— Обязательно.

— А Донна пока побудет у меня. И дверь мы никому отпирать не собираемся. Я уже предупредила привратника, чтобы никого не впускал.

— Правильно сделали.

— Приглашала Фрэн приехать, но она отказалась. Судя по голосу, накурилась. Знаете, я хочу позвонить ей еще раз и уже не пригласить, а просто приказать немедленно приехать сюда.

— Правильно.

— А Донна все шутит. Говорит: в домике будут сидеть три маленьких поросенка и дожидаться, пока по каминной трубе к ним не спустится волк. Лучше бы уж она вслух Йитса читала...

Звонок в справочную службу ничего не дал. Они были бы счастливы передать мое сообщение, но понятия не имеют, когда именно позвонит Чанс.

— Вообще-то думаю, что скоро, — сказала женщина с прокуренным голосом. — И я обязательно прослежу за тем, чтобы ему передали.

Я позвонил в бруклинскую справочную и раздобыл номер телефона, установленного в доме в Грин-пойнте. Набрал его — в трубке длинные гудки. Отсчитав двенадцать, опустил ее на рычаг. Потом вспомнил: Чанс же рассказывал, что отключил звонки у всех телефонных аппаратов! Ладно, проверить все равно стоило.

Позвонил в «Парк-Вернет». Распродажа произведений искусства стран Африки и Океании назначена на два часа.

Я принял душ, побрился, съел рогалик, выпил чашку кофе и прочитал газету. «Пост» умудрилась удержать материал о Потрошителе из мотеля на первой полосе, но в их усилиях чувствовалась явная натяжка. Мужчина из Бедфорд-парк, что в Бронксе, нанес своей жене три удара кухонным ножом, затем позвонил в полицию и сознался в содеянном. Обычно такого рода заметка занимает максимум два абзаца где-нибудь на последней странице, но «Пост» сочла нужным напечатать ее на первой полосе и увенчать этот шедевр журналистского искусства кричащим заголовком с вопросительном знаком в конце: «А может, в него вселился Потрошитель из мотеля?»

В двенадцать тридцать сходил на собрание и попал в «Парк-Бернет» в начале третьего. Аукцион проводился в специальном зале, а вовсе не там, где вчера были выставлены лоты. Чтобы получить место, следовало приобрести каталог, а каталог стоил доллар. Я объяснил, что ищу знакомого, и оглядел зал. Чанса не было.

Дежурный не хотел, чтобы я торчал здесь, не купив каталог, и было проще успокоить его принципиальность, чем вступать с ним в пререкания. Я сунул ему пять долларов, но он потребовал, чтобы я зарегистрировался и получил номер участника аукциона. Мне вовсе не хотелось регистрироваться и получать номер. И этот несчастный каталог мне тоже был совершенно не нужен.

Я просидел там два часа, и за это время с молотка ушел уже не один лот. К двум тридцати я был окончательно уверен, что Чанс не появится, но решил остаться, поскольку лучшего занятия придумать себе не мог. Как там проходил аукцион, меня мало интересовало, но каждые две минуты я поглядывал в зал — не пришел ли Чанс. Минут двадцать четвертого на продажу была выставлена бронзовая женская голова из Бенина. Ушла за шестьдесят пять тысяч долларов, что лишь незначительно превышало предварительную оценку. Голова была «гвоздем» коллекции, и сразу после ее продажи несколько потенциальных покупателей покинули зал. Я задержался еще на несколько минут, хотя прекрасно понимал, что он уже не придет. Просто сидел, пытаясь уловить нечто, ускользавшее от меня все эти дни.

Похоже, все нужные фрагменты у меня уже на руках, остается лишь объединить их в одно целое.

Ким. Кольцо Ким и ее норковое манто. Cojones. Maricon. Полотенца. Предупреждение. Кальдерон.

Куки Блю.

Я встал и вышел из зала. Пересек вестибюль. На глаза попался столик, заваленный каталогами предыдущих торгов. Я взял каталог ювелирных изделий, аукцион которых проходил весной этого года, и перелистал. Но ничего не понял. Тогда я отложил его и спросил дежурного, работает ли в галерее эксперт по драгоценным камням и украшениям.

— Так вам надо к мистеру Хиллквисту, — сказал он, назвал номер нужной мне комнаты и указал, в каком направлении идти.

Мистер Хиллквист сидел за совершенно пустым письменным столом с таким видом, словно весь день только и ждал моего появления. Я представился и спросил, не сможет ли он оценить изумруд, назвать хотя бы приблизительную его стоимость. Он осведомился, нельзя ли ему взглянуть на камень, на что я ответил, что оставил его дома.

— Вам лучше принести этот камень, — сказал он. — Оценка драгоценных камней зависит от очень многих параметров. Размер, огранка, цвет, чистота...

Я сунул руку в карман, коснулся револьвера и нащупал осколок зеленого стекла.

— Примерно вот такого размера, — сказал я.

Он вооружился лупой, взял у меня стекляшку. Взглянул на нее, потом на секунду замер и окинул меня настороженным взглядом.

— Но это не изумруд... — тихо и почти ласково произнес он. Так говорят с маленьким ребенком или сумасшедшим.

— Знаю. Просто осколок стекла.

— Вот именно.

— Размер камня примерно тот же. Ну, того камня, о котором идет речь. Видите ли, я детектив и пытаюсь узнать хотя бы приблизительную стоимость кольца. Его похитили, и вот я...

— О!.. — протянул он и вздохнул. — А я было подумал...

— Знаю, о чем вы подумали.

Он положил лупу на стол перед собой.

— Сидя здесь, — сказал он, — мы совершенно беззащитны. Вы представить себе не можете, какие типы сюда заявляются. Какие вещи показывают, какие вопросы задают...

— Отчего же, представляю.

— Нет, не представляете! — Он взял зеленый осколок и стал разглядывать его, покачивая головой. — И все равно точную цену назвать не могу. Размер — это всего лишь одна из характеристик. Важны также цвет, чистота камня, блеск. И вообще, вы уверены, что это действительно изумруд? Проверяли его на твердость?

— Нет.

— Ну, тогда вполне возможно, что это просто цветное стекло, страз. Как это... э-э... сокровище, которое вы тут показали.

— Ладно, допустим, стекляшка. Но мне хотелось бы знать, сколько она могла бы стоить, окажись изумрудом?

— Да, я понимаю, что вы хотите... — Сосредоточенно нахмурившись, он смотрел на осколок. — Но вы должны понять и меня: называть какую-то определенную цифру бессмысленно. Суть в том, что даже если тот камень действительно окажется изумрудом, варьировать его цена может в самых широких пределах. Он с равным успехом может оказаться невероятно дорогим и очень дешевым. В том случае, например, если у него какие-то серьезные изъяны. Или же просто камень будет низкого качества. Существуют фирмы, посредством которых можно по почте заказать изумруды на вес, в каратах, просто за смехотворно низкую сумму, по сорок — пятьдесят долларов за карат. И они очень активно ими торгуют. Нет, не сомневайтесь, это настоящие изумруды, хотя как драгоценные камни они не котируются.

— Понимаю.

— Даже качественные изумруды иногда сильно варьируют в цене. Вы можете приобрести камень такого размера, — он взвесил кусочек на ладони, — за две тысячи долларов. И это будет хороший камень, не какой-нибудь там промышленный корунд, добытый в Северной Каролине. С другой стороны, камень наивысшего качества, наилучшего цвета, высочайшей чистоты, без изъянов и не с перуанских копий, а, скажем, из Колумбии, из разряда лучших колумбийских изумрудов, может обойтись вам в сорок — пятьдесят, а то и в шестьдесят тысяч долларов. Но все это, повторяю, очень приблизительно.

Он говорил еще что-то, но я не слышал. Он так и не сказал мне ничего существенного, не добавил ни одного нового фрагмента в мою картину, зато хорошенько их перемешал. Теперь я понял, с чего началась вся эта история.

Уходя, я прихватил и свой зеленый трофей.

Глава 30

Вечером, около половины одиннадцатого, я заскочил на минуту в паб «Пуганс» на Западной Семьдесят второй, но тут же вышек. Начал накрапывать дождик. Почти все на улице шли под зонтиками. У меня зонтика не было, зато была шляпа, и, приостановившись на секунду, я поправил ее и натянул поглубже на голову.

И вдруг заметил по другую сторону улицы седан «меркурий» с включенным мотором.

Завернул налево, за угол, и дошел до бара «Верхний узел». Дэнни Боя, который сидел за столиком в глубине зала, я увидел сразу, но подходить к нему не стал. Сперва я направился к стойке и спросил, нет ли его здесь. Должно быть, я говорил слишком громко — люди оглядывались. Бармен махнул рукой в сторону столика, и только тогда я подошел.

Дэнни Бой был не один, а с дамой. Рядом с ним сидела стройная девица с лисьей мордочкой и почти такими же, как у него, снежно-белыми волосами, но только мать-природа тут была явно ни при чем. Сильно выщипанные брови, блестящий лобик. Дэнни Бой представил ее:

— Брина. Рифмуется с «ангина». И еще с кое-какими штуками. — Она улыбнулась, обнажив мелкие, острые, хищные зубки.

Я отодвинул стул и тяжело опустился на него. И сказал:

— Дэнни Бой, можешь передать дальше по своим каналам. Я все знаю о дружке Ким Даккинен. Мне также известно, кто убил ее и за что.

— Ты не заболел, Мэтт?

— Чувствую себя просто превосходно, — ответил я. — Хочешь знать, почему мне так долго не удавалось отыскать ее любовника? Потому что он у нас просто паинька. В клубы не ходит, в азартные игры не играет, по барам тоже не шляется. И никаких порочащих связей.

— Ты выпил, что ли, Мэтт?

— А ты у нас кто, испанская инквизиция, что ли? Какое тебе дело, пил я или нет?

— Да просто удивляюсь, вот и все. Ты так громко говоришь.

— Пытаюсь рассказать тебе о Ким, — сказал я. — И о ее любовнике. Видишь ли, он у нас в бизнесе. Торгует драгоценными камушками. Не богач, но и с голоду не помирает. Концы с концами сводит.

— Брина, — сказал он, — может, сходишь попудрить носик? Минут на пять?

— О нет, пусть остается! — воспротивился я. — Носик у нее вроде бы не блестит.

— Мэтт...

— Я ведь не секретничать с тобой собрался, Дэнни Бой!

— Ладно, валяй.

— Так вот, об этом парне, — продолжил я. — Похоже, он познакомился с Ким как клиент. Стал захаживать к ней. А потом что-то случилось. Короче, он к ней привязался.

— Такое иногда случается.

Еще как случается! В общем, он в нее влюбился. А тем временем к нему подкатили кое-какие людишки. Они предложили ему купить очень ценные камни, которые никогда не проходили через таможню, а потому законным способом реализовать их они не могли. Изумруды, колумбийские изумруды. Очень качественный товар!

— Мэтт, ради всего святого, скажи, ну какого дьявола ты мне все это рассказываешь?

— Но ведь это жутко интересно...

— Причем не только мне, но и всем присутствующим. Ты соображаешь, что делаешь?

Я окинул его выразительным взглядом.

— Ну, ладно, — пробормотал он через секунду. — Брина, дорогуша, слушай внимательно. Этот сумасшедший желает говорить об изумрудах.

— Любовник Ким должен был выступить в качестве посредника, найти покупателя для ловкачей, которым удалось провезти изумруды в страну. Он и раньше занимался такими делами, от лишнего доллара не отказывался. Теперь же деньги были ему особенно нужны. Ведь он был влюблен в роскошную и очень дорогую женщину. И он попытался кинуть этих ребят.

— Каким образом?

— Ну, не знаю. Возможно, стащил несколько камней. Или придержал товар. А может, вообще решил прихватить всю партию и бежать. Должно быть, он поделился своими планами с Ким, именно поэтому она заявила Чансу, что хочет уйти. Вероятнее всего, он все же прикарманил камушки и выехал из страны, чтобы продать их. Пока его не было, Ким освободилась от Чанса и ждала возвращения своего возлюбленного, чтобы начать новую счастливую, прекрасную жизнь. Но этого не случилось. Он так и не вернулся.

— Если не вернулся, кто же тогда убил ее?

— Люди, которых он обманул. Это они выманили Ким из квартиры, заставили приехать в «Гэлакси». Возможно, она рассчитывала встретиться там со своим любовником. Ведь Ким уже больше не занималась проституцией. И не пошла бы в гостиницу на свидание с клиентом. Да и вообще она была не из тех, кто шастает по гостиницам. Наверное, ей кто-то позвонил, назвался другом ее любовника, сказал, что тот боится прийти к ней домой, поскольку уверен, что за ним следят. И не будет ли она столь любезна подъехать в гостиницу?

— И она поехала...

— Да, конечно. Нарядилась, нацепила вещи, которые он ей дарил: норковый жакет и кольцо с изумрудом. Конечно, жакет не стоил целое состояние, поскольку поклонник ее был не слишком богат, не сорил, что называется, деньгами. Зато он подарил ей потрясающий изумруд: ведь изумруды ему ничего не стоили. Он был, как говорится, в деле и вполне мог присвоить один из тех колумбийских камней. А потом заказать кольцо для любимой девушки.

— И она пошла туда, и ее убили.

— Да.

Дэнни Бой пригубил водку.

— Но зачем? Считаешь, ее убили, чтобы вернуть кольцо?

— Нет. Ее убили, чтобы убить.

— Но почему?..

— Да потому, что они колумбийцы, — ответил я. — Всегда так поступают, когда надо отомстить кому-то. Да они не успокоятся, пока все семью не перебьют!

— Господи!..

— Мне кажется, что таким образом они хотят запугать своих потенциальных противников, — сказал я. — О подобных делах последнее время часто пишут в газетах, особенно об убийствах в Майами. Там всю семью уничтожили только потому, что один кокаиновый делец уничтожил другого. Колумбия — страна хоть и маленькая, но очень богатая. У них лучший в мире кофе, лучшая марихуана, лучший кокаин.

— И лучшие изумруды, да?

— Да, верно. Любовник Ким был холостяк. Сначала я думал, что он женат, вот почему так трудно было его вычислить, но он оказался свободен. Может, вообще не влюблялся, пока не встретил Ким, может, именно ради нее решил перевернуть всю свою жизнь. Как бы там ни было, но он холостяк. Ни жены, ни детишек, ни родителей. И если в наказание ты хочешь уничтожить всю семью, то за кого тут браться? Вот им и пришлось убить его подружку.

Лицо Брины побелело и стало одного цвета с волосами. Ей не нравились истории, в которых убивают чьих-то подружек.

— Убийца действовал весьма профессионально, — продолжал я, — стараясь не оставлять никаких улик. Тщательно замел все свои следы. Но что заставило его использовать мачете? Он, как мясник, изрезал тело несчастной на ленточки, вместо того чтобы прикончить ее двумя выстрелами из пистолета с глушителем. Возможно, он ненавидел проституток или же вообще всех женщин. Как бы то ни было, но он расправился с Ким... Затем привел себя в порядок, прихватил грязные полотенца, нож и ушел. Оставил ее меховое манто, и деньги в сумочке тоже оставил, а вот кольцо забрал.

— Потому что оно было очень дорогое?

— Возможно. Что касается камня, тут еще не все ясно. Это могла быть простая подделка, которую она купила себе сама. Но вполне возможно, что это был настоящий изумруд, или убийца мог ошибиться и принять его за изумруд. Одно дело — оставить на месте преступления несколько сотен, принадлежавших жертве, ну, просто показать, что ты не грабишь мертвецов. И совсем другое — оставить изумруд, который может стоить тысяч пятьдесят долларов, если это, конечно, был действительно изумруд.

— Понимаю.

— Октавио Кальдерон, молоденький портье из «Гэлакси», регистрировавший убийцу, был выходцем из Колумбии. Возможно, это — простое совпадение. Ведь в городе полным-полно колумбийцев. А может, убийца выбрал «Гэлакси» именно потому, что знал там кого-то. Это не так важно. Кальдерон, по всей видимости, знаком с убийцей. И знал о нем столько, что этого было достаточно, чтобы держать рот на замке. И когда полицейский пришел допросить его во второй раз, нервы у Кальдерона сдали, и он исчез. Или же друзья убийцы приказали ему исчезнуть. Или Кальдерон сам решил, что безопаснее будет бежать. Ну, скажем, домой, в Картахену. А может быть, он снял комнату в другом доме, где-нибудь в Куинсе.

«Или же его тоже убили, — подумал я, — вполне возможно». Но это казалось менее вероятным. Когда такие люди убивают, они предпочитают оставлять труп на виду.

— Но там вроде бы еще одну шлюху убили?

— Санни Хендрикс, — сказал я. — Нет, это — самоубийство. Возможно, ее подтолкнула смерть Ким, так что человек, убивший Ким, несет моральную ответственность и за смерть Санни. Но убила она себя сама.

— Да нет, я не об этом. Я о той уличной штучке. Транссексуале.

— Куки Блю?

— Именно. Почему ее убили? Сбить тебя со следа, что ли? Хотя никакого следа вроде бы не было.

— Правильно.

— Тогда почему? Может, после первого убийства преступник свихнулся? Что-то в голове сдвинулось, вот он и стал резать всех шлюх подряд.

— Отчасти, думаю, ты прав, — сказал я. — Вряд ли он стал бы во второй раз совершать такое жестокое и кровавое убийство, если бы не испытал удовольствия первого. Не знаю, занимался ли он сексом со своими жертвами, но в наслаждении, которое он, несомненно, испытывал, убивая их, был явно сексуальный оттенок.

— Так, значит, он выбрал Куки именно для этой цели?

Брина опять побледнела. Мало радости узнать о таком ужасе. Девушку зверски зарезали только потому, что она была подружкой человека, навредившего мафии. Да разве не страшно узнать, что любую могут убить просто так — схватить на улице и исполосовать ножом?!

— Нет, — ответил я. — Куки убили по вполне определенной причине. Маньяк искал именно ЕЕ, проехал мимо целой толпы уличных проституток, пока не увидел эту несчастную. Куки была членом семьи.

— Семьи? Какой семьи?

— Любовника.

— Значит, у этого ювелира были две подружки? Девушка по вызову и проститутка-транссексуал?

— Куки вовсе не была его подружкой. Куки была... братом.

— Куки...

— Куки Блю начинала свою жизнь под именем Марк Блауштейн. У Марка был старший брат, Адриан, который и занимался торговлей камнями. А у Адриана Блауштейна была девушка по имени Ким и деловые связи в Колумбии.

— По-твоему, между Куки и Ким все же существовала связь?

— Должна была существовать. Хотя уверен, они даже ни разу не встречались. Не думаю, что Марк и Адриан поддерживали родственные отношения в последние годы. Вот почему убийце понадобилось столько времени, чтобы разыскать Куки. Я знал, чувствовал, что между ними существует какая-то связь. Я даже сказал кому-то: «Сестры по душе». И был недалек от истины.

Дэнни Бой задумался, потом попросил Брину оставить нас на несколько минут. Спорить на сей раз я не стал. Она встала из-за стола и отошла, а Дэнни Бой подозвал официантку. Заказал себе водку и спросил, что буду пить я.

— Пока что воздержусь, — ответил я. Официантка принесла водку. Он сделал маленький глоток и поставил стакан на стол.

— В полицию ходил? — спросил он.

— Пока нет.

— Почему — нет?

— Потому, что еще толком не знаю, как действовать дальше.

— И заявился сюда?

— Именно.

— Я-то умею держать язык за зубами, Мэтт, но наша Брина-кретина понятия не имеет, как это делается. Считает, что не высказанные вслух мысли накапливаются в голове и могут взорвать черепушку, а поэтому не хочет рисковать. Да дело даже не в ней. Ты так орал, что половина зала слышала.

— Знаю.

— Я уже понял: это нарочно. Чего добиваешься?

— Хочу дать убийце понять, что я знаю.

— Ну, много времени на то, чтобы оповестить его, не потребуется.

— Хочу, чтобы ты распространил эту новость, Дэнни Бой. А сейчас, пожалуй, пойду. Может, прямо к себе, в гостиницу, может, часок-другой посижу у «Армстронга». А оттуда до моей гостиницы рукой подать.

— Тебя убьют, Мэтт!

— Он же только девчонок убивает, — сказал я.

— Куки была лишь наполовину девушкой. Может, он уже начал подбираться к мужчинам, входить, что называется, во вкус.

— Может, и так.

— И ты хочешь выманить его на себя?

— Похоже на то...

— Похоже на то, что ты окончательно свихнулся, Мэтт! Я пытался заткнуть тебе глотку, не успел ты еще порога переступить. Хотел маленько осадить тебя.

— Знаю.

— Но теперь, наверное, слишком поздно. И уже не важно, передам я эту новость дальше или нет.

— Давно уже поздно. До того, как приехать сюда, я был в городе. Знаешь парня по имени Ройял Уолдрон?

— Ясное дело. Конечно, знаю.

— Так вот, я с ним потолковал. Всем известно, что Ройял проворачивает разные делишки с ребятами из Колумбии.

— Да, — сказал Дэнни Бой. — Он вроде бы в деле.

— Так вот, они скорее всего уже знают. Но и ты можешь передать. Так, чтобы подстраховаться.

— Ничего себе — подстраховаться!.. — буркнул он. — А знаешь понятие, противоположное страхованию жизни?

— Нет.

— Страхование смерти. Да он уже ждет тебя где-нибудь за углом, Мэтт!

— Вполне возможно.

— Так почему бы тебе не снять трубку и не позвонить в полицию? Они пришлют машину, отвезут тебя куда надо, и ты сделаешь заявление. Пусть эти ублюдки тоже отрабатывают свои денежки.

— Мне нужен убийца, — сказал я. — Мне нужно встретиться с ним с глазу на глаз!

— Но ты же не латиноамериканец какой-нибудь! К чему тебе эта головная боль в стиле macho[19]?

— Ты передай, Дэнни Бой, а там видно будет.

— Погоди минутку! — Он подался вперед и понизил голос: — Ты не должен выходить отсюда без пушки. Подожди, сейчас что-нибудь раздобуду.

— Мне не нужна пушка.

— Ясное дело, нет. Кому она нужна? Ты вырвешь у него из лап мачете и заставишь этого выродка проглотить его! А потом сломаешь ему обе ноги и бросишь лежать в подворотне.

— Ну, что-то в этом роде.

— Так хочешь, чтобы я достал тебе револьвер или нет? — Он испытующе посмотрел мне прямо в глаза. — А-а... у тебя уже есть! — догадался он. — Прямо здесь, при себе, да?

— Мне не нужен никакой револьвер, — сказал я.

* * *
И действительно, он был мне совсем не нужен. Выйдя из «Верхнего узла», я сунул руку в карман и нащупал ствол моего маленького вальтера 32-го калибра. Кому он нужен? Кого напугаешь такой детской игрушкой?

Особенно в том случае, если вообще не способен спустить курок.

Итак, я вышел на улицу. Дождь продолжался, мелкий, противный. Я надвинул шляпу на лоб и огляделся.

«Меркурий» был припаркован уже на противоположной стороне улицы. Я узнал его по вмятине на крыле. Пока я стоял и разглядывал его, водитель завел мотор.

Я направился к Коламбус-авеню. Стоял на переходе и ждал, когда загорится зеленый, и вдруг увидел, как «меркурий», совершив U-образный разворот, направляется ко мне. Зажегся свет, и я перешел улицу.

Револьвер я держал в руке, а руку — в кармане. Указательный палец — на курке. Вспомнил, как совсем недавно дрожал под моим пальцем этот курок.

Тогда я тоже шел по этой улице...

Я направился к центру. Несколько раз обернулся. «Меркурий» следовал за мной примерно на расстоянии квартала.

Я не расслаблялся ни на секунду, но напряжение, в котором я находился, достигло кульминации, когда я подошел к зданию, возле которого тогда пришлось выхватить револьвер. Не смог удержаться и снова обернулся — посмотреть, не мчится ли на меня машина. При визге тормозов вздрогнул и развернулся уже было всем телом, чтобы они не застали меня врасплох, но затем сообразил, что звук этот раздался вдалеке, через несколько улиц отсюда.

Нервы...

Вспомнил, что где-то здесь упал на тротуар. В том месте, где разбилась бутылка, до сих пор валялись осколки стекла, но кто его знает, откуда они. От той же бутылки или нет. Да каждый день в городе разбивается миллион бутылок...

Пошел дальше, по направлению к «Армстронгу». Войдя, заказал кусок пирога с орехами и чашку кофе. Правую руку держал в кармане, а глазами обшаривал помещение и каждого входящего и выходящего. Покончив с пирогом, снова сунул руку в карман и чашку держал уже левой.

Немного погодя заказал еще кофе.

Зазвонил телефон. Трина сняла трубку, затем подошла к бару. За стойкой стоял плотный парень с темно-русыми волосами. Она что-то сказала ему, и он направился к телефону. Говорил недолго, всего несколько минут. Затем повесил трубку, оглядел пространство и двинулся ко мне.

Он сказал:

— Скаддер? Я Джордж Лайтнер. Нет, мы не знакомы. — Он выдвинул стул и сел. — Только что звонил Джой, — сказал он. — Кругом все спокойно. Наши ребята сидят в «меркурии», а снайперов он посадил вон в том доме, напротив, на втором этаже.

— Прекрасно!

— Я здесь не один, вон там, за первым столиком, еще двое наших. Мне показалось, вы их засекли, когда входили.

— Засек, — сказал я. — И вас тоже. Подумал: «Он или „фараон“ или киллер».

— Господи, что за глупости! Такое милое, тихое местечко... Вы здесь, насколько я понял, завсегдатай?

— Бываю реже, чем хотелось бы.

— Приятное место!.. Надо бы заглянуть сюда как-нибудь потом, когда можно будет питьчто-то покрепче кофе. Сегодня они кучу денег заработают на этом кофе. Вам, мне, двум нашим ребятам... Озолотятся.

— Кофе тут очень хороший!

— Да, неплохой. Уж куда лучше, чем те помои в участке. — Он щелкнул зажигалкой «Зиппо» и закурил сигарету. — Джой говорит, что никакой активности пока не наблюдается. Все под контролем. У вашей подруги тоже сидят наши, охраняют. Потом еще парочка в Ист-Сайде: приставлены к тем трем шлюхам, — он усмехнулся. — Насчет этого народа можно было бы не беспокоиться. Их ведь всех не прикроешь, верно?

— Верно.

— Сколько вы еще здесь пробудете? Джой считает, что этот парень должен вот-вот появиться. А если нет, то тогда вообще вряд ли сегодня появится. Будем прикрывать вас на всем пути — отсюда до гостиницы. Конечно, не следует исключать и тот вариант, что где-нибудь на крыше или на одном из верхних этажей они посадили своего снайпера. Против него мы почти бессильны. Нет, мы проверили крыши, но чуть раньше. Так что полную безопасность не гарантирую.

— Думаю, он не из тех, кто действует на расстоянии.

— Тогда все у нас в порядке. А пуленепробиваемый жилет надели?

— Да.

— Знаете, здорово помогает! Хотя, конечно, от сильного прямого удара ножом не всегда может спасти. Но мы ведь не собираемся подпускать его к вам близко. Мы считаем, что если он вышел на охоту, то совершит нападение где-нибудь на пути из бара к вашей гостинице.

— Я того же мнения.

— Ну, и когда вы собираетесь бросить ему перчатку?

— Через несколько минут, — ответил я. — Вот только кофе допью.

— Посидите, — заметил он, поднимаясь. — Можете не спешить. Сидите себе спокойненько и наслаждайтесь кофе.

Он вернулся к стойке. Я допил кофе, встал, прошел в туалет. Еще раз проверил револьвер и убедился, что все четыре патрона на месте, там, где им полагается быть. Я мог бы попросить Деркина дать мне еще пару патронов, чтобы заполнить барабан полностью. А еще он мог бы дать мне оружие понадежнее, более крупного калибра. Но он понятия не имел, что у меня есть этот маленький револьвер, а я вовсе не хотел говорить ему об этом. И потом, судя по всему, мне вообще не придется стрелять. Убийца должен попасть прямо к нам в лапы.

Но только так никогда не бывает.

Я расплатился по счету. Дождь почти перестал. Я посмотрел на «меркурий», потом — на окна зданий напротив, через улицу. Интересно, где они там посадили своих снайперов? Впрочем, не важно. Сегодня ночью для них никакой работы не предвидится. Похоже, наша рыбка не заглотнула наживку.

Я дошел до Пятьдесят седьмой улицы, стараясь держаться поближе к краю тротуара — на случай, если он засел где-нибудь в подворотне или подъезде. Шел медленно, в глубине души надеясь, что был прав и что наш «друг» не предпримет попытки нападения с расстояния. Потому что пуленепробиваемый жилет не всегда может остановить пулю. И уж ничто не может защитить человека от прямого попадания в голову.

Но это все не важно. Его здесь не было. Черт его знает, где он там прячется!

И тем не менее, войдя в гостиницу, я с облегчением перевел дух. Я был разочарован и одновременно обрадован.

В вестибюле торчали трое в штатском. Вычислить их не составляло особого труда. Я ненадолго задержался, осматриваясь, и вдруг увидел, что вошел Деркин. Подошел к своим, о чем-то пошептался с ними, потом направился ко мне.

— Мы засветились, — сказал он.

— Похоже на то.

— Дьявольщина! — буркнул он. — Но ведь мы не оставили почти ни одной лазейки, перекрыли все входы и выходы. Должно быть, учуял что-то, мерзавец, а вот как — ума не приложу. А может, еще вчера улетел домой, в свою задрипанную Боготу? А мы расставили тут ловушки для человека, который уже на другом континенте.

— Возможно.

— Во всяком случае, спокойно отправляйся спать. Если, конечно, не слишком, взвинчен, чтобы уснуть.

Пропусти пару рюмашек — и вырубишься сразу часов на восемь.

— Хорошая мысль!

— Ребята проторчат внизу весь вечер. Ни посетителей, ни новых жильцов. Пожалуй, все же оставлю одного дежурного на ночь.

— Думаешь, это необходимо?

— Думаю, не повредит.

— Ну, как знаешь.

— Мы бросили на это дело свои лучшие силы, Мэтт! И обедня того стоила, если бы удалось выкурить эту тварь. Потому что только одному Богу известно, удастся ли прочесать этот город и найти торговцев изумрудами. Может, и повезет, а скорее всего — нет.

— Понимаю.

— Ну ничего. Рано или поздно мы все равно эту вонючку достанем! Ты же знаешь.

— Ясное дело.

— Ладно, — сказал он и немного замялся. — Так ты это, пойди поспи как следует. Лады?

— Хорошо, не волнуйся.

Я поехал на лифте. «Ни в какой он не в Южной Америке, — думал я. — Да это же ясно, как Божий день, что ни в какой он не в Южной Америке! Он здесь, в Нью-Йорке, и будет убивать снова, потому что ему это понравилось».

Возможно, он занимался этим и раньше. А может, убив Ким, впервые словил кайф. Ему понравилось, и он снова займется кровопусканием, и в следующий раз ему уже не нужен будет предлог. Просто жертва, комнатка в каком-нибудь мотеле и верное мачете в руках.

«Выпей пару рюмок», — посоветовал Джой.

А мне совсем не хотелось пить.

Десять дней! Вот улягусь спать трезвым, как стеклышко, и будет ровно десять дней.

Я достал револьвер из кармана и сунул его в ящик стола. Нащупал в другом кармане браслет из слоновой кости и положил рядом с револьвером. Он все еще был завернут в бумажное полотенце из кухни Ким. Снял слаксы и пиджак, повесил их в шкаф, потом снял сорочку. Освободиться от пуленепробиваемого жилета было не так-то просто, а уж носить его — просто мука. Я знал, что именно поэтому большинство полицейских предпочитают обходиться без жилетов. С другой стороны, кому охота схлопотать пулю.

Я все же стащил с себя эту штуковину и бросил на туалетный столик, в ящике которого лежал револьвер. Да, нечего сказать, жилетик этот — вещь очень удобная, к тому же довольно теплая. Я просто взмок под этой тяжестью, и на майке, в подмышках, проступали темные круги. Я снял майку, трусы и носки, и тут что-то щелкнуло или звякнуло... Во мне словно сигнал тревоги сработал. Я обернулся и увидел, как распахнулась дверь ванной комнаты...

Он заполнил собой дверной проем — крупный самец с оливковой кожей и бешеными глазами. Он был абсолютно голый, как и я, и держал в руке мачете со сверкающим лезвием длиною в фут.

Я бросил в него жилет. Он взмахнул ножом и отшвырнул жилет. Я успел схватить револьвер из ящика и одновременно метнуться в сторону. Лезвие описало в воздухе дугу. Он промахнулся. Снова поднял руку с мачете — и тут я выстрелил прямо ему в грудь. Четыре раза подряд.

Глава 31

Линия метро «LL» начинается на Восьмой авеню, пересекает Манхэттен в районе Четырнадцатой улицы и обрывается где-то у черта на куличках, в Кэнарси. Первую остановку поезд делает по ту сторону реки, в Бруклине — на углу Бедфорд-авеню и Северной Семидесятой. Я вышел и шагал пешком, пока не нашел его дом.

А нашел я его не сразу, так как пару раз свернул не туда, куда надо, но погода располагала к прогулке. Сияло солнце, небо было ясное и безоблачное, и, как мне показалось, даже потеплело.

Справа от гаража высилась массивная дверь без окошка. Я позвонил в колокольчик, но ответа не получил, к тому же и звонка внутри слышно не было. Ах да, кажется, он предупреждал, что отключил звонок... Я снова дернул за колокольчик — тот же результат.

К двери был прикреплен медный молоточек, и я воспользовался этим. Безрезультатно! Тогда, сложив руки рупором, я заорал:

— Чанс! Откройте, это я, Скаддер! — а потом застучал в дверь и кулаками, и молотком.

Дверь выглядела совершенно неприступной. Я попробовал толкнуть ее плечом, но понял, что таким способом не прорваться. Можно, конечно, разбить окно и влезть в него. Но какие-нибудь бдительные соседи обязательно вызовут полицию или же, что еще хуже, прихватят пистолет и явятся сами.

Я еще немного повозился с дверью. И вдруг услышал, как заработал моторчик — и дверь гаража начала подниматься.

— Сюда, — сказал он. — Прежде чем вы вышибите эту чертову дверь!

Я прошел в гараж, и он нажатием кнопки опустил дверь.

— Мой парадный подъезд не открывается, — сказал он. — Разве я тогда вам не говорил? Наглухо забит. Засовы и прочее.

— Вот будет весело, если у вас начнется пожар!

— В окошко выпрыгну. Но слыханное ли дело, чтобы когда-нибудь загорелось пожарное депо?

Одет он был точно так же, как тогда, при последней нашей встрече. Светло-голубые джинсы и темно-синий пуловер.

— А вы свой кофе забыли, — сказал он. — Или это я забыл дать вам. Ну, позавчера, помните? Вы же хотели прихватить с собой пару фунтов.

— Да, верно. Забыл.

— Для вашей подруги. Очень эффектная женщина. Кстати, а я только что сварил себе кофе. Хотите чашечку?

— Спасибо.

Я прошел вслед за ним на кухню. И сказал:

— А вас, смотрю, не так просто поймать.

— Да. Перестал звонить к себе в справочную.

— Знаю. Последние новости слышали? По радио передавали. В газете тоже есть сообщение.

— Нет, не слышал. Вам ведь черный?

— Да, пожалуйста. Все кончено, Чанс! — Он вскинул на меня глаза. — Мы взяли того парня.

— Парня? Убийцу?

— Да, убийцу. И я подумал, что надо бы приехать и рассказать вам.

— Что ж, — заметил он, — буду рад послушать.

* * *
Я довольно подробно описал ему все, что произошло. Я уже выучил эту историю почти наизусть. Была середина дня, и с двух часов ночи — с того самого момента, как я всадил в Педро Антонио Маркеса четыре пули, — я успел рассказать ее несколько раз.

— Так, значит, вы его убили... — протянул Чанс. — Ну, и как себя чувствуете после этой истории?

— Пока рано говорить.

Зато я знал, как чувствует себя Деркин. Его так и распирала радость.

— Когда они мертвые, — говорил он, — ты твердо знаешь, что на улице года три не появятся. Вообще никогда не появятся и не сделают этого снова. А этот был просто грязное животное. Попробовал вкус крови, и ему понравилось...

— А это точно он? — спросил Чанс. — Не ошибаетесь?

— Не ошибаемся. Его опознал управляющий мотелем «Паухаттан». А еще они сравнили два смазанных отпечатка: один — из «Паухаттана», другой — из «Гэлакси». Они идентичны, и это дает возможность привлечь его сразу за два убийства. И еще мачете, которым он пользовался в обоих случаях. Удалось обнаружить следы крови, в том месте, где лезвие крепится к рукоятке. И группа этой крови совпадает с группой крови то ли Ким, то ли Куки, точно не помню, кого именно.

— Как же он пробрался к вам в номер?

— Прошел через вестибюль, поднялся на лифте.

— Но ведь там дежурили полицейские!

— Ну, и что с того? Он просто прошел мимо них, взял свой ключ у портье и поднялся в номер.

— Но как же ему удалось?..

— Нет ничего проще, — ответил я. — Он зашел в гостиницу и зарегистрировался накануне. Так, на всякий случай. Он ведь все планировал очень тщательно. А потом он узнал, что я его разыскиваю, и вернулся в гостиницу. Сначала поднялся к себе в комнату, потом зашел ко мне и спрятался в ванной. Замки у нас в гостинице самые примитивные. Он разделся, приготовил мачете и стал ждать меня.

— И почти достиг своей цели...

— Мог бы достичь. Если бы, допустим, стоял прямо за дверью. Прикончил бы меня в считанные секунды, еще до того, как я сориентировался бы. Или же мог посидеть в ванной еще несколько минут и дождаться, пока я не улягусь в постель. Но он получал слишком большое удовольствие от этой кровавой бойни и не стал ждать. Он хотел, чтобы в момент убийства мы оба были обнаженными: вот он и сидел в ванной, изнывая от нетерпения. Ну, и, конечно, если бы под рукой у меня не оказалось револьвера, он бы меня убил.

— Так он был киллером-одиночкой?

— Убивал он, конечно, один! Но у него наверняка были партнеры в операциях с изумрудами. Может, полиции удастся отыскать их. А может, и нет. И потом, даже если их и поймают, доказать их вину будет крайне сложно.

Он кивнул.

— А что случилось с братом? С любовником Ким, с которого все началось?

— Он так и не появился. Возможно, тоже убит. Или же в бегах, и будет бегать до тех пор, пока колумбийцы его не достанут.

— Неужели смогут?

— Вполне вероятно. Они не знают жалости.

— Ну, а тот служащий из гостиницы? Как его, Кальдерон, что ли?

— Да, Кальдерон. Думаю, если он затаился где-нибудь в Куинсе, то рано или поздно прочтет обо всем в газетах. Выберется из укрытия и вернется на прежнюю работу.

Он хотел сказать что-то еще, но передумал. Взял чашки и ушел на кухню за новой порцией кофе. Вернулся и поставил чашку на стол передо мной.

— Вы, наверное, поздно встали? — заметил он.

— Вообще не ложился.

— Всю ночь на ногах?

— Да.

— Сам я тоже мало спал. Так, подремал в кресле, и все. Я, как лягу в постель, заснуть не могу. Даже просто лежать не могу. Встану, разомнусь на тренажере, пойду в сауну, потом в душ, потом попью кофейку и снова сижу и ничего не делаю.

— Вы перестали звонить в справочную...

— Да, перестал. И выходить из дома тоже перестал. Нет, не голодал, конечно. Доставал что-нибудь из холодильника и жевал, даже не понимая, что ем. Ким умерла, и Санни умерла, и Куки умерла, и, возможно, брат ее тоже умер. Приятель Ким... И тот, как его там, тоже убит. Ну, тот, которого вы застрелили? Никак не могу запомнить его имя.

— Маркес.

— Да, Маркес. Тоже умер. Кальдерон исчез, а Руби — в Сан-Франциско. А вот где Чанс — это вопрос. А ответ: я не знаю. Ну, во всяком случае, из дела точно вышел.

— Почему? Ведь остальные ваши девушки уже успокоились.

— Да, вы говорили.

— А Мэри Лу собирается встать на путь истинный. Говорит, что все равно не жалеет, что прошла через все это. Многому научилась, многое поняла, и теперь в ее жизни начинается новый этап.

— Да, я ей звонил. И, кажется, рассказывал вам о ней тогда, после похорон?

Я кивнул.

— А Донна надеется получить грант от какого-то там фонда. Хочет зарабатывать на жизнь чтением лекций и выступлениями на разных семинарах. Считает, что дошла до такого уровня нравственного падения, что если не остановится, не перестанет торговать своим телом, стихи от нее уйдут.

— Она очень талантлива, Донна. Буду рад, если она посвятит себя только поэзии. Так вы сказали, она получает грант?

— Считает, что у нее есть все шансы.

Он усмехнулся.

— Ну, а что же остальные? Что собирается делать малышка Фрэн? Уж не подписала ли контракт с Голливудом и не собирается ли переехать на Беверли-Хиллз?

— Если это и произойдет, то не сегодня, — ответил я. — Поскольку пока она хочет жить в Виллидже, курить травку и развлекать «очень милых» молодых людей с Уолл-стрит.

— Так, значит, Фрэн у меня осталась?

— Думаю, да.

Какое-то время он молча расхаживал по комнате, затем снова опустился на пуф.

— Да это раз плюнуть! Набрать новых — пять — шесть девиц, — сказал он. — Вы не представляете, как это просто. Проще не бывает.

— Вы уже раньше говорили.

— Но это правда, дружище! Знаете, сколько на свете женщин, которые просто сидят и ждут, чтобы им объяснили, что же им делать с их дурацкими жизнями! Стоит мне выйти из дома — и через неделю, нет, даже раньше, у меня будет полный комплект! — Он встряхнул головой. — Тут только одно «но».

— Какое?

— Мне больше не хочется этим заниматься! — Он снова вскочил. — Я же был замечательным сутенером! И мне нравилось это. Я, как модельер, нарисовал себе жизнь, выкроил, словно костюм, и он сидел на мне как влитой. Облегал, как собственная шкура! И знаете, что потом произошло?

— Что?

— Я из него вырос.

— Бывает и так...

— Приходит какой-то психопат с ножом и перечеркивает всю мою жизнь. Я не у дел. И знаете, что-нибудь подобное все равно бы случилось. Рано или поздно.

— Рано или поздно... — повторил я. И вспомнил, как мне самому пришлось уйти из полиции после того, как пуля, вылетевшая из моего пистолета, смертельно ранила Эстрелиту Ривейру. — Жизнь меняется, — заметил я. — И просто бессмысленно противостоять этим изменениям.

— Так что же мне делать?

— Да что угодно!

— Например?

— Можете вернуться в колледж.

Он рассмеялся:

— И изучать историю искусств! Но мне вовсе не хочется снова торчать в классной комнате. Однажды мне все уже так надоело, что я ушел в армию и покончил со всей этой тягомотиной. А знаете, до чего я додумался прошлой ночью?

— Расскажите.

— Мне захотелось развести огромный костер. Собрать все эти маски, сложить их в кучу посреди комнаты, плеснуть бензинчика и поднести спичку. Уйти, как уходили викинги, и унести с собой все свои сокровища. Я об этом уже не раз думал. Но можно и по-другому. Распродать все это барахло. Дом, деревяшки, машину. На первое время, думаю, денег хватит.

— Наверное.

— Ну, а потом что делать?

— А что, если вам заняться торговлей?

— Вы что, с ума сошли, дружище? Чтобы я торговал наркотой? Да я даже сутенером больше не могу быть, а, сутенерство — дело куда более чистое, чем наркотики.

— Да нет, не наркотиками.

— Чем же тогда?

— Африканскими масками, скульптурой. У вас же их, насколько я знаю, много, и все наверняка ценные.

— Да уж! Мусора не держу.

— Вы говорили. Так вот, почему бы вам не использовать вашу коллекцию хотя бы для начала? И потом: вы ведь уже здорово поднаторели в этом деле, насколько я понимаю?

Он нахмурился.

— Я и раньше об этом подумывал, — сказал он после паузы.

— И?..

— Я дилетант. Хотя и с приличным багажом. Плюс ко всему у меня есть чутье, ну, знаете, нечто такое, чему не научит ни колледж, ни книжки. Но для того, чтобы стать дельцом, этого, черт побери, мало. Нужны манеры, надо уметь вести себя в обществе, нужно изменить стиль жизни. В общем, все изменить.

— Но вы же в свое время изобрели Чанса?

— И что с того?.. А, понял! Вы хотите сказать, что я с таким же успехом могу изобрести и ниггера — торговца предметами искусства, да?

— Разве нет?

Он на секунду задумался.

— А знаете, может, и получится, — сказал он наконец. — Надо все обдумать, взвесить.

— Время у вас есть.

— Масса времени!.. — Он пристально посмотрел на меня; в карих глазах затанцевали золотистые искорки. — Сам до сих пор не пойму, почему нанял именно вас, — сказал он. — Нет, клянусь Богом, не пойму! Может, хотел выглядеть благородным и добрым; эдаким суперсутенером, решившим отомстить за смерть шлюхи. Если бы я знал тогда, к чему это приведет...

— Возможно, эта трагедия помогла спасти несколько жизней, — сказал я. — Может, это послужит вам утешением.

— Но ведь не удалось спасти ни Ким, ни Санни, ни Куки!

— Ким — не удалось. А Санни покончила с собой, ушла из жизни добровольно. А что касается Куки, то Маркес, выследив ее, все равно бы убил. И продолжал бы свое черное дело, если бы я его не остановил. Нет, рано или поздно полиция бы на него вышла, но к тому времени на его счету было бы еще несколько жертв. Такие сами не останавливаются. Это ведь извращенцы. Знаете, когда он вышел из ванной с мачете в руке, у него была эрекция.

— Что, серьезно?

— Абсолютно.

— Так, значит, он вышел на вас... он сексуальный маньяк!

— Ну, лично я больше испугался ножа.

— Да уж, — заметил он. — Вас можно понять.

Он хотел отблагодарить меня, дать что-то вроде премии, Я сказал, что не вижу в этом необходимости, что он и так был достаточно щедр, но он настаивал, а когда люди упорно требуют, чтобы я взял у них деньги, особой охоты спорить с ними у меня, как правило, не возникает, Я сознался, что «изъял» из квартиры Ким браслет из слоновой кости. Он рассмеялся и заметил, что совсем забыл об этой вещице и что моей даме подарок понравится: это и будет частью моей премии, а еще — некоторая сумма наличными и два фунта кофе, приготовленного по его особому рецепту.

— А если вам понравится этот кофе, — добавил он, — так и быть, подскажу, где раздобыть такой же.

Он отвез меня в город. Я мог бы поехать и на метро, но он настоял на своей услуге, заметив, что и сам все равно собирался на Манхэттен, навестить Мэри Лу, Донну и Фрэн и обсудить с ними планы на будущее.

— Надо же попользоваться машиной хотя бы напоследок, — сказал он. — Может, придется загнать ее, чтобы наскрести денег для нового дела. Может, и дом тоже придется продать, — он покачал головой. — Хотя не хотелось бы. Мне нравится здесь жить.

— Но можно начать дело, взяв государственный кредит.

— Издеваетесь, что ли?

— Да нет, я серьезно. Вы же принадлежите к нацменьшинству. И множество всевозможных контор только и мечтают, как бы ссудить вам деньги.

— Это мысль! — заметил он.

Остановившись у входа в гостиницу, он сказал:

— Эта колумбийская задница, никак не могу запомнить его имя...

— Педро Маркес.

— Да, точно. Так он под этим именем зарегистрировался в вашей гостинице?

— Нет. Оно значилось в его удостоверении личности.

— Так я и думал. Он успел побывать Ч. О. Джоунсом и М.Д. Риконом. Интересно, какую же прхабель он изобрел, вселяясь в вашу гостиницу?

— Мистер Старудо, — ответил я. — Томас Эдвард Старудо.

— Т. Э. Старудо. Testarudo! Какое-то испанское ругательство?

— Нет, не ругательство. Просто слово.

— А что оно означает?

— Упрямый, — ответил я. — Упрямый или тупоголовый.

— Что ж, — заметил он, улыбнувшись. — Здесь у нас, безусловно, не может быть к нему претензий.

Глава 32

Поднявшись к себе, я положил пакет с кофе на туалетный столик, потом проверил, не прячется ли кто-нибудь в ванной. И тут мне стало стыдно: веду себя, как какая-нибудь старая служанка, заглядывающая под кровать. Со временем эта настороженность пройдет. И револьвера я уже с собой не носил. Тем более что он теперь не заряжен. Согласно официальной версии получил я его от Деркина, для самообороны. Деркин даже не поинтересовался, откуда у меня эта игрушка. Думаю, ему было наплевать.

Я сидел в кресле и смотрел на пол, на то место, где упал Маркес. На ковре еще остались следы кровавых пятен и мела, которым обычно очерчивают контуры тела.

Интересно, смогу ли я теперь спать в этой комнате? Можно попросить перевести меня в другую. Но здесь я прожил уже несколько лет и как-то привык. Даже Чанс заметил, что она мне подходит, эта комната. И, наверное, так оно и было.

Как же я чувствую себя после того, как убил человека?

Я думал об этом и решил, что чувствую себя прекрасно. Ведь я почти ничего не знал об этом сукином сыне. Говорят, понять — значит простить. И, может, если бы я знал всю историю его жизни, то понял бы, откуда возникла в этом человеке жажда крови. Но прощать его вовсе не обязательно. Это дело Господа Бога, а не мое.

И еще, оказывается, я вполне способен спустить курок. И не было никаких рикошетов, промахов, осечек — ничего. Была удача! Четыре выстрела — и все, как один, прямо в грудь. Прекрасно провел расследование, ловко расставил ловушки, замечательно стрелял!

Я спустился и вышел на улицу. Завернул за угол, подошел к «Армстронгу», заглянул в витрину и прошел мимо. Дальше, по Пятьдесят восьмой, потом снова за угол и еще полквартала. Добрался до «Фэррела», вошел и остановился у стойки.

Народу не так уж много. Музыка из автомата: какой-то эстрадный баритон в сопровождении гитар.

— Двойную порцию «Эли Тайм»! — сказал я. — И отдельно содовой.

Я спокойно стоял, ожидая, пока бородатый бармен нальет мне виски и воду, а затем придвинул оба стакана. Положил на стойку десятку. Он взял ее и принес мне сдачу.

Я посмотрел на виски. В густой янтарной жидкости плясали световые блики. Я потянулся к стакану, и тут мягкий, тихий внутренний голос прошептал: «С возвращением».

Я отдернул руку. Оставив стакан на стойке, выбрал из сдачи двадцатицентовик. Подошел к телефону, бросил монетку в отверстие и набрал номер Джен.

Нет ответа. Длинный гудок.

«Тем лучше, — решил я. — Я свое обещание сдержал». Конечно, я мог и не туда попасть, или же просто телефон барахлит. Такое случается.

Я снова бросил монету в отверстие и еще раз набрал номер. Двенадцать долгих гудков.

Нет ответа. Длинный гудок.

Ну, что ж, все правильно. Я достал монетку и вернулся к бару. Мелочь до сих пор лежала там. Целы были и два стакана — с водой и виски.

Й я подумал: «А зачем?»

Дело сделано, расследование успешно завершено. Убийца уже никогда никого не убьет. Я все сделал правильно, как надо, и очень гордился своей ролью во всем этом процессе. Я не нервничал. Не волновался. В депрессии не пребывал. Да Бог ты мой, вообще чувствовал себя просто замечательно!

А на стойке бара, прямо передо мной, стояло двойное виски. И пить его мне не хотелось. Да я и думать забыл о поддачах, и вдруг пожалуйста: стою себе здесь со стаканчиком...

Что со мной происходит?

Если я сейчас выпью, то или умру на месте, или все снова кончится больницей. Может быть, я там проваляюсь всего день, а может, неделю или месяц, но мне будет конец! Я это знаю. И не хочу умирать, и не хочу лежать в больнице, и тем не менее опять торчу в этой забегаловке и передо мной стоит виски.

Потому что...

Что — потому что?

Потому...

Я оставил виски на стойке. Оставил там и сдачу. И вышел.

* * *
Ровно в половине восьмого я сбежал по ступенькам в подвальное помещение собора Святого Павла, где проходило собрание. Взял чашку кофе, печенье и уселся поудобнее.

Я только что не сорвался. Целых одиннадцать дней держался — и вдруг без всякой на то причины зашел в бар и заказал спиртное! И едва не выпил это виски, еще минута — и опорожнил бы стакан. И по ветру те одиннадцать дней, что дались мне с таким трудом. Да что со мной происходит?

Ведущий произнес несколько вступительных слов и представил выступающего. Я сидел и старался добросовестно слушать, но никак не получалось. Сознание неумолимо возвращало меня к прискорбной реальности — стаканчику виски в баре. Я ненавидел виски! И думать о нем не желал, и тем не менее оно притягивало меня, точно магнит железные опилки.

«Господи, мое имя Мэтт и мне кажется, что я схожу с ума!..»

Выступавший замолчал. Я зааплодировал вместе со всеми. Во время перерыва пошел в туалет, скорее для того, чтобы ни с кем не общаться. Вернулся в зал и снова налил себе кофе — опять же вовсе не потому, что мне так уж его хотелось. А что, если оставить стаканчик и смотаться отсюда? Уйти в гостиницу и поспать. Ведь я не спал уже двое суток. Сон принесет мне сейчас намного больше пользы, чем это собрание, тем более что я все равно не слушаю, о чем они там болтают.

Но я еще крепче сжал стаканчик и вернулся на место.

Началось обсуждение. На меня накатывали волны людских голосов, но я ничего не слышал.

Затем настал мой черед.

— Мое имя Мэтт, — сказал я. И после короткой паузы повторил: — Мое имя Мэтт. И я алкоголик...

И тут случилось невероятное. Я вдруг заплакал.

Лоуренс Блок Когда закроется священный наш кабак

И вот ночи приспел конец,

Ночи стихов, когда не страшен мрак.

И каждому быть одному,

Когда закроется священный наш кабак.

Дейв Ван Ронк

Глава 1

Окна у Моррисси были закрашены черной краской. Взрыв был очень громким и прозвучал достаточно близко и изрядно всех ошеломил. Разговор смолк на полуслове, официант замер на полпути, превратившись в статую с подносом в руке и занесенной ногой. Шум в помещении моментально стих, и еще долгое время стояла тишина, словно все затаили дыхание.

Кто-то сказал: «Господи Иисусе», и все наконец смогли выдохнуть. Сидящий за нашим столиком Бобби Русландер достал сигарету и сказал:

— Похоже на взрыв бомбы.

— "Бомбы с вишнями"[1], — добавил Скип Дево.

— Всего-навсего?

— Этого вполне достаточно, — сказал Скип. — «Бомба с вишнями» — вполне серьезный боеприпас. Если тот же заряд поместить в металлическую оболочку вместо бумажной, то получится уже совсем не игрушка. Если поджигаешь эту малышку и невзначай забываешь отойти, то потом приходится учиться делать элементарные вещи левой рукой.

— Грохот был позначительней, чем от фейерверка, — продолжал настаивать Бобби. — Больше похоже на динамит или гранату. Словно третья мировая началась, вот на что это похоже.

— Вы только послушайте этого актера, — ласково сказал Скип. — Как вам нравится этот парень? Сражавшийся в окопах, штурмовавший обдуваемые ветрами высоты, месивший грязь, наш Бобби Русландер, потрепанный ветеран тысячи военных кампаний.

— Ты имеешь в виду — потрепанный выпивкой? — заметил кто-то.

— Актер хренов. — Скип взъерошил Бобби волосы. — Эй, я слышал орудийный залп. Знаешь этот анекдот?

— Это я теберасскажу анекдот.

— Эй, я слышал орудийный залп. Ты когда-нибудь выстрел-то слышал? Последний раз, когда у нас была война, — продолжал Скип, — Бобби принес справку от своего психиатра: «Дорогой Дядя Сэм, извините Бобби за его отсутствие, так как пули сводят его с ума».

— Это была идея моего старика, — сказал Бобби.

— Но ты пытался его отговорить. «Дай мне оружие, — говорил ты. — Я хочу послужить своей стране».

Бобби засмеялся. Одной рукой он обнимал свою девушку, а другой держал выпивку.

— Я только сказал, что, по-моему, это было похоже на взрыв динамита.

— Динамит по-другому взрывается. — Скип покачал головой. — У каждого взрыва свой особый звук. Взрыв динамита очень громкий, и звук более монотонный, чем у «бомбы с вишнями». Все взрывы звучат по-разному. У гранаты звук совершенно другой, похожий на музыкальный аккорд.

— Последний аккорд, — сказал кто-то, а кто-то другой добавил:

— Прислушайтесь, это похоже на стихи.

— Я хотел назвать свой кабак «Подковы и Ручные Гранаты», — сказал Скип. — Знаете, что бы стали говорить: не придавайте значения внешнему виду подков и ручных гранат.

— Хорошее название, — заметил Билли Киген.

— Мой партнер его возненавидел, — продолжал Скип. — Этот чертов Касабиан! Он сказал, что название не годится для кабака, а больше подойдет заковыристому бутику или какому-нибудь магазинчику в Сохо, торгующему игрушками для учеников начальной школы. Не знаю. Название «Подковы и Ручные Гранаты» мне по-прежнему нравится; мне нравится, как это звучит.

— "Конский Навоз и Ручная Работа", — пошутил кто-то.

— Может, Касабиан и был прав, если все в итоге так и начнут называть заведение. — Потом Скип снова обратился к Бобби: — Если уж заговорили о разных взрывах, то тебе стоило бы услышать миномет. Как-нибудь попроси Касабиана рассказать про миномет. Это замечательная история.

— Обязательно.

— "Подковы и Ручные Гранаты", — не унимался Скип, — вот как нужно было назвать кабак.

Вместо этого они с партнером назвали свое местечко «Мисс Китти». Большинство посетителей считали, что это название навеяно телесериалом «Пороховой дым»[2], но на самом деле так именовался один бордель в Сайгоне. Я чаще захаживал в заведение «У Джимми Армстронга», на 9-й авеню, между 57-й и 58-й улицами. «Мисс Китти» тоже стоял на 9-й авеню, но ниже 56-й улицы, этот кабак был слишком большим и шумным для меня. В выходные дни я в него не заходил, но будними вечерами, когда народу становилось меньше и шум стихал, это местечко казалось вполне приличным.

Этой ночью мы там уже побывали. Сначала мы зашли к «Армстронгу», и около половины третьего ночи нас там осталось только четверо: Билли Киген за барной стойкой, я да еще пара пташек, уже изрядно накачавшихся «Блэк Рашн»[3]. Билли закрылся, девчонки, пошатываясь, растворились в ночи, и мы вдвоем пошли к «Мисс Китти». А где-то в районе четырех закрылся Скип, и мы все пошли к Моррисси.

Моррисси не закрывались часов до девяти-десяти утра. Легально бары в Нью-Йорке могли работать до четырех утра, а по субботам закрывались на час раньше. Но у Моррисси заведение было нелегальным и поэтому свободным от всяких ограничений. Оно находилось на втором этаже четырехэтажного кирпичного здания, стоящего среди таких же строений на 51-йулице, между 11-й и 12-й авеню. Около трети домов этого квартала пустовали, их окна были заколочены досками или разбиты, а некоторые подъезды были завалены бетонными блоками.

То здание полностью принадлежало Моррисси. Думаю, обошлось оно им не дорого. Они жили в двух верхних этажах, первый этаж сдавали любительскому ирландскому театру, а на втором этаже продавали пиво и виски в запрещенное для всех баров время. Этот этаж представлял собой огромное открытое помещение, в котором были сломаны все внутренние перегородки. С одной из стен они полностью удалили слой штукатурки, обнажив кирпичную кладку, остальные стены, со встроенными светильниками, украшали вставленные в рамочки плакаты «Аэро Лингус»[4] и копия декларации Ирландской Республики Пирса от 1916 года («Ирландские мужчины и женщины, именем Господним и ушедшими поколениями...»), пол был сколочен из широких сосновых досок, тщательно отполированных и покрытых лаком. Вдоль одной из стен тянулась небольшая барная стойка, а оставшееся пространство занимали двадцать — тридцать квадратных столов с грубой деревянной поверхностью.

Мы сидели за двумя сдвинутыми вместе столами. Мы — это Скип Дево, Билли Киген — бармен из «Армстронга», Бобби Русландер и его девушка на этот вечер, рыжеволосая Хелен с сонными глазами. Здесь же были Эдди Грильо, что работал в баре одного итальянского ресторанчика на Западной 40-й улице, да еще один парень по имени Винс, звукооператор с канала Си-би-эс.

Я пил бурбон, это был либо «Джек Дэниелс», либо «Эрли Таймс», другого Моррисси не продавали. У них всегда имелось в наличии три или четыре вида скотча, «Кэнэдиан Клаб»[5] и по одному виду джина и водки, два вида пива: «Бад» и «Хайнекен», коньяк и парочка разных ликеров. Кажется, был «Калуа»[6], потому что в этом году больше всего пили «Блэк Рашн». Еще можно было найти три вида ирландского виски: «Бушмиллс», «Джеймисон» и «Пауэрс», которое никто не заказывал, но очень любили братья Моррисси. Можно было предположить, что у них найдется ирландское пиво, хотя бы «Гиннесс», но Тим Пэт Моррисси однажды сказал мне, что ему не нравится «Гиннесс» в бутылках — оно ужасное — и что он любит только крепкий портер и только тот, что производится по другую сторону Атлантики.

Они были крупными ребятами, эти Моррисси, с высокими широкими лбами и густыми бородами цвета ржавчины. Одевались они всегда в черные брюки, черные блестящие грубые башмаки, белые рубашки с закатанными до локтей рукавами и белые фартуки до колен, каку мясников. Их официант, стройный, гладко-выбритый парень, носил такую же одежду, но на нем она смотрелась как униформа. Думаю, он приходился Моррисси кузеном. Чтобы здесь работать, ему обязательно надо было быть кровным родственником владельцев.

Они были открыты семь дней в неделю с двух ночи до десяти утра. Выпивка у них стоила по три доллара, дороже, чем в большинстве баров, но вполне в пределах разумного для заведения, работающего в запрещенные часы. К тому же выпивка у них была хорошая. Пиво продавалось за два доллара. Здесь могли смешать любые напитки, но посетители не особо любили заказывать коктейли.

Не думаю, чтобы у Моррисси когда-либо были проблемы с полицией. Хотя неоновая вывеска отсутствовала, это никого не могло обмануть. Копы хорошо знали, что здесь находится, а этой ночью я заметил парочку патрульных из северного Мидтауна да еще давно знакомого инспектора из Бруклина. За одним из столиков сидели два негра, я узнал обоих: одного я частенько видел в первых рядах у ринга во время боев, а второй был сенатором. Уверен, что Моррисси платили за то, чтобы их не закрывали, но помимо денег у них явно были хорошие связи с местными политиками.

К тому же они не разбавляли выпивку и разливали хорошие напитки. А разве это не самая лучшая рекомендация?

* * *
Снаружи раздался взрыв еще одной «бомбы с вишнями». На сей раз он прозвучал дальше, в квартале или двух отсюда, и поэтому все продолжали говорить как ни в чем не бывало. За нашим столиком парень с Си-би-эс распинался, что все слишком торопятся с празднеством:

— Ведь четвертое июля будет только в пятницу, верно? Сегодня у нас какое число, первое?

— Последние два часа уже второе.

— Так, значит, впереди еще целых два дня. Куда спешить?

— У тех, кто затарился фейерверками, руки чешутся, — ответил Бобби Русландер. — А знаете, кто хуже всех? Эти чертовы чинки[7]. Я как-то встречался с одной девчонкой, что жила рядом с Чайнатауном. Там в полночь можно было увидеть все: от римских свеч до «бомбы с вишнями» — все что угодно. Причем не только в июле, а круглый год. Когда дело доходит до фейерверков, то они все ведут себя как малые дети.

— Мой партнер хотел назвать бар «Маленький Сайгон», — сказал Скип. — А я говорил ему: «Джон, ради бога, люди подумают, что это китайский ресторан. К тебе начнут приходить семейки из Рего-парка и заказывать „му гу гай пен“ и прочую китайскую хрень». Он говорит: «Да при чем тут Китай — мы про Сайгон говорим». А я ему: «Да не при чем, ясное дело, и мы с тобой это знаем, но людям из Рего-парка без разницы, что один косоглазый, что другой. Они только знают, что „му гу гай пен“ делают маленькие косоглазые желтые человечки».

— А людям из Парк-Слоупа? Им тоже без разницы или как? — спросил Билли.

— Людям из Парк-Слоупа? — задумчиво повторил Скип, нахмурившись. — Да пошли люди из Парк-Слоупа к такой-то матери!

Хелен, девушка Бобби Русландера, сказала очень серьезно, что ее тетя живет в Парк-Слоуп. Скип оглядел ее. Я поднял свой стакан. Он оказался пустым, и я оглянулся вокруг в поисках безбородого официанта или кого-нибудь из братьев.

Я как раз смотрел на входную дверь, когда она распахнулась. Тот из братьев, что охранял внизу входную дверь, споткнулся о порог и налетел на стол, опрокинув стоящий рядом стул. От удара на столе разлилась выпивка.

В следующий же миг в зал ворвались двое мужчин. Один был ростом около шести футов[8], второй — на пару дюймов ниже. Оба худощавые. Одеты они были в потертые голубые джинсы и теннисные туфли. На том, что повыше, была бейсбольная куртка, а на втором — ярко-голубая нейлоновая ветровка. На головах у них красовались бейсболки, а на лица были повязаны кроваво-красные платки, треугольником закрывающие рот и щеки.

У каждого в руке было по пушке. У одного — короткоствольный револьвер, другой держал длинноствольный автоматический пистолет. Он поднял пистолет вверх и сделал два выстрела в обитый жестью потолок. Звуки выстрелов не были похожи ни на «бомбу с вишнями», ни на гранату.

Грабители двигались по помещению с неимоверной быстротой. Один зашел за барную стойку и показался из-за нее, держа в руках коробку из-под сигар «Гарсиа и Вега», где Тим Пэт держал выручку за ночь. На барной стойке стояла стеклянная банка, на которой от руки было написано, что сюда собираются пожертвования в фонд семей ИРА[9], чьи члены сидят в тюрьме в Северной Ирландии. Налетчик вытащил оттуда все банкноты, оставив мелочь.

Пока он все это проделывал, тот, что повыше, наставив пистолет на Моррисси, приказал им вывернуть свои карманы. Он забрал наличные из их бумажников и связку банкнот у Тима Пэта. Второй отложил коробку из-под сигар, подошел к дальней стене зала и отодвинул в сторону рамку с постером компании «Аэро Лингус», на котором были изображены Мохеровы скалы[10], чтобы добраться до стенного шкафчика. Грабитель выстрелил в замок и, открыв его, вынул небольшой металлический сейф, потом взял его под мышку, вернулся и забрал сигарную коробку, нырнул за дверь и исчез в ночи.

Его напарник продолжал держать Моррисси на мушке, пока выходил из помещения. Дуло его пистолета было нацелено в грудь Тима Пэта, и в какой-то момент я подумал, что он сейчас выстрелит. Это у него был длинноствольный автоматический пистолет, и именно он сделал два выстрела в потолок, так что, выстрелив в Тима Пэта, он вряд ли бы промахнулся.

А я ничего не мог сделать.

Но этот миг прошел. Парень выдохнул через рот, и его красный платок приподнялся от дыхания. Он попятился к двери, выскользнул за нее и побежал вниз по лестнице.

Никто не шелохнулся.

Затем Тим Пэт коротко пошептался с братом, с тем, что до этого охранял дверь внизу. Брат кивнул головой и подошел к открытому стенному шкафу у дальней стены. Он закрыл его и повесил на место плакат.

Тим Пэт переговорил со вторым братом, потом прочистил горло:

— Джентльмены, — сказал он, поглаживая бороду своей огромной правой рукой. — Джентльмены, позвольте объяснить ту сцену, свидетелями которой вы только что стали. Два наших хороших друга зашли, чтобы одолжить у нас пару долларов, которые мы им с удовольствием дали. Никто из нас не узнал их и не обратил внимание на их внешность. И я уверен, что никто из вас тоже их не узнает, если, Божьей милостью, с ними вдруг доведется встретиться.

Он слегка коснулся кончиками пальцев своего широкого лба, а затем снова принялся поглаживать бороду.

— Джентльмены, — продолжал он, — вы окажете мне и моим братьям честь, приняв от нас напитки в угощение.

И Моррисси купили всем присутствующим выпивку. Бурбон для меня. «Джеймисон» для Билли Кигена, скотч для Скипа, бренди для Бобби и скотч с лимонным соком для его девушки. Пиво для парня с Си-би-эс, бренди для бармена Эдди. Выпивка была поставлена для всех: для копов, для чернокожих политиков, для всех барменов, официантов и ночных гуляк, присутствующих здесь. Никто не встал и не ушел.

Гладковыбритый кузен и двое братьев разносили напитки. Тим Пэт стоял в стороне, сложив руки на груди, его лицо было бесстрастным. После того как все были обслужены, один из братьев прошептал что-то Тиму Пэту и показал на стеклянную банку, в которой оставались только монеты. Лицо Тима Пэта потемнело.

— Джентльмены, — обратился он, и шум стих. — Джентльмены, во всей этой неразберихе были случайно взяты пожертвования: те деньги, что должны были облегчить жизнь женам и детям политических заключенных на Севере. Наши потери останутся нашими собственными, моими и моих братьев, мы об этом больше не скажем; но те, на Севере, у них нет денег на еду...

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и продолжил уже тише:

— Мы пронесем банку между вами, если кто-то из вас захочет внести пожертвования, то Господь благословит вас.

* * *
Я остался там еще где-то на полчаса, не больше. Я выпил то, что купил Тим Пэт, потом еще одну порцию, и мне было достаточно. Скип и Билли надумали уйти вместе со мной. Бобби с девушкой решили еще ненадолго остаться, Вине уже ушел, а Эдди подсел за другой столик и пытался привлечь внимание высокой девушки, что работала официанткой в баре «О'Нил».

Небо начало светлеть, а улицы ещебыли пустынными и молчаливыми в этот ранний рассветный час.

— В любом случае, ребята на Севере получили свои пару долларов, — сказал Скип. — Не так уж много Фрэнк и Джесси[11] выгребли из этой банки, а ребята выложили значительную сумму, чтобы вновь ее наполнить.

— Фрэнк и Джесси?

— Эти красные платки, черт их побери. Ты их должен знать, Фрэнк и Джесси Джеймс. Но только они вытащили из банки долларовые и пятидолларовые банкноты, а наши ребята покидали туда десяти— и двадцатидолларовые. Так что с бедными женами и маленькими детишками на Севере все будет в порядке.

— Как ты думаешь, сколько потеряли Моррисси? — спросил Билли.

— Господи, не знаю. Их сейф мог быть наполнен страховыми полисами и картинками с их святой покровительницей — вот будет для всех сюрприз, верно? Держу пари, что они насобирали достаточно денег, чтобы послать кучу оружия крутым парням из Дерри[12] и Белфаста.

— Ты думаешь, что грабители из ИРА?

— Черт возьми! — Скип бросил сигарету в канаву. — Я думаю, что Моррисси из ИРА. Думаю, что именно туда и уходят их денежки. Я считаю...

— Эй, ребята! Подождите, ладно?

Мы обернулись. Парень по имени Томми Тиллари кричал нам с крыльца дома Моррисси. Он был довольно-таки крупным мужчиной, с полными щеками и подбородком, большой грудью и таким же животом. На нем был бордовый летний блейзер, белые брюки и галстук. Томми всегда носил галстук.

С ним была женщина, невысокого роста и стройная, ее каштановые волосы отсвечивали рыжиной. Одета она была в облегающие выцветшие джинсы и блузку на пуговицах с закатанными рукавами. Выглядела она очень уставшей и немного пьяной.

— Ребята, знаете Кэролин? — спросил Томми. — Конечно знаете.

Мы все с ней поздоровались.

— У меня машина припаркована за углом, там для всех найдется место, — продолжал он. — Подвезти вас, парни?

— Такое хорошее утро, — ответил Билли. — Думаю, я лучше прогуляюсь, Томми.

— Серьезно?

Скип и я ответили то же самое.

— Алкоголь выветрится, — добавил Скип. — Рассосется, и можно будет ложиться спать.

— Уверены? Мне вас подбросить не трудно.

Но мы были уверены.

— Что ж, тогда давайте пройдемся вместе до моей машины, не против? Та небольшая сценка внутри заставила всех немного понервничать.

— Конечно, Том.

— Приятное утро, верно? Денек обещает быть жарким, но сейчас просто здорово. Клянусь, я думал, что он выстрелит в... как там его... Тима Пэта. Помните его взгляд в самом конце?

— Был такой момент, — согласился Билли, — когда все могло пойти иначе.

— Я тогда думал, что сейчас начнется перестрелка, и смотрел, под каким столиком можно будет спрятаться. Эти чертовы маленькие столики, даже укрыться не за чем, понимаете?

— Да уж, совсем не большие.

— А я — большая цель, верно? Что ты куришь, Скип? «Кэмел»? Дай мне одну, если не возражаешь. Я курю с фильтром, но для такой ночки они слабоваты. Спасибо. Мне показалось или в зале действительно сидели двое полицейских?

— Несколько человек было, это точно.

— Они ведь обязаны носить с собой оружие и после дежурства, разве нет?

Этот вопрос он адресовал мне, и я согласился с тем, что на этот случай есть определенные правила.

— А ты не думаешь, что им следовало попытаться что-нибудь сделать?

— Ты имеешь в виду, что им следовало напасть на вооруженных грабителей?

— Ну, что-нибудь в этом роде.

— Представился бы отличный случай поубивать кучу людей, — ответил я. — Если палить свинцом в полном людей помещении, как у нас.

— Да, могло бы срикошетить.

— С чего ты об этом заговорил?

Он оглянулся на меня, удивленный неожиданной резкостью в голосе.

— Так там же кирпичные стены, — ответил он. — Даже те выстрелы, что он сделал в жестяной потолок, — пули могли срикошетить и ранить кого-либо. Могли ведь?

— Естественно, — ответил я. Мимо проехало такси, его табло оповещало, что время работы закончилось, а рядом с водителем сидел пассажир.

— На дежурстве или после, — продолжил я, — коп ничего не будет предпринимать в такой ситуации, пока кто-то другой не начнет стрельбу. Этой ночью там была парочка полицейских, которые, возможно, держали руку на своем оружии до самого конца. Если бы тот парень выстрелил в Тима Пэта, то ему, вероятно, пришлось бы добираться до двери, уворачиваясь от пуль. При условии, что его никто бы не загораживал.

— И если бы нашелся хоть один достаточно трезвый, чтобы сделать меткий выстрел, — вставил Скип.

— Звучит разумно, — заметил Томми. — Мэтт, ты ведь подстрелил одного грабителя в баре пару лет назад? Кто-то что-то рассказывал об этом.

— Там все было чуть-чуть по-другому, — ответил я. — Они уже убили выстрелом бармена, когда я взялся за них. И я не стал палить в помещении, а выбежал за ними на улицу.

Я погрузился в воспоминания и пропустил несколько фраз. Когда же вновь сосредоточился на беседе, то услышал, как Томми говорит, что ждал, что его тоже обчистят.

— Большинство тех, кто был там этой ночью, — говорил он, — ночные работяги, те, кто закрыл свои кабаки и взял выручку с собой. Те грабители могли ведь пощипать всех, почему бы нет?

— Думаю, они очень торопились.

— У меня было с собой всего несколько сотен, но я бы предпочел оставить их при себе, чем отдать парню с платком на лице. Чувствуешь огромное облегчение, что тебя не обокрали, поэтому становишься очень щедрым, особенно когда хозяева пустили эту банку для, как их там, ребят с Севера. Я пожертвовал двадцать баксов для их вдов и сирот, причем не раздумывая.

— Это все было инсценировано, — предположил Билли Киген. — А ребята с платками — просто друзья семьи, и они проделывают подобный трюк раз в две недели, чтобы увеличить сборы для ребят с Севера.

— Иисусе! — Томми рассмеялся. — В этом что-то есть. А вот и моя машина, «Рив». Это большая лодка легко всех вместит. Может, передумаете, и я развезу всех по домам?

Мы все твердо решили прогуляться. Его машиной оказался темно-бордовый бьюик «Ривьера» с белым кожаным салоном. Томми открыл дверь для Кэролин, потом обошел машину и, скорчив рожу девушке, у которой не получилось открыть для него дверь изнутри, открыл ее сам.

После того как они отъехали, Билли сказал:

— Они сидели в «Армстронге» до часу или до половины второго. Я не ожидал увидеть их этой ночью снова. Надеюсь, он не поедет в Бруклин.

— Они там живут?

— Он там живет, — ответил Билли Скипу. — Она живет здесь, по соседству. А он — парень женатый. Разве он не носит кольцо?

— Никогда не замечал.

— Кэро-лин из Каро-лины, — продолжал Билли. — Так он ее представил. Она была определенно пьяна, верно? Когда они ушли из «Армстронга», я был уверен, что он отвез ее домой. Думаю, он так и сделал. Потому что тогда на ней было надето платье, правда, Мэтт?

— Не помню.

— Могу поклясться, что так. Такой офисный стиль, но уж точно не эти джинсы и рубашка. Он отвез ее домой, там они перепихнулись, затем им захотелось выпить, а в это время все магазины уже закрыты, — вот мы и попадаем к соседу Т. П. Моррисси. Как ты считаешь, Мэтт? Есть у меня задатки детектива?

— Ты все просчитал замечательно.

— Он остался в том же, а она переоделась. Теперь вопрос только в том, поедет ли он спать домой к жене или останется у Кэролин и покажется завтра в офисе в той же одежде. С этим понятно, осталось лишь выяснить, кто устроил сегодняшнюю заварушку.

— Я как раз собирался спросить то же самое, — сказал Скип.

— Да, я задавался тем же вопросом, что и он. Почему этой ночью они не обчистили посетителей? Там сидело полно ребят, у которых с собой было по нескольку сотен долларов, а у некоторых и побольше.

— Оно того не стоило.

— Но мы ведь в итоге говорим о нескольких тысячах.

— Я знаю, — ответил Скип. — Это заняло бы около двадцати минут, если все делать правильно, да еще в помещении, полном пьяных, и Бог знает сколько из них были при оружии. Уверен, человек у пятнадцати были пушки.

— Ты серьезно?

— Я не просто серьезно, может, я еще даже приуменьшил. Для начала, там было три или четыре копа. Потом у Эдди Грильо, что сидел прямо за нашим столом.

— Эдди ходит с пушкой?

— Эдди водится с очень крутыми ребятами, я уж не говорю о владельцах бара, где он работает. Еще там был парень по имени Чак, я его плохо знаю, работает в «Поллиз Кейдж»...

— Я понял, о ком ты. Он тоже расхаживает с оружием?

— Либо так, либо он ходит с постоянной эрекцией и при этом очень чудно сложен. Поверь мне, кругом предостаточно ребят, упакованных железом. Ты говоришь: полно бумажников, только потянись, но ведь кто-то может тогда достать свой пистолет. Сколько им понадобилось, чтобы войти и выйти, — пять минут? Я думаю, между тем, как они ворвались через дверь и выстрелили в потолок, и тем, как выскочили оттуда, и пяти минут не прошло, а хмурый Тим Пэт стоял, скрестив руки.

— Все так.

— А то, что они смогли бы забрать из чужих бумажников, — мелочь.

— Видел, какой тяжелый был сейф? Как ты думаешь, сколько там было?

Скип пожал плечами:

— Тысяч двадцать.

— Серьезно?

— Двадцать тысяч, пятьдесят тысяч, выбирай любую сумму.

— Ты уже говорил, что это деньги для ИРА.

— А как ты думаешь, па что еще они их тратят, Билл? Я не знаю, во что у них еще вложены деньги, но здесь они имеют отличную прибыль семь дней в неделю, а какие у них расходы? Они, скорее всего, получили здание в счет квартирного налога за прошедшее время, а занимают только половину помещения, так что им не приходится платить ренту и не приходится повышать фонд заработной платы. Я уверен, что они не предоставляют отчетность о доходах и не платят никаких налогов. Может, только этот театр на первом этаже показывает прибыль и платит с этого чисто номинальный налог. Они имеют по десять — двадцать тысяч баксов в неделю с этого бара, и на что они их тратят, как ты думаешь?

— Им приходится откупаться, чтобы их не закрыли, — вставил я.

— Взятки полиции и политикам — это конечно, но не десять — двадцать тысяч за неделю. Они не ездят на крутых машинах, никогда не выходят и не тратят ни доллара в чужих барах. Я не видел, чтобы Тим Пэт покупал изумруды для какой-нибудь симпатичной маленькой пташки или чтобы его братья подносили кокаин к своим ирландским носам.

— К твоему ирландскому носу, — сказал Билли Киген.

— Мне понравилась маленькая речь Тима Пэта и то, что они купили всем выпивку. Насколько я знаю, это первый раз, когда Моррисси всех угощали.

— Чертовы ирландцы, — добавил Билли.

— Господи, Киген, да ты снова напился.

— Хвала Богу, ты прав.

— Как ты думаешь, Мэтт? Узнал Тим Пэт Фрэнка и Джесси?

Я задумался.

— Не знаю. То, что он сказал, сводилось к одному: держитесь от этого подальше, и мы все уладим сами. Здесь, наверное, своя политика.

— Чертовски верно, — согласился Билли. — За этим стоят демократы.

— Может быть, протестанты? — предположил Скип.

— Смешно, — ответил Билли, — они не были похожи на протестантов.

— Или кто-то из другой фракции ИРА. Ведь у них есть разные фракции, верно?

— Конечно, редко можно увидеть протестанта с платком поверх лица, — сказал Билли. — Они обычно запихивают их в нагрудный карман. Нагрудные карманы...

— Господи, Киген.

— Чертовы протестанты, — бубнил Билли.

— Чертов Билли Киген, — сказал Скип. — Мэтт, нам лучше проводить эту задницу до дома.

— Чертово оружие, — продолжал Билли, неожиданно пошатнувшись. — Идешь, чтобы пропустить глоточек на ночь, а тут со всех сторон чертовы пушки. Ты носишь с собой пушку, Мэтт?

— Только не я, Билли.

— Правда? — Он оперся на мое плечо. — Но ты ведь коп.

— Был когда-то.

— Теперь — частный коп. Даже коп по найму — охранник в книжном магазине, что заставляет показывать свои сумки, — и тот имеет при себе пушку.

— Обычно это только показуха.

— Ты имеешь в виду, что в меня не выстрелят, если я буду выходить с последним изданием «Алой Буквы»? Ты должен был сказать мне это раньше, до того как я купил ее. Ты действительно не носишь с собой оружие?

— Еще одна иллюзия развеяна, — прокомментировал Скип.

— А как насчет твоего дружка-актера? — наседал Билли. — Маленький Бобби вооружен?

— Кто? Русландер?

— Он выстрелит тебе в спину, — сказал Билли.

— Если Русландер и носит оружие, то это только бутафория. Он стреляет холостыми.

— Выстрелит тебе в спину, — продолжал настаивать Билли. — Словно этот, Бобби Кид.

— Ты имеешь в виду Билли Кида[13].

— Кто ты такой, чтобы говорить мне, что я имею в виду? Так есть у него?

— Что у него есть?

— Пушка, что же еще? Разве мы не об этом говорим?

— Господи, Киген, не спрашивай меня, о чем мы говорим?

— Ты что, даже не врубился? Господи!

* * *
Билли Киген жил в высотке на 56-й улице рядом с 8-й авеню. Он выпрямился, когда мы дошли до его дома, и, здороваясь с привратником, выглядел достаточно трезвым.

— Мэтт, Скип, — попрощался он, — увидимся, ребята.

— Киген в порядке, — сказал мне Скип.

— Он хороший парень.

— Он не так пьян, как пытался казаться. Больше разыгрывал, прикалывался.

— Конечно.

— Знаешь, мы держим оружие за барной стойкой в «Мисс Китти». Меня уже обкрадывали там, где я работал до того, как мы с Джоном открыли этот бар. Я стоял за стойкой в кабаке на 2-й авеню в восьмидесятых, вошел парень, белый парень, ткнул мне в лицо ствол и забрал все деньги из кассы. Он еще и у посетителей забрал все деньги. Их было всего пять-шесть человек в это время, но он обобрал их всех. Кажется, даже забрал у них часы, насколько я помню. Классно все проделал.

— Звучит точно классно.

— Когда я геройствовал во Вьетнаме, в составе спецназа, мне никто и никогда не тыкал пушкой в морду. В тот момент я ничего не почувствовал, но потом разозлился. Понимаешь, о чем я? Я был в ярости. Выскочил на улицу, купил оружие, и с тех пор оно всегда было со мной, когда я работаю. В том кабаке и сейчас, в «Мисс Китти». Я по-прежнему думаю, что нам следовало назвать его «Подковы и Ручные Гранаты».

— А у тебя есть на него разрешение?

— На оружие? — Он помотал головой. — Оно не зарегистрировано. Когда работаешь в баре, не трудно узнать, где достать пушку Два дня я поспрашивал людей, а на третий день стал на сто долларов беднее. После открытия нас один раз обокрали. Тогда Джон работал. К оружию он даже не прикоснулся и отдал все, что было в кассе. Тот грабитель не тронул посетителей. Джон решил, что это был наркоман. А сам он об оружии даже не вспомнил, пока парень не исчез за дверью. Может, так, а может, он подумал и решил не устраивать стрельбу. Я, наверное, поступил бы так же, а может, и нет. Никогда нельзя сказать точно, пока это с тобой не случится, верно?

— Точно.

— Ты правда не носишь с собой пушку, с тех пор как ушел из полиции? Говорят, что к этой тяжести привыкаешь и чувствуешь себя без нее обнаженным.

— Это не обо мне. Я словно избавился от тяжелого бремени.

— О Боже, я слагаю со своей души тяжкий груз! И на душе полегчало?

— Вроде того.

— Да. А он ведь не имел в виду ничего конкретного, когда говорил о рикошете.

— Кто? А, Томми?

— Крутой Томми Тиллари. Придурковатый, но неплохой парень. Крутой Томми. Это все равно что называть большого парня Крохой. Уверен, что он ничего такого не имел в виду.

— Думаю, ты прав.

— Крутой Томми. Как-то его еще называют.

— Томми Телефон.

— Точно, Томми Телефон. Он продает всякое дерьмо по телефону. Не думал, что взрослые мужчины могут этим заниматься. Всегда считал, что это работа для домохозяек, зарабатывающих в среднем по тридцать пять центов в час.

— Думаю, это может быть выгодно.

— Очевидно. Ты видел его машину. Мы все видели его машину. Мы не смогли увидеть, как она открывает для него дверь, но мы видели машину. Мэтт, может, поднимешься и выпьем еще по одной, прежде чем наступит новый день? У меня есть скотч и бурбон, наверное, даже есть еда в холодильнике.

— Думаю, лучше я просто пойду домой, Скип. Но спасибо за приглашение.

— Я тебя понимаю. — Он вытащил сигарету.

Скип жил на Парк-Вандом; на другой стороне улицы двумя домами дальше находился мой отель. Он выбросил сигарету, и мы пожали друг другу руки. В квартале от нас прозвучали пять или шесть выстрелов.

— Господи, — сказал Скип. — Это оружейные выстрелы или полдюжины маленьких фейерверков? Ты можешь мне точно ответить?

— Нет.

— И я не могу. Скорее фейерверки, учитывая, какой скоро день. Или Моррисси поймали Фрэнка и Джесси, или я не знаю что. Сегодня ведь второе число, верно? Второе июля?

— По-моему, да.

— Что за лето, — сказал он.

Глава 2

Все это случилось давным-давно.

То было лето 1975 года, и если оглядываться на прошлое в целом, то в то время ничего особенно важного не случилось. Отставка Никсона произошла годом ранее, а наступающий год готовил предвыборную кампанию и различные политические акции, Олимпийские игры и двухсотлетнюю годовщину.

В Белом Доме тогда сидел Форд, его присутствие странным образом успокаивало и было чрезвычайно убедительным. Парень по имени Эйб Бим поселился в Грейси-Мэншн, хотя у меня никогда не было ощущения, что он действительно считал себя мэром Нью-Йорка, по крайней мере, не более, чем Джерри Форд верил в то, что он — президент Соединенных Штатов Америки.

Приблизительно в то же время Форд сократил финансирование города, мотивируя это финансовым кризисом, и заголовки «Ньюс» кричали: «Форд городу: Чтоб тебе сдохнуть!»

Я помню заголовки, но не могу припомнить, было ли это до, в течение или после лета. Я всегда читал заголовки. Редко пропускал «Ньюс», покупая ранний выпуск на обратном пути в отель ночью либо просматривая более поздний за завтраком. Время от времени я читал «Таймс»; если там был рассказ, то я покупал продолжение. И чаще да, чем нет, я покупал днем «Пост». Меня никогда особо не интересовали вопросы внешней и внутренней политики или что-либо кроме спорта и местного криминала, но хотя бы поверхностно я был в курсе того, что творилось в мире. Смешно, как быстро все забывалось.

Что я помню? Ну, например, что три месяца спустя после ограбления Моррисси Цинциннати обыграли «Рэд Сокс» 7:0. Я помню хоум-ран Фиска в шестой игре и как играл Пит Роуз, словно судьба человечества зависела от каждого его броска. Ни одна из нью-йоркских команд не вышла в отборочные финальные матчи; как они играли, я не помню, хотя ходил на полдесятка игр. Пару раз я брал с собой на стадион «Шей» своих мальчишек, несколько раз ходил туда с друзьями. В том году его только отремонтировали, и поэтому там играли и «Метс», и «Янки». Помню, мы с Билли Кигеном были на игре «Янки» и игру остановили, потому что какие-то идиоты принялись кидать на поле мусор.

Играл ли Реджи Джексон за «Янки» в том году? В 1973-м он все еще играл в Оклаиде за «Чарли Финли»; я помню игры, когда «Метс» постоянно проигрывали. Но когда Штайнбреннер перекупил его для «Янки»?

Что еще? Бокс?

Дрался ли Али тем летом? Я видел второй раунд в Нортоне на закрытой арене, когда Али проиграл и ему сломали челюсть. Помню незаслуженное решение, но это было годом раньше, верно? Позже я видел Али совсем близко, сидя в первых рядах у ринга в Гардене. Тогда еще Эрни Шейверс дрался с Джимми Эллисом и вырубил его уже в первом раунде. Господи, я помню тот удар, что вырубил Эллиса, и помню, какое было лицо у его жены, сидевшей в двух рядах от меня, но когда точно это было?

Уж никак не в 75-м, уверен. Я наверняка ходил на бокс тем летом, но кого я смотрел?

Разве это важно? Не думаю. Если бы было важно, я бы мог пойти в библиотеку и просмотреть «Таймс Индекс» или разыскать «Мировой альманах» за тот год. Но я помню все то, что мне действительно нужно помнить.

Скип Дево и Томми Тиллари. Когда я вспоминаю лето 75-го, то вижу перед собой их лица. Все, что было тем летом, было связано с ними.

Были ли они моими друзьями?

Были, хотя как сказать. Они были барными друзьями, в те дни я виделся с ними, да и с кем бы то ни было еще, лишь в зале, где собираются незнакомцы, чтобы выпить. Тогда я еще пил, и был в таком состоянии, когда выпивка делала — или казалось, что делала — больше для меня, чем со мной.

Двумя годами ранее мой мир начал сужаться и как бы по собственной воле ограничился несколькими кварталами к югу и западу от Колумбус-Сёркл. Я ушел от жены после десяти лет совместной жизни, а соответственно, и от своих детей, и переехал из Сайоссета, что на Лонг-Айленде, в отель между 8-й и 9-й авеню. Примерно в то же время я ушел из нью-йоркского департамента полиции, в котором я провел примерно столько же лет и примерно с тем же успехом. Зарабатывал я на жизнь тем, что помогал разным людям, и мог временами посылать чек в Сайоссет. Я не был частным детективом, частные детективы получают лицензию, предоставляют отчет о доходах и платят налоги. Я просто оказывал людям услуги, а они платили мне деньги, и у меня всегда было оплачено за жилье и всегда было на что выпить. К тому же я периодически посылал по почте чек для Аниты и сыновей.

Мой мир, как я уже сказал, уменьшился географически. Он ограничивался комнатой, где я спал, и барами, где я проводил почти все часы бодрствования. Я бывал у Моррисси, но не очень часто. Чаще всего я шел спать в час-два ночи, иногда оставался до закрытия бара и крайне редко шел в ночные заведения, чтобы просидеть там до утра.

Была «Мисс Китти» — бар Скипа Дево. В том же квартале, что и мой отель, находился «Поллиз Кейдж», чьи обои с ворсистым бордовым рисунком напоминали о борделе, и здесь толпа любителей пропустить по маленькой после работы редела часам к десяти — десяти тридцати. Был бар «Мак Говерн» — серый узкий зал, голые лампочки, свисающие с потолка, и молчаливые посетители. Иногда в особо тяжкое утро я забегал туда, чтобы быстренько чего-нибудь выпить, и рука наливающего мне бармена частенько дрожала.

В том же квартале располагались бок о бок два французских ресторана. Один из них, «Мон-Сен-Мишель», был всегда на три четверти пустым. Несколько раз в году я водил туда пообедать каких-нибудь женщин и как-то забежал один, чтобы выпить в баре. Более представительный соседний ресторан имел хорошую репутацию, и дела там шли успешней, но я никогда туда не заходил.

Выше, по 10-й авеню, находилось местечко под названием «Слейт», туда заходили копы с Мидтаун-Норт и из колледжа имени Джона Джея, и я шел туда, когда был в настроении пообщаться с ними. Там подавали хорошие бифштексы, да и обстановка была приятной. На пересечении Бродвея и 60-й был «Бар Мартина» с недорогими напитками и хорошо приправленной говядиной и свининой на мармите; над барной стойкой у них висел большой цветной телевизор, и здесь всегда можно было посмотреть бейсбольный матч.

Напротив Линкольн-центра стоял «Балун О'Нила»: старый закон, все еще действовавший в том году, запрещал называть бар салуном; хозяева, заказывая вывеску, об этом не знали, они просто сменили первую букву и оставили как есть. Я как-то зашел туда ненадолго днем, но это заведение оказалось слишком модным и шумным. На углу 9-й авеню и 57-й располагался «Антарес и Спирос» — греческий ресторанчик. Я не люблю места такого типа, там всегда полно мужчин с кустистыми усами, пьющих узо — анисовую греческую водку, но каждый вечер, идя домой, я проходил мимо и иногда забегал ненадолго.

Чуть дальше, на углу 57-й и 8-й, стоял работающий круглосуточно газетный киоск. Обычно я там покупал газету, если только не приобретал ее раньше у одной леди, торгующей на тротуаре напротив «400 Дели». Она покупала газеты за четвертной каждую в газетных киосках — кажется, они все в том году стоили четвертной, может, только «Ньюс» продавались за двадцать центов — и перепродавала их по той же цене: на что она жила, непонятно. Иногда я давал ей доллар и не брал сдачу. Звали ее Мэри Эллис Редфилд, но я узнал это только спустя пару лет, когда кто-то ее зарезал.

Была еще кофейня, называвшаяся «Красное пламя», супермаркет «400 Дели», несколько приличных пиццерий и одно местечко, где продавали сырные бифштексы и куда никто не заходил дважды.

Был спагетти-ресторанчик «У Ральфа» и парочка китайских ресторанов. Скип Дево обожал тайский ресторан. Был еще кабак Джоя Фаррели на 58-й улице, только что открывшийся той зимой. Черт возьми, там было полно всяких мест.

Но самое главное, было заведение Армстронга.

Господи, да я просто жил там. У меня была комната для сна, можно было пойти в другие бары или рестораны, но на несколько лет бар Джимми Армстронга стал моим домом. Те, кто искал меня, заглядывал сюда; иногда они, прежде чем позвонить в отель, звонили в «Армстронг». Это заведение открывалось около одиннадцати, а за дверью стоял филиппинский парнишка по имени Дэннис. Билли Киген начинал работать около семи и закрывался в два, или в три, или в четыре, все зависело от количества народа и его настроения. Так было по будням. В выходные днем работали одни бармены, ночью — другие, и они постоянно менялись.

Официантки приходили и уходили. Они уходили в актрисы. Ругались со своими парнями или заводили новых, уезжали в Лос-Анджелес или домой в Су-Фоллз, дрались с доминиканцем на кухне, их увольняли за кражи или они увольнялись сами, беременели. Сам Джимми Армстронг этим летом там почти не появлялся. Думаю, в том году он искал для покупки землю в Северной Каролине.

Что я могу сказать об этом местечке? Это было помещение с длинным баром с правой стороны от входа и столиками с левой. На столах лежали клетчатые скатерти. Стены были обиты темными деревянными панелями. На них висели картины и вставленные в рамочки рекламки из старых журналов. На дальней стене висела оленья голова, которая смотрелась весьма неуместно, мой любимый столик стоял как раз под ней, поэтому мне не приходилось ею любоваться.

Народ туда заходил разный. Доктора и медсестры из больницы Рузвельта, что напротив, профессора и студенты из университета Фордхэма, служащие телевизионных студий — Си-би-эс находилась в квартале отсюда, а Эй-би-си в нескольких минутах ходьбы. Заходили те, кто жил поблизости или владел магазинами по соседству. Бывали два музыканта, писатель да два ливанца, которые только что открыли обувной магазин.

Здесь было очень мало молодежи. Когда я заглянул в этот бар впервые, там стоял музыкальный автомат с неплохой коллекцией джаза и кантри-блюза, но Джимми быстренько заменил его на стереосистему с классической музыкой на кассетах. Благодаря этому молодежь заходить перестала, к радости официанток, которые терпеть не могли подростков за то, что те оставались допоздна, мало что заказывали и практически не давали чаевых. К тому же в зале стало гораздо тише, и можно было сидеть подолгу и наслаждаться выпивкой.

Поэтому-то я тут и пропадал. Пить я старался в меру, не хотелось напиваться, за исключением раза или двух. Я начинал с того, что смешивал бурбон с кофе, и постепенно повышал градусы, а к концу вечера пил чистый напиток. Здесь я мог почитать газету, перекусить гамбургером или плотно поесть и общаться много или мало, в зависимости от настроения. Я не торчал там дни и ночи напролет, но почти не бывало такого дня, чтобы я хотя бы не заглянул туда. А иногда я входил туда, как только Дэннис открывал дверь, и оставался до тех пор, пока Билли не собирался закрываться. Ведь каждый должен быть в каком-нибудь месте.

* * *
Барные друзья...

Я познакомился с Томми Тиллари у Армстронга. Он был завсегдатаем, просиживавшим там три-четыре вечера из семи. Я не помню, когда увидел его в первый раз, но быть с ним в одном помещении и не заметить его практически невозможно. Томми — крупный парень, и его голос ему подстать. И хотя его не назовешь крикливым, но после нескольких рюмок, кроме Томми, уже никого не было слышно.

Он ел много мяса и пил много скотча «Шивас Ригал», и то и другое отражалось на его лице. Ему было около сорока пяти, но он уже имел двойной подбородок, а его щеки покрывал узор лопнувших капилляров.

Никогда не знал, почему его называли Крутым Томми. Наверное, Скип был прав: это прозвище звучало иронично. А Томми Телефон его называли из-за работы. Он торговал по телефону, выбивал инвестиции для специальной биржевой конторы на Уолл-стрит. Я понимаю, почему люди часто бросают занятие такого рода. Способность уговорить по телефону незнакомого человека вложить деньги — это очень специфический талант, и его обладатель может легко получить работу и менять нанимателей по своему желанию.

Тем летом Томми работал на компанию «Таннахил энд Компани», продающую ограниченные товарищества в синдикатах недвижимости. Это давало, по-моему, определенные налоговые льготы и большой доход в перспективе. Я вывел это логически, потому что Томми никогда ничего не продавал ни мне, ни кому-либо еще в баре. Я как-то стал свидетелем того, как один акушер из госпиталя Рузвельта пытался расспросить его о возможных предложениях. Томми только отшучивался.

— Нет, я серьезно, — продолжал настаивать доктор. — Я наконец-то зарабатываю нормальные деньги, и мне пора подумать о вложениях.

— У тебя есть визитка? — спросил Томми.

У доктора не было.

— Тогда напиши на этой свой телефон и когда тебе стоит звонить. Ты хочешь купить, я позвоню тебе и предоставлю полный пакет услуг. Но хочу тебя предупредить: по телефону мне отказать просто невозможно.

Через пару недель они наткнулись друг на друга, и акушер пожаловался, что Томми так и не позвонил ему.

— Господи, я собирался, — отвечал Томми. — Сделаю это в ближайшее время.

Он был вполне хорош в компании, отпускал профессиональные шуточки и делал это довольно удачно, а я, в свою очередь, смеялся над ними. Думаю, некоторые из них были обидными, но не злыми. Если я был в настроении предаваться воспоминаниям о службе в полиции, лучшего слушателя было не сыскать, если история оказывалась достаточно смешной, он оглушительно смеялся.

Он был, возможно, чуть больше, чем нужно, громок и чуть больше, чем нужно, дружелюбен. Он мог говорить чуть больше, чем следовало, и тем действовать на нервы. Как я уже сказал, он появлялся в баре три-четыре раза в неделю, и половину этого времени вместе с ним была она, Кэролин Читэм, Кэролин из Каролины, с мягким акцентом, который, подобно специям, усиливался под воздействием алкоголя. Иногда она приходила с Томми под руку. Иногда он приходил первым, а она присоединялась позже. Она жила по соседству и работала с Томми в одном офисе. Я считал — если вообще задумывался над этим, — что Томми оказался у Армстронга благодаря служебному роману.

Он увлекался спортом. Постоянно заключал пари с букмекерами, преимущественно на бейсбол, иногда — на лошадиные скачки, и всегда сообщал о выигрыше. Он был чуть больше, чем следовало, дружелюбен, дружелюбен без какого бы то ни было разбору, но иногда в его глазах появлялся холодок, опровергавший дружелюбность в голосе. У него были маленькие холодные глазки и округлые складки у рта, придававшие его лицу мягкость, но в голосе ничего такого не было.

Можно было представить, как убедительно звучал его голос по телефону.

* * *
Настоящее имя Скипа Дево было Артур, но единственным, кто его так называл, был Бобби Русландер. Бобби мог это себе позволить, ведь они были друзьями с четвертого класса и росли в одном квартале Джексон Хайте. Крещен Скип был под именем Артур, но свою кличку приобрел очень рано. «Потому что он постоянно прогуливал школу»[14], — говорил Бобби, но у Скипа было другое объяснение.

"У меня был дядя, который служил во флоте и обожал свою работу, — как-то рассказал Скип. — Брат моей матери. Он купил мне матросский костюм и игрушечные кораблики. У меня получился целый флот, и он стал называть меня шкипером[15], а вскоре меня уже называли так абсолютно все. Могло бы быть и хуже. В нашем классе был парень, которого все называли Червяком. Не спрашивай меня почему. Только представь, если его до сих пор так называют. Вот он лежит в постели со своей женой, а она ему и говорит: «О, Червячок, войди поглубже»".

Скипу было около тридцати четырех — тридцати пяти, он был примерно моего роста, но тощий и мускулистый. На его руках очень сильно выделялись вены. А череп был обтянут кожей так, словно мяса на костях и вовсе не было, поэтому его щеки глубоко западали. Ястребиный нос, пронзительные голубые глаза, кажущиеся немного зелеными при естественном освещении, — все это в сочетании с уверенностью и простотой в поведении делали его привлекательным для женщин. Ему не составляло никакого труда найти себе девушку, чтобы пригласить ее домой, если он того хотел. Но жил он один и никогда не завязывал ни с кем серьезных отношений, предпочитая мужскую компанию. Он то ли жил с кем-то, то ли был женат, но все это закончилось несколько лет назад и, казалось, отбило у него всякую охоту связывать с кем-либо свою жизнь.

Томми Тиллари называли Крутым Томми, и у него были манеры крутого парня. Скип Дево на самом деле был крутым парнем, но это было спрятано глубоко внутри и не выставлялось напоказ.

Скип служил в армии, но не во флоте, как бы ни желал того его дядя, в специальных войсках, «зеленых беретах». Он завербовался на службу сразу после школы и был послан в Юго-Восточную Азию при Кеннеди. Вернулся домой в конце шестидесятых, попытался учиться в колледже, но бросил. Потом долгое время работал за барной стойкой в клубе встреч на Аппер-Ист-Сайд. Через пару лет он и Джон Касабиан объединили свои сбережения, подписали долгосрочный договор об аренде заброшенного склада скобяных изделий, потратили оставшиеся деньги на его переоборудование и открыли «Мисс Китти».

Иногда я виделся с ним в его баре, но гораздо чаще у Армстронга, куда он частенько заскакивал, когда не работал. Он был приятным собеседником, с которым легко находиться рядом, не утомляясь его болтовней.

И все же было в нем нечто, что я бы назвал хладнокровной компетентностью. Чувствовалось, что он может уладить все, что угодно, и даже не вспотеет. Скип производил впечатление человека, могущего сделать все, способного принимать решения на ходу. Может быть, он приобрел это качество, нося зеленый берет во Вьетнаме, а может, это я видел его таким, зная, что он там был.

Чаще я встречал подобные способности у людей из криминального мира, знал нескольких серьезных грабителей с похожим характером — ребят, что брали банки и бронированные машины. Был еще один такой шофер-дальнобойщик. Я познакомился с ним, после того как он вернулся досрочно из рейса с Побережья, застал жену в постели с любовником и придушил обоих собственными руками.

Глава 3

В газетах ничего об ограблении Моррисси не появилось, но несколько дней потом по соседству только о них и говорили. Воображаемые потери Тима Пэта и его братьев неуклонно возрастали. Цифры, которые я слышал, варьировались от десяти до ста тысяч долларов. А так как точную сумму знали только Моррисси и грабители и никто из них не спешил делиться этой информацией, то любая сумма звучала правдоподобно.

— Думаю, они унесли с собой около пятидесяти тысяч, — говорил мне Билли Киген ночью четвертого июля. — С каждым днем сумма все увеличивается. Конечно, ведь там был просто-таки каждый, да еще и с братом, и все всё видели.

— Что ты имеешь в виду?

— Только представь, уже три человека убеждали меня, что они там были и все видели, но я-то там был и могу поклясться, что их не было. А они выдают разные подробности, которые ускользнули от меня. Ты знаешь, что один из грабителей дал женщине пощечину?

— Серьезно?

— Так мне сказали. Да, и еще: в одного из братьев Моррисси попали, но это было только касательное ранение. Думаю, все происшествие было достаточно ярко, и для кого-то настоящая трагедия, что это случилось без них. Что ж, через десять лет после восстания 1916 года во всем Дублине невозможно было найти человека, который бы не принимал в нем участия. Утром того славного понедельника тридцать храбрых человек вошли в здание почты, а вышли оттуда уже десять тысяч героев. Как ты думаешь, Мэтт? Пятьдесят тысяч — это верная сумма?

Томми Тиллари тоже был неподалеку, он обедал. Я не видел его пару дней, а когда мы потом встретились, он не вспоминал об ограблении. Он открыл секрет бейсбольных пари и рассказывал его всем желающим. Нужно просто ставить на противников «Метс» и «Янки», а они сделают все необходимое.

* * *
В начале следующей недели Скип зашел в «Армстронг» днем и обнаружил меня за моим любимым столиком. Он купил темное пиво в баре и подошел ко мне. Сев напротив, Скип сказал, что был у Моррисси прошлой ночью.

— Я не был у них с того последнего раза вместе с тобой, — заметил я.

— Ну, я тоже там побывал впервые с тех пор. Они починили потолок. Тим Пэт спрашивал о тебе.

— Обо мне?

— Хм, — Скип прикурил, — он был бы тебе признателен, если бы ты зашел к нему.

— Зачем?

— Он не сказал. Ты ведь детектив, верно? Может, он хочет, чтобы ты что-нибудь нашел для него. Как ты думаешь, что он мог потерять?

— Я не хочу влезать во все это.

— Можешь мне не говорить.

— Меньше всего мне хотелось бы быть замешанным в этой их ирландской войне.

Скип пожал плечами.

— Тебе не обязательно идти. Он сказал, что просит тебя зайти в любое время после восьми вечера.

— Думаю, что они до этого времени спят.

— Если они вообще спят.

Он отпил пива и вытер нижнюю губу тыльной стороной ладони.

— Ты там был этой ночью, — спросил я. — Как у них дела?

— Все как всегда. Я уже сказал тебе, что они залатали потолок, довольно неплохо работают после всего. Тим Пэт и его братья, как обычно, дружелюбно вежливы и предупредительны. Я только сказал, что передам тебе его слова, если встречу. Ты можешь пойти, а можешь и не ходить.

— Не думаю, что мне стоит идти, — ответил я.

Но на следующий вечер, ближе к половине одиннадцатого, я подумал, почему бы и нет, и пошел к Моррисси. На первом этаже театральная труппа репетировала «Мирового парня» Брендана Бихана. Премьера должна была состояться в четверг вечером. Я позвонил в звонок и подождал, пока один из братьев не спустился вниз и не открыл мне дверь. Он сказал мне, что они пока закрыты и не откроются до двух ночи. Я ответил, что меня зовут Мэтью Скаддер и что Тим Пэт хотел меня видеть.

— О, конечно, я не узнал вас при этом свете, — ответил он. — Проходите внутрь, я скажу брату, что вы пришли.

Я остался ждать в большом зале на втором этаже. Я как раз изучал залатанные в потолке дыры от пуль, когда вошел Тим Пэт и включил побольше света. Он был одет как обычно, разве что только без фартука мясника.

— Хорошо, что ты пришел, — сказал он. — Выпьешь со мной? Ты ведь предпочитаешь бурбон, верно?

Он налил выпить, и мы сели за столик. По-моему, именно за тот, на который налетел один из его братьев, споткнувшись о порог во время ограбления. Тим Пэт поднес свой стакан к свету, поболтал и осушил залпом.

— Ты был здесь ночью, когда произошел тот инцидент?

— Да.

— Один из этих замечательных молодых людей забыл здесь шляпу, но, к несчастью, мама не приучила его пришивать к своим вещам бирки с именем, поэтому я не могу ему ее вернуть.

— Понимаю.

— Если бы я только знал, кто он и где живет, то смог бы проследить, чтобы он получил свое обратно.

«Держу пари, что смог бы», — подумал я.

— Ты работал полицейским.

— Больше не работаю.

— Ты мог кое-что слышать. Люди много говорят, верно? А тот, кто держит глаза и уши открытыми, может неплохо заработать.

Я ничего не ответил.

Тим Пэт пригладил бороду кончиками пальцев.

— Мои братья и я, — его глаза были устремлены на точку где-то на уровне моего плеча, — с радостью заплатили бы десять тысяч долларов за имена и адреса тех двух парней, что посетили нас второго июля.

— Только для того, чтобы вернуть шляпу?

— У нас есть чувство долга, — ответил он. — Разве ваш Джордж Вашингтон не прошел несколько миль в снегопад, чтобы вернуть пенни покупателю?

— По-моему, это был Авраам Линкольн.

— Конечно, конечно. С Джорджем Вашингтоном произошел другой случай, с вишневым деревцем. «Отец, я не могу соврать». Эти национальные герои знамениты своей честностью.

— Они такими и были.

— Никсон тоже заявлял нам, что он не обманщик. Иисусе, — он покачал головой. — Ну, как ты думаешь, сможешь нам помочь?

— Не вижу, чем могу быть полезен.

— Ты был здесь и видел их.

— Оба были в масках и кепках. На самом деле, я готов поклясться, что они оба были в кепках, когда вышли отсюда. Может, ты нашел шляпу кого-то другого?

— Возможно, парень обронил ее на лестнице. Если ты что-нибудь услышишь, Мэтт, ты дашь нам знать?

— Почему бы и нет?

— У тебя нет ирландских корней, Мэтт?

— Нет.

— Я подумал, что, может быть, кто-то из твоих предков был родом из Керри[16]. Уроженцы Керри известны тем, что отвечают вопросом на вопрос.

— Я не знаю, кто это был, Тим Пэт.

— Если ты что-то узнаешь...

— Если узнаю.

— У тебя нет претензий по вознаграждению? Это хорошая цена?

— Никаких претензий, — ответил я. — Это очень хорошая цена.

* * *
Это была очень хорошая цена, лучше не бывает. Так я и сказал Скипу, когда увидел его в следующий раз.

— Он не собирался нанимать меня, — добавил я. — Он хотел объявить награду. Десять тысяч баксов тому, кто расскажет ему, что это были за ребята и где их можно схватить.

— Ты это сделаешь?

— Что? Начну ли я на них охоту? Я уже говорил тебе, что не собираюсь браться за эту работу, даже за вознаграждение. Я действительно не побегу их разыскивать.

Скип покачал головой.

— Ну предположи, что ты случайно находишь их. Заходишь за угол, чтобы купить газету, а они там.

— Как бы я их узнал?

— Как часто тебе приходится видеть двух ребят с красными платками вместо масок? Нет, серьезно. Представь, что ты их узнал. Или ты получил информацию, кто-то из старых знакомых нашептал тебе на ушко. У тебя ведь были осведомители, верно?

— Доносчики, — заметил я, — у каждого копа они есть, без них не обойтись. Но все же...

— Забудь, как ты это узнаешь, — продолжал он. — Просто предположим, что это случилось. Ты это сделаешь?

— Сделаю что?

— Продашь их? Чтобы получить десять кусков?

— Я ничего о них не знаю.

— Хорошо, допустим, ты так и не узнаешь, дерьмо ли они или мальчики, прислуживающие у алтаря. Какая разница? В любом случае это окажутся кровавые деньги, правильно? Если Моррисси найдут этих ребятишек, те станут мертвее мертвого, ведь так?

— Не думаю, что Тим Пэт собирается послать им приглашение на крестины.

— Или приглашение вступить в Союз Святого Имени. Так ты сможешь это сделать?

Я покачал головой.

— Немогу сказать точно. Все будет зависеть от того, кто они такие и как сильно я буду нуждаться в деньгах.

— Не думаю, что ты сможешь так поступить.

— Я тоже не думаю.

— Я в этом уверен. — Скип стряхнул пепел с сигареты. — Но вокруг полно людей, которые это сделают.

— Полно людей, готовых убить и за меньшие деньги.

— Я уже сам об этом подумал.

— Той ночью в зале сидело несколько полицейских, — сказал я. — Спорим, они уже знают о вознаграждении?

— Спорить не буду.

— Можно было бы попросить полицейского разыскать грабителей. Но он не сможет их арестовать. Ведь не было никакого преступления, верно? Никто официальных заявлений не делал, никаких свидетелей, ничего. Но он смог бы притащить эти две задницы Тиму Пэту и уйти со своим полугодовым заработком.

— И знать, что содействовал убийству.

— Я не говорю, что каждый готов так поступить. Но можно сказать себе, что эти ребята — мерзавцы, что они, наверное, убивали людей, что наверняка убьют кого-то рано или поздно. И что нельзя точно знать, что Моррисси убьют их. Может, они переломают им кости да немного попугают. Попытаются вернуть свои деньги, и все. Легко убедить себя.

— И поверить в это?

— Большинство людей верят в то, во что они хотят верить.

— Да, — согласился Скип. — С этим не поспоришь.

* * *
Бывает, ты принимаешь какое-то решение, но идешь и совершаешь совсем другое. Я не собирался озадачиваться проблемами Тима Пэта, а потом поймал себя на том, что пытаюсь взять след, принюхиваясь, словно собака у фонарного столба. Тем же вечером, когда я уверял Скипа, что не играю в эти игры, я оказался на 71-й улице в баре «Пугэн», сидящим за дальним столиком и пьющим «Столичную» со льдом в компании маленького негра по имени Дэнни Бой Белл. Дэнни Бой был не только интересным собеседником, но и главным осведомителем, этаким информационным брокером, который знал всех и слышал обо всем.

Конечно, он слышал об ограблении Моррисси. Он слышал множество вариаций на тему суммы, которая была украдена, и в свою очередь считал, что реальные потери составляли что-то около пятидесяти — ста тысяч баксов.

— Кто бы их ни взял, — говорил он, — они не собираются просаживать эти деньги по кабакам. Я считаю, что здесь замешаны ирландцы, Мэтью. Настоящие ирландцы, а не местные ирландишки. Знаешь, хотя это и произошло в самом центре западного района, но я не думаю, что это наши западники так обобрали Тима Пэта.

Западниками называли беспорядочно организованную банду воров и убийц, в большинстве своем ирландцев, что орудовали в опасных кварталах Нью-Йорка с конца прошлого столетия. Или еще раньше, возможно, со времен картофельного голода[17].

— Не знаю, — заметил я. — Тут такие деньги вовлечены...

— Если бы те двое оказались западниками, если бы они были из ребят по соседству, их личности оставались бы неизвестными не больше восьми часов. Все бы на 10-й авеню их знали.

— Ты прав.

— Какие-то ирландские ребята, можешь мне поверить. Ты там был и должен знать. Их маски были красными?

— Красные платки.

— Жаль. Если бы они были зелеными или оранжевыми, тогда это могло иметь какой-то политический смысл. Я так понимаю, что братья предлагают щедрое вознаграждение. Тебя это привело сюда, Мэтью?

— О нет, — сказал я. — Точно нет.

— И ты не проводишь маленькое расследование?

— Абсолютно нет.

* * *
В пятницу днем я сидел у Армстронга и разговорился с двумя медсестрами за соседним столиком.

У них были билеты на спектакль в этот вечер, правда не на Бродвее. Долорес не могла пойти, а Фрэн очень хотела сходить, но не знала, стоит ли идти туда одной. К тому же у них были билеты на очень хорошие места.

И конечно, этим спектаклем оказался «Мировой парень». Это никак не было связано с тем ограблением, просто по случайному совпадению спектакль шел на первом этаже того же здания, и хотя я и не собирался идти, но как-то я там все-таки оказался. Я сидел на хрупком деревянном складном стуле, смотрел пьесу Бихана о посаженном в дублинскую тюрьму преступнике и удивлялся, какого черта я здесь делаю.

После представления я с Фрэн приземлился в «Мисс Китти» в компании, включавшей парочку актеров из труппы. Одна из них, стройная рыжеволосая девушка с огромными зелеными глазами, оказалась подругой Фрэн. Звали ее Мэри Маргарет, именно из-за нее Фрэн так хотела пойти на спектакль. Но это была причина Фрэн, а какая была у меня?

За столом зашел разговор об ограблении. Не я затеял этот разговор, не я принимал активное участие в обсуждении, но остаться в стороне у меня тоже не получилось, потому что Фрэн сказала, что я бывший полицейский и спросила мое мнение как профессионала. Мой ответ был уклончив, насколько это возможно, и мне удалось избежать упоминания о том, что я был свидетелем этого инцидента.

Скип стоял за барной стойкой, еле успевая обслуживать пятничную толпу, и я лишь приветственно махнул ему рукой. Зал был переполнен, и стоял жуткий шум, но все захотели пойти именно сюда, поэтому мне пришлось согласиться.

Фрэн жила на 68-й улице, между Колумбусом и Амстердамом. Я проводил ее до дома.

— Мэтт, ты настоящий душка, спасибо, что составил мне компанию, — сказала она у дверей. — Спектакль оказался неплохим, верно?

— Очень даже неплохим.

— Думаю, что Мэри Маргарет отлично сыграла. Мэтт, ты не очень на меня обидишься, если я не приглашу тебя к себе? Я ужасно устала, а завтра рано вставать.

— Все в порядке, — ответил я. — Я тоже вспомнил, что мне завтра рано вставать.

— Чтобы поработать детективом?

Я покачал головой.

— Чтобы поработать отцом.

* * *
Следующим утром Анита посадила ребят на Лонг-Айлендский поезд, а я встретил их на станции «Корона» и повел в «Шей», смотреть, как «Метс» проиграют «Астрос». Мои ребята собирались поехать в августе в лагерь на четыре недели и были возбуждены в предвкушении этого события. Мы перекусили хот-догами, арахисом и попкорном. Ребята выпили по коле, а я купил себе пару бутылочек пива. В тот день проходила какая-то рекламная кампания, и мальчишки получили по кепке или по флажку, я точно не помню.

После игры мы вернулись в город на метро и пошли в кино на 83-й Лоу. После фильма мы перекусили на Бродвее пиццей, взяли такси и вернулись в гостиницу, где я снял для них комнату с двумя кроватями этажом ниже моей. Они легли спать, а я поднялся к себе. Через час я заглянул к ним, они спали похрапывая.

Я запер их дверь и пошел к Армстронгу, который находился за углом. Там я пробыл недолго, не больше часа. Вернувшись в отель, я снова проведал мальчиков, поднялся наверх и лег спать.

Утром мы пошли позавтракать в кафе, взяли оладьи с беконом и сосисками. Потом я отвел ребят в Музей американских индейцев, находящийся на Вашингтонских холмах. В Нью-Йорке пара десятков различных музеев, и, когда уходишь от жены, начинаешь открывать их для себя.

Я почувствовал себя неловко, вновь очутившись на Вашингтонских холмах. Здесь неподалеку несколькими годами раньше я сидел в одном баре после дежурства и пил, когда двое вооруженных подонков решили его ограбить и застрелили на выходе бармена.

Я выскочил вслед за ними на улицу. Здесь очень много холмов. Они сбегали с одного из них, и мне пришлось стрелять на спуске. Я подстрелил их обоих, но еще один выстрел прошел мимо, срикошетил и убил маленькую девочку по имени Эстрелита Ривейра.

Такие вещи случаются. В полиции все узнают моментально, когда убиваешь кого-либо, и мне сказали, что я вел себя правильно и у меня есть оправдывающие обстоятельства.

Вскоре после этого я подал заявление и ушел из полиции.

Не могу сказать, что одно событие стало причиной другого. Просто одно привело к другому. Я стал невольной причиной смерти маленькой девочки, и после этого во мне что-то изменилось. Жизнь без сожалений, которую я вел прежде, перестала меня устраивать. Думаю, она перестала меня устраивать намного раньше.

Наверное, смерть ребенка ускорила эти перемены, которые уже давно назрели. Но с уверенностью сказать этого не могу. Просто одно событие привело к другому.

* * *
Я посадил мальчиков на поезд до Пэнн-Стейшн и сказал им, как здорово было провести с ними выходные, а они ответили, что тоже отлично провели время. Потом я позвонил их матери и сказал, на каком поезде они едут. Она уверила меня, что встретит их, и нерешительно упомянула, что было бы неплохо выслать им денег. Я заверил ее, что скоро вышлю.

Повесив трубку, я подумал о десяти тысячах долларов, предложенных Тимом Пэтом. И покачал головой, удивляясь собственным мыслям.

Но этой ночью никак не мог успокоиться и отправился в Виллидж, чтобы пройтись по барам. Я сел на поезд "А", следующий от «Мак Беллс» до «Четвертой западной улицы», и пустился в путь: «Джимми Дэйс», «55», «Львиная голова», «Джордж Гертц», «Угловое бистро». Я убеждал себя, что просто захожу выпить, проветриваюсь после нелегких выходных с сыновьями, успокаиваю свои старые неприятные воспоминания, вызванные визитом на Вашингтонские холмы.

Но все это было неправдой. Я начал какое-то наполовину бесцельное расследование, пытаясь отыскать ниточки, ведущие к ограбившим Моррисси.

Я осел в гей-баре под названием «У Синтии». Кении — владелец этого бара — следил за порядком и подавал напитки мужчинам, одетым в «ливайзы» и полосатые безрукавки. Кении был тонким и гибким парнем, с крашенными в блондина волосами и как следует подтянутым лицом, которое выглядело лет на двадцать восемь, а это в два раза меньше того, сколько Кении прожил на свете.

— Мэтью! — закричал он. — Теперь можно расслабиться, девочки. Закон и порядок пришел на улицу Гроув.

Конечно, он ничего не знал об ограблении Моррисси. Начать с того, что он и Моррисси-то не знал, голубому нет нужды покидать Виллидж, чтобы выпить где-нибудь после официального часа закрытия. Но те грабители вполне могли оказаться голубыми, почему бы и нет. И если они не потратили свои деньги где-то еще, очень даже возможно, что они спустили их в кабаках в районе улицы Кристофер. Во всяком случае, работа всегда начиналась именно так: исследовать окрестности, проработать все возможные источники, закинуть удочку и ждать, вдруг что-нибудь всплывет.

Но почему я всем этим занимался? Зачем я тратил свое время?

* * *
Не знаю, что бы могло случиться: продолжил бы я свое расследование или бросил, наткнулся бы на что-нибудь или в конечном итоге сошел бы с ложного следа. Казалось, тогда я ни к чему не пришел, но часто так и происходит, рыщешь и рыщешь, а никакого сдвига не видно, пока неожиданно не улыбнется удача. Может быть, что-нибудь в этом роде и случилось бы. Может быть, и нет.

Вместо этого случилось нечто другое, что отвлекло меня от Тима Пэта и его мести.

Во-первых, кто-то убил жену Томми Тиллари.

Глава 4

Во вторник вечером я пригласил Фрэн в тайский ресторан, который так любил Скип Дево. После ужина я проводил ее домой, по дороге мы заскочили в «Джой Фаррел», чтобы чего-нибудь выпить. У своего дома Фрэн опять сослалась на то, что завтра рано вставать, и я пошел обратно в «Армстронг», по пути заскочив в пару мест. Я был в мрачном расположении духа, а желудок, справлявшийся с непривычной пищей, не способствовал поднятию настроения. Возможно, из-за того, что бурбон был крепче, мне пришлось раз или два выйти в туалет. Возвращался я домой длинной дорогой, купил «Дэйли Ньюс» и, сев на краешек своей кровати в одном нижнем белье, быстренько просмотрел пару статей.

На одной из страниц я прочитал о женщине из Бруклина, убитой во время ограбления. Вследствие усталости и изрядного количества выпитого, ее имя не отложилось в моей памяти.

Но утром я проснулся с каким-то беспокойством, какая-то заноза застряла в моем мозгу. Я сел в постели, схватил газету и перечитал ту статью.

Маргарет Тиллари, сорока семи лет, была заколота в своей спальне на втором этаже дома по Колониал-роуд, в Бруклинском районе Бэй-Ридж. Очевидно, она проснулась во время ограбления. Ее муж, торговец Томас Дж. Тиллари, забеспокоился, когда его жена не стала отвечать на телефонные звонки днем во вторник. Он позвонил родственнику, живущему по соседству, который и зашел позднее к ним в дом. Он-то и обнаружил, что дом ограбили, а женщина убита.

«Это хороший район, — приводилось в заметке высказывание соседа. — Подобные вещи здесь не происходили». Но наши источники в полиции отмечают, что число ограблений в этих местах с недавних пор заметно возросло. А другой сосед сослался на присутствие «плохих элементов» по соседству.

Это не такая уж распространенная фамилия. В Бруклине есть улица Тиллари, недалеко от входа на Бруклинский мост, но я понятия не имею, в честь какого героя войны или какой знаменитости она названа и был ли этот человек родственником Томми. В телефонном справочнике есть несколько Тиллери, проживающих на Манхэттене, но их фамилии пишутся через "е". Томас Тиллари, торговец из Бруклина, — очень походил на Томми Телефона.

Я принял душ, побрился и пошел куда-нибудь позавтракать. Раздумывая над прочитанным, я пытался понять, что чувствую. Все это казалось мне нереальным. С Томми я был знаком не так уж хорошо, а его жену вообще не знал. Черт, я даже не знал ее имени, только то, что она живет где-то в Бруклине.

Я посмотрел на левую руку, на безымянный палец. Не было никакого кольца, никакой отметки. Раньше я постоянно носил обручальное кольцо и снял его, когда переехал из Сайоссета на Манхэттен. Несколько месяцев от него на пальце оставался след, а потом я заметил, что и он исчез.

Томми носил кольцо — желтый золотой ободок, где-то в полдюйма шириной. А еще он носил на мизинце правой руки кольцо выпускника какой-то школы, по-моему. Я вспомнил все это, попивая кофе в «Красном пламени». Школьное кольцо с синим камнем на мизинце правой руки и желтый золотой ободок на безымянном пальце левой руки.

Не могу сказать, что я чувствовал.

* * *
Тем же днем я пошел в собор Святого Павла и поставил свечку за Маргарет Тиллари. Я стал ходить в церковь, когда ушел из полиции, и хотя я не молился и не посещал службы, но время от времени заходил и сидел в этом молчаливом полумраке. Иногда я ставил свечки за недавно умерших, за тех, кто умер давно, но не выходил у меня из головы. Не знаю, но почему-то я считал, что должен так делать. Я чувствовал, что должен отдать десятую часть получаемых денег в коробку для бедных, что находилась в церкви.

Я сидел на дальней скамье и думал о неожиданной смерти. Когда я вышел из церкви, моросил дождь. Я пересек 9-ю авеню и нырнул в «Армстронг». Дэннис стоял за барной стойкой. Я заказал чистый бурбон и полностью его выпил, а потом попросил вторую порцию и чашечку кофе.

Пока я наливал бурбон в кофе, Дэннис спросил, слышал ли я о Тиллари. Я ответил, что прочитал в «Ньюс».

— Была еще статья в дневном выпуске «Пост». Абсолютно все то же самое. Они считают, что все произошло позапрошлой ночью. Томми явно не ночевал дома, а с утра уже был в офисе. Когда он позвонил ей несколько раз, чтобы извиниться за отсутствие, и не смог связаться, забеспокоился.

— Это все написано в газете?

— Примерно так. Все произошло позапрошлой ночью. Он не приходил сюда в мое дежурство. Ты его видел?

Я попытался вспомнить.

— Думаю, да. Позапрошлой ночью он, кажется, был здесь вместе с Кэролин.

— С этой красоткой из южных штатов?

— Точно.

— Интересно, что она сейчас чувствует. — Дэннис пригладил свои редкие усы большим и указательным пальцами. — Может, испытывает чувство вины, оттого что ее желания стали явью.

— Ты думаешь, она желала смерти жене Томми?

— Не знаю. А разве не об этом мечтают те, кто встречается с женатым парнем? Слушай, я же не женат, что я могу знать об этом?

* * *
Через пару дней это событие исчезло со страниц газет. В среду в «Ньюс» появился некролог: Маргарет Вэйленд Тиллари, любимая жена Томаса, мать умершего Джеймса Алена Тиллари, тетя миссис Ричард Полсен. Поминки состоятся вечером, а гражданская панихида пройдет завтра в похоронном бюро Уолтера Б. Кука, на пересечении 4-й улицы и Бэй-Ридж-авеню, в Бруклине.

Этой ночью Билли Киген сказал:

— Я не видел Тиллари с тех пор, как все это произошло. Не думаю, что мы вообще увидим его вновь, — он налил себе стакан «JJ&S» — «Джеймисон» двенадцатилетней выдержки, который больше никто не заказывал.

— Держу пари, что его вместе с ней мы больше не увидим.

— С той подружкой?

Билли кивнул головой.

— Теперь они оба постоянно будут думать, что он был с ней, когда его жену убивали в Бруклине. И что, если бы он был тогда дома с женой, там, где ему следовало быть... и так далее. Представь: ты бесцельно слоняешься, желая немного поразвлечься, и меньше всего тебе хотелось бы, чтобы что-то напоминало тебе, как убили твою жену, пока ты развлекался.

Я подумал над этим и кивнул головой.

— Сегодня вечером будут поминки, — сказал я.

— Да? Пойдешь?

Я покачал головой.

— Я никого из тех, кто пойдет, не знаю.

Ушел я прямо перед самым закрытием. По дороге завернул выпить сначала в «Поллиз», потом в «Мисс Китти». Скип выглядел холодным и напряженным. Я сел у барной стойки, стараясь не обращать внимания на стоящего рядом мужчину, но так, чтобы это не выглядело грубо. Он собирался поведать мне о том, что все проблемы нашего города происходят по вине бывшего мэра. Не то чтобы я был с ним не согласен, просто я не хотел все это выслушивать.

Я допил свой бурбон и направился к двери. На полпути Скип окликнул меня. Я обернулся, и он поманил меня рукой. Я подошел к нему.

— Сейчас неподходящее время, — сказал он, — но я хотел бы с тобой срочно переговорить.

— О?

— Мне нужен твой совет, может, подброшу тебе небольшую работенку. Ты будешь у Джимми Армстронга завтра днем?

— Возможно, — ответил я. — Если не пойду на похороны.

— А кто умер?

— Жена Тиллари.

— А, похороны завтра? Ты думаешь пойти? Не думал, что ты так тесно общался с этим парнем.

— Я и не общался.

— Тогда зачем тебе туда идти? Забудь, это не мое дело. Я загляну к «Армстронгу» около двух — двух тридцати. Если тебя там не будет, постараюсь выловить в другое время.

* * *
Я там был, когда Скип вошел в бар на следующий день около двух тридцати. Я как раз заканчивал обедать и пил свой кофе, когда Скип вошел и осмотрел помещение. Он увидел меня, подошел и сел рядом.

— Ты не пошел, — сказал он. — Сегодня не день для похорон. Я только что закончил занятия в тренажерном зале, а в сауну идти после не захотел. Весь город как одна большая сауна. Что ты пьешь, этот свой знаменитый Кентукки-кофе?

— Простой кофе.

— Это никуда не годится, — он обернулся и позвал официантку.

— Принеси мне «Приор» темное, — сказал он ей. — А моему папочке чего-нибудь, чтобы он мог налить себе в кофе.

Она принесла немного бурбона для меня и пиво для Скипа. Он медленно наклонил стакан, внимательно изучая пиво, сделал глоток и поставил стакан на стол.

— У меня могут быть проблемы, — наконец сказал он.

Я ничего не ответил.

— Это строго между нами. Ладно?

— Конечно.

— Разбираешься в том, как ведутся дела в баре?

— Только с точки зрения клиента.

— Годится. Знаешь, что здесь все идет за наличные.

— Конечно.

— Во многих местах принимают пластиковые карточки. Мы не принимаем. Только наличные. О, если мы тебя знаем, то можем взять твой чек или открыть для тебя личный счет — что угодно. Но в основном это бизнес за наличные. Скажем, девяносто пять процентов нашего дохода составляют наличные. На самом деле, может, даже больше.

— И?

Скип вытащил сигарету и постучал ею по ногтю большого пальца.

— С души воротит говорить обо всем этом, — сказал он.

— Тогда не говори.

— Все утаивают доходы. — Он прикурил. — Определенный процент выручки изымается еще до записи. Он не регистрируется в книгах, не кладется в банк, его вообще как бы не существует. Тот доллар, который не заявляешь в декларации, стоит двух, которые заявляешь, потому что с него не платишь налоги. Ты меня понимаешь?

— Это не трудно понять, Скип.

— Все это делают, Мэтт. И кондитерские лавки, и газетчики — все, кто берет наличными. Господи, это по-американски — президент не платит налоги, если может скрыть доходы.

— Последний так и делал.

— Не напоминай мне. Из-за этого козла налоговое мошенничество стало опасным, — он сделал затяжку. — Мы открылись пару лет назад, Джон вел книги. Я занимался людьми, нанимал, увольнял, он делал закупки и вел учет. Все работало отлично.

— И?

— Подхожу к делу. Черт возьми. С самого начала у нас было два комплекта учетных книг, одна для нас, другая для Дяди. — Лицо Скипа омрачилось, и он покачал головой. — Никогда не видел в этом смысла. Я считал, что нужно вести только липовые книги, и все. Но он сказал, что нам нужен честный учет, чтобы знать, как идут дела. Ты думаешь, это разумно? Ведь если считаешь свои деньги, то знаешь, как идут дела, и нет никакой необходимости в двух комплектах учетных книг. Но у Джона бухгалтерский склад ума, он во всем этом разбирается, и я сказал: «Хорошо, делай, как знаешь».

Он взял стакан и отпил пива.

— Они исчезли, — сказал он.

— Книги?

— Джон пришел в субботу утром, чтобы внести данные за неделю. Все было замечательно в ту субботу. Позавчера ему нужно было что-то записать. Он стал искать книги, а их нет.

— Исчезли оба комплекта?

— Нет, только наш, «черный». — Он выпил еще пива и вытер рот тыльной стороной ладони. — Целый день Джон пил валиум и тихо сходил с ума и лишь вчера рассказал мне. С тех пор я только об этом и думаю.

— Насколько это плохо, Скип?

— О, дерьмо, — ответил он. — Очень плохо. Нас могут посадить.

— Серьезно?

Скип кивнул головой.

— Там записано все с момента нашего открытия, а прибыль пошла с первых дней. Не знаю почему. Кабак у нас — каких много, а народ к нам сразу валом повалил. И мы гребли деньги обеими руками. К нам просто придут с этими книгами, и мы уже арестованы, понимаешь? Назвать это ошибкой невозможно. Там все написано, черным по белому, одна колонка цифр, а рядом — совсем другая, та, что каждый год указывается в налоговой декларации. Не будет никакой возможности что-нибудь придумать, останется лишь спросить, куда нас пошлют: в Атланту или в Ливенуорт.

Некоторое время мы сидели молча. Я сделал несколько глоточков кофе. Скип прикурил следующую сигарету и выдувал дым в потолок. Из динамиков стереосистемы лилась музыка, что-то полифоническое, исполняемое деревянными духовыми инструментами.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я у Скипа.

— Выяснил, кто их украл. Вернул их мне обратно.

— Может, Джон что-нибудь перепутал и поставил их не на место. Он мог...

Скип покачал головой.

— Вчера вечером я весь офис перевернул. Они, черт возьми, действительно исчезли.

— Просто испарились? Никаких следов взлома? Где вы их хранили, под замком?

— Предполагалось, что они под замком. Но иногда он забывал их убрать и просто запихивал в ящик стола. Со временем становишься беззаботным, понимаешь, о чем я? Если у тебя нет никаких неприятностей и все дается легко, если к тому же ты в запарке, перестаешь заботиться о том, чтобы убрать все на место. Он сказал мне, что запер их в субботу, но позже признался, что, может быть, и нет. Это рутина, Джон проделывает одни и те же действия каждую субботу — так как же он может отличить одну субботу от другой? Какая разница? Главное, что книги пропали.

— Значит, кто-то их взял.

— Верно.

— Если этот кто-то пойдет с ними в налоговую службу...

— Тогда мы покойники. Вот и все. Ты можешь закапать нас рядом с... как ее имя, женой Тиллари. Если пропустишь похороны, можешь не беспокоиться, я все пойму.

— Что-нибудь еще пропало, Скип?

— Кажется, нет.

— По-видимому, это была весьма специфичная кража. Кто-то залез внутрь, взял книги и ушел.

— Точно.

Я задумался.

— Может, кто-то затаил на вас обиду — кто-то, кого ты уволил, скажем...

— Да, я уже думал об этом.

— Если они пойдут в ФБР, то вы узнаете об этом, когда парочка парней в костюмах появится здесь и предъявит свои удостоверения. Они конфискуют все ваши записи, арестуют счет в банке, ну и все, что полагается в таких случаях.

— Продолжай, Мэтт. Мне становится легче с каждой минутой.

— Если это не тот, у кого есть на тебя зуб, тогда это кто-то, кто хочет заработать.

— Продав эти книги.

— Угу.

— Нам.

— Вы — идеальные покупатели.

— Я думал об этом. Касабиан придерживается такого же мнения. Сиди и жди, говорит он мне. Сиди и жди, а тот, кто взял, свяжется с нами. Тогда и подумаем, что делать. Просто сидеть и ждать. Ждать не проблема, но это сводит меня с ума. Можно освободиться под залог, если арестован за налоговое мошенничество?

— Конечно.

— Тогда я думаю, что смогу выйти под залог и сбежать. Уеду из страны. Проведу остаток жизни, продавая в Непале марихуану хиппи.

— До этого еще далеко.

— Надеюсь. — Он задумчиво посмотрел на сигарету и утопил окурок в остатках пива.

— Отдавать стаканы с плавающими в них окурками просто отвратительно.

Скип внимательно посмотрел на меня.

— Ты можешь что-нибудь сделать для меня в этой ситуации? За деньги, конечно.

— Не знаю, чем тут помочь. По крайней мере пока.

— Что ж, тогда я просто подожду. Для меня это всегда было хуже всего. В старших классах я бегал на короткие дистанции, четверть мили. Тогда я был послабее, много курил. Я курю с тринадцати лет. Но в этом возрасте все по плечу, ничто не волнует. Ничто не волнует, когда ты молод и думаешь, что будешь жить вечно. — Он вытащил наполовину сигарету из пачки, но потом запихнул ее обратно. — Мне нравилось бегать, но я ненавидел ждать старта. Некоторых даже рвало. Меня никогда не рвало, но ощущения были похожие. Я, например, мог пописать, а через пять минут опять хотел в туалет.

Он покачал головой, предаваясь воспоминаниям.

— То же самое, когда ждешь начало боя. Я никогда не волновался во время боя, а там было чего бояться. То, что происходит сейчас, очень напоминает то время. Но когда все начнется, будет совсем по-другому.

— Я тебя понимаю.

— Ожидание просто убивает. — Он отодвинул свой стул. — Сколько я тебе должен, Мэтт?

— За что? Я ничего не сделал.

— За совет.

Я отмахнулся.

— Ты можешь оплатить эту выпивку, и мы будем в расчете.

— Договорились. — Скип встал. — Возможно, в конечном счете мне понадобится твоя помощь.

— В любое время, — ответил я.

На выходе он остановился, чтобы переговорить с Дэннисом. Я продолжал не спеша пить свой кофе. К тому времени как я с ним разделался, женщина, что сидела за соседним столиком, расплатилась и ушла, оставив на столе газету. Я просмотрел газету и выпил еще чашечку кофе, заказав к нему бурбон.

Дневные посетители стали заполнять зал, и я позвал официантку. Я дал ей доллар на чай и попросил записать все на мой счет.

— Ничего записывать не надо, джентльмен все уже оплатил, — сказал она.

Она была новенькой и не знала имени Скипа.

— Он не должен был этого делать, — ответил я. — В любом случае, я выпил еще после его ухода и должен за это заплатить. Внесите это на мой счет, ладно?

— Поговорите с Дэннисом, — попросила она.

Она пошла принимать чей-то заказ, прежде чем я успел ответить. Я подошел к барной стойке и обратился к Дэннису, нацелив на него палец:

— Официантка сказала, что мой счет оплачен.

— Она сказала правду, — он улыбнулся. Он вообще часто улыбался, когда его что-то радовало. — Дево за все заплатил.

— Он не должен был этого делать. Более того, я выпил еще после его ухода и попросил ее записать это на мой счет. Она сказала обратиться к тебе. Это что-то новенькое. У меня больше нет счета?

Его улыбка стала еще шире.

— Можешь завести его в любое время, просто на данный момент его нет. Мистер Дево его оплатил. Он полностью закрыл твою задолженность.

— А какой она была?

— Восемьдесят долларов с мелочью. Я могу посмотреть точную сумму, если это важно. Посмотреть?

— Нет.

— Он дал мне сто долларов, чтобы покрыть твой счет, оплатить сегодняшний, чаевые для Лидии, а что останется — для меня. Наверное, я мог бы сказать, что твой последний заказ не оплачен, но мое непостижимое чувство справедливости мне этого не позволило, — он опять улыбнулся. — Так что ты нам ничего не должен.

Я не стал спорить. Если я и приобрел какой-то опыт, служа в полиции, то в первую очередь этот: нужно брать все, что тебе дают.

Глава 5

Я вернулся к себе в отель и проверил, нет ли для меня почты или каких-нибудь сообщений. Ничего не было. Внизу в регистратуре дежурил гибкий чернокожий парень из Антигуа. Он сказал, что ничего не имеет против жары, но ему очень не хватает океанских бризов.

Я поднялся к себе и принял душ. В моей комнате было ужасно жарко. Здесь был установлен кондиционер, но что-то в нем разладилось, он гонял по комнате теплый воздух, добавляя к нему химический запах, но не справлялся ни с жарой, ни с влажностью. Я мог бы его выключить и открыть форточку, но воздух с улицы был не лучше. Я растянулся на кровати и проспал где-то час, а когда проснулся, то мне снова нужно было принять душ.

После душа я позвонил Фрэн. Ответила ее соседка по комнате. Я назвал свое имя и стал ждать ответа. Мне показалось, что Фрэн потребовалось слишком много времени, чтобы подойти к телефону.

Я предложил ей сходить поужинать вместе, а потом пойти в кино, если будет желание.

— О, боюсь, что не смогу сегодня вечером, Мэтт, — ответила она. — У меня другие планы. Может быть, в другой раз?

Я повесил трубку, жалея, что вообще позвонил. Оглядев себя в зеркале, я решил, что нет необходимости бриться, оделся и вышел из отеля.

На улице было жарко, но через пару часов должно было стать прохладнее. К тому же вокруг было полно баров, и их кондиционеры работали получше моего.

* * *
Как ни странно, но отказ Фрэн уязвил меня не очень сильно. И все же я пребывал в мрачном и неприветливом расположении духа. Обычно в таком настроении я тороплюсь поскорее выпить. Но ко всему прочему, мне было очень неспокойно, поэтому я долгое время просто шатался по улицам. Я заходил в разные бары и выходил из них, ничего не заказав.

В одном месте я чуть было не подрался. Это был кабак на 10-й авеню, где один костлявый пьяница без двух зубов споткнулся и пролил на меня часть своей выпивки. Ему не понравилось то, как я принял его извинения. Сущая чепуха, просто он искал, с кем бы подраться, а я вполне был готов пойти в этом ему навстречу. Один из друзей того парня схватил его за руки и отвел их назад, а второй встал между нами. Тут я опомнился и ушел оттуда.

Я пошел на восток по 57-й улице. Перед гостиницей «Холидей Инн» стояли две чернокожие проститутки. Я посмотрел на них пристальнее, чем обычно. Та, у которой лицо напоминало маску из черного дерева, вызывающе смерила меня взглядом. Я почувствовал приступ злости, но не знал, на кого или на что я злюсь.

Дойдя до 9-й авеню, я прошел еще полквартала и оказался у Армстронга. Что меня совсем не удивило, так это то, что Фрэн была здесь. Словно я был уверен, что увижу ее здесь за столиком у северной стены. Она сидела ко мне спиной и не заметила, как я вошел.

Это был столик на двоих, а ее спутника я не знал. Это был парень с открытым молодым лицом, светлыми волосами и бровями, одетый в синевато-серую рубашку с короткими рукавами и погонами. По-моему, они называются рубашки-сафари. Он курил сигару и пил пиво. Фрэн пила что-то красное из большого высокого бокала.

Возможно, она пила текилу «Санрайз». В этом году все пили текилу «Санрайз».

Я повернулся к барной стойке, там сидела Кэролин. За столиками было полно народу, но бар наполовину пустовал. В это время по пятницам здесь всегда было мало народу. Справа от Кэролин, ближе к дверям, сидели двое парней и обсуждали бейсбол. Слева от нее стояли три пустых стула.

Я сел на средний и заказал себе двойной бурбон с водой. Билли дал мне мой заказ, говоря что-то о погоде. Я сделал один глоток и мельком взглянул на Кэролин.

Казалось, что она не ждет ни Томми, ни кого-либо еще, и было не похоже, что она зашла только несколько минут назад. Одета она была в желтые бриджи и блузку без рукавов цвета лайма. Ее светло-коричневые волосы обрамляли маленькое лисье личико. Пила Кэролин что-то темное из низкого полукруглого бокала.

По-крайней мере, это была не текила «Санрайз».

Я отпил бурбон и, несмотря на то что не собирался, оглянулся на Фрэн. Тут я разозлился. У меня было с ней два свидания, никакого взаимного притяжения или необыкновенной химической реакции друг на друга, просто два вечера, когда я проводил ее до дома, и все. Сегодня я позвал ее, правда поздно, у нее уже были другие планы. И вот она здесь, пьет текилу со своими другими планами.

С чего мне сходить с ума?

Я был уверен, что она не скажет ему на пороге, будто у нее завтра тяжелый день. Уверен, что белому охотнику в сафари не придется говорить «спокойной ночи» на пороге ее дома.

Справа от меня раздался голос с легким пидмонтским акцентом:

— Я забыла ваше имя.

Я поднял глаза.

— По-моему, нас представляли друг другу, — сказала Кэролин, — но я не могу вспомнить ваше имя.

— Мэтью Скаддер, — ответил я. — Вы правы, Томми знакомил нас. Вы — Кэролин.

— Кэролин Читэм. Вы его видели?

— Томми? Нет, с тех пор, как все это случилось.

— И я тоже. Вы все ходили на похороны?

— Нет. Я думал пойти, но потом не смог.

— Почему вы хотели пойти? Вы ведь с ней никогда не встречались, верно?

— Не встречался.

— И я не встречалась. — Она рассмеялась. Но в этом смехе не было радости. — Как ни удивительно, я никогда не встречала его жену. Мне нужно было пойти сегодня на похороны. Но я не пошла.

Она прикусила нижнюю губу.

— Мэтт, почему бы тебе не купить мне выпить? Или я куплю тебе выпить, только сядь рядом со мной, чтобы не кричать. Ладно?

Она пила амаретто, сладкий ликер с миндальным ароматом, она пила его со льдом. На вкус он напоминал десерт, но был таким же крепким, как виски.

— Он сказал, чтобы я не ходила туда, — продолжала девушка, — на похороны. Они были где-то в Бруклине, а это для меня совершенно незнакомый мир, Бруклин. Но многие с нашей работы пошли. Мне бы не нужно было узнавать, как туда добираться, я могла бы поехать с нашими, могла бы смешаться с ребятами из офиса, могла бы приехать, чтобы отдать дань уважения с кем-нибудь еще. Но он сказал, что мне не стоит приезжать, сказал, что это будет неправильно.

Ее обнаженные руки были покрыты крохотными золотыми волосками. И от нее пахло духами — цветочный аромат с мускусной нотой.

— Он сказал, что это будет неправильно, — повторила Кэролин. — Сказал, что мертвых нужно уважать.

Она взяла свой бокал и заглянула в него.

— Уважение. Какого мужика волнует уважение? Что он может знать об уважении к мертвым или к живым? Я могла бы просто смешаться с толпой наших ребят с работы. Мы оба работаем в Таннахилл, и все знают, что мы только друзья. Господи, да мы всегда были только друзьями.

— Как скажешь.

— Вот дерьмо, — сказала она, растягивая слова, произнося их с особым ударением. — Я не говорю, что не трахалась с ним. Нет, конечно, нет. Но все это было так, просто чтобы хорошо провести время. Он был женат и возвращался домой к мамочке почти каждую ночь.

Она сделала еще один глоток амаретто.

— А это просто здорово, поверь мне, потому что, кто в здравом уме захочет увидеть Томми Тиллари рано утром? Господи Иисусе, Мэтью, я все это пролила или выпила?

Мы сошлись на том, что она все выпила слишком быстро. Сладкие напитки, по нашему мнению, обладают замедленным действием. Она сказала, что это модное нью-йоркское амаретто — полнейшее дерьмо. Оно совсем не похоже на бурбон, к которому она привыкла. Всегда знаешь, как и сколько бурбона можно выпить.

Я заметил, что люблю бурбон, и эта новость ее очень обрадовала. Союзы возникают и при более незначительных совпадениях, чем это, а наш союз она скрепила глотком из моего стакана. Я предложил ей допить его весь, она положила свою маленькую ручку на мою и со вкусом принялась за ликер.

* * *
— Бурбон — это подлый напиток, — сказала Кэролин. — Понимаешь, о чем я?

— А я думал, что это напиток джентльменов.

— Да, для джентльменов, что хотят упасть в грязь. Скотч, например, — это распашонки, ленточки, начальная школа. Бурбон — для парней, готовых выпустить из тебя зверя, готовых устроить непристойное шоу. Бурбон не даст заснуть жаркой ночкой и заставит тебя попотеть.

Но никто не вспотел. Мы были в ее квартире, сидели на диване в гостиной, что располагалась на уровень ниже, чем кухня и холл. Этот дом, с квартирами, оформленными в стиле «ар деко»[18], стоял на 57-й улице, чуть западнее 9-й авеню. Бутылочка «Мэйкерс Мак», купленная в магазине за углом, стояла на кофейном столике из стекла и металла. Кондиционер в ее квартире работал нормально, тише и эффективнее, чем мой. Мы пили из высоких стаканов, но не позаботились добавить льда.

— Ты был полицейским, — сказала девушка. — Мог он мне такое сказать?

— Вполне мог.

— А сейчас ты — детектив?

— В своем роде.

— Значит, ты меня не обворуешь. А ведь это было бы нечто, если бы меня этой ночью закололи грабители, правда? Он был со мной, и ее убили, а сейчас он с ней, и меня убивают. Но не думаю, что сейчас он с ней. Она сейчас в земле.

Ее квартирка была маленькой, но удобной. Вся мебель имела простые линии, а на кирпичных стенах висели картины в стиле «оп арт»[19], вставленные в простые алюминиевые рамки. Из окна можно было увидеть медную зеленую крышу стоявшего на углу «Парка Вандом».

— Если грабитель придет сюда, — продолжала Кэролин, — мои шансы будут получше, чем у нее.

— Потому что здесь есть я, чтобы тебя защитить?

— Мммм, мой герой.

Потом мы целовались. Я взял пальцами ее подбородок и поцеловал ее, мы слились в страстном поцелуе, я вдыхал аромат ее духов, чувствовал ее податливость. Мы немного пообнимались, а потом отодвинулись друг от друга и синхронно потянулись за своими стаканами с выпивкой.

— Даже если бы я была одна, — сказала девушка, возвратившись к теме так же скоро, как к своему стакану, — я бы смогла себя защитить.

— У тебя есть черный пояс по карате?

— У меня есть пояс, милый, и он подходит по цвету к моей сумочке. Нет, я смогла бы защитить себя с помощью вот этого. Дай мне минуту, и я все тебе покажу.

К софе примыкала пара модерновых матово-черных тумбочек. Она наклонилась, чтобы достать что-то из ящика тумбочки, которая стояла рядом со мной. Для этого ей пришлось растянуться на моем бедре. Моему взгляду открылась полоска золотистой кожи между бриджами и краем зеленой блузки. Я положил на нее руку.

— Подожди, Мэтью! А то я забуду, что ищу.

— Ну и хорошо.

— Нет, не хорошо. Вот. Видишь?

Она села, держа в руке пистолет. Он был такого же матово-черного цвета, как и тумбочки. Револьвер, и, по-моему, тридцать второго калибра. Маленькая пушка, вся черная, одноствольная.

— Может, ты его уберешь? — предложил я.

— Я знаю, как нужно обращаться с оружием, — ответила Кэролин. — Я выросла в доме, полном оружия. Винтовки, дробовики, пистолеты. Мой отец и братья увлекались охотой. На куропаток, фазанов, уток. Я знаю об оружии все.

— Он заряжен?

— Какой от него было бы прок, если бы он не был заряжен, верно? Тогда невозможно нацелить его на грабителя и сказать: «бах». Он зарядил его, прежде чем отдать мне.

— Его тебе дал Томми?

— Угу. — Она держала револьвер в вытянутой руке и осматривала комнату в поисках воображаемого грабителя. — Бах! Он не оставил мне запасных патронов, только те, которыми он заряжен. Так что если мне придется выстрелить в грабителя, то потом нужно будет попросить купить мне еще пуль.

— Зачем он дал его тебе?

— Да уж не для того, чтобы на уток охотиться, — она рассмеялась. — Для защиты. Я сказала ему, что мне иногда бывает страшно, как любой одинокой девушке в этом городе. И однажды он принес мне эту пушку. Он сказал, что купил револьвер для нее, чтобы она могла себя защитить, но она не захотела, даже в руки не взяла.

Кэролин замолчала и рассмеялась.

— Что смешного?

— Да то, что они все говорят: «Моя жена даже не хочет взять его в руки». У меня грязные мысли, Мэтью.

— В этом нет ничего особенного.

— Я говорила тебе, что бурбон подлый. Он выпускает из тебя чудовище. Можешь меня поцеловать?

— А ты можешь убрать пистолет?

— Ты не хочешь целовать женщину с оружием в руке? — Она перекатилась налево и убрала револьвер в ящик тумбочки. — Я всегда держу его в прикроватной тумбочке, чтобы был под рукой, если неожиданно понадобится. Этот диван раскладывается в большую кровать.

— Я тебе не верю.

— Не веришь? Давай я тебе докажу.

— Тебе стоит попробовать.

А потом мы занялись тем, чем занимаются все взрослые, когда остаются вдвоем. Софа была разложена, и мы лежали на ней с выключенным светом, в комнате горели только несколько свечек, стоящих в оплетенных соломой винных бутылках. Из динамиков музыкального центра лилась музыка какой-то FM-станции. У Кэролин было прекрасное тело, нетерпеливый рот и совершенная кожа. Она издавала восторженные звуки, умело двигалась и в конце закричала.

Потом мы поболтали, выпили еще немного бурбона, и вскоре она уснула. Я накрыл ее простыней и легким одеялом. Я тоже мог бы лечь спать, но вместо этого оделся и пошел домой. Потому что кто в здравом уме захочет увидеть Мэтта Скаддера ранним утром?

По пути домой я остановился около небольшого сирийского гастронома и взял пару бутылочек светлого пива «Молсон Эль». Поднявшись к себе в комнату, я уселся с ногами на подоконник и выпил одну бутылку.

Я думал о Тиллари. Где он сейчас? В том доме, где она умерла? Остался с друзьями или родственниками?

Он был в баре или в постели с Кэролин, когда убивали его жену. Интересно, он думает обо всем этом? Думает ли он об этом?

Неожиданно мои мысли переключились на Аниту — она сейчас в Сайоссете с мальчишками. Я почувствовал, что боюсь за нее, представил, что она в опасности, что она в ужасе отступает назад. Я понимал, что мой страх необоснован, а через некоторое время понял, откуда он возник. Я принес его с собой, он пристал ко мне вместе с духами Кэролин Читэм. Я принес с собой чувство вины Томми Тиллари.

Да пошло все к черту! Мне его вина не нужна. У меня своей в избытке.

Глава 6

Выходные прошли спокойно. Я разговаривал со своими сыновьями, но ко мне они не приезжали.В субботу днем я заработал сотню баксов, сопровождая своего приятеля в антикварный магазин, находящийся в квартале от «Армстронга». Мы доехали на такси до 74-й улицы на востоке, где забрали его одежду и прочие пожитки из квартиры его бывшего любовника. Любовник имел пятнадцать — двадцать лишних килограммов весу и отличался злобностью и стервозностью.

— Поверить не могу, Джералд, — сказал он. — Ты действительно пришел сюда с охраной или это моя замена на лето? В любом случае, я даже не знаю, льстит мне это или оскорбляет.

— О, уверен, ты разберешься в своих чувствах, — ответил ему Джералд.

Когда мы ехали на такси обратно в западную часть города, Джералд сказал:

— Я действительно любил эту сволочь, Мэтью. И пусть я буду проклят, если знаю, за что любил. Спасибо тебе, Мэтью. Я мог бы, конечно, нанять какого-нибудь проходимца за пять долларов в час, но ты — это совсем другое дело. Помнишь, с какой поспешностью он вспомнил, что лампа Генделя — его? Черта с два она его. Когда я с ним познакомился, он вообще не знал о Генделе: ни о лампе, ни о композиторе. Все, что он знал, это как нужно торговаться. Ты знаешь это слово — «торговаться?» Это значит сбивать цену, ну, как если бы я попытался заплатить тебе пятьдесят долларов вместо тех ста, о которых мы договорились. Я шучу. Я тебе заплачу все сто долларов, ты их стоишь.

* * *
В воскресенье вечером Бобби Русландер нашел меня у Армстронга. Он сказал, что меня ищет Скип, который сейчас в «Мисс Китти». Скип просил, если будет время, заглянуть к нему туда. Время у меня было, и Бобби прошелся туда вместе со мной.

На улице стало немного прохладнее, самая сильная жара была в субботу, потом прошел легкий дождь и немного освежил улицы. Пока мы стояли на пешеходном переходе и ждали зеленого сигнала светофора, мимо нас проехала пожарная машина. Когда звук сирены стих вдали, Бобби сказал:

— Ненормальный бизнес.

— То есть?

— Он тебе сам все расскажет.

Когда мы перешли улицу, он продолжил:

— Никогда не видел его в таком состоянии. Ты понимаешь, о чем я? Он всегда такой супервыдержанный, наш Артур.

— Никто, кроме тебя, его Артуром не называет.

— Никто никогда и не называл. Даже когда мы были детьми, никто не называл его Артуром. Это было словно идти против всех, понимаешь? Все звали его Скип, а я, его лучший друг, я обращался к нему по имени.

Когда мы пришли в бар, Скип бросил Бобби барное полотенце и попросил постоять вместо него за стойкой.

— Он отвратительный бармен, — сказал Скип. — Но, по крайней мере, не украдет слишком много.

— Вот как ты обо мне думаешь, — заметил Бобби.

Мы вместе со Скипом ушли в заднюю комнатку, и он закрыл дверь. Здесь стояло два старых рабочих стола, два вращающихся стула и стул с прямой спинкой, настенная вешалка, шкаф для хранения документов и большой, выше меня, старый мослеровский сейф.

— Здесь должны были храниться учетные книги, — сказал Скип, показывая на сейф. — Но мы ведь слишком умные, я и Джон. Если придет проверка, они сначала посмотрят здесь, правильно? Поэтому все, что тут есть, это тысяча долларов наличными, какие-то бумажки, договор об аренде этого помещения, учредительный договор, бумаги Джона по разводу, ну и прочая чепуха. Потрясающе. Мы спасли весь этот хлам, зато позволили кому-то уйти с тем, что важно.

Он прикурил.

— Сейф уже стоял здесь, когда мы купили это помещение. Он остался с тех времен, когда это место было скобяной лавкой. Вывоз его отсюда мог обойтись нам дороже его цены, поэтому нам пришлось его унаследовать. Массивная бандура, верно? Сюда можно спрятать тело, если вдруг придется. Отсюда украсть невозможно. Он позвонил, тот подонок, что украл наши книги.

— О?

Скип кивнул головой.

— Он предложил мне выкупить книги: «У меня есть кое-что принадлежащее вам, и вы можете это вернуть».

— Он назвал цену?

— Нет. Сказал, что еще позвонит.

— Ты узнал голос?

— О-хо-хо. Он звучал неестественно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, словно я слышал не настоящий его голос. В любом случае, я не узнал никого из знакомых. — Скип так сжал руки, что суставы захрустели. — Я должен сидеть и ждать, когда он со мной свяжется.

— Когда он позвонил?

— Пару часов назад. Я работал, и он позвонил именно сюда. Хорошее начало вечера, скажу тебе.

— По крайней мере он связался с тобой, вместо того чтобы послать книги прямиком в налоговую службу.

— Да, я думал об этом. В этой ситуации у нас есть шанс выкрутиться. Если он придет и потребует с нас мзду, нам останется лишь согласиться и отдать деньги.

— Ты уже говорил со своим партнером?

— Еще нет. Я звонил ему домой, но не застал его.

— Значит, ты просто сидишь и ждешь.

— Да. Давай теперь поговорим о чем-нибудь другом. Какого черта я все время делал, старался сохранять спокойствие?

На рабочем столе стоял стакан, на треть заполненный коричневатой жидкостью. Скип сделал последнюю затяжку и бросил окурок в стакан.

— Отвратительно, — сказал он. — Никогда не делай при мне такие вещи, Мэтью, ладно? Ты не куришь, верно?

— Изредка.

— Да? Ты куришь время от времени и не привыкаешь? Я знаю парня, который таким образом употребляет героин. Кстати, ты тоже его знаешь. Но эти маленькие предатели, — он постучал по пачке сигарет, — к ним привыкаешь сильнее, чем к героину. Хочешь сейчас покурить?

— Нет, спасибо.

Он встал.

— Я не смог привыкнуть только к одним сигаретам, которые мне ужасно не нравились еще на старой работе. Спасибо за то, что пришел. Ничего не остается делать, только ждать. Но мне хотелось бы, чтобы ты не пропадал и знал, что происходит.

— Отлично, — сказал я. — Но ты должен знать, что ничего мне не должен.

— Ты о чем?

— Это значит, что не нужно оплачивать мой счет в баре.

— Тебя это задело?

— Нет.

— Я чувствовал, что мне следует так поступить, вот и все.

— Я ценю твое отношение, но в этом не было необходимости.

— Да, наверное. — Скип пожал плечами. — Когда утаиваешь доход, становишься очень расточительным. Тратишь наличные на то, что вроде бы и не видно. К черту все. Но могу я хотя бы угостить тебя выпивкой, верно? В моем собственном кабаке?

— Это ты вполне можешь сделать.

— Тогда пошли, — сказал он, — пока этот чертов Русландер нас не разорил.

* * *
Каждый раз, когда я приходил к Армстронгу, я думал, что будет, если натолкнусь на Кэролин. И каждый раз я испытывал скорее облегчение, чем разочарование, если не находил ее там. Я мог бы ей позвонить, но чувствовал, что это совершенно неуместно. В пятницу ночью случилось то, чего явно хотел каждый из нас, и было похоже, что на этом наша история исчерпала себя для нас обоих, чему я был искренне рад. Вдобавок ко всему я избавился от своей так называемой привязанности к Фрэн. Сейчас вся наша интрижка казалась мне старомодным прелюбодеянием. Думаю, что с тем же успехом мог бы провести полчаса с проституткой, правда, это было бы менее приятно.

С Томми я тоже не виделся, и это нисколько меня не разочаровывало.

В понедельник утром я купил «Ньюс» и узнал оттуда, что полиция арестовала двух молодых латиноамериканцев из Сансет-парк, подозреваемых в ограблении и убийстве миссис Тиллари. В газете красовалось обычное в таких случаях фото: два худощавых молодчика с растрепанными волосами, один из них пытается закрыть лицо, другой вызывающе ухмыляется; оба они пристегнуты наручниками к широкоплечему ирландцу в костюме и с безразличным выражением лица. Под фотографией растолковывалось, кто есть кто, но все было понятно и без разъяснений.

* * *
Я сидел в «Армстронге», когда зазвонил местный телефон. Дэннис отставил в сторону стакан, который вытирал, и взял трубку.

— Он был здесь минуту назад, — ответил он кому-то. — Посмотрю, не ушел ли он.

Потом он прикрыл рукой микрофон трубки и вопросительно посмотрел на меня.

— Ты все еще здесь? — спросил он. — Или ушел в тот момент, когда я был занят чем-то другим?

— А кто меня спрашивает?

— Томми Тиллари.

Никогда не знаешь, что женщина решит рассказать своему мужчине или как мужчина на это отреагирует. Я бы не хотел этого знать, но лучше все выяснить по телефону, чем лицом к лицу. Я кивнул головой, и Дэннис передал телефон через барную стойку.

— Это Мэтт Скаддер, Томми. Прими мои соболезнования.

— Спасибо, Мэтт. Господи, такое чувство, будто все это случилось год назад. А на самом деле чуть больше недели, да?

— Ну, они хотя бы поймали этих ублюдков.

Томми замешкался, потом сказал:

— Господи, ты еще не видел газет?

— Конечно, видел. Два молодых испанца, там их фотография.

— Полагаю, ты читал утренний выпуск «Ньюс».

— Именно так. А что?

— Но дневной выпуск «Пост» ты не читал?

— Нет. А что случилось? Они не виновны?

— Не виновны, — Томми фыркнул. — Я думал, ты знаешь. Копы заявились ко мне рано утром, я еще не видел утреннего «Ньюс» и поэтому даже не знал об аресте. Вот дерьмо. Было бы проще, если бы ты все знал.

— Я не понимаю тебя, Томми.

— Эти два латиноамериканских голубка и чистенькие? Дерьмо, да они такие же чистенькие, как мужской туалет на станции метро «Таймс-сквер». Копы нагрянули к ним домой, а там повсюду вещи из моего дома. Ювелирные украшения, которые я им описал, стереосистема с моим серийным номером — полно всего. Все наши вещи. Ради Бога, вот такие они чистенькие.

— И что?

— Они признали, что ограбили, но не убивали.

— Все преступники ведут себя подобным образом, Томми.

— Позволь мне закончить, ладно? Они признались в ограблении, но, по их словам, это было не совсем ограбление. Типа это я им сам все отдал.

— А они просто подъехали ночью и все это забрали.

— Да, похоже на то. По их версии, они должны были изобразить ограбление, чтобы я мог потребовать оплату страховки. Вроде бы я мог потребовать гораздо больше того, чем они вынесли, и тогда все в выигрыше.

— А каковы потери на самом деле?

— Черт, да не знаю я! Да у них в квартире вещей оказалось в два раза больше, чем я указал, когда заполнял рапорт. Пропажу некоторых вещей я обнаружил через несколько дней и внес их в рапорт потом, а о каких-то вещах я даже не помнил, пока полицейские не обнаружили их на той квартире. Среди них — меховая шуба Пэг, которую мы хотели застраховать, да так и не собрались. Такая же история с некоторыми ее украшениями. У меня был стандартный полис домовладельца, но он не включал всего, что они украли. У них обнаружился набор столового серебра, доставшийся нам от ее тети, но я клянусь, забыл, что он у нас был. Естественно, он тоже не был указан.

— Совсем не похоже на страховое мошенничество.

— Нет, конечно, нет. Как это может быть? В любом случае, по их словам, дом был пуст, когда они его грабили. Пэг не было дома.

— И?

— И я как бы подстрекал их на грабеж. Они все обчистили, вывезли, а потом я пришел домой вместе с Пэг и ударил ее ножом шесть, восемь раз, не помню сколько, потом оставил ее там лежать, чтобы все выглядело так, словно произошло во время ограбления.

— Как грабители могли свидетельствовать, что ты заколол свою жену?

— Они не могли. Они только сказали, что не убивали, что Пэг не было дома, когда они пришли, и что я все устроил сам с ограблением. Полицейские додумали все остальное.

— Они что, арестовали тебя?

— Нет. Они пришли ко мне в отель, где я ночевал, рано утром. Я только вышел из душа. В тот момент я и узнал, что латиноамериканцы арестованы, не говоря уж о том, что они пытаются все свалить на меня. Копы только хотели поговорить, и я начал с ними говорить, а потом стал понимать, что они хотят на меня повесить. Тогда я сказал им, что они от меня ничего не услышат, пока не будет моего адвоката. Я позвонил ему, и он, не закончив завтрака, примчался ко мне и не позволил сказать ни слова.

— Так они не поверили тебе, завели на тебя дело?

— Нет.

— Они совсем не поверили твоей версии?

— Нет. Да я толком им ничего и не сказал, Каплан не позволил. Они не арестовали меня, потому что не завели еще на меня дело, но, по словам Каплана, постараются его сфабриковать. Копы предупредили меня, чтобы я не уезжал из города. Ты мне веришь? Моя жена мертва, а заголовок «Пост» гласит: «Сумасшедший муж замешан в ограблении с убийством». И что, по их мнению, я собираюсь, черт возьми, делать? Удить чертову форель в Монтане? «Не уезжайте из города». Когда слышишь это дерьмо по телевизору, думаешь, что в реальной жизни так никто не говорит. Может быть, они и научились этому по фильмам?

Я ждал, когда он скажет, чего хочет от меня. Ждать пришлось недолго.

— А позвонил я вот почему, — продолжал Томми. — Каплан думает, что нам стоит нанять детектива. Он считает, что те ребята могли что-то рассказывать соседям, может, хвастались друзьям. Похоже, это единственный способ доказать, что убили они. Адвокат сказал, что копы этим заниматься не будут, они постараются повесить все на меня.

Я объяснил, что у меня нет никакого официального статуса, нет лицензии, я не подаю официальных рапортов.

— С этим все в порядке, — настаивал Томми. — Я сказал Каплану, что хочу, чтобы это был кто-то, кому я могу доверять. Не думаю, что они заведут на меня дело, Мэтт. Потому что я могу отчитаться за каждую минуту своего времени, потому что я не был там, где они предполагают. Но чем дольше вся эта муть будет длиться, тем хуже для меня. Я хочу, чтобы все прояснилось, я хочу, чтобы в газетах написали о том, что эти испанские задницы все сделали сами, а я не имею к этому никакого отношения. Я хочу это для себя и для тех, с кем работаю, для моих родственников и для родственников Пэг и для всех тех замечательных людей, кто поддерживает меня. Помнишь тот старый «Любительский час»? «Я хочу поблагодарить моих родителей, и тетю Эдит, и моего преподавателя по фортепьяно миссис Пелтон, и всех тех замечательных людей, кто меня поддерживал». Послушай, ты встретишься со мной и Капланом в его офисе, послушаешь все, что он скажет, окажешь мне огромную услугу и заработаешь пару баксов. Что скажешь, Мэтт?

Он искал кого-нибудь, кому мог бы доверять. Рассказала ли Кэролин из Каролины, насколько я достоин доверия?

Что я мог сказать? Я сказал «да».

Глава 7

Я доехал поездом до Бруклина и встретился с Томми Тиллари в офисе Дрю Каплана на Корт-стрит, в нескольких кварталах от бруклинского муниципального здания. Рядом с офисом расположился ливанский ресторанчик. На углу стояла бакалейная лавка, специализирующаяся на продукции с Ближнего Востока, бок о бок с ней располагался антикварный магазин, забитый обшарпанной дубовой мебелью, латунными лампами и каркасами кроватей. Прямо перед зданием, где находился офис Каплана, на колесной платформе обосновался чернокожий мужчина. В стоящей сбоку открытой коробке из-под сигар валялась парочка долларовых банкнот и какая-то мелочь. На безногом были солнцезащитные очки в роговой оправе, а от руки написанная табличка на мостовой гласила: «Не заблуждайтесь насчет солнечных очков. Я безногий, но не слепой».

Офис Каплана был отделан деревом, там стояли кожаные кресла и дубовые шкафы для бумаг, купленные, наверное, в антикварном на углу. Его имя и имена его партнеров были напечатаны черно-золотыми буквами на матовом стекле входной двери. В личном кабинете Каплана на стенах в рамочках висели его дипломы, которые доказывали, что их обладатель получил степень бакалавра гуманитарных наук в Адельфи и бакалавра права в Бостонском юридическом. В прозрачный куб, стоящий на викторианском дубовом столе, была вставлена фотография его жены и детей. Бронзовый железнодорожный штырь для накалывания билетиков служил пресс-папье. На стене у стола висели часы с маятником, которые показывали, что уже полдень.

Сам Каплан был стандартно моден в легком сером костюме в светлую полоску, общий вид дополнял желтый галстук в крапинку. На вид ему было чуть за тридцать, что вполне соответствовало его дипломам. Ростом пониже меня, и уж конечно, ниже Томми, подтянутый, гладко выбритый, темноволосый и темноглазый, разве что улыбка его была слегка кривовата. Его рукопожатие оказалось достаточно крепким, а взгляд, хотя и открытый, явно меня оценивал.

Томми был одет в бордовый блейзер навыпуск, серые фланелевые брюки и мягкие кожаные туфли. У уголков его голубых глаз и вокруг рта появились складки, а лицо приобрело землистый оттенок, словно тревога обескровила его.

— Все, что мы от тебя хотим, — сказал Дрю Каплан, — это чтобы ты нашел в карманах штанов этих Херреры и Круза ключик, а потом обнаружил ящичек на Пэнн-Стейшн и в этом ящичке оказался бы нож в фут длиной с их отпечатками и с пятнами ее крови.

— Именно это надо предпринять?

Каплан улыбнулся.

— Скажем так, это не помешает. На самом деле мы не в такой уж безнадежной ситуации. Все, что есть у полиции, это сомнительные показания двух латиноамериканцев, которые не вылезали из передряг с тех пор, как их оторвали от материнской груди. Еще у них есть то, что они называют хорошим мотивом для Томми.

— Что именно?

Спрашивая, я смотрел на Томми. Он отвел взгляд. Каплан сказал:

— Супружеский треугольник, долги Томми и серьезная денежная выгода. Маргарет Тиллари прошлой весной унаследовала определенную сумму денег после смерти своей тети. Завещание еще не утверждено судом официально, но наследство составляет более полумиллиона долларов.

— Станет гораздо меньше, когда они вычтут из этой суммы все налоги, — добавил Томми. — Намного меньше.

— Плюс есть еще страховка. Томми и его жена застраховали свои жизни, каждый был оформлен в пользу супруга. Страховка с двойной компенсацией и номинальной суммой в... — Каплан заглянул в листок на столе, — ...в сто пятьдесят тысяч долларов, которая удваивается в случае неожиданной смерти до трехсот тысяч. В результате у нас получается семьсот — восемьсот тысяч мотивов для убийства.

— Вы только послушайте, и это говорит мой адвокат! — воскликнул Томми.

— В то же время Томми испытывает недостаток наличных денежных средств. Он в этом году изрядно проигрался и должен букмекерам, а они могут начать на него давить.

— Но это ничего не значит, — вставил Томми.

— Я только объясняю, как будут рассуждать копы, понятно? Томми должен деньги разным людям, еще ему нужно сделать пару взносов за «бьюик». К тому же он связался с этой девушкой из офиса, шатался с ней по барам, иногда не приезжал домой на ночь...

— Крайне редко, Дрю. Я почти всегда приезжал домой, и если у меня не было времени поспать пару часиков, то я хотя бы принимал душ, переодевался и завтракал с Пэг.

— А что было на завтрак? Дексамил[20]?

— Иногда. Мне все-таки нужно ходить на работу. Каплан присел на угол стола, скрестив ноги.

— Это то, что касается мотивов, — сказал он. — Но некоторые вещи они предпочитают не замечать. Первое, он любил свою жену. А сколько мужей гуляют налево? Что они говорят? Девяносто процентов признаются, что обманывают своих жен, а десять процентов просто лгут. Второе, у Томми были долги, но это еще не катастрофа. За год он может заработать хорошие деньги, но ситуация не стабильна: в один месяц он разбогател, за другой месяц обнищал.

— К этому привыкаешь, — заметил Томми.

— Хотя большая сумма наследства кажется подарком судьбы, но это не совсем так. Полмиллиона, конечно, солидная сумма, но, как уже сказал Томми, после налогов она станет меньше, и часть ее состоит из права собственности на дом, в котором они жили последнее время. Страховка на сто пятьдесят тысяч долларов за жизнь кормильца, во всяком случае, не очень высока. Ато, что на такую же сумму застрахована жена, — не редкость. Многие страховые агенты оформляют полисы подобным образом. Они считают это вполне логичным и упускают из виду, что нет необходимости страховать на такую сумму того, от кого твой доход не зависит.

Каплан развел руками.

— В любом случае, эти страховые полисы были выданы десять лет назад. Он же не пошел и не оформил их на прошлой неделе.

Адвокат встал и прошелся к окну. Томми, взявший ранее со стола железнодорожный штырь, слегка ударял им по ладони, осознанно или неосознанно отбивая ритм маятника.

— Один из убийц, — продолжил Каплан, — Энджел Херрера, хотя, думаю, он называет себя Анхель, на испанский манер, в этом марте или апреле выполнял в доме Тнллари кое-какую работу. Весенняя чистка: вытащить то-сё из подвала и с чердака — ишачья работенка за почасовую оплату. По словам Херреры, именно тогда Томми наладил с ним контакт и стал подбивать на фальшивое ограбление. По здравому размышлению, тогда Херрера и его приятель Круз изучили дом, узнали, что в нем есть и как туда проникнуть.

— А как они проникли?

— Разбили маленькое стекло в задней двери, открыли дверь и вошли. По их версии, Томми оставил для них дверь открытой и, наверное, разбил стекло потом. Они еще говорят, что оставили дом в относительном порядке.

— Только все выглядело так, словно там торнадо прошел, — вставил Томми. — Мне плохо стало, когда я увидел царивший там хаос.

— Они утверждают, что беспорядок устроил Томми, тогда же, когда убивал свою жену. Правда, все эти утверждения можно опровергнуть, если посмотреть внимательней. Не состыковывается время. Они влезли в дом примерно в полночь, а медэксперт установил, что смерть наступила между десятью вечера и четырьмя утра. Томми домой после работы в тот вечер не заезжал. Он закончил работать в пять и повел свою подружку поужинать. На протяжении всего вечера они побывали на людях в разных барах. — Каплан посмотрел на своего клиента. — Нам повезло, что он не очень осторожен. Его алиби было бы менее убедительным, если бы все это время он провел в квартире этой девушки за опущенными жалюзи.

— Я заботился о добром имени Пэг, — сказал Томми. — В Бруклине я настоящий семьянин. А что я делаю в другом месте, ее не трогало.

— Часы после полуночи просчитать сложнее, — продолжал Каплан. — Его единственное алиби на это время — показания девушки, потому что какое-то время они были в ее квартире с опущенными жалюзи.

«Тебе не было необходимости опускать жалюзи, — подумал я. — Никто не сможет заглянуть внутрь».

— К тому же в алиби есть пробел, когда девушка ничего не может подтвердить.

— Она уснула, а я не мог, — сказал Томми. — Поэтому я оделся и вышел немного прогуляться. Но отсутствовал недолго, она проснулась, когда я вернулся. Если бы у меня был вертолет, то я бы смог слетать в Бэй-Ридж и обратно за это время. На «бьюике» это невозможно.

— Дело в том, — заметил Каплан, — что, если даже предположить наличие достаточного времени, если не учитывать алиби, подтверждаемого девушкой, а полагаться только на показания беспристрастных свидетелей в барах, — как он мог все это сделать? Предположим, что он проскользнул домой между уходом этих латиноамериканцев и четырьмя часами утра — убийство не могло быть совершено позднее. Где все это время была его жена? По словам Херреры и Круза, дома никого не было. Тогда где он мог ее найти, чтобы убить? Или он таскался везде с женой, запертой в багажнике машины?

— Давай допустим, что он убил ее до прихода грабителей, — предложил я.

— И этого парня я пытаюсь нанять! — сказал Томми. — Хорошая у меня интуиция, понимаешь, о чем я?

— Тоже не получается, — продолжал Каплан. — Прежде всего просто не совпадает. У него жесткое алиби с восьми вечера и до полуночи — всегда на людях вместе с девушкой. Медэксперт сказал, что до десяти она была жива, соответственно раньше она никак не могла быть убита. Если мы даже забудем про время, все равно не выходит. Как они могли войти, ограбить дом и не увидеть мертвой женщины в спальне? Они были в спальне, украли оттуда некоторые вещи, наверное, даже оставили там отпечатки. Полиция нашла труп Маргарет Тиллари в этой комнате, а уж труп-то они точно должны были заметить.

— Может, тело было спрятано. — Я вспомнил большой мослеровский сейф в баре Скипа. — Закрыто в стенном шкафу, а они туда не заглядывали.

Адвокат покачал головой.

— Она была зарезана. Было много крови в комнате. Кровать вся пропиталась кровью. Кровь была на ковре.

Мы оба старались не смотреть на Томми.

— Значит, она была убита именно там, — подытожил Каплан. — Она была убита именно там, и если это сделал не Херрера, то это сделал Круз, но в любом случае не Томми.

Я пытался найти еще какую-нибудь лазейку, но не мог.

— Тогда не понимаю, зачем вам нужен я. Дело против Томми выглядит крайне неубедительно.

— Так неубедительно, что нет никакого дела.

— Тогда...

— Дело в том, — сказал Каплан, — что, если ты окажешься даже просто рядом с залом суда в подобной ситуации, то и выиграв останешься в проигрыше. Потому что всю оставшуюся жизнь все будут помнить, что ты был подозреваемым в убийстве жены. И не важно, что тебя оправдали. Каждый подумает, будто твой адвокат-еврей купил судью или обманул присяжных.

— А если я найму адвоката-итальянца, — вставил Томми, — станут говорить, что он угрожал судье и избил присяжных.

— Кроме того, — заметил Каплан, — никогда не знаешь, как поведут себя присяжные. Помни, алиби Томми в том, что он был с другой женщиной во время ограбления. Эта девушка — его коллега, и они могут ей поверить, но ты видел статью в «Пост»? Присяжные могут не поверить твоему алиби, потому что твоя девушка врет ради тебя, и в то же время назовут тебя подонком за то, что ты чистил свою морковку, когда твою жену убивали.

— Продолжай в том же духе, — сказал Томми. — Я буду чувствовать себя еще более виноватым после твоих слов.

— И еще, ему будет трудно вызвать симпатию присяжных. Он — большой симпатичный парень, пижон, таких любят в барах, но насколько он понравится в зале суда? Он торгует по телефону, что весьма уважаемо, звонит, советует, куда стоит вложить деньги. Прекрасно. А это значит, что любой простофиля, хоть раз потерявший сотню баксов на биржевой торговле или при подписке на журнал по телефону, придет в суд с претензиями к нему. Одно я знаю точно: я не хочу доводить дело до суда. Я выиграю в суде, я знаю это, либо случится худшее — я подам апелляцию и выиграю повторный процесс, но кому это надо? Это дело не должно дойти до суда. Я хотел бы, чтобы все прояснилось прежде, чем они смогут предъявить обвинительный акт большому жюри.

— Значит, от меня вы хотите...

— Все, что ты сможешь найти, Мэтт. Что угодно, чтобы дискредитировать Круза и Херреру. Я не знаю, что можно обнаружить. Было бы замечательно, если бы удалось найти кровь, их одежду в пятнах крови, что-нибудь такое. Дело в том, что я не имею представления, что можно найти, а ты был копом и сейчас работаешь частным детективом, ты можешь пройтись по улицам, заглянуть в бары, разузнать все. Ты ведь знаешь Бруклин?

— Частично. Я здесь работал время от времени.

— Значит, сможешь сориентироваться?

— Вполне смогу. Но не проще бы вам было найти испано-говорящего? Я знаю достаточно для того, чтобы купить пиво в погребке, но большего от меня не ждите.

— Томми сказал, что он хочет кого-то, кому он может доверять, и был очень тверд в своем желании позвать тебя. Думаю, он прав. Личные отношения значат больше, чем способность спросить: "Me llamo Matteo y сото esta usted?[21]"

— Это правда, — добавил Томми Тиллари. — Мэтт, я знаю, что могу рассчитывать на тебя, а это дорогого стоит.

Я хотел сказать ему, что он может рассчитывать на свои деньги, но почему я пытаюсь отказаться от дополнительного заработка? Его деньги так же хороши, как и любые другие. Не уверен, что он мне нравится, но мне не обязательно любить тех, на кого я работаю. Если люди вызывали у меня симпатию, я просто брал с них меньше.

Да и не знал я, что могу для них сделать. Дело на Томми выглядело очень неубедительно и могло быть прекращено и без моего участия. Я подумал, что, скорее всего, это Каплан хочет развить какую-то деятельность, чтобы оправдать высокую плату за свои услуги, особенно учитывая то, что все это рассосется через неделю. Может быть, и так, но это тоже не моя проблема.

Я сказал, что буду рад помочь. Сказал, что надеюсь найти что-нибудь полезное.

Томми был уверен, что так и будет.

Дрю Каплан продолжал:

— Теперь о твоем задатке. Думаю, нам стоит отталкиваться от твоей платы за день, или ты берешь почасовую оплату? Почему ты качаешь головой?

— У меня нет лицензии, — ответил я. — Официально я этим не занимаюсь.

— Никаких проблем. Мы можем внести тебя в наши расходные книги как консультанта.

— Я не хочу, чтобы меня вносили в книги. Я не отслеживаю свое время и расходы. Плачу за все из собственного кармана. Мне нужны наличные.

— Как же ты устанавливаешь плату?

— Я определяю примерную стоимость услуг. Если, когда все закончится, я сочту, что должен получить больше, то так и скажу. Если вы не согласны, можете мне не доплачивать. Я никого не поведу в суд за это.

— Несколько необдуманный способ ведения бизнеса, — заметил Каплан.

— Это не бизнес. Я оказываю различные услуги друзьям.

— И получаешь за это деньги.

— А разве нельзя брать деньги за оказанные услуги?

— Не знаю. — Адвокат выглядел задумчивым. — Сколько ты хочешь за эту услугу?

— Не знаю, сколько может понадобиться. Наверное, уговоримся, что вы дадите мне сегодня пятнадцать сотенных. Если что-то случится и мне понадобится больше, я дам вам знать.

— Полторы тысячи долларов. И конечно, Томми не может знать точно, что он получит за эти деньги.

— Нет, — ответил я. — Я и сам не знаю.

Каплан прищурил глаза.

— Для задатка это многовато, — сказал он. — Я думал, что трети этой суммы будет достаточно для начала.

Я вспомнил моего приятеля, торговца антиквариатом. "Ты знаешь, что такое торговаться?" Каплан явно знал.

— Не так уж это и много, — ответил я. — Это один процент от суммы страховки, а ведь страховка — одна из причин, чтобы нанять сыщика, верно? Страховая компания ничего не заплатит, пока Томми не будет вне подозрений.

Каплан был немного удивлен.

— Это верно, — признал он. — Но я не думаю, что это причина, чтобы нанять тебя. Компания все равно заплатит, рано или поздно. Я не говорю, что твоя цена необоснованно высока, просто она кажется непропорционально большой для первоначального взноса, и...

— Не спорьте о цене, — отрезал Томми. — Сумма кажется мне вполне приемлемой, Мэтт. Единственная проблема в том, что я сейчас стеснен в наличных средствах и найти полторы тысячи долларов наличными...

— Может, твой адвокат сможет тебе их предоставить, — предложил я.

Каплан считал, что все это неправильно. Я вышел в холл, пока они разговаривали между собой. Секретарша в приемной читала журнал «Фэйт». На стенах висели слегка подкрашенные и вставленные в антикварные рамки гравюры, изображавшие сценки из жизни деловой части Бруклина девятнадцатого века. Я как раз их рассматривал, когда дверь в офис Каплана открыли и меня пригласили войти.

— Томми собирается занять деньги, полагаясь на страховку и наследство жены, — сказал адвокат. — Я могу дать тебе полторы тысячи долларов. Надеюсь, ты не откажешься оставить расписку о получении этих денег.

— Конечно, не откажусь, — ответил я.

Я пересчитал банкноты. Там было двенадцать сотенных и шесть пятидесятидолларовых, они все лежали беспорядочно. Такое чувство, что у всех только такие наличные и водятся, адвокаты не исключение.

Он написал расписку, а я подписал ее. Он извинился за ту неловкость, что возникла при обсуждении моей оплаты.

— Юристов учат быть консервативными, — сказал Каплан. — Иногда я слишком поспешно сужу, когда приходится иметь дело с необычными ситуациями. Надеюсь, я тебя не обидел.

— Вовсе нет.

— Рад этому. Теперь я не буду ждать письменных рапортов или подробных отчетов относительно твоих действий, но прошу докладывать мне, как идут дела, и сообщать, если возникает что-то новое. И, пожалуйста, лучше говорить мне чуть больше, чем недоговаривать. Никогда заранее не известно, что может оказаться полезным.

— Это я и сам знаю не понаслышке.

— Уверен, что так оно и есть. — Он прошел к двери. — Между прочим, твоя плата составляет только полпроцента от суммы страховки. Я ведь упоминал, что там есть условия, увеличивающие выплату, а убийство как раз и является таким условием — случайная смерть.

— Знаю, — ответил я. — И всегда удивлялся, почему так.

Глава 8

Шестьдесят восьмой полицейский участок располагался на 65-й улице, между 3-й и 4-й авеню, являя собой некую границу Бэй-Ридж и Сансет-парка. На южной стороне улицы вырисовывался жилой микрорайон, стоящее напротив здание участка было словно создано Пикассо в период кубизма: массивное, поверхность покрыта кубами и квадратными углублениями. Внешний вид этого знания напомнил мне двадцать третий дом в Восточном Гарлеме. Позже я узнал, что их проектировал один и тот же архитектор.

Это здание было построено шесть лет назад, на дощечке при входе упоминался архитектор, комиссар полиции, мэр и еще пара достойных личностей, которым пришлось удостоиться муниципального бессмертия. Я стоял, пока не прочитал все, что было написано на дощечке, словно там содержалось для меня какое-то послание. Потом я прошел на пост и сказал, что мне назначена встреча с детективом Кельвином Ньюменом. Дежурный куда-то позвонил, а затем показал мне, как пройти в отдел.

Внутри участка оказалось чисто, просторно и очень светло. И хотя он был открыт довольно давно, тем не менее этого совсем не чувствовалось.

В отделе стояло несколько серых металлических шкафов для бумаг, ряд зеленых металлических шкафчиков и два ряда металлических столов полутораметровой длины, развернутых спина к спине. В углу висел телевизор, который никто не смотрел. Только половина из десяти столов была сейчас занята. Около радиатора разговаривали двое мужчин, один из них был в костюме, другой — только в рубашке и брюках. В «обезьяннике» сидел пьяница и пел что-то на испанском.

Я узнал одного из сидящих за столом детективов, но не смог вспомнить его имени. Он же на меня не смотрел. В другом конце комнаты еще один человек показался мне знакомым. Я подошел к незнакомому мужчине, и он показал мне Ньюмена, сидящего через два стола напротив.

Тот в это время заполнял какой-то бланк, и я подождал, пока он закончит печатать. Ньюмен посмотрел на меня и спросил:

— Скаддер? — Он показал на стул. Развернувшись на стуле ко мне лицом, он махнул рукой на печатную машинку. — И ведь никогда и нигде не говорят, как ужасны часы, которые проводишь за печатной машинкой. Никто из штатских не осознает, как много в нашей работе канцелярского занудства.

— Эта часть работы никогда не вызывала у меня ностальгических воспоминаний.

— Не думаю, что я бы по ней скучал, — детектив сладко зевнул. — Эдди Коэлер сказал, что ты отличный парень. Я позвонил ему, как ты и просил. Он сказал, что с тобой все о'кей.

— Ты знаком с Эдди?

Он помотал головой.

— Но я знаю, каково быть лейтенантом, — ответил Ньюмен. — Мне особо и рассказать-то тебе нечего, но все, что есть, расскажу. Такого же сотрудничества от бруклинского отдела убийств ты можешь и не получить.

— Почему?

— Во-первых, они изъяли это дело. Сначала его потребовал сто четвертый отдел, что неправильно, дело должно было быть у нас, но такое происходит сплошь и рядом. Потом бруклинский отдел по расследованию убийств долго препирался со сто четвертым, и в конце концов они забрали дело у местных ребят.

— Когда вы обнаружили тех латиносов?

— Когда мой любимый осведомитель докладывал мне, о чем говорят в барах и пекарнях на 3-й авеню, что под скоростной автомагистралью. Он сказал, что продается норковая шуба по очень хорошей цене, но делается это втихую, чтобы не нарваться на неприятности. Что ж, июль не совсем подходящее время, чтобы продавать шубу в Сансет-парке. Один парень купил ту шубу для своей сеньоры, он хотел, чтобы она смогла одеть ее этой ночью. Так вот, мой паренек пришел ко мне и сказал, что, похоже, у Мигелито Круза дом полон всякого барахла, которое он хочет продать, и что у него вряд ли есть товарные чеки на все эти вещи. По этой норковой шубе и еще паре вещей я узнал ограбление Тиллари на Колониал-роуд. Этого оказалось достаточно, чтобы получить у судьи ордер на обыск.

Ньюмен провел рукой по волосам: они были каштановые, местами выгоревшие на солнце и довольно густые. Совсем недавно полицейские стали носить волосы чуть длиннее, а молодежь даже принялась отращивать бородки и усы. Тем не менее, Ньюмен был гладко выбрит. Он имел правильные черты лица, за исключением носа, который был сломан и неправильно сросся.

— Все вещи нашлись в доме Круза, — продолжил детектив. — Его квартира располагается на 51-й улице, напротив скоростной автомагистрали Гоуанус. У меня где-то был адрес, если он тебе нужен. Там, за складами «Буш Терминал», находятся трущобы. Полно пустых и заколоченных домов, а некоторые никто и не потрудился заколотить, либо кто-то их снова открыл, теперь там собираются наркоманы. Правда, там, где жил Круз, все не так уж плохо. Ты сам увидишь, если пойдешь.

— Он живет один?

Детектив покачал головой.

— Со своей abuela — бабушкой. Бедная старая леди, она не говорит по-английски. Возможно, она дома. А может, ее уже поместили в Мерин-Хайм — он прямо по соседству. Эта старушка приехала сюда из Пуэрто-Рико и, не успев еще выучить английский, оказалась в доме с немецким названием. Это Нью-Йорк, верно?

— Так ты нашел вещи Тиллари в квартире Круза?

— О да. Никаких сомнений не было. Я имею в виду то, что совпал серийный номер на проигрывателе. Он пытался все отрицать. Но в этом нет ничего для нас нового, правильно? «О, я купиль все эти вещи на улице, у какого-то парьня, с которим познакомился в баре. Я не знаю его имя». Мы сказали ему: «Конечно, Мигелито, но в том доме, откуда эти вещи, была зарезана женщина, и, похоже, ты сядешь за убийство». В следующую минуту он признался в краже, но настаивал, что во время ограбления никакой мертвой женщины там не было.

— Он должен был знать, что там убили женщину.

— Конечно, неважно кто убил ее. Все ведь было написано в газетах, да? Сначала он говорил, что не читал газет, потом говорил, что не понял, что это произошло в том доме, ну, ты знаешь, как могут меняться их басни.

— Как вы вышли на Херреру?

— Они — двоюродные братья или что-то в этом роде. Херрера живет в гостинице с меблированными комнатами на 48-й улице, между 5-й и 6-й авеню, прямо в двух кварталах от парка. Точнее, жил там. Потому что сейчас они оба проживают в Бруклинской пересылочной тюрьме и будут жить там, пока их не отправят на север.

— Они оба имеют темное прошлое?

— Было бы удивительно, если бы это было не так, верно? — Он усмехнулся. — Это наши постоянные клиенты. Несколько арестов за разбойные нападения, когда они еще были несовершеннолетними. Полтора года назад удрали с места ограбления, но судья посчитал это недостаточным основанием, чтобы дать ордер на обыск. — Ньюмен покачал головой. — Эти чертовы правила, по которым приходится играть. В любом случае, тогда они смылись, в другой раз были пойманы на месте кражи, признались в этом преступлении и получили условный срок. Был еще один случай, еще одно ограбление, тогда исчезли доказательства.

— Исчезли?

— Потерялись или исчезли, я не знаю. Просто чудо, как мы вообще ухитряемся хоть кого-то посадить в тюрьму в этом городе. Нужно, чтобы преступник сам захотел оказаться за решеткой.

— Значит, они совершили несколько краж?

— Похоже на то. И скорее перепродавали барахло по дешевке. Ворвутся в дом, схватят радио, выбегут на улицу и толкнут тут же за пять — десять долларов. Круз еще похуже Херреры будет. Херрера хоть работал время от времени: то на ручной тележке в швейном центре, то ланчи разносил — работа за гроши. Не думаю, что Мигелито вообще когда-либо работал.

— Но никто из них раньше не убивал.

— Круз убивал.

— Что?

Ньюмен кивнул.

— В кабаке была драка, он подрался еще с одним идиотом из-за женщины.

— В газетах ничего не было об этом.

— А дело до суда так и не дошло. Никакого обвинения предъявлено не было. Нашлось с десяток свидетелей, которые утверждали, что погибший первым бросился на Круза с разбитой бутылкой.

— А какое оружие было у Круза?

— Нож. Он сказал, что нож не его. Были свидетели, готовые поклясться, что нож ему кто-то кинул. И конечно, они не заметили, кто кинул этот нож. У нас не было доказательств, чтобы завести дело о ношении холодного оружия, осталось только убийство.

— Но Круз обычно ходил с ножом?

— Скорее бы он вышел из дома без нижнего белья.

* * *
Был полдень следующего дня после того, как я получил полторы тысячи долларов у Дрю Каплана. Этим утром я оформил денежный почтовый перевод и отослал чек в Сайоссет. Я заранее внес плату за жилье за август, погасил один или два счета в баре и доехал по линии Манхэттен — Бруклин до Сансет-парка.

Это еще Бруклин, его западная граница, чуть выше Бэй-Ридж и юго-западнее Гринвудского кладбища. Тогда в Сансет-парке как раз стали появляться особняки. Их строили себе молодые преуспевающие городские специалисты, которых отпугивала манхэттенская высокая арендная плата. Они реконструировали стоящие в ряд старые дома в кварталы для среднего класса. Совсем недавно, когда эти места еще не были освоены подрастающей энергичной молодежью, местное население представляло из себя смесь латиноамериканцев и скандинавов. Самыми первыми сюда приехали выходцы из Пуэрто-Рико, позже присоединились норвежцы, баланс постепенно изменялся: от Европы к островам, от светлых к темным; но этот процесс будет продолжаться еще долгие годы.

Я немного прогулялся вокруг, прежде чем идти на 68-ю улицу, не удаляясь больше, чем на два квартала, от 4-й авеню, главной торговой улочки этого района. Время от времени я оглядывался в поисках церкви Святого Михаила, ставшей моим ориентиром. Здесь все дома были невысокими, лишь некоторые выше трех этажей, поэтому яйцеобразный церковный купол с установленной сверху шестидесятиметровой башней виднелся издалека.

Потом я пошел на север от 3-й авеню, держась правой стороны улицы в тени скоростной автомагистрали, что шла сверху. По мере того как я приближался к улице Круза, я заходил в бары, но больше для того, чтобы проникнуть в атмосферу этих мест, чем для того, чтобы задавать вопросы. Я выпил немного бурбона в одном баре, загрузился пивом в другом.

Квартал, в котором жил Мигелито со своей бабушкой, был именно таким, каким его описал Ньюмен. Здесь было много пустырей, один из них огорожен забором, другие просто засыпаны камнями. Япрошел мимо маленьких детей, игравших в кузове сгоревшего фольксвагена-"жука". Четыре трехэтажных здания, облицованные спереди кирпичом, стояли в ряд с северной стороны квартала, ближе ко 2-й авеню, чем к 3-й. Здания, что примыкали с краев к этой группе, были разрушены, и обнаженные теперь боковые стены выглядели голыми, разве что на нижних этажах красовались граффити.

Круз жил в том доме, что стоял ближе всего ко 2-й авеню и совсем рядом с рекой. В холле подъезда облезала краска и плитка частью потрескалась, частью отсутствовала. Вдоль одной стены висели шесть почтовых ящиков, их замки были сломаны, починены и сломаны опять. На входной двери не было звонка, да и замка не было. Я открыл дверь и поднялся на два лестничных пролета. На лестнице стоял запах съестного, грызунов и ощутимо воняло мочой. Во всех домах, где живут бедные люди, пахнет так же. В этих подъездах умирают крысы, здесь же писают дети и пьяницы. Дом Круза был не хуже, чем тысячи других таких же.

Его бабушка жила на самом последнем этаже в очень чистой квартирке, заполненной изображениями святых и маленькими, с горящими свечками алтарями. Если она и говорила по-английски, то не дала мне этого знать.

На мой стук в квартиру напротив никто не ответил.

Я решил пройтись по квартирам. На втором этаже, прямо под квартирой Круза жила смуглокожая женщина, латиноамериканка, с пятью детьми от года до шести лет. В гостиной работал телевизор и играло радио, еще одно радио было включено на кухне. Дети постоянно носились, и по крайней мере двое из них без умолку плакали и кричали. Женщина была рада помочь, но плохо говорила по-английски, и в такой обстановке было невозможно ни на чем сосредоточиться.

Больше никто на этом этаже на мой стук не ответил. Я слышал, что в квартире напротив работает телевизор, и продолжал стучать. Наконец, дверь открылась. Чудовищно толстый мужчина в одном нижнем белье предстал передо мной, не сказав ни слова, он пошел внутрь квартиры, очевидно приглашая меня следовать за ним. Он провел меня через несколько комнат, заваленных старыми газетами и банками из-под пива «Пабст Блу Риббон», в гостиную, где уселся в продавленное кресло и впялился в какую-то игру. Изображение оставляло желать лучшего, лица на экране становились то красными, то зелеными.

Это был мужчина европейской внешности с прямыми волосами, когда-то он был блондином, но теперь весь поседел. Из-за огромного веса трудно было определить его возраст — что-то между сорока и шестьюдесятью годами. Толстяк не брился несколько дней и, наверное, несколько месяцев не мылся или не менял постельного белья. Воняло от него и воняло во всей его квартире, но мне пришлось задержаться, чтобы задать ему несколько вопросов. Когда я вошел, у него оставалось три банки пива из шестибаночной упаковки. Он выпил их одну за другой, потом бесшумно прошел босыми ногами по квартире и достал новую шестибаночную упаковку из холодильника.

Звали его Иллинг, он сказал — Пол Иллинг, и он слышал про Круза по телевизору. Он думал, что это ужасно, но он не был удивлен, нисколько. «Я прожил здесь всю свою жизнь, — рассказывал он мне, — когда-то здесь были замечательные соседи, приличные люди, уважающие себя и тех, кто живет рядом. Но теперь кругом живут одни бандиты, а чего от них можно ожидать?»

— Они живут как животные, — сказал он мне. — Вы не поверите.

* * *
Меблированные комнаты Энджела Херреры располагались в четырехэтажном красном кирпичном здании. Первый этаж этого дома занимала прачечная. Двое парней, которым, наверное, было немного за двадцать, бездельничали на крыльце, попивая пиво из банок, спрятанных в коричневые бумажные пакеты. Я спросил, где комната Херреры. Они решили, что я — полицейский, в голосах и развороте плеч появилась надменность. Один из них посоветовал мне подняться на четвертый этаж.

Все запахи в подъезде перебивал душок марихуаны. Миниатюрная женщина со смуглой кожей и блестящими глазами стояла на площадке третьего этажа. На ней был фартук, а в руке она держала выпуск «El Diario» — газеты на испанском языке. Я спросил у нее, где комната Херреры.

— Двадцать два, — ответила она и показала наверх. — Но его там нет. Вы знаете, где он?

— Да.

— Тогда вы знаете, что его там нет. Его дверь закрыта.

— У вас есть ключ?

Она испытующе посмотрела на меня.

— Вы коп?

— Когда-то был.

Неожиданно она громко рассмеялась.

— Что случилось, вас уволили? У них больше нет работы для полицейских, все преступники в тюрьме? Хотите попасть в комнату Энджела — пошли, я впущу вас.

Комнату номер двадцать два охранял дешевый висячий замок. Женщина перебрала три ключа, прежде чем нашла нужный, потом открыла дверь и вошла туда первой. Голый шнур свисал с потолка, где не наблюдалось электрической лампочки, и цеплялся за узкий железный каркас кровати. Она подергала за него, потом раздвинула шторы, чтобы хоть чуть-чуть осветить комнату.

Я выглянул из окна, прошелся по комнате, изучил содержимое стенного шкафа и небольшого письменного стола. На столе стояло несколько фотографий в рамочках, купленных в аптеке, и несколько снимков валялось просто так. Две разные женщины, несколько детей. На одном снимке мужчина и женщина в купальных костюмах щурились от солнца, а за их спинами пенился прибой. Я показал фотографию женщине, и она сказала, что мужчина — Херрера. Я видел его фотографию в газете, где он был вместе с Крузом под конвоем двух полицейских, но на этом снимке он выглядел совсем другим.

Та женщина на фотографии, как я узнал, была его подружкой. Другая женщина, встречавшаяся на нескольких фотографиях с детьми, была его женой из Пуэрто-Рико. Он хороший парень, этот Херрера, уверила меня хозяйка. Вежливый, держит комнату в порядке, пьет мало и не включает громко радио поздно ночью. Любит своих детишек, посылает деньги им в Пуэрто-Рико, когда есть что послать.

* * *
На 4-й авеню было много церквей, в среднем по одной на квартал: норвежских методистов, немецких лютеран, испанских адвентистов седьмого дня, и еще одна называлась Иерусалимский молитвенный дом. Но все они были уже закрыты к тому моменту, когда я добрался до них, так же как и церковь Святого Михаила. Когда я жертвовал десятую часть своего дохода, мне было все равно, в какую церковь, но большинство моих денег получали католические соборы, потому что открыты были дольше. Но к тому времени как я покинул квартиру Херреры да еще заскочил выпить в бар на углу, Святой Михаил был закрыт так же крепко, как и его протестантские собратья.

Двумя кварталами дальше, между винным погребком и букмекерской конторкой с тотализатором, располагалась iglesia[22], в окне которой виднелся изможденный Христос, распятый на кресте. Внутри перед маленьким алтарем стояли две скамьи без спинок, и на одной из них сидели, тесно прижавшись, две женщины в черном, молчаливые и неподвижные.

Я скользнул внутрь и присел на несколько минут на скамейку. У меня отложена была моя десятая часть в сто пятьдесят долларов, и я бы с радостью отдал ее как этим стенам, так и любым другим, более внушительным и устоявшимся, если бы только мог придумать неприметный для этого способ. Здесь нигде не стояло коробки для бедных, равно как и ящика для сбора пожертвований. Я не хотел привлекать к себе внимание, ища кого-то, чтобы вручить ему деньги. Но и оставить их здесь на лавке я тоже не мог, ведь любой мог бы их взять и уйти.

Поэтому я вышел отсюда не беднее, чем пришел.

* * *
Вечер я провел в Сансет-парке.

Не знаю, выполнял ли я какую-нибудь работу или только думал, что делаю для Томми Тиллари что-то нужное. Я ходил по улицам, заходил в бары, но никого не разыскивал и не засыпал вопросами.

На 60-й улице к востоку от 4-й авеню я наткнулся на мрачную пивную под названием «Фьорд». Стены были украшены морскими атрибутами, но похоже, что они накапливались здесь в течение многих лет: кусок рыболовной сети, спасательный пояс и, что любопытно, футбольный вымпел «Викингов» из Миннесоты. В углу барной стойки стоял черно-белый телевизор, он работал, но звук был выключен. Здесь сидели мужчины, потягивая пиво и крепкие напитки, никто особо не разговаривал, они просто позволяли ночи идти своим чередом.

Выйдя оттуда, я взял такси на стоянке и попросил водителя отвезти меня на Колониал-роуд в Бэй-Ридж. Я хотел посмотреть на дом, в котором жил Томми Тиллари и в котором умерла его жена. Но точного адреса я не знал. Колониал-роуд состояла в большинстве своем из кирпичных многоквартирных зданий, а я был уверен, что Томми живет в частном домике. Несколько домов такого типа попадались между многоквартирными, но у меня не было номера его дома, и я не знал названия пересекающей улицы. Я сказал водителю такси, что ищу дом, в котором была зарезана женщина, а он ответил, что не знает, какого черта я несу, и стал смотреть на меня с подозрением, словно в любой момент я мог совершить что-нибудь непредсказуемое.

Думаю, я был немного пьян. На обратной дороге в Манхэттен я протрезвел. Водитель не особо жаждал меня туда везти, но попросил за это десять долларов, а я согласился и откинулся назад на сиденье. Он въехал на скоростную автомагистраль, тут я увидел башню Святого Михаила и сказал таксисту, что это неправильно, что церкви закрываются так рано, они должны быть открыты двадцать четыре часа в сутки. Он ничего мне не ответил, и я закрыл глаза, а когда открыл их, то мы уже были у входа в мою гостиницу.

Для меня у портье нашлось два сообщения. Дважды звонил Томми Тиллари и ждет моего звонка. Один раз звонил Скип Дево.

Было уже слишком поздно, чтобы звонить Томми Тиллари, да и для звонка Скипу, наверное, слишком поздно. Я решил, что утро вечера мудренее.

Глава 9

На следующий день я опять поехал в Бруклин. На сей раз я не стал выходить из метро у Сансет-парка, а доехал до Бэй-Ридж-авеню. Станция метро располагалась прямо напротив улицы с похоронным залом, откуда двинулась процессия с телом Маргарет Тиллари. Похоронена она была на кладбище «Грин-Вуд», двумя милями севернее. Я обернулся и оглядел 4-ю авеню, словно прослеживая глазами весь маршрут похоронного кортежа. Потом я пошел на запад по Бэй-Ридж, по направлению к реке.

На 3-й авеню я посмотрел налево и увидел в отдалении мост Верразано, соединяющий в узком проливе Бруклин со Стейтен-Айлендом. Я продолжал идти, рассматривая дома, которые были гораздо симпатичнее тех, что мне довелось наблюдать в прошедший день. У Колониал-роуд я повернул направо и дошел до дома Тиллари. Прежде чем приехать сюда, я нашел его точный адрес, поэтому отыскать теперь дом оказалось легко. Возможно, я даже видел его прошлым вечером. Та поездка в такси постепенно стерлась из моей памяти, воспоминания были смутными, словно сквозь пелену тумана.

Дом Тиллари оказался огромным трехэтажным кирпичным зданием, стоящим прямо напротив юго-восточного угла Оулс-Хэд-парка. Четырехэтажные жилые дома из красного кирпича примыкали к нему по бокам. У дома было широкое крыльцо с алюминиевым навесом и наклонная пирамидальная крыша. Я поднялся по ступенькам и позвонил. Внутри послышался незатейливый звук колокольчика.

Никто не ответил. Я попытался открыть дверь, но она была заперта. Замок выглядел не очень сложным, но я не видел необходимости его вскрывать.

Подъездная аллейка вела к левой стороне дома. Она проходила мимо боковой двери, тоже закрытой, и упиралась в запертый на висячий замок гараж. Грабители разбили стекло в боковой двери, с тех пор дыра была залатана прямоугольным куском рифленого картона, прикрепленного металлической лентой.

Я перешел дорогу и посидел некоторое время в парке. Потом я перешел в другое место, откуда можно было понаблюдать за домом Тиллари с другой стороны улицы. Я попытался мысленно представить ограбление. Круз и Херрера приехали на машине, и я прикинул, где они могли ее оставить. На подъездной аллее, чтобы не привлекать внимание окружающих и быть поближе к двери, через которую вошли? Или оставили машину на улице, чтобы проще было смыться? Гараж мог быть открыт; возможно, они загнали машину туда, так чтобы никто не смог ее увидеть и заинтересоваться ею.

Потом я перекусил фасолью с рисом и острыми колбасками. До церкви Святого Михаила я добрался в полдень. На этот раз она была открыта. Я посидел немного на скамье, затем поставил две свечки. Мои сто пятьдесят долларов наконец перекочевали в коробку для бедных.

Я делал то, что обычно. В основном ходил вокруг, стучался в двери и задавал вопросы. Я снова вернулся к квартирам Круза и Херреры. Поговорил с соседями Круза, которых не оказалось дома днем раньше, поболтал с некоторыми другими жильцами, соседями Херреры по меблированным комнатам. Потом я прошел до шестьдесят восьмого полицейского участка, чтобы поговорить с Кэлом Ньюменом. Его на месте не оказалось, но я пообщался с двумя другими полицейскими и пошел выпить кофе с одним из них.

Я также сделал пару телефонных звонков, но в основном моя деятельность сводилась к шатанию по округе и разговорам с людьми с глазу на глаз, я записывал всякую дребедень в записную книжку, изображал из себя не пойми кого и пытался не вызывать вопросов относительно моих действий. Я собрал достаточное количество различных данных, но понятия не имел, есть ли в этом хоть какой-то толк. Я не знал, что именно я ищу, да и есть ли здесь то, что нужно искать. Думаю, я пытался предпринять определенные шаги, собрать достаточное количество информации, чтобы оправдать для себя, для Томми и его адвоката ту плату, которую уже получил и большей частью потратил.

К вечеру я решил, что довольно. Я сел на метро и поехал домой. У портье для меня было сообщение от Томми Тиллари с номером его телефона в офисе. Я положил записку в карман и пошел в бар за угол. Билли Киген сказал мне, что меня ищет Скип.

— Все меня ищут, — ответил я.

— Это хорошо, когда тебя ищут, — заметил Билли. — У меня есть дядя, которого разыскивали в четырех штатах. Да, тебя еще по телефону разыскивали. Куда я задевал ее?

Он протянул мне полоску бумаги. Это был снова Томми Тиллари, но на этот раз он оставил другой номер телефона.

— Выпьешь чего-нибудь, Мэтт? Или ты зашел, только чтобы проверить свою почту и звонки?

В Бруклине я почти ничего не пил, только заходил выпить кофе в пекарни и погребки да еще немного пива в барах. Я попросил Билли налить мне двойной бурбон, и тот замечательно пошел.

— Я искал тебя сегодня, — сказал Билли. — Мы ходили на ипподром. Думали, может, ты, захочешь пойти с нами.

— Мне нужно было поработать сегодня, — ответил я. — В любом случае, я не разбираюсь в лошадях.

— Это забавно, — сказал Билли. — Если только не воспринимать все всерьез.

* * *
Последний телефонный номер, оставленный Томми Тиллари, оказался номером отеля «Мюррей Хилл». Меня соединили с Томми, и он спросил, не мог бы я заехать в отель.

— Ты знаешь, где это? На пересечении 37-й и Лекса.

— Я смогу найти.

— У них здесь внизу есть бар — вполне симпатичное тихое местечко. Он забит японскими бизнесменами в костюмах от братьев Брукс. Иногда они затягиваются скотчем и в это время фотографируют друг друга. Потом улыбаются и заказывают еще выпивку. Тебе понравится.

Я поймал такси и поехал туда; как оказалось, Томми не слишком преувеличивал. Их бар, шикарный, с приглушенным освещением, в этот вечер был в основном заполнен японцами. Томми сидел один у барной стойки; когда я вошел, он пожал мою руку и познакомил с барменом.

Мы взяли выпить и сели за стол.

— Сумасшедшее место, — сказал он. — Посмотри на них, видишь? Ты думал я шучу про фотографии, верно? Интересно, что они потом делают с этими снимками? Для того чтобы разместить все то, что они отщелкивают, нужна целая комната.

— У них в фотоаппаратах нет пленок.

— Вот было бы забавно, верно? — Томми засмеялся. — Нет пленки в фотоаппаратах! Черт, может, они к тому же и не настоящие японцы. Обычно я хожу в «Блупринт» в квартале отсюда в Парке. Есть еще одно местечко, что-то типа небольшого бара — «Грязный Дик» или вроде того. Но я остановился здесь и хотел, чтобы ты нашел меня. Тебя здесь все устраивает или нам стоит двинуть куда-нибудь в другое место?

— Здесь отлично.

— Уверен? Я никогда прежде не нанимал детектива и должен быть уверен, что он всем доволен. — Он усмехнулся, потом его лицо стало серьезным. — Мне было очень интересно, есть ли у тебя, понимаешь, какие-нибудь сдвиги.

Я рассказал ему кое-что из того, что узнал. Его настроение заметно улучшилось после истории о драке в баре и о зарезанном сопернике.

— Это здорово, — сказал он. — Это поможет прижать наших смуглокожих братишек, верно?

— Каким образом?

— Он ловко орудует ножом, — ответил Томми. — Он уже убил кого-то один раз и смог избежать наказания.

Господи, это прекрасная новость, Мэтт! Я знал, что это отличная идея — нанять тебя. Ты уже говорил с Капланом?

— Нет.

— Тебе обязательно нужно это сделать. Именно такого рода информация ему и нужна.

Меня все это удивило. Прежде всего меня поразило одно несоответствие: ведь Дрю Каплан должен был знать об этом убийстве, совершенном Мигелито Крузом, для этого и детектива нанимать не нужно было. Мне также казалось, что этот факт не будет иметь никакого значения в суде, да и может ли он вообще быть представлен в суде по этому делу. В любом случае, Каплан сказал, что ему нужно нечто такое, что позволит ему и его клиенту избежать даже первого появления в суде. Я был уверен, что пока еще не нашел ничего подобного.

— Тебе стоит рассказать Дрю обо всем, что ты раскопал, — убеждал меня Томми. — Какую-нибудь малость, которая для тебя не имеет никакого значения, он может связать с чем-то, что у него уже есть. Может оказаться, что это именно то, что нужно, понимаешь, о чем я? Даже если это само по себе совсем не значительно.

— Да, я понимаю.

— Разумеется. Звони ему раз в день, говори, что у тебя появилось нового. Я знаю, что ты не пишешь отчетов, но ты же не против того, чтобы регулярно связываться по телефону?

— Нет. Конечно нет.

— Отлично! — воскликнул Томми. — Просто здорово, Мэтт. Давай я нам еще закажу выпить.

Он прошел к бару и вернулся с напитками.

— Так, значит, ты побывал в нашей стороне, да? Ну и как на твой взгляд?

— Твой квартал мне понравился гораздо больше, чем Круза и Херреры.

— Черт, надеюсь, что так. Что, ты был рядом с моим домом? С моим домом?

Я кивнул головой.

— Я посчитал это необходимым. У тебя есть ключ, Томми?

— Ключ? Ты имеешь в виду ключ от дома? Конечно, у меня ведь должен быть ключ от собственного дома, разве нет? А что? Ты хочешь взять ключ, Мэтт?

— Если ты не против.

— Господи, там все побывали: копы, страховщики, не говоря уж о грабителях. — Он достал из кармана связку ключей, отсоединил от нее один и протянул мне. — Этот от передней двери. От боковой тебе тоже нужен? Они вошли через боковую. Сейчас там картон на месте стекла, которое они разбили, чтобы войти.

— Я это сегодня заметил.

— Тогда зачем тебе ключ? Просто выдави картон и открой дверь. Пока будешь внутри, посмотри, не осталось ли в доме чего-нибудь, что еще стоит украсть, и вынеси это в наволочке.

— Они так все и проделали?

— Кто знает, как они все проделали? Так показывают ограбления по телевизору, правильно? Господи, взгляни на них, видишь? Они фотографируют друг друга, передают друг другу фотоаппараты снова и снова. В этом отеле остановилась тьма японцев, вот почему они все сюда валят. — Томми посмотрел на свои руки, лежащие на столе. Его кольцо на мизинце перекрутилось, и он поправил его. — Жить в гостинице неплохо. Но здесь нельзя оставаться вечно. Приходится платить за каждый день, итоговая сумма растет.

— Ты вернешься обратно в Бэй-Ридж?

Он покачал головой.

— Зачем мне такой дом? Он был слишком велик для нас двоих, а мне придется бродить по нему одному. Это даже если забыть все то, что связано с ее смертью.

— Тогда зачем вам был нужен на двоих такой большой дом, Томми?

— Ну сначала-то он не был только для двоих. — Вспоминая, он смотрел куда-то вдаль. — Это дом тети Пэг. Так случилось, что она вложила деньги в его постройку. У нее оставались кое-какие деньги от страховки после смерти мужа, умершего несколькими годами ранее, а нам нужен был какой-то дом, потому что мы ждали ребенка. Ты знал, что у нас был ребенок?

— Кажется, что-то было в газетах.

— Краткий некролог, да. Я сам его дал. У нас был мальчик Джимми. Он уже родился больным, врожденный порок сердца и умственные отклонения. Он умер, немного не дожив до шести лет.

— Это очень тяжело, Томми.

— Ей было гораздо тяжелее. Я думаю, что могло бы быть еще хуже, но он жил дома только самые первые месяцы. Определенные проблемы со здоровьем, с которыми невозможно справиться в домашних условиях, понимаешь, о чем я говорю? К тому же доктор отвел меня в сторонку и сказал: «Послушайте, мистер Тиллари, чем больше ваша жена привяжется к ребенку, тем тяжелее ей будет, когда случится неизбежное». Потому что они знали, что мальчик долго не проживет.

Не сказав ни слова, Томми встал и пошел за новой выпивкой.

— Так мы стали жить там втроем, — продолжил он. — Я, Пэг и тетя. У тети была собственная комната, собственная ванна — и все это на третьем этаже. Но все равно это был слишком большой дом для трех человек. Но две женщины, понимаешь, они составляли друг другу компанию. Потом, когда эта старая леди умерла, мы думали о переезде, но Пэг привыкла к дому, привыкла к соседям.

Он сделал глубокий вдох, потом его плечи опустились.

— Нужен ли мне этот большой дом, мотаться туда-сюда, продираться в метро — все это как шило в заднице. Как только все прояснится, я его продам и найду себе небольшую квартирку в центре.

— В какой части города?

— Даже не знаю. Рядом с Грамерси-парк довольно неплохо. Может быть, в восточной части города. Может, куплю кооперативную квартирку в приличном доме. Мне много места не надо, — он фыркнул. — Могу съехаться с этой, ты знаешь, Кэролин.

— О?

— Мы ведь работаем вместе. Я вижу ее здесь каждый день: «Я была в офисе». — Он вздохнул. — Мне нужно побыть вдалеке от тех мест, пока все не прояснится.

— Конечно.

Потом мы перешли к разговору о церквях, уж не помню каким образом. Началось вроде с того, что бары открыты дольше церквей, что церкви закрываются рано.

— Ну, они вынуждены так поступать, — сказал Томми. — Все из-за преступности. Мэтт, когда мы были детьми, разве слышали когда-нибудь об ограблении церкви?

— Думаю, это случалось.

— Наверное, но ты когда-нибудь слышал об этом? Сейчас столько людей, для которых нет ничего святого. Конечно, есть еще та церковь в Бенсонхерсте, думаю, она должна быть открыта в любое время.

— Что ты имеешь в виду?

— По-моему, это именно в Бенсонхерсте. Большая церковь, я забыл ее название. Какого-то святого.

— Да уж, объяснил.

— Разве ты не помнишь? Пару лет назад двое чернокожих ребят украли что-то из алтаря. Золотые подсвечники или что-то там — не знаю. Но оказалось, что в эту церковь каждое утро на мессу ходит мама Доминика Тутто. Ну, того главаря банды, что держит в руках половину Бруклина.

— Да-да, знаю.

— Им было дано указание, а неделей позже эти подсвечники снова стояли на своем месте. Или что там было. По-моему, все-таки подсвечники.

— Не важно.

— А те сопляки, что их стащили, исчезли. Потом я слышал одну историю, но не знаю, правда ли это или только выдумка. Меня там не было, и того, кто мне это рассказывал — хоть я и не помню кто, — его там тоже не было, понимаешь?

— Так что ты слышал?

— Я слышал, что этих двух ниггеров притащили в подвал Тутто, — начал рассказывать Томми. — И подвесили на крюки для мяса. — Недалеко от нас мигнула очередная вспышка. — А потом заживо содрали с них кожу. Но кто знает? Таких историй можно услышать много, но никогда не знаешь, чему верить.

— Тебе стоило пойти с нами сегодня днем, — сказал мне Скип. — Я, Киген и Русландер сели в мою машину и рванули на ипподром. — Он заговорил, растягивая слова и имитируя акцент уроженцев западного побережья: — Участвовали в королевском спорте, сделали свой вклад в улучшение породы, на самом деле.

— Мне нужно было выполнить кое-какую работу.

— Лучше бы мне тоже было поработать. Чертов Киген, у него по всем карманам были рассованы маленькие бутылочки, он приканчивал их по одной за забег — полные карманы. И ставил он не на лошадь, а на ее имя. Была там одна лошадка — Королева Джил, которая не побеждала с тех пор, как Виктория стала королевой. Киген вспомнил девчонку по имени Джил, в которую был влюблен в шестом классе. Поэтому, конечно, поставил на эту лошадь.

— И эта лошадь пришла первой.

— Конечно, эта лошадь пришла первой. Она победила при ставках двенадцать к одному, а Киген купил на нее десятидолларовый билет, а потом сказал, что ошибся. Какая ошибка? А он говорит: «Та была Рита, а Джил звали ее сестру. Теперь я вспомнил точно».

— В этом весь наш старина Билли.

— Ну и целый день был таким, — сказал Скип. — Он ставил на своих старых подружек и их сестер и выпил полкварты[23] виски из этих маленьких бутылочек. Русландер и я проиграли, не знаю, сто — сто пятьдесят долларов, а этот чертов Билли Киген выиграл шестьсот баксов, ставя на имена своих девушек.

— А как ты и Русландер выбирали лошадей?

— Ну ты же знаешь нашего актера. Он втягивает голову в плечи и идет общаться, разговаривая уголком рта, как те, кто продают сведения о лошадях. Поговорит с двумя-тремя ребятами с лошадиными лицами и возвращается с информацией о победителе. Наверное, ребята, с которыми он говорил, тоже актеры.

— И вы оба ставили на выбранных им лошадей?

— С ума сошел? У меня научный подход.

— Ты изучаешь их данные?

— Я ничего не могу там понять. Я просто наблюдаю, у какой лошади был срыв, когда на нее ставили большие деньги. Также я спускаюсь вниз, смотрю, как они идут, и отмечаю, какая хорошо срет.

— Очень научно.

— Абсолютно. Кто захочет вкладывать серьезные деньги в кобылу, страдающую запором? Что это за скакун, если он измучен нерегулярностью стула? Мои лошади, — Скип прищурил глаза, — все отличные.

— А Киген сумасшедший.

— Ты все правильно понял. Он опошлил мой научный подход. — Скип нагнулся, чтобы вытащить сигареты. — О, Иисусе, я люблю эту жизнь. Богом клянусь, я для этого рожден. Пол своей жизни я проведу, занимаясь собственным кабаком, а другую половину — шатаясь по чужим барам и время от времени убегая оттуда, чтобы слиться с природой и творением рук Божьих.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Мне это нравится, — сказал он спокойно. — Вот почему я собираюсь заплатить этим сволочам вымогателям.

— Они звонили?

— Прямо перед тем, как мы поехали на ипподром. Они передали свои не подлежащие обсуждению требования.

— Сколько?

— Достаточно, чтобы я не принимал мои проигрыши на скачках всерьез. Кого колышет, выиграешь ты или проиграешь сотню долларов? А я проигрался не сильно, ведь это перестает быть забавным, только когда речь заходит о серьезных деньгах. Они хотят серьезных денег.

— Ты собираешься заплатить им?

— Мы собираемся завтра встретиться кое с кем. — Скип взял свой стакан. — С юристами, бухгалтерами. Если только Касабиан перестанет беситься.

— А потом?

— А потом, я думаю, мы попытаемся обсудить не подлежащее обсуждению и, наверное, заплатим, черт возьми. Что еще юристы и бухгалтера могут нам сказать? Поднять армию? Начать партизанскую войну? Такого совета от юристов не дождешься.

Он достал из пачки новую сигарету, постучал ею, поднес ко рту, снова постучал и наконец прикурил.

— Я машина, которая курит и пьет, — сказал он, выпуская облачко дыма. — Сказать по правде, я не знаю, какого черта меня все это волнует.

— Минуту назад тебе нравилась эта жизнь.

— Я это сказал? Знаешь анекдот про парня, купившего фольксваген: друзья его спрашивают, как ему это нравится. «Это словно лизать женщину, — отвечает парень. — Я схожу от этого с ума, но нисколько этим не горжусь».

Глава 10

Я позвонил Дрю Каплану на следующий день утром, прежде чем поехать в Бруклин. Его секретарша ответила мне, что он на встрече, и предложила, чтобы он сам перезвонил мне попозже. Я сказал, что перезвоню ему, что и сделал через сорок минут, когда вышел из метро на Сансет-парк. К этому времени он уже ушел на ланч. Я сказал, что позвоню еще позже.

В этот день я встретился с женщиной, которая дружила с девушкой Энджела Херреры. У нее были ярко выраженные индейские черты и сильно изрытое оспинами лицо. Она сказала, что ей очень жаль, что Херрера попал в тюрьму, но, возможно, это к лучшему для ее подруги, потому что Херрера никогда бы на ней не женился и даже не стал бы с ней жить, так как считал себя по-прежнему женатым на женщине из Пуэрто-Рико. «И его жена разводится с ним, но он не соглашается, — сказала она. — Моя подружка хотела забеременеть, но он ей не позволил и не хочет на ней жениться. Что ей с ним делать дальше, понимаете? Для нее только лучше, что его какое-то время не будет. Для всех лучше».

* * *
Я опять позвонил Каплану из телефонной будки на углу и на сей раз застал его. Я вытащил мою записную книжку и рассказал ему все, что у меня есть. Как я понял, ни одно из моих сведений не представлялось ему важным, кроме прошлого ареста Круза за непредумышленное убийство. Но и это он, казалось, уже знал, так как быстро сориентировался в ситуации.

— Это не та информация, с которой следователю стоит появиться в суде, — сказал он. — Это следовало бы убрать в стол. Правда, хотя это нельзя представить в суде, но можно использовать иначе. Ты мог бы зарабатывать, продавая информацию такого рода. Не хочу отбивать у тебя охоту к дальнейшим поискам.

Но когда я повесил телефонную трубку, то уже действительно не чувствовал никакой охоты искать что-либо дальше. Я вернулся обратно во «Фьорд» и пропустил пару стаканчиков, но потом пришел какой-то долговязый парень с копной светлых волос и светлыми усами и попытался втянуть меня в турнир на игральном автомате. Меня это не заинтересовало, равно как и других присутствующих, поэтому парню пришлось играть в одиночестве, изображая из себя шумного веселого пьянчугу. Думаю, он пытался походить на этакого рубаху-парня. Я оставил шумный кабачок и прошел пешком всю дорогу до дома Тиллари на Колониал-роуд.

Открыв ключом парадную дверь, я вошел внутрь, отчасти ожидая, что моему взору откроется та же картина, что и человеку, нашедшему тело Маргарет Тиллари. Но, конечно, все было прибрано и расставлено по местам уже давно, сразу после того, как криминалисты и фотографы проделали свою работу.

Я прошелся по комнатам первого этажа, нашел боковой вход, к которому вел коридор из кухни, прошел обратно через кухню и столовую, пытаясь представить себя на месте Круза и Херреры, как они двигались через комнаты пустого дома.

Да только дом не был пустым. Маргарет Тиллари находилась здесь, наверху в своей спальне. Что она делала? Спала? Смотрела телевизор?

Я пошел вверх по лестнице. Пара ступенек скрипнула у меня под ногами. Скрипели ли они так же в ночь ограбления? Слышала ли это Пэг Тиллари и как она среагировала? Может, она подумала, что это шаги Томми, и встала, чтобы встретить его. Может, она знала, что это не он. Некоторые люди узнают знакомые шаги, а чужая походка может потревожить, разбудить.

Она была убита в своей спальне. Поднялись по лестнице, открыли дверь, обнаружили оцепеневшую от страха женщину и зарезали ее? Или, может быть, она вышла из спальни, ожидая Томми или не ожидая его, и, столкнувшись с грабителями, забыла о благоразумии. Так всегда происходит, люди теряют голову, оскорбленные вторжением в их дом, и ведут себя так, словно их праведный гнев послужит им оружием.

Потом она увидела нож в его руке и бросилась обратно в комнату, может быть, попыталась закрыть дверь. А он вошел следом за ней, наверное, она кричала, и ему нужно было, чтобы она заткнулась...

Перед моими глазами возникла Анита, пятившаяся от ножа, а место действия сменилось нашей спальней в Сайоссете.

Глупо.

Я подошел к одному из комодов, стал открывать и закрывать ящики. Это был ее комод, низкий и длинный. Томми пользовался высоким комодом на ножках, сделанным во французском провинциальном стиле и составляющим единое целое с кроватью, тумбочкой и туалетным столиком с зеркалом. Я просмотрел ящики его комода. Даже после его отъезда в них было полно вещей, но, наверное, у него было очень много одежды.

Я открыл дверь стенного шкафа. Она могла спрятаться там, хотя это было бы не очень удобно. Шкаф был забит: полки, загруженные несколькими дюжинами обувных коробок; вешалка, забитая одеждой на плечиках. Томми наверняка взял с собой парочку костюмов и свитеров, но и оставшихся шмоток было больше, чем у меня.

На туалетном столике стояли флаконы с духами. Я вынул пробку из одного и поднес ее к носу. Духи пахли ландышем.

Пробыл в комнате я довольно долго. Есть люди, более чувствительные, которые берут вещи с места убийства. Наверное, каждый так делает, просто чувствительные лучше понимают, на что они настроены. У меня не было никаких иллюзий относительно моих способностей уносить с собой флюиды, испускаемые комнатой, одеждой или мебелью. Запах — вот что четко отпечатывается в памяти. Но ее духи только напомнили мне, что моя тетя душилась такими же цветочными ароматами.

Я не знал, что я здесь делаю.

В спальне стоял телевизор. Я его включил, потом выключил. Она могла смотреть телевизор, она могла даже не слышать грабителя, пока они не открыли дверь. Но ведь тогда он должен был услышать звук работающего телевизора. Зачем заходить в комнату, если знаешь, что там кто-то есть, когда можно просто ускользнуть незамеченным?

Возможно, он хотел ее изнасиловать. Вскрытие показало, что никакого изнасилования не было, хотя это и не исключает самого намерения. Он мог достичь сексуального удовлетворения убивая, мог впасть в ярость, мог...

Томми спал в этой комнате, жил с женщиной, от которой пахло ландышами. Я видел его только в барах, видел в обнимку с девушкой и с выпивкой в руке и слышал его смех, который эхом отражался от стен. Я не мог представить его в этой комнате, в этом доме.

Я прошелся по другим комнатам второго этажа. В той, что служила, по-моему, гостиной, на радиоприемнике стояли фотографии в серебряных рамках. Здесь была стандартная свадебная фотография: Томми в смокинге, невеста в белом с бело-розовым букетом. На фотографии Томми был худым и невероятно молодым. Он щеголял с короткой стрижкой, которая выглядела дико в 1975-м, особенно в сочетании со свадебным костюмом.

Маргарет Тиллари — когда делалось фото, она могла быть еще Маргарет Вэйленд — была высокой женщиной с уже тогда твердыми чертами лица. Я смотрел и пытался представить ее старше. Она, наверное, набрала несколько фунтов за эти годы. Большинство людей не становятся стройнее с годами.

На других фотографиях были люди, которых я не знал. Думаю, родственники. Я не заметил ни одной фотографии сына, о котором мне рассказывал Томми.

Одна дверь из гостиной вела в платяной шкаф, другая — в ванную, третья открывалась на лестницу, идущую на третий этаж. Наверху была спальня, из окна открывался замечательный вид на парк. Я вытянулся в кресле, спинку и сиденье которого покрывала кружевная накидка, и стал наблюдать за движением по Колониал-роуд и за бейсбольной игрой в парке.

Я представил, как здесь сидела тетя и смотрела на мир через это самое окно. Если я и слышал ее имя, то не запомнил его, а ее портрет сложившийся в моем воображении, представлял собой этакую типичную тетушку — своеобразная смесь различных незнакомых мне женских лиц с фотографий и каких-то черт моей собственной тети. Она уже давно умерла, это безымянная, придуманная мной тетя, умерла и ее племянница, и скоро этот дом будет продан и в нем поселятся другие люди.

Ну и работенка будет: выносить отсюда барахло, оставшееся от Тиллари. Тетина спальня и ванная комната занимали переднюю треть последнего этажа; остальное пространство было отдано под склад, чемоданы и картонные коробки были сложены под наклонной крышей вместе с отслужившей свое мебелью. Что-то было завешено тканью, что-то нет. Но абсолютно все покрывал слой пыли, пылью был полон воздух.

Я вернулся в спальню тети. Ее одежда до сих пор лежала в комоде и шкафу, а туалетные принадлежности заполняли аптечку в ванной. Гораздо проще оставить все на месте, если дополнительное пространство не нужно.

Я подумал: а что тогда мог вытаскивать Херрера? Ведь именно благодаря этой работе он попал в дом Тиллари — вывозил на тележке лишние вещи после смерти тети.

Я снова сел в кресло. Я нанюхался пыли наверху, уловил запах одежды старой женщины, но в носу по-прежнему стоял аромат ландышей, перебивающий все остальное. Мне он уже надоел, и я хотел бы перестать его чувствовать. Мне казалось, что меня больше преследует воспоминание об этом аромате, чем он сам.

В парке напротив двое мальчишек играли в «собачки», а третий мальчик тщетно бегал между ними взад-вперед, пытаясь поймать потрепанный мяч. Я наклонился вперед и оперся локтем о радиатор, наблюдая за ними. Я устал от этой игры гораздо раньше, чем они сами. Встав с кресла, я прошел через комнату и спустился вниз на первый этаж.

Я как раз стоял в столовой, размышляя, есть ли у Томми дома выпивка и где он может ее держать, и тут вдруг кто-то прочистил горло в паре ярдов[24] от меня.

Я замер.

Глава 11

— Да, — произнес кто-то, — я так и думал, что это ты. Почему бы тебе не присесть, Мэтт. Ты белый, как привидение. Или словно увидел привидение.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Я обернулся, все еще не решаясь выдохнуть, но я знал этого человека. Он сидел в полумраке комнаты, расположившись в мягком кресле. Верхние пуговицы его рубашки с короткими рукавами были расстегнуты, пиджак свисал с подлокотника кресла, а из его кармана торчал кончик галстука.

— Джек Диболд, — выдохнул я.

— Он самый, — ответил Джек. — Как поживаешь, Мэтт? Хочу сказать, что из тебя получился бы худший в мире вор-домушник. Ты топал по дому, словно кавалеристская лошадь.

— Ты перепугал меня до смерти, Джек.

Он тихо рассмеялся.

— А что мне было делать, Мэтт? Мне позвонил здешний сосед, сказал, что в доме горит свет, ну и так далее и так далее. А так как я оказался рядом да еще взялся за это дело, то пришлось приехать. Я так и подумал, что это ты. Мне недавно звонил парень из шестьдесят восьмого участка и упомянул, что ты чего-то копаешь для этого придурка Тиллари.

— Тебе звонил Ньюмен? Ты сейчас работаешь в бруклинском отделе по расследованию убийств?

— О, уже какое-то время. Я получил повышение, черт, прошло уже два года.

— Мои поздравления.

— Спасибо. В общем, я приехал, но не был уверен, что это ты, и не захотел тащиться вверх по лестнице. Поэтому я решил, что пусть для разнообразия Магомет пойдет к горе. Я не хотел тебя напугать.

— Черта с два, не хотел.

— К тому же ты вошел в эту комнату практически следом за мной, так забавно было за тобой наблюдать. Что ты сейчас искал?

— Сейчас? Пытался узнать, где он держит спиртное.

— Ну, тогда не хочу тебя останавливать. Найди уж заодно и пару стаканчиков, раз занялся этим.

В буфете в столовой стояли два хрустальных графина. Согласно маленьким серебряным этикеткам у горлышка это были скотч и ржаное виски. Но без ключа из серебряных футляров их было не достать. В средних ящиках буфета лежали скатерти и салфетки, справа — стеклянная посуда, слева — бутылки виски и ликеры. Обнаружив четвертушку «Уайлд Тёрки» и пару стаканов, я продемонстрировал бутылку Диболду. Он согласно кивнул, и я налил нам выпить.

Джек Диболд был крупным мужчиной, на пару лет старше меня. У него стало заметно меньше волос с тех пор, как я видел его последний раз, к тому же он располнел, но он всегда был крупным. Он некоторое время смотрел на свой стакан, потом поднял его в приветственном жесте и сделал глоток.

— Хорошая штука, — сказал он.

— Неплохая.

— Что ты здесь делаешь, Мэтт? Ищешь улики? -он сделал ударение на последнем слове.

Я покачал головой.

— Нет. Пытаюсь прочувствовать ситуацию.

— Ты работаешь на Тиллари?

Я кивнул головой.

— Он дал мне ключ от дома.

— Черт, да мне все равно, даже если бы ты спустился сюда через дымоход, как Санта-Клаус. Что он хочет, чтоб ты для него сделал?

— Нашел доказательства, что он чист.

— Чист? Да этот придурок уже настолько чист, что сквозь него видеть можно. Мы ничего не собираемся на него вешать.

— Но вы считаете, что это он сделал.

Джек мрачно посмотрел на меня.

— Я не думаю, что это сделал он, в том смысле, что не он всадил в нее нож. Мне бы очень хотелось свалить все на него, но у него алиби получше, чем у какого-нибудь мафиозного дона. Он был на людях со своей девчонкой, его видели тысячи людей, и при этом у него есть оплаченные счета из ресторанов. — Он выпил оставшееся виски из стакана. — Я думаю, что он ее заказал.

— Нанял их, чтобы убить ее?

— Что-то в этом роде.

— Но они ведь не профессиональные киллеры, верно?

— Черт, конечно, нет. Круз и Херрера — рядовые члены синдиката Сансет-парк. Убивает специалист.

— Но ты думаешь, что он их нанял?

Он подошел и забрал у меня бутылку, потом налил себе еще полстакана.

— Он все организовал, — сказал Джек.

— Как?

Он раздраженно покачал головой.

— Жаль, что мне не удалось первым допросить тех парней. Когда ребята из шестьдесят восьмого нагрянули с обыском, они еще не знали, откуда эти вещи. А когда я взялся за этих пуэрториканцев, с ними уже поговорили в участке.

— И?

— Поначалу они все отрицали. «Я купил все на улице». Ну ты знаешь, как они обычно говорят.

— Конечно.

— Потом сказали, что ничего не знают об убитой женщине. Просто бред сивой кобылы. Они говорят одно, потом меняют свои показания. Либо их показания становятся бессмысленными, — конечно, они все знали, ведь об убийстве было написано в газетах и по телевидению сообщалось. Следующая их версия состоит в том, что во время ограбления никакой женщины не было, и, наконец, они говорят, что вообще не поднимались выше первого этажа. Все это мило, но их чертовы отпечатки оказались на зеркале в спальне, на поверхности комода, да и на других вещах.

— Вы нашли в спальне их отпечатки? Я этого не знал.

— Может, мне не стоило всего этого говорить. Да только я не вижу, что бы это могло изменить. Да, мы нашли отпечатки.

— Чьи? Херреры или Круза?

— Какая разница?

— Я считаю, что Круз убил ее.

— Почему он?

— Из-за его прошлого. К тому же он носил с собой нож.

— Выкидной нож. Женщина была убита другим.

— О?

— То, чем она была зарезана, имело лезвие в шесть дюймов длиной и два — два с половиной дюйма шириной. Что угодно. Очень даже похоже на кухонный нож.

— Но вы его не нашли.

— Нет. У них в кухне полно всяких ножей, два разных набора. Когда живешь в доме двадцать лет — ножи накапливаются. Тиллари не смог сказать, пропал ли хоть один. В лаборатории просмотрели те ножи, что мы нашли, но крови на них не обнаружили.

— Так ты думаешь...

— Что один из них взял нож с кухни, поднялся наверх по лестнице, убил ее и потом выбросил этот нож на какой-нибудь помойке или в речку, куда угодно.

— Взял нож с кухни.

— Или принес его с собой. Круз постоянно носил с собой выкидной нож, но, возможно, он не хотел убивать женщину своим ножом.

— Получается, что он пришел сюда, планируя ее убить.

— А как еще?

— Я думаю, что они пришли ограбить дом и не знали, что она здесь.

— Да, ты хочешь видеть ситуацию в таком свете, потому что пытаешься обелить этого самодовольного ублюдка. Значит, грабитель пошел наверх, прихватив с собой нож. Зачем тогда взял нож?

— На тот случай, если наверху кто-то есть?

— Зачем тогда пошел наверх?

— Искал деньги. Многие люди держат наличные в спальне. Он открывает дверь, а она там. Она в панике, он в панике...

— И убивает ее.

— Почему нет?

— Черт, это звучит так же разумно, как любая другая версия, Мэтт. — Он поставил стакан на кофейный столик. — Еще один допрос, и они проболтаются.

— Они много всего порассказали.

— Да. А знаешь, что самое важное из того, чему надо обучить новичка? Это как зачитать задержанным об их правах, но так, чтобы они совершенно не придали этому значения. «Вы имеете право хранить молчание. А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне, как все было». Еще один допрос, и они поймут, что лучший способ свалить все на Тиллари — это сказать, что он их нанял.

— Но тогда они признаются в совершенном убийстве.

— Знаю, но с каждым разом признаются все больше и больше. Не знаю, мне кажется, что я мог бы вытянуть из них все. Но тут они получают адвоката, и это, черт возьми, означает конец нашим милым разговорам.

— Почему ты так хочешь обвинить во всем Тиллари? Только потому, что он гулял налево?

— Все гуляют налево.

— Об этом я и говорю.

— Свою жену убивает тот, кто не гуляет налево, а хотел бы. Или тот, кто влюблен в какую-нибудь молодую симпатичную пташку, хотел бы на ней жениться и стареть вместе. Тиллари не любит никого, кроме себя. Еще доктора. Доктора всегда убивают своих жен.

— Тогда...

— У нас полно мотивов, Мэтт. Он должен много денег, которых у него нет. А она была готова его бросить.

— Его подружка?

— Его жена.

— Ничего об этом не слышал.

— От кого бы ты мог это услышать, от него? Она говорила об этом с соседкой, говорила со своим юристом. Смерть тети сыграла свою роль. Во-первых, жена стала наследницей, а во-вторых, рядом больше не было старой леди. О, у нас полно мотивов, мой друг. Если мотива было бы достаточно, чтобы повесить человека, можно было бы уже смело отправляться за веревкой.

* * *
— Он твой друг, да? — спросил Джек Диболд. — Поэтому ты оказался во все это втянут?

Мы покинули дом Тиллари ближе к вечеру. Я помню, что было по-прежнему светло, но в июле светло даже в вечерние часы. Я выключил в доме свет и убрал бутылку «Уайлд Тёрки». В ней осталось не так уж и много. Диболд все шутил, что мне надо было вытереть отпечатки с бутылки и стаканов.

Джек был за рулем своего изрядно ржавого форда «Ферлейн». Мы поехали в одно местечко, шикарный ресторан недалеко от въезда на мост Верразано, где подавали мясо и морепродукты. Его здесь знали, и я понял, что счета не будет. У большинства полицейских были такие ресторанчики, где они могли подкрепиться не заплатив. Некоторых это смущало, не пойму почему.

Поели мы хорошо: креветки в соусе, кусочки филе, горячие булочки из непросеянной ржаной муки, запеченный картофель.

— Когда мы были подростками, — сказал Диболд, — считалось, что мужчина, который питается подобным образом, ведет себя правильно и получает от жизни удовольствие. И слова не было о холестерине. Сейчас же только об этом и говорят.

— Это точно.

— У меня был напарник. Не знаю, был ли ты с ним знаком. Джерри О'Бэннон. Знал его?

— По-моему, нет.

— Он помешался на здоровом образе жизни. Сначала бросил курить. Я никогда не курил, поэтому мне никогда не приходилось бросать, но он бросил, а потом пошло одно за другим. Он сильно похудел, поменял диету, начал бегать трусцой. Выглядеть он стал ужасно, как выжатый лимон, понимаешь, о чем я? Но он был счастлив, он был очень доволен собой. Никогда не напивался, заказывал только одно пиво и на этом останавливался или, выпив, переключался на содовую. Такая французская вода. «Перье», знаешь?

— Угу.

— Неожиданно она стала очень популярной, простая содовая, а стоит больше, чем пиво. Если поймешь в чем тут дело, объясни мне как-нибудь. Он застрелился.

— О'Бэннон?

— Да. Я не говорю, что это связано между собой: потеря веса, употребление содовой и самоубийство. Но та жизнь, что ты ведешь, и то, что ты видишь... Что тут скажешь: полицейский идет и засовывает в рот собственную пушку — не думаю, что тут нужно что-либо объяснять. Понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю.

Он взглянул на меня.

— Да, — добавил он. — Конечно, понимаешь.

Потом разговор принял другое направление. А спустя еще некоторое время, когда перед Диболдом появился большой кусок яблочного пирога, посыпанный чеддером, и нам обоим принесли кофе, он снова вернулся к обсуждению Томми Тиллари, назвав его моим другом.

— Не совсем друг, — сказал я. — Мы виделись исключительно в барах.

— Ну да, она же живет рядом с тобой, верно? Его подружка, я забыл ее имя.

— Кэролин Читэм.

— Хотел бы я, чтобы она была его единственным алиби. Но даже если он ушел от нее на несколько часов, тогда что его жена делала во время ограбления? Ждала, пока Томми придет домой и убьет ее? Даже если предположить самое нелепое: скажем, что она спряталась под кроватью в то время, пока они шныряли по комнате и оставляли повсюду свои отпечатки. Но ведь когда они ушли, она должна была позвонить в полицию, верно?

— Он не смог бы ее убить.

— Я знаю, и это сводит меня с ума. Как он тебе?

— Он неплохой парень. И мне платят за эту работу, Джек. Я оказываю ему услугу, но за это он мне платит. И это бесполезная трата моего времени и его денег, потому что у вас нет против него дела.

— Нет.

— И не намечается.

— Даже не пахнет. — Он откусил от пирога и запил кофе. — Я рад, что тебе платят. Не только потому, что мне нравится, когда кто-то зарабатывает себе на жизнь. Мне не хотелось бы, чтобы ты рвал для него задницу за бесплатно.

— Да я ничего не рву.

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Я все-таки чего-то не понимаю, Джек.

— Хм?

— Что он сделал: украл бейсбольные мячи у полицейской спортивной лиги? Как получилось, что ты так его ненавидишь?

Он задумался. Его челюсти продолжали работать. Он нахмурил лоб.

— Ну, я скажу тебе, — сказал он через некоторое время. — Он — жулик.

— Он продает акции и прочее дерьмо по телефону. Конечно он шарлатан.

— Не только это. Не знаю, как объяснить, чтобы это звучало разумно, но, черт, ты же коп. Ты знаешь, как срабатывает интуиция.

— Конечно.

— Так вот, это моя интуиция. С этим парнем что-то не то, что-то связанное с ее смертью.

— Я скажу тебе, что это, — ответил я. — Он рад, что она мертва, хотя пытается сделать вид, что это не так. Благодаря ее смерти он выпутается из проблем, и рад этому, при том что ведет себя как лицемерный сукин сын. Вот почему ты так на него реагируешь.

— Возможно, но только отчасти.

— Я думаю, в этом все дело. Ты чувствуешь, что он виноват. Так оно и есть. Он испытывает чувство вины. Он рад, что она умерла, но с другой стороны, он прожил с этой женщиной я уже забыл сколько лет. Часть его души была отдана ей, а другая часть изменяла...

— Да, да. Я прекрасно тебя понимаю.

— Ну и?

— Все равно здесь что-то другое.

— Почему здесь должно быть что-то другое? Послушай, может, он нанял Круза и... как его там...

— Эрнандес.

— Нет, не Эрнандес. Как же его чертово имя?

— Энджел. Глаза ангела.

— Херрера. Может, он нанял их, чтобы они его ограбили. Может, он рассчитывал, что она окажется у них на пути.

— Продолжай.

— Да только это все слишком сомнительно, верно? Я думаю, он просто чувствует себя виноватым в том, что желал ее смерти, или в том, что радуется этому свершившемуся факту. А ты ловишь его на этом чувстве вины и поэтому считаешь его виновным в убийстве.

— Нет.

— Уверен?

— Я не уверен, что вообще в чем-либо уверен. Знаешь, я рад, что он тебе платит. Надеюсь, что ты стоишь ему кучу денег.

— Не так уж много.

— Ну тогда выкачай из него все, что можешь. Пусть хоть это будет стоить ему денег, и может, это все, чем ему придется расплатиться. Потому что мы его достать не сможем. Даже если эти двое изменят свои показания, признаются в убийстве и скажут, что он их нанял, — этого недостаточно, чтобы упрятать его в тюрьму. А они не собираются менять свои показания, да и кто бы их ни нанимал совершить убийство, контракта он с ними не подписывал. Это точно. Круз — подлый ублюдок, но Херрера — просто глупый парень, и... вот черт!

— Что?

— Меня приводит в бешенство то, что он ускользнет.

— Но он не делал этого, Джек.

— Он ускользнет. И мне не дает покоя мысль, что так и будет. Знаешь, на что я надеюсь? Я надеюсь, что он когда-нибудь проедет на красный свет на этой своей чертовой машине. Что у него, бьюик?

— По-моему, да.

— Я надеюсь, что он проедет на красный свет, а я его оштрафую. Вот на что я надеюсь.

— Вот чем теперь занимается бруклинский отдел убийств? Дорожными нарушениями?

— Я только надеюсь, что это случится, — сказал Джек. — Вот и все.

Глава 12

Диболд настоял на том, чтобы отвезти меня домой. Когда я сказал, что могу доехать на метро, он ответил, что уже полночь и я не в том состоянии, чтобы пользоваться общественным транспортом.

— Ты вырубишься, — сказал он, — а какая-нибудь задница стащит с тебя ботинки.

Возможно, он был прав. Всю дорогу обратно в Манхэттен я клевал носом и проснулся только тогда, когда Джек припарковался на углу 57-й улицы и 9-й авеню. Я поблагодарил его и спросил, не зайдет ли он ко мне выпить, прежде чем ехать обратно.

— Нет, уже достаточно, — ответил он. — Я уже не могу так отрываться всю ночь напролет, как бывало раньше.

— Знаешь, пожалуй, и мне хватит. Пойду-ка я спать, — сказал я.

Но я этого не сделал. Посмотрев, как он отъезжает, я уже направился было к отелю, но потом свернул за угол и пошел к «Армстронгу». Здесь было практически пусто. Билли махнул мне рукой, когда я вошел.

Я подошел к бару. Она была здесь, сидела одна в самом конце барной стойки, уставившись в стакан, стоящий перед ней. Кэролин Читэм. Я не видел ее с той ночи, когда мы ушли вместе к ней домой.

Пока я думал, стоит мне к ней подойти или нет, она подняла глаза, и ее взгляд встретился с моим. На ее лице отражалось страдание. Кэролин понадобилось несколько секунд, чтобы узнать меня. Когда это произошло, щека ее дрогнула, а уголки глаз наполнились слезами. Она вытерла их тыльной стороной ладони. Было видно, что она уже плакала: на барной стойке перед ней валялась скомканная бумажная салфетка, измазанная тушью.

— Мой пьющий бурбон друг, — сказала Кэролин. — Билли, этот мужчина — джентльмен. Налей, пожалуйста, моему другу джентльмену хорошего бурбона.

Билли взглянул на меня. Я кивнул головой. Тогда он дал мне небольшой стакан с бурбоном и чашку черного кофе.

— Я назвала тебя моим другом джентльменом, — продолжала Кэролин, — но невольно получилась двусмысленность. — Она произносила слова с неторопливой осторожностью пьяного человека. — Ты — джентльмен и друг, но не друг джентльмен. Из моего друга, по правде сказать, джентльмен никакой.

Я сделал глоток бурбона и вылил остальное в кофе.

— Билли, — спросила Кэролин, — знаешь, почему можно сказать, что мистер Скаддер — джентльмен?

— Он всегда снимает леди в присутствии шляпы.

— Потому что он пьет бурбон, — ответила она.

— И это делает его джентльменом, да, Кэролин?

— Это существенно отличает его от лицемерного сукина сына, предпочитающего скотч.

Говорила она негромко, но ее слова прозвучали так резко, что в зале стихли все разговоры. Во всем помещении было занято только три или четыре столика, но все посетители замолчали в ту же минуту. На какой-то миг стала слышна музыка. Я смог узнать один из Бранденбургских концертов. Здесь их ставили так часто, что даже я теперь их узнавал.

— Предположим, что мужчина пьет ирландское виски, Кэролин. Кто он тогда?

— Ирландец, — ответила девушка.

— Разумно.

— Я сейчас пью бурбон, — сказала Кэролин, толкнув бокал далеко вперед. — Черт возьми, я леди.

Билли посмотрел на нее, потом на меня. Я кивнул головой, он пожал плечами и налил ей еще бурбон.

— На мой счет, — добавил я.

— Спасибо, — сказала Кэролин. — Спасибо тебе, Мэтью.

Ее глаза опять стали наполняться слезами, и она полезла в сумочку за новой салфеткой.

Кэролин хотела поговорить о Томми. Он был мил с ней, сказала она. Звонил, посылал цветы. Но если бы она устроила сцену, то он бы так себя не вел. Ему просто нужны показания, где он находился в ночь, когда убили его жену, вот и приходится сейчас полагаться на нее.

Но он с ней не увидится, так как это неправильно. Это неправильно для только что овдовевшего человека, для мужчины, которого фактически считают соучастником убийства собственной жены.

— Он послал цветы, даже не вложив карточку, — сказала она. — Он звонил мне из таксофона. Сукин сын.

— Может, просто флорист забыл вложить карточку.

— О, Мэтт, не пытайся оправдать его.

— К тому же он живет в отеле. Поэтому ему пришлось воспользоваться таксофоном.

— Он мог бы позвонить из своего номера. Но он сам сказал, что не хочет звонить через коммутатор отеля, ведь может подслушать оператор. А в цветах не было карточки, потому что он не хотел ничего писать. Он приходил ко мне домой на днях, но он не хотел, чтобы его видели со мной, он не хотел никуда выходить со мной и... о, лицемер! Пьющий скотч сукин сын.

Билли отозвал меня в сторонку.

— Я не хотел ее выгонять, — сказал он. — Симпатичная женщина, но пьяна как сапожник. Но думаю, что все-таки придется. Ты проводишь ее до дома?

— Конечно.

Сначала мне пришлось разрешить еще по стаканчику нам обоим. Она настаивала. Потом я вывел ее из бара и проводил до дома. Собирался дождь. Когда мы вышли из «Армстронга», воздух был насыщен душной влажностью, предвещавшей летнюю грозу, и эта духота лишила ее сил. Пока мы шли, она опиралась о мою руку, крепко сжав ее, словно в порыве безумия. В лифте она осела на пол, прислонившись к задней стенке, и обхватила свои ноги.

— О боже, — простонала она.

Взяв у нее ключи, я открыл дверь в квартиру и провел ее внутрь. Она плюхнулась полусидя на софу. Ее глаза были открыты, но я не знал, видит ли она хоть что-нибудь. Мне нужно было отлучиться в ванную, а когда я вернулся, ее глаза были закрыты и она тихо сопела.

Я снял с нее туфли и перенес ее в кресло. Потом после некоторых усилий мне удалось разобрать софу. Я положил Кэролин в кровать. Решив, что мне нужно ослабить ее одежду, я постепенно раздел ее полностью. Все это время она продолжала спать мертвецким сном, и я вспомнил слова помощника гробовщика о том, как трудно одевать и раздевать мертвых. При этих мыслях содержимое моего желудка подкатило к горлу, и я подумал, что меня сейчас вырвет, но когда я сел, все улеглось.

Я накрыл ее покрывалом и опять присел. Было еще что-то, что я хотел сделать, но никак не мог вспомнить, что именно. Пытаясь вспомнить, я заснул. Думаю, что проспал я всего несколько минут, как раз достаточно для того, чтобы забыться сном. Но этот сон ускользнул от меня в ту же минуту, как я открыл глаза.

Я решил выбираться отсюда. На ее двери стоял замок с пружиной. Была еще дополнительная задвижка для пущей безопасности, которая закрывалась ключом. Но мне достаточно было захлопнуть дверь, и она оказалась запертой. Я вызвал лифт, съехал вниз и вышел на улицу.

Дождь еще не пошел. На углу 9-й авеню мимо меня пробежал трусцой мужчина, он упорно двигался вверх по улице против движения малочисленного транспорта. Его футболка была серой от пота, и казалось, он вот-вот свалится. Я подумал об О'Бэнноне, бывшем напарнике Джека Диболда, который старался достичь хорошей физической формы, прежде чем пустил себе пулю в голову.

И тут я вспомнил, что хотел сделать в квартире Кэролин. Я намеревался забрать ту маленькую «пушку», что дал ей Томми. Если она и дальше собирается так напиваться и впадать в депрессию, то ей не стоит держать оружие в тумбочке у кровати.

Но теперь дверь закрыта. Она крепко спит и явно не собирается просыпаться и застреливаться.

Я перешел через улицу. Железная калитка напротив входа в «Армстронг» была почти закрыта, белые круглые лампочки над крыльцом выключены, но внутри горел свет. Я подошел к двери и увидел, что стулья стоят перевернутыми на столах и все готово для того, чтобы завтра утром доминиканский парень, приходящий первым, мог подмести пол. Сначала я не увидел Билли, но потом разглядел его, сидящего на самом дальнем табурете у барной стойки. Дверь была закрыта, но он узнал меня, подошел и пустил внутрь.

Снова закрыв за мной дверь, он прошел со мной к бару и скользнул за стойку. Я еще ничего не сказал, а он уже наливал мне бурбон. Я сжал стопку рукой, но не стал поднимать.

— Кофе закончилось, — сказал Билли.

— Ну и ладно. Я больше и не хочу.

— С ней все в порядке? С Кэролин?

— Ну, наверное, завтра ее будет мучить похмелье.

— Почти всех, кого я знаю, завтра, возможно, будет мучить похмелье. Меня, может, будет мучить похмелье. Собирается ливень, и я также, наверное, буду сидеть целый день дома и жрать аспирин.

Кто-то постучал в дверь. Билли покачал головой и показал рукой, чтобы уходили. Мужчина постучал снова. Билли не обратил на него никакого внимания.

— Они что, не видят, что бар закрыт? — пожаловался он. — Убери свои деньги, Мэтт. Мы закрыты, учетные книги тоже закрыты, это мое личное время.

Он поднял бокал к свету и посмотрел на него.

— Отличный цвет, — сказал он. — Она язвительна, наша Кэролин. Пьющий бурбон — это джентльмен, а пьющий скотч... — как она сказала про пьющего скотч?

— По-моему, лицемер.

— Но я исправил положение, верно? Кто пьет ирландское виски? Ирландец.

— Ты так и спросил.

— Как еще он может напиться, причем лучшим способом. Я напиваюсь только самым лучшим способом. О господи, Мэтт, это самые лучшие часы. Ты можешь пойти к этим своим Моррисси. Но это другое, твои личные часы после работы, понимаешь? Пустой бар, полумрак, музыка выключена, стулья подняты, остался только ты и один-два человека для компании, а для остального мира ты закрыт к чертовой матери. Здорово, правда?

— Неплохо.

— Нет, совсем неплохо.

Он снова налил мне выпить. А я не помнил, когда выпил предыдущую порцию.

— Знаешь, — сказал я, — моя проблема в том, что я не могу пойти домой.

— Прямо как у Томаса Вульфа: «Домой возврата нет». У каждого есть такая проблема.

— Нет, я о другом. Вместо дома мои ноги несут меня в бар. Я был сегодня в Бруклине, возвращался домой поздно, очень устал, спал на ходу, я уже было пошел к себе в гостиницу, но потом свернул и вместо этого пришел сюда. И даже прямо сейчас, когда уложил ее спать, Кэролин. Я еле выполз от нее, чуть не уснув в кресле, но вместо того чтобы пойти, как нормальному человеку, домой, я снова вернулся сюда, словно глупый, возвращающийся в гнездо голубь.

— Ты — ласточка, а это — твое Капистрано[25].

— Вот я кто? Я уже ни черта не понимаю, кто я такой.

— Чушь. Ты — человек, славный малый. Еще один сукин сын, который не хочет остаться в одиночестве, когда закроется священный наш кабак.

— Что? — Я засмеялся. — Так ты называешь это место? Священный кабак?

— Разве ты не знаешь эту песню?

— Какую песню?

— Песню Ван Ронка. «И вот ночи приспел конец...» — Он замолчал. — Черт, я не умею петь. Я даже не смогу правильно напеть мотив. «Последний звонок», Дейв Ван Ронк. Ты не знаешь эту песню?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь?

— Господи, ты должен это услышать. Ты должен послушать эту песню. Она о том, о чем мы говорили, да это почти национальный гимн. Пошли.

— Пошли зачем?

— Просто пошли, — ответил Билли.

Он положил сумку с логотипом авиакомпании «Пидмонт Эйрлайнс» на барную стойку, порылся за баром и вышел оттуда с двумя неоткрытыми бутылками. Одна оказалась ирландским «Джэймисон» двенадцатилетней выдержки, который он любил, а другая — «Джек Дэниелс».

— Это пойдет? — спросил он.

— Пойдет для чего?

— Поливать голову, чтобы убить всех твоих вшей. Пойдет для выпивки, вот я о чем. Ты все время пил «Форестер», но я не нашел неначатой бутылки, а у нас есть закон, запрещающий ходить по улице с открытыми бутылками.

— Есть такой закон?

— Должен быть. Я никогда не беру открытых бутылок. Ты можешь ответить на простой вопрос? «Джек Блэк» пойдет?

— Конечно пойдет, но куда, черт возьми, мы собираемся?

— Ко мне, — ответил он. — Ты послушаешь эту песню.

* * *
— Барменам — бесплатные напитки, — говорил он. Даже дома. Это дополнительная льгота. Другие люди получают пенсионное пособие или обслуживание у стоматологов. Мы получаем всю ту выпивку, что можем умыкнуть. Тебе понравится эта песня, Мэтт.

Его апартаменты представляли собой однокомнатную квартиру Г-образной формы с камином и паркетными полами. Находилась она на двадцать втором этаже, с окнами на юг. Прямо из окна было хорошо видно Эмпайр-Стейт-Билдинг, а чуть дальше справа виднелись башни Всемирного торгового центра.

Мебели в комнате было мало: белая кровать с комодом в дальней нише да софа с шезлонгом в центре комнаты. Книгами и пластинками был забит книжный шкаф, они стояли стопками на полу. Части стереосистемы были разбросаны по комнате: проигрыватель стоял на перевернутом ящике из-под молока, а динамики расположились на полу.

— Куда я его засунул? — растерялся Билли.

Я подошел к окну и взглянул на город. Я всегда ходил с часами, но сейчас нарочно не смотрел на них, я не хотел знать который час. Думаю, было где-то около четырех утра. Гроза еще не разразилась.

— Вот он, — сказал Билли, держа альбом. — Дейв Ван Ронк. Знаешь его?

— Никогда не слышал.

— У него голландское имя, похож на ирландца, а блюз поет, клянусь, как негр. Он потрясающе играет на гитаре, но в этой песне только поет. «Последняя остановка». Он поет аль фреско.

— О'кей.

— Нет, не аль фреско. Я забыл слово. Как называется, когда поешь без аккомпанемента?

— Какая разница?

— Как я мог это забыть? Память у меня стала как решето. Тебе понравится эта песня.

— Если я все-таки ее когда-нибудь услышу.

— А капелла. Это называется — а капелла. Как только я перестал пытаться вспомнить слово, оно сразу всплыло в моей голове. Это «дзен» памяти. Куда я положил этого ирландца?

— Прямо за твоей спиной.

— Спасибо. Тебе нравится «Джек Дэниелс»? О, ты уже приступил к бутылке. Хорошо, слушай. Упс, не та дорожка. Эта песня — самая последняя в альбоме. Естественно, ты ничего не захочешь слушать после этой. Слушай.

И вот ночи приспел конец,

Ночи стихов, когда не страшен мрак

И каждому быть одному,

Когда закроется священный наш кабак.

Мотив напоминал ирландские народные мелодии. Певец на самом деле пел без аккомпанемента, его грубоватый голос казался неожиданно нежным.

— Слушай внимательно — сказал Билли.

Плеснуть последний раз в стакан

За радость и за скорбь свою готовы.

Очнемся ж только лишь, когда

Настанет час налить назавтра снова.

— Господи, — сказал Билли.

И правды нет в ногах, но мы бредем,

Подобно обессилевшим танцорам,

Туда, где пили мы вчера,

Где на любой вопрос ответ готовый.

В одной руке я держал бутылку, а в другой — стакан. Я налил из бутылки в стакан.

— Вникай в следующий куплет, — говорил Билли.

Придет потом и тот глоток последний,

Что бросит крепкий разум на утесы,

Тогда ответы будут не важны,

Тогда не будет никаких вопросов.

Билли что-то сказал, но я его не слушал. Для меня сейчас существовала только эта песня.

Разбил недавно сердце я свое,

Ну что ж, его подклею вскоре.

Вот если б от рожденья пьяным был,

Тогда не знал бы сроду горя.

— Поставь ее еще раз, — попросил я.

— Подожди, еще один куплет.

Поднимем же последний тост,

Который никогда не огласить нам:

За мудрость сердца нашего, оно

Ведь знает, когда лучше быть разбитым.

— Ну? — спросил Билли.

— Я хотел бы послушать ее еще раз.

— "Сыграй ее снова, Сэм. Ты сыграл это для нее, значит, можешь сыграть и для меня. Я могу послушать, если она смогла". Здорово, правда?

— Поставь еще раз, ладно?

Мы прослушали песню еще пару раз. В конце концов, он вынул пластинку из проигрывателя, вложил в чехол и спросил меня, понял ли я, почему он притащил меня сюда и поставил мне эту песню. Я только кивнул головой.

— Послушай, — сказал он. — Ты можешь упасть и переночевать здесь, если хочешь. Эта софа гораздо удобнее, чем кажется с виду.

— Я могу сделать это и дома.

— Ну не знаю. Уже идет дождь? — Он выглянул из окна. — Нет, но может начаться в любую минуту.

— Я все-таки попробую добраться до дома. Я хочу оказаться в своей кровати, когда проснусь.

— Я уважаю мужчин, которые могут загадывать на столь отдаленное будущее. Ты нормально выберешься отсюда? Конечно, нормально. Послушай, я дам тебе бумажный пакет, чтобы ты смог забрать с собой «Джек Дэниелс». Или, послушай, возьми эту летную сумку, все подумают, что ты пилот.

— Нет, оставь бутылку у себя, Билли.

— И что я буду с ней делать? Я не пью бурбон.

— А я выпил уже более чем достаточно.

— Может, ты захочешь пропустить стаканчик на ночь. Может, захочешь выпить с утра. Возьмешь сумку, положишь туда бутылку — и все дела. Обычное дело.

— Кто-то сказал мне, что незаконно выносить с собой на улицу открытые бутылки.

— Не беспокойся. Это будет твое первое правонарушение, так что отделаешься легким испугом. Эй, Мэтт! Спасибо, что составил компанию.

Я шел домой, а слова песни крутились в моей голове, всплывая отдельными фразами. «Вот если б от рожденья пьяным был, тогда не знал бы сроду горя». Господи Иисусе.

Войдя в отель, я прямиком поднялся в свою комнату, даже не спросив у портье про почту. Сняв одежду, я кинул ее на кресло, сделал небольшой глоток прямо из бутылки и лег в постель.

Когда я начал засыпать, пошел дождь.

Глава 13

Дождь шел, не переставая, все выходные. Он вовсю хлестал по моему оконному стеклу, когда я открыл глаза пятничным днем. Но разбудил меня не он, а телефонный звонок. Я сел на край кровати, но трубку решил не брать, телефон прозвонил еще несколько раз и замолк.

У меня жутко болела голова, а внутренности так сводило, словно кто-то хорошенько по ним вдарил. Я снова лег, но потом вскочил, потому что комната начала кружиться перед глазами. В ванной я выпил было пару таблеток аспирина, запив их неполным стаканом воды, но меня тут же вывернуло наизнанку.

Я вспомнил о бутылке, которую впихнул мне Билли. Поискав вокруг, я наконец обнаружил ее в летной сумке. Я не мог вспомнить, как клал ее туда после последнего глотка на ночь, но было еще кое-что, чего я не мог вспомнить. Например, большую часть дороги домой от квартиры Кигена. Но провалы памяти такого рода меня не волновали. Когда едешь через всю страну, то не помнишь каждый указатель и каждую милю пути. Тогда зачем волноваться, что не можешь запомнить каждую минуту своей жизни?

Бутылка оказалась на треть пустой, и это меня удивило. Я помнил, как выпил немного с Билли, пока мы слушали песню, потом еще чуть-чуть перед тем, как выключить свет. Я не хотел пить, но бывает время, когда хочешь выпить, и время, когда нужно выпить, сейчас было время для последнего. Я плеснул немного в стакан и вздрогнул, когда проглатывал. Меня опять вывернуло, но бурбон как-то укрепил меня, так что следующий глоток пошел нормально. Только потом я смог заглотнуть две другие таблетки аспирина, запив их водой, и на этот раз они имели эффект.

«Вот если б от рожденья пьяным был...»

В этот день я оставался в своей комнате. Погода не располагала вылезать наружу, но мне и не нужно было никакого предлога. У меня было такое сильное похмелье, что к нему стоило отнестись с должным вниманием. Если бы я чувствовал себя подобным образом не от выпитого накануне, то я бы поехал прямиком в больницу. В общем, я старался не двигаться и вести себя как очень больной человек, что было не далеко от истины.

Чуть позже снова зазвонил телефон. Я мог бы попросить портье ни с кем меня не соединять, но не был готов даже к такому разговору. Пусть лучше телефон звонит себе на здоровье.

В третий раз телефон зазвонил ближе к вечеру, на этот раз я взял трубку. Это был Скип Дево.

— Я искал тебя, — сказал он. — Ты собираешься позже заскочить к нам?

— Я не хочу выходить на улицу в дождь.

— Да, снова льет как из ведра. Он на какое-то время стихал, но потом опять припустил. Синоптики говорят, что это надолго. Мы встречались с теми ребятами вчера.

— Уже?

— Да не с ребятами в черных шляпах, не с плохими парнями. Мы встречались с бухгалтерами и юристами. Наш бухгалтер вооружился, как он это называет, еврейским револьвером. Знаешь, что это такое?

— Авторучка.

— Ты слышал, да? В любом случае, они сказали нам то, что мы уже знали. Это ужасно, учитывая, что они выставили за свою консультацию счет. Нам придется заплатить.

— Что ж, ты так и думал.

— Да, но это не значит, что мне нравится такая ситуация. Я говорил с тем парнем снова, с этим мистером Телефонный Голос. Я сказал Телефонному Томми, что нам нужны выходные, чтобы собрать деньги.

— Ты говорил с Тиллари?

— Тиллари? О чем ты?

— Ты сказал...

— А, верно. Я не подумал, что звучит похоже. Нет, не Тиллари, я просто сказал Телефонный Томми, но мог бы сказать Тэдди или любое другое имя, начинающееся на "Т". Назови мне какое-нибудь имя, начинающееся на "Т".

— Это обязательно?

Скип на миг замолк.

— Ты кажешься не особенно живым, — сказал он.

— Я пробыл у Кигена до рассвета, слушал пластинку. Вот и чувствую себя не на все сто.

— Чертов Киген, — ответил Скип. — Мы все пьем немало, но он просто убивает себя.

— Пьет без остановки.

— Да. Послушай, я хотел бы договориться с тобой. Мне нужно знать, можешь ты оставить понедельник незанятым? И день, и ночь. Потому что я думаю, что у нас все сдвинется с мертвой точки, и нам придется заплатить, чтобы покончить с этой историей.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Мы об этом поговорим. Разберемся. Хорошо?

Что мне нужно будет делать в понедельник? Я по-прежнему работал на Томми Тиллари, но не слишком заботился о том, сколько часов этому посвящать. Мой разговор с Джеком Диболдом лишь укрепил меня во мнении, что я попусту трачу свое время и деньги Тиллари, у полиции нет ничего против Томми, и вряд ли что появится. Обвинения Кэролин Читэм не способствовали моему рвению и уменьшали чувство вины за то, что я беру его деньги, но не приношу особой пользы. У меня было что сказать Дрю Каплану при нашем следующем разговоре. И я мог бы раскопать еще больше. Но я вполне могу проводить меньше времени в барах и погребках Сансет-парка.

Я сказал Скипу, что буду свободен в понедельник.

* * *
Вечером того же дня я заскочил в винный магазин на другой стороне улицы. Купив две бутылки «Эрли Таймс», я попросил послать мальчика в гастроном, чтобы купить для меня шестибаночную упаковку эля и пару сэндвичей. Они знали меня и знали, что я хорошо заплачу за эту услугу, о которой их периодически просил, что я и сделал. Для меня в моем состоянии эта услуга стоила любых денег.

На сей раз алкогольный напиток пошел легко, я выпил банку эля и съел половину сэндвича. Я принял горячий душ, и он мне помог, потом съел вторую половину сэндвича и выпил еще одну банку эля.

Я пошел спать, а когда проснулся, включил телевизор и стал смотреть на Богарта и Иду Люпино.

По-моему, шел фильм «Высокая Сьерра». Я не очень внимательно смотрел фильм, но это хоть как-то развлекло меня. Потом я подошел к окну и стал смотреть на дождь. Съев часть оставшегося сэндвича и выпив еще эля, я глотнул немного бурбона из бутылки. Когда фильм закончился, я выключил телевизор, выпил еще пару таблеток аспирина и пошел спать.

* * *
В субботу я слегка оклемался. С утра мне еще нужно было выпить, но на этот раз совсем немножко. Первый же глоток пошел хорошо. Приняв душ, я выпил оставшуюся банку эля, спустился вниз и вышел позавтракать в «Красное пламя». Я съел только половину яиц, но зато умял всю картошку, двойную порцию тостов и выпил много кофе. Там я почитал газету, по-крайней мере попытался, потому что особо не вникал в то, что читал.

После завтрака я заскочил в «Мак Говерн», чтобы выпить. Потом завернул за угол в собор Святого Павла и посидел там в тишине и покое около получаса. Потом вернулся в гостиницу.

В своей комнате я посмотрел бейсбол и бокс по программе «Мир спорта» и еще чемпионат мира по арм-рестлингу и женщин, вытворяющих что-то такое на водных лыжах. То, что они делали, было явно не просто, но смотреть на все это оказалось неинтересно. Выключив телевизор, я ушел. Я зашел к «Армстронгу» и переговорил с несколькими людьми, потом сходил к «Джо Фаррели», чтобы поесть чили и выпить пару стаканчиков рома «Карта Бланка».

Выпив кофе с бренди, я вернулся на ночь к себе в гостиницу. Мне хватило бы бурбона, чтобы скоротать воскресенье, но я решил все же купить и пива — мои запасы почти все вышли, а в воскресенье в магазинах спиртного не купить до двенадцати дня. Никто не знал, почему так. Возможно, за этим стояла церковь, может, ей нужно было, чтобы верующие приходили в церковь страдающими от похмелья, потому что тяжело страдающие легче раскаиваются?

Я глотнул пива и включил телевизор. Заснув перед телевизором, я проснулся в середине какого-то фильма про войну, помылся, побрился и сел в нижнем белье досматривать этот фильм и смотреть следующий, пил бурбон и пиво, пока опять не смог уснуть.

Когда я снова проснулся, был уже воскресный полдень и по-прежнему шел дождь.

* * *
Где-то в половине четвертого зазвонил телефон. Я взял трубку на третьем звонке.

— Мэтью? — спросил женский голос, и сперва я подумал, что это Анита.

Потом она сказала:

— Я пыталась дозвониться до тебя позавчера, но никто не отвечал.

Тут я услышал характерный акцент жителя Северной Каролины.

— Я хотела поблагодарить тебя, — сказала она.

— Совершенно не за что, Кэролин.

— Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты был джентльменом, — сказала она и тихо засмеялась. — Пьющим бурбон джентльменом. Кажется, я могу вспомнить многое из того, что наговорила.

— Насколько я помню, ты была убедительно красноречива.

— Да, и на другие темы тоже. Я извинилась перед Билли за то, что вела себя не как леди, и он уверил меня, что я вела себя отлично; но бармены всегда так говорят, верно? Я хотела поблагодарить тебя за то, что ты проводил меня домой. — Она замолчала. — И... мы с тобой...

— Нет.

Она вздохнула с облегчением.

— Что ж, я рада этому; но только потому, что ненавижу ситуацию, когда ничего не могу вспомнить. Надеюсь, что не вела себя самым постыдным образом, Мэтью.

— Ты вела себя превосходно.

— Я не была такой. Я ведь многое помню. Мэтью, я наговорила много плохого о Томми. Я облила его грязью, но надеюсь, что ты понимаешь — это только пьяные бредни.

— Иначе я и не думал.

— Он отлично относится ко мне, понимаешь. Он хороший человек. Просто у него есть свои недостатки. Он сильный, но с определенными слабостями, — добавила она.

Во время моей работы в полиции я слышал, как одна ирландка говорила полицейскому за соседним столом о своем пьяном дружке: «Но это всего лишь маленькие слабости сильного мужчины».

— Он заботится обо мне, — продолжала Кэролин. — Не придавай значения тому, что я наговорила.

Я ответил ей, что никогда не сомневался в его заботливости и что я сам тогда не особо понимал, что она говорит или не говорит, ведь я изрядно напился в ту ночь.

* * *
Вечером в воскресенье я пошел в «Мисс Китти». Шел мелкий дождь.

Сначала я ненадолго заскочил к «Армстронгу», в «Мисс Китти» была такая же атмосфера воскресного вечера. Завсегдатаи и живущие по соседству привнесли сюда легкомысленное настроение «спасибо тебе, Господи, что уже пятница». Из музыкального автомата лилась песня: девушка хвасталась своими новехонькими роликами. Она играла голосом, находя какие-то новые звуки гаммы.

Бармен был мне не знаком. Когда я спросил, где Скип, он показал на офисную комнату в глубине.

Скип был там вместе со своим партнером. У Джона Касабиана было круглое лицо, и он носил очки в тонкой оправе с круглыми стеклами, которые увеличивали его глубоко посаженные глаза. Он был тех же лет, что и Скип, но выглядел моложе, напоминая школьника-очкарика. На обеих его руках были татуировки, хотя он совсем не походил на человека, которому они к лицу.

Одна татуировка представляла собой змею, обвивающую кинжал. Змея открыла пасть, готовая укусить, а с кончика кинжала капала кровь. Вторая татуировка была проще, можно даже сказать безвкуснее: браслет, плетеной цепочкой охватывающий правое запястье. «Будь она хотя бы на другом запястье, — говорил Касабиан, — я бы мог прятать ее под часами».

Не знаю, что на самом деле он думал о своих татуировках. Он презирал их и того молодого человека, которым был, когда выбирал себе это клеймо. Временами он искренне стыдился их. Но иногда я чувствовал, что он ими гордится.

Я Касабиана толком и не знал. Он был менее открыт, чем Скип. Он не любил шататься по барам, рано начинал работать, закупив перед этим все необходимое. Он не был таким выпивохой, как его партнер. Любил выпить пива, но не напивался, как Скип.

— Мэтт, — сказал он, показывая на кресло, — рад, что ты пришел помочь нам.

— Все, что в моих силах.

— Это произойдет завтра вечером, — сказал Скип. — Мы должны быть в этой комнате, и ровно в восемь часов зазвонит телефон.

— И?

— Мы уже получили кое-какие инструкции. У меня должна быть наготове машина. Это — часть оговоренных условий.

— У тебя есть машина?

— Есть, ее нетрудно будет подогнать сюда.

— А у Джона есть машина?

— Я заберу ее из гаража, — ответил Касабиан. — Ты думаешь, нам понадобятся две машины?

— Не знаю. Он велел тебе подготовить машину и, полагаю, деньги...

— Да, удивительно, что он упомянул об этом.

— ...но он никак не намекнул, где захочет встретиться с вами.

— Точно.

Я задумался.

— Меня беспокоит...

— То, с чем мы можем столкнуться.

— Верно.

— У меня те же сомнения. Это похоже на обман, ты приезжаешь куда-то, а они просто делают нас по полной программе. Уже достаточно плохо то, что мы платим выкуп. И кто знает, за что мы платим? Они могут инсценировать ограбление машины, они могут убить нас во время сделки.

— Зачем им это делать?

— Не знаю. «Мертвые не болтают». Разве не так обычно говорят?

— Возможно, так говорят. Но убийство повлечет за собой преследование полиции.

Я пытался сосредоточиться, но был не в состоянии думать так ясно, как мне бы хотелось. Я попросил пива.

— О господи, где мои хорошие манеры? Что ты хочешь: бурбон, чашечку кофе?

— Думаю, только пива.

Пока Скип ходил за пивом, его партнер сказал:

— Это сумасшедший дом. Все кажется нереальным, понимаешь, о чем я? Украденные книги, вымогательство, голоса по телефону. Нереально.

— Понимаю.

— Деньги тоже нереальные. Я не могу этого осознать. Эта сумма...

Скип принес мне бутылочку «Карлсберг» и бокал. Я отпил немного пива и нахмурился, размышляя. Скип прикурил сигарету и предложил мне, но потом сказал:

— Конечно нет, ты ведь не куришь, — и убрал пачку в карман.

— Думаю, они попытаются ограбить машину, — сказал я. — Но есть еще кое-что.

— Что именно?

— У них может не оказаться книг.

— Конечно у них должны быть книги. Они позвонили, когда пропали книги.

— Предположим, что книг у них нет, но они узнали, что те исчезли. Если с них не требуется доказательств, что книги у них, — это шанс урвать у вас несколько долларов.

— Несколько долларов! — фыркнул Джон Касабиан.

— Тогда кто украл книги? — спросил Скип. — Федералы? Ты хочешь сказать, что все это время книги могли быть у них и они готовят на нас дело, пока мы собираемся заплатить выкуп тому, кто не имеет к этому дерьму никакого отношения? — Он встал и обошел стол. — Мне нравится эта ситуация, она мне так нравится, что имел бы я все это десять раз, Господи Иисусе.

— Это только предположение, но мы должны принять меры предосторожности.

— Как? Все произойдет завтра.

— Когда он позвонит, заставь его прочитать страницу из книги.

Скип уставился на меня.

— Ты только что это придумал? Только что? Оставайтесь здесь.

Касабиан спросил, куда он собирается.

— Принести еще две бутылки «Карлсберг», — ответил Скип. — Это чертово пиво стимулирует мозговую деятельность. Им стоит использовать это для своей рекламы.

* * *
Он вернулся с двумя бутылками. Усевшись на край стола и болтая ногами, он принялся пить пиво прямо из бутылки. Касабиан на своем стуле занялся отдиранием от бутылки этикетки. Он не торопился пить. Мы держали военный совет, пытаясь кое-что спланировать. Джон и Скип пойдут вместе, и я, конечно, тоже.

— Я еще думал позвать Бобби, — сказал Скип.

— Русландера?

— Он — мой лучший друг и в курсе всех дел. Не думаю, что от него будет много пользы, если станет горячо, но от кого тогда будет польза? Я собираюсь вооружиться; но если это ловушка, то они выстрелят первыми, так что оружие мне особо не поможет. У тебя есть кто-нибудь, кого бы ты хотел взять с собой?

Касабиан покачал головой.

— Я думал о своем брате, — сказал он. — Я о нем первом подумал, но зачемЗику нужно все это дерьмо, понимаешь?

— Зачем вообще кому-то нужно все это? Мэтт, ты хочешь взять кого-нибудь?

— Нет.

— Я подумал о Билли Кигене, — сказал Скип. — Как ты думаешь?

— Он — хороший парень.

— Не спорю. Но если подумать, на хрена нам просто хорошие парни? Нам бы не помешала тяжелая артиллерия и прикрытие с воздуха. Назначить место встречи и поливать их минометным огнем. Джон, расскажи ему о черномазых с минометом.

— О! — воскликнул Касабиан.

— Расскажи ему.

— Я это видел собственными глазами.

— Видел, видел. Послушай это.

— Это было где-то с месяц назад. Я был у подружки, она живет в западной части 80-х улиц. Я как раз собирался выгулять ее собаку и вышел из дома, а напротив, наискосок, стояли три черномазых парня.

— Тогда он развернулся и пошел обратно в дом, — пошутил Скип.

— Нет, они даже не взглянули в моем направлении, — ответил Касабиан. — Одеты они были в камуфляж, а на одном была пилотка. Были похожи на солдат.

— Расскажи ему, что они делали.

— Ну, в это трудно поверить, но я действительно это видел, — продолжал он. Джон отставил свой стакан и помассировал кончик носа. — Они оглянулись вокруг, но, увидев меня, решили, что им не о чем беспокоиться...

— Какие проницательные ребятки, — вставил Скип.

— ...и тогда они установили свой миномет, словно проделывали это тысячи раз. Потом один из них зарядил его, и они выстрелили в Гудзон. Спокойно так выстрелили; они стояли на углу и прекрасно видели реку, причем я это тоже ясно видел. По-прежнему не обращая на меня никакого внимания, они кивнули друг другу, разобрали миномет, зачехлили его и спокойно ушли.

— Господи, — только и смог я сказать.

— Это произошло так быстро, — сказал он, — и без какого-либо шума, что я подумал, уж не померещилось ли мне. Но это было.

— Но выстрел наделал шуму?

— Нет, вовсе нет. Был глухой звук, когда миномет выстрелил, а если и был взрыв, когда снаряд упал в воду, то я его не слышал.

— Может, они стреляли холостым? — предположил Скип. — Они могли проверять механизм или траекторию полета снаряда.

— Да, но с какой целью?

— Что ж, — ответил он. — Никогда не знаешь, понадобится ли тебе в этом городе миномет.

Он поднял бутылку и сделал большой глоток, барабаня по столу пятками.

— Не знаю, — продолжал Скип. — Я все пью и пью это пиво, но соображаю не лучше, чем прежде. Мэтт, давай поговорим о деньгах.

Я думал, что он имеет в виду выкуп. Но он говорил о деньгах для меня, и я растерялся. Я не знал, какую плату назначить, и заговорил о дружеских отношениях.

— Вот как? — поинтересовался Скип. — Ты ведь так зарабатываешь на жизнь, верно? Оказываешь услуги друзьям?

— Конечно, но...

— Ты оказываешь нам услугу. Касабиан и я просто не знаем, что делать. Я прав, Джон?

— Абсолютно.

— Я не собираюсь ничего платить Бобби, он не возьмет денег. Если Киген и пойдет с нами, то не ради денег. Но ты — профессионал, а профессионалам платят. Тиллари платит тебе, верно?

— Это другое.

— В чем разница?

— Ты — мой друг.

— А он нет?

— Не в такой степени. На самом деле он нравится мне все меньше и меньше. Он...

— Он задница, — сказал Скип. — Я не спорю. Но это не важно.

Он открыл ящик стола и отсчитал деньги, потом сложил купюры и протянул их мне.

— Здесь, — сказал он, — двадцать пять. Скажи мне, если этого не достаточно.

— Ну не знаю, — протянул я. — Двадцать пять долларов — это не очень много, но...

— Здесь двадцать пять сотенных, ты, тупой кретин. — Мы все рассмеялись. — «Двадцать пять долларов — это не очень много». Джонни, зачем мы нанимаем этого комедианта? Серьезно, Мэтт, это нормально?

— Если серьезно, мне кажется, что это слишком много.

— Ты знаешь, каков выкуп?

Я покачал головой.

— Никто не упоминал об этом.

— Да, в доме повесившегося о веревке не говорят, верно? Мы собираемся заплатить этим подонкам пятьдесят тысяч долларов.

— Господи Иисусе, — вымолвил я.

— Это имя уже упоминалось, — сказал Касабиан. — Он, случаем, не твой друг? Возьми его завтра с собой, если у него не будет других планов на вечер.

Глава 14

Этой ночью я попытался лечь спать пораньше. Придя домой, я лег в кровать и около четырех понял, что не могу уснуть. Под рукой было достаточно бурбона, чтобы просто вырубить себя, но мне такой сон был не нужен. К тому же мне бы не хотелось мучиться похмельем, когда придется иметь дело с шантажистами.

Я встал с кровати и решил просто посидеть, но не смог сидеть бесцельно, а по телевизору не шло ничего такого, что бы мне захотелось посмотреть. Я оделся и пошел прогуляться и прошел уже изрядно, когда понял, что ноги несут меня к Моррисси.

Один из братьев стоял у входной двери внизу. Он широко мне улыбнулся и позволил войти. На втором этаже напротив двери сидел на стуле второй брат. Правую руку он держал под белым фартуком, давая понять, что там оружие. Я не был здесь с тех пор, как Тим Пэт рассказал мне о вознаграждении, но я слышал, что братья стали по очереди охранять вход и что любой, кто входил в дверь, натыкался на заряженный пистолет. Мнения расходились только в том, какое это было оружие; я слышал несколько версий: от револьвера до автоматического пистолета или обреза. Я считал, что нужно быть сумасшедшим, чтобы использовать оружие, будь то обрез или что-нибудь другое, в комнате, полной посетителей. Но никто никогда и не утверждал, что Моррисси в здравом уме.

Я вошел и оглядел зал, Тим Пэт увидел меня и позвал к себе. Я уже шел к нему, когда меня окликнул Скип Дево. Он сидел с Бобби Русландером за столиком возле закрашенного черной краской окна. Я поднял руку, показывая им, что присоединюсь через минуту, тут Бобби поднял руку ко рту, и пронзительный полицейский свист наполнил комнату. Все разговоры смолкли, словно раздался выстрел. Скип и Бобби рассмеялись, и все поняли, что это была шутка, а не полицейская облава. После того как несколько человек обозвали Бобби задницей, разговоры возобновились. Я прошел за Тимом Пэтом в дальний угол комнаты, и мы остановились у пустого столика.

— Мы не виделись с момента нашего последнего разговора, — сказал он. — Ты принес мне какие-нибудь новости?

Я ответил ему, что мне нечего сказать.

— Я только зашел выпить.

— И ты ничего не слышал?

— Ничегошеньки. Я побродил в округе, поболтал с людьми. Если бы что-нибудь услышал, то сейчас бы сказал тебе. Думаю, что это дело рук ирландцев, Тим Пэт.

— Ирландцев?

— Политический шаг, — предположил я.

— Тогда бы мы об этом услышали. Какой-нибудь хвастун обязательно бы проболтался. — Тим Пэт кончиками пальцев поглаживал свою бороду. — Они точно знали, где лежат деньги, — добавил он задумчиво. — Они даже взяли те доллары для ребят с Севера, что лежали в банке.

— Вот поэтому я и подумал...

— Если бы это были протестанты, то мы бы узнали. Или если бы это была какая-нибудь наша фракция. — Он улыбнулся, но без теплоты. — Между нами существуют разногласия. За общее дело ратуют разные люди.

— Я слышал об этом.

— Если бы здесь были замешаны ирландцы, — продолжил он, неторопливо выговаривая слова, — то были бы и другие случаи. Но произошел только один — у нас.

— Это насколько ты знаешь, — заметил я.

— Да, насколько я знаю.

Я отошел и присоединился к Скипу и Бобби. Бобби был одет в серую трикотажную рубашку с закатанными рукавами. На шее у него висел плетеный шнурок, какие обычно делают ребята в летних лагерях, а на нем — голубой пластиковый свисток.

— Этот актер пытается войти в роль, — сказал Скип, показывая пальцем на Бобби.

— О?

— После долгого перерыва я получил приглашение на работу, съемка для рекламы, — уточнил Бобби. — Я — баскетбольный судья. Буду находиться на поле с ребятками, которые все выше меня. Так и было задумано.

— Все вокруг выше тебя, — сказал Скип. — И что вы будете рекламировать? Потому что если это будет дезодорант, то тебе нужно сменить рубашку.

— Братство, — ответил Бобби.

— Братство?

— Черные ребята, белые ребята, испанские ребята — все объединились в своего рода братство, чтобы сыграть в баскетбол. Это вроде как социальная реклама, ее будут показывать во время трансляции шоу Джо Франклина.

— Тебе за это заплатят? — спросил Скип.

— Конечно да. Думаю, агентства дарят свое эфирное время, как и телевидение, но таланты оплачиваются.

— Талант, — съязвил Скип.

— Le talent, с'est moi[26], — сказал Бобби.

Я заказал себе выпивку. Скип и Бобби уже пили. Скип закурил, и дым повис в воздухе. Тут принесли мой заказ, и я сделал глоток.

— Я думал, ты захочешь лечь пораньше, — сказал Скип.

Я ответил, что не мог уснуть.

— Из-за завтрашнего дня?

Я покачал головой.

— Просто еще не устал. Вот и не смог угомониться.

— Понимаю. Эй, актер, в котором часу твои пробы?

— Предположительно в два.

— Предположительно?

— Туда можно прийти и просидеть черти сколько времени. Предполагается, что я буду там в два.

— Ты закончишь к тому времени, когда нужно будет присоединиться к нам?

— Никаких проблем, — ответил он. — Этим ребятам из агентства нужно успеть на поезд в Скарсдэйл, который отходит в пять сорок восемь. Выпить пару бутылочек в вагоне-ресторане и выяснить, как Джейсон и Трейси отучились сегодня.

— Джейсон и Трейси на летних каникулах, идиот.

— Значит, им нужно просмотреть открытки, которые те посылают домой из лагеря. Их ребятки поехали в модный лагерь в Мэйне, тамошние открытки уже надписаны руководителями, а дети только ставят свои подписи.

Мои сыновья тогда тоже ездили в лагерь на пару недель. Один из них сплел для меня шнурок, похожий на тот, что висел у Бобби на шее. Я его потом куда-то запихнул, положил в какой-то ящик. Или он остался в Сайоссете? Если бы я был настоящим отцом, подумал я, то носил бы этот шнурок на шее.

Скип говорил Бобби, что тому нужно хорошенько выспаться.

— Я должен выглядеть как спортсмен, — согласился Бобби.

— Если мы не вытащим тебя отсюда, то ты будешь выглядеть как половая тряпка. — Скип посмотрел на свою сигарету и кинул ее в стакан с остатками выпивки. — Никогда не делайте этого при мне. Я не хочу видеть, что вы такое вытворяете. Отвратительная привычка.

* * *
На улице стало светлеть. Мы медленно шли и почти не говорили. Бобби подпрыгивал и петлял впереди нас, словно играл в баскетбол: обманывая невидимого противника, несся к корзине. Скип посмотрел на меня и пожал плечами.

— Что я могу тебе сказать? — заметил он. — Этот парень — мой друг. Что здесь еще можно сказать?

— Ты просто завидуешь, — ответил Бобби. — Рост у тебя вполне спортивный, но маневренности в тебе вот ни на столечки. Любой шустрый коротышка тебя разует.

— Разутый и раздетый, — сказал Скип серьезно. — Но хоть носки на мне... Черт, а это еще что?

В полумиле от нас раздался взрыв.

— Миномет Касабиана, — пошутил Бобби.

— Ты, чертов уклонист от армии, — сказал Скип, — ты не отличишь миномет от пистона. Нет, я неправильно сказал. Как говорят фармацевты?

— О чем ты вообще говоришь?

— От пестика. Ты не отличишь ступку от пестика[27]. Миномет не так стреляет.

— Как скажешь.

— Его выстрел влечет за собой сильную взрывную волну, — продолжал Скип. — Но сейчас еще очень рано, соседи убьют любого, кто начнет пальбу в это время. Скажу тебе еще: я очень рад, что наконец перестал идти дождь.

— Да, мы его терпели более чем достаточно, верно?

— Думаю, он был нам нужен, — заметил Скип. — Ведь так всегда говорят. Каждый раз, когда идет дождь, кто-нибудь обязательно скажет, что он нам нужен. Потому что резервуары высохли, или он необходим фермерам, или что-нибудь еще.

— Какой замечательный разговор, — сказал Бобби. — В менее утонченном городе таких разговоров не услышишь.

— Иди на фиг, — ответил Скип.

Он прикурил и сразу же закашлялся. Успокоившись, он сделал еще одну затяжку, на этот раз обошлось без кашля. Я подумал, что это похоже на то, как я пытался выпить с похмелья. Первый глоток был нужен, чтобы все встало на свои места, а второй пошел нормально, как и затяжки Скипа.

— Воздух такой приятный после грозы, — сказал Скип. — Думаю, она его очистила.

— Вымыла, — добавил Бобби.

— Возможно, — согласился Скип и оглянулся. — Я почти ненавижу себя за эту фразу, но это, наверное, будет прекрасный день.

Глава 15

В шесть минут девятого зазвонил телефон, стоящий на столе Скипа. Билли Киген как раз рассказывал о девушке, с которой познакомился в прошлом году во время своего трехнедельного отпуска на западе Ирландии. Звонок заставил его замолчать на полуслове. Скип положил руку на трубку и посмотрел на меня, я подошел к телефону, стоявшему на шкафчике для хранения документов. Он кивнул мне, и мы одновременно сняли трубки.

— Да, — сказал Скип.

— Дево? — спросил мужской голос.

— Да.

— Ты собрал деньги?

— Все готово.

— Тогда бери ручку и записывай. Ты должен сесть в свою машину и доехать до...

— Погоди, — перебил Скип. — Сначала ты должен доказать, что у тебя есть то, о чем ты говоришь.

— Что ты имеешь в виду?

— Прочти записи, сделанные в первую неделю июня. Этого июня, июня 1975 года.

Последовала пауза. Потом тот же голос, но теперь несколько напряженный сказал:

— Здесь мы командуем, приятель. Мы говорим «прыг» — ты делаешь скок.

Скип выпрямился в кресле и сделал движение вперед. Я поднял руку, призывая его помолчать.

— Мы лишь хотим удостовериться, что имеем дело с нужными людьми, — сказал я. — Мы собираемся купить у вас книги, как только будем знать, что они у вас есть. Подтвердите нам это, и мы будем играть по вашим правилам.

— Это ведь говорит не Дево. Кто ты такой, черт побери?

— Я — друг мистера Дево.

— У тебя есть имя, друг?

— Скаддер.

— Скаддер. Ты хочешь, чтобы мы что-то прочитали?

Скип повторил, что нужно прочитать.

— Я перезвоню, — ответил мужчина и отсоединился.

Скип посмотрел на меня, не выпуская трубку из рук. Я свою трубку повесил. Скип же начал перекладывать свою из одной руки в другую, словно горячую картофелину. Я попросил его повесить трубку.

— Почему они так поступили? — спросил Скип.

— Может быть, им нужно посовещаться, — предположил я. — Или достать книги, чтобы прочитать тебе то, что ты хотел услышать.

— Л может, у них никогда их и не было.

— Не думаю. Тогда бы они стали тянуть время.

— Повесить трубку — это прекрасный способ потянуть время.

Он прикурил и запихнул пачку обратно в карман рубашки. На нем была зеленая рабочая рубашка с коротким рукавом, на нагрудном кармане которой желтыми буквами было вышито название какой-то бензоколонки.

— Почему он повесил трубку? — недовольно бурчал Скип.

— Может, он подумал, что мы можем отследить, откуда звонок.

— А мы это можем?

— Это трудно сделать даже тогда, когда сотрудничаешь с копами и телефонной компанией, — ответил я. — Для нас это просто невозможно. Но им это знать совсем необязательно.

— Перехватить звонок, — вставил Касабиан. — Мы только и смогли, что установить параллельный аппарат этим днем.

Они проделали это несколькими часами ранее: провели от сети в стене дополнительные провода и подсоединили второй телефон, одолженный на время у девушки Касабиана. Все это проделано было для того, чтобы мы со Скипом могли говорить и слушать одновременно. В то время пока Скип и Джон занимались установкой, Бобби проходил пробы на роль судьи для социального рекламного ролика братства, а Билли Киген искал кого-нибудь, кто бы смог заменить его за барной стойкой в «Армстронге». Я же использовал это время, чтобы положить в коробку для бедных свои двести пятьдесят долларов, зажечь пару свечек и сделать еще один бессмысленный отчет по телефону Дрю Каплану в Бруклин. А теперь мы все впятером сидели в офисе «Мисс Китти» и ждали повторного звонка.

— Похоже на южный акцент, — сказал Скип. — Ты заметил?

— Он звучал фальшиво.

— Думаешь?

— Когда он разозлился, — отвечал я, — или сделал вид, что злится, — то место, когда он говорил про прыг-скок...

— Он не единственный, кто тогда разозлился.

— Я заметил. Так вот, когда он начал злиться, акцент исчез, а когда понес этот бред про прыг-скок, акцент стал заметнее. Он пытался говорить как провинциал.

Скип нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Ты прав, — резюмировал он.

— Это тот же парень, с которым ты общался раньше?

— Не знаю. Его голос и прежде звучал неестественно, но не так, как сегодня. Может, он — человек тысячи голосов, каждый из которых неубедителен.

— Этот парень мог бы читать за кадром, — предложил Бобби, — например, в этой чертовой рекламе братства.

Тут опять зазвонил телефон.

На этот раз мы не старались брать трубки одновременно, ведь звонивший уже знал о моем присутствии. Когда я поднес трубку к уху, Скип говорил: «Да?», и голос, который я уже слышал прежде, спросил, что он должен прочитать. Скип повторил еще раз, и голос начал зачитывать записи из гроссбуха. У Скипа на столе лежал запасной комплект книг, и он сверял по нему.

Примерно через полминуты читающий остановился и спросил, довольны ли мы. Скип выглядел так, словно готов был возразить. Вместо этого он пожал плечами и кивнул. Я сказал, что мы убедились, что имеем дело с теми людьми.

— Тогда вот что вы должны делать, — сказал голос, и мы оба взяли карандаши и начали записывать указания.

* * *
— Две машины, — говорил Скип. — Они знают только, что поеду я с Мэттом, поэтому мы вдвоем сядем в мою машину. Джон, ты берешь с собой Билли и Бобби. Как ты думаешь, Мэтт, они следят за нами?

Я покачал головой.

— Кто-то может наблюдать, как мы отъедем, — ответил я. — Джон, почему бы вам втроем не пойти сейчас. Машина под рукой?

— Я оставил ее в двух кварталах отсюда.

— Значит, вы втроем можете поехать прямо сейчас. Бобби, ты и Билл выйдете первыми и подождете у машины. Всем сразу лучше не выходить — на тот случай, если кто-то следит за входной дверью. Вы вдвоем подождете, а ты, Джон, встретишься с ними у машины минуты через три.

— И потом мы поедем в... где это, Эммонс-авеню?

— В Шипсхэд-Бэй. Знаешь, где это?

— Смутно. Я знаю, что это где-то в конце Бруклина. Я ездил туда, чтобы порыбачить с лодок; но за рулем были другие люди, поэтому на дорогу я особо внимания не обращал.

— Двигайся по направлению к Белт, в сторону Шо-Парквэй.

— Хорошо.

— Остановишься... дай мне подумать, наверное, лучше всего остановиться на Оушен-авеню. Там увидишь указатель.

— Подожди, — сказал Скип. — Кажется, у меня где-то была карта, я видел ее на днях.

Он нашел хэгстромскую карту района, и мы втроем принялись ее изучать. Бобби Русландер наклонился и смотрел через плечо Касабиана. Билли Киген взял пиво, которое кто-то оставил, сделал глоток и скривился. Мы проработали маршрут, и Скип велел Джону взять карту с собой.

— У меня никогда не получается правильно сложить эти карты, — заметил Касабиан.

— Кого волнует, как ты сложишь эту чертову карту? — ответил Скип.

Он взял у своего партнера карту и начал рвать ее по линиям сгиба. Протянув Касабиану кусочек площадью около двадцати квадратных сантиметров, он бросил все остальное на пол.

— Вот здесь Шипсхэд-Бэй, — сказал Скип. — Тебе ведь только нужно знать, где припарковаться, верно? Зачем тебе оставшаяся часть этого чертова Бруклина?

— Господи Иисусе, — только и смог сказать Касабиан.

— Извини, Джонни. Я чертовски сильно нервничаю. Джонни, у тебя есть оружие?

— Я не хочу никакого оружия.

Скип открыл ящик стола и выложил из него автоматический пистолет из вороненой стали.

— Мы держим его в баре, — сказал он мне. — На тот случай, если захочется пустить себе пулю в лоб при подсчете ночной выручки. Не хочешь взять его, Джонни?

Касабиан покачал головой.

— А ты, Мэтт?

— Не думаю, что мне это нужно.

— Ты не хочешь взять его?

— Нет.

Скип взвесил оружие на руке и посмотрел, куда его положить. Это был пистолет сорок пятого калибра, похожий на те, что выдают офицерам в армии. Внушительная пушка, ее еще называют всепогодной — убойная сила компенсирует неточную стрельбу, и человека укладывает на раз, даже если пуля попадает в плечо.

— Весит чертову тонну, — заметил Скип.

Он заткнул его за пояс джинсов. Но ему не понравилось, как это выглядело. Тогда Скип выпустил наружу рубашку, чтобы она закрывала пистолет. Такие рубашки на выпуск не носят, поэтому выглядело тоже отвратительно.

— Господи, — пожаловался он. — Куда мне его засунуть?

— Ты еще подумаешь над этим, — ответил ему Касабиан. — А нам вообще-то уже пора идти. Как ты думаешь, Мэтт?

Я с ним согласился. Мы обсудили все еще раз, провожая Кигена и Русландера. Они доедут до Шипсхэд-Бэй и припаркуются на другой стороне улице напротив ресторана. Точнее, не совсем напротив, а немного в стороне. Там они и будут нас ждать, мотор заглушат, фары выключат. А когда мы подъедем, станут присматривать за нами.

— Не пытайся ничего предпринимать, — сказал я ему. — Если увидишь что-нибудь подозрительное, просто наблюдай. Запиши номера или что-нибудь в этом роде.

— Должен я попытаться следить?

— Как ты можешь знать, за кем следишь?

Касабиан пожал плечами.

— Действуй по обстоятельствам, — продолжил я. — Просто будь поблизости и держи глаза открытыми.

— Понял.

После того как Джон ушел, Скип положил дипломат на стол и щелкнул замками. Кейс был набит перетянутыми резинкой пачками денег.

— Вот как выглядят пятьдесят тысяч долларов, — сказал он. — Не похоже, правда?

— Просто бумага.

— В тебе что-нибудь меняется, когда ты на них смотришь?

— Нет.

— И у меня.

Он положил на банкноты пистолет и закрыл дипломат. Тот не защелкивался. Тогда он переложил банкноты так, чтобы получилось небольшое гнездо для оружия, и снова закрыл.

— До машины донесу так, — сказал он. — Я не хочу идти по улице словно Гарри Купер в вестерне «Ровно в полдень».

Он заправил обратно рубашку в джинсы. По дороге к машине Скип сказал:

— Люди, наверное, будут пялиться на меня. Я одет как автомеханик, а иду с дипломатом, словно банкир. Чертовы ньюйоркцы, вырядись я гориллой, никто бы не взглянул на меня дважды. Напомни мне, как только мы залезем в машину, чтобы я выложил пистолет из кейса.

— Хорошо.

— Будет плохо, если они вытащат стволы и выстрелят в нас. Но будет гораздо хуже, если они используют для этого мой собственный пистолет.

* * *
Его машина стояла на стоянке на 55-й улице. Скип дал служащему доллар на чай и отъехал за угол, остановившись напротив водоразборного крана. Тут он открыл дипломат, вытащил пистолет и закрыл замки, потом положил оружие между нами. Но передумал и засунул его в пространство между сиденьем и спинкой.

Его машиной оказался двухлетний шевроле «Импала», длинный и низкий, к тому же свободно подрессоренный. Он был белым с бело-бежевой внутренней отделкой и выглядел так, словно его не мыли с тех пор, как он покинул Детройт. В пепельнице горой лежали сигаретные окурки, на полу валялся мусор.

— Эта машина словно моя жизнь, — сказал Скип, когда мы стояли на красном на 10-й авеню. — Удобный беспорядок. Как мы едем, тем же маршрутом, что и Касабиан?

— Нет.

— Ты знаешь дорогу получше?

— Не лучше, просто другую. Если сейчас поехать по Западной дороге, то вместо Белта можно проехать через Бруклин местными улочками.

— Но так медленнее, верно?

— Возможно. Пусть они приедут на место раньше нас.

— Как скажешь. Для этого есть какие-нибудь причины?

— Так будет легче понять, не следят ли за нами.

— Ты думаешь, следят?

— Какой в этом смысл, если они и так знают, куда мы едем? Но я не вижу другого способа узнать, имеем ли мы дело с одним человеком или с бандой.

— Вот как.

— На следующем перекрестке поверни направо, едем на 56-ю улицу.

— Понял. Мэтт, хочешь чего-нибудь?

— Ты о чем?

— Хочешь хлебнуть глоточек? Открой бардачок, там что-то должно быть.

В бардачке лежала пинта[28] «Блэк энд Уайт». На самом деле там была не столько пинта, сколько десятая часть литра. Я помню эту бутылку: зеленое стекло, слегка изогнута, словно плоская фляжка, легко может уместиться в кармане.

— Не знаю, как ты, — продолжал Скип, — но я напряжен. Не хочу размякнуть, но мне не повредит немного снять напряжение.

— Только маленький глоточек, — согласился я и открыл бутылку.

* * *
По Вест-Сайд-драйв мы доехали до Канал-стрит, въехали в Бруклин по Манхэттенскому мосту и поехали по Флэтбуш-авеню до пересечения с Оушен-авеню. Несколько раз нам приходилось застревать на светофоре, и я замечал, как Скип смотрит на бардачок. Но он так ничего и не сказал, и мы оставили бутылочку «Блэк энд Уайт» нетронутой, не считая того, что оба пригубили раньше.

Скип всю дорогу ехал с опущенным стеклом, выставив левый локоть наружу и временами барабаня пальцами по металлической крыше. Мы то говорили, то замолкали.

Между прочим он сказал:

— Мэтт, я хочу знать, кто все это устроил. Это явно кто-то из знакомых, ты не думаешь? Кто-то увидел возможность и взял их; кто-то, кто видел эти книги раньше и знал, что нужно искать. Кто-то, кто работал на меня раньше. Только как он смог попасть внутрь? Если я уволил какого-нибудь тупицу, будь то пьяница бармен или прогульщица официантка, — как они смогли так легко попасть в мой офис и так легко уйти оттуда с моими книгами? Есть предположения?

— В твой офис не так уж и трудно попасть, Скип. Всякий, кто знаком с планировкой, может, направляясь в ванную комнату, проскользнуть в твой офис, и никто не заметит.

— Думаю, да. Наверное, мне повезло, что они не залезли в ящик моего стола, когда были в офисе. — Он вытащил сигарету из пачки в нагрудном кармане и постучал ею по рулю. — Я должен Джонни пять тысяч.

— Как это?

— Выкуп. Он дал тридцать тысяч, а я двадцать. Его копилка оказалась в лучшем состоянии, чем моя. Не знаю, может, у него еще пятьдесят тысяч отложено, а может, эти тридцать были последние.

Он притормозил, пропуская подрезавшее нас такси.

— Только посмотри на этого идиота, — сказал он без злости. — Люди везде так ездят или только в Бруклине? Клянусь, такая дурацкая езда началась, стоило нам переехать через реку. О чем я говорил?

— О деньгах, которые дал Касабиан.

— Да. Теперь он будет брать себе каждую неделю на несколько сотен баксов больше, чем я, пока не компенсирует эти пять тысяч. Мэтт, у меня в банковском сейфе было двадцать тысяч, а сейчас они все здесь и готовы к передаче, и через несколько минут у меня их больше не будет, это нереально. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, да.

— Это ведь не просто бумага. Это больше, чем бумага; если бы это была только бумага, люди бы не сходили из-за нее с ума. Но они нереальны, когда лежат закрытыми в банке, и не будут реальными, когда исчезнут. Я должен знать, кто за этим стоит, Мэтт.

— Может быть, мы это выясним.

— Я должен знать, черт возьми. Я Касабиану доверяю, понимаешь? В этом бизнесе, если напарнику не доверяешь, тебе конец. Если следить друг за другом, за каждым шагом, то месяцев через шесть совсем слетишь с катушек. А уж атмосфера в заведении будет такая, что последний бродяга станет обходить стороной. К тому же хоть глаз с него не спускай дни и ночи напролет, а все равно, если захочет, он тебя обворует. Ведь Касабиан делает закупки. Знаешь, как можно на этом нагреть напарника?

— К чему ты все это говоришь, Скип?

— К тому, что мой внутренний голос говорит мне, что это прекрасный способ для Джонни вытащить из меня двадцать тысяч долларов, но это глупо, Мэтт. Ему пришлось бы делить эту сумму с напарником, он вложил сюда свои деньги, да и зачем выбирать такой способ, чтобы обворовать меня? Помимо того факта, что я доверяю ему, у меня нет причин ему не доверять, он всегда был откровенен со мной, и, если бы он хотел обворовать меня, есть тысячи более легких способов, при которых я никогда не догадаюсь, что был обворован. Но меня мучит этот мой внутренний голос, и, клянусь, Джона он мучает тоже. Потому что я замечал, что он смотрит на меня иначе, и я, наверное, смотрю на него так же, а кому нужно все это дерьмо? Я хочу сказать, что эти подозрения гораздо хуже того, что нам приходится платить. Из-за таких ситуаций и закрываются бары.

— Думаю, мы подъезжаем к Оушен-авеню.

— Да? Если подумать, мы ехали сюда всего шесть дней и шесть ночей. Я должен свернуть налево?

— Ты должен свернуть направо.

— Уверен?

— Несомненно.

— Я всегда теряюсь в Бруклине, — сказал Скип. — Готов поклясться, что это место было основано Десятью Заблудившимися Племенами. Они не смогли найти обратную дорогу, поэтому осели здесь и построили дома. Проложили канализационные трубы, провели электричество. В общем, все удобства.

Рестораны на Эммонс-авеню специализировались на морепродуктах. Один из них, «Ланди», имел огромный зал, где любители поесть могли усесться за большие столы и насладиться плотным рыбным обедом. Местечко, куда мы направлялись, находилось в двух кварталах отсюда на углу. Называлось оно «Устричный дом Карла», и его неоновая вывеска мигала, показывая, как раскрывается и закрывается раковина.

Касабиан припарковался на другой стороне улицы, несколько выше входа в ресторан. Мы встали рядом с ним. Бобби сидел на переднем сиденье, Билли Киген расположился один сзади. Касабиан, конечно, был за рулем.

— Вы ехали довольно долго, — сказал Бобби. — Если здесь начнется представление, вы ничего не увидите отсюда.

Скип кивнул. Мы проехали чуть дальше и припарковались рядом с водоразборным краном.

— Нас ведь отсюда не отбуксуют? — спросил он у меня.

— Вряд ли, — отозвался я.

— Только этого нам не хватало.

Скип заглушил двигатель, и мы посмотрели друг на друга, потом его взгляд скользнул на бардачок.

— Видел Кигена? На заднем сиденье? — спросил он.

— Ну.

— Можешь быть уверен, он уже изрядно принял, с тех пор как они отъехали.

— Возможно.

— А мы подождем, верно? Позже отпразднуем.

— Конечно.

Он засунул пистолет за пояс и выпустил наружу рубашку, чтобы скрыть его.

— Может быть, здесь так модно, — сказал он, открывая дверцу и поднимая дипломат, — ходить по Шипсхэд-Бэй с развевающимся подолом рубашки. Ты нервничаешь, Мэтт?

— Немного.

— Хорошо. Значит, я не один такой.

* * *
Мы перешли на другую сторону улицы к ресторану. Ночь благоухала, в воздухе чувствовался запах соленой воды. На миг я подумал, а что если бы я взял с собой оружие? И стрелял ли Скип когда-нибудь из пистолета, или он взял его с собой, потому что чувствовал себя так увереннее? Но хорошо ли он им владеет? Дево служил в армии, но это вовсе не означает, что он профессионально владеет легким огнестрельным оружием.

Я отлично умел обращаться с оружием. Не считая, конечно, рикошетов.

— Посмотри на вывеску, — сказал Скип. — Раковина открывается и закрывается, да это чертовски непристойно выглядит. «Подойди сюда, дорогая, давай посмотрим, как открывается твоя раковина». А здесь не очень-то людно.

— Сейчас вечер понедельника, причем уже довольно поздно.

— Да здесь даже утром будет для всех довольно поздно. Ты замечал когда-нибудь, что эта пушка весит целую тонну? Мои штаны сейчас, похоже, спустятся до колен.

— Может, тебе нужно было оставить пистолет в машине?

— Ты шутишь? «Это твое оружие, солдат. Оно может спасти тебе жизнь». Я в порядке, Мэтт. Просто нервничаю, и только.

— Конечно.

Скип первый подошел к входной двери и придержал ее для меня. Это место больше походило на вагон-ресторан, все было сделано из жаростойкого пластика и нержавеющей стали. Слева от нас тянулась длинная барная стойка, справа — кабинки, а в глубине стояли столики. Четверо ребят подросткового возраста сидели в кабинке рядом с входом и ели руками из общей тарелки картофель фри. Чуть дальше устроилась седоволосая женщина, все ее пальцы были унизаны кольцами, она читала библиотечную книгe в прозрачной пластиковой обложке.

Стоявший за стойкой мужчина был высокий, толстый и совершенно лысый. Думаю, он побрился наголо. Пот выступил у него на лбу, пот пропитал его рубашку. В помещении было довольно прохладно, кондиционер работал вовсю. У стойки расположились двое: сутулый мужчина в рубашке с короткими рукавами, похожий на бухгалтера-неудачника, и флегматичная женщина с полными ногами и угреватой кожей. В глубине бара курила официантка.

Мы сели у стойки и заказали кофе. Кто-то оставил дневной выпуск «Пост» на соседнем табурете. Скип подхватил его и принялся просматривать.

Потом он закурил сигарету и задымил, время от времени посматривая на дверь. Мы выпили кофе. Скип взял меню и пробежался по названиям блюд.

— У них здесь куча всего, — сказал он. — Только назови что-нибудь, и оно наверняка окажется в меню. Зачем я его изучаю? Я не смогу ничего съесть.

Он закурил еще одну сигарету и положил пачку на барную стойку. Я вытащил оттуда одну и взял в рот. Скип удивленно поднял брови, но ничего мне не сказал, а только дал прикурить. Я сделал две-три затяжки и выбросил сигарету.

Я должен был слышать, как зазвонил телефон, но просто не обратил на это внимания, пока официантка не ответила на звонок. Она вышла из-за стойки и спросила сутулого мужчину, не он ли Артур Дево. Тот очень удивился. Скип пошел, чтобы ответить, и я пошел за ним.

Он взял трубку, несколько секунд слушал, а потом стал показывать мне, чтобы я достал карандаш и бумагу. Я вынул свою записную книжку и принялся записывать то, что он мне говорил.

До нас донеслись взрывы смеха. Ребята в кабинке у входа кидались друг в друга картошкой. Бармен наклонился, налегая своей массой на жаростойкий пластик стойки, и что-то сказал им. Я вновь обернулся к Скипу и сосредоточился на том, что он мне диктовал.

Глава 16

— Пересечение 18-й и Овингтон, — сказал Скип. — Ты знаешь, где это?

— Думаю, да. Я знаю, где Овингтон-авеню, она идет через Бэй-Ридж, а 18-я авеню располагается к западу отсюда. Наверное, это где-то в Бенсонхерсте, к югу от Вашингтонского кладбища.

— Тут черт голову сломает! Ты сказал 18-я авеню? У них восемнадцать авеню?

— Кажется, двадцать восемь, но 28-я авеню — это всего-то два квартала. Она идет от Кропси до Стилвелла.

— Это где?

— На Кони-Айленде. Все это совсем недалеко от того места, где мы сейчас находимся.

Скип отмахнулся, желая закончить обсуждение этого района и всех его неизвестных улиц.

— Ты знаешь, куда мы едем, — сказал он. — И мы можем взять карту у Касабиана. О черт! Это все находится на той части карты, что у Джона с собой?

— Может, и нет.

— Какого черта я ее разорвал?

Мы вышли из ресторана и стояли перед его входом, а за нашими спинами мигала неоновая вывеска.

— Мэтт, я одного не могу понять: почему они заставили нас сначала притащиться сюда, а потом позвонили и послали в церковь?

— Полагаю, для того чтобы проследить за нами. Пресечь наши возможные контакты.

— Ты думаешь, что кто-то за нами сейчас следит? Как я тогда скажу Джону, чтобы он ехал следом? Ведь они должны поехать за нами?

— Возможно, им стоит поехать домой.

— Почему?

— Потому что их засекут, если они поедут за нами; засекут, если мы с ними заговорим.

— Так ты все-таки думаешь, что за нами следят?

— Вполне вероятно. Особенно исходя из того, как они все устроили.

— Вот дерьмо, — ответил Скип. — Я не могу послать Джонни домой. Если я подозреваю его, то он, возможно, подозревает меня, и я не могу... Значит, мы поедем на одной машине?

— Две машины было бы гораздо лучше.

— Но ты только что сказал, что так не получится.

— Попробуем иначе, — сказал я, взяв Скипа под руку и ведя в нужном направлении.

Мы пошли не к той машине, где сидел Касабиан с остальными, а к шевроле «Импала» Скипа. Слушая меня, он завел двигатель, мигнул два раза фарами и поехал за угол, там свернул направо, проехал квартал и подъехал к обочине.

Через несколько минут за нами остановилась машина Касабиана.

— Ты был прав, — обратился ко мне Скип. Остальным же он сказал: — Эти ребята умнее, чем я думал. Нам позвонили, теперь они посылают нас на поиски сокровищ, правда сокровища у нас. Мы должны поехать в церковь, что стоит на пересечении 18-й авеню и чего-то там еще.

— Овингтон, — уточнил я.

Никто не знал, где это.

— Езжайте за нами, — сказал я им. — Держитесь на расстоянии, а когда мы припаркуемся, объедьте квартал и припаркуйтесь за нами невдалеке.

— А если мы потеряемся? — спросил Бобби.

— Езжайте домой.

— Как?

— Просто следуйте за нами, и вы не потеряетесь.

* * *
Мы проехали через Кони-Айленд-авеню и автостраду Кингс и въехали в Бэй-Парквэй. Когда мы заблудились, мне потребовалось некоторое время, чтобы сориентироваться. После того, как мы переехали какую-то улицу, мы наконец выехали на 18-ю авеню и нашли церковь, стоящую на пересечении с Овингтон. В Бэй-Ридж Овингтон-авеню шла параллельно Бэй-Ридж-авеню, но только кварталом южнее. Где-то у Форт-Гамильтон-Парквэй она изгибалась, но по-прежнему шла параллельно Бэй-Ридж-авеню, только на сей раз на квартал севернее, где должна была бы идти 68-я улица. Даже если ты знаком с этими местами, все равно подобные вещи сводят с ума, а в Бруклине это было повсюду.

Прямо напротив церкви парковка была запрещена, но Скип поставил свой шевроле именно там. Потом он выключил свет и заглушил двигатель. Мы сидели в тишине, когда мимо проехал Касабиан и завернул за угол.

— Он нас хоть видел? — спросил Скип.

Я сказал, что да, поэтому-то они и свернули за угол.

— По-крайней мере, я так думаю, — добавил я.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Пару минут спустя показались огни. Они припарковались в полуквартале от нас и выключили огни.

Вокруг высились большие, еще довоенные каркасные дома с лужайками и высаженными деревьями.

— Это совсем непохоже на Нью-Йорк, — сказал Скип. — Понимаешь меня? Скорее напоминает какой-нибудь нормальный, обычный город.

— Большая часть Бруклина выглядит именно так.

— Часть Квинса тоже. Не там, где я рос, но в некоторых местах. Знаешь, что это место мне напоминает? Ричмонд-Хилл. Знаешь Ричмонд-Хилл?

— Не очень хорошо.

— Мы как-то, будучи студентами, играли там. Нас разбили в пух и прах. Но дома там были похожи на эти. — Он выбросил сигарету за окно. — Думаю, нам пора. Верно?

— Мне все это не нравится, — ответил я.

— Тебе это не нравится. Мне это не нравится с тех пор, как украли книги.

— Первое место не было безлюдным, — ответил я, потом открыл свою записную книжку и просмотрел записи. — Здесь, с левой стороны церкви, должна быть лестница, ведущая в подвал. Дверь будет открыта. Там даже свет не горит, верно?

— Не горит.

— Там легко можно получить чем-нибудь тяжелым по голове. Думаю, тебе лучше пока посидеть здесь, Скип.

— Ты считаешь, что один будешь в безопасности?

Я покачал головой.

— Я считаю, что для безопасности нам нужно на время разделиться. Деньги останутся у тебя. Я хочу спуститься и посмотреть, что за прием нам приготовили. Если, на мой взгляд, там будет достаточно безопасно, я трижды мигну светом.

— Каким светом?

— Таким, что ты сможешь увидеть. — Я наклонился к нему и показал. — Там есть окна, значит, должно быть и освещение. Ты его сможешь увидеть.

— Значит, ты мигнешь мне три раза, и я несу деньги. А если тебе там что-то не понравится?

— Тогда я скажу им, что должен сходить за тобой, выйду, и мы вернемся обратно в Манхэттен.

— Если только сможем найти дорогу. — Он нахмурился. — А что, если... не важно.

— Что?

— Я хотел спросить, что, если ты не выйдешь?

— Рано или поздно вы найдете дорогу домой.

— Смешной человек. Что ты делаешь?

Я снял крышку с лампочки в салоне и теперь выкручивал саму лампочку.

— Это на тот случай, если они за нами наблюдают, — ответил я. — Не хочу, чтобы они знали, когда я выйду из машины.

— Всё-то ты продумываешь. Хорошо, что ты не поляк, а то нам понадобилось бы пятнадцать человек, чтобы поворачивать машину, пока ты выкручиваешь лампочку. Тебе нужно оружие, Мэтт?

— Не думаю.

— "Он вышел против армии один и с голыми руками". Возьми эту чертову пушку, ладно?

— Давай.

— А теперь по глоточку.

Я открыл бардачок.

Выбравшись из машины так, чтобы меня не было видно из окон церковного подвала, я не стал выпрямляться в полный рост. Я добрался до машины Касабиана и обрисовал им ситуацию. Я сказал Джону, чтобы тот оставался в машине и завел двигатель, когда Скип войдет в церковь. Бобби и Билли я послал пройтись вокруг. Если наши шантажисты вздумают смыться через запасной выход и церковный двор, то ребята смогут заметить их. Я не думал, что от Билли с Бобби будет много толка, но, может, один их них сумеет запомнить номера машины.

Потом я вернулся к «Импале» и рассказал Скипу о своих действиях. Ввернув обратно лампочку, я открыл дверь, и она зажглась, осветив салон машины. Я захлопнул дверь и перешел на другую сторону улицы.

Пистолет я засунул за пояс брюк, рукоятка торчала наружу, поэтому под его тяжестью одежда оттягивалась вперед. Я бы предпочел, чтобы он висел в кобуре на бедре, но выбора у меня не было. Всю дорогу пистолет мешал мне, и когда я оказался в тени церкви, я взял его в руку, но идти так мне тоже не понравилось, и я засунул его обратно.

Лестница оказалась довольно крутой. Ступеньки были бетонными, а по бокам шли проржавевшие шатающиеся перила, вмонтированные в кирпичи. Одно-два крепления там точно ослабли. Я спустился вниз и растворился во тьме. Наткнувшись на дверь, я стал на ощупь искать ручку. Взявшись за нее, я замер, раздумывая, и внимательно прислушался, силясь услышать хоть что-нибудь.

Ничего.

Я повернул ручку и слегка толкнул дверь вперед, чтобы убедиться, что она открыта. Потом я вновь закрыл ее и постучал.

Ничего.

Я постучал снова. На этот раз я услышал внутри шум, и какой-то голос произнес что-то неразборчивое. Я снова повернул ручку и вошел внутрь.

То время, что я провел в кромешной тьме у основания лестницы, пошло мне на пользу. В комнату попадало чуть-чуть света из окон, но благодаря ему мои зрачки расширились и смогли рассмотреть все вокруг. Я стоял в комнате размером примерно тридцать на пятьдесят футов. На полу повсюду стояли столы и стулья. Закрыв за собой дверь, я скользнул в тень и прижался к стене.

— Дево? — спросил голос.

— Скаддер, — ответил я.

— А где Дево?

— В машине.

— Это неважно, — сказал другой голос.

Ни в одном из этих голосов я не смог распознать говорящего по телефону. Правда, тот голос был изменен, равно как и эти. У них не было характерного нью-йоркского акцента, у них вообще не было никакого акцента. Первый говорящий спросил:

— Ты принес деньги, Скаддер?

— Они в машине.

— У Дево?

— У Дево, — согласился я.

По-прежнему говорили только эти двое. Один находился в дальнем конце комнаты, второй — справа от него. Я угадывал их расположение по голосам, но темнота надежно скрывала их. Голос одного звучал так, словно он прятался за чем-то: за перевернутым столом или за чем-то в этом роде. Если бы они вышли туда, где бы я мог их увидеть, то я вынул бы пистолет и направил на них, может быть, даже выстрелил, если бы пришлось. С другой стороны, вероятнее всего, их пистолеты уже были нацелены на меня, и они выстрелили бы в меня прежде, чем я успел бы достать свое оружие. И даже если бы я выстрелил первым и убил бы их обоих, здесь, в этой темноте, еще могла оказаться парочка таких же, которые изрешетили бы меня, прежде чем я догадался бы об их существовании.

Кроме того, мне не хотелось стрелять в кого бы то ни было. Я только хотел обменять деньги на книги и убраться отсюда к чертовой матери.

— Скажи своему другу, чтобы он принес деньги, — сказал один из них. Я решил, что этот мог быть звонившим по телефону, если в его голос добавить немного южного акцента. — Если только он не хочет, чтобы книги попали во внутреннюю налоговую службу.

— Он этого не хочет, — ответил я. — Но он также не хочет попасть в безвыходное положение.

— Продолжай.

— Прежде всего, включите свет. Мы не хотим, чтобы сделка состоялась в темноте.

Они немного пошептались, потом началось какое-то движение. Один из них нажал на выключатель, и посреди потолка зажглась флуоресцентная лампа-труба. Ее свет был неровным, мигающим, как у любой флуоресцентной лампы, когда ее включаешь.

Я зажмурился от этого яркого света. На какой-то миг я подумал, что эти ребята хиппи или альпинисты — какие-то чудики. Но потом понял, что они замаскировались.

Их было двое, ростом пониже меня, худощавые. На обоих были надеты бороды и парики, начинавшиеся прямо ото лба и скрывавшие не только волосы, но и абрис лица. На каждом была маска, которая прятала глаза и верхнюю часть носа. Тот, что включил свет, был повыше ростом, в желтом парике и черной маске. Второй, наполовину скрытый столом с составленными на нем стульями, надел коричневый парик и белую маску. У обоих были черные бороды, и тот, что пониже ростом, держал в руке пистолет.

Я подумал, что при включенном свете мы все трое выглядели уязвимыми, словно голые. По крайней мере, я так себя ощущал, и, судя по их напряженным позам, они испытывали те же чувства. Оружие не было нацелено прямо на меня, но и не смотрело в другую сторону. Темнота защищала всех нас, а теперь мы засветились.

— Проблема в том, что мы боимся друг друга, — сказал я. — Вы боитесь, что мы попытаемся забрать книги, не заплатив. А мы остерегаемся того, что вы обдерете нас, не дав ничего взамен, и опять начнете шантажировать или продадите книги кому-нибудь еще.

Высокий покачал головой.

— Это разовая сделка.

— Для обеих сторон. Мы платим только один раз. Если вы сделали копии этих записей, избавьтесь от них.

— Никаких копий.

— Хорошо, — продолжал я. — Книги у вас здесь?

Тот, что пониже, пнул ногой темно-синий бельевой мешок, валявшийся рядом с ним. Его напарник поднял его и положил обратно. Я сказал, что там может лежать все, что угодно, даже белье из прачечной, и что они должны показать мне содержимое этого мешка.

— Когда мы увидим деньги, — сказал высокий, — тогда ты увидишь книги.

— Я не собираюсь проверять их. Только вытащите их из мешка, прежде чем я позову своего друга с деньгами.

Они посмотрели друг на друга. Тот, что держал оружие, пожал плечами. Он направил пистолет на меня, в то время как его приятель развязывал мешок и вынимал гроссбухи на пружинах, похожие на те, что я видел на столе у Скипа.

— Хорошо, — сказал я. — Выключите и включите свет три раза.

— Кому ты сигналишь?

— Береговой охране.

Они переглянулись, и тот, что стоял ближе к выключателю, сделал все, как я сказал. Флуоресцентная лампа вспыхивала и гасла, ее яркий свет резал глаза. Потом мы все трое застыли в напряжении и ждали, как нам показалось, очень долго. Я подумал, а видел ли Скип сигнал и не сдали ли у него в машине нервы, пока он сидел там один?

Потом я услышал, как он спускается по лестнице и подходит к двери. Я прокричал, что он может войти. Дверь открылась, и Скип вошел, неся в левой руке дипломат.

Сначала он посмотрел на меня, а потом заметил этих двоих с бородами, в париках и масках.

— Господи, — не удержался он.

— Один человек с каждой стороны будет производить обмен, — сказал я, — а второй — прикрывать. Таким образом, никто не сможет взять и книги и деньги одновременно.

Высокий, стоящий рядом с выключателем, заметил:

— Ты говоришь так, словно уже не раз проделывал подобные вещи.

— У меня было время обо всем подумать. Скип, я буду прикрывать тебя. Поднеси кейс сюда и поставь рядом со мной. Хорошо. Теперь ты и один из наших друзей установите в середине комнаты стол и расчистите место вокруг.

Двое шантажистов посмотрели друг на друга, и, как и следовало ожидать, высокий, отпихнув бельевую сумку напарнику, вышел вперед. Он спросил, что ему нужно делать, и я заставил его и Скипа передвигать мебель.

— Даже не знаю, что на это скажет профсоюз, — сказал он. Борода скрывала его рот, а маска прятала глаза, но я чувствовал, что он улыбается.

Следуя моим указаниям, он и Скип установили стол в центре комнаты, практически прямо под лампой. Стол был восемь футов в длину и четыре в ширину, он как бы отделял их сторону комнаты от нашей.

Я присел на одно колено и спрятался за стульями, стоящими один на другом. На другой стороне комнаты парень, державший оружие, сделал то же самое. Я позвал Скипа, чтобы тот взял деньги, и послал высокого парня в желтом парике за книгами. Каждый нес, двигаясь как можно медленнее, свою часть сделки на свой конец длинного стола. Скип первым положил дипломат и открыл замки. Парень в желтом парике вытащил книги из мешка, бережно положил их на стол и отступил, опуская руки.

Я сказал, чтобы они отошли на несколько шагов назад и поменялись местами. Скип открыл тяжелый гроссбух и удостоверился, что это именно те книги, о которых шла речь. Один из шантажистов открыл дипломат и вынул стопку перевязанных банкнот. Он их быстро просмотрел, положил обратно и взял другую.

— С книгами все в порядке, — объявил Скип. Он закрыл один из тяжелых томов, положил их обратно в бельевую сумку, поднял ее и начал двигаться ко мне.

— Стой, — сказал парень с оружием.

— Зачем?

— Стой и жди, пока он все не пересчитает.

— Я должен стоять здесь, пока он пересчитывает пятьдесят тысяч долларов? Ты шутишь?

— Пересчитай по-быстрому, — сказал тот, что был с пушкой, своему напарнику. — Смотри, чтоб там деньги были. А то придем домой, а в сумке — резаные газеты.

— Ну как же, резаные газеты! — воскликнул Скип. — Так я и вышел под ствол с кейсом, набитым «куклой». И не надо в меня целиться, ладно? Мне это действует на нервы.

Ответа не последовало. Скип остался стоять на месте, покачиваясь на пятках. Моя спина заныла, а колено, на котором я стоял, онемело. Казалось, что время остановилось, пока шантажист в желтом парике просматривал связки банкнот, чтобы убедиться, что там нет порезанной бумаги или однодолларовых бумажек. Он, наверное, делал это максимально быстро, но всем это показалось вечностью. Наконец он удовлетворился осмотром, захлопнул кейс и закрыл замки.

— Хорошо, — сказал я. — Теперь вы двое...

— Подожди минуту, — перебил меня Скип. — Мы получили бельевой мешок, а они — дипломат, верно?

— Ну?

— Мне это кажется неравноценным. Этот кейс стоит около ста долларов, и ему не больше двух лет. А сколько стоит эта бельевая сумка? Пару баксов, верно?

— К чему ты клонишь, Дево?

— Вы могли бы кое-что добавить, — ответил он, в его голосе чувствовалось напряжение. — Вы могли бы сказать мне, кто это все организовал. — Они мрачно посмотрели на него. — Я вас не знаю. Я не знаю вас обоих. Вы обобрали меня — прекрасно; может, вашей сестренке нужна операция или что-нибудь в этом роде. Я имею в виду, что каждый должен зарабатывать себе на жизнь, да? — Ответа не последовало. — Но кто-то это все устроил; кто-то, кого я знаю; кто-то, кто знает меня. Скажите мне кто. Вот и все.

Последовала долгая пауза. Потом тот, который был в коричневом парике, отрезал:

— Забудь об этом.

Он произнес это без эмоций. Скип покорно опустил плечи.

— Мы попытаемся, — ответил он.

Потом Скип и парень в желтом парике стали отходить от стола, один с дипломатом, другой с бельевым мешком. Я крикнул Скипу, чтобы он шел к двери, и смотрел, как тот другой двинулся к завешенному дальнему выходу. Меня это не удивило. Скип открыл дверь и уже собирался выйти, когда парень в темном парике крикнул: «Стой!»

Его длинноствольный пистолет нацелился на Скипа, и на миг я подумал, что тот сейчас выстрелит. Держа пистолет обеими руками, я взял парня в парике на мушку. Но тут он отвел оружие, поднял его вверх и сказал:

— Мы выйдем первыми. Оставайтесь здесь десять минут. Поняли?

— Хорошо, — ответил я.

Он прицелился и дважды выстрелил в потолок. Флуоресцентная лампа над нашими головами взорвалась, и комната погрузилась во мрак. Выстрелы были довольно громкими, а взрыв лампы еще громче, но ни этот шум, ни темнота меня не испугали. Я видел, как он тенью метнулся к выходу, и все это время мой пистолет был нацелен на него, а палец лежал на спусковом крючке.

* * *
Мы не стали ждать десяти минут, как нам было сказано. Как можно быстрее мы постарались выскочить из этой комнаты; Скип тащил мешок с книгами, а я по-прежнему сжимал в руке пистолет. Прежде чем мы успели добежать до шевроле Скипа, Касабиан завел свою машину, рванул к нам и с резким визгом тормозов остановился рядом. Мы заскочили на заднее сиденье его машины, велев ему объехать квартал, но машина уже ехала, прежде чем мы закончили говорить.

Мы повернули налево и еще раз налево. На 17-й авеню мы увидели Бобби Русландера, державшегося за дерево одной рукой и пытавшегося выровнять дыхание. На другой стороне улицы Билли Киген сделал по направлению к нам несколько шагов, потом сложил руки лодочкой вокруг спички и прикурил.

— О Господи, я не в форме, — сказал Бобби. — Они выскочили из этого проезда, это ведь они были? При них был кейс с деньгами. Я был там, через четыре дома отсюда, когда увидел их, но не захотел сразу бежать за ними, понимаете? Мне показалось, что у одного было оружие.

— Ты не слышал выстрелов?

Он не слышал, да и остальные тоже. Это меня не удивило. У того парня был малокалиберный пистолет, и хотя шум в закрытом помещении показался довольно сильным, он не распространился далеко.

— Здесь они запрыгнули в машину, — сказал Бобби, показывая на место, где она была припаркована. — И рванули так быстро, что на асфальте даже остались следы резины. Я побежал, когда они садились, думал, может, мне удастся рассмотреть номер. Я преследовал их, но свет был слишком слабый...

Бобби пожал плечами.

— Ничего, — закончил он.

— Ты хотя бы попытался, — сказал Скип.

— Я совсем не в форме, — Бобби похлопал себя по животу. — Ноги не те, не та дыхалка, да и глаза уже не те. Я не смог бы стать настоящим судьей в баскетболе и бегать туда сюда по полю. Я бы умер.

— Ты бы мог свистнуть в свой свисток, — заметил Скип.

— Господи, если бы он был у меня с собой, то смог бы. Ты думаешь, они бы остановились и сдались?

— Я думаю, они скорее бы пальнули в тебя, — ответил я. — Не расстраивайся так из-за номера.

— Я хоть попытался, — продолжил Бобби и посмотрел на Билли. — Киген был здесь, он был ближе к ним, но даже не шевельнулся. Просто сидел под деревом, словно бык Фердинанд[29], нюхал цветочки.

— Нюхал собачье дерьмо, — сказал Киген. — Приходилось пользоваться тем, что под рукой.

— Своими бутылочками, Билли?

— Только для поддержки тонуса, — согласился Киген.

Я спросил Бобби, узнал ли он, что это за машина. Он поджал губы, надулся и покачал головой.

— Темный седан последней модели, — ответил он. — Они сейчас все похожи.

— Это правда, — сказал Касабиан, и Скип с ним согласился. Я уже собрался задать другой вопрос, когда Билли Киген объявил что машина была меркьюри «Маркиз», трех-четырехлетней давности, черного или темно-синего цвета.

Мы все замолчали и посмотрели на него. Его лицо оставалось неподвижным, когда он достал клочок бумаги из нагрудного кармана и раскрыл его.

— LJK-914 — прочитал он. — Это что-нибудь вам говорит?

Мы продолжали смотреть на него во все глаза.

— Это номер машины, нью-йоркский. Я заранее записал все модели и номера припаркованных рядом машин, чтобы не сдохнуть со скуки. Это оказалось проще, чем нестись за машиной, словно чертов кокер-спаниель, — закончил он.

— Чертов Билли Киген, — удивленно сказал Скип и крепко его обнял.

— Вы, джентльмены, слишком поспешно судите тех, кто немного выпивает, — ответил Киген.

Потом он вытащил миниатюрную бутылочку из своего кармана, открутил крышечку, запрокинул голову и выпил виски.

— Только для тонуса, — добавил он. — Только и всего.

Глава 17

Бобби никак не мог успокоиться. Казалось, что находчивость Билли его сильно уязвила.

— Почему ты ничего мне не сказал? — допытывался он. — Я бы тоже мог записывать номера, и мы бы вдвоем сделали гораздо больше за это время.

Киген пожал плечами.

— Я решил, что буду держать это при себе. И если бы они пробежали мимо всех этих машин и сели на автобус до Джером-авеню, то я бы не выглядел полнейшим придурком.

— Джером-авеню находится в Бронксе, — сказал кто-то.

Билли ответил, что он знает, где находится Джером-авеню, потому что там когда-то жил его дядя. Я спросил, были ли те двое так же обряжены, когда выскочили через проезд.

— Не знаю, — ответил Бобби. — А как они должны были выглядеть? На них были одеты небольшие маски. — Он сделал два кольца, соединив большой и указательный палец на обеих руках, и поднял их к глазам, имитируя маску.

— У них были бороды?

— Конечно, у них были бороды. Ты что думаешь, они остановились и побрились?

— Бороды были фальшивыми, — пояснил Скип.

— О!

— И они были в париках, да? Один темный, другой светлый?

— Кажется, да. Не знал, что это парики. Я... черт, здесь не очень-то много света, Артур. Фонари стоят там и там, но они выбежали и сразу рванули к своей машине. И уж точно не собирались останавливаться, давать пресс-конференцию и позировать фотографам.

— Нам лучше убраться отсюда, — сказал я.

— Почему? Мне нравится центр Бруклина, я сразу вспоминаю, как болтался в этих местах мальчишкой. Ты думаешь, может приехать полиция?

— Ну выстрелы-то все-таки были. Зачем вызывать подозрения?

— Разумно.

Мы дошли до машины Касабиана, сели в нее и поехали обратно. Когда мы остановились на красный свет, я стал объяснять Джону, как доехать до Манхэттена. Теперь у нас на руках были книги, мы заплатили выкуп и остались живы. Кроме того, у нас появилась возможность отпраздновать изобретательность подвыпившего Кигена. Все это улучшило наше настроение, и я был настроен объяснить Касабиану дорогу довольно четко и понятно, а он, со своей стороны, был настроен все понять и запомнить.

Около церкви мы увидели толпу народа, люди стояли чуть ли не в нижнем белье, было много подростков — все чего-то ждали. Где-то вдали я услышал переливающуюся сирену полицейской машины.

Я хотел, чтобы Касабиан развез нас всех по домам, а машину Скипа мы бы забрали только завтра. Но она была припаркована рядом с водоразборным краном, а значит, бросалась в глаза. Касабиан остановился, он, кажется, не понял связи между толпой и сиреной, и мы со Скипом выбрались из машины. Какой-то мужчина на другой стороне улицы, этакий лысеющий тип с пивным животом, принялся внимательно изучать нас.

Я обратился к нему, спрашивая, что произошло. Он спросил, не из полицейского ли я участка. Я помотал головой.

— Кто-то залез в церковь, — ответил он. — Наверное, подростки. Мы перекрыли выходы, сейчас подъедут копы.

— Подростки, — вымученно повторил я, и он засмеялся.

* * *
— Кажется, сейчас я нервничал гораздо больше, чем тогда, когда был в подвале церкви, — сказал Скип когда мы отъехали на несколько кварталов. — Я стою с бельевым мешком, перекинутым через плечо, словно только что грабанул чего-то, а у тебя за поясом торчит пушка сорок пятого калибра. Думаю, вот нам будет весело, если они заметят оружие.

— А я про него и забыл.

— К тому же в нашей машине полно пьяных. Еще один момент в нашу пользу.

— Пьяным был только Киген.

— И самым умным тоже. Так все просчитать, верно? Кстати, о выпивке...

Я достал скотч из бардачка и открутил крышечку для Скипа. Он сделал большой глоток и отдал бутылочку мне. Мы передавали ее друг другу, пока она не опустела. Со словами: «Чертов Бруклин» Скип выбросил ее в окно. Я был бы еще счастливее, если бы Скип не пил, — теперь от нас несло спиртным, у нас на руках было незарегистрированное оружие и никакого вразумительного объяснения нашего здесь присутствия, в общем, ничего хорошего. Но я оставил эти мысли при себе.

— Они вели себя весьма профессионально, — сказал Скип. — Их маскировка да и все остальное. Почему он разбил лампочку?

— Чтобы задержать нас.

— На какой-то миг я подумал, что он в меня выстрелит. Мэтт!

— Что?

— Почему ты не выстрелил в него?

— Когда он целился в тебя? Мог бы, если бы только почувствовал, что он собирается в тебя выстрелить. Я держал его на мушке. Но если бы я выстрелил в него, то он бы выстрелил в тебя.

— Я имею в виду, после того, как он вырубил свет. Ты ведь по-прежнему держал его на мушке. Ты целился в него, когда он убегал через дверь.

Я задумался.

— Ты решил заплатить выкуп, чтобы книги не попали в налоговую службу. Как ты думаешь, что было бы, если бы тебя стали преследовать за стрельбу в церкви Бенсонхерста?

— Господи, об этом я не подумал.

— В любом случае, денег бы это не вернуло. Деньги в это время были уже на улице в руках второго парня.

— Я знаю. Я просто не думал обо всем этом. Дело в том, что я бы мог выстрелить в него. Не потому, что это правильно, а просто под влиянием ситуации.

— Никогда не знаешь, что можешь сделать под влиянием ситуации, — ответил я.

Когда мы опять остановились на красный сигнал светофора, я достал свою записную книжку и стал делать наброски. Скип спросил меня, что я рисую.

— Уши, — ответил я.

— Зачем?

— Об этом нам рассказывал преподаватель, когда я еще учился в полицейской академии. Уши у разных людей очень различаются, а их-то как раз крайне редко маскируют или изменяют пластической операцией. У тех двоих было не так уж много настоящего. Я хочу сделать наброски прежде, чем забуду.

— Ты помнишь, какие у них были уши?

— Ну, я специально пытался запомнить.

— О, тогда другое дело. — Скип вытащил сигарету из пачки. — Я не мог бы поклясться, что у них вообще были уши. Разве парики их не закрывали? Думаю, что нет, ведь тогда бы тебе было нечего рисовать. Но ты ведь не сможешь пропустить эти рисунки через какую-нибудь картотеку, верно? Как отпечатки пальцев?

— Я только хочу, чтобы у меня была возможность их опознать, — ответил я. — Думаю, я смог бы узнать их голоса, если сегодня ночью они говорили, не изменяя их. Думаю, так оно и было. Что касается их роста, то один был где-то пять футов и девять дюймов, ну, может, десять, а другой немного ниже, или так казалось, потому что он стоял дальше. — Я кивнул головой на свою записную книжку. — Я не помню, кому из них какие уши принадлежат. Но должен зарисовать все прямо сейчас, такие вещи быстро забываются.

— Думаешь, это важно, Мэтт?

— То, как выглядят их уши? Возможно, нет, — согласился я. — По крайней мере девяносто процентов того, что делаешь в ходе следствия, ни к чему не приводит.

Даже девяносто пять процентов: разговоры с разными людьми, различные факты, которым ищешь подтверждение. Но если проделаешь достаточно большую работу, то что-нибудь обязательно сработает.

— Ты скучаешь по этому?

— По работе полицейского? Не часто.

— Иногда понимаешь, как можно скучать по такой работе, — сказал Скип. — Но дело не только в ушах. Непонятно, стоит ли вообще рыпаться? Они нас нагрели и смотали удочки. Думаешь, номерной знак что-нибудь даст?

— Нет. Я думаю, они достаточно сообразительны, чтобы воспользоваться краденой машиной.

— Я об этом тоже подумал. Мне не хотелось этого говорить, потому что жаль было нашего хорошего настроения на обратной дороге и жаль было портить Билли его триумф. Но они все это так проделали: замаскировались, погоняли нас по району, прежде чем послать в нужное место... не думаю, что они облажались с машинным номером.

— Иногда такое случается.

— Бывает. Нам бы повезло, если бы они украли эту машину.

— Почему ты так считаешь?

— Их могут за это арестовать, какой-нибудь внимательный постовой, который просматривал список угонов. Он ведь так называется?

— Да. Но прежде чем машина туда попадает, проходит какое-то время.

— А может, они все заранее спланировали. Украли машину за неделю, загнали ее куда-нибудь и сменили номера. В чем еще их могут обвинить? В осквернении церкви?

— О господи! — воскликнул я.

— Что такое?

— Эта церковь!

— А что с ней?

— Останови машину, Скип.

— Хм?

— Останови машину на минуту, хорошо?

— Ты серьезно? — он посмотрел на меня. — Вижу, что серьезно?

Скип подъехал к обочине.

Я закрыл глаза и пытался припомнить все в деталях.

— Церковь, — начал я. — Какая это была церковь, ты заметил?

— Они для меня все одинаковые. Она была, ну, я не знаю, кирпичная, каменная. Какая, к черту, разница?

— Я имею в виду, она была протестантской или католической?

— Откуда я могу знать, какая она?

— У них при входе доска с объявлениями. Там было написано белыми буквами на черном фоне, когда начинается служба и о чем будет проповедь.

— Там всегда об одном и том же. Как не делать того, что хочется делать.

Закрывая глаза, я вызвал в памяти эту доску, но не мог вспомнить, что написано.

— Ты не заметил?

— У меня голова была занята другим, Мэтт. Но какое это имеет значение, черт побери?

— Она была католической?

— Я не знаю. Ты имеешь что-то за или против католиков? Монахини били тебя линейкой, когда ты был ребенком? "Грязные мысли — бум! получи за это, маленький ублюдок". Ты когда придешь в себя, Мэтт? — Мои глаза были закрыты, я пытался вспомнить, поэтому ничего не ответил. — Потому что здесь на другой стороне улицы есть винный магазин, и, хотя мне очень не хотелось бы тратить деньги в Бруклине, я собираюсь туда пойти. Ладно?

— Конечно.

— Можешь представить, что это церковное вино, — сказал Скип.

* * *
Он вернулся с бутылкой «Тичерс» в коричневом бумажном пакете. Не вынимая ее из пакета, он сломал печать и скрутил крышку. Потом он отпил и передал бутылку мне. Я подержал ее в руках какое-то время, потом тоже сделал глоток.

— Мы можем ехать, — сказал я.

— Куда?

— Домой. Назад в Манхэттен.

— Значит, нам не нужно возвращаться и совершить, типа, пожертвование?

— Эта церковь была лютеранской.

— И это значит, что мы можем возвращаться в Манхэттен?

— Верно.

Он завел двигатель, и мы отъехали от обочины. Скип протянул руку, и я дал ему бутылку. Он отпил и вернул ее мне.

— Не хочу показаться любопытным, детектив Скаддер, — начал он, — но...

— Но к чему были все эти вопросы?

— Да.

— Может, это и глупо, — сказал я. — Но это касается того, что рассказал мне Тиллари несколько дней назад. Я даже не знаю, правда ли это, но речь шла о какой-то церкви в Бенсонхерсте.

— О католической.

— Да, — согласился я и рассказал ему историю Томми про двух парней, ограбивших церковь мамы мафиозного дона, и про то, что с ними потом сделали.

— На самом деле? — спросил Скип. — Это случилось на самом деле?

— Не знаю. Томми тоже не знает. Ходят слухи.

— Подвесили на крюки и содрали заживо кожу...

— Наверное, любимый приемчик этого дона Тутто. Его называют Доном мясников. Думаю, у него большие вложения в торговлю мясом.

— Господи! Если это была его церковь...

— Церковь его мамы.

— Все равно. Ты собираешься держаться за эту бутылку, пока стекло не начнет плавиться?

— Извини.

— Если это была его церковь или церковь его мамы...

— Тогда я не хотел бы, чтобы он узнал, что мы были там, когда прозвучали выстрелы. Это не то же самое, что кража церковной утвари, но он может принять это на свой счет. Кто знает, как он может среагировать?

— Господи Иисусе.

— Но это точно была протестантская церковь, а его мать ходит в католическую. Даже если она была католической, здесь в Бенсонхерсте четыре или пять католических церквей. Может, даже больше, я не знаю.

— Когда-нибудь мы их сосчитаем. — Он сделал затяжку, закашлялся и выбросил сигарету в окно. — Почему кто-то вообще проделывает подобные вещи?

— Ты говоришь о...

— Подвесить двух ребят и освежевать их — вот о чем я. Почему кто-то проделывает подобные вещи? Двое ребят, все, что они сделали, это украли какую-то дребедень из церкви.

— Не знаю, — ответил я. — Но думаю, что знаю, почему Тутто сделал это.

— Почему?

— Он хотел преподать им урок.

Скип задумался.

— Что ж, держу пари, что это сработало. Эти маленькие ублюдки никогда больше не залезут в церковь.

Глава 18

К тому времени, когда мы доехали до дома, бутылка «Тичерс» была пуста. Я выпил немного. Скип довольно часто прикладывался к ней и наконец бросил ее пустую на заднее сидение. Видать, швырять их из окна ему было не слабо только на другой стороне реки.

После нашего разговора о Доне мясников мы говорили мало. Спиртное начало ударять Скипу в голову, сказываясь на его манере езды. Пару раз он проехал на красный, резче заходил в повороты, но мы никого не сбили. Да и ни один постовой нас не остановил. В том году в Нью-Йорке надо было сбить монахиню, чтобы тебя привлекли к суду за нарушение правил дорожного движения.

Когда мы остановились у «Мисс Китти», Скип наклонился вперед и оперся локтями о руль.

— Бар еще открыт, — сказал он. — Я нанял на эту ночь одного парня, и он, возможно, обдерет нас так же, как и те ребята из Бенсонхерста. Пошли вместе, я хочу спрятать книги.

Когда мы оказались в его офисе, я решил, что он спрячет книги в сейф. Бросив на меня взгляд, Скип набрал на сейфе комбинацию цифр.

— Только на эту ночь, — сказал он. — Завтра все это дерьмо пойдет в мусоросжигательную печь. Больше не будет черной бухгалтерии. Теперь мы будем держать двери широко открытыми.

Он положил книги в сейф и начал закрывать дверь. Я положил руку ему на плечо, чтобы остановить.

— Может, это тоже стоит туда убрать? — сказал я, протягивая ему пистолет.

— Забудь, — ответил он. — Ему не место в сейфе. Что ты скажешь вооруженному грабителю? «Пожалуйста, подождите минутку, я достану пистолет из сейфа и вышибу вам мозги»?

Он забрал у меня пистолет и огляделся вокруг, думая, как его пронести, не вызывая подозрений. На столе лежал белый бумажный пакет, испачканный кофе и сэндвичами, которые в нем были. Скип положил пистолет в него.

— Так-то, — сказал он, потом закрыл сейф, скрутил код и подергал ручку, чтобы убедиться, что дверь закрыта. — Отлично. Теперь давай я куплю тебе выпить.

Мы вышли в зал, и он скользнул за барную стойку, налив две порции того же скотча, что мы пили в машине.

— Может, ты хочешь бурбон? — спросил Скип. — Я не подумал, как, впрочем, и тогда, когда покупал бутылку.

— Скотч в самый раз.

— Ты уверен?

Он отошел и сунул пистолет куда-то вниз. Бармен, которого он нанял на эту ночь, подошел к нему, чтобы переговорить. Потом Скип вернулся и допил свою порцию. Он сказал, что хочет отвезти свою машину на платную парковку, пока ее кто-нибудь не отбуксировал. Но он вернется через несколько минут. Скип предложил мне составить ему компанию.

— Ты иди один, — ответил я. — Я пойду домой.

— Собираешься пораньше лечь спать?

— Не самая плохая мысль.

— Нет. Что ж, если ты уйдешь до моего возвращения, увидимся завтра.

* * *
Я пошел не прямо домой, а по дороге заскочил в несколько баров. Но не в «Армстронг». Мне не хотелось ни с кем болтать. Да и пить особо не хотелось. Я не был уверен, чего мне на самом деле хочется.

Выходя из «Поллиз Кейдж», я увидел машину, похожую на бьюик Томми, едущую на запад по 57-й. Того, кто сидел за рулем, я как следует не разглядел. Пройдя немного вперед, я увидел, что эта машина припарковалась в середине следующего квартала. К тому времени, когда водитель выбрался наружу и захлопнул дверцу, я был достаточно близко, чтобы увидеть, что это Томми. Он был в куртке, при галстуке и нес два пакета. Один, веерообразный, напоминал букет цветов.

Я наблюдал, как он входит в дом Кэролин.

По какой-то причине я остался стоять на боковой улочке напротив ее дома. Потом я посмотрел на ее окно, или на то, которое считал таковым. Там горел свет. Я стоял довольно долго, пока его не выключили.

Тогда я пошел к таксофону и набрал 411. Оператор справочной службы ответил мне, что по этому адресу действительно проживает Кэролин Читэм, но ее телефон у них не значится. Я позвонил еще раз и, говоря с другим оператором, использовал приемы, которые применяют полицейские, чтобы получить неопубликованный телефонный номер. Мне его дали, и я записал его в книжку на ту же страницу, где были мои безумные наброски ушей. Сейчас эти уши показались мне совсем обычными. Они могли подойти целой куче народа.

Я сунул десятицентовую монетку в прорезь таксофона и набрал номер. После пятого или шестого гудка Кэролин взяла трубку и сказала: «Алло». Я не знал, что еще ожидал услышать. Я молчал, она сказала: «Алло» во второй раз, а потом положила трубку.

Я почувствовал напряжение в плечах. Мне захотелось пойти в какие-нибудь трущобы и подраться. Меня тянуло кого-нибудь побить.

Почему я разозлился? Я хотел подняться наверх, оттащить от нее Томми и дать ему в рожу, но что такого он сделал, черт побери? Несколько дней назад я злился на него за то, что он пренебрегает ею. Теперь же я впал в ярость из-за того, что он уделяет ей внимание.

Я ревную? Но почему? Мне она не особо-то и нравилась. Сошел с ума.

Я прошелся и снова посмотрел на ее окна. Свет был по-прежнему выключен. Скорая помощь из больницы Рузвельта неслась вниз по 9-й авеню с включенной сиреной. Из машины, стоящей на светофоре, несся рок. Потом машина уехала, а звук сирены стих вдали. Мне показалось, что на какой-то миг город погрузился в мертвую тишину. Но потом тишина исчезла, вернулись все шумы города, которые не стихают ни днем ни ночью.

А в моей голове всплыла песня, которую ставил мне Киген. Не вся целиком. Я не смог бы воспроизвести мотив, но помнил отдельные фразы. Что-то о ночи поэзии, когда не страшен мрак. Что ж, можно сказать и так. И знаешь, что останешься один, когда закроется священный наш кабак.

По дороге домой я купил пива.

Глава 19

Шестой полицейский участок располагался на Западной 10-й улице в Виллидж, между Бликер и Хадсон. Несколько лет назад, когда я еще работал у них, участок занимал вычурное здание чуть западнее Чарлз-стрит. С тех пор то здание переделали под кооперативные квартиры и прозвали «Жандарм».

Новое помещение было по-современному уродливым — такое никто не захочет переделывать в жилые апартаменты. Зашел я сюда во вторник незадолго до полудня и, пройдя мимо дежурного, направился прямиком в офис Эдди Коэлера. Мне не нужно было спрашивать, где это, я и так знал.

Он оторвался от рапорта, который читал, и посмотрел на меня.

— С этой дверью надо что-то делать, — сказал он. — Любой может запросто пройти через нее.

— Ты неплохо выглядишь, Эдди.

— Ну, понимаешь, я веду честную жизнь. Садись, Мэтт.

Я присел, и мы немного поговорили о старых временах, я и Эдди. Когда тема была исчерпана, он спросил:

— Ты просто оказался неподалеку, верно?

— Я просто подумал о тебе и вспомнил, что тебе может понадобиться новая шляпа.

— В такую-то погоду?

— Может, панама. Симпатичная соломенная панамка, чтобы спрятаться от солнца.

— Скорее мне понадобится тропический шлем. Но тогда соседские девчонки начнут отпускать на мой счет грязные шуточки, — сказал Эдди.

Я вытащил свою записную книжку.

— Номер одной машины, — обратился я к нему. — Ты сможешь его для меня проверить?

— Ты хочешь, чтобы я позвонил в управление автомобильного транспорта?

— Но для начала стоит проверить список краденых машин.

— Что случилось: дорожное происшествие, а виновник скрылся? Твой клиент хочет знать, кто сбил его, чтобы взять наличные вместо судебного разбирательства?

— У тебя богатое воображение.

— У тебя есть номер машины, и мне следует сначала проверить список угнанных машин? Черт! Какой номер?

Я продиктовал ему номер, он быстро нацарапал его на бумажке и отодвинулся от стола.

— Буду через минуту, — сказал он.

Пока он отсутствовал, я рассматривал свои наброски ушей грабителей. Они на самом деле отличались. Только нужно быть весьма натренированным, чтобы заметить это.

Эдди отсутствовал недолго. Вернувшись, он плюхнулся в свое кресло на колесиках.

— В списке нет, — ответил он.

— Можешь проверить в автомобильном управлении?

— Могу, но нет необходимости. Машины попадают в списки не сразу. Я позвонил, машина украдена, но еще не внесена в список угонов. По поводу нее звонили прошлой ночью, она была украдена поздно днем или рано вечером.

— Я так и думал.

— Меркьюри 73-го года, верно? Темно-синий седан?

— Точно.

— Тогда что тебе нужно?

— Где она была украдена?

— Где-то в Бруклине. Оушен-Парквэй, довольно далеко.

— Разумно.

— Неужели? — поинтересовался он. — Почему?

Я покачал головой.

— Неважно, — ответил я. — Я подумал, что машина может иметь какое-то значение, но если она украдена, то эта ниточка ни к чему не ведет.

Я достал свой бумажник и вытащил двадцать пять долларов — стандартная сумма на шляпу, говоря полицейским языком. Потом я положил эти деньги ему на стол. Он накрыл их своей ладонью, но не убрал.

— Теперь у меня есть вопрос, — сказал Эдди.

— О?

— Зачем?

— Это частное расследование, — ответил я. — Я работаю на одного человека и не могу...

Он покачал головой.

— Зачем тратить двадцать пять долларов на то, что ты можешь сделать сам и бесплатно? Господи, Мэтт, сколько лет ты носил жетон полицейского, если не можешь вспомнить, как получить информацию в автомобильном управлении? Ты звонишь, называешь себя, ты ведь знаешь, что нужно делать, верно?

— Я подумал, что это рискованно.

— Если ты сначала хочешь проверить список угонов, то звонишь в управление. Говоришь, что ты полицейский, ведущий расследование, говоришь, что засек машину, которая может оказаться краденой. И они все для тебя проверяют. Это избавляет тебя от необходимости тащиться сюда и, кроме всего, экономит тебе двадцать пять долларов.

— Но тогда мне придется прикидываться офицером полиции, — заметил я.

— Что ты говоришь? — он потыкал пальцем в деньги. — А это — дача взятки полицейскому при исполнении, если быть юридически точным. И заметь, оба эти действия противоправны.

Этот разговор стал меня беспокоить. Ведь я изображал из себя офицера меньше двенадцати часов назад, когда узнавал в справочной неуказанный телефон Кэролин Читэм.

— Может, я соскучился по тебе, Эдди. Как тебе эта версия?

— Все может быть. А может, твои мозги заржавели?

— Тоже вероятно.

— Может, тебе стоит бросить пить и вернуться в общество нормальных людей. Это вероятно?

Я встал.

— Всегда рад поболтать с тобой, Эдди.

У него было еще что сказать, но я не собирался оставаться и выслушивать все это.

Здесь неподалеку стояла церковь Святой Вероники — огромное здание из красного кирпича, высящееся на Кристофер-стрит рядом с рекой. На ее ступеньках устроился какой-то бездомный, сжимавший в руках пустую бутылку «Найт Трэйн». Мне пришло в голову, что Эдди мог позвонить и распорядиться, чтобы он расположился здесь как наглядный пример того, что может случиться со мной. И я не знал, смеяться мне или плакать.

Поднявшись по ступенькам, я вошел внутрь. Церковь напоминала огромный грот и была пуста. Сев, я закрыл глаза и стал думать о двух моих клиентах: Томми и Скипе — и о той безрезультатной работе, что я проделал для них обоих. Томми, на самом деле, моя помощь была не нужна, он ее и не получил. Что касается Скипа, то я помог обменять деньги на книги, но допустил ошибки. Конечно, именно я должен был сказать Бобби и Билли, чтобы они переписали номера всех стоящих рядом машин. Я не должен был оставлять это на сообразительность Билли.

Я был почти рад, что машина оказалась краденой. Ведь теперь эта ниточка Кигена ни к чему не приведет и мой промах не будет столь очевиден.

Глупо. Я же отправил их на то место, верно? Они бы не увидели машину, не записали бы номера, если бы остались сидеть в машине Касабиана на другой стороне квартала.

Я подошел, кинул доллар в щель для сборов и зажег свечку. В нескольких ярдах слева от меня на коленях стояла женщина. Когда она поднялась, я увидел, что это транссексуал. Она была на пару дюймов выше меня. Ее лицо представляло собой некоторую смесь латиноамериканских и азиатских черт, предплечья и плечи были мускулистыми, а грудь размером с мускусную дыню оттягивала купальник в горошек.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Ты пришел, чтобы зажечь свечку в честь святой Вероники? Ты знаешь что-нибудь о ней?

— Нет.

— И я тоже. Но я предпочитаю думать о ней, — она поправила выбившуюся на лоб прядь волос, — как о святой Веронике Лэйк[30].

* * *
Поезд "Н" останавливался в нескольких кварталах от церкви на пересечении Овингтон и 18-й авеню. Какая-то рассеянная женщина в забрызганных краской джинсах и армейской рубашке показала мне, где находится кабинет пастора. Там был только полный молодой человек с открытым веснушчатым лицом. Он сидел, перекинув ногу через подлокотник кресла, и бренчал на гитаре.

Я спросил его, где могу найти пастора.

— Это я, — ответил он, выпрямляясь. — Чем могу вам помочь?

Я сказал, что знаю о том, что в подвале их церкви прошлой ночью имел место мелкий акт вандализма. Он мне улыбнулся.

— Так вот что это было? Кто-то выстрелил в нашу лампу, вот и весь ущерб. Вы хотели бы осмотреть место, где все произошло?

На этот раз мы не воспользовались теми ступенями, по которым я спускался прошлой ночью. Спустившись вниз внутри церкви и пройдя по холлу, мы попали в подвал через ту же арку, которой воспользовались для отхода наши бородатые друзья в париках. С того момента помещение было приведено в порядок: стулья составлены в одном месте, а столы сложены. Через окна проникал дневной свет.

— А вот и лампа, — сказал пастор, показывая. — Здесь на полу валялось стекло, но его вымели. Думаю, вы видели рапорт полиции.

Я ничего не ответил, а только огляделся вокруг.

— Вы ведь полицейский, да?

Он не выспрашивал, а только хотел, чтобы с ним согласились. Но что-то меня остановило. Может быть, мой разговор с Эдди Коэлером.

— Нет, — ответил я. — Не полицейский.

— О? Тогда ваш интерес...

— Я был здесь прошлой ночью.

Он смотрел на меня, ожидая, что я скажу дальше. Этот пастор был очень терпеливым молодым человеком, на мой взгляд. Чувствовалось, что он хочет услышать от тебя то, что тебе необходимо сказать, и в тот момент, когда ты готов это сделать. Я считаю, что это качество не помешало бы любому министру.

— Раньше я работал полицейским, — продолжил я. — Сейчас я — частный детектив.

Хоть юридически это звучало и не совсем правильно, но достаточно близко к истине.

— Я был здесь прошлой ночью по поручению моего клиента, пытался обменять деньги на определенный товар, что был похищен у него с целью выкупа.

— Понимаю.

— Мои оппоненты, преступники, укравшие вещь у моего клиента, выбрали это место для проведения обмена. Они же и стреляли.

— Понимаю, — повторил пастор. — Кто-нибудь был... ранен? Полиция искала следы крови.

— Раненых не было. Они сделали всего два выстрела, и оба в лампу на потолке.

Он выдохнул.

— Это настоящее облегчение. Что ж, мистер...

— Скаддер. Мэтью Скаддер.

— А меня зовут Нельсон Ферманн. Кажется, мы забыли друг другу представиться раньше. — Он вытер рукой свой веснушчатый лоб. — Думаю, полиция ничего об этом не знает.

— Не знает.

— И вы предпочли бы, чтобы так оно и оставалось.

— Мне было бы гораздо проще, если бы они ничего не узнали.

Он подумал и кивнул головой.

— Сомневаюсь, что мне представится возможность с ними пообщаться, — сказал он. — Не думаю, что они придут сюда снова, верно? Это не такое уж серьезное происшествие.

— У кого-то может возникнуть желание довести расследование до конца. Но не удивляйтесь, если ничего больше об этом не услышите.

— Они заполнят рапорт, на этом все и закончится. — Пастор снова вздохнул. — Что ж, мистер Скаддер, у вас должны быть веские причины, чтобы рискнуть, ведь я мог бы упомянуть про ваш визит полицейским. Что вы надеетесь найти?

— Мне хотелось бы узнать, кто они такие.

— Злодеи? — Он рассмеялся. — Я не знаю, как их еще назвать. Если бы я был полицейским, то, наверное, назвал бы их правонарушителями.

— Вы можете назвать их грешниками.

— О, но мы все грешники, верно? — Он улыбнулся мне. — Вы не знаете, кто они?

— Нет. К тому же они были загримированы: парики и фальшивые бороды, поэтому я даже не знаю, как они выглядят.

— Не вижу, чем могу вам помочь. Вы ведь не думаете, что они как-то связаны с церковью, да?

— Я практически уверен, что нет. Но они выбрали именно это место, преподобный Ферманн, и...

— Зовите меня Нельсон.

— ...и можно предположить, что они знали эту церковь, и эту комнату в особенности. Полицейские обнаружили какие-нибудь следы взлома?

— По-моему, нет.

— Вы не против, если я взгляну на дверь?

Я внимательно изучил замок на двери, которая вела на улицу. Если он и был взломан, то я этого не заметил. Я спросил его про вторую дверь, мы подошли и проверили ее: там тоже не было никаких царапин, подтверждающих взлом.

— Полиция сказала, что скорее всего дверь оставили открытой, — сказал пастор.

— Это было бы логично, если бы мы имели дело с вандализмом или нанесением умышленного ущерба. Бывает, что парочка ребят находят незапертую дверь, заходят внутрь и устраивают там беспорядок. Но в данном случае все было спланировано и подготовлено. Не думаю, что наши грешники просто рассчитывали на то, что дверь оставят открытой. Или у вас она всегда запирается кое-как?

Он покачал головой.

— Нет, мы всегда закрываем дверь на ключ. Нам приходится это делать, даже несмотря на то что вокруг живут приличные люди. Когда прошлой ночью приехала полиция, были открыты обе двери: эта и та, что в глубине. Естественно, мы не могли оставить открытыми обе двери.

— Если одна была открыта, то вторую можно открыть изнутри без ключа.

— О, конечно. Но все же...

— У вас, наверное, много ходящих по рукам ключей, преподобный. Я уверен, что многие общества и клубы пользуются этим помещением.

— Абсолютно верно, — ответил он. — Мы считаем своей обязанностью делать доступными те помещения, которые не используются нами для собственных нужд. К тому же та рента, что мы за них получаем, является существенной частью нашего дохода.

— Значит, подвал вечерами часто использовался.

— О, несомненно. Давайте посмотрим, общество анонимных алкоголиков собирается в этой комнате вечером по средам, другая их группа пользуется этим помещением по вторникам. Кстати, они придут сюда сегодня вечером. По пятницам... кто же собирается здесь по пятницам? Этой комнатой пользуются все; кто только может, в течение тех лет, что я здесь. У нас была маленькая театральная труппа, которая здесь репетировала, здесь проходили ежемесячные сборы бойскаутов-волчат[31], еще здесь... в общем, полно разных обществ и групп с доступом к этому помещению.

— Но никто не собирается вечером в понедельник.

— Никто. Раньше, месяца три назад, собирался женский клуб по пробуждению политического сознания, но, похоже, они решили встречаться в другом месте. — Пастор склонил голову набок. — Вы считаете, что эти...

грешники знали, что помещение будет пустовать прошлой ночью.

— Да, я так думаю.

— Но они просто могли позвонить и спросить. Любой может позвонить нам и все узнать под предлогом того, что интересуется помещением, а заодно и проверить, когда оно свободно.

— Вам звонили с подобными вопросами?

— О, нам звонят постоянно, — ответил он. — Поэтому никаких особенных звонков никто не запоминает.

* * *
— Почему ты здесь снуешь все время? — спросила женщина. — Расспрашиваешь всех про Микки-Мауса.

— Про кого?

Она рассмеялась.

— Про Мигелито Круза. Мигелито означает маленький Майкл, знаешь? Ну, это как Микки. Люди называли его Микки-Маус, по-крайней мере я его так называла.

Мы находились на 4-й авеню, в пуэрто-риканском баре, расположившимся между магазинчиком, продающим растения, и еще одним, выдающим напрокат одежду для торжественных случаев и деловых встреч. После моего визита в лютеранскую церковь в Бенсонхерст я сел на поезд "Н", чтобы вернуться в Манхэттен, но вместо этого неожиданно обнаружил, что еду по 53-й улице к Сансет-парку, там я с поезда и сошел. В этот день мне было нечего больше делать — по делу Скипа не было никаких соображений, поэтому я решил посвятить какое-то время Томми Тиллари и отработать его деньги.

Кроме того, уже подошло время обеда, и тарелка черной фасоли и риса меня очень воодушевили. На вкус они оказались столь же хороши, как и на слух. Я запил все это бутылочкой холодного пива, потом заказал на десерт открытый пирог с ягодной начинкой и пару чашечек эспрессо. Итальянцы подали бы крошечный наперсток кофе, но пуэрториканцы наливали большую чашку.

Потом я отправился шататься по барам, потихоньку потягивая пиво, тут-то я и встретил эту женщину, которая хотела знать, почему я интересуюсь Микки-Маусом. Ей было около тридцати пяти, темноглазая и темноволосая. В ее лице была определенная твердость, которая сочеталась с жесткостью в голосе. Этот голос, охрипший от сигарет, выпивки и острых блюд, мог бы с успехом резать стекло.

Ее глаза были огромными и ласковыми, а в теле чувствовалась некоторая мягкость, подчеркнутая выражением глаз. Одета она была очень ярко. Волосы стягивал ярко-розовый шарф, блузка была цвета электрик, а обтягивающие бедра брюки имели канареечно-желтый оттенок, даже туфли на высоких каблуках были ярко-оранжевыми. Не застегнутая на верхние пуговицы блузка открывала выпуклости ее полной груди. Ее кожа была медного цвета, но с румянцем, словно светилась изнутри.

— Ты знаешь Микки-Мауса? — спросил я.

— Конечно я его знаю. Я все время смотрю мультики с ним. Это очень забавная мышка.

— Я имею в виду Мигелито Круза. Этого Микки-Мауса ты знаешь?

— Ты полицейский?

— Нет.

— Но ты на него похож. Ты двигаешься, как коп, задаешь вопросы, как коп.

— Я им когда-то был.

— Они выгнали тебя за воровство? — Она засмеялась, показывая свои хорошие зубы. — Брал взятки?

Я покачал головой.

— Стрелял в детей.

Она засмеялась еще громче.

— Это неправда, — сказала она. — За это тебя бы не выгнали. Они бы тебя повысили, сделали бы начальником.

В ее речи чувствовался акцент уроженки острова. Она явно родилась в Бруклине. Я опять спросил ее, знает ли она Круза.

— А зачем?

— Забудь.

— Да?

— Забудь, — сказал я, отвернулся и взял свое пиво. Я не думал, что она это так оставит, и наблюдал за ней краешком глаза. Она пила что-то колоритное через соломинку и, насколько я видел, уже допивала.

— Эй, — окликнула она меня. — Купишь мне выпить?

Я посмотрел на нее. Ее темные глаза даже не моргнули. Я кивнул бармену, угрюмому толстому мужчине, который смотрел на мир взглядом, выражающим вселенское осуждение. Он повторил ей тот же самый коктейль. Для этого ему понадобились почти все бутылки из бара. Потом он поставил перед ней ее бокал и посмотрел на меня; я поднял свой вверх, показывая, что у меня еще достаточно выпивки.

— Я знаю его довольно хорошо, — ответила она.

— Да? Он когда-нибудь улыбается?

— Я имею в виду не бармена, я говорю о Микки-Маусе.

— А-а.

— Что ты хочешь сказать этим своим «а-а»? Он просто ребенок. Когда он вырастет, то сможет прийти ко мне. Если он вырастет.

— Расскажи мне о нем.

— Что рассказать? — Она сделала глоток. — Он нажил себе проблемы, когда стал доказывать всем, как он крут и умен. Но он не так крут и совсем не умен.

Ее голос смягчился.

— Он довольно красив. Всегда хорошо одет, всегда аккуратно причесан, всегда свежевыбрит. — Она дотронулась рукой до моей щеки. — Гладкий, понимаешь? К тому же он маленький и хорошенький. Возникает желание взять его, обнять, укутать и отвести домой.

— Но ты этого никогда не делала?

Она снова рассмеялась.

— Эй, парень, у меня достаточно своих проблем.

— Ты считаешь, из-за него могли быть проблемы?

— Если бы я только привела его к себе домой, — ответила она, — он сразу начал бы прикидывать: «Как заставить эту сучку выходить на панель и зарабатывать для меня деньги».

— Так он сутенер? Никогда не слышал об этом.

— Но не тот сутенер, который носит малиновую шляпу и ездит на «Эльдорадо». — Она засмеялась. — Наш Микки-Маус хотел бы таким стать. Как-то он случайно наткнулся на одну новенькую девчонку, только что приехавшую из Сантурса[32], точнее, из деревни рядом с Сантурсом, понимаешь? Еще совсем зеленая и далеко не сеньорита Эйнштейн. И он окрутил ее: она должна была работать на него в своей квартире, приводить в день одного-двух парней, которых он находил для нее.

— Эй, Джо, не хочи-ишь трахнуть маю систру?

— Пуэрто-риканский акцент у тебя не особо получается. Но суть ухватил верно. Она проработала на него две недели, понимаешь, потом ей это все надоело, она села на самолет и вернулась домой. Вот тебе история о Микки-сутенере.

Тут ей понадобилась еще одна порция коктейля, да и мое пиво закончилось. Она попросила бармена принести маленькую упаковку банановых чипсов и, разорвав пакетик сбоку, высыпала их на барную стойку между нами. Их вкус напоминал смесь картофельных чипсов и деревянной стружки.

— Проблема Микки-Мауса была в том, — говорила мне она, — что он слишком старался всем что-то доказать. В старших классах, доказывая, какой он крутой, он ехал с парочкой своих приятелей в Манхэттен и там гонял по кривым улочкам Вест-Виллиджа в поисках гомосексуалистов, чтобы избить их. Он был приманкой. Понимаешь? — рассказывала она. — Маленький, симпатичный. А когда кто-нибудь из геев попадался, Микки был в первых рядах, жаждал крови. Парни из его компании говорили вначале, что он отважен, но потом стали говорить, что у него просто-напросто нет мозгов. — Она покачала головой. — Потому-то я никогда не водила его к себе. На вид симпатичный, но выключаешь свет — и это вроде уже не важно. Не думаю, что из этого бы вышло что-то путное. — Пальцем с накрашенным ногтем она дотронулась до моего подбородка. — Слишком смазливые мужчины женщинам ни к чему, верно?

Это было явное предложение, но принимать его мне не захотелось. На меня нахлынула грусть. Мы ничего не могли дать друг другу. Я даже не знал ее имени, а если она и назвалась, то я не запомнил. Но не думаю, что мы представлялись. Единственные имена, которые произносились, — Мигелито Круз и Микки-Маус.

Я упомянул Энджела Херреру. Но о нем она говорить не захотела. По ее словам, он был милым. Не таким красивым и не таким симпатичным, но, может, это и к лучшему. Но говорить о нем она так и не захотела.

Я сказал ей, что мне нужно идти. Положив банкноту на стойку, я проинструктировал бармена, чтобы тот не оставлял ее бокал пустым. Она засмеялась, то ли надо мной, то ли над смешной ситуацией. Ее смех звучал так, словно кто-то спустил вниз по лестнице мешок с битым стеклом. Он преследовал меня на всем моем пути до дверей и даже дальше.

Глава 20

Когда я вернулся к себе в отель, там меня ждали два сообщения: одно от Аниты, другое от Скипа. Сначала я позвонил в Сайоссет, поговорил с Анитой и ребятами. Ей я сказал, что заработал немного денег и скоро отошлю ей чек. С мальчишками поболтал о бейсболе и о лагере, куда они собирались поехать.

Потом я позвонил Скипу в «Мисс Китти». Трубку взял кто-то другой, и я ждал, пока Дево позовут к телефону.

— Я хотел бы встретиться с тобой, — сказал Скип. — Сегодня вечером я работаю. Может, зайдешь после того, как я закроюсь?

— Хорошо.

— Который сейчас час? Без десяти девять? Выходит, что я работаю меньше двух часов? Такое ощущение, что все пять. Мэтт, я вот что сделаю — закроюсь около двух. Подходи к этому времени, и мы выпьем и поговорим.

* * *
Я смотрел по телевизору «Метс». Они играли не у нас, по-моему, в Чикаго. Я уставился на экран, но сосредоточиться на игре не смог.

С прошлой ночи у меня еще оставалось пиво. Я пил его, пока смотрел телевизор, но этот напиток сейчас меня тоже не вдохновлял. После того как игра закончилась, я посмотрел немного последние новости, потом выключил телевизор и растянулся на кровати.

У меня нашлись «Жития святых» в мягкой обложке, и я решил заодно посмотреть, кто такая святая Вероника. В книжке я прочитал, что достоверных подтверждений ее существования нет, но предположительно это была жительница Иерусалима, которая вытерла покрытое потом лицо Христа, когда он шел на Голгофу, и на ткани осталось изображение его лика.

Я представил эту сцену, принесшую Веронике двадцативековую популярность, и рассмеялся. Женщина, вытирающая его лик, имела лицо и прическу Вероники Лэйк.

* * *
«Мисс Китти» была уже закрыта, когда я подошел к ней. И на какой-то миг я подумал, что Скип послал все к черту и ушел домой. Но потом я увидел, что хотя железные ворота и задвинуты, но замка на них нет, а изнутри идет тусклый свет. Я немного раздвинул складывающиеся гармошкой ворота и постучал, подошел Скип и открыл мне дверь, потом задвинул ворота обратно и закрыл дверь на ключ.

Выглядел он уставшим. Похлопав меня по плечу, Скип сказал, что рад меня видеть, и провел к самому удаленному от двери уголку бара. Не спрашивая, он налил мне изрядную порцию «Уайлд Тёрки», а в свой стакан плеснул скотча.

— Это первая порция за день, — сказал я.

— Да? Я поражен. Правда, день начался только два часа десять минут назад.

Я покачал головой.

— Первая, с тех пор как я проснулся. Я выпил еще пива, но совсем немного.

Я сделал глоток бурбона. Отличная вещь.

— Да, у меня то же самое, — сказал Скип. — Бывают дни, когда я не пью. Бывают даже такие, когда я и пива не пью. Ты знаешь, что это значит? Когда мы определяемся, что и сколько пить? Это наш выбор.

— Временами, особенно по утрам, я сомневаюсь в том, что сделал правильный выбор.

— Господи, можешь мне об этом не рассказывать. Но даже в этом случае это наш выбор. В этом-то и разница между мной и тобой и такими, как Билли Киген.

— Ты так думаешь?

— А ты нет? Мэтт, этот парень всегда пьет. Возьми прошлую ночь. Мы все, ладно, мы — еще те выпивохи, но прошлой ночью мы почти не пили, верно? Потому что иногда нужно воздержаться. Я прав?

— Думаю, да.

— Потом — совсем другое дело. После всего произошедшего нужно успокоиться и расслабиться. Но Билли Киген, ради бога, он был пьян еще до того, как мы все собрались.

— Но он оказался героем вечера.

— Да, так и вышло. А те номера, ты...

— Угнана.

— Вот дерьмо. Что ж, мы это предполагали.

— Конечно.

Скип сделал еще глоток скотча.

— Кигену приходится пить. Что касается меня, то я могу остановиться в любой момент. Но не останавливаюсь, потому что мне нравится то, что приносит мне выпивка. Но я могу остановиться, и, думаю, ты тоже.

— О, я так не думаю.

— Конечно можешь. А Киген, ну я не знаю. Мне не хочется называть его алкоголиком...

— Его нельзя так называть.

— Я с тобой согласен. Я не говорю, кто он такой, и Бог свидетель, как я люблю этого парня, но думаю, что у него проблемы с выпивкой. — Скип выпрямился. — К черту все. Будь он даже последним забулдыгой, все же как бы я хотел, чтобы машина не была угнанной. Давай пойдем в офис, сядем там, вытянем ноги и расслабимся немного.

Мы устроились в его офисе, поставив на стол две бутылки виски. Скип откинулся на стуле и положил ноги на стол.

— Ты проверил номер машины, — сказал он. — Я так полагаю, что ты начал разрабатывать этих ребят.

Я кивнул головой.

— Я и в Бруклин съездил.

— Куда? Не туда же, где мы были прошлой ночью?

— В церковь.

— Что ты надеялся там узнать? Думал, что один из них мог забыть на полу свой бумажник?

— Никогда не знаешь, что найдешь, Скип. Приходится хорошенько полазить вокруг.

— Наверное, да. Я не знал бы, с чего начать.

— Начать можно с чего угодно. И делать все, что придет в голову.

— Ты что-нибудь узнал?

— Не много.

— Например? А вообще, ладно. Я не буду стоять у тебя над душой. Но все же что-нибудь важное ты нашел?

— Не исключено. Иногда сразу трудно разобраться, что окажется важным, а что нет. Все, что находишь, нужно рассматривать как важное. Например, даже факт угона машины говорит о чем-то, пусть и не раскрывает сидящего за рулем.

— По-крайней мере, можно вычеркнуть из списка подозреваемых владельца. Теперь точно известно, что один из восьми миллионов не мог все это провернуть. А кто владелец? Какая-нибудь старая леди, которая ездит на этой машине только до игрового дома?

— Не знаю, но она была угнана с Оушен-Парквэй, недалеко от того морского бара, куда нас сначала направили.

— Это значит, что они живут в Бруклине?

— Или оставили здесь свою машину, припарковали ее и украли ту, что мы видели. Или приехали на метро или такси. Или...

— В общем, мы знаем не много.

— Пока что.

Скип снова откинулся назад, заложив руки за голову.

— Бобби еще раз позвонили по поводу той рекламы. Баскетбольный судья сражается с предрассудками? Завтра он пойдет к ним снова. Круг подходящих на эту роль сузился до него и еще четырех парней, они хотят посмотреть на них всех еще раз.

— Это здорово.

— Так сразу и не скажешь. В этой профессии нужно постоянно хитрить и выдерживать конкуренцию, чтобы потом тебя показывали по телеку целых двадцать секунд. Знаешь, сколько нужно актеров, чтобы поменять перегоревшую лампочку? Девять. Один будет взбираться по лестнице и менять ее, а остальные восемь стоять вокруг внизу и говорить: «Там наверху должен был быть я!»

— Неплохо.

— Каждому свое. Эту шутку мне рассказал наш актер. — Скип допил то, что оставалось в бокале, и откинулся назад. — Мэтт, той ночью было что-то странное. Чертовски странное.

— В подвале церкви?

Скип кивнул.

— Эта их маскировка. Все, что им было нужно, — это маска с огромным носом, очками и усами, типа тех, что надевают дети. А их парики и бороды? Они выглядели какими-то нереальными, но смешными точно не были. Наверное, из-за пистолета.

— Зачем они так загримировались?

— Чтобы мы не смогли их узнать. Зачем еще?

— Ты бы их смог узнать?

— Не знаю, я ведь не видел их без париков. Кем мы там были, Эбботом и Костелло[33]?

— Не думаю, что они нас узнали, — продолжил я. — Когда я вошел в подвал, один из них назвал меня твоим именем. Там было темно, но их глаза уже должны были привыкнуть к темноте. А мы с тобой совсем не похожи.

— Я, например, симпатичней. — Скип прикурил сигарету и выдохнул клуб дыма. — К чему ты клонишь?

— Не знаю. Я просто не могу понять, зачем им так гримироваться, если мы их изначально не знали.

— Наверное, чтобы их было сложнее разыскать потом.

— Может быть. Но почему они решили, что мы будем их потом искать? Что мы им сможем сделать? Мы провернули сделку, обменяли книги на деньги. Кстати, что ты сделал с гроссбухами?

— Сжег их, как и обещал тебе. Как это «мы ничего им не можем сделать»? Мы можем убить их в собственных постелях.

— Конечно.

— Найдем нужную церковь, насрем на алтарь, а Доминику Тутто скажем, что это они. А что, в этом что-то есть! Подставим их и отправим на свидание с Мясником. Может, они загримировались по той же причине, что и машину угнали? Потому что они профессионалы?

— Они показались тебе знакомыми, Скип?

— За этими париками и бородами и не разберешь. Голосов я, во всяком случае, не узнал.

— Понятно.

— Было в них что-то знакомое, но я не могу понять что. Может, то, как они двигались. Точно.

— Думаю, что понимаю, о чем ты говоришь.

— Минимум движений. Они словно летали. — Скип рассмеялся. — Надо им позвонить и узнать, не пойдут ли они с нами на танцы.

Мой стакан опустел. Я плеснул в него немного бурбона, откинулся на спинку стула и стал медленно пить. Скип утопил бычок в кофейной чашке и сказал мне, как обычно, чтобы я при нем не проделывал с окурком такое. Я уверил его, что этого он не увидит. Он прикурил следующую сигарету, и мы погрузились в успокаивающую тишину.

Через некоторое время Скип сказал:

— Объясни мне кое-что, это не касается маскировки. Скажи мне, зачем они выстрелили в лампу?

— Чтобы легче было смыться. Это дало им фору в пару шагов.

— Думаешь, они предполагали, что мы рванем за ними? Что мы станем преследовать по дворам вооруженного парня?

— Может, они хотели темноты, потому что так чувствовали себя в выигрыше. — Я нахмурился. — Но все, что тому парню нужно было сделать, — это отступить один шаг назад и выключить свет. Знаешь, что самое худшее в выстрелах?

— Да, они пугают меня до смерти.

— Они привлекают внимание. Профессионалы знают, что не нужно делать того, что может привести полицию. Только в том случае, если без этого не обойтись.

— Наверное, они посчитали, что это того стоило. Это было предупреждением: «Даже не пытайтесь!»

— Может.

— Немного драматизма.

— Может.

— А ведь это было здорово драматично. Когда пистолет был нацелен на меня, я подумал, что меня сейчас подстрелят. На самом деле думал. А когда он пальнул в потолок, я даже не понял, то ли обосрался, то ли ослеп. В чем дело?

— Боже мой! — воскликнул я.

— Что?

— Он направил пистолет на тебя, а потом выстрелил дважды в потолок.

— Мы что-то пропустили? О чем мы сейчас говорим?

Я поднял руку.

— Подумать только, — сказал я. — Я думал, что он выстрелил в лампу, поэтому и пропустил это.

— Пропустил что? Мэтт, я не...

— Где это недавно было, что некто нацелил на человека пистолет, но не выстрелил, а вместо этого бабахнул два раза в потолок?

— Господи Иисусе!

— Ну?

— Вот это да! Фрэнк и Джесси.

— Что ты думаешь?

— Я не знаю, что думать. Это сумасшедший дом. Они не были похожи на ирландцев.

— Откуда мы знаем, что у Моррисси были ирландцы?

— Мы не знаем. Я просто так думал. Красные платки вместо масок, то, что они забрали пожертвования для нуждающихся из ИРА, — все это казалось политическим актом. Тот же минимум движений, верно? Они были так точны, не делали ни одного лишнего шага, они провели то ограбление, словно кто-то заранее просчитал все до последнего движения.

— Может, они танцоры.

— Верно, — поддакнул Скип. — «Балет отчаянных 75-го». Я все еще пытаюсь осознать все это. Два клоуна в красных платках нагрели братьев Моррисси на пятьдесят тысяч и вытянули из меня и Касабиана — ого! — ту же сумму. Что-то начинает прорисовываться.

— Мы не знаем, сколько потеряли Моррисси.

— Нет. И грабители не знали, сколько окажется в сейфе, но сходство налицо. А как насчет их ушей? У тебя же есть рисунки с прошлой ночи. У Фрэнка и Джесси такие же уши? — Он начал смеяться. — Не могу поверить, что я это сказал. «Это уши Фрэнка и Джесси?» — звучит так, словно переведено с какого-то другого языка. Так это они?

— Скип, на те уши я не смотрел.

— Я думал, что вы, детективы, работаете все время.

— Тогда я пытался придумать, как убраться с линии огня. Если вообще о чем-либо думал. У них была светлая кожа, у Фрэнка и Джесси. У наших недавних знакомых тоже была светлая кожа?

— Светлая. Ты видел их глаза?

— Я не разглядел цвет глаз.

— Я был достаточно близко, чтобы рассмотреть глаза того, с кем производил обмен. Но не обратил внимания. Ну ладно. А тогда у Моррисси они что-то говорили?

— По-моему, нет. — Он закрыл глаза. — Я пытаюсь вспомнить. Кажется, все обыгрывалось в пантомиме. Два выстрела и тишина, пока они не выскочили за дверь и не спустились вниз по лестнице.

— Да, все так и было.

Скип встал и начал ходить туда-сюда по комнате.

— Это сумасшедший дом. Эй, может, нам стоит перестать искать гадюку у меня за пазухой. Похоже, мы имеем дело не с внутренними разборками, а столкнулись с дерзкой бандой из двух человек, которые специализируются на ограблении баров в Адской Кухне[34]. Ты не думаешь, что это могут быть местные ирландцы, как их называют...

— "Вестиз"[35]? Нет, иначе мы бы о них услышали. Или услышали бы Моррисси. Объявленная награда мигом бы выкурила их из укрытия. Нет, это не они.

Я подхватил свой стакан и отпил из него. Господи, как хорошо теперь пилось! Теперь мы их схватим, я был уверен в этом. Я не узнал о них ничего такого, чего бы я не знал час назад. Но теперь я был уверен, что поймаю их.

— Вот почему они загримировались, — сказал я. — О, они могли одеться и по-другому. Вот почему они не хотели, чтобы мы их рассмотрели. Но они совершили ошибку. Теперь мы их найдем.

— Господи, только посмотри на себя, Мэтт. Ты ведешь себя словно старая пожарная собака при сработавшем сигнале тревоги. Как ты собираешься их заполучить, черт побери? Ты ведь по-прежнему не знаешь, кто они такие.

— Я знаю, что это Фрэнк и Джесси.

— Ну и что? Моррисси уже давно пытаются их найти. На самом деле, они пытались заполучить тебя, чтоб ты нашел их. Какое у тебя теперь преимущество?

Я налил себе еще немного «Уайлд Тёрки».

— Когда ты ставишь на машину жучок, а потом собираешься поймать эту машину, то тебе нужны две машины. Одна не справится, а с помощью двух ты сможешь отследить сигнал и нацелиться на него.

— Я не совсем понимаю.

— Это не одно и то же, но довольно близко. Мы столкнулись с ними у Моррисси и столкнулись в подвале церкви Бенсонхерста. Значит, у нас есть две ниточки. Теперь мы сможем нацелиться на них, сможем отследить их сигнал. Два выстрела в потолок — это их чертов фирменный знак. Может, они хотят быть пойманными, расписываясь подобным образом.

— Да, мне их даже жаль, — сказал Скип. — Держу пари, они наложат в штаны. Пока они сделали сто тысяч баксов за месяц. Но они еще не знают, что Мэтт Скаддер Бульдог напал на их след, и бедные ублюдки не потратят из этих денег ни цента.

Глава 21

Меня разбудил телефон. Я сел и сощурился от яркого дневного света. Телефон продолжал звонить.

Я взял трубку. Это оказался Томми Тиллари.

— Мэтт, этот коп был здесь. Он пришел сюда, ты можешь в это поверить?

— Куда?

— В офис, ко мне на работу. Ты его знаешь. По крайней мере, он сказал, что знает тебя. Детектив, очень неприятный человек.

— Я не понимаю, о ком ты говоришь, Томми.

— Я забыл его имя. Он сказал...

— Что он сказал?

— Он сказал, что вы вместе были в моем доме.

— Джек Диболд?

— Верно. Значит, он говорил правду? Вы вместе были в моем доме?

Я потер виски, потянулся и взглянул на часы. Было начало одиннадцатого. Я попытался вспомнить, когда лег спать.

— Мы не приходили туда вместе, — ответил я Томми. — Я был там и осматривался, когда появился он. Я познакомился с ним несколько лет назад.

Все было бесполезно. Я не мог вспомнить, что произошло после того, как я уверил Скипа, что Фрэнк и Джесси проводят свои последние спокойные минуты. Может, я сразу пошел домой, а может, остался с ним пить до рассвета. Я никак не мог вспомнить.

— Мэтт? Он стал цепляться к Кэролин.

— Цепляться к ней?

Дверь в мою комнату была закрыта. Это хороший знак. Значит, я был не так уж пьян, если вспомнил, что нужно запереть дверь. С другой стороны, мои брюки были брошены на стул. Было бы гораздо лучше, если бы они висели в стенном шкафу. Но опять же, они ведь не валялись бесформенной грудой на полу и не были на мне. Великий детектив, анализируя улики, пытается выяснить, насколько пьян он был прошлой ночью.

— Да. Звонил ей пару раз, пришел в ее квартиру. Он постоянно ей намекает, что она, понимаешь ли, выгораживает меня. Мэтт, это все очень расстраивает Кэролин. Плюс ко всему он ставит меня в неловкое положение на работе.

— Я тебя понимаю.

— Мэтт, думаю, ты неплохо его знаешь. Не мог бы ты убедить его отстать от меня?

— Господи, Томми, но как? Полицейский никогда не прекратит расследование убийства ради старого друга.

— О, я не предлагаю ничего, выходящего за рамки, Мэтт. Не пойми меня неправильно. Но расследование убийства — это одно, а оскорбление — совсем другое, ты со мной согласен? — Он не дал мне возможности ответить. — Дело в том, что этот парень наседает на меня. Он вбил себе в голову, что я подлец. Ты мог бы просто поговорить с ним. Скажи ему, что я хороший парень.

Я пытался вспомнить, что рассказывал Джеку о Томми. Вспомнить не смог, но я не думал, что бы мы с ним говорили о характере Тиллари.

— И созвонись с Дрю, ради меня, ладно? Он как раз вчера спрашивал, не слышал ли я от тебя чего-нибудь новенького. Я знаю, что ты вкалываешь на меня, Мэтт, может, и ему стоит это доказать. Держи его в курсе дел, ты ведь меня понимаешь?

— Конечно, Томми.

После того как он повесил трубку, я выпил две таблетки аспирина, запив их водой из-под крана. Потом принял душ и уже почти побрился, когда неожиданно понял, что фактически я согласился поговорить с Джеком о Томми. Теперь я осознал, как талантливо этот сукин сын уговаривает людей купить членство в синдикатах по недвижимости или что он там еще продает. Как все и говорили: он был очень убедителен по телефону.

* * *
Денек выдался ясный, солнце светило даже ярче, чем мне того хотелось. Я заскочил в «Мак Говерн», чтобы выпить стаканчик живительной влаги. Потом купил газету у той женщины на углу, всучил ей доллар и пошел дальше, озаренный ее благословением. Что ж, я его принял. Сейчас мне бы понадобилась любая помощь.

Я сел пить кофе с горячей английской сдобой в «Красном пламени», а заодно и прочитал газету. Меня беспокоило, что я не могу вспомнить, как уходил от Скипа. Я говорил себе, что все не так уж плохо, потому что меня мучает не самое сильное похмелье, но в принципе эти две вещи не взаимосвязаны. Иногда я просыпался с ясной головой, отличным самочувствием и огромным провалом в памяти после ночи дикого пьянства. Бывало, что жуткое похмелье держало меня целый день в постели, хотя накануне я пил мало и не очень крепкие напитки, да и помнил все отлично.

Неважно. Все это чепуха.

Я заказал еще одну чашечку кофе и принялся восстанавливать свои мысли о выслеживании тех двух, кого мы назвали Фрэнки Джесси. Я помнил, как сильно верил во все это, и удивлялся, на чем эта вера была основана. Может, у меня был план; может, меня осенила великолепная идея и я знал, как их выследить? Я посмотрел в свою записную книжку на тот случай, если бы я вдруг ухитрился записать свои мысли, которые теперь успел забыть. Здесь меня ждала неудача. В книжке не было никаких новых записей после тех, что я сделал в баре в Сансет-парк.

Но у меня еще были записи о юношеской карьере Микки-Мауса, когда он избивал педерастов в Виллидже. Очень много детей рабочих увлекаются этим видом «спорта», уверенные, что действуют, пылая праведным гневом, и тем самым подтверждают свою мужественность. Они не понимают, что таким образом пытаются убить ту часть самих себя, которую никогда не осмелятся осознать. Иногда они могут переусердствовать, убив или покалечив голубого. Мне довелось провести парочку арестов такого рода, и в каждом случае парни были поражены серьезностью ситуации и тому, что мы, копы, не на их стороне. Этих ребят шокировала вероятность попасть в тюрьму за свои действия.

Я уж было решил убрать свою записную книжку, но передумал, подошел к таксофонной будке и бросил монетку. Найдя номер Дрю Каплана, я набрал его.

Тут я вспомнил женщину, рассказавшую мне о Микки-Маусе, и порадовался, что нынче утром мне не пришлось увидеть ее яркую одежду.

— Это Скаддер, — сказал я, когда девушка соединила меня с Капланом. — Не знаю, пригодится ли это, но у нас есть несколько фактов, подтверждающих, что наши друзья явно не мальчики из церковного хора.

* * *
После этого разговора я проделал довольно большой путь пешком. Спустившись вниз по 9-й авеню, я заглянул в «Мисс Китти», поздоровался с Джоном Касабианом, но долго там не задержался. Потом я зашел в церковь на 42-й улице, а выйдя оттуда, продолжил свой путь в нижнюю часть города, прошел мимо дальнего входа в автобусный терминал в Порт-Ото-рити, пересек Адскую Кухню и Челси и вошел в Виллидж. Я шел через кварталы, где находились мясные склады, и остановился в баре мясников на углу Вашингтон-стрит и 13-й. Там я немного потолкался среди мужчин в окровавленных фартуках, поглощавших крепкие напитки, которые они потом запивали пивом. Выйдя на улицу, я смотрел на говяжьи и бараньи туши, подвешенные на крюках. В этот жаркий солнечный полдень вокруг них роились сотни мух.

Потом я пошел дальше, спрятался от солнца в угловом бистро на пересечении Джэйн-стрит и 4-й авеню, выпил еще одну порцию в «Куки Бар» на Хадсон-стрит и сел за столик в «Уайт Хорс», чтобы съесть гамбургер и выпить пива.

Все это время я только и делал, что думал.

Клянусь Богом, что не понимаю, как кому-то — и я не исключение — вообще удается что-либо раскрыть. Я, кажется, видел один фильм, в котором герой объяснял, как он что-то раскрывает, сопоставляя данные, пока не появляется решение; тогда у меня было чувство, что я буду делать точно так же.

Но в работе так случается редко. Когда я служил в полиции, большинство моих дел разрешались — если они вообще разрешались — двумя возможными способами. Либо я не знал ответа, пока какая-нибудь новая порция информации не делала его очевидным, либо я знал с самого начала, кто это сделал, и мне нужно было только собрать достаточное количество улик, чтобы доказать это в суде. И существовал крошечный процент дел, когда я действительно вырабатывал решение в ходе следствия, но как — не мог сказать тогда и не смогу сейчас. Я брал то, что у меня есть, и начинал это рассматривать, и так рассматривал и рассматривал, а потом неожиданно видел все то же самое, но в ином свете, и ответ уже был у меня в голове.

Это похоже на собирание пазлов. На какой-то миг ты застреваешь, подбираешь разные кусочки, прикладываешь их то так, то эдак, пока наконец не берешь тот самый кусочек, который наверняка держал в пальцах уже сотни раз. Ты уже вертел его и прикладывал, приставлял то туда, то сюда. Но на этот раз кусочек ложится туда, куда ему положено, и он подходит, хоть ты и готов поклясться, что уже пробовал положить его так минуту назад, — он подходит, а ты просто не замечал очевидного.

Я сидел за столиком в «Уайт Хорс», за столиком, на котором кто-то вырезал свои инициалы, за темным коричневым столиком со стершейся местами лакировкой. Я уже доел свой гамбургер и допил пиво и цедил кофе, добавив туда немного бурбона. Обрывки фраз и образов прокручивались в моей голове. Я слышал, как Нельсон Ферманн рассказывает о людях, имеющих доступ к церковному подвалу. Я видел Билли Кигена, достающего из кармана куртки бумажку с номером и кладущего ее на столик. Я наблюдал за Бобби Русландером, засунувшим в рот свисток. Я видел грешника в желтом парике, Фрэнка или Джесси, нехотя соглашающегося передвинуть мебель. Я смотрел «Мирового парня» с медсестрой Фрэн, а потом шел с ней и ее подругой в «Мисс Китти».

Вот миг, когда я еще не знаю ответа, и вот наступает следующий — и у меня есть ответ.

Не могу сказать, что я сделал что-то особенное, чтобы это случилось. Я ничего не высчитывал, просто собирал кусочки мозаики, примерял их так и эдак, пока неожиданно все не сложилось само собой — кусочек за кусочком, встав на свои места, без каких-либо усилий и туда, куда надо.

Думал ли я об этом прошлой ночью, когда мои мысли неосознанно распутывали все факты, как Пенелопа свое покрывало? Не думаю, хотя природа неосознанного такова, что никогда с уверенностью не можешь сказать, что было, а чего не было. Пришедший ответ был очевиден, точно как в пазлах, когда кусочек подходит, а ты недоумеваешь, почему не увидел этого раньше. Так очевиден, что я почувствовал, будто открыл то, что уже давно знал.

* * *
Я позвонил Нельсону Ферманну. Он не владел нужной мне информацией, но его секретарь дал мне номер телефона, по которому я связался с женщиной, готовой ответить на все мои вопросы.

Потом я собрался было звонить Эдди Коэлеру, но понял, что нахожусь всего в двух кварталах от шестого участка. Я отправился туда и, найдя его на рабочем месте, сказал, что у него есть шанс заработать на оставшуюся часть шляпы, которую я предлагал ему ранее. Он сделал пару звонков, не вставая из-за стола. Когда я уходил, в моей записной книжке появились новые записи.

Сделав несколько звонков из будки телефона-автомата, я дошел до Хадсон-стрит и там поймал такси, чтобы вернуться в верхнюю часть города. Выйдя на углу 11-й авеню и 51-й улицы, я пошел по направлению к реке. Я остановился перед дверью, ведущей к Моррисси, но не стал ни стучать, ни звонить. Вместо этого я прочитал, что написано на рекламном плакате местного театра. «Мирового парня» больше не показывали. Завтра вечером здесь собирались давать пьесу Джона Б. Кина «Мужчина из Клэр». Тут же красовалась фотография актера, который играет главную роль. У него были жесткие рыжие волосы и задумчивое лицо.

Я попытался открыть дверь, ведущую в театр. Она была закрыта. Я постучал в нее, и, когда мне никто не открыл, постучал еще раз. Наконец дверь отворили.

На меня смотрела женщина лет двадцати пяти очень маленького роста.

— Мне очень жаль, — сказала она, — но касса откроется только завтра днем. А сейчас мы в запарке, у нас генеральная репетиция и...

Я ответил ей, что пришел не за билетами.

— Мне нужно пару минут вашего времени, — добавил я.

— Время — это то, что нужно всем, но мне его катастрофически не хватает, — ответила она, не задумываясь, словно это были слова какой-то роли, написанной специально для нее. — Мне очень жаль, — сказала она деловым тоном. — Может, в другой раз.

— Нет, сейчас.

— Господи, что такое? Вы ведь не из полиции, верно? Что мы сделали, забыли кому-нибудь заплатить?

— Я работаю на того парня, что на втором этаже, — ответил я, махнув наверх. — Он бы хотел, чтобы вы мне помогли.

— Мистер Моррисси?

— Его зовут Тим Пэт, если хотите, можете его обо мне спросить. Меня зовут Скаддер.

Из глубины театра донесся голос с явным ирландским акцентом:

— Мэри-Джин, что, ради бога, так тебя задержало?

Она закатила глаза, вздохнула и пропустила меня внутрь.

* * *
Выйдя из ирландского театра, я позвонил Скипу домой и в его бар. Касабиан предположил, что он может быть в тренажерном зале.

Сначала я позвонил в «Армстронг». Но его там не оказалось, он даже не заходил туда, но Дэннис сказал, что заходил кое-кто другой.

— Здесь тебя один парень искал, — сказал он мне.

— Кто?

— Он не назвался.

— Какой он из себя?

— Если бы ты подбирал игроков для игры в копов и грабителей, — сказал он задумчиво, — то на роль грабителя он бы не подошел.

— Он оставил для меня что-нибудь?

— Нет. И чаевых тоже не оставил.

Потом я пошел в тренажерный зал Скипа, находящийся на последнем этаже двухэтажного здания на Бродвее, прямо над гастрономом. Год или два назад здесь был боулинг, но разорился. Возникало ощущение, что этот тренажерный зал тоже долго не проживет. Сейчас здесь двое работали над своим лишним весом. Негр, блестящий от пота, качал пресс на специальной скамье, а его белый партнер придерживал его. Справа крупный мужчина поднимал тяжелые гири обеими руками.

Я нашел Скипа занимающимся на тренажере для мышц рук и спины. Он был в серых спортивных штанах, а футболку снял. Вспотел он жутко. Он работал над мускулами спины, плеч и предплечий. Я стоял в стороне и наблюдал, пока он не закончил упражнения. Когда я позвал его, он обернулся, увидел меня и удивленно улыбнулся. Сделав еще несколько движений на тренажере, он встал и подошел, чтобы пожать мне руку.

— Что случилось? — спросил он. — Как ты меня здесь нашел?

— Твой партнер подсказал.

— Что ж, ты пришел вовремя. Я могу сделать перерыв. Пошли, возьмем мои сигареты.

Здесь нашлось место, где можно было курить: два кресла, стоящие рядом с водоохладителем. Скип закурил свой «Кэмел».

— Эта тренировка очень помогает. Я проснулся сегодня с жуткой головой. Мы ведь здорово выпили прошлой ночью, верно? Ты нормально добрался домой?

— А что, я был ужасно пьян?

— Не сильнее, чем я. Ты был вполне ничего. Разве что все говорил о том, что Фрэнк и Джесси будут отжаты в стиральной машине и что ты готов схватить их.

— Ты считаешь, я был слишком оптимистичен?

— Эй, все в порядке. — Он сделал затяжку. — Я снова начинаю чувствовать себя человеком. Кровь быстрее бежит по венам, а с потом выходит вся отрава — совсем другие чувства. Ты когда-нибудь занимался спортом, Мэтт?

— Давно уже не занимался.

— Но было дело?

— О, сто лет назад. Я какое-то время занимался боксом.

— Ты серьезно? Так ты мог всех послать в нокдаун?

— Это было в старших классах. Я тогда пропадал в спортзалах, тренировался. Потом меня несколько раз поколотили, и я понял, что мне не нравится получать по морде. К тому же на ринге я был неповоротливым, и я чувствовал себя неповоротливым, вот почему мне все это перестало нравиться.

— Поэтому ты пошел на работу, где вместо этого тебе позволили носить пушку.

— А еще жетон и дубинку.

Скип рассмеялся.

— Бегун и боксер, — сказал он. — Только посмотри на нас сейчас. Ты мог бы ходить сюда.

— Ага.

— И?

— Я знаю, кто они.

— Фрэнк и Джесси? Ты шутишь.

— Нет.

— Кто они? И как ты это выяснил? И...

— Я думаю, что нам стоит собраться сегодня вечером всей командой. Скажем, после вашего закрытия.

— Командой? О чем ты?

— Все те, кто колесил с нами по Бруклину той ночью. Нам нужна мужская сила, и нет необходимости втягивать в это новых людей.

— Нам нужна мужская сила? А что мы будем делать?

— Этой ночью ничего, но я бы хотел созвать военный совет. Если, конечно, с тобой все в порядке.

Он затушил сигарету в пепельнице.

— В порядке? Конечно со мной все в порядке. Что ты хочешь? Великолепную семерку? Нет, нас было только пятеро. Великолепная семерка минус двое. Ты, я, Касабиан, Киген и Русландер. Что у нас сегодня, среда? Билли закроется около половины второго, если я хорошенько попрошу его. Я позвоню Бобби и поговорю с Джоном. Ты действительно знаешь, кто они такие?

— Действительно.

— Я имею в виду, что ты знаешь конкретно...

— Абсолютно все, — ответил я. — Имена, адреса, где работают.

— Полный набор. Кто они?

— Я приду в твой офис около двух.

— Ты засранец. А вдруг до этого тебя переедет автобус?

— Тогда эта тайна умрет вместе со мной.

— Ну ты засранец. Я еще покачаю пресс. Хочешь присоединиться ко мне, чтобы размять свои мускулы?

— Нет, — ответил я. — Я хочу пойти выпить.

* * *
Но выпить мне не удалось. Я заглянул в бар, но там оказалось слишком людно, а когда я вернулся в отель, в вестибюле сидел, развалившись в кресле, Джек Диболд.

— Я так и думал, что это был ты, — сказал я.

— Что, этот китайский бармен описал меня?

— Он филиппинец. Он обозвал тебя старым толстяком, который не оставил чаевых.

— Кто дает чаевые барменам?

— Все.

— Ты серьезно? Я оставляю чаевые, когда сижу за столиком, но у барной стойки — никогда. Не думал, что кто-нибудь так делает.

— О, брось. Где ты пьешь, в «Барли Стоун»? В «Белой розе»?

Он посмотрел на меня.

— Ты в отличном настроении. Такой живой и энергичный.

— Что ж, я как раз на полпути к завершению одного дельца.

— О?

— Ты ведь знаешь, как это бывает, когда все встает на свои места и складывается в общую картину? Такой у меня сегодня удачный день.

— Мы говорим не об одном и том же деле, верно?

— Ты вообще ни о чем не говорил, — ответил я. —О каком деле ты... А, Томми? Господи, нет. Я не об этом говорю. В том деле ничего не сдвинулось.

— Я знаю.

Я вспомнил, как начался мой день.

— Он звонил мне этим утром, — сказал я. — Жаловался на тебя.

— Наверное, и сейчас жалуется.

— Он сказал, что ты оскорблял его.

— Да. Но это мне не очень-то помогло.

— Он попросил меня рассказать тебе, какой он хороший парень.

— Это правильно. Ну? Он действительно хороший парень?

— Нет. Он — настоящая задница. Но я могу быть предвзятым.

— Конечно. К тому же он твой клиент.

— Верно.

Джек выбрался из кресла, и мы вышли на улочку перед отелем. На тротуаре спорили водители такси и грузовичка, перевозящего цветы.

— Джек, зачем ты искал меня сегодня? — спросил я.

— Оказался поблизости и решил зайти.

— Ага.

— Вот черт. Я просто подумал, может, у тебя есть что-то новенькое.

— На Тиллари? На него ничего и не может найтись, а если бы я и нашел что-то, он — мой клиент.

— Я имею в виду, может, ты что-то нашел на тех испанских ребяток. — Он вздохнул. — Потому что я начинаю беспокоиться, что мы можем проиграть это дело в суде.

— Серьезно? Но они же признались в ограблении.

— Да, если они будут отвечать только на обвинение в ограблении, то на этом все и закончится. Но в прокуратуре хотят рассматривать это как дело об убийстве, и если дойдет до судебного процесса, то я могу все провалить.

— Но у тебя есть украденные вещи из того дома с совпавшими серийными номерами, есть их отпечатки пальцев, есть...

— Все это дерьмо. Ты же знаешь, как все происходит в суде. Неожиданно может оказаться, что эти украденные вещи не являются очевидным доказательством. Например, окажется, что найденная ворованная пишущая машинка не будет нужна, а будет нужна ворованная счетная машинка. И так далее. Что касается отпечатков пальцев, что ж, один из них был в этом доме три месяца назад, вытаскивал всякий хлам по указанию Тиллари. Вот вам и отпечатки, верно? Я понимаю, что смышленый адвокат может проделать огромные дыры в этом деле. И я подумал, вдруг ты нашел что-то хорошее? Я бы хотел это знать. И твоему клиенту это поможет — если мы посадим Круза и Херреру за решетку, верно?

— Думаю, да. Но у меня ничего нет.

— Совсем ничего?

— Ничего.

* * *
Все закончилось тем, что я привел его в «Армстронг» и купил нам выпивку. Я оставил Дэннису доллар на чай только для того, чтобы посмотреть на реакцию Джека. Потом я вернулся в отель. Оставил дежурному записку с просьбой разбудить меня и на всякий случай поставил будильник.

Приняв душ, я сел на край кровати и посмотрел в окно. Небо темнело, становясь кобальтово-синим, смеркалось очень быстро.

Я лег и, не ожидая того, заснул. Следующее, что я осознал, был звонок телефона. Я не стал брать трубку, и он зазвонил еще раз, потом к нему присоединился мой будильник. Я оделся, плеснул на лицо холодной воды и пошел отрабатывать свои деньги.

Глава 22

Когда я пришел в офис Скипа, они все еще ждали Кигена. Скип приспособил верх шкафа для бумаг под барную стойку, на нем было четыре или пять разных бутылок и ведерко со льдом. Пенопластовый ящик-холодильник, заполненный холодным пивом, стоял на полу. Я спросил, не осталось ли у них кофе. Касабиан ответил, что, наверное, на кухне найдется, и вернулся оттуда, неся в руках закрытый пластиковый термос с кофе, кружку, сливки и сахар. Я налил себе черный кофе, но не стал добавлять туда никакой выпивки — пока.

Едва я успел сделать один глоток, как раздался стук в дверь. Скип пошел открывать и вернулся вместе с Билли.

— Опоздавший Билли Киген, — сказал Бобби, а Касабиан налил пришедшему ирландское виски двенадцатилетней выдержки, которое тот обычно пил в «Армстронге».

Потом народ начал друг друга подкалывать. Но вскоре шутки стихли, и, не дав им возобновиться, я встал и сказал:

— Я хотел бы вам всем кое-что рассказать.

— О страховании жизни, — вставил Бобби Русландер. — Вы когда-нибудь думали об этом, ребята? Вы задумывались над этим?

— Мы со Скипом болтали прошлой ночью, — продолжал я, — и кое-что выяснили. Мы поняли, что уже видели прежде тех двух ребят в париках и с бородами. Пару недель назад именно они ограбили бар Моррисси.

— Но тогда на них были маски из платков, — заметил Бобби. — А в этот раз они носили парики, бороды и маски, как ты можешь утверждать, что это они?

— Это были они, — сказал Скип. — Поверь мне. Два выстрела в потолок, помнишь?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Бобби.

— Бобби и я видели их только на расстоянии этой ночью в понедельник. А ты их не видел вообще, верно, Джон? — сказал Билли. — Конечно, не видел, ты ведь был на другой стороне квартала. А у Моррисси ты был в ночь ограбления? Не помню, чтоб я тебя там видел.

Касабиан ответил, что никогда не был у Моррисси.

— Значит, у троих из нас не может быть никакого мнения по этому поводу, — продолжил Билли. — Если вы говорите, что это были те же парни, тогда отлично. Ну и что с того? Потому что, если я ничего не пропустил, мы по-прежнему не знаем, кто они.

— Мы знаем.

Все посмотрели на меня.

— Я вел себя очень самоуверенно прошлой ночью, говорил Скипу, что мы их поймаем. Уж теперь-то, когда мы знаем, что они провернули оба дела, вычислить их будет просто. Думаю, это были разговоры, навеянные выпитым бурбоном, но в них оказалось немало правды, а сегодня мне повезло. Я знаю, кто они. Скип и я были правы, оба дела провернули одни и те же люди, и я знаю, кто они.

— Куда мы сейчас пойдем? — спросил Бобби. — Что будем делать?

— Это позже, — ответил я. — Сначала я расскажу вам, кто они.

— Мы слушаем.

— Их зовут Гэри Этвуд и Ли Дэвид Катлер. Скип называл их Фрэнк и Джесси, как братьев Джеймс, возможно, он уловил их семейное сходство. Этвуд и Катлер — кузены. Этвуд живет в Вест-Виллидже, районе, где все названия — буквы, на 9-й авеню, между "В" и "С". Катлер живет у своей подружки. Она школьная учительница, а живет на Вашингтонских холмах. Зовут ее Рита Донеджиан.

— Армянка, — сказал Киген. — Может, она твоя кузина, Джон. Наша география все расширяется.

— Как ты их нашел? — спросил Касабиан. — Они и прежде этим занимались? Были подобные дела?

— Не думаю, что на них что-нибудь есть в полиции, — ответил я. — Но этого я не проверял, потому что мне это не представляется важным. У них могут быть членские карточки «Экуити».

— Что?

— Членские карточки профсоюза актеров «Экуити», — сказал я. — Они — актеры.

— Ты шутишь, — сказал Скип.

— Нет.

— Я полнейший тупица. Все сходится. Все чертовски подходит.

— Ты понимаешь?

— Конечно понимаю, — ответил он. — Вот откуда их акцент. Вот почему они казались ирландцами, когда грабили Моррисси. Они не произнесли ни звука, не делали ничего ирландского. Но это чувствовалось, потому что они играли.

Он обернулся и посмотрел на Бобби Русландера.

— Актеры. Я был ограблен чертовыми актеришками.

— Ты был ограблен всего лишь двумя актерами, — уточнил Бобби. — А не всей актерской братией.

— Актеры, — продолжал Скип. — Джон, мы заплатили пятьдесят тысяч долларов двум актерам.

— Но у них в руках были настоящие пушки, — напомнил ему Киген.

— Актеры. Нам нужно было заплатить им бутафорскими деньгами.

Я налил себе еще кофе из термоса и сказал:

— Не знаю, что навело меня на эту мысль. Но это лежало на поверхности. Когда для меня все прояснилось, я уже мог понять, откуда эти мысли возникли. Первое — это общее впечатление: было в них что-то, какое-то ощущение, что мы присутствуем на спектакле. У нас было два разных представления: то, что у Моррисси, отличалось от того, что мы наблюдали в понедельник ночью. Но как только мы выяснили, что это одни и те же парни, разница в их поведении стала заслуживать внимания.

— Но я не понимаю, как ты просчитал, что это именно актеры, — сказал Бобби. — Они просто притворялись.

— Было еще кое-что, — продолжал я. — Они двигались, как люди, профессионально знакомые с техникой движений. Скип заметил, что они могли бы быть танцорами, их движения словно были заранее продуманы. Была еще одна фраза, сказанная одним из них, она так не вязалась с ситуацией, что могла быть характерна только для них — для них, а не для их роли.

— Что за фраза? — спросил Скип. — Я ее слышал?

— В подвале церкви. Когда ты и тот, что в желтом парике, передвигали мебель, расчищая место.

— Помню. И что он сказал?

— Что-то вроде того, что не знает, как к этому отнесется профсоюз.

— Да, я помню, что он это сказал. Это была странная фраза, но я не обратил на нее внимание.

— Я тоже, но зато запомнил. И его голос изменился, когда он произносил ее.

Скип закрыл глаза, вспоминая.

— Ты прав.

— Но почему эта фраза выдает в нем актера? — спросил Бобби. — Она говорит лишь о том, что он — член профсоюза.

— У рабочих сцены очень строгий профсоюз, — ответил я. — Он внимательно следит за тем, чтобы актеры не передвигали декорации или не делали подобной работы, на которую нанимают рабочих сцены. Это была чисто актерская реплика, да и манера произнесения соответствовала.

— Но как ты вышел на них? — спросил Касабиан. — От того факта, что они актеры, до их имен и адресов длинная дорога.

— Уши, — сказал Скип.

Все посмотрели на него.

— Он зарисовал их уши, — сказал Скип, показывая на меня, — в свою записную книжку. Уши очень трудно замаскировать. Не смотрите на меня так, я узнал это из первых рук. Он зарисовал уши этих ребят.

— И что сделал потом? — требовательно спросил Бобби. — Сделал объявление и стал всех осматривать?

— Можно просмотреть альбомы, — предположил Скип. — Просмотреть актерские фотографии и найти нужную пару ушей.

— Когда тебя фотографируют на паспорт, — заметил Билли Киген, — то на этой фотографии должны быть видны оба уха.

— А то что?

— Или тебе не выдадут паспорт.

— Бедный Ван Гог, — сказал Скип. — Человек без гражданства.

— Как ты нашел их? — по-прежнему хотел знать Касабиан. — Ведь не с помощью ушей?

— Нет. Конечно, нет, — ответил я.

— Номер машины! — воскликнул Билли. — Вы забыли про номер машины?

— Эта машина оказалась в списке недавно угнанных машин, — ответил я ему. — Как только я понял, что они — актеры, я снова позвонил в церковь. Я знал, что они выбрали эту церковь не наугад. У них был доступ к тому подвалу, наверное, ключ — по словам пастора, очень много разных организаций имели туда доступ, в обращении было много ключей. Он упомянул, что среди этих организаций был любительский театр, который пользовался подвалом для прослушиваний и репетиций.

— Ага, — сказал кто-то.

— Я позвонил в церковь, чтобы узнать имя кого-нибудь, имеющего отношение к этой труппе. Мне удалось связаться с таким человеком, и я объяснил, что пытаюсь найти актера, который работал с этой труппой в течение последних месяцев. У меня было примерное описание, которое бы подошло к любому из тех двоих. Помните, за исключением разницы в росте, равной двум дюймам, они были похожего телосложения.

— И так ты узнал имя?

— Мне назвали несколько имен. Одним из них оказался Ли Дэвид Катлер.

— И колокольчик зазвонил, — сказал Скип.

— Какой колокольчик? — спросил Касабиан. — Так появилось первое имя, верно? Или я что-то пропустил?

— Нет. Ты прав, — ответил я. — На этом этапе Катлер был лишь одним из нескольких имен в моей записной книжке. Мне нужно было связать это имя с другим преступлением.

— С каким другим преступлением? А, Моррисси. Но как? Они не нанимают в качестве официантов и барменов безработных актеров. Для этого у них трудится вся их семья.

— Что находится на первом этаже, Скип? — спросил я.

— О!

— Ирландский театр, — ответил Билли Киген. — «Данки Репертори Компани» — так они, кажется, называются.

— Я зашел к ним сегодня в полдень. У них шла генеральная репетиция новой пьесы, но я сослался на Тима Пэта и получил несколько минут внимания одной молодой женщины. У них в вестибюле висят портреты — фотографии всех членов труппы. Там изображены только их лица. Она показала мне фотографии тех, кто снимался в разных пьесах, которые они ставили в течение года. Каждая новая пьеса идет у них не очень долго, поэтому за год они поставили несколько представлений.

— И?

— Ли Дэвид Катлер играл в «Скандале» Брайана Фрайэла, эта пьеса шла у них последнюю неделю мая и первую июня. Я узнал его фотографию прежде, чем увидел написанное снизу имя. И еще я узнал на фотографии его кузена. Их семейное сходство еще сильнее, когда они без грима. На самом деле ошибиться невозможно. Наверное, именно это и помогало им получать роли, так как они не были постоянными членами труппы. Они играли двух братьев, там их сходство было кстати.

— Ли Дэвид Катлер, — повторил Скип. — А как имя второго? Что-то типа Этвуд.

— Гэри Этвуд.

— Актеры.

— Верно.

Скип постучал сигаретой по тыльной стороне ладони, потом взял ее в рот и прикурил.

— Актеры. Они играли в пьесе на первом этаже и решили подняться повыше в этом мире, верно? Тут-то им и пришла в голову идея обокрасть Моррисси.

— Наверное. — Я сделал глоток кофе. Бутылка «Уайлд Тёрки» стояла здесь же, на шкафчике для бумаг, и притягивала мой взгляд, но я не хотел, чтобы хоть что-то притупило мое восприятие. Я был рад, что не пью, и также рад, что пьют все остальные. — Они наверняка заходили туда выпить раз или два в течение того времени, что шла их пьеса. Может, они услышали о запирающемся стенном шкафчике, может, видели, как Тим Пэт клал туда деньги или что-нибудь оттуда доставал. Так или иначе, но тем ребятам пришло в голову, что Моррисси легко обокрасть.

— Если останешься жив, чтобы потратить деньги.

— Может, они не знали, что Моррисси стоит бояться. Такое возможно. Может, они начали планировать все это шутки ради, разыгрывали сцену, представляя себя членами какой-нибудь ирландской фракции, молчаливыми вооруженными парнями из старой пьесы о тревожных годах[36]. Потом они увлеклись этой идеей, купили себе оружие и провернули свою постановку.

— Все так просто.

Я пожал плечами.

— А может, они грабили и прежде. Нет причин считать, что у Моррисси был их дебют.

— Думаю, это получше, чем выгуливать за деньги чужих собак или наниматься на временную подработку, — сказал Бобби. — Черт, актеру приходится зарабатывать на жизнь. Может, мне стоит купить себе маску и пистолет?

— Ты бы лучше иногда работал в баре, — ответил Скип. — Идея та же, но не нужно никакой бутафории.

— Но как они вышли на нас? — спросил Касабиан. — Они ошивались здесь, когда работали в ирландском театре?

— Может быть.

— Но это не объясняет, как они узнали о книгах, — сказал он. — Скип, они у нас когда-нибудь работали? Этвуд и Катлер? Мы знаем эти имена?

— Не думаю.

— Я тоже, — согласился я. — Они могли знать этот бар, но это не важно. Они почти наверняка здесь не работали, потому что они не знали, как выглядит Скип.

— Это могло входить в их сценарий, — предположил Скип.

— Возможно. Как я уже сказал, это не так важно. У них был человек внутри, который украл книги и устроил всю эту историю с выкупом.

— Человек внутри?

Я кивнул.

— Ведь мы так и думали с самого начала, помнишь? Вот почему ты нанял меня, Скип. Отчасти для того, чтобы провести обмен без сучка и задоринки, а отчасти чтобы выяснить, кто на самом деле все это организовал.

— Верно.

— Именно с помощью этого человека они заполучили книги, и с помощью него же смогли с тобой связаться. Я знаю, что они никогда не заходили внутрь «Мисс Китти». Им и не нужно было. Для них все устроил кто-то другой.

— Человек внутри.

— Именно так.

— И ты знаешь, кто он?

— Да, — ответил я. — Знаю.

В комнате стало очень тихо. Я обошел стол и взял бутылку «Уайлд Тёрки» со шкафчика. Налив немножко в бокал, я поставил ее обратно. Я держал стакан, но не притрагивался к виски. Мне не столько хотелось выпить, сколько потянуть время и усилить напряжение.

— Тот человек внутри и потом сыграл свою роль, — сказал я. — Он дал знать Этвуду и Катлеру, что у нас есть номер их машины.

— Я думал, что машина была украдена, — сказал Бобби.

— Да, в полицию поступило такое сообщение. Так этот номер попал в список угнанных машин. Она была угнана между пятью и семью часами вечера понедельника от дома на Оушен-Парквэй.

— И что?

— Такое сообщение поступило, и на тот момент я это так и оставил. Но сегодня я сделал то, что надо было сделать сразу, я записал имя владельца машины. Им оказалась Рита Донеджиан.

— Подружка Этвуда, — сказал Скип.

— Катлера. Но разница небольшая.

— Я запутался, — признался Касабиан. — Он украл машину своей подружки? Не понимаю.

— Не зря все дразнят армян, — заметил Киген.

— Они взяли ее машину, — сказал я, — Катлер и Этвуд взяли машину Риты Донеджиан. Позже им позвонил их сообщник и сказал, что у нас есть номер этой машины. Тогда они позвонили в полицию и сообщили, что машина была угнана, они сказали, что это произошло там-то и столько-то часов назад у такого-то дома на Оушен-Парквэй. Сегодня я копнул немного глубже и узнал, что сообщение об угоне поступило только в полночь. Я тогда немного сбился со следа. Ведь в списке угонов хозяином машины была не Рита Донеджиан. Меркьюри был записан на какого-то ирландца, Флаэрти или Фарли, я забыл, да и адресом владельца был указан Оушен-Парквэй. Там еще был номер телефона, но он оказался неверным. К тому же по этому адресу не значилось никакого Флаэрти или Фарли. Поэтому я еще раз позвонил в управление транспорта и выяснил, что эта машина принадлежит Рите Донеджиан, проживающей на бульваре Кабрини, который находится на Вашингтонских холмах, довольно далеко от Оушен-Парквэй, как и от любой другой части Бруклина. — Я выпил немного «Уайлд Тёрки». — Я позвонил Рите Донеджиан и представился полицейским, который проверяет по списку угнанных машин, были ли они возвращены или по-прежнему числятся угнанными. Она сказала, что машина опять у них. Она не думает, что это вообще был угон, просто ее муж немного выпил и забыл, где припарковал машину, но после того как они заявили об угоне, она нашлась в нескольких кварталах от них. Я ответил, что у нас, должно быть, ошибка, так как записано, что машина угнана в Бруклине, а они проживают в верхней части Манхэттена. Она ответила, что все правильно, что они тогда были в гостях у брата ее мужа в Бруклине. Я добавил, что есть ошибка в имени владельца, там записан какой-то Флаэрти, или как его там. Нет, по ее словам, это не ошибка, так зовут брата мужа. Она сделалась излишне болтливой и объяснила, что это не совсем брат ее мужа, на самом деле сестра ее мужа вышла замуж за человека по имени Флаэрти.

— Бедная армянская девушка, — сказал Киген. — Ее ждут неприятности из-за дружка-ирландца. Подумай об этом, Джонни.

— Было хоть что-нибудь из сказанного ею правдой? — спросил Скип.

— Я спросил, верно ли, что ее зовут Рита Донеджиан и что она является владелицей меркьюри «Маркиз» номер LJK-914. Она ответила, что да. Это был единственный раз, когда она сказала правду. Она наврала вагон и маленькую тележку, выгораживая своих. Думаю, она никогда еще не была так изобретательна. У нее нет мужа. Она могла сослаться на Катлера в роли своего мужа, но она назвала его мистер Донеджиан, а единственным мистером Донеджианом был ее отец. Я не хотел на нее слишком давить, чтобы она не заподозрила, будто мой звонок нечто большее, чем обычная рутинная проверка.

— Кто-то позвонил им послетого, как мы заплатили деньги, — сказал Скип. — Сказал, что у нас есть номер машины.

— Верно.

— Но кто мог знать? Мы впятером, кто еще? Киген, тебя, часом, не развезло и ты не рассказал кому ни попадя, как оказался героем и записал номер машины? Так все было?

— Я пошел на исповедь, — сказал Билли, — и рассказал отцу О'Хулиэну.

— Я говорю серьезно, черт побери.

— Я никогда не доверял хитроглазому ублюдку, — ответил Билли.

— Скип, я не думаю, что кто-то кому-то проболтался, — мягко сказал Джон Касабиан. — Я думаю, что понял, к чему клонит Мэтт. Это был один из нас, правильно, Мэтт?

— Один из нас? — спросил Скип. — Один из сидящих здесь?

— Верно, Мэтт?

— Правильно, — сказал я. — И это был Бобби.

Глава 23

Повисла гнетущая тишина, и все смотрели на Бобби. Потом Скип захохотал, так громко, что его смех прокатился по всему помещению.

— Мэтт, черт тебя побери, — сказал он, — ты притащил меня сюда для того, чтобы я купился на это?

— Это правда, Скип.

— Потому что я актер, Мэтт? — Бобби усмехнулся. — Ты считаешь, что все актеры знают друг друга, так же как Билли предположил, что Касабиан должен знать ту школьную учительницу? Господи, да в этом городе актеров, наверное, больше, чем армян.

— Две притесняемые группы, — нараспев произнес Киген, — актеры и армяне, представители обеих практически умирают с голоду.

— Никогда не слышал об этих ребятах, — сказал Бобби. — Этвуд и Катлер? Так их зовут? Никогда не слышал ни одного из этих имен.

— Не трепись, Бобби, — ответил я. — Вместе с Гэри Этвудом ты посещал занятия в Нью-Йоркской академии драматических искусств. А в том спектакле, что шел в прошлом году в театре Галинда на 2-й авеню, ты играл вместе с Ли Дэвидом Катлером.

— Ты говоришь о той пьесе Стриндберга? Шесть представлений перед полупустым залом, когда даже директор не знал, о чем этот спектакль? Так, значит, это Катлер — худой парень, игравший Берндта? Ты о нем говоришь?

Я ничего не ответил.

— Этот Ли обманул меня. Все называли его Дэйв. По-моему, я его припоминаю, но...

— Бобби! Сукин ты сын, ты врешь!

Он обернулся и посмотрел на Скипа.

— Неужели, Артур? Вот что ты думаешь?

— Это то, что я, черт побери, знаю. Я знаю тебя. Я знаю тебя всю свою жизнь. И я знаю, когда ты врешь.

— Этакий ходячий детектор лжи, — Бобби вздохнул. — Получается, что ты прав.

— Я тебе не верю.

— Ну, соберись с мыслями, Артур. С тобой тяжело соглашаться. Либо я вру, либо нет. Как ты хочешь?

— Ты обокрал меня. Ты украл у меня книги, ты пустил меня по ветру. Как ты мог так поступить? Маленький засранец, как ты мог так поступить?

Скип встал. Бобби продолжал сидеть на стуле, держа в руках пустой стакан. Киген и Касабиан сидели по обеим сторонам от него, но, пока шла эта перепалка, они немного отодвинулись в сторону, словно освобождая место. Я стоял справа от Скипа и смотрел на Бобби. Тот молча обдумывал вопрос, словно специально привлекая к себе внимание.

— Черт побери, — ответил он. — Почему кто-то вообще делает это? Мне нужны были деньги.

— Сколько они тебе дали?

— По-правде говоря, совсем немного.

— Сколько?

— Понимаешь, я хотел треть. Они посмеялись над этим. Я попросил десять тысяч, они сказали пять, мы сошлись на семи. — Бобби развел руками. — Из меня никудышный торгаш. Я актер, а не бизнесмен. Разве я знаю, как нужно торговаться?

— Ты предал меня за семь тысяч долларов?

— Послушай, я хотел, чтобы они дали мне больше. Поверь мне.

— Не шути со мной, ублюдок.

— Тогда не подавай мне таких пошлых реплик, дерьмо собачье.

Скип закрыл глаза. На его лбу выступил пот, а жилы на шее вздулись. Он сжимал руки в кулаки, разжимал их и сжимал снова и дышал через рот, словно боксер между раундами.

— Зачем тебе нужны были деньги? — спросил он.

— Ну, моей сестренке нужна операция и...

— Бобби, не шути со мной. Я ведь убью тебя, к черту, клянусь.

— Да? Поверь, мне они были нужны. Мне бы понадобилась операция, потому что мне переломали бы ноги.

— Какого черта ты несешь?

— Я говорю о том, что занял пять тысяч долларов, вложил их в торговлю кокаином и оказался в полном дерьме. Мне нужно было отдавать эти деньги, я ведь занимал их не в банке Чейз-Манхэттен. Я брал эти деньги не у своих друзей. Я одолжил их у парня из Вудсайда, который сказал, что мои ноги — гарантия выплаты.

— Какого черта ты влез в торговлю кокаином?

— Пытался заработать на этом денег. Пытался выбраться из этой дерьмовой жизни.

— Ты говоришь так, словно это — Американская Мечта.

— Это был самый настоящий ночной кошмар. Все пошло прахом. Я по-прежнему был должен деньги, к тому же каждую неделю отстегивал по сто баксов — проценты. Ты знаешь, как все работают. Постоянно приходится платить по сто баксов в неделю, а долг в пять тысяч не уменьшается. Для начала, я не мог отработать свои затраты, не говоря уж об этих ста долларах. Мои долги росли, процент умножался на процент, так и ушли семь тысяч, которые я получил от Катлера и Этвуда. Я заплатил шесть тысяч, чтобы от меня отстали наркоторговцы, погасил некоторые свои долги и положил пару сотен баксов в свой кошелек. Вот и все, что осталось. — Бобби пожал плечами. — Легко пришли, легко ушли, верно?

Скип взял сигарету в рот и нащупал зажигалку. Он уронил ее и, когда наклонялся, чтобы подобрать, случайно загнал ее под стол. Касабиан положил руку ему на плечо, чтобы успокоить, потом зажег спичку и дал прикурить. Билли Киген опустился на пол, посмотрел вокруг и нашел зажигалку.

— Ты знаешь, во сколько ты мне обошелся? — спросил Скип.

— Я стоил тебе двадцать тысяч, а Джону тридцать.

— Ты стоил мне двадцать пять. Сейчас пять тысяч я должен Джону, и он знает, что получит их обратно.

— Как скажешь.

— Ты стоил нам пятьдесят тысяч чертовых долларов, только для того, чтобы самому остаться с семью. О чем я говорю? Ты стоил нам пятьдесят тысяч долларов, чтобы самому остаться ни с чем.

— Я же говорил, что моя голова не для бизнеса.

— У тебя совсем нет головы, Бобби. Тебе были нужны деньги, ты мог бы продать своих друзей Тиму Пэту за десять тысяч. Это обещанная награда, которая на три тысячи больше, чем ты получил.

— Я не мог их предать.

— Нет. Конечно нет. Но ты смог пустить меня и Джона по ветру, верно?

Бобби пожал плечами.

Скип бросил сигарету на пол и наступил на нее.

— Тебе нужны были деньги, — сказал он, — почему ты не пришел и не попросил их у меня? Ты мог бы просто рассказать мне все это? Ты мог бы прийти до того, как залез в это дерьмо. Или, если уже влез и тебе нужны были деньги, мог бы прийти ко мне.

— Я не хотел просить у тебя деньги.

— Ты не хотел просить у меня. Значит, украсть у меня — это нормально, а просить ты не хотел.

— Да, все правильно, Артур. — Бобби откинул голову назад. — Я не хотел у тебя просить.

— Я тебе когда-нибудь отказывал?

— Нет.

— Я тебя когда-нибудь упрекал?

— Да.

— Когда?

— Все время. Пусть актер немного поиграет в бармена. Пусть актер немного постоит за стойкой, будем надеяться, что он нас всех не разорит. Ты всегда много шутил по поводу моей профессии. Я — твоя маленькая заводная игрушка, твой чертов домашний актерчик.

— Ты же не думаешь, что я не воспринимал твою профессию всерьез?

— Конечно не воспринимал.

— Не могу поверить, что слышу это. То дерьмо, в котором ты играл на 2-й авеню, чертов Стриндберг, — сколько людей я привел посмотреть эту пьесу? Во всем зале было двадцать пять человек зрителей, и двадцать из них привел я.

— Чтобы показать своего домашнего актеришку. «То дерьмо, в котором ты играл...» Вот как серьезно ты относишься к моей игре, малыш Скиппи. Это настоящая поддержка.

— Я не могу поверить в это. Ты ненавидишь меня, — Скип оглядел всех нас. — Он ненавидит меня.

Бобби просто смотрел на него.

— Ты сделал это, чтобы отыграться на мне. Вот и все.

— Я сделал это из-за денег.

— Я бы дал тебе эти чертовы деньги.

— У тебя я не хотел их брать.

— Ты не хотел их брать у меня. А откуда они, по твоему мнению, пришли, подонок? От Бога что ли? Ты думаешь, они упали с неба?

— Я посчитал, что заслужил их.

— Ты что?

Бобби пожал плечами.

— Как уже сказал, я посчитал, что заслужил их. Я их заработал. Я провел с тобой уйму времени с того дня, как выкрал те книги. Я был с тобой в ту ночь понедельника, все время на сцене. А ты ничего не заподозрил. Это не самая худшая игра, которую кто-либо когда-либо устраивал.

— Просто актерская игра.

— Ты можешь посмотреть на все с этой стороны.

— Иуда тоже очень неплохо сыграл. Его выдвинули в номинацию на «Оскар», но он не смог присутствовать на церемонии вручения.

— Из тебя вышел очень забавный Иисус, Артур. Ты не подходишь на эту роль.

— Я не понимаю. — Скип мрачно смотрел на Бобби. — Тебе даже не стыдно.

— А это сделало бы тебя счастливым? Немного притворного стыда?

— Ты думаешь, что все правильно? Правильно подвергнуть лучшего друга таким испытаниям, стоить ему кучу денег? Правильно украсть у него?

— А ты никогда не крал, верно, Артур?

— О чем ты говоришь?

— А как у тебя оказались двадцать тысяч, Артур? Что ты делал, экономил на завтраках?

— Мы скрывали доходы, это ни для кого не секрет. Ты имеешь в виду, что я обкрадывал правительство? Покажи мне кого-нибудь, кто так не делает.

— А как ты получил деньги, чтобы открыть этот бар? Как ты и Джон смогли открыть его? Тоже утаивали доходы? Чаевые, которые не указывали в декларации?

— Ну и?

— Чушь! Ты работал барменом у Джека Болкина и греб там обеими руками. Только что пустую тару не сдавал. Ты столько там нахапал, что просто диву даешься, как Болкину не пришлось закрыть свою лавочку.

— Он делал хорошие деньги.

— Да, и ты тоже. Ты крал, Джон крал там, где работал, — и смотри: вы вдвоем наворовали достаточно, чтобы открыть свой бар. Говоришь об Американской Мечте? Вот она, Американская Мечта. Обкрадывать своего босса до тех пор, пока не сможешь открыть свое собственное заведение.

Скип сказал что-то неразборчивое.

— Что? Я не слышу тебя, Артур?

— Я сказал, что все бармены крадут. От них другого и не ждут.

— Поэтому все по-честному, верно?

— Я не продавал Болкина. Я зарабатывал для него деньги. Ты можешь считать меня кем угодно, Бобби, но это не сделает из меня такого подонка, как ты.

— Нет, ты святой, Артур.

— Господи, — простонал Скип, — я не знаю, что делать. Я не знаю, что буду делать.

— Я знаю. Ты ничего не будешь делать.

— Нет?

Бобби покачал головой.

— А что ты сделаешь? Возьмешь из бара пистолет, придешь сюда и выстрелишь в меня? Ты не сможешь этого сделать.

— А следовало бы.

— Да, но этого не случится. Хочешь ударить меня? Да ты уже даже не злишься на меня, Артур. Тебе только кажется, что ты лопнешь от злости. А на самом деле никакой злости в тебе нет. Нет — и все тут.

— Я...

— Послушайте, я устал, — сказал Бобби. — Я собираюсь сегодня пораньше лечь спать, если никто не возражает. Ребята, я как-нибудь верну эти деньги. Все пятьдесят тысяч. Когда стану звездой, понимаете? У меня для этого есть все шансы.

— Бобби...

— Увидимся, — сказал он.

* * *
После того как мы втроем проводили Скипа за угол и попрощались с ним, Джон Касабиан поймал такси и уехал к себе. Я стоял на углу с Билли Кигеном и говорил ему, что сделал ошибку, что мне не стоило говорить Скипу всего, что я узнал.

— Нет, — ответил он. — Тебе нужно было это сделать.

— Теперь он знает, что его лучший друг его ненавидит. — Я обернулся и посмотрел на Парк-Вандом. — Скип живет высоковато. Надеюсь, он не решит выброситься из окна.

— Он не такой человек.

— Думаю, да.

— Тебе нужно было все ему рассказать, — повторил Билли Киген. — Ты думаешь, стоило позволить ему и дальше считать Бобби лучшим другом? Это незнание ничего хорошего бы не принесло. Что ты сделал — вскрыл нарыв. Сейчас он болит чертовски сильно, но залечится. А оставь его — вышло бы хуже.

— Наверное.

— Точно. Если бы Бобби вышел сухим, он сделал бы что-нибудь еще. Он бы продолжал, пока Скип все не узнал. Бобби было бы недостаточно обмануть Дево, ему было бы нужно утереть ему нос. Понимаешь, о чем я?

— Да.

— Я прав?

— Наверное. Билли, я хочу послушать эту песню.

— А?

— Про священный кабак, который «бросает разум на утесы». Ту, что ты ставил для меня.

— "Последний звонок".

— Ты не против?

— Пойдем-пойдем. Пропустим по рюмочке.

Но выпили мы не много. Я пришел к нему домой, и он ставил мне эту песню пять-шесть раз. Мы немного поболтали, но в основном слушали песню. Когда я уходил, Билли еще раз повторил, что я правильно сделал, когда раскрыл Бобби Русландера. Но я по-прежнему не был уверен, что это так.

Глава 24

На следующий день я проснулся поздно. Накануне вечером я вместе с Дэнни Бой Беллом и его двумя друзьями ездил на матч по боксу в Саннисайд-Гарденз в Квинс. Выступал парень-средневес из микрорайона Бедфорд-Стайвесант, и, насколько я понял, друзья Дэнни Боя собирались принять участие в его судьбе. Парень выиграл легко, но бой вел не особенно интересно.

Следующий день был пятницей, я как раз обедал, правда поздновато, в «Армстронге», когда сюда пришел Скип и сел выпить со мной пива. Он только что ушел из тренажерного зала, и его мучила жажда.

— Господи, я сегодня был силен, — сказал он. — Вся злость пошла прямо в мускулы. Я мог бы поднять их потолок. Мэтт, я относился к нему свысока?

— О чем ты говоришь?

— О всем том дерьме — что я сделал из него домашнего актеришку. Это правда?

— Думаю, он просто искал способ, чтобы оправдать сделанное.

— Не знаю, — ответил Скип. — Может, я делал так, как он сказал. Помнишь, как тебе не понравилось, что я оплатил твой счет в баре?

— Ну и?

— Может, я так и с ним поступал, только в большей степени. — Он прикурил сигарету и закашлялся. — Черт побери, этот парень — подонок. Вот и все. Я собираюсь просто забыть все это.

— А что еще ты можешь сделать?

— Хотел бы я знать. Он заплатит мне, когда станет богатым и знаменитым, эта часть мне понравилась. Есть какой-нибудь способ вытянуть наши денежки из тех двух сволочей? Мы ведь знаем, кто они.

— Но чем ты им можешь пригрозить?

— Не знаю. По-моему, ничем. Тогда ты собрал всех для военного совета, но это было лишь инсценировкой, верно? Ты хотел, чтобы все были рядом, когда откроется правда про Бобби.

— Мне это казалось хорошей идеей.

— Да. Может, стоит собрать военный совет, или как ты его еще там называешь, и придумать способ оглушить этих актеров мешком с песком и вернуть наши деньги?..

— Не вижу никакой возможности.

— Я тоже. Что я сделаю — ограблю ограбивших меня парней? Это уж точно не мой стиль. И дело в том, что это — всего лишь деньги. Они лежали у меня в банке, и я никак их не использовал. Теперь их там нет. Что это изменило в моей жизни? Ты понимаешь, о чем я?

— Думаю, да.

— Я только хотел бы, чтобы это перестало мучить меня, — добавил он, — потому что вся ситуация крутится, и крутится, и крутится в моей голове. Только бы забыть все это.

* * *
На выходные ко мне приехали сыновья. Это должны были быть наши последние совместные выходные перед их отъездом в лагерь. Я снял их с поезда в субботу утром, а посадил на обратный в воскресенье вечером. Мы вместе ходили в кино, это я помню. По-моему, мы еще облазили Уолл-стрит и Фултонский рыбный рынок, но это могло быть и в другой уик-энд. Сейчас очень трудно отличить один от другого.

Ночь воскресенья я провел в Виллидже и не возвращался к себе в отель почти до рассвета. Телефон прервал мой неприятный сон: я пытался спуститься вниз по опасной узкой лестнице, но никак не мог достигнуть земли.

Я снял трубку. Хриплый голос сказал:

— Ну, это не совсем то решение, которого я ожидал, но, по-крайней мере, мы не проиграем это дело в суде.

— Кто говорит?

— Джек Диболд. Что с тобой? Такое ощущение, что ты еще спишь.

— Только что проснулся, — ответил я. — О чем ты говорил?

— Ты еще не видел газет?

— Я спал. Что...

— Знаешь, который сейчас час? Почти полдень. Ты спишь, как сутенер, сукин ты сын.

— Господи, — простонал я.

— Купи газету, — продолжал Джек. — Я перезвоню тебе через час.

* * *
В «Ньюс» на первой странице красовался заголовок: «Подозреваемый в убийстве повесился в тюрьме», сама статья была на третьей странице.

Мигелито Круз изорвал свою одежду на полоски, связал их в некое подобие веревки, потом вскарабкался на боковую спинку своей железной кровати, сделал из веревки петлю, протянул ее через трубу на потолке и прыгнул со своей кровати в мир иной.

Джек Диболд так мне и не перезвонил, но шестичасовые вечерние новости по телевизору предоставили всю информацию по этому делу. Узнавший о смерти друга Энджел Херрера отказался от их первоначальной версии ограбления и признал, что они с Крузом сами задумали и провели ограбление в доме Тиллари. Это Мигелито услышал шум на втором этаже, схватил по дороге нож с кухни и пошел проверить. Он зарезал женщину, а Херрера в ужасе смотрел на это. Мигелито всегда был излишне вспыльчивым, сказал Херрера, но они были друзьями, даже кузенами, поэтому состряпали всю ту историю, чтобы выгородить Мигелито. Но теперь Круз мертв, и Херрера смог признаться в том, как все было на самом деле.

* * *
Как ни странно, меня что-то толкало поехать в Сансет-парк. С делом было покончено, причем для всех, но я чувствовал, что мне придется поболтаться по барам на 4-й авеню и потрудиться, угощая дам ромовыми коктейлями и поглощая гигантское количество чипсов.

Конечно, я туда не поехал. Я даже всерьез над этим не думал. Было только чувство, что мне стоит так поступить.

Этим вечером я сидел в «Армстронге». Пил я не много и не очень быстро, но и не сидел просто так. А когда около десяти тридцати — одиннадцати открылась дверь, я знал, кто пришел, даже не оборачиваясь. Томми Тиллари, приодетый и свежевыбритый, впервые появился в «Армстронге» с того времени, как убили его жену.

— Эй, посмотрите, кто вернулся, — выкрикнул он и широко улыбнулся.

Завсегдатаи стремились пожать ему руку. Билли стоял за стойкой, ему не пришлось ставить выпивку для героя дня, так как Томми настаивал на том, что угощает всех присутствующих. Это был очень широкий жест, потому что в помещении находилось человек тридцать — сорок, но я думаю, что Томми не заботило бы, даже будь здесь четыреста посетителей.

Я остался за своим столиком, не мешая остальным толпиться вокруг него, но он прошел ко мне и положил руку на плечо.

— Этот человек, — объявил он, — самый лучший детектив на свете.

Потом он обратился к Билли:

— Он сегодня ни за что не платит. Он не может купить себе выпить, не может заплатить за кофе, и, если он пойдет в платный туалет, пока я здесь, он не должен сам за него платить.

— Туалет пока еще бесплатный, — ответил Билли. — Но не стоит подавать Джимми этой идеи.

— О, только не говори мне, что он об этом не думал, — сказал Томми. — Мэтт, мой мальчик, я люблю тебя. Я был в ужасном положении, мир рушился вокруг меня, но ты мне помог.

Какого черта, что я такого сделал? Я не вешал Мигелито Круза и не выманивал признание из Энджела Херреры. Я даже их не видел. Но я брал его деньги, а теперь все выглядело так, словно я позволял ему покупать мне выпивку.

Не знаю, как долго мы здесь оставались. Что странно, пил я все медленнее, в то время как Томми набирал обороты. Я удивлялся, почему он не пришел с Кэролин. Не думаю, что теперь, когда дело закрыто, его как-то волновали внешние приличия. И я думал, что она может зайти, ведь этот бар находился рядом с ее домом, и она частенько заходила сюда сама по себе.

Через некоторое время Томми вытащил меня из «Армстронга», возможно, не я один думал, что Кэролин может появиться.

— Время праздновать, — сказал он мне. — Мы не собираемся торчать в одном месте, пока не пустим корни. Нужно убираться отсюда и немного покуролесить.

Он был на своем бьюике, а я просто составил ему компанию. Сначала мы заскочили в шумный греческий ресторанчик на Ист-Сайде, где все официанты были похожи на киллеров мафии. Потом было несколько модных баров встреч, включая тот, которым владел Джек Болкин и где Скип, по словам Русландера, наворовал достаточно денег, чтобы открыть «Мисс Китти». Была в конце концов и мрачная пивнушка в Виллидже, которая напомнила мне норвежский бар «Фьорд» в Сансет-парк. В то время я достаточно хорошо знал все бары в Виллидже, но в этом побывал впервые, Я так и не смог найти его потом снова. Может, он находился не в Виллидже, а где-нибудь в Челси. Томми был за рулем, поэтому я не обращал внимания на дорогу.

Где бы эта пивнушка ни находилась, она оказалась довольно спокойным местом, где можно было поговорить. Я спросил Томми, что я такого сделал, чтобы заслужить столь высокую похвалу. Один парень повесился, а другой признался, но какую роль в этом играл я?

— Дело в том, что ты раздобыл, — ответил он.

— А что я раздобыл? Мне нужно было бы принести тебе их ногти, чтобы вы смогли провести с ними какой-нибудь ритуал вуду.

— О Крузе и гомосексуалистах.

— Ему грозило обвинение в убийстве. Он бы не повесился, испугавшись, что его посадят за избиение гомиков, когда он еще был подростком.

Томми сделал глоток скотча.

— Пару дней назад к Крузу в очереди у раздаточной подошел черномазый парень, — начал рассказывать Томми. — Огромный негритос, сложенный, словно здание Сигрэм. «Подожди, пока тебя переведут в Грин-Хэвен, — сказал он Крузу. — Все тамошние крутые ребята мечтают сделать из тебя подружку. Твоему доктору придется делать тебе новую задницу, когда ты выйдешь на свободу».

Я молчал.

— Каплан, — продолжал Томми, — поговорил с кем-то, кто поговорил еще с кем-то — такие дела. Круз хорошенько подумал над тем, каково быть резиновой бабой в тюрьме для половины сидящих в ней негров, и следующая новость, которую мы узнали, — что злобный маленький ублюдок танцует в воздухе. И поделом!

Я едва мог дышать. Пока Томми ходил за новыми порциями выпивки, я немного успокоился. Так и не прикоснувшись к тому, что стояло передо мной, я все-таки позволил ему купить нам выпить еще.

После того, как он вернулся, я сказал:

— А Херрера?

— Он изменил свои показания. Полностью признался.

— И свалил убийство на Круза?

— Почему бы и нет? Круз явно не будет возражать. Возможно, убил Круз, но кто точно знает, кто из них это сделал. Да и кого это волнует? Суть в том, что ты дал нам способ надавить на них.

— Что касается Круза, — сказал я, — это заставило его повеситься.

— Еще и Херрера. Те его ребятишки в Пуэрто-Рико. Дрю поговорил с его адвокатом, а адвокат поговорил с Херрерой. Мы передали вот что: ты обвиняешься в краже, которую ты совершил, но может быть, и в убийстве. Но если ты рассказываешь правдивую историю, то получишь меньший срок и к тому же этот добрый мистер Тиллариоставит все в прошлом и будет каждый месяц посылать чек твоим ребятишкам и жене в Сэнтурс.

У барной стойки двое пожилых мужчин обсуждали бой между Луисом и Шмелингом — по-моему, их второй бой, когда Луис неторопливо избивал немецкого чемпиона. Один из стариков молотил воздух кулаками для пущей наглядности.

— Кто убил твою жену? — спросил я.

— Тот или другой. Если спросишь, что я думаю, то это — Круз. У него такие маленькие глаза-бусинки, когда смотришь в них — видишь перед собой убийцу.

— Когда ты видел его так близко?

— Когда они приходили ко мне домой. В тот первый раз, когда очищали от хлама подвал и чердак. Я говорил тебе, что они выносили для меня оттуда вещи?

— Говорил.

— Не во второй же раз, когда они меня обчистили.

Томми широко улыбнулся, но я продолжал пристально смотреть на него, и улыбка скоро погасла.

— На тебя работал Херрера, — сказал я. — Но ты никогда не встречался с Крузом.

— Круз тоже приходил, чтобы помочь.

— Ты никогда не говорил об этом прежде.

— Должен был, Мэтт. Или я как-то это выпустил. В любом случае, какое это имеет значение?

— Круз никогда не занимался физическим трудом, — ответил я. — Он не стал бы вытаскивать вещи. Когда ты мог рассмотреть его глаза?

— Господи Иисусе! Может быть, на фотографиях в газетах, может, у меня только возникло такое чувство, что я видел его. Оставь это, ладно? Какие бы у него ни были глаза, они больше ничего не видят.

— Кто убил ее, Томми?

— Эй, я разве не сказал, давай оставим эту тему.

— Ответь на мой вопрос.

— Я уже ответил на него.

— Ты убил ее, верно?

— Ты что, сошел с ума? И говори потише, ради бога. Тебя могут услышать.

— Ты убил свою жену.

— Круз убил ее, и Херрера в этом поклялся. Для тебя этого недостаточно? Твой чертов друг полицейский проверил мое алиби вдоль и поперек, словно мартышка, ищущая вшей. Я не мог ее убить.

— Конечно мог.

— Хм?

Вертящийся стул, вид из окна на Оулс-Хэд-парк. Запах пыли и перекрывающий его запах маленьких белых цветочков.

— Ландыш, — сказал я.

— Что?

— Вот как ты это сделал.

— О чем ты говоришь?

— Третий этаж, комната, где жила ее тетя. Я помню, что там пахло духами твоей жены. Я тогда подумал, что принес этот запах с собой, после того как побывал в ее спальне, но это не так. Твоя жена была наверху, я чувствовал запах ее духов. Вот почему меня удерживала та комната. Я чувствовал там ее присутствие, комната пыталась сказать мне что-то, а я не мог понять.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Знаешь, в чем дело, Мэтт? Ты немного пьян, вот и все. Ты сегодня проснешься и...

— Ты ушел из офиса в конце рабочего дня, рванул домой в Бэй-Ридж и уложил ее на третьем этаже. Что ты с ней сделал, накачал снотворным? Наверное, ты крепко связал ее, заткнул рот кляпом и оставил лежать без сознания. Потом ты рванул обратно в Манхэттен и пошел ужинать с Кэролин.

— Я не слушаю все это дерьмо.

— Херрера и Круз нарисовались около полуночи, так, как ты и устроил. Они думали, что грабят пустой дом. Твоя жена была спрятана на третьем этаже, а у них не было причин туда подниматься. Возможно, ты на всякий случай закрыл дверь. Они взяли все, что хотели, и ушли домой, полагая, что это самый безопасный и легкий способ заработать деньги, который им когда-либо предоставлялся.

Я взял свой стакан. Когда я вспомнил, что мне его купил Тиллари, то хотел было поставить его на место, но решил, что это нелепо. Так же как деньги не знают своих владельцев, так и виски никогда не помнит, кто за него заплатил.

Я выпил.

— Через пару часов ты запрыгнул в свою машину, — продолжал я, — и снова рванул в Бэй-Ридж. Может, ты что-то подсыпал в выпивку Кэролин, чтобы она вырубилась. Тебе нужен был только один час — полтора, а в твоем алиби достаточно места, чтобы найти лишних девяносто минут. Дорога не заняла у тебя много времени, только не в это время суток. Никто не видел, как ты подъехал. Тебе нужно было только подняться на третий этаж, снести свою жену вниз по лестнице, зарезать ее, избавиться от ножа и вернуться назад. Вот как ты сделал это, Томми. Верно?

— В тебе полно дерьма, ты это знаешь?

— Скажи мне, что не убивал ее.

— Я уже говорил тебе.

— Скажи снова.

— Я не убивал ее, Мэтт. Я никого не убивал.

— Еще раз.

— Да что с тобой? Я не убивал ее. Господи, ты помог мне доказать это, а теперь пытаешься все исказить и свалить на меня. Клянусь Богом, я не убивал ее.

— Я тебе не верю.

Мужчина у барной стойки говорил о Роки Марсиано. Это был самый лучший боец из всех живущих, говорил он. Он не был симпатичным, не был популярным, но, что забавно, всегда стоял на ногах к концу боя, а его соперник — нет.

— О Господи, — сказал Томми.

Он закрыл глаза и положил голову на руки, глубоко вздохнул, потом поднял глаза и сказал:

— Знаешь, что забавно в моем случае? По телефону я такой же замечательный торговец, как Марсиано — боец. Я самый лучший, насколько хватает воображения. Я мог бы продать песок арабам, я мог бы продать снег зимой. Но лицом к лицу ничего не выходит. Если бы не телефон, я бы с трудом смог зарабатывать на жизнь. Ты понимаешь почему?

— Скажи мне.

— Клянусь, не знаю. Думаю, дело в моем лице, в складках вокруг глаз и рта. Яне знаю. По телефону я легко убеждаю. Я разговариваю с незнакомцем, я не знаю, кто он и как выглядит, а он не видит меня. А лицом к лицу или с тем, кто меня знает, совсем другая история, — он взглянул на меня, но избегал смотреть в глаза. — Если бы мы говорили по телефону, ты бы купился на все, что я тебе говорю.

— Возможно.

— Это, черт возьми, точно. Слово за слово, и ты бы купился абсолютно на все. Мэтт, поддавшись твоей логике, я говорю, что я убил ее. Это был несчастный случай, импульс, мы оба были расстроены из-за ограбления, у меня и так были проблемы и...

— Ты все спланировал, Томми. Все было просчитано и спланировано.

— Вся эта история, которую ты рассказал, то, как ты все это выяснил, — ты ничего не сможешь доказать.

Я ничего не ответил.

— И ты помог мне, не забудь об этом.

— Не забуду.

— И я за это не сяду, с твоей помощью или без нее, Мэтт. Дело не дойдет до суда. А если и дойдет, то я его выиграю. Все, что у тебя есть, — бред. И знаешь что?

— Что?

— Все, что мы наговорили сегодня, — это пьяная болтовня, твоя выпивка и моя выпивка, две бутылки виски поговорили друг с другом. Вот и все. Придет утро, мы забудем все, что было сказано этой ночью. Я никого не убивал, ты ничего подобного не говорил, все круто, а мы по-прежнему приятели. Верно? Верно?

Я молча смотрел на него.

Глава 25

Тот разговор с Тиллари произошел в понедельник ночью. Не помню точно, когда я говорил с Джеком Диболдом, по-моему во вторник или в среду. Я пытался застать его в участке, но поговорить с ним получилось только у него дома. Мы с ним немного в шутку поспорили, потом я сказал:

— Знаешь, а я понял, как он мог это сделать.

— Где ты был раньше? У нас один повесившийся, а второй во всем признался, теперь все это стало историей.

— Я знаю, но выслушай меня.

И я объяснил, просто как пример чистой логики, как Томми Тиллари мог убить свою жену. Мне пришлось повторить все дважды, прежде чем Джек смог все понять, но даже тогда это объяснение его не вдохновило.

— Не знаю, — сказал он. — Все слишком сложно. По-твоему, она пролежала на чердаке сколько: восемь — десять часов? Это слишком много, к тому же за ней никто не присматривал. Предположим, что она бы встала и освободилась. Тогда ему пришлось бы спасать свою задницу, верно?

— Но не за убийство. Она могла бы подать в суд за то, что он ее связал, но когда у нас какой-нибудь муж попадал за это в тюрьму?

— Да, он не рисковал, пока не убил ее. А потом она уже мертва и ничего не может рассказать. Я понимаю, о чем ты говоришь. Даже так, Мэтт, это все очень надуманно, ты не замечаешь?

— Ну, я просто придумал способ, которым он смог бы все провернуть.

— В реальной жизни никогда так не происходит.

— Думаю, ты прав.

— А если бы оно так и было, с этим все равно в суд не пойдешь. Смотри, как долго ты мне все это объяснял, а я ведь вел это дело. Если ты попытаешься рассказать все большому жюри, то какой-нибудь адвокат-проныра будет перебивать тебя каждые тридцать секунд протестом. Что любят присяжные? Они любят кого-нибудь с грязными волосами, кожей оливкового цвета, с ножом в руке и кровью на рубашке, вот что они любят.

— Да.

— В любом случае, все это уже история. Знаешь, чем я сейчас занимаюсь? Семьей из Боро-парк. Читал об этом?

— Ортодоксальные евреи?

— Три ортодоксальных еврея: мама, папа, сын. Папа с бородой, кудрявый сынишка, все сидели за обеденным столом и были убиты выстрелом в затылок. Вот чем я занимаюсь. Что касается Томми Тиллари, то меня он сейчас не волнует, даже если бы он убил обоих Кеннеди.

— Что ж, это была только идея, — сказал я.

— И весьма интересная, скажу тебе. Но не очень реалистичная, а даже если и нет, то у кого есть для этого дела время? Понимаешь?

Я решил, что мне пора напиться. Оба моих дела были закрыты, хотя и неудовлетворительно для меня. Сыновья направлялись в лагерь. Гостиница была оплачена, как и счета в барах, к тому же некоторая сумма лежала в банке. У меня были, так мне казалось, все причины, чтобы отдохнуть с недельку и покутить.

Но мое тело знало лучше, что делать, и хотя трезвым я не оставался, но и не пускался в запой, которого, по собственному мнению, заслуживал. Двумя днями позже я как раз пил кофе с бурбоном за своим столиком у «Армстронга», когда вошел Скип Дево.

Он кивнул мне от дверей и подошел к барной стойке. Заказав себе рюмочку, он там же ее и выпил. Потом подошел к моему столику, отодвинул стул и плюхнулся на него.

— Вот, — сказал он и положил на стол передо мной конверт из коричневой манильской бумаги. Такой маленький конверт, похожий на те, что дают в банке.

— Что это? — спросил я.

— Для тебя.

Я открыл его. Внутри лежали деньги. Я вытащил пачку банкнот и разложил их веером.

— Ради бога, — сказал он, — не делай так. Или ты хочешь, чтобы все решили проводить тебя до дома? Убери в карман, пересчитаешь у себя дома.

— Что это?

— Твоя часть. Убери ее, ладно?

— Моя часть чего?

Он вздохнул, недовольный мной. Потом прикурил и стал сердито затягиваться, отворачивая голову так, чтобы выдыхаемый дым не шел мне в лицо.

— Твоя часть от десяти тысяч, — сказал он. — Тебе причитается половина. Половина от десяти тысяч — пять тысяч, эти пять и лежат в конверте, и ты нам обоим очень поможешь, если уберешь этот конверт к чертовой матери.

— Это часть каких денег, Скип?

— Вознаграждения.

— Какого вознаграждения?

Он вызывающе посмотрел на меня.

— Ну я же должен был что-нибудь вернуть, правильно? Так не было никакой возможности взять деньги у тех ублюдков, верно?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь?

— Этвуд и Катлер. Я продал их Тиму Пэту. За вознаграждение.

Я посмотрел на него.

— Я не мог пойти к ним и попросить вернуть мне деньги. Я не мог вытянуть ни цента с этого засранца Русландера, он уже все их истратил. Я пошел и поговорил с Тимом Пэтом, спросил, хочет ли он еще с братьями выплатить обещанное вознаграждение. Его глаза засверкали, словно чертовы звезды. Я дал ему имена и адреса и думал, что он меня расцелует.

Я положил конверт обратно на стол и подтолкнул его к Скипу. Он толкнул его обратно.

— Это не мое, Скип.

— Твое. Я уже сказал Тиму Пэту, что половина принадлежит тебе, что ты проделал всю работу. Возьми их.

— Я не хочу. Я уже получил деньги за то, что сделал. Информация принадлежит тебе, ты ее купил. Если ты решил продать ее Моррисси, то это только твое вознаграждение.

Скип сделал еще одну затяжку.

— Я уже отдал половину Касабиану. Те пять тысяч, что я был ему должен. Он тоже не хотел их брать. Но я сказал ему: «Послушай, ты берешь их, и мы в расчете». Он взял. А это — твое.

— Я не хочу их брать.

— Это деньги. Что в них такого?

Я ничего не ответил.

— Послушай, просто возьми их, ладно? Не хочешь их держать при себе — не держи. Сожги их, выброси, раздай — мне все равно, что ты с ними сделаешь. Потому что я не могу оставить их себе. Не могу. Понимаешь?

— Почему нет?

— О черт! Я не знаю, зачем я это сделал.

— О чем ты говоришь?

— И я бы сделал это снова. Ненормально, да? Это гложет меня, но если бы был выбор, я бы сделал так же, черт побери.

— Сделал что?

Он посмотрел на меня.

— Назвал бы Тиму Пэту три имени, — ответил он, — и три адреса.

Он зажал сигарету между большим и указательным пальцами и уставился на нее.

— Не хочу, чтобы ты когда-нибудь при мне делал так, — сказал он и кинул окурок в мою чашечку кофе. — О Господи, что я делаю? У тебя там было еще полно кофе. Я думал, что это моя чашка, но я ведь не брал себе кофе. Что со мной происходит? Извини. Я куплю тебе другой кофе.

— Забудь про кофе.

— Это было машинально, я не думал, я...

— Скип, забудь про кофе. Сядь.

— Ты уверен, что не хочешь...

— Забудь про кофе.

— Да, ладно, — ответил он, достал следующую сигарету и постучал ею по тыльной стороне запястья.

— Ты назвал Тиму Пэту три имени, — повторил я.

— Да.

— Этвуд, Катлер и...

— И Бобби, — закончил Скип. — Я продал ему Бобби Русландера.

Он вставил сигарету в рот, вытащил зажигалку и прикурил. Его глаза стали едва видны из-за дыма.

— Я предал его, Мэтт. Моего лучшего друга. Правда, оказалось, что он совсем не друг, но я пошел и предал его. Я сказал Тиму Пэту, что Бобби был своим человеком внутри, что он все организовал. — Он посмотрел на меня. — Думаешь, я сволочь?

— Я ничего не думаю.

— Я должен был это сделать.

— Хорошо.

— Теперь ты понимаешь, что я не могу держать у себя эти деньги.

— Да, думаю, что теперь понимаю.

— Он не мог улизнуть просто так. А ведь Бобби очень легко слезает с крючка. Той ночью он вышел из моего бара, словно был там хозяином. Актер! Посмотрим, как он сможет сыграть выход из этой ситуации, а?

Я ничего не сказал.

— Вполне вероятно, что справится.

— Возможно.

Скип вытер глаза тыльной стороной ладони.

— Я любил его и думал, что он любит меня. — Он сделал глубокий вдох. — С этого момента я никого не люблю.

Скип встал.

— Думаю, у него в любом случае есть шанс. Может, он и выкрутится.

— Может.

* * *
Но он не выкрутился. Никто из них не нашел выхода из этой ситуации. В выходные они все оказались в газетах, Гэри Майкл Этвуд, Ли Дэвид Катлер, Роберт Джоэл Русландер — все трое были найдены в разных частях города, на головы были надеты черные мешки, руки связаны за спиной проволокой, убиты выстрелом в затылок из автоматического пистолета двадцать пятого калибра. Рита Донеджиан была найдена вместе с Катлером, также связана и застрелена. Думаю, она просто оказалась у них на пути.

Когда я прочитал об этом, те деньги все еще лежали у меня в коричневом конверте. Я по-прежнему не решил, как с ними поступить. Не знаю, вполне осознанно ли я пришел к здравому решению или нет, но на следующий день я бросил пятьсот долларов в коробку для бедных в соборе Святого Павла. После этого я зажег несколько свечек. Какая-то часть тех денег была отправлена Аните, что-то ушло в банк, и через некоторое время они перестали быть кровавыми деньгами, а стали просто деньгами.

Я думал, что теперь все завершилось. Но думая так, я ошибался.

* * *
В полночь в моей комнате зазвонил телефон. Я уснул только два часа назад, но звонок разбудил меня, и я на ощупь нашел трубку. Мне понадобилось некоторое время, чтобы узнать голос на другом конце провода.

Это была Кэролин Читэм.

— Мне было необходимо позвонить тебе, — сказала она, — ты ведь любитель бурбона и джентльмен. Поэтому-то я тебе и позвонила.

— Что случилось?

— Наш общий друг бросил меня и уволил из нашей «Таннахилл энд К°», так как не хотел видеть меня рядом. А раз я ему не нужна, он просто взял и обрезал все ниточки, и знаешь, он сделал это по телефону!

— Кэролин...

— Это все написано в моей записке, — сказала она. — Я оставила записку.

— Послушай, ничего пока не делай, — сказал я, потом вскочил с кровати и стал неумело искать одежду. — Я сейчас приеду. Мы посидим и поговорим.

— Ты не сможешь остановить меня, Мэтью.

— Я и не пытаюсь тебя остановить. Мы немного поговорим, а потом ты сделаешь все, что захочешь.

В трубке раздались гудки.

Я быстро оделся и рванул к ней домой, надеясь, что она наглоталась таблеток или чего-нибудь еще, что подействует не сразу. Я разбил маленькое стекло у входной парадной двери и вошел в подъезд, затем воспользовался старой кредитной карточкой, чтобы открыть защелку на ее двери. Если бы она закрылась на дополнительный замок, мне бы пришлось вышибать дверь, но этого не случилось, и войти оказалось легко.

Я почувствовал запах пороха еще до того, как открыл дверь. Внутри им сильно воняло. Кэролин лежала на софе, и рука ее свисала. Пистолет по-прежнему был в этой безвольно свисающей руке, а у виска виднелся круглый след от пули.

Здесь же на кофейном столике лежала записка — листочек бумаги, вырванный из записной книжки на спирали. Она была придавлена пустой бутылкой бурбона «Мэйкерс Марк». Рядом с бутылкой стоял пустой стакан. То, что она выпила, чувствовалось в почерке и гнетущих фразах предсмертной записки.

Я прочитал ее. Постояв несколько минут, я взял с кухни полотенце и вытер бутылку и стакан. Потом взял второй такой же стакан, ополоснул его, вытер и поставил на сетку для посуды, что рядом с раковиной.

Потом я засунул записку себе в карман. Взяв у нее оружие, я проверил пульс, потом приложил диванную подушку к дулу пистолета, чтобы заглушить звук выстрела. Один раз я выстрелил в мягкую ткань прямо под грудной клеткой, второй раз — в открытый рот.

Положив пистолет в карман, я ушел оттуда.

* * *
Они нашли этот пистолет в доме Томми Тиллари на Колониал-роуд засунутым между подушками софы, стоящей в гостиной. Вся поверхность оружия была тщательно протерта, но полиция нашла отпечатки внутри, на обойме, и принадлежали они Томми.

Баллистики имели четкий экземпляр для сравнения. Пули могли раздробиться при ударе о кость, но выстрел в живот не встретил никаких препятствий, и пуля была найдена неповрежденной.

После того как все это появилось в газетах, я снял трубку и позвонил Дрю Каплану.

— Не понимаю, — сказал я. — Он был чист и свободен, какого черта он пошел и убил эту девушку?

— Спроси его сам, — ответил Каплан, голос его звучал не радостно. — По-моему, он псих. Никак от него не ожидал. Убил он свою жену или нет — не знаю, да я и не следователь и не судья. Но я никак не думал, что этот сукин сын окажется маньяком-убийцей.

— Нет никаких сомнений, что это он убил девушку?

— Насколько я знаю, никаких. Оружие — само по себе сильное доказательство. А уж когда пистолет находят в подушках дивана в собственном доме! Идиот, что и говорить.

— Странно, что он его не выбросил.

— Может, были еще люди, которых он хотел застрелить. Совершенно сумасшедший. Оружие — это бесспорное доказательство, но был еще телефонный звонок, какой-то человек позвонил и сказал, что после выстрела из здания выбежал мужчина. Звонивший описал того человека, и это описание подошло Томми точнее, чем его одежда. На самом деле он описал его одежду. Был упомянут красный блейзер Томми, который тот заносил до такой степени, что выглядел в нем словно привратник из старого бруклинского Парамаунта.

— Это будет трудно опровергнуть.

— Что ж, пусть это попробует сделать кто-нибудь другой, — сказал Каплан. — Я сказал ему, что на этот раз защищать его не буду. Я умываю руки.

* * *
Я вспомнил все это, когда прочитал, что Энджел Херрера вышел на свободу. Он отсидел все десять лет из «от пяти до десяти», потому что в тюрьме он так же легко попадал в неприятности, как и на свободе.

Кто-то зарезал Томми Тиллари самодельным ножом, когда он отсидел два года и три месяца из своего срока заключения за убийство. В тот момент я подумал, что это мог быть Херрера, но так никогда и не узнал. Возможно, в Пуэрто-Рико перестали приходить чеки, а Херрера неверно истолковал этот факт. А возможно, Томми позволил себе неправильное высказывание по отношению к какому-нибудь крутому парню, но сделал это лицом к лицу, а не по телефону.

Столько всего изменилось, столько людей ушло.

«Антарес и Спирос», греческий ресторанчик на углу, закрылся. Сейчас там корейский фруктовый магазин. «Поллиз Кейдж» превратился в «Кафе 57», преобразившись из сомнительного заведения в шикарное, исчезли красные набивные обои и неоновая вывеска клетки с попугаем. Закрылись бары «Красное пламя» и «Блу Джэй». На месте «Мак Говерн» открылся ресторан «У Десмонда», специализирующийся на мясных блюдах. «Мисс Китти» закрылся спустя полтора года после того, как они вернули свои книги. Джон и Скип продали свое право на аренду и уехали. Новые владельцы открыли гей-клуб «Кид Главз», а спустя два года закрылся и он, и туда въехал кто-то еще.

Тренажерный зал, куда ходил Скип, перестал существовать через год. Сначала там открылась студия современного танца, а через пару лет дом снесли и выстроили новый. Что касается двух стоящих рядышком французских ресторанчиков, то тот, в котором я обедал с Фрэн, закрылся, а его место занял модный индийский ресторан. Второй французский ресторан по-прежнему там, и я в него по-прежнему не захожу.

Столько всего изменилось.

Джек Диболд умер. Сердечный приступ. Я узнал о его смерти спустя шесть месяцев, но мы с ним особо и не общались после инцидента с Тиллари.

Джон Касабиан уехал из города после того, как они со Скипом продали «Мисс Китти». Он открыл похожий бар в Хэмптонсе и, я слышал, женился.

Моррисси закрылись в конце 1977-го. Тим Пэт улизнул под залог при рассмотрении дела о незаконном ввозе оружия и исчез вместе с братьями. Что странно, театр на первом этаже до сих пор работает.

Скип умер. Он стал много пить после закрытия «Мисс Китти», предпочитая проводить все больше и больше времени наедине с собой в своей квартире. Однажды у него начался приступ острого панкреатита, и он умер на хирургическом столе больницы Рузвельта.

Билли Киген уволился из «Армстронга» в начале 1976-го, если я правильно помню. Он покинул и «Армстронг», и Нью-Йорк. Последнее, что я о нем слышал, что он совсем не пьет, живет на севере Сан-Франциско и делает не то свечи, не то искусственные цветы или что-то столь же нелепое. Месяц тому назад я наткнулся в книжном магазине на 5-й авеню на Дэнниса со стопой странных книжек о йоге, спиритуализме и холистическом исцелении.

Эдди Коэлер ушел из Нью-Йоркского департамента полиции несколько лет назад. Первые два Рождества я получал от него поздравительные открытки, посылаемые из маленькой рыболовецкой деревеньки на побережье Флориды. Последний год от него ничего не приходило, что, возможно, означает, что он вычеркнул меня из списка, потому что я не посылал ему ответных открыток.

Господи, куда ушли эти десять лет? Сейчас один мой сын учится в колледже. А другой служит в армии. Не могу сказать, когда мы последний раз ходили вместе на бейсбол или в музей.

Анита снова вышла замуж. Она по-прежнему живет в Сайоссете, но теперь я уже не посылаю ей деньги.

Столько всего изменилось, стерлось, подобно тому как волна стачивает скалы. Боже мой, прошлым летом закрылся священный кабак, можно так сказать. Аренда здания под «Армстронг» подошла к концу, но Джимми не стал ее продлевать, теперь здесь, на его месте, очередной китайский ресторан. «Армстронг» открылся вновь, но уже чуть западнее, на углу 57-й улицы и 10-й авеню, и теперь он был мне не по пути.

И не просто не по пути. Потому что больше я не пил, разве что иногда, но уже не в кабаке, будь он священным или нечестивым. Я стал проводить меньше времени, зажигая свечи, а больше — в церковных подвалах, попивая кофе без бурбона из пластиковых стаканчиков.

Теперь, когда я оглядываюсь назад на эти десять лет, то могу сказать, что сейчас я повел бы себя иначе, но сейчас все иначе. Все. Все изменилось, изменилось очень сильно. Я живу в той же гостинице, хожу теми же улицами, так же таскаюсь на бои или бейсбол, но десять лет назад я постоянно пил, а теперь не пью совсем. Я не сожалею ни об одном глотке спиртного, что я сделал, и надеюсь, что никогда больше не вернусь к бутылке.

Потому что, оказавшись на этой нехоженой дороге, которую я сейчас открыл для себя, я смотрю на все иначе. О да. Совсем иначе.

Лоуренс Блок На острие

Растерянный и испуганный,

Сижу я в ресторанчике

На Пятьдесят второй улице,

А волны гнева и страха

Бесчестного десятилетия,

Днем и ночью терзая землю,

Уносят надежду на лучшее,

Захлестывают наши жизни;

И сентябрьскую ночь оскорбляет

Непристойная вонь смерти...

«1 сентября 1939 года», У.Х. Оден
* * *
Когда я думаю о случившемся, мне почему-то кажется, что произошло это в прекрасный летний день. Впрочем, я точно знаю лишь то, что это действительно было летом. О погоде и о времени суток можно только догадываться. Описывая происшествие, кто-то, правда, сказал, что светила луна, однако он не был очевидцем, как и я. Может быть, луна — просто плод его воображения. Мое же нарисовало яркое солнце, голубое небо и Легкие, высокие облака.

...Двое стоят у распахнутых дверей белого фермерского дома. Иногда я вижу их на кухне, за сосновым столом. Но чаше представляю, что они сидят на крыльце. Перед ними в большом стеклянном кувшине напиток — смесь водки с подсоленным грейпфрутовым соком. Этот коктейль особенно хорошо идет в жару.

Взявшись за руки или обняв друг друга, они встают, чтобы прогуляться. Она немного перебрала и поэтому слегка покачивается на высоких каблуках. Ей страшно весело: она шумит и бурно жестикулирует, то и дело начиная хохотать.

Порой я представляю, что они идут лесом, затем оказываются на берегу ручья. Там чисто и мило. Совсем как на идиллических картинах какого-то француза, который изображал резвящихся на природе босых пастухов и пастушек. Вероятно, он-то и дал пищу моей фантазии.

На берегу ручья, в прохладной, мягкой траве, они занимаются любовью.

И вот тут мое воображение дает сбой. Видно, остальное меня не касается, в конце концов это их личная жизнь. Последнее, что мне удается увидеть, — это ее лицо. Его выражение то и дело меняется, и я не могу его уловить. Это похоже на сон — что-то важное, что, кажется, вот-вот рассмотришь, тут же ускользает, уходит из фокуса прежде, чем успеваешь понять, что это было.

Внезапно он достает нож. Ее глаза расширяются, а затем... Набежавшее облако закрывает солнце.

* * *
Примерно так я представляю себе то, что произошло. Не думаю, что воображение абсолютно точно нарисовало мне картину случившегося. Да и разве разумно было бы на это рассчитывать? Если даже на свидетельства очевидцев не всегда можно полагаться, то что говорить обо мне: на этой ферме я никогда не был. Я никогда не видел эту девушку. Если, конечно, не считать фотографий. Вот и сейчас я снова рассматриваю одну из них. Я не отвожу от нее взгляд так долго, что мне начинает казаться: еще чуть-чуть — и выражение ее лица изменится. Конечно, это лишь игра воображения. Этот снимок ничуть не отличался от любой другой фотографии: остановившееся мгновение — и только. Он не мог рассказать мне ни о ее прошлом, ни, увы, о будущем. Как его ни крути — всякий раз на нем будет та же поза и те же чуть приоткрытые губы, то же выражение глаз — интригующее, загадочное. Сколько ни вглядывайся, снимок не поможет раскрыть тайну этой девушки.

Уж я-то знаю. Достаточно долго в него всматривался.

Глава 1

В Нью-Йорке есть три театральные организации, о которых еще несколько лет назад Морис Дженкинс Ллойд, актер, охотно, рассказывал каждому, кто соглашался его выслушать. «Игроки» — это джентльмены, считающие, что они актеры, говаривал он. «Барашки» — актеры, заявляющие, что они джентльмены. А «монахи»... «монахи» — ни то ни се, но при этом клянутся, что они — и актеры, и джентльмены".

Не знаю, к какой категории Дженкинс-Ллойд причислял себя. Когда я с ним встречался, он обычно бывал навеселе, но утверждал, что трезв. Чаще всего он напивался у Армстронга, который тогда заправлял баром на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами. В те времена Дженкинс-Ллойд отдавал предпочтение виски «Дьюар», причем мог пить сутками, на вид оставаясь вполне трезвым. Никогда не повышал голоса, не скандалил, не падал со стула. К концу вечера, правда, у него порой заплетался язык. Вот, пожалуй, и все. Кем бы он ни был: «игроком», «барашком» или «монахом», — пил этот актер как джентльмен.

И все же умер он из-за пьянства. Я и сам немало пил, когда узнал о его смерти от хронического воспаления пищевода. Конечно, пьянчужка может окочуриться от того угодно, но, похоже, никто, кроме алкоголиков, от такой мерзкой болезни не погибает. Не знаю точно, почему она появляется — то ли в результате многолетнего «закладывания за воротник», то ли из-за перенапряжения, — кто выдержит, если начинает выворачивать наизнанку каждое утро. Что ж, каждому — свое.

О Морисе Дженкинс-Ллойде, надо сказать, я не вспоминал очень давно. Вероятно, его имя всплыло в памяти только потому, что я шел пообщаться с ребятами из общества «Анонимные алкоголики». Собрание должно было состояться в доме, где когда-то располагался «Клуб барашков». Несколько лет назад элегантное белое здание на Западной Сорок четвертой стало для «барашков» непозволительной роскошью. Они продали помещение и вместе с другим клубом переехали куда-то в центр. Земля и этот дом принадлежали теперь церкви. В здании разместились экспериментальный театр и несколько церковных организаций. Каждый четверг, по вечерам, здесь собирались члены общества «Анонимные алкоголики». Они назвали свою группу символично: «Начнем сначала».

Собрание должно было начаться в половине девятого. Я пришел минут за десять до начала, представился председателю, затем, взяв чашечку кофе, занял предложенное место. Несколько шестифутовых столов были расставлены в форме большой буквы "П". Мой стул был довольно далеко от двери, сразу за председателем.

Через несколько минут все места заполнились — нас было примерно тридцать пять человек. Председатель открыл собрание, затем попросил какого-то парня прочитать отрывок из главы «Большой книги». Потом объявили о том, что состоится танцевальный вечер в Верхнем Вест-Сайде, пройдет празднование юбилея труппы Мэррейхилла, сообщили об отмене двух ближайших встреч группы, которая обычно собирается в синагоге на Девятой авеню, из-за предстоявших еврейских праздников.

Затем председатель сказал:

— Сегодня нам кое-что расскажет Мэтт из группы «Живите проще».

Конечно, я волновался. Мне было не по себе с той минуты, как вошел. Обычно я сначала робею, если приходится говорить перед большой группой людей, но потом это проходит. Меня поприветствовали вежливыми аплодисментами; когда они стихли, я произнес:

— Спасибо. Меня зовут Мэтт, я алкоголик...

Тут волнение исчезло, и я рассказал свою историю.

Говорил я, наверное, минут двадцать. О чем — не помню. В таких случаях обычно рассказываешь, как обстояли дела раньше, что изменилось и как чувствуешь себя сейчас. И все-таки каждый раз преподносишь обстоятельства своей жизни по-новому.

Биографии некоторых людей могли бы вдохновить даже кабельное телевидение, хотя в них много общего. Алкоголики подробно описывают, как скатывались вниз, как решили одуматься. В результате теперь едва ли не каждый из них — президент крупной фирмы, полный надежд на будущее. Моя история куда прозаичнее. Я живу, где жил раньше, зарабатываю на жизнь тем же. Разница лишь в том, что прежде меня тянуло выпить, а теперь — нет. Более впечатляющих результатов я не добился.

Когда я закончил, мне снова вежливо похлопали. А затем по кругу пустили корзинку; на оплату аренды помещения и мелкие расходы каждый положил в нее доллар или четвертак. После пятиминутного перерыва выступили еще несколько человек. Многих из них я знал, а некоторые показались мне знакомыми. Все они, обсуждая мою историю, пытались понять причины, толкнувшие меня к пьянству, и найти нечто, способное удержать от повторного падения в бездну. Забавно высказалась женщина, с тяжеловатым подбородком и копной рыжих волос. Она во всем винила мою профессию — когда-то я был полицейским.

— Вам, конечно, приходилось нелегко, — сказала она. — Разные встречаются люди. Вот, я например, какой была? Полицейские приезжали к нам не реже раза в неделю. Стоило нам с мужем выпить, как мы затевали драку, а соседи вызывали полицию. И что же? Если один и тот же коп приходил к нам раза три подряд, то я не упускала своего: не успевал он опомниться, как оказывался у меня в постели. А потом я дралась уже с ним! Снова звонили в полицию, и копы вынуждены были призывать к порядку своего же приятеля.

В девять тридцать мы прочитали «Отче наш», и собрание закончилось. На прощание мне многие пожимали руку, благодарили за выступление. Кое-кто, правда, торопился выбраться на улицу, чтобы поскорее закурить.

Осень была ранней, а ночь — свежей. После знойного лета прохладные ночи приносили облегчение. Я прошел примерно квартал, когда из какого-то подъезда вынырнул человек и вежливо осведомился, не могу ли я поделиться с ним мелочью. На нем были брюки и пиджак от разных костюмов, а на ногах — только старые теннисные тапочки. Выглядел он лет на тридцать пять, но, вероятно, был моложе. Жизнь на улице старит человека.

Ему как минимум было необходимо принять ванну, побриться и постричься. Чтобы выглядеть прилично, ему необходимо было куда больше того, что мог дать я. Ведь я протянул ему всего лишь доллар. Поблагодарив, он попросил и Господа меня благословить. Я зашагал дальше и уже почти дошел до Бродвея, когда услышал, что меня окликают.

Обернувшись, увидел знакомого. Это был Эдди.

Он побывал сегодня на собрании, время от времени я замечал его и на других встречах. Оказывается, он шел следом за мной.

— Мэтт, — сказал он, — не хочешь кофе?

— Выпил три чашки на собрании. Пожалуй, пойду прямо домой.

— Нам по пути? Я провожу тебя.

По Бродвею мы вышли на Сорок седьмую, добрались до Восьмой авеню и повернули направо, продолжая двигаться в верхнюю часть города. Из пяти нищих, просивших у нас милостыню, троих я отшил, а остальным дал по доллару, получив взамен благодарность и благословения. После того как третья нищенка, спрятав деньги, благословила меня, Эдди заметил:

— Ты, похоже, самый мягкотелый парень во всем Вест-Сайле. Ты что — не умеешь говорить «нет»?

— Иногда я их отшиваю.

— Но чаще всего уступаешь.

— Да, обычно так и бывает.

— Недавно видел по телеку мэра. Он сказал, что лучше не подавать уличным попрошайкам. Половина из них — наркоманы, они тут же потратят деньги на отраву.

— Точно. А вторая половина заплатит за жратву или ночлежку.

— По его словам, каждый, кто нуждается в горячей пище и крыше над головой, может получить их в городе бесплатно.

— Знаю, но никак не могу понять, почему же тогда многие ночуют на улицах и ищут еду на помойках.

— А еще мэр хочет покончить с уличными мойщиками ветровых стекол, с этими ребятами, что бросаются к твоему стеклу, даже если оно чистое, а потом вымогают подачку. Мэру не нравится, как это выглядит со стороны, ему тошно смотреть на этих попрошаек.

— Мэр прав, — сказал я. — Они же крепкие ребята. Им следовало бы трясти прохожих или громить винные лавки, не попадаясь на глаза общественности.

— Смотрю, ты не большой поклонник мэра.

— Думаю, он прав, — повторил я. — Наверное, у него сердце не крупнее песчинки. Но, может быть, он просто соблюдает какие-то инструкции и не имеет права даже думать иначе? Впрочем, мне все равно, кто такой мэр и что он говорит. Сам я каждый день даю нищим немного денег. От этого я не обеднею, но, честно говоря, и другие не разбогатеют. И все-таки я продолжаю так поступать.

— А ведь этих других немало...

Действительно немало. Они — по всему городу. Спят в парках, в проходах подземки, в залах автобусных и железнодорожных вокзалов. Встречаются среди них душевнобольные, наркоманы, но в основном — это сбившиеся с пути люди, не знающие, куда приткнуться. Трудно найти работу, если нет постоянного жилья. Не имея жилья, трудно поддерживать приличный вид, а только приличного человека могут нанять. У некоторых попрошаек даже есть работа. Однако в Нью-Йорке сложно не только найти квартиру, оплачивать ее — еще сложнее. Если к квартплате прибавить страховку, комиссионные маклеру, то выйдет не меньше двух тысяч. А это минимальная сумма, с которой можно отважиться подойти к квартирной двери. Даже если иметь работу, легко ли сэкономить такие деньги?

— Слава Богу, у меня есть пристанище, — сказал Эдди. — Ты не поверишь, но я живу в квартире, где вырос. Кварталом выше и чуть дальше, в сторону Десятой авеню. Когда-то давно мы жили в другом доме, но его снесли и построили среднюю школу. Мы перебрались оттуда, когда мне было, кажется, лет девять. Помнится, я заканчивал тогда третий класс... Ты знаешь, я ведь отсидел срок.

— В третьем классе?

Он рассмеялся:

— Нет, чуток погодя. Дело в том, что я загорал в "Грин «Хэвен», когда скончался мой старик. Выбравшись оттуда, не знал, куда податься. Решил поселиться с мамой, хотя у нее было не очень уютно, но там я мог хотя бы бросить одежду и вещи. Однако после того как она заболела, я расстался с мыслью о переезде. Когда же мама умерла, я сохранил площадь за собой. Три маленькие комнатки на пятом этаже, но, ты представляешь, Мэтт, с фиксированной квартплатой! Всего сто двадцать пять долларов семьдесят пять центов в месяц. В этом городе не меньше заплатишь за одну ночь в приличной гостинице, черт побери!

Как ни странно, этот район возрождался. Добрую сотню лет Адская кухня считалась жутким, опасным местом, однако с тех пор, как району дали новое название — Клинтон, он стал преображаться: бедняцкие квартиры превратили в кооперативные владения, плата за их аренду достигла шестизначных цифр. Просто удивительно, куда пропали бедняки и откуда взялось столько богатых людей?..

* * *
Он сказал:

— Чудесная ночь, правда? А ведь мы скоро начнем скулить, что нам слишком холодно. То умираем от жары, то жалуемся, что быстро промелькнуло лето. Так всегда бывает, да?..

— Говорят.

Я взглянул на Эдди. Пожалуй, ему уже около сорока. Рост — 172-175 сантиметров, но фигура еще не отяжелела. Бледная кожа и выцветшие голубые глаза. Редеющие светло-каштановые волосы. Низкий лысеющий лоб и слегка выдающиеся вперед верхние зубы придавали ему некоторое сходство с кроликом.

Присмотревшись к нему повнимательнее, я, вероятно, и сам догадался бы, что парень отсидел срок: он выглядел как мошенник. Дело, пожалуй, было в том, что в его поведении сочетались нагловатость и уклончивость, он сутулился, а глаза его бегали. Не скажу, что это очень бросалось в глаза, но, увидев его на собрании впервые, я сразу подумал, что этот малый слегка «грязноват».

Он достал пачку сигарет и предложил мне. Я отрицательно покачал головой. Он чиркнул спичкой, сложил ладони, чтобы укрыть пламя от ветра. Выпустив струйку дыма, зажал сигарету между большим и указательным пальцами и взглянул на нее.

— Мне давно пора расстаться с этой дрянью, — сказал он. — Я не пью, но могу подохнуть от рака, так зачем же я мучился?

— Эдди, ты давно не пьешь?

— Седьмой месяц.

— Здорово!

— Примерно год присматривался к программе анонимных алкоголиков, но прошло немало времени, прежде чем я бросил пить.

— Я тоже не смог остановиться сразу.

— Да? Месяц или два у меня просто не хватало духа решиться на это. А потом я подумал, что по крайней мере смогу курить травку, ведь моя беда — не в марихуане, мое зло — это выпивка. Но, слава Богу, до меня наконец дошло то, о чем говорили на встречах! Я бросил и травку тоже. Вот уже почти семь месяцев, как я трезв и голова не болит.

— Замечательно!

— Это уж точно.

— Что касается сигарет... Говорят, не стоит сразу пытаться изменить все.

— Слышал. Думаю, через год и курить брошу.

Он глубоко затянулся, и кончик сигареты ярко вспыхнул.

— Тут я тебя покину. Точно не хочешь кофе? — спросил Эдди.

— Нет, но пройдусь с тобой до Девятой.

Мы пересекли еще один квартал, а потом постояли несколько минут на углу, разговаривая о том о сем. Он сказал:

— Председатель упомянул, что твоя группа называется «Живите проще». Вы встречаетесь в Соборе Святого Павла?

Я кивнул:

— "Живите проще" — официальное название, но обычно мы говорим просто — «апостольская».

— И ты регулярно там бываешь?

— Пожалуй, да.

— Может, там и встретимся. Да. Мэтт, у тебя есть телефон?

— Конечно. Я живу в гостинице «Северо-западная». Позвони дежурному, и он тебя соединит.

— А кого мне спросить?

Я рассмеялся. В нагрудном кармане у меня лежала пачка фотографий размером с бумажник. На обороте каждой стоял штамп с моим именем и номером телефона. Одну из них я отдал ему. Он прочитал:

— Мэттью Скаддер... Так это и есть ты?

Затем Эдди перевернул снимок.

— А вот это — точно не ты.

— Ты ее знаешь?

Он отрицательно покачал головой и поинтересовался:

— Кто она?

— Девушка, которую я пытаюсь найти.

— А почему бы тебе не найти сразу парочку? От одной я тебя тут же избавил бы. Так вот чем ты занимаешься?

— Точно.

— Симпатичная девушка! Молоденькая. Во всяком случае, была такой, когда позировала для этого снимка. Сколько ей? Около двадцати одного?

— Сейчас двадцать четыре. Фотографию делали год или два назад.

— В двадцать четыре она тоже еще ничего.

Он снова перевернул снимок.

— Мэттью Скаддер. Забавно: можно знать о человеке что-то очень личное и не иметь понятия о том, как его зовут. Я говорю о фамилии. Моя фамилия — Данфи, но, может, ты это уже знаешь?

— Нет.

— Дал бы тебе свой номер, будь у меня телефон. Его отключили за неуплату полтора года назад. Надо бы в ближайшие дни этим заняться... Приятно было поболтать с тобой, Мэтт. Может, завтра вечером увидимся в Соборе Святого Павла.

— Думаю, я туда загляну.

— Я тоже постараюсь заскочить. А пока — будь поосторожнее.

— Ты тоже, Эдди.

Когда загорелся зеленый свет, он перебежал улицу. Неожиданно Эдди обернулся и улыбнулся мне.

— Надеюсь, ты найдешь эту девушку, — сказал он.

* * *
Той ночью, однако, я ее не нашел. Надо сказать, что по пути в гостиницу я вообще не встретил ни одной девушки, с которой мне захотелось бы провести время. Добравшись до Пятьдесят девятой улицы, где находилась гостиница, я остановился у дежурного администратора. Джейкоб сообщил, что мне недавно звонили: три раза, через каждые полчаса.

— Похоже, это был один и тот же человек, — сказал он. — Передать ничего не просили.

Я поднялся в номер. Спать не хотелось, я открыл книгу. Зазвонил телефон.

Я снял трубку и услышал мужской голос:

— Скаддер?

Услышав утвердительный ответ, незнакомец спросил:

— Сколько ты готов выложить?

— О чем вы?

— Разве не ты разыскиваешь девушку?

Мне стоило бы бросить трубку, но я задал еще один вопрос:

— О какой девушке вы говорите?

— О той, чью фотографию ты носишь с собой. Разве не ее ты ищешь.

— Вы знаете, кто она?

— Сначала скажи, сколько заплатишь? — потребовал он.

— Может, кое-что ты и получишь.

— И сколько же?

— Ну, разбогатеть тебе не удастся.

— Назови сумму.

— Пожалуй, несколько сотен.

— Пять сотен долларов?

В сущности, сумма не имела значения. Я уже понял, что ему нечего было продать.

— Хорошо, — согласился я. — Пять сотен — так пять сотен.

— Дерьмо. Этого мало.

— Знаю.

Он помолчал, затем произнес решительно:

— Хорошо! Знаешь здание на углу Бродвея и Пятьдесят третьей, на стороне, противоположной центру, если стоять лицом к Восьмой авеню? Жди меня там через полчаса. Возьми с собой баксы. Если у тебя их нет, не трудись приезжать.

— Так поздно я не смогу достать деньги.

— Неужели у тебя нет банковской карточки? Дерьмо! Сколько ты можешь выложить прямо сейчас? Остальное отдашь завтра. Да не вздумай тянуть — цыпочка может скоро оказаться в другом месте. Тебе понятно?

— Даже больше, чем ты думаешь.

— Что ты сказал?

— Как ее зовут?

— Так это же ты ее разыскиваешь. Неужели ты не знаешь ее имени.

— Но ведь и ты не знаешь, верно?

Он задумался, помолчал несколько секунд, а потом нашелся:

— Мне известно имя, под которым она живет сейчас, — сказал он. Самые глупые из них оказываются обычно самыми хитрыми. — А ты, наверное, знаешь ее настоящее имя.

— И как же ее зовут теперь?

— Ха-ха!.. Это часть того, что ты приобретешь за свои пятьсот долларов.

Я понял, что приобрел бы лишь удовольствие почувствовать, как чьи-то пальцы сдавят мою шею, а может, и укол ножа меж ребер. Тот, кто хочет что-нибудь вам продать, никогда не начнет с вопроса о вознаграждении. Подобные люди не любят встречаться на уличных перекрестках. Меня внезапно охватила такая усталость, что захотелось просто бросить трубку, но он наверняка позвонил бы еще раз.

Я сказал:

— Заткнись-ка на минуту. Мой клиент не разрешит выплачивать вознаграждение, пока девушку не обнаружат, У тебя на продажу ничего нет, и тебе не удастся выудить у меня даже доллар. Я не намерен встречаться с тобой на перекрестке, но если бы и собрался это сделать, то денег с собой не взял бы. Я захватил бы с собой пушку и наручники и обеспечил бы себе подстраховку. Затащив в местечко поглуше, я поработал бы над тобой, пока твердо не убедился бы, что ты ничего не знаешь. А под конец, возможно, тебя всего бы обмочил. Ведь по твоей вине я понапрасну потерял бы время. Этого ты добиваешься? Все еще хочешь увидеться на углу?

— Мать твою...

— Ну, нет, — сказал я. — Ты неправильно меня понял. Это твою мать...

И, оборвав разговор, бросил трубку.

— Скотина! — громко произнес я, как будто кто-то мог меня услышать. Потом принял душ и отправился спать.

Глава 2

Паула Хольдтке — так звали девушку. Честно говоря, я не надеялся ее разыскать. Но как объяснить это ее отцу? Очень трудно порой заставить человека поверить в то, что он считает невозможным.

У Уоррена Хольдтке был массивный, квадратный подбородок и открытое лицо. Масса жестких седеющих волос морковного оттенка делала еще более крупной его голову. В Манси, штат Индиана, он был дилером автомобильной фирмы «Субару». Я живо представлял, как в рекламных роликах собственной компании он демонстрирует машины и, глядя прямо в камеру, сообщает телезрителям, что самую выгодную сделку они смогут заключить только в «Хольдтке Субару».

Паула была четвертой из шести детей Хольдтке. Она училась в Манси, колледже Боллстейт.

— Его посещал Дэвид Леттермен, конечно, задолго до Паулы, — сообщил мне Хольдтке. — Вероятно, вы об этом знаете.

После окончания колледжа по классу театрального искусства она сразу же отправилась в Нью-Йорк.

— В Манси невозможно сделать артистическую карьеру, — объяснил он. — Как, впрочем, и вообще в нашем штате. Для этого надо перебраться в Нью-Йорк или Калифорнию. Но, думаю, даже если бы и не мечтала стать актрисой, Паула все равно бы уехала. Она всегда стремилась к самостоятельности. Ее старшие сестры вышли замуж за парней из пригорода, но со временем их семьи перебрались в Манси. Ее старший брат занят автомобильным бизнесом, как и я. У нас еще есть мальчик и девочка.

Они пока учатся в школе, не знаю, какими они станут, когда вырастут; но я почти уверен, что они останутся рядом с нами. А вот у Паулы всегда была неодолимая жажда странствий. Я был просто счастлив, что она не уехала раньше, еще до окончания колледжа. В Нью-Йорке она брала уроки актерского мастерства, подрабатывала в ресторанах. Жила Паула в районе западных пятидесятых улиц. Я знаю, что она участвовала в презентации «Другой части города» в театре на Второй авеню и ей досталась роль в «Очень добрых друзьях» в Вест-Виллидже.

У Хольдтке сохранилось несколько экземпляров программок, и он показал мне имя дочери и ее крошечную биографию под шапкой «Те, кто занят в спектакле».

— Ей не платили, — продолжал рассказывать он. — Знаете, начинающим обычно не платят. Просто дают возможность выступить, чтобы они могли показать себя театральным агентам, постановщикам и тем, кто подыскивает актеров для какого-либо спектакля. Вы, конечно, слышали об актерских заработках: мол, такой-то сорвал пять миллионов долларов за фильм. Но большинство годами не получают совсем ничего или работают за чисто символическую плату.

— Да, я знаю.

— И мать, и я хотели побывать на ее спектакле. Не на читке, когда актеры просто стоят и читают тексты с листа, — это не казалось заманчивым. Конечно, если бы Паула позвала, мы бы приехали, но ей не хотелось видеть, нас даже на спектакле. Она сказала, что пьеса не очень удачная, да и вообще у нее маленькая роль. Просила нас подождать, пока ей перепадет что-нибудь поприличнее.

В последний раз они разговаривали в конце июня. В ее голосе он не заметил ничего необычного. Она упомянула, что лето, возможно, проведет за городом, но в подробности не вдавалась. Больше она не звонила. Через пару недель они сами попытались связаться с ней, но безуспешно — им всякий раз отвечал автоответчик.

— Она и прежде редко бывала дома. Паула говорила, что маленькая, темная комнатушка действует на нее угнетающе. Оставаться там долго казалось ей невыносимым. И, заглянув туда недавно, я ее понял. В комнату я не заходил, видел лишь дом и вестибюль, и этого оказалось достаточно. В Нью-Йорке платят огромные деньги за жилье в зданиях, которые в любом другом городе давно бы снесли.

Дочь трудно было застать дома, поэтому родители обычно ей не звонили. Паула же поступала так: она сама звонила им каждое второе или третье воскресенье месяца, заказывая разговор с Паулой Хольдтке. Родители отвечали телефонистке, что ее нет дома, и через пару минут по междугородной связывались с Нью-Йорком, понимая, что дочь хочет с ними поговорить.

— Никакого обмана тут не было, — объяснил Хольдтке, — потому что разговор стоил столько же, как если бы это она звонила нам. Только счет присылали нам, а не ей. Дочь же в результате, не торопясь, могла рассказать о своих новостях, так что компания даже выгадывала.

Но на этот раз молчание Паулы затянулось. Не реагировала она и на просьбы, записанные автоответчиком. В конце июля сам Хольдтке, его жена и младшая дочь, залив бензин в одну из «субару», отправились в путешествие по Северной и Южной Дакоте, где покатались на лошадях, затем посетили Дурные земли и гору Рашмор. Домой вернулись только в середине августа. Снова попытались созвониться с Паулой, но на этот раз вместо автоответчика прослушали запись телефонной станции, сообщившую, что номер временно отключен.

— Если она выбралась из города на все лето, — предположил Хольдтке, — то, конечно, могла ради экономии отключить телефон. Но почему она уехала, никого не предупредив? На нее это не похоже. Конечно, иногда она принимает импульсивные решения, но у нее всегда было чувство ответственности, и она непременно связалась бы с нами, чтобы сообщить о своих планах.

С этим можно было бы и поспорить, я не осмелился бы проверять по ее действиям часы. За три года, что прошли после окончания Боллстейтского колледжа, Паула иногда пропускала куда больше двух-трех недель, не удосуживаясь позвонить родителям. Вполне возможно, что и на этот раз она куда-то уехала на лето и была слишком занята, чтобы связаться с ними. Кроме того, она могла позвонить как раз в то время, когда ее отец и мать скакали на лошадях или шагали по тропам Национального парка Ветряной пещеры.

— Десять дней назад мы отмечали день рождения маты, — сказал Уоррен Хольдтке, — а она не позвонила.

— Вы думаете, она не могла забыть об этой дате?

— Никогда! Она бы позвонила обязательно. Ну, если не в тот же день, так на следующий.

Он не знал, что и думать. Обратился в нью-йоркскую полицию. Как и следовало ожидать, ничего там не добился. Побывал в мансийском отделении общенационального детективного агентства. Служащий из нью-йоркского офиса заглянул в дом, где жила Паула, и установил, что она оттуда съехала. Если он соблаговолит внести — существенный! — задаток, детективы будут рады продолжить поиски.

— Я проверил, что они проделали, получив мои деньги. Побывали там, где она жила, и убедились, что ее там нет. Но я и сам мог бы это сделать! Поэтому сел в самолет и отправился в Нью-Йорк.

Он зашел в дом, где раньше жила Паула. Выяснил, что она съехала в начале июля, не оставив нового адреса. Телефонная компания отказалась сообщить ему что-либо, кроме того, что ее телефон отключен. А это он уже знал. Посетил он и ресторан, где его дочь работала. Там ему сказали, что она уволилась еще в апреле.

— Возможно, она нам даже об этом рассказывала, — говорил он. — После переезда в Нью-Йорк она сменила шесть или семь мест. Она могла уйти из-за того, что ее не устраивали чаевые, или потому, что с кем-то не сошлась характерами; ей могло не понравиться и то, что ее не отпустили на прослушивание. Конечно, Паула могла расстаться с последней должностью и устроиться где-то еще, ничего не сказав нам, но, возможно, мы сами не обратили внимания на эту новость.

Он не знал, что еще предпринять, поэтому снова пошел в полицию. Там ему сказали, что прежде всего это дело не для них; по всей видимости, девушка просто переехала, не известив об этом родителей. Поскольку она совершеннолетняя, то у нее есть полное право так поступить. Ему также заметили, что он слишком долго ждал, прежде чем к ним обратиться: прошло более трех месяцев после исчезновения Паулы, и ее следы уже почти невозможно отыскать.

Офицер полиции посоветовал нанять частного детектива, если он все-таки надумает разобраться в том, что произошло. Правила запрещают им рекомендовать кого-либо конкретно. Тем не менее, заметил полицейский, ему представляется, что он вправе рассказать, как бы поступил сам, оказавшись в положении господина Хольдтке. Есть парень по фамилии Скаддер, к слову сказать, бывший полицейский. Он и живет в том же районе, где раньше проживала Паула Хольдтке, и...

— Что же это за полицейский?

— Его фамилия Деркин.

— Значит, Джо Деркин, — сказал я. — Очень любезно с его стороны.

— Мне он понравился.

— Да, парень что надо, — заметил я.

Мы расположились в кафе на Пятьдесят седьмой улице, совсем недалеко от моей гостиницы. Обеденное время закончилось до того, как мы там появились, поэтому нам дали спокойно посидеть за кофе. Я попросил еще чашечку. Кофе Хольдтке остывал, но он не замечал этого.

— Господин Хольдтке, не уверен, что я именно тот человек, который вам нужен.

— Деркин говорил...

— Знаю, что он мог сказать. Думаю, что вы добьетесь большего от людей, которым платили прежде. Тем, у которых контора в Манси. Они могли бы поручить ваше дело сразу нескольким оперативникам, им удалось бы охватить его шире, чем это смогу сделать я.

— Вы утверждаете, что они способны поработать лучше, чем вы?

Я подумал над его словами:

— Нет. Но они смогут лучше преподнести свою работу. Они будут снабжать вас подробными отчетами, сообщая, что именно ими сделано, с кем они разговаривали и что выяснили. Они тщательно, статья за статьей, подсчитают расходы и учтут каждый час, отданный вашему делу.

Отпив кофе, я поставил чашечку и, наклонившись вперед, сказал:

— Господин Хольдтке, я вполне приличный детектив, но у меня нет никакого официального положения. Чтобы заниматься сыскной работой в этом штате, нужна лицензия, а у меня ее нет. Никогда не чувствовал, что смогу выдержать волокиту, чтобы ее получить. Я не составляю постатейных перечней расходов, не обращаю внимания на время, не представляю отчетов. У меня даже нет офиса. Вот почему, кстати, мы пьем кофе здесь. У меня, конечно, есть приобретенные с годами нюх и опыт, но я не уверен, что именно для этих качеств вы нашли бы применение.

— Деркин не упоминал, что у вас нет лицензии.

— Ну, так мог бы. Секрета в этом нет.

— Как вы думаете, почему он посоветовал обратиться именно к вам.

Наверное, у меня был приступ совестливости. А может, просто не хотелось браться за эту работу.

— Отчасти потому, что он надеялся получить вознаграждение за свою рекомендацию, — ответил я.

Лицо Хольдтке помрачнело:

— Об этом он тоже ничего не сказал.

— Меня это не удивляет.

— Не слишком-то этично, — заметил он. — Ведь так?

— Вы правы. Впрочем, с его стороны было вообще не очень-то этично кого-то рекомендовать. Но отдам ему должное: он не направил бы вас ко мне, если бы не думал, что я самый подходящий детектив. Вероятно, он считает, что вы не прогадаете, вложив в меня деньги, а я вас не подведу.

— Вы с этим согласны?

Я кивнул.

— Прежде всего должен вас предупредить, что скорее всего вы понапрасну потратите свои деньги.

— Потому что...

— Потому что она объявится сама или не объявится никогда.

Задумавшись над моими словами, он помолчал. Никто из нас не говорил о том, что его дочь, возможно, мертва, но избавиться от этой мысли мы оба не могли.

Затем он спросил:

— И сколько же я выброшу на ветер?

— Предположим, вы мне выдадите тысячу долларов.

— Это будет предоплата, задаток или что-то другое?

— Не знаю, как вы это назовете. Поденной таксы у меня нет, и я не хронометрирую свое время. Просто иду, куда надо, предпринимаю то, что мне представляется разумным. В нашей работе, правда, всегда надо сделать и несколько обязательных шагов. Для начала я займусь тем, что полагается в таких случаях, хотя, честно признаюсь, не верю, что это окажется полезным. Да, и вот еще что!.. Возможно, мне придется кое-куда съездить, а это, как вы понимаете, тоже стоит денег. Когда, на мой взгляд, от вашей тысячи ничего не останется, я попрошу вас опять субсидировать меня, а вы уж решите, намерены ли это сделать.

Он принужденно рассмеялся:

— Не очень-то деловой подход.

— Знаю. Боюсь, я вообще не деловой человек.

— И все же вы внушаете мне доверие. Тысяча долларов... Полагаю, ваши личные расходы не войдут в эту сумму?

Я отрицательно покачал головой.

— Не думаю, что мне предстоят большие траты. И обычно я предпочитаю покрывать их сам, чтобы потом не приходилось отчитываться.

— Может быть, стоило бы поместить объявления в газетах, в колонках частных извещений? Или подать их в виде рекламы. С фотографией и обещанием вознаграждения. Конечно, мы бы оплатили их отдельно, не из вашей тысячи. Я знаю, что публикация подобных объявлений обходится дорого.

Мне не понравилась эта идея.

— Паула уже вышла из того возраста, когда ее фотографию целесообразно было бы поместить на молочных пакетах или среди объявлений о распродаже колготок, — сказал я. — Не думаю, что публикации в газетах вообще помогут нам. Вы только привлечете к себе внимание мошенников и охотников за вознаграждением, а от них больше хлопот, чем проку.

— Не могу избавиться от мысли, что у нее амнезия. Если она увидит свою фотографию в газете... А вдруг кто-то еще ее узнает?!

— Это не исключено, — сказал я, — но лучше пока отказаться от этой затеи.

* * *
На прощание он вручил мне чек на тысячу долларов, пару снимков дочери и листок с ее последним адресом.

Он перечислил мне названия ресторанов, где она работала. Кроме того, Хольдтке, оставил мне обе программки, заверив, что их у него еще много. Я записал его адрес и номера телефонов в Манси.

— Звоните в любое время, — несколько раз повторил он перед уходом.

Я сказал ему, что, вероятно, не стану звонить, пока не обнаружу что-нибудь конкретное.

Он заплатил за кофе и оставил официантке доллар. Уже в дверях Хольдтке произнес:

— Знаете, у меня появилось ощущение, что я приехал сюда не напрасно. Думаю, я сделал верный шаг: вы кажетесь честным и прямым человеком. Я это ценю.

У входа в кафе мастак по игре в три листика охмурял зевак, советуя не сводить глаз с красной масти, а сам то и дело озирался, опасаясь полиции.

— Я читал об этой игре, — заметил Хольдтке.

— Это не игра, — ответил я, — а чистой воды надувательство, наглое мошенничество. Выиграть у них невозможно.

— Именно так и было написано. И все же люди надеются, что им повезет.

— Знаю, — сказал я. — Это трудно понять.

* * *
После его ухода я зашел в копировальную мастерскую и заказал сотню отпечатков фотографии девушки. Затем вернулся в гостиницу и на обратную сторону каждого снимка шлепнул штамп с моим именем и телефоном...

Жилой дом из красного кирпича, где до исчезновения жила Паула Хольдтке, находился на Пятьдесят четвертой улице, неподалеку от Девятой авеню. Я отправился туда сразу после пяти; на улицах было полно возвращавшихся домой служащих. В вестибюле я насчитал более пятидесяти кнопок звонков, а рядом увидел отдельный звонок с табличкой «ДОМОУПРАВ». Прежде чем позвонить, я просмотрел список жильцов; имени Паулы Хольдтке там не было.

Домоуправом оказалась высокая, довольно худая женщина. Лоб ее был широковат, а подбородок казался чересчур узким, отчего лицо ее напоминало клин. Она была в цветастом домашнем платье, в руке дымилась сигарета. Как следует рассмотрев меня, женщина сказала:

— Простите, но сейчас у меня нет свободных мест. Если в ближайшие пару недель ничего подходящего не найдете, позвоните мне.

— А сколько вы берете за комнату?

— Сто двадцать в неделю, включая плату за электричество, но у нас есть комнаты и получше, они обходятся дороже. Формально в нашем доме жильцам не разрешается готовить в номерах, но если вы поставите у себя маленькую плитку, никто не будет против. В каждой комнате есть холодильник. Он совсем крошечный, но для молока места хватит.

— Я пью черный кофе.

— Тогда холодильник вам, наверное, не понадобится. Впрочем, это неважно. Все равно свободных комнат нет и в ближайшее время, вероятно, не будет.

— А у Паулы Хольдтке была плитка?

— Она работала официанткой и скорее всего питалась на работе. Знаете, я сначала подумала, что вы полицейский, но потом поняла, что ошиблась. Пару недель назад ко мне заходил легавый, а совсем недавно заглянул мужчина, назвавшийся ее отцом. У него приятное лицо, а волосы рыжие, седина почти не заметна... Что же случилось с Паулой?

— Как раз это я и пытаюсь выяснить.

— Не хотите ли зайти? Полицейскому, правда, я рассказала все, что знала, потом примерно то же самое сообщила ее отцу, но, наверное, у вас есть еще какие-то вопросы? Ведь так?..

Я спустился вслед за ней по длинному лестничному пролету. Мы остановились внизу, у стола, заваленного конвертами.

— Здесь жильцы разбирают почту, — сказала женщина. — Почтальон не раскладывает письма по ящикам, а просто оставляет корреспонденцию здесь. Хотите верьте — хотите нет, но так надежнее. В соседних домах почтовые ящики находятся в вестибюле, а туда часто вламываются бродяги. Они ищут чеки пособий по бедности, заодно воруют и письма... Прямо, пожалуйста. Последняя дверь налево — моя.

Ее комната была небольшой, но очень аккуратной. Ничего лишнего: только кушетка, стул с прямой спинкой кресло, небольшой кленовый письменный стол с откидной доской и комод, на котором стоял телевизор. На полу, покрытом линолеумом «под кирпич», лежал овальный коврик с кистями.

Я опустился на стул, а она принялась листать толстенный гроссбух. Через пару минут она нашла нужную запись и сказала:

— Смотрите: в последний раз мы виделись, когда Паула принесла квартплату. Это было шестого июля, понедельник. Как обычно, она заплатила сто тридцать пять долларов. У нее была чудесная, чуть побольше обычной, комнатка прямо над моей. В следующий понедельник она у меня не появилась, хотя обычно вовремя платила за жилье. Поэтому в среду я попыталась найти ее сама. Я всегда жду до среды, а потом обхожу тех, кто задолжал. Если кто-то просрочит два дня с оплатой, это не беда: я никого из дома не выбрасываю, а просто напоминаю, что пора заплатить. Знаете, есть люди, которые ни за что не заплатят, если им не напомнить.

Так вот, я постучала в ее дверь, но мне никто не открыл. На обратном пути, возвращаясь к себе, я снова к ней заглянула; Паулы по-прежнему не было. На следующее утро, а это уже был четверг, я снова попыталась достучаться до нее, а поскольку она не отозвалась, воспользовалась своим ключом.

Тут она нахмурилась.

— Не пойму, почему я так поступила. Я знала, что девушка по утрам обычно бывала дома, хотя и не всегда, конечно. Вроде бы беспокоиться не было оснований: квартплату она задерживала всего на три дня... Ах, да, припоминаю! Паула несколько дней не забирала письма — это показалось мне странным. Подумайте сами: письма, а тут еще и квартплата... Одним словом, я решила открыть ее комнату.

— Что же вы обнаружили?

— Слава Богу, не то, чего опасалась. Знаете, как противно вламываться к людям! Думаю, вы меня понимаете. Когда человек живет один в меблированной комнате, то, открывая его дверь, боишься увидеть самое худшее. На этот раз, к счастью, все обошлось: ее комната была пуста.

— Как — совершенно пуста?

— Нет, конечно. Мебель, естественно, стояла где положено. И еще она оставила постельное белье. Мои жильцы пользуются своим постельным бельем. Когда-то давно я его выдавала, но вот уже лет пятнадцать не делаю этого. Одеяло, простыни, наволочки Паулы были на кровати. Однако в шкафу оказалось пусто. Ничего не было и в холодильнике. Мне стало ясно, что она съехала.

— Не пойму, почему все-таки она бросила постельное белье?..

— Может быть, она нашла комнату в доме, где в квартплату включают стоимость белья? А может, она уехала из города надолго и не смогла забрать все. Впрочем, девушка могла просто о нем забыть. Вы же не забираете с собой простыни и одеяла, уезжая из мотеля, если вы не вор! Живя в меблирашках, люди привыкают к этому.

Я спросил:

— Вы говорите, она служила официанткой?

— Да, так она зарабатывала на жизнь. Вообще-то она была актрисой. А может, только мечтала ею стать? Большинство моих жильцов пробуют силы в шоу-бизнесе. Я имею в виду тех, кто помоложе. Но у меня живут и несколько стариков, они получают пенсии и пособия — этого им хватает. Вы не поверите, но одна жиличка платит за комнату всего семнадцать долларов тридцать центов в неделю, а у нее одна из лучших комнат в доме! Когда я по средам карабкаюсь к ней на шестой этаж за квартплатой, то, скажу вам, мне иногда кажется, что овчинка не стоит выделки...

— Вы не знаете, где Паула работала перед тем, как уйти?

— Я вообще не уверена, что она в то время работала. Не помню, говорила ли она мне об этом. Вряд ли. Знаете, я стараюсь с ними не сближаться. День прошел — и ладно. Жильцы ведь приходят и уходят. Только старики остаются со мной, пока их Господь не призовет, а молодежь день здесь — день там. Одни возвращаются домой, к родителям, другие подсоберут деньжат и перебираются на приличную, настоящую квартиру, третьи заводят семьи или просто с кем-то сходятся. Да мало ли что с ними может произойти!

— А Паула долго у вас прожила?

— Года три, пожалуй. Да, на этой неделе будет ровно три года, как она появилась. Помню, об этом спрашивал ее отец, когда заходил. Но раз прошло уже два месяца с тех пор, как она съехала, то полных трех лет не наберется. И все же она жила у меня дольше многих других, исключая, конечно, стариков, для которых квартплата заморожена. Мало кто прожил здесь столько же.

— Расскажите мне о ней.

— А что вас интересует?

— Не знаю точно. Ну, например, с кем она дружила? Как проводила свободное время? Вы — женщина наблюдательная, многое могли подметить.

— Так-то оно так, наблюдательная, да на многое закрываю глаза. Вам понятно?

— Думаю, да.

— Я сдаю пятьдесят четыре комнаты. Иногда девушки сбрасываются и вдвоем снимают комнату побольше. Сейчас у меня шестьдесят шесть жильцов. Я требую от них не так много: вести себя тихо, держаться прилично и платить за квартиру в срок. Но меня не касается то, как они зарабатывают деньги.

— Не была ли Паула мошенницей?

— У меня нет оснований так думать и подозревать ее в этом, хотя клясться на Библии я бы не стала. Одно скажу: по меньшей мере четверо из моих жильцов зарабатывают на хлеб подобным образом. Впрочем, их может быть и больше. Однако я не представляю, кто эти люди. Я только вижу, что женщина встает рано утром и отправляется на работу. Откуда же мне знать, чем она занимается? Она может разносить подносы в ресторане или обслуживать клиентов в массажном кабинете — или как там еще называются эти заведения. У меня правило: жильцы не должны принимать гостей в своих комнатах. За этим я строго слежу. Но то, чем они занимаются вне дома, — их личное дело.

— Вы никогда не встречали кого-либо из приятелей девушки..

— Она здесь с ними не появлялась. Это не разрешается. Я не дура: догадываюсь, конечно, что некоторые тайком проводят к себе гостей. Однако никто этим не злоупотребляет, зная, что я этого не потерплю. Если же у нее были подруга или приятель в моем доме, то я об этом ничего не слышала.

— Значит, нового адреса она не оставила?

— Нет. После того как Паула в последний раз внесла деньги за комнату, я больше ее не видела.

— А что вы делали с ее корреспонденцией?

— Возвращала почтальону с пометкой: «Уехала, не оставив адреса». Вообще-то она получала мало писем. В основном приходили телефонные счета да рекламный мусор, который бросают каждому.

— Какие у вас были отношения?

— Пожалуй, нормальные. Она девушка спокойная, вежливая, чистоплотная. Деньги за комнату отдавала в срок. Все это время у меня не было с ней никаких проблем.

Она полистала гроссбух.

— Как-то Паула заплатила сразу за две недели, а однажды пропустила чуть ли не месяц, но потом каждый понедельник вносила дополнительно по пятьдесят долларов, пока не рассчиталась со мной. Если человек прожил у меня какое-то время и я вижу, что он аккуратный и порядочный, то я иду ему навстречу. Конечно, это не должно превращаться в привычку, но иногда людей надо поддерживать: у каждого бывают трудные времена.

— Как вы думаете, почему она съехала, ничего не сказав вам.

— Не знаю, — ответила она.

— И нет никаких догадок?

— Бывает, иногда на них будто что-то накатывает. Они могут прямо посреди ночи собраться и исчезнуть, проскользнув за дверь с чемоданами. Правда, в таких случаях они «забывают» заплатить мне как минимум за неделю. Паула же ничего не была должна. Я даже не знаю точно, когда она ушла. Могу только предположить, что в понедельник она внесла деньги, а днем позже выехала. Она дней десять не попадалась мне на глаза после того, как принесла квартплату.

— Как-то странно, что она съехала, не сказав вам ни слова.

— Может быть, было уже поздно, когда она выходила, и она не захотела меня тревожить. Или, наоборот, чересчур рано. Кроме того, я могла выйти из дома. Знаете, я часто хожу в кино. Больше всего люблю смотреть фильмы в будни, примерно в середине недели, после полудня. В это время в зале почти пусто, и так приятно посидеть перед большим экраном. Я подумывала купить себе видик, чтобы смотреть фильмы дома, в своей комнате, в любое время. Да и прокат обошелся бы всего в два-три доллара за день, но этот крошечный экран... Это все равно что молиться дома перед иконой, а не в храме.

Глава 3

Той ночью примерно за час, стучась в каждую дверь, я обошел весь дом с верхнего по нижний этаж. Но многих жильцов не застал. Беседы с шестью или семью соседями Паулы ничего мне не дали. Лишь одна квартирантка смогла опознать Паулу по фотографии, но и она не имела ни малейшего представления о том, что девушка отказалась от комнаты и съехала.

Решив наконец, что сегодня пора заканчивать, я собрался уходить, но напоследок снова заглянул к хозяйке. Она не спала: по телеку показывали детектив с продолжением — «Под угрозой». Женщина была настолько увлечена сюжетом, что мне пришлось подождать, пока не начнется реклама.

— Отличный фильм! — сказала она, отключая звук. — Интрига закручена так, что соображать надо быстро, а то потеряешь нить.

Я спросил, в какой комнате жила Паула.

— Думаю, в двенадцатой. — Она посмотрела вверх. — Да, точно, в двенадцатой. Этажом выше.

— Наверное, эта комната уже занята?

Она рассмеялась:

— Разве я вам не говорила, что сейчас у меня нет свободных комнат? Думаю, прошло не больше суток после того, как я узнала, что Паула съехала, и комнату снова заняли. Позвольте, я опять загляну в свою книгу. Видите. Прайс въехала в двенадцатый номер восемнадцатого июля. А когда Паула ушла?..

— Я точно не знаю. Это вы обнаружили шестнадцатого, что она съехала.

— Так вот: комната Паулы снова была сдана восемнадцатого числа, а может, даже семнадцатого. Свободные комнаты я сдаю практически сразу же: у меня и сейчас очередь в полдюжины из тех, кто хочет здесь поселиться.

— Вы сказали, новую квартирантку зовут Прайс?

— Да, Джорджия Прайс. Она танцовщица. В прошлом году, знаете ли, танцовщицы тоже шли чуть ли не косяком.

— Пожалуй, проверю, дома ли она. — Уходя, протянул хозяйке снимок. — Вдруг вы что-то еще вспомните. Мой номер на обороте.

Едва взглянув на фотографию, она сказала:

— Вылитая Паула! Очень похожа. А ваша фамилия — Скаддер? Подождите минуточку — вот моя визитка.

«Флоренс Эддерлинг, — было написано на карточке. — Сдача комнат».

— Зовите меня просто Фло, — произнесла она. — Или Флоренс. Неважно.

* * *
Джорджии Прайс в комнате не оказалось. И я, теперь уже окончательно решив, что сегодня пора остановиться, вышел на улицу. Неподалеку, в кулинарии, купил бутерброд и съел его по дороге на собрание.

На следующее утро я отнес чек Уоррена Хольдтке в банк и часть денег взял наличными. Причем сотню — купюрами по одному доллару. Их я положил в правый карман брюк — на тот случай, если придется снова подать какому-нибудь попрошайке.

Иногда я от них отделываюсь, но порой запускаю руку в карман и даю-таки доллар особенно настойчивым.

Эта привычка появилась у меня давно. Дело в том, что несколько лет назад я оставил службу в полиции, бросил жену и сыновей, а жить перебрался в гостиницу. Примерно тогда же я стал откладывать десятую часть заработка, предназначая эти деньги тому молитвенному дому, который подвернется первым. Так уж вышло, что все чаще и чаше я проводил время в храмах. Не знаю, что я там искал, не уверен, нашел ли что, но почему-то мне казалось вполне нормальным отдавать десять процентов заработка за то, что я там получал. Что бы это ни было!

Став трезвенником, какое-то время я продолжал жертвовать свою «десятину» церкви, но у меня вдруг пропало чувство, что это правильно. И я завязал. Но ощущение, что уж теперь-то я все делаю верно, почему-то не появилось. Сначала я хотел отдавать эти деньги обществу «Анонимных алкоголиков». Однако выяснилось, что там в средствах особенно не нуждаются. Просто на собрании пускают кружку по кругу, чтобы покрыть свои расходы на его проведение, и самое большее, что от вас требуется, это положить в нее доллар.

Тогда-то я и решил раздавать деньги людям, которые просят на улицах. Я почему-то испытывал неловкость, сберегая «десятину» лично для себя. А разве не лучший способ отделаться от денег — поделиться ими с нуждающимися?

Уверен, кое-кто из побирушек тратил мои подачки на выпивку или наркотики. А почему бы и нет? Каждый расходует деньги на то, в чем больше всего нуждается. Поначалу я пытался сортировать нищих, но быстро бросил это занятие. С одной стороны, мне показалось, что я слишком много на себя беру, да к тому же это смахивало на работу — своего рода мгновенное расследование. С другой стороны, я не мог не вспомнить о том, что когда отдавал деньги церкви, меня мало заботило, как их израсходуют. От щедрот своих я был бы готов, пожалуй, согласиться даже на вклад в приобретение «кадиллака» для монсеньора. Так почему же теперь меня должно смущать то, что мои деньги могут пойти на оплату «порше» торговца наркотиками?..

* * *
Продолжая ощущать прилив щедрости, я добрался до северной части Мидтауна, где вручил пятьдесят долларов Джо Деркину.

Я заранее уведомил его о своем приходе, и он ждал меня в обшей комнате. Мы не виделись год, а то и дольше, но он изменился мало. Пожалуй, прибавил пару фунтов, что вполне мог пережить. Постоянные выпивки уже оставили след на его лице, что, впрочем, еще не было веской причиной для того, чтобы совсем бросить выпивать. Ну кто, скажите, перестает пить из-за двух-трех лопнувших сосудиков и слегка лилового румянца?

Он сказал:

— Я как раз думал о том, нашел ли тебя торговец «хондами». У него еще какая-то немецкая фамилия, но я ее не запомнил.

— Хольдтке. И не «хондами», а «субару».

— Действительно, Мэтт, разница очень существенная. Ну да ладно. Как ты поживаешь?

— Неплохо.

— Выглядишь хорошо. Беспорочное существование, а?..

— Моя тайна.

— Рано встаешь? Много клетчатки в твоей диете?

— Ну да — иногда иду в парк и там грызу кору.

— Как и я. Просто не в силах удержаться.

Он пригладил ладонью волосы. Темно-каштановые, почти черные, они в этом не нуждались, поскольку выглядели так, словно он только что причесался.

— Знаешь, мне приятно тебя видеть, — вдруг сказал он.

— Мне тоже, Джо.

Мы пожали друг другу руки. Чуть раньше я взял в руку две двадцатки и десятку, и во время рукопожатия они просто соскользнули с моей ладони в его. Исчезнув на мгновение в кармане, его рука появилась вновь уже пустой. Затем он сказал:

— Ваша встреча, похоже, оказалась выгодной для тебя?

— Не уверен пока, — ответил я. — Хотя я получил от него кое-какие деньги. Пришлось постучаться в несколько дверей. Не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь путное.

— Хорошо уже то, что ты успокоил его душу. Ведь он делает все, что может, не так ли? К тому же ты его не оберешь.

— Нет.

— Я взял у него фотографию и поручил ребятам проверить в морге. С июня там лежит несколько неопознанных белых женщин. Но ни одна на нее не похожа.

— Я был уверен, что ты это сделаешь.

— Так-то оно так, но это пока все, что я предпринял. Думаю, полиции тут делать нечего.

— Знаю.

— Поэтому я и отправил его к тебе.

— Я так и понял.

— Мне было приятно тебе помочь. Что-нибудь уже удалось выяснить?

— Еще рановато говорить о результатах. Впрочем, я узнал, что она съехала со своей квартиры. Просто собрала вещички и смылась.

— Ну, что же, неплохо для начала, — сказал он. — Больше шансов, что она жива.

— Согласен. И все-таки концы с концами не сходятся. Ты говоришь, что морг проверил. А как насчет больниц?

— Ты думаешь, кома?

— Не исключено.

— Когда родители разговаривали с ней в последний раз? В июне? Для комы это перебор.

— Она может затянуться на годы.

— Да, верно.

— Квартплату в последний раз она внесла шестого июля. Так что, выходит, прошло два месяца и несколько дней.

— Все равно многовато.

— Для человека в коме это как одно мгновение. Он посмотрел на меня. В его светло-серых глазах промелькнуло что-то похожее на сдержанное веселье.

— Мгновение! — усмехнулся он. — Сначала она выезжает из дома, а затем въезжает в больницу. И все это — за одно мгновение!

— Но могло же случиться и так, — сказал я, — что она переехала и в тот же или, например, на следующий день попала в аварию. Никаких документов при ней не оказалось: пока она была без сознания, какой-то гражданин с обостренным чувством общественного долга украл у нее сумочку. Вполне возможно, что она сейчас лежит где-нибудь в больнице под придуманным врачами именем. Она не успела сообщить родителям о переезде, потому что с ней произошел несчастный случай. Не утверждаю, что именно так обстоят дела, но это действительно могло произойти.

— Допускаю. Значит, будешь проверять больницы?

— У меня мелькала мысль зайти в одну по соседству.

— Но несчастье могло случиться с ней в любом районе!

— Знаю.

— Она могла оказаться где угодно, поэтому следует справиться во всех городских больницах.

— И я так думаю.

Он бросил на меня взгляд.

— У тебя есть ее снимки? Это было бы очень кстати. Смотри-ка, да тут еще номер твоего телефона! Наверное, ты не рассердишься, если я раздам несколько штук коллегам и попрошу их присмотреться к безымянным больным?

— Ты бы очень мне помог.

— Конечно. А ты, однако, многого хочешь, заплатив один лишь плащ!

«Плащ» на полицейском жаргоне — это сто долларов. «Шляпа» означает двадцать пять, а «фунт стерлингов» — пять баксов. Эти словечки вошли в обиход давным-давно, когда одежда стоила дешевле, чем сейчас, а британский фунт весил куда больше.

Я заметил:

— На твоем месте я был бы более внимательным: ты пока получил только пару шляп.

— Иисусе!.. — произнес он. — Какая же ты все-таки дешевка! Неужели никто тебе это не говорил?

* * *
Скоро выяснилось, что в больницах ее нет. Во всяком случае, в пяти округах города. Я, впрочем, и не очень надеялся найти ее там, но проверить все же следовало.

Мне сообщил об этом Деркин. К тому времени я и сам изрядно потопал по тротуарам. Несколько раз заходил в дом Флоренс Эддерлинг, где снова обходил этажи и снова беседовал с жильцами, если те оказывались на месте. В доме снимали комнаты не только женщины, но и мужчины, причем не одни старики, но и молодые люди, не сплошь ньюйоркцы, но и приезжие. И все же основная масса квартирантов госпожи Эддерлинг имела много общего с Паулой Хольдтке: это были молоденькие, недавно приехавшие в город девушки с большими ожиданиями и пустыми кошельками.

Лишь немногие из них знали Паулу по имени, хотя почти все узнавали ее на фотографии. Или думали, что узнают. Как и Паула Хольдтке, большую часть времени они проводили вне дома, а когда бывали там, то сидели по своим комнатушкам за закрытыми дверями.

— Я думала, что жизнь у нас здесь будет, как в фильмах сороковых годов, — поделилась со мной одна девушка. — Остроумная хозяйка и молодые актрисы, которые по вечерам собираются в гостиной поболтать о прическах, ухажерах и пробах в кино. Но все оказалось не так. Гостиная, правда, когда-то здесь была, но ее давно перегородили, превратив в две отдельные комнаты, так что в ней давно уже никто не собирается. Конечно, кое-кому из жильцов я киваю и улыбаюсь, однако как следует никого из них не знаю. Ту девушку — Паулу?.. — я встречала довольно часто, но никогда не слышала ее имени. Даже не подозревала, что она здесь больше не живет.

* * *
Продолжая поиски, несколько дней спустя, утром, я отправился в контору Актерской гильдии. Там мне быстро удалось выяснить, что Паула Хольдтке в гильдии не состояла. Проверявший списки молодой человек осведомился, не могла ли она входить в какую-либо другую организацию, например Американскую федерацию артистов радио и телевидения или Гильдию работников сцены. Я ответил, что ничего об этом не слышал, и он был настолько любезен, что сам позвонил туда. Однако в их списках ее фамилии не было.

— Возможно, она выступала под другим именем, — предположил он. — Правда, и ее настоящая фамилия вполне приемлема. Если напечатать ее, то она будет смотреться неплохо. Тут дело в другом: большинство людей при чтении либо исказят эту фамилию, либо затруднятся при ее произношении. Вы не думаете, что она могла назваться Паулой Холден или как-то иначе, более броско?

— Она не сообщала родителям ни о чем подобном.

— Как правило, о таких решениях не торопятся извещать родителей, особенно если те сильно связаны со своими родовыми корнями. А это случается нередко.

— Пожалуй, вы правы. Однако в двух спектаклях, где была занята, она выступала под собственным именем.

— Могу я взглянуть? — Он взял у меня обе программки. — А это, наверное, поможет. Да вот и она, Паула Холь-д-тке. Я правильно произношу ее фамилию?

— Да.

— Прекрасно! Не могу представить, как еще можно произнести это имя, но какая-то неуверенность все-таки сохраняется. Она могла написать фамилию чуть иначе. Например, х-о-л-т-к-и. Впрочем, это тоже режет глаз, не правда ли? Давайте посмотрим дальше. "Паула Хольдтке окончила по классу театра Боллстейтский колледж, — ох, бедняжка! — где выступила в «Цветущем персиковом дереве» и в «Саде Грегори». «Цветущее персиковое дерево» написал Одетс, но что такое «Сад Грегори»? Догадываюсь, студенческая работа! Вот и все, что нам сообщают о Пауле Хольдтке.

А это что? «Другая часть города»... Что за странный выбор для показательного спектакля! Она играла Молли. Я плохо помню эту пьесу, но не думаю, что у нее была главная роль.

— Она говорила родителям, что у нее маленькая роль.

— Похоже, она не преувеличивала. Был ли занят в спектакле кто-нибудь с именем? Гм-м-м... С позволения Актерской гильдии, выступил Аксель Годайн. Не знаю, кто он такой, но могу снабдить вас его телефонным номером. Годайн исполнял роль Оливера, так что, вероятно, он в годах. Впрочем, в подобных спектаклях невсегда удается угадать. Иной раз распределение ролей кажется несколько дерзким. Любит ли она пожилых мужчин?..

— Не представляю.

— А это что? «Очень добрые друзья». Неплохое название. И где же пьеса поставлена? На Черри-Лейн? Почему же я никогда ничего об этом не слышал? А, так это была читка со сцены!.. И всего одно представление. «Очень добрые друзья»... Совсем неплохое название. Чуть навязчиво, но очень недурно. Так ее написал Джеральд Камерон! Он очень силен. Не могу представить, как девушка оказалась в этой труппе!

— По-вашему, в этом есть что-то необычное?

— Да, пожалуй. Я не думаю, что для такого произведения устроили открытый прогон. Скорее всего драматургу захотелось проверить, как его пьеса будет восприниматься в актерском исполнении. Вот почему он сам или выбранный им постановщик подыскали актеров и устроили читку пьесы в присутствии возможных спонсоров. Впрочем, не исключено, что их там не было. Иногда подобные представления тщательно готовятся на многочисленных репетициях, и актеры, как на спектакле, могут активно двигаться на сцене. Но чаще в течение всей читки сидят на стульях, как будто участвуют в радиопостановке.

— Кто же ставил эту пьесу?.. Невозможно!..

— Один из ваших знакомых?

— Да, — ответил он, взял записную книжку и, найдя нужный номер, набрал его. — Пожалуйста, Дэвида Куантрила. Дэвид? Это Аарон Столлворт. Как дела? Неужели? Да, я слышал об этом.

Он прикрыл ладонью микрофон и поднял глаза к потолку.

— Дэвид, угадай, что у меня в руке. А впрочем, я передумал, не ломай голову. Это программа прогона «Очень добрых друзей». Скажи, пьесу все-таки поставили? Ясненько. Да, понимаю. Я не слышал. Ох, как скверно!

Его лицо омрачилось, и какое-то время он слушал молча.

— Почему я этим интересуюсь, Дэвид? Просто у меня здесь парень, который разыскивает одну из актрис, что была занята в той постановке. Ее зовут Паула Хольдтке, и в программке сказано, что она читала роль Марси. Да. А ты не можешь мне объяснить, почему ты ее пригласил? Ясно. Послушай, а что, если мой друг зайдет к тебе на пару слов? У него есть кое-какие вопросы. Похоже, наша Паула исчезла с лица земли, а ее родители, понятно, в отчаянии. Ты не против? Так я направлю его к тебе? Нет, не думаю. Спросить у него? Ясно. Спасибо, Дэвид.

Он положил трубку. Словно пытаясь избавиться от боли, прижал кончики пальцев ко лбу, затем, опустив глаза, проговорил:

— Пьесу так и не поставили. После читки Джеральд Камерон захотел внести в текст поправки, но заболел и не смог этого сделать.

Он посмотрел на меня:

— Заболел очень тяжело.

— Понятно.

— Увы, все когда-то умирают. Извините, не будем об этом. Дэвид живет в Челси. Позвольте, я напишу вам его адрес. Думаю, вы хотите сами его расспросить, и я как посредник вам не нужен. Он, между прочим, интересовался, не голубой ли вы? Я сказал, что не похоже.

— Вы оказались правы.

— Думаю, он спросил об этом просто по привычке. В конце концов какая разница? Все равно больше уже никого это не волнует. И не стоит поэтому выяснять, кто голубой, а кто — нет. Всего-то и требуется — подождать несколько лет и посмотреть, кто уцелеет.

Он снова внимательно взглянул на меня.

— Вы читали про тюленей?

— Я не совсем понял, при чем тут...

— Ну, вы же их знаете, — перебил он. — Тюлени!

Неожиданно, прижав локти к бокам, он сложил ладони, словно плавники, затем запрокинул голову, подражая тюленю, удерживающему мячик на кончике носа.

— В Северном море, вдоль всего европейского побережья, тюлени гибнут, и никто не может сказать, почему. Ну, выделили вирус. И что же? Он известен уже долгие годы. Это он, между прочим, у собак вызывает чумку. Но разве тюленей кусает какой-нибудь ненароком забежавший на льдину ротвейлер? Думаю, причина их вымирания — загрязнение воды. Все Северное море загажено, и ученые предполагают, что в результате у тюленей ослабла иммунная система и теперь их может погубить любой вирус. Знаете, к какому выводу я пришел?

— К какому?

— У Земли СПИД. Мы беззаботно убиваем время, не замечая, что планета умирает, а голубые, как всегда, исполняют свой привычный номер, бесстыдно держа нос по ветру в погоне за модой. Они впереди всех нас, на самом острие, всегда под угрозой смерти.

* * *
Дэвид Куантрил жил в мансарде на десятом этаже перестроенного под жилой дом заводского здания на Западной Двадцать третьей улице. Комната с высоченным потолком и дощатым, покрашенным блестящей белой краской полом была огромна. На ее матово-черных стенах резко выделялись скупо развешанные абстрактные полотна. С ними контрастировала белая плетеная мебель, которой было здесь совсем немного.

Куантрилу перевалило за сорок, он был рыхл и почти полностью лыс. То, что еще осталось от волос, длинными кудряшками ниспадало на его воротник. Вертя вересковую трубку, он напряженно пытался хоть что-то припомнить о Пауле Хольдтке.

— Учтите, — говорил он, — что я встречался с ней почти год назад; с тех пор ничего о ней не слышал и не видел ее. Теперь о вашем вопросе — как она оказалась в «Друзьях»? Кто-то ее знал. Но кто?..

Ему потребовалось несколько минут, чтобы порыться в памяти. Он вспомнил, что на роль Марси хотел взять другую актрису, по имени Вирджиния Сатклиф.

— Но в самую последнюю минуту Джинни мне позвонила и сообщила о двухнедельном ангажементе, который ей неожиданно предложили в каком-то Богом забытом месте, чтобы сыграть в «Качелях». Кажется, она собиралась в Балтимор. Ну, не важно. В любом случае, заявила Джинни, хотя она меня любит и т.д., и т.п., отказаться она не может. Она сказала, что с ней в студии занимается девушка, которая кажется ей достаточно опытной для роли Марси. Я ответил, что посмотрю ее протеже; та вскоре приехала и почитала мне роль. Она вполне подходила.

Он взял фотографию.

— Она хорошенькая, правда? Но в ее лице нет ничего действительно запоминающегося. То же и на сцене. Она оказалась вполне приемлемой, но не более. У меня, однако, не было времени ездить по царству с хрустальным башмачком в поисках Золушки. Я знал, что в самом спектакле не стану ее использовать. На эту роль я поставил бы Джинни, конечно, если бы простил ей то, что она меня бросила и уехала в Балтимор, и при условии, что она поладит с остальными актерами.

Я спросил, как мне связаться с Джинни. Он нашел номер ее телефона, мы тут же набрали его, но нам никто не ответил. Куантрил дозвонился до ее домоуправа, и ему сообщили, что Джинни уехала в Лос-Анджелес. Тоща он связался с ее агентом, выяснил координаты Джинни в Калифорнии, и уже через пару минут она трещала на противоположном конце провода. Затем он передал трубку мне.

— Я помню Паулу, — сказала Джинни. — Мы вместе учились актерскому мастерству, и я подумала, что она прекрасно подойдет на роль Марси. В ней есть некая трогательная неловкость. А вы знакомы с Паулой?

Я ответил, что не знаком.

— И, вероятно, не читали пьесу? Зачем в таком случае я все это вам рассказываю? Впрочем, больше я никогда ее не встречала, так что даже не знаю, использовал ли ее Дэвид в постановке.

— Вы посещали вместе с ней занятия по актерскому мастерству?

— Точно. Но близко я не была с ней знакома. Это были курсы Келли Гриер. Два часа вечером каждый вторник в студии на третьем этаже в верхней части Бродвея. Помню, как-то она придумала занятную сценку: двое на остановке ждут автобуса. Мне она показалась очень неплохой.

— Дружила ли она с кем-нибудь на курсах? Был у нее приятель?

— Право, я ничего об этом не знаю. Не помню, разговаривали ли мы с ней когда-нибудь по душам.

— Вы встречались с ней после возвращения из Балтимора?

— Балтимора?..

— Говорят, вы были заняты там в каком-то спектакле две недели и поэтому не смогли принять участие в постановке.

— О, «Качели»! — вспомнила она. — Но вы путаете: не две недели в Балтиморе, а неделю в Луисвилле и неделю в Мемфисе. Затем я съездила на Рождество в Мичиган, а вернувшись в Нью-Йорк, сразу приступила к съемкам в сериале. Эту работу мне сам Бог послал, но от занятий на курсах по вторникам пришлось отказаться.

К тому времени, когда я наконец освободилась, появилась вакансия на курсах Эда Ковенса, а я уже давно мечтала попасть именно к нему. Конечно же, я предпочла поучиться у него, а не на обычных курсах. Вот почему я больше не встречалась с Паулой. А что, у нее какие-то неприятности?

— Возможно. Вы говорите, она занималась у Келли Гриер?

— Совершенно верно. Телефон Келли — в записной книжке на моем письменном столе в Нью-Йорке, так что больше ничем помочь вам не могу. Но уверена, вы найдете номер в справочнике. Запишите: Келли Гриер. Г-р-и-е-р.

— Спасибо. Я с ним встречусь обязательно.

— С ней. Но меня бы удивило, если бы Паула все еще продолжала заниматься у Келли. Никто не остается на одних и тех же курсах навечно. Как правило, там проводят пару месяцев и уходят. Надеюсь, Келли сможет вам сообщить что-то полезное, и с Паулой все будет в порядке.

— Я тоже.

— Поговорив с вами, я почему-то очень хорошо вспомнила эту ее сценку. Она нашла ее необычное решение. А вообще что-то все же было в этой девушке. Она выглядела — как бы точнее выразиться? — такой уязвимой...

* * *
Келли Гриер оказалась энергичным гномом в юбке. У нее были огромные карие глаза и густые, вьющиеся седые волосы. Я быстро нашел номер Келли в справочнике и позвонил ей. Она не пригласила меня к себе, и мы условились встретиться в молочном ресторане на Бродвее, в конце восьмидесятых улиц.

Мы устроились за столиком на тротуаре. Я заказал себе бейгель и кофе. Она же съела порцию каши и выпила два стакана пахты.

Паулу она вспомнила сразу:

— Ничего бы она не добилась как актриса. И вроде бы сама это понимала, что, надо сказать, выделяет ее из общей массы.

— Совсем бездарна?

— Она была недурна. Но ведь в большинстве своем все эти девушки недурны. Конечно, некоторые безнадежны, но у тех, кто пробивается хотя бы на этот уровень, какие-то способности есть. Они, можно сказать, сносны. Бывают иногда даже хороши, порой обаятельны. Но, к сожалению, этого мало.

— Что же нужно еще?

— Актрисе надо быть сногсшибательной. Мы привыкли думать, что вопрос только в том, чтобы повезло, чтобы поймать удачу за хвост. Или в том, чтобы завести знакомства с нужными, полезными людьми. Но и этого далеко не достаточно. Добивающиеся успеха актеры изумительны сами по себе. Тут мало одного таланта. Надо, чтобы он бил ключом, чтобы актер озарял собой подмостки, экран кинозала или телевизора. Он должен быть лучезарным.

— А Пауле этого недоставало?

— Да. И, полагаю, она это понимала, хотя и не до конца. Более того, эта мысль не разбивала ей сердце. А ведь, помимо таланта, у актера должно быть желание. Успеха надо желать отчаянно... Не думаю, чтобы Паула жила этой страстью.

На секунду она задумалась:

— Хотя чего-то она хотела.

— Чего же?

— Не знаю. Не уверена, что и сама она это отчетливо понимала. Желала ли она денег? Славы? Это привлекает многих. Западное побережье именно поэтому притягивает к себе толпы алчных людей. Они думают, что актерское ремесло — это прямой путь к богатству. А ведь в действительности трудно найти более извилистую дорогу к большим деньгам.

— Так вы думаете, что Паула хотела того же — денег и славы?

— И еще блеска. А также приключений, сильных чувств. В сущности, хорошо ли я ее знала? Она появилась на моих курсах прошлой осенью и посещала занятия месяцев пять. Слишком добросовестной она не была. Иногда пропадала на какое-то время. Дело обычное: то у них работа, то просмотры, то что-либо еще подворачивается.

— Когда примерно она бросила курсы?

— Формально занятий она не оставляла. Просто перестала появляться. Я проверила — в последний раз она была в студии в феврале.

У Келли были записаны имена и телефоны примерно дюжины мужчин и женщин, занимавшихся на курсах в то же время, что и Паула, но она не могла припомнить, был ли у Паулы поклонник и встречал ли ее кто-то после занятий. Не знала она и того, дружила ли Паула с кем-то из однокашников. Я переписал все фамилии и номера телефонов, за исключением Вирджинии Сатклиф, с которой уже поговорил.

— Джинни Сатклиф рассказывала мне, что Паула однажды очень удачно сымпровизировала сценку ожидания на автобусной остановке, — сказал я.

— Разве? Я часто обыгрываю эту ситуацию. Честно признаюсь, не помню, как с заданием справилась Паула.

— По словам Джинни, в ней была некая трогательная неловкость.

Она улыбнулась, но улыбка ее была невеселой.

— Трогательная неловкость?.. — повторила она. — Надо же! Каждый год в Нью-Йорк прибывает новая тысяча инженю в надежде, что их жеребячья жизнерадостность растопит сердце нации. И все они чертовски трогательны и неловки. Иногда мне хочется отправиться к портовым властям или на автобусный вокзал, чтобы сказать всем этим девушкам: поскорее возвращайтесь домой.

Она допила пахту и приложила салфетку к губам. Напоследок я сказал ей, что, по словам Джинни, Паула выглядела уязвимой.

— Они все уязвимы, — только и ответила на это Келли Гриер.

* * *
Я созвонился с товарищами Паулы по курсам. С некоторыми из них встретился лично, с другими поговорил по телефону. Словом, прошелся по всему списку Келли Гриер. Кроме того, я продолжал обходить квартиры дома Фло Эддерлинг. Постепенно мой список становился все короче.

Как и мой клиент, я побывал на последнем месте работы Паулы, в ресторане на Западной Сорок шестой улице. Он назывался «Замок друидов» и был оформлен в стиле английского паба. В меню перечислялись экзотические блюда — от пастушьего пирога до чего-то совершенно невообразимого под названием «жаба в дыре». Управляющий подтвердил, что Паула ушла от них еще весной.

— Хорошая девушка, — сказал он. — Не помню, почему она бросила работу, но мы расстались друзьями. Я бы снова ее нанял.

Одна официантка вспомнила Паулу как «добрую, но чуточку рассеянную девочку, мысли которой витали где-то далеко».

На сороковых и пятидесятых улицах я обошел множество ресторанов и нашел два, где Паула работала прежде, чем попала в «Замок друидов». Эти сведения, пожалуй, могли бы пригодиться, задумай я написать ее биографию, но они никак не помогли мне выяснить, куда же все-таки она отправилась в середине июля?!

* * *
Управляющий баром «Парижская зелень», на углу Девятой и Пятьдесят второй, признал, что ее лицо кажется ему знакомым, но при этом уверял, что у него она никогда не работала. Бармен, долговязый малый с бородой вроде гнезда иволги, тоже захотел взглянуть на снимок.

— Здесь она действительно не работала, — подтвердил он, — но зато частенько заглядывала. Хотя примерно два месяца ее не видно.

— Значит, она бывала у вас весной?

— Должно быть, она появилась не раньше апреля, когда я начал здесь работать. Повторите-ка ее имя.

— Паула.

— Нет, имя мне ничего не говорит, но лицо припоминаю. Видел ее не меньше пяти-шести раз. Она появлялась всегда поздним вечером. Мы закрываем в два, и обычно она приходила перед самым закрытием. В любом случае — после полуночи.

— Одна?

— Нет, конечно. Иначе я бы за ней приударил.

Он ухмыльнулся.

— Или хотя бы попытался. Но она всегда приходила с парнем. С одним и тем же? Думаю, да, но поручиться не могу. Я его особенно не рассматривал, а в последний раз видел их месяца два назад.

— Ее встречали неподалеку в середине июля.

— Это похоже на правду. Одной-двумя неделями раньше или позже. В последний вечер она пила подсоленный грейпфрутовый сок с водкой. Они оба его заказывали.

— А что она предпочитала?

— Всегда пила разное. Коктейль «маргаритка», водку с лимонным соком. Может, и что другое, но все в том же духе. Словом, легкие напитки. Он же — из пьющих виски. Лишь ради разнообразия заказывал «солт дог» — подсоленную смесь грейпфрутового сока с водкой. А почему же он это делал?..

— Наверное, было жарко?

— В самую точку, мой дорогой Ватсон.

Он опять ухмыльнулся.

— То ли из меня выйдет хороший сыщик, то ли из вас хороший бармен — ведь мы пришли к единому выводу на основании этого факта. Могу я предложить вам выпить по этому поводу?

— Мне коку.

Себе он накачал пива, а мне налил коки. Чуть отхлебнув, спросил, что случилось с Паулой. Я сказал, что она исчезла.

— Это случается, — вздохнул он.

Я поболтал с ним еще около десяти минут, и у меня появилось описание спутника Паулы. Он был примерно моего роста, может, чуть выше, с темными волосами, без бороды или усов. Ему около тридцати. Одевается небрежно, много времени проводит на воздухе.

— Словно восстанавливаю стертую из файла информацию — просто удивительно! — заметил бармен. — Всплывают детали, о которых даже не задумывался, и уж никак не думал, что я их запомнил. Меня беспокоит только одно: не нафантазировал ли я чего, чтобы вам угодить, сам того не подозревая.

— Иногда случается, — признался я.

— Так или иначе, это описание подойдет к половине мужиков из нашего квартала. А был ли он местным? Очень сомневаюсь.

— Ведь вы его видели пять или в шесть раз?

Он кивнул.

— Обратите внимание на время, когда они появлялись. Думаю, он встречал ее после работы, а может, она сама его поджидала. Кроме того, оба они могли работать в одном месте.

— А закончив работу, заскакивали сюда на рюмочку?

— Причем довольно часто.

— А она любила выпить, как вам показалось?

— Пил он, а она только поддерживала компанию, хотя тоже зря время не теряла. Ее выпивка сама собой не испарялась. Однако она никогда не напивалась. Как, впрочем, и он. Это говорит о том, что здесь они начинали вечер, а не заканчивали его.

Он протянул мне фотографию. Я попросил его оставить ее у себя.

— Если что-то еще придет в голову...

— Позвоню по вашему номеру.

* * *
Крохи здесь — крохи там. Обрывки здесь — обрывки там. К тому времени, когда выступал перед группой «Начнем сначала» с рассказом о собственной жизни, уже больше недели я занимался поисками Паулы Хольдтке и, вероятно, отработал ее отцу тысячу долларов, изрядно потрепав ботинки и потратив уйму времени на расспросы множества людей. Правда, пока я никак не мог похвастать какими-либо конкретными результатами.

Я исписал, наверное, сотню страниц, занося в них полученные сведения. Разошлась половина снимков девушки.

А что же мне удалось выяснить? После того как она исчезла из дома в середине июля, ее следы терялись. Мне не удалось найти ни одного свидетельства о том, что, бросив в апреле работу официантки, она где-то снова нашла место. Картина ее жизни, которую рисовало мое воображение, была нечеткой, расплывчатой и не имела почти ничего общего с фотографией, которую я показывал всем вокруг.

Она была актрисой. Или стремилась ею стать. Но работала на сцене недолго и даже перестала посещать курсы. Поздними вечерами в мужской компании заскакивала в питейное заведение, в целом раз шесть. Жила одиноко, в своей комнате проводила мало времени. Где же она любила бывать одна? Ходила в парк? Разговаривала там с голубями?..

Глава 4

Проснувшись утром, я первым делом подумал, что был, пожалуй, слишком резок с загадочным ночным собеседником. Конечно, проку от него было бы мало или не было бы совсем, но, возможно, все-таки стоило с ним увидеться.

За завтраком я напомнил себе, что с самого начала не надеялся найти девушку. Правда, я узнал, что Паула Хольдтке сначала перестала появляться среди актрис и официанток. Позднее она выпала из круга жильцов дома Флоренс Эддерлинг и больше не захотела играть роль послушной дочери. Вероятно, она начала новую жизнь в другой среде и выплывет на поверхность, когда ей заблагорассудится. Столь же вероятно, что она мертва, а в этом случае я уже ничем не могу ей помочь.

У меня временами появлялась мысль сходить в кино, чтобы отвлечься, но я тут же прогонял ее и весь день провел, разговаривая с театральными агентами. Я задавал им все те же вопросы и раздавал фотографии. Никто из них не вспомнил ни фамилию девушки, ни как она выглядела.

— Вероятно, она появлялась на открытых просмотрах, — предположил один из них. — Кое-кто из начинающих первым делом находит себе агента, но многие стараются сначала приобрести профессиональные навыки и посещают открытые актерские пробы, пытаясь обратить на себя внимание и произвести впечатление на агента.

— Какой же путь лучше?

— Лучше всего иметь дядюшку в шоу-бизнесе. Это самый верный путь.

Устав от разговоров с агентами, я снова отправился в дом Флоренс Эддерлинг. Открывая дверь, она покачала головой.

— Мне пора брать с вас квартплату, — сказала она. — Вы проводите здесь больше времени, чем некоторые жильцы.

— Мне осталось повидать еще нескольких квартирантов.

— Да ладно уж! Никто не жалуется, а если жильцы не против, то я — тем более.

Только одна девушка из тех, с кем я еще не встречался, оказалась дома. Она жила здесь с мая, но, увы, не была знакома с Паулой Хольдтке.

— Хотелось бы вам помочь, — сказала она, — но ее лицо мне незнакомо. Соседка рассказала, что разговаривала с вами. Выходит, эта девушка пропала?

— Похоже на то.

Она пожала плечами:

— Жаль, что я ничем не могу помочь.

* * *
...Когда я решил бросить пить, я сблизился с женщиной по имени Джейн Кин. Я знал ее давно, но мы перестали встречаться, когда она вошла в общество «Анонимные алкоголики». Но вскоре я тоже стал посещать их собрания, и наши встречи возобновились.

Она скульптор, живет и работает в мансарде на улице Лиспенард. Мы все чаще проводили время вместе, иногда я оставался у нее ночевать. От случаю к случаю мы встречались и днем, часто ходили вдвоем на собрания, иногда выбирались в ресторан поужинать, порой она готовила обед для меня дома. Джейн любила ходить на выставки в галереях Сохо или Ист-Виллидж. Я сам раньше никогда туда не заглядывал, а теперь обнаружил, что мне нравится там бывать. Я всегда испытывал легкое смущение, оказываясь перед картиной или скульптурой, поскольку не знал, как выразить к ним свое отношение. От нее же узнал, что говорить в таких случаях вообще не обязательно.

Не понимаю, почему в наших отношениях появилась трещина. Мне казалось, что они окрепли и даже достигли некоего пика: я стал все чаще оставаться на улице Лиспенард, в ее шкафу находилась часть моей одежды и белья. Мы уже пару раз обсуждали, стараясь не задеть друг друга, вопрос о гостинице: не расточительно ли платить за комнату, если я там почти не появляюсь? С другой стороны, комната могла мне понадобиться для встреч с клиентами.

В какой-то момент, вероятно, было бы уместно отказаться от места в гостинице и начать вносить долю за мансарду. Одно время мы были настолько близки, что даже могли бы завязать разговор о взаимных обязательствах и, допускаю, даже о браке.

Но никто из нас этого не сделал, и в результате время было упущено, наши отношения стали изменяться, становиться все более прохладными. Мы расходились постепенно, мелкими рывками и толчками. Проводя время вместе, слишком поддавались своим настроениям, все чаще молчали, а постепенно все реже стали оставаться вдвоем, Не помню, кто из нас высказал мысль о том, что нам следует чаще бывать на людях. Но мы поступили именно так и очень скоро обнаружили, что теперь нам неловко друг с другом. В конце концов тихо, без лишних сцен я вернул ей пару одолженных когда-то книг, собрал свои вещи и на такси добрался до гостиницы. На этом была поставлена точка.

История слишком затянулась, и ее завершение принесло мне облегчение, хотя порой я чувствовал себя страшно одиноким и меня не оставляло ощущение утраты. Странно, но я куда легче пережил развал своей семьи. Правда, тогда я выпивал и, в сущности, вообще не почувствовал никакой боли.

Чтобы заполнить угнетавшую меня пустоту, я стал чаще ходить на собрания. Иногда я рассказывал там о своих переживаниях, но чаще хранил молчание. После разрыва с Джейн я попытался встречаться с другими женщинами, однако это не приносило мне облегчения. Вскоре я стал подумывать о том, что, возможно, стоило бы снова сойтись с кем-нибудь. Эта мысль появлялась все чаше, но я все еще не мог решиться начать действовать.

Примерно с таким настроением я обходил комнату за комнатой вест-сайдского дома, беседуя с его одинокими жиличками. В большинстве своем они были слишком юными для меня. Правда, не все. Атмосфера опроса, как ни странно, располагает к флирту. Впервые я это заметил, еще когда был полицейским, притом женатым.

Иногда, задавая рутинные вопросы о неуловимой Пауле Хольдтке, я вдруг чувствовал, что испытываю влечение к женщине, с которой веду разговор. Порой замечал, что это влечение взаимно. Непроизвольно я придумывал коротенькие сценарии нашего сближения — шаг за шагом, от дверного проема к кровати.

Впрочем, я так и не смог заставить себя приступить к осуществлению этих планов. Останавливало ощущение какого-то несоответствия. К тому времени, когда, поговорив с шестью, десятью или двенадцатью квартирантками, я уходил из дома, мое настроение ухудшалось, меня вновь охватывало чувство гнетущего одиночества.

На этот раз достаточно оказалось одного разговора, чтобы я помрачнел опять. Вернувшись в гостиницу, я уселся перед телевизором и не вставал, пока не подошло время отправляться на собрание.

* * *
В Соборе Святого Павла в тот вечер выступала домохозяйка из Озон-Парка. Она сообщила, что обычно опрокидывала первый стаканчик, едва «понтиак» мужа выезжал за ограду. Водку она хранила под раковиной, в бутылке из-под жидкости для чистки духовок.

— Когда я впервые об этом рассказала, — говорила она, — какая-то женщина воскликнула: «Господи Иисусе, представьте, что будет, если вы схватите не ту бутылку и отхлебнете настоящего очистителя!» Я ответила ей: «Милая, будьте реалисткой. Там не было другой бутылки. Какой там очиститель?! Я прожила в том доме тринадцать лет, но никогда не чистила духовку». — Я понимаю, что вам не очень-то приятно меня слушать, но именно так все и было, — горько закончила она.

Каждая встреча проходит по-своему. В этом соборе собрания обычно продолжаются полтора часа, по пятницам там чаще всего обсуждают программу «Анонимных алкоголиков» по возрождению человеческой личности. На этот раз мы говорили о пятой ступени этой программы. Не помню, что сообщил докладчик и какие мудрые мысли высказал я, когда подошла моя очередь.

В десять мы поднялись, чтобы прочитать «Отче наш».

Как всегда, только одна женщина, Кэрол, не приняла участия в обшей молитве. Затем я собрал складной стул, отнес его на место, выбросил в ведро бумажный стаканчик из-под кофе, отнес пепельницы к двери, перекинулся несколькими словами с парой друзей и уже собирался уходить, как меня окликнул Эдди Данфи.

— О, привет! — сказал я. — Прости, не заметил.

— Я сидел сзади, к тому же опоздал минут на пять. А ты здорово сегодня говорил!

— Спасибо, — ответил я, прикидывая, что именно могло ему понравиться в моем выступлении.

Он осведомился, не хочу ли я кофе. Я сказал, что собираюсь кое с кем заскочить в «Пламя», и предложил ему присоединиться к нам.

Мы прошли квартал к югу по Десятой авеню и устроились в кафе за угловым столиком, где уже сидели шестеро или семеро посетителей. Я заказал бутерброд, жареный картофель и кофе. Разговор шел больше о политике. До выборов оставалось меньше двух месяцев, и мы говорили о том же, что и всегда перед голосованием: настоящий позор — нет никого достойного получить наши голоса.

Я, впрочем, больше помалкивал. Политика меня интересует мало. С нами была женщина, которую звали Элен; она бросила пить почти одновременно со мной. Несколько раз я хотел было пригласить ее прогуляться со мной, но никак не решался. Пока же исподтишка наблюдал за ней, накапливая отрицательные впечатления. Она скрипуче смеялась, ее зубам не помешал бы визит к дантисту и в каждой слетающей с ее языка фразе обязательно присутствовали слова «вы знаете». К тому времени, когда она разделалась со своим гамбургером, наш роман скончался, так и не успев родиться. Скажу вам, это великолепный метод работы: мысленно вы, словно скальпелем, обнажаете самую суть женщины, а она этого даже не замечает.

Вскоре после одиннадцати я сунул под тарелку какую-то мелочь, распрощался и, взяв счет, направился к кассе. Эдди поднялся одновременно со мной, заплатил по счету и вышел следом. Я совершенно забыл о его присутствии: он почти не участвовал в общем разговоре, как и я.

На улице он сказал:

— Прекрасная ночь, верно? Хочется дышать глубже, когда такой воздух. У тебя есть время? Может, пройдем вместе несколько кварталов?

— Ну, конечно.

— Я тебе звонил. В гостиницу.

— Когда?

— Не помню точно. Где-то после обеда. Наверное, ближе к трем.

— Мне никто ничего не передавал.

— А я и не просил. Я просто так позвонил. В любом случае ты не смог бы мне перезвонить.

— Верно, у тебя же нет телефона.

— Ну, аппарат-то есть. Он стоит прямо у моей кровати. Только испорчен, это его единственный недостаток. Чем ты занимаешься? Продолжаешь разыскивать ту девушку?

— Ну, во всяком случае, пытаюсь это делать.

— Так ничего и не раскопал?

— Пока нет.

— Ну, может, еще и повезет.

Достав сигарету, он слегка размял ее.

— Стоило болтать о такой ерунде столько времени! — сменил он тему. — Должен признаться, я не очень-то понимаю, что такое политика. А ты пойдешь голосовать, Мэтт?

— Не знаю.

— Я вообще диву даюсь, почему кто-то хочет стать президентом. Знаешь что? В своей жизни я никогда ни за кого не голосовал. Впрочем, соврал. Хочешь, скажу, за кого я голосовал? За Эба Бима.

— Ну, это старая история.

— Подожди минутку, я назову тебе год... Да, семьдесят третий. Ты еще помнишь Бима? Смахивал на клопа. Боролся за пост мэра — и победил. Помнишь?

— Конечно.

Он засмеялся:

— Наверное, я раз двенадцать голосовал за Эба Бима. Или больше. Пожалуй, пятнадцать.

— Видно, он произвел на тебя сильное впечатление?

— Да уж, его речи меня просто потрясли. А началось это так. Парни из местного партклуба подцепили школьный автобус и таскали нас, пацанов, по всему Вест-Сайду.

В каждом отделении полиции, куда нас привозили, я называл себя по-иному, а у них уже была заготовлена соответствующая регистрационная карточка. Я заходил в кабину и, как дисциплинированный солдат, выполнял свой гражданский долг — честно отдавал голос за демократический список, как мне было велено.

Он остановился, чтобы зажечь сигарету.

— Не помню, сколько нам заплатили, — продолжал Эдди. — Кажется, пятьдесят баксов, а может, и меньше. Пятнадцать лет назад я был еще мальцом, так что мне дали совсем немного. К тому же все рвались пожрать и выпить на дармовщинку. Целый день вино лилось рекой!

— Как в сказке!

— Разве не правда? Даже когда платишь, все равно знаешь, что выпивка — это дар Божий. А на халяву, Господи Иисусе, ничего лучше не придумать!

— Из-за выпивки мы иногда поступаем наперекор всякой логике, — заметил я. — Я знал в те времена одно местечко, где можно было выпить бесплатно — с меня там денег не брали. Помню, ездил туда на такси из Бруклина. К черту на кулички! Дорога обходилась мне в двадцатку, а выпивал я, ну, разве что на десять или двенадцать долларов. Потом возвращался домой на такси. И все-таки я был убежден, что обдурил чуть ли не целый свет. Причем проделывал это не один раз.

— В свое время это казалось разумным.

— Вполне.

Он затянулся.

— Забыл, кто выступал против Бима, — сказал Эдди. — Странно, почему-то одно помнишь, а другое забываешь. Как же звали того беднягу?.. Я пятнадцать раз голосовал против него, а даже не помню его имени. Забавно вот еще что: проголосовав первые два-три раза, я с трудом удерживался от желания, зайдя в кабину, перечеркнуть весь список. Знаешь, хотелось поступить наперекор: взять их деньги, а голос отдать республиканцам.

— Почему?

— Кто знает, почему. К тому времени я уже был изрядно пьян, и эта мысль показалась мне неплохой. К тому же я подумал, что все равно никто не узнает. Голосование ведь тайное, не так ли? Однако быстро спохватился. Несмотря на все правила, смогли же они возить нас по городу, чтобы мы проголосовали пятнадцать раз? Значит, смогут и узнать, честно ли я отработал их денежки. Вот я и сделал то, что от меня ждали.

— Честно?

— Точно. В любом случае тогда я голосовал впервые. Мог бы, конечно, сделать это и годом раньше — лет мне было уже достаточно, — но не стал. После того как пятнадцать раз проголосовал за Эба Бима, я решил, что этого хватит на всю жизнь и больше никогда в выборах не участвую.

Загорелся зеленый огонек светофора, и мы перешли Пятьдесят седьмую улицу. По Девятой авеню в северном направлении пронесся, включив воющую сирену, полицейский автомобиль. Мы, повернув головы, проводили его взглядами. Затихающий вой сирены был долго слышен, даже когда машина пропала из вида.

Эдди сказал:

— Похоже, произошло что-то скверное.

— А может, пара легавых просто куда-то торопится.

— Да, Мэтт, а что говорили на встрече о какой-то пятой ступени?

— Что же тут непонятного?

— Сам не знаю. Может, просто побаиваюсь к ней подступиться?

Ступени программы придуманы для того, чтобы дать борющимся со своими слабостями пьяницам возможность измениться, духовно вырасти. Основатели общества «Анонимных алкоголиков» пришли к выводу, что люди, которые стремились расти в духовном отношении, более успешно справлялись со своим недугом. Те же, кто не хотел никаких перемен, рано или поздно снова начинали пить. Пятая ступень программы призывает раскрыть, перед Господом, перед самим собой и перед другими людьми природу дурных поступков.

Когда я рассказал Эдди о смысле этой части программы, тот нахмурился и спросил:

— Да, но к чему все сведется? Садишься с кем-то рядом и выкладываешь ему все, что натворил?

— Примерно так. Говоришь обо всем, что бередит тебе душу, камнем лежит на сердце. Ведь если этого не сделать, то снова можно запить.

Он призадумался:

— Не уверен, смогу ли я так поступить.

— Ну, торопиться некуда. Не так уж давно ты и пить перестал, спешить не стоит.

— Понимаю.

— Многие считают, что все эти ступени — вздор. «Не выпивай и ходи на собрания, а остальное — лишь треп», — тебе, наверное, уже говорили подобный вздор?

— Ну, конечно. «Если не пьешь, то не пьянеешь». Отлично помню, как впервые услышал это изречение. Мне тогда показалось, что никогда в жизни ничего более умного я не слышал.

— В этих словах есть определенный смысл...

Он было стал говорить что-то еще, но замолк — из подворотни на тротуар выступила женщина. Растерянное, с безумными глазами, сбившимися волосами существо. Укутавшись в шаль, она держала одной рукой ребенка: рядом, прижавшись к ней, вцепившись в ее юбку, стоял еще один малыш. Она молча протянула свободную руку.

Более уместно она выглядела бы где-нибудь на улицах Калькутты, чем у нас, в Нью-Йорке. Последнее время она не раз попадалась мне на глаза, й я всегда давал ей деньга. Протянул доллар и на этот раз. Женщина, продолжая молчать, отступила в темноту.

Он сказал:

— Как страшно, что на улице встречаются такие женщины! И уж совершенно невыносимо, если они с детишками.

— Понимаю тебя.

— Мэтт, а сам ты когда-нибудь делал это? Я имею в виду пятую ступень.

— Да.

— И ничего не утаил?

— Старался. Рассказал обо всем, что вспомнил.

Он задумался.

— Все-таки ты был полицейским, — произнес наконец он. — Ты и не мог совершить что-то уж совсем скверное.

— Ну, что ты говоришь! — воскликнул я. — Я сделал много такого, чего теперь стыжусь. Кое за что меня могли даже посадить. Я прослужил в полиции не один год, и почти с самого начала стал брать взятки. Никогда не жил на одно жалование.

— Так все делают.

— Нет, — сказал я. — Не все. Просто у одних полицейских чистые руки, а у других — грязные. Я всегда успокаивал себя рассуждениями о том, что ничего по-настоящему плохого не совершаю. Я не занимался вымогательством, не покрывал убийств, но деньги принимал. Но меня-то взяли на работу не за тем! Это было незаконно, это было бесчестно!

— Пожалуй.

— Но и это еще не все. Прости меня, Господи, но я был вором, я крал!.. Однажды я расследовал налет и рядом с кассовым аппаратом увидел сигарную коробку, которую вор почему-то проглядел. В ней была почти тысяча долларов. Я взял деньги и спрятал в карман. Хозяин, размышлял я, все равно застрахован. К тому же эти деньги он наверняка утаил. Одним словом, успокаивал себя тем, что обворовывал вора. Но как бы я себя ни оправдывал, невозможно отрицать факт, что я забрал деньги, которые мне не принадлежали.

— Легавые поступают так постоянно.

— Они обворовывают даже мертвых. Сам делал это годами. Представь: ты обнаруживаешь труп в ночлежке или на квартире, а при нем пятьдесят или сто долларов. Вы делите их с партнером, прежде чем задернуть молнию на мешке, в котором спрятано тело. Какого черта?! Эти деньги все равно замотают чиновники. Даже если и обнаружится наследник, он скорее всего их не получит. Так почему же не облегчить всем жизнь, сразу забрав их себе? Беда одна — это кража.

Он было заговорил, но я еще не закончил.

— Есть за мной и другие делишки. Я отправлял парней в тюрьму за проступки, которых те не совершали. Это не значит, что я подлавливал детишек из церковного хора. Начнем с того, что я «шил дела» только тем, кто был в чем-то виновен. Мне, скажем, стало известно, что парень провернул незаконное дельце. Однако я уверен, что и пальцем не смогу его тронуть за это дело. Но тут мне неожиданно удается найти сговорчивых, поддающихся внушению очевидцев, готовых уличить этого парня в том, чего он никогда не совершал. Вот и основание, чтобы его упечь. Дело закрыто.

— В тюряге всегда полно парней, мотающих срок за то, чего не делали, — согласился Эдди. — Не все, конечно, такие, нет. Трое из четырех зеков будут на себе рубашку рвать, уверяя, что не виновны в том, за что попали туда. Но им нельзя верить. Зеки скорее всего обманут. Понимаешь, они лживы.

Он пожал плечами и добавил:

— Но иной раз говорят и правду.

— Знаю, — сказал я. — И все-таки не жалею, что по ложным обвинениям отправлял за решетку преступников. Они представляли опасность, и я очищал от них улицы. Но это отнюдь не означает, что я имел право так поступать. Вот почему я решил, что такие проступки относятся к пятой ступени.

— Ты кому-нибудь об этом рассказывал?

— И не только об этом. Рассказал и о делах, которые не были нарушением закона, но мучили меня сильнее, чем настоящие преступления, — вроде измен жене, пока еще у меня была семья, или отсутствия времени на детей, которых я совершенно забросил, когда ушел из полиции. Я был настолько погружен в свои проблемы, что не оставалось у меня времени на других людей. Моя тетка Пег умирала от рака щитовидки. Она была младшей сестрой моей матери и единственным, еще оставшимся в живых членом моей семьи. Я снова и снова обещал себе побывать у нее в больнице, но постоянно откладывал визит, и она скончалась, так и не увидев меня. На душе было так скверно от чувства вины перед ней, что я заскочил в какую-то церковь и поставил там свечу. Чего ради? Разве это могло утешить бедную женщину?..

* * *
Несколько минут мы молча шагали по одной из пятидесятых улиц, а затем на Десятой авеню повернули влево. Мы миновали полуподвальную забегаловку, откуда через открытую дверь распространялся тяжелый запах пива — одновременно отталкивающий и манящий. Эдди спросил, бывал ли я здесь.

— Давно, — ответил я.

— Вот уж где пролито море крови! — сказал он. — Мэтт, а ты убивал?

— Дважды. При исполнении служебных обязанностей. А еще один раз — случайно. Причем опять же при исполнении: моя пуля рикошетом попала в ребенка.

— Ты упоминал об этом сегодня вечером.

— Неужели? Иногда я об этом рассказываю — иногда нет. После того как ушел из полиции, я как-то занялся одним делом. Чтобы помешать довести его до конца, на меня навели рискового парня. Тот набросился на меня на улице. Я его отшвырнул, а он неудачно упал и сломал шею. А однажды — Боже мой, я не пил тогда целую неделю! — меня попытался убить сумасшедший колумбиец с мачете. Я выпустил в него всю обойму. Так что, получается, я убил четверых, а если считать ребенка, то пятерых человек.

Конечно, ребенок — другое дело, но остальные нисколько не тревожили мой сон. У меня никогда не болела душа из-за негодяев, которых я посадил за чьи-то преступления. Конечно, так поступать было не слишком хорошо, и сейчас я действовал бы иначе, но ни одна из этих историй не мучает меня так сильно, как невнимательность к умиравшей тете Пег. Но таков уж пьяница — то море ему по колено, а то мелочи доводят его до исступления.

— Иногда и не мелочи.

— Эдди, что тебя гложет?

— Ох, дерьмо! Сам не знаю, Мэтт. Я вырос здесь, на этих улицах. А варясь в Адской кухне, усваиваешь только одно правило: ничего никому не говорить. «Не говори о своих делах с посторонними», — вот основная наша заповедь. Моя мать, Мэтт, была порядочным человеком. Найдя грош в телефонной будке, она раз десять осматривалась вокруг, намереваясь отдать его тому, кто потерял. Но, думаю, тысячу раз я слышал, как она повторяет фразу: «Никого не посвящай в свои дела». Благослови ее Господь, она до самого дна испила свою горькую чашу. Два или три раза в неделю старик возвращался домой полупьяным и избивал ее. И так — до самой его смерти. Она все держала в себе. А если кто-нибудь интересовался, почему она в синяках... Ох, она просто оступилась, потеряла равновесие и скатилась по ступенькам!.. Но почти все соседи знали, что интересоваться этим не стоит. Те, кто жил поблизости, понимали, о чем не следовало спрашивать.

Я хотел ответить, но он неожиданно схватил меня за руку и заставил пригнуться.

— Давай перейдем улицу, — быстро сказал Эдди. — Не люблю проходить мимо этого места.

Рядом был «Открытый дом» Грогана. Зеленый неон витрины предлагал светлое пиво «Харп» и темное «Гинесс».

— Раньше я часто здесь болтался, — пояснил он. — Теперь стараюсь держаться подальше.

Он мог бы и не объяснять. Не так давно я сам дни и ночи проводил за выпивкой в баре Армстронга. Став трезвенником, я еще долго обходил его стороной. Когда все-таки оказывался рядом, то отводил глаза в сторону и ускорял шаг, стараясь не поддаваться необъяснимой силе, которая будто бы затягивала меня туда помимо воли. Ну, как магнит притягивает железные опилки. Позднее Джимми потерял лицензию, и ему пришлось перебраться на квартал к западу, в сторону Десятой авенюи Пятьдесят седьмой улицы. В его помещении вскоре открылся китайский ресторанчик, и одной проблемой у меня сразу стало меньше.

— Мэтт, ты знаешь, кому принадлежит этот кабак?

— Кому-то по фамилии Гроган?

— Да ты что! Это собственность Микки Баллу.

— Подручного Мясника?

— Так ты его знаешь?

— Видел пару раз. Ну и, конечно, слышал о нем.

— Да, у него есть, что показать, и всегда найдется кое-что послушать о нем. На лицензии ты его имени не обнаружишь. Тем не менее забегаловка принадлежит именно ему. Давным-давно я дружил с его братом Деннисом. Его потом убили во Вьетнаме. А ты служил, Мэтт?

Я отрицательно покачал головой:

— Полицейских не брали.

— В детстве у меня был туберкулез. Тогда я об этом даже не подозревая, но при просвечивании что-то обнаружили, поэтому и не забрили.

Он бросил сигарету в сточную канаву и, кивнув головой в ту сторону, куда она упала, сказал:

— Еще одна причина расстаться с этими мерзавчиками. Но, пожалуй, не сегодня, а?

— У тебя есть время.

— Да. Так вот: Деннис был порядочным парнем. После его смерти я кое-что делал вместе с Микки. Ты слышал что-нибудь об этом?

— Разное говорят...

— Помнишь историю о сумке для боулинга? И о том, что он в ней держал?

— Я так и не понял, правда ли это.

— Ну, меня там не было — не знаю. А вот однажды, несколько лет назад, я сам кое-что видел в подвале в двух-трех кварталах отсюда. Его ребята схватили парня. В чем-то он перед ними провинился. Наверное, на кого-то настучал. Его затащили в котельную, бельевой веревкой привязали к столбу и сунули кляп в рот. Микки надел свой длинный, почти до пола, передник мясника. Знаешь, такой снежно-белый; на нем было лишь несколько пятен. Микки схватил бейсбольную биту и принялся лупить ею парня так, что кровь брызнула на стены. В следующий раз, когда я увидел Микки в «Открытом доме», он снова был в своем снежно-белом переднике. Ему нравится выглядеть этаким, только что оторвавшимся от дела мясником, который заскочил на секундочку промочить горло. «Видишь? — сказал мне тогда он, показывая свежее пятно. — Знаешь, что это такое? Кровь стукача».

Мы подошли к перекрестку на квартал южнее грогановского «Открытого дома» и снова пересекли Десятую авеню. Неожиданно Эдди сказал:

— Никогда я не был похож на Аль Капоне, но и на моем счету есть кое-какие дела. Думаю, черт возьми, только один день моей жизни, когда я голосовал за Эба Бима, похож на прожитый честно. Мне тридцать семь, а карточка социального страхования у меня была только раз, в тюрьме «Грин Хэвен». Там мне дали работу в прачечной. Тридцать пять центов за час! Какая-то смешная ставка. Да еще отчисляли налоги и взносы на социальное страхование. Поэтому-то и завели карточку социального страхования. Раньше у меня ее не было, но и потом я никогда ею не пользовался.

— Но теперь-то ты работаешь, не так ли?

Он кивнул:

— Мелкая, легкая работенка. Подметаю в двух забегаловках. У Джона Келли и у Пита в «Олламерикэнз». Ты знаешь «Олламерикэнз»?

— Вот уж где пролито море крови! Заскакивал туда выпить рюмочку, но никогда не задерживался.

— Значит, забегал просто передохнуть? Мне нравилось когда-то заходить в бар, быстренько выпивать стопку и снова выходить на белый свет, чтобы окунуться в его проблемы. А сейчас я захожу в эти кабаки только по ночам или ранним утром, подметаю, выношу мусор, расставляю стулья вокруг столов. Есть еще одна фирма в Виллидже. Там тоже подбрасывают мне работу на день-два. Само собой, без бумажной возни. Чтобы получить работу, там не нужна карточка социального страхования. Устраиваюсь так.

— Понятно.

— Квартира мне обходится дешево, ем я мало. И раньше ел плохо. На что же мне тратить денежки? На ночные кабаки? На модное барахло? Или на горючее для яхты?

— Похоже, дела у тебя действительно обстоят неплохо.

Остановившись, он повернулся ко мне.

— Да, Мэтт. Но ты же понимаешь, что все это — про сто треп.

Он остановился, еще глубже засунул руки в карманы и уставился на мостовую.

— Кое-что меня действительно тревожит: за мной есть дела, о которых мне совсем не хочется с кем бы то ни было откровенничать. Одно — признаваться в них самому себе. Так ведь я и так все о них знаю, верно? Надо лишь посмотреть правде в глаза. Ну, и выложить все перед Богом, парень, это особый случай. Если Бога нет, тогда все равно, без разницы. А если Бог есть, то Он уже знает об этом. Так что напомнить Ему о себе опять-таки будет несложно. Но откровенничать перед другим человеком? Не знаю, Мэтт. За иные делишки меня и упрятать могут, а кое в чем замешан не я один. Просто не представляю, как ко всему этому подступиться.

— Масса людей проходит эту ступень со священником.

— Исповедуются?

— Думаю, тут есть небольшая разница. Ты ведь не ждешь формального отпущения грехов, а лишь хочешь снять тяжесть с души. От тебя не требуется быть католиком или ходить в церковь. Ты даже можешь подыскать себе священника среди членов общества, который понимает смысл программы. Выслушав тебя, он будет обязан молчать. И тебе не придется тревожиться, что он кому-то что-то передаст.

— Не могу вспомнить, когда последний раз был в церкви. Подожди-ка, что это я сказал? Господи, да я же находился в церкви всего час назад! В течение многих месяцев заглядывал раз-два в церковные погреба. А когда же я ходил на обедню? За прошлые годы побывал на паре свадеб, но не причащался. Я уверен: прошло не меньше двадцати лет с того дня, как я исповедовался.

— Священник совсем не обязателен. А если тебя волнует сохранение тайны...

— А как бы ты поступил? Ты обратился бы к священнику?

— Я исповедовался перед человеком из нашего общества. Ты с ним знаком. Это Джимми Фабер.

— Не думаю, что встречался с ним.

— Да ты его наверняка знаешь. Он постоянно бывает в соборе. Приходил и сегодня вечером. Он на несколько лет старше меня. У него почти совсем седые волосы, обычно Джимми одет в потертую армейскую тужурку.

— Он заходил в «Пламя»?

— Не сегодня.

— Кто он такой? Детектив, полицейский или кто-то еще?

— Нет, он печатник. У него своя типография на Одиннадцатой авеню.

— А, так это Джимми-Печатник! — сказал он. — Не пьет уже давно.

— Девятый год.

— Да, срок немалый!

— Он тебе как-нибудь расскажет, что в один прекрасный день взял и бросил пить. Словно отрезал.

— Да уж, все так говорят. Но девять лет — это девять чертовых лет! Ведь так? Как ни кинь, как их ни дроби на часы и минуты, все равно получится девять лет.

— Чистая правда.

Он взял еще одну сигарету, но передумал закуривать и сунул ее обратно в пачку.

— Он твой попечитель?

— Формально — нет. У меня никогда не было попечителя. У меня вообще редко бывает как у людей. Просто Джимми — тот человек, к которому я обращаюсь, если требуется что-то обсудить.

— А ко мне прикрепили попечителя через два дня после того, как я вышел из лечебницы. Его номер у меня всегда под рукой, рядом с телефоном. Но тот сломан, да я никогда и не стал бы ему звонить.

— Как его зовут?

— Дейв. Фамилии не знаю. Должен признаться, начинаю забывать, как он выглядит. Не видел его уже очень давно. Но номер телефона не выбрасываю, и, наверное, он все еще мой попечитель. В случае необходимости я ведь смогу к нему обратиться, верно?

— Да, пожалуй.

— Мог бы и пятую ступень пройти вместе с ним.

— Если ты хорошо чувствуешь себя в его обществе.

— Мэтт, я даже с ним не знаком. А у тебя самого кто-нибудь есть на попечении?

— Нет.

— Ты когда-нибудь выслушивал исповедь?

— Нет.

На тротуаре валялась металлическая крышечка от бутылки. Он подбросил ее ногой.

— Ты понимаешь, к чему я клоню? Сам не в силах этому поверить: мошенник хотел бы исповедаться перед полицейским. Конечно, ты уже не носишь форму, но ответь: ты, как и прежде, обязан доложить обо всем, что я скажу?

— Нет. У меня нет законного права, как у священника или адвоката, скрывать полученную информацию, но я бы подошел к ней как к доверительной.

— Так ты бы согласился? Стоит мне только начать, и на тебя обрушится целый поток дерьма. Может случиться, ты просто не выдержишь.

— Поднапрягусь.

— Мне неловко тебя об этом просить.

— Понимаю, сам через это прошел.

— Если бы дело касалось только меня одного... — начал он, но оборвал фразу на полуслове. Помолчав с минуту, он сказал: — Вот что мне надо сделать: все обдумать пару дней, во всем разобраться. Л потом, если ты не против, мы сможем встретиться.

— Не стоит спешить, — повторил я. — Подожди, пока ты не будешь готов это сделать.

Он отрицательно покачал головой.

— Если я дам себе время для подготовки, то вообще никогда не решусь. Мне нужен уик-энд, чтобы разобраться в самом себе. А потом поговорим.

— Только помни: у тебя полно времени. Ведь очень важно вспомнить все.

— Этим и займусь, — сказал он. Улыбнувшись, положил руку мне на плечо. — Спасибо тебе, Мэтт. Вот я и дома. Желаю тебе спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Эдди. Отдохни как следует.

— И ты. Может, встретимся на собрании.

— В соборе в понедельник, хорошо? В понедельник вечером я в любом случае там буду. Эй, Мэтт! Еще раз спасибо тебе.

Он направился к дому. Я же прошел квартал по Десятой, затем по одной из улиц свернул к востоку. Неподалеку от Девятой авеню трое молодых людей в подворотне замолкли при моем приближении. Они наблюдали за мной, пока я шел к перекрестку, и я чувствовал, как их взгляды острыми стрелами впиваются мне в спину.

Я прошел половину пути, когда меня остановила шлюха, предложив поразвлечься. Она казалась юной и свежей, как почти все проститутки теперь: вирусы и наркотики не оставляют им достаточно времени на увядание.

Я сказал ей, что сейчас мне не до забав, но пока добирался до гостиницы, у меня перед глазами стояла ее улыбка — не менее загадочная, чем у Моны Лизы. На Пятьдесят шестой обнаженный по пояс черный спросил, нет ли у меня лишней мелочи. Чуть дальше из тени выступила женщина и обратилась ко мне с тем же вопросом. Ее прямые светлые волосы торчали, и она выглядела как беженка из Оклахомы на одной из фотографий времен Депрессии. Оба получили от меня по доллару.

В гостинице у дежурного для меня ничего не было. Поднявшись в номер, я принял душ и лег в постель.

Несколько лет назад трое братьев по фамилии Морисси владели небольшим четырехэтажным зданием на Западной Пятьдесят первой, неподалеку от реки. Сами они жили на верхних двух этажах, цокольный сдавали ирландскому любительскому театру, а на втором этаже в любое время торговали пивом и виски. Когда-то я частенько к ним заглядывал, и, пожалуй, пять-шесть раз туда при мне заходил и Микки Баллу. Не помню, обменялись ли мы хоть одним словом, но видеть его я видел и знал, кто он такой.

Мой друг Скип Дево говорил о Баллу, что, будь у того десять братьев и встань они все вместе в круг, вы решили бы, что находитесь в Стоунхендже[1]. Действительно, Баллу всем своим обликом напоминал глыбу, и казалось, его распирает от свирепости, которую он с трудом сдерживает. Однажды вечером фабрикант женского платья, некто Аронов, случайно брызнул на Баллу вином. Извинился он сразу же, причем очень многословно; Баллу вытерся салфеткой и предложил ему все забыть. Но Аронов в тот же вечер покинул город и месяц не возвращался. Он даже не заехал домой, а, взяв такси, помчался в аэропорт и уже через час сидел в самолете. Мы все согласились, что он проявил осторожность. Но отнюдь не чрезмерную.

Лежа в ожидании сна, я гадал, что за мысли у Эдди на уме и какое отношение они могут иметь к Подручному Мясника. Однако голову ломал я не слишком долго, решив, что скоро все прояснится.

Глава 5

Хорошая погода продержалась весь уик-энд. В субботу я отправился на бейсбольный матч. За лидерство боролись команды «Метс» и «Янки». «Метсы» все еще возглавляли подгруппу, несмотря на то, что их атакующие игроки были слабоваты. «Янки» заметно отставали от них, и не было похоже, что им удастся изменить положение. В тот уик-энд «Метсы» находились в Хьюстоне, где собирались провести три встречи с командой «Астрос». «Янки» же завершали серию игр на своем поле, принимая «Маринеров», и я смог полюбоваться, как Маттинли эффектно провел одиннадцатую партию, сумев у самой линии выбить двух игроков соперника.

Возвращаясь домой, я проехал свою остановку и вышел в Виллидже. Пообедав в итальянском ресторане на Томпсон-стрит, сходил на собрание, а вечером рано лег спать.

В воскресенье заехал к Джимми Фаберу; по кабельному спортивному каналу мы посмотрели игру «Метсов». И хотя Гуден в восьми партиях провел три ошеломляющих удара, «Метсы» все же не смогли обеспечить ему ни одной поперечной пробежки. В решающий момент финальной, девятой партии Джонсон заменил его запасным Мадзил-ли, который быстро выбил мяч.

— Думаю, зря он это сделал, — мягко заметил Джимми.

И действительно, в середине девятой партии второй бейсмен Хьюстона вышел вперед, занял вторую позицию и резким броском мяча через центр выбил игрока соперника.

Мы перекусили в китайском ресторанчике, где Джимми давно хотел побывать, а затем отправились в Рузвельтовскую больницу на собрание. В тот вечер выступала женщина с невыразительным лицом и настолько тихим голосом, что, сидя дальше второго ряда, ее невозможно было расслышать. Я вскоре перестал вслушиваться в ее слова, и мои мысли вернулись к Джейн Кин. Я вспоминал, что она любила ходить на матчи, хотя плохо представляла, в чем заключается суть игры. Однажды она призналась мне, что ей просто нравится следить за спортсменами, подчиняющимися совершенной геометрии игры.

Как-то раз я взял ее с собой на бокс, но восторга от схватки она не испытала. Джейн сказала, что зрелище показалось ей утомительным. А вот хоккей ей понравился. До того, как мы вместе пошли на матч, она никогда не интересовалась этой игрой, а в конечном счете увлеклась ею даже больше меня.

Я обрадовался, когда собрание наконец-то закончилось, и сразу же отправился домой: у меня не было настроения толкаться среди людей.

* * *
В понедельник утром я немного подзаработал. Несколько месяцев назад одна женщина из группы, собиравшейся в соборе, вместе со своим приятелем въехала в квартиру в Риго-Парке. Ее приятель тоже пытался стать трезвенником, но часто срывался, то уходя, то возвращаясь в общество «Анонимные алкоголики». Вскоре после переезда, как только они завели общее хозяйство, он снова запил. Но прошло шесть или восемь недель, пока она, получив пару хороших взбучек, окончательно не убедилась в том, что не стоит упорствовать в стремлении сохранить эту связь. Решив расстаться с парнем, она вернулась в город.

В квартире женщина оставила кое-какие вещи, а теперь боялась одна идти за ними. Она поинтересовалась, сколько бы я взял за то, чтобы съездить туда вместе с ней.

Я ответил, что сделаю это даром.

— Нет, думаю, я все-таки должна буду вам заплатить, — возразила она. — Ведь это не просто дружеская услуга. Тот сукин сын, мой бывший приятель, налакавшись, становится драчлив. Вот почему я хочу приехать к нему со спутником, который сможет профессионально дать ему отпор. Ваши услуги мне вполне по карману. Зная, что заплачу вам, я не буду чувствовать себя неловко.

Она договорилась с таксистом по имени Джек Одегаард, что тот отвезет нас туда и обратно. Я встречал на собраниях этого водителя, но фамилию его узнал, только увидев наклеенную на бардачок лицензию.

Женщину звали Розалинда Клайн. В тот вечер ее приятель — Винс Бролью совсем не напоминал агрессивного дебошира. Пока Розалинда паковала чемоданы и набивала хозяйственные сумки, он что-то бормотал себе под нос, не выпуская из рук бутылку с длинным горлышком. Когда мы пришли, он смотрел по телеку спортивные состязания и, то и дело нажимая на кнопки пульта, перескакивал с канала на канал. По всей квартире были разбросаны коробки с недоеденной пиццей из «Домино» и бумажные пакеты. Похоже, в них он приносил себе еду из китайских ресторанчиков. По углам валялись скомканные пачки из-под сигарет; кругом стояли переполненные пепельницы.

Неожиданно он спросил:

— Так ты — моя замена? Ее новый друг?

— Нет, просто меня попросили один раз помочь.

Он расхохотался:

— Ну надо же! Мы все в одном положении! Приглашены всего на один раз!

Через несколько минут, не отводя глаз от экрана, он снова произнес:

— Эти женщины...

— Ты о чем?

— Не заводи они себе любовников, не было бы у них хлопот.

Я ничего не ответил, и он повернулся в мою сторону, пытаясь уловить выражение моего лица.

— Конечно, мое замечание можно истолковать как проявление мужского шовинизма, — сказал он, напирая на слово «истолковать». Видно, именно это понятие повернуло ход его мыслей в другую сторону. — Истолкован... — произнес он задумчиво. — Я истолкован, татуирован, оплеван... Видишь, моя проблема в том, что однажды я был ложно истолкован. Как тебе эта проблема?

— Совсем недурна.

— Вот что я тебе скажу, — продолжил он и махнул рукой в сторону Розалинды. — Если у кого и есть проблемы, так это у нее.

Джек Одегаард отвез нас назад, в город, и я помог Розалинде отнести вещи в квартиру. До переезда она жила на Пятьдесят седьмой улице, в двух шагах от Восьмой авеню. Теперь же поселилась в высотке в Вест-Энде, на Седьмой авеню.

— Когда-то у меня была большая трехкомнатная квартира, — пожаловалась она. — А теперь живу в однокомнатной, хотя квартплата в два раза выше. Мне бы сначала голову проверить у врача, а уж потом съезжать со своего старого места. Правда, я перебиралась в великолепную трехкомнатную квартиру в Риго-Парке. Вам стоило бы ее увидеть до того, как ее загадил этот подонок! Но ведь, решив снова создать семью, надо верить в успех, не так ли?

Джеку она дала за поездку пятьдесят баксов, а мне за опасную работу — сотню. Она могла себе это позволить, как могла и больше выкладывать за квартиру. В отделе одной из телевизионных компаний, где она работала, ей хорошо платили. Не знаю, что именно она там делала, но, предполагаю, справлялась с этим неплохо.

* * *
В тот вечер я рассчитывал встретить Эдди на собрании в соборе, но он так и не появился. После встречи я заглянул в «Парижскую зелень», чтобы еще раз поговорить с барменом, который на снимке узнал Паулу Хольдтке. Я надеялся, что он расскажет мне что-нибудь еще. Но, увы, ошибся.

Утром следующего дня я позвонил в телефонную компанию, и мне сообщили, что телефон Паулы Хольдтке отключен давно. Я попытался выяснить, когда и по какой причине. Для этого мне пришлось обращаться в самые различные инстанции. Наконец, я дозвонился до чиновника, который мог мне об этом рассказать. Выяснилось, что номер был отсоединен по просьбе клиента. Тут меня попросили не вешать трубку, и немного погодя я услышал женский голос. Дама сообщила мне о том, что на счету клиента остались деньги. Я поинтересовался, как такое могло случиться. Неужели Паула переплатила по последнему счету?

— Она его и не получала, — заметила моя собеседница. — Очевидно, она съехала, не оставив нового адреса. Дело в том, что до установки телефона она, как положено, внесла залог, и эта сумма оказалась больше, чем ей следовало бы заплатить по последнему счету. Вообще-то, как зафиксировано компьютером, ока ничего не платила с мая. Но поскольку счета, выставленные ей, были невелики, она даже не перекрыла сумму залога.

— Ясно.

— Если она сообщит нам свой адрес, мы переведем ей разницу. Впрочем, она, возможно, не станет тратить на это время. У нее всего-то осталось четыре доллара тридцать семь центов.

Я сказал, что Паулу вряд ли это беспокоит.

— Но вы могли бы мне очень помочь, — продолжил я, — если бы сказали, когда именно она попросила отключить телефон.

— Минуточку.

Я подождал.

— Двадцатого июля, — ответила женщина.

Я задумался: концы с концами все же не сходились. Заглянув в записную книжку, уточнил: Паула в последний раз заплатила за квартиру шестого июля, Флоренс Эддерлинг зашла к ней в комнату пятнадцатого, а Джорджия Прайс въехала восемнадцатого июля. Получалось, что, выехав из квартиры, Паула выжидала как минимум пять дней, прежде чем позвонила на телефонную станцию. Почему она так с этим медлила и почему вообще решила это сделать? А уж если все-таки позвонила, то почему не сообщила новый адрес?

— Эта дата не вписывается в мои данные, — сказал я. — А не могло случиться так, что она обратилась к вам раньше, но прошло несколько дней, пока ее просьбу удовлетворили?

— Обычно, получив заявление об отключении, мы выполняем просьбу клиента немедленно. Это делается очень быстро, даже посылать мастера не приходится, поскольку общий пульт находится на станции.

— Странно! Я знаю, что к тому времени она уже несколько дней как выехала из этого дома.

— Минутку! Я верну данные на дисплей и еще раз их просмотрю.

Мне не пришлось долго ждать.

— Я проверила, — сказала она. — Телефон действительно работал до двадцатого июля, а затем мы получили указание об отключении. Конечно, компьютеры тоже иногда ошибаются...

* * *
Выпив чашку кофе, я снова пролистал свои записи. Затем позвонил Уоррену Хольдтке в выставочный зал, предупредив, что оплатить разговор придется ему. Затем я сказал:

— Тут у меня небольшая неувязка. Хочу разобраться, хотя не думаю, что это имеет большое значение. Мне надо знать, какого числа вы в последний раз позвонили Пауле.

— Дайте подумать... Где-то в конце июня.

— Тогда вы в последний раз с ней разговаривали. Но ведь позднее вы снова не раз ей звонили, не так ли?

— Да, пока нам не сообщили, что телефон отключен.

— А до этого вам отвечал ее автоответчик. Вот я и хочу знать, когда вы услышали его запись впервые.

— Понятно, — произнес он. — М-м-да, боюсь, у меня не настолько хорошая память. Мы отправились в поездку в конце июля, а по возвращении сразу же ей позвонили. Тогда-то и узнали, что телефон отключен. Вероятно, это было в середине прошлого месяца. Но, думаю, это я вам уже рассказывал.

— Да.

— Когда же мы в последний раз слышали автоответчик? Вероятно, прямо перед отъездом на Черные холмы. Точную дату, впрочем, назвать не могу.

— Вероятно, вы регистрируете телефонные звонки?

— Что вы имеете в виду?

— Вы сохраняете телефонные счета?

— Конечно. Моему счетоводу стало бы дурно, если бы я выбросил хоть один. Да, теперь понял. Я подумал, что раз мы не разговаривали с Паулой, этот звонок не зафиксирован. Но ведь мы слышали автоответчик, а значит, формально разговор состоялся, и мы получили за него счет.

— Совершенно верно.

— Боюсь, у меня под рукой сейчас нет оплаченных счетов. Но вам поможет моя жена. У вас есть номер моего домашнего телефона?

Я ответил, что, конечно, есть.

— Только сначала я ее предупрежу, — сказал он. — Когда вы позвоните, у нее все уже будет готово.

— Пожалуйста, сообщите ей, что я звоню из города, поэтому ей придется оплатить разговор.

— Само собой. У меня есть предложение получше: продиктуйте мне номер вашего телефона-автомата, и она сама вам позвонит.

Я разговаривал из уличного автомата, и мне не хотелось никому его уступать. После того, как Хольдтке отключился, я продолжал некоторое время стоять с прижатой к уху трубкой, делая вид, что все еще разговариваю. Я дал ему время на звонок жене, выждал еще пару минут, чтобы она могла просмотреть телефонные счета. Все еще держа трубку в руке, я нажал на рычаг, чтобы она смогла дозвониться. Прохожие то и дело начинали топтаться у кабины в надежде воспользоваться автоматом после того, как я закончу разговор. Я снова и снова извинялся перед ними, объясняя, что займу телефон еще на несколько минут.

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда меня стали раздражать мои упражнения в сценическом искусстве. Я поздоровался и услышал уверенный женский голос:

— Здравствуйте, говорит Беттина Хольдтке. Мне нужен Мэттью Скаддер.

Я представился, и она сообщила о своем разговоре с мужем.

— Передо мной июльский счет, — сказала она, — в нем отмечены три звонка к Пауле. Два из них — двухминутные, а один почему-то длился три минуты. Мне не совсем понятно: неужели мы целых три минуты просили ее, нам перезвонить? Конечно, сначала нужно было выслушать автоответчик, но все же у меня складывается впечатление, что компьютер телефонной компании завышает продолжительность разговоров.

— Госпожа Хольдтке, на какие числа приходятся эти три звонка?

— На пятое, двенадцатое и семнадцатое июля. Я проверила также июньские счета. Мы разговаривали с самой Паулой девятнадцатого июня. Звонок включен в наш счет, потому что после того, как она связалась с нами, мы сразу же перезвонили ей.

— Да, ваш муж рассказывал мне о вашей маленькой хитрости.

— Я чувствую себя немного неловко, но, право, мы не хотели что-то выгадать, хотя выглядит, наверное, это так.

— Госпожа Хольдтке, какого числа вы сами в последний раз звонили Пауле?

— Семнадцатого июля. Обычно она звонила по воскресеньям. Пятое июля было воскресеньем. Неделей позже воскресенье пришлось на двенадцатое. А вот семнадцатое... Дайте сообразить... Семнадцатого была пятница, и...

— Семнадцатого июля вы услышали автоответчик?

— Должно быть, так. Разговор продолжался три минуты, потому что я оставила ей сообщение подлиннее. Я рассказала о нашем отъезде в Дакоту и попросила обязательно нам перезвонить.

— Позвольте, я кое-что запишу, — сказал я, внося в блокнот новые сведения. Концы с концами по-прежнему не сходились. Скорее всего происходило это только потому, что кто-то ошибся в датах. Но, подобно банковскому счетоводу, который, не раздумывая, потратит три часа, чтобы найти пропавшие в балансе десять центов, я не пожалею времени, чтобы выяснить, отчего появилась эта неувязка.

— Господин Скаддер, что случилось с Паулой?

— Пока не знаю, госпожа Хольдтке.

— Чувствую, произошло что-то страшное. Не могу избавиться от мысли, что она... — молчание затягивалось, — ...мертва, — наконец выговорила она.

— Я не нашел ничего, что подтверждало бы это предположение.

— А есть ли у вас подтверждение тому, что она жива?

— Я знаю только, что она собрала вещи и съехала с квартиры по собственной воле. Это хороший признак. Я был бы настроен пессимистически, если бы она оставила одежду в шкафу.

— Да, конечно. Понимаю, что вы хотите сказать.

— Есть у меня, впрочем, два вопроса, на которые никак не найду ответа: куда она направилась и как жила в последние несколько месяцев, продолжая снимать комнату на Западной Сорок четвертой улице. Может, она хотя бы намекала, чем занята? Не упоминала она о каком-либо приятеле?

Я задал госпоже Хольдтке много вопросов, но мне не удалось выудить у нее что-нибудь действительно интересное. Наконец я сказал:

— Госпожа Хольдтке, мне сложно заниматься ее поисками еще и потому, что я представляю, как ваша дочь выглядит, но почти не знаю, какова она. О чем она мечтала? С кем дружила? Как проводила свободное время?

— Мне было бы легче ответить на эти вопросы, если бы вы расспрашивали меня о других моих детях. Паула была мечтательной девочкой, но я даже не догадываюсь, какие планы она строила, что ее увлекало. В старших классах она казалась самой обычной девочкой, ничем не выделялась. Но, думаю, так было только потому, что тогда она еще не решалась показать себя. Она скрывала ото всех, даже, пожалуй, от себя, какой была в действительности.

Госпожа Хольдтке вздохнула.

— У нее были увлечения, как и у всех старшеклассниц. Ничего серьезного. Да и в колледже, думаю, у нее не было настоящего друга после того, как погиб Скотт. Она сохранила...

Я остановил ее, чтобы спросить, кем был этот Скотт и что с ним произошло. Выяснилось, что на втором курсе он стал другом Паулы, а затем и ее женихом, правда, неофициально. Однажды на мотоцикле он не справился с поворотом.

— Погиб мгновенно, — вспоминала мать Паулы. — Думаю, после этого несчастья Паула переменилась. У нее по-прежнему появлялись приятели, и именно тогда она серьезно заинтересовалась театром. Все ее новые друзья учились на актерском отделении. Но это было нечто иное, не романы. Мне даже кажется, что она чаще проводила время с парнями, которых не очень интересовали девушки.

— Понятно.

— Я постоянно переживала за нее, когда она отправилась в Нью-Йорк. Вы ведь знаете: из всех наших детей только она нас покинула. Остальные остались с нами. Я скрывала свои страхи. Прежде всего от нее, но, думаю, даже Уоррен не догадывался, как я встревожена. А теперь она исчезла...

— Столь же внезапно она может и объявиться, — заметил я.

— Я всегда думала, что она поехала в Нью-Йорк, чтобы обрести себя. Дело было не в том, чтобы стать актрисой. Ей самой никогда не казалось это важным. Ей действительно надо было обрести себя. А теперь я боюсь, что она навсегда потеряна.

* * *
Пообедал я на Восьмой авеню. Мне отрезали толстый ломоть сицилийской пиццы. Я щедро украсил его толченым красным перцем, перед тем как съесть у прилавка и запить кока-колой. Мне показалось, что так будет быстрее и надежнее, чем, скажем, в «Замке друидов», где рискуешь нарваться на «жабу в дыре» или что-нибудь похлеще.

Как всегда по четвергам, в больнице Святой Клары в полдень должно было состояться собрание. Я вспомнил: Эдди говорил, что постоянно там бывает. Добрался я туда с опозданием, но пробыл до общей молитвы. Эдди, однако, так и не появился.

Позвонив в гостиницу, я справился, не было ли для меня сообщений. Ничего.

Сам не пойму, что заставило меня заняться его поиском. Вероятно, сработал инстинкт ищейки. Вчера вечером я и не ожидал его встретить в соборе. Что из того, что он не пришел? Может, решил пройти пятую ступень без меня? А может, ему не хватило уик-энда, чтобы разобраться в себе? Наконец, возможно, он не захотел появляться на собрании, потому что мог встретиться там со мной, а для этого он пока не был готов. Кроме того, вполне вероятно, что он просто предпочел посмотреть этим вечером телевизор, отправиться на другое собрание или решил пройтись.

Не стоило забывать и о том, что он все еще оставался алкоголиком, был взвинчен и легко мог забыть мудрые наставления друзей по несчастью, которые удерживали его от выпивки. Но даже если он снова стал выпивать, это еще не было достаточным основанием бросаться на его розыски. Я считаю, что лишь в том случае, когда человек сам просит о помощи, ему следует помочь. А если он этого не делает, то лучшее, что вы можете предпринять, — это оставить его в покое.

Я, вероятно, занялся поисками Данфи потому, что просто устал от попыток нащупать след Паулы Хольдтке, и вообразил, что отыскать Эдди смогу легко и быстро.

* * *
Очень скоро, однако, я убедился, что это не так. Потребовались усилия. И немалые.

Я знал только название улицы, на которой он живет; номер своего дома он мне не сообщил. Обходить дома квартира за квартирой, разбирая имена на почтовых ящиках и у дверных звонков, у меня не было настроения. Я заглянул в телефонную книгу, надеясь, что его фамилия там упоминается, несмотря на временно отключенный телефон. К сожалению, это ничего мне не дало.

Тогда я позвонил в справочную службу телефонной компании, прикинувшись полицейским и сообщив липовый личный номер. Вообще-то таким образом я совершил правонарушение, но не думаю, что такие проступки серьезно наказываются. В конце концов я не подталкивал их к чему-то противозаконному, а лишь просил оказать мне услугу, в которой почти наверняка было бы отказано простому гражданину. Я объяснил дежурной, что пытаюсь разыскать сведения годичной или двухгодичной давности об их клиенте. В компьютере не осталось никаких данных об Эдди Данфи; тогда она отыскала старый справочник и воспользовалась им.

Я сказал, что ищу Э. Данфи из дома номер четыреста по Западной Пятьдесят первой улице. Его инициалов она не обнаружила, но зато нашла П.Дж.Данфи в доме под номером пятьсот семь на Западной Пятьдесят первой, то есть неподалеку от Десятой авеню. Что ж, квартира раньше принадлежала его матери, и скорее всего он не удосужился проследить за тем, чтобы в справочник затем внесли его имя.

Этот дом ничуть не отличался от соседних. Обычное старое шестиэтажное строение. Не все квартирные звонки и почтовые ящики были снабжены табличками с именами владельцев, но в паз рядом со звонком в квартиру 4-С был вставлен кусочек белого картона с надписью: «ДАНФИ».

Я позвонил. Прошло несколько минут, и я позвонил снова. Немного подождал еще.

Затем нажал кнопку с надписью «ДОМОУПРАВ». Когда раздался ответный звонок, толкнул дверь и оказался в пахнувшем мышами и прокисшей капустой затхлом, полутемном коридоре. В глубине помещения распахнулась дверь, и я увидел женщину. Высокая, с перехваченными резинкой прямыми светлыми волосами, одетая в потертые джинсы и фланелевую ковбойку с закатанными до локтей рукавами; она вопросительно смотрела на меня.

— Меня зовут Скаддер, — представился я. — Пытаюсь разыскать одного из ваших жильцов, Эдуарда Данфи.

— Я знаю его, — ответила она. — Господин Данфи живет на четвертом этаже, в конце коридора. Кажется, в квартире 4-С.

— Я ему позвонил, но никто не ответил.

— Вероятно, его нет дома. Он должен был вас дождаться?

— Честно говоря, это я его ждал.

Она посмотрела на меня. Издали она показалась мне моложе, но сейчас я понял, что ей перевалило за сорок. Впрочем, для своих лет она держалась молодцом. У нее был высокий и широкий лоб с явным треугольником волос посередине — примета раннего вдовства. Выразительный, но не жесткий подбородок, аккуратно очерченные скулы — привлекательное лицо. Я достаточно долго общался со скульптором, чтобы научиться видеть женские лица глазами Джейн Кин, а поскольку разрыв произошел недавно, я еще не утратил этот навык.

Она спросила:

— Вы думаете, он наверху и не отвечает на вызов? Возможно, звонок просто испорчен. Я приглашаю мастера, когда жильцы об этом просят, но если к вам заглядывают редко, то можно не заметить, что звонок сломан. Наверное, стоит пойти наверх и постучать?

— Пожалуй, я так и сделаю.

— Вас что-то тревожит, — заметила она. — Не так ли?

— Да, хотя не могу сказать, что именно.

Она быстро приняла решение.

— У меня есть ключ, — сказала женщина. — Он, конечно, мог сменить замок или поставить еще один. В таком городе, как этот, я бы именно так и поступила.

Заглянув в свою квартиру, она тут же вернулась со связкой ключей, затем закрыла дверь и повела меня наверх. Дойдя до лестницы, кроме капустной и мышиной вони, я почувствовал другие запахи: застоялого пива, мочи, марихуаны, южноамериканской кухни.

— По правилам, жильцы должны давать ключи, если меняют замки или вставляют дополнительные. В договоре об аренде есть даже специальная статья об этом. Кроме того, домовладелец имеет право входить в любое помещение. Никто, конечно, не обращает на договор внимания, да и самому владельцу нет до этого дела. А мне уж тем более. Так что, хотя у меня есть ключ с номерком 4-С, это совсем не означает, что мы сможем открыть квартиру господина Данфи.

— И все-таки попробуем.

— Это единственное, что нам остается.

— Не совсем так, — усмехнулся я. — Иногда мне удается открывать двери и без ключей.

— Действительно? — Она обернулась, чтобы внимательнее меня рассмотреть. — Наверное, это необходимо в вашей работе. Вы кто — слесарь или взломщик?

— Когда-то был полицейским.

— А теперь?

— Бывший полицейский.

— Кроме шуток? Вы назвали свою фамилию, но я ее не запомнила.

Я снова представился. Пока мы взбирались наверх, я узнал, что ее зовут Вилла Росситер и она вот уже двенадцать месяцев работает домоуправом, поэтому не платит за жилье.

— В сущности, домовладельцу эта квартира ничего не стоит, — сообщила она, — потому что в любом случае он не стал бы ее сдавать. Кроме моей, в доме пустуют еще три квартиры, а он их не сдает.

— Думаю, желающих поселиться здесь нашлось бы немало.

— Еще бы! Да их заняли бы моментально. Вы не поверите — каждая приносила бы по тысяче в месяц. Однако он предпочитает, чтобы они пустовали. В его планы входит превратить дом в кооперативное совладение, и то, что квартиры не сданы, играет ему на руку. Со временем он сможет их продать за огромные деньги.

— А пока теряет по куску в месяц на каждой?

— Думаю, в конечном счете ему это выгодно. Если мы станем кооперативом, то он заработает по сотне тысяч на каждом из этих кроличьих загонов. Ведь это же Нью-Йорк! Едва ли где-то еще можно было бы получить больше сотни кусков за все здание целиком.

— В любом другом городе оно было бы обречено.

— Ну, не обязательно. Дом еще крепкий, хотя ему больше ста лет. Когда-то такие дома строили для рабочих. Они совсем не похожи на каменные здания в Парк-Слоупе или на Клинтон-Хилле, которые в свое время были просто шикарными. И все же это — прочное сооружение. А вот и квартира господина Данфи.

Подойдя к двери, она решительно постучала. Не дождавшись ответа, постучала снова, еще громче. Мы переглянулись, и, пожав плечами, она вставила ключ в замочную скважину. Повернула его дважды, чтобы сначала высвободить задвижку, а затем отодвинуть пружинную защелку.

Едва она приоткрыла дверь, я тут же понял, что мы там увидим. Удерживая, я схватил ее за плечо.

— Позвольте сначала мне, — сказал я. — Вам нелегко будет это увидеть.

— Что здесь за странный запах?

Я проскользнул в полуоткрытую дверь и прошел вперед, чтобы осмотреть труп.

* * *
Квартирка с тремя, будто выстроившимися в ряд, комнатушками смахивала на железнодорожный вагон. Из прихожей дверь вела в гостиную, где стояли кресло, кушетка и стол с телевизором. Спинка кресла была поднята. Ткань на подлокотниках кресла и валиках кушетки сильно износилась. На столе рядом с телевизором стояла пепельница с парой окурков.

Следующая дверь вела на кухню. Вдоль стены здесь были установлены плита, мойка и холодильник. Над мойкой располагалось окно, выходившее на вентиляционную шахту. В стороне стояла старая ванна на изогнутых ножках. Эмаль кое-где пообилась, обнажив черный литой чугун. Лист окрашенной блестящей белой краской фанеры покрывал ванну, превращая ее в обеденный стол. Тут Эдди поставил кофейную чашку и еще одну пепельницу. В мойке лежала грязная посуда; несколько тарелок, уже вымытых, были расставлены на проволочной сушилке.

В последней комнате — спальне — я нашел Эдди. Наклонившись вперед, он сидел на неразобранной постели, одетый в белую безрукавку. Больше на нем ничего не было. На кровати лежала кипа крикливых журналов, а внизу, прямо перед ним, на покрытом линолеумом полу я увидел разворот с фотографией молодой женщины со связанными локтями и запястьями, веревка обвивала ее тело. Крупные груди были туго затянуты электропроводом или чем-то вроде него; лицо ее искажала гримаса боли и ужаса.

Вокруг шеи Эдди обвилась бельевая веревка в пластиковой обмотке. Из нее же была сделана и петля. Другой конец веревки кто-то привязал к трубе под потолком.

— Боже мой!..

Невольное восклицание вырвалось у женщины, которая все-таки вошла в квартиру вслед за мной.

— Что случилось? — спросила она. — Господи Иисусе, как это произошло?!

Я знал, как это обычно бывает.

Глава 6

Полицейского звали Андреотти. Грива черных волос и кустистые брови при тяжеловесной, громоздкой фигуре усиливали сходство Андреотти с медведем. Вместе со мной он поднялся в квартиру Эдди. Его напарник, светлокожий афроамериканец, в это время записывал внизу показания Виллы.

Андреотти сказал:

— Помню, вы и сами когда-то занимались нашим делом, так что, полагаю, знаете правила. Ни к чему не прикасались и ничего не передвигали?

— Совершенно верно.

— Вы упомянули, что он был вашим другом и внезапно куда-то пропал. Что же произошло? Вы договаривались встретиться?

— Я ждал его еще вчера.

— Ну, он уже явно был не в состоянии прийти. Экспертиза уточнит время смерти, но и сейчас могу заверить, что с ее момента прошло больше двадцати четырех часов. Плевать на правила — я все-таки открою окно. Почему бы вам не заняться окном на кухне?

Я распахнул окно там, а потом и в гостиной. Когда вернулся, он спросил:

— Итак, ваш друг не появился. И что дальше? Вы ему позвонили?

— У него нет телефона.

— А это что такое?

Он показал на перевернутый оранжевый ящик, заменявший прикроватную тумбочку. На нем стоял черный телефонный аппарат устаревшей модели. Я сказал, что он сломан.

— Разве?

Он прижал трубку к уху, потом снова положил ее на рычаг.

— Действительно! Может, он просто не включен в розетку?

— Я знаю, что он отключен уже довольно давно.

— Для чего же покойный его держал у изголовья? Любовался как произведением искусства? Черт! Мне не следовало к нему прикасаться. Ну, да все равно! Никому не придет в голову снимать здесь отпечатки пальцев! Мы быстренько закроем дело. Ведь оно кажется совершенно ясным, как вы думаете?

— На первый взгляд — да.

— Я и раньше сталкивался с подобными случаями. Дети старших классов, студенты... Впервые увидев такое, я подумал, что нельзя уходить из жизни столь нелепо. Совсем еще мальчик... Мы нашли его в платяном шкафу, можете себе представить? Он сидел на перевернутом пластиковом ящике, в каких перевозят молоко. А вокруг шеи была затянута простыня, привязанная к перекладине, — черт ее знает, как она называется! — На нее обычно вешают плечики для одежды. Ну, разве вы станете так поступать, если вдруг решите повеситься? Предположим, вам не хватит духа. Тогда достаточно встать на ноги и ослабить натяжение веревки или, как в его случае, простыни. Если же, напротив, всей своей тяжестью натянуть веревку, чтобы побыстрее задохнуться и переломить себе шею, то, пожалуй, перекладина не выдержит и сорвется.

— Так бы я и ушел тогда в растерянности, решив, что кто-то пытался задушить мальчишку и выдать его смерть за самоубийство, но напарник, к счастью, меня просветил. Прежде всего он обратил мое внимание на то, что малыш был голым.

— "Эротическая самоасфиксация", — сказал он мне.

Помолчав с минуту, Андреотти продолжил:

— Никогда не слышал ни о чем подобном. Оказалось, это новый способ мастурбации. Если, перехватив себе горло, ограничить доступ воздуха в легкие, то удовольствие вроде бы возрастает. Конечно, не в том случае, когда у вас подвертывается нога, как у того бедняги. При таком повороте дела вы рискуете превратиться в труп, а семья обнаружит вас с выскочившими из орбит глазами, в самом непотребном виде.

Он покачал головой.

— Онбыл вашим другом, но, могу поспорить, вы не догадывались, в каком дерьме он увяз.

— Да уж.

— Никто никогда ничего не знает. Старшеклассники иной раз делятся между собой. Но взрослые! Вы можете вообразить мужика, говорящего другому: «Послушай, я тут нашел новый великолепный способ себя подбодрить»? Бьюсь об заклад — вы не ожидали увидеть подобное. Вы, конечно, подумали, что с ним произошел сердечный приступ или что-то в этом роде?

— Я просто беспокоился за него.

— Итак, она открыла вам дверь своим ключом? А дверь-то была заперта?

— Да, на задвижку и защелку.

— И все окна закрыты? Ну, что же. Если вас интересует мое мнение, все кажется достаточно ясным. У него есть семья или кто-то, кого следовало бы известить?

— Его родители умерли. Если у него и были родственники, то я ничего об этом не знаю.

— Господи, стоит только проявить слабинку, и нелепая смерть одинокого человека может разорвать сердце. Посмотрите, какой он изможденный! Несчастный сукин сын!

В гостиной он спросил:

— Не хотите формально его опознать? При отсутствии ближайших родственников нам нужно найти кого-то, кто мог бы это сделать.

— Это Эдди Данфи.

— О'кей, — сказал он. — Достаточно.

* * *
Вилла Росситер жила в квартире под номером 1-В. Как и жилище Эдди, она располагалась в глубине коридора и имела такую же планировку. Однако квартира Виллы находилась в восточном крыле здания и казалась из-за этого как бы зеркально перевернутой. К тому же в ней обновили санузел, а на кухне не было ванны. Небольшая, в два квадратных фута душевая была устроена в углу спальни. Мы сидели на кухне за старым оцинкованным столом. Вилла спросила, хочу ли я что-нибудь выпить, и я ответил, что не откажусь от чашки кофе.

— У меня только растворимый, — сказала она. — Да и тот без кофеина. Может, лучше выпьете пива?

— Кофе без кофеина тоже сойдет.

— Себе я налью чего-нибудь покрепче. Посмотрите — меня всю трясет.

Она вытянула вперед руку. Если та и дрожала, я этого не заметил. Подойдя к шкафчику над мойкой, она достала бутылку виски «Тичер'с» и плеснула граммов пятьдесят в банку из-под джема «Флинстоун». Затем снова присела к столу. Взяв банку, она зачем-то на нее внимательно посмотрела, а потом залпом выпила половину. Закашлявшись, передернула плечами и тяжело вздохнула.

— Так-то лучше, — заметила она.

Мне было нетрудно в это поверить.

Засвистел чайник, и она приготовила мне кофе. Если, конечно, эту бурду можно было так назвать. Помешав, я оставил ложечку в чашке — говорят, так быстрее остывает, но я очень в этом сомневаюсь.

Помолчав, Вилла сказала:

— Даже молока не могу вам предложить.

— Я пью черный кофе.

— Правда, есть сахар. В этом я совершенно уверена.

— Не употребляю.

— Неужели боитесь испортить вкус растворимого, да еще без кофеина, кофе?

— Пожалуй.

Допив виски, она заметила:

— Вы сразу распознали запах. Поэтому тут же и догадались?

— Ошибиться было невозможно.

— Наверное, теперь и я этот запах никогда не забуду. Когда были полицейским, часто оказывались в подобных ситуациях?

— Если вы имеете в виду квартиры с трупами, то, боюсь, ответ будет утвердительным. Не раз приходилось сталкиваться с подобным.

— Привыкли?

— Сомневаюсь, что к этому вообще можно привыкнуть. Просто со временем лучше получается скрывать эмоции от других и от себя.

— Интересно, как вам это удается?

— Ну, выпивка помогает.

— Вы точно не хотите?

— Спасибо, нет. Как еще можно избавиться от эмоций? Некоторые полицейские злятся на умерших или нарочито демонстрируют свое безразличие и пренебрежение. Вынося тело, они порой волокут мешок так, что тот бьется о ступени. Конечно, когда в мешке тело вашего друга, смотреть на это непереносимо. Но таким образом полицейские пытаются как бы обезличить прах. Стоит отнестись к нему, как к какому-то хламу, и перестаешь мучиться из-за того, что случилось с этим человеком, прекращаешь задумываться над тем, что подобное однажды произойдет и с тобой.

— Боже!.. — сказала она, доливая виски в банку. С этикетки смотрела тупо улыбающаяся физиономия Фреда Флинстоуна. Закупорив бутылку, Вилла отхлебнула виски. — Мэтт, давно вы были полицейским?

— Несколько лет назад.

— А чем теперь занимаетесь? Вы слишком молоды, чтобы бездельничать.

— Я стал кем-то вроде частного детектива.

— Кем-то вроде?

— Ну, у меня нет лицензии. Нет офиса, обо мне не упоминают на желтых страницах справочника. Нет и работы, если на то пошло. Хотя время от времени люди обращаются ко мне с просьбой чем-нибудь им помочь.

— И вы беретесь?

— Если думаю, что смогу помочь. Как раз сейчас работаю на клиента из Индианы. Его дочь приехала в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой. Она жила в меблированном доме совсем неподалеку, а пару месяцев назад исчезла.

— Что же с ней произошло?

— Как раз это я и пытаюсь выяснить. Но с тех пор, как взялся за это дело, узнать удалось чертовски мало.

— Потому-то вы и хотели повидать Эдди Данфи? Он был с ней знаком?

— Нет, между ними — ничего общего.

— Вот и лопнула моя теория. Я было подумала, что он попросил ее позировать для какого-то из тех похабных журнальчиков. А потом, не успев опомниться, она попала и на съемки фильмов для извращенцев. Ну, дальше вы и сами догадываетесь. Неужели их действительно снимают?

— Такие фильмы? Насколько мне известно, это вполне вероятно. Но мне попадались только грубые подделки.

— А вы стали бы смотреть настоящий фильм? Если бы нашлась хорошая копия и вас пригласили на просмотр?

— Без веской причины — никогда.

— А любопытства ради? Разве это не веская причина?

— Не думаю. Мое любопытство не простирается так далеко.

— А как бы я поступила? Вероятно, посмотрела бы, а потом казнила себя за то, что сделала это. Или же воздержалась бы, а потом все-таки жалела, что не воспользовалась возможностью. Как ее звали?

— Пропавшую девушку? Паула Хольдтке.

— Между Эдди и ней ничего не было?

Я подтвердил, что они не знали друг друга.

— В таком случае зачем вы хотели его повидать?

— Мы были друзьями.

— Давними?

— Нет.

— Чем же вы занимались вдвоем? Вместе ходили по магазинам? Извините, это бессердечно с моей стороны. Бедняга мертв. Он был вашим другом, и он умер. Но вы такие разные, что трудно поверить в вашу дружбу.

— У полицейских и преступников бывает много общего. Иногда.

— Так он был преступником?

— Когда-то. Мелким жуликом. Болтаясь на этих улицах, трудно стать кем-то еще. Конечно, прежде район был совсем другим.

— Теперь он облагораживается. Богатеет.

— У него есть перспектива. Но в окрестных домах еще живет немало крутых парней. Когда мы виделись в последний раз, Эдди рассказывал мне, что был свидетелем убийства.

Она нахмурилась, на ее лице отразилось волнение.

— Один человек до смерти забил бейсбольной битой другого в подвальной котельной. Это случилось несколько лет назад, однако работавший битой парень все еще здесь. Владеет кабаком поблизости.

Она снова отхлебнула виски. Пила как опытный выпивоха. И не похоже, что сегодня впервые. Конечно, это еще не значит, что она страдает запоями. Просто, бросая пить, становишься очень чувствителен к запаху винного перегара. Вероятно, за обедом, как это делают почти все, она выпила пива.

И все же то, как она отхлебывала неразбавленное виски, говорило о ее богатом опыте по этой части. Неудивительно, что она мне нравилась.

— Мэтт, еще кофе?

— Нет, спасибо.

— Точно? Вода еще горячая, меня это совсем не затруднит.

— Может, немного погодя.

— Кофе скверный, правда?

— Ну, не так уж он и плох.

— Не бойтесь обидеть меня. С чего бы это я огорчалась из-за кофе из банки? Когда-то, помню, я покупала кофе в зернах и сама молола. Знали бы вы меня тогда!

— Я рад, что хоть теперь с вами познакомился.

Она зевнула и потянулась, словно кошка, закинув руки за голову. При этом движении ее грудь под фланелевой рубашкой поднялась. Мгновение спустя руки опустились, и свободная рубашка вновь скрыла линии ее тела, которые показались мне очень соблазнительными. Когда, извинившись, Вилла встала и отправилась в туалет, я следил за каждым ее движением. Истершиеся на швах джинсы плотно облегали ее бедра. Пока она не вышла из комнаты, я не мог отвести от нее глаз.

* * *
Вернувшись, Вилла заметила:

— Мне кажется, я все еще чувствую тот запах.

— Его комната далеко, вы просто внушаете это себе. Конечно, потребуется время, чтобы от него избавиться. Впрочем, окна там открыли, и квартира быстро проветрится.

— Не важно. Хозяин все равно не позволит мне ее сдать.

— Еще одна квартира останется под замком?

— Думаю, да. Позже мне надо будет ему позвонить и сообщить, что он потерял квартиросъемщика.

Схватив бутылку, она повернула большую пробку. На ее руках не было колец, запястье обвивал черный ремешок часов с цифровым циферблатом; она не делала маникюр — ногти были коротко подстрижены. У основания ногтя на большом пальце я заметил белое полукружие.

Вилла сказала:

— Сколько времени прошло после того, как вынесли тело? Полчаса? В любую минуту может кто-то позвонить и поинтересоваться, сдается ли квартира. В этом городе люди смахивают на стервятников.

Она снова плеснула немного виски в свою банку, и Фред Флинстоун опять глупо ухмыльнулся.

— Скажу им, что квартира уже сдана.

— А тем временем люди спят на станциях метро.

— И на скамейках в парках. Впрочем, сейчас для этого слишком холодно. Я вижу их повсюду. Манхэттен все больше напоминает страну третьего мира. Но человек с улицы не сможет снять эту квартиру. Откуда он возьмет тысячу долларов в месяц?

— Однако люди, живущие в муниципальных домах, в конечном счете обходятся городу еще дороже. Город платит за отдельные комнаты в приютах до пятидесяти долларов за ночь.

— Знаю, знаю. К тому же там грязно и опасно.

Она отпила из банки.

— А может, и люди там тоже грязные и опасные?

— Может быть.

— Грязные и опасные люди, — повторила она нараспев, — в грязных и опасных жилищах — это, кажется, из уличной песенки восьмидесятых годов.

Закинув руки за голову, она поиграла резинкой, которой были перехвачены ее волосы. Грудь снова поднялась под рубашкой, и меня опять к ней потянуло. Сняв резинку, она расчесала пальцами волосы и тряхнула головой. Освободившиеся пряди волнами соскользнули на плечи и, обрамив лицо, смягчили его черты. У ее волос было несколько оттенков — от очень светлого до каштанового.

Она сказала:

— Ситуация просто безумная. Прогнила вся система. Мы всегда так говорили, но, похоже, были в конце концов правы. Я имею в виду проблему, а не решение.

— Мы?

— Да, черт подери! Господи, нас было не больше трех десятков, и все же мы оказались правы.

* * *
Вилла оказалась женщиной с богатым прошлым. Двадцать лет назад, будучи студенткой, в Чикаго она выступила за Демократический конвент. Полицейские, потерпев поражение в уличных схватках, разбушевались и лупили демонстрантов почем зря. Тогда-то ей дубинкой выбили пару зубов. Вероятно, это подтолкнуло ее к вступлению в Прогрессивную коммунистическую партию — одну из ветвей движения «Студенты за демократическое общество».

— По простоте душевной мы дали партии сокращенное название — ПКП, — рассказывала она, — которое очень напоминало название одного наркотика. Конечно, это происходило давно, и тот наркотик был тогда мало известен. Как, впрочем, и мы. В нашу группу никогда не входило более тридцати человек. Мы, однако, готовились к революции, собираясь направить страну на новый путь: установить государственную собственность на средства производства, полностью преодолеть классовые различия, устранить дискриминацию по признакам возраста, пола или цвета кожи, — словом, мы, тридцать душ, собрались вознести нашу страну на небеса. Думаю, мы действительно тогда верили в успех.

Она отдала движению годы жизни. Ей приходилось переезжать из города в город, устраиваясь работать то в ресторан, то на завод, и выполнять все, что ей приказывали.

— В приказах, которые я получала, далеко не всегда был смысл, однако я должна была слепо подчиняться партийной дисциплине. От нас и не ждали, чтобы мы докапывались до смысла приказов. Иногда, например, кого-то из нас посылали вдвоем в Дипшит, штат Алабама, чтобы снять дом и жить как муж и жена. И вот через пару дней я оказывалась в трейлере с кем-то, кого едва знала, спала с ним и ожесточенно спорила, кому мыть посуду. Я шумела, обвиняя его в мужском шовинизме, если он намеревался спихнуть на меня всю домашнюю работу. Тогда он напоминал мне, что от нас требуется полностью раствориться среди окружающих обывателей. А в трейлерах вроде нашего очень редко удается встретить мужчину, уважающего женское самосознание. Стоило нам привыкнуть друг к другу, как через два месяца его отправляли в Гари, штат Индиана, а меня — в Оклахому.

Иногда ей приказывали сближаться с товарищами по работе, чтобы вовлечь их в ряды партии. Изредка она совершала чудовищные акты промышленного саботажа. Часто приходилось выезжать куда-то для получения новых инструкций, но руководство так и не передавало их ей. В конце концов от нее требовали переехать на новое место, куда приходило извещение, что она должна еще немного подождать.

— Не могу передать, на что это была тогда похожа моя жизнь, — рассказывала она. — Наверное, я просто не в силах об этом вспоминать. Все в ней было регламентировано партией. Мы безнадежно оторвались от нормальной жизни, потому что строили фальшивые отношения друг с другом и, конечно, с людьми, не входившими в партию. И друзья, и соседи, и товарищи по работе были всего лишь своего рода подпорками или декорациями для создания того образа, в который мы пытались войти. Мы относились к ним, как к пешкам в шахматной партии истории. По нашему мнению, они не осознавали того, что происходит вокруг. Нам внушали, что наше дело куда более значительно, чем жизни отдельных людей. Это опьяняло, мы упивались собственной ролью в судьбе страны.

Пять лет спустя ею овладело глубокое разочарование, она перестала верить в идею, но прошло немало времени, прежде чем Вилла пришла к выводу, что лучшая часть ее жизни была растрачена впустую. Так случается при игре в покер: вы уже вложили столько денег, что вам трудно оторваться от зеленого стола.

Наконец она влюбилась в кого-то, кто не был членом партии, и, бросив вызов партийной дисциплине, вышла за него замуж.

Она перебралась в Нью-Мехико, и там ее семья вскоре развалилась.

— Я поняла, что мой брак был всего лишь средством порвать с ПКП, — призналась она. — Просто я решила, что если иначе не выходит, то пусть будет хотя бы так. Говорят, нет худа без добра. В конце концов я получила развод и переехала сюда. Стала домоуправом, потому что не нашла другого способа заполучить квартиру. Ну, а вы?

— Что — я?

— Как вы сюда попали? К чему стремитесь?

Много лет я сам задаю себе эти проклятые вопросы.

— Долгое время я был полицейским.

— Сколько лет?

— Около пятнадцати. У меня были жена и дети. Мы жили в Сайосее, на Лонг-Айленде.

— Знаю этот район.

— Не уверен, можно ли сказать, что я разочаровался в жизни, просто она перестала меня удовлетворять. Я покинул службу в полиции и оставил семью. На Пятьдесят седьмой нашел комнату. До сих пор живу там.

— В меблирашках?

— Нет, чуть получше. В гостинице «Северо-западная».

— Значит, вы богатей или у вас фиксированная плата за номер.

— Я не богат.

— Живете один?

Я кивнул.

— Все еще женаты?

— Мы давно разведены.

Наклонившись, она прикрыла ладонью мою руку. Ее дыхание отдавало запахом виски. Сам не знаю, нравился ли он мне теперь. И все же примириться с ним было куда легче, чем с вонью в квартире Эдди.

Она спросила:

— Ну, так что вы думаете?

— О чем?

— Только что мы столкнулись со смертью. Мы кое-что рассказали друг другу о себе. Мы не можем напиваться вдвоем, потому как из нас двоих только я одна пью. Вы живете один. С кем-нибудь спите?

Внезапно я вспомнил квартиру Джейн на улице Лиспенард: звучит камерная музыка Вивальди, на кухне закипает ароматный кофе...

— Нет, — ответил я. — Ни с кем.

Ее ладонь еще плотнее прижалась к моей руке.

— Ну, так что же, Мэтт? Неужели ты не хочешь переспать со мной?..

Глава 7

Я никогда не был заядлым курильщиком. Правда, когда я пил, иногда у меня возникала тяга к табаку, и, купив пачку, я мог выкурить одну за другой три или четыре сигареты. Но потом пачку выбрасывал, и проходили месяцы, прежде чем я снова прикасался к сигарете.

Джейн вообще не курила. Уже перед самым разрывом, когда мы решили чаще бывать на людях, у меня была интрижка с женщиной, курившей «Уинстон лайтс». Мы так и не стали близки, но однажды вечером два-три раза поцеловались, и меня ошеломил вкус табака на ее губах. Внезапно меня страшно потянуло закурить.

Вкус виски на губах Виллы напомнил мне об этом, поскольку был еще сильнее. Он, как и следовало ожидать, взволновал меня. Иначе и быть не могло. В конце концов мне не требовалось каждый день посещать собрания, чтобы не прикасаться к сигаретам. А если я когда-то и выкуривал одну, то без риска угодить в больницу.

Мы обнялись на кухне. Стоя. Она оказалась всего сантиметров на пять ниже меня, мы явно хорошо подходили друг другу. Перед тем, как она положила мне на руку свою ладонь, я пытался представить, что почувствую, когда ее поцелую. В голову ударил запах виски. В свое время я пил главным образом бурбон, реже скотч, но сейчас не ощутил разницы. Пробудились воспоминания и жажда, меня будоражил ее хмель.

Добрая дюжина разных ощущений поднялась во мне; разобраться в них было невозможно: и страх, и глубокая грусть, и, конечно же, желание выпить. Я почувствовал огромное возбуждение. Его вызвал пахнувший виски рот, но, пожалуй, в еще большей степени — все ее тело, мягкая крепость грудей, жар желания, исходивший от нее.

Я положил ладонь пониже ее спины, туда, где ткань джинсов была совсем тонкой, и крепко прижал. Ее ногти впились мне в лопатки. Я снова поцеловал ее.

Чуть погодя, она отодвинулась; наши взгляды встретились. Ее глаза широко распахнулись, меня поразила их глубина.

Я сказал:

— Пошли в постель?

— О Боже! Да.

* * *
В маленькой спальне было сумрачно. Сквозь опущенные занавески едва пробивался свет. Включив лампу у кровати, она тут же ее выключила и взяла коробок спичек. Чиркнув, попыталась зажечь свечу, но сера искрами разлетелась, а спичка не загорелась. Она попробовала зажечь еще одну, но тут я забрал у нее и спичку, и свечу, отложив их в сторону. Света было достаточно.

В спальне стояла двуспальная кровать. Точнее, это был пружинный матрас, он лежал прямо на полу. Не отводя глаз друг от друга, мы сбросили одежду. На ее животе справа я заметил шрам, видно, когда-то ей удалили аппендикс. Полные груди Виллы были усыпаны веснушками.

Мы легко нашли путь друг к другу.

* * *
Через некоторое время она пошла на кухню и вернулась с банкой светлого пива. Открыв ее, сделала глоток.

— Не пойму, зачем я его купила, — сказала Вилла.

— По крайней мере по двум причинам.

— Каким же?

— У него великолепный вкус, и его можно пить прямо из банки.

— Забавный ты парень! Великолепный вкус! Да вообще нет никакого вкуса! Всегда предпочитала крепкие напитки. Не терплю ничего слабого. Мне нравятся «Тичер'с» и «Белая лошадь», а еще — темные, выдержанные сорта шотландского виски. Люблю канадский эль. Он такой ароматный! А когда курила, не переносила сигарет с фильтром.

— Ты курила?

— Еще как! Партия поощряла этот способ входить в контакт с рабочим классом: угощаешь сигаретой, берешь сигарету, даешь прикурить — одним словом, коптишь себе мозги во имя солидарности и товарищества. Конечно, после победы революции курение отмерло бы, подобно диктатуре пролетариата. Было бы покончено с прогнившим табачным трестом, а те, кто выращивает табак, научились бы возделывать что-нибудь диалектически правильное, скажем, фасоль. Что касается рабочего класса, то, освободившись от капиталистического гнета, он избавился бы и от привычки травиться никотином.

— Ты шутишь!

— Как бы не так! У нас была выработана позиция по любому вопросу. Почему бы и нет? Времени хватало, ведь мы никогда по-настоящему не работали.

— Получается, ты курила во благо революции?

— Именно. «Кэмел», две пачки в день. Или мексиканские «Пикейюн», но их трудно было найти.

— Никогда о таких не слышал.

— Ну, это просто замечательные сигареты, — сказала Вилла. — По сравнению с ними французские «Голуаз» кажутся травой. Они дерут глотку, а пальцы быстро становятся коричневыми. Их можно даже не курить — легко заработать рак, просто таская пачку в сумочке.

— И когда же ты бросила курить?

— После того как развалилась моя семья, в Нью-Мехико. Я чувствовала себя такой несчастной, что мне казалось, я даже не замечу, как перестану курить. Однако скоро выяснилось, что я страшно ошиблась. Но тут уж я проявила упорство. А ты совсем не пьешь?

— Да.

— А в прошлом?

— Слишком!

— Каким голосом ты это произнес! Значит, ты пил, а теперь завязал.

— Что-то вроде этого.

— Примерно так я и думала. Ты почему-то не напоминаешь мне ни одного из знакомых парней, которые не пьют всю жизнь. Обычно у меня с ними отношения не складываются.

Она сидела на кровати, скрестив ноги. Я лежал на боку, подложив руку под голову. Другой рукой коснулся ее обнаженного бедра. Она прижала ладонью мою руку.

— Тебе не нравится, что я не пью? — спросил я.

— Нет, отчего же? А тебя раздражает, что я пью?

— Пока не знаю.

— Когда узнаешь, сообщи мне.

— Хорошо.

Опрокинув банку, она допила пиво и спросила:

— Чем бы я могла тебя угостить? Хочешь кофе?

— Нет.

— У меня нет ни сока, ни прохладительных напитков, но я могу сбегать за угол. Чего бы ты хотел?

Я взял из ее рук банку и поставил на столик у изголовья.

— Иди ко мне, — сказал я, поудобнее укладывая ее на матрас. — Я тебе покажу.

* * *
Около восьми я, пошарив вокруг, нащупал свое белье. Она было задремала, но проснулась, услышав шорох.

— Мне надо уйти ненадолго, — сообщил я ей.

— Который час?

Она посмотрела на часы и прищелкнула языком.

— Уже! — воскликнула она. — Что за чудный способ забывать о времени. Наверное, ты умираешь от голода?

— А ты, похоже, совсем ни о чем не помнишь.

Ее смех был откровенно бесстыден.

— Только если речь о еде. Может, что-нибудь быстренько приготовить?

— Мне пора.

— Жаль!

— К десяти освобожусь. Ты можешь потерпеть? Перекусим гамбургерами где-нибудь в городе. Или ты слишком проголодалась?

— Звучит заманчиво, я подожду.

— Вернусь к десяти тридцати, не позже.

— Милый, просто позвони в дверь. Я тут же открою.

* * *
Я отправился к собору. Спустившись по ступенькам, вошел в подвал и сразу же почувствовал облегчение, как если бы долго себя сдерживал, а теперь мог отпустить тормоза.

Вспоминаю, как годы назад я просыпался с неудержимым желанием выпить. Оказавшись на улице, шел к Мак-Говерну, что в двух шагах от моей гостиницы. Там открывали рано, и бармен прекрасно понимал, что такое утренняя жажда. Живо помню терзавшую тело чисто физическую потребность выпить; помню, что еще до того, как я начинал пить, она ослабевала. Едва мне наливали и я брал стакан, сильнейшее внутреннее напряжение спадало. Одно только сознание, что облегчение рядом, почти утоляло жажду.

Странно устроен человек!.. Я все еще нуждался в собраниях, нуждался в людском обществе, мудрых и глупых словах, которые произносятся на этих встречах. Мне необходимо было поделиться впечатлениями от прошедшего дня, чтобы таким образом от них освободиться и лучше их осмыслить.

Еще ничего не предприняв, а только переступая порог собора, я оказывался в безопасности. Я подсознательно понимал, что раз уж я здесь, то в положенный срок все необходимое будет сделано. И потому сразу чувствовал себя лучше.

У стойки я налил себе стакан кофе. Он был едва ли лучше того растворимого, без кофеина, что я пил у Виллы. Но, допив порцию, я добавил еще.

* * *
Выступала женщина из нашей группы. Она отмечала вторую годовщину трезвой жизни. Большинство из находившихся в комнате уже знали ее историю, и поэтому теперь она остановилась на том, как прошли эти два года. Она волновалась, казалась искренней, и, когда закончила, ее наградили отнюдь не формальными аплодисментами.

После перерыва руку поднял я. Рассказал о том, как обнаружил тело Эдди, а затем коротал время с пьющим человеком. В подробности не вдавался, но поделился тем, что чувствовал.

После встречи ко мне подошли несколько человек. Одни не очень хорошо помнили Эдди и хотели уточнить, были с ним знакомы или нет. На собраниях в Соборе Святого Павла он появлялся нерегулярно, выступал редко, и поэтому далеко не все представляли, о ком я говорил.

Некоторые справлялись о причине его смерти. Я не знал, что им ответить. Расскажи я, что его нашли повесившимся, они бы решили, что Эдди покончил с собой. Если бы я пустился в подробности, мне пришлось бы сообщить больше, чем собирался. Я говорил расплывчато, заметив, что причину смерти еще предстоит установить, и, возможно, он умер в результате несчастного случая. Это было правдой, хотя только отчасти.

Один из членов группы, по имени Фрэнк, трезвенник с долгим стажем, задал только один вопрос: умер ли Эдди трезвым?

— Думаю, да, — ответил я. — В его комнате я не заметил бутылок, не было ничего, что говорило бы о его срыве.

— За это возблагодарим Господа!.. — поднял глаза к потолку Фрэнк.

Я промолчал. За что же возносить благодарность Всевышнему? Трезвый ли, пьяный — Эдди ведь был мертв.

* * *
У выхода меня поджидал Джимми Фабер. Он предложил где-нибудь вместе выпить кофе. Я ответил, что мне сегодня еще предстоит встреча.

— С женщиной? С той, у которой ты оставался? Которая пьет?

— Разве я упоминал женщину?

— Нет. «Эта особа пила, что было естественным при тех обстоятельствах... Нет оснований думать, что у нее были осложнения на этой почве». «Эта особа, у нее» — такие обороты используют обычно в тех случаях, когда не хотят произносить слово «женщина».

Я рассмеялся:

— Тебе бы сыщиком работать!

— Ну уж нет. Тогда во мне погиб бы печатник. Я люблю свою работу. Она дает мне возможность ощущать грамматическую структуру языка. Знаешь, в общем-то, неважно, как много она пьет и есть ли у нее проблемы по этой части. Важно лишь то, как это влияет на тебя.

— Пожалуй.

— У тебя когда-нибудь была связь с пьющей женщиной?

— После того, как я бросил пить, — нет.

— Так я и думал.

— Кроме Джейн, у меня не было серьезных отношений ни с кем. Редкие свидания с женщинами из нашего движения не в счет.

— И как ты себя с ней чувствовал?

— Мне было с ней хорошо.

— И тебя не смутило, что совсем рядом было спиртное?

Торопиться с ответом я не стал.

— Не знаю, все как-то переплелось — влияние женщины и влияние спиртного. У меня пошаливали нервы, я был перевозбужден, раздражителен. Вполне вероятно, многое я почувствовал лишь в силу того, что в доме была выпивка.

— И хотелось выпить?

— Да. Но я не думал поддаваться слабости.

— Тебе она нравится?

— Пока да.

— Сейчас ты отправишься к ней?

— Мы собирались вместе поужинать.

— Не в «Пламени»?

— В каком-нибудь более приятном месте.

— Ну, что же. У тебя есть мой номер.

— Да, маменька. Ваш телефон у меня записан.

Он засмеялся:

— Мэтт, знаешь, что сказал бы старик Фрэнк? «Парень, под каждой юбкой есть трусики».

— Держу пари, именно так он и думает. Однако ручаюсь, в последнее время он редко лазит под юбки. Догадываешься, о чем он спросил? Он интересовался, умер ли Эдди трезвым. А потом, когда я это подтвердил, заметил: «Ну, возблагодарим Господа!»

— Ты серьезно?

— Думаю, он тоже умер, только в другом смысле.

— Верно. Но в данном случае я согласен с Фрэнком. Если уж Эдди предстояло уйти из жизни, то хорошо, что он умер трезвым.

* * *
Я забежал в гостиницу, быстро принял душ и, побрившись, повязал галстуки надел блейзер. Было без двадцати одиннадцать, когда я позвонил в дверь Виллы.

Она тоже приоделась. Ей очень шла светло-голубая шелковая блузка, которую оттеняли белые «ливайсы». Волосы она заплела в косу, короной уложив надо лбом. Выглядела Вилла свежей и элегантной, о чем я поторопился ей сказать.

— Ты и сам очень симпатичный, — ответила она. — Рада, что ты пришел. А то у меня уже разыгрались нервы.

— Я очень опоздал? Извини.

— Ты задержался не больше, чем на десять минут. А припадок паранойи начался у меня минут сорок пять назад. Время тут ни при чем. Просто мне вдруг пришло в голову, что больше я тебя никогда не увижу: слишком уж ты для меня хорош! Рада, что ошиблась.

Когда мы вышли из дому, я спросил, где бы ей хотелось побывать, и предложил свой вариант.

— Знаешь, рядом есть ресторан, в который я хотел бы заглянуть. Там атмосфера французского бистро, но их цены — не выше обычных, хотя в меню полно французских блюд.

— Звучит соблазнительно. Как он называется?

— "Парижская зелень".

— На Девятой авеню? Я проходила мимо, но никогда туда не заходила. Название мне нравится.

— Мне кажется, в этом уголке, со свисающими с потолка кустами цветов, должно быть неплохо.

— А ты знаешь, что такое парижская зелень?

— Нет. А что?

— Это яд, — сказала она. — В его состав входит мышьяк.

— Никогда не слышал об этом.

— Будь ты садоводом, знал бы обязательно. Парижскую зелень широко применяли как инсектицид. Ее разбрызгивают для истребления насекомых. Она их убивает. Сейчас, правда, садоводы больше не используют средства, содержащие мышьяк, поэтому парижская зелень уже почти не продается в магазинах.

— Век живи — век учись.

— . Урок еще не окончен. Парижскую зелень можно применять и в качестве красителя. Как ты уже догадался, для окрашивания в зеленый цвет, чаще всего при производстве обоев. Я знаю, что из-за этого умерло немало людей, и особенно — детей, которые любят все пробовать на зуб. Прошу тебя, никогда не бери в рот обрывки зеленых обоев.

— Даю слово.

— Хорошо.

— Постараюсь найти другой способ удовлетворять свою склонность все пробовать на вкус.

— Уверена, ты так и поступишь.

— Кстати, откуда ты все знаешь о парижской зелени?

— Это из-за моей работы в партии, — ответила она. — Прогрессивные коммуняки. Мы изучали все, что удавалось найти, о ядовитых веществах. Вдруг кто-то решит, что для осуществления идей следовало бы вывести из строя систему городского водоснабжения, например Дулута...

— Господи, помилуй!

— Ну, ничего такого мы, конечно, не делали, — сказала она. — Во всяком случае я. И никогда не слышала, чтобы кто-то другой занимался чем-то подобным. Но всегда следовало быть готовым.

* * *
Когда мы вошли, за стойкой находился высокий бородатый бармен. Он помахал мне рукой и улыбнулся. Официантка провела нас к столу. Вилла заметила:

— Ты вроде не пьешь и говорил, что никогда здесь не бывал, а едва появился, бармен поприветствовал тебя чуть ли не как родного брата.

— В этом нет ничего удивительного. Я здесь бывал в ходе своего расследования. Помнишь, я тебе говорил о молодой женщине, которую пытаюсь разыскать?

— Актрису? Ты еще называл мне ее имя. Паула, кажется?

— Бармен вспомнил и ее, и мужчину, который ее сопровождал. Позднее я еще раз заглядывал сюда, надеясь, что в его памяти всплывут какие-нибудь новые детали. Парень он симпатичный, с оригинальным складом ума.

— Так вот чем ты занимался сегодня вечером! Продолжал расследовать это дело? Я правильно поняла — речь идет о деле?

— Думаю, да.

— А как бы ты сам это назвал?

— Не знаю, как выразиться точнее. Работой, пожалуй. Работой, с которой я, к сожалению, не очень хорошо справляюсь.

— Сегодня тебе удалось чего-нибудь добиться?

— Нет, я же не работал.

— Ах, вот как!

— Я был на собрании.

— На каком собрании?

— На встрече членов общества «Анонимные алкоголики».

— Вот оно что!.. — заметила она и хотела что-то добавить, но, как обычно, несвоевременно появилась официантка, чтобы принять наш заказ. Я попросил «Перье». Вилла после некоторого колебания — коку с кусочком лимона.

— Ты могла бы взять и что-нибудь покрепче.

— Конечно. Но я уже выпила больше, чем мне положено, и, когда проснулась, у меня побаливала голова. Мне кажется, ты не говорил, что входишь в общество «Анонимные алкоголики».

— Обычно я об этом не рассказываю.

— Почему? Ты же не считаешь, что этого надо стесняться?

— Дело в другом. Просто идея анонимности пронизывает всю программу нашей деятельности. Считается бестактностью нарушать анонимность кого бы то ни было, рассказывать посторонним, что, например, имярек — один из членов общества. Однако, если вы не делаете секрета из своей принадлежности к движению, это считается вашим личным делом. Думаю, можно сказать, что мой подход к вопросу основан на принципе: кому положено, должен знать.

— Значит, мне положено?

— Ну, я не стал бы скрывать этого от женщины, с которой меня связывает чувство. Это было бы глупо.

— Конечно. Ну, а мы?

— Что — «мы»?

— Нас связывает чувство?

— Мы на самой грани, сказал бы я.

— На грани, — повторила она. — Мне нравятся твои слова.

* * *
Хотя этот ресторан и носил название отравляющего вещества, еда в нем была недурна. Нам подали чизбургеры «ярлберг», картошку по-деревенски и салат. Считалось, что чизбургеры жарились на углях мескитового дерева, но разница между этим топливом и обычным древесным углем оказалась настолько ничтожной, что мне не удалось ее заметить. Картошку нарезали вручную: она была золотистой и хрустящей. Салат был приготовлен из проклюнувшихся семян подсолнуха, побегов редиски, цветов капусты брокколи и зелени двух сортов.

За едой мы много говорили. Она любила футбол и предпочитала университетские команды профессионалам. Ей нравился и бейсбол, но в этом году она не следила за чемпионатом. В музыке она предпочитала стиль кантри — старые, гнусавые мелодии. В прошлом увлекалась фантастикой и читала ее дни и ночи. Сейчас брала в руки только английские детективы, в которых описывается, как в библиотеках загородных усадеб дворецкие обнаруживают трупы убитых и первыми попадают под подозрение.

— Мне, в сущности, наплевать, кто совершил убийство, — говорила она. — Мне просто нравится читать о людях, которые вежливы и любезны, даже если они совершают насилие, то оно кажется каким-то аккуратным, почти доброжелательным. Приятно и то, что в конце концов все проясняется.

— Как в самой жизни?

— Особенно на Западной Пятьдесят первой улице.

Я немного рассказал ей о том, как веду поиски Паулы Хольдтке, и о своей работе вообще. У меня мало общего с добросердечными английскими детективами. Отнюдь не так вежливы люди, с которыми я сталкиваюсь, и далеко не все проясняется в конце. Иной раз вообще не понятно, дошел ли я до конца.

— Я люблю свою работу, потому что она позволяет раскрываться моим навыкам и способностям, хотя мне трудно сказать тебе точно, каким именно. Мне нравится разгребать хлам фактов и событий, вписывать разрозненные детали в стройную систему доказательств.

— Похоже, ты — поборник справедливости, поражающий драконов.

— Мне редко удается исправить то, что произошло. К драконам трудно подступиться достаточно близко, чтобы можно было их поразить.

— Из-за того, что они извергают пламя?

— Скорее потому, что они скрываются в замках, — сказал я, — обнесенных рвами с поднятыми мостами.

За кофе она поинтересовалась, где я подружился с Эдди Данфи, не на собраниях ли анонимных алкоголиков? И тут же приложила палец к губам.

— Пожалуйста, не сердись на меня, — сказала она. — Ты мне уже говорил, что нарушать безымянность другого человека — против правил.

— Анонимность, — поправил я ее. — Но теперь это уже неважно. Нельзя сохранить анонимность, умирая. Эдди начал посещать наши собрания около года назад. Вот уже семь месяцев, как он бросил пить.

— А ты?

— Три года, два месяца и одиннадцать дней.

— Неужели ты считаешь дни?

— Нет, конечно. Я просто помню день своего вступления в общество, а остальное — нетрудно.

— Вы отмечаете дни вступления?

— Люди, как правило, берут слово и выступают перед остальными в день годовщины вступления. В некоторых группах или даже преподносят пирог.

— Пирог?

— Вроде тех, что дарят на день рождения. Его преподносят торжественно, а после встречи каждый получает кусочек.

— Это выглядит...

— Очень по-детски.

— Ну, я хотела сказать не совсем это.

— И напрасно. Ты была бы права. В некоторых группах принято дарить маленький бронзовый медальон, на одной стороне которого римскими цифрами обозначено количество лет, а на другой — слова из молитвы о ясности духа.

— Ясности духа?

— "Боже, даруй мне ясность духа, чтобы смириться с тем, что я не в силах изменить, мужество, дабы изменить то, что смогу, и мудрость — осознать разницу между тем и другим".

— Я ее слышала. Правда, не думала, что это молитва вашего общества.

— Ну, не думаю, что у нас есть на нее исключительное право.

— Что же получил ты? Пирог или медальон?

— Ни то ни другое. Заработал пока только аплодисменты. Да еще множество людей повторили, что мне рано успокаиваться. Скорее всего именно поэтому я и остаюсь в своей группе. Там не признают неискренность.

— Ты ведь и сам прямой парень.

— Не скажи.

Когда подали счет, Вилла хотела оплатить половину, но я сказал, что угощаю ее, и она не стала спорить. Мы вышли. Похолодало. При переходе через улицу она взяла меня под руку и не отстранилась, когда мы вступили на тротуар.

У дома она спросила, не заскочу ли я к ней на пару минут. Я ответил, что, пожалуй, отправлюсь к себе. Завтра утром следовало бы приступить красоте пораньше.

В вестибюле, вставив ключ в замочную скважину, она повернулась ко мне. Мы поцеловались. На этот раз в ее дыхании винный перегар не ощущался.

По дороге домой я снова и снова принимался насвистывать. У меня раньше не было такой привычки.

Каждому, кто просил, я давал по доллару.

Глава 8

Я проснулся довольно рано и сразу ощутил во рту горечь. Почистив зубы, спустился в кафе позавтракать. С трудом заставил себя поесть. Кофе тоже показался мне каким-то странным — у него был металлический привкус.

Мелькнула мысль: уж не отравился ли я мышьяком вчера в ресторане. Может быть, в салате не разглядел клочков зеленых обоев?

Вторая чашка кофе доставила мне ничуть не больше удовольствия, чем первая, но я все-таки ее осилил. Одновременно просмотрел «Ньюс». Команда «Метс» победила благодаря пареньку, недавно приехавшему из Тайдуотера. В игре на своем поле одержали победу «Янки» — Клоделл Вашингтон отлично провел матч. Футбольная команда «Гиганты» потеряла своего лучшего крайнего; тот как-то неудачно сдал анализ мочи и был теперь на тридцать дней отстранен от игр.

На одном перекрестке в Гарлеме, где, по сообщению газеты, часто встречались торговцы наркотиками, они вчера затеяли разборку с перестрелкой, а в Ист-Сайде, на станции подземки, сцепились два бомжа, причем один толкнул другого под колеса приближавшегося поезда. Чем это кончилось, легко угадать. В Бруклине, на Брайтон-бич, был задержан мужчина. Его обвинили в убийстве бывшей жены и троих ее детей от предыдущего брака.

Об Эдди Данфи в газете не было ничего. Да и не могло быть — и без того хватало новостей.

Чтобы окончательно проснуться, после завтрака я решил прогуляться. День был облачным, синоптики предсказывали дождь, вернее, его сорокапроцентную вероятность. Не представляю, что бы это значило. В сводке погоды нас словно бы просили: «Не ругайте нас, если дождь пойдет, и не выходите из себя, если дождя все-таки не будет».

Шел я куда глаза глядят. В Центральном парке заметил свободную скамейку и сел. Напротив, чуть правее, женщина в пальто, купленном в магазине уцененных товаров, разбрасывала из пакета хлебные крошки. Голуби тучей укрыли ее, скамейку и мостовую вокруг. Их было не меньше двухсот.

Экологи говорят, что, подкармливая голубей, мы усугубляем проблему загрязнения города. Но не мне следовало сообщить ей об этом. Во всяком случае, я сам раздаю деньги уличным попрошайкам.

Наконец запас крошек у женщины иссяк, и птицы разлетелись. Ушла и она. Погрузившись в размышления об Эдди Данфи и Пауле Хольдтке, я остался один. А потом стал думать о Вилле Росситер и догадался-таки, почему проснулся с тяжелым чувством.

Я понял, что у меня не было времени по-настоящему погоревать о смерти Эдди. Я не почувствовал скорби вчера, потому что провел вечер с Виллой, был очень возбужден и радовался тому, что мы сблизились. Кроме того, может, и не так сильно, но меня тревожили угрызения совести из-за дела Паулы. Продвинувшись достаточно далеко, чтобы обнаружить неувязку в датах телефонных звонков, я все забросил, с головой уйдя в романтическую интрижку.

Возможно, мой поступок кто-то бы и оправдал, но сам я знал, что если дела Паулы и Эдди попадут в категорию нераскрытых, если я не доведу их до конца, то всю жизнь у меня будет во рту горький привкус. И мой кофе никогда не перестанет отдавать металлом.

Встав со скамейки, я направился к выходу из парка. По дороге меня остановил парень с диким взглядом и попросил денег; джинсы его были грубо обрезаны. Отделавшись от него, я отправился дальше.

Я еще раз прокрутил в уме то, что узнал о последних днях Паулы в Нью-Йорке. Шестого июля она внесла квартплату. Следующий день оплаты попадал на тринадцатое, но у хозяйки она так и не появилась. Пятнадцатого Фло Эддерлинг сама пошла к ней, но на стук в дверь ей никто не ответил. Шестнадцатого июля Фло открыла комнату своим ключом и поняла, что девушка ее покинула, — кроме постельного белья, она ничего там не оставила. На следующий день Пауле позвонили родители и оставили на автоответчике просьбу с ними связаться. Тогда же Джорджия Прайс договорилась об аренде освободившейся комнаты и на следующий день в нее въехала. Еще через два дня Паула позвонила в телефонную компанию и попросила отключить ее телефон.

Женщину из телефонной компании, с которой я разговаривалнакануне, звали госпожа Кадильо, и она сразу же меня вспомнила.

— Мне крайне неловко снова вас беспокоить, — сказал я, — но я никак не могу свести воедино сведения из разных источников. Мне известно, что Паула Хольдтке обратилась с просьбой отключить ее телефон двадцатого июля. Не могли бы вы сообщить, откуда она звонила?

— Боюсь, у нас нет таких данных, — озабоченно ответила сотрудница телефонной компании. — Для нас это не имеет значения. Хотя, в сущности...

— Да?

— Я только хочу сказать, что по записям невозможно установить, звонила она в компанию или отправила нам письмо. Обычно клиенты звонят, но она могла и написать. Некоторые поступают именно так, если к тому же хотят переслать деньги для окончательного расчета. Но в июле мы не получали от нее платежей.

Раньше у меня и мысли не было о том, что просьба об отключении телефона могла быть отправлена по почте. На мгновение я вообразил, что этот факт поможет все расставить по местам. Учитывая скорость доставки, письмо Паулы, брошенное в ящик в июле, еще и сегодня могло находиться в пути.

Впрочем, звонок ее родителей семнадцатого июля и в этом случае не находил объяснения.

Я спросил:

— А разве у вас не регистрируются все звонки с определенного номера?

— Да, но...

— Не могли бы вы сообщить мне число и время ее последнего звонка? Это бы мне очень помогло.

— Извините, — ответила госпожа Кадильо, — но я действительно не могу это установить. У меня нет доступа к таким сведениям, к тому же это противоречит нашим внутренним правилам.

— Вероятно, мне бы удалось получить судебное постановление, — сказал я, — но не хотелось бы вводить клиента в лишние расходы и обрекать на дополнительные хлопоты. Да и времени жаль. Но если бы вы все-таки нашли возможность мне помочь, то, уверяю вас, никто никогда не узнал бы, откуда у меня эта информация.

— Я прошу меня извинить. Конечно, правила я могла бы обойти, но у меня нет необходимых кодов. Чтобы получить сведения о ее местных звонках, боюсь, вам все же придется предъявить судебное постановление.

Я чуть было не пропустил мимо ушей очень важные слова — примерно в середине фразы. Я повторил:

— Местные звонки... А если она звонила по междугородной линии?

— Такие разговоры должны были оплачиваться по счетам.

— А к ним вы имеете доступ?

— Строго говоря, нет.

Я промолчал, выжидая, и она продолжила:

— Ну, речь ведь идет только о регистрации... Посмотрю, что есть в моем компьютере. В июле по межгороду она не звонила...

— Ну, что же, стоило хотя бы попытаться.

— Вы не дали мне договорить.

— Извините.

— В течение июля платных звонков не было до восемнадцатого. Но она дважды звонила восемнадцатого и один раз — девятнадцатого.

— И ни разу двадцатого июля?

— Нет. Мы зарегистрировали только три звонка. Вам нужны номера, которые она набирала?

— Да, — ответил я. — Очень.

Итак, у меня появились два номера. По одному она звонила два дня подряд, по другому — только девятнадцатого июля. Судя по коду — 904, оба абонента находились в одной и той же местности. По справочнику я выяснил, что этот район ничего общего не имел с Индианой. Паула звонила на север Флориды или в Западную Виргинию.

Проходя мимо банка, я разменял десятку на монеты по двадцать пять центов и вернулся к своему автомату. Набрал номер, по которому она звонила дважды. Металлический голос сообщил, сколько монеток мне следует опустить в автомат, что я тут же и сделал. После четвертого гудка ответила женщина. Я представился, сказав, что меня зовут Скаддер, и объяснил, что пытаюсь связаться с Паулой Хольдтке.

— Боюсь, вы ошиблись номером, — ответила женщина.

— Прошу вас, не бросайте трубку. Я звоню из Нью-Йорка. Я точно знаю, что женщина по имени Паула Хольдтке звонила по этому номеру немногим более месяца назад. Я пытаюсь выяснить, где она находится сейчас.

Помолчав, женщина произнесла:

— Право, не представляю, чем могла бы вам помочь. Это частный дом, а имя, что вы упомянули, мне совершенно незнакомо.

— Ваш номер 904-555-1904?

— Нет, мой номер... Подождите-ка, какой номер вы только что назвали?

Я повторил.

— Это рабочий телефон моего мужа, — ответила она, — в магазине скобяных изделий.

— Извините, — сказал я. — По ошибке я прочел номер, по которому Паула звонила только один раз. Вероятно, ваш номер 828-9177?

— А откуда у вас номер, который вы назвали первым?

— Она звонила по обоим номерам.

— Вот как! Как, вы сказали, ее зовут?

— Паула Хольдтке.

— Она звонила и по этому номеру, и в магазин?

— Вероятно, я все-таки ошибся, — сказал я.

Она все еще продолжала задавать вопросы, когда я бросил трубку.

Я снова отправился в меблированный дом на Пятьдесят четвертой улице. На полпути меня остановил бородатый юнец в джинсах и спросил, нет ли у меня мелочи. У него был растерянный вид, — так часто выглядят жертвы метамфинамина и те, кто принимает крэк. Я вручил ему остаток мелочи.

— Эй, спасибо! — крикнул он мне вслед. — Ты классный парень!

Когда Фло открыла дверь, я извинился за то, что продолжаю ей досаждать. Она ответила, что всегда рада меня видеть. Я поинтересовался, дома ли Джорджия Прайс.

— Точно не знаю, — ответила она. — Разве вы с ней еще не разговаривали? Не представляю, чем она может вам помочь. Ведь я сдала ей комнату после отъезда Паулы, а значит. Джорджия не могла ее знать.

— Действительно, я с ней уже беседовал. Но мне хотелось бы еще раз ее повидать.

Она махнула рукой в сторону лестницы. Поднявшись, я остановился перед дверью, за которой прежде жила Паула.

До меня донеслись звуки музыки с назойливым, быстрым ритмом. Я постучал. Услышит ли она меня в этом шуме? Я собирался постучать еще раз, но тут дверь распахнулась.

Джорджия Прайс была в трико, ее лоб поблескивал от пота. Думаю, она разучивала новый танец. Ее глаза удивленно распахнулись, когда она узнала меня. Девушка невольно отступила на шаг, и я проскользнул в комнату. Она хотела было что-то сказать, но передумала и пошла выключать музыку. Джорджия выглядела испуганной и виноватой. По-моему, у нее не было причин для переживаний, но я решил воспользоваться случаем.

— Вы из Таллахасси, не так ли? — спросил я.

— Из пригорода.

— Прайс — ваше сценическое имя? А настоящее — Присоцки?

— Как вы...

— Когда вы сюда въехали, в комнате стоял телефон. Он не был отключен.

— Я не знала, что мне нельзя им пользоваться. Я была уверена, что оплата телефона, как в гостинице, включается в стоимость номера. Правда, я не знала.

— Вы позвонили сначала домой, а потом отцу на работу?

Она кивнула. От растерянности девушка казалась совсем юной и была до смерти напугана.

— Я заплачу, — сказала она. — Я просто не представляла... я думала, придет счет... К тому же мне не удалось добиться, чтобы сразу установили новый аппарат: мастер не мог прийти раньше понедельника. Я боялась, что придется долго ждать, пока мне дадут новый номер. Когда же мастер наконец появился, он только и сделал. Что подключил к линии прежний аппарат и сообщил мне номер. С этого момента сюда больше не мог позвонить тот, кто хотел поговорить с Паулой... Честное слово, я не предполагала, что поступаю дурно.

— Да вы не совершили ничего плохого, — успокоил ее я.

— Я буду только рада заплатить за все звонки.

— Не беспокойтесь из-за этого. Кто попросил отключить телефон Паулы? Вы?

— Да. Я что-то сделала неправильно? Поскольку она больше здесь не жила, то...

— Вы поступили так, как положено, — сказал я. — Меня не интересует пара неоплаченных телефонных разговоров. Я лишь пытаюсь разыскать пропавшую девушку.

— Знаю, но...

— Джорджия, был ли подсоединен к телефону автоответчик?

Ее взгляд невольно метнулся в сторону столика у изголовья кровати, где рядом с телефоном стоял автоответчик.

— Мне надо было отдать его, когда вы заходили в первый раз, — произнесла она. — Я даже об этом подумала позже. Вы так быстро задали вопросы о том, что оставалось в комнате, знала ли я Паулу и не справлялся ли кто-либо о ней после ее отъезда, что я вспомнила про автоответчик, когда вы уже ушли. Я вообще-то и не собиралась оставлять его у себя, а просто не знала, как с ним быть. Вот он и стоит на прежнем месте.

— И прекрасно.

— Правда, я им пользовалась. Я хочу купить себе новый аппарат, когда поднакоплю денег. Мне нравятся новые модели — с дистанционным управлением, чтобы можно было позвонить с другого аппарата и прослушать записанные сообщения. А этот совсем простенький. Пока, конечно, и он бы пригодился. Вы хотите его забрать? Я могу за минуту его отключить.

— Мне он не нужен, — сказал я. — Я сюда пришел не для того, чтобы забрать автоответчик или получить деньги за разговоры с Таллахасси.

— Извините.

— Я только хотел бы задать вам пару вопросов относительно телефона и автоответчика. Вот и все.

— О'кей.

— Я знаю, что вы въехали сюда восемнадцатого, а телефон работал до двадцатого. В эти дни кто-нибудь спрашивал Паулу?

— Нет.

— Что же — телефон вообще не звонил?

— Один или два раза. Искали меня. Я созвонилась со своей подругой и дала ей этот номер. За уик-энд она пару раз разговаривала со мной. Из города, так что звонок ничего не стоил. Ну, разве что четвертак, не больше.

— Мне безразлично — звони вы хоть на Аляску, — повторил я. — Если это может вас успокоить, имейте в виду: ваши звонки не придется оплачивать. Задаток Паулы перекрыл ее расходы, так что ваши разговоры будут оплачены из оставшихся на ее счету денег. Поскольку самой Паулы здесь нет, никто не потребует возмещения остатка.

— И все-таки я поступила некрасиво.

— Все в порядке. Значит, звонили только вам? А когда вас не было? Есть ли записи на автоответчике?

— После моего переезда ничего записано не было. Видите ли, как только я сообразила, что телефон принадлежит ей и плата за него не включена в стоимость комнаты, я отключила автоответчик. Лишь позднее, примерно через неделю, решив, что она за ним не вернется, я подумала, что могла бы им пока пользоваться. Тем более что он мне действительно нужен. Подсоединив его снова, я прослушала все записи и только потом вставила свою кассету.

— Скажите, кроме звонков ее родителей, были какие-либо еще?

— Немного.

— У вас сохранилась кассета?

— Я все стерла.

— Вы что-нибудь припоминаете из того, что услышали?

— Нет, ничего. Это были какие-то обрывки. Пленку я прокрутила только один раз, когда пыталась разобраться, как мне ее очистить.

— А что произошло с той кассетой, на которой были записаны слова самой Паулы о том, что дома ее нет и она просит оставить сообщение после сигнала? У Паулы ведь именно такой аппарат?

— Да?

— Вы и ее запись стерли?

— Когда записываешь что-то новое, предыдущий текст стирается автоматически. Так и получилось. Раз уж я решила использовать автоответчик, то должна была записать собственный голос.

Она прикусила губу.

— Я поступила неправильно?

— Да нет.

— Неужели запись была такой важной? Ничего особенного она не сказала: «Алло, это Паула. Не имею возможности поговорить с вами сейчас, поэтому оставьте ваше сообщение после сигнала». Или что-то в этом роде, дословно не помню.

— Это несущественно, — сказал я. Действительно, никакой роли в расследовании та запись не играла. Просто мне очень хотелось услышать ее голос.

Глава 9

— Удивительно, что ты все еще занимаешься этим делом, — сказал Деркин. — Что ты предпринял? Позвонил в Индиану и натряс золотых яблочек с золотой яблоньки?

— Нет. Хотя, вероятно, следовало бы. Столько времени уже прошло, а с результатами по-прежнему плохо. Думаю, исчезновение Паулы Хольдтке — дело уголовное.

— Почему же ты так решил?

— Из своей комнаты формально она не выезжала. В понедельник, как положено, внесла квартплату, а десять дней спустя хозяйка вскрыла дверь и обнаружила, что комната покинута.

— Так часто случается.

— Знаю. Из комнаты вынесли все, за исключением трех вещей. Кто бы ее ни очистил, он забыл прихватить телефонный аппарат, автоответчик и постельное белье.

— И о чем это, на твой взгляд, свидетельствует?

— Скорее всего это не Паула упаковала вещи и вынесла их из комнаты. Во многих меблирашках пользуются хозяйским постельным бельем, но тут все иначе. Пауле пришлось купить белье, и, выезжая, она его, конечно, не оставила бы. Тот, кто унес ее вещи, этого не знал и, наверное, подумал, что белье не следует забирать.

— Это все?

— Нет. Она бросила и автоответчик. Когда девушка исчезла, он все еще был подключен к телефону и голосом Паулы предлагал всем оставлять после сигнала сообщения. Если бы она собирала свои веши сама, то наверняка позвонила бы на станцию, чтобы ее телефон отключили.

— Если только не уезжала в спешке...

— Думаю, откуда-нибудь да позвонила бы. Но, допустим, она этого не сделала, допустим, она настолько безответственна, что совершенно об этом позабыла. Почему же она не взяла с собой автоответчик?

— По той же причине — забыла.

— Комната была совершенно пустой. В ящиках комода нет одежды, в шкафу — тоже ничего не осталось. Из ее вещей брошены только автоответчик, телефон да постельное белье. Маловероятно, что она могла их забыть.

— Ну, что ты! Вполне могла. Переезжая, многие забывают увезти свой телефонный аппарат. К тому же, если он куплен не вами, то, по правилам, должен оставаться на месте. В любом случае — о нем постоянно забывают. Может, она просто не решилась захватить телефон. Ну, а автоответчик... Он же стоит за телефоном, верно?

— Верно.

— Представь: она смотрит в ту сторону и видит только телефон. Автоответчик избавляет от беспокойства пропустить важный звонок, поддерживает за вас контакт с друзьями и знакомыми... Дзинь-дзинь... То, что у нее перед глазами, — лишь часть телефонного аппарата.

Я подумал и сказал:

— Не исключено.

— Он воспринимается как часть телефона. И если уж она оставила телефон, то зачем ей понадобилось бы брать с собой автоответчик.

— Почему же она не вернулась за ним позже, спохватившись, что забыла его?

— Да потому, что она в Гренландии, — ответил Деркин. — И дешевле будет приобрести новый, чем возвращаться самолетом за старым.

— Не очень убедительно, Джо.

— Я и сам не уверен, но скажу тебе одно: в моих словах не меньше резона, чем в деле о похищении, где доказательствами служат брошенные простыни с наволочками, телефон и автоответчик.

— Ты забыл о покрывале.

— Да, верно. Может, там, куда она переехала, постельное белье ей ни к чему? Что за постель у нее была? Односпальная?

— Побольше. Что-то между односпальной и двуспальной. Я бы сказал, полуторная.

— Теперь представь: она сошлась с мужиком, у которого роскошная водяная постель и член в двенадцать вершков. Так на кой черт ей старые простыни и одеяла? И зачем ей теперь телефон, если почти все время она проводит на спине с задранными коленками?

— И все-таки я думаю, что вещи забрал кто-то другой, — сказал я. — Взял ключ, незаметно проник в комнату, сложил вещи и выскользнул. Думаю...

— Но кто-нибудь мог увидеть постороннего, который выносил пару чемоданов из дома!..

— Жильцы друг друга-то не знают. Как им определить, кто посторонний, а кто — нет?

— Неужели никто не заметил, что вынесли вещи?

— Ты же знаешь, прошло слишком много времени. Я расспрашивал ее соседей по этажу, но разве можно надеяться на то, что кто-нибудь спустя два месяца припомнит такой заурядный факт?

— В этом вся загвоздка, Мэтт. Даже если какой-то след и был, сейчас он уже не просто остыл, а заледенел.

Деркин взял прозрачный кубик с фотографией внутри и повертел его, глядя на снимок, с которого двое ребятишек и собака, втроем, радостно смотрят прямо в объектив.

— Но ты продолжай — что там дальше по твоему сценарию? — сказал он. — Значит, кто-то взял ее вещи, но оставил постельное белье, потому что не знал, чье оно. Почему же он не прихватил автоответчик?

— Он подумал, что если Пауле позвонят по телефону, то ни за что не догадаются об ее отъезде.

— В таком случае почему было не оставить в комнате все ее барахло? Тогда бы и домовладелица не узнала, что Паула уже съехала.

— Потому что хозяйка в конце концов сообразила бы, что дело не чисто, и обратилась бы в полицию. Вывозя все вещи Паулы, он обрубал концы. В то же время, оставив автоответчик, можно было выгадать время, создать обманчивое впечатление, что девушка еще здесь. Кроме того, таким образом можно было помешать точно установить момент ее исчезновения. Так и получилось. Она заплатила за комнату шестого, но только через десять дней обнаружилось, что жилье опустело. Поэтому и я затрудняюсь определить время, когда она пропала. Речь идет о промежутке в несколько дней, точнее сказать не могу.

Деркин задумался.

— А что, если это она сама оставила автоответчик включенным? Не случайно, а с определенной целью?

— Какой же?

— Уезжая, она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом пронюхал. Скажем, ее родители или кто-то еще, от кого она стремилась ускользнуть.

— Тогда ей следовало бы сохранить за собой комнату. Платить за нее, обосновавшись в другом месте.

— Ну, хорошо. Допустим, она собралась убраться из города, но при этом хотела знать, кто ей звонил. Она могла бы...

— На расстоянии было невозможно определить, кто хотел с ней поговорить и что записал автоответчик.

— Да нет же, появилась специальная приставка. Теперь достаточно позвонить к себе с любого телефона, набрать код, и автоответчик прокрутит вам свои записи.

— Но не все аппараты обладают такой возможностью. У Паулы был совсем простенький автоответчик.

— Откуда тебе это известно? Хотя, конечно, ты его видел. Он все еще в комнате.

Деркин сплел пальцы.

— Послушай, зачем нам ходить по кругу, повторяя одно и то же? Мэтт, ты сам долго был полицейским. Поставь себя на мое место.

— Я просто считаю, что...

— Мэтт, войди в мое положение. Представь, что ты сидишь за этим столом — и вдруг является парень с рассказом о постельном белье и автоответчике. Никаких доказательств того, что совершено преступление, у него нет и в помине. А пропавшая девушка — совершеннолетняя, в здравом рассудке, и никто ее не видел уже около двух месяцев. Что мне следует предпринять?

Я промолчал.

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Делал бы то же, что и ты.

— Вот видишь!

— Но представь, что она была бы дочерью мэра.

— У мэра нет дочери. Он импотент. Как бы он мог завести дочь?

Он оттолкнул кресло и поднялся:

— Конечно, если бы речь шла о дочери мэра, вопрос стоял бы иначе. На ее поиски мы бросили бы сотню людей и вкалывали не покладая рук круглыми сутками, пока что-нибудь да не раскопали. Хотя, если учесть, сколько времени прошло, и принимая во внимание скудость улик, это маловероятно. Послушай, а откуда у тебя эти страхи? Конечно, я не хочу сказать, что она сейчас путешествует по Диснейленду и просто застряла там на чертовом колесе, но что, собственно, тревожит ее родителей и тебя?

— Что она, возможно, мертва.

— Очень может быть. В этом городе люди мрут как мухи. Ясно одно: если она жива, то рано или поздно отзовется. Когда останется без денег или когда в ее голове рассеется туман. Ну, а если умерла, то ей уже никто: ни ты, ни я, ни кто-нибудь другой — не поможет.

— Думаю, ты прав.

— Конечно, прав. Беда в том, что ты смахиваешь на собаку, которой бросили кость. Позвони ему и скажи, что у тебя нет новых фактов, а ему, чтобы рассчитывать на успех поисков, следовало бы связаться с тобой двумя месяцами раньше.

— Верно: пусть осознает свою вину и помучается.

— Ну, лучше не скажешь! Иисусе, никто не отдал бы этому расследованию больше сил, чем ты. Никто не продвинулся бы так же далеко, как ты. Тебе даже удалось раскопать довольно серьезные улики, я имею в виду телефонные звонки и автоответчик. Несчастье в том, что эти нити оборваны. Стоит за них потянуть, и они останутся у тебя в руках.

— Да, знаю.

— Так брось эту затею! Или ты перестанешь попусту тратить время, или кончишь тем, что будешь вкалывать за жалкие гроши.

Я собрался ему возразить, но тут зазвонил телефон. Деркин разговаривал несколько минут. Положив трубку, спросил:

— Ты помнишь, чем мы занимались, когда не было кокаина?

— Как-то выкручивались.

— Разве? Пожалуй, тогда деваться нам было некуда.

* * *
Несколько часов я бродил по улицам. Около половины второго пошел дождь. Почти сразу же на всех углах появились торговцы зонтами. Вероятно, в сухую погоду они прикидывались спорами, которые оживают только с первыми каплями дождя.

Я не стал покупать зонт — дождь был слишком слаб, чтобы стоило входить в такой расход. Чтобы убить время, я заглянул в книжный магазин. Когда, ничего не приобретя, я оттуда вышел, дождь уже едва моросил.

Добравшись до гостиницы, остановился у дежурного. Для меня ничего не было, кроме предложения приобрести кредитную карточку. «Ваша кандидатура уже одобрена», — утверждалось в послании. Почему-то я в этом усомнился.

Поднявшись к себе, позвонил Уоррену Хольдтке. Не выпуская из рук блокнот, коротко сообщил, чем занимался и как скудны мои достижения.

— Расследование уже отняло у меня массу времени, — заметил я, — но я так же далек от цели, как в начале. Не могу сказать, что я чего-то добился.

— Вам нужны еще деньги?

— Нет. Не представляю, чем бы я мог их заслужить.

— Как вы думаете, что с ней? Понимаю, ничего определенного вы не узнали, но, возможно, догадываетесь о том, что произошло?

— Пока у меня только расплывчатые предположения. Не знаю, насколько весомыми они покажутся вам. Похоже, она связалась с человеком, который выглядел обаятельным, но в действительности был опасным. Вероятно, ее втянули во что-то незаконное. Не исключаю, что именно поэтому она не в состоянии с вами связаться.

— Трудно представить Паулу в компании преступников.

— Наверное, вначале эта связь показалась ей увлекательным приключением.

— Да, возможно.

Он вздохнул.

— Вы почти не оставляете нам надежды.

— Понимаю. Но, думаю, пока нет оснований и для отчаяния. Боюсь, нам остается одно: терпеливо ждать.

— Это я и делаю. Но как... тяжело.

— Прекрасно вас понимаю.

— Ну, что же, — сказал он. — Хочу вас поблагодарить за работу и за то, что были откровенны со мной: Если, по вашему мнению, все-таки можно довести расследование до конца, я буду рад прислать вам денег.

— Не нужно, — ответил я. — Вероятно, в любом случае я поработаю еще несколько дней: вдруг что-то всплывет? Тогда сразу же свяжусь с вами.

* * *
— Мне не хотелось брать у него деньги, — сказал я Вилле. — Тысяча, которую я уже получил, легла мне на душу камнем. Если возьму еще, то до конца дней не избавлюсь от мыслей о его дочери.

— Но ты же продолжаешь работать, так почему бы не получить вознаграждение за труд?

— Он мне уже заплатил. А что я дал ему взамен?

— Ты же вкалывал.

— Разве? В старших классах на уроках физики нас учили измерять проделанную работу. Формула включала силу, расстояние и время. Скажем, надо взять предмет, который весит двадцать фунтов, и перенести его на расстояние в шесть футов. Это значит, вы проделали работу в сто двадцать футо-фунтов.

— Футо-фунтов?

— Была такая единица измерения. Если же ты стоишь у стены и целый день бьешься об нее лбом, а она остается неподвижной, значит, никакой работы ты не проделал. Раз стена не сдвинулась ни на йоту, результат твоих усилий равен нулю.

— Ты все-таки чуточку ее передвинул.

— Этого мало.

— Ох, не знаю! — вздохнула она. — Когда Эдисон трудился над своей лампочкой, кто-то заметил, что его следовало бы остановить: результатов никаких! Эдисон возразил, что, напротив, добился большого успеха, выяснив, что двенадцать тысяч уже опробованных им материалов непригодны для использования в качестве нити накаливания лампочки.

— Эдисон был в лучшем положении, чем я.

— И прекрасно! Иначе мы все еще сидели бы в темноте.

Честно говоря, именно в темноте мы и находились, однако ни один из нас не имел ничего против этого. Мы лежали на постели в ее спальне, из кухни доносилось пение Рибы Макинтайр. Слышались голоса переругивавшихся жильцов из дома напротив.

Вообще-то я не собирался к ней заходить. После разговора с Хольдтке я решил пройтись. Оказавшись рядом с цветочным магазином, я вдруг захотел послать ей букет. При оформлении заказа, однако, выяснилось, что его выполнят только на следующий день. И тогда я подумал, что, пожалуй, доставлю цветы сам.

Мы устроились на кухне. Она поставила букет в воду и приготовила кофе. Как и в прошлый раз, растворимый, но теперь из новой банки, более дорогой. Он сильно отличался от баланды, из которой извлекли кофеин.

Потом, без долгих разговоров, мы прошли в спальню. Риба Макинтайр пела уже довольно долго, и запись вот-вот должна была закончиться. Однако песенки стали повторяться — у кассетника сработал реверс, благодаря этому устройству он снова и снова прокручивал пленку.

Спустя какое-то время Вилла спросила:

— Ты голоден? Могу что-нибудь приготовить.

— Только если ты сама хочешь есть.

— Открою тебе секрет: никогда не любила готовить. Повар из меня никудышный, а мою кухню ты видел.

— Мы могли бы куда-нибудь пойти.

— На улице дождь. Слышишь, какой шум в вентиляционной шахте?

— С утра едва моросит. Моя ирландская тетушка называла такие дни «ласковыми».

— Ну, судя по звуку, погода стала более суровой. Может, закажем ужин у китайцев? Они не обращают внимание на погоду. Усевшись на велосипеды, как камикадзе, мчатся, если приходится, даже в град. «Ни дождь, ни снег, ни жара, ни тьма ночи не лишат вас миски курицы с грибами». Правда, мне она не нравится. Мне хочется... Тебе интересно знать, чего мне хочется?

— Конечно.

— Лапши с кунжутом, свинины, жаренной с рисом, цыплят с орехами кешью и креветок с четырьмя ароматами. Ну, как звучит?

— Этого хватит на целую армию!

— Ручаюсь — съедим без остатка. Ох!

— В чем дело?

— У тебя есть время? Уже без двадцати восемь, а пока ужин доставят и мы с ним расправимся, ты начнешь спешить на собрание.

— Сегодня я могу его пропустить.

— Точно?

— Да. У меня к тебе вопрос: что такое креветки с четырьмя ароматами?

— Ты никогда не пробовал?

— Никогда.

— Ну, мой дорогой, — улыбнулась она, — ты испытаешь огромное наслаждение.

* * *
Мы устроились за цинковым столом на кухне. Я то и дело пытался отодвинуть цветы в сторону, чтобы стало просторнее, но она постоянно меня одергивала.

— Пусть они стоят там, где я могу их видеть, — повторяла Вилла. — Места хватает.

С утра она успела сходить за покупками и, помимо кофе, запаслась фруктовыми соками и прохладительными напитками. Я пил коку. Себе она принесла бутылку пива «Бек'с», но, прежде чем ее открыть, спросила, не будет ли меня раздражать, если она выпьет.

— Конечно, нет, — ответил я.

— Лучше всего запивать блюда китайской кухни пивом, Мэтт. Ты согласен со мной?

— Ну, думаю, с этим можно было бы поспорить. Наверняка нашлись бы виноделы, которые запротестовали бы. Но нам-то какое до них дело?

— Я сомневалась, стоит ли мне его покупать.

— Спокойно открывай свое пиво, — сказал я. — Сядь и поешь.

Еда оказалась изумительно вкусной, а блюдо из креветок — истинным шедевром китайской кухни. К заказу полагались палочки, и она ими воспользовалась. Я так и не научился ими орудовать и предпочел вилку с ножом. Она же очень ловко орудовала палочками, и я не преминул ей об этом сказать.

— Это совсем легко, — ответила Вилла. — Нужно только привыкнуть. Вот попробуй.

Я попытался, однако мои пальцы оказались слишком неуклюжими. Палочки постоянно перекрещивались, и мне никак не удавалось донести еду до рта.

— Они оказались бы очень полезными человеку, сидящему на диете, — сказал я. — Странно, что попутно китайцы не изобрели вилку. Ведь все остальное вроде бы придумано ими: ложки, мороженое, порох.

— И бейсбол.

— Разве его изобрели не русские?..

Как она и предсказывала, мы съели все без остатка. Убрав со стола, она открыла вторую бутылку пива.

— Мне, наверное, надо познакомиться с основными правилами вашей программы, — сказала она. — Чувствую себя неловко, когда пью при тебе.

— Я тебя смущаю?

— Нет. Но я боюсь причинить тебе неудобство. Я сразу не подумала, уместно ли говорить, что хорошо выпить пиво под китайскую еду. И можно ли вообще рассуждать с тобой о выпивке?

— Как ты думаешь, чем мы чаще всего занимаемся на собраниях? Только и говорим о выпивке. Некоторые проводят в таких беседах больше времени, чем раньше за бутылкой.

— А разве вы не вспоминаете, как это было ужасно?

— Иногда. Но порой мы вместе обсуждаем, как это было замечательно!

— Никогда бы не подумала.

— Еще больше тебя удивил бы смех: люди рассказывают о самых тяжелых событиях в своей жизни — и вдруг принимаются хохотать.

— Трудно поверить, что об этом вообще можно спокойно рассказывать, а уж тем более — смеяться, вспоминая о таком прошлом. На мой взгляд, это примерно то же самое, что в доме повешенного говорить о веревке.

— В доме повешенного, — возразил я, — вероятно, только об этом и говорят.

Позже, когда мы вернулись в комнату, она заметила:

— Мне бы хотелось перенести цветы сюда. Но это было бы глупо. Здесь слишком тесно, им лучше на кухне.

— До утра они не завянут.

— Я веду себя как ребенок, правда? Могу я тебе кое в чем признаться?

— Конечно.

— Боже мой, даже не знаю, надо ли об этом говорить... Ну, раз уж начала... Никто никогда не дарил мне цветов.

— Не могу в это поверить.

— Почему? Я телом и душой была предана партии и двадцать лет занималась революционной деятельностью. Активные члены движения не преподносят друг другу букеты. Это расценивалось как буржуазная сентиментальность, капиталистическое перерождение. Хотя Мао и говорил: «Пусть цветут сто цветов», — это отнюдь не означало, что каждый мог сорвать несколько и преподнести букетик любимой. Никаких любимых иметь не полагалось. Если связь не служила партии, ее вообще не следовало заводить.

— Ты ушла от них всего несколько лет назад. За кого ты вышла замуж?

— За состарившегося хиппи. Он был заросшим, в замшевой курточке с бахромой и в бусах. Ему бы следовало прибить к стене календарь за 1967 год. Он застрял в шестидесятых, так и не заметив, что они давно миновали.

Она передернула плечами.

— Муж никогда не приносил домой цветы. Разве что цветочные верхушки...

— Цветочные верхушки?

— От марихуаны. По-научному — Cannabis sativa. Эта часть растения действует наиболее сильно. Ты курил когда-нибудь травку?

— Нет.

— Уже много лет, как и я бросила. Если попробую опять, боюсь, снова начну курить. Забавно, не так ли? Обычно пугают, что травка ведет к героину, а я боюсь вернуться к табаку. Но я никогда особенно не увлекалась марихуаной. Не выношу, когда утрачиваю над собой контроль.

* * *
Следующим утром цветы стояли на прежнем месте.

У меня и в мыслях не было оставаться на ночь. Ведь поначалу я даже заходить к ней не собирался. Но мы вдвоем внезапно забыли о времени. Мы то болтали, то молчали, то наслаждались музыкой, прислушиваясь к дождю.

Я проснулся раньше, чем она. Мне снился пьяный сон. Это бывает не так уж редко, но я почти забыл о них. К тому времени, как я открыл глаза, подробности сна исчезли из сознания. Помню только, что кто-то угощал меня пивом; не подумав, я его взял и отпил половину, прежде чем спохватился, что делать этого не следует.

Очнувшись, сразу не мог сообразить, где нахожусь, и мне даже показалось, что все произошло наяву. Шесть утра. Спать не хотелось. Меня пугало, что сон может повториться. Чтобы не разбудить Виллу, я не стал принимать душ, а тихо встал и оделся. Я уже завязал шнурки, когда заметил, что Вилла наблюдает за мной. Повернувшись, встретил ее взгляд.

— Еще рано, — сказал я. — Поспи еще. Я позвоню позже.

Я вернулся в гостиницу. Никаких сообщений для меня не было. Накануне, правда, звонил Джимми Фабер, но еще было слишком рано, чтобы я мог ему перезвонить. В номере принял душ и побрился, а потом, на минутку растянувшись на кровати, вдруг задремал. Усталости я не чувствовал, но тем не менее проспал три часа кряду. Проснулся с тяжелой головой.

Чтобы взбодриться, снова принял душ. Затем позвонил Джимми в типографию.

— Вчера вечером мне тебя очень не хватало, — сказал он. — Я набрал твой номер, чтобы справиться, как идут дела.

— Все хорошо.

— Рад это слышать. Ты пропустил сильное выступление.

— Да?

— Свою историю рассказывал очень забавный парень. Одно время у него была тяжелая депрессия, и он несколько раз пытался покончить с собой. Но все — безуспешно. Однажды, арендовав плоскодонку, он выгреб далеко в море. Плавать он не умел совершенно. Решив, что уж на этот раз его план сработает, он встал в полный рост и, сказав: «Прощай, жестокий мир!» — шагнул за борт.

— И?..

— И оказался на песчаной отмели. Воды там — воробью по колено.

— Так бывает — как ни старайся, ничего не выходит.

— Да, у каждого бывают такие дни.

— Этой ночью мне снилось, что я выпиваю.

— Вот как?

— Выпил полбутылки пива, пока сообразил, что делаю. Когда же понял, почувствовал себя ужасно, но все равно допил, что оставалось.

— Где это происходило?

— Подробности не помню.

— Не там ли, где ты однажды проводил ночь?

— Как ты любопытен! Да, я был с Виллой.

— Так вот как ее зовут! Она-то и есть домоуправ?

— Точно.

— Она выпивала?

— Слишком мало, чтобы это имело какое-то значение.

— Для кого?

— Господи, не считая сна, мы провели вместе восемь часов. И за это время она выпила всего две бутылки пива. Одну — за ужином и еще одну — после. Неужели это доказывает, что она алкоголичка?

— Вопрос в другом. Ты испытывал при этом какой-то дискомфорт?

— Трудно припомнить ночь, которую я провел бы лучше.

— А какой сорт пива она пила?

— "Бек'с". Разве это имеет значение?

— А что ты пил во сне?

— Не помню.

— Какой у выпивки был вкус?

— Забыл. Или вообще не заметил.

— Жаль! Раз уж ты в своих грезах хватаешься за кружку, надо делать это хотя бы с наслаждением. Вы собираетесь вместе пообедать?

— Нет. У меня есть кое-какие дела.

— Значит, не исключено, что вечером увидимся?

— Вероятно.

В раздражении я бросил трубку. Мне показалось, что он говорил со мной, как с ребенком. Наверное, поэтому я стал по-детски раздражителен. Какое, черт возьми, значение имеет сорт пива, выпитого во сне?!

Глава 10

Когда я добрался до полицейского участка, Андреотти там не оказалось. Он давал показания где-то на другом конце города перед судом присяжных. Его напарник, Билл Беллами, никак не мог сообразить, зачем мне понадобилось заключение судебного врача.

— Вы же сами там были, — говорил он. — Дело совершенно ясное. Согласно данным предварительного осмотра смерть наступила либо поздно вечером в субботу, либо рано утром в воскресенье. Факты подтверждают, что она произошла в результате несчастного случая при эротической самоасфиксации. Решительно все: порножурналы, положение тела, обнаженность — свидетельствует об этом. Скаддер, мы часто сталкиваемся с подобным.

— Знаю.

— Тогда вам, наверное, известно, что это — одна из самых тщательно скрываемых тайн Америки? Ведь что обычно печатают в газетах? Покойный скончался, прыгая по комнате с петлей на шее. Так гибнут не только зеленые юнцы. В прошлом году, например, жена обнаружила мужа дома мертвым. Порядочные люди, прекрасная квартира в Вест-Энде, уже пятнадцать лет, как женаты! Бедная женщина просто ничего не поняла, да и не могла бы понять. Она не хотела поверить, что он мастурбировал, а вдобавок ему нравилось при этом самого себя душить.

— Чего только не бывает!

— Так что же вас интересует в этом случае? Может, Данфи был застрахован, и ваш клиент не получит страховку, если будет доказано, что тот покончил с собой?

— У меня нет клиента. Да и сомневаюсь, что у покойного была страховка.

— Припоминаю, что однажды к нам заявился юрист страховой компании по делу того джентльмена, из Вест-Энда. Оказалось, что умерший был застрахован от любых неприятностей на приличную сумму, что-то около миллиона долларов.

— И компания не хотела раскошеливаться?

— Они все-таки были обязаны заплатить. Самоубийство только в том случае аннулирует страховку, если происходит в определенный промежуток времени после подписания страхового полиса. Срок оговаривается для того, чтобы люди не страховались, приняв решение покончить с собой. Он, однако, получил свой полис достаточно давно, и самоубийство не освобождало компанию от обязательств. Не помню, в чем же была загвоздка?

Он слегка нахмурился, но очень скоро его лицо разгладилось.

— Да, точно. В его полисе имелась статья о двойном возмещении. Это значит, страховая сумма должна была увеличиться вдвое в случае гибели от несчастного случая. Должен сказать, никогда не видел логики в этой статье. Смерть есть смерть, от чего бы она ни произошла. Какая разница, умерли вы от сердечного приступа или попали в аварию? Расходы вдовы на проживание от этого не уменьшатся. Обучение малышей в колледже будет обходиться в такую же сумму, как и при вашей жизни. Нет, никогда не понимал эту статью.

— Значит, страхователь не хотел признать смерть от несчастного случая?

— Вы попали в точку. Компания утверждала, что, если человек накидывает себе петлю на шею и вешается, он совершает самоубийство. Жена, однако, нашла хорошего адвоката, и компании пришлось-таки выплатить ей двойную компенсацию. Адвокат доказал, что погибший лишь намеревался слегка затянуть веревку, а желания покончить с жизнью у него не было. А следовательно, его смерть явилась результатом несчастного случая, а не самоубийства.

Он улыбнулся, довольный точностью собственного наблюдения, но тут же спохватился, вспомнив о деле, которое привело к нему меня. Беллами сказал:

— Так вы, значит, не по поводу страховки?

— Да. И я почти уверен, что Эдди не был застрахован. Он был моим другом.

— Любопытные, скажу, у вас дружки! Оказалось, за спиной он прятал хвост шалостей куда длиннее предмета его мужской гордости.

— В основном за ним числилась мелочевка, разве нет?

— Если верить протоколам задержания. Но ведь никто не знает, что он за свою жизнь в действительности натворил. Может, похитил дочурку Линдберга, и у полиции просто улик не хватило, чтобы его задержать?

— Думаю, он был слишком молод для того дела. Я довольно хорошо представляю, какую жизнь он вел. Конечно, кое-какие подробности мне неизвестны. Но я знаю, что год назад он бросил пить.

— Вы же говорили, что он запойный пьяница.

— Он трезвенник.

— И что из того?

— Я хотел бы знать, не напился ли он перед смертью.

— Какая вам разница?

— Долго объяснять.

— Мой дядя пил горькую. Теперь перестал — стал другим человеком.

— Иногда бывает и так.

— Раньше никто не хотел с ним знаться, а теперь он — просто замечательный человек. Ходит в церковь, работает, хорошо относится к людям. Вот так, наверное, произошло и с вашим другом. Не похоже, что он пил. Бутылок в его комнате не было.

— Он мог напиться и в другом месте. Или принять наркотики.

— Например, героин?

— Ну, в это мне трудно поверить.

— Ничего подобного я не обнаружил. Но, думаю, скоро мы выясним больше, чем заметили при первом осмотре.

— Хотел бы знать о любых препаратах, — сказал я. — Вскрытие проведут достаточно тщательно?

— Обязательно. Этого требует закон.

— Ну, хорошо. Можно ознакомиться с результатами, Когда вы их получите?

— Лишь для того, чтобы удостовериться, что он умер трезвым? — Он вздохнул. — Но какое это может теперь иметь значение? Правда, говорят, что, если умираешь пьяным, тебя не хоронят на освященной стороне кладбища.

— Не могу этого понять.

— Попытайтесь.

— Ему не удалась жизнь, да и смерть не получилась, — сказал я. — Целый год он считал каждый проведенный без выпивки день. Сначала у него было полно трудностей, и не думаю, что позже ему стало заметно легче. Тем не менее он держался. Ничто другое у него так хорошо не получилось в жизни. И для меня важно знать, выстоял ли он до конца.

— Оставьте ваш номер, — сказал Беллами. — Позвоню, как только получу протокол.

* * *
Я слышал, как однажды в Виллидже приезжий австралиец рассказывал о себе.

— Разум был не в силах удержать меня трезвым, — говорил он. — Из-за своей бестолковой головы я постоянно оказывался в переделках. Трезвым оставался только благодаря ногам. Они словно несли меня на собрания, а уж голове приходилось за ними следовать. Так что если и есть у меня что-то ценное, то это умные ноги.

Мои ноги этим вечером сами привели меня к Грогану. Весь день я шатался по городу, не задумываясь, куда и зачем иду. И все это время я размышлял об Эдди Данфи. Наконец остановился и осмотрелся вокруг. И что же?! Я стоял на углу Десятой авеню и Пятидесятой улицы, прямо напротив грогановского «Открытого дома».

Я вспомнил, как Эдди однажды перешел через улицу, чтобы обойти это место стороной. Мне, напротив, пришлось пересечь улицу, чтобы туда войти.

Пожалуй, там не было ничего интересного. Как входишь, по левую руку вдоль стены тянется бар. Справа расположились кабинеты с отделкой из темного дерева, а между ними и баром — три-четыре столика. Пол покрыт старомодным кафелем: обшитый штампованным цинковым листом потолок явно нуждался в ремонте.

Женщин среди посетителей я не заметил. В первом кабинете двое стариков молча следили за тем, как опускалась пена в пивных кружках. Двумя кабинетами дальше юноша в лыжном свитере читал газету. В глубине помещения на стене висела доска для игры в дартс, и мужчина в безрукавке и бейсбольной фуражке соревновался сам с собой.

У стойки, прямо у входа, рядом с телевизором, не обращая внимания на передачу, сидели двое мужиков. Их разделял свободный табурет. Чуть дальше перелистывал газету бармен. Она была из тех, где рассказывается, что Элвис и Гитлер все еще живы, а картофельные чипсы уберегают от рака.

Подойдя к стойке, я поставил ногу на бронзовый бордюр. Прежде чем приблизиться, бармен внимательно меня осмотрел. Я заказал кока-колу. Он еще раз настороженно на меня взглянул. Его голубые глаза казались непроницаемыми, а лицо было напрочь лишено выражения. Узкое,треугольное, оно было таким бледным, будто бармен всю жизнь провел в четырех стенах.

Сначала он бросил в стакан ледяные кубики и только потом налил коку. Я положил на стойку десятку. Он отнес ее к кассе, пробил со звяканьем чек «без скидки» и вернулся, протягивая восемь однодолларовых бумажек и мелочь. Мелочь я не стал класть в карман. Отхлебнул кока-колу.

По телевизору показывали «След из Санта-Фе» с Эрролом Флинном и Оливией де Хавилленд. Флинн исполнял роль Джо Стюарта, а немыслимо юный Рональд Рейган играл Джорджа Армстронга Костера. Сам фильм был черно-белым, а реклама — цветной.

Потягивая коку, я смотрел фильм. Когда стали крутить рекламный ролик, повернулся на табурете и стал наблюдать за игроком в дартс. Он едва не переступал линию и так далеко наклонялся вперед, что я все время опасался, не потеряет ли он равновесие. Очевидно, он знал, что делает, — на ногах держался крепко, и дротики то и дело вонзались в доску.

Я пробыл в баре уже минут двадцать, когда туда вошел негр, одетый в шоферский комбинезон, и спросил, как добраться до средней школы имени Клинтона. Бармен заявил, что не слышал о такой. Это казалось маловероятным. Я знал туда дорогу, но решил не высовываться. Помалкивали и остальные.

— Вроде бы она тут где-то, рядом — говорил водитель. — У меня груз, а адрес мне дали неточный. Раз уж зашел, выпью пива.

— У меня нелады с бочкой. Нет давления. Кроме пены, ничего не выходит.

— Сойдет и бутылочное.

— У нас только бочковое.

— А парень в кабинете пьет из бутылки.

— Наверное, принес с собой.

Наконец до шоферюги дошло.

— Ну и дерьмо!.. — произнес он. — Видно, у вас здесь «Клуб остервенелых». Если уж меня занесло сюда, придется быть осторожным.

Он возмущенно посмотрел на бармена. Тот ответил ему совершенно пустым взглядом. Резко повернувшись, черный, опустив голову, быстро вышел. Дверь захлопнулась.

Чуть погодя, игрок в дартс неторопливо подошел к стойке, и бармен накачал ему пинту густого, темного, с плотной каштановой пеной бочкового «Гинесса». Тот сказал:

— Спасибо, Том.

Выпив, он рукавом вытер пену с губ.

— Эти черномазые, — произнес он, — лезут во все щели.

Не ответив, бармен забрал деньги и вернул сдачу. Игрок в дартс отхлебнул еще пива и снова провел рукавом по губам. Его футболка рекламировала таверну под названием «Веснушчатый мальчуган» на Фордхэм-роуд в Бронксе, а картуз прославлял пиво «Старый Милуоки».

Мне он предложил:

— Может, сыграем партию? Не на деньги — я слишком сильный игрок. Просто чтобы убить время.

— Я даже не знаю, как это делается.

— Всего-то и нужно — направить острие в доску.

— Скорее всего я попаду в рыбу.

На стене, над доской для игры в дартс, были прикреплены рыба и покосившаяся голова оленя. Еще одну рыбу поместили над баром; это была то ли рыба-парусник, то ли марлин, в общем — одна из тех, у которых высокий спинной плавник.

— Просто убьем время, — снова повторил он.

Когда в последний раз я метал дротики? Это было так давно, что, пожалуй, и не вспомнить. Но и тогда я не достигал в этой игре успехов. Время же не повысило моего уровня. Мы начали партию, и, как он ни старался выглядеть плохим игроком, я все равно не мог сойти за сносного соперника. И все же, выиграв помимо воли партию, он сказал:

— А вы играете совсем неплохо.

— Да бросьте вы!

— У вас легкая рука. Конечно, давно не играли и плохо целитесь, но запястье у вас гибкое. Позвольте угостить вас пивом.

— Я пью кока-колу.

— Так вот почему вы не попадаете! Пиво, знаете ли, снимает напряжение, помогает сконцентрироваться на том, что дротик должен попасть в цель. Лучше всего действует темное — «Гинесс». Словно полировка с серебра, снимает всю муть с мозгов. Ну так что — возьмете «Гинесс» или вам заказать «Харп»?

— Спасибо, не буду изменять кока-коле.

Себе он взял еще одну пинту темного, а мне заказал коку. Он сказал, что зовут его Энди Бакли. Я назвал ему свое имя. Мы сыграли еще одну партию. Несколько раз он заступал за линию, проявляя неуклюжесть, которой я не заметил, когда он тренировался. Когда он оступился вторично, я кинул на него взгляд, и он принужденно засмеялся.

— Мэтт, не подумайте, что я хочу вас обставить, — сказал он. — Знаете, почему так происходит? Сила привычки.

Он быстро выиграл партию и не настаивал, когда я отказался ее повторить. Теперь была моя очередь угощать. Ему я взял «Гинесс», а себе содовую. Бармен снова прогремел на кассовом аппарате «без скидки», взяв деньги из моей мелочи.

Бакли устроился на табуретке рядом со мной. На экране Эррол Флинн все еще завоевывал сердце де Хавилленд, а Рейган демонстрировал умение сохранять хорошую мину при плохой игре.

— Он был редкий красавчик, — заметил Бакли.

— Кто? Рейган?

— Нет, Флинн. Ну, Рейгану тоже достаточно было посмотреть на девиц, как они начинали мочиться в трусики. Мэтт, не помню, чтобы встречал тебя здесь раньше.

— Я редко сюда заглядываю.

— Живешь поблизости?

— Да, неподалеку. А ты?

— Тоже. Здесь тихо. И чудесное пиво. Да и дартс я люблю.

Немного погодя он вернулся к доске. Я остался на своем месте. Чуть погодя подошел бармен и, не спрашивая, наполнил мой стакан содовой. За счет бара.

Пара посетителей ушла. Появился еще один, вполголоса переговорил с Томом и вышел. Затем заскочил мужчина в тройке, при галстуке. Он заказал двойную порцию водки, залпом выпил, попросил повторить и снова проглотил ее в один миг; бросил на стойку десятку и вышел. Он с барменом не обменялся ни единым словом.

На экране Флинн и Рейган в это время столкнулись с Реймондом Масси, который повторил подвиг Джона Брауна в Харперс-Ферри по захвату арсенала. В результате жалкий приспособленец Ван Хоффлин наконец получил по заслугам.

Я стал собираться домой, когда на экране появился длинный список действующих лиц боевика. Забрав мелочь, я оставил на стойке пару баксов для Тома и вышел.

* * *
Какого черта мне там было надо, спросил я себя, оказавшись на улице. Что я там искал? Днем мои мысли крутились вокруг Эдди, а очнувшись, я понял, что нахожусь перед заведением, к которому тот боялся даже близко подойти. Вероятно, я зашел туда, чтобы почувствовать, каким он был прежде, до того, как мы познакомились. А может, я рассчитывал взглянуть на самого Подручного Мясника, скандально известного Микки Баллу?

Однако получилось так, что, попав в обычную забегаловку, я там застрял.

Странно!..

* * *
Из номера позвонил Вилле.

— Я как раз любовалась твоими цветами, — сказала она.

— Они твои, — возразил я. — Я подарил их тебе.

— Без всяких условий?

— Какие могут быть условия! Скажи, у тебя нет настроения сходить в кино?

— На какой фильм?

— Сам не знаю. Я бы зашел за тобой около шести или чуть позже. Посмотрим, что идет на Бродвее, а потом перекусим.

— С одной оговоркой.

— Что еще?

— Угощаю я.

— Ты платила прошлой ночью.

— Что у нас было? А, китайская еда!.. Разве я платила?

— Ты настояла на своем.

— Ну что же. Тогда теперь ты заплатишь за ужин.

— Я не против.

— Но кино — за мой счет.

— Нет, пополам.

— Ладно, разберемся потом. Когда встречаемся? В шесть?

— Да, около того.

* * *
Она снова была в светло-голубой блузке, на этот раз надетой поверх солдатской рубахи цвета хаки со стянутыми тесемкой манжетами. Волосы заплела в две косы — на манер женщины из индейского племени. Я приподнял косы и развел их в стороны.

— Они разные!.. — удивился я.

— Наверное, я старовата для такой прически.

— Что за чушь!

— Вообще-то мне все равно. Раньше я обычно носила короткие стрижки. А потом поняла, что приятно иметь возможность делать разные прически.

Мы поцеловались. Ее дыхание отдавало запахом виски. Но сегодня это не показалось мне неприятным. Вероятно, я уже привык к тому, что она выпивает, и это больше не выбивало меня из колеи.

Мы снова поцеловались. Я слегка коснулся губами ее уха, а потом — шеи. Она всем телом прижалась ко мне, от нее исходил жар.

Вилла спросила:

— На какой сеанс мы идем?

— Фильм крутят без перерыва.

— Значит, мы можем не торопиться?

* * *
Мы выбрали кинотеатр на Таймс-сквер, где обычно идут только новые фильмы. Гаррисон Форд боролся с палестинскими террористами. До Эррола Флинна ему, конечно, было далеко, но Рейгана он превосходил на порядок.

Ужинать мы отправились снова в «Парижскую зелень». На этот раз она попробовала филе камбалы, и оно оказалось неплохим. Я же опять заказал чизбургер, жареную картошку и салат.

К рыбе она попросила стакан белого вина — всего один, а к кофе — рюмку бренди. За кофе я вдруг поймал себя на том, что рассказываю ей о Джейн и о нашей размолвке.

— Хорошо, что ты оставил за собой номер в гостинице, — заметила она. — Представь, во что бы он обошелся тебе сейчас, если бы ты от него отказался.

— Снять его за новую цену мне было бы не по карману. А пока я плачу сравнительно недорого. Самый дешевый одноместный номер стоит теперь шестьдесят пять долларов. И это на одну ночь. За месяц набежало бы примерно две тысячи.

— Не меньше.

— Конечно, мне бы пошли навстречу и разрешили по определенной ставке платить помесячно. Но в любом случае плата превысила бы тысячу долларов. Если бы я оттуда съехал, то скорее всего вернуться бы уже не смог. Мне пришлось бы искать квартиру. А на Манхэттене, наверное, непросто найти что-нибудь приличное по сходной цене. — Я задумался. — Разве что я наконец возьмусь за настоящую работу.

— А ты мог бы?

— Не знаю. Примерно год назад знакомый предлагал мне поработать с ним — открыть частное детективное агентство. Он хотел заняться делами, связанными с борьбой против использования чужих торговых марок, с несунами, промышленным шпионажем и чем-то в этом роде.

— Тебя не заинтересовало его предложение?

— Ну почему же? Добиться успеха в той области непросто. Это была бы сенсация! Но меня устраивает мой образ жизни. Мне нравится иметь возможность распоряжаться своим временем. Нравится ходить на собрания, гулять в парке или часами читать газеты. Мне вполне подходит и мое жилье. Конечно, кому-то оно кажется трущобой, но мне оно нравится!..

— Ты мог бы открыть собственное дело, но продолжать жить, где сейчас.

Я кивнул.

— Если бы я знал, что мой образ жизни не изменится... Дело в том, что добившиеся успеха люди обычно обзаводятся некими атрибутами, которые должны свидетельствовать об их процветании. Это как бы оправдывает многолетние усилия. Они расходуют массу денег, привыкают к этому и постепенно начинают нуждаться в роскоши. Мои же потребности скромны. Квартплата невысока, и мне действительно нравится нынешний уклад моей жизни.

— Как все-таки странно!

— Что именно?

— Влияние этого города. Он действует на всех примерно одинаково. О чем ни заговоришь, в конце концов переходишь к обсуждению ситуации с недвижимостью.

— Ты права.

— Избежать этой темы просто невозможно. Я поместила у дверного звонка объявление «Свободных квартир нет».

— Я это уже заметил.

— И что же? Мне постоянно звонят трое болванов, чтобы справиться, не сдаю ли я квартиру.

— Они это делают на всякий случай — вдруг ты передумаешь?..

— Уж не кажется ли им, что я вывесила объявление только для того, чтобы ко мне не приставали с вопросами? Один из них, во всяком случае, точно знает, что я потеряла жильца. Вероятно, он вообразил, что я просто забыла снять объявление. Сегодня в «Таймс» видела заметку о том, что один из крупнейших дельцов заявил о намерении заняться строительством домов для семей с доходом до пятидесяти тысяч долларов. Он хочет воздвигнуть их на западной стороне Одиннадцатой улицы. Одному Богу известно, сколько людей нуждается в таком жилье, но не думаю, что его планы способны серьезно повлиять на положение.

— Ты права. Мы начали говорить о наших отношениях, а теперь почему-то беседуем о квартирах.

Она прикрыла ладонью мою руку.

— Какой сегодня день? Четверг?

— До полуночи осталось около часа.

— А когда мы впервые встретились? Во вторник вечером? Невозможно!

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. И я чувствую то же.

— Не стоит торопиться. Но и строить наши отношения с оглядкой на время я не желаю. Что бы с нами ни произошло...

— Да?

— Сохрани комнату в гостинице.

* * *
В те времена, когда я только пытался бросить пить, в Моравской церкви, что на углу Тринадцатой улицы и Лексингтонской авеню, встречи анонимных алкоголиков начинались в полночь. Позднее, потеряв это помещение, группа перебралась в Аланон-хаус, рядом с Таймс-сквер, где общество заняло офисное помещение.

Проводив Виллу, я отправился туда на полуночное собрание. Теперь я появлялся на Таймс-сквер нечасто. На эти встречи в основном приходит молодежь, и обычно там обсуждаются проблемы наркоманов.

Впрочем, сегодня мне не приходилось выбирать. На собраниях я не показывался со вторника. Даже в собственной группе пропустил две встречи подряд, чего раньше со мной не случалось. Несколько дней не заходил, чтобы получить поддержку, и на дневные собрания. Я понимал, что за последние пятьдесят шесть часов провел недопустимо много времени в критической обстановке. Я спал с пьющей женщиной, а после обеда заходил в кабак, да к тому же низкопробный. Теперь мне следовало бы пойти на собрание и выступить там с рассказом об этом, если я собирался придерживаться программы.

Вот почему, расставшись с Виллой, я поторопился на встречу, куда пришел буквально за минуту до начала, но все же успел схватить чашку кофе и стул.

Выступавший бросил пить меньше шести месяцев назад, мысли у него путались и разбегались. Следить за его жизнеописанием было трудно, я то и дело отвлекался, вспоминая о собственных заботах.

Позже я просто не смог поднять руку и попросить слова. Представил, как эти трезвые до глупости ослы забросают меня советами, в которых я не нуждался и которых не просил. Мне было прекрасно известно, что сказал бы Джимми Фабер или, например, Фрэнк: «Если не хотите оступиться, держитесь подальше от злачных мест, без причины в бар не заходите. Ведь в барах только и делают, то выпивают. Если хотите посмотреть телевизор, делайте у себя дома. Если вам нравится играть в дартс, купите себе доску».

Господи, да я ведь почти наизусть выучил программу, а значит — в том, что может сказать мне каждый, кто несколько лет живет по ней, для меня не будет ничего нового. Я и сам знал, что следует делать человеку в моем положении: "Позвони своему попечителю, следуй программе. Будь усерден на собраниях. По утрам, поднявшись, моли Бога помочь тебе оставаться трезвым. Вечерами, перед сном, благодари Его. Если не можешь пойти на собрание, читай Библию, сними трубку и кому-нибудь позвони. Не уединяйся, потому что, оставаясь наедине с самим собой, оказываешься в дурной компании. Пусть все знают о том, что происходит с тобой, ибо чем ты скрытнее, тем твоя болезнь сильнее. И запомни еще вот что: ты — горький пьяница, тебе не стало лучше, тебе никогда не излечиться. Ты был и останешься пьяницей — всего одна рюмка может привести к запою".

Зачем мне слушать весь этот бред?

* * *
Дождавшись перерыва, я покинул собрание. Раньше я этого никогда не делал. Но я устал, было поздно. К тому же на этой встрече я чувствовал себя неловко. Прежние полуночные сборы мне нравились больше. На них я приезжал, даже если приходилось раскошеливаться на такси.

По дороге домой я думал о Джордже Бохене, который предлагал мне открыть вместе с ним сыскное агентство. Мы познакомились давно, в Бруклине. Я был его напарником, когда впервые получил золотую бляху детектива. Позднее он вышел в отставку и долго проработал на одно из национальных сыскных агентств, чтобы досконально изучить этот бизнес и получить лицензию частного сыщика.

Когда в мою дверь постучал этот шанс, я не отозвался. А ведь мне давно следовало бы заняться чем-то подобным. Может, я просто застрял в своих проблемах, как граммофонная игла в бороздке заигранной пластинки? Конечно, моя жизнь в целом не лишена приятности, однако в последнее время месяцы стали так быстро мелькать, что я встревожился — не успеешь оглянуться, как пролетят годы... А что впереди? Неужели мне действительно придется закончить свои дни одиноким, отирающимся в гостинице стариком, который толкается в очередях за горячей едой в центре для престарелых и топчется в хвостах за талонами на питание?

Иисусе, что за мысли!..

Я шел по Бродвею, не обращая внимания на попрошаек. Меня одолевали сомнения. Если бы я работал в детективном агентстве, вероятно, мог бы оказывать клиентам куда больше услуг за их деньги, чем сейчас. Наверняка я бы действовал энергичнее и эффективнее, не теряя попусту время, страдая от беспомощности, подобно жалкому беженцу из известного фильма сороковых годов. Если бы, скажем, мне пришла в голову мысль, что Паула Хольдтке выехала из страны, я мог бы связаться с Вашингтоном и выяснить, оформляла ли она загранпаспорт. Я нанял бы столько оперативников, сколько позволило бы состояние ее отца, чтобы проверить все списки авиапассажиров, вылетевших из страны примерно тогда, когда она исчезла. Мог бы я и...

Проклятие, как много я мог бы сделать!

Впрочем, даже в этом случае новые попытки разыскать Паулу Хольдтке могли бы оказаться напрасной тратой времени и денег. Тогда мне пришлось бы прекратить расследование и заняться чем-нибудь другим.

Теперь же, поскольку я работаю в одиночку, неофициально, вынужден цепляться за треклятое расследование, потому что ничего лучшего у меня нет. Деркин заметил, что я напоминаю ему собаку с костью. И он был прав, хотя следовало бы уточнить: я — пес, у которого есть только одна-единственная кость. Урони я ее, у меня не будет другого выхода, как вцепиться в нее с новой силой.

Я не мог отделаться от мысли, что моя жизнь стала страшно глупой. Она обрекала меня на бессмысленные поступки. Ну, что я мог сделать? Пропустить через сито воздух, в котором растворилась девушка? Потревожить сон мертвого друга пошлыми попытками выяснить, умер ли он трезвым? Причем он ушел из жизни, вероятно, только потому, что я оказался не способен ничем ему помочь.

И еще эти собрания. Не стоило отрицать очевидного: на них я укрывался от реальной жизни, как будто не мог противостоять трудностям в одиночку.

Нам внушали: программа — это мост, соединяющий вас с жизнью. Для некоторых, возможно, так и было. Что же касается меня, то программа постепенно все больше напоминала мне тоннель, в конце которого меня ожидало... еще одно собрание.

Нам снова и снова повторяли: невозможно посетить слишком много собраний. Чем чаще вы будете на них ходить, тем быстрее и легче произойдет ваше воскрешение.

Впрочем, эти наставления были рассчитаны на новичков. После пары лет воздержания большинство алкоголиков реже появлялись на собраниях. Вначале почти все мы вообще не решались отрываться от встреч и посещали четыре-пять ежедневно. Но никто не выдерживал этого ритма долго. Каждому надо устраивать свою жизнь, и в конце концов он за это принимается.

Теперь я задавал себе вопрос: «Что могу я услышать на собрании, кроме того, что не слышал раньше?» Вот уже три года, как там бываю. И все это время мне повторяли одни и те же прописные истины, пока они у меня из ушей не полезли. Будь у меня своя жизнь, рассчитывай я на то, Что смогу все в ней изменить, именно сейчас и следовало бы этим заняться.

Вот что я хотел бы сказать Джимми, однако звонить ему было уже слишком поздно. К тому же в ответ я наверняка услышал бы обычную проповедь: "Относись к этому легче — и справишься. Живи проще. Один день — это всего лишь один день. Пусть свершится Божья воля. Живи и жить давай другим".

О пошлая мудрость веков!

Конечно, я мог бы еще посидеть на собрании. У этих двадцатилетних наркоманов наверняка нашлось бы для меня немало ценных советов. Беда в том, что мне не хотелось их слушать. Уж лучше поболтать с комнатными растениями!

Я еще немного побродил по Бродвею, высказывая самому себе эти крамольные мысли.

* * *
На Пятидесятой, задержавшись у светофора в ожидании зеленого света, я подумал, что было бы интересно узнать, как грогановская забегаловка выглядит в это время. Еще не было и часа ночи. Я вполне успею туда добраться и выпить коки до закрытия.

Черт возьми, я всегда чувствовал себя в кабаках, как дома. Мне совсем не обязательно напиваться, чтобы наслаждаться их атмосферой.

Так почему бы и не заглянуть?

Глава 11

— В крови — нулевое содержание алкоголя, — сообщил Беллами. — Я даже не подозревал, что в этом городе у кого-нибудь может быть такой показатель.

Я мог бы познакомить его с сотнями таких людей, включая себя самого. Конечно, если бы накануне я поддался искушению и заглянул к Грогану, то сегодня наверняка выпал бы из их монолитных рядов. Звавший меня туда внутренний голос был разумен и логичен, так что я не стал с ним спорить. Просто продолжал шагать в северном направлении, так и не сделав окончательный выбор, а на Пятьдесят седьмой резко повернул налево, добрался до гостиницы, сразу же поднялся к себе и лег спать... Я приводил себя в порядок, когда рано утром Беллами позвонил мне и сообщил, что они получили результаты экспертизы.

Я поинтересовался, какие еще данные упомянуты в протоколе вскрытия, и одно обстоятельство привлекло мое внимание. Попросив уточнить кое-что, задал несколько дополнительных вопросов.

Часом позже я уже сидел в буфете больницы в районе двадцатых улиц и пил кофе. Он был только немного лучше, чем у Виллы, но заметить разницу мне все же удалось.

Проводивший вскрытие ассистент патологоанатома Майкл Стернлихт достиг примерно того же возраста, что и Эдди. Круглые стекла в тяжелой роговой оправе очков делали его похожим на сову. Он начинал лысеть и зачесывал остатки волос на залысину, чем еще больше притекал к ней внимание.

— В его крови обнаружили только следы хлорала, — сказал он мне. — Причем едва заметные.

— Странно! Он же не пользовался никакими препаратами, чтобы бросить пить.

— Вы думаете, он вообще отказался от лекарств? Даже от снотворных?

Он отхлебнул кофе и поморщился:

— Вы уверены, что ваш знакомый всегда так жестко к этому подходил? Могу заверить: он принял лекарство не для того, чтобы себя одурманить: слишком низок уровень его содержания в крови. Да и в любом случае хлоралгидрат в отличие от барбитуратов и легких успокоительных средств почти не годится для использования в качестве наркотического средства. Знаете, некоторые люди принимают огромные дозы снотворного, а затем усилием воли заставляют себя не поддаваться его действию. Они добиваются парадоксального результата: лекарство их возбуждает и взбадривает. Напротив, если принять большую дозу хлорала, то можно лишь свалиться, потеряв сознание.

— Однако он принял слишком мало для того, чтобы это случилось?

Вы совершенно правы. Если судить по содержанию в крови, он проглотил менее тысячи миллиграммов. Этого достаточно, чтобы уснуть. После приема препарата у него должна была появиться сонливость, а ночью он хорошо бы поспал. Причем его не мучили бы кошмары, если, конечно, он вообще от них страдал.

— Могло ли это каким-то образом способствовать его гибели?

— Не думаю. Мне кажется, мы имеем дело с классическим случаем эротической самоасфиксации. Можно предположить, что он выпил снотворное незадолго до смерти. Возможно, собирался лечь спать, но передумал и решил прежде получить кайф. А может, у него просто была привычка принимать таблетку перед тем, как поразвлечься. Потом же он сразу ложился спать. Но как бы то ни было, уверен, что хлорал не мог повлиять на его действия. Вы представляете, как это происходит?

— Более или менее.

— Кое-кто занимается этим постоянно, — сказал врач, — и до поры до времени это сходит с рук. Надавливая на сонную артерию, вероятно, можно усилить оргазм и испытать повышенное наслаждение. Вот почему некоторые занимаются этим регулярно. Они даже могут сознавать, как это опасно. Однако то, что раз от раза они остаются целы и невредимы, постепенно вселяет в них уверенность, что риска вообще нет.

Сняв очки, он протер стекла полой халата.

— Проблема в том, — продолжил врач, — что надежного способа уберечься от опасности не существует, и рано или поздно везению приходит конец. Видите ли, даже при небольшом давлении на сонную артерию, — он прикоснулся к моей шее, — возникает рефлекс, который заметно понижает сердцебиение. Вероятно, каким-то образом это влияет и на силу возбуждения, хотя в результате можно потерять сознание. Ситуация может выйти из-под контроля. Находясь в беспамятстве, человек не представляет, что происходит. А под действием силы тяжести петля уже начинает затягиваться. Быть при этом осторожным — то же самое, что соблюдать осторожность, играя в русскую рулетку. Даже если вы были удачливы в прошлом, шанс задохнуться всегда остается таким же реальным. Единственный способ застраховать себя от подобной смерти — вообще не играть в эти игры.

* * *
Чтобы успеть на встречу со Стернлихтом, я взял такси. Возвращаться пришлось городским транспортом, сделав пару пересадок. Вилла встретила меня на пороге.

Я впервые увидел на ней измазанные краской, потрепанные джинсы. Она подколола и спрятала под косынку волосы. Мужская, застегнутая на все пуговицы белая рубашка с протертым до дыр воротником и синие кроссовки — под стать джинсам, тоже с пятнами краски — дополняли ее рабочий наряд. В руках у нее была тяжелая Металлическая коробка с инструментами.

— Я не подумала, что ты придешь так рано!.. — смутилась она. — Не обращай внимания на мой вид. В доме напротив пробило водопровод.

— Разве там нет слесаря?

— Есть, конечно. Помимо этого, я отвечаю еще за три здания. Вот почему у меня есть не только крыша над головой, но и кое-какие средства на жизнь.

Она переложила коробку в другую руку.

— Извини, мне некогда. Там настоящее наводнение. Может, пойдешь со мной? Или приготовишь себе кофе и подождешь меня дома?

Я сказал, что лучше уж дождусь ее, и она проводила меня в свою квартиру.

Не могла бы ты дать мне ключи от квартиры Эдди? — спросил я.

— Ты хочешь к нему подняться? Зачем?

— Просто чтобы осмотреть там кое-что.

Сняв ключ с кольца, она протянула его мне вместе со своим.

— Когда закончишь, возвращайся, — сказала она. — Замок защелкивается автоматически, но не забудь, пожалуйста, повернуть ключ два раза, чтобы как следует закрыть дверь.

* * *
После того как мы с Андреотти распахнули окна, никто их так и не закрыл. Да в этом и не было необходимости: запах смерти все еще ощущался в воздухе, хотя стал менее сильным и даже не казался особенно неприятным, если вы не догадывались, что это за дух.

Не так сложно было бы от него избавиться побыстрее. Достаточно было убрать занавески и постельные покрывала, вынести мебель, одежду и личные вещи Эдди на улицу мусорщикам. Затем, чтобы уничтожить всякое напоминание о недавней смерти, следовало тщательно вымыть пол и распылить дезодорант. Люди умирают ежедневно, и домовладельцы немедленно убирают их квартиры, чтобы к первому числу следующего месяца могли вселиться новые жильцы.

Жизнь продолжается.

Я искал хлоралгидрат. Где Эдди его хранил? Аптечки в квартире не было. В расположенном рядом со спальней туалете находился стульчак и ничего больше. Над кухонной мойкой висел футляр с зубной щеткой, а рядом, на подоконнике, лежал аккуратно закрученный полупустой тюбик зубной пасты. В шкафчике рядом с мойкой я обнаружил пару пластиковых бритв, банку мыльной пены, пузырек аспирина и плоскую баночку анацина. Открыв пузырек, я вытряхнул аспирин на ладонь. Насчитал всего десять пятиграновых таблеток. Я ссыпал их обратно и занялся баночкой анацина, нажав, как на ней было написано, на уголки колпачка. Пришлось поломать голову, прежде чем баночка открылась. Но единственной наградой за все мои усилия оказались обещанные этикеткой пилюли.

На стоявшем у кровати оранжевом пластиковом ящике лежала пачка литературы общества «Анонимных алкоголиков» — «Большая книга», «Двенадцать и двенадцать», несколько брошюр и изящная книжечка «Жить трезво». Там же находилась Библия; надпись на экслибрисе извещала, что книга подарена Мэри Скенлон в честь ее первого причастия. На другой страничке запись в генеалогическом древе семьи напоминала, что Мэри Скенлон вышла замуж за Питера Джона Данфи, а спустя год и четыре месяца после свадьбы у нее родился сын, Эдуард Томас Данфи.

Я решил пролистать Библию, и она тут же раскрылась на главе Второй книги Паралипоменон, куда Эдди вложил две бумажки по двадцать долларов. Не зная, как поступить с этими деньгами, я растерялся. Мне не хотелось их брать, но и оставлять в Библии было бы нелепо. Посвятив вопросу о сорока долларах пару минут размышлений, я снова вложил купюры в Книгу книг и вернул ее на прежнее место.

В верхнем отделении комода я нашел маленькую баночку с парой кружков пластыря, один шнурок, пустую пачку от сигарет, сорок три цента и два жетона на метро. В верхнем ящике были сложены главным образом носки, но там же Эдди хранил и пару шерстяных перчаток с кожаными пальцами, бронзовую ременную пряжку с изображением кольта и оклеенную бархатом коробочку, в каких обычно продают запонки. В нее он поместил дешевый перстень с голубым камнем, позолоченную заколку для галстука и запонку с тремя камешками. Четвертый, вероятно, был утерян.

В ящике для белья наряду с трусами и майками оказались часы марки «Грюен» с оборванным до половины ремешком.

Эротические журналы исчезли. Я тут же понял, что, связанные и зарегистрированные, они отправлены полицейскими на склад, где могут пролежать до скончания века.Как я ни искал, мне не удалось обнаружить у него ничего, связанного с эротикой, и никаких приспособлений для удовлетворения сексуальных потребностей.

В кармане брюк завалялся бумажник. В нем было тридцать два доллара, презерватив в фольге и удостоверение личности. Бланки таких удостоверений продают чуть ли не во всех лавчонках на Таймс-сквер. Обычно их покупает народец, которому нужны фальшивые удостоверения, хотя никого, кроме полных простофиль, им с помощью этих бумажек не обмануть. Эдди заполнил бланк честно, вписав собственные имя и фамилию, адрес и дату рождения, ту же, что упомянута в семейной Библии. Он указал свой рост, вес, цвет волос и глаз. Похоже, у него не было другого удостоверения личности — ни водительских прав, ни карточки социального страхования. Если в «Грин Хэвен» ему и выдали какой-то документ, он не потрудился его сохранить.

Затем я обыскал оставшиеся ящики шкафа, открыл холодильник. Там стояло начавшее прокисать молоко, и я вылил его в раковину. Нашел ломоть итальянского хлеба, банки с арахисовым маслом и джемом. Встав на стул, я даже посмотрел, что лежит на шкафу. Но кроме старых газет, бейсбольной перчатки, принадлежавшей Эдди, когда он был еще ребенком, и запечатанной коробки со свечками на маленьких стеклянных подставках, ничего не нашел. Карманы одежды, резиновые галоши и две пары обуви оказались пусты.

Чуть позже, спрятав в пластиковый пакет Библию, книги «Анонимных алкоголиков» и бумажник Эдди, я вышел из квартиры.

* * *
Я как раз закрывал дверь, когда за моей спиной раздалось чье-то покашливание. Обернувшись, увидел стоявшую на лестничной площадке женщину. Это было крошечное существо с седыми растрепанными волосами и огромными дальнозоркими глазами за толстыми линзами очков. Ей хотелось бы знать, кто я такой. Я назвал свое имя и уточнил, что работаю сыщиком.

— Ах, этот несчастный господин Данфи! — сказала она. — Я знала его с самого рождения. Была знакома и с его родителями.

В пакете вроде моего она несла продукты. Поставив его на пол, старушка принялась копаться в сумке, пытаясь найти ключ.

— Это они его убили!.. — сердито проговорила она.

— Они?

— Скоро они поубивают нас всех. Стоит только вспомнить несчастную госпожу Грод! Они прокрались к ней по пожарной лестнице и перерезали горло.

— Когда это случилось?

— А господин Уайт? — продолжала она, не слушая. — Умер от рака. В последние дни так высох и пожелтел, что выглядел совсем, как китаец. Скоро все мы помрем!.. — воскликнула она, то ли с ужасом, то ли с облегчением заламывая руки.

* * *
Я сидел на кухне за чашкой кофе, когда вернулась Вилла. Она открыла дверь своим ключом, поставила ящик с инструментом на пол и сказала:

— Не целуй меня: я такая грязная! Боже, какая противная работа! Пришлось вскрыть потолок в ванной, а когда это делаешь, всякая дрянь сыплется на голову.

— Где же ты научилась слесарить?

— Вообще-то этому я нигде никогда не училась. Просто мне нравится мастерить, и постепенно я приобрела кое-какой опыт. Конечно, я не профессионал-водопроводчик, но воду отключить и обнаружить течь смогу. Более того, я знаю, как залатать пробоину, чтобы течь прекратилась. Хотя бы на какое-то время.

Она достала из холодильника бутылку пива «Бек'с».

— Пить хочу ужасно. В горле першит от пыли. Не сомневаюсь, что известка канцерогенна.

— Как едва ли не все вокруг.

Она открыла бутылку и отпила немного прямо из горлышка, а потом взяла из сушки стакан и наполнила его. Затем сказала:

— Мне надо принять душ, но сначала хорошо бы передохнуть. Ты давно ждешь?

— Всего несколько минут.

— Наверное, долго пробыл наверху?

— Пожалуй. А потом я встретил странную старушенцию.

Я пересказал Вилле свою беседу с маленькой взлохмаченной женщиной, и она кивнула, подтвердив, что поняла, о ком речь.

— Госпожа Менген, — сказала она. — «Уш верно, мы все в гробах иштлеем, а шмерть нешется за нами по пятам».

— Ты хорошо ее передразнила.

— Этот талант куда менее важен, чем умение останавливать течь. Она — наша домашняя плакальщица. Живет здесь уже целую вечность. Думаю, она родилась в этом доме. Ей, наверное, за восемьдесят. Как ты думаешь?

— Я плохо в этом разбираюсь.

— Ну, разве ты потребовал бы у нее документы, если бы в кинотеатре она попросила билет со скидкой для граждан старшего возраста? Она знает всех в округе, во всяком случае всех стариков и старух. А это значит, что она едва ли не каждый день ходит на похороны.

Допив стакан, Вилла наполнила его снова.

— Признаюсь тебе: не хочу жить вечно, — сказала она.

— Ну, нам до этого далеко.

— Я серьезно, Мэтт. Бывает, люди живут слишком долго. Трагедия, если кто-то умирает в возрасте Эдди Данфи. Или еще моложе, как твоя Паула, у которой вся жизнь была впереди. Но, дожив до возраста госпожи Менген, непременно останешься одна, поскольку мало кто из друзей все еще будет рядом.

— Как умерла госпожа Грод?

— Подожди-ка, когда это случилось? Думаю, больше года назад. Помню, стояла жара. Ее убил проникший через окно квартирный вор. В доме есть ставни, но не все жильцы ими пользуются.

— На окне в квартире Эдди тоже есть ставни — на том, что выходит на пожарную лестницу. Они не были закрыты.

— Люди чаще всего не пользуются ставнями: так им легче открывать и закрывать окна. По всей видимости, кто-то поднялся на крышу и по пожарной лестнице проник в квартиру госпожи Грод. Было поздно, она лежала в постели и, вероятно, проснувшись, увидела вора. Тот ее и зарезал.

Она отпила еще немного пива.

— Ну, а ты что-нибудь нашел? Кстати, что ты там разыскивал?

— Таблетки.

— Таблетки?

— Не обнаружил ничего опаснее аспирина.

Я рассказал ей о результатах вскрытия и о том, какие выводы сделал Стернлихт.

— Меня когда-то научили делать обыск в квартирах, и я умею проводить его основательно. Не поднимал половиц, не разбирал мебель на части, но тщательно обследовал помещение. Будь там хлоралгидрат, я бы его непременно нашел.

— Может, эта таблетка была последней?

— В таком случае мне на глаза попался бы пузырек.

— Он мог его выбросить.

— В мусорной корзине пузырька не было. Не оказалось его и среди хлама под мойкой. Куда еще он мог его закинуть?

— Вероятно, кто-то дал ему эту таблетку. Знаешь, как бывает: «Не можете уснуть? Возьмите-ка вот это — действует безотказно». Насколько я помню, ты говорил, что он вырос на улице. Лекарства здесь продают не только аптекари. На улице можно купить все. Меня бы не удивило, если бы он нашел у кого-то и коралгидрат.

— Хлоралгидрат.

— Ну, пусть будет хлоралгидрат. Красиво звучит! Мать, живущая на благотворительные подачки, могла бы так назвать сыночка. «Хлорал, когда перестанешь приставать к брату?»... В чем дело?

— Все нормально.

— Похоже, ты не в настроении.

— Ты так думаешь? Наверное, оно испортилось, когда я был там, наверху. Что ты говорила о людях, которые живут слишком долго?.. Прошлым вечером меня одолели мысли о том, как будет тяжело мне, одинокому старику, коротать дни в гостинице. И все-таки я ничего не делаю, чтобы жить иначе, а за спиной уже немало лет.

— Ах ты, мой несчастненький старичок!

Пока она принимала душ, я продолжал упиваться горькими размышлениями о грядущей старости. Когда Вилла вышла, я сказал:

— Наверное, я пытался найти там не только таблетки. Чем бы в конце концов они могли мне помочь?

— Я тоже это не совсем поняла.

— Жаль, что он не успел мне ничего сообщить. Его что-то тревожило, и он был почти готов облегчить душу, но я сам посоветовал ему не спешить, а предварительно все как следует обдумать. Почему я не поговорил с ним в тот вечер?

— Думаешь, тогда он остался бы жив?

— Нет, но...

— Мэтт, пойми: он умер не из-за того, что ваш разговор не состоялся. Он расстался с жизнью, потому что совершил какую-то глупость или был неосторожен. Просто ему не повезло.

— Я знаю.

— Ты все равно ничего не мог бы изменить. И теперь уже ничем ему не поможешь.

— Знаю. Он...

— Да?..

— Он ничего тебе не говорил?

— Мэтт, я едва его знала. Не помню, когда видела Эдди в последний раз. Я вообще сомневаюсь, что мы говорили с ним о чем-нибудь, кроме погоды или квартплаты.

— У него что-то камнем лежало на душе, — повторил я. — Чертовски хотелось бы выяснить, что именно.

Глава 12

В грогановское заведение я заскочил в середине дня. У доски для игры в дартс никого не было — Энди Бакли отсутствовал. Публика была примерно та же. За стойкой работал Том. Он отложил журнал в сторону, чтобы налить мне коки. Пожилой мужчина в матерчатой кепке говорил о команде «Метс», сокрушаясь по поводу сделки, на которую те пошли лет пятнадцать назад.

— Получили они Джима Фригоси, — огорченно говорил он, — а отдали Нолана Райяна. Самого Райяна!

На телевизионном экране в очередном боевике Джон Уэйн кого-то лихо ставил на место. Я попытался вообразить, как он распахивает двери салуна, проталкивается к бару и требует, чтобы бармен подал ему кока-колу и хлоралгидрат.

Я медленно потягивал кока-колу. Когда мой стакан почти опустел, подозвал Тома. Он подошел и протянул руку к стакану, но я прикрыл его ладонью. Как всегда, не меняя невозмутимого выражения лица, он взглянул на меня. Я осведомился, не заходил ли сегодня Микки Баллу.

— Всякие тут шатаются, — ответил он. — Я их имен не знаю.

В его голосе чувствовался ольстерский выговор. Раньше я этого не заметил.

— Вы не можете его не знать, — сказал я. — Он ведь хозяин заведения, правда?

— Бар называют грогановским. Значит, его владелец — Гроган, или вы думаете иначе?

— Он крупный парень, — настаивал я. — Иногда надевает передник мясника.

— Я заканчиваю в шесть. Вероятно, он заходит по вечерам.

— Может, и так. Я хотел бы передать ему пару слов.

— Вот как?

— Мне надо с ним поговорить. Сообщите ему, хорошо?

— Я с ним не знаком. Да и вас не знаю. Что я ему скажу?

— Меня зовут Скаддер, Мэтт Скаддер. Хотел бы побеседовать с ним об Эдди Данфи.

— Я могу и не запомнить, — ответил он бесстрастно, глядя на меня тусклыми глазами. — Не силен я на имена.

* * *
Выйдя из бара, я прошелся по окрестным улицам и вернулся туда около половины седьмого. Народу стало больше — вдоль стойки расположились шестеро выпивох, они заглянули сюда после работы. Том ушел, а его место занял высокий парень с курчавой темно-каштановой шевелюрой. Из-под расстегнутой кожанки выглядывала черно-красная фланелевая рубаха.

Я спросил, здесь ли Микки Баллу.

— Не видел, — ответил тот. — Я сам только что пришел. А вы кто?

— Скаддер.

— Я ему передам.

Я снова вышел, в одиночестве съел бутерброд в ресторане «Пламя» и отправился в Собор Святого Павла. Была пятница, а значит, там вот-вот должно начаться собрание, посвященное одной из ступеней программы, на этот раз — шестой. На встрече, слушая остальных и выступая сам, подсознательно готовишься к устранению недостатков своего характера. В наших книгах определенно не сказано, что следует совершить для достижения этой цели. Предполагается, что это случится, если вы будете посещать собрания и следовать положениям программы. И точка. Со мной — не случилось.

Мне не терпелось уйти с собрания, но я заставил себя досидеть до конца. Дождавшись перерыва, отвел в сторону Фабера и рассказал, почему больше не уверен в том, что Эдди Данфи умер трезвым: при вскрытии у него в крови обнаружили хлоралгидрат.

— Ничего себе!.. — присвистнул тот. — Теперь, когда индустрия наркотиков осчастливила нас своими передовыми открытиями, об этом препарате слышишь редко. Только раз мне рассказывали о пьянчужке, которая принимала хлоралгидрат для встряски. Когда ей еще удавалось контролировать себя, она каждый вечер принимала — не помню, в каплях или таблетках — хлоралгидрат и выпивала два пива. Затем она отключалась и спала восемь — десять часов без перерыва.

— И как она кончила?

— То ли у нее пропал вкус к хлоралгидрату, то ли иссяк источник, но она переключилась на виски «Джек Дэниэл'с». После того как ее нормой стала кварта с половиной в день, она поняла, что у нее могут возникнуть сложности... Мэтт, я не стал бы переживать по поводу того, что Эдди принимал хлорал. Возможно, это не очень согласовывалось с его намерением бросить пить, но сейчас он там, где это больше не является проблемой. Что сделано, то сделано.

* * *
Я не стал еще раз заходить в «Пламя», а прошел прямо в «Открытый дом». Едва переступив порог, заметил Баллу. Хотя на нем не было передника, я узнал его сразу.

Не заметить его было бы трудно. Массивная, тяжеловесная фигура вытягиваласьвверх почти на два метра. Булыжник головы был похож на плохо обработанный скульптором монолит и напоминал чертами лица каменных идолов с острова Пасхи.

Он стоял у бара, водрузив ногу на бронзовый бордюр и наклонившись к бармену, тому самому парню в черно-красной фланелевой рубашке, которого я видел несколько часов назад. Посетителей стало меньше. В кабинете сидели двое пожилых людей, у стойки торчала пара одиноких выпивох. В глубине зала играли в дартс. Одним из игроков был Энди Бакли.

Я подошел к стойке. От Баллу меня отделяли три свободных табурета. Я наблюдал за ним, глядя в зеркальную стенку бара. Повернувшись в мою сторону, он какое-то время приглядывался ко мне, а затем что-то сказал бармену.

Я приблизился. Пока я шел, он сверлил меня взглядом. Словно обветренная глыба гранита, его лицо было испещрено крапинами, а на скулах и переносице выделялись пятна лопнувших кровеносных сосудов. Глаза удивительно яркого зеленого цвета провалились в глубоких складках кожи.

— Вы Скаддер? — спросил он.

— Да.

— Я с вами не знаком, но видеть — видел. А вы меня.

— Да.

— Вы спрашивали обо мне? Поэтому снова пришли?

Его тонкие губы сложились в некое подобие улыбки. Он спросил:

— Что выпьете?

Перед ним стояла бутылка виски двенадцатилетней выдержки. В стакане пара ледяных кубиков таяла в янтарной жидкости. Я ответил, что выпил бы кофе, если случайно в баре есть готовый. Баллу глянул на бармена, тот отрицательно покачал головой.

— По эту сторону океана нигде нет лучшего бочкового пива «Гинесс», чем здесь, — сказал Баллу. — Бутылочное не завожу — оно густое, словно сироп.

— Я возьму кока-колу.

— Не пьешь? — спросил он.

— Сегодня нет.

— Ты вообще не пьешь или не хочешь пить со мной?

— Вообще не пью.

— И каково это, — спросил он, — не пить вообще?

— Нормально.

— Тяжело?

— Иногда нелегко. Но прежде бывало тяжело пить.

— Да, это правда, будь она проклята.

Он посмотрел на бармена, и тот налил мне коки. Поставив бокал передо мной, бармен отодвинулся.

Баллу поднял бокал, посмотрел на меня и сказал:

— В те времена, когда братья Морисси держали за углом свое заведение, я часто видел тебя у них после закрытия.

— Помню.

— Тогда ты был похож на бездонную бочку.

— Что было, то было.

— Теперь, значит, все иначе.

Поставив стакан, он глянул на свою ладонь, вытер ее о рубашку и протянул мне. Было что-то странно торжественное в нашем рукопожатии. Его ладонь, хоть и была широка, сжала мою крепко, но не больно. После рукопожатия он принялся за виски, а я — за свою коку.

— Так вот что связывало тебя с Эдди Данфи? — спросил он. Подняв стакан, глянул сквозь него. — Страшно, если хмель сильнее тебя. Вот Эдди, бедняга, никогда не мог с этим справиться. Ты знал его, когда он пил?

— Нет.

— У него была слабая голова. Потом, я слышал, он все же бросил пить. А недавно взял и повесился.

— За пару дней до его смерти, — сказал я, — мы встречались.

— Вот как!

— Что-то его точило, какой-то груз он хотел снять с души, но побоялся тогда поделиться со мной.

— Что же это могло быть?

— Я надеялся, что ты сможешь рассказать мне об этом.

— Не понимаю.

— Он знал что-то важное и боялся об этом рассказывать, опасаясь за свою жизнь. Что могло тревожить его совесть?

Огромная голова Баллу качнулась из стороны в сторону.

— Да он был типичной уличной шпаной! Воровал, выпивал, шумел. Скандалил, когда выпьет. Ничего другого за ним не водилось.

— Он рассказывал, что проводил здесь много времени.

— Здесь? У Грогана? — Микки Баллу пожал плечами. — Заведение открыто для всех. Сюда заходят разные люди. Пьют пиво или виски, убивают время, прожигают жизнь. Некоторые заказывают вино. Если на то пошло, кое-кто здесь пьет даже кока-колу.

— Эдди говорил, что раньше постоянно бывал здесь. Однажды ночью мы проходили мимо, так он перешел на другую сторону, лишь бы только не оказаться рядом.

Зеленые глаза расширились от удивления:

— Неужели? Но почему?

— С этим баром связана часть жизни, о которой он хотел забыть. Думаю, к тому же он боялся, что, оказавшись поблизости, не удержится, войдет, а тогда кошмар повторится.

— Боже мой!.. — произнес Баллу. Откупорив бутылку, он подлил виски в бокал. Кубики льда растаяли, но, похоже, это его не волновало. Он поднял стакан и, глядя в него, сказал: — Эдди дружил с моим братом. Ты знал Денниса?

— Нет.

— Деннис... Мы были совершенно не похожи. Он пошел в мать, ирландку. А мой старик — француз, из рыбацкой деревушки в пригороде Марселя. Пару лет назад я туда заехал... Просто хотел посмотреть, что это за место. И мне стало понятно, почему отец уехал из тех краев: там нечего делать.

Из нагрудного кармана Микки достал пачку сигарет, закурив, выпустил облачко дыма.

— Я — вылитый старик, только глаза и отличаются, — сказал он. — У нас с Деннисом глаза материнские.

— Эдди как-то мне рассказывал, что Деннис погиб во Вьетнаме.

Баллу уставился на меня; его зеленые глаза сверкнули.

— Не знаю, какого черта его туда понесло! Мне бы ничего не стоило его отмазать. Я не раз ему говорил: «Деннис, Христа ради, мне достаточно снять трубку». Но брательник и слышать ничего об этом не хотел.

Он раздавил в пепельнице сигарету.

— И все-таки поехал туда, глупый малый, — продолжал он. — Там ему и отстрелили задницу!

Мы помолчали. В какое-то мгновение мне показалось, что комната наполнилась тенями умерших — Денниса, Эдди, родителей Баллу и моих близких, — тех, кто ушел, но пока еще не преодолел весь путь, ведущий в Небытие. Поверни я быстро голову, подумалось мне, наверное, смог бы увидеть тетушку Пег, мать и отца.

— Деннис был добряком, — снова обратился ко мне Баллу. — Может, потому и уехал, что хотел испытать свой характер на прочность, которой в нем не было. Он был другом Эдди, и тот заходил сюда, чтобы подменить его, когда требовалось. Потом, после гибели Денниса, он тоже часто заглядывал. Но я никогда не мог предложить ему настоящую работу.

— Он мне рассказывал, что однажды видел, как ты бейсбольной битой забил человека до смерти.

Баллу поднял на меня глаза. В них промелькнуло удивление. Мне трудно было понять, что больше изумило его — болтливость Эдди или моя дерзость. Он произнес:

— Значит, он тебе и об этом рассказывал?

— По его словам, это произошло в подвале, где-то поблизости. Ты будто бы привязал какого-то парня к столбу бельевой веревкой, а потом забил бейсбольной битой до смерти.

— Кто же это был?

— Он мне не сообщил.

— А когда это произошло?

— Несколько лет назад. Он не уточнял.

— И что же — он при этом присутствовал?

— Так он, во всяком случае, утверждал.

— А ты не думаешь, что он высосал эту историю из пальца?

Баллу поднял стакан, но не отхлебнул, а продолжал держать его в руке.

— Вообще-то историей этот рассказ и назвать-то нельзя. Один человек избивает другого бейсбольной битой. Это отвратительно, ну и что из того? Такую историю не расскажешь за ужином, — в ней нет ничего интересного.

— Пару лет назад случилось и кое-что поувлекательнее.

— Да ну?..

— Помню, как-то исчез парень. Фамилия его была Фарелли.

— Падди Фарелли, — подтвердил он. — Трудно с ним было ладить.

— Поговаривали, что он доставлял тебе неприятности, а потом внезапно исчез.

— Неужели?

— Еще рассказывали, что ты заходил едва ли не во все салуны на Девятой и Десятой авеню с сумкой для боулинга. В ней лежала голова Фарелли, и ты показывал ее всем желающим...

Он хлебнул виски.

— Чего только не сбрехнут! — усмехнулся Баллу.

— Может, и Эдди заглядывал в твою сумку?

Баллу посмотрел на меня. Рядом никого не было. Бармен передвинулся в противоположный угол, а мужчина, только что сидевший со стаканом поблизости, вышел.

— Здесь чертовски жарко, — сказал Микки. — И что это ты паришься в пиджаке?

На нем был твидовый, гораздо плотнее моего пиджак.

— Мне совсем не жарко, — возразил я.

— Сними!

Взглянув на него, я понял, что лучше не спорить. Снял пиджак и повесил его на спинку стула, стоявшего рядом.

— Рубашку тоже, — потребовал он.

Я снял рубашку, а затем и майку.

— Молодец! — похвалил Баллу. — А теперь оденься, пока не простудился. Сам понимаешь, приходится осторожничать. А то ведь как бывает: заходит какой-нибудь сукин сын, начинает разговор о старых, добрых временах, и, не успеваешь опомниться, как он все уже записал на пленку. Оказывается, он прихватил с собой магнитофон. Так что там болтали о голове Падди Фарелли?.. Знаешь, отец моей матери был выходцем из Слиго, и он часто говаривал, что труднее всего на свете найти в Дублине человека, который во время Пасхального восстания не захватывал бы Центральный почтамт. Интересно, что только двенадцать смельчаков ворвались в здание, смеялся он, а вышло оттуда, если верить россказням, — тридцать тысяч. Вот так же трудно найти на Десятой авеню сукиного сына, который бы не видел, как я показывал в каждом салуне окровавленную голову несчастного Фарелли.

— Ты хочешь сказать, этого вообще не было?

— Ох, Иисусе! — воскликнул он. — Какая разница? Может, я вообще не открывал эту чертову сумку для боулинга? А может, все, что там было, — так это шар для игры!.. Кто же не любит анекдотов? Их обожают слушать, а еще больше — рассказывать. А как приятно пробирает холодок внутри, когда сообщаешь приятелю что-то в этом роде! Самые отъявленные трепачи — ирландцы, особенно в этом треклятом районе.

Допив, он поставил стакан на стойку.

— Почва здесь благодатная для таких историй. Брось зерно, и оно даст бурные всходы, словно бурьян.

— Так что же случилось с Фарелли?

— Откуда мне знать!.. Может, он сейчас где-нибудь на Таити хлещет кокосовое молоко и занимается любовью с шоколадными милашками. Разве его тело кто-то нашел? А его чертову голову?

— А Эдди? Что все-таки он знал? Чего и кого опасался?

— Да ничего. Ни черта он не знал! Для меня, во всяком случае, он опасности не представлял. И меня ему бояться было нечего.

— Но о ком-то он мог знать что-то важное?

— Не представляю, кто бы это мог быть. Чем он вообще занимался? Ну, воровал по мелочам. Вместе с одной шайкой унес меха с чердака на Двадцать седьмой улице. Пожалуй, это — самое крупное дело, в котором он был замешан. И пока оно не пованивает. Да у них там все было подстроено: владелец сам вручил им ключ. Ему нужно было получить страховку. К тому же произошло это давным-давно. Для кого же Эдди представлял опасность? Иисусе, да разве он не сам повесился? Может, он был угрозой для себя самого?

* * *
Было в его словах что-то такое, что заставило меня поверить ему. Мне внезапно показалось, что какая-то нить протянулась между нами. Он тоже это почувствовал. Несколько минут мы молчали. Об Эдди вроде бы все было сказано. Потом он вспомнил о своем брате Деннисе, о том, как в детстве взял на себя вину за совершенный им проступок. Я же рассказал пару случаев, произошедших со мной в те времена, когда я еще был приписан к Шестому участку в Виллидже.

Так или иначе, но что-то вдруг объединило нас. Он прошел к дальнему концу стойки и, обогнув ее, подошел ко мне, словно бармен. Наполнив два бокала ледяными кубиками, он налил в один из них кока-колу и протянул через стойку мне. Затем достал из бара новую бутылку виски двенадцатилетней выдержки, наполнил свой бокал и вернулся на прежнее место. Он предложил мне пройти в кабинет. Я захватил с собой стаканы, а он бутылку. Мы просидели там часа два, рассказывая друг другу байки, а порой просто молчали.

В мои запойные годы такое случалось редко, а потом — еще реже. Не думаю, что мы стали в этот вечер друзьями. Дружба — это нечто иное. Произошло, мне кажется, вот что: внутренний барьер, разделявший нас неожиданно рухнул. Установилось некое временное перемирие, подобное прекращению враждебных действий во время праздника. Оказавшись наедине, мы чувствовали себя свободнее, чем если бы были старыми друзьями или даже братьями. Это ощущение не могло сохраняться долго, но тем не менее оно было вполне реальным.

Наконец он произнес:

— Чертовски жаль, что ты не пьешь!..

— Иногда мне и самому жаль. Но чаще я этому рад.

— Тебе должно выпивки не хватать.

— Время от времени так и бывает.

— Мне бы ее страшно недоставало. Сомневаюсь, что я вообще смог бы без нее прожить.

— Думаю, просто у меня было больше хлопот из-за нее, — сказал я. — В последний раз, когда я напился, со мной произошел страшный эпилептический припадок. Очнулся я в больнице, долго не мог понять, где нахожусь и как там оказался.

— Боже! — сказал он и тряхнул головой. — Но раньше ты воздавал спиртному должное. И долго.

— Что верно, то верно.

— Тогда тебе нечего жаловаться, — сказал он. — Никто из нас не вправе ныть, правда?

* * *
Около полуночи я решил закруглиться. У меня появилось чувство, что мое участие в его ночных посиделках слишком затянулось. Поднявшись, я сказал Баллу, что мне пора домой.

— Ты дойдешь сам? Может, вызвать такси?

Спохватившись, он рассмеялся:

— Господи, ты же, кроме коки, ничего в рот не брал! Почему бы тебе не прогуляться до дома на своих двоих?

— Я себя чувствую превосходно.

Он с трудом поднялся на ноги.

— Теперь ты знаешь, где меня найти, — произнес Баллу. — Заходи как-нибудь.

— Непременно.

— Мне было приятно поговорить с тобой, Скаддер. — Он положил руку мне на плечо. — Ты парень что надо.

— Да ты и сам молодец.

— Мне чертовски жаль Эдди. Неужели у него нет низких? Не знаешь, его будут отпевать?

— Не знаю. Пока его тело на попечении штата.

— Ужасный конец! — вздохнул он, выпрямившись. — Думаю, еще увидимся.

— Мне бы хотелось.

— Вечерами я здесь бываю постоянно. Если я буду тебе нужен днем, ребята скажут, где меня найти.

— Бармен, что работает по утрам, даже не хотел признаться, что знаком с тобой.

Он рассмеялся:

— Это Том. Замкнутый парень, не так ли? Но он мне передал, что ты заходил. Как и Нейл. Кто бы ни оказался за стойкой, он может со мной связаться.

Сунув руку в карман, я достал карточку.

— Я живу в гостинице «Северо-западная». Вот номер моего телефона. Застать меня трудно, но можно оставить пару слов. Дежурный запишет и передаст.

— А это что такое?

— Мой номер.

— Нет, я вот о чем, — сказал он.

Оказывается, он перевернул карточку и увидел на обратной стороне снимок Паулы Хольдтке.

— Кто эта девушка? — спросил он.

— Ее зовут Паула Хольдтке. Она из Индианы, исчезла летом. Жила в этом квартале, работала в ресторанах официанткой. Ее ищет отец, а я ему помогаю.

— А зачем ты дал этот снимок мне?

— У меня просто нет визитки. А что, ты ее знаешь?

Он посмотрел на фотокарточку внимательнее, потом поднял глаза и, глянув прямо на меня, сказал:

— Нет, никогда ее не встречал.

Глава 13

Мой сон прервал телефонный звонок. Привстав на кровати, я снял трубку. Кто-то хриплым голосом приглушенно спросил:

— Скаддер?

— С кем я говорю?

— Забудь про девчонку.

Сон, который я еще не успел стряхнуть с себя, таял в памяти, словно снег на солнце. Однако неопределенные, неясные черты женщины, явившейся мне в нем, по-прежнему стояли перед глазами. Отказавшись от попытки определить, кто же все-таки мне снился, так еще и не придя в себя окончательно, я переспросил:

— Какую девчонку? О чем вы?

— Забудь про Паулу: ты никогда ее не найдешь.

— Откуда вы знаете об этом? Что с ней?

— Прекрати ее разыскивать! И хватит показывать всем ее снимок. Оставь это дело.

— Кто говорит?

В ответ раздался щелчок. Я пару раз повторил: «Алло! Алло!», — но мой собеседник уже бросил трубку.

Я включил лампу в изголовье кровати, посмотрел на часы: четверть пятого. Я лег в два, значит, спал меньше трех часов. Усевшись на край кровати, я несколько раз прокрутил в уме весь разговор, пытаясь определить, чей голос слышал, и понять, что скрывалось за словами звонившего. Не пропадало ощущение, что мне знаком этот глухой голос.

Пройдя в ванную, я взглянул в зеркало над умывальником. В нем отразились годы, оставившие неизгладимые следы на моем лице, и было похоже, что они здорово давили на мои плечи своей тяжестью. Включив воду погорячее, я долго стоял под душем, потом, вытеревшись насухо, вернулся в постель.

«Ты никогда ее не найдешь» — эта фраза неизвестного стучала в висках.

Что делать? Позвонить кому-нибудь сейчас я не мог. Микки Баллу, пожалуй, был единственным человеком, который еще бодрствовал, но к этому часу он наверняка уже слишком пьян. К тому же у меня не было его телефона. Да и что бы я ему сказал?

«Забудь про девчонку!»... Кого же выводит из себя то, что я разыскиваю Паулу? Может, мне только что снилась именно она? Закрыв глаза, я попытался представить, как она выглядела...

* * *
Когда я проснулся окончательно, было десять, ярко сияло солнце. Ночной звонок, казалось, просто приснился мне, в какой-то момент я даже готов был поверить в то, что он — плод моего воображения. Но тут мой взгляд упал на мокрое полотенце, лежавшее на стуле. Увы, звонок не был ночным наваждением. Кто-то действительно требовал, чтобы я прекратил расследование.

Телефон зазвонил снова, когда я был почти одет. В ответ на мое «Алло!» Вилла переспросила:

— Мэтт?

— А, привет!.. — произнес я.

— Я не очень рано? У тебя какой-то странный голос. Может, ты еще спал?

— Просто я расстроен.

— Что-нибудь случилось?

— Ночью меня разбудили: кто-то требовал прекратить поиски Паулы Хольдтке. Когда зазвонил телефон, я было решил, что неизвестный захотел повторить свою попытку.

— Я звоню тебе в первый раз.

— Знаю. Ночью со мной говорил мужчина.

— Признаюсь, я думала о тебе вчера. Даже надеялась увидеть тебя ночью.

— Я допоздна был занят. Часть вечера провел среди анонимных алкоголиков, а потом сидел в пивнушке.

— Одно прекрасно дополняет другое!

— Ты так считаешь? Когда я освободился, было уже слишком поздно, чтобы идти к тебе.

— Ты что-нибудь узнал о проблемах Эдди?

— Нет. Но каким-то образом прикоснулся к секретам другого дела.

— Другого дела? Ты имеешь в виду Паулу?

— Совершенно верно.

— Ты сделал этот вывод только потому, что от тебя потребовали прекратить расследование?

— Отчасти и поэтому.

* * *
Деркин сказал:

— Господи, Микки Баллу! Этот Мясник. Он-то какое отношение имеет к делу Паулы?

— Не знаю. Вчера вечером поболтал с ним пару часов.

— Вот как? Ну, в последнее время ты здорово вырос в социальном плане. Для чего же ты с ним встречался? Неужели пригласил на ужин, чтобы посмотреть, как он ест руками?

— Мы были в баре у Грогана.

— Это в нескольких кварталах от участка? Знаю, знаю. Настоящий притон. Говорят, этот кабак принадлежит Микки Баллу.

— И я так понял.

— Хотя он и не имеет права владеть подобным заведением. Закон об алкогольных напитках запрещает отбывшим срок преступникам вписывать фамилии в лицензии на право продажи спиртного. Значит, кто-то взял на себя оформление разрешения. Что же вы делали в его забегаловке? Перекинулись в картишки?

— Пили, трепались. Он хлебал ирландское виски.

— А ты кофе?

— Кока-колу. Кофе там не подают.

— Тебе повезло, что в таком свинарнике удалось найти кока-колу. А что у Микки общего с Полиной? Ах да, не с Полиной, а с Паулой! Он имеет какое-то отношение к этой истории?

— Точно не знаю, — ответил я, — но после того как он увидел ее снимок, похоже, сработал какой-то механизм, ведь пару часов спустя кто-то разбудил меня и настойчиво попросил прекратить расследование.

— Баллу?

— Нет, я слышал не его голос. Я не узнал того, кто говорил. Есть у меня в связи с этим одно предположение, но пока весьма расплывчатое. Джо, расскажи мне о Баллу.

— Что же тебе рассказать?

— То, что ты о нем знаешь.

— Знаю точно, что он скотина и что его место — за решеткой.

— Так почему же он все еще на свободе?

— Самые гнусные людишки, как правило, туда не попадают. Они всегда остаются чистыми. Никогда не удается найти свидетеля, а если нам даже повезет его отыскать, то он обычно заболевает амнезией. Или пропадает. И какие странные события при этом происходят! Ты когда-нибудь слышал историю о том, что Баллу разъезжал по городу с отрубленной головой?

— Да, я знаю ее.

— Интересно, что эту голову так и не обнаружили. Как, впрочем, и тело. Человек исчез, не оставив своего нового адреса, вот и все.

— Как Баллу зарабатывает деньги?

— Только не подумай, что он делает бабки на своем притоне. Он начал с того, что работал на итальянцев, — выколачивал деньги у их должников. Сам знаешь, что с виду он громила, к тому же всегда был крут. Эти ирландцы, поселившиеся в районе Адской кухни, из поколения в поколение продавали свои бицепсы. Уверен, Баллу был непревзойден в своем деле. Представь, ты занял денег у какого-нибудь мафиози и задержался на пару недель с возвращением долга. И вот, помахивая мясницким ножом, к тебе вваливается этот амбал в кровавом переднике. Что ты предпримешь? Разве тебе придет в голову попросить его заглянуть еще раз через неделю? Не сомневаюсь, ты сразу выложишь ему все наличные деньги, подчистую.

— Ты говорил, Баллу сидел. За что?

— Налет. Он был тогда совсем молод. Не думаю, что ему в то время перевалило за двадцать. Но это, по-моему, был его единственный прокол. Если хочешь, могу проверить.

— Это не важно. И что же — он так и остался рэкетиром?

Деркин откинулся на спинку кресла.

— Не думаю, что Баллу до сих пор занимается вымогательством сам. Ему наверняка звонят и просят кое-кому переломать кости. Но, конечно, Баллу не хватается за обрезок трубы, чтобы броситься выполнять эту работу. Он просто посылает на дело кого-нибудь из своих ребят. Чем он еще занят? Думаю, существуют и другие кабаки, в которых он имеет долю. До меня доходят разные сплетни. Чему стоит верить, не всегда легко понять. Его имя то и дело всплывает, когда мы распутываем преступления: речь идет об угоне грузовиков, о вооруженных налетах. Ты помнишь, несколько лет назад пятеро вооруженных парней в масках нагрели Уэллса Фарго на три миллиона?

— У них вроде был осведомитель?

— Да, но он умер прежде, чем мы успели ему задать кое-какие вопросы. Как, впрочем, и его жена. А ты догадываешься, что произошло с подружкой, которую этот парень завел на стороне?

— Тоже умерла?

— Исчезла. Пропали еще несколько человек. Двоих позднее обнаружили в багажниках автомобилей на стоянке у аэропорта имени Д. Ф. Кеннеди. Стоит нам узнать, что такой-то причастен к делу Уэллса Фарго, стоит нам только подумать, как с ним связаться, тут же нам звонят и сообщают: его следует искать в багажнике собственного кабриолета у аэропорта Кеннеди.

— И Баллу...

— Вроде бы главарь. Такой ползет слушок. Никто не осмеливается открывать рот слишком широко: это крайне опасно, поскольку на стоянке у аэропорта из-за болтливости можно закончить не только свой жизненный путь, но и ускорить кончину родных и близких. Однако слушок все-таки прошел. Поговаривали, что Баллу организовал и провел это дело, и похоже, именно он загреб три лимона, потому что рядом не оказалось никого, с кем бы следовало поделиться.

— К наркотикам он когда-нибудь имел отношение?

— Никогда об этом не слышал.

— А к проституции? К торговле живым товаром?

— Эта работенка не в его вкусе. — Зевнув, Деркин провел рукой по волосам. — Я слышал еще об одном громиле — по кличке Мясник. Это гангстер, если память не подводит, из Бруклина.

— Дом Мясник?

— Он самый. Его прозвали Мясником, потому что в профсоюзе разделывателей мяса он состоял как работник этой отрасли и регулярно платил налоги, как если бы действительно там трудился. Звали его Доминик, фамилию не помню. Кажется, он был итальянцем.

— Серьезно?

— Года два назад кто-то его пристрелил. Его профессиональная специализация — имитация естественных причин смерти. Мясником его прозвали из-за прикрытия, но был он свирепым негодяем. Ходил слух, что как-то раз содрал кожу с ребятни, обворовавшей церковь.

— Пытался научить их уважать религию?

— Да, по всей видимости, он был глубоко верующим человеком. Но вот к чему я клоню, Мэтт. Если уж у тебя завелись дела с Мясником или с Подручным Мясника, неважно, с кем из них конкретно, помни, что ты общаешься с зверьем, жрущим на завтрак сырое мясо, и место ему в клетке.

— Знаю.

— Как ты думаешь, что бы я сделал, окажись в твоем положении, Мэтт? — спросил он. — Пожалуй, я схватил бы самый мощный — из оказавшихся под рукой — пистолет и всадил ему пулю в затылок. Или же держался бы как можно дальше от этого негодяя.

* * *
Команда «Метс» вернулась после игр, проведенных в конце недели с «Пиратами». Вчера вечером они снова победили, и не похоже, что кто-то сможет их догнать. Я созвонился с Виллой, однако у нее было много работы, которую она не могла отложить: для этого не была еще достаточно заядлой болельщицей. Джимми Фабера я застал в мастерской — он выполнял заказ и должен был справиться с ним к шести. Полистав записную книжку, я позвонил кое-кому из ребят, которых знал по встречам в Соборе Святого Павла, но кого-то не было дома, а другим просто не хотелось тащиться на стадион.

Конечно, я мог остаться дома. Матч должны были транслировать по телевидению; журналисты Эн-би-си преподносили его как главное событие недели. Но торчать целый день в гостинице мне не улыбалось. Дел у меня полно, но я пока не мог ими заняться: с одними требовалось подождать до наступления темноты, а другие просто нельзя было провернуть до конца недели. Однако сидеть в четырех стенах, посматривая на часы, я был не в состоянии; меня тянуло на улицу, хотелось чем-то себя занять. Кому бы еще позвонить, чтобы пригласить на игру? На ум пришли только два имени.

Сначала я вспомнил о Баллу. Мысль о свидании с ним заставила меня рассмеяться. Мало того, что у меня не было его номера, но даже если бы я знал его, все равно бы не позвонил. Вероятно, Баллу не любил бейсбол. Возможно, я ошибался, но мне трудно было представить нас толкающимися среди зрителей, поедающих булочки с сосисками и вопящих при каждом неудачном ударе.

Потом я подумал о Джейн Кин. Я помнил ее номер и быстро его набрал. Но после второго гудка, до того, как она или автоответчик успели отозваться, бросил трубку и вышел из дома.

На метро я доехал до Таймс-сквер, пересел на другую линию и добрался до стадиона. В кассах билеты уже разобрали, но поблизости крутились ребятишки, и я купил у них билет на довольно приличное место. В ходе матча Охеда трижды выбивал соперников из игры, и его команда разнообразия ради обеспечила ему несколько пробежек. Погода стояла что надо. Новый парень, Джеффриз, пробежками обеспечил ребятам небольшое преимущество, а один раз чрезвычайно удачно совершил бросок влево за низко летящим мечом с биты Ван Слайка и спас самого Охеду от удара, который наверняка вывел бы того из игры.

Болельщик справа от меня утверждал, что видел Вилли Мейса еще тогда, когда тот начинал. Этот парень показался мне интересным. Как и я, пришел один; он сообщил мне немало любопытного о девяти партиях игры. В любом случае рядом с ним мне было приятнее, чем дома у телевизора, где наверняка то и дело крутили рекламу макарон и растительного масла. Парень слева выпивал по банке пива после каждой партии, пока его не перестали продавать. После четвертого вбрасывания, пролив часть пива мне на брюки и башмаки, он взял сразу две банки, чтобы возместить потерю. Я был не в восторге от такого соседства, поскольку пришлось вдыхать пивной перегар, но я напомнил себе, что моя новая приятельница, если не благоухает виски, то источает запах пива, а вчерашний вечер я провел в низкопробном кабаке, полном застоявшихся винных испарений, и к тому же наслаждался каждой проведенной там минутой. Несомненно, у меня не было никаких оснований коситься на соседа, раз уж тому захотелось пропустить пивка, пока его любимая команда так здорово разделывала противника.

Сам я съел пару булочек с сосисками и выпил банку сока из корнеплодов с мускатной приправой. При исполнении гимна встал вместе со всеми, как поднимался и при перехвате мяча в седьмой партии, чтобы поддержать Охеду.

— Не сомневаюсь, что скоро они раздавят «Доджеров», — заверил меня новый приятель. — Относительно «Окленда», правда, можно еще поспорить.

* * *
Я заранее договорился с Виллой об ужине. Заскочив в гостиницу, побрился и переоделся, а затем отправился к ней. Она снова заплела волосы, а косы уложила надо лбом. Я сказал, что выглядит она замечательно.

Цветы все еще стояли на кухне. Они уже утратили свежесть, а некоторые даже осыпались. Когда я сказал ей об этом, она призналась, что ей хочется оставить их в вазе еще на день.

— У меня не поднимается рука их выбросить, — улыбнулась она.

Поцеловав Виллу, я почувствовал запах спиртного. Пока мы решали, куда пойти, она успела выпить еще одну рюмку водки. Нам обоим хотелось мяса, поэтому я предложил «Слейт» на Десятой авеню — там всегда подавали великолепные бифштексы. В этот ресторан часто ходят полицейские из Мидтауна и участков, что расположены неподалеку от колледжа имени Джона Джея.

Туда мы и направились. Нас посадили за столик рядом с баром. Никого из знакомых в зале я не заметил хотя при виде некоторых посетителей у меня появлялись смутные воспоминания. Почти каждый из сидевших здесь мужчин выглядел так, словно заглянул в ресторан по делам службы. Пожелай какой-нибудь безумец совершить налет на это заведение, его тотчас же окружили бы люди с револьверами. У многих они даже высовывались из карманов.

Я обратил на это внимание Виллы, и она прикинула наши шансы уцелеть в перекрестном огне.

— Несколько лет назад я не смогла бы спокойно сидеть в таком месте, — сказала она.

— Боялась бы попасть в перестрелку?

— Нет, опасалась бы, что меня застрелят преднамеренно. Мне все еще трудно поверить, что я встречаюсь с парнем, который работал полицейским.

— У тебя было много неприятностей с полицией?

— Ну, из-за копов я потеряла два зуба, — ответила она, показав два вставных резца, заменивших выбитые в Чикаго зубы. — Нас постоянно преследовали. Считалось, что мы ведем подпольную работу. Но мы подозревали, что ФБР имеет в нашей организации своего осведомителя. Не могу припомнить, сколько раз меня допрашивали агенты ФБР. Они подолгу беседовали и с моими соседями.

— Наверное, такая жизнь ужасна?

— Она граничит с безумием. Но разрыв с партией меня едва не убил.

— Тебя не хотели отпускать?

— Нет, не в этом дело. В течение многих лет участие в движении было смыслом моей жизни, а разрыв стал признанием того, что это время выброшено псу под хвост. К тому же я совсем не была уверена в том, что поступаю правильно. Мне казалось, что, отрываясь от партии, я теряю шанс участвовать в изменении мира. Знаешь, это и останавливало. Оставаясь в партии, я чувствовала, что делаю что-то важное, нахожусь на острие исторических событий.

* * *
Мы ужинали, не торопясь. Она взяла вырезку с печеным картофелем, а я заказал поджаренное на гриле мясо. Салат «Цезарь» мы поделили пополам. Покончив с порцией виски, она стала запивать ужин красным вином. Я сразу же осушил чашечку кофе, а потом снова и снова наполнял ее. Вилла попросила к кофе стопку арманьяка. Официантка, вернувшись, сказала, что в баре его нет. В конце концов сошлись на коньяке. Вероятно, он оказался совсем не плох, потому что, выпив рюмку, Вилла тут же попросила вторую.

Нам принесли счет на весьма впечатляющую сумму. Вилла захотела внести свою долю, и я не слишком долго сопротивлялся.

— В сущности, — заметила она, проверяя арифметические выкладки официантки, — мне бы следовало оплатить две трети суммы. А может, даже больше. Ты заказывал только кофе, я же — целое море спиртного.

— Ну, если хочешь, подсчитай, во что это обошлось.

— К тому же моя закуска дороже твоей.

Я сказал, что ей пора остановиться, а счет мы поделим пополам. Оказавшись на улице, она предложила пройтись, чтобы освежить голову. Для попрошаек время было слишком позднее, но некоторые все еще трудились буквально не покладая рук. Я вручил им несколько долларов. Укутанная в шаль женщина с безумными глазами была одной из тех, кого я облагодетельствовал. На руках она держала младенца, но ее второго ребенка рядом не оказалось, и мне страшно было думать о том, куда он мог подеваться.

Мы прошли несколько кварталов в сторону центра, когда я спросил у Виллы, не хочет ли она заскочить в «Парижскую зелень». Она рассмеялась:

— Для непьющего человека ты слишком часто заглядываешь в бары!..

— Мне надо кое с кем поговорить.

Перейдя Девятую авеню, мы направились в «Парижскую зелень». Там заняли места у стойки. Мой приятель с бородой, напоминающей птичье гнездо, не работал. Дежурил парень, которого я никогда здесь раньше не видел. Был он очень молод, курчав, с мутным, будто не сфокусированным взглядом. Он не представлял, как можно связаться с его сменщиком. Я прошел к управляющему и описал ему бармена, с которым хотел встретиться.

— Это Гэри, — сказал он. — Сегодня вечером он не работает. Его смена завтра.

Я поинтересовался, как с ним созвониться. Управляющий ответил, что не может дать мне номер бармена. Тогда я попросил его позвонить Гэри и узнать, не захочет ли тот со мной переговорить.

— У меня действительно нет на все это времени, — ответил управляющий. — Я, знаете ли, пытаюсь руководить этим рестораном.

Если бы, как прежде, я имел бляху полицейского, он бы без звука дал мне нужный номер. Будь я Микки Баллу, то вернулся бы с парой дружков и позволил бы ему посмотреть, как вышвыривают на мостовую его столы и стулья. Можно, конечно, попробовать и еще один способ — дать ему пять или десять долларов, компенсируя потерянное время, но почему-то сейчас меня эта мысль покоробила.

Я сказал:

— Наберите номер...

— Я только что ответил...

— Я помню ваши слова. И все же позвоните сами или дайте мне его чертов номер. Сейчас же!

Не представляю, как бы я поступил, откажи он мне, но что-то, прозвучавшее в моем голосе или отразившееся на лице, видимо, на него подействовало. Он сказал:

— Минуточку.

И тут же исчез. Я вернулся к Вилле, которая потягивала коньяк. Ей захотелось узнать, все ли у меня в порядке. Прекрасно, ответил я.

Когда управляющий показался из своего кабинета, я двинулся в его сторону.

— Никто не снимает трубку, — сообщил он. — Вот его номер. Если не верите, перезвоните сами.

Я взял клочок бумаги, который он протянул, и сказал:

— С чего бы это я вам не верил? Конечно, верю.

Он настороженно посмотрел на меня.

— Извините, — сказал я. — Я вышел из себя и прошу прошения. У меня было несколько трудных дней.

Управляющий было заколебался, но потом с подчеркнутой любезностью произнес:

— Э, пустяки!.. Забудьте об этом.

— Мы живем в таком городе... — проговорил я, словно эта фраза могла объяснить все. И он кивнул, как будто этих слов было вполне достаточно, чтобы мы поняли друг друга.

* * *
В конце концов он даже угостил нас. Мы помогли друг другу пережить трудную минуту, и, похоже, это было важнее того обстоятельства, что мы оба были виноваты в случившемся. Мне не очень-то хотелось пить еще один безалкогольный коктейль, но Вилла умудрилась влить в себя новую порцию коньяка.

На улице свежий воздух так ударил ей в голову, что едва не свалил с ног. Она ухватилась за мою руку, с трудом сохранив равновесие.

— Последняя рюмка коньяка дает о себе знать, — объявила она.

— Неужели?

— На что ты намекаешь?

— Да нет, все в порядке.

Ее лицо потемнело, ноздри раздулись от гнева; она отодвинулась от меня.

— Я в полном порядке! Могу и одна дойти до дома.

— Вилла, полегче.

— Не разговаривай со мной так, господин Святоша, господин Трезвенник...

Она брела по мостовой, спотыкаясь на каждом шагу. Не отвечая, я шел рядом.

— Извини, — через некоторое время проговорила она.

— Давай забудем.

— Ты не сердишься?

— Нет, конечно же, нет.

Пока мы добирались до дома, она молчала. Открыв дверь, прошла на кухню, схватила увядшие цветы и закружилась с ними. При этом Вилла что-то мурлыкала, но мелодию я уловить не смог. Вдруг она остановилась и зарыдала. Забрав цветы, я положил их на стол и обнял ее. Она всхлипнула. После того как она перестала рыдать, я отпустил ее. Она отодвинулась и стала раздеваться, сбрасывая одежду прямо на пол. Закончив, прошла в спальню и нырнула в кровать.

— Извини, — сказала она. — Извини, извини, извини.

— Все в порядке?

— Побудь со мной.

Я посидел рядом, пока она не заснула, а потом отправился домой.

Глава 14

Утром я снова позвонил Гэри. Долго держал трубку, но мне так никто и не ответил. Позавтракав, позвонил снова. Результат оказался прежним. По возвращении в гостиницу после долгой прогулки еще раз набрал его номер. Включил телевизор, однако на всех каналах выступали экономисты, обсуждавшие дефицит, и проповедники, рассуждавшие о дне Страшного суда. Я не хотел слушать ни тех, ни других, и тут зазвонил телефон.

Это была Вилла:

— Я бы связалась с тобой раньше, но сначала хотела убедиться, что выживу.

— Тяжелое утро?

— Боже! Я была невыносима вчера?

— Ну, ты преувеличиваешь.

— Что бы ты ни сказал, спорить с тобой не смогу. Не помню, как завершился вечер.

— К концу ты слегка поплыла.

— Припоминаю, как в «Парижской зелени» выпила второй коньяк. Я даже говорила себе: нельзя пить только потому, что угощают и платить не надо. Нас угостил управляющий, верно?

— Да, он.

— Возможно, подбросил туда мышьяк. Знаешь, мне лаже немного жаль, что он этого не сделал. Как я добралась до дома?

— Мы прошлись пешком.

— Я пыталась скандалить?

— Не трави душу, — сказал я. — Ты была пьяна и отключилась. Но тебя не рвало, ты не буйствовала, не выкрикивала непристойности.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ненавижу такое состояние. Как это ужасно — терять контроль над собой!

* * *
По субботам в Сохо проводят собрания, которые раньше я особенно любил, но вот уже несколько месяцев не появляюсь на них.

Субботу мы проводили раньше с Джейн: обычно я ночевал у нее, а утром она готовила роскошный завтрак. Потом мы обходили галереи, гуляли, заскакивали в магазины, вместе ужинали, а в положенное время отправлялись на собрание.

Когда мы перестали встречаться, я прекратил бывать в Сохо.

В тот день я добрался туда на метро. На Спринг-стрит и Западном Бродвее заскочил в некоторые лавчонки. По воскресеньям большинство галерей не торгует, но некоторые открыты. Мне особенно понравилась выставка реалистических пейзажей с видами Центрального парка. На большинстве картин не было нависавших над парком громад небоскребов. Только трава, скамьи да деревья. И все же какой бы умиротворенной ни казалась природа, было ясно, что художник писал городской пейзаж. Он сумел воплотить в работах суровую энергию и напряжение Нью-Йорка. Мне никак не удавалось понять, с помощью каких средств он этого добивался.

На собрании я увидел Джейн. Не без труда сосредоточился на выступлении. Во время перерыва подошел и сел рядом с ней.

— Странно, — сказала она. — Только утром о тебе вспоминала.

— Вчера я чуть было тебе не позвонил.

— Да?

— Хотел пригласить на стадион.

— Действительно забавно!.. Я тоже смотрела эту игру.

— Ты была на стадионе?

— Нет, по телевизору. Неужели ты хотел позвонить мне?

— Я даже набрал номер.

— Когда? Я весь день просидела дома.

— После первых двух гудков я бросил трубку.

— Теперь припоминаю. Я еще подумала: кто это мог быть? Честно говоря...

— Ты подумала, не я ли звоню?

— Да, эта мысль промелькнула. — Она опустила глаза. — Не думаю, что я пошла бы.

— На игру?

Она кивнула.

— Но стоит ли теперь об этом говорить? Что бы сказал ты? Что бы сказала я? Что бы мы решили?

— Хочешь выпить кофе после собрания? Она посмотрела на меня и отвернулась.

— Даже не знаю, Мэттью, — сказала она. — Не знаю.

Я было хотел сказать что-то еще, но председатель собрания постучал стеклянной пепельницей по столу, показывая, что перерыв закончен. Я вернулся на прежнее место. Уже под занавес я поднял руку, а когда мне дали слово, произнес:

— Меня зовут Мэтт, и я пил. Последние пару недель я провожу много времени с пьющими людьми. Некоторые встречи связаны с моей работой, но есть и такие, что представляют для меня личный интерес. Не всегда легко провести черту между ними. Вчера вечером я больше часа пробыл в пивнушке, где вел путаную, бессвязную беседу, и все, что там происходило, очень напоминало мне прежние времена, если бы не одно исключение: я пил кока-колу.

Выступал я пару минут. Говорил все, что приходило на ум. Потом поднялась какая-то женщина и сообщила, что ее дом превратился в совладение и теперь ей не под силу выкупить свою квартиру.

После молитвы, когда стулья уже сложили и убрали, я снова подошел к Джейн и предложил ей выпить вместе кофе.

— Несколько человек собираются посидеть в одном местечке за углом, — ответила она. — Хочешь пойти с нами?

— Я надеялся, что мы побудем вдвоем.

— Не уверена, что это было бы правильно.

Я сказал, что провожу ее и мы поговорим по дороге. Но едва мы оказались на улице, у меня вылетело из головы все, что я собирался ей сказать. Мы шли молча несколько минут.

— Мне очень тебя не хватает, — повторял я про себя. В конце концов произнес это вслух.

— Неужели? Иногда и мне тебя недоставало. Время от времени я задумываюсь о нас, и мне становится горько.

— Да?

— Ты с кем-нибудь встречался?

— Меня не тянуло. До последней недели.

— А потом?

— Что-то произошло. Я по-прежнему не искал никого, но, наверное, так всегда и бывает.

— Она бывает на наших встречах?

— Нет. И не собирается.

— Не хочешь ли ты сказать, что ей следовало бы ходить на собрания?

— Не знаю, нужна ли вообще кому-нибудь эта программа. Разве она имеет какое-то значение, разве ведет к чему-то?

Немного погодя, она заметила:

— Думаю, мне было бы страшно проводить время с пьющим человеком.

— Это мог бы оказаться и страх во спасение.

— Ты слышал о Томе?

Она попыталась описать мне старого члена одной из групп общества «Анонимных алкоголиков», а я решительно не мог сообразить, о ком она говорила.

— Так или иначе, — продолжалаона, — он не пил двадцать два года, постоянно посещал собрания, помог множеству людей и так далее и тому подобное. И вот этим летом он поехал на три недели в Париж. Как-то раз, прогуливаясь, заговорил с миленькой француженкой, и она спросила: «Хотите выпить вина?» — и он ответил: «Почему бы и нет?»

— Так и ответил?

— Да, так и сказал. И это после двадцати двух лет полного воздержания! Один Бог знает, сколько тысяч собраний он почтил своим присутствием. И вот результат: «Почему бы и нет?»

— Удалось ему остановиться?

— Похоже, теперь ему это не под силу. Трезв два-три дня, а потом очередной запой. Выглядит ужасно. Долго он пить не может, потому что через два-три дня оказывается в больнице. Однако и трезвым ему не удается долго продержаться. Когда появляется на собрании, на него невозможно смотреть. Вероятно, он скоро умрет. Так мне кажется.

— На острие судьбы, — произнес я.

— Что ты сказал?

— Просто повторил слова одного знакомого.

Завернув за угол, мы подошли к кафе, где ее ждали друзья. Она спросила:

— Выпьешь с нами чашку кофе?

— Не думаю, — ответил я, и она не настаивала.

Я сказал:

— Хотел бы...

— Знаю, — перебила Джейн. Протянув руку, на секунду удержала мою ладонь. — Возможно, в будущем, — сказала она, — мы станем свободнее чувствовать себя друг с другом. Сейчас слишком рано.

— Пожалуй.

— И горько. Еще слишком больно.

Она отвернулась и направилась к входу. Я подождал, пока она не скрылась за дверью, и зашагал прочь, не задумываясь о том, куда бреду. Это не имело никакого значения.

* * *
Через несколько минут мне, однако, удалось отвлечься. Я нашел телефон-автомат и снова позвонил Гэри. Никто не ответил. Спустившись в метро, я проехал в верхнюю часть города и добрался до «Парижской зелени». Гэри работал за стойкой. В зале было почти пусто, хотя некоторые столики и занимали немногочисленные посетители. Я наблюдал, как он ставит на поднос стаканы с «Кровавой Мэри», этой смесью томатного сока и водки, а потом наполняет два похожих на тюльпан бокала апельсиновым соком и шампанским.

— Это коктейль «Мимоза», — пояснил он мне. — Обратная синергия: смесь действует менее сильно, чем ее составляющие. Я бы посоветовал пить либо шампанское, либо апельсиновый сок, но только не их смесь в одном бокале.

Достав тряпку, он устроил маленький спектакль, идеально отполировав передо мной стойку.

— А что предложить вам?

— Кофе есть?

Подозвав официанта, он заказал чашку кофе. Наклонившись ко мне, спросил:

— Брайс сказал, вы меня разыскивали?

— Вчера вечером. Потом пару раз звонил вам домой.

— А-а... Боюсь, вчера до дома я так и не добрался. Слава Богу, еще существуют дамы, которые считают бедных барменов людьми, живущими в романтическом, полном приключений мире. — Он широко улыбнулся в бороду. — А если бы вы меня разыскали, то что бы я услышал?

Я поделился с ним своими соображениями. Выслушав меня, он кивнул.

— Конечно, я мог бы это сделать, — сказал он. — Проблема лишь в том, что я буду занят здесь до восьми вечера. Конечно, сейчас спокойно, но вот вечером... А подменить меня некому. Разве...

— Разве что?

— Вы когда-нибудь выступали в роли бармена?

— Нет, — ответил я. — Лучше уж я зайду за вами около восьми.

* * *
Вернувшись в гостиницу, я попытался было посмотреть футбольный матч, но никак не мог сосредоточиться. Снова вышел на улицу. И только теперь вспомнил, что с утра у меня и маковой росинки во рту не было. Остановившись, купил ломоть пиццы. Обсыпал его молотым красным перцем, надеясь, что хоть с помощью специй мне удастся взбодриться.

Было почти восемь, когда я вернулся в «Парижскую зелень». Я выпил колу, Гэри проверил чеки, наличность и, сведя одно с другим, наконец с облегчением сдал и то, и другое. Мы вышли вместе. Он уточнил название заведения и заметил, что никогда там не бывал.

— Впрочем, я вообще редкий гость на Десятой авеню, — сказал он. — «Открытый дом» Грогана? Такие названия обычно дают ирландским кабакам.

— Ты абсолютно прав.

Мы снова обсудили то, что ему предстояло сделать. Потом, устроившись в подворотне на противоположной стороне улицы, я стал ждать, а он ленивым шагом подошел к входу в «Открытый дом» и скрылся внутри. Время еле ползло. Меня одолевали тревожные мысли: уж не попал ли он в сложное положение, не случилось ли с ним что-нибудь? Не стоит ли отправиться мне туда, спрашивал я себя, или мое появление усугубит опасную ситуацию? Я еще не решил, что предпринять, когда дверь распахнулась, и из ресторана показался Гэри. Держа руки в карманах, он лениво зашагал прочь. Гэри казался до неправдоподобия беззаботным.

По противоположной стороне улицы я пошел вслед за ним. Затем, когда мы были уже достаточно далеко от заведения Баллу, перешел на его сторону. Гэри сказал:

— Мы разве знакомы? Пароль?

— Узнали кого-нибудь?

— О, нет вопросов!.. Сначала я был не вполне уверен, он ли это. Решив убедиться в том, что я не ошибаюсь, взглянул еще раз. Думаю, он тоже узнал меня.

— Что он сказал?

— Да ничего особенного. Просто стоял передо мной и ждал, пока я сделаю заказ. Я не выдал себя.

— Прекрасно!

— Но, знаете ли, он тоже не дал мне понять, что узнал меня, хотя я уверен, что это так. Нечистая совесть — вот как это называется.

— Именно.

— Мне понравилось это заведение. И кафельный пол, и темное дерево панелей смотрятся отлично. Я взял бутылку «Харпа», потом еще одну и смотрел, как двое посетителей играют в дартс. Один из них, уверен, в прошлой жизни, если, конечно, переселение душ существует, был Падающей башней в Пизе. Мне казалось, что вот-вот он потеряет равновесие и рухнет на пол, но нет — он все-таки удерживался на ногах.

— Знаю, о ком вы говорите.

— Пил он «Гинесс». На мой вкус это пиво немного грубовато, чтобы им увлекаться. Думаю, его можно было бы смешивать с апельсиновым соком.

Гэри передернуло при мысли о таком коктейле.

— Представляю, каково работать в подобном месте. Только и приходится смешивать коктейли вроде водки с тоником и виски с содовой. Можно провести в таком заведении целую жизнь, и ни разу не приготовить «Мимозу», «Харвей Уоллбенгер» или дайкири «Хикори-дикори».

— Это еще что такое?

— Вам лучше этого не знать.

Он поморщился. Я спросил, встречал ли он раньше кого-нибудь из посетителей.

— Нет, — ответил он. — Только бармена.

— С ним-то и заходила к вам Паула?

— Как сказали бы ребята из грогановского притона, это тот самый фраер.

Он снова перечислил преимущества работы в простом баре, лишенном изысков дизайнеров вроде подвешенных к потолку горшков с папоротником или деревянных панелей.

— Конечно, — справедливости ради признал он, — чаевые там просто мизерны.

Его слова вернули меня на землю. Я извлек заранее приготовленную бумажку и протянул ему.

Но он отказался взять деньги, и мне не удалось настоять на своем.

— Вы внесли в мое унылое существование радостное возбуждение, — сказал он. — А от меня потребовалось только уделить вам десять минут и потратиться на две порции пива. Наступит день, когда мы сядем рядом, и вы мне расскажете, чем завершилось расследование. Тогда я соглашусь на то, чтобы вы весь вечер угощали меня пивом. Идет?

— Идет. Но мои расследования далеко не всегда завершаются. Иной раз они затягиваются до бесконечности.

— Ну, что же, я все-таки рискну.

* * *
Сгорая от нетерпения, с трудом выждав пятнадцать минут, я вернулся к Грогану. Микки Баллу в зале не было. Энди Бакли занимал привычное место рядом с доской для игры в дартс, а Нейл — за стойкой бара. Одет он был так же, как в пятницу вечером, — в черно-красную фланелевую рубашку и куртку.

Я заказал стакан содовой. Когда Нейл принес его мне, я спросил, здесь ли Микки Баллу.

— Он заглядывал раньше. Думаю, скоро вернется. Хотите, я передам, что вы его разыскиваете?

— Это неважно, — ответил я.

Он отошел в противоположный конец бара. Время от времени поглядывая в его сторону, я отпил несколько глотков. «Нечистая совесть», — так определил Гэри его состояние. Звонивший прошлой ночью незнакомец говорил хриплым полушепотом, и я не был уверен, что именно Нейл угрожал мне. Но не было и никаких оснований сомневаться в словах Гэри.

Я еще не знал, что вскоре обнаружу, и не представлял, что мне удастся сделать на основании новых сведений о дружке Паулы. Должно быть, раздумывая об этом, я простоял с полчаса, не двигаясь с места, а он все это время был в нескольких шагах от меня. Когда я ушел, мой стакан был почти полон. Он забыл взять с меня деньги за содовую, я же не оставил ему чаевых.

* * *
Управляющий «Замка друидов», выслушав меня, сказал:

— Ну, конечно, это Нейл. Определенно — Нейл Тиллман. Что вы хотели бы о нем узнать?

— Он работал у вас?

— Около шести месяцев или чуть меньше. Ушел где-то весной.

— Значит, он служил у вас примерно в то же время, что и Паула?

— Думаю, да, но лучше все-таки проверить. К сожалению, все бумаги находятся в кабинете хозяина, а его дверь сейчас заперта.

— Почему Нейл ушел от вас?

Прежде чем ответить, управляющий слегка замялся.

— Люди приходят и уходят, — объяснил он. — Вы бы поразились, узнав, как часто теперь меняют места работы.

— Почему же вы от него избавились?

— Я этого не говорил.

— Но ведь именно так и было, разве нет?

Он смущенно пожал плечами.

— Я бы предпочел об этом не рассказывать.

— Чем он вас не устраивал? Вел какие-то дела за вашей спиной? Или слишком заметно подворовывал в баре?

— Знаете, я не имею права это обсуждать с посторонним. Приходите завтра днем. Вероятно, вы застанете хозяина, и он сообщит все, что вас интересует. Но...

— Думаю, он причастен к убийству, которое, возможно, было совершено.

— Так она мертва?

— Я все больше склоняюсь к этой мысли.

Он нахмурился:

— Мне действительно не следовало бы распускать язык.

— Но вы же не показания даете!.. Все, что скажете, останется между нами.

— Кредитные карточки, — произнес он. — Твердых доказательств не было; вот почему мне не хотелось об этом говорить. Но все свидетельствовало о том, что он совершал какие-то махинации с копиями квитанций по платежам с кредитных карточек наших посетителей. Не знаю точно, что он вытворял и каким образом, но он был нечистоплотен.

— Ему прямо сказали об этом при увольнении?

— Разговаривал с ним не я, а хозяин. Он просто заявил Нейлу, что тот не справляется с работой, и парень не стал возражать. Это, по существу, было молчаливым признанием вины, вам не кажется? Нейл проработал здесь достаточно долго, чтобы можно было уволить его без объяснения причины, но мотивы его явно не интересовали.

— Как в эту историю вписывалась Паула?

— Разве она причастна к его делам? Никогда бы не подумал! Она сама решила взять расчет, ее не увольняли. Мне даже кажется, что она работала у нас еще достаточно долго после ухода Нейла. Вы думаете, она действовала с ним в паре? Конечно, могло быть и так, однако они никогда не походили на близких друзей, никто не видел, чтобы они перешептывались по углам. Мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть. О них не распространяли слухи болтливые официантки. В любом случае мне ничего не известно об их отношениях.

* * *
Около полуночи, взяв с собой два термоса кофе, я спрятался в подворотне напротив входа в грогановское заведение. Время от времени отхлебывая кофе, я не выпускал из поля зрения вход в «Открытый дом». Думаю, я был почти незаметен. Соседние подворотни обжила масса людей, кто-то из них лежал на асфальте, кто-то — сидел. Одет, правда, я был лучше большинства этих несчастных, но вряд ли это кому-то бросалось в глаза.

Время шло чуть быстрее, чем в тот раз, когда я дожидался Гэри. Мысли разбегались, когда я пытался разобраться в хитросплетениях произошедших событий, и проходило десять-пятнадцать минут, прежде чем я спохватывался и заставлял себя сосредоточиться на наблюдении. Впрочем, ни на секунду я не отводил глаз от дверей ресторана. Когда-то я привык, занимаясь наружкой, размышлять о чем-нибудь, чтобы не спятить от скуки. Однако при этом никогда не отрывался от действительности достаточно далеко, чтобы в любой момент иметь возможность заметить что-то важное. Время от времени кто-то заходил к Грогану или выходил из заведения; отвлекаясь от своих мыслей, я фиксировал, кто именно это был.

Через несколько минут после ухода одного из завсегдатаев «Открытого дома» его покинули сразу несколько человек. А в следующее мгновение дверь снова распахнулась, и на улице оказались еще четверо посетителей. Среди них я заметил Энди Бакли. Едва захлопнулась дверь, верхний свет погас, и заведение погрузилось в полумрак.

Я выбрался из подворотни, чтобы лучше рассмотреть, что происходит в пивнушке. Вжавшись в нишу между выступами дома, я видел, как Нейл расхаживал по помещению, готовя его к закрытию. Я постарался слиться со стеной, когда дверь открылась и Нейл вынес пластиковый мешок с отбросами. Закинув его в зеленый мусорный бак, он вернулся в помещение, и я услышал щелчок замка. Он был совсем не громким, и все-таки, находясь на противоположной стороне улицы, я уловил этот звук.

Казалось, время просто ползло, когда снова распахнулась дверь, и опять вышел Нейл. Он опустил металлические ставни и запер их. В зале по-прежнему горел свет. Очевидно, из соображений безопасности несколько лампочек на ночь не выключали.

Когда он наконец покончил с навесными замками, я вскочил на ноги, приготовившись идти вслед за ним. Наверное, если бы он взял такси или поехал на метро, я отказался бы от слежки, но я предположил, что он живет где-то поблизости. Если он пойдет пешком, то выследить его будет несложно. В телефонной книге мне не удалось найти адрес Нейла, поэтому я решил дать ему возможность провести меня к его дому.

Я еще окончательно не продумал, как буду действовать дальше, вероятно, навалюсь на него прямо на пороге и воспользовавшись растерянностью, заставлю выболтать что-нибудь важное. А может, не стану пока торопиться и попытаюсь проникнуть в его квартиру, когда он будет на работе. В любом случае сначала прослежу за ним и посмотрю, куда он отправится.

Нейл, однако, по-прежнему стоял на месте. Похоже он не спешил. Чтобы согреться, поднес ладони к губам и подул на них. Я удивился: с чего бы это он замерз — не так уж и холодно сегодня ночью. Видно, поверх рубашки и куртки он так ничего и не накинул.

Он было зажег сигарету, но бросил, едва докурив до половины. Рассыпая искры, она упала на обочину. Огонек еще не погас, когда с Десятой авеню к нам повернул автомобиль. Остановившись у «Открытого дома», на несколько секунд он скрыл Нейла от меня. Это был длинный серебристый «кадиллак» с затемненными стеклами. Я не смог разглядеть, кто сидел за рулем и сколько было человек в салоне.

Мне показалось, что вот-вот прогремят выстрелы. Затем, как в кино, автомобиль стремительно сорвется с места и передо мной останется только Нейл с прижатыми к животу руками. Он будет медленно опускаться на тротуар...

Но ничего такого не произошло. Нейл быстро подскочил к машине. Открылась задняя дверца. Он сел и закрыл ее.

Я не успел и пошевелиться, как «кадиллак» отъехал.

Глава 15

Когда я принимал душ, то уловил звук телефонного звонка. Телефон зазвонил снова, едва я вернулся в комнату, набросив на себя полотенце. Сняв трубку, услышал знакомый голос:

— Скаддер? Это Микки Баллу. Я тебя не разбудил?

— Нет, я уже встал.

— Молодец! Еще рано, но мне надо срочно с тобой встретиться. Через десять минут, хорошо? У твоей гостиницы?

— Давай лучше минут через двадцать.

— Если можешь, постарайся побыстрее собраться. Опаздывать нельзя.

Что он задумал? Быстро побрившись, я оделся. Ночь была беспокойная, в сновидениях я то и дело попадал в уличные перестрелки, участвовал в слежке и преследованиях. Я взглянул на часы: семь тридцать. Утро едва началось, а меня уже ожидала встреча с Мясником. Зачем ему понадобилось видеть меня в такую рань?

Я повязал галстук, взял ключи и бумажник. В холле никого не оказалось. Зато на улице, у обочины, стояла автомашина. Припарковали ее рядом с пожарным колодцем, перед самым входом в гостиницу. Это был здоровенный серебристый «кадиллак» с тонированными стеклами. На этот раз я хорошо разглядел водителя, потому что стекло было опушено, а он, подзывая, махал мне рукой.

Перейдя улицу, я открыл дверцу. На Баллу был белый, закрывавший его от подбородка до пят, передник мясника. На хлопчатобумажной ткани резко выделялись ржавые пятна — одни потемневшие, а другие довольно яркого красного цвета. Я было засомневался, стоит ли садиться в машину к одетому в столь странный наряд человеку, но Микки держал себя так, что у меня не было оснований ожидать подвоха с его стороны. Если бы он собирался помочь мне проделать мой последний путь, то едва ли протянул бы руку, которую я тут же пожал. Сев в машину, я захлопнул дверцу.

Скоро Баллу остановился на перекрестке в ожидании зеленого света. Он еще раз осведомился, не разбудил ли меня. Я ответил отрицательно.

— Дежурный сказал, что ты не снимаешь трубку. Но я все-таки настоял на том, чтобы он позвонил еще раз.

— Я принимал душ.

— Тебе хотя бы удалось поспать?

— Несколько часов.

— А я так и не добрался до кровати.

Загорелся зеленый, и перед встречным автомобильным потоком он стремительно повернул налево. Ему пришлось еще раз остановиться перед светофором, когда мы добрались до Пятьдесят шестой улицы. Он нажал кнопку, чтобы поднять мое стекло. Утро было сумрачное, в воздухе чувствовался запах дождя. Небо, когда я посмотрел на него сквозь затемненное стекло, показалось еще более мрачным.

Я поинтересовался, куда мы едем.

— На обедню мясников. — После его слов в моем воображении немедленно возникла картина странного и таинственного обряда: люди в окровавленных фартуках, с длинными ножами в руках склонились над жертвенным агнцом. — В Соборе Святого Бернарда. Ты бывал там?

— На Четырнадцатой улице?

Он кивнул.

— В семь утра богослужение происходит перед основным алтарем. А в восемь молебен устраивают в боковом помещении с левой стороны. Там собираются немногие. Мой отец всегда заходил туда перед работой. Иногда брал с собой и меня. Он работал мясником на рынке в том районе. Знаешь, когда-то он носил этот передник.

Дождавшись зеленого, мы поехали дальше. Светофоры по всей улице работали по единой схеме, но если какой-то выпадал из общего ритма, Баллу притормаживал, оглядывался по сторонам, а затем проскакивал перекресток. Один раз мы все-таки застряли у светофора, неподалеку от подъезда к тоннелю Линкольна, но дальше без помех добрались до Четырнадцатой улицы и свернули влево. Проезд к Собору Святого Бернарда был третьим, если считать от противоположной центру стороны улицы. Баллу припарковал машину прямо перед витриной погребальной конторы. Знаки на обочине запрещали оставлять здесь автомобиль в рабочее время.

Мы вышли из «кадиллака». Баллу помахал рукой человеку, выглянувшему из дверей конторы. Если верить вывеске, она называлась «Туми и сыновья». В ответ его поприветствовал один из представителей семейства Туми. Я старался не отставать от Баллу, который быстро поднимался по ступеням к центральному входу в церковь.

Он провел меня в боковое крыло, а оттуда — в небольшую комнату, где не меньше сорока верующих сидели на расставленных в три ряда складных стульях. Устроившись в последнем ряду, Баллу дал мне знак занять место рядом.

В последующие несколько минут вошли еще пять-шесть человек. Среди молившихся я заметил пожилых монашек, двух старух, нескольких мужчин в строгих костюмах и одного — в оливковом комбинезоне. Четверо, помимо Баллу, были в передниках мясников.

Ровно в восемь появился священник. Он, вероятно, приехал в Штаты с Филиппин, и в его произношении чувствовался легкий акцент. Баллу открыл молитвенник, и я сделал то же. Стараясь следить за богослужением, я вставал, садился или опускался на колени вместе со всеми. Читали что-то из Откровений пророка Исайи и евангелиста Луки.

Я не сдвинулся с места, когда началось причащение. Как и Баллу. За исключением одной из монашек и какого-то мясника все пригубили облатку.

Обедня оказалась недолгой. Как только она закончилась, Баллу вышел из церкви. Я следовал за ним.

* * *
На улице он закурил и сказал:

— Мой отец каждое утро приходил сюда перед работой.

— Ты рассказывал.

— В те годы богослужение велось на латыни. Его лишили ореола таинственности, перейдя на английский. Отец проводил здесь каждое утро. Не пойму, что ему это давало?

— А тебе самому?

— Не знаю. Но я и не появляюсь здесь так часто. Может, десять — двенадцать раз в год. Бывает, захожу три-четыре дня подряд, но потом месяцами не заглядываю в церковь.

Глубоко затянувшись, Баллу бросил окурок на мостовую.

— Не бываю на исповеди. Не причащаюсь. Не молюсь. А ты веришь в Бога?

— Временами.

— Уже хорошо. — Он взял меня под руку. — Пошли. Машина на прежнем месте. Туми ни за что не допустил бы, чтобы ее увезли копы или сунули штрафной талон под дворник. Он знает и меня, и мою машину.

— Я тоже ее видел.

— Когда?

— Вчера ночью. Я даже записал номер. Сегодня собирался проверить его по регистрационным спискам. Теперь в этом нет необходимости.

— Ты бы ничего особенного не узнал. Владелец не я. Она записана на другое имя.

— Как и лицензия на «Открытый дом»?

— Верно. Так где ты видел машину?

— На Пятидесятой улице, после часа ночи. В нее уселся Нейл Тиллман, и вы уехали.

— А ты где прятался?

— На противоположной стороне улицы.

— Подсматривал?

— Пришлось.

...Мы шагали по Четырнадцатой улице. Пересекли Гудзон и Гринвич. Я спросил наконец, куда мы движемся.

— Всю ночь провел на ногах, — ответил Баллу. — Мне надо выпить. Куда же пойти после обедни мясников, если не в бар мясников?

Он оглядел меня с головы до ног, и его зеленые глаза весело блеснули.

— Скорее всего ты один там будешь в костюме. Иногда, правда, туда заглядывают торговцы, но сейчас для них рановато. Впрочем, ты никого этим не шокируешь. Мясники — люди широких взглядов. Никто тебя не осудит.

— Рад слышать.

Мы оказались в районе мясной торговли. Вдоль улицы тянулся мясной рынок, повсюду работали разделочные центры. Люди в фартуках, как у Баллу, сгружали с огромных грузовиков мясные туши, закрепляли их на свисавших с металлических подвесных рельсов крюках. Воздух пропитал стойкий запах мяса, он был сильнее, чем вонь выхлопных газов. Вдали я увидел повисшие над Гудзоном и высотными жилыми домами черные облака. Не будь этих современных зданий, можно было бы представить, что мы перенеслись в далекое прошлое. А если бы еще и грузовики заменить лошадьми с телегами, то создалась бы иллюзия, что Баллу затащил меня в девятнадцатое столетие.

Он привел меня в бар на улице Вашингтона, неподалеку от ее пересечения с Тринадцатой. Вывеска была самой простой — «Бар». Если у этого заведения и имелось другое название, то оно держалось в секрете. Мы прошли в небольшой зал, дощатый пол которого был щедро посыпан опилками. Меню сообщало, что здесь подавали бутерброды, у стойки кипел кофейник. Меня это обрадовало: для кока-колы было рановато.

Над стойкой возвышался крупный здоровяк с короткой стрижкой и пышными усами. Перед ним сидели трое, причем двое — в обильно орошенных кровью передниках мясников. Около полудюжины квадратных столов из потемневшего дерева еще пустовало. Баллу взял в баре стакан виски, кружку черного кофе и провел меня к самому дальнему от двери столу. Я сел. Он тоже хотел было занять свое место, но, глянув на стакан, увидел, что тот налит не доверху. Вернулся в бар, взял бутылку виски. Оно было не столь выдержанным, как то, что он пил в своем заведении.

Обхватив стакан огромной лапой, он поднял его над столом в немом приветствии. В ответ я приподнял кружку с кофе. Он отхлебнул виски так, словно это была вода.

Затем Баллу сказал:

— Нам надо поговорить.

— И я так думаю.

— Похоже, ты обо всем догадался, едва я взглянул на снимок. Верно?

— Кое-что я действительно заметил.

— Признаюсь, ты меня просто ошарашил! Заявил, что пришел поговорить о несчастном Эдди, потом мы поболтали о том о сем, не так ли?

— В общем, да.

— И я подумал, какой же ты хитрый сукин сын! Отвлек мое внимание, а потом взял и выложил это фото на стол. Я прав, Мэтт?

— Да. Вначале у меня не было оснований связывать тебя или Нейла с ней. Я действительно пытался разобраться с твоей помощью в том, что мучило Эдди.

— Ну, и у меня не было причин держаться настороженно. Я ведь ни черта не зная об Эдди и о его проблемах.

Он допил виски и поставил стакан на стол.

— Мэтт, ты уж извини, но тебе придется пройти в мужскую комнату, чтобы я мог проверить, нет ли у тебя магнитофона.

— Господи!.. — вздохнул я.

— Не стану ходить вокруг да около: я хочу рассказать тебе все, что об этом знаю. Но я не смогу это сделать, пока не буду знать точно, что ты чист.

В крошечной, зловонной уборной было сыро. Вдвоем там поместиться нам не удалось, и он остался снаружи, держа дверь открытой. Я снял пиджак, рубашку и галстук, опустил брюки. Он рассыпался в извинениях. Пока я одевался, он держал мой пиджак. Повязывая галстук, я не торопился. Наконец, забрал у него свой пиджак. Мы вернулись за стол и сели. Он снова наполнил стакан виски.

— Девушка мертва, — сказал он.

Во мне что-то оборвалось. Я и раньше предполагал, что она погибла, просто чувствовал это, но, похоже, где-то в глубине души все-таки не переставал надеяться на лучшее.

Я спросил:

— Когда это случилось?

— Где-то в июле. Точной даты не знаю. — Его пальцы судорожно сжали стакан. — До того как прийти ко мне, Нейл работал за стойкой в каком-то заведении для туристов.

— В «Замке друидов».

— Конечно, ты это уже выяснил. Он проворачивал там кое-какие делишки.

— Химичил с кредитными карточками.

Он кивнул.

— Как-то он заявился с этой идеей ко мне, и я его кое с кем свел. Меня самого его предложение не заинтересовало, хотя на махинациях с пластиковыми карточками и можно было загрести кучу денег. Дело это непростое: цифры так и пляшут, так и путаются. Однако для заинтересованных лиц его замысел оказался золотым дном. Они ухватились за тот ресторан и предоставили ему свободу действий.

— Там он и познакомился с Паулой?

Он кивнул.

— Она знала, чем он занимается, и помогала ему. Прежде чем передать карточку кассиру, она снимала с нее данные на своем аппарате. Иногда клиенты сами передавали ей дубликаты счетов для уничтожения, а она сохраняла их для Нейла. После его ухода она еще какое-то время работала там и по-прежнему приносила ему копии счетов. В двух-трех местах у него были такие помощницы. Позднее она ушла из ресторана, потому что ей надоело прислуживать клиентам.

Подняв стакан, он отпил виски.

— Она переехала к нему. Свою комнату тем не менее сохранила, чтобы родители ничего не заподозрили. Иногда забегала в мой бар, пока он работал, но чаще дожидалась окончания его смены. У него были дела не только в «Открытом доме».

— Так и не прекратил махинации с кредитными карточками?

— Это продолжалось недолго. Но скоро он подыскал себе и другие занятия. Например, достаточно было назвать модель и год выпуска тачки, и он тут же крал ее. Пару раз вместе с другими парнями он чистил грузовики. Это приносит хорошие деньги.

— Не сомневаюсь.

— Подробности не существенны. Он отлично справлялся с делами, которыми ему приходилось заниматься. Меня, однако, тревожило, что она постоянно крутилась поблизости.

— Почему?

— Рядом с нами ей было не место. Не та натура. Чем занимается ее отец?

— Продает японские автомобили.

— И уж, конечно, не ворованные?

— Думаю, да.

Открыв бутылку, он поднял ее и поинтересовался, не хочу ли я еще чашку кофе.

— Хватит, — ответил я.

— Мне бы и самому пора перейти на кофе. Но когда провожу столько времени на ногах, виски для меня — как кофе. Вроде горючего, которое заставляет мотор работать. — Он наполнил стакан. — Она была чудесной, богобоязненной девушкой из Индианы. Могла, конечно, и украсть, но лишь для того, чтобы пощекотать себе нервы. К такой нельзя относиться с доверием. Ведь воровать от скуки — почти столь же скверно, как убивать ради удовольствия. Настоящий вор крадет не для развлечения, а потому, что нуждается в деньгах. И только лучший из воров крадет потому, что он вор.

— Что же случилось с Паулой?

— Однажды она услышала нечто такое, чего ей не следовало знать.

— Что именно?

— Тебе эти сведения ни к чему. А впрочем, какая разница! Итальяшки приволокли груз героина и продали его, а кто-то перестрелял их всех и прикарманил деньги. Кое-что об этом промелькнуло в газетах. Там, как всегда, изрядно наврали, но, может быть, ты припоминаешь эту историю?

— Помню, читал об этом.

— Нейл отвез ее на ферму. У меня есть ферма в графстве Ольстер. Записана она на чужое имя, но принадлежит мне, как эта машина и грогановский кабак.

Он отпил виски и продолжил:

— У меня нет ничего своего, ты можешь в это поверить? Один приятель одалживает мне свою тачку, другой приглашает пожить у него на квартире. А на ферме устроилась супружеская чета из графства Уэстмит. Старику всегда нравились те места. Он расположился там с женой, и по бумагам это его собственность. Он доит коров и откармливает кабанчиков, а она выхаживает цыплят и собирает яйца. Я же могу заявляться туда в любое время и жить, сколько мне заблагорассудится. Это на тот случай, если какой-нибудь ублюдок из налоговой инспекции захочет узнать, откуда у меня деньги. Какие у меня могут быть деньги? Разве это я покупал все, чем пользуюсь?

— Значит, Нейл жил с Паулой на ферме? — переспросил я.

— Уж слишком вольно там все себя чувствовали: распустились, мололи языками, что ни попадя. Вот Паула и услышала чересчур много. Ты знаешь, какой она была: начни кто-нибудь задавать ей вопросы, эта богобоязненная белая девушка из Индианы тут же все и выложила бы. Поэтому я сказал Нейлу, чтобы он от нее избавился.

— Ты приказал ему убить ее?

— Да никогда!

С громким стуком он опустил стакан на стол. Сначала я даже подумал, что это мой вопрос вызвал его гнев.

— Никогда я не говорил, что ее следует убить. Я намекнул, что он должен от нее избавиться! — воскликнул Баллу. — Я предложил отправить ее из Нью-Йорка куда-нибудь подальше. Не будет она здесь болтаться — не будет и опасна. В Индиане никому в голову не придет задавать ей вопросы: ни полиции, ни тем, кто любит совать нос в чужие дела. Если бы она осталась здесь, то вполне могли возникнуть проблемы.

— Выходит, он неверно истолковал твой приказ?

— Ничего подобного! Вернувшись с фермы, он сказал мне, что все улажено. Якобы Паула самолетом вылетела в Индианаполис, и мы больше никогда о ней не услышим. Собираясь домой, она рассчиталась за комнату, и, если вдруг кто-то о ней вспомнит, то никаких концов не найдет.

Он снова взял стакан, затем поставил его на стол и отодвинул.

— В тот вечер, — продолжил он, — когда увидел Паулу на карточке, которую ты мне дал, я был потрясен. С чего бы кто-то стал разыскивать девушку, которая вернулась домой к папочке и мамочке?

— Что же действительно произошло на ферме?

— Тот же вопрос и я задал Нейлу: «Что произошло? Если ты отправил девушку домой, почему ее родители наняли человека, чтобы ее найти?» Она поехала к себе, в Индиану, уверял меня он, но там не задержалась. Сразу же уселась в самолет и улетела в Лос-Анджелес, чтобы сделать карьеру в Голливуде. «И ни разу не позвонила отцу с матерью?» — поинтересовался я. Ну, сказал он, возможно, с ней что-то случилось. Может, увлеклась наркотиками, а может, связалась с дурными людьми? В конце-то концов она привыкла здесь к бурной жизни, и ей не захотелось от нее отказываться, предположил Нейл. Но я видел, что он лжет.

— И что же дальше?

— В тот вечер я не стал дожимать его.

— Он позвонил мне той ночью, — сказал я. — Наверное, через несколько часов после того, как закрыл бар.

— Я с ним долго тогда разговаривал. Мы заперлись, выключили свет и пили виски. Он рассказывал, что она поехала в Голливуд в надежде стать кинозвездой. Значит, потом он позвонил тебе? И что сказал?

— Чтобы я прекратил ее разыскивать. Мол, зря теряю время.

— Глупый малый! Какой ошибкой был этот звонок! Ведь он же только подтвердил, что ты на верном пути. Ведь так?

— К тому времени я кое о чем уже догадывался.

Он кивнул.

— Собственно, я сам навел тебя на след, разве нет? Но тогда я даже не подозревал о том, что эта история скверно закончилась. Совершенно искренне верил, что Паула дома, в Индиане. Как называется ее родной город?

— Манси.

— Точно, Манси.

Он посмотрел на стакан, отпил еще немного. Я никогда не увлекался ирландским виски, но внезапно его вкус всплыл в моей памяти: оно не так отдавало дымом, как шотландское, и не было таким маслянистым, как канадский бурбон. Остатки кофе я выпил залпом, словно принимал противоядие.

Он продолжал:

— Я видел, что парень лжет, и дал ему время повариться в собственном соку, чтобы его нервишки совсем истрепались... Вчерашней ночью я взял его с собой в поездку на север штата и выжат все. Мы проехали до Элленвиля. Там находится ферма. Туда он отвез ее.

— Когда?

— Когда это было? В июле. Он говорил, что забрал ее с собой на прощальный уик-энд перед возвращением домой. А там якобы дал ей немного кокаина, вот ее сердце и не выдержало. Он говорил, что она приняла совсем немного порошка, но ведь с кокаином никогда не знаешь, чем все кончится. Временами он одерживает верх.

— Так она умерла из-за наркотика?

— Нет. Сукин сын опять врал. Но я дожал его. Дело было так. Он привез девушку на ферму и сказал, что ей надо вернуться домой. Она отказалась; потом, немного выпив, совсем разбушевалась: стала угрожать, что обратится в полицию. Она кричала; он испугался, что проснутся старики. Пытаясь утихомирить, будто бы слишком сильно ударил ее, и она умерла.

— И он снова лгал? — спросил я. — Ведь так?

— Да. Стоило везти ее за сотню миль только для того, чтобы попросить уехать! Господи, какой же он был лжец!

Его лицо исказила звериная гримаса.

— Знаешь, мне не пришлось рассказывать о правах, которыми он мог воспользоваться. У него просто не было права не отвечать, как не было права и на адвоката. — Его рука бессознательно коснулась темного пятна на переднике. — Он, конечно, заговорил...

— И?..

— Признался, что привез ее туда, намереваясь убить. Он утверждал, что она никогда не согласилась бы вернуться домой. Он-де пытался ее уговорить, но единственное, что она обещала, — так это держать язык за зубами. Вот почему он отвез ее на ферму, напоил и под открытым небом, на траве, занялся с ней любовью. В лунном свете он раздел ее и лег рядом. Позже, когда она отдыхала, вынул нож и показал ей. «Что это значит? — спросила она. — Что ты хочешь сделать?» Тут он ее и зарезал.

Моя чашка была пуста. Оставив Баллу, я прошел к стойке и попросил бармена снова налить кофе. Когда я шел по залу, мне померещилось, что опилки под ногами пропитаны кровью. Мне казалось, что я даже чувствовал ее запах. Но лужицы на полу были всего лишь пролитым пивом, а в нос бил запах мяса, проникавший с улицы.

Когда я вернулся к столу, Баллу разглядывал снимок Паулы.

— Она хорошенькая, — ровным голосом произнес он. — В жизни даже красивее, чем на фото. Она была очень живой девушкой.

— Пока он ее не убил.

— Да, до тех пор.

— Где он ее оставил? Я хотел бы забрать тело, чтобы доставить родителям.

— Это невозможно.

— Почему? Должен же существовать способ перевезти тело, не обращаясь в полицию. Не думаю, что ее родители станут возражать, когда им все объяснят. Особенно если я смогу им сказать, что справедливость восторжествовала.

Фраза прозвучала напыщенно, хотя выражала именно то, что мне хотелось сказать. Я посмотрел на него и повторил:

— Ведь справедливость все-таки восторжествовала, не так ли?

Он произнес:

— Справедливость? Разве она когда-нибудь торжествует?..

Баллу нахмурился, пытаясь отыскать собственную мысль в парах выпитого виски.

— Ответ на твой вопрос, — сказал наконец он, — будет утвердительным.

— Так я и понял. Но тело...

— Парень, ты не сможешь его забрать.

— Почему же? Неужели он не признался, где закопал его?

— Он вообще его не закапывал.

Лежавшая на столе ладонь сжалась в кулак, суставы пальцев побелели.

Я молча ждал.

Он произнес через некоторое время:

— Я рассказывал тебе о ферме. Мне нужен был лишь тихий сельский уголок, но те двое, что там поселились, — зовут их О'Мара, — любят хозяйствовать. Жена старика устроила огород и все лето доставляет мне помидоры и кукурузу. А цуккини... Она меня просто достала своими цуккини!..

Ладонью он разгладил скатерть.

— У него стадо — две дюжины голов. Гольштейнской породы. Он продает молоко, а выручку оставляет себе. Они хотели бы снабжать меня молоком, да зачем оно мне? А вот яйца у них действительно великолепные — лучше нигде не найдешь. Они держат кур на участке. Ты представляешь, что это такое? В поисках пропитания куры роются в земле, и это явно идет им на пользу: желток темный, почти оранжевый. Как-нибудь я тебе привезу яиц с фермы.

Я промолчал.

— Кроме того, он выкармливает свиней...

Я отпил кофе. Почему-то он отдавал вкусом бурбона, и я подумал, уж не добавил ли его Баллу мне в кружку, пока я отходил. Конечно, это бессмыслица, ведь кружку я брал с собой. Да и на столе стояла только бутылка ирландского виски. Это раньше я добавлял в кофе бурбон, а сегодня память сыграла со мной шутку: сначала заставила увидеть кровь на опилках, потом придала кофе вкус бурбона.

Он сказал:

— Каждый год какой-нибудь фермер, набравшийся до бесчувствия, валится за ограду своего свинарника или, упав, теряет сознание. Знаешь, что с ним происходит потом?

— Расскажи.

— Его съедают кабаны. Они на это способны. В сельской местности есть люди, которые всегда готовы забрать ваш павший скот, чтобы избавить вас от хлопот с ним. Видишь ли, в корме кабана должно быть определенное количество мяса. Без мяса он просто безумеет. А если получает его, то лучше растет.

— И Паула...

— Ох, Иисусе!.. — только и ответил он.

Меня потянуло выпить. Существуют сотни причин, побуждающих мужиков пить, но сейчас мне хотелось этого по самой простой из них: я не в силах был думать о том, что рассказал мне Баллу. Голос где-то внутри меня повторял, что без выпивки я просто не выдержу.

Этот голос лгал. Любую боль можно перенести. Она причинит страдания, будет жечь, как кислота — открытую рану. И все-таки выдержать ее можно. И пока ты способен заставить себя предпочесть облегчению страдание, ты сможешь продержаться.

— Думаю, ему именно этого и хотелось, — сказал Микки Баллу. — Зарезать ее собственным ножом, швырнуть в свинарник, а потом стоять, положив руки на ограду, и наблюдать, как ее терзают свиньи. Он не имел права так поступать! Она бы вернулась в родные места, и больше никто о ней не услышал бы. В конце концов он мог ее припугнуть, но убивать не имел никакого права. Поэтому я не могу не думать, что убил он ее исключительно ради собственного удовольствия.

— Не он первый.

— Да, — горячо подхватил Микки. — Иногда при этом действительно испытываешь наслаждение. Тебе приходилось?

— Нет.

— А мне — да, — сказал он, повернув к себе бутылку так, чтобы можно было видеть этикетку. Не поднимая глаз, продолжил: — Все-таки нельзя убивать без веской причины. Недопустимо и выдумывать какие-то объяснения, чтобы оправдать пролитие крови. Не следует врать тому, кому ты должен рассказать правду. А он убил ее на моей растреклятой ферме, скормил тело моим растреклятым кабанчикам, а потом солгал, заверив меня, что она печет пышки на кухне у маменьки в Манси.

— Это ты забрал его из бара вчера ночью?

— Да, это сделал я.

— И отвез в графство Ольстер? Кажется, так оно называется? На ферму?

— Оставался там всю ночь?

— Да. Дорога неблизкая. Надо было спешить, чтобы не пропустить утреннее богослужение.

— Обедню мясников?

— Обедню мясников, — подтвердил он.

— Наверное, поездка была нелегкой? — заметил я. — Гнать машину туда и обратно утомительно. К тому же ты, конечно, пил?

— Действительно. Верно и то, что дорога утомительна. Но, знаешь, шоссе в это время суток совершенно свободно.

— Тоже справедливо.

— Туда я ехал не один, — сказал он. — У меня был спутник.

— А по дороге назад?

— Я включил радио.

— И помогло?

— Да, — ответил он. — В «кадиллаках» устанавливают замечательные радиоприемники: колонки сзади и впереди, звук чист, словно добротное виски. Знаешь, в тот свинарник ее тело попало не первым.

— Но и не последним?..

Сжав губы, он кивнул. Глаза его не изменили выражения. Они напоминали мне зеленый кремень. Если, конечно, такой камень существует в природе.

— Нет, не последним, — признался он.

Глава 16

Выйдя из бара на мясном рынке, мы прошли по Тринадцатой до Гринвич-стрит, а потом по Четырнадцатой — до того места, где Баллу оставил машину. Он предложил подбросить меня до центра, но я отказался. Мне будет проще добраться туда на метро, чем ему справиться с пробками Нижнего Манхэттена. Мы недолго постояли. Потом он хлопнул меня по плечу и уселся за руль. Я двинулся в сторону Восьмой авеню, к станции метро.

Добравшись до Нижнего Манхэттена, я первым делом поискал телефон-автомат. Мне не хотелось звонить с улицы. В холле административного здания я наконец нашел то, что нужно. У кабины телефона-автомата в отличие от уличных даже была дверь, за которой я мог укрыться.

Сначала я позвонил Вилле. После того как мы обменялись приветствиями, я, оборвав ее буквально на полуслове, сказал:

— Паула Хольдтке мертва.

— Какой ужас! Но ты же предполагал это давно.

— К сожалению, моя догадка подтвердилась.

— Тебе известно, как это произошло?

— Знаю даже больше, чем хотелось бы. Не буду распространяться об этом по телефону. В любом случае теперь мне надо связаться с ее отцом.

— Не завидую тебе.

— Да, — сказал я. — У меня есть еще кое-какие дела, но потом я хотел бы встретиться с тобой. Пока не знаю, долго ли буду занят. Ты не против, если я зайду к тебе между пятью и шестью часами?

— Буду дома.

Повесив трубку, я присел на минуту. Стало душно, и я приоткрыл дверь. Чуть погодя, снова ее захлопнул. В кабинке вспыхнул свет. Я снял трубку, набрал 0 и 317, а затем номер в Манси. Когда раздался голос телефонистки, я назвал свою и его фамилии и подчеркнул, что хочу позвонить за счет господина Хольдтке.

Он поднял трубку, и я сказал:

— Говорит Скаддер. Я потратил безрезультатно массу времени, но неожиданно ситуация стала проясняться. Мне известно пока не все, но я подумал, что пора связаться с вами. Хорошего мало.

— Ясно.

— Должен сказать, господин Хольдтке, все оказалось хуже, чем я думал.

— Этого и я боялся, — вздохнул он. — Именно этого мы с женой и опасались.

— Возможно, уже сегодня вечером или, что более вероятно, завтра я буду знать больше. Тогда снова позвоню вам. Я понимаю, что вы и госпожа Хольдтке не отходите от телефона, надеясь на хорошие известия, поэтому хочу предупредить вас: их не будет.

— Ценю ваше внимание, — сказал он. — На работе я задержусь до шести, а потом буду ждать звонка дома.

— Я свяжусь с вами.

* * *
Следующие несколько часов я ходил по учреждениям. Нужные сведения, как правило, были у тех людей, к которым я обращался, но, чтобы их получить, требовалось кое-кого подмазать. Таков Нью-Йорк. Почти все чиновники городской администрации рассматривают свое жалование как компенсацию того, что они вообще являются на работу. Если же им действительно приходится что-то делать, то они обычно рассчитывают на дополнительное вознаграждение за свои усилия. Контролеры ждут взятку, чтобы подтвердить безопасность лифтов. Чиновники взимают плату за то, что выдают разрешения на строительство или смотрят сквозь пальцы на реальное или воображаемое нарушение порядка в ресторане, то есть за работу, для выполнения которой собственно, их наняли. Это, должно быть, изумляет приезжих из других городов, хотя те, кто бывал в арабских странах, вероятно, находят такое положение дел нормальным.

Я не требовал от них ничего особенного, поэтому взимаемые с меня поборы были терпимыми. Всего-то и раздал я долларов пятьдесят, ну, может, чуть больше. Зато в итоге разузнал все, что требовалось выяснить.

Около полудня я набрал номер координационного центра общества «Анонимные алкоголики» и, сказав дежурившему у телефона добровольцу, что у меня нет с собой расписания собраний, поинтересовался, не будет ли проводиться встреча где-нибудь рядом с городской мэрией в полдень. Он продиктовал мне адрес дома на Чамберс-стрит, и я успел туда добраться к тому времени, когда начали читать вступительное слово. Пробыл я на встрече около часа. Не уверен, слышал ли хоть одно слово, да и сам не выступал. Мое участие в собрании свелось только к факту самого присутствия и к жертвованию традиционного доллара на расходы общества. И все же, уходя, я был доволен, что побывал там.

После собрания съел гамбургер, выпил стакан молока, затем посетил еще несколько учреждений, где продолжил раздачу взяток муниципальным служащим. Когда, наконец, я покинул последнюю контору, пошел дождь. Я направился к метро. К тому времени, как я вынырнул оттуда на Пятнадцатой улице и повернул в сторону Северного Мидтауна, опять распогодилось.

До участка я добрался только к половине четвертого. Джо Деркина не было. Я сказал, что подожду. Если же он позвонит, я попросил предупредить его о том, что у меня к нему важное дело. В конце концов он позвонил, и ему передали мою просьбу. Войдя в кабинет, он первым делом осведомился, что за важные обстоятельства привели меня к нему.

— Все важно, — ответил я. — Ты же знаешь, как высоко ценится мое время.

— Около доллара за час?

— Иногда и выше.

— Не дождусь, когда срок моей службы в полиции дотянет до двадцати пяти лет, — сказал он. — Сразу перейду в частный сектор и начну зашибать большую деньгу.

Мы уселись у его стола. Я достал из кармана листок бумаги с именем и адресом и положил перед ним. Он посмотрел сначала на него, потом на меня и спросил:

— И что дальше?

— Жертва ограбления и убийства.

— Знаю, — произнес он. — Припоминаю это дело. Оно закрыто.

— Нашли виновного?

— Нет. Но мы знаем, кто он. Изворотливый гаденыш! Он уже не раз действовал таким образом: проникал в квартиры с крыш по пожарной лестнице. Мы не смогли предъявить ему обвинение по этому делу, но повесили на него кучу других, по которым удалось собрать неопровержимые улики. Назначенный судом адвокат добился снижения наказания в обмен на признание подсудимым вины, но парень все равно схлопотал — сразу не вспомню — несколько лет. Могу уточнить.

— Значит, по делу об убийстве у вас не было против него доказательств.

— Да. Мы вынуждены были прекратить расследование. Да и что мы могли поделать: не нашлось ни свидетелей, ни прямых улик. А что?

— Мне бы хотелось посмотреть протокол вскрытия.

— Зачем?

— Скажу тебе позднее.

— Ее ударили ножом. Что еще ты хотел бы знать?

— Мы поговорим об этом позже... А пока ты будешь этим заниматься...

— Что еще?

Достав другой листок бумаги, я положил его на стол.

— Вели принести еще и протоколы вскрытия этих погибших.

Он уставился на меня:

— К чему ты клонишь?

— Джо, ты же сам сказал, что я словно собака с одной-единственной костью. Будь у меня иные заботы, разве стал бы я цепляться за это дело? Но ты же знаешь поговорку: праздные руки за черта работают.

— Мэтт, не ходи вокруг да около. Ты действительно что-то раскопал?

— Подождем немного: надеюсь, тебе удастся заполучить протоколы, — ответил я. — Тогда и узнаешь, на что я наткнулся.

Глава 17

К моему приходу Вилла надела белые «ливайсы» и шелковую блузку померанцевого цвета. Распущенные волосы прикрывали ее плечи. При помощи специального устройства она открыла парадную дверь и встретила меня на пороге легким поцелуем. Отстранившись, с озабоченным видом сказала:

— Ты выглядишь утомленным. Замотался?

— Совершенно не спал прошлой ночью. И с раннего утра опять на ногах.

Пропустив меня вперед, захлопнула дверь.

— Почему бы тебе не прилечь? — спросила она. — У тебя есть время?

— Я слишком взвинчен. К тому же еще предстоит провернуть массу дел.

— Зато сегодня я смогу угостить тебя настоящим кофе! Утром зашла в магазин, похожий на рай для богатеньких, где продают кофе пятидесяти сортов, каждый из которых дороже другого. Похоже, что цену там устанавливают на каждое зернышко, причем продавцы могут рассказать, откуда оно доставлено и что за навоз использовали в качестве удобрения. Я купила три разных сорта — по фунту каждого, а заодно и кофеварку, которая разве что только пить кофе не умеет. Налью тебе чашечку. Я попросила размолоть зерна. Правда, в магазине попытались всучить мне и кофемолку, чтобы я пила только свежайший кофе, но я подумала, что пора остановиться.

— Конечно, ты была права.

— Попробуй. Скажи, как он тебе нравится?

Сделав глоток, я поставил чашку на стол.

— Хороший кофе, — признал я.

— И только-то?! Ох, Боже мой, Мэтт! У тебя за спиной тяжелый и долгий день. А я так разболталась. Почему бы тебе не прилечь? А я пока помолчу.

— Все в порядке, — сказал я. — Но сначала, если не возражаешь, я позвоню. Хочу связаться с Уорреном Хольдтке.

— С отцом Паулы?

— Он должен быть сейчас дома.

— Может, пока ты будешь разговаривать, мне выйти?

— Нет, — ответил я. — Останься здесь. Пожалуй, будет даже лучше, если ты услышишь то, что я собираюсь ему сказать. Тогда мне не придется повторять тебе все еще раз.

— Ну, если ты так считаешь...

Я кивнул. Она села на стул. Сняв трубку, я набрал домашний номер четы Хольдтке. На этот раз я даже не стал требовать, чтобы разговор отнесли на его счет. Ответила госпожа Хольдтке. Когда я спросил, дома ли ее муж, она сказала:

— Это господин Скаддер? Уоррен ждет вашего звонка. Минуточку, я сейчас его позову.

Хольдтке явно с трудом держал себя в руках.

— Боюсь, у меня дурные новости, — произнес я.

— Продолжайте.

— Паула мертва. Она погибла примерно в середине июля. Точнее определить дату мне не удалось.

— Как это произошло?

— Вместе с другом и еще одной парой она проводила уик-энд на яхте. Знаете, на таком небольшом скоростном судне с кабиной. Один из мужчин держал его на причале в Сити-Айленде. Они выплыли в открытое море...

— И произошел несчастный случай?

— Не совсем, — ответил я.

Я потянулся за чашкой и отпил немного кофе. Он был очень хорош.

— Сейчас большой спрос на скоростные катера... Уверен, мне не надо вам объяснять, что контрабанда наркотиков — это жестокий бизнес.

— Ее знакомые занимались контрабандой?

— Нет. Спутник Паулы был консультантом по вопросам финансового обеспечения. Второй мужчина также работал на Уолл-стрит, а женщина владела магазином кустарных промыслов. Все они были вполне достойными людьми. Нет никаких доказательств, что они употребляли наркотики, не говоря о том, что сбывали их.

— Ясно.

— Их яхта, однако, очень бы подошла для контрабанды. Это и превратило ее в приманку для пиратов. Вы знаете, что пиратство в Карибском море в последнее время вновь широко распространилось. Владельцы яхт обычно берут с собой оружие и открывают огонь по каждому судну, которое подплывает слишком близко. В северных водах пиратство пока редкость, но тоже постепенно превращается в проблему... Притворившись, что терпит бедствие, пиратская шайка подобралась к яхте, на которой находилась Паула. Пиратам удалось подняться на борт и сделать то, что они обычно творят в подобных случаях: перестреляв всех, они скрылись на захваченной яхте.

— Боже мой! — пробормотал он.

— Простите меня, — продолжал я. — Невозможно рассказать об этих событиях, не затронув ваши чувства. Насколько мне удалось выяснить, схватка была быстрой. Они поднялись на яхту с оружием в руках и не теряли времени. Вряд ли она долго страдала. Все погибли почти мгновенно.

— Господи! Как в наш век, в наши дни могут происходить подобные вещи? Услышав о пиратстве, представляешь головореза с серьгой в ухе, на деревянной ноге и с попугаем, как Эррол Флинн в кино. Человека другого времени.

— Понимаю вас.

— Скажите, сообщалось ли что-нибудь в газетах? Я не могу припомнить ничего подобного.

— Нет, — ответил я. — Официально это происшествие не зафиксировано.

— А кто был ее спутником? И второй парой?

— Мне пришлось кое-кому дать обещание, что я не буду разглашать имена. Если вы настаиваете, я нарушу слово, но мне бы этого не хотелось.

— Почему? Впрочем, догадываюсь.

— Мужчина был женат.

— Так я и подумал.

— Были семейными людьми и двое других. Только принадлежали они к разным семьям. Если бы разглашение их имен что-то могло исправить... Но это лишь добавит страдания их близким.

— Не могу с вами не согласиться, — признал он.

— Я не стал бы секретничать, если бы эти сведения потребовались для продолжения следствия, для анализа случившегося полицией или береговой охраной. Но дело было закрыто еще до того, как им могли бы заняться.

— Почему же? Из-за того, что Паула и ее друзья уже мертвы?

— Нет. Потому, что уже мертвы и сами пираты. Их перестреляли во время ссоры при заключении сделки. Произошло это через пару недель после захвата яхты. Возможно, мне так ничего и не удалось бы обнаружить, не впутайся они в эту разборку. Она-то и развязала языки. Человек, который знал погибших дельцов, счел возможным сообщить мне кое-какие факты. В результате я смог кое-что выяснить.

У господина Хольдтке возникло еще несколько вопросов, и я на них ответил. В моем распоряжении был целый день для того, чтобы придумать рассказ поправдоподобнее, и я был готов к любым расспросам. Долго не поднимал он самого трудного для него вопроса; я ждал, что он его задаст, но, видно, у него не хватало духа.

— А тела? — наконец спросил он.

— Бросили за борт.

— Похороны в море, — проговорил он. Помолчав, добавил: — Она всегда любила воду. Еще совсем... — голос его надломился. — Еще совсем маленькой девочкой... — продолжил он, справившись с собой, — мы каждое лето брали ее на озеро. Ее было невозможно вытащить из воды. Мы прозвали ее выдрой. Если бы мы позволили, она целыми днями не вылезала бы из воды. Она так ее любила...

Он спросил, могу ли я подождать у телефона, пока он все перескажет жене. Вероятно, он прикрыл трубку ладонью, потому что в течение нескольких минут я ничего не слышал. Потом раздался ее голос:

— Господин Скаддер, разрешите поблагодарить вас за все, что вы сделали.

— Мне горько, госпожа Хольдтке, что я принес вам такое известие.

— Я должна была догадаться, — сказала она. — Как только это случилось, я должна была догадаться. Вам не кажется? Все это время я предчувствовала, что моей девочки больше нет, но не решалась признаться в этом даже себе...

— Может быть.

— Во всяком случае, больше не буду терзаться неизвестностью. Теперь наконец я знаю, где она.

* * *
Хольдтке снова взял трубку, чтобы поблагодарить меня. Он спросил, не остался ли мне должен. Я заверил его, что мы в расчете. Уверен ли я в этом, переспросил он. Я ответил, что абсолютно уверен.

Едва я положил трубку, Вилла сказала:

— Что за история! Неужели все это ты узнал только сегодня?

— Вчера ночью и сегодня утром. Еще утром я позвонил ему, чтобы предупредить о том, что жду плохие новости. Мне хотелось, чтобы они с женой собрались с духом, прежде чем я сообщу им о ее гибели.

— Твоя мать на крыше!

Я недоуменно посмотрел на нее:

— Ты не слышал этого анекдота? Муж находится в командировке, когда ему звонит жена и сообщает, что сдох кот. С мужем припадок: «Как ты можешь так сразу, без подготовки сообщать подобные новости? Из-за тебя у меня мог случиться сердечный приступ. Тебе следовало сначала меня подготовить. Нельзя сразу ошарашивать человека: мол, кот взобрался на крышу, сорвался и разбился! Сначала позвони и скажи, что кот на крыше. Потом позвони еще раз и сообщи, что кота пытаются снять, этим занимаются пожарные, но ситуация складывается скверно... Таким образом, к твоему третьему звонку я настрою себя соответственным образом. И тогда ты сможешь мне сказать, что кот сдох».

— Думаю, мне ясно, к чему ты клонишь.

— Конечно, ведь я начала с ключевой фразы. Так вот: муж снова отправился в командировку, и опять ему звонит жена. Он здоровается, спрашивает, как дела, что нового, а жена ему говорит: «Твоя мать на крыше».

— Пожалуй, я действовал точно так. Сообщил Хольдтке, что его дочь на крыше. Ты слышала только половину разговора. Все поняла?

— Думаю, да. И как это ты во всем разобрался? А я-то предполагала, что ты разыскиваешь мошенника, который знал Эдди.

— Так и было.

— Как же ты пришел к разгадке тайны Паулы?

— Помогло везение. Мой знакомый ничего не слышал об Эдди, но знал фраеров, которые накололи пиратов на сделке с наркотиками. Он кое с кем меня свел, я задал наводящие вопросы и выяснил то, что меня интересовало.

— Пираты в открытом море... — задумчиво произнесла она. — Прямо как в старом кино.

— То же самое сказал Хольдтке.

— Просто сказочная удача!

— Ты это о чем?

— Похоже, ты искал одно, а наткнулся на другое? Как иначе можно это назвать?

— В моей работе такое происходит часто.

— А что же с твоими поисками в ее комнате, с телефоном и автоответчиком? И как ты объяснил то, что она оставила постельное белье?

— Эта ниточка никуда не вела. Предполагаю, что она взяла с собой на уик-энд кучу тряпья. Часть вещей оставила в квартире своего дружка. Когда Фло Эддерлинг проникла в ее комнату, та показалась ей пустой. В глаза хозяйке бросилось только постельное белье. Вероятно, кто-то из жильцов воспользовался тем, что комната какое-то время была открыта, и прихватил остальные вещи, решив, что Паула ушла навсегда. Однако Паула оставила автоответчик именно потому, что рассчитывала вернуться. Хотя эти факты почти ничего мне не дали, они поддерживали интерес к делу. А потом мне повезло, и я почти случайно наткнулся на разгадку. Сказочная удача — ты так сказала?

— Именно. Тебе понравился кофе? Он не слишком крепок?

— Слишком крепким он просто не может быть. Превосходный кофе!..

— Но ты же едва его попробовал!

— Я просто продлеваю удовольствие. Сегодня выпил целое ведро кофе, такой уж выдался день. А сейчас спокойно наслаждаюсь им.

— Сама я уже отвыкла от хорошего кофе. После того как несколько месяцев пьешь растворимую бурду без кофеина, вкус настоящего кофе даже трудно оценить...

— Ну, ты не могла не заметить разницу.

— Я рада, что тебе нравится. А как насчет Эдди? Ты узнал, что тревожило его?

— Нет, — сказал я. — Да я и не очень стремился это сделать.

— Вот как?

— Просто я уже все знал.

— Не понимаю тебя.

— Неужели? — Я вскочил на ноги. — Мне давно было известно, что на душе у Эдди и что с ним произошло! Госпожа Хольдтке только что сказала: у нее давно было предчувствие, что ее дочь погибла, подсознательно она все время это подозревала... Наверное, и я понимал, что случилось с Эдди, но инстинктивно старался запрятать свои догадки в тот уровень подсознания, о котором она говорила. Просто мне не хотелось признавать, что я это знаю. И я даже пытался найти доказательства того, что ошибаюсь в своих предположениях.

— Ошибаешься относительно чего?

— Относительно того, что беспокоило его, и того, как он был убит.

— Я слышала, что он умер из-за эротической самоасфиксации. — Она нахмурилась. — Ты сам говорил, что он покончил жизнь самоубийством и что давно собирался это сделать.

— Твоя мать на крыше!

Она встревоженно посмотрела на меня.

— Не будем ходить вокруг да около, Вилла. Я знаю, что произошло. И знаю, почему: его убила ты.

Глава 18

— Все началось с хлоралгидрата, — сказал я. — Самое забавное, что этот препарат просто не мог привлечь чье-либо внимание, исключая, конечно, меня. Эдди принял ничтожную дозу, которая не могла бы серьезно повлиять на его состояние, а уж тем более — вызвать смерть.

Но был он трезвенником. Это значит, в его крови не могло быть следов наркотика. Эдди был настроен очень решительно: никакого алкоголя и никаких лекарств, воздействующих на психику. После того как примкнул к нашей программе, он еще некоторое время баловался марихуаной. Но быстро понял, что это несовместимо с принципами общества «Анонимные алкоголики». Или то — или другое. Он никогда не принял бы даже легкого снотворного, не говоря о настоящем наркотике, каковым является хлоралгидрат. Если бы его мучила бессонница, он бы просто встал после безуспешных попыток заснуть. Еще никто не умер от недосыпания — именно это нам вбивают в голову, когда мы собираемся бросить пить. Один Бог знает, сколько раз я слышал эти слова: «Никто еще не умер оттого, что не выспался». Иногда мне хотелось запустить стулом в человека, который повторял эту фразу, но оказалось, она совсем не лишена смысла.

Вилла стояла, прислонившись спиной к холодильнику и прижав ладонь к его белой поверхности.

— Мне просто хотелось выяснить, умер ли он трезвым, — продолжал я. — Вероятно, мне казалось это важным потому, что доказывало бы его победу над самим собой. Это была бы единственная победа в его жизни, которая, по сути, оказалась цепочкой мелких неудач. Узнав о хлорале, я не мог оставить этот факт без внимания. Я поднялся к нему в квартиру и тщательно обыскал ее. Будь там пилюли, не сомневаюсь, я нашел бы их. Зато я обнаружил целый флакон в другом месте — в твоей аптечке.

— Он жаловался, что никак не может заснуть, с ума сходит. Я предложила ему выпить пива, но он отказался, тогда я капнула ему пару капель в кофе...

— Так не пойдет, Вилла. Сразу после обыска квартиры я дал тебе шанс рассказать мне обо всем.

— Ну, ты сгущаешь краски! Можно подумать, что дать алкоголику успокоительное — это то же самое, что спрятать в пироге бритвенное лезвие. К тому же я тебе сама намекнула, что он мог приобрести таблетки на улице или получить от кого-то из жильцов.

— Коралгидрат?

Она недоуменно посмотрела на меня.

— Ты ведь именно так назвала лекарство. Когда о нем шла речь, ты с продуманной небрежностью исказила название, будто слышала об этом препарате впервые. Это был ловкий ход: ты вроде бы совершенно случайно оговорилась. Вот только момент ты выбрала неудачно. Ведь я услышал твои слова едва ли не сразу после того, как увидел флакон жидкого хлоралгидрата в аптечке.

— Но я знала лишь то, что это — средство от бессонницы. Даже название толком не запомнила.

— Оно напечатано на этикетке.

— Вероятно, я никогда внимательно ее не рассматривала. Может быть, название не отложилось в памяти, потому что я вообще не в состоянии запоминать подобные мелочи?

— Неужели? А как же парижская зелень? А кто рассказывал о том, что сумел бы отравить систему городского водоснабжения, если бы получил приказ партийного руководства?!

— Да я просто так болтала об этом!..

— Да, просто еще раз оговорилась. Но вот что интересно: когда я заглянул в аптечку снова, пузырька там не оказалось.

Она вздохнула:

— Я все могу объяснить. Конечно, ты скажешь, что я дура набитая, но я могу объяснить, почему поступила именно так.

— Попробуй.

— Я действительно дала ему хлоралгидрат. И, видит Бог, не понимаю, почему нельзя было это делать. Он зашел поболтать и отказался от кофе, потому что, как признался, страдал от бессонницы. Думаю, его что-то беспокоило. Может, он обдумывал то, что собирался сообщить тебе при встрече?.. Но со мной он никогда не откровенничал.

— И что произошло потом?

— Я объяснила, что кофе без кофеина не помешает ему заснуть. Во всяком случае, на меня он не действует. Я добавила в его чашку пару капель хлоралгидрата, но Эдди ничего об этом не сказала. Он выпил кофе и отправился спать. Снова я увидела его, только когда вместе с тобой вошла в его квартиру.

— И поэтому ничего мне не рассказала?

— Поскольку боялась, что это я убила его! Может, из-за капель он впал в сонливость, а в результате, почти задушив себя, потерял сознание и умер?.. К тому времени мы уже были близки с тобой, и я пришла в ужас оттого, что ты станешь винить в его смерти меня. Я поняла, как тебя волнует все, что связано с проблемой трезвости Эдди. Вот почему я не призналась в том, что совершила поступок, который мог способствовать его гибели.

Она подбоченилась и продолжила:

— Мэтт, наверное, в чем-то я и виновата. Но, поверь, я его не убивала.

— Иисусе!.. — только и ответил я.

— Дорогой, неужели ты не веришь мне? Неужели не понимаешь, что...

— Если я что-то и начинаю понимать, так только то, как хорошо ты импровизируешь. Ты действительно прошла отличную выучку, скрываясь долгие годы под чужими именами, меняя маски и вживаясь в роли, которые тебе приходилось играть. Наверное, это было великолепной школой.

— Но я же сама тебе рассказала, в какой лжи жила раньше. Гордиться мне нечем, и, наверное, ты прав, утверждая, что я научилась лгать. Но теперь мне приходится учиться жить по-другому. Теперь, когда я связала жизнь с человеком, который мне по-настоящему дорог... все изменилось, разве нет? И я...

— Вилла, прекрати молоть вздор!..

Она сжалась, будто от удара.

— Не выйдет, — сказал я. — Ты не только подмешала ему наркотик. Это ты накинула на его шею веревку и закрепила другой ее конец на трубе. Тебе не так уж трудно было сделать это. Ты — крупная, сильная женщина, а он — тщедушный заморыш. Даже, если бы не находился под воздействием хлорала, он ни за что не справился бы с тобой. Но ты отлично подготовила и сценическую площадку: раздела его, разложила порножурналы, и они превратились в свидетельство против него. Где ты их приобрела? На Таймс-сквер?

— Никаких журналов я не покупала. И вообще все, что ты сказал, — вздор. Я не делала ничего подобного!..

— Думаю, кто-нибудь из лавочников припомнит тебя: ты — женщина видная, а покупательниц у них немного, таким товаром в основном интересуются мужчины. Не думаю, что придется проявить терпение, чтобы найти продавца, который тебя вспомнит.

— Мэтт, если бы ты только мог себя слышать со стороны! Как ты можешь обвинять меня в этом! Знаю: ты устал, у тебя был трудный день, но...

— Я уже сказал: не мели вздор. Ты его убила, Вилла, и я это знаю. Ты специально закрыла окна, чтобы запах подольше не заметили, а работа медицинских экспертов усложнилась. Ты спокойно дожидалась того, что кто-нибудь обратит внимание на запах и известит полицию. Ты не спешила, потому что тебе было безразлично, сколько пройдет времени до обнаружения тела. Важно было только то, что Эдди мертв и его тайна умерла вместе с ним.

— О какой тайне ты говоришь?

— О тайне, с которой ему было трудно жить. Ты не могла допустить, чтобы он поделился ею со мной. Я имею в виду людей, которых ты убила.

Она молчала, и я продолжил:

— Несчастная госпожа Менген! Все ее друзья умерли, а она никак не дождется собственной кончины. Те, кто еще жив, съезжают. Совсем рядом, за углом, домовладелец вселил в здание бомжей, чтобы те запугали жильцов, которые вносят фиксированную квартплату. За это, правда, его оштрафовали. А следовало бы посадить мерзавца в тюрьму!

Она посмотрела мне прямо в глаза. Трудно было понять, что скрывается за новой маской, под которой она прятала свои мысли.

— Многие выезжают из этого района добровольно, — продолжал я. — Домовладельцы откупаются от жильцов, предлагая кому пять, кому — десять или двадцать тысяч долларов за квартиру. Когда людям предлагают заплатить за жилье больше, чем те внесли в качестве квартплаты за всю жизнь, это совершенно сбивает их с толку. Но, взяв деньги, они уже не могут подыскать себе жилье по карману.

— Такова система.

— Странная система! В течение двадцати-тридцати лет вы вносите постоянную сумму за пару комнат, а тип, которому принадлежит здание, неожиданно предлагает вам небольшое состояние только за то, чтобы вы съехали. Вы-то думали, что он будет дорожить надежным квартирантом, но нет, он вас ни во что не ставит! Нечто подобное часто происходит и в бизнесе. Компании выплачивают своим лучшим работникам большую компенсацию, чтобы побудить их досрочно уйти на пенсию, то есть хотят сплавить их ко всем чертям! Их тут же заменяют молодыми ребятами, готовыми вкалывать за более низкое жалованье. Никогда не подумаешь, что такой механизм может сработать, ан нет — получается.

— Не пойму, к чему ты клонишь.

— Да неужели? Мне удалось заполучить протокол вскрытия Гертуды Грод. Она жила прямо над квартирой Эдди. Госпожа Грод скончалась как раз в то время, когда он бросал пить. Ей досталось почти столько же хлоралгидрата, что и ему. Врач никогда не прописывал ей это лекарство. Не рекомендовали ей принимать хлоралгидрат ни в Рузвельтовской клинике, ни в больнице Святой Клары. Так и вижу, как ты стучишь в ее дверь, затем напрашиваешься на чашку чая, а когда старушка отворачивается, добавляешь снадобье в чай. Уходя, ты могла взглянуть, открыты ли ставни. Ведь через несколько часов туда должен был проникнуть Эдди с ножом в руке.

— С какой стати он стал бы помогать мне?

— Предполагаю, что он находился от тебя в сексуальной зависимости, но могла быть и другая причина. Он только бросал пить и в то время, несомненно, переживал душевное расстройство. А ты прекрасно умеешь убеждать людей поступать так, как тебе нужно. Вероятно, ты убедила Эдди в том, что, лишив старушку жизни, он окажет ей услугу. Я помню твои рассуждения о том, что никто не должен доживать до дряхлой старости. Бабушка ничего не почувствует, говорила ему ты, потому что крепко спит под воздействием снотворного. Эдди следовало только выбраться из окна, подняться этажом выше и вонзить нож в спящую женщину.

— Почему же я сама не зарезала ее? Раз уж все равно проникла в ее квартиру и подмешала снотворного в чай?

— Тебе хотелось, чтобы преступление списали на квартирного взломщика. В этом Эдди был куда убедительнее тебя. Он сумел запереть дверь изнутри и набросить цепочку перед тем, как выбраться через окно. Полицейским пришлось взламывать дверь. Я видел их отчет. Какая предусмотрительность! Благодаря ей ты никак не могла попасть под подозрение.

— Зачем мне нужна была ее смерть?

— Ну, это совсем просто: из-за квартиры.

— Осмотрись-ка! У меня есть квартира. Причем невысоко, так что мне не надо каждый день карабкаться по лестнице. Зачем же мне могла понадобиться ее квартира?

— Сегодня я провел немало времени в нижней части города. Почти все утро. В городском архиве нелегко найти то, что ищешь, но если знаешь, как взяться за дело, все-таки можно обнаружить много интересного. Я выяснил, кто владеет этим зданием. Это компашка под названием «Дескап Риэлти Корп».

— Я и сама могла бы тебе это сказать.

— Знаешь, что еще я установил? Эта компания принадлежит женщине по имени Вильма Россер. Не сомневаюсь, будет очень легко доказать, что Вильма Россер и Вилла Росситер — одно и то же лицо. Ты купила этот дом и въехала сюда, повторяя всем и каждому, что работаешь домоуправом, а квартиру тебе предоставили служебную.

— Ты должен понять: мне пришлось так поступить, — сказала она. — Ни один домовладелец не сможет жить в собственном здании, если жильцы будут знать, кто он. Они просто не отвяжутся от него. Я должна была сохранить возможность пожать плечами и сказать, что домовладелец не согласен или неуловим, в том случае, если кто-то, проявляя излишнюю настойчивость, качал права.

— Наверное, было трудно, — сказал я, — обеспечивать прирост дохода, если жильцы платили за квартиры на порядок ниже их рыночной стоимости?

— Да, нелегко, — подтвердила она. — Вот, например, женщина, о которой ты говорил, — Гертруда Грод. Ее квартплата была заморожена. За целый год я получила от нее меньше, чем заплатила за отопление этой квартиры. Но неужели ты думаешь, что по этой причине я могла ее убить?

— Ее, как и прочих. Тебе принадлежит не только это здание. Помимо «Дескапа», ты владеешь еще двумя корпорациями. Одна из них распоряжается соседним зданием. Вторая, являющаяся собственностью В. П. Таггарт, распоряжается двумя домами на противоположной стороне улицы. Ты и там служишь домоуправом. Интересное совпадение: несколько лет назад Вильма П. Россер развелась в Нью-Мехико с неким Элроем Хью Таггартом.

— Ну и что же? Я привыкла менять имена. Ты же знаешь о моем прошлом.

— После того как ты приобрела эти дома, там стало опасно жить. За последние полтора года умерло пять человек! Одна особа покончила с собой. Просто сунула голову в духовку. Остальные ушли из жизни вследствие естественных причин: сердечные приступы, трудности с дыханием... Когда умирает дряхлый, одинокий старик, никто внимательно не изучает причины его смерти. А старика так легко пришить во сне! Старушку же — пристукнуть, протащить по полу и оставить, поместив предварительно ее голову в духовку! Последнее, правда, небезопасно: сохраняется угроза взрыва. Кто же захочет взорвать дом только для того, чтобы избавиться от жильца? Вероятно, поэтому ты всего один раз воспользовалась подобной идеей.

— У тебя нет никаких доказательств, — сказала она. — Старики умирают постоянно. Разве я виновата, что смертность престарелых жильцов не вписывается в статистические показатели?

— Вилла, все они были напичканы хлоралом.

Она хотела возразить и даже открыла рот, но внезапно остановилась. Ее дыхание стало тяжелым, ладонь прижалась к губам, а указательный палец коснулся десны у двух вставных зубов, заменивших потерянные в Чикаго. Еще один мучительный вздох. Ее лицо, весь ее облик неуловимо изменились.

Схватив чашку, она выпила кофе в мойку. Достала бутылку виски из шкафчика и плеснула себе. После глубокого глотка передернула плечами.

— Боже! — произнесла она. — Как тебе, должно быть, этого не хватает!

— Временами.

— Я бы, наверное, очень страдала без выпивки. Мэтт, но они же просто дожидались смерти! Застряли здесь и не могли уйти сами.

— И ты им оказывала любезность?

— Услугу я оказывала всем, включая себя. В этом здании двадцать четыре квартиры. Их планировка примерно одинакова. После капитального ремонта каждая квартира, если ее превратить в кооперативное совладение, принесет как минимум сто двадцать пять тысяч долларов. А за те, окна которых выходят на улицу, возможно, удастся получить даже больше: они просторнее, там больше света и воздуха. Если провести действительно хороший ремонт, наверное, можно установить цену еще выше. Ты представляешь, сколько бы это принесло?!

— Два миллиона долларов?

— Около трех. Причем — за каждое здание. Чтобы их приобрести, я потратила все наследство родителей, до последнего цента. Дома заложены, и не раз. Того, что я получаю от жильцов, едва хватает, чтобы покрыть расходы на содержание домов, на налоги и различные выплаты. В каждом здании у меня есть несколько арендаторов, которые вносят квартирную плату, близкую к рыночной, иначе я бы просто не смогла содержать жилье в порядке. Мэтт, как ты считаешь, разве это честно — заставлять домовладельца субсидировать жильцов, позволяя им платить десятую часть истинной стоимости квартир?

— Конечно, нет. Куда честнее было бы умереть и дать тебе возможность заработать двенадцать миллионов.

— Столько бы я все равно не получила. Освободив определенное количество квартир, я могла бы продать здания тем, кто специализируется на их превращении в кооперативные совладения. Если бы мне это удалось, то доход составил бы около миллиона за каждый дом.

— Значит, тебе перепало бы около четырех миллионов?

— Возможно, одно из зданий все-таки оставлю за собой. Еще не решила. В любом случае получу кучу денег.

— Меня тоже впечатляет эта сумма.

— В действительности она не так велика. Прошло время, когда миллионеров считали богатыми людьми. Сейчас, когда миллион можно выиграть в лотерею, он весит меньше, чем раньше. Но на пару миллионов я могла бы прекрасно прожить.

— Просто позор, что у тебя это дельце не выгорит.

— Почему же? — Она взяла мою руку, и я ощутил что ее переполняет жизненная энергия. — Мэтт, ведь больше убийств не будет. С ними давно покончено.

— Меньше двух месяцев назад в этом доме умер жилец...

— В этом доме? Мэтт, но это был Карл Уайт! Побойся Бога, он умер от рака!

— Вилла, он тоже был напичкан хлоралом.

Ее плечи опустились.

— Он умирал от рака. Еще месяц или два, и он умер бы сам. Страшно страдал. — Она смотрела на меня. — Ты можешь думать обо мне, Мэтт, все что хочешь. Ты волен считать, что я — живое воплощение Лукреции Борджиа, но тебе все же не удастся представить смерть Карла Уайта убийством из корыстных побуждений. Единственное, что я выгадала, — потеря квартплаты, которую он внес бы за остававшиеся месяцы жизни.

— Так зачем же ты его убила?

— Ты можешь, как тебе вздумается, толковать мои поступки, но это действительно был акт милосердия.

— Ну, а что скажешь об Эдди Данфи? Тоже акт милосердия?

— О Боже! — сказала она. — Только о нем я и сожалею. Остальные должны были бы сами покончить с собой, если бы у них мозгов хватило. Нет, с Эдди все обстояло иначе. Это был акт самозащиты.

— Ты боялась, что он заговорит?

— Я знала, что он заговорит. Он чуть ли не протанцевал сюда и радостно заявил, что все расскажет. Бедный дурачок сдвинулся на идеях анонимных алкоголиков, его речь напоминала бред религиозного фанатика, которому на стенке кухни вдруг привиделся Иисус Христос!.. Он говорил, что ему предстоит с кем-то встретиться, и тогда он выложит тому парню все. Эдди утверждал, что мне, мол, нечего беспокоиться: моего имени он не назовет. «Я убил человека в своем доме, чтобы домовладелец мог заполучить его квартиру. Но я не скажу вам, кто попросил меня сделать это» — вот что он собирался рассказать тебе. Он также уверял, что его собеседник никому ничего не передаст.

— Он говорил правду: я бы никому не выдал его тайну.

— Ты посмотрел бы сквозь пальцы на многократные убийства?

Я кивнул.

— Конечно, я бы нарушил закон, но это со мной случалось и раньше. И не впервые я посмотрел бы сквозь пальцы на убийство. Бог не поручал мне тратить все силы на восстановление справедливости. Но хоть я и не священник, что бы Эдди мне ни рассказал, я хранил бы это в секрете, словно тайну исповеди. Во всяком случае, сделал бы все возможное, чтобы сдержать слово, раз обещал ему.

— А мой секрет ты сохранишь?..

Она теснее прижалась ко мне, ее пальцы охватили и сжали мои запястья, а затем поднялись к предплечьям.

— Мэтт, — сказала она, — когда ты появился здесь впервые, я пригласила тебя войти, надеясь выпытать, что ты знаешь об Эдди. Для этого мне было совсем не обязательно тащить тебя в кровать. Я легла с тобой в постель, потому что мне этого захотелось.

Я промолчал.

— Я не могла и подумать, что влюблюсь в тебя, — продолжала она. — Но это произошло против моей воли. Чувствую себя дурой, потому что знаю: ты извратишь и это признание, но такова правда. Не уверена, что ты любишь меня. Мне кажется, в какой-то момент ты был на грани, потому сейчас так зол на себя. Но с первой встречи между нами возникло что-то настоящее и сильное, и я все еще это ощущаю. Думаю, ты тоже. Разве нет?

— Сам не пойму, что сейчас чувствую.

— Мне кажется, все-таки понимаешь. Ты благотворно на меня влияешь: ты уже добился, что я завариваю хороший кофе. Мэтт, почему бы тебе не дать нам шанс?

— Каким образом?

— Попробуй забыть все, что мы сегодня вечером сказали друг другу. Мэтт, ты только что признался: не для того ты живешь, чтобы восстанавливать справедливость. Если бы Эдди доверился тебе, ты сохранил бы его рассказ в тайне. Почему ты не можешь так же поступить со мной?

— Не знаю.

— Сделай это для нас обоих...

Она наклонилась чуть ниже, я уловил запах виски в ее дыхании и вспомнил вкус ее губ. Она произнесла:

— Мэтт, я больше никого не убью. Клянусь тебе: с этим покончено навсегда. К тому же разве есть доказательства, что я вообще кого-то убила? Ну, нашли у нескольких стариков в крови следы самого обычного лекарства. Что дальше? Никто не докажет, что я дала его им. Никто не сможет подтвердить, что я хранила хлоралгидрат в своей аптечке.

— Я переписал надпись с этикетки. У меня есть номер рецепта, день его выдачи, имя врача, известна выдавшая лекарство аптека...

— Врач скажет тебе, что я страдала от бессонницы. И купила хлоралгидрат для себя. Мэтт, у тебя нет прямых улик. А я — уважаемая дама, у меня есть собственность, я могу нанять хороших адвокатов. Располагая только косвенными уликами, разве ты сможешь убедительно обосновать выдвинутые против меня обвинения?

— Хороший вопрос!

— Зачем же нам терзать себя? Зачем обрекать себя на судебные передряги? — Она коснулась ладонью моей щеки. — Мэтт, любимый, мы оба на взводе. Какое-то сплошное безумие! Совершенно сумасшедший день! Почему бы нам не расслабиться? Прямо сейчас. Почему бы не сбросить одежду, не лечь рядом и не попытаться забыть об этой истории? Что скажешь?..

— Вилла, как ты его убила?

— Поверь, он ничего не почувствовал. Я постучала к нему и сказала, что нам надо поговорить. Мы поболтали о том о сем, затем я налила ему чашку чая и добавила в нее капли. Через некоторое время спустилась к себе. Когда снова заглянула к Эдди, он спал, как ягненок.

— И что же ты сделала?

— Ты верно все представил, как настоящий сыщик.

— Как же все-таки тебе удалось это провернуть?

— Он спал почти нагишом. На нем не было ничего, кроме майки. Я привязала к трубе бельевую веревку, усадила его и набросила петлю на шею. Он так и не проснулся. Мне оставалось только слегка подтянуть веревку, и он удавился под тяжестью собственного тела. Вот и все.

— Ну, а госпожа Грод?

— Все происходило, как ты сказал. Мне удалось подлить ей хлорал, а потом открыть ставни. Но я ее не убивала. Это сделал Эдди. Он же обставил дело так, будто госпожа Грод сопротивлялась. Затем он запер дверь изнутри и спустился по пожарной лестнице... Мэтт, все, кого я убила, уже устали от жизни. Я их только подтолкнула туда, куда они направлялись сами.

— Милосердный ангел смерти!

— Мэтт?..

Я убрал ее руки, освободив плечи, и отступил назад. Ее глаза расширились, и было предельно ясно: она пытается определить, к какому решению я склоняюсь. Глубоко вздохнув, я снял пиджак и повесил на спинку стула.

— О мой любимый!.. — с облегчением сказала она.

Развязав галстук, бросил его туда же, расстегнул и вытянул рубашку из-под ремня брюк. Улыбнувшись, она приблизилась, чтобы меня обнять. Отстраняясь, я поднял руку.

— Мэтт...

Я поднял майку повыше, затем снял и ее. Теперь Вилла не могла не заметить провод. Обмотав вокруг пояса, я прикрепил его к телу клейкой лентой. Она увидела его сразу, но прошла еще минута, а может, две, пока она поняла, что это значит.

Ее плечи опустились, лицо осунулось. Чтобы не упасть, она ухватилась за край стола.

Пока она наливала виски, я успел быстро одеться.

Глава 19

Я сам привел ее в участок. Джо Деркин эффектно завершил расследование при помощи Беллами и Андреотти. В тюрьме Вилла пробыла недолго. Под залог домов она получила кредит и внесла приличную сумму в федеральную копилку, чтобы на свободе дожидаться начала судебного разбирательства.

Не думаю, впрочем, что дело Виллы когда-нибудь дойдет до суда. Газеты подняли вокруг этой истории шумиху, чему отнюдь не повредили ни ее радикальное политическое прошлое, ни привлекательная внешность. Суду еще предстоит установить, принять ли в качестве улики магнитофонную запись ее признания. Ее защитник, несомненно, предпримет все, что в его силах, чтобы добиться изъятия ленты. Других же улик наверняка будет недостаточно, чтобы обвинить Виллу в серии убийств. Уже сейчас многие готовы побиться об заклад, что адвокат предложит окружному прокурору Манхэттена сделку и тот согласится: Вилла признает себя виновной в обмен на сокращение срока. Вероятно, ей придется отсидеть всего один-два года. Многие, возможно, посчитают, что этого маловато, но ведь сами они в большинстве своем не сидели в тюрьме и не представляют, каково тем, кто оказался там.

Из квартиры Эдди я унес кое-какие вещи, главным образом — книги. Кроме того, я взял и его бумажник. Как-то вечером я захватил на собрание в Собор Святого Павла все издания общества «Анонимных алкоголиков», которые принадлежали ему, и положил на свободный стол рядом с другими брошюрами. «Большую книгу», «Двенадцать и двенадцать» отдал новичку по имени Рей, которого с тех пор больше никогда не встречал. Не знаю, посещает ли ондругие собрания и остается ли трезвенником. В любом случае не думаю, что эти книги могли толкнуть его к пьянству.

Себе оставил Библию, принадлежавшую матери Эдди. У меня есть еще одна — в переводе, известном как версия короля Якова. Но я подумал, что неплохо будет иметь и католическую Библию. Версия короля Якова мне по-прежнему нравится больше, впрочем, раскрываю я обе эти книги не слишком часто.

Распутывая загадку смерти Эдди Данфи, я израсходовал энергии куда больше, чем могли компенсировать семьдесят два бакса из Библии и бумажника моего приятеля. Но обижаться не приходилось: в конечном счете я сам назначил себя исполнителем его завещания и задним числом нанял себя же расследовать его убийство. За проделанную работу решил вознаградить себя этими семьюдесятью двумя долларами, а пустой бумажник швырнул в мусорный бак, где наверняка его найдет какой-нибудь глазастый стервятник.

...Представители погребальной конторы «Туми и сыновья» похоронили Эдди на кладбище неподалеку от Собора Святого Бернарда. О церемонии договорился Микки Баллу. Он же оплатил счет. «Все, что мы могли сделать, — это организовать ему приличные похороны со священником на достойном кладбище, — сказал он. — Хотя мы с тобой скорее всего будем единственными, кто придет с ним попрощаться». Но я сообщил о дате похорон на одном из собраний, и около двух десятков наших ребят пришли проводить Эдди в последний путь.

Баллу был потрясен. Он отвел меня в сторону.

— Я думал, будем только мы с тобой, — повторил он. — Если бы я предполагал, что соберется столько народу, то поставил бы пару бутылок и закуску. Как ты считаешь, можно их пригласить к Грогану на пару стаканчиков?

— Они откажутся.

— А-а... — сказал он, задумчиво осматриваясь. — Значит, они не пьют?

— Сегодня — нет.

— Так вот откуда эти парни! Надо же — ради него они собрались здесь... — Баллу призадумался, потом удовлетворенно кивнул. — Пожалуй, с последним испытанием Эдди справился.

— Похоже, что так.

* * *
Вскоре после похорон Эдди мне позвонил Уоррен Хольдтке. Он сказал, что только вернулся из собора, где прошла поминальная служба по Пауле. Наверное, этот звонок был частью траурной церемонии.

— Мы объявили, что она погибла на море в результате несчастного случая, — сказал он. — Мы посчитали, что не стоило вдаваться в детали. В конце концов это правда, хотя и не вся.

Они с женой пришли к заключению, что за услуги мне заплачено слишком мало, сообщил Хольдтке.

— Почтой я отправил вам чек, — добавил он.

Я не стал препираться. Достаточно долго я проработал в нью-йоркской полиции, чтобы научиться не возражать тем, кто хочет дать мне денег.

— Если вам когда-нибудь понадобится машина, — продолжал он, — я буду рад предложить то, что у меня есть, без торговой наценки. Мне будет приятно вам помочь.

— Не представляю, где бы я мог ее оставлять на ночь.

— Понимаю, — согласился Хольдтке. — Лично я не стал бы держать машину в Нью-Йорке, даже если бы мне ее подарили. Но я вообще не хотел бы там жить — с машиной или без нее. Ну, что ж, чек вы получите через несколько дней.

Через три дня пришел чек на сумму в полторы тысячи долларов. Я снова засомневался, стоит ли принимать от Хольдтке деньги, но все же решил, что заслужил их. В конце концов я немало поработал и добился конкретных результатов. Изрядно побившись головой о стену, я все-таки сумел ее чуточку сдвинуть. Значит, я действительно не зря получил эти деньги.

Я зашел в банк, взял небольшую сумму наличными и оплатил кое-какие счета. Десятую часть, как всегда, попросил выдать купюрами по одному доллару, чтобы всегда иметь мелочь под рукой, — я продолжал раздавать деньги нищим на улицах.

В тот день, когда принесли чек, я встретился с Джимми Фабером и рассказал ему эту историю. Просто нужно было с кем-то поделиться тем, что стало мне известно, а он оказался настолько добр, что согласился выслушать меня.

Я сообщил ему, за что получил деньги:

— Тысячу долларов за то, что узнал, как Паула умерла, а пятьсот — за придуманную историю о ее гибели.

— Но ты же не мог сказать им правду!..

— Да, не представляю, как бы я это сделал. Однако и в том, что я рассказал, была правда: она действительно умерла потому, что в неподходящее время оказалась в неподходящем месте. Он знает и то, что убивший ее человек мертв. Быть поглощенным морской бездной — куда более пристойно, чем найти кончину в свинарнике. Но так ли уж велика разница? И в том, и в другом случае речь идет о смерти; так или иначе кто-то пожирает несчастных.

— Это уж точно.

— Рыбы ли, кабаны ли — какая разница, если результат от этого не меняется?

Он кивнул, соглашаясь, а затем спросил:

— А почему ты решил поговорить с Хольдтке при Вилле?

— Нельзя было допускать, чтобы она подготовилась к тому, что ей предстояло услышать. Вот почему я хотел отвлечь ее внимание от расследования обстоятельств гибели Эдди и переключить на Паулу. Кроме того, было важно, чтобы она услышала ту же версию, что и родители Паулы. Тогда она ничего не разболтала бы, оказавшись за решеткой.

Подумав, я добавил:

— А может, мне просто хотелось ее обмануть...

— Зачем?

— Я привязался к ней. Это произошло раньше, чем я получил данные о вскрытии Эдди, раньше, чем нашел в ее аптечке хлоралгидрат. Но как только это случилось, я стал постепенно от нее отдаляться. Больше не спал с нею. В последний раз, когда мы ужинали вместе, мне кажется, я даже ее поощрял, когда она пила. Я хотел, чтобы она опьянела, потеряла контроль над собой, тогда мне не пришлось бы раздеваться. В то время я еще точно ничего не знал, но подсознательно начал чего-то опасаться. Я боялся не только близости, но даже иллюзии близости с ней.

— Она становилась тебе дорога?

— Все больше.

— А как сейчас себя чувствуешь?

— Не очень хорошо.

Он понимающе кивнул и налил себе новую чашку чая. Мы сидели в китайском ресторанчике, и нам уже дважды заваривали чай.

— Ох, пока не забыл!.. — произнес он и, протянув руку к карману армейской тужурки, извлек оттуда небольшую картонную коробочку. — Конечно, это мелочь, но все же, надеюсь, тебе будет приятно. Это подарок. Ну, давай же открывай!..

В коробочке оказались визитные карточки — элегантно отпечатанные, с выпуклыми буквами. На них были оттиснуты мое имя — Мэттью Скаддер и телефонный номер. Ничего больше.

— Спасибо, — сказал я. — Они очень красивые!

— Я подумал, что тебе надо иметь визитки. Твой кореш работает в типографии, а ты так и не обзавелся визитками.

Я еще раз поблагодарил его, а потом вдруг рассмеялся.

— Что ты нашел в этом забавного? — удивленно спросил он.

— Будь они у меня прежде, — ответил я, — мне никогда бы не удалось выяснить, кто убил Паулу Хольдтке.

* * *
Вот и все. «Метсы» вырвались вперед и победили в своей группе, а на следующей неделе им предстоят доигрывания с «Доджерами». «Янки» еще сохраняют теоретический шанс подняться, но дело идет к тому, что в Американской лиге в победители выйдет команда «Окленд».

В тот вечер, когда «Метсы» закрепили успех, мне позвонил Микки Баллу.

— Я тут тебя вспоминал, — сказал он. — Почему бы тебе не заглянуть к Грогану как-нибудь вечерком? Посидим, потолкуем. За ночь можно рассказать друг другу кучу разных историй...

— Звучит заманчиво.

— А утром отправились бы на обедню для мясников.

— Приду непременно, — заверил я.

— Я размышлял, — продолжал он, — о тех людях, что пришли попрощаться с Эдди. Ты сам-то бываешь на их собраниях?

— Да, конечно.

После короткой паузы он сказал:

— Могу я тебя попросить прихватить и меня с собой? Просто любопытно, понимаешь? Просто хочется узнать, что это такое.

— Микки, в любое время.

— Спешки нет никакой, — поторопился заверить он. — Ведь там не происходит ничего такого, из-за чего следовало бы торопиться, верно?

— Просто когда решишь пойти, дай мне знать.

— Ладно, — согласился он. — Посмотрим...

* * *
Вероятно, на какую-либо из отложенных встреч я все же схожу на стадион. Может, даже посмотрю пару матчей. Думаю, у «Метсов» не будет хлопот с «Доджерами». Они побили их в одиннадцати играх из двенадцати, так что и теперь должны на всех парусах пронестись мимо опасности.

Впрочем, никогда не угадаешь, как сложится игра. Все может произойти. Даже в короткой серии встреч.

Лоуренс Блок Билет на погост

Природы дети мне знакомы,

И я известна им.

Не тайна мне влекущая

Приязнь, сердечность их.

Но не встречала прежде тварь —

Хоть сколько ни ищи —

Без сильного дыхания

И без костей внутри.

Эмили Дикинсон, «Змея».
Ужасный, страшный то конец —

Хоть пулю, хоть в петлю.

Смерть отбирает то, что ценит человек,

И оставляет все, неважное ему.

Могла в забрать сестру мою,

Племянниц дорогих,

Но почему же ты выбрала лишь Мэри МУР

средь них?!

Никто не знал так, как она,

Тайн кухни иль постели.

БЕЗ СТАРОЙ СВОДНИЦЫ ТЕПЕРЬ

ЧТО ДЕЛАТЬ МНЕ НА СВЕТЕ???

Уильям Балтер Йейтс, «Плач Джона Кинзеллы по поводу кончины миссис Мэри МУР».
Привет, мама!

Ленор Натан Блок Розенберг

Глава 1

Как раз во время чемпионата по бейсболу в том году наступили необычные холода; правда, в играх участвовали и «Окленд» и «Доджерс», так что погода не смогла повлиять на результат. «Доджерс» поразили всех и умудрились выйти, победителями в пяти играх, и Кирк Гибсон вместе с Хершисером стали настоящими героями. Мэттс, стоявший во главе своей команды с открытия сезона, провел семь игр серии «плейофф»; у них было все — и мощь, и напор, — но у «Доджерсов» в запасе имелось что-то еще, что и вытаскивало их изо всех переделок.

За одной из игр я наблюдал на квартире у друга, за другой — в пивной под названием «Открытый дом» Грогана, а за остальными — из своего номера в отеле. Холода стояли вплоть до конца октября, и газеты пестрели прогнозами о предстоящей суровой зиме. Телевизионщики одного из местных каналов отправились в округ Ольстер и продемонстрировали зрителям домашнюю скотину в толстых, теплых накидках и обтянутые войлоком двигатели тракторов, однако с первой же недели ноября наступило бабье лето, и народ повалил на улицы в привычных рубашках с короткими рукавами.

Затем наступил футбольный сезон, но команды Нью-Йорка не продемонстрировали ничего особенного. «Цинциннати», «Буффало» и «Медведи» заняли верхние места в турнирной таблице Национальной футбольной лиги, а лучший полузащитник «Джантсов» после Сэма Хаффа был удален на тридцать суток за «недостойное поведение», что могло означать лишь одно — употребление кокаина. Когда такое случилось с ним впервые, он клятвенно заверял репортеров, что надолго запомнит преподанный ему урок, но на этот раз упорно избегал всех интервью.

Я оставил все дела и наслаждался прекрасной погодой. В то время мне приходилось выполнять всевозможную срочную работу с посуточной оплатой для детективного агентства с откровенным названием «Надежные расследования», офис которого находился в здании из стекла и стали на углу Двадцать третьей и Бродвея. В агентстве всегда толпились запыхавшиеся клиенты, представлявшие адвокатам истцов в помятых костюмах; моя работа, как правило, заключалась в поиске свидетелей и их предварительном опросе. Не то чтобы я был в восторге от нее, но полагал, что это поможет мне впоследствии получить лицензию частного детектива. Хотел ли я и в самом деле стать частным сыщиком — не знаю, но по крайней мере это была неплохая работа, дававшая сотню долларов в день.

Я снова был одинок; вообще-то у меня была женщина, которую звали Джен Кин, но незадолго до этого наши отношения прекратились. Не было у меня уверенности, что навсегда, но мои слабые попытки восстановить их закончились безрезультатно. Большую часть вечеров я проводил на собраниях общества «Анонимных алкоголиков», после которых мы с друзьями убивали время до тех пор, пока не наступала пора идти спать. Иногда вместо этого я отправлялся в один из ночных клубов, где пил кофе, колу или просто содовую. Я хорошо знал, что бывшим алкоголикам это не рекомендуется, однако ничего не мог с собой поделать.

Но однажды во вторник вечером, примерно на десятый день бабьего лета, колесо судьбы внезапно круто повернулось. Неведомая сила окунула меня в стремительный водоворот событий.

* * *
В тот день я занимался поисками, а потом расспросами невзрачного человечка с личиком хорька по фамилии Ньюдорф, который мог быть свидетелем столкновения принадлежавшего Радио Сити фургончика с мотоциклом. В наше агентство обратился поверенный мотоциклистки, и Ньюдорф должен был подтвердить, что водитель грузовичка открыл дверцу так внезапно, что управлявшая мотоциклом девушка никак не могла избежать столкновения.

Клиент наш был юристом, занимавшимся жертвами уличных аварий, о которых сообщалось по телевизору, и брался за дело по горячим следам. Случай казался достаточно надежным вне зависимости от показаний Ньюдорфа, и суд должен был вынести решение в нашу пользу, но тем не менее машина пришла в движение. За участие в этой суете я получал свою сотню долларов в день, и Ньюдорф также был заинтересован в том, чтобы побольше вытянуть из нас.

— Да не могу я, поймите!.. — твердил он. — Мне придется провести пару дней в суде, понести затраты, лишиться каких-то доходов; я не против, но как я могу позволить себе это? Вы понимаете, о чем я говорю?

Я понимал его очень хорошо. Я сразу понял, что его показания яйца выеденного не будут стоить, если мы предварительно заплатим за них, и немногим больше — если он не будет должным образом удовлетворен. Намекнув, что внакладе он не останется и получит то, что ему причитается, сразу после судебного заседания, я получил его подпись под показаниями, которые должны были помочь нашему клиенту.

Какое решение вынес суд, меня мало интересовало. Обе стороны были одинаково виноваты в случившемся. Водителю грузовичка его невнимательность стоила поврежденной двери, а девушке, управлявшей мотоциклом, — поломанной руки и двух зубов. Что-то она, конечно, должна была получить, хоть и не те три миллиона долларов, которые требовал ее адвокат. Раз уж дело зашло столь далеко, возможно, что-то получил и Ньюдорф. В самом деле, услуги приглашенных сторонами экспертов-криминалистов, психиатров и судмедэкспертов всегда оплачиваются, хотя их научно обоснованные выводы вечно противоречат друг другу. Почему же тогда не платить и свидетелям? Да и всем остальным?..

От Ньюдорфа я вышел около трех, вернулся в свой офис и напечатал на машинке отчет. Помещение группы «Анонимных алкоголиков» располагалось в этом же здании, так что я задержался после работы и еще около часа отвечал на звонки. Люди звонили, не переставая: среди них были приезжие, желавшие узнать, как попасть на наши собрания, запойные пьяницы, начинавшие осознавать серьезность своего положения, а также бедняги, которым после очередного запоя требовалась срочная медицинская помощь. Среди звонивших встречались и умеренно пьющие люди, которым требовалось просто поговорить с кем-нибудь. На телефонах общества постоянно дежурили добровольцы; обстановка здесь была не столь драматичная, как в центре управления «Службы 911» на Полис Плаза или на горячей линии помощи самоубийцам, но это была какая-никакая, а все-таки служба, и она помогала соблюдать трезвость каждому из нас. Наслушавшись рассказов наших собеседников, вряд ли кто-то смог бы вновь взять в руки стакан.

Пообедав у «Цая» на Бродвее, в шесть тридцать я встретился с приятелем Ричи Гилменом в кафетерии на площади Колумба. Мы посидели минут десять за чашечкой кофе, дожидаясь появления нашей знакомой Тони, которая первым делом рассыпалась в извинениях за опоздание. Затем мы все вместе спустились в метро и добрались до пересечения Джамайка-авеню и Сто двадцать первой улицы, а оттуда по другой линии — до Куинс и района под названием Ричмонд-Хилл. Спросив возле аптеки дорогу у случайного прохожего, мы прошли полдюжины кварталов в указанном направлении, пока не увидели лютеранскую церковь. В большом подвальном помещении, в которое мы спустились, стояло несколько десятков стульев, два-три стола и небольшая трибуна. На один из столов поместили большой кофейник и чайник с горячей водой для чая или растворимого кофе. На подносе рядом было овсяное печенье с изюмом; на другом столе лежала литература.

Собрания «Анонимных алкоголиков» в Нью-Йорке бывают двух видов. Дискуссионные собрания начинаются с того, что один выступающий говорит минут двадцать, а затем все вместе обсуждают сказанное. Во время собраний-лекций два-три участника по очереди рассказывают остальным историю своей жизни. В тот вторник местное отделение «Анонимных алкоголиков» в Ричмонд-Хилле проводило лекционное собрание, и выступать на нем должны были мы. Это было обычной практикой: каждое отделение периодически посылало своих членов выступать в других группах; в противном случае нам пришлось бы слушать одни и те же истории от одних и тех же людей, и вся процедура стала бы еще скучнее и однообразнее.

Однако зачастую подобные лекции бывали очень интересны — даже интереснее, чем проведенный в ночном клубе вечер. Людям приходилось рассказывать о своей прошлой жизни, о круто изменивших ее событиях и о том, что она представляет из себя теперь; неудивительно, что рассказы эти часто бывали мрачными и зловещими. Мало кто решался бросить пить только потому, что его раздражали постоянные сплетни и перешептывание соседей. Но даже самые страшные истории могут показаться забавными — именно так и случилось в тот вечер в Ричмонд-Хилле.

Первой к трибуне вышла Тони. В свое время она была замужем за прожженным аферистом, который умудрился сначала проиграть ее в покер, а потом — через несколько месяцев — выкупить обратно. Мне уже приходилось слышать ее историю, но в этот раз описание было особенно живым и красочным. Сама Тони то и дело заливалась смехом, и, по-видимому, ее настроение оказалось настолько заразительным, что когда пришла моя очередь выступать, я, к собственному удивлению, обнаружил, что рассказываю о том, как работал сначала патрульным полицейским, а затем следователем. О том далеком времени я ни разу не вспоминал уже очень давно — наверное, долгие годы. Теперь и я смог найти немало веселого в собственном прошлом.

Закончилось собрание выступлением Ричи. Он несколько лет умудрялся совмещать беспробудное пьянство с управлением собственной фирмой, так что у него было в запасе немало интересных историй. Несколько лет подряд он ежедневно по утрам принимал первую дозу в небольшом китайском ресторанчике на Байярд-стрит.

— Я выбирался из метро, — рассказывал он, — молча клал на стойку пять долларов, быстро опрокидывал в себя неизменный двойной виски, а затем с новыми силами ехал обратно и возвращался в офис. За все это время я ни разу ни с кем не перебросился ни единым словом. Я чувствовал себя в полной безопасности — что они могли знать обо мне? И что еще более важно: кому могли рассказать?

Потом мы выпили по чашечке кофе с печеньем, и один из членов местного отделения «Анонимных алкоголиков» проводил нас до ближайшей станции метро. Мы вернулись обратно в Манхэттен и вышли на остановке «Площадь Колумба». Был уже двенадцатый час; Тони заявила, что голодна, и попросила нас составить ей компанию. Ричи извинился, сказав, что очень устал и хочет сегодня пораньше лечь спать. Я предложил ей отправиться в кафетерий под названием «Пламя», в котором обычно собирались после встреч члены нашего отделения.

— Боюсь, мне нужно что-то более существенное, — возразила Тони. — Я сегодня еще не обедала — только немного печенья после собрания, и все. Ты бывал когда-нибудь в баре Армстронга?

Я рассмеялся в ответ, и она с недоумением взглянула на меня.

— Приходилось, — пояснил я. — Тогда я еще не был одинок. Если не ошибаюсь, это заведение находилось на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами. В то время я жил в отеле в том же здании. У Армстронга я ел, пил, счета заполнял, с клиентами встречался — Господи, чего я там только не делал — разве что не спал! Хотя наверняка и спал тоже.

— А теперь тебя туда и силком не затащишь.

— Стараюсь по возможности избегать.

— Ну что же, можно найти и другое местечко. Прежде, когда у меня бывали запои, я жила далеко отсюда и думала об «Армстронге» как о ресторане.

— Ладно, пошли туда.

— В самом деле?

— Почему бы и нет?

Теперь бар Армстронга находится на квартал западнее, на углу Пятьдесят седьмой улицы и Десятой авеню. Мы заняли столик у стены, и пока Тони совершала паломничество в туалет, я огляделся вокруг. Джимми нигде не было; вообще я не заметил знакомых лиц — ни среди посетителей, ни среди персонала. Меню стало значительно более изысканным, чем раньше, но некоторые блюда были мне знакомы; я узнал также несколько врезавшихся в память картин и фотографий на стенах. Теперь в баре царил другой дух — более стерильный й молодежный, но все равно это было именно то место, которое я так любил когда-то!

Когда Тони вернулась, я поделился с ней своими впечатлениями. Она поинтересовалась, играла ли здесь раньше классическая музыка.

— Непрерывно, — ответил я. — Сначала он купил пианолу-автомат, но вскоре выпотрошил ее, заполнив пластинками Моцарта и Вивальди. Шпана сюда не заглядывала, и все были довольны.

— Так, значит, ты напивался под звуки «Eine Kleine Nachtmusik»?..

— И с огромным удовольствием!

Тони была славная женщина, на пару лет моложе меня, одинокая, как и я. Работала она управляющим выставочным залом женской одежды на Седьмой авеню и уже не первый год поддерживала близкие отношения с одним из своих боссов. Он был женат, и на собраниях она неоднократно заверяла всех нас, что положит этому конец, но каждый раз голос ее звучал как-то не очень убедительно, и их отношения продолжались.

Тони была высокой женщиной, с длинными ногами; волосы ее, ровно подстриженные на уровне плеч, были абсолютно черными — я подозревал, что здесь не обошлось без краски. Мне она казалась симпатичной и славной, но не особенно привлекательной — как, очевидно, и я ей. Все любовники Тони обязательно были лысыми женатыми евреями, а я не был ни тем, ни другим и ни третьим. Мы с ней дружили — и только.

Просидели мы в баре далеко за полночь. Она заказала себе немного салата и порцию фасоли; я — чизбургер, и оба мы выпили огромное количество кофе. У Джимми кофе всегда был отменным. Раньше я пил его с коньяком, но сейчас черный кофе показался мне гораздо более ароматным.

Жила Тони на углу Сорок девятой улицы и Восьмой авеню. Я проводил ее домой, а затем поплелся обратно, к себе в отель, но не пройдя и квартала, внезапно остановился от смутного ощущения тревоги. Что это было, не знаю — то ли на меня подействовала встреча в Ричмонд-Хилле, то ли посещение заведения Армстронга после долгого перерыва. Возможно, виноват был кофе или погода, а может быть — фаза Луны. Что бы ни было тому причиной, внезапно навалившееся ощущение тревоги было вполне осязаемым. Я просто не в силах был вернуться в свой крошечный номер и остаться один в четырех стенах.

Пройдя пару кварталов к западу, я оказался в «Открытом доме» Грогана.

Никаких дел у меня там не было. В отличие от бара Армстронга заведение Грогана было дешевой пивной. Здесь не было сервированных блюд, классической музыки, а с потолка не свисали листья бостонского папоротника. Его музыкальный автомат был переполнен пластинками Клэнси Бразерз, Бинга Кросби и Вулф Тоунс, но включался он нечасто. В зале стояли телевизор и несколько декоративных рыб на подставках, на стене темного дерева висела мишень для игры в дартс; пол был кафельным, а потолок в зале отделан штампованной жестью. В окнах светилась неоновая реклама крепкого пива «Гинесс» и легкого — «Лагер». Основной приманкой, естественно, был «Гинесс».

Владельцем заведения значился Микки Баллу, хотя документы, по всей видимости, были оформлены на кого-то другого. Баллу был крупным, сильно пьющим человеком с явно криминальным прошлым, могучим и неистовым. Не так давно обстоятельства свели нас вместе, но какой-то барьер между нами еще существовал. Пока я не мог определить, в чем тут было дело.

Народа в зале было немного; самого Баллу тоже не было видно. Заказав содовую, я уселся у стойки. По кабельному телевидению крутили какой-то фильм — цветную версию древнего боевика с Эдвардом Г. Робинсоном и полудюжиной других известных актеров, фамилий которых я не помнил. Минут через пять бармен подошел к телевизору и, повернув ручку, как по волшебству превратил фильм в черно-белый подлинник.

— Кое-что лучше смотреть в оригинале, — пояснил он.

Кино я досмотрел примерно до половины. Когда содовая закончилась, я заказал колу, а когда была выпита и она, положил на стойку пару долларов и отправился домой.

За стойкой в отеле стоял Джейкоб. Он был мулатом, его лицо и тыльные стороны ладоней покрывали многочисленные веснушки, а курчавые рыжие волосы постепенно сходили на нет к макушке. Он был страстным любителем книг с головоломными кроссвордами и кропотливо заполнял их, поглощая при этом невероятное количество кодеина. Его пару раз увольняли с работы по разным причинам, но затем каждый раз принимали обратно.

— Вам звонила кузина, — сообщил он, едва завидев меня.

— Кузина?..

— Звонила весь вечер — четыре или пять раз, не меньше, — сообщил Джейкоб, доставая из моего ящичка кипу записок; корреспонденцию он оставил на месте. — Раз, два, три, четыре, пять, — сосчитал он. — Просила, чтобы вы немедленно позвонили ей, как только вернетесь, — в любое время.

Наверное, умер кто-то из родственников, подумал я, прикидывая в уме, кто бы это мог быть. Наше семейство давно разбросало по свету. Иногда я получал одну-две открытки к Рождеству, изредка позванивали близкие и дальние родственники. Но чтобы у меня была кузина, способная позвонить мне более одного раза — и только для того, чтобы удостовериться, что я получил ее сообщение?

— Позвоните ей, — сказал Джейкоб.

Я взял горсть записок и прочитал первую попавшуюся на глаза. «Звонила кузина», — и ничего больше, даже времени не было указано.

— Но здесь же нет номера! — удивился я.

— Она сказала, что вы его знаете.

— Я даже не знаю, что это за кузина.

Джейкоб пожал плечами, вытянувшись в кресле.

— Извините, — сказал он. — Звонят обычно так редко, и это расслабляет. Я написал ее имя на одном из листков — это была одна и та же женщина.

Я просмотрел записки. На самом деле имя звонившей было указано дважды, очевидно, на первых двух записках. «Пожалуйста, перезвоните кузине Фрэнсис», — прочитал я. И на другой: «Позвоните кузине Фрэнсис».

— Фрэнсис, — произнес я вслух.

— Да, именно так она и представилась.

Но у меня не было никакой кузины Фрэнсис! Может, это жена одного из братьев? Или чей-нибудь ребенок, чье имя я не удосужился запомнить?

— А вы уверены, что это была женщина?

— Конечно!

— Дело в том, что Фрэнсис может быть и мужским именем, так что...

— О, ну что вы! Вы думали, что мне это неизвестно? Звонила определенно женщина, и она сказала, что ее зовут Фрэнсис. Вы не знаете свою собственную кузину?

Возразить было нечего.

— Она назвала меня по имени? — поинтересовался я.

— Попросила позвать Мэттью Скаддера.

— И попросила меня перезвонить, как только я вернусь в отель?

— Да, совершенно верно. В последние пару раз — было уже поздно — она особенно подчеркнула это. Когда бы ни вернулся, говорит, пусть сразу же позвонит.

— И номера не оставила?

— Сказала, что вы его знаете.

В мгновение ока прошедшие годы улетучились, и я вновь стал полицейским, детективом Шестого округа. «Вам звонили, Скаддер, — проговорил чей-то голос. — Это ваша кузина Фрэнсис».

— О, Господи! — меня внезапно озарило.

— Что-что?

— Да, все ясно, — ответил я Джейкобу. — Кажется, я знаю, о ком идет речь. Это наверняка она.

— Она сказала...

— Я знаю, что она сказала. Да, вы абсолютно правы. Просто я сразу никак не мог вспомнить.

Джейкоб кивнул в ответ.

— Понятно, — сказал он, — это бывает.

Ее номера я не знал. Точнее говоря, я знал его наизусть многие годы, но теперь не мог сразу же извлечь из закоулков памяти. Он наверняка должен быть записан в моей адресной книжке — я был уверен, что этот номер мне еще понадобится.

«Элейн Марделл», — гласила запись; затем следовал адрес на западе Сорок пятой улицы. И цифры телефона, которые я вспомнил сразу же, как только бросил взгляд.

У меня в номере был свой аппарат, но я направился к телефону-автомату на другом конце холла, бросил в щель четвертной и набрал номер.

Глава 2

После второго гудка включился автоответчик, и записанный на пленку голос Элейн повторил последние четыре цифры, а затем попросил оставить сообщение после сигнала.

— Это твой кузен, — произнес я, дождавшись гудка. — Я уже дома, телефон ты знаешь, так что...

— Мэтт, это ты? Подожди, сейчас я выключу эту штуку. Вот. Слава Богу, ты наконец-то позвонил!..

— Я поздно вернулся и только что узнал, что ты меня искала. Минуты две я никак не мог вспомнить, кто же такая кузина Фрэнсис.

— Мне нужно срочно увидеться с тобой.

— Хорошо, — сказал я. — Вообще-то завтра я работаю, но смогу выкроить для тебя пару часов. Это тебя устраивает? Например, в первой половине дня?

— Мэтт, нам нужно встретиться прямо сейчас.

— В чем дело, Элейн?

— Приезжай, и я все тебе расскажу.

— Только не свои вечные истории, ладно? Что, опять с клиентом поссорилась?

— О Господи! Нет, все гораздо хуже.

— Похоже, у тебя что-то стряслось?

— Я перепугалась до смерти!

В прежние годы особой пугливостью она не отличалась. Я поинтересовался, не переменила ли она свой адрес. Она сказала, что нет.

Тогда я ответил, что выезжаю прямо сейчас.

Когда я вышел из отеля, по другой стороне улицы на запад как раз проезжало пустое такси. Я закричал, и машина, взвизгнув тормозами, остановилась. Перебежав через улицу, я запрыгнул внутрь, сказал водителю адрес Элейн и откинулся в кресле, но спокойно сидеть не мог. Тогда я опустил стекло и стал обозревать проносящиеся мимо пейзажи.

Элейн была хукером — шикарной молодой проституткой; в собственной квартире клиентов не принимала и прекрасно обходилась без услуг сутенера и связей в криминальном мире. Мы познакомились еще в те времена, когда я работал в полиции. Впервые я встретился с ней недели через две после того, как стал детективом. В тот день поздно, после работы, я был в Виллидже, в кармане лежала новенькая золоченая бляха, и настроение у меня было просто великолепным. Она сидела за столом с тремя коммерсантами-европейцами и двумя своими коллегами и выглядела гораздо менее блудливо, чем они, и гораздо более привлекательно.

Примерно через неделю я столкнулся с ней в баре на западе Семьдесят второй улицы; бар назывался «Паб Пугана». Не знаю, что она там делала, но сидела она за столиком Дэнни Боя Белла, и я подошел к ним. Дэнни Бой представил меня всем присутствовавшим, в том числе и Элейн. После этого я еще несколько раз встречался с ней в разных местах, пока однажды вечером не застал ее в Брассери, куда зашел за очередной дозой алкоголя. Она сидела за столиком вместе с другой девушкой, и я присоединился к ним. Вскоре ее подружка ушла по своим делам, а я отправился домой вместе с Элейн.

После этого в течение нескольких лет не проходило и недели, Чтобы я не встретил ее, кроме разве что тех периодов, когда меня или ее не было в городе. Наши отношения, казалось, удовлетворяли обоих. Я был для нее своего рода защитником, имевшим связи в полиции, на помощь и поддержку которого она могла рассчитывать в случае необходимости. Кроме того, мы были чем-то вроде друзей-любовников. Иногда мы вместе выбирались в город — в ресторан, на прогулку в Гарден или просто в бар в вечерние часы. Иногда я забегал к ней на несколько минут, чтобы пропустить рюмочку-другую. Цветы я ей никогда не дарил, с днями рождения не поздравлял, и никто из нас не пытался рассматривать эти отношения как любовь.

Да к тому же тогда я был женат. Семейная жизнь не принесла мне счастья, но тогда я вряд ли вполне отдавал себе в этом отчет. Жена вместе с двумя моими сыновьями жила в заложенном доме на Лонг-Айленде, и я начинал понимать, что когда-нибудь наши отношения могут прекратиться совсем. Впрочем, я был тогда уверен, что смогу работать в полиции до тех самых пор, пока не подойдет время почетной отставки. В те дни я пил, не переставая, однако еще не осознавал, что это может перечеркнуть всю мою карьеру; алкогольный туман постоянно окутывал мой мозг, и в его призрачном свете становилось гораздо легче закрывать глаза на то, чего мне видеть не хотелось.

Ну так вот. О супружестве у нас с Элейн и речи не заходило, и для нас не составило труда организовать наши отношения к обоюдной выгоде и удовольствию. Однако сомневаюсь, что они смогли бы длиться столь долго, если бы не было безотчетной симпатии и привязанности друг к другу.

Она стала «кузиной Фрэнсис», чтобы звонить мне на службу, не привлекая излишних подозрений. Этим псевдонимом она пользовалась нечасто — особой нужды в нем не было. Мне самому чаще приходилось звонить ей, и тогда у меня не было необходимости скрывать, кто я такой. Она мне звонила только в двух случаях — либо когда требовалось срочно отменить назначенное свидание, либо когда ей грозила какая-нибудь опасность.

Один из таких случаев пришел мне на ум во время разговора; именно на эту историю я намекал, когда сказал «о ссоре с клиентом». Клиентом этим был грузный поверенный, офис которого находился в переулке Мэйден, а дом — в Ривердэйле. Он был постоянным клиентом Элейн, появлялся два-три раза в месяц, ничем не обременяя ее жизнь, пока в один прекрасный день именно в ее постели с ним произошло то, что судмедэксперты позднее назвали обширным инфарктом. Для проститутки страшнее ситуации и придумать нельзя, и большинство из них и понятия не имеет, что делать в подобных случаях. Элейн сразу же позвонила мне в полицейский участок, а когда ей ответили, что я нахожусь на дежурстве, попросила передать мне, чтобы я срочно связался со своей кузиной Фрэнсис по важному семейному вопросу.

Сразу меня разыскать не смогли, но примерно через полчаса я сам позвонил в участок, и мне передали сообщение Элейн. После разговора с ней я нашел офицера, которому можно было доверять, и мы вдвоем отправились к ней на квартиру. С помощью Элейн мы натянули на безжизненное тело его костюм-тройку, повязали галстук, надели туфли и застегнули манжеты. Подхватив под руки, мы выволокли труп поверенного к грузовому лифту; внизу нас поджидал один из привратников, подогнавший машину. Ему мы сказали, что это наш приятель, который перебрал лишнего и теперь лыка не вяжет. Сомневаюсь, что он поверил, но парень хорошо знал, что мы работаем в полиции, да к тому же еще не успел забыть чаевые, которые получил от мисс Марделл на Рождество: так что если и возникли какие-то подозрения, он предпочел промолчать.

У меня был полицейский «плимут» — «седан» без опознавательных знаков. Подогнав его к служебному выходу, мы вдвоем затолкали покойника внутрь. Было уже пять часов, учреждения закрылись, и когда мы въехали в район Уолл-стрит, народ спешил по домам. Остановившись у входа в тенистую аллею на Голд-стрит, кварталах в трех от офиса поверенного, мы выволокли тело из машины и оставили его на аллее.

В его ежедневнике имелась запись: «Э.М. — 3.30»; она казалась достаточно зашифрованной, а в списке телефонов на букву "М" адреса Элейн не оказалось; он был записан под буквой "Э". Я уже собрался вырвать этот листок, но обратил внимание, что вся книжка испещрена женскими именами; вдове о тайной жизни поверенного — знать было ни к чему, так что я сунул блокнот в карман и позднее избавился от него при первой возможности.

В бумажнике у него оказалось немало наличности — что-то около пяти сотен долларов. Я выгреб их и поделил поровну со своим напарником — лучше всего, если это будет с самого начала трактоваться как ограбление. Кроме того, если бы мы не забрали деньги, это сделал бы первый полицейский, наткнувшийся на труп; а ведь заработали-то их на самом деле мы.

Мы покинули аллею, не привлекая постороннего внимания. Я сел за руль и доехал до Виллиджа. Там мы выпили за удачу, после чего сделали анонимный звонок в полицию. Смерть наступила от естественных причин, так что ни у кого не было оснований поднимать шумиху вокруг случившегося. Репутация поверенного не пострадала, Элейн благополучно выбралась из скверной ситуации, а я в ее глазах стал настоящим героем.

Эту историю я несколько раз рассказывал на собраниях общества «Анонимных алкоголиков». Иногда она вызывала всеобщий смех, а иногда — нет. Я думаю, что реакция зависит как от настроения рассказчика, так и от настроения слушателей.

* * *
Элейн обитала на Пятьдесят первой улице, между Первой и Второй авеню, в квартире на шестнадцатом этаже белого кирпичного здания — одного из тех, которых немало понастроили в начале шестидесятых. Привратником в доме был черный как смоль осанистый негр из Западной Индианы. Я назвал ему имя Элейн, свое собственное и подождал, пока он сообщит его в интерком.

— Она хочет поговорить с вами, — сказал он после некоторой паузы.

— Я приехал, — произнес я в трубку. — Что еще случилось?

— Скажи мне что-нибудь.

— Что тебе хотелось бы услышать?

— Ты упоминал о клиенте, из-за которого было столько хлопот. Ты мог бы назвать его имя?

— Это что еще за проверка? Ты что, мой голос не узнала?

— Эта штука сильно искажает голос, прости меня. Как его звали?

— Не помню... он был поверенным.

— Отлично! Дай, пожалуйста, трубку Дереку.

Я передал трубку привратнику. Убедившись, что я тот, за кого себя выдаю, он проводил меня к лифту. Выйдя на нужном этаже, я нашел дверь Элейн и нажал кнопку звонка. Даже после тщательной проверки по интеркому она долго изучала меня в дверной глазок, прежде чем открыть дверь.

— Заходи, — сказала она. — Извини за такой драматизм; возможно, я просто дурочка, хотя, возможно, и нет. Не знаю.

— Что стряслось, Элейн?

— Минутку. Я так рада, что ты здесь, но все равно еще никак не успокоюсь. Дай хоть взгляну на тебя. Ты выглядишь просто потрясающе!

— Да и ты очень недурна.

— Правда? Что-то с трудом в это верится. Такой ужасный вечер... Наверное, я звонила тебе несколько десятков раз.

— Я получил пять сообщений.

— Всего-то? Даже не знаю, с чего мне пришло в голову, что пять сообщений произведут на тебя большее впечатление, чем одно, но я продолжала раз за разом поднимать трубку и набирать твой номер.

— Пять — действительно надежнее, чем одно, — заверил я. — Пять записок гораздо труднее не заметить. Так что случилось, Элейн?

— Я перепугалась до смерти, хотя теперь мне немного лучше. Прости меня, пожалуйста, за этот допрос, но я действительно иногда не могу разобрать голос по интеркому. Кстати, просто, чтобы ты знал. Того поверенного звали Роджер Стульдрехер.

— Как я мог это забыть?

— Ну и денек тогда выдался! — сокрушенно покачала она головой. — Что ты будешь пить?

— Кофе, если есть.

— Сейчас пойду сварю.

— О, не стоит беспокоиться...

— Ничего сложного. Ты его по-прежнему пьешь с коньяком?

— Нет, просто черный кофе, и все.

Элейн внимательно посмотрела на меня.

— Ты бросил пить! — догадалась она.

— Ага...

— Помнится, когда мы виделись с тобой последний раз, у тебя из-за этого было немало проблем. Тогда-то ты и бросил пить?

— Да, наверное.

— Замечательно, — сказала она. — Просто замечательно!.. Подожди минутку: сейчас я приготовлю кофе.

Гостиная была такой же, какой запомнилась мне, — выдержанной в черно-белых тонах, с белым мохнатым ковриком, желтовато-черным кожаным диваном и несколькими матовыми полками из черного пластика. Единственными цветными пятнами в этом черно-белом интерьере было несколько абстрактных картин. По-моему, какие-то из них висели в этой комнате и прежде, но я не стал бы судить об этом с уверенностью.

Я подошел к окну. В проеме между двумя зданиями виднелись Ист-Ривер и предместья Куинса на противоположном берегу. Еще несколько часов назад я был там, в Ричмонд-Хилле, в обществе бывших алкоголиков. Казалось, от того момента нас отделяли теперь многие годы.

Несколько минут я простоял у окна; когда в гостиную вошла Элейн с двумя чашками черного кофе, я изучал одну из висевших на стене картин.

— Кажется, я видел ее у тебя прежде, — сказал я, указывая на картину. — Или ты недавно ее купила?

— Нет, она здесь уже много лет. Когда-то я купила ее, не знаю почему, в галерее на Мэдисон-авеню; она стоила тысячу двести долларов. Никогда бы не поверила, что смогу отвалить такую кучу денег за то, что можно повесить на стену. Ты же знаешь меня, Мэтт, особой экстравагантностью я не отличаюсь и, хотя люблю красивые вещи, деньги экономлю.

— Чтобы покупать недвижимость, — припомнил я.

— Ты абсолютно прав. Мы получаем неплохие деньги, и если они достаются нам, а не сутенерам, можно купить уйму недвижимости. Но я думала, что сошла с ума, когда отвалила столько денег за картину.

— Похоже, ты осталась довольна покупкой.

— Еще бы, милый! Ты знаешь, сколько она стоит сейчас?

— Определенно гораздо больше.

— Как минимум — сорок тысяч. Вероятно, около пятидесяти. Мне следовало бы продать ее. Иногда меня беспокоит мысль о том, что сорок кусков вот так просто висят у меня на стене. А раньше я точно так же волновалась оттого, что на ней висели тысяча двести зеленых. Ну как тебе кофе?

— Отличный кофе!

— Достаточно крепкий?

— Великолепный, Элейн.

— А ты в самом деле выгладишь просто замечательно. Тебе говорили об этом?

— Как и ты.

— Господи, сколько же мы с тобой не виделись? По-моему, прошло года три, не меньше; а по-настоящему мы не встречались с тех пор, как ты ушел из полиции, а с этого времени прошло лет десять, не меньше.

— Да, что-то вроде этого.

— А ты почти не изменился.

— Да, даже не облысел. Но если присмотреться, можно найти немало седин.

— У меня тоже есть седые волосы, и они сразу бросаются в глаза. Хотя в остальном я действительно не очень постарела, — вздохнулаона.

— Ты совершенно не изменилась, — сказал я.

— Приходится следить за фигурой, да и кожа сохранилась неплохо. Однако я даже и не подозревала, что это будет отнимать так много усилий. В спортзале я бываю три раза в неделю по утрам, иногда — четыре. Кроме того, приходится быть разборчивой в еде. И в выпивке.

— Ну, пьяницей ты никогда не была.

— Нет, но легкие вина я поглощала целыми галлонами. Вина и диетическую кока-колу. Теперь я полностью отказалась от них — только фруктовые соки или простая вода. Одна чашка кофе в день, с утра. А эта — уступка чрезвычайным обстоятельствам.

— Может, ты расскажешь мне о них?

— Как раз к этому я и веду. Мне нужно немного успокоиться. Ну так вот, чем еще я занимаюсь? Очень много гуляю. Слежу за тем, что ем. Ты знаешь, уже три года, как я стала вегетарианкой.

— Когда-то ты обожала бифштексы.

— Да. Я была уверена, что еда без мяса — не еда.

— А что ты тогда любила заказывать в «Брассери»?

— Рубцы по-каннски.

— Точно. Я даже думать не могу о подобном блюде без содрогания, хотя готов допустить, что это очень вкусно.

— Не знаю, когда пробовала его в последний раз. Уже три года у меня во рту не было ни кусочка мяса. Первый год я еще ела рыбу, но затем отказалась и от нее.

— "Мадам Природа", да?

— Да, вот такой я теперь стала.

— Это на тебя похоже.

— А бросить пить — похоже на тебя. Это как раз то, что нам обоим нужно, — узнать друг от друга о том, как мы здорово сохранились. Как же еще узнать, на сколько ты реально выглядишь? Когда мы в последний раз отметали мой день рождения, мне было тридцать восемь.

— Не так-то плохо.

— Это ты так думаешь. Но это было три года назад, и теперь мне сорок один.

— И это тоже неплохо. На вид ты гораздо моложе.

— Ну да. А может, и нет. Кто-то сказал Глории Штайнем, когда той исполнилось сорок, что она на столько не выглядит. Глория ответила: «Знаю. Я действительно на столько не выгляжу. На столько выглядят мои сорок лет».

— Прекрасный ответ!

— Вот и я так думаю. — Элейн помолчала. — Знаешь, милый, чем я сейчас занимаюсь? Я прячусь.

— Вижу.

— Это кажется каким-то чудовищным кошмаром, но тем не менее это так. Смотри, что я получила с сегодняшней почтой.

Она протянула мне газетную вырезку, и я осторожно развернул ее. Там была фотография — лицо мужчины средних лет. В очках, волосы тщательно причесаны; он выглядел исполненным уверенности и оптимизма, и это явно было его обычное выражение лица. Сопровождала фотографию статья в три колонки. Ее заголовок гласил: «Местный бизнесмен убил жену, детей и покончил с собой». В статье сообщалось, что Филипп Стэдвант, владелец компании «Мебель Стэдванта» с четырьмя дочерними отделениями в Кантоне и Массилоне, внезапно устроил погром в своем доме в предместье Валнут-Хиллз. Зарезав кухонным ножом свою жену и троих маленьких детей, он позвонил в полицию и сообщил о совершенном преступлении. Когда полицейский наряд прибыл на место преступления, Стэдвант был уже мертв — он покончил с собой выстрелом в голову.

Я оторвал глаза от вырезки.

— Какой ужас!.. — только и смог я выговорить.

— Да.

— Ты знала его?

— Нет.

— Но...

— Но зато я знала ее.

— Жену?

— Ты тоже был знаком с ней.

Я вновь внимательно посмотрел на вырезку. Жену звали Корнелия; судя по статье, ей было тридцать семь лет. Троим детям — Эндрю, Кевину и Дельси — было соответственно шесть, четыре и два. Корнелия Стэдвант, еще раз повторил я про себя незнакомое имя. Озадаченный, я посмотрел на Элейн.

— Конни, — напомнила она.

— Конни?

— Конни Куперман. Ты должен помнить ее.

— Конни Куперман, — в раздумье повторил я. Через несколько мгновений я отчетливо вспомнил цветущую блондинку — вечно веселую подружку Элейн. — О, Господи!.. Как же ее занесло туда — где это, кстати? Кантон, Массилон, Валнут-Хиллз... Где это?

— Огайо. Северное Огайо, недалеко от Акрона.

— И как она там очутилась?

— После того, как вышла замуж за Филиппа Стэдванта. Познакомились они где-то семь или восемь лет назад, не помню точно.

— Как? Он что, был ее клиентом?

— Нет, ничего такого. Как-то зимой она отправилась на Стов — покататься на лыжах. Филипп тоже был там; он оказался разведенным, свободным и сразу обратил на нее внимание. Не знаю, был ли он богат, но по крайней мере вполне обеспечен, имел собственный мебельный магазин и ни в чем не нуждался. Он буквально с ума сходил по Конни, хотел жениться на ней и завести кучу детей.

— И так и сделал.

— Да, так и сделал. Конни считала его просто восхитительным и без раздумий решила порвать со своей прошлой жизнью и покинуть Нью-Йорк. Она была славной и милой, мужикам очень нравилась, но вряд ли ее можно было назвать прирожденной проституткой.

— Как ты?

— Нет, я тоже не такая. На самом деле я гораздо больше похожа на Конни. Мы с ней обе были, что называется, Н.Е. Нас жизнь заставила в конце концов заняться проституцией. Постепенно я вошла во вкус; вот и все.

— Что это такое — Н.Е.

— Невротичная еврейка. Не то чтобы со временем я полюбила такую жизнь, — просто научилась не сгорать со стыда каждую минуту. Наша профессия перемолола множество девушек, полностью истребив даже те жалкие остатки самоуважения, которые еще оставались у некоторых. Но я сумела сохранить собственное достоинство.

— Да, это верно.

— По крайней мере так я полагала прежде, — добавила она, с улыбкой взглянув мне в лицо. — Неприятности ведь периодически случаются с каждым.

— Конечно.

— Возможно, поначалу Конни и нравилась такая жизнь. Она была полноватой и не пользовалась успехом в годы учебы, а тут внезапно обнаружилось, что мужчины хотят ее и находят исключительно привлекательной. Но она уже была по горло сыта проституцией к тому времени, как встретилась с Филиппом Стэдвантом. Они буквально с ума сходили друг по другу и отправились в Огайо, чтобы насладиться семейным счастьем.

— А затем он проведал о ее прошлом, обезумел и убил ее.

— Да нет.

— Нет?

Элейн отрицательно покачала головой.

— Она сразу почему-то все рассказала ему. Для Конни это был мужественный и, как выяснилось, совершенно правильный шаг. Его мало заботило ее прошлое, а преграда, которая могла остаться между ними, разрушилась. Он был гораздо старше Конни, лет на пятнадцать — двадцать, и гораздо опытнее. Филипп очень много путешествовал, несмотря на то, что всю жизнь прожил в Массилоне. Чем занималась его супруга до их знакомства, его не очень волновало. Насколько я понимаю, он даже не задумывался об этом, особенно с тех пор, как увез ее из Нью-Йорка.

— И они зажили счастливой жизнью?..

Элейн помолчала.

— За это время я получила от нее пару писем, — продолжила она через некоторое время. — Только пару, так как я никогда не отвечаю на них, а люди не любят, когда им не отвечают, и перестают писать сами. В основном от Конни приходили открытки к Рождеству. Ты видел когда-нибудь, чтобы к Рождеству присылали открытки с фотографиями детей? А я получила от нее пару таких. Прекрасные ребятишки, да ты и сам можешь себе их представить. Филипп был очень обаятельный мужчина, это видно и по фотографии, а какой была Конни, ты, должно быть, помнишь.

— Да.

— Жаль, что у меня не сохранилась последняя ее открытка. Я не из тех, кто годами хранит подобные вещи; к десятому января все открытки оказываются в мусорной корзине, так что показать их не могу, а больше уже никогда не получу...

Она беззвучно затряслась в рыданиях, но вскоре смогла взять себя в руки и глубоко вздохнула.

— Не представляю себе, что могло заставить его пойти на такое, — честно признался я.

— Это не его рук дело. Я достаточно хорошо знала его.

— Иногда люди могут решиться на самые неожиданные поступки.

— К нему это не относится.

Я вопросительно посмотрел на нее.

— Я не знаю ни одной живой души в Кантоне или Массилоне, — пояснила Элейн. — Там у меня была только одна подруга — Конни, и единственный человек, знавший о нашей с ней дружбе, был Филипп Стэдвант. Теперь оба они мертвы.

— Ну и что?

— Так кто же прислал мне эту вырезку?

— Это мог сделать кто угодно.

— Что ты имеешь в виду?

— Она могла рассказать о тебе своим новым друзьям или соседям. После этого кошмарного убийства друзья могли найти в бумагах Конни твой адрес и, вполне возможно, решили оповестить тебя о случившемся.

— И они послали мне одну лишь вырезку из газеты? И ни слова о случившемся?

— А в конверте больше ничего не было?

— Ничего.

— Возможно, сопроводительное письмо просто забыли положить в конверт в смятении и спешке. Иногда с людьми такое случается.

— И даже забыли написать на конверте обратный адрес?

— Конверт сохранился?

— Да, он в другой комнате. Обычный белый конверт, на котором печатными буквами написано мое имя.

— Можно на него взглянуть?

Она кивнула. Я опустился в кресло и внимательно посмотрел на картину, за которую какой-нибудь сумасброд мог бы отвалить полсотни тысяч долларов. Однажды я чуть было не разрядил в нее револьвер; об этой истории я не вспоминал уже много лет, но теперь она сразу пришла мне на ум.

Конверт оказался точно таким, как его описала Элейн, — дешевым и ничем не примечательным. Имя и адрес были написаны печатными буквами шариковой ручкой. Обратного адреса не было ни внизу, ни с обратной стороны.

— Есть штемпель Нью-Йорка, — сказал я.

— Вижу.

— Так что, если его послали тебе друзья Конни...

— ...значит, они привезли газетную вырезку с собой в Нью-Йорк и уже здесь запечатали в конверт и кинули в почтовый ящик.

Я встал и в задумчивости подошел к окну.

— Есть другое объяснение, — произнес я наконец, повернувшись к Элейн. — Кто-то убил ее, детей и мужа.

— Да.

— Затем он представил это как кровавую резню, учиненную отцом семейства, и сам позвонил в полицию. Потом дождался, когда о преступлении сообщат местные газеты, вырезал статью, привез в Нью-Йорк и здесь опустил в почтовый ящик.

— Да.

— Полагаю, ты и сама догадалась, кого я имею в виду.

— Тогда он пообещал, что убьет Конни, — сказала она. — И меня. И тебя.

— Мало ли чего он пообещал!..

— "Тебя и всех твоих девок. Скаддер!". Вот что он сказал тогда тебе.

— Немало подонков угрожали мне расправой за эти годы. Нельзя воспринимать всю эту чепуху всерьез. — Я вновь подошел к столу и подержал в руках конверт, как будто пытаясь ощутить окружавшую его тонкую психическую ауру. Если что-то подобное и существовало в действительности, мне не дано было это почувствовать.

— Но почему именно сейчас? — удивленно произнес я. — Когда все это было, лет двенадцать назад?

— Что-то около этого.

— И ты действительно думаешь, что это его работа?

— Я абсолютно уверена в этом.

— Мотли?

— Да.

— О Господи!.. — пробормотал я. — Джеймс Лео Мотли!

Глава 3

Итак, Джеймс Лео Мотли. Впервые это имя я услышал здесь же, в этой квартире, только не в черно-белой комнате. В один прекрасный день я позвонил по телефону Элейн, договорился о встрече и вскоре приехал. У нее уже был готов коньяк для меня и диетическая кола — для себя, и несколькими минутами позже мы оказались в ее постели. Неожиданно мне бросилось в глаза странное пятно на грудной клетке; я показал на него пальцем и поинтересовался, что это такое.

— Я тут тебе чуть было не позвонила, — объяснила она. — У меня вчера днем был посетитель.

— Ну и что?

— Новый, прежде я его не видела. Он позвонил, сказал, что он друг Конни. Той самой Конни Куперман, помнишь?

— Конечно, помню.

— Сказал, что она дала ему мой номер. Мы поговорили, все было нормально, и вскоре он приехал. И не понравился мне с первого взгляда.

— Что же в нем было такого?

— Не знаю. Мне показалось, что в нем есть что-то роковое, сверхъестественное. И эти глаза...

— Что за глаза?

— Смотрел он как-то необычно. Что там такое у Супермена — Х-лучи, что ли? Мне показалось, что он как будто пронзает меня насквозь.

Я погладил ее.

— Это отразилось на твоей славной коже, — заметил я.

— Еще в его взоре было что-то холодное, как у лягушки. Наверное, так ящерица наблюдает за порхающим мотыльком. Или как змея, знаешь, свернется кольцами и замрет, готовая напасть без предупреждения.

— Как он выглядел?

— Это в первую очередь бросалось в глаза. И еще волосы какого-то мышиного цвета, отвратительная стрижка, наверняка очень дешевая. Из-за нее он был немного похож на монаха. Очень бледная кожа — то ли нездоровая, то ли просто казавшаяся такой.

— Да, не очень-то привлекательное зрелище.

— И тело у него тоже какое-то особенное. Оно все было абсолютно твердое.

— Это что, какой-то ваш профессиональный термин?

— Да я не про член, а про все тело! Мне показалось, что все его мускулы, все как один были постоянно напряжены и никогда не расслаблялись. Такой худощавый, но очень крепкий. Что называется, жилистый.

— И что случилось дальше?

— Мы отправились в спальню. Я сама повела его туда, потому что хотела, чтобы он убрался отсюда как можно скорее. Уже потом, когда я наконец-то избавилась от него, то поняла, что он все это время был совершенно холоден; я сразу решила, что второй раз ноги его здесь не будет. Собственно, я не могла бы просто выпроводить его, не пригласив перед этим в постель, но я страшно боялась того, что он может от меня потребовать. Правда, ничего особенного не случилось, но приятного было мало.

— Он что, извращенец?

— Я имею в виду то, как он прикоснулся ко мне. По первому касанию я могу немало сказать о мужчине. Ну так вот, он как будто ненавидел меня. Я хочу сказать, кому нужно такое дерьмо, ты представляешь?

— И как же ты заработала свою отметину?

— Это было потом. Он оделся, не сходив в душ, — я ему не предложила этого, потому что хотела лишь одного — чтобы он поскорее убрался. Он одарил меня своим леденящим взглядом и сказал, что теперь мы будем видеться очень часто. «Так вот чего ты хочешь?!», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Он уже собрался уходить, ничего не заплатив и не оставив денег на туалетном столике.

— А ты что, не требуешь денег вперед?

— Нет, никогда. Я сама никогда не завожу разговор об этом, да и мужчины в большинстве своем тоже не склонны развивать эту тему. Они хотят свободной любви и дают мне деньги как подарок, а не как плату за выполненную работу. Ну так вот, он уже собрался уходить, но я не могла позволить ему просто так взять и уйти. Я распсиховалась; раз уж мне пришлось вытворять такое, то хочу по крайней мере получить честно заработанные деньги. Я улыбнулась и сказала ему: «Знаешь, ты кое-что забыл». Он поинтересовался: «Что же?» — «Я все-таки зарабатываю этим на жизнь». Он ответил, что сразу это понял и что шлюху может узнать с первого взгляда.

— Замечательно!..

— Я промолчала, но заметила, что хочу получить деньги за выполненную работу... что-то в этом роде, не помню точно. Он посмотрел на меня этим своим мертвящим взглядом и заявил, что не платит денег.

Элейн перевела дух.

— И тут я сделала глупость. Вместо того чтобы позволить ему уйти, я решила, что это просто самомнение или что-то в этом роде; я сказала, что речь необязательно идет о деньгах. Может, он сделает мне какой-нибудь подарок?..

— А он в ответ ударил тебя.

— Нет. Он направился ко мне, и я попятилась назад. Он наступал до тех пор, пока не прижал меня к стене, и протянул ко мне руку. На мне была одна рубашка. Он нажал двумя пальцами вот сюда; наверное, здесь расположены какие-то нервные окончания или особые точки; боль была адская, но после нее не осталось никаких следов. Вплоть до сегодняшнего утра.

— Завтра, возможно, станет еще хуже.

— Наверняка. Оно и сейчас болит, но уже не так, а тогда боль была просто невероятной. Я упала на колени; ты не поверишь, но на какое-то время я лишилась зрения. Наверное, просто потеряла сознание.

— И все это — только двумя пальцами?

— Да. Затем он отпустил меня; пришлось держаться за стену, я чуть не падала. Он мерзко улыбнулся и заявил:

«Теперь мы будем видеться очень часто. Ты будешь делать все, что я прикажу». И ушел.

— Ты позвонила Конни?

— Никак не могу найти ее.

— Если этот подонок позвонит еще раз...

— Я пошлю его ко всем чертям! Будь уверен, Мэтт, эта сволочь больше не переступит порог моего дома.

— Ты запомнила, как его зовут?

— Мотли. Джеймс Лео Мотли.

— Он сказал тебе свое полное имя?

Элейн кивнула.

— Да. И он даже не предложил мне называть его просто Джимми — нет, Джеймс Лео Мотли. Что ты делаешь?

— Записываю. Может, мне удастся узнать, где он живет. Кроме того, надо выяснить, не значится ли он в нашей картотеке. Судя по твоему описанию, именно там ему и место.

— Да, Джеймс Лео Мотли, — еще раз повторила Элейн. — Если ты вдруг потеряешь свой блокнот, не отчаивайся — сразу же позвони мне. Я это имя не забуду.

* * *
Адрес его установить я не смог, но зато раздобыл заведенную на него желтую папку. За ним тянулась цепочка из шести-семи арестов, в основном за нападения на женщин. В каждом случае жертвы забирали свои заявления назад, и обвинение рассыпалось. Один раз он попал в легкую аварию на шоссе Ван Вик и жестоко избил водителя другой машины. Этот инцидент дошел до суда, Мотли обвинялся в разбойном нападении, однако очевидцы под присягой заявили, что водитель напал на него первым, с монтировкой, и Мотли пришлось защищаться голыми руками. Если это было действительно так, то боец Мотли был отменный — его противник в итоге попал в госпиталь.

Итак шесть или семь арестов, но ни одного приговора. Во всех случаях он обвинялся в насилии. Это очень не понравилось мне; я позвонил Элейн, но не застал ее дома.

Примерно через неделю она сама мне позвонила. Я как раз был на месте, так что ей не пришлось представляться кузиной Фрэнсис.

— Он приходил еще раз, — сразу сказала она. — Избил меня.

— Жди. Немедленно выезжаю!..

* * *
Элейн все-таки разыскала Конни, та не хотела говорить на эту тему, но в конце концов призналась, что за последние несколько недель она виделась с Джеймсом Лео Мотли. От кого он получил ее номер, она точно не знала, а его первый визит к ней прошел так же, как и тот, о котором рассказала Элейн. Он тоже заявил, что не будет платить, что ей еще не раз предстоит встретиться с ним. И он тоже избил ее — не сильно, но достаточно, чтобы она это запомнила.

С тех пор он навещал ее по нескольку раз в неделю. Вскоре он начал требовать денег, продолжал угрожать и всячески издевался над ней как во время, так и после полового акта. Он постоянно повторял ей, что знает, чего ей надо, что она просто дешевая проститутка и с ней так и нужно обращаться.

— Теперь я твой мужчина, — заявил он ей. — Ты теперь принадлежишь мне полностью, вся — и душой, и телом.

Беседа с Конни, как и следовало ожидать, вывела Элейн из себя. Она решила обо всем мне рассказать, как и я собирался поведать ей о прошлом Мотли, которое мне удалось узнать из полицейских архивов. Элейн не очень-то спешила, ожидая случая увидеться со мной, так как была твердо уверена, что больше не позволит этому сукину сыну проникнуть в ее квартиру. Когда на следующий день после их беседы с Конни он позвонил вновь, она ответила ему, что занята.

— Найди время и для меня, — возразил он.

— Нет! — отрезала Элейн. — Я не хочу больше видеть вас, мистер Мотли.

— С чего это ты возомнила, что можешь сама решать?

— Идиот!.. — ответила она ему. — Не звони сюда больше, так будет лучше для нас обоих. Забудь мой номер.

Через пару дней он позвонил вновь.

— Полагаю, что я смогу заставить тебя переменить свое решение, — сказал он на этот раз.

Элейн попросила его исчезнуть с глаз долой и бросила трубку. Все трое привратников были специально предупреждены не пускать никого, предварительно не позвонив ей. В принципе это было обычной практикой, но на этот раз Элейн объяснила им, что требуется особая осторожность. На пару дней она прекратила прием новых клиентов, опасаясь, что среди них могут оказаться сообщники Мотли. На улице в эти дни она не могла избавиться от ощущения, что за ней непрерывно следят, чувствовала себя неуютно и не выходила из дому без особой нужды.

Прошло несколько дней. Все было спокойно, и тревога Элейн понемногу начала проходить. Она собиралась позвонить и мне, и Конни, но так и не выбрала времени.

В тот день неожиданно зазвонил телефон. Это был знакомый администратор студии, который жил на побережье, но регулярно посещал ее каждые несколько месяцев. Элейн взяла такси и провела часа полтора в его апартаментах в Шерри-Нидерланд. За это время он пересказал ей все связанные с кино сплетни, пару раз побывал с ней в постели и под конец вручил одну или две сотни долларов — на такси более чем достаточно.

Когда она вернулась к себе домой и зашла в квартиру, Мотли уже сидел на кожаном диване. Элейн бросилась бежать, но дверь была заперта — она сама заперла ее на замок, как только вошла. Элейн мгновенно оценила ситуацию — бежать было поздно.

— Даже если бы я умудрилась быстро отпереть дверь, он все равно бы схватил меня у лифта, — объяснила мне она. — Он не позволил бы мне уйти.

* * *
Мотли силой втащил Элейн в спальню и разорвал на ней одежду. Оставшийся после первого его визита синяк все еще побаливал, но он вновь с силой вонзил пальцы в ту же точку; Элейн пронзила острая боль, как от удара ножом. Затем он надавил на другую точку на внутренней поверхности бедра, и боль стала такой невыносимой, что Элейн подумала, что может умереть от нее.

Вся ее воля куда-то улетучилась; сопротивляться не было сил. И тогда он швырнул ее на кровать лицом вниз, расстегнул брюки... Элейн почувствовала ужасную боль и стыд.

— Я никогда не соглашаюсь на такую мерзость, — объяснила мне Элейн. — Это ужасно больно и отвратительно; не помню уж, когда мне довелось испытать это прежде. Но на этот раз боль, которую причинял его член, не шла ни в какое сравнение с той, которую он мог вызвать простым нажатием пальца. Как будто все это происходило не со мной — я была уверена, что он убьет меня, и мне уже было все равно.

После этого Мотли заговорил. Он сказал, что она слабое, тупое и грязное животное, что он лишь удовлетворил ее страстное тайное желание. Он говорил, что в душе ей нравится делать это.

Он сказал, что его женщины всегда получали то, что они хотели. Некоторые хотят побоев, некоторых надо убить.

— Еще он добавил, что ему не нужно убивать меня. Говорил, что когда-то давно убил очень похожую на меня девушку — сначала убил, а затем изнасиловал таким же отвратительным способом. Сказал, что так ему даже больше нравится — лишь бы тело было еще теплым и неокоченевшим.

Затем он порылся в ее кошельке и выгреб оттуда всю наличность — в том числе и деньги, только что заработанные ею в Шерри. Теперь она стала одной из его девок, заявил он ей, и будет работать на него. Это означало, что Элейн должна отдавать ему заработанные деньги, ни в коем случае не пытаться сбежать и не прекословить ему даже в мыслях. Затем он поинтересовался, хорошо ли она поняла его? «Да, — ответила Элейн, — поняла». — «Точно?» — «Да, точно».

Криво усмехнувшись, он пригладил рукой уродливо подстриженные волосы, а затем хлопнул себя по длинному подбородку. «Хочу проверить, правильно ли ты поняла меня», — сказал он и, зажав ей рот рукой, другой нащупал знакомую точку под ребром. Элейн потеряла сознание, а когда очнулась, его уже не было.

* * *
Первым делом я отвел Элейн в Восемнадцатый полицейский участок. Мы побеседовали с офицером по фамилии Клайбер, и Элейн написала заявление, в котором обвиняла Мотли в оскорблении действием и изнасиловании в извращенной форме.

— Его можно было бы дополнить, — сказал я. — Он забрал деньги из ее кошелька, так что имел место грабеж, вымогательство или и то и другое. Кроме того, он вторгся в жилище в отсутствие владельца.

— Есть следы взлома?

— Я не заметил, но тем не менее он проник внутрь нелегально.

— Вы же указали уже на изнасилование в извращенной форме.

— Ну и что?

— Если к этому обвинению вы добавите еще и незаконное проникновение в жилище, то просто поставите суд в сложное положение. Одно подразумевает другое. — Когда Элейн извинилась и вышла, полицейский доверительно наклонился ко мне и спросил: — Мэтт, она тебе просто подружка или что-то больше?

— Я скажу лишь, что за последние годы я получил от нее немало чрезвычайно важной информации.

— Отлично, мы будем считать ее нашим негласным агентом. Как она держится, ничего?

— А что?

— Должен сказать, что поддержать обвинение в физическом насилии чрезвычайно сложно, когда жертва — проститутка. Остается только изнасилование в извращенной форме. Присяжные обычно полагают, что она просто на этот раз не получила денег за то, за что обычно получает.

— Я понимаю. Я и не ожидал, что преступника удастся так просто арестовать. Последним его адресом значится отель «Таймс-сквер», но Мотли не появлялся там уже полтора года.

— О, да ты уже разыскивал его!

— Немного. Может быть, он переехал в другую ночлежку; может, живет у женщины — в любом случае разыскать его будет непросто. Я просто хотел бы, чтобы ее заявление было подано в суд. Он должен понести наказание.

— О, конечно, — ответил полицейский. — Мы арестуем его сразу же, как только он попадет в наши руки.

* * *
...Я позвонил Аните и предупредил ее, что вынужден буду задержаться в Нью-Йорке на несколько дней в связи с неотложными делами. Я и раньше прибегал к этой уловке — иногда честно, иногда лишь потому, что не хотел ехать на Лонг-Айленд. Она, как обычно, поверила мне — по крайней мере виду не подала. Затем я закончил начатые дела, передал остальные напарникам и получил возможность сосредоточиться на главном. Пришла, пора вплотную заняться Джеймсом Лео Мотли.

Мы с Элейн договорились устроить капкан для этого мерзавца, где ей отводилась участь приманки. Не то чтобы идея эта была ей по душе — она не хотела бы даже просто оказаться еще раз в одной комнате с этим чудовищем, — но Элейн обладала сильным характером и твердо решила расквитаться с подонком.

Я временно переехал к Элейн и стал выжидать. Она отменила все запланированные встречи, сообщив, что заболела гриппом и примерно неделю не в состоянии будет никого принимать.

— Так я совсем клиентуру потеряю, — жаловалась она мне. — Многие из них больше никогда не позвонят.

— Наоборот — от этого они захотят тебя еще больше.

— Посмотрим, подействует ли это на Мотли.

Из квартиры мы не выходили. Один раз Элейн сама приготовила обед, но обычно мы заказывали готовую еду на дом — нашу любимую пиццу и блюда китайской кухни. Из винной лавки нам доставляли коньяк, а мальчишка посыльный относил обратно выписанные чеки.

Через два дня наконец-то позвонил Мотли. Разговаривала с ним Элейн из гостиной, а я слушал их по параллельному телефону из спальной. Разговор выглядел примерно так:

— Привет, Элейн.

— Привет.

— Надеюсь, ты меня узнала?

— Да.

— Хотел поговорить с тобой. Узнать, в порядке ли ты.

— Ага.

— Да? Точно?

— Что точно?

— Все у тебя в порядке?

— Да, все нормально.

— Отлично!

— А...

— Что?

— Ты что, собрался прийти?

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, на всякий случай.

— А ты хотела бы?

— Да, в принципе я все время одна. Так одиноко!..

— Выйди куда-нибудь.

— Неохота.

— Но ведь ты все время сидишь безвылазно дома, не так ли? Боишься на улице показаться?

— Да, что-то в этом роде.

— А чего ты боишься?

— Не знаю.

— Погромче, я не слышу.

— Я сказала, что не знаю, чего именно я боюсь.

— Что, меня боишься?

— Да.

— Ну и отлично! Рад слышать. Сейчас я не приду — некогда.

— Угу.

— Но на днях загляну. И ты получишь то, в чем так нуждаешься. Я ведь нужен тебе, не правда ли?

— Буду ждать.

— До встречи.

Когда в трубке послышались короткие гудки, я вышел в гостиную. Элейн сидела на кожаном диване и выглядела смертельно усталой.

— Я чувствовала себя, как птенец, загипнотизированный удавом, — сказала она. — Но я сделала все, как мы договаривались. Надеюсь, у него создалось впечатление, что мой дух полностью сломлен и теперь я и в самом деле полностью принадлежу ему — и телом, и душой. Как ты считаешь, он поверил?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Вроде бы да, но, возможно, он что-то почувствовал. Он знает, что я не выхожу из квартиры. Наверное, следит.

— Вполне возможно.

— Сидит сейчас где-нибудь с биноклем и пялится в наши окна. В начале разговора я только разыгрывала роль, но к концу почти поверила самой себе. Как будто стоишь перед пропастью, и тебя так и манит в темные глубины. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Наверное.

— Ты представляешь, как он смог проникнуть сюда? В тот день, когда я трахалась с этим... как его... в Шерри, он сумел пробраться мимо привратника и проникнуть в квартиру. Как у него это получилось?

— Не так-то трудно обмануть привратника.

— Здесь они свое дело знают. А дверь? Ты же сказал, что нет никаких следов взлома.

— Может, у него был ключ...

— Откуда? Я прекрасно знаю, что не давала ему ключей да и не теряла их никогда.

— А Конни ты их не давала?

— Зачем — цветы, что ли, поливать? Нет, ключи есть только у меня; даже у тебя их нет, правда ведь?

— Нет.

— Ну вот и у Конни их тоже нет. Как он мог сюда пробраться? У меня стоит отличный замок.

— А ты запираешь его на ключ, когда уходишь?

— Конечно.

— Дело в том, что если задвижка не выйдет из замка, открыть его можно даже кредитной карточкой. Возможно, что он успел сделать копию твоих ключей из воска или мыла. А может, просто воспользовался отмычкой.

— А может, просто надавил пальцами, — мрачно заметила Элейн, — дверь и открылась.

* * *
На четвертую ночь где-то около четырех часов зазвонил телефон. Я лег спать лишь за пару часов до этого, и алкогольный дурман еще не выветрился. Сквозь сон я слышал звонки и даже попытался подняться, но безуспешно. Мне казалось, что я уже проснулся и встал, но тем не менее я продолжал лежать в постели Элейн, барахтаясь в сонной дреме, пока Элейн как следует не встряхнула меня. Я быстро сдернул одеяло и спустил ноги на ковер.

— Это он звонил, — объяснила она. — Сказал, что сейчас будет.

— Когда сейчас?

— Через полчаса. Я попросила дать мне хотя бы час, чтобы привести себя в порядок, но он согласился только на полчаса. Сказал, что тогда он сможет уделить мне больше времени. Мэтт, он идет сюда! Что нам делать?

Я попросил ее позвонить привратнику и сказать, что она ждет посетителя. Она позвонила и попросила, чтобы мистера Мотли сразу же пропустили к ней, но обязательно предупредили ее, когда он придет. Немного помедлив, Элейн отправилась в ванную, постояла пару минут под душем, обтерлась полотенцем и начала одеваться. Не помню уж, что именно она выбрала, но перебрала при этом кучу тряпок, все время извиняясь за свою нерешительность.

— С ума сойти!.. — сказала она. — Как будто на свидание собираюсь.

— Так оно и есть.

— Да; на свидание со своей судьбой. Ну как, ты готов?

— Немного не в норме, — признался я. — Наверное, чашечка кофе мне не помешает.

— Конечно.

Я оделся в свой парадный костюм, который снял лишь два часа назад. В то время я ходил на работу, как правило, в костюме и решил не изменять этой привычке. Немного повозившись с галстуком, я сообразил наконец, что в данной ситуации он совершенно неуместен, и бросил его на кресло.

В кобуре под мышкой у меня был револьвер тридцать восьмого калибра. Раз или два я попробовал быстро выхватить его, а потом решительно избавился от пиджака и кобуры и засунул оружие за пояс; револьвер удобно устроился на пояснице.

На столике у кровати стояла недопитая бутылка коньяка — в ней оставалось еще полпинты, не меньше. Отвернув пробку, я отхлебнул немного прямо из горлышка.

Затем я позвал Элейн, но она не отозвалась. Я вновь надел пиджак и потренировался еще — получалось немного неуклюже, как это часто бывает с отработанными до автоматизма приемами. Сдвинув револьвер на левую сторону живота, я поупражнялся в выхватывании оружия с перебросом из руки в руку — получилось еще хуже, и я подумал, что неплохо бы все-таки опять надеть кобуру.

Возможно, я в принципе мог бы держать ситуацию под контролем и не бросать судьбу Элейн на чашу весов. Мы с ней не репетировали эту сцену прежде и еще не решили, где я должен находиться, когда Элейн откроет дверь. Я считал, что разумнее всего мне было стать за дверью, а когда Мотли пройдет внутрь, выйти из-за нее с нацеленным револьвером, но, возможно, еще лучше было бы некоторое время не выдавать своего присутствия, спрятавшись где-нибудь на кухне или в спальне в ожидании подходящего момента, — это дало бы мне определенное психологическое преимущество, но усложнило бы задачу. Мотли мог заподозрить неладное или даже решиться на непоправимое. Безумные люди способны совершать безумные поступки — это их отличительный признак.

Я вновь позвал Элейн, но, очевидно, она включила воду и не слышала меня. Я вновь выхватил револьвер и, держа его наготове, направился в гостиную. Кофе наверняка уже был готов, и нам нужно было согласовать свои действия, прежде чем Мотли переступит порог квартиры.

Я спокойно вошел в гостиную и повернулся, чтобы пройти на кухню, но в то же мгновение замер на месте. Мотли стоял у окна лицом ко мне; рядом с ним и немного впереди — Элейн. Одной рукой он сжимал ее руку возле локтя, другой держал за запястье.

— Брось-ка револьвер! — приказал он. — Быстро, или я сломаю ей руку!..

Ствол револьвера был направлен куда-то в сторону, к тому же держал я его неправильно, и палец никак не мог нащупать спусковой курок. Оружие лежало у меня в руке, бесполезное, как поднос с закуской.

Выхода не было. Я медленно положил револьвер перед собой на стол.

Элейн точно описала его. Длинное, угловатое тело — худощавое, но напряженное, как сжатая пружина; продолговатое лицо; странная прическа. Длинный, мясистый нос, пухлые губы. Узкий лоб скошен; из-под торчащих бровей проглядывали глубоко посаженные глаза грязно-коричневого цвета — прочитать в них что-либо было просто невозможно.

Телосложение и эксцентричная прическа придавали ему сходство с каким-нибудь злобным средневековым монахом, однако одет он был вполне современно — спортивная куртка из вельвета оливкового цвета с кожаными кантами на манжетах и отворотах и кожаными налокотниками, брюки цвета хаки с безукоризненно заутюженными стрелками и туфли из крокодиловой кожи с высокими каблуками и серебряными металлическими вставками на носках. Рубашка была в стиле «под вестерн», с кнопками вместо пуговиц, и узкий галстук с рисунком бирюзового цвета.

— Ты, должно быть, Скаддер, — продолжил он. — Полицейский, подрабатывающий сутенерством. Элейн хотела предупредить тебя о моем прибытии, но я взял на себя смелость сделать тебе небольшой сюрприз. Наверняка ты из тех людей, что обожают сюрпризы. Я попросил Элейн молчать, и она покорно молчала, даже когда ей было очень больно. Она делает все, что я ни попрошу. И знаешь, почему?

— Почему же?

— Потому что понимает — ей нужен именно я. Мне-то известно, чего она хочет.

Речь его казалась вялой и безжизненной; Элейн была еле жива от страха — лицо ее было мертвенно-бледным, а силы, казалось, совсем оставили ее. Она напоминала собой зомби из фильма ужасов.

— Я знаю, что ей нужно, — еще раз повторил он. — А вот в чем она совсем не нуждается — так это в тупом полицейском в качестве сутенера.

— Я не сутенер.

— Да? А кто же? Любимый муженек? Или страстный любовник? А может, братишка-близнец? Или блудный сын? Кто же ты?..

В такие моменты очень важно обращать внимание на детали. Я не сводил взгляда с его рук — они по-прежнему клещами сжимали локоть и запястье Элейн. Она предупреждала меня, что его руки очень сильны, и у меня не было оснований не верить ей, но на вид они не производили какого-то особого впечатления — крупные ладони, длинные пальцы, коротко подстриженные и аккуратно обработанные ногти.

— Я ее друг, — сказал я.

— Нет, это я ее друг, — возразил Мотли. — Я ей и друг, и семья. — Он ненадолго замолчал, как будто наслаждаясь звуком собственного голоса; настала минута его торжества. — И ей никто другой не нужен. А уж тем более — ты.

Мотли слегка улыбнулся, и обнажились его выступающие вперед большие и неровные лошадиные зубы.

— В твоих услугах мы больше не нуждаемся! — отрывисто произнес он. — Ты уволен. Пошел прочь, дерьмо собачье!

— Ну, не знаю, — спокойно ответил я. — Меня пригласила Элейн, а не ты. Конечно, если она попросит меня уйти...

— Давай, Элейн.

— Мэтт...

— Говори!

— Мэтт... наверное, тебе лучше уйти...

Я внимательно посмотрел ей в глаза, пытаясь хоть как-то дать ей понять, что я собираюсь делать.

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Дда... мне кажется...

Я немного помолчал, затем неопределенно пожал плечами.

— Ну, как хочешь, — сказала я и двинулся к столу, на котором оставил свой револьвер.

— Стой! Ты куда это собрался?

— Не видишь, что ли? Свой револьвер забрать хочу.

— Но я не разрешал тебе этого.

— Ты что, думал, я уйду без него? — резонно заметил я. — Это — служебное оружие. Я в дерьме по уши увязну, если оставлю его здесь.

— Я сломаю ей руку!!!

— Да хоть шею. Отсюда я уйду только с оружием. — Немного помолчав, я добавил: — Смотри, я его беру за барабан; стрелять ни в кого не намерен. Мне нужно лишь забрать его — и уйти.

Пока он обдумывал мои слова, я сделал пару шагов, отделявших меня от стола. Револьвер все время оставался в его поле зрения, чтобы Мотли мог увериться в своей полной безопасности. Стрелять в него я все равно не мог: он все время оставался за Элейн, а его пальцы глубоко впились в ее тело. Вряд ли она понимала, что происходит. На лице ее застыла маска страха и отчаяния.

Зажав револьвер в руке, я двинулся вперед и направо; разделявшее нас расстояние несколько сократилось, но между мной и Мотли находился кофейный столик в форме куба, по всей видимости, из клееной фанеры, накрытый белой скатертью.

— Черт побери, — как будто бы в раздумье произнес я. — Но как тебе удалось проскользнуть мимо привратника? И через дверь пройти? Здесь стоит хороший замок, а она заверила меня, что ключа тебе не давала. Или все-таки давала? А может, сама открыла тебе?

— Убери-ка пушку, — ответил он, — и катись отсюда!

— А, это? Ты что, боишься?

— Направь ее в другую сторону.

— Ну, если это беспокоит тебя, — ответил я, — на, держи! — И в то же мгновение метнул револьвер в Мотли.

Он очень крепко сжимал руки Элейн, в чем была главная ошибка — это замедлило его реакцию. Прежде чем сделать что-нибудь, он должен был освободить руки, но вместо этого непроизвольно еще крепче сжал их, и Элейн закричала от боли. Мгновение спустя он уже было схватил револьвер, но я опередил его и ударом ноги, в который вложил все свои силы, швырнул в него кофейный столик; тот ударился ему в голень, и в то же мгновение я прыгнул и вцепился в Мотли. Мы отлетели к стене — пройдясь по оконному переплету. От удара у Мотли перехватило дыхание, и он навзничь повалился на пол, а я оказался сверху и нанес ему сильнейший удар в подбородок; глаза Мотли остекленели. Рывком приподняв его, я еще раз впечатал его в стену и трижды ударил кулаком в живот. Все его мышцы были напряжены, но я вложил в эти удары всю свою ненависть, и они достигли цели. Он осел, и я нанес ему еще один удар в подбородок — на этот раз согнутым локтем. Теперь сознание надолго оставило его.

Мотли лежал на полу, словно тряпичная кукла; голова и плечи упирались в стену, одна нога полусогнута, другая вытянута во всю длину. Тяжело дыша, я встал и еще раз окинул его взглядом. Пальцы руки были неестественно вывернуты наружу. Я вспомнил, как еще несколько секунд назад они впивались в тело Элейн, и меня охватило страстное желание надавить на них изо всех сил каблуком.

Вместо этого я поднял свой револьвер и, засунув его за пояс, обернулся к Элейн. Щеки ее слегка порозовели, и хотя выглядела она еще неважно, начала постепенно приходить в себя.

— Когда ты посоветовал ему сломать мне шею... — наконец смогла вымолвить она.

— Ну, что ты, — перебил я ее. — Мне просто нужно было сбить его с толку.

— Да, я знала, что ты что-нибудь придумаешь, но боялась, что твой план не сработает. А еще я боялась, что он последует твоему совету и сломает мне шею просто так, из любопытства, чтобы посмотреть, как ты на это отреагируешь.

— Он не собирался никому ломать шею, — заверил я ее. — Но теперь нужно решить, что же нам с ним делать?

— Ты не собираешься арестовать его?

— Конечно, арестую. Но боюсь, он вскоре вновь окажется на свободе.

— Ты шутишь? После всего этого?

— Доказать обвинение будет непростой задачей, — пояснил я. — Ты проститутка, а присяжных мало заботит насилие в отношении проституток. Кроме тех случаев, когда девчонка гибнет.

— Он говорил, что когда-то убил одну.

— Может, он просто пугал тебя. Даже если это и правда — мне лично кажется, что он не врал, — мы с тобой не имеем ни малейшего представления, как ее звали, когда и где это случилось, а без этого обвинить его в убийстве невозможно. Что мы имеем? Сопротивление при задержании и нападение на офицера полиции, но защита может заинтересоваться нашими с тобой отношениями.

— Как это?

— Могут представить дело таким образом, что я твой сутенер, а тогда оправдательный вердикт ему обеспечен. Но даже при самом благосклонном взгляде на наши отношения мы столкнемся с проблемами. Женатый полицейский дружит с проституткой — представь, как это прозвучит в зале суда. И в газетах.

— Ты говорил, что его арестовывали и раньше.

— Да, и обвиняли в том же самом. Но присяжные этого не узнают.

— Почему? Что, обвинения рассыпались?

— Они не могут даже знать, был ли он осужден прежде. Уголовное прошлое обвиняемого не должно влиять на решение суда присяжных.

— Да почему, черт побери?

— Не знаю, — честно ответил я. — Никогда не понимал этого. Предполагается, что это не имеет отношения к рассматриваемому преступлению, но разве прошлое человека не помогает восстановить полную картину? Почему же присяжные не должны ничего знать об этом?.. — Я пожал плечами. — В принципе Конни может поддержать обвинение. Он истязал ее и угрожал тебе. Но согласится ли она?

— Не знаю.

— Мнекажется, нет.

— Вполне возможно.

— Хочу еще кое-что проверить, — сказал я и склонился над Мотли, который по-прежнему не подавал признаков жизни. Возможно, у него была так называемая «стеклянная челюсть» — в свое время у одного известного бойца, Боба Саттерфилда, была такая. Он мог на равных сражаться с самыми сильными противниками, но при первом же прямом ударе в челюсть падал лицом вниз и уже не вставал.

Я ощупал карман его куртки, нашел там то, что искал, и продемонстрировал находку Элейн.

— Вот и решение проблемы, — объяснил я. — Автоматический пистолет, похоже, двадцать пятого калибра. Наверняка незарегистрированный, так что теперь от тюрьмы ему не отвертеться. Незаконное хранение особо опасного огнестрельного оружия — это уголовное преступление третьего класса.

— Это хорошо?

— Оно никому не причинило вреда. Нужно, чтобы он ни в коем случае не смог собрать сумму, необходимую для освобождения под залог. Обвинение должно быть очень серьезным — в противном случае адвокаты в конечном счете сведут его к какому-нибудь пустяку. Этот сукин сын должен сесть надолго. — Я внимательно посмотрел на нее. — Элейн, ты сможешь выступить?

— Что ты имеешь в виду?

— Дашь показания на суде?

— Конечно.

— Это уже кое-что. А солгать под присягой сможешь?

— Что я должна буду сказать?

Я некоторое время молча смотрел на нее.

— Похоже, ты в самом деле сможешь выступить, — сказал я ей наконец. — Я хочу использовать этот шанс.

— Что ты имеешь в виду?

Носовым платком я стер отпечатки своих пальцев с его пистолета, затем немного приподнял Мотли. Он был тяжелее, чем казался на вид, и я смог ощутить, насколько он крепко сложен. Несмотря на то, что он находился в бессознательном состоянии, его мускулы до конца не расслабились.

Вложив пистолет в правую руку Мотли, я положил указательный палец его руки на спусковой курок и перебросил предохранитель. Затем, крепко зажав его руку своей, я придал Мотли чуть более вертикальное положение и посмотрел, куда направлен ствол. Я метил в одну из картин, ту самую, которая, по заверениям Элейн, стоит теперь полсотни тысяч долларов, однако в последний момент немного дернулся и проделал отверстие в голой стене у рамки. Второе отверстие я проделал немного выше первого, а третье — в потолке. Затем я отпустил тело Мотли, и оно с глухим стуком опустилось на пол; пистолет выскользнул из его руки и упал рядом. Потом я повернулся к Элейн:

— Он направил пистолет на меня. Я швырнул в него кофейный столик. Удар оказался сильным, и он упал, однако успел выстрелить трижды во время падения. После этого я налетел на него, и он потерял сознание.

Элейн с сосредоточенным видом кивнула. Если прозвучавшие выстрелы и ошеломили ее, она очень быстро овладела собой. Разумеется, звуки выстрелов были не очень громкими, а маленькие пули не могли причинить большого ущерба — разве что проделали небольшие дырочки в штукатурке.

— Он стрелял из револьвера, — продолжил я свою мысль, — пытаясь убить полицейского. После такого обвинения на волю он долго не выберется.

— На суде я расскажу именно это.

— Я знаю, что ты сможешь, — ответил я. — У тебя хватит на это мужества. — Я подошел к ней и крепко обнял за плечи; мы молча постояли пару минут. Затем я отправился в спальню и взял бутылку, в которой еще оставался коньяк. Первый глоток я сделал перед тем, как позвонил в полицию, а остальное мы с Элейн прикончили, пока дожидались дежурной бригады.

Глава 4

...Элейн первый раз в жизни оказалась в суде. Она дала присягу, поставила свою подпись под текстом, а затем рассказала абсолютную правду о происшедшем — вплоть до того момента, когда речь зашла об оружии. Здесь Элейн солгала так, как я ее об этом и попросил; мой рассказ был точно таким же, а вещественные доказательства подтвердили нашу правоту. На рукоятке пистолета обнаружили отпечатки пальцев Мотли, а парафиновый тест показал наличие вкраплений нитратов в кожу его правой руки — это доказывало, что стрелял именно он. Пистолет и в самом деле оказался незарегистрированным, лицензии на ношение огнестрельного оружия и его применение у него также не оказалось.

Мотли клялся, что в глаза не видел пистолета прежде, не говоря уж о стрельбе из него. По его рассказу выходило, что он предварительно договорился с проституткой о встрече, а затем появился в здании на Пятьдесят первой улице. Он утверждал, что никогда не видел ее до этой ночи, что собирался заняться с ней любовью, как вдруг в ее квартиру вломился я и попытался шантажировать его, требуя денег, а когда это не удалось, напал на него. Конечно, ему никто не поверил. Если он и в самом деле увидел Элейн впервые только в ту ночь, почему же первое заявление, в котором она обвиняла его в нападении, было написано неделей ранее? Присяжные ничего не знали об уголовном прошлом Мотли, но районный прокурор, как и судьи, был прекрасно осведомлен о нем, и залог за освобождение был им установлен в четверть миллиона долларов. Его адвокат пытался протестовать, утверждая, что подзащитный ни разу не был признан виновным, но суд принял во внимание, что Мотли каждый раз обвинялся в насилии по отношению к женщинам — к тому же мы с Элейн смогли уговорить Конни Куперман явиться в суд, — и отказал в снижении суммы залога.

В ожидании суда Мотли остался за решеткой. Обвинение представляло из себя длинный список, который венчало вооруженное нападение на полицейского. Его адвокат трезво оценил положение своего клиента и крутился вокруг, готовый пойти на сделку. Управление районного прокурора тоже не прочь было найти компромисс: случай был заурядный, не привлек к себе особого общественного внимания, а мы с Элейн после интенсивного перекрестного допроса были бы с ног до головы заляпаны грязью. Почему бы и в самом деле не сберечь государственные деньги? Прокурор сократил обвинение до попытки насилия по статье 120.11 уголовного кодекса: насилие, отягощенное нападением на офицера полиции, — отказавшись от всех косвенных обвинений; Мотли, в свою очередь, официально признал свою виновность. Суд учел его прошлое и то, что ему удалось ранее избежать наказания и вынес соломоново решение: десять лет в тюрьме штата, с возможностью сократить срок наказания за примерное поведение.

После вынесения приговора Мотли поинтересовался у судей, имеет ли он право сделать заявление. Разумеется, ответили ему, не забыв напомнить, что такая возможность была у него и до вынесения приговора. Вероятно, это была сознательная хитрость — сделай он это до вынесения приговора, суд почти наверняка назначил бы ему куда больший срок.

— Коп подставил меня, сутенер проклятый! — заявил он. — И я, и он знаем, как все обстояло на самом деле. Я еще выйду на волю и займусь им, даю слово. Им и двумя его сучками. — Он повернулся налево, устремив взгляд на меня. — Запомни, Скаддер, это я про тебя и про девок твоих! Мы еще встретимся на узкой дорожке!

Немало подонков угрожали мне расправой; все они мечтали о мести, все были совершенно невиновны, всех подставили. Можно подумать: по тюрьмам сидят одни лишь безвинно пострадавшие.

О мщении говорили все, но это до сих пор всегда оставалось лишь словами.

* * *
Это было что-то около двенадцати лет назад — года за два-три до того, как я ушел из полиции по причине, не имеющей никакого отношения ни к Элейн Марделл, ни к Джеймсу Лео Мотли. Поводом, хотя, возможно, и не причиной, послужил случай, произошедший со мной в один прекрасный вечер на Вашингтон-Хайтс. Я сидел за рюмкой в таверне, когда в нее ворвались два бандита, сняли кассу и, убегая, застрелили бармена. Я выскочил на улицу вслед за ними и выстрелил, уложив наповал одного и ранив другого; но шальной пулей была смертельно ранена случайно оказавшаяся рядом шестилетняя девочка. Понятия не имею, что она делала в таком месте в такой час, но полагаю, что любой вправе задать подобный вопрос и мне.

Никаких взысканий я не получил, хотя по этому поводу и было проведено служебное расследование, однако с тех пор и работа моя, и жизнь мне опротивели. Я вышел в отставку, примерно тогда же окончательно отказался от попыток играть роль отца и мужа и поселился в Нью-Йорке. Найти отель оказалось делом несложным, а за углом я нашел и подходящую пивную.

Последующие семь лет начисто стерлись из моей памяти, хотя Господь свидетель — и о них мне было что вспомнить. Беспробудное пьянство долгое время помогало мне забыться, однако почти у самой черты перестал действовать и алкоголь; я все равно продолжал пить — просто потому, что не было иного выбора. Затем начались визиты в наркологические центры и госпитали; однажды я провел три или четыре дня в полном беспамятстве, получил апоплексический удар, и наконец в моей жизни произошел крутой перелом.

Такой же крутой, как и теперь...

— Он вышел на свободу, — сказала она.

* * *
— Похоже на то. И, должно быть, несколько лет назад. Одно время меня беспокоило, что суд дал ему минимальный срок из возможных.

— Ты ничего не говорил мне об этом.

— Просто не хотел тебя беспокоить. Он получил десять лет, а значит, уже давно должен был бы выйти на свободу. Можно только гадать, что там произошло — хотя мне он казался не из тех парней, кто может очаровать тюремщиков и выхлопотать себе досрочное освобождение, — но даже и в этом случае года на три-четыре, на пять от силы он бы исчез с наших глаз. Большинство людей не способны вынашивать планы мщения столь долго. Если он отсидел только пять лет, значит, уже семь, как он вышел на волю. Почему же он добрался до Конни только сейчас?

— Не знаю.

— Что ты собираешься делать теперь, Элейн?

— Пока еще не решила. Наверное, соберу чемоданчик — и в аэропорт. Похоже, другого не остается.

Мне было понятно ее отчаяние, но тем не менее я попросил ее повременить.

— Дай-ка я позвоню кое-кому утром, — сказал я ей. — Может, он еще что-нибудь натворил и теперь снова в тюрьме. Глупо бежать в Бразилию, если он надежно сидит где-нибудь в «Грин-Хэвен».

— Мне кажется более подходящим Барбадос.

— А может, он уже умер?.. — предположил я. — Мне кажется, что как раз такой парень вполне мог покинуть тюрьму ногами вперед. Он из тех, кто на каждом шагу наживает себе врагов, и кто-нибудь вполне мог загнать ему нож под ребра.

— Тогда кто отправил мне эту вырезку?

— Давай выясним сначала, не следует ли нам вообще отбросить его кандидатуру.

— Ну ладно. Слушай, Мэтт, ты останешься у меня на ночь?

— Конечно.

— Возможно, я конченая дурочка, но так мне будет спокойнее. Ты не возражаешь?

— Нет, конечно.

* * *
Элейн постелила мне на кушетке; она предложила лечь с ней на кровати, но я сказал, что предпочел бы кушетку: я очень устал, да и не хотелось беспокоить ее своим храпом и ворочанием с боку на бок.

— Да ты мне совсем не помешаешь, — сказала она. — Я как раз собиралась принять секонал — я это делаю раза четыре в год, а тогда меня и семь баллов по шкале Рихтера не разбудят. Ты, кстати, не хочешь? Это только для успокоения нервов.

Я отказался от пилюли и прилег на кушетку. Элейн отправилась в спальню, а я быстро скинул одежду и забрался под одеяло, но долго еще не мог сомкнуть глаз... Вдали, за рекой, светился огнями Куинс. Пару раз я даже пожалел, что отказался от секонала, но на самом деле мне он был строго-настрого противопоказан. Как бывший алкоголик, я не мог принимать снотворное, транквилизаторы, возбудители или обезболивающие таблетки сильнее, чем аспирин, — они ослабляют волю, и их прием обычно заканчивается очередным запоем.

По-видимому, мне удалось немного поспать, хоть ночь и была ненамного дольше белых ночей. Как только первые лучи солнца заглянули в комнату, я отправился на кухню, приготовил крепкий кофе, подогрел на тостере булочку и позавтракал, выпив при этом две большие чашки кофе.

Затем я отправился в спальню. Элейн еще спала, уткнувшись лицом в подушку. Тихонько выйдя и прикрыв за собой двери, я отправился в ванную и залез под душ; она не проснулась. Затем я привел себя в порядок и уселся в гостиной у телефона.

Я редко пользовался им в последнее время, и теперь найти нужных людей оказалось не так-то просто. После того как мне удалось дозвониться до всех, я вновь заглянул в спальню к Элейн. Она продолжала лежать в той же позе; на какое-то мгновение меня охватил необъяснимый страх. Наверное, подумалось мне, Мотли проник в ее квартиру еще несколько дней назад и одну из пилюль с секоналом подменил цианидом. А может, побывал здесь всего несколько часов назад, пробравшись сквозь стену, как привидение, пока я заливался храпом на кушетке в гостиной, пронзил ей кинжалом сердце и так же неслышно удалился.

Конечно, все это была полная чепуха — я понял это, как только опустился на колени у кровати и прислушался к ее ровному неглубокому дыханию, — однако мозг мой явно был перевозбужден. Я вновь отправился в гостиную, порылся в справочнике и снова взял в руки телефонную трубку.

...Слесарь появился что-то около десяти. Я объяснил ему, что необходимо сделать; мы обсудили детали, и он приступил к работе, начиная с двери в кухню. Когда из спальни послышалось шевеление, он работал уже в гостиной. Я зашел к Элейн.

— Что это за шум? — сонным голосом поинтересовалась она. — Ты что, пылесос включил?

— Это дрель. Я решил, что несколько дополнительных замков не помешают. Это обойдется примерно в четыре сотни долларов. Ты выпишешь чек?

— Лучше я расплачусь наличными. — Элейн порылась в тумбочке, вытащила из верхнего ящичка кошелек и, порывшись в нем, спросила: — Четыре сотни? Он что, нас замурует?

— У тебя будут полицейские замки.

— Полицейские замки? — удивленно приподняла брови Элейн. — Чтобы спрятаться от полиции? Или чтобы ее здесь прятать?

— Это на твое усмотрение.

— Здесь пять сотен, — сказала она, протягивая мне купюры. — Возьми у него квитанцию, хорошо?

— Слушаюсь, мэм.

— Не знаю, что скажет мой бухгалтер, но он в квитанциях собаку съел.

Элейн отправилась в ванную, а я пошел в гостиную помогать слесарю. Когда работа была закончена, я заплатил ему деньги, получил квитанцию и положил ее вместе со сдачей на кофейный столик.

Элейн появилась из ванной, облаченная в балахон родом из какой-то банановой республики и ярко-красную рубашку с короткими рукавами, эполетами и металлическими пуговицами. Я продемонстрировал ей, как действуют новые замки. В двери гостиной теперь стояли два замка, в кухонной — один.

— Я думаю, именно так ему удалось проникнуть к тебе двенадцать лет назад, — объяснил я. — Наверное, он попал в здание через служебный вход и поднялся наверх по запасной лестнице — так ему удалось миновать привратника незамеченным. В двери, которая ведет к черному входу, у тебя замок отменный, но, наверное, ему удалось справиться с ним. А возможно, у него был ключ.

— Я той дверью никогда не пользуюсь.

— А значит, и не знаешь, заперта она или нет.

— Нет, не совсем. Она ведет к служебному лифту и печи для сжигания мусора. В один прекрасный день я отправилась туда, но не смогла протиснуться между холодильником и целой горой мусора, так что пришлось выйти через главную дверь и добраться до мусорки в обход.

— Во время своего первого визита, — сказал я, — он мог побывать на кухне и отпереть эту дверь. А возможно, она оба раза просто была незапертой. Ты, наверное, иногда замечала, что она не закрыта на замок, но не придавала этому значения?

— Не знаю. Скорее всего, я подумала, что просто забыла закрыть ее в прошлый раз.

— В общем, ты больше не пользовалась ею. — Я продемонстрировал Элейн замок со стальной задвижкой. — Он отпирается и запирается вот этим ключом, но думаю, ты просто закроешь его и дверью пользоваться не будешь. Открыть его снаружи невозможно — там вообще нет замочной скважины. Ты ведь никогда не пользуешься этой дверью, не так ли?

— Никогда.

— Итак, эта дверь у нас постоянно остается закрытой, но тем не менее при помощи ключа ты всегда сможешь покинуть квартиру через нее, если это потребуется: Только в этом случае ты не сможешь запереть ее за собой. Точнее, сможешь запереть на старый замок, но не на новый.

— Я даже не знаю, сохранился ли у меня ключ от этой двери, — сказала Элейн. — Не волнуйся, я просто никогда не буду открывать ее; она всегда будет заперта на оба замка.

— Отлично! — удовлетворенно кивнул я. Мы вернулись в гостиную. — Смотри, здесь слесарь поставил два полицейских замка. Один из них установлен точно так же, как и на кухне, — ты сможешь открывать и закрывать его изнутри, но снаружи замочной скважины нет, и выломать его тоже не удастся. Пока ты внутри, а оба замка заперты, никто не сможет проникнуть к тебе, не подняв шума. Когда тебя нет, ты можешь просто запереть за собой второй замок. Вот его ключ, с выпуклостями. Замок защищен от взлома, а подделать ключ обычными средствами невозможно, так что смотри не потеряй его, а то и сама домой не попадешь.

— Ладно, хорошо.

— Теперь здесь достаточно безопасно, — сказал я. — Слесарь укрепил вокруг замка защитную пластину, а сам он сделан из сверхпрочного сплава, и рассверлить его невозможно. Я попросил его также установить такие пластины на все старые замки. Возможно, все это излишне, особенно если ты твердо решила ближайшим самолетом удрать на Барбадос, но ты можешь себе позволить это. Теперь у тебя приличные замки, а это никогда не помешает, даже если Мотли...

— Кстати...

— Он жив и сейчас на свободе.

— Когда он вышел?

— В июле. Пятнадцатого числа.

— Какого июля? — Элейн посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Этого? Ему дали десять лет, а он отсидел двенадцать?

— Думаю, тюремному начальству пришлось с ним намучиться. Вряд ли он был образцовым заключенным.

— Неужели человека могут продержать в тюрьме больше максимально возможного срока за совершенное преступление? Разве это не нарушение правил?

— Нет, если он ведет себя очень плохо, а подобное случается сплошь и рядом. Можно сесть в тюрьму на девяносто дней, а выйти лишь через сорок лет.

— О Господи! — с чувством сказала она. — Наверное, тюрьма его не перевоспитала.

— Вероятно.

— Значит, он вышел в июле. У него было достаточно времени, чтобы выяснить, где теперь живет Конни, и...

— Да, вполне достаточно.

— А также для того, чтобы отправить мне это по почте. А потом наблюдать, как я схожу с ума от страха. Ты же знаешь, он любит запугивать жертвы.

— Возможно, это просто совпадение.

— Как это?

— Я же объяснял тебе. Ее друзья могли узнать, что вы дружили с Конни, и решили поставить тебя в известность о случившемся.

— И не послали никакого письма? И даже обратного адреса не указали?

— Иногда люди не хотят привлекать к себе внимание.

— И опустили этот конверт в почтовый ящик уже в Нью-Йорке? Помнишь штемпель?

Да, это и в самом деле было уж слишком. Я уселся на кушетку, устремив взгляд на силуэт Сити Лонг-Айленда.

— Возможно, у них не нашлось твоего адреса. Возможно, они переслали газетную вырезку своим друзьям здесь, в Нью-Йорке, чтобы те разыскали тебя и сообщили о случившемся.

— Тебе не кажется все это слишком надуманным?

Сначала это казалось вполне правдоподобным, но теперь уж и я засомневался в этом.

Часом позднее, когда я вернулся к себе в отель, мои сомнения получили подтверждение. В почтовом ящике никаких посланий не оказалось, но затем я принялся просматривать почту, которую забрал накануне вечером, но просмотреть так и не удосужился. Там было несколько писем, счета; среди них я обнаружил конверт без обратного адреса. Мое имя и адрес были написаны крупными печатными буквами.

Внутри находилась та же самая газетная вырезка. Записки внутри не оказалось, на полях тоже никаких приписок я не обнаружил. Что-то заставило меня прочитать всю статью целиком, слово за словом, как будто я смотрел старый фильм ужасов, втайне надеясь, что на этот раз конец будет счастливым.

Глава 5

Самолет «Юнайтед Эйрлайнз», выполнявший прямой рейс до Кливленда, вылетал из Ла Гардии в 1.45 и прибывал на место в 2.59. Я бросил в чемодан чистую рубашку, пару носков и смену белья, а также книгу, которую пытался читать, и взял такси в аэропорт. Когда я прибыл туда, до вылета еще оставалось время, которое я скоротал в кафетерии за проглядыванием «Таймс»; я также позвонил Элейн и предупредил ее, что вскоре вернусь.

Вылетели мы точно по расписанию, а в аэропорту имени Гопкинса сели на пять минут раньше. У «Герца» я взял напрокат заказанный заранее «форд-темпо»; клерк дал мне местную карту, на которой желтым маркером был отмечен путь до Массилона. Дорога туда заняла у меня менее часа.

Вождение машины — одна из тех вещей, разучиться делать которые почти невозможно. В последние годы мне нечасто доводилось этим заниматься — больше года прошло с тех пор, как я последний раз сидел за рулем. Прошлым октябрем мы с Джен Кин взяли напрокат машину и отправились в деревню Амиш под Ланкастером, штат Пенсильвания, чтобы насладиться листопадом, прелестями деревенской жизни и датской кухни. Все начиналось очень хорошо, но мы уже тогда столкнулись с некоторыми проблемами, и, по-видимому, эта поездка была попыткой разрешить их, но, как выяснилось, пяти дней в деревне для этого недостаточно. Вернулись в город мы сердитые, мрачные и по горло сытые друг другом, понимая, что закончилась не только чудесная прогулка. Можно сказать, что то путешествие достигло ожидаемой обоими, но не желанной цели.

* * *
Полицейское управление Массилона располагалось в современном здании на Тремонт-авеню. Оставив свой «темпо» на стоянке, я спросил у дежурного офицера, как мне найти лейтенанта Гавличека. Тот указал на высокого мужчину с коротко подстриженными светлыми волосами, с волевым подбородком и, вероятно, таким же характером. На нем был коричневый костюм и галстук в коричневую и золотистую полоску; на одной руке — обручальное кольцо, на другой — масонский перстень. Мы прошли в его кабинет, одна стена которого была увешана рекомендательными письмами и отзывами; на столе стояли фотографии жены и детей. Гавличек поинтересовался у меня, какой кофе я предпочитаю, и принес две чашки.

— После вашего звонка меня заинтересовали три вещи, — начал Гавличек. — Позвольте спросить о них прямо. Вы работаете в нью-йоркской полиции?

— Работал.

— А теперь имеете частную практику?

— Да, и «надежную», — ответил я и показал ему визитную карточку своего агентства. — Но здесь я не по делам клиентов. Дело в том, что у меня есть основания считать, что убийство Стэдвантов тесно связано с одной историей, происшедшей двенадцать лет назад.

— В то время вы еще работали в полиции.

— Да. Я арестовал человека, в прошлом неоднократно обвинявшегося в насилии по отношению к женщинам. Он пару раз выстрелил в меня из «двадцать пятого калибра», так что обвинение было серьезным, но получил он меньше, чем, по-моему, заслуживал. Однако в тюрьме у него возникли проблемы, так что он вышел на свободу лишь четыре месяца назад.

— Похоже, вы сожалеете о том, что он вообще вышел оттуда.

— Начальник тюрьмы в Денморе сообщил, что он убил двух заключенных и, по всей видимости, замешан еще в трех-четырех убийствах.

— Тогда почему он разгуливает на свободе? — резонно заметил Гавличек, но тут же сам ответил на свой вопрос. — С другой стороны, между личной уверенностью и возможностью доказать — огромная дистанция, тем более в наших тюрьмах. — Он покачал головой и отхлебнул кофе — Но тогда какое ему дело до Фила Стэдванта и его жены? У них не было ничего общего, и непохоже, чтобы их пути когда-нибудь пересекались.

— Миссис Стэдвант одно время жила в Нью-Йорке, еще до замужества. Она стала одной из жертв Мотли.

— Как, вы сказали, его зовут? Мотли?

— Джеймс Лео Мотли. Миссис Стэдвант — тогда она была мисс Куперман — дала показания в суде по его делу. После вынесения приговора он поклялся отомстить ей.

— Славное дельце! Когда это было, двенадцать лет назад?

— Примерно.

— И это все, что она сделала, — дала показания?

— Кроме нее, на суде выступила еще одна женщина, которой он также угрожал расправой. Вчера она получила по почте вот это... — Я протянул ему газетную вырезку. На самом деле это была копия, но на мой взгляд никакой разницы не было.

— Ну конечно, — произнес он. — Это было опубликовано в «Ивнинг регистер».

— Это вложили в конверт без обратного адреса, на котором стоял нью-йоркский штемпель.

— Нью-йоркский штемпель. Не регистрирующий, что письмо прибыло в город, а указывающий на то, где письмо опустили в почтовый ящик.

— Совершенно верно.

Некоторое время лейтенант размышлял над услышанным.

— Ну что же, теперь мне понятно, почему вы решили, что это дело стоит перелета на самолете, — сказал он, — но я по-прежнему не представляю, каким образом этот ваш Мотли может быть причиной того, что произошло в Валнут-Хиллз той ночью. Разве что он загипнотизировал мистера Стэдванта.

— Что, дело выглядело настолько очевидным?

— Не вызывало ни малейших сомнений. Хотите взглянуть на место преступления?

— А это возможно?

— Не вижу причины, почему бы нет. Где-то у нас должен быть ключ; сейчас я найду его и отвезу вас туда.

Дом Стэдвантов находился на краю строящегося района, состоявшего из дорогих домов с участками в пол-акра или даже больше. Это было одноэтажное строение с черепичной крышей и экстерьером, выполненным из валунов и древесины секвойи. Дом великолепно смотрелся среди вечнозеленых деревьев: вдоль границ участка были посажены березы.

Гавличек остановил машину у входа в дом и своим ключом отпер дверь. Мы прошли прихожую и оказались в большой гостиной с брусчатым потолком. У противоположной стены располагался камин — похоже, что он был выложен из того же камня, что и экстерьер дома.

Пол был устлан тканым ковром, занимавшим все пространство от стены до стены; на нем кое-где лежали циновки, плетенные в восточном стиле. Одна из них лежала как раз перед камином. На ней мелом был обведен контур человеческого тела, ноги которого протянулись на ковер.

— Вот здесь мы нашли его, — сказал Гавличек. — Насколько удалось установить, он взял телефон и подошел к камину. Вон там у него хранилось оружие — охотничья винтовка и «двадцать второй калибр», а также двенадцатизарядник, из которого он и покончил с собой. Мы, разумеется, все оружие забрали в полицию на хранение. Стэдвант, наверное, стоял вот здесь, положил ствол в рот и нажал на курок — тут ужас что творилось: кровь, раздробленные кости и все такое. Мы кое-какой порядок, разумеется, навели — просто из соображений гигиены, однако в деле лежат фотографии. Вы можете взглянуть на них, если хотите.

— А здесь, значит, он упал. Он лежал лицом вниз?

— Да. Винтовка валялась рядом, как и следовало ожидать. Запах, как в склепе, верно? Пойдемте, я покажу, где мы обнаружили остальных.

Дети были убиты в своих кроватках. У каждого из них была своя комната, в которых я увидел окровавленные постели и такие же обведенные мелом очертания тел — одно меньше другого. Всех троих, а также их мать убийца зарезал одним и тем же кухонным ножом — его обнаружили в ванной комнате за спальней супругов. Труп Конни Стэдвант лежал в спальне. Залитая кровью постель свидетельствовала о том, что она была убита в кровати, но тело, судя по контуру, лежало в метре от нее.

— Он убил ее в кровати, — объяснил Гавличек, — но затем сбросил на пол. Судя по одежде, она готовилась ко сну или уже спала.

— А что было на Стэдванте?

— Пижама.

— А на ногах?

— По-моему, он был босым. Это можно увидеть на фото. Почему это вас интересует?

— Просто стараюсь восстановить картину преступления. По какому телефону убийца позвонил вам?

— Не знаю. Параллельные аппараты стоят по всему дому, и он мог воспользоваться любым.

— Хотя бы на одном были обнаружены окровавленные отпечатки пальцев?

— Нет.

— А руки были в крови?

— Кого, Стэдванта? Да он был залит кровью весь, с ног до головы. Большую часть головы разнесло по всей комнате. В таких случаях всегда очень много крови.

— Я знаю. Она вся его?

— Подождите, понимаю, куда вы клоните. Вас интересует, была ли обнаружена на нем кровь остальных жертв?

— Все убитые буквально плавали в крови. Можно предположить, что часть ее могла попасть на убийцу.

— Кровь была в ванне, где убийца мыл руки. Что касается того, попала ли их кровь туда, где он просто не мог смыть ее, например на пижаму, то я даже не знаю. Сомневаюсь, можно ли вообще отличить одну от другой. Насколько мне известно, у всех была одна группа крови.

— Сейчас существуют и другие тесты.

Гавличек кивнул:

— Да, по структуре ДНК и тому подобное. Я, конечно, знаю обо всем этом, однако для полномасштабной судебно-медицинской экспертизы не было оснований. Я понимаю вашу мысль. Если на его теле лишь его собственная кровь, то как он смог убить всех, не испачкавшись?

А поскольку он не мог не запачкаться, мы находим место, где он пытался отмыться.

— Тогда на его теле должны быть следы посторонней крови.

— Посторонней — значит, не его. Но почему? Ага, мы знаем, что он пытался смыть кровь, но полностью сделать это невозможно. А значит, если нам не удастся найти пятен чужой крови на его теле или одежде, но в то же время эти следы будут обнаружены в ванной, значит, убийца — кто-то другой. — Гавличек нахмурился и погрузился в собственные мысли. — Если бы в картине преступления была хоть одна фальшивая нотка, — произнес наконец он. — Если бы у нас было хоть малейшее основание подозревать, что все происходило совсем не так, тогда мы гораздо тщательнее исследовали бы улики. Но Великий Боже, Стэдвант сам позвонил нам и рассказал, что сделал! Мы отправили наряд, и он обнаружил его уже мертвым. Когда у тебя есть признание убийцы, который затем кончает жизнь самоубийством, на дальнейшее расследование как-то само собой хочешь махнуть рукой.

— Мне это очень хорошо известно, — сказал я.

— Кроме того, даже сегодня я не увидел здесь ничего такого, что заставило бы меня изменить свое мнение. Вспомните, висячий замок на входной двери. Мы повесили его потом, потому что прибывший наряд вынужден был взломать дверь; она оказалась закрытой изнутри еще и на цепочку.

— Убийца мог выйти и через другую дверь.

— Другая закрыта на засов изнутри.

— Он мог вылезти через окно и закрыть его за собой; это совсем нетрудно сделать. Вполне возможно, что Стэдвант уже был мертв, когда убийца позвонил в полицию. У вас записываются звонки на пленку?

— Нет. Мы регистрируем их в журнале, но не на магнитофонной ленте. А что, у себя в Нью-Йорке вы записываете все звонки?

— На ленту пишутся все звонки в «Службу 911».

— Тогда можно только сожалеть, что это убийство совершено не в Нью-Йорке, — с горечью произнес Гавличек. — Тогда бы у нас была не только магнитофонная запись голоса убийцы, но и медицинское заключение о том, что каждая из жертв ела на завтрак. Боюсь, однако, что мы здесь немного отстали от прогресса.

— Я этого не говорил.

Лейтенант ненадолго задумался.

— Да, — произнес он, — конечно, вы этого не говорили.

— Никто не записывает звонки, поступающие в районные отделения полиция, — продолжал я, — или по крайней мере этого не делали в те годы, когда я еще там работал. Да и в «911» звонки стали записывать лишь тогда, когда обнаружилась некомпетентность операторов; регистрация звонков позволила подтянуть дисциплину. Я не собираюсь разыгрывать перед вами роль всеведущего горожанина, лейтенант. Не думаю, что мы отнеслись бы к подобному случаю с большим вниманием, чем ваши люди. Собственно говоря, самое большое различие между вашим стилем работы и тем, который принят в Нью-Йорке, состоит в вашем дружелюбии и желании сотрудничать со мной. Если полицейский, а тем более бывший полицейский, приедет в Нью-Йорк и расскажет подобную историю, дверь захлопнется прямо перед его носом.

Лейтенант Гавличек промолчал в ответ. Позднее, когда мы вернулись в гостиную, он сказал:

— Я могу понять, что записывать телефонные звонки — действительно неплохая идея, к тому же вряд ли слишком дорогостоящая. Но в данном случае — как бы это нам помогло? Можно сличить голоса, но для этого нужно иметь запись голоса самого Стэдванта.

— У него был автоответчик? В нем она наверняка сохранилась.

— Нет, навряд ли. Эти штуки в наших краях не пользуются особой популярностью. Конечно, где-нибудь запись его голоса наверняка сохранилась — на домашнем видео или еще где-то. Не знаю, можно ли с их помощью идентифицировать голос, но по крайней мере можно попытаться.

— Если бы звонок был записан, — заметил я, — одну вещь можно было бы проверить очень легко. Можно было бы установить, не Мотли ли это.

— Да, это и в самом деле было бы возможно, — согласился тот. — Я как-то не задумывался об этом, но раз мы можем подозревать его, это уже совсем другое дело, верно? Если бы была запись звонка и образец голоса мистера Мотли, подцепить его на крючок было бы совсем просто — верно?

— Нет, пока мы не получим нового законодательства.

— Это точно. Ваши люди к тому же наложили вето на законопроект о смертной казни, да? Похоже, пока что ситуацией полностью владеет этот ваш Мотли. — Он покачал головой. — Кстати, об отпечатках голоса. Вы, наверное, уже догадались, что мы не взяли даже отпечатков пальцев с места преступления.

— Почему? Это же несложно и вполне естественно? . — Нам приходится выполнять столько рутинной работы, в которой нет никакой пользы... Жаль, конечно, что именно этого мы не сделали.

— У меня есть подозрение, что Мотли их вообще не оставил.

— Интересно было бы это проверить. Можно попробовать снять отпечатки и сейчас, но здесь с тех пор успела побывать уйма народу; сомневаюсь, что это чем-то поможет нам. Кроме того, для этого придется вернуть дело на дополнительное расследование, а я уже говорил вам, что у меня пока нет для этого достаточных оснований. — Он заложил большой палец за ремень и взглянул на меня. — А вы в самом деле уверены, что убийца именно Мотли?

— Да.

— А у вас есть еще какие-нибудь доказательства? Вырезка из газеты и нью-йоркский штемпель — этого может оказаться недостаточно, чтобы решиться на пересмотр дела...

Когда мы покидали дом, я думал об этом. Гавличек затворил дверь и повесил сверху висячий замок. Похолодало, березы отбрасывали на лужайку длинные тени. Я поинтересовался, когда произошло убийство; лейтенант ответил, что в среду вечером.

— Так значит, неделю назад?

— Через несколько часов будет ровно неделя — убийца позвонил в полицию как раз около полуночи; я могу сообщить вам время с точностью до минуты, так как уже говорил, что мы фиксируем звонки в журнале.

— Нет, меня интересовала лишь дата, — сказал я. — В вырезке об этом ничего не говорилось. По-видимому, рассказ о преступлении мог появиться уже в четверг, в вечерних газетах.

— Совершенно верно; в последующие день-два были опубликованы еще несколько статей, но из них вы не узнаете ничего интересного. Новых сведений никаких не появилось, так что и писать-то, в общем, было не о чем. Сплошные эмоции и обычные вещи, которые можно узнать от друзей и соседей.

— Насколько тщательной была судебно-медицинская экспертиза?

— Ее проводил патологоанатом местного госпиталя. Не думаю, что, помимо осмотра тел и заключений относительно характера полученных ранений, он сделал еще что-то. Да и зачем?

— А тела еще у вас?

— Вряд ли от них уже избавились. Не совсем понятно, кому их передать для захоронения. А что, вам что-то пришло на ум?

— Я просто подумал, не согласится ли он проверить наличие спермы.

— Великий Боже! Вы думаете, что он изнасиловал ее?

— Вполне возможно.

— Но мы не обнаружили никаких признаков борьбы.

— Он исключительно силен, и она, возможно, даже не пыталась сопротивляться. Вы спрашивали о дополнительных уликах: так вот, если лабораторный анализ установит присутствие спермы и окажется, что она принадлежит не Стэдванту...

— То это будет настоящей уликой, верно? Можно будет даже проверить ваши подозрения. Скажу больше: я простить себе не могу, что не потребовал провести анализ содержимого кишечника. Хуже ничего и придумать нельзя.

— Но если тела по-прежнему у вас...

— Мы попросим провести дополнительное обследование. Мне уже приходило это в голову. Не думаю, что за эти дни она успела побывать под душем, верно?

— Вряд ли.

— Ну что же, давайте проверим это, — сказал лейтенант. — Лучше перехватить доктора, пока он еще не собрался домой обедать, — такая работа, как у него, вряд ли способствует хорошему аппетиту. Работу полицейского тоже чистой не назовешь, хотя по мне этого не скажешь, вы не находите? — Он похлопал ручищей по животу и невесело улыбнулся. — Поехали, — сказал он. — Может, нам повезет.

* * *
Патологоанатома на месте не оказалось.

— Появится завтра, в восемь часов утра, — сказал Гавличек. — Мэтт, ты говорил, что еще нигде не остановился?

Мы уже стали друг для друга Мэттом и Томом. Я ответил, что собираюсь отправиться обратно завтра, во второй половине дня.

— Лучше всего остановиться в «Большом вестерне», — посоветовал он. — Это в восточной части города, на шоссе Линкольна. Если любишь итальянскую кухню, то тебе есть смысл остановиться у «Падулы» — это по правой стороне Первой улицы; там и мотель, и ресторан очень недурны. А вот идея получше — давай-ка я позвоню жене; посмотрим, сможет ли она поставить еще один прибор на стол.

— Это очень мило, — ответил я, — но боюсь, что вынужден буду извиниться. Прошлой ночью мне довелось поспать всего два часа, и сейчас я могу прямо за столом клюнуть носом в тарелку. Ты позволишь мне пригласить тебя завтра на ленч?

— Положим, это мы еще посмотрим, кто из нас кого пригласит, но в принципе с моей стороны возражений нет. Ты не против встретиться со мной завтра утром пораньше, и тогда мы первым делом отправимся к доктору? Восемь часов — это не рано для тебя?

— Замечательно, — ответил я.

Добравшись до своей машины, я отправился в мотель, который рекомендовал мне Том. Поднявшись в номер на втором этаже, я принял душ, затем посмотрел новости Си-Эн-Эн; здесь принимали кабельное телевидение, всего можно было насчитать около тридцати каналов. После выпуска новостей я принялся щелкать пультом и наткнулся на соревнования профессиональных боксеров по какому-то кабельному каналу, о котором никогда прежде не слышал. Пара испанцев полусреднего веса большую часть времени проводила в захватах. Я пялился в экран, пока не почувствовал, что совершенно не слежу за происходящим. Тогда я отправился в ресторан, заказал телячью отбивную с печеным картофелем и большую порцию кофе, а затем поднялся в номер.

Оттуда я позвонил Элейн. Сначала включился автоответчик, но затем она узнала мой голос, сняла трубку и сообщила, что у нее все в порядке, она забаррикадировалась и выжидает. Никаких подозрительных звонков не было, по почте тоже больше ничего не пришло. Я рассказал ей о том, что успел сделать, и сообщил, что хочу завтра встретиться с патологоанатомом и попросить его сделать анализ на сперму.

— Объясни ему, где именно надо смотреть, — посоветовала она.

Мы еще немного поболтали; судя по голосу, у нее все было в порядке. Я пообещал позвонить ей сразу же, как только вернусь в Нью-Йорк, отставил в сторону телефон и принялся щелкать каналами, но так и не нашел ничего, что привлекло бы мое внимание.

Тогда я достал из портфеля книгу, которую предусмотрительно захватил с собой. Это были. «Размышления» Марка Аврелия — ее порекомендовал мне Джимми Фабер, мой спонсор в «Анонимных алкоголиках», он процитировал несколько фраз, показавшихся мне настолько любопытными, что в один прекрасный день я остановился у Стрэнда и за пару долларов купил подержанный экземпляр из серии «Современная библиотека». Чтение шло туго. Кое-что мне нравилось, но по большей части мне трудно было уследить за его аргументами, так что, случайно наткнувшись на отвечавшую моим мыслям фразу, я мог отложить книгу в сторону на полчаса или даже больше и погрузиться в размышления.

На этот раз я одолел одну или две страницы, прежде чем встретил это высказывание:

«Все, что ни происходит, происходит как должно; и если ты посмотришь глубже, то всему отыщешь причину».

Закрыв книгу и отложив ее на столик, я попытался мысленно представить себе, как разворачивались неделю назад события в доме Стэдвантов. В каком порядке преступник уничтожал свои жертвы, я не знал, однако решил, что первым делом он убил самого Стэдванта, поскольку он для него был наиболее опасен.

Но, с другой стороны, звук выстрела мог разбудить остальных; значит, сначала он направился в детские комнаты и стал постепенно переходить от одной к другой, убивая по очереди двоих мальчиков и девочку.

Когда же настал черед Конни? Нет, он наверняка приберег ее напоследок. Руки он мыл в ванной комнате, расположенной за спальней супругов. Предположим, сначала он лишил ее возможности двигаться, затем загнал мужа в гостиную, угрожая стволом или ножом, затем убил его из собственной винтовки и уже после этого вернулся обратно и расправился с Конни. Да вдобавок, очевидно, и изнасиловал ее? Ну что же, ответ предстояло узнать завтра — если только вообще возможно обнаружить наличие спермы неделю спустя.

Затем он позвонил по телефону, прошелся по дому, уничтожая отпечатки пальцев. И, наконец, быстро и бесшумно выскользнул через окно и скрылся, оставив после себя пять трупов, причем трое из убитых были маленькие дети. И все из-за того, что двенадцать лет назад их мать дала показания в суде против человека, совершившего насилие над ней.

Я вновь подумал о Конни. У проституток далеко не всегда плохая жизнь — особенно у проституток такого уровня, какими были Конни с Элейн, жившие в квартирах на Ист-Энде и имевшие отборную клиентуру. Но Конни, не задумываясь, променяла ее на лучшую; эту жизнь она прожила в Валнут-Хиллз.

Но ее счастье оказалось недолгим. Боже мой, какой ужасный конец!..

«Все, что происходит, происходит как должно...»

Неплохо, конечно, добраться до подлинных причин, но пока что мне это никак не удавалось. Возможно, я просто не мог достаточно глубоко взглянуть на вещи...

* * *
Меня разбудил телефонный звонок — я заказал его накануне; после завтрака я освободил номер и ровно в восемь был в участке. Дежурный офицер, предупрежденный о моем прибытии, сразу направил меня клейтенанту Гавличеку.

В этот день на лейтенанте был серый костюм и новый галстук — на это раз в красную и темно-синюю полоску. Он поднялся из-за стола, чтобы пожать мне руку, и осведомился, не хочу ли я чашечку кофе. Я ответил, что уже позавтракал.

— Тогда мы можем сразу же поехать к доктору Вольмуту, — сказал он.

По всей видимости, это было самое старое здание в Массилоне, хотя, на мой взгляд, возраст его явно не превышал десяти лет. Несмотря на это, госпиталь казался новеньким — на стенах блестела свежая отделка пастельных токов, а полы сияли безукоризненной чистотой. Патологоанатомическое помещение находилось в подвале. На бесшумном лифте мы спустились вниз и прошли до середины длинного коридора. Гавличек хорошо знал дорогу, и я шел следом за ним.

Не знаю, почему, но в мыслях моих доктор Вольмут представал сварливым и склочным стариком, давно перешагнувшим пенсионный возраст; на самом деле ему было что-то около тридцати пяти, на голове упрямо топорщилась копна непокорных русых волос, подбородок почти не выдавался вперед, а открытое, мальчишеское лицо, как у Нормана Рокуэлла, как будто сошло с обложки журнала. Гавличек представил нас; доктор пожал мне руку, а затем с легкой улыбкой прошелся немного насчет отношений между полицейскими и патологоанатомами. Когда Гавличек спросил, не обнаружил ли он при вскрытии тела Конни Стэдвант присутствия спермы или других следов недавней сексуальной связи, тот совершенно не удивился неожиданному вопросу.

— Я и не подозревал, черт побери, — ответил он, — что в этом может возникнуть необходимость.

— Вполне возможно, дело оказалось несколько сложнее, чем могло показаться на первый взгляд, — сказал я. — Тело еще у вас?

— Конечно.

— А вы могли бы проверить это?

— Да, не вижу никаких препятствий. Она уже никуда не денется.

Он был на полдороги к двери, когда я вспомнил о разговоре с Элейн.

— Вполне возможно, изнасилование было совершено неестественным путем, — добавил я.

Доктор Вольмут замер на секунду, но не обернулся, так что не знаю, изменилось ли при этих словах выражение его лица.

— Хорошо, проверю, — на ходу бросил он.

Мы с Томом присели в ожидании возвращения доктора. На рабочем столе стоял прозрачный куб с моментальными снимками семейства доктора, и это побудило Тома рассказать мне, что Гарвей Вольмут в своей жене души не чает. Я восхищенно отозвался об ее фотографии, и он поинтересовался, женат ли я.

— Был, — ответил я. — Не сложилось.

— О, прости меня!..

— Давно это было. Сейчас она замужем вновь, а дети стали совсем большими. Один ходит в колледж, другой уже работает.

— Ты поддерживаешь с ними связь?

— Не так часто, как мне бы хотелось.

Ненадолго повисло тягостное молчание, но Гавличек прервал его, чтобы рассказать мне о своих детях — мальчике и девочке, которые учились в школе. Затем разговор переключился на полицейские проблемы, и мы, как два старых полисмена, принялись рассказывать друг другу различные истории. Наша беседа была в самом разгаре, когда неожиданно вернулся доктор Вольмут; по осоловелому выражению его лица мы сразу догадались, что мои догадки, подтвердились.

— Да, ты был прав... — со вздохом сказал Гавличек. Вольмут признался, что не ожидал ничего подобного.

— Никаких признаков борьбы, — сказал он. — Абсолютно никаких: ни частичек кожи под ее ногтями, ни синяков на руках — ничего.

Гавличек поинтересовался, можно ли определить, кому принадлежала сперма.

— Возможно, — ответил Вольмут, — хотя полной уверенности нет — столько времени прошло. Здесь такое исследование провести нельзя, — это за пределами наших возможностей. Придется отправить образцы тканей в институт в Кливленде.

— Хотелось бы узнать результаты.

— Признаться, мне тоже, — сказал Вольмут.

Я спросил у него, есть ли на трупах еще что-нибудь особенное. Доктор ответил, что Конни кажется совершенно здоровой — меня всегда поражало, когда такое говорилось про труп. Я спросил, не заметил ли он повреждений в районе грудной клетки или на бедрах.

— Вроде нет, Мэтт, — ответил доктор. — А что это может означать?

— У Мотли исключительно сильные руки, и он часто пальцем надавливал на различные болевые точки у своих жертв.

Вольмут еще раз сказал, что не заметил ничего в этом роде, однако синяки, полученные перед самой смертью, зачастую не проявляются на трупе — уже через день изменение окраски заметить бывает просто невозможно.

— Да вы и сами можете взглянуть на нее, — предложил доктор. — Хотите?

Мне этого хотелось меньше всего, но чувство долга заставило меня последовать за ним в коридор. Мы вошли в комнату, в которой было холодно, как в холодильнике. Необычных запахов почти не ощущалось. Доктор подвел меня к столу, на котором под прозрачной пластиковой простыней лежало тело, и сдернул покрывало.

Это действительно была Конни. Не думал, что смог бы узнать ее после стольких лет даже живой — не то что мертвой, однако теперь сразу понял, что передо мной девушка, которую и видел всего несколько раз больше десятка лет назад. Внутри разрасталось неприятное чувство — не столько тошнота, сколько глубокое, едкое горе.

Мне хотелось посмотреть, есть ли на теле синяки, но я с трудом удерживался, чтобы не отвести глаза от обнаженного трупа; прикоснуться к нему казалось мне просто невозможным. Вольмут, однако, никаких комплексов не имел, да и какие могут быть комплексы при такой работе? Не церемонясь, он начал пальпировать край грудной клетки и неожиданно наткнулся на что-то.

— Вот здесь, — сказал он. — Видите?

Я ничего не увидел, и тогда он взял мою руку и приложил палец к ничем не приметному участку кожи. Тело было холодным и безжизненным. Теперь я понял, что именно привлекло его внимание — в этом месте плоть была более мягкой и податливой, однако цвет кожи ничем не отличался от соседних участков.

— Так вы говорите, и на бедрах тоже? Давайте посмотрим... Х-м-м-м... Да, и здесь что-то подобное. Даже не знаю, есть ли здесь какая-то болевая точка, я в этой области не силен. Но тем не менее травма есть и здесь. Хотите взглянуть?

Я отрицательно мотнул головой — это было явно выше моих сил. Оставаться в этой комнате я не мог более ни минуты. Гавличек, по всей видимости, чувствовал то же самое, и Вольмут повел нас обратно в кабинет.

— Я проверил на сперму и тела детей, — сказал он, когда мы вошли в кабинет.

— О Боже! — только и смог выдохнуть Гавличек.

— Нет-нет, я ничего не обнаружил!.. — поспешил добавить доктор. — Просто так, на всякий случай.

— Это не повредит.

— А вы видели колотые раны, а?

— Их было трудно не заметить.

— Да, — вздохнул он. — Все они были нанесены спереди — три удара между ребрами прямо в сердце. Причиной смерти могла стать любая.

— И что?

— Так что же он сделал? Изнасиловал, а затем перевернул лицом вверх и убил?

— Вполне возможно.

— Как вы нашли ее? Она лежала на спине?

Гавличек нахмурился, напряженно роясь в памяти.

— На спине, — сказал он. — Она соскользнула примерно на шаг от кровати. Удары были нанесены сквозь ночную рубашку, которая закрывала ее до колен. Возможно, эта сперма попала в организм за некоторое время до убийства.

— Сейчас это невозможно доказать.

— А возможно, и после убийства, — сказал я, и они молча повернулись ко мне. — Сами посудите. Она лежит на спине в кровати, убийца бросается и закалывает ее, затем переворачивает на живот, поднимает рубашку, чуть оттягивает жертву от кровати, чтобы удобнее было насиловать. Затем переворачивает вновь лицом вверх и опускает рубашку. При этом тело соскальзывает с кровати на го место, где вы его и обнаружили. Убийца отправляется в ванную, где моет руки и нож. Вот вам и объяснение того, почему отсутствуют признаки борьбы, — трудно сопротивляться, когда вы уже мертвы.

— Трудно, — согласился Вольмут. — Но такое поведение согласуется с тем, что вам известно об этом человеке? Вещественным доказательствам, судя по всему, оно не противоречит.

Я вспомнил, как Мотли говорил Элейн о том, что мертвые девочки ничуть не хуже живых, пока не остынут.

— Вполне согласуется, — сказал я.

— Значит, мы имеем дело с монстром.

— Конечно, — сказал Том Гавличек. — Не святой же Франциск Ассизский прикончил этих малышей.

Глава 6

— Итак, Джеймс Лео Мотли, — сказал Гавличек. — Расскажи-ка мне о нем.

— Ты же знаешь о его пристрастиях. Что еще тебя интересует?

— Сколько ему лет?

— Сорок или сорок один. Когда я арестовал его, ему было двадцать восемь.

— Есть фотография?

Я отрицательно покачал головой.

— Вероятно, я мог бы ее разыскать, но ведь это было двенадцать лет назад! — Я описал Гавличеку Мотли таким, каким его запомнил — примерный вес, сложение, черты лица, стрижку. — Но не могу поручиться, что он по-прежнему выглядит так же. Лицо вряд ли сильно изменилось, особенно если учесть его приметные черты, однако в тюрьме он мог потерять или, напротив, набрать вес, да к тому же наверняка сменил прическу. Может, вообще облысел. Немало времени прошло.

— В некоторых тюрьмах делают фотографии заключенных перед их освобождением.

— Не знаю, относится ли к ним «Денмор». Обязательно выясню.

— Где, говоришь, он содержался? В «Денморе»?

— Оттуда он вышел на свободу; начал он сидеть в «Аттике», но через пару лет его перевели.

— По-моему, это в «Аттике» бунтовали, верно? Хотя нет, это было еще до него. Годы летят все быстрее и быстрее, ты не находишь?

Мы обедали в итальянском ресторанчике, который Том порекомендовал мне прошлым вечером. Пища в нем была неплохая, однако обстановка напоминала декорации из фильма «Крестный отец». От предложенных официанткой вина и коктейлей Том отказался.

— Я не очень большой любитель выпивки, — признался он. — А ты давай, вперед.

Я ответил, что для меня еще слишком рано. Том извинился, что ему пришлось оставить меня, после того как мы вышли от доктора Вольмута.

— Похоже, теперь у тебя забот прибавится, — сказал он; я ответил, что у меня есть еще время почитать газеты и немного побродить по городу.

— Вот что я скажу тебе, — сказал Том. — Мы попали в Галерею Славы профессионального футбола в Кантоне сразу же, в семьдесят седьмом. Если ты хоть немного болельщик, такое просто нельзя пропустить.

Разговор переключился на футбол, и появление кофе и сдобных ватрушек не помешало плавному течению беседы. Массилон, объяснил мне Том, чем-то напоминал Канзас времен Гражданской войны — здесь все поделились на непримиримых поклонников «Браунов» и «Бенгалов». В этом году обе команды были в отличной форме, и если «Козары» сохранят хорошую форму, они наверняка смогут сделать «плейофф», и это вызовет в городе настоящие волнения. В суперкубке им еще не доводилось встречаться — команды выступали в разных подгруппах, но на этот раз у них был реальный шанс выбраться наверх, и что тогда?

— Мы у себя обсуждали сабвэй-серии этого года, — сказал я. — «Метсов» и «Янки», но «Метсы» вышли еще в повторной встрече; «Янки» превосходили их по всем статьям.

— Хотел бы я выкроить время, чтобы посмотреть бейсбол, — сказал он, — но просто не могу. Футбол и так отнимает у меня половину воскресенья, да еще по понедельникам удается иногда посмотреть ночные игры.

Кофе закончился, и мы вернулись к главной теме.

— Я вот почему заговорил о фото, — объяснил Том. — Ты не представил мне достаточно оснований для возобновления дела. Посмотрим еще, что мы получим из Кливленда. Если они смогут подтвердить, что сперма принадлежит кому-то иному, тогда все в порядке. Кроме этого, у нас есть только письма без обратного адреса, отправленные и полученные в Нью-Йорке, а это вряд ли подействует на моего начальника в Массилоне.

— Понимаю.

— Предположим, ты прав и все это — дело рук твоего парня. Убийство произошло уже больше недели назад. Он наверняка прибыл в город заблаговременно, за несколько дней — возможно, за неделю. Теоретически можно предположить, что преступление совершено в первый же день, но гораздо более вероятно, что некоторое время он изучал обстановку.

— Да, я тоже так думаю. Он тщательно планирует свои преступления, к тому же у него было двенадцать лет на подготовку.

— Город он покинул с напечатанной в четверг в вечерней газете статьей, так что оставался здесь как минимум до тех пор, пока в четверг после обеда эти газеты не появились в продаже. В нижнем городе есть киоск, куда они поступают уже в четыре часа, однако во всех других местах вечерние газеты начинают продаваться не раньше пяти-шести; значит, он еще долго был здесь — возможно, всю ночь. Какая дата на штемпеле?

— Суббота.

— Значит, он сделал вырезку из вышедшей в четверг вечером в Массилоне газеты и отправил письмо с ней из Нью-Йорка в субботу. А когда его доставили, в понедельник?

— Во вторник.

— Ну что же, неплохо. Иногда они идут неделю, не так ли? Я почему про штемпель спросил: если он отправил письма в пятницу, это почти наверняка означает, что в Нью-Йорк он летел самолетом. Хотя и не со стопроцентной вероятностью: возможно, он гнал машину десять часов кряду. Ты случайно не знаешь, есть ли у него машина?

— Не знаю даже, где он живет, — покачал головой я, — и что успел натворить с тех пор, как его освободили.

— Думаю, нам стоит поискать его имя в списках пассажиров. Как считаешь, он летел под своим именем?

— Вряд ли; скорее он купил билет за наличные и назвался вымышленным именем.

— Или заплатил украденной кредитной карточкой, и тогда нам тоже не удастся его отыскать. Вероятно, здесь он останавливался в каком-нибудь мотеле или отеле, но и там мы не найдем регистрационной книги, где был бы записан Джеймс Лео Мотли. Если бы у нас была фотография, кто-нибудь смог бы, возможно, его опознать.

— Посмотрю, что мне удастся сделать.

— Если он полетел самолетом, здесь для передвижения ему требовался автомобиль. Правда, из Кливленда он мог добраться на автобусе, но уже в самом Массилоне без автомобиля не обойтись; а чтобы арендовать его, нужно предъявить кредитную карточку и права.

— У него могли быть украденные.

— Верно; столько проверок, и нет никакой уверенности в том, что хоть одна принесет результат. Работы уйма!.. Если из института придет положительный ответ, тогда мы еще сможем сделать что-нибудь — в противном случае сразу предупреждаю, что наша помощь будет минимальной.

— Я это понимаю.

— Когда речь идет о деле, казавшемся совершенно ясным, да еще при вечной нехватке времени и сотрудников, не очень-то хочется спешить с его повторным открытием.

После этого Том точно объяснил мне, как пройти в Галерею Славы в Кантоне. Я выслушал его, но без особого внимания. Готов согласиться, что это незабываемое зрелище, но сейчас меня как-то не тянуло пялиться через стекло на старый свитер Бронко Нагурского и кожаный шлем Сида Лукмана. Кроме того, мне нужно было срочно возвратить «форд-темпо» в Кливленд, иначе клерки «Герца» могли засчитать мне еще один день.

Когда я рассчитался за машину, у меня еще оставалось в запасе немного времени. Рейс оказался переполненным, и перед посадкой у нас поинтересовались, кто из пассажиров согласился бы добровольно уступить свое место и полететь следующим рейсом, получив за это право на один бесплатный полет над континентальной частью Соединенных Штатов. Я хотел как можно скорее попасть домой; не все остальные пассажиры разделяли мое желание, так как добровольца долго искать не пришлось.

Пристегнув ремень, я раскрыл Марка Аврелия, но почти сразу же провалился в сон, зажав раскрытую книгу в руках, и проснулся уже в Ла Гардии.

Сидевшая на соседнем кресле женщина в толстых роговых очках указала на книгу и поинтересовалась, не пособие ли это по трансцендентальной медитации.

— Что-то в этом роде, — ответил я.

— Значит, оно и в самом деле помогает, — с завистью произнесла ока. — Вы явно путешествовали в пространстве.

* * *
До Манхэттена я добрался на автобусе и метро; час «пик» был в самом разгаре, так что это было быстрее такси, да еще и долларов на двадцать дешевле. Добравшись до отеля, я первым делом просмотрел почту и записки, но ничего интересного среди них не оказалось. Затем я поднялся наверх и принял душ, после чего позвонил Элейн и сообщил ей то, что мне удалось узнать. Немного поболтав с ней, я спустился вниз, слегка перекусил и направился в Собор Святого Павла на собрание.

Сегодняшним рассказчиком был постоянный член нашей группы, воздерживавшийся от алкоголя уже многие годы; вместо подробного рассказа о своем тяжелом прошлом он посвятил нас в то, как сложилась его жизнь потом. У него были конфликты на работе, а у одного из детей — серьезные неприятности из-за приема наркотиков и алкоголя. Он зациклился на этой теме, и в результате это стало неофициальной темой собрания. Я вспомнил о мудрых словах Марка Аврелия: все происходит так, как должно произойти; во время дискуссии я уже подумывал о том, чтобы рассказать присутствующим о столь поразившей меня фразе, а в связи с ней — о том, что произошло в живописном, словно игрушечном, предместье Массилона, штат Огайо. Однако собрание наше закончилось до того, как я решился поднять руку.

Утром я позвонил в свое агентство и сказал, что сегодня выйти на работу не смогу. В предыдущий день я сказал то же самое, и мой собеседник попросил подождать минутку, а вскоре вновь взял трубку.

— Для вас сегодня есть кое-какая работа и вчера тоже была, — сказал он. — Могу я надеяться, что вы появитесь завтра?

— Не уверен. Вероятно, нет.

— Вероятно, нет, — повторил он. — А что, собственно, случилось? Собственное расследование ведете?

— Нет, это связано с личными проблемами.

— Значит, с личными. А как насчет понедельника? — Я заколебался с ответом, но он опередил меня. — Вы знаете, что есть немало желающих попасть на такую работу?

— Да, я знаю.

— Вы не являетесь нашим постоянным сотрудником и в штате не состоите, но тем не менее мне нужны люди, в отношении которых я могу быть уверен, что они появятся здесь, когда в них возникнет необходимость.

— Прекрасно понимаю это, — ответил я. — Думаю, что спустя короткий промежуток времени вы сможете быть вновь абсолютно уверены во мне.

— Короткий промежуток времени... И сколько же он продлится?

— Не знаю. Все зависит от того, как пойдут дела.

Последовала долгая пауза, а за ней — неожиданный взрыв смеха.

— Вы запили вновь, да? — сказал он. — О Господи, с этого и надо было начать! Когда выйдете из запоя, позвоните мне, и я посмотрю, смогу ли еще что-нибудь сделать для вас.

Меня мгновенно переполнил неудержимый гнев. С трудом сдерживаясь, я дождался, пока в трубке не послышались короткие гудки, а затем хлопнул телефонной трубкой по аппарату. Кровь во мне вскипела от несправедливого обвинения, и в уме всплыли десятки фраз, которые следовало бы сказать ему, — но прежде всего неплохо было бы заявиться в агентство и повышвыривать в окно все столы и стулья, а уж потом сказать им, что я думаю об их вшивом агентстве, а потом...

Но вместо этого я позвонил на работу Джимми Фаберу. Тот выслушал меня, а потом рассмеялся.

— Не был бы алкоголиком в свое время, — резонно заметил он, — не вляпался бы сейчас в дерьмо.

— Он не имеет права думать, что я пьяница!..

— Какое тебе дело до того, что именно он думает?

— Ты хочешь сказать, что у меня нет оснований злиться?

— Я говорю, что ты не можешь позволить себе это. Ты что, собрался напиться с горя?

— И в мыслях не было!

— После разговора с этим сукиным сыном ты теперь ближе к запою, чем раньше. Ты ведь именно этим собирался заняться? Прежде чем позвонил мне?

— Возможно, — немного поразмыслив над его словами, признался я.

— Однако ты все-таки взялся за телефон и теперь понемногу остываешь.

Мы поболтали с ним несколько минут, и когда я повесил трубку, гнев мой уже начал остывать. Да и на кого мне злиться? На парня, пообещавшего вновь взять меня на работу, после того как кончится запой? Нет, конечно.

Мотли — вот кто всему виной. Мотли!..

А может быть, и я сам. Из-за своего бессилия.

Ну и черт с ним! Я вновь придвинул телефон и сделал несколько звонков, а затем отправился в Северный Центральный участок, чтобы поговорить с Джо Деркином.

* * *
Я никогда не сталкивался с ним по службе, хотя нам и пришлось работать в одно время. Я узнал его лишь за последние три-четыре года, и он стал мне самым хорошим помощником, который работал в полицейском департаменте Нью-Йорка. Мы старались содействовать друг другу все эти годы — он пару раз направлял ко мне клиентов, а я от случая к случаю делился с ним полезной информацией, которую удавалось добыть.

Когда я впервые встретился с ним, он считал месяцы, которые ему оставалось доработать до двадцатилетнего срока службы. Он всегда говорил, что не может дождаться момента, когда наконец оставит эту чертову работу и уедет из проклятого Богом Нью-Йорка. Он продолжал и сейчас говорить то же самое, но теперь твердо решил отслужить двадцать пять лет.

Годы округлили его брюшко и проредили шевелюру темных волос, которые он всегда наискось приглаживал гребешком; лицо было круглым и румяным. Он постоянно бросал курить, но теперь в его руке снова дымилась сигарета, а пепельница на столе была забита окурками. В середине моего рассказа он затушил сигарету, но не успел я закончить, как он достал новую.

Выслушав то, что я ему рассказал, он отъехал на кресле назад и задумчиво выпустил в потолок три дымных кольца. Сквозняков не было, и кольца поднялись до самого потолка, не потеряв своей формы.

— Ну и дельце!.. — сказал он.

— Не правда ли?

— Этот парень из Огайо, судя по твоему рассказу, славный малый. Как ты говоришь его зовут, Гавличек? По-моему, за «Кельтов» играл кто-то с такой фамилией?

— Ага.

— И его также звали Том, если не ошибаюсь.

— Нет, по-моему, тот был Джоном.

— Ну что же, может, ты и прав. А тот парень ему не родственник?

— Не знаю, не спрашивал.

— Да, конечно, у тебя сейчас другим голова забита. Что же ты теперь собираешься делать?

— Хочу отправить этого сукиного сына в давно заслуженное им место.

— Да, за такое ему вполне светит подохнуть за решеткой. Как ты считаешь, эти ребята в Массилоне могут возбудить против него какое-нибудь дело?

— Понятия не имею. Том, конечно, допустил огромную ошибку, посчитав это делом рук мужа Конни и закрыв дело.

— Можно подумать, у нас поступили бы иначе.

— Кто знает... Во-первых, у нас его голос был бы сразу записан на пленку, а значит, его можно было бы идентифицировать. Да и судебная экспертиза у нас была бы проведена куда более тщательно.

— Все равно никто бы не догадался, что ее изнасиловали извращенным способом.

Я пожал плечами.

— Да как бы там ни было, здесь сразу бы установили, чья кровь на ее муже — только его собственная или же всех жертв.

— Да, это верно. За исключением того, что и мы зачастую можем многое упустить. Ты слишком давно не работаешь в полиции, Мэтт, и многое позабыл.

— Возможно.

Джо наклонился вперед и затушил сигарету.

— Сколько раз уже я бросал курить, — сказал он, — но потом начинаю дымить еще больше, это не может не сказаться на здоровье. А как ты считаешь: если удастся установить, что сперма принадлежит не мужу Конни, они откроют дело?

— Не знаю.

— По-моему, у них и в мыслях этого нет. Ты не сможешь доказать, что Мотли был в Огайо. Где он теперь, как ты считаешь?

Я неопределенно пожал плечами.

— Я специально интересовался в водительской ассоциации: нет у него ни машины, ни водительских прав.

— И тебе сообщили такую информацию?

— Возможно, там подумали, что я работаю в полиции, — объяснил я.

Джо внимательно посмотрел на меня.

— А ты, конечно, не выдавал себя за офицера, — заметил он.

— Конечно. Я вообще никак не представился.

— По закону ты не имеешь права действовать таким образом, чтобы люди принимали тебя за офицера.

— Если есть намерение обмануть их, не так ли?

— Обмануть или заставить их сделать что-то для тебя, чего они не стали бы иначе делать. Ну да ладно! Итак, нет ни машины, ни прав. Конечно, он может водить незарегистрированную машину без прав. А где он живет?

— Понятия не имею.

— Он освобожден не досрочно, так что никто теперь о нем ничего не знает. А где он проживал в последний раз?

— В отеле в начале Бродвея, но это было больше двенадцати лет назад.

— Да, вряд ли его номер ждал своего постояльца так долго.

— Я звонил туда — так, на всякий случай.

— Ну и что?

— Во всяком случае, под его фамилией никто не значится.

— Да, это — другое дело, — согласился Джо. — Фальшивое удостоверение; у него их может быть куча. За двенадцать лет за решеткой он перезнакомился с множеством мерзавцев. Когда, говоришь, его освободили, в середине июля? Теперь у него могут быть какие угодно документы — от «Америкэн Экспресс» до шведского паспорта.

— Я думал об этом.

— И ты абсолютно уверен, что сейчас он в Нью-Йорке...

— Наверняка.

— ... и замышляет убийство еще одной девчонки. Как ее зовут?

— Элейн Марделл.

— А затем он, без сомнения, прикончит и тебя — для ровного счета. — Джо вновь задумался. — Если мы получим официальный запрос из Массилона, тогда сможем заняться его поисками. Но это лишь в том случае, если они откроют дело, тогда мы сможем принять меры по защите возможной жертвы от насильника.

— Думаю, Гавличек не против, — высказал предположение я. — Важно, чтобы он смог убедить своего шефа.

— Конечно, он был не против, пока вы сидели в ресторане и болтали о футболе. Теперь вас разделяют пятьсот миль, а у него и своих-то дел невпроворот. Наобещать можно с три короба. Какой полицейский захочет вновь открыть закрытое им самим дело?

— Я все понимаю.

Джо вытащил из пачки сигарету, помял ее в пальцах, но затем засунул обратно.

— А как насчет фотографии? Там, в «Денморе», додумались ее сделать?

— Когда он прибыл к ним. Восемь лет назад.

— Ты хотел сказать — двенадцать?

— Нет, восемь. Сперва он сидел в «Аттике».

— Да, вспомнил, ты говорил об этом.

— Значит, единственной его фотографии уже восемь лет. Я интересовался, могу ли получить копию. Того парня, с которым я разговаривал об этом, терзали сомнения. Он не был уверен, можно ли предоставить ее неофициальному лицу.

— Хорошо, хоть там тебя не приняли за офицера полиции.

— Не приняли.

— Я могу позвонить им, — сказал Джо, — но не думаю, что это принесет нам много пользы. Тамошние ребята всегда рады помочь, но у них и своих дел хватает. А в фотографии вообще нет никакой нужды до тех пор, пока в Огайо не откроют дело, а это случится не ранее, тем они получат новый судебно-медицинский отчет.

— Возможно, и тогда не откроют.

— Возможно. К тому времени у тебя будет фотография Мотли из «Денмора». Если только они решатся отправить ее тебе.

— Я не могу ждать так долго.

— Почему?

— Потому что хочу начать его поиски.

— Значит, фотография тебе нужна позарез.

— Хотя бы карандашный набросок.

Джо внимательно посмотрел на меня.

— А это неплохая идея, — сказал он. — Ты имеешь в виду одного из наших художников?

— Надеюсь, ты знаешь кого-нибудь, кто согласится на это?

— За небольшую плату?

— Конечно.

— Да, это я могу устроить. Ты посидишь с художником, а он с твоих слов нарисует портрет того, кого ты не видел уже двенадцать лет.

— Это лицо забыть невозможно.

— Угу.

— Да и в связи с его арестом в деле должно было быть фото.

— У тебя нет копии?

— Нет, но я могу посмотреть микрофильм в библиотеке. Он освежит память.

— А потом ты посидишь с художником?

— Хоть сейчас он наверняка выглядит иначе — столько лет прошло! — но приблизительное сходство, надеюсь, получится.

— Хороший художник сможет его немного состарить, они умеют это делать.

— Чего только они не умеют делать! Возможно, вам стоит встретиться втроем — тебе, художнику и этой...

— Элейн.

— Да, верно, Элейн.

— Я не думал об этом, — сказал я, — но в принципе это хорошая идея.

— Да, я просто переполнен хорошими идеями, это моя работа. В принципе у меня есть трое таких парней на примете, но я сначала должен договориться с ними. Как ты посмотришь, если это обойдется тебе в сотню баксов?

— Нормально, можно и больше, если потребуется.

— Сотни более чем достаточно. — Джо взялся за телефон. — Это отличный художник, — сказал он, набирая номер. — И что особенно важно: такая задача его наверняка заинтересует.

Глава 7

Рэй Галиндес больше напоминал полицейского, чем художника, — среднего роста, коренастый, с густыми бровями, из-под которых выглядывали карие, как у коккер-спаниеля, глаза. Сначала я решил, что ему чуть меньше сорока, но грузность и осанистость делали его старше своих лет, и через несколько минут я мысленно сделал его моложе лет на десять — двенадцать.

Как мы и договаривались, он встретился с нами у Элейн в тот вечер ровно в семь тридцать. Я пришел пораньше, чтобы успеть выпить чашечку кофе. Сам Галиндес от кофе отказался; тогда Элейн предложила пиво.

— Возможно, потом, мэм, — вежливо ответил он. — Сейчас я не отказался бы от стакана воды.

К нам он обращался «сэр» и «мэм»; пока я объяснял ему суть проблемы, он задумчиво водил карандашом по мольберту. Затем он попросил меня на словах описать Мотли.

— Ну что же, это вполне возможно, — ответил он, выслушав меня. — Вы описали вполне запоминающуюся определенную личность, а это намного упрощает мою работу. Ничего нет хуже, когда свидетель говорит: «Вы знаете, это был самый обыкновенный человек, похожий на любого другого». Как правило, это означает одно из двух: либо подозреваемый действительно не имеет никаких характерных черт, либо свидетель в действительности не увидел то, на что смотрел. Такое часто встречается, когда они принадлежат к разным расам. Белый свидетель, видевший черного подозреваемого, запоминает только то, что тот черный. Люди видят цвет и не видят всего остального.

Прежде чем заняться рисунком, Галиндес попросил нас еще раз, закрыв глаза, припомнить внешность Мотли.

— Чем больше вы вспомните деталей, — сказал он, — тем подробнее получится рисунок.

После этого он взял в руки мягкий карандаш, резинку и приступил к рисунку. Днем я сбегал в библиотеку на Сорок второй улице и нашел в старых газетах две фотографии Мотли: одна из них была сделана при его аресте, другая — во время суда. Не знаю, нужно ли было мне что-либо освежать в памяти, но они определенно помогли вновь воочию представить его себе.

Я с удивлением и восхищением наблюдал за тем, как постепенно на бумаге проступали черты лица. Художник попросил нас показать ему, где поправить получившийся набросок, взял в руки резинку, что-то немного изменил, и постепенно рисунок стал как две капли воды походить на Мотли — такого, каким мы его запомнили. Когда все замечания были учтены, Галиндес произнес подобающую случаю речь.

— Уже на этом рисунке, — сказал он, — человек выглядит несколько старше своих двадцати восьми лет — частично потому, что, как нам известно, ему сейчас примерно сорок или сорок один, и наш мозг непроизвольно подправляет собственную память. С возрастом черты лица изменяются только в одну сторону — они становятся более рельефными, выступающими. Нарисуйте карикатуру на человека, и через десять — двадцать лет она отнюдь не будет казаться преувеличением. Моя учительница любила повторять, что с возрастом мы становимся похожи на собственные карикатуры. Что касается нашего рисунка, то мы слегка увеличим нос, немного утопим глаза под бровями... — Рассказ сопровождался короткими, быстрыми движениями карандаша и резинки по бумаге, слегка затемнявшими рисунок в одних местах и чуть-чуть уточнявшими линии — в других; демонстрация была вполне убедительной.

— Кроме того, давит груз возраста, — продолжил он, — изменяя черты лица здесь и там. — Еще одно легкое движение резинкой, незаметный штришок карандашом. — И еще — линия волос; в этом вопросе у нас полная неясность. Сохранил ли он свою шевелюру? Может, сейчас он лысый, как яйцо? Мы ничего не знаем об этом. Разумно предположить, что у него, как и у большинства мужчин в его возрасте, появились залысины. Это отнюдь не означает, что он сколько-нибудь заметно облысел — просто эта линия слегка изменилась и отступила назад... Примерно вот так.

Затем он коснулся уголков глаз, слегка загнул книзу кончики губ, чуть резче обозначил скулы; подержал рисунок на вытянутой руке, потом еще несколько раз тронул его карандашом и резинкой.

— Ну что? — спросил наконец он. — Можно в рамку — и на стену?

Закончив работу, Галиндес не стал отказываться от предложенного Элейн «Хайнекена», а мы с ней выпили пополам бутылку «Перрьера». Гость немного рассказал о себе — сначала неохотно, но Элейн мастерски сумела разговорить его, сказывался профессиональный талант. Галиндес рассказал, что с детства умел неплохо рисовать и настолько свыкся с этим, что никогда и не думал зарабатывать этим деньги. Ему всегда хотелось стать полицейским: в департаменте служил его любимый дядюшка, так что он смог пройти вступительные экзамены сразу же по окончании двухлетних курсов в колледже Кингсборо.

На службе он развлекался, рисуя карикатуры на сослуживцев, пока однажды не пришлось подменить отсутствовавшего штатного художника и составить со слов жертвы портрет насильника. Теперь он был завален подобной работой, она нравилась ему, но вместе с тем у него появилось ощущение, что рано или поздно работу в полиции придется бросить — возможности для самовыражения, которые она предоставляла, были не слишком велики, а он чувствовал в себе силы на большее. Окончательный выбор Галиндес еще не сделал и сейчас находился на распутье.

Элейн предложила ему второй бокал пива, но он отказался, поблагодарил меня за две полусотенные купюры, которые я ему вручил, и попросил нас поставить его в известность о том, как будут идти дела.

— Хотелось бы взглянуть на него, — объяснил он, — или хотя бы на фотографию. Интересно, насколько я оказался прав. Иногда бывает, что пойманный преступник ничего общего с моим портретом не имеет, а иногда любой признает, что я будто с натуры его рисовал.

Галиндес попрощался и ушел; Элейн закрыла за ним дверь и методично заперла все замки и засовы.

— Я чувствую себя дурочкой, когда делаю это, — призналась она, — но все равно ничего не могу с собой поделать.

— Некоторые ставят по полдюжины замков на каждую дверь, устанавливают сигнализацию и все такое, хотя никто не угрожает им расправой.

— Приятно думать. А он славный парень, этот Рэй. Интересно, уйдет он из полиции или нет?..

— Трудно сказать.

— А кем бы ты хотел стать, кроме как полицейским?

— Я даже полицейским стать не собирался. Это как-то само собой получилось: я еще во время учебы в Академии понял, что рожден именно для этой работы, но раньше ни о чем подобном и не подозревал. Ребенком я мечтал стать Джо Ди-Маджио, но об этом тогда мечтал каждый мальчишка. Я ничего не предпринимал в этом направлении.

— Ты мог бы жениться на Мерилин Монро.

— И рекламировать кофеварки по телевизору. Не приведи Господь.

Элейн собрала пустые стаканы и понесла их на кухню, а я пошел следом за ней. Прополоскав их в струе воды, она поставила стаканы в сушилку.

— Я теперь боюсь каждого шороха, — сказала она. — Что ты делаешь вечером? У тебя есть какие-нибудь дела?

Я взглянул на часы. Обычно по пятницам в восемь тридцать у нас проводились собрания в Соборе Святого Павла, но туда я опоздал — собрание уже началось. Кроме того, на дневной встрече в Даунтауне я успел побывать. Я ответил Элейн, что никаких дел у меня нет.

— Как насчет того, чтобы сходить в кино?

Я согласился. Мы пошли в кинотеатр «1 и 2» на углу Шестидесятой улицы и Третьей авеню. Был уик-энд, и там шла целая серия фильмов; последним шло неплохое, веселое и динамичное кино с Кевином Кестнером и Мишель Пфайффер.

— Она совсем не красавица, — сказала мне Элейн, когда мы вышли из кинотеатра, — но что-то в ней есть такое... Будь я мужиком, обязательно захотела бы ее трахнуть.

— И неоднократно, — вставил я.

— О, она и тебе понравилась?

— Она великолепна! — сказал я.

— Неоднократно, — повторила Элейн и усмехнулась.

Третья авеню постепенно заполнялась молодыми людьми, выглядевшими так, как будто в стране и в самом деле наступило долгожданное процветание, в реальности которого всех безуспешно убеждают республиканцы.

— Я проголодалась, — неожиданно объявила Элейн. — Ты как? Я угощаю.

— Я тоже не прочь, — сказал я, — но с какой это стати ты угощаешь?

— Потому что за кино ты платил. Куда пойдем? В пятницу вечером, когда вокруг столько яппи, что яблоку некуда упасть?..

— Есть одно местечко, неподалеку от меня. Отличные гамбургеры, жаркое по-сельски... А, подожди-ка, ты ведь не ешь гамбургеров! Там неплохо готовят рыбу, впрочем, ты и ее не ешь.

— Не ем. Как там у них насчет салатов?

— Салаты неплохие, но разве лишь ими можно наесться?

Элейн объяснила, что вполне, особенно если ей удастся стащить у меня несколько кусочков жаркого.

Ни одного пустого такси не попадалось, а желающих их поймать становилось все больше. Мы двинулись пешком, на Пятьдесят седьмой улице сели в автобус и доехали до Девятой авеню. Отсюда, чтобы дойти до ресторанчика «Пари Грин», нужно было пройти пять кварталов к Даунтауну. Его владелец, долговязый парень с рыжеватой бородой, свисавшей вниз, как гнездо скворца, приветливо помахал нам, как только мы переступили через порог. Звали его Гэри, и это он помог мне несколько месяцев назад, когда я должен был разыскать девушку, изредка пропускавшую здесь стаканчик. Брюс, менеджер, был тогда менее предупредителен, однако теперь он любезно поприветствовал нас широкой улыбкой и отвел к лучшему столику. Длинноногая официантка в короткой юбке взяла у нас заказ и вскоре вернулась с «Перрьером» для меня и «Вирджин Мэри» — для Элейн. Должно быть, я непроизвольно скосил глаза, провожая ее взглядом, потому что Элейн легонько постучала своим бокалом по моему и посоветовала не забывать про Мишель Пфайффер.

— Я просто задумался, — сказал я.

— Ни минуты не сомневаюсь, — ответила она.

Когда девушка вернулась, Элейн заказала большую порцию зеленого салата. Я, как обычно, заказал ярлсбергский чизбургер и знаменитое местное жаркое. Когда наши заказы принесли, я неожиданно почувствовал, что нечто подобное в моей жизни уже было, пока не понял, что это — эхо того вечера во вторник, когда мы с Тони ужинали в баре Армстронга. Странно, но оба ресторана ничуть не походили друг на друга, как и женщины. Возможно, во всем виноваты были чизбургеры.

Неожиданно для самого себя я поинтересовался у Элейн, не беспокоит ли ее то, что я ем чизбургеры. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего и, в свою очередь, спросила, почему это должно ее каким-то образом беспокоить.

— Ну, не знаю, — объяснил я. — Ты ведь не ешь мяса, вот я и поинтересовался.

— Ты, наверное, с ума сошел. То, что я не ем мяса, — это мой собственный выбор, который я сделала для себя, вот и все. Мой врач не советует мне бросать вегетарианство, к тому же это не порок, с которым следовало бы бороться.

— И тебе не нужно ходить на собрания?

— Какие еще собрания?

— Собрания «Анонимных хищников».

— Это мысль! — искренне расхохоталась она, но затем зрачки ее сузились, и она внимательно посмотрела на меня. — Так, значит, ты бросил пить с их помощью? «Анонимные алкоголики», да?

— Ага.

— Я так и думала. Мэтт, а как ты отнесешься к тому, чтобы я заказала себе выпивку?

— Ты уже заказала.

— Правильно, «Вирджин Мэри». Это не...

— А ты знаешь, как называют «Вирджин Мэри» в Англии?

— "Кровавый позор".

— Верно. Нет, меня не побеспокоит, если ты закажешь и настоящую выпивку. Заказывай себе что хочешь.

— Я не хочу.

— Так вот почему ты заказала «Вирджин Мэри»? Думала, что я неравнодушно отнесусь к этому?

— Да нет, я, собственно, ни о чем таком и не думала. Просто эти дни я почти не пила ничего спиртного. А спросила я только потому, что ты сам поинтересовался у меня насчет чизбургера, и в то время, как мы с тобой обсуждаем мясо и спиртное, я потихоньку таскаю твое жаркое.

— Пока мое внимание отвлечено на другое. Думаю, не поздно будет заказать и тебе порцию.

Элейн отрицательно покачала головой.

— Чужое яблоко всегда слаще, — объяснила она. — Неужели мама не рассказывала тебе об этом?

* * *
Элейн не позволила мне прикоснуться к счету и с порога отвергла мое предложение расплатиться поровну.

— Это я пригласила тебя, — сказала ока. — И кроме того, я твой должник.

— С чего это?

— Рэй Галиндес. Я должна тебе сотню баксов.

— Не говори глупостей!

— Я и не говорю. Маньяк хочет прикончить меня, а ты защищаешь. Я просто обязана платить тебе средний оклад, как ты считаешь?

— У меня нет постоянного оклада.

— Ну что же, значит, я должна платить тебе не меньше, чем ты получаешь от клиентов, и уж по крайней мере возместить все расходы — ты ведь летал в Кливленд и обратно, останавливался в отеле...

— Я могу позволить себе это.

— Не спорю, ну и что из того?

— Я не только тебя защищаю, — сказал я. — В конце концов я сам такая же мишень для него, как и ты.

— Ты так думаешь? А мне кажется, что ему гораздо меньше хочется трахнуть тебя, чем меня.

— Кто знает, чему он в тюрьме научился. Я говорю совершенно серьезно, Элейн. Я ведь действую и в своих собственных интересах.

— Но и в моих тоже. Ты ведь уже лишился работы в детективном агентстве. Если уж ты тратишь свое время, я обязана возместить хотя бы все твои расходы.

— Почему бы нам не оплатить расходы пополам?

— Потому что это было бы несправедливо. Именно ты занимаешься всем, именно ты отказался от работы на неопределенное время. Кроме того, я могу позволить себе потратить гораздо больше. Да не дуйся ты, я и в мыслях не имела обидеть твое мужское достоинство! Это просто констатация факта. Я зарабатываю больше, чем ты.

— Что же, ты эти деньги заслужила.

— Мы вместе со Смитом Барни получаем их старым, как мир, способом. Я зарабатываю их, храню, вкладываю в дело и хотя богачкой не стала, бедной тоже не буду никогда. У меня много собственности, свою квартиру я купила, как только этот дом был построен; у меня немалонедвижимости в Куинс, еще больше — на Джексон-Хайтс и кое-что в Вудсайде. Ведущая компания ежемесячно переводит мне деньги, и бухгалтеры каждый раз утверждают, что положительный баланс и так очень высок и не мешает мне прикупить еще что-нибудь.

— Состоятельная ты, оказывается, женщина!

— Да пошел ты!

* * *
Счет оплатила все-таки она. На обратном пути мы ненадолго остановились у бара, и я представил Элейн Гэри; он поинтересовался, веду ли я опять какое-нибудь расследование.

— Однажды мне пришлось играть при нем роль Ватсона, — объяснил он Элейн. — И теперь жду, когда фортуна преподнесет мне еще один шанс.

— Скоро преподнесет.

Он перегнул свое длинное тело через стойку бара и заговорщически понизил голос.

— Мы с ним здесь подозреваемых пытаем, — сказал он Элейн. — В гриле поджариваем.

Элейн непонимающе округлила глаза, и Гэри извинился. Мы вышли на улицу.

— О Господи, как замечательно! Интересно, сколько эта погода еще простоит?

— Столько, сколько ты захочешь.

— Трудно поверить, что она будет длиться до самого Рождества. Совсем не хочется идти домой. Может, еще куда-нибудь сходим? У тебя есть что-нибудь на примете?

Я ненадолго задумался.

— Тут неподалеку есть бар, который мне нравится, — сказал я.

— Ты что, ходишь в бар?

— Редко. Это — скромное местечко, а его владелец — мой друг, хотя это, наверное, не самое подходящее слово.

— Ты меня заинтриговал, — объявила Элейн.

Когда мы добрались до «Открытого дома», я усадил Элейн за свободный столик, а сам отправился в бар, чтобы взять чего-нибудь; в этом заведении официанток не держали.

Стоявшего за стойкой парня все звали Барком — если у него и было имя, я его, во всяком случае, не слышал ни разу.

— Если вы ищете босса, то он только что был здесь, — сказал он мне первым делом, совершенно не шевеля губами. — Не знаю, вернется или нет.

Я взял два бокала содовой и вернулся к Элейн, и пока мы не спеша посасывали ее, я успел рассказать пару историй про Микки Баллу; самой колоритной была история про человека по имени Пэдди Фарелли, который умудрился сделать что-то, что привело Баллу в ярость. И вот однажды вечером Баллу принялся методично обходить все ирландские кабачки в Вест-Сайде; при нем была объемистая сумка, которую он держал все время открытой, демонстрируя желающим лежащую в ней голову Пэдди Фарелли.

— Я слышала об этом, — сказала Элейн. — Может, что-то такое писали в газетах?

— Наверное, какой-нибудь журналист использовал эту историю. Сам Микки никогда не говорил об этом, но и опровергать не опровергал. Как бы там ни было, о Фарелли никто больше ничего не слышал.

— Ты полагаешь, он все-таки убил его?

— Наверняка убил, тут сомнений быть не может. И с сумкой наверняка шлялся, однако не уверен, что там в самом деле лежала голова Фарелли.

Элейн помолчала.

— Интересные у тебя друзья, — сказала она наконец.

Прежде чем наши бокалы с содовой опустели, ей предоставился шанс увидеть Микки воочию. Он вошел, волоча за собой двух чуть ли не по пояс ему спутников, одетых в джинсы и кожаные летные куртки. Микки слегка кивнул мне, проследовал со своими напарниками через весь зал, не останавливаясь, и вошел вместе с ними в заднюю дверь. Минут через пять все трое появились вновь. Оба парня вышли из бара и направились на юг, к Десятой авеню, а Баллу остановился у стойки, затем подошел к нашему столу с бокалом «джеймсона» — двенадцатилетней выдержки — в руках.

— Мэттью, — сказал он, — хороший парень.

Я предложил ему присесть.

— Не могу, — ответил он. — Дела. Кто сам себе хозяин, тот раб у самого себя.

— Элейн, — представил я, — это Микки Баллу. Элейн Марделл.

— Очень приятно!.. — сказал Микки. — Мэттью, я бы с удовольствием посидел с тобой, но, к сожалению, должен мчаться в другое место. В другой раз, хорошо?

— Хорошо.

— Мы проболтаем всю ночь и отправимся к мессе уже утром. Мисс Марделл, надеюсь еще раз встретиться с вами.

Микки повернулся, на ходу вспомнил о стакане, который все время держал в руках, одним глотком опорожнил его и по дороге к двери поставил на пустой столик.

— Я и не думала, что он такой гигант, — сказала Элейн, когда дверь за ним захлопнулась. — Настоящий великан, да? Как одна из тех статуй с острова Пасхи.

— Ага.

— Как из гранита вытесанный. Что это он имел в виду, когда говорил про какую-то мессу? Это что, ваш шифр?

Я покачал головой.

— Его отец работал мясником на рынке, что на улице Вашингтона. Когда Микки был маленьким, он любил время от времени напялить старый фартук отца и в таком виде явиться к восьмичасовой мессе в Собор Святого Бернарда.

— А ты его сопровождал?

— Было однажды.

— Славное местечко ты нашел, чтобы пригласить девушку! — сказала Элейн. — А каким выдающимся людям представил!

* * *
— Ты ведь живешь неподалеку, не так ли, Мэтт? — сказала она, когда мы выбрались на улицу. — Просто посади меня в такси, и все. Я нормально доберусь, все будет в порядке.

— Нет, я доведу тебя прямо до квартиры.

— Но тебе же...

— Не бери в голову.

— Ты уверен?

— Абсолютно, — ответил я. — И кроме того, мне нужен рисунок, который сделал Галиндес; первым делом завтра утром сделаю его фотокопию и начну показывать ее людям.

— Отлично!..

Вокруг было полно пустых такси. Я остановил одно, и мы в полном молчании поехали через весь город. Когда мы приехали, водитель вышел из машины и открыл нам дверцу, а затем поспешил вперед, чтобы придержать входную дверь.

Уже в лифте Элейн сказала:

— Ты мог бы попросить его подождать.

— Здесь в такое время всегда полно такси.

— Тоже верно.

— Лучше поймать новое, чем платить уйму денег за стоянку. И к тому же я могу пойти домой пешком.

— В такое время?

— Конечно.

— Но это ведь неблизкий путь.

— А я люблю долгие прогулки.

Подойдя к двери, Элейн достала ключи и отперла оба замка, которые открывались снаружи, а когда мы прошли вовнутрь, заперлась на все три запора. Возможно, это была нелепая перестраховка, к тому же через несколько минут я должен был идти обратно, но я с искренним удовольствием наблюдал за ее действиями. Будь на то моя воля, она бы из защищенной квартиры и носа не высовывала бы. Ни на секунду.

— Да, и не забудь про такси, — на ходу бросила она.

— Какое еще такси?

— Все такси, на которых мы ездили, — ответила Элейн. — Раз уж ты охраняешь меня, я обязана возместить все твои расходы.

— О, Господи! — возмутился я.

— В чем дело?

— Не интересуют меня эти гроши, пойми ты наконец! С клиентами у меня никогда не бывает таких расчетов.

— А как ты с ними поступаешь?

— Я сам устанавливаю круглую сумму, в которую включаю все свои расходы; я бы просто не смог хранить все счета и отмечать каждый раз, когда я входил в подземку, — я бы свихнулся от всего этого.

— А когда ты на свое агентство работаешь?

— Тогда я выполняю их требования, потому что не могу иначе. Однако скорее всего моя работа на них уже в прошлом — после разговора с одним из тамошних боссов сегодня утром.

— А что случилось?

— Да ничего особенного. Его разозлило то, что я попросил небольшой отпуск, и не уверен что он возьмет меня обратно, когда все закончится. Да и вряд ли я сам захочу туда вернуться.

— Так ты еще и работу потерял!.. — пробормотала Элейн. Она подошла к кофейному столику, взяла с него небольшую бронзовую статуэтку кошки и повертела ее в руках. — Я совсем не имела в виду счета и не собиралась подсчитывать все до последнего пенни. Просто мне бы хотелось, чтобы у тебя в кармане всегда была сумма, достаточная для всяких непредвиденных расходов. И меня совершенно не волнует, насколько большой она окажется, так что не морочь себе голову.

— Понимаю.

Элейн подошла к окну, продолжая перекладывать статуэтку из руки в руку. Я встал рядом, и мы устремили взоры на расстилавшийся перед нами Куинс.

— Когда-нибудь, — заметил я, — все это станет твоим.

— Золото ты мое, — отозвалась она. — Должна поблагодарить тебя за превосходный вечер.

— Тебе не за что благодарить меня.

— Нет, я в самом деле очень тебе обязана: оставаться взаперти было выше моих сил. К тому же я просто роскошно провела время.

— Как и я.

— Я так признательна, что ты показал мне «Пари Грин» и «Грогана», раньше ты никогда не пускал меня в свой мир.

— Для меня это был не менее замечательный вечер, — признался я. — Да и приятно показаться на людях с такой очаровательной женщиной под руку.

— Я не очаровательная женщина.

— Ты чертовски очаровательна, или просто на комплимент напрашиваешься? Нужно себя правильно оценивать.

— Нет, я понимаю, что отнюдь не дурнушка, — сказала она. — Но и, разумеется, далеко не красавица.

— Давай, давай, скромничай!.. А как бы иначе ты стала владелицей стольких зданий на том берегу реки?

— Ну что ты, для этого совершенно необязательно выглядеть, как Элизабет Тзйлор, ты сам должен знать это. Нужно лишь, чтобы мужчинам хотелось провести с тобой время. Ну так вот, я раскрою секрет. Все дело — в психологии.

— В чем бы то ни было.

Элейн отвернулась от окна и осторожно поставила бронзовую кошку на кофейный столик.

— А ты и в самом деле думаешь, что я красива? — тихо спросила она, стоя ко мне спиной.

— Я всегда так считал и считаю.

— Это так любезно с твоей стороны!..

— Я совсем не пытался сказать любезность — просто...

— Да нет, я все понимаю.

Мы оба замолчали, и в комнате повисла глубокая тишина. В том фильме, который мы с Элейн смотрели, был подобный момент, когда музыка замолкла и никаких звуков не было слышно — я заметил, что это усиливало ощущение напряженности.

— Мне нужно взять рисунок, — прервал я паузу.

— Да, — ответила Элейн. — Я только заверну его во что-нибудь, чтобы не испачкался. Подожди секундочку, ладно?

Она отправилась в туалет, а я остановился посреди комнаты, разглядывая портрет Джеймса Лео Мотли работы Рэя Галиндеса и пытаясь разгадать выражение его глаз. Большого смысла в этом не было, так как передо мной был все-таки портрет, а не фотография; к тому же даже у настоящего Мотли глаза были тусклые и совершенно невыразительные.

Неожиданно для самого себя я стал размышлять о том, что он делает в этот момент. Наверное, спрятался в каком-нибудь заброшенном здании и сидит, посасывая треснутую трубку. А может быть, он поселился у какой-нибудь женщины и теперь истязает ее, забирает все деньги, убеждая ее в том, что в этом и состоит ее счастье. А может, сшибает деньги в подпольных притонах Атлантик-Сити. Или загорает на пляжах Майами.

Я продолжал пожирать глазами портрет, надеясь, что дремавшие во мне природные инстинкты подскажут, где он сейчас и что делает; вернулась Элейн и стала чуть позади меня. Я почувствовал мягкое прикосновение ее плеча и изысканный аромат духов.

— Я подумала о картонном тубусе, — сказала она. — Тебе не нужно будет складывать лист — просто свернешь его в трубку, и все будет в порядке.

— Откуда он у тебя? Не думал, что ты держишь у себя подобные вещи.

— Конечно, нет. Мне просто пришло в голову, что если смотать с барабана бумажные полотенца, то как раз получится такой тубус.

— Замечательная мысль!

— Я тоже так думаю.

— Неизвестно только, нужно ли из-за этого выбрасывать целый рулон полотенец.

— А сколько стоит рулон одноразовых полотенец — чуть больше доллара, да?

— Понятия не имею.

— Да, примерно столько. В любом случае портрет стоит того. — Она протянула руку и осторожна коснулась кончиком пальца портрета Мотли. — Когда все закончится, — сказала она, — я хотела бы сохранить его.

— Зачем он тебе?

— Вставлю в рамку и повешу на стену. Помнишь, как Галиндес сказал: «Можно в рамку — и на стену»? Он, конечно, шутил, потому что не относится к такой работе всерьез. А это — настоящее искусство.

— Ты так думаешь?

— Запомни мои слова. Надо было попросить его поставить автограф. Может, я еще увижусь с ним... Как ты считаешь, он согласится?

— Думаю, он будет польщен. Знаешь, я собирался сделать всего несколько ксерокопий, но ты подсказала мне идею, сделаю полсотни, не меньше.

— Замечательно!.. — пробормотала Элейн, нежно положив мне руку на плечо. — Умница.

— Что правда, то правда.

— Ага.

Вновь наступила тягостная пауза, и я откашлялся.

— А ты надушилась, — заметил я.

— Да.

— Только что?

— Ага.

— Очень приятный запах.

— Я рада, что тебе нравится.

Я наклонился, чтобы положить рисунок на стол, а когда выпрямился, рука сама собой коснулась ее талии и остановилась на бедре. Элейн тихо, почти неслышно вздохнула и прижалась ко мне, опустив мне голову на плечо.

— Так хорошо!.. — прошептала она. — Ты знаешь, я ведь не только надушилась; я и разделась.

— Но ты же одета?

— Да, но под платьем ничего нет, только я.

— Только ты?

— Да, я; я и еще немного духов, — Элейн немного покрутила головой, чтобы я смог оценить их аромат. — И зубки почистила, — добавила она, не сводя с меня глаз и слегка приоткрыв ротик. Некоторое время она молча смотрела на меня, а потом закрыла глаза.

И я крепко обнял ее.

* * *
Это было просто незабываемое ощущение — стремительное, но неспешное, страстное, но знакомое, привычное, но сладостно необыкновенное. В эту ночь мы смогли соединить воедино опыт и непринужденность старых любовников и пылкость чувств молодых влюбленных. Нам с Элейн всегда было хорошо вдвоем, и с годами взаимная тяга только усилилась. Мы были счастливы как никогда прежде.

— Я мечтала об этом весь вечер, — уже потом призналась мне Элейн. — Понимаешь, я все время думала: «Люблю я этого парня и всегда любила, и как бы здорово было проверить, не затупился ли его инструмент за это время». Так что, если честно признаться, я все спланировала. Понимаешь, что я имею в виду?

— Наверное, понимаю.

— От такой перспективы совершенно захватило дух. Когда ты сказал, что я очаровательна, это на меня так подействовало...

— В самом деле?

— Ну да, я просто мгновенно возбудилась и потеряла голову. Это было как колдовство какое-то.

— Путь к сердцу женщины идет...

— Ну да, снизу вверх. Это так прекрасно... а все, что ты сделал, — назвал меня очаровательной. — Элейн коснулась моей руки. — Я думаю, что это подействовало только потому, что ты заставил меня поверить в это. В то, что ты так думаешь.

— Но это правда.

— Ты это придумал, а потом сам поверил. Я сразу поняла, что рано или поздно это с нами случится; но кто мог подумать, что это окажется так прекрасно?

— Я знал это.

— Когда мы последний раз занимались с тобой любовью? Мы, наверное, года три вообще не виделись.

— А в постели не бывали к тому времени уже несколько лет.

— Так что уже лет семь прошло?

— Думаю, все восемь.

— Ну что же, тогда все ясно. Клетки нашего организма полностью обновляются раз в семь лет, да?

— Да, что-то вроде этого.

— Ну так, значит, мои клетки с твоими еще ни разу не встречались. Но на самом деле я никогда не могла понять этого... Ведь если у тебя есть, допустим, шрам, то он не исчезнет и через десять лет.

— Или татуировка. Клетки и в самом деле заменяются, а вот чернила остаются.

— Как такое может быть?

— Не знаю.

— Никак в толк не возьму... У тебя ведь нет татуировок?

— Нет.

— А ты еще называешь себя алкоголиком. Ведь обычно это делается по пьянке, верно?

— Подобные рассуждения, как мне кажется, делу трезвости не помогут.

— Да нет, я не об этом. Где-то я прочитала, что очень большой процент убийц имеет множество татуировок на теле. Ты когда-нибудь слышал об этом?

— Похоже на правду.

— Интересно, почему. Может, это связано с особым восприятием мира?

— Возможно.

— А как с этим у Мотли?

— С чем? С особым восприятием?

— Да нет, я про татуировки.

— А, прости!.. Есть ли у него татуировки? Не помню. Ты это должна знать лучше меня.

— Спасибо, напомнил. Я не помню никаких татуировок, только следы на спине. Я говорила тебе о них?

— Не помню.

— Длинные шрамы вдоль спины; наверное, у него было трудное детство.

— Да, бывает.

— Ага... Ты уже спишь?

— Не совсем еще.

— Не позволю спать. Мне теперь разговаривать хочется, а ты заснуть норовишь. Никакой спячки, слышишь, ты, старый медведь?

— Угуууууу....

— Хорошо, что у тебя нет татуировок. Ну ладно, спокойной ночи.

Я заснул, но затем посреди ночи сон внезапно улетучился, и я проснулся. Элейн безмятежно сопела рядом, я слышал биение ее сердца и чувствовал ее запах. Я осторожно обнял ее, еще раз ощутив восхитительные округлости тела и гладкую, прохладную кожу, и сам удивился тому, насколько быстро мой организм отреагировал на это.

Прижав ее к себе, я начал ее нежно поглаживать, и Элейн, сонно мурлыкнув, мягко перевернулась на спину. Я оказался над ней, внутри нее, наши тела быстро нашли единый ритм, и мы вместе достигли высшей точки наслаждения.

Через какое-то время Элейн тихо хихикнула в темноте. Я спросил, что именно ее развеселило.

— И неоднократно... — пробормотала она.

Я проснулся рано утром, принял душ и оделся, а затем разбудил Элейн, чтобы она выпустила меня и заперла дверь. Она вспомнила, что я собирался взять с собой рисунок, и я показал ей картонный тубус из-под бумажных полотенец, внутри которого покоилось творение Галиндеса.

— Не забудь, что я хочу оставить его себе, — напомнила Элейн.

Я заверил ее, что буду тщательно беречь его.

— И себя, — добавила она. — Обещаешь?

Я пообещал ей и это.

Глава 8

Отправился я прямо к себе в отель, по дороге заглянул в попавшийся на глаза офис фирмы, занимавшейся ксерокопированием и работавшей даже в уик-энд, и сделал сто копий рисунка. Большую их часть я оставил вместе с оригиналом в номере, скрутив в трубку и засунув в картонный тубус, но захватил с собой дюжину или около того копий и кучу визиток, которые в свое время мне напечатал Джим Фабер; на них я не значился сотрудником сыскного агентства — только имя и номер телефона, больше ничего.

На автобусе я добрался по Бродвею до Восемьдесят шестой улицы; первым местом, которое я посетил, был «Бреттон-Холл», в котором обитал Мотли до ареста. Я уже знал, что он не регистрировался там под своей собственной фамилией, однако все-таки показал администратору рисунок. Тот долго в молчании изучал его, но затем отрицательно покачал головой. Я оставил ему портрет и визитную карточку, пообещав вознаграждение, если он поможет мне разыскать этого человека.

Затем по восточной стороне Бродвея я пешком добрался до Сто десятой улицы, заходя по дороге в отели на самом Бродвее и на прилегающих улицах, а на Сто десятой перешел на другую сторону и направился обратно к Семьдесят второй, занимаясь тем же самым. В одном из кубино-китайских ресторанчиков я на скорую руку перекусил фасолью с рисом, а затем вернулся по восточной стороне Бродвея к тому месту, с которого стартовал. Визиток я раздал больше, чем рисунков, и только сожалел что не захватил с собой больше. Обошлись они в сущие гроши, и я мог позволить себе оклеить ими хоть весь город.

Двое сказали мне, что изображенный на портрете человек им знаком, а клерк в отеле «Бенджамин Дэвис» на Девяносто четвертой улице, в котором проживали получатели благотворительной помощи, сразу узнал его.

— Он был здесь, — сказал он. — Этот человек останавливался у нас этим летом.

— В каких числах?

— Не могу сказать точно... Провел он в этом отеле не меньше полумесяца, однако когда именно, затрудняюсь сказать.

— А вы могли бы проверить в книге регистрации?

— Конечно, если его имя вам известно.

— Его зовут Джеймс Лео Мотли. Это его настоящее имя.

— Знаете, в подобных местах редко пользуются настоящими именами. — Он раскрыл журнал, однако этот том был начат только в сентябре; тогда клерк сходил в соседнюю комнату и вернулся с предыдущим журналом.

— Мотли, — бормотал он самому себе, перелистывая страницы. — Нет, не вижу. Скорее всего он зарегистрировался под другим именем; его я не помню, но, может быть, смогу вспомнить. А имя Мотли мне ничего не говорит.

Тихо шепча себе под нос, он листал страницу за страницей, водя пальцем по спискам постояльцев. На нас стали обращать внимание, и двое местных обитателей подошли полюбопытствовать, чем мы занимаемся.

— Вот ты его должен знать, — сказал клерк одному из них. — Он жил здесь этим летом. Вспомни, как его звали?

Мужчина, к которому он обратился, взял в руки рисунок и повернулся, чтобы лучше падал свет.

— Это не фотография, — удивленно сказал он. — Больше похоже на рисунок.

— Да, верно.

— Помню его, — сказал он. — Здесь он как вылитый. Как, говорите, его зовут?

— Мотли, — ответил я. — Джеймс Лео Мотли.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, не Мотли. И не Джеймс. — Он повернулся к другому постояльцу: — Райделл, ты не помнишь, как звали этого парня? Ты должен помнить его.

— О, конечно, помню! — ответил Райделл.

— Ну так как его зовут?

— Очень похож, — ответил Райделл, — только прическа другая.

— А какая была? — спросил я.

— Гораздо короче, — ответил мне Райделл. — Сверху, у ушей — везде короче.

— Да, в самом деле, — согласился его друг. — Как будто он только что вернулся из тех мест, где длинных причесок не носят.

— И где стригут старыми, тупыми ножницами, — добавил Райделл. — И только наголо. Бьюсь об заклад, я помню, как его звали, — мне нужна только подсказка.

— Да и я вспомню, наверное, — добавил другой.

— Что-то вроде Колмана?.. — предположил Райделл.

— Нет, не Колман.

— Колман, Колман... Колтон? Нет, Коплэнд!

— Да, по-моему, ты прав.

— Рональд Коплэнд, — с торжествующей улыбкой сказал Райделл. — Я почему вспомнил: был такой актер, Рональд Коплэнд, да? И вот этого парня тоже звали Рональд Коплэнд.

К моему изумлению, имя это действительно обнаружилось в журнале; датой его прибытия значилось двадцать седьмое июля — за двенадцать суток до этого Мотли был освобожден из «Денмора». Прибыл он, по его словам, из городка Мэйсон-Сити, штат Айова. Не знаю, почему, но я счел нужным отметить это в своей записной книжке.

В отеле «Бенджамин Дэвис» использовали устаревшую систему регистрации проживающих, так что в журнале не удалось найти никаких данных о том, когда именно Рональд Коплэнд покинул отель; чтобы установить это, клерку пришлось основательно порыться в картотеке. В конце концов выяснилось, что он прожил здесь ровно четыре недели и съехал двадцать четвертого августа. Своего возможного адреса для пересылки почты он не оставил; служащий припомнил, что почта на его имя не приходила ни разу — ни до его отъезда, ни после. Звонков тоже не было.

Никому из них ни разу не довелось перемолвиться с ним даже парой слов.

— Скрытный был парень, — сказал Райделл. — Мы его видели только тогда, когда он поднимался к себе в номер или выходил на улицу. По-моему, он никогда даже не задерживался у конторки.

— Только поглядишь на него, и сразу пропадала всякая охота разговаривать, — добавил его друг.

— Да, вид его к разговорам не располагал.

— Верно, черт подери!..

— Он мог взглянуть на тебя, — сказал Райделл, — и тебя будто мороз по коже пробирал. Не то чтобы взгляд его был тяжелым или там злобным каким-то. Просто холодным.

— Леденящим.

— Как будто он готов взять и убить тебя ни с того ни с сего. Если хотите знать мое мнение, это прирожденный убийца, и сердце у него каменное. Никогда не встречал человека с таким взглядом.

— А я однажды знал женщину, ну вот с точно таким же взглядом, — сказал его приятель.

— Черт, не хотел бы я познакомиться с ней.

— С этим тоже еще раз встретиться никто не захочет, — добавил его друг.

* * *
Мы еще немного поговорили, затем я вручил каждому по своей визитной карточке и попросил сразу же связаться со мной, если он вновь появится в отеле или им что-нибудь станет известно о его местонахождении, добавив, что не забуду их отблагодарить. Райделл высказал предположение, что эта наша беседа тоже кое-чего стоит, а я не счел нужным возражать и вручил ему, его приятелю и клерку по десять долларов каждому. Райделл попытался потребовать еще, но ничуть не обиделся, когда я решительно отказал ему.

— По телевизору парней показывают, — сказал он, — которые оставляют по двадцать долларов то там, то здесь, сорят деньгами налево и направо, хотя никто ничего и не говорит им толком. Может, где-то и есть такие?

— Они спустили все свои деньги, — объяснил его друг, — прежде чем успели добраться сюда, в наши трущобы. А этот господин не таков, он знает цену деньгам.

Я прошел пешком весь Бродвей из конца в конец, но только один раз мне представился случай заплатить деньги. Почти сразу же мне удалось получить конкретную информацию, так что определенный прогресс был явно налицо. Теперь я точно знал, где он жил в Нью-Йорке до двадцать четвертого августа. Я узнал также, что Мотли выдавал себя за другого, а из этого следовал вывод, что он был нечист на руку — зачем честному человеку представляться вымышленным именем?

Что было еще более важно — я установил, что по сделанному Галиндесом портрету действительно можно было узнать Мотли. Правда, прическа его оказалась более короткой, однако за это время волосы могли успеть отрасти. В принципе он мог завести бакенбарды или отпустить усы или бороду, но скорее всего не сделал этого, так как через шесть недель после освобождения еще не пытался отпустить их.

Когда я завершил обход Бродвея и вернулся к «Бреттон-Холлу», ноги мои налились свинцовой тяжестью. И неудивительно — я исходил мили, разговаривая об одном и том же с многими десятками людей, и в подавляющем большинстве случаев толку от этого — как будто с деревом разговариваешь. Только один раз мне улыбнулась удача в тот день; ну что же, для меня это было в порядке вещей. Когда собираешься заняться подобным сбором сведений — полицейские называют это «стучаться в двери», — нужно быть готовым к тому, что девяносто пять процентов усилий — и это при самом благоприятном стечении обстоятельств — будет потрачено впустую, и только пять дадут какой-нибудь результат. Ну что же, без девяноста пяти не добраться до пяти. Это напоминает стрельбу по уткам из дробовика — почти все дробинки пролетают мимо цели, зато хоть одна, но попадет почти наверняка. А из «двадцать второго калибра» попасть практически невозможно — цель мала, а небо вокруг нее необъятно.

На автобусе я добрался к себе в отель, поднялся в номер и первым делом включил телевизор. Сражались две школьные команды; вокруг игрока одной из них царило небывалое оживление, и каждый его прорыв встречался дикими криками болельщиков. Я рухнул на диван и вскоре понял, из-за чего такая суета. Парень был белым и к тому же огромных размеров — вполне подходящих, чтобы играть в профессиональный баскетбол. Что-то подсказало мне, что лет через десять его счет в банке будет существенно превышать мой.

Постепенно я провалился в сон, но вскоре меня разбудил телефонный звонок. Открыв глаза, я отключил звук телевизора и поднял трубку.

Звонила Элейн.

— Привет, любимый!.. — прощебетала она. — Я тебе раньше звонила, но мне сказали, что тебя нет дома.

— Мне не оставили никакой записки.

— Я не просила ее оставить, мне только хотелось поблагодарить тебя, и все. Ты просто чудо, хотя, наверное, тебе все наперебой говорят это.

— Нет, далеко не все, — ответил я. — Сегодня мне пришлось переговорить с многими десятками людей, и ни от одного из них я не услышал ничего подобного. Большинство из них не сказали мне даже того, что я сам хотел услышать.

— Чем ты занимался?

— Нашего друга разыскивал. Нашел отель, в котором он жил целый месяц после того, как освободился.

— Где это?

— На какой-то из западных девяностых улиц. Называется отель — «Бенджамин Дэвис»... Сомневаюсь, чтобы ты захотела бы туда с кем-то зайти.

— А если все-таки захочу?

— Лучше не стоит. Портрет наш оказался вполне пригодным, даже просто отличным — это самое важное, что мне удалось установить сегодня.

— Оригинал у тебя?

— Он все еще нужен тебе?

— Конечно. Слушай, что ты делаешь сегодня вечером? Ты не мог бы его занести?

— Я сегодня уже столько отшагал, просто ноги отваливаются.

— Распухли, наверное?

— И к тому же мне надо идти на собрание, — добавил я. — Я позвоню тебе потом, если будет не слишком поздно. А может, и приду, если ты захочешь.

— Отлично!.. — сказала Элейн. — Слушай, Мэтт, это было так замечательно...

— Да, ты права.

— Ты всегда такой романтичный? Должна сказать, что я вполне оценила это.

Положив трубку, я опять включил звук. Игра близилась к концу, так что я определенно проспал довольно долго. Теперь уже азартом сражения и не пахло, но я все-таки досмотрел ее до конца, а затем спустился вниз перекусить.

С собой я прихватил стопку портретов Мотли и пачку визиток в палец толщиной, так что, перекусив, сразу отправился в деловую часть города. Посетив отели и жилые дома в Челси, я двинулся в Виллидж, специально рассчитав время, чтобы успеть на наше собрание, которое на этот раз проводилось на Перри-стрит. В зал набилось человек семьдесят, хотя он мог вместить от силы половину, и все сидячие места были заняты — можно было только стоять, да и то в тесноте. Однако несмотря на это, собрание получилось интересным, а во время перерыва я смог найти свободный стул.

Закончилось оно в десять, и я посетил еще несколько притонов — «По коням!» на Кристофер, «Чаквагон» на Гринвич, а также пару полулегальных кабаков на Вест-стрит. Обычно здесь царила атмосфера мрачноватого уюта, но теперь, с наступлением эпохи СПИДа, я с удивлением обнаружил, что обстановка в них значительно переменилась; связано это было скорее всего с тем, что их грациозные посетители, одетые в воловью кожу и грубую бумажную ткань, непрерывно курившие «Мальборо» и попивавшие дорогие напитки, уже были обречены на смерть в ближайшие месяцы или годы. Вирус завел часы, и теперь мне было гораздо проще смотреть на них спокойно — то ли благодаря этому знанию, то ли вопреки ему.

Туда я пошел, движимый смутным предчувствием. В тот день, когда Мотли так поразил нас своим внезапным появлением в квартире Элейн, он был одет как типичный городской ковбой — вплоть до металлических наконечников на узких туфлях. До «кожаной королевы» ему, конечно, было еще далеко, но вообразить его завсегдатаем подобного заведения я мог без всякого труда: грациозно облокотившегося на что-нибудь, поигрывающего бутылкой пива своими длинными и сильными пальцами и наблюдающего, оценивающего все и вся пустыми, холодными глазами. Я отлично знал, что жертвами Мотли обычно становились женщины, но о подлинных причинах этого мог только догадываться. Если его мало заботило, лежит ли он с живой женщиной или трупом, то какое значение для него мог иметь пол партнера?

Двое владельцев баров в ответ на мои расспросы ответили, что лицо Мотли кажется им знакомым, хотя и не были до конца уверены в этом; в одном из баров на Вест-стрит по выходным дням пропускали только посетителей, одетых в кожу и холщовые рубахи, и в дверях передо мной с многозначительным видом возник местный вышибала и указал на предупреждающий знак.

Ну что же, это была игра по правилам. Я достал фотографию Мотли и поинтересовался, не знает ли он этого человека.

— А что он натворил?

— Несколько человек из-за него в больницу попали.

— У нас бывают, знаете ли, разные посетители. Иной раз с очень буйным норовом.

— У этого норов куда более буйный, чем вы думаете.

— Дайте-ка взглянуть, — сказал он; приподнял солнцезащитные очки и поднес рисунок поближе к глазам. — Да, в самом деле... — вдруг произнес он.

— Вы знаете его?

— Видел несколько раз. Он не из нашей постоянной клиентуры, однако у меня память на лица просто сучья. Как и на другие части тела.

— Он часто бывал у вас?

— Не знаю... раза четыре или пять, наверное. Первый раз я увидел его где-то в первых числах сентября, возможно, чуть раньше. После этого он бывал здесь, эээ... раза четыре. Может, он был и сегодня, не знаю — я заступил на дежурство только в девять часов.

— А как он был одет?

— Не помню... ничего особенного, что могло бы привлечь мое внимание. Джинсы и ботинки, должно быть. Я каждый раз пропускал его, так что одет он был так, как и принято в нашем заведении.

Я задал ему еще несколько малозначительных вопросов, вручил свою визитную карточку и портрет Мотли и добавил, что был бы не прочь зайти вовнутрь и показать такой же рисунок бармену, если, конечно, мой вид не покажется посетителям слишком уж вызывающим.

— Ну что же, мы иногда делаем исключения, — неопределенно произнес охранник. — Кстати, между прочим, — вы не из полиции?

— Нет, частный агент, — ответил я. Не знаю, какая сила потянула меня в последний момент сказать это.

— О, частный сыщик! Это уже горячее, не так ли?

— Да?

Охранник с чувством вздохнул.

— Милый, — сказал он, — я бы пропустил тебя внутрь, даже если бы ты напялил на себя тафту.

* * *
Ушел я оттуда уже за полночь. В этом районе было еще немало мест, в которых я мог попытать счастья — они в это время как раз начинают работать, — но большинство из известных мне по прошлым годам заведений уже ликвидировались из-за постигшего гомосексуалистов бедствия. Однако кое-какие все-таки умудрились выжить, и даже открылось несколько новых подобных заведений; в конце концов я смог выяснить, что Джеймс Лео Мотли в этот самый момент находился в одном из них, ожидая приглашения пройти в одну из погруженных в полумрак комнаток.

Но было уже очень поздно, и я не смог найти в себе сил встретиться с ним прямо сейчас. Я решил пройти пешком с десяток кварталов, пытаясь прочистить легкие от смешавшихся вместе застоявшихся запахов пива, сточных вод, пропитавшейся потом кожи и амилнитрата, по которым можно с уверенностью отличить это царство похоти от любого другого места в Нью-Йорке. Прогулка действительно помогла мне, и я собрался так и идти пешком до самого дома, как будто и не прошагал перед этим столько миль, но вскоре мне попалось пустое такси, и в нем я проделал остававшуюся часть пути.

Дома я вспомнил про Элейн, но звонить ей было уже поздно. Постояв под душем гораздо дольше обычного, я отправился спать.

Глава 9

Меня разбудил колокольный звон — должно быть, я спал очень чутко, иначе просто не смог бы услышать его. Я сразу же поднялся и уселся на краю кровати, пытаясь понять причину охватившего меня смутного и необъяснимого беспокойства.

Первым делом я позвонил Элейн, но телефон был занят; побрившись, я повторил попытку, но в трубке вновь послышались короткие гудки. Следующий звонок я решил сделать, предварительно наскоро перекусив.

Для завтраков я облюбовал три заведения, но по воскресеньям работало только одно из них, к тому же все столики в нем оказались заняты: ждать мне не хотелось, и я решил направиться в недавно открывшийся новый ресторанчик, до которого нужно было пройти несколько кварталов. Здесь мне еще бывать не доводилось, так что я заказал себе полный завтрак, но съел едва половину. Удовлетворить мой аппетит местная пища не смогла, но несколько приглушила его — настолько, что когда я отправился к себе домой, то забыл еще раз позвонить Элейн.

Вместо этого я спустился к Восьмой авеню и начал обходить отели, расположенные на Таймс-сквер, — подобные Мотли люди останавливаются обычно именно в таких местах. Если в здании располагался сравнительно большой отель, как правило, у него был собственный вход — большинство владельцев зданий стремились по возможности дистанцироваться от него. Уже несколько лет действовал мораторий на закрытие «социальных» отелей или изменение их профиля — город стремился если и не решить проблему бездомных, то хотя бы не допустить ее обострения.

Чем ближе к Сорок второй улице, тем грязнее становятся приемные таких отелей. Здесь безраздельно царствует дух уныния — даже в относительно респектабельных трехзвездочных отелях, где номера стоят пятьдесят — шестьдесят долларов за ночь, навечно поселилась тягостная безнадежность. Чем ниже класс отеля, тем длиннее становится вывешенный над столиком администратора и написанный на стеклянных дверях список «правил поведения для проживающих». Никаких гостей после восьми вечера. Нельзя готовить пищу в номерах. Никакого огнестрельного оружия. Нельзя оставаться дольше двадцати восьми суток — иначе постоялец может претендовать на статус постоянного жильца и потребовать снижения стоимости номера в соответствии с жилищным законодательством.

Потратив на здешние отели несколько часов, я освободился от значительной части визиток и портретов Мотли. Сидевшие за столиками клерки вели себя чрезвычайно осторожно и не проявляли никакой заинтересованности. К тому времени, когда я оказался за автобусной станцией Порт-Авторити, все окружающие уже стали казаться мне отпетыми наркоманами. Если Могли и в самом деле умудрился поселиться в этом злачном районе, какого черта я его разыскиваю? Надо просто предоставить его себе, и через некоторое время город сам убьет его.

Наткнувшись на телефон, я набрал номер Элейн. Сначала включился автоответчик, однако затем Элейн услышала мой голос и подняла трубку.

— Я вчера лег очень поздно, — первым делом объяснил я, — и поэтому не позвонил.

— А я заснула рано и всю ночь проспала как убитая.

— Тебе это только на пользу.

— Да, наверное, — сказала она и ненадолго замолчала. — Знаешь, твои цветы сегодня так прекрасны!..

Я изо всех сил постарался, чтобы голос меня не выдал:

— В самом деле?

— Да. Знаешь, они как домашний суп — на второй день еще лучше, чем на первый.

В дальнем конце улицы двое подростков, прислонившихся к стальной решетке магазина по продаже подержанного армейского имущества, пялились по сторонам и время от времени бросали на меня случайные взгляды.

— Я бы хотел сейчас же приехать к тебе, — сказал я.

— Да, конечно, приезжай. Через часик, ладно?

— Хорошо.

Элейн засмеялась в ответ:

— Что-то голос у тебя невеселый. Давай посмотрим, сейчас без четверти двенадцать. Если ты придешь в час или в начале второго, тебя это устроит?

— Вполне.

Я повесил трубку. Подростки по-прежнему внимательно рассматривали меня, внезапно меня охватило безотчетное желание подойти к ним и прямо спросить, какого черта им нужно. Вряд ли это было лучшее, что можно предпринять в подобной ситуации, но мне было совершенно все равно.

Все-таки я нашел в себе силы сдержаться и пошел прочь. Пройдя полквартала, я невзначай обернулся и через плечо посмотрел на них; те продолжали торчать у решетки магазина, но не двигались с места.

Скорее всего они просто не обратили на меня никакого внимания.

* * *
Элейн я дал ровно час пятнадцать минут, как она просила. Половину этого срока пришлось провести ничуть не более осмысленно, чем двое бездельников с Восьмой авеню, — спрятавшись в холле здания через дорогу от дома, в котором жила Элейн. Люди заходили в дом и выходили из него, но все они были совершенно незнакомы мне. Собственно говоря, я не совсем представлял себе, кого именно я выслеживаю — Мотли, очевидно, но он так и не появился.

Выждав ровно час, я вошел в дом Элейн и представился охраннику. Тот набрал номер и передал мне трубку телефона. Элейн спросила, кто именно автор рисунка; помедлив секунду, я сообщил ей, что его сделал Галиндес. Затем я передал трубку охраннику и подождал, пока Элейн попросит его пропустить меня к ней. Когда я постучал в дверь, Элейн сперва открыла дверь на цепочку, удостоверилась, что это в самом деле я, и лишь потом пропустила меня к себе.

— Извини, — сказала она. — Понимаю, что это все ужасно глупо, но...

— Да нет, все в порядке. — Я сразу же прошел к кофейному столику, на котором красовался яркий букет цветов, резко контрастировавший с черно-белым убранством комнаты. Названий всех цветов я не знал, однако среди них были известные мне «райские птички» и антериумы, поэтому мысленно я оценил стоимость букета в семьдесят пять долларов.

Элейн приблизилась и нежно поцеловала меня. На ней в этот раз была желтая шелковая блузка и темные шаровары; ноги были босыми.

— Понял, что я имела в виду? — сказала она. — Сегодня они еще прекраснее, чем вчера.

— Тебе виднее, — скептически произнес я.

— Некоторые бутоны только начинают распускаться. — Элейн недоуменно посмотрела на меня, а потом поинтересовалась, что именно я имею в виду.

— Дело в том, Элейн, что никаких цветов я тебе не посылал, — объяснил я.

Некоторое время она молча вдумывалась в смысл моих слов, и, следя за тем, как изменилось ее лицо, я видел, как она постепенно начала понимать, в чем дело.

— О Господи!.. — упавшим голосом наконец сказала она. — О Господи, Мэтт, ты не шутишь?

— Ну конечно же, нет.

— Никакой записки не было, но я ни секунды не сомневалась, что это ты их прислал. О Господи, да я ведь вчера поблагодарила тебя за них... Ты помнишь?

— Но ты не говорила ни о каких цветах.

— Как?

— Ты просто сказала, что я романтичен.

— Что же, по-твоему, я могла иметь в виду?

— Ну, не знаю. Я тогда заснул прямо перед телевизором, твой звонок разбудил меня, и я соображал с трудом; мне подумалось, что ты имела в виду ту ночь, которую мы провели с тобой вместе.

— Да, это действительно так, — вздохнула Элейн. — Ночь и цветы... У меня в голове как-то перепуталось одно с другим...

— Записки действительно не было?

— Конечно. Я решила, что ты не стал ничего писать, потому что решил, что я и так догадаюсь, что это ты их прислал. И я так и...

— Но это не я их прислал.

— Понятно. — Когда я первый раз сказал ей об этом, она стала бледной как бумага, но теперь румянец вернулся к ней. — Мне трудно свыкнуться с этим... Последние двадцать четыре часа я провела, любуясь цветами. Я так радовалась каждый раз, когда мысленно говорила себе, что это ты их прислал! А теперь вдруг выясняется, что ты не имел к ним никакого отношения. Конечно, я решила, что они посланы тобой, — а кем же еще?

— У тебя немало других поклонников, — предположил я.

Элейн подумала, потом решительно покачала головой.

— Нет. Боюсь, что мои клиенты не из тех джентльменов, что могли бы подарить мне цветы. Господи! Я готова сию же минуту вышвырнуть их прочь!..

— Еще десять минут назад ты восхищалась ими.

— Ну да, конечно...

— Когда они попали к тебе?

— А во сколько я позвонила тебе вчера — часов в пять, да?

— Да, что-то около пяти.

— Ну вот, а их принесли за час-два до этого.

— Кто?

— Не знаю.

— Может, это шутки местного торговца цветами? Ты случайно не знаешь, как его зовут? На обертке ничего не было?

— Нет, — покачала головой Элейн. — Мне их никто не доставлял.

— Как это? Они же не могли сами собой появиться у тебя на пороге?

— Нет, именно так это и произошло.

— Ты открыла дверь и увидела их?

— Да, почти что. Ко мне пришел посетитель, и когда я позволила ему войти, он принес их с собой. Сначала я подумала было, что это он их купил, но, оказывается, они были у меня на коврике перед дверью. Когда я это услышала, то сразу же решила, что это твоих рук дело.

— Ты что, подумала, что я оставил цветы у тебя на пороге и ушел, не говоря ни слова?

— Я решила, что ты попросил доставить мне их; перед этим я была в душе, звонка в дверь могла не услышать. Я подумала, что разносчик не смог достучаться до меня и просто оставил букет на пороге. Или оставил его привратнику на входе, а тот принес их сюда. — Она положила руку мне на плечо. — Честно говоря, — добавила она, — я не особенно задумывалась об этом. Понимаешь, это так поразило меня, что я и не пыталась поразмыслить трезво.

— Просто взяла и решила, что это я послал тебе их.

— Ага.

— Хотел бы я, чтобы так было на самом деле.

— О Мэтт, я не.

— Да нет, не в этом дело. К тому же они и в самом деле прекрасны. Мне следовало бы промолчать и получить причитающуюся благодарность.

— Ты так думаешь?

— А почему нет? Это чертовски романтично! Теперь я понимаю, зачем их дарят женщинам. Видно, цветы и в самом деле обладают колдовскими свойствами и с их помощью можно очаровать кого угодно.

Элейн облегченно вздохнула и прижалась ко мне.

— Дорогой, — сказала она, — тебе это и без всяких цветов удастся.

* * *
Потом мы долго лежали в полудреме, обнявшись. Внезапно что-то пришло мне на ум, и я тихонько засмеялся — очевидно, недостаточно тихо, потому что Элейн спросила, что именно рассмешило меня.

— Некоторые вегетарианцы, — сказал я.

— Ничего смешного, — она перевернулась в кровати и посмотрела на меня широко открытыми глазами. — У человека, который полностью воздерживается от животной пищи в течение долгого времени, может развиться дефицит витамина В12.

— Это серьезно?

— Его нехватка ведет к злокачественной анемии.

— Да, не очень-то утешительно это звучит.

— Не очень. Это смертельная болезнь.

— В самом деле?

— Говорят.

— Ну, не хочешь же ты добровольно подвергать себя такому риску! — удивился я. — А можно получать этот витамин из чисто растительной пиши?

— Судя по тому, что я читала, да.

— А в молочных продуктах содержится В12?

— Думаю, что да.

— И ты не употребляешь их?

— Да нет, ем, и ты в принципе мог бы получать необходимый тебе В12 из молочной пищи, но ты ведь не отличаешься серьезным отношением к еде — понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, ты права.

— Нельзя сознательно подвергать себя такому риску. Злокачественная анемия — это слишком серьезно, чтобы кто-нибудь захотел получить ее.

— И немного предусмотрительности...

— Когда речь идет о предусмотрительности, ее не должно быть немного, — сказала она.

* * *
Я, должно быть, забылся на какое-то время, потому что затем неожиданно обнаружил, что я в постели один, а из ванной доносится приглушенный шум включенного душа. Через несколько минут завернутая в полотенце Элейн вновь появилась в спальне. Я тоже принял душ, а когда оделся и вышел в гостиную, то обнаружил, что меня уже поджидает поднос с ароматным кофе, овощным салатом и маленькими ломтиками сыра. Усевшись за небольшой столик в нише, мы принялись за еду. На другом конце комнаты в мягких лучах заходящего солнца все так же ослеплял своим великолепием букет.

— Тот парень, что вручил тебе цветы... — начал я.

— Что он? — удивилась Элейн.

— Кто он такой?

— Да ничего особенного. Знакомый, вот и все.

— Если это Мотли с его помощью доставил тебе букет, то через него мы сможем выйти на самого Мотли.

— Нет, он с ним никак не связан, — твердо произнесла Элейн.

— Откуда такая уверенность?

Она покачала головой.

— Поверь мне, здесь нет никакой связи. Я этого парня знаю уже несколько лет.

— И он просто случайно зашел к тебе?

— Нет, по приглашению.

— По приглашению?.. По какому еще приглашению?

— О Господи!.. — удивилась Элейн. — Неужели не понятно? Мы тут с ним битый час философию Витгенштейна обсуждали.

— Он был твоим клиентом?

— Ну конечно, клиентом! — Она вызывающе посмотрела на меня. — Это тебя как-то задевает?

— Почему это должно меня задевать?

— Не знаю; так задевает или нет?

— Нет.

— Это, знаешь ли, моя профессия, — заключила она, — вот я и продолжаю ею заниматься. Я была проституткой еще до встречи с тобой и сейчас занимаюсь тем же самым.

— Я знаю это.

— Тогда почему мне показалось, что это тебя каким-то образом задело?

— Не знаю, — ответил я, — я просто полагал...

— Что?

— Ну, что ты теперь всегда держишь двери закрытыми.

— Так оно и есть.

— Вижу.

— Я правду говорю, Мэтт. Я уже отказалась от всех приглашений в отели и отказала нескольким клиентам, которые собирались прийти сюда. Я не пускаю в двери никого, в ком я не была бы абсолютно уверена. Но этот парень бывает у меня регулярно на протяжении уже нескольких лет. Он показывается по субботам раз-другой в месяц, до сих пор никаких проблем у меня с ним не было; с какой стати я должна отказывать ему?

— В самом деле. Нет никаких оснований отказывать такому добропорядочному клиенту.

— Тогда в чем проблема?

— Да нет никакой проблемы — девочка хочет пожить, так?

— Мэтт...

— Еще немного денег накопить, прикупить еще немного зданий — правильно.

— Мэтт, ты не имеешь никакого права вести себя так со мной...

— Как вести?

— Ты не имеешь права!..

— Извини, — сухо ответил я и взял с подноса кусочек сыра: это был молочный продукт и скорее всего — важный источник витамина В12. Я подержал его, затем положил обратно.

— Когда я позвонил тебе сегодня утром...

— То что?

— Ты попросила меня прийти не сразу, а через некоторое время.

— Я попросила дать мне час.

— Точнее, час и пятнадцать минут.

— Ну и что?

— Здесь в это время был кто-то?

— В этом случае я не взяла бы трубку. Когда я занята работой, то просто включаю автоответчик и отключаю звонок.

— Почему тогда я должен был ждать так долго?

— Оставишь ты меня в покое, наконец? Ко мне в полдень должен был посетитель прийти.

— Значит, кто-то здесь был.

— Я просто объясняю тебе. Он позвонил мне всего за несколько минут перед тобой и пообещал зайти ровно в полдень.

— В полдень в воскресенье?

— Он всегда приходит только по воскресеньям, обычно перед обедом. Он живет здесь неподалеку и в таких случаях говорит жене, что идет за газетами. Наверное, покупает «Таймс» на обратной дороге. И наверняка получает не меньше удовольствия оттого, что водит жену за нос.

— И ты попросила меня...

— Дать мне час. Он проводит у меня всегда ровно полчаса, не больше. Потом мне нужно было еще полчаса, чтобы принять душ, освежиться, чтобы...

— Чтобы что?

— Чтобы быть милой для тебя, вот что! И вообще, какого черта ты пристаешь ко мне с расспросами? Чего тебе нужно?

— Ничего.

— Не ври! В самом деле, с какой это стати я должна отчитываться перед тобой?

— Не знаю, — мрачно ответил я и поднял чашечку кофе, но она уже оказалась пуста; подержав ее немного, я поставил чашку на место и взял кусочек сыра, но отложил и его. — Ты, значит, сегодня уже получила свою порцию В12?..

Секунду она ошарашенно молчала, и я успел пожалеть о сказанном.

— Нет, потому что мы занимались не этим. Хочешь расскажу чем?

— Не надо.

— А я все равно расскажу! Мы занимались тем же, чем и обычно. Я уселась ему на лицо, а он лизал и лизал, пока совсем не сдох. Он это просто обожает, и мы всегда занимаемся с ним только этим.

— Прекрати!..

— С какой это стати? Ну, что еще ты хочешь знать? — Может, рассказать, какого размера у него член? И не смей бить меня, Мэтт Скаддер!!!

— Я и не собирался.

— Нет, ты хотел меня ударить!

— О Господи, я даже руки не поднял!

— Нет, хотел.

— Нет.

— Да. А мне хотелось бы, чтобы ты это сделал. Не ударил, а захотел ударить. — Элейн смотрела на меня необычайно широко раскрытыми глазами, в которых стояли слезы. — Ну зачем все это? Почему мы-то с тобой должны говорить все это друг другу?

— Не знаю.

— А я знаю, — ответила за меня она. — Мы оба с ума сошли, вот почему! Ты свихнулся из-за того, что я все еще шлюха. А я взъелась на тебя за то, что это не ты прислал мне эти цветы.

* * *
— Мне кажется, я действительно знаю, почему это произошло. Мы оба постоянно напряжены и от этого становимся еще более ранимыми. И причиняем друг другу боль, заставляя играть несвойственные нам роли. Я считала тебя кем-то вроде сэра Гэллахэда, а уж за кого ты меня принимал, я и думать боюсь.

— Сам не знаю. Наверное, за леди Шалотт.

Элейн взглянула на меня.

— Как же эта поэма начиналась? «Прекрасная Элейн, чудесная Элейн, расцветший в Астлоте цветок...»

— Довольно!..

Начинало темнеть; над сверкающим огнями Куинс виднелись вспыхивающие сигнальные огни самолета, заходившего на посадку в аэропорт Ла-Гардия.

— Мы читали Теннисона в школе, — сказала она после небольшой паузы. — Я все время считала, что это про меня.

— Ты рассказывала об этом однажды.

— Неужели? — На некоторое время Элейн погрузилась в собственные воспоминания. — Ну что же, — произнесла она неожиданно бодрым голосом, — я уже давно не юная лилия, да и твои доспехи немного поблекли. К тому же леди Шалотт втюрилась в сэра Ланселота, а не в сэра Гэллахэда, а мы совершенно не похожи ни на кого из них. Мы просто два человека, всегда любивших и помогавших друг другу. А это уже немало, не правда ли?

— Ты знаешь, я никогда не думал об этом, — сказал я.

— А теперь нам пришлось столкнуться с сумасшедшим маньяком, вознамерившимся убить нас обоих, и не время нам устраивать друг другу сцены. Согласен?

— Согласен.

— Тогда займемся денежными расчетами. Можем мы это?

Это оказалось вполне нам по силам. Я описал свои расходы, она припомнила мне еще некоторые, затем щедро округлила получившуюся сумму и пресекла все мои попытки протестовать. После этого Элейн отправилась в спальню и вернулась оттуда с толстой пачкой стодолларовых и пятидесятидолларовых купюр. Я молча наблюдал, как она отсчитала две тысячи и подвинула их через стол ко мне.

Я даже руки не протянул.

— Ты насчитала совсем другую сумму, — напомнил я.

— Я знаю. Мэтт, пойми, ты не должен задумываться о расходах или тратить драгоценное время на то, чтобы бежать ко мне и просить еще денег, когда эти кончатся. Возьми, а когда пачка заметно отощает, скажи мне, и я дам тебе еще одну. И не спорь, пожалуйста. Я эти деньги заработала самым что ни на есть честным способом, и если мы сейчас не будем использовать их, то на черта тогда они вообще нужны?

Я поколебался, но деньги взял.

— Отлично! — сказала Элейн. — С этим разобрались. Я не сильна в эмоциях, мне всегда лучше удавались откровенные деловые разговоры. Давай договоримся периодически решать наши вопросы под честное слово, без всяких бумажек. Как ты думаешь?

Я поднялся из-за стола.

— Я думаю, что выпил бы еще чашечку кофе, а затем отправился к себе.

— Но зачем?

— Это моя работа. Ты наняла меня как сыщика, и я намерен сейчас же с пользой употребить часть твоих денег. Ты права: я думаю, мы обо всем сможем договориться. И прости меня за то, что было раньше.

— И ты меня тоже.

Когда я вернулся с еще одной чашечкой кофе, Элейн сидела у телефонного аппарата.

— О Боже, мне шесть раз звонили! — сказала она.

— Когда это? Пока мы были в постели?

— Должно быть. Может, прослушать?

— Почему бы и нет?

Элейн мгновение поколебалась, затем нажала кнопку. Послышалось жужжание, какой-то шум, затем раздался щелчок.

— Трубку повесили, — сказала она. — И так почти всегда. Большинство клиентов не любят доверять свой голос автомату.

Затем раздался еще один звонок. Энергичный и уверенный мужской голос произнес:

— Элейн, это Джерри Пайнс, перезвоню тебе на днях.

Затем послышался сигнал третьего звонка; абонент на другом конце провода откашлялся, выдержал длительную паузу, будто подбирая нужные слова, а затем положил трубку, не произнеся ни слова.

Шестое сообщение началось с долгой паузы, во время которой был слышен только шум магнитофонной ленты. Затем послышался шепот:

— Элейн, тебе понравились цветы?

Еще одна длинная пауза, слышался лишь слабый шум, напоминающий рев вагона метро. Затем снова раздался громкий шепот:

— Я думал о тебе, но твой черед еще не настал. Жди его и думай лишь о нем. Я оставил тебя напоследок. — Еще одна пауза, на этот раз короткая. — Точнее, ты будешь предпоследней. Последним будет он.

Больше он не произнес ни одного слова, однако лента крутилась еще полминуты, пока Мотли не бросил трубку. Затем послышался щелчок, и автоответчик приготовился бесстрастно регистрировать новые послания для своей хозяйки. В комнате повисла гнетущая тишина.

Глава 10

Я вернулся в свой отель еще до рассвета, около четырех, но все это время отнюдь не бездельничал. Всю ночь я шлялся по городу, обходя места, в которых мне не доводилось бывать годами. Некоторые из них, как выяснилось, давно исчезли, а в других исчезли знакомые мне люди — кое-кто из них теперь сидел в тюрьме, кто-то умер, кто-то просто исчез. Появились и совершенно новые заведения, и мне пришлось немало попотеть, чтобы побывать во всех.

Дэнни Боя Белла я нашел в баре Пугана. Это был невысокий негр с очень светлой кожей, отличавшийся выверенными жестами и безукоризненными манерами. На нем был строгого покроя костюм-тройка; Дэнни Бой вел размеренный образ жизни, выбираясь из дома строго между заходом солнца и восходом. Привычки его не изменились — он по-прежнему пил только неразбавленную русскую водку со льдом. Домом ему в свое время служили бары — «Паб Пугана» и «Топ Кнот», и в них всегда поджидала его бутылка, охлаждавшаяся в горке льда. Теперь «Топ Кнот» уже не существовал.

— Сейчас там французский ресторан, — объяснил он мне. — Цены высокие, а качество — не очень. Я почти всегда торчу здесь. Здесь играет славное трио, шесть дней в неделю; барабанщик использует щетки и никогда не играет соло. И освещение здесь хорошее.

Последнее означало, что здесь всегда царит полумрак. Дэнни Бой никогда не снимал солнцезащитные очки — наверное, он надел бы их даже на дне шахты.

— Мир такой громкий и яркий, — неоднократно жаловался он мне. — Нужно приглушить свет и поубавить громкость.

Изображенного на рисунке человека он не узнал, но имя Мотли заставило его встрепенуться. Я напомнил ему суть дела, и он вспомнил эту старую историю.

— Значит, он все-таки вернулся за тобой, — сказал он. — Почему бы тебе просто не сесть в самолет и не смотаться куда-нибудь в теплые края, пока он не поостынет? Такой парень, как он, на воле надолго не задержится. Неделя-другая — и ворота тюрьмы вновь захлопнутся за ним. И ты не будешь знать горя еще десять лет.

— Мне кажется, что он чертовски хитер, — заметил я.

— Сесть на десять лет и отсидеть двенадцать — где же тут хитрость? — Он опустошил свой бокал и приподнял руку на несколько дюймов — таким жестом он всегда привлекал к себе внимание официантки. После того, как она наполнила ему бокал и убедилась, что у меня все в полном порядке, он сказал: — Я скажу кому следует, Мэтт, и буду настороже. Сделаю все, что в моих силах.

— Понимаю.

— Трудно узнать, где именно он сейчас ошивается и кто может хоть что-то знать о нем. Однако есть несколько мест, которые тебе не мешало бы проверить.

Он дал мне несколько наводок, и я отправился на улицы ночного города. Первым делом я посетил заведение на Ленокс-авеню и бар вниз по улице, в котором собиралось множество игроков из всех нью-йоркских трущоб. Затем на такси я отправился в бар под названием «Пэтчворк», на оформленных под кирпич стенах которого висели стеганые одеяла первых поселенцев, и сразу предупредил бармена, что ищу человека по имени Томми Винсент.

— Сейчас его нет, — был ответ, — но обычно он появляется как раз в это время, так что вы можете подождать его, если хотите.

Я заказал кока-колу и остался дожидаться Томми. В зеркало, висевшее в глубине бара, я мог видеть всех входящих и выходящих не поворачивая головы. Люди входили в бар и выходили из него, и когда в моем бокале не осталось ничего, кроме полурастаявших кубиков льда, со своего места поднялся сидевший невдалеке от меня толстяк и обнял меня, как будто мы были закадычными друзьями.

— Я — Томми Винсент, — сообщил он. — У вас есть ко мне какое-то дело?..

Затем я направился на Парк-авеню, в район двадцатых улиц, затем — на пересечение Третьей авеню и Четырнадцатой улицы, на Бродвей в конце восьмидесятых улиц и на Лексингтон-авеню между Сорок седьмой и Сорок пятой улицами. В этих местах улицы были заполнены проститутками в кричащих, вызывающих нарядах; я переговорил с некоторыми и постарался произвести на них впечатление, будто я полицейский. Им я показывал портрет Мотли и говорил, что этот человек нападает на проституток, а вполне возможно, и убивает их. Также я сказал им, что он представляется обычным клиентом, но хочет стать сутенером и вполне может подчинить себе беззащитную девушку.

Повстречавшаяся мне на Третьей авеню девушка — блондинка с песочного цвета волосами, темные корни которых наводили на мысль о том, что это ненастоящий цвет ее волос, — заявила мне, что узнает его.

— Видела его однажды, — сказала она. — Тот еще тип! Все вопросы задавал: что я делаю, чего не делаю, что люблю и что не люблю... — Она сжала кулак, прислонила его к промежности и стала двигать вверх-вниз. — Измочалил меня всю, где только можно. И ничего не заплатил, представляешь? Если еще раз встречу его, просто пройду мимо.

Очень полная девушка с явным южным акцентом, к которой я подошел на Бродвее, тоже сказала, что видела его, но уже довольно давно. В тот раз он ушел с девушкой по имени Банни; потом несколько недель ее не встречала.

— В другом месте, наверное, стала работать, — пояснила она. — А может, случилось что-то.

— Что? — поинтересовался я.

Она неопределенно пожала плечами.

— Мало ли как бывает!.. — сказала она. — Сначала видишь кого-нибудь каждый день, а потом этот человек исчезает куда-то. Спросишь у других, а никто не знает.

Я поинтересовался, видела ли она Банни затем еще хоть раз, но она затруднилась дать определенный ответ: она не была даже абсолютно уверена, с Мотли ли та ушла тогда. Чем старательнее она пыталась вспомнить, тем неувереннее становились ее ответы.

По дороге я заглянул на полночное собрание в Элнон-Хаузе — своеобразном клубе, располагавшемся в нескольких офисах на третьем этаже мрачноватого рассыпающегося здания в западной части Сорок шестой улицы. Пришла на него в основном молодежь, большинство только недавно перешли к трезвому образу жизни. Многие рассказывали, что, помимо алкоголя, употребляли и сильнодействующие наркотики. Внешне это были совершенно обычные люди; единственное, что выделяло их, — сознательно принятое решение изменить свою жизнь. Каждый пришедший на это собрание либо полностью отказался от любого вида алкоголя, либо изо всех сил пытался это сделать. Те же, кто продолжал жить прежней жизнью, неумолимо скатывались на самое дно общества.

Я появился через несколько минут после начала собрания. Выступала девушка, которая к двенадцати годам уже два года как пила и начала курить марихуану. История начиналась обычно — с использования популярных синтетических «операторов настроения», затем девочка перешла к инъекциям героина и кокаину; деньги зарабатывала кражами в магазинах и уличной проституцией. Однажды она продала на черном рынке своего грудного ребенка. Девушка говорила долго, однако успела рассказать лишь часть того, что намеревалась. Сейчас ей было только девятнадцать лет.

Собрание продолжалось час; я досидел до конца. После того как докладчица закончила выступать, мое внимание несколько ослабло, и я не стал выступать во время дискуссии, которая была буквально пропитана гневом и возмущением. Иногда чье-нибудь особенно горячее выступление отвлекало меня от собственных грез, однако большую часть я провел, погрузившись в собственные раздумья. Да, нас окружал мерзкий и злобный мир, а я сам всего лишь несколько часов назад побывал в самых грязных его закоулках. Лишь здесь, на собраниях, я чувствовал себя обычным бывшим алкоголиком, старавшимся вести трезвый образ жизни, как и окружавшие меня товарищи по несчастью, и от этого наш клуб становился самым мирным местом посреди объятого ненавистью мира.

Когда собрание закончилось, мы встали, произнесли молитву, и я отправился на проклятые Богом улицы своего города.

* * *
Проснулся я в пять часов утра в понедельник на редкость в плохом настроении. Спустившись вниз, я выпил паршивый кофе и разбавленную колу, а также подышал парами табачного дыма, даже не задумываясь, что есть что-то необычное в том, что я не готов приветствовать появление нового дня, как маленькая Мэри Саншайн, но мне нравилось сознавать, что утром я обхожусь без рюмки. Хотя голова моя болела, рот и глотка пересохли и все тянулось, как в замедленном кино.

Проглотив аспирин, приняв душ и побрившись, я спустился вниз и заказал апельсиновый сок и кофе. Когда аспирин вместе с кофеином начали действовать, я прошел несколько кварталов и купил «Флейм», а затем вернулся обратно и заказал плотный завтрак. Прошло некоторое время, симптомы похмельного синдрома прошли, но я по-прежнему ощущал глубокий упадок духа, и теперь мне оставалось лишь учиться жить с этим.

Газета не дала мне никакой новой информации. На первой странице был помещен репортаж о кровавом убийстве на Джамайка-Хайтс, где погибла от пуль и ножевых ранений целая семья выходцев из Венесуэлы — четверо взрослых и шестеро детей; дом, в котором они проживали, был подожжен, и пламя перекинулось на расположенные по соседству жилища. Улики свидетельствовали, что убийство было каким-то образом связано с наркотиками, а это означало, что дело не привлечет внимания общественного мнения, а полиция не захочет ломать себе голову над его распутыванием.

Странички спортивных новостей также не содержали ничего необычного; обе нью-йоркские команды проиграли — «Джетс» из-за капризов судьбы, а «Джантс» оказались цыплятами в сравнении с «Орлами». Единственной хорошей новостью было то, что в ходе совершенно заурядных встреч никто не погиб. А кого на самом деле волнует, кто победил и кто проиграл?

Уж по крайней мере не меня. Я вернулся к криминальной хронике и стал читать статью об убийстве, которое также было связано с наркотиками. Оно произошло в Бруклине, в районе Мэрин-Парка, где неизвестный из обреза застрелил двадцатичетырехлетнего парня, имевшего длинный список арестов за наркотики. Настроение мое от этого не улучшилось, однако я с удовольствием отметил, что это взволновало меня меньше, чем проигрыш в Филадельфии, который я тоже воспринял стоически.

На седьмой странице был помещен чудный рассказ. Майкл Фицрой, двадцати двух лет, отправился со своей подружкой на мессу в Собор Святого Малахии. Она была актрисой, имела собственную квартиру на Манхэттен-Плаза — субсидируемое жилье на углу Сорок второй улицы и Девятой авеню. После мессы они рука об руку отправились к ней, и именно в это время некая Антуанетт Клири, насколько мы можем теперь судить, решила свести счеты с жизнью.

Свое решение она тут же претворила в жизнь, открыв окно и выбросившись из него. Ее квартира, к несчастью, находилась на двадцать втором этаже, и она успела набрать огромную скорость в полном соответствии с формулой, которую все мы учили на уроках физики, но никто не помнит. В любом случае скорость оказалась достаточной, чтобы убить ее саму, а также мистера Майкла Фицроя, который за секунду до ее приземления оказался в том же самом месте. Его подружка, которую звали Андреа Дотч, совершенно не пострадала, но после этой истории у нее начались истерические припадки. На мой взгляд, ее вполне можно было понять.

Затем я бегло просмотрел остальные новости. Мэр Балтимора недавно предложил легализовать наркотики, и теперь я смог узнать мнение Билла Рила по этому поводу. Комикс я просмотрел, даже не улыбнувшись. Затем что-то заставило меня вновь вернуться к седьмой странице, и я внимательно прочитал статью о трагической гибели Майкла Фицроя.

Даже не могу понять, почему меня так взволновала эта история. Возможно, то, что это произошло совсем близко от меня. Клири жила в доме 301 на Западной Сорок девятой улице, и мимо этого здания я проходил сотни раз; последний раз — вчера утром, когда направлялся к отелям на Таймс-сквер. Чуть-чуть я задержись — и сам стал бы свидетелем происшедшего.

Прав был Марк Аврелий — все происходит так, как должно. Я задумался над тем, насколько это изречение может быть справедливо по отношению к Майклу Фиц-рою, шедшему в гости к своей подружке. Сообщалось, что упавшей на него женщине было тридцать восемь лет; перед тем, как броситься вниз, она сняла с себя всю одежду.

Воля Бога непостижима, и происшедшее лишний раз подтверждало эту древнюю истину. Какие-то небесные инстанции решили, что двадцать два года — это тот возраст, в котором Майкл Фицрой должен покинуть этот бренный мир, и все, чем они смогли облегчить ему уход, — это послать ему на голову падающую с огромной скоростью обнаженную леди.

Кто-то сказал, что жизнь — это комедия для тех, кто думает, и трагедия для тех, кто чувствует; мне казалось, что я отношусь и к тем, и к другим одновременно. Скорее даже к третьим — кто толком не занимается ни тем, ни другим.

* * *
Перед обедом я позвонил Гавличеку в Массилон и попал прямо на него.

— Привет, как раз собирался позвонить тебе, — обрадованно произнес он. — Ну, как дела в Городе счастья?

Давно уже не слышал, чтобы так называли Нью-Йорк.

— Все по-старому, — ответил я.

— Как твои «Бенгалы»?

Я не смог даже вспомнить, выиграли они или проиграли.

— Да, это было что-то, — дипломатично ответил я.

— Ну так!.. Как там у тебя дела?

— Он в Нью-Йорке... Я продолжаю идти по его следу, но это огромный город. Вчера он вновь угрожал одной женщине, давней подружке Конни Стэдвант.

— Замечательно!..

— Да, в самом деле, он очень мил. Ну, что сказали в Кливленде?

— Ты имеешь в виду лабораторное заключение? — Он громко откашлялся. — Теперь мы знаем группу крови обнаруженной на трупе спермы.

— Ну так здорово!

— Не уверен, Мэтт. Она оказалась А-позитивной — такой же, как и у ее мужа. Правда, вполне возможно совпадение — эта группа наиболее распространена. К слову сказать, та же группа была и у всех троих детей, так что мы не сможем точно сказать, чьей именно кровью покрыто тело Стэдванта.

— А они могли провести генетический анализ?

— Могли, если бы материал попал к ним сразу же, а не спустя неделю после преступления. В общем, все, что тут можно доказать, — это то, что это сперма не твоего подозреваемого. Если у него кровь другой группы, то он вне подозрений.

— Вне подозрений в содомии, но не в групповом убийстве.

— Ну, в общем, да. В любом случае это все, что смогла установить экспертиза. Этот результат может полностью снять с него подозрения, но не может послужить основанием для возбуждения претив него дела.

— Ясно, — ответил я. — Хоть это и не имеет значения, я выясню, какая группа крови у Мотли; это должно быть в его тюремном деле. Да, кстати, я только что отправил тебе экспресс-почтой портрет убийцы, ты получишь его завтра утром. Там же — вымышленное имя, которым он пользовался в Нью-Йорке несколько месяцев назад. Может, оно пригодится тебе при проверке отелей и аэропортов?..

Последовала долгая пауза.

— Ты знаешь, Мэтт, не представляю даже, что нам делать со всем этим.

— В смысле?

— Все складывается таким образом, что у нас нет никаких оснований для повторного возбуждения дела. Даже если сперма принадлежала не мужу, как это теперь доказать? Может, у нее был еще кто-то, какой-нибудь официант в греческом ресторане, а муж прознал про это и свихнулся от ревности. У нас нет абсолютно никаких оснований, чтобы вновь тратить время на расследование дела, которое было почти сразу же закрыто.

Затем мы обсудили ситуацию. Я объяснил Гавличеку, что если бы он смог получить надежные улики, нью-йоркская полиция упекла бы Мотли за решетку, прежде чем он убьет еще кого-нибудь. Гавличек возразил, что он ужасно любит делать другим одолжения, но вот у его шефа совершенно другая точка зрения. И даже если бы начальник согласился с ним, то суд вполне мог бы счесть их выводы недостаточными.

— Ты сказал, что он угрожал кому-то, — напомнил он. — Ты можешь уговорить жертву написать заявление?

— Возможно; правда, он не говорил с ней напрямую. Это сообщение осталось записанным на ее автоответчике.

— Ну, это уже лучше. У вас есть доказательство... если только она не стерла пленку.

— Нет, ее-то я сохранил. Правда, не знаю, насколько она годится в качестве доказательства. Это действительно угроза, но произнесенная весьма туманно. К тому же трудно будет доказать, что это сказал именно Мотли, — звонивший разговаривал шепотом.

— Значит, он выдавал себя за другого? Или хотел, чтобы жертва не узнала его голос?

— Нет, дело не в этом. Он как раз хотел, чтобы она догадалась, что это именно он. Я думаю, он не хотел оставить образцов своего голоса. О Господи, двенадцать лет назад он был безжалостным и тупым, но тюрьма сумела развить его дремавшие дарования.

— Так всегда происходит, — был ответ. — Тюрьма редко перевоспитывает заключенных, но вот уголовные склонности доводит до совершенства.

* * *
Около трех зарядил дождь. Я купил прямо на улице пятидолларовый зонтик, но он сломался, прежде чем я успел добежать до отеля. Швырнув его в мусорный бак, я укрылся под навесом, а когда дождь немного ослабел, пробежал оставшиеся несколько кварталов. Там я снял с себя промокшую одежду, сделал несколько неотложных звонков и ненадолго заснул.

Когда я открыл глаза, было уже восемь часов; ровно в восемь тридцать я вошел в подвальное помещение для собраний в Соборе Святого Павла. Выступавший был только что представлен нам. Я взял чашечку кофе, нашел свободное место и выслушал настоящую, хотя и несколько старомодную, исповедь алкоголика. Все было как обычно: потерял работу, семья распалась, десятки приводов в вытрезвитель, заводила в компании горьких пьяниц, бессчетное число раз пытался стать одним из анонимных алкоголиков. В один прекрасный день его осенило, и теперь в недавнем прожженный сукин сын стоял перед нами в костюме, галстуке, тщательно выбритый и причесанный. Внешний его вид не давал ни малейшего повода заподозрить, что у него столь богатое прошлое.

Общая дискуссия началась с задних рядов, так что я должен был выступить одним из первых. Я уже собрался было отказаться от участия в ней, но выступавший очень много говорил о похмельном синдроме; по его словам, если все, что дает человеку трезвость, — это избавление от ужасов похмелья, то тогда оно стоит любых усилий.

— Меня зовут Мэтт, — сказал я, поднявшись, — и у меня тоже бывали очень тяжелые похмелья. Трезвость позволила мне надолго забыть о них, поэтому я очень огорчился, когда сегодня утром снова испытал нечто подобное. Мне пришлось туго, и день у меня начался — врагу не пожелаешь. Но затем я напомнил самому себе, что долгие годы таким было каждое мое утро, так что нет смысла сейчас слишком уж переживать об этом. О Боже, если обычный человек поутру почувствует что-то подобное, он туг же врача вызовет; я же просто носки натянул и пошел на работу.

После моего выступления поднялось еще несколько человек. Среди них была одна женщина по имени Кэрол.

— Я ни разу не ощущала похмельных симптомов с тех пор, как бросила пить, — заявила она, — но прекрасно понимаю сказанное Мэттом, хотя и в несколько ином смысле. Поскольку я хочу верить, что все должно быть по-другому для нас с того момента, как мы бросили пить, ничего плохого с нами уже не может случиться. Но ведь это не так. Чудо воздержания от алкоголя состоит не в том, что наша жизнь становится лучше сама по себе, а в том, что мы продолжаем сохранять трезвость, что бы с нами ни случилось. Когда Коди заболел СПИДом, я долгое время просто поверить не могла в такую несправедливость: трезвенник ведь не может быть больным СПИДом! Но ведь мы такие же смертные, как и все простые люди. Кроме того, трезвенник ни за что не совершит самоубийство. О Господи, сколько раз я пыталась покончить с собой в хмельном угаре, но тем не менее ведь удерживалась каждый раз. И когда я сегодня узнала, что Тони покончила с собой, я тоже сперва не поверила в это. Но истина в том, что произойти может все что угодно. Однако что бы ни случилось со мной, к рюмке я не притронусь.

* * *
В перерыве я подошел к Кэрол и поинтересовался, была ли Тони членом нашей группы.

— Она приходила на каждое заседание уже три года, — был ответ. — Ее звали Тони Клири.

— Не могу припомнить.

— Уверена, что вы встречали ее, Мэтт. Высокая, темноволосая, примерно моих лет. Она работала в Центре готового платья, не знаю кем, но любила рассказывать о том, как развиваются ее отношения с боссом. Я абсолютно уверена, что вы знали ее, Мэтт.

— Мой Бог!.. — только и смог вымолвить я.

— Она всегда казалась мне абсолютно уравновешенным человеком. Неужели вы и в самом деле не знали ее?

— Еще и недели не прошло, как мы с ней вместе были в Куинсе, — ответил я. — С нами тогда еще был Ричи Гилмен; мы в Ричмонд-Хилле ходили вместе. — Я обвел глазами комнату в поисках Ричи, как будто хотел, чтобы он подтвердил мои слова, но его нигде не было. — Мне казалось, что она в отличной форме.

— Я встречалась с ней вечером в пятницу, и мне тоже показалось, что она выглядит просто замечательно. Не помню уже, о чем мы с ней разговаривали, но мне не показалось, что у нее депрессия или что-нибудь вроде этого.

— Я видел ее даже чуть позже. Она произвела на меня впечатление спокойной и уверенной в себе, вполне счастливой и довольной жизнью. Может, она лекарства принимала?

Моя собеседница отрицательно покачала головой.

— Она выпрыгнула в окно. Об этом писалось в газетах, да и в новостях в шесть часов вечера передавалось. Самое удивительное, что она упала на молодого парня, который возвращался из церкви, и убила его. С ума сойти, да?

* * *
В отеле меня поджидало сообщение.

«Позвони своей кузине», — гласило оно.

В этот раз мне не пришлось разговаривать с автоответчиком. Элейн сама взяла трубку.

— Он звонил, — сказала она.

— Ну и?..

— Он сказал: «Элейн, я знаю, что ты здесь. Возьми трубку сама и отключи автоответчик». Я так и поступила.

— Почему?

— Сама не знаю. Он велел мне сделать это, я и сделала. Он сказал, что у него есть сообщение для тебя.

— Что за сообщение?

— О Господи, Мэтт, зачем я взяла трубку? Он просто сказал мне, а я так и сделала. А что, если он позвонит и попросит открыть дверь? Неужели я и это сделаю?

— Нет.

— Ты откуда знаешь?

— В этом случае ты останешься совершенно беззащитной перед ним. Ты помнишь об этом, вот в чем разница.

— Ну, не знаю.

Я тоже не был уверен в том, что говорил, но решил оставить свои сомнения при себе.

— Так что же он передал? — спросил я.

— А, да-да!.. По-моему, это сущая бессмыслица. Я сразу записала его слова, как только повесила трубку. Сейчас, минутку, куда же я это положила? А, вот... Слушай: «Скажи ему, что я расправлюсь со всеми его женщинами. Скажи, что вчера была вторая. Тот парень на улице — это случайный подарок». Это имеет какой-то смысл, как ты думаешь?

— Не знаю, — сказал я, — но знаю, что это означает.

Глава 11

Первым делом я позвонил Аните. После нашего развода она вторично вышла замуж, и трубку поднял ее новый муж. Извинившись за поздний звонок, я попросил к телефону миссис Кармайкл — было очень непривычно называть ее «миссис Кармайкл», хотя повод для звонка был куда более необычным.

Я сразу предупредил ее, что скорее всего мои опасения беспочвенны, но сложилась ситуация, в которой ей знать просто необходимо. Стараясь объясниться короче, я сбивчиво рассказал бывшей жене, что один преступник, которого я упрятал за решетку много лет назад, выбрался на свободу и теперь начал сумасшедшую вендетту, пытаясь отомстить мне, отправляя на тот свет всех моих женщин.

— Правда, у меня нет ни одной, — поспешил объяснить я, — но он трактует это понятие в максимально широком смысле. Одну женщину он убил за то, что она дала показания против него на суде двенадцать лет назад, другую — только лишь за то, что мы однажды вместе с ней отужинали в ресторане. Я даже не знал ее фамилии.

— И он убил ее? Почему же полиция не арестует его?

— Надеюсь, со временем это произойдет. Но пока...

— Ты хочешь сказать, что мне угрожает опасность?

— Честно говоря, не уверен. Возможно, он и не подозревает о твоем существовании, а если и знает, то вряд ли сможет разыскать тебя под новой фамилией и по новому адресу. Но этот подлец удивительно находчив.

— А как же дети?

Один из моих детей уже работал, другой ходил в колледж, располагавшийся на другом конце поселка.

— Думаю, они в безопасности, — произнес я. — Этот сумасшедший интересуется лишь женщинами.

— Точнее, убивает их. О Боже... Так что же мне делать?

У меня были на этот счет кое-какие предложения, и я поделился ими. Во-первых, можно уехать в отпуск куда-нибудь подальше, если есть такая возможность. Если нет, ей следует обратиться в местное отделение полиции и поинтересоваться, какую помощь они могут предложить. Возможно, есть смысл обратиться в частное охранное агентство. В любом случае необходимо соблюдать осторожность, не открывать дверь незнакомым людям и...

— Проклятье, но мы же разведены! — сказала она. — У меня теперь другой муж. Неужели он этого не понимает?

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, он считает себя католиком и не признает разводов.

* * *
Поговорив еще немного с бывшей женой, я попросил ее позвать к телефону ее нового мужа и пересказал ему все, что сообщил ей. Он показался мне здравомыслящим и решительным человеком, и я положил трубку в уверенности, что он сможет правильно оценить ситуацию и принять необходимые меры. Мне хотелось думать, что то же самое он мог бы сказать и про меня.

Затем я подошел к окну и взглянул на расстилавшийся передо мной город. Когда я только въехал в этот отель, из окон моего номера открывался вид на башни международного торгового центра, но затем новые здания загородили его, а вместе с ним — и значительную часть неба.

Опять заморосил дождь. Внезапно я вспомнил о Мотли: интересно, где он сейчас? Возможно, стоит, промокший, на улице... а может, уже нашел свою смерть?..

Затем я взял телефон и набрал номер Джен.

Она работала скульптором и имела собственную мастерскую южнее Ченнел-стрит, на Лиспенард-стрит. Нас свела судьба во время моего очередного запоя, и мы вдвоем откупорили немало бутылок у нее в студии. Затем она стала трезвенницей, и наши встречи прекратились, но затем вслед за ней бросил пить и я, и мы стали встречаться вновь, однако недолго. Вскоре мы расстались, хотя я и не до конца понимал почему.

— Привет, Джен, это Мэтт, — сказал я. — Прости, что звоню так поздно.

— В самом деле поздно, — ответила она. — Что, что-то важное?

— Да. Правда, я не уверен, касается это тебя или нет, но не простил бы себе, если бы не предупредил тебя.

Затем я рассказал ей всю историю — несколько более подробно, чем Аните. Джен видела телевизионный репортаж о гибели Тони, но даже и не подозревала, что это могло быть не самоубийство. Она также не подозревала, что Тони тоже была анонимным алкоголиком.

— Не знаю, видела ли я ее... — задумчиво произнесла она.

— Вполне возможно; ты ведь приходила несколько раз в Собор Святого Павла. Кроме того, Тони выступала и на собраниях других групп.

— Так это с ней ты ходил на собрание куда-то... Ты говорил мне, но у меня вылетело из памяти.

— В Ричмонд-Хилл.

— Это что, где-нибудь в Куинсе?

— Да.

— И он убил ее только из-за этого? Или у вас с ней были какие-то отношения?

— Вообще никаких. Во-первых, она была совершенно не в моем вкусе, во-вторых, у нее был роман со своим шефом на службе. У нас ничего даже не намечалось. Я болтал с ней иногда на собраниях, но только для того, чтобы убить время.

— И только лишь на основании этого...

— Да.

— Ты уверен, что это было не самоубийство? Хотя да, конечно. Что за дурацкий вопрос! Ты полагаешь...

— Я не уверен в том, что полагаю, — сказал я. — Он вышел из тюрьмы четыре месяца назад и вполне мог провести эти четыре месяца, следя за мной; за это время мы с тобой не встречались ни разу, а значит, и узнать о твоем существовании он не мог. Но я не имею ни малейшего представления о том, что в действительности ему обо мне известно, мог ли он узнать от кого-нибудь что-то такое, чему сам просто физически не мог быть свидетелем, какие меры он предпринял, чтобы добыть сведения обо мне. Хочешь знать, что я думаю обо всем этом?

— Конечно.

— Я думаю, что наутро тебе первым делом нужно сесть в самолет и улететь куда-нибудь подальше, не слова ни говоря никому, куда именно. Даже билет оплати наличными, чтобы никто ничего узнать не смог.

— Ты серьезно?

— Еще как!..

— У меня великолепные замки на двери. Я могу...

— Нет! — прервал ее я. — В твоем здании нет никакой охраны, и любой сможет без труда войти в него и выйти незамеченным. Ты, конечно, можешь рискнуть, но не обманывай себя мыслями о том, что ты можешь оставаться в Нью-Йорке и при этом чувствовать себя в безопасности.

Некоторое время Джен молча размышляла над моими словами.

— Нужно сходить к моему... — начала было она, но я оборвал ее:

— Не смей говорить об этом по телефону!

— Ты думаешь, линия прослушивается?

— Думаю, что лучше всего тебе нерассказывать никому о своих планах. В том числе и мне.

— Ясно, — вздохнула она. — Ну что же, Мэтт, ты смог убедить меня в том, что все это очень серьезно. Я прямо сейчас начну собирать вещи. Как я узнаю, когда можно возвращаться обратно? Могу я позвонить тебе?

— В любое время. Только ни в коем случае не оставляй своего телефона.

— Я чувствую себя чертовски глупо; как будто я изображаю из себя какого-нибудь шпиона. А если, допустим, я не смогу дозвониться? Как тогда узнать, что можно возвращаться обратно?

— Пара недель все решит, — ответил я. — Либо один финал, либо другой — третьего не дано.

* * *
Во время беседы по телефону я боролся с желанием прыгнуть в такси и помчаться на Лиспенард-стрит, чтобы хоть как-то попытаться защитить ее. Мы могли бы проболтать несколько часов кряду и выпить за это время несколько галлонов кофе; эта ночь как небо от земли отличалась бы от той, в которую мы познакомились.

Но теперь эти ночные беседы навсегда канули в Лету. Я потерял ее, и хотя иногда порывался восстановить прежние отношения, каждый раз это оканчивалось ничем — мы уже расстались, расстались раз и навсегда. В наших душах еще теплилось какое-то теплое чувство, однако будущего у нас с ней уже не было.

Тогда, прежде, когда я вдруг понял, что между нами все кончено, я как-то позвонил Джиму Фаберу.

— Никак не могу понять, — сказал я ему, — что все это кончилось. Честно говоря, я думал, что у нас что-нибудь получится.

— Да, — сказал он. — Вот только неизвестно, что именно.

* * *
Я чуть было не позвонил ему сейчас.

Это вполне могло случиться. Наша договоренность предполагала, что я не вправе звонить ему после полуночи, а сейчас дело близилось уже к утру. С другой стороны, я мог звонить ему в любое время дня и ночи — в случае опасности.

Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что теперешняя ситуация не подходит к понятию «опасность» — реальной опасности того, что я могу от отчаяния вновь взяться за бутылку, не было, а только из-за этого можно было поднять среди ночи с постели хорошего друга. Самое удивительное, ни малейшего желания выпить у меня не возникало. Я чувствовал себя так, как будто меня избили, но к рюмке нисколько не тянуло.

...Я оделся и вышел на улицу. Дождь почти прекратился и теперь лишь незаметно моросил. Я вышел на Восьмую авеню и прошел восемь кварталов вниз. Однажды мне довелось провожать ее, и я знал, где находится ее дом, но о расположении окон мог только догадываться. На асфальте никаких следов не было, во всяком случае, я не заметил. Падающий с такой высоты человек может оставить после себя заметную вмятину, однако Тони случилось упасть прямо на Майкла Фицроя, и его тело приняло на себя большую часть силы удара. Пятен крови тоже нигде не было видно. Крови здесь было, судя по всему, немало, однако оба дня шел дождь, и его потоки наверняка смыли то, что могло остаться после мойщиков улиц. Конечно, какие-то следы остаются всегда. Однако была ночь, мостовая была мокрой от дождя, а в таких условиях заметить пятна крови почти невозможно, особенно если неизвестно точное место падения тела.

К тому же кровью запятнан весь этот город; нужно только присмотреться, и ее следы можно отыскать повсюду.

А может быть, кровь залила уже всю планету?..

* * *
Гулял я не меньше часа. Одно время у меня появилась мысль зайти в заведение Грогана, но я сразу же от нее отказался. Разговаривать у меня настроения не было, да и позволить себе посидеть лишний раз в полупустом питейном заведении тоже не хотелось. Я медленно шел по улице и, хотя дождь усилился, не обращал на это никакого внимания.

Всех твоих женщин, Скаддер. Боже, психопат решил расправиться даже с теми женщинами, которые, собственно, никогда и не были моими! Я едва был знаком с Конни Куперман и умудрился за долгие годы ни разу не вспомнить о ней. Кого же он выбрал на этот раз? Элейн — городскую леди Шалотт такого изъеденного ржавчиной Ланселота, как я? Или Аниту, которая стала женой другого человека многие годы назад? Или Джен, с которой я не встречался уже много месяцев? Бедная Тони Клири!.. Не в добрый час пришла ей в голову идея съесть гамбургер в моей компании.

Должно быть, он крался за нами по пятам той ночью. А может, он перехватил нас, когда мы возвращались из Ричмонд-Хилла? Такое тоже вполне возможно. Наверное, он сидел в засаде где-то неподалеку и увидел нас, когда мы отправлялись в бар Армстронга. Или когда я провожал ее домой.

Наконец я вернулся к себе в отель и повесил сушиться свою одежду, на которой не осталось ни одной сухой нитки. После такой прогулки немудрено было подхватить жесточайшую простуду — я весь продрог до костей. Немного постояв под горячим душем, я улегся в постель.

Мотли по-прежнему был вне моей досягаемости и продолжал вести охоту за всеми женщинами, которых ему могло взбрести в голову посчитать моими. Мне оставалось лишь вертеться изо всех сил, пытаясь защитить каждую — Элейн, и Аниту, и Джен. При этом мне не оставалось ничего иного, как держаться за них. И тем самым подтверждать идею, родившуюся в воспаленном мозгу Мотли. Я сам подбрасывал ему все новые и новые доказательства того, что все эти женщины в самом деле являются «моими».

Но отчаянно борясь за них, я все больше понимал ту горькую истину, что эти женщины не «мои» и, возможно, никогда ими не были. Что у меня не было никого и скорее всего никогда не будет.

Что я абсолютно одинок.

Глава 12

При свете дня пятна крови видны отчетливее, хотя далеко не сразу бросаются в глаза. К дому, в котором жила Тони, мы пришли вместе с Джо Деркином, и привратник показал нам место ее падения — на прилегающей улице, метрах в двадцати от входа в здание.

Привратник был испанцем, его узкие плечи тонули в форменной куртке, а усы были редкими и залихватски загнутыми. В воскресенье у него был выходной, но я на всякий случай показал ему портрет Мотли, тот взглянул на него и отрицательно покачал головой.

Деркин взял ключ, и мы поднялись в номер, в котором жила Тони. Никто не позаботился о том, чтобы закрыть окно, несмотря на вчерашнюю дождливую погоду. Перегнувшись через подоконник, я посмотрел на место падения тела, но ничего не смог рассмотреть, а неожиданный приступ головокружения заставил меня отойти от окна.

Деркин подошел к кровати. Она была застелена, в ногах аккуратной стопкой лежала одежда — рубашка с широким воротником, бежевая блузка, темно-серый вязаный джемпер, кружевные трусики и бюстгальтер.

Джо поднял последний предмет, внимательно осмотрел его, затем положил обратно.

— Большой бюст, — отметил он, бросив на меня быстрый взгляд, чтобы оценить мою реакцию; я промолчал. Джо зажег сигарету, затушил спичку и оглянулся в поисках пепельницы, но ее нигде не было; тогда он подул на спичку и, убедившись, что она погасла, аккуратно положил на край ночного столика.

— Тот парень сказал, что убил ее, — произнес он. — Правда?

— Он сообщил об этом Элейн, — объяснил я.

— Элейн дала показания против него? Это было лет двенадцать назад, и с этого все началось?

— Да.

— Тебе не кажется, что это просто арабский террорист какой-то? Вроде тех, что каждый упавший самолет объявляют делом рук своей организации?

— Нет, не кажется.

Джо затянулся сигаретой и задумчиво выпустил облако дыма.

— Да, наверное, ты прав, — согласился он. — Это вполне может оказаться убийством; по крайней мере нельзя исключить эту версию. Когда кто-то вылетает из окна и разбивается о мостовую, как сразу определишь, его ли это была идея? — Деркин подошел к двери. — Дверь была заперта на замок, но это ничего не доказывает. Замок можно закрыть и изнутри, и снаружи — ключом. Он мог вышвырнуть жертву в окно, взять ее ключи и закрыть дверь за собой. Так что это ничего не доказывает.

— Ничего.

— И, разумеется, нет никакой записки; терпеть не могу расследовать подобные случаи, когда не оставляют записок. Их нужно бы требовать в обязательном порядке.

— Какие наказания нарушителям?

— Оставлять их живыми. — Он еще раз обвел комнату глазами в поисках пепельницы, затем стряхнул пепел прямо на паркетный пол. — Попытка самоубийства уголовно наказуема, хотя я и ни разу не слышал, чтобы этот закон действовал. Идиотское положение. Получается, что если задуманное деяние удалось осуществить, оно преступлением не является, а если не удалось — то это нарушение закона. Это один из тех каверзных подвохов, которыми любят мучить сержантов на экзаменах. Предположим, она выпала бы из окна и задавила Фицроя насмерть, но при этом сама осталась бы жива. В чем ее можно обвинить?

— Понятия не имею.

— Я думаю, что либо в убийстве по неосторожности, либо в убийстве. И раньше бывали случаи наподобие этого; правда, при этом люди падали не с двадцать какого-то этажа, а где-то эдак с четвертого. Никто, однако, не понес наказания.

— Нет.

— Сумасшествие — самое подходящее объяснение. Ну что же, надо решить, что делать. Я вызову бригаду криминалистов. Если нам удастся обнаружить отпечатки его пальцев где-нибудь на оконной раме, это было бы подарком Всевышнего, не так ли?

— Хотя бы где-нибудь в помещении.

— Хотя бы где-нибудь, — согласился он. — Но я думаю, надеяться на удачу не приходится.

— Да уж.

— Но если найдем — с тебя причитается. Первыми на месте преступления оказалась пара наших сотрудников, так что это дело в любом случае — наше, и я готов с радостью свернуть шею твоему дружку. Однако пока что все говорит о том, что этот парень следов не оставляет. Он ведь дважды звонил Элейн, верно? И в первый раз говорил шепотом.

— Да.

— Так что на ленте у нас осталась только запись мужского шепота, не поддающегося никакой идентификации, из которой ясно лишь, что ей были посланы цветы. Вот и попробуй соорудить из этого уголовное дело.

Он вновь пробежал глазами по комнате, подыскивая, где бы затушить сигарету; на какое-то время взгляд его задержался на полу, затем — на открытом окне. Джо, однако, сумел удержаться и вместо этого затушил сигарету в раковине на кухне, а потом выкинул погасший окурок в мусорное ведро.

— А когда он говорил с ней нормальным голосом и угрожал, то предварительно приказал отключить автоответчик, — добавил он. — Она, конечно, так и поступила. Так что лишь с ее слов мы знаем, что Мотли угрожал ей, а также — что это именно он убил Клири и Фицроя. И даже это трудно доказуемо, поскольку он не сказал об этом определенно, а также не назвал никаких имен.

— Да.

— Так что пока мы не раздобудем явные вещественные доказательства, сделать практически ничего невозможно. Я закажу копии его портрета, и мы покажем их привратнику, который дежурил тем утром, а также остальным служащим отеля — мало ли что, вдруг он крутился вокруг уже несколько дней. Но, честно говоря, на успех я надеюсь мало. А даже если они и подтвердят, что видели его в отеле или неподалеку, этого еще слишком мало, чтобы обвинить Мотли в убийстве Тони. Сначала еще нужно доказать, что она была убита, а я не представляю, каким образом мы можем сделать это.

— А что говорит судебно-медицинская экспертиза?

— А что?

— Какова причина смерти?

Джо недоуменно воззрился на меня.

— Что, вскрытие не производилось?

— Оно обязательно проводится, сам знаешь; но ты ведь наверняка видел, как они выглядят после падения с такой высоты. Так тебя, говоришь, интересует медицинское заключение? Клири падала вниз ногами кверху, и ее голова столкнулась с головой Фицроя. Это кажется просто невероятным, но тем не менее все так и произошло. Представляешь, что от их черепов осталось? Поскольку пулю не нашли, судмедэксперты заключили, что смерть произошла в результате падения. Ты, наверное, считаешь, что убийца выкинул в окно уже труп.

— Это кажется вполне вероятным.

— Да, но попробуй-ка доказать это. Похоже, что он сбросил ее в бессознательном состоянии; может, ты надеялся найти следы его пальцев на шее жертвы? Или шрам на голове?

— Жертва была изнасилована? Как та женщина, в Огайо?

— Да, но экспертиза не может установить, кем именно. Понимаешь, Мэтт, при желании они вполне могли бы найти даже следы спермы Фицроя. А если и выяснится, что она принадлежит Мотли, то что это доказывает? Нет такого закона, чтобы нельзя было залезть в постель к женщине. Нельзя даже запретить ему трахнуть ее каким-нибудь особенно мерзким способом. — Он достал еще одну сигарету. — Послушай меня, мы не сможем взять этого парня по обвинению в убийстве Тони Клири. Единственное, что могло бы помочь нам, — особенно четкие и убедительные отпечатки пальцев, а возможно, даже они не помогли бы. То, что он был в одной с ней комнате, еще не доказывает, что он убийца.

— Так что же нам теперь делать? — поинтересовался я и Джо непонимающе взглянул на меня. — Ждать, пока он оставит на каком-нибудь очередном трупе свою визитную карточку?

— Мы доберемся до него, Мэтт.

— Возможно, — ответил я. — Не уверен только, что у меня в запасе достаточно времени.

* * *
В принципе Деркин был абсолютно прав — никаких шансов начать дело на основании столь скудных сведений у него не было, однако он без промедления выполнил все, что обещал, и уже в обед позвонил мне и сообщил о результатах.

Самой плохой новостью было то, что ни одного отпечатка пальцев Мотли в номере Клири обнаружить не удалось. Хорошей — если только ее можно назвать хорошей, — что нигде на оконной раме, стеклах или подоконнике не было вообще никаких отпечатков; это могло означать либо то, что кто-то сознательно действовал исключительно осторожно и не оставил никаких следов, либо то, что он тщательно стер их уже после того, как вышвырнул тело из окна. Вряд ли отсутствие вещественных доказательств можно считать уликой, однако это укрепило меня в моих подозрениях — Тони Клири не по собственной воле свела счеты с жизнью; кто-то очень помог ей в этом.

* * *
Мне оставалось продолжать заниматься тем же самым — разговаривать с людьми, «стучаться в двери». Показывать каждому портреты Мотли, раздавать их направо и налево вместе со своими карточками, запас которых уменьшался буквально на глазах.

Это заставило меня вспомнить о Джиме Фабере, который когда-то напечатал эти карточки для меня — в подарок. Позвоните наставнику — без конца приходилось мне слышать на собраниях. Не пей, ходи на встречи, читай Главную книгу — и звони наставнику. Я сильно сомневался, что Главная книга могла бы дать полезный совет для игры в кошки-мышки с охваченным жаждой мести психопатом, как и в том, что Джим — специалист в подобных ситуациях, однако все же набрал его номер.

— Возможно, ты действительно ничего не можешь предпринять, — подумав, сказал он.

— Спасибо, утешил!..

— Я не собирался утешать тебя или расстраивать, хотя это действительно не очень-то приятно услышать.

— Да уж.

— Но тем не менее даже это может тебя немного приободрить. Ты должен осознать, что уже предпринял все, что в твоих силах. Найти человека в таком городе, как Нью-Йорк, да еще если он не очень-то хочет быть обнаруженным, — все равно что найти пресловутую иголку в пресловутом стоге сена.

— Да, это точно.

— Конечно, если тебе удастся подключить полицию...

— Пытался. На этой стадии их возможности очень ограниченны.

— Похоже, ты понимаешь, что делаешь все возможное, и клянешь себя за то, что сделать не в состоянии. Тебе не дает покоя, что ты не можешь сам управлять событиями.

— Да, все так и есть.

— Конечно. Человек предполагает, а Бог располагает, ты же сам знаешь это. Все, что мы можем, — это работать не покладая рук в надежде переломить ход событий в свою пользу.

— Просто выстрелить насколько возможно точно — и забыть о случившемся.

— Да, все верно.

Я немного поразмышлял над услышанным.

— Если мой выстрел окажется недостаточно метким, пострадать могут другие.

— Понимаю. Ты не должен расслабляться ни на мгновение — ставки слишком высоки.

— Я понял тебя.

— Хочешь, напомню тебе третье правило? Твоя программа действий должна состоять из двух частей: "А" — займись мелкими делами, "В" — пойми, что жизнь состоит из таких дел.

— Спасибо, — ответил я.

— Ты в порядке, Мэтт? Пить не собираешься?

— Нет. Меня совсем не тянет к рюмке.

— Ну, тогда все в порядке.

— Да, я в отличной форме, — сказал я. — Знаешь, каждый раз, когда я звоню тебе за советом, ты говоришь мне именно то, что я хотел услышать.

— Возможно. Но раз так, тебе неплохо бы заняться поисками нового наставника.

* * *
Я спустился к администратору около шести; меня поджидала записка с просьбой позвонить Джо Деркину. У него в этот день был выходной, но у меня был его домашний телефон.

— Я как раз думал о том, что тебе хотелось узнать, — сказал он. — Я говорил с помощником судмедэксперта, и он посоветовал тебе забыть об этом. Сказал, что трудно было даже разобрать, где кончалось одно тело и начиналось другое. Посоветовал тебе забраться на Эмпайр Стейт Билдинг и сбросить вниз грейпфрут, а затем спуститься вниз и попытаться собрать кусочки воедино.

— Ну что же, попытаемся, — ответил я. — Слишком это важно.

Я повесил трубку, подумав, что у Джимми есть все основания гордиться мной. Мое положение улучшалось не по дням, а по часам, и теперь в любую минуту я мог стать первым кандидатом для канонизации.

Конечно, это ничего не меняло.

Мы по-прежнему ничего не имели и бродили впотьмах.

* * *
В тот вечер я решил сходить на собрание.

Ноги мои сами направились к собору сразу после восьми, однако примерно в квартале от старинного здания что-то внезапно остановило меня.

Взглянув вверх, я постарался понять, что же именно заставило меня насторожиться.

По всему моему телу прошла дрожь, как будто кто-то неизвестный в этот миг провел жирную черту мелом по Большой Черной Доске Небес; моя тетушка Пег — да будет земля ей пухом! — могла бы сказать, что по моей могиле прошел гусь.

Я почувствовал себя прокаженным, наподобие знаменитой Мэри-тифозницы, обладателем вируса, который в мгновение превращает невинных людей в носителей смертельно опасной — и для них, и для других — заразы. Впервые я осознал, какому риску подвергаю себя, решив отправиться на это собрание. И даже не столько именно себя, сколько других.

Я постарался убедить себя в беспочвенности подобных внезапных страхов, однако не смог полностью освободиться от неприятного ощущения. Я повернулся и двинулся к углу Пятьдесят восьмой улицы и Девятой авеню, пытаясь быть честным перед самим собой. Сегодня вторник, а кто пойдет на собрание во вторник вечером?

Поймав такси, я попросил водителя отвезти меня к госпиталю Кабрини, что на Восточной Двенадцатой улице. Собрание проходило в конференц-зале на третьем этаже; докладчиком был мужчина с густой копной волнистых седых волос и очаровательной усмешкой. Прежде он работал в рекламном бизнесе и был женат шесть раз, произвел на свет в общей сложности четырнадцать детей и не платил налогов с прибыли начиная с 1973 года.

— Это происходило помимо моей воли, — признался он.

Теперь он работал продавцом спорттоваров в розничном магазине на юге Парк-авеню и жил один.

— Всю жизнь я больше всего опасался остаться один, — рассказал он нам, — а теперь неожиданно обнаружил, что мне это нравится.

«Ну и слава Богу», — почему-то подумалось мне.

Люди в зале были в основном незнакомы, хотя я разглядел несколько лиц, виденных мною раньше. В обсуждении я участия не принял и удрал с собрания еще до финальной молитвы, не перекинувшись ни с кем ни словом.

На улице похолодало; я прошел пешком несколько кварталов, затем сел в автобус.

* * *
В отеле в эту ночь дежурил Джейкоб, и он сказал, что мне звонили несколько раз. Я заглянул в свой ящичек для записок, но там ничего не было.

— Она не оставила никакого сообщения, — пояснил привратник.

— Это была женщина?

— Похоже на то; все время одна и та же, спрашивала рас и говорила, что перезвонит позднее. Она звонит каждые пятнадцать — двадцать минут.

Я поднялся в номер и позвонил Элейн, однако звонила мне не она. Мы поболтали пару минут, затем я повесил трубку, и почти в ту же секунду телефон зазвонил.

— Есть отличный шанс, — безо всяких предисловий произнес женский голос.

— Какой?

— Если он узнает об этом, — продолжила она, — я погибла. Он убийца.

— Кто?

— Сам знаешь. Тебя ведь зовут Скаддер, не так ли? Это ведь ты показывал всем портрет мужчины там, на улице?

— Да, это я.

Последовала пауза. Я мог попросить ее не вешать трубку, но решил подождать. Затем, понизив голос до тихого шепота, она продолжила:

— Не могу говорить сейчас... Подождите, я перезвоню вам минут через десять.

Прошло четверть часа, прежде чем она перезвонила вновь.

— Парень, я очень боюсь!.. Он убьет меня, не раздумывая.

— Почему же ты позвонила мне?

— Мне кажется, что рано или поздно он все равно убьет меня.

— Скажи, как мне его разыскать. Он ничего не узнает.

— В самом деле? — нерешительно сказала она. — Тогда тебе нужно встретиться со мной.

— Отлично!

— Нам нужно поговорить, понимаешь? Поговорить, прежде чем я расскажу тебе кое-что.

— Хорошо. Говори, где и когда.

— Черт, который сейчас час? Что-то около одиннадцати, да... Давай встретимся в полночь, сможешь?

— Где?

— Ты знаешь нижний Ист-Сайд?

— Примерно.

— Жди меня — черт, наверное, я совсем свихнулась... — она вновь замолчала. — Встретимся в «Гарден-Грил», это на Ридж-стрит, сразу за Стентон-стрит. Знаешь, где это?

— Найду.

— Это по правой стороне улицы, если спускаться к Даунтауну. Там по ступенькам нужно спуститься... Если ты там не бывал, то можешь заблудиться.

— Сказал тебе: найду. В полночь, говоришь? Как я тебя узнаю?

— Ищи меня в баре. Ну что, длинные ноги, каштановые волосы... пить я буду чистый «Роб Рой». — Последовал гортанный смешок. — Ты мне добавку возьмешь, ладно?

* * *
Ридж-стрит находится южнее Хьюстон-стрит, в семи или восьми кварталах к востоку от Первой авеню. Соседство это не очень-то приятное, но так было не всегда. Примерно столетие назад узкие улочки стали заполняться дешевыми доходными домами, в одно мгновение превратившимися в притоны для уголовных банд иммигрантов, прибывавших в Новый Свет из Восточной Европы. Дома эти оставляли желать лучшего еще в те годы, а время не пощадило их.

Теперь многие из них исчезли с лица Нью-Йорка, и на просторах Ист-Сайда появились кварталы домов для малоимущих; жить в них было намного хуже, чем в лачугах, на месте которых они возникли. Однако Ридж-стрит этот процесс не затронул, и она так и осталась обставленной двумя рядами старинных пятиэтажек с одним лишь пустырем между ними — усеянным щебенкой участком земли, где когда-то стоял точно такой же, как и соседние, дом, который снесли после того, как однажды он выгорел дотла.

Я выбрался из такси на углу Ридж-стрит и Хьюстона за несколько минут до двенадцати. Подождав, пока такси развернулось и быстро скрылось из глаз, я посмотрел вокруг. Улица была пуста, витрины всех магазинчиков на Хьюстон-стрит темны, а большинство закрыты тяжелыми стальными ставнями с не поддающимися расшифровке граффити.

Я двинулся на юг; на другой стороне улицы какая-то женщина громко бранила ребенка на испанском. Когда я прошел несколько зданий, меня придирчиво осмотрели трое юнцов в кожаных куртках, очевидно, решивших, что со мной проблем будет больше, чем я того стою.

Затем я пересек Стэнтон-стрит. Найти «Гарден-Грил» оказалось не так трудно, как я ожидал; он находился в четвертом здании с края, а его название неоновыми штришками просвечивало сквозь обычно мутную витрину. Я прошел чуть дальше и осторожно проверил, не привлек ли чье-нибудь внимание, но все было спокойно. Затем я вернулся обратно и по ступенькам лестницы, закрепленной в стене лишь одним концом, спустился к тяжелой двери со стальными полосами вокруг небольшого окошка. Само стекло было темным, но сквозь него можно было разглядеть интерьер бара. Я открыл дверь и шагнул в этот мерзкий притон.

Стойка бара тянулась вдоль узкой комнаты, в которой стояли или сидели двенадцать — пятнадцать человек; когда я вошел, некоторые из них повернулись и уставились на меня с откровенным любопытством. В зале стояло с десяток столиков, и примерно половина из них была занята. С потолка лился тусклый свет, в воздухе висел тяжелый запах дыма — в основном табачного, но с изрядной примесью марихуаны. За одним из столиков сигарету с наркотиком курили мужчина и женщина, передавая ее по очереди друг другу. Полиции они явно не боялись, что и неудивительно: отправить отсюда кого-нибудь за употребление марихуаны было все равно, что привлечь человека к суду за переход улицы в неположенном месте в самый разгар расовых волнений.

У стойки бара, попивая что-то из бокала с тонкой ножкой, в одиночестве сидела женщина. Ее длинные, до плеч, волосы были каштанового цвета, а красноватые пряди в приглушенном свете казались кровавыми пятнами. Темное тело ее было туго затянуто в брюки кричаще красного цвета.

Я подошел к стойке и уселся на стул, оставив между нами еще один. Когда бармен отошел, я повернулся, посмотрел ей прямо в глаза и поинтересовался, что именно она пьет.

— "Роб Рой", — ответила женщина.

У нее был именно тот голос, который я слышал по телефону, — низкий и грудной. Я попросил бармена принести за мой счет ей еще один и заказал колу для себя. Когда он принес напитки, я отхлебнул и сразу же сделал непроизвольную гримасу.

— Кола здесь отвратительна, — сказала женщина. — Я должна вам сказать кое-что.

— Это не имеет значения.

— Вы, должно быть, Скаддер?

— Вы, кстати, так и не представились мне.

Она немного поразмыслила над моими словами, и я внимательнее разглядел ее. На ней была короткая куртка «болеро» того же цвета, что и брюки, лишь немного спускавшаяся ниже груди; живот был открыт. Полные губы намазаны ярко-красной помадой, ногти на длинных руках также были покрыты красным лаком.

Она была просто олицетворением шлюхи — в любой другой роли представить ее было невозможно. Кроме того, она была похожа на женщину — если только не обращать внимания на тембр голоса, размеры рук и очертания шеи.

— Ты можешь называть меня Кэнди, — сказала она.

— Хорошо.

— Если он проведает, что я позвонила тебе...

— От меня, Кэнди, он ничего не узнает.

— ...то просто убьет меня, недолго думая.

— Кого еще он успел убить?

Она надула губы, издав беззвучный присвист.

— Я не могу этого рассказать, — ответила она.

— Ну ладно.

— Что я могу — это показать тебе, где он остановился.

— Сейчас он там?

— Конечно же, нет; сейчас он где-то в Аптауне. Слушай, парень, если бы он был где-нибудь по эту сторону Четырнадцатой улицы, я бы ни за что не рискнула разговаривать здесь с тобой. — Она поднесла палец к губам и легонько подула на ноготок, как будто хотела, чтобы лак поскорее высох. — Я хотела бы что-нибудь получить за это, — добавила она.

— И что же именно?

— Не знаю, что-нибудь. Что все всегда хотят? Деньги, конечно. Но не волнуйся — потом, когда ты арестуешь его. Хоть что-нибудь.

— Не переживай, Кэнди, ты внакладе не останешься.

— Собственно, я решилась на это не из-за денег, — сказала она. — Но раз уж тебе нужна информация, ты должен заплатить за нее.

— Твоя правда.

Она коротко кивнула в ответ и уставилась на носки своих туфель. Ее бокал опустел лишь наполовину, она поднесла его к губам и судорожно сделала большой глоток. Только теперь я понял наконец, что на самом деле Кэнди была мужчиной или по крайней мере в свое время была им.

Во многих частях города большинство проституток — это мужчины-наркоманы. Как правило, они принимают гормоны, а некоторые, как Кэнди, даже вживляют себе силиконовые протезы и оставляют далеко позади своих женщин-соперниц. Некоторые решаются на операцию по изменению пола, но большая часть не заходит так далеко. Не знаю, можно ли уменьшить размер рук и ног, но вероятно, где-то медики делают и это.

— Дай мне минут пять, — сказала она. — Затем иди к перекрестку Стэнтон-стрит и Атторней-стрит, — я буду идти не спеша. Догони меня на перекрестке, и мы пойдем вместе.

— Куда?

— Это недалеко, пара кварталов.

Я допил свою колу, подождал немного, затем положил на стойку доллар и вышел следом.

После теплого, липкого марева внутри «Гарден-Грил» свежий ветерок немного взбодрил меня; осмотревшись, я вышел на Стэнтон-стрит и пошел на восток, к Атторней-стрит. Кэнди успела пройти уже полквартала и теперь призывно вихляла бедрами впереди — знак более откровенный, чем даже светящийся неоновый значок. Я ускорил шаги и нагнал ее, когда до поворота оставалось несколько шагов.

На меня Кэнди даже не взглянула.

— Здесь мы повернем, — сказала она, и мы пошли по левой стороне Атторней-стрит. Она была очень похожа на Ридж-стрит — те же крошащиеся трущобы, тот же дух безысходности. Как раз под уличным фонарем прочно опустился брюхом на землю «форд», которому было от силы несколько лет — на нем не осталось ни одного колеса. Фонарей на улице почти не было — следующий маячил где-то в конце квартала.

— У меня с собой денег немного, — намекнул я. Меньше полусотни баксов.

— Я же сказала, ты можешь заплатить мне позднее.

— Помню; но если это получится, денег может и не хватить.

Кэнди взглянула на меня; на ее лице появилось выражение боли.

— Ты думаешь, я делаю это из-за денег? Парень, я за полчаса смогла бы заработать их больше, чем в самом лучшем случае получу от тебя. Да мужики еще и улыбаться будут, давая мне их.

— Ну, как хочешь. Куда мы идем?

— В следующий квартал, сейчас увидишь. Помнишь, ты картинку показывал? Ее что, кто-то нарисовал?

— А что?

— Очень похоже. Даже глаза такие же. Парень, его глаза словно дырявят тебя насквозь, понимаешь?

Все это совершенно не нравилось мне, и, как только я вышел из бара, во мне возникло и начало расти чувство необъяснимой тревоги. Не знаю, что это было — то ли шестое чувство полицейского, то ли меня заразила своим беспокойством Кэнди. Но что бы это ни было, мне это совершенно не нравилось.

— Вот, — сказала Кэнди, взяв меня за руку. Я резко вырвал ее; она отшатнулась и недоуменно уставилась на меня: — Это что еще за дела, к тебе и прикоснуться нельзя?

— Куда мы идем?

— Вот сюда.

Мы стояли перед площадкой, на которой когда-то находился доходный дом. Она была окружена забором с натянутой поверху проволокой, однако кто-то проделал в нем дыру. Сквозь нее я смог рассмотреть выброшенную мебель — сгоревший диван и несколько выпотрошенных матрасов.

— Это задний двор одного из зданий соседнего квартала, — сообщила Кэнди полушепотом. — Пройти напрямик можно только здесь, с других улиц сюда попасть нельзя. Ты можешь жить в этом квартале и даже не подозревать об этом.

— А где же он?

— Обитает он как раз вон там. Смотри, парень, иди со мной и не отставай — ты в жизни не разыщешь вход, если я его тебе не покажу.

Некоторое время я постоял, прислушиваясь к доносившимся звукам. Даже не знаю, что я надеялся услышать. Кэнди пробралась сквозь отверстие в заборе, даже не взглянув на меня, и когда она прошла несколько метров вперед, я полез следом за ней. Чувствовал я при этом примерно то же, что и Элейн, когда Мотли приказал ей отключить автоответчик. Мы делали то, что он хотел от нас.

Я медленно шел вперед, внимательно глядя себе под ноги. На улице стояла непроглядная тьма, и с каждым шагом внутрь пустыря становилось все темнее и темнее. Не пройдя и десяти шагов, я услышал за спиной чьи-то шаги.

— Замечательно, Скаддер! — произнес мужской голос, прежде чем я успел повернуться. — Давай шевелись.

Глава 13

Я начал было поворачиваться направо, но его рука мгновенно перехватила мою левую руку чуть-чуть повыше локтя, пальцы нащупали что-то и впились в кожу — точнее, в болевую точку; острая боль пронзила меня, и рука ниже локтя полностью омертвела. Затем он впился в правую руку, но уже повыше, возле плеча, и большим пальцем надавил на что-то. Я погрузился в целый океан боли, сопровождавшейся приступом тошноты.

Я не мог ни открыть рот, ни пошевелить даже кончиком пальца. Вновь послышались шаги, где-то под ногами послышался хруст стекла — и передо мной появилась Кэнди; в ее ушах поблескивали золотые серьги.

— Прости, — просто сказала она. В ее голосе не было ни тени насмешки, как и намека на извинение.

— Обыщи-ка его! — приказал Мотли.

— Дурачок, у него нет ствола. Он просто пришел на свидание со мной.

— Обыщи!.. — повторил Мотли.

Руки Кэнди забегали по мне, ощупали грудь и бока, прошлись по талии в поисках засунутого за брючный ремень пистолета. Она опустилась на колени, похлопала сверху вниз по штанинам, затем подвела руки к паху; здесь она помедлила, бесцеремонно ощупывая мое тело.

— Определенно приготовился, — наконец объявила она. — А ствола нет. Или прикажешь раздеть его, Джи Эл?

— Достаточно! — отрезал Мотли.

— Ты уверен? Он мог спрятать его возле члена, Джи Эл. Поверишь, здесь он мог бы спрятать целый гранатомет.

— Иди давай.

— Я бы хотела поискать его.

— Я же сказал: иди!..

Кэнди надулась, понурилась и положила свои длинные руки мне на плечи — я почувствовал опьяняющий аромат ее духов, скрывавший запах тела неопределенного рода. Чуть-чуть приподнявшись на цыпочки, она прильнула ко мне и поцеловала прямо в губы, высунув кончик языка. Затем отстранилась от меня.

— В самом деле, я сожалею, — сказала она и, пройдя мимо, исчезла из виду.

* * *
— Конечно, я мог бы убить тебя прямо сейчас, — объяснил Мотли бесцветным, холодным голосом. — Просто так, руками. Ты бы умер от боли. А потом выписал бы тебе билет на погост. — Он по-прежнему как будто клешами держал меня за руки, причиняя ужасную, но терпимую боль. — Но все-таки мне бы хотелось приберечь тебя напоследок. Сначала убить всех твоих баб, а потом уже — тебя.

— Почему?

— Женщин нужно пропускать вперед — правила хорошего тона, вот и все.

— Зачем все это?

Он засмеялся, но смех этот менее всего напоминал хохот. Скорее, он просто произносил: «Ха-ха-ха-ха» загробным голосом.

— Ты отнял двенадцать лет моей жизни!.. — сказал он. — Двенадцать лет я провел за решеткой. Знаешь ли ты, что значит лишиться свободы на двенадцать лет?

— Ты не должен был сидеть так долго — твой срок должен был закончиться еще год-два назад. Ты сам постарался продлить себе его.

Пальцы его еще глубже впились в мою кожу, и у меня подкосились колени. Я бы упал, если бы Мотли не поддержал меня.

— Я вообще не должен был оказаться там, — сказал он. — «Нападение на офицера полиции при отягчающих обстоятельствах»... Я вообще на тебя не нападал — это ты сам набросился на меня. А потом подставил. Суд отправил за решетку невиновного.

— Ты вполне это заслужил!

— Почему это? Потому что отбил твою бабу? Так это ты просто не смог удержать ее, слаб оказался. Ты просто не заслуживал ее, но не хотел в этом признаться, ясно?

Я ничего не ответил.

— Но ты сильно ошибся, обойдясь так со мной. Ты, наверное, подумал, что тюрьма раздавит меня. Она действительно калечит людей — большинство, но не всех. Слабые в ней становятся еще слабее, сильные — еще сильнее.

— Ты хочешь сказать, так происходит всегда?

— Почти всегда. За копами в тюрьме далеко не последнее слово, — они вообще стараются не попадаться зэкам на глаза. Они слабы, им нужны пистолеты, значки и голубая униформа, чтобы выжить; у них нет никакой поддержки, и они просто погибают за стенами тюрем. Но сильные там становятся еще сильнее. Знаешь, что сказал по этому поводу Ницше? «То, что не может уничтожить меня, делает меня только сильнее». «Аттика», «Денмор» и вообще все тюрьмы, в которых мне довелось побывать, делали меня только сильнее.

— Тогда тебе следовало бы поблагодарить меня за это.

Он убрал руку с моего плеча. Я попытался перенести вес тела, чтобы нанести освободившейся ногой удар в голень, но в этот момент он воткнул свой палец мне в область почек. Это было все равно что удар мечом — я дико закричал и повалился вперед, со всего размаха упав на колени.

— Я всегда был сильным, — сказал он. — Мои руки всегда были исполнены чудовищной силы. Я никогда не занимался этим специально — это всегда было со мной.

Правой рукой он поднял меня за шиворот и поставил на ноги; чтобы нанести ему удар, нечего было и думать. Ноги не держали меня, и если бы Мотли убрал руку, то, думаю, я бы в то же мгновение повалился на землю.

— Но я решил в тюрьме заняться этим серьезно, — продолжил Мотли. — Там была спортплощадка с гирями и штангой, и некоторые из нас проводили на ней целые дни напролет. Особенно негры. С них ручьями лился пот, они воняли как свиньи, но продолжали накачивать себя несмотря ни на что. Я тренировался в два раза больше, чем они, но приобрел лишь силу, а не объем. Бесконечный ряд упражнений, каждое из которых повторяется тысячи раз. Я не превратился в верзилу, но зато тело мое стало крепким, как сварочное железо. С каждым днем, проведенным в тюрьме, я становился все сильнее и сильнее.

— В Огайо тем не менее тебе понадобился нож. И пистолет.

— Я мог бы обойтись и без них, если бы они не подвернулись мне под руку. Ее муж оказался слабым и рыхлым, как пончик. Я его и пальцем не тронул — приказал пройти в кабинет, а там пристрелил из его же ружья... — Он замолчал на мгновение, а когда вновь открыл рот, голос его звучал почти нежно. — А Конни я ножом прикончил только для видимости. К тому времени она, наверное, уже была мертва, убивать было уже ни к чему.

— А дети?

— Это только для порядка. — Рука Мотли скользнула к нижнему ребру и почти сразу нащупала нужную точку. Он надавил на нее пальцем, и меня пронзила боль, как от электрического тока. Она отдавалась в руках и ногах, полностью лишая меня всяких сил, чтобы сопротивляться. Он подождал немного, а затем коротко надавил немного сильнее в то же самое место. Мне показалось, что я теряю сознание, и вновь ощутил приступ головокружения и рвоты.

Я совершенно не понимал, что же мне, черт побери, делать?! Возможности мои были крайне ограниченны — о физическом сопротивлении и речи быть не могло. Его превосходство было абсолютным — все мои силы уходили на то, чтобы хоть как-то держаться на ногах. Я мог надеяться только на верный психологический ход, но и в этой области я явно проигрывал. Мне никак не удавалось найти верную стратегию — то ли разговаривать с ним, то ли стоять молча, возражать ему или соглашаться.

Я решил молчать, но, возможно, это было вызвано лишь тем, что мне попросту нечего было ему ответить. Он тоже не был излишне красноречив — за него все говорили его пальцы, которыми он нажимал на нервные окончания у ребер, лопаток и ключиц. Каждое его прикосновение вызывало дикую боль, как будто инстинкт помогал ему безошибочно находить болевые точки, но при этом он почти не надавливал на них, играя со мной как кошка с мышкой.

— А для Антуанетты ни нож, ни пистолет не понадобились, — добавил он.

— Зачем ты убил ее?

— Она была одной из твоих баб.

— Да я ее почти не знал!..

— Я убил ее голыми руками, — продолжил он, явно наслаждаясь воспоминаниями. — Тупая корова. Так и не узнала, кто я такой и почему убиваю ее. Она умоляла: «Возьми деньги, все, что есть... Сделаю все, что ты только ни попросишь». В постели она действительно была недурна — впрочем, ты и сам это знаешь.

— Я никогда не спал с ней.

— Я тоже не спал, — заметил Мотли. — Я только свернул ей шею, как цыпленку какому-нибудь. Точнее, не свернул, а сломал. Хрустнуло, как будто сломалась хворостинка.

Я ничего не сказал.

— А затем выкинул ее в окно. Просто повезло, что она по дороге налетела еще и на того парня.

— Повезло?..

— Я целился в Андреа.

— Кого?

— В ее подружку. Конечно, я и не надеялся попасть с такой высоты, но все равно попытался.

— Почему?

— Люблю я баб убивать!.. — признался он.

Я ответил ему, что он просто сумасшедший, настоящее животное и вполне заслуживает клетки. Мотли вновь нажал куда-то, причинив ужасную боль, а затем подставил ногу и сильно толкнул меня вперед. Я повалился вперед на колени, выставив перед собой руки, и бросился вперед из последних сил, раздирая пальцы в кровь об острый гравий и осколки стекол, затем споткнулся обо что-то, резко развернулся и бросился на Мотли, вложив в бросок всю свою ярость — сил у меня уже не оставалось.

Он успел отшатнуться в сторону; мой удар пришелся в пустоту, сила инерции проволокла меня вперед, я с размаху грохнулся лицом в грязь и так и остался лежать в ней, переводя дыхание и ожидая, что будет дальше.

Мотли подождал немного.

— Все-таки я мог бы убить тебя прямо сейчас, — тихо произнес он.

— Ну так за чем же дело стало?

— Ты и сам не прочь, да? Отлично. Через неделю ты будешь умолять меня об этом.

Я попытался подняться; Мотли нанес ногой сильный удар в бок, как раз под ребра. На мгновение я перестал ощущать что бы то ни было, кроме невыносимой боли, и без сил опять рухнул на землю.

Мотли опустился на колени и положил руку мне на затылок, ощупывая основание черепа; большой палец его быстро нашел впадинку возле виска. При этом Мотли говорил мне что-то, но я уже не слышал ничего.

Затем палец, словно бур, впился мне в кожу. Боль стала намного сильнее, чем та, которую я испытал прежде, однако теперь я провалился куда-то, где уже не ощущал ее; как будто я со стороны наблюдал за этой картиной, скорее испытывая ужас, чем ощущая свою агонию.

Он нажал еще сильнее. Я и раньше не видел ничего, кроме тьмы, окружавшей меня, однако теперь я весь провалился в колодец, наполненный густым мраком, — лишь одна огненно-красная точка трепетала посреди черного океана. Затем эта точка уменьшилась до размеров булавочной головки и очень скоро исчезла совсем. Я потерял сознание.

Глава 14

В бессознательном состоянии я пробыл, видимо, недолго и вскоре пришел в себя, это произошло в одно мгновение: как будто кто-то щелкнул выключателем. Чувствовал я себя как после тяжелейшей попойки. В то время, когда я еще не бросил пить, в моей жизни был период, когда я никогда не засыпал по-настоящему и никогда не просыпался. Вместо этого я периодически как будто отключался, а затем вновь приходил в чувство.

Все тело сильно болело. Я немного полежал неподвижно, пытаясь определить степень и характер нанесенных мне повреждений. Понадобилось такжевремя, чтобы понять, один ли я здесь, — Мотли вполне мог подождать, пока я приду в себя.

Поднялся я медленно и очень осторожно, частично из-за предусмотрительности, частично — потому, что просто не мог иначе. Тело мое полностью утратило способность к быстрым движениям. Сначала я встал на колени и постоял немного, пока не нашел в себе силы подняться, а затем подождал, пока утихнет головокружение, — иначе я вновь рухнул бы на землю.

После этого я направился сквозь груды мусора к забору и ощупью двинулся вдоль него, пока не нашел проделанный в нем проход — он вел прямо на Атторней-стрит; правда, я совсем потерял ориентировку и не мог понять, в каком направлении находится Аптаун. Медленным шагом я добрался до ближайшего перекрестка — это была Ривингтон-стрит, но затем я, должно быть, повернул на восток, а не на запад, потому что вскоре вновь оказался на Ридж-стрит. Выйдя на нее, я повернул налево, прошел пару кварталов и вышел на Хьюстон-стрит; такси не заставило себя долго ждать.

Я поднял руку, и тут же раздался визг тормозов; я двинулся к машине, однако водителю, по всей видимости, я не очень понравился, потому что он тут же нажал на газ, и такси умчалось.

У меня не было даже сил, чтобы выругаться, — все они без остатка уходили на то, чтобы поддерживать себя в вертикальном положении. Неподалеку стоял столб с почтовым ящиком; я подошел к нему и облокотился. Осмотрев себя, я понял, что правильно поступил, не став тратить силы на проклятия таксисту, — я был весь, с ног до головы, покрыт грязью, брюки на коленях порвались, руки покрыты запекшейся кровью; только свихнувшийся таксист мог посадить в машину такого пассажира.

Однако такой все-таки нашелся, и я бы не сказал, что он производил впечатление полоумного. На углу Ридж и Хьюстона я постоял минут десять — пятнадцать — не столько потому, что всерьез надеялся поймать такси, сколько из-за того, что никак не мог сообразить, где же находится ближайшая станция метро. Мимо меня промчались три такси, но следующее остановилось: наверное, водитель подумал, что я офицер полиции. Я из последних сил попытался принять достойный вид и выставил перед собой бумажник, как будто это был щит.

Когда машина остановилась прямо у моих ног, я быстро открыл заднюю дверцу, пока водитель не передумал.

— Я трезвенник, и кровь с меня не течет, — первым делом объявил я. — Не бойтесь, машину не испачкаю.

— Хрен с ней, с машиной, — сказал он, — это не моя собственная. Что, попали в переделку? Здесь, да еще в такое время, не стоило показываться.

— Этот совет пригодился бы мне пару часов назад.

— Ну, значит, все не так плохо, если чувство юмора еще не потеряно. Думаю, вам срочно надо в больницу — здесь ближайшая Беллвью, хотя, может быть, вы предпочтете какую-то иную?

— Северо-западный отель, — сказал я. — Это на углу Пятьдесят седьмой и...

— Где он находится, я знаю, — прервал меня водитель, — работал там пять дней назад; но может быть, все-таки в больницу?

— Нет, — ответил я. — Мне нужно домой.

* * *
В отеле я первым делом остановился у столика администратора, чтобы проверить сообщения. Дежурил Джейкоб; если он и обратил внимание на мой вид, то, во всяком случае, не показал этого — либо он был гораздо лучше воспитан, чем я считал ранее, либо достиг просветленного состояния при помощи пузырька терпингидрата, в котором многие проблемы находят свое разрешение.

Слава Богу, мне никто не звонил. Я поднялся в свой номер и запер дверь на замок и на цепочку.

Теперь меня ждала ванная, и я хотел попасть туда не медля ни секунды, однако нашел в себе силы подойти к зеркалу.

Все оказалось не так плохо, как я ожидал. Несколько синяков, неглубокие царапины и порезы; зубы и кости были целы, каких-то серьезных ранений тоже не было.

И тем не менее выглядел я просто ужасно.

Костюм спасти было уже нельзя; я вытащил все из карманов, снял брючный ремень и выбросил остальное в мусорную корзину. Рубашка была порвана во многих местах, а галстук безнадежно испачкан в грязи и крови. Они тоже полетели в мусор следом за костюмом.

Затем я наполнил ванну горячей водой и с наслаждением залез в нее, потом спустил грязную воду и наполнил ванну снова, очищая тем временем ладони от кусочков стекла и острых песчинок.

Не знаю, когда я отправился спать, — на часы я даже не взглянул.

Перед сном я проглотил пару таблеток аспирина, еще несколько — когда проснулся. Затем я снова принял горячую ванну, несколько ослабившую ноющую боль во всем теле. Нужно было побриться, но вместо обычной безопасной бритвы я достал электрическую, которую подарили мне дети на какое-то Рождество.

В моче было много крови — опасный признак, но мне и раньше приходилось получать удары по почкам; судя по всему, серьезных травм на этот раз удалось избежать. Почки по-прежнему продолжали болеть, но эту боль можно было терпеть.

Спустившись вниз, я заказал в ближайшем кафе чашечку кофе с пирожным и просмотрел свежий номер «Ньюсдэй». Бреслин на этот раз посвятил свою колонку системе уголовного правосудия и отнюдь не метал в нее громы и молнии. Другой обозреватель не без истеричности возмущался смертными приговорами, которые вынесли крупным наркодельцам, как будто они готовы были вот-вот искренне раскаяться в содеянном и использовать свои таланты во благо обществу.

Во всех пяти районах Нью-Йорка совершается в среднем семь убийств в сутки; в газете сообщалось о четырех. Все они вроде бы никак не были связаны со мной, жертвы не были знакомы мне — судя по всему, ни один из моих друзей за прошедший день не расстался с жизнью.

* * *
Я отправился в северную часть центрального района, но Деркина нигде не было. Дневное собрание нашего общества проходило на этот раз в Вест-Сайде, в коротком тупичке Шестьдесят третьей улицы. Выступающий был актером; ради трезвого образа жизни переселился в Калифорнию, и на нас дохнуло неукротимой энергией жителей Тихоокеанского побережья. После собрания я отправился на станцию метро, купил по дороге кусок пиццы и колу и поел прямо на улице. Затем я вновь отправился на розыски Деркина, и на этот раз смог застать его — Джо разговаривал с кем-то по телефону за чашечкой кофе; в руке его дымилась сигарета. Он жестом предложил мне сесть в кресло, продолжая слушать собеседника, время от времени вставляя и свои замечания, затем повесил трубку, нацарапал что-то на листке бумаги и взглянул на меня.

— Тебя как будто в вентилятор затянуло, — сказал он, придирчиво осматривая меня. — Что случилось?

— Попал в переделку; Джо, я очень хочу, чтобы этого мерзавца арестовали немедленно! Я подам официальное прошение.

— Кого, Мотли? Он и до тебя добрался?

— То, что он сделал, на суде не покажешь. Вчера я умудрился сам попасть ему в руки, когда шел по улице в нижнем Ист-Сайде этой ночью. — Я вкратце рассказал Джо, что произошло, и по мере моего рассказа глаза его постепенно суживались.

— Так в чем же ты хочешь обвинить его? — спросил он наконец.

— Еще не знаю; наверное, в разбойном нападении. Нападение, насилие, угрозы... Лучше всего, наверное, в разбое.

— Есть свидетели предполагаемого нападения?

— Предполагаемого?

— Короче, Мэтт, у тебя есть хоть какие-нибудь свидетели?

— Конечно же, нет, — ответил я. — Мы же встретились не у витрины супермаркета, а на пустыре в районе Ридж-стрит, ночью.

— Ты, помнится, говорил про какую-то улицу?

— Да какая разница? Это произошло на пустыре между двумя зданиями, огороженном забором; в нем есть проход, и если по нему можно пройти куда-то, то, по-моему, это вполне можно назвать улицей. Куда именно она ведет, я выяснять не стал.

— Угу, — задумчиво сказал Джо, внимательно разглядывая карандаш, который он держал в руках. — Наверное, ты имеешь в виду район Атторней-стрит.

— Верно.

— Но минуту назад ты говорил про Ридж-стрит.

— Да? На Ридж-стрит я встретился с проституткой в заведении под названием «Гарден-Грил». Даже не знаю, почему его так назвали, — там, наверное, нет никакого гриля... — Я ненадолго задумался: — Потом она повела меня на Атторней-стрит...

— Она? Ты же говорил, что это был транссексуал.

— Вот я и говорю «она».

— Да... И что же дальше?

— Думаю, она могла бы быть свидетелем, — сказал я, — но найти ее, наверное, будет непросто, а убедить дать показания — тем более.

— Посмотрим... Как ее зовут?

— Кэнди. Это скорее всего прозвище, а возможно, она его придумала специально для этого случая. У проституток это обычная история.

— Без тебя знаю.

— В чем дело, Джо? Он напал на меня, и я обязан подать жалобу.

— Тебе нечем ее подкрепить.

— Этого вполне достаточно, чтобы получить право на защиту и очистить город от этого сукиного сына...

— М-да...

— ...пока он не убил кого-нибудь еще.

— М-да... В котором часу ты вышел с ним в переулок?

— Я встретился с ней примерно в полночь, так что...

— Ты хочешь сказать, с Кэнди, с транссексуалом?

— Да. Мотли напал на меня примерно через полчаса.

— Значит, в двенадцать тридцать.

— Примерно.

— После этого ты отправился в больницу?

— Нет.

— Почему это?

— Решил, что это необязательно. Боль он мне причинил просто адскую, но ни одной кости не сломал, открытых ран тоже не было. Я решил, что лучше всего поехать сразу домой.

— Значит, медицинского заключения у тебя нет?

— Конечно, нет! — рассердился я. — Я ведь сказал, что не был у врача — откуда же у меня может быть заключение?

— Я так и думал.

— Водитель такси предложил отвезти меня в больницу, но я отказался. Он понял, что со мной случилось, с первого взгляда.

— Ну и дурак, что не послушался его! Мэтт, поставь себя на мое место. У тебя же нет никаких доказательств. Так хотя бы медицинское заключение было, а то ведь вообще ничего!

На это я не нашел, что ответить.

— А как насчет таксиста? — поинтересовался Джо. — Надеюсь, ты запомнил номер свидетельства?

— Нет.

— А его имя? Или хотя бы номер машины?

— Мне это даже в голову не пришло!

— Жаль, он мог бы подтвердить твое состояние. А так все, что мы имеем, — это только твое утверждение.

Мне все труднее было сдерживать свой гнев.

— А разве нужно еще что-то? — спокойным голосом произнес я. — Мы имеем парня, собирающегося прикончить офицера полиции. После вынесения приговора он во всеуслышание объявил об этом прямо в зале суда. Он отсидел двенадцать лет, в течение которых не раз совершал акты насилия. Теперь, через несколько месяцев после освобождения, он вновь заявляет, что собирается расправиться с тем же самым офицером...

— Ты ведь больше не служишь в полиции, Мэтт.

— Нет, но...

— И не будешь служить в ближайшее время. — Джо зажег сигарету и помахал спичкой, чтобы потушить ее. — Что тебе объяснять, ты ведь сам работал в полиции, — закончил он, не глядя мне в глаза.

— Черт возьми, что ты имеешь в виду?

— Как что? Ты у нас великий сыщик, специалист по злачным местам, хоть лицензии у тебя нет, а следовательно, и налогов ты не платишь, так что же, по-твоему, я должен думать обо всем этом? — Он вздохнул и покачал головой. — Кстати, про эту ночь, — добавил он. — Ты впервые встретился с Мотли вчера?

— Да, впервые с тех пор, как он стал угрожать мне.

— И ты не ходил перед этим к нему в отель?

— Какой еще отель?

— Мэтт, ответь мне «да» или «нет». Ходил или не ходил?

— Нет, конечно. Я даже не знаю, где он живет, хоть и обошел в его поисках весь город вдоль и поперек. Отвечай, что все это значит?

Джо порылся в куче бумаг, сваленных у него на столе, и вытащил одну из них.

— Послушай, что я узнал сегодня утром. Вчера во второй половине дня адвокат по имени Сеймур Годрих пришел в Шестой полицейский участок на Западной Десятой улице. Он представлял интересы Джеймса Лео Мотли; при себе он имел только что полученный приказ о защите его клиента от тебя, и...

— От меня?!.

— ...и собирался обвинить тебя в действиях, совершенных против его клиента за несколько дней до этого.

— Каких еще действиях?

— Судя по тому, что сказал Мотли, ты явился к нему в отель «Гардинг», угрожал и запугивал его, совершал недвусмысленные физические действия, и прочее, и прочее. — Он выпустил листок из пальцев, и тот мягко опустился на заваленный ворохом документов стол. — А ты утверждаешь, что этого не было и ты никогда не был в «Гардинге».

— Да нет, был, конечно, — он на углу Ворроу-стрит и Вестенд-авеню расположен; я отлично знал его еще до того, как стал служить в Шестом полицейском участке.

— Значит, ты там все-таки был?..

— Был, но не вчера. Я заходил туда, когда разыскивал Мотли, — если не изменяет память, в субботу вечером. Я показывал портрет Мотли администратору.

— И что?

— И ничего. «Нет, не знаю, никогда не встречал».

— И больше ты не ходил туда?

— Зачем?

Джо наклонился вперед и затушил в пепельнице сигарету, затем откинулся на спинку кресла и поднял глаза к потолку.

— Сам понимаешь, на что это все похоже, — объявил он.

— И все-таки объясни.

— Клиент подал жалобу, потребовал защиты и добился ее, адвоката привлек и все такое прочее. По его словам, ты постоянно преследуешь его. На следующий день являешься ты, вид у тебя такой, как будто только что с лестницы свалился, и, в свою очередь, подаешь жалобу на Мотли; из твоих слов выходит, что вы столкнулись с ним примерно в полночь в одном из самых мерзких районов Манхэттена, на Атторней-стрит, и у тебя нет абсолютно никаких доказательств: ни свидетелей, ни данных таксиса, ни медицинского заключения — ничего.

— Можно проверить путевые документы — тогда можно будет добраться до таксиста.

— Конечно, проверить можно все что угодно. Для этого потребуется человек двадцать, не меньше — у меня ведь нет более серьезных дел.

Я снова промолчал.

— Кстати, что он имел в виду тогда, двенадцать лет назад, в зале суда? Обещал расквитаться с тобой за что-то, да? За что именно?

— Он психопат. Его слова не значат ровным счетом ничего.

— Да, конечно, но что заставило его это сказать?

— Из-за меня он отправился за решетку; этого достаточно.

— Небось отправился за что-то такое, чего никогда не совершал?

— Ну конечно, — ответил я. — Ты же знаешь, они все невинны и чисты, как младенцы.

— Да, все тайное рано или поздно становится явным. Он, помнится, говорил, что ты подставил его, верно? Он не стрелял в тебя, и даже оружие было не его. Ты подставил его по всем статьям.

— Послушать его, он вообще ни в чем не виновен. От него чистосердечного раскаяния ждать бесполезно.

— Да-да, конечно! Так подставил ты его или нет?

— Что это ты имеешь в виду?!

— Ничего такого; просто спрашиваю, — ответил Деркин.

— Нет, конечно.

— Ясно.

— Все было, как в учебниках описывается: преступник трижды выстрелил в полицейского, который пытался арестовать его. В принципе он мог получить не десяток лет, а гораздо больше.

— Возможно, — ответил Джо. — Я просто подумал о том, какое это все производит впечатление.

— Ну и какое же?

Джо отвел взгляд в сторону.

— Ты понимаешь, эта Марделл, — произнес он. — Она была осведомителем, не так ли?

— И очень неплохим.

— Ага, ясно. И Куперман — тоже?

— Я ее почти не знал — видел несколько раз, и все. Она была подругой Элейн.

— И все подруги Элейн были и твоими подругами, да?

— Ты что...

— Помолчи-ка, Мэтт!.. — оборвал он меня. — Я не хотел начинать этот разговор.

— А я, думаешь...

— Да, наверное, тоже нет. Они платили тебе?

— Кто?

— Ну, кто-нибудь?

— Задай вопрос прямо.

— Я имел в виду Куперман и Марделл. Ну что, платили?

— Конечно, Джо, как ты сразу не догадался? Я ведь одевался в роскошные костюмы, носил бриллианты и водил розовое «эльдорадо» с салоном из шкуры леопарда!

— Перестань!

— Нет, не перестану! Я-то думал, ты мне друг.

— Я к тебе так же относился. Относился и отношусь.

— Рад слышать.

— Ты был отличным полицейским, — сказал Джо, — я знаю, что говорю. Полицейским и детективом. Несколько твоих дел были просто блестящими.

— Что, ты уже в моем личном деле порыться успел?

— Оно находится в компьютере, и чтобы добраться до него, нужно всего лишь нажать несколько кнопок. Рекомендации у тебя замечательные, но я знаю, что, помимо этого, у тебя были серьезные проблемы с алкоголем — да и какой полицейский всегда действует строго по закону, а? — Он тяжело вздохнул. — Сам посуди: все, что у тебя есть, — это убийство в другом штате и женщина, выпавшая из окна за пять кварталов от твоего отеля. Судя по твоим словам, это все дело его рук.

— Не по моим, а по его собственным словам.

— Да, конечно, но ведь никто не слышал их, кроме тебя. Мэтт, кто знает — может, ты говоришь мне святую правду; может, и нашумевшее убийство венесуэльцев — тоже на его совести. Вполне возможно, что в той истории двенадцатилетней давности ты ни на йоту не отступил от закона, чтобы позволить этому подонку посидеть подольше. — Джо повернулся, и наши взгляды встретились. — Но не пытайся сейчас выдвинуть против него обвинение и требовать от меня защиты. И ради всего святого: прекрати выслеживать его, иначе тебя арестуют на следующий же день в соответствии с правом на защиту преследуемого. Ты же сам знаешь наши законы; лучше всего — держись от него подальше.

— Славное дельце!..

— Таков закон. Ты можешь с ним вдвоем хоть в кабинке сортира запираться, но сейчас не самый подходящий момент для этого. Запомни: в проигрыше окажешься именно ты.

Не произнося ни слова, я встал и направился к двери.

— Ты думаешь, я тебе не друг, — сказал Джо, когда я был уже в дверях, — но ты ошибаешься. Если бы это было не так, я просто не вылил бы на тебя все это дерьмо. Теперь ты знаешь все и можешь попытаться сам найти выход.

Глава 15

— Да нет, в «Гардинге» его нет, — сказал я Элейн. — Он зарегистрировался в нем вечером, а выехал утром на следующий день — сразу после того, как я якобы ворвался туда и стал угрожать ему. Даже не знаю, жил ли он на самом деле в том номере. Зарегистрировался он под своим настоящим именем — наверняка специально для того, чтобы его адвокат смог выбить право на защиту.

— Ты в самом деле ходил туда? — удивилась Элейн.

— Да; после того как побывал у Деркина. На самом деле нельзя сказать, чтобы я искал там Мотли, — я прекрасно понимал, что не найду его там. — Я ненадолго задумался. — Даже не знаю, хотел ли я на самом деле увидеть его. Мы виделись прошлым вечером, и я до сих пор не вполне отошел от этой встречи.

— Бедняжка!.. — пробормотала Элейн.

Беседовали мы у нее дома, в спальне. Я лежал на кровати, лицом вниз, в одних трусах; Элейн делала массаж — ее руки двигались мягко, но настойчиво, снимая напряжение с одеревенелых мышц, и боль постепенно отступала. Особое внимание она уделяла шее и плечам, которые были будто каменные. В этом она была настоящей профессионалкой.

— Замечательно! — искренне похвалил ее я. — Ты что, на специальных курсах занималась?

— Да нет, никогда, — ответила Элейн. — Просто мне делали однажды массаж, неделю или две, и я внимательно наблюдала за тем, как работает массажистка. Будь у меня руки посильнее, было бы еще лучше.

Я тут же вспомнил про Мотли — вот у того руки что надо.

— У тебя силы тоже достаточно, — возразил я. — Да и сноровка есть. Ты настоящий мастер.

Элейн захохотала, и я поинтересовался, что ее так развеселило.

— Ради Бога, не рассказывай об этом никому, — ответила она сквозь смех. — Если клиенты об этом проведают, мне уже не отвертеться!

* * *
Затем мы перешли в гостиную. Я с чашечкой кофе встал у окна, наблюдая за оживленным движением по мосту на Пятьдесят девятой; под ним пара буксиров, крутившихся вокруг баржи, пыталась бороться с течением. Элейн сидела на диване, подобрав под себя ноги, и расправлялась с разрезанным на четыре части апельсином.

Я отошел от окна и уселся на стул перед Элейн, поставив чашку на кофейный столик. Роскошного букета уже не было — Элейн выкинула цветы сразу после того, как я ушел от нее в воскресенье, после очередного звонка Мотли. Мне, однако, по-прежнему казалось, что они в комнате.

— Ты не хочешь уехать из города? — на всякий случай еще раз поинтересовался я.

— Нет, — сухо ответила Элейн.

— В другом месте ты была бы в безопасности.

— Возможно. Но уезжать я не хочу.

— Если он сможет проникнуть в здание.

— Я же говорила тебе, что предупредила охранников. Служебный выход заперт на замок изнутри. Его открывают только в присутствии одного из служащих, а после этого сразу же запирают вновь.

Ну что же, это было уже кое-что, хотя полагаться на других не следовало. Кроме того, существует много других способов проникнуть в многоквартирные здания, даже если они обеспечены очень неплохой охраной.

— А как же ты, Мэтт? — вдруг спросила Элейн.

— Что я?

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю еще, не решил, — ответил я. — Чуть было не устроил скандал прямо в кабинете Деркина. Он чуть было не обвинил меня... Впрочем, я уже рассказывал тебе об этом.

— Да.

— Я пришел к нему по двум причинам: во-первых, чтобы подать обвинение против Мотли — подлец разделал меня в ту ночь подчистую; что же еще остается делать простому обывателю? Если вы подверглись нападению, нужно идти в полицию и сообщить об этом.

— Да, этому нас еще в школе учили.

— Меня тоже. Я даже и не предполагал, что это может оказаться настолько бесполезным занятием.

Сказав это, я отправился в туалет; в моче опять была кровь, и когда я вернулся обратно, в почках еще продолжала пульсировать боль. Наверное, это отразилось на моем лице, потому что Элейн с беспокойством спросила, что случилось.

— Я просто задумался, — ответил я. — И во-вторых, я хотел, чтобы Деркин помог мне в оформлении разрешения на пистолет, но после такого приема я предпочел даже не заикаться об этом. — Я неопределенно пожал плечами. — А может, и не было бы в этом никакого толку. Они могли дать мне разрешение лишь на владение оружием, но не на его ношение, и мне оставалось бы хранить его в тумбочке у кровати и ждать, когда Мотли пожалует ко мне на чай.

— Скажи честно: ты боишься?

— Думаю, да. По всей видимости, это страх.

— М-да.

— Понимаешь, я боюсь за других людей — за тебя, Аниту, за Джен. Тебе может показаться, что у меня не меньше оснований опасаться и за собственную жизнь, но смею тебя уверить — это не так. Я тут пытаюсь книгу читать — размышления одного из римских императоров. Так вот, один из его тезисов заключается как раз в том, что смерть — это не то, чего следовало бы бояться. Она все равно неизбежна — рано или поздно; после смерти уже неважно, в каком возрасте она пришла, а значит, не имеет никакого значения, сколько же лет ты прожил на свете.

— А что же имеет значение?

— Как ты их прожил. Смог ли примириться с жизнью — и со смертью, если уж на то пошло. Вот этого я боюсь по-настоящему.

— Чего?

— Что буду сожалеть о каких-то поступках: сделаю что-то, что не должен был делать, и не сделаю того, что следовало бы. Что приду туда, где меня ждут, слишком поздно, что сил окажется недостаточно, а денег — слишком мало.

* * *
Когда я покинул Элейн, солнце уже скрылось за горизонтом, и небо начало быстро темнеть. Я собрался было отправиться к себе домой пешком, но не прошел и пары кварталов, как появилась одышка. Тогда я встал на обочине и поднял руку, поджидая такси.

Весь день я не ел ничего, кроме рулета на завтрак и кусочка пиццы — на ленч, так что решил зайти в ближайшую лавочку, чтобы купить что-нибудь посущественнее, но вынужден был тут же выскочить обратно — запах пищи показался мне отвратительным. Я успел подняться к себе и ненадолго прилег, стараясь сдержать подступающую рвоту, но тем не менее это произошло, хотя я почти ничего не ел перед этим.

Процесс был исключительно болезненным, и поврежденные прошлой ночью мышцы вновь нестерпимо заболели. Внезапно сильно закружилась голова, и мне пришлось вцепиться в дверной косяк. Затем я с трудом добрался до постели, медленными, неуверенными шагами, как немощный старик на палубе корабля во время шторма. Тяжело дыша, я упал на нее, но не прошло и пары минут, как мне пришлось встать и отправиться в туалет. И вновь я увидел окрашенную в красный цвет жидкость.

Бояться смерти? Она казалась мне в тот миг желанным избавлением.

* * *
Примерно через час раздался телефонный звонок; это была Джен Кин.

— Привет, — сказала она. — Помнится, ты не хотел знать, откуда я буду тебе звонить.

— Лишь бы не из этого города.

— Правильно. Правда, я далеко не уехала.

— ?

— Понимаешь, все это кажется чересчур драматичным... Когда я пила, то почти каждый раз устраивала подобные драмы. Вскакивала, хватала зубную щетку, прыгала в такси и мчалась на ближайшем самолете в Сан-Диего. К слову сказать, сейчас я в другом городе.

— Отлично!

— Ну так вот: я села в такси, попросила водителя ехать — в аэропорт, но все это показалось мне настолько наигранным и неестественным, что я чуть было не попросила его повернуть обратно.

— Но ты ведь не сделала этого?

— Нет.

— Ну и отлично!

— Но это ведь не игра, да? Это серьезно?

— Боюсь, что да.

— Ну что же, мне все равно требовался небольшой отдых. А как у тебя дела, все в порядке?

— Все отлично, — соврал я.

— У тебя голос... какой-то не такой. Измученный, что ли?

— День трудный выдался.

— Смотри береги себя, хорошо? Если все будет в порядке, я буду звонить почти каждый день.

— Замечательно.

— Примерно в это время, нормально? Я подумала, что скорее всего смогу застать тебя, пока ты еще не отправился на собрание.

— Да, конечно. Как ты догадываешься, сейчас мой распорядок дня несколько изменился.

— Могу себе представить.

«Неужели?» — подумалось мне.

— Но смотри, звони как можно чаще, — добавил я. — Если опасность минует, я дам тебе знать.

— Ты хотел сказать, когда опасность минует?

— Ну да, это я и хотел сказать.

* * *
На собрание в тот день я не пошел. Точнее, хотел пойти, но, поднявшись с постели, обнаружил, что идти не в состоянии. Я снова рухнул в кровать и закрыл глаза.

Открыл я их чуть позднее, когда за окном послышался пронзительный вой сирен. Я подошел к окну и лениво проследил глазами, как кого-то вынесли из здания напротив на носилках и положили в машину «скорой помощи», которая в то же мгновение рванула с места с включенной сиреной в направлении то ли госпиталя имени Рузвельта, то ли больницы Святой Клары.

Если бы спасатели читали Марка Аврелия, они делали бы свою работу куда менее торопливо, понимая, что, в сущности, нет никакой разницы — успеют они к пострадавшему или нет. Тому бедняге на носилках все равно суждено умереть рано или поздно; кроме того, все происходит именно так, как и должно произойти, — зачем же поднимать такой переполох?

Я вновь залез в постель и задремал; наверное, начиналась лихорадка. Спал я неровно, все время метался в постели; меня преследовали кошмары, и проснулся я весь в поту. Наполнив ванну такой горячей водой, какую только мог выдержать, я с вожделением опустился в нее, ощущая, как боль постепенно покидает меня.

Когда вновь зазвонил телефон, я еще лежал в ванне и решил не вставать, а когда выбрался из нее, перезвонил администратору и спросил, не оставлял ли тот, кто звонил, каких-нибудь сообщений для меня. Их не оказалось, а гениальный служащий так и не смог вспомнить, кто же это был — мужчина или женщина.

Скорее всего, подумалось мне, это был Мотли, однако я не мог утверждать этого наверняка. Который был час, я не обратил внимания. Да и мало ли кто еще это мог быть!.. Я раздал кучу визиток по всему городу, и позвонить мне теперь мог кто угодно.

А если звонил все-таки Мотли, то возьми я трубку или нет, это уже ничего не могло бы изменить.

* * *
Когда телефон зазвонил вновь, я уже не спал минут десять — пятнадцать. Небо начинало светлеть; сначала я должен был подняться, отправиться в ванную и выяснить, насколько много крови в моей моче на этот раз.

Потом я подошел к телефону и поднял трубку.

— Доброе утро, Скаддер! — послышался знакомый голос, и меня пробрал арктический холод.

Что говорил я, не помню точно; должно быть, произнес что-то, но не могу утверждать этого наверняка. Может, я просто молча сидел у этого проклятого телефона.

— У меня сегодня была трудная ночь, — сказал он. — Наверное, ты уже прочитал об этом?

— Что ты имеешь в виду?

— Кровь.

— Не понимаю.

— Конечно, не понимаешь. Я говорю про кровь, Скаддер. Не про твою — хотя боюсь, что пролилась и она. Но нечего причитать над пролитой кровью, не так ли, Скаддер?

Я сжал телефонную трубку изо всех сил; внутри неудержимо росло чувство гнева и одновременно — бессилия, но я контролировал себя, так что Мотли не услышал моей ответной реплики, которую, видимо, ждал. Мне пришлось собрать в кулак всю свою волю.

— Кровь и кровные узы, — промолвил он. — Ты потерял очень близкого и дорогого тебе человека. Мои соболезнования.

— Что ты...

— Читай газеты, — коротко бросил он, и в трубке послышались гудки.

* * *
Я набрал номер Аниты, чувствуя, как стальной обруч стискивает мою грудь все сильнее и сильнее, но когда в трубке послышался ее голос, я внезапно не нашелся, что сказать. Я просто молча сидел у телефона, тяжело дыша; несколько раз недоуменно повторив: «Алло?», она повесила трубку.

Кровные узы, кто-то близкий и дорогой мне. Элейн? Неужели он узнал, что она была моей дорогой и горячо любимой «кузиной Фрэнсис»? Смысла в этом не было, но я все-таки позвонил и ей — послышались короткие гудки. Я решил было, что он расправился с ней, и просто бросил трубку, и позвонил оператору. Оказалось, что линия в самом деле занята, и Элейн разговаривает с кем-то. Я представился офицером полиции, и оператор предложила прервать разговор; я попросил ее не беспокоиться — разговаривать с Элейн мне сейчас хотелось даже меньше, чем с Анитой. Я удостоверился, что она жива, — этого было достаточно.

А сыновья?

Я уже принялся рыться в записной книжке, прежде чем понял всю неправдоподобность такого предположения. Даже если он действительно смог разыскать одного из них и решился отправиться за ним в погоню через всю страну, каким образом репортаж об этом мог появиться уже в сегодняшних газетах? Может, мне действительно стоило спуститься и купить их?

Быстро накинув что-то на себя, я спустился и купил «Ньюс» и «Пост». Статьи в них на первых страницах были на одну и ту же тему. Выяснилось, что семья иммигрантов из Венесуэлы была убита по ошибке — они никакого отношения к торговцам наркотиками не имели. Торговала ими другая семья венесуэльцев, жившая неподалеку, и убийцы просто попали не в тот дом.

Замечательно!..

Я отправился в «Пламя», сел у стойки и заказал себе чашечку кофе, затем наугад открыл одну из газет.

И сразу наткнулся на то, что искал. Статью эту трудно было не заметить — она занимала всю полосу на третьей странице.

Молодая женщина была зверски убита неизвестным убийцей или убийцами, которые ворвались к ней в дом прошлой ночью. Она работала финансистом в одной из инвестиционных компаний, офис которой находился на Уолл-стрит. Жила она возле Грэмерси-Парк на Ирвинг-Плэйс, где занимала четвертый этаж здания конца прошлого века.

Рядом были помещены две фотографии. На одной из них была изображена девушка с миловидным, удлиненным личиком и высоким лбом; выражение ее лица было серьезным, глаза смотрели внимательно и строго. На другой я увидел окруженный полицейскими машинами подъезд дома, из которого санитары выносили в пластиковом пакете тело убитой. Прочитав статью, я узнал, что богатая квартира была вчистую разграблена, а женщина — многократно изнасилована и подвергнута изуверским истязаниям. Полицейские отказались сообщить детали убийства — как обычно в подобных случаях, — но в статье указывалось, что жертва была обезглавлена.

Багс Моран, которому суждено было стать одной из жертв побоища в День святого Валентина, с первого взгляда определил, кто расстрелял его людей в одном из гаражей Чикаго.

— Так убивает только Капоне, — сказал он.

В наше время никто не мог бы судить об убийстве с подобной безошибочной уверенностью. Люди постоянно убивают друг друга разнообразными чудовищными способами, и даже Мотли нельзя было узнать по почерку его преступлений.

Но я сразу понял, что это — его рук дело. Мне оставалось лишь узнать, как звали жертву.

Ее имя было Элизабет Скаддер.

Глава 16

Я судорожно листал страницы справочника «Белые страницы Манхэттена» на букву "С". Всего их было восемнадцать, и три из них посвящались бизнесменам. Меня там, естественно, не было, но Элизабет была — о ней сообщалось как о «Скаддер Э. Дж.», а также указывался адрес — Ирвинг-Плэйс.

Я опять схватился за телефон и начал набирать номер Деркина, но остановился в последний момент, немного подумал и положил трубку обратно.

Через несколько минут телефон зазвонил сам. Это была Элейн. Мотли опять позвонил ей, снова первым делом потребовал отключить автоответчик, и она вновь покорно выполнила его требование. С этого момента он перешел с шепота на нормальный голос, а Элейн незаметно включила автоответчик, чтобы записать голос Мотли на магнитофон.

— И можешь себе представить, ничего не вышло, — упавшим голосом сообщила мне Элейн. — Эта чертова коробка вздумала сломаться в самый неподходящий момент. Может, я сама что-то сделала не так — не знаю, не проверяла. Все вроде бы включилось нормально, но когда я потом поставила кассету, на ней не оказалось ровным счетом ничего.

— Не переживай.

— Он рассказал мне об убийстве еще одной женщины этой ночью. Эх, была бы у нас запись... А я опять все испортила.

— Не волнуйся; это не имеет значения.

— В самом деле? А я-то решила, что задумала нечто гениальное.

— Не думаю, что это нам могло бы сильно помочь. У меня складывается впечатление, что в этом деле невозможно найти никаких важных доказательств, которые могли бы пролить свет на всю картину преступлений Мотли. Сама мысль о расследовании кажется мне теперь совершенно бессмысленной: можно охотиться за все новыми и новыми уликами до бесконечности, а он тем временем будет творить то же самое, что сделал прошлой ночью.

— Что произошло? Он не рассказал мне никаких подробностей, так что особого смысла в записи действительно не было. Я только поняла, что он опять убил кого-то.

— Ну так ты не ошиблась.

— Он еще посоветовал мне почитать газеты, но у меня нет ни одной. Обежала все киоски, но не нашла — может, я просто не заметила в спешке? Так что случилось?

Я вкратце рассказал ей о трагедии и, когда назвал имя жертвы, Элейн понимающе вздохнула.

— Нет, Элизабет не приходилась мне родственницей, — успокоил я ее. — Я был единственным ребенком в семье, и у моего отца не было братьев, так что у меня нет близких родственников по фамилии Скаддер.

— А у дедушки твоего братья были?

— У дедушки?! Понятия не имею; может, и были. Он умер еще до моего рождения, а ни о каких двоюродных дядях по фамилии Скаддер я и слыхом не слыхивал. В принципе род Скаддеров происходит из Англии — так по крайней мере мне рассказывали в детстве. Мне почти неизвестна эта ветвь нашего семейства.

— Но вы с Элизабет вполне могли бы оказаться родственниками, просто очень дальними.

— Дальними — возможно. Думаю даже, что все Скаддеры в конечном счете — родственники. Хотя кто знает — может, кто-то из ее или моих предков в свое время фамилию сменил.

— Больше того — все мы потомки Адама и Евы.

— Да, все мы в конечном счете дети Господа. Спасибо, что напомнила, самое время.

— Прости. Возможно, я к этому так отнеслась потому, что не я оказалась следующей жертвой. Кроме того, все это настолько ужасно, что лучше всерьез и не думать. Должно быть, он решил, что это твоя близкая родственница.

— Может быть, — согласился я. — А может, и нет. Не забывай — каким бы коварным, хитрым и изобретательным он ни был, это всего лишь псих. Обычный псих.

* * *
Открытый телефонный справочник по-прежнему лежал на кровати. Я проглядывал длинный список ни в чем не повинных людей, которые, на свое несчастье, оказались моими однофамильцами. Возможно, мне следовало позвонить им, чтобы предупредить. «Смени-ка ты лучше имя, — сказал бы я им, — или смирись с обстоятельствами».

Что же он собирается делать теперь — неужели методично отправлять на тот свет всех Скаддеров Манхэттена? А затем переключится на остальные районы Нью-Йорка, а затем — на предместья...

Конечно, если он убьет много однофамильцев, рано или поздно какой-нибудь особо толковый полицейский заинтересуется этим странным фактом. На одной из страниц я наткнулся на акционерное общество «Скаддер-груп»; если он решит истреблять и его членов, ему немало придется поколесить по всей стране.

Вздохнув, я закрыл справочник. Всех Скаддеров обзвонить я, конечно, не мог — но, может, следовало все же позвонить Деркину? Это был явно не его случай, убийство произошло в пределах другого полицейского округа, но он мог догадаться, чьих рук это дело. Убийство Элизабет Скаддер наверняка наделает много шуму — оно было необычно жестоким и кровавым, сопровождалось сексуальным насилием, а жертва была молодой, белой, занимала высокое положение в обществе и была к тому же фотогеничной.

И что пользы, если я даже и намекну ему об этом? Убийство Элизабет уже никто не сможет представить как самоубийство или результат домашней ссоры. Прекрасно оснащенные бригады криминалистов наверняка уже обследовали всю ее квартиру, и все вещественные доказательства уже фигурируют в деле. Если он оставил отпечатки пальцев, их, конечно же, найдут и сразу установят владельца. А сперма? А кусочки кожи под ногтями? И тест ДНК?

Конечно, это не так убедительно, как отпечатки пальцев, — те можно сразу сравнить с хранящимися в компьютере данными; в случае же с образцами ДНК нужен подозреваемый. Если он оставил сперму или кусочки кожной ткани, тогда экспертам необходима подсказка, а надеть после этого веревку ему на шею — это уже дело техники.

Вообще-то в стране уже давно перестали вешать убийц. Их даже перестали сажать на электрический стул — вместо этого они получают огромные сроки заключения, иногда — пожизненные. А затем частенько бывает, что пожизненное заключение превращается в семь лет или даже в меньший срок; правда, Мотли наверняка придется посидеть подольше. В первый раз он получил десять лет, а отсидел двенадцать; на этот раз его наверняка сгноят за решеткой.

Если только сочтут, что убийство Элизабет — это его работа. Анализ ДНК и другие сложные методы служат отличной дополнительной уликой, но вряд ли можно построить целое дело лишь на них. Присяжные обычно ни черта не понимают в этом, особенно после того, как защита и ее эксперты убедят их, что обвинение порет сплошную чушь. Если обвиняемый окажется любовником жертвы и его арестуют прямо в ее спальне, с окровавленными руками, тогда анализ спермы и ДНК поставит жирную точку в деле. Но если выяснится, что обвиняемого и жертву связывает лишь тот факт, что у последней та же фамилия, что и у полицейского, арестовавшего его двенадцать лет назад, — тогда грош цена подобным доказательствам.

Я все-таки позвонил в конце концов Деркину. Не знаю, что я собирался сказать ему, но его на месте не оказалось.

Сообщения же я не оставил.

* * *
Из отеля я вышел в одиннадцать тридцать, чтобы успеть на дневное собрание «У Файрсайд» — так называлась группа, собиравшаяся в одном из зданий в тупичке на Западной Шестьдесят третьей улице.

Но туда я так и не попал.

На этот раз ходьба не стоила мне таких значительных усилий, как за день до этого. Тело по-прежнему было непослушным и негибким, но одеревенелость мускулов ослабла, а усталость наступала не столь быстро. На улице потеплело, дул слабый ветерок, сырости почти не чувствовалось — лучшей погоды для футбола и не придумаешь. Для подбитой мехом куртки слишком тепло, но достаточно свежо, чтобы засунуть в карман плоскую фляжку.

Не спеша я выбрался на Восьмую авеню, но повернул на юг, а не на север. По ней я дошел до дома Тони Клири, постоял немного у того места, где на мостовую упало ее бездыханное тело, затем поднял глаза к окну ее квартиры. Внутренний голос продолжал твердить мне, что именно я причина ее гибели.

Я не знал, что ему возразить.

Обойдя вокруг квартала, я подошел к тому же самому месту, но с другой стороны, еще раз взглянул на ее окно и подумал о том, успела ли она узнать перед смертью, почему это все случилось именно с ней. Возможно, Мотли сказал ей, что она «одна из моих женщин» и в этом состоит ее вина. Он наверняка назвал мою фамилию, которую она скорее всего услышала в первый — и последний — раз.

С другой стороны, в эти секунды ее вряд ли интересовали мотивы, двигавшие убийцей.

А как же Элизабет Скаддер? Узнала ли она перед смертью о своем бесконечно далеком родственнике по имени Мэттью? Надо было бы сходить к месту преступления, но оно находилось на другом конце города, милях в полутора от меня. Да и вряд ли вид самого здания мог сказать мне что-то существенное о произошедшем в нем преступлении. Как и отель, в котором жила Тони.

Посмотрев на часы, я обнаружил, что на собрание безнадежно опоздал; оно еще шло, но я не успел бы даже на его закрытие. «Ну и ладно», — решил я. Все равно мне не хотелось никуда идти.

У уличного торговца я купил «хот дог», у другого — «книш», перекусил, затем в одной из забегаловок взял кофе в картонной упаковке и встал прямо на углу улицы, попивая его маленькими глотками. Я выпил почти все, прежде чем мне это надоело и я вылил остатки в водосточную канаву, но подержал еще некоторое время пустую упаковку в руках, прежде чем нашел мусорный контейнер — иногда в самый нужный момент найти их бывает непросто; мусорные баки крадут жители предместий, и обнаружить их можно на всем пространстве Вестчестера. Тамошние жители мусор просто сжигают, внося тем самым свой существенный вклад в загрязнение окружающей среды.

Ну а я в отличие от них был образцом гражданственности и всегда ставил общественные интересы выше личных. Я не мог просто так бросить мусор в неподходящее место, или сжечь напрасно драгоценный атмосферный кислород, или сделать хоть что-то, что снизило бы качество жизни моих дорогих ньюйоркцев. Я тихо и незаметно шел по жизни, а окружавшие меня люди гибли один за другим.Да, веселенькое дельце!..

* * *
Я старался никогда не останавливаться перед витринами винно-водочных магазинов, но вдруг неожиданно осознал, что внимательно рассматриваю заставленную пузатеньким товаром витрину. Приближался День Благодарения, витрина была оформлена соответственно, и по ней были разбросаны подобающие случаю разноцветные осенние листья и початки маиса.

А среди них — несколько графинчиков. И великое множество бутылок.

Я стоял и пристально рассматривал их.

Вообще-то такое случалось и раньше. Бывало, я шел по улице, не думая ни о чем, и уж тем более о выпивке, и вдруг обнаруживал, что стою у витрины и пялюсь на бутылки горячительного, любуюсь их формами, киваю им как своим знакомым и мысленно прикидываю, с какой закуской каждое из них идет особенно хорошо. Это состояние часто называют «питейным сигналом». Этот сигнал приходит из глубин подсознания и предупреждает нас о каком-то смутном беспокойстве, о том, что в данный момент организм бывшего алкоголика чувствует себя отнюдь не так комфортно, как кажется его сознанию.

«Питейный сигнал» не обязательно воспринимать как последнее предупреждение; не обязательно тут же бежать на собрание, звонить своему спонсору или бросаться листать соответствующую главу Главной книги — хотя что там говорить, это никогда не повредит. Просто нужно уделить себе чуть больше внимания. Это еще не красный сигнал светофора, но уже желтый.

Давай-ка домой, сказал я самому себе.

Но мои руки сами собой открыли дверь магазина, и я вошел внутрь.

И ничего не произошло. Лысый продавец за прилавком посмотрел на меня точно так же, как и на любого другого потенциального покупателя; хозяин лавки окинул меня быстрым взглядом, чтобы удостовериться, что я не собираюсь достать пистолет и потребовать от него очистить кассу. Он явно даже и не подозревал, что я для него уже давно не клиент. Я нашел коньячную секцию и принялся разглядывать бутылки. Здесь был «Джим Бим», «Олд Тэйлор», «Олд Форестер», «Олд Фицжеральд», «Мэйкерз Марк», «Дикий Турок»...

Каждая этикетка будила множество воспоминаний. Я мог мысленно пройти по всем притонам города и вспомнить, где и что именно я пил.

«Древняя Эпоха», «Олд Гранд Дэд», «Олд Кроу», «Старые времена»...

Я любил эти названия — особенно последнее: чем-то оно напоминало тосты «За друзей!», «Ну, вздрогнем!», «За старые времена!».

В самом деле, для меня регулярные встречи с «Старыми временами» остались в прошлом. Все в один голос советуют держаться от любимых когда-то напитков подальше... А может?..

— Что вам угодно?

— Э-э-э, «Старые времена», — неожиданно для самого себя сказал я.

— Пятую галлона?

— Нет, пинты будет достаточно.

Плоская бутылка из руки продавца мягко скользнула в коричневый бумажный пакет; он заученным движением закрутил его и протянул мне через прилавок; я опустил пакет в карман пиджака и достал чек из бумажника. Тот обвел цену кружком и отсчитал сдачу.

Как говорится, одной бутылки — слишком много, а тысячи — слишком мало. Пинты могло оказаться в самый раз. Для начала.

Глава 17

Через дорогу от моего отеля находился винно-водочный магазин, и теперь даже не скажу, сколько раз я успел побывать в нем за годы беспросветного пьянства. Но сейчас я выбрался на улицу из магазина, расположенного за несколько кварталов от Восьмой авеню, и дорога домой показалась мне бесконечной. Я чувствовал, что люди провожают меня подозрительными взглядами — возможно, так оно и было на самом деле. Наверное, их удивляло выражение моего лица.

Я поднялся к себе в номер, закрыл за собой дверь, достал из кармана куртки бутылку и поставил ее на туалетный столик. Затем повесил куртку в гардероб, снял жакет и бросил его на спинку стула. Поразмыслив немного, я вернулся к гардеробу, вынул бутылку, ощутив ее приятную тяжесть и форму, подержал немного, но положил обратно, не вынимая из упаковки, и подошел к окну: Внизу, на той стороне Пятьдесят седьмой улицы мужчина в куртке, очень похожей на мою, входил в лавку по продаже спиртного. Возможно, он собирался купить бутылку «Старые времена», принести ее домой и, как и я, уставиться долгим взглядом в окно.

Я так и не распечатал эту дрянь. Вместо этого я готов был вышвырнуть ее из окна. Кто знает, может, и она нашла бы свою жертву, точно так же возвращавшуюся из церкви.

О Господи, что же я делаю?!

Я включил телевизор, некоторое время бездумно смотрел в него, затем выключил, подошел к туалетному столику и достал бутылку из бумажного пакетика, потом положил было обратно, но передумал, вытащил ее из пакета, а его выкинул в мусорное ведро, после чего уселся в кресло, откуда стоявшая на туалетном столике бутылка была не видна.

В свое время, когда я только бросил пить, я дал Джен одно обещание.

— Пообещай, что если решишь сделать первый глоток, обязательно перед этим позвонишь мне, — попросила она, и я пообещал.

Да, интересные мысли стали приходить мне в голову.

Но дозвониться до нее я все равно не мог, даже если бы захотел. Она находилась где-то далеко, и я сам запретил ей упоминать кому бы то ни было свой телефон. Даже мне.

Но вдруг она никуда не уехала?! Правда, вчера она сама позвонила мне, как и обещала, но что это доказывает? Я тут же вспомнил, что связь была кристально чистой, безо всяких помех, как будто она звонила из соседней комнаты.

Или — из своей квартиры на Лиспенард-стрит.

Неужели она все-таки осталась в Нью-Йорке? И соврала мне, чтобы я не волновался?!

Нет, это просто невозможно. Но все-таки ничего не мешало позвонить ей. Просто так, на всякий случай.

Я набрал ее номер; телефон стоял на автоответчике. Неужели не осталось в мире ни одной души, у которой не было бы этой проклятой штуковины? Текст был точно таким же, что и в прошлые годы; когда он закончился, я сказал:

— Джен, это Мэтт. Возьми трубку, если ты слышишь меня. — И после минутной паузы добавил: — Это очень важно.

Ответа не последовало, и я повесил трубку. Конечно же, она ведь где-то далеко, за многие мили отсюда — не соврала ведь она мне, в самом деле? Если бы Джен не послушалась моего совета и решила остаться в городе, то прямо сказала бы мне об этом.

А что касается меня, то свое обещание я выполнил — позвонил. А то, что ее дома не было, — ну так что же? Правда, не было по моей вине... Это мои собственные поступки много лет назад сделали этот отъезд необходимым.

Это моя вина. Господи, да разве есть в этом проклятом мире хоть что-то, в чем я не был бы виноват?

Я повернулся. Пинта «Старых времен» так и стояла на туалетном столике, и мягкий свет люстры тускло отражался от ее горлышка. Я поднялся, взял бутылку в руки и всмотрелся в этикетку — сорок градусов. Долгие годы самые популярные сорта виски имели крепость сорок три градуса, пока какому-то гению рыночной экономики не пришла в голову мысль снизить крепость до сорока, а цену оставить неизменной. Так как федеральный акциз на виски определялся содержанием алкоголя, который к тому же обходился производителям дороже, чем чистая вода, те решили увеличить не только свою прибыль, но и спрос на товар, — пьяницам требовалось теперь выпить больше, чтобы достичь того же эффекта. Только лучшие сорта виски по-прежнему выпускались с крепостью пятьдесят градусов. «Джек Дэниэл» — сорок пять. «Дикий Турок» — пятьдесят с половиной.

Эти цифры навсегда отпечатались в моей памяти.

Может быть, следовало купить побольше. Может, даже кварту.

Я опять поставил бутылку на место и подошел к окну. На душе было странно спокойно, но в то же время я был совершенно подавлен. Постояв у окна и бездумно поглядев вниз, я повернулся и вновь уперся взглядом в бутылку, затем включил телевизор и бездумно пощелкал каналами, совершенно не обращая внимания на экран. Пройдя по всем ним два или три раза, я выключил «ящик».

Зазвонил телефон. С мгновение я постоял перед ним в недоумении; раздались три звонка, прежде чем я поднял трубку и сказал: «Алло».

— Мэтт, это Том Гавличек, — послышалось в ней. Какое-то мгновение я безуспешно пытался вспомнить, кто бы это мог быть, и имя всплыло у меня в памяти как раз в тот момент, когда он сам добавил: — Из Массилона. Прекрасный Массилон, помнишь?

Прекрасный? Мне не сразу пришло на ум, что ответить на это, но, к счастью, возражать я не стал.

— Я просто решил позвонить тебе, — добавил Том, — чтобы узнать, как обстоят у тебя дела. Есть прогресс?..

«Да, и большой», — подумалось мне. Теперь каждые пару дней маньяк убивает кого-нибудь. Нью-йоркская полиция, как обычно, не понимает, что происходит, а я остался в дураках.

— Ну, ты же знаешь, как все это делается, — только и смог вымолвить я. — Это дело не быстрое.

— Да, и не рассказывай. В таких делах одна маленькая деталь может значить гораздо больше, чем все остальное... Тебе приходится складывать головоломку из кусочков, да еще на время. — Он откашлялся. — Я вот почему звоню... Знаешь, у меня, похоже, есть один такой кусочек. Ночной клерк в мотеле на Рэйлвэй-авеню опознал его.

— Как ты встретился с ним?

— Не с ним, а с ней. Маленькая такая старушка, что твоя бабушка, но осадит любого матроса. Она узнала его с первого взгляда, лишь только взглянула на портрет. Найти его регистрационную карточку, правда, оказалось непростым делом, но она справилась с этим. Так вот, он в самом деле представился вымышленным именем — в принципе ничего удивительного.

— Конечно.

— Он назвался Робертом Колом — очень похоже на тот псевдоним, который он использовал в Нью-Йорке, ты мне как-то говорил... Я его, правда, не записал... Рональд, по-моему, да?

— Рональд Коплэнд.

— Да, верно. Вместо адреса он назвал номер почтового ящика в Айова-Сити, штат Айова. У него был автомобиль, но в Дейс-Монсе мне сказали, что такого номера нет, он вообще не соответствует принятой у них системе.

— Это интересно.

— Я тоже так думаю, — согласился Том. — Наверное, он либо подделал номер, либо снял с одной из прежних машин, которая была зарегистрирована не в Айове.

— Или и то, и другое.

— Да, конечно. Если он приехал к нам из Нью-Йорка, логично предположить, что на его машине и номер был нью-йоркский; он мог сменить его как раз на тот случай, чтобы какой-нибудь излишне любопытный клерк не сравнил номер автомобиля с карточкой, которую он заполнил. Так что если вы проверите машины, зарегистрированные в Нью-Йорке...

— Неплохая идея, — согласился я, записал номер, который продиктовал мне Том, а также еще одно имя Мотли — Роберт Кол. — В местном отеле он тоже сообщил, что прибыл из Айовы, — вспомнил я. — Из Мэйсон-Сити. Ума не приложу, почему он зациклился именно на Айове.

— Может, он родом оттуда.

— Не думаю, по произношению он типичный ньюйоркец. Может, в тюрьме в Денморе он сидел с кем-нибудь из Айовы? Послушай, Том, а как эта служащая умудрилась увидеть портрет?

— Как это как? Я ей показал его.

— Я-то думал, что дело не стали пересматривать.

— Да, в самом деле, — начал было он, но затем поправился: — Пока что не стали. — Он немного помолчал. — Но чем я занимаюсь в свое свободное время, никого не касается.

— Ты что, мотаешься по всему городу после работы?

Том еще раз смущенно откашлялся.

— Собственно говоря, — добавил он, — я тут нашел пару ребят, которые согласились помочь мне. Я был только одним из тех, кто показывал твой рисунок этой старушке, но тут уж дело случая.

— Понимаю.

— Не знаю, какая от этого будет польза, Мэтт, но думаю, что эта информация тебе пригодится. Как далеко заведет нас эта цепочка, я пока сказать затрудняюсь, но буду сообщать тебе обо всем, что нам удастся узнать...

Я положил трубку и вновь подошел к окну. На улице двое полицейских болтали о чем-то с уличным торговцем — негром, который установил свою палатку прямо перед цветочным магазином и торговал всевозможной галантереей, а в дождливые дни — дешевыми зонтиками. Эти негры прилетали в Нью-Йорк рейсами «Эйр Африка» из Дакара, жили по пять-шесть человек в одной комнате в каком-нибудь бродвейском отеле и каждые несколько месяцев летали обратно в Сенегал с подарками для детей. Они быстро перенимали местные законы, в том числе, очевидно, и взяточничество, так как полицейские вскоре отошли от негра, оставив в покое его лавчонку под открытым небом.

Молодец Гавличек! Это так похоже на него — в свободное от службы время заниматься делом, которое не захотел возобновить его шеф, да еще и подключив к нему своих друзей-полицейских.

Дай Бог, чтобы у них что-нибудь получилось!..

Я вновь посмотрел на бутылку и позволил ей притянуть меня как магнитом к себе. Горлышко ее было заклеено акцизной маркой федерального налога, так что отвинтить пробку можно было, лишь сорвав ее; я потрогал ее большим пальцем. Затем я взял бутылку и посмотрел янтарную жидкость на свет. Сквозь нее, как сквозь закопченное стекло, тускло просвечивали слегка искаженные предметы. В этом была вся суть виски — фильтра, сквозь который можно было безопасно созерцать окружающую реальность, невыносимую для не вооруженного бутылкой глаза.

Я поставил бутылку, подошел к телефону и набрал номер.

— "Цветная печать", Джим у телефона, — послышался в трубке грубый бас.

— Привет, это Мэтт, — сказал я. — Как дела?

— Неплохо. А твои?

— О, не жалуюсь. Слушай, может, я не вовремя, а?

— Нет, сегодня выдался спокойный день. Я сейчас печатаю меню для китайского ресторанчика. Китайцы их тысячами у меня закупают, а потом рассовывают во все офисы, какие только найдут.

— Значит, ты заведомую макулатуру печатаешь.

— Да, именно ее, — с готовностью подхватил он. — Это мой вклад в решение проблемы твердых бытовых отходов. А ты что делаешь?

— Да ничего такого. Тоже день спокойный выдался.

— Ага, ясно. Ты слышал о панихиде по Тони?

— Нет.

— Сегодня что у нас, четверг? Она будет в субботу днем, не помню точно когда. Семья решила похоронить ее на кладбище где-то в Бруклине. Есть там место под названием Дайкер-Хайтс?

— Да, возле Бэй-Ридж.

— Ну так вот, там семья ее живет, там Тони и похоронить решили. Ее друзья решили помянуть ее и заказали зал на Рузвельт-драйв. Об этом объявят на сегодняшнем вечернем собрании.

— Постараюсь прийти.

Мы поболтали еще несколько минут.

— Ну что, есть еще новости? — поинтересовался наконец Джим. — Или я могу пойти допечатать эти меню?

— Давай иди, — сказал я, повесил трубку и уселся в кресло. В нем я просидел минут двадцать, не меньше.

Затем я поднялся, взял бутылку и направился с ней в ванную. Там я сорвал акцизную марку, открутил пробку и снял пломбу с бутылки. Одним быстрым движением я перевернул бутылку, и ее содержимое полилось прямо в раковину; по ванной распространился аромат дорогого виски. Я подождал, пока бутылка не опустела, затем посмотрел в зеркало. Не знаю, что я увидел там или что ожидал увидеть.

Я подержал ее в перевернутом состоянии еще немного, пока вниз стекали последние капли, затем завинтил пробку и выкинул бутылку в мусорное ведро; потом открыл оба крана и смыл остатки виски водой. Через минуту я закрыл их, но вновь почувствовал слабый дурманящий запах. Тогда я вновь пустил воду и принялся с остервенением драить раковину, пока она не заблестела как новая. Легкий аромат еще чувствовался, но с этим я уже ничего не мог поделать.

Я вновь набрал номер Фабера.

— Привет, это Мэтт, — сказал я, как только услышал в трубке его голос. — Я только что вылил в канализацию пинту «Старых времен».

Воцарилось молчание.

— Знаешь, новая вещь появилась, ты должен знать о ней, — сказал наконец он. — Называется «Драно».

— Кажется, слышал.

— Она лучше для канализации, дешевле, а если ты по ошибке выпьешь ее — тебе будет ненамного хуже, чем от этих... «Старых времен». Это что — виски?

— Виски. — Я в свое время предпочитал «Скотч». Всегда казалось, что виски пахнет политурой.

— А «Скотч» — лекарствами.

— Ага. Однако оба дают свой результат, не так ли? — Он помолчал, затем продолжил серьезным голосом. — Интересно ты время проводишь, сливая виски в канализацию. Такое как-то раз у тебя уже было.

— Не раз.

— Ты мне рассказывал об одном случае. Ты тогда держался уже месяца три... что-то около девяноста дней. А что, и потом такое случалось?

— В прошлом году, где-то на Рождество. Тогда у меня все кончилось с Джен, и было очень трудно. Одиноко.

— Понимаю. А ты мне не позвонил.

— Нет позвонил. Только про виски как-то не случилось упомянуть.

— Думаю, ты просто забыл.

Я ничего не ответил ему. Он тоже задумался. На улице кто-то резко нажал на педаль, и послышался протяжный и громкий визг тормозов. Я застыл в ожидании скрежета сталкивающихся автомобилей, но внезапно Джимми нарушил молчание:

— Как считаешь, что ты пытаешься сделать?

— Сам не знаю.

— Силу воли испытываешь? Смотришь, на сколько выдержки хватит?

— Да, наверное.

— Даже когда ты все делаешь по инструкции, воздерживаться от алкоголя все равно достаточно трудно. А если самому себя провоцировать, твои шансы стремительно падают.

— Я знаю.

— Но у тебя есть возможность удержаться. Ты не должен заходить в магазины, покупать алкоголь, не должен приносить бутылки домой. Я не сказал тебе ничего такого, чего бы ты и сам не знал.

— Да.

— Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Полным дураком.

— Ну что же, вполне заслуженно. А помимо этого, как твое самочувствие?

— Уже лучше.

— Не будешь пить, а?

— Сегодня — нет.

— Ну и отлично.

— Пинта в день — это моя норма.

— Ну что же, для твоего возраста этого более чем достаточно. Придешь вечером в Сен-Поль?

— Да, буду.

— Хорошо, — сказал Джим. — Думаю, это хорошая мысль.

Но была еще только середина дня. Я оделся, накинул куртку и уже был в дверях, когда вспомнил о пустой бутылке в мусорном ведре. Вернувшись, я выловил ее из контейнера, засунул в бумажный пакет и опять положил в карман.

Я постарался убедить самого себя, что просто не хочу, чтобы она оставалась в моей квартире, но, возможно, не хотел, чтобы горничная нашла ее в свой обычный еженедельный визит. Возможно, ей это совершенно безразлично — она не так давно работала в отеле и скорее всего не знала, что я когда-то много пил, а затем бросил. Какое-то необъяснимое чувство заставило меня отнести эту бутылку за несколько кварталов от моего отеля. Там я швырнул ее в мусорный контейнер — почти тайком, как карманный вор, избавляющийся от выпотрошенного бумажника.

А затем отправился обратно. Мысли беспорядочно кружились в моей голове.

Джимми я сказал, что чувствую себя лучше, но скорее всего это было не совсем так. В самом деле, я чуть было не запил вновь; правда и то, что теперь реальная опасность этого исчезла. Кризис неожиданно миновал, оставив после себя странный осадок — смесь облегчения и разочарования.

Конечно, этими ощущениями чувства мои не исчерпывались.

* * *
Я сидел на лавочке в Центральном парке, неподалеку от Овечьего Луга, размышляя о Томе Гавличеке и пытаясь решить, нужно ли срочно звонить в местную водительскую ассоциацию. Я никак не мог сообразить, что это может мне дать. Если этот след и ведет куда-то, то скорее всего к украденному однажды автомобилю. Ну и что? Вряд ли Мотли стал специализироваться на автомобильных кражах.

Я погрузился в размышления, перестав замечать все вокруг, и когда я заметил парня с магнитолой, он был уже возле меня. Оба они — и парень, и магнитола — с ходу разбили все мои представления о нормальных размерах и того, и другого. Столь чудовищно огромной коробки мне прежде видеть не доводилось. Ярко сверкали хромированные панели, поблескивал черный пластик; казалось, что поднять такое сооружение ни одному человеку не под силу.

Парень этот на баскетбольной площадке, возможно, ничем не выделялся бы среди прочих — но не в другом месте; косая сажень и по вертикали, и по горизонтали, мускулистое тело, широкие плечи и крепкие бедра, рельефно выпиравшие из черных джинсов с оборванными штанинами. На ногах у него были баскетбольные кроссовки самого высшего класса с развязанными шнурками. С воротника легкой куртки свисал серый капюшон потника.

Лавочку на противоположной стороне асфальтовой дорожки занимала полная женщина средних лет с болезненно распухшими лодыжками; от всей ее позы веяло огромной усталостью. Она читала книжку в твердой обложке — бестселлер об инопланетянах, живущих среди нас. Она с испугом посмотрела на приближающегося с громыхающей коробкой верзилу.

Звуки тяжелого рока — мне кажется, подобная «музыка» называется именно так — бессмысленным грохотом заполняли округу. Мне это казалось омерзительным шумом, но, возможно, каждое поколение может сказать так об излюбленной музыке своих детей. И не без оснований. Музыка была настолько громкой, что никаких слов нельзя было разобрать, однако каждый звук был буквально пропитан яростным гневом.

Верзила уселся на край скамейки, где сидела женщина. Она бросила на него исполненный страдания взгляд, и ее круглое лицо болезненно исказилось. Она зашевелилась и переместила свое грузное тело на противоположный край. Парень, казалось, не обращал на нее никакого внимания. Его вообще не волновало ничего, кроме музыки, но как только женщина отодвинулась, он водрузил свой чудовищный приемник на освободившееся место, так что его огромные динамики обрушили всю свою мощь на меня. Его владелец протянул длинные ноги через всю дорожку, заложив одну на другую. Я обратил внимание на марку шикарных кроссовок — «Конверс Олл-Старз».

Я посмотрел на женщину. Она не выглядела счастливой, и можно было заметить, что она прикидывает в уме, как ей лучше поступить. Наконец она повернулась и что-то сказала юному оболтусу, но если он и услышал ее, то во всяком случае никак не отреагировал. Грохот стоял такой, что он вполне мог и не услышать.

У меня в душе стал расти гнев — такой же неистовый, как и в этой музыке. Гнев укрепил мое тело и разогрел кровь.

Я попытался приказать самому себе немедленно подняться и пересесть куда-нибудь подальше. В принципе существовал закон, запрещавший включать музыку слишком громко, но никто не уполномочивал меня заниматься правосудием. Да и оказывать помощь женщине не требовалось — она вполне могла встать и перейти на другое место, если музыка ее беспокоит.

Но ничего подобного я не сделал. Вместо этого я наклонился вперед.

— Эй, ты! — сказал я.

Ответа не последовало, но я был абсолютно уверен, что верзила меня услышал, только виду не подал.

Я встал и подошел к нему на несколько метров.

— Эй, ты! — громче сказал я. — ЭЙ!!!

Его голова слегка повернулась в мою сторону, и глаза поднялись на меня. Голова у него была огромной, с тонкими губами и вздернутым поросячьим носиком. Еще несколько лет, и вырастет настоящий мордоворот. Короткая стрижка только подчеркивала грубые линии лица. О его возрасте и весе я мог судить лишь приблизительно.

Жестом я указал в сторону громыхающей коробки.

— Можешь ты его выключить? — почти прокричал я.

Он одарил меня долгим взглядом; на его лице появилась презрительная ухмылка. Он произнес что-то, но по губам я читать не умел, а расслышать что-нибудь из-за рева музыки было просто невозможно. Затем он осторожно протянул руку и коснулся регулятора громкости, но еще больше увеличил ее — я и подумать не мог, что до этого магнитола работала не в полную силу.

Верзила улыбнулся еще шире. «Пшел прочь!», — прочитал я в его глазах.

Я ощутил, как вздулись мои бицепсы; внутренний голос настойчиво шептал мне не вмешиваться и поскорее смотаться, но я уже не хотел к нему прислушиваться. Какое-то мгновение я стоял на месте, пристально разглядывая парня, затем вздохнул и, театрально разведя руками, зашагал прочь. Мне казалось, что его смех преследует меня, хотя человек просто не в состоянии смеяться так громко, чтобы перекрыть подобную какофонию.

Я отошел метров на тридцать и только тогда обернулся, чтобы проверить, не смотрит ли он мне вслед. Нет, парень сидел в прежней позе, положив ногу за ногу и закинув голову назад.

«Не трогай его», — сказал я самому себе.

Но кровь во мне уже закипела. Я сошел с тропинки и, пригнувшись, двинулся к нему за стоящими в ряд скамейками. Земля была покрыта пожухлыми осенними листьями, но о чем мне совершенно не нужно было беспокоиться — так это об их шорохе. В таком чудовищном грохоте он не расслышал бы даже рев реактивного самолета.

Подкравшись к верзиле, я распрямился.

— Ххэй! — громко прокричал я, и, прежде чем парень успел среагировать, обхватил его шею рукой, зажав ее локтем, и уперся ногами в спинку скамейки, стараясь стащить его.

Он боролся, пытаясь высвободить шею и разжать мой железный захват, но тщетно; я выскочил на дорожку, потащив его за собой. Парень пытался закричать, но звуки его голоса застряли в горле, и он сумел лишь пробулькать что-то нечленораздельное. Я скорее почувствовал под рукой вибрацию голосовых связок, чем услышал эти звуки.

Длинные ноги верзилы задергались, скребя по асфальту; одна из незашнурованных кроссовок слетела с ноги. Я еще крепче сжал руку, и его тело задергалось в конвульсиях, он не без моей помощи сполз со скамейки и свалился на землю. Я схватил обеими руками огромный приемник, поднял над головой и изо всех сил швырнул оземь. Вокруг дождем посыпались мелкие детали и кусочки пластика, но чертово устройство продолжало играть. Я вновь схватил радио, готовый стереть его в порошок, повернулся и с силой опустил на бетонное основание скамейки. Оно разлетелось на куски, и музыка прекратилась столь внезапно, что наступила звенящая тишина.

Парень по-прежнему лежал на земле, делая безуспешные попытки подняться; одной рукой он пытался помочь себе сесть, другой растирал горло. Он попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука.

Пока он еще не совсем пришел в себя, я подскочил к нему и нанес сильный удар в бок, который пришелся как раз под ребра, и он вновь распластался на земле. Тогда я руками приподнял его, поставил на колени и еще раз пнул сбоку; он упал и остался неподвижно лежать на земле.

Мне хотелось убить его, размозжить голову об асфальт тротуара, разбить нос и выбить все до единого зубы. Это желание было чисто физическим — этого хотели мои руки и ноги. Я в ожидании застыл над ним. После нескольких безуспешных попыток он приподнялся на несколько дюймов и повернул ко мне лицо. Взглянув на него, я отвел назад ногу, чтобы нанести последний удар.

Но все-таки сумел остановить себя.

Не знаю, где я нашел силы для этого, но, схватив его двумя руками за ремень брюк и торчащий наружу капюшон, умудрился поставить его на ноги.

— А теперь катись отсюда — быстро! — приказал я ему. — Или я убью тебя, даю слово. — И отвесил ему увесистого пинка под зад.

Парень закачался и чуть было не упал снова; сделав несколько неверных шагов в указанном моим пинком направлении, он обернулся и бросил на меня взгляд, потом отвернулся и побрел прочь. Бежать он не бежал, но и медлить явно не намеревался.

Я подождал, пока он не скрылся за поворотом дороги, а затем повернулся и оглядел поле боя. Остатки замечательного радио были разбросаны в беспорядке по нескольким квадратным метрам территории Центрального парка. Еще недавно я мог пронести пустую упаковку из-под горячего кофе несколько кварталов до ближайшего мусорного контейнера, чтобы не разбрасывать мусор по своему родному городу, а теперь устроил такой разгром.

Грузная женщина по-прежнему сидела на скамейке. Я взглянул на нее и увидел, как широко раскрыты ее глаза. Она глядела на меня с неподдельным ужасом, как будто я был намного опаснее мерзавца-меломана. Я сделал шаг в ее сторону, и она инстинктивно выставила вперед свою пухлую книгу, как если бы это было крестом, а я — вампиром. С ее обложки на меня бесстрастно взирал инопланетянин с треугольной головой и миндалевидными глазами.

— Не волнуйтесь, — улыбнулся я ей кривой улыбкой. — Так мы дома, на Марсе, порядок наводим.

Глава 18

Великий Боже, мое тело просто ликовало! Всю дорогу до площади Колумба я был в приподнятом настроении, и переполненная адреналином кровь радостно гудела в моих венах.

Но вскоре упоение одержанной победой прошло, и я почувствовал себя законченным идиотом.

Но при этом идиотом, которому удача все-таки улыбнулась! Судьба улыбнулась мне, предложив достойного противника — моложе, сильнее и больше, чем я. Провидение даровало мне святое чувство праведного гнева и вдобавок — девицу, чью честь и достоинство я просто не мог не защитить.

Да, славное дельце, ничего не скажешь. Я чуть было не убил ребенка! Любой юрист мог с полным основанием расценить это как неспровоцированное разбойное нападение. Почти наверняка я что-то повредил ему, а вполне мог и убить или как минимум повредить трахею или какие-нибудь внутренние органы. Если бы в момент побоища подвернулся полицейский, я бы уже давал показания в ближайшем участке, и тогда не отвертеться мне от тюрьмы. По правде говоря, вполне заслуженной.

К самому великовозрастному дебилу я по-прежнему никаких симпатий не испытывал. По всем признакам он был первостатейным сукиным сыном и заслуживал куда более основательной взбучки. Но разве кто-нибудь назначал меня работать ангелом мщения? Я ему не нянька, и не мое дело — воспитывать или наказывать его.

Да и Леди-С-Опухшими-Лодыжками, честно признаться, ни в какой защите не нуждалась. Не нравится тебе «металл» — встань и пересядь подальше. То же самое в принципе мог сделать и я.

Если до конца быть честным, на нем я выместил свою злость на неуловимого Мотли. Я не мог заткнуть пасть маньяку-убийце, который издевался надо мной, но вместо этого заставил замолчать магнитолу этого парня. Я проиграл в драке на Атторней-стрит, но зато отвел душу в Центральном парке. Я был совершенно бессилен помочь тем, кто действительно нуждался в моей защите, но продемонстрировал свою силу там, где в этом не было особой нужды.

А что хуже всего — ярость, обуявшая меня, была все-таки недостаточно сильной, чтобы заглушить слабый голосок в моем сознании, убеждавший меня вести себя как подобает взрослому человеку. Я слышал его так же отчетливо, как и перед этим, когда он убеждал меня не покупать выпивку. Есть люди, которые никогда не слышат свой внутренний голос, но я различал его совершенно отчетливо. И приказал ему заткнуться.

Очень скоро я взял себя в руки. Как бы там ни было, я не выпил купленную бутылку, не нанес парню удар ногой по голове, после которого он наверняка бы уже не поднялся, но если это и были победы над собой, они показались мне маленькими и незначительными.

Серьезных оснований гордиться собой у меня не было.

* * *
Вернувшись в отель, я позвонил Элейн. У нее не было ничего нового, как и у меня, и мы занимали линию недолго. Повесив трубку, я отправился в ванную побриться. Лицо уже пришло в порядок, и я наконец-то смог воспользоваться обычной, а не электрической бритвой. Я тщательно побрился, ни разу не порезавшись.

В ванной мне по-прежнему почудился еле различимый аромат виски. Не думаю, чтобы он присутствовал на самом деле, но тем не менее я сразу ощутил его.

Когда я вытирался полотенцем, зазвонил телефон. Это был Дэнни Бой Белл.

— Слушай, я тут парня нашел, с которым тебе интересно было бы пообщаться, — безо всяких предисловий сказал он. — Ты как, между двенадцатью и часом свободен?

— Да, вполне.

— Приходи тогда к «Мамаше Гусыне», Мэтт. Знаешь, где это?

— Если память не изменяет, на Амстердам?

— Да, на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят первой улицы; третья дверь от угла по восточной стороне. Там хорошая, спокойная музыка, тебе понравится.

— "Тяжелого металла" не будет?

— Ну, за кого ты меня принимаешь? Итак, в двенадцать тридцать, хорошо? Попроси, чтобы тебя за мой столик посадили.

— Ладно.

— И не забудь захватить с собой деньги.

* * *
Какое-то время я торчал в номере и смотрел новости, затем спустился на обед. Мне страшно захотелось хорошо, по-настоящему пообедать — аппетит впервые вернулся ко мне с тех пор, как я попал в лапы Мотли на Атторней-стрит, — и сейчас было самое время утолить его. Я был уже на полпути от «Ная», когда, повинуясь внезапной мысли, повернул и отправился в бар Армстронга; там я заказал большую порцию черных бобов с по-настоящему горьким красным перцем. Ко мне вернулось хорошее настроение, как от вида разбитого радио в парке, и на сытый желудок мне уже не хотелось вспоминать эту неприятную историю.

Перед десертом я зашел в туалет; в моче по-прежнему была кровь, но уже не так много, как раньше, да и острая боль в почках прошла. Я вернулся к столику и заказал еще немного кофе. Мое общество разделял лишь Марк Аврелий, но я не очень продвинулся вперед. В этот раз я наткнулся на такое место:

«Никогда не старайся произвести на других чрезмерно сильное впечатление. Возможно, ты услышишь, что кто-то дурно отозвался о тебе. Это единственное, что можно услышать; но никто не должен говорить, что ты огорчен услышанным. Допустим, я увижу, что мой ребенок страдает; это скажут мне мои глаза, но они добавят также, что жизни его ничто не угрожает. Будь естественным всегда — не кажись нарочитым, и ты не подвергнешься опасности. Хотя бы постарайся понять устройство мироздания по ходу вещей, заведенному в нем».

Этот отрывок был как будто специально написан для частного сыщика, но не уверен, что я согласился бы с подобным утверждением. «Держи глаза и уши открытыми, — подумал я, — но даже не пытайся понять подлинный смысл увиденного и услышанного». А может, Марк Аврелий хотел сказать что-то другое? Некоторое время я размышлял над этим, затем отложил книгу и полностью окунулся в сладостный мир музыки и ароматного кофе. Даже не знаю, что это играло в ресторанчике, но музыка была классической, и исполнял ее целый оркестр. Я буквально купался в наслаждении, и никакого желания разнести на куски аппаратуру у меня не возникало.

На собрание я пришел за несколько минут до его начала. Джимми появился еще раньше, и мы успели поболтать немного за кофе, не вспоминая о предыдущем разговоре. Иногда к нам подходили другие, и вскоре выступающий поднялся на трибуну.

Сегодняшний докладчик был ирландец из Бронкса — цветущий круглолицый парень, продолжавший по-прежнему работать мясником в расположенном по соседству универмаге. У него была та же самая жена, и даже жил он в том же доме, где прежде слыл отъявленным пьянчугой. Казалось, период увлечения алкоголем прошел у него совершенно бесследно, хотя три года назад его еле выходили в больнице после очередного запоя.

— Всю жизнь я был католиком, — рассказал он, — но никогда не молился по-настоящему до тех пор, пока не бросил пить. Теперь, обращаясь к Богу, я говорю «пожалуйста» утром и «спасибо» — вечером. И никогда не притрагиваюсь к рюмке.

Во время дискуссии пожилой мужчина по имени Фрэнк, который бросил пить еще в незапамятные времена, рассказал нам, что все эти годы ему помогала одна молитва.

— Я говорил: «Господи, спасибо тебе за то, что все идет своим чередом», — сказал он. — Не знаю, насколько приятно было это слышать Ему, но мне действительно становилось лучше.

Я поднял руку и рассказал всем, что вчера чуть было не запил снова, — так близко к пропасти я не подступал еще ни разу с тех пор, как бросил пить. Вдаваться в детали я не стал, но честно признался, что нарушил все правила, какие только можно было нарушить, за исключением того, что пить не стал. Кто-то отозвался в ответ, что как раз лишь это и имеет значение.

В конце собрания нам объявили о панихиде по Тони, которая должна была состояться в одном из залов госпиталя имени Рузвельта в субботу, в три часа дня. Присутствующие зашушукались; многие хорошо помнили ее и строили всевозможные догадки относительно того, что побудило ее свести счеты с жизнью.

Предположений строилось много и позднее, когда мы после собрания сидели в «Пламени», и я чувствовал себя несколько неуютно. Мне было известно то, чего не знал никто из них, но признаться об этом вслух было выше моих сил. Мне казалось глубоко бесчестным по отношению к Тони позволить остаться ей в нашей памяти самоубийцей, но не имел ни малейшего представления о том, как можно сообщить о правде, не наделав неслыханного шума и самому не превратившись в объект всеобщего внимания. Тема беседы не менялась, и я уже подумывал о том, чтобы встать и уйти, но тут кто-то завел речь о совершенно ином, и я облегченно вздохнул.

Собрание закончилось в десять, и я около часа просидел в «Пламени», медленно потягивая кофе. Затем я зашел к себе в отель, чтобы проверить, не передавали ли мне каких-либо сообщений, а потом снова вышел на улицу, даже не поднявшись в номер.

Идти на встречу с Дэнни Боем было еще рановато; я медленно побрел в Аптаун, подолгу останавливаясь у блестящих великолепием витрин и терпеливо ожидая зеленого сигнала светофора, даже когда на улице не было ни одной машины, но все равно пришел к перекрестку Амстердам-авеню и Восемьдесят первой слишком рано. Я прошел еще один квартал, затем перешел на противоположную сторону улицы, вернулся обратно и занял наблюдательный пост в дверях дома напротив. Удобно устроившись в тени, я наблюдал за людьми, входившими и выходившими из «Мамаши Гусыни», и за всем тем, что происходило на улице. На юго-восточном углу перекрестка застыли в терпеливом ожидании три наркомана; никакой связи между ними и «Мамашей Гусыней» или собственной персоной я заметить не смог, сколько ни старался.

В двенадцать двадцать восемь я пересек улицу и вошел в клуб — большое помещение, погруженное в полумрак, вдоль левой стены которого тянулась стойка бара; на противоположной стороне, возле входной двери, находилась вешалка. Отдав свою куртку девушке, наполовину негритянке и наполовину азиатке, я положил в карман пластиковый диск с номером и двинулся внутрь. В глубине помещение было заметно шире; стены кирпичные, фонарики с матовыми стеклами освещали их мягким, ненавязчивым светом. Пол был выложен в шахматном порядке красноватой и черной плиткой. В небольшой нише играл маленький оркестрик — пианист, басист и барабанщик. Все они были коротко подстрижены, носили аккуратные бородки; на них были строгие темные костюмы, ослепительно белые сорочки и узенькие галстучки. Все это до боли напоминало старый, добрый «Модерн Джаз-Квартет», только без Милта Джексона, отлучившегося на минутку за стаканом молока.

Я остановился, обводя глазами зал, и ко мне в мгновение ока подскочил метрдотель. Судя по его виду, он вполне мог бы стать четвертым членом выступающей на импровизированной сцене группы. Дэнни Боя я не заметил — глаза мои не успели привыкнуть к полумраку, — так что я попросил мэтра отвести меня к его столику. Тот согласно кивнул и повел меня в глубь зала — столики в нем стояли так близко друг к другу, что нам приходилось продвигаться по затейливой, извилистой линии.

Дэнни Бой сидел за столиком с округлыми краями, в центре которого стояло ведерко со льдом и неизменной бутылкой «Столичной». Дэнни Бой был одет в жилет с широкими продольными желтыми и черными полосами — только им его костюм отличался от костюма метрдотеля. Прямо перед Дэнни Боем была наполненная до краев стопка, а по правую руку сидела блондинка, волосы которой были уложены в соответствии с последней модой, принятой у панков, — одна часть головы прикрыта длинными прядями, другая — выбрита наголо. Наряд ее был черного цвета и состоял, казалось, из одних разрезов и надрезов. У нее была одна из тех жадных лисьих мордашек, которые всегда можно найти среди обитателей дома, у подъезда которого застыли на вечной стоянке три-четыре исковерканных автомобиля.

Я молча посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Дэнни Боя. Он слегка кивнул, поглядел на часы и жестом предложил мне присесть. Я молча повиновался; первым делом мне было сказано, что человек, встречи с которым я искал, должен подойти с минуты на минуту.

Ожидание длилось минут двадцать, не меньше, и за это время никто из нас не проронил ни единого слова; с соседних столиков доносились лишь приглушенные голоса. Судя по тем посетителям, которых я мог видеть со своего места, здесь было примерно поровну белых и негров. Один из присутствующих показался мне знакомым; в свое время я знал его как профессионального сутенера, но, по всей видимости, в какой-то момент он пережил тяжелый кризис и вновь всплыл на поверхность как торговец антиквариатом и произведениями африканского искусства; у него теперь был свой магазинчик на Мэдисон-авеню. По слухам, дела у него шли хорошо, и я вполне мог поверить в это — сутенер из него тоже был экстра-класса.

Когда трио покинуло подмостки, к нашему столику подошла официантка и подала соседке Дэнни Боя что-то в высоком стакане — с каким-то экзотическим фруктом и маленьким бумажным зонтиком на палочке; я попросил у нее кофе.

— О, только растворимый! — произнесла она извиняющимся тоном. Я ответил, что это было бы прекрасно, и она отправилась выполнять заказ.

— Мэтт, это Кристал, — решил представить нас наконец друг другу Дэнни Бой. — Кристал, поздоровайся с Мэттью.

Мы вежливо улыбнулись друг другу, и Кристал заверила меня, что очень рада нашему знакомству. Дэнни Бой поинтересовался моим мнением о музыкантах, и я искренне признался, что группа показалась мне просто замечательной.

— Особенно пианист, — добавил он. — Немного похож на Рэнди Вестона, немного — на Седара Уолтона. Особенно теми вечерами, когда он играет один, соло. Очень необычно, с большим вкусом.

Я промолчал.

— Наш друг подойдет минут через пять, — продолжил Дэнни Бой. — Я так и думал, что ты придешь пораньше. Славное местечко, не правда ли?

— Да, здесь здорово.

— Я здесь просто наслаждаюсь; ты же знаешь меня, Мэттью, — я раб комфорта: когда мне заведение нравится, я торчу в нем все время, почти каждый вечер.

Принесли кофе; официантка поставила передо мной чашечку и умчалась к другому столику. Во время концерта они никого не обслуживали, так что им приходилось работать с лихорадочной быстротой во время перерывов — посетители заказывали в среднем по две-три выпивки; у некоторых, как и у Дэнни Боя, бутылка покоилась на столе. Судя по всему, это было против правил, но воспринималось как должное.

Дэнни Бой налил себе в стопку водки; я пригубил кофе и поинтересовался, кого мы здесь ожидаем.

— Увидишь — поймешь, — неопределенно ответил тот.

Ровно в час метрдотель снова появился в зале. За ним следовал человек, совершенно непохожий на собравшуюся здесь публику; по его виду я сразупонял, что мы ожидали именно его. Это был худощавый парень, белый, одетый в спортивную куртку и синюю вельветовую рубашку; среди чопорных, как вице-президенты банков, негров он определенно казался настоящей белой вороной. Он и сам явно чувствовал себя не в своей тарелке и, подойдя к нашему столику, замер в ожидании, положив руку на спинку стула. Дэнни Бой предложил ему сесть, парень отодвинул стул и опустился на него. В то же мгновение Кристал поднялась со своего места и, не говоря ни слова, пошла прочь. Я заказал подошедшей официантке еще кофе, а новичок — пиво; в заведении было шесть сортов, и официантка перечислила их все.

— "Рэд Страйп", — произнес он. — Как оно? — Официантка ответила, что оно из Ямайки. — Замечательно! — сказал парень. — Один «Рэд Страйп».

Дэнни Бой представил нас друг другу, правда, называя лишь имена. Парня, как выяснилось, звали Брайан. Он положил локти на стол и, опустив глаза, внимательно посмотрел на свои ногти. Судя по круглому с ноздреватой кожей лицу, было ему около тридцати двух; темно-русые волосы успели заметно поредеть.

Некоторые, вернувшись из мест не столь отдаленных, носят на себе как будто какое-то клеймо, и наметанным глазом их можно распознать с первого взгляда; я сразу понял, где еще недавно коротал дни мой новый знакомый.

Нам принесли наши пиво и кофе. Парень взял в руки бутылочку с длинным горлышком и, нахмурившись, вгляделся в этикетку, а затем отставил в сторону поданный официанткой бокал, глотнул прямо из горлышка и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Ямайское, — бросил он. Дэнни Бой поинтересовался его качеством. — Нормальное, — ответил тот. — Все пиво одинаковое. — Затем он поставил бутылку на стол и внимательно посмотрел мне в глаза. — Это вы интересовались Мотли, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес он.

— Вы знаете, где он?

— Да, встретил тут недавно, — ответил тот, кивнув.

— Где вы познакомились с ним?

— В тюряге, где же еще!.. — сказал он как о само собой разумеющемся. — Вдвоем в Е-блоке сидели. Его потом в одиночку, в карцер, засунули на месяц, а затем перевели куда-то.

— Почему в одиночку?

— За убийство.

— Тридцать дней одиночной камеры — разве это наказание за убийство? — возмутился Дэнни Бой.

— Доказать ничего не смогли — свидетелей не было, но на самом деле все прекрасно знали, чьих это рук дело. — Взгляд парня остановился на мне, затем скользнул в сторону. — Я знаю о вас, — сказал он. — Он как-то рассказывал.

— Наверное, на комплименты не скупился?

— Говорил, что собирается вас убить.

— Когда вы вышли на свободу, Брайан?

— Два года назад — точнее, двадцать пять месяцев.

— И чем занимались все это время?

— Да чем придется — ну, сами понимаете.

— Конечно.

— Короче говоря, оказавшись на воле, я тут же взялся вновь за наркотики, но теперь прохожу лечение по программе «Метадон» — сутки напролет на общественных работах, а иначе опять «встану на дыбы». Сами знаете, как это бывает.

— Знаю. Когда вы повстречались с Мотли?

— Где-то с месяц назад, может, чуть больше.

— Беседовали с ним?

— Нет — о чем нам беседовать? Я увидел его на улице — он как раз выходил из одного дома. Через несколько дней я случайно увидел, как он входит туда. В тот же самый дом.

— И все это было месяц назад?

— Ну да, что-то около того.

— И больше вы его не встречали?

— Да нет, конечно же, встречал — пару раз здесь, по соседству. Я тогда как раз работал в этом районе. Неподалеку отсюда есть кофейня, так что я из нее мог наблюдать, кто входит в тот дом и выходит. Он действительно живет там. — Парень вдруг застенчиво улыбнулся. — Ну, я и поинтересовался — понимаете? Он там с шлюхой живет, у нее на квартире. Я даже смог узнать, в какой именно.

— Адрес?

Он метнул короткий взгляд на Дэнни Боя, и тот утвердительно кивнул.

— Лучше, чтобы Мотли не узнал, откуда у вас такие сведения, — сказал он, сделав изрядный глоток «Рэд Страйпа».

Я ничего не сказал в ответ.

— Ну так вот, — продолжил Брайан. — Дом двести восемьдесят восемь на Восточной Двадцать пятой улице, это на углу Второй авеню. Там неплохая кофейня, я уже говорил. Отличная польская кухня.

— Какая квартира?

— Четвертый этаж со двора. На звонке написана фамилия Лепкурт — не знаю, так его бабу зовут или еще кого-то.

Я записал сведения и закрыл записную книжку, а затем сказал Брайану, что тоже не хотел бы, чтобы Мотли проведал о нашем разговоре.

— Нет, только не это, — ответил он. — После Е-блока у меня нет никакого желания встретиться с ним еще раз.

— Вы с ним сейчас даже словом не перемолвились?

— Зачем? Я узнал его с первого взгляда — внешность у него запоминающаяся: один раз увидишь и до смерти не забудешь. А у меня лицо неприметное; мы однажды столкнулись с ним на улице лицом к лицу, так он меня не узнал. — Парень еще раз широко улыбнулся. — Через неделю и вы меня не узнаете. — Он явно гордился этим.

Я посмотрел на Дэнни Боя, и тот поднял два пальца; я достал бумажник и вытащил из него четыре бумажки в пятьдесят баксов, сложил их пополам, спрятал в ладони и незаметным движением вложил Брайану в руку, которую он тут же опустил вниз. Он поднял глаза, улыбаясь.

— Неплохо, — сказал он. — Очень даже неплохо!..

— Один вопрос.

— Валяй.

— Почему ты мне это рассказал?

Брайан недоуменно посмотрел на меня:

— А почему бы и нет? Мы с ним друзьями никогда не были. Сами знаете, чем этот парень занялся вновь.

— Знаю.

— Кроме того, — добавил он, — это и в самом деле мерзавец — понимаете, о чем я говорю? Настоящее дерьмо.

— Это я тоже знаю.

— Та баба, с которой он живет, — бьюсь об заклад, он рано или поздно прикончит ее. Если только еще не прикончил.

— Почему?

— Не знаю — похоже, он от этого удовольствие получает. Говорил мне, что баб на свете навалом, так что менять их нужно почаще. Попользовавшись, он убивает их и находит себе новых. Он об этом сам говорил, и по гроб жизни помнить буду не только, что он говорил, но и как. — Он еще раз отхлебнул из бутылки. — Мне пора идти — я вам должен за пиво, или сами позаботитесь?

— Уже позаботились, — сказал Дэнни Бой.

— Я ведь только половину выпил — хотя, впрочем, какая разница? Можете допить, оставляю. — Брайан поднялся из-за стола. — Надеюсь, вы разберетесь с ним, — бросил он мне на прощание. — Таким сукиным детям, как он, не место на улицах города.

— Согласен.

— Им даже в тюрьме не место, — добавил Брайан.

— Ну, и что ты думаешь обо всем этом? — поинтересовался я у Дэнни Боя, когда Брайан ушел.

— Ну как что, Мэттью? Дитя природы этот Брайан, щедрый такой. Если хочешь, допей его пиво, я тебе разрешаю.

— Спасибо, попозже.

— Что касается меня, то я изменять своей «Столи» не намерен. Ну, что я думаю? Непохоже, что он соврал, хотя дружок твой вряд ли до сих пор живет на Двадцать пятой — скорее всего Брайан все-таки спугнул его.

— Похоже, он до смерти боится Мотли.

— Да, наверное.

— Но недавно мне продемонстрировали куда более искренний страх, я поддался на это и угодил в ловушку... — Я вкратце рассказал Дэнни Бою о том, что произошло на Атторней-стрит.

Он помолчал и с задумчивым видом вновь наполнил рюмку.

— Значит, и тебе пришлось пройти через это, — сказал он.

— Да уж.

— Но это другой случай, — продолжил он, — наш Брайан вел себя совсем по-другому. Хотя ничто не мешает тебе вести себя осторожнее.

— Для разнообразия.

— Да. Не думаю, что он пойдет на риск, чтобы заложить тебя, — похоже, этот Брайан побоится даже приблизиться к Мотли. — Он сделал глоток. — И кроме того, ты же прекрасно заплатил ему.

— Да, раза в два больше, чем он ожидал.

— Я давно обнаружил, что людям надо платить больше, чем они ожидают от тебя получить, — это дает большое преимущество.

Намека в этом не было, но я спохватился, еще раз достал, бумажник и извлек из него четыре сотни долларов. Дэнни Бой улыбнулся:

— Да, Брайан был прав — очень даже неплохо. Но тебе совсем необязательно платить мне сейчас. Почему бы не подождать, пока ты не убедишься в достоверности этой информации? Если он обманул тебя, ты вообще ничего мне не должен.

— Возьми, — не отставал я. — Лучше я их потом потребую у тебя назад.

— Да, но...

— А если информация окажется верной, мне не нужно будет тебя разыскивать, чтобы расплатиться. Бери.

— Я даже не удостою тебя ответом, — произнес Дэнни Бой.

— Ну и не надо — бери молча.

— Сомневаюсь, что они у меня залежатся, — Кристал очень дорогая забава. Может, посидишь с нами, а, Мэттью? А если нет, пожалуйста, скажи там моей красавице — она где-то возле бара, — что она может вернуться. А это забери, я сам заплачу за твой кофе. Великий Боже, ты невоспитан, как Брайан.

— Я ведь выпил только половину — для растворимого кофе это неплохой результат. Допей, не стесняйся.

— Повезло мне, — вздохнул Дэнни Бой. — Очень даже повезло...

Глава 19

Таксист прекрасно разбирался в политике: единственный способ хоть как-то контролировать распространение наркотиков — это бороться с их предложением. Пытаться уменьшить спрос — бесполезно: каждый, кто попробует их хоть раз, уже не может в дальнейшем обходиться без них; закрыть границы невозможно; контролировать их производство где-нибудь в Латинской Америке тоже нельзя — производители наркотиков гораздо могущественнее, чем любые правительства.

— Так что сам будь правительством, — объяснял он. — Что надо сделать — так это оккупировать этих мерзавцев! Захватить их территорию и держать там войска, пока они не наведут у себя порядок и не научатся вести себя цивилизованно. И плантации наркотиков сразу же уничтожить. Тогда и проблема незаконной иммиграции сразу исчезнет — не будут же люди тайком бежать в страну, в которой и так живут? Всех тамошних партизан объявляем военнообязанными гражданами и забираем служить в нашу армию — бреем наголо, новенькую униформу даем; что дальше, сам знаешь. Если сделать все это правильно, мы одним махом решим все наши проблемы.

С помощью этого таксиста я оказался в месте, идеально подходящем для решения всех моих проблем. Десятая и Пятнадцатая. «Открытый дом» Грогана. Владелец — Майкл Дж. Баллу.

Я вошел в дверь, и в лицо мне ударил знакомый запах пива. Народа было немного, так что внутри было тихо — музыкальный автомат молчал, никто не играл еще в «дартс». За стойкой бара с сигаретой в уголке рта стоял Барк, безуспешно пытавшийся заставить свою зажигалку работать. Заметив меня, он коротко кивнул, положил зажигалку и зажег сигарету спичкой.

Продолжая курить, он, по всей видимости, произнес что-то, потому что Микки повернулся лицом ко мне. На нем был обычный фартук мясника — больше напоминающий пиджак, чем фартук, — застегивающийся на пуговицы вплоть до шеи и спускающийся до колен; ослепительно белый, хотя и покрытый кое-где красновато-коричневыми пятнами высохшей крови — некоторым из этих пятен пошел уже не первый год, некоторые были еще совсем свежие.

— Скаддер, — сказал он, — славный парень. Что пить будешь?

Я заказал колу; Барк наполнил бокал и, поставив его на стойку, толкнул в моем направлении. Я поднял его, и Микки в ответ поднял свой в приветственном жесте. Он пил «Джей-Джей энд Эс» — ирландский джин двенадцатилетней выдержки, который небольшими партиями выпускал Джеймсон. Его особенно любил Билли Киган, работавший одно время в баре Армстронга, да и мне случалось пробовать этот джин несколько раз, — я до сих пор помнил его вкус.

— Давно уже ты не заходил так поздно, — сказал Микки.

— Боялся, что ты уже закрылся.

— Когда это мы закрывали заведение в такой час — еще двух нет? У нас открыто до четырех, а зачастую — и дольше; я специально купил этот бар, чтобы было где выпить поздно ночью. — Его глаза внезапно сузились. — Слушай, а у тебя все в порядке?

— Почему ты спросил?

— По глазам вижу.

Я через силу улыбнулся.

— Да, было дело сегодня днем, — ответил я, — но никаких следов у меня под глазами не должно было остаться. А вот несколько дней назад я действительно попал в переплет.

— ?..

— Давай-ка лучше присядем.

— Давай, — согласился он, прихватил бутылку виски и направился к ближайшему столику; я с бокалом колы в руке последовал за ним. Когда мы уселись, кто-то в противоположном углу зала завел музыкальный автомат, и Лайм Клэнси объявил во всеуслышание, что он «рожденный свободным кочевник». Музыка была негромкой и довольно приятной, и мы не проронили ни слова, до тех пор пока песня не закончилась.

— Слушай, мне нужен ствол, — без предисловий объявил я.

— Какой?

— Что-нибудь легкое. Автоматический пистолет или револьвер, не имеет значения. Небольшой, чтобы его можно было таскать на себе повсюду, но достаточно крупнокалиберный, чтобы он был настоящим оружием.

Бокал Микки оставался еще на треть полным, однако он медленно снял пробку с бутылки, налил еще немного, затем поднял бокал и посмотрел на свет — мне даже интересно стало, что именно он там увидел.

Отхлебнув немного, Микки поставил бокал на стол.

— Пошли! — коротко бросил он и поднялся из-за стола.

Я последовал за ним; мы подошли к маленькой двери, расположенной слева от мишени для игры в «дартс». Объявление доводило до нашего сведения, что по ту ее сторону начинаются частные владения, а внушительный замок гарантировал неприкосновенность. Микки отпер дверь ключом и пригласил меня пройти в свои владения.

Я ожидал увидеть все что угодно, но только не это. Внутри стоял большой, почти совершенно чистый письменный стол. По одну сторону от него стоял огромный, высотой с меня сейф Мослера, а возле него — пара зеленых металлических шкафов с ящичками. На латунной вешалке висели плащ и пара курток. Стены украшали раскрашенные вручную гравюры — в основном пейзажи Ирландии, но были среди них и виды Франции. Когда-то Микки рассказывал мне, что его предки по линии матери происходили из графства Слиго, а отец родился и вырос в маленькой рыбацкой деревушке, неподалеку от Марселя. Над столом висела картина гораздо больших размеров — черно-белая фотография в узкой черной раме. На ней был изображен фермерский дом, срубленный из бревен и скрытый в тени высоких деревьев; на дальнем плане виднелись холмы; небо было покрыто пушистыми белыми облаками.

— Это ферма, — пояснил Микки. — Ты там никогда не был.

— Не был.

— Как-нибудь мы с тобой съездим туда — это возле Элленвиля. Вскоре там будет снег. Я особенно зиму люблю, когда холмы покрываются снегом.

— Должно быть, это — прекрасное зрелище!

— Да уж, — пробормотал Микки. Он подошел к сейфу, повозился с кодовым замком и наконец отпер дверцу. Я отошел в сторону и принялся внимательно рассматривать один из французских пейзажей — на картине была изображена небольшая, сильно вдающаяся в берег бухта, заполненная парусными лодками, — надпись прочитать я не смог.

Я не отходил от картины до тех пор, пока не услышал лязг запираемой металлической дверцы; повернувшись, я увидел в руке Микки револьвер, — в другой он держал полдюжины патронов. Он протянул револьвер мне.

— На, держи, — сказал он. — «Смит», тридцать восьмой калибр. Пули пустотелые, так что на убойную силу жаловаться тебе не придется. Правда, точность прицела уже не та — его прежний владелец срезал ствол на дюйм, — разумеется, спереди. Задник и курок тоже сточены, так что взвести его ты теперь не сможешь, и стрелять придется в полуавтоматическом режиме. Он всегда будет лежать у тебя в кармане, и ты сможешь стрелять, не вынимая его и не заботясь о том, что что-нибудь зацепится за ткань подкладки; однако для перестрелки он тоже слабоват. Да и прицелиться будет трудновато.

— Это как раз то, что нужно.

— Точно?

— Да, вполне, — ответил я, повертел револьвер в руках, привыкая к нему и вдыхая аромат ружейного масла. Запаха пороха я не почувствовал, так что скорее всего после последней стрельбы его хорошо почистили.

— Он не заряжен, — предупредил Микки. — У меня только шесть патронов. Можно позвонить и заказать еще.

Я отрицательно покачал головой.

— Если я промахнусь шесть раз, то перезарядить барабан все равно не успею — он не даст мне на это ни секунды.

Отведя цилиндр в сторону, я принялся набивать камеры патронами. Одну из них можно было бы оставить пустой, чтобы не держать боевой патрон под бойком, но я предпочел иметь в запасе на один выстрел больше. А со спиленным курком вероятность случайного выстрела была очень мала.

Я поинтересовался у Микки, сколько он стоит.

— Нисколько, — отрицательно покачал он головой в ответ, — я не занимаюсь оружейным бизнесом.

— А все-таки?

— Он мне бесплатно достался, — пояснил Микки, — вот я и отдаю его бесплатно. Если не представится случая использовать — верни, а если нет — забудь о нем.

— Он не зарегистрирован?

— Насколько я могу судить. Он достался одному человеку во время кражи со взломом. Думаю, тебя не очень интересует, кто был его владельцем, но сомневаюсь, чтобы он зарегистрировал его. Номер спилен, а с зарегистрированным оружием так обычно не поступают. Ты в самом деле уверен, что он тебе подойдет?

— Абсолютно!

Мы вышли в зал, и Микки запер дверь за собой. По-прежнему пел Лайм Клэнси; по телевизору, установленному возле бара, шел какой-то вестерн, но звук был очень тихим. Мы с Микки сделали по глотку.

— Я сказал тебе, что оружейным бизнесом не занимаюсь, — сказал он, — но в свое время чего я только не перепробовал! Ты не слышал историю про три ящика «Калашниковых»?

— Нет.

— Дело было несколько лет назад — вроде бы так давно, что я мог бы уже рассказать эту историю даже в зале суда. Сколько лет — семь? Срок давности?

— По большинству уголовных преступлений — да. Срока давности нет лишь за неуплату налогов и за убийство.

— Как будто я не знаю. — Он поднял свой бокал. — Ну так вот как это было. Попало к нам три ящика автоматов Калашникова, АК-47 — ну, сам знаешь, и лежали они на складе в Маспете, прямо на Гранд-авеню. Огромные коробки, в каждой больше тридцати автоматов, так что всего у нас их было что-то около сотни.

— Чьи они были?

— Наши — как только мы сбили замок на воротах склада. Ящики были огромные, слишком тяжелые для нашего грузовичка; тогда мы открыли их и забросали автоматы в кузов просто так, без упаковки. Даже не знаю, кому они принадлежали, но и владелец тоже раздобыл их нелегально — в полицию ведь он не заявил о продаже, не так ли? — Он сделал глоток. — У нас уже был на них покупатель.

— Кто?

— Несколько парней — вылитые последыши Гитлера, бритоголовые, а те трое, которых я видел, и одеты были как фашисты — в голубые рубашки с эмблемами на карманах и в брюки цвета хаки. Сказали, что у них тренировочный лагерь в Адирондаксе, возле Таппер-Лэйк. Им нужны были автоматы, и они очень хорошо заплатили за них.

— И ты взял и продал?

— Конечно, продал. А дня через два я пил у братьев Морисси. И сам Тим Пат отозвал меня в сторону. Помнишь Тима Пата Морисси?

— Конечно.

— "Слышал я, у тебя есть классные автоматы", — сказал он мне. — «Откуда ты знаешь?» — удивился я. Короче, выяснилось, что они нужны ему для друзей в Северной Ирландии, — знаешь, эти братья вовлечены во все тамошние заварушки. Слышал, наверное?

— Да, приходилось слышать.

— Ну вот, деваться некуда, ему срочно нужны автоматы — он никак не хотел поверить, что я уже успел продать их. «Сам посуди, в этой стране они не нужны, — сказал он. — Что твои люди будут делать с ними?» — «Почему же, — ответил я, — вдруг тебе с друзьями захочется поиграть в войну или на худой конец пойти и подстрелить пару негров?» — «Нет, ты не понимаешь, — ответил он. — Может, с этих автоматов начнется революция, которая сметет прогнивший режим. Возможно, они отдадут оружие неграм. Продай их мне, и ты будешь знать, где они будут стрелять».

Микки немного помолчал и с грустью вздохнул.

— В общем, мы выкрали их еще раз и продали Тиму Пату, но он наотрез отказался платить за них ту цену, которую нацисты заплатили, — нет, что за мерзавец был! «Ты служишь Святой Ирландии», — сказал он и безбожно занизил цену. Хотя, конечно, мы умудрились продать эти чертовы стволы два раза, так что любая цена была бы в любом случае хорошей.

— А первые покупатели не стали разыскивать тебя? — поинтересовался я.

— Ну, — сказал он, — это как раз та история, на которую срок давности не распространяется. Они уже не смогли отомстить мне.

— Понятно.

— За те автоматы я получил хорошие деньги, — задумчиво сказал он, — но как только они уплыли из страны, с оружейным бизнесом я завязал. Кончились стволы — кончился и бизнес.

Я подошел к бару и заказал себе еще колы, попросив Барка опустить дольку лимона, чтобы избавиться от приторности.

— Что заставило меня поведать тебе эту историю? — спросил Микки, когда я вернулся к нашему столику. — Ну ясно, об оружии зашла речь, но что заставило меня рассказать тебе то, что я никому не рассказываю?

— Понятия не имею.

— Когда мы с тобой вместе, то так и сыплем рассказами из своего прошлого.

Я пригубил бокал; с лимоном кола была значительно лучше.

— А ты не спросишь у меня, зачем это вдруг мне потребовался револьвер? — сказал я.

— Это ведь не моего ума дело, не так ли?

— Кто знает?

— Так случилось, что тебе потребовался револьвер, а у меня как раз случайно был один. Не думаю, что ты попытаешься с его помощью убить меня или ограбить бар.

— Да, непохоже на то.

— А значит, ты и объяснять мне ничего не должен.

— Нет, — возразил я, — это тоже интересная история.

Я рассказал ему все от начала и до конца. Где-то в середине моего рассказа он рукой провел в воздухе короткую невидимую черту, и Барк в мгновение ока выставил засидевшихся посетителей и принялся закрывать бар. Когда он начал поднимать стулья на столы, Микки отпустил его, заявив, что остальное сделает сам; Барк выключил свет в баре и светильники на потолке и вышел, задвинув за собой металлические жалюзи. Микки сам запер дверь изнутри, откупорил еще одну бутылку виски, и я продолжил свой рассказ.

Когда я добрался до конца, Микки еще раз взглянул на портрет Мотли.

— Это опасный мерзавец, — сказал он. — По глазам вижу.

— Художник, рисовавший портрет, ни разу в жизни не видел его.

— Не имеет значения. — Он сложил рисунок и передал его мне. — С этой женщиной ты как-то раз заходил ко мне, — полуутвердительно-полувопросительно сказал он.

— Да, ее зовут Элейн.

— Да, помню. Она мне понравилась.

— Замечательная женщина!

— Вы с ней, очевидно, друзья с давних времен?

— Уже многие годы.

Микки кивнул в ответ.

— Тогда, на суде, — сказал он, — этот парень сказал, что ты подставил его. Он и сейчас продолжает утверждать то же самое?

— Да.

— Это правда?

В рассказе я умолчал о том, как все было на самом деле, но каких-либо причин скрывать истину у меня не было.

— Да, — ответил я. — Я нанес ему удачный удар, и он свалился без сознания. У него «стеклянная челюсть» — может, помнишь такого боксера — Боба Саттерфилда?

— Как можно такое забыть? Он дрался как зверь, пока не получил удар в челюсть и не рухнул как подкошенный. Да, Боб Саттерфилд... Много лет уже я о нем не слышал.

— Да, так вот у Мотли челюсть была, как у Саттерфилда. Пока он валялся без сознания, я вложил ему в руку его же револьвер и несколько раз продырявил стены квартиры. Нельзя сказать, что я подставил его, — просто это позволило пришить ему более серьезное обвинение и продержать в тюрьме немного дольше.

— А ты был уверен, что на суде она поддержит тебя?

— Я знал, что она была готова сделать это.

— И ты решил, что так будет лучше для нее?

— И до сих пор так думаю.

— Ну и как, не подвела она тебя?

— Нет, на суде Элейн вела себя стойко, как маленький солдат. Она была уверена, что это было его оружие. Я прихватил с собой небольшой автоматический пистолет — незарегистрированный, конечно — на всякий случай. Он лежал у меня в руке, и я сделал вид, что нашел его, когда обыскивал Мотли. — Элейн и подумать не могла, что это не его пистолет. Затем я на ее глазах вложил его в руку Мотли и сделал несколько выстрелов: на суде она под присягой подтвердила, что Мотли стрелял, пытаясь убить меня; тогда она подтвердила бы все что угодно.

— Не каждый решится на такое.

— Я знаю.

— И в конце концов твой план сработал. Ты все-таки упрятал Мотли за решетку.

— Упрятал. Хотя и сомневаюсь теперь, что я добился того, чего хотел.

— Почему?

— После выхода из тюрьмы он убил уже восемь человек — троих здесь, пятерых в Огайо.

— Останься он тогда на свободе, трупов было бы не меньше.

— А может, и нет. Но тем самым я дал ему повод выбрать вполне определенных людей в качестве своих жертв. Я сам нарушил закон и теперь пожинаю то, что когда-то посеял.

— А что еще тебе оставалось?

— Ну, не знаю. Тогда размышлять было некогда, все произошло слишком быстро, и я действовал инстинктивно, автоматически. Теперь я уже не уверен, что поступил правильно.

— Да почему? Потому что бросил пить и услышал Глас Господень?

Я засмеялся:

— Не думаю, что я уже услышал его.

— Похоже, что именно этому вы учитесь на своих собраниях. — Поразмыслив, он откупорил бутылку и плеснул себе в бокал еще виски. — Наверное, вы учитесь на них обращаться к Богу по имени.

— Друг друга мы всегда зовем по именам. И я твердо верю, что некоторым удается развить в себе способность поддерживать общение со своим Господом.

— К тебе это не относится?..

Я покачал головой.

— Не так-то много мне известно о Боге, — ответил я. — Даже не могу сказать наверняка, верю ли я в него. Каждый день я чувствую это по-разному.

— Ага.

— Но теперь я уже не так быстро решаюсь сам исполнять роль Бога.

— Иногда человеку приходится брать на себя всю ответственность за собственные поступки.

— Возможно; теперь я не уверен в этом. По крайней мере гораздо реже чувствую в этом потребность. Чем бы ни был Бог на самом деле, мне понемногу приоткрылась истина, что я — это не Он.

Микки поразмыслил над моими словами, не забывая про бокал с виски. Если он и опьянел, то я этого, во всяком случае, не заметил. То, что на столе была выпивка, никак не задевало меня. Недавнее происшествие у меня в номере послужило своего рода водоразделом, и вылитый в канализацию коньяк на время полностью избавил меня от всякого, в том числе и подспудного, влечения к алкоголю. Иногда я чувствовал, что мне небезопасно появляться в баре и пить колу среди посетителей, вливающих в себя виски, но теперь случай был другой.

— Но ты же пришел сюда! — подал наконец голос Микки. — Когда тебе понадобился револьвер, ты пришел сюда за ним.

— Я подумал, что у тебя он может оказаться.

— Но ты ведь отправился не в полицию и не к трезвенникам своим, друзьям по несчастью. Ты пришел ко мне!

— У меня сейчас надежных друзей в полиции уже не осталось; а коллеги по движению, как правило, не держат у себя такие штучки.

— Мэтт, но ведь ты пришел сюда не только из-за револьвера, не так ли?

— Нет, у меня и в мыслях не было ничего другого.

— Ты хотел рассказать мне, как все было на самом деле, снять груз с души. Ты кому-нибудь еще об этом рассказывал?

— Нет, никогда!

— Так вот, ты пришел сюда для того, чтобы рассказать об этом. Именно здесь, и именно мне! Почему?

— Понятия не имею.

— Тут дело не в револьвере; вдруг у меня бы его для тебя не оказалось? — Глаза его, такие же холодные и зеленые, как холмы на родине его матери, внимательно смерили меня. — Мы бы все равно оказались с тобой за этим столиком. И я услышал бы тот же рассказ.

— Тогда зачем ты дал мне револьвер?

— Почему бы и нет? Он у меня и так в сейфе безо всякой пользы валялся. А если что, у меня и другое оружие есть. Почему бы мне не помочь товарищу?

— Предположим, его у тебя бы не было. Знаешь, что бы ты сделал? Ты стал бы расспрашивать всех и наконец раздобыл бы его.

— Почему ты так считаешь?

— Не знаю, — ответил я, — но поступил бы ты именно так. А почему — не знаю.

Микки снова погрузился в размышления. Я отправился в туалет; в забитом окурками писсуаре и в этот раз появилась окрашенная в слегка розоватый цвет жидкость, но теперь она была почти нормального цвета; почки мои постепенно приходили в норму.

На обратном пути я зашел в бар и налил себе содовой. Когда я подошел к столику, Микки был уже на ногах.

— Пошли! — сказал он. — Возьми куртку, немного освежимся.

* * *
Микки держал свой автомобиль — большой серебристый «кадиллак» с тонированными стеклами — на круглосуточной стоянке на Одиннадцатой авеню. Служитель стоянки отнесся и к автомобилю, и к его владельцу с подчеркнутым уважением.

Город затих, улицы его были почти пусты. Мы проехали весь Манхэттен, затем свернули на Вторую авеню.

— Ты должен взглянуть на дом, в котором он остановился, — сказал Микки, когда мы пересекли Тридцать четвертую улицу. — Ты так много заплатил, чтобы узнать его адрес, что должен выяснить, не пустой ли тебе выпал жребий на этот раз.

— Неплохая идея. Правда, в прошлый раз, когда я пошел проверять свой жребий, ничего хорошего я не нашел.

Микки остановился на ближайшей автобусной остановке; я заглянул в записную книжку и отправился по указанному мне Брайаном адресу. Это был шестиэтажный дом, квартиры в котором сдавались внаем. На первом этаже размещалась парикмахерская; написанное от руки объявление обещало высокое качество и быстрое обслуживание. Я зашел внутрь и сверился с висевшим там списком жильцов. На каждом этаже находились по четыре квартиры; напротив одной из них, под номером 4-С, значилась фамилия Лепкурт.

— Фамилия указана правильно, — сказал я Микки, возвратясь к машине. — Это, конечно, не означает, что Мотли и в самом деле обитает там, но если меня и обманули в очередной раз, то по крайней мере не во всем.

— Позвони, — предложил Микки. — Проверь, дома ли он.

— Нет, что-то не хочется. Можешь понаблюдать за улицей, а? Хочу осмотреться вокруг.

Он постоял в дверях, пока я возился с дверным замком; при помощи кредитной карточки мне удалось отпереть ее. За ней открывался длинный, узкий коридор, в конце которого находилась лестница, а по обе стороны от нее — двери двух крайних квартир. 1-С находилась справа от лестницы, за ней располагался запасный выход, который вел в задний дворик. Я сбил засов и открыл ее, а затем вставил в замок зубочистку, чтобы он случайно не захлопнулся.

Мое появление во дворике встревожило пару крыс, ринувшихся в разные стороны в поисках убежища. Отойдя к противоположному концу крошечного дворика, я сосчитал окна, чтобы определить, где находится квартира 4-С. Из-за пожарной лестницы я почти ничего не мог разглядеть наверху, но если бы в окнах квартиры 4-С горел свет, я бы его заметил. Там было темно. По крайней мере в комнате, окно которой выходило на эту сторону.

Пододвинув один из мусорных баков и встав на него, в принципе можно было дотянуться до пожарной лестницы, однако, поразмыслив немного, я решил не рисковать. Выйдя из дворика, я не стал вынимать зубочистку из двери — на всякий случай, если случится воспользоваться этой дверью позднее. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, я осмотрел замочную скважину и дверной проем; из-под них не выбивалось ни лучика света. Я приложил ухо к двери, но тоже ничего не услышал.

Я засунул руку в карман и нащупал револьвер, раздумывая о том, что же делать дальше. Мотли либо внутри, либо его там нет. Если бы я был твердо уверен, что он внутри, то мог бы выбить дверь и воспользоваться преимуществом внезапности. Если бы я знал, что квартира пуста, то мог бы проникнуть внутрь незаметно, не привлекая внимания. Но поскольку твердой уверенности у меня не было, я не мог ничего предпринять, не рискуя спугнуть Мотли, а это было слишком рискованно. Единственным очком в мою пользу было то, что я знал его адрес, а он об этом даже не догадывался. Невелико преимущество, но позволить себе рисковать им я не мог.

Когда я спустился вниз, коридор был пуст. Баллу слонялся на улице под фонарями, и его фартук казался в их неестественном свете ослепительно белым. Когда мы залезли в его лимузин, он заявил, что голоден и на примете у него есть одно местечко, в котором мне наверняка должно понравиться.

— Там тебе нальют выпивку, не посмотрев, который час, — сказал он. — Но только если знают тебя.

— Пора мне спать, — сказал я.

— Ты еще даже не устал.

Он, как всегда, был прав — на самом деле я чувствовал себя вполне нормально. Не знаю, как он догадался об этом, поскольку я наверняка казался усталым, но этот вечер в самом деле зарядил меня бодростью. Микки повел машину на запад Даунтауна и припарковался у пожарного гидранта, как раз перед старомодным ресторанчиком по ту сторону реки, в нескольких кварталах южнее въезда в Голланд-туннель. Меню нам принесла официантка-блондинка. Микки заказал бифштекс с яйцами — полусырой бифштекс, с яйцом на каждом куске мяса. Я обнаружил в меню свинину по-филадельфийски и заказал порцию — вместе с яичницей. И, конечно, кофе.

— Вы хотите особый кофе? — переспросила официантка. Я недоуменно вскинул брови. На выручку пришел Баллу, он объяснил официантке, что мне нужен простой черный кофе — «особый» же требуется ему. Скорее всего, решил я, под «особым» кофе здесь понимают чистейший шотландский виски, разлитый в кофейные чашечки.

— Но ведь ты же можешь сообщить полиции его адрес? — сказал Микки, как только официантка удалилась.

— Конечно, могу — только не знаю, что они будут с ним делать. Я попытался выдвинуть обвинение против Мотли, так Деркин даже слушать меня не захотел.

— Ну что же, — возразил он, — тогда ты сможешь разделаться с ним сам.

— Я сам?!.

— Конечно. Дело касается вас обоих, вот и разберитесь между собой, не втягивая других в это дело.

— Да, я и сам предпочел бы это, — согласился я. — Но не забывай — это не честный враг, с которым можно встретиться в честном поединке, как равный с равным; он психопат, помешанный на убийствах, и я был бы ужасно рад, если бы его однажды прямо на улице задавил автобус.

— Я поставлю бутылку водителю.

— Да я ему целый автобус куплю. Беда в том, что времени не осталось, а надежды на это так же мало, как и на то, что его однажды пристрелит полиция. Мне недавно позвонил один полицейский, лейтенант, из Огайо. Он там неофициально проводит расследование и нашел служащую в одном из мотелей, которая опознала Мотли. Но это, собственно говоря, уже не важно. Я хочу встретиться с ним лицом к лицу — и кажется, знаю почему.

— У тебя свой счет к нему.

— У меня даже гнева не осталось. Раньше я просто бесился от ярости, но затем выплеснул весь свой гнев на одного оболтуса в парке. Это было помимо моей воли, Микки. Я чуть было не убил его.

— Невелика потеря.

— Но для меня это было бы большой потерей. Так или иначе, гнев мой куда-то улетучился. Я должен был бы быть переполнен яростью, но я поклялся перед Господом, что больше никогда не испытаю ничего подобного; я должен был бы ненавидеть мерзавца, но не чувствую ненависти. Я вообще ничего не чувствую — кроме...

— Кроме чего?

— Силы, готовности к действию.

— Г-м-м-м...

— Это моя проблема, и разрешить ее должен я сам. Возможно, это связано с тем, что я упрятал его за решетку на двенадцать лет — действовал-то я вопреки закону, и ответственность за все, что случилось впоследствии, должна быть возложена на меня. А может, все еще проще — дело в особенностях психики Мотли. В любом случае теперь придется что-то делать — он встал у меня на пути, и с этим ничего не поделаешь. Кому-то из нас придется уступить другому тропинку. — Я допил остатки кофе — гуща на дне показалась мне похожей на тину. — Проблема лишь в том, что он почти что невидимый противник. Единственное его изображение, которое есть у меня, сделано никогда не видевшим его художником по рассказам двух людей, которые последний раз видели его двенадцать лет назад. К тому же один из них — я — так ни разу и не имел возможности его как следует рассмотреть.

— А в последний раз? Там, на пустыре?

— На пустыре? Во-первых, он почти все время был у меня за спиной, а самое главное — там было темно, как ночью в угольной шахте, и я при всем желании мог увидеть разве что силуэт. Один раз я извернулся, чтобы взглянуть на него, но он тут же ткнул меня лицом в грязь, а потом я потерял сознание от боли — у меня до сих пор кровь в моче.

Он кивнул и задумчиво коснулся пальцами правой руки шрама на левой.

— Бывает, что боль доставляет истинное наслаждение, — задумчиво произнес он.

— К счастью, я нахожусь в лучшем положении, чем любой полицейский, — я частный гражданин, так что никакие постановления Верховного Суда, никакие процессуальные нормы на меня не распространяются. Я не должен подыскивать основания, чтобы провести обыск в его жилище: я могу забраться к нему нелегально, не поставив под удар все улики, добытые таким путем. Я не обязан зачитывать ему его права. Если мне удастся выбить из него признание, судьи не смогут отвергнуть его на том лишь основании, что он перед этим не имел возможности проконсультироваться у адвоката. Я могу записывать все его слова, не испрашивая на это разрешения у суда. Я даже не обязан уведомлять его об этом.

Официантка принесла мне еще одну чашечку кофе.

— Хочу увидеть его в кандалах и наручниках. Микки, — признался я. — Отправить его туда, откуда он уже никогда не вернется в этот мир. И я думаю, что ты прав. Я должен добыть его сам.

— Это тебе может не удаться, — ответил Микки. — Возможно, тебе придется воспользоваться револьвером.

— Если понадобится, я так и сделаю.

— С него и надо начинать. Я бы просто выстрелил ему в спину...

Конечно, и я мог бы так поступить, но пока еще не представлял, что буду делать и где. Если раньше охота на Мотли напоминала мне блуждание в тумане, то теперь солнце взошло. Все, что я сумел узнать, — это адрес; но я не знал даже, живет ли он там на самом деле.

* * *
В прежние годы, когда я еще работал в полиции, в некоторых ресторанах денег с меня вообще не брали. Владельцы их были только рады, если кто-то из полицейских все время находился поблизости, ценя наше присутствие дороже, чем стоимость съеденной пищи. По всей видимости, не меньше они уважали и элиту преступного мира, поскольку с нас с Микки за обед денег не взяли. Мы с ним оставили по пять долларов официантке, а затем Микки Баллу подошел к кассе, чтобы взять пару картонных упаковок с кофе.

На лобовом стекле «кадиллака» уже появилась штрафная квитанция. Микки сложил ее вдвое и засунул в карман, не удостоив никаких комментариев... Вдоль берега мы поехали мимо моста имени Джорджа Вашингтона, в сторону Джерси, затем на север, на Палисэйдс Парквэй, и умудрились заехать так далеко, что оказались выше устья Гудзона. Микки припарковался, поставив огромную машину прямо у перил; мы уселись и стали смотреть, как над городом встает заря нового дня. С тех пор как мы вышли из ресторана, мы не перекинулись и десятком слов, но говорить по-прежнему не хотелось.

Через некоторое время Микки достал из бумажного пакета упаковки с кофе и протянул мне одну из них, затем извлек из машины серебристую фляжку в полпинты и добавил в свой кофе виски. Должно быть, моя реакция была столь непосредственной, что он повернулся ко мне и удивленно поднял брови.

— Я всегда пью кофе именно так, — пояснил он.

— С ирландским виски? Двенадцатилетней выдержки?

— Да нет, с любым виски, какой под руку подвернется.

Он завинтил крышку фляги и сделал большой глоток своего ароматизированного кофе.

— Иногда, — признался он, — я прошу Бога, чтобы ты начал пить.

— Спасибо!

— Но если бы ты протянулся к фляге сейчас, — добавил он, — я бы скорее сломал твою руку.

— Что, виски пожалел?

— Пожалел; я бы для тебя даже чужой виски пожалел... Тебе случалось бывать здесь прежде?

— Когда-то очень давно; и никогда — на рассвете.

— Это лучшее время. Скоро мы отправимся на мессу.

— О!..

— К восьми часам, в костел Святого Бернарда. На мессу мясников. Мы там были с тобой как-то раз — что ты нашел в этом смешного?

— Я полжизни провожу в церковных подземельях, а ты единственный известный мне человек, который ходит в церковь.

— Что, твои друзья по несчастью все как один — атеисты?

— Большая часть, вероятно, — да, хотя мне не случалось обсуждать с ними эту тему. С чего ты решил затащить меня на мессу? Я ведь даже не католик.

— Разве ты рос не в католической семье? — удивился Баллу.

— Нет, в наполовину протестантской. Но никто у нас в семье церковь регулярно не посещал.

— А... ну да что это, собственно, меняет? Тебе совершенно необязательно быть католиком, чтобы попасть на эту мессу.

— Ну, я даже не знаю.

— Я ведь иду туда не ради Бога. И не ради церкви. Я иду туда только потому, что для моего отца каждое утро начиналось с посещения церкви. — Он сделал глоток прямо из фляги. — Господи, как хорошо! Этот божественный напиток нельзя тратить всуе, разбавляя им кофе. Не знаю, почему он ходил туда, не знаю, почему хожу я; иногда после долгой ночи мне хочется туда попасть, а сегодня мы с тобой провели прекрасную ночь. Ну что, пойдешь?

— Да.

Микки повел машину обратно в город, остановив ее у Западной Четырнадцатой улицы, прямо перед залом ритуальных услуг Туми. Восьмичасовая месса проходила в маленьком приделе, в стороне от главного алтаря. Присутствовало на ней десятка два человек, не больше, и примерно половина из них, как и Микки, была в белых фартуках мясников. По окончании мессы им предстояло идти на работу на мясные рынки, расположенные южнее и западнее старинного храма.

Я старался ничем не выделяться среди присутствующих и преклонял колени, вставал и садился вместе со всеми, но когда вынесли святое причастие, остался сидеть на месте — как и Микки, а также еще несколько человек.

— Ну, куда теперь? — спросил он меня, когда мы забрались в машину. — К себе в отель?

— Да, — кивнул я, — нужно немного выспаться.

— Может, лучше тебе поехать в другое место, неизвестное этому Мотли? У меня есть для тебя квартира.

— Возможно, позднее, — сказал я. — Пока я в безопасности. Он решил оставить меня напоследок.

Глава 20

Микки остановил машину у самого отеля, но глушить двигатель не стал.

— Ну, оружие у тебя теперь есть, — сказал он.

— Да, в кармане.

— Если будут нужны еще патроны...

— Еслимне этих не хватит — значит, пиши пропало.

— Или понадобится что-нибудь еще...

— Спасибо, Микки!

— Иногда мне хочется, чтобы ты пил, — повторил он, — но потом радуюсь, что это не так. — Он посмотрел мне в глаза. — Почему это?

— Не знаю, — ответил я, — но, как мне кажется, понимаю. Иногда мне хочется, чтобы ты не пил, но потом я радуюсь, что это не так.

— Прекрасную мы ночь провели! — сказал Микки. — И все — благодаря тебе. Ни с кем другим не получилось бы ничего подобного.

— То же самое могу сказать и я.

— Месса была прекрасная, не так ли?

— Просто замечательная!..

Микки вновь пристально посмотрел мне в глаза.

— Ты когда-нибудь молишься? — спросил он.

— Иногда, про себя.

— Понимаю.

— Может, это вообще не молитва, не знаю. А может, я произношу ее в надежде, что кто-то меня услышит.

— Ага.

— Недавно я услышал новую молитву. Один парень рассказал, что она самая нужная из всех, какие ему известны: «Благодарю тебя за то, что все идет своим чередом».

Глаза Микки сузились, и губы быстро зашевелились, а затем изогнулись в легкой улыбке.

— О, просто великолепно! — радостно сказал он. — Где ты ее услышал?

— На нашем собрании.

— Вы на собраниях такими вещами занимаетесь? — удивленно произнес Микки, затем осторожно кашлянул; мне показалось, что он хотел добавить еще что-то, но он промолчал, только выпрямился в кресле. — Ну ладно, не буду задерживать — тебе нужно немного поспать.

* * *
Поднявшись в номер, я снял и повесил на вешалку куртку, затем вытащил револьвер из кармана пиджака и высыпал из барабана на ладонь патроны. Головки у них были полыми, сконструированными специально для того, чтобы разлетаться при столкновении; они имели большую убойную силу, чем обычные пули, и к тому же уменьшали вероятность опасного рикошета — при столкновении с твердой поверхностью пуля разлеталась на мелкие кусочки.

Если бы несколько лет назад, когда я случайно оказался на Вашингтон-Хайтс, в моем револьвере были точно такие же пули, кто знает — может, та девочка и осталась бы жива? И как бы тогда повернулась моя жизнь? Одно время я мог пить целый день напролет, и мысли мои все это время крутились вокруг событий того злосчастного дня.

Я перезарядил револьвер и стал целиться поочередно в различные предметы в комнате, стараясь привыкнуть к оружию; затем снял пиджак и обнаружил, что револьвер очень удобно помещается за брючным ремнем. Конечно, кобура под мышкой была бы гораздо лучше, и я решил при случае обзавестись и ею. И наручники не помешали бы — прекрасное средство нейтрализовать неестественную силу его рук. Их можно купить в специализированном магазине — один такой есть в Даунтауне, неподалеку от Полис-Плаза, еще один — на западе одной из Двадцатых улиц, возле Академии; это как раз по дороге к дому, в котором, возможно, проживал Мотли, и в этом магазине я наверняка смог бы подобрать подходящие. Кое-что из своих товаров они продавали только полицейским, но большинство мог свободно купить каждый желающий — в том числе и наручники.

Можно было купить и бронежилет; наверное, сорочка из кевлара мне бы очень пригодилась. Мне казалось маловероятным, что Мотли станет стрелять в меня. От удара ножом лучше подошла бы кольчуга, но кто знает — может, против нее и пальцы Мотли оказались бы бессильны? Конечно, я не мог проконсультироваться об этом у продавца. «Скажите, она защитит меня, если кто-нибудь ткнет меня пальцем под ребра?» — «В чем дело, сэр? Вы настолько боитесь щекотки?»...

Еще нужен небольшой диктофон — миниатюрный, с микрокассетами. Они были в нашей фирме — может, мне дадут один на пару дней? Или проще купить собственный? Мне нужен самый простой, не какое-то произведение искусства — во сколько же он мне обойдется?

Я положил револьвер на тумбочку и разделся, затем пошел в ванную и пустил горячую воду, а пока ванна набиралась, включил телевизор и стал перескакивать с канала на канал, пока не наткнулся на выпуск новостей одной из независимых компаний. Первым делом мне поведали о кризисе, поразившем страховой рынок, затем симпатичная девчушка с ослепительной улыбкой от фирмы «Пепсодент» сообщила, что, возможно, существует связь между странным убийством офицера вспомогательной службы полиции, которое случилось прошлой ночью в западной части Гринвич-Виллидж, и разбойным нападением, происшедшим сегодня в предрассветные часы в Заливе Черепах.

Об убийстве офицера я еще не слышал, и это сообщение привлекло мое внимание; еще больше оно возросло, когда дикторша сообщила о том, что, по мнению полиции, существует какая-то связь между обоими преступлениями и кровавым убийством Элизабет Скаддер в ее доме на Ирвинг-Плэйс. Жертва утреннего нападения, незамужняя женщина, проживавшая в доме триста сорок пять в восточной части Пятьдесят первой улицы, была доставлена в Нью-йоркский госпиталь с множественными колотыми ранениями и другими необычными повреждениями.

На экране появился подъезд здания, из которого санитары вынесли носилки и положили в поджидавшую машину «скорой помощи». Я попытался разглядеть лицо женщины на носилках, но безуспешно.

Затем дикторша появилась вновь; теперь на ее лице было то, что, по мнению режиссера, можно было бы назвать вдумчивой улыбкой. Она прочирикала, что жертва в крайне тяжелом состоянии доставлена в реанимацию, а представитель полиции оценил ее шансы на спасение как очень сомнительные. Личность ее пока установить не удалось.

Я не смог разглядеть ее лица, но подъезд этого дома узнал с первого взгляда; кроме того, адрес был хорошо знаком мне. Я понял все.

Не прошло и пяти минут, как я наскоро оделся и выскочил из номера. В последний момент зазвонил телефон, но брать трубку я не стал.

Глава 21

Вот как, по всей видимости, это произошло.

В десять часов вечера в четверг — примерно в это время заканчивалось наше собрание в Соборе Святого Павла — Эндрю Эчвэрри и Джеральд Вильгельм завершили службу и сдали дела в Шестом полицейском участке, расположенном в западной части Десятой улицы. С шести часов вечера в тот день они патрулировали злачные места на территории Шестого участка, имея при себе дубинки и «уоки-токи», являясь глазами и ушами регулярных полицейских сил и одновременно демонстрируя присутствие полиции на улицах города.

Джеральд Вильгельм переоделся в гражданскую одежду, перед тем как отправиться домой, и оставил форму в личном шкафчике в участке. Эндрю Эчвэрри ходил на работу в форме — это было его право. Он вышел из метро без двадцати десять и направился пешком на северо-запад, в сторону бывшего склада на Горацио-стрит, между Вашингтон-авеню и Вест-авеню; склад был переоборудован в жилой дом, и Эндрю снимал в нем крохотную квартирку, в которой жил вместе со своей подругой — конструктором текстильных изделий, которую звали Кларенс Фриденталь.

Возможно, Мотли напал на его след еще раньше; возможно, увидел его только тогда, когда Эндрю выходил из метро. Могло случиться и так, что он действовал чисто импульсивно. Мотли был частым гостем на улочках западной окраины Гринвич-Виллидж, а в его способности действовать молниеносно, повинуясь лишь инстинкту, сомневаться не приходилось.

Определенно удалось доказать только то, что он каким-то образом заманил Эндрю Эчвэрри в темный проход между зданиями — вероятно, громко взывая о помощи. Затем, прежде чем тот успел осознать, что же именно произошло, Мотли лишил его возможности двигаться, сдавив руками его горло, после чего тот потерял сознание.

Мотли убил полисмена, вонзив в сердце длинный нож с узким лезвием, — но лишь после того, как снял с Эндрю форменную одежду.

Труп он бросил, оставив на Эчверри одно белье и носки; обувь снял, чтобы стащить брюки, но затем, то ли она не пришлась убийце впору, то ли по какой-то иной причине, но он оставил туфли неподалеку. (Самое удивительное, что они все еще валялись неподалеку, когда прибыла полиция. Если бы здесь успел побывать какой-нибудь уличный бродяга, он наверняка забрал бы их себе). Изнасиловать по своему обыкновению мертвое тело Мотли, очевидно, не успел, но вскрытие показало, что он надругался над трупом, использовав полицейскую дубинку, которую затем унес с собой, — вместе с наручниками и ключами к ним, записной книжкой, радиостанцией, полицейской бляхой, а также форменным обмундированием — от брюк до фуражки. Скорее всего он не стал переодеваться сразу, а прихватил форму с собой, так что, вероятно, при нем была объемистая сумка. (Можно предположить, что Мотли заранее планировал нападение на Эчвэрри, специально выбрав сходного с собой по комплекции офицера).

Смерть Эчвэрри наступила где-то между 10.30 и 10.45, так что убийца покинул место преступления до одиннадцати часов. Прошел еще час, прежде чем полиция, получив анонимное сообщение по телефону, прибыла на место преступления. Один из прибывших на место офицеров случайно опознал убитого, с которым встречался у себя в участке всего пару часов назад, — если бы не это, идентификация трупа заняла бы намного больше времени.

В это время Джеймс Лео Мотли был уже далеко; вероятно, он сразу отправился на квартиру к Лепкурт и уже там переоделся в полицейскую униформу. Интересно, разглядывал ли он себя в зеркале? Слонялся ли взад-вперед перед ним? Крутил ли дубинкой, как это делает каждый полицейский-новичок с тех времен, когда Тэдди Рузвельт был еще простым комиссионером?

Об одном оставалось лишь гадать: во сколько он вышел из своей квартиры на Двадцать пятой улице и во сколько вернулся обратно. По всей видимости, он был внутри как раз тогда, когда я напряженно всматривался в его окна, стоя во дворике среди неумолчной возни крыс. Когда я внимательно осматривал дверь, пытаясь разглядеть хоть один выбивающийся из-под нее лучик, он мог находиться за ней. У меня, однако, были все основания сомневаться в этом — полагаю, он находился там ровно столько времени, сколько необходимо для того, чтобы переодеться в снятый с убитого полицейского форменный костюм. Теперь установить это было уже невозможно.

В 4.30, когда мы с Микки Баллу завтракали на рассвете в маленьком ресторанчике, Мотли вошел в холл дома номер 345 на Восточной Пятьдесят первой улице.

* * *
Возиться с замками ему не пришлось — он просто приказал Элейн открыть дверь, и она открыла.

С охранником внизу особых проблем тоже не возникло. Он продемонстрировал ему все свои полицейские регалии и заявил, что ему необходимо пройти, чтобы побеседовать с живущей здесь женщиной по имени — тут он пролистал свой блокнот из черной кожи — по имени Элейн Марделл. У того были четкие инструкции никого не пускать к Элейн без ее согласия, но синяя униформа заставила отбросить прочь все сомнения. Он мог бы даже не позвонить ей, если бы Мотли сам не попросил его об этом.

Конечно, форма офицера нью-йоркской полиции отличается от формы сотрудника вспомогательной службы — нужно только знать чем. Вместо щита на значке у Мотли красовалась семиконечная звезда, нарукавная нашивка была другой, а самое главное — на ремне не было кобуры. Но все остальное было в полном порядке, а в городе настолько много различных полицейских служб, что у охранника никаких подозрений не возникло.

Как бы то ни было, он попросил у охранника связаться с мисс Марделл по телефону. Тому пришлось звонить несколько раз, но в конце концов заспанная Элейн подошла к телефону, и охранник сказал ей, что с ней хочет говорить офицер полиции. После этого он передал трубку Мотли.

Возможно, он слегка изменил тембр голоса, но в принципе в этом не было никакой необходимости. Переговорное устройство очень сильно искажает голос, к тому же она не слышала его двенадцать лет за исключением пары звонков по телефону. Да и охранник сам сказал ей, что этот человек — полицейский, а телефонный звонок поднял Элейн с кровати, и она с трудом соображала.

Мотли сказал, что ему необходимо задать ей несколько вопросов по не терпящему отлагательств делу — совершено убийство, и она предположительно была знакома с жертвой. Элейн спросила, как звали убитого, и Мотли ответил: «Мэттью Скаддер».

Она сказала, что тот может подняться к ней. Охранник показал, как пройти к лифту.

Когда Элейн посмотрела в глазок, она увидела обыкновенного полицейского; форму головы Мотли скрывала фуражка, на глазах были большие солнцезащитные очки, из тех, что продаются во всех аптеках; перед собой он держал записную книжку и разглядеть форму губ и подбородка не было никакой возможности. А может, Элейн особенно и не рассматривала его, так как она и ожидала увидеть полицейского, с которым только что беседовала по переговорному устройству, да к тому же на нем была форма! В голове у нее крутилась одна мысль — человек, который защищал ее все это время, убит!..

Элейн отперла все замки и впустила Мотли в квартиру.

* * *
Мотли провел у нее около двух часов; при нем был автоматический стилет с пятидюймовым лезвием, которым он только что убил Энди Эчвэрри. С ним была дубинка убитого. А еще — исполненные необычайной силы пальцы.

Он испробовал все, что было под рукой, чтобы истязать Элейн.

Не хочу даже думать о том, как все это было на самом деле и в какой именно последовательности происходило. Наверное, она время от времени теряла сознание. Наверное, Мотли не упустил случая поговорить с ней, похваляясь своей наглостью, всесилием и безнаказанностью. Возможно, он цитировал ей Ницше или других корифеев, каких успел прочитать в тюремной библиотеке.

Когда он вышел из квартиры, Элейн оставалась лежать на полу в гостиной в луже крови, которая впитывалась белым ковриком. Мотли был абсолютно уверен, что она мертва. Однако жизнь еще теплилась в Элейн; но с каждой следующей каплей крови жизненные силы покидали ее, и она обязательно бы умерла — умерла, если бы не охранник.

Он был бразильцем — высоким и широкоплечим, с копной густых блестящих волос и брюшком, выпиравшим из тесного форменного мундира; звали его Эмилио Лопес. Смутное подозрение шевельнулось у него в душе еще тогда, когда он указал Мотли на лифт. В конце концов через некоторое время он взял трубку интеркома и позвонил наверх, чтобы проверить, все ли в порядке.

Лопес звонил несколько раз, но ответа не было. Возможно, настойчивые звонки нарушили планы Мотли и заставили его убраться раньше, чем он планировал. Около семи он выскользнул наружу, быстрым шагом прошел мимо охранника, и в этот момент Лопес снова почувствовал беспокойство. Он опять позвонил наверх — ответа не последовало. Он вспомнил портрет человека, которого категорически запрещалось пускать к мисс Марделл, и внезапно подумал, что посетитель в полицейском мундире — именно он. Чем дольше он думал об этом, тем больше крепли его подозрения.

Он оставил свой пост и бросился наверх, стал звонить и стучать в дверь изо всех сил. Мотли захлопнул ее перед уходом, однако она закрылась только на обычный замок.

Охранник побежал вниз и стал лихорадочно разыскивать запасной ключ, но безуспешно; оставалось одно — звонить в полицию. Но что-то заставило Лопеса вместо этого опять броситься наверх и сделать то, на что не решился бы ни один из двух десятков других охранников.

Встав напротив двери, он изо всех сил ударил по ней ногой, затем еще раз; его ноги были очень сильны, поскольку им приходилось выдерживать столь грузное тело, к тому же в детстве Лопес увлекался футболом. Дверь распахнулась, и охранник сразу увидел Элейн, лежавшую на кроваво-красном коврике. Эмилио Лопес перекрестился, схватил трубку телефона и набрал номер 911. Он прекрасно понимал, что уже поздно, но тем не менее сделал это.

* * *
Как раз в эти часы я пил кофе в «Пламени», слушал тихий джаз в уютном ресторанчике, платил Брайану и Дэнни Бою. В это же время я болтал с Микки Баллу, разгонял пировавших в мусорных баках крыс, затем завтракал на берегу Гудзона, а потом наблюдал из машины, как солнце встает над городом.

Возможно, я ошибся в некоторых незначительных деталях; о многом я ничего не знаю, да и никогда не узнаю, и тем не менее полагаю, что все произошло примерно так, как я описал. В одном я уверен: все произошло именно так, как и должно было произойти. С этим мог бы поспорить Эндрю Эчвэрри, могла бы поспорить Элейн, но достаточно пролистать Марка Аврелия, чтобы убедиться в правоте моих слов. Возьмите его в руки, и Марк Аврелий все объяснит вам.

Глава 22

Нью-йоркский госпиталь расположен на Йорк-авеню, возле Шестьдесят восьмой улицы.

Такси остановилось прямо у приемного покоя, и сидевшая за столиком регистратора женщина сообщила мне, что Элейн Марделл из операционной только что переведена в отделение интенсивной терапии. Она показала мне, как пройти туда.

В реанимации дежурная сообщила мне, что вход к пострадавшим разрешен только ближайшим родственникам; я объяснил, что у пациентки Марделл семьи нет и, вероятно, я самый близкий ей человек, ее друг. Она поинтересовалась, насколько близкими друзьями были мы с ней. «Очень, очень близкими», — ответил я. Она записала мою фамилию и провела в комнату ожидания.

В ней курили или листали журналы несколько человек, коротая время в ожидании сообщения о смерти своих близких. Я взял в руки «Спорт иллюстрэйтед», но все плыло у меня перед глазами — я не смог прочитать ни одного слова и лишь машинально перелистывал страницу за страницей.

Через какое-то время в комнату вошел врач, внимательно посмотрел на нас и произнес мою фамилию. Я молча поднялся, и он жестом пригласил меня выйти с ним в коридор. Лицо его казалось очень молодым, но волосы были уже изрядно тронуты сединой.

— Ну и досталось ей!.. — произнес он. — Даже не знаю, что и сказать.

— Она будет жить?

— Ее оперировали почти четыре часа; она потеряла очень много крови, и, кроме того, у нее множество внутренних кровотечений. Переливание продолжают делать и сейчас. — Он соединил руки перед собой, прямо на операционном халате, и с силой скрутил их; похоже, он сделал это машинально.

— Нам пришлось удалить селезенку, — продолжил врач. — В принципе можно жить и без нее, таких людей тысячи, но у нее вдобавок множественные повреждения других внутренних органов, почки не работают... — Он начал перечислять, но я слышал далеко не все, что он произносил, а понять мог и того меньше.

— Она лежит под капельницами, — сказал он, — и мы проводим искусственную вентиляцию легких — они не работают. Такое случается иногда — так называемый взрослый дыхательный дистресс-синдром, он часто встречается у жертв всевозможных аварий — дорожных, например. Легкие перестают работать, и — все.

Он говорил что-то еще, но специальные подробности я понять не мог при всем желании и прямо спросил у доктора, насколько плохи дела.

— Да, все и в самом деле очень серьезно, — сказал он и перечислил самые важные, непосредственно угрожающие жизни повреждения.

— Могу ли я увидеть ее? — поинтересовался я.

— Только пару минут, — сказал он. — Она совершенно неподвижна, без сознания и дышит, как я уже сказал, через кислородную маску. — Он подвел меня к двери в конце коридора. — Возможно, вы испытаете шок, увидев ее такой, — добавил он.

Палата была заставлена множеством всевозможных приборов, повсюду змеились провода и тонкие прозрачные трубочки — все гудело, жужжало, на экранах вспыхивали и гасли какие-то цифры, подергивались стрелки приборов. В середине всего этого кошмара лежала Элейн — мертвенно-неподвижная, с восковым лицом. Неестественный цвет кожи производил ужасное впечатление.

Я снова повторил свой первый вопрос:

— Доктор, она будет жить?

Он не отвечал, и когда я оторвал глаза от Элейн, его уже не было. В палате мы были с Элейн одни. Я хотел приблизиться к ней и коснуться ее руки, но не знал, можно мне это сделать или нет. Когда в палату вошла медсестра, я так и стоял в нерешительности, не зная, что делать.

— Вы можете побыть еще несколько минут, — сказала она. — И поговорить с ней.

— Она может меня услышать?

— Некоторые больные слышат практически все, даже когда находятся в состоянии глубокой комы.

Она вышла, а я провел рядом с Элейн еще минут пять — десять. Все это время я разговаривал с ней, хотя сейчас и не помню о чем.

В палату снова вошла медсестра и попросила меня удалиться: она сказала, что я могу подождать в комнате ожидания — мне сообщат обо всех изменениях в состоянии пациентки.

Я осторожно поинтересовался, каких именно изменений можно ожидать. Медсестра ответила не сразу.

— Пока всякое может случиться, — неопределенно ответила она. — Случай очень тяжелый... Вы знаете, этот наш город...

Конечно, я понимал, что виноват в случившемся не город, — не он истязал мою Элейн. Виноват в этом был конкретный человек, а появиться он мог где угодно.

* * *
Джо Деркин уже сидел в комнате ожидания и поднялся, едва завидев меня. Он был небрит и выглядел так, как будто если и спал, то прямо в мундире.

— Ну, как она? — спросил он.

— Знаешь, не очень хорошо, — ответил я.

— Разговаривает?

— Во-первых, она без сознания, а во-вторых — на ней кислородная маска. Так что о разговоре речи нет.

— Врачи предупреждали меня, но я хотел проверить. Здорово будет, конечно, если она даст показания, но мы можем опознать Мотли и без ее помощи. Охранник идентифицировал его.

Затем он вкратце рассказал мне о том, что же именно произошло, — об убийстве Эчвэрри, о том, как Мотли сумел проникнуть в дом на Пятьдесят первой.

— Теперь у нас есть все, что необходимо, — добавил он, — мы развесим его портрет по всему городу. Убит полицейский — что еще нужно?

Полицейские зачастую считают вспомогательную службу чем-то несерьезным — сборищем романтически настроенных юнцов, раз в неделю ошибающихся вокруг полицейских участков только лишь для того, чтобы поиграть во взрослую игру во всамделишней форме; но когда кто-то из них погибает на службе, молва моментально зачисляет его в пантеон героев в синей униформе. Ничто так не сметает все барьеры и не открывает все двери, как смерть.

— Он убил уже девять человек, и это как минимум, — сказал я. — А если считать и Элейн, то десять.

— Она что, умрет?

— Пока еще никто не берется сказать ничего определенного — наверное, откровенность не принадлежит к числу добродетелей наших медиков. Будь мы в Лас-Вегасе, нам бы первым делом сообщили вероятность в процентах.

— Слушай, ты прости меня, Мэтт...

Я уже почти было ответил ему, но сдержался. Джо откашлялся и спросил, есть ли у меня какие-нибудь сведения о том, где может скрываться Мотли.

— Откуда?!

— Ну, может, ты успел разведать что-нибудь... самостоятельно?

Я посмотрел прямо ему в глаза:

— Джо, сам посуди, как бы я мог сделать это? Ты что, забыл, как защищал его от меня? Если бы я просто подошел к его дому, меня мог бы арестовать первый же полицейский!..

— Мэтт...

— Извини, — прервал его я. — Элейн — прекрасный человек и товарищ, я знаю ее не первый год. Увидеть ее в таком состоянии — это слишком для меня.

— Я все понимаю.

— Я полностью опустошен, всю ночь не спал и только собрался лечь в постель, как получил вот это известие.

— Где же ты был? Небось Мотли выслеживал?

Я отрицательно покачал головой.

— Просидел всю ночь с Микки Баллу. Вспоминали минувшие годы.

— С ума сойти, да почему именно с ним?

— Это мой друг.

— Ну и друзья у тебя!

— Ну, не знаю... Когда я думаю обо всем этом, то становлюсь старым полицейским до мозга костей; а кто я на самом деле? Сомнительная личность без определенных занятий, без состояния.

— Перестань!..

Я ничего не сказал в ответ.

— Я уже извинился, понял? Я играл в игру по правилам — ты же сам работал в полиции, знаешь, небось, как все делается.

— Да, я все понимаю.

— Ну что же, — сказал Джо. — Если узнаешь что-нибудь, поставь меня в известность, ладно?

— Да, если узнаю.

— Кстати, почему бы тебе не поехать домой и не поспать немного? Ей ты ничем помочь не сможешь. Лучше езжай-ка отдохни немного.

— Да, разумеется.

Мы вместе вышли из корпуса: я пытался вспомнить фамилию доктора, с которым беседовал — у всех врачей на халатах висели пластиковые значки, — но не смог, сколько ни старался.

Светало, на улице стало немного теплее; Деркин сказал, что у него есть машина и что он мог бы отвезти меня в Даунтаун. Я вежливо отказался, пояснив, что возьму такси, и он не настаивал.

* * *
Возиться с наружным замком двери дома номер 288 на Восточной Двадцать пятой улице мне не пришлось; как только я приблизился к зданию, из него вышла женщина, улыбнулась и придержала дверь, чтобы я мог войти. Я поблагодарил ее и прошел внутрь.

Дверь в конце длинного коридора, замок которой я заблокировал при помощи зубочистки, оставалась в том же положении. Я плотно закрыл ее за собой, вышел во дворик и посмотрел вверх.

По дороге в Даунтаун я сделал две остановки, и теперь у меня появились полицейские наручники и маленький диктофон. Для наручников я нашел место в кармане брюк, а диктофон переложил в карман пиджака, где он разместился по соседству с «Размышлениями» Марка Аврелия, так и не дочитанными мной. В другом кармане лежал «смит» тридцать восьмого калибра. Сняв пальто, я аккуратно сложил его и водрузил на крышку одного из мусорных баков.

Крыс не было и в помине: наверное, они отдыхали после бурной ночи. Так же, как и Мотли.

Стараясь производить как можно меньше шума, я передвинул бак под пожарную лестницу и взобрался на него; теперь я вполне мог до нее дотянуться. Подтянувшись, немного повисел, но ничего особенного не случилось. Я потянул сильнее, и она скрипнула, послышался металлический скрежет.

Я подождал немного, но окна наверху по-прежнему были пусты. Шума я наделал немного, к тому же большинство жильцов в это время наверняка находились на работе, а те, кто пришел с ночной работы, уже спали.

Где-то на Второй авеню послышался резкий звук автомобильного клаксона, которому ответил пронзительным стаккато другой водитель. Я осторожно полез наверх — сначала подтягиваясь на руках, пока мои ноги не нащупали нижние кольца. «Смит» в моем кармане слегка лязгал, ударяясь о металл. Забравшись на первый горизонтальный участок, я прислонился к кирпичной стене и постарался восстановить дыхание. Через минуту-другую я уже был готов продолжить свой путь. Добравшись до пятого этажа, я пригнулся, спрятавшись за металлическим парапетом, и посмотрел через окно.

В квартире было темно. На окнах металлические ставни — защита от нежданных гостей, но они не были закрыты на замок, а само окно немного приоткрыто. Я приблизился к нему и заглянул. Передо мной была небольшая спальня со старомодной металлической кроватью с покрывалом, комодом и парой корзин из-под молока, служивших тумбочками. На одной стоял телефон, на другой — небольшой приемнике часами.

Я стоял неподвижно, пока не прошла целая минута; секунды безмолвно сменяли одна другую, в квартире тоже царила абсолютная тишина.

Ну что же, Брайан не обманул меня — я попал именно туда, куда стремился. С первого взгляда я понял, что Мотли успел побывать здесь после визита к Элейн.

С ручки двери туалетной комнаты свисал форменный китель вспомогательной службы нью-йоркской полиции со знакомой эмблемой на плече. Мотли мог возвратиться в любую минуту. Можно подождать его — внутри.

Медленно и осторожно я попытался открыть окно; оно легко отворилось. Я осмотрелся, удостоверясь, что никто не наблюдает за мной из окон соседнего здания — иначе в засаду мог попасть не Мотли, а полицейские, вызванные по тревоге каким-нибудь не в меру законопослушным гражданином; но все было тихо. Я открыл окно настежь и перешагнул через подоконник.

От кровати шел запах, как от звериной берлоги. В квартире жила женщина, это можно было определить с первого взгляда, но я сразу почувствовал присутствие мужчины — трудно было определить, давно ли он побывал здесь последний раз, но я сразу же машинально опустил руку в карман и вытащил на свет «смит»; указательный палец замер на курке.

Подойдя к двери туалета, я снял с ручки китель Эчвэрри и внимательно осмотрел его — не знаю зачем. Порывшись в карманах, я повесил его на место.

Затем я исследовал заваленный всевозможным хламом туалетный столик. Чего здесь только не было: монеты, жетоны метро, старые билеты, всевозможная косметика, помада, булавки!.. Интересно, кто же такая мисс Лепкурт и как она умудрилась связаться с Мотли? И чего это стоило ей? Я полез было в ящички, но тут же приказал себе не тратить впустую время — Мотли все равно там нет, а интересовал меня лишь он.

Квартира была вполне типичной для подобных зданий — три маленькие комнатки, расположенные в ряд вдоль узкого коридора. Из окна, через которое я проник в нее, можно было увидеть входную дверь, и мне пришла в голову мысль закрыть окно, чтобы это не бросилось ему в глаза в первую же секунду, как только он откроет дверь, но потом понял, что в этом не было никакой необходимости — в первый же момент он все равно увидит меня, стоящего перед ним с револьвером в руке.

Теперь нужно было занять правильную позицию. Я прошел через среднюю комнату, затем проверил ванную, в которой стояла ванна на ножках в форме когтистых звериных лап. Перед аркой, ведущей в переднюю комнату, я замер в нерешительности, зажав револьвер перед собой, как фонарь, хотя света было и так достаточно: он лился из окна спальной позади меня, еще больше — из окна гостиной, смотревшего как раз на промежуток между соседними зданиями.

Я двинулся вперед.

Что-то, появившееся буквально из ниоткуда, с силой ударило по сжимавшей револьвер руке в нескольких дюймах от запястья. Рука тут же обмякла, а «смит» тридцать восьмого калибра отлетел далеко в сторону.

Две могучие лапы схватили мою руку: одна в середине предплечья, другая — около плеча; я полетел через всю комнату, как будто вышвырнутый из катапульты. Я плашмя врезался в стол, отлетевший куда-то в сторону, и перестал ощущать ставшие ватными ноги. Я выставил перед собой руку, пытаясь найти опору, и свалился на пол.

Мотли громко захохотал.

* * *
— Ну, давай, — сказал он. — Поднимайся.

На нем была снятая с Эчвэрри форма — вся, кроме кителя, разве что туфли были неуставными — не простые черные на шнурках, а коричневые, с острыми носками. Теперь в комнате горел свет, иначе цвет обуви я не мог бы рассмотреть.

Я медленно поднялся на ноги. На полицейского он никак не был похож, внезапно подумалось мне, и дело тут было совсем не в обуви. Множество полицейских выглядят так, как полицейский выглядеть не должен, — отпускают усы или бороду, например; Мотли же не был похож ни на какого полицейского вообще — кадрового или добровольного, современного или старомодного.

Мотли стоял, прислонившись к двери, и, поигрывая пальцами, с явным удовольствием разглядывал меня.

— Шумновато, — отметил он. — Не так-то уж ты хорош в нападении, а? Додумался — мусорные контейнеры таскать да по пожарным лестницам лазить — в твоем-то возрасте! Я так беспокоился за тебя, Скаддер! Боялся, ты свалишься и шею сломаешь.

Я осмотрелся в надежде увидеть револьвер. Он лежал на противоположном конце комнаты, наполовину под креслом. Я поднял глаза на Мотли, и по его лицу скользнула ухмылка.

— Потерял ты пушку, — сказал он, взял дубинку Эчвэрри и постучал ею по ладони.

Я по-прежнему не чувствовал руки в том месте, где пришелся удар дубинкой, — боль наверняка будет длиться еще несколько дней. И это еще вопрос, сумею ли я прожить так долго.

— Ты, конечно, можешь попробовать добраться до него, — заметил он, — но, думаю, шансы не так уж велики: я ближе, и я быстрее, ты даже коснуться его не успеешь. Если уж на то пошло, шансов выскользнуть за дверь у тебя все-таки побольше.

Он кивнул на дверь, и я послушно посмотрел туда.

— Она не заперта, — сказал он. — Была на цепочке, но я снял ее, услышав, какой грохот ты поднял внизу; я подумал: если ты увидишь цепочку, то догадаешься, что в квартире кто-то есть. Хотя и не думаю, что ты обратил бы внимание на это — да?

— Не знаю, — ответил я.

— Куртку я на дверь повесил специально для тебя — надеюсь, догадался. Иначе ты квартирой бы ошибся. Ты такой шут гороховый, Скаддер, что мне самому приходилось изо всех сил облегчать тебе задачу.

— Нуда.

Я проанализировал свои ощущения, но страха не обнаружил; против всяких ожиданий я был абсолютно спокоен. Мотли я не боялся. Я уже вообще ничего и никого не боялся.

Быстро повернувшись к двери, я сделал вид, что вот-вот последую его совету и брошусь туда. Это, конечно, было бы глупостью — Мотли наверняка закрыл ее на замок: но даже если дверь не заперта, этот мерзавец все равно доберется до нее одновременно со мной.

Да я и не мог бежать — не для того я пришел сюда.

— Давай, — еще раз сказал он. — Посмотрим, успеешь ли.

— Раз уж мы оба здесь, Мотли, — возразил я, — ты у меня в руках.

Он громко расхохотался, затем ткнул в мою сторону дубинкой и расхохотался вновь.

— Сейчас я испытаю ее на твоей заднице, — сказал он. — Посмотрим, так ли она понравится тебе, как Элейн.

При этом он буквально впился в меня глазами, наблюдая за моей реакцией, но я оставался совершенно невозмутим.

— Она мертва, — добавил он. — Тяжелая у нее была смерть, у бедняжки; да ты и сам, впрочем, знаешь.

— Ошибаешься, — возразил я.

— Нет, моя работа чистая, Скаддер. Могу рассказать тебе подробно, что я делал с ней, — если, конечно, хочешь.

— На этот раз ты ушел слишком рано; охранник сразу же поднялся наверх и вызвал «скорую помощь». Сейчас Элейн в Нью-йоркском госпитале, и жизнь ее вне опасности. Она уже дала показания, а охранник подтвердил их.

— Лжешь!

Я отрицательно покачал головой.

— Но это меня как раз мало заботит, — продолжил я. — Вспомни, что Ницше говорил: «Это закалит тебя...»

— И это правда!

— "...если не убьет", разумеется.

— Я начинаю уставать от тебя, Скаддер. Ты больше нравишься мне, когда прощения просишь.

— Замечательно, — сказал я. — Что-то не припомню, когда это я у тебя прощения просил.

— Скоро придется!

— Сомневаюсь. Тебе пришел конец, Мотли. Ты раньше был очень осторожен, но в конце концов вляпался. Пора понять, что тебя ожидает. Ты проиграл.

— Я тебе рот заклею, — сказал он, — чтобы никто твоих воплей не услышал.

— Тебе конец, — повторил я. — Элейн осталась жива, и теперь тебя ничто не спасет. Ты истязал ее два часа и даже не потрудился проверить, жива ли она, перед тем как уйти. Ты можешь лишь угрожать, но это бесполезно, если человек, которому ты угрожаешь, тебя не боится. Ты проиграл.

Я отвернулся, демонстрируя презрение, и, молниеносно схватив бронзовую китайскую пепельницу, отлитую в виде жертвенника, метнул ее во взбешенного моими словами Мотли. Жертвенник размером был в полгрейпфрута и упал со стола, на котором стоял, во время моего падения.

Он не повторил свою прежнюю ошибку и даже не попытался поймать брошенный мною предмет. Отклонившись, он кинулся вперед, чтобы остановить меня. Сделав обманное движение, направленное прямо в голову Мотли, я нырнул вниз и нанес ему удар в середину корпуса — кулак ударился будто о стальной лист: его живот состоял из железных мускулов, невозможно было найти ни единого слабого места. Он нанес ответный удар, который вскользь пришелся по моей голове, не причинив, впрочем, никакого вреда. Я еще раз пригнулся, пропуская следующий удар, прижал подбородок к груди, впечатал кулак чуть пониже пупка и тут же, согнув колено, врезал ему в промежность.

Мотли быстро повернулся боком, заблокировав мой удар, схватил мою руку и сжал ее пальцами, будто клещами. Сила его была поистине чудовищной, однако из-за недостатка времени он не имел возможности искать болевые точки; так что хотя боль и была адской, я вполне мог терпеть ее, не снижая натиска и не теряя сознания.

Я вновь ударил его в живот; Мотли инстинктивно напрягся, и я всем корпусом отшвырнул его к стене. Он обрушил на меня град ударов, стараясь целиться в плечи и череп, однако в боксе как противник он не представлял из себя ничего особенного. Я еще раз сделал вид, что пытаюсь нанести ему удар в пах, а когда Мотли повернулся, защищаясь, впечатал ногу в подъем его ступни. Судя по реакции, это причинило ему сильную боль, и я ударил еще раз, сильнее, надеясь сокрушить хотя бы пару мелких костей голеностопного сустава.

Его руки стали беспорядочно метаться по моему телу; одна вцепилась в предплечье, другая обхватила сзади шею. Теперь его пальцы попали в болевые точки, и я сразу же это почувствовал. Мотли нажал большим пальцем чуть позади уха, и меня всего пронзила острая, яркая, как цветной снимок, боль, от которой меня чуть не вырвало.

Но теперь я был уже не тот, что раньше, да и обстоятельства изменились. Боль стала сумасшедшей, он сжимал пальцы из последних сил, но я мог вынести ее, не теряя сознания. Она переполняла меня, но не подавляла волю, как будто проходила сквозь тело, ни на мгновение не задерживаясь в нем.

Мотли вцепился в мою шею, вдавив большие пальцы в только ему известные точки. Боль, возможно, я мог бы вытерпеть и более сильную, но ни в коем случае нельзя было позволить ему подобраться слишком близко к сонной артерии — я мог потерять сознание от недостатка воздуха или крови, и тогда — конец.

Я еще раз ударил его по подъему ступни — хватка несколько ослабла, и я пригнулся. Теперь Мотли маячил прямо надо мной; через мгновение он восстановил над собой контроль, вновь сжал мою шею, и тогда я резко выпрямился, будто подброшенный пружиной, и нанес ему своей головой, словно тараном, последний сокрушительный удар.

На первый взгляд могло показаться, что моя тактика была совершенно бессмысленной: пальцы Мотли, словно орлиные когти, уже впились в мое тело; но, слава Богу, я знал, что у него «стеклянная челюсть».

* * *
После этого я еще пару раз ударил его, но особой необходимости, как мне кажется, в этом уже не было. Когда я отпустил его и отступил на шаг, он мешком осел на пол. Длинная челюсть Мотли бессильно отвисла, из уголка рта сочилась слюна.

Я оттащил тело на середину комнаты и новенькими наручниками скрепил запястья у него за спиной, а наручниками Эчвэрри — лодыжки. Затем я вытащил диктофон, убедился, что он работает, и вставил кассету. Все было готово. Только после этого я присел и перевел дух. Настал черед поразмыслить, чем все может обернуться.

Если Элейн останется жива, ее показаний будет вполне достаточно, чтобы добиться его осуждения. А если нет..

Я набрал номер госпиталя, и меня соединили с реанимацией. Состояние Элейн продолжало оставаться критическим — это все, что я смог узнать по телефону.

Все-таки она была еще жива!

Если она умрет, опознать Мотли сможет охранник. А поскольку полиция бросит все силы для расследования обстоятельств гибели своего сотрудника, вполне возможно, обнаружится еще множество свидетелей, о которых мы и не подозревали, — и по убийству Эчвэрри, и Элизабет Скаддер, и Тони Клири. Если этими убийствами займется по-настоящему опытная бригада сыщиков, они сразу же найдут уйму вещественных доказательств. А полномасштабное расследование в Нью-Йорке наверняка получит свое продолжение и в Массилоне, где шеф Тома Гавличека наверняка не станет препятствовать возобновлению дела об убийстве Стэдвантов. А ведь законодательством штата Огайо предусмотрена смертная казнь, не так ли?

Но важнее всего, конечно, признание. Чтобы его получить, мне надо всего лишь дождаться того момента, когда Мотли придет в себя и начнет говорить. Этот мерзавец вообще большой любитель поболтать.

Мотли лежал на полу лицом вниз, со скованными за спиной руками. Я мысленно вспомнил весь его кровавый путь и постарался вызвать в себе ненависть к этому выродку, но не обнаружил ее — к огромному своему удивлению. Не прошло еще и нескольких минут, с тех пор как мы боролись с ним не на жизнь, а на смерть. Мне немало приходилось драться в свое время, и каждый раз я был абсолютно, по-олимпийски спокоен и полностью свободен от ненависти и гнева. Я не испытывал ненависти к Мотли ни тогда, ни тем более теперь.

Я приложил дуло револьвера к его черепу и слегка надавил пальцем на курок — только лишь затем, чтобы ощутить его упругость. Затем я отложил револьвер на пол.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы продумать все до конца; затем я глубоко вздохнул, взял «смит» и откинул барабан.

Первым делом я разрядил все шесть патронных камер, достал носовой платок и тщательно протер все поверхности, на которых могли остаться отпечатки пальцев; затем убедился, что Мотли по-прежнему без сознания, и снял наручники. Я несколько раз прижал его пальцы к цилиндрикам патронов, а затем опять вставил их в барабан.

После этого я отложил револьвер в сторону, поднял Мотли, закинув его руку себе на плечо, и оттащил безжизненное тело в кресло. Он пополз вниз, но после долгих усилий мне удалось придать ему устойчивое положение. Взяв «смит», я еще раз тщательно протер его снаружи и вставил в правую руку Мотли, положив его указательный палец на курок. Одной рукой я чуть пошире приоткрыл его челюсти, а второй — всунул дуло револьвера ему между зубов.

Большое внимание я уделил тому, чтобы оно было направлено под правильным углом. Полицейские стреляются постоянно, это их излюбленный способ самоубийства, но иногда им случается промахнуться, и пуля проходит сквозь череп, не причинив смертельных повреждений. Проблема осложнялась тем, что выстрел должен был прозвучать лишь один раз, и нужно было, чтобы пуля прошла через небо и мозг.

Когда я наконец установил револьвер правильно, я ненадолго замялся. Нужно было что-то произнести, но на ум торжественных и строгих слов не приходило. Да и было ли кому их говорить, а ломать дешевый спектакль не хотелось.

Затем я внезапно вспомнил слова, которые услышал совсем недавно из уст медсестры реанимационного отделения. Она утверждала, что некоторые пациенты даже в состоянии глубокой комы могут слышать все, что им говорится. И я обратился к Мотли.

— Возможно, мне пришла в голову не лучшая идея, — сказал я. — Но вдруг тебе удастся еще раз выбраться на свободу? Может, адвокат сможет убедить всех, что ты просто сумасшедший? Или тебе удастся бежать из тюрьмы? Как могу я это допустить?

Я ненадолго замолчал, затем решительно тряхнул головой.

— Не уверен даже, можно ли будет считать это казнью, но одно знаю точно: я хочу, чтобы тебя больше не было на этом свете. Именно я посеял семена этого кошмара двенадцать лет назад; тогда я решил исполнить роль Бога ипришить тебе попытку убийства. Что бы изменилось, если бы я тогда позволил событиям развиваться своим чередом?

Я сделал паузу, как бы предоставляя ему слово, затем продолжил:

— Сегодня я вновь играю роль Бога. И доведу ее до финала во что бы то ни стало.

Больше говорить я не стал. Я встал на колено сбоку, придерживая револьвер, и нажал пальцем на палец Мотли, лежавший на спусковом крючке. Долго ли я так простоял и чего именно ждал — не знаю.

Вдруг его дыхание изменилось, и он начал шевелиться. Я надавил на палец Мотли, и он спустил курок.

Правосудие свершилось.

Глава 23

Прежде чем покинуть квартиру, я уничтожил все следы своего пребывания в ней: снял с ног Мотли наручники Эчвэрри и прицепил их к его ремню; поставил на место перевернувшийся при моем падении стол, удалил все другие следы борьбы, а затем еще раз прошелся по всей квартире с носовым платком в руке, стирая все следы пальцев, которые я оставил или только мог оставить.

После этого я взял с туалетного столика патрончик губной помады и оставил на стене в гостиной прощальное письмо Мотли.

* * *
Это конец. Бог наказал и упокоил мою душу. Сожалею о каждом, убитом мной...

гласила неровная надпись, сделанная трехдюймовыми печатными буквами. Конечно, вряд ли кто-то смог бы доказать, что ее оставил именно Мотли, но не менее трудно было бы доказать и обратное. Для вящей убедительности я несколько раз приложил патрончик с помадой к подушечкам его пальцев, а затем бросил ему в карман.

Потом я закрыл дверь квартиры на цепочку и покинул ее тем же способом, что и вошел, — через окно, плотно прикрыв его за собой, и спустился по пожарной лестнице во дворик. Кто-то уже успел переставить мусорный бак на место, так что мне пришлось прыгнуть с пары метров, но, слава Богу, все обошлось.

Пальто мое тоже исчезло; сначала я подумал было, что оно приглянулось какому-нибудь бродяге, но затем обнаружил его в одном из баков под слоем яичной скорлупы и апельсиновых корок — кто-то решил, что мусору место в баке, а не на нем. Пальто было очень хорошим, респектабельным, я любил его, но теперь явно пришло время купить новое.

К счастью, неведомый любитель порядка зубочистку из замка не вытащил, так что я смог выбраться из дворика без особых затруднений, но затем удалил стопор и закрыл дверь за собой на замок. Выйдя из дома, я пешком добрался до Первой авеню, поймал такси и отправился в госпиталь, в реанимацию.

Дежурная медсестра сообщила мне, что в состоянии Элейн нет никаких изменений, но увидеть ее не разрешила. Я покорно уселся в комнате ожидания, взял в руки журнал и попытался заставить себя читать его.

Мне хотелось помолиться, но как это сделать, я не знал. Собрания общества «Анонимных алкоголиков» обычно заканчивались общей молитвой Господу или так называемой «светлой» молитвой, но сейчас они вроде бы были не совсем кстати, а возносить хвалу Всевышнему казалось мне в такой момент просто кощунственным и не совсем пристойным. Я, правда, все-таки проговорил про себя несколько, в том числе и эти, но не думаю, что кто-то услышал их.

Раз за разом я подходил к дежурной и слышал в ответ, что никаких изменений в состоянии Элейн не произошло и вход к ней по-прежнему запрещен. После этого я возвращался в комнату ожидания, какое-то время сидел там и пару раз даже умудрился задремать в кресле, но от малейшего шороха тут же просыпался.

Около пяти я внезапно почувствовал, что сильно проголодался, что совершенно объяснимо — ведь после завтрака с Микки Баллу у меня маковой росинки во рту не было. Пошарив по карманам, я наскреб немного мелочи и купил в автомате кофе и бутерброды; правда, съесть я смог лишь половину бутерброда, но зато кофе показался мне отличным — вряд ли он на самом деле был таким, но зато мне от него сразу полегчало.

Через пару часов ко мне подошла медсестра с бледным серьезным лицом.

— Наверное, вам нужно увидеть ее прямо сейчас, — сказала она.

По дороге к палате я поинтересовался, что она имела в виду; медсестра ответила, что, судя по всему, дело идет к худшему.

Я вошел в палату и подошел к койке; внешне в ее состоянии никаких изменений не произошло. Я наклонился к ней и взял в руки ее ладошку.

— Его уже не стало, — прошептал я ей; вокруг нас постоянно крутились медсестры, но они занимались своими делами и к моим словам не прислушивались. — Я убил его. Больше он тебя не побеспокоит, дорогая моя.

Надеюсь, читатель поверит мне, что люди в состоянии комы могут слышать обращенную к ним речь. И уж во всяком случае, он согласится с тем, что Господь слышит обращенные к нему молитвы. В общем, пусть читатель думает, что хочет.

— Не уходи, пожалуйста, — шептал я ей. — Не умирай, милая моя! Пожалуйста, не умирай!

* * *
Я провел рядом с ней полчаса, не меньше, прежде чем медсестра попросила меня вернуться в комнату ожидания; еще через несколько часов ко мне подошла другая медсестра и рассказала об изменениях в состоянии Элейн. Что она говорила мне, я не помню, большая часть ее слов вообще была непонятна для меня, дошло лишь одно — кризис миновал, хотя впереди их может быть еще бесконечно много: она может заболеть пневмонией, могут начаться процессы отторжения пересаженных тканей, возможны нарушения в работе внутренних органов — смерть будет подстерегать ее буквально на каждом шагу, так что теоретически шансы на выздоровление близки к нулю.

— Вам следует пойти домой, — сказала она в заключение. — Здесь вы все равно уже ничем ей не поможете, а у нас есть ваш номер телефона, так что мы сразу же вызовем вас, если что-то случится.

Я отправился домой и сразу же провалился в глубокий сон. Наутро выяснилось, что состояние Элейн по-прежнему остается очень тяжелым. Постояв под душем и побрившись, я вышел на улицу и отправился в госпиталь, поближе к Элейн; там я провел почти весь день, а к вечеру отправился на автобусе через весь город, мимо Парка, на панихиду по Тони на Рузвельт-драйв.

Панихида прошла строго и торжественно — чем-то она напоминала обычное наше собрание, но все выступавшие говорили исключительно о Тони; когда очередь дошла до меня, я вкратце рассказал о нашей поездке в Ричмонд-Хилл, о замечательном выступлении Тони.

Меня очень беспокоило то, что все считали ее самоубийцей, но что делать — я не знал и уже готов был рассказать ее родственникам о том, что же случилось на самом деле; они были католиками, и это известие намного облегчило бы их горе. Но подойти к ним я все же не решился.

Потом я посидел с Джимом Фабером в кафе, а затем снова отправился в госпиталь.

Всю следующую неделю я практически все свое время проводил там; пару раз я уже решался было анонимно позвонить по телефону 911 и сообщить о трупе в доме 288 на Восточной Двадцать пятой улице — после того, как тело Мотли было бы обнаружено, я мог бы позвонить наконец Аните и сказать, что опасность миновала; Джен я разыскать не мог, однако рано или поздно она сама должна была найти меня. Но если бы я поторопил события, мне, возможно, пришлось кое перед кем давать объяснения.

Что удержало меня от звонка в «Службу 911» — так это то, что все телефонные звонки к ним регистрировались на пленку, и впоследствии экспертиза могла бы установить, что звонил именно я; вероятность этого была крайне мала, но рисковать не хотелось. Сначала я думал, что тело обнаружит мисс Лепкурт, вернувшись домой, но когда этого не случилось даже после выходных, я начал было думать, что она уже никогда не вернется.

Оставалось ждать еще пару дней, не больше. Наконец во вторник одна из соседок догадалась, что тошнотворный запах исходит не от дохлой крысы, и вызвала полицию.

...В четверг, почти через неделю после того, как Мотли оставил истекающую кровью Элейн на ее когда-то белоснежном коврике в гостиной, мне сообщили, что самый опасный период у Элейн уже миновал.

— Я даже не надеялся на это, — сказал мне врач. — Она была так слаба, опасность подстерегала ее буквально повсюду. Она испытала чудовищный стресс. Я очень боялся, что ее сердце просто не выдержит, но, как выяснилось, сердце у нее просто отличное.

Об этом мог бы рассказать ему и я.

* * *
Немного позднее, когда Элейн уже вернулась или вот-вот должна была вернуться домой из госпиталя, я вместе с Джо Деркином обедал в ресторане. Он сказал, что за все платит сам, а я не стал спорить. Справившись для начала с двойным мартини, он поведал мне, сколько дел удалось наконец завершить благодаря самоубийству Мотли. На его совести были Эндрю Эчвэрри и Элизабет Скаддер, а также косвенно подтверждалось то, что смерть Антуаннет Клири и Майкла Фицроя — также дело его рук. По всей видимости, он же убил и Сьюзен Лепкурт, чье тело в начале недели выловили из Ист-Ривер. Трудно определить, что послужило причиной ее смерти — идентифицировать труп удалось лишь с помощью стоматолога, — не говоря о том, чтобы обнаружить доказательства причастности к ее убийству Мотли, но сомнений на этот счет ни у кого не оставалось.

— Это было очень мило с его стороны — самому покончить с собой, — сказал Джо. — Раз уж никто другой не позаботился об этом. Мотли разрешил многие наши проблемы.

— У тебя были против него неоспоримые улики, — возразил я.

— Да, конечно, мы могли вполне законно отправить его на тот свет, — согласился Джо, — у меня на этот счет никаких сомнений нет. Но теперь наша задача значительно упростилась. Кстати, я говорил тебе, что он оставил записку?

— Ты сказал, на стене. Губной помадой.

— Верно. Странно, что он не использовал для этой цели зеркало. Вряд ли домовладельцу это понравилось — стереть надпись с зеркала намного проще, чем со стены. А ведь на соседней стене висело зеркало, ты не мог его не заметить.

— Джо, я ведь ни разу не был в его квартире.

— А, да, конечно, я просто забыл! — Он посмотрел на меня долгим, понимающим взглядом. — В любом случае он первый раз в жизни поступил по-человечески. Как, по-твоему, такой парень, как он, в принципе способен на самоубийство?

— Ну, не знаю, — неопределенно ответил я. — У каждого бывает момент, когда иллюзии рассеиваются, как дым, и человек впервые видит мир в истинном свете.

— Момент истины, что ли?

— Такое бывает.

— Ну что же, — заключил он, поднимая бокал, — не знаю, как ты, но когда я чувствую, что момент истины вот-вот наступит, я хватаю бутылку и стараюсь напустить как можно больше тумана на мозги.

— По-видимому, ты поступаешь мудро, — согласился я.

* * *
Он, конечно, надеялся, что я расскажу о том, что же произошло на Двадцать пятой улице на самом деле, — у него имелись подозрения, и он хотел, чтобы я подтвердил их. Ну что же, ему придется запастись терпением.

Рассказал я правду лишь двум людям; первой из них была Элейн. Собственно, я признался ей еще в реанимации, но если какой-то участок ее мозга и в самом деле слышал меня тогда, с другими участками он впоследствии не поделился. Я потчевал ее официальными сообщениями о самоубийстве Мотли до тех пор, пока она не вернулась из госпиталя домой, а затем в один прекрасный день, когда я принес рождественские подарки, поведал ей, как все обстояло на самом деле.

— Отлично! — сказала она. — Слава Богу! И большое спасибо тебе. И еще спасибо за то, что рассказал об этом мне.

— Не представляю себе, как бы я мог скрыть это от тебя. Хотя я и не знаю, рад ли я тому, что совершил.

— Но почему?

Тогда я рассказал ей, как подставил его двенадцать лет назад.

— И вот я вновь решил исполнить роль Господа Бога, — закончил я.

— Любимый, — ответила Элейн, — что за чепуху ты несешь? Мы бы все равно от него так просто не отделались, просто ему пришлось отсидеть вместо нескольких месяцев — двенадцать лет. Убить такого сукиного сына — единственный способ оградить себя от всевозможных проблем в дальнейшем. Я имею в виду, на этом свете. Пока что меня волнует только он.

...Где-то в середине января мы с Микки вновь провели целую ночь вместе, но теперь уже после закрытия бара не пошли на «мессу мясников». В тот день шел снег, и Микки решил показать мне, как хороши любимые им места, когда холмы покрыты снегом. Мы поехали туда на машине и любовались этим величественным и исполненным покоя зрелищем, пока не наступил полдень. Он не соврал , — это было в самом деле незабываемо.

На обратном пути я рассказал ему, как окончилась земная жизнь Мотли; он воспринял мой рассказ без всякого удивления. Конечно, он знал, что я хотел сам поставить точку в этой истории.

После того как тело Мотли было обнаружено, я позвонил Тому Гавличеку, но рассказал ему лишь официальную версию. Конечно, после этого они заново открыли дело об убийстве семьи Стэдвантов в Массилоне, хотя теперь это уже мало что значило. Правда, нам удалось смыть позор с главы семейства, что, на мой взгляд, имело определенное значение для его родных и близких. К сожалению, это несколько испортило репутацию Конни — в местных газетах сообщили, что в свое время она была проституткой в Нью-Йорке.

Том сказал, что я обязательно должен приехать к нему поохотиться; я искренне поблагодарил его, но думаю, мы оба понимали, сколь это мало реально. Затем он позвонил мне в тот день, когда «Бенгалы» проиграли суперкубок, и сказал что должен вскоре побывать в Нью-Йорке. Я заверил его, что с радостью встречусь с ним, как только он позвонит, а он обещал, что обязательно это сделает. Возможно, когда-нибудь это случится.

* * *
Джимми Фаберу о происшедшем я не рассказал. Пока.

Мы обедаем с ним по крайней мере раз в неделю, и пару раз я был близок к тому, чтобы рассказать ему правду. Вероятно, рано или поздно я не удержусь. Не могу сказать точно, что меня останавливает. Возможно, я боюсь его неодобрения, возможно, он, как обычно, столкнет меня лицом к лицу с моей собственной совестью — этой спящей собакой, которую я стараюсь будить как можно реже.

Да что там говорить, рано или поздно я избавлюсь от этой тайны, как от тяжкого груза. Наверное, это будет после особенно значимого собрания «Анонимных алкоголиков», и тогда я расскажу ему все.

Ну, а пока единственными людьми, с кем я счел возможным поделиться, стали профессиональный уголовник и «девушка по вызову» — самые близкие мне люди в целом свете. Не сомневаюсь, что это многое говорит о них — как, впрочем, и обо мне.

Зима выдалась холодной. Особенно трудно пришлось бездомным — двое умерли от переохлаждения на прошлой неделе, когда столбик термометра опустился ниже нуля. Но большинство из нас благополучно переживают холода — нужно просто одеваться теплее и не обращать внимания на мороз. Вот и весь секрет.

Лоуренс Блок Пляска на бойне

Посвящается Филипу Фридмену

Автор рад выразить свою признательность за большую поддержку Творческому центру штата Виргиния, где была начата эта книга, и Фонду имени Рэгдейла, где она была закончена

Если бы карал людей Аллах по грехам их, истребил бы он на лице Земли всех до последнего зверя.

Коран

1

Где-то в середине пятого раунда паренек в голубых трусах ошеломил противника увесистым ударом слева в челюсть. Сразу же за этим последовал прямой справа в голову.

— Сейчас упадет, — сказал Мик.

Похоже, что к этому и шло, но, когда паренек в голубых трусах кинулся вперед, тот, другой, в белых трусах, увернулся и повис на нем. Прежде чем рефери шагнул вперед, чтобы их развести, я успел заметить, что глаза у того, в белых трусах, остекленели и ничего не видят.

— Сколько времени осталось?

— Больше минуты.

— Вполне хватит, — сказал Мик. — Вот увидишь, твой уложит его вчистую. Хоть и маленький, а силен, как бык.

Не такие уж они были и маленькие. Юниоры-средневесы — значит, что-нибудь около 70 килограммов. Когда-то я наизусть знал все весовые категории, но в то время их было легко запомнить. Теперь категорий стало вдвое больше, да еще есть всякие юниоры и суперы, да целых три боксерских лиги, и каждая провозглашает своего чемпиона. По-моему, все это началось тогда, когда кто-то сообразил, что бои за чемпионское звание рекламировать проще, и сейчас дело идет к тому, что скоро никаких других вообще не будет.

Впрочем, бой, который мы смотрели, был уж никак не чемпионским и ничем не напоминал те эффектные шоу-чемпионаты, что устраивают в казино Лас-Вегаса и Атлантик-Сити. Если быть точным, то он проходил в похожем на склад здании с голыми бетонными стенами, стоящем на одной из почти не освещенных улиц Маспета — глухой промышленной окраины Куинса, что примыкает с юга и востока к бруклинским кварталам Гринпойнт и Бушвик и отделена от остальной части Куинса полукольцом кладбищ[1]. Можно прожить всю жизнь в Нью-Йорке и ни разу даже не попасть в Маспет, а можно проезжать по нему десятки раз, даже об этом не догадываясь. Застроенный складами, фабриками и безрадостными жилыми кварталами, Маспет вряд ли в скором времени станет приличным, благоустроенным районом, хотя кто его знает? Рано или поздно никаких других мест больше не останется, и тогда здешние полуразвалившиеся склады возродятся, превратившись в мастерские художников, а новое поколение домовладельцев примется сдирать с выстроившихся рядами типовых домишек обшивку из просмоленного картона и потрошить их изнутри. Вдоль тротуаров на Гранд-авеню высадят гинкго, а на каждом углу появится по лавке зеленщика-корейца.

Но пока что спортивный зал «Нью-Маспет» — насколько я знаю, единственное, что предвещает славное будущее этого района. Несколько месяцев назад на стадионе «Мэдисон-Сквер-Гарден»[2] закрыли на реконструкцию зал «Фелт-форум», и с начала декабря в «Ныо-Маспете» стали по четвергам устраивать боксерские соревнования, которые начинаются обычно около семи часов вечера с предварительных боев.

Этот спортзал меньше, чем «Фелт-форум», и не отличается излишней роскошью: голые стены из бетонных блоков, железная крыша и монолитный бетонный пол. Зал прямоугольный, и боксерский ринг устроен посередине одной из длинных стен, напротив входных дверей. С трех сторон ринг окружают ряды металлических складных стульев. Все стулья серого цвета, кроме первых двух рядов в каждом из трех секторов — там они кроваво-красные. На эти места пускают по приглашениям. А остальные места ненумерованные и стоят они всего пять долларов — на два доллара дешевле, чем билет в кинотеатр первого экрана в Манхэттене. Но даже несмотря на это, почти половина серых стульев в тот вечер была свободна.

Такую низкую цену здесь назначили в расчете на то, чтобы в зале было занято как можно больше мест и болельщики, которые будут смотреть отсюда бокс по кабельному телевидению, не догадались, что соревнования устраиваются только ради них. Спортзал «Нью-Маспет» — порождение кабельного телевидения: его построили, чтобы обеспечивать программами Эф-би-си-эс, только что открытый спортивный кабельный канал, который пытается закрепиться в центральных районах Нью-Йорка. Автобусы Эф-би-си-эс уже стояли у входа, когда мы с Миком в самом начале восьмого приехали сюда, и в восемь часов началась трансляция.

Сейчас шел к концу пятый раунд последнего предварительного боя, а паренек в белых трусах все еще держался на ногах. Оба боксера были чернокожие, оба — местные, из Бруклина: одного представили как уроженца Бедфорд-Стайвесанта, другого — как жителя Краун-Хайтса[3]. У обоих были короткие стрижки и правильные черты лица, и роста они были одинакового, хотя тот, что в голубых трусах, на ринге казался ниже, потому что дрался в низкой стойке. Хорошо, что трусы у них были разного цвета, иначе их было бы трудно различать.

— Он не должен был его выпустить, — сказал Мик. — Парень был уже почти готов, а он его не сумел добить.

— Тот, в белых трусах, хорошо держится, — сказал я.

— У него глаза были стеклянные. Как его зовут — того, что в голубых? — Он заглянул в программку со списком боев. — Маккэн. Дал ему уйти Маккэн.

— Он делал с ним, что хотел.

— Верно, и ударов было много, только поставить точку не смог. Я много таких видел: противнику от них достается, а уложить его не могут. Не знаю почему.

— У него еще три раунда.

Мик покачал головой.

— Свой шанс он упустил, — сказал он.

Мик оказался прав. Оставшиеся три раунда Маккэн выиграл с большим перевесом, но ни разу за все это время нокаутом и не пахло, как тогда, в пятом. Когда прозвучал финальный гонг, они на мгновение приникли друг к другу в потном объятии, а потом Маккэн побежал в свой угол, торжествующе подняв перчатки. Арбитры с ним согласились. Двое из них сочли, что он выиграл все раунды, хотя третий присудил победу в одном парню в белых трусах.

— Пойду за пивом, — сказал Мик. — Тебе что-нибудь взять?

— Пока нет.

Мы сидели в первом ряду серых стульев справа от ринга, если смотреть от входа. Отсюда я мог следить за дверьми, хотя на самом деле почти не сводил глаз с ринга. Пока Мик пробирался к буфету в дальнем конце зала, я взглянул в сторону входа и на этот раз увидел знакомого — высокого чернокожего в хорошо сшитом темно-синем костюме в тонкую полоску. Когда он подошел ближе, я встал, и мы пожали друг другу руки.

— Я так и подумал, что это вы, — сказал он. — Я уже заходил на пару минут глянуть, как дерутся Бердетт и Маккэн. Посмотрел — и вижу: не иначе как это мой друг Мэттью сидит там на дешевых местах.

— Здесь все места дешевые.

— Что правда, то правда. — Он положил руку мне на плечо. — Мы и познакомились тогда на боксе, верно? В «Фелт-Форуме»?

— Правильно.

— Вы были с Красавчиком Дэнни Беллом.

— А ты — с Санни. Не помню фамилии.

— Санни Хендрикс. Вообще-то ее имя Соня, только никто никогда ее так не зовет.

— Садись к нам, — сказал я. — Я тут с приятелем, он пошел за пивом, но почти весь ряд свободен. Если только ты не брезгуешь сидеть на дешевых местах.

Он усмехнулся:

— У меня есть место. Там, у синего угла ринга. Я должен подбадривать своего парня. Вы ведь помните Кида Баскома?

— Еще бы. Он дрался в тот вечер, когда мы в первый раз встретились, — отколотил какого-то итальянца, не помню кого.

— Никто не помнит.

— Я помню одно — он из него всю душу вытряс ударами по корпусу. А сегодня Кид не дерется? В программе его нет.

— Нет, сошел. Уже года два, как повесил перчатки на гвоздь.

— Я так и думал.

— Он сидит вон там, — сказал он, указывая пальцем. — Нет, сегодня мой человек в главном бою — Элдон Рашид. Он вроде бы должен победить, но у того, с кем он дерется, за плечами одиннадцать побед и два поражения, и одно из них — потому что его засудили. Так что противник не простой.

Он принялся рассуждать о стратегии боя, когда вернулся Мик с двумя бумажными стаканчиками. В одном было пиво, в другом — кока-кола.

— Это на случай, если тебе захочется пить, — объяснил он. — Не стоило стоять в такой длинной очереди из-за стакана пива.

Я сказал:

— Познакомьтесь — это Мик Баллу, а это…

— Чанс Коултер.

— Рад познакомиться, — отозвался Мик. Он все еще держал стаканы и не мог пожать ему руку.

— А вот и Домингес, — сказал Чанс.

По проходу шел боксер в сопровождении своей свиты. На нем был ярко-синий халат с темно-синей отделкой. Он был недурен собой — длинное лицо с квадратной челюстью, аккуратные черные усики. Улыбаясь, он помахал рукой болельщикам и поднялся на ринг.

— Выглядит неплохо, — сказал Чанс. — Элдону придется поработать.

— А вы поставили на другого? — спросил Мик.

— Да. На Элдона Рашида. Вон он идет. Может, потом выпьем по рюмке?

Я сказал, что это хорошая идея. Чанс отправился на свое место у синего угла ринга. Мик дал мне подержать оба стаканчика и уселся.

— «Элдон Рашид против Питера Домингеса», — прочел он. — И откуда у них берутся такие странные имена?

— Питер Домингес — довольно обыкновенное имя, — сказал я.

Он покосился на меня.

— Элдон Рашид, — повторил он, пока Рашид подлезал под канаты. — Ну, если бы это был конкурс красоты, приз пришлось бы отдать Педро. У Рашида такая рожа, будто Господь съездил по ней лопатой.

— Зачем бы Господу это делать?

— А зачем бы Господу делать добрую половину того, что он делает? А вот твой приятель Чанс недурен собой. Откуда ты его знаешь?

— Немного поработал на него несколько лет назад.

— Какое-нибудь расследование?

— Да.

— То-то мне показалось, что он похож на адвоката. И одет так.

— На самом деле он торгует произведениями африканского искусства.

— Резные маски и всякое такое?

— В этом роде.

На ринге появился ведущий, который принялся расхваливать предстоящий бой и всячески расписывать программу боев на следующий четверг. Он представил местного легковеса, которому через неделю предстояло драться в главном бою, потом назвал несколько других знаменитостей, сидящих около ринга, и в том числе Артура Баскома по прозвищу Кид, — зрители встретили его такими же вялыми аплодисментами, как и всех остальных.

Потом последовало представление рефери, троих арбитров, хронометриста и судьи, который должен был вести счет в случае нокаута. Похоже было, что сегодня работа ему найдется: дрались тяжеловесы и оба почти все бои выиграли, уложив противников. Из одиннадцати побед Домингеса нокаутов было восемь, а Рашид, ни разу не побежденный в десяти встречах с профессионалами, одержал верх по очкам только в одной.

Испаноамериканцы, сидевшие в дальнем конце зала, встретили Домингеса овацией. Рашида приветствовали более сдержанно. Оба боксера сошлись в центре ринга, пока рефери сообщал им все то, что они знали и без него, потом дотронулись до перчаток друг друга и вернулись каждый в свой угол. Прозвучал гонг, и бой начался.

Первый раунд оба боксера провели большей частью в разведке, хотя им и удались по нескольку ударов. У Рашида прошел один внезапный сильный удар левой и несколько серий по корпусу. Несмотря на свой вес, он хорошо двигался. Домингес выглядел по сравнению с ним неуклюжим и дрался не так красиво, но у него был прямой удар правой, очень резкий, и за тридцать секунд до конца раунда он застал Рашида врасплох — удар пришелся над левым глазом. Рашид встряхнулся и пришел в себя, но видно было, что удар он почувствовал.

В перерыве между раундами Мик сказал:

— А он силен, этот Педро. Тем прямым он, пожалуй, выиграл раунд.

— Я никогда не мог понять, как они подсчитывают очки.

— Еще несколько ударов вроде этого, и считать очки не придется.

Во втором раунде у Рашида было преимущество. Он избегал ударов справа, а сам провел несколько крепких хуков по корпусу. Во время этого раунда я случайно обратил внимание на какого-то человека, сидевшего у самого ринга в центральном секторе. Я и раньше его заметил, но что-то заставило меня взглянуть на него еще раз.

Это был мужчина лет сорока пяти, чуть лысоватый, с темно-каштановыми волосами и нависшими бровями. Его чисто выбритое лицо было все в каких-то буграх, словно он сам когда-то занимался боксом. Но я подумал, что тогда его непременно представили бы публике: не так уж много тут присутствовало знаменитостей, и всякий, кому довелось продержаться хотя бы три раунда в бою на приз «Золотая перчатка», мог рассчитывать, что его попросят встать и поклониться в сторону телекамеры. К тому же он сидел у самого ринга, и ему ничего не стоило подлезть под канаты и получить свою долю аплодисментов.

Он был с мальчиком, которого обнимал одной рукой за плечи, а другой жестикулировал, указывая на ринг. Я решил, что это отец с сыном, хотя большого сходства между ними и не заметил. Мальчик был лет одиннадцати-двенадцати, со светло-каштановыми волосами, падавшими на лоб завитком. Если у его отца когда-нибудь и был такой же завиток, то от него давно уже ничего не осталось. Отец был в голубом блейзере, серых фланелевых брюках и светло-голубом галстуке в горошек, не то черный, не то темно-синий и очень крупный — сантиметра по два в диаметре. А на мальчике были красная клетчатая фланелевая рубашка и темно-синие вельветовые штаны.

Я никак не мог сообразить, откуда я его знаю.

Третий раунд, по-моему, кончился вничью. Я не считал, но у меня создалось впечатление, что Рашид провел больше ударов. Домингес ответил, правда, всего несколькими, зато они были куда увесистее тех, что проходили у Рашида.

Когда раунд закончился, я не взглянул на того человека в галстуке в горошек, потому что смотрел совсем на другого.

Этот был помоложе — если говорить точно, то тридцати двух лет. При росте примерно в метр семьдесят восемь он напоминал фигурой боксера полутяжелого веса. Он был без пиджака и без галстука, в белой рубашке модного фасона в голубую полоску. Правильные черты лица, прекрасная осанка — прямо картинка из каталога мужской одежды, портили его только чуть выпяченная нижняя губа и крупный нос. Его пышная темная шевелюра была причесана по моде. И загар — память о неделе, проведенной на Антигуа.

Звали его Ричард Термен, он работал продюсером программ Эф-би-си-эс. Сейчас он стоял на краю ринга, с наружной стороны канатов, и о чем-то разговаривал с оператором.

На ринге появилась девица, которая показала нам плакат, гласивший, что сейчас начнется четвертый раунд, и заодно показала много такого, чего не мог скрыть ее куцый костюм. Те, кто смотрел бой по телевизору, не удостоились этого зрелища — им вместо ее прелестей показывали рекламу пива. Девица была высокая, длинноногая, с роскошной фигурой и почти голая.

Девица подошла к камере и что-то сказала Термену, а он протянул руку и похлопал ее по заду. Она, по-моему, не обратила на это никакого внимания. Возможно, он привык лапать женщин, а она привыкла, что ее лапают. А возможно, они старые друзья. Впрочем, кожа у нее была совсем розовая — не похоже, чтобы он брал ее с собой на Антигуа.

Она ушла с ринга, он тоже спустился вниз, и гонг вызвал на ринг боксеров. Они поднялись со своих табуреток, и четвертый раунд начался.

На первой же минуте Домингес нанес свой прямой справа и раскроил Рашиду левую бровь. Рашид успешно отбивался и провел несколько серий ударов по корпусу, а к концу раунда ему удался отличный апперкот, так что голова у Домингеса дернулась назад. Домингес ответил еще одним неплохим прямым справа, и тут прозвучал гонг. Я не представлял себе, с каким счетом кончился этот раунд, о чем и сообщил Мику.

— Не важно, — сказал он. — До нокаута тут не дойдет.

— Кто тебе больше нравится?

— Тот, черный. Но шансов у него мало. Педро чертовски силен.

Я взглянул в ту сторону, где сидели мужчина с мальчиком.

— Посмотри вон на того типа, — сказал я. — В первом ряду, рядом с мальчишкой. В голубом пиджаке и галстуке в горошек.

— Ну и что?

— По-моему, я его знаю. Только никак не могу припомнить откуда. Он тебе не знаком?

— Никогда в жизни не видел.

— Не могу понять, откуда я его знаю.

— Смахивает на полицейского.

— По-моему, нет, — сказал я. — Тебе вправду так кажется?

— Я не говорю, что он полицейский. Я говорю, что он смахивает на полицейского. Знаешь, на кого он похож? На актера, который играет полицейских. У меня вылетело из головы, как его зовут, но я вспомню.

— На актера, который играет полицейских? Да они все их играют.

— На Джина Хэкмана, — сказал он.

Я еще раз взглянул в ту сторону.

— Хэкман старше, — возразил я. — И худой. Хэкман весь жилистый, а этот поплотнее. И потом, у Хэкмана волос больше, верно?

— Господи Иисусе, — сказал он, — я же не говорил, что это Хэкман. Я только сказал, что он на него похож.

— Если бы это был Хэкман, они бы вытащили его на ринг и заставили поклониться.

— Да у них так плохи дела, что они заставили бы его поклониться, даже будь он Хэкману двоюродным братом.

— Но ты прав, — сказал я. — Он действительно похож.

— Не то чтобы вылитый, конечно, но…

— Нет, сходство есть. Но он не поэтому кажется мне знакомым. Никак не припомню, где я его видел.

— Может быть, на каком-нибудь твоем собрании?

— Возможно.

— Погоди-ка, а он не пиво пьет? Ведь если он из ваших, он не должен бы пить пиво, верно?

— Наверное, нет.

— Но ведь не все из ваших завязывают окончательно, правда?

— Нет, не все.

— Значит, будем надеяться, что в стаканчике у него кока-кола, — сказал он. — А если и пиво, то будем надеяться, что он взял его для мальчишки.

Пятый раунд Домингес выиграл. Многие его сильные удары шли мимо, но один-два попали в цель, и Рашиду пришлось плохо. К концу он оправился, но общая победа в раунде явно осталась за латиносом.

А в шестом раунде Рашид пропустил прямой правый в челюсть и лег.

Это был хороший нокдаун. Зрители повскакали с мест. На счете «пять» Рашид поднялся и стоял, как полагается, до «восьми», а когда рефери дал знак продолжать бой, Домингес кинулся вперед, осыпая Рашида ударами. Тот хотя и пошатывался, но все же показал отличную защиту, ныряя вниз, увертываясь от прямых ударов, выгадывая время в клинче, и держался мужественно. Нокдаун случился в самом начале раунда, но к концу его Рашид все еще был на ногах.

— Еще раунд, и все, — сказал Мик Баллу.

— Нет.

— Да ну?

— Он упустил свой шанс, — сказал я. — Вроде того парня в прошлом бою, как там его звали? Ирландца.

— Ирландца? Какого ирландца?

— Маккэна.

— А-а! Того чернокожего ирландца? По-твоему, Домингес тоже из тех, кто не умеет поставить точку?

— Уметь-то он умеет, только у него пороху не хватило. Слишком много прямых ударов. Они очень выматывают, особенно когда промахиваешься. По-моему, этот раунд обошелся ему дороже, чем Рашиду.

— Думаешь, решение останется за судьями? Тогда они присудят бой Домингесу, если только твой приятель Чанс их не подмазал.

Но в таких боях никто судей не подмазывает: здесь пари не держат. Я сказал:

— Нет, до судей не дойдет. Рашид выиграет нокаутом.

— Ты бредишь, Мэтт.

— Вот увидишь.

— Хочешь, поспорим? Только не на деньги — с тобой я на деньги не спорю. На что?

— Не знаю.

Я снова взглянул туда, где сидели отец с сыном. Что-то не давало мне покоя, а что — я никак не мог понять.

— Если я угадал, — сказал он, — прогуляем сегодня всю ночь, а утром пойдем на восьмичасовую мессу в церковь Святого Бернарда. На мессу мясников.

— А если угадал я?

— Тогда не пойдем.

Я рассмеялся.

— Ничего себе пари! Мы все равно не пойдем, и что я выиграю?

— Ну ладно, — сказал он. — Если ты выиграешь, я пойду на собрание.

— На какое собрание?

— На это ваше дурацкое собрание анонимных алкоголиков[4].

— С чего это ты вдруг захотел туда пойти?

— А я не захотел, — ответил он. — В этом вся штука, верно ведь? Я это сделаю, потому что проиграю пари.

— А зачем мне нужно, чтобы ты пошел на собрание?

— Не знаю.

— Если тебе когда-нибудь захочется, — сказал я, — буду рад взять тебя с собой. Но я совершенно не хочу, чтобы ты сделал это ради меня.

Отец положил руку сыну на голову и пригладил ему волосы. Было в этом жесте что-то такое, от чего меня как будто током ударило. Мик продолжал говорить, но я его не слушал, и пришлось переспросить.

— Значит, никакого пари не получится, — сказал он.

— Должно быть, так.

Прозвучал гонг. Боксеры поднялись со своих табуреток.

— Думаю, это к лучшему, — сказал он. — По-моему, ты прав. Этот лопух Педро выдохся на своих прямых.

Так оно и вышло. Седьмой раунд проходил с переменным успехом, потому что Домингес еще сохранил силы и провел несколько ударов, вызвавших шумное одобрение зрителей. Но заставить публику повскакать на ноги оказалось легче, чем сбить с ног Рашида — он выглядел таким же сильным, как и раньше, и вдобавок еще уверенным в себе. К концу раунда он нанес сильный короткий удар правой в солнечное сплетение, после которого мы с Миком переглянулись и кивнули друг другу. Никто не аплодировал и не кричал, но бой был сделан — мы это знали, и Элдон Рашид тоже. По-моему, и Домингес это знал.

В перерыве Мик сказал:

— Ты угадал. В том раунде ты заметил что-то такое, чего я не увидел. Эти удары по корпусу — все равно что деньги в банке, верно? С виду ничего особенного, только у противника ни с того ни с сего начинают подкашиваться ноги. А вот, кстати, и ноги.

Девица с плакатом возвестила о том, что сейчас начнется восьмой раунд.

— Мне кажется, я и ее где-то видел, — сказал я.

— Должно быть, встречал на собраниях, — предположил он.

— Да нет, не похоже.

— Нет, ты бы запомнил, верно? Может, во сне? Ты не гулял с ней во сне?

— Это, пожалуй, ближе. — Я взглянул на того человека в галстуке в горошек, потом снова на девицу. — Говорят, это признак приближения старости. Когда все, кого видишь, кого-нибудь тебе напоминают.

— Разве так говорят?

— Говорят и так, — ответил я, и тут прозвучал гонг к началу восьмого раунда. Через две минуты Элдон Рашид нанес Питеру Домингесу сокрушительный хук левой в печень. Руки Домингеса бессильно опустились, и Рашид свалил его ударом справа в челюсть.

На счете «восемь» Домингес поднялся, но держался только силой воли. Рашид делал с ним, что хотел, и три удара в корпус снова уложили Домингеса на пол. На этот раз рефери даже не стал считать. Он встал между боксерами и поднял руку Рашида над головой.

Те же самые зрители, кто требовал от Домингеса нокаута, теперь снова с радостными криками повскакали с мест.

Мы стояли около синего угла ринга рядом с Чансом и Баскомом, когда ведущий успокоил зрителей и объявил нам то, что мы уже знали и без него: что рефери остановил бой через две минуты и тридцать восемь секунд после начала восьмого раунда и что победил техническим нокаутом Элдон Рашид по прозвищу Бульдог. Сейчас будут проведены еще два боя по четыре раунда, добавил он и сообщил, что нам доставит огромное удовольствие захватывающее соревнование, которое проходит здесь, в спортивном зале «Нью-Маспет».

Участников этих четырехраундовых боев ждала незавидная судьба, потому что им предстояло драться почти в пустом зале. Последние бои телекомпания Эф-би-си-эс включила в программу на всякий случай: если бы предварительные встречи закончились раньше, чем нужно, один из этих боев поставили бы перед главным, а если бы Рашид уложил Домингеса во втором раунде или получил нокаут сам, ими заполнили бы оставшееся время телепередачи.

Но сейчас было почти одиннадцать часов, так что ни один из этих боев попасть в эфир уже не мог. А зрители начали расходиться по домам, как бейсбольные болельщики, уходящие со стадиона под конец ничейного матча.

На ринге снова появился Ричард Термен — он помогал своим операторам собирать аппаратуру. Девицы с плакатом нигде не было видно. Отца с сыном я отсюда тоже не мог видеть, хотя и пытался их отыскать, чтобы указать на них Чансу — не узнает ли он этого человека.

Ну и черт с ними. Мне платят не за то, чтобы припоминать, почему какой-то любящий отец кажется мне знакомым. Мое дело — следить за Ричардом Терменом и выяснить, убил он свою жену или нет.

2

Это случилось еще в ноябре. Ричард Термен и его жена Аманда были в гостях на Западной Сентрал-парк-авеню. Незадолго до полуночи они отправились домой. Всю неделю стояла жара не по сезону, а ночью стало полегче, и они решили идти пешком.

Их квартира занимала весь верхний этаж пятиэтажного каменного дома на Западной Пятьдесят Второй улице, между Восьмой и Девятой авеню. На первом этаже помещался итальянский ресторан, а второй делили между собой бюро путешествий и агентство по продаже театральных билетов. Третий и четвертый этажи были жилые. На третьем находились две квартиры — в одной жила ушедшая на покой актриса, в другой — молодой биржевой маклер и его друг, манекенщик. Четвертый этаж, как и пятый, тоже занимала одна квартира; ее снимали бывший адвокат с женой, которые первого числа улетели во Флориду и собирались вернуться не раньше начала мая.

Когда Термены добрались до дома — это было где-то между двенадцатью и половиной первого ночи, — они оказались на площадке четвертого этажа как раз в тот момент, когда из пустой квартиры адвоката выходили два взломщика. Грабители, крупные и сильные белые мужчины лет под тридцать или чуть больше, угрожая пистолетами, загнали Терменов в квартиру, которую только что обчистили. Там они отняли у Ричарда часы и бумажник, отобрали у Аманды ее драгоценности и заявили, что он и его жена — пара никуда не годных яппи[5], которых не грех и прикончить.

Избив Ричарда Термена, они связали его и заклеили ему рот. Потом у него на глазах изнасиловали его жену. После этого один из них ударил Ричарда по голове — кажется, ломиком, — и тот потерял сознание. Когда он очнулся, грабителей уже не было, а его жена лежала на полу в другом углу комнаты, раздетая и, по-видимому, в обмороке.

Термен скатился с кровати на пол и попробовал колотить ногами в пол, но там лежал толстый ковер, и привлечь внимание обитателей квартиры этажом ниже ему не удалось. Тогда он повалил торшер, но на шум никто не отозвался. Термен подполз к жене, надеясь привести ее в чувство, но она ни на что не реагировала и, кажется, не дышала. Кожа у нее была холодная на ощупь, и он испугался, что она умерла.

Высвободить руки Термен не мог, а рот у него был заклеен. Он не без труда избавился от пластыря и начал кричать, но никто не откликался. Окна были, конечно, закрыты, а толстые стены и перекрытия не пропускали звуков. В конце концов ему удалось перевернуть столик, на котором стоял телефон. На столике оказалась еще и металлическая лопаточка, которой адвокат уминал табак в трубке. Зажав ее в зубах, Термен набрал 911[6], сообщил телефонистке свою фамилию и адрес и сказал, что его жена, кажется, мертва или умирает. Потом он потерял сознание — в таком положении его и обнаружила прибывшая полиция.

Это случилось во вторую субботу ноября, в ночь на воскресенье. А в последний вторник января, в два часа дня, я сидел в баре «Джимми Армстронг» и пил кофе.

Напротив меня за столиком сидел мужчина лет сорока с короткими темными волосами и подстриженной бородкой, в которой пробивалась седина. Он был одет в коричневый твидовый пиджак, а под ним — свитер из некрашеной шерсти. По цвету лица было видно, что он редко бывает на воздухе, — для середины нью-йоркской зимы это дело обычное. Он задумчиво смотрел на меня сквозь очки в металлической оправе.

— Я думаю, что мою сестру убил этот мерзавец, — сказал этот человек. Слова были резкие, но произнес он их ровным, бесстрастным голосом. — Я думаю, что он ее убил и может выйти сухим из воды, а я этого не хочу.

Бар «Армстронг» расположен на углу Десятой авеню и Пятьдесят Седьмой улицы. Здесь он помещается уже нескольколет, а раньше был на Девятой авеню, между Пятьдесят Седьмой и Пятьдесят Восьмой, там, где сейчас китайский ресторан. В то время я там, можно сказать, дневал и ночевал. Бар находится по соседству с отелем, где я живу, сразу за углом, и я там обедал, встречался с клиентами и проводил почти все вечера за своим обычным столиком в глубине зала, разговаривая с посетителями или просто предаваясь размышлениям за рюмкой бурбона — чистого, или со льдом, или, чтобы не заснуть, с кофе.

Когда я бросил пить, бар «Армстронг» оказался в самом начале неписаного перечня людей, мест и занятий, которых мне следовало избегать. Мне стало легче это делать, когда Джимми не удалось продлить срок аренды и он перебрался на квартал западнее, оказавшись в стороне от моих обычных повседневных маршрутов. Долгое время я там вообще не показывался, но потом один мой непьющий приятель как-то поздно вечером предложил заглянуть туда перекусить, и с тех пор я, может быть, раз шесть там обедал. Говорят, что, когда стараешься не пить, надо держаться подальше от всяких забегаловок, но бар «Армстронг» больше напоминает ресторан, чем забегаловку, особенно в его нынешнем перевоплощении — с декоративными кирпичными стенами и папоротниками в горшках над головой. Магнитофон тихо играет классические мелодии, а по выходным после обеда выступает настоящее камерное трио. Все это ничуть не похоже на обычный шумный притон, каких сколько угодно в Адской Кухне[7].

Когда Лаймен Уорринер сказал, что приехал из Бостона, я предложил встретиться у него в отеле, но оказалось, что он остановился у своего знакомого. Сам я живу в крохотном номере, а холл моего отеля слишком непригляден и не внушает доверия. Так получилось, что я снова назначил встречу с потенциальным клиентом в баре Джимми. Сейчас из динамиков слышалась музыка XVII века в исполнении квинтета деревянных духовых, я пил кофе, а Уорринер прихлебывал чай «Эрл Грей» и обвинял Ричарда Термена в убийстве.

Я спросил, что говорит полиция.

— Дело пока не прекращено. — Он нахмурился. — Это как будто должно означать, что они продолжают над ним работать, но, насколько я понимаю, означает как раз обратное — они почти не надеются раскрыть убийство.

— Ну, это не совсем так, — возразил я. — Обычно это означает, что прекращен активный розыск.

Он кивнул:

— Я говорил с детективом Джозефом Деркином. Кажется, вы с ним друзья.

— Мы в дружеских отношениях.

Он поднял одну бровь.

— Тонкое различие. Детектив Деркин не сказал, что считает Ричарда виновным в смерти Аманды, но виду него при этом был такой… Вы, наверное, понимаете, что я хочу сказать.

— Думаю, что да.

— Я спросил его, не могу ли чем-нибудь помочь разобраться в этом деле. Он сказал, что по официальным каналам делается все возможное. Только через минуту я сообразил: ведь он не имеет права напрямик посоветовать мне нанять частного детектива, но намекает как раз на это. Я сказал: «Может быть, в неофициальном порядке, скажем, какой-нибудь частный детектив…» — и он ухмыльнулся, словно хотел дать мне понять, что я попал в точку.

— Он не мог сказать этого прямо.

— Нет, конечно. И напрямик порекомендовать мне вас тоже не мог, насколько я понимаю. «Что касается рекомендаций, — сказал он, — то я имею право только посоветовать вам воспользоваться телефонным справочником. Впрочем, могу еще сказать, что тут совсем поблизости живет один человек, которого вы не найдете в телефонном справочнике, потому что у него нет лицензии, и действует он совершенно неофициально». Я вижу, вы улыбаетесь.

— У вас получается очень похоже на Джо Деркина.

— Спасибо. Жаль, что на этот мой талант нет спроса. Не возражаете, если я закурю?

— Ничуть.

— Вы уверены? Сейчас чуть ли не все бросают. Я тоже бросал, а потом начал снова.

Кажется, ему хотелось поговорить на эту тему, но он просто достал «Мальборо», прикурил и так жадно затянулся, словно и минуты не мог прожить без сигареты.

— Детектив Деркин сказал, что методы работы у вас оригинальные и даже эксцентричные.

— Так и сказал?

— Примерно. Еще он сказал, что расценки у вас произвольные и непредсказуемые, — нет, это тоже не дословно. Сказал, что вы не представляете подробных докладов и не ведете учета своих расходов. — Он слегка наклонился вперед. — Я готов на это согласиться. И еще он сказал, что если уж вы вцепитесь во что-то зубами, то не отступитесь, а как раз это мне и нужно. Если этот сукин сын убил Аманду, я должен знать.

— А почему вы думаете, что убил ее он?

— Чутье подсказывает. Наверное, это не слишком научный довод.

— Из чего не следует, что он неверен.

— Нет, не следует. — Он пристально посмотрел на свою сигарету. — Этот человек мне никогда не нравился. Я старался относиться к нему хорошо, потому что Аманда его любила или была в него влюблена, называйте как хотите. Но не так-то легко уговорить себя, что тебе симпатичен человек, которому ты явно не нравишься. Во всяком случае, мне это оказалось нелегко.

— А вы Термену не нравились?

— Я ему не понравился сразу и инстинктивно. Я голубой.

— И поэтому ему не понравились?

— У него могли быть и другие причины, но моих сексуальных наклонностей достаточно, чтобы исключить меня из круга его потенциальных друзей. Вы когда-нибудь видели Термена?

— Только на газетных фотографиях.

— Вы как будто не удивились, когда услышали, что я голубой. Сразу догадались, да?

— Не сказал бы, что догадался. Но это показалось мне вероятным.

— Это из-за моей внешности. Нет, я не пытаюсь поймать вас на слове, Мэттью. Можно мне звать вас «Мэттью»?

— Конечно.

— Или вы предпочитаете «Мэтт»?

— Все равно.

— А меня зовите Лайменом. Я хотел сказать, что выгляжу голубым, что бы там это ни означало. Хотя для тех, кто мало общался с гомосексуалистами, моя голубизна, если можно так выразиться, видимо, далеко не так очевидна. Ну, ладно. А если говорить о Ричарде Термене, то, судя по его внешности, я могу сказать вот что: он так глубоко забился в шкаф, что за одеждой ничего не видит.

— То есть?

— То есть я не знаю, проявлялось ли у него это когда-нибудь открыто — очень может быть, он и сам этого не осознает, — но мне кажется, он тоже предпочитает мужчин. В сексуальном смысле. И недолюбливает откровенно голубых мужчин, потому что боится сам оказаться таким же.

Подошла официантка и, подлив мне кофе, спросила Уорринера, не нужно ли ему еще кипятку для чая. Он попросил принести кипятку и свежий пакетик чая для заварки.

— Меня это всегда обижало. Тем, кто пьет кофе, доливают бесплатно. А тем, кто пьет чай, дают бесплатно только кипяток: когда просишь еще пакетик, с тебя берут за лишнюю чашку. Притом что чай обходится им дешевле, чем кофе. — Он вздохнул. — Будь я адвокатом, возбудил бы дело о дискриминации. Я шучу, конечно, но в нашем сутяжническом обществе не исключено, что кто-нибудь сейчас именно этим и занят.

— Я бы не удивился.

— Знаете, ведь она была беременна. На втором месяце. Она ходила к врачу.

— Об этом писали в газетах.

— Она была моей единственной сестрой. С моей смертью род прекратится. Я все думаю, что это должно бы меня беспокоить, но почему-то я ничего такого за собой не замечаю. Что меня действительно беспокоит — это то, что Аманда погибла от руки своего мужа, а ему ничего не будет. И еще то, что я не знаю этого наверняка. Если бы я знал…

— Что тогда?

— Меня бы это меньше беспокоило.

Официантка принесла ему чай. Он положил в чашку свежий пакетик. Я спросил его, какие у Термена могли быть мотивы для убийства Аманды.

— Деньги, — ответил он. — У нее были кое-какие деньги.

— Сколько?

— Наш отец сколотил себе приличное состояние. На недвижимости. Мать сумела довольно много просвистеть, но после ее смерти кое-что еще осталось.

— Когда это было?

— Восемь лет назад. Когда завещание вступило в силу, Аманде и мне досталось по шестьсот с лишним тысяч долларов. Сомневаюсь, чтобы она успела все истратить.

К тому времени, как наш разговор подошел к концу, было уже почти пять, и народу в баре стало больше: начали появляться завсегдатаи «счастливого часа»[8]. Я заполнил с десяток страниц в своем блокноте и уже несколько раз отказался от добавки кофе. Лаймен Уорринер перешел с чая на пиво, и его высокий бокал с темным «Прайором» был уже наполовину пуст.

Настало время назначить гонорар, а я, как всегда, не знал, сколько запросить. Насколько я понял, Уорринер вполне мог уплатить любую сумму, какую бы я ни назначил, но это для меня не имело никакого значения. В конце концов я остановился на сумме в 2500 долларов. Он не стал интересоваться, как получилась такая цифра, а просто вынул чековую книжку и отвинтил колпачок перьевой авторучки. Уж не помню, когда я в последний раз видел такую ручку.

— Мэттью Скаддер? — спросил он. — Два "д"?

Я кивнул, он выписал чек и помахал им в воздухе, чтобы просохли чернила. Я сказал, что, возможно, верну ему часть, если дело пойдет быстрее, чем я думаю, а может быть, попрошу еще, если понадобится. Он согласился. Похоже было, что это его не особенно волнует. Я взял чек, и он сказал:

— Я просто хочу знать, и все.

— Очень может быть, что на большее надеяться и не стоит. Убедиться, что это его рук дело, — одно, а представить доказательства, которые убедили бы суд, — совсем другое. Все может кончиться тем, что ваши подозрения подтвердятся, а вашему зятю вес равно ничего не будет.

— Вам не придется ничего доказывать присяжным, Мэттью. Представьте доказательства только мне.

Пропустить это мимо ушей я не мог.

— Вы, кажется, намерены взять все в свои руки?

— А разве я уже это не сделал? Когда нанял частного детектива? Когда решил не пускать дело на самотек и не полагаться на Божьи мельницы, которые, как известно, мелют верно, но медленно?

— Я не хотел бы участвовать в деле, которое может кончиться тем, что вы попадете под суд за убийство Ричарда Термена.

Он немного помолчал, потом сказал:

— Не стану делать вид, будто это не приходило мне в голову. Но, по совести говоря, не думаю, чтобы я на это пошел. Мне кажется, это не мой стиль.

— Ну и хорошо.

— Вы так думаете? А я вот не уверен.

Он жестом подозвал официантку, дал ей двадцать долларов и отмахнулся от сдачи. Наш счет был не больше чем на пять долларов, но мы целых три часа занимали столик.

Если он убил ее, — сказал Уорринер, — это была с его стороны очень большая глупость.

— Убийство — всегда глупость.

— Вы действительно так думаете? Не уверен, что я с вами согласен, но у вас в таких делах, конечно, больше опыта. Нет, я хотел сказать, что он поторопился. Ему следовало подождать.

— Почему?

— Денег было бы больше. Не забудьте, я получил в наследство столько же, сколько и Аманда, и могу вас заверить, что не пустил этих денег на ветер. Аманда стала бы моей наследницей и получила бы за меня страховку.

Он вынул сигарету, потом сунул ее обратно в пачку.

— Мне больше некому оставить деньги. Мой любовник умер полтора года назад от той болезни, что из четырех букв. — Он слегка улыбнулся. — Нет, не от оспы. От другой.

Я ничего не сказал.

— У меня положительная реакция на ВИЧ, — продолжал он. — Вот уже несколько лет. Аманде я солгал. Сказал ей, что прошел обследование и результат отрицательный, так что беспокоиться не о чем. — Он посмотрел мне в глаза. — По-моему, это простительная ложь, как вы считаете? Я ведь не собирался иметь с ней сношений, так зачем обременять ее правдой? — Он снова вынул сигарету, но не закурил. — Кроме того, был шанс, что я не заболею. Когда у человека в крови антитела, это еще не значит, что в нем сидит вирус. Но теперь об этом можно забыть. В августе прошлого года появилось пурпурное пятно, и никаких сомнений больше не осталось. СК — саркома Калоши.

— Знаю.

— Сейчас это уже не означает немедленного смертного приговора, как год-два назад. Возможно, я проживу еще долго. Лет десять, а может, и больше. — Он закурил. — Только у меня почему-то такое чувство, что этого не случится.

Он встал и взял с вешалки плащ. Я взял свой и вышел на улицу вслед за ним. Тут же появилось такси, он остановил его. Открыв заднюю дверцу, он обернулся ко мне:

— Аманде я сказать не успел. Собирался сделать это в День Благодарения[9], но было уже поздно. Так что она не знала, и он тоже, конечно, не знал, а то бы сообразил, что ему выгоднее повременить с ее убийством.

Он отшвырнул сигарету.

— Какая ирония судьбы, правда? Стоило мне сказать ей, что я умираю, — и сегодня она, возможно, была бы еще жива.

3

На следующее утро я первым делом отнес чек Уорринера в банк и заодно снял со счета деньги на расходы. За выходные выпало немного снега, но от него уже почти ничего не осталось, только вдоль тротуаров лежали грязно-серые полоски. На улице было холодно, но не слишком ветрено — не такой уж плохой день для середины зимы.

Я зашел в полицейский участок на Западной Пятьдесят Четвертой, надеясь застать Джо Деркина, но его не было. Я оставил ему записку с просьбой мне позвонить и отправился в библиотеку на углу Сорок Второй и Пятой авеню. Часа два я читал все, что мог найти, про убийство Аманды Уорринер Термен. Заодно я посмотрел по указателю «Нью-Йорк таймс», не было ли в газете за последние десять лет что-нибудь про нее и ее мужа. Мне попалось сообщение об их свадьбе — оно было напечатано четыре года назад, в сентябре. К тому времени она уже должна была получить наследство.

От Уорринера я знал, когда они поженились, но никогда не мешает проверить то, что говорит клиент. Из этого сообщения я узнал и еще кое-что, чего Уорринер мне не сказал; имена родителей Термена и гостей, присутствовавших на свадьбе, названия учебных заведений, где он учился, и мест, где работал до того, как поступил в Эф-би-си-эс.

Из того, что я выяснил, никак не следовало, убил он свою жену или нет, но я и не надеялся раскрыть дело, просидев два часа в библиотеке.

Из автомата на углу я позвонил в полицейский участок. Джо еще не вернулся. Я съел хот-дог и жареный пирожок и отправился в шведскую церковь на Сорок Восьмой, где по будням в 12.30 проводятся собрания «А. А.». Там выступал какой-то служащий, который жил со своей семьей на Лонг-Айленде и работал в крупной аудиторской фирме. Он не пил уже десять месяцев и все не мог нарадоваться, как это замечательно.

— Мне передали твою записку, — сказал Джо Деркин. — Звонил тебе в отель, но мне ответили, что тебя нет.

— Я как раз шел туда, — сказал я. — Решил на всякий случай заглянуть — вдруг тебя застану.

— Ну, значит, тебе сегодня везет, Мэтт. Садись.

— Ко мне вчера приходил один человек, — сказал я. — Лаймен Уорринер.

— А, ее брат. Я так и думал, что он пойдет к тебе. Ты собираешься что-нибудь для него сделать?

— Если смогу, — сказал я, вынул стодолларовую бумажку и сунул ему в руку. — Спасибо за рекомендацию.

Мы были в комнате одни, так что он спокойно развернул бумажку и взглянул на нее.

— Не отличишь от настоящей, — заверил я его. — Сам видел, как ее печатали.

— Ну, спасибо, успокоил, — сказал он. — Нет, я-то подумал о другом. Мне вообще не надо бы ее у тебя брать. Хочешь знать, почему? Потому что дело не в том, чтобы дать тебе заработать доллар-другой и заодно помочь человеку. Я рад, что ты с ним договорился. И буду просто счастлив, если узнаю, что ты для него что-то сделал.

— Ты думаешь, это Термен прикончил свою жену?

— Думаю? Да я это точно знаю.

— Откуда?

Он подумал.

— Не знаю. Инстинкт полицейского. Это тебя устраивает?

— Вполне. С одной стороны, твой инстинкт полицейского, с другой — женская интуиция Лаймена. Пожалуй, Термену повезло, что он еще гуляет на свободе.

— Ты когда-нибудь видел этого типа, Мэтт?

— Нет.

— Интересно будет знать, что ты о нем подумаешь, — может, то же самое, что и я? Скользкий тип, клянусь Богом. Это дело досталось мне — я первый приехал туда сразу после патруля, который явился по вызову. Я видел его, когда он еще не пришел в себя от шока, когда у него кровь еще текла из раны на голове, а на лице, где он сдирал пластырь, были красные пятна и ссадины. И потом недели две я постоянно с ним виделся, не знаю сколько раз. Мэтт, у меня ни разу не было такого чувства, что он говорит правду. Я никак не мог поверить, что он горюет о ее смерти.

— Это еще не значит, что он ее убил.

— В том-то все и дело. Мне приходилось видеть убийц, которые от души жалели, что их жертв уже нет в живых, — думаю, что и наоборот тоже случается. И я не пытаюсь изображать из себя ходячий детектор лжи. Конечно, я не всегда могу распознать, когда человек врет. Но с ним это раз плюнуть. Стоит ему раскрыть рот — и можешь быть уверен, что он втирает тебе очки.

— Он сделал это в одиночку?

Джо мотнул головой:

— Не могу себе представить, как он мог это сделать. Женщину употребили спереди и сзади, и по всем признакам — с применением силы. Сперма, обнаруженная во влагалище, определенно не принадлежит мужу. Другая группа крови.

— А сзади?

— Там спермы не оставили. Может, тот, кто работал сзади, наслушался о пользе презервативов.

— Вполне современное изнасилование, — заметил я.

— Ну, ты же знаешь, что пишут в листовках, которые распространяет Департамент здравоохранения, — сексуальное воспитание населения и все такое. Во всяком случае, на первый взгляд это были двое грабителей, как он и говорил.

— А есть еще какие-нибудь вещественные доказательства, кроме спермы?

— Лобковые волосы. Похоже, двух видов — одни определенно не мужа, другие — возможно, его. Штука в том, что по лобковым волосам мало что можно узнать. Известно только, что и те и другие принадлежали лицам мужского пола белой расы, — пожалуй, больше ничего. К тому же если даже выяснится, что какие-нибудь из них действительно принадлежали Термену, то и это ничего не доказывает. Он же, черт возьми, был ее муж — ничего удивительного, если женщина день-другой носит в собственных зарослях мужний волосок.

Я задумался, потом сказал:

— Для того чтобы Термен мог проделать такое в одиночку…

— Это исключено.

— Ничуть не исключено. Все, что ему для этого было нужно, — чья-то сперма и клочок волос.

— Откуда он мог их раздобыть? Отсосать у какого-нибудь матроса и сплюнуть в презерватив?

У меня в памяти на мгновение всплыли слова Лай-мена Уорринера о Термене, забившемся в шкаф.

— А хоть бы и так, — сказал я. — Я просто перебираю все варианты — что хоть мало-мальски возможно, а чего не могло быть никак. Допустим, он так или иначе раздобыл чужую сперму и волосы. Потом отправился с женой в гости, вернулся домой…

— Поднялся на четвертый этаж и попросил ее подождать минутку, пока он не взломает дверь в квартиру Готшальков. «Смотри-ка, золотце, я научился открывать дверь без ключа».

— Дверь была взломана?

— Ломиком.

— Это могли сделать после.

— После чего?

— После того, как он ее убил, и до того, как вызвал полицию. Скажем, у него был ключ от квартиры Готшальков.

— Они говорят, что не было.

— Они могли не знать, что у него есть ключ.

— У них на двери два замка.

— У него могли быть два ключа. «Погоди-ка, золотце, я обещал Рою и Ирме поливать их цветы».

— Их зовут не так. Альфред Готшальк — это адвокат. А как зовут его жену, не помню.

— «Я обещал Альфреду и как-ее-там поливать их цветы».

— В час ночи?

— Какая разница? А может, он сказал, что хочет взять у Готшальков какую-нибудь книжку почитать. Может, они оба были немного под мухой после гостей, и он предложил ей тайком залезть в квартиру Готшальков и потрахаться на их кровати.

— «Вот здорово будет — точь-в-точь как тогда, когда мы еще не поженились».

— Что-то в этом роде. Он заманивает ее туда, убивает, инсценирует изнасилование и подбрасывает вещественные доказательства — сперму и волосы. У нее ничего не нашли под ногтями? Может, она царапалась?

— Нет, но он и не говорил, что она от них отбивалась. К тому же их было двое — один мог держать ей руки, пока другой получал удовольствие.

— Давай-ка еще раз покрутим тот вариант, в котором он все делает в одиночку. Он убивает ее и инсценирует изнасилование. Потом приводит квартиру Готшальков в такой вид, как будто она была ограблена. Вы привезли сюда Готшальков, спросили, что у них пропало?

Он кивнул:

— Приезжал он, Альфред. Сказал, что его жена больна и ей лишний переезд противопоказан. Они держат пару сотен долларов в холодильнике — на непредвиденные расходы, и эти деньги исчезли. Еще пропали какие-то драгоценности — фамильные, запонки и кольца, которые достались ему по наследству и которых он не носит. Ее драгоценности тоже исчезли, но он не смог их описать, потому что не знает, что они взяли с собой во Флориду и что хранится в банковском сейфе. Все самое ценное или в банке, или во Флориде, поэтому он считает, что ущерб невелик, но составить список украденного не может без Рут. Вот как зовут его жену — Рут. Я так и думал, что рано или поздно вспомню.

— А как насчет мехов?

— Никаких мехов у нее не было. Она активистка движения за права животных. Да и зачем ей меха, если она шесть месяцев и один день в году проводит во Флориде?

— Шесть месяцев и один день?

— Это минимум — он дает им право с точки зрения налогового ведомства считаться постоянными жителями Флориды. Во Флориде не берут подоходного налога в пользу штата.

— Я думал, он на пенсии.

— Ну, у него все равно есть какие-то доходы. Ценные бумаги и так далее.

— Значит, мехов нет, — сказал я. — А что-нибудь громоздкое? Музыкальный центр, телевизор?

— Ничего. Там было два телевизора, один большой проекционный в гостиной и один поменьше в задней спальне. Тот, что в спальне, они выключили из розетки и перенесли в гостиную, нотам и оставили. Возможно, собирались забрать его и либо забыли впопыхах, либо побоялись привлечь к себе внимание — ведь в квартире лежала убитая женщина.

— Если только они знали, что она мертва.

— Они размозжили ей все лицо и удавили ее же собственными колготками. Ясно, что выглядела она малость похуже, чем до того, как с ними встретилась.

— Значит, они взяли немного наличных и кое-какие драгоценности.

— Похоже на то. Больше ничего Готшальк припомнить не смог. Дело в том, Мэтт, что всю квартиру перевернули вверх дном.

— Кто — криминалисты?

— Да нет, грабители. Они очень тщательно ее обыскали, а привести в порядок не позаботились. Ящики вытащены, книги сброшены с полок и так далее. На то, чтобы искали какой-нибудь тайник, не похоже: матрасы не взрезаны, диванные подушки не вспороты. Но все равно поработали основательно. Я думаю, искали наличные — сверх той пары сотен, что лежали в морозилке.

— А что сказал Готшальк?

— А что он может сказать? «У меня было тысяч сто, которые я припрятал от налоговой инспекции, и эти негодяи их нашли»? Он сказал, что в квартире не было ничего действительно ценного, кроме кое-каких произведений искусства, а их не тронули. Там есть несколько гравюр в рамках, нумерованных и подписанных авторами, — Матисс, Шагал, не помню кто еще, и они были застрахованы. Все это стоит тысяч восемьдесят, я думаю. Воры сняли кое-что со стен — возможно, искали потайной сейф, — но ничего не взяли.

— А что, если он сделал это сам? — спросил я.

— Ты снова за свое? Ну, валяй.

— Квартира действительно перевернута вверх дном, так что выглядит это как настоящая кража со взломом, а прятать ему было нечего — только пару сотен наличными и пригоршню драгоценностей. Вы его обыскивали?

— Термена? — Он отрицательно покачал головой. — Человек весь избит, руки связаны за спиной, его жена лежит тут же мертвая, — а мы устраиваем ему обыск и лезем в задний проход, не найдутся ли там чьи-то платиновые запонки? К тому же по твоему сценарию он мог спрятать все в собственной квартире.

— Я как раз собирался это сказать.

— Значит, по тому же сценарию он проникает в квартиру Готшальков с помощью ключа или там двух ключей — сколько понадобилось, приканчивает жену, инсценирует изнасилование, крадет наличные и драгоценности, относит их наверх, засовывает в носок и прячет в комод. Потом снова спускается вниз и взламывает ломиком дверь, чтобы это выглядело как ограбление. Потом, должно быть, опять поднимается наверх и прячет ломик, потому что в квартире Готшальков мы его не нашли.

— А квартиру Термена не обыскивали?

— Обыскивали. С его разрешения. Я сказал ему, что грабители, возможно, начали с его квартиры и двигались вниз, хотя точно знал, что это не так, потому что на его двери не было следов взлома. Конечно, они могли попасть к нему с пожарной лестницы, только это не важно, потому что у него никто не побывал. Но я все равно обыскал ее — нет ли там чего-нибудь из нижней квартиры.

— И ничего не нашел.

— Абсолютно ничего. Только не знаю, что это доказывает. У меня не было возможности устроить тщательный обыск. К тому же он мог положить драгоценности Готшальков вместе с теми, что были у него с женой, и я бы все равно ни о чем не догадался, потому что не знал, что надо искать. А что до наличных — этих несчастных двух сотен, то он вполне мог сунуть их в собственный бумажник.

— А я думал, грабители забрали его бумажник.

— Да, верно. Часы и бумажник. Бросили их на первом этаже, когда уходили из здания, — просто бросили на лестничной площадке. Деньги вытащили, но кредитные карточки оставили.

— Он мог сам сбегать вниз и оставить его там.

— Или выйти на лестницу, подойти к перилам и выбросить его. Чтобы не бегать лишний раз взад-вперед.

— А драгоценности, которые они, по его словам, отобрали у жены…

— Он мог просто положить их обратно в ее же шкатулку. Да и свой «Ролекс» тоже, если уж на то пошло. Может, он вообще был без часов.

— Ну а после этого? — спросил я. — Он избивает сам себя, связывает себе руки за спиной, заклеивает себе рот пластырем…

— Если бы это делал я, то, пожалуй, сначала заклеил бы себе рот, а уж потом связал бы себе руки.

— Ты, Джо, всегда понимал в стратегии больше моего. Как он был связан? Ты видел его связанным?

— Да нет, черт возьми, — ответил он. — И это единственное, что до сих пор меня смущает. Я собирался устроить головомойку тем двоим патрульным, которые развязали его, но чего еще от них ожидать? Приличный человек, хорошо одетый, лежит на полу связанный и в истерике, рядом его жена, мертвая, и как ему скажешь, что он должен оставаться в таком положении, пока не явится детектив? Конечно, они его развязали. Я бы на их месте сделал то же самое, да и ты тоже.

— Конечно.

— И все же чертовски жаль, что они это сделали. Хотел бы я сначала взглянуть на него. Если держаться твоего сценария — будто он все это устроил сам, в одиночку, — то следующий твой вопрос должен быть такой: мог он связать сам себя или нет. Верно?

— Верно.

— Ноги у него были связаны. Это не так уж сложно сделать самому. Руки были связаны за спиной, и можно подумать, что это невозможно, только это возможно. — Он выдвинул ящик стола, пошарил в нем и вытащил наручники. — Вытяни руки вперед, Мэтт. — Он защелкнул наручники у меня на запястьях. — А теперь нагнись вперед и просунь ноги между рук по одной. Сядь на край стола. Попробуй, это можно сделать.

— Господи Иисусе!

— Такое часто показывают по телевизору: человек сидит в наручниках, руки за спиной, а потом как бы перепрыгивает через свои руки, и они оказываются спереди, и наручники на месте. Ну хорошо, теперь встань и подними руки, чтобы они оказались у тебя за спиной.

— По-моему, не получится.

— Да, не будь ты такой толстый, было бы легче. У Термена талия, наверное, сантиметров семьдесят пять и практически нет задницы.

— А руки у него длинные? Будь у меня руки на несколько сантиметров длиннее…

— Я с него мерку не снимал. Если подумать, ты вполне можешь с этого и начать свое расследование. Обойди все китайские прачечные по соседству и попробуй узнать размер его рубашек.

— Прошу тебя, расстегни наручники.

— Ну, не знаю, стоит ли, — сказал он. — Мне нравится, как ты сидишь, обняв собственную задницу, — ни встать, ни сесть. Я бы так и оставил.

— Да ладно тебе, брось.

— По-моему, ключ был где-то здесь. Ничего, в крайнем случае сможешь как-нибудь доковылять до дежурной комнаты, у кого-нибудь ключи да найдутся. Ну ладно, так и быть.

Он достал ключ и расстегнул наручники. Я выпрямился. У меня болело плечо и мышца бедра, которую я слегка потянул.

— Странно, — сказал он. — По телевизору это выглядит куда проще.

— Кончай дурака валять.

— Штука в том, — сказал он, — что, раз я не видел его связанным, я не могу сказать, как они его упаковали и мог он сделать это сам или нет. В общем, мне все-таки не нравится твой сценарий, и я буду исходить из того, что грабители были и что связали его они. Но знаешь, что меня беспокоит?

— Что?

— Когда патруль приехал туда, Термен был все еще связан. Он скатился с кровати, перевернул столик, позвонил…

— С помощью лопатки для чистки трубки, которую зажал в зубах.

— Да, верно. Он все это проделал и даже почти совсем отлепил пластырь, которым у него был заклеен рот. Ты, наверное, тоже смог бы так.

— Думаю, да.

— Хочешь, я принесу пластырь, и посмотрим, сможешь или нет? Шучу, шучу, Мэтт. Знаешь, в чем твоя беда? У тебя нет чувства юмора.

— А я-то все думаю, в чем моя беда?

— Ну вот, теперь ты знаешь. Но серьезно — все это он проделал со связанными руками. Иногда действительно это не получается, если только ты не Гудини[10]. Когда не можешь шевельнуться, а веревки затянуты так, что слабины не осталось, трудно что-то сделать. Но он-то мог двигаться, и откуда мы знаем, хорошо ли его упаковали эти типы, раз уж они даже не смогли профессионально ограбить квартиру? Мне бы очень хотелось посмотреть на него связанного, потому что у меня такое чувство, что он мог-таки высвободиться, только решил этого не делать. А почему?

— Потому что хотел оставаться связанным до тех пор, пока не явится полиция.

— Вот именно, это же снимало с него обвинение в убийстве. Если бы его нашли не связанным, можно было бы сказать, что он мог ее убить, потому что вообще не был связан. Но теперь, при данных обстоятельствах, мы можем сказать только, что он оставался связанным именно потому, что хотел, чтобы его нашли связанным. Но это все равно ничего не доказывает — как ни крути, он и так и так виноват, а что до его мотивов…

— Понимаю.

— Вот поэтому мне очень жаль, что я его не видел до того, как его развязали.

— Мне тоже. А как он был связан?

— Да я же тебе говорю…

— Нет, чем его связали? Шпагатом, бельевой веревкой?

— Ах, вот что. Бечевкой, и довольно крепкой — такой обычно перевязывают пакеты и узлы с вещами. Или можно связать девушку, если тебе нравятся такие штуки. Была ли у них веревка с собой? Не знаю. У Готшальков на кухне есть ящик со всякими плоскогубцами, отвертками и прочими инструментами, какие всегда нужны в доме. Старик не мог сказать, был там моток бечевки или нет. Кто может помнить такие вещи, особенно если тебе семьдесят восемь и полгода ты живешь в одном месте, а полгода где-то еще? Грабители вытряхнули ящик на пол, так что, если в нем была бечевка, они бы ее увидели.

— А пластырь?

— Обычный пластырь, белого цвета, такой есть в любой домашней аптечке.

— У меня нет, — сказал я. — У меня там только пузырек с таблетками аспирина и нитка — зубы чистить.

— Ну, был бы у тебя в аптечке, если бы ты жил, как нормальный человек. Готшальк сказал, что пластырь у них, кажется, был, а в ванной его не нашли. Весь пластырь, какой остался, они забрали с собой и бечевку тоже.

— Интересно зачем.

— Не знаю. Должно быть, бережливые люди попались. И ломик тоже прихватили. Если бы я уходил из квартиры, где лежит мертвая женщина, я бы, наверное, не рискнул идти по улице с орудием взлома в руках, но будь они поумнее…

— Они вообще нашли бы себе какое-нибудь другое занятие.

— Верно. И все же зачем они это унесли? Если Термен был соучастником и все покупал сам, — возможно, они испугались, что по этим вещам их выследят. А если просто воспользовались тем, что нашли в квартире… Не знаю, Мэтт, все это какие-то дурацкие умствования.

— Знаю. Но иногда стоит покопаться во всяких «почему» и «что если» — глядишь, что-нибудь и выкопаешь.

— Только потому мы с тобой этим сейчас и занимаемся.

— Он не дал описания грабителей?

— Дал, конечно. Не слишком точное, но на всех допросах всегда говорил одно и то же. Никаких противоречий, за которые можно было бы зацепиться. Описание есть в деле, сам посмотришь. Двое здоровенных белых, примерно того же возраста, что и Термен с женой. У обоих усики, и у того, что покрупнее, длинные волосы сзади — знаешь, как сейчас носят, наподобие хвоста?

— Знаю.

— Все по моде, сразу видно, шикарный парень. Вроде этих черномазых с такими площадками на голове в виде фесок, их еще подстригают, как куст или газон. Очень шикарно. Так о чем я говорил?

— О грабителях.

— А, да. Он с готовностью просмотрел всю фототеку, но никого не опознал. Я заставил его поработать с полицейским-рисовальщиком. Кажется, ты его знаешь — Рей Галиндес.

— Конечно.

— Он хорошо рисует, только все его портреты, по-моему, получаются похожими на испанцев. Копии есть в деле. Кажется, они были напечатаны в какой-то газете.

— Мне они, должно быть, не попались.

— Как будто в «Ньюсдэй». Было несколько звонков, и мы проверили их. Ничего. Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Вряд ли он сделал это один.

— Мне тоже так кажется.

— Я хочу сказать, что этого нельзя напрочь исключить, потому что он все же мог ухитриться связать себя сам и избавиться от ломика, пластыря и бечевки. Но по-моему, было не так. Думаю, ему кто-то помогал.

— Скорее всего, ты прав.

— Он договаривается с парой громил, дает им ключ от парадной двери и говорит: дело проще простого, надо только войти, подняться по лестнице и вломиться в квартиру на четвертом этаже. Бояться нечего, там никого нет, и в квартире этажом выше — тоже. Устраивайтесь, как дома, обыщите все ящики, сбросьте на пол книги с полок и берите все наличные и драгоценности, какие найдете. Только не забудьте отвалить в половине первого или в час, когда мы вернемся из гостей.

— И он с женой идет домой пешком, потому что не хочет явиться туда раньше времени?

— Может, так, а может, они просто решают пройтись, потому что погода выдалась хорошая. Кто знает? Доходят до того этажа, где живут Готшальки, и она говорит: «Ой, смотри, у них дверь открыта». Он заталкивает ее туда, они ее хватают, оглушают, трахают и убивают. Потом он говорит: «Вы что, козлы, собираетесь выйти на улицу посреди ночи с телевизором? Да вы купите их хоть десяток на те деньги, что я вам плачу». Они бросают телевизор, но уносят бечевку, пластырь и ломик, потому что боятся, что по ним их выследят. Да нет, чушь это: как можно кого-нибудь выследить по таким вещам, которые есть в любой аптеке и любом хозяйственном магазине?

— Они уносят все это для того, чтобы мы знали — он не мог сделать это один. Не ушли же оттуда бечевка и пластырь сами.

— Ну, хорошо. Но перед уходом они дают ему по физиономии разок-другой, чтобы оставить следы, — ты увидишь его фотографии в деле. Потом связывают, заклеивают ему рот и, может быть, отдирают уголок пластыря, чтобы он мог говорить по телефону, когда настанет время.

— Или, может, связывают не слишком туго, чтобы он мог высвободить руку, набрать номер и снова засунуть ее под веревку.

— Я как раз к этому подхожу. Господи, как мне жаль, что эти патрульные поспешили его развязать!

— Во всяком случае, — сказал я, — они сматываются, а он ждет, сколько может, а потом набирает 911.

— Правильно. По-моему, все сходится.

— По-моему, тоже.

— Попробуй как-то иначе объяснить, почему он остался в живых. Они только что ее убили, она лежит там мертвая, зачем же им его связывать, когда намного проще заодно убить и его?

— Но они уже связали его и заклеили ему рот перед тем, как ее прикончить.

— Ну да, это он так говорит. Но все равно — зачем оставлять его в живых? Он в любой момент может опознать обоих, а за то, что они убили ее, им уже и так грозит виселица…

— Только не в этом штате.

— Можешь мне не напоминать. Во всяком случае, на них уже висит тяжкое убийство второй степени, а раз так, им хуже не будет, если они прикончат и его. Ломик у них есть, надо только проделать ему дырку в голове.

— А может, они так и сделали.

— Что сделали?

— Стукнули его как следует и решили, что он мертв. Не забудь, они только что убили ее, чего делать, возможно, и не собирались, поэтому…

— Если только он говорит правду.

— Ладно, я на минуту стану адвокатом дьявола[11]. Ее они убили не намеренно…

— Ну да, просто по нечаянности перетянули ей горло ее же собственными колготками…

— И не то что испугались, но на всякий случай поспешили смотаться и пристукнули его. Он потерял сознание а они решили, что он, скорее всего, мертв. Таким ломиком вполне можно прикончить человека. Теперь им надо поскорее уносить ноги, и нет времени проверять у него пульс и подносить зеркальце ко рту.

— Черт возьми!

— Понимаешь, что я хочу сказать?

Он тяжело вздохнул:

— Ну, понимаю. Вот поэтому дело и не закрыто. Доказательств недостаточно, а теми фактами, которыми мы располагаем, можно подтвердить любую версию, какую вздумается. — Он встал. — Я хочу кофе. Тебе принести?

— Конечно, — сказал я.

— Не знаю, почему у нас такой скверный кофе, — сказал он. — Никак не могу понять. Раньше у нас была другая машина, знаешь, такая, куда надо совать монету, и ни разу из нее не удалось получить чашку мало-мальски приличного кофе. Потом мы скинулись и купили электрическую кофеварку, а кофе покупаем самого лучшего сорта, и все равно получается бурда вроде вот этой. Должно быть, есть какой-то закон природы, по которому в полицейском участке у кофе всегда такой вкус, будто дерьмо завариваешь.

Мне, правда, показалось, что кофе не так уж плох.

— Если мы когда-нибудь и раскрутим это дело, — продолжал он, — ты знаешь, как это случится.

— Через стукача?

— Либо стукач что-то разнюхает и сообщит нам, либо кто-то из тех гениев споткнется о собственный член и мы поймаем его на чем-то серьезном, а он, чтобы выкрутиться, заложит сообщника. А заодно и Термена, если только мы правы и это дело его рук.

— И даже если нет.

— Что ты хочешь сказать?

— «Послушайте, да она была живее некуда, когда мы уходили. Ну, потрахали ее, только клянусь, что ей даже понравилось. И никакими колготками мы ее не душили. Не иначе как муж решил не тратить время на развод».

— Господи, да ведь в точности так они и скажут.

— Знаю. Но то же самое они скажут, даже если Термен на сто процентов невиновен. «Да не мы ее убили, она была жива, когда мы ушли». И это даже может оказаться правдой.

— То есть как?

— Ну, скажем, он просто воспользовался благоприятным стечением обстоятельств. Термены возвращаются домой и застают грабителей на месте преступления. Те заодно грабят и их, избивают его и насилуют ее, потому что они звери и поступают, как звери. Потом они уходят, Термен высвобождает руку, а его жена без сознания, и он думает, что она мертва…

— Но она еще жива, и тогда ему в голову приходит мысль…

— …А ее колготки лежат тут же на кровати, еще мгновение — и они у нее на шее, и на этот раз она в самом деле мертва.

Он задумался.

— Конечно, — сказал он через некоторое время. —Очень может быть. Экспертиза установила, что смерть наступила около часа ночи, и это подтверждает версию Термена, но если он прикончил ее сразу после их ухода, а потом немного выждал — считается, что какое-то время он пролежал без сознания, а потом пытался высвободиться, — что ж, все сходится.

— Правильно.

— И никто не может ни в чем его обвинить. Могут только сказать, что она была жива, когда они ушли, но это скажут в любом случае.

Он допил кофе и швырнул пластиковый стаканчик в корзину для бумаг.

— Все это хреновина, — сказал он. — Так можно без конца ходить вокруг да около. Я считаю, что это сделал он. Обдумал все заранее или просто так уж получилось, только это сделал он. Денег-то сколько.

— Если верить ее брату, она получила в наследство больше чем полмиллиона.

Он кивнул:

— Плюс страховка.

— Брат ничего не говорил про страховку.

— Возможно, ему никто ничего не сказал. Вскоре после женитьбы они застраховались — деньги выплачиваются пережившему супругу. Сто тысяч долларов, а если смерть от несчастного случая — вдвое больше.

— Это должно его утешить, — сказал я. — Значит, надо прибавить еще две сотни тысяч.

Он мотнул головой.

— Я что-то не так посчитал?

— Ну да. В сентябре она забеременела. Как только они об этом узнали, он связался со своим страховым агентом и повысил сумму страховки. Появление ребенка, дополнительная ответственность. В этом есть смысл, верно?

— И насколько он ее повысил?

— Миллион в случае его смерти. В конце концов, на жизнь зарабатывает он, и обойтись без его доходов будет трудно. Впрочем, и она играет не последнюю роль, так что теперь сумма ее страховки — полмиллиона.

— Значит, ее смерть…

— Означает для него почти миллион только по страховке, потому что оговорка о смерти от несчастного случая осталась в силе. Плюс все ее имущество, которое он получит в наследство. На круг, считай, полтора миллиона.

— Господи!

— Все верно.

— Господи Боже мой!

— Вот именно. У него были для этого и возможности, и мотив, и случай представился, и еще он бессердечная скотина, можешь мне поверить, и все равно я не смог найти ни единой улики, чтобы предъявить этому гаду хоть какое-нибудь обвинение. — Он на мгновение прикрыл глаза, потом посмотрел на меня. —Можно я тебя кое о чем спрошу?

— Конечно.

— Ты когда-нибудь чистишь зубы той ниткой?

— Чего?

— Ну, ты же сказал, что у тебя в аптечке только аспирин и нитка — зубы чистить. Ты когда-нибудь этой ниткой зубы чистишь?

— Ах, вот что, — сказал я. — Когда о ней вспоминаю. Меня зубной врач уговорил ее купить.

— Меня тоже, только я ей никогда не пользуюсь.

— Да и я тоже, по совести говоря. Значит, нам их надолго хватит.

— Точно, — согласился он. — На всю эту сучью жизнь.

4

В тот вечер я встретился с Элейн Мардел у входа в театр на Сорок Второй, западнее Девятой авеню. На ней были джинсы в обтяжку, сапоги с квадратными носами и черная кожаная мотоциклетная куртка с карманами на молниях. Я сказал, что она выглядит потрясающе.

— Не знаю, — ответила она. — Я хотела, чтобы не было похоже на то, что носят на Бродвее,только, кажется, перестаралась.

Места нам достались хорошие, прямо перед сценой; правда, театр оказался крохотный, и плохих мест там просто не могло быть. Не помню названия пьесы, но речь шла о бездомных, и автор был против. Один из актеров, Харли Зиглер, регулярно посещал группу «А. А.», которая собиралась по вечерам в церкви Апостола Павла, в двух кварталах от моего отеля. В пьесе он играл пропойцу, живущего в картонной упаковочной коробке. Исполнение было очень убедительное.

Еще бы: всего несколько лет назад он и в самом деле так жил.

Когда спектакль кончился, мы прошли за кулисы, чтобы поздравить Харли, и там я встретил еще с полдюжины людей, с которыми был знаком по таким собраниям. Они пригласили нас выпить с ними кофе. Но вместо этого мы прошли по Девятой авеню десяток кварталов до «Парижской зелени» — ресторана, который нам обоим нравился. Я заказал филе меч-рыбы, а Элейн — макароны с острым зеленым соусом.

— Как интересно, — сказал я. — Для гетеросексуальной вегетарианки на тебе что-то многовато шкур надето.

— Это как раз одно из тех маленьких противоречий, в которых и состоит секрет моего очарования.

— А я-то все голову ломал, в чем он состоит.

— Теперь знаешь.

— Теперь знаю. Здесь, в этом самом квартале, несколько месяцев назад убили одну женщину. Они с мужем напоролись на грабителей, которые обчищали квартиру этажом ниже, и дело кончилось тем, что ее изнасиловали и убили.

— Помню такую историю.

— Так вот, сейчас я занимаюсь этим делом. Меня нанял вчера ее брат — он считает, что с ней разделался муж. А у той пары, чью квартиру грабили, — у их соседей этажом ниже, еврея-адвоката в отставке и его жены, с кучей денег, — не взяли никаких мехов. И знаешь почему?

— Она все их носила на себе, что ли?

— Как бы не так. Она активистка движения за права животных.

— Ах, вот оно что! Ну и молодец.

— Наверное. Интересно, ходит она в кожаных туфлях или нет.

— Возможно, и ходит. Кому какое дело? — Она наклонилась вперед. — Послушай, тогда надо и от хлеба отказаться, потому что, когда его пекут, погибают дрожжи. Тогда нельзя лечиться антибиотиками — какое мы имеем право убивать микробов? Ладно, она носит кожу и не носит мехов. И что из этого?

— Ну, знаешь…

— К тому же, — добавила она, — кожа всегда выглядит аккуратно, а мех лезет.

— С этим не поспоришь.

— То-то. Так убил ее муж или нет?

— Не знаю. Сегодня я побывал около их дома. Покажу потом, это по пути, если пойду тебя провожать. Может, чутье тебе что-нибудь подскажет и ты раскроешь дело, пройдя мимо места преступления.

— А тебе чутье ничего не подсказало?

— Нет. У него было полтора миллиона поводов ее убить.

— Полтора миллиона?

— Долларов, — пояснил я. — Страховка и ее имущество.

Я рассказал ей про Терменов и про то, что узнал от Джо Деркина и от Лаймена Уорринера, и под конец добавил:

— Не представляю себе, что я могу сделать такого, чего уже не сделала полиция. Разве что попробовать что-нибудь разнюхать. Обойти дома, поговорить с людьми. Хорошо бы узнать, не было ли у него романа, только Деркин, конечно, поинтересовался этим в первую очередь и ничего такого не обнаружил.

— А может, у него роман с каким-нибудь мальчиком?

— Мой клиент тоже так думает, но голубым обычно кажется, что весь мир голубой.

— А мы с тобой знаем, что на самом деле он мрачного черного цвета.

— Угу. Хочешь, завтра вечером съездим в Маспет?

— Это зачем? Убедиться, что мир черный и мрачный? Самое подходящее место, хотя мне не следовало бы так говорить, потому что я там, кажется, ни разу не была. А что там такое?

Я объяснил ей, и она сказала:

— Не люблю бокса. Не из каких-нибудь моральных соображений: я ничего не имею против, если двум здоровым мужикам нравится дубасить друг друга. Только обычно я переключаюсь на другой канал. И к тому же завтра вечером у меня занятия.

— Что у тебя в этом семестре?

— Современная литература Латинской Америки. Я постоянно говорю себе, что надо бы прочесть все эти книжки, а теперь и правда придется это сделать.

Осенью она занималась городской архитектурой, и я несколько раз ходил с ней смотреть на всякие здания.

— Тебе надо бы повидать тамошнюю архитектуру, — сказал я. — Хотя, по правде говоря, мне туда тоже идти совершенно незачем. Нет никакой нужды отправляться в такую даль, чтобы посмотреть на этого человека, — живет он прямо тут, по соседству, а его контора — на углу Сорок Восьмой и Шестой авеню. Наверное, это просто оправдание, чтобы пойти посмотреть бокс. Если бы в спортзале «Нью-Маспет» вместо бокса играли в сквош[12], я, должно быть, остался бы дома.

— Ты не любишь сквош?

— Никогда не видел, так что не знаю. Может быть, и люблю.

— Может быть. Я как-то познакомилась с одним человеком, он был классный игрок в сквош. Врач-психолог из Скенектеди приезжал сюда на соревнования. Я, правда, не видела, как он играет.

— Если встречу его в Маспете, скажу тебе.

— Как знать, мир не так уж велик. Ты говоришь, Термены жили в квартале отсюда?

— В этом самом квартале.

— Возможно, они бывали здесь. Возможно, Гэри их знает. — Она нахмурилась. — Знал. Знает его, знал ее.

— Может быть. Давай его спросим.

— Спрашивай ты, — сказала она. — Я что-то запуталась во временах глаголов.

Заплатив по счету, мы прошли в бар. Гэри стоял за стойкой — высокий костлявый человек с забавными манерами и с бородкой, свисавшей с подбородка, словно гнездо иволги. Он сказал, что рад нас видеть, и спросил меня, когда для него будет работа. Я ответил, что не знаю.

— Как-то раз этот господин доверил мне весьма важное дело, — сказал он, обращаясь к Элейн. — Это было тайное задание, и я с ним справился.

— Ничего удивительного, — отозвалась она.

Я спросил про Ричарда и Аманду Терменов. Он сказал, что время от времени они приходили сюда — иногда с какой-нибудь парой, иногда одни.

— Он выпивал перед обедом мартини с водкой, —сказал он. — А она рюмку вина. Бывало, он заходил и один, чтобы выпить в баре стакан пива. Не помню какого. Кажется, светлого.

— Он появлялся здесь после убийства?

— Я его видел только раз. Неделю-две назад он с каким-то человеком пришел сюда пообедать. Это единственный раз, когда я его видел с тех пор. Знаете, он ведь живет совсем рядом.

— Знаю.

— В этом же квартале. — Гэри наклонился через стойку и понизил голос: — А в чем дело? Есть подозрения, что там что-то неладно?

— Как не быть подозрениям? Ведь женщину изнасиловали и задушили.

— Вы знаете, о чем я. Это он сделал?

— А как вы думаете? Похож он на убийцу, по-вашему?

— Я слишком долго живу в Нью-Йорке, — ответил он. — По-моему, тут все похожи на убийц.

По дороге домой Элейн сказала мне:

— Знаешь, кто мог бы с удовольствием пойти с тобой завтра на бокс? Мик Баллу.

— Возможно. Давай заглянем в «Гроган» на минутку?

— Конечно, — сказала она. — Мик мне нравится. Он был там, обрадовался, когда нас увидел, и пришел в восторг, когда я предложил ему завтра съездить в Маспет и посмотреть, как здоровые мужики дубасят друг друга. В «Грогане» мы задерживаться не стали, а когда вышли, я взял такси, так что нам не пришлось пройти мимо дома, где умерла Аманда Термен — к ужасу ее мужа или при его участии.

На ночь я остался у Элейн, а весь следующий день занимался тем, что совал нос в потаенные уголки жизни Ричарда Термена. К себе в отель я вернулся как раз вовремя, чтобы посмотреть пятичасовую программу новостей Си-эн-эн. Потом принял душ, оделся, а когда спустился вниз, серебристый «кадиллак» Мика уже стоял перед домом около пожарного гидранта.

— Едем в Маспет, — сказал он.

Я спросил, знает ли он, как туда проехать.

— Знаю, — ответил он. — Там у одного человека, еврея из Чехии, была фабрика. На ней работали с десяток женщин — из железного лома и обрезков пластика собирали скрепковыниматели.

— А что это та кое?

— Ну, если ты сшил скрепкой какие-нибудь бумаги, а потом захотел их расшить. Берешь такую штуку, она зацепляет скрепку и вытаскивает. Одни женщины у него собирали эти штуки, а другие упаковывали их по дюжине в коробку и рассылали по всей стране. — Он вздохнул. — Жаль, что он был еще и игрок — занял денег и не смог отдать.

— И что с ним случилось?

— А, это долгая история. Как-нибудь потом расскажу.

Пять часов спустя мы возвращались в Манхэттен по мосту Куинсборо. Про владельца фабрики в Маспете Мик больше не вспоминал. Вместо этого я рассказал ему об одном человеке, который работал на кабельном телевидении.

— Надо же, что люди друг с другом делают, —вздохнул он.

Надо сказать, что по этой части Мик тоже не промах. Если верить тому, что рассказывали соседи, он, например, убил одного человека по фамилии Фарелли и носил его голову в спортивной сумке, с которой заходил в десяток забегаловок Адской Кухни. Одни говорили, что он не открывал сумку, а только сообщал всем и каждому, что в ней лежит, но другие клялись, что своими глазами видели, как он вытаскивал голову за волосы со словами: «Посмотрите-ка на бедного Пэдди Фарелли, — правда, гнусная рожа?»

В газетах пишут, что он известен под кличкой Мясник, но так его называют только в газетах — точно так же никто, кроме ведущего телепрограммы, никогда не называл Элдона Рашида Бульдогом. Возможно, какое-то отношение к этому прозвищу имела история с Фарелли, а может быть, дело просто в окровавленном фартуке мясника, который Мик любит надевать.

Фартук этот принадлежал его отцу. Баллу-старший перебрался сюда из Франции и работал рубщиком туш на мясных оптовых рынках, что на Западной Четырнадцатой. Мать Мика была ирландка, и языку он научился от нее, а внешность унаследовал от отца.

Он высокого роста и могучего сложения. В нем есть что-то от массивного каменного монолита — на память сразу приходят доисторические памятники или изваяния острова Пасхи. Голова у него похожа на валун, кожа на лице вся в отметинах и шрамах, на щеках уже показались багровые прожилки, какие появляются после многих лет неумеренных возлияний. А глаза у него удивительного ярко-зеленого цвета.

Он много пьет, он профессиональный преступник, и кровь у него не только на фартуке, но и на руках. Многих, и нас с ним в том числе, удивляет наша дружба. Вряд ли я мог бы ее объяснить, но я точно так же не могу объяснить и свои отношения с Элейн. Очень может быть, что никакую дружбу в конечном счете нельзя объяснить, хотя иногда понять, в чем тут дело, бывает труднее, а иногда легче.

Мик предложил мне еще раз заглянуть в бар «Гроган» выпить кофе или кока-колы, но я не пошел. Он признался, что тоже устал.

— Но как-нибудь на будущей неделе мы посидим здесь как следует, — сказал он. — А когда придет время закрываться, запрем двери и поболтаем в темноте, вспомним прежние времена.

— Звучит неплохо, — сказал я.

— А утром пойдем к мессе.

— Насчет этого не знаю, — сказал я. — Но все остальное звучит неплохо.

Он высадил меня у моего отеля. По дороге к себе я заглянул к дежурному, но никто мне ничего не передавал. Я поднялся наверх и лег спать.

Перед тем как заснуть, я вдруг вспомнил про того человека, которого видел в Маспете, — про отца, сидевшего с сыном в первом ряду центрального сектора. Я знал, что где-то его видел, но все еще никак не мог припомнить где. Мальчика я не помнил — только отца.

Лежа в темноте, я неожиданно подумал: вообще-то в том, что этот человек показался мне знакомым, нет ничего особенного. Мне каждый день попадаются люди, которых я, как мне кажется, где-то видел, и это неудивительно: в Нью-Йорке живет множество народу, тысячи и тысячи людей каждый день попадаются мне на глаза — на улице, в метро, на стадионе, в театре или, скажем, в спортзале в Куинсе. Нет, необычным было не то, что я его где-то видел, а ощущение, что это очень важно. Почему-то я чувствовал, что мне совершенно необходимо вспомнить, кто этот человек и откуда я его знаю.

Вот он сидит там, обняв мальчика и крепко держа его рукой за плечо, а другой рукой показывает то туда, то сюда, объясняя, что происходит на ринге. А потом еще одна картина: рука, скользнувшая по голове мальчика, чтобы пригладить его светло-каштановые волосы.

Я долго вглядывался в эти мысленные картины, пытаясь понять, почему они для меня так важны, но потом стал думать о чем-то другом и уснул.

Проснулся я через несколько часов, когда уборщики мусора начали с грохотом грузить контейнеры у черного хода ресторана в соседнем доме. Я сходил в уборную и снова лег. Перед глазами у меня снова начали одна за другой мелькать картины, которые я видел вчера вечером. Девица с плакатом, кокетливо вскинувшая голову н выпятившая грудь. Чем-то взволнованный отец. Его рука на голове мальчика. Девица. Отец. Девица. Его рука, приглаживающая волосы мальчика…

Господи Боже мой!

Я рывком уселся в постели. Сердце у меня бешено колотилось, во рту пересохло. Я задыхался.

Протянув руку, я зажег лампу на ночном столике и посмотрел на часы. Было без четверти четыре, но поспать в эту ночь мне уже не удалось.

5

За полгода до этого, душным вечером в середине июля, я, как обычно, сидел на вечернем собрании в подвальном помещении церкви Святого Павла. Дело было во вторник — я это знаю потому, что взялся в течение шести месяцев помогать убирать стулья после вторничных собраний. Теоретически такая работа помогает вести трезвую жизнь. Не знаю, по-моему, единственный способ вести трезвую жизнь — это не пить, но уборка стульев, во всяком случае, дело полезное. Когда у тебя в обеих руках по стулу, рюмку просто нечем взять.

Само собрание мне ничем особенным не запомнилось, но во время перерыва один человек по имени Уилл подошел ко мне и сказал, что хотел бы после собрания со мной поговорить. Я ответил, что буду рад, только не смогу сразу уйти, потому что должен задержаться на несколько минут, чтобы убрать стулья.

Собрание закончилось в десять часов общей молитвой. С уборкой я управился раньше обычного, потому что мне помог Уилл. Когда мы кончили, я спросил, не хочет ли он пойти куда-нибудь выпить кофе.

— Нет, мне надо домой, — ответил он. — Но это ненадолго. Вы детектив, верно?

— Более или менее.

— И раньше служили в полиции. Я слышал, когда вы рассказывали о себе на собрании, — я тогда с месяц как бросил пить. Послушайте, вы не окажете мне услугу? Посмотрите-ка вот на это.

Он протянул мне пакет из оберточной бумаги, сложенный в небольшой сверток. Я развернул его и вынул видеокассету в полужестком прозрачном пластиковом футляре, какими пользуются прокатные пункты. На ярлыке стояло название фильма — «Грязная дюжина».

Я посмотрел на кассету, потом снова на Уилла. Ему около сорока, и он работает где-то по компьютерной части. К тому времени Уилл не пил уже шесть месяцев — он появился у нас сразу после рождественских праздников, и я однажды слышал, как он рассказывал о себе. Я знал историю его запоев, но почти ничего не знал о его личной жизни.

— Видел я этот фильм, — сказал я. — Наверное, раза четыре или пять.

— Этот вариант вы никогда не видели.

— А что в нем особенного?

— Поверьте на слово. Или лучше не верьте, а возьмите его с собой и посмотрите. У вас ведь есть видик?

— Нет.

— Ах, вот что… — произнес он в замешательстве.

— Если бы вы сказали мне, что в этом фильме особенного…

— нет, не буду ничего говорить. Я хочу, чтобы вы сами его посмотрели свежим глазом. Вот черт возьми…

Я молчал, чтобы дать ему время собраться с мыслями.

— Я бы предложил пойти ко мне и посмотреть его там, но сегодня никак не могу. А у кого-нибудь из ваших знакомых есть видик, который вы могли бы взять на время?

— Кое у кого есть.

— Отлично. Посмотрите этот фильм, Мэтт, прошу вас. Я буду здесь завтра вечером, и тогда мы о нем поговорим.

— Вы хотите, чтобы я посмотрел его сегодня?

— А это возможно?

— Ладно, — сказал я. — Попробую.

Я собирался отправиться в «Огонек» выпить кофе, но вместо этого вернулся к себе в отель и позвонил Элейн.

— Если он у тебя не работает, так и скажи, — закончил я. — Просто один человек дал мне фильм и попросил сегодня же посмотреть.

— Кто-то дал тебе фильм?

— Ну, понимаешь, кассету.

— А, вот что. И ты хочешь посмотреть ее на этой моей штуке?

— Правильно.

— На видике?

— Если только тебе это удобно.

— Как-нибудь выдержу. Только я ужасно выгляжу — всю косметику смыла.

— Не знал, что ты пользуешься косметикой.

— А что, нельзя?

— Я думал, твоя красота — от природы.

— Ну и ну, — сказала она. — А еще детектив.

— Так я сейчас приду.

— Черта с два! — сказала она. — Ты дашь мне пятнадцать минут, чтобы привести себя в порядок, иначе я велю швейцару вытолкать тебя в шею.

Когда я подошел к ее дому, прошло, пожалуй, полчаса. Элейн живет на Восточной Пятьдесят Первой, между Первой и Второй авеню. Ее квартира на шестнадцатом этаже, и из окна гостиной открывается неплохой вид через Ист-Ривер на Куинс. Думаю, что оттуда можно увидеть и Маспет, если знать, куда смотреть.

Квартира у нее собственная. Несколько лет назад дом распродавали по частям, и она ее выкупила. У нее есть еще довольно много недвижимости — двухквартирные и многоквартирные дома в Куинсе и в других районах, которые сдаются внаем. Есть у нее и кое-какие другие вложения, и она, вероятно, могла бы прилично жить на доходы от них, если бы захотела бросить свою профессию. Но она не хочет — пока.

Она девушка по вызову. Мы познакомились много лет назад, когда я еще работал в полиции, носил в бумажнике золотой полицейский значок, имел дом, жену и детей в Сайоссете — это за Куинсом, далеко на Лонг-Айленде, так что из окна Элейн его не видно. Мы с ней сошлись, по-моему, из-за того, что обоим нам чего-то не хватало, — наверное, если заглянуть поглубже, люди всегда, или почти всегда, сходятся именно из-за этого.

Мы немного помогали друг другу. Я делал для нее то, что может сделать полицейский для девушки ее профессии, — отвадил одного настырного сутенера, вселил страх Божий в пьяного клиента, вздумавшего буянить, а когда другой клиент имел наглость помереть прямо у нее в постели, оттащил труп в такое место, чтобы это не повредило ни его, ни ее репутации. Я делал для нее то, что может делать полицейский, а она делала для меня то, что может делать девушка по вызову, и это продолжалось на удивление долго, потому что мы и в самом деле друг другу нравились.

Потом я ушел из полиции и сдал свой золотой значок. Примерно в это же время я лишился дома, жены и детей. Мы с Элейн виделись редко. Может быть, мы вообще потеряли бы друг друга из вида, если бы кто-нибудь из нас куда-нибудь переехал, но мы по-прежнему жили рядом. Я все больше и больше пил, но, попав несколько раз в больницу на детоксикацию, решил с этим кончать.

Я прожил так года два — не пил день, потом еще день, и так день за днем, а тут вдруг у Элейн всплыла одна история, связанная с ее прошлым. И как раз стой частью ее прошлого, которая была у нас с ней общей, и эта история касалась не только ее, а нас обоих. Она снова нас сблизила, хотя трудно сказать, что это означает. Элейн, безусловно, была мне очень близким другом. Кроме того, из всех людей, с которыми я виделся более или менее часто, она была единственной, с кем у меня было общее прошлое, — уже по одному этому она стала важной частью моей жизни.

К тому же я спал с ней раза два-три в неделю, а что это для нас значит и к чему может привести, даже не задумывался. Когда я поговорил об этом с Джимом Фейбером, моим наставником в «А. А.», он сказал, что и тут надо так же — день, потом еще день, и так день за днем. В «А. А.» нетрудно прослыть мудрецом — достаточно только постоянно давать вот такие советы.

Швейцар позвонил снизу ей в квартиру и указал мне на лифт. Элейн ждала меня в дверях — волосы стянуты в хвост, ярко-розовые велосипедные брюки в обтяжку ниже колен, лимонно-зеленая блузка без рукавов с расстегнутым воротом. В ушах у нее болтались громадные золотые кольца, а на лице было ровно столько косметики, чтобы выглядеть чуть-чуть шлюховатой, — это был точно рассчитанный эффект, которого она добивалась только тогда, когда сама того хотела.

— Вот видишь? Все-таки красота у тебя — от природы, — сказал я.

— Рада, что вы это заметили, мистер.

— И что мне особенно нравится — этот отпечаток чистоты и невинности.

Вслед за ней я вошел в квартиру, и она взяла у меня кассету.

— «Грязная дюжина», — прочла она. — Это и есть тот фильм, который тебе непременно надо посмотреть сегодня?

— Так мне сказали.

— Это где Ли Марвин[13] против нацистов? Та самая «Грязная дюжина»? Сказал бы раньше, и я бы тебе весь сюжет рассказала по телефону. Я посмотрела его сразу, как только он вышел, а потом не знаю сколько раз по телевизору. Там все они — Ли Марвин, Телли Савалас, Чарльз Бронсон, Эрнест Боргнайн и этот, как его, — он еще играл в «MASH»…[14]

— Алан Олда?

— Нет, в фильме «MASH». He Эллиот Гулд, а другой… Дональд Сазерленд.

— Верно. И Трини Лопес.

— Да, про Трини Лопеса я и забыла. Его убивают сразу после того, как они приземляются на парашютах.

— Не порти мне удовольствие.

— Очень остроумно. Там еще Роберт Райан, верно? И Роберт Уэббер, он недавно умер, такой был хороший актер.

— Я знаю, что Роберт Райан умер.

— Роберт Райан умер много лет назад. Они оба умерли — оба Роберта. Значит, ты уже видел этот фильм, да? Конечно, видел, все его видели.

— Много раз.

— Тогда зачем тебе смотреть его снова? По какому-нибудь делу?

Я и сам этого не знал. Прежде чем отдать мне кассету, Уилл убедился, что я детектив.

— Возможно, — сказал я.

— Ничего себе дело. Хотела бы я, чтобы мне платили за то, чтобы смотреть старые фильмы.

— Да? А я хотел бы, чтобы мне платили за то, чтобы трахаться.

— Неплохо сказано. Только смотри, как бы не сбылось. Ты в самом деле хочешь смотреть или это у тебя пистолет в кармане?

— Что-что?

— Это Мэй Уэст так говорила. Не обращай внимания. Мне можно посмотреть с тобой или я тебе помешаю?

— Пожалуйста, смотри, — сказал я. — Только я не знаю, что мы увидим.

— «Грязную дюжину», n'est-ce pas?[15] Разве на этикетке не написано? — Она хлопнула себя по лбу — точь-в-точь Коломбо в исполнении Питера Фалька, который только сейчас понял нечто очевидное. — А, фальшивые этикетки! Опять расследуешь дело о присвоении торговой марки, да?

Когда-то я работал по найму на одно сыскное агентство, вылавливал уличных торговцев, которые продавали всякое тряпье под Бэтмена — майки, шапочки и прочую ерунду. Платили неплохо, но работа была гнусная — гоняться за приезжими из Дакара или Карачи, которые понятия не имели, что делают что-то незаконное, — и мне она не нравилась.

— Не думаю, — ответил я.

— Ну, нарушение авторских прав. Кто-то скопировал упаковку и теперь торгует пиратскими копиями. Правильно?

— Не думаю, — повторил я. — Но все равно гадай дальше. Только угадала ты или нет, я скажу не раньше, чем просмотрю кассету.

— Ах, вот что, — сказала она. — Так какого черта, давай смотреть.

Сначала все было в точности так, как написано на этикетке. Прошли вступительные титры, потом Ли Марвин принялся обходить тюремные камеры. Нас познакомили с двенадцатью американскими солдатами, из которых нужно было набрать грязную дюжину, — с убийцами, насильниками и прочими подонками, приговоренными к смертной казни.

— На мой неискушенный взгляд, — заметила Элейн, — это очень похоже на тот фильм, который я помню.

Это продолжалось минут десять, и я уже начал думать, не болен ли Уилл чем-нибудь еще помимо алкоголизма и токсикомании. Но потом изображение на экране вдруг исчезло прямо посреди эпизода, и звук тоже оборвался. Секунд десять экран оставался пустым, а потом на нем появился стройный юноша с открытым мальчишеским лицом, на вид — уроженец Среднего Запада. Чисто выбритый, со светло-каштановыми волосами, гладко причесанными на пробор. И совершенно обнаженный, если не считать канареечно-желтого полотенца на бедрах.

Его запястья и лодыжки были прикованы цепями к металлической раме в виде буквы "X", наклоненной под углом градусов в шестьдесят к полу. Обе ноги юноши чуть выше колена и обе руки чуть выше локтя были еще перехвачены кожаными манжетами, а вокруг талии был надет такой же кожаный пояс, уходивший под желтое полотенце. Все это, видимо, надежно удерживало его на месте.

Казалось, он не испытывал никакого особого неудобства и неуверенно улыбался.

— Эта штука уже снимает? — спросил он. — Эй, я должен что-нибудь говорить или что?

Мужской голос за кадром велел ему заткнуться. Юноша раскрыл рот, потом снова закрыл. Теперь я разглядел, что он совсем еще мальчик и не столько хорошо выбрит, сколько безбород. Несмотря на высокий рост, он выглядел лет на шестнадцать. Грудь у него была безволосая, и только под мышками торчали светлые кустики.

Камера по-прежнему была направлена на него. В кадре появилась женщина. Примерно такого же роста, как юноша, она казалась выше, потому что стояла прямо, а он был распростерт на крестовидной раме. Лицо ее закрывала маска вроде той, что носил Одинокий Ковбой[16], только из черной кожи. Как и весь остальной ее костюм — черные кожаные брюки в обтяжку с разрезом в паху и черные перчатки до локтя. Она была в черных туфлях на высоких шпильках с серебряной отделкой, и больше ничего на ней не было. Выше пояса она была обнажена, и видно было, как напряглись соски ее маленьких грудей — ярко-красные, такого же цвета, как и чувственные губы. Я подумал, что они, скорее всего, подкрашены той же губной помадой.

— Та самая чистота и невинность, которая тебе так по вкусу, — заметила Элейн. — Похоже, это будет погрязнее «Грязной дюжины».

— Можешь не смотреть.

— Я же тебе сказала — как-нибудь выдержу. У меня был один клиент, который любил смотреть садистские фильмы. Мне они всегда казались ужасно глупыми. Тебе когда-нибудь хотелось, чтобы я тебя связала?

— Нет.

— А меня связать тебе не хотелось?

— Нет.

— А вдруг мы что-то упускаем в жизни? Не может же быть, чтобы пятьдесят миллионов извращенцев были не правы. А, вот начинается.

Женщина развязала полотенце на бедрах юноши и отшвырнула в сторону. Рукой в перчатке она начала ласкать его. Он сразу же возбудился.

— Ах, молодость, — сказала Элейн.

Камера крупным планом показала руку женщины, держащую член и играющую с ним. Потом камера отъехала назад, женщина отпустила член и, потянув по очереди за каждый палец, сняла перчатку.

— Прямо Цыганка Роза Ли[17], — заметила Элейн.

Ногти у нее были покрыты лаком такого же цвета, как и помада на губах и сосках. Держа длинную перчатку в обнаженной руке, она хлестнула юношу по груди:

— Ой, — вырвалось у него.

— Заткнись!

В голосе ее прозвучала злоба. Она снова взмахнула перчаткой и хлестнула его по лицу. Глаза у него расширились. Она опять хлестнула его по груди, потом снова по лицу.

— Эй, полегче, а? — сказал он. — Больно.

— И вправду больно, — заметила Элейн. — Смотри, у него на лице остался рубец. По-моему, она слишком вошла в роль.

Мужчина за кадром велел юноше лежать тихо.

— Ты слышал — тебе сказано заткнуться, — произнесла женщина. Склонившись над юношей, она потерлась об него всем телом. Потом поцеловала в губы и дотронулась пальцами обнаженной руки до рубца, оставленного перчаткой у него на щеке. Потом принялась целовать ему грудь и живот, опускаясь все ниже и оставляя на его теле следы помады.

— Круто, — сказала Элейн. Все это время она сидела на стуле, но теперь подошла, уселась рядом со мной на диван и положила руку мне на ногу выше колена. — Тот человек сказал, чтобы ты посмотрел это сегодня, да?

— Правильно.

— А он не сказал тебе, чтобы рядом была девушка, когда ты будешь это смотреть? М-м?

Ее рука двинулась выше. Положив поверх свою ладонь, я остановил ее.

— В чем дело? — спросила она. — Что, уж и потрогать нельзя?

Прежде чем я успел ответить, женщина на экране взяла член юноши в ту руку, что была в перчатке. Потом размахнулась другой рукой и изо всех сил хлестнула его перчаткой по яйцам.

— О-у-у! — вскрикнул он. — Господи, да перестаньте, пожалуйста! Больно же! Отпустите меня, отвяжите от этой штуки, я больше не хочу…

Он еще что-то говорил, но женщина с искаженным злобой лицом шагнула вперед и изо всех сил ударила его коленом между раздвинутых ног.

Юноша взвыл. Тот же мужской голос за кадром сказал:

— Заклей ему рот пластырем. Бога ради. Я не желаю слушать, как он там орет. Ну-ка, отойди, я сам.

Я полагал, что мужской голос принадлежит оператору, но, когда владелец голоса показался в кадре, фильм не прервался. На этом человеке было что-то вроде открытого гидрокостюма, как у аквалангиста, но, когда я сказал это Элейн, она меня поправила.

— Просто резиновый комбинезон, — сказала она. — Из черной резины. Их делают на заказ.

— Для кого?

— Для психов. Она помешана на коже, он на резине. Ничего себе парочка.

Еще на нем была черная резиновая маска — скорее даже капюшон, закрывающий всю голову, с двумя отверстиями для глаз и одним — для носа и рта. Когда он повернулся, я увидел, что и в его резиновом комбинезоне сделан разрез в паху. Оттуда свисал член, длинный и расслабленный.

— Человек в резиновой маске, — нараспев произнесла Элейн. — Какую тайну она скрывает?

— Не знаю.

— В этой штуке не поныряешь. Разве что захочешь заняться минетом с какой-нибудь рыбой. Про этого типа я могу тебе сказать только одно. Он не еврей.

К этому времени человек уже заклеил мальчику рот несколькими слоями пластыря. Кожаная Женщина передала ему свою перчатку, и на теле мальчика появилось еще несколько красных рубцов. Кисти рук у этого человека были большие, поросшие с тыльной стороны темным волосом. Рукава комбинезона доходили до запястий, и практически только кисти были открыты, вот почему я обратил на них такое внимание. На безымянном пальце правой руки у него был массивный золотой перстень с крупным полированным камнем, не то черным, не то темно-синим, — что это за камень, я определить не смог.

Мужчина опустился на колени и взял член мальчика в рот. Когда член снова встал, мужчина немного отстранился и туго обвязал основание члена сыромятным ремешком.

— Теперь будет стоять, — сказал он женщине. — Надо только перекрыть вену — тогда кровь туда входит, а обратно выйти не может.

— Все как в дешевом мотеле, — пробормотала Элейн.

Женщина села на мальчика верхом и ввела его член в разрез брюк и в соответствующее отверстие своего тела. Потом принялась скакать на нем, как на коне, а мужчина ласкал их по очереди, тиская ее обнаженные груди и пощипывая соски мальчика.

Лицо мальчика выражало самые разнообразные чувства, оно выглядело то испуганным, то возбужденным. Когда они принимались его мучить, он кривился от боли, а остальное время держался настороженно, словно получал удовольствие от происходящего, но боялся того, что может случиться дальше.

Мы с Элейн смотрели молча, руку с моей ноги она давно убрала. В этой сцене было что-то такое, от чего исчезало всякое желание ее комментировать, словно и нам заклеили рты белым пластырем.

А мне это все больше и больше переставало нравиться.

Мои опасения подтвердились, когда движения Кожаной Женщины, скакавшей на члене мальчика, ускорились.

— Давай! — повелительно произнесла она, задыхаясь. — Займись его сосками.

Резиновый Мужчина исчез из кадра, но тут же вернулся, держа что-то в руках, — сначала я не мог разглядеть что, а потом увидел, что это садовые ножницы, какими подстригают кусты роз.

Все еще продолжая скакать на мальчике, женщина начала большим и указательным пальцами тянуть и крутить его сосок. Мужчина положил руку ему на лоб. Мальчик в исступлении вращал глазами. Рука мужчины мягко и нежно гладила его светло-каштановые волосы.

Другой рукой он поднес ножницы вплотную к груди мальчика.

— Давай! — приказала женщина, но он медлил, и ей пришлось повторить.

И тогда, все еще гладя одной рукой лоб мальчика и его волосы, мужчина другой рукой стиснул ножницы и одним движением отхватил юноше сосок.

Я нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и изображение на экране исчезло. Элейн сидела, обхватив себя руками. Ее била дрожь.

— Я думаю, тебе не стоит смотреть дальше, — сказал я.

Она молча сидела на диване, тяжело дыша. Помедлив немного, она спросила:

— Ведь это взаправду, да?

— Боюсь, что да.

— Они подстригли его, они — как это называется — сделали обрезку. Срезали сосок. Если сразу отвезти его в больницу, сосок можно было пришить на место. Кажется, у кого-то из «Метрополитенз»…

— У Бобби Охеда. В прошлом году. Кончик пальца.

— На подающей руке, да?

— Да.

— И его сразу же повезли в больницу. Не знаю только, можно ли это сделать с соском. — Она еще несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. — Боюсь, этого мальчика никто не отвез в больницу.

— Думаю, что нет.

— Кажется, я сейчас упаду в обморок, или меня стошнит, или что-нибудь в этом роде.

— Нагнись и сунь голову между колен.

— И что потом — поцеловать себя в задницу?

— Когда тебе становится дурно…

— Знаю — надо, чтобы кровь снова прилила к голове. Я просто пошутила. «Она вне опасности, сестра, раз может шутить». Да нет, ничего со мной не будет. Ты же меня знаешь, я получила хорошее воспитание. Когда меня приглашают пообедать, я все делаю, как надо. Не падаю в обморок, никогда не блюю и не заказываю омаров, Мэтт, ты знал, что так будет?

— Представления не имел.

— Щелк — и нет соска, только струйка крови по груди течет. Зигзагом, словно река на карте. Как это называют, когда река так извивается?

— Не знаю.

— Меандры, вот как. Кровавый меандр на груди. Ты собираешься смотреть дальше?

— Думаю, надо смотреть.

— Там будет еще похуже, да?

— Наверно.

— Он истечет кровью?

— Ну, не от такой ранки.

— А что бывает потом? Кровь просто свертывается?

— Рано или поздно.

— Если у него нет гемофилии. По-моему, я больше не могу это смотреть.

— Я думаю, тебе и пробовать не стоит. Может, подождешь меня в спальне?

— А ты скажешь, когда можно будет выйти?

Я кивнул. Она встала, ее слегка шатнуло. Потом она взяла себя в руки и вышла. Я слышал, как закрылась дверь спальни, и посидел еще немного — мне и самому не так уж хотелось видеть, что там будет дальше. Но через минуту-две я нажал кнопку на пульте, и на экране снова появилось изображение.

Я досмотрел все до самого конца. В какой-то момент, минут через десять после того, как Элейн вышла, я услышал, что дверь спальни открылась, но не мог отвести глаз от экрана. Элейн обошла меня сзади и снова заняла свое место на диване. Я не взглянул на нее и ничего не сказал, а только сидел и смотрел, стараясь ничего не упустить.

Когда все кончилось, экран опустел, а потом мы неожиданно снова оказались в самой гуще событий, которые разворачивались в «Грязной дюжине». Набранная майором банда головорезов и маргиналов хозяйничала в каком-то французском замке, где отдыхали нацистские офицеры. Мы и это досмотрели до конца — видели, как Телли Савалас, выпучив глаза, изображал нервный припадок, как наши герои палили из пистолетов, швыряли гранаты и устраивали всеобщий переполох.

Когда на экране прошли заключительные кадры, Элейн подошла к магнитофону и включила перемотку. Стоя ко мне спиной, она сказала:

— Я, кажется, говорила тебе, сколько раз смотрела этот фильм? Пять или шесть? И каждый раз все надеюсь, что на этот раз будет по-другому, что Джона Кассаветеса не убьют в самом конце. Он скверный человек, но все равно сердце разрывается, когда его убивают, правда?

— Да.

— Потому что им все удалось и они уже вырвались на свободу, а тут неизвестно откуда прилетает эта последняя пуля — раз, и он убит. Джон Кассаветес тоже умер, да? Кажется, в прошлом году?

— По-моему, да.

— И Ли Марвин тоже, конечно, умер. Ли Марвин, и Джон Кассаветес, и Роберт Райан, и Роберт Уэббер. Кто еще?

— Не знаю.

Она стояла передо мной, глядя на меня сверху вниз.

— Все умерли, — сердито сказала она. — Ты когда-нибудь это замечал? То и дело кто-нибудь умирает. Даже эта сволочь аятолла умер, тот сукин сын с тряпкой на голове, а мне казалось, что он будет жить вечно. Они убили этого мальчика, да?

— Похоже на то.

— Точно. Они мучили его, и трахались с ним, и снова мучили, и снова трахались, а потом убили. Мы это только что видели.

— Да.

— Что-то у меня в голове все перепуталось, — сказала она, отошла и плюхнулась в кресло. — В «Грязной дюжине» людей убивают направо и налево, всех этих немцев и кое-кого из наших, ну и что? Смотришь, и ничего особенного. Но этот фильм, эти двое психов и мальчишка…

— Это было взаправду.

— Как же можно делать такие вещи? Я сама не вчера родилась и не такая уж наивная. По крайней мере, мне так кажется. Может, я ошибаюсь?

— Да нет, мне тоже всегда так казалось.

— Господи, я нормальная женщина, много чего повидала на своем веку. Да чего там, давай говорить прямо — я шлюха.

— Элейн…

— Нет уж, дай договорить, мой милый. Это вовсе не самобичевание, а просто констатация факта. Я занимаюсь таким делом, что далеко не всегда вижу людей в самом лучшем свете. Я знаю, что мир полон извращенцев и психов. Прекрасно знаю. Знаю, что есть люди со странностями, которые любят всякие переодевания, любят наряжаться в кожу, резину или меха, и связывать друг друга, и играть в дурацкие игры, и все такое. И я знаю, что есть люди, которые не выдерживают, срываются с резьбы и делают ужасные вещи. Один такой меня чуть не убил, помнишь?

— Как сейчас.

— Я тоже. Ну, ладно. Прекрасно. Такова жизнь. Бывают дни, когда мне кажется, что пора бы кому-нибудь одним махом покончить со всем этим человечеством, но вообще-то пока что я еще могу терпеть. Только такое вот свинство у меня просто в голове не укладывается. Правда.

— Понимаю.

— Я как будто вся в дерьме, — сказала она. — Пойду приму душ.

6

Я бы позвонил Уиллу утром, как только встал, только не знал, где его искать. Я знал о нем много глубоко личных вещей. Знал, что он начал пить микстуру от кашля, когда ему было двенадцать, знал, что его невеста порвала с ним после того, как он в пьяном виде сцепился с ее отцом, знал, что его нынешняя семейная жизнь не ладится с тех пор, как он бросил пить. Не знал я только, как его фамилия и где он работает, поэтому надо было ждать собрания, которое начиналось в восемь тридцать.

Он явился в церковь Святого Павла сразу после начала, а в перерыве кинулся ко мне и спросил, смогли я посмотреть фильм.

— Конечно, — сказал я. — Всегда его любил. Особенно то место, где Дональд Сазерленд изображает генерала и устраивает смотр войскам.

— Господи, — сказал он, — я просил вас посмотреть именно этот фильм — тот, что на кассете, которую я дал вам вчера вечером. Разве я вам не сказал?

— Я просто пошутил, — ответил я.

— Ах, вот что.

— Я все видел. Не скажу, что получил от этого удовольствие, но видел все, от начала до конца.

— И?

— И что?

Я решил, что мы вполне можем пропустить вторую половину собрания. Я взял его под руку, мы вышли из зала, поднялись по лестнице и оказались на улице. На другой стороне Девятой авеню какой-то мужчина препирался с женщиной из-за денег, и их голоса далеко разносились в теплом вечернем воздухе. Я спросил Уилла, откуда у него эта кассета.

— Вы же видели этикетку, — ответил он. — Из прокатного пункта рядом с моим домом, сразу за углом. Перекресток Шестьдесят Первой и Бродвея.

— Вы взяли ее напрокат?

— Да. Я уже смотрел этот фильм. Мы с Мими смотрели его несколько раз, но на прошлой неделе по телевизору показывали продолжение, и нам захотелось посмотреть самый первый вариант. А что мы увидели, вы знаете.

— Знаю.

— Какая мерзость. Черная порнуха — так это, кажется, называется?

— По-моему, да.

— Я еще ни разу такого не видел.

— Я тоже.

— Правда? Я думал, раз вы полицейский, и детектив, и все такое…

— Никогда не видел. — Он вздохнул:

— Ну и что нам теперь делать?

— Что вы имеете в виду, Уилл?

— Пойти в полицию? Не хочется впутываться в такие дела, но мне будет не по себе, если я просто закрою на это глаза. В общем, наверно, все сводится к тому, что я хочу попросить у вас совета, как мне быть.

Скандал на той стороне улицы все продолжался. «Отвяжись от меня! — орал мужчина. — Отвяжись от меня, сука!»

— Расскажите мне толком, как к вам попала эта кассета, — сказал я. — Вы вошли в прокатный пункт, взяли ее с полки…

— Там кассеты с полок не берут.

— Разве?

Он объяснил, как это делается: у них выставлены картонные футляры от кассет, каждый выбирает футляр, отдает продавцу и обменивает на кассету, которая в нем была. Уилл состоял членом клуба при этом прокатном пункте, так что ему просто выдали кассету и взяли с него деньги за сутки проката. Что-то около двух долларов.

— И это было на углу Бродвея и Шестьдесят Первой?

Он кивнул:

— Ни то вторая, не то третья дверь от угла. Рядом с баром «Мартин».

Я знал этот бар — большой зал с окном, как в «Бларни Стоуне», дешевая выпивка и горячие закуски на мармите. Много лет назад у них в витрине красовалось объявление, что «счастливый час», когда выпивка отпускается за полцены, там с 8 до 10 утра. Ничего себе «счастливый час» — в восемь утра!

— До которого часа они работают?

— До одиннадцати, по-моему. А по выходным — до полуночи.

— Пойду поговорю с ними, — сказал я.

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет?

— Ну, не знаю. Вы хотите, чтобы я пошел с вами?

— В этом нет необходимости.

— Вы уверены? Потому что если так, то я, пожалуй, вернусь и посижу до конца собрания.

— Конечно.

Он двинулся было назад, но потом обернулся:

— Да, Мэтт. Я должен был вернуть фильм вчера, так что они могут потребовать плату еще за один день. Сколько бы там ни было, дайте мне знать, и я вам верну.

Я сказал, что об этом он может не беспокоиться.

Прокатный пункт действительно оказался там, где говорил Уилл. Прежде чем идти туда, я заглянул к себе и захватил кассету. В зале находилось человек пять посетителей, которые просматривали каталоги, а за прилавком стояли мужчина и женщина. Обоим было за тридцать, лицо мужчины заросло двух-трех-дневной щетиной.

Я решил, что главный тут он: если бы хозяйкой была женщина, то она, скорее всего, велела бы ему пойти домой и побриться.

Я подошел к нему и сказал, что хотел бы поговорить с управляющим.

— Я хозяин, — ответил он. — Это вас устроит?

Я показал емукассету:

— Насколько я знаю, эту кассету взяли у вас.

— Этикетка наша, значит, и кассета наша. «Грязную дюжину» все время спрашивают. Что-нибудь неладно? Вы уверены, что дело в кассете, — может, просто давно не чистили головки?

— Один ваш постоянный клиент взял ее у вас два дня назад.

— И вы возвращаете вместо него? Если это было два дня назад, придется доплатить. Давайте посмотрим. — Он подошел к компьютерному терминалу и набрал кодовый номер, который значился на этикетке. — Уильям Хейбермен. Тут говорится, что это было три дня назад, а не два, так что он должен нам четыре доллара и девяносто центов.

Но вместо того чтобы полезть в бумажник, я спросил:

— Вам знакома именно эта пленка? Не сам фильм, а вот эта кассета?

— А она должна быть мне знакома?

— Фильм наполовину стерт, и на это место записан другой.

— Дайте-ка взглянуть, — сказал он. Взяв у меня кассету, он указал на ее угол: — Вот, видите? У чистой кассеты здесь перемычка. Если вы записываете что-то такое, что хотите сохранить, вы ее отламываете и тогда сделать по ошибке новую запись на эту кассету нельзя. Кассеты для коммерческого проката, вроде вот этой, выпускают сразу без перемычки, чтобы нельзя было их испортить, если нечаянно нажмешь на кнопку «запись», — клиенты это постоянно делают, такие уж они у нас умники. Но можно заклеить это место скотчем — и тогда пожалуйста. Вы уверены, что ваш приятель этого не делал?

— Вполне.

Он бросил на меня подозрительный взгляд, потом пожал плечами.

— Значит, он хочет другой экземпляр «Дюжины», да? Никаких проблем, на этот фильм спрос большой, и у нас есть несколько копий. Ну, может, не дюжина, пусть даже грязная, но достаточно.

Он потянулся за кассетой, но я остановил его руку.

— Дело не в этом, — сказал я.

— Да?

— Кто-то стер середину «Грязной дюжины» и записал вместо нее порнографический фильм, — сказал я. — И не просто обычную порнуху, а особо жестокую, с садизмом и насилием над несовершеннолетним.

— Не может быть.

Я покачал головой.

— Мне хотелось бы знать, как это туда попало.

— Ну еще бы, конечно, — сказал он и протянул руку к кассете, но тут же отдернул ее, словно боялся обжечься. — Клянусь, я тут ни при чем. Мы порнографии не держим — ни «Глубоко в горле», ни «Дьявола, сидящего в мисс Джонс», никакой такой грязи. Обычно в прокатных пунктах есть хотя бы несколько таких кассет — многие женатые пары любят для начала посмотреть что-нибудь эдакое, даже если они не из тех, кто шляется по грязным забегаловкам на Таймс-сквер[18]. Но когда я открывал свое дело, то решил, что ничего подобного у меня не будет. Я не желаю держать у себя такие вещи. — Он еще раз взглянул на кассету, но даже не дотронулся до нее. — Значит, как это могло сюда попасть — вот в чем вопрос, верно?

— Возможно, кто-то хотел переписать себе это с другой кассеты.

— А чистой у него под рукой не оказалось, и пришлось взять эту. Но зачем писать на прокатной кассете, а на следующий день ее сдавать? Не вижу в этом никакого смысла.

— Может, это сделали по ошибке, — предположил я. — Кто последний брал у вас кассету?

— То есть перед Хейберменом? Сейчас посмотрим. — Он нажал несколько клавишей, посмотрел на экран и нахмурился. — Он был первый.

— Это новая кассета?

— Нет, конечно, нет. Разве она похожа на новую? Не знаю, мы все держим в компьютере, это очень удобно, только потом вдруг случаются вот такие штуки. А, погодите. Я знаю, откуда взялась эта кассета.

Он объяснил, что какая-то женщина принесла ему целую сумку видеокассет, по большей части добротной классики.

— Там были, представьте себе, все три версии «Мальтийского сокола». Одна тридцать шестого года, она называлась «Сатана встречает даму», с Бетт Дэвис и Уорреном Уильямсом. Артур Тричер там играет Джоула Кэйро, а роль Сиднея Гринстрита исполняет толстуха по имени Эдисон Скипуорт — хотите верьте, хотите нет. Потом самая первая — тридцать первого года, где Рикардо Кортес изображает Спейда настоящим подонком, а не героем, какого сделал из него Богарт в сороковом. Эта версия называлась «Мальтийский сокол», но после того, как вышел фильм Хастона, первую переименовали и назвали «Опасная женщина».

Та женщина сказала ему, что сдает квартиры внаем. Один из жильцов умер, и она продает кое-какие его вещи, чтобы возместить его задолженность.

— Я все и купил, — сказал он. — Не знаю, в самом деле он был ей что-то должен или она просто воспользовалась случаем заработать доллар-другой, только я не сомневался, что она не взломщица и эти кассеты не украла. И они были в хорошем состоянии — по крайней мере те, что я проверил. — Он горестно улыбнулся. — Все я не просматривал. А эту точно не видел.

— Ну, это объясняет дело, — сказал я. — Если кассеты принадлежали ее жильцу, кто бы он там ни был…

— И он хотел что-то переписать, и, может, дело было посреди ночи, так что он не мог выйти и купить чистую кассету… Конечно, в этом есть смысл. Записывать на прокатную кассету он бы не стал, но эта была не прокатная, пока я не купил ее у той женщины, а к тому времени он уже что-то на нее записал. — Он взглянул на меня. — Действительно порнуха с несовершеннолетними? Вы не преувеличиваете?

Я ответил, что нет. Он сказал что-то насчет мира, в котором мы живем, а я спросил, как звали ту женщину.

— Вряд ли я вспомню, — ответил он. — Если вообще знал, как ее зовут, что мало вероятно.

— Разве вы не выписали ей чек?

— Возможно, и нет. По-моему, она хотела получить наличными. Обычно так и бывает. А может, я и выписал чек. Хотите, посмотрю?

— Буду благодарен.

Он отошел, чтобы отпустить посетителя, потом вышел в заднюю комнату и через несколько минут появился снова.

— Чека не было, — сказал он. — Так я и думал. Я нашел запись об этой покупке, хотя даже на это не рассчитывал. У нее была тридцать одна кассета, и я заплатил ей семьдесят пять долларов. Вроде бы немного, но ведь они были подержанные, мы на таких вещах и зарабатываем.

— А там не записано, как ее звали?

— Нет. Дата есть — четвертое июня, если это может вам помочь. И ни до, ни после того дня я эту женщину не видел. Скорее всего, она живет где-то поблизости, но больше я про нее ничего не знаю.

Вот и все, что он мог мне сообщить, — расспрашивать его дальше было бессмысленно. Он сказал, что Уилл имеет право получить на один вечер нормальный экземпляр «Грязной дюжины» бесплатно.

Вернувшись в отель, я разыскал телефон Уилла — теперь, когда я знал его фамилию, это было нетрудно. Я позвонил ему и сказал, что он может взять фильм бесплатно в любое время.

— А что до той кассеты, — сказал я, — то ни вы, ни я тут ничего сделать не можем. Кто-то записал это на свою собственную кассету с «Грязной дюжиной», а потом ее продали. Человек, которому она принадлежала, умер, и невозможно даже выяснить, кто он был, не говоря уж о происхождении записи. Вообще такие вещи ходят по рукам, и те, кто ими интересуется, переписывают их друг у друга, потому что только так их и можно заполучить, в открытой продаже они не появляются.

— И слава Богу, — сказал он. — Но разве мы можем вот так просто взять и забыть про это? Ведь мальчика-то убили.

— Первоначальную запись могли сделать и десять лет назад, — сказал я. — Где-нибудь в Бразилии. — Что было мало вероятно, поскольку все говорили по-английски с американским выговором, но он не обратил на это внимания. — Это жуткая запись, и я был бы только счастлив и доволен, если бы никогда ее не видел, но, по-моему, тут ничего сделать нельзя. По городу ходят, наверно, сотни таких записей. Ну, уж десятки — во всяком случае. У этой только одно отличие — мы с вами ее видели.

— А не стоит отнести ее в полицию?

— По-моему, нет. Они ее конфискуют, ну и что дальше? Будет лежать где-нибудь на складе, а тем временем вам придется ответить на множество вопросов о том, как случилось, что она оказалась у вас.

— Мне это ни к чему.

— Конечно.

— Что ж, — сказал он, — должно быть, придется об этом забыть.

Только я забыть об этом не мог.

То, что я видел, и то, при каких обстоятельствах я это видел, произвело на меня сильное впечатление. Я сказал Уиллу правду — мне еще не приходилось видеть черной порнухи. Время от времени до меня доходили разные слухи — например, что одну такую пленку конфисковали в Чайнатауне[19], а в 5-м участке поставили проектор и показали ее. Полицейский, от которого я это слышал, говорил, что тот полицейский, который ему об этом рассказал, не выдержал и вышел, когда у девушки в фильме отрубили руку. Возможно, так оно и было, но полицейские байки обычно изрядно приукрашиваются при передаче — так же, как в барах история про голову Пэдди Фарелли. Я знал, что такие фильмы существуют, знал, что есть люди, которые их снимают, и люди, которые их смотрят, но никогда еще не соприкасался с миром, в котором они живут.

Поэтому многое из виденного в фильме прочно врезалось мне в память. И при этом не то, чего можно было бы ожидать. Например, как спокойно вел себя мальчик в начале съемки — «Эта штука уже снимает? Эй, я должен что-нибудь говорить или что?». Как он удивился, когда дело стало принимать скверный оборот, и как долго не мог в это поверить.

И все это время — мужская рука на голове мальчика, которая нежно, заботливо приглаживает ему волосы. Этот жест многократно повторялся на протяжении всего фильма — до самого последнего, самого страшного момента, после которого камера плавно наклонилась вниз и показала сточную решетку в полу, в нескольких метрах от ног мальчика. Она и раньше попадала в кадр, но теперь камера смотрела именно на нее — на черную металлическую решетку, вделанную в пол, выложенный в шахматном порядке черными и белыми плитками. Кровь, красная, как губная помада той женщины, как ее длинные ногти и кончики ее маленьких грудей, текла по этим черным и белым квадратам и стекала сквозь решетку.

Это был заключительный кадр — ни одного человека, а только черно-белые плитки пола, решетка и стекающая сквозь нее кровь. Потом изображение на экране исчезло, и тут же снова появился Ли Марвин, спасающий мир для демократии.

На протяжении нескольких дней, а может быть, даже целой недели я то и дело ловил себя на этих воспоминаниях. Однако я ничего не предпринял, потому что не мог ничего придумать. Кассету я спрятал в свой сейф и больше не смотрел — одного раза было вполне достаточно. Мне почему-то казалось, что нужно ее сберечь, — но что с ней делать? Ведь это просто видеопленка, где какие-то два человека, личность которых установить невозможно, имели половые сношения друг с другом и с третьим человеком, личность которого установить также невозможно и которого они подвергли истязаниям — надо полагать, против его воли — и в конце концов почти наверняка убили. Установить, кто они были, где и когда это произошло, не было никакой возможности.

Однажды после дневного собрания я прошелся по Бродвею до Сорок Второй и час-другой бродил по гнусному кварталу, что между Бродвеем и Восьмой авеню, заглядывая в лавочки, где торговали порнухой. Сначала я стеснялся, но потом взял себя в руки и уже не спеша просматривал товар, выставленный в отделах «С и М» — садизма и мазохизма. В каждой лавке можно было найти что-нибудь в этом роде — жестокость, наказания, пытки, боль, — и на упаковке каждой кассеты была краткая аннотация и кадр из фильма для разжигания аппетита.

Я не рассчитывал обнаружить в продаже наш вариант «Грязной дюжины». В лавках на Таймс-сквер не существует почти никакой цензуры, но порнография с участием несовершеннолетних и убийства все же находятся под запретом, а на той кассете, которую я видел, было и то и другое. Может быть, мальчик и сошел бы за совершеннолетнего, а самые страшные кадры редактор мог бы вырезать, но даже такой смягченный вариант вряд ли можно будет найти в открытой продаже.

Правда, я не исключал, что Резиновый Мужчина и Кожаная Женщина снимали и другие фильмы — или каждый по отдельности, или оба вместе. Я не был уверен, что смогу их узнать, но мне казалось, что смогу, особенно если они будут одеты так же. Вот что я искал, если вообще что-то искал.

На северной стороне Сорок Второй, домов за пять от Восьмой авеню, помещалась крохотная лавка, мало чем отличавшаяся от всех остальных, если не считать того, что она специализировалась на товарах для садистов и мазохистов. Прочей тематики там тоже, конечно, хватало, но отдел «С и М» был самым большим. Там торговали видеофильмами по цене от 19.98 до 100 долларов и фотожурналами с названиями вроде «Пытки для титьки».

Я перебрал все видеокассеты, в том числе сделанные в Японии и Германии, а также примитивные любительские с грубыми этикетками, отпечатанными на принтере. Не дойдя и до половины, я уже почти забыл о Резиновом Мужчине и его бессердечной партнерше. Я больше никого не искал. Я просто впитывал в себя этот мир, с которым так неожиданно познакомился. Он всегда существовал здесь, меньше чем в полутора километрах от отеля, где я живу, и я всегда знал, что он есть, но никогда еще в него не погружался. Не было случая.

В конце концов я выбрался на улицу. В лавке я провел, должно быть, почти час, просматривая все и не покупая ничего. Если это и раздражало продавца, то он не подавал вида. Это был смуглый молодой индиец с бесстрастным лицом, и он ни разу не произнес ни слова. В этой лавке никто ничего не говорил — ни он, ни я, ни другие покупатели. Все, кто рассматривал товар, кто что-то покупал или не покупал ничего, кто входил в лавку и выходил из нее, — все старались не встречаться друг с другом взглядом, делая вид, будто рядом никого нет. Время от времени открывалась и закрывалась дверь. Время от времени слышался звон монет, когда продавец отсчитывал кому-то сдачу: просмотр видеопленки в одной из будок в глубине лавки стоил четвертак. Но больше ничто не нарушало тишины.

Вернувшись к себе в отель, я первым делом принял душ. Это немного помогло, но я все равно чувствовал, что меня окружает тяжелая атмосфера Таймс-сквер. Вечером я снова отправился на собрание, потом еще раз принял душ и улегся спать. Утром слегка позавтракал, прочитал газету, потом прошел по Восьмой авеню и свернул на Сорок Вторую.

За прилавком стоял тот же продавец, но если он меня и узнал, то не подал вида. Я разменял на четвертаки десять долларов, зашел в одну из просмотровых будок и запер за собой дверь. Будка годилась любая, потому что в каждой стоял видеотерминал, подключенный к одной и той же шестнадцатиканальной кабельной системе. Переключаться с канала на канал можно было сколько угодно. Как будто сидишь дома и смотришь телевизор, только программы другие и четвертака хватает на каких-нибудь тридцать секунд.

Я сидел в будке, пока у меня не кончились четвертаки. На экране передо мной мужчины и женщины проделывали друг с другом всякие штуки, и каждый раз это была какая-то вариация на тему жестокости и боли. Некоторые из жертв как будто получали удовольствие, и никого это, по-видимому, ничуть не смущало. Это были актеры, добровольцы, лицедеи, играющие спектакль.

Ничего похожего на то, что смотрели мы с Элейн, я здесь не увидел.

Вышел я из будки на десять долларов беднее и на столько же лет старше. На улице было жарко и душно, такая погода стояла уже целую неделю. Я вытер пот со лба и с удивлением подумал — что это я делаю на Сорок Второй и зачем сюда попал? Того, что мне нужно, здесь не было.

Но я почему-то никак не мог уйти из этого квартала. Не то чтобы меня тянуло в другие порнолавочки, не нужны были мне и никакие услуги из тех, что предлагали на этой улице. Я не собирался покупать ни наркотиков, ни сексуального партнера. Я не хотел ни посмотреть фильм про кунг-фу, ни приобрести баскетбольные туфли, электронное оборудование или соломенную шляпу с пятисантиметровыми полями. Я мог бы купить нож с выкидным лезвием («Продается исключительно в виде комплекта деталей; сборка в некоторых штатах запрещена законом») или изготовляемые в присутствии заказчика поддельные удостоверения личности с фотографией — 5 долларов с черно-белой и 10 с цветной. Я мог бы сыграть в «Пэкмана» или «Донки Конга» или послушать седовласого чернокожего с мегафоном, который располагал абсолютно неопровержимыми доказательствами, что Иисус Христос был чистокровным негром и родился там, где сейчас находится Габон.

Я бродил по этой улице взад и вперед, взад и вперед. Один раз я пересек Восьмую авеню и выпил стакан молока с бутербродом в стоячей закусочной на автовокзале Порт-Оторити. Я побыл там некоторое время, чувствуя себя в кондиционированном воздухе как в раю, а потом что-то заставило меня опять выйти на улицу.

В одном из кинотеатров шли два фильма с Джоном Уэйном[20] — «Армейский фургон» и «На ней была желтая лента». Я заплатил доллар или два, не помню уж сколько, и вошел. Просидев вторую половину одного фильма и первую половину другого, я снова вышел на улицу.

И снова принялся по ней бродить, погруженный в размышления, не замечая ничего вокруг.

Какой-то чернокожий мальчишка подошел ко мне и спросил, что это я делаю. Я обернулся — он нахально смотрел на меня снизу вверх. Ему было лет пятнадцать, а может, шестнадцать, а может, и семнадцать — примерно столько же, сколько мальчику, которого убили в том фильме, но выглядел он куда более умудренным уличной жизнью.

— Просто смотрю на витрину, — ответил я.

— На все витрины, — сказал он. — Только и делаете, что ходите по улице взад-вперед.

— Ну и что?

— Ну и чего вы ищете?

— Ничего.

— Дойдите до угла, — сказал он. — До Восьмой авеню, а там заверните за угол и подождите.

— Зачем?

— Зачем? Да чтобы все эти люди на нас не глазели, вот зачем.

Я подождал его на Восьмой авеню, а он, должно быть, обежал вокруг квартала или прошел напрямик через отель «Картер». Когда-то этот отель назывался «Дикси» и славился одним — дежурный телефонист, поднимая трубку, всякий раз говорил: «Отель „Дикси“, ну и что?» По-моему, отель переименовали как раз тогда, когда Джимми Картер стал президентом вместо Джералда Форда, но, возможно, я ошибаюсь, а даже если и так, это могло быть чистым совпадением.

Я стоял в каком-то подъезде, когда со стороны Сорок Третьей появился мальчишка — он шел, сунув руки в карманы и задрав кверху нос. На нем был джинсовый пиджак поверх майки и джинсы. Должно быть, в пиджаке ему было ужасно жарко, но его это, по-видимому, ничуть не волновало.

— Я видел вас вчера, — сказал он, — и сегодня вижу целый день. Так и ходите взад-вперед, взад-вперед. Чего вы ищете?

— Ничего.

— Да бросьте вы. Тут все чего-то ищут. Сначала я подумал, что вы легавый, но вы не легавый.

— Откуда ты знаешь?

— Не легавый, и все тут. — Он пристально посмотрел на меня. — А может, легавый? Может быть.

Я рассмеялся.

— Чего вы смеетесь? Вы какой-то странный, мистер. Человек спрашивает, не хотите ли купить травки или снежка, а вы только головой мотаете и даже не глядите на него. Какого еще зелья вам надо?

— Никакого.

— Значит, никакого. Девочку вам надо? — Я мотнул головой. — Мальчика? Девочку и мальчика? Хотите посмотреть представление или чтобы на вас смотрели? Говорите же, чего вы хотите.

— Я просто вышел прогуляться, — сказал я. — Мне нужно кое о чем подумать.

— Это же надо! — воскликнул он. — Прийти на Двойку, чтобы думать! Дай, говорит, пойду на Двойку — надо мне собраться с мыслями. Только если вы не скажете, чего на самом деле хотите, как вы это добудете?

— Я ничего не хочу.

— Скажите, чего вы хотите, и я помогу вам это достать.

— Я же тебе сказал, что ничего не хочу.

— Ну, раз так, то я хочу. Я много чего хочу. Дайте мне доллар.

В его голосе не было угрозы, и запугать меня он не пытался.

— Это почему же я должен дать тебе доллар? — спросил я.

— А просто потому, что мы с вами друзья. А потом, раз уж мы с вами друзья, я, может, дам вам косячок. Годится?

— Я траву не курю.

— Траву не курите? Так что же вы курите?

— Ничего не курю.

— Тогда дайте мне доллар, и я вам ничего не дам.

Я невольно рассмеялся. Оглядевшись, я увидел, что на нас никто не обращает внимания. Я вынул бумажник и протянул ему пятерку.

— Это за что?

— Потому что мы друзья.

— Ну да, а все-таки чего вам надо? Хотите, чтобы я с вами куда-то пошел?

— Нет.

— Вы просто так это мне даете?

— Мне от тебя ничего не нужно. А если не хочешь…

Я протянул руку к бумажке, и он со смехом отдернул ее.

— Ну-ну, — сказал он. — Раз уж дали, брать обратно не полагается. Как это мамаша вас не обучила? — Он сунул бумажку в карман и искоса взглянул на меня. — Никак не пойму, что вы за человек.

— А тут и понимать нечего, — сказал я. — Как тебя зовут?

— Как меня зовут? А зачем вам знать, как меня зовут?

— Да просто так.

— Можете звать меня Ти-Джей.

— Ладно.

— «Ладно». А как вас зовут?

— Можешь звать меня Букер.

— Как вы сказали — Букер? — Он покачал головой. — Ну, вы даете, мистер. Одно могу сказать — никакой вы не Букер.

— Меня зовут Мэтт.

— Мэтт, — повторил он, словно примериваясь. — Ну, это годится. Мэтт. Мэтт. Туши свет, Мэтт.

— Зер гут. Рут.

Глаза у него загорелись.

— А, так вы тоже тащитесь от Спайка Ли? Видели этот фильм?

— Еще бы.

— Нет, никак не пойму, что вы за человек.

— Да нечего тут понимать.

— Что-то у вас есть на уме. Только не могу понять что.

— А может быть, ничего.

— Это здесь-то, на Двойке? — Он беззвучно присвистнул. Лицо у него было круглое, нос курносый, глаза блестящие. Мне пришла в голову мысль, не пойдет ли моя пятерка на покупку дозы крэка[21]. Только у торчков не бывает таких круглых физиономий, да и в глазах у него не было того выражения, какое обычно заметно у них; правда, и у них оно появляется не сразу.

— Раз человек появился на Двойке, значит, у него есть что-то на уме. Крэк или снежок, секс или деньги, как взбодриться или как оттянуться. Если у человека нет ничего на уме, чего ему тут делать?

— А как насчет тебя, Ти-Джей?

Он засмеялся:

— Ну, у меня на уме — как просечь, что у кого на уме. Я всегда должен знать, что у фраера на уме, и тогда это будет и у меня на уме, и тут уж туши свет, Мэтт.

Я поболтал с Ти-Джеем еще несколько минут, и за мои пять долларов мне бы никогда не найти лучшего лекарства от тоски, которую навеяла на меня Сорок Вторая. К тому времени, как я отправился домой, скверное настроение, в котором я пребывал весь день, рассеялось. Я принял душ, плотно пообедал и пошел на собрание.

На следующее утро, когда я брился, мне позвонили. Я поехал на метро в Бруклин, где получил кое-какую работу у адвоката с Корт-стрит по имени Дрю Кэплен. У него был клиент, которого обвиняли в том, что он задавил человека и скрылся.

— Он клянется, что не виноват, — сказал Кэплен. — Между прочим, лично я думаю, что он дерьмо, но вдруг он говорит правду? Поэтому надо бы поискать, не найдется ли где-нибудь свидетель, который видел, как старушку переехал кто-то другой. Хотите попробовать?

Я потратил на это неделю, а потом Кэплен сказал, чтобы я бросил: есть договоренность, что его клиент сознается всего лишь в неосторожном вождении и в том, что уехал с места происшествия.

— Тогда обвинение в убийстве будет снято, — сказал он. — Я настоятельно рекомендовал ему на это пойти, и он согласился, когда до него дошло, что в таком случае ему не грозит срок. Прокурор будет просить шесть месяцев, но я знаю, что приговор будет условный, так что завтра дам согласие, если только вы за это время не умудрились отыскать безупречного свидетеля.

— Как раз сегодня я кое-кого нашел.

— Священника? — спросил он. — Священника со стопроцентным зрением на оба глаза и почетной медалью от Конгресса?

— Ну, не совсем, но она вполне заслуживает доверия. Есть только одна закавыка: она абсолютно убеждена, что это сделал как раз ваш клиент.

— Господи Иисусе, — сказал он. — А другая сторона об этом не знает?

— Два часа назад не знала.

— Тогда, ради Бога, давайте сейчас ничего им не скажем. Завтра я с этим делом покончу. Ваш чек, как говорится в таких случаях, будет отправлен вам по почте. Вы по-прежнему работаете без лицензии и не представляете никаких отчетов, верно?

— Если вам не нужно документальное подтверждение.

— Честно говоря, в этом деле мне нужно, чтобы не было никаких документальных подтверждений, так что можете не представлять отчета, а я забуду об этом разговоре — его просто не было.

— Годится.

— Прекрасно. И вот еще что, Мэтт. Рано или поздно вам не мешало бы обзавестись официальным разрешением. Я бы подбрасывал вам работу, но есть такие дела, где я смогу вас использовать, только если у вас будет лицензия.

— Я уже об этом думаю.

— Ладно, — сказал он. — Если получите официальный статус, дайте мне знать.

Чек, который прислал мне Кэплен, оказался весьма щедрым. Получив его, я взял напрокат машину и поехал с Элейн в Беркшир, чтобы потратить хотя бы часть денег. Когда я вернулся, позвонил Уэлли из детективного агентства «Доверие», и я два дня занимался расследованием по их просьбе.

Фильм, который я видел, понемногу отходил в прошлое и уже не вызывал у меня таких сильных чувств. Он произвел на меня тогда большое впечатление, но на самом деле ни он ко мне, ни я к нему не имели никакого отношения. И когда моя жизнь вернулась в обычную колею, он стал для меня тем, чем и был на самом деле, — еще одним безобразием в мире, и без того полном безобразий. Каждое утро я читал газету, и каждое утро новые безобразия вытесняли из памяти прежние.

Время от времени мне все еще вспоминались некоторые сцены из фильма, но они уже не так меня волновали. На Сорок Второй я больше не показывался, Ти-Джея больше не встречал и почти о нем не думал. Любопытный тип, но в Нью-Йорке полно любопытных типов, они тут попадаются на каждом шагу.

Дело шло к концу года. «Метрополитенз» отстали и вылетели из розыгрыша, а «Янки» туда вообще не попали. В финальной серии встретились две команды из Калифорнии, и самым интересным из того, что случилось за это время, было землетрясение в Сан-Франциско. В ноябре в Нью-Йорке выбрали первого за всю его историю чернокожего мэра, а неделю спустя Аманду Уорринер Термен изнасиловали и убили на четвертом этаже дома на Западной Пятьдесят Второй, где помещается итальянский ресторан.

А потом я увидел мужчину, который сидел с мальчиком и поглаживал его светло-каштановые волосы, — и вспомнил все.

7

К тому времени как открылся банк, я успел позавтракать и прочитать две газеты. Взяв из своего сейфа кассету, я позвонил Элейн из уличного автомата.

— Привет, — сказала она. — Как твой вчерашний бокс?

— Лучше, чем я ожидал. А как твои занятия?

— Замечательно, только нужно будет прочитать целую тонну литературы. А в нашей группе есть одна зараза, которая поднимает руку каждый раз, как только преподаватель договорит до точки. Если он не заставит ее заткнуться, я, наверно, ее убью.

Я спросил ее, нельзя ли к ней прийти.

— Я хотел бы посмотреть кое-что по твоему видику — примерно на час.

— Прекрасно, — ответила она. — Только если придешь прямо сейчас и это займет не намного больше часа. И если это будет поинтереснее, чем та кассета, которую ты приносил в прошлый раз.

— Сейчас приду, — сказал я.

Повесив трубку, я подошел к краю тротуара и сразу же поймал такси. Когда я добрался до ее квартиры, она сняла с меня плащ и сказала:

— Ну и что было вчера вечером? Видел этого убийцу?

Я, должно быть, удивленно уставился на нее, потому что она добавила:

— Ричарда Термена. Разве он не должен был там появиться? Разве ты не из-за него поехал в Маспет?

— Я о нем и не думал. Да, он там был, только убил он ее или нет, я так и не знаю. По-моему, я видел там еще одного убийцу.

— Да?

— Того человека в резиновом комбинезоне. Я видел там одного мужчину — уверен, что это был он.

— В таком же костюме?

— В голубом блейзере. — Я рассказал ей про того человека и про мальчика, который был с ним. — Так что это будет та же самая пленка, что и в прошлый раз. Ты, наверное, не захочешь ее смотреть.

— Ни за что на свете. Вот что я, пожалуй, сделаю — все равно собиралась. Выскочу и куплю книги для занятий. Мне на это понадобится, наверное, не больше часа. Ты ведь знаешь, как управляться с видиком?

Я сказал, что знаю.

— И вернусь как раз вовремя, чтобы все приготовить. Ко мне в полдвенадцатого кое-кто придет.

— К этому времени меня тут уже не будет.

Я подождал, пока она закроет за собой дверь, включил видик и перемотал пленку до того места, где кончался первый кусок «Грязной дюжины».

Элейн вернулась без чего-то одиннадцать, почти через час после того, как ушла. За это время я успел просмотреть фильм два раза. Он шел полчаса, но во второй раз я пропускал целые куски, и понадобилось вдвое меньше времени. Когда Элейн вошла, я уже перемотал пленку обратно и стоял у окна.

— Книг накупила на целую сотню, — сказала она. —И это меньше половины того, что есть в списке.

— А дешевых изданий, в бумажной обложке, не было?

— Это и есть дешевые, в бумажной обложке. Не знаю, когда у меня будет время все это прочитать.

Она вывернула сумку на диван, взяла из кучи какую-то книжку, полистала и швырнула обратно.

— По крайней мере, все на английском, — сказала она. — И на том спасибо, я ведь ни испанского, ни португальского не знаю. А можно получить представление о книге, когда читаешь ее в переводе?

— Если перевод хороший.

— Наверное, да. Но это не то же самое, что смотреть фильм с субтитрами? Ведь там написано не то, что они говорят. Как, просмотрел свою пленку?

— Угу.

— Ну? Это он?

— По-моему, да, — ответил я. — Мне было бы легче его узнать, если бы на нем не было этого чертова капюшона. Должно быть, он совсем запарился в резиновом комбинезоне, да еще с резиновым капюшоном.

— Может, когда есть разрез в паху, не так жарко.

— Мне кажется, это он, — сказал я. — Меня навел на эту мысль один жест — его рука на голове у мальчика. Но были и другие совпадения. Как он держался, как двигался — всего этого не изменить переодеванием. Кисти рук, по-моему, те же самые. Этот жест — когда он приглаживал мальчику волосы — в точности такой же, — я нахмурился. — И девица, по-моему, та же.

— Какая девица? Ты не говорил ни про какую девицу. Его соучастница, та, что с маленькими грудями?

— По-моему, девица с плакатом — это она и была. Та, что обходила ринг в перерывах между раундами с плакатом, где было написано, какой раунд следующий.

— Ну, вряд ли она была вся в коже.

Я мотнул головой:

— В купальнике. И довольно-таки открытом. Я ее особенно не разглядывал.

— Ну да.

— Нет, правда. Мне показалось, что я ее где-то видел, но в лицо ей я не вглядывался.

— Конечно, на ее задницу смотреть было интереснее. — Она дотронулась до моей руки. — Я с удовольствием послушала бы тебя еще…

— Но к тебе сейчас придут. Ухожу. Не возражаешь, если я оставлю пленку у тебя? Не хочу ходить с ней весь день, а чтобы где-то ее оставить, придется делать крюк.

— Пожалуйста. И я вовсе тебя не выпроваживаю, только…

Я поцеловал ее на прощанье и ушел.

Когда я вышел на улицу, у меня мелькнула мысль — не затаиться ли в подъезде, чтобы посмотреть, кто к ней явится. Она не сказала напрямик, что у нее встреча с клиентом, но и не отрицала этого, а расспрашивать я нарочно не стал. С другой стороны, мне не очень-то хотелось прятаться за углом, подсматривать, с кем она встречается, и размышлять о том, что ей придется проделать, чтобы вернуть деньги, потраченные на все эти переводы с испанского и португальского.

Иногда мне от этого становилось не по себе, иногда — ничего, а время от времени приходило в голову, что это должно волновать меня либо больше, либо меньше, чем волнует на самом деле. «Как-нибудь надо будет во всем этом разобраться», — подумал я уже не в первый раз.

Тем временем я дошел до Мэдисон-авеню, сел на автобус и проехал кварталов тридцать от центра. Галерея Чанса находилась на втором этаже, над магазином дорогой детской одежды. Витрина у него оформлена в виде сцены из мультика, и все звери одеты в самые модные костюмы из тех, что продаются в магазине. Зеленый джемпер на крысе стоил, наверное, столько же, сколько целый шкаф современной латиноамериканской литературы.

На медной пластинке у входа было написано: «Л. ЧАНС КОУЛТЕР — АФРИКАНСКОЕ ИСКУССТВО».

Я поднялся по лестнице, устланной ковром. На двери черными с золотом буквами было написано то же самое и добавлено: «Прием только по предварительной договоренности». Никакой договоренности у меня не было, но я подумал, что обойдусь. Я позвонил, и через секунду дверь мне открыл Кид Баском. На нем был костюм-тройка, и, увидев меня, он широко улыбнулся.

— Мистер Скаддер! — сказал он. — Рад вас видеть. Мистер Коултер вас ждет?

— Нет, если только он не ясновидящий. Я просто заглянул в надежде, что его застану.

— Он будет рад вас видеть. Сейчас он говорит по телефону, но заходите, мистер Скаддер, и устраивайтесь, как дома. Я скажу ему, что вы пришли.

Я прошелся по комнате, разглядывая маски и статуэтки. Я не специалист в этой области, но не нужно быть большим специалистом, чтобы оценить качество выставленных там вещей. Я стоял перед маской, этикетка под которой гласила, что это культура сенуфо с Берега Слоновой Кости, когда Кид вернулся и сказал, что Чанс примет меня через минуту.

— Он говорит с господином из Антверпена, — сказал он. — По-моему, это в Бельгии.

— По-моему, тоже. Я не знал, что ты работаешь здесь, Кид.

— И уже довольно давно, мистер Скаддер. — Накануне вечером в Маспете я сказал, что он может называть меня Мэтт, но я зря старался. — Вы знаете, я бросил бокс. Ничего у меня не получалось.

— Мне кажется, у тебя отлично получалось.

Он усмехнулся:

— Понимаете, мне попались подряд три человека, у которых получалось лучше. Я бросил и стал присматривать себе работу, а мистер Чанс спросил, не хочу ли поработать у него. То есть мистер Коултер.

Его оговорка была вполне понятна. Когда я впервые познакомился с Чансом, никто его иначе и не звал — инициал и фамилия появились у него только тогда, когда он занялся торговлей произведениями искусства.

— Ну и как тебе тут нравится?

— Лучше, чем все время получать по морде. Да, очень нравится. Я много чему научился. Каждый день узнаю что-то новое.

— Жаль, что не могу сказать того же про себя, — сказал вошедший Чанс. — Давно пора вам ко мне заглянуть, Мэттью. Я думал, вчера вы пойдете с нами — вы и ваш друг. Мы все отправились к Элдону в раздевалку, а когда я обернулся, чтобы вас представить, вас уже не было.

— Мы решили не задерживаться допоздна.

— А мы засиделись. Вы все еще любите хороший кофе?

— У тебя еще остался тот особый сорт?

— «Блю Маунтин» с Ямайки. Стоит, конечно, бешеных денег, но вы посмотрите вокруг. — Он показал на маски и статуэтки. — Здесь все стоит бешеных денег. Вам черного, да? Артур, принеси-ка нам кофе. А потом займешься счетами.

Впервые он угостил меня этим кофе с Ямайки у себя дома, в перестроенном пожарном депо на тихой улочке в Гринпойнте. Его соседи-поляки были убеждены, что дом принадлежит престарелому врачу по фамилии Левандовски, который по дряхлости не показывается на улице, а Чанс — его помощник по хозяйству и шофер. На самом деле Чанс жил один, а в доме был прекрасно оборудованный спортзал и огромный бильярд, и все стены были увешаны такими произведениями африканского искусства, что хоть сейчас в музей.

Я спросил его, живет ли он все еще в пожарном депо.

— Мне очень не хотелось оттуда съезжать, — ответил он. — Я думал, придется его продать, чтобы открыть дело, но обошлось без этого. В конце концов закупать товар мне не понадобилось. У меня был его полон дом.

— А твоя коллекция еще цела?

— Еще лучше стала. В каком-то смысле все это — моя коллекция, а в другом смысле все, что у меня есть, продается, так что вся она — товар. Помните ту бронзовую вещь из Бенина? Голову царицы?

— Со всеми ожерельями.

— Я переплатил за нее на аукционе, и каждые три месяца, что она стояла непроданная, повышал цену. В конце концов она стала такая дорогая, что кто-то не устоял перед искушением. Мне жаль было с ней расставаться, но я получил за нее хорошие деньги и купил кое-что еще. — Он взял меня под руку. — Сейчас покажу. Этой весной я на месяц ездил в Африку. Две недели провел в Мали, в стране догонов. Прелестный первобытный народец — хижины точь-в-точь как у племени анасази на плато Меса Верде. Вот эта вещь — оттуда. Вместо глаз — квадратные дырки, все очень непосредственно, никаких лишних красот.

— Ты далеко пошел, — сказал я.

— Ого, — отозвался он. — И в самом деле, правда? Когда я впервые познакомился с Чансом, он тоже преуспевал, но совсем по другой части. Он был сутенером, хоть и непохожим на обычных представителей этой профессии, которые разъезжают на розовых «кадиллаках» и носят лиловые широкополые шляпы. Он тогда нанял меня, чтобы найти человека, который убил одну из его девиц.

— Всем этим я обязан вам, — сказал он. — Из-за вас я тогда бросил свое дело.

В каком-то смысле это была правда. К тому времени, как я выполнил его задание, убили еще одну его девицу, а остальные разбежались.

— Тебе так или иначе пора было менять профессию, — сказал я. — У тебя начинался критический возраст — полжизни ты уже прожил.

— Да нет, я тогда был еще слишком молод. Я все еще слишком молод. Послушайте, Мэттью, ведь вы пришли не просто для того, чтобы со мной поболтать?

— Нет.

— Или выпить чашку кофе?

— И не для этого. Вчера вечером я кое-кого видел на боксе. И подумал — может, ты мне скажешь, кто это.

— Кого-то из тех, что сидели со мной? Из угла Рашида?

Я отрицательно покачал головой.

— Он сидел в первом ряду, у самого ринга, в центральном секторе. — Я нарисовал пальцем в воздухе схему. — Вот ринг, вот где сидел ты — у самого синего угла. Вот где сидели мы с Баллу. А тот тип, который меня интересует, сидел примерно вот здесь.

— Как он выглядел?

— Белый, с залысинами, рост — приблизительно метр восемьдесят, вес — что-нибудь около восьмидесяти пяти.

— Тяжеловес. Как был одет?

— Голубой блейзер, серые брюки. Светло-голубой галстук в крупный горошек.

— Ах, галстук? Остальное в точности, как у всех. Я бы его, наверное, заметил, только что-то такого не помню.

— С ним был мальчик. Лет пятнадцати, светло-каштановые волосы, возможно, его сын.

— А, видел я их, — сказал Чанс. — Во всяком случае какого-то отца с сыном в первом ряду, только не смог бы описать, как они выглядели. Да и заметил их только потому, что это был, пожалуй, единственный ребенок во всем зале.

— Но ты знаешь, о ком я говорю.

— Да, но кто он, сказать не могу. — Он прикрыл глаза. — Я почти могу себе его представить, понимаете? Почти вижу, как он там сидит, — но если бы вы попросили меня его описать, я бы не смог, а только пересказал бы ваши же слова. А что он сделал?

— Сделал?

— Ведь он замешан в какое-то дело, верно? Я думал, вы пришли в Маспет только посмотреть на бокс, а вы, наверно, были там по делу, да?

Я был там совсем по другому делу, но вдаваться в такие подробности было незачем.

— Да, по делу, — сказал я.

— И этот тип в него замешан, но вы не знаете, кто он.

— Возможно, и замешан. Чтобы знать точно, мне надо выяснить, кто он.

— Понял. — Чанс задумался. — Он сидел прямо у ринга. Видимо, заядлый болельщик. Может быть, постоянно туда ходит. Я чуть не сказал, что ни разу не видел его в Медисон-Сквер-Гарден или где-нибудь еще, но, по совести говоря, я начал более или менее регулярно ходить на бокс только после того, как вложил деньги в Рашида.

— И много ты в него вложил?

— Очень мало, можно сказать, минимально возможную долю. Он вам все еще нравится? Вчера вечером вы сказали, что да.

— Производит хорошее впечатление. Только пропустил слишком много ударов правой.

— Знаю. Кид сказал то же самое. Но у этого Домингеса очень резкий удар правой.

— Да, неожиданный.

— В самом деле. А потом он вдруг скис. — Чанс улыбнулся. — Люблю бокс.

— Я тоже.

— Жестокий, варварский спорт, я его не оправдываю. Но мне на это наплевать. Люблю его, и все тут.

— Знаю. А в Маспете ты раньше бывал. Чанс?

Он покачал головой:

— Это же черт знает где. Правда, не так уж и далеко от того места, где я живу, — от Гринпойнта, только я ехал туда не из Гринпойнта и оттуда не в Гринпойнт, так что это не играло никакой роли. Я поехал туда только потому, что у нас там был бой.

— Ты будешь там еще?

— Если нам снова назначат там бой и если мне не понадобится быть где-нибудь еще. Следующий бой у нас через три недели, считая с будущего вторника, в Атлантик-Сити. — Он улыбнулся. — В зале Дональда Трампа — надеюсь, это не такая дыра, как «Нью-Маспет».

Он рассказал мне, с кем предстоит драться Рашиду, и сказал, что надо бы и мне приехать. Я ответил, что постараюсь. Еще он сказал, что по их плану Рашид должен драться каждые три недели, но пока что получается примерно раз в месяц.

— Жаль, что не смог вам помочь, — сказал он. — Я могу порасспросить кое-кого, если хотите. Эти ребята из нашего угла — они все время ходят на бокс. Вы все еще живете в том отеле?

— Да.

— Если я что-нибудь услышу…

— Буду благодарен. Чанс. И, знаешь, я рад, что у тебя все хорошо.

— Спасибо.

Уже в дверях я сказал:

— Да, чуть не забыл. Ты что-нибудь знаешь о той девице с плакатом?

— О какой?

— Ну, о той, что скакала по рингу и показывала номер следующего раунда.

— Сказал бы, если бы что-нибудь знал. Но знаю только, что ноги у нее длинные.

— Это я тоже заметил.

— И тело красивое. Помнится, его довольно много было видно. Но боюсь, что больше о ней ничего не знаю. Благодаря вам, Мэттью, я этими делами уже не занимаюсь.

— «Этими делами»? По-твоему, она похожа на девушку, которая этим занимается?

— Что вы, нет, конечно, — сказал он. — По-моему, она вылитая монашка.

8

На Шестой авеню, наискосок от башни из стекла и стали, где помещается штаб-квартира Эф-би-си-эс, есть бар, который называется «Хэрли». Много лет его постоянными посетителями были сотрудники Эн-би-си, а прославил бар Джонни Карсон[22], когда вел свои прямые передачи из Нью-Йорка: с этим заведением были связаны все шуточки его персонажа Эда Макмэхена, когда тот немного выпьет. «Хэрли» до сих пор находится на прежнем месте — в одном из немногих старых домов, еще сохранившихся на этом отрезке Шестой авеню. Телевизионщики и сейчас ходят сюда, чтобы скоротать свободный час или свободные полдня, и одним из таких постоянных посетителей былРичард Термен. Он часто заглядывал в «Хэрли» после работы и выпивал рюмку-другую, прежде чем ехать домой.

Чтобы узнать все это, не нужно быть великим детективом, потому что об этом говорилось в деле, которое дал мне почитать Джо Деркин. Я явился в «Хэрли» около четырех тридцати и занял место у стойки со стаканом содовой. У меня мелькнула мысль вытянуть что-нибудь из бармена, но вокруг толпились посетители, и он был слишком занят для такого разговора. К тому же нам пришлось бы кричать во всю глотку, чтобы слышать друг друга.

Человеку, стоявшему у стойки рядом со мной, очень хотелось поговорить о бейсбольном финале, который состоялся в прошлое воскресенье. Правда, силы команд были слишком неравны, чтобы стоило много говорить об этом матче, и скоро выяснилось, что оба мы не стали смотреть вторую его половину. Такая общность взглядов побудила его угостить меня, однако весь его энтузиазм потускнел, когда он узнал, что я пью содовую, и окончательно угас, когда я попытался перевести разговор на бокс.

— Это не спорт, — сказал он. — Двое мальчишек из негритянского гетто стараются исколошматить друг друга до смерти. Уж лучше бы отпустить тормоза, вручить им по пистолету, и пусть палят себе на здоровье.

Вскоре после пяти я увидел, что вошел Термен. С ним был еще какой-то человек примерно того же возраста. Они отыскали свободное место у дальнего от меня конца стойки и заказали себе выпить. Минут через десять-пятнадцать Термен ушел один.

Спустя несколько минут я сделал то же самое.

Ресторан, занимавший первый этаж дома на Западной Пятьдесят Второй, где жил Термен, назывался «Радиккио»[23]. Стоя напротив, я убедился, что в квартире на верхнем этаже свет не горит. Этажом ниже, в квартире Готшальков, тоже было темно: Рут и Альфред проводили зиму в Палм-Бич.

Я пропустил ленч и решил пораньше пообедать в «Радиккио». Там было занято только два столика, кроме моего, — за обоими сидели молодые пары, увлеченные беседой. Мне захотелось позвонить Элейн и предложить ей поймать такси и приехать сюда, но потом я подумал, что это, возможно, не такая уж удачная идея.

Я заказал себе телятину и полпорции блюда, которое называется, по-моему, «фарфала»[24], — это макароны, завязанные в узел наподобие галстука-бабочки, с острым красным соусом. В крохотной порции овощей, которые подали к обеду, было очень много красного салата, по которому ресторан и получил свое название. В меню было написано, что обед без вина подобен дню без солнечного света. Но я запивал еду водой, а потом выпил чашку кофе. Официант принес мне бутылку анисовой, которой я не заказывал, но я жестом велел унести ее обратно.

— Это не платить, — сказал он. — Одну каплю в кофе, чтобы лучше вкус.

— А мне не надо, чтобы у него был лучше вкус.

— Scusi?[25]

Я снова показал ему жестом, чтобы он унес бутылку, он пожал плечами и отнес ее назад, на стойку. Я выпил кофе, стараясь не думать о том, какой вкус был бы у него, если добавить анисовой. Потому что мне чего-то очень хотелось, только вкус был тут ни при чем. Да и не ради вкуса они приносят эту бутылку. Если бы анис улучшал вкус кофе, все просто варили бы кофе с семенами аниса, а этого никто не делает.

Дело было в алкоголе — вот к чему меня тянуло. Должно быть, его голос, словно песня сирен, манил меня весь день, но в последние час-два он звучал все громче и громче. Я не собирался пить, я не желал пить, но какой-то сигнал извне заставил откликнуться клетки моего организма и пробудил в глубине его что-то такое, от чего мне не избавиться никогда.

Но уж если я и позволю себе сорваться, если когда-нибудь решусь выпить, то сделаю это у себя дома, и это будет кварта бурбона или, может быть, бутылка ирландского виски двенадцатилетней выдержки, какое пьет Мик. А не полчашечки кофе-эспрессо с чайной ложкой этой вонючей анисовой, плавающей сверху.

Я посмотрел на часы. Было самое начало восьмого, а собрание в церкви Святого Павла начинается только в восемь тридцать. Правда, двери там открывают за час до начала, и не будет ничего плохого, если я приду пораньше. Я могу помочь расставлять стулья, раскладывать литературу и печенье. По пятницам наши собрания посвящены какой-нибудь из Двенадцати Ступеней, из которых состоит духовная программа «А. А.». На этой неделе у нас снова Первая Ступень: «Мы признаем, что не смогли устоять перед алкоголем и что жизнь каждого из нас стала невыносимой».

Я поймал взгляд официанта и жестом попросил счет.

В конце собрания Джим Фейбер подошел ко мне и подтвердил нашу договоренность пообедать вместе в воскресенье. Он мой наставник, и мы обедаем вместе каждое воскресенье, если только кто-нибудь из нас не отменит встречу.

— Я думаю сейчас заглянуть в «Огонек», — сказал он. — Сегодня я не спешу домой.

— Что-то случилось?

— В воскресенье расскажу. А ты как — не хочешь выпить кофе?

Я отказался, прошел до Шестьдесят Первой и очутился на Бродвее. Пункт видеопроката был открыт и выглядел точно так же, как и шесть месяцев назад. На этот раз, правда, народу было больше: все старались запастись развлечением на весь скучный уик-энд. У прилавка собралась небольшая очередь, и я пристроился к ней. Женщина, стоявшая передо мной, взяла три фильма и три пакетика кукурузы, чтобы жарить в микроволновой печи.

Хозяин был по-прежнему небрит. Я сказал:

— У вас, должно быть, хорошо идет кукуруза.

— Товар ходовой, — согласился он. — Им торгуют почти во всех прокатных пунктах. Я вас где-то видел, да?

Я дал ему свою карточку. Там указано мое имя и номер телефона и больше ничего. Джим Фейбер напечатал для меня целую коробку. Хозяин посмотрел на карточку, потом на меня, и я сказал:

— Еще в июле. Один мой приятель брал у вас «Грязную дюжину», а я…

— Помню. А в чем дело на этот раз? Только не говорите, что это случилось опять.

— Ничего похожего. Просто кое-что выяснилось, и теперь мне очень нужно узнать, откуда взялась та кассета.

— По-моему, я вам уже говорил. Одна пожилая женщина принесла ее вместе с целой кучей других.

— Говорили.

— А я не говорил, что ни до, ни после того этой женщины больше не встречал? Так вот, прошло шесть месяцев, и я ее до сих пор ни разу не видел. Я бы рад вам помочь, но…

— Но сейчас вы заняты.

— Это точно. В пятницу вечером всегда так.

— Я хотел бы прийти снова, когда народу будет поменьше.

— Это было бы лучше, — сказал он. — Только не знаю, что я смогу вам рассказать. Больше никаких жалоб не было — эта пленка, наверное, единственная, куда записали похабный фильм. А про ту женщину, которая ее принесла, вам известно все, что знаю я.

— Возможно, вы знаете больше, чем думаете. Какое время для вас будет удобнее всего завтра?

— Завтра? Завтра суббота. Мы открываем в десять утра, и до полудня здесь довольно тихо.

— Я приду в десять.

— Знаете что? Давайте лучше в девять тридцать. Я обычно прихожу пораньше, чтобы заняться бумагами. Я впущу вас, и у нас будет полчаса до открытия.

На следующее утро я пил кофе, ел яичницу и читал «Дэйли ньюс». Одна пожилая женщина убита на Вашингтон-Хайтс в то время, как смотрела телевизор, — ей попала в голову шальная пуля, когда на улице напротив ее дома открыли стрельбу из проезжавшей машины. Тому, в кого стреляли, сделана срочная операция в Пресвитерианской больнице «Колумбия», и положение его остается критическим. Ему шестнадцать лет, и полиция предполагает, что тут замешаны наркотики.

Эта женщина стала четвертой случайной жертвой с начала года. В прошлом году в городе был установлен рекорд — от пуль погибло тридцать четыре случайных прохожих. В «Ньюс» говорилось, что, если так будет продолжаться и дальше, рекорд будет побит к середине сентября.

На Парк-авеню, в нескольких кварталах от галереи Чанса, какой-то человек высунулся из окна белого автофургона без всяких надписей на борту и хотел выхватить сумочку у женщины средних лет, стоявшей у перехода в ожидании зеленого света. Ремешок сумочки был у нее перекинут через шею — вероятно, чтобы сумочку не украли, — и, когда фургон рванул с места, ее потащило за ним, и она задохнулась. В комментарии к статье женщинам рекомендовали носить сумочки так, чтобы свести к минимуму риск увечья, когда сумочку будут у них отнимать. «Или вообще не носите сумочек», — советовал один специалист.

В Куинсе группа молодежи, пересекая площадку для гольфа в Форест-парке, наткнулась на труп молодой женщины, похищенной несколько дней назад в Вудхейвене. Она покупала продукты на Джамейка-авеню, когда другой автофургон, светло-голубого цвета, остановился у тротуара. Из задней дверцы выскочили двое мужчин, схватили ее, затолкали в фургон и сели туда сами. Фургон скрылся прежде, чем кому-нибудь пришло в голову запомнить его номер. Предварительное медицинское обследование показало, что на теле женщины имеются следы изнасилования и множественные ножевые раны груди и живота.

Не смотрите телевизор, не носите с собой сумочек, не ходите по улице. Господи Боже мой!

Я подошел к прокатному пункту ровно в девять тридцать. Хозяин, свежевыбритый и в чистой рубашке, провел меня в заднюю комнату. Он вспомнил мое имя и назвал свое — Фил Филдинг. Мы обменялись рукопожатием, и он сказал:

— У вас на карточке это не написано, но вы ведете какое-то расследование или что-то в этом роде?

— Что-то в этом роде.

— Прямо как в кино, — сказал он. — Я бы рад помочь, если бы мог, но я ничего не знал, когда мы с вами виделись в последний раз, а это было шесть месяцев назад. Вчера вечером, после закрытия, я задержался и просмотрел книгу регистрации на случай, если где-нибудь записано имя той женщины, но ничего не нашел. Разве что у вас есть какая-нибудь идея — что-нибудь такое, что не пришло мне в голову…

— Жилец, — сказал я.

— Это вы про ее жильца? Того, чьи пленки она принесла?

— Правильно.

— Она говорила, что он умер. Или сбежал, не заплатив? Я плохо помню, мне тогда незачем было это запоминать. Уверен только, что, по ее словам, она продавала его вещи, чтобы вернуть то, что он задолжал ей за жилье.

— Так вы говорили и в июле.

— Значит, если он умер или просто уехал…

— Мне все-таки хотелось бы знать, кто он был, —сказал я. — Много ли людей, у которых столько видеокассет с фильмами? Насколько я понимаю, большинство берет их напрокат.

— Вы удивитесь, — сказал он, — когда узнаете, сколько мы их продаем. Особенно детскую классику, даже здесь, где живет не так уж много родителей с детьми. «Белоснежка», «Волшебник из Страны Оз». Продали целую тонну «Пришельцев», а сейчас торгуем «Бэтменом», только он идет не так хорошо, как мы рассчитывали. Многие время от времени покупают свой любимый фильм. И конечно, всегда есть спрос на учебные и образовательные пленки, но это совсем другое дело, это не кино.

— Как вы думаете, у многих людей может быть целых тридцать фильмов?

— Нет, — ответил он. — Точно не скажу, но думаю, что редко у кого найдется больше десятка. Это не считая учебных и спортивных. Или порнографии, но я этим не торгую.

— Я вот к чему клоню — не был ли тот жилец, владелец тридцати кассет, большим любителем кино?

— Конечно, никакого сомнения, — сказал он. — У этого типа были все три версии «Мальтийского сокола». Самая первая, с Рикардо Кортесом…

— Вы мне говорили.

— Да? Ничего удивительного, случай довольно редкий. Не знаю, где он все это добыл, — я никогда не видел их в каталогах. Да, конечно, он был большой любитель.

— Значит, он, наверное, брал фильмы и напрокат, кроме тех, которые у него были?

— А, понимаю, куда вы гнете. Да, пожалуй, так оно и есть. Покупают фильмы многие, но напрокат берут все.

— И жил он где-то по соседству.

— Откуда вы знаете?

— Если его квартирная хозяйка живет по соседству…

— А, ну да.

— Значит, он мог быть вашим постоянным клиентом.

Он задумался.

— Конечно. Очень возможно. Может быть, мы даже когда-нибудь болтали с ним о чернухе, только я ничего такого не помню.

— Но ведь все постоянные клиенты занесены у вас в компьютер, верно?

— Да, это очень облегчает жизнь.

— Вы сказали, что она принесла свою сумку с кассетами в начале июня. Значит, если он был постоянный клиент, он не должен был ничего у вас брать последние семь-восемь месяцев.

— Ну, таких окажется довольно много, — сказал он. — Люди переезжают, умирают, какие-нибудь накурившиеся юнцы крадут у них видики. Или они начинают ходить в другой пункт по соседству, а ко мне больше не заходят. У меня есть клиенты, которых я не вижу по нескольку месяцев, а потом они вдруг появляются снова.

— Как я по-вашему, сколько у вас клиентов, которые ничего не брали с июня?

— Представления не имею, — сказал он. — Но, конечно, могу выяснить. Вы не присядете? Или пошарьте по полкам, глядишь, и найдете что-нибудь такое, что вам захочется посмотреть.

Когда он вышел ко мне снова, был уже одиннадцатый час, но в дверь так никто и не постучал.

— Я же говорил, что по утрам здесь никого не бывает, — сказал он. — Нашел двадцать шесть человек. Это те, кто ничего не брал с четвертого июня, но брал по меньшей мере одну кассету за первые пять месяцев этого года. Конечно, если он долго болел или лежал в больнице…

— Давайте начнем с того, что у вас есть.

— Хорошо. Я переписал фамилии и адреса, и еще телефоны, если они указаны. Многие не говорят номера своих телефонов, особенно женщины, и я их понимаю. У меня есть еще номера кредитных карточек, но их я не стал переписывать: считается, что это конфиденциальная информация. Хотя, думаю, на это можно бы посмотреть сквозь пальцы, если вам не удастся разыскать кого-то из них никаким другим способом.

— Не думаю, чтобы до этого дошло.

Он переписал фамилии на двух листках из блокнота. Я просмотрел их и спросил, не говорят ли они ему что-нибудь.

— Пожалуй, нет, — ответил он. — Я каждый день вижу столько людей, что запоминаю только постоянных посетителей, да и тех не всегда узнаю и не всегда помню фамилии. А что до этих двадцати шести, то я посмотрел, что они брали в прошлом году, — вот почему столько времени возился. Я думал, а вдруг хоть про кого-то можно будет определенно сказать, что он интересуется кино, и по тому, что он у меня брал, понять, что есть у него дома, но я ничего такого не нашел.

— И все-таки попробовать стоило.

— Я так и подумал. Почти уверен, что это был мужчина: та квартирная хозяйка говорила про своего жильца «он». Среди этих двадцати шести есть женщины, но на всякий случай я записал и их.

— Хорошо. — Я сложил листки и сунул в карман пиджака. — Простите, что побеспокоил вас. Я вам очень благодарен.

— Ну, если подумать, с каким удовольствием я смотрю на ваших парней в кино, то как я мог вам не помочь? — усмехнулся он, потом его лицо стало серьезным. — Вы хотите разоблачить банду, которая занимается порнографией? В этом все дело, да?

Видя мои колебания, он заверил, что поймет, если я ничего не скажу, но попросил хотя бы, когда дело будет раскрыто, заглянуть к нему и рассказать, чем оно кончилось.

Я пообещал.

У меня было двадцать шесть фамилий, и только одиннадцать из них — с номерами телефонов. Я начал с телефонов, потому что это намного легче, чем таскаться по всему городу. Но у меня ничего не получилось: я никуда не мог дозвониться, а если дозванивался натыкался на автоответчик. Таких случаев было три — один раз я услышал целое шуточное обращение, а два раза автомат просто повторял последние четыре цифры номера и предлагал мне записать свое сообщение. По поводу четырех телефонов компьютер телефонной сети сообщил мне, что номера отключены. Один раз он сообщил новый номер, я записал его и позвонил, но никто не ответил.

Когда я наконец услышал человеческий голос, то сначала даже растерялся. Быстро заглянув в список, я сказал:

— Это мистер Аккардо? Джозеф Аккардо?

— Я слушаю.

— Вы постоянный клиент нашего пункта видеопроката… — Как же он называется? — …На углу Бродвея и Шестьдесят Первой.

— Угол Бродвея и Шестьдесят Первой? — переспросил он. — Это который?

— Рядом с баром «Мартин».

— А, да, конечно. В чем дело — я что-то не вернул?

— Нет-нет, — ответил я. — Я просто обратил внимание на то, что вы уже несколько месяцев ничего не брали, мистер Аккардо, и хотел пригласить вас зайти и посмотреть наши новые поступления.

— Ах, вот как? — удивленно сказал он. — Что ж, очень любезно с вашей стороны. Обязательно это сделаю. Я теперь хожу в другой пункт, около моей работы, но как-нибудь вечером постараюсь к вам заглянуть.

Я повесил трубку и вычеркнул Аккардо из списка. Оставалось двадцать пять человек, и похоже было, что за ними придется побегать.

Около половины пятого я решил, что на сегодня хватит. К этому времени мне удалось вычеркнуть еще десять фамилий. Дело шло медленно — медленнее, чем я ожидал. Все адреса находились более или менее поблизости, пешком можно дойти, так что с этим затруднений не было, но выяснить, живут ли еще по этим адресам те, кто меня интересует, или нет, оказалось не так легко.

В пять я вернулся к себе в отель, принял душ, побрился и уселся перед телевизором. В семь встретился с Элейн в марокканском ресторанчике на Корнелия-стрит в Гринич-Виллидж. Мы заказали себе кускус. Она сказала:

— Если еда будет такая же вкусная, как здесь пахнет, то нам повезло. А знаешь, где в мире лучше всего готовят кускус?

— Не знаю. В Касабланке?

— В Уолла-Уолла.

— А-а.

— Не сообразил? Кускус. Уолла-Уолла. А если хочешь поесть кускус в Германии, надо ехать в Баден-Баден.

— Теперь, кажется, понял.

— Я знала, что поймешь, ты же у нас умник. А где можно поесть кускус на острове Самоа?

— В Паго-Паго. Извини, пожалуйста, я на минуту выйду, мне надо пи-пи.

Кускус был потрясающий, порции — просто огромные. За едой я рассказал ей, как провел день.

— Сплошное огорчение, — сказал я. — Не мог же я по табличкам на дверях установить, живут ли там люди, которых я ищу, или нет.

— Да уж только не в Нью-Йорке.

— Еще бы. Очень многие не указывают свою фамилию на табличке из принципа. Наверное, меня это не должно удивлять, ведь я член общества, где особо ценится анонимность, но кое-кто счел бы это странным. А у Других указаны фамилии, но это не их фамилии, потому что им сдают квартиру незаконно и они не хотят, чтобы это стало известно. Так что если я разыскиваю, скажем, Билла Уильямса…

— Это будет Уильям Уильямс, — сказала она. — Король кускуса в Уолла-Уолла.

— Он самый. Если его фамилия не указана на табличке, это не значит, что он там не живет. А если указана, то это тоже ничего не значит.

— Бедный мальчик. Так что ты делаешь — разыскиваешь управляющего домом?

— Если он живет в этом же доме. Только чаще всего, когда дом небольшой, он там не живет. И его, кстати, тоже может не оказаться на месте. А уж если на то пошло, то и управляющий необязательно знает фамилии своих жильцов. В общем, остается звонить в двери, стучаться и расспрашивать людей, которые большей частью мало что знают о своих соседях и ничуть не рвутся поделиться своими знаниями.

— Что и говорить, нелегкий хлеб.

— Иногда мне тоже так кажется.

— Хорошо, что тебе это занятие нравится.

— Разве? Наверное.

— Конечно, нравится.

— Скорее всего. Приятно, когда копаешь, копаешь и в конце концов начинаешь что-то понимать. Но так бывает не всегда.

Мы уже добрались до десерта — какого-то липкого пирога с медом, слишком сладкого на мой вкус, я его даже не доел. Официантка принесла нам марокканский кофе — это примерно то же самое, что и турецкий, очень густой и горький, с гущей, которая занимает треть чашки.

— Я сегодня хорошо поработал, — сказал я. — Это приятно. Но я занимаюсь не тем делом, которое мне поручено.

— А ты не можешь заниматься сразу двумя делами?

— Наверное, могу, но за расследование по поводу этого паскудного фильма мне никто не платит. Предполагается, что я выясняю, убил Ричард Термен свою жену или нет.

— А ты этим и занимаешься.

— Разве? В четверг вечером я пошел на бокс под тем предлогом, что он — продюсер телепередачи, которая ведется оттуда. Я выяснил несколько вещей. Выяснил, что он из тех, кто во время работы снимает галстук и пиджак. И что он энергичный человек — скачет на ринг и с ринга и даже не вспотеет. Я видел, как он похлопал по заднице девушку с плакатом, и…

— Ну, это уже кое-что.

— Это для него было кое-что. А какой толк от этого мне, не знаю.

— Ты шутишь? Это ведь о чем-то говорит, если он может лапать девку через два месяца после смерти жены.

— Через два с половиной, — сказал я.

— Это то же самое.

— Девку?

— Девку, красотку, киску. Чем тебе не нравится «девка»?

— Да ничем. Только он ее не лапал. Просто похлопал по заднице.

— На виду у миллионов людей.

— Им бы очень хотелось, чтобы в зале были миллионы людей. А не пара сотен.

— Плюс те, кто смотрит дома.

— Им в это время показывали рекламу. И потом, о чем это говорит? О том, что он бесчувственный сукин сын, который не прочь потискать девку, когда его жену только что опустили в могилу? Или о том, что ему не надо притворяться, потому что он действительно ни в чем не виноват? Это можно толковать по-разному.

— Возможно, — сказала она.

— Бокс был в четверг. Вчера я, со свойственной мне настырностью, пил содовую в той же забегаловке, что и он. Это примерно то же самое, что оказаться в разных концах битком набитого трамвая, но по крайней мере мы были в одно и то же время в одном и том же помещении.

— Это уже что-то.

— А вчера вечером я обедал в ресторане «Радиккио» на первом этаже дома, где он живет.

— Ну и как?

— Ничего особенного. Макароны были вполне приличные. Как-нибудь попробуем с тобой.

— А он был в ресторане?

— Я думаю, его и дома не было. А если и был, то сидел впотьмах. Знаешь, я сегодня утром позвонил ему домой. Все равно занимался звонками и решил заодно позвонить ему.

— И что он сказал?

— Там автоответчик. Я ничего не передал. — Надеюсь, это его так же разозлит, как всегда злит меня.

— Будем надеяться. Знаешь, что мне следовало бы сделать? Вернуть Лаймену Уорринеру его деньги.

— Нет, не надо.

— Почему? Я не могу оставить их себе, если ничего не делаю, чтобы их отработать, а что для этого надо делать, никак не придумаю. Полиция уже перепробовала все, что только приходит мне в голову.

— Не возвращай деньги, — сказала она. — Дорогой мой, да ему наплевать на эти деньги. Его сестру убили, и, если он будет считать, что предпринял что-то по этому поводу, он умрет спокойно.

— И что мне теперь прикажешь делать — втирать ему очки?

— Если спросит, скажи, что все это требует времени. Ты же не собираешься просить у него еще денег…

— Еще бы.

— …Так что у него не будет причины думать, что ты хочешь его подоить. Можешь не оставлять себе эти деньги, если считаешь, что их не заработал. Отдай кому-нибудь. Пожертвуй на борьбу со СПИДом. Или на просвещение неверующих. Мало ли на что можно пожертвовать деньги.

— Наверное, ты права.

— Только я тебя знаю, — сказала она. — Ты уж придумаешь какой-нибудь способ их отработать.

В кинотеатре «Уэверли» шел фильм, который она хотела посмотреть, но был субботний вечер, и в кассе мы увидели длинную очередь, стоять в которой ни ей, ни мне не хотелось. Мы немного прошлись, выпили по чашке кофе с молоком на Макдугал-стрит и послушали, как какая-то девушка поет народные песни в клубе под открытым небом.

— Длинные волосы и бабушкины очки, — сказала Элейн. — И ситцевое платье до полу. Кто сказал, что шестидесятые годы уже позади?

— У нее все песни на один манер.

— Да ведь она знает всего три аккорда.

Я спросил Элейн, не хочет ли она послушать джаз. Она ответила:

— Конечно. Где? В «Милом Бэзиле»? В «Авангарде»? Выбирай.

— Я думал — может быть, в «Матушке Гусыне».

— Угу.

— Это что означает?

— Ничего. Я люблю «Матушку Гусыню».

— Значит, хочешь туда?

— Конечно. А мы останемся, даже если Красавчика Дэнни там не будет?

Красавчика Дэнни там не было, но он появился почти сразу после того, как мы пришли. «Матушка Гусыня» находится на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят Первой — это джаз-клуб, куда ходят и белые, и цветные. Там всегда полумрак, а ударник работает только щетками и никогда не играет соло. «Матушка Гусыня» и бар «Пуган» — вот два места, где можно встретить Красавчика Дэнни Белла.

Но где бы вы его ни встретили, вы непременно обратите на него внимание. Он негр-альбинос, кожа и глаза у него крайне чувствительны к солнечному свету, и он устроил свою жизнь так, что, когда солнце светит, он спит, а когда бодрствует, солнца уже нет. Он небольшого роста, одет всегда по моде и предпочитает темные костюмы и яркие жилеты. Пьет много русской водки, очень холодной и неразбавленной, и часто появляется с какой-нибудь женщиной, обычно такой же яркой, как и его жилеты. У той, с которой он пришел сегодня, были пышная шевелюра соломенного цвета и совершенно невероятного размера грудь.

Их провели к столику у самой площадки для танцев, где Дэнни сидит всегда. Мне показалось, что нас он не заметил, но перед перерывом к нам подошел официант и сказал, что мистер Белл был бы рад видеть нас за своим столиком. Когда мы подошли. Красавчик Дэнни сказал:

— Мэттью, Элейн, как я рад вас видеть. Это Саша — правда, она прелесть?

Саша захихикала. Мы поболтали о том о сем, и через несколько минут Саша отправилась в дамскую комнату.

— Попудриться, — сказал Красавчик Дэнни. — Так я и поверил. Это самый лучший довод, чтобы снять запрет с наркотиков, — тогда люди перестанут то и дело бегать в туалет. Когда подсчитывают, во сколько человеко-часов обходится американской экономике кокаин, надо бы эти прогулки в туалет тоже учитывать.

Подождав, когда Саша в очередной раз отправится в дамскую комнату, я завел разговор о Ричарде Термене.

— Я-то считаю, что это он ее убил, — сказал Красавчик Дэнни. — Она была богата, а он нет. Если бы этот тип был врачом, у меня бы вообще не оставалось сомнений. Как вы думаете, почему врачи все время убивают своих жен? Или им уж так везет на особо сварливых баб? Как бы вы это объяснили?

Мы немного порассуждали на эту тему. Я сказал, что всякий врач, должно быть, привык чувствовать себя богом — он постоянно принимает решения, от которых зависит жизнь или смерть. У Элейн была более замысловатая теория. Она сказала, что люди, занимающиеся врачеванием, — это, как правило, те, кто пытается преодолеть собственное представление о себе как о человеке, причиняющем боль другим.

— Они становятся врачами, чтобы доказать, что они не убийцы, — сказала она, — А стоит им испытать стресс, как в них пробуждается то, что они считают своей подлинной сущностью, и тогда они убивают.

— Это интересно, — сказал Красавчик Дэнни. — А откуда у них может появиться такая мысль?

— От рождения, — ответила она. — Ведь когда мать их рожает, она чуть ли не умирает или испытывает очень сильную боль. Вот у ребенка и появляется мысль: «Я причиняю боль женщинам» или «Я убиваю женщин». Он пытается перебороть ее, становясь врачом, а потом, когда ему становится невмоготу…

— Он убивает свою жену, — сказал Красавчик Дэнни. — Мне нравится эта теория.

Я спросил, какими фактами она может ее подтвердить, и она сказала, что никаких фактов у нее нет, но есть множество исследований на тему о том, что думает человек в момент рождения и как это сказывается на его жизни. Красавчик Дэнни заявил, что факты его не интересуют, всегда можно подобрать факты, которые подтвердят все, что угодно, но он в первый раз встречает теорию, где, по его мнению, есть какой-то смысл, а на факты ему наплевать. Пока мы это обсуждали, вернулась Саша, но мы продолжали разговор, а она, кажется, не обращала на нас никакого внимания.

— Так вот, насчет Термена я ничего определенного не слышал, — сказал Красавчик Дэнни. — Правда, я не особенно прислушивался. А надо было?

— Было бы неплохо, если бы ты держал ухо востро.

Он налил себе немного «Столичной». В обоих его излюбленных местах — и в «Пуганс», и в «Матушке Гусыне» — водку ему приносят в ведерке со льдом для шампанского. Он заглянул в свою рюмку и выпил ее залпом, словно воду.

— Он работает на кабельном канале, — сказал он. —Новый спортивный канал.

— Эф-би-си-эс.

— Верно. О них идут кое-какие разговоры.

— Какие?

Он покачал головой:

— Так, вообще. Какие-то темные дела, какие-то сомнительные деньги. Если что-нибудь услышу, обязательно скажу.

Через несколько минут Саша снова вышла из-за стола. Как только она отошла настолько, чтобы не слышать, что мы говорим, Элейн нагнулась к нам и сказала:

— Нет, я больше не могу. У этой крошки такие сиськи, каких я в жизни не видела.

— Знаю.

— Дэнни, они же больше твоей головы.

— Знаю. Это что-то необыкновенное, правда? Но боюсь, мне придется с ней расстаться. — Он налил себе еще. — Слишком дорого она мне обходится. Вы себе не представляете, сколько нужно денег, чтобы ублажить этот очаровательный носик.

— Так наслаждайся, пока можешь.

— А я так и делаю, — ответил он. — Как все мы наслаждаемся самой жизнью.

Когда мы пришли к Элейн, она сварила кофе, и мы уселись на диван. Она зарядила проигрыватель стопкой фортепианных соло — Монк, Рэнди Уэстон, Сидар Уолтон.

— Вот это девица, — сказала она. — Я про Сашу. Не знаю, где только Дэнни их находит.

— Должно быть, на распродажах, — предположил я.

— Когда видишь такое, первая мысль — что это силиконовый протез. Но кто ее знает, может, они у нее, как у Топси в «Хижине дяди Тома», — сами выросли. Как ты думаешь?

— Да я ничего особенного и не заметил.

— Тогда, пожалуй, тебе надо почаще ходить на собрания, — наверное, это все из-за водки, ты только о ней и думал. — Она подсела ко мне поближе. — А я бы тебе больше нравилась, если бы у меня были такие сиськи?

— Конечно.

— Правда?

Я кивнул:

— И ноги подлиннее тоже не помешали бы.

— Это точно. А как насчет лодыжек постройнее?

— Тоже неплохо.

— Да? Ну-ка, скажи, а что еще?

— Перестань, — сказал я. — Щекотно.

— В самом деле? Давай, рассказывай, какие там у тебя еще пожелания. Как насчет дырки поуже?

— Ну, уж это было бы слишком.

— Ах вот как? — сказала она. — Значит, и так хорошо?

— Разве я это говорил?

— Надеюсь, что ты так думаешь, — сказала она. —Очень надеюсь.

Потом я лежал в ее постели, а она встала, перевернула стопку пластинок в проигрывателе и принесла две чашки кофе. Мы сидели, пили кофе и молчали. Через некоторое время она сказала:

— Тебя вчера здорово заело.

— Меня? Когда это?

— Когда пришлось сматываться отсюда, потому что кое-кто должен был ко мне прийти.

— Ах, вот ты о чем.

— Скажешь — нет? Не заело?

— Немного. Но потом прошло.

— Тебе это не нравится? Что я принимаю клиентов?

— Иногда. Но редко.

— Рано или поздно я, наверное, это дело брошу, — сказала она. — Ничем нельзя заниматься слишком долго. Даже Томми Джону пришлось уйти из бейсбола, даром что у него вместо руки был биопротез. А у меня все натуральное.

Она улеглась лицом ко мне и положила руку мне на ногу.

— Если бы ты попросил меня перестать, я, должно быть, так бы и сделала.

— А потом бы мне этого не простила.

— Ты так думаешь? По-твоему, я такая неврастеничка? — Она задумалась. — Да, наверно, такая и есть.

— И вообще я тебя об этом просить не собираюсь.

— Нет, ты предпочитаешь переживать про себя. — Она перевернулась на спину и некоторое время лежала, глядя в потолок. Потом сказала: — Я бы бросила, если бы ты на мне женился.

Наступила тишина. Из проигрывателя послышался каскад понижающихся нот, который завершился на редкость атональным аккордом.

— Если ты сделаешь вид, что ничего не слышал, — сказала Элейн, — я сделаю вид, что ничего не сказала. Мы даже о том, что на букву "л", никогда не говорили, а я сразу на букву "ж".

— Самое опасное место в алфавите, — сказал я. — Все эти буквы там рядом.

— Понимаю. Мне надо бы знать свое место и оставаться на букве "е". Я не собираюсь замуж. Меня вполне устраивает так, как сейчас. Ведь может все остаться как сейчас?

— Конечно.

— Что-то мне грустно стало. Чепуха какая. И с чего это мне грустить? А я вот-вот разревусь.

— Это ничего.

— Нет, не стану реветь. Но обними меня покрепче, пожалуйста. Эх ты, старый толстый медведь. Давай, обними меня.

9

В воскресенье после обеда я все-таки нашел своего любителя кино.

Если верить списку, составленному Филом Филдингом, его звали Арнольд Левек и жил он на Коламбус-авеню кварталах в шести к северу от прокатного пункта. Дом был многоквартирный, и его прежних обитателей пока еще не вытеснила чистая публика. На ступеньках парадного сидели двое мужчин и пили пиво из банок, которые доставали из бумажных пакетов. У одного из них на коленях была маленькая девочка. Она сосала из бутылочки апельсиновый сок.

Ни на одной из табличек около звонков фамилии Левека я не обнаружил. Выйдя на улицу, я спросил у мужчин, сидевших на ступеньках, живет ли здесь Арнольд Левек. Они пожали плечами и мотнули головой. Я снова вошел в дом и поискал звонок к управляющему, но не нашел. Тогда я начал нажимать по очереди все звонки первого этажа, пока кто-то меня не впустил.

В коридоре пахло мышами и мочой. В дальнем его конце открылась дверь, и из нее высунулся какой-то человек. Я направился к нему, но он сказал:

— Чего вам надо? Не подходите ближе.

— Полегче, — сказал я.

— Это вы полегче. У меня нож.

Я показал ему, что у меня в руках ничего нет. Потом сказал, что ищу человека по имени Арнольд Левек.

— Ах, вот как? — сказал он. — Надеюсь, он вам ничего не должен?

— А что?

— Потому что он помер, — сказал человек и рассмеялся собственной шутке. Это был старик с жидкими седыми волосами и запавшими глазами, и, судя по его виду, через несколько месяцев ему предстояло последовать за Левеком. Штаны были ему чересчур широки и держались только на подтяжках. Фланелевая рубашка тоже висела на нем, как на пугале. Либо он покупал себе одежду у старьевщика, либо за последнее время здорово исхудал.

Как будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Я болел, но можете не опасаться, это не заразное.

— Я больше опасаюсь ножа.

— О Господи, — сказал он и показал мне кухонный нож с деревянной ручкой и двадцатисантиметровым стальным лезвием. — Заходите. Я вас не зарежу, ей-богу.

Он вошел в квартиру и положил нож на столик у двери.

Квартира состояла из двух маленьких узких комнат. Ее освещала только одна люстра на три лампы, висевшая в той комнате, что побольше. Две лампы перегорели, а оставшаяся была не сильнее сорока ватт. В комнатах было прибрано, но стоял какой-то запах — запах старости и болезни.

— Значит, ищете Арни Левека? — спросил он. — Откуда вы его знали?

— А я его и не знал.

— Да? — Он выхватил из заднего кармана носовой платок и закашлялся в него. — Проклятье, — сказал он. — Эти сволочи изрезали меня вдоль и поперек, и все без толку. Слишком долго я выжидал. Понимаете, страшно было — что они там найдут? — Он хрипло рассмеялся. — Ну, и я оказался прав, верно?

Я ничего не ответил.

— Хороший был человек Арни. Французский канадец, но родился, должно быть, здесь, потому что говорил, как все.

— Долго он здесь жил?

— Что значит — долго? Я живу здесь сорок два года. Можете себе представить? Сорок два года в этой вонючей дыре. В сентябре исполнится сорок три, только меня тут уже, скорее всего, не будет. Переберусь в квартиру потеснее. — Он снова засмеялся, смех перешел в приступ кашля, и он опять полез за платком. Отдышавшись, он продолжал: — Да, малость потеснее. В такой ящик длиной в два метра — догадались, о чем я?

— Наверное, когда шутишь на такую тему, это помогает.

— Да нет, не помогает, — сказал он, — Ничего тут не помогает. А Арни жил здесь, мне кажется, лет десять. Может быть, на год-два больше или меньше. Он почти все время сидел дома. Конечно, от такого человека не ждешь, что он станет скакать по улицам. — Наверное, у меня был озадаченный вид, потому что он сказал: — А, я забыл, вы ведь его не знали. Этот Арни был толстый, как кабан. — Он вытянул руки перед собой и стал опускать, раздвигая все шире. — Брюхо, как груша. И ходил вперевалку, словно гусь. Он жил на третьем этаже, так что, когда куда-нибудь отправлялся, ему потом приходилось подниматься пешком на целых два пролета.

— Сколько ему было лет?

— Не знаю. Лет сорок. Трудно сказать, когда человек такой толстый.

— А чем он занимался?

— Чем зарабатывал на жизнь? Не знаю. Ходил куда-то на работу, А потом перестал ходить.

— Насколько я понимаю, он был большой любитель кино.

— Это точно. У него была такая штука — как там, к дьяволу, они называются, ну, которая показывает кино по вашему телевизору.

— Видеомагнитофон.

— Вот-вот, еще немного, я бы и сам вспомнил.

— Что же с ним случилось?

— С Левеком? Да вы что, не слушаете? Он помер.

— От чего?

— Они его убили, — сказал он. — А вы как думали?

Как выяснилось, говоря «они», он не имел в виду никого определенного. Арнольд Левек погиб на улице, став, по-видимому, жертвой ограбления. Старик сказал, что с каждым годом становится хуже и хуже — столько развелось людей, которые курят крэк и живут на улице. Ради какого-нибудь паршивого доллара, сказал он, они убьют вас и глазом не моргнут.

Я спросил, когда это случилось, и он ответил, что с год назад. Я возразил, что в апреле Левек был еще жив — судя по записям Филдинга, последний раз он брал кассету девятнадцатого апреля, — а старик сказал, что память на даты у него теперь стала не та.

Он объяснил мне, как найти управляющую домом.

— Она почти ничего не делает, — сказал он. — Только квартирную плату собирает — вот, пожалуй, и все.

Когда я спросил, как его зовут, он сказал, что Гэс, а когда я спросил фамилию, он хитро покосился на меня.

— Просто Гэс, и хватит. С чего бы мне говорить вам свою фамилию, если вы не сказали вашу?

Я дал ему свою карточку. Держа ее в вытянутой руке и сощурившись, он прочитал вслух имя и фамилию. Потом спросил, можно ли ему оставить карточку себе. Я сказал, что можно.

— Когда повстречаюсь с Арни, — добавил он, — скажу ему, что вы его искали. И он долго смеялся.

Фамилия Гэса была Гизекинд. Я выяснил это по надписи на его почтовом ящике — из чего следует, что не такой уж я никуда не годный детектив. Управляющую звали Герта Эйген, и я разыскал ее через два дома дальше по улице, где она занимала квартиру в полуподвале. Она была маленького роста, метр пятьдесят, не больше, говорила с каким-то центральноевропейским акцентом, а на ее хитром маленьком личике было написано, что она никому не даст себя провести. Разговаривая со мной, она все время растирала пальцы — суставы их были изуродованы артритом, хотя и сохранили подвижность.

— Приходили из полиции, — сказала она. — Повезли меня куда-то в центр и заставили на него взглянуть.

— Для опознания?

Она кивнула.

— «Это он, — сказала я. — Это Левек». Потом привезли меня обратно и велели впустить в его комнату. Они туда вошли, и я вошла сразу за ними. «Теперь вы можете идти, фрау Эйген». — «Ничего, — говорю, — я постою тут». Потому что они всякие бывают, кое-кто не побрезгует у покойника и деньги с глаз украсть. Правильно я сказала?

— Да.

— Нет, монетки с глаз. Монетки, а не деньги. — Она вздохнула. — Так вот, когда они кончили там копаться, я выпустила их, заперла за ними дверь и спросила, что мне теперь делать — придет ли кто за его вещами. Они сказали, что сообщат. И ничего не сообщили.

— Вы так от них ничего и не слышали?

— Ничего. Никто мне не сказал, придут ли его родственники за вещами и что мне делать. Тогда я позвонила в участок. Они даже не знали, о чем я говорю. Я думаю, сейчас столько людей убивают, что за всеми не уследить. — Она пожала плечами. — А мое дело — квартира, мне надо ее сдать, понимаете? Мебель я оставила, а все остальное перенесла сюда. Никто так и не пришел, и я от всего избавилась.

— Вы продали видеокассеты.

— Фильмы? Я отнесла их на Бродвей, он дал мне за них сколько-то долларов. Этого нельзя было делать?

— Не думаю.

— Я ничего не украла. Если бы у него были родственники, я бы все им отдала, но у него никого не было. Он жил здесь много лет, этот мистер Левек. Он уже жил здесь, когда я начала работать.

— Когда это было?

— Шесть лет назад. Погодите, я ошиблась. Семь лет.

— Вы здесь только управляющая?

— А кто я еще, по-вашему, — английская королева?

— Я знал одну женщину — дом принадлежал ей, а жильцам она говорила, что всего-навсего управляющая.

— Ну да, конечно, — сказала она. — Этот дом мой, вот поэтому я и живу в подвале. Я же богатая женщина. Я просто обожаю жить под землей вроде крота.

— А кому принадлежит дом?

— Не знаю. — Я пристально посмотрел на нее, и она добавила: — Можете подать на меня в суд, не знаю. Кто их там разберет? Есть фирма, которая управляет домами, она меня и наняла. Я собираю плату с жильцов, сдаю фирме, а там делают с ней, что хотят. Хозяина я никогда не видела. А какая разница, кто он?

Пожалуй, никакой разницы действительно не было. Я спросил, когда погиб Арнольд Левек.

— Прошлой весной, — сказала она. — Точнее сказать не могу.

Я вернулся к себе в отель и включил телевизор. По трем каналам шли молодежные соревнования по баскетболу. Там было слишком много шуму, и я не стал их смотреть. На одном из кабельных каналов мне попался матч по теннису — вот это действительно успокаивает. Не знаю, можно ли сказать, что я его смотрел, но я сидел перед телевизором с открытыми глазами, а они перебрасывали мяч взад и вперед через сетку.

Потом я отправился обедать с Джимом в китайский ресторан на Девятой авеню. Мы часто обедали там по воскресеньям. В нем всегда есть свободные места, и никто не обращает внимания, сколько времени ты там сидишь и сколько чайников кипятка тебе принесли. Кормят они неплохо — не могу понять, почему туда так мало ходят.

Джим спросил:

— Ты случайно не читал сегодня «Таймс»? Там есть одна статья — интервью с этим католическим священником, что пишет романы про любовь. Не помню фамилию.

— Я знаю, о ком ты говоришь.

— Он сослался в свою защиту на опрос, который проводили по телефону, и сказал, что только десять процентов американцев, состоящих в браке, хоть раз изменяли мужу или жене. Он считает, что почти никто никогда не изменяет и что это доказано, потому что кто-то обзвонил нескольких людей и они так ему сказали.

— Не иначе как в стране начинается нравственное возрождение.

— Именно к этому он и клонил. — Он взял свои палочки для еды и сделал вид, будто играет на барабане. — Интересно, а мне домой они не звонили?

— А что?

Опустив глаза, он сказал:

— Мне кажется, Беверли с кем-то встречается.

— Известно с кем?

— С одним типом, с которым она познакомилась в «А. А.».

— Может, они просто подружились.

— Нет, не думаю. — Он налил нам обоим чаю. — Ты знаешь, я много таскался по бабам, пока не завязал с выпивкой. Всякий раз, когда шел в бар, говорил себе, что обязательно кого-нибудь подцеплю. Обычно удавалось подцепить только головную боль на следующее утро, но время от времени мне везло. Иногда я даже мог потом что-то вспомнить.

— А иногда предпочел бы не вспоминать.

— Ну да. Дело в том, что с этим я не сразу покончил после того, как пришел в «А. А.». Когда я сильно пил, наш брак чуть совсем не развалился, но когда я почувствовал, что достал ногами дно, и завязал, у нас как-то все наладилось. Она тоже начала ходить в «А. А.» со своими проблемами, так мы и держались. Только у меня, знаешь ли, все время кто-то был на стороне.

— Я не знал.

— Нет? — Он подумал. — А, наверное, это было еще до того, как мы познакомились. Ну, до того, как ты бросил. Потому что через год-два я перестал валять дурака. Не то чтобы решил морально переродиться, нет. Просто как-то перестал, и все тут. Не знаю, может, стал опасаться за свое здоровье — тут как раз появился этот герпес, а потом СПИД, — только не думаю, чтобы это меня напугало. По-моему, просто потерял интерес. — Он отхлебнул глоток чая. — И вот теперь я попал в те девяносто процентов отца Фини, а она нет.

— Что ж, может быть, просто настала ее очередь. Погулять немного.

— Это уже не первый раз.

— Ах, вот оно что, — сказал я.

— Не могу понять, что я по этому поводу чувствую.

— А она знает, что ты знаешь?

— Кто знает, что она знает? Кто знает, что я сам знаю? Я просто хотел, чтобы все оставалось как есть, понимаешь? А так никогда не бывает.

— Знаю, — сказал я. — Вчера я был у Элейн, и она заговорила о том, что начинается на "ж".

— А что начинается на "ж" — «жопа»?

— Женитьба.

— Это то же самое, — сказал он. — Женишься — и окажешься в жопе. Она хочет замуж?

— Этого она не говорила. Сказала, что, если мы поженимся, она перестанет принимать клиентов.

— Клиентов?

— Мужиков.

— А, понял. Значит, у нее такое условие? Женись на мне, и я перестану?

— Нет, совсем не то. Просто теоретические рассуждения. А потом попросила прощения за то, что сказала это слово, и мы решили: пусть все остается как есть. —Я посмотрел в свою чашку так, как когда-то смотрел в стаканчик с виски. — Не знаю, возможно ли это. Мне кажется, когда два человека хотят, чтобы все оставалось как есть, — вот тут как раз и начинаются перемены.

— Что ж, — сказал он, — тебе остается только посмотреть, что будет.

— И жить день за днем, и не пить.

— Вот это мне нравится, — сказал он. — Звучит красиво.

Мы долго сидели, беседуя о всякой всячине. Я рассказал о делах, которыми занимаюсь, — официальном, которое мне никак не дается, и другом, которое не могу бросить. Мы поговорили о бейсболе и о том, как может сказаться на весенних тренировках локаут, устроенный владельцами стадионов. Поговорили о мальчишке из нашей группы, у которого были жуткие проблемы с наркотиками и алкоголем и который сорвался, продержавшись четыре месяца.

Около восьми он сказал:

— Вот что я, пожалуй, сегодня сделаю. Пойду-ка на какое-нибудь такое собрание, где не будет никого из знакомых. Я хочу поговорить на собрании обо всей этой истории с Бев, а тут никак не могу.

— Можешь.

— Могу, но не хочу. Я тут старожил. Не пью со времени всемирного потопа и не хочу, чтобы новички знали, что у меня не все так уж безмятежно. — Он усмехнулся. — Пойду куда-нибудь в центр и выговорюсь вволю — пусть видят, как у меня в голове все перепуталось к дьяволу. Кто знает, может, мне повезет и подвернется какая-нибудь девчонка, которой не хватает отеческой ласки.

— Хорошая идея, — сказал я. — Узнай, нет ли у нее сестры.

Сам я тоже отправился на собрание. В церкви Святого Павла по воскресеньям собраний не бывает, и я пошел в ту группу, что при больнице имени Рузвельта. Среди тех, кто там собрался, было немало больных из отделения детоксикации. Женщина, выступавшая в тот день, начала с героина, бросила после месячного лечения в Миннесоте и следующие пятнадцать лет посвятила пьянству. Теперь она не пила уже почти три года.

После того как она кончила, стали по очереди опрашивать присутствующих. Почти все назвали свое имя и этим ограничились. Я сначала хотел что-то сказать, хотя бы просто для того, чтобы она знала, как приятно было мне ее слушать и как я рад, что она бросила. Но когда очередь дошла до меня, я сказал всего лишь:

— Меня зовут Мэтт, я алкоголик. Сегодня я только послушаю.

После собрания я вернулся в отель. Никто ничего мне не передавал. Часа два я сидел у себя и читал. Кто-то дал мне книжку в бумажной обложке под названием «Справочник Ньюгейтской тюрьмы»[26] — описание всех преступлений, совершенных в Великобритании в семнадцатом и восемнадцатом веках. Она лежала у меня уже с месяц, и по вечерам я прочитывал по нескольку страниц перед сном.

Почти все в этой книжке было интересно, хотя некоторые дела были интереснее других. Время от времени, когда я ее читал, мне приходило в голову, насколько с тех пор ничего не изменилось. И тогда люди тоже убивали друг друга по любому поводу, а то и вообще без повода, любым способом, каким только могли, проявляя при этом всю доступную им изобретательность.

Иногда книга оказывалась хорошим противоядием против утренней газеты с ее ежедневной хроникой современных преступлений, наводящей тоску. Когда каждый день читаешь газету, легко прийти к выводу, что человечество никогда еще не опускалось до таких бездонных глубин падения, что весь мир катится к дьяволу и что там ему и место. Но потом, читая про этих мужчин и женщин, которые убивали друг друга за деньги или ради любви, я мог сказать себе, что мы все-таки не стали хуже, а были такими всегда.

Однако случались вечера, когда те же самые мысли приносили не облегчение, а отчаяние. Мы были такими всегда. Мы не становимся лучше, мы никогда не станем лучше. И если кто-то когда-то погиб за наши грехи, то он погиб понапрасну. У нас еще много грехов в запасе, их хватит до конца времен.

В тот вечер чтение не приободрило меня, и спать тоже не хотелось. Около полуночи я вышел прогуляться. Похолодало, с Гудзона дул резкий ветер. Я дошел до «Открытого Дома Грогана» — старого ирландского салуна, который принадлежит Мику, хотя лицензия и прочие бумаги выписаны на другого человека.

Там было почти пусто. Два одиноких пьяницы сидели поодаль друг от друга за стойкой — один пил пиво из бутылки, другой держал в руках кружку темного «гиннеса». За столиком у стены сидели два старика в длинных плащах, купленных не иначе как у старьевщика. По ту сторону стойки стоял Берк. Не дожидаясь моего вопроса, он сообщил, что Мика здесь весь вечер не было.

— Он может появиться в любое время, — сказал он, — но я его не жду.

Я заказал кока-колу и уселся за стойкой. По телевизору показывали программу какого-то кабельного канала, в которой старые черно-белые фильмы чередовались с рекламой. Сегодня там шел «Маленький Цезарь» с Эдвардом Дж. Робинсоном.

С полчаса я сидел и смотрел телевизор. Мик так и не появился, и вообще больше никто не пришел. Я допил свою кока-колу и пошел домой.

10

На полицейских в 20-м участке не произвело большого впечатления то, что я и сам когда-то служил в полиции. Впрочем, они держались вежливо и с удовольствием дали бы мне все материалы, касающиеся смерти Арнольда Левека. Тут была только одна проблема: они о нем никогда не слыхали.

— Я не знаю точной даты, — сказал я, — но это случилось где-то между девятнадцатым апреля и четвертым июня, скорее всего, в начале мая.

— Прошлого года?

— Да.

— Арнольд Левек? Скажите-ка еще раз по буквам, может, я неправильно записал. Я сказал и назвал еще адрес на Коламбус-авеню.

— Это здесь, на нашей территории. Сейчас узнаем, не слыхал ли кто про этого типа.

Но никто ничего не слыхал. Мы некоторое время ломали голову, что делать, потом полицейский, извинившись, снова вышел и вернулся смущенный.

— Арнольд Левек, — сказал он. — Белый, мужского пола, умер девятого мая. Множественные ножевые раны. Он у нас не зарегистрирован, потому что это не наш труп. Его убили по ту сторону Пятьдесят Девятой. Вам надо в Северно-Центральный участок, это на Западной Пятьдесят Четвертой.

Я сказал ему, что знаю, где он.

Теперь мне стало ясно, почему от Герты Эйген постарались отделаться в ее собственном участке, — они просто не понимали, о чем она говорит. В 20-й я отправился сразу после завтрака, а когда добрался до Северно-Центрального, дело уже шло к обеду. Деркина на месте не было, но на этот раз я мог обойтись и без него: нужную информацию даст мне кто угодно.

Там оказался полицейский по фамилии Андреотти, с которым я за последние год-два несколько раз встречался. Он сидел за столом, занимаясь писаниной, и был рад отвлечься.

— Левек, Левек, — сказал он, нахмурился и провел рукой по растрепанным черным волосам. — По-моему, я туда выезжал, вместе с Беллами. Такой толстый, да?

— Так мне сказали.

— Тут каждую неделю видишь столько мертвецов, что они начинают пугаться. Наверное, его убили. Когда умирают естественной смертью, даже фамилий не запоминаешь.

— Верно.

— Разве что попадется такая, что врежется в память. Была тут одна женщина недели две-три назад — Ванда Миддлсекс. Я тогда подумал: хорошо бы с ней поиметь секс. — Он улыбнулся, а потом добавил: — Она-то была жива, эта Ванда, я просто привел пример, как может фамилия врезаться в память.

Он достал дело Левека. Любителя кино обнаружили в узком проулке между жилыми домами на Сорок Девятой к востоку от Десятой авеню. Тело было найдено после анонимного звонка в полицию, зарегистрированного в 6.56 утра девятого мая. Медэкспертиза дала заключение что смерть произошла около одиннадцати вечера накануне. В грудь и живот покойного нанесли семь ударов длинным ножом с узким лезвием. Почти каждой из ран было бы достаточно, чтобы причинить смерть.

— На Сорок Девятой, между Десятой и Одиннадцатой авеню, — повторил я.

— Ближе к Одиннадцатой. Там по обе стороны стояли дома, предназначенные под снос. С забитыми окнами и выселенные. Думаю, теперь их уже снесли.

— Интересно, что он там делал.

Андреотти пожал плечами:

— Наверное, что-то искал и, на свое несчастье, нашел. Травку, или женщину, или мужчину. Там все чего-то ищут.

Я вспомнил Ти-Джея. У всякого есть что-то на уме, говорил он, иначе что ему делать на Двойке?

Я спросил, не употреблял ли Левек наркотики. Никаких внешних признаков не обнаружили, сказал Андреотти, но как знать?

— Может, пьян был? — предположил он. — Брел себе сам не зная куда. Нет, не то. В крови только следы алкоголя. Ну, чего бы там он ни искал, не самое лучшее место он для этого выбрал.

— Вы решили, что это ограбление?

— Денег в карманах у него не оказалось, часов и бумажника тоже. Похоже, у убийцы не было пары долларов на крэк, зато был нож с выкидным лезвием.

— А как вы его опознали?

— Опознавала управляющая домом, где он жил. Ну и старуха, скажу я тебе. Ростом вот до сих пор, не больше, но ухо держит востро. Впустила нас к нему, а сама стоит и смотрит, как ястреб, — будто стоит ей отвернуться, и мы тут же обчистим всю квартиру. Можно было подумать, что эти вещи ее. Впрочем, тем, наверное, и кончилось, потому что мы, кажется, так и не нашли никаких его родственников. — Он полистал дело. — Нет, как будто не нашли. Так или иначе, она его опознала. Сначала не хотела идти. «Зачем мне смотреть на мертвое тело? Я их повидала на своем веку, можете мне поверить». А потом пригляделась и сказала, что это он.

— А как вы догадались ее спросить? Откуда узнали имя и адрес?

— А, понимаю. Хороший вопрос. Откуда же мы это узнали? — Он нахмурился и снова принялся листать дело. — Вот, отпечатки пальцев, — сказал он. — Его отпечатки были в компьютере, поэтому мы и узнали его имя и адрес.

— А как туда попали его отпечатки?

— Не знаю. Может, он служил в армии, а может, когда-нибудь работал в государственном учреждении. Знаешь, у скольких людей отпечатки пальцев хранятся в компьютере?

— Но не в нью-йоркской полиции.

— Да, ты прав. — Он опять нахмурился. — Не помню, у нас они были или пришлось выходить на центральную систему в Вашингтоне. Может, кто другой этим занимался. А в чем дело?

— У него были судимости?

— Если за ним что и было, то разве что переход улицы в запрещенном месте. В деле про это ничего не говорится.

— А можно проверить?

Он что-то недовольно проворчал, но все-таки проверил.

— Да, одна, — сказал он. — Был арестован года четыре, нет, почти пять лет назад. Освобожден под залог, дело прекращено.

— По какому обвинению?

Он бросил взгляд на экран компьютера.

— Статья 235 Уголовного кодекса. Что за чертовщина, не помню такой статьи. — Он схватил черную папку-скоросшиватель и принялся ее листать. — А, вот. Непристойное поведение. Должно быть, обложил кого-нибудь. Дело прекращено, а четыре года спустя кто-то протыкает его ножом. Вперед наука — нечего распускать язык, верно?

Вероятно, я мог бы и больше узнать про Левека, если бы Андреотти был в настроении и согласился покопаться в компьютерных архивах, но его ждали свои дела. Я пошел в центральную библиотеку на Сорок Второй и просмотрел указатель к «Таймсу» — не попадал ли когда-нибудь Арнольд Левек в газету. Однако он, видимо, ухитрился избежать огласки — и когда был арестован, и когда был убит.

Я доехал на метро до Чемберс-стрит и заглянул в кое-какие правительственные и городские учреждения, где разыскал несколько государственных служащих, готовых оказать мне услугу за услугу. Они покопались в архивах, а я сунул им денег.

Мне удалось выяснить, что Арнольд Левек родился тридцать восемь лет назад в Лоуэлле, штат Массачусетс. В возрасте двадцати трех лет он жил уже в Нью-Йорке, в Слоун-Хаусе — общежитии Союза молодых христиан на Западной Тридцать Четвертой, и работал в отделе писем издательства, выпускавшего учебники. Год спустя он оттуда ушел и нанялся в фирму «Р. и Дж. Мерчендайз», помещавшуюся на Пятой авеню, в районе Сороковых. Там он работал в отделе сбыта. Не знаю уж, что они сбывали, фирма давно не существует. В этой части Пятой авеню много контор, которые, пристроившись между солидными магазинами, вечно вывешивают объявления о «распродаже в связи с закрытием дела» и торгуют слоновой костью, нефритом, фотокамерами и электроникой — и все сомнительного качества. Вполне возможно, что и «Р. и Дж.» была одной из них.

Он все еще жил в Слоун-Хаусе, и, насколько я мог понять, прожил там до тех пор, пока осенью 1979 года не перебрался на Коламбус-авеню. Возможно, переезд был вызван переменой работы: месяцем раньше он начал работать в Си-би-эс, в квартале к западу от моего отеля на Пятьдесят Седьмой. Отсюда он, наверное, вполне мог ходить на работу пешком.

Я так и не узнал, что он делал на Си-би-эс, но платили ему за это всего шестнадцать тысяч в год, так что вряд ли он был президентом компании. Он проработал там немного больше трех лет и, когда в октябре 1982 года уволился, получал восемнадцать с половиной тысяч.

С тех пор он, насколько я мог выяснить, нигде не работал.

Когда я вернулся к себе в отель, меня ждало письмо. Оказывается, я могу вступить в международный союз бывших полицейских и присутствовать на его ежегодных съездах в Форт-Лодердейле. Вступление в союз дает право на получение членского билета, красивого значка и ежемесячного бюллетеня. Интересно, что они могут печатать в этом бюллетене? Некрологи, что ли?

Кроме того, мне передали, что я должен позвонить Джо Деркину. Я застал его на месте, и он сказал:

— Вижу, одного Термена тебе мало. Ты что, намерен раскрыть все наши висяки?

— Я только хочу вам помочь.

— Арнольд Левек — какое отношение он имеет к Термену?

— Вероятно, никакого.

— Ну, не знаю. Его прикончили в мае, а ее в ноябре — почти ровно через шесть месяцев. По-моему, это явно не случайное совпадение.

— Но заключения экспертизы были все же разные.

— Это верно. Ее изнасиловали и удушили грабители, а его кто-то проткнул ножом в переулке, но это не иначе как убийцы хотят сбить нас со следа. Серьезно, у тебя есть что-то по Левеку?

— Трудно сказать. Хотел бы я знать, чем он занимался последние семь лет своей жизни.

— Очевидно, шлялся по всяким темным закоулкам. Чем еще может человек заниматься?

— Работать он не работал, и социального пособия, насколько я знаю, тоже не получал. Я видел, где он жил, — вряд ли с него много брали за квартиру, но должен же он был где-то добывать хоть какие-нибудь деньги.

— Может, получил наследство. Аманде Термен это очень помогло.

— Да, это было бы еще одно совпадение, — сказал я. — Мне нравится ход твоих мыслей.

— Видишь ли, мой мозг неустанно работает — каждую минуту. Даже когда я сплю.

— Особенно когда ты спишь.

— Точно. А что это ты сказал, будто он не работал последние семь лет? Он работал, когда его арестовали.

— В архивах штата про это ничего не сказано.

— Плюнь на архивы штата, — сказал он. — На том он и погорел — служил в лавке, когда была облава на предмет порнографии. Левек — он же француз, должно быть, его взяли за открытки, понимаешь?

— Он торговал порнографией?

— А разве Андреотти тебе не говорил?

— Нет. Только номер статьи.

— Ну, если бы он покопался немного, мог бы и еще кое-что найти. Это была облава на Таймс-сквер — когда же она была? А, помню, в октябре восемьдесят пятого. Ну, конечно, это же было перед самыми выборами, мэр хотел набрать побольше очков. Интересно, что придумает новый.

— Не хотел бы я быть на его месте.

— Господи, да если бы мне велели выбрать — стать мэром или повеситься, я бы сказал: «Давайте веревку». Так вот, про Левека. Они накрыли все лавочки, забрали всех продавцов, изъяли все похабные журналы и созвали пресс-конференцию. Несколько человек провели ночь в каталажке, тем дело и кончилось. Все обвинения сняли.

— И вернули им журналы.

Он рассмеялся:

— Да нет, валяются где-нибудь на складе. И никто их не найдет до двадцать третьего века. Ну, конечно, те номера, что покруче, могли разобрать по домам — для услаждения семейной жизни полицейского.

— По-моему, это возмутительно.

— Конечно. Нет, думаю, что конфискованный товар не вернули. Мы как раз на днях поймали одного типа, уличного торговца наркотиками, задержали было его, но пришлось отпустить — нарушение процедуры. Так вот он спрашивал, нельзя ли ему получить свою травку назад.

— Брось, Джо, не может быть.

— Клянусь Богом. А Никерсон ему говорит: «Послушай, Морис, если я тебе отдам травку, я должен буду тебя задержать за хранение наркотиков». Ну, дурака валял, понимаешь? А этот говнюк говорит: «Э нет, не имеете права. Где у вас основания для задержания?» — «Это какие такие основания? — говорит Никерсон. —Вот мое основание — я только что отдал тебе эту поганую травку и видел, как ты положил ее в карман». — «Э нет, — говорит Морис, — в суде это ни за что не пройдет, вывернусь». И знаешь что? Скорее всего, он был прав.

Джо дал мне адрес лавочки на Таймс-сквер, где Левек попался. Она находилась в том квартале, что между Восьмой авеню и Бродвеем, прямо на Двойке, это было видно по номеру дома, и я подумал — что мне мешает туда заглянуть? Я не знал, сколько времени он там проработал — один день или целый год, и узнать это никаким способом не мог. Даже если бы они захотели мне сказать, этого, наверное, никто не знал.

Несколько минут я просматривал свои заметки, потом откинулся назад, задрал ноги на стол и прикрыл глаза. И тут же в моей памяти на мгновение мелькнул тот человек из Маспета — любящий отец, который поглаживает по голове сына.

Я подумал, что придаю слишком большое значение одному-единственному жесту. Ведь на самом деле я даже не представлял себе, как выглядел бы тот тип из фильма, если снять с него всю эту черную резину. Может быть, этот мальчик чем-то напомнил мне юношу из фильма, — пожалуй, поэтому он мне и запомнился.

Ну и что, даже если это тот самый тип? Как я смогу его найти, идя по остывшему следу какого-то несчастного, который вот уже почти год как мертв?

В четверг я видел их на боксе. Сегодня понедельник. Если это его сын, если тут все чисто, значит, я попусту трачу силы и время. А если нет, я все равно опоздал. Если он собирался убить мальчика, пролить его кровь на кафельный пол со сточной решеткой, то он, скорее всего, это уже сделал.

Но зачем было вообще брать его с собой на бокс? Может быть, хотел разыграть замысловатую психодраму, а может быть, этому предшествовала длительная любовная связь с жертвой. Возможно, поэтому юноша в фильме как будто совсем не боялся, а скорее даже испытывал какое-то извращенное удовольствие, когда его привязали к кресту, чтобы истязать.

Если мальчик уже мертв, я ничего не смогу для него сделать. А если жив, то я тоже мало что смогу для него сделать: от того, чтобы установить личность Резинового Мужчины и разыскать его, меня отделяло множество световых лет, а к цели я двигался черепашьим шагом.

Все, что у меня было, — это труп. Ну и что из этого следовало? Когда Левек умер, у него находилась пленка, и на этой пленке было показано, как Резиновый Мужчина убил юношу. Левек погиб насильственной смертью — возможно, но необязательно став жертвой обычного ограбления в такой части города, где ограбления случаются сплошь и рядом. Левек работал в лавке, торговавшей порнографией. Он работал там неофициально, так что мог проработать не один год, хотя Гэс Гизекинд сказал, что большую часть времени он сидел дома, а это не похоже на человека, имеющего постоянную работу.

А его последняя постоянная работа…

Я протянул руку, взял телефонный справочник и нашел нужный номер. Мне ответил автоответчик, и я записал свое сообщение на пленку. Потом взял пиджак и отправился в бар «Армстронг».

Когда я вошел, он стоял у стойки — сухощавый, с бородкой клинышком и в роговых очках. На нем был коричневый вельветовый пиджак с кожаными нашивками на локтях, и он курил трубку с гнутым чубуком. Он выглядел бы вполне уместно в Париже, потягивая аперитив в кафе на левом берегу Сены. Сейчас он вместо этого пил канадский эль в баре на Пятьдесят Седьмой, но и здесь тоже выглядел вполне уместно.

— Мэнни, — сказал я, — я только что записал сообщение на твой автоответчик.

— Знаю, — ответил он. — Оно еще записывалось, когда я вошел. Ты сказал, что попробуешь застать меня здесь, и я сразу сюда отправился. Даже пиджак не пришлось надевать — не успел его снять. А живу я ближе к этому заведению, чем ты…

— …Так что и пришел сюда первым.

— Похоже на то. Сядем за столик? Рад тебя видеть, Мэтт. Мы редко видимся.

Мы виделись почти каждый день в те времена, когда старое заведение Джимми на Девятой авеню было для меня вторым домом. Мэнни Кареш был там постоянным посетителем — иногда заглядывал на часок-другой, иногда просиживал весь вечер. Он работал техником на Си-би-эс, а жил сразу за углом. Пил он не особенно много и ходил к Джимми столько же ради еды, сколько ради выпивки, а еще больше — ради компании.

Мы сели за столик, я заказал кофе с гамбургером, и мы ввели друг друга в курс своих дел. Он сообщил мне, что вышел на пенсию, а я сказал, что слыхал об этом.

— Но работаю я не меньше, чем раньше, — сказал он. — Пописываю кое-что — иногда для своих прежних хозяев, иногда для любого, кто заплатит. Работы хватает, а пенсия идет.

— Кстати, о Си-би-эс, — сказал я.

— А разве мы говорили о Си-би-эс?

— Сейчас поговорим. Там есть один человек, о котором я хочу тебя спросить, потому что ты мог его знать несколько лет назад. Он работал там три года и ушел осенью восемьдесят второго.

Он вынул трубку изо рта и кивнул.

— Арни Левек, — сказал он. — Значит, он все-таки тебе позвонил. Я все думал, позвонит или нет. Почему у тебя такой удивленный вид?

— А зачем он должен был мне позвонить?

— Ты хочешь сказать, что он тебе не звонил? Тогда почему…

— Нет, сначала ответь ты. Почему он должен был мне позвонить?

— Потому что ему нужен был частный детектив. Я встретил его на съемках. Это было, наверно, месяцев шесть назад.

«Нет, побольше», — подумал я.

— И я уж не помню, как об этом зашел разговор, только он спросил, не могу ли я порекомендовать ему детектива, хотя не могу поклясться, что он употребил именно это слово. Я сказал, что знаю одного человека, бывшего полицейского, который живет тут же по соседству, и еще сказал, как тебя зовут и что не помню твоего номера телефона, но что ты живешь в отеле «Северо-Западный». Ты все еще там?

— Да.

— И все еще занимаешься такими делами? Ничего, что я направил его к тебе?

— Конечно, ничего, — ответил я. — Я тебе очень благодарен. Только он мне так и не позвонил.

— Ну, с тех пор я его не видел, Мэтт. И прошло не меньше шести месяцев, так что если он до сих не объявился, то теперь, наверное, и не объявится.

— Я точно знаю, что не объявится, — сказал я. — И еще точно знаю, что прошло больше шести месяцев. Его нет в живых с мая прошлого года.

— Ты серьезно? Умер? Он ведь был совсем молодой. Толстый, правда, но все же… — Мэнни отхлебнул пива. — Что с ним случилось?

— Его убили.

— Господи Боже мой! Как?

— Зарезан грабителем. По всей видимости.

— По всей видимости? Есть подозрение, что дело нечисто?

— Когда человека грабят и убивают, дело уже нечисто. Но официально подозрений нет. Он замешан в одном деле, которым я сейчас занимаюсь. Во всяком случае, может быть замешан. Зачем ему понадобился частный детектив?

— Он не сказал. — Мэнни нахмурился. — Я не настолько хорошо его знал. Когда Левек начинал работать в Си-би-эс, он был молодой и горячий. Работал техническим ассистентом в команде операторов. По-моему, проработал у нас не очень долго.

— Три года.

— Я бы сказал — меньше.

— Почему он ушел?

Мэнни подергал себя за бороду.

— У меня такое ощущение, что это его ушли.

— Не помнишь почему?

— Вряд ли я вообще это знал. Я не слыхал, чтобы он чем-то себя запятнал, как сказали бы наши британские друзья. Но он никогда не отличался особым обаянием. Зануда-переросток — я подобные слова употребляю не часто, но он такой и был. И к тому же не слишком заботился о личной гигиене. Брился реже, чем следовало, а рубашки носил на день-два дольше, чем полагается. Ну и, конечно, толст был ужасно. Бывают толстяки, которые тем не менее сохраняют форму. Арнольд, увы, к их числу не принадлежал.

— А потом он работал внештатно?

— Во всяком случае, именно так было дело, когда я виделся с ним в последний раз. С другой стороны, я работаю внештатно вот уже несколько лет и могу припомнить только один случай, когда мы с ним вместе были заняты на съемках. Но думаю, что он работал более или менее постоянно, ведь не мог же он долго сидеть без еды.

— Некоторое время он работал продавцом в книжной лавке на Таймс-сквер.

— Знаешь, — сказал он, — могу поверить. Это как раз в его духе. Он всегда был какой-то скользкий, стоило на него посмотреть, как на ум приходили потные ладони и возбужденное пыхтение. Вполне могу себе представить, как покупатель крадучись, бочком входит к нему в лавку, а Арни стоит за прилавком, потирает руки и хитро на него поглядывает. — Он поморщился. — Господи, да ведь он помер, а я вон что про него болтаю. — Он чиркнул спичкой и снова раскурил погасшую трубку. — Получается так, словно Левек был вроде того ужасного ассистента в последнем варианте «Франкенштейна». Что ж, он для этой роли вполне годился. «Всегда говори о покойниках плохо, — учила меня блаженной памяти матушка. — Потому что они не могут ответить тем же».

11

— Что-то страшновато выходит, — сказала Элейн. — Он умер, не успев связаться с тобой. А потом добрался до тебя из могилы. — Это как?

— Ну, а как же еще? После его смерти в комнате остается пленка, хозяйка ее продает…

— Она не хозяйка, а только управляющая.

— …Продает в прокатный пункт, ее выдают кому-то, и тот бежит с этой пленкой прямо к тебе. Просто невероятное совпадение.

— Да ведь мы все живем по соседству. Я, Мэнни, Левек, Уилл Хейбермен, и прокатный пункт тут же. Так что если иголка и была спрятана в стогу, то в совсем маленьком.

— Хм. Как ты там говорил, что такое случайное совпадение? Это когда Бог желает остаться неизвестным?

— Так говорят.

Я позвонил ей после того, как расстался с Мэнни в «Армстронге». Она сказала, что у нее начинается простуда, что ее целый день ломает, все болит и донимает насморк — «в общем, все семь гномов, кроме разве что Застенчивого» — и что она принимает витамин С и пьет горячую воду с лимонным соком.

— Как по-твоему, что на самом деле случилось с Левеком? — спросила она. — Какое он имеет отношение ко всему этому?

— Я думаю, это он был оператором, — сказал я. —Когда они снимали тот фильм, в комнате должен был находиться еще один человек. Камера двигалась, делала наплывы и отъезды. Конечно, можно снять самодельный фильм, если поставить камеру, как надо, и играть перед ней, но там было по-другому — они много времени находились в кадре оба сразу, а камера передвигалась.

— Я ничего такого не заметила. Наверно, уж очень была поглощена тем, что там происходило.

— Ты видела фильм только один раз. А я на следующий день просмотрел его еще два раза.

— Так что мог обратить внимание на детали.

— У Левека был опыт съемок. Он три года работал на студии — по-видимому, по технической части. Потом какое-то время работал внештатно. И к тому же торговал в книжной лавке на Таймс-сквер. И был арестован, когда Кох устроил очередную чистку. Если искать человека, который мог бы снять порнофильм, вполне естественно было обратиться к нему.

— И ты дал бы ему снять, как совершаешь убийство?

— Возможно, они что-то про него знали и могли не беспокоиться. А возможно, убийство не планировалось — они просто хотели помучить мальчишку и только чересчур увлеклись. Все это не важно. Мальчика убили, а фильм сняли, и если с камерой работал не Левек, то, значит, кто-то еще.

— А в конце концов пленка оказалась у него. — И он ее спрятал. По словам Герты Эйген, у него были только те пленки, которые она продала Филдингу. Что-то тут не сходится. У человека его профессии наверняка должно быть множество кассет с собственными записями. Он большой любитель кино, он должен был постоянно записывать фильмы с телеэкрана. Должен был хранить копии своих операторских работ — и порнографических тоже. И должен был иметь несколько чистых кассет на всякий случай.

— Ты думаешь, она соврала?

— Нет, я думаю другое — кто-то побывал в его квартире на Коламбус-авеню, пока он лежал еще теплый в проулке на Западной Сорок Девятой. Правда, при нем не нашли ни часов, ни бумажника, так что это похоже на ограбление, но при нем не нашли и ключей. Я думаю, кто бы ни убил его, он отправился к нему в квартиру и унес все кассеты, кроме тех, которые везде продаются.

— А почему они не забрали все до единой?

— Возможно, не горели желанием посмотреть все три версии «Мальтийского сокола». А возможно, там было столько самодельных записей, что они и их-то едва унесли. Зачем забирать то, что их наверняка не интересует?

— А интересовала их как раз та пленка, которую мы видели?

— Ну, он мог снимать для Резинового Мужчины и еще что-нибудь, а копии хранить у себя. Но эту он припрятал особо старательно. Он не только взял продажную кассету с фильмом, но еще и прокрутил его минут на пятнадцать вперед, прежде чем начать поверх него переписывать ту запись. При беглом просмотре любой человек подумал бы, что это «Грязная дюжина», и отложил бы ее в сторону.

— Наверное, для твоего приятеля это было страшное потрясение. Сидит он с женой, смотрит на Ли Марвина и его парней, и ни с того ни с сего…

— Да уж, — сказал я.

— А почему Левек так старательно прятал эту запись?

— Потому что перепугался. Вероятно, по той же самой причине он и расспрашивал Мэнни про частного детектива.

— А прежде чем он успел тебе позвонить…

— Не знаю, возможно, он и вообще не позвонил бы, — сказал я. — Но перед тем, как звонить тебе, я еще раз поговорил с Мэнни. Он просмотрел свой прошлогодний календарь, когда пришел домой, и точно установил дату разговора с Левеком, потому что вспомнил, какой фильм они тогда снимали. Этот разговор состоялся где-то на третьей неделе апреля, а Левека убили только девятого мая. Он или обратился к кому-то еще, или решил, что управится сам.

— А с чем он собирался управиться? Он что, шантажировал их?

— Не исключено. Возможно, он снимал много таких фильмов и шантажировал вовсе не Резинового Мужчину, так что его убил кто-то еще. Возможно, он собирался позвонить мне, но так и не собрался. Он не мой клиент, и не мое дело расследовать его убийство.

В доме напротив зажглось несколько окон. Я продолжал:

— И заниматься Резиновым Мужчиной — тоже не мое дело. Мое дело — Термен, а им я совсем не занимаюсь.

— Но разве плохо будет, если все это сойдется вместе?

— Я об этом думал, — сознался я.

— Ну и?

— Вряд ли на это можно рассчитывать.

Элейн начала что-то говорить, но чихнула и сказала только — хорошо бы это был не грипп. Я пообещал зайти к ней завтра и велел пока налегать на витамин С и лимонный сок. Она сказала, что так и делает, хотя, честно говоря, ни капельки не верит, что от этого может быть хоть какой-нибудь толк.

Некоторое время я сидел, глядя в окно. Ночью обещали похолодание, а к утру, возможно, снег. Я взял «Справочник Ньюгейтской тюрьмы» и почитал про разбойника по имени Дик Терпин, который в свое время был чем-то вроде народного героя, хоть я так и не смог понять почему.

Примерно без четверти восемь я позвонил кое-куда и ухитрился разыскать Рея Галиндеса — молодого полицейского-рисовальщика, который когда-то расспрашивал нас с Элейн, чтобы набросать портрет человека, угрожавшего убить нас обоих. Я сказал ему, что у меня для него есть работа, если он сможет уделить мне час-другой. Он ответил, что будет свободен утром, и мы договорились встретиться в холле отеля «Северо-Западный» в десять.

В восемь тридцать я отправился на собрание в церковь Святого Павла, а оттуда — прямо домой. Я решил было лечь спать пораньше, но вместо этого просидел еще несколько часов. Время от времени я прочитывал абзац-другой про какого-нибудь головореза, которого вполне заслуженно повесили пару столетий назад, потом откладывал книгу и снова смотрел в окно.

Лег спать я только около трех. А снег в ту ночь так и не выпал.

Рей Галиндес явился точно вовремя, и мы поднялись ко мне. Он поставил чемоданчик на кровать и вынул альбом для эскизов, мягкие карандаши и резинку.

— После нашего с вами разговора вчера вечером я вспомнил того типа, которого тогда для вас рисовал. Вы его поймали?

— Нет, и искать перестал. Он покончил с собой.

— Ах, вот как? Значит, вы так его и не видели и не могли сравнить с моим рисунком.

Видеть-то я его видел, но сказать об этом Рею не мог.

— Рисунок был что надо, — сказал я. — Я везде его показывал, и многие этого человека опознали.

Рей остался доволен.

— А вы все еще встречаетесь с той женщиной? Я помню ее квартиру — вся в черно-белых тонах. И замечательный вид из окна на другой берег Ист-Ривер. Красивое место.

— Я с ней встречаюсь, — сказал я. — Откровенно говоря, довольно часто встречаюсь.

— Ах, вот оно что! Очень симпатичная. Она живет все там же? Наверное, ведь надо быть сумасшедшим, чтобы из такого места куда-нибудь переехать.

Я сказал, что все там же.

— И тот ваш рисунок остался у нее.

— Мой рисунок? Это где тот тип? Тот самый рисунок?

— Висит в рамке на стене. Она говорит, что это особый вид искусства, про который просто забыли, и, когда я сделал фотокопию рисунка, она вставила его в рамку и повесила на стену.

— Вы шутите.

— Клянусь Богом. Сначала он висел в гостиной, но я уговорил ее перевесить его в ванную. Иначе, где ни сиди, все кажется, что он смотрит прямо на тебя. Нет, я не шучу. Рей. Красивая алюминиевая рамка, специальное стекло, которое не бликует, и все такое.

— Господи! — сказал он. — Никогда ничего подобного не слыхал.

— Ну, она не совсем обычная девушка.

— Да уж вижу. Знаете, мне приятно это слышать. Ведь у нее хороший вкус. Я помню картину, которая там висела.

Он описал большую абстрактную картину маслом, висевшую на стене у окна, и я сказал, что у него чертовски хорошая память.

— Ну, это же искусство, — сказал он. — Вроде как моя профессия. — Он смущенно отвел глаза. — Ну, а что у вас сегодня? Еще один мерзавец?

— Очень большой мерзавец, — сказал я. — И двое мальчишек.

Это оказалось легче, чем я предполагал. Мальчика постарше я видел только в видеозаписи, а младшего и мужчину вблизи не видел ни разу. Но я разглядывал всех троих так пристально и думал о них так напряженно, что все трое стояли у меня перед глазами, как живые. Помогли и упражнения по визуализации, которыми пользуется Галиндес, но думаю, что я обошелся бы и без них. Мне не нужно было особенно стараться, чтобы представить себе их лица. Достаточно было закрыть глаза.

Меньше чем через два часа мы уже перенесли их лица из моего воображения на три листа рисовальной бумаги 21 х 28 сантиметров. На одном был мужчина, которого я видел у ринга, на другом — мальчик, который сидел с ним, и на третьем — юноша, которого убили у меня на глазах.

С Галиндесом мне работалось хорошо. Были моменты, когда он, казалось, читал мои мысли и тут же изображал их на бумаге, улавливая такое, чего я не мог бы описать словами. Он ухитрился даже как-то передать впечатление, которое производил каждый из персонажей. Мужчина у него выглядел опасным, мальчик — беззащитным, а юноша — обреченным.

Когда мы закончили, он положил карандаш и облегченно вздохнул.

— Здорово это выматывает, — сказал он. — Не знаю почему, ведь я просто сидел и рисовал, я всю жизнь этим занимаюсь. Но у меня было такое чувство, как будто у меня с ними появилась какая-то связь.

— Элейн сказала бы, что это психологические узы.

— Да? Я и в самом деле нечто такое чувствовал. Как будто я со всеми троими тоже как-то связан. Это сильно действует.

Я сказал, что рисунки меня вполне устраивают, и спросил, сколько я ему должен.

— Ну, не знаю, — ответил он. — Сколько вы дали мне в прошлый раз, сотню? Вот и теперь столько же.

— То было за один рисунок, а сейчас вы сделали три.

— Да ведь все за один раз, и потом, сколько времени на это ушло — час, не больше? Хватит и сотни.

Я дал ему две сотенные бумажки. Он начал было возражать, но я сказал, что это доплата за то, чтобы он подписал свои работы.

— Оригиналы — для Элейн, — объяснил я. — Вставлю их в рамки и подарю ей на Валентинов день.

— Ах да, и в самом деле пора подумать о Валентиновом дне. — Он смущенно указал на золотое кольцо на безымянном пальце. — Этого не было, когда мы с вами в последний раз виделись.

— Поздравляю, — сказал я.

— Спасибо. Вы вправду хотите, чтобы я их подписал? Ничего лишнего за это платить не надо. Для меня это честь.

— Берите деньги, — сказал я. — Купите что-нибудь жене. Он улыбнулся и подписал все рисунки.

Я спустился вниз вместе с ним. Он направился на Восьмую авеню, к метро, а я дошел с ним до угла и зашел в копировальное заведение, где мне сделали по шесть копий каждого рисунка, пока я в соседнем баре пил кофе с пончиком. Оригиналы я отдал в маленькую галерею на Бродвее, чтобы мне их вставили в рамки, а потом вернулся к себе и проштамповал все копии на обороте резиновым штампом с моей фамилией и адресом. Сложив по нескольку экземпляров каждой, чтобы влезали во внутренний карман пиджака, я взял их, снова вышел и направился к Таймс-сквер.

В последний раз я болтался на Двойке в самый разгар жары. Теперь стоял лютый холод. Я застегнул плащ на все пуговицы, сунул руки в карманы и пожалел, что не догадался надеть перчатки и шарф. Небо было всевозможных оттенков серого цвета, и рано или поздно должен был пойти обещанный снег.

И все же улица выглядела почти так же, как и в тот раз. Мальчишки, кучками стоявшие на тротуаре, были одеты немного теплее, хоть и нельзя сказать, что вполне по погоде. Они старались больше двигаться и все время приплясывали, чтобы согреться, но все остальное было почти то же самое.

Я прошелся по одной стороне улицы, потом пошел назад по другой. Когда какой-то чернокожий мальчишка шепнул мне: «Травки?» — я не мотнул головой, чтобы он отстал, а поманил его пальцем и вошел в парадное.

Он вошел сразу за мной и, почти не шевеля губами, спросил, чего мне надо.

— Я ищу Ти-Джея, — сказал я.

— Ти-Джея? — переспросил он. — Если бы он у меня был, я бы вам обязательно продал. И много не запросил бы.

— Ты его знаешь?

— А что, разве это человека так зовут? Я-то подумал, это зелье какое-то.

— Ладно, не важно, — сказал я и повернулся, чтобы уйти, но он тронул меня за руку.

— Эй, не спешите так, — сказал он. — Мы же еще не кончили разговаривать. Кто это — Ти-Джей? Он ди-джей?[27] Ди-джей Ти-Джей, ничего, а?

— Если ты его не знаешь…

— Ти-Джей — помню, был один такой, он играл за «Янки». Томми Джон, да? Он уже сошел. А если вам чего надо от Ти-Джея, так давайте я вам добуду то же самое.

Я дал ему свою карточку:

— Передай ему, чтобы мне позвонил.

— Да что я ему пейджер, что ли?

У меня состоялось с полдюжины таких разговоров с полдюжиной других столпов здешнего общества. Одни говорили, что знают Ти-Джея, другие — что нет, но я не поверил ни тем, ни другим. Никто из них не мог понять, кто я такой, но наверняка я был либо потенциальный эксплуататор, либо потенциальная жертва — либо я собирался поиметь их, либо можно было поиметь меня самого.

Мне пришло в голову, что я мог бы, пожалуй, завербовать себе в помощники кого-нибудь из них, а не разыскивать Ти-Джея — ведь он, в сущности, всего лишь один из попрошаек с Двойки, правда, на редкость везучий, если вспомнить, с какой легкостью он выманил пять долларов у такого стреляного воробья, как я. Если уж раздавать пятерки, то тут сколько угодно мальчишек, готовых их брать. И их не нужно разыскивать, а Ти-Джея я мог и не найти. Прошло полгода с тех пор, как я его встретил, а для здешних мест это немалое время. Он мог перебраться в другую часть города. Мог найти себе работу. Амог сидеть в колонии для несовершеннолетних на острове Райкер или же отбывать срок в какой-нибудь настоящей тюрьме.

А может быть, его и в живых уже нет. Когда это пришло мне в голову, я окинул взглядом улицу и подумал: многие ли из мальчишек, которых я вижу сейчас, доживут до тридцати пяти? Одних погубят наркотики, других — болезни, а из оставшихся кое-кто, и немало, прикончат друг друга. Это была невеселая мысль, и я отогнал ее. Сорок Вторая и в настоящем времени представляла достаточно мрачное зрелище. А стоило подумать о будущем, как видеть ее становилось просто невмоготу.

Начало Дому Завета было положено, когда один священник епископальной церкви впервые разрешил мальчишкам, убежавшим из дома, спать на полу в его квартире в Челси. Вскоре он уговорил какого-то домовладельца пожертвовать ему полуразвалившийся доходный дом в нескольких кварталах от вокзала Пенсильвания-Стэйшн, другие жертвователи собрали достаточно денег, чтобы он мог приобрести несколько соседних домов. А два года назад еще один благотворитель купил шестиэтажное промышленное здание и тоже пожертвовал его на благое дело. Я отправился туда с Сорок Второй, и седая женщина с суровыми синими глазами рассказала мне всю историю заведения.

— Это здание мальчишки называют «Новый Завет», — сказала она, — а первый комплекс — конечно, «Ветхий Завет». Отец Джойнер хлопочет, чтобы нам пожертвовали кое-какую недвижимость в Ист-Виллидж[28], — как они будут называть ее, я и представить себе не могу. Остаются только Апокрифы, но мне почему-то кажется, что ребятам это покажется недостаточно хлестким.

Мы разговаривали в вестибюле здания. На стене висели правила внутреннего распорядка. Здесь принимали с любого возраста до двадцати одного года, но запрещалось проносить алкоголь, оружие и наркотики, а с часа ночи до восьми утра двери закрывались и никого не впускали.

Миссис Хиллстром была любезна, но осторожна, да оно и понятно: она еще не знала, кто я — будущий жертвователь или хищник, который подыскивает себе жертву среди ее подопечных. Но в любом случае шансов проникнуть в приют дальше вестибюля я не имел: хотя ни оружия, ни наркотиков при мне не было, возраст явно не подходил.

Я показал ей рисунки, изображавшие обоих мальчиков. Даже не взглянув на них, она сказала:

— Мне очень жаль, но у нас не полагается давать сведения, кто живет у нас, а кто нет.

— Не надо никаких таких сведений, — сказал я. — Оба они здесь не живут.

Только после этого она посмотрела на рисунки.

— Они нарисованы, — сказала она. — Любопытно.

— Я думаю, кто-то из них, а может, и оба могли побывать здесь. Вероятно, оба убежали из дома.

— Брошенные дети, — сказала она и принялась внимательно разглядывать рисунки по очереди. — Похожи на братьев. Кто они такие?

— Это я и пытаюсь выяснить. Я не знаю ни их фамилий, ни откуда они.

— А что с ними случилось?

— По-моему, один умер. А тот, что помладше, в опасности. — Я на мгновение задумался. — А возможно, уже и вне опасности.

— «Вне опасности»? Значит, он, может быть, тоже умер, вы это хотите сказать?

— Думаю, что да.

Склонив голову набок, она посмотрела мне прямо в глаза.

— Вы знаете больше, чем говорите. Почему у вас рисунки, а не фотографии? Как вы можете разыскивать мальчиков, если не знаете, кто они?

— Есть вещи, которые вы сами не захотели бы знать.

— Да, есть, — ответила она. — И большую их часть я уже знаю. Я служу здесь за деньги, мистер Скаддер, я не доброволец. Я работаю по двенадцать часов вдень, шесть дней в неделю, а иногда даже выходного не беру. За это я имею здесь собственную комнату, трехразовое питание и десять долларов в неделю. У меня не оставалось денег на сигареты, и пришлось бросить курить, а теперь я половину зарплаты раздаю. Я здесь уже десять месяцев, мистер Скаддер, и увольнялась три раза. Когда они берут тебя на обучение, ты даешь обещание, что проработаешь год, и когда я увольнялась в первый раз, то боялась, что они начнут на меня кричать. Я сказала отцу Джойнеру, что больше не могу и должна уйти, а он говорит: «Мэгги, я вам завидую. Как жаль, что я не могу тоже уйти». И тогда я сказала: «Я передумала — остаюсь». — «Добро пожаловать обратно», — ответил он. Когда я увольнялась во второй раз, я была в ярости, а в третий — в слезах. Не подумайте, что теперь я не злюсь и не плачу. Я разозлилась и уволилась, я расплакалась и уволилась, но каждый раз я успокаивалась и решала остаться. Каждый день я вижу что-нибудь такое, отчего хочется выйти на улицу, схватить первого встречного за грудки, встряхнуть его как следует и рассказать, что тут происходит. Каждый день я узнаю еще что-нибудь из того, чего, как вы говорите, не хотела бы знать. В Доме Ветхого Завета целый корпус теперь отвели под больных СПИДом, вам это известно? У всех мальчиков, кто там живет, положительная реакция на вирус. Никому из них еще нет двадцати одного. Когда им исполняется двадцать один, они должны покинуть приют. Большинству покидать его не придется, потому что к тому времени их не будет в живых. Вы считаете, мне о чем-то нельзя говорить? Вы знаете что-нибудь похуже этого?

— Я полагаю, что старшего мальчика нет в живых, —сказал я, — потому что видел фильм, где он был снят. Там были еще мужчина и женщина, и в конце фильма они его убили. Я полагаю, что младший мальчик или мертв, или в опасности, потому что на прошлой неделе я видел его с мужчиной, который, по-моему, был одним из действующих лиц в этом фильме.

— И вы нарисовали эти рисунки.

— Я и кружок не могу нарисовать. Это сделал рисовальщик из полиции.

— Понимаю. — Она отвела глаза. — И много таких фильмов снимают? Это прибыльное дело?

— Не знаю сколько. Не думаю, чтобы это было такое уж прибыльное дело. Мне кажется, эти люди сняли тот фильм ради собственного удовольствия.

— «Ради собственного удовольствия». — Она покачала головой. — В греческой мифологии есть один персонаж, который пожирал собственных детей. Кронос. Не помню уж почему. Наверняка была какая-то причина. — Она сверкнула на меня глазами. — Мы пожираем своих детей — целое поколение их. Мы растрачиваем их попусту, выбрасываем на помойку. А иногда и в буквальном смысле пожираем. Поклонники дьявола приносят в жертву новорожденных, поджаривают их и съедают. Мужчины покупают на улице детей, занимаются с ними сексом, а потом убивают. Вы говорите, что видели этого мужчину, видели с младшим мальчиком? Вы действительно его видели?

— Мне кажется, это тот же самый мужчина.

— Он нормальный? Он похож на человека? — Я показал ей рисунок. — На вид совсем обыкновенный. Жутко все это. Мне жутко становится при мысли, что обыкновенные люди делают такие страшные вещи. Они должны выглядеть чудовищами. Они действуют как чудовища и выглядеть должны как чудовища. Вы можете понять, почему люди делают такие вещи?

— Нет.

— «Я вам завидую, — сказал отец Джойнер. — Как жаль, что я не могу тоже уйти». Потом я подумала: какой ловкий ход, чтобы заставить меня остаться! Очень хитрый ход. Но вряд ли. Мне кажется, он на самом деле так думает. Мне кажется, это истинная правда. Потому что для меня это истинная правда. Мне жаль, что я не могу уйти.

— Я вас понимаю.

— Да? — Она снова взглянула на рисунки. — Возможно, я и видела здесь этих мальчиков. Я их не могу опознать, но это возможно.

— Старшего вы видеть не могли. Вы сказали, что работаете здесь десять месяцев, а этот фильм, по-моему, сняли раньше.

Она попросила меня минутку подождать и исчезла где-то в глубине здания. Пока я стоял в вестибюле, двое мальчишек вошли, а несколько других вышли. На вид обыкновенные мальчишки, не уличные, как на Сорок Второй, и нисколько не опечаленные своим положением. Я подумал о том, что заставило их убежать из дома в этот город, обреченный на гибель. Наверное, Мэгги Хиллстром могла бы мне сказать, но мне не особенно хотелось это слышать.

Жестокие отцы, нерадивые матери. Пьяные драки. Кровосмешение. Я не хотел это слышать, я сам все это знал. Из киношной «Компании Брейди» небось никто не убегает, чтобы оказаться здесь.

Я в очередной раз перечитывал правила, когда она вернулась. Никто не опознал ни одного из мальчиков. Она предложила оставить рисунки ей, чтобы показать еще кое-кому. Я сказал, что это было бы хорошо, и дал ей по экземпляру.

— Номер моего телефона — на обороте, — сказал я. — Можете звонить в любое время. И еще я дам вам несколько экземпляров третьего рисунка — того мужчины. Может быть, вы покажете его своим мальчишкам и предупредите, чтобы они с этим мужчиной никуда не ходили.

— Мы всегда предупреждаем их, чтобы они никуда не ходили ни с какими мужчинами, — сказала она. —Только они нас не слушают.

12

— Отец Майкл Джойнер? — переспросил Горди Келтнер. — Он мне все время пишет. Я думаю, мало таких людей в мире, кому бы он не писал, но я всегда буду получать его бюллетени, потому что как-то однажды послал ему денег. «Я могу спасти мальчика за двадцать пять долларов» — это был лозунг одной из его кампаний по сбору средств. «Вот вам пятьдесят, спасите, пожалуйста, двоих», — написал я ему и послал чек на пятьдесят долларов. Вы с ним знакомы?

— Нет.

— И я нет, но как-то видел его по телевизору. Он говорил о том, как опасны для брошенных детей взрослые мужчины, какую зловещую роль играет порнография — она воспламеняет воображение и создает целую отрасль промышленности, в которой эксплуатируют детей. Все это, может, и правда, но я подумал: «Майкл, не слишком ли ты увлекаешься?» Потому что могу поклясться, что этот добрый падре — сам голубой, как ясное небо.

— Неужто?

— Ну, помнишь, как сказала Таллула Бэнкхед[29]: «Я знаю только одно, мой милый, — мне он член не сосал ни разу». Я ничего такого про него не слыхал, и по барам он не шляется, и, может, даже хранит целомудрие, хотя в епископальной церкви это необязательно, ведь верно? Только сразу видно, что он голубой, и вся его энергия — от того, что он голубой. Должно быть, тяжко ему приходится — жить среди всех этих аппетитных мальчишек и ни разу не позволить себе расстегнуть ширинку. Неудивительно, что он находит так мало добрых слов для тех, кто не отличается таким примерным поведением.

Я познакомился с Горди много лет назад, когда работал детективом в 6-м участке, в Ист-Виллидж. Участок помещался тогда на Чарлз-стрит — с тех пор он переехал на Западную Десятую, — а Горди работал барменом по совместительству в баре «Синтия». «Синтии» давно уж не существует: Кении Бэнкс, ее хозяин, продал все и переселился в Ки-Уэст. Перед этим Горди и еще один его партнер перебрались на мою территорию и открыли бар «Лайковые перчатки» там, где раньше находился бар «Мисс Китти», принадлежавший Скипу Дево и Джону Касабьяну. «Лайковые перчатки» продержались недолго, и теперь Горди работал в другом заведении — в юго-западном углу Ист-Виллидж, на пересечении Кларксон-стрит и Гринич-авеню, в здании, которое в то время, когда я носил полицейский значок, было складом. Несколько лет назад, когда заведение только открылось, оно называлось «Дядюшка Билл». С тех пор его переименовали в «Бедового Джека» и оформили в стиле Дикого Запада.

Дело было после обеда, и у Горди нашлось время со мной поболтать. Кроме меня в баре было еще двое посетителей. Какой-то пожилой человек в костюме пил кофе по-ирландски и читал газету в углу, другой, коренастый мужчина в джинсах и черных ботинках с квадратными носками, играл на бильярде. Я показал Горди свои рисунки, как показывал их во всех других барах Ист-Виллидж, но он отрицательно мотнул головой.

— А они вообще-то ничего, — сказал он. — Только молоденькие мальчики не в моем вкусе, что бы я там ни говорил про отца Майка.

— А Кенни любил молоденьких, — вспомнил я.

— Кенни был неисправим. Я и сам был молоденький и аппетитный, когда у него работал. Хотя и не настолько молоденький, чтобы он мной заинтересовался. Но сейчас ты вряд ли найдешь в барах много мальчишек, Мэтт. Сейчас не то, что раньше, когда выпивку разрешали продавать с восемнадцати лет, а не с двадцати одного. Четырнадцатилетний в полутьме вполне может сойти за восемнадцатилетнего, особенно если он высокого роста или может предъявить аккуратно сделанное липовое удостоверение личности. Но чтобы выглядеть на двадцать один, ему должно быть не меньше семнадцати, а к тому времени он уже совсем не то.

— Что же это за мир такой!

— Я тебя понимаю. Много лет назад я решил никого никогда не осуждать, и я знаю, что чаще всего мальчишки сами не прочь, чтобы их соблазнили. Иногда даже берут на себя инициативу. Но все равно, к старости я становлюсь моралистом. Я считаю, что взрослый не должен заниматься сексом с ребенком. Не важно, пусть даже ребенок сам этого хочет. Это неправильно.

— Я уж больше и не знаю, что правильно, а что неправильно.

— А я думал, полицейские всегда знают.

— Считается, что знают. Может, это одна из причин, почему я перестал быть полицейским.

— Ну, во всяком случае, надеюсь, это не означает, что и мне придется перестать быть голубым, — сказал он. — Вот и все, что я знаю.

Он взял один из рисунков и принялся его рассматривать, теребя нижнюю губу.

— Насколько я слышал, мальчишки, которые пристают к взрослым, сейчас больше держатся на улице. На Лексингтон-авеню, в районе первых Пятидесятых. На Таймс-сквер, конечно. И на набережной Гудзона, от Мортон-стрит к центру. На той стороне Западной улице, что ближе к реке, а клиенты подъезжают туда на машинах.

— Перед тем как прийти сюда, я зашел в несколько баров на Западной.

Он мотнул головой.

— Туда мальчишек не пускают. Да и козлы там тоже не собираются. Они предпочитают заниматься этим на мостах и в туннелях, в машине на ходу, а потом отправляются домой, к жене и деткам. — Он плеснул мне в стакан еще содовой. — Есть один бар, куда тебе стоит толкнуться, только попозже. В девять тридцать, в десять, не раньше. Это «Восьмое поле». На Десятой, сразу за Гринвич-авеню.

— Видел, — сказал я. — Я проходил мимо, только не знал, что этот бар голубой.

— Сразу это не всегда скажешь. Но туда приходят выпить все самые закоренелые козлы. Да и название само за себя говорит.

Я, наверное, удивленно взглянул на него.

— Оно из шахмат, — объяснил он. — «Восьмое поле» — то, где пешка становится ферзем.

Еще раньше я позвонил Элейн, и она сказала, что пообедать вместе мы сегодня не сможем. У нее не то грипп, не то самая жуткая простуда, какая только бывает, и она потеряла всякое желание двигаться, всякий аппетит и всякую способность понимать, что читает. Все, что она может, — это дремать перед телевизором.

Я остался в центре города, пообедал пирогом со шпинатом и жареной картошкой в кафе на Шеридан-сквер и отправился на собрание в клуб на Перри-стрит. Там я повстречал одну женщину, которую знал по собраниям в церкви Святого Павла. Тогда она только-только бросила пить, а потом переехала со своим дружком на Бликер-стрит. Теперь она была замужем и здорово беременна.

После собрания я пошел в «Восьмое поле». Бармен был спортивного вида, в трикотажной рубашке с германским орлом на груди. Я сказал ему, что Горди из «Бедового Джека» посоветовал мне обратиться к нему за помощью, и показал портреты мальчиков.

— Поглядите вокруг, — сказал он. — Видите кого-нибудь вроде них? И не увидите. Вон объявление висит: «Моложе двадцати одного не обслужим никого». Это не просто для красоты. Так оно и есть.

— В «Джулиусе» тоже висело объявление, — сказал я. — «Если ты голубой — вали отсюда, Бог с тобой».

— Помню! — просиял он. — Можно подумать, что туда кто-нибудь ходил, кроме голубых. Но чего еще ждать от этих чистоплюев с высшим образованием? — Он облокотился на стойку. — Только это было давно. Еще до «Голубой радости». До «Стоунуолла».

— Верно.

— Дайте-ка взглянуть еще раз. Они братья? Нет, на самом деле не похожи, просто такое впечатление, верно? Посмотришь на них — и в голову приходят здоровые мысли: всякие там скаутские сборы и купанье без плавок. Разноска газет по утрам. Игра в мяч с папашей на лужайке за домом.

Он не опознал мальчиков, и никто из немногих посетителей, которым он показал портреты, тоже не смог их опознать.

— Мы ведь сюда таких сопляков не пускаем, — сказал он. — К нам ходят поплакаться, какие они бессердечные или как дорого стоит их содержать. Ну-ка, погодите минутку. А это кто? — Он вгляделся в третий рисунок, на котором был изображен Резиновый Мужчина. — По-моему, я его видел. Не могу поклясться, но мне кажется, что видел.

Подошли еще несколько человек и, перегнувшись через мою голову, стали разглядывать рисунок.

— Конечно, видел, — сказал один. — В кино. Это Джин Хэкман.

— Похож, — сказал другой.

— Когда он в самой плохой форме, — сказал бармен. — Я понимаю, что вы хотите сказать, только это не он, верно?

Я подтвердил, что не он.

— А почему они нарисованы? Разве не проще опознавать по фотографии?

— Фотографии всем уже надоели, — сказал один из посетителей. — Я за рисунки. Это свежая идея.

— Да мы вовсе не собираемся заказывать новое оформление для бара, Джон. Этот портрет не для того, чтобы повесить его в парадном углу, — надо опознать этого человека.

Еще один посетитель, с изможденным лицом больного СПИДом, сказал:

— Я его видел. Здесь и на Западной улице. Наверно, раз пять-шесть за последние два года. Пару раз он был с женщиной.

— Как она выглядела?

— Похожа на доберман-пинчера. В черной коже с головы до ног, высокие сапоги, а на руках, по-моему, браслеты с шипами.

— Должно быть, его мамаша, — предположил кто-то.

— Они наверняка выходили на охоту, — сказал человек со СПИДом. — Искали, с кем бы поразвлечься. Это он убил тех мальчишек? Вы поэтому его разыскиваете?

Вопрос был настолько неожиданным, что я, не подумав, ответил:

— Одного из них. А откуда вы знаете?

— Видно было, что они убийцы, — просто ответил он. — Я сразу так подумал, когда в первый раз их увидел. Она — Диана, богиня охоты. А вот кто он — не соображу.

— Кронос? — спросил я.

— Кронос? Что ж, подходит, только это не то, что я подумал. Помню, на нем был кожаный плащ до пола, и он был похож на гестаповца — из тех, кто стучится к вам в дверь в три часа ночи. Вы понимаете, что я хочу сказать, — наверное, видели такое в кино?

— Да.

— Я подумал: вот двое убийц, они ищут кого-нибудь, чтобы отвести к себе и убить. Я тут же решил, что это глупости, только я был прав, верно?

— Да, — сказал я. — Вы были правы.

Я доехал на метро до Коламбус-Серкл и по дороге домой купил ранний выпуск «Таймс». Мне никто ничего не передавал, и в почте ничего интересного не оказалось. Я включил телевизор и посмотрел новости Си-эн-эн, а когда стали показывать рекламу, принялся листать газету. Мне попалась интересная большая статья о бандах торговцев наркотиками в Лос-Анджелесе, и я выключил телевизор.

Было уже за полночь, когда зазвонил телефон. Тихий голос произнес:

— Мэтт, это Гэри из «Парижской зелени». Не знаю, будет это тебе интересно или нет, но тот тип, о котором ты спрашивал вчера, только сейчас вошел и сел за стойку. Может, он выпьет рюмку и уйдет к тому времени, как я повешу трубку, но мне сдается, что он собирается некоторое время посидеть.

Я уже разулся, но в остальном был готов действовать, Правда, я устал и накануне поздно лег, но все это не имело значения.

Я сказал, что сейчас буду.

Чтобы добраться туда на такси, понадобилось меньше пяти минут, но уже на полдороге я начал думать, на кой черт мне все это надо. Что я собираюсь делать — посмотреть, как он пьет, и решить, убийца он или нет?

Нелепость всего этого стала еще очевиднее, когда я открыл дверь и вошел. Во всем заведении находились только два человека — Гэри за стойкой и Ричард Термен по другую ее сторону. Кухня была закрыта, а стулья официанты, прежде чем уйти, поставили вверх ножками на столики. Обычно «Парижская зелень» допоздна не работает: Гэри закрывает бар тогда же, когда официанты кончают работу и расходятся по домам.

Я подумал, что сегодня он не закрывает из-за меня. Жаль, если все это окажется зря.

При моем приближении Термен обернулся. Иногда по человеку не видно, сколько он выпил. Мик Баллу такой. Он может принять очень много, и ничего не будет заметно — только зеленые глаза смотрят чуть жестче. У Ричарда Термена все было наоборот. Стоило мне на него взглянуть, и стало ясно, что он пьет весь вечер. Его темно-голубые глаза были как стеклянные, нижняя часть лица набрякла, выпяченные губы расслабились.

Он коротко кивнул мне и снова взялся за рюмку. Я не видел, что у него налито. Что-то со льдом — не обычное его светлое пиво и не мартини, который он всегда пил перед обедом. Я уселся за стойку метрах в трех от него, и Гэри, не дожидаясь заказа, принес мне стакан содовой.

— Двойная водка с тоником, — сказал он. — Записать на твой счет, Мэтт?

Это была не водка, и никакого счета здесь у меня не было. Гэри — один из немногих барменов в этих местах, кто не мечтает стать актером или писателем, но у него верное сценическое чутье.

— Хорошо, — ответил я и отпил большой глоток содовой.

— Летнее питье, — сказал Термен.

— Наверное, — согласился я. — Только я его пью круглый год.

— Это англичане тоник выдумали. Захватили колонии в тропиках и стали пить тоник. Знаете зачем?

— Чтобы было не так жарко?

— От малярии. Для пфи… прифи… Про-фи-лак-ти-ки. Знаете, что такое тоник? Как он еще называется?

— Хинная вода?

— Отлично. А хинин принимают от малярии. Вы что, боитесь малярии? Видите здесь малярийных комаров?

— Нет.

— Так вы не то пьете. — Он поднял свою рюмку. — «Сухое для мальчиков, портвейн для мужчин, а для героев — только бренди». Знаете, кто это сказал?

— Судя по всему, какой-то пропойца.

— Сэмюэл Джонсон[30]. Вы, может, думаете, что это правый крайний из «Метрополитенз»?

— Нет, того зовут Дэррил Стробери. Разве он пьет бренди?

— Господи Боже мой! — сказал Термен. — Что я тут делаю? Что это со мной?

Он схватился за голову.

— Эй, не горюйте, — сказал я. — Вы-то пьете бренди?

— С мятным ликером. Забирает лучше.

Ничего удивительного, что он набрался в стельку.

— Напиток героев, — сказал я. — Гэри, налей-ка папаше еще порцию напитка героев.

— Не знаю… — начал Ричард Термен.

— Да бросьте, — сказал я. — Еще одна вам точно не повредит.

Гэри принес ему еще рюмку, а мне второй стакан содовой, незаметно убрав тот, из которого я только отпил. Мы с Терменом чокнулись, и я сказал:

— За тех, кого с нами нет.

— Господи! — сказал он. — Только не за это.

— Да? Тогда как насчет вот такого: за преступление?

Он весь обмяк и уставился на меня. Его пухлые губы приоткрылись. У него был такой вид, словно он собирается что-то сказать, но вместо этого он сделал большой глоток, от которого его всего перекосило.

— Вы меня знаете, да? — спросил он.

— Черт возьми, да мы, можно сказать, старые приятели.

— Я серьезно. Вы знаете, кто я?

Я посмотрел на него.

— Погодите-ка, — сказал я.

Он, наверное, думал, что я узнаю его по фотографиям в газетах. Я выждал немного, потом сказал:

— Спортивный центр в Маспете. Бокс по четвергам. Верно?

— Не верю.

— Вы там оператор. Нет, вру. Вы были на ринге и говорили операторам, что снимать.

— Я продюсер телепрограммы.

— Кабельной.

— Эф-би-си-эс. Правильно. Только все равно не верю. Мы раздаем билеты даром и никак не можем никого туда заманить. Никто даже понятия не имеет, где это — Маспет. В тот район и метро-то — одна линия "М", а на Манхэттене никто и знать не знает, как на нее попасть. Если вы там меня видели, неудивительно, что вы меня узнали. Кроме нас с вами там, наверное, почти никого и не было.

— Неплохая у вас работенка, — сказал я.

— Вы та к думаете?

— Можете смотреть все бои. Лапать красотку.

— Кого это? Челси? Да она просто шлюха, друг мой. Можете мне поверить. — Он отхлебнул еще немного своего пойла. — А что это вас туда занесло? Вы такой большой любитель бокса, что не пропускаете ни одного боя?

— Я там работал.

— И вы тоже? А кто вы — репортер? Я думал, что всех газетчиков знаю.

Я дал ему свою карточку, а когда он заметил, что там только моя фамилия и адрес, я показал другую — когда я работал у Уэлли, у меня была фирменная карточка детективного агентства «Доверие» с их адресом, телефоном и моей фамилией.

— Так вы детектив, — сказал он.

— Верно.

— И были на работе тогда вечером, когда попали в Маспет?

Я кивнул.

— А что вы делаете сейчас? Тоже на работе?

— Пить и болтать — это не работа. Мне платят не за это. Могу сказать, что было бы неплохо, если бы за это платили.

Я спрятал карточку «Доверия», но оставил ему свою, и он принялся ее разглядывать. Прочитав вслух мою фамилию, он посмотрел на меня, а потом спросил, знаю ли я, как его фамилия.

— Нет, — ответил я. — Откуда мне знать?

— Ричард Термен. Это имя вам знакомо?

— Знакомо. Термен Мансон[31].

— Еще бы.

— «Янки» стали совсем на себя не похожи после той катастрофы с самолетом.

— Ну, я тоже стал на себя не похож. После своей катастрофы.

— Не понимаю.

— Не важно. Это не имеет значения. — Он немного помолчал, потом сказал: — Вы начали говорить, что вы делали в Маспете.

— Да вы сами можете догадаться.

— Нет, не могу. Потому и спрашиваю.

— Вам это будет неинтересно.

— Вы что, смеетесь? Частный детектив — самая романтическая профессия. Конечно, мне интересно. —Он дружески положил руку мне на плечо. — Как зовут этого бармена?

— Гэри.

— Эй, Гэри, еще одну. Так зачем вас занесло в Маспет, Мэтт?

— Знаете, — сказал я, — самое смешное, что вы, возможно, сумеете мне помочь.

— Это как?

— Ну, вы же были там. Может, вы его видели. Он сидел у самого ринга.

— О ком вы говорите?

— О том типе, за которым я должен следить. — Я вытащил копию рисунка и взглянул на него, чтобы убедиться, что взял тот самый. — Вот. Он сидел в первом ряду, и с ним был его сын. Я засек его там, ради чего и пришел, но потом упустил. Вы случайно не знаете, кто он?

Он смотрел на рисунок, а я смотрел на него.

— Это нарисовано, — сказал он через минуту. Я кивнул. — Это вы рисовали? «Реймонд Галиндес». Это не вы.

— Нет.

— А где вы это взяли?

— Мне дали, — сказал я. — Чтобы я мог его опознать.

— И вы должны следить за ним?

— Правильно. А я сходил в сортир, и когда вернулся, его уже не было. Ни его, ни мальчика — исчезли, как только я повернулся к ним спиной.

— А почему вы за ним следите?

— Мне не всё говорят. Узнаёте его? Знаете, кто он? Он сидел в самом первом ряду, вы должны были его видеть.

— Кто ваш клиент? Кто вас нанял за ним следить?

— Этого я бы вам не сказал, даже если бы и знал. Конфиденциальность — главное в нашем деле, вы же понимаете.

— Да бросьте, — произнес он, пустив в ход все свое обаяние. — Мы же тут одни. Кто об этом узнает?

— Я даже не знаю, сто мой клиент, — сказал я, — и зачем надо следить за этим человеком. Но мне здорово влетело за то, что я его, сукина сына, упустил, будьте уверены.

— Могу себе представить.

— Так вы его узнаете? Знаете, кто он?

— Нет, — ответил он. — Никогда раньше его не видел.

Вскоре он ушел. Я незаметно вышел за ним, перешел на другую сторону и смотрел, как он идет по направлению к Восьмой авеню. Дав ему уйти подальше вперед, я последовал за ним на таком расстоянии, чтобы держать его в поле зрения. Он вошел в свой дом, и несколько минут спустя я увидел, как в окнах четвертого этажа зажегся свет.

Я вернулся в «Парижскую зелень». Гэри уже запер двери, но меня он впустил.

— Неплохо придумано, — сказал я. — Водка с тоником.

— Двойная водка с тоником.

— И еще записал на мой счет.

— Ну, не мог же я взять с тебя шесть долларов за содовую, верно? Так куда проще. Осталось немного кофе. Хочешь чашку, пока я не закрылся?

Я выпил чашку кофе, а Гэри откупорил себе бутылку «Дос Эквис». Я попытался заплатить ему, но он и слышать не хотел.

— Предпочитаю, чтобы моя работа в качестве твоего добровольного помощника по Девятой авеню оставалась сугубо безвозмездной, — сказал он. — Знаешь, что сказала одна актриса епископу? За деньги это было бы совсем не так приятно. Ну, какой приговор? Это сделал он?

— Что он виновен, я не сомневаюсь, — сказал я. —Но я и раньше не сомневался, а доказательств у меня не прибавилось.

— Я слышал кое-что из вашего разговора. Это просто замечательно — как ты превратился в совсем другого человека. Вдруг, ни с того ни с сего, стал таким, как все здешние пропойцы, да к тому же еще здорово выпившим. Я даже забеспокоился, не налил ли тебе по ошибке водки.

— Ну, я не так уж мало времени провел в забегаловках. И вспомнить, как надо себя вести, не так уж трудно. — «И не так уж трудно снова стать таким, каким был, — подумал я. — Нужно только добавить алкоголя и как следует перемешать». — Еще немного, и он заговорил бы об этом. Не знаю, можно ли было сегодня его расколоть, только он определенно хотел что-то сказать. Может, я напрасно показал ему рисунок.

— Это ту бумажку, что ты ему дал? Он забрал ее с собой.

— Разве? Я вижу, мою карточку он оставил здесь. —Я подобрал ее. — Ну, моя фамилия и адрес есть на обороте рисунка. И он этого типа узнал. Наверняка узнал, а отрицал это не слишком убедительно. Он его знает.

— Интересно, а я его не знаю?

— По-моему, у меня есть еще экземпляр. — Я полез в карман, достал рисунки, нашел нужный, расправил его и протянул Гэри. Он повернул его к свету.

— Гнусный подонок, правда? Похож на Джина Хэкмана.

— Ты не первый это заметил.

— Да? Раньше мне это не приходило в голову.

Я уставился на него.

— Когда он был здесь. Я же тебе говорил, что Термен и его жена обедали здесь еще с одной парой. Вот этот из той пары.

— Ты уверен?

— Уверен, что этот тип и какая-то женщина по меньшей мере один раз обедали с Терменами. А может быть, и не один раз. Если Термен сказал, что не знает его, он соврал.

— Ты еще говорил, что он был здесь с каким-то мужчиной после смерти жены. С этим самым?

— Нет. Тот был блондин, примерно его возраста. А этот, — он постучал пальцем по рисунку, — скорее твой ровесник.

— И он был здесь с Терменом и его женой?

— Я в этом уверен.

— И еще с одной женщиной? Как она выглядела, случайно не помнишь?

— Представления не имею. Я бы не смог сказать тебе, как и он выглядел, если бы не увидел его портрета. А тут сразу вспомнил. Если у тебя есть ее портрет…

У меня его не было. Я хотел попробовать поработать с Галиндесом над изображением той девицы с плакатом, но черты ее лица почти не запечатлелись в моей памяти, и я вообще не был уверен, та ли это женщина, которую я видел в фильме.

Я показал ему рисунки обоих мальчиков, но ни того, ни другого он никогда не встречал.

— Вот свинство, — сказал он. — Так все хорошо началось, а теперь счет один — три не в мою пользу. Хочешь еще кофе? Я могу заварить свежего.

Это был хороший повод уйти, и я сказал, что мне пора домой.

— Еще раз спасибо, — сказал я. — С меня причитается. Все, что я смогу для тебя сделать, в любое время…

— Не говори глупостей, — сказал он смущенно. А потом, нарочно коверкая слова на манер лондонского кокни, продолжал: — Я только выполнил свой долг, мистер. Да ведь, сами посудите, ежели ему сойдет с рук убийство собственной жены, — кто его знает, что еще он может выкинуть?

Клянусь, что я собирался домой. Но ноги сами понесли меня в другую сторону — на юг, а не на север, а потом на запад по Пятидесятой в сторону Десятой авеню.

В баре «Гроган» было темно, но решетку задвинули только наполовину, и внутри горела одна лампочка. Я заглянул через стеклянную дверь. Мик увидел меня прежде, чем я успел постучать. Он открыл мне и снова запер за мной дверь.

— Молодец, — сказал он. — Я знал, что ты придешь.

— Откуда? Я и сам этого не знал.

— А я знал. И велел Берку заварить для тебя кофе покрепче — вот как точно я знал, что ты зайдешь. Потом, с час назад, отправил его домой и всех отправил домой, а сам сел и стал тебя ждать. Так что, кофе? Или кока-колы, а может, содовой?

— Кофе. Я принесу.

— Нет, садись. — На его тонких губах появилась едва заметная улыбка. — О Господи! — сказал он. —Как я рад, что ты пришел.

13

Мы сели за столик у стены. Передо мной стояла кружка горячего крепкого кофе, а перед ним — бутылка ирландского виски двенадцатилетней выдержки, которое он обычно пил. Бутылка была с настоящей пробкой — большая редкость в наше время; если смыть этикетку, из нее получился бы прекрасный графин. Мик пил свое виски из маленькой хрустальной стопки — очень может быть, что ватерфордской работы[32]. Во всяком случае, она была классом повыше обычных, какие дают в барах, и, как и виски, предназначалась лично для него.

— Я был здесь позавчера вечером, — сказал я.

— Берк говорил, что ты заходил.

— Смотрел старый фильм и поджидал тебя. «Маленький Цезарь» с Эдвардом Дж. Робинсоном. «Боже милосердный, неужто Рико пришел конец?»

— Долго тебе пришлось бы ждать. В тот вечер я работал. — Он поднял стопку и посмотрел сквозь нее на лампу. — Ты мне вот что скажи. Тебе всегда нужны деньги?

— Обходиться без них подолгу я не могу. Надо их тратить, а значит, приходится зарабатывать.

— Но ведь ты не стараешься все время выколачивать и выколачивать деньги, как последняя сука?

Я подумал и сказал:

— Нет. В общем, нет. Я не так уж много зарабатываю, но мне немного и нужно. Жилье стоит мне недорого, машины у меня нет, страховку я не плачу, и содержать мне некого, кроме себя самого. Долго прожить без работы я бы не смог, но еще до того, как кончаются деньги, всегда что-нибудь подворачивается.

— А вот мне деньги всегда нужны, — сказал он. — И я иду и добываю их, а стоит мне обернуться, как их уже нет. Не знаю, куда они деваются.

— Все так говорят.

— Клянусь, они тают, как снег на солнце. Ты, конечно, знаешь Энди Бакли?

— Самый лучший игрок в дартс[33], какого я видел.

— Рука у него верная. И парень хороший.

— Энди мне нравится.

— Еще бы. Ты знаешь, он все еще живет дома со своей матерью. Да благословит Господь ирландцев, что мы за необыкновенный народ! — Он выпил. — Знаешь, Энди зарабатывает на жизнь не тем, что играет в дартс.

— Я так и думал, что у него есть еще какое-нибудь занятие.

— Иногда он делает кое-что для меня. Замечательно водит машину этот Энди. Может ездить на чем угодно. На легковой, на грузовике, на чем только попросишь. Думаю, он и на самолете мог бы полететь, дай только ему ключи. — На лице его мелькнула усмешка. — Или даже без ключей. Если потеряешь ключи и нужно, чтобы кто-нибудь вел машину без них, лучше Энди не найдешь.

— Понимаю.

— Так вот, он поехал перегнать для меня грузовик. Грузовик был доверху набит мужскими костюмами. «Ботани 500», хорошая фирма. Водитель знал, что он должен сделать. Дать себя связать, потом не спеша развязаться и рассказать, как его ограбили двое черномазых. Он за это немало получил, можешь быть уверен.

— Ну и что случилось?

— А, не тот водитель попался, — недовольно сказал Мик. — Тот едва проснулся с перепоя и сказался больным, а что у него должны в этот день угнать машину, начисто забыл. И Энди связал не того водителя, и пришлось стукнуть его по голове, чтобы все было как надо. И, конечно, тот малый скоро развязался и сразу же вызвал полицию, а они выследили грузовик и погнались за ним. Слава Богу, что Энди заметил погоню и не поехал к складу, иначе взяли бы не только его. Он бросил грузовик на какой-то улице и попробовал уйти пешком — надеялся, что полиция будет ждать, когда он вернется, но они сообразили что к чему и взяли его, а тот сучий водитель приехал и его опознал.

— И где теперь Энди?

— Почти наверняка — дома, в постели. Он недавно заходил, сказал, что у него начинается грипп.

— По-моему, у Элейн тоже.

— Правда? Скверное дело. Я отправил его домой. Сказал ему: ложись в постель, выпей стакан подогретого виски, и утром будешь, как новенький.

— Его выпустили под залог?

— Под залог его выпустили уже через час, а теперь его отпустили насовсем. Ты знаешь такого адвоката — Марка Розенстайна? Тихий такой еврей, я всегда говорю ему, чтобы разговаривал погромче. Лучше не спрашивай, сколько денег я ему дал.

— Не буду.

— Но я все равно скажу. Пятьдесят тысяч долларов. Не знаю уж, куда все это пошло, я просто передал ему деньги из рук в руки, а дальше его дело. Что-то досталось водителю — он изменил свои показания и поклялся, что это был вовсе не Энди, а кто-то совсем другой, выше его, худее, смуглее и, кажется, даже с русским акцентом. Ну, этот Розенстайн большой дока. В суде у него бы ничего не получилось, никто бы просто не услышал, что он там бормочет себе под нос, но ведь всегда лучше не доводить до суда, верно? — Он подлил себе еще. — Интересно, сколько досталось этому еврейчику? Как ты думаешь? Половина?

— Что-нибудь около того.

— Ну, ладно. Ведь он их отработал, верно? Нельзя же допускать, чтобы твои люди гнили в тюремной камере. — Он вздохнул. — Но когда тратишь столько денег, приходится идти и добывать еще.

— Значит, они не отдали Энди эти костюмы?

И я рассказал ему историю, которую слышал от Джо Деркина, — про Мориса, торговца наркотиками, который потребовал вернуть конфискованный у него кокаин. Мик от души рассмеялся, закинув голову.

— Вот это здорово! — сказал он. — Надо будет рассказать Розенстайну. «Если бы от тебя был хоть какой-нибудь толк, — скажу я ему, — ты бы сделал так, чтобы костюмы остались нам». — Он покачал головой. — Ох уж мне эти сучьи торговцы наркотиками! А ты, Мэтт, когда-нибудь пробовал зелье? Кокаин то есть?

— Никогда.

— Я один раз попробовал.

— И что, не понравилось?

Он покосился на меня.

— Еще как понравилось. Клянусь Богом, это было замечательно! Я был с девчонкой, и она все не давала мне покоя, чтобы я попробовал. А уж потом я ей не дал покоя, можешь мне поверить. Никогда в жизни не чувствовал себя так замечательно! Как будто лучше меня никого на свете нет и мне ничего не стоит взять да и решить все мировые проблемы. Только сначала мне захотелось еще немного кокаина — знаешь, как это бывает? Ну и когда я очухался, дело шло к вечеру, кокаин весь кончился, мы с девицей дотрахались до полного обалдения, и она ластилась ко мне, как кошка, и все говорила, что знает, где достать еще. «Одевайся, — сказал я ей, — пойди и купи себе еще, если хочешь, только сюда не приноси, потому что я его видеть больше не желаю, да и тебя тоже». Она не могла понять, в чем дело, но выяснять не стала. Деньги, правда, взяла. Взять деньги они никогда не забывают.

Я подумал про Деркина и про стодолларовую бумажку, которую ему дал. «Не надо бы мне ее у тебя брать», — сказал он. Но обратно не вернул.

— Больше я к кокаину не притрагивался, — продолжал Мик. — И знаешь почему? Уж слишком мне было тогда хорошо. Я не желаю, чтобы мне было так хорошо. — Он взмахнул в воздухе бутылкой. — Вот от этого мне хорошо в самый раз. А когда еще лучше — так это безнравственно. Хуже того, дьявольски опасно. Ненавижу зелье. Ненавижу этих богатых мерзавцев с их нефритовыми табакерками, и золотыми ложечками, и серебряными соломинками. Ненавижу тех, кто курит зелье в подворотнях. Господи Боже мой, ты только посмотри, что из-за этого делается в городе! Сегодня вечером по телевизору выступал какой-то полицейский, так он сказал, что надо запирать дверцы, когда едешь на такси. Потому что, когда машина остановится на красный свет, могут залезть в нее и тебя ограбить. Представляешь себе?

— И чем дальше, тем хуже.

— Верно, — сказал он и отхлебнул виски. Я смотрел, как он смаковал его, прежде чем проглотить. Вкус двенадцатилетнего виски «JJ&S» был мне хорошо знаком. Я обычно пил его с Билли Киганом много лет назад, когда тот работал барменом у Джимми. Я и сейчас ощущал его вкус, но почему-то это воспоминание не пробудило во мне желания выпить — той пугающей тяги, что спала где-то глубоко внутри меня.

В такие вечера выпить мне хотелось меньше всего. Я пытался объяснить это Джиму Фейберу, который по вполне понятным причинам сомневался, что я поступаю разумно, просиживая долгие ночи в баре и глядя, как пьет кто-то другой. Самое лучшее оправдание, какое я мог придумать, состояло в том, что Баллу пьет за нас обоих, что виски, которое течет ему в глотку, утоляет мою жажду так же, как и его, а я при этом остаюсь трезвым.

— Вчера вечером я снова был в Куинсе, — сказал он.

— Уж не в Маспете ли?

— Нет, не в Маспете. Совсем в другой части. В Джамейке. Представляешь себе, где это?

— Довольно туманно.

— Едешь от станции «Гранд-Сентрал» по Паркуэй, а потом сворачиваешь на Утопию. Тот дом, что мы искали, стоит на маленькой улице, которая отходит от Кройдон-роуд. Не могу тебе сказать, как этот район выглядит: когда мы туда приехали, уже совсем стемнело. Нас было трое, и Энди за рулем. Он отличный водитель, я тебе говорил?

— Говорил.

— Они нас ждали, только не думали, что у нас будут пистолеты. Испанцы, откуда-то из Южной Америки. Мужчина, его жена и ее мать. Они торговали зельем — продавали кокаин на килограммы. Мы спросили его, где деньги. Денег нет, говорит. Кокаин есть на продажу, а денег нет. Но я-то знал, что в доме есть деньги. Накануне они продали большую партию, и часть денег еще оставалась у них.

— Откуда ты знал?

— От парня, который дал мне адрес и объяснил, как вломиться в дверь. Ну, я отвел мужчину в спальню и попробовал его убедить. В основном руками. А он, подонок, стоял на своем. И тут один из моих парней вваливается с младенцем. «Выкладывай деньги, — говорит он ему, — не то я этому засранцу сопливому глотку перережу». А младенец орет вовсю. Его никто не трогал, ты же понимаешь, он просто проголодался или просился к матери. Знаешь, как это бывает у маленьких.

— Ну и что дальше?

— Ты не поверишь — этот отец, можно сказать, нас послал куда подальше. «Не думаю, что вы это сделаете», — говорит и глядит мне прямо в глаза. «Ты прав, — сказал я, — детишек я не убиваю». И велел своему парню отнести младенца к матери и сказать ей, чтобы поменяла ему пеленки или дала соску, лишь бы не орал. — Мик откинулся на спинку стула. — А потом я взял этого папашу, посадил в кресло, а сам вышел и вернулся в отцовском фартуке. Один из моих ребят — Том, ты его знаешь, он обычно после обеда работает в баре…

— Да.

— Том приставил ему к голове пистолет, а у меня в руках был большой топор для рубки мяса, тоже отцовский. Я подошел к ночному столику и трахнул по нему разок на пробу, так что столик разлетелся в щепки. Потом взял этого типа за руку, повышекисти, прижал к подлокотнику кресла, а другой рукой занес топор. «Так вот, подонок ты поганый, — говорю, — где твои деньги? Может, ты и теперь не думаешь, что я тебе твою вонючую руку сейчас оттяпаю?»

При воспоминании об этом Мик удовлетворенно улыбнулся.

— Деньги были в прачечной, в вентиляционной трубе сушилки. Мы могли бы перевернуть весь дом вверх дном и все равно бы ничего не нашли. А тут мы сразу смотались, и Энди благополучно доставил нас домой. Я бы там заблудился, но он знает все закоулки.

Я встал и зашел за стойку, чтобы налить себе еще чашку кофе. Когда я вернулся к столику, Мик задумчиво смотрел в сторону. Я сел и стал ждать, когда кофе остынет. Некоторое время мы молчали. Потом он сказал:

— Мы их всех оставили в живых — всех, кто был в доме. Не знаю, может, и не стоило.

— Они не стали бы вызывать полицию.

— Конечно, нет, а связей у них маловато, не думаю, чтобы они смогли с нами поквитаться. И кокаин мы им оставили. Десять кило его нашли — спрессованного в чушки вроде маленьких футбольных мячей. «Оставляю тебе твой кокаин, — сказал я, — и оставляю вас в живых. Только если ты когда-нибудь попробуешь со мной поквитаться, я приду снова. И на мне будет вот это, — я показал на фартук, — и при мне будет вот это, — я показал на топор, — и я оттяпаю тебе руки и ноги и все остальное, что только захочу». Я бы, конечно, ничего такого не сделал, а просто убил бы его, и все тут. Только торговцу наркотиком мало пригрозить, что его убьешь, — этим его не напугаешь. Каждый из них знает, что рано или поздно кто-нибудь его прикончит. А вот если сказать, что оставишь его без кое-каких частей тела, — это производит впечатление.

Он налил себе и выпил.

— Я не хотел его убивать, — сказал он, — потому что тогда пришлось бы убить и жену, и старуху. Ребенка я бы оставил, потому что ребенок не может тебя опознать на очной ставке, но какая жизнь будет у него потом? И без того она у него несладкая, с таким-то папашей. Потому что смотри, как он раскусил наш блеф. «Не думаю, что вы это сделаете». Этому сукину сыну было все равно, убью я ребенка или нет. Давай, мол, убивай, я всегда могу нового сделать. А вот когда он представил себе, как его поганая рука будет валяться на полу, тут уж упираться перестал.

Немного погодя он сказал:

— Иногда приходится их убивать. Кто-нибудь кидается к двери, и его надо завалить, а потом ничего не остается, как прикончить остальных. А иногда знаешь, что они этого так не оставят, и надо выбирать — или перебить их до последнего, или всю жизнь ходить и оглядываться. Тогда надо раскидать везде зелье. Растолочь в порошок, посыпать им трупы, затоптать в ковер. Это выглядит так, будто торговцы сами друг друга перебили. Чтобы раскрыть такое убийство, полиция из кожи вон лезть не станет.

— А ты никогда не забираешь зелье с собой?

— Нет, — ответил он. — Конечно, теряю на этом большие деньги, но мне наплевать. Денег оно стоит кучу. И не надо торговать в розницу, всегда можно продать кому-нибудь оптом. Не так уж трудно найти покупателя.

— Думаю, что нетрудно.

— Но я не желаю иметь с этим дела и не буду работать с человеком, который может им попользоваться или станет им торговать. За тот кокаин, что я оставил вчера вечером, я получил бы больше, чем вытащил наличных из вентиляции. Там было только восемьдесят тысяч. — Он поднял стопку, но снова поставил ее на столик. — А должно было быть больше. Я знаю, что в этом сучьем доме обязательно есть еще один тайник, но, чтобы до него добраться, мне все-таки пришлось бы оттяпать руку этому гаду. А значит, потом прикончить его и всех остальных тоже перебить. А потом позвонить в полицию и сказать, что в таком-то доме на такой-то улице плачет ребенок.

— Лучше уж взять восемьдесят тысяч.

— И я так подумал, — сказал он. — Но надо еще отстегнуть четыре тысячи тому парню, который сказал нам, где их найти и как вломиться в дверь. Это называется доля наводчика. Пять процентов, и я не удивлюсь, если он подумает, что мы взяли больше, а его накололи. Четыре тысячи ему, хорошие деньги за ночную работу Тому, и Энди, и четвертому парню, ты его не знаешь. И после всего этого мне остается меньше, чем я заплатил, чтобы отмазать Энди за тот грабеж. —Он горестно покачал головой. — У меня постоянно нет денег. Не могу понять, как это получается.

Я рассказал ему кое-что про Ричарда Термена, и про его покойную жену, и про человека, которого мы видели на боксе в Маспете. И показал портрет.

— Очень похож, — сказал он. — Неужели тот, кто это нарисовал, никогда не видел этого человека? Вот не подумал бы, что такое можно сделать.

Я спрятал портрет, и он спросил:

— Ты веришь в ад?

— По-моему, нет.

— Тебе повезло. А я вот верю. Верю, что там уже и для меня готово местечко — кресло у самого огня.

— Ты в самом деле в это веришь, Мик?

— Не знаю, как насчет огня или чертенят с вилами. Но я верю, что каждого что-то ждет после смерти, и, если при жизни ты был дурной человек, тебя не ждет ничего хорошего. А я не святой.

— Нет.

— Я убиваю людей. Я делаю это только по необходимости, но я веду такую жизнь, что приходится это делать. — Он пристально посмотрел на меня. — И я не имею ничего против того, чтобы убивать. Бывает, что я от этого получаю удовольствие. Понимаешь?

— Да.

— Но убить жену ради страховки или убить ребенка ради развлечения… — Он нахмурился. — Или взять женщину против ее воли. А на это способно больше людей, чем ты думаешь. Ты скажешь, что это только извращенцы, но мне временами кажется, что это половина человечества. Мужчин, во всяком случае.

— Знаю, — сказал я. — Когда я учился в Академии, нас учили, что изнасилование — вовсе не сексуальное преступление, что его совершают в припадке гнева, направленного против женщин вообще. Но потом я перестал этому верить. В наши дни половина изнасилований случается просто потому, что так сложились обстоятельства — подвернулась возможность трахнуть женщину, не пригласив ее сначала пообедать. Идешь на грабеж или кражу со взломом, тебе попадается женщина, она тебе по вкусу, так почему бы ее не трахнуть?

Он кивнул.

— Был у меня один случай, — сказал он. — Как вчера ночью, только по ту сторону Гудзона, в Джерси. Торговцы наркотиками, жили в отличном загородном доме, и нам надо было уничтожить всех, кто там был. Мы это знали еще до того, как вошли. — Он отхлебнул виски и вздохнул. — Нет, я уж точно попаду в ад. Конечно, они тоже были убийцы, но ведь это не оправдание, верно?

— Может быть, и оправдание, — сказал я. — Не знаю.

— Нет, не оправдание. — Он поставил стопку на столик и положил руку на бутылку, но наливать не стал. — Так вот, я только что пристрелил хозяина, а один из наших пошел искать, где у них еще деньги, и тут я слышу крик в другой комнате. Вошел туда и вижу, что он лежит на женщине, задрал ей юбку и порвал белье, а она отбивается и кричит. «Слезай», — говорю я ему, а он смотрит на меня, как на психа. «Отличная баба, — говорит. — И все равно мы ее убьем, так почему бы не трахнуть сначала, пока она еще на что-то годится?»

— Ну и что ты сделал?

— Врезал ему ногой, — ответил он. — Так врезал, что сломал три ребра, и тут же выстрелил ей промеж глаз, потому что она уже натерпелась и больше ей мучиться незачем. А потом поднял его и швырнул о стену, а когда он начал падать, дал еще по роже. Я хотел его убить, но все знали, что он работает на меня, и это было все равно что оставить свою визитную карточку. Я увез этого парня оттуда, выдал его долю и нашел врача, который умеет держать язык за зубами, чтобы тот наложил ему повязку на ребра, а потом выгнал его. Он был из Филадельфии, и я велел ему возвращаться туда, потому что в Нью-Йорке ему больше делать нечего. Уверен, он и по сей день не понимает, что такого сделал. Ей же все равно умирать, так почему бы сначала не попользоваться? А почему бы тогда не поджарить ее печенку и не съесть, чтобы не пропадала?

— Замечательная мысль.

— Господи Иисусе, — сказал он, — мы ведь все умрем, правда? Почему бы тогда не делать друг с другом все, что нам вздумается? Так, что ли? Так устроен мир?

— Не знаю я, как устроен мир.

— И я тоже не знаю. И не могу понять, как ты можешь держаться на этом блядском кофе. Клянусь, я бы не смог. Если бы не вот это…

Он налил себе еще.

Потом мы говорили о чернокожих. Он их недолюбливает, и я спросил почему.

— Ну, кое-кто из них еще ничего, — сказал он. — С этим я готов согласиться. Как звали того, которого мы встретили на боксе?

— Чанс.

— Он мне понравился, — сказал он. — Но согласись, он совсем не такой, как остальные. Образован, из приличного общества, специалист.

— Ты знаешь, как я с ним познакомился?

— Должно быть, у него в галерее? Или, кажется, ты говорил, что вы познакомились на боксе?

— Познакомились-то мы на боксе, но это было деловое свидание. Тогда Чанс еще не торговал произведениями искусства. Тогда он был сутенером. Одну из его девок убил какой-то псих с мачете, и он нанял меня, чтобы я разобрался в этом деле.

— Так он сутенер?

— Теперь нет. Теперь он торгует произведениями искусства.

— И дружит с тобой.

— И дружит со мной.

— Странный у тебя выбор друзей. Чего ты смеешься?

— «Странный выбор друзей». То же самое мне сказал один мой знакомый полицейский.

— Ну и что?

— А то, что он имел в виду тебя.

— Ах, вон оно как! — Мик рассмеялся. — Ну что ж, тут не поспоришь, верно?

В такую ночь хорошо рассказывать всякие истории, и помолчать в промежутках между ними тоже хорошо. Мик рассказал мне про своих отца и мать, давно покойных, и про брата Денниса, который погиб во Вьетнаме. У него были еще два брата, один адвокат и торговец недвижимостью в Уайт-Плейнз, другой торговец автомобилями в Медфорде, штат Орегон.

— По крайней мере, был тогда, когда я в последний раз получил от него весточку, — сказал Мик. — Он собирался стать священником, Фрэнсис то есть, но продержался в семинарии всего год. «Я понял, что слишком мне дороги девчонки и вкус вина». Черт возьми, как будто нет таких священников, кто и тем, и другим пользуется вовсю. Он занимался всем понемножку, а два года назад оказался в Орегоне, где торговал «плимутами». «Здесь здорово, Мики, приезжай повидаться». Но я так и не приехал, и теперь он, возможно, перебрался куда-нибудь еще. Я думаю, он, бедняга, все еще жалеет, что не стал священником, хоть уже давно потерял всякую веру. Понимаешь?

— Кажется, да.

— Ты рос католиком? По-моему, нет.

— Нет. В семье были и католики, и протестанты, но по-настоящему верующих не было. Меня не приучили ходить в церковь, и теперь я не знаю, в какую должен бы ходить. У меня даже был один дед — наполовину еврей.

— Разве? Так ты мог стать адвокатом вроде Розенстайна.

Он досказал историю, которую начал рассказывать в четверг вечером, — про человека, у которого была фабрика в Маспете, где собирали машинки для вынимания скрепок. Этот человек проиграл много денег и попросил Мика сжечь его фабрику, чтобы получить страховку. Человек, которого нанял Мик, перепутал и сжег дом напротив. Когда Мик объяснил ему, что он ошибся, тот сказал, что это не проблема, он завтра же вечером пойдет туда и сделает все как надо. И предложил дополнительную услугу — он сожжет еще и дом, где живет хозяин фабрики, и ничего за это не возьмет.

А я рассказал историю, которую не вспоминал уже много лет.

— Я тогда только что кончил Академию, и меня поставили в патруль в паре с одним ветераном по имени Винс Мэхаффи. Стаж у него был, должно быть, лет тридцать, а в детективы он так и не вышел, да и не особенно хотел. Он много чему меня научил. В том числе и тому, чего мне знать не полагалось, — например, что левые доходы бывают чистые и грязные и как получать побольше чистых. Пил он, как лошадь, а жрал, как боров, и еще курил эти маленькие итальянские сигары. «Дорогие вонючки» — так он их называл. Я раньше думал, что такие сигары курят только пять самых богатых семейств. В общем, пример для подражания был — лучше не придумаешь.

Однажды ночью едем мы на вызов — семейный скандал, и соседи вызвали полицию. Дело было в Бруклине, на том косогоре, что спускается к паркам. Теперь-то там все перестроили и заселили чистой публикой, но тогда ни о чем таком еще не слыхали. Обычный район, жили там белые рабочие.

Квартира была на пятом этаже, без лифта, и Мэхаффи по пути раза два останавливался передохнуть. В конце концов стоим мы перед нужной дверью, а из квартиры — ни звука. «А, черт, — говорит Мэхаффи, — спорить готов, что он ее пришиб до смерти и теперь сидит и рвет на себе волосы, а нам придется тащить его в участок». Но когда мы позвонили, они стояли за дверью оба — мужчина и женщина. Здоровый мужик лет тридцати пяти, рабочий-строитель, а она — девчонка, которая в школе, похоже, была красоткой, а потом пустилась во все тяжкие. Они очень удивились, когда услышали, что мы приехали по вызову. Ах, они очень шумели? Наверное, это просто слишком громко работал телевизор. Теперь он был вообще выключен, и в квартире стояла тишина, как в могиле. Мэхаффи малость надавил на них, сказал, что нам сообщили про шум драки и про громкую ссору. Они переглянулись и говорят, что да, немного поспорили и, может, покричали друг на друга, а он, может, и кулаком по столу стукнул, но теперь они будут весь вечер вести себя тихо, потому что ни в коем случае не хотят причинять никому беспокойства.

Муж был выпивши, но я бы не сказал, что сильно пьян, и оба такие спокойные и на все согласные, и я уже собирался пожелать им спокойной ночи и отправляться по другим делам. Но Винс повидал сотни таких семейных ссор, и тут было что-то неладно, он это нюхом почуял. Я бы и сам мог это заметить, только я был совсем еще новичок. Потому что они явно что-то скрывали. Иначе сказали бы, что никакой драки не было, все в порядке, и послали бы нас куда подальше.

И вот Винс стал тянуть время, говорить о том о сем, а я думаю — что это с ним такое, может, ждет, что муж откроет бутылку и предложит нам выпить? И тут мы оба слышим какой-то звук — вроде как кошка мяукнула, только не совсем как кошка. «Нет, это ничего», — сказали они, но Мэхаффи оттолкнул их и открыл дверь, и мы увидели маленькую девочку, семи лет, но на вид еще меньше, и тут мы поняли, почему после семейной ссоры на жене не осталось никаких следов побоев. Все следы были на этой девочке.

Отец избил ее до полусмерти. Вся в синяках, глаз заплыл и на руке ожоги — они жгли ее сигаретами. «Это она упала, — твердила мать. — Он ее не трогал, она просто упала».

Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. «Фотограф я никудышный, — сказал он. — Но если отснять побольше — может, что-нибудь и получится».

Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.

— Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, — сказал Мик.

— Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи сказал, что так случается сплошь и рядом. Мало шансов довести такое дело до суда, разве что ребенок умрет, да и то не наверняка. Тогда я его спросил, зачем он ее снимал. Он похлопал меня по плечу и ответил, что одна эта фотография стоит больше, чем тысяча слов свидетельских показаний. Я не понял, что он хотел сказать.

В середине следующей недели мы выехали в патруль. «Хорошая погода, — сказал он. — Давай прокатимся. Поехали в Манхэттен». Я не мог понять, зачем это его туда понесло. Приехали на Третью авеню, в район Восьмидесятых, там была стройплощадка — на этом месте снесли целый квартал маленьких домов и строили один большой. «Я выяснил, куда он заходит выпить», — сказал Мэхаффи, и мы вошли в пивную по соседству — «Карни», или «Карти», или что-то в этом роде, теперь ее уж давно нет. Там было полно строителей в рабочих ботинках и касках — у одних был обеденный перерыв, у других кончилась смена, и они попивали пиво и расслаблялись.

Ну, мы оба были в форме, и, когда мы вошли, все замолчали. Отец стоял у стойки с приятелями. Странно, не могу вспомнить, как его звали.

— Ничего удивительного, ведь столько лет прошло.

— Мог бы и вспомнить. В общем, Мэхаффи протолкался прямо к ним, подошел к этому типу, повернулся к его приятелям и спросил, знают ли они его. «Вы думаете, он свой парень? Думаете, он порядочный человек?» И все сказали — конечно, он хороший человек. А что еще они могли сказать?

И тогда Мэхаффи расстегнул куртку — свою форменную голубую куртку — и вынул коричневый конверт, а в нем были все фотографии той девочки, которые он тогда сделал. Он дал их увеличить, двадцать на двадцать пять, и получились они прекрасно. «Вот что он сделал с собственной дочкой, — сказал Мэхаффи и пустил фотографии по рукам. — Посмотрите как следует, вот что этот гад делает со своим беззащитным ребенком». Когда они как следует насмотрелись, он сказал, что мы из полиции, но не можем засадить этого человека за решетку, не можем и пальцем его тронуть. Но вы, говорит он, не из полиции, и, как только мы выйдем отсюда, мы не сможем вам помешать делать все, что вы сочтете нужным. «Я знаю, все вы хорошие американские рабочие, — сказал он им. — И я знаю, вы сделаете то, что надо».

— И что они сделали?

— Мы не стали задерживаться, чтобы посмотреть.

Когда мы ехали назад, в Бруклин, Мэхаффи сказал:

— Мэтт, это тебе урок. Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя. Потому что он знал, что они сделают, и позже мы слышали, что они чуть не убили этого сукина сына. Лэнди, вот как была его фамилия. Джим Лэнди, а может, Джон. Он попал в больницу и пролежал там целую неделю. Никаких жалоб не подавал и не сказал, кто это с ним сделал. Клялся и божился, что просто упал по собственной неосторожности. А когда вышел из больницы, ему пришлось сменить место работы, потому что люди ни за что не желали работать с ним вместе. Но, насколько я знаю, без работы он не остался, а несколько лет спустя мне сказали, что он «ухнул в яму». Так они говорят, когда монтажник работает на высоте и срывается вниз. Говорят — «ухнул в яму».

— Его кто-нибудь столкнул?

— Не знаю. Может, выпил и потерял равновесие, а может, сделал это трезвый как стеклышко. А может, у кого-нибудь была причина столкнуть его. Не знаю. И не знаю, что потом стало с ребенком и с матерью. Скорее всего, ничего хорошего, но это значит только, что им повезло не больше, чем почти всем нам, остальным.

— А Мэхаффи? Наверное, его уже и в живых нет?

Я кивнул.

— Умер на посту. Его все хотели отправить в отставку, а он упирался, и в один прекрасный день — я уже не работал с ним, меня только-только произвели в детективы, что было на девяносто восемь процентов чистым везением, — так вот, в один прекрасный день он поднимался по лестнице в другом таком же доме, и у него схватило сердце. В больницу его привезли уже мертвым. На поминках все говорили, что он так и хотел умереть, только они ошибались. Я знал, чего он хотел. Он хотел жить вечно.

Незадолго перед рассветом Мик спросил:

— Мэтт, ты сказал бы, что я алкоголик?

— О Господи! — ответил я. — Сколько лет мне понадобилось, чтобы я смог сказать это про себя. Не люблю ставить поспешные диагнозы.

Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, он сказал:

— Видит Бог, я люблю выпить. На что был бы похож весь этот блядский мир, если бы не выпивка?

— Так ведь он все равно такой.

— Да, но эта штука иногда помогает этого не видеть. Или по крайней мере видеть не так отчетливо. — Он поднял стопку и глянул сквозь нее на свет. — Говорят, нельзя смотреть на солнечное затмение невооруженным глазом. Чтобы не ослепнуть, надо смотреть сквозь закопченное стекло. По-моему, на жизнь смотреть так же опасно. А чтобы можно было на нее смотреть, и существует эта штука, да и дымком она тоже пахнет.

— Хорошо сказано.

— Ну, так уж устроен каждый ирландец, ему дай только трепать языком и сочинять стихи. Знаешь, чем хорошо выпивать?

— Тем, что выдаются вот такие ночи.

— Ну да, и такие ночи тоже, но тут дело не только в выпивке. Тут дело в том, что один из нас пьет, а другой нет, и в чем-то еще, никак не могу понять в чем. — Он наклонился вперед и облокотился на столик. — Нет, выпивать хорошо потому, что случаются такие совсем особенные минуты. Это бывает только изредка. И я не уверен, что у каждого. У меня это случается по ночам, когда я сижу один с бутылкой. Сижу напившись, но не совсем напившись — ты понимаешь, и смотрю в пространство, и думаю, и в то же время не думаю — понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

— А потом наступает такой момент, когда все становится совершенно ясно, когда я начинаю все понимать. Мысли у меня тянутся далеко-далеко, они вмещают весь мир, еще чуть-чуть — и я охвачу его целиком. И тут… — Он щелкнул пальцами. — И тут все кончается. Понимаешь, о чем я?

— Да.

— А когда ты пил, у тебя бывало…

— Да, — сказал я. — Иногда. Но хочешь я тебе кое-что скажу? У меня такое случалось и на трезвую голову.

— Не может быть!

— Да. Не часто, и первые года два после того, как я бросил, вообще не случалось. Но теперь время от времени я сижу в своей комнате в отеле с книгой, прочту несколько страниц, а потом начинаю смотреть в окно и размышлять о том, что прочел, или еще о чем-то, или вообще ни о чем.

— Ага.

— И тут у меня появляется такое же ощущение, как то, о чем ты говорил. Это какое-то озарение, да?

— Да.

— Но что оно означает? Этого я не могу объяснить. Я всегда считал, что это бывает, только когда выпьешь, но потом это случилось у меня и на трезвую голову, и я понял, что дело тут не в том.

— Ну и задал ты мне задачу. Никогда не думал, что такое бывает на трезвую голову.

— А вот бывает. И в точности так, как ты описал. Но я скажу тебе еще кое-что, Мик. Когда это приходит на трезвую голову и когда это видишь без всякого закопченного стекла…

— Ага.

— …И вот-вот это случится, еще чуть-чуть, а потом все пропадает… — Я посмотрел ему в глаза. — От этого сердце может разорваться.

— Может, — сказал он. — Не важно, трезвый ты или пьяный, но сердце от этого точно может разорваться.

На улице уже рассвело, когда он взглянул на часы, встал и пошел к себе в кабинет. Вернулся он в мясницком фартуке. Фартук был из белой бумажной ткани, весь застиранный за многие годы, и спускался от шеи до колен или немного ниже. Пятна крови ржавого цвета складывались на нем в узор, как на абстрактной картине. Некоторые из них почти совсем выцвели, другие выглядели свежими.

— Пошли, — сказал он. — Пора.

За всю долгую ночь мы ни разу об этом не говорили, но я знал, куда мы пойдем, и ничего не имел против. Мы прошли в гараж, где стояла его машина, и поехали по Девятой авеню до Четырнадцатой. Там свернули налево, и посередине квартала он поставил свой большой автомобиль у тротуара, где стоянка запрещена, —перед похоронной конторой. Владелец ее, Туми, знал его и знал его машину, так что можно было не бояться, что ее оттащат на хранение или выпишут штраф.

Церковь Святого Бернарда стоит рядом с похоронной конторой Туми, немного восточнее. Вслед за Ми-ком я поднялся по ступеням и пошел по левому проходу. В главном алтаре по будням служат семичасовую мессу, на которую мы опоздали, но часом позже в маленьком зале левее алтаря начинается другая месса, не такая людная, на нее обычно собирается горсточка монахинь и всякие люди, зашедшие сюда по пути на работу. Отец Мика делал это неукоснительно каждый день, и туда часто приходят мясники, хотя я не знаю, называет ли это кто-нибудь еще мессой мясников.

Мик ходил к этой мессе нерегулярно — то неделю-другую приходил каждый день, то пропускал целый месяц. С тех пор как я с ним познакомился, я несколько раз бывал здесь с ним. Я не очень хорошо понимал, зачем он сюда ходит, и уж совсем не понимал, зачем иногда увязываюсь за ним сам.

На этот раз все было, как всегда. Я следил за службой по молитвеннику и делал то же, что и другие: вставал, когда они вставали, преклонял колени, когда это делали они, произносил все нужные слова. Когда молодой священник начал раздавать причастие, мы с Миком остались стоять, где стояли. Все остальные, насколько я мог видеть, подошли к алтарю и причастились. Когда мы вышли на улицу, Мик сказал:

— Посмотри — как тебе это нравится?

Шел снег. Большие мягкие хлопья медленно опускались на землю. Снегопад начался, наверное, вскоре после того, как мы вошли в церковь. Ступени, ведущие в нее, и тротуар уже были чуть припорошены снегом.

— Пойдем, — сказал он. — Я отвезу тебя домой.

14

Я проснулся около двух после пяти часов беспокойного сна с кошмарами, действие которых происходило большей частью совсем неглубоко под поверхностью сознания. Наверное, слишком много было выпито кофе, да еще почти на пустой желудок — последнее, что я вчера съел, был тот пирог со шпинатом в «Тиффани».

Я позвонил вниз и сказал дежурному портье, что меня уже можно соединять по телефону. Звонок раздался, когда я принимал душ. Я снова позвонил вниз, чтобы узнать, кто это был, и дежурный сказал, что передать ничего не просили.

— Утром вам несколько раз звонили, — сказал он, — но ничего не передавали.

Я побрился, оделся и отправился завтракать. Снегопад прекратился, но снег все еще лежал, свежий и белый, там, где колеса машин и ноги прохожих не превратили его в грязное месиво. Я купил газету и принес ее к себе. Читая газету, я поглядывал в окно на снег, покрывавший крыши и подоконники. Его выпало сантиметров семь — достаточно, чтобы немного приглушить шум города. Я смотрел на снег, думал, как это красиво, и ждал, когда зазвонит телефон.

Первой позвонила Элейн. Я спросил, не звонила ли она раньше, но она не звонила. Тогда я поинтересовался, как она себя чувствует.

— Не так чтобы очень, — сказала она. — Небольшой жар и понос — организм хочет избавиться от всего лишнего. Похоже, что в конце концов от меня останутся только кости и сосуды.

— А ты не думаешь, что надо бы пойти к врачу?

— Зачем? Он скажет, что я подцепила заразу, которая сейчас ходит по городу, а я это и без него знаю. «Сидите в тепле и пейте побольше жидкости». Все верно. Понимаешь, дело в том, что я сейчас читаю Борхеса, того аргентинского писателя, который ослеп. И умер, но…

— Но когда он писал, он был еще жив.

— Вот именно. И у него все такое сюрреалистичное и неземное, что я не могу понять, где кончается то, что он пишет, и начинается жар, понимаешь? Временами мне приходит в голову, что это не самое подходящее состояние, чтобы его читать, но потом кажется, что только так и надо.

Я рассказал ей о кое-каких событиях, произошедших со времени нашего последнего разговора. О встрече с Терменом в «Парижской зелени» и о том, как просидел всю ночь с Миком Баллу.

— Ну и ну, — сказала она. — Мальчишки, вечные мальчишки.

Потом я снова вернулся к газете. Там были напечатаны две истории, которые особенно меня поразили. В одной сообщалось, что присяжные оправдали предполагаемого главаря шайки, отдавшего приказ о покушении на профсоюзного деятеля. Его оправдание не было неожиданностью, особенно после того, как пострадавший, который получил несколько огнестрельных ранений в ноги, решил дать показания в пользу обвиняемого, и в газете была фотография, на которой тот, шикарно одетый, в окружении своих сторонников и болельщиков выходил из здания суда. За последние четыре года его судили уже в третий раз, и уже в третий раз он ушел от наказания. Репортер писал, что он стал чем-то вроде народного героя.

Другая история была про одного рабочего, который выходил из станции метро с четырехлетней дочерью, когда какой-то бездомный, по-видимому не в своем уме, набросился на них и стал плеваться. Защищаясь, отец стукнул его головой о землю, и потом оказалось, что этот бездомный мертв. Представитель прокуратуры потребовал осудить отца за непредумышленное убийство. На фотографии у отца был растерянный, затравленный вид. Он не был шикарно одет и вряд ли имел шансы стать народным героем.

Я отложил газету в сторону, и тут телефон зазвонил снова. Я взял трубку, и какой-то голос произнес:

— Это я туда попал?

Я не сразу сообразил, кто это может быть, а потом спросил:

— Ти-Джей?

— Туши свет, Мэтт. Все ужасно интересуются, что это за фраер околачивается на Двойке, раздает свои карточки и расспрашивает всех, где Ти-Джей. А я был в кино, смотрел эту муру про кунг-фу. Вы умеете делать такие штуки?

— Нет.

— Отличная вещь. Надо будет мне как-нибудь научиться.

Я дал ему свой адрес и спросил, может ли он зайти.

— Ну, не знаю, — ответил он. — А что это за отель? Такой большой и выпендрежный?

— Совсем не выпендрежный. Не бойся, портье тебя не тронет. А если привяжется, скажи, чтобы позвонил мне по внутреннему телефону.

— Ну ладно.

Я повесил трубку, но телефон тут же зазвонил снова. Это была Мэгги Хиллстром, та самая женщина из Дома Завета. Она показывала мои портреты ребятишкам и служащим и в Ветхом Завете, и в Новом. Ни младшего мальчика, ни мужчину никто не опознал, хотя кое-кто из ребят говорил, что или одного из них, или обоих, кажется, где-то видели.

— Правда, не знаю, насколько им можно верить, — сказала она. — Но главное, мы опознали старшего мальчика. Он здесь не жил, но несколько раз ночевал.

— Вам не удалось выяснить, как его звали?

— Счастливчик, — сказала она. — Так он себя называл. Это звучит как ирония, и не слишком веселая. Не знаю, давно у него это прозвище или его так прозвали здесь, на улице. Все говорят, что он родом с Юга или с Юго-Запада. Один служащий как будто вспомнил, что, по словам Счастливчика, он родом из Техаса, но мальчик, который его знал, уверен, что из Северной Каролины. Конечно, он мог разным людям говорить разное.

Она сказала, что Счастливчик занимался проституцией. Имел дело с мужчинами за деньги и принимал наркотики, когда было на что их купить. Вот уже с год как никто его не видел.

— Они постоянно куда-то исчезают, — сказала она. — Это обычное дело — несколько дней кого-то не видишь, а потом соображаешь, что он не показывается уже неделю, или две недели, или месяц. Иногда они приходят снова, а иногда нет, и никогда не знаешь, лучше или хуже для них там, где они теперь. — Она вздохнула. — Один мальчик сказал, что, скорее всего, Счастливчик отправился домой. Может быть, в каком-то смысле так оно и есть.

Следующий звонок был от портье — он сообщил, что прибыл Ти-Джей. Я попросил пропустить его наверх, встретил у лифта и провел к себе в комнату. Он запрыгал по ней, как танцор, осматриваясь.

— А тут ничего, — сказал он. — Вон в окно Торговый центр видно, да? И ванная отдельная. Удобно, должно быть.

На нем был, насколько я помнил, тот же самый костюм, что и в первую нашу встречу. Джинсовый пиджак, показавшийся мне летом слишком теплым, наверняка плохо защищал от зимнего холода. Высокие кроссовки были на вид новые, и еще у него появилась вязаная матросская шапочка ярко-синего цвета.

Я протянул ему рисунки. Взглянув на верхний, он опасливо покосился на меня.

— Хотите меня нарисовать? Чего вы смеетесь?

— Из тебя вышел бы прекрасный натурщик, — сказал я. — Только я не художник.

— Его не вы рисовали? — Он принялся разглядывать рисунки по очереди, посмотрел на подпись. — Какой-то Реймонд. Рей, гроза морей. Ну и что?

— Ты узнаёшь кого-нибудь из них?

Он сказал, что нет. Я вкратце объяснил ему, о чем и дет речь.

— Мальчика постарше звали Счастливчиком, — сказал я. — Думаю, что его нет в живых.

— Вы думаете, что их обоих нет в живых. Правильно?

— Боюсь, что да.

— И что вы хотите о них узнать?

— Как их звали. Откуда они.

— Вы же знаете, как его звали, — вы сами сказали. Счастливчик.

— Я думаю, он такой же Счастливчик, как ты — Ти-Джей.

Он искоса посмотрел на меня.

— Так меня и зовите — Ти-Джей, — сказал он, — и все будут знать, про кого вы говорите. — Он снова взглянул на портрет. — Говорите, Счастливчик — это его кличка?

— Да.

— Если так его зовут на улице, никакого другого имени там не знают. Где вам сказали эту кличку — в Доме Завета?

Я кивнул.

— Они сказали, что он там не жил, но несколько раз ночевал.

— Ну да, они люди хорошие, только не всякий может выполнять эти ихдерьмовые правила, понимаете?

— А ты когда-нибудь там жил, Ти-Джей?

— А на хрена мне это надо? Мне это ни к чему. У меня-то есть где жить.

— Где?

— Не важно где. Главное — чтобы я сам мог то место найти. — Он еще раз просмотрел рисунки и сказал небрежно: — А вот этого человека я видел.

— Где?

— Не знаю. На Двойке, только не спрашивайте, где и когда. — Он уселся на краешек кровати, снял шапочку и принялся вертеть ее в руках. — Послушайте, чего вы от меня хотите?

Я вынул из бумажника двадцатку и протянул ему. Он не шевельнулся, и в его глазах я прочел тот же вопрос: чего я от него хочу?

Я сказал:

— Ты знаешь Двойку, и автовокзал, и тамошних ребят. Ты можешь ходить в такие места, про которые я и слыхом не слыхал, и говорить с такими людьми, которые со мной и говорить не станут.

— Это не так уж мало за двадцать долларов. — Он ухмыльнулся. — В тот раз, когда мы с вами виделись, вы дали мне пять, а я ничего не сделал.

— Ты и сейчас пока еще ничего не сделал, — сказал я.

— Ну, на это может уйти много времени. Тереться везде, ходить туда-сюда. — Я сделал движение, словно хочу спрятать двадцатку, и он тут же выхватил ее у меня из руки. — Не надо, — сказал он. — Я же не сказал «нет», верно? Просто хочу малость поторговаться. — Он оглядел комнату. — Только вы, по-моему, не очень богатый, а?

Я не мог удержаться от смеха.

— Нет. Не очень.

Потом позвонил Чанс. Он расспросил кое-кого из любителей бокса, и некоторые припомнили ту пару, похожую на отца с сыном, которая сидела в первом ряду в четверг. Но никто не видел их раньше, ни в Маспете, ни где-нибудь еще. Я предположил, что этот человек мог приходить и без мальчика, но Чанс сказал, что все помнили именно обоих.

— Значит, получается, что те люди, с кем я говорил, его не опознали, — сказал он. — Вы будете там завтра?

— Не знаю.

— Ну, тогда смотрите по телевизору. Может, увидите его, если он снова будет сидеть в первом ряду.

Мы разговаривали недолго, потому что я не хотел занимать телефон. Положив трубку, я стал ждать. Следующим позвонил Красавчик Дэнни Белл.

— Я собираюсь пообедать в «Пугане», — сказал он. — Может быть, присоединишься? Ты знаешь, как я не люблю обедать один.

— У тебя есть что-то новое?

— Ничего особенного, — сказал он, — только обедать-то все равно нужно, верно? Давай в восемь.

Я положил трубку и взглянул на часы. Было пять часов. Я включил телевизор, посмотрел начало новостей и снова выключил, убедившись, что все равно ничего не понимаю. Я снова снял трубку и набрал номер Термена. Когда подключился автоответчик, я ничего не сказал, но и трубку класть не стал. Я подождал секунд тридцать и только потом положил трубку.

Только я успел взяться за «Справочник Ньюгейтской тюрьмы», как телефон зазвонил снова. Я схватил трубку и сказал:

— Алло!

Это был Джим Фейбер.

— А, привет, — сказал я.

— У тебя такой голос, будто ты чем-то разочарован.

— Я полдня жду одного звонка.

— Ладно, не стану тебе мешать, — сказал он. — Это не важно. Будешь у Святого Павла сегодня вечером?

— Вряд ли. У меня встреча кое с кем в восемь на Семьдесят Второй, и я не знаю, сколько времени она займет. И к тому же я был на собрании вчера.

— Странно, я искал тебя, но не нашел.

— Я был в центре. На Перри-стрит.

— Ах, вот оно что. Я забрел туда в воскресенье вечером. Отличное место — можно рассказывать что угодно, всем на все наплевать. Я говорил ужасные вещи про Бев, и мне стало на сто процентов легче. А Хелен вчера вечером там была? Она говорила тебе, как их ограбили?

— Кого ограбили?

— Церковь на Перри-стрит. Послушай, ты ждешь звонка, я не хочу тебя отрывать.

— Ничего. Кто-то ограбил церковь на Перри-стрит? Что они могли там взять? Там же теперь даже кофе не подают.

— Ну, это не было ограбление века. Неделю или две назад у них на пятничном собрании, посвященном Ступеням, выступал один человек по имени Брюс. Не знаю, знаком ты с ним или нет, но это не важно. В общем, он минут двадцать рассказывал про себя, а потом один псих встал и объявил, что год назад пришел на такое же собрание и по ошибке положил в корзинку для сбора сорок долларов, и что у него в кармане пистолет, и если ему не отдадут назад его сорок долларов, он всех перестреляет.

— Господи Иисусе!

— Погоди, самое лучшее впереди. Брюс говорит ему: «Извините, вам слова не давали, мы не можем ради этого прерывать собрание. Вам придется подождать до перерыва — он будет в четверть девятого». Тогда этот тип начал что-то говорить, но Брюс стукнул молотком по трибуне, которая там у них стоит, и велел ему сесть, а потом передал слово кому-то еще, и собрание продолжалось.

— И этот псих так и сидел там?

— Должно быть, он понял, что делать нечего. Правила есть правила, верно? Потом еще один парень, его зовут Гарри, подошел к нему и спросил, не хочет ли он кофе или сигарету, и этот псих сказал, что выпить кофе было бы неплохо. «Сейчас пойду принесу», — шепнул ему Гарри, вышел на улицу, дошел до полицейского участка за углом — там совсем рядом…

— Шестой участок, это в двух кварталах, на Западной Десятой.

— Вот туда он и пошел и привел с собой двоих, и они скрутили этого ненормального и повели в участок. «Минутку, — говорит он, — а где мои сорок долларов? И где мой кофе?» Только там такое может случиться.

— Да нет, такое может быть где угодно.

— Не думаю. Где-нибудь в Верхнем Ист-Сайде на таком собрании вполне могли бы устроить сбор в пользу этого сукина сына, а потом еще стали бы подыскивать ему квартиру. Ну ладно, не буду тебя отвлекать, ведь ты ждешь звонка. Но я не мог тебе это не рассказать.

— Спасибо, — сказал я.

Когда просто сидишь и ждешь, можно с ума сойти от нетерпения. Но я не мог никуда уйти. Я знал, что он позвонит, и не хотел пропустить этот звонок.

Телефон зазвонил в шесть тридцать. Я схватил трубку и сказал «Алло», но ответа не было. Я еще раз сказал «Алло» и подождал. На другом конце молчали. Я в третий раз сказал «Алло», и там положили трубку.

Я взялся было за книгу, но тут же отложил ее. Потом нашел номер в записной книжке и позвонил Лаймену Уорринеру в Кеймбридж.

— Помните, я говорил вам, что не буду представлять никаких отчетов о ходе дела, — сказал я. — Но все же хочу сообщить, что есть кое-какие успехи. Я уже имею довольно точное представление о том, что произошло.

— Он виновен, да?

— Не думаю, что тут могут быть какие-то сомнения, — сказал я. — Для меня, во всяком случае. И для него.

— Для него?

— Что-то не дает ему покоя — или угрызения совести, или страх, или то и другое вместе. Он только что звонил мне. И не сказал ни слова. Он боится говорить, но молчать тоже боится, вот почему и звонил. Я убежден, он позвонит еще.

— Похоже, вы рассчитываете на то, что он сознается.

— Я думаю, он сам этого хочет. И в то же время я уверен, что он боится. Не знаю, зачем я позвонил вам, Лаймен. Наверное, мне надо бы подождать, пока все не прояснится.

— Нет, я рад, что вы позвонили.

— У меня такое чувство, что как только дело пойдет, оно будет двигаться очень быстро. — После секундного колебания я сказал: — Убийство вашей сестры — это еще не все.

— Да что вы?

— Так мне сейчас кажется. Я сообщу вам, когда узнаю что-то более конкретное. Но пока мне хотелось, чтобы вы были в курсе.

В семь раздался еще один звонок. Я взял трубку, сказал «Алло» и сразу же услышал щелчок — он положил трубку. Я тут же перезвонил ему, набрав номер его квартиры. После четырех гудков включился автоответчик. Я положил трубку.

В семь тридцать он позвонил опять. Я сказал «Алло» и, не услышав ответа, продолжал:

— Я знаю, кто вы. Говорите, ничего страшного не случится.

Молчание.

— Я сейчас ухожу, — сказал я. — Вернусь в десять часов. Позвоните мне в десять.

В трубке было слышно его дыхание.

— В десять часов, — сказал я и положил трубку. Минут десять я подождал — на тот случай, если он перезвонит сразу и решит во всем сознаться, — но на этом пока все кончилось. Я взял плащ и отправился обедать с Красавчиком Дэнни.

15

— Эф-би-си-эс? — переспросил Красавчик Дэнни. — Задумано-то это было неплохо: ньюйоркцев, пожалуй, может заинтересовать спортивная программа, где показывают не столько знаменитостей за ловлей форели или футбольные матчи из Австралии, сколько местные события. Только они слишком долго раскачивались и сделали одну очень обычную ошибку. Им не хватило денег. Чтобы поправить дело, с год назад они продали изрядную долю акций каким-то двум братьям, не могу произнести их фамилию, но мне сказали, что она иранская. Больше никто ничего про них не знает, кроме того, что они живут в Лос-Анджелесе и ведут там дела через поверенного. На Эф-би-си-эс это никак не отразилось. Прибыли они не получают, но и не закрываются, а против того, чтобы несколько лет нести убытки, новые инвесторы не возражают. Больше того, они, как я слышал, готовы нести убытки постоянно.

— Понимаю.

— Да? Но вот что интересно: эти новые инвесторы вроде бы согласны на вполне пассивную роль. Можно было думать, что они потребуют каких-нибудь изменений в руководстве компании, но они оставили всех прежних людей и не назначили никого нового. Если не считать одного, который все время там крутится. В штате Эф-би-си-эс он не числится, жалованья там не получает, но, как к ним ни заглянешь, он обязательно попадется на глаза.

— А кто он такой?

— А вот это вопрос интересный, — сказал Дэнни. —Его зовут Берген Стетнер — звучит по-немецки, во всяком случае по-тевтонски, только я не думаю, что это его настоящее имя. Он живет с женой в апартаментах на одном из верхних этажей отеля «Трамп» на Южной улице Сентрал-парка. А контора у него в Грейбар-билдинге, на Лексингтон-авеню. Он занимается валютными сделками, а кроме того, торгует драгоценными металлами. Это тебе ни о чем не говорит?

— Говорит. О том, что он отмывает какие-то деньги.

— А Эф-би-си-эс — что-то вроде прачечной. Как, для кого и в каких масштабах — на эти вопросы я ответить не берусь. — Он налил себе водки. — Незнаю, принесет ли тебе это хоть какую-нибудь пользу, Мэттью. Про Ричарда Термена мне узнать вообще ничего не удалось. Если он и нанял каких-то подонков, чтобы они связали его и замучили его жену, то либо ему попалась уж очень молчаливая пара, либо в их гонорар входил билет в Новую Зеландию, потому что про них ничего не слышно.

— Это похоже на правду.

— Да? — Он залпом выпил свою «Столичную». — Надеюсь, то, что я рассказал про Эф-би-си-эс, тебе как-нибудь пригодится. Я не хотел ничего говорить по телефону. Никогда этого не любил, а звонки к тебе идут через коммутатор отеля, верно? Это тебе не мешает?

— Я могу выходить и прямо в город, — сказал я. — А они записывают, что мне передать.

— Конечно, только я не люблю ничего передавать, если можно обойтись. Я бы посоветовал тебе узнать что-нибудь еще про Стетнера, но, возможно, это окажется не так-то легко. Он старается держаться в тени. Что это у тебя?

— Я думаю, его портрет, — сказал я и развернул рисунок. Красавчик Дэнни взглянул сначала на рисунок, Потом на меня.

— Ты уже знал про него, — сказал он.

— Нет.

— Ну да, у тебя в кармане пиджака совершенно случайно оказался его карандашный портрет. Господи, да он же подписан! Умоляю, скажи мне, кто этот Реймонд Галиндес?

— Будущий Норман Рокуэлл[34]. Это Стетнер?

— Не знаю, Мэттью. Я его в глаза не видел.

— Ну, значит, тут я тебя опередил. Я его хорошо рассмотрел. Только тогда еще не знал, на кого смотрю. — Я снова сложил портрет и спрятал его. — Никому ничего пока не говори, — сказал я, — но если все пойдет, как надо, то ему придется долго-долго просидеть взаперти.

— За отмывание денег?

— Нет, — сказал я. — Этим он зарабатывает на жизнь. А сидеть он будет за свое хобби.

Домой я шел мимо церкви Святого Павла. Когда я проходил там, было девять тридцать, и я зашел, чтобы посидеть на собрании последние полчаса. Взяв чашку кофе, я уселся в заднем ряду. В передних рядах я заметил Уилла Хейбермена и представил себе, как я рассказываю ему обо всем, что произошло. «В том фильме, что вы мне дали посмотреть, Уилл, роль Резинового Мужчины играл, как нам стало известно, Берген Стетнер. В роли инженю выступал молодой парнишка, новичок. Его сценический псевдоним — Счастливчик. Насчет Кожаной Женщины мы пока еще мало что знаем, но не исключено, что ее зовут Челси».

Это было имя, которое Термен обронил в тот вечер. «Кто это? Челси? Да она просто шлюха, друг мой. Можете мне поверить». Я готов был поверить, только я все больше и больше сомневался в том, что девица, которая расхаживала по рингу с цифрами на плакатах, была той самой женщиной в маске и кожаных брюках.

Я не вслушивался в то, что говорилось на собрании. Там что-то обсуждали, но я пропускал все мимо ушей. Голова у меня была занята совсем другим. И в этот церковный подвал я пришел не затем, чтобы что-то услышать, а чтобы несколько минут посидеть спокойно.

Не дождавшись конца, я тихо вышел и вернулся к себе с двухминутным запасом. Наступило десять часов, но ничего не произошло. Пять минут одиннадцатого телефон зазвонил, и я схватил трубку.

— Скаддер слушает, — сказал я.

— Вы знаете, кто это говорит?

— Да.

— Не называйте моего имени. Просто скажите, откуда вы меня знаете.

— По «Парижской зелени», — ответил я. — И по другим местам тоже.

— Да, правильно. Я не знаю, сколько вы выпили в тот вечер и много ли можете вспомнить.

— У меня отличная память.

— У меня тоже, и, честно вам признаюсь, иногда мне хочется, чтобы она была похуже. Вы детектив.

— Правильно.

— С лицензией? Вас можно найти в справочнике?

— Нет.

— Вы работаете на какое-то агентство. Вы показывали мне карточку, только я не запомнил названия.

— Я у них внештатно. Чаще действую самостоятельно.

— Значит, я мог бы нанять вас прямо, а не через это агентство?

— Да, — сказал я, — могли бы.

Наступила пауза — он размышлял.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Кажется, я попал в беду.

— Я понимаю, почему вы так думаете.

— Что вам обо мне известно, Скаддер?

— То же, что и всем.

— Вчера вечером вы не знали, как меня зовут.

— Это было вчера.

— А сегодня — это сегодня, да? Послушайте, я думаю, нам надо поговорить.

— Я тоже так думаю.

— Но где? Вот в чем вопрос. Только не в «Парижской зелени».

— А что, если у вас?

— Нет. Нет, думаю, это не годится. Где-нибудь в общественном месте, но там, где меня никто не узнает. Все места, какие приходят мне в голову, не годятся, потому что туда я хожу постоянно.

— Я знаю такое место, — сказал я.

Он сказал:

— Действительно, это идеальное место, никогда бы о нем не подумал. Это, если я не ошибаюсь, любимое заведение всех ирландцев, кто живет тут поблизости, верно?

— Можно и так сказать.

— Мой дом всего в нескольких кварталах, но я и представления о нем не имел. Да я, наверное, каждый день проходил мимо и ни разу его не замечал, представляете себе? Прямо какой-то другой мир. Посмотрите, какие тут собираются приличные люди, сплошь честные трудяги, настоящая соль земли. И потом, этот обитый жестью потолок, и кафельный пол, и мишень для дартс на стене. Просто замечательно.

Мы сидели, конечно, в «Грогане», и я подумал — интересно, приходило ли до сих пор кому-нибудь в голову назвать его владельца солью земли и честным трудягой? Тем не менее это место нам как будто вполне подходило. Здесь было тихо и почти пусто, и вряд ли здесь появится кто-нибудь из знакомых Термена.

Я спросил, что он будет пить. Он сказал, что, наверное, пиво будет лучше всего. Я подошел к стойке и взял бутылку «Харпа» и стакан кока-колы.

— Ты опоздал, — сказал мне Берк. — Босс был здесь час назад. Он сказал, что вчера засиделся с тобой до утра.

Я вернулся к столу. Термен заметил, что я взял себе кока-колу.

— Вчера вы пили что-то другое, — сказал он.

— А вы — то, что лучше забирает.

— И не напоминайте. Дело в том, что обычно я пью не так уж много. Мартини перед обедом, может быть, еще пару бутылок пива. А вчера вечером перебрал. Даже не помню, что я вам наговорил. И что вы теперь знаете.

— Больше, чем вчера вечером.

— А вчера вечером знали больше, чем хотели показать.

— Не лучше ли вам просто взять и рассказать, что вам так не дает покоя?

Термен немного подумал, потом решительно кивнул. Похлопав себя по карману, он достал портрет, который я дал ему накануне. Развернув его, он взглянул на меня и спросил, знаю ли я, кто это.

— Может быть, вы мне скажете?

— Его зовут Берген Стетнер.

«Неплохо», — подумал я.

— Я боюсь, что он собирается и меня убить.

— Почему? Разве он уже кого-нибудь убивал?

— Господи! — сказал он. — Не знаю, с чего и начать.

Вот что он мне рассказал.

— Я никогда еще не встречал такого человека, как Берген. Он появился после того, как мы продали свои акции, и мы сразу поладили. Он произвел на меня просто фантастическое впечатление. Очень сильный, очень уверенный в себе, и, когда говоришь с ним, легко поверить, что он не такой, как все остальные. В самый первый раз, когда мы познакомились, он пригласил меня к себе домой. Мы лили шампанское на балконе, а под нами простирался весь Сентрал-парк, словно наш собственный сад. В следующий раз, когда я был у него, он познакомил меня со своей женой Ольгой. Красивая женщина, и излучает такую сексуальную энергию, что голова кружится. Берген ненадолго вышел, а она села рядом со мной, положила руку мне на колени и начала гладить через брюки. «Хочу тебя пососать, — сказала она. — Хочу, чтобы ты трахнул меня в жопу. Хочу посидеть у тебя на лице». Мне просто не верилось, что это происходит взаправду. Я не сомневался, что вот сейчас он войдет и застанет нас, но к тому времени, как он вернулся, она уже сидела в кресле на другом конце комнаты и что-то рассказывала о картине, которая висела на стене. На следующий день он только и говорил о том, как я понравился Ольге и как она сказала, что хочет почаще со мной видеться. Через несколько дней мы пошли с ними пообедать — я и моя жена. Мне было очень неловко из-за того, что произошло между мной и Ольгой. В конце вечера Берген поцеловал Аманде руку, совсем по-европейски, но в то же время как-то насмешливо. А Ольга протянула мне для поцелуя свою руку, и она пахла… ну, словом, ее соком. Наверное, она только что трогала себя там. И знаете, когда я взглянул на нее, у нее был такой вид, что это подействовало на меня не меньше, чем запах. Конечно, Берген прекрасно знал, что происходит, они вместе это затеяли. Теперь-то я знаю. Когда я был у них дома в следующий раз, он сказал, что хочет мне кое-что показать, — ничего такого по кабелю никогда не передают, но он полагает, что мне это будет интересно. Он поставил кассету — это была порнуха, любительский фильм. Двое мужчин и одна женщина. Где-то на середине вошла Ольга и села рядом со мной. Я даже не знал, что она дома, думал, мы с Бергеном одни. Когда кассета кончилась, Берген вынул ее и поставил еще одну. Там были две женщины — черная и белая. Черная изображала рабыню. Только через минуту я сообразил, что белая — это Ольга. Я не мог отвести глаз от экрана. Когда фильм кончился, я оглянулся и увидел, что Бергена в комнате нет. Мы с Ольгой скинули одежду и улеглись на диван. В какой-то момент я понял, что Берген в комнате и наблюдает за нами. А потом мы встали и все трое отправились в спальню.

Кроме секса Стетнер угощал его и философскими рассуждениями. «Законы и правила — это для тех, у кого не хватает воображения, чтобы их нарушать. Есть мужчины и женщины, которые выше других и которые диктуют свои собственные законы или вообще обходятся без них». Он часто цитировал Ницше, а Ольга приноравливала изречения старого немца к нашему времени. «Нужно только предъявить свои права на власть, и стоит ли говорить о жертвах, если их судьба — естественное следствие их собственного желания покориться? Они сами творят свою судьбу, как вы — свою».

Однажды Стетнер позвонил ему в офис. «Бросайте свои дела, — сказал он. — Спускайтесь вниз и ждите на углу. Я заеду за вами через пятнадцать минут». Они долго ехали куда-то, и Стетнер все приговаривал, что его ждет подарок. Он остановил машину в незнакомом районе и провел Термена по лестнице в подвал. Там Термен увидел обнаженную женщину с кляпом во рту, прикованную к металлической раме. «Она ваша, —сказал Стетнер. — Можете делать с ней, что хотите».

Термен попользовался этой женщиной. Отказаться было бы невежливо — все равно что не принять предложенную рюмку или отклонить угощение. К тому же полная беспомощность женщины невероятно его возбудила. Когда он кончил, Стетнер спросил, не хочет ли он сделать с женщиной что-нибудь еще. Он сказал, что нет. Они вышли и сели в машину. Стетнер попросил его подождать минуту — он кое-что забыл сделать. Вскоре он вернулся и сел за руль. По дороге он спросил Термена, был ли тот когда-нибудь у женщины первым. Термен сказал, что был.

— Но не у вашей жены.

— Нет, — признался Термен. — Аманда не была девушкой, когда они познакомились.

— Так вот, я сделал вам превосходный подарок, — сказал Стетнер. — Вы уже были первым у женщины, а у этой сегодня вы оказались последним. Та девка, которой вы только что попользовались, больше не будет принадлежать никому, разве что могильным червям. Знаете, что я сделал, когда вернулся туда? Вынул у нее изо рта кляп, сказал: «Прощай, дорогая» и перерезал ей горло.

Потрясенный Термен молчал.

— Вы не знаете, верить мне или нет. А вдруг я просто вернулся, чтобы отлить или чтобы отвязать ее? Хотите, поедем обратно, сами увидите?

— Нет.

— Это хорошо. Потому что вы знаете — я всегда говорю правду. Вы растеряны, вы не знаете, что и подумать. Успокойтесь. Вы ничего не делали, это сделал я. И потом, она все равно бы умерла. Никто не живет вечно. — Он взял Термена за руку. — Мы с вами теперь так близки, что ближе не бывает. Мы братья по крови и посемени.

Термен долго наливал себе пива и еще дольше не мог его выпить. Поднеся стакан к губам, он ставил его обратно на стол и снова принимался говорить. Он не хотел пива, ему нужно было выговориться.

— Не знаю, убил ли Берген эту женщину на самом деле, — сказал он. — Возможно, это была какая-то шлюха, которую наняли специально на такой случай, и он вернулся, чтобы отвязать ее и расплатиться. А может, он и вправду перерезал ей горло. Не знаю.

С этой минуты Термен стал жить двойной жизнью. Внешне он оставался молодым, преуспевающим администратором с прекрасной квартирой, богатой женой и большим будущим. И в то же время у него была тайная жизнь, которую он делил с Бергеном и Ольгой Стетнерами.

— Я научился это включать и выключать, — сказал он. — Когда вы уходите с работы, вы оставляете там все служебные дела, — а я, когда бывал с ними, оставлял позади всю свою другую жизнь. Я виделся с ними раз или два в неделю. Мы не всегда делали что-нибудь этакое, иногда просто сидели и разговаривали. Но всегда была эта острота, этот ток, который пронизывал нас. А потом я выключал все это, шел домой и превращался в примерного мужа.

Когда они были знакомы уже несколько месяцев, Стетнеру понадобилась его помощь.

— Его кто-то шантажировал. Они сделали какую-то видеозапись. Не знаю, что на ней было, но, видимо, что-то серьезное, потому что оператор оставил себе копию и потребовал за нее пятьдесят тысяч долларов.

— Арнольд Левек, — сказал я.

Он широко раскрыл глаза.

— Откуда вы знаете? Что еще вам известно?

— Я знаю, что случилось с Левеком. Вы помогали его убить?

На этот раз он донес стакан до рта. Утершись рукой, он ответил:

— Клянусь, я не знал, что так обернется. Он сказал, что готов заплатить пятьдесят тысяч, но не может встретиться с Левеком, тот его боится. Нетрудно было понять почему. Он сказал, что на этом все кончится: тот не так глуп, чтобы решиться на такую же штуку еще раз. На углу Десятой авеню и Сорок Девятой есть таиландский ресторан. Там я встретился с Левеком. Смешной такой толстяк, ходил вперевалку, как заводная игрушка. Он все говорил мне, что не хотел этого делать, но ему действительно нужны деньги. Чем больше он оправдывался, тем больше презрения мне внушал. Я отдал ему портфель с деньгами и сказал, чтобы он его открыл. Увидев деньги, он как будто еще больше испугался. Я выдал себя за адвоката — такую мы придумали легенду, на мне был дорогой костюм в тонкую полоску, и я старался вставлять в разговор юридические термины. Как будто это имело какое-то значение. Мы совершили обмен, и я сказал ему, что он может оставить себе и портфель, но я не отпущу его, пока не буду уверен, что кассета — та самая, которая нужна моему клиенту. «Моя машина стоит рядом, — сказал я, — а до моей конторы всего пять минут, и, как только я посмотрю начало фильма, вы сможете уйти с деньгами».

Термен потряс головой.

— Он мог просто встать и уйти, — сказал он. — И что бы я тогда делал? Но он, видимо, мне поверил. Мы прошли полпути до Одиннадцатой авеню, и у входа в проулок нас поджидал Берген. Он должен был ударить Левека по голове, а потом мы убрались бы оттуда с деньгами и с пленкой.

— Но случилось иначе.

— Да, — сказал он. — Не успел Левек опомниться, как Берген стал его избивать. По крайней мере, так мне показалось, но потом я увидел у него в руке нож. Он ударил его ножом прямо там, на улице, потом схватил и затащил в проулок, а мне велел взять портфель. Я взял портфель и пошел по проулку. Он прислонил Левека к кирпичной стене и принялся тыкать в него ножом. Левек так и стоял с выпученными глазами. Может быть, он был уже мертв, не знаю. Он не произнес ни звука.

Потом они взяли у Левека ключи, обыскали его квартиру и унесли с собой две полные сумки записей.

Стетнер думал, что у Левека хранилась запасная копия пленки, которой тот его шантажировал, но оказалось, что копии не было.

— Почти на всех пленках были записаны фильмы, которые показывали по телевидению, — сказал Термен. — В основном — старые классические черно-белые ленты. Еще было несколько порнофильмов и какие-то старые телешоу.

Стетнер сам просмотрел их и в конце концов почти все выкинул. Термен так и не видел той пленки, которую тот вернул себе с его помощью и которая стоила жизни Арнольду Левеку.

— Я ее видел, — сказал я. — Там показано, как они оба совершают убийство. Убивают мальчика.

— Я так и думал, иначе зачем бы они стали платить за нее такие деньги? Но где вы могли ее видеть?

— У Левека была копия, которую вы не нашли. Он записал ее на кассету с фильмом.

— У него таких было много. Мы не стали с ними возиться, оставили там. Значит, вот до чего он додумался. — Термен поднял стакан и снова поставил его на стол нетронутым. — Впрочем, это ему не слишком помогло.

Большое место в жизни Стетнера занимали мальчики — в этой части его жизни Термен не стремился принимать участие.

— Не люблю гомосексуалистов, — категорически заявил он. — Терпеть их не могу, и всегда не мог. У Аманды брат гомосексуалист. Я ему никогда не нравился, и он мне никогда не нравился, с самой первой встречи. Стетнер сказал, что и у него то же самое: он считает, что педерасты — слабаки и что СПИД изобрела сама наша планета, чтобы раздавить их в прах. «Использовать этих мальчишек — вовсе не гомосексуальный акт, — говорил он. — Их берешь, как берешь женщину, и все. И это проще простого, они кругом кишмя кишат, только и просятся, чтобы их взяли. И никому до этого нет дела. Можешь вытворять с ними, что хочешь, и всем на это наплевать».

— А где он их добывал?

— Не знаю. Я же говорю, это та сторона его жизни, от которой я старался держаться подальше. Время от времени я видел его с каким-нибудь мальчиком. Иногда он приближал к себе кого-нибудь из них, вроде того, которого вы видели на боксе на прошлой неделе. Он обращался с каждым, как с сыном, а потом в один прекрасный день мальчик куда-то исчезал. И я никогда не спрашивал, что с ним случилось.

— Но вы знали.

— Я об этом даже не думал. Это меня не касалось, зачем бы я стал об этом думать?

— Но вы должны были знать, Ричард.

До сих пор я еще ни разу не назвал его по имени. Может быть, поэтому мои слова проникли сквозь броню, за которой он укрывался. Что-то, во всяком случае, произошло, потому что он вздрогнул, словно от хорошего удара в диафрагму.

— Наверное, он их убивал, — сказал он.

Я молчал.

— Наверное, он убил немало людей.

— А вы?

— Я никогда никого не убивал.

— Вы были соучастником убийства Левека. По закону вы так же виновны, как если бы сами ударили его ножом.

— Я даже не знал, что он собирается его убить! Конечно, он знал — и что случалось с теми мальчиками, тоже знал. Но я не стал спорить.

— Вы знали, что он собирается ограбить Левека, — сказал я. — Значит, вы соучастник преступления, и этого достаточно, чтобы на вас легла вся ответственность, если преступление закончится смертью потерпевшего. Вы были бы виновны в убийстве, даже если бы Левек умер от сердечного приступа. С точки зрения закона вы виновник его смерти.

Он несколько раз глубоко вдохнул. Потом уныло сказал:

— Ладно, это я знаю. То же самое можно сказать и про ту девицу, когда он вернулся, чтобы ее убить. Если только он на самом деле ее убил. Наверное, я виновен в изнасиловании. Правда, она не сопротивлялась, но и согласия в общем-то не давала. — Он поглядел на меня. — Я не буду оправдываться. Этому нет оправдания. И не буду говорить, что он меня загипнотизировал, хотя что-то в этом роде и было, правда, — они оба так все устроили, что… ну, заставляли меня делать все, что хотели.

— Как им это удалось, Ричард?

— Они просто…

— Как они заставили вас убить свою жену?

— О Господи! — простонал он и закрыл лицо руками.

Возможно, они планировали это с самого начала. Возможно, это все время стояло в их тайной повестке дня.

— Ты бы пошел и принял душ, — говорила Ольга. — Пора тебе возвращаться к своей женушке.

«К своей женушке», «к своей милой женушке», «к своей очаровательной женушке» — это всегда говорилось с иронией, с насмешкой. «Ты провел час в мире отважных, отчаянных, бесстрашных людей, а теперь можешь возвращаться в свой скучный черно-белый мир, к кукле Барби, с которой в нем живешь».

— Это свинство, что все деньги — ее, — сказал Стетнер еще в самом начале их знакомства. — Человек лишается всякой власти, когда у его женщины больше денег, чем у него.

На первых порах Термен боялся, что Стетнер заинтересуется Амандой в сексуальном плане. Стетнер позволил ему делить с собой Ольгу и мог потребовать такой же услуги от него. Это Термену не нравилось. Он не хотел смешивать обе свои жизни и почувствовал облегчение, убедившись, что Стетнер, очевидно, не хочет вовлекать Аманду в их отношения. Их первая встреча вчетвером оказалась неудачной, и потом еще два раза, когда обе пары обедали вместе, разговор не клеился.

Именно Стетнер и подал ему идею увеличить сумму страховки.

— У вас будет ребенок, ты должен его обеспечить. Надо бы включить в страховку и мать. Если что-нибудь с ней случится, тебе придется нанимать сиделку, потом гувернантку, у тебя будут большие расходы на протяжении многих лет.

А потом, когда страховка была оформлена, он сказал:

— Знаешь, Ричард, сейчас ты человек, у которого богатая жена. А если она умрет, ты сам станешь богатым человеком. Есть некоторая разница, как по-твоему?

Эта мысль крепла постепенно, исподволь.

— Не знаю, как это объяснить, — сказал Термен. — Все это было вроде игры. Мы говорили об этом в шутку, изобретали всякие немыслимые способы. «Жаль, что микроволновые печки такие маленькие, — говорил он. — Мы могли бы запихнуть туда Аманду, сунув ей в рот яблоко, и поджарить ее изнутри». Сейчас об этом и вспоминать отвратительно, но тогда это казалось забавным, потому что это было не взаправду — всего-навсего безобидная шутка. А он все продолжал шутить, и понемногу идея становилась все реальнее. «Мы сделаем это в будущую среду», — говорил Берген, мы выдумывали какой-нибудь дурацкий сценарий, похожий на комический триллер, и на том все кончалось. А во вторник Ольга говорила: «Да, мы совсем забыли, ведь завтра ты должен убить Аманду». Это была наша постоянная шутка. Когда я был с Амандой, когда их не было поблизости, я был нормальный человек, счастливый семьянин. Это звучит невероятно, да? Но это правда. Наверное, мне казалось, что в один прекрасный день Берген и Ольга исчезнут. Не знаю, как я себе это представлял, — то ли их поймают на какой-нибудь проделке, то ли просто они оставят меня в покое и уедут из страны, то ли еще не знаю что. Может быть, я рассчитывал, что они умрут. И тогда вся эта темная сторона моей жизни исчезнет, и мы с Амандой заживем счастливо.

Как-то раз, правда, когда я лежал в постели, а она спала рядом, я начал представлять себе разные способы, как ее убить. Я не хотел об этом думать, но не мог избавиться от таких мыслей. Как задушить ее подушкой, как зарезать ножом — одна за другой мне представлялись разные кровавые картины. Мне пришлось пойти в другую комнату и выпить несколько рюмок. Я не боялся, что я что-нибудь такое сделаю. Просто мне стало не по себе от этих мыслей.

Около первого ноября я как-то между прочим сказал, что наши нижние соседи на шесть месяцев уезжают во Флориду. «Прекрасно, — сказал Берген. — Вот там мы Аманду и убьем. Самый подходящий случай для кражи со взломом, раз хозяева во Флориде. И очень удобно: идти ей будет недалеко, а в вашей квартире этого лучше не делать, ты же не хочешь, чтобы там толклись полицейские. От них только беспорядок, а кое-кто из них еще и на руку нечист».

Я думал, что это шутка. «А, вы идете в гости? Когда вы вернетесь, мы будем поджидать вас в квартире этого еврея, этажом ниже. Вы застанете нас как раз в момент взлома. Надеюсь, я еще не забыл, как взламывают двери. Должно быть, это как умение плавать: стоит один раз научиться, и потом всю жизнь не забудешь».

В тот вечер, когда мы пошли в гости, я уже не понимал, шутка это или нет. Мне очень трудно это объяснить. Я и понимал, и не понимал. Эти две стороны моей жизни были очень далеки друг от друга — я как будто не верил, что в одной из них может случиться что-то такое, что затронет другую. Я вроде бы и знал, что они будут там нас поджидать, но не мог в это поверить.

Когда мы ушли из гостей, я решил пройтись пешком, потому что хотел оттянуть время — боялся, что они действительно окажутся там, что на этот раз все случится взаправду. По дороге домой она заговорила о своем брате, как она беспокоится о его здоровье, и я зло пошутил по этому поводу. Мы поругались, и я решил: ладно, сука этакая, через час тебя уже не будет. Эта мысль меня как-то странно возбудила.

Когда мы поднимались по лестнице, я увидел, что дверь в квартиру Готшальков закрыта, и почувствовал облегчение, но потом я заметил, что дверная коробка треснула, а вокруг замка следы от ломика, и понял, что они там. Но я подумал, что если мы не будем шуметь, то сможем пройти мимо закрытой двери и подняться к себе в квартиру, а там окажемся в безопасности. Конечно, мы могли бы повернуть назад и спуститься вниз, но тогда это мне и в голову не пришло.

А когда мы дошли до лестничной площадки, дверь открылась — они нас ждали. Ольга была в кожаном костюме, который она иногда носит, а Берген — в длинном кожаном плаще. Вид у них был такой, словно они сошли со страниц комикса. Аманда сначала их не узнала. Она уставилась на них, не понимая, в чем дело, и не успела даже слова сказать, как Берген произнес: «Ты уже покойница, сука», и ударил ее по лицу. На руках у него были шоферские перчатки из тонкой кожи. Он сжал кулак и изо всех сил ударил ее в челюсть.

Потом Берген схватил ее и втащил в квартиру, зажав ей рот. Ольга заломила Аманде руки назад и надела на них наручники. Они заклеили ей рот, Ольга сбила ее с ног и ударила ногой в лицо, когда она упала.

Они раздели ее догола, перетащили в спальню и бросили на кровать. Берген изнасиловал ее, перевернул на живот и снова изнасиловал. Ольга ударила ее по лицу ломиком — я думаю, тогда она и потеряла сознание. Наверное, потом она все время была без сознания. Я очень на это надеюсь.

Они сказали мне, что я должен иметь с ней сношение. И это было самое страшное. Мне казалось, что будет противно, что меня стошнит, но поймите — я возбудился. У меня член стоял. Я не хотел иметь с ней сношение, не хотел, но мой член хотел. Господи, как мне отвратительно об этом вспоминать! Кончить я не мог. Я лежал на ней и никак не мог кончить, я очень хотел кончить, чтобы все это оказалось позади, но не мог.

Потом я стоял над ней, а Берген обмотал ей вокруг горла ее же колготки и заставил меня взяться за их концы. Он сказал, что я должен сам это сделать, а я просто стоял над ней. Ольга на коленях сосала меня, Берген руками в перчатках держал мои руки, а у меня в руках были концы колготок, и я не мог их отпустить, потому что Берген держал мои руки. Он развел руки в стороны, и мне пришлось тоже развести руки в стороны, а ее глаза неподвижно смотрели на меня, так, знаете, смотрели и смотрели. А Ольга, понимаете, все продолжала то же самое, а Берген держал мои руки очень крепко, и в воздухе пахло кровью, и кожей, и сексом.

И у меня наступил оргазм.

А Аманда была мертва.

16

— Все остальное произошло примерно так, как мы и предполагали, — сказал я Деркину. — Они связали его, немного поколотили для правдоподобия и обставили все так, чтобы было похоже на кражу со взломом, но грабителям что-то помешало. Потом отправились домой, а примерно час спустя или около того Термен позвонил в полицию. Версия у него была готова. Он отрабатывал ее уже много дней, все время убеждая себя, что это шутка.

— А теперь он хочет нанять тебя.

— Уже нанял, — сказал я. — Вчера вечером, перед тем, как мы расстались.

— Для чего?

— Он боится Стетнеров. Боится, что они его убьют.

— Зачем им это может понадобиться?

— Чтобы замести следы. Его замучили угрызения совести.

— Еще бы, сукин он сын.

— По его словам, он места себе не находит. Все думает о том, что она действительно любила его, — больше никто его не любил и никогда не полюбит.

— Такую и в самом деле поискать надо.

— И ему хочется думать, что она умерла, так и не догадавшись, какую роль играл он в ее убийстве. Что она лежала без сознания, когда он имел с ней сношение, и что она была без сознания, либо уже мертва, когда Стетнер заставил его удавить Аманду.

— Если ему надо знать это точно, пусть нанимает не детектива, а медиума.

Дело было утром в четверг. После завтрака я отправился в Северно-Центральный участок, подождал, пока появится Джо, и сейчас мы сидели за его столом. Он курил сигарету. Насколько мне известно, он бросал раз десять. И никак не мог удержаться.

— Он считает, что всем видно, как его мучит совесть. И что Стетнеру он больше не нужен.

— А зачем вообще он был нужен Стетнеру, Мэтт? Сдается мне, что он все валит на Стетнера, а на самом деле это он использовал Стетнера, а не наоборот. Насколько я понимаю, он заполучил полтора миллиона, а что с этого имел Стетнер? На скорую руку трахнулся с полумертвой женщиной?

— Пока что Стетнер получил четыреста тысяч долларов, — сказал я.

— Должно быть, я что-то прослушал.

— А я как раз и собирался об этом сказать. После того как все кончилось, когда ее похоронили и шум в газетах утих, у Термена был разговор со Стетнером. Тот сказал, что их совместное предприятие завершилось очень успешно, но, конечно, поскольку предприятие было совместным, было бы справедливо поделиться с ним добычей.

— Другими словами — гони половину?

— Примерно так. Нет, не от тех денег, которые ему достались от жены, Стетнер на них не претендовал, а от страховки. Как только страховая компания ее выплатила, он потребовал половину. Всего там получился миллион, если учесть возмещение ущерба в двойном размере, поскольку убийство считается смертью от несчастного случая…

— Вот чего я никак не могу понять.

— Я тоже, но, наверное, с точки зрения жертвы, это и в самом деле несчастный случай. Так или иначе, получился миллион, не облагаемый налогом, и Стетнер потребовал половину. Страховая компания выплатила деньги в конце прошлого месяца — для такого случая очень быстро.

— Сюда приходил кто-то от них, — сказал Джо. —Хотел знать, не считается ли Термен подозреваемым. Официально не считается, так мне и пришлось ему сказать. Я-то был убежден, что это сделал он, я ведь тебе говорил…

— Да.

— Но у нас был только один возможный мотив — деньги, а по нашим сведениям в деньгах он не нуждался, значит, и убивать ее не было никакой причины. — Он нахмурился. — А из того, что ты мне рассказал, следует, что у него и в самом деле не было никакой причины.

— Так, как он это рассказывает, — не было. Но страховая компания выплатила страховку, и Стетнер потребовал свою долю, и они договорились, что Термен будет отдавать ее Стетнеру наличными по частям, по сто тысяч долларов, якобы на приобретение иностранной валюты. На самом деле деньги должны были идти Стетнеру, но Термен получал бы взамен документы о фиктивных сделках, составленные так, чтобы в конечном счете при уплате налогов он смог списать все на убытки. Знаешь, Джо, это мне больше всего нравится. Разделить добычу с соучастником и сделать так, чтобы не платить налогов с его доли.

— Неплохо. И он отдал четыре раза по сотне?

— С недельными промежутками. Последний платеж должен состояться сегодня вечером. Он встретится со Стетнером в Маспете — будет вести оттуда телепередачу с боксерских состязаний. Он передаст ему кейс с сотней тысяч, и делу конец.

— И он считает, что после этого Стетнер его убьет. Потому что свои деньги он получит, и Термен будет ему больше не нужен, а он для него опасен, потому что его начала мучить совесть, значит, лучше с ним покончить.

— Выходит, так.

— И он хочет, чтобы ты его защитил, — сказал Джо. — Он тебе не сказал как?

— Пока нет, Я встречаюсь с ним сегодня после обеда, чтобы все обсудить.

— А потом вы поедете в этот, как его там, — Маспет?

— Вероятно.

Он загасил сигарету.

— А почему именно ты?

— Он меня знает.

— Знает? Откуда?

— Мы познакомились в баре.

— А, ты говорил — вчера вечером в этой поганой забегаловке твоего приятеля Баллу. Не знаю, зачем ты общаешься с та кой публикой.

— Он мой друг.

— Рано или поздно этот твой друг схлопочет кучу неприятностей, и тогда тебе бы лучше оказаться от него подальше. Он отлично умеет плясать на канате — скользкий, как угорь, — только в один прекрасный день ФБР сообразит, что к чему, и он угодит на казенные хлеба в Атлантскую тюрьму.

— Все это не важно, — сказал я. — Мы встретились вчера в «Грогане», потому что нам надо было поговорить в каком-нибудь тихом месте. А позвонил он мне потому, что накануне мы случайно встретились в другом баре, по соседству.

— Ты-то случайно встретился с ним потому, что занимаешься его делом. Он это знал?

— Нет. Он думал, что я занимаюсь Стетнером.

— А почему ты должен заниматься Стетнером?

Я ничего не сказал ему ни про пленку, где убивали Счастливчика, ни про убийство Арнольда Левека. Мне казалось, что все это не имеет отношения к делу. У Джо на руках висит убийство Аманды Термен, меня наняли, чтобы его расследовать, и похоже, что теперь я его раскрыл.

— Я этим воспользовался, чтобы его расколоть. Мне удалось выяснить, что он связан со Стетнером, и этого было достаточно. Если он свалит все на Бергена с Ольгой, ему, возможно, удастся выкрутиться.

— Ты считаешь, что сможешь уговорить его явиться с повинной?

— Надеюсь. Во всяком случае, займусь этим, когда увижусь с ним сегодня.

— Я хочу, чтобы у тебя был диктофон, когда ты с ним увидишься.

— Согласен.

— «Согласен»? Господи, как жаль, что вчера при тебе не было диктофона. Так часто бывает: тебе повезло, человек разговорился, выкладывает тебе все, и ему становится легче. А на следующее утро встает и не может понять, с чего это его вчера понесло, и больше до конца своих дней он никому ничего не скажет. Какого дьявола ты не зашел ко мне и не взял аппаратуру перед тем, как с ним встретиться?

— Да брось, — сказал я. — Он ни с того ни с сего позвонил мне в десять вечера и потребовал, чтобы мы сейчас же встретились. Тебя вчера вечером наверняка здесь и не было.

— Тут хватает людей, которые могли бы дать тебе аппаратуру.

— Ну да, только для этого понадобилось бы всего-навсего часа два времени и десяток звонков по телефону, чтобы получить разрешение, а главное — откуда я мог знать, что он расколется?

— Да, ты прав.

— Думаю, что смогу уговорить его явиться с повинной, — сказал я. — По-моему, он и сам этого хочет.

— Было бы неплохо, — сказал он. — Но даже если и нет, то он по крайней мере что-то тебе скажет, а при тебе будет диктофон. Когда вы встречаетесь — в четыре? Жаль, что не раньше.

— Раньше у него какие-то деловые свидания.

— Дела есть дела, да? Увидимся здесь в три. — Он встал. — А до тех пор у меня тоже дела.

Я отправился к Элейн, купив по дороге цветов и пакет яффских апельсинов. Она поставила цветы в воду, апельсины положила в большую голубую стеклянную вазу и сказала мне, что чувствует себя лучше.

— У меня еще слабость, но дело явно идет на поправку. А как у тебя? Все в порядке?

— А что?

— Вид у тебя замученный. Опять вчера просидел всю ночь?

— Нет, но мне не спалось. Дело вот-вот будет раскрыто. Еще пару часов — и конец.

— Как все это произошло? Сегодня среда, верно? Или я пару дней провалялась без сознания?

— Термен хотел излить кому-нибудь душу, а тут подвернулся я. Он чувствует, что на него давят — отчасти, наверное, я, но больше Стетнер.

— А кто такой Стетнер?

— Тот Резиновый Мужчина. — Я вкратце изложил ей наш вчерашний разговор в «Грогане». — Я оказался в нужном месте в нужное время. Мне повезло.

— Не то что Аманде Термен.

— Не одной ей, насколько я понимаю. Но за Аманду все они сядут. Если Термен даст показания и полиции удастся раздобыть какие-нибудь вещественные доказательства, дело можно будет считать беспроигрышным.

— Тогда почему ты такой мрачный? Тебе бы сейчас петушком прыгать. По-моему, в таких случаях полагается наслаждаться минутой торжества.

— Должно быть, я устал.

— А что еще?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Вчера вечером я часа два говорил с Терменом. Не могу сказать, что полюбил этого говнюка, но и радоваться мне тоже что-то не хочется. Неделю назад он мне казался каким-то хладнокровным гениальным преступником, а теперь оказалось, что он просто дурачок. Паре хитрых извращенцев ничего не стоило водить его за член.

— Тебе его жалко.

— Нет, не жалко. Я думаю, он тоже хитрый сукин сын, только он нарвался на Стетнера, который оказался похитрее. И я верю далеко не всему, что он мне наговорил вчера вечером. Не думаю, чтобы он напрямую врал, но, скорее всего, постарался представить себя в лучшем свете, чем он есть на самом деле. Во-первых, готов спорить на что угодно, что Аманда — не первая, кого он убил.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что Стетнер не так уж глуп. Он знал, что полицейские вытряхнут из Термена всю душу после такого убийства. Даже если не заподозрят его в соучастии, то будут допрашивать, чтобы как-нибудь выйти на убийц и не упустить ни одной улики. Поэтому Стетнер должен был сначала закалить его, приучить убивать. При нем убили Левека, он был соучастником, и я думаю, что он и кто-то из Стетнеров, а может быть, и оба, не раз проделывали с женщинами такое, после чего тех находили мертвыми. Вот как я поступил бы, если бы был таким, как Стетнер.

— Я очень рада, что ты не такой.

— И я не знаю, насколько можно верить этому приступу угрызений совести, — сказал я. — Думаю, он испугался и кое-что из его слов — правда. Как только Стетнер получит от него последнюю сотню тысяч, незачем будет сохранять ему жизнь. Если только он не собирается наложить лапу на все остальные деньги, что вполне возможно. А может, Термен как раз этого и боится. Не хочет расставаться с остальными деньгами.

— Но ему же все равно придется с ними расстаться? Если сознается.

— А он не собирается сознаваться.

— Но я думала, ты хочешь уговорить его явиться с повинной.

— Попробую. Надеюсь, мне удастся обработать его не хуже, чем Стетнеру.

— Хочешь, я пойду с тобой и пососу у него?

— Думаю, обойдемся и без этого.

— Ну и хорошо.

— Понимаешь, — сказал я, — мне кажется, он пытается обвести меня вокруг пальца. Может, он хочет, чтобы я вместо него убил Стетнера. Это мало вероятно, но не исключено. Может, ему нужна моя помощь, чтобы устроить что-нибудь вроде патовой ситуации, когда он оставит доказательства и свои показания, которые уличат Стетнера в случае его смерти. Если он все сделает правильно и Стетнер будет это знать, ему ничего не грозит.

— Но все доказательства, которые он предоставит тебе…

— Попадут прямо в руки Джо Деркина. Эх, черт!

— Что такое?

— Еще только половина двенадцатого, а я встречаюсь с ним в четыре. Мне надо было нажать на него вчера вечером, не дать ему времени одуматься. А все потому, что он был совершенно измотан, да и я тоже. Я думал, мы встретимся сегодня утром, но он развел тягомотину насчет каких-то деловых свиданий. Я хотел ему сказать, что он вполне может их отменить и что все дела для него уже кончились, но не смог. Знаешь, он звонил мне несколько раз вчера после обеда и молчал.

— Да, ты говорил.

— Если бы я встретился с ним утром, сейчас дело было бы уже в шляпе. Но конечно, тогда я не успел бы поговорить с Красавчиком Дэнни и ничего не знал бы про Стетнера. — Я вздохнул. — Ну, ничего, что-нибудь да получится.

— Что-нибудь наверняка получится, дорогой. Не хочешь прилечь на часок-другой? Ложись в постель, или я постелю тебе на диване.

— Нет, не стоит.

— Тебе это не повредит. А я тебя разбужу когда надо, и у тебя хватит времени зайти к Джо, так что можешь не дергаться.

— Да я все равно дергаюсь.

— Вот и я про это.

Я успел к двенадцати на собрание, а потом пешком дошел до своего отеля, перекусив по дороге в пиццерии. Я взял пиццу со сладким перцем, чтобы там наверняка были все нужные организму питательные вещества.

Может быть, это собрание так меня размагнитило, а может быть, сытная и полноценная еда, только, добравшись до своей комнаты, я почувствовал такую усталость, что решил прилечь на часок. Я поставил будильник на два тридцать и на всякий случай попросил еще и дежурного позвонить мне в это время. Сбросив туфли, я выбрался из одежды и вырубился, кажется, еще раньше, чем закрыл глаза.

Меня разбудил телефонный звонок. Я сел и взглянул на часы — было только два. Я взял трубку, собираясь рявкнуть на дежурного. Голос Ти-Джея произнес:

— Почему это вас никогда нет дома? Как я могу рассказать, что я узнал, если вас невозможно разыскать?

— А что ты узнал?

— Как звали того мальчика. Младшего. Я встретил одного парнишку, он его знает. Говорит, его зовут Бобби.

— А фамилию ты не узнал?

— На Двойке мало у кого есть фамилия, Мэтт. Да и имя тоже. Тут, понимаете, больше клички. Дурачок, Шляпа, Бутерброд. Бобби еще новенький, у него клички нет. Паренек, с которым я говорил, сказал, что он здесь появился где-то около Рождества.

Недолго же он продержался. Жаль, я не мог сказать Ти-Джею, что это не важно, — того человека, который гулял с Бобби, все равно посадят за кое-что другое, так что ему теперь долго будет не до мальчиков.

— Не знаю, откуда он взялся, — продолжал Ти-Джей. — В один прекрасный день сошел с автобуса, и все. Должно быть, там, откуда он приехал, были любители мальчиков, потому что он с самого начала пошел по этой части. И оглянуться не успел, как один тип его заграбастал и стал торговать его белой задницей.

— Кто это был?

— Хотите, чтобы я узнал? Думаю, это можно, только на счетчике двадцать долларов уже нащелкало.

Какой смысл? Теперь не составит никакого труда посадить Стетнера за убийство Аманды Термен. Есть труп, есть свидетель и наверняка найдутся какие-нибудь вещественные доказательства. А что известно об исчезновении и возможном убийстве мальчика по имени Бобби? Стоит ли гоняться за каким-то сутенером?

— Попробуй что-нибудь выяснить, — услышал я собственный голос. — Я заплачу по счетчику.

В три я явился в Северно-Центральный участок, разделся до пояса, и полицейский офицер по фамилии Вестерберг нацепил на меня аппаратуру, чтобы записывать разговоры.

— Ты уже ее носил, — сказал Деркин. — Помнишь дело той квартирной хозяйки — в газетах ее называли Ангелом Смерти?

— Помню.

— Значит, как это работает, ты знаешь. Думаю, Термен ничего не заметит. Только если он захочет лечь с тобой в постель, не снимай рубашку.

— Не захочет. Он не любитгомосексуалистов.

— Да, Ричард человек правильный. Бронежилет дать? Я думаю, тебе бы лучше его надеть.

— Поверх всего?

— Он из кевлара[35], ничего не экранирует. Не пропускает только пули.

— Пуль не будет, Джо. Никто из них пока еще не пускал в ход пистолета. А нож этот жилет пробьет.

— Иногда бывает.

— Я уж не говорю о колготках на шее.

— Да, пожалуй. Не нравится мне, что приходится посылать тебя без прикрытия.

— Ты меня никуда не посылаешь. Я тебе не подчиняюсь. Я рядовой гражданин, а диктофон беру из чувства гражданской ответственности. Я с тобой сотрудничаю, но за мою безопасность ты не отвечаешь.

— Не забыть бы мне сказать это на допросе, когда тебя привезут в пластиковом мешке.

— Не беспокойся, этого не будет, — сказал я.

— А что, если Термен проснулся сегодня утром и понял, что наболтал лишнего, и теперь ты — кончик веревочки, который надо бы отрезать, чтобы не болтался?

Я покачал головой:

— Я же для него как туз в рукаве. Я его прикрытие. Это я могу сделать так, чтобы Стетнер его не убил. Какого дьявола, он же меня нанял, Джо. Не станет он меня убивать.

— Он тебя нанял?

— Вчера вечером. И дал мне задаток — настаивал, чтобы я взял.

— Сколько?

— Сто долларов. Симпатичную такую хрустящую бумажку.

— Ну, и то хлеб.

— У меня ее уже не осталось.

— Что значит — не осталось? Отдал ему обратно, что ли? Как же он будет тебе доверять?

— Нет, не отдал. Я от нее избавился.

— Зачем? Деньги — это деньги. Они сами не знают, откуда взялись.

— Возможно.

— Деньги не знают, кто их хозяин. Это основополагающий юридический принцип. А как ты от них избавился?

— По дороге домой, — ответил я. — Мы прошлись до угла Девятой авеню и Пятьдесят Второй, потом он пошел в одну сторону, а я в другую. Из первой же подворотни вылез какой-то нищий и пристал ко мне. Я скомкал эту сотню и сунул ему в чашку. Они теперь все ходят с чашками. С пластиковыми чашками для кофе, которые всем суют под нос.

— Это чтобы можно было к ним не прикасаться. Значит, ты отдал какому-то уличному нищему стодолларовую бумажку? А как он сможет ее потратить? Кто ему ее разменяет?

— Ну, знаешь, — ответил я, — мне кажется, это уже не моя проблема, верно?

17

Я отправился туда, где жил Ричард Термен, и встал в парадном напротив. Наша встреча была назначена на четыре, а я пришел минут за десять и коротал время, разглядывая прохожих. Мне было не видно, горит свет у него в квартире или нет: дом стоял на северной стороне, так что солнце отражалось в окнах верхних этажей и слепило мне глаза.

Я дождался четырех, подождал еще минуты две, а потом перешел улицу и вошел в подъезд рядом с входом в ресторан «Радиккио». Нажав на кнопку с надписью «Термен», я стал ждать, когда меня впустят. Но дверь не открывалась. Я позвонил еще раз — то же самое. Я вышел и заглянул в бар ресторана. Там его не было. Я снова занял свою позицию напротив, а еще через десять минут дошел до угла, отыскал работающий телефон-автомат и набрал номер его квартиры. Мне ответил автоответчик. После гудка я сказал:

— Ричард, вы дома? Если да, возьмите трубку.

Но трубку никто не взял.

Я позвонил в свой отель и спросил, не было ли мне звонков. Звонков не было. Я узнал по справочной номер Эф-би-си-эс и поговорил с секретаршей, которая сказала только, что его на месте нет. Где он и когда должен появиться, она не знала.

Я вернулся в дом, где жил Термен, и позвонил в звонок, принадлежавший бюро путешествий на втором этаже. Тут же прогудел ответный звонок, я поднялся по лестнице и стал ждать, когда кто-нибудь выйдет на площадку и встретит меня. Никто не вышел. Я поднялся на четвертый этаж. Дверь Готшальков после ограбления починили, укрепили косяк и поменяли замки. Я поднялся еще выше, на пятый этаж, подошел к двери Термена и прислушался. Тишина. Я позвонил в звонок и слышал, как он зазвенел. На всякий случай я постучал в дверь. Ответа не было.

Я подергал дверь — она не открывалась. Замков в ней было три, но я не знал, на сколько из них она заперта. Два замка были цилиндровые, их так просто не взломаешь, у всех прочные накладки. На стыке двери с косяком был установлен стальной уголок, так что отжать дверь было невозможно.

Я зашел в обе конторы, находившиеся на втором этаже, — в бюро путешествий и в агентство по продаже театральных билетов, и спросил, не видели ли они сегодня Ричарда Термена и не просил ли он их кому-то что-то передать. Его никто не видел, и передать он ничего не просил. Тот же самый вопрос я задал в ресторане «Радиккио» и получил тот же самый ответ. Я вернулся на свой пост напротив дома, а в пять снова позвонил в отель и услышал, что мне никто не звонил — ни Термен, ни кто другой. Я повесил трубку, сунул в щель еще четвертак и позвонил Деркину.

— Он не появился, — сказал я.

— Черт… На сколько он опоздал — на час?

— И мне не звонил.

— Очень может быть, что этот сукин сын уже на полпути в Бразилию.

— Нет, не сходится, — сказал я. — Может, он просто застрял в дорожной пробке или задержался с каким-нибудь клиентом, или рекламодателем, или спонсором.

— Или трахается на прощанье с миссис Стетнер.

— Час — это не страшно. Не забудь, он меня нанял. Я на него работаю, так что он вполне может прийти позже или вообще не прийти, не боясь, что я устрою ему сцену. Я знаю, где он будет сегодня вечером. Я собирался пойти с ним в Маспет на бокс. Дам ему еще час или чуть больше и, если он не покажется, разыщу его в спортзале.

— Не снимай аппаратуру.

— Конечно. Но запись начнется, только когда я ее включу, а я ее еще не включал.

Он подумал.

— Ну ладно.

— Только вот еще что.

— Что?

— Я подумал — не пришлешь ли ты сюда кого-нибудь, чтобы вскрыть его квартиру?

— Сейчас?

— А почему бы и нет? Не думаю, чтобы он появился в ближайший час. А если появится, я перехвачу его внизу и утащу куда-нибудь выпить.

— А что ты рассчитываешь там найти?

— Не знаю.

Немного помолчав, он сказал:

— Нет, я не смогу получить ордер. Что я скажу судье? Что у него было назначено свидание с одним типом и он не пришел, поэтому я хочу взломать его дверь? И к тому времени, как я получу ордер, ты будешь уже в Маспете.

— А если забыть про ордер?

— Не пойдет. Это хуже всего. Предположим, мы что-то найдем — это же будет запретный плод. Даже если там окажется подписанное им самолично признание и вдобавок фотография на глянцевой бумаге восемнадцать на двадцать четыре, где будет видно, как он ее душит, —мы все равно ничего не докажем. Все это не может фигурировать в суде, потому что будет получено в результате незаконного обыска и изъятия. — Он вздохнул. — Вот если бы ты взялся за дело сам, а я бы ничего не знал…

— У меня сноровки не хватит. Там цилиндровые замки, их просто так не откроешь. Я могу провозиться с ними целую неделю, и все без толку.

— Тогда забудь об этом. Их может отправить на виселицу только его признание, а никакие улики, которые мы найдем у него в квартире, не помогут.

И тут я высказал то, о чем думал все это время:

— А что, если он там?

— Ты хочешь сказать — мертвый? Ну что ж, мертвый — так мертвый, что поделаешь? Если он лежит мертвый сейчас, он будет точно так же лежать мертвый и завтра, и если к тому времени он так и не объявится, тогда у меня будут основания пойти к судье и взломать дверь законным путем. Мэтт, если он уже мертв, он не скажет тебе ничего такого, чего не сможет сказать завтра. — Я промолчал, и он продолжал: — Вот что, скажи мне честно — когда ты стоял перед его дверью, было у тебя чувство, что он лежит по ту сторону двери мертвый?

— Да брось ты, — сказал я. — Я не ясновидящий.

— Нет, но у тебя должна быть интуиция, как у всякого полицейского. Что бы ты сказал? Там он?

— Нет, — ответил я. — Нет, у меня было такое ощущение, что квартира пустая.

До шести он так и не появился, а прятаться по подъездам мне надоело. Я снова позвонил к себе в отель, а заодно потратил зря еще два четвертака на звонки в «Парижскую зелень» и в «Гроган». Как и следовало ожидать, ни там, ни там его не видели.

Три таксиста, один за другим, ехать в Маспет отказались. Я дошел до станции метро на углу Восьмой авеню и Пятидесятой и принялся разглядывать схему линий. В Маспет вела линия "М", но попасть на нее было невероятно сложно, и я не знал, в какую сторону идти, когда туда приеду. Вместо этого я сел на экспресс, добрался до Куинса, проехал еще две остановки и сошел на Куинс-Плаза, где, по моим расчетам, можно было взять такси. Мне удалось отыскать водителя, который не только знал, как проехать в Маспет, но и смог найти этот спортзал. Он подъехал к входу, и я увидел автобусы Эф-би-си-эс, стоящие на том же месте, что и неделю назад.

При виде их мне стало спокойнее. Расплатившись с таксистом, я подошел к автобусам, но Термена там не было. Я купил билет, прошел через турникет и отыскал себе место там же, где мы с Миком сидели неделю назад. Предварительные бои уже начались, два средневеса лениво обменивались ударами в центре ринга. Я окинул взглядом первые ряды центрального сектора, где в прошлый раз видел Бергена Стетнера. Ни его, ни мальчика не было.

Четыре раунда закончились, решение оставалось за судьями. Пока рефери собирал у них бланки, я подошел к рингу, подозвал оператора и спросил, где Ричард Термен.

— А черт его знает где, — ответил тот. — Разве он должен быть тут сегодня? Может, в автобусе?

Я вышел, но и в автобусе никто не знал, где Термек. Какой-то человек, не отрываясь от монитора, сказал, что, как он слышал, продюсер приедет позже, а другой сказал, что Термена сегодня вроде вообще не будет. Его отсутствие, по-видимому, никого не обеспокоило.

Предъявив билет, я снова прошел через турникет и вернулся на свое место. В следующем бою встречались два местных полулегковеса — тощие молодые испано-американцы. Один был местный, из Вудсайда, и ему много аплодировали. Оба осыпали друг друга ударами, но ни тот, ни другой не могли причинить противнику большого ущерба, и бой продолжался шесть раундов, а потом решение осталось за судьями. Победу присудили парню из Бруклина, — по-моему, заслуженно, хотя публика осталась недовольна.

До главного боя из десяти раундов оставалось еще два по восемь. Первый продолжался очень недолго. Дрались два тяжеловеса, оба были слишком толстые и слишком долго собирались, прежде чем нанести удар. Примерно через минуту после начала первого раунда один из них хотел провести сокрушительный удар правой, но промахнулся, его развернуло вокруг собственной оси, и он пропустил хук левой прямо в лицо. Он рухнул, как заколотый бык, и, чтобы привести его в чувство, пришлось поливать его водой. Зрители были в восторге.

Участники предпоследнего боя уже вышли на ринг и ждали, когда их представят, и тут я взглянул в сторону входа в зал и увидел Бергена Стетнера.

Он был не в гестаповском плаще, про который мне рассказывали, и не в блейзере, в котором я видел его на прошлой неделе. На нем был светло-коричневый замшевый пиджак, а под ним темно-коричневая рубашка и яркий шерстяной галстук-аскот.

Мальчика с ним не было.

Я видел, как он разговаривает с каким-то человеком в нескольких метрах от турникета. На ринге закончилось представление боксеров, прозвучал гонг. Я все не отрывал глаз от Стетнера. Через минуту-две он похлопал того человека по плечу и вышел из зала.

Я вышел вслед за ним, но его нигде не было видно. Я подошел к автобусам Эф-би-си-эс и поискал глазами Ричарда Термена, но и его нигде не было, да я и не рассчитывал встретить его здесь. Стоя в тени, я видел, как из-за угла здания вышел Берген Стетнер и подошел к автобусам. С минуту он разговаривал с кем-то внутри автобуса, а потом пошел обратно.

Подождав несколько минут, я подошел к автобусу, заглянул в заднюю дверь и спросил:

— Куда, к черту, делся Стетнер? Нигде не могу его найти.

— Только что был здесь, — сказал какой-то человек, не оборачиваясь. — Немного опоздали, он был тут меньше пяти минут назад.

— Черт, — сказал я. — А он не говорил, куда отправился Термен?

На этот раз человек обернулся.

— А, правильно, — сказал он. — Это вы его искали некоторое время назад. Нет, Стетнер сам спрашивал, где он. Похоже, плохи дела у Термена.

— Вы себе даже не можете представить, как плохи, —сказал я.

Я снова предъявил свой билет и вошел в зал. Шел четвертый раунд. Я ничего не знал про боксеров, потому что выходил, когда их представляли, и не стал возвращаться на свое место. Подойдя к буфету, я взял кока-колу в бумажном стаканчике, отошел в сторону и стал пить. Я огляделся — нет ли поблизости Стетнера, но его не было. Снова повернувшись к входу, я увидел какую-то женщину. На секунду или две мне показалось, что это Челси — та девица с плакатом. Но, приглядевшись, я понял, что вижу Ольгу Стетнер.

Ее длинные волосы были собраны на затылке в пучок, — по-моему, это называется шиньон. Прическа подчеркивала ее выступающие скулы и придавала ей строгий вид, но у нее, наверное, в любом случае был бы строгий вид. На ней был короткий жакет из какого-то темного меха и замшевые сапожки почти до колен. Она оглядывала публику. Не знаю, кого она искала, мужа или Термена. Но не меня: ее взгляд скользнул по мне, не задержавшись ни на мгновение.

Не знаю, как я воспринимал бы ее, если бы не знал, кто она такая. Она была, безусловно, привлекательна, но в ней было еще что-то особенное, какой-то магнетизм — возможно, во многом объяснявшийся тем, что я про нее знал. А знал я про нее, черт возьми, даже слишком много. И из-за того, что я про нее знал, я не мог на нее смотреть. И не смотреть тоже не мог.

К концу боя они стояли там вместе, Берген и Ольга, и смотрели на просторный зал так, словно он принадлежал им. Судья-информатор объявил решение арбитров, и боксеры, один за другим, в сопровождении свиты из трех-четырех человек, спустились с ринга и скрылись в подземном проходе левее входа в зал. Как только они ушли, из того же прохода появились два новых боксера, совсем свежие, и по центральному проходу направились к рингу. Это вышли средневесы, с солидным числом боев у каждого на счету. Я знал их по залу «Мэдисон-Сквер-Гарден». Оба были чернокожие, оба выиграли почти все свои бои, и у того, что поменьше ростом и почернее, был нокаутирующий удар с обеих рук. У другого удар был послабее, но зато лучше реакция и длиннее руки. Бой обещал быть очень интересным.

Как и неделю назад, последовало представление нескольких известных персон из мира бокса, включая обоих участников главного боя, назначенного на следующую неделю. Был представлен и один политик, вице-президент округа Куинс, которого встретили хором неодобрительных возгласов, вызвавших взрыв смеха. Потом все ушли с ринга, и судья представил боксеров. Я взглянул в сторону Стетнеров и увидел, что они пробираются к подземному проходу.

Я выждал с минуту. Раздался гонг к началу боя, и я спустился в подземный проход.

Лестница выходила в широкий коридор с голыми бетонными стенами. Первая же дверь, к которой я подошел, была открыта, и за ней я увидел победителя предыдущего боя. Он держал в руке литровую бутыль водки «Смирнофф», из которой наливал приятелям, время от времени прикладываясь к горлышку сам.

Я прошел немного дальше, остановился у следующей двери, которая была закрыта, прислушался и попробовал повернуть ручку. Заперто. Следующая дверь была открыта, но свет в комнате не горел — пусто. Такие же голые бетонные стены, как в коридоре, такой же пол, выложенный черной и белой плиткой. Я пошел было дальше, но тут какой-то мужской голос позвал:

— Эй!

Я обернулся. Это был Стетнер, а за ним, в нескольких шагах, стояла его жена. Он был метрах в пятнадцати или двадцати от меня и медленно шел в мою сторону, слегка улыбаясь.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он. — Вы что-то ищете?

— Ага, — ответил я. — Мужской туалет. Где он у них, черт возьми?

— Наверху.

— Тогда почему этот козел послал меня сюда?

— Не знаю, — сказал он. — Сюда посторонним вход воспрещен. Поднимитесь наверх — дверь в туалет рядом с буфетом.

— Ах, вот где, — сказал я. — Знаю.

Я прошел мимо него и стал подниматься по лестнице, чувствуя спиной его пристальный взгляд.

Я вернулся на свое место и начал смотреть бой. Исход его был неясен, и зрители наслаждались вовсю, но через два раунда я вдруг обнаружил, что не слежу за ходом боя. Я встал и вышел.

На улице похолодало и поднялся ветер. Пройдя примерно квартал, я попытался сориентироваться. Этих мест я не знал, а спросить было некого. Мне нужно было найти такси или телефон, но я не знал, где искать.

В конце концов на Гранд-авеню я остановил левака. У него не было ни счетчика, ни городской лицензии, так что ему не полагалось подвозить клиентов, но за пределами Манхэттена на это никто не обращает внимания. За то, чтобы довезти меня в Манхэттен, он запросил двадцать долларов. Мы сторговались на пятнадцати, и я дал ему адрес Термена, но потом сообразил, что придется еще час торчать в парадном, и велел отвезти меня в мой отель.

Его машина была сущей развалюхой, выхлопные газы пробивались сквозь пол. Я опустил оба задних стекла до отказа. Радио играло какие-то польки, а диск-жокей весело болтал что-то на незнакомом мне языке — по-моему, по-польски. Мы выехали на Метрополитен-авеню и проехали по мосту Вильямсберг в Нижний Ист-Сайд — мне показалось, что это довольно большой крюк, но я помалкивал. Счетчика у него не было, так что платить лишнее мне не пришлось бы, и почем я знал — может, этот путь короче.

За то время, что меня не было дома, звонил только Джо Деркин и оставил свой домашний телефон. Я поднялся к себе и сначала попробовал дозвониться до Термена. Услышав голос автоответчика, я положил трубку. Потом позвонил Джо. Подошла его жена и позвала его. Когда он взял трубку, я сказал:

— Он не появлялся в Маспете, но там был Стетнер. С женой. Они тоже искали его, так что я, видимо, не единственный, кого он подвел сегодня. Никто из телевизионщиков не знал, где он. Думаю, он улизнул.

— Пытался. Только ему подрезали крылья.

— Что-что?

— Там внизу есть ресторан — забыл, как называется. По-итальянски это означает редиску.

— «Радиккио» — это не редиска, а какой-то салат.

— Ну, не важно. Приблизительно в шесть тридцать, когда ты, должно быть, только что отправился в Маспет, один тип вышел оттуда через заднюю дверь с ведром кухонных отбросов. В углу за помойными контейнерами оказался труп. Догадайся чей.

— Не может быть!

— К сожалению, может. С опознанием проблем не было. Он выпал из окна пятого этажа, поэтому выглядел не таким красавчиком, как обычно, но того, что осталось от лица, хватило, чтобы сразу его опознать. Слушай, ты уверен, что это не редиска? Мне Антонелли говорил, а он должен бы знать, как ты думаешь?

18

Газеты были в восторге. Ричард Термен упал и разбился насмерть в нескольких метрах оттого места, где его жена была зверски изнасилована и убита меньше трех месяцев назад. Как предположил один претендент на Пулитцеровскую премию[36], последним, что он видел в своей жизни, был интерьер квартиры Готшальков, мимо окон которой он пролетал, когда падал. Мне это показалось мало вероятным, потому что, уезжая из города на шесть месяцев и один день, люди обычно задергивают занавески, но возмущение мое было не настолько велико, чтобы писать по этому поводу письмо в редакцию.

Никто не сомневался, что это самоубийство, хотя по поводу причины мнения разделились. Одни считали, что он был в отчаянии после того, как потерял жену и будущего ребенка, другие — что он испытывал угрызения совести, потому что стал причиной их смерти. Автор передовицы в «Ньюс» увидел в этом символ краха «Алчных Восьмидесятых». «Мы много слышали о том, что „надо иметь все“, — писал он. — Три месяца назад Ричард Термен и имел все — деньги в банке, большую квартиру, красавицу жену, видный пост в бурно растущей индустрии кабельного телевидения и в перспективе — ребенка. В мгновение ока все это рассыпалось в прах, а работы и денег оказалось недостаточно, чтобы заполнить пустоту в сердце Ричарда Термена. Можете думать, что это он был тот негодяй, кто задумал гнусную инсценировку, исполненную в ноябре в доме на Западной Пятьдесят Второй. А можете считать его лишь жертвой. В любом случае получается, что он имел все — и у него не осталось ничего, за что можно было бы ухватиться, когда он это все потерял».

— Интуиция у тебя была правильная, — сказал мне Деркин. — Ты боялся, что с ним что-то случилось, и хотел попасть в его квартиру. И в то же время ты думал, что его там нет. Так вот, его там и не было. Судебно-медицинский эксперт полагает, что смерть наступила между семью и девятью утра, и наверняка так оно и есть, потому что начиная с десяти в заведении внизу приступает к работе кухонная прислуга, и они бы услышали удар, когда он упал. Одного не понимаю: почему никто не обнаружил тела в обеденное время, — может, потому, что оно лежало в дальнем углу двора, а черный ход у них на другом конце, и никто не подходил настолько близко, чтобы его заметить. Наверное, когда несешь охапку баклажанных очисток, думаешь только о том, как бы поскорее их выбросить и вернуться, особенно если на улице холодно.

Было утро пятницы, и мы сидели в квартире Термена. Криминалисты прочесали все помещение накануне вечером, пока я гонялся за призраками в Маспете. Я обошел всю квартиру, переходя из комнаты в комнату и не зная, чего я ищу. Может быть, ничего.

— Неплохая квартира, — сказал Джо. — Мебель-модерн, стильная, но такая, что с ней можно жить. Мягкая вся и уютная. Обычно так говорят про толстых женщин, да? «Главное — удобство, а не скорость». А при чем тут скорость, не знаешь?

— Кажется, когда-то так говорили про лошадей.

— Да? Возможно. То есть на толстой лошади удобнее ездить. Надо будет спросить у кого-нибудь из конной полиции. Знаешь, когда я был мальчишкой и мечтал стать полицейским, я хотел попасть в конную полицию. Стоило мне в первый раз увидеть конного полицейского, как я только об этом и думал. Конечно, к тому времени, как я поступил в Академию, это у меня прошло. И все-таки, знаешь, служить в конной полиции не так уж плохо.

— Если любишь лошадей.

— Ну, конечно. А если не любишь…

— Нет, ты как хочешь, а Термен не кончал с собой, — сказал я.

— Трудно сказать. Человек раскалывается, потом приходит домой, утром просыпается, и до него доходит, что он сделал. Он видит, что деться ему некуда, да ему и вправду деться было некуда, ведь ты же собирался посадить его за убийство жены. Может, у него действительно просыпается совесть. А может, он просто начинает понимать, что ему предстоит немало времени просидеть за решеткой, а он знает, каково ему там придется — такому-то красавчику. Остается только прыгнуть в окно — и все позади.

— На него это не похоже. И он боялся не суда, он боялся Стетнера.

— Но на окне только его отпечатки, Мэтт.

— Стетнер был в перчатках, когда прикончил Аманду. Он мог и снова их надеть перед тем, как выбросить Термена в окно. Термен здесь жил, его отпечатки все равно тут есть. Или же Стетнер заставил его открыть окно. «Ричард, здесь невозможно жарко, нельзя ли немного проветрить?»

— Он оставил записку.

— Ты ведь, кажется, говорил, что она напечатана на машинке.

— Да, знаю, но бывает, что и настоящие самоубийцы оставляют записки, напечатанные на машинке. Записка довольно обыкновенная. «Господи, прости меня, я больше не могу». Там не сказано, что он это сделал, и не сказано, что не сделал.

— Это потому, что Стетнер не знал, много ли нам известно.

— Или потому, что Термен не хотел рисковать. Представь себе, что он упадет с пятого этажа и останется жив. Вот он лежит в больнице с двадцатью переломами костей, и ему совсем уж ни к чему обвинение в убийстве из-за собственной дурацкой записки. — Он ткнул сигарету в пепельницу-сувенир. — На самом деле я с тобой согласен. По-моему, ему помогли выпасть из окна. Вот почему я вчера вечером заставил ребят из лаборатории поработать здесь как следует, и вот почему мы ищем свидетелей, которые видели бы, как кто-нибудь входил или выходил отсюда вчера утром. Неплохо было бы отыскать такого свидетеля, и неплохо было бы, если бы ты как-то связал это со Стетнером, только могу тебе сказать, что этого не случится. А даже если и случится, ничего доказать не удастся. Ну приходил он сюда, ну и что? Когда он уходил, Термен был еще жив. Он был в отчаянии, он был как будто не в себе, но кто мог подумать, что несчастный покончит с собой? Все вранье, конечно, но пойди это докажи.

Я ничего не сказал.

— И к тому же, — продолжал он, — может, оно и к лучшему. Мы знаем, что Термен убил свою жену, и это не сошло ему с рук. Правда, ему в этом помогли, и, возможно, это был Стетнер…

— Конечно, Стетнер.

— Почему конечно? Мы это знаем только со слов Термена во время вашего частного, никак не зафиксированного разговора за несколько часов до того, как он упал и разбился. А что, если он морочил тебе голову, ты об этом не подумал?

— Я знаю, Джо, что он морочил мне голову. Он старался изобразить себя в самом выгодном свете, а Стетнера представить каким-то Свенгали и одновременно Джеком-Потрошителем[37]. Ну и что из этого?

— А то, что, возможно, это был не Стетнер. Может, он имел еще каких-то сообщников, а может, у него по службе была причина подложить Стетнеру свинью. Послушай, я не говорю, что так и случилось. Я знаю, это все домыслы. Но это паскудное дело целиком построено на домыслах. Я хочу сказать, что Термен подстроил убийство своей жены, а теперь он мертв, и, если бы все дела об убийствах, которые я вел, кончались так благополучно, я бы не сидел тут и не изводился, понимаешь? Ну, допустим, Стетнер это сделал и сможет отмазаться — ладно, мне каждый день приходится видеть и кое-что похуже. Будь он такой мерзавец, каким его изобразил Термен, он давно бы уже на чем-нибудь попался, но ведь этого не произошло. Его ни разу не задерживали, на него нигде ничего нет. Насколько я знаю, его даже ни разу не штрафовали за превышение скорости.

— Я смотрю, ты не поленился проверить.

— Конечно, не поленился. А что я, по-твоему, должен был делать? Если он такой злодей, я бы с удовольствием его засадил. Только он не выглядит таким уж злодеем — по крайней мере, по бумагам.

— Просто второй Альберт Швейцер[38].

— Нет, — сказал он. — Наверное, он и в самом деле мерзавец, тут я с тобой согласен. Но это еще не преступление.

Я позвонил Лаймену Уорринеру в Кеймбридж. Но я оказался не первым, кто сообщил ему эту новость. Какой-то пронырливый репортер сделал это за меня — он позвонил брату Аманды, чтобы узнать его мнение по этому поводу.

— Конечно, я отказался от комментариев, — сказал он. — Я даже не знал, правда ли это. Он что, покончил с собой?

— По всей видимости.

— Понимаю. Это не то же самое, что «да», верно?

— Не исключено, что он был убит своим сообщником. Полиция рассматривает эту версию, но они не надеются что-нибудь выяснить. На данный момент нет никаких улик, которые противоречили бы версии о самоубийстве.

— Но вы не верите, что это было самоубийство.

— Не верю, но это не имеет значения. Вчера вечером я провел с Терменом несколько часов и добился того, чего вы от меня хотели. Он признался, что убил вашу сестру.

— Неужели?

— Да. Он пытался свалить большую часть вины на своего сообщника, но признался, что тоже приложил к этому руку. — Я решил немного погрешить против истины. — Он сказал, что почти все время был без сознания. А ее сразу же ударили по голове, и она ничего не чувствовала.

— Хотелось бы верить.

— Я должен был встретиться с ним вчера после обеда, — продолжал я. — Надеялся добиться от него полного признания, а если не выйдет, то хотя бы записать наш разговор и передать запись полиции. Но прежде чем я успел это сделать…

— Он покончил с собой. Что ж, могу сказать одно. Я рад, что нанял вас.

— Да?

— Вы ведь не будете отрицать, что ваше расследование заставило его это сделать?

Я подумал.

— Пожалуй, да.

— И я еще рад, что все закончилось именно так. Это куда проще, чем долгое судебное разбирательство, да и грязи меньше. К тому же преступники часто выходят сухими из воды, верно? Даже когда все знают, что они виновны.

— Случается.

— А даже если и нет, то либо получают небольшой срок, либо хорошо себя ведут в тюрьме, становятся примерными арестантами, и через четыре-пять лет их досрочно выпускают. Нет, я более чем удовлетворен, Мэттью. Я вам что-нибудь должен?

— Думаю, что это мне придется вернуть часть денег вам.

— Не говорите глупостей. Не смейте ничего мне возвращать, я все равно не возьму.

Раз уж разговор зашел о деньгах, я сказал, что он может возбудить дело о наследовании имущества сестры и о получении страховки.

— По закону человек не должен извлекать выгоду из преступления, которое совершил, — объяснил я. — Если Термен убил вашу сестру, он не может быть ее наследником или получить страховку. Я не знаю условий завещания вашей сестры, но полагаю, что, если он будет исключен, все переходит к вам.

— Думаю, да.

— Официально он в ее смерти не замешан, — сказал я. — И теперь ему не предъявят никаких обвинений, потому что он мертв. Но полагаю, вы можете возбудить гражданский иск, а там порядки не такие, как в уголовном суде. Например, я мог бы в своих показаниях рассказать о нашем разговоре с ним накануне его смерти. Это, конечно, будет показание с чужих слов, но его могут принять во внимание. Поговорите со своим адвокатом. В таком деле, кажется, необязательно доказывать вину так же неопровержимо, как в уголовном суде. По-моему, там другие требования. В общем, я уже сказал — поговорите со своим адвокатом.

Он немного помолчал, потом сказал:

— Вряд ли я стану это затевать. Куда пойдут эти деньги, если я оставлю все как есть? Сомневаюсь, чтобы он изменил свое завещание после смерти Аманды. Вероятно, все должно было остаться ей или же его родным, если она умрет раньше его. — Он кашлянул, потом взял себя в руки. — Я не хочу судиться с его сестрами, кузинами и тетушками. Пусть деньги достанутся им. Какая разница?

— Не знаю.

— У меня больше денег, чем я успею потратить. Время для меня дороже денег, и я не желаю терять его в суде и в адвокатских конторах. Вы меня понимаете?

— Конечно.

— Вы можете подумать, что с моей стороны это какое-то чистоплюйство, но…

— Нет, — сказал я. — Я так не думаю.

В половине шестого я отправился на собрание во францисканскую церковь, что у вокзала Пенсильвания-Стэйшн, сразу за углом. Публика представляла собой любопытную смесь: рядом сидели живущие за городом служащие в приличных костюмах и опустившиеся пропойцы, только начинающие приходить в себя после запоя. Но ни тех, ни других это, кажется, не смущало. Во время обсуждения я поднял руку и сказал:

— Сегодня мне весь день хочется выпить. Я попал в такое положение, что ничего не могу сделать, хотя чувствую, что сделать что-то надо. Все, что мог, я уже сделал, и то, что получилось, всех устраивает, но я алкоголик и хочу, чтобы все было идеально, а так никогда не бывает.

Я вернулся в отель, и мне сказали, что два раза звонил Ти-Джей. Номера его телефона у меня не было. Я пошел в бар «Армстронг» и съел миску черных бобов с красным перцем, а потом успел к восьми тридцати на собрание в церкви Святого Павла, посвященное Ступеням. На этот раз мы были на Второй Ступени — это когда нужно поверить, что есть некая сила, которая сильнее нас и которая вернет нам разум. Когда очередь дошла до меня, я сказал:

— Меня зовут Мэтт, я алкоголик, и я знаю про эту высшую силу только одно — она творит чудеса, но пути ее неисповедимы.

Я сидел рядом с Джимом Фейбером, и он шепнул мне, что, если вдруг так случится, что на услуги детективов не будет спроса, я всегда могу устроиться сочинителем билетиков на счастье для лотерей.

Какая-то женщина по имени Джейн сказала:

— Если нормальный человек встает утром и видит, что у его машины спустило колесо, он звонит в техпомощь. А алкоголик звонит в Лигу предотвращения самоубийств.

Джим многозначительно толкнул меня в бок.

— Это ко мне не относится, — сказал я ему. — У меня нет машины.

Когда я снова вернулся в отель, мне опять передали, что звонил Ти-Джей, но я по-прежнему никак не мог с ним связаться. Я принял душ и улегся в постель. Только я задремал, как зазвонил телефон.

— Вас никак не поймаешь, — сказал он.

— Это тебя никак не поймаешь. Только передаешь, что звонил.

— Да вы же сами в прошлый раз были недовольны, что я ничего не просил передать.

— Ну, сегодня ты попросил, но я же не знаю, как с тобой связаться.

— То есть вы хотите знать, по какому номеру мне звонить?

— Вот именно.

— Ну так у меня нет телефона.

— Я так и думал.

— Ага, — сказал он. — Ну ладно, что-нибудь придумаем со временем. Дело вот в чем — я нашел того, кого искал.

— Сутенера?

— Ага. И набрал полные уши дерьма.

— Ну, выкладывай.

— По телефону? Ну, могу, если вы велите, только…

— Нет.

— Потому что дельце-то, кажется, пахнет жареным.

— Думаю, что да. — Я сел. — Есть одно кафе, оно называется «Огонек» — на перекрестке Пятьдесят Восьмой и Девятой авеню, на том углу, что с юго-западной стороны…

— Если оно на том перекрестке есть, я уж его найду.

— Наверное, — сказал я. — Через полчаса.

Он встретил меня на улице, мы вошли и сели в отдельной кабинке. Он демонстративно принюхался и заявил, что пахнет тут вкусно. Я засмеялся, протянул ему меню и предложил заказать все, что захочется. Он выбрал чизбургер с беконом, жареную картошку и двойной молочный коктейль с шоколадом. Я взял себе чашку кофе и оладьи.

— Я все-таки разыскал эту девчонку, — сказал он. —Живет у черта на рогах. Говорит, что когда-то работала с этим сутенером, его зовут Джук. Наверное, кличка. До чего же она перепугана! Она ушла от Джука прошлым летом, вроде как сбежала оттуда, где он заставлял ее жить, и до сих пор ходит и оглядывается, не гонится ли он за ней. Он ей как-то сказал — если она вздумает его наколоть, он ей нос отрежет, и все время, пока я там с ней говорил, она трогала себя за нос, будто проверяла, на месте он еще или нет.

— Но если она ушла от него прошлым летом, она ведь не может знать Бобби.

— Ну да, правильно, — сказал он. — Но штука в том, что парень, которого я разыскал, — ну, тот, который знал Бобби, — он про этого типа знал только одно: что на него работает еще и… — Он осекся, спохватившись, а потом сказал: — Я обещал ей не говорить, как ее зовут. Думаю, вам можно бы сказать, но…

— Да нет, мне необязательно знать, как ее зовут. Значит, они оба работали на одного и того же типа, только в разное время. Так что если ты узнал, на кого работает она, ты узнал, на кого работал и Бобби.

— Правильно.

— И это был кто-то по имени Джук.

— Ага. А фамилию она не знает. И где он живет, тоже не знает. Ее он поселил в Вашингтон-Хайтс, но она говорит, что у него несколько квартир в разных местах, где он прячет детишек. — Он взял ломтик жареной картошки и обмакнул в кетчуп. — Он все время ищет новых детишек, этот Джук.

— Значит, дела у него идут неплохо?

— Она говорит, он все время ищет новых детишек, потому что старых надолго не хватает. — Он искоса посмотрел на меня, стараясь сделать вид, будто это нимало его не трогает. Получилось не слишком удачно. — Он говорит всем, что работа для них бывает двух сортов. С обратным билетом или в один конец. Знаете, что это значит?

— Нет.

— С обратным билетом — это значит, что ты возвращаешься обратно. А в один конец — что не возвращаешься. То есть если клиент покупает тебя в один конец, он может тебя не возвращать. Вроде как ему позволено делать с тобой все, что он захочет. — Он опустил глаза. — Даже убить тебя, если пожелает. Джука это ни чуточки не волнует. Она говорила, что он ей сказал: «Веди себя хорошо, иначе пошлю тебя на работу в один конец», И еще она говорила — никогда не знаешь, идешь на работу с обратным билетом или в один конец. Он скажет тебе: «А, этот клиент хороший, он тебя не обидит и даже, может, купит чего-нибудь из одежды», — а только выйдешь за дверь, как он говорит остальным девчонкам: «Ну, эту вы больше не увидите, я ее послал в один конец». Они, понимаете, немного поревут, если она была их подружка, но больше они ее никогда не увидят.

Когда он все доел, я дал ему три двадцатки и спросил, не настукал ли счетчик больше.

— Нет, сойдет, — сказал он. — Я же знаю, что вы никакой не богач.

Мы вышли, и я сказал:

— Больше ничего не делай, Ти-Джей. Не пытайся выяснять про Джука что-то еще.

— Я мог бы только порасспросить кое-кого — послушать, что они скажут.

— Нет, не надо.

— Это вам ничего не будет стоить.

— Дело не в том. Я не хочу, чтобы Джук узнал, что кто-то им интересуется. Он может дать задний ход и начать сам интересоваться тобой.

Ти-Джей закатил глаза к небу:

— Ну уж это мне совсем ни к чему. Девчонка говорит, что он ужасная сволочь. И еще что он очень большого роста, но этой девчонке все кажутся большого роста.

— Сколько ей?

— Двенадцать, — сказал он. — Но для своих лет она совсем маленькая.

19

В субботу я большей частью сидел дома. Только один раз вышел, чтобы выпить чашку кофе с бутербродом и попасть на двенадцатичасовое собрание напротив видеопрокатного пункта Фила Филдинга. Без десяти восемь я встретился с Элейн у входа в концертный зал Карнеги на Пятьдесят Седьмой. У нее был абонемент на концерты камерной музыки, чувствовала она себя уже хорошо и решила пойти. В тот вечер играл струнный квартет. Виолончелистка была чернокожая женщина, обритая наголо, остальные трое — американские китайцы, хорошо одетые, холеные, словно с курсов менеджеров.

В антракте мы строили планы, как потом пойдем в «Парижскую зелень», а по дороге, может быть, ненадолго заглянем в «Гроган». Но после второго отделения энергии у нас поубавилось, мы пошли к Элейн и заказали китайский обед с доставкой на дом. Я остался у нее ночевать, утром мы встали поздно и отправились завтракать.

В воскресенье я обедал с Джимом, а в восемь тридцать отправился на собрание в больницу имени Рузвельта.

В понедельник утром я пошел в Северно-Центральный участок. Я позвонил заранее, и Джо Деркин меня ждал. У меня с собой был блокнот, который я ношу почти всегда. И видеокассета с «Грязной дюжиной». Я захватил ее, когда накануне уходил от Элейн.

Он сказал:

— Садись. Хочешь кофе?

— Только что пил.

— А я нет. Что там у тебя на уме?

— Берген Стетнер.

— Ага. Не могу сказать, что ты меня удивил. Ты как собака, которая не может расстаться с костью. Что это?

Я протянул ему кассету.

— Отличный фильм, — сказал он. — Ну и что?

— Это не тот вариант, который ты помнишь. Самое интересное место там — это когда Берген и Ольга Стетнеры совершают убийство перед камерой.

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Кто-то переписал на эту кассету другую запись. Сначала пятнадцать минут Ли Марвина, а потом начинается любительский фильм. В нем играют Берген, Ольга и один их знакомый, только к концу фильма этот знакомый оказывается мертв.

Он взял кассету и взвесил ее на руке.

— Ты хочешь сказать, что тут у тебя черная порнуха?

— Она самая.

— И там эти Стетнеры? Как же ты ухитрился…

— Это долгая история.

— Я никуда не спешу.

— И запутанная.

— Что ж, хорошо, что ты пришел ко мне прямо с утра, — сказал он. — Пока у меня голова еще свежая.

Говорил я, наверное, целый час. Я рассказал все с самого начала, с просьбы перепуганного Уилла Хейбермена посмотреть пленку, и по порядку до конца, не пропуская ничего существенного. У Деркина на столе лежал блокнот на спирали, и очень скоро он раскрыл его на чистой странице и стал записывать. Время от времени он прерывал меня и переспрашивал, но большей частью слушал молча. Когда я закончил, он сказал:

— Смотри, как любопытно все сошлось. Если бы твой приятель не взял напрокат кассету и если бы он случайно не прибежал с ней к тебе, то у нас не было бы никакого намека на то, что Термен как-то связан со Стетнером.

— И я, наверное, не смог бы расколоть Термена, —согласился я, — а ему не пришло бы в голову выложить все именно мне. Ведь в тот вечер, когда мы с ним встретились в «Парижской зелени», я его только прощупывал, и мне казалось, что ничего не получается. Я думал, он может знать Стетнера по Эф-би-си-эс, и к тому же видел их обоих в зале «Нью-Маспет». Рисунок я ему показал только для того, чтобы немного вывести его из равновесия, а с этого все и началось.

— И кончилось тем, что он выпал из окна.

— Но это совпадение из тех, что обязательно должны произойти, — сказал я. — Я чуть было не впутался в это дело еще до того, как Хейбермен взял напрокат кассету. Один мой знакомый назвал Левеку мое имя, когда тот искал себе частного детектива. Если бы он тогда мне позвонил, может, его бы и не убили.

— Или убили бы тебя вместе с ним. — Джо переложил кассету из одной руки в другую с таким видом, словно ему хотелось кому-нибудь ее отдать. — Наверное, придется мне это посмотреть, — сказал он. — В комнате отдыха у нас есть видик, только надо будет отогнать от него старых перечниц-пенсионеров — они там целыми днями сидят. — Он встал. — Посмотри-ка его вместе со мной, ладно? Я могу упустить что-нибудь важное, а ты мне подскажешь.

В комнате отдыха никого не было, и он повесил на двери объявление, чтобы никто не заходил. Мы быстро прокрутили начало «Грязной дюжины», и начался фильм, который сняли Стетнеры. Сначала Джо отпускал разные шуточки по поводу их костюмов и фигуры Ольги, но, когда дело пошло всерьез, он умолк. Этот фильм на всех так действовал.

— Господи Боже мой! — произнес он, когда я включил перемотку.

— Ага.

— Расскажи-ка мне еще раз про того мальчишку, которого они прикончили. Ты говоришь, его звали Бобби?

— Нет, Счастливчик. Бобби — это тот, что помладше, он на другом рисунке.

— Значит, это Бобби ты видел на боксе. А Счастливчика ни разу не видел.

— Да.

— Ну, конечно, как же ты мог его видеть? Его уже не было в живых, когда ты посмотрел эту кассету и даже когда убили Левека. Запутанная история, но ведь ты меня предупреждал, да? — Он достал сигарету и постучал концом по тыльной стороне руки, — Мне придется кое с кем это согласовывать. С начальством и, вероятно, с окружной прокуратурой Манхэттена. Все не так просто.

— Знаю.

— Оставь-ка мне пленку, Мэтт. Ты будешь по тому же телефону? У себя в отеле?

— Мне сегодня надо будет еще кое-куда сходить.

— Ну, вообще-то не удивляйся, если сегодня ничего от меня не услышишь. Скорее завтра, а то и всреду. На мне висит еще несколько дел, я вроде бы обязан и ими заниматься, но за это возьмусь прямо сейчас. — Он вынул кассету из магнитофона. — Ну и ну. Ты хоть раз видел что-нибудь подобное?

— Нет.

— На какое же дерьмо нам приходится смотреть. Знаешь, когда я был мальчишкой и любовался, как скачут эти ребята из конной полиции, я ни о чем таком и представления не имел.

— Знаю.

— Ни малейшего представления, — повторил он. — Ни малейшего.

До вечера среды от него ничего не было слышно. Я пошел на собрание в церковь Святого Павла, а когда в десять вернулся в отель, мне передали два сообщения. Первое пришло без четверти девять — он просил меня позвонить ему в участок. Три четверти часа спустя он позвонил еще раз и оставил какой-то неизвестный мне номер телефона.

Я позвонил туда и попросил человека, который взял трубку, позвать Джо Деркина. Тот прикрыл трубку рукой, но я слышал, как он крикнул:

— Джо Деркин! Есть тут такой?

Наступила пауза, потом трубку взял Джо.

— Поздно ты засиделся, — сказал я.

— Ага. Только сейчас я не на работе. Послушай, у тебя есть несколько минут? Я хочу с тобой поговорить.

— Конечно.

— Приходи сюда, ладно? А где это я, черт возьми? Погоди минуту, не клади трубку. — Он тут же вернулся и продолжал: — Заведение называется «Ол-Америкен», это на…

— Я знаю, где это. Ничего себе!

— В чем дело?

— Да ни в чем, — сказал я. — Сойдет там спортивный пиджак и галстук или обязательно нужен вечерний костюм?

— Не валяй дурака.

— Ладно.

— Дыра, конечно, что и говорить. Тебя это смущает?

— Нет.

— У меня как раз подходящее настроение для такого места. Куда я, по-твоему, должен был пойти? В отель «Карлайл»?

— Сейчас буду, — сказал я.

«Ол-Америкен» находится на западной стороне Десятой авеню, в квартале к северу от «Грогана». Бар помещается здесь на протяжении уже нескольких поколений, однако вряд ли он когда-нибудь попадет в национальный список исторических памятников. Это всегда была гнусная забегаловка.

В баре пахло прокисшим пивом и прохудившейся канализацией. Когда я вошел, бармен равнодушно посмотрел на меня. Полдюжины личностей уголовного вида, сидевших за стойкой, даже не обернулись. Я прошел мимо них к столику в глубине зала, где спиной к стене сидел Джо. На столике была полная до краев пепельница, стакан с остатками льда и бутылка виски «Хайрем Уокер». Держать бутылку на столе не полагается, это нарушение правил, но от человека с полицейским значком обычно не требуют чересчур строгого их соблюдения.

— Значит, все-таки нашел, — сказал он. — Возьми себе стакан.

— Не надо.

— Ах да, ты же не пьешь. Ну и не бери никогда в рот эту гадость. — Он взял свой стакан, отпил немного и скривился. — Хочешь кока-колы или еще чего-нибудь? Только тебе придется сходить самому, обслуживание тут не на высоте.

— Может быть, потом.

— Ну, тогда садись. — Он ткнул сигаретой в пепельницу. — Господи Боже мой, Мэтт! Господи Боже мой!

— В чем дело?

— А, сплошное дерьмо. — Он сунул руку куда-то вниз, достал видеокассету и швырнул на столик. Она скользнула по нему и упала мне на колени. — Не урони, — сказал он. — Чертовски трудно было заполучить ее обратно. Не хотели отдавать. Хотели оставить у себя.

— Что случилось?

— Только я уперся, — продолжал он. — Я сказал — эй, не хотите играть, так отдайте мне мяч. Им это не понравилось, но было проще отдать, чем со мной препираться, уж очень я разошелся. — Он допил стакан и со стуком поставил его на столик. — Можешь забыть про Стетнера. Ничего не выйдет.

— Что это значит?

— То и значит, что ничего не выйдет. Я говорил с начальством. Я говорил с помощником окружного прокурора. Ты много чего собрал, только из этого ничего не выйдет.

— Не забывай, что у нас есть видеозапись, и там два человека совершают убийство, — сказал я.

— Ну да, — отозвался он. — Верно. Я ее видел и никак не могу выкинуть из головы, поэтому и пью поганое виски в самой поганой забегаловке, какая только есть в этом блядском городе. Но что мы там видим? На нем капюшон, и лицо почти все закрыто, а на ней эта сучья маска. Кто они такие? Ты говоришь, что это Берген и Ольга, и я говорю, что ты, скорее всего, прав, но попробуй посади их на скамью подсудимых, покажи пленку присяжным и докажи, что это они и есть. «Прошу судебного пристава раздеть обвиняемую, чтобы присяжные могли как следует разглядеть ее сиськи и убедиться, что на пленке в точности такие же». Потому что сиськи — это все, что у нее можно как следует разглядеть.

— И рот.

— Ну да, и почти все время он занят. Послушай, в этом вся штука. Тебе вряд ли удастся добиться, чтобы присяжные согласились просмотреть эту пленку. Любой защитник постарается не допустить этого, и, скорее всего, не допустит, потому что она возбуждает низменные чувства. Еще бы не возбуждать — конечно, возбуждает. Меня она возбудила так, что дальше некуда. Мне позарез хочется засадить этих двух сукиных детей за решетку и заварить за ними дверь наглухо.

— Но присяжные ее не увидят.

— Думаю, что нет, но до этого и не дойдет. Как мне сказали, тебе ни за что не добиться даже возбуждения дела. Что ты можешь предъявить большому жюри, которое будет решать вопрос о предании их суду? Прежде всего, кого они убили?

— Мальчишку.

— Мальчишку, про которого мы ничего не знаем. Может, у него была кличка Счастливчик, может, он родом из Техаса или из Южной Каролины, где в школах увлекаются футболом. Но где труп? Никто не знает. Когда случилось убийство? Никто не знает. Убит ли он на самом деле? Никто не знает.

— Но ты же это видел, Джо.

— Я все время что-нибудь такое вижу по телевидению и в кино. Это называется комбинированная съемка. Возьми хоть этих киношных убийц — Джейсона и фредди. Они в каждом фильме косят людей, как траву. Уверяю тебя, выглядит это так же правдоподобно, как и у Бергена с Ольгой.

— Но тут не было никаких комбинированных съемок. Это же любительский фильм.

— Знаю. Но я знаю и другое: эта пленка не может считаться доказательством того, что было совершено убийство. И пока ты не сможешь ответить на вопрос, где и когда, и не докажешь, что кого-то действительно убили, тебе практически не с чем идти в суд.

— А как насчет Левека?

— Что насчет Левека?

— Его убийство зарегистрировано.

— Ну и что? Ни с кем из Стетнеров связать Арнольда Левека невозможно. Единственное, за что можно зацепиться, — это ничем не подтвержденное показание Ричарда Термена, который очень кстати умер сам и который рассказал все это тебе в частном разговоре без всяких свидетелей, и все это ты знаешь с чужих слов, так что доказательством это почти наверняка не сочтут. И даже Термен не мог бы доказать, что Стетнеры как-то связаны с этим фильмом. Он говорил, что Левек пытался шантажировать Стетнера какой-то пленкой, но он же сказал, что Стетнер заполучил ту пленку, и на этом все кончилось. Ты можешь быть абсолютно убежден, что мы говорим об одном и том же фильме, и можешь считать, что это Левек его снимал и видел, как кровь того мальчишки потекла в сток, но все это не доказательства. Как только ты заикнешься об этом в суде, любой адвокат тут же вцепится в тебя мертвой хваткой.

— А как насчет другого мальчишки? Бобби, того, что помладше?

— Господи! — сказал он. — Ну что у тебя есть? У тебя есть рисунок, сделанный по твоему описанию после того, как ты видел его со Стетнером на боксе. У тебя есть какой-то парень, которого для тебя разыскали и который говорит, будто узнал этого мальчишку и будто его зовут Бобби, но не знает ни фамилии, ни откуда он, ни что с ним произошло. У тебя есть кто-то еще, кто говорит, будто Бобби работал на сутенера, угрожавшего детям, что пошлет их на такую работу, с которой они не вернутся.

— Его зовут Джук, — сказал я. — Разыскать его будет нетрудно.

— С ним-то как раз дело в шляпе. Все постоянно жалуются на компьютеры, но кое в чем они здорово помогают. Джук — это один тип по имени Уолтер Николсон. Он же Джук. Первый срок отбыл за кражу со взломом из торговых автоматов. Задерживался за изнасилование и вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность, за подстрекательство к совершению аморальных проступков. Другими словами, за сутенерство. Он поставлял детишек.

— А нельзя его взять? Он мог бы связать Бобби со Стетнером.

— Для этого надо заставить его говорить, а это не так просто, если тебе нечем его припугнуть, а я не вижу чем. И потом, нужно еще, чтобы кто-то поверил такому подонку, как Джук. И вообще ничего тут сделать уже нельзя, потому что этого сукина сына, оказывается, нет в живых.

— Значит, Стетнер до него добрался.

— Нет. Стетнер до него не добрался. Он…

— Точно так же, как добрался до Термена, чтобы избавиться от свидетеля, пока до него не добрался кто-нибудь еще. Черт возьми, если бы я вмешался сразу, не ждал бы до понедельника…

— Мэтт, Джука убили неделю назад. А Стетнер не имел к этому никакого отношения и, возможно, даже ничего об этом не слышал. Джук и еще один такой же почтенный господин пристрелили друг друга в одном клубе на Ленокс-авеню. Подрались из-за десятилетней девчонки. Должно быть, необыкновенно лакомый кусочек, раз из-за нее начинают палить друг в друга два взрослых мужика, как ты думаешь?

Я промолчал.

— Послушай, — продолжал он. — Дело дрянь. Я получил ответ вчера вечером, а сегодня утром опять был там и пытался чего-нибудь добиться, и выходит, что они правы. Они не правы, но они правы. А тебе я сказал только сегодня вечером, потому что знал, что не получу от нашего разговора никакого удовольствия, можешь мне поверить. Хотя вообще-то, при других обстоятельствах, мне приятно с тобой поболтать.

Джо плеснул себе еще. До меня донесся запах виски, но он не вызвал у меня никакого желания выпить. Впрочем, это был еще не самый скверный запах из тех, какими разило в «Ол-Америкен».

— Кажется, я тебя понимаю, Джо, — сказал я. — Я знаю, что после смерти Термена дело трещит по всем швам.

— Будь Термен жив, мы, возможно, и смогли бы их прищучить. Но теперь, когда его нет в живых, ничего не выйдет.

— Ну, если бы ты начал официальное расследование по всем правилам…

— Господи, — сказал он, — неужели ты не понимаешь? Нет же повода для расследования. Ни от кого не поступало заявления, нет оснований для выдачи ордеpa, ничего нет. Начать с того, что этот человек не преступник. Его никогда не арестовывали. Ты говоришь, он связан с преступным миром, но на него ничего нет, его имя ни разу нигде не всплывало. Да он чист как стеклышко. Живет на Южной улице Сентрал-парка, хорошо зарабатывает торговлей валютой…

— Это называется отмыванием денег.

— Ты можешь говорить что угодно, но попробуй докажи. Он платит налоги, он жертвует на благотворительность, он делал немалые взносы в политические кампании…

— Ах, вот оно что!

— Не цепляйся. Вовсе не из-за этого мы не можем его тронуть. Никто не велел нам отступиться, потому что этого сукина сына нельзя трогать, у него, мол, большие связи. Ничего такого нет. Но это не какой-нибудь там уличный мальчишка, с которым ты можешь делать что хочешь, и тебе ничего не будет. Ты должен иметь хоть что-то, что можно предъявить суду. А знаешь, что можно предъявлять суду? Я скажу тебе только два слова. Хочешь их услышать? Уоррен Мэдисон.

— А-а…

— Вот тебе и «а-а». Уоррен Мэдисон, бич Бронкса. Торгует наркотиками, убивает четверых других торговцев, это нам доподлинно известно, и подозревается в убийстве еще пятерых, а когда его объявляют в розыск и накрывают на квартире его матери, он укладывает шестерых полицейских, прежде чем на него надевают наручники. Шестерых полицейских!

— Припоминаю.

— И эта сука Грульев защищает его и, как всегда, устраивает судилище над полицейскими. Выливает на них все помои — что, мол, они использовали Мэдисона как стукача, отдавали ему на продажу конфискованный кокаин, а потом попытались его убить, чтобы не проболтался. Можешь ты поверить такой хреновине? Шесть полицейских легли под пулями, ни одной пули в Мэдисоне, и все это полиция подстроила, чтобы прикончить сукина сына.

— И присяжные поверили.

— Эти блядские присяжные из Бронкса, они бы и Гитлера отпустили на свободу и отправили домой на такси. А тут какой-то говенный торговец наркотиками, про которого всякому ясно, что он виновен. И теперь представь себе, чем кончится, если ты предъявишь такое хилое обвинение уважаемому гражданину вроде Стетнера. Понимаешь, Мэтт, что я хочу сказать? Или мне повторить все сначала?

Я все понимал, но мы все равно начали сначала. Где-то на полпути его разобрало. Глаза у него помутнели, язык начал заплетаться. Очень скоро он стал повторяться и путаться.

— Пойдем-ка из этой дыры, — сказал я. — Ты не голоден? Давай найдем что-нибудь поесть и, может, выпьем кофе.

— Это что еще значит?

— Что я не прочь поесть, больше ничего.

— Врешь. Хрен знает кого из себя строишь, сукин ты сын.

— Никого я из себя не строю.

— Хрена ты не строишь. Это у вас на собраниях такому обучают? Как в жопу лезть к человеку, когда он хочет всего-навсего спокойно выпить рюмку-другую?

— Нет.

— Просто ты сам слабак хренов и больше не тянешь, только это еще не значит, что Господь Бог поручил тебе всех остальных превратить в говенных трезвенников.

— Ты прав.

— Сядь. Куда собрался? Сядь, Бога ради.

— Думаю, мне пора домой, — сказал я.

— Мэтт, извини. Меня куда-то не туда понесло. Я не то хотел сказать.

— Ничего страшного.

Он еще раз извинился, и я сказал ему, что все в порядке, а потом его снова понесло не туда, и он заявил, что ему не нравится тон, каким я это сказал.

— Подожди-ка тут, — сказал я. — Сейчас вернусь. Я вышел на улицу и пошел домой.

Он был пьян, и перед ним на столике стояла бутылка, не допитая еще и до половины. На поясе у него висел казенный револьвер, и, по-моему, это его автомобиль стоял у пожарного гидранта. Опасное сочетание, но Господь Бог не поручал мне всех остальных превратить в говенных трезвенников. И доставлять кого-нибудь домой в целости и сохранности тоже не поручал.

20

Когда я в тот вечер засыпал, видеокассета лежала на столике рядом с будильником, и на следующее утро она сразу попалась мне на глаза. Я оставил ее лежать на столике и отправился по делам. Был четверг, и, хотя я решил сегодня не таскаться в Маспет на бокс, все же я пришел домой вовремя, чтобы посмотреть главный бой по телевизору. Но это почему-то оказалось совсем не то.

Прошел еще день, потом я подумал, что надо бы отнести кассету в мой сейф, но была уже суббота, и банк не работал. В субботу я виделся с Элейн; всю вторую половину дня мы бродили по художественным галереям Сохо, пообедали в итальянском ресторане, а потом пошли на концерт какого-то фортепианного трио. Это был день долгих пауз — такое бывает только у людей, которым очень хорошо друг с другом. В такси по дороге домой мы сидели, взявшись за руки, и не произнесли ни слова.

Я уже рассказал ей о своем разговоре с Джо, и ни о на, ни я к этому в тот день не возвращались. На следующий вечер у меня с Джимом Фейбером был наш обычный воскресный стоячий обед, и с ним я это дело обсуждать не стал. Правда, у меня несколько раз мелькала такая мысль, но говорить на эту тему мне не хотелось.

Может показаться странным, что за следующие несколько дней я об этом вообще почти не думал. И не то чтобы голова у меня была занята какими-то другими делами — ничего такого не было. Даже в спорте ничего особенного не происходило: суперфинал давно уже миновал, до начала весенних тренировок было далеко, а промежуток между ними всегда напоминает какую-то ледяную пустыню.

Как я понимаю, у каждого человека в подсознании есть разные уровни, или комнаты, что ли, и оно зачастую работает совсем иначе, чем сознательное мышление. Когда я был полицейским детективом, да и потом, когда стал работать самостоятельно, не так уж много было случаев, чтобы я сел и сознательно продумал что-то от начала до конца. Чаще всего понемногу накапливались подробности, которые в конечном счете приводили к очевидному выводу, но, когда требовалось какое-нибудь прозрение, оно обычно приходило само собой. Видимо, какая-то подсознательная часть моего мозга все время перерабатывает данные, которыми я располагаю, и дело вдруг предстает в совершенно новом свете.

Так что я могу лишь предположить, что мое подсознание решило на время отложить в сторону всю историю со Стетнерами, вытеснить ее из сознания или, может быть, перевести на какой-то другой, более глубокий уровень до тех пор, пока я не пойму, что тут надо делать.

На это понадобилось не так уж много времени. А хорошо ли получилось — сказать трудно.

Во вторник утром я позвонил в справочную, чтобы узнать номер телефона Бергена Стетнера на Южной улице Сентрал-парка. Телефонистка ответила, что не может сообщить номер, но подсказала, что у этого человека есть служебный телефон на Лексингтон-авеню. Я поблагодарил ее и положил трубку. Потом позвонил еще раз и попал на какого-то мужчину. Я представился полицейским, назвал фамилию и свой номер, сказал, что мне нужно узнать номер телефона, который не числится в справочнике, и назвал фамилию и адрес. Он дал мне номер, я поблагодарил и тут же его набрал.

К телефону подошла какая-то женщина, и я попросил мистера Стетнера. Она сказала, что его нет дома. Я спросил, не с миссис ли Стетнер говорю. Она секунду-другую колебалась, а потом сказала, что да.

— Миссис Стетнер, — сказал я, — у меня есть одна вещь, которая принадлежит вам и вашему мужу, и я надеюсь на хорошее вознаграждение за то, что верну ее вам.

— Кто это говорит?

— Моя фамилия Скаддер. Мэттью Скаддер.

— По-моему, я с вами незнакома.

— Мы как-то встречались, — сказал я, — но я не думаю, чтобы вы меня помнили. Я друг Ричарда Термена.

На этот раз пауза была долгой — вероятно, она пыталась сообразить, может ли кто-нибудь знать о ее дружбе с Терменом. Потом, очевидно, решила, что может.

— Такая ужасная история, — сказала она. — Мы были потрясены.

— Наверное.

— И вы говорите, что вы его друг?

— Да. А кроме того, я был близким другом Арнольда Левека.

Снова пауза.

— Боюсь, такого я не знаю.

— Это еще одна ужасная история.

— Простите?

— Его нет в живых.

— Мне очень жаль, но я с этим человеком не была знакома. Если бы вы могли сказать, что вам нужно…

— По телефону? Вы уверены, что этого хотите?

— Моего мужа сейчас нет, — сказала она. — Если вы оставите свой телефон, он, вероятно, вам позвонит.

— У меня есть пленка, которую снял Левек, — сказал я. — Вы и в самом деле хотите, чтобы я рассказал вам по телефону, что на ней снято?

— Нет.

— Я хочу встретиться с вами. Только с вами, не с вашим мужем.

— Понимаю.

— Где-нибудь в общественном месте, но так, чтобы нас не могли подслушать.

— Минутку, — сказала она. Прошло не меньше минуты. Потом она сказала: — Вы знаете, где я живу? Конечно, знаете, ведь вы знаете даже номер телефона. А как вы его узнали? Он же не числится в справочнике, его не должны никому сообщать.

— Вероятно, мне его сказали по ошибке.

— Они не должны допускать таких ошибок. А, ну конечно, вы знаете его от Ричарда. Но…

— Что?

— Ничего. Адрес вы знаете. Здесь, прямо в нашем доме, есть коктейль-бар, там днем всегда пусто. Встретимся в нем через час.

— Отлично.

— Погодите минуту. А как я вас узнаю?

— Я вас сам узнаю, — сказал я. — Только маску наденьте. А блузку можете не надевать.

Коктейль-бар назывался «Адрианов вал». Адриан — это римский император, а вал, получивший его имя, — это каменная стена, которую он построил через весь север Англии, чтобы защитить тамошние римские поселения от варварских племен. Если название бара и имело какой-то смысл, я его не уловил. Интерьер, по-видимому, обошелся хозяину в крупную сумму, но это не бросалось в глаза. Там стояли красные кожаные банкетки и черные, отливающие перламутром столики, освещение было неярким и рассеянным, музыка — еле слышной.

Я пришел на пять минут раньше, уселся за столик и заказал себе минеральной воды. Она пришла на десять минут позже и остановилась в дверях, оглядывая зал. Я встал, чтобы она меня увидела, и она без колебаний подошла к моему столику.

— Надеюсь, вы не очень долго ждали, — сказала она. — Я Ольга Стетнер.

— Мэттью Скаддер.

Она протянула мне руку, и я пожал ее. Рука была гладкая, прохладная и сильная. «Железная рука в бархатной перчатке» — мелькнула у меня мысль. Длинные ногти были покрыты алым лаком в тон губной помаде.

В том фильме такого же цвета были кончики ее грудей.

Мы сели, и почти тут же у нашего столика появился официант. Назвав его по имени, она попросила бокал белого вина. Я заказал себе еще минеральной воды.

Никто из нас не произнес ни слова, пока он не поставил на столик напитки и не ушел. Потом она сказала:

— Я вас где-то видела.

— Я же говорил, что мы встречались.

— Где? — Она нахмурилась, потом сказала: — Ну, конечно. В спортзале. Внизу. Вы там что-то искали.

— Мужской туалет.

— Да, вы так и сказали.

Она поднесла бокал к губам и отхлебнула маленький глоток — скорее, чуть смочила язык. На ней была темная шелковая блузка и узорный шелковый шарфик, заколотый на шее булавкой с камнем, похожим на лазурит. Глаза у нее, кажется, тоже были голубые, но в полумраке бара цвет глаз различить трудно.

— Говорите, что вам надо, — сказала она.

— Пожалуй, лучше я сначала скажу, что у меня есть.

— Хорошо.

Я начал с того, что я бывший полицейский. Это ее как будто ничуть не удивило — должно быть, вид у меня такой. Я сказал, что познакомился с человеком по имени Арнольд Левек, когда его задержали во время облавы на Таймс-сквер. Он работал продавцом в книжной лавке для взрослых, сказал я, и мы арестовали его за хранение и сбыт порнографических изданий.

— Потом, — сказал я, — мне кое-что подвернулось, и я ушел из полиции. В прошлом году Левек разыскал меня — он узнал, что я теперь частный детектив. К тому времени я не видел Арни уже несколько лет, но он нимало не изменился. Правда, стал еще толще, но в остальном был все такой же.

— Я не знала этого человека.

— Как хотите. Мы встретились, и он начал что-то темнить. Рассказал мне историю о том, как снимал фильм в каком-то подвале — фильм любительский, но, чтобы снять его профессионально, Левека пригласили быть оператором. Лично я вряд ли смог бы возбудиться на глазах у такого противного типа, как Арни, но вам это, видимо, не помешало, да?

— Не знаю, о чем вы говорите.

При мне не было диктофона, но будь я даже весь опутан проводами, словно какой-нибудь звукооператор, это все равно ни к чему бы не привело. Она не собиралась ни в чем сознаваться. По глазам было видно, что она внимательно слушает, но она очень старалась не сказать лишнего.

— Арни был большой любитель темнить, — продолжал я. — Он сделал копию пленки и собирался продать ее за большие деньги, хотя, конечно, не сказал за сколько. В то же время он боялся, что покупатель вздумает его кинуть, и тут ему понадобился я. Он хотел, чтобы я стал для него прикрытием на такой случай — присмотрел, чтобы покупатель его не облапошил.

— И вам это удалось?

— Нет, тут Арни перехитрил сам себя, — сказал я. — Понимаете, ему нужно было прикрытие, но не нужен был партнер. Он хотел заграбастать все сам. А мне дал бы за работу, может быть, тысячу-другую. Поэтому во избежание неприятностей он ничего мне не сказал, но как-то забыл, что опасаться-то ему надо покупателя, и его зарезали в проулке поблизости от Двойки.

— Очень печально.

— Ну, бывает. Знаете, как говорят: в этом мире иногда человек человеку волк, а иногда наоборот. Как только я узнал, что произошло, то отправился к нему на квартиру, сунул управляющей значок под нос и посмотрел, что там осталось. На многое я не рассчитывал, потому что полицейские уже побывали в квартире, и думаю, что побывали там не первые, потому что, когда нашли труп Арни, при нем не было ключей. Так что мне не только не удалось лишить эту квартиру невинности, я был даже не вторым в очереди — прошу простить мне это сексуальное сравнение, миссис Стетнер.

Она пристально смотрела на меня.

— Дело в том, — продолжал я, — что у Арни была копия той пленки. Я это точно знал — он мне сам об этом сказал. Поэтому я забрал все кассеты, какие только нашел. Их было штук сорок — старые фильмы, вы часто видите их по телевизору и обычно тут же его выключаете. Арни был от них без ума. И вот что я сделал. Сел перед телевизором, подключил свой видик и просмотрел их все. Представьте себе, на одной из них было совсем не то, что написано на этикетке. Я прокручивал пленку, как и все остальные, и вдруг картинка пропала, а вместо нее появилась комната, и в ней мальчик, прикованный к металлической раме, — прямо как в испанской инквизиции. И еще какая-то красотка — в одних только кожаных штанах, перчатках и туфлях на высоких каблуках. Я вижу, сегодня на вас тоже кожаные штаны, но, наверно, другие — те были с разрезом в паху.

— Расскажите мне про этот фильм.

Я рассказал кое-что — достаточно, чтобы ей стало ясно: я его и в самом деле видел.

— Сюжет не слишком замысловатый, — сказал я. —Но финал крутой, и там еще был заключительный кадр — кровь, которая текла по полу и стекала через решетку. Тут Арни оказался на высоте, нужно отдать ему должное, а пол из черных и белых плиток был точь-в-точь такой же, как в подвале спортзала в Маспете. Правда, чертовски странное совпадение?

Она сложила губы трубочкой и выдохнула, словно беззвучно свистнув. В ее бокале еще оставалось вино, но она взяла мой, отхлебнула и поставила его на место. Этот жест получился у нее каким-то удивительно интимным.

— Вы, кажется, что-то говорили про Ричарда Термена, — сказала она.

— Да, в этом-то и все дело. Понимаете, я раздобыл пленку Арни, но что мне было с ней делать? Этот хитрый мерзавец так и не сказал мне, кто были те люди. У меня оказалась пленка, которая позарез нужна покупателям, да и я был очень заинтересован в том, чтобы оказать эту ценную услугу, но где прикажете их искать? Я стал разнюхивать там и сям, но из этого вряд ли что могло выйти — разве что я столкнулся бы на улице с человеком в резиновом комбинезоне и с членом наружу.

Я взял свой бокал с минеральной водой и повернул его так, чтобы отхлебнуть с той стороны, где ее губы коснулись стекла. Поцелуй через посредника — так это называется.

— Потом появляется Термен, — продолжал я. — У него убита жена, и неясно, имел он к этому какое-то отношение или нет, — общественное мнение на сей счет разделилось. Я повел его в одну забегаловку, и, поскольку он работал на телевидении, разговор зашел про Арни, который тоже работал в какой-то телекомпании еще до того, как я с ним познакомился. И как ни странно, тут всплыло ваше имя.

— Мое имя?

— Ваше и вашего мужа. Довольно редкие имена, их легко вспомнить даже после ночного бдения в баре. Термен выпил больше меня, но стал хитрить и говорить намеками. Я решил, что нам надо будет побеседовать еще, но на следующий день услышал, что он мертв. Говорили, что покончил с собой.

— Очень печально.

— И даже ужасно, как вы сказали по телефону. В тот самый день, когда он умер, я поехал в Маспет. Я собирался встретиться с ним на боксе, и он показал бы мне вашего мужа. Правда, Термен не появится, — видимо, в это время его уже не было в живых, — но я обошелся без его подсказки и узнал вашего мужа, потому что раньше уже видел вас обоих на экране. Потом спустился в подвал и посмотрел, какой там пол. Ту комнату, где вы снимали фильм, я не нашел, но, возможно, это одна из тех, что были заперты. А может, вы устроили там ремонт после тех съемок. — Я пожал плечами. — Это не важно. И куда гнул Термен, тоже не важно, и не помог ли ему кто-нибудь выпасть из окна, тоже. А важно вот что. По счастливому стечению обстоятельств у меня есть возможность кое-что сделать для того, кто имеет возможность как следует меня отблагодарить.

— Чего вы хотите?

— Чего я хочу? Это очень просто. В сущности, я хочу того же, чего хотел Арни. Разве не этого хотят почти все на свете?

Ее рука лежала на столике, в нескольких сантиметрах от моей. Я вытянул палец и коснулся ее тыльной стороны.

— Но я не хочу получить то, что получил Арни, —сказал я. — Вот и все.

Она долго сидела, не сводя глаз с наших рук на столике, Потом положила свою руку поверх моей и пристально посмотрела на меня. Теперь я увидел, какие голубые у нее глаза и какой пронзительный, зачаровывающий взгляд.

— Мэттью, — произнесла она, словно пробуя мое имя на вкус. — Нет, я, пожалуй, буду звать вас просто Скаддер.

— Как вам угодно.

Она встала. На секунду я подумал, что она собирается уйти, но вместо этого она обошла столик и сделала мне знак подвинуться. Потом села рядом со мной на банкетку и снова положила свою руку на мою.

— Теперь мы на одной и той же стороне, — сказала она.

Она была сильно надушена. Запах был мускусный, что меня не удивило: я не думал, что от нее может пахнуть хвоей.

— Мне нелегко говорить, — начала она. — Вы понимаете, о чем я, Скаддер?

Не могу сказать, что она говорила с акцентом, но в ее речи слышались едва заметные европейские интонации.

— Как я могу что-то сказать? Может быть, вы меня обманываете и пишете на диктофон все, что я скажу.

— У меня нет диктофона.

— Откуда я могу это знать?

Она повернулась ко мне и положила руку на мой галстук чуть пониже узла. Потом провела рукой по всей длине галстука, сунула ее под пиджак и тщательно ощупала перед рубашки.

— Я же вам говорил, — сказал я.

— Да, говорили, — промурлыкала она. Губы ее вплотную приблизились к моему уху, и я ощутил на лице ее горячее дыхание. Рука ее легла на мою ногу и погладила мне ляжку с внутренней стороны. — Пленка с вами?

— В банковском сейфе.

— Жаль. Мы могли бы подняться ко мне и посмотреть ее. Как вы себя чувствовали, когда ее смотрели?

— Не знаю.

— Не знаете? Что за ответ? Конечно, знаете. Вам хотелось, да?

— Пожалуй, да.

— Пожалуй? Вам и сейчас хочется, Скаддер. У вас уже стоит. Я могу сделать так, что вы прямо сейчас кончите, — одними прикосновениями. Хотите?

Я ничего не ответил.

— Я вся горячая и мокрая, — сказала она. — На мне нет трусиков. Это замечательно, когда ты в кожаных штанах в обтяжку и без трусиков и когда под штанами у тебя все мокрое. Хотите подняться со мной наверх? Я бы вас затрахала до обалдения. Помните, что я сделала с тем мальчиком?

— Вы его убили.

— Думаете, ему было так уж плохо? — Она придвинулась ближе и слегка куснула меня за мочку уха. —Мы трахались с ним три дня, я и Берген. Мы его трахали, и сосали, и давали ему любые наркотики, какие только он хотел. Он в жизни не получал столько удовольствия.

— Только то, чем это кончилось, ему не очень понравилось.

— Ну, ему было больно. Ну и что? — Ее рука поглаживала меня в такт словам. — Ну, не дожил он до ста лет, не дожил до старости. А зачем доживать до старости?

— Выходит, он умер счастливым.

— У него и прозвище было — Счастливчик.

— Знаю.

— Вы и это знаете? Вы много знаете, Скаддер. А вы думаете, это мальчик вас интересует? Если он вас интересует, то почему у вас сейчас так стоит?

Хороший вопрос.

— Я не говорил, что он меня интересует.

— А что вас интересует?

— Как получить деньги за пленку. И как потом прожить столько времени, чтобы успеть их потратить.

— А что еще?

— Пока хватит и этого.

— Вы хотите меня, правда?

— Грешники в аду тоже хотят холодной воды.

— Но они ее не получают. А меня вы получите, если захотите. Мы можем пойти наверх прямо сейчас.

— Не думаю.

Она отодвинулась.

— Господи, ну вы и кремень, — сказала она. — С вами нелегко иметь дело, да?

— Не очень.

— Ричард к этому времени был бы уже под столом. Пытался бы лизать меня через кожаные штаны.

— Ну, и смотрите, чем это для него кончилось.

— Не так уж и плохо кончилось.

— Знаю, — сказал я. — Зачем доживать до старости? Вот что, если у меня на вас член стоит, это не значит, что вы можете водить меня за него, как вам вздумается. Конечно, я вас хочу — с тех пор, как в первый раз увидел вас на пленке. — Я снял ее руку со своей ноги и положил назад, ей на колени. — Вот покончим с нашим делом, тогда и вами займусь.

— Вы так думаете?

— Я так думаю.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? Бергена.

— Мне не идет черная резина.

— Это еще неизвестно.

— И к тому же я обрезан.

— Ну, это можно исправить пересадкой. Нет, вы внутри такой же, как он, вы оба жесткие. Вы служили в полиции.

— Правильно.

— Вам приходилось кого-нибудь убивать?

— А что?

— Приходилось. Можете не отвечать, я чувствую. Вам это понравилось?

— Не особенно.

— Вы уверены, что это правда?

— «Что есть истина»?

— А, вечный вопрос. Но я, пожалуй, пересяду. Если мы собираемся говорить о деле, лучше смотреть друг другу в лицо.

Я сказал ей, что я не жадный. И потребовал за пленку пятьдесят тысяч долларов. Столько же они обещали и Левеку, хотя эти деньги ему так и не достались. Столько же могли заплатить и мне.

— А если вы ничем не лучше его? — сказала она. — У него была копия, хотя он поклялся, что нет.

— Он был глупец.

— Что оставил копию?

— Что соврал. Конечно, я сделал копию. И даже две. Одна находится у адвоката. Другая — в сейфе у одного частного детектива. На всякий случаи — вдруг меня зарежут в переулке или я из окна выпаду.

— Но если у вас есть копии, вы сможете без конца тянуть из нас деньги.

Я отрицательно покачал головой:

— Эти копии — моя страховка. А мой ум — ваша страховка. Если я продаю вам пленку только один раз, это не значит, что я тяну из вас деньги. Я оказываю вам услугу. Вот если я попытаюсь сделать это еще раз, вам проще будет меня убить, но у меня хватает ума, чтобы это сообразить.

— А если мы и сейчас ничего не заплатим? Вы пойдете в полицию?

— Нет.

— Почему?

— Потому что этой пленки недостаточно, чтобы упрятать вас за решетку. Нет, я обращусь к прессе. Бульварные газеты просто вцепятся в эту историю. Они поймут, что у вас на руках слишком много крови и вы не сможете позволить себе возбудить дело о клевете. Они устроят вам очень скверную жизнь. Может быть, до уголовного преследования дело и не дойдет, но вы привлечете к себе такое внимание публики, что вам это не понравится. Друзья вашего мужа в Калифорнии будут не слишком довольны, что вы оказались в лучах прожекторов, а ваши соседи будут странно посматривать на вас в лифте. Вы ведь заплатите пятьдесят косых, чтобы избежать такой рекламы, верно? Да кто угодно так бы сделал.

— Это большие деньги.

— Вы и вправду так думаете? Не знаю, получу ли я столько же от бульварной газеты, но половину уж наверняка получу. Если они не вцепятся в такую историю, значит, они занимаются не своим делом. Я могу хоть сегодня явиться к какому-нибудь издателю и выйти от него с чеком на двадцать пять тысяч, и при этом никто не скажет, что я шантажист. Они назовут меня героем и, возможно, даже возьмут к себе на работу, чтобы я и дальше раскапывал всякую грязь.

— Мне надо посоветоваться с Бергеном. Вы говорите, это не такие уж большие деньги, но нам понадобится некоторое время, чтобы их собрать.

— Ни черта не понадобится, — возразил я. — Когда человек занимается отмыванием денег, ему ничего не стоит раздобыть немного наличных, Я думаю, у вас дома валяется раз в пять больше.

— У вас какое-то странное представление о том, как делаются дела.

— Я не сомневаюсь, что вы можете собрать деньги к завтрашнему вечеру, — сказал я. — Тогда я и должен их получить.

— Господи, — сказала она, — как вы похожи на Бергена!

— У нас разные вкусы.

— Вы думаете? Не говорите ничего о ваших вкусах, пока не попробуете все, что лежит на тарелке. А ведь вы еще не все попробовали, правда?

— Ну, не так уж много и осталось.

— Берген захочет с вами встретиться.

— Завтра вечером, когда мы завершим нашу сделку. Я принесу пленку, так что вы будете знать, что покупаете. У вас в Маспете есть видик?

— Вы хотите продать ее прямо там? В спортзале?

— Я думаю, для обеих сторон это самое безопасное место.

— Да уж, там не помешают, — сказала она. — Если не считать четвергов, там как в пустыне. И даже по четвергам народу не так уж много. Что у нас завтра, среда? Я думаю, это возможно. Но конечно, я должна поговорить с Бергеном.

— Конечно.

— Какое время для вас удобнее?

— Попозже, — сказал я. — Но я могу вам через некоторое время позвонить, и мы договоримся обо всех деталях.

— Хорошо. — Она посмотрела на часы: — Позвоните около четырех.

— Позвоню.

— Отлично. — Она открыла сумочку и положила на столик деньги за выпитое. — Я вам кое-что скажу, Скаддер. Я и в самом деле хотела пойти с вами наверх. Я была такая мокрая — из меня просто текло. Я не притворялась.

— Я и не думал, что вы притворяетесь.

— И вы хотели меня не меньше. Но я рада, что мы этого не сделали. Знаете почему?

— Скажите.

— Потому что так между нами еще осталось сексуальное напряжение. Вы это чувствуете?

— Да.

— И оно никуда не денется и завтра вечером. Может быть, когда я поеду в Маспет, я надену штаны с разрезом. Вам это понравится?

— Возможно.

— И длинные перчатки, и высокие каблуки. — Она пристально посмотрела на меня. — И буду без блузки.

— И подкрасите соски губной помадой.

— Румянами.

— Но того же цвета, как ваша помада и лак для ногтей.

— Может быть, мы немного поиграем, — сказала она. — После того как совершим сделку. Может быть, мы получим удовольствие. Все трое.

— Ну, не знаю.

— Вы думаете, мы попытаемся отобрать деньги? Но у вас же останутся копии. Одна у адвоката, другая у частного детектива.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Вы сказали — все трое. Я не люблю тесноты.

— Тесно не будет, — сказала она. — Места там будет сколько угодно.

21

В четыре я позвонил. Должно быть, она сидела у телефона — в ту же секунду, как он зазвонил, она взяла трубку.

— Это Скаддер, — сказал я.

— Вы пунктуальны, — ответила она. — Это хороший признак.

— Признак чего?

— Пунктуальности. Я говорила с мужем. Он согласен на ваши условия. Завтрашний вечер годится. Что касается времени, то он предлагает полночь.

— Пусть будет час ночи.

— Час ночи? Минутку.

Наступила пауза, потом трубку взял Стетнер.

— Скаддер? — сказал он. — Говорит Берген Стетнер. Час ночи меня устраивает.

— Хорошо.

— Мне не терпится с вами познакомиться. Вы произвели на мою жену большое впечатление.

— Она и сама производит большое впечатление.

— Я всегда так думал. Насколько я понимаю, мы уже как будто встречались. Вы тот болельщик, который ищет туалет не там, где надо. Но должен сознаться, что совершенно не помню, как вы выглядите.

— Когда увидите, узнаете.

— У меня такое чувство, будто мы уже знакомы. Но в нашей договоренности, насколько я ее понял со слов Ольги, есть одна вещь, которая меня беспокоит. У вас остаются копии — у адвоката и у вашего представителя, верно?

— У адвоката и у одного частного детектива.

— С которыми они ознакомятся в случае вашей смерти и выполнят кое-какие ваши пожелания. Правильно?

— Правильно.

— Вполне понятная предосторожность. Я мог бы заверить вас, что в ней нет необходимости, но это, возможно, вас не успокоит.

— Не совсем.

— «Верь всякому, только не забудь снять карты» — так, кажется, говорится? Но вот какая у меня дилемма, Скаддер. Представьте себе, что мы совершим нашу сделку к взаимному удовольствию всех сторон, вы пойдете своей дорогой, я своей, а через пять лет вы поскользнетесь на тротуаре и угодите под автобус. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да.

— Потому что если я сдержу слово…

— Я вас понял, — сказал я. — Один мой знакомый как-то оказался в таком же положении. Погодите минутку, попробую вспомнить, как он из него вышел. — Я немного подумал. — Вот что. Как вам понравится такой вариант? Я оставляю обоим указания, что, если я умру через год или больше с сегодняшнего дня, они должны уничтожить то, что я им дал, если только не возникнут особые обстоятельства.

— Какие особые обстоятельства?

— Например, если не появятся серьезные основания подозревать, что моя смерть была не случайной, и если убийца не будет установлен или задержан. Другими словами, вам ничего не грозит, если я попаду под автобус или под пулю ревнивого любовника. А если я окажусь жертвой каких-нибудь неизвестных убийц, тогда ваше дело плохо.

— А если вы умрете до конца первого года?

— Тогда у вас тоже возникнут проблемы.

— Даже если это будет автобус?

— Даже если это будет сердечный приступ.

— Господи! — сказал он. — Мне это не очень нравится.

— Это самое лучшее, что я могу предложить.

— Черт возьми. А как у вас со здоровьем?

— Не так уж плохо.

— Надеюсь, не слишком налегаете на кока-колу?

— Не могу много ее пить — живот пучит.

— Смешно. Вы не занимаетесь парашютным спортом или дельтапланеризмом? Не летаете на собственном самолете? Господи, что я говорю! Как будто оформляю вам страховку. Что ж, вы, кажется, хорошо о себе заботитесь, Скаддер.

— Стараюсь избегать сквозняков.

— Старайтесь и дальше. Вы знаете, мне кажется, Ольга права — знакомство с вами доставит мне удовольствие. Что вы делаете сегодня вечером?

— Сегодня вечером?

— Да, сегодня вечером. Не хотите с нами пообедать? Выпьем немного шампанского, повеселимся. Завтра нам предстоит дело, но это не помешает нам пообщаться сегодня.

— Не могу.

— Почему?

— У меня есть свои планы.

— Так отмените их! Неужели это что-то настолько важное, что нельзя перенести?

— Я должен быть на собрании «Анонимных алкоголиков».

Он долго хохотал.

— Знаете, это просто замечательно, — сказал он в конце концов. — Ну, раз уж на то пошло, то у нас тоже есть планы. Ольга должна сопровождать одну молодую девицу на танцы в Организацию католической молодежи, а я иду, хм…

— На заседание Совета бойскаутов, — подсказал я.

— Вот именно. Ежегодный торжественный обед окружного Совета бойскаутов с раздачей наград. Мне собираются вручить значок «Почетный педераст» — очень ценная награда, на нее много претендентов. Занятный вы человек, Скаддер. Вы обойдетесь мне в немалую сумму, но по крайней мере я хоть посмеюсь вволю.

После разговора со Стетнером я позвонил в контору по прокату автомобилей, расположенную по соседству, и заказал машину. Забирать ее сразу я нестал, а сначала дошел пешком до книжного магазина «Колизеум» и купил план Куинса. Выйдя из магазина, я сообразил, что совсем рядом находится галерея, куда я отдал вставить в рамки рисунки Рея Галиндеса. Они сделали все очень хорошо, и, глядя на рисунки сквозь стекло, не дающее бликов, я попытался воспринять их как произведения искусства. Но мне это никак не удавалось. Я все время видел двух мертвых мальчиков и человека, который их убил.

Мне завернули рисунки, я расплатился кредитной карточкой и отнес сверток к себе в отель. Положив их в стенной шкаф, я несколько минут изучал план Куинса. Потом вышел, чтобы выпить кофе с бутербродом и прочесть газету, а вернувшись, еще некоторое время разглядывал план. Около семи я зашел в прокатную контору, снова расплатился кредитной карточкой и сел за руль серой «тойоты-короллы», почти новой — на счетчике было меньше десяти тысяч километров. Бак был полон, а пепельницы пусты, только тот, кто чистил салон пылесосом, сделал это не слишком добросовестно.

План я взял с собой, но добрался до места, не заглядывая в него: проехал по тоннелю Мидтаун и по Лонг-Айлендскому шоссе, а с него свернул сразу после пересечения с магистралью Бруклин-Куинс. Движение на шоссе было не слишком большое: почти все жители пригородов уже сидели перед телевизорами. Я покрутился по улицам, а добравшись до спортзала «Нью-Маспет», не спеша объехал квартал и нашел место, где поставить машину.

Я просидел там час или даже больше, словно какой-нибудь ленивый полицейский в засаде. Был момент, когда мне захотелось отлить, а я не догадался захватить с собой пустую литровую бутылку, как меня учили много лет назад. Однако вокруг никого не было, за последние полчаса я не видел ни души, и это придало мне храбрости. Я отъехал на два квартала, вылез из машины и в полное свое удовольствие отлил у кирпичной стены. Потом снова объехал весь квартал и поставил машину в другом месте, прямо напротив входа в спортзал. Вся улица была как мечта автовладельца — мест для стоянки сколько угодно.

Около девяти или немного позже я вышел из «тойоты» и подошел к спортзалу. Некоторое время не спеша присматривался, потом вернулся в машину, достал блокнот и набросал кое-какие схемы. Мне пришлось включить потолочный фонарь, но ненадолго.

В десять я другой дорогой вернулся в город. Парнишка в гараже сказал, что должен взять с меня плату за целый день.

— Так что можете оставить ее до завтра, — сказал он. — Вернете после обеда, доплачивать ничего не придется.

Но я сказал ему, что больше машина мне не нужна. Гараж находился на Одиннадцатой авеню, между Пятьдесят Седьмой и Пятьдесят Восьмой. Я прошел квартал к востоку, потом повернул на юг. Зашел в «Армстронг», но не увидел там никого знакомого. Потом на всякий случай заглянул в дверь «Ол-Америкен» — нет ли там Деркина. Его там не было. Я разговаривал с ним несколько дней назад, и он сказал, что боится, не наговорил ли лишнего. Но я успокоил его, сказав, что он вел себя как истинный джентльмен.

— Ну, тогда я просто молодец, — сказал он. — Это не в моих привычках, но время от времени человек должен пойти и выпустить пар.

Я сказал, что хорошо его понимаю.

В «Грогане» Мика не было.

— Он, может, придет попозже, — сказал Берк. — Еще до закрытия.

Я уселся за стойкой со стаканом кока-колы, а допив ее, перешел на содовую. Через некоторое время появился Энди Бакли, и Берк налил ему кружку «Гиннеса» из бочки, а Энди подсел ко мне и затеял разговор о баскетболе. Раньше я старался держаться в курсе игр, но в последние несколько лет почти перестал. Однако это Энди не смутило: он с радостью взял разговор на себя. Накануне вечером он был в зале «Мэдисон-Сквер-Гарден», и там «Никербокеры» свели игру вничью трехочковым броском на последней секунде, благодаря чему он выиграл пари.

Я дал ему уговорить себя сыграть в дартс, но у меня хватило ума не заключать с ним пари. Он легко выиграл бы у меня одной левой. Мы сыграли еще раз, а потом я вернулся к стойке, выпил еще стакан кока-колы и стал смотреть телевизор, а Энди остался у мишени тренировать броски.

В какой-то момент я подумал, не пойти ли мне на полуночное собрание. Когда я только бросил пить, каждую ночь в двенадцать часов бывали собрания в церкви Моравских Братьев на углу Лексингтон-авеню и Тридцатой. Потом они лишились этого помещения, и группа перебралась в Аланон-хаус, в клуб «А. А.», который несколько раз переезжал с места на место в районе театров, а теперь располагается в квартире на третьем этаже жилого дома на Западной Сорок Шестой. Было время, когда Аланон-хаус остался вообще без помещения, и часть группы организовала новые полуночные собрания в центре, на Хьюстон-стрит, где Гринич-Виллидж граничит с Сохо. Эта группа устраивала там и другие собрания, в том числе для страдающих бессонницей — в два часа ночи.

Так что у меня был кое-какой выбор ночных собраний, и я мог бы попросить Берка дать знать Мику, что я его разыскиваю и вернусь не позже половины второго. Но что-то меня остановило — удержало на табуретке за стойкой и заставило взять еще стакан кока-колы.

Я отлучился в туалет, когда Мик наконец появился, — это было без чего-то час. Вернувшись в зал, я увидел, что он сидит за стойкой с бутылкой своего любимого виски «JJ&S» и со своей хрустальной стопкой.

— Отлично, — сказал он. — Берк сказал мне, что ты здесь, и я велел ему поставить кофейник. Надеюсь, мы просидим с тобой всю ночь.

— Сегодня не получится, — сказал я.

— Ну, ладно. Может, мне еще удастся тебя уговорить.

Мы сели за наш обычный столик, он налил свою стопку, поднял ее и посмотрел на свет.

— Клянусь Богом, прекрасный цвет, — сказал он и сделал глоток.

— Если ты когда-нибудь бросишь пить, имей в виду, что есть крем-сода точно такого же цвета.

— Да ну?

— Только тебе придется дать ей постоять, чтобы пены не было.

— Да уж, это бы все испортило. — Он сделал еще глоток и вздохнул. — Надо же — крем-сода.

Мы поболтали о том о сем, а потом я нагнулся к нему и спросил:

— Тебе все еще нужны деньги, Мик?

— Ну, ботинки у меня пока каши не просят.

— Не просят.

— Но деньги мне всегда нужны. Я же тебе говорил.

— Говорил.

— А что?

— Я знаю, где ты можешь раздобыть денег.

— Ага, — сказал он. Некоторое время он сидел молча, и на лице его то появлялась, то исчезала едва заметная улыбка. — Сколько?

— Минимум пятьдесят тысяч. А может, и побольше.

— Чьи деньги?

Хороший вопрос. Джо Деркин напомнил мне, что деньги не знают своего хозяина. Он сказал — это основополагающий принцип права.

— Одной супружеской пары по фамилии Стетнер, — сказал я.

— Торговцы зельем?

— Почти. Он зарабатывает на валюте, отмывает деньги для двух братьев-иранцев из Лос-Анджелеса.

— Ах, ира-анцев, — произнес он с облегчением. —Ну, что ж. Может, расскажешь малость подробнее?

Говорил я, должно быть, минут двадцать. Достав свой блокнот, я показал ему схемы, которые набросал в Маспете. Вообще-то особенно рассказывать было нечего, но он несколько раз заставлял меня вернуться назад и подробно обо всем расспрашивал. Потом минуту-другую помолчал, после чего наполнил свою стопку виски и опрокинул ее, словно это был стакан холодной воды в жаркий полдень.

— Завтра ночью, — сказал он. — Четыре человека, я думаю. Я, еще двое и Энди за рулем. Один будет Том, а другой — либо Эдди, либо Джон. Тома ты знаешь. Эдди и Джона нет.

Том — это дневной бармен, человек с бледным лицом и поджатыми губами, родом из Белфаста. Я никогда не мог понять, чем он занимается по вечерам.

— Маспет, — сказал он. — Из Маспета может ли быть что доброе?[39] Клянусь Господом Богом, мы с тобой сидели там и смотрели, как черномазые молотят друг друга, а все это время прямо под ногами у нас была целая прачечная, где отмывали деньги. Ты поэтому туда ходил? А меня захватил для компании?

— Нет, у меня там в самом деле была работа, но совсем другая.

— Ноты не зевал.

— Пожалуй.

— И сообразил, сколько будет дважды два. Что ж, такие веши мне по душе. Могу сказать, что ты меня удивил.

— Почему?

— Потому что сказал об этом мне. Это на тебя не похоже. Просто из дружбы такого обычно не делают.

— Ты же платишь за наводку, верно? — спросил я.

— Ах, вот оно что, — сказал он, и в глазах у него мелькнуло какое-то странное выражение. — Плачу. Пять процентов.

Он извинился и пошел позвонить. Пока его не было, я сидел и смотрел на его бутылку и стопку. Я мог бы выпить кофе, который приготовил Берк, но мне не хотелось. Виски мне тоже не хотелось.

Когда он вернулся, я сказал:

— Пять процентов — мало.

— Да? — Лицо его стало жестким. — Клянусь Господом Богом, сегодня от тебя одни сюрпризы. А я-то считал, что тебя знаю. Чем тебе не нравятся пять процентов и сколько, по-твоему, тебе причитается?

— Пять процентов мне нравятся, — сказал я. — Если это за наводку. Только я не хочу получать за наводку.

— Не хочешь? Тогда какого дьявола ты хочешь?

— Полную долю, — ответил я. — Я хочу быть в деле. Я хочу поработать.

Он откинулся назад и пристально посмотрел на меня. Потом налил себе, но пить не стал, а только понюхал, не сводя с меня глаз.

— Ого-го! Будь я проклят, — сказал он. — Ну и хреновина, будь я проклят.

22

Утром я наконец собрался положить «Грязную дюжину» в свой сейф. Потом купил обычную копию фильма, чтобы взять ее с собой в Маспет, а потом принялся размышлять о том, что может пойти не так, как надо. Вернулся в банк, снова взял ту кассету, а другую оставил в сейфе, чтобы их случайно не перепутать. Если меня в Маспете убьют, Джо Деркин сможет хоть сто раз просматривать кассету, пытаясь понять, что все это означает.

Весь день я думал о том, что мне надо бы пойти на собрание, где я не был с воскресного вечера. Сначала я решил пойти в обед, но не пошел, потом подумал о собрании, которое бывает в «счастливый час», около четырех тридцати, и в конце концов решил посидеть хотя бы до середины на своем обычном вечернем собрании в церкви Святого Павла. И всякий раз придумывал себе вместо этого какие-нибудь другие дела.

В десять тридцать я пришел в «Гроган».

Мик уже был там, и мы прошли в его кабинет. В нем стоял старый деревянный письменный стол, сейф, пара старомодных конторских стульев и кресло с откидным подголовником и подножкой. Стоял там еще старый зеленый кожаный диван, где он иногда спал час-другой. Как-то он сказал мне, что у него три квартиры в городе, все сняты на чужое имя, ну и, конечно, ферма за городом.

— Ты первый, — сказал он. — Том и Энди будут здесь в одиннадцать. Мэтт, ты хорошо все обдумал?

— Более или менее.

— Не передумал?

— С какой стати?

— Ничего плохого, если и передумаешь. Очень может быть, что без крови не обойдется. Я тебе вчера говорил.

— Помню.

— Тебе придется взять пистолет. А когда у тебя пистолет…

— Ты должен быть готов пустить его в дело. Знаю.

— О Господи, — сказал он. — Ты уверен, что у тебя хватит духу?

— Вот и поглядим, верно?

Он отпер сейф и показал мне несколько пистолетов. Особенно рекомендовал он девятимиллиметровый автоматический «зауэр». Пистолет весил целую тонну, я подумал, что пулей из него можно и поезд остановить. Я повертел его в руках, открыл и закрыл затвор, вынул и вставил обойму. Он хорошо ложился в руку. Отличная работа, и вид устрашающий. Но в конце концов я положил его на место и взял короткоствольный «смит-и-вессон» калибра 9,6 миллиметра. Он был не такой страшный на вид, не говоря уж о куда меньшей убойной силе, но очень удобно поместился у меня за ремнем, сзади. А главное, это был двоюродный брат того револьвера, который я много лет носил, когда был на службе.

«Зауэр» Мик взял себе.

К одиннадцати прибыли Том и Энди, и каждый из них зашел в кабинет, чтобы выбрать оружие. Дверь кабинета мы, конечно, держали закрытой и расхаживали взад и вперед по комнате, обмениваясь соображениями о том, какая хорошая сегодня погода и какое пустяковое дело нам предстоит. Потом Энди ушел, подогнал машину, мы один за другим вышли из «Грогана» и уселись в нее.

Это был «форд» марки «краун-виктория». Большая машина лет пяти от роду. Длинная, просторная, с обширным багажником и мощным двигателем. Сначала я подумал, что ее специально где-то угнали, но оказалось, что Баллу купил ее некоторое время назад. Энди Бакли держал ее в гараже, в Бронксе, и выводил только в таких случаях. Номера были настоящие, только если бы кто-нибудь попробовал найти по ним владельца, у него бы ничего не вышло: машина была зарегистрирована на вымышленные фамилию и адрес.

Энди проехал по Пятьдесят Седьмой, выехал на Пятьдесят Девятую, мы миновали мост и оказались в Куинсе. Этот путь мне больше понравился, чем тот, каким ехал я. В машине мы разговаривали мало, а после того как переехали реку, вообще почти все время молчали. Наверное, такая же тишина стоит в раздевалке у спортсменов перед финальной игрой. А может быть, и нет — ведь в спорте проигравшим не грозит смерть от пули.

Вся поездка заняла, по-моему, не больше получаса — от двери до двери. Движения практически не было, а дорогу Энди знал наизусть. Поэтому мы подъехали к спортзалу что-то около двенадцати. Энди и раньше ехал не очень быстро, а тут снизил скорость километров до тридцати пяти, чтобы мы могли как следует рассмотреть здание и его окрестности, проезжая мимо.

Мы свернули на одну улицу, потом на другую и время от времени проезжали мимо спортзала. На улицах было так же пусто, как и накануне вечером, а в такое позднее время они казались еще пустыннее. Мы ездили вокруг минут двадцать или больше, прежде чем Мик сказал Энди, что пора передохнуть.

— Если все время ездить взад-вперед, какой-нибудь сучий полицейский непременно остановит нас и спросит, не заблудились ли.

— Я не видел ни одного полицейского от самого моста, — сказал Энди.

Мик сидел впереди, рядом с ним, а я — сзади, с Томом, который не раскрывал рта с тех пор, как мы вышли из кабинета Мика.

— Рано приехали, — сказал Энди. — Что будем делать?

— Поставь машину поблизости от зала, но не совсем рядом, — сказал Мик. — Будем сидеть и ждать. Если кто-нибудь нас спугнет, поедем домой и напьемся.

В конце концов мы поставили машину за полквартала от спортзала, на противоположной стороне улицы. Энди заглушил мотор и выключил свет. Я сидел, пытаясь сообразить, на территории какого полицейского участка мы находимся, чтобы знать, кто может нас спугнуть. Кажется, это был 108-й, а может быть, 104-й — я не мог вспомнить, где проходит граница между ними и по какую сторону от нее мы оказались. Не знаю, сколько времени я сидел так, сосредоточенно нахмурив лоб и пытаясь представить себе план Куинса и наложить на него схему расположения полицейских участков. Смысла в этом не было ни малейшего, но я был так поглощен своими размышлениями, словно от них зависели судьбы всего мира.

Я еще не пришел ни к какому решению, когда Мик повернулся ко мне и показал на свои часы. Стрелки показывали час. Пора идти.

Я должен был войти туда один. Предполагалось, что это самая легкая часть дела, но, когда наступило время действовать, мне стало не по себе. Я не знал, какой прием меня ждет. Если Берген Стетнер решил — и не без оснований, — что дешевле и спокойнее меня убить, чем платить деньги, ему достаточно будет чуть приоткрыть дверь и пристрелить меня прежде, чем я его увижу. Здесь вполне можно было палить хоть из пушки, и никто не услышит, а если и услышит, то не обратит внимания.

Я даже не знал, там ли они. Я явился точно вовремя, а они должны были быть на месте уже несколько часов. Хозяева здесь они, и какой им смысл опаздывать? Но я не видел на улице ни одной машины, которая могла бы им принадлежать, и с улицы в спортзале не было заметно никаких признаков жизни.

Возможно, внутри здания находилась стоянка. В дальнем его конце я видел что-то похожее на ворота гаража. На месте Стетнера я предпочел бы ставить машину внутри. Я не знал, какая у него машина, но, если она хоть сколько-нибудь соответствовала стилю его жизни, ее не стоило оставлять на улице.

Надо было чем-то занять голову — хотя бы вычислять, на каком мы участке. Или они там, или их там нет; или они встретят меня рукопожатием, или пулей. Но я знал, что они там, потому что чувствовал на себе их взгляд, когда подходил к двери. Кассету я положил в карман плаща, решив, что они не станут стрелять, пока не убедятся, что она со мной. А «смит-и-вессон» калибра 9,6 миллиметра был там, куда я его спрятал, — под пиджаком, я чувствовал, как он оттягивает ремень. Мне было бы легче его достать, если бы он был в кармане плаща, но я хотел, чтобы он оставался при мне, даже если я сниму плащ, и поэтому…

Да, они и в самом деле следили за мной. Дверь открылась прежде, чем я постучал. И никакого наведенного на себя ствола я не увидел. Там был только Берген Стетнер в той же замшевой спортивной куртке, которую я видел на нем в четверг вечером. Брюки на этот раз были цвета хаки, похожие на армейские и заправленные в сапоги. Костюм довольно странный, детали никак не вязались друг с другом, но на нем все это почему-то выглядело нормально.

— А, Скаддер, — сказал он. — Вы точно вовремя.

Он протянул мне руку, и я ее пожал. Его рукопожатие было крепким, но не чересчур — он просто на секунду сжал мою руку и тут же отпустил.

— Теперь я вас узнал, — сказал он. — Я что-то смутно помнил, но не мог отчетливо вас себе представить. Ольга говорит, что вы напоминаете ей меня. Нет, наверное, не внешне. Или есть сходство? — Он пожал плечами. — Мне так не кажется. Ну что, пойдем вниз? Дама нас ждет.

В его манере поведения было что-то театральное, словно на нас смотрели невидимые зрители. Может быть, он снимает все это на пленку? Но зачем?

Я обернулся, потянул на себя дверь и плотно закрыл. В руке у меня была спрятана пластинка жвачки, которую я прилепил к язычку замка, чтобы он не защелкнулся. Я не знал, сработает ли она, но в общем это было не так уж необходимо: Баллу всегда сможет вышибить дверь или, на худой конец, разбить замок выстрелом.

— Оставьте, — сказал Стетнер. — Она запирается автоматически.

Я повернулся к нему. Он стоял у лестницы, пропуская меня вперед с легким поклоном, изящным и в то же время ироническим.

— После вас, — сказал он.

Я спустился по лестнице впереди него, а внизу он меня догнал и взял под руку. Мы шли по коридору мимо комнат, в которые я тогда заглядывал, к открытой двери в самом его конце. Эта комната резко отличалась своим видом от всего остального здания и, безусловно, не была местом действия их фильма. Она была несоразмерно велика — метров девять в длину и шесть в ширину, пол сплошь покрывал толстый ворсистый ковер серого цвета, а голые бетонные стены были затянуты светлой, почти белой материей.

В дальнем конце комнаты я увидел громадную кровать с водяным матрацем, покрытую чем-то вроде шкуры зебры. Над кроватью висела картина — абстрактные геометрические фигуры, сплошь прямые углы и линии, выдержанные в чистых цветах спектра.

Ближе к двери стояли мягкий диван и два кресла, а перед ними на подставке — телевизор с большим экраном и видеомагнитофон. Диван и одно из кресел были грифельно-серые, несколько темнее, чем ковер. Другое кресло было белое, и на нем лежал коричневый кейс.

На стене висели стереодинамики, а справа от них стоял сейф двухметровой высоты и почти такой же ширины. Над динамиками висела еще одна картина — написанное маслом дерево с яркими и сочными зелеными листьями, а на противоположной стене — два портрета работы какого-то старинного американского художника в одинаковых резных позолоченных рамах.

Под портретами находился бар с множеством бутылок. Ольга, стоявшая там со стаканом в руке, повернулась ко мне и спросила, что я буду пить.

— Ничего, спасибо.

— Но вы должны что-то выпить, — сказала она. —Берген, скажи Скаддеру, что он должен выпить.

— Он не хочет, — сказал Стетнер.

Ольга недовольно нахмурилась. Как она и обещала, на ней был тот же костюм, что и в фильме: длинные перчатки, высокие каблуки, кожаные брюки с разрезом в паху. Соски грудей были подкрашены. Она подошла к нам, держа в руке свой стакан — что-то прозрачное со льдом. Не дожидаясь моего вопроса, она сообщила, что это водка, — я уверен, что не хочу выпить? Я ответил, что уверен.

— А ничего у вас тут комната, — сказал я.

— Не ожидали, а? — просиял Стетнер. — Здесь, в этом ужасном здании, в самой заброшенной части глухой окраины, мы устроили себе вот это прибежище — тайный форпост цивилизации. Только одно я тут хотел бы изменить.

— Что же?

— Перенести все это на этаж ниже. — Поймав мой удивленный взгляд, он улыбнулся. — Зарыться глубже в землю, — пояснил он. — Углубиться, насколько нужно, чтобы потолок здесь был высотой метра в три с половиной. Да какого черта, четыре с половиной! И конечно, устроить потайной вход. Чтобы здание могли обыскивать, сколько душе угодно, и никогда не догадались, какой роскошный мир лежит у них под ногами.

Ольга закатила глаза к небу, и он рассмеялся.

— Она считает, что я сумасшедший. Может быть, она и права. Но я живу так, как хочу, понимаете? Я всегда жил так, как хотел. И всегда буду так жить. Снимите плащ, вам, наверное, жарко.

Я снял плащ, достал из кармана кассету. Стетнер взял у меня плащ и бросил на спинку дивана. Он ничего не сказал про кассету, а я ничего не сказал про кейс. Оба мы держались в высшей степени цивилизованно, под стать окружавшей нас обстановке.

— Вы все смотрите на эту картину, — сказал Стетнер. — Знаете, чья работа?

Это был маленький пейзаж с деревом.

— Похоже на Коро, — ответил я.

Он поднял брови — это произвело на него впечатление.

— У вас верный глаз, — заметил он.

— Подлинник?

— В музее в этом не сомневались. И вор, который ее оттуда унес, тоже не сомневался. Если принять во внимание, при каких обстоятельствах я ее приобрел, у меня не было возможности пригласить эксперта, чтобы окончательно убедиться. — Он улыбнулся. — Но вот в данном случае я хотел бы убедиться в подлинности того, что покупаю. Вы не возражаете?

— Ничуть, — ответил я.

Я протянул ему кассету, он прочитал вслух название и рассмеялся.

— Значит, Левек все-таки был не лишен чувства юмора, — сказал он. — Правда, при жизни он это хорошо скрывал. Если вы тоже хотите убедиться, что все начистоту, можете открыть кейс.

Я отпер замки и поднял крышку. Там лежали пачки двадцатидолларовых купюр, стянутые резинками.

— Надеюсь, вы не будете возражать против двадцаток, — сказал он. — Вы не уточнили, какие купюры вам нужны.

— Эти меня устраивают.

— Пятьдесят пачек, по пятьдесят купюр в пачке. Не хотите пересчитать?

— Я вам доверяю.

— Мне следовало бы проявить такое же благородство и поверить вам, что это и есть та пленка, которую записал Левек. Но я все-таки, пожалуй, прокручу ее.

— Почему бы и нет? Ведь я же открыл кейс.

— Да, это было бы проявление полного доверия, правда? Взять кейс не открывая. Ольга, ты права. Этот человек мне нравится. — Он похлопал меня по плечу. — Знаете что, Скаддер? По-моему, мы с вами станем друзьями. По-моему, нам суждено стать очень близкими друзьями.

Мне вспомнилось, что он говорил Ричарду Термену: «Мы с вами теперь так близки, что ближе не бывает. Мы братья по крови и по семени».

Он запустил кассету, выключив звук. Сначала он прокручивал ее вперед большими кусками, и в какой-то момент я подумал, не перепутал ли я пленки в банке и не увидим ли мы сейчас обычный вариант «Грязной дюжины». Вообще-то не имело никакого значения, что было на пленке, если только Мик Баллу перестанет чесать задницу и займется входной дверью, — но дело что-то затягивалось.

— Ага, — сказал Стетнер.

Я вздохнул с облегчением — начался их фильм. Стетнер стоял, упершись руками в бедра, и пристально смотрел на экран. Телевизор здесь был больше, чем у Элейн, и из-за этого фильм производил еще более сильное впечатление. Я почувствовал, что не могу отвести глаз от экрана. Ольга стояла, тесно прижавшись к мужу, и смотрела как загипнотизированная.

— До чего же ты красива, — сказал ей Стетнер и обернулся ко мне: — Вот она здесь во плоти, но я должен увидеть ее на экране, чтобы оценить ее красоту. Любопытно, правда?

Не знаю, что я собирался ответить, но все равно меня никто бы не услышал, потому что в этот самый момент где-то в здании раздались выстрелы. Сначала два, один за другим, потом целая россыпь в ответ.

— Господи Иисусе! — воскликнул Стетнер и круто повернулся к двери.

Я начал действовать сразу, как только до меня дошло, что происходит. Сделав шаг назад, я откинул левой рукой полу пиджака, а правой выхватил револьвер, держа указательный палец на спуске, а большой на курке. За спиной у меня была стена, так что я мог одновременно держать их под прицелом и наблюдать за дверью.

— Стоять, — сказал я. — Никому не двигаться.

На экране Ольга забралась на мальчика и стала насаживать себя на его член. Потом, в мертвой тишине, начала дергаться на нем, словно в бешеной скачке. Я видел это краем глаза. Но Берген и Ольга теперь уже не смотрели на экран. Они стояли рядом, глядя на меня и на револьвер у меня в руке. Никто из нас троих не произнес ни звука, как и та пара на экране.

В тишине раздался выстрел. Потом снова стало тихо, а через несколько секунд на лестнице послышались шаги.

Шаги доносились уже из коридора, было слышно, как открывают и закрывают двери. Стетнер хотел что-то сказать, но тут я услышал громкий голос Баллу, который звал меня.

— Я здесь! — крикнул я. — В конце коридора.

Он ворвался в комнату. Большой автоматический пистолет казался детской игрушкой в его громадной ручище. На нем был отцовский фартук. Лицо его было искажено яростью.

— Том ранен, — сказал он.

— Тяжело?

— Не очень, но он лежит. Эти сволочи устроили ловушку — когда мы вошли в ту сучью дверь, там в темноте караулили двое с пистолетами. Хорошо еще, стрелки они никуда не годные, но Тома все-таки успели подстрелить, пока я их не свалил. — Он тяжело дышал, хватая ртом воздух. — Одного наповал, а другого уложил с двумя пулями в животе. Потом сунул ему пистолет в рот и разнес его паскудную башку. Сука поганая, стрелять в людей из засады.

Вот почему Стетнер как будто играл на сцене, когда открыл мне дверь. Там и в самом деле были зрители — охранники, которые прятались в темноте.

— Где деньги? Забираем их и везем Тома к врачу.

— Вот ваши деньги, — мрачно сказал Стетнер и показал на все еще открытый кейс. — Вы могли спокойно забрать их и уйти. Зачем было все это устраивать?

— У вас была охрана, — сказал я.

— Исключительно ради предосторожности, и, похоже, я оказался прав, что принял меры. Хотя особой пользы это мне не принесло, верно? — Он пожал плечами. — Вот ваши деньги. Забирайте и проваливайте.

— Здесь пятьдесят тысяч, — сказал я Баллу. — Но в сейфе есть еще.

Он взглянул на сейф, потом на Стетнера.

— Открывай! — рявкнул он.

— Там ничего нет.

— Открывай сейф, сука!

— Там только пленки, но они куда хуже той, что идет сейчас. Интересно сделана, как по-вашему?

Баллу бросил взгляд на экран — он только сейчас его заметил. Через несколько секунд до него дошло, что там происходит. Он прицелился из «зауэра» и нажал на спуск. Несмотря на солидную отдачу, его рука не шевельнулась, словно каменная. Кинескоп с грохотом взорвался.

— Открывай сейф, — еще раз сказал он.

— Я не держу там деньги. Кое-что хранится в банке, а остальные — в сейфе у меня дома.

— Если не откроешь, считай, что ты покойник.

— Вряд ли я смогу его открыть, — ответил Стетнер спокойно. — Вечно забываю шифр.

Баллу сгреб его за рубашку, швырнул к стене и ударил по лицу тыльной стороной руки. Стетнер спокойно смотрел на него. Струйка крови побежала у него из ноздри, но если он это и почувствовал, то не подал вида.

— Глупо, — сказал он. — Я все равно не открою. Если открою, можно считать, что мы покойники.

— И если не откроешь, считай, что ты покойник, —сказал Баллу.

— Тогда вы просто идиоты. Если мы останемся живы, мы достанем для вас гораздо больше денег. А если вы нас убьете, то никогда не сможете открыть этот сейф.

— Мы все равно уже, можно считать, покойники, —сказала Ольга.

— Не думаю, — бросил ей Стетнер и продолжал, обращаясь к Баллу: — Можете избить нас, если хотите. У вас пистолеты, вы хозяева положения. Но неужели вы не понимаете, что это бессмысленно? Там, наверху, ваш Том истекает кровью. Он умрет, пока вы теряете время, пытаясь заставить меня открыть пустой сейф.

Почему бы вам без долгих разговоров не забрать эти пятьдесят тысяч и не оказать своему человеку медицинскую помощь?

Мик взглянул на меня и спросил:

— Как ты думаешь, что у него в сейфе?

— Думаю, что-нибудь хорошее, — сказал я. — Иначе он бы его уже открыл.

Мик медленно кивнул, повернулся и положил «зауэр» рядом с кейсом. Я все еще держал обоих под прицелом своего «смит-и-вессона». Мик вынул из кармана фартука топор с надетым на лезвие кожаным чехлом. Он снял чехол. Лезвие было из углеродистой стали, почерневшее за годы службы. На мой взгляд, оно выглядело устрашающе, но Стетнер бросил на него презрительный взгляд.

— Открывай сейф, — сказал ему Баллу.

— Вряд ли.

— Сейчас я ей сиськи оттяпаю, — сказал он. — В фарш ее изрублю.

— Но от этого деньги у вас в кармане не появятся, не так ли?

Я вспомнил про того торговца наркотиками из Джамейка-Эстейтс, который решил, что это блеф. Я не знал, блефует сейчас Мик или нет, но выяснять это мне что-то не хотелось.

Мик схватил Ольгу за руку выше запястья и подтащил к себе.

— Погоди, — сказал я.

Он взглянул на меня. Глаза его горели яростью.

— Картины, — сказал я.

— О чем ты?

Я показал на маленький пейзаж Коро.

— Это стоит дороже всего, что у него есть в сейфе, — сказал я.

— На какой хрен она мне нужна? Я не собираюсь торговать картинами.

— Я тоже, — сказал я, прицелился и выстрелил. Пуля угодила в стену в нескольких сантиметрах от картины и отбила кусок бетона, а заодно пробила брешь в хладнокровии Стетнера.

— Сейчас я ее расстреляю к чертовой матери, — сказал я. — И остальные тоже.

Я направил револьвер в сторону портретов и, не целясь, нажал на спуск. Пуля попала в портрет женщины и проделала в нескольких сантиметрах от ее головы маленькую круглую дырочку.

— Боже мой! — произнес Стетнер. — Вы вандалы.

— Это всего-навсего краска и холст, — сказал я.

— Боже мой! Сейчас открою сейф.

Он быстро и уверенно набрал шифр. Слышны были только щелчки механизма. Я по-прежнему держал в руках «смит-и-вессон», вдыхая запах пороха. Револьвер был тяжелый, и рука у меня ныла от отдачи. Мне хотелось опустить ее. Больше не было смысла держать их под прицелом. Стетнер возился с сейфом, Ольга оцепенела от ужаса и не могла шевельнуться.

Стетнер набрал последнюю цифру, повернул ручку и распахнул дверцы. Мы увидели стопки банкнот. Я стоял чуть сбоку, и часть их заслоняли от меня фигуры обоих мужчин. Я увидел, как рука Стетнера метнулась в открытый сейф, и крикнул:

— Мик, у него пистолет!

В кино это показали бы замедленной съемкой, и что интересно — мне это так и запомнилось. Протянутая рука Стетнера, медленно хватающая маленький вороненый автоматический пистолет. Рука Мика с зажатым в ней огромным топором, занесенная высоко над головой и описывающая в воздухе сверкающую дугу.

Лезвие, которое чисто и аккуратно, как хирургический скальпель, перерубает запястье. Кисть, отскочившая вперед, словно освободившись от руки.

Стетнер, стоявший лицом к сейфу, круто повернулся к нам. Он весь побелел, рот его приоткрылся от ужаса. Руку он держал перед собой, словно щит. Из обрубка фонтаном била кровь, ярко-алая, как восход солнца. Он стоял, шатаясь и беззвучно шевеля губами, и брызги крови из его руки летели в нас. Баллу издал жуткий гортанный звук, еще раз взмахнул топором и вонзил его Стетнеру в шею над самым плечом. От удара тот упал на колени, и мы отступили назад. Стетнер повалился на пол и лежал неподвижно, заливая кровью серый ковер.

Ольга стояла не двигаясь. По-моему, за все это время она ни разу не шевельнулась. Челюсть у нее бессильно отвисла, руками она стиснула груди, и было хорошо видно, что ногти у нее в точности такого же цвета, как и соски.

Я перевел взгляд на Баллу. Он медленно поворачивался к ней. Фартук его был весь залит свежей кровью, рука крепко сжимала топор.

Не колеблясь ни секунды, я быстро прицелился и нажал на спуск. «Смит-и-вессон» подпрыгнул у меня в руке.

23

Первый выстрел был сделан наспех, и я промахнулся. Пуля попала ей в правое плечо. Я упер локоть в ребра и выстрелил во второй раз, потом в третий. Обе пули попали прямо в грудь, точно посередине между подкрашенными сосками. Глаза ее погасли еще раньше, чем тело коснулось пола.

— Мэтт!

Я стоял, глядя на нее сверху вниз, а Мик снова и снова окликал меня. Потом я почувствовал, что он положил руку мне на плечо. В комнате пахло смертью — в воздухе смешались запахи выстрелов, крови и испражнений. Я испытывал безмерную усталость, и в горле у меня стоял комок, словно что-то застряло там и просилось наружу.

— Пошли. Надо выбираться отсюда.

Стряхнув охватившее меня оцепенение, я очнулся. Пока Мик очищал сейф, швыряя пачки денег в пару брезентовых мешков, я стер все отпечатки пальцев. Потом вынул кассету из видеомагнитофона, спрятал ее в карман плаща и перебросил плащ через руку. «Смит-и-вессон» я снова сунул за пояс, а «зауэр» Мика положил в карман. Захватив кейс, я вслед за Миком прошел по коридору и поднялся по лестнице.

Том сидел у самой двери, прислонясь к стене. В лице у него не было ни кровинки, но оно всегда отличалось бледностью. Мик положил мешки с деньгами на пол, взял Тома на руки и отнес к машине. Энди распахнул дверцу, и Мик уложил Тома на заднее сиденье.

Потом Мик пошел за деньгами, а Энди открыл багажник. Я швырнул туда все, что принес с собой, а вернувшийся Мик положил мешки и захлопнул крышку. Я пошел обратно в спортзал и еще раз осмотрел комнату, где мы их убили. Как будто ничего не упустил. На верхней площадке лестницы я увидел двоих охранников — оба тоже были мертвы. Я обтер то место, где сидел Том, на случай, если он оставил там свои отпечатки, и выковырял почти всю жвачку из замка, чтобы он мог закрываться. Замок и те части двери, до которых мы могли дотронуться, я тоже обтер.

Из машины мне махали рукой, чтобы я поторопился. Я огляделся. Вокруг по-прежнему было пустынно. Я бегом пересек тротуар. Передняя дверца «форда» была открыта, правое сиденье свободно. Мик сидел сзади с Томом, что-то тихо ему говоря и прижимая к его раненому плечу скомканную тряпку. Кровотечение у него, кажется, прекратилось, но я не знал, сколько крови он успел потерять.

Я сел и захлопнул дверцу. Мотор уже работал, и Энди мягко тронулся с места. Мик сказал:

— Ты знаешь, куда ехать, Энди.

— Знаю, Мик.

— Видит Бог, нам ни к чему, чтобы нас остановили, так что смотри не превышай скорость, но жми, как только можешь.

У Мика была ферма в округе Ольстер, поблизости от Элленвилла. За домом ухаживала одна супружеская пара из округа Уэстмис, некие мистер и миссис О'Мара, и ферма была записана на их имя. Туда мы и отправились и приехали на место где-то между тремя и половиной четвертого. Энди хотя и ехал с включенным антирадаром, но почти не превышал скорость.

Мы внесли Тома в дом и уложили его на кушетку на закрытой веранде. Мик с Энди съездили за знакомым врачом и подняли его на ноги. Это был маленький человечек с сердитым лицом и коричневыми старческими пятнами на тыльной стороне рук. Он провозился с Томом почти час, а выйдя от него, долго мыл руки над кухонным рукомойником.

— Обойдется, — объявил он. — Крутой парень, а? «Я уже был ранен», — говорит он. «Так пора бы уже научиться увертываться», — говорю я. Правда, заставить его улыбнуться мне так и не удалось, но, судя по его лицу, он вряд ли много улыбается. В общем, он поправится и сможет снова подставлять себя под пули. Если вы в хороших отношениях с Создателем, можете поблагодарить его за то, что он создал пенициллин. Раньше такая рана нагноилась бы и прикончила человека через неделю, самое большее дней через десять. Теперь такого не случается. Правда, странно, что мы все еще живем не вечно?

Пока врач был у Тома, мы все сидели на кухне за столом. Мик открыл бутылку виски, и к тому времени, когда Энди повез врача домой, в ней мало что осталось. Энди понемногу тянул из банки пиво, а когда допил, достал еще одну. А я обнаружил в дальнем углу холодильника бутылку имбирного и пил его. Мы сидели там и почти не разговаривали.

Отвезя врача и вернувшись за нами, Энди остановился около дома и погудел. Мик сел впереди, а я сзади. Том остался на ферме: доктор велел ему провести несколько дней в постели и собирался зайти еще раз после выходных или раньше, если у него поднимется температура. Ухаживать за ним должна была миссис О'Мара. Насколько я понял, ей это было не впервой.

Энди выехал на автостраду и вернулся тем же путем. В конце концов мы остановились перед входом в бар «Гроган». Была половина седьмого утра, но ни малейшего желания спать я не чувствовал. Мы внесли внутрь мешки с деньгами, и Мик запер их в сейф. Пистолеты, из которых мы стреляли, мы отдали Энди — он должен был выбросить их в реку по пути домой.

— Я с тобой расплачусь через день-два, — сказал ему Мик. — Когда все пересчитаю и поделю на доли. Получится не так уж мало за одну ночь работы.

— Я не беспокоюсь, — ответил Энди.

— Поезжай домой, — сказал Мик. — Передай привет своей матушке, она прекрасная женщина. А ты замечательный водитель, Энди. Лучше тебя никого нет.

Мы снова уселись за тот же столик. Дверь была заперта, и комнату освещал только предутренний свет из окна. Перед Миком стояла бутылка и стопка, но пил он немного. Я налил себе кока-колы и разыскал ломтик лимона, чтобы хоть немного перебить сладость. Получилось почти то, что надо, и, убедившись в этом, больше я к этой дряни не притронулся.

Целый час мы не проронили ни слова. Когда в половине восьмого Мик поднялся, я тоже встал и пошел с ним. Мне не нужно было спрашивать, куда мы идем, а ему не нужно было заходить в кабинет, чтобы надеть фартук, фартук так и оставался на нем.

Мы сели в его «кадиллак» и молча поехали по Девятой авеню. Поставив машину перед гаражом Туми, мы поднялись по ступенькам и вошли в церковь Святого Бернарда. Оставалось еще несколько минут до начала, когда мы уселись в заднем ряду маленькой комнаты, где служили мессу мясников.

В этот день служил молодой священник с гладким розовым лицом — у него был такой вид, словно ему еще ни разу не приходилось бриться. Говорил он с сильным западно-ирландским акцентом и, вероятно, только недавно переехал сюда. Однако перед маленькой кучкой монахинь и мясников он держался довольно уверенно.

Подробностей службы я не помню — как будто был там и в то же время не был. Когда другие вставали, я вставал, когда они садились — садился, когда преклоняли колени — преклонял колени сам и делал все нужные движения. Но все это время я ощущал запах крови и пороха, перед глазами у меня стоял топор, который опускался, описывая зловещую дугу в воздухе, я видел, как брызнула кровь, и чувствовал, как у меня в руке подпрыгивает от выстрелов револьвер.

А потом случилось что-то странное.

Когда все выстроились в очередь за причастием, мы с Миком остались сидеть на месте. Но когда очередь начала двигаться и каждый один за другим произносил «Аминь» и получал облатку, что-то подняло меня на ноги и заставило встать в конец очереди. По ладоням у меня бегали мурашки, сердце билось как будто под самым горлом.

Очередь двигалась медленно. «Примите тело Христово», — снова и снова повторял священник.

«Аминь», — снова и снова отзывался каждый. Очередь двигалась, и вот я оказался перед священником, а Баллу — за мной.

— Примите тело Христово, — сказал священник.

— Аминь, — сказал я и положил облатку на язык.

24

На улице ярко светило солнце, воздух был свеж и прохладен. Я спустился до половины лестницы, когда Мик догнал меня и схватил за руку. На лице его была свирепая улыбка.

— Ну, теперь нам уж точно гореть в аду, — сказал он. — Это же надо — принять Причастие Господне, когда у тебя руки в крови! Если и есть способ вернее попасть в преисподнюю, то я такого не знаю. Я не исповедовался в грехах лет тридцать, фартук у меня весь мокрый от крови этого подонка, а я лезу в алтарь, словно чист перед Господом. — Он озадаченно вздохнул. — А ты? Ну хорошо, ты не католик, а вообще-то хоть крещеный?

— Не думаю.

— Господи милостивый, и этот поганый язычник лезет к алтарю, а я за ним, как барашек за Мэри! Что это тебе в голову взбрело?

— Не знаю.

— Прошлой ночью я сказал, что с тобой не соскучишься. Господи Боже, да я и половины тогда не знал. Пошли.

— Куда?

— Я хочу выпить. И вместе с тобой.

Мы пошли в бар рубщиков мяса на углу Тринадцатой и Вашингтон-авеню. Мы с ним уже не раз здесь бывали. Пол в баре был посыпан опилками, а в воздухе стоял густой дым от сигары, которую курил бармен. Мы взяли виски для Мика, крепкого черного кофе для меня и уселись за столик.

— Ну и зачем ты это сделал? — спросил он.

Я подумал и покачал головой.

— Не знаю. Я ничего такого не собирался делать. Просто что-то заставило меня подняться с колен и пойти к алтарю.

— Я не о том.

— А о чем?

— Зачем ты сегодня ездил с нами? Что понесло тебя в Маспет с пушкой за поясом?

— Ах, вот ты о чем.

— Ну?

Я подул на кофе, чтобы остудить его.

— Хороший вопрос, — сказал я.

— Только не говори мне, что из-за денег. Ты получил бы пятьдесят тысяч, если бы отдал ему пленку. Не знаю еще, какие получатся доли, но по пятьдесят тысяч там не будет. Зачем идти на двойной риск ради меньшей добычи?

— Дело тут не только в деньгах.

— Дело тут вообще не в деньгах, — сказал он. — Разве тебя когда-нибудь интересовали деньги? Да тебе всегда было на них наплевать. — Он отпил глоток. — Я открою тебе один секрет. Мне на них тоже наплевать. Они мне все время нужны позарез, но на самом деле мне на них наплевать.

— Знаю.

— Ты не хотел продавать им эту пленку, да?

— Не хотел, — сказал я. — Я хотел увидеть их мертвыми.

Он кивнул:

— Ты знаешь, о ком я вспомнил прошлой ночью? О том полицейском, про которого ты мне рассказывал, — о старом ирландце, к которому ты попал в напарники, когда стал патрульным.

— Мэхаффи.

— Вот-вот. Я вспомнил о Мэхаффи.

— Я понимаю почему.

— Я вспомнил, чтоон тебе тогда сказал. «Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя». Так, кажется, он сказал?

— Примерно так.

— И я подумал, что в этом нет ничего плохого. Пусть убивают те, у которых весь фартук в крови, верно? Но потом ты сказал, что денег за наводку тебе мало, и я подумал, что неправильно тебя понял.

— Знаю. И это не давало тебе покоя.

— Не давало, потому что я считал, что ты не так уж любишь деньги. Это означало бы, что ты не тот человек, за какого я тебя принимал, и это не давало мне покоя. Но то, что ты сказал потом, меня успокоило. Ты сказал, что хочешь заработать полную долю, пойти на дело с пушкой.

— Да.

— Почему?

— Мне казалось, так будет проще. Ждали-то они меня и впустили бы только меня.

— Не поэтому.

— Нет, не поэтому. Наверное, я решил, что Мэхаффи не прав. Или что его совет не подходит к этому случаю. Я подумал, что будет неправильно предоставить всю грязную работу кому-то еще. Если я могу приговорить их к смерти, то по меньшей мере должен присутствовать, когда их будут вешать.

Он отпил глоток и скривился.

— Знаешь, что я тебе скажу? У меня в баре подают виски получше.

— Так не пей, если не нравится.

Он попробовал еще раз.

— Не могу сказать, что оно плохое, — сказал он. — Знаешь, я не большой любитель пива или вина, но и того, и другого вылил на своем веку немало, и мне доводилось пить пиво, которое было жиже воды, и вино, которое было больше похоже на уксус. И гнилое мясо мне попадалось, и тухлые яйца, и скверная еда, недоваренная, невкусная и испорченная. Но ни разу в жизни мне не попадалось плохое виски.

— Мне тоже, — сказал я.

— И как ты себя чувствуешь теперь, Мэтт?

— Как я себя чувствую? Не знаю, как я себя чувствую. Я же алкоголик, я никогда не знаю, как я себя чувствую.

— Ах, вот оно что.

— Я чувствую себя трезвым. Вот как я себя чувствую.

— Еще бы. — Он взглянул на меня через край своего стакана. — Знаешь, что я тебе скажу? Они заслужили, чтобы их убили.

— Ты так думаешь?

— Если уж кто-то и заслужил, так это они.

— Я думаю, все мы это заслужили, — сказал я. — Может быть, поэтому отсюда никто живым и не уходит. Неизвестно, до чего можно дойти, если взяться решать, кто заслужил, чтобы его убили, а кто — нет. Мы оставили там четырех покойников, и двоих из них я никогда в жизни не видел. Они тоже заслужили, чтобы их убили?

— У них в руках были пушки. На эту войну их никто насильно не призывал.

— Но разве они это заслужили? Если бы каждый из нас получил то, что заслужил…

— Ох, не дай Господь! — сказал он. — Мэтт, вот о чем я хочу тебя спросить. Почему ты убил ту женщину?

— Кто-то должен был это сделать.

— Но необязательно ты.

— Нет. — Я немного подумал и сказал: — Не знаю. Мне только одно приходит в голову.

— Ну, говори.

— Я толком не знаю, — сказал я. — Но может, я хотел, чтобы и у меня на фартуке тоже было немного крови.

В воскресенье я обедал с Джимом Фейбером. Я рассказал ему всю эту историю от начала и до конца, и на собрание мы в тот день так и не пошли. Мы все еще сидели в китайском ресторане, когда там уже читали заключительную молитву.

— Ничего себе история, — сказал он. — Наверное, можно считать, что она хорошо кончилась, хотя бы потому, что ты не начал пить и не сядешь в тюрьму. Или это все-таки может случиться?

— Нет.

— Наверное, интересное ощущение — чувствовать себя сразу и судьей, и присяжными и решать, кому оставаться в живых, а кто заслуживает смерти. Можно сказать, чувствовать себя вроде как Господом Богом.

— Можно сказать и так.

— Ты не думаешь, что это войдет у тебя в привычку?

Я покачал головой:

— Не думаю, что я когда-нибудь еще сделаю такое. Но я и до сих пор не думал, что могу такое сделать.

Хоть много лет делал всякие веши, которые делать не положено, — и когда служил в полиции, и потом. Организовывал липовые показания, подправлял факты.

— Все-таки есть разница.

— Большая разница. Понимаешь, я посмотрел ту пленку еще летом, и с тех пор она все время сидела у меня в голове. А потом я по чистой случайности вышел на этого сукина сына и узнал его по тому жесту, когда он гладил мальчика по голове. Может, и его собственный отец так его гладил.

— Почему ты это сказал?

— Потому что должна быть какая-то причина, из-за которой он стал чудовищем. Может, отец жестоко с ним обращался, может, его в детстве изнасиловали. Иногда это случается. Тогда Стетнера было бы не так уж трудно понять. И даже посочувствовать ему.

— Это я заметил, — сказал он. — Когда ты о нем рассказывал. У меня ни разу не появилось ощущения, что ты его ненавидишь.

— А почему я должен его ненавидеть? Он был очень обаятельный человек. Прекрасно держался, любил пошутить, был не лишен чувства юмора. Если обязательно нужно делить мир на хороших и плохих людей, он был, конечно, из плохих. Только не знаю, можно ли их так делить. Раньше я мог. А теперь мне это стало труднее.

Я наклонился к нему через стол.

— Понимаешь, они бы ни за что не остановились. Они убивали ради приятного времяпрепровождения, ради собственного удовольствия. Это доставляло им наслаждение. Я не могу этого понять, но очень много людей не может понять, как это я получаю удовольствие, когда смотрю бокс. Может быть, за то, что людям нравится, а что нет, тоже нельзя их судить. Но вот что самое главное. Они творили Бог знает что, и это сходило им с рук, а я вышел на них, и мне повезло — я выяснил, что они делали, и как делали, и с кем, и оказалось, что цена всему этому грош. Ни обвинения, ни ареста, ни суда, ни даже расследования. Одного очень неплохого полицейского вся эта история довела до того, что он напился чуть ли не до потери сознания. А я напиваться не собирался.

— Ну, тут ты был прав, — сказал он. — И ты решил, что просто не можешь себе позволить оставить все как есть. Господь Бог окажется по горло в дерьме, сказал ты себе, если я ему тут не подсоблю.

— Господь Бог? — переспросил я.

— Ну, можешь называть это, как тебе больше нравится. Высшей Силой, или Творческим Началом Вселенной, или Великим Может Быть. Ты решил, что Великому Может Быть это дело не по зубам, так что придется тебе заняться им самому.

— Нет, — сказал я. — Все было не так.

— Ну, скажи как.

— Я подумал, что могу махнуть на все это рукой и оставить их в покое — рано или поздно все как-нибудь образуется. Потому что рано или поздно этим всегда кончается. Я знаю это в те дни, когда, как мне кажется, верю в Великое Может Быть, и точно так же знаю в те, когда эта моя Высшая Сила называется Великим Может Быть. Нет. И я всегда точно знаю одно — есть Бог или нет, но я не Бог.

— Тогда почему ты это сделал?

— Просто мне очень хотелось видеть их мертвыми, — сказал я. — И мне чертовски хотелось оказаться тем самым сукиным сыном, кто это им устроит. Нет, больше я такого никогда не сделаю.

— Ты взял деньги.

— Да.

— Тридцать пять тысяч, ты говорил?

— По тридцать пять на каждого. Мик взял примерно четверть миллиона. Конечно, там было много иностранной валюты. Не знаю, сколько получится в конце концов, когда он ее сбудет.

— Ему досталась львиная доля.

— Да.

— А что ты сделаешь со своей?

— Не знаю. Пока что она в банковском сейфе вместе стой кассетой, с которой все началось. Возможно, отдам десятую часть Дому Завета. По-моему, правильно будет пожертвовать эти деньги им.

— Ты мог бы все отдать Дому Завета.

— Мог бы, — согласился я. — Но не думаю, что я это сделаю. Думаю, что девять десятых оставлю себе. Какого черта, ведь я их заработал.

— Пожалуй, что да.

— И мне нужно иметь немного денег, если я женюсь на Элейн.

— Ты собираешься жениться на Элейн?

— Откуда, к дьяволу, я могу знать?

— Угу. А зачем ты пошел к мессе?

— Я и раньше туда ходил с Баллу. По-моему, это называется «мужская дружба». Я знаю одно — это очень важная часть наших отношений.

— А зачем принял причастие?

— Не знаю.

— Но хоть какое-то представление ты должен иметь.

— Нет, — сказал я. — Правда не знаю. Я делаю множество вещей, не зная, за каким дьяволом я их делаю.

Если уж на то пошло, то сейчас я не знаю, почему не пью, а раньше, когда пил, никогда не знал, зачем пью.

— Угу. Ну а что будет дальше?

— Увидишь, — сказал я. — Смотрите наши дальнейшие передачи.

Лоуренс Блок Прогулка среди могил

Посвящается Линн

Перестань реветь, малышка,

И закрой сейчас же рот!

Если мигом не уймешься,

Бонапарт сюда придет.

Сам он ростом с колокольню,

От него густая тень.

За один присест глотает

Он по плаксе каждый день.

Если он тебя услышит,

Пролетая выше крыш,

То тебя он тут же схватит,

Как хватает кошка мышь.

Он тебя веревкой свяжет

По рукам и по ногам,

Разорвет и вмиг проглотит

По кусочку — ам-ам-ам!

Английская колыбельная

1

В последний четверг марта, где-то между 10.30 и 11 утра, Франсина Кхари сказала мужу, что ненадолго уйдет — ей нужно кое-что купить.

— Возьми мою машину, — предложил он. — Я никуда не собираюсь.

— Уж слишком она большая, — ответила Франсина. — Когда я в последний раз в ней ехала, у меня было такое чувство, словно я веду корабль.

— Ну, как хочешь, — сказал он.

Обе машины, его «бьюик» и ее «тойота-кэмри», стояли в гараже позади дома в псевдотюдоровском стиле — наполовину штукатурка, наполовину дерево, — расположенного в южной части Бруклина, в Бэй-Ридже — на Колониал-роуд, между Семьдесят Восьмой и Семьдесят Девятой улицами. Франсина запустила двигатель «кэмри», задним ходом вывела автомобиль из гаража, нажала кнопку дистанционного управления, закрывавшую гаражные ворота, и выехала на улицу. На первом же перекрестке, где пришлось ждать зеленого света, она вставила в плейер кассету с классической музыкой. Это был Бетховен — один из поздних квартетов. Дома она слушала джаз, который любил Кинен, но, когда ехала в машине, всегда ставила камерную классику.

Франсина была женщина привлекательная — рост метр шестьдесят восемь, вес пятьдесят два килограмма, пышная грудь, узкая талия, стройные бедра. Черные волосы, лоснящиеся и волнистые, она зачесывала назад. У нее были темные глаза, орлиный нос, крупный рот с полными губами.

На всех фотографиях она снята с плотно сжатыми губами. Насколько я понимаю, у нее выступали вперед верхние резцы и был неправильный прикус. Она знала об этом и старалась поменьше улыбаться. На снимках, сделанных во время свадьбы, Франсина вся лучится радостью, но рот держит закрытым.

Кожа у нее была смуглая, быстро загорала, и загар получался темный. Она и сейчас уже успела немного загореть: последнюю неделю февраля они с Киненом провели на пляже в Негриле, на Ямайке. Она могла бы загореть еще сильнее, но Кинен велел ей носить козырек и не давал долго сидеть на солнце. «Тебе это ни к чему, — говорил он. — Слишком темный загар — это некрасиво. Когда сливы долго лежат на солнце, они превращаются в чернослив». «А чем так уж хороши сливы?» — поинтересовалась она. «Они сладкие и сочные», — ответил он.

Когда она, проехав полквартала от ворот своего дома, выехала на перекресток Семьдесят Восьмой и Колониал-роуд, человек, сидевший за рулем закрытого голубого фургона, завел мотор. Он дал ей отъехать еще на, полквартала, а потом тронулся с места и направился вслед за ней.

Она повернула направо на Бэй-Ридж-авеню, потом снова налево на Четвертую авеню и поехала в северном направлении. У супермаркета «Д'Агостино» на углу Шестьдесят Третьей она притормозила и осторожно въехала на автостоянку, расположенную на полквартала дальше.

Закрытый голубой фургон миновал стоянку, объехал вокруг квартала и встал у пожарного гидранта прямо перед супермаркетом.

Когда Франсина Кхари выезжала из дома, я еще только завтракал.

Накануне я поздно лег. Мы с Элейн пообедали в одном из индийских ресторанчиков на Восточной Шестой, а потом пошли смотреть новую постановку «Мамаши Кураж» в Общественном театре на Лафайет-стрит. Места нам достались не самые лучшие, и кое-кого из актеров было почти не слышно. Мы бы ушли после первого действия, но один из актеров был приятелем соседки Элейн, и мы решили после спектакля пойти за кулисы и сказать ему, как замечательно он играл. Кончилось все тем, что мы с ним отправились выпить в бар за углом, который оказался битком набит, а почему — я так и не понял.

— Это потрясающе, — сказал я, когда мы наконец выбрались оттуда. — Три часа я не мог расслышать, что он говорил со сцены, а потом еще целый час — что он говорит, сидя от меня через стол. По-моему, у него вообще нет голоса.

— Пьеса шла не три часа, — возразила Элейн. — Скорее, два с половиной.

— Мне показалось, все три.

— А мне — все пять, — сказала она. — Пойдем домой.

Мы пошли к ней. Она сделала мне кофе, а себе заварила чаю, и мы полчаса смотрели передачи Си-эн-эн, а пока показывали рекламу — болтали. Потом мы улеглись в постель. Примерно через час я встал и в темноте оделся. Я уже выходил из спальни, когда она спросила, куда я собрался.

— Прости, — сказал я. — Не хотел тебя будить.

— Ничего. Заснуть не можешь?

— Не получается. Я какой-то взвинченный. Не знаю отчего.

— Почитай в гостиной. Или включи телевизор, он мне не мешает.

— Нет, — ответил я. — На месте не сидится. Пожалуй, мне не вредно будет пройтись до дома.

Элейн живет на Пятьдесят Первой, между Первой и Второй авеню. Мой отель «Северо-Западный» находится на Пятьдесят Седьмой, между Восьмой и Девятой авеню. На улице было прохладно, и сначала я подумал, не взять ли такси, но, пройдя с квартал, перестал чувствовать холод.

Когда я стоял на перекрестке в ожидании зеленого света, в промежутке между двумя высокими домами мелькнула луна. Она оказалась почти полная, что меня ничуть не удивило. Так и чувствовалось, что это ночь полнолуния, когда кровь бродит. Хотелось что-нибудь сделать, только придумать я ничего не мог.

Если бы я знал, что Мик Баллу в городе, я бы отправился к нему в бар. Но он был где-то за границей, а мне ходить по барам в таком возбужденном состоянии было совершенно ни к чему. Я пошел домой, лег в постель с книжкой и около четырех погасил свет и заснул.

В десять часов утра я сидел в баре «Огонек» на соседней улице. За завтраком я просмотрел газету, главным образом местную криминальную хронику и спортивные страницы. Никаких глобальных кризисов не происходило, так что мировым проблемам я большого внимания не уделил. Должно случиться какое-нибудь особое безобразие, чтобы у меня появился интерес к государственным и международным делам, а в остальное время они представляются мне слишком далекими и думать о них неохота.

Но у меня было вполне достаточно времени для того, чтобы прочитать все новости, а потом еще судебную хронику и объявления. На прошлой неделе я три дня работал по заданию «Доверия» — большого детективного агентства со штаб-квартирой в небоскребе-утюге. Но больше работы для меня у них пока не нашлось, а с тех пор как я вел последнее собственное дело, словно целый век миновал. Деньги у меня были, так что я вполне мог и не работать, а изобретать способы коротать время мне всегда удавалось, но все же я был бы рад чем-нибудь заняться. Беспокойство, охватившее меня накануне вечером, с заходом луны не исчезло, я все еще его ощущал — какой-то легкий жар в крови и зуд где-то под кожей, так глубоко, что и почесаться нельзя.

* * *
В «Д'Агостино» Франсина Кхари провела полчаса и набрала полную тележку продуктов. Она расплатилась наличными, мальчишка-рассыльный уложил три пакета с ее покупками обратно в тележку и, выйдя вместе с ней на улицу, покатил тележку к стоянке, где она оставила автомобиль.

Закрытый голубой фургон все еще стоял у пожарного гидранта. Задние дверцы его были распахнуты, и около них на тротуаре стояли двое мужчин, только что вышедших из фургона, — они рассматривали какие-то бумаги в папке, которую держал один из них. Когда Франсина и рассыльный проходили мимо, они окинули ее взглядом. К тому времени, как она открыла багажник своей «тойоты», мужчины уже снова сидели в фургоне и дверцы его были закрыты.

Рассыльный переложил пакеты с покупками в багажник. Франсина дала ему на чай два доллара — вдвое больше, чем он получал обычно, не говоря уж о том, что, на удивление, многие покупатели не давали вообще ничего. Кинен учил ее давать на чай много — не демонстративно, но щедро. «Мы можем себе позволить такое великодушие», — говорил он.

Рассыльный покатил тележку назад, в магазин. Франсина села за руль, запустила двигатель и тронулась по Четвертой авеню в северном направлении.

Закрытый голубой фургон по-прежнему держался за ней на расстоянии в полквартала.

Не знаю точно, какой дорогой Франсина ехала от «Д'Агостино» к магазину импортных продуктов на Атлантик-авеню. Может быть, по Четвертой авеню до самого поворота на Атлантик, а может быть, по скоростной трассе, которая ведет в Южный Бруклин. Теперь выяснить это невозможно, да это и не имеет особого значения. Так или иначе, она добралась на своей «тойоте» до перекрестка Атлантик-авеню и Клинтон-стрит. Там, на юго-западном углу, есть сирийский ресторан под названием «Алеппо», а рядом с ним, на Атлантик-авеню, расположен супермаркет, а точнее, большой продовольственный магазин, который называется «Арабский гурман». (Франсина никогда так его не называла. Как и большинство постоянных покупателей, она всегда говорила, что едет к Айюбу — так звали прежнего владельца магазина, который уже десять лет как продал его и перебрался в Сан-Диего.)

Франсина поставила машину на платную стоянку на северной стороне Атлантик-авеню, почти в точности напротив «Арабского гурмана». Потом дошла до угла, дождалась зеленого света и перешла улицу. Когда она входила в магазин, закрытый голубой фургон уже стоял на разгрузочной площадке перед рестораном «Алеппо», совсем рядом с входом в магазин.

В «Арабском гурмане» Франсина пробыла недолго и купила кое-чего по мелочам, так что помогать ей нести покупки не было необходимости. Вышла из магазина она приблизительно в 12.20. На ней была куртка из верблюжьей шерсти, грифельно-серые брюки и бежевый кардиган грубой вязки, а под ним водолазка шоколадного цвета. На плече у нее висела сумочка, в одной руке она держала пластиковый пакет с покупками, а в другой ключи от машины.

Задние дверцы фургона были открыты, и двое мужчин, выйдя из него, опять стояли на тротуаре. Когда Франсина показалась в дверях магазина, они подошли к ней с обеих сторон. В тот же момент третий, водитель фургона, завел мотор.

Один из мужчин спросил:

— Миссис Кхари?

Она обернулась. Мужчина быстро раскрыл перед ней свой бумажник и тут же спрятал его, так что она не успела разглядеть, был ли в нем полицейский значок или нет. Второй мужчина сказал:

— Вы должны пройти с нами.

— Кто вы? — спросила она. — В чем дело, что вам нужно?

Они крепко взяли ее под руки. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, они быстро подвели ее к открытым задним дверцам фургона. Через несколько секунд они и Франсина были уже внутри, дверцы закрылись, и фургон, отъехав от тротуара, влился в поток автомобилей.

Хотя дело было в середине дня и похищение случилось на оживленной торговой улице, поблизости не оказалось почти никого, кто видел бы, что произошло, а те немногие, кто что-то заметил, не успели ничего понять. Вероятно, все было проделано очень быстро.

Если бы Франсина попятилась и вскрикнула, когда они только к ней подошли...

Но она этого не сделала. Прежде чем она смогла что-то предпринять, дверцы фургона уже захлопнулись за ней. Может быть, после этого она и начала кричать, вырываться или хотя бы попыталась сопротивляться. Но было уже поздно.

* * *
Мне точно известно, где находился я в тот момент, когда ее похитили. Я отправился в Ассоциацию молодых христиан на Западной Шестьдесят Третьей — там по будням, с 12.30 до 1.30, собирается группа общества «АА»[1]. Пришел я туда задолго до начала, и, когда эти двое мужчин схватили Франсину на улице и запихнули в фургон, я почти наверняка сидел там и пил кофе.

Никаких подробностей того собрания я не помню. Надо сказать, что я вот уже несколько лет на удивление регулярно хожу на собрания «АА». Правда, не так часто, как тогда, когда только что бросил пить, но все равно в среднем набирается, наверное, раз пять в неделю. Это собрание, должно быть, шло таким же чередом, как и всегда: сначала кто-то минут пятнадцать-двадцать рассказывает свою историю, а остальное время отводится для общей дискуссии. По-моему, в тот раз я в ней не участвовал, иначе бы запомнил. Наверняка там говорилось немало интересного и занятного, так всегда бывает, но ничего определенного я припомнить не могу.

После собрания я где-то пообедал, потом позвонил Элейн. Мне ответил автомат, а это означало, что она либо куда-то вышла, либо кого-то принимает. Элейн — девушка по вызову и зарабатывает тем, что принимает мужчин.

Я познакомился с Элейн в позапрошлой жизни, когда был сильно пьющим полицейским с новеньким золотым значком детектива в кармане, женой и двумя сыновьями на Лонг-Айленде. Наша связь, продолжавшаяся года два, приносила пользу нам обоим. Я был для нее дружок из полиции, который оказывается под рукой, когда нужно помочь выпутаться из какой-нибудь истории, и однажды она призвала меня, чтобы я оттащил клиента, умершего у нее в постели, в переулок в деловой части города. А она была идеальная любовница — красивая, веселая, остроумная, профессионально квалифицированная и всегда такая покладистая и нетребовательная, какой может быть только шлюха. Кто бы мог требовать большего?

После того как я остался без дома, без семьи и без работы, мы с Элейн почти перестали видеться. Потом, когда всплыло некое страшное чудище из нашего общего прошлого, грозившее нам обоим большими неприятностями, мы силой обстоятельств сблизились снова. И, что любопытно, больше не расставались.

Элейн жила в своей квартире, я — в своем отеле. Мы виделись по вечерам два, или три, или четыре раза в неделю. Обычно наши встречи заканчивались в ее квартире, и часто я оставался на всю ночь. Иногда мы на неделю или на выходные уезжали куда-нибудь за город. А в те дни, когда мы не виделись, мы почти всегда разговаривали по телефону, нередко по нескольку раз.

Хотя между нами никогда не было разговора о том, чтобы порвать все прежние связи, мы, по существу, так и сделали. Я больше ни с кем не встречался, и она тоже, если не считать клиентов. Время от времени она отправлялась куда-нибудь в номер или принимала кого-нибудь у себя на квартире. В начале нашей связи это меня не особенно беспокоило — по правде говоря, даже делало ее, может быть, еще привлекательнее, — и я не видел, почему это должно беспокоить меня теперь.

А если бы и начало беспокоить, я всегда мог попросить ее бросить. За эти годы она заработала неплохие деньги и почти все их сберегла, вложив большую часть в недвижимость, которая приносила хороший доход. Она вполне могла покончить с этим и жить не хуже, чем прежде.

Но что-то мешало мне ее об этом попросить. Наверное, не хотелось признаться и ей, и самому себе в том, что это меня беспокоит. И почти так же не хотелось предпринимать какие-то шаги, которые хоть сколько-нибудь изменили бы характер наших отношений. Наша связь продолжалась, так что менять что-то было незачем.

Однако понемногу все меняется. Иначе и быть не может. Даже когда все остается неизменным, один этот факт уже что-то меняет.

Мы избегали произносить слово, которое начинается на "л", хотя, конечно, именно любовью было мое чувство к ней, а ее ко мне. Мы старались не говорить ни о женитьбе, ни о том, чтобы жить вместе, хоть я об этом иногда подумывал и не сомневался, что и она тоже. Но мы никогда ни о чем таком не разговаривали. Это была еще одна тема, которой мы не касались, — так же, как любви или способа, каким Элейн зарабатывает на жизнь.

Конечно, рано или поздно нам пришлось бы обо всем этом подумать, и поговорить, и даже что-то решить. Но пока мы жили, стараясь ни о чем не задумываться, день за днем — с тех пор как я перестал поглощать виски быстрее, чем его гонят, меня научили именно так относиться ко всему на свете. Кто-то сказал, что жизнь нужно воспринимать именно так — день за днем. В конце концов, каждый из нас только так и живет.

* * *
В тот четверг после обеда, примерно без четверти четыре, в доме Кхари на Колониал-роуд зазвонил телефон. Когда Кинен Кхари взял трубку, какой-то мужской голос произнес:

— Эй, Кхари. Она ведь так и не пришла домой, правильно?

— Кто говорит?

— Не твое собачье дело, кто говорит, дерьмо арабское. Твоя жена у нас. Ты хочешь получить ее обратно или нет?

— Где она? Дайте мне с ней поговорить.

— А вот хрен тебе, Кхари, — сказал человек и бросил трубку.

Несколько секунд Кхари стоял, крича «Алло!» в молчащую трубку и пытаясь сообразить, что делать дальше. Потом выскочил из дома, кинулся к гаражу и убедился, что его «бьюик» на месте, а ее «тойоты» нет. Добежав до ворот, он оглядел улицу и вернулся в дом. Снова схватил трубку, услышал гудок и стал думать, кому позвонить.

— Господи Боже мой, — произнес он вслух, положил трубку и крикнул: — Франси!

Взбежав по лестнице, он ворвался в спальню и еще раз громко позвал ее. Конечно, ее там не могло быть, но он ничего не мог с собой поделать, он должен был осмотреть все комнаты. Дом был большой, и он бегал из комнаты в комнату, не переставая ее звать, охваченный паникой и в то же время чувствуя себя зрителем. Наконец, он снова оказался в гостиной и увидел, что оставил телефонную трубку снятой. Вот это гениально! Вдруг они хотят с ним связаться и не могут дозвониться? Он положил трубку на аппарат и изо всех сил пожелал про себя, чтобы телефон зазвонил. Почти мгновенно раздался звонок.

На этот раз он услышал другой мужской голос, более спокойный и вежливый. Голос произнес:

— Мистер Кхари, я пытался вам дозвониться, но у вас было занято. С кем вы говорили?

— Ни с кем. Просто трубка лежала на столе.

— Надеюсь, вы не звонили в полицию?

— Я никуда не звонил, — сказал Кхари. — Я сделал это нечаянно, думал, что положил трубку на аппарат, а на самом деле положил рядом. Где моя жена? Дайте мне с ней поговорить.

— Не надо класть трубку рядом с аппаратом. И не надо никуда звонить.

— Я не звонил.

— И уж во всяком случае — в полицию.

— Чего вы хотите?

— Я хочу помочь вам вернуть жену. Если вы, конечно, этого хотите. Вы хотите ее вернуть?

— Господи, да что вы...

— Отвечайте на вопрос, мистер Кхари.

— Да, я хочу ее вернуть. Конечно, хочу.

— А я хочу вам помочь. Не занимайте телефон, мистер Кхари. Я буду вам звонить.

— Алло! — крикнул Кхари. — Алло!

Но в трубке слышались только гудки.

Минут десять он шагал взад и вперед по комнате, ожидая звонка. Потом его охватило ледяное спокойствие. Он перестал шагать и сел на стул около телефона. Когда раздался звонок, он взял трубку, но ничего не сказал.

— Кхари? — Это был снова тот, грубый голос.

— Чего вы от меня хотите?

— Чего я хочу? А как по-твоему, козел вонючий, чего я хочу?

Кхари ничего не ответил.

— Денег, — произнес голос немного погодя. — Мы хотим денег.

— Сколько?

— И долго еще ты, арабское отродье, будешь задавать свои блядские вопросы? Ну скажи, долго?

Кхари молча ждал.

— Миллион долларов. Что ты на это скажешь, козел?

— Это просто смешно, — ответил Кхари. — Послушайте, я не могу с вами разговаривать. Пусть мне позвонит ваш приятель, может быть, с ним мы договоримся.

— Ах ты, бурнус сраный, уж не хочешь ли ты...

На этот раз бросил трубку Кхари.

* * *
«Главное — это владеть ситуацией», — подумал он.

Только когда пытаешься овладеть вот такой ситуацией, можно сойти с ума. Потому что ничего нельзя сделать. Все карты у них на руках.

Но даже если не пытаться овладеть ситуацией, можно, по крайней мере, отказаться плясать под их дудку — топтаться, словно дрессированный медведь в цирке.

Он прошел на кухню и сварил чашку густого сладкого кофе в медной кастрюльке с длинной ручкой. Пока кофе остывал, он достал из холодильника бутылку водки, налил себе двойную порцию, залпом выпил и почувствовал, как его снова охватывает ледяное спокойствие. Он вернулся в гостиную с чашкой и как раз допивал кофе, когда телефон зазвонил опять.

Это был второй мужчина, вежливый.

— Вы рассердили моего друга, мистер Кхари, — сказал он. — А с ним нелегко иметь дело, когда его рассердишь.

— Я думаю, будет лучше, если теперь звонить будете вы.

— Я не вижу...

— Потому что тогда мы сможем договориться, а не разыгрывать какой-то спектакль, — продолжал Кхари. — Он что-то сказал про миллион долларов. Об этом не может быть и речи.

— Вы считаете, что ваша жена столько не стоит?

— Она стоит всего, что у меня есть, но...

— Сколько она весит, мистер Кхари? Килограммов сорок пять? Пятьдесят? Видимо, что-то около этого?

— Я не понимаю...

— Будем считать, что пятьдесят.

«Угадал».

— Пятьдесят кило, по двадцатке за килограмм, посчитайте сами, мистер Кхари. Получается миллион, верно?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать — ведь вы бы заплатили миллион, мистер Кхари, если бы это был товар? Если бы это было зелье? Неужели ее плоть и кровь не стоят столько же?

— Я не могу выплатить того, чего у меня нет.

— У вас есть, и много.

— Миллиона у меня нет.

— А сколько у вас есть?

У него было время подумать над ответом.

— Четыреста.

— Четыреста тысяч?

— Да.

— Это даже меньше половины.

— Это четыреста тысяч, — сказал Кхари. — Меньше, больше — смотря с чем сравнивать. Это столько, сколько у меня есть.

— Вы можете раздобыть остальное.

— Я просто не знаю, как это сделать. Возможно, я мог бы кому-то что-то пообещать, кое-где одолжить и собрать еще немного, но не столько. И на это у меня уйдет, по меньшей мере, несколько дней, может быть, даже неделя.

— Вы полагаете, мы куда-нибудь торопимся?

— А я тороплюсь, — сказал Кхари. — Я хочу вернуть свою жену и отделаться от вас навсегда, и хочу сделать и то и другое как можно скорее.

— Пятьсот тысяч.

— Вот видишь? Что-то мы все-таки можем сделать.

— Нет, — сказал он. — Когда речь идет о жизни моей жены, я не торгуюсь. Я уже назвал вам свой предел. Четыреста.

Наступила пауза, потом в трубке послышался вздох.

— Ну хорошо. С моей стороны глупо было думать, что у кого-нибудь из вас можно что-то выторговать. Ваш народ занимается этим делом уже много лет, не так ли? Вы ничуть не лучше евреев.

Кхари не знал, что на это ответить, и промолчал.

— Так значит, четыреста, — сказал мужчина. — Сколько вам нужно времени, чтобы их приготовить?

«Пятнадцать минут», — подумал Кхари.

— Час-другой.

— Мы можем все закончить сегодня вечером.

— Хорошо.

— Готовьте деньги. И никому не звоните.

— Кому я могу позвонить?

* * *
Полчаса спустя он сидел за кухонным столом и смотрел на четыреста тысяч долларов. В подвале у него стоял сейф, огромный старый сейф фирмы «Моспер», больше тонны весом, вмурованный в стену, замаскированный дощатой обшивкой и оснащенный кроме замков еще и сигнализацией. Все деньги были сотенными бумажками, в пачках по пятьдесят штук, стянутых резинкой, — восемьдесят пачек по пять тысяч долларов каждая. Он пересчитал их и стал бросать по три-четыре пачки зараз в плетеную пластиковую корзину, где Франсина держала грязное белье.

Видит Бог, ей не было никакой нужды стирать белье самой. Она могла нанять сколько угодно прислуги, он много раз ей об этом говорил. Но ей это нравилось, она была старомодна и любила стряпать, убирать и вести хозяйство.

Он взял телефонную трубку, постоял, держа ее в вытянутой руке, потом снова положил. «Никому не звоните», — сказал тот мужчина. «Кому я могу позвонить?» — ответил он.

Кто это ему устроил? Наехал на него, похитил его жену. Кто мог такое сделать?

Ну, вероятно, многие могли бы. Возможно, даже всякий, если бы только знал, что это сойдет ему с рук.

Он снова взял телефонную трубку. Эта линия была защищена от подслушивания. Если уж на то пошло, во всем его доме не было ни одного подслушивающего устройства. Он установил у себя два приспособления, каждое — последнее слово техники, во всяком случае судя по тому, во сколько они ему обошлись. Одно было подключено к телефонной линии и должно давать сигнал, как только кто-нибудь попытается прослушать телефон. Любое изменение напряжения, сопротивления или емкости линии немедленно обнаруживалось. Другое автоматически сканировало весь радиодиапазон в поисках сигналов от скрытых микрофонов. Он выложил за оба не то пять, не то шесть тысяч, но уверенность, что тебя не подслушивают, того стоила.

И все-таки жаль, что на протяжении этих двух часов его не могла подслушивать полиция. Выследить тех, кто ему звонил, схватить похитителей, привезти домой Франсину...

Нет, что-что, а это ему ни к чему. Полиция все только безнадежно испортит. У него есть деньги. Он заплатит их и либо получит ее обратно, либо нет. Есть вещи, которые зависят от человека, а есть такие, которые не в его воле. Заплатить деньги или нет, зависело от него; как именно это сделать, тоже в какой-то степени зависело от него; но все, что будет дальше, от него не зависело.

«Никому не звоните».

«Кому я могу позвонить?»

Он снова взялся за телефон и набрал номер, который знал наизусть. После третьего гудка трубку снял его брат.

— Пит, — сказал Кхари, — ты мне нужен. Хватай такси, я тебе отдам деньги, только приезжай сюда немедленно, слышишь?

Наступила пауза. Потом он услышал:

— Малыш, я для тебя что угодно сделаю, ты же знаешь...

— Тогда хватай такси и приезжай!

— ...Но в твои дела я впутываться не хочу. Я просто не могу, малыш.

— Это не дела.

— А что?

— Это Франсина.

— Господи, что случилось? Ладно, расскажешь, когда приеду. Ты ведь дома, да?

— Нуда, дома.

— Сейчас беру такси и еду.

* * *
Как раз в то время, когда Питер Кхари искал таксиста, который согласился бы отвезти его в Бруклин, я смотрел, как в студии «И-эс-пи-эн» тележурналисты рассуждают, насколько вероятно повышение заработной платы спортсменам. Поэтому я не слишком огорчился, когда зазвонил телефон. Это был Мик Баллу, он звонил из города Каслбар в графстве Мэйо, в Ирландии. Слышимость была прекрасная, как будто он говорил из задней комнаты бара «Гроган».

— Здесь замечательно, — сказал он. — Если ты думаешь, что в Нью-Йорке все ирландцы ненормальные, ты бы посмотрел, какие они у себя дома. Здесь через дом по пабу, и никто из них не вылезает оттуда до самого закрытия.

— Но ведь они рано закрываются?

— Слишком рано, черт возьми. Но в отеле обязаны подавать выпивку в любое время дня и ночи каждому постояльцу, который там зарегистрирован. Сразу видно — цивилизованная страна, правда?

— Точно.

— Только тут все курят. То и дело закуривают и угощают всех вокруг. А у французов с этим еще хуже. Когда я был там — навещал родню по отцовской линии, — так они на меня обижались, почему я не курю. По-моему, американцы — единственный народ в мире, у кого хватило ума бросить.

— Ну, сколько-то курящих у нас еще осталось, Мик.

— Так им и надо, пусть мучаются в самолетах, в кино и везде, где курить не разрешается. — Он рассказал мне длинную историю о мужчине и женщине, с которыми познакомился несколько вечеров назад. История была забавная, и мы оба посмеялись. Потом он поинтересовался, как мои дела, и я сказал, что хорошо.

— Правда? — спросил он.

— Малость засиделся, пожалуй. Слишком много свободного времени. И к тому же сейчас полнолуние.

— Это точно, — отозвался он. — Здесь тоже.

— Какое странное совпадение.

— Но здесь, в Ирландии, всегда полнолуние. Хорошо еще, что все время льет дождь и луны никогда не видно. Мэтт, у меня идея. Садись в самолет и прилетай сюда.

— Что?

— Готов спорить, что ты никогда не был в Ирландии.

— Я вообще за границей никогда не был, — сказал я. — Нет, погоди, вру. Раза два ездил в Канаду и один раз в Мексику, только...

— А в Европе не был?

— Нет.

— Так, ради Бога, садись в самолет и прилетай сюда. Можешь и ее захватить, если хочешь, — он имел в виду Элейн. — Или приезжай один, это не важно. Я говорил с Розенстайном, и он сказал, что мне лучше еще некоторое время не показываться в Штатах. Сказал, что может все уладить, но тут впутались эти блядские федеральные следователи, поэтому он хочет, чтобы я держался подальше от Америки, пока он не даст отбой. Очень может быть, что я проторчу в этой вонючей дыре еще с месяц или больше. Чего ты смеешься?

— Я думал, тебе там понравилось, а теперь оказывается, что это вонючая дыра.

— Когда рядом нет друзей, везде будет вонючая дыра. Приезжай, старина. Что скажешь?

* * *
Питер Кхари добрался до дома брата сразу после того, как Кинен еще раз поговорил с тем из похитителей, что повежливее. На этот раз тот был не слишком вежлив, особенно к концу, когда Кхари попытался потребовать доказательств, что Франсина жива и здорова. Разговор был примерно такой:

КХАРИ. Я хочу поговорить с женой.

ПОХИТИТЕЛЬ. Это невозможно. Она спрятана в одном доме. Я звоню из автомата.

КХАРИ. Но откуда я могу знать, что с ней все в порядке?

ПОХИТИТЕЛЬ. Потому что у нас есть все основания ее поберечь. Подумайте только, какую ценность она для нас представляет.

КХАРИ. Господи, а откуда я вообще могу знать, что она у вас в руках?

ПОХИТИТЕЛЬ. Вы помните, какие у нее груди?

КХАРИ. Что?

ПОХИТИТЕЛЬ. Вы можете узнать одну из них? Так будет проще всего. Я отрежу у нее одну титьку и оставлю у вас на пороге, чтобы вас успокоить.

КХАРИ. Господи, что вы говорите? Не смейте так говорить.

ПОХИТИТЕЛЬ. Тогда давайте не будем затевать разговор о доказательствах, ладно? Мы должны доверять друг другу, мистер Кхари. Поверьте мне, в этом деле главное — доверие.

— Вот и все, — сказал Кинен Питеру. — Им надо доверять, но как я могу им доверять? Я даже не знаю, кто они. Я все думал, кому бы позвонить. Ну, знаешь, из тех, с кем у меня дела. Кто бы поддержал меня, помог. Но о ком я ни подумаю, — почем я знаю, может, и он в этом замешан. Как я могу кого-нибудь исключить? Ведь кто-то же все это устроил.

— А как они...

— Не знаю. Ничего не знаю. Знаю только одно — она поехала за покупками и не вернулась. Вышла из дома, села в машину, а через пять часов зазвонил телефон.

— Через пять часов?

— Не знаю точно, что-то около того. Пит, я сам не понимаю, что делаю, у меня же нет никакого опыта.

— Малыш, но ты ведь постоянно проворачиваешь всякие там дела.

— Это совсем другое. Когда продаешь зелье, все делается так, чтобы не было никакого риска, чтобы все были застрахованы. А тут...

— Тех, кто торгует зельем, время от времени убивают.

— Да, но обычно есть какая-то причина. Во-первых, когда имеешь дело с незнакомыми. Это верная смерть. Сначала все идет хорошо, а кончается разборкой. Во-вторых, а может быть, во-первых-с-половиной, — когда имеешь дело с людьми, которых вроде знаешь, а на самом деле нет. И еще — считай это под каким хочешь номером, — люди попадают в беду, когда пытаются схитрить. Например, провернуть дело без денег — они думают, что рассчитаются потом. Залезают в долги, и до поры до времени это сходит им с рук, а потом в один прекрасный день не сходит. И знаешь, когда это бывает? В девяти случаях из десяти — когда они сами запускают руку в собственный товар и перестают соображать.

— Или делают все, как надо, а потом шестеро ребят с Ямайки вламываются к ним в дом и расстреливают всех подряд.

— Ну, такое тоже бывает, — согласился Кинен. — И не обязательно с Ямайки. Я на днях читал про лаосцев из Сан-Франциско. Каждую неделю появляется какая-нибудь новая банда приезжих, которая хочет тебя прикончить. — Он потряс головой. — Вся штука в том, что если торговать зельем как надо, то всегда можно дать задний ход, когда что-то тебе не нравится. Ты не обязан доводить сделку до конца. Если у тебя есть деньги, можешь потратить их на что-то другое. Если у тебя есть товар, можешь продать его кому-то другому. Ты в деле только до тех пор, пока все идет нормально, в любую минуту можешь дать отбой, можешь подстраховаться, можешь сразу сказать, знаешь ты этих людей или нет, можно им доверять или нет.

— А здесь...

— А здесь у нас ничего нет. Сидим и ковыряемся в заднице, больше ничего не остается. Я сказал: мы привезем деньги, вы привезете мою жену, а они говорят — нет. Говорят, что так дело не делается. Что же мне им сказать — можете оставить мою жену себе? Продайте ее кому-нибудь еще, если вам не нравится, как я делаю дело? Я же не могу этого сказать.

— Нет.

— Вообще-то я смог. Он сказал — миллион, а я сказал — четыреста тысяч. Я сказал — хрен вам, больше у меня нет, и он согласился. А если бы я сказал...

Зазвонил телефон. Кинен несколько минут говорил, что-то записывая в блокноте.

— Нет, один я не приду, — сказал он. — У меня здесь брат, он будет со мной. И никаких возражений.

Он немного послушал и хотел добавить что-то еще, но в трубке послышался щелчок.

— Надо ехать, — сказал он. — Они хотят, чтобы я положил деньги в два мешка для мусора. Это просто. Только не понимаю, почему в два? Может, они не знают, как выглядят четыреста тысяч, сколько они занимают места?

— А может, им врач не велел поднимать тяжести.

— Наверное. Мы должны подъехать на перекресток Оушн-авеню и Фэррагет-роуд.

— Это во Флэтбуше[2], да?

— По-моему, да.

— Точно. Фэррагет-роуд — это кварталах в двух от Бруклинского колледжа. А где нам надо остановиться?

— У телефонной будки.

Когда они поделили деньги на две части и сложили в два мешка для мусора, Кинен протянул Питеру девятимиллиметровый автоматический пистолет.

— Возьми, — сказал он. — На такое дело нельзя идти безоружным.

— На такое дело вообще не надо бы идти. Какой мне будет толк от пистолета?

— Не знаю. Но все равно возьми.

Когда они уже стояли в дверях, Питер схватил брата за руку.

— Ты забыл включить сигнализацию, — сказал он.

— Ну и что? Франсина у них, деньги мы берем с собой. Что еще можно здесь украсть?

— Но раз у тебя есть сигнализация, так включи ее. От нее будет не меньше толку, чем от этих дурацких пистолетов.

— Ладно, ты прав, — сказал Кхари и вернулся в дом. Выйдя снова, он сказал: — Последнее слово техники. Вломиться в дом нельзя, прослушать телефон нельзя,поставить микрофон нельзя. Можно только украсть мою жену и заставить меня бегать по всему городу с мешками для мусора, полными сотенных бумажек.

— Как лучше туда проехать, малыш? Я думаю, по Бэй-Ридж, а потом по шоссе Кингз до самой Оушн-авеню.

— Да, наверное, так. Есть еще с десяток способов, но этот не хуже других. Сядешь за руль, Пит?

— А ты хочешь, чтобы вел я?

— Ну да, так будет лучше. Я сейчас в таком состоянии, что мне ничего не стоит врезаться в полицейскую машину. Или монашку задавить.

* * *
Им велели быть у телефона-автомата на Фэррагет-роуд в восемь тридцать. Они приехали на три минуты раньше по часам Питера. Он остался в машине, а Кинен подошел к телефону и встал рядом, ожидая звонка. Пистолет Питер еще раньше засунул под ремень сзади. Сидя за рулем, он все время чувствовал, как пистолет давит на спину. Теперь он вынул его и положил на колени.

Телефон зазвонил, и Кинен взял трубку. На часах Питера было ровно восемь тридцать. Интересно, они по часам работают или кто-то сидит у окна в одном из зданий напротив, наблюдая за улицей?

Кинен быстро подошел к машине.

— Поехали на Ветеранз-авеню, — сказал он.

— Никогда о такой не слыхал.

—  — Это где-то между Флэтлендзом и Милл-Бэйзином[3], в той стороне. Он сказал мне, как туда проехать. По Фэррагет, потом по Флэтбуш, потом по авеню "Н", она выходит прямо на Ветеранз.

— А что там?

— Еще один телефон-автомат на углу Ветеранз-авеню и Восточной Шестьдесят Шестой.

— Зачем эти разъезды по городу, как ты думаешь?

— Чтобы поиграть у нас на нервах. Или чтобы убедиться, что у нас нет прикрытия. Не знаю. Пит. Может, они просто хотят нас погонять.

— И не без успеха.

Кинен обошел машину и сел на правое сиденье. Питер сказал:

— По Фэррагет, потом по Флэтбуш, потом по авеню "Н". Значит, на Флэтбуш направо, а потом, наверное, по "Н" налево?

— Правильно. Направо по Флэтбуш и налево по "Н".

— Сколько у нас времени?

— Они не сказали. Кажется, никакого времени не назначили. Просто сказали, чтобы мы поторапливались.

— Значит, останавливаться выпить кофе не станем.

— Нет, — сказал Кинен. — Пожалуй, нет.

* * *
На углу Ветеранз-авеню и Шестьдесят Шестой все повторилось сначала. Питер ждал в машине, Кинен по дошел к телефону, и он почти тут же зазвонил.

Похититель сказал:

— Очень хорошо. Вы быстро доехали.

— Что дальше?

— Где деньги?

— На заднем сиденье. В двух мешках для мусора, как вы и говорили.

— Хорошо. Теперь вы и ваш брат должны дойти пешком по Шестьдесят Шестой до авеню "М".

— Пешком?

— Да.

— С деньгами?

— Нет, деньги оставьте, где лежат.

— На заднем сиденье?

— Да. И не запирайте машину.

— Мы оставляем деньги в незапертой машине и проходим пешком один квартал...

— Нет, два квартала.

— И что дальше?

— Ждите на углу авеню "М" пять минут. Потом садитесь в машину и поезжайте домой.

— А моя жена?

— С вашей женой все в порядке.

— Но как я...

— Она будет ждать вас в машине.

— Смотрите, если...

— Что-что?

— Ничего. Послушайте, меня беспокоит только одно: деньги будут лежать в незапертой машине. Боюсь, кто-нибудь их украдет до того, как подойдете вы.

— Не беспокойтесь, — сказал мужчина. — В этом районе публика приличная.

* * *
Они не стали запирать машину, оставили в ней деньги и прошли два квартала, один короткий и один длинный, до авеню "М". Подождав пять минут по часам Питера, они направились обратно к «бьюику».

Кажется, я еще не рассказал, как они выглядят, да? Они похожи друг на друга — сразу видно, что братья. У Кинена рост сто семьдесят восемь, его брат сантиметра на два пониже. Сложением оба напоминают жилистых средневесов, хотя Питер уже начал полнеть. У обоих оливковая кожа и прямые темные волосы, гладко зачесанные назад, с пробором слева. Кинен в свои тридцать три года спереди немного лысеет, отчего лоб у него кажется выше. У Питера, хоть он и старше на два года, волосы пока густые. У обоих правильные черты лица, длинные прямые носы и темные глаза, глубоко сидящие под густыми бровями. Питер носит аккуратно подстриженные усики, у Кинена ни усов, ни бороды нет.

Если судить о людях по внешности, то, оказавшись лицом к лицу с ними обоими, вы постарались бы первым вывести из строя Кинена. По крайней мере, сделали бы попытку. Есть в нем что-то такое: с первого взгляда видно, что из них двоих опаснее он и что его действия будут неожиданнее и точнее.

Вот так они и выглядели, когда быстрым шагом, но без излишней поспешности шли к перекрестку, где оставили машину Кинена. Она все еще стояла там, по-прежнему не запертая. Мешков с деньгами на заднем сиденье уже не было. И Франсины Кхари там тоже не было.

— Вот сволочи, — произнес Кинен.

— А в багажнике?

Он открыл отделение для перчаток, нажал кнопку, отпиравшую багажник, потом обошел машину и поднял крышку. В багажнике ничего не было, кроме запасного колеса и домкрата. Кинен только успел захлопнуть крышку, как в десятке метров от них зазвонил телефон-автомат.

Он кинулся к нему и схватил трубку.

— Поезжайте домой, — сказал мужской голос. — К тому времени, как вы приедете, она, скорее всего, уже будет там.

* * *
Я отправился на свое обычное вечернее собрание в церкви святого апостола Павла, что за углом от моего отеля, но в перерыве ушел. Вернувшись к себе, я позвонил Элейн и рассказал о своем разговоре с Миком.

— Мне кажется, тебе надо лететь, — сказала она. — По-моему, это замечательная мысль.

— А что, если полететь нам обоим?

— Ну, не знаю, Мэтт. Тогда мне придется пропустить занятия.

Каждый четверг вечером у нее были занятия на курсах — когда я позвонил, она как раз только что с них вернулась. «Искусство и архитектура Индии в эпоху Моголов».

— Мы поедем всего на неделю, может быть, дней на десять, — сказал я. — Всего-то одно и пропустишь.

— Одно занятие — не страшно.

— Вот именно, так что...

— Так что все дело, видимо, просто в том, что мне не очень хочется ехать. Ведь я буду третьей лишней, разве нет? У меня так и стоит перед глазами картина, как вы с Миком колесите по стране и учите ирландцев всяким безобразиям.

— Ничего себе картина.

— Нет, я хочу сказать, это будет что-то вроде мальчишника, верно? А зачем вам тогда девушка? Серьезно, я не особенно хочу ехать, а тебе, я знаю, не сидится на месте, поэтому тебе это было бы, по-моему, очень полезно. Ты еще не был нигде в Европе?

— Не был.

— А сколько времени прошло с тех пор, как Мик уехал? Месяц?

— Около того.

— Я думаю, тебе надо ехать.

— Может быть, — сказал я. — Я подумаю.

* * *
Ее там не было. Нигде.

Кинен заставил себя обойти все комнаты, зная, что это бесполезно, что сигнализация была включена и Франсина либо отключила бы ее, входя, либо она сработала бы. Когда искать было уже негде, он вернулся на кухню, где Питер варил кофе.

— Плохо дело. Пит, — сказал он.

— Знаю, малыш.

— Ты варишь кофе? Мне вроде не хочется. Ничего, если я выпью рюмку?

— Если ты — ничего. Вот если бы я выпил рюмку — другое дело.

— Я просто подумал... Не важно. На самом деле я вовсе и не хочу.

— Вот тут-то и разница между нами, малыш.

— Да, наверное. — Он резко повернулся к Питеру. — Что за дерганье они нам устраивают, Пит? Говорят, она в машине, а ее там нет. Говорят, она будет здесь, а ее нет. Что за хреновина?

— Может, они застряли в пробке.

— Ну и что дальше? Сидим здесь, как идиоты, и ждем. Я даже не знаю, чего ждем. Деньги у них, а что у нас? Хрен у нас, вот что. Я не знаю, кто они и где они, я ничего не знаю, и... Что нам делать, Пит?

— Не знаю.

— Я думаю, ее уже нет в живых.

Питер ничего не сказал.

— Потому что... Зачем теперь этим сволочам оставлять ее в живых? Она ведь может их опознать. Спокойнее ее убить, чем отпускать. Убить, закопать, и все тут. И делу конец. Вот что я бы сделал, если бы был на их месте.

— Нет, не сделал бы.

— Я сказал — если бы был на их месте. Но я не на их месте. Прежде всего, я не стал бы похищать женщину — ни в чем не повинную, добрую женщину, которая никогда никому не причиняла зла, у которой и в мыслях этого не было...

— Успокойся, малыш.

Они то сидели молча, то снова перебрасывались несколькими словами — а что им еще оставалось делать? Так прошло примерно полчаса, а потом зазвонил телефон, и Кинен бросился к нему.

— Мистер Кхари?

— Где она?

— Прошу прощения. Наши планы немного изменились.

— Где она?!

— Совсем недалеко от вас, за углом, на, ага, на Семьдесят Девятой. По-моему, это южная сторона, через три или четыре дома от угла...

— Что?

— Тут в неположенном месте, у пожарного гидранта, стоит машина. Серый «форд-темпо». Ваша жена в нем.

— В машине?

— В багажнике.

— Вы засунули ее в багажник?

— Воздуха там хватает. Но сегодня прохладно, так что вам лучше забрать ее оттуда поскорее.

— А ключ есть? Как я смогу...

— Замок сломан. Ключ вам не понадобится.

Когда они бегом заворачивали за угол, он сказал Питеру:

— Что значит — замок сломан? Если багажник не заперт, почему она не может взять и вылезти? Что такое он говорил?

— Не знаю, малыш.

— Наверно, она связана. Пластырь, наручники — в общем, не может двигаться.

— Возможно.

— Господи, Пит...

Машина стояла там, где и было сказано, — далеко не новый, видавший виды «форд» с треснувшим лобовым стеклом и глубокой вмятиной на правой дверце. Замок багажника был вообще выломан. Кинен рывком поднял крышку.

Там никого не было — только лежали какие-то свертки. Свертки разного размера, упакованные в черный пластик и перетянутые липкой лентой.

— Не может быть, — произнес Кинен.

Он стоял неподвижно и все повторял:

— Не может быть. Не может быть...

Потом Питер взял из багажника один сверток, достал из кармана складной нож и разрезал ленту. Он развернул черный пластик — очень похожий на тот, из которого были сделаны мешки, куда они сложили деньги, — и в руках у него оказалась человеческая ступня, отрезанная в нескольких сантиметрах выше щиколотки. Ногти трех пальцев были покрыты красным лаком. Остальных двух пальцев не хватало.

Кинен закинул голову назад и завыл по-собачьи.

2

Это было в четверг. А в понедельник, когда я вернулся с обеда, дежурный отеля передал мне записку. «Позвоните Питеру Кари», — говорилось в ней, и был номер телефона, который начинался с 718, — это либо Бруклин, либо Куинс[4]. По-моему, я не был знаком ни с каким Питером Кари из Бруклина или Куинса, да и ниоткуда еще, но мне не в первый раз звонят люди, с которыми я не знаком. Я поднялся к себе и позвонил по телефону, указанному в записке. Когда мужской голос ответил, я спросил:

— Мистер Кари?

— Да?

— Меня зовут Мэттью Скаддер, мне передали, что вы просили позвонить.

— Вас просили мне позвонить?

— Да. Здесь сказано, что вы звонили мне в четверть первого.

— Повторите, пожалуйста, ваше имя.

Я повторил, и он сказал:

— А, погодите минутку, ведь вы детектив, да? Это мой брат звонил вам, мой брат Питер.

— Тут так и сказано — Питер Кари.

— Подождите, не кладите трубку.

Я подождал, и через секунду какой-то другой голос, похожий на первый, но немного ниже и мягче, произнес:

— Мэтт, это Пит.

— А, Пит? — сказал я. — Мы с вами знакомы, Пит?

— Ну да, знакомы, только вы можете не знать, как меня зовут. Я регулярно бываю у святого Павла и выступал там на собрании, кажется, месяца полтора назад.

— Питер Кари, — повторил я.

— На самом деле моя фамилия Кхари, — сказал он. — Я родом из Ливана. Как же мне вам объяснить, кто я? Ну, я бросил пить года полтора назад, снимаю комнату на Пятьдесят Пятой. Работал посыльным и по доставке товаров, но на самом деле моя специальность — монтажер в кино, только я не знаю, смогу ли к ней вернуться...

— У вас там было что-то по части наркотиков.

— Точно, только окончательно меня добил алкоголь. Теперь вспомнили?

— Да. Я был там в тот вечер, когда вы выступали. Только не знал вашей фамилии.

— Ну вот, теперь вы все знаете.

— Что я могу для вас сделать, Пит?

— Я хотел бы, чтобы вы приехали сюда и поговорили со мной и с моим братом. Вы детектив, а это, мне кажется, как раз то, что нам нужно.

— А вы не могли бы хоть приблизительно сказать, о чем речь?

— Понимаете ли...

— Не по телефону?

— Думаю, что по телефону не стоит, Мэтт. Надо кое-что выяснить, это очень важно, мы заплатим вам, сколько скажете.

— Видите ли, — сказал я, — я не уверен, что сейчас могу взяться за какую-то работу. Дело в том, что у меня намечается одна поездка. В конце недели я улетаю за океан.

— Куда?

— В Ирландию.

— Вот здорово, — отозвался он — Но послушай те, Мэтт, может, вы хотя бы приедете сюда, чтобы мы вам все рассказали? Вы нас выслушаете и если решите, что ничего не можете сделать, мы не будем в обиде и заплатим вам за потраченное время и за такси сюда и обратно. — Я слышал, как брат сказал ему что-то, чего я не разобрал, и Пит ответил — Сейчас скажу ему. Мэтт, Кинен говорит, что мы мог ли бы заехать за вами, но нам все равно придется вернуться сюда, так что, я думаю, будет быстрее если вы просто возьмете такси.

Мне показалось, что для человека, который работает посыльным и по доставке товаров, он что-то много говорит о такси, но тут мне вспомнилось, что я слышал про его брата.

— У вас один брат или несколько, Пит?

— Только один.

— Мне кажется, вы что-то о нем говорили, когда рассказывали о себе. Что-то о его делах.

Наступила пауза. Потом я услышал:

— Мэтт, я прошу вас хотя бы приехать сюда и выслушать нас.

— Где вы находитесь?

— Вы знаете Бруклин?

— Я же еще не покойник.

— Что-что?

— Ничего. Просто мысли вслух. Есть такой известный рассказ. «Только покойники знают Бруклин». Кое-какие места там я знаю довольно прилично. В какой вы части Бруклина?

— Бэй-Ридж. Колониал-роуд.

— Ну, это не так сложно.

Он сказал мне адрес, и я его записал.

Линия метро "R", которую называют еще Бродвейской местной, начинается в Джамейке[5], на Сто Семьдесят Девятой, идет через весь город и кончается в нескольких кварталах от моста Веррацано в юго-западном углу Бруклина Я сел в поезд на перекрестке Пятьдесят Седьмой и Седьмой авеню и сошел за две остановки до конечной.

Кое-кто считает, что стоит выехать из Манхэттена, и вы уже за городом. Они неправы — это просто другая часть города, но разница, безусловно, очень чувствуется. Чтобы ее заметить, не нужно даже открывать глаза. Здесь другой энергетический уровень и воздух не гудит от постоянного лихорадочного напряжения.

Я прошел квартал по Четвертой авеню, миновал китайский ресторан, корейскую овощную лавку, контору букмекера и пару ирландских баров, потом свернул на Колониал-роуд и там нашел дом Кинена Кхари. Он стоял среди других таких же особняков — солидных домов без особых затей, выстроенных, судя по виду, еще до войны. Крохотный газон, деревянная лестница в несколько ступенек, ведущая к парадной двери. Я поднялся по лестнице и позвонил

Пит впустил меня, провел на кухню и познакомил со своим братом. Тот встал, пожал мне руку и жестом предложил стул. Сам он садиться не стал, а подошел к плите и, обернувшись ко мне, сказал:

— Благодарю вас, что пришли. Я могу задать вам несколько вопросов, мистер Скаддер? Прежде чем мы приступим к делу?

— Пожалуйста.

— Может быть, сначала что-нибудь выпьете? Нет, не спиртного. Я знаю, что вы с Питом познакомились на собраниях «АА», но у нас готов кофе, а если хотите, могу предложить вам чего-нибудь прохладительного Кофе сварен по-ливански — это примерно то же самое, что по-турецки или по-армянски, очень густой и крепкий. Там есть еще банка растворимого, если хотите.

— По-ливански — это звучит неплохо.

На вкус это оказалось тоже неплохо. Я отпил глоток, а он спросил:

— Вы детектив, так ведь?

— Без лицензии.

— Что это означает?

— Что я работаю неофициально. Время от времени выполняю задания какого-нибудь большого детективного агентства и тогда работаю по его лицензии, но в остальных случаях действую в частном порядке.

— И когда-то вы были полицейским.

— Верно. Несколько лет назад.

— Так. Форму носили или работали в штатском?

— Я был детективом.

— Это у которых золотой значок, да?

— Правильно. Несколько лет работал в шестом участке, в Гринвич-Виллидж, а до этого некоторое время проработал в Бруклине. В семьдесят восьмом участке, это Парк-Слоуп[6] и немного севернее, там это место называют Борем-Хилл.

— Да, я знаю, где это. Я вырос на территории семьдесят восьмого участка. Знаете Берген-стрит?

— Конечно.

— Вот там мы и выросли — я и Пит. В тех местах, по соседству с Корт-стрит и Атлантик-авеню, много приезжих с Ближнего Востока. Ливанцев, сирийцев, йеменцев, палестинцев. Моя жена была палестинка, ее родители жили на Президент-стрит. Это Южный Бруклин, но сейчас тот район называют, по-моему, Кэррол-Гарденз. Как, кофе ничего?

— Отличный.

— Если захотите еще, не стесняйтесь. — Он хотел что-то добавить, но передумал и взглянул на брата. — Не знаю, старина. Сомневаюсь, что из этого что-нибудь выйдет.

— Расскажи ему, о чем речь, малыш.

— Не знаю. — Он снова повернулся ко мне, поставил стул спинкой от себя и уселся на него верхом. — Вот какое дело, Мэтт. Можно, я буду так вас звать? — Я сказал, что можно. — Вот какое дело. Мне надо знать, могу ли я вам кое-что сообщить, чтобы потом не ломать себе голову, кому вы об этом расскажете. В общем, вопрос сводится к тому, насколько вы еще полицейский.

Хороший вопрос, я сам частенько над этим задумываюсь.

— Я проработал в полиции много лет, — ответил я. — Но с тех пор как я оттуда ушел, во мне с каждым годом остается от полицейского все меньше и меньше. Вы хотите спросить, сохраню ли я в тайне то, что от вас услышу? Официально у меня нет статуса адвоката. То, что вы мне расскажете, не будет считаться конфиденциальной информацией. В то же время на службе закона я не состою, а значит, сообщать властям о том, что узнал, обязан не в большей степени, чем любой другой гражданин.

— И что из этого следует?

— Не знаю, что из этого следует. По-разному бывает. Вряд ли я могу обещать вам что-то определенное, не зная, что вы собираетесь мне рассказать. Я приехал сюда потому, что Пит не хотел ничего говорить по телефону, но вы, кажется, и здесь ничего не хотите говорить. Может, мне лучше отправиться домой?

— Возможно, — сказал он.

— Малыш...

— Нет, — продолжал он, встав со стула. — Это была неплохая мысль, старина, только ничего не получается. Мы отыщем их сами.

Он вынул из кармана пачку денег, отделил от нее одну сотенную и протянул мне.

— Это за такси в оба конца и за время, которое вы потратили, Мэтт. Извините, что заставили вас зря тащиться в такую даль.

Видя, что я не беру деньги, он сказал:

— Или ваше время стоит дороже, чем я полагал? Вот еще, чтобы вам не было обидно.

Он добавил еще сотенную, но вместо того, чтобы протянуть руку за деньгами, я оттолкнул стул и встал.

— Вы мне ничего не должны, — сказал я. — Я и сам не знаю, сколько стоит мое время. Давайте будем считать, что вы расплатились со мной этой чашкой кофе.

— Прошу вас, возьмите деньги. Господи, да только такси стоит долларов по двадцать пять в один конец.

— Я ехал на метро.

Он уставился на меня.

— Вы приехали сюда на метро? Разве брат не сказал вам, чтобы вы взяли такси? Зачем вам экономить на мелочах, если плачу я?

— Уберите свои деньги, — сказал я. — Я ехал на метро, потому что так проще и быстрее. Как я добираюсь из одного места в другое, это мое дело, мистер Кхари, я всегда действую так, как считаю нужным. Не учите меня, как передвигаться по городу, и я не стану учить вас, как сбывать крэк[7] школьникам. Договорились?

— Господи! — произнес он.

Повернувшись к Питу, я сказал:

— Мне жаль, что мы с вами зря потратили время. Спасибо, что вспомнили обо мне.

Он спросил, не надо ли подвезти меня в город или хотя бы подбросить до станции метро.

— Нет, — ответил я. — Пожалуй, немного пройдусь по Бэй-Риджу. Я не был здесь уже много лет. Как-то я вел одно дело, и мне приходилось бывать в нескольких кварталах отсюда, на этой же Колониал-роуд, но немного севернее. Прямо напротив парка. Оулзхед-Парк — так, по-моему, он называется.

— Это кварталов восемь-десять отсюда, — сказал Кинен Кхари.

— Да, кажется, так. Того типа, который тогда меня нанял, обвиняли в убийстве собственной жены, я кое-что для него сделал, и в результате обвинение сняли.

— Он был невиновен?

— Нет, убить-то он ее убил, — сказал я, живо припомнив всю эту историю. — Но тогда я этого не знал. Узнал только потом.

— И уже ничего не могли поделать.

— Почему, конечно, мог, — возразил я. — Томми Тиллери, вот как его звали. Не помню, как звали его жену, а вот как подружку звали, помню — Кэролайн Читхэм. Когда она умерла, его в конце концов посадили за убийство.

— Он и ее убил?

— Нет, она покончила с собой. А я сделал так, чтобы это выглядело как убийство и чтобы его за это посадили. Я вытащил его из одной истории, хоть он этого и не заслуживал, и мне показалось, что будет правильно, если я впутаю его в другую.

— И сколько он отсидел?

— Сколько смог. Он умер в тюрьме. Кто-то проткнул его ножом. — Я вздохнул. — Мне пришло в голову — дай-ка прогуляюсь мимо его дома: может, вспомнится что-то еще. Только, похоже, все вспомнилось и без этого.

— И вам стало не по себе?

— От воспоминаний-то? Да нет, не особенно. Мне приходилось делать такие вещи, о которых вспоминать куда неприятнее.

Я огляделся в поисках своего плаща, но сообразил, что не надевал его. Погода стояла весенняя, самое время для спортивных курток, хотя к вечеру должно было похолодать градусов до десяти, а может, и ниже.

Я направился к двери. Кхари окликнул меня:

— Погодите минуту, пожалуйста, мистер Скаддер.

Я взглянул на него.

— Я не то сказал. Извините.

— Вам не за что извиняться.

— Нет, есть за что. Я не смог сдержаться. Ничего такого я не хотел. Я сегодня разбил телефон. Номер был занят, я вышел из себя и стал колотить аппаратом по стене, пока он не разлетелся вдребезги. — Кхари покачал головой. — Со мной никогда такого не бывало. Мне очень тяжело.

— Это со многими случается.

— Да, наверное. Только что какие-то типы похитили мою жену, разрезали ее на кусочки, завернули в пластик и вернули мне в багажнике машины. Наверное, такое действительно со многими случается. Не знаю.

— Спокойнее, малыш, — сказал Пит.

— Да нет, не волнуйся, — ответил Кинен. — Мэтт, присядьте на минуту. Давайте я вам все расскажу, с начала и до конца, а потом вы решите, браться за это дело или нет. Забудьте, что я говорил раньше. Мне все равно, кому вы скажете, а кому не скажете. Я просто не хотел говорить это вслух, потому что тогда все превращается в реальность, но ведь это и так реальность, верно?

* * *
Он рассказал мне всю историю — примерно в таком же виде, как я изложил ее в самом начале. Некоторые подробности, ставшие известными позже, в ходе моего расследования, я там добавил от себя, но кое-какие сведения братья Кхари уже добыли самостоятельно. В пятницу они разыскали «тойоту-кэмри», которую Франсина оставила на стоянке на Атлантик-авеню, и это вывело их на «Арабского гурмана», а по пакетам с покупками в багажнике они узнали, что она заезжала в «Д'Агостино».

Когда Кинен закончил свой рассказ, я отказался от второй чашки кофе и взял предложенный мне стакан содовой.

— У меня есть несколько вопросов, — сказал я.

— Давайте.

— Что вы сделали с трупом?

Братья переглянулись, и Пит кивнул. Кинен глубоко вздохнул и начал:

— У меня есть двоюродный брат, он ветеринар, и у него лечебница для животных на... в общем, не важно где, — там, где мы жили раньше. Я позвонил ему и сказал, что мне надо попасть в лечебницу и чтобы мне никто не мешал.

— Когда это было?

— Позвонил я ему в пятницу после обеда, а вечером взял у него ключ, и мы туда поехали. У него есть такая печь, где он кремирует домашних животных, которых ему приносят усыплять. Мы взяли... взяли...

— Спокойнее, малыш.

Он нетерпеливо мотнул головой.

— Нет, не беспокойся, я просто не знаю, как сказать. Как у вас это называется? Мы взяли... ну, то, что осталось от Франсины, и кремировали.

— Вы распаковали все эти... хм...

— Нет, зачем? Лента и пластик сгорели вместе со всем остальным.

— Но вы уверены, что это была она?

— Да. Мы распаковали... ну, кое-что — этого хватило, чтобы убедиться.

— Я вынужден задавать такие вопросы.

— Понимаю.

— Дело в том, что ведь трупа не осталось, верно?

Он кивнул.

— Только пепел. Пепел и осколки костей, больше ничего. Когда говорят кремация, все думают, что остается только щепотка золы, как в обычной топке. Но это не так.

Там у него есть еще устройство для измельчения костей. — Он поднял на меня глаза. — Когда я заканчивал школу, то после уроков работал у Лу. Эх, не хотел я называть его имя. Да ладно, черт возьми, какая разница? Отец хотел, чтобы я стал врачом, он думал, что такая тренировка пойдет мне на пользу. Не знаю, так оно или нет, но я хорошо помнил, какое там есть оборудование и где.

— А ваш двоюродный брат знает, зачем вам понадобилось приезжать в его лечебницу?

— Всякий знает то, что он хочет знать. Вряд ли он подумал, что я отправлюсь туда среди ночи, чтобы сделать себе прививку от бешенства. Мы провозились там до утра. Эта его установка рассчитана на мелких животных, нам пришлось загружать ее несколько раз, а в промежутках дожидаться, пока она остынет. Господи Боже мой, не могу я спокойно об этом говорить.

— Простите.

— Да вы тут ни при чем. Знал ли он, что я воспользовался его печкой? Наверно, должен был знать. Скорее всего, он имеет представление, чем я занимаюсь. Может быть, решил, что я убил какого-нибудь конкурента и хочу избавиться от улик. По телевизору постоянно такую ерунду показывают, и все думают, что так оно и делается.

— И он не возражал?

— Он же мне родня. Он знал, что дело срочное и что со мной о нем говорить не надо. И потом я дал ему денег. Он не хотел брать, но у парня двое детишек в колледже, как не взять? Да и денег было немного.

— Сколько?

— Две косых. Недорого мне обошлись эти похороны, верно? Я хочу сказать, что один только гроб стоит дороже. — Он тряхнул головой. — Пепел у меня внизу, в сейфе, в жестяной банке. Не знаю, что с ним делать. Представления не имею, чего бы хотела она. Мы никогда об этом не говорили. Господи, ей же было только двадцать четыре. На девять лет моложе меня — на девять лет без одного месяца. Мы были женаты два года.

— Детей нет?

— Нет. Мы собирались подождать еще год, а потом... О Господи, это ужасно. Ничего, если я выпью?

— Ничего.

— И Пит говорит, что ничего. Да нет, не стану я пить. Я выпил глоток в четверг, после того как говорил с ними по телефону, и с тех пор ни капли в рот не брал. Время от времени хочется, но я себя удерживаю. Знаете почему?

— Почему?

— Потому что хочу все до конца прочувствовать. Вы считаете, что я поступил неправильно? Когда отвез ее к Лу и кремировал? Вы думаете, этого не надо было делать?

— Я думаю, это было противозаконно.

— Ну, знаете, как раз эта сторона меня не особенно волнует.

— Знаю, что не волнует. Вы просто хотели сделать как лучше. Но при этом вы уничтожили улики. Мертвое тело может дать уйму информации тем, кто знает, что искать. А когда тело превращается в пепел и осколки костей, вся эта информация пропадает.

— А это важно?

— Было бы полезно знать, как она умерла.

— Теперь мне все равно. Я хочу знать только одно — кто.

— Одно может привести и к другому.

— Значит, вы думаете, что я поступил неправильно. Господи, да поймите, не мог я вызвать полицию, отдать ей мешок с кусками мяса и сказать: «Вот моя жена, позаботьтесь о ней как следует». Я никогда не вызываю полицию, в нашей профессии это не принято, но если бы, когда я открыл багажник того «форда», она лежала там целиком — пусть мертвая, но целиком, — тогда я, возможно, и сообщил бы об этом. Но так...

— Понимаю.

— Но считаете, что я поступил неправильно.

— Ты поступил так, как должен был поступить, — сказал Питер.

«Разве не все мы всегда поступаем так, как должны поступить?» — подумал я, а вслух сказал:

— Я не очень разбираюсь, что правильно, а что нет. Может, я поступил бы точно так же, будь у меня двоюродный брат с крематорием в чулане. Но сейчас речь не обо мне. Вы поступили так, как поступили. Вопрос в том, что делать дальше.

— Вот именно — что?

— В этом весь вопрос.

* * *
Вопрос этот был не единственным. Я задал ему еще множество вопросов, и большинство их повторял по нескольку раз. Я снова и снова заставлял обоих рассказывать всю историю и сделал множество заметок в своем блокноте. Мне становилось все яснее, что расчлененные останки Франсины Кхари были во всем этом деле единственной осязаемой уликой и эта улика сгорела дотла.

Когда я наконец закрыл блокнот, братья Кхари молча ждали, что я скажу.

— На первый взгляд, — сказал я, — им как будто ничего не грозит. Они все задумали и сделали так, чтобы не дать вам ни единого намека на то, кто они. Если они и оставили какие-то следы, то мы об этом пока ничего не знаем. Возможно, кто-нибудь в супермаркете или в том магазине на Атлантик-авеню узнал одного из них или запомнил номер машины, и стоит как следует поработать, чтобы попытаться разыскать такого свидетеля, но пока что это всего лишь предположение. Скорее всего, свидетеля мы не найдем, а если даже и найдем, то, что он видел, ничего нам не даст.

— Вы хотите сказать — у нас нет никаких шансов?

— Нет, — возразил я. — Я хочу сказать совершенно другое. Я хочу сказать, что расследование — это не всегда только работа с уликами, которые могли оставить преступники. Прежде всего, есть одно обстоятельство, за которое, возможно, удастся зацепиться. Они заполучили почти полмиллиона долларов. Теперь они могут сделать одно из двух и в обоих случаях засветятся.

Кинен подумал.

— Начать тратить их — это одно, — сказал он. — А другое?

— Проболтаться. Преступники обычно болтливы, особенно если им есть чем похвастаться, и иногда они распускают язык перед теми, кто с радостью их продаст. Здесь главное — чтобы эти люди узнали, кто готов стать покупателем.

— Вы знаете, как это сделать?

— Есть кое-какие идеи, — сказал я. — Вы тут поинтересовались, насколько я еще полицейский. Этого я точно не знаю, но к таким вот проблемам я все еще подхожу так же, как и тогда, когда носил значок, — верчу их так и этак, пока не ухвачусь поудобнее. В деле вроде вашего я сразу вижу несколько возможных линий расследования. Очень может быть, что ни одна из них никуда не приведет, но, по крайней мере, все нужно отработать.

— Значит, вы попытаетесь?

Я опустил глаза на свой блокнот и ответил:

— Ну, тут есть две загвоздки. Первая — та, о которой я, кажется, говорил Питу по телефону. В конце недели я собираюсь лететь в Ирландию.

— По делам?

— Нет, развлекаться. Я только сегодня утром об этом договорился.

— Вы можете отменить поездку?

— Могу.

— Если вы при этом потеряете деньги, я вам их возмещу. А другая загвоздка?

— Другая — вот в чем. Как вы используете то, что я смогу выяснить?

— Ну, это вы знаете.

Я кивнул.

— Вот в том-то все и дело.

— Потому что нельзя возбудить против них дело и судить их за похищение и убийство. Нет никаких доказательств, что совершено преступление, — женщина просто исчезла.

— Правильно.

— Стало быть, вы должны знать, чего я хочу и зачем все это нужно. Сказать?

— Пожалуй.

— Я хочу, чтобы эти сволочи стали покойниками. Я хочу быть при этом, хочу сам это сделать, хочу видеть, как они будут умирать. — Он произнес это спокойно, ровно, бесстрастным голосом. — Вот чего я хочу. Сейчас я так этого хочу, что ничего другого мне не нужно. Я даже представить себе не могу, что можно хотеть чего-то еще. Вы так и думали?

— Примерно.

— Сделать такое, схватить ни в чем не повинную женщину и изрубить ее на котлеты, — и вас беспокоит, что с ними будет?

Я задумался, но ненадолго.

— Нет, — ответил я.

— Мы поступим так, как должны поступить. Мы с братом. Вам не придется в этом участвовать.

— Другими словами, я тогда всего лишь приговорю их к смерти.

Он покачал головой.

— Они сами себя приговорили, — сказал он. — Тем, что сделали. Вы только поможете нам разыграть свои карты. Что скажете?

Я колебался.

— У вас еще одна загвоздка, да? — спросил он. — Мое занятие.

— Это тоже имеет значение.

— Вы, кажется, что-то сказали о том, будто я сбываю крэк школьникам. Так вот, я по школам не торгую.

— Я и не думал, что торгуете.

— Строго говоря, я вообще по мелочам не торгую. Я то, что называется, оптовик. Вы понимаете разницу?

— Конечно, — сказал я. — Вы — та крупная рыба, которая ухитряется никогда не попадать в сети.

Он рассмеялся.

— Ну, не знаю, насколько я крупная рыба. В некоторых отношениях самая крупная — это посредники, через них проходит больше всего товара. Я торгую на вес, то есть или сам доставляю большие партии, или покупаю у тех, кто доставляет, и перепродаю тем, кто торгует в розницу. У моих покупателей оборот, вероятно, побольше, чем у меня, потому что они покупают и продают все время, а я совершаю за год, может быть, всего две или три сделки.

— Но дела у вас идут неплохо.

— Неплохо. Это рискованное занятие — все время приходится помнить о законе и о людях, которые норовят тебя обмануть. Где большой риск, там обычно и большая прибыль. Ну, а спрос есть всегда. Людям нужен мой товар.

— То есть кокаин.

— Знаете, кокаином я почти не занимаюсь. Больше работаю с героином. Немного с гашишем, но за последние год-два больше с героином. Послушайте, я прямо вам скажу, что просить за это прощения не собираюсь. Да, люди сначала пробуют зелье, потом втягиваются, потом обкрадывают родную мать, грабят дома, принимают смертельную дозу и умирают с иглой в руке или заражаются СПИДом через общий шприц. Я все это знаю. Но ведь есть люди, которые производят оружие, другие гонят спиртное, третьи выращивают табак.

Сколько человек умирает каждый год от алкоголя или табака и сколько от наркотиков?

— Алкоголь и табак не запрещены законом.

— А что это меняет?

— Кое-что все же меняет. Не знаю, много ли.

— Может быть. Лично я разницы не вижу. Все это — грязный товар. Он или сам убивает людей, или люди с его помощью убивают себя и друг друга. Могу сказать в свою защиту одно. Я свой товар не рекламирую, и у меня нет лоббистов в Конгрессе, и я не нанимаю специалистов, которые убеждали бы всех, как полезно то дерьмо, которым я торгую. Когда люди перестанут нуждаться в наркотиках, я в тот же день начну покупать и продавать что-нибудь другое и не стану хныкать по этому поводу, и просить у правительства федеральную субсидию тоже не стану.

— И все-таки ты же не леденцы продаешь, малыш, — сказал Питер.

— Нет, не леденцы. Это грязный товар. Но то, что делаю я, не грязно. Я не насилую людей, не убиваю их. Я торгую по справедливости и всегда смотрю, с кем имею дело. Вот почему я пока жив и не в тюрьме.

— А вы когда-нибудь были в тюрьме?

— Нет. Меня даже ни разу не арестовывали. Так что если для вас имеет значение, как это будет выглядеть, что вы работаете на торговца наркотиками...

— Это не имеет значения.

— Так вот, с формальной точки зрения я не торговец наркотиками. Не знаю, может быть, среди полицейских, которые ведут такие дела, или в Агентстве по борьбе с наркотиками кто-нибудь и знает, кто я такой, но досье на меня нет, и, насколько мне известно, официального дела на меня никогда не заводили. В моем доме нет микрофонов, и мой телефон не прослушивается. Я бы об этом знал, я вам уже говорил.

— Да.

— Подождите минуту, я хочу вам кое-что показать.

Он вышел в другую комнату и вернулся с фотографией — цветной фотографией тринадцать на восемнадцать в серебряной рамке.

— Это когда мы поженились, — сказал он. — Два года назад, чуть меньше — два года будет в мае.

Кхари был во фраке, Франсина вся в белом. Он широко улыбался, она нет — по-моему, я об этом уже говорил. Но она вся сияла, и видно было, что она счастлива.

Я промолчал.

— Не знаю, что они с ней делали, — продолжал он. — Об этом я тоже стараюсь не думать. Но они убили ее и разрубили на куски, они превратили все в какую-то гнусную комедию, и я должен что-то предпринять, потому что иначе я умру. Я бы сделал это сам, если бы мог. Мы даже пробовали — я и Пит, но мы не знаем, что надо делать, у нас нет навыков, мы не знаем ходов. Даже те вопросы, которые вы задавали, и сам ход ваших мыслей — уже это показывает, что я просто не знаю, как взяться за такое дело. Поэтому мне нужна ваша помощь, и я заплачу вам, сколько понадобится. Деньги тут не имеют значения, у меня их достаточно, и я потрачу столько, сколько будет нужно. А если вы скажете «нет», я либо найду кого-нибудь еще, либо попытаюсь сделать все сам, потому что какого дьявола мне еще остается делать?

Он потянулся через стол, взял у меня фотографию и всмотрелся в нее.

— Господи, какой это был замечательный день! И все остальные дни тоже, а теперь осталось одно дерьмо.

Он взглянул на меня.

— Да, я торговец наркотиками, можете называть меня так, если хотите. Да, я намерен убить этих мерзавцев. Так что все карты на столе. Что вы на это скажете? Согласны или нет?

Мой лучший друг, тот, к кому я собирался лететь в Ирландию, — профессиональный преступник. Если верить слухам, однажды ночью он появился в Адской Кухне[8] со спортивной сумкой, где лежала отрезанная голова его врага, и он ее всем показывал. Не могу поручиться, что так было на самом деле, но совсем недавно я стоял рядом с ним в подвале в Маспете, когда он отрубил человеку руку одним ударом мясницкого топора. В ту ночь у меня в руке был пистолет, и я стрелял из него[9].

Так что если в каких-то отношениях я еще во многом остаюсь полицейским, то в других изрядно переменился. А снявши голову, по волосам не плачут.

— Да, — сказал я.

3

Только в начале десятого я добрался до своего отеля. За время долгого разговора с Киненом Кхари несколько страниц в моем блокноте заполнили имена его друзей, деловых знакомых и членов семьи. Зайдя в гараж посмотреть на «тойоту», я обнаружил оставшуюся в плейере кассету с записями Бетховена. Если в машине Франсины и были еще какие-то вещественные доказательства, я их не нашел.

Осмотреть другой автомобиль — серый «форд-темпо», в котором привезли ее останки, — оказалось невозможно. Похитители поставили его в запрещенном месте, и за выходные тягач дорожной полиции куда-то его оттащил. Я мог бы попытаться разыскать его, но какой смысл? «Форд», конечно, угнали специально для этого случая, а возможно, бросили еще раньше, судя по его состоянию. Полицейские эксперты могли бы обнаружить что-нибудь в багажнике или салоне — например, пятна, волокна от одежды или какие-то другие следы, которые дали бы им в руки новую нить. Но у меня таких возможностей не было. Я просто обрыскал бы весь Бруклин в поисках машины, от которой мне не было бы никакого толку.

Втроем мы долго колесили на «бьюике» по городу — проехали мимо «Д'Агостино» и арабского супермаркета на Атлантик-авеню, потом свернули на юг и доехали до первого телефона-автомата на перекрестке Оушн-роуд и Фэррагет-стрит, потом проехали еще немного на юг по Флэтбуш-авеню и на восток по авеню "N" до второго автомата на Ветеранз-авеню. У меня не было особой необходимости ездить по всем этим местам: не так уж много информации можно почерпнуть, разглядывая телефон-автомат. Но я всегда считал полезным провести какое-то время на месте преступления, походить по тротуарам, полазить по лестницам и увидеть все своими глазами. Это помогает представить себе, как было дело.

Кроме того, я воспользовался этой поездкой, чтобы заставить Кхари еще раз все мне рассказать. Когда полиция ведет расследование, свидетели почти всегда жалуются, что им приходится без конца рассказывать одну и ту же историю множеству разных людей. Им это представляется бессмысленным, но на самом деле смысл тут есть. Когда рассказываешь одно и то же много раз многим людям, иногда всплывает что-то такое, что раньше упустил, а бывает, что один человек услышит то, что пропустили мимо ушей остальные.

Где-то по ходу дела мы остановились у «Аполло» — кафе на Флэтбуш-авеню — и заказали всем сувлаки[10]. Было очень вкусно, но Кинен почти ничего не съел. Потом, в машине, он сказал:

— Мне надо было заказать яйца или что-нибудь еще. С той ночи я разлюбил мясо. Не могу его есть, тошнить начинает. Конечно, со временем пройдет, но пока что надо об этом помнить и заказывать что-то другое. Какой смысл заказывать еду, если не можешь заставить себя ее съесть?

Питер отвез меня домой на «кэмри». Сам он остался у брата, на Колониал-роуд. Он жил там с самого дня похищения — спал на кушетке в гостиной, — и сейчас ему нужно было заехать к себе взять кое-какую одежду.

Если бы не это, я позвонил бы в бюро обслуживания и вызвал бы такси. Я не испытываю никаких неудобств, когда езжу на метро, и считаю, что в нем мне почти никогда не грозит опасность, но тут я решил, что это уж чересчур — экономить на такси, имея в кармане десять тысяч долларов. Было бы довольно глупо нарваться с ними на грабителя.

Это был мой задаток — две перетянутые резинкой пачки сотенных, по пятьдесят в каждой. Две пачки бумажек, в точности такие же, как те восемьдесят, что были выплачены как выкуп за Франсину Кхари. Мне всегда трудно назначать плату за свои услуги, но в данном случае решал не я. Кинен бросил эти две пачки на стол и спросил, хватит ли для начала. Я сказал, что даже многовато.

— Я могу себе это позволить, — сказал он. — Денег у меня хватает. Они не выпотрошили меня дочиста, до этого еще далеко.

— А вы могли бы заплатить миллион?

— Не выезжая за границу — нет. У меня счет в банке на Каймановых островах, и на нем полмиллиона. Здесь, в сейфе, около семисот косых. В сущности, я мог бы собрать остальные триста в городе, надо было только кое-кому позвонить. Не знаю...

— А что?

— Да так, одна дурацкая мысль. Как вы думаете, если бы я заплатил им миллион, они вернули бы ее живой? Если бы не торговался по телефону, говорил бы с ними вежливо, лебезил бы перед ними и все такое?

— Они бы все равно ее убили.

— Вот и я то же самое себе говорю, но почем я знаю? Меня неоставляет мысль, что я мог бы сделать что-то еще. Например, упереться и не платить ни цента, пока они не представят мне доказательства, что она жива.

— Очень может быть, что ее уже не было в живых, когда они вам позвонили.

— Дай Бог, чтобы это оказалось так, — сказал он. — Но я не знаю. Я все думаю, что наверняка как-то мог ее спасти. Мне все кажется, что это моя вина.

* * *
Мы поехали в Манхэттен по скоростной трассе — Прибрежному шоссе, шоссе Гоуэнес и через тоннель. Машин в это время было мало, но Пит ехал медленно, и только изредка скорость доходила до 70 километров в час. Сначала мы почти не разговаривали, и паузы становились все длиннее.

— Да, веселенькие выдались деньки, — сказал он в конце концов.

Я спросил, как он держится.

— А, нормально, — ответил он.

— На собрания ходили?

— Постоянно хожу. — Помолчав немного, он сказал: — Но с тех пор как началась вся эта хреновина, не ходил ни разу. Понимаете, просто не до того было.

— Вы не сможете помочь брату, если сорветесь.

— Это я знаю.

— В Бэй-Ридже тоже бывают собрания. Вам необязательно ездить в центр.

— Знаю. Я хотел пойти вчера вечером, но так и не получилось. — Он побарабанил пальцами по рулевому колесу. — Я думал, может, мы сегодня успеем попасть на собрание у святого Павла, только уже поздно. Пока мы туда доберемся, будет уже десятый час.

— На Хьюстон-стрит собрание начинается в десять.

— Ну, не знаю, — сказал он. — Мне еще надо заехать к себе, взять кое-что...

— А если не успеете к десяти, там бывает собрание и в двенадцать. В том же самом месте, на Хьюстон-стрит, между Шестой и Вэрик-авеню.

— Я знаю, где это.

Что-то в его тоне отбило у меня охоту лезть с новыми советами. Через некоторое время он сказал:

— Я знаю, мне не надо бы пропускать собрания. Постараюсь успеть на десятичасовое. А насчет полуночного — не уверен. Мне не хочется оставлять Кинена одного так надолго.

— Вы можете завтра днем попасть на какое-нибудь собрание в Бруклине.

— Возможно.

— А как насчет вашей работы? Ее вы можете пропустить?

— Пока да. Вчера и сегодня я сказался больным, но если в конце концов они меня уволят, ничего страшного. Такую работу всегда найти можно.

— Вы ведь работаете посыльным?

— На самом деле доставляю обеды на дом. От магазина на углу Девятой авеню и Пятьдесят Седьмой.

— Должно быть, не очень приятно работать на посылках, когда брат гребет деньги лопатой.

Он некоторое время помолчал, а потом ответил:

— Я стараюсь одно с другим не смешивать, понимаете? Кинен хотел, чтобы я работал на него или вместе с ним, называйте, как хотите. Но если я этим займусь, то обязательно сорвусь. Дело не в том, что зелье всегда под рукой, потому что на самом деле это не так, иметь дело с товаром приходится не часто. Дело в самой обстановке, в отношении к этому, понимаете?

— Конечно.

— Вы были правы, когда сказали про собрания. Мне хочется выпить с тех пор, как я узнал про Франси — ну, про похищение, еще до того, как они такое с ней сделали. Я бы не сказал, что был на волоске или что-нибудь вроде того, но от этой мысли нелегко отделаться. Я ее прогоняю, а она тут же возвращается.

— А вы не говорили со своим наставником?

— У меня, в сущности, нет наставника. Мне дали наставника на время, когда я только бросил, и сначала я встречался с ним довольно регулярно, но потом мы как-то разошлись. И к тому же его трудно застать по телефону. Мне надо бы найти постоянного наставника, но почему-то все руки не доходят.

— И все же надо...

— Знаю. А у вас есть наставник?

Я кивнул.

— Мы встречались вчера вечером. Обычно мы обедаем вместе по воскресеньям, вспоминаем всю прошедшую неделю.

— И он дает вам советы?

— Иногда, — ответил я. — А потом я иду и делаю, что хочу.

* * *
Когда я вернулся к себе в отель, первый, кому я позвонил, был Джим Фейбер.

— Я только что говорил о тебе, — сказал я ему. — Один приятель спросил, дает ли мне советы мой наставник, и я сказал ему, что всегда поступаю в точности, как ты советуешь.

— Тебе повезло, что Господь не разразил тебя громом тут же на месте.

— Знаю. Но я решил не лететь в Ирландию.

— Да? Вчера вечером ты как будто совсем решил лететь. За ночь передумал?

— Нет, — сознался я. — Совсем не передумал, утром пошел в бюро путешествий и умудрился достать дешевый билет на вечерний рейс в пятницу.

— Да?

— А потом, после обеда, мне предложили работу, и я согласился. Не хочешь поехать в Ирландию на три недели? Не думаю, что смогу получить обратно деньги за билет.

— Ты уверен? Обидно терять деньги.

— Ну, они предупредили меня, что деньги обратно не выдают, а я уже заплатил. Ничего страшного, я зарабатываю достаточно, чтобы расстаться с парой сотен. Я только хотел дать тебе знать, что не полечу в этот Содом и Бегорру[11].

— Я подумал, что тебе там может оказаться нелегко, — сказал он. — Вот почему я беспокоился. Здесь ты еще как-то ухитряешься не сорваться, просиживая ночи напролет со своим другом в его баре...

— Он пьет за нас двоих.

— Ну, так или иначе, как будто обходится. Но по ту сторону океана, за тысячи километров от того, что тебя поддерживает, да еще в таком беспокойном настроении...

— Знаю. Но теперь ты можешь не волноваться.

— Хотя сам для этого ничего и не сделал.

— Ну, не знаю, — сказал я. — Может, это как раз благодаря тебе. Неисповедимы пути Господни и чудеса, которые он творит.

— Ну да, — отозвался он. — Разве что так.

Узнав, что я все-таки не лечу в Ирландию, Элейн сказала, что ей очень жаль.

— Неужели ты не можешь отложить эту работу? — спросила она.

— Нет.

— Или разделаться с ней до пятницы?

— К пятнице я только за нее возьмусь.

— Жаль. Но ты как будто ничуть не огорчен.

— По-моему, нет. Во всяком случае, я еще не звонил Мику, так что не придется звонить снова, чтобы сказать, что я передумал. Честно говоря, я рад, что получил эту работу.

— Теперь тебе есть во что вцепиться зубами.

— Правильно. Именно это мне на самом деле и нужно, а не отпуск.

— И интересное дело?

Я еще ничего ей про него не говорил. Подумав немного, я сказал:

— Дело жуткое.

— Да?

— Господи, что только люди друг с другом вытворяют! Пора бы мне к этому привыкнуть, но я так и не могу.

— Хочешь мне рассказать?

— Когда увидимся. Как насчет завтрашнего вечера?

— Если только твоя работа не помешает.

— Не думаю. Я зайду за тобой около семи. Если буду задерживаться, позвоню.

* * *
Я принял горячую ванну и выспался, а утром пошел в банк и добавил семьдесят стодолларовых бумажек к своим запасам в сейфе. Две тысячи долларов я положил на свой счет, а оставшуюся тысячу сунул в задний карман брюк.

Было время, когда я тут же поспешил бы их раздать. Тогда я немало часов проводил в безлюдных церквях и, так сказать, вносил свою лепту, запихивая в первый же попавшийся ящик для пожертвований ровно десять процентов полученных наличных. Эта странная привычка прошла сама собой, когда я бросил пить. Не знаю, почему я перестал так делать, но, с другой стороны, точно так же я не мог бы и сказать, почему начал.

С тем же успехом можно было теперь сунуть в первый попавшийся ящик для пожертвований и мой авиабилет — все равно я за него ничего не получу. Я на всякий случай заглянул в бюро путешествий, и тамошний служащий подтвердил мои опасения: что деньги за билет мне действительно не вернут.

— При других обстоятельствах я посоветовал бы вам попросить врача написать справку, что полет вам противопоказан по состоянию здоровья, — сказал он. — Но тут это не поможет, потому что вы имеете дело не с авиакомпанией: мы закупаем билеты у компаний оптом, поэтому и продаем их с большой скидкой.

Он сказал, что попытается перепродать мой билет, я оставил билет ему и пошел на метро.

Весь день я провел в Бруклине. Уходя из дома на Колониал-роуд, я захватил фотографию Франсины и показывал ее всем, кому мог, в «Д'Агостино» на Четвертой авеню и в «Арабском гурмане» на Атлантик-авеню. Я предпочел бы работать по более горячему следу — шел уже вторник, а похищение случилось в четверг, — но ничего поделать теперь нельзя. Было бы лучше, если бы Пит позвонил мне в пятницу, а не ждал до понедельника, но они были заняты другим.

Кроме фотографии я показывал карточку «Доверия» со своей фамилией и объяснял, что расследую дело, связанное со страховкой. В автомобиль моей клиентки врезалась машина, которая тут же уехала, не остановившись, и она получит свою страховку быстрее, если мы сможем разыскать виновника происшествия.

В «Д'Агостино» я поговорил с кассиршей. Она припомнила Франсину — их постоянную покупательницу, которая всегда платила наличными: в нашем обществе такая привычка обращает на себя внимание, хотя среди торговцев наркотиками это дело обычное.

— И могу вам еще кое-что про нее сказать, — добавила кассирша. — Готова спорить, что она хорошо готовит.

Вероятно, мое лицо выразило удивление.

— Она никогда не покупала полуфабрикатов и всяких этих замороженных штучек. Брала все только свежее. И такая молодая, сейчас редко кто из молодежи любит готовить. Но у нее в тележке никогда не было никаких готовых обедов.

Мальчишка-посыльный тоже ее помнил и сообщил, что она всегда давала на чай по два доллара. Я спросил про фургон, и он вспомнил, что перед магазином стоял закрытый голубой фургон, который отъехал вслед за ней. Он не обратил внимания ни на марку фургона, ни на номер, но цвет помнил хорошо, и еще ему показалось, что на боку фургона было написано что-то про ремонт телевизоров.

На Атлантик-авеню припомнили больше, потому что там было на что обратить внимание. Продавщица сразу же узнала Франсину на фотографии и сказала мне, что та купила: оливковое масло, кунжутную приправу и еще какие-то совсем неизвестные мне продукты. Как ее похищали, она, правда, не видела, потому что в тот момент обслуживала другую покупательницу. Она слышала, что случилось что-то необычное, потому что вошедший покупатель рассказал, как двое мужчин и одна женщина выбежали из магазина и прыгнули в фургон. Покупатель решил, что они убегали, ограбив кассу.

До полудня я успел опросить еще несколько человек, а потом подумал, не пойти ли пообедать где-нибудь поблизости. Но вместо этого вспомнил, что советовал накануне Питеру Кхари. Я и сам не был на собрании с субботы, а сегодня уже вторник, и вечер я собирался провести с Элейн. Позвонив в межгрупповой центр «АА», я узнал, что в двенадцать тридцать будет собрание в десяти минутах хода отсюда, на Бруклин-Хайтс. Там выступала маленькая пожилая дама, такая чопорная и добропорядочная, что дальше некуда, но из ее рассказа явствовало, что такой она была далеко не всегда. По ее словам, раньше она была бездомной попрошайкой, спала в подъездах, никогда не мылась и не меняла одежду, и она снова и снова вспоминала, какая тогда ходила грязная и как ужасно от нее воняло. Трудно было представить себе, что все это происходило с той самой дамой, которая сейчас говорит, сидя за столом.

После собрания я вернулся на Атлантик-авеню и снова занялся своим делом. В кулинарном магазине я купил сандвич и банку крем-соды и заодно поговорил с хозяином. Выйдя из магазина, я перекусил, а потом побеседовал с владельцем газетного киоска на углу и с двумя покупателями. После этого зашел в «Алеппо» и поговорил с кассиром и двумя официантами. Снова вернулся в «Айюб» — после всех разговоров с людьми, которые так называют этот магазин, я и сам стал про себя называть его так. К этому времени кассирша вспомнила фамилию покупателя, который решил, что люди из голубого фургона ограбили магазин. Я нашел его номер в телефонной книге и позвонил, но там никто не отвечал.

Взявшись за Атлантик-авеню, я решил не рассказывать о страховке: эта история плохо вязалась с тем, что могли видеть там свидетели. С другой стороны, я не хотел давать людям повод думать, будто речь идет о похищении и убийстве, чтобы какой-нибудь законопослушный гражданин не счел своим долгом сообщить об этом в полицию.

Я придумал другую легенду, которую немного видоизменял в зависимости от того, с кем говорил. Выглядела она примерно так. Сестра одной моей клиентки собирается вступить в фиктивный брак с иммигрантом, который живет в стране нелегально и надеется таким способом здесь остаться. У будущего жениха есть девушка, чьи родители категорически против этого брака. Двое мужчин, родственников той девушки, несколько дней приставали к моей клиентке, пытаясь заручиться ее поддержкой, чтобы расстроить брак. Она готова была войти в их положение, но ввязываться не захотела. В четверг они следили за ней до самого «Айюба» Когда она вышла из магазина, они под каким-то предлогом заставили ее сесть в фургон и увезли, чтобы попытаться уговорить. Когда ее отпустили, она была близка к истерике и, вырываясь от них, потеряла не только покупки (оливковое масло, приправу и прочее), но и сумочку где лежал довольно дорогой браслет. Она не знает, ни как зовут этих людей, ни как их найти, и поэтому...

Не думаю, чтобы у меня получилась сколько-нибудь убедительная история, но я и не собирался предлагать ее в качестве сценария для телесериала. Мне она нужна была только для того, чтобы добропорядочные граждане не сомневались, что помочь в этом деле будет и безопасно, и благородно. Я получил множество советов -например: «Такие браки добром не кончаются, ей надо бы предостеречь сестру». Но я услышал и немало полезной информации.

* * *
В начале пятого я там закончил и доехал на метро до Коламбус-серкл, едва успев до начала вечернего часа пик. Дежурный в отеле отдал мне почту — по большей части всякую макулатуру. Как-то раз я заказал что-то по почте с доставкой на дом, и с тех пор каждый месяц мне присылают десятки каталогов. У меня одна маленькая комната, и в ней не хватило бы места даже для самих каталогов, не говоря уж о товарах, которые мне предлагали купить.

Поднявшись к себе, я выкинул в помойку все, кроме счета за телефон и двух записок — в обеих говорилось, что мне звонил Кен Карри: один раз в 2.30 и потом еще в 3.45. Я не стал тут же ему звонить — слишком устал.

День выдался утомительный. Не физически — я ведь не мешки с цементом грузил, — но вести все эти разговоры с людьми тоже нелегко. Постоянно находишься в напряжении, особенно когда рассказываешь выдуманную историю. Для всякого, кто не патологический лжец, врать труднее, чем говорить правду, — на этом принципе основан детектор лжи, да и моя практика это подтверждает. Когда целый день врешь и выдаешь себя за кого-то другого, это здорово изматывает, особенно если за весь день почти не присел.

Я принял душ и побрился, потом включил телевизор и минут пятнадцать послушал новости, задрав ноги и закрыв глаза. Около половины шестого я позвонил Кинену Кхари и сказал ему, что добился кое-каких успехов, но ничего определенного сообщить не могу. Он спросил, может ли он что-нибудь сделать.

— Пока нет, — сказал я. — Завтра снова поеду на Атлантик-авеню — может быть, удастся выяснить что-нибудь еще. А когда закончу, приеду к вам. Вы будете дома?

— Конечно, — ответил он. — Мне уходить некуда.

* * *
Я поставил будильник и снова закрыл глаза. Звонок прервал мой сон на самом интересном месте в половине седьмого. Надев костюм и галстук, я отправился к Элейн. Она налила мне кофе, а себе минеральной воды, потом мы взяли такси и поехали в центр, в Азиатское общество, где недавно открылась выставка, посвященная Тадж-Махалу, это было как раз по теме занятий Элейн. Обойдя все три зала выставки и произнеся все подобающие слова, мы вслед за остальными посетителями перешли еще в один зал, где, сидя на складных стульях, послушали музыканта, игравшего на ситаре. Не имею ни малейшего представления, хорошо он играл или нет. И вообще не понимаю, как это можно определить и откуда сам он знает, не расстроен ли его инструмент.

После концерта был прием с вином и сыром.

— Долго задерживаться нам необязательно, — шепнула мне Элейн, и после нескольких минут улыбок и вежливых разговоров мы вышли на улицу.

— Я вижу, каждая секунда там доставляла тебе несказанное удовольствие, — сказала Элейн.

— Да нет, в общем ничего было.

— Ну и ну, — сказала она. — На что только не идут мужчины в надежде охмурить женщину!

— Да ладно тебе, — сказал я. — Не так уж и плохо все было. Это та же самая музыка, какую играют в индийских ресторанах.

— Но там необязательно ее слушать.

— А кто ее слушал здесь?

Мы пошли в итальянский ресторан, и за кофе я рассказал ей про Кинена Кхари и про то, что произошло с его женой. Когда я закончил, она некоторое время сидела, уставившись на скатерть перед собой, словно там было что-то написано. Потом медленно подняла глаза Элейн — женщина, видавшая виды, и много чего может вынести, но в этот момент она выглядела трогательно беззащитной.

— Господи Боже мой! — сказала она.

— Чего только не вытворяют люди друг с другом.

— И конца-края этому нет, верно? Как бездонная яма. — Она отхлебнула воды. — Какая жестокость, какой жуткий садизм. Как можно... ну, что толку спрашивать.

— Я думаю, все это ради удовольствия, — сказал я. — Наверное, они получали наслаждение — не только от самого убийства, но и от того, как издевались над ним, как водили его за нос, как говорили, что она в машине, потом — что она будет дома, когда он вернется, и в конце концов подсунули ее изрубленную на куски в багажнике старого «форда». Чтобы убить ее, не нужно быть садистом. Думаю, они просто хотели себя обезопасить — побоялись оставить свидетеля, который мог бы их опознать. Но растравлять его рану так, как они это делали, никакой необходимости не было. Им пришлось попотеть, пока они расчленяли тело. Прости, это, кажется, не совсем застольный разговор, да?

— Ничего, пустяки, перед сном слушать такую историю было бы еще хуже.

— Создает настроение, верно?

— Да уж, самый лучший способ распалить человека. Нет, ничего страшного. То есть это, конечно, страшно, очень страшно, но я не такая уж чистоплюйка. Ужасно, когда кого-то режут на кусочки, и все-таки это не самое ужасное, правда? Самый ужас в том, что такое зло существует в мире, что оно в любой момент может обрушиться на тебя неизвестно откуда и без всякой видимой причины. Вот что ужасно, а натощак об этом думаешь или на полный желудок — значения не имеет.

* * *
Мы пошли к ней, она поставила пластинку пианиста Сидара Фолтона, которого мы оба любим, мы уселись на диван и почти все время молчали. Когда одна сторона кончилась, она перевернула пластинку, и где-то на середине второй стороны мы пошли в спальню и с неожиданной страстью предались любви. Потом мы долго молчали, а в конце концов она сказала:

— Знаешь что, мальчик? Если так пойдет и дальше, у нас в скором времени это будет неплохо получаться.

— Ты так думаешь?

— Я бы не удивилась. Вот что, Мэтт, оставайся сегодня у меня.

Я поцеловал ее.

— Как раз это я и собирался сделать.

— М-м-м. Умница. Я не хочу оставаться одна.

Я тоже не хотел оставаться один.

4

Я остался у нее завтракать и добрался до Атлантик-авеню только около одиннадцати. Там я провел часов пять — большей частью на улице и в магазинах, а еще в местной библиотеке и в телефонных будках. В начале пятого я, пройдя два квартала, сел на автобус, который идет в Бэй-Ридж.

Когда я в последний раз видел Кинена Кхари, он был растрепан и небрит. Теперь, в легких серых габардиновых брюках и неяркой клетчатой рубашке, он выглядел спокойным и уравновешенным. Я прошел за ним на кухню, и он сказал мне, что его брат утром поехал в Манхэттен на работу.

— Пит сказал, что хочет остаться здесь, а на работу ему наплевать, но сколько можно говорить об одном и том же? Я заставил его взять «тойоту» для разъездов. Ну, а как дела у вас, Мэтт? Что-нибудь получается?

Я сказал:

— Двое мужчин примерно моего роста схватили вашу жену на улице перед «Арабским гурманом» и заставили ее сесть в закрытый голубой фургон или крытый грузовик. Похожий грузовик, вероятно, тот же самый, поехал за ней, когда она вышла из «Д'Агостино» На дверцах фургона была надпись — по словам одного из очевидцев, белыми буквами: «Телевизоры — продажа и обслуживание», и название компании из неустановленных инициалов. Не то «Б энд Л», не то «Н энд М» — разные свидетели говорят по-разному. Два человека припомнили, что там еще был указан адрес в Куинсе, а один с уверенностью утверждает, что адрес был в Лонг-Айленд-Сити.

— А существует такая фирма?

— Слишком туманное описание, фирм, которые под него подходят, наверное, больше десятка. Инициалы, ремонт телевизоров, адрес в Куинсе. Я обзвонил восемь или десять таких заведений, но не нашел никого, кто ездит на голубом фургоне или у кого недавно такой фургон угнали. Да я на это и не рассчитывал.

— Почему?

— Не думаю, что фургон был угнан. Скорее всего, в четверг утром они устроили засаду у вашего дома, надеясь, что ваша жена выйдет одна. А потом поехали за ней. Возможно, они и раньше за ней следили, поджидая удобного случая. Вряд ли они стали бы каждый раз угонять фургон и целый день ездить на машине, которая в любой момент может оказаться в розыске.

— Вы думаете, это был их фургон?

— Скорее всего. Думаю, они написали на нем вымышленное название и адрес компании, а потом закрасили их и написали что-нибудь еще. Не удивлюсь, если узнаю, что они перекрасили и весь фургон, так что он теперь уже не голубой.

— А что насчет номера?

— Вероятно, в тот день номерной знак подменили, но это не имеет значения, потому что все равно номера никто не помнит. Один свидетель решил, что эти трое — бандиты, которые ограбили супермаркет, но у него хватило ума только на то, чтобы зайти в магазин узнать, все ли в порядке. Еще один человек подумал, что происходит что-то неладное, и взглянул на номер, но запомнил лишь, что в нем была девятка.

— Это уже кое-что.

— Конечно. Мужчины были одеты одинаково — темные штаны, такого же цвета рабочие рубашки и куртки-ветровки. Похоже на униформу, и рядом с фирменным фургоном они не вызывали никаких подозрений. Я давным-давно убедился, что с папкой бумаг в руках можно проникнуть куда угодно, потому что тогда человек выглядит так, словно идет по делу. Этим они и воспользовались. Два свидетеля, с которыми я разговаривал, независимо друг от друга решили, что эти двое в штатском из Службы иммиграции и натурализации задерживают нелегальную иммигрантку. Может, поэтому никто не вмешался. Ну, а кроме того все кончилось раньше, чем они успели сообразить, что к чему.

— Ловко сработано, — сказал он.

— Эта одежда, похожая на униформу, сослужила им и еще одну службу. Она сделала их невидимками: все запомнили только одежду и что они выглядели одинаково. Я говорил вам, что на них были еще и фуражки? Свидетели описали мне и фуражки, и куртки — но они, конечно, надели их, только когда пошли на дело, а потом выбросили.

— Значит, у нас практически ничего нет.

— Не совсем так, — сказал я. — У нас нет ничего, что позволило бы выйти непосредственно на них, но кое-что у нас все же есть. Мы знаем, что они сделали и как, что они изобретательны и что у них был план. Как вы думаете, почему они выбрали именно вас?

Кинен пожал плечами.

— Они знали, что я торгую наркотиками. Я понял это из разговора с ними. Такой человек — хорошая мишень. Все знают, что у него есть деньги и что он не обратится в полицию.

— Что еще они о вас знали?

— Мою национальность. Один из них, первый, обзывал меня всякими словами.

— Да, вы об этом говорили.

— Арабское отродье, бурнус сраный. Неплохо, а? Бурнус сраный. Он еще забыл сказать «верблюжий жокей» — я это слышал от мальчишек-итальянцев в школе святого Игнациуса. «Эй, Кхари, верблюжий жокей!». А я верблюдов видел только на пачках «Кэмела».

— Вы думаете, они выбрали вас, потому что вы араб?

— Это мне не приходило в голову. Против нас, конечно, есть некоторое предубеждение, тут сомневаться не приходится, но обычно я его не ощущаю. Родители Франсины — палестинцы, я вам это говорил?

— Да.

— Вот им приходится хуже. Я знаю палестинцев, которые, чтобы избежать придирок, говорят, что они ливанцы или сирийцы. «Ах, ты палестинец, значит, ты террорист». И всякие идиотские замечания в том же роде, а кроме того, есть люди, которые настроены против арабов вообще. — Он возвел глаза к потолку. — Как мой отец, например.

— Ваш отец?

— Я бы не сказал, что он так уж не любил арабов, но у него была целая теория, будто мы на самом деле не арабы. Видите ли, в нашей семье все христиане.

— Я как раз подумал, что вы могли делать в школе святого Игнациуса?

— Я и сам иногда удивлялся. Нет, мы христиане-марониты, и если верить отцу, то мы финикийцы. Вы когда-нибудь слышали о финикийцах?

— Это в библейские времена, да? Торговцы и путешественники, что-то в этом роде?

— Точно. Великие мореплаватели. Они плавали вокруг всей Африки, колонизировали Испанию и, вероятно, достигли Британии. Они основали Карфаген в Северной Африке, ведь в Англии находили множество карфагенских монет. Они первыми открыли Полярную звезду — то есть обнаружили, что она всегда стоит на месте и ею можно пользоваться для навигации. Они изобрели алфавит, который лег в основу греческого. — Он умолк, немного смутившись. — Отец все время о них говорил. Должно быть, отчасти и меня заразил.

— Похоже на то.

— Это не было у него навязчивой идеей, но он многое знал. Поэтому у меня и имя такое. Финикийцы называли себя «кена'ани», то есть хананеянами. Мое имя надо бы произносить «Кенан», с ударением на последнем слоге, но все всегда говорят «Кинен», с ударением на первом.

— В записке, которую мне передали вчера, было написано «Кен Карри».

— Да, это обычное дело. Иногда я заказываю какой-нибудь товар по телефону, и его отправляют мне на имя фирмы «Кин энд Карри», словно это какая-то адвокатская контора, которая принадлежит двум ирландцам. Так или иначе, по словам отца, финикийцы не арабы, а совсем другой народ. Это хананеяне, они существовали уже во времена Авраама. А арабы — потомки Авраама.

— Я думал, что потомки Авраама — евреи.

— Правильно, через Исаака, который был законным сыном Авраама и Сары. А арабы — потомки Исмаила, сына, которого Авраам прижил от Агари. Господи, как давно я обо всем этом не вспоминал! Когда я был мальчишкой, отец поссорился с бакалейщиком, у которого была лавка в квартале от нас, на Уин-стрит, и называл его не иначе как «это Исмаилово отродье». Господи, вот характер был у человека!

— Он еще жив?

— Нет, умер три года назад. У него был диабет, и за многие годы это отразилось на сердце. Когда я недоволен собой, то начинаю думать, не от огорчения ли он умер, что у него такие сыновья. Он надеялся увидеть Пита архитектором, а меня врачом, а вместо этого получились пьяница и торговец наркотиками. Но убило его не это. Его убила невоздержанность в еде. У него был диабет и двадцать килограммов лишнего веса. Из нас с Питом могли вырасти хоть Джонас Солк и Фрэнк Ллойд Райт[12], и все равно это бы его не спасло.

* * *
Около шести мы разработали план, и Кинен сделал первый из целой серии звонков. Он набрал номер, дождался гудка, потом набрал собственный номер и положил трубку.

— Теперь подождем, — сказал он, но ждать пришлось недолго. Меньше чем через пять минут телефон зазвонил.

— А, Филип? — сказал он. — Как дела? Отлично. Я вот почему звоню. Не помню, знакомил ли я тебя с моей женой. Понимаешь, нам тут пригрозили похищением, и мне пришлось отправить ее за границу. Мне почему-то кажется, что это связано с нашими делами, понимаешь? И вот что я сделал — нанял одного человека, который все это выяснит, вроде как профессионала. И я хочу, понимаешь, чтобы об этом знали, потому что у меня такое чувство, что эти люди взялись за дело всерьез и они, по-моему, настоящие убийцы. Правильно. Ну, в том-то и дело, старина, мы легкая добыча, у нас куча наличных, а позвать полицию мы не можем, так что для грабежа и прочего лучшей мишени не найдешь... Правильно. Я только хочу сказать, будь осторожен, понимаешь, и держи ухо востро. И передай это, понимаешь, всем, кому надо. А если услышишь про что-нибудь такое, позвони мне, понимаешь, старина? Правильно.

Он положил трубку и повернулся ко мне.

— Не знаю, — сказал он. — По-моему, единственное, в чем я его убедил, — это в том, что я на старости лет стал параноиком. «Зачем ты отправил ее за границу, старина? Почему бы просто не купить собаку или не нанять телохранителя?» Потому что ее нет в живых, кретин ты этакий, но я не хотел ему это говорить. Если об этом узнают, начнутся неприятности. А, черт!

— В чем дело?

— Что я скажу родным Франсины? Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что это кто-нибудь из ее двоюродных сестер. Родители ее разошлись, и мать уехала обратно в Иорданию, но отец все еще живет тут, а родственники у нее по всему Бруклину. Что им говорить?

— Не знаю.

— Рано или поздно все равно придется рассказать. А пока буду говорить, что она отправилась в круиз или что-нибудь в этом роде. Знаете, что они подумают?

— Что у вас нелады в семье.

— Точно. Мы только что вернулись с курорта, с какой стати ей ехать в круиз? Должно быть, у Кхари что-то неладно. Ладно, пусть думают, что хотят. На самом деле мы не сказали друг другу ни одного плохого слова, ни разу не ссорились. Господи...

Он взял трубку, набрал номер, потом, дождавшись гудка, набрал свой, положил трубку и принялся нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Когда телефон зазвонил, он взял трубку и сказал:

— А, привет, старина, как дела? Ну да? Не может быть. Послушай, я вот почему звоню...

5

К восьми тридцати я отправился в церковь святого Павла на собрание. По дороге мне пришло в голову, что я могу встретить там Пита Кхари, но его не было. Потом я помогал убирать стулья, а после этого вместе с другими пошел пить кофе в «Огонек». Но там я пробыл недолго и уже в одиннадцать оказался в баре «Пуган» на Западной Семьдесят Второй — в одном из двух мест, где между девятью вечера и четырьмя утра обычно можно найти Красавчика Дэнни Белла. В остальное время его нельзя найти нигде.

Другое из этих мест — джаз-клуб «Матушка Гусыня» на Амстердам-стрит. «Пуган» ближе, поэтому я начал с него. Красавчик Дэнни сидел за своим обычным столиком в дальнем конце зала и разговаривал с очень черным человеком с острым подбородком и курносым носом. На этом человеке были огромные темные очки с зеркальными стеклами и серо-голубой пиджак с такими широкими плечами, что это не могло быть делом рук ни Господа Бога, ни тренера по тяжелой атлетике. На макушке у него была маленькая соломенная шляпа цвета какао, украшенная ярко-розовой, цвета фламинго, лентой.

Я взял себе кока-колы и стал ждать у стойки, пока этот человек не кончит свои дела с Красавчиком Дэнни. Минут через пять он слез со стула, похлопал Дэнни по плечу, рассмеялся и направился к выходу. Я повернулся взять сдачу, а когда снова посмотрел в ту сторону, его место уже занял какой-то лысеющий белый с усами щеточкой и толстым животом. Первого человека я не знал и мог только догадываться, кто он, но этот был мне знаком. Его звали Зелиг Вулф, он был владельцем нескольких автостоянок и принимал пари по поводу разных спортивных соревнований. Много лет назад я как-то арестовал его за нанесение побоев, но пострадавший отказался от обвинения.

Когда Вулф ушел, я взял себе еще стакан кока-колы и подсел к столику Дэнни.

— Ты сегодня весь в делах, — сказал я.

— Верно, — ответил Красавчик Дэнни. — Рад тебя видеть, Мэттью. Я тебя еще раньше заметил, только пришлось целый час просидеть с Вулфом. Ты наверняка знаешь Зелига.

— Конечно, а вот другого не знаю. Должно быть, он главный сборщик пожертвований в Объединенный фонд негритянских колледжей, да?

— Человек не должен тратить свои умственные силы на праздные размышления, — торжественно произнес Красавчик Дэнни. — В частности, на то, чтобы судить о людях по их внешнему виду. Этот человек носит классическое произведение портновского искусства, известное под названием стильного костюма. У моего отца в шкафу хранился такой же — память о его бурной молодости. Время от времени он доставал его и грозился надеть, а мать только глаза закатывала.

— Ее счастье, что он только грозился.

— Этого типа зовут Николсон Джеймс, — сказал Красавчик Дэнни. — На самом деле его должны были звать Джеймс Николсон, только давным-давно в каких-то официальных бумагах имя и фамилию перепутали, а он решил, что так шикарнее. Я бы сказал, что это гармонирует с костюмом в стиле ретро. Мистер Джеймс — сутенер.

— Да ну? Никогда бы не подумал.

Красавчик Дэнни налил себе водки. Его стиль — неброская элегантность: темный костюм с галстуком, сшитый хорошим портным, яркий узорчатый красно-черный жилет. Он — маленький, худощавый афроамериканец; чернокожим его не назовешь, потому что он какой угодно, только не черный, — он альбинос. Ночи Красавчик проводит в барах и не любит яркого света и громкого шума. Заставить его показаться на улице средь бела дня так же трудно, как Дракулу, в это время он даже почти не подходит к телефону и никого к себе не пускает. Но каждый вечер он появляется в «Пугане» или в «Матушке Гусыне» — выслушивает разных людей и сообщает им всякие сведения.

— Ты сегодня без Элейн, — сказал он.

— Сегодня — да.

— Передай ей привет.

— Передам. Я принес тебе кое-что. Красавчик.

— Да?

Я сунул ему пару сотенных. Он украдкой взглянул на купюры, потом поднял брови и посмотрел на меня.

— У меня богатый клиент, — сказал я. — Желает, чтобы я ездил на такси.

— Ты хочешь, чтобы я тебе поймал такси?

— Нет, но я решил, что надо раздать часть денег. А от тебя требуется только распустить кое-какой слух.

— Какой?

Я изложил ему нашу официальную версию, не упоминая имени Кинена Кхари. Красавчик Дэнни слушал, время от времени сосредоточенно хмурясь. Когда я закончил, он вынул сигарету, посмотрел на нее и снова сунул в пачку.

— Есть вопрос, — сказал он.

— Валяй.

— Жена твоего клиента за границей, поэтому можно считать, что те, кто ей угрожал, до нее не доберутся. И теперь он полагает, что они займутся кем-то другим.

— Правильно.

— А какое ему до этого дело? Мне нравится этот торговец наркотиками, который чувствует свою ответственность перед обществом, вроде тех плантаторов в Орегоне, что выращивают марихуану и анонимно жертвуют огромные деньги «Защите Земли» и другим экосаботажникам. Если на то пошло, то, когда я был мальчишкой, мне нравился Робин Гуд. Только какое дело твоему клиенту, если эти подонки похитят еще чью-нибудь бабу? Они получат свой выкуп, и кто-то из его конкурентов останется в убытке, вот и все. Или у них ничего не выйдет, и им конец. Пока его жены нет под рукой...

— Господи, это же была абсолютно правдоподобная история, пока я не рассказал ее тебе.

— Ты уж меня прости.

— Его жена не за границей. Они ее похитили и убили.

— Он что, упирался? Не хотел платить выкуп?

— Он заплатил четыреста косых. Но они все равно ее убили. — Дэнни удивленно взглянул на меня. — Это только между нами, — добавил я. — О ее смерти никуда не заявляли, так что об этом никто не должен знать.

— Ясно. Ну, тогда его понять легче. Он хочет с ними поквитаться. Есть какие-нибудь предположения, кто они?

— Нет.

— Но ты считаешь, что они сделают это снова?

— Зачем бросать игру, когда тебе везет?

— Действительно, незачем.

Он налил себе еще водки. В обоих заведениях, где он регулярно бывает, ему приносят бутылку в ведерке со льдом, и он между делом пьет и пьет — просто так, словно воду. Не могу понять, куда все это девается и как с этим справляется его организм.

— Сколько этих подонков? — спросил он.

— Минимум трое.

— Четыреста косых на троих. Должно быть, они тоже любят ездить на такси, как ты думаешь?

— Мне это приходило в голову.

— Значит, если кто-то вздумает швыряться деньгами, это будет полезная информация.

— Возможно.

— А торговцы зельем, особенно те, что покрупнее, должны знать, что им грозит похищение. Они ведь могут с таким же успехом похитить и самого торговца, как ты думаешь? Ведь необязательно это должна быть женщина.

— Неуверен.

— Почему?

— По-моему, они получили удовольствие от этого убийства. По-моему, они просто наслаждались. Я думаю, они сначала ее употребили, потом пытали, а когда это им надоело, убили.

— На теле были следы пыток?

— Тело нашли в виде тридцати или сорока кусков, аккуратно завернутых в пластик. И это тоже не для всех. Я не собирался тебе об этом рассказывать.

— Откровенно говоря, лучше бы и не рассказывал. Мэттью, это у меня только воображение разыгралось или мир в самом деле становится все злее?

— По-моему, лучше он не становится.

— Не становится, верно? Помнишь парад планет, когда все они выстроились, как солдаты? Разве не говорили, что это должно предвещать наступление какой-то новой эпохи?

— Я ничего такого не жду.

— Ну, говорят ведь, что ночь темнее всего перед рассветом. Но я понимаю, что ты хотел сказать. Если убийство — только часть программы, если они любят насиловать и пытать, — тогда, конечно, им ни к чему какой-нибудь пузатый торговец наркотиками с никуда не годной жопой и висячим членом. Ребята любят что попроще.

— Это точно.

Он немного подумал.

— Они обязательно сделают это еще раз, — сказал он. Вряд ли они успокоятся после такой удачи. Но вот что интересно...

— Не делали ли они этого раньше? Я тоже об этом думал.

— Ну и?

— Уж очень ловко они все провернули, — сказал я. — У меня такое ощущение, что у них есть опыт.

* * *
На следующее утро, сразу после завтрака, я отправился на Западную Пятьдесят Четвертую, в Северно-Центральный полицейский участок. Джо Деркина я застал на месте, и он несколько озадачил меня, сказав:

— Ты стал лучше одеваться. Наверное, это дело рук той женщины. Элейн, кажется, ее зовут?

— Правильно.

— Ну, по-моему, она хорошо на тебя влияет.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал я, — только к чему это ты?

— Просто на тебе неплохо смотрится этот пиджак, вот и все.

— Этот блейзер? Да ему, должно быть, лет десять.

— Ну, значит, ты никогда его не носил.

— Все время ношу.

— Тогда, может быть, дело в галстуке.

— А что такого особенного в моем галстуке?

— Господи Боже мой! — сказал он. — Тебе никто еще не говорил, что у тебя паскудный характер? Стоит сообщить тебе, что ты неплохо выглядишь, и не успеешь оглянуться, как начинается допрос, словно в суде. Давай лучше начнем сначала. А, Мэтт, рад тебя видеть. Что-то ты хреново выглядишь сегодня. Садись. Так лучше?

— Намного лучше.

— Ну, я рад. Садись. Зачем пришел? — У меня есть желание нарушить закон.

— Знаю, это бывает. У меня такое желание появляется чуть ли не каждый день. А какой закон?

— Подумываю о преступлении категории "D".

— А, таких у нас сколько угодно. Например, незаконное хранение технических средств для изготовления поддельных документов — это как раз категория "D". Думаю, что такое преступление ты уже совершаешь в эту самую минуту. Есть у тебя в кармане ручка?

— Даже две и еще карандаш.

— Ого! Похоже, мне следовало бы завести на тебя дело и взять отпечатки пальцев. Только вряд ли это то самое преступление категории "D", которое ты имел в виду.

Я мотнул головой.

— Нет, я-то подумывал нарушить статью двухсотую уголовного кодекса, раздел ноль-ноль.

— Статью двухсотую? Хочешь, чтобы я посмотрел, что это за статья?

— Посмотри.

Он сердито покосился на меня, потом придвинул к себе растрепанную черную книгу, лежавшую на столе, и принялся ее листать.

— Вообще-то номер знакомый, — сказал он. — А, вот она. "Подкуп государственного служащего третьей степени. Лицо повинно в подкупе третьей степени, если оно передает, или предлагает, или соглашается передать государственному служащему любые материальные блага в обмен на явное или подразумеваемое согласие этого государственного служащего соответствующим образом проголосовать, высказать свое мнение, вынести суждение, предпринять действия, принять решение или использовать свое влияние. Подкуп третьей степени является преступлением категории "D"". — Он еще немного почитал про себя, а потом сказал: — Ты уверен, что не предпочел бы нарушить раздел ноль-три той же статьи двухсотой?

— А что там такое?

— Подкуп второй степени. То же самое, только это преступление категории "С". Чтобы попасть под этот раздел, нужно, чтобы материальные блага, которые ты передашь или согласишься передать, — Господи, правда, здорово изложено? — превышали десять тысяч долларов.

— Ах, вот что, — сказал я. — Нет, выше категории "D" мне не подняться.

— Этого я и опасался. Можно тебя кое о чем спросить, прежде чем ты совершишь преступление категории "D"? Сколько лет прошло с тех пор, как ты ушел с работы?

— Порядочно.

— Так как же ты ухитряешься помнить категории преступлений, не говоря уж о номере статьи?

— А у меня память такая.

— Врешь. За эти годы все статьи перенумеровали, да и вообще половину кодекса изменили. Я просто хочу знать, как это у тебя получается.

— В самом деле хочешь?

— Да.

— По дороге к тебе я зашел к Андреотти и заглянул в его кодекс.

— Специально, чтобы утереть мне нос?

— Специально, чтобы ты не расслаблялся.

— Ты всегда печешься о моих интересах.

— Так точно, — подтвердил я. Купюра уже была приготовлена у меня в кармане пиджака, и теперь я вытащил ее и сунул ему в тот карман, где он обычно держит сигареты, если только в очередной раз не бросает курить и не стреляет у других. — Купи себе костюм.

Мы были одни в кабинете, и он, вынув бумажку, развернул ее.

— Надо менять терминологию, — сказал он. — Всегда считалось, что «купи себе шляпу» — это двадцать пять долларов, а «купи себе костюм» — сотня. Не знаю, сколько стоит сейчас приличная шляпа, — не могу припомнить, когда я в последний раз покупал шляпу. Но костюм за сотню можно купить разве что у старьевщика. Надо говорить: «Вот тебе сотня, пойди с женой пообедать». А вообще за что это?

— Мне нужна от тебя одна услуга.

— Ах, вот как.

— Было одно дело, я о нем читал. Должно быть, месяцев шесть назад, а может, и год. Два каких-то типа похитили на улице женщину и уехали с ней на грузовике. Через несколько дней ее нашли в парке.

— Надо полагать, мертвой.

— Мертвой.

— "Полиция подозревает, что налицо преступление". Не могусказать, что помню такой случай. Это было не на нашем участке?

— Даже не в Манхэттене. Мне помнится, ее обнаружили на поле для гольфа в Куинсе, но с таким же успехом это мог быть и Бруклин. Тогда я не обратил внимания, просто прочел утром за чашкой кофе.

— И чего ты теперь хочешь?

— Чтобы ты освежил мне память.

Он посмотрел на меня.

— Что-то ты стал сорить деньгами. Зачем заботиться о пополнении моего гардероба, когда можно пойти в библиотеку и просмотреть указатель к «Таймс»?

— А на какое слово? Я ведь не знаю, где и когда это случилось, и имен не помню. Пришлось бы просматривать все номера за прошедший год, а я даже забыл, в какой газете это читал. В «Таймс» это могло и не попасть.

— Можно выяснить, если кое-куда позвонить.

— Как раз это я и имел в виду.

— Пойди-ка прогуляйся. Выпей чашку кофе. Посиди в том греческом кафе на Восьмой авеню. Я, наверное, загляну туда через часок-другой и сам — выпить кофе с пирожком.

Сорок минут спустя он подошел к моему столику в кафе на перекрестке Восьмой авеню и Пятьдесят Третьей.

— Почти год назад, — сказал он. — Женщину звали Мари Готскинд. Что это значит — Готскинд?

— По-моему, «дитя Господа».

— Не слишком хорошо он обошелся со своей дитятей. Ее похитили средь бела дня, когда она делала покупки на Джамейка-авеню в Вудхейвене[13]. Двое мужчин увезли ее на грузовике, а через три дня мальчишки нашли ее тело на поле для гольфа в Форест-парке. Изнасилование, множественные ножевые раны. Сто четвертый участок завел дело и передал его в сто двенадцатый, как только ее опознали, потому что похищение произошло именно там.

— Что-нибудь удалось выяснить?

Он помотал головой.

— Тот, с кем я там говорил, хорошо помнит это дело. Местные жители недели две волновались по этому поводу. Порядочная женщина идет себе по улице, а тут какие-то два типа ее хватают — как гром среди ясного неба, понимаешь, что я хочу сказать? Если это могло случиться с ней, то же самое может случиться с каждым, нельзя чувствовать себя в безопасности, даже когда сидишь дома. Они боялись, что теперь начнется — групповые изнасилования на колесах, серийные убийства и все такое прочее. Помнишь это дело в Лос-Анджелесе, из него еще сделали маленький сериал?

— Не знаю такого.

— Там двое итальянцев, кажется, двоюродные братья, убивали уличных девок и бросали их за городом, на каком-нибудь пригорке. «Душегуб с гор» — вот как этот фильм назывался. Правильнее было бы — «душегубы», только, наверное, телевизионщики придумали название еще до того, как выяснилось, что их было двое.

— А что с этой женщиной из Вудхейвена? — спросил я.

— Ах, да. Они боялись, что за этим первым последует целая серия, но больше ничего не случилось, и все успокоились. Там все еще работают по этому делу, но пока ничего не получается. Дело висит, и у них такое мнение, что раскрутить его можно будет только в одном случае: если преступники сделают это еще раз и попадутся. Он спросил, нет ли у нас чего-нибудь такого, что может быть с этим связано. У нас нет ничего такого?

— Нет. А ты не обратил внимания, чем занимался муж этой женщины?

— По-моему, она была не замужем. Кажется, школьная учительница. А что?

— Она жила одна?

— Какая разница?

— Я хотел бы посмотреть это дело, Джо.

— Да? Так поезжай в сто двенадцатый и попроси, чтобы тебе показали.

— Не думаю, что из этого что-нибудь выйдет.

— Ах, не думаешь? Неужели ты хочешь сказать, что в этом городе найдутся полицейские, которые не захотят оказать услугу частному сыщику? Какой ужас!

— Я был бы тебе очень благодарен.

— Понимаешь, разок-другой позвонить по телефону — это одно, — сказал он. — Я пока не совершил никакого грубого нарушения служебных инструкций, и тот парень в Куинсе, с кем я говорил, тоже. Но ты хочешь получить доступ к секретным материалам. Дело не подлежит выносу из участка.

— А его и не нужно выносить. Все, что от этого парня требуется, — потратить пять минут и передать его по факсу.

— Значит, тебе нужно все дело? Да это капитальное расследование убийства, в нем страниц двадцать, а то и все тридцать.

— Ничего, департамент полиции не обеднеет, если оплатит этот факс.

— Ну, не знаю, — сказал Джо. — Мэр только и говорит, что город вот-вот обанкротится. А зачем тебе это?

— Не могу сказать.

— Ничего себе. Хочешь, чтобы все текло только в одну сторону?

— Это профессиональная тайна.

— Да брось ты. У тебя профессиональная тайна, а наши уголовные дела, по-твоему, должны быть для всех открытой книгой? — Он закурил сигарету и закашлялся. — Это случайно не имеет отношения к тому твоему приятелю?

— Не понял.

— Ну, к твоему другу Баллу. Это имеет к нему отношение?

— Нет, конечно.

— Ты уверен?

— Он за границей, — сказал я. — Его здесь нет уже больше месяца, и я не знаю, когда он вернется. И потом — насиловать женщин и бросать их на поле для гольфа, у самой лунки, — это не по его части.

— Ну да, знаю, он джентльмен и всегда заравнивает дерн, если нечаянно ковырнет его клюшкой. Ему собираются пришить дело — ты об этом, наверное, знаешь.

— Что-то слышал.

— Надеюсь, это им удастся, и его лет на двадцать запрячут за решетку. Но ты, конечно, другого мнения.

— Он мой друг.

— Да, мне говорили.

— Во всяком случае, к этому делу он не имеет никакого отношения. — Джо покосился на меня, и я сказал: — У меня есть клиент, у которого исчезла жена. Почерк как будто тот же, что и в Вудхейвене.

— Ее похитили?

— Похоже.

— Он сообщил в полицию?

— Нет.

— Почему?

— Наверное, у него есть на то причины.

— Это не годится, Мэтт.

— Ну, скажем, он находится в стране нелегально.

— Полгорода находится в стране нелегально. Ты думаешь, если мы заводим дело о похищении, то начинаем с того, что передаем потерпевшего Службе иммиграции и натурализации? И что это за человек такой, у которого зеленой карточки[14] нет, а деньги на частного сыщика есть? Сдается мне, тут что-то не так.

— Думай, что хочешь.

— Ах, ты мне разрешаешь думать, что хочу, да? — Он погасил сигарету и нахмурился. — Женщина убита?

— Похоже на то. Если это те же самые люди...

— Да, но почему это обязательно те же самые люди? Где связь? Почерк похитителей?

Я ничего не ответил. Он взял у официантки счет, взглянул на него и перебросил через стол ко мне.

— Забирай, — сказал он. — Ты угощаешь. У тебя телефон не изменился? Я позвоню сегодня после обеда.

— Спасибо, Джо.

— Нет, можешь не благодарить. Мне надо подумать, не выйдет ли мне это боком. Если нет, я позвоню. Не позвоню — значит, ничего не будет.

* * *
В двенадцать часов я сходил на собрание, потом вернулся к себе в отель. От Деркина ничего не было, но меня ждала записка с сообщением, что звонил Ти-Д-жей. И все — ни номера телефона, ничего. Я скомкал записку и выбросил ее.

Ти-Джей — это чернокожий подросток, с которым я познакомился полтора года назад на Таймс-сквер[15]. Это его уличная кличка, а если у него и есть какое-то другое имя, то он держит его про себя. Ти-Джей показался мне веселым, остроумным и дерзким — настоящий глоток свежего воздуха в удушливой атмосфере Сорок Второй, — и мы с ним сразу прекрасно поладили. Немного позже я поручил ему кое-какую мелкую работу по делу, которым тогда занимался, — одна его ниточка вела на Таймс-сквер, и с тех пор он время от времени давал о себе знать — звонил каждые недели две, иногда даже по нескольку раз в день. При этом никогда не оставлял своего номера, и связаться с ним я никак не мог, так что его звонки были всего-навсего напоминаниями о себе. Когда ему действительно нужно было поговорить со мной, он звонил до тех пор, пока не заставал меня дома.

В таких случаях мы обычно разговаривали столько времени, на сколько хватало его четвертака. Иногда мы встречались, и я угощал его обедом. Два раза я давал ему кое-какие мелкие поручения по своим делам, и он явно получал от этого удовольствие, несоразмерное с теми небольшими деньгами, которые я ему за это платил.

Я поднялся к себе и позвонил Элейн.

— Красавчик Дэнни просил передать тебе привет, — сказал я. — А Джо Деркин говорит, что ты хорошо на меня влияешь.

— Конечно, — ответила она. — Но он-то откуда это узнал?

— Он сказал, что я стал лучше одеваться с тех пор, как с тобой общаюсь.

— Я же тебе говорила, что тот новый костюм отлично сидит.

— Но я был не в нем.

— А-а...

— Я был в своем блейзере. А он у меня уж не помню сколько времени.

— Ну, он все еще прилично выглядит. И в серых брюках? А какая рубашка и галстук?

Я сказал ей.

— Ну, это вполне прилично.

— Да нет, где там. Вот вчера я видел стильный костюм.

— Честно?

— Самый настоящий, если верить Красавчику Дэнни.

— Не может быть, чтобы Красавчик Дэнни был в стильном костюме.

— Нет, это был его сообщник по имени... ну, это не важно. На нем была еще соломенная шляпа с ядовито-розовой лентой. Вот если бы я надел что-нибудь в этом роде, когда отправился к Деркину...

— Это произвело бы на него впечатление. Может, все дело в твоей осанке, дорогой? Может, ты теперь иначе держишься и Деркин это заметил? Ты стал держаться самостоятельнее.

— Потому что у меня совесть чиста.

— Наверное.

Мы еще немного поболтали. Вечером она собиралась на занятия, и мы поговорили о том, не встретиться ли после них, но решили, что не стоит.

— Лучше завтра, — сказала она. — Может, пойдем в кино? Только я терпеть не могу ходить в кино в выходные — если идет что-нибудь приличное, не пробьешься. А, знаю — днем в кино, а потом пообедаем, если только ты не работаешь завтра.

Я сказал, что это звучит неплохо.

Когда я повесил трубку, дежурный позвонил снизу и сказал, что, пока я разговаривал, мне звонили. За то время, что я живу в «Северо-Западном», телефонную систему здесь несколько раз меняли. Сначала все звонки шли через коммутатор. Потом отсюда стало можно звонить в город напрямик, а звонки сюда по-прежнему шли через дежурного. Теперь у меня прямая линия в город, но если я не беру трубку, то после четвертого гудка звонок переадресовывается дежурному. Счета нью-йоркская телефонная сеть присылает мне, отель с меня ничего не берет, и получается, что у меня бесплатный секретарь.

Звонил Деркин, и я тут же набрал его номер.

— Ты кое-что у меня забыл, — сказал он. — Хочешь забрать или можно выкинуть?

Я сказал, что сейчас приеду.

Когда я вошел в его комнату, он говорил по телефону, качаясь на стуле и куря сигарету. Еще одна сигарета дымилась в пепельнице. За соседним столом сидел детектив по фамилии Беллами, уставившись поверх очков на экран компьютера.

Джо закрыл трубку рукой и сказал:

— По-моему, вон там твой конверт, на нем твоя фамилия. Ты забыл его, когда приходил сегодня.

Не ожидая ответа, он продолжал говорить по телефону. Я потянулся через его плечо и взял большой запечатанный конверт из толстой бумаги, на котором была написана моя фамилия. Позади меня Беллами сказал компьютеру:

— Что за хреновина, ничего не поймешь.

Спорить я не стал.

6

Вернувшись к себе, я расстелил на кровати пачку факсов, которые все время норовили свернуться в трубку. Очевидно, ему передали все дело, все тридцать шесть листов. На некоторых было всего по нескольку строчек, зато другие оказались битком набиты информацией.

Листая их, я подумал, насколько иначе все это выглядело в те времена, когда я сам был полицейским. У нас не было даже копировальных машин, не говоря уж о факсах. Чтобы посмотреть дело Мари Готскинд, мне пришлось бы шлепать в Куинс и знакомиться с делом на месте, а какой-нибудь любопытный полицейский, заглядывая мне через плечо, поторапливал бы меня.

Теперь все просто закладывается в факс и чудесным образом появляется в пяти или десяти километрах — а если надо, то и на другом конце света. Само дело не покидало комнаты, где оно хранится, и никто не лазил в него без разрешения, так что никто никого не может упрекнуть в нарушении правил.

А я получил возможность изучать дело Готскинд столько времени, сколько потребуется.

И это к лучшему, потому что у меня не было ясного представления о том, что же я, собственно, ищу.

Единственное, что ничуть не изменилось с тех пор, как я закончил Полицейскую Академию, — это огромное количество писанины. Чем бы ни занимался полицейский, он тратит на это меньше времени, чем на изложение на бумаге того, что делал. Кое-что из этой писанины — обычная бюрократическая чушь, а кое-что — отписки для перестраховки, но большая часть, скорее всего, — неизбежное зло. Работа полиции — это работа коллективная, даже в самом простом расследовании участвует множество людей, и, если все это где-нибудь не записать, никто не сможет увидеть картину в целом и понять что к чему.

Я прочитал все, а когда дошел до конца, вернулся к началу и несколько страниц просмотрел снова. Почти сразу мне стало ясно одно: похищение Готскинд было очень похоже на то, как взяли Франсину Кхари в Бруклине. Я отметил главные пункты сходства:

1. Обе женщины были похищены на торговых улицах.

2. Обе женщины оставили свои машины поблизости и ходили по магазинам пешком.

3. Обеих похитили двое мужчин.

4. В обоих случаях мужчины, по описаниям, были примерно одного роста и веса и одинаково одеты. Похитители Готскинд были в брюках цвета хаки и куртках-штормовках.

5. Обеих женщин увезли на грузовиках. В Вудхейвене, по описанию нескольких очевидцев, это был светло-голубой фургон. Один определенно опознал в нем «форд» и сообщил часть номера, но обнаружить грузовик не удалось.

6. Несколько свидетелей подтвердили, что на кузове грузовика было написано название какой-то фирмы по продаже бытовой техники. Это название они запомнили по-разному: «ПК — Бытовая техника», «Б энд К — Техника для дома» и еще несколько вариантов в том же роде. Ниже было написано: «Продажа и обслуживание».

Адреса не было, но свидетели говорили, что был номер телефона, хотя никто его не запомнил. Даже после подробного опроса служащих бесчисленных компаний, которые занимаются торговлей и обслуживанием бытовой техники в этом районе, не удалось обнаружить той, которой принадлежал бы грузовик, поэтому можно предположить, что название фирмы, как и номер грузовика, было вымышленнное.

7. Мари Готскинд, двадцати восьми лет, работала подменной учительницей в начальных школах Нью-Йорка. На протяжении трех дней, включая день похищения, она замещала учительницу в четвертом классе одной школы в Риджвуде. Она была примерно такого же роста и веса, как и Франсина Кхари, но блондинка со светлой кожей, тогда как Франсина была темноволосой и смуглой. Фотографии Мари в деле не было, если не считать тех, что сделали на месте ее обнаружения, в Форест-парке, однако показания ее знакомых свидетельствовали о том, что ее считали привлекательной.

Обнаружились и отличия. Мари Готскинд была не замужем. Она несколько раз встречалась с одним учителем, с которым познакомилась на работе, но их отношения, по-видимому, не зашли чересчур далеко, и, во всяком случае, его алиби на момент ее смерти было безупречным.

Мари жила дома с родителями. Ее отец, в прошлом слесарь по паровым машинам, а теперь на пенсии по инвалидности из-за производственной травмы, вел дома небольшое дело — принимал заказы на товары по почте. Мать помогала ему, а кроме того, подрабатывала бухгалтером с неполным рабочим днем на нескольких соседних предприятиях. Ни Мари, ни ее родители не имели никаких видимых связей с миром наркотиков. Никто из них не был ни арабом, ни финикийцем.

Разумеется, полиция провела обстоятельную медицинскую экспертизу, и тут было о чем писать в заключении.

Причиной смерти стали множественные ножевые раны груди и живота — в том числе несколько таких, что каждая из них была сама по себе смертельна. Обнаружены следы многократных насильственных половых сношений, остатки спермы в заднем проходе, во влагалище, во рту, а также в одной из ножевых ран. Убийцы пользовались по меньшей мере двумя ножами — возможно, кухонными; у одного лезвие было длиннее и шире, чем у другого. Анализ спермы показал, что она принадлежала по меньшей мере двум мужчинам. Кроме ножевых ран, на обнаженном теле остались многочисленные синяки, что свидетельствовало об истязании жертвы.

Наконец, — на это я при первом чтении не обратил внимания, — в заключении говорилось, что на левой руке жертвы были отрезаны большой и указательный пальцы. Их обнаружили — указательный в ее влагалище, большой — в заднем проходе.

Какая остроумная выдумка.

* * *
Пока я читал дело, меня понемногу охватывало какое-то мертвящее оцепенение. Наверное, поэтому я с первого раза не заметил пункта, касающегося пальцев. У меня в сознании просто никак не укладывались этот перечень увечий, причиненных женщине, и возникающая из него картина ее последних минут. Другие записи в деле — беседы с родителями и сослуживцами — рисовали образ живой Мари Готскинд, а заключение медэкспертизы превращало этот живой образ в кусок мертвого, жутко изуродованного мяса.

Прочитав все это, я сидел опустошенный и выжатый, как лимон, когда зазвонил телефон. Я взял трубку. Знакомый голос произнес:

— Тушите свет, Мэтт.

— А, привет, Ти-Джей.

— Как дела? Вас не так просто застать. Все где-то ходите, чего-то делаете...

— Мне передали, что ты звонил, только ты не оставил своего телефона.

— Да нет у меня телефона. Вот торговал бы я зельем, тогда бы у меня был пейджер По-вашему, это лучше?

— Тогда бы у тебя был сетевой телефон.

— Ну да, правильно. Большой-пребольшой автомобиль с телефоном, а я бы сидел в нем, думал бы большие-пребольшие мысли и заколачивал бы большие-пребольшие деньги. Так вот, я вам говорю, что вас и в самом деле никак не застанешь.

— А разве ты звонил несколько раз? Мне передали только про один звонок.

— Знаете, неохота каждый раз терять четвертак.

— Что ты хочешь сказать?

— Знаете, я сообразил, как устроен ваш телефон. Он как те автоответчики, которые включаются после третьего или там четвертого гудка. Тот тип, дежурный, всегда ждет, чтобы телефон у вас позвонил четыре раза, а потом берет трубку. Но комната-то у вас одна, вам и трех звонков хватит, чтобы дойти до телефона, если только вы не в ванной или где там еще.

— Значит, ты кладешь трубку после третьего гудка?

— И получаю обратно свой четвертак. Если только не хочу вам что-то передать, только зачем, если один раз вам уже передали? Вы придете домой, увидите кучу записок и подумаете: «Ох уж этот Ти-Джей, не иначе как он взломал автомат, у него теперь столько четвертаков, что он просто не знает, куда их девать».

Я рассмеялся.

— Так вы при деле?

— Откровенно говоря, да.

— И большое дело?

— Довольно большое.

— А нет там работы для Ти-Джея?

— Насколько я вижу, пока нет.

— Мэтт, вы просто плохо смотрите! Там обязательно должно быть что-нибудь для меня за все четвертаки, которые я на вас потратил. А что вообще за дело? Вы случайно не вздумали объявить войну мафии, а?

— Боюсь, что нет.

— Ну и хорошо, Брэдшо. С ней лучше дела не иметь. Видели «Добрых приятелей»? Знаете, там такие крутые ребята. О черт, мой четвертак кончается.

В трубке послышался записанный на пленку голос, объявивший, что за следующую минуту разговора нужно заплатить пять центов.

— Скажи мне твой номер, я тебе перезвоню, — предложил я.

— Не могу.

— Номер автомата, с которого звонишь.

— Не могу, — повторил он. — На нем нет номера. Они снимают номера со всех автоматов, чтобы нельзя было звонить тем, кто торгует зельем. Ничего, у меня еще есть мелочь. — Телефон звякнул: Ти-Джей опустил монетку. — Только у каждого все равно есть автомат, номер которого он знает. Так что для них ничего не меняется, а когда кто-то вроде вас хочет позвонить кому-то вроде меня, ничего не выходит.

— Отличная система.

— Нормальная. Но ведь мы все равно разговариваем, верно? Если уж мы захотим поговорить, нас не остановишь. Главное — находчивость.

— И четвертаки.

— Ну, правильно. Главное — знать, где найти четвертак. Это и называется находчивость.

— Где ты будешь завтра, Ти-Джей?

— Где буду? Ну, не знаю. Может, слетаю в Париж на «конкорде». Еще не решил.

Мне пришло в голову, что он мог бы взять у меня билет и слетать в Ирландию, только у него, скорее всего, нет заграничного паспорта. К тому же вряд ли Ирландия готова его принять, а он — с ней встретиться.

— Где я буду? — повторил он сердито. — Да здесь, где всегда. Где еще я могу быть, старина?

— Я думал, может, мы смогли бы с тобой пообедать.

— Когда?

— Ну, не знаю. Скажем, что-нибудь около двенадцати, половины первого.

— Так когда?

— В половине первого.

— Это ночи или дня?

— Дня. И пообедаем.

— Обедать можно в любое время дня и ночи, — сказал он. — Мне зайти к вам в отель?

— Нет, — сказал я. — Не исключено, что мне придется отменить этот обед, и я не смогу дать тебе знать. Не хочу тебя связывать. Выбери какое-нибудь место на Чертовой улице, и если я там не появлюсь, то договоримся на другой раз.

— Нормально, — ответил он. — Знаете зал для видеоигр? На той стороне, что дальше от центра, второй или третий дом от Восьмой авеню? Там еще есть магазин, где в витрине выставлены ножи с выкидными лезвиями. Не знаю, как это им сходит с рук...

— Они их продают в разобранном виде.

— Ага, и проверяют на этом твои умственные способности. Если не можешь его собрать, иди опять в первый класс. Знаете этот магазин?

— Конечно.

— Там рядом с ним вход в метро, а у самой лестницы вход в видеозал. Знаете, где это?

— Думаю, что найду.

— Значит, в половине первого?

— Решено, Арно.

— Ого, — сказал он. — А знаете что? Вы делаете успехи.

* * *
После разговора с Ти-Джеем я почувствовал себя лучше. Он всегда оказывает на меня такое действие. Я записал время, которое мы с ним назначили, и снова взялся за дело Готскинд.

Это те же самые преступники. Иначе быть не может. Сходство почерков слишком велико, чтобы быть случайным, а эти отрезанные и засунутые пальцы выглядели как репетиция еще более зверских истязаний, которым они подвергли Франсину Кхари.

Но куда они потом делись — впали в спячку? Затаились на целый год?

Мне казалось, что это мало вероятно. Насилие, связанное с сексом, — все эти серийные изнасилования и сладострастные убийства, — затягивает, как любой сильный наркотик, который на время освобождает сознание от оков собственного "я". Убийцы Мари Готскинд совершили идеально срежиссированное похищение и повторили его год спустя с очень незначительными изменениями и, разумеется, с существенным корыстным мотивом. Но зачем было столько ждать? Что они делали все это время?

А не могло быть других похищений, которые никто не догадался связать с делом Готскинд? Не исключено По статистике в городе сейчас совершается семь с чем-то убийств в день, и большая их часть не привлекает особого внимания прессы. Правда, когда похищают женщину на улице на глазах у кучи свидетелей, это попадает в газеты. И если у кого-то висит похожее дело, он об этом, скорее всего, услышит. И почти наверняка увидит связь.

Но, с другой стороны, Франсина Кхари была похищена на улице на глазах у свидетелей, и никто ни в прессе, ни в 112-м участке об этом не слыхал.

Может быть, они в самом деле затаились на целый год. Может быть, один или несколько из них весь этот год или часть его провели в тюрьме. Скажем, если от насилия и убийств они перешли к преступлениям еще похуже, вроде подделки чеков.

А может быть, они продолжали действовать, только так, чтобы не привлекать к себе внимания.

В любом случае теперь я точно знал то, что до сих пор только подозревал. Они делали это и раньше, если не ради выгоды, то для удовольствия. Это уменьшает наши шансы их разыскать и в то же время увеличивает ставку.

Потому что они непременно сделают это опять.

7

В пятницу я провел все утро в библиотеке, а потом отправился пешком на Сорок Вторую, чтобы встретиться с Ти-Джеем в видеозале. Там мы некоторое время смотрели, как парень с длинными волосами, заплетенными в косичку, и висячими светлыми усиками играет с автоматом в игру под названием «Замри!!!» Сюжет у нее такой же, как и у большинства подобных игр: во Вселенной есть некие враждебные силы, которые в любой момент готовы без всякого предупреждения на тебя кинуться и задать тебе трепку. При достаточном проворстве можно сколько-то времени против них держаться, но рано или поздно тебе приходит конец. Я подумал, что с этим не поспоришь.

Когда парень окончательно проигрался, мы ушли. На улице Ти-Джей сказал мне, что у этого парня кличка. Носок, потому что он всегда ходит в разных носках. Я, правда, этого не заметил. По словам Ти-Джея, Носок играет в эту игру лучше всех на Чертовой улице — бывает, что на один четвертак может продержаться несколько часов. Раньше были и другие игроки, не хуже, а то и лучше его, но теперь они тут почти не появляются. Мне вдруг представилось, что это, возможно, еще один неизвестный до сих пор мотив серийных убийств когда таких асов видеоигр перестают пускать в зал, потому что из-за них владелец недополучает свою прибыль. Но оказалось, что до этого не доходит. Как объяснил Ти-Джей, когда достигаешь определенного уровня, лучше уже не получается, и понемногу теряешь к игре интерес Мы пообедали в мексиканском заведении на Девятой авеню, и он принялся расспрашивать меня про дело, которым я занимаюсь. Я не стал углубляться в подробности, но, вероятно, рассказал ему больше, чем собирался.

— Я знаю, что вам надо, — заявил он. — Вам надо взять меня к себе на работу.

— И что ты будешь делать?

— Все, что скажете! Вы же не станете бегать по всему городу — посмотреть то, проверить это. Можете посылать меня. Думаете, я не смогу разузнать все, что надо? Старина, да я здесь целый день, что-нибудь разузнаю Только тем и занимаюсь.

* * *
— Ну, я и поручил ему кое-что, — сказал я Элейн. Мы встретились у кинотеатра «Баронет» на Третьей авеню, чтобы попасть на четырехчасовой сеанс, а потом отправились в какой-то новый ресторан, о котором она слышала, что там подают чай по-английски с пышками и томлеными сливками. — Перед этим он мне кое-что сообщил, и мой список вопросов, которые надо выяснить, стал на один пункт длиннее. Я решил, что будет только справедливо поручить выяснить это ему.

— А что выяснить?

— Про телефоны-автоматы, — сказал я. — Когда Кинен с братом отдавали выкуп, их послали к телефону автомату. Туда им позвонили и приказали ехать к другому автомату, а там велели оставить деньги и пойти прогуляться.

— Помню.

— Так вот, вчера Ти-Джей позвонил мне и говорил, пока у него не кончился четвертак, а когда я хотел ему перезвонить, то не смог, потому что на автомате, откуда он звонил, не был написан номер. Сегодня утром по пути в библиотеку я обошел несколько автоматов поблизости, и почти все они тоже без номеров.

— Ты хочешь сказать, что на них нет этих маленьких табличек? Я знаю, что люди крадут все что угодно, но уж глупее этого ничего не слыхала.

— Их снимает телефонная компания, — объяснил я, — чтобы препятствовать уличной торговле наркотиками. Ты ведь знаешь, торговцы обычно перезваниваются между собой по автоматам, а теперь они этого делать не могут.

— Так вот почему торговля наркотиками приходит в упадок, — заметила она.

— Ну, на бумаге это, наверное, выглядит прекрасно. Во всяком случае, я подумал об этих автоматах в Бруклине — на них номера есть или нет?

— А что это тебе даст?

— Не знаю, — признался я. — Может, очень мало, а может, и вообще ничего, поэтому я и не помчался в Бруклин сам. Но решил, что мне не помешает это знать, так что дал Ти-Джею пару долларов и послал его в Бруклин.

— А он знает Бруклин?

— Разберется. Первый автомат — в нескольких кварталах от конечной станции метро во Флэтбуше, так что его найти легко. Только не представляю себе, как он доберется до Ветеранз-авеню. Должно быть, автобусом из Флэтбуша, а дальше пешком.

— А что это за район?

— Когда я проезжал там с братьями Кхари, мне показалось, что нормальный. Но я не очень присматривался. Живут там, насколько я знаю, больше белые рабочие. А что?

— Значит, это что-то вроде Бенсонхерста или Говард-Бича? То есть Ти-Джей там будет как белая ворона?

— Об этом я даже не подумал.

— Потому что в Бруклине есть такие места, где косо смотрят, когда черный мальчишка идет по улице, даже если он прилично одет. И могу себе представить, какая у него прическа.

— У него на затылке выстрижено что-то вроде геометрического узора.

— Так я и думала. Надеюсь, он вернется живым.

— Ничего с ним не сделается.

Позже, вечером, она сказала:

— Мэтт, ты просто придумал для него работу, да? Для Ти-Джея.

— Нет, он избавил меня от необходимости туда ехать. Мне бы все равно рано или поздно пришлось туда отправиться, самому или с кем-нибудь из братьев Кхари.

— Зачем? Разве ты не мог бы сказать, что ты полицейский, и узнать номер в справочной? Или посмотреть адрес в телефонной книге?

— Чтобы посмотреть в телефонной книге, нужно знать номер. Там они стоят по порядку номеров — если знаешь номер, можно узнать адрес.

— Ах, вот оно что.

— Но есть и такой телефонный справочник, где автоматы стоят по адресам, это верно. И я, конечно, мог бы позвонить в справочную, выдать себя за полицейского и узнать номер.

— Значит, ты просто захотел сделать Ти-Джею приятное.

— Приятное? Ты же говоришь, что я отправил его на верную смерть. Нет, это совсем не ради того, чтобы сделать ему приятное. Если я посмотрю в телефонной книге или обману справочную, я узнаю номер автомата, но не буду знать, написан на нем этот номер или нет. А мне как раз это и надо выяснить.

— А-а, — сказала она и, подумав, спросила: — А зачем?

— Что зачем?

— Зачем тебе надо знать, написан на автомате номер или нет? Что это тебе даст?

— Понятия не имею. Но похитители знали, что будут звонить по этим телефонам. Если номера на них стоят, — ну, тогда ничего особенного тут нет. А если не стоят, — значит, они эти номера каким-то образом узнали.

— Обманув справочную или посмотрев в телефонной книге.

— Из чего следует, что им известно, как обмануть справочную или где найти список телефонов-автоматов. А что следует из этого, не знаю. Возможно, и ничего. А возможно, я хочу это выяснить потому, что ничего больше выяснить про те автоматы не могу.

— Что ты хочешь сказать?

— Мне это все время не дает покоя, — сказал я. — Не то, зачем я послал Ти-Джея: это легко выяснить и без него. Но когда я вчера вечером сидел и размышлял, меня вдруг осенило, что похитители держали связь только по телефону. Это единственный след, какой они оставили. Само похищение они провели так чисто, что чище некуда. Несколько человек их видели, и еще больше людей видели, как они похищали ту учительницу на Джамейка-авеню, а никакой ниточки, за которую можно было бы их вытащить, не осталось. Но они звонили по телефону. В дом Кхари в Бэй-Ридже они звонили четыре или пять раз.

— Но ведь нет никакой возможности проследить эти звонки, правда? После того как положена трубка?

— Должна быть такая возможность, — сказал я. — Вчера я больше часа говорил с разными людьми из телефонной компании. Узнал много интересного про то, как работает телефон. Оказывается, всякий звонок регистрируется.

— Даже в пределах города?

— Ага. Вот почему они знают, сколько раз ты звонила за месяц, чтобы выставить тебе счет. Это не то что газовый счетчик, где просто время от времени проверяют, сколько набежало. Каждый звонок регистрируется и ставится тебе в счет.

— И долго они хранят эти сведения?

— Шестьдесят дней.

— Значит, можно раздобыть список...

— Всех звонков, сделанных с определенного телефона. Так у них устроена эта система. Скажем, я Кинен Кхари. Я звоню туда и говорю, что мне нужно знать, куда звонили с моего телефона в течение определенного дня, и они выдают мне распечатку, где указаны дата, время и продолжительность каждого моего звонка.

— Но это не то, что тебе нужно.

— Нет, не то. Мне нужно знать, откуда звонили ему, но эти данные они не собирают, потому что они им не нужны. У них есть такая техника, которая позволяет узнать, кто тебе звонит, не снимая трубку. Они могут установить на твой аппарат АОН — автоматический определитель номера, это такое маленькое устройство, которое показывает, с какого номера звонят, а ты уже решай, брать трубку или нет.

— Но их пока еще не ставят?

— Нет, в Нью-Йорке не ставят, вокруг этого идут споры. Вероятно, хулиганских звонков станет меньше и всякие извращенцы поутихнут, но полиция боится, что из-за этого многие перестанут снабжать ее анонимной информацией, потому что тогда она станет не такой уж анонимной.

— А если бы сейчас такое устройство стояло на телефоне Кхари...

— Тогда мы знали бы, с каких телефонов звонили похитители. Скорее всего, они звонили из автоматов, во всем прочем они действовали вполне профессионально, но, по крайней мере, мы бы знали, из каких автоматов.

— А это важно?

— Не знаю, — признался я. — Я не знаю, что здесь окажется важно. Но это все равно не имеет значения, потому что получить такую информацию я не могу. Мне кажется, что если все звонки регистрируются где-то в компьютере, то должен быть какой-нибудь способ рассортировать их по тем номерам, куда звонили, но все, с кем я говорил, утверждают, что это невозможно. Данные хранятся так, что узнать это нельзя.

— Я совсем не разбираюсь в компьютерах.

— Я тоже, и очень жаль. Говоришь с человеком, и оказывается, что не знаешь половины слов, которые от него слышишь.

— Прекрасно тебя понимаю, — сказала она. — Я всегда это чувствую, когда мы с тобой смотрим футбол.

* * *
На ночь я остался у нее, а утром, пока она ходила в спортзал, взялся за телефон и изрядно увеличил число звонков, сделанных с ее номера. Я переговорил с множеством полицейских чинов и при этом врал не переставая.

Чаще всего я представлялся журналистом, который готовит статью про преступные похищения для некоего детективного журнала. Большей частью мне отвечали, что им нечего сказать или что у них нет времени со мной разговаривать. Кое-кто выразил готовность пойти мне навстречу, но они норовили рассказывать про дела многолетней давности или же про такие, где преступники оказались необыкновенно глупыми либо их поймали благодаря особой проницательности полиции. А мне было нужно... ну, в этом и состояла проблема: я на самом деле не знал, что мне нужно, и брел на ощупь.

В идеальном варианте я бы хотел выйти на жертву — на кого-нибудь, кого они похитили и оставили в живых. Можно было предположить, что они не сразу начали убивать, что раньше они, вместе или по отдельности, совершали нечто подобное, но отпускали своих жертв. Кроме того, не исключено, что жертва могла каким-нибудь образом от них вырваться. Но одно дело — предположить, что существует такая женщина, и совсем другое — ее найти.

Изображая внештатного репортера, я вряд ли имел хоть какой-нибудь шанс отыскать живую свидетельницу. Полицейская система тщательно оберегает жертв изнасилования — по крайней мере, до суда, где адвокат подсудимого получает возможность снова насиловать их у всех на глазах. По телефону же имен изнасилованных женщин никто бы мне не сообщил.

Поэтому пришлось сменить маску. Я снова превратился в частного детектива Мэттью Скаддера, которого якобы нанял продюсер, снимающий телефильм про похищение и изнасилование. Актриса, играющая главную роль, — в данный момент я не уполномочен назвать ее имя — хотела бы иметь возможность как можно лучше войти в образ, в частности — встретиться наедине с женщинами, которые сами пережили такое испытание. В сущности, она хочет узнать об их переживаниях все, что только можно узнать, не испытав это сама. Женщины, которые окажут ей в этом содействие, получат вознаграждение как консультанты и будут упомянуты в этом качестве в титрах, если того пожелают. Естественно, я не просил сообщить мне имена и номера телефонов и не собирался сам вступать с ними в контакт. Я думал, что, может быть, кто-то из полиции — например, женщины, которые работали с жертвами, — сами свяжутся с теми из них, кого сочтут для этого подходящими. В нашем сценарии, объяснял я, женщину похищают двое насильников-садистов, которые силой сажают ее в грузовик, истязают и угрожают изувечить. Очевидно, лучше всего нам подошла бы женщина, с которой случилось нечто в этом роде. Если бы такая женщина захотела нам помочь, а тем самым, возможно, в какой-то степени помочь и другим женщинам, которые окажутся или уже оказались в таком же положении. А может быть, и ей самой это принесет облегчение, а то и полезно будет поделиться своими переживаниями с актрисой из Голливуда, которая, глядишь, и прославится в этой роли...

Все шло на удивление гладко. Даже в Нью-Йорке, где на улицах на каждом шагу попадаются съемочные группы, снимающие натуру, одно только упоминание о кинобизнесе приводит людей в благоговейный трепет.

— Если кто-нибудь проявит к этому интерес, пусть позвонит мне, — говорил я под конец и оставлял свою фамилию и номер телефона. — Свое имя они могут не сообщать. Если пожелают, смогут остаться безымянными.

Элейн вернулась как раз в тот момент, когда я заканчивал свою речь, обращенную к женщине из следственной бригады по сексуальным преступлениям Манхэттена. Когда я положил трубку, Элейн спросила:

— И как ты собираешься отвечать на все эти звонки к тебе в отель? Тебя же никогда там не бывает.

— Дежурный мне передаст.

— И что дальше? Они же не захотят сообщать ни свое имя, ни номер телефона. Послушай, давай им мой номер. Я почти все время дома, а если нет, то по крайней мере им ответит автоответчик с женским голосом. Я буду твоей ассистенткой. Ничего нет проще побеседовать с ними и записать имена и адреса тех, кто захочет их сообщить. Чем плохо?

— Ничем, — сказал я. — А ты уверена, что хочешь этим заняться?

— Конечно.

— Ну и прекрасно. Только что я говорил с манхэттенской бригадой. Перед этим звонил в Бронкс. Бруклин и Куинс я оставил напоследок, потому что они действовали именно там. Я хотел сначала набить руку, прежде чем туда звонить.

— Ну и как, набил? Я не хочу совать нос не в свое дело, но не лучше ли будет, если звонить буду я? Ты говорил тактично и участливо, как только мог, но мне кажется, когда мужчина говорит об изнасиловании, всегда может возникнуть подозрение, что он получает от этого удовольствие.

— Понимаю.

— То есть стоит тебе сказать про фильм, как женщина улавливает подтекст: опять наши несчастья станут предметом очередного мыльного сериала, играющего на низменных чувствах. А если это буду говорить я, то подсознательно это будет выглядеть так, словно я действую от имени Национальной организации женщин.

— Ты права. Мне кажется, все сошло довольно благополучно, особенно в Манхэттене, но чувствовалось какое-то сопротивление.

— Ты говорил замечательно, дорогой. Но можно я попробую?

Сначала мы прорепетировали все от начала до конца, чтобы она не сбилась, а потом я позвонил в бригаду по сексуальным преступлениям прокуратуры Куинса и передал ей трубку. Она говорила почти десять минут — серьезно, гладко и профессионально. Когда она закончила, мне захотелось аплодировать.

— Как по-твоему? — спросила она. — Не слишком откровенно?

— По-моему, ты была само совершенство.

— Правда?

— Ага. Просто удивительно, какая ты, оказывается, ужасная врунья.

— Знаю. Когда я слушала тебя, то все думала: он же такой честный, где он научился так врать?

— Хороший полицейский не может не врать, — сказал я. — Ему все время приходится играть роль, изображать то, что хочет видеть человек, с которым он имеет дело. А для частного детектива это еще важнее, потому что он все время пытается добыть информацию, на которую не имеет законного права. Так что, если я действительно умею врать, можешь считать это моим профессиональным качеством.

— И моим тоже, — сказала она. — Если подумать, я тоже постоянно что-то изображаю. Такая уж у меня работа.

— Между прочим, вчера вечером у тебя это получилось особенно удачно.

Она только посмотрела на меня.

— Но утомительное это дело, правда? Врать.

— Ты хочешь выйти из игры?

— Да ты что, я только вхожу во вкус. Что там еще осталось — Бруклин и Стейтен-Айленд[16]?

— Стейтен-Айленд нам ни к чему.

— Почему? Там что, преступники сексом не занимаются?

— Сексом там занимаются как раз только преступники.

— Ха-ха.

— Нет, может быть, там и есть бригада по сексуальным преступлениям, не знаю, хотя преступность у них по сравнению с другими районами ничтожная. Но не могу представить себе, чтобы наша троица тащилась на своем фургоне по мосту Веррацано, чтобы совершить изнасилование и убийство.

— Значит, мне осталось сделать только один звонок?

— Ну, видишь ли, — сказал я, — такие следственные бригады есть и в местных полицейских управлениях, и еще во многих участках бывают специальные следователи по этим делам. Ты можешь просто просить дежурного соединить тебя с нужным человеком. Я мог бы составить список, но не знаю, сколько у тебя на это есть времени.

Она сделала мне глазки и игриво промурлыкала:

— Если у тебя есть деньги, милый, то у меня есть время.

— В самом деле, не вижу, почему бы тебе не получать за это деньги. Надо будет сказать Кхари, что я включил тебя в платежную ведомость.

— Да брось ты, — сказала она. — Стоит мне найти какое-то занятие по душе, как кто-то сует мне за это деньги. Нет, серьезно, я не хочу, чтобы мне платили. Когда все будет позади, просто пригласи меня куда-нибудь на роскошный ужин, ладно?

— Как скажешь.

— А потом, — добавила она, — можешь сунуть мне сотенную на такси.

8

Я подождал, пока она закончит очаровывать какого-то чиновника в прокуратуре Бруклина, а потом оставил ей список людей, которым надо позвонить, и отправился в библиотеку. Помогать Элейн не было необходимости — казалось, она просто рождена для этого.

В библиотеке я снова взялся за то, чем занимался накануне утром, — продолжал просматривать комплект «Нью-Йорк Таймс» за шесть месяцев, снятый на микрофильм. Я не искал публикаций о похищениях, потому что это вполне могло фигурировать и не как похищение. Вероятно, они время от времени хватали кого-нибудь на улице так, что никто этого не видел или, по крайней мере,не сообщал в полицию. Меня интересовали жертвы, которых находили мертвыми в парках или на безлюдных улицах, особенно те, у кого на теле остались следы истязаний и изнасилования. И в первую очередь — расчлененные трупы.

Трудность заключалась в том, что такие подробности редко попадают в газеты. Как правило, полиция старается не разглашать конкретные сведения об увечьях, чтобы избавить себя от лишнего труда — от ложных признаний, от попыток подражать преступникам, от самозваных очевидцев. Газеты, со своей стороны, стараются оберегать публику от наиболее откровенных подробностей. К тому времени, когда сообщение доходит до читателя, по нему трудно определить, что именно произошло.

Несколько лет назад один сексуальный маньяк убивал мальчиков в Нижнем Ист-Сайде. Он заманивал их на крыши, резал ножом или душил, а потом отрезал и уносил их члены. Это продолжалось довольно долго, и полицейские, занимавшиеся его делом, дали ему прозвище — Чарли-Обрезальщик. Естественно, репортеры называли его так же — но не в печати. Ни одна нью-йоркская газета и подумать не могла о том, чтобы сообщить читателям такую подробность, и упоминать это прозвище тоже было нельзя, иначе читатель сразу сообразил бы, что именно тот отрезал. Поэтому его никак не называли и писали только, что убийца уродовал своих жертв, а это могло означать что угодно, начиная от ритуального вспарывания живота и кончая неудачной стрижкой.

Однако я все же надеялся, что в наши дни газеты могут оказаться не столь сдержанными.

* * *
Скоро я приноровился и стал довольно быстро просматривать неделю за неделей. Всю газету читать было незачем — вполне хватало раздела городских новостей, куда попадает вся уголовная хроника. Больше всего времени отнимало то, что всегда происходит со мной в библиотеке, — я постоянно отвлекаюсь, увидев что-то интересное, но не имеющее отношения к тому, за чем я пришел. К счастью, в «Таймс» не печатают комиксов, иначе мне пришлось бы бороться с искушением углубиться в их шестимесячную подборку.

Когда я выходил из библиотеки, у меня в блокноте было записано с полдюжины возможных кандидатов. Одна жертва показалась мне особенно вероятной. Студентка бухгалтерского отделения Бруклинского колледжа исчезла и через три дня была обнаружена каким-то любителем природы на Гринвудском кладбище. Там говорилось, что она подверглась сексуальным истязаниям и увечьям, — похоже было, что кто-то поработал над ней ножом. Осмотр места находки показал, что ее убили где-то еще, а потом бросили на кладбище. А в деле Мари Готскинд полиция тоже пришла к выводу, что она была уже мертва, когда убийцы выбросили ее тело на поле для гольфа в Форест-парке.

* * *
Около шести я вернулся к себе в отель. Мне сообщили, что звонили Элейн и оба Кхари, и еще было три записки, где говорилось, что звонил Ти-Джей.

Первой я позвонил Элейн, и она рассказала, что обзвонила всех.

— Под конец я уже и сама чуть ли не начала верить в свою легенду, — сказала она. — Все думала про себя: «Это, конечно, интересно, но еще интереснее будет, когда мы снимем свой фильм». Жаль, что никакого фильма не будет.

— Я думаю, кто-нибудь его уже снял.

— Интересно, позвонят мне или нет.

Потом я дозвонился Кинену Кхари. Он хотел знать, как идут дела. Я сказал, что мне удалось наметить несколько линий расследования, но скоро получить результаты я не рассчитываю.

— Но вы полагаете, что есть шанс? — спросил он.

— Определенно есть.

— Хорошо, — сказал он. — Послушайте, я вот почему позвонил. Я на несколько дней уезжаю за границу по делам. Мне надо побывать в Европе. Улетаю завтра из аэропорта Кеннеди, а вернусь в четверг или пятницу. Если что-нибудь выяснится, сразу звоните моему брату. У вас ведь есть его телефон?

Его телефон был записан на бумажке, которая лежала у меня перед глазами, и, поговорив с Киненом, я позвонил ему. Питер ответил мне каким-то сонным голосом, и я извинился, что разбудил его.

— Ничего, — сказал он. — Хорошо, что вы позвонили. Я смотрел баскетбол и задремал перед телевизором. Терпеть этого не могу, потом у меня всегда шея болит. Я звонил, чтобы спросить, не будете ли вы на собрании сегодня вечером.

— Думаю, что буду. Буду.

— Ну, тогда — что, если я заеду за вами и мы пойдем вместе? По субботам вечером я обычно хожу на собрания в Челси, там есть одна симпатичная маленькая группа, она собирается в восемь часов в испанской церкви на Девятнадцатой.

— По-моему, я там не был.

— Она немного в стороне. Когда я только бросил, то ходил на процедуры неподалеку от этого места и каждую субботу бывал там. Теперь я заглядываю туда довольно редко, но раз у меня машина и все такое, вы же знаете, что я езжу на «тойоте» Франсины...

— Да.

— Так что, может, я подберу вас у входа в ваш отель около половины восьмого? Годится?

Я сказал, что годится, и, когда я вышел из отеля в семь тридцать, машина уже стояла у входа. Я был рад, что не придется идти пешком. С обеда то и дело начинал моросить дождь, а сейчас он разошелся вовсю.

По дороге на собрание мы говорили о спорте. У бейсбольных команд вот уже месяц как начались весенние тренировки, и через несколько недель должен был открыться сезон. В этом году бейсбол пока не вызывал у меня особого интереса, хотя я, скорее всего, не останусь равнодушным, когда начнутся игры. Но пока что большая часть новостей касалась торговли из-за контрактов — кто-то из игроков обижался, что его оценили в 83 миллиона долларов в год, хотя он считал, что стоит больше. Не знаю, возможно, он и стоит больше, а возможно, и все они стоят больше, только из-за этих дрязг мне становится как-то наплевать, кто выиграет, а кто проиграет.

— По-моему, Дэррил наконец в форме, — сказал Питер. — В последние две недели бросок у него, как у катапульты.

— И теперь он, как назло, играет не за нас.

— Так всегда бывает, правда? Сколько лет мы ждали, пока он наконец разыграется, а теперь увидим его в форме «Доджеров».

Мы поставили машину на стоянку на Двадцатой, обошли квартал и подошли к церкви. Это была церковь пятидесятников, службы там шли и по-испански, и по-английски. Собрание было устроено в подвале, пришло на него человек сорок. Кое-кого я встречал на собраниях где-то еще, а Пит то и дело с кем-нибудь здоровался, и один человек сказал, что давно его не видел. Пит ответил, что ходил на другие собрания.

Порядки здесь были такие, какие редко можно встретить в Нью-Йорке. После того как первый выступающий рассказал свою историю, все разделились на небольшие группы, по семь-десять человек, и каждая расселась вокруг стола. Столов было пять — один для новичков, один для общей дискуссии, один для беседы о Двенадцати Ступенях, и я не помню для чего еще. Мы с Питом оказались за столом для общей дискуссии, где люди обычно говорят о том, что происходит в данный момент в их жизни и как им удается не сорваться. Мне это нравится больше, чем обсуждение какой-то определенной темы или философской подоплеки программы.

Одна женщина недавно начала работать консультантом по алкоголизму и рассказала, что ей уже не так интересно ходить на собрания после того, как занимается теми же проблемами весь рабочий день. «Все путается», — сказала она. Какой-то мужчина рассказывал, как он только что получил положительный анализ на ВИЧ-вирус и что по этому поводу предпринимает. Я говорил о беспорядочном характере своей работы — то густо, то пусто — и о том, что, когда подолгу не подворачивается никакого дела, у меня чешутся руки что-нибудь сделать, а когда появляется работа, я чересчур увлекаюсь.

— Когда я пил, соблюдать равновесие было легче, — сказал я. — Но теперь это для меня невозможно. А собрания помогают.

Пит тоже заговорил, когда до него дошла очередь, но большей частью только комментировал то, что говорили другие. О себе он почти ничего не сказал.

В десять часов мы все встали в круг, взялись за руки и прочитали молитву. На улице дождь стал меньше. Мы дошли до «тойоты», и Пит спросил, не хочу ли я есть. Я почувствовал, что голоден. Пообедать я не успел, только съел кусок пиццы по дороге домой из библиотеки.

— Вы любите ближневосточную кухню, Мэтт? Не то, чем торгуют в уличных киосках, а настоящую? В Гринвич-Виллидж есть одно место, где очень прилично кормят.

Я сказал, что это звучит неплохо.

— Или знаете, что мы можем сделать? Поехать в наши места, где мы когда-то жили. Если только за последнее время Атлантик-авеню вам не опротивела, ведь вы столько времени там проводите.

— Но ведь это довольно далеко?

— Да у нас же есть машина, верно? А раз есть машина, надо пользоваться.

Мы поехали через Бруклинский мост Я подумал, какой он красивый в дождь, а Пит сказал:

— Я очень люблю этот мост. На днях читал, как понемногу разрушаются все мосты. Их нельзя оставлять как есть, надо за ними следить, и город этим занимается, но недостаточно.

— Денег на это не хватает.

— Но почему? Столько лет город мог позволить себе все что угодно, а теперь постоянно ни на что не хватает денег. Почему это, вы не знаете?

Я мотнул головой.

— Думаю, это не только в Нью-Йорке. Везде одно и то же.

— Да? Потому что я вижу только Нью-Йорк, и мне •кажется, что город ветшает. Как это называется? Инфраструктура. Правильно я сказал?

— Да.

— Инфраструктура разрушается. В прошлом месяце опять прорвало водопроводную магистраль. Дело в том, что вся система старая и изношенная. Разве вы слышали лет десять-двадцать назад, чтобы прорывало магистраль? Вы что-нибудь подобное можете вспомнить?

— Нет, но это не значит, что такого не случалось. Много чего случалось, только я об этом не знал.

— Ну, пожалуй, вы правы. У меня это тоже бывает. Много чего случается, чего я не замечаю.

Ресторан, который он выбрал, находится на Корт-стрит, за полквартала от Атлантик-авеню. По его совету я заказал себе на закуску пирог со шпинатом, который, как он меня заверил, ничуть не похож на ту «спанакопиту», которую подают в греческих кофейнях. Он оказался прав. Главное блюдо — запеканка из дробленых пшеничных зерен и обжаренного рубленого мяса с луком — тоже оказалось отличным, но порция была слишком большая, так что я не смог ее доесть.

— Можете взять с собой, — сказал Пит. — Вам нравится это заведение? Особой роскоши здесь нет, но кормят замечательно.

— Удивительно, что оно еще открыто так поздно, — сказал я.

— Сегодня же суббота. Они будут работать до полуночи, а может, и позже. — Он откинулся на спинку стула. — Теперь еще кое-что напоследок, чтобы все было как положено. Вы когда-нибудь пробовали арак?

— Это что-то вроде узо?

— Немного похоже. Некоторая разница есть, но в общем вроде того. Вам нравится узо[17]?

— Не сказал бы. На углу Девятой авеню и Пятьдесят Седьмой был один бар, который назывался «Антарес и Спиро», там подавали греческие блюда...

— Еще бы, при таком названии.

— Иногда я заглядывал туда после того, как всю ночь пил бурбон в «Джимми Армстронге», чтобы напоследок выпить стаканчик-другой узо.

— Узо после бурбона?

— Для пищеварения, — объяснил я. — Чтобы желудок не расстроился.

— Так, наверное, можно на всю жизнь его расстроить. — Он поймал взгляд официанта и сделал ему знак принести еще кофе. — Тут на днях мне очень захотелось выпить.

— Но вы удержались?

— Да.

— Это самое главное, Пит. Когда хочется — это нормально. Ведь вам уже не раз хотелось выпить с тех пор, как вы бросили, да?

— Да, — ответил он. Подошел официант и наполнил наши чашки. Когда он отошел, Пит сказал: — Но тут я в первый раз подумал об этом всерьез.

— Всерьез?

— Да. Действительно всерьез. Еще как.

— Но вы этого не сделали?

— Нет, — сказал он, глядя в свою чашку. — Но вот чего я чуть-чуть не сделал — так это чуть не нанюхался.

— Наркотика?

Он кивнул.

— Смэка[18]. Вы когда-нибудь имели дело с героином?

— Никогда.

— И даже ни разу не пробовали?

— И даже ни разу не думал об этом. И никогда не был знаком ни с кем, кто принимал бы наркотики, даже в те времена, когда пил. Если не считать тех, кого мне приходилось арестовывать.

— Тогда смэк принимало только всякое отребье.

— Я так всегда и думал.

Он мягко улыбнулся.

— Наверное, вы все-таки были знакомы с людьми, которые его принимали. Только не знали об этом.

— Возможно.

— Мне он всегда нравился, — сказал он. — Я никогда не кололся. Только нюхал. Боялся иглы, и слава Богу — иначе я, должно быть, давно бы умер от СПИДа. Вы же знаете, необязательно колоться, чтобы втянуться.

— Знаю.

— Раза два я перебрал, и это меня напугало. Завязать мне помогло спиртное, ну, а остальное вы знаете. Зелье я бросил сам, а вот чтобы бросить пить, пришлось ложиться в больницу. Так что больше всего неприятностей доставил мне алкоголь, но в душе я наркоман не меньше, чем пьяница.

Пит отпил глоток кофе.

— И штука в том, — продолжал он, — что город выглядит совсем иначе, когда глядишь на него глазами наркомана. Понимаете, вот вы были полицейским и все такое, вы всякого повидали, но если мы с вами пройдем по улице, я увижу больше торговцев, чем вы. Я увижу их, они увидят меня, мы сразу узнаем друг друга Куда бы я ни пошел в этом городе, не пройдет и пяти минут, как найдется человек, который рад будет продать мне дозу.

— Ну и что? Я весь день хожу мимо баров и вы тоже. Разве это не то же самое?

— Может быть. Только в последнее время меня как-то особенно тянет на героин.

— Никто не говорил, что это будет легко, Пит.

— Сначала было легко. Теперь стало труднее.

Когда мы уже сидели в машине, он снова заговорил об этом.

— Я все думаю — а стоит ли оно того? Или иду на собрание и размышляю: а кто вообще эти люди? Откуда они такие берутся? Вся эта чушь про то, чтобы довериться Высшей Силе и тогда начнется не жизнь, а малина... Вы в это верите?

— Насчет малины? Не совсем.

— Больше похоже на бутерброд с дерьмом, чем на малину. Нет, вы в Бога верите?

— Все зависит от того, когда вы меня об этом спросите.

— Ну, сейчас. Я же сейчас вас спрашиваю. Вы в Бога верите?

Я ответил не сразу, и он сказал:

— Ладно, не важно. Я не имею права допытываться. Простите.

— Нет, я просто не знал, как вам ответить. Я думаю, мне так скверно потому, что я не считаю этот вопрос важным.

— По-вашему, не важно, есть Бог или нет?

— Ну, что это меняет? И в том и в другим случае нужно как-то прожить день. Есть Бог или нет, я все равно алкоголик, который не может позволить себе выпить. Что это меняет?

— Но вся их программа держится на Высшей Силе.

— Да, но она срабатывает независимо от того, есть Высшая Сила или нет и верю я в нее или нет.

— Как же вы можете доверяться и подчинять свою волю тому, во что не верите?

— А я просто плыву по течению. Не пытаюсь управлять событиями. Поступаю по обстановке и предоставляю всему идти так, как Богу угодно.

— Независимо от того, существует Он или нет.

— Правильно.

— Не знаю, — сказал он, немного подумав. — Я вырос верующим. Ходил в приходскую школу, усвоил все, чему там учили. И никогда не подвергал этого сомнению. Когда я бросил пить, мне сказали, что надо довериться Высшей Силе, — ладно, пожалуйста. А потом, когда эти сукины дети вернули Франси, изрубленную на кусочки, я и подумал: что же это за Бог, который допускает такие вещи?

— Всякое случается в жизни.

— Вы не знали ее, старина. Она была, действительно прекрасная женщина. Ласковая, порядочная, добрая. Просто замечательная. Рядом с ней хотелось тоже стать лучше. И больше того — казалось, что сможешь это сделать. — Он притормозил перед светофором, где горел красный свет, взглянул налево, потом направо и проехал перекресток. — Один раз вот так напоролся на штраф. Глубокая ночь, я останавливаюсь, в обе стороны на километр ни одной машины, какой идиот будет стоять и ждать зеленого? А этот чертов полицейский притаился с выключенными фарами за полквартала от перекрестка. Ну и оштрафовал меня.

— На этот раз, кажется, обошлось.

— Как будто да. Кинен время от времени нюхает смэк. Не знаю, известно вам это или нет.

— Откуда это могло быть мне известно?

— Я так и думал. Может, раз в месяц, а может, реже. Это он так оттягивается — идет в джаз-клуб и в уборной нюхает, чтобы лучше воспринимать музыку. А Франси он ничего не говорил. Он был уверен, что ей это не понравится, и не хотел ронять себя в ее глазах.

— Но она знала, что он им торгует?

— Это другое дело. Это бизнес, это его занятие. И потом он не собирался торговать им всю жизнь. Несколько лет — и все, такой был у него план.

— У всех такой план.

— Понимаю, что вы хотите сказать. Но так или иначе, ее это не особо беспокоило. Это его дела, это другой мир, который ее не касался. Но он не хотел, чтобы она знала, что он сам иногда нюхает — Он помолчал несколько секунд, а потом сказал: — Вчера он нанюхался. Я его спросил напрямик, но он стал отпираться. Только поймите, старина, разве наркомана обманешь, когда речь идет о зелье? Человек явно под кайфом, а клянется, что нет. Наверное, потому, что я завязал и пить бросил, он не хотел вводить меня в искушение, но не надо считать меня таким уж дураком, верно?

— Вам неприятно, что он может себе это позволить, а вы нет?

— Неприятно? Конечно, чертовски неприятно, а как же. Завтра он летит в Европу.

— Он мне говорил.

— Вроде у него там какая-то сделка наклевывается, можно сорвать хороший куш. Прекрасный способ угодить за решетку — заключать сделку наобум. А если не за решетку, то что-нибудь похуже.

— Вы за него беспокоитесь?

— Господи, — ответил он. — Я за всех нас беспокоюсь.

* * *
На мосту, который ведет в Манхэттен, он сказал:

— Когда я был мальчишкой, я любил мосты. Даже собирал их фотографии. Мой старик решил, что я должен стать архитектором.

— Мне кажется, вы еще можете им стать.

Он рассмеялся.

— Что же мне, снова пойти учиться? Нет, понимаете, мне самому никогда этого не хотелось. У меня не было желания строить мосты. Я просто любил на них смотреть. Если мне когда-нибудь вздумается послать все к черту, я прыгну с Бруклинского моста. Вот будет номер, если на полпути передумаешь, правда?

— Я как-то слышал на собрании, как один человек рассказывал про себя. Он был пьян до потери сознания и пришел в себя на одном из мостов, по-моему, как раз на этом, — стоял по ту сторону перил, одна нога в воздухе.

— Серьезно?

— По-моему, он говорил серьезно. И совершенно не помнил, как туда попал. Просто раз — и стоит там, одной рукой держится за перила и ногу свесил. Потом перелез обратно через перила и отправился домой.

— И должно быть, еще выпил.

— Наверное. Но представьте себе, что он очухался бы на пять секунд позже.

— То есть уже после того, как сделал шаг? Ужасное чувство, правда? Одно хорошо — продолжалось бы это недолго. О, черт, надо было перестроиться в другой ряд. Ну ничего, сделаем крюк в несколько кварталов. К тому же мне здесь нравится. Вы часто здесь бываете, Мэтт?

Мы ехали мимо морского порта на Саут-стрит, по недавно перестроенному району вокруг рыбного рынка.

— Был прошлым летом, — ответил я. — Мы полдня гуляли здесь с моей девушкой, ходили по магазинам и пообедали в ресторане.

— Тут все выглядит немного по-пижонски, но мне нравится. Только не летом. Знаете, когда здесь лучше всего? Вот в такую ночь, когда холодно и пусто, и дождик моросит. Тогда здесь действительно красиво. — Он рассмеялся. — Вот что значит быть безнадежным наркоманом. Покажите ему Эдемский сад, и он потребует, чтобы там было темно, холодно и неуютно. И чтобы он был там один.

* * *
Когда мы подъехали к моему отелю, он сказал:

— Спасибо, Мэтт.

— За что? Я все равно пошел бы на собрание. Это я должен сказать вам спасибо, что подвезли.

— Ну, так спасибо за компанию. Но прежде чем вы уйдете, хочу задать один вопрос — весь вечер собирался. Вот это дело Кинена. Как вы думаете, много у вас шансов чего-то добиться?

— Я ведь не просто делаю вид, что работаю.

— Нет, я понимаю, что вы стараетесь, как можете. Мне интересно — как вы считаете, есть шансы, что дело выгорит?

— Шансы есть, — ответил я. — Но не знаю, насколько хорошие. Начинать-то мне пришлось почти с нуля.

— Это я понимаю. На мой взгляд, просто с нуля. Но, конечно, вы, как профессионал, все видите иначе.

— Видите ли, Пит, я тут предпринял кое-какие действия, и многое зависит от того, что из этого выйдет. К тому же есть еще одна важная вещь — как они будут действовать дальше, а этого мы предвидеть не можем. По-вашему, я оптимист? Смотря когда вы меня об этом спросите.

— То же самое, что и с вашей Высшей Силой, а? Но знаете, что я хочу вам сказать? Если вы придете к выводу, что это безнадежно, не сразу говорите брату, ладно? Продержитесь еще неделю-другую. Чтобы он знал, что сделано все возможное.

Я ничего не ответил.

— Я хочу сказать...

— Я знаю, что вы хотите сказать. Только можно было мне этого и не говорить. Я всегда был упрям, как козел. Когда уж я за что-то взялся, мне чертовски трудно отступиться. По правде говоря, я думаю, что если мне что-то и удается, то именно поэтому. Не потому, что я такой уж гениальный. Я просто вцепляюсь мертвой хваткой, как бульдог, и трясу, пока чего-нибудь не вытрясу.

— И рано или поздно вытрясаете? Я знаю, раньше говорили, что убийство никогда никому не сходит с рук.

— Разве так говорили? Теперь больше не говорят. Теперь убийства то и дело сходят с рук. — Я вышел из машины, но потом нагнулся к окну и добавил: — То есть в каком-то смысле сходят. А в другом смысле — нет. Честно говоря, я думаю, что на самом деле ничего никому с рук не сходит.

9

В тот вечер я засиделся допоздна. Пробовал заснуть — не получилось, пробовал читать — не мог. Кончилось тем, что я уселся у окна и смотрел, как в свете фонарей идет дождь. В голове у меня бродили какие-то длинные, неторопливые мысли. «У юношей длинные, длинные мысли» — такая строчка попалась мне в каком-то стихотворении. Но длинные мысли могут быть не только у юношей — они приходят в голову в любом возрасте, если не можешь заснуть, а за окном моросит дождь.

На следующее утро я был еще в постели, когда около десяти зазвонил телефон.

— Эй вы, штучка, у вас есть ручка? — сказал Ти-Джей. — Вам нужна ручка, чтобы записать вот что. — Он выпалил два семизначных номера. — И еще на всякий случай запишите семь-один-восемь, потому что это надо набрать сначала.

— И кто возьмет трубку, когда я туда позвоню?

— Я бы и взял, если бы вы оказались дома, когда я звонил вам в первый раз. Вы знаете, старина, что вас застать невозможно? Я звонил в пятницу днем, звонил в пятницу вечером, вчера звонил весь день и всю ночь до двенадцати. Никак вас не застанешь.

— Меня не было дома.

— Ну, я так и понял. Послушайте, старина, в какую даль вы меня загнали? Этот Бруклин — ему просто конца нет.

— Да, район не маленький, — согласился я.

— Куда больше, чем надо. Сначала я поехал в первое место — доехал до конечной на метро. Там поезд идет поверху, так что я вволю насмотрелся на всякие красивые дома. Похоже на какой-то город из старого времени, как в кино, вроде и не Нью-Йорк вовсе. Нашел первый телефон, позвонил вам. Никого нет дома. Пошел искать второй телефон, и знаете, старина, каково мне пришлось? Там были такие улицы, где на меня все таращились, как будто хотели сказать: эй, черномазый, ты чего тут делаешь? Сказать-то никто ничего не сказал, только не надо было даже особенно прислушиваться — я и так слышал, что они про себя думают.

— У тебя не было неприятностей?

— Старина, у меня никогда не бывает неприятностей. Я ведь что делаю? Я всегда вижу неприятности раньше, чем они увидят меня. Нашел я второй телефон, позвонил вам еще раз. Опять не застал, потому что вас не было. Я подумал: а может, тут есть поближе какое-нибудь другое метро, потому что от того метро, где я вылез, там ужас сколько километров. И вот я захожу в эту кондитерскую и спрашиваю: «Не скажете ли вы, где здесь ближайшая станция метро?» Так и говорю, можно подумать, что я прямо диктор из телевизора. А он смотрит на меня и говорит: «Станция метро?» Как будто он не просто этого слова не знает, а вообще ничего такого никогда не слыхал и никак не сообразит, о чем это я. Ну, я и пошел себе к конечной станции Флэтбушской линии — туда я хоть знал, как идти.

— Я думаю, это все равно была ближайшая станция.

— Наверно, так оно и есть, потому что потом я посмотрел на схему метро и ничего ближе не нашел. Вот почему надо жить в Манхэттене, старина. Тут всегда поблизости есть метро.

— Буду иметь в виду.

— Я очень надеялся застать вас дома, когда звонил. Я уже все придумал. Прочитаю вам номер и скажу: «Позвоните сюда сразу». Вы набираете номер, я беру трубку и говорю: «А вот и я». Сейчас это рассказывать не так интересно, но тогда мне просто не терпелось дозвониться.

— Значит, на этих телефонах есть номера?

— Ах, да! Про это-то я и забыл. На втором, на этой проклятущей Ветеранз-авеню, где все на тебя косо смотрят, — на нем есть номер. А на другом, на углу Флэтбуш и Фэррагет, нет.

— А как ты тогда его узнал?

— Да ведь я находчивый, я же вам говорил. Или не говорил?

— Говорил, много раз.

— Я что сделал? Позвонил в справочную. Говорю: «Девушка, тут что-то не так, на этом телефоне нет номера, как мне узнать, откуда я звоню?» А она говорит, что нельзя узнать, какой номер у этого телефона, откуда я звоню, и что она ничем мне помочь не может.

— Что-то не верится.

— И я тоже так подумал. У них, думаю, столько всякой техники, когда хочешь узнать в справочной какой-нибудь номер — не успеешь спросить, как они его тут же говорят, а тут не могут сказать номер твоего собственного телефона? И я подумал: «Ти-Джей, ты идиот, они же сняли номера, чтобы помешать торговцам зельем, а ты говоришь так, как будто сам такой». И вот я опять набираю ноль, потому что в справочную можно звонить хоть целый день без всякого четвертака. Мне отвечает какая-то другая киса, и тут уж я говорю совсем не по-уличному: «Будьте добры, не поможете ли вы мне, мисс? Я звоню из автомата и должен сообщить на работу свой телефон, чтобы мне перезвонили, а здесь кто-то исписал весь аппарат всякими надписями краской, и номер невозможно разобрать. Не могли бы вы выяснить, откуда я звоню, и сказать мне номер?» И я даже не успел договорить, как она сказала мне номер. Эй, Мэтт, вы слушаете? О, черт!

Послышался записанный на пленку голос, напоминающий, что нужно опустить еще монету.

— Четвертак кончился, — сказал Ти-Джей. — Придется еще опустить.

— Скажи мне номер, я сам перезвоню.

— Не могу. Я сейчас не в Бруклине, а номер этого автомата я пока еще не выяснил. — Послышался щелчок: он опустил монету. — Ну вот, теперь все в порядке. А здорово я узнал второй номер, а? Вы слушаете? Почему вы не отвечаете?

— Я потрясен, — сказал я. — Не знал, что ты умеешь так разговаривать.

— То есть правильно разговаривать? Конечно, умею. Если я болтаюсь на улице, это еще не значит, что я какой-нибудь необразованный. Просто это два разных языка, а я их оба знаю.

— Ну, ты молодец.

— Да? Я так и думал, что вы это скажете после того, как я съезжу в Бруклин. А что мне делать дальше?

— Пока ничего.

— Как ничего? Да ну, должно же быть что-нибудь такое, что я могу сделать. Я ведь с этим хорошо справился, правда?

— Замечательно.

— То есть чтобы найти дорогу в Бруклин и вернуться обратно, не обязательно быть ученым-ракетчиком. Но я здорово раздобыл этот номер в справочной, правда?

— Безусловно.

— Потому что я находчивый.

— Очень находчивый.

— И все равно у вас сегодня для меня ничего нет.

— Боюсь, что нет, — сказал я. — Позвони мне через день-другой.

— Ну да, позвони. Старина, да я позвоню вам в любое время, когда скажете, если только вы будете дома. Знаете, кому надо завести пейджер? Старина, это вам надо завести пейджер. Я бы позвонил вам по пейджеру, а вы бы и подумали: «Должно быть, это Ти-Джей меня разыскивает, не иначе как что-то важное». Что тут смешного?

— Да нет, ничего.

— Тогда чего вы смеетесь? Я буду звонить вам каждый день, старина, потому что сдается мне, что я вам еще понадоблюсь. И точка, дочка.

— Неплохо.

— Я тоже так думаю, — сказал он. — Приберегал специально для вас.

* * *
Все воскресенье шел дождь, и я большую часть дня просидел дома. Включил телевизор и смотрел то теннис, то гольф, который показывали по другой программе. Иногда я не могу оторваться от матча по теннису, но этот был не из таких. От гольфа я могу оторваться в любой момент, но там всегда очень красиво, а комментаторы не так болтливы, как в других видах спорта, так что было приятно сидеть и смотреть, размышляя о своем.

В середине дня мне позвонил Джим Фейбер, чтобы отменить наш обычный воскресный обед. У его жены умерла двоюродная сестра, и им надо было ехать туда.

— Мы можем встретиться где-нибудь сейчас за чашкой кофе, — сказал он. — Правда, погода очень уж скверная.

Вместо этого мы минут десять разговаривали по телефону. Я сказал, что меня немного беспокоит Питер Кхари, — похоже, он может снова сорваться либо на выпивке, либо на наркотиках.

— Он так говорил о героине, — сказал я, — что мне даже самому захотелось.

— Знаю, это у них бывает, — подтвердил Джим. — Говорят с таким задумчивым видом, словно старик вспоминает ушедшую молодость. Но ты ведь знаешь, что удержать его не сможешь.

— Знаю.

— Ты не стал его наставником?

— Нет, но у него вообще нет наставника. А вчера вечером он говорил со мной так, как будто я его наставник.

— Хорошо, что он не попросил тебя официально стать его наставником. Ты уже связан делами с его братом, а стало быть, и с ним.

— Я об этом думал.

— Но даже если бы он и попросил, это не значит, что ты за него отвечаешь. Знаешь, что главное для хорошего наставника? Не пить самому.

— По-моему, я уже где-то это слышал.

— От меня, должно быть. Но удержать от выпивки никого нельзя. Вот, например, я твой наставник. Я тебя удерживаю от выпивки?

— Нет, — ответил я. — Я не пью несмотря на это.

— Несмотря или назло мне?

— Может быть, и то и другое.

— А что там вообще происходит с Питером? Он что, жалеет самого себя, потому что не может напиться или уколоться?

— Нанюхаться.

— Что?

— Он ни разу не кололся. Ну, в основном дело в этом. И еще он злится на Господа Бога.

— Подумаешь, кто на него не злится?

— Он не понимает, как Господь Бог мог допустить, чтобы все это случилось с таким прекрасным человеком, как его невестка.

— Господь Бог вечно устраивает какое-нибудь паскудство вроде этого.

— Знаю.

— И, возможно, у него есть на то свои резоны. Может, она понадобилась Иисусу, чтобы стать солнечным лучиком. Помнишь эту песенку?

— По-моему, никогда не слыхал.

— Ну, надеюсь, что от меня ты ее не услышишь, потому что я ее могу петь, только когда напьюсь. Как ты думаешь, он ее трахал?

— Кто кого трахал?

— Питер свою невестку.

— Господи! — сказал я. — Мне такое и в голову не приходило. У тебя какие-то грязные мысли, ты это знаешь?

— Просто с такими людьми приходится иметь дело.

— Наверное. Нет, вряд ли. Я думаю, ему просто грустно, и он хочет напиться и понюхать зелья, и я надеюсь, что он этого не сделает. Вот и все.

Я позвонил Элейн и сказал ей, что свободен и могу с ней пообедать, но она уже договорилась со своей подругой Моникой — та зайдет к ней в гости. Они решили заказать обед в китайском ресторане с доставкой на дом, и я тоже могу прийти, тогда они закажут еще больше разных блюд. Но я сказал «пас».

— Боишься, что целый вечер придется слушать девичью болтовню, — сказала она. — И ты, наверное, прав.

Когда я смотрел «60 минут», позвонил Мик Баллу, и мы проговорили минут десять или двенадцать из этих 60. Я рассказал ему, что уже взял было билет в Ирландию, но пришлось все отменить. Он пожалел, что я не прилечу, но был рад, что для меня нашлось какое-то дело.

Я рассказал ему кое-что о том, чем занимаюсь, но не говорил, на кого работаю. Он не любит торговцев наркотиками и несколько раз пополнял свою кассу, вламываясь к ним в дома и отбирая наличные.

Он спросил меня про погоду, и я сказал, что весь день идет дождь. Он сообщил мне, что в Ирландии всегда идет дождь и он уже с трудом вспоминает, как выглядит солнце. Да, и вот что еще. Слышал ли я — доказано, что Господь Бог был ирландцем?

— Разве?

— Конечно, — сказал он. — Ты только посмотри. До двадцати девяти лет жил с родителями. В последнюю ночь своей жизни отправился пьянствовать с приятелями. Думал, что его мать девушка, а сама она, невинная душа, думала, что он — Бог.

* * *
Неделя понемногу началась. Я не покладая рук занимался делом Кхари, если его можно так назвать. Мне удалось узнать, как звали одного из полицейских, которые расследовали убийство Лейлы Альварес. Это была та студентка Бруклинского колледжа, которую нашли на Гринвудском кладбище, и дело находилось в ведении не 72-го участка, а бруклинской бригады по расследованию убийств. Вел его некий детектив Джон Келли, но застать его я никак не мог, а оставлять свою фамилию и телефон не хотел.

С Элейн я виделся в понедельник. К ее большому разочарованию, телефон у нее вовсе не разрывался от звонков жертв изнасилования. Я сказал ей, что, возможно, никто и не позвонит, что так бывает, что надо закидывать множество удочек, и иногда приходится долго дожидаться, пока клюнет. К тому же еще рано, сказал я. Вряд ли те люди, с кем она говорила, станут звонить кому-нибудь в выходные.

— Выходные уже кончились, — возразила она. Я сказал, что, если они и начали звонить, какое-то время уйдет на то, чтобы разыскать этих жертв, а тем может понадобиться день-два, чтобы решиться ей позвонить.

— Или не позвонить, — сказала она.

Еще больше она расстроилась, когда прошел вторник, а ни одного звонка так и не было. Но позвонив ей в среду вечером, я застал ее в большом волнении. Одна новость была хорошая: ей звонили три женщины. Другая была плохая: все эти звонки, видимо, не имели никакого отношения к тем людям, кто убил Франсину Кхари.

Одну женщину человек, напавший на нее, подстерег в подъезде многоквартирного дома, где она жила. Он изнасиловал ее и отнял сумочку. Другая позволила подвезти себя домой из школы какому-то парню, кого она приняла за ученика той же школы; он пригрозил ей ножом и велел пересесть на заднее сиденье, но ей удалось удрать.

— Он был сопливый мальчишка, и он был один, — сказала Элейн. — Мало вероятно, что это тот, кого мы ищем. А третий звонок был про изнасилование во время свидания. Или катанья на машине, не знаю, как это у вас называется. По ее словам, они с подругой подцепили этих двух парней в баре на Саннисайд и поехали кататься с ними на машине. Ее подругу укачало, и им пришлось остановить машину, чтобы та могла выйти и поблевать. А потом они уехали, а подругу бросили там. Можешь себе представить?

— Ну, это было не слишком учтиво, — сказал я. — Но я бы не стал называть это изнасилованием.

— Все шутишь. В общем, они еще какое-то время покатались, а потом приехали к ней домой и захотели заняться с ней сексом. Она сказала, что ничего не выйдет, за кого они ее принимают и так далее, а потом согласилась дать одному из них — тому, кто ей больше нравился, а другой чтобы ждал в гостиной. Только он ждать не стал, а вошел, когда они этим занимались, и смотрел, что отнюдь не охладило его пыла, как ты мог бы подумать.

— Ну и что?

— Ну и потом он начал говорить — пожалуйста, ну пожалуйста, а она сказала — нет, нет, но в конце концов отсосала ему, потому что иначе отделаться от него не могла.

— И все это она тебе рассказала?

— В более пристойных выражениях, но так оно и было. А потом почистила зубы и вызвала полицию.

— И подала заявление об изнасиловании?

— Ну, пожалуй, так это и надо называть. Началось-то с «пожалуйста, ну пожалуйста», а кончилось — «возьми в рот, не то я тебе все зубы выбью», поэтому я бы сказала, что это самое настоящее изнасилование.

— Ну разумеется, если до такого дошло.

— Но непохоже, чтобы это были наши люди.

— Нет, ничуть.

— Я записала их телефоны на случай, если ты захочешь с ними поговорить, и сказала, что мы позвоним, если продюсер решит делать фильм, потому что пока весь этот проект некоторым образом под вопросом. Правильно я сделала?

— Безусловно.

— В общем, ничего полезного я не узнала, но хорошо, что было целых три звонка, правда? И завтра, может, позвонят еще.

В четверг был еще один звонок, и поначалу он казался довольно многообещающим. Женщину лет тридцати с небольшим, аспирантку университета святого Иоанна, похитили под угрозой ножа трое мужчин, когда она отпирала свою машину, стоявшую на автостоянке около университета. Они сели к ней в машину и поехали в Каннингем-парк, а там имели с ней сношение в рот и во влагалище и при этом угрожали ей одним или несколькими ножами и обещали изувечить по-всякому, и в самом деле порезали ей руку, хотя, возможно, и нечаянно. Потом бросили ее там и удрали на ее же машине, которую до сих пор не нашли, хотя прошло уже почти семь месяцев.

— Но это не могут быть те самые, — сказала Элейн, — потому что они были чернокожие. Ведь те, на Атлантик-авеню, белые, да?

— Да, все так говорили.

— Ну, так эти были черные. Я, знаешь, несколько раз переспрашивала, она, должно быть, подумала, что я расистка или что-нибудь в этом роде, или что ее считаю расисткой, или не знаю что. Иначе с чего бы я стала так упирать на их цвет кожи? Но для меня-то это было важно, потому что раз так, она для нас интереса не представляет. Разве что с прошлого августа они изобрели какой-нибудь способ менять цвет кожи.

— Если бы они такое изобрели, — заметил я, — они могли бы заработать бы куда больше четырехсот тысяч.

— Верно. Во всяком случае, я чувствовала себя полной идиоткой, но все-таки записала ее фамилию и телефон и сказала, что мы ей позвоним, если нашему фильму дадут зеленый свет. А теперь хочешь посмеяться? Она сказала, что не важно, выйдет из этого что-нибудь или нет, она все равно рада, что позвонила, потому что ей было полезно выговориться. Она много об этом рассказывала сразу после происшествия, а потом ходила к психоаналитику, но в последнее время ни с кем об этом не говорила, и ей стало легче.

— Должно быть, тебе было приятно это слышать.

— Конечно, потому что я чувствовала себя виноватой — ведь я обманом заставляю ее все рассказывать. Она сказала, что со мной очень легко разговаривать.

— Ну, вот это для меня сюрприз.

— Она решила, что я психоаналитик. По-моему, собиралась спросить, нельзя ли ходить ко мне раз в неделю на сеансы. Я сказала ей, что я ассистентка продюсера и что для этой работы требуются почти такие же способности.

* * *
В тот же день мне наконец удалось поймать детектива Джона Келли из бруклинской бригады по расследованию убийств. Он помнил Лейлу Альварес и сказал, что дело ужасное. Девушка была хорошенькая и, по словам всех знакомых, очень милая и серьезная.

Я сказал, что пишу статью о трупах, которые находят в необычных местах, и спросил, в каком состоянии было тело, когда его нашли. Он сказал, что там были кое-какие увечья, а я спросил, не может ли он рассказать о них поподробнее, а он сказал, что, пожалуй, нет. Во-первых, некоторые детали этого дела не подлежат разглашению, а во-вторых, надо щадить чувства родственников девушки.

— Вы, конечно, нас понимаете, — сказал он.

Я пробовал и так и эдак, но каждый раз натыкался на ту же глухую стену. В конце концов я поблагодарил его и уже хотел было положить трубку, когда что-то толкнуло меня задать еще один вопрос — не работал ли он когда-нибудь в 78-м участке? Он спросил, почему это меня интересует.

— Потому что я знал одного Джона Келли, который там работал, — ответил я. — Только вряд ли вы тот самый, он, наверное, давно уже на пенсии.

— Так это был мой старик, — сказал он. — Как вы сказали, ваша фамилия — Скаддер? Вы репортер?

— Нет, я тоже там работал. Некоторое время проработал в семьдесят восьмом, а потом в шестом, в Манхэттене, где и стал детективом.

— Стали детективом? А теперь пишете? Мой старик тоже поговаривал, не написать ли ему книгу, только все так и заканчивается разговорами. Он ушел на пенсию, сейчас скажу, должно быть, лет восемь назад, живет во Флориде и выращивает у себя в саду грейпфруты. Я знаю многих полицейских, которые пишут книги. Или, по крайней мере, говорят, что пишут. Или говорят, что подумывают об этом, но вы на самом деле пишете, да?

Пора было переключать скорость, и я сказал:

— Нет.

— Прошу прощения?

— Все это было вранье, — признался я. — Я частный детектив — с тех пор, как ушел из полиции.

— А зачем вам нужно знать про дело Альварес?

— Мне нужно знать, какие у нее были увечья.

— Зачем?

— Меня интересует, были ли у нее отрезаны какие-нибудь части тела.

Наступила долгая пауза — я успел пожалеть, что спросил об этом. Потом он сказал:

— Вот что я хочу знать, мистер. Я хочу знать, в чем дело.

— Был один случай в Куинсе чуть больше года назад, — сказал я. — Трое мужчин похитили женщину на Джамейка-авеню, в Вудхейвене, и бросили на поле для гольфа в Форест-парке. Помимо всего прочего, они отрезали ей два пальца на руке и засунули их... ну, в разные отверстия тела.

— У вас есть основания считать, что обеих женщин убили одни и те же люди?

— Нет, но у меня есть основания считать, что те, кто убил Готскинд, на этом не остановились.

— Это фамилия той женщины в Куинсе? Готскинд?

— Да, Мари Готскинд. Я попробовал найти сходство между ее убийством и другими, и мне показалось, что Альварес подходит, но я знаю о ней только то, что попало в газеты.

— У Альварес один палец был засунут в зад.

— Так же, как и у Готскинд. А другой был у нее засунут спереди.

— В самую...

— Нуда.

— Я смотрю, вы вроде меня — тоже не любите употреблять эти слова, если речь идет о покойнике. Не знаю почему, но когда имеешь дело с медэкспертами, кажется, будто для них нет ничего святого. Думаю, это они таким способом оберегают себя от лишних переживаний.

— Возможно.

— Но по-моему, получается как-то неуважительно. Это несчастные люди, что еще им остается после смерти, как не надеяться на то, чтобы к ним относились хоть с капелькой уважения? Ведь от тех, кто их убил, они никакого уважения не дождались.

— Нет.

— У нее была отрезана грудь.

— Прошу прощения?

— У Альварес. Они отрезали ей грудь. Мне сказали, что, судя по кровопотере, это было сделано, когда она была еще жива.

— Господи Боже мой!

— Я хочу добраться до этих сукиных детей, понимаете?Когда расследуешь такие дела, всегда хочешь добраться до каждого убийцы, потому что маленьких убийств, конечно, не бывает, но некоторые достают тебя до печенок, а это меня как раз достало. Мы сделали все, что могли: проследили весь ее маршрут в тот день, говорили со всеми ее знакомыми, но вы же знаете, как это бывает. Когда нет никакой связи между жертвой и убийцей и почти нет улик, далеко не уедешь. Там, где мы нашли ее тело, улик почти не было, потому что они прикончили ее где-то в другим месте, а потом бросили на кладбище.

— Это было в газете.

— И с Готскинд то же самое?

— Да.

— Если бы я знал про эту Готскинд... Вы говорите, чуть больше года назад? — Я сказал ему точную дату. — Значит, это дело лежало в Куинсе, и откуда мне было о нем знать? Два трупа, у которых пальцы отрезаны и засунуты... ну, в другое место, а я сижу здесь и ковыряюсь в заднице — извините, это у меня нечаянно вырвалось. Господи!

— Надеюсь, это вам поможет.

— Значит, надеетесь? А что еще у вас есть?

— Ничего.

— Если вы что-то скрываете...

— Все, что я знаю про Готскинд, есть в ее деле. А все, что я знаю про Альварес, — только что сказали мне вы.

— А при чем тут вы? У вас какой-то личный интерес?

— Я только что сказал вам, что я...

— Нет-нет. Почему вы этим интересуетесь?

— Это не подлежит разглашению.

— Черта с два. Вы не имеете права скрывать информацию.

— А я и не скрываю.

— Тогда как это назвать, по-вашему?

Помолчав немного, я ответил:

— Мне кажется, я сказал все, что мог. У меня нет никаких конкретных сведений ни о том, ни о другом убийстве. Ни о Готскинд, ни об Альварес. Одно дело я прочитал, а про другое вы мне рассказали, и больше я ничего не знаю.

— А зачем вам вообще понадобилось читать дело?

— Про это было в газетах год назад, а вам я позвонил, потому что про это тоже было в газетах. Вот и все.

— У вас есть клиент, которого вы покрываете.

— Если у меня и есть клиент, то во всяком случае не он совершил те преступления, и, насколько я понимаю, это касается только меня. Думаю, вам лучше сопоставить оба случая и посмотреть, не даст ли это вам что-нибудь.

— Еще бы, конечно, я так и сделаю, но я хотел бы знать, при чем тут вы.

— Это неважно.

— Вообще-то я мог бы пригласить вас сюда. Или доставить сюда, если вам это больше понравится.

— Могли бы, — согласился я. — Только вы не услышите ничего нового. Вы можете отнять у меня сколько-то времени, только при этом сами потеряете столько же.

— А вы довольно нахально держитесь, должен вам сказать.

— Да бросьте вы, — ответил я. — Вы узнали кое-что такое, чего не знали до моего звонка. Если вам это неприятно, можете, конечно, на мне отыграться, только какой смысл?

— И что же я, по-вашему, должен вам сказать — спасибо?

«Не помешало бы», — подумал я, но промолчал.

— Ну ладно, — продолжал он. — Только оставили бы вы мне свой адрес и телефон — на случай, если понадобится с вами связаться.

Не надо было говорить ему, как моя фамилия. Конечно, можно бы проверить, хватит ли у него ума разыскать меня в телефонной книге, но какой смысл? Я дал ему адрес и телефон и сказал, как мне жаль, что я не смог ответить на все его вопросы, но я несу определенную ответственность перед своим клиентом.

— Я бы, конечно, на вашем месте тоже разозлился, — сказал я. — И могу понять, почему это так на вас подействовало. Но я поступаю так, как должен поступить.

— Ну да, это я уже не раз слышал. Что ж, очень может быть, и в самом деле работали одни и те же люди, и может быть, что-нибудь получится, если мы сопоставим оба случая. Вот было бы здорово.

Это все, что я получил вместо благодарности. И на том спасибо. Я тоже сказал, что это было бы здорово, и пожелал ему удачи. И попросил напомнить про меня его отцу.

10

Вечером я отправился на собрание, а Элейн — на свои занятия, а потом мы взяли по такси, встретились в «Матушке Гусыне» и послушали музыку. Около половины двенадцатого появился Красавчик Дэнни и присоединился к нам. С ним была девушка — очень высокая, очень худая, очень черная и очень странная. Он сказал, что ее зовут Кали. Она кивнула, но не произнесла ни слова и в ближайшие полчаса как будто даже не слышала ничего из нашего разговора, после чего подалась вперед, уставилась на Элейн и сказала:

— Ваша аура вся зелено-голубая, очень чистая и очень красивая.

— Спасибо, — отозвалась Элейн.

— У вас очень древняя душа, — добавила Кали, и это были ее последние слова — все остальное время она как будто вообще не замечала нашего присутствия.

Красавчик Дэнни не мог рассказать нам ничего особо интересного, и мы большей частью просто слушали музыку, а в перерывах болтали о пустяках. Ушли мы довольно поздно. Когда мы ехали на такси к Элейн, я сказал:

— У тебя очень древняя душа, и зелено-голубая аура, и очень симпатичная маленькая попка.

— Очень проницательная девушка, — сказала Элейн. — Мою зелено-голубую ауру люди обычно замечают только при второй или третьей встрече.

— Не говоря уж о твоей древней душе.

— Знаешь, о моей древней душе ты бы лучше помалкивал. Вот о моей симпатичной маленькой попке можешь говорить сколько угодно. И где он таких находит?

— Не знаю.

— Были бы они обыкновенные потаскушки с актерской биржи — это одно дело. Но у него все они какие-то особенные. Вот эта, Кали, — как ты думаешь, чем она колется?

— Понятия не имею.

— Потому что она определенно витает в каком-то другом мире. Неужели психоделики все еще в ходу? Не иначе как она сидит на священных грибах или на какой-нибудь галлюциногенной плесени, которая растет только на гнилой коже. Скажу только одно — она могла бы зарабатывать неплохие деньги, если бы взялась обслуживать мазохистов.

— Если только у нее самой кожа не гнилая. И потом вряд ли она способна до такой степени сосредоточиться на работе.

— Ты знаешь, о чем я говорю. Вид у нее вполне подходящий, и что-то еще в ней такое есть. Представь себе, как ты ползаешь у ее ног и получаешь от этого наслаждение.

— Не могу.

— Ну, конечно, — сказала она. — Ты ведь сам настоящий маркизик де Садик. Помнишь, как я тебя один раз связала?

Водитель изо всех сил старался сдержать смех.

— Помолчи, пожалуйста, — сказал я.

— Нет, помнишь? Ты еще тогда заснул.

— Это говорит только о том, как я тебе доверяю, — ответил я. — Замолчишь ты или нет?

— Ладно. Сейчас завернусь в свою зелено-голубую ауру и буду молчать.

На следующее утро, когда я уходил, Элейн сказала, что у нее есть предчувствие: звонки от жертв изнасилования еще будут.

— Именно сегодня, — сказала она.

Но оказалось, что она ошиблась, несмотря на свою зелено-голубую ауру. Никто не позвонил. Когда мы вечером разговаривали по телефону, она была совсем расстроена.

— Наверное, это все, — сказала она. — Три в среду, одна вчера, и больше ничего. А я-то думала, что мне предстоят героические деяния и что я раскопаю что-нибудь важное.

— Девяносто восемь процентов любого расследования — пустая работа, — сказал я. — Приходится делать все, что только придет в голову, ведь никогда не знаешь, что пригодится, а что нет. Судя по реакции этих женщин, ты, наверное, потрясающе говорила по телефону. И, пожалуйста, не думай, что у тебя ничего не вышло, раз тебе не удалось с трех попыток найти жертву, оставшуюся в живых. Ты ведь искала иголку в стогу сена, да к тому же очень может быть, что в этом стогу вообще нет иголки.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что, скорее всего, они свидетелей не оставляли. Скорее всего, они убивали всех женщин, которых насиловали, и очень может быть, что ты разыскиваешь женщину, которой не существует.

— Ну, раз ее не существует, — сказала Элейн, — то и черт с ней.

* * *
Ти-Джей звонил мне каждый день, иногда по нескольку раз. Я выдал ему пятьдесят долларов на проверку обоих бруклинских автоматов, и вряд ли он извлек из этой сделки большую выгоду: все, что у него оставалось от метро и автобусов, он просаживал на телефонные разговоры. С куда большим успехом он мог бы помогать карточным шулерам или разносчикам или заниматься какими-нибудь другими уличными делами, которыми зарабатывал себе на жизнь. Но он все время приставал ко мне с просьбой дать ему задание.

В субботу я выписал чек на оплату своего номера и заплатил по другим ежемесячным счетам — за телефон, за пользование кредитной карточкой. Глядя на телефонный счет, я снова вспомнил о тех звонках Кинену Кхари. За несколько дней до этого я еще раз попытался разыскать какого-нибудь служащего телефонной компании, который мог бы подсказать мне, как получить сведения о них, и снова услышал в ответ, что ничего сделать нельзя.

Я как раз размышлял об этом, когда около половины одиннадцатого позвонил Ти-Джей.

— Дайте мне проверить еще какие-нибудь телефоны, — взмолился он. — В Бронксе, на Стейтен-Айленде, где угодно.

— Хочешь знать, что ты можешь для меня сделать? — сказал я. — Вот я дам тебе сейчас номер телефона, а ты узнай, кто туда звонил.

— Что узнать?

— Нет, ничего.

— Но вы что-то сказали, старина. Говорите, что вам надо.

— А вдруг ты и в самом деле сможешь это узнать? — сказал я. — Помнишь, как ты выудил в справочной номер автомата на Фэррагет-роуд?

— Это когда я говорил таким голосом, будто только что вышел из шикарного магазина?

— Вот именно. Ты не мог бы таким же голосом переговорить с кем-нибудь из вице-президентов телефонной компании, чтобы он сказал, как заполучить список телефонов, откуда звонили по одному номеру в Бэй-Ридже?

Он задал мне несколько вопросов, и я объяснил, что мне надо и почему я не могу этого получить.

— Погодите, — сказал он. — Вы говорите, они не хотят дать вам эти номера?

— Не могут. Они регистрируют все звонки, но их невозможно рассортировать.

— Чушь, — сказал он. — Та, первая девица в справочной, на которую я попал, тоже сказала, что невозможно определить мой номер. Нельзя же, старина, верить всему, что они говорят.

— Да нет, я...

— Знаете, кто вы? — сказал он. — Я каждый день звоню вам, как проклятый, спрашиваю, что у вас есть для Ти-Джея, и у вас вечно ничего нет. Чего же вы раньше мне про это не говорили? Глупо-с, Люкас.

— Что ты хочешь сказать?

— А я хочу сказать, что если вы мне не говорите, чего вам надо, то как же я могу это для вас раздобыть? Я же еще в первый раз вам это сказал, когда вы разгуливали по Сорок Второй и ничего никому не говорили. Я же еще тогда вам объяснил: скажите мне, чего вы хотите, и я помогу вам это достать.

— Помню.

— Так что же вы путаетесь с этой телефонной компанией, когда могли сразу спросить Ти-Джея?

— Ты хочешь сказать, что знаешь, как заполучить эти номера в телефонной компании?

— Нет, старина. Но я знаю, кто это может. Конги.

* * *
— Конги, — повторил он. — Джимми и Дэвид.

— Они братья?

— По-моему, даже не похожи. Джимми Хонг — китаец, а Дэвид Кинг — еврей. По крайней мере, папаша его — еврей. Мать, кажется, пуэрториканка.

— А почему они Конги?

— Джимми Хонг и Дэвид Кинг? Гонконг и Кинг-Конг?

— Ах, вот что.

— И к тому же их любимая игра была «Дон-Ки-Конг».

— Это что, такая видеоигра?

Он кивнул.

— Очень даже интересная.

Мы сидели в закусочной на автовокзале, где он назначил мне встречу. Я пил скверный кофе, а он ел хот-дог и запивал пепси.

— Помните этого придурка по кличке Носок — мы его видели тогда в видеозале? Он из самых лучших, но он и в подметки не годится Конгам. Знаете, как игрок всегда старается не отстать от машины? Так вот, Конгам не надо стараться не отстать. Они всегда впереди нее.

— Ты для этого меня сюда и привел — познакомить с двумя мастерами по части китайского бильярда?

— Старина, есть большая разница между китайским бильярдом и видеоиграми.

— Наверное, есть, но...

— Но это ерунда по сравнению с той разницей, какая есть между играми и тем, чем Конги занимаются сейчас. Я вам говорил, что бывает с ребятами, которые играют в эти игры, — как можно до того насобачиться, что дальше некуда, и становится неинтересно?

— Говорил.

— А еще есть такие придурки, которые начинают интересоваться компьютерами. Так вот, я слыхал, что Конги давно уже занялись компьютерами. Даже приносили с собой компьютер, чтобы опередить видеоигру — ну, чтобы узнать, что машина будет делать, еще до того, как она это сделает. Вы играете в шахматы?

— Знаю, как ходят фигуры.

— Надо будет мне с вами как-нибудь сыграть — посмотреть, что у вас получится. Знаете эти каменные столы на Вашингтон-сквер? Туда люди ходят со своими шахматными часами и изучают шахматные книги, пока ждут своей очереди. Я тоже там иногда играю.

— Ты, наверное, хорошо играешь.

Он мотнул головой.

— Там есть такие придурки, — сказал он, — когда с ними играешь, как будто по пояс в воде бежишь. С ними лучше не тягаться, они всегда на пять-шесть ходов впереди тебя.

— В моей работе тоже так бывает.

— Да? Ну, а у Конгов с видеоиграми то же самое: они всегда на пять или шесть ходов впереди. Потому они и занялись компьютерами, они теперь хакеры. Знаете, что это такое?

— Слышал.

— Старина, когда вы хотите что-то узнать в телефонной компании, вам незачем звонить ни в какую справочную. И не надо говорить ни с каким вице-президентом. Вы идете к Конгам. Они залезают в телефонную сеть и гуляют по ней, как будто это какое-то чудовище, а они у него в крови плавают. Знаете этот фильм, как он там назывался? «Фантастическое путешествие». Так вот, они могут путешествовать по телефонной сети.

— Ну, не знаю, — сказал я. — Если служащий компании говорит, что не представляет себе, как можно получить такие данные...

— Старина, да вы меня не слушаете, что ли? — Он вздохнул, потом, изо всех сил потянув через соломинку, допил остатки пепси. — Вот вы хотите узнать, что происходит на улицах, что делается на Сорок Второй, или на Баррио, или в Гарлеме, — как вам это узнать? Пойти, что ли, и начать расспрашивать мэра?

— Ах, вот оно что, — сказал я.

— Понимаете, к чему это я? Они могут гулять по всей телефонной сети. Знаете, кто такая Мамаша Белл[19]? Так вот, им ничего не стоит заглянуть ей под юбку.

— А где мы можем их найти? В зале для видеоигр?

— Я же вам говорил, они давно потеряли к ним интерес. Так, заходят туда время от времени — посмотреть, что новенького, но подолгу там не сидят. Мы их не будем искать. Они будут нас искать. Я сказал им, что мы придем сюда.

— Как ты с ними связался?

— А как вы думаете? По пейджеру. Конги всегда где-нибудь поблизости от телефона. А знаете, неплохой был хот-дог. Вам бы никогда и в голову не пришло, что в такой дыре можно съесть что-нибудь приличное, но хот-доги здесь подают нормальные.

— Это значит, что ты хочешь еще?

— Запросто. Надо дать им время, чтобы доехать сюда, а потом они захотят посмотреть на вас, прежде чем подойти. Убедиться, что вы один и что они смогут слинять, если вас испугаются.

— А чего им меня пугаться?

— А вдруг вы какой-нибудь полицейский, который работает на телефонную компанию? Старина, да ведь Конги вне закона! Если Мамаша Белл до них доберется, не миновать им хорошей порки!

* * *
— Дело в том, — сказал Джимми Хонг, — что нам приходится все время быть настороже. Те, кто ходит в костюмах, убеждены, что хакеры — самая большая угроза Америке со времен желтой опасности. В прессе то и дело расписывают, что хакеры могли бы натворить, если бы только захотели.

— Уничтожать информацию, — сказал Дэвид Кинг. — Вносить изменения в данные. Стирать память.

— Истории получаются, конечно, занимательные, только они упускают из виду одно: мы никогда такой чепухой не занимаемся. Они думают, что мы собираемся подложить динамит под рельсы, а мы всего-навсего ездим зайцем.

— Ну, конечно, время от времени какой-нибудь недоумок запускает вирус...

— Но чаще это не хакер, это какой-нибудь псих, у которого зуб на компанию, или кто-то вносит ошибку вместе с самопальной программой.

— Дело в том, — сказал Дэвид, — что Джимми не в таком возрасте, когда можно рисковать.

— В прошлом месяце восемнадцать стукнуло, — пояснил Джимми Хонг.

— Так что стоит им нас поймать, его будут судить как совершеннолетнего. Это если считать по документам, а если говорить об уровне развития...

— Тогда Дэвида отпустят, — перебил Джимми, — потому что он еще не дорос до сознательного возраста.

С того момента, как они решили, что мне можно доверять, остановить их было невозможно. Джимми Хонг был ростом около ста восьмидесяти восьми, тощий, с прямыми черными волосами и длинным мрачным лицом. Он явился в пилотских очках с оранжевыми стеклами, но просидев с нами минут десять-пятнадцать, сменил их на очки в роговой оправе с круглыми бесцветными стеклами и сразу стал похож не на хиппи, а на зубрилу. А Дэвид Кинг был не выше ста семидесяти, круглолицый, рыжеволосый и веснушчатый. На обоих были тренировочные куртки с эмблемой «Метрополитенз», хлопчатобумажные штаны и кроссовки «Рибок», но даже в одинаковой одежде они никак не походили на близнецов.

Однако если закрыть глаза, обмануться было очень легко. Они говорили одинаковыми голосами, употребляли одни и те же выражения, и каждый из них то и дело договаривал за другого начатую фразу.

Мысль о том, чтобы принять участие в расследовании убийства — в подробности я не слишком вдавался, — им понравилась. А ответы служащих телефонной компании на мои вопросы их позабавили.

— Это просто прелесть, — сказал Джимми Хонг. — Он так и сказал, что это невозможно сделать? То есть это означает, что он не в состоянии сообразить, как это сделать.

— Это же их система, — сказал Дэвид Кинг. — Уж они-то могли бы понимать, как она устроена.

— Только они не понимают.

— И ненавидят нас, потому что мы разбираемся в ней лучше их.

— И думают, что мы им испортим систему...

— ...А на самом деле мы, представьте себе, любим эту систему. Потому что если уж заниматься хакерством всерьез. Центральная нью-йоркская телефонная станция — самое подходящее для этого место.

— Красивая система.

— Невероятно сложная.

— Колесики внутри колесиков.

— Лабиринтики внутри лабиринтиков.

— Самая лучшая в мире видеоигра.

— И «Темницы», и «Драконы», и все вперемешку.

— Что-то совершенно космическое.

— Но это можно сделать? — спросил я.

— Что сделать? А, номера? С каких телефонов звонили в какой-то день по какому-то номеру?

— Да.

— Это проблема, — сказал Дэвид Кинг.

— То есть интересная проблема — вот что он хотел сказать.

— Правильно, очень интересная. Проблема, которая наверняка имеет решение, — решаемая проблема.

— Но хитрая.

— Потому что очень много данных.

— Тонны данных, — сказал Джимми Хонг. — Миллионы и миллионы единиц.

— А каждая единица — это телефонный звонок.

— Миллиарды телефонных звонков. Несчитанные миллиарды звонков.

— Которые надо переработать.

— Но еще прежде, чем начать...

— Надо войти в систему.

— Что раньше было легко.

— Проще простого.

— Они оставляли дверь открытой.

— А теперь ее закрывают.

— Можно сказать, даже заколачивают.

— Если вам надо будет купить какое-нибудь специальное оборудование... — начал я.

— Да нет. Незачем.

— У нас уже есть все, что надо.

— Не так уж много и надо. Мало-мальски приличный лэптоп, модем, акустический адаптер...

— Все вместе потянет на тысячу двести, не больше.

— Если только не свихнуться и не купить дорогой лэптоп, только это ни к чему.

— Тот, что у нас, стоил семьсот пятьдесят, и там есть все, что надо.

— Значит, вы можете это сделать?

Они переглянулись, потом посмотрели на меня. Джимми Хонг сказал:

— Конечно, можем.

— Даже интересно будет.

— Придется просидеть всю ночь.

— Но только не сегодня.

— Нет, сегодня отпадает. Насколько срочно это нужно?

— Ну, понимаете...

— Завтра воскресенье. Завтрашняя ночь вас устраивает, Мэтт?

— Вполне.

— А вас, мистер Кинг?

— Годится, мистер Хонг.

— А Ти-Джей? Ты тоже там будешь?

— Завтра ночью? — Это были его первые слова с тех Пор, как он познакомил меня с Конгами. — Дайте подумать. Завтра ночью? Что же я собирался делать завтра ночью? Не помню — не то у меня прием для прессы в Грэйси-Меншн, не то обед с Генри Киссинджером в «Окнах в мир»[20]. — Он сделал вид, что листает записную книжку, а потом радостно поднял глаза: — Знаете, я, оказывается, завтра свободен.

Джимми Хонг сказал:

— Но понадобятся кое-какие расходы, Мэтт. Нам нужен будет номер в отеле.

— У меня есть номер в отеле.

— Это где вы живете? — Они с улыбкой переглянулись: моя наивность их позабавила. — Нет, это должно быть какое-то никому не известное место. Понимаете, мы залезем в самые потроха сети...

— ...Заберемся в утробу зверя, можно сказать...

— ...И там могут остаться следы наших ног.

— Или отпечатки пальцев, если хотите.

— Или даже звуки голосов — образно выражаясь, конечно.

— Так что это нельзя делать с телефона, по которому можно на кого-то выйти. Надо взять номер в отеле на чужое имя и заплатить за него наличными.

— Более или менее приличный номер.

— Необязательно роскошный.

— Лишь бы там был прямой городской телефон.

— Такой теперь почти везде есть. И кнопочный — обязательно кнопочный.

— Не такой, где нужно вертеть диск.

— Ну, это будет не так уж трудно, — сказал я. — Вы обычно так и делаете? Берете номер в отеле?

Они снова переглянулись.

— Потому что если есть какой-нибудь отель, который вы предпочитаете...

Дэвид сказал:

— Дело в том, Мэтт, что, когда мы хотим заняться хакерством, у нас обычно не оказывается сотни или полутора сотен на приличный номер в отеле.

— Или даже семидесяти пяти на не слишком приличный номер.

— Или пятидесяти на совсем скверный. Так что приходится...

— Выбрать несколько телефонов-автоматов в каком-нибудь тихом месте — например, в зале ожидания вокзала Грэнд-Сентрал, с той стороны, где пригородные платформы...

— Потому что среди ночи пригородные поезда ходят редко...

— Или в каком-нибудь административном здании.

— А как-то раз мы... ну, сами себя впустили в один офис...

— Что было изрядной глупостью, больше я никогда этого не сделаю.

— Нам-то нужен был только их телефон.

— А вы можете себе представить, как мы говорим полицейскому: «Это не кража со взломом, мистер, мы просто заглянули сюда, чтобы позвонить по телефону»?

— Да, здорово было, только больше мы так делать не станем. Понимаете, дело в том, что нам, вероятно, придется потратить на это не один час...

— И нам ни к чему, чтобы кто-нибудь вошел или чтобы пришлось переключаться на другой телефон, раз уж мы подключились.

— Нет проблем, — сказал я. — Возьмем приличный номер в отеле. Что еще?

— Кока-колы.

— Или пепси.

— Кока лучше.

— Или «Джолт». «Столько же сахара и вдвое больше кофеина».

— Может, какую-нибудь еду. Картофельные чипсы, сырные палочки...

— Ну уж нет, только не сырные палочки!

— А я люблю сырные палочки.

— Да это самая поганая еда, какая только есть! Ну-ка, скажи мне, есть какая-нибудь еда еще глупев сырных палочек?

— "Принглы".

— Это нечестно! «Принглы» — вообще не еда. Мэтт, рассудите нас. Что вы скажете? Разве «Принглы» — это еда?

— Ну, понимаете...

— Нет, не еда! Хонг, ты ненормальный. «Принглы» — это просто маленькие печенья, только скособоченные, вот и все. Никакая это не еда!

* * *
Телефон Кинена Кхари не отвечал, и я попробовал набрать номер его брата. Голос у Питера был сонный, и я извинился, что разбудил его.

— И уже не в первый раз, — сказал я. — Простите.

— Это я виноват, что сплю среди дня. В последнее время у меня весь режим сбился. Что случилось?

— Ничего особенного. Я пытался дозвониться Кинену.

— Он все еще в Европе. Звонил мне вчера вечером.

— Ах, вот оно что.

— Вернется в понедельник. А что, у вас хорошие новости?

— Пока нет. Но мне тут пришлось поездить на такси.

— Что-что?

— Расходы, — пояснил я. — Завтра мне надо будет выложить почти две тысячи долларов. Я хотел получить от него «добро».

— Да в чем дело? Я уверен, что он скажет «да». Он же говорил, что будет оплачивать вам расходы, верно?

— Верно.

— Так что можете тратить. Он отдаст.

— В том-то все и дело, — сказал я. — Мои деньги лежат в банке, а сегодня суббота.

— А вы не можете взять их в банкомате?

— Нет, они в сейфе. А с книжки я не могу столько снять, потому что только вчера заплатил по счетам.

— Так выпишите чек, его оплатят в понедельник.

— Это такие расходы, когда надо расплачиваться наличными.

— А, понимаю. — Наступила пауза. — Не знаю, что и сказать вам, Мэтт. Я мог бы подкинуть пару сотен, но две косых не наскребу.

— А у Кинена в сейфе?

— Там, может, лежит и побольше, только мне туда входа нет. Наркоману не говорят шифр сейфа, даже когда он родной брат. Для этого нужно совсем спятить.

Я промолчал.

— Я не обижаюсь, — продолжал он. — Просто констатирую факт. Мне незачем знать шифр его сейфа. Должен сказать, я даже рад, что не знаю. Не так уж я на себя надеюсь.

— Но ведь вы завязали с зельем и не пьете, Пит. Сколько уже — полтора года?

— И все равно я пьяница и наркоман, Мэтт. Вы знаете, какая между ними разница? Пьяница может украсть у вас бумажник.

— А наркоман?

— Ну, наркоман тоже может украсть у вас бумажник. А потом будет помогать вам его искать.

* * *
Я чуть не спросил Пита, не собирается ли он опять на собрание в Челси, но что-то удержало меня. Может быть, я вспомнил, что я ему не наставник и напрашиваться в наставники не собираюсь.

Я позвонил Элейн и спросил, как у нее дела с наличными.

— Заходи, — ответила она. — У меня дома полно денег.

У нее оказалось полторы тысячи полусотенными и сотенными бумажками, и она сказала, что может взять в банкомате еще, но не больше пятисот долларов в день. Я забрал тысячу двести, чтобы не оставлять ее совсем без денег. Если добавить то, что оставалось у меня в бумажнике и что я мог получить в своем банкомате, должно было хватить.

Я сказал ей, для чего мне нужны деньги, и она пришла в восторг.

— Но это не опасно? — поинтересовалась она. — Это явно незаконно, но насколько незаконно?

— Посерьезнее, чем переход улицы в запрещенном месте. Войти в компьютер без разрешения — это преступление, и незаконные манипуляции с компьютером — тоже, а у меня такое предчувствие, что сегодня ночью Конги намерены совершить и то и другое. А я буду соучастником и уже занимался преступным подстрекательством. Знаешь, в наше время шагу нельзя ступить, чтобы не нарушить весь уголовный кодекс сразу.

— Ноты думаешь, это того стоит?

— Мне кажется, да.

— Не забывай, они всего-навсего мальчишки. Не впутай их в какую-нибудь историю.

— Я и сам не хотел бы впутываться ни в какую историю. А они идут на такой риск постоянно. На этот раз они, по крайней мере, что-то заработают.

— Сколько ты собираешься им заплатить?

— По пять сотен каждому.

Она присвистнула.

— Неплохо за одну ночь работы.

— Да, неплохо, и если бы они назвали свою цену, она была бы, вероятно, куда меньше. Когда я спросил, сколько они хотят, они только уставились на меня, и я предложил по пять сотен каждому. Их это вполне устроило. Мальчишки не из бедных семей, не думаю, чтобы им позарез нужны были деньги. У меня такое ощущение, что я мог бы уговорить их сделать все бесплатно.

— Воззвав к их лучшим чувствам.

— И к желанию участвовать в чем-то интересном. Но я ничего такого делать не стал. Почему бы им на этом не заработать? Я был готов заплатить и больше какому-нибудь служащему телефонной компании, если бы только мог найти, кого подмазать. Но я так и не нашел никого, кто сознался бы, что может сделать то, что мне надо. А раз так, почему бы не отдать эти деньги Конгам? Деньги не мои, а Кинен Кхари говорит, что всегда может позволить себе быть щедрым.

— А если он передумает?

— Мало вероятно.

— Разве что его арестуют на таможне в жилете, битком набитом порошком.

— Пожалуй, что-нибудь такое может случиться, — сказал я. — Но это будет означать только, что я погорел меньше чем на две косых, а я начал с того, что взял у него десять тысяч всего две недели назад. Надо же, как давно это было, оказывается. В понедельник будет две недели.

— А что?

— Да я мало чего сумел сделать за это время. Похоже, что... да какого черта, я делаю все возможное. В общем, я могу позволить себе рискнуть, даже если не получу обратно эти деньги.

— Я тоже так думаю. — Она нахмурилась. — А как у тебя получилось две тысячи? Ну, скажем, сто пятьдесят за номер в отеле и тысяча для Конгов. Сколько же кока-колы могут выпить двое мальчишек?

— Я тоже пью коку. И не забудь про Ти-Джея.

— А он пьет много коки?

— Сколько захочет, столько и выпьет. И еще получит пятьсот долларов.

— За то, что свел тебя с Конгами? Об этом я и не подумала.

— За то, что свел меня с Конгами, и за то, что догадался свести меня с Конгами. Это самый лучший способ добыть информацию из телефонной компании, а мне бы никогда и в голову не пришло искать кого-нибудь вроде них.

— Конечно, слышать о компьютерных хакерах приходится часто, — сказала она, — только как их разыскать? В телефонных справочниках их не найдешь. Мэтт, сколько лет Ти-Джею?

— Не знаю.

— Ты его ни разу не спрашивал?

— Ни разу не получил прямого ответа. Я бы сказал — лет пятнадцать или шестнадцать, годом больше — годом меньше.

— И он живет на улице? Где же он ночует?

— Говорит, что у него есть какое-то место. Но никогда не говорил, где и с кем. Когда живешь на улице, приходится твердо усвоить одно: не спеши выкладывать все про себя посторонним.

— Даже свое имя. Он знает, сколько получит?

Я отрицательно покачал головой.

— Мы об этом не говорили.

— Он столько не ожидает, верно?

— Нет, но почему бы ему столько не получить?

— Я с тобой не спорю, мне просто интересно, что он сделает с этими пятью сотнями долларов.

— Все, что пожелает. По четвертаку за звонок он может мне позвонить две тысячи раз.

— Пожалуй, — сказала она. — Господи, я все думаю — сколько же разных людей мы знаем. Красавчик Дэнни, Кали, Мик, Ти-Джей, Конги. Мэтт, давай никогда не уедем из Нью-Йорка, ладно?

11

По воскресеньям мы с Джимом Фейбером обычно обедаем в китайском ресторане, хотя иногда отправляемся и куда-нибудь еще. Я встретился с ним в шесть тридцать в обычном месте, а в несколько минут восьмого он спросил меня, не спешу ли я на поезд.

— Потому что ты уже в третий раз за последние пятнадцать минут посмотрел на часы.

— Извини, — сказал я. — Это машинально.

— Тебя что-то беспокоит?

— Ну, мне еще нужно будет попозже кое-что сделать, — сказал я. — Но времени достаточно. Я должен быть в одном месте в восемь тридцать.

— Я сам иду на собрание в восемь тридцать, но ты, насколько я понимаю, собираешься не туда.

— Нет. Я был на собрании сегодня днем, потому что знал, что вечером не попаду.

— Насчет этого твоего дела, — сказал он. — Ты не из-за того беспокоишься, что там будет выпивка, а?

— Господи, конечно, нет. Там не будет ничего крепче кока-колы. Если только кто-нибудь не прихватит «Джолта».

— А что это, новый наркотик? Я про такой еще не слыхал.

— Это напиток из колы. Как кока, но в нем вдвое больше кофеина.

— Я не уверен, что тебе это полезно.

— А я не уверен, что вообще его попробую. Знаешь, куда я собираюсь? Возьму номер в отеле под чужим именем и проведу туда трех мальчишек-подростков.

— Больше ничего мне не говори.

— Не скажу, потому что не хочу, чтобы ты знал о готовящемся преступлении.

— Ты собираешься совершить преступление с этими мальчишками?

— Это они будут совершать преступление. А я буду просто смотреть.

— Возьми себе еще морского окуня, — сказал он. — Сегодня он особенно хорош.

* * *
К девяти часам мы вчетвером собрались в 160-долларовом угловом номере «Фронтенака» — отеля на 1200 мест — его построили несколько лет назад на японские капиталы, а потом продали голландскому концерну. Отель стоит на углу Седьмой авеню и Пятьдесят Третьей, и из нашего номера на двадцать восьмом этаже был виден кусочек Гудзона. Или был бы виден, если бы мы не задернули занавески.

На серванте лежали закуски, включая сырные палочки, но никаких «Принглов». В маленьком холодильнике стояли три сорта коки, по шесть бутылок каждого. Телефон переставили с тумбочки на письменный стол, к его трубке приспособили некое устройство, которое они называли акустическим адаптором, а сзади подключили модем. Рядом с телефоном на столе стоял портативный компьютер Конгов.

Я зарегистрировался в книге постояльцев под именем Джона Л.Гандермена и дал адрес на Хилкрест-авеню в городе Скоуки, штат Иллинойс. За номер я заплатил наличными, включая пятидесятидолларовый залог, который берут с тех, кто платит наличными, за пользование телефоном и мини-баром. Мини-бар меня не интересовал, но телефон был нужен нам позарез. Ради него мы и находились в этом номере.

Джимми Хонг сидел за столом. Он то быстро пробегал пальцами по клавиатуре компьютера, то набирал номера по телефону. Дэвид Кинг подставил себе стул, но садиться не стал, а стоял, глядя через плечо Джимми на экран компьютера. Сначала он попробовал объяснить мне, как с помощью модема компьютер подключается к другим компьютерам по телефонным линиям, но с таким же успехом можно было растолковывать неевклидову геометрию полевой мыши. Даже когда я понимал слова, которые он говорил, я все равно не мог уразуметь, о чем идет речь.

Конги явились в костюмах и галстуках, но только для того, чтобы пройти через вестибюль отеля; сейчас их галстуки и пиджаки валялись на кровати, и рукава были засучены. Ти-Джей пришел в своей обычной одежде, но дежурный пропустил его беспрепятственно: он тащил два пакета с едой, изображая посыльного.

— Вошли, — сказал Джимми.

— Отлично!

— Но пока вошли только в сеть, а это то же самое, что стоять в вестибюле отеля, когда тебе нужен номер на сороковом этаже. Ладно, попробуем.

Его пальцы заплясали по клавиатуре, и на экране одна за другой стали появляться цифры и буквы. Через некоторое время он сказал:

— Эти сукины дети все время меняют пароль. Знаете, сколько сил они тратят только на то, чтобы не допустить к себе в систему людей вроде нас?

— Как будто это возможно.

— Если бы они вложили столько же энергии в усовершенствование системы...

— Не говори глупостей.

Еще буквы, еще цифры.

— Черт, — сказал Джимми и потянулся за своей банкой коки. — Знаешь что?

— Пора переходить на личные контакты, — сказал Дэвид.

— Я тоже так подумал. Как ты смотришь на то, чтобы пустить в ход свое врожденное обаяние?

Дэвид кивнул и взял телефонную трубку.

— Иногда это называют «социальной инженерией», — сказал он мне. — С телефонной сетью труднее всего: они предупреждают своих людей, чтобы с нами не общались. Хорошо еще, что почти все, кто там работает, — сущие кретины.

Он набрал номер и через секунду сказал:

— Привет, это Ралф Филкс. Я проверяю вашу линию. У вас были трудности с входом в «КОСМОС», да?

— У них вечно с этим трудности, — тихо сказал Джимми Хонг. — Так что можно смело об этом спрашивать.

— Ну да, правильно, — сказал Дэвид. Дальше последовал разговор на техническом жаргоне, которого я совершенно не понял, а потом он спросил: — И как же вы туда попадаете? Какой ваш входной код? Нет, все правильно, не называйте его, вы же не должны его сообщать по правилам секретности. — Он закатил глаза к потолку. — Ну да, понимаю, нам тоже с этим плешь проедают. Вот что, не называйте мне свой код, а просто наберите его на клавиатуре. Прекрасно. А теперь можете то же самое сделать с вашим паролем для «КОСМОСА»? Не называйте мне его, а просто наберите. Ага.

— Замечательно, — тихо сказал Джимми, когда у нас на экране появился номер. Он набрал его на клавиатуре.

— Пожалуй, все, — сказал Дэвид тому, с кем разговаривал. — Думаю, больше у вас с этим проблем не будет.

Он положил трубку и облегченно вздохнул.

— Думаю, что и у нас проблем тоже не будет. «Не называйте мне номер, только наберите его. Не называй его мне, милочка, скажи только моему компьютеру».

— Есть, черт возьми! — произнес Джимми.

— Вошли?

— Вошли.

— Ого-го!

— Мэтт, какой номер вашего телефона?

— Не стоит мне звонить, — сказал я. — Меня нет дома.

— Я и не собираюсь вам звонить. Просто хочу проверить вашу линию. Какой ваш номер? Не важно, можете не говорить, обойдусь. Скаддер, Мэттью, Восточная Пятьдесят Седьмая, верно? Поглядите — похоже?

Я взглянул на экран.

— Да, это мой номер.

— Ага. Нравится он вам? Хотите, я вам его поменяю, дам какой-нибудь другой, чтобы легче запоминался?

— Если обратиться в телефонную компанию, чтобы поменяли номер, целая неделя уйдет на волокиту. А мы можем сделать это сразу же.

— Пожалуй, пусть остается, какой есть, — сказал я.

— Ну как хотите. Ага, у вас довольно убогий набор услуг. Нет переключения на другой номер, нет режима ожидания, если у вас занято. Ну, вы живете в отеле, там есть коммутатор, значит, можете обойтись без режима ожидания, но переключение на другой номер вам все равно нужно. Вдруг вы окажетесь где-то в гостях? Можно сделать так, чтобы все звонки автоматически переключались на тот телефон.

— Вряд ли я буду часто так делать, это не окупится.

— Так ведь бесплатно!

— Я думал, за такое надо платить каждый месяц.

Джимми ухмыльнулся, и его пальцы опять забегали по клавиатуре.

— Вам это ничего не будет стоить, — сказал он. — Потому что у вас есть влиятельные друзья. С нынешней минуты ваш номер может переключаться на любой другой, с приветом от Конгов. Мы сейчас в «КОСМОСЕ», так называется система, куда мы влезли, и я там меняю ваши атрибуты. А система, которая подсчитывает плату за телефон, об этом не узнает, так что ничего платить вам не придется.

— Как скажете.

— Я вижу, междугородные разговоры вы ведете по линиям «AT&T». Системой «Спринт» или «МО» пользоваться не захотели?

— Нет. Посчитал, что ничего на этом не сэкономлю.

— Ладно, переключаю вас на «Спринт», — сказал он. — Сэкономите целое состояние.

— Правда?

— Ну да, потому что Центральная будет направлять ваши междугородные звонки через «Спринт», а «Спринт» об этом и не догадается.

— Так что никаких счетов не будет, — сказал Дэвид.

— Ну, не знаю, — усомнился я.

— Можете мне поверить.

— Нет, я тебе верю. Просто не знаю, как к этому отнестись. Ведь это кража услуг.

Джимми посмотрел на меня.

— Мы же говорим о телефонной компании, — сказал он.

— Это я понимаю.

— Вы думаете, они этих денег недосчитаются?

— Нет, но...

— Мэтт, когда вы звоните из автомата и он вас соединяет, но потом монетка выскакивает обратно, что вы делаете? Оставляете себе или суете обратно в автомат?

— Или посылаете им почтовых марок на ту же сумму? — вставил Дэвид.

— А, понимаю, о чем вы, — сказал я.

— Потому что все знают, что бывает, когда автомат съедает вашу монетку и не соединяет. Не забудьте, когда играешь с Мамашей Белл, почти всегда остаешься внакладе.

— Наверное, да.

— Так что теперь у вас бесплатный междугородный телефон и бесплатное переключение звонков на другой номер. Для этого нужно набрать код, но вы просто позвоните им и скажете, что потеряли квитанцию, и они объяснят, что делать. Это пустяки. Ти-Джей, какой у тебя номер?

— Никакого.

— Ну, какой твой любимый телефон-автомат?

— Мой любимый? Не знаю. И потом я все равно не знаю, какие у них номера.

— Ну, выбери какой-нибудь и скажи мне, где он.

— Есть три на автовокзале «Порт-Оторити», я часто оттуда звоню.

— Не годится. Там слишком много автоматов, нельзя сказать, о котором идет речь. Как насчет автомата на каком-нибудь перекрестке?

Ти-Джей пожал плечами.

— Ну, скажем, на углу Восьмой авеню и Сорок Третьей.

— На той стороне, которая к центру, или на другой?

— Дальше от центра, на восточной стороне.

— Хорошо, сейчас... А, вот. Хочешь записать номер?

— А ты просто поменяй его, — предложил Дэвид.

— Хорошая мысль. На такой, чтобы легко запоминался. Например, Ти-Джей-54321.

— Это будет вроде как мой собственный номер? Вот здорово!

— Сейчас посмотрим, вдруг уже есть такой номер. Да, у кого-то такой есть. А почему бы нам не зайти с другого конца — Ти-Джей-56789? Этот свободен, значит, теперь он будет твой. Да будет так.

— И вы запросто можете это делать? — удивился я. — А разве в каждом районе не разные коды?

— Раньше были. И теперь еще есть отдельные АТС, но это касается только номера линии, а не того, что вы набираете. Понимаете, номер, который вы набираете, вроде того, какой я только что дал Ти-Джею, — это то же самое, что код, который нужно набрать, чтобы получить деньги в банкомате. Это опознавательный код, и все.

— Ну, входной код, — пояснил Дэвид. — Но он позволяет войти на линию, а это значит, что происходит соединение.

— Давай поработаем над твоим телефоном, Ти-Джей. Это платный телефон-автомат, правильно?

— Правильно.

— Неправильно. Это был платный телефон-автомат. А теперь он бесплатный.

— Так просто?

— Так просто. Через неделю-другую какой-нибудь идиот может сообщить об этом на станцию, но до тех пор ты успеешь сэкономить немало четвертаков. Помнишь, как мы играли в Робин Гуда?

— Ох, и здорово было! — сказал Дэвид. — Как-то вечером мы оказались во Всемирном торговом центре, звонили из автомата, и, конечно, первое, что мы сделали, — это немного его усовершенствовали, сделали бесплатным...

— Иначе нам пришлось бы весь вечер кормить его четвертаками, а это просто смешно...

— И Хонг говорит, что автоматы должны быть бесплатными для всех и метро должно быть бесплатным, надо бы убрать все турникеты на контроле...

— Или сделать так, чтобы они открывались без жетона, это можно было бы устроить, если бы они были компьютеризованы, только они механические...

— И довольно примитивные, если уж на то пошло... — Но с автоматами кое-что сделать можно, так что мы, по-моему, целых два часа...

— Скорее полтора...

— Лазили по «КОСМОСУ», или, может, это был «МИЦАР»?..

— Нет, «КОСМОС»...

— И усовершенствовали автоматы один за другим, отпускали их на волю...

— ИХонг до того увлекся, прямо «Вся власть — народу» и все такое...

— Не знаю, сколько телефонов мы переключили за это время. — Он поглядел на меня. — Знаете что? Иногда я понимаю, почему телефонная сеть так хочет прибить наши шкуры на стенку. Если подумать, мы здорово сидим у нее в печенках.

— Ну и что?

— Ну и надо войти в их положение, вот и все.

— Нет, не надо, — возразил Дэвид Кинг. — Никогда не надо входить в их положение. Это такая же глупость, как играть в «Пэк-Мена» и жалеть тех голубых мерзавцев.

Джимми Хонг был не согласен, и пока они спорили, я пошел взять себе еще банку коки. Когда я вернулся на место действия, Джимми сказал:

— Ладно, мы в бруклинской сети. Скажите мне еще раз тот номер.

Я заглянул в блокнот, сказал ему номер, и он ввел его в компьютер. На экране снова замелькали буквы и цифры, в которых я ничего не понимал. Он нажал несколько клавишей, и на экране появились фамилия и адрес.

— Это и есть ваш приятель? — спросил Джимми. Я сказал, что да. — Он сейчас не говорит по телефону.

— Вы можете это узнать?

— Конечно. А если бы говорил, могли бы и послушать. Всегда можно подключиться и слушать кого угодно.

— Только это быстро надоедает.

— Да, раньше мы иногда это делали. Вы, должно быть, думаете, что так можно подслушать какую-нибудь похабщину, или разговоры преступников, или шпионские секреты. А на самом деле только и слышишь, что какую-то нудную бодягу. «Захвати, дорогой, литр молока, когда поедешь домой». Скука ужасная.

— И потом, столько людей не умеют разговаривать! Запинаются и бормочут, так и хочется им сказать, чтобы выплюнули изо рта жвачку или вообще замолчали.

— Конечно, есть еще секс по телефону.

— Ох, не напоминай.

— Это любимое занятие Кинга. Когда говоришь с домашнего телефона, потом присылают счет по три доллара за минуту, но если есть автомат, который ты научил работать бесплатно, то ничего платить не надо.

— Только иногда противно становится. А знаете, что мы один раз сделали? Стали подключаться и прослушивать кое-какие из этих секслиний.

— А потом влезали в разговор и вставляли всякие там замечания, так что один тип чуть не рехнулся. Он себе выкладывает денежки за то, чтобы поболтать один на один с той женщиной, у которой такой потрясающий голос...

— А лицо, может, пострашнее, чем у Годзиллы[21], только никто этого не знает...

— И вдруг Кинг влезает на середине фразы и всю музыку ему портит.

— И девица тоже ошалела.

— Какая там девица, она, может, уже бабушка.

— И как начнет верещать: «Кто это сказал? Где вы? Как вы подключились к этой линии?»

Все время, пока мы разговаривали, Джимми Хонг одновременно работал на компьютере. Вдруг он поднял руку, давая нам знак замолчать, а другой рукой продолжал нажимать на клавиши.

— Порядок, — сказал он. — Скажите мне дату. Это было в марте, верно?

— Двадцать восьмого.

— Месяц — три, дата — два-восемь. И нам нужны звонки на номер 04-053-904.

— Нет, его номер...

— Это номер его линии, Мэтт. Помните, в чем разница? Ага, так я и думал. Данных не имеется.

— Что это означает?

— Что мы хорошо сделали, когда запаслись такой прорвой еды. Кто-нибудь может дать мне этих сырных палочек? Придется нам тут некоторое время повозиться, вот и все. Вас интересуют звонки, которые он делал со своего номера, раз уж мы пока в этой части системы? Жаль терять такой случай.

— Что ж, можно.

— Сейчас посмотрим. Гляньте-ка, не хочет ничего говорить. Ладно, попробуем вот этак. Ага. Так, теперь...

И тут на экране поплыл перечень звонков — в хронологическом порядке, начиная с первых минут после полуночи. Сначала два звонка до часа ночи, потом ничего до 8.47, когда система зарегистрировала тридцатисекундный разговор по номеру с кодом 212. Еще один звонок утром, несколько в середине дня, потом опять ничего между 2.51 и 5.18, когда он полторы минуты разговаривал с братом. Я узнал номер Питера Кхари. И больше никаких звонков в ту ночь не было.

— Хотите что-нибудь переписать, Мэтт?

— Нет.

— Ладно, — сказал он. — А теперь самое трудное.

* * *
Не могу рассказать вам, что именно они там делали. В начале двенадцатого они поменялись местами — Дэвид сел за компьютер, а Джимми принялся ходить по комнате, зевая и потягиваясь, потом сходил в уборную, вернулся и умял целый пакет кексов. В половине первого они снова поменялись, Дэвид пошел в ванную и принял душ. К этому времени Ти-Джей крепко спал на кровати, улегшись поверх покрывала прямо в одежде и обхватив подушку, словно боялся, что ее отнимут.

В половине второго Джимми сказал:

— Черт возьми, не могу поверить, что нет никакого способа войти в Национальную коммутационную сеть.

— Дай сюда телефон, — сказал Дэвид. Он набрал номер, проворчал что-то, положил трубку, снова набрал номер и с третьей попытки с кем-то соединился.

— Привет, — сказал он. — С кем я говорю? Замечательно. Послушайте, Рита, это Тэйлор Филдинг с «НИКНЭК-Центральной», у меня тут чрезвычайная ситуация категории пять. Мне нужен ваш входной код в коммутационную сеть и пароль, пока у меня не полетела к дьяволу вся система до самого Кливленда. Вы поняли — категория пять? — Он некоторое время внимательно слушал, потом потянулся к клавиатуре компьютера. — Рита, вы прелесть. Вы спасли мне жизнь, без всяких шуток. Можете себе представить, перед вами я нарвался на двух человек подряд, которые не знали, что категория пять идет вне всякой очереди! Вот и прекрасно, это потому, что вы умница. Послушайте, если на вас там кто-нибудь будет капать по этому поводу, я всю ответственность беру на себя. Ага, и вам тоже. Привет.

— Значит, всю ответственность берешь на себя? — спросил Джимми. — Это мне нравится.

— А что еще мне оставалось делать?

— Что за дьявольщина эта категория пять, можешь ты мне сказать?

— Не знаю. А что такое «НИКНЭК-Центральная»? А кто такой Тэйлор Фельдман?

— Ты говорил — Филдинг.

— Значит, он был Фельдман до тех пор, пока не сменил фамилию. Не знаю, старина. Я просто все это выдумал, но на Риту это точно произвело впечатление.

— Голос у тебя был вполне отчаянный.

— Еще бы. Время уже половина второго, а мы еще не добрались до коммутационной сети.

— Теперь добрались.

— Ну и прекрасно. Вот что я тебе скажу, Хонг, нет ничего лучше этой «категории пять». Пробивает все дурацкие бюрократические барьеры, понимаешь? «У меня тут чрезвычайная ситуация категории пять». Старина, да у нее глаза на лоб полезли.

— "Рита, вы прелесть".

— Старина, я же в нее влюбился, я просто обязан был это сказать. И знаешь, к концу разговора у нас уже установилось полное взаимопонимание.

— Будешь звонить ей еще?

— Готов спорить, что в любое время смогу выудить у нее пароль, если только она не догадается, что заложила всю их лавочку. А если нет, то в следующий раз, когда я ей позвоню, мы будем старыми друзьями.

— Позвони ей как-нибудь, — сказал я. — И не пытайся выудить никакие пароли или входные коды.

— Просто позвонить и поболтать?

— Вот именно. Можешь рассказать ей что-нибудь, только не старайся ничего выведать.

— Ну, вы даете, — сказал Дэвид.

— А потом, со временем...

— Понял вас, — сказал Джимми. — Мэтт, я не знаю, как у вас там с ловкостью рук или глазомером, и в технике вы ни уха ни рыла не смыслите, но вот что я вам скажу — у вас душа настоящего хакера.

* * *
По словам Конгов, самое интересное должно было начаться после того, как они залезут в коммутационную сеть, что бы это там ни означало.

— С технической точки зрения это и есть самое интересное, — объяснил Дэвид, — потому что тут-то мы и попробуем извлечь информацию, к которой, как уверяют люди из телефонной компании, доступа нет. Они говорят это, только чтобы от вас отделаться, но кое-кто из них говорит правду или, по крайней мере, то, что кажется им правдой, потому что на самом деле они не знают, как к этой информации подступиться. Получается, что мы должны составить собственную программу и ввести ее в их систему, чтобы та выдала данные, которые нам нужны.

— Но если вы не разбираетесь в технической стороне дела, — сказал Джимми, — то тут для вас не будет ничего такого уж интересного, чтобы сидеть, затаив дыхание.

Ти-Джей, уже проснувшийся, стоял за спиной Дэвида и как зачарованный смотрел на экран компьютера. Джимми полез в холодильник и достал банку «Джолта». Я повалился в единственное кресло: Дэвид прав, незачем мне сидеть, затаив дыхание. Я откинулся назад, на подушки, а следующее, что я почувствовал, — это как Ти-Джей осторожно трясет меня за плечо и зовет по имени.

Я открыл глаза.

— Я, наверное, заснул.

— Ага, еще как. И храпели вовсю.

— Который час?

— Почти четыре. Пошли звонки.

— А не могут они сделать распечатку?

Ти-Джей повернулся и передал Конгам мою просьбу. Те захихикали. Справившись с весельем, Дэвид напомнил мне, что у нас нет принтера и печатать не на чем. «Мой наставник работает в типографии, у него есть на чем печатать», — чуть не сказал я, но вместо этого кивнул:

— Да, конечно. Простите, я еще не совсем проснулся.

— Не вставайте. Мы все для вас спишем.

— Я принесу вам «Джолта», — предложил Ти-Джей. Я сказал ему, что не стоит беспокоиться, но он все равно принес банку. Я отпил глоток, только это оказалось не то, что мне было нужно, хоть я и сам не знал в точности, что мне нужно. Я встал, потянулся, чтобы хоть немного размять спину и плечи, и подошел к столу, где Дэвид Кинг сидел за компьютером, а Джимми списывал информацию с экрана.

— Вот они, — сказал я.

Номера один за другим появлялись на экране — начиная с первого звонка в 3.38, когда Кинену Кхари сказали, что его жена похищена. Потом три звонка примерно с двадцатиминутными интервалами, последний из них — в 4.54. Кинен позвонил брату в 5.18, а ему позвонили в следующий раз в 6.04 — вероятно, перед тем как Питер добрался до дома на Колониал-роуд.

Потом был шестой звонок в 6.01. Должно быть, тогда им и велели ехать на Фэррагет-роуд, а потом позвонили туда и отослали на Ветеранз-авеню. А потом они вернулись домой, уверенные, что Франсину привезут туда, и ждали в пустом доме до 10.04, когда раздался последний звонок — тот, когда им велели идти за угол к «форду-темпо», чтобы обнаружить в его багажнике зловещие свертки.

— Ну и ну, — произнес Дэвид. — Знаете, это оказалось нам в высшей степени полезно. Потому что надо было довести все до конца, понимаете? Вам нужны были эти данные, значит, бросить мы не могли. Когда просто занимаешься хакерством, делаешь это до тех пор, пока не надоест, а потом берешься за что-нибудь другое, но нам надо было держаться до конца и продраться через всю эту тягомотину.

— А тягомотины здесь хватало, — сказал Джимми.

— Но зато при этом узнаешь много полезного. Если нам придется проделать всю операцию еще раз...

— Боже сохрани!

— Да, но если придется, мы сможем все сделать вдвое быстрее. Даже меньше, потому что скоростной поиск идет вдвое быстрее, когда войдешь в...

Все, что он говорил дальше, было для меня еще менее вразумительно, да и вообще я его больше не слушал, потому что Джимми Хонг протянул мне листок бумаги, где было написано, откуда звонили в дом Кхари двадцать восьмого марта.

— Мне надо было вас предупредить, — сказал я, — что самые первые звонки не имеют значения, нам важны только те семь, которые начались с трех тридцати восьми.

Я принялся изучать список. Он списал все: время вызова, номер линии, с которой шел вызов, номер, который нужно набрать, чтобы соединиться с этим телефоном, и продолжительность разговора. Столько мне даже не требовалось, но я не мог ему это сказать.

— Семь звонков, и все с разных телефонов, — сказал я. — Нет, неверно. Одним телефоном они воспользовались два раза — звонки второй и седьмой.

— Это то, что вам нужно?

Я кивнул.

— Что мне это дает — другой вопрос. Или очень много, или почти ничего. Я не буду этого знать, пока не доберусь до обратного телефонного справочника и не узнаю, чьи это телефоны.

Они уставились на меня. Я ничего не понимал, пока Джимми Хонг не снял очки и не подмигнул мне.

— До обратного справочника? Да вы же тут сидите с нами, а все это есть в коммутационной сети, и вы думаете, что вам понадобится обратный справочник?

— Это просто детская игра, — сказал Дэвид Кинг и снова уселся за компьютер. — Ладно, давайте мне первый номер.

* * *
Все это были телефоны-автоматы.

Этого я и опасался. Все остальное они проделали вполне профессионально, и не было никаких оснований думать, что они станут звонить с телефонов, по которым можно на них выйти.

Но почему каждый раз с другого автомата? Это я понял не сразу, но один из Конгов выдвинул гипотезу, в которой был кое-какой смысл. Они опасались, что Кинен Кхари обратится к кому-нибудь, кто может подключиться к линии и засечь их телефон. Стараясь говорить покороче, они обеспечивали себе возможность скрыться прежде, чем туда явятся те, кто засечет телефон. А не пользуясь дважды одним и тем же телефоном, они страховались на тот случай, если Кхари сумеет засечь телефон и устроить около него засаду.

— Потому что засечь телефон сейчас можно мгновенно, — объяснил мне Джимми. — Его даже не нужно разыскивать, если подключить такое устройство, как у нас. Просто смотришь на экран и видишь номер.

Но почему же тогда они не приняли таких предосторожностей, когда звонили в последний раз? Очевидно, к тому времени они уже знали, что в этом нет необходимости. Кхари делал все так, как велели, не пытался торговаться об условиях передачи выкупа, и с ним можно было уже не особенно осторожничать. Теперь они чувствовали себя настолько в безопасности, что вполне могли бы позвонить из собственного дома или квартиры, и, если бы они это сделали, они были бы у меня в руках. Для этого нужна было только, чтобы пошел дождь или появилась какая-нибудь важная причина не выходить из дома. Например, чтобы никто из них не захотел оставлять двоих других с деньгами, полученными в качестве выкупа.

Жаль. Мне не помешала бы для разнообразия хоть капелька везения.

С другой стороны, эта ночь и тысяча семьсот долларов с лишним, в которые она мне обошлась, отнюдь не пропали даром. Я много чего узнал — и не только то, что три человека, за которыми я охочусь, планируют свои действия слишком уж тщательно для обычных сексуальных маньяков.

Все телефоны были в Бруклине. И гораздо ближе друг к другу, чем места, где разыгрывались события.

Похищение и передача выкупа начались в Бэй-Ридже, переместились на Атлантик-авеню, в Коббл-Хилл, потом во Флэтбуш и на Фэррагет-стрит и до самой Ветеранз-авеню, а закончились возвращением останков снова в Бэй-Ридже. Действие охватило изрядную часть Бруклина, а предыдущие преступления эти люди совершали по всему Бруклину и Куинсу. Их база могла находиться где угодно.

Но эти телефоны-автоматы расположены не так уж далеко друг от друга. Чтобы выяснить их точное местоположение, мне надо было сесть со списком и нанести их на план города, но я и так уже мог сказать, что все они находятся примерно в одной местности — в Западном Бруклине, севернее дома Кхари в Бэй-Ридже и южнее Гринвудского кладбища.

Того кладбища, где они выбросили тело Лейлы Альварес.

Один телефон был на Шестидесятой, другой на углу Нью-Утрехт-авеню и Сорок Первой, пешком от одного до другого так просто не дойдешь. Значит, они выходили из дома и ездили по городу, чтобы позвонить Кхари. Но можно предположить, что их база находилась где-то в этих местах и, вероятно, неподалеку от того единственного телефона, с которого они звонили дважды. Все уже позади, дело в шляпе, остается только посыпать солью раны Кинена Кхари, так стоит ли делать крюк в десять кварталов, если в этом нет никакой необходимости? Почему бы не воспользоваться ближайшим автоматом?

Таким автоматом оказался тот, что расположен на Пятой авеню, между Сорок Девятой и Пятидесятой.

* * *
Я не стал обсуждать все это с ребятами и вообще отложил размышления на потом. Выдав каждому из Конгов по пятьсот долларов, я сказал, как благодарен им за то, что они сделали. Они в ответ заявили, что для них все это просто забава, даже тогда, когда была самая тягомотина. Джимми сказал, что у него болит голова и рука ноет от клавиатуры, но дело того стоило.

— Вы двое идите первыми, — сказал я. — Наденьте галстуки и пиджаки и направляйтесь к выходу как ни в чем не бывало. А я пока посмотрю, не осталось ли в номере чего-нибудь лишнего, чтобы нельзя было на нас выйти, а потом мне, наверное, надо будет подойти к дежурному и оплатить телефонные разговоры. Я внес пятьдесят долларов залога, но мы занимали телефон больше семи часов — даже не представляю себе, сколько это может стоить.

— О Господи, — сказал Дэвид. — Он так ничего и не понял.

— Это потрясающе, — отозвался Джимми.

— Что-что? Чего я не понял?

— Вам не надо платить ни за какие разговоры, — сказал Джимми. — Первое, что я сделал, как только мы пришли, — это подключился в обход коммутатора. Мы могли звонить хоть в Шанхай, и дежурный сроду бы об этом не узнал. — Он усмехнулся. — Впрочем, можете оставить им этот залог. Потому что мы с Кингом съели орешков из мини-бара долларов на тридцать.

— То есть тридцать орешков по доллару штука, — сказал Дэвид.

— Но на вашем месте я бы просто отправился домой, — сказал Джимми.

* * *
После того как они ушли, я расплатился с Ти-Джеем. Он распустил веером пачку бумажек, которую я ему вручил, посмотрел на меня, потом снова на бумажки, опять на меня и сказал:

— Это все мне?

— Без тебя игра бы не состоялась. Ты принес и мяч, и биту.

— Я рассчитывал на сотню, — сказал он. — Я же почти ничего не делал, только сидел тут. Но вы все равно должны были раскошелиться, вот я и подумал, что и про меня не забудете. Сколько тут?

— Пять, — сказал я.

— Так и знал, что в конце концов это окупится, — сказал он. — То есть работа на вас. Мне это дело нравится. Я находчивый, у меня кое-что получается, и такое занятие мне по душе.

— Я не всегда так хорошо плачу.

— Не важно. Послушайте, старина, на какой другой работе мне может пригодиться все то дерьмо, которое я знаю?

— Значит, ты хочешь стать детективом, когда вырастешь?

— А зачем так долго ждать? — ответил он. — Я хочу начать уже сейчас. Тушите свет, Мэтт.

Я дал ему первое поручение — убраться из отеля так, чтобы никто не заметил.

— Было бы проще, если бы ты был одет так же, как Конги, — сказал я. — Ну ладно, и так сойдет. Я думаю, нам с тобой надо выйти вместе.

— Белый мужчина в вашем возрасте и черный мальчишка? Знаете, что они подумают?

— Ага, и пусть качают головами по этому поводу сколько им угодно. Но если ты выйдешь один, они решат, что ты шарил по номерам, и могут тебя не выпустить.

— Тут вы правы, — сказал он. — Только вы кое о чем не подумали. Этот номер оплачен, верно? Контрольный срок — двенадцать часов дня. Я видел, где вы живете, старина, и не хочу вас обижать, только этот номер куда лучше вашего.

— Нет, не лучше. К тому же я плачу за него не по сто шестьдесят долларов за ночь.

— Так вот, мне этот номер не будет стоить ни гроша. Сейчас я приму горячий душ, вытрусь тремя полотенцами сразу, залягу вот в эту постель и просплю часиков шесть или семь. Потому что этот номер не только лучше того, где живете вы, он еще и раз в десять лучше того места, где живу я.

— Ах, вот оно что.

— Повешу на дверь табличку «Прошу не беспокоить», вырублюсь, и пусть меня не трогают. А в двенадцать часов выйду отсюда, и никто на меня лишний раз не посмотрит — какой милый молодой человек, должно быть, доставил кому-нибудь ленч в номер. Что скажете, Мэтт? Как вы думаете, могу я позвонить дежурному, чтобы меня разбудили по телефону в половине двенадцатого?

— Думаю, ты можешь на это рассчитывать, — сказал я.

12

Я зашел в круглосуточное кафе на Бродвее. Кто-то оставил там на столике первый выпуск «Таймс», и я, взяв себе кофе с яичницей, прочитал его, но до меня почти ничего не доходило. В голове стоял какой-то туман, а если и появлялись какие-то скудные мысли, то они неизменно вращались вокруг тех шести телефонов-автоматов в районе Сансет-парка. Я снова и снова вытаскивал из кармана их список и принимался изучать его, словно очередность и точное местонахождение телефонов таили в себе некое послание, к которому нужно только подобрать ключ. Жаль, что нельзя было кому-нибудь позвонить и сослаться на чрезвычайную ситуацию категории пять. «Дайте мне ваш входной код, — сказал бы я, — и сообщите пароль».

К тому времени как я вернулся к себе в отель, уже рассвело. Я принял душ и улегся в постель, но через час с небольшим бросил все попытки заснуть, включил телевизор и посмотрел утренние новости по одному из кабельных каналов. Государственный секретарь только что вернулся из поездки по Ближнему Востоку, и показывали интервью с ним, а потом — с представителем палестинцев, который рассуждал о перспективах прочного мира в регионе.

Это напомнило мне о моем клиенте, хотя на самом деле я ни на минуту о нем не забывал, и, когда началось интервью с очередным лауреатом «Оскара», я выключил звук и позвонил Кинену Кхари.

Он не отвечал, но я все звонил и звонил каждые полчаса, пока около половины одиннадцатого наконец не дозвонился.

— Я только что вошел, — сказал он. — Самое страшное в моем путешествии случилось только сейчас, когда я ехал на такси из аэропорта Кеннеди. За рулем сидел какой-то маньяк из Ганы с бриллиантовым зубом и племенными знаками на щеках и вел машину так, будто всякий, кто погиб в дорожной аварии, имеет право попасть на небеса без очереди, да еще и получить там зеленую карточку.

— По-моему, я тоже как-то с ним ехал.

— Вы? А я думал, вы никогда не ездите на такси. Думал, предпочитаете метро.

— Я ездил на такси всю прошлую ночь, — сказал я. — И наездил довольно много.

— Ах, вот оно что.

— Это у меня такое образное выражение. Я разыскал двоих специалистов по взлому компьютеров — им удалось откопать в архивах телефонной компании кое-какие данные, которых, как уверяет компания, не существует. — Я вкратце изложил ему, что мы сделали и что я узнал. — Застать вас, чтобы получить разрешение на расходы, я не смог, а ждать не хотел и поэтому выложил деньги.

Он спросил, сколько всего получилось, и я назвал сумму.

— Нет проблем, — сказал он. — А вы что, заплатили из своих? Надо было попросить Пита, он бы вам дал.

— Я мог обойтись и своими. По правде говоря, я в самом деле просил вашего брата, потому что мой банк был закрыт. Но у него тоже не было.

— Не было?

— Но он сказал, что я могу действовать, тянуть с этим не в ваших интересах.

— Ну, тут он был прав. Когда вы с ним говорили? Я позвонил ему сразу же, как только вошел, но никто не берет трубку.

— В субботу, — сказал я. — В середине дня.

— Я звонил ему перед вылетом, хотел, чтобы он меня встретил, тогда мне не пришлось бы ехать с этим ганцем. Но я его не застал. И что вы сделали, попросили этих ребят подождать с деньгами?

— Нет, занял сколько нужно у знакомого.

— Стало быть, вы хотите получить свои деньги? Знаете, я еле стою, за последнюю неделю налетал больше, чем этот, как его там, он тоже только что вернулся с Ближнего Востока. Чем государственный секретарь.

— Он сейчас выступал по телевизору.

— Мы с ним были в одних и тех же аэропортах, только не могу сказать, что наши пути пересекались. Интересно, что он делает с теми льготами авиакомпаний, которые полагаются ему как постоянному клиенту? Я уже заработал себе бесплатный полет не меньше чем до Луны. Хотите подъехать сейчас? Я совсем без сил и плохо соображаю, по какому времени живу, но заснуть все равно не смогу.

— Ну, я-то, наверное, смогу, — сказал я. — И, скорее всего, сейчас так и сделаю. Я не привык пахать всю ночь, как выражаются мои вчерашние сообщники. Им это ничего не стоит, но они помоложе меня.

— Да, годы дают себя знать. Раньше я никогда не чувствовал разницы часовых поясов и не верил, что ее можно почувствовать, а теперь, если кто-нибудь затеет кампанию против поясного времени, я сам готов выйти с плакатом. Пожалуй, все-таки попробую вздремнуть, может быть, приму какую-нибудь таблетку. Вы говорите, Сансет-парк? Я пытаюсь припомнить, нет ли у меня знакомых в этом районе.

— Не думаю, чтобы это был кто-нибудь из ваших знакомых.

— Ах, вот как?

— Они этим и раньше занимались, — сказал я. — Но исключительно как любители. Теперь я знаю про них кое-что, чего не знал неделю назад.

— Дело идет к концу, Мэтт?

— Не знаю, как насчет конца, — ответил я. — Но мы все-таки продвигаемся вперед.

* * *
Я позвонил вниз и сказал Джейкобу, что снимаю трубку с аппарата.

— Не хочу, чтобы меня беспокоили, — сказал я. — Всем, кто будет звонить, говорите, что меня можно будет застать после пяти.

Я поставил будильник на пять и лег. Закрыв глаза, я попытался представить себе план Бруклина, но заснул прежде, чем мне удалось отыскать на нем Сансет-парк.

В какой-то момент меня наполовину разбудил уличный шум, я сказал себе, что надо открыть глаза и посмотреть на часы, но вместо этого соскользнул в какое-то запутанное сновидение, где фигурировали часы, компьютеры и телефоны, — откуда все это взялось, сообразить было нетрудно. Как будто мы в номере отеля и кто-то ломится в дверь. Во сне я подошел к двери и открыл ее. Там никого не оказалось, но шум продолжался, и тут я проснулся. Кто-то барабанил в мою дверь.

Это был Джейкоб. Он сказал, что звонит мисс Марделл и говорит, что это срочно.

— Я знаю, вы собирались спать до пяти, — сказал он, — и так ей и сказал, но она велела разбудить вас, что бы вы там ни говорили. Похоже, дело и вправду важное.

Я положил трубку на аппарат, а он спустился вниз, чтобы меня соединить. Я в тревоге ждал звонка. В последний раз она звонила мне и сказала, что это срочно, когда объявился человек, который был твердо намерен убить нас обоих. Как только телефон зазвонил, я схватил трубку.

— Мэтт, мне очень не хотелось тебя будить, но это действительно не может ждать.

— В чем дело?

— Оказывается, в этом стоге сена все-таки была иголка. Я только что разговаривала с женщиной по имени Пэм. Сейчас она едет сюда.

— Ну и что?

— Она и есть та, кого мы ищем. Она имела дело с этими людьми и побывала у них в фургоне.

— И осталась в живых, чтобы рассказать об этом?

— С большим трудом. Один из полицейских, которым я рассказала эту историю про фильм, сразу позвонил ей, а она всю прошлую неделю собиралась с духом, чтобы позвонить мне. Я уже много чего от нее услышала и точно знаю, что упускать ее нельзя. Я сказала, что ей гарантирована тысяча долларов, если она придет и расскажет свою историю сама. Правильно я сделала?

— Конечно.

— Но у меня нет наличных. Все отдала тебе в субботу.

Я взглянул на часы. Если потороплюсь, успею забежать в банк.

— Деньги я добуду, — сказал я. — Еду к тебе.

13

— Заходи, — сказала Элейн. — Она уже здесь. Пэм, это мистер Скаддер, Мэттью Скаддер. Мэтт, познакомься с Пэм.

Она сидела на диване и встала, когда мы подошли, — стройная женщина примерно ста шестидесяти сантиметров ростом, с коротко стриженными темными волосами и ярко-синими глазами. На ней была темно-серая юбка и светло-голубой свитер из ангоры. Губы подкрашены, глаза подведены. Туфли на высоких каблуках. Я понял, что она специально выбирала, что надеть для этой встречи, и сейчас не уверена, что выбрала правильно.

Элейн, спокойная и уверенная в себе, в брюках и шелковой блузке, сказала:

— Садись, Мэтт. Возьми стул. — Сама она села рядом с Пэм на диван и продолжала: — Я только что сказала Пэм, что заманила ее сюда обманом. Познакомиться с Деборой Фингер ей не придется.

— Я спросила ее, кто будет эта кинозвезда, — пояснила Пэм, — и она сказала, что Дебора Фингер, а я думаю — ого, Дебора Фингер в сериале? Не ожидала, что она согласится сниматься на телевидении. — Она пожала плечами. — Только, похоже, никакого фильма не будет, так что какая разница, кто эта звезда?

— Но тысяча долларов — это реальность, — сказала Элейн.

— Вот это хорошо, — ответила Пэм, — они мне пригодятся. Но я пришла сюда не за деньгами.

— Я знаю, дорогая.

— Не только за деньгами.

Деньги были у меня с собой — тысяча для нее, тысяча двести, что я был должен Элейн, и немного на мелкие расходы — всего три тысячи, которые я взял из своего сейфа.

— Она говорит, что вы детектив, — сказала Пэм.

— Правильно.

— И что вы охотитесь за этими типами. Я много раз разговаривала с полицейскими, должно быть, с тремя или четырьмя...

— Когда?

— Сразу после того, как это случилось.

— И это было...

— А, вы же не знаете, я и не сообразила. В июле, в, июле прошлого года.

— И вы заявили об этом в полицию?

— Господи! — сказала она. — А что еще мне оставалось делать? Мне же пришлось лечь в больницу, верно? А врачи — они такие, ого-го, они начали допытываться, кто это с вами сделал, и что мне было отвечать — что я поскользнулась? Порезалась? Ну, а они, конечно, вызвали полицию, да они все равно бы ее вызвали, даже если бы я ничего не говорила.

Я раскрыл блокнот и сказал:

— Пэм, я, кажется, не знаю, как ваша фамилия.

— А я и не говорила, как моя фамилия. Вообще-то чего там? Кассиди моя фамилия.

— И сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— Значит, было двадцать три, когда это случилось?

— Нет, двадцать четыре. У меня день рождения в конце мая.

— И чем вы занимаетесь, Пэм?

— Секретарь-референт. Но сейчас без работы, вот почему я сказала, что эти деньги не помешают. Конечно, тысяча долларов никому не помешает, но особенно мне сейчас, когда я без работы.

— Где вы живете?

— На Двадцать Седьмой, между Третьей и Лексингтон-авеню.

— И вы жили там же, когда случилось это происшествие?

— Происшествие? — повторила она, как будто с сомнением. — А, да, я там живу уже года три. С тех пор, как приехала в Нью-Йорк.

— А откуда вы приехали?

— Из Кэнтона, штат Огайо. Если вы когда-нибудь о нем слыхали, то я знаю почему. Там у нас Зал славы профессионального футбола.

— Я как-то чуть туда не заехал, — сказал я. — Был по делам в Массиллоне.

— Массиллон? Господи, ну конечно, я часто там бывала. У меня там тысяча знакомых.

— Ну, скорее всего, я никого из них не знаю, — сказал я. — Какой номер вашего дома по Двадцать Седьмой, Пэм?

— Сто пятьдесят один.

— Хороший квартал, — сказала Элейн.

— Да, мне тоже нравится. Одно только плохо — глупость, конечно, но только у этой местности нет своего названия. Она к западу от Кипс-Бэй, она ниже Мэррей-Хилла, она выше Грамерси и, конечно, намного восточнее Челси. Сейчас ее стали называть Карри-Хилл — понимаете, это из-за индийских ресторанов.

— Вы не замужем, Пэм? Живете одна?

— Если не считать собаки. Собачка совсем маленькая, но не всякий станет ломиться в квартиру, если там есть собака, не важно, большая она или нет. Они боятся собак вообще.

— Вы согласны рассказать мне, что с вами тогда случилось, Пэм?

— То есть про то происшествие?

— Да.

— Ладно, — сказала она. — Наверное, надо. Ведь для этого мы тут и сидим, верно?

* * *
Это случилось летним вечером, посреди недели. Пэм находилась в двух кварталах от своего дома и стояла на перекрестке Парк-авеню и Двадцать Шестой улицы, ожидая зеленого света. Подъехал фургон, и этот тип подозвал ее и спросил, как проехать куда-то, она не расслышала куда. Он вышел из кабины и сказал, что, наверное, перепутал название места, что оно написано в накладной, и она вместе с ним подошла к задним дверцам фургона. Он открыл дверцы, а там, внутри, был еще один тип, и у обоих оказались ножи. Они заставили ее сесть в фургон, где был тот, другой, а первый вернулся в кабину, и машина тронулась.

* * *
На этом месте я прервал ее и спросил, почему она с такой готовностью полезла в фургон. Разве вокруг не было людей? Кто-нибудь видел, как ее похитили?

— Я плохо помню подробности, — ответила она.

— Ну, ничего.

— Это случилось очень быстро.

— Пэм, можно вас кое о чем спросить? — вмешалась Элейн.

— Конечно.

— Вы ведь так подрабатываете, правда, дорогая?

«Господи, — подумал я, — как же я сразу не догадался?»

— Не знаю, что вы имеете в виду, — ответила Пэм.

— Вы же в тот вечер вышли на промысел, да?

— Откуда вы знаете?

Элейн взяла девушку за руку.

— Ничего, — сказала она. — Никто тут вас не обидит, никто не осудит. Ничего.

— Но откуда вы...

— Да ведь все знают, что эта часть Южной Парк-авеню — самое бойкое место, верно? Но я и раньше догадалась. Милочка, сама я на панель никогда не выходила, но этим делом промышляю уже почти двадцать лет.

— Не может быть!

— Честно. Прямо здесь, в этой квартире, я ее купила, когда распродавали дом. Я называю их знакомыми, а не клиентами и, когда нахожусь в приличном обществе, иногда говорю, что я историк искусства, и мне удалось кое-что скопить за эти годы, но я такая же, как вы, дорогая. Так что можете рассказывать все так, как было на самом деле.

— Господи, — сказала Пэм. — А вообще знаете что? Это даже лучше. Мне ужасно не хотелось идти сюда и врать вам, понимаете? Только я думала, что ничего другого мне не остается.

— Вы считали, что мы о вас плохо подумаем?

— Наверное. И еще из-за того, что я рассказывала полиции.

— А полицейские не знали, что вы этим промышляете? — спросил я.

— Нет.

— Неужели им это ни разу не пришло в голову? Ведь фургон подобрал вас на самом бойком месте.

— Эти полицейские были из Куинса, — сказала она.

— А почему это дело попало к полицейским из Куинса?

— Потому что я в конце концов там оказалась. Попала в Элмхерстскую больницу, а она в Куинсе, потому и полицейские были оттуда. Что они могут знать про Южную Парк-авеню?

— А почему вы попали в Элмхерстскую больницу? Ладно, не важно, мы до этого дойдем. Давайте начнем все сначала.

— Давайте, — сказала она.

Это случилось летним вечером, посреди недели. Пэм находилась в двух кварталах от своего дома и стояла на перекрестке Парк-авеню и Двадцать Шестой улицы, ожидая, пока кто-нибудь ее подцепит. Подъехал этот фургон, и мужчина сделал ей знак подойти. Она подошла и села на правое сиденье, а он проехал один-два квартала, свернул в переулок и остановился у пожарного гидранта.

Она думала, что придется только немного поработать ртом, пока он сидит за рулем, — долларов двадцать или двадцать пять за пять минут работы. Эти типы в машинах всегда хотят в рот, и прямо тут же, в машине. Иногда даже на ходу, что, по ее мнению, ужасная глупость, но поди пойми их. А те, кто пешком, обычно берут номер в отеле, лучше всего для этого «Элтон» на углу Двадцать Шестой и Парк-авеню. Конечно, есть еще ее квартира, но туда она почти никогда никого не водит, разве что в самом крайнем случае, потому что считает, что это небезопасно. Да и кому приятно пускать мужиков в ту же самую постель, где спишь сама?

Мужчину, что сидел в кузове, она не видела до тех пор, пока фургон не остановился. Она даже не догадывалась, что там кто-то есть, пока он не обхватил ее рукой за шею и не зажал ей рот.

— Вот тебе и сюрприз, Пэмми! — сказал он.

Господи, как же она испугалась! Совсем обмерла от страха, а тот, кто был за рулем, рассмеялся, залез к ней под блузку и принялся щупать ей груди. Груди у нее были большие, и она научилась одеваться для улицы так, чтобы выставлять их напоказ, — в платье с узким лифом или в открытую блузку, потому что, если уж кто любит титьки, тот ради них на все готов, так зачем же прятать свой товар? Он взялся прямо за сосок и больно его стиснул, и тут она поняла, что с этими ей придется туго.

— Давайте все переберемся назад, — сказал водитель. — Там уютнее и есть где растянуться. Пусть будет удобно, верно, Пэмми?

Ей очень не нравилось, как они ее называли. Она сказала, что ее зовут Пэм, а не Пэмми, а они произносили это имя с насмешкой, и с какой-то очень недоброй насмешкой.

Когда тот, кто был сзади, снял руку с ее рта, она сказала:

— Послушайте, только без грубостей, ладно? Чего вы хотите, то получите и не пожалеете, но никаких грубостей, хорошо?

— Ты сидишь на игле, Пэмми?

Она сказала — нет, потому что никогда не кололась. Наркотики вообще ей не нравятся. Конечно, можно выкурить косячок, если кто-нибудь угостит, и кокаин тоже приятная штука, но она еще ни разу его не покупала. Иногда мужики насыплют ей дорожку и обижаются, если говоришь, что это тебя не интересует, но в общем она ничего против не имеет. Может, они думают, что она от этого лучше заведется, вроде как злее будет. Иногда какой-нибудь насыплет кокаина прямо себе на член и думает — для тебя это такое лакомство, что и он больше кайфа получит, когда ты станешь сосать.

— Но ты зелье принимаешь, Пэмми? Куда ты его заправляешь? В нос? Между пальцев на ногах? Ты знаешь каких-нибудь крутых торговцев? Может, кто из твоих приятелей торгует, а?

Какие-то дурацкие вопросы. Вроде бы без всякой цели, как будто они от самих этих вопросов тащатся. Один, по крайней мере. Тот, кто сидел за рулем. Он прямо заводился, когда говорил о зелье. Другой больше обзывал ее по-всякому. «Ты, сука рваная, паскуда этакая», что-то в этом роде. Довольно противно, если вдумываться, только многие мужики так говорят, особенно когда возбудятся. У нее был такой клиент, она с ним это делала раза четыре или пять, всегда у него в машине, и он всегда был очень вежливый и до, и после, очень внимательный, никогда не грубил, но, когда он у нее во рту и вот-вот кончит, всегда начиналось одно и то же: «Ах ты, блядь, ах, блядь, чтоб ты сдохла. Ох, чтоб ты сдохла, чтоб ты сдохла, блядь этакая». Ужасно, просто ужасно, но, если этого не считать, он был настоящий джентльмен, платил каждый раз по пятьдесят долларов и кончал всегда быстро, так что плохого, если уж ему так нравится ругаться? От этого тебя не убудет, правильно?

Они перелезли в кузов, и там лежал матрас, и было в самом деле уютно, или было бы уютно, если бы она могла расслабиться, но разве можно расслабиться с такими мужиками, уж очень они были странные. Как можно с такими расслабиться?

Они заставили ее снять с себя все — до последней нитки, это было уж слишком, только она знала, что спорить не надо. А потом... ну, потом они стали ее трахать по очереди, сначала тот, кто за рулем, потом другой. Все шло почти как обычно, если, конечно, не считать, что их было двое, и когда второй работал, тот, что за рулем, щипал ее за соски. Ей было больно, но она знала, что лучше молчать, и к тому же он, конечно, прекрасно понимал, что ей больно, потому он это и делал.

Они оба ее трахали, потом оба кончили, и она было приободрилась, потому что иногда самое опасное — это когда у мужика не стоит или он не может кончить, тогда он начинает на тебя злиться, словно это ты виновата. Когда второй, застонав, слез с нее, она сказала:

— Замечательно. Вы, ребята, молодцы. Дайте-ка я оденусь, а?

И тут они показали ей нож.

Такой большой, с выкидным лезвием, очень страшный. Нож был у второго, у того, кто ругался, и он сказал:

— Никуда ты отсюда не пойдешь, сука рваная.

А Рей добавил:

— Сейчас мы все кое-куда поедем, немного покатаемся, Пэмми.

Так его звали — Рей. Тот, другой, называл его Рей, поэтому она это и узнала. Как звали другого, она если и слышала, то не запомнила, а того, кто был за рулем, звали Рей.

Только теперь они поменялись, так что он был уже не за рулем. Тот, другой, перелез через спинку сиденья и сел за руль, а Рей остался сзади с ней, и нож теперь был у него, и, конечно, он не дал ей одеться.

Что было потом, она помнит плохо. В кузове было темно, и снаружи было темно и ничего не видно, а они все ехали и ехали, и она даже представления не имела, где они едут и куда направляются. Рей снова спросил ее про наркотики, — он все время про них говорил, — и сказал, что наркоманы сами хотят своей смерти, что они ищут смерти и что все они должны получить то, к чему так стремятся.

Он заставил ее залезть на него сверху. Стало лучше, по крайней мере он теперь замолчит, а она хоть будет вроде как при деле.

Потом они снова остановили машину, Бог знает где это было, и тут опять все началось всерьез. Они залезали на нее по очереди и никак не унимались, а она то вроде как ничего не чувствовала, то приходила в себя, как будто время от времени вообще отключалась. Она почти уверена, что ни тот, ни другой так и не кончил. В первый раз они оба кончили на Двадцать Третьей или где там это было, но теперь они вроде бы и не хотели кончать, потому что тогда пришел бы конец всему представлению. Они трахали ее, ну, во все обычные места и совали в нее еще что-то. Она плохо помнит, что в нее совали. Иногда от того, что они делали, ей становилось больно, а иногда нет, и все это было ужасно, сплошной ужас, и вот сейчас она кое-что вспомнила, о чем раньше забыла, — что был такой момент, когда она совсем успокоилась.

Потому что, понимаете, догадалась, что пришла ее смерть. Не то чтобы она хотела умереть, как раз этого она не хотела; но ей почему-то пришло в голову, что сейчас это случится и что больше ничего не будет, и она подумала: ну ладно, как-нибудь переживем. Вроде как можно будет жить и так, и от этого ей стало смешно, потому что в том-то и дело, что, когда умрешь, уже не будешь жить. «Ничего, переживем». Вот точно такая мысль, правда.

А потом, как раз когда она уже со всем смирилась и радовалась этому умиротворенному ощущению, Рей сказал:

— Знаешь что, Пэмми? У тебя есть шанс. Мы оставим тебя в живых.

Тут они заспорили, потому что тот, другой, хотел ее убить, но Рей сказал, что ее можно отпустить, она же шлюха, а кому нужны шлюхи?

Но она не простая шлюха, сказал он. У нее такие титьки, каких нет ни у одной шлюхи.

— Тебе они нравятся, Пэмми? — спросил он. — Ты ими гордишься?

Она не знала, что ответить.

— А какая тебе больше нравится? Ну-ка, давай, эники-беники, выбери одну, Пэмми. Пэм-ми! — это он сказал нараспев, как будто с ребенком играет. — Какая тебе больше нравится?

А в руке у него было что-то вроде проволочной петли, которая в полутьме отливала медью.

— Ну выбирай, Пэмми, какую ты хочешь оставить себе. Одну тебе, а одну мне, это будет по-честному, правда, Пэм-ми? Одну ты оставишь себе, а одну возьму я, и выбирать тебе, Пэмми, крошка, это ты должна выбрать, какую. Помнишь «Выбор Софи»? А это будет выбор Пэмми. Лучше выбери сама, не то мне достанутся обе.

Господи, да он спятил, и что теперь ей делать, как это — выбрать одну грудь? Наверное, можно было как-то выиграть в этой игре, но она не могла ничего придумать.

— Посмотри-ка, посмотри,вот я их трогаю, и у тебя соски встают, ты ведь все равно заводишься, даже когда тебе страшно, даже когда ты плачешь, сука рваная.

Выбирай, Пэмми. Какую ты выбираешь? Эту? Или эту? Чего ты ждешь, Пэмми? Время тянешь? Хочешь, чтобы я рассердился? Давай, Пэмми. Давай. Дотронься до той, которую хочешь оставить себе.

Господи, что же делать?

— Эту? Ты уверена, Пэмми?

Господи...

— Ну, по-моему, ты правильно выбрала, отличный выбор. Значит, эта твоя, а эта моя, значит, договорились, а уговор дороже денег, Пэм-ми.

Проволока охватила ей грудь, а на концах проволоки были деревянные рукоятки, вроде тех, что подсовывают под веревку, которой обвязан сверток, чтобы удобнее было нести, и он взялся за рукоятки и развел руки в стороны, и...

И она вылетела из собственного тела, вот так взяла и вылетела, и парила в воздухе над фургоном, глядя вниз, сквозь крышу, как проволока прорезает ее плоть, словно что-то жидкое, как грудь медленно отделяется от тела, как на разрезе выступает кровь...

Она глядела и глядела, а потом кровь застлала ей глаза, вокруг стало темнеть, и становилось все темнее и темнее, пока весь мир не погрузился в непроглядную тьму.

14

Келли на месте не оказалось. Человек, который взял трубку в бруклинской бригаде по расследованию убийств, сказал, что попробует связаться с ним по пейджеру, если это что-то важное. Я сказал, что важное.

Когда телефон зазвонил, к нему подошла Элейн.

— Минутку, — сказала она и кивнула мне. Я взял у нее трубку.

— Здравствуйте.

— Мой отец вас помнит, — сказал Келли. — Говорит, что вы работали, как зверь.

— Ну, это было давно.

— Вот и он так сказал. Что-то важное случилось, раз меня вытащили из-за стола?

— У меня есть один вопрос по поводу Лейлы Альварес.

— У вас есть вопрос? А я думал, у вас есть что-то для меня.

— По поводу операции, которую она перенесла.

— "Операции"? Вы это так называете?

— Вы знаете, чем он отрезал ей грудь?

— Ну да, гильотиной, чем же еще? Откуда у вас такие странные вопросы, Скаддер?

— А мог он сделать это проволокой? Скажем, рояльной струной, использовать ее как удавку?

Наступила долгая пауза. Потом он сдавленным голосом спросил:

— Что за чертовщина? Что у вас там в рукаве?

— У меня это в рукаве только последние десять минут, и пять из них я ждал, пока вы позвоните.

— Черт возьми, что у вас есть, мистер?

— Альварес была не единственной их жертвой.

— Вы это уже говорили. Еще Готскинд. Я читал дело и думаю, что вы правы, но какая там рояльная струна у Готскинд?

— Есть еще одна жертва, — сказал я. — Изнасилована и изуродована. У нее тоже отрезали грудь. Разница в том, что она осталась жива. Я подумал, что вы захотите с ней поговорить.

* * *
Дрю Кэплен сказал:

— Ах, pro bono? Вы не могли бы мне сказать, почему все знают именно эти два латинских слова? Когда я учился в Бруклинском юридическом колледже, я выучил столько латыни, что мог бы открыть собственную церковь. Res gestae, corpus juris, lex talionis[22]. Но этих слов я почему-то ни от кого никогда не слышу. Только pro bono. Вы знаете, что они означают?

— Не сомневаюсь, что вы мне скажете.

— Полностью выражение звучит так — pro bono publico. Для блага общества. Вот почему этим выражением пользуются адвокаты из крупных юридических фирм, когда говорят о той микроскопической части своей деятельности, которую снисходительно посвящают правому делу, чтобы задобрить свою совесть, — ей, естественно, не по себе из-за того, что больше девяноста процентов своего времени они тратят на ограбление бедняков и берут за это по двести долларов в час. Почему вы так на меня смотрите?

— Я еще ни разу не слышал от вас такой длинной фразы.

— Разве? Мисс Кассиди, в качестве вашего адвоката должен предостеречь вас от общения с людьми, подобными вот этому господину. Но серьезно, Мэтт, ведь мисс Кассиди — жительница Манхэттена, жертва преступления, которое имело место девять месяцев назад в Куинсе. Я же далеко не процветающий юрист, и моя скромная контора расположена на Корт-стрит, в Бруклине. Могу я спросить, какое я ко всему этому имею отношение?

Мы сидели в его скромной конторе, и вся эта болтовня понадобилась ему лишь для того, чтобы взломать лед, потому что он уже знал, зачем Пэм Кассиди нужен адвокат из Бруклина, который присутствовал бы при ее допросе детективом из бруклинской бригады по расследованию убийств. Я довольно обстоятельно изложил ему ситуацию по телефону.

— Я буду называть вас Пэм, — сказал он. — Вы не возражаете?

— Нет, конечно.

— Или вы предпочитаете Памелу?

— Нет, Пэм годится. Лишь бы не Пэмми.

Не уловив скрытого смысла ее слов, Кэплен продолжал:

— Значит, Пэм. Так вот, Пэм, прежде чем мы с вами отправимся на встречу с полицейским Келли — он просто полицейский, Мэтт, или детектив?

— Детектив Джон Келли.

— Прежде чем мы встретимся с этим уважаемым детективом, давайте обо всем договоримся. Вы моя клиентка. Это означает, что вас никто не должен подвергать допросу, если при этом нет меня. Понимаете?

— Конечно.

— Это означает — никто: ни полиция, ни пресса, ни телерепортеры, которые будут совать вам в лицо микрофоны. «Поговорите с моим адвокатом». Повторите-ка.

— Поговорите с моим адвокатом.

— Прекрасно. А теперь представьте себе, что кто-то звонит вам по телефону и спрашивает, какая сегодня погода, — что вы ответите?

— Поговорите с моим адвокатом.

— По-моему, она это усвоила. А вот еще. Кто-то звонит вам по телефону и говорит, что они проводят рекламную кампанию и вы только что выиграли бесплатную поездку на Багамы. Что вы скажете?

— Поговорите с моим адвокатом.

— Нет, здесь можете сказать, чтобы он проваливал к чертям собачьим. А все остальные люди на свете должны говорить с вашим адвокатом. Сейчас мы перейдем к некоторым деталям, но, вообще говоря, я хочу, чтобы вы отвечали на вопросы только в моем присутствии и только если они имеют прямое отношение к жуткому преступлению, которое было совершено в отношении вас. Ваша биография, ваша жизнь до этого случая, ваша жизнь после этого случая — все это никого не касается. Если вам зададут вопрос, который мне не понравится, я вмешаюсь и запрещу вам отвечать. Если я ничего не скажу, но вопрос почему-то вам не понравится, не отвечайте. Скажите, что желаете конфиденциально проконсультироваться со своим адвокатом. Ну-ка, скажите: «Я желаю конфиденциально проконсультироваться со своим адвокатом».

— Я желаю конфиденциально проконсультироваться со своим адвокатом.

— Отлично. Все дело в том, что вам не предъявлено никаких обвинений и не будет предъявлено никаких обвинений. Значит, вы оказываете им любезность, а это ставит нас в весьма выгодное положение. Теперь давайте еще раз все повторим, пока здесь Мэтт, а потом мы с вами, Пэм, сможем отправиться на встречу с детективом Келли. Расскажите мне, как получилось, что вы попросили Мэттью Скаддера попытаться выследить людей, которые похитили вас и нанесли вам телесные повреждения?

Мы оговорили все подробности еще до того, как я звонил и Джону Келли, и Дрю Кэплену. Для Пэм нужно было придумать такую легенду, которая сделала бы ее инициатором расследования и оставила бы в тени Кинена Кхари. Мы с ней и с Элейн долго это обсуждали и вот к чему в конце концов пришли.

Сейчас, через девять месяцев после того случая, Пэм пытается жить обычной жизнью. Но это дается ей с трудом, потому что она боится снова стать жертвой тех же людей. Она даже думала уехать из Нью-Йорка, чтобы спрятаться от них, но поняла, что страх не оставит ее, как бы далеко она ни уехала.

Недавно она встретилась с одним человеком, которому рассказала, как лишилась груди. Этот человек, почтенный супруг и отец семейства, чье имя она не раскроет ни при каких обстоятельствах, был потрясен и преисполнился сочувствия. Он сказал, что ей не будет покоя, пока этих людей не поймают, и что даже если поймать их не удастся, ее эмоциональному выздоровлению почти наверняка значительно поможет, если она сама предпримет какие-то действия. Поскольку полиция, располагавшая достаточным временем, очевидно, ничего не смогла добиться, он порекомендовал ей нанять частного сыщика, который мог бы целиком сосредоточиться на этом деле, а не разбрасываться, что приходится делать полицейским.

Более того, есть один частный детектив, которого он знает и которому доверяет, потому что был когда-то клиентом этого детектива, то есть моим. Он послал ее ко мне и вдобавок согласился оплатить мой гонорар и издержки при одном условии, что это не станет известно никому и ни при каких обстоятельствах.

Из рассказа Пэм я сделал вывод, что в этом деле правильнее всего будет исходить из того, что она была не единственной их жертвой. Действительно, судя по тому, как они обсуждали, убить ее или нет, можно было предположить, что они и раньше совершали убийства. В соответствии с этим я предпринял кое-какие действия, направленные на то, чтобы разыскать следы преступлений, совершенных теми же двумя людьми или до, или после того, как они изувечили мою клиентку.

Поиски в библиотеке позволили мне обнаружить два случая, которые показались мне наиболее вероятными, — дела Мари Готскинд и Лейлы Альварес. Готскинд похитили и увезли в фургоне, и я, раздобыв по своим каналам дело Готскинд, убедился, что в этом случае также имела место ампутация. В деле Альварес тоже представлялось возможным похищение, и жертву тоже бросили на кладбище. (Пэм бросили на кладбище Маунт-Сион в Куинсе.) Когда в четверг я узнал, что увечье Альварес, о котором в газете ничего конкретного не говорилось, идентично тому, какое было нанесено Пэм, для меня стало очевидно, что здесь замешаны те же преступники.

Но почему я тогда ничего не сказал Келли? Прежде всего, этика не позволяла мне сделать это без разрешения моей клиентки, и я все выходные уговаривал ее дать такое разрешение и готовил к тому, что ей предстоит. Вдобавок я хотел подождать, не клюнет ли кто-нибудь на другие удочки, которые я забросил.

Одной из таких удочек была выдумка с телесериалом, когда Элейн по моей просьбе обратилась в различные бригады по расследованию сексуальных преступлений, пытаясь разыскать какую-нибудь жертву, оставшуюся в живых. На это откликнулись несколько женщин, и, хотя ни одна не показалась мне хоть мало-мальски вероятной кандидатурой, я решил подождать до понедельника, прежде чем отказаться от этой линии расследования.

Любопытно, что самой Пэм позвонила женщина из бригады следователей Куинса и сказала, что ей, возможно, есть смысл связаться с мисс Марделл и выяснить, о чем идет речь. В тот момент Пэм ничего не знала о нашей уловке и не сразу приняла предложение женщины, которая ей звонила, но потом мы все много смеялись, когда она рассказала об этом мне и узнала, кто на самом деле продюсер.

А на сегодняшний день, на понедельник, я не вижу никаких причин далее скрывать эту информацию от полиции, поскольку это, несомненно, помешало бы расследованию двух убийств, которое она ведет, и поскольку я не вижу никаких реальных перспектив в собственном расследовании. Мне удалось уговорить Пэм, хотя она все еще изрядно опасалась нового полицейского допроса, но отнеслась к этому спокойнее, когда я сказал, что у нее будет адвокат, который позаботится о ее интересах.

И вот они отправляются на встречу с Келли, а моей охоте за маньяками-убийцами пришел конец.

* * *
— Мне кажется, это должно сработать, — сказал я Элейн. — По-моему, мы смогли все объяснить. Все, что я делал с момента первого звонка, кроме того, что хоть как-то касается Кхари. Не представляю себе, что такого может сказать Пэм, чтобы навести их на то дело, которым я занимаюсь на Атлантик-авеню, или на компьютерные игры Конгов, при которых присутствовал вчера вечером. Ни о том, ни о другом Пэм ничего не знает, так что проболтаться не может, даже если и захочет, а про Франсину и Кинена Кхари никогда не слыхала. Если уж на то пошло, я не уверен, знает ли она вообще, почему я впутался в это дело. По-моему, все, что она знает, — это ее легенда.

— Может быть, она в нее поверила.

— Может быть, и поверит к тому времени, как закончит ее излагать. Кэплену кажется, что у нее это звучит прекрасно.

— Ты рассказал ему, что произошло на самом деле?

— Нет, в этом не было необходимости. Он знает, что ему сообщили не все, но его это устраивает. Главное — чтобы он не дал полицейским запугать ее и больше заинтересоваться моей ролью в этом деле, чем теми, кто это совершил.

— А они могут этим заинтересоваться?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Целая банда серийных убийц резвится уже больше года, а полиция Нью-Йорка даже понятия о них не имеет. Кое-кому придется не по вкусу, если выяснится, что какой-то частный детектив напал на след, который они все проморгали.

— И они убьют того, кто принес дурную весть.

— Это не первый такой случай. На самом деле они не проморгали ничего такого, что бросалось в глаза. Очень легко не заметить серию убийств, особенно когда разные дела попадают в разные районы и разные участки, а о тех особенностях, которые их связывают, в газетах не говорится. Но они все равно могут обозлиться на Пэм за то, что она раскрыла им глаза, особенно если учесть, что она уличная девка и в тот, первый, раз ничего об этом не сказала.

— А сейчас собирается об этом сказать?

— Сейчас она собирается сказать, что иногда, чтобы свести концы с концами, подрабатывала проституцией. Мы знаем, что она у них на учете, ее несколько раз задерживали за проституцию и приставание к мужчинам. Когда они занимались ее делом, они этого не знали, потому что она потерпевшая, и у них не было никакой причины выяснять, есть у нее приводы или нет.

— Но я думаю, они должны были это проверить.

— Да, это упущение, — сказал я. — Уличные проститутки часто оказываются потерпевшими, потому что они легко доступны. Надо было ее проверить. Такие вещи должны делаться автоматически.

— Но она скажет им, что перестала ходить на панель после того, как вышла из больницы? Что теперь она боится.

Я кивнул. На некоторое время она действительно бросила это, потому что пугалась до смерти при одной мысли, что надо будет сесть в машину с незнакомым мужчиной. Но привычка есть привычка, и скоро все пошло по-прежнему. Сначала она обслуживала только водителей в их машинах, потому что не хотела разочаровать мужчину или вызвать у него отвращение, когда снимет блузку, но потом обнаружила, что ее увечье вовсе не так уж отпугивает. Некоторые воспринимали его даже как пикантную особенность, а кое-кого оно очень возбуждало, и они стали ее постоянными клиентами.

Но этого никто не должен знать. Поэтому она скажет им, что работала в нескольких местах по соседству внештатной официанткой и что ее вроде как содержит тот анонимный благодетель, который направил ее ко мне.

— А как насчет тебя? — поинтересовалась Элейн. — Тебе не придется встречаться с Келли и давать ему официальные объяснения?

— Наверное, придется, но спешить с этим некуда. Я поговорю с ним завтра и выясню, нужно ли ему что-то от меня официально. Может быть, и не нужно. На самом деле у меня для него ничего нет, потому что я не нашел никаких улик. Я всего-навсего подметил нечто общее между этими тремя делами.

— Значит, длья тебья фойна окончен, mein Kapitan?

— Похоже.

— Могу спорить, что ты совсем измотался. Хочешь, пойди в другую комнату и приляг.

— Лучше уж останусь на ногах, так я скорее приду в себя.

— Пожалуй, ты прав. Есть хочешь? О Господи, да ты ведь ничего не ел с самого завтрака, правильно? Садись, сейчас я тебе что-нибудь приготовлю.

* * *
Мы съели на кухне овощной салат с луком и большую миску спагетти-бабочек с маслом и чесноком. Потом она заварила себе чай, а мне приготовила кофе, мы перешли в гостиную и уселись рядом на диване. Был такой момент, когда она сказала что-то очень уж грубое и я рассмеялся, а она спросила, что тут смешного.

— Я люблю, когда ты выражаешься, как на панели, — сказал я.

— Думаешь, я из себя изображаю? Думаешь, я какой-нибудь избалованный тепличный цветок, да?

— Нет, я думаю, что ты роза испанского Гарлема.

— Не знаю, смогла бы я выжить на панели или нет, — сказала она задумчиво. — Хорошо, что мне никогда не приходилось этим заниматься. Но знаешь, что я тебе скажу? Когда все кончится, этой маленькой уличной красотке придется уйти с холода. Пусть забирает свою единственную титьку и катится с панели к чертовой матери.

— Надеюсь, ты не собираешься ее удочерить?

— Нет, и будь уверен, что мы не будем жить в одной комнате и делать друг дружке прически. Но я смогу подыскать для нее место в приличном доме и научить ее, как создать себе клиентуру и работать, не выходя из квартиры. Знаешь, что она может сделать, если она не последняя дура? Напечатать объявление в порнографическом журнале и сообщить любителям титек, где они теперь могут получить одну по цене двух. Ну вот, ты опять смеешься, я опять говорю, как на панели?

— Нет, просто смешно.

— Ладно, смейся. Не знаю, наверно, мне надо бы просто оставить ее в покое, и пусть живет, как хочет. Но она мне понравилась.

— Мне тоже.

— По-моему, она заслуживает лучшей участи, чем таскаться на панель.

— Не только она, — сказал я. — Очень может быть, что для нее-то все закончится прекрасно. Если они поймают этих типов и будет суд, она получит свои пятнадцать минут заслуженной славы. А кроме того, теперь у нее есть адвокат, который присмотрит за тем, чтобы никто не мог опубликовать ее историю, не заплатив ей за это.

— Может быть, про нее даже снимут телефильм.

— Я бы этого не исключил, хотя вряд ли нашу приятельницу будет играть Дебора Фингер.

— Пожалуй, нет. А, придумала. Ты мне поможешь? Вот что надо сделать. Надо найти на эту роль актрису, у которой действительно ампутирована грудь. Мы же сейчас говорим о высоком искусстве, верно? Понимаешь, какую идею мы тут протолкнем? — Она подмигнула. — Вот я уже заговорила как звезда шоу-бизнеса. Могу спорить, что тебе больше нравится, когда я выражаюсь как на панели.

— Пожалуй, и то и другое неплохо.

— Согласна. Мэтт, а тебе не жалко, что ты столько возился с этим делом, а теперь придется отдать все полиции?

— Нет.

— Правда?

— А почему мне должно быть жалко? Я не имею никакого права держать все это про себя. У Департамента полиции Нью-Йорка столько сил и такие возможности, каких у меня нет. Я сделал, сколько смог, — по крайней мере, с этого конца. Я все-таки еще попробую распутать ниточку, которая попала мне в руки вчера ночью, и посмотрю, что можно будет раскопать в районе Сансет-парка.

— Полиции ты ничего не скажешь про Сансет-парк?

— Это никак невозможно.

— Да, невозможно. Мэтт, я хочу тебя кое о чем спросить.

— Валяй.

— Не знаю, будет ли тебе приятно это услышать, но спросить я должна. Ты уверен, что они те самые убийцы?

— Наверняка. Ампутация груди проволокой? Сначала у Лейлы Альварес, потом у Пэм Кассиди? И обе жертвы брошены на кладбище? Помилуй!

— Я тоже считаю, что те, кто изувечил Пэм, убили и Альварес. И еще ту женщину из Форест-парка, учительницу.

— Мари Готскинд.

— А вот как насчет Франсины Кхари? Ее-то не бросили на кладбище, ни из чего не следует, что ей ампутировали грудь удавкой, и, по словам свидетелей, ее похитили трое. Что-что, а уж это Пэм знает точно: там были только двое, Рей и тот, другой.

— И здесь их тоже могло быть только двое.

— Но ты же говорил...

— Я помню, что я говорил. Пэм еще рассказывала, как они перелезали с водительского сиденья в кузов и обратно. Может быть, людям просто показалось, что их было трое, потому что, когда видишь, как двое садятся сзади в кузов, а потом фургон уезжает, думаешь, что еще кто-то сидел впереди, за рулем.

— Возможно.

— Мы знаем, что эти типы прикончили Готскинд. У дел Готскинд и Альварес есть общая особенность — эта история с отрезанными и засунутыми кое-куда пальцами, а у Альварес и Кассиди ампутировали по одной груди. Из чего следует...

— Что это одни и те же люди. Ладно, согласна.

— Идем дальше. Свидетели похищения Готскинд тоже говорили, что мужчин было трое — двое схватили ее, а третий вел машину. Но они могли и ошибиться. Или в тот день там действительно было трое, и тогда, когда они прикончили Франсину, тоже, а когда они похищали Пэм, один мог лежать в гриппе.

— Или дрочил дома в одиночку, — заметила она.

— Да что угодно. Надо было спросить Пэм, не упоминали ли они кого-нибудь еще. «Майку понравилась бы ее жопа» или что-нибудь в этом роде.

— Может быть, они отвезли Майку домой ее грудь.

— "Это вот тебе, Майк, а видел бы ты ту, что осталась!".

— Перестань, прошу тебя. Как ты думаешь, смогут они выяснить у нее какие-нибудь их приметы?

— Я не смог.

Пэм говорила, что не помнит, как выглядели ее похитители, что, когда пытается себе их представить, ей вспоминаются только какие-то смутные очертания, как будто у них на голове были маски из нейлоновых чулок. Из-за этого расследование и зашло в тупик: когда ей предложили просмотреть альбомы с фотографиями сексуальных преступников, она не знала, кого искать. Потом они пытались с ее помощью составить фоторобот, но и это оказалось безнадежно.

— Пока она была здесь, — сказала Элейн, — я все думала про Рея Галиндеса.

Галиндес — это нью-йоркский полицейский и рисовальщик, у него необыкновенная способность, расспрашивая свидетелей, рисовать очень похожие портреты преступников. Два его рисунка в рамках висят у Элейн в ванной.

— Я тоже о нем подумал, — сказал я. — Но не знаю, что он мог бы из нее вытянуть. Если бы он поработал с ней денек-другой сразу после того, как это случилось, у него еще могло бы что-нибудь получиться. А сейчас прошло слишком много времени.

— А как насчет гипноза?

— Не исключаю. Вероятно, эти воспоминания у нее заблокированы, и гипнотизер мог бы их вытащить. Но я об этом мало что знаю. Присяжные не всегда этому верят, да и я сомневаюсь.

— А почему?

— Я думаю, под гипнозом свидетели могут выдумывать всякое, чтобы доставить удовольствие тем, кто их расспрашивает. Я с большим подозрением отношусь к историям о кровосмешении, которые мне часто приходится слышать на собраниях, — как такие воспоминания неожиданно всплывают двадцать или тридцать лет спустя. Конечно, кое-что из них — правда, но у меня такое ощущение, что там много выдумки, просто пациент хотел доставить удовольствие врачу.

— Иногда такое бывает на самом деле.

— Конечно, бывает. Но иногда — нет.

— Может быть. Я согласна, сейчас такая психическая травма в моде. Очень скоро женщины, у которых нет никаких воспоминаний о кровосмешении, станут чувствовать себя просто обделенными из-за того, что отцы сочли их слишком некрасивыми. Хочешь, поиграем, как будто я испорченная маленькая девочка, а ты мой папа?

— Не хочу.

— Ну, какой ты скучный. А хочешь, поиграем, как будто я настоящая уличная девка, а ты сидишь за рулем своей машины?

— Мне пойти взять напрокат машину?

— Мы могли бы притвориться, что этот диван и есть машина, только в машине просторнее. Ну, что нам такого сделать, чтобы наши отношения всегда оставались волнующими и горячими? Я бы тебя связала, но я же тебя знаю, ты просто заснешь.

— Особенно сегодня.

— Ага. Еще мы могли бы притвориться, как будто ты обожаешь всякие уродства, а у меня нет одной груди.

— Боже упаси.

— Ладно, не буду. Не хочу «бешрай», как сказала бы моя мать. Знаешь, что такое «бешрай»? По-моему, на идише это означает накликать беду своей гордыней. «Даже не произноси этого, вдруг Господу что-нибудь такое придет в голову».

— Вот и не надо.

— Не буду. Знаешь что, милый, может, тебе просто лечь спать?

— Вот теперь ты говоришь дело.

15

Во вторник я спал допоздна, а когда проснулся, Элейн уже ушла. В записке, лежавшей на кухонном столе, говорилось, что я могу оставаться, сколько хочу. Я сделал себе завтрак и немного посмотрел Си-Эн-Эн. Потом вышел, погулял с час или около того и в конце концов оказался около Ситикор-билдинг как раз вовремя, чтобы попасть на двенадцатичасовое собрание. После него я зашел в кино на Третьей авеню, потом дошел до галереи Фрика и полюбовался на картины, потом сел на автобус, шедший по Лексингтон-авеню, и в пять тридцать успел на собрание у вокзала Гранд-Сентрал, куда ходят жители пригородов, чтобы укрепить свой дух перед тем, как сесть в поезд, где есть вагон-бар.

Собрание было посвящено Одиннадцатой Ступени, речь шла о том, как узнать волю Божью через молитву и медитацию, и все разговоры вертелись вокруг всяких таких тем. Выйдя на улицу, я решил позволить себе прокатиться на такси. Две машины проехали мимо, а когда третья остановилась около меня, какая-то женщина в шикарном костюме и с огромным бантом на шее оттолкнула меня локтем и села первая. Я не возносил молитв и не предавался медитации, но тем не менее сразу сообразил, в чем состоит в данном случае воля Божья. В том, чтобы я отправился домой на метро.

Меня ждали записки с просьбой позвонить Джону Келли, Дрю Кэплену и Кинену Кхари. Я обратил внимание, что все три фамилии начинаются с одной и той же буквы, а ведь мне еще не звонили Конги. Была и еще одна записка — кто-то не сообщил свою фамилию, но оставил номер телефона; почему-то я начал именно с него.

Набрав номер, я услышал вместо длинных гудков один непрерывный. Решив, что нас разъединили, я положил трубку, но потом догадался, в чем дело, и снова набрал номер, а когда услышал непрерывный гудок, набрал собственный номер и положил трубку.

Не прошло и пяти минут, как телефон зазвонил. Я взял трубку, и Ти-Джей сказал:

— Эй, Мэтт, старина, что новенького?

— Ты завел себе пейджер?

— Удивил вас, а? Старина, на меня свалилось сразу пятьсот долларов. Что я должен был с ними делать, по-вашему, — накупить себе акций? Тут была распродажа, и я заполучил пейджер в бесплатное пользование на три месяца за сто девяносто девять монет. Если хотите тоже такой купить, я пойду в магазин вместе с вами и присмотрю, чтобы вас не облапошили.

— Да нет, я пока подожду. А что будет через три месяца? Его заберут обратно?

— Нет, теперь он мой собственный, старина. Только надо будет платить сколько-то в месяц, чтобы его не отключили. Если не стану платить, он все равно будет мой, только когда вы позвоните, ничего не получится.

— Тогда нет никакого смысла его иметь.

— Есть прорва придурков, которые ходят с пейджерами. Носят их не снимая, только никогда не слышно, чтобы они звонили, потому что за них не заплачено.

— А сколько берут в месяц?

— Мне говорили, только я забыл. Не важно. Сдается мне, что, когда три месяца кончатся, счета за него будете оплачивать вы, чтобы я всегда был под рукой.

— Зачем это мне?

— А вы без меня не обойдетесь, старина. Я главное лицо в вашей операции.

— Потому что ты находчивый.

— Вот видите, вы уже начинаете понимать, что к чему.

* * *
Я попробовал связаться с Дрю, но его не было в конторе, а звонить ему домой я не хотел. Ни Кинену Кхари, ни Джону Келли я звонить не стал, решив, что они могут подождать, зашел в закусочную за углом, съел кусок пиццы, запивая кока-колой, и отправился в церковь святого Павла на собрание — уже третье за этот день. Я не мог припомнить, когда в последний раз ходил на столько собраний в один день, но, думаю, это было давненько.

Дело не в том, что я чувствовал потребность выпить. У меня и в мыслях этого не было. Не было и ощущения, будто меня осаждают неразрешимые проблемы или я никак не могу принять какое-то важное решение.

В конце концов я понял, что ощущаю, — крайнюю усталость и какую-то опустошенность. Сказалось, конечно, ночное бдение во «Фронтенаке», однако две плотные трапезы и девять часов крепкого сна уже почти привели меня в порядок. Но я все еще оставался под впечатлением самого дела. Я вложил в расследование много сил, влез в него с головой, а теперь оно закончилось.

На самом деле оно, конечно, вовсе не закончилось. До сих пор так и неизвестно, кто убийцы, не говоря уж об их поимке. Я отдавал себе отчет в том, что проделал отличную работу, которая принесла важные результаты, но до конца расследования было еще далеко. Так что усталость, которую я чувствовал, не сопровождалась удовлетворением от хорошо сделанного дела. Устал я или нет, надо было держать слово. А впереди лежали еще многие километры пути.

Поэтому я и отправился на собрание — в тихую обитель отдыха. В перерыве я поговорил с Джимом Фейбером, а когда собрание закончилось, мы ушли вместе. У него не было времени выпить со мной кофе, но я проводил его почти до самого дома, и под конец мы еще несколько минут разговаривали, стоя на углу. Потом я пошел домой и опять не стал звонить Кинену Кхари, а позвонил его брату. Мы говорили о нем с Джимом, но ни он, ни я не смогли припомнить, видели ли мы его на прошлой неделе. Поэтому я набрал номер Питера, однако телефон не отвечал. Я позвонил Элейн, и мы поговорили несколько минут. Она сказала, что звонила Пэм Кассиди и сообщила, что больше не будет звонить, — Дрю велел ей пока не общаться ни со мной, ни с Элейн, и она хотела, чтобы Элейн об этом знала и не волновалась.

На следующий день я прямо с утра позвонил Дрю. Он сказал, что все прошло более или менее нормально, Кел-ли показался ему настырным, но достаточно разумным.

— Если хотите загадать какое-нибудь желание, — сказал он, — то пожелайте, чтобы этот тип оказался богачом.

— Кто, Келли? Ну что вы, в бригаде по расследованию убийств не разбогатеешь. Там не с кого брать.

— Господи, да не Келли. Рей.

— Кто?

— Убийца. Тот, который с проволокой. Вы что, не слушали свою клиентку?

Она не была моей клиенткой, но он этого не знал. Я спросил, зачем ему нужно, чтобы Рей оказался богачом.

— Чтобы мы могли отсудить у него последние штаны.

— А я-то надеялся упрятать его за решетку на всю оставшуюся жизнь.

— Да и я на это надеюсь, — сказал он, — только мы с вами знаем, что иногда случается в суде по уголовным делам. Одно могу сказать твердо: если они хотя бы предъявят обвинение этому сукину сыну, я сумею добиться исполнительного листа на все, что у него есть, до последнего цента. Но это будет иметь смысл только в том случае, если у него есть хоть несколько долларов.

— Кто его знает, — сказал я. На самом деле я знал только, что в районе Сансет-парка живет не так уж много миллионеров, но не хотел ничего говорить Кэплену про Сансет-парк, да и вообще не был уверен, что оба они или все трое, если мы имеем дело с тремя, действительно там живут. Вполне могло оказаться, что у Рея апартамент-люкс в отеле «Пьер».

— И еще могу сказать: я бы с радостью предъявил кому-нибудь иск о возмещении ущерба. Может быть, эти мерзавцы взяли грузовик, который принадлежал какой-нибудь компании. Хотелось бы мне отыскать где-то соответчика, чтобы добиться приличной компенсации. Она заслужила это после всего, что ей пришлось пережить.

— И таким способом ваша деятельность pro bono сможет себя окупить, верно?

— Ну и что? Тут нет ничего плохого, хотя должен вам сказать, что для меня это не главное. Серьезно.

— Ладно.

— Она отличная девка, — сказал он. — Крутая и видавшая виды, но у нее какая-то невинная душа, понимаете, что я хочу сказать?

— Понимаю.

— А от этих мерзавцев ей действительно досталось. Она вам показывала, что они с ней сделали?

— Говорила.

— Мне она тоже говорила, но еще и показала. Можно бы думать, что после ее рассказа будешь к этому готов, но зрелище все-таки жуткое.

— Еще бы, — ответил я. — А она не показала заодно, что ей оставили, чтобы вы могли оценить масштабы ущерба?

— Знаете, у вас какие-то грязные мысли.

— Знаю, — сказал я. — По крайней мере, мне все это говорят.

Я позвонил на работу Джону Келли, но мне сказали, что он в суде. Когда я сказал, кто звонит, полицейский ответил:

— А, да, он хотел поговорить с вами. Оставьте ваш номер, я передам ему по пейджеру.

Через некоторое время Келли позвонил, и мы договорились встретиться в баре под названием «В ожидании приговора», рядом с районным судом. Я там ни разу не был, но он оказался точь-в-точь таким же, как бары-рестораны в центре Манхэттена, которые я хорошо знал: все отделано бронзой, кожей и темным деревом, а публика — большей частью полицейские и адвокаты.

Мы с Келли никогда не виделись — об этом обстоятельстве мы как-то не подумали, когда назначали встречу, но я его сразу узнал. Он оказался очень похож на отца.

— Я это всю жизнь слышу, — сказал он.

Он взял со стойки свое пиво, и мы уселись за столик в глубине зала. Официантка у нас была курносая и заразительно-веселая, и она его хорошо знала. Когда он попросил пастрами, она сказала:

— Это для вас будет слишком жирно, Келли. Возьмите ростбиф.

Мы взяли сандвичи из ржаного хлеба с ростбифом, нарезанным тонкими ломтиками и уложенным толстым слоем, а к ним жареный картофель и соус с хреном, от которого даже у мраморной статуи потекли бы слезы.

— Хорошее место, — сказал я.

— Лучше не бывает. Я здесь всегда обедаю.

Он взял себе еще бутылку «Молсона», а я заказал крем-соду, но официантка отрицательно покачала головой, и я попросил коку. Я видел, что Келли обратил на это внимание, хотя и промолчал. Но когда она принесла нам выпивку, он сказал:

— А раньше вы пили.

— Это вам отец говорил? Когда я его знал, я еще не так сильно пил.

— Это не он говорил. Я кое-кому позвонил и навел справки. Мне сказали, что у вас были неприятности, и вы бросили.

— Пожалуй, можно и так сказать.

— "Анонимные Алкоголики" — так это, кажется, называется? Замечательная организация, судя по тому, что я о ней слышал.

— У нее есть свои достоинства. Только это не то место, куда стоит ходить, если хочешь как следует выпить.

Он не сразу понял, что я пошутил, но потом рассмеялся и сказал:

— Так вы оттуда его знаете? Этого таинственного кавалера?

— На этот вопрос я отвечать не стану.

— Не хотите ничего о нем говорить?

— Да.

— Ладно, не буду к вам с этим приставать. Вы ведь привели ее к нам, спасибо и на том. Я не очень люблю, когда потерпевший является под ручку со своим адвокатом, но при данных обстоятельствах должен признать, что она поступила правильно. А Кэплен не такой уж и подонок. Конечно, в суде он кого угодно вываляет в грязи, если сможет, но какого черта, это его профессия, они все такие. Что ж теперь делать, повесить их всех до единого?

— Есть люди, которые сочли бы, что это неплохая мысль.

— В этом зале таких не меньше половины, — сказал он. — А другая половина — сами адвокаты. Но черт с ними. Мы с Кэпленом договорились, что будем держать это в тайне от прессы. Он сказал, что вы тоже согласитесь, он в этом уверен.

— Конечно.

— Если бы у нас были хорошие портреты обоих преступников, дело другое, но когда я посадил ее с рисовальщиком, мы добились от нее только того, что у каждого было по два глаза, нос и рот. Насчет ушей она не так уверена, думает, что тоже по два, но наверняка сказать не может. С таким же успехом мы можем напечатать на пятой полосе «Дэйли Ньюс» рисунок улыбающегося мужчины с рекламы: «Вы не видели этого человека?». У нас есть только связь между этими тремя случаями, которые мы теперь рассматриваем как серийное убийство, но какой смысл это оглашать? Чего мы добьемся, если не считать того, что перепугаем публику?

* * *
Засиживаться мы не стали. Ему надо было к двум вернуться в суд, чтобы давать показания по делу об убийстве, связанном с наркотиками, — он был завален такими делами.

— И очень трудно заставить себя волноваться по поводу того, перебьют они друг друга или нет, — сказал он. — И лезть из кожи, чтобы их прищучить. Какого дьявола, я был бы только рад, если бы наркотики наконец разрешили, хотя, клянусь Богом, никогда не думал, что могу такое сказать.

— А я никогда не думал, что когда-нибудь услышу такое от полицейского.

— В наши дни это можно слышать на каждом шагу. От полицейских, от прокуратуры, от кого угодно. Только ребята из Агентства по борьбе с наркотиками дудят в свою дуду: «Мы выигрываем войну против наркотиков. Развяжите только нам руки, и мы с ними справимся». Не знаю, может, они в это и верят, только лучше уж верить в добрую фею. По крайней мере, тогда есть надежда проснуться и найти у себя под подушкой четвертак.

— Но как можно оправдать легализацию крэка?

— Знаю, это страшная дрянь. А ангельская пыль[23] еще почище. Стоит нормальному, тихому человеку ее нанюхаться, как он перестает соображать и начинает кидаться на людей. Потом, через несколько часов, приходит в себя, и кто-то уже убит, а он ничего не помнит и даже не может рассказать, приятный ли был кайф. Вы спросите, буду ли я рад, если ее станут продавать в каждой кондитерской? Господи, я понятия не имею, буду я рад или нет, только неужели ее будут продавать больше, чем сейчас, когда торгуют на улице у входа, в кондитерскую?

— Не знаю.

— И никто не знает. На самом деле сейчас ангельской пыли стали продавать не так уж и много, но не потому, что люди бросают. Ее вытесняет с рынка крэк. Дорогие болельщики, вот хорошая новость из мира наркотиков — крэк помогает нам выиграть эту войну.

Мы расплатились пополам и, выйдя на улицу, пожали друг другу руки. Я обещал держать его в курсе, если надумаю что-нибудь такое, что ему было бы полезно знать, а он сказал, что сообщит мне, если им удастся что-нибудь выяснить.

— Могу вам сказать, что на это будут брошены большие силы, — сказал он. — Нам очень хочется изловить этих типов.

* * *
Я сказал Кинену Кхари, что во второй половине дня буду в его краях, и поэтому двинулся в том направлении. «В ожидании приговора» находится на Джорелмон-стрит — там, где Бруклин-Хайтс граничит с Коббл-Хиллом. Я дошел до Корт-стрит и прошел по ней до Атлантик-авеню, миновав контору Дрю Кэплена и сирийский ресторан, где мы были с Питером Кхари. Потом повернул на Атлантик-авеню, чтобы пройти мимо магазина Айюба и представить себе, как происходило похищение in situ[24], — еще одно латинское выражение, которое Дрю мог бы приобщить к pro bono. Дальше я собирался ехать на автобусе, но когда добрался до Четвертой авеню, автобус только что отошел. К тому же стояла прекрасная весенняя погода, и я решил идти пешком.

Шел я часа два. Вообще-то я не намеревался идти пешком всю дорогу до Бэй-Риджа, но в конце концов так и получилось. Я думал пройти кварталов восемь или десять, а потом сесть на первый попавшийся автобус. Но через некоторое время я сообразил, что нахожусь всего километрах в полутора от Гринвудского кладбища. Я взял левее, по Пятой авеню дошел до кладбища, вошел в ворота и минут десять-пятнадцать бродил среди могил. Трава была свежая и молодая, какая бывает только в самом начале весны, а вокруг надгробий и в вазонах вовсю цвели ранние цветы.

Кладбище было большое, и я не имел ни малейшего представления о том, где исчезла Лейла Альварес и где ее нашли, хотя в газете, возможно, что-то об этом и говорилось. Но если и говорилось, я ничего не помнил, и потом что это меняло? Я не рассчитывал, доверившись шестому чувству, узнать что-нибудь по вибрациям, которые испускает трава, где она лежала. Готов верить, что у некоторых людей есть такие способности и они могут с помощью ивового прутика отыскивать потерянные вещи и заблудившихся детей. Готов даже верить, что они могут видеть ауру, которая для меня невидима (хоть и сомневаюсь, что на это способна последняя подружка Красавчика Дэнни). Но я ничего такого не умею.

Однако если побывать на месте, это может навести на какую-то мысль, помочь сделать какое-то сопоставление, которое иначе не пришло бы в голову. Кто знает, как все это происходит?

Может быть, я пришел туда, чтобы обнаружить какую-то нить, ведущую к Лейле Альварес. А может быть, просто хотел хоть несколько минут погулять по зеленеющей траве и полюбоваться на цветы.

Войдя на кладбище с Двадцать Третьей улицы, я вышел с него километром южнее на Тридцать Четвертую. Теперь я уже миновал Парк-Слоуп и находился на северной окраине Сан-сет-парка, всего в одном-двух кварталах от маленького парка, по которому получил название этот район.

Я прошел через парк. Потом один за другим обошел все шесть телефонов-автоматов, откуда звонили Кинену Кхари, начиная с угла Нью-Утрехт-авеню и Сорок Первой улицы. Больше всего меня интересовал тот, что на Пятой авеню, между Сорок Девятой и Пятидесятой. Это был тот самый телефон, откуда они звонили дважды, поэтому его можно было считать ближайшим к их базе. В отличие от других, он был расположен не на улице, а в подъезде круглосуточной прачечной самообслуживания.

В прачечной находились две женщины, обе толстые. Одна разбирала белье перед стиркой, другая сидела на стуле у бетонной стены и читала журнал «Пипл» с портретом Сандры Ди на обложке. Ни друг на друга, ни на меня они не обращали никакого внимания. Я опустил четвертак и позвонил Элейн. Когда она взяла трубку, я сказал:

— Скажи-ка, во всех прачечных самообслуживания есть телефоны-автоматы? Это так положено, чтобы в каждой прачечной был автомат?

— Как ты думаешь, сколько лет я жду от тебя этого вопроса?

— Ну и что?

— Ты считаешь, что я знаю все, и мне это очень лестно слышать, только вот что я тебе должна сказать. Я много лет не была в прачечной самообслуживания. Я даже не уверена, была ли там когда-нибудь вообще. В моем доме есть стиральные машины в подвале. Так что ответить на твой вопрос я не могу, зато могу задать вопрос сама: а что?

— Два звонка Кхари в ночь похищения были сделаны с телефона-автомата в прачечной самообслуживания в Сансет-парке.

— И ты сейчас там. И звонишь мне с того самого автомата.

— Правильно.

— Ну и что? Какая разница, есть автоматы в других прачечных или нет? Не отвечай, я попробую сообразить сама. Нет, не могу. Ну?

— Я думал, они, наверное, живут где-то совсем рядом, если решили воспользоваться этим автоматом. С улицы его не видно, и тому, кто не живет в ближайших кварталах, и в голову не придет, что он тут есть. Разве что автоматы есть во всех прачечных.

— Ну, насчет прачечных я не знаю. У нас в подвале автомата нет. А ты где стираешь белье?

— Я? У меня прачечная за углом.

— Там есть автомат?

— Не знаю. Знаю одно: утром я сдаю белье, а вечером забираю. Все остальное делают они сами. Я сдаю его грязным, а забираю чистым.

— Могу спорить, что они не разбирают его на белое и цветное.

— Что?

— Не важно.

Я вышел из прачечной и выпил cafe con leche[25] в кубинской закусочной на углу. Он звонил отсюда, тот сукин сын. Он где-то поблизости.

Он должен жить где-то здесь. И не просто в этом районе, апочти наверняка в квартале или двух от прачечной. Я почти ощущал его присутствие где-то не больше чем в сотне метров от того места, где сидел. Но это, конечно, чепуха. Мне не нужно было настраиваться на вибрации, нужно было только прикинуть, как это происходило.

Они следили за ней с того момента, как она вышла из дома, ехали за ней до «Д'Агостино», отстали, когда мальчишка-посыльный проводил ее к машине, потом опять сели ей на хвост и ехали за ней до Атлантик-авеню. Когда она вышла из магазина Айюба, они схватили ее, затолкали в фургон и уехали. Куда?

Да куда угодно. В какой-нибудь переулок. В проезд позади складов. В гараж.

Между похищением и первым телефонным звонком прошло несколько часов, и, скорее всего, большая часть этого времени ушла у них на то, чтобы делать с ней то же, что и с Пэм Кассиди. Когда она была уже мертва, они направились в сторону дома и поставили машину на своей стоянке, а может, она уже там стояла. Над фургоном, надпись на борту которого гласила, что он принадлежит какой-то фирме по продаже телевизоров в Куинсе, надо было проделать кое-какую косметическую операцию. Они закрасили надпись или просто смыли ее, если она была сделана смывающейся краской. А может, в гараже у них было все, что нужно, и они перекрасили фургон целиком.

А что потом? Практическое занятие по рубке туш для начинающих? Они могли сделать это сразу же, а могли и отложить на потом. Это не важно.

Потом, в 3.38, — первый звонок. В 4.01 — второй звонок, первый звонок Рея из прачечной. Еще и еще звонки, пока в 8.01, после шестого звонка, братья Кхари не поехали передавать деньги. Сделав этот звонок, Рей или тот, другой, должны были занять удобную позицию, чтобы следить за автоматом на углу Флэтбуш-авеню и Фэррагет-стрит и набрать его номер, когда братья Кхари прибудут на место.

А была ли у них в этом нужда? Они велели Кинену быть там в восемь тридцать. Возможно, они звонили туда каждую минуту, начав незадолго до назначенного часа, — когда бы Кхари там ни появился, у него создалось бы впечатление, что они позвонили, как только они с братом подъехали.

Все это несущественно. Так или иначе, они позвонили, Кинен взял трубку, и братья поехали дальше, на Ветеранз-авеню, где их, возможно, уже поджидал один из похитителей, а может быть, и не один. Еще один звонок — вероятно, как-то приуроченный к появлению братьев Кхари, потому что на этот раз похитители должны были иметь возможность убедиться, что братья ушли, оставив деньги.

Как только они это сделали, как только скрылись из виду, как только стало ясно, что ни один из них не остался, чтобы следить за машиной, — Рей и его друг или друзья схватили деньги и скрылись.

Нет.

По меньшей мере один из них задержался и увидел, как Кхари заглянул в машину и не нашел там Франсины. Потом звонок по автомату, когда братьям велели ехать домой и сказали, что она будет там раньше их. А потом, пока они добирались до Колониал-роуд, похитители вернулись к себе. Поставили фургон и...

Нет. Нет, фургон оставался в гараже. Они еще не успели его перекрасить, и тело Франсины Кхари, вероятно, еще лежало в кузове. На Ветеранз-авеню они ездили на другой машине.

На «форде-темпо», который угнали для такого случая? Возможно. Или на какой-то третьей машине, спрятав угнанный «форд», чтобы воспользоваться им для одной-единственной цели — для перевозки останков.

Столько возможных вариантов...

Но так или иначе, теперь они погрузили изувеченное тело Франсины в «форд». Тело расчленили, каждый кусок завернули в пластик, заклеили лентой. Взломали багажник, набили его, словно холодильник, мясом и доехали на двух машинах до Колониал-роуд, до того места, где должны были оставить «форд». Поставили его, тот, кто сидел за рулем, пересел в другую машину к своему приятелю, и они поехали домой.

Где их ждали 400 000 долларов и чувство удовлетворения от того, что все прошло так гладко.

Осталось сделать только одно. Позвонить Кхари, чтобы послать его за угол к стоящему там «форду». Дело сделано, они торжествуют, надо еще только ткнуть его носом. Какое искушение воспользоваться собственным телефоном — тем, что стоит прямо тут, на столе! Кхари не вызвал полицию, не позвал никого на помощь, легко расстался с деньгами — как он может узнать, откуда ему звонили в этот последний раз?

Черт возьми...

Но нет, минутку. До сих пор все делалось правильно, сугубо профессионально, с чего бы на этот раз все портить? Какой в этом смысл?

С другой стороны, необязательно так уж педантично соблюдать правила. Они каждый раз звонили с другого телефона, стараясь, чтобы телефон, откуда они звонят, был, по меньшей мере, в полудюжине кварталов от всех остальных. На всякий случай — вдруг их попробуют выследить, вдруг у какого-нибудь из этих телефонов выставят засаду? Но засады не было. Теперь это уже ясно, ничего такого Кхари не сделал, так что теперь нет смысла чересчур осторожничать. Да, позвонить надо из автомата, это верно, но можно позвонить из ближайшего автомата, из того, который они наметили с самого начала, поэтому и звонили из него в первый раз.

А раз так, почему бы заодно и не постираться? Работа была кровавая, на одежде наверняка остались следы, так почему бы не сунуть ее в стиральную машину?

Нет, вряд ли. Ведь на кухонном столе их дожидались четыреста косых. Незачем стирать эту одежду. Проще ее выбросить и купить новую.

* * *
Я обошел все улицы вокруг прачечной, внутри прямоугольника от Четвертой до Шестой авеню и от Сорок Восьмой до Пятьдесят Второй улицы. Не знаю, искал ли я что-то определенное, хотя если бы увидел голубой фургон со сделанной вручную надписью на борту, то, вероятно, присмотрелся бы к нему повнимательнее. Главным образом я хотел освоиться на местности и посмотреть, не привлечет ли что-нибудь мое внимание.

В этих кварталах жили самые разные люди — и по уровню достатка, и по национальности. Одни дома стояли запущенные и полуразвалившиеся, другие были отремонтированы и перестроены новыми богатыми владельцами под особняки. Среди домиков массовой застройки одни были все еще, словно причудливым лоскутным ковром, обиты листовым алюминием и толем, с других обшивку содрали, а кирпичную кладку подновили. Попадались там и целые кварталы одноквартирных щитовых домишек с крохотными газонами впереди. На некоторых газонах стояли машины, у других домов были гаражи с ведущими к ним аллейками. На улицах кипела жизнь — множество мамаш с маленькими детьми, шумные кучки подростков, мужчины, занятые ремонтом машин или сидящие на крыльце и попивающие пиво из банок, доставая их из бумажных пакетов.

Обойдя все эти улицы, я так и не понял, удалось мне чего-то добиться или нет. Но я был почти уверен, что за это время хотя бы один раз прошел мимо дома, где это произошло.

* * *
А немного спустя я оказался перед домом, где когда-то было совершено еще одно убийство.

Дойдя до телефона-автомата, расположенного дальше всех к югу — на углу Пятой авеню и Шестидесятой улицы, — я взял правее и, пройдя по Четвертой авеню мимо «Д'Агостино», оказался в Бэй-Ридже. Когда я шел по Сенатор-стрит, мне пришло в голову, что отсюда только два квартала до того дома, где Томми Тиллари убил свою жену. «Интересно, смогу ли я найти его через столько лет?» — подумал я. Сначала никак не мог, потому что искал не в том квартале. Как только я это понял, я тут же его нашел.

Дом оказался немного меньше, чем мне помнилось, — все равно как классные комнаты в начальной школе, где когда-то учился, — но в остальном был все такой же. Стоя перед ним, я посмотрел наверх, на чердачное окно над вторым этажом. Тиллари прятал жену там, а потом привел ее вниз и убил, инсценировав ограбление.

Маргарет — вот как ее звали. Я вспомнил — Маргарет, а Томми называл ее Пег.

Он убил ее ради денег. Мне всегда казалось, что это недостаточная причина для убийства, но я, вероятно, слишком дешево ценю деньги и слишком дорого — человеческую жизнь. Впрочем, готов допустить, что это лучше, чем убивать ради удовольствия.

Расследуя это дело, я впервые встретился с Дрю Кэпленом. Он защищал Томми Тиллари, когда того судили по обвинению в первом убийстве. Позже, когда его отпустили на свободу и снова арестовали по обвинению в убийстве любовницы, Кэплен посоветовал ему нанять какого-нибудь другого адвоката.

Дом был в хорошем состоянии. «Интересно, кто сейчас его владелец, — подумал я, — и что ему известно о его истории». Если за эти годы дом несколько раз переходил из рук в руки, то вполне возможно, что нынешний хозяин ничего не знает. Впрочем, в этих местах люди обычно живут подолгу.

Я постоял несколько минут, размышляя о тех временах, когда я еще пил. О людях, которых тогда знал, о жизни, которую вел.

Как давно это было. Или не так уж давно — смотря как считать.

16

Кинен сказал:

— Вот уж не думал, что вы так поступите. Что до какого-то момента будете вести дело, а потом перевяжете его ленточкой и отдадите в руки полиции.

Я снова принялся объяснять ему, что такое решение напрашивалось само собой, что у меня не было другого выбора. Дело дошло до такой стадии, когда открылись новые направления расследования, которыми полиции заниматься куда сподручнее, чем мне. И я сумел сообщить им почти все, что удалось выяснить, не упоминая ни о своем клиенте, ни о его погибшей жене.

— Нет, это я все понимаю, — сказал он. — Я понимаю, почему вы так поступили. Почему бы не дать и им возможность тоже предоставить кое-что сделать? Ведь для этого они и существуют, верно? Просто я ожидал другого, вот и все. Я представлял себе, что мы их выследим, а закончится это все погоней на машинах, перестрелкой или какой-нибудь еще глупостью в том же духе. Не знаю, может, я слишком много времени сижу перед телевизором.

Вид у него был такой, словно он слишком много времени сидел еще и в самолетах, слишком мало бывал на воздухе и пил слишком много чересчур крепкого кофе на кухне. Он был небрит, нестриженые волосы взъерошены. За то время, что я его не видел, он похудел и осунулся, под глазами у него появились круги. Он сидел передо мной в светлых полотняных брюках, шелковой рубашке бронзового цвета и домашних туфлях на босу ногу — он всегда так одевался, и это производило впечатление неброской элегантности. Но сегодня вид у него был помятый и неухоженный.

— Ну, скажем полиция их поймает, — сказал он. — А что будет дальше?

— Все зависит от того, какие она соберет доказательства. В идеале должно найтись достаточно улик, чтобы доказать их причастность к одному или нескольким убийствам. А если улик не окажется, можно будет устроить так, чтобы один из преступников дал показания против остальных в обмен на смягчение обвинения против него.

— То есть откупился бы.

— Правильно.

— А зачем давать кому-то возможность откупиться? Ведь есть свидетельница.

— Она знает только о том преступлении, жертвой которого была сама, а оно не так серьезно, как убийство. Изнасилование, в том числе совершенное противоестественным способом, — это преступление категории "В", оно карается заключением на срок от шести до двадцати пяти лет. А если можно будет обвинить их в убийстве второй степени, им грозит пожизненное заключение.

— А за то, что они отрезали ей грудь?

— Все это подпадает под статью о нанесении тяжких телесных повреждений, а там наказание еще меньше, чем за изнасилование. По-моему, максимум — пятнадцать лет.

— Мне это как-то странно, — сказал он. — Я бы сказал, что это куда хуже убийства — то, что они с ней сделали.

Человек может убить другого человека, ну, скажем, потому, что вышел из себя или у него был какой-то повод. Но изувечить кого-то вот так, ради удовольствия, — кем же нужно для этого быть?

— Ненормальным. Или жестоким — можете выбирать.

— Вы же знаете, я просто с ума схожу, когда думаю о том, что они сделали с Франси. — Он вскочил на ноги и принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Потом подошел к окну и, стоя спиной ко мне и глядя на улицу, продолжал: — Я стараюсь об этом не думать. Стараюсь убедить себя, что они убили ее сразу, что она сопротивлялась и они стукнули ее чем-то, чтобы утихомирить, и стукнули слишком сильно, так что она умерла. Раз, и готово. — Он повернулся ко мне. — Но черт возьми, какая теперь разница? Что бы они с ней ни делали, все уже позади. Ей уже не больно. То, что не превратилось в пепел, уже на небесах, если верить тому, что нам говорят. Или почиет в мире, или снова родилось на свет в виде птички или цветка, не знаю чего. А может, просто исчезло. Я не знаю, как оно бывает, что происходит после того, как умрешь. Никто не знает.

— Никто.

— Вы слышали эту чепуху про то, что испытывает человек, когда он при смерти, — как он идет по какому-то туннелю, и встречает Иисуса Христа или своего любимого дядюшку, и видит всю свою жизнь. Может, так оно и бывает. Не знаю. А может, так бывает, только когда человек при смерти. Может, когда в самом деле умираешь, все происходит иначе. Кто знает?

— Я не знаю.

— Нет, да и кому, к дьяволу, до этого дело? Будем думать о таких вещах, когда это случится с нами. Какой максимальный срок они могут получить за изнасилование? Вы сказали — двадцать пять лет?

— По кодексу — да.

— И еще противоестественным способом, вы сказали. Что это означает с юридической точки зрения — через задний проход?

— Или через рот.

Он нахмурился.

— Не будем об этом. Все, о чем мы говорим, я тут же перевожу на Франсину, я так больше не могу. От этого можно с ума сойти. Значит, человек получает двадцать пять лет за то, что трахнул женщину в задницу, и максимум пятнадцать — за то, что отрезал ей титьки? Что-то тут не так.

— Изменить закон нелегко.

— Нет, я просто пытаюсь свалить все на систему, и больше ничего. Но и двадцать пять лет — все равно мало. Даже пожизненного заключения и то мало. Это же звери проклятые, их убивать надо.

— Закон этого не допускает.

— Да, не допускает, — сказал он. — Ну, ладно. Все, что требуется от закона, — это разыскать их. А потом мало ли что может случиться. Если они попадут в тюрьму — что ж, не так уж сложно добраться до человека, который сидит в тюрьме. Там тоже хватает людей, которые рады подзаработать. Или, скажем, они выкрутятся в суде или еще до суда их отпустят под залог, и они окажутся на свободе, и тогда добраться до них будет совсем легко. — Он тряхнул головой. — Нет, вы только послушайте. Как будто я какой-то крестный отец — сижу и раздаю приказы, кого прикончить. Кто знает, что может случиться? Может, к тому времени я немного поостыну, мне покажется, что двадцать пять лет за решеткой — вполне достаточно. Кто знает?

— Если нам повезет, — сказал я, — мы, возможно, разыщем их раньше полиции.

— А как? Будем бродить по Сансет-парку и искать неизвестно кого?

— Кое-что может выяснить полиция. Кроме всего прочего, они посылают все материалы в ФБР, в тот отдел, где собирают данные о серийных убийцах. Может, наша свидетельница что-нибудь вспомнит, и тогда я раздобуду их портреты или хотя бы толковое описание.

— Значит, вы собираетесь продолжать.

— Безусловно.

Он подумал и кивнул.

— Скажите-ка мне еще раз, сколько я вам должен.

— Девице я дал тысячу. Адвокат с нее ничего не берет. Специалисты по компьютерам, которые залезли в архивы телефонной компании, получили полторы тысячи, номер, что мы снимали, стоил сто шестьдесят плюс пятьдесят долларов залога за телефон, который я не стал брать обратно. Всего около двух тысяч семисот.

— Ага.

— У меня были и другие траты, но их я считаю нужным оплатить из тех денег, что получил от вас сам. А это чрезвычайные расходы, и мне было некогда дожидаться, пока вы их одобрите. Если, по-вашему, я сделал что-то не так, готов это обсудить.

— Да что тут обсуждать?

— У меня такое чувство, будто вас что-то беспокоит.

Он тяжело вздохнул.

— У вас есть такое чувство, да? Когда мы вчера разговаривали с вами по телефону, вы, кажется, что-то говорили о том, что обращались к моему брату.

— Правильно. У него денег не оказалось, и я раздобыл их сам. А что?

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. А что? В чем проблема?

— Он не говорил, что может дать вам сколько-нибудь из моих денег? Ничего такого не говорил?

— Нет, больше того...

— Что больше того?

— Он сказал, что у вас дома наверняка есть деньги, но он не может их взять. Он сказал что-то ироническое в том смысле, что никто не сообщит наркоману шифр своего сейфа, даже если это его собственный брат.

— Он так и сказал, да?

— Не знаю, имел ли он в виду вас лично, — сказал я. — Но смысл был в том, что ни один нормальный человек не сообщит такую информацию наркоману, потому что ему нельзя доверять.

— Значит, он говорил вообще.

— Мне так показалось.

— Но, возможно, он имел в виду и меня, — сказал он. — И был бы прав. Я никогда не доверил бы ему столько денег. Он мой старший брат, и очень может быть, что я доверил бы ему свою жизнь, но наличные на шестизначную сумму? Нет.

Я ничего не сказал.

— Я вчера говорил с Питом, — продолжал он. — Он должен был прийти сюда, но так и не появился.

— Ах, вот оно что.

— И еще. В тот день, когда я улетал, он отвез меня в аэропорт. Я дал ему пять тысяч долларов. На непредвиденные расходы. Так что когда вы попросили у него две тысячи семьсот...

— Меньше. Я говорил с ним в субботу днем, это было до того, как мне понадобилась тысяча для Кассиди. Не помню, какую цифру я назвал. Скорее всего, тысячи полторы или две.

Он покачал головой.

— Вы можете тут что-нибудь понять? Я не могу. Вы звоните ему в субботу, и он говорит, что я вернусь только в понедельник, но вы можете тратить деньги, я вам потом отдам. Так он сказал?

— Да.

— Но почему? Я еще мог бы понять, если бы он не хотел давать вам мои деньги — вдруг я буду против. И чтобы не отказывать вам и не выглядеть скупым, он говорит, что у него ничего нет. Но ведь он, по сути, одобрил эти расходы и в то же время придержал деньги. Правильно?

— Да.

— Вы не дали ему основания думать, что у вас деньги есть?

— Нет.

— Тогда бы он мог решить, что, раз у вас они есть, вы вполне можете их выложить сами. Но если нет... Мэтт, я не хотел бы этого говорить, но мне это не нравится.

— И мне тоже.

— По-моему, он сорвался.

— Похоже на то.

— Он не показывается, говорит, что придет, и не приходит, я звоню ему, и его нет дома. Что это может означать?

— Я не видел его на собраниях вот уже полторы недели. Правда, мы не всегда ходим на одни и те же собрания, но...

— Но время от времени должны с ним встречаться.

— Да.

— Я даю ему пять косых на всякий случай, а когда случай пришел, он отвечает, что у него их нет. На что он их потратил? Или, если он врет, на что он их придерживает? Два вопроса, и на них, по-моему, может быть только один ответ. Нар-ко-тик. Что еще?

— Возможно, есть какое-то другое объяснение.

— Готов его выслушать. — Он взял трубку, набрал номер и стоял, стараясь держаться спокойно. После десятка гудков он положил трубку. — Не отвечает, но это еще ничего не значит. Стоило ему засесть дома с бутылкой, и он мог целыми днями не подходить к телефону. Я как-то спросил его, почему он хотя бы не снимает трубку и не кладет ее рядом с аппаратом. «Тогда ты будешь знать, что я дома», — сказал он. Хитер, мерзавец.

— Это болезнь.

— Вы хотите сказать — привычка.

— Обычно мы называем это болезнью. Думаю, это одно и то же.

— Он завязал с зельем, вы знаете. Он успел далеко зайти. А потом завязал и стал пить.

— Он так и говорил.

— Сколько времени он не пьет? Больше года?

— Полтора.

— Я думал, если человек продержался столько времени, это уже навсегда.

— Самое большее, сколько человек может продержаться, — это один день.

— Ну да, — нетерпеливо сказал он. — День, потом еще день. Я все это знаю. Слышал все ваши лозунги. Когда Пит только бросил пить, он все время проводил здесь. Мы с Франси сидели с ним, и поили его кофе, и слушали его болтовню. Он пересказывал нам, когда приходил, все, что слышал на собраниях, просто уши нам прожужжал. Но мы ничего не имели против, ведь он собирался начать новую жизнь. Потом как-то он сказал мне, что не может больше столько времени проводить у нас, — боится, что это помешает ему держаться. А теперь сидит где-то с дозой зелья и бутылкой виски, и это называется держаться?

— Вы же не знаете этого наверняка, Кинен.

Он повернулся ко мне.

— А что еще. Господи? Что он сделал на эти пять косых — накупил лотерейных билетов? Нельзя было давать ему столько денег. Слишком большое искушение. Что бы с ним ни случилось, это моя вина.

— Нет, — сказал я. — Вот если бы вы дали ему коробку из-под сигар, полную героина, и сказали: «Присмотри за ней, пока я не вернусь», — тогда это была бы ваша вина. Это такое искушение, против которого никто не устоит. Но он держится уже полтора года и знает, как надо держаться. Если бы с такими деньгами он почувствовал, что ему не по себе, он мог отнести их в банк или дать на сохранение кому-нибудь из наших. Может, он и сорвался, а может, нет, этого мы еще не знаем, но что бы он ни сделал, это не ваша вина.

— Я предоставил ему такую возможность.

— А она всегда существует. Не знаю, сколько стоит сегодня доза зелья, но на пару долларов выпить всегда можно, а выпить достаточно всего один раз.

— Но одного раза надолго не хватит. А на пять тысяч долларов он может гулять черт знает как долго. Сколько можно потратить на выпивку? Ну, двадцать долларов в день, если пьешь дома. Вдвое, втрое больше, если пьешь в баре. Героин, конечно, стоит дороже, но и тут больше, чем на две сотни, за день не вколешь, а чтобы дойти до прежних доз, ему понадобится какое-то время. Даже если он будет торчать, как свинья, пяти косых хватит ему не меньше чем на месяц.

— Он не кололся.

— Это он вам так сказал, да?

— А это неправда?

Он отрицательно мотнул головой.

— Он всем так говорит, и было время, когда он только нюхал, но потом довольно долго сидел на игле. А врал, чтобы не думали, будто дела у него так плохи. И еще боялся: если женщины узнают, что он колется, то побоятся с ним спать. Не то чтобы в последнее время он валил их, как домино, но зачем осложнять себе жизнь? Он считал, что они могут подумать, будто он колется чужими иглами, и испугаются, нет ли у него СПИДа.

— Но он не кололся чужими иглами?

— Говорит, что нет. И анализ сдавал — вируса у него не нашли. Только...

— В чем дело?

— Нет, мне просто кое-что пришло в голову. Может, он и в самом деле кололся чужими иглами, а никаких анализов не сдавал. Он ведь и про это мог соврать.

— А как насчет вас?

— Что насчет меня?

— Вы колетесь? Или только нюхаете?

— Я не наркоман.

— Питер говорил мне, что вы нюхаете примерно раз в месяц.

— Когда это было? В субботу по телефону?

— За неделю до этого. Мы пошли на собрание, а потом пообедали и поболтали.

— И он вам так сказал, да?

— Он сказал, что был у вас несколькими днями раньше, и вы были под кайфом. Он сказал, что спросил вас напрямик, а вы стали отпираться.

Кинен на секунду опустил глаза и тихо произнес:

— Ну да, это правда. Он спросил меня напрямик, и я стал отпираться. Я думал, он поверил.

— Он не поверил.

— Да, наверное. Мне было неприятно из-за того, что я ему соврал. Не из-за того, что я принял дозу. Я не стал бы это делать при нем и не стал бы вообще это делать, если бы знал, что он придет, но, если я время от времени приму дозу, это никому не принесет вреда, и меньше всего мне.

— Возможно.

— Как он сказал — раз в месяц? По правде говоря, вряд ли. Пожалуй, раз семь, восемь, ну, десять в год. Чаще никогда не приходилось. Мне не следовало ему врать. Я должен был сказать: «Ну да, мне было очень скверно, я оттянулся, ну и что?» Потому что я делаю это всего несколько раз в год, не чаще, а ему стоит чуть попробовать, как он сразу сорвется и пойдет на полную катушку, и не успеешь оглянуться, как с него снимут туфли, пока он будет спать в метро. Такое с ним уже случалось — проснулся в поезде в одних носках.

— Такое со многими случалось.

— И с вами?

— Нет, но могло случиться.

— Вы алкоголик, да? Я немного выпил перед тем, как вы пришли. Если бы вы меня спросили, я бы честно сказал, не стал бы врать. И почему я соврал брату?

— Потому что он ваш брат.

— Да, отчасти поэтому. А, черт возьми! Я за него беспокоюсь.

— Сейчас вы все равно ничего не можете сделать.

— Нет, конечно. Ведь не мотаться же мне по улицам и искать его. А то давайте поедем вместе — вы будете смотреть в одно окошко и высматривать этих сволочей, которые убили мою жену, а я буду смотреть в другое и высматривать брата. Не хотите? — Он скривился. — А пока, что я вам должен? Сколько вы сказали — две семьсот?

В кармане у него лежала пачка сотенных. Он отсчитал двадцать семь штук — почти все, что там было, — и протянул мне. Я спрятал их в карман. Потом он сказал:

— И что теперь?

— Буду продолжать, — ответил я. — Кое-что зависит от того, куда приведет полицейское расследование, но...

— Нет, — перебил он, — я не о том. Что вы сейчас будете делать? Пригласили кого-нибудь на обед, а может, у вас есть дела в городе?

— Ах, вот вы о чем. — Я подумал. — Должно быть, вернусь к себе. Я весь день был на ногах. Хочу принять душ и переодеться.

— Пойдете домой пешком? Или поедете на метро?

— Ну, пешком я не пойду.

— Давайте я вас подвезу.

— Это необязательно.

Он пожал плечами.

— Не могу же я сидеть целый день сложа руки, — сказал он.

* * *
В машине он спросил, где находится эта пресловутая прачечная, и сказал, что хочет на нее взглянуть. Мы поехали туда, он остановил свой «бьюик» напротив и заглушил мотор.

— Вот мы и сидим в засаде, — сказал он. — Так это называется, да? Или так говорят только по телевизору?

— В засаде обычно сидят по многу часов, — ответил я. — Очень надеюсь, что сейчас в этом нет надобности.

— Нет, я просто хотел постоять тут несколько минут. Не знаю, сколько раз я проезжал мимо этого места. И мне ни разу не приходило в голову остановиться и позвонить. Мэтт, вы уверены, что это те же самые типы, которые убили двух женщин и изувечили девицу?

— Да.

— Потому что тут это было ради денег, а там — только... как бы это сказать? Ради удовольствия? Ради развлечения?

— Знаю. Но сходство слишком уж разительное. Это должны быть те же самые люди.

— А почему я?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать — почему именно я?

— Потому что торговец наркотиками — идеальная мишень. У него много наличных и есть основания держаться подальше от полиции. Мы об этом уже говорили. А у одного из этих типов бзик насчет наркотиков. Он все спрашивал Пэм, не знает ли она кого-нибудь из торговцев и не принимает ли наркотики сама. Он явно на этом сдвинулся.

— Это ответ на вопрос, почему торговец наркотиками. Но это не ответ на вопрос, почему я. — Он подался вперед и облокотился на руль. — Кто вообще знает, что я торгую наркотиками? Меня никогда не задерживали, мое имя не попадало в газеты. Мой телефон не прослушивается, микрофонов в доме нет. Я точно знаю, что соседи представления не имеют, чем я зарабатываю на жизнь. Агентство по борьбе с наркотиками занималось мной полтора года назад, но закрыло дело, потому что у них ничего не вышло. А Полицейское управление Нью-Йорка, я думаю, даже не знает о моем существовании. И если какой-то дегенерат, любитель убивать женщин, решил, чтобы разбогатеть, кинуть торговца наркотиками, то откуда он узнал про меня? Вот что я хочу знать. Почему именно я?

— Понимаю, что вы хотите сказать.

— Сначала я думал, что мишенью был я сам. Ну, что с самого начала кто-то решил на меня наехать и немного потрясти. Но у вас получается, что это не так. Что все дело в нескольких психах, для которых насиловать и убивать — это способ оттянуться. Потом им взбрело в голову попутно разжиться деньгами, они решают прихватить какого-нибудь торговца наркотиками и выбирают меня. Это означает, что я ничего не смогу узнать, если наведу справки о своих партнерах — вдруг кто-нибудь из них считает, что я его нагрел на какой-нибудь сделке и что таким способом он со мной расквитался. Я не хочу сказать, что среди торговцев этим товаром нет сумасшедших, но...

— Нет, я понимаю. И вы правы. Вы стали мишенью случайно. Они искали торговца наркотиками, а вы и есть торговец наркотиками, и они это знали.

— Но откуда? — Немного подумав, он сказал: — У меня тут была одна идея.

— Говорите.

— Не думаю, что в этом есть большой смысл. Но, насколько я понимаю, мой брат на собраниях рассказывает о своей жизни, верно? Он выходит вперед и рассказывает всем, что делал и к чему это привело. И, насколько я понимаю, говорит, в частности, чем зарабатывает на жизнь его брат. Правильно?

— Ну, я знал, что у Питера есть брат, который торгует наркотиками, но я понятия не имел, как вас зовут и где вы живете. Я даже не знал фамилию Пита.

— А если бы вы его спросили, он бы вам сказал. И так ли уж трудно выведать все остальное? «По-моему, я знаком с вашим братом. Он живет в Бушвике?» «Нет, в Бэй-Ридже». «А, ну да. На какой улице?» Не знаю, может быть, это уж я чересчур.

— Пожалуй, чересчур, — сказал я. — Вы правы, на собраниях «АА» можно встретить всяких людей, и серийный убийца тоже может туда прийти. Видит Бог, многие из самых известных убийц были алкоголиками и совершали все свои убийства в пьяном виде. Только я что-то не слышал, чтобы кто-нибудь из них бросил пить и вступил в общество.

— Но это возможно?

— Наверное, да. Мало ли что возможно. Но если наши приятели живут здесь, в Сансет-парке, а Питер ходил на собрания в Манхэттен...

— Да, вы правы. Они живут в двух километрах от меня и вряд ли потащились бы в Манхэттен, чтобы навести обо мне справки. Когда я это говорил, я еще не знал, что они из Бруклина.

— Что вы говорили?

Он взглянул на меня. На лбу у него пролегла страдальческая морщина.

— Ну, когда я сказал Питу, чтобы он перестал трепаться на собраниях про мои дела. Когда сказал, что, может быть, поэтому они на меня и вышли, поэтому и выбрали Франсину. — Он взглянул в окно на прачечную. — Это было, когда он отвозил меня в аэропорт. Я просто не сдержался. Он за что-то меня отчитывал, не помню уж за что, и я ему выдал. Он посмотрел на меня так, как будто я ударил его под дых. Но потом сказал что-то, ну, в том смысле, что не обиделся, мол, он не собирается принимать это всерьез и понимает, что я это сгоряча.

Он повернул ключ зажигания.

— Чертова прачечная, — сказал он. — Что-то я не вижу, чтобы там стояла очередь позвонить. Поехали отсюда, а?

— Конечно.

Проехав квартал или два, он сказал:

— А что если он все время об этом думал и переживал? Что если это не давало ему покоя? Что если он подумал, что это правда? — Он быстро взглянул на меня. — Как вы считаете, не поэтому он сорвался? Потому что скажу вам прямо — если бы я был на месте Пита, мне бы этого хватило.

* * *
Когда мы были уже в Манхэттене, он сказал:

— Я хочу заехать к нему, попробую толкнуться в дверь. Не составите мне компанию?

Замок на входной двери пансиона был сломан. Кинен открыл дверь и сказал:

— Что и говорить, охрана надежная. И вообще отличное жилье.

Мы вошли и поднялись на второй этаж по лестнице, пропахшей, как во всякой трущобе, мышами и грязным бельем. Кинен подошел к двери, некоторое время прислушивался, потом постучал и позвал брата по имени. Никто не ответил. Он еще раз постучал, потом подергал дверь и убедился, что она заперта.

— Я боюсь того, что мы там увидим, — сказал он. — И уйти тоже боюсь.

Я нашел у себя в бумажнике просроченную кредитную карточку и с ее помощью отпер дверь. Кинен поглядел на меня с уважением.

Комната была пуста и в полном беспорядке. Простыни наполовину сползли на пол, на деревянном стуле навалена одежда. На дубовом бюро я заметил Библию и несколько брошюрок «АА». Ни бутылок, ни шприца видно не было, но на тумбочке у кровати стоял стакан. Кинен взял его и понюхал.

— Не знаю, — сказал он. — А как по-вашему?

Стакан был сухой, но мне показалось, что он попахивает спиртным. Хотя не исключено, что это было самовнушение. Не в первый раз я чуял спиртное там, где его нет.

— Не нравится мне, что мы роемся в его вещах, — сказал Кинен. — Пусть их у него почти нет, но он имеет право на личную жизнь. У меня просто стояла перед глазами эта картина — как он лежит весь синий с иглой в вене, понимаете?

Когда мы вышли на улицу, он сказал:

— Ну, деньги-то у него есть. Значит, воровать ему незачем. Если только не сорвется на кокаине, тут уж никаких денег не хватит, только он никогда не любил кокаин. Пит предпочитает средства посильнее — старается нырнуть как можно глубже.

— Могу его понять.

— Ну да. А когда у него кончатся деньги, он всегда сможет продать «тойоту» Франси. Документов на нее у него нет, но по каталогам она стоит восемь-девять косых, так что он наверняка найдет покупателя, который выложит за нее несколько сотен без всяких документов. Такая уж у наркоманов экономическая политика, им это кажется вполне разумным.

Я пересказал ему шутку Пита насчет разницы между пьяницей и наркоманом. И тот и другой украдут у вас бумажник, но наркоман поможет вам его искать.

— Вот-вот, — сказал он. — В этом-то все и дело.

17

На следующей неделе произошло несколько событий.

Я три раза ездил в Сансет-парк — два раза один, а на третий раз — в обществе Ти-Джея. Как-то днем мне было нечего делать, я позвонил ему по пейджеру, и он почти тут же мне перезвонил. Мы встретились в метро на Таймс-сквер и вместе поехали в Бруклин. Там пообедали в закусочной, выпили cafe con leche в кубинской кофейне и немного погуляли. Мы говорили о том о сем, и, хотя я мало что узнал о нем, он обо мне мог кое-что узнать, если, конечно, слушал.

Когда мы ждали поезда, чтобы ехать обратно в центр, он сказал:

— Послушайте, вы можете ничего мне не платить за сегодняшний день. Потому что мы ничего не сделали.

— Твое время должно чего-то стоить.

— Да, если я работаю, а сегодня я болтался без дела. Старина, я всю свою жизнь занимаюсь этим бесплатно.

В другой раз, вечером, я только-только собрался отправиться на собрание, как мне позвонил Красавчик Дэнни, и я помчался в один итальянский ресторан в районе, который называется Корона: там какие-то три мелких жулика недавно стали швыряться большими деньгами. Вряд ли это было то, что мне надо: Корона находится в северной части Куинса, в нескольких световых годах от Сансет-парка, но я все равно отправился туда, пил у стойки минеральную воду и ждал, когда три парня в шелковых костюмах придут и примутся гулять вовсю.

Телевизор был включен, и в десять часов в новостях пятого канала показали трех человек, которых только что арестовали за недавнее вооруженное ограбление ювелира на Сорок Седьмой улице. Бармен сказал:

— Эй, смотрите-ка! Ведь эти козлы последние три вечера сидели тут и тратили деньги так, будто хотели поскорее от них избавиться. Я-то догадывался, откуда у них такие деньги.

— Откуда всегда, — сказал человек, сидевший рядом со мной. — Украли.

Я был всего в нескольких кварталах от стадиона «Ши», но все равно чувствовал себя в сотнях километров от «Метрополитенз», у которых «Кабз» в тот день с трудом выиграли в Ригли. А «Янки» у себя дома играли с «Индианз». Я дошел до станции метро и поехал домой.

* * *
Как-то мне позвонил Дрю Кэплен и сказал, что Келли и его коллеги из бруклинской бригады по расследованию убийств хотят, чтобы Пэм поехала в Вашингтон и зашла в ФБР, в Национальный центр анализа уголовной преступности в Куонтико. Я спросил, когда она едет.

— Она не едет, — ответил он.

— Отказалась?

— По совету ее адвоката.

— Ну, не знаю, — сказал я. — Конечно, ФБР сильнее всего по части саморекламы, но, насколько я слышал, тот их отдел, который занимается серийными убийцами, работает неплохо.

— Тогда жаль, что не вы ее адвокат, — сказал он. — Я ведь защищаю ее интересы, приятель. Но так или иначе, гора идет к Магомету. Завтра они присылают своего человека.

— Дайте мне знать, как пройдет беседа, — сказал я. — Если только это будет в интересах вашей клиентки, как вы себе их представляете.

Он засмеялся.

— Не цепляйтесь, Мэтт. С какой стати ей шлепать в округ Колумбия? Пусть он сам сюда приедет.

После встречи с человеком из ФБР он снова позвонил и сказал, что беседа не произвела на него большого впечатления.

— Мне показалось, что он не проявил к этому особого интереса, — сказал он. — Как будто на человека, который убил всего-навсего двух женщин и изувечил третью, не стоит тратить времени. Должно быть, чем больше жертв на счету у убийцы, тем больше они им занимаются.

— Так оно и есть.

— Ну да, только это не слишком утешительно для тех, кто оказался в хвосте очереди. Они, наверное, предпочли бы, чтобы полиция сразу поймала этого типа вместо того, чтобы дать ему возможность пополнить их базу данных новыми интересными фактами. Он говорил, что они собрали солидный материал на какого-то козла с Западного побережья. Знают, например, что в детстве он собирал марки, и могут сказать, сколько лет ему было, когда он сделал себе первую татуировку. И тем не менее они все еще не поймали этого сукина сына, а у него на счету, кажется, уже сорок два убийства, и предполагают еще четыре.

— Теперь мне понятно, почему они не хотят заниматься Реем и его приятелем.

— И потом, эти убийства случались слишком редко, чтобы их заинтересовать. Он говорил, что серийные убийцы обычно действуют гораздо активнее. То есть промежуток между убийствами не растягивается на месяцы. Он сказал, что или они еще не разошлись как следует, или редко появляются в Нью-Йорке и большую часть убийств совершают где-то еще.

— Нет, — возразил я. — Для этого они слишком хорошо знают город.

— Почему вы это говорите?

— Что?

— Откуда вам известно, что они хорошо знают город?

Потому что они гоняли братьев Кхари по всему Бруклину, но этого я сказать ему не мог.

— Они бросили своих жертв на двух разных кладбищах на окраине и в Форест-парке, — сказал я. — Разве могут приезжие подцепить девицу на Лексингтон-авеню, а потом оказаться на кладбище в Куинсе?

— Да кто угодно может, — заметил он, — смотря какая девица попадется. Дайте я вспомню, что он еще говорил. Он говорил, что им, возможно, по тридцать с небольшим, что их, возможно, обижали в детстве. Много всяких общих слов. Но он сказал одну вещь, от которой у меня мурашки по спине побежали.

— А что?

— Ну, он работает там двадцать лет, почти с тех пор, как организовали этот отдел. Ему скоро на пенсию, и он уверяет, что очень этому рад.

— Потому что выдохся?

— Не только. Он говорит, что такие случаи становятся все чаще, и это его пугает. Судя по тому, как сейчас выглядит кривая, они думают, что она круто пойдет вверх где-то ближе к концу века. Убийства из спортивного интереса, так он это называет. Говорит, что в девяностые годы это будет самое модное времяпрепровождение.

* * *
Когда я только там появился, этого еще не делали, но теперь на собраниях «АА» обычно предлагают новичкам, которые бросили меньше полутора месяцев назад, представиться и сказать, сколько дней они не пьют. Чаще всего это встречают аплодисментами. Но только не в церкви святого Павла — и все из-за одного бывшего члена общества, который два месяца являлся каждый день и говорил в начале собрания: «Меня зовут Кевин, я алкоголик, и я уже целый день как бросил. Вчера выпил, а сегодня бросил». Всем надоело ему аплодировать, и на очередном собрании мы после долгого обсуждения проголосовали за то, чтобы вообще отменить аплодисменты. «Меня зовут Эл, — говорит кто-нибудь, — и я не пью девять дней». «Привет, Эл», — отвечаем мы хором.

Когда я дошел пешком от Бруклин-Хайтс до самого Бэй-Риджа и получил деньги с Кинена Кхари, была среда. А в четверг на собрании в восемь тридцать знакомый голос из задних рядов произнес:

— Меня зовут Питер, я алкоголик и наркоман, и я не пью два дня.

— Привет, Питер, — отозвались все хором.

Я собирался поймать его в перерыве, но заговорился с женщиной, сидевшей рядом, а когда обернулся, его уже не было. Потом я позвонил ему из своего отеля, но никто не отвечал. Тогда я позвонил его брату.

— Питер бросил пить, — сказал я. — По крайней мере, был трезв еще час назад. Я видел его на собрании.

— Я с ним сегодня разговаривал. Он говорит, что почти все деньги целы и машина тоже. Я сказал ему, что мне наплевать на деньги и на машину, меня беспокоит то, что происходит с ним, но он уверяет, что с ним все в порядке. Как он вам показался?

— Я его не видел. Только слышал, а когда я пошел его искать, его уже не было. Я только хотел сообщить вам, что он жив.

Он сказал, что очень мне благодарен.

Два дня спустя, вечером, Кинен позвонил снизу, из вестибюля.

— Я поставил машину во втором ряду, — сказал он. — Вы уже обедали? Спускайтесь, встретимся внизу.

В машине он спросил:

— Вы знаете Манхэттен лучше меня. Куда вы хотели бы пойти? Выбирайте.

Мы пошли в «Парижскую зелень» на Девятой авеню. Брайс поздоровался со мной, назвав меня по имени, и усадил нас за столик у окна, а Гэри театральным жестом помахал нам из-за стойки. Кинен попросил принести стакан вина, а я — минеральной воды.

— Симпатичное местечко, — одобрительно заметил Кинен.

Мы заказали обед, и он сказал:

— Не знаю, старина. У меня в центре никаких дел нет. Я просто сел в машину и поехал, и все никак не мог придумать, куда бы мне пойти. Я постоянно так делаю — просто езжу на машине, вношу свой вклад в дефицит нефти и в загрязнение атмосферы. С вами когда-нибудь это бывает? Да нет, у вас же нет машины. А вдруг вы захотите поехать куда-нибудь на выходной? Что вы тогда делаете?

— Беру машину напрокат.

— Да, конечно, — сказал он. — Об этом я не подумал. И часто вы это делаете?

— Довольно часто, когда погода хорошая. Мы с моей девушкой ездим на север штата Нью-Йорк или в Пенсильванию.

— А, у вас есть девушка? Я как раз хотел вас спросить. Давно вы вместе?

— Не очень.

— А чем она занимается, если не секрет?

— Историей искусства.

— Прекрасно, — сказал он. — Наверное, это очень интересно.

— Она считает, интересно.

— Я хочу сказать, что с ней, наверное, интересно.

— Очень, — сказал я.

В этот вечер он выглядел получше — был пострижен и выбрит, но в нем все равно чувствовалась какая-то усталость, а еще я заметил, что ему не сидится на месте.

— Не знаю, куда себя девать, — сказал он. — Когда сижу дома, просто с ума схожу. Жена у меня умерла, брат занят неизвестно чем, дела идут к черту, а я незнаю, куда себя девать.

— А что там с вашими делами?

— Может быть, и ничего, а может быть, все, что угодно. Я договорился кое о чем во время последней поездки. Где-то на следующей неделе должна прибыть партия товара.

— Вы уверены, что стоит мне об этом говорить?

— Когда-нибудь пробовали гашиш с опием? Нет, если вы только пили, то, наверное, не пробовали.

— Нет.

— Вот это зелье мне и должны доставить. Товар выращен на востоке Турции и переправляется через Кипр, так мне, по крайней мере, сказали.

— А в чем проблема?

— Проблема в том, что мне не надо было заключать эту сделку. Понимаете, там замешаны люди, которым у меня есть основания не доверять, а впутался я в это по самой неудачной из всех возможных причин. Я сделал это, чтобы хоть чем-нибудь себя занять.

— Знаете, — сказал я, — я могу расследовать убийство вашей жены. Этим я могу заниматься независимо от того, чем вы зарабатываете себе на жизнь, и могу ради вас даже нарушить кое-какие законы. Но я не могу работать на вас или вместе с вами, если речь идет о вашем деле.

— Пит говорил мне, что если он станет работать на меня, то опять начнет колоться. Вы тоже боитесь сорваться?

— Нет.

— Просто вы не хотите иметь с этим дела.

— Наверное, да.

Он некоторое время размышлял, потом кивнул:

— Могу это понять. И могу это уважать. С одной стороны, я хотел бы, чтобы вы работали со мной, уверен, что на вас можно положиться. И это очень прибыльное занятие. Вы, конечно, в курсе.

— Конечно.

— Вы скажете, что это грязное дело, да? Знаю. Как я могу этого не знать? Это действительно грязное дело.

— Так бросьте его.

— Я уже об этом подумываю. Никогда не собирался сделать это своей профессией. Всегда думал: вот еще годик-другой, еще несколько сделок, еще немного денег на счету за границей. Знакомая история, правда? Я хотел бы, чтобы все это легализовали, тогда для всех жизнь стала бы проще.

— Буквально на днях один полицейский сказал мне то же самое.

— Но этого никогда не будет. А может, и будет. Скажу вам прямо — я буду только рад.

— И что тогда вы станете делать?

— Торговать чем-нибудь еще. — Кинен засмеялся. — В этой поездке я встретил одного типа, он ливанец, как и я, — мы обедали с ним и его женой в Париже. «Кинен, — говорит он мне, — ты должен бросить это занятие, оно убивает в тебе душу». Он хотел, чтобы я вошел в дело с ним. Знаете, чем он занимается? Торгует оружием, ей-Богу. «Старина, — говорю я, — мои клиенты моим товаром убивают только сами себя. А твои клиенты убивают других». А он мне в ответ: «Нет, это не они. Я имею дело с приличными людьми, с уважаемыми людьми». И начинает рассказывать про всех этих уважаемых людей, про ЦРУ, про секретные службы разных стран. Так, может, мне бросить это дело с зельем и начать торговать смертью оптом? Это бы вам больше понравилось?

— А для вас это единственный возможный вариант?

— Если говорить серьезно? Нет, конечно, нет. Я мог бы покупать и продавать все что угодно. Не знаю, мой старик немного сдвинулся на этой истории с финикийцами, но наш народ и в самом деле торгует по всему свету. Когда я бросил колледж, я отправился путешествовать. Стал объезжать родственников. Ливанцы живут по всему свету, старина. У меня есть тетка и дядя в Юкатане, двоюродные братья по всей Центральной и Южной Америке. Я поехал в Африку — кое-какая родня с материнской стороны живет в стране, которая называется Того. Я никогда о ней и не слыхал, пока не попал туда. Эта родня торгует валютой на черном рынке в Ломе — в столице Того. У них там офис в центре. Ничего похожего на вестибюль, и надо подниматься по лестнице, но все делается почти в открытую. Целый день люди приходят менять деньги — доллары, фунты, франки, чеки. И золото — они покупают и продают золото, взвешивают его и назначают цену. У них там стоит такой длинный стол, и за этим столом деньги целый день переходят из рук в руки. Я и не представлял себе, сколько денег у них в обороте. Я тогда по молодости никогда еще не видел много наличных, а тут сразу целые тонны. Понимаете, они получают всего не то один, не то два процента, но оборот огромный. А живут в целом огороженном квартале на краю города. В большом квартале, чтобы там могли жить и все слуги. Я был мальчишка с Берген-стрит, вырос в одной комнате с братом, а тут у моих двоюродных братьев чуть ли не по пять слуг на каждого члена семьи. Включая детей. Я не преувеличиваю. Сначала мне было не по себе, я думал, что это уж слишком, но потом мне объяснили. Если ты богат, на тебе лежит обязанность нанимать много людей. Тогда ты создаешь рабочие места, делаешь что-то полезное для народа. «Оставайся у нас», — говорили они. Хотели взять меня в свое дело. Если мне не понравится Того, у них есть родственники, которые занимаются тем же самым в Мали. «Но в Того уютнее», — говорили они.

— И вы еще можете туда поехать?

— Такие вещи надо делать, когда тебе двадцать лет, — начинать новую жизнь в другой стране.

— А сколько вам сейчас — тридцать два?

— Тридцать три. Поздновато начинать с нуля.

— Но, может быть, вам не придется начинать мальчиком на побегушках.

Он пожал плечами.

— Самое интересное, что мы с Франсиной об этом говорили. Она не захотела, потому что боялась черных. Ей становилось страшно при одной мысли, что мы окажемся среди горсточки белых, которые живут в черной стране. А вдруг черные вздумают захватить власть, и все такое прочее? Я говорил — что там захватывать? Это же их страна, она и так им принадлежит. Но она никак не могла спокойно об этом говорить. — Голос его стал жестким. — И смотрите, с кем она оказалась в фургоне, смотрите, кто ее убил. Белые. Всю жизнь боишься одного, а к тебе подкрадывается что-то другое. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Они не просто убили ее, они стерли ее с лица земли. Она перестала существовать. Я даже не видел ее трупа, я видел только его части, куски. Глубокой ночью я отправился в клинику к своему двоюродному брату и превратил эти куски в пепел. Ее больше нет, в моей жизни осталась пустота, и я не знаю, чем ее заполнить.

— Есть такая пословица — время требует времени, — сказал я.

— Я своим временем готов поделиться. У меня очень много времени, я не знаю, что с ним делать. Весь день я один в доме и уже ловлю себя на том, что разговариваю сам с собой. Вспух.

— Это бывает с людьми, которые привыкли, что рядом всегда кто-то есть. Пройдет.

— Ну а если даже нет, то что здесь такого? Если я и разговариваю сам с собой, меня ведь никто не слышит, верно? — Он отхлебнул воды из стакана. — Потом еще секс. Не знаю, что тут делать. Хочется, понимаете? Я же еще молодой, это вполне естественно.

— Минуту назад вы были слишком стары, чтобы начать новую жизнь в Африке.

— Нет, вы понимаете, о чем я говорю. Мне хочется, и я не только не знаю, что делать, но у меня такое чувство, словно это вообще что-то нехорошее. Словно я ей изменяю, когда хочу переспать с женщиной, не важно, сделаю я это или нет. И с кем я мог бы переспать, если бы захотел? Что, заговаривать с женщинами в барах? Пойти в массажное заведение и заплатить какой-нибудь косоглазой кореянке, чтобы она меня обслужила? Ходить на свидания, приглашать в кино, вести задушевные разговоры? Когда я пробую себе это представить, мне кажется, что лучше остаться дома и заняться онанизмом, только я и этого не могу, у меня все равно такое чувство, словно я ей изменяю. — Он смущенно замолчал и откинулся на спинку стула. — Простите, я не хотел вываливать на вас все это дерьмо. Вообще не собирался ничего такого говорить. Не знаю, почему это из меня полезло.

* * *
Вернувшись в отель, я позвонил своему историку искусства. В этот вечер у нее были занятия, и она еще не вернулась. Я записался на ее автоответчик и стал размышлять, позвонит она или нет.

Несколько дней назад между нами произошла ссора. После обеда мы смотрели по видику фильм, который она хотела посмотреть, а я нет. Может быть, я обиделся, не знаю. Так или иначе, что-то у нас разладилось. Когда фильм кончился, она сказала какую-то непристойность, а я посоветовал ей попробовать вести себя так, чтобы не сразу было видно, что она шлюха. При обычных обстоятельствах в этом замечании не было бы ничего обидного, но тут оно прозвучало всерьез, и она в ответ сказала что-то столь же язвительное. Я извинился, она тоже, и мы оба согласились, что ничего не случилось, только все равно что-то было не так, и, когда пришло время ложиться спать, мы улеглись в разных концах города. На следующий день мы ни слова об этом не сказали, и с тех пор этого не касались, но это висело в воздухе между нами всякий раз, когда мы разговаривали и даже когда не разговаривали.

Она позвонила мне около половины двенадцатого.

— Я только что вернулась, — сказала она. — Мы кое с кем зашли выпить после занятий. Как ты провел день?

— Нормально, — ответил я, и мы несколько минут поговорили о том о сем. Потом я спросил, не будет ли поздно, если я сейчас загляну.

— Это было бы здорово, — сказала она. — Я тоже была бы рада тебя видеть.

— Только уже поздно.

— По-моему, да, милый. Я еле жива — думаю только о том, как бы на скорую руку принять душ и завалиться спать. Это ничего?

— Конечно.

— Поговорим завтра?

— Ну да. Спи спокойно.

Я положил трубку и сказал в пустоту: «Я тебя люблю». Мои слова гулко отдались от стен комнаты. Мы здорово наловчились избегать этих слов, когда были вместе, и, услышав, как они прозвучали, я стал думать, правда это или нет.

Что-то мне не давало покоя, и я никак не мог понять что. Я принял душ, вылез, вытерся, и, когда стоял, глядя на свое отражение в зеркале над ванной, наконец понял, что же не дает мне покоя.

Ночные собрания бывают в двух местах, и начинаются они в двенадцать. Я выбрал то, что поближе, на Западной Сорок Шестой улице, и успел к самому началу. Налив себе чашку кофе, я сел и через несколько минут услышал знакомый голос:

— Меня зовут Питер, я алкоголик и наркоман. — «Вот хорошо», — подумал я. — И я один день как бросил.

«А вот это не так уж хорошо», — подумал я. Во вторник он два дня как бросил, а сегодня — один день. Я подумал о том, как трудно снова влезть в спасательную шлюпку, если никак не можешь за нее ухватиться. А потом перестал думать про Питера Кхари, потому что сидел тут ради себя, а не ради него.

Я сидел и внимательно слушал, хотя не смог бы пересказать то, что слышал, и, когда всем предложили высказываться, сразу поднял руку. Мне дали слово, и я сказал:

— Меня зовут Мэтт, я алкоголик. Я не пью уже года два и здорово изменился с тех пор, как впервые пришел сюда. Иногда я даже забываю, что дела у меня все еще не так уж хороши. Сейчас в моей личной жизни начались трудности, я только недавно это осознал. Прежде чем идти сюда, я чувствовал себя скверно, и мне пришлось пять минут стоять под душем, чтобы смыть это чувство. А потом я понял, что это арах, и испугался. Я даже не понимаю, чего боюсь. У меня такое ощущение, что если я дам себе волю, то стану бояться всего на свете. Я боюсь продолжать отношения и боюсь их порвать. Боюсь, что в один прекрасный день проснусь, посмотрю в зеркало и увижу там старика. Что когда-нибудь умру в одиночестве у себя в номере, и найдут меня только тогда, когда в коридоре запахнет. Я оделся и пришел сюда, потому что не хочу пить и хочу избавиться от страха. Несмотря на все эти годы, я так и не знаю, почему это помогает, когда придешь сюда и все выложишь, но это помогает. Спасибо.

Наверное, со стороны я выглядел окончательно свихнувшимся неврастеником, но рано или поздно привыкаешь не обращать внимания на то, как выглядишь со стороны, и я уже привык. Особенно легко оказалось выложить все, что есть на душе, здесь, потому что здесь никто меня не знал, кроме Питера Кхари, а если он не пил только один день, то, скорее всего, был еще не в состоянии понять связную речь, не говоря уж о том, чтобы припомнить хоть что-нибудь пять минут спустя.

А может быть, это прозвучало не так уж и плохо. В конце собрания мы все встали и помолились за спокойствие души, а потом какой-то человек, сидевший через ряд от меня, подошел и попросил мой телефон. Я дал ему визитную карточку.

— Я мало бываю дома, — сказал я, — но вы можете передать, что хотите.

Мы с минуту поболтали, а потом я отправился искать Питера Кхари, но его уже не было. Не знаю, ушел ли он, не дожидаясь конца, или улизнул сразу после него, но так или иначе его уже не было.

У меня появилось подозрение, что он не хочет встречаться со мной, и я мог его понять. Я помнил, как трудно мне приходилось на первых порах, когда я держался по нескольку дней, потом опять выпивал и начинал все сначала. А ему еще хуже, потому что он держался довольно долго, и теперь ему стыдно, что он все это потерял. В таком положении, вероятно, понадобится некоторое время, чтобы к нему вернулось хоть сколько-нибудь самоуважения.

Но пока что он не пил. Только один день, но в каком-то смысле один день — это все, что у нас есть.

* * *
В субботу днем я оторвался от спортивных передач, позвонил на телефонную станцию и сказал, что потерял карточку, где написано, как сделать, чтобы звонки переключали с моего номера на другой. Я ожидал, что телефонистка начнет рыться в бумагах, выяснит, что я не подавал заявления об этой услуге, и позвонит в полицию, после чего отель будет окружен патрульными машинами. «Положите трубку, Скаддер, и выходите с поднятыми руками».

Я не успел додумать эту мысль до конца, как телефонистка включила магнитофонную запись и компьютерный голос объяснил, что я должен делать. Я не успел все записать, и пришлось звонить снова, чтобы они повторили.

Прежде чем отправиться к Элейн, я выполнил все их указания и сделал так, чтобы все звонки, поступающие на мой телефон, автоматически переключались на ее номер. По крайней мере, теоретически. Я не очень-то во все это верил.

Она купила билеты на спектакль в Манхэттенском театральном клубе — там шла мрачная и унылая пьеса какого-то югославского драматурга. Я подозревал, что она многое потеряла в переводе, но и в том, что мы слышали со сцены, вполне хватало мрачных рассуждений. Пьеса заставляла заглянуть в самые темные уголки собственной души, не позаботившись зажечь там свет.

И все было бы ничего, но вдобавок они играли без антракта. Из-за этого мы вернулись в реальный мир без четверти десять, и как раз вовремя, больше мы бы не выдержали — мы и так уж чувствовали себя так, словно нас пропустили через мясорубку. Актеры вышли на вызовы, в зале зажегся свет, и мы поплелись к выходу, словно пара зомби.

— Сильная штука, — сказал я.

— Или сильная отрава. Ты уж извини, что-то в последнее время я постоянно попадаю пальцем в небо, правда? Сначала тот фильм, который тебе так не понравился, а теперь вот это.

— Я бы не сказал, что это мне не понравилось. Но у меня такое ощущение, словно я только что провел десять раундов и мне здорово досталось по физиономии.

— Как ты думаешь, что они этим хотели сказать?

— Думаю, что лучше всего это звучало бы по-хорватски. Что они хотели сказать? Не знаю. По-моему, что мир — поганое место.

— Ради этого не стоило идти в театр, — сказала она. — Достаточно почитать газету.

— Ну да, — сказал я. — Но, может быть, в Югославии все иначе.

Мы пообедали недалеко от театра, все еще в мрачном настроении, навеянном пьесой. Посреди обеда я сказал:

— Я хочу тебе кое-что сказать. Прости меня за тот вечер.

— Ничего, все прошло, милый.

— Не знаю. У меня в последнее время какое-то странное настроение. Может быть, отчасти виновато это дело. Раз-другой нам повезло, и мне казалось, что я продвигаюсь вперед, а теперь все опять застыло на мертвой точке, да и я сам как будто тоже на мертвой точке. Но я не хотел бы, чтобы это отражалось на наших отношениях. Ты много для меня значишь, и наши отношения тоже.

— И ты для меня тоже.

Мы немного поговорили, и тучи как будто начали рассеиваться, хотя избавиться от настроения, оставшегося после пьесы, было нелегко. Потом мы пошли к ней домой, и, пока я был в уборной, Элейн прослушала записи на автоответчике. Когда я вышел, она как-то странно посмотрела на меня.

— Кто такой Уолтер?

— Уолтер?

— Он звонил только для того, чтобы сказать «привет». Ничего важного, хотел сообщить тебе, что он еще жив и, может быть, позвонит позже.

— Ну да, — сказал я. — Это один тип, с которым я познакомился позавчера на собрании. Он недавно бросил.

— И ты дал ему этот номер?

— Нет, — сказал я. — С какой стати?

— Вот это меня и удивило.

— Ах, вот что, — сказал я. Меня наконец осенило. — Кажется, эта штука работает.

— Какая штука?

— Переключение на другой номер. Я говорил тебе, что Конги сделали мне подарок, когда играли в игры с телефонной компанией. А сегодня я решил его опробовать.

— Значит, теперь все звонки тебе будут переключаться сюда.

— Правильно. Я не очень верил, что из этого что-нибудь получится, но, видимо, все же получилось. А что?

— Ничего.

— В самом деле ничего?

— Конечно. Хочешь сам послушать? Сейчас перемотаю.

— Да не стоит, если он больше ничего не сказал.

— Значит, можно стереть?

— Валяй.

Она стерла запись, а потом сказала:

— Интересно, что он подумал, когда набрал твой номер и услышал автоответчик с женским голосом.

— Ну, полагаю, он не подумал, что ошибся номером, иначе не стал бы записываться.

— Хотела бы я знать, за кого он меня принял.

— За таинственную женщину с сексуальным голосом.

— Может быть, он решил, что мы живем вместе. Если только не знает, что ты живешь один.

— Все, что он обо мне знает, — это то, что я непьющий и ненормальный.

— А почему ненормальный?

— Потому что я выложил массу всякой чепухи на том собрании, где мы познакомились. Он вполне мог подумать, что я священник, а ты моя экономка.

— В эту игру мы еще не играли. В священника и экономку. «Благословите меня, святой отец, потому что я очень испорченная девочка и меня надо как следует отшлепать».

— Очень может быть, что и надо.

Она усмехнулась, и я потянулся к ней, но в этот самый момент зазвонил телефон.

— Возьми трубку, — сказала она. — Вдруг это Уолтер.

Я взял трубку, и какой-то низкий мужской голос попросил мисс Марделл. Я молча передал ей трубку и вышел в другую комнату. Стоя у окна, я смотрел на огни на другом берегу Ист-ривер. Через несколько минут она подошла и встала рядом. Про тот звонок она ничего не сказала, и я тоже. Через десять минут телефон зазвонил снова, она взяла трубку, и оказалось, что звонят мне. Это был Уолтер — он просто решил почаще отводить душу по телефону, как обычно советуют начинающим. Я немного поговорил с ним, а когда положил трубку, сказал:

— Прости. Это была неудачная идея.

— Ну, ты же здесь часто бываешь. Надо, чтобы тебе могли дозвониться.

Несколько минут спустя она сказала:

— Сними трубку и положи на стол. Пусть сегодня больше никто нам не звонит.

* * *
Утром я заглянул к Джо Деркину, и кончилось тем, что я отправился обедать с ним и с двумя его приятелями из бригады тяжких преступлений. Потом вернулся к себе в отель и подошел к дежурному, чтобы узнать, не передавали ли мне что-нибудь, но никто ничего не передавал. Я поднялся наверх и взялся за книгу, а в двадцать минут четвертого телефон зазвонил.

— Ты забыл отменить переключение на мой номер, — сказала Элейн.

— О Господи! — ответил я. — То-то мне никто ничего не передавал. Я только что пришел домой, меня все утро не было, и я совсем про это забыл. Собирался отменить, когда приду, и забыл начисто. Должно быть, у тебя целый день отбоя не было от звонков.

— Нет, но...

— А как же ты сейчас дозвонилась? Ведь все звонки должны переключаться на тебя, и если бы ты набрала мой номер, то услышала бы, что телефон занят.

— В первый раз так и было, — сказала она. — Но потом я позвонила дежурному, и они меня соединили.

— Ах, вот оно что.

— Наверное, звонки, которые проходят через коммутатор, не переключаются.

— Наверное, нет.

— Утром звонил Ти-Джей. Но это не важно. Мэтт, только что звонил Кинен Кхари. Ты должен позвонить ему прямо сейчас. Он сказал, что это срочно.

— Так и сказал?

— Сказал, что это дело жизни и смерти, и, скорее всего, смерти. Не знаю, что это может означать, но он говорил серьезно.

Я сразу же позвонил Кинену, и он сказал:

— Мэтт, слава Богу! Не отходите от телефона, у меня брат на другом проводе. Вы дома, да? Хорошо, не кладите трубку, я буду говорить с вами через секунду.

Послышался щелчок, потом, примерно минуту спустя, еще один щелчок и его голос:

— Он едет к вам. К вашему отелю. Будет ждать вас прямо у входа.

— С ним что-то случилось?

— С Питом? Ничего, с ним все в порядке. Он отвезет вас на Брайтон-Бич. Сегодня волыниться с метро некогда.

— А что там на Брайтон-Бич?

— Там живет прорва русских, — сказал он. — Как бы это вам объяснить? Ну, в общем, один из них только что звонил мне и сообщил, что у него деловые неприятности — примерно такие же, какие были у меня.

Это могло означать только одно, но я хотел окончательно убедиться.

— С его женой?

— Хуже. Мне надо ехать. Там встретимся.

18

В конце сентября мы с Элейн провели идиллический день на Брайтон-Бич. Мы доехали на метро до самого конца линии "Q", погуляли по Брайтон-Бич-авеню, прицениваясь к товарам и разглядывая витрины, а потом прошлись по боковым улицам с их скромными деревянными домиками и сетью переулков, проходов, аллеек и дорожек. Живут там большей частью евреи из России, многие только недавно приехали, и вся эта местность производит впечатление совсем другой страны, хотя в то же время это настоящий Нью-Йорк. Мы пообедали в грузинском ресторане, а потом по набережной дошли до самого Кони-Айленда, глядя, как более закаленные, чем мы, люди купаются в океане. Потом провели час в «Аквариуме» и отправились домой.

Если бы в тот день мы повстречали на улице Юрия Ландау, не думаю, чтобы мы обратили на него внимание. Он выглядел бы там как дома — точно так же, как выглядел раньше на улицах Киева или Одессы. Это был крупный, широкоплечий человек с лицом, которое могло бы послужить моделью для идеализированного изображения рабочего на плакате времен социалистического реализма. Широкий лоб, крутые скулы, угловатые черты, тяжелая челюсть. Волосы у него были светло-каштановые, прямые, и он то и дело вскидывал голову, чтобы откинуть их со лба.

Ему было под пятьдесят, и он уже десять лет жил в Америке, куда приехал с женой и четырехлетней дочерью Людмилой. В Советском Союзе он торговал чем-то на черном рынке, а в Бруклине быстро прибился к разным сомнительным дельцам и вскоре занялся торговлей наркотиками. Все у него шло хорошо, но в этом деле не бывает так, чтобы только сводить концы с концами: если тебя не убьют и не посадят в тюрьму, все обычно идет очень хорошо.

Четыре года назад его жене поставили диагноз метастазирующего рака яичников. На химиотерапии она продержалась два с половиной года. Она надеялась дожить до того времени, когда ее дочь окончит неполную среднюю школу, но умерла прошлой осенью. Людмила, которая теперь называла себя Люсия, окончила школу весной и сейчас училась на первом курсе Чичестерской академии — маленькой частной школы для девочек в Бруклин-Хайтс. Плата за обучение там высокая, но и требования тоже, и школа славится тем, что ее выпускницы поступают в знаменитые университеты Лиги плюща[26] или в такие женские колледжи, как Брин-Мор или Смит.

Когда Кинен начал обзванивать своих деловых знакомых, чтобы предупредить их о возможном похищении, он чуть не забыл про Юрия Ландау. Они были не слишком близки и едва знакомы — но что еще важнее -Кинен решил, что с Юрием ничего плохого произойти не может: его жена уже умерла.

О дочери он и не подумал. Тем не менее он все же позвонил ему, и это лишний раз убедило Ландау в правильности той линии поведения, которую тот избрал сразу же, как только послал Люсию в Чичестерскую школу. Он не разрешал ей ездить туда на метро или на автобусе и договорился с одной фирмой автомобильных услуг, чтобы ее каждый день в семь тридцать отвозили в школу, а без четверти три забирали прямо от дверей. Если она хотела зайти в гости к какой-нибудь подружке, ее отвозили туда, но, собираясь домой, она должна была позвонить. Отправляясь куда-нибудь поблизости от дома, она обычно брала с собой собаку. Это был родезийский риджбек, очень ласковый, но довольно злобный на вид, он мог отпугнуть любого злоумышленника.

В тот день, вскоре после полудня, в дирекции Чичестерской академии зазвонил телефон. Какой-то вежливый человек объяснил, что он помощник мистера Ландау и просит отпустить Людмилу на полчаса раньше по семейным обстоятельствам.

— С фирмой автомобильных услуг я договорился, — заверил он женщину, которая подошла к телефону. — Машина будет ждать ее у входа в два пятнадцать, но, скорее всего, они пришлют другую машину с другим водителем.

Еще он добавил, что если будут какие-нибудь вопросы, то не надо звонить домой мистеру Ландау, пусть она лучше свяжется с ним, мистером Петтибоуном, по телефону, который он сейчас скажет.

Однако по этому телефону ей звонить не пришлось, потому что никаких вопросов не возникло. Она вызвала Люсию (никто в школе не звал ее Людмилой) в дирекцию и сказала, что ее отпустят раньше. В десять минут третьего женщина посмотрела в окно и увидела, что прямо перед входом в школу на Пайнэппл-стрит стоит темно-зеленый грузовой фургон. Он был совсем не похож на последние модели фирмы «Дженерал моторс», на которых девочку обычно привозили утром и увозили днем, но это была, очевидно, та самая машина. Название и адрес фирмы были четко написаны белыми буквами на ее борту — "Хаверим[27], Доставка и обслуживание", и адрес где-то на Оушн-авеню. А водитель, который вылез и обошел машину, чтобы открыть дверцу Люсии, был, как всегда, в голубом блейзере и в такой же форменной фуражке.

Люсия села в фургон без всяких колебаний. Водитель закрыл за ней дверцу, обошел машину и сел за руль. Машина свернула на Филлоу-стрит, и больше женщина ее не видела.

Без четверти три отпустили остальных учениц, а несколькими минутами позже появился шофер, обычно забиравший Люсию, на сером «олдсмобиле», на котором он и привез Люсию в школу в то утро. Он терпеливо ждал у ворот, зная, что Люсия обычно задерживается в школе минут на пятнадцать. Он спокойно ждал бы и дольше, но подружка Люсии узнала его и сказала, что тут, видимо, какая-то ошибка.

— Потому что ее отпустили пораньше, — сказала она. — Ее забрали с полчаса назад.

— Да не может быть, — сказал он, приняв это за шутку.

— Правда! Ее отец звонил в дирекцию, и ваша машина уже приезжала и забрала ее. Спросите мисс Севиренс, если не верите.

Шофер не пошел и не спросил мисс Севиренс; если бы он это сделал, та почти наверняка позвонила бы Ландау домой, а, возможно, и в полицию. Вместо этого он по рации, которая была у него в автомобиле, связался с диспетчером на Оушн-авеню и спросил, что это за хреновина такая.

— Если ее надо было забрать раньше, — сказал он, — могли бы послать меня. А если не могли со мной связаться, по крайней мере, передали бы, чтобы я не приезжал.

Женщина-диспетчер, разумеется, не могла понять, о чем речь. А сообразив что к чему, пришла к единственному выводу, который показался ей разумным, — решила, что Ландау почему-то позвонил в другую фирму автомобильных услуг. Она могла бы этим и ограничиться: может, у них все телефоны были заняты, а он торопился, а может, сам забрал девочку и не смог предупредить, чтобы за ней не присылали. Но что-то, видно, не давало ей покоя, потому что она разыскала номер телефона Юрия Ландау и позвонила ему.

Сначала Юрий не мог понять, почему она нервничает. Ну, кто-то что-то перепутал и отправил две машины вместо одной, жаль, конечно, что второй шофер проездил зря. Зачем ему по этому поводу звонить? Но потом он начал понимать: случилось что-то нехорошее. Он расспросил диспетчера, сказал, что просит прощения, если причинил фирме неудобство, и положил трубку.

Потом Юрий позвонил в школу, и, когда он переговорил с мисс Севиренс и узнал про звонок своего помощника мистера Петтибоуна, сомнений уже не осталось. Кто-то сумел вызвать его дочь из школы и заманить в фургон. Кто-то ее похитил.

К этому времени мисс Севиренс тоже обо всем догадалась, но Ландау отговорил ее звонить в полицию.

— Я думаю, лучше всего будет, если мы сами во всем разберемся, — сказал он, импровизируя на ходу. — Ее родственники с материнской стороны люди очень верующие, можно даже сказать, религиозные фанатики. Они давно ко мне пристают, чтобы я забрал ее из Чичестера и отправил в какую-то идиотскую кошерную школу в Боро-парке. Не беспокойтесь, я уверен, что завтра утром она снова придет в школу.

Потом он положил трубку, и его затрясло.

Они схватили его дочь. Что им нужно? Конечно, он отдаст этим мерзавцам все, что они потребуют, все, что у него есть. Но кто они? Что им нужно?

Кажется, неделю или две назад кто-то что-то ему говорил о похищении.

Вспомнив об этом, он позвонил Кинену. А тот позвонил мне.

* * *
Юрий Ландау жил в роскошных апартаментах на крыше двенадцатиэтажного многоквартирного кирпичного дома на Брайтуотер-Корт-стрит. В выложенном плиткой вестибюле нас встретили двое коренастых молодых русских в твидовых пиджаках и фуражках. Не обращая внимания на швейцара в форме, Питер сказал им, что его фамилия Кхари и что мистер Ландау нас ждет. Один из них поднялся на лифте вместе с нами.

К тому времени, когда мы туда добрались, — а это было около половины пятого — Юрию Ландау только что позвонили похитители. Он еще находился под впечатлением этого разговора.

— Миллион долларов! — кричал он. — Да где я возьму миллион долларов? Кто это, Кинен? Черномазые? Или эти психи с Ямайки?

— Это белые, — сказал Кинен.

— Моя Люська! Как это могло случиться? Что у вас за страна? — Увидев нас, он замолчал. — Вы его брат, — сказал он Питу. — А вы кто?

— Мэттью Скаддер.

— Вы работали на Кинена. Хорошо. Спасибо обоим, что приехали. Но как вы сюда попали? Вот так просто взяли и вошли? У меня там двое парней в вестибюле, они должны были... — Он заметил того человека, который поднялся вместе с нами. — А, вот он где, Ваня. Молодец. Иди обратно в вестибюль и держи ухо востро. — Потом он сказал, ни к кому не обращаясь: — Теперь я поставил охрану. Коня увели, и я запер конюшню. Зачем? Что еще они могут у меня отнять? Господь отнял у меня жену, сукин сын проклятый, а эти сукины дети отняли у меня мою Люську. — Он повернулся к Кинену. — А если бы я поставил охрану внизу сразу после вашего звонка, что бы это изменило? Они забрали ее из школы, украли у всех из-под носа. Надо было мне сделать то, что сделали вы. Ведь вы отправили ее за границу, да?

Мы с Киненом переглянулись.

— Что такое? Вы же говорили мне, что отправили жену за границу.

— Такую мы придумали легенду, Юрий, — сказал Кинен.

— Легенду? Зачем вам понадобилась легенда? Что случилось?

— Ее похитили.

— Вашу жену?

— Да.

— И сколько они с вас взяли?

— Просили миллион. Мы поторговались и договорились о меньшей сумме.

— Сколько?

— Четыреста тысяч.

— И вы отдали деньги? И получили ее обратно?

— Деньги я отдал.

— Кинен! — крикнул он и схватил его за плечи. — Скажите мне, прошу вас. Вы получили ее обратно, да?

— Мертвую, — сказал Кинен.

— Не может быть, — произнес Юрий, пошатнувшись, как будто его ударили, и закрыл лицо руками. — Не может быть. Не говорите мне такого.

— Мистер Ландау...

Не обращая на меня внимания, он схватил Кинена за руку.

— Вы все отдали им без обмана? Не пытались их наколоть?

— Я отдал деньги, Юрий. А они все равно ее убили.

Ландау весь как-то поник.

— За что? — взмолился он, обращаясь не к нам, а к этому сукину сыну Господу Богу, который отнял у него жену. — Ну за что?

Тут вмешался я:

— Мистер Ландау, это очень опасные люди, жестокие и непредсказуемые. Они убили по меньшей мере еще двух женщин, кроме миссис Кхари. И, насколько я понимаю, у них нет ни малейшего намерения отпустить вашу дочь живой. Не исключено, что она уже мертва.

— Не может быть!

— Если она жива, у нас есть шанс. Но вы должны сейчас же решить, как собираетесь действовать.

— Что вы хотите сказать?

— Вы можете вызвать полицию.

— Они сказали — никакой полиции.

— Ну разумеется, они и должны были так сказать.

— Мне здесь только полиции не хватало, чтобы она совала нос в мою жизнь. Как только я покажу выкуп, они сразу захотят узнать, откуда у меня такие деньги. Но если это поможет вернуть мне дочь... Как вы думаете? У нас будет больше шансов, если мы вызовем полицию?

— Возможно, у вас будет больше шансов поймать похитителей.

— Да черт с ними! А вернуть ее?

«Ее уже нет в живых», — подумал я, но сказал себе, что пока я этого точно не знаю, и незачем ему это говорить. Поэтому я сказал:

— Если мы сейчас вызовем полицию, вряд ли у нее будет больше шансов вернуть вашу дочь живой. Думаю, что может получиться как раз наоборот. Когда явится полиция и похитители об этом узнают, они махнут рукой на деньги и скроются. А девочку в живых не оставят.

— Значит, к дьяволу полицию. Мы сделаем все сами. Что дальше?

— Дальше я должен позвонить.

— Валяйте. Погодите, я не хочу, чтобы вы занимали телефон. Они уже звонили, я говорил с ним, и у меня был миллион вопросов, а он повесил трубку. «Не занимайте телефон. Мы еще позвоним». Звоните от дочери, это вон за той дверью. Детишки, они вечно висят на телефоне, так что сюда не дозвониться. И еще у меня была эта штука — режим ожидания, все из-за этого просто с ума сходили. То и дело слышишь щелчок, значит, надо сказать, чтобы не клали трубку, мне звонит кто-то еще. Ужас. Я эту штуку выкинул и поставил ей отдельный телефон, пусть болтает, сколько захочет. Господи, возьми все, что у меня есть, только верни ее!

* * *
Я позвонил по пейджеру Ти-Джею и набрал номер телефона, который стоял в комнате дочки Ландау. Аппарат у нее был в виде игрушки, изображающей собачку из мультфильма. Судя по картинкам на стенах, эта собачка и Майкл Джексон были ее любимыми героями. Расхаживая по комнате в ожидании звонка, я обнаружил на белом эмалированном туалетном столике семейную фотографию — Юрий, какая-то брюнетка и девочка с темными кудряшками до плеч. На фотографии Люсии было лет десять. На другой фотографии Люсия была одна и немного старше — вероятно, ее сняли в июне этого года по случаю окончания неполной средней школы. Здесь волосы у нее были короче, а лицо выглядело серьезным и почти взрослым.

Телефон зазвонил. Я взял трубку и услышал:

— Эй, кому нужен Ти-Джей?

— Это Мэтт, — сказал я.

— А, привет, старина! Что слышно, Кришна?

— Есть серьезное дело, — сказал я. — Очень срочное. Мне нужна твоя помощь.

— Имеете.

— Ты можешь разыскать Конгов?

— Прямо сейчас? Их не так легко застать. У Джими Хонга есть пейджер, только он не всегда носит его с собой.

— Постарайся разыскать его и дай ему этот номер.

— Сделаю. Это все?

— Нет, — сказал я. — Помнишь ту прачечную, где мы были на прошлой неделе?

— Конечно.

— Знаешь, как туда добраться?

— По линии "R" до Сорок Пятой улицы, оттуда один квартал до Пятой авеню и четыре-пять кварталовпо ней, тут и будет ваша прачечная.

— Не знал, что ты такой наблюдательный.

— Вот тебе и раз, — сказал он. — Старина, я ужасно наблюдательный.

— Не только находчивый?

— И наблюдательный, и находчивый.

— Ты можешь поехать туда прямо сейчас?

— Прямо сейчас? Или сначала позвонить Конгам?

— Позвони им, а потом поезжай. Ты далеко от метро?

— Старина, я всегда недалеко от метро. Я звоню вам с того телефона, который Конги отпустили на волю. На углу Сорок Третьей улицы и Восьмой авеню.

— Позвони мне сразу, когда туда приедешь.

— Ладно. Что, заварилась большая каша, а?

— Очень большая.

* * *
Я оставил дверь спальни открытой, чтобы услышать, когда зазвонит телефон, и вернулся в гостиную. Питер Кхари стоял у окна и смотрел на океан. По дороге мы почти не разговаривали, но он сам сообщил мне, что не пил и не употреблял зелья с того собрания, на котором я его видел.

— Так что у меня набежало уже пять дней, — сказал он.

— Замечательно, — отозвался я.

— Так всегда положено отвечать, это линия партии, да? Не важно, один день или двадцать лет, — когда об этом говоришь, тебе всегда отвечают, что это замечательно. «Сегодня ты не пил, это самое главное». Будь я проклят, если знаю, что теперь самое главное.

Я подошел к Кинену и Юрию и заговорил с ними. Телефон в спальне молчал, но тот, что стоял в гостиной, минут через пятнадцать зазвонил, и Юрий взял трубку.

— Да, это Ландау, — сказал он, бросив на меня многозначительный взгляд, и, дернув головой, откинул волосы со лба. — Я хочу поговорить с моей дочерью. Вы должны дать мне поговорить с моей дочерью.

Я подошел к нему, и он передал мне трубку. Я сказал:

— Надеюсь, что девочка жива.

Наступило молчание, потом я услышал:

— Какого хрена, это еще кто?

— Это ваш самый лучший шанс договориться о честной сделке — обменять девочку на деньги. Только не советую ее трогать, и если вы собираетесь играть с нами в игры, лучше отмените их, погода для игр неподходящая. Потому что сделка состоится только в том случае, если она жива и в полном порядке.

— Да положил я на все это, — сказал он и умолк. Я думал, он скажет что-нибудь еще, но он повесил трубку.

Я рассказал то, что услышал, Юрию и Кинену. Юрий был возбужден и боялся, что я все испорчу, если займу твердую позицию. Кинен сказал ему, что я знаю, что делаю. Сам я не был в этом уверен, но его поддержка пришлась кстати.

— Главное — чтобы она осталась жива, — сказал я. — Они должны знать, что мы не согласимся на их условия обмена и они не получат никакого выкупа, если не предъявят нам ее живой.

— Но если вы их разозлите...

— Они и без этого злее волков. Я понимаю, о чем вы говорите, вы не хотите, чтобы у них был повод ее убить, но им для этого не нужен повод. Это входит в их планы. Надо дать им повод оставить ее в живых.

— Я сделал все, что они говорили, — поддержал меня Кинен. — Все, чего они хотели. И они вернули ее... — Он нерешительно замолчал, и я про себя закончил фразу: «В виде кусков мяса». Но он до сих пор не рассказывал Юрию подробностей смерти Франсины и не стал этого делать сейчас. — ...мертвую, — закончил он.

— Нам понадобятся наличные деньги, — сказал я. — Сколько у вас есть? Сколько вы можете достать?

— Господи, да не знаю я, — сказал он. — Наличных у меня чертовски мало. Может, этим мерзавцам нужен кокаин? У меня есть пятнадцать кило — это в пяти минутах отсюда. — Он посмотрел на Кинена. — Не хотите у меня их купить? Сколько дадите?

Кинен отрицательно покачал головой.

— Я дам вам взаймы, Юрий, все, что есть у меня в сейфе. Я уже и так сижу в дерьме — жду, когда сорвется сделка с гашишем. Дал задаток и думаю, что зря.

— А что за гашиш?

— Из Турции через Кипр. Гашиш с опием. Какая разница, я все равно его не получу. У меня в сейфе, наверное, сотня косых. Когда надо будет, я заеду домой и заберу их. Можете на них рассчитывать.

— Вы знаете, что я отдам.

— Не беспокойтесь.

Ландау сморгнул слезы, навернувшиеся на глаза, и хотел что-то сказать, но у него перехватило горло. Он с трудом выдавил:

— Нет, вы только послушайте этого человека. Я почти не знаком с этим поганым арабом, а он дает мне сто тысяч долларов.

Он сгреб Кинена в охапку и, всхлипнув, обнял его. В комнате Люсии зазвонил телефон. Я подошел и взял трубку. Это был Ти-Джей, он звонил из Бруклина.

— Я в прачечной, — сказал он. — Что мне теперь делать? Ждать, пока какой-нибудь белый придурок не придет позвонить?

— Правильно. Рано или поздно он должен там появиться. Если ты пристроишься около ресторана напротив и будешь следить за входом в прачечную...

— Я сделаю лучше, старина. Я посижу прямо тут, в прачечной — как будто тоже стираю свое бельишко. В этом районе цветных хватает, так что особо бросаться в глаза я не буду. Конги вам звонили?

— Нет. А ты их разыскал?

— Позвонил им на пейджер и дал ваш номер, только если Джимми не взял с собой пейджер, то это все равно, как будто я ему и не звонил.

— Это верно.

— Ладно, буду держать вас в курсе.

* * *
Когда телефон опять зазвонил, Юрий взял трубку, сказал «минутку» и передал трубку мне. На этот раз я услышал другой голос — мягче и вежливее. В нем слышались неприятные нотки, но не было явной злобы, как у того, кто звонил раньше.

— Насколько я понимаю, в игру включился новый игрок, — сказал он. — Кажется, мы не знакомы.

— Я друг мистера Ландау. Имя не имеет значения.

— Хотелось бы знать, кто представляет противоположную сторону.

— В определенном смысле я ведь представляю и вашу сторону, верно? — сказал я. — Мы оба хотим, чтобы сделка прошла благополучно.

— Тогда вам остается только выполнять все указания.

— Нет, все не так просто.

— Почему же, очень просто. Мы говорим вам, что делать, и вы это делаете. Если вообще хотите увидеть девочку живой.

— Вы должны доказать нам, что она жива.

— Даю вам слово.

— Простите, так не пойдет, — сказал я.

— Этого вам мало?

— Вы сильно подмочили свою репутацию правдивого человека, когда вернули миссис Кхари в очень плохом состоянии.

Наступила пауза. Потом он сказал:

— Как интересно. Знаете, вы говорите не так, как русские. И бруклинского акцента у вас нет. С миссис Кхари — это был особый случай. Ее муж пытался торговаться, как свойственно человеку его национальности. Он хотел сбить цену, и мы... ну, можете закончить сами.

«А Пэм Кассиди? — подумал я. — Чем рассердила вас она?» Но вслух сказал:

— Мы не будем обсуждать цену.

— Вы должны заплатить миллион.

— За живую и здоровую девочку.

— Заверяю вас, что она жива и здорова.

— Повторяю, мне мало одних ваших заверений. Дайте ей трубку, пусть с ней поговорит отец.

— Боюсь, что это... — начал он, и тут его перебил записанный на пленку голос телефонистки, потребовавший опустить еще монету. — Я вам позвоню позже, — сказал он.

— Что, четвертаки кончились? Скажите мне ваш номер, я позвоню сам.

Он засмеялся и повесил трубку.

* * *
Мы были в квартире с Юрием, когда они позвонили опять. Кинен и Питер взяли одного из охранников, дежуривших внизу, и отправились добывать наличные. Юрий дал им список фамилий и номеров телефонов, а вдобавок они собирались обзвонить кое-кого из своих знакомых. Было бы проще звонить прямо изквартиры, но там стояло только два телефона, и я не хотел их занимать.

— Вы не из наших, — сказал Юрий. — Что-то вроде полицейского?

— Частный детектив.

— Значит, работали на Кинена. А теперь работаете на меня, да?

— Я просто работаю, — сказал я. — И не собираюсь быть ни у кого в штате, если вы это имеете в виду.

Он не стал углубляться в эту тему.

— У нас хороший бизнес, — сказал он. — Но и плохой тоже. Вы ведь знаете?

— Кажется, да.

— Я хочу с этим покончить. Отчасти поэтому у меня нет наличных. Зарабатываю я порядочно, но мне не нужны наличные, и товар мне тоже не нужен. У меня есть автостоянки, есть ресторан, я вкладываю деньги в дело, понимаете? Еще немного, и я перестану заниматься наркотиками. Не так уж мало американцев начинают гангстерами, да? А в конце концов заводят себе какое-нибудь легальное дело.

— Иногда.

— Ну, некоторые на всю жизнь остаются гангстерами. Но не все. Если бы не Девра, я бы давно это бросил.

— Девра — ваша жена?

— Счета из больниц, от врачей — Господи, сколько это стоило! А никакой страховки не было. Мы же были совсем неопытные, мы ничего не знали. Но это не важно. Сколько бы это ни стоило, я платил. Платил с радостью. Я бы заплатил еще больше, если бы это спасло ей жизнь. Заплатил бы сколько угодно. Продал бы пломбы из собственных зубов, если бы мог на это купить ей хоть один лишний день. Я потратил сотни тысяч долларов, и она получила столько дней, сколько смогли ей дать врачи. А что это были за дни, как она страдала, бедняжка! Но она хотела продлить свою жизнь настолько, насколько можно, понимаете? — Он провел своей сильной рукой по лбу и хотел сказать что-то еще, но тут зазвонил телефон. Он молча указал мне на него.

Я взял трубку. Тот же человек сказал:

— Попробуем еще раз? Боюсь, что девочка не может подойти к телефону. Это исключено. Как еще убедить вас, что с ней все в порядке?

Я прикрыл трубку рукой.

— Скажите что-нибудь такое, что знает только ваша дочь.

Он пожал плечами.

— Может, как зовут собаку?

Я сказал в трубку:

— Пусть она сообщит вам... Нет, погодите минуту. — Я снова прикрыл трубку: — Это они могут знать. Они следили за ней целую неделю или больше, они знают ваш распорядок дня и уж точно видели, как она гуляет с собакой, и слышали, как она ее зовет. Придумайте что-нибудь еще.

— Раньше у нас была другая собака, — сказал он. — Маленькая, черная с белым, ее задавила машина. Дочка сама была совсем маленькая, когда у нас жила эта собака.

— Но она ее помнит?

— Как же она может ее позабыть? Она ее очень любила.

— Пусть скажет, как зовут ее собаку, — сказал я в трубку. — И как звали ту собаку, которая была до этой. Пусть опишет обеих собак и скажет их клички.

Он рассмеялся.

— Значит, одной собаки вам мало, вам нужны две.

— Да.

— Чтобы быть вдвое спокойнее. Я пойду вам навстречу, мой друг.

* * *
Я думал о том, что он теперь будет делать.

Он наверняка звонил из автомата. В этом я не сомневался. Он говорил не так долго, чтобы наговорить на четвертак, но он не собирался менять свои привычки, тем более что до сих пор они себя оправдывали. Он звонил из автомата, и теперь он должен узнать, как выглядят две собаки и как их зовут, а потом позвонить мне снова.

Предположим на минуту, что он звонит не из прачечной. Предположим, что это какой-нибудь уличный автомат и так далеко от его дома, что он поехал звонить на машине. Сейчас он вернется домой, поставит машину, войдет и спросит Люсию Ландау, как звали ее собак. А потом подъедет к какому-нибудь другому автомату и передаст эту информацию мне.

Разве не так поступил бы я?

Может быть. А может быть, и нет. Может быть, я потратил бы четвертак, чтобы сэкономить немного времени и не делать лишних разъездов, и позвонил бы домой, где мой сообщник стережет девочку. Пусть на минутку вытащит кляп у нее изо рта и узнает то, что требуется.

Если бы только объявились Конги!

Я в который раз подумал, насколько нам было бы легче, если бы Джимми и Дэвид сейчас сидели в спальне Люсии, подключив свой модем к ее телефону в виде собачки и поставив на ее туалет свой компьютер. С ее телефона они могли бы прослушивать телефон ее отца, и, кто бы ни позвонил, мы мгновенно узнали бы, откуда звонят.

Если бы Рей позвонил домой, чтобы узнать клички собак, мы бы зацепились за эту линию, и не успел бы он выяснить клички, как мы уже знали бы, где они держат девочку. А прежде чем он передал бы эту информацию нам, там уже оказались бы наши машины, и мы взяли бы его, как только он повесит трубку.

Но Конгов под рукой не было. Был только Ти-Джей, который сидит в прачечной самообслуживания в Сансет-парке и ждет, пока кто-нибудь не позвонит по телефону-автомату. А если бы он пожалел денег и не потратил половины того, что получил, на пейджер, не было бы и этого.

— С ума можно сойти, — сказал Юрий, — когда вот так сидишь, уставившись на телефон, и ждешь звонка.

А звонка все не было. Очевидно, Рей — теперь я так называл его про себя, а один раз, разговаривая с ним, чуть не назвал его так вслух — почему-то не стал звонить домой. Прикинем: десять минут, чтобы доехать до дома, десять минут, чтобы поговорить с девочкой и позвонить нам. Меньше, если он поторопится. Больше, если остановится, чтобы купить пачку сигарет, или если девочка без сознания и ее надо будет приводить в чувство.

Скажем, полчаса. Может быть, больше, может быть, меньше, но будем считать — полчаса.

Если ее нет в живых, времени понадобится больше. Представим себе, что она мертва. Что они сразу убили ее, еще до того, как позвонили ее отцу в первый раз. Это, конечно, было для них проще всего. Никакого беспокойства, как бы она не убежала. Никаких забот, как бы она не наделала шуму.

И что, если она мертва?

Сознаться в этом они не могут. Как только они это сделают, не будет никакого выкупа. Они далеко не нищие, меньше месяца назад они получили от Кинена четыреста тысяч, но это не значит, что они не хотят получить еще. Деньги — это такая вещь, которой всегда хочется еще, а если бы они не хотели, то не звонили бы вообще, да и девочку, возможно, и не похитили бы. Всегда можно схватить на улице первую попавшуюся женщину, если делаешь это только ради удовольствия. Тут не надо придумывать ничего хитрого.

Так что они тогда станут делать?

Я решил, что они могут попытаться взять нахальством. Например, сказать, что она без сознания, что ей дали наркотик и она не в состоянии отвечать на вопросы. Или выдумать какую-нибудь кличку и утверждать, будто так она и сказала.

Мы, конечно, поймем, что они лгут, и будем процентов на девяносто уверены, что Люсия мертва. Но веришь в то, во что хочется верить, а мы захотим верить, что она жива, как бы мало вероятно это ни было, и это заставит нас все равно заплатить выкуп, потому что, если мы его не заплатим, шансов не останется уже никаких.

Телефон зазвонил. Я схватил трубку, но это какой-то идиот не туда попал. Я отделался от него, а через полминуты он позвонил опять. Я спросил, какой номер он набирает. Номер у него был правильный, но оказалось, что он звонит кому-то в Манхэттен. Я напомнил ему, что сначала надо набрать код района.

— О Господи! — сказал он. — Вечно забываю. Какой я глупый.

— Утром мне тоже вот так звонили, — сказал Юрий. — Не туда попадали. Надоели ужасно.

Я кивнул. Вдруг Рей звонил, пока я разбирался с этим идиотом? Если звонил, то почему не звонит снова? Телефон свободен. Какого дьявола он дожидается?

Возможно, я допустил ошибку, потребовав доказательств. Если она мертва с самого начала, я просто вынуждаю их играть в открытую. Вместо того чтобы попытаться блефовать, он может поставить на операции крест и смыться.

А тогда я могу ждать звонка хоть целую вечность: больше мы его не услышим.

Юрий был прав. Можно с ума сойти, когда сидишь вот так, уставившись на телефон. И ждешь, когда он зазвонит.

* * *
На самом деле ему понадобилось всего на двенадцать минут больше, чем те тридцать, которые я ему дал. Телефон зазвонил, я схватил трубку:

— Алло!

Рей сказал:

— Я все-таки хотел бы знать, какое отношение ко всему этому имеете вы. Вероятно, вы торговец наркотиками. Вы оптовик?

— Вы собирались ответить на кое-какие вопросы, — напомнил я ему.

— Жаль, что вы не говорите, как ваша фамилия, — продолжал он. — Может быть, она мне знакома.

— А мне, может быть, знакома ваша.

Он рассмеялся.

— Нет, не думаю. Почему вы так спешите, друг мой? Боитесь, что я вычислю, где вы находитесь?

Я мысленно представил себе, как он издевательским тоном говорит Пэм: «Выбери какую-нибудь одну, Пэм-ми. Одну тебе, а одну мне, так какую, Пэм-ми?» Вслух я сказал:

— Ваш четвертак скоро кончится.

— Верно. Ну, ладно. Значит, как звали собаку, да? Погодите, я подумаю. Как их обычно зовут? Фидо, Тоби, Кинг. Или Дэзи — очень распространенная кличка, правда?

«Сволочи, они ее убили», — подумал я.

— А как насчет Блэка? «Сюда, Блэк, сюда». Неплохая кличка для родезийского риджбека.

Но это он мог узнать, пока они следили за ней.

— Кличка собаки — Уотсон.

— Уотсон? — переспросил я. Большая собака, лежавшая в дальнем конце комнаты, шевельнулась и насторожила уши. Юрий кивнул.

— А как насчет другой собаки?

— Вы слишком многого хотите, — сказал он. — Сколько еще собак вам понадобится?

Я молча ждал.

— Она не могла мне сказать, какой породы была другая собака. Она была еще маленькая, когда та умерла. Ее пришлось усыпить, сказала она. Глупое выражение, вам не кажется? Если уж убиваешь кого-то, надо иметь смелость назвать это своим именем. Вы что-то молчите. Вы слушаете?

— Слушаю.

— Насколько я понял, это была какая-то помесь. Среди людей тоже такие попадаются. А вот что касается имени, то тут есть кое-какие трудности. Это русское слово, и я мог неправильно его запомнить. Как у вас с русским языком, друг мой?

— Не слишком хорошо.

— С вами нелегко разговаривать, друг мой. Вас никак не рассмешишь.

— Я весь во власти вашего красноречия, — сказал я.

— Ах, как бы мне хотелось, чтобы вы и в самом деле были в моей власти. У нас с вами могла бы состояться весьма интересная беседа. Ну, ладно. Может быть, как-нибудь в другой раз.

— Посмотрим.

— Непременно посмотрим. Но ведь вам нужно знать кличку собаки, да? Собака давно умерла, зачем вам ее кличка? Собаке собачья смерть. А человеку человечья.

Я молча ждал.

— Возможно, я произнесу это неправильно. Балалайка.

— Балалайка? — повторил я.

— Кажется, это название музыкального инструмента, по крайней мере так она мне объяснила. Ну, что скажете? Это вам подходит?

Я посмотрел на Юрия Ландау. Он кивнул. В трубке Рей продолжал что-то говорить, но я его не слышал. У меня закружилась голова, и пришлось прислониться к кухонному столу, чтобы не упасть.

Девочка жива.

19

Как только я кончил говорить с Реем, Юрий бросился ко мне и сгреб меня в объятия.

— Балалайка, — повторял он, словно какое-то заклинание. — Она жива, моя Люська жива!

Он все еще обнимал меня, когда открылась дверь и вошли братья Кхари вместе с охранником Юрия — тем, которого звали Ваня. Кинен нес старомодный кожаный саквояж на молнии, Питер — белый пластиковый пакет из магазина Крюгера.

— Она жива, — сказал им Юрий.

— Вы с ней говорили?

Он мотнул головой.

— Они сказали, как звали собаку. Она вспомнила, что собаку звали Балалайка. Она жива.

Не знаю, что из этого поняли братья Кхари, — когда мы с Юрием говорили о том, как убедиться, что девочка жива, они ездили за деньгами, — но смысл до них дошел.

— Теперь все, что вам нужно, — это миллион долларов, — сказал ему Кинен.

— Деньги достать всегда можно.

— Вы правы, — сказал Кинен. — Люди не всегда об этом помнят, но это чистая правда.

Он раскрыл кожаный саквояж и принялся вынимать оттуда завернутые в бумагу пачки денег, раскладывая их рядами на обеденном столе красного дерева.

— У вас есть верные друзья, Юрий. И еще хорошо, что многие из них не доверяют банкам. Не все понимают, какая огромная часть экономики этой страны держится на наличных. Когда говорят о наличных, сразу на ум приходят наркотики, азартные игры.

— Это только вершина айсберга, — сказал Пит.

— Правильно. Не надо думать только о рэкете. Вспомните о химчистках, парикмахерских, косметических салонах. О любом месте, через которое проходит столько наличных, что они держат второй комплект бухгалтерских книг и половину прибыли прячут от налоговой инспекции.

— Вспомните о кафе, — сказал Питер. — Юрий, вам надо было бы родиться греком.

— Греком? Зачем?

— Тут на каждом углу по кафе, верно? Старина, я в одном таком кафе работал. В моей смене было десять человек, из них шесть не числились в ведомостях, они получали наличными. Почему? Да потому, что когда прячешь такую прорву наличных, надо, чтобы и расходы были соответственные. Если они показывают тридцать центов из каждого доллара, который проходит через кассу, то это еще много. И знаете, какая тут еще выгода? Налог на продажи — восемь с четвертью процентов с каждой покупки, по закону их нужно выплачивать. Но семьдесят процентов покупок они не показывают, а значит, и налог с них не надо платить, верно? Так что и налог им остается тоже. Каждый такой цент — это чистая прибыль, не облагаемая налогом.

— Ну, это не только у греков, — сказал Юрий.

— Нет, но у них особенно. Будь вы греком, вам пришлось бы обратиться всего-навсего в два десятка кафе. Будьте уверены, в каждом по пятьдесят косых лежат в сейфе, или зашиты в матрасе, или спрятаны на дне бельевого шкафа. Двадцать кафе — и вот вам миллион.

— Но я не грек, — сказал Юрий.

Кинен спросил, не знаком ли Юрий с какими-нибудь торговцами бриллиантами.

— У них много наличных, — сказал он. Питер возразил, что у ювелиров много сделок идет на бирки — это такие расписки, которые переходят из рук в руки. Кинен заметил, что должны же там где-нибудь быть и наличные, а Юрий сказал, что это не важно, потому что он все равно не знает ни одного торговца бриллиантами.

Я вышел в другую комнату, предоставив им и дальше беседовать на эту тему.

* * *
Я собирался позвонить Ти-Джею и достал клочок бумаги, на котором Конги записали номера всех телефонов-автоматов, откуда звонили Кинену. Среди них я нашел номер телефона в прачечной, но заколебался. Догадается ли Ти-Джей взять трубку? И не засветится ли он из-за этого, если в прачечной окажется много народа? А вдруг трубку возьмет Рей? Это маловероятно, но...

Тут я вспомнил, что можно сделать проще — позвонить Ти-Джею на пейджер, чтобы он перезвонил мне. Я все еще не освоился толком с этой новой техникой и по-прежнему мыслил примитивными категориями.

Я отыскал в записной книжке номер пейджера, но прежде, чем я успел его набрать, телефон зазвонил. Это был Ти-Джей.

— Тот человек только что был тут, — возбужденно выпалил он. — Звонил из этого самого телефона.

— Наверное, это был кто-нибудь другой, — сказал я.

— Ну, нет, Пэт. Такой гнусный тип, стоит только на него посмотреть, и с ним все ясно. А разве вы не с ним только что разговаривали? Я сразу подумал — это мой Мэтт с ним говорит.

— Я с ним говорил, только это было, по меньшей мере, минут десять назад. Или даже пятнадцать.

— Ну да, правильно.

— Я думал, ты позвонишь сразу.

— Да не мог я, старина. Мне же надо было проследить за этим типом.

— Неужели ты пошел за ним?

— А что я, по-вашему, должен был делать — убежать со всех ног, как только его увижу? Я же не под ручку с ним гулял, а дал ему минуту, когда он вышел, и потом тихонько пристроился сзади.

— Это опасно, Ти-Джей. Он убийца.

— Думаете, я испугался? Старина, я всю жизнь живу на Сорок Второй улице. А там шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на убийцу или кого-нибудь еще похлеще.

— Куда он пошел?

— Повернул налево и дошел до угла.

— Это Сорок Девятая улица.

— Потом перешел на другую сторону и зашел в закусочную. Побыл там минуту или две, снова вышел. Не думаю, чтобы он заказал там себе сандвич, слишком мало у него было времени. Может, купил полдюжины пива. Пакет, с которым он вышел, был как раз такого размера.

— А куда он пошел потом?

— Обратно, откуда пришел. Прошел прямо мимо меня, опять перешел Пятую авеню и прямиком к прачечной. Я думаю — вот хреновина, мне же нельзя идти туда за ним, придется торчать на улице, пока он не позвонит.

— Он больше сюда не звонил.

— Он никуда не звонил, потому что не заходил в прачечную. Сел в машину и уехал. Я даже не знал, что у него тут машина, пока он в нее не сел. Она стояла как раз напротив прачечной, ее от меня не было видно.

— Машина легковая или грузовая?

— Я сказал — машина, значит, легковая. Я попробовал ее догнать, но ничего не вышло. Когда он шел к прачечной, я держался на полквартала сзади — не хотел подходить слишком близко, а он сел в машину и уехал, так что я ничего не успел сделать. Пока я добежал до угла, он уже повернул и его нигде не было видно.

— Но ты его как следует рассмотрел?

— Его-то? Ну да, рассмотрел.

— Ты мог бы снова его узнать?

— Старина, вы могли бы узнать свою мамочку? Что за вопрос? Рост сто восемьдесят, вес семьдесят семь, волосы каштановые, совсем светлые, очки в коричневой пластмассовой оправе. Черные кожаные туфли со шнуровкой, темно-синие штаны и голубая куртка на молнии. И дурацкая спортивная рубашка — я таких в жизни не видел. В бело-голубую клетку. А вы спрашиваете, мог бы я его узнать или нет. Старина, да если бы я умел рисовать, я бы его нарисовал. Посадите меня с тем рисовальщиком, про которого вы рассказывали, и мы с ним сделаем такой портрет, что лучше любой фотографии.

— Ты молодец.

— Да? Машина — «хонда-сивик», такого серо-голубого цвета, немного помятая. Пока он в нее не сел, я собирался идти за ним до самого его дома. Он кого-то украл, да?

— Да.

— Кого?

— Девочку четырнадцати лет.

— Вот сволочь! — сказал он. — Если бы я знал, я бы, может, держался к нему поближе и бежал бы за ним побыстрее.

— Ты прекрасно справился.

— Знаете, что я сейчас сделаю? Пошарю-ка по соседству. Может, найду, где он поставил машину.

— Если ты уверен, что ее узнаешь.

— Ну, я же запомнил номер. Может, «хонд» тут и много, но не у всех же одинаковые номера.

Он сообщил мне номер, я записал его и хотел сказать, как я им доволен, но он не дал мне закончить.

— Старина, — сказал он сердито, — долго еще это будет продолжаться? Вы каждый раз просто балдеете от изумления, стоит мне что-то сделать как надо.

* * *
— Нам понадобится несколько часов, чтобы собрать деньги, — сказал я Рею, когда он позвонил снова. — У него столько нет, а достать их в такое время будет нелегко.

— Вы случайно не собираетесь торговаться?

— Нет, но если вы хотите получить столько денег, вам придется потерпеть.

— Сколько у вас сейчас есть?

— Не считал.

— Я позвоню через час, — сказал он.

* * *
— Можете пользоваться телефоном, — сказал я Юрию. — Он позвонит не раньше, чем через час. Сколько у нас есть?

— Четыре сотни с лишним, — ответил Кинен. — Меньше половины.

— Мало.

— Не знаю, — сказал Кинен. — Можно посмотреть на это и по-другому: кому еще они могут ее продать? Если сказать ему, что больше у нас нет, хотите — берите, не хотите — не надо, что он сделает тогда?

— В том-то и беда: неизвестно, что он может сделать.

— Ну да, я все забываю, что он псих.

— Он ищет повод убить девочку. — Я не хотел напирать на это в присутствии Юрия, но сказать это было необходимо. — Они и затеяли-то все ради этого. Им нравится убивать. Она жива, и он не убьет ее до тех пор, пока она остается залогом, что он получит деньги, но он прикончит ее в ту же минуту, как только почувствует, что это сойдет ему с рук, или поймет, что не получит денег.

Я не хочу говорить ему, что у нас только полмиллиона. Уж лучше явиться с полумиллионом, сказать ему, что тут миллион, и надеяться, что он не станет пересчитывать их перед тем, как вернет девочку.

Кинен задумался.

— Беда в том, — сказал он, — что этот мерзавец уже знает, как выглядят четыреста тысяч.

— Постарайтесь достать сколько-нибудь еще, — сказал я и пошел к телефону в виде собачки.

* * *
Раньше в Управлении по учету автомобилей был для этого специальный телефон. Если сообщить номер своего полицейского значка и сказать, какая машина тебя интересует, кто-нибудь отыщет сведения о ней и зачитает по телефону. Но какой у них номер теперь, я не знал и подозревал, что его уже давно поменяли. А по тому телефону Управления, который был в телефонной книге, никто не отвечал.

Я позвонил Деркину, но его в участке не оказалось. Келли тоже не было на месте, а звонить ему по пейджеру не имело смысла, потому что то, о чем я его собирался попросить, он мог сделать только по телефону. Но тут я вспомнил, что, когда я зашел к Деркину за делом Готскинд, за соседним с ним столом сидел Беллами и препирался со своим компьютерным терминалом. Я позвонил в Центрально-Северный участок и позвал его.

— Это Мэтт Скаддер, — сказал я.

— А, привет, — откликнулся он. — Как дела? К сожалению, Джо здесь нет.

— Ничего, — сказал я. — Вы не окажете мне одну услугу? Я ехал на машине с приятелем, и какой-то сукин сын на «хонде-сивик» помял ему бампер и утек. В жизни не видел такого нахальства.

— Черт возьми! И вы были в машине, когда это случилось? Что за идиот — сбежать с места происшествия. Наверное, пьян был или под кайфом.

— Очень возможно. Но дело в том...

— Вы знаете номер машины? Я его проверю.

— Буду вам очень благодарен.

— Да что там, ерунда. Надо просто спросить компьютер. Не кладите трубку.

Я подождал.

— Что за черт! — сказал он.

— Что-нибудь неладно?

— Да они поменяли этот проклятый пароль для входа в банк данных Управления. Я вхожу, как полагается, а он меня не впускает. Отвечает «Пароль недействителен». Если вы позвоните завтра, я наверняка...

— Я хотел бы дать делу ход сегодня. Пока он не протрезвел, понимаете?

— А, ну да. Если бы я мог вам помочь...

— И вы больше никому позвонить не можете?

— Да могу, конечно, — сказал он сердито. — Этой сучке из архива, только она мне ответит, что не может сообщить пароль. Она мне постоянно так говорит.

— А вы скажите ей, что у вас чрезвычайная ситуация категории пять.

— Как-как?

— Скажите ей, что это чрезвычайная ситуация категории пять, — повторил я, — и что пусть лучше она даст пароль, пока у вас не полетела к дьяволу вся система до самого Кливленда.

— Сроду о таком не слыхал, — сказал он. — Не кладите трубку, я попробую.

Я сидел и ждал. Со стены напротив на меня сквозь растопыренные пальцы в белой перчатке смотрел Майкл Джексон. В трубке снова послышался голос Беллами:

— Будь я проклят, если это на нее не подействовало. «Чрезвычайная ситуация категории пять». Никакой волокиты, сразу сказала пароль. Сейчас я его введу. Вот. Какой там был номер?

Я сказал ему номер.

— Сейчас посмотрим, что там у нас есть. Ага, уже готово. «Хонда-сивик» восемьдесят восьмого года, двухдверная, цвет оловянный... Оловянный? Что бы им написать просто «серый»? Но вам это не нужно. Владелец... У вас есть чем записать? Календер, Реймонд Джозеф. — Он повторил фамилию по буквам. — Адрес — Пенелоуп-авеню, дом тридцать четыре. Это в Куинсе, только где в Куинсе? Вы когда-нибудь слышали про Пенелоуп-авеню?

— По-моему, нет.

— Старина, я сам живу в Куинсе, а для меня это что-то новенькое. Погодите, тут есть почтовый индекс. Один-один-три-семь-девять. Это в Миддл-Виллидж, да? Никогда не слыхал ни про какую Пенелоуп-авеню.

— Я ее разыщу.

— Ну да, вам придется это сделать, верно? Надеюсь, никто в машине не пострадал?

— Нет, только вмятина.

— Надо бы проучить его как следует, чтобы больше не вздумал удирать с места происшествия. Но с другой стороны, если вы об этом сообщите в полицию, вашему приятелю повысят страховые взносы. Лучше всего вам с ним договориться по-хорошему, но вы, наверное, так и собирались сделать, а? — Он усмехнулся. — Надо же, «категория пять». Старина, у нее сразу поджилки затряслись. С меня причитается.

— Не за что.

— Нет, правда. У меня с этим вечные проблемы. А такая штука спасет меня от лишней головной боли.

— Хотя если вы и в самом деле считаете, что с вас причитается...

— Валяйте.

— Я просто подумал, нет ли у него приводов, у этого мистера Календера.

— Ну, это проверить нетрудно. И даже без всякой категории пять, потому что этот входной пароль я как раз знаю. Не кладите трубку... Ничего нет.

— Ничего?

— Что касается штата Нью-Йорк, он прямо бойскаут. Высшего сорта, категории пять. Кстати, а что это означает?

— Скажем так, очень высокая категория.

— Об этом-то я догадался.

— Если вам придется туго, — слышал я собственные слова, — просто скажите им, что они обязаны знать: категория пять имеет приоритет перед всеми действующими инструкциями и правилами.

— Имеет приоритет?

— Точно так.

— Перед всеми действующими инструкциями и правилами?

— Верно. Только не пользуйтесь этим по пустякам.

— Господи, конечно же, нет, — сказал он. — Такие вещи надо использовать экономно.

* * *
В первый момент я подумал, что мы его перехитрили. Теперь я знал его фамилию и адрес, но это был не тот адрес, какой мне нужен. Они сейчас находились где-то в Сансет-парке, в Бруклине, а адрес был в Миддл-Виллидж, в Куинсе.

Я позвонил в справочную Куинса и набрал номер, который мне дали. В трубке послышался сигнал, который они недавно изобрели, — что-то среднее между гудком и писком, — и записанный на пленку голос сообщил, что номер отключен. Я снова позвонил в справочную, телефонистка проверила и сказала, что телефон отключен недавно и еще не вычеркнут из списков. Я спросил, нет ли у них нового номера. Она сказала, что нет. Я спросил, не может ли она сообщить, когда телефон отключили, и она сказала, что не может.

Я позвонил в справочную Бруклина и попробовал узнать номер телефона Реймонда Календера, или Р., или Р.Дж.Календера. Телефонистка сказала, что эту фамилию можно писать по-разному, и проверила больше вариантов, чем могло прийти мне в голову. Так или иначе, нашлись два номера на Р., и один из них на Р.Дж., однако оба адреса были в дальних концах города, один в Грин-пойнте, а другой в противоположном направлении, в Браунсвилле, и от Сансет-парка до них было очень далеко.

Вот досада! Но в этом деле с самого начала все шло так. Меня как будто кто-то дразнил — то и дело мне крупно везло, но это ни к чему не приводило. Взять хотя бы появление Пэм Кассиди. Откуда ни возьмись, к нам в руки попала живая свидетельница, а кончилось тем, что полиция смогла всего лишь откопать три давно висящих дела и соединить их в одно.

От Пэм мы узнали его имя. Теперь у меня была и фамилия, и даже второе имя, — все благодаря Ти-Джею и Беллами. Был и адрес, только Рей, скорее всего, съехал оттуда тогда же, когда отключили телефон.

Найти его будет не так уж трудно. Намного легче искать, когда известно, кого ищешь. Я знал про него достаточно, чтобы найти его, если бы можно было подождать до утра и если бы мне дали несколько дней на поиски.

Но это не годилось. Мне надо было найти его сейчас.

* * *
В гостиной Кинен разговаривал по телефону, а Питер стоял у окна. Юрия видно не было. Я подошел к Питеру, и он сказал, что Юрий отправился добывать деньги.

— Я не мог смотреть на эти деньги, — сказал он. — Мне стало не по себе. Сердцебиение, руки вспотели и все такое прочее.

— А чего вы испугались?

— Не знаю. Мне просто зелья захотелось — сил нет, вот и все. Если вы мне сейчас устроите тест на произвольные ассоциации, я каждый раз буду отвечать одно:

«Героин». А в тесте Роршаха каждая клякса покажется мне похожей на какого-нибудь торчка с иглой в вене.

— Но вы же еще держитесь, Пит.

— Какая разница? Я знаю одно: теперь как пить дать сорвусь. Вопрос только в том, когда. Красивая штука, правда?

— Океан?

Он кивнул.

— Только теперь мне редко приходится его видеть. Наверное, хорошо жить там, откуда видна вода. У меня как-то была девушка, она увлекалась астрологией, так она говорила, что моя стихия — вода. Вы верите в такие вещи?

— Я о них мало что знаю.

— Она была права, это моя стихия. Другие стихии я не очень люблю. Воздух — мне никогда не нравилось летать. Ни сгореть в огне, ни лечь в землю я никогда не хотел. А море — это же всем нам родная мать, ведь так говорят?

— Кажется, так.

— И потом здесь океан. Не река и не залив. Только вода, до самого горизонта и еще дальше, далеко-далеко. От одного ее вида я чувствую себя каким-то необыкновенно чистым.

Я похлопал его по плечу и оставил любоваться океаном. Кинен кончил говорить по телефону, я подошел к нему и спросил, сколько набралось.

— Чуть меньше половины, — сказал он. — Я забрал вперед все деньги, какие мог, и Юрий тоже. Должен вам сказать, что вряд ли мы достанем намного больше.

— Единственный человек, к которому я мог бы обратиться, сейчас в Ирландии. Остается надеяться, что это будет выглядеть как миллион, вот и все. Надо только, чтобы они ничего не заметили, когда будут прикидывать, сколько здесь.

— А что, если их пожиже развести? Ведь если в каждой пачке сотенных будет на пять бумажек меньше, пачек станет на десять процентов больше.

— Это прекрасно, только вдруг они возьмут наугад одну пачку и пересчитают?

— Тоже верно, — сказал он. — На первый взгляд кажется, что тут намного больше, чем я им тогда отдал. Там были одни сотенные, а здесь почти четверть пятидесятками. Знаете, есть один способ сделать так, чтобы их показалось больше.

— Нарезать бумаги и сделать куклу?

— Я подумал о бумажках по одному доллару. Бумага та же самая, и цвет такой же, и все остальное, только номинал другой. Скажем, берем пачку, в которой должно быть пятьдесят сотенных, всего пять косых. Оставляем десять сотенных сверху и десять снизу, а в середину кладем тридцать бумажек по доллару. Вместо пяти косых получается немного больше двух, а выглядят они как пять. Если распустить пачку веером, вы увидите только, что все они зеленые.

— Та же самая проблема. Это годится до тех пор, пока вы не проверите какую-нибудь пачку. Тогда вы сразу увидите, что дело неладно, и станет ясно, что это нарочно и что вас хотят надуть. А если вы еще и псих и всю ночь искали повод для убийства...

— То вы убьете девочку — раз, и всему конец.

— Потому-то все это и не годится — слишком очевидно. Если это будет выглядеть как попытка их надуть...

— Они воспримут это как личное оскорбление. — Он кивнул. — А может, они не станут пересчитывать пачки? Если перемешать пятидесятки и сотенные, каждая пачка — пять тысяч, а в ней половина — пятидесятки, сколько пачек получится, чтобы было полмиллиона? Сто, если в пачке одни сотенные, так что считайте — сто двадцать, сто тридцать, что-нибудь в этом роде.

— Как будто правильно.

— Скажите, стали бы вы пересчитывать пачки? Когда продаешь наркотики, то да, конечно, но там у тебя есть время, ты спокойно сидишь, считаешь деньги и проверяешь товар. Совсем другое дело. И даже тогда знаете, как считают крупные оптовики? У которых каждая сделка тянет больше чем на миллион?

— Я знаю, в банках есть такие машины, которые могут пересчитать пачку денег с такой скоростью, будто карты тасуют.

— Иногда и у торговцев есть такие машины, — сказал он, — но большей частью судят по весу. Известно, сколько весят деньги, так что можно просто положить их на весы.

— На вашем семейном предприятии в Того так и делали?

Он улыбнулся.

— Нет, там все по-другому. Они считали каждую бумажку. Но ведь там никто не спешил.

Зазвонил телефон. Мы переглянулись. Я взял трубку. Это звонил из своей машины Юрий — сообщил, что он едет. Когда я положил трубку, Кинен сказал:

— Каждый раз, когда звонит телефон...

— Понимаю. Думаешь, что это он. Когда вы уезжали, кто-то два раза не туда попал, какой-то идиот все забывал, что нужно набрать два-один-два, если тебе нужен Манхэттен.

— Это очень действует на нервы, — сказал он. — Когда я был мальчишкой, наш номер на одну единицу отличался от номера пиццерии на углу Проспект-стрит и Флэтбуш-авеню. Можете себе представить, сколько раз к нам попадали.

— Наверное, просто покоя не давали.

— Да, моим родителям. Нам-то с Питом это очень нравилось. Мы принимали от них заказы — «Половина с сыром, половина с перцем? А килек не надо? Будет сделано, сэр, приготовим все, как вы сказали». И хрен им, пусть сидят голодные. Ужасные мы были хулиганы.

— Бедный хозяин пиццерии.

— Ну конечно. В последнее время мне редко звонят по ошибке. Знаете, когда было два таких звонка подряд?

В тот день, когда похитили Франсину. В то самое утро, словно Господь Бог послал мне предупреждение, пытался как-то предостеречь. Боже мой, как только подумаю, что ей пришлось пережить... И что сейчас приходится переживать этой девочке...

Я сказал:

— Я знаю, как его зовут, Кинен.

— Кого?

— Того, кто звонит. Не этого грубияна, а другого, который ведет переговоры.

— Вы мне говорили. Рей.

— Рей Календер. Я знаю его старый адрес в Куинсе. Знаю номер его «хонды».

— Я думал, у него фургон.

— У него есть еще двухдверная «хонда-сивик». Мы поймаем его, Кинен. Может быть, не сегодня, но поймаем.

— Это хорошо, — медленно произнес он. — Но я должен вам кое-что сказать. Вы знаете, я впутался в эту историю только из-за того, что случилось с моей женой. Вот почему я нанял вас, и вот почему я вообще нахожусь здесь. Но сейчас цена всему этому — дерьмо. Сейчас для меня важна только эта девочка — Люсия, Люська, Людмила, у нее столько разных имен, что я не знаю, как надо ее называть, и я ни разу в жизни ее не видел. Но мне важно только одно — вернуть ее.

«Ну, спасибо, — подумал я. — Потому что, как иногда пишут на футболках, — когда угодил по уши в болото с крокодилами, можешь забыть, что собирался его осушить. Сейчас совершенно не важно, где именно в Сансет-парке прячутся эти двое, не важно, разыщу ли я их сегодня, или завтра, или не разыщу никогда. Утром я передам все, что у меня есть, Джону Келли, пусть действует дальше. Не важно, кто арестует Календера, неважно, получит ли он пятнадцать лет, или двадцать пять, или пожизненное заключение, или умрет где-нибудь в переулке от руки Кинена Кхари или от моей. Или останется на свободе, с деньгами или без. Может быть, это будет важно завтра. А может быть, и нет. Но сегодня это не важно».

Все сразу стало ясно и понятно, как и должно было быть с самого начала. Единственное, что важно, — это вернуть девочку. А все остальное не имеет никакого значения.

* * *
Юрий с Ваней вернулись без чего-то восемь. У Юрия в обеих руках было по дорожной сумке, какие выдают авиапассажирам, и на каждой стояла эмблема авиакомпании, давным-давно уже не существующей. Ваня нес хозяйственную сумку.

— Ну, дело сделано, — сказал Кинен, и его брат захлопал в ладоши. Я хлопать не стал, но тоже почувствовал волнение. Можно было подумать, что эти деньги предназначаются нам.

— Кинен, можно вас на минутку? — сказал Юрий. — Посмотрите.

Он открыл одну из своих сумок и вывалил на стол ее содержимое — пачки сотенных бумажек, заклеенные бандеролями с печатью банка «Чейз-Манхэттен».

— Красота, — сказал Кинен. — Что вы сделали, Юрий? Залезли в банковский сейф? Как вы умудрились в такое позднее время ограбить банк?

Юрий протянул ему пачку. Кинен стащил с нее бандероль, посмотрел на верхнюю купюру и сказал:

— Можно не смотреть, да? Вы не стали бы предлагать мне смотреть, если бы все было кошерно. Это липа, да? — Он присмотрелся внимательнее, отложил бумажку в сторону и стал рассматривать следующую. — Липа, — подтвердил он. — Но очень похоже. Номера на всех одинаковые? Нет, вот другой.

— Три разных номера, — сказал Юрий.

— В банке это не пройдет, — сказал Кинен. — У них есть сканеры, какие-то там электронные приборы. Но в остальном они выглядят, на мой взгляд, вполне прилично.

Он смял в руке бумажку, разгладил ее, поднес к лампе и прищурился.

— Бумага хороша. И краска на вид нормальная. Такие симпатичные потертые бумажки — наверное, их вымачивали в кофейной гуще и пропускали через стиральную машину. Ваше мнение, Мэтт?

Я достал из бумажника настоящую банкноту — по крайней мере, я полагал, что она настоящая, — и положил рядом с той, которую дал мне Кинен. Мне показалось, что на фальшивой выражение лица у Франклина не такое безмятежное, а чуть понахальнее, но при обычных обстоятельствах я не обратил бы на это никакого внимания.

— Очень мило, — сказал Кинен. — С какой скидкой брали?

— Оптом — шестьдесят процентов. По сорок центов за доллар.

— Многовато.

— Хороший товар дешевым не бывает, — сказал Юрий.

— Верно. И лучше торговать этим, чем наркотиками. Потому что, если подумать, кому от этого плохо?

— Валюта обесценивается, — заметил Питер.

— Разве? Это же капля в море. Стоит лопнуть одному банку, как валюта обесценивается куда больше, чем от двадцати лет работы фальшивомонетчиков.

— Это мне дали взаймы, — сказал Юрий. — Можно будет не платить, если мы все получим обратно и я их верну. А если нет, я за них должен. По сорок центов за доллар.

— Очень благородно.

— Он оказал мне любезность. Я хочу знать, заметят они что-нибудь или нет. И если заметят...

— Не заметят, — сказал я. — Проверять их будут наспех, при скверном освещении, и вряд ли им придет в голову, что деньги могут оказаться фальшивыми. А банковские бандероли — отличная идея. Он их тоже сам печатал?

— Да.

— Сейчас мы их немного перепакуем, — сказал я. — Пусть бандероли «Чейза» останутся, но мы из каждой пачки возьмем по шесть купюр и вложим вместо них настоящие, три сверху и три снизу. Сколько у вас тут всего, Юрий?

— Двести пятьдесят тысяч липы. И у Вани шестьдесят тысяч или чуть больше. От четырех разных людей.

Я прикинул.

— Получается около восьмисот тысяч. Почти то, что надо. Я думаю, дело в шляпе.

— Слава Богу, — сказал Юрий.

Питер стянул бандероль с пачки фальшивых купюр, развернул их веером и стоял, глядя на них и качая головой. Кинен придвинулся к столу и принялся вынимать по шесть купюр из каждой пачки.

И тут зазвонил телефон.

20

— Мне это начинает надоедать, — сказал он.

— Мне тоже.

— Пожалуй, вся эта волынка того не стоит. Знаете, торговцев наркотиками сколько угодно, и почти у всех есть жены или дочери. Может, нам стоит плюнуть и рвать когти — глядишь, следующий клиент окажется сговорчивее.

Это был наш третий разговор с тех пор, как Юрий вернулся с двумя сумками фальшивых денег. Рей звонил с интервалами в полчаса — сначала изложил свой план передачи денег, а потом придирался ко всему, что бы я ни предлагал взамен.

— Особенно если он услышит, какие острые у нас когти, — продолжал он. — Я разорву нашу юную Люсию на мелкие кусочки, друг мой. А завтра отправлюсь на поиски другой дичи.

— Я готов пойти вам навстречу, — сказал я.

— По вашему поведению этого не видно.

— Нам нужно встретиться лично, — сказал я. — У вас будет возможность проверить деньги, а мы должны убедиться, что с девочкой все в порядке.

— А потом вы на нас наброситесь. Устроите повсюду засады. Один Бог знает, сколько вооруженных людей вы соберете. А наши ресурсы ограничены.

— Но вы все равно сможете сыграть вничью, — сказал я. — Девочка будет у вас под прицелом.

— И нож у ее горла, — сказал он.

— Если хотите.

— Вплотную к горлу.

— Мы передадим вам деньги, — продолжал я. — Один из вас будет держать девочку, пока другой не убедится, что все без обмана. Потом один из вас уносит деньги в вашу машину, а другой все еще держит девочку. А все это время третий ваш человек сидит в таком месте, где мы его не видим, и держит нас под прицелом.

— Кто-нибудь может зайти к нему с тыла.

— Каким образом? — спросил я. — Вы приедете на место первыми. Вы увидите, как приедем мы — все одновременно. Вы будете в более выгодном положении — это компенсирует наш численный перевес. Ваш человек с винтовкой прикроет ваш отход, и вообще вам уже ничего не будет угрожать, потому что девочка к этому времени будет у нас, а деньги — в машине с вашим сообщником.

— Мне не нравится этот разговор о личной встрече, — сказал он.

«И вряд ли он может положиться на того третьего человека с винтовкой, который должен прикрывать его отход». Я был почти уверен, что их только двое и никакого третьего не будет. Но если я дам ему понять, будто мы считаем, что их трое, может, это его немного успокоит. Этот третий нужен им не для того, чтобы прикрыть их огнем, а чтобы мы верили в его существование.

— Скажем, мы будем стоять метрах в пятидесяти друг от друга. Вы пронесете деньги до середины и вернетесь на прежнее место. Потом мы проведем девочку до середины, и один из нас останется там, приставив ей нож к горлу, как вы и говорили...

«Как вы говорили», — подумал я.

— ...А другой отходит с деньгами. Потом я отпускаю девочку, и она бежит к вам, пока я отхожу.

— Не годится. У вас в руках окажутся и деньги, и девочка, а мы в это время будем на другом конце поля.

Мы принялись снова топтаться вокруг да около. Послышался записанный на пленку голос телефонистки, потребовавший еще монету, и он тут же ее опустил. Теперь он уже не опасался, что его выследят по звонку: разговоры становились все длиннее и длиннее. Если бы я успел разыскать Конгов, мы могли бы взять его во время разговора.

Я сказал:

— Хорошо, давайте попробуем так. Мы становимся в пятидесяти метрах друг от друга, как вы и сказали. Вы приедете на место первыми и увидите, как приедем мы. Вы покажете нам девочку, чтобы мы знали, что она с вами. Потом я начну приближаться к вам с деньгами.

— Вы сами?

— Да. Без оружия.

— Но вы можете спрятать пистолет.

— Я буду держать в каждой руке по чемодану, набитому деньгами. Так что от спрятанного пистолета мне никакого толку не будет.

— Продолжайте.

— Вы проверите деньги. Когда удостоверитесь, что все в порядке, отпускаете девочку. Она идет к отцу и к остальным нашим людям. Ваш человек уходит с деньгами. Мы с вами ждем. Потом вы уходите, а я отправляюсь домой.

— Вы можете схватить меня.

— Я без оружия, а у вас нож, а если хотите, еще и пистолет. А ваш снайпер стоит где-то за деревом с винтовкой и держит нас под прицелом. Все в вашу пользу. Не представляю, чего вам еще нужно.

— Вы увидите мое лицо.

— Наденьте маску.

— В маске хуже видно. И вывсе равно сможете описать меня, даже если не разглядите лица.

«Да пошло оно все к дьяволу, — подумал я. — Сыграем ва-банк».

— А я и так знаю, как вы выглядите, Рей.

Я слышал, как у него перехватило дыхание. Наступила пауза, которая продолжалась целую минуту, так что я даже стал опасаться, не спугнул ли его. Потом он спросил:

— Что вы знаете?

— Знаю, как вас зовут. Знаю, как вы выглядите. Знаю про некоторых женщин, которых вы убили. И про одну, которую вы чуть не убили.

— А, это та маленькая шлюха, — сказал он. — Она слышала, как меня называли по имени.

— Я знаю и вашу фамилию.

— Докажите.

— Зачем? Посмотрите сами на календарь.

— Кто вы?

— Никак не можете догадаться?

— Вы разговариваете как полицейский.

— Если я полицейский, то почему у вашего дома не собралась целая стая бело-голубых машин?

— Потому что вы не знаете, где он.

— Ну, скажем, в Миддл-Виллидж. На Пенелоуп-авеню.

Я почти физически ощутил, как у него отлегло от сердца.

— Неплохо, — сказал он.

— Какой же полицейский стал бы так себя вести, Рей?

— Вы на побегушках у Ландау.

— Ну да. Мы с ним спим, я его партнер. Я муж его двоюродной сестры.

— Ничего удивительного, что мы не смогли...

— Что не смогли?

— Ничего. Мне надо бы теперь спасать свою шкуру. Перерезать горло девчонке и удирать во все лопатки.

— Тогда считайте, что вы покойник, — сказал я. — Через несколько часов по всей стране будет объявлен розыск. На вас висят еще Готскинд и Альварес. А если вы согласитесь на наши условия, могу вам гарантировать, что буду держать язык за зубами целую неделю, а может, и дольше. Может, всегда.

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы это вышло наружу. Вы сможете открыть лавочку на другом конце страны. В Лос-Анджелесе торговцев наркотиками хватает. Хорошеньких женщин тоже. Они с удовольствием поедут покататься в красивом новом фургоне.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Повторите все сначала. Весь сценарий, начиная с нашего прибытия.

Я повторил. Время от времени он прерывал меня вопросами, и я на них отвечал. В конце концов он сказал:

— Хотел бы я вам верить.

— Господи Боже мой! — воскликнул я. — Да ведь это мне приходится вам верить. Я пойду к вам без оружия с двумя чемоданами денег. Если вы решите, что мне нельзя верить, вы в любой момент сможете меня убить.

— Да, пожалуй, — сказал он.

— Только вам не стоит это делать. Для нас обоих будет лучше, если все пройдет так, как мы договоримся. Мы оба от этого выиграем.

— Вы останетесь без миллиона долларов.

— А может быть, это тоже входит в мои планы.

— Ах, вот как?

— Подумайте над этим сами, — сказал я, предоставив ему размышлять над нашими семейными отношениями и над тем, какие я питаю тайные замыслы против своего партнера.

— Интересно, — сказал он. — Ну и где же вы хотите произвести обмен?

К этому вопросу я был готов. Во время наших прежних разговоров я предлагал много разных мест, а это приберег под конец.

— На Гринвудском кладбище, — сказал я.

— Не знаю, где это.

— А должны бы знать. Это там, где вы выбросили Лейлу Альварес. От Миддл-Виллидж это далековато, но ведь в тот раз вы нашли туда дорогу. Сейчас девять двадцать. Там два входа со стороны Пятой авеню — один около Двадцать Пятой улицы, а другой на десять кварталов южнее. Войдите с Двадцать Пятой и пройдите метров двадцать на юг вдоль ограды. Мы войдем с Тридцать Пятой и подойдем к вам с юга.

Я расписал ему все по минутам, словно объяснял ход битвы при Геттисберге на занятиях по тактике.

— Встретимся в десять тридцать, — сказал я. — У вас есть час, чтобы туда добраться. В это время пробок не бывает, так что никаких проблем у вас не возникнет. Или вам нужно больше времени?

Час ему был, конечно, не нужен. Он находился в Сансет-парке, в пяти минутах езды от кладбища. Но ему незачем знать, что это мне известно.

— Думаю, хватит.

— И вы вполне успеете осмотреться. Мы войдем на кладбище десятью кварталами южнее в десять сорок. Это дает вам десять минут форы, плюс еще десять минут, которые понадобятся нам, чтобы дойти.

— И все останутся стоять в пятидесяти метрах от нас.

— Правильно.

— А вы пойдете дальше один. С деньгами.

— Правильно.

— С Кхари иметь дело легче, — сказал он. — Скажешь ему: «Прыгни», и он тут же подпрыгивает.

— Возможно. Но на этот раз денег вдвое больше.

— Это верно, — сказал он. — Лейла Альварес... Я давно уже о ней не вспоминал. — Его голос стал почти мечтательным. — Очень была мила. Такой лакомый кусочек.

Я ничего не сказал.

— Боже, как она тогда перепугалась! — сказал он. — Бедная сучка. Она была просто в ужасе.

Когда разговор наконец закончился, ноги меня не держали. Кинен спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что все в порядке.

— Вид у вас не блестящий, — сказал он. — Такой вид, словно вам сейчас надо выпить, только как раз этого вам делать не стоит.

— Правильно.

— Юрий сварил кофе. Я принесу вам чашку.

Когда он принес кофе, я сказал:

— Я уже отошел. Не очень-то легко разговаривать с этим сукиным сыном.

— Знаю.

— Я немного приоткрыл свои карты — дал ему понять, что знаю кое-что. Похоже было, это единственный способ сдвинуться с мертвой точки. Он не собирался ничего делать, если не сможет полностью владеть ситуацией. Вот я и решил показать ему, что позиции у него слабее, чем он полагал.

Юрий спросил:

— Вы знаете, кто он?

— Я знаю его фамилию. Знаю, как он выглядит, и знаю номер машины, на которой он ездит. — Я на мгновение прикрыл глаза и снова ощутил его присутствие на другом конце провода, представил себе, о чем он думает. — Я знаю, кто он.

Я объяснил, о чем договорились мы с Календером, начал набрасывать схему местности и сообразил, что нам нужен план города. Юрий сказал, что у него где-то должен быть план Бруклина, только неизвестно где. Кинен сказал, что у Франсины в машине был план, и Питер пошел за ним.

Мы освободили стол. Все деньги, перепакованные, чтобы спрятать фальшивые купюры, мы уложили в два чемодана. Я расстелил на столе план и показал дорогу к кладбищу и оба входа на западной его стороне. Потом объяснил, как пойдет дело, где мы будем стоять и как будет произведен обмен.

— У вас самое опасное место, — заметил Кинен.

— Ничего со мной не случится.

— Если он вздумает...

— Вряд ли.

«Вы в любой момент сможете меня убить», — сказал я ему. «Да, пожалуй», — ответил он.

— Нести сумки должен бы я, — сказал Юрий.

— Не такие уж они тяжелые, — возразил я. — Справлюсь и сам.

— Вы шутите, а я говорю серьезно. Это моя дочь. И это я должен быть в самом опасном месте.

Я отрицательно покачал головой. Если он окажется так близко к Календеру, нельзя быть уверенным, что он не кинется на него, забыв про все на свете. Но у меня был для него довод и получше.

— Я хочу, чтобы Люсия сразу побежала в безопасное место. А если вы будете там, она захочет остаться с вами. Нужно, чтобы вы стояли вот здесь, — я показал на плане, — и позвали ее.

— У вас за поясом должен быть пистолет, — сказал Кинен.

— Возможно, только не знаю, какой от этого толк. Если Календер что-то выкинет, у меня не будет времени его вытащить. А если нет, то он мне ни к чему. Вот что бы я хотел иметь, так это жилет из кевлара.

— Это из пуленепробиваемой сетки? Я слышал, его можно пробить ножом.

— Иногда можно, а иногда нет. Он и пулю не всегда остановит, но по крайней мере дает лишний шанс.

— Вы знаете, где можно его достать?

— В такое время — нет. Ладно, это не важно.

— То есть как не важно? По-моему, очень даже важно.

— Я даже не знаю, будут ли у них пистолеты.

— Вы шутите? Мне кажется, в этом городе вообще не найти человека без пистолета. А как же тот третий, снайпер, который будет сидеть за каким-нибудь надгробием и держать всех под прицелом? Чем он, по-вашему, будет вооружен — детской рогаткой?

— Если там окажется третий. Это я про него заговорил, а у Календера хватило ума со мной согласиться.

— Вы думаете, они все это делают вдвоем?

— Их было только двое, когда они похитили девицу на Парк-авеню. Не думаю, что ради такой операции они станут специально нанимать кого-то третьего. Это же сексуальное убийство, и у него только по ходу дела появилась коммерческая сторона, это не обычная работа профессионалов, которым ничего не стоит нанять сколько угодно людей. Во время тех двух похищений, когда были свидетели, кое-кто из них вроде бы видел третьего мужчину, но, возможно, они просто решили, что там должен быть еще и водитель, потому что обычно так и бывает. Но если с самого начала их только двое, то и машину ведет один из них. Я думаю, так оно и было.

— Значит, про третьего можно не думать.

— Нет, нельзя, — ответил я. — В этом-то и вся загвоздка. Мы должны исходить из того, что он будет.

Я пошел на кухню и налил себе еще кофе. Когда я вернулся, Юрий спросил, сколько мне нужно людей.

— У нас есть вы, я, Кинен, Питер, Ваня и Павел, — сказал он. — Павел сейчас внизу, вы видели его, когда входили в дом. У меня наготове еще три человека, нужно только их вызвать.

— Я могу привести человек десять, — сказал Кинен. — Все, с кем я разговаривал, — неважно, были у них для нас деньги или нет, — говорили одно и то же: «Если вам понадобится лишний человек, скажите, я приду». — Он склонился над планом. — Мы можем дать этим мерзавцам занять свое место, а потом подвезти еще десяток людей на трех или четырех машинах. Перекроем эти два выхода и остальные тоже — вот здесь и здесь. Почему вы качаете головой — вам не нравится?

— Я хочу, чтобы они смогли уйти с деньгами.

— Не хотите даже попробовать? После того как мы получим девочку?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это безумие — затевать ночную перестрелку на кладбище или палить друг в друга из машин, разъезжая взад и вперед по всему Парк-Слоупу. Такие операции удаются, когда вы можете все контролировать, а здесь слишком много шансов, что ситуация выйдет из-под контроля. Послушайте, я ведь смог с ним договориться только потому, что дело должно закончиться вничью, и мне удалось все спланировать так, чтобы оно закончилось вничью. Мы получаем девочку, они получают деньги, и все отправляются по домам. Несколько минут назад все мы именно этого и добивались. Мы и сейчас этого добиваемся?

Юрий сказал, что да. Кинен сказал:

— Ну конечно, мне больше ничего и не надо. Только обидно видеть, как им все сходит с рук.

— На этот раз не сойдет. Календер рассчитывает получить неделю на то, чтобы собрать вещички и смыться из города. Но этой недели он не получит. Я найду его куда быстрее. А пока — сколько нам нужно людей? По-моему, хватит и тех, кто есть. Скажем, три машины. Ваня и Юрий в одной, Питер и... как его, того, что внизу, в вестибюле? Павел? Питер и Павел в «тойоте», а мы с Киненом в «бьюике». Больше не понадобится. Шесть человек.

В комнате Люсии зазвонил телефон. Я взял трубку и поговорил с Ти-Джеем — он снова был в прачечной после того, как безуспешно обошел окрестности в поисках «хонды».

Я вернулся в гостиную.

— Считайте, что нас будет семеро, — сказал я.

21

В машине Кинен предложил:

— Думаю, лучше всего ехать по прибрежному шоссе и Гоуэнес-авеню. Не возражаете?

Я сказал, что он знает эти места лучше меня.

— А тот парень, которого мы должны подобрать, — откуда он взялся? — спросил он.

— Это мальчишка из гетто, он околачивается на Таймс-сквер. Один Бог знает, где он живет. Все его зовут по инициалам — если только это действительно его инициалы и он не извлек их из миски с фигурной вермишелью. Он мне очень помог, хотите — верьте, хотите — нет. Это он свел меня с этими компьютерными волшебниками, а сегодня он видел Календера и даже записал номер его машины.

— Вы думаете, он сможет что-нибудь сделать для нас на кладбище?

— Очень надеюсь, что он и пробовать не станет, — ответил я. — Мы сейчас подберем его, потому что я не хочу, чтобы он бродил по Сансет-парку и доказывал всем, какой он находчивый, когда Календер со своими приятелями поедут домой. Я не хочу, чтобы его там прихлопнули.

— Вы говорите, он еще мальчик?

Я киdнул.

— Лет пятнадцать-шестнадцать.

— Кем он хочет стать, когда вырастет? Наверное, детективом, как вы?

— Он хочет им быть уже сейчас. Не желает ждать, пока вырастет. Не могу сказать, чтобы я его осуждал. Многим из них так и не удается.

— Что не удается?

— Вырасти. Черный уличный мальчишка — у них средняя продолжительность жизни не больше, чем у мухи. Ти-Джей — хороший парнишка. Надеюсь, что ему удастся вырасти.

— И вы даже не знаете, как его фамилия.

— Нет.

— Знаете, это даже странно. И в «АА», и на улицах у вас до дьявола знакомых без фамилии.

Немного позже он спросил:

— Вы не знаете, кто такой Ваня? Он Юрию родственник или кто?

— Представления не имею. А что?

— Я просто подумал, что они сейчас едут вдвоем в этом «линкольне» с миллионом долларов на заднем сиденье. У Вани есть пистолет. А вдруг он пристрелит Юрия и смотается? Ведь мы даже не будем знать, кого искать, — так, какой-то русский в плохо сшитом пиджаке. Еще один тип без фамилии. Вам бы надо его тоже взять в приятели, а?

— Мне кажется, Юрий ему доверяет.

— Наверное, он все-таки ему родственник. Кому еще можно так доверять?

— И к тому же там нет миллиона.

— Восемьсот тысяч. Если я и соврал, то всего на двести тысяч.

— И почти треть из них фальшивые.

— Вы правы, не стоит и руки пачкать. Нам повезет, если эти двое придурков, с которыми мы сейчас встретимся, не побрезгуют тащить их до машины. А если побрезгуют, я спрячу их в подвале для бойскаутов, когда они в следующий раз придут собирать макулатуру. Вы не окажете мне одну любезность? Когда будете стоять там с чемоданами в руках, задайте нашим приятелям один вопрос.

— Какой?

— Спросите их, почему они выбрали именно меня. Это все еще не дает мне покоя.

— Ах, вот оно что, — сказал я. — Мне кажется, я знаю почему.

— Серьезно?

— Да. Сначала я думал, что он и сам торговал наркотиками.

— Возможно, но...

— Но он ими не торговал. Я в этом почти уверен, потому попросил одного человека его проверить, и на него нет никакого дела.

— На меня тоже.

— Вы исключение.

— Это верно. А как насчет Юрия?

— Его несколько раз арестовывали в Советском Союзе, но он практически не сидел. Один раз был задержан здесь за скупку краденого, но обвинение снято.

— А по части наркотиков ничего?

— Ничего.

— Ну хорошо, Календер чист. Значит, он не торгует наркотиками, значит...

— Некоторое время назад Агентство по борьбе с наркотиками пыталось выйти на вас.

— Да, но у них ничего не получилось.

— Я уже говорил с Юрием. Он сказал, что год назад отказался от сделки — подозревал, что кто-то хочет заманить его в ловушку. У него было такое ощущение, что это дело рук Агентства.

Кинен повернулся ко мне, потом снова посмотрел вперед и взял левее, чтобы обогнать другую машину.

— Господи Боже мой! — сказал он. — Это такая теперь политика у федеральных органов? Когда они не могут ничего доказать, то начинают убивать наших жен и дочерей?

— Я думаю, Календер работал на Агентство по борьбе с наркотиками, — сказал я. — Возможно, недолго и почти наверняка не в штате. Может быть, они использовали его раз-другой как информатора, а может быть, он просто служил там в канцелярии. Но недолго — вряд ли он смог бы там далеко пойти.

— Почему?

— Потому что он псих. Мне кажется, он и ввязался в это занятие потому, что у него какой-то бзик насчет торговцев наркотиками. Там это качество ценят, но не в таких количествах. Имейте в виду, это только мое предположение. Он проговорился по телефону, когда я соврал ему, что я партнер Юрия. Как будто хотел сказать — так вот почему им не удалось прихватить Юрия.

— Господи Боже мой!

— Я это выясню завтра или послезавтра, если смогу закинуть крючок в Агентство и посмотреть, не знают ли там его фамилию. А может быть, залезу в их архивы, если только мои компьютерные гении мне помогут.

Кинен задумался.

— По разговору не похоже, чтобы он был полицейским.

— Нет, не похоже.

— Но ведь он был не настоящим полицейским, да?

— Скорее любителем. Но он связан с федералами и сдвинулся на наркотиках.

— Он знает оптовую цену за килограмм кокаина, — сказал Кинен, — но неизвестно, что это доказывает. Ваш приятель Ти-Джей наверняка тоже ее знает.

— Я бы не удивился.

— Да и подружки Люсии в этой школе для девочек, полагаю, в курсе. В таком уж мире мы живем.

— Вам бы врачом быть.

— Как и хотел мой старик. Нет, не думаю. Может, мне надо бы стать фальшивомонетчиком. Там хоть имеешь дело с приличными людьми. По крайней мере, за мной не гонялось бы это сучье Агентство.

— За фальшивомонетчиком-то? Тогда вами занималась бы Секретная служба.

— Господи! — сказал он. — Час от часу не легче.

* * *
— Эта прачечная? Та, что справа?

Я сказал, что эта, и Кинен остановился у тротуара, не глуша двигатель.

— Как у нас со временем? — сказал он, взглянул на свои ручные часы, потом на те, что на приборной панели, и сам себе ответил: — Успеваем. И даже с небольшим запасом.

Я смотрел на прачечную, но Ти-Джей появился не оттуда, а из подъезда дома напротив, перешел улицу и сел на заднее сиденье. Я познакомил их, и каждый объявил, что очень рад. Ти-Джей откинулся на сиденье, а Кинен включил скорость.

— Они будут там в десять тридцать, да? — спросил Кинен. — А мы приедем на десять минут позже и пойдем туда, где они будут нас ждать. Правильно?

Я сказал, что правильно.

— Значит, мы окажемся лицом к лицу по обе стороны нейтральной полосы примерно без десяти одиннадцать, так получается?

— Что-то вроде того.

— А сколько у нас времени на то, чтобы произвести обмен и уехать? Полчаса?

— Думаю, намного меньше, если, конечно, ничего не случится. Вот если начнется заваруха, тогда другое дело.

— Ну, будем надеяться, что ничего такого не случится. Я только подумал, как мы оттуда выберемся, но, скорее всего, раньше двенадцати там ворота не запирают.

— Как запирают?

— Я-то думал, что запирают раньше, но вы, наверное, знаете когда, иначе выбрали бы какое-нибудь другое место.

— Господи! — сказал я.

— В чем дело?

— Я об этом и не подумал. Почему вы до сих пор ничего не говорили?

— А что бы вы сделали — позвонили ему?

— Да нет, наверное. Но мне и в голову не приходило, что они могут запереть ворота. Разве кладбища не открыты ночью? Зачем их запирать?

— Чтобы люди не ходили.

— А что, всем не терпится туда попасть? Господи, я, по-моему, еще в четвертом классе слышал эту шутку: «Зачем вокруг кладбищ строят ограду?»

— Наверное, от хулиганов, — сказал Кинен. — От мальчишек, которые переворачивают памятники и гадят в вазоны с цветами.

— По-вашему, мальчишки не могут перелезть через ограду?

— Послушайте, старина, это не мое дело. По мне пусть хоть все кладбища в городе стоят открытые. Как вы полагаете?

— Я только надеюсь, что это нам все не испортит. Если они приедут туда, а ворота окажутся заперты...

— Ну и что? Что они сделают — продадут ее торговцам живым товаром из Аргентины? Да они перелезут через ограду, как и мы. Но раньше полуночи там, скорее всего, не запирают. Ведь люди могут захотеть наведаться туда после работы — навестить дорогой прах.

— Это в двенадцатом часу ночи?

Он пожал плечами.

— Кое-кто работает и допоздна. Сначала сидит в своем офисе где-нибудь в Манхэттене, после работы заходит в бар выпить рюмку-другую, потом обедает, потом полчаса ждет поезда в метро, если он вроде некоторых моих знакомых, и жмется взять такси...

— О Господи! — сказал я.

— ...А поздно вечером добирается до Бруклина и тут говорит: «Дай-ка я зайду на Гринвудское кладбище, посмотрю, где там пристроили дядюшку Вика, я его всю жизнь терпеть не мог, пойду-ка пописаю ему на могилу».

— Вы волнуетесь, Кинен?

— Ну, волнуюсь. А вообще, какого хрена мне волноваться? Это же вам идти к убийцам с деньгами в руках. Это вас должно в пот бросить.

— Может, я и вспотел немного. Сбросьте скорость, вон вход. По-моему, там открыто.

— Да, похоже. Знаете, даже если они и должны закрывать, то, скорее всего, ленятся.

— А может быть, и нет. Давайте объедем вокруг кладбища, ладно? А потом найдем место, где поставить машину около нашего входа.

Мы молча поехали вокруг кладбища. Машин на улицах почти не было, и ночь показалась мне какой-то особенно тихой, словно глубокая тишина, царившая на кладбище, просачивалась наружу и заглушала все звуки.

Когда мы снова подъехали к тому месту, с которого начали, Ти-Джей спросил:

— Мы пойдем на кладбище?

Кинен отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Я сказал:

— Можешь посидеть в машине, если не хочешь идти.

— Зачем?

— Если тут тебе будет уютнее.

— Старина, — сказал он, — я не боюсь никаких покойников. Вы что думаете, я испугался?

— Виноват.

— Правильно. Виноват, Пилат. Покойники меня не волнуют.

* * *
Меня покойники тоже не волновали. Меня беспокоил кое-кто из живых.

Мы встретились с остальными у входа с Тридцать Пятой улицы и сразу проскользнули в ворота, чтобы не привлекать к себе внимания. Деньги пока что несли Юрий и Павел. На семерых у нас оказалось два фонарика. Один из них взял Кинен, другой я и пошел впереди.

Я старался светить поменьше — только иногда и короткими вспышками, когда нужно было посмотреть, куда идти. Но фонарик был почти не нужен. Над головой стояла молодая луна, и немного света давали уличные фонари по ту сторону ограды. Большинство надгробий были из белого мрамора, и когда глаза привыкли к темноте, их стало хорошо видно. Я пробирался между ними, размышляя о том, по чьим костям иду. В прошлом году в какой-то газете печатали, где кто похоронен, — список могил богачей и знаменитостей, похороненных на кладбищах всех пяти городских районов. Я тогда не обратил на это особого внимания, но теперь вспомнил, что на Гринвудском кладбище лежит немало известных ньюйоркцев.

Я читал, что есть такие любители, для которых посещение кладбищ — настоящее хобби. Одни фотографируют могилы, другие делают оттиски с надписей на надгробиях. Не могу понять, какое это им доставляет удовольствие, но вряд ли такое занятие намного глупее того, чем занимаюсь я. По крайней мере, они ходят на кладбища днем, а не лазят по ним в темноте, стараясь не споткнуться о гранитные глыбы.

Я шел и шел вперед, держась поближе к ограде, чтобы видеть таблички с названиями улиц. Дойдя до Двадцать Седьмой, я замедлил шаг. Остальные подтянулись ко мне, и я сделал им знак разойтись веером и остановиться. Потом повернулся в ту сторону, где должен был находиться Рей Календер, выставил вперед фонарик и три раза мигнул им, как мы и договаривались.

Некоторое время, показавшееся мне очень долгим, ответа не было — только темнота и тишина. Потом я увидел не прямо перед собой, а немного правее три ответные вспышки. Я прикинул — до них метров сто, может, чуть больше. Когда бежишь через футбольное поле с мячом под мышкой, это не такое уж большое расстояние. Но тут оно выглядело куда больше.

— Стойте на месте! — крикнул я. — Мы подойдем ближе.

— Но не слишком близко!

— Метров на пятьдесят, — сказал я. — Как мы договаривались.

Вместе с Киненом и одним из людей Юрия — остальные шли сзади — я прошел примерно половину разделявшего нас расстояния.

— Достаточно! — крикнул было Календер, но я все-таки пошел дальше. Надо было подойти ближе, чтобы кто-то мог прикрывать обмен. Мы взяли с собой винтовку, которую вручили Питеру: некоторое время назад он ездил на полугодовые сборы Национальной гвардии и оказался метким стрелком. Конечно, после этого он долго тренировался лишь в пьянстве и употреблении наркотиков, но, вероятно, все еще стрелял лучше любого из нас. Винтовка была неплохая, с телескопическим прицелом, но не инфракрасным, так что ему придется целиться при лунном свете. Я хотел как можно больше сократить дистанцию — его выстрелы не должны пропасть даром, если уж до этого дойдет.

Хотя, подумал я, мне-то от этого легче не станет. Он начнет стрелять только в одном случае — если наши противники затеют какое-нибудь жульничество, но тогда они уложат меня на первой же минуте первого раунда. И когда Питер откроет ответный огонь, я уже не узнаю, попал он в цель или нет.

Веселенькие размышления, ничего не скажешь.

Когда расстояние сократилось наполовину, я дал знак Питеру, он отошел вбок и занял позицию для стрельбы, пристроив ствол винтовки на низкое мраморное надгробие. Я посмотрел в ту сторону, где стояли Рей и его сообщник, но смог разглядеть только смутные тени. Они отступили в темноту.

— Выходите, чтобы мы вас видели, — сказал я. — И покажите девочку.

Две тени вышли вперед. Когда на них упал свет, стало видно, что одна из теней — это два человека: мужчина и девочка, которую он держит перед собой. Я слышал, как у Юрия перехватило дыхание, и надеялся только, что он сумеет держать себя в руках.

— Мой нож у ее горла, — крикнул Календер. — Если у меня дрогнет рука...

— Смотрите, чтобы этого не случилось.

— Тогда давайте деньги. И без фокусов.

Я повернулся, подхватил чемоданы и окинул взглядом наше войско. Ти-Джея не было видно, и я спросил Кинена, куда он делся. Кинен ответил, что, наверное, пошел назад к машине.

— Дал деру, — сказал он. — По-моему, он не особенно любит ходить ночью по кладбищу.

— Знаете, я тоже.

— Послушайте, — предложил он, — давайте скажем им, что решили поменять правила игры. Деньги слишком тяжелые, чтобы нести их одному, и я пойду с вами.

— Нет.

— Хотите быть героем, да?

Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя таким уж героем. Из-за тяжелых чемоданов походка у меня была не слишком беззаботной. Мне показалось, что у одного из них — не у того, кто держал девочку, — в руке пистолет, и пистолет этот направлен прямо на меня. Но выстрелов я пока не боялся, — разве что у кого-нибудь из наших не выдержат нервы, он выстрелит, и начнется всеобщая пальба. Если они собираются меня убить, то, по крайней мере, подождут, пока я не принесу им деньги. Может быть, они и сумасшедшие, но уж никак не дураки.

— Не вздумайте ничего выкинуть, — сказал Рей. — Не знаю, видите вы или нет, но мой нож у самого ее горла.

— Вижу.

— Ближе не надо. Поставьте их на землю.

Девочку держал Рей, приставив ей к горлу нож. Я узнал его голос, но я и без того опознал бы его по описанию Ти-Джея, которое оказалось совершенно точным. Куртка у него была, правда, застегнута на молнию, и дурацкой спортивной рубашки я не видел, но тут я решил, что могу поверить Ти-Джею на слово.

Другой был повыше, с нестрижеными черными волосами и глазами, которые в полутьме выглядели как две дыры, прожженные в простыне. Куртки на нем не было — только фланелевая рубашка и джинсы. Хоть я и не видел его глаз, но ощущал горевшую в них злобу и подумал, что же я такого мог, по его мнению, сделать, чтобы ее вызвать. Я несу ему миллион долларов, а у него руки чешутся меня прикончить.

— Откройте чемоданы.

— Сначала отпустите девочку.

— Нет, сначала покажите деньги.

Пистолет, который Кинен заставил меня взять, находился у меня сзади — ствол засунут за пояс, рукоятка спрятана под спортивной курткой. Быстро его не вытащить, но теперь, когда у меня освободились руки, я мог его достать.

Однако вместо этого я опустился на колени, открыл замки одного из чемоданов и поднял крышку, чтобы показать деньги. Снова выпрямившись, я увидел, что человек с пистолетом двинулся вперед. Я поднял руку.

— Теперь отпустите ее, — сказал я. — Потом можете проверять деньги. Не вздумайте менять правила на ходу, Рей.

— Ах, Люси, милочка, — произнес он. — Как мне жаль с тобой расставаться, маленькая моя.

Он отпустил ее. Я едва успел взглянуть на девочку — он наполовину заслонял ее своим телом. Даже в темноте было видно, что она бледна и измучена. Руки у нее были сложены на животе, локти прижаты к бокам, вся она сгорбилась, словно старалась стать как можно меньше, чтобы в нее нельзя было попасть.

— Иди сюда, Люсия, — сказал я. Она не двинулась с места. — Твой отец здесь, дорогая. Иди к отцу. Иди вперед.

Она сделала шаг и остановилась. Казалось, она нетвердо стоит на ногах, и кисть одной руки она изо всех сил сжимала другой.

— Иди, — сказал ей Календер. — Беги!

Она посмотрела на него, потом на меня. Трудно сказать, что она увидела, потому что взгляд у нее был пустой и невидящий.

Мне захотелось схватить ее, перекинуть через плечо и побежать туда, где ждал ее отец. Или одной рукой распахнуть куртку, другой выхватить пистолет и уложить обоих мерзавцев на месте. Но пистолет черноволосого был направлен на меня, да и Календер кроме длинного ножа теперь держал в руке и пистолет.

Я крикнул Юрию, чтобы он позвал ее.

— Люська! — крикнул он. — Люська, это папа. Иди к папе!

Она узнала его голос и сосредоточенно нахмурила лоб, как будто пыталась понять, что означают эти слова.

— По-русски, Юрий! — сказал я.

Он произнес что-то непонятное, но до Люсии, очевидно, дошло. Она разжала руки и сделала шаг, потом другой.

— Что у нее с рукой? — спросил я.

— Ничего.

Когда она шла мимо меня, я взял ее за руку. Она тут же выдернула ее.

На руке не хватало двух пальцев.

Я пристально посмотрел на Календера. У него был почти виноватый вид.

— Это еще до того, как мы договорились, — объяснил он.

Юрий снова быстро сказал что-то по-русски, и девочка двинулась быстрее, но не бегом. Похоже было, что она в состоянии только едва плестись, и я не был уверен, надолго ли ее хватит.

Но она все еще держалась на ногах и продолжала идти, а я остался под дулами двух пистолетов. Черноволосый стоял, молча уставившись на меня и по-прежнему всем своим видом выражая злобу, а Календер смотрел вслед девочке. Его пистолет был направлен на меня, но он не мог отвести от нее глаз, и я чувствовал, как ему хочется повернуть пистолет в ту сторону.

— Мне она понравилась, — сказал он. — Хорошая девочка.

* * *
Дальше стало легче. Я открыл второй чемодан и отступил на несколько шагов. Рей подошел, чтобы проверить содержимое чемоданов, а его сообщник держал меня под прицелом. Рей бегло осмотрел деньги, распечатал с полдюжины пачек, но не стал ни пересчитывать купюры в пачке, ни считать пачки. Фальшивок он не распознал, да и вряд ли кто-нибудь на его месте мог бы их распознать.

Он закрыл и защелкнул чемоданы, потом снова достал пистолет и отошел в сторону. Черноволосый подошел и взял оба чемодана, крякнув от натуги. Это был первый звук, который я от него услышал.

— Бери по одному, — сказал Календер.

— Они не тяжелые.

— Бери по одному.

— Не учи меня, что делать, Рей, — сказал он, но все-таки поставил на землю один чемодан и ушел с другим.

Отсутствовал он недолго, и за это время мы с Реем не обменялись ни словом. Вернувшись, он взял второй чемодан и заявил, что этот легче первого, таким тоном, словно обнаружил, что мы их обсчитали.

— Значит, будет легче его нести, — терпеливо сказал Календер. — Иди.

— Надо бы пришить этого сукина сына, Рей.

— В другой раз.

— Легаш сучий, зельем торгует. Разнести бы ему голову.

Когда он ушел, Календер сказал:

— Вы обещали нам неделю. Вы сдержите свое слово?

— Если смогу, то и дольше.

— Прошу прощения за палец.

— За пальцы.

— Как вам будет угодно. Его трудно было удержать.

«Но это ты отрезал Пэм грудь проволокой», — подумал я.

— Я признателен вам за то, что вы даете нам эту неделю, — продолжал он. — Думаю, пора мне сменить климат. Альберт вряд ли захочет поехать со мной.

— Вы оставите его здесь, в Нью-Йорке?

— Можно сказать и так.

— Где вы его нашли?

Он слегка улыбнулся, услышав мой вопрос.

— Ну, мы оба нашли друг друга, — ответил он. — Люди с определенными наклонностями быстро друг друга находят.

У меня было какое-то странное чувство. Словно я говорю с человеком, который до сих пор скрывался под маской, словно мне предоставилась возможность заглянуть в закрытое прежде окошко.

— Могу я задать вам один вопрос? — спросил я.

— Валяйте.

— Почему только женщины?

— О, Боже. На это ответить мог бы только психиатр, верно? Что-то такое было в моем детстве, я полагаю. Разве не всегда в этом дело? Слишком рано или слишком поздно отлучили от груди.

— Я не о том.

— Да?

— Мне наплевать, почему вы стали таким. Я хотел бы только знать, почему вы это делаете.

— А вы думаете, у меня есть выбор?

— Не знаю. А есть?

— Хм-м. На это не так легко ответить. Приятное волнение, ощущение власти, просто острое желание... Это трудно определить словами. Понимаете, что я хочу сказать?

— Нет.

— Вы когда-нибудь катались на русских горках? Я терпеть не могу русские горки, много лет уже на них не катался, меня укачивает. Но если бы я любил русские горки, то ощущение было бы похожее. — Он пожал плечами. — Я же говорю, трудно определить словами.

— Вас послушать — так вы как будто и не чудовище.

— А разве я чудовище?

— То, что вы делаете, чудовищно. Но вид у вас такой, словно вы человек. Как вы можете...

— Да?

— Как вы можете такое вытворять?

— Ах, вот оно что, — сказал он. — Да их же на самом деле не существует.

— Что?

— Их не существует, — сказал он. — Этих женщин. Просто не существует. Это игрушки, и все. Когда вы едите гамбургер, разве вы едите корову? Конечно, нет. Вы едите гамбургер. — Он слегка улыбнулся. — Пока она идет по улице, она женщина. Но как только садится к нам в фургон, ничего этого уже нет. Всего-навсего мясо.

У меня по спине пробежал холодок. Покойная тетушка Пег в таких случаях говорила, что это гусь прошел по моей могиле. Занятная примета. Интересно, откуда она взялась.

— А что касается выбора — думаю, он у меня есть. Не то чтобы я каждое полнолуние испытывал непреодолимую тягу действовать. У меня всегда есть выбор; я могу решить ничего не делать и не делаю, а потом в один прекрасный день решаю иначе. Вот какой это выбор. Я могу с этим долго тянуть, но потом наступает день, когда я больше не хочу тянуть. И к тому же оттого, что я столько тянул, это становится только приятнее. Может быть, потому я это и делаю. Я читал, что главный признак зрелости — способность откладывать удовлетворение потребности, но не знаю, это ли имеется в виду.

Мне казалось, что он готов откровенничать и дальше, но тут что-то внутри него шевельнулось, и окошко захлопнулось. Его истинное лицо, с которым я только что разговаривал, снова скрылось под защитной броней.

— А почему вы не боитесь? — капризным тоном спросил он. — Я держу вас под прицелом, а вы ведете себя так, словно пистолет водяной.

— Вас держат под прицелом крупнокалиберной винтовки. Вы не сможете сделать и шага.

— Да, но вам-то от этого легче не станет. Могли бы и испугаться. Вы такой смелый?

— Нет.

— Ладно, не буду стрелять. Чтобы все досталось Альберту? Нет, не стоит. Но думаю, что теперь мне пора раствориться в темноте. Повернитесь ко мне спиной и идите к своим друзьям.

— Хорошо.

— Никакого третьего человека с винтовкой у нас нет. А вы думали, что есть?

— Я не был уверен.

— Вы знали, что нет. Ну, ничего. Вы получили девочку, а я деньги. Все прошло благополучно.

— Да.

— Не пытайтесь идти за мной.

— Не пойду.

— Да, я знаю, что не пойдете.

Больше он ничего не сказал, и я подумал, что он незаметно скрылся. Я продолжал идти, но когда я сделал с десяток шагов, он крикнул мне вслед:

— Прошу прощения за пальцы! Это получилось нечаянно.

22

— Чего-то вы притихли, — сказал Ти-Джей.

Я сидел за рулем «бьюика» Кинена. Как только Люсия Ландау дошла до отца, тот сгреб ее в охапку, перекинул через плечо и поспешил к своей машине. Ваня и Павел последовали за ним.

— Я сказал ему, чтобы не ждал, — объяснил мне Кинен. — Девчонке нужен врач. У него живет один по соседству, он придет к нему домой.

Теперь у нас на четверых осталось две машины, и, когда мы к ним подошли, Кинен бросил мне ключи от «бьюика» и сказал, что поедет с братом.

— Поезжайте в Бэй-Ридж, — сказал он. — Мы пошлем за пиццей или еще что-нибудь закажем. А потом я развезу вас по домам.

Мы стояли у светофора, когда Ти-Джей сказал мне, что я притих, и возразить мне было нечего. С тех пор как мы сели в машину, оба не произнесли ни слова. Я все еще оставался под впечатлением разговора с Календером. Ти-Джею я ответил, что совсем вымотался.

— А держались нормально, — сказал он. — Когда стояли там с этими придурками.

— А ты где был? Мы решили, что сидишь в машине.

Он мотнул головой.

— Я зашел им в тыл, — сказал он. — Думал, может, засеку того третьего, с винтовкой.

— Там не было никакого третьего.

— То-то я его не засек. Но знаете, что я засек? Я сделал большой крюк и вышел на улицу там, где они вошли. И засек их машину.

— Как это тебе удалось?

— Запросто. Я уже ее видел, это опять та самая «хонда». Я стоял у столба и наблюдал за ней, и один придурок без пиджака выскочил с кладбища и забросил в багажник чемодан. Потом повернулся и побежал назад.

— Он пошел за другим чемоданом.

— Знаю, вот я и подумал — а не прихватить ли этот чемодан, пока он ходит за другим? Багажник он запер, но я видел, как он его открывал, — надо просто нажать на кнопку внутри. Машина-то была не заперта.

— Хорошо, что ты не стал пробовать.

— Ну, я запросто мог это сделать, но представьте себе, как приходит он обратно, а чемодана там нет — и что он станет делать? Наверное, снова пойдет туда и пристрелит вас. Так что я подумал, это будет не здорово.

— Правильно подумал.

— А потом я подумал — было бы это в кино, я бы залез в машину и спрятался сзади, между сиденьями. Деньги они положат в багажник, а сами сядут впереди и назад не посмотрят. Я думал, что они поедут к себе домой или куда там они собираются и, когда мы будем на месте, я тихонько вылезу, позвоню вам и сообщу, где я. Но потом я подумал: Ти-Джей, это тебе не кино и умирать тебе рановато.

— Рад, что ты это сообразил.

— И к тому же вдруг вас не будет у телефона, что мне тогда делать? Так что я стоял и ждал. Он принес второй чемодан, бросил его в багажник и сел в машину. А другой, тот, что звонил из прачечной, вышел и сел за руль. И они уехали, а я тихонько пошел на кладбище и догнал остальных. Занятная штука эти кладбища, скажу я вам, старина. Я еще могу понять, когда кладут камень и на нем пишут, кто под ним лежит, но ведь есть такие, кто строит там целые дома, у них при жизни-то ничего похожего не было. Вы тоже захотите себе такую штуку поставить?

— Нет.

— И я тоже. Маленький камень, и без всяких надписей, только одна: «Ти-Джей».

— И никаких дат? Никакой фамилии?

Он мотнул головой.

— Только «Ти-Джей». И еще, может быть, номер моего пейджера.

* * *
Приехав на Колониал-роуд, Кинен позвонил по телефону и попытался найти пиццерию, которая еще работала. Отыскать такую не удалось, но это было не важно: есть никому не хотелось.

— Надо бы это отпраздновать, — сказал он. — Девочку вернули, она жива. А так что за праздник.

— Дело кончилось вничью, — заметил Питер. — Ничью не празднуют. Никто не выиграл, значит, и фейерверк запускать незачем. Ничья — это хуже, чем проигрыш.

— Было бы еще хуже, если бы девочка погибла, — сказал Кинен.

— Это потому, что тут не футбол, тут жизнь. Но праздновать все равно нечего, малыш. Злые дяди унесли ноги с деньгами. Стоит ли из-за этого кидать кверху шапку?

— Они еще не унесли ноги, — вмешался я. — Дайте мне день-другой, не больше. Никуда они не денутся.

Однако настроение у меня было не более праздничным, чем у других. Как и после всякой ничьей, оставался привкус неиспользованных возможностей. Ти-Джей считал, что ему надо было спрятаться в «хонде» или как-нибудь еще проследить за их машиной. У Питера было несколько случаев пристрелить Календера, не подвергая опасности ни меня, ни девочку. А я видел с десяток способов попытаться захватить деньги. Мы выполнили задачу, которую поставили перед собой, но наверняка все можно было сделать и лучше.

— Я хочу позвонить Юрию, — сказал Кинен. — Девочка была в очень плохом состоянии, едва могла идти. Думаю, вряд ли она отделалась двумя пальцами.

— Боюсь, вы правы.

— Должно быть, они над ней покуражились всласть. — Он набрал номер. — Я не хочу об этом думать, потому что сразу же вспоминаю о Франси, и... Алло, это Юрий? Простите, я неправильно набрал номер. Мне очень жаль, что я вас побеспокоил.

Он положил трубку и вздохнул.

— Какая-то испанка — похоже, крепко спала, а я ее разбудил. Господи, терпеть не могу таких вещей.

— Не туда попали? — спросил я.

— Ну да. Не знаю, что хуже — когда ты не туда попадаешь или когда попадают к тебе. Вот так побеспокоишь человека и чувствуешь себя ужасным говном.

— В тот день, когда похитили вашу жену, к вам два раза тоже не туда попадали.

— Да, верно. Это что-то вроде дурной приметы, только тогда я не увидел в ней ничего дурного. Просто разозлился.

— А к Юрию сегодня утром тоже кто-то раза два не туда попадал.

— Да? — Он нахмурился, потом кивнул. — Думаете, это они? Хотели убедиться, что он дома? Очень может быть, но что из этого следует?

— А вы стали бы ради этого звонить из автомата? — Они озадаченно уставились на меня. — Ну, скажем, вы хотите позвонить и сделать вид, что не туда попали. Вы не собираетесь ничего говорить, и никто на такой звонок не обратит внимания. Стали бы вы ради этого ехать за десяток кварталов и тратить четвертак на автомат? Или позвонили бы со своего телефона?

— Наверное, позвонил бы со своего, но...

— И я тоже.

Я схватил свою записную книжку и принялся искать листок, который дал мне Джимми Хонг, — тот, где были записаны все звонки на номер Кхари. Он выписал все звонки с самой полуночи, хотя мне были нужны только те, что начались после первого разговора о выкупе. Я уже доставал сегодня этот листок — искал номер автомата в прачечной, когда собирался позвонить туда Ти-Джею. Куда, к дьяволу, я его дел?

Я нашел листок и развернул его.

— Вот, — сказал я. — Два звонка, оба меньше минуты. Один в девять сорок четыре утра, другой — в два тридцать дня. Звонили с номера 243-7436.

— Старина, — сказал Кинен, — я помню только, что два раза кто-то звонил и не туда попадал, но я не помню, когда это было.

— Но вы знаете этот номер?

— Скажите-ка его еще раз. — Он отрицательно покачал головой. —Нет, не помню. А почему бы не позвонить по нему и не посмотреть, что получится?

Он потянулся к телефону. Я задержал его руку.

— Подождите, — сказал я. — Не надо, чтобы они знали.

— Что знали?

— Что нам известно, где они.

— А разве нам известно? У нас есть только номер.

Ти-Джей сказал:

— Может, Конги сейчас дома. Хотите, я проверю?

Я покачал головой.

— Думаю, на этот раз я справлюсь сам.

Я снял трубку и набрал номер справочной. Когда телефонистка ответила, я сказал:

— Я из полиции, мне нужно получить справку. Меня зовут Элтон Симак, номер значка 2491-1907. У меня есть номер телефона, и мне нужно узнать фамилию и адрес. Да, правильно. Номер 243-7436. Да. Благодарю вас.

Положив трубку, я записал адрес, пока он не вылетел у меня из головы.

— Телефон зарегистрирован на имя А.Г.Уолленса. Есть у вас такой знакомый? — спросил я. Кинен мотнул головой. — Я думаю, "А" — это Альберт. Так Календер называл своего сообщника. — Я прочитал вслух адрес, который только что записал. — Пятьдесят Первая улица, шестьсот девяносто два.

— Это в Сансет-парке, — сказал Кинен.

— В Сансет-парке. Кварталах в двух-трех от прачечной.

— Начинается дополнительный тайм, — сказал Кинен. — Пошли.

* * *
Дом был деревянный, и даже при лунном свете было видно, что он сильно запущен. Доски обшивки давно нуждались в покраске, а газон зарос. Несколько ступенек вели на закрытую веранду, заметно просевшую посередине. Справа от дома стоял отдельно гараж на две машины, к которому вела бетонная дорожка с множеством асфальтовых заплаток. Примерно посередине боковой стены была еще одна дверь и третья — сзади.

Мы приехали на «бьюике», который поставили за углом, на Седьмой авеню. У каждого было по пистолету. Я, наверное, удивился, когда Кинен протянул пистолет Ти-Джею, потому что он, взглянув на меня, сказал:

— Раз уж пошел с нами, пусть идет с оружием. По-моему, он правильный парень, пусть идет. Ты знаешь, как это работает, Ти-Джей? Надо только прицелиться и нажать на спуск. Вроде японской фотокамеры.

На воротах гаража висел большой замок. Рядом с ними была маленькая деревянная дверь, тоже запертая. Отодвинуть язычок ее замка кредитной карточкой мне не удалось. Я пытался сообразить, как без шума разбить стекло, когда Питер протянул мне фонарик. На секунду я подумал, что он предлагает мне разбить стекло им, и не мог понять зачем. Потом меня осенило, я приставил фонарик к стеклу и зажег его. «Хонда-сивик» стояла на месте — я узнал ее номер. У другой стены стоял темный фургон — его было плохо видно, даже когда я посветил туда фонариком. Номер был с другой стороны, и при таком освещении трудно было разглядеть, какого цвета фургон, но больше нам ничего и не требовалось. Мы попали в точку.

Во всех окнах горел свет. Судя по всему, дом был построен на одну семью: один звонок на боковой двери, один почтовый ящик рядом с дверью на веранду. Они могли находиться в любой комнате. Мы зашли за дом. Там я, переплетя пальцы рук, подсадил Кинена. Он уцепился за подоконник, подтянулся, чтобы заглянуть в окно, повисел несколько секунд и спрыгнул на землю.

— Это кухня, — шепнул он. — Блондин там, считает деньги. Распечатывает каждую пачку, пересчитывает купюры и записывает цифры на бумажке. По-моему, зря тратит время. Дело уже сделано, какая разница, сколько он получил?

— А другой?

— Его не видно.

Мы повторили ту же процедуру под остальными окнами, а по дороге подергали боковую дверь. Она была заперта, но ее мог бы вышибить и ребенок. Кухонная дверь выглядела немногим прочнее.

Но я не хотел вламываться в дом, пока не смогу убедиться, что они оба там.

Когда мы вернулись к веранде, Питер, рискуя привлечь внимание прохожих, лезвием карманного ножа отодвинул засов. В двери, которая вела с веранды в дом, замок оказался получше, но в ней было большое стекло, которое можно было разбить. Разбивать его он не стал, но заглянул в дом и убедился, что в гостиной Альберта нет.

Вернувшись, он рассказал нам, что увидел, и я решил, что Альберт либо сидит наверху, либо пошел выпить пива. Я попытался придумать способ без лишнего шума взять Календера, а там видно будет, но тут Ти-Д-жей щелкнул пальцами, чтобы привлечь мое внимание. Я посмотрел в его сторону — он сидел на корточках перед окном полуподвала.

Я подошел, нагнулся и заглянул в окно. Он посветил фонариком, и я увидел просторное полуподвальное помещение. В углу стояла большая мойка, рядом с ней стиральная машина и сушилка. В противоположном углу я разглядел верстак, а по соседству с ним два станка. На стене над верстаком был укреплен щит, на котором висели всякие инструменты.

Посередине стоял стол для пинг-понга с провисшей сеткой. На столе лежал один из чемоданов, раскрытый и пустой. А за столом на деревянном стуле сидел Альберт Уолленс все в той же рубашке и джинсах. Он сидел так, словно считал деньги в чемодане, только никаких денег там не было, и странно было бы заниматься этим в потемках. Потому что, если не считать света от фонарика Ти-Джея, в подвале стояла полная темнота.

Хоть я этого и не видел, но мог бы наверняка сказать, что шея Альберта обмотана струной от рояля — вполне возможно, той же самой, которой отрезали грудь у Пэм Кассиди, а может быть, и у Лейлы Альварес. На этот раз такого чистого хирургического разреза не получилось, потому что струна встретила на пути кость и сухожилия, а не только мягкую плоть. Однако свое дело она сделала. Голова у Альберта нелепо раздулась, как будто кровь в нее втекала, а вытечь не могла. Широкое лицо было цвета кровоподтека, а глаза вылезли из орбит. Мне как-то случилось видеть жертву удушения, так что я сразу понял, в чем дело, но привыкнуть к такому невозможно. Более ужасного зрелища я в жизни не видел.

Но теперь наши шансы стали лучше.

Кинен еще раз заглянул в окно кухни и сказал, что пистолета нигде не видно. Я подумал, что Календер куда-нибудь его спрятал. Во время всех похищений он обходился без пистолета, а на кладбище вынул его только вдобавок к ножу, который держал у горла Люсии. Чтобы отделаться от своего партнера Альберта, он предпочел удавку.

Проблема заключалась в том, сколько времени понадобится, чтобы добраться от какой-нибудь из дверей до кухни, где Календер пересчитывает деньги. Если войти через заднюю или боковую дверь, придется подняться на полпролета по лестнице. Если войти через переднюю дверь, с веранды, то надо будет пройти через весь дом.

Кинен предложил потихоньку войти с веранды. Тогда не надо будет подниматься по скрипучей лестнице, а передняя дверь дальше других от кухни, где он сидит, — он так занят пересчитыванием денег, что может и не услышать, как разобьется стекло.

— Заклей его пластырем, — посоветовал Питер. — Когда оно разобьется, осколки не упадут на пол. Будет меньше шума.

— Надо же, чего только не знают эти торчки, — удивился Кинен.

Но пластыря у нас не было, а все магазины поблизости давно уже закрылись. Ти-Джей сказал, что подходящий пластырь наверняка найдется на верстаке или на щите над ним, но чтобы попасть в подвал, нам все равно придется разбить окно, так что толку от этого мало. Питер еще раз заглянул с веранды и сообщил, что на полу в гостиной лежит ковер. Мы переглянулись и пожали плечами.

— Какого черта, — сказал кто-то.

Я подсадил Ти-Джея, и он смотрел в кухонное окно, пока Питер высаживал стекло в передней двери. Отсюда нам ничего не было слышно, и Календер, по всей видимости, тоже ничего не слышал. Мы обогнули дом, вошли в дверь, стараясь не наступать на осколки стекла, и немного постояли, прислушиваясь. Потом медленно и бесшумно направились внутрь дома.

К двери кухни я подошел первым, за мной — Кинен. Пистолеты у нас обоих были наготове. Реймонд Календер сидел так, что мы видели его в профиль. В одной руке он держал пачку денег, в другой карандаш. Смертельное оружие в руках бухгалтера, насколько я понимаю, но не такое страшное, как пистолет или нож.

Не знаю, сколько времени я ждал. Вероятно, не больше пятнадцати-двадцати секунд, а может быть, и меньше, но мне казалось, что время тянется бесконечно. Я ждал до тех пор, пока у него едва заметно не шевельнулись плечи: похоже, он как-то догадался о нашем присутствии.

— Полиция! Ни с места! — сказал я.

Он не шевельнулся и даже не взглянул в нашу сторону. Он просто сидел там, и в этот момент один этап его жизни закончился и начался другой. Потом он обернулся ко мне, и на лице его не было ни страха, ни гнева, а только глубокое разочарование.

— Вы же говорили — неделю, — сказал он. — Вы же обещали.

* * *
Деньги были, по-видимому, все на месте. Мы набили один чемодан. Другой остался в подвале, и идти за ним никому не хотелось.

— Я бы послал Ти-Джея, — сказал Кинен, — только я помню, как ему не понравилось на кладбище. Наверное, он побоится пойти туда, где лежит мертвец.

— Вы это нарочно говорите, чтобы я пошел. На пушку берете.

— Ну да, — сказал Кинен. — Я и не сомневался, что ты так скажешь.

Ти-Джей закатил глаза к потолку и отправился за чемоданом. Вернувшись с ним, он сказал:

— Ну и вонь там стоит. Неужели от мертвяков всегда так воняет? Если я когда-нибудь кого-нибудь убью, напомните мне, чтобы держаться от него подальше.

Любопытно — мы ходили вокруг Календера, как будто его там нет, а он сидел неподвижно и молчал. Сейчас он выглядел каким-то ничтожным, слабым и беспомощным. Я-то знал, что он ни то, ни другое, ни третье, но из-за его отсутствующего вида впечатление создавалось именно такое.

— Все готово, — сказал Кинен, запирая второй чемодан. — Можем ехать прямо к Юрию.

Питер сказал:

— Юрию нужна была только девчонка.

— Ну, значит, сегодня ему повезло. Он получит еще и деньги.

— Он сказал, что ему не нужны деньги, — мечтательно произнес Питер. — Что они его не волнуют.

— Питер, ты на что намекаешь?

— Он ведь не знает, что мы поехали сюда?

— Нет, не знает.

— Я просто подумал...

— Нет.

— Такая куча денег, малыш. А ты в последнее время здорово поистратился. Ту сделку с гашишем придется списать, верно?

— Ну и что?

— Господь Бог дает тебе возможность все наверстать, не хочешь же ты плюнуть ему в лицо?

— Ох, Пит, — сказал Кинен. — Неужели ты не помнишь, что нам говорил папаша?

— Он много всякой ерунды говорил. Мы все равно не слушали.

— Он говорил, что воровать грех, разве что представится случай украсть миллион. Помнишь, Пит?

— Ну, вот такой случай и представился.

Кинен покачал головой.

— Нет. Неправильно. Тут восемьсот тысяч, из них четверть миллиона фальшивых, а еще сто тридцать тысяч — вообще мои. Значит, сколько остается? Четыреста с чем-то. Четыреста двадцать? Что-то около того.

— Вот ты все и наверстаешь, малыш. Как раз четыреста тысяч отобрал у тебя этот говнюк, плюс десять тысяч, которые ты заплатил Мэтту, плюс издержки, сколько там получается? Четыреста двадцать? Да, почти столько, черт возьми.

— Не собираюсь.

— Что?

Кинен пристально посмотрел на брата.

— Не собираюсь, — повторил он. — Я заплатил за Франсину свои кровные, а ты хочешь, чтобы я украл у Юрия его кровные. Старина, ты рассуждаешь, как поганый торчок. Украсть бумажник и помочь его искать.

— Пожалуй, ты прав.

— Господи, Пит...

— Нет, ты прав. Абсолютно прав.

— Вы заплатили мне фальшивыми деньгами? — спросил Календер.

— Дурак ты, — сказал Кинен. — Я чуть не забыл, что ты еще тут. Ты что, боишься, что тебя поймают, когда ты начнешь их тратить? Хочешь, я скажу тебе одну новость? Тебе не придется их тратить.

— А ты, значит, тот араб. Муж.

— Ну и что?

— Нет, ничего.

— Рей, где те деньги, которые вы получили от мистера Кхари? — спросил я. — Те четыреста тысяч?

— Мы их поделили.

— И куда их дели?

— Не знаю, что Альберт сделал со своей долей. Знаю, что в доме их нет.

— А ваша доля?

— В банковском сейфе. Первый торговый банк Бруклина, угол Нью-Утрехт-стрит и Форт-Гамильтон-Паркуэй. Я загляну туда утром, когда поеду из города.

— Ах, заглянешь? — переспросил Кинен.

— Не решил еще, «хонду» взять или фургон.

— Он что, совсем спятил? Мэтт, я думаю, он говорит правду. О той половине, что лежит в банке, мы можем забыть. А что до денег, которые достались Альберту, — не знаю. Мы, конечно, можем перевернуть все тут вверх дном, но, скорее всего, их не найдем, как вы думаете?

— Не найдем.

— Может, он закопал их во дворе. Или на том кладбище. Или еще где-нибудь. Хрен с ними. Мне не судьба вернуть эти деньги. Я с самого начала это знал. Давайте сделаем все, что остается сделать, и смотаемся отсюда.

— Решать вам, Кинен, — сказал я.

— Это как?

— Я могу его сдать полиции. Теперь против него улик хватает. Там, в подвале, его убитый сообщник, а в фургоне, который стоит в гараже, наверняка полно волокон от одежды, и следов крови, и Бог знает чего еще. Пэм Кассиди опознает в нем того человека, кто ее изувечил. Есть улики, которые повесят на него и Лейлу Альварес, и Мари Готскинд. Его ждут, скорее всего, три пожизненных срока плюс довесок лет в двадцать-тридцать.

— Можете вы гарантировать, что он просидит всю жизнь?

— Нет, — сказал я. — Когда речь идет об уголовном суде, никто ничего гарантировать не может. Я полагаю, что его отправят в Мэтттивен, в психушку, на принудительное лечение, и оттуда он живым уже не выйдет. Но может случиться все что угодно. Вы это знаете. Не могу себе представить, как это сойдет ему с рук, но я говорил так и про других, а они не просидели и одного дня.

Кинен задумался.

— Вспомните наш с вами уговор, — сказал он. — Мы не договаривались, что вы его сдадите.

— Знаю. Вот почему я и говорю, что решать вам. Только если вы решите по-своему, мне придется уйти.

— Вы не хотите при этом присутствовать.

— Нет.

— Потому что вы этого не одобряете?

— Не одобряю и не осуждаю.

— Но делать вы этого не станете.

— Нет, — ответил я. — Никогда не стану. Потому что один раз я это уже сделал. Назначил сам себя палачом. Мне не хотелось бы привыкать.

— Понимаю.

— На этот раз я ничего такого делать не буду. Я могу сдать его бруклинской бригаде по расследованию убийств и после этого спать спокойно.

Он снова задумался.

— Нет, по-моему, я бы так не мог, — сказал он.

— Потому я и говорю, что решать вам.

— Я, кажется, уже решил. Придется управиться самому.

— Тогда я, пожалуй, пошел.

— Вы все тоже идите, — сказал он. — Давайте сделаем так. Жаль, что мы не взяли две машины. Мэтт, вы с Ти-Джеем и Питером отвезете деньги Юрию.

— Но часть из них — ваши. Вы не хотите оставить себе деньги, которые дали ему в долг?

— Будьте добры, отсчитайте их. Только чтобы не было липы.

— Вся липа в пачках с бандеролями «Чейза», — сказал Питер.

— Ну да, только этот мудак их все перепутал, пока считал, так что, когда приедете к Юрию, проверьте, ладно? А потом вернетесь за мной. Давайте прикинем Двадцать минут до Юрия, двадцать минут обратно, двадцать минут там — считайте, час. Вернетесь сюда и заберете меня на углу через час с четвертью.

— Хорошо.

Кинен взял чемодан.

— Пошли, — сказал он Питеру. — Отнесем их в машину. Мэтт, присмотрите за ним, ладно?

Они вышли. Мы с Ти-Джеем стояли, не спуская глаз с Реймонда Календера. У нас было по пистолету, но сейчас его можно было охранять и с хлопушкой для мух. Он сидел с отсутствующим видом.

Глядя на него, я вспомнил нашу встречу на кладбище — ту минуту или две, когда он заговорил почти как человек. Мне захотелось поговорить с ним снова и посмотреть, что из этого выйдет на сей раз.

— Вы что, так и собирались оставить Альберта здесь? — спросил я.

— Альберта? — Он подумал. — Нет, — сказал он наконец. — Я хотел прибраться здесь перед отъездом.

— Что бы вы с ним сделали?

— Разрезал бы на части. Упаковал бы. Там в шкафу полно пакетов для мусора.

— А потом? Послали бы кому-нибудь в багажнике автомобиля?

— Ах, вот вы о чем, — сказал он. — Нет, это я сделал специально для того араба. Но ничего трудного тут нет. Можно их разбросать, рассовать по мусорным ящикам, по урнам. Никто ничего не заметит. Например, подложить в мусорные баки ресторана, и сойдет за мясные обрезки.

— Вы уже делали это раньше.

— Конечно, — ответил он. — Женщин было больше, чем вы знаете. — Он посмотрел на Ти-Джея. — Помню, была одна черная. Примерно такого же цвета, как ты. — Он тяжело вздохнул. — Я устал, — сказал он.

— Ничего, еще недолго.

— Вы хотите оставить меня с ним, — сказал он. — А он хочет меня убить. Тот араб.

«Финикиец», — подумал я.

— Мы с вами знакомы, — продолжал он. — Я знаю, что вы обманули меня, знаю, что нарушили свое обещание и что вам пришлось это сделать. Но мы с вами успели поговорить. Как вы можете позволить ему убить меня?

Жалостная, робкая мольба. Я невольно вспомнил Эйхмана, сидящего на скамье подсудимых в Израиле. Как мы можем такое с ним сделать?

И еще я вспомнил вопрос, который задал ему на кладбище, и ответил ему так же, как он тогда ответил мне.

— Вы сели в фургон, — сказал я.

— Не понял.

— Как только вы садитесь в фургон, — сказал я, — вы — всего-навсего мясо.

* * *
Кинена мы подобрали, как и договорились, без четверти три утра около ювелирного магазина на Восьмой авеню, сразу за углом дома Альберта Уолленса. Он увидел за рулем меня и спросил, где брат. Я сказал, что мы высадили его несколько минут назад на Колониал-роуд. Он собирался забрать «тойоту», но передумал и сказал, что пойдет и сразу ляжет спать.

— Да? Ну, а я так взвинчен, что не засну, если кто-нибудь не трахнет меня по голове молотком. Нет, сидите там, Мэтт. Будете вести машину. — Он обошел машину, заглянув на заднее сиденье, где растянулся Ти-Джей, похожий на тряпичную куклу. — Ему давно пора спать. А эту сумку я, кажется, узнаю. Надеюсь, на сей раз в ней не фальшивки?

— Здесь ваши сто тридцать тысяч. Мы сделали все, что могли. Не думаю, что там есть липа.

— А если и есть, ничего страшного. Она почти как настоящая. Лучше всего ехать по Гоуэнос. Знаете, как туда выехать?

— Кажется, да.

— А потом через мост или по тоннелю, решайте сами. Брат не предлагал забрать мои деньги, чтобы за ними присмотреть?

— Я счел своим долгом доставить их лично.

— Как дипломатично сказано. Хотел бы я взять назад кое-какие слова, которые ему говорил, — что он рассуждает как торчок. Нельзя такое говорить человеку.

— Но он с вами согласился.

— Это хуже всего, мы оба знаем, что так оно и есть Юрий удивился, когда увидел деньги?

— Он был потрясен.

Кинен засмеялся.

— Еще бы. А как девочка?

— Врач говорит, что все будет в порядке.

— Они сильно ее изуродовали, да?

— Мне кажется, там трудно разобраться, где телесные увечья, а где эмоциональная травма. Они много раз ее насиловали, и, насколько я понимаю, у нее есть какие-то внутренние повреждения, кроме двух отрезанных пальцев. Ее, конечно, держат под наркозом. И Юрию врач, кажется, тоже что-то дал.

— Нам всем надо бы что-нибудь дать.

— Юрий и в самом деле пытался. Хотел дать мне денег.

— Надеюсь, вы взяли.

— Нет.

— Почему?

— Не знаю почему. Могу только сказать, что это на меня не похоже.

— В семьдесят восьмом участке вас учили другому?

— В семьдесят восьмом участке меня учили совсем другому. Я ему сказал, что у меня уже есть клиент и что мне заплачено сполна. Может быть, ваши слова насчет кровных денег затронули какую-то струну в моем сердце.

— Старина, это нелепость. Вы работали, и работали хорошо. Он хочет вас отблагодарить, вы должны были взять.

— Ничего. Я сказал ему, что он может дать сколько-нибудь Ти-Джею.

— Сколько он ему заплатил?

— Не знаю. Доллар-другой.

— Двести, — сказал Ти-Джей.

— А, ты не спишь? Я думал, спишь.

— Не-а, только глаза прикрыл.

— Держись за Мэтта. По-моему, он на тебя хорошо влияет.

— Он без меня пропадет.

— Это правда, Мэтт? Вы без него пропадете?

— Безусловно, — ответил я. — Все мы без него пропадем.

* * *
Я поехал через мост, и, когда мы оказались в Манхэттене, я спросил Ти-Джея, где его высадить.

— Да хоть на Сорок Второй, — ответил он.

— Сейчас три часа ночи.

— А там нет ворот, майн готт. Там на ночь не запирают.

— У тебя есть где переночевать?

— Да ведь у меня в кармане полно денег, — сказал он. — Вот возьму и узнаю, свободен ли мой номер во «Фронтенаке». Раза три или четыре приму душ, закажу себе ужин в номер. Есть у меня где ночевать, старина. Можете обо мне не беспокоиться.

— И вообще ты находчивый.

— Думаете, пошутили? Только вы и сами знаете, что так оно и есть.

— И наблюдательный.

— И это тоже.

Мы высадили его на углу Восьмой авеню и Сорок Второй улицы и остановились на красный свет на Сорок Четвертой. Я огляделся, никого видно не было, но я никуда не спешил и подождал зеленого света.

— Вот уж не думал, что вы сможете это сделать, — сказал я.

— Что? С Календером?

Я кивнул.

— Я тоже не думал. Я еще никого не убивал. Случалось, конечно, злость разбирала до того, что хотелось убить, но ведь злость проходит.

— Да.

— Он ничтожество, понимаете? Полнейшее ничтожество. И я подумал — стоит убивать этого червя? Но я знал, что это надо сделать. И поэтому придумал как.

— Как?

— Заставил его разговориться. Спросил его кое о чем. Сначала он отвечал только «да» и «нет», но я не отставал, и в конце концов он все-таки разговорился. Рассказал мне, что они делали с девчонкой Юрия.

— Ах, вот как.

— Что они с ней делали, и как она была перепугана, и так далее. Его понесло, он уже не мог остановиться. Как будто еще раз все переживал. Понимаете, это совсем непохоже на охоту: там, когда вы убьете оленя, вы велите сделать чучело из его головы и вешаете его на стену. А стоило ему покончить с женщиной, как у него не оставалось ничего, кроме воспоминаний, и он рад был случаю их вытащить, стряхнуть с них пыль и полюбоваться, какие они красивые.

— Он рассказывал про вашу жену?

— Да, рассказывал. И ему нравилось это мне рассказывать. Точно так же, как ему понравилась мысль вернуть ее мне в виде кусочков, ткнуть меня в них носом. Я хотел заставить его замолчать, я не желал этого слышать, но, знаете, потом решил — хрен с ним. Я хочу сказать, что ее ведь уже нет, я сам отправил ее в огонь, старина. Ей от этого уже не больно. Так что я дал этому сукину сыну болтать вволю, а потом сделал с ним, что надо.

— Потом вы его убили.

— Нет.

Я взглянул на него.

— Я никогда никого не убивал. Я не убийца. Я посмотрел на него и подумал: нет, сукин сын, я тебя убивать не стану.

— И что?

— Как я могу стать убийцей? Ведь я должен был стать врачом. Я вам об этом говорил, да?

— Так хотел ваш отец.

— Я должен был стать врачом. Пит стал бы архитектором, потому что он романтик, а я человек практический и поэтому должен был стать врачом. «Это самая лучшая в мире профессия, — говорил мне отец. — Делаешь людям добро и прилично на этом зарабатываешь». Он даже решил, каким врачом я должен быть. «Иди в хирурги, — говорил он. — Там получают настоящие деньги. Это элита, самая что ни на есть. Иди в хирурги».

Некоторое время он молчал.

— Ну так вот, — сказал он наконец, — сегодня я и стал хирургом. Я сделал операцию.

Заморосил дождь, но не очень сильный. Я решил не включать дворники.

— Я отвел его вниз, — сказал Кинен. — В подвал, где остался его приятель. Ти-Джей не соврал, там стояла страшная вонь. Должно быть, когда человек умирает такой смертью, он непроизвольно опорожняется. Сначала я думал, что задохнусь, но потом, кажется, привык. Никаких обезболивающих у меня не было, но это не важно, потому что он сразу же потерял сознание. У меня был его нож, большой складной нож с лезвием сантиметров в пятнадцать, а на верстаке лежали всякие инструменты, какие только могли мне понадобиться.

— Вы можете мне всего не рассказывать, Кинен.

— Нет, — ответил он, — вы неправы, я как раз должен рассказать вам все. Если не хотите слушать, это дело другое, но я должен вам рассказать.

— Ладно.

— Я вырезал ему глаза, — сказал он, — чтобы он больше не увидел ни одной женщины. И отрубил ему кисти рук, чтобы не мог дотронуться ни до одной женщины. Я наложил турникеты, чтобы он не истек кровью, сделал их из проволоки. Кисти я отрубил ему топором, таким страшным топором. Думаю, этим самым топором они, ну...

Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

— ...Ну, расчленяли тела, — продолжал он. — Потом я расстегнул ему штаны. Мне не хотелось до него дотрагиваться, но я пересилил себя и отрезал ему все его причиндалы, потому что теперь они ему больше не нужны. А потом ноги — я отрубил ему ступни, потому что куда ему теперь идти? И уши, потому что зачем ему теперь слышать? И язык — часть языка, весь отрезать у меня не получилось, но я прихватил его плоскогубцами, и вытянул наружу, и отрезал, сколько смог, потому что кто теперь захочет его слушать? Кто захочет слушать это дерьмо? Остановите машину!

Я затормозил и свернул к тротуару, он открыл дверцу, и его вырвало в кювет. Я дал ему платок, он вытер рот и выбросил платок.

— Простите, — сказал он, захлопнув дверцу. — Я думал, это у меня уже кончилось. Думал, больше ничего не осталось.

— С вами все в порядке, Кинен?

— Да, кажется. Скорее всего. Знаете, я сказал, что не стал его убивать, только не знаю, правда ли это. Когда я ушел, он был еще жив, но сейчас, наверное, уже умер. А если не умер, то какого хрена, ведь от него мало что осталось. Я разделал его, словно какой-нибудь мясник. Почему я не мог просто взять и выстрелить ему в голову? Раз — и все?

— А почему?

— Не знаю. Может, потому, что вспомнил — око за око, зуб за зуб. Он вернул ее мне в кусках, так я ему покажу, как это делается. Может, отчасти поэтому. Не знаю. — Он пожал плечами. — Какого хрена, все уже конечно. Выживет он или умрет, какого хрена, все равно все кончено.

Я остановился перед своим отелем, мы вышли из машины и постояли на тротуаре, чувствуя какую-то неловкость. Он ткнул пальцем в спортивную сумку и спросил, не надо ли мне денег. Я ответил, что его задатка хватило с избытком.

— Вы уверены?

— Да, — ответил я.

— Ну что ж, — сказал он. — Если вы уверены... Позвоните мне как-нибудь ближе к вечеру, мы с вами сходим пообедать. Позвоните?

— Обязательно.

— Берегите себя, — сказал он. — Идите и постараетесь уснуть.

23

Но уснуть мне так и не удалось.

Я принял душ и улегся в постель, но не мог и десяти секунд пролежать спокойно. Я был так возбужден, что о сне нечего было и думать.

Я встал, побрился и оделся во все чистое. Потом включил телевизор, пробежался по всем каналам и снова его выключил. Вышел на свежий воздух и долго бродил, пока не нашел место, где можно выпить чашку кофе. Был уже пятый час, и бары закрылись. Выпить мне не хотелось, за всю эту ночь я ни разу не подумал о выпивке, но все же я был рад, что бары закрыты.

Допив кофе, я погулял еще. У меня много чего накопилось на душе, и на ходу думать обо всем этом было легче. В конце концов я вернулся к себе в отель, а в самом начале восьмого взял такси, доехал до центра и пошел на собрание, которое начиналось в половине восьмого на Перри-стрит. В восемь тридцать оно закончилось, и я позавтракал в греческой кофейне на Гринвич-авеню, размышляя о том, уклоняется ли ее владелец от налогов, как уверял Питер Кхари. Потом на такси доехал до дома. Кинен мог бы мной гордиться — я хватал такси направо и налево.

Вернувшись к себе, я позвонил Элейн. Мне ответил автоответчик, и я записал на него, что жду ее звонка. Она позвонила около половины одиннадцатого.

— Наконец-то ты позвонил, — сказала она — Я не знала, что происходит. После того звонка...

— Много чего произошло, — сказал я. — Я хочу тебе все рассказать Можно я зайду?

— Прямо сейчас?

— Если только у тебя нет никаких планов.

— Абсолютно никаких.

Я спустился вниз и в третий раз за это утро взял такси. Открыв дверь, Элейн пристально вгляделась мне в лицо, и видно было — что-то в нем ей не понра вилось.

— Заходи, — сказала она — Садись, я сварила кофе. С тобой все в порядке?

— В полном порядке, — ответил я — Просто я этой ночью не ложился спать, вот и все.

— Опять? Это не входит у тебя в привычку?

— Думаю, что нет, — сказал я.

Она принесла мне чашку кофе, и мы уселись в гостиной — она на диване, а я на стуле. Я начал со своего первого вчерашнего разговора с Киненом Кхари и рассказал обо всем, что случилось за день, вплоть до нашего последнего разговора, когда он высадил меня у «Северо-Западного». Она меня не перебивала и внимательно слушала. Я рассказывал долго, ничего не опуская и даже случайные реплики передавая почти дословно. Она не пропустила ни единого слова.

Когда я закончил, она сказала:

— Я просто потрясена. Вот это история!

— Просто обычная ночь в Бруклине.

— Ну да. Не думала, что ты мне все это расскажешь.

— Я, пожалуй, тоже. Но я не за этим к тебе пришел — я хотел сказать совсем другое.

— Да?

— Но сначала я должен был и это рассказать, потому что не хочу, чтобы оставалось что-то такое, о чем я тебе не говорю. Как раз об этом я думал, когда шел сюда. Я хожу на собрания и говорю целому залу незнакомых людей такие вещи, которые не могу сказать тебе, и это, по-моему, глупо.

— Что-то мне становится страшно.

— Не тебе одной.

— Налить еще кофе?

— Нет. Сегодня утром, когда Кинен уехал, я поднялся к себе, лег в постель и мог думать только об одном — обо всем том, чего я тебе не говорил. Конечно, ты можешь сказать, что от рассказа Кинена у кого угодно начнется бессонница, но об этом я и не задумывался. Для этого у меня в голове просто не осталось места, она вся была занята разговором с тобой. Правда, разговор получился немного односторонний, потому что тебя там не было.

— Иногда так даже проще. Можешь сам сочинять, что говорят другие. — Она нахмурилась. — То есть другой. Другая. То есть я.

— Всегда проси кого-нибудь сочинять за тебя то, что ты говоришь, у тебя самой это не очень получается. О Господи, выкладывать — так уж выкладывать. Мне не нравится то, как ты зарабатываешь на жизнь.

— Ах, вот оно что?

— Я не думал, что это имеет для меня значение, — продолжал я, — и сначала это действительно значения не имело. Может быть, в этом даже была особая прелесть, если вспомнить, как все у нас с тобой начиналось. А потом я некоторое время только думал, что это не имеет для меня значения, а потом уже знал, что имеет, но старался убедить себя, что нет. К тому же какое право я имел что-то тебе говорить? Ведь я же понимал, на что шел. Твоя профессия была одним из условий игры. С чего бы я стал указывать тебе, что надо делать, а чего не надо?

Я подошел к окну и посмотрел на тот берег, на Куинс. Куинс — кладбищенский район, там сплошные кладбища, а в Бруклине есть только Гринвудское.

Повернувшись к ней, я заговорил снова:

— Кроме того, я боялся затевать этот разговор. Он мог закончиться ультиматумом: выбирай одно из двух, или ты бросаешь, или моей ноги тут не будет. И что, если ты выберешь не меня? А если меня? Не окажусь ли я связан по рукам и ногам? Не даст ли это тебе право говорить мне, что тебя устраивает и что не устраивает в том, как я живу? И если ты перестанешь спать с клиентами, не означает ли это, что и я не должен спать с другими женщинами? Если уж на то пошло, так я ни с кем не спал с тех пор, как мы снова сошлись, но я всегда знал, что имею на это право. Этого не случилось, и раз-другой я сознательно не допустил, чтобы это случилось, но я не чувствовал, что меня что-то связывает. Или если чувствовал, то только в глубине души. Ни тебе, ни мне не следовало об этом и думать. И что будет между нами дальше? Означает ли это, что мы должны будем пожениться? Не уверен, что я этого хочу. Я уже был женат, и не слишком удачно. Хорошего мужа из меня не получилось. Означает ли это, что мы должны будем жить вместе? Не уверен, что я и этого хочу. Я ни с кем не жил вместе с тех пор, как ушел от Аниты и ребятишек, а это было давно. Мне нравится жить одному. Не уверен, что я хочу жить иначе. Только мне все время одно не дает покоя — когда я знаю, что ты спишь с другими. Я знаю, что никакой любви тут нет, даже и секса совсем немного, а больше массаж. Но от этого мне не легче. И это мне мешает. Сегодня утром я тебе позвонил, а ты перезвонила мне через час. Я все думал, где ты была, когда я звонил, но спрашивать не стал, потому что ты могла сказать, что была с клиентом. А могла и не сказать, и я думал бы о том, чего ты не сказала.

— Я была в парикмахерской, — сказала она.

— А-а. Красиво получилось.

— Спасибо.

— Это новая прическа, да? Правда, красиво. Я сначала не заметил, я никогда таких вещей не замечаю, но мне нравится.

— Спасибо.

— Сам не знаю, к чему я клоню, — сказал я. — Но я решил сказать тебе, что я думаю и что со мной происходит Я люблю тебя. Я знаю, мы решили не произносить этого слова, и мне не так легко его произнести еще и потому, что я не знаю, какого дьявола оно означает. Но что бы оно ни означало, вот это я к тебе и чувствую. Наши отношения для меня очень важны. Отчасти в этом и все дело, потому что я так боялся, как бы они не перешли в какие-то другие, которые мне не понравятся, что старался держаться от тебя подальше. — Я перевел дух. — Вот, пожалуй, и все. Я не собирался так много говорить и, может быть, сказал что-то не то, но это, пожалуй, все.

Она смотрела на меня не отрываясь. А я старался не встретиться с ней взглядом.

— Ты очень храбрый человек, — сказала она.

— Нет, пожалуйста, не надо.

— "Пожалуйста, не надо"? Ты что, не боялся? Я и то боялась, а ведь я молчала.

— Да, я боялся.

— Вот это и называется храбрость — когда боишься что-то сделать и все равно делаешь. По сравнению с этим стоять под дулом пистолета на том кладбище -просто детские игрушки.

— Самое смешное, — сказал я, — что на кладбище я так не боялся. Там я думал только об одном: что уже немало прожил на этом свете и мне не грозит опасность умереть молодым.

— Очень утешительная мысль.

— Как ни странно, в самом деле утешительная. Больше всего я боялся, чтобы с девочкой чего-нибудь не стряслось по моей вине, вдруг я сделаю что-то не то или не сделаю чего-то, что нужно. Как только она оказалась с отцом, мне стало легче. Должно быть, я на самом деле не верил, что со мной может что-то случиться.

— Слава Богу, что ничего не случилось.

— Что с тобой?

— Ничего, просто у меня глаза на мокром месте.

— Я не хотел...

— Чего не хотел — довести меня до слез? Не надо извиняться.

— Ладно.

— Ну вот, теперь краска потекла. Ладно, черт с ней. — Она промокнула глаза бумажной салфеткой. — Господи Боже мой! Я так растерялась, что чувствую себя совершенной дурой.

— Из-за нескольких слезинок?

— Нет. Из-за того, что собираюсь сейчас сказать. Теперь моя очередь, ладно?

— Ладно.

— Только не перебивай, слышишь? Есть одна вещь, о которой я тебе не сказала, и я чувствую себя ужасно глупо, и не знаю, с чего начать. Ладно, скажу прямо. Я бросила.

— Что-что?

— Бросила. Трахаться бросила, ясно? Господи, видел бы ты сейчас свое лицо. С другими мужиками, глупый. Завязала.

— Ты вовсе не обязана принимать такое решение, — сказал я. — Я просто хотел объяснить тебе, что я чувствую, и...

— Ты обещал не перебивать.

— Прости, но...

— Я не говорю, что бросила сейчас. Я бросила три месяца назад. Нет, даже больше, чем три месяца. Где-то перед Новым годом. А может быть, даже перед Рождеством. Нет, кажется, после Рождества был один. Я могу посмотреть. Но это не важно. Я всегда смогу посмотреть, если захочу праздновать годовщину — ну, как ты отмечаешь дату, когда в последний раз выпил. А может, и не захочу. Не знаю.

Мне нелегко было слушать молча. Мне было что сказать, было о чем спросить, но перебивать я не стал.

— Не помню, говорила я тебе или нет, — продолжала она, — но несколько лет назад я поняла, что проституция спасла мне жизнь. Серьезно. У меня было такое детство, такая сумасшедшая мать, я росла такой ненормальной, что, скорее всего, покончила бы с собой или нашла бы кого-нибудь, кто бы со мной покончил. А вместо этого начала торговать собой и убедилась, что я чего-то стою. Для многих девушек это означает конец, а меня спасло. Вот и поди угадай Я устроила свою жизнь. Я скопила денег. Я вкладывала их в дело, купила эту квартиру. Все было хорошо. Только где-то прошлым летом я начала понимать, что все не так уж и хорошо Из-за того, что происходит у нас с тобой. Я сказала себе — это глупости, то, что происходит у нас с тобой, — это одно, а то, что я делаю за деньги, — совсем другое, но отделять одно от другого становилось все труднее и труднее. Мне казалось, что я тебе изменяю, и это было странно, и я чувствовала себя грязной, а я никогда этого не чувствовала за все время, что путалась с мужиками, а если и чувствовала, то не придавала этому значения. И вот я подумала ну что ж, Элейн, ты продержалась дольше других, и теперь ты уже старовата для этого дела. А тут еще появились все эти новые болезни, и в последние несколько лет клиентов у тебя все равно становится все меньше, и как ты думаешь, много ли важных персон выбросятся из окна, если ты с этим делом завяжешь? Но я не решалась сказать тебе. Прежде всего, откуда я знала, что потом не передумаю? Мне казалось, что не надо лишать себя возможности выбора. А потом, после того как я сообщила всем своим постоянным гостям, что выхожу в отставку, и продала свою клиентуру, и уладила все остальные дела, разве что номер телефона не поменяла, — я боялась тебе сказать, потому что не знала, что из этого выйдет. Может, ты меня больше не захочешь. Может, я стану для тебя неинтересна. Всего-навсего стареющая шлюха, которая таскается по всяким дурацким курсам. Может, ты подумаешь, что попал в западню, что я хочу тебя на себе женить. А может, это ты захочешь на мне жениться или со мной жить, а я еще не была замужем, но опять-таки мне никогда этого особенно не хотелось. Ведь я тоже жила одна с тех пор, как ушла из материнского дома, мне хорошо одной, я к этому привыкла. И если кто-то из нас захочет жениться, а другой нет, то что же получится? Вот моя маленькая страшная тайна, если хочешь это так назвать, и, видит Бог, я с радостью перестала бы реветь, потому что хочу выглядеть хотя бы прилично, если уж не сногсшибательно. Я очень похожа на енота с этой размазанной краской?

— Нет, только глаза.

— Ну что ж, — сказала она, — и то хорошо. А ты просто старый медведь. Ты это знаешь?

— Ты уже говорила.

— Так вот, это правда. Ты мой медведь, и я тебя люблю.

— И я тебя люблю.

— Вся эта хреновина напоминает «Дары волхвов»[28], правда? Прелестная история, только кому мы можем ее рассказать?

— Только не диабетику.

— Так слащаво, что он тут же загнется, да?

— Боюсь, что да. А где ты бываешь, когда убегаешь на какие-то таинственные деловые свидания? Знаешь, я думал.

— Что я бегаю делать кому-нибудь минет в номере отеля? Так вот, иногда я хожу в парикмахерскую.

— Как сегодня утром.

— Правильно. А иногда навещаю своего психоаналитика, а иногда...

— Вот уж не знал, что ты ходишь к психоаналитику.

— Ну да, два раза в неделю, начиная с середины февраля. Чуть ли не вся моя психология завязана на то, чем я занималась все эти годы, и теперь вдруг оказалось, что мне нужно разделаться с огромной кучей дерьма. По-моему, эти сеансы помогают. — Она пожала плечами. — И еще я раза два ходила на собрания «АА».

— Я не знал.

— А откуда ты мог знать? Я тебе ничего не говорила. Думала, там мне смогут посоветовать, как быть с тобой. А на самом деле вся их программа о том, как быть с самим собой. По-моему, это свинство.

— Да, они хитрые.

— В общем, — сказала она, — я чувствую себя как-то глупо, что держала все про себя, но я столько лет была шлюхой, а это занятие не очень-то способствует откровенности.

— В отличие от работы в полиции.

— Правильно. Бедный ты мой медведь, всю ночь провел на ногах, таскался по Бруклину со всякими ненормальными. А тебе еще вон сколько не спать.

— Что-что?

— Ну да. Ты же теперь моя единственная сексуальная отдушина, понимаешь, что это значит? Очень может быть, что я окажусь совершенно ненасытной.

— Посмотрим, — сказал я.

* * *
Позже она сказала:

— Ты и в самом деле ни с кем не спал все это время, что мы вместе?

— Нет.

— Ну, теперь, наверное, начнешь. У мужчин почти всегда так. Поверь моему профессиональному опыту.

— Может быть, — сказал я. — Но уж только не сегодня.

— Нет, не сегодня. Но если ты с кем-нибудь переспишь, это еще не будет означать конец света. Лишь бы ты потом вернулся домой, где тебе самое место.

— Как скажешь, дорогая.

— "Как скажешь, дорогая". Ты просто спать хочешь. Послушай, что до остального, то мы можем жениться или не жениться, жить вместе или не жить вместе. Можем жить вместе и не жениться. А можем мы пожениться и не жить вместе?

— Если захотим.

— Ты так думаешь? Знаешь, это похоже на какой-то польский анекдот. Но может быть, у нас так и получится. Ты оставишь за собой свою жалкую комнатку в отеле, а несколько раз в неделю будешь переключать телефон сюда и проводить ночь со мной. И, может быть... Знаешь что?

— Что?

— Я думаю, у нас все так и будет — день за днем.

— Хорошо сказано, — согласился я. — Надо будет запомнить.

24

Через день или два полицейские из 72-го участка Бруклина после анонимного звонка выехали по адресу, где находился дом, который Альберт Уолленс за три года до этого унаследовал от матери. Там они обнаружили Уолленса — двадцати восьми лет, безработного рабочего-строителя, привлекавшегося по обвинениям в сексуальных преступлениях и мелком хулиганстве. Уолленс был мертв — задушен струной от рояля. В том же подвальном помещении был найден изувеченный мужчина, на первый взгляд мертвый. Однако Реймонд Джозеф Календер, тридцати шести лет, в послужном списке которого фигурировали семь месяцев работы в нью-йоркском отделении Агентства по борьбе с наркотиками, был еще жив. Его доставили в Медицинский центр Маймонидов, где он пришел в сознание, но не смог произнести ни слова, а только время от времени издавал каркающие звуки, пока два дня спустя не умер.

Улики, обнаруженные в доме Уолленса и в двух автомобилях, которые стояли в гараже, указывали на то, что оба мужчины были замешаны в нескольких убийствах, расследуя которые полиция Бруклина недавно пришла к выводу, что они связаны между собой и дело рук одной и той же группы. Было выдвинуто несколько гипотез, объясняющих обстоятельства смерти обоих, — наиболее убедительнаясостояла в том, что в группу входил еще и третий, который убил обоих сообщников и скрылся. Другое предположение, казавшееся менее вероятным тем, кто видел Календера или внимательно прочел заключение медэкспертизы, гласило, что Календер пришел в совершенно невменяемое состояние и сначала удавил своего сообщника, а потом принялся систематически увечить самого себя. Если учесть, что он как-то ухитрился избавиться от кистей рук, ступней ног, ушей, глаз и гениталий, то слово «систематически» представляется несколько слабоватым.

Дрю Кэплен от имени Пэм Кассиди провел переговоры с одной популярной бульварной газетой. Газета напечатала ее рассказ — «Как изуверы из Сансет-парка оставили меня без груди» — и заплатила ей, по словам Кэплена, «значительную пятизначную сумму». Когда я разговаривал с Пэм без адвоката, мне удалось убедить ее, что ее похитили действительно Альберт и Рей и что никакого третьего там не было.

— Вы хотите сказать, что Рей сам с собой это сделал? — удивилась она. На что Элейн сказала ей, что есть много таких вещей, про которые нам знать необязательно.

* * *
Примерно через неделю после смерти Календера, то есть после нашей прогулки среди могил, Кинен Кхари позвонил мне снизу и сказал, что поставил машину во втором ряду у входа в отель. Не смогу ли я выйти и выпить с ним чашку кофе, что ли?

Мы пошли за угол, в «Огонек», и сели за столик у окна.

— Я был тут по соседству, — сказал он. — Решил заехать поздороваться. Рад вас видеть.

Я тоже был рад его видеть. Выглядел он неплохо, и я ему об этом сказал.

— Знаете, я принял решение, — сказал он. — Поеду проветрюсь.

— Ах, вот как?

— В общем, уезжаю за границу. За последние несколько дней я закончил почти все дела. И дом продал.

— Так быстро?

— Он полностью принадлежал мне, и я продал его за наличные. Очень дешево. Новые хозяева — корейцы, старик явился подписывать документы с двумя сыновьями и с хозяйственной сумкой, набитой деньгами. Помните, как Пит сказал — жаль, что Юрий не грек, тогда бы он мог достать много наличных? Старина, ему надо бы быть корейцем. В их деле никто не признает никаких чеков, никаких кредитных карточек, платежных ведомостей, налогов, ничего. Все идет только на зеленые. Теперь у меня куча наличных, а у них дом, чистый от всяких долгов, и с ними чуть родимчик не случился, когда я показал им, как работает сигнализация. Они пришли в восторг. Последнее слово техники, еще бы им не прийти в восторг.

— Куда вы едете?

— Сначала в Белиз, повидаюсь кое с кем из родственников. А потом в Того.

— Займетесь семейным бизнесом?

— Видно будет. Во всяком случае, первое время. Посмотрю, как мне там понравится и выдержу ли. Вы ведь знаете, я бруклинский мальчишка. Родился и вырос здесь. Не знаю, смогу ли я вкалывать так далеко от родных мест. Может, через месяц мне там до смерти надоест.

— Или придется по душе.

— Есть только один способ это узнать — надо попробовать, верно? В конце концов всегда можно будет вернуться.

— Конечно.

— Но сейчас мне самое время уехать, — сказал он. — Я вам говорил про ту сделку с гашишем, да?

— Вы говорили, что не очень-то в нее верите.

— Ну так вот, я отступился. Вложил в нее большие деньги и все равно отступился. А если бы не отступился, то разговаривал бы сейчас с вами через решетку.

— Их накрыли?

— Да еще как накрыли, и на меня тоже заготовили ордер, но теперь даже если те, кого они взяли, расколются, а я уверен, что они расколются, у полиции против меня все равно ничего не будет. Но на кой черт мне все эти повестки и прочее дерьмо? Понимаете, меня еще ни разу не арестовывали, так почему бы не отвалить из страны, пока я еще не потерял невинность?

— Когда вы уезжаете?

— Самолет вылетает из аэропорта Кеннеди — сколько сейчас? — через шесть часов. Прямо отсюда поеду к одному торговцу подержанными «бьюиками» на бульвар Рокэуэй и возьму за машину столько, сколько он даст. Скажу: «Идет, только при условии, что вы подкинете меня до аэропорта», а это оттуда минут пять. Кстати, вам не нужна машина, старина? Можете получить ее за половину того, что она стоит по каталогам, и мне так будет проще.

— Она мне ни к чему.

— Ну что ж, по крайней мере я вам предложил. Сделал все, что мог, лишь бы вам не таскаться по метро. А не хотите взять ее в подарок? Серьезно. Отвезите меня в аэропорт, и можете забирать. Какого черта, если она вам не нужна, можете сами поехать из аэропорта прямиком туда, где покупают машины, заработаете доллар-другой.

— Я этого не стану делать, вы же знаете.

— А могли бы. Значит, не хотите машину? Это последнее дело, которое у меня осталось. На днях я повидался кое с кем из родственников Франсины и рассказал им, что произошло, — не все, конечно. Старался, понимаете, чтобы это не прозвучало так ужасно. Но сколько ни приукрашивай, факт остается фактом: замечательная, добрая, красивая женщина умерла ни с того ни с сего. — Он опустил голову на руки. — Господи, кажется, все уже позади, и тут оно опять наваливается и хватает за горло. Во всяком случае, я сказал ее родным, что она умерла. Сказал, что это дело рук террористов, что случилось это за границей, когда мы ездили в Бейрут, что тут замешана политика, бы же знаете, там все ненормальные, и они поверили — по крайней мере, мне так показалось. Я сказал, что смерть была быстрой и безболезненной, а самих террористов убили христиане-милиционеры, что похороны были неофициальные и о них газеты не писали, потому что всю историю нужно было замять. Кое-что из этого отчасти похоже на правду. А кое-что — хотел бы я, чтобы это было правдой. Насчет быстрой и безболезненной смерти.

— Возможно, она и была быстрой. Вы же не знаете.

— Мэтт, я ведь побывал в том доме после всего, помните? Он рассказал мне, что они с ней делали. — Кинен зажмурился и глубоко вздохнул. — Давайте поговорим о другом. Вы в последнее время не видели моего брата на собраниях? В чем дело, это деликатная тема?

— Вроде того, — ответил я. — Понимаете, «АА» — это анонимная программа, и одно из ее правил состоит в том, что никому, кто сам в ней не участвует, нельзя рассказывать, что говорится на собраниях, кто на них ходит, а кто не ходит. Я уже отчасти нарушил это правило, потому что мы занимались одним и тем же делом, но обычно я на такие вопросы не отвечаю.

— Это был не вопрос, — сказал он.

— Что вы хотите сказать?

— Я просто хотел сначала выяснить, что вы о нем знаете и чего не знаете. Но какого черта, что толку ходить вокруг да около? Позапрошлой ночью мне позвонили из полиции. Понимаете, «тойота» была зарегистрирована на мое имя, кому еще им было звонить?

— Что случилось?

— Они нашли пустую машину на середине Бруклинского моста.

— О Господи, Кинен!

— Да.

— Я вам очень сочувствую.

— Знаю, Мэтт. Хреново, да?

— Хреново.

— Он был прекрасный человек, правда, прекрасный. Конечно, у него были свои слабости, но какого хрена, у кого их нет?

— А они уверены, что...

— Никто не видел, как он прыгнул, и тело они не нашли, но мне сказали, что могут и вообще не найти. Я надеюсь, что не найдут. Знаете почему?

— Кажется, знаю.

— Конечно, знаете. Он рассказывал вам, что хотел бы, чтобы его похоронили в море, верно?

— Ну, не совсем так. Но он говорил, что вода — его стихия, что он не хотел бы сгореть или лечь в землю. Намек был недвусмысленный, и говорил он так...

— Как будто ждал этого.

— Да, — сказал я. — Как будто стремился к этому.

— О Боже! Он звонил мне за день или за два, точно не помню, до того, как это сделал. Просил, если с ним что-нибудь случится, присмотреть, чтобы его похоронили в море. Я сказал — ну конечно, Пит. Куплю билет в каюту люкс хоть на этой блядской «Куин Элизабет-2» и выкину тебя в иллюминатор. И мы оба посмеялись. Потом я положил трубку и про это забыл, а потом мне звонят и говорят, что нашли его машину на мосту. Он любил мосты.

— Он мне говорил.

— Да? Он с детства их любил. Всегда приставал к отцу, чтобы проехать по какому-нибудь мосту. Ему все было мало, он считал, что ничего красивее мостов нет на свете. Тот, с которого он прыгнул, Бруклинский, и вправду красивый мост.

— Да.

— Но вода под ним течет такая же, как и под всеми другими. Ну, теперь он успокоился, бедняга. Мне кажется, он всегда этого хотел. Единственные спокойные минуты в его жизни были, когда у него игла торчала в вене, а самое приятное в героине, если не считать кайфа, — то, что это тоже как смерть. Только временная. Вот что в нем лучше всего. Или, возможно, опаснее всего — это как посмотреть.

* * *
Через день-два я собирался ложиться спать, когда зазвонил телефон. Это был Мик.

— Что-то ты рано, — сказал я.

— Разве?

— Там у тебя что-то около шести утра. А здесь час ночи.

— Точно, — сказал он. — А то у меня как раз будильник остановился, я и позвонил, чтобы ты мне сказал, который час.

— Похоже, сейчас самое время для международных переговоров, — сказал я. — Потому что слышно тебя прекрасно.

— Хорошо слышно, да?

— Как будто ты в соседней комнате.

— А какого хрена меня было бы плохо слышно, — сказал он, — если я сижу в «Грогане»? Розенстайн уладил все мои дела. Самолет опоздал, а то бы я был здесь уже несколько часов назад.

— Я рад, что ты вернулся.

— Не больше, чем я. Там отличная страна, только жить в ней невозможно. А как у тебя дела? Берк говорит, ты в бар почти совсем не заглядываешь.

— Да, почти.

— Так почему бы тебе не заглянуть сейчас?

— А в самом деле, почему бы и нет?

— Молодец, — сказал он. — Я поставлю для тебя целый кофейник кофе и открою бутылку «Джемсона». У меня есть что порассказать.

— У меня тоже кое-что есть.

— Ну, значит, посидим как следует, да? А утром пойдем на мессу мясников.

— Очень может быть, — сказал я. — Вот возьмем и пойдем.

Лоренс Блок Дьявол знает, что ты мертв

Памяти Сандры Кольб посвящается

Пусть дорога сама бежит тебе навстречу.

Пусть ветер всегда будет попутным.

И пусть ты успеешь попасть в Рай на час раньше,

Чем Дьявол узнает, что ты мертв.

Ирландское напутствие
Lawrence Block

THE DEVIL KNOWS YOU'RE DEAD


© Lawrence Block, 1993


Перевод с английского И. Л. Моничева

Компьютерный дизайн В. А. Воронина

Художник В. Н. Ненов


Печатается с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera SIA.

Глава 1

В последний четверг сентября Лайза Хольцман отправилась за покупками на Девятую авеню. Домой она вернулась между половиной четвертого и четырьмя часами, первым делом сварив кофе. Пока напиток капал в чашку, она заменила перегоревшую лампочку на только что купленную, убрала в холодильник продукты и прочитала рецепт приготовления, напечатанный на коробке с бобами фирмы «Гойя». Она сидела у окна, попивая кофе, когда зазвонил телефон.

Это ее муж Глен звонил с сообщением, что вернется примерно в половине седьмого. В его задержке на работе не было ничего необычного, и он всегда аккуратно уведомлял ее, когда его ждать. В этом смысле он всегда проявлял щепетильность, а его внимание к жене только повысилось за месяцы, прошедшие с тех пор, как она потеряла ребенка.

Было уже почти семь, когда он вошел в дверь. В половине восьмого они сели ужинать. Она приготовила тушеные бобы, добавив к рецепту, прочитанному на коробке, чеснока, свежего кориандра и обильную дозу соуса «Юкатека», снабдив гарниром из отварного риса и зеленого салата. Они ели, наблюдая закат солнца, видя перед собой темнеющий небосвод. Их квартира располагалась в новом высотном доме на углу Пятьдесят седьмой улицы и Десятой авеню, построенном по диагонали через дорогу от таверны Джимми Армстронга. Они жили на двадцать восьмом этаже, а их окна выходили на юг и на запад, и виды открывались потрясающие. Весь Вест-Сайд лежал как на ладони от моста Джорджа Вашингтона до парка Бэттери, а с другой стороны – на противоположном берегу Гудзона – можно было видеть чуть ли не половину Нью-Джерси.

Они были красивой парой. Он – высокий и стройный. Темно-русые волосы зачесаны назад, образуя надо лбом отчетливый треугольник, а седина пока лишь еле заметно тронула виски. Темные глаза, смуглая кожа. Резко обозначенные черты лица чуть смягчал излишне вялый подбородок. Крепкие ровные зубы, обаятельная улыбка.

Одет он был так же, как всегда одевался, отправляясь в офис, – в хорошо сшитый темный костюм с полосатым галстуком. Снял ли он пиджак, прежде чем сесть за стол? Думаю, что снял. Мог повесить его на спинку стула или на дверную ручку. Но скорее всего воспользовался вешалкой – он и в таких вещах любил порядок и аккуратность. Мне легко представить, как он сидит за столом, закатав рукава оксфордской сорочки в синюю полоску с концами воротника, пристегнутыми пуговицами, а галстук перебросив через плечо, чтобы не насажать жирных пятен от еды. Я однажды видел, как он это делает, в кофейне под названием «Утренняя звезда».

Она, напротив, не отличалась высоким ростом, но тоже обладала стройной фигуркой, скромно коротко подстриженными прямыми темными волосами, кожей фарфоровой прозрачности и поразительно яркими голубыми глазами. Ей уже исполнилось тридцать два, но выглядела она моложе, а вот ее муж казался старше своих тридцати восьми лет.

Я не знаю, во что была одета она. Скорее всего в джинсы, подвернутые снизу и уже заметно протершиеся на коленях и на ягодицах. А еще, должно быть, в желтый хлопковый свитер с глубоким вырезом и с рукавами, которые тоже обычно закатывала, обнажая руки до локтей. На ногах коричневые замшевые домашние тапочки.

Но это лишь догадки, упражнение на развитие воображения. Я действительно не знаю, что было на ней.

Между половиной девятого и девятью он сказал, что ему нужно ненадолго уехать. Если он прежде снял пиджак, то теперь надел его снова и сверху накинул пальто. Ей он обещал вернуться в течение часа. Ничего особенно важного, сказал он. Просто возникла необходимость кое-что уладить.

Думаю, оставшись одна, она помыла посуду. Налила себе еще кофе и включила телевизор.

В десять часов она начала беспокоиться. Но сказала себе не глупить и провела следующие полчаса у окна, любуясь видом, который один тянул на миллион долларов.

Примерно в половине одиннадцатого снизу позвонил швейцар и сказал, что к ней поднимается полицейский. Когда он вышел из лифта, она уже ждала в общем холле. Это был высокий, гладко выбритый молодой ирландец в синем мундире, и она потом вспоминала, что он выглядел в точности так, как и положено полисмену.

– Добрый вечер, – сказала она. – В чем дело? Что-то случилось?

Он не вымолвил ни слова, пока они не вошли в квартиру, но к тому моменту она уже все поняла. Выражение его лица было слишком красноречиво.

Ее муж находился на углу Одиннадцатой авеню и Западной Пятьдесят пятой улицы. Вероятно, он собирался позвонить из телефона-автомата, установленного в том месте, когда кто-то, по всей видимости, желая ограбить его, произвел четыре выстрела в упор, что послужило причиной летального исхода.

Были другие подробности, но она больше ничего не воспринимала. Глен умер. Остального ей не хотелось ни знать, ни слышать.

Глава 2

Я впервые встретился с Гленом Хольцманом однажды в апрельский вторник, а апрель считается самым неприятным месяцем. Т. С. Элиот[1] написал об этом в «Бесплодной земле», а он, вероятно, разбирался в этом. Хотя даже не знаю. Мне все месяцы кажутся одинаково противными.

Наша встреча произошла в галерее Шандора Келлстина – одном из дюжины выставочных залов в пятиэтажном здании на Пятьдесят седьмой улице между Пятой и Шестой авеню. Это было открытие традиционного весеннего шоу работ группы современных фотографов, и снимки семи из них демонстрировались в просторном помещении третьего этажа. Друзья и родственники всех семи собрались там по такому случаю, а заодно пришли и любители вроде Лайзы Хольцман и Элейн Марделл, которые по четвергам посещали вечерние курсы под заманчивым наименованием «Фотография как абстрактное искусство» при колледже Хантер.

Накрыли стол с красным и белым вином, разлитым в пластмассовые бокалы на тонких ножках. На закуску подали сыр, нарезанный кубиками, с цветной зубочисткой в виде шпажки, торчавшей из каждого. Еще была содовая вода. Я налил себе немного и разыскал Элейн, которая представила меня Хольцманам.

Я посмотрел на него и решил, что он мне не нравится.

Но я убедил себя, что это нелепо, и пожал ему руку, ответил на его улыбку. Через час мы вчетвером ужинали в тайском ресторане на Восьмой авеню. Ели что-то с лапшой, и Хольцман заказал себе пива. Остальные пили сильно охлажденный тайский кофе.

Разговор у нас толком не клеился. Мы начали с обсуждения вернисажа, где только что побывали, кратко затронули стандартный набор тем – местную политику, спорт, погоду. Я уже знал, что он юрист, а теперь выяснилось и название компании, на которую он трудился. Это была издательская фирма «Уоддел энд Йонт», специализирующаяся на выпуске большим форматом и крупным шрифтом книг, выходивших ранее в других издательствах.

– Скучнейшее дело, – сказал он. – В основном занимаюсь составлением договоров, но временами приходится писать кому-то письма в жестких выражениях. Вот это искусство я бы с удовольствием передал по наследству. Как только наш парень немного подрастет, научу его писать жесткие письма.

– Или ее, – сказала Лайза.

Ребенок – он или она – еще только должен был родиться осенью. Вот почему Лайза пила кофе со льдом вместо пива. Элейн вообще никогда много не пила, а сейчас и вовсе бросила. Что до меня, то пришлось сделать вид, что выпадают редкие дни, когда я тоже не пью.

– Или ее, – согласился Глен. – Мальчик или девочка, но наш ребенок может побрести по унылой тропе папочки. Мэтт, зато ваша работа должна быть увлекательной. Или у меня только сложилось такое впечатление, потому что я насмотрелся телевизора?

– Бывают интересные моменты, – ответил я, – но по большей части я тоже занимаюсь повседневной рутиной. Как все.

– Вы ведь служили в полиции, прежде чем уйти на вольные хлеба?

– Точно так.

– И как поживает ваше агентство?

– Когда они мне звонят, – объяснил я, – работаю поденно на контору под названием «Надежность» и берусь за любую внештатную работу, которая подворачивается под руку.

– Готов предположить, вам много приходится заниматься случаями промышленного шпионажа. Обиженные сотрудники нередко пытаются продать конкурентам информацию о своих работодателях.

– Бывает.

– Но не часто?

– У меня нет лицензии, – сказал я, – и потому меня обычно не нанимают корпоративные клиенты. То есть напрямую. Такую работу я получаю через «Надежность», но в последнее время мне больше приходится разбираться с нарушениями при использовании торговых марок.

– Торговых марок?

– Да. Всем – от поддельных часов «Ролекс» до незаконного размещения названий фирм на свитерах и бейсбольных кепках.

– Звучит занятно.

– Ничего занятного, – сказал я. – Это уличная разновидность написания людям суровых писем.

– Тогда вам тоже хорошо бы завести детей, – сказал он. – Этот навык вы наверняка захотите передать новому поколению.

После ужина мы отправились к ним домой и издали положенное количество восторженных охов и ахов по воду видов из окон. Из квартиры Элейн частично виден противоположный берег Ист-Ривер, а из своего номера в отеле я могу разглядеть верхушки башен Всемирного торгового центра, но виды из окон Хольцманов затмевали все это с легкостью. Сама их квартира была, скорее, маленькой: гостевая спальня, например, не превышала размерами десяти квадратных футов. Потолки казались слишком низкими, имелись и некоторые другие не слишком приятные особенности планировки, характерной для новых жилищных проектов. Но вид с лихвой искупал любые недостатки.

Лайза сварила кофе без кофеина и завела речь о колонках знакомств в газетах, упомянув, что знает многих весьма уважаемых людей, которые не гнушаются публиковать в них свои данные.

– А как еще людям встретить друг друга в наши дни? – задала она риторический вопрос. – Нам с Гленом просто повезло. Я как раз пришла в «Уоддел энд Йонт», чтобы показать свою книгу их художественному редактору, и мы буквально столкнулись друг с другом в вестибюле.

– Я заприметил ее еще из противоположного конца зала, – ухмыльнулся Глен, – и уж позаботился о том, чтобы мы, черт возьми, «буквально столкнулись друг с другом».

– Но часто ли такое происходит с другими людьми? – продолжала Лайза. – Как, например, встретились и сошлись вы, если это не слишком нескромный вопрос?

– Через колонку знакомств, – сказала Элейн.

– Неужели?

– Нет, конечно. На самом деле мы крутили роман несколько лет назад. Потом разбежались, потеряли друг друга из виду. И вдруг снова случайно встретились…

– А прежняя магия никуда не делась? Очень красивая история.

Может, и так, но только назвать нашу историю «очень красивой» язык почему-то не поворачивался. Мы действительно познакомились давным-давно в какой-то ночной забегаловке, когда Элейн была премиленькой и совсем молоденькой «девушкой по вызову», а я служил детективом в Шестом участке, где, честно говоря, проводил больше времени, чем с женой и двумя сыновьями, обитавшими на Лонг-Айленде. А через несколько лет объявился психопат из нашего общего с Элейн прошлого, который всерьез надумал убить нас обоих. Так мы снова невольно сблизились. И да, прежняя магия никуда не делась. Мы ухватились друг за друга. Пока связь не обрывалась, хотя не выглядела прочной.

Впрочем, определенная красота в наших отношениях все же присутствовала, но поскольку в истории фигурировали и эпизоды, о которых лучше было не рассказывать, ничего другого добавить не получалось. Тогда Лайза рассказала о приятельнице одной своей знакомой, разведенной женщине, которая откликнулась на объявление в журнале «Нью-Йорк», в назначенный час отправилась на свидание в назначенное место, где встретила своего бывшего мужа. Они восприняли это как знамение свыше и снова сошлись. Глен заявил, что не верит в такие истории. В них нет смысла. Он слышал подобные байки в десятках вариаций, но ни одну из них не посчитал правдоподобной.

– Это городской фольклор, – сказал он. – Таких анекдотов сотни. Но они всегда случаются со знакомым твоего знакомого, но не с кем-то, кого ты знаешь лично. А все дело в том, что на самом деле ничего подобного не происходит. Представьте, есть ученые, которые собирают подобные небылицы и пишут книги на их основе. Хотя на деле это как немецкая овчарка в чемодане.

На наших лицах отразилось, должно быть, недоумение.

– Бросьте, никогда не поверю, что вы не слышали этой якобы реальной истории, – сказал Глен. – У одного мужчины умерла собака. Он пребывает в страшном горе и сначала не знает, что делать. Но потом укладывает мертвого пса в большой дорожный чемодан и отправляется то ли к ветеринару, то ли прямо на кладбище домашних животных. По дороге он останавливается, чтобы передохнуть и перевести дух, ставит чемодан на асфальт, а какой-то ханыга подхватывает его и убегает. Ха-ха-ха, вообразите себе физиономию несчастного ворюги, когда он открывает тяжеленный украденный чемодан и видит там всего лишь собачий труп! Уверен, вы слышали этот анекдот не раз с добавлением живописных деталей каждым новым рассказчиком.

– Я слышала что-то такое про добермана, – призналась Лайза.

– Какая разница? Доберман или овчарка. Годится любая крупная псина.

– В той версии, которую слышала я, – сказала Элейн, – фигурировала женщина.

– Совершенно верно! А приличный с виду молодой человек предложил ей помочь нести чемодан.

– Но в чемодане, – продолжала она, – лежал труп ее бывшего мужа.

На этом обсуждение городского фольклора пришлось свернуть. Неутомимая Лайза переключилась с темы личных объявлений на секс по телефону. Она видела в этом чуть ли не символ девяностых годов, порождение кризиса, связанного со СПИДом, облегченное распространением кредитных карт и телефонных номеров, начинавшихся на 900[2], и общее проявление предпочтения, которое люди стали отдавать фантазии над реальностью.

– Эти девушки неплохо зарабатывают, – заметила она, – а только и делают, что говорят по телефону.

– Девушки? Половина из них тебе в бабушки годится.

– Ну и что? Для немолодых женщин в этом и состоит огромное преимущество. Для такой работы не нужно ни эффектной внешности, ни молодого личика. Требуется только живое воображение.

– Ты хотела сказать, грязное воображение, не так ли? И еще нужен сексуально возбуждающий голос.

– Как считаешь, у меня достаточно сексуальный голос?

– Пожалуй, – ответил Глен, – но я здесь не могу считаться беспристрастным судьей. И к чему такие вопросы? Только не говори, что подумываешь заняться этим.

– Признаюсь, – сказала она, – мне приходили в голову подобные мысли.

– Ты ведь шутишь, верно?

– А что в этом такого? Когда ребенок будет спать, а я сидеть здесь одна…

– И ты готова снять трубку, чтобы вести грязные разговоры с незнакомыми мужчинами?

– Как тебе сказать…

– Разве ты не помнишь, как еще до замужества тебя доставали непристойными звонками?

– Это было совсем другое.

– Ты тогда с ума сходила.

– Да, потому что звонил какой-то извращенец.

– Ах, вот в чем, оказывается, разница! Кем, как ты думаешь, будут твои клиенты? Бойскаутами?

– Главное отличие в том, что мне будут платить за это, – сказала она. – В таком случае я не буду чувствовать себя униженной. По крайне мере мне так кажется. А что ты думаешь об этом, Элейн?

– Мне идея не по душе.

– Естественно, не по душе, – кивнул Глен. – У тебя же не грязный склад ума.


Когда мы приехали домой к Элейн, я сказал:

– Как зрелая дама ты имеешь огромные преимущества. Жаль однако, что твой ум недостаточно грязен для секса по телефону.

– Смешно получилось, правда? У меня чуть не сорвалось кое-что с языка.

– Я ждал, что непременно сорвется.

– Почти сорвалось. Но я вовремя одумалась.

– Что ж, иногда лишний раз подумать бывает полезно.

Когда я познакомился с Элейн, она была «девушкой по вызову» и продолжала заниматься этим при нашей второй встрече. Даже после полного сближения она не оставила работы. Я делал вид, что меня ее профессия ничуть не волнует, и она поступала так же. Потом мы вообще перестали затрагивать в разговорах эту тему. Она стала подобием пресловутого слона в гостиной, которого все видят, но никогда не обсуждают.

Но однажды утром настал момент истины для нас обоих. Я признал, что всерьез обеспокоен, а она сообщила, что по секрету от меня бросила свой порочный бизнес еще несколько месяцев назад. Вся эта история оказалась до странности проникнута духом «Даров волхвов»[3], мы стали обсуждать неизбежные перемены в жизни, прочерчивать маршрут наших судеб по неизведанной, если уж начистоту, территории.

Главный вопрос, вставший перед ней, состоял в том, чем себя занять. Поскольку ей не нужно было даже искать новую работу хлеба насущного ради. Ей никогда не приходилось отдавать заработок сутенерам или тратиться на наркотики, а сбережениями она распорядилась удивительно практично и по-деловому, вложившись в строительство жилых домов в Куинсе. Управляющая компания грамотно заботилась об ее инвестициях и присылала ей каждый месяц чек на сумму, которой было более чем достаточно для безбедной жизни даже при не самых скромных запросах. Ей нравилось посещать оздоровительные центры, чтобы поддерживать форму, концерты и учиться на различных курсах при колледжах. Словом, она чувствовала себя вполне комфортно в огромном городе, где всегда найдется подходящее занятие.

Но она привыкла работать, и уход на покой потребовал времени, чтобы привыкнуть к новой ситуации. Порой она бралась изучать объявления в газетных разделах «Требуются», хмурилась и однажды потратила целую неделю, пытаясь написать резюме. Но потом с глубоким вздохом в клочья порвала его.

– Это безнадега, – заявила она. – Я не в состоянии придумать какую-то правдоподобную ложь для своего жизнеописания. Двадцать лет я ради долларов раздвигала ноги. Конечно, можно написать, что все это время я была домохозяйкой, но ничего не изменится. Таких тоже никуда не принимают, хоть ты тресни.

Однажды она сказала:

– Позволь задать тебе странный вопрос. Что ты думаешь о сексе по телефону?

– Что ж, – ответил я, – возможно, он сгодился бы как суррогат, если бы по какой-то причине нам пришлось на время расстаться. Но боюсь, не смогу правильно настроить себя, чтобы получить удовольствие.

– Дурачок, – сказала она с нежностью, – я говорю не о нас с тобой. Это способ заработать. Одна моя знакомая утверждает, что это просто золотое дно. Ты сидишь в комнате вместе с еще десятком-другим девушек. Помещение разделено на кабинки для создания интимной обстановки, а ты просто разговариваешь по телефону. Никаких проблем с оплатой, никаких недобросовестных клиентов. Не надо волноваться, что подцепишь СПИД или хотя бы обычный герпес. Ни малейшей угрозы насилия, полное отсутствие физического контакта. Ты не видишь клиентов, а они не видят тебя. Им даже твое настоящее имя знать не обязательно.

– А как же они к тебе обращаются?

– Ты придумываешь себе псевдоним, как делают уличные. Только на улицу тебе выходить не надо. Телефонный псевдоним. Уверена, французы уже придумали специальный термин.

И она действительно нашла его в словаре.

– «Nom de téléphone». Знаешь, мне больше нравится английский вариант.

– Как ты себя назовешь? Трикси? Ванесса?

– Быть может, я стану Одри.

– Вижу, ты уже давно все решила по поводу имени.

– Несколько часов назад я разговаривала об этом с Паулиной. Неужели ты думаешь, что придумать себе псевдоним так уж сложно?

Она вздохнула.

– Паулина предлагает мне место там, где работает сама. У меня остался только один вопрос: как отнесешься к этому ты?

– Даже не знаю, – сказал я. – Трудно предсказать. Быть может, ты попробуешь, и мы оба проверим, что почувствуем в связи с этим. Ты ведь сама хотела предложить такой вариант, верно? И по-моему, тебе хочется снова начать работать.

– Здесь ты прав.

– Что там говорят по поводу мастурбации? Занимайся ей хоть до седых волос. Даже когда почти ослепнешь.

– В моем случае опаснее будет оглохнуть.

Она приступила с ближайшего понедельника, но продержалась только четыре часа вместо положенных шести.

– Невозможно, совершенно никуда не годится, – рассказала она. – Вопрос отпал сам собой. Оказывается, мне реально легче трахаться с незнакомыми мужчинами, чем разговаривать с ними на эти темы. Ты не поможешь мне разобраться, почему так происходит?

– А что с тобой случилось?

– Я просто не смогла. Оказалась в этом деле безнадежной тупицей. Один придурок хотел, чтобы я нахваливала его огромный член. «О, да он просто гигантский, – говорю. – Никогда в жизни не видела такого большого. Боже, я даже боюсь, что он не войдет в меня целиком. А вы уверены, что это член? Мне это кажется больше похожим на руку». Он так расстроился! «Ты все делаешь неверно, – заявил он, чего мне никогда не доводилось слышать прежде. – Ты слишком преувеличиваешь. У тебя все превращается в какую-то нелепость». И тут уж я рассвирепела. «Нелепость? – говорю. – Ты сидишь с телефоном в одной руке и своим членом в другой, причем платишь незнакомой женщине, чтобы она сравнила твой пестик с прибором Секретариата[4], но считаешь, что это я превращаю все в нелепость?» А потом я обозвала его мудаком и повесила трубку, что совершенно недопустимо, потому что они платят тем больше, чем дольше остаются с тобой на линии. И главное правило состоит в том, что ты никогда не должна прерывать разговор сама. Но мне уже было на все плевать!

Другой умник хотел, чтобы я рассказывала ему сказки. «Хочу услышать, как это у вас было втроем. С еще одной женщиной и мужчиной». Если на то пошло, то у меня накопилось множество вполне жизненных историй, одну из которых я могла ему выложить. Но мне что-то не хотелось делиться своим реальным опытом с каким-то извращенцем. Разве я не права? Черта с два он услышит от меня правду! И я выдумала свальный грех на троих, где все участники были воодушевлены и красивы, умело ласкали друг друга и кончили в один момент, как стреляют пушки в начале салюта на Четвертое июля. Что не имеет ничего общего с реальностью, где у кого-то обязательно дурно пахнет изо рта, у другой плохая кожа, женщины чаще всего только имитируют оргазм, а у мужчин вообще не всегда встает.

Она покачала головой, и отвращение отразилось на ее лице.

– Так что забудем об этом, – сказала она. – Как же хорошо, что я сумела скопить деньжат, потому что, как выясняется, подходящей работы для меня не существует. Даже в роли телефонной шлюхи я потерпела полный провал.

* * *
– Ну? – спросила она. – И что ты о них думаешь?

– О Глене и Лайзе? Неплохие ребята. Могу только порадоваться, какая они хорошая пара.

– Но у тебя нет желания встретиться с ними опять?

– Быть может, я выскажусь слишком прямолинейно, но проводить свободное время именно с ними мне бы не слишком хотелось. Нынешним вечером никакой особой искры между нами не пробежало, чтобы возник намек на длительную дружбу.

– Мне даже интересно почему. Разница в возрасте? Но мы совсем не намного старше их.

– Она еще очень молода, – заметил я, – но не думаю, что дело в этом. Вероятно, у нас попросту слишком мало общего. Ты ходишь с ней на курсы, я живу всего в квартале от них, а больше…

– Поняла твою мысль, – сказала Элейн. – Отсутствие общности интересов. Все вполне предсказуемо. Но мне она кажется очень милой, и я решила попробовать, что получится из общения семьями.

– И правильно сделала, – сказал я. – Меня не удивляет, что она тебе понравилась. Мне тоже.

– Но не он.

– Он? Не особенно.

– А в чем причина? Ты разобрался в этом?

Я задумался.

– Нет, – сказал я. – Ничего не приходит в голову. Не могу выделить в нем ни одной черты, которая вызывала бы раздражение, взятая отдельно. Но знаешь, такое бывает: я как будто заранее решил невзлюбить его. Бросил первый взгляд и сказал себе: этот человек тебе не понравится.

– Между прочим, он недурен собой.

– Ничего подобного, – возразил я. – Он просто красивый мужчина. Может, в этом и кроется причина моего к нему отношения. Я знал, что ты сочтешь его привлекательным, и потому внутренне отверг возможность нашего сближения.

– Но я вовсе не сочла его привлекательным.

– Как так?

– Я действительно признаю, что он хорош собой, – продолжала она, – но также хороши собой мужские фотомодели. Только он не такой самовлюбленный, какими кажутся они. Но меня не привлекают хорошенькие молодые люди. Мне нравятся взрослые и огрубевшие медведи.

– Благодарю покорно за такой комплимент.

– А не могло случиться так, что он тебе не полюбился, поскольку ты запал на нее?

– Мне он не понравился еще до того, как я ее вообще увидел.

– Даже так?

– И с чего ты взяла, что я запал на нее?

– Она красавица.

– Пожалуй. Но хороша какой-то ломкой красотой фарфоровой куклы. Хрупкая, беременная фарфоровая красавица.

– Я знавала мужчин, которые тащились от беременных. Думала, ты такой же.

– Что ж, тебе придется изменить свое мнение.

– А что ты делал, когда Анита была беременна?

– Много работал сверхурочно, – ответил я. – Усадил за решетку десятки плохих парней.

– То есть делал то же, что и до ее беременности?

– Да, так и было.

– Тогда уж не инстинкт ли полицейского в тебе заговорил? – спросила она. – Быть может, он внушил тебе антипатию к Глену?

– Знаешь, – сказал я, – а ведь такое вполне возможно. Вот только логика хромает.

– Почему?

– Потому что он – подающий надежды молодой юрист, у которого беременная жена и дорогая квартира в хорошем доме. У него крепкое рукопожатие и улыбка уверенного в себе человека. С какой стати мне записывать его в подозрительные типы?

– Я думала, ты сам мне расскажешь.

– Не знаю. Я что-то почувствовал, но еще не понял, что именно. Создалось только четкое ощущение, что он слушал меня как-то чересчур внимательно, словно хотел услышать больше, нежели содержали мои слова. Больше, чем я хотел сказать ему. Ведь сегодняшний разговор навевал сон, но он стал бы куда живее, если бы я пустился в рассказы о работе частного сыщика.

– Так почему же ты не стал ничего рассказывать?

– Может, как раз потому, что ему очень хотелось этого.

– Похоже на секс по телефону, – высказала парадоксальное сравнение Элейн. – У него в одной руке была трубка, а другой он крепко сжимал свой член.

– Что-то в этом духе, как ни странно.

– Тогда неудивительно, что тебе захотелось избежать этой темы. Господи! Помнишь, какой катастрофой все обернулось для меня. Я потом целую неделю в постели слова из себя не могла выдавить.

– Помню. Тебя не хватало даже на то, чтобы застонать.

– Точно. Потому что я очень старалась не издавать ни звука. Хотя иногда еле сдерживалась.

С нацистским акцентом я сказал:

– Ми знать спосоп заставлять вас кончай и кричай.

– Ни за что, фашистская сволочь!

– Как я видеть, фройляйн хотеть докасательстфф?

– Да, мне нужны доказательства.

Спустя некоторое время она сказала:

– Не назову этот вечер уж слишком удачным, но для нас он закончился очень хорошо, так ведь? И я начинаю думать, что ты прав. В этом человеке действительно словно есть какая-то тайна. Только что нам за дело? Мы с ними никогда больше не встретимся.


Но, разумеется, мы встретились снова.

Через неделю или дней через десять после первого совместного застолья я вышел однажды вечером из своего отеля и уже миновал половину Девятой авеню, когда услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, увидел Глена Хольцмана. Он был в костюме, при галстуке, с «дипломатом».

– Меня опять задержали сегодня на работе, – пожаловался он. – Пришлось позвонить Лайзе и сказать, чтобы ужинала без меня. Ты уже успел поесть? Не хочешь заскочить куда-нибудь и перекусить?

Но я уже поужинал и сообщил ему об этом.

– Тогда, может, просто выпьешь чашку кофе со мной за компанию? Я не хожу по дорогим ресторанам. Меня вполне устраивают «Пламя» или «Утренняя звезда». У тебя найдется немного времени?

– К сожалению, нет, – ответил я, указывая дальше вдоль Девятой авеню. – Я как раз спешу на важную встречу.

– Ладно, тогда пройду с тобой пару кварталов. Буду сегодня послушным мальчиком и закажу себе в «Пламени» только греческий салат. – Он похлопал себя чуть ниже груди. – Стараюсь избавляться от лишнего веса, – пояснил он, хотя, на мой взгляд, фигура его выглядела идеально.

Мы подошли к углу Пятьдесят восьмой улицы и вместе перешли на другую сторону. У входа в кафе «Пламя» он сказал:

– Здесь я с тобой расстанусь. Надеюсь, твоя встреча пройдет удачно. Какое-то интересное дело?

– Оно находится на той стадии, – нашел отговорку я, – когда еще трудно сказать, насколько оно интересное.

На самом же деле никаким расследованием я не занимался, а направлялся на встречу группы «Общества анонимных алкоголиков» в подвале собора Святого Павла. Полтора часа потом я сидел на раскладном металлическом стульчике и пил кофе из пластмассового стаканчика. В десять часов мы хором пробормотали свое традиционное завершающее обращение к Всевышнему, сложили стулья, и некоторые члены группы заглянули в «Пламя» подкрепиться или справить другие нужды. Я опасался нарваться там на Хольцмана, ковыряющего вилкой остатки греческого салата, но он уже успел уйти домой в свою квартирку под самым небом. Я заказал еще кофе с английскими тостами, начисто позабыв о нем.

Как-то через пару недель я видел его на остановке автобуса на Девятой авеню, но он меня не заметил. В следующий раз мы с Элейн устроили себе поздний ужин в заведении Армстронга и вышли на улицу в тот момент, когда Хольцманы подъехали в такси к парадному подъезду своего здания наискосок через площадь. А еще какое-то время спустя я случайно подошел днем к окну своего номера и увидел мужчину, очень похожего на Глена Хольцмана, который вышел из магазина фото и видеокамер, расположенного на другой стороне улицы от моего отеля, и пешком направился на запад.

Моя комната находится на одном из верхних этажей, а потому человек, замеченный мной, мог запросто оказаться кем-то другим, но что-то в его походке и манере держать себя напомнило о Хольцмане.

Но настала уже середина июня, когда нам выпал случай снова поговорить. Это был вечер в середине недели, причем достаточно поздний. По крайней мере уже перевалило за полночь, это точно. Я побывал на встрече АА и выпил кофе на обратном пути. Вернувшись в номер, взялся за книгу, но обнаружил, что не в состоянии читать, включил телевизор, но ничего не хотелось смотреть.

Со мной такое случается. Некоторое время я успешно боролся с охватившим меня внутренним беспокойством, но потом решил послать все к черту, схватил с вешалки пиджак и вышел из отеля. Пошел сначала на юг, потом на запад, а добравшись до заведения «У Грогана», занял место за стойкой.

Бар «У Грогана» на углу Пятидесятой улицы и Десятой авеню – это старомодная ирландская забегаловка из числа тех, каких в свое время было полно в «Адской кухне»[5]. Сейчас их становится все меньше, хотя «У Грогана» еще не удостоился чести получить бронзовую мемориальную доску от городской комиссии охраны памятников старины. Слева от входа тянется длинная стойка бара, справа расположены отдельные кабинки и столики. На задней стене висит доска для игры в дартс, выложенный керамической плиткой пол усыпан опилками, а обитый тисненой жестью потолок давно нуждается в ремонте.

Здесь редко собирается много народа, и эта ночь не стала исключением. Берк хозяйничал за стойкой, успевая смотреть какой-то старый фильм по одному из кабельных каналов. Я заказал колу, и он принес заказ. Я спросил, заходил ли Мик, но он покачал головой и сказал:

– Позже.

Для него это была длинная речь. Бармены в «У Грогана» обычно молчуны. Это входит в должностные обязанности.

Попивая колу, я осматривал зал. Попалось несколько знакомых лиц, но недостаточно хорошо знакомых, чтобы даже обменяться приветами, что меня вполне устраивало. Я тоже стал смотреть кино. Не знаю, что мешало мне включить тот же канал дома, но там яне в силах был заставить себя смотреть телевизор вообще; даже усидеть на одном месте стало проблемой. А здесь, окутанный клубами табачного дыма и запахом пролитого пива, я чувствовал себя удивительно уютно.

На экране Бетт Дэвис глубоко вздохнула и тряхнула пышными волосами. Еще невероятно молодая Бетт Дэвис.

Как ни удивительно, но фильм увлек меня, а потом я погрузился в собственные мысли, приятные фантазии. Меня вывел из этого состояния звук собственного имени. Я повернулся и увидел Глена Хольцмана. На нем была коричневая ветровка поверх клетчатой спортивной рубашки. Я впервые увидел его одетым не в строгий деловой костюм.

– Мне что-то не спалось, – сказал он. – Пошел к Армстронгу, но там не протолкнешься. Вот и подался сюда. Что ты пьешь? «Гиннесс»? Странно. Тогда почему у тебя в стакане кубики льда? Они его так здесь подают?

– Это кока-кола, – сказал я, – но у них есть разливной «Гиннесс», и они добавят в него льда, если захочешь.

– Я его не хочу вообще. Со льдом или без, – сказал он. – Да, но чего же я хочу?

Берк уже стоял перед нами. Он не произнес ни слова приветствия и продолжал молчать.

– Какие сорта пива у вас есть? Впрочем, забудьте об этом. Что-то не тянет на пиво. Как насчет «Джонни Уокера» с красной этикеткой? Тогда налейте со льдом и немного разбавьте водой.

Берк принес напиток, но воду подал отдельно в небольшой рюмке. Хольцман долил воду в свой бокал, посмотрел смесь на свет и отхлебнул. На меня при этом нахлынуло воспоминание или, скорее, воскресла память об ощущении. Меньше всего мне сейчас хотелось спиртного, но на секунду я почувствовал во рту дьявольский привкус виски.

– Мне нравится это местечко, – сказал он, – хоть я редко сюда заглядываю. А ты?

– Для меня подходит.

– Часто заходишь?

– Не слишком. Но я знаком с хозяином.

– В самом деле? Разве это не тот парень, которому дали кличку Мясник?

– Не слышал, чтобы кто-то называл его так, – сказал я. – Думаю, какой-то репортер просто придумал прозвище. Возможно, тот же самый, который начал называть местных уличных хулиганов Западниками.

– Но сами они себя так не называют?

– Теперь уже стали называть, – ответил я. – Хотя прежде им ничего подобного в голову не приходило. Но вот что касается Мика Баллу, могу тебе дать один совет. Не используй прозвище Мясник, обращаясь к нему в его собственном заведении. Никто себе этого не позволяет.

– А если случайно вырвется?

– Не переживай особенно.

– Я бывал здесь… Даже не знаю, но несколько раз, это точно. А его пока ни разу не видел. Думаю, узнал бы по фотографиям. Он ведь настоящий здоровяк, верно?

– Да.

– Позволь поинтересоваться, если не возражаешь: как ты с ним познакомился?

– О, я знаю его уже много лет, – сказал я. – Наши дорожки пересеклись очень давно.

Он отпил виски.

– Держу пари, тебе есть что о нем порассказать, – бросил он небрежно.

– Из меня никудышный рассказчик.

– Не знаю, не знаю. – Он достал из бумажника визитную карточку и подал мне. – У тебя найдется время как-нибудь пообедать вместе, Мэтт? Позвони мне на днях. Обещаешь?

– Если на днях, то обещаю.

– Надеюсь на твое слово, – сказал он. – Потому что хотел бы поговорить с тобой серьезно. И кто знает, быть может, из этого что-то получится.

– Например?

– Например, книга. О делах, которые ты расследовал, о разных типах, с кем водил дружбу. Не удивлюсь, если из твоих воспоминаний получится готовый бестселлер – только запиши.

– Я не писатель.

– Если у тебя есть материал, найти автора не составит труда. А у меня такое предчувствие, что материалов у тебя навалом. Но мы сможем обсудить это за обедом.

Он ушел через несколько минут. Когда фильм закончился, я и сам собрался восвояси, но в этот момент как раз появился Мик, и мы с ним засиделись почти до утра. Хольцману я сказал, что плохой рассказчик, но с Миком поделился несколькими историями, а он в долгу не остался и тоже предался воспоминаниям. Он пил ирландское виски, а я – кофе, и мы не сдвинулись с места, когда Берк уже запер входную дверь и начал переворачивать стулья на столы для уборки.

Когда мы выбрались на улицу, небо уже просветлело.

– Сейчас мы где-нибудь позавтракаем, – сказал Мик, – а потом придет время для нашего сборища мясников в церкви Святого Бернарда.

– Без меня, – отозвался я. – Что-то слишком устал. Пора домой.

– Какой ты скучный! – сказал он, но подвез меня до гостиницы. – Впрочем, мы провели хорошую ночку, как в старые добрые времена, – добавил он, когда мы добрались до отеля. – Жаль, что все так быстро закончилось.


– Последнее, чего мне хотелось бы, – сказал я Элейн, – так это написать книгу о своих увлекательных похождениях. Но даже если бы идея пришлась мне по вкусу, то как раз с ним я бы не хотел связываться. Стоит ему задать вопрос, и я автоматически начинаю искать способ уклониться от ответа.

– Интересно, почему так происходит?

– Сам не знаю. С какой стати он завел со мной разговор о книге? Его фирма выпускает издания только крупного формата. И он вообще даже не редактор, а юрист.

– Вероятно, у него много знакомых в других издательствах, – предположила она. – Наверное, решил подзаработать, издав книжку на стороне.

– Он что-то явно задумал.

– Выражайся яснее, пожалуйста.

– О чем-то он умалчивает, хитрит. Ему что-то нужно, но он не говорит прямо, что именно. Скажу тебе больше: я не верю в его намерение издать мою книгу. Если бы ему хотелось именно этого, он бы подошел к делу иначе.

– Так чего он на самом деле добивается?

– Понятия не имею.

– Не так трудно узнать, – сказала она. – Просто пообедай с ним.

– Быть может, пообедаю, – кивнул я. – Но не лучше ли будет оставаться в неведении по поводу его планов?


Наша следующая встреча состоялась только в первую неделю августа. Уже ближе к вечеру я сидел за столиком у окна в кафе «Утренняя звезда», ел порцию пирога, пил кофе и листал номер «Ньюсдэй», которую кто-то оставил на соседнем столе. Тень упала на газетную полосу, я поднял взгляд и увидел Хольцмана по другую сторону витрины кафе. Он ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки, а пиджак снял и перебросил через руку. При этом он улыбнулся, указал пальцем сначала на себя, а потом на входную дверь. Как я истолковал этот жест, он означал желание присоединиться ко мне, и не ошибся.

– Рад снова увидеться с тобой, Мэтт. Не будешь возражать, если сяду рядом? Или ты кого-то ждешь?

Я указал на стул напротив себя, и он занял его. Подошла официантка с меню, но он взмахом руки отослал ее, попросив только чашку кофе. Сказал, что надеялся на звонок от меня; ему хотелось поговорить со мной за обедом.

– Но, как я понял, ты был занят, – сказал он.

– Да, очень много работы.

– Могу себе представить.

– А кроме того, – добавил я, – если честно, то меня не заинтересовала идея выпустить книгу. Если бы мне даже было о чем написать, я предпочел бы не делать этого.

– Ни слова больше! – воскликнул он. – Я уважаю твое решение. Но кто сказал, что тебе обязательно браться за книгу, чтобы мы могли вместе пообедать? Мы бы нашли другие темы для беседы.

– Что ж, когда мой рабочий график станет чуть менее плотным…

– Разумеется.

Принесли кофе. Он нахмурился, глядя на чашку, и протер лоб салфеткой.

– Даже не понимаю, почему заказал кофе, – сказал он. – Куда разумнее пить ледяной чай в такую-то жару. Но здесь достаточно прохладно, не правда ли? Слава богу, что теперь везде есть кондиционеры.

– Воистину. Аминь.

– А ты знаешь, что в общественных местах поддерживают более низкую температуру летом, чем зимой. Если бы в январе здесь стоял такой же холод, мы бы уже жаловались управляющему. Вот и удивляйся потом, когда периодически дает о себе знать энергетический кризис. – Он обаятельно улыбнулся. – Видишь? Мы бы нашли множество вещей, которые можно обсудить. Погода. Энергетический кризис. Странности американского образа мышления и общенационального характера. Нам с тобой скоротать час за ленчем – раз плюнуть.

– Если только мы не исчерпаем все темы гораздо быстрее.

– О, как раз это меня ничуть не тревожит. Между прочим, как поживает Элейн? Лайза не виделась с ней после того, как они завершили обучение на тех курсах.

– У нее все хорошо.

– Она записалась на какие-нибудь другие курсы этим летом? Лайза очень хотела, но побоялась, что беременность помешает.

Я сказал, что Элейн скорее всего пойдет снова учиться осенью, а лето решила оставить свободным, чтобы мы чаще могли устраивать себе продолжительные выходные дни.

– Лайза не раз говорила, что хочет ей позвонить, – сказал он, – но, кажется, так и не собралась.

Он спокойно помешивал ложечкой кофе, но вдруг резко бросил реплику:

– Она потеряла ребенка. Думаю, вам едва ли известно об этом.

– Боже милостивый! Мы ничего не знали. Сочувствую вашему горю, Глен.

– Спасибо.

– Когда это…

– Точно не помню. Дней десять назад, наверное. Так примерно. Только пошел седьмой месяц. Но здесь можно увидеть и светлую сторону. Все могло обернуться хуже. Врачи сказали, что плод был сильно деформирован. Ребенок все равно долго не прожил бы. Вообрази, если бы она все же родила ребеночка, а потом лишилась. Ее сердце было бы окончательно разбито, как мне представляется.

– Я тебя хорошо понимаю.

– А ведь это ей очень хотелось иметь ребенка, – сказал он. – Я до сих пор не испытывал большого желания. Могу обойтись и дальше. Но ей малыш был необходим, и я решил: почему бы и нет? Кстати, медики говорят, что мы можем попробовать еще раз.

– Ну и…

– А я теперь уже не уверен ни в чем. По крайней мере не сразу. Забавно, я ведь не собирался рассказывать тебе об этом. Наверное, ты хороший детектив, если люди откровенничают с тобой, когда ты их даже не просишь. Извини, можешь продолжать читать газету. – Он поднялся и бросил через стол две долларовые бумажки. – За кофе, – сказал он.

– Но здесь слишком много.

– Оставишь щедрые чаевые, – сказал он. – И позвони мне, когда найдешь время. Мы все-таки пообедаем вместе.


Когда я передал содержание нашего разговора Элейн, ее первым порывом было позвонить Лайзе. Она набрала номер, попала на автоответчик и положила трубку, не оставив сообщения.

– До меня дошло, – объяснила она, – что Лайза вполне может справиться со своим горем и без моей поддержки. Все, что нас когда-либо связывало, это курсы, а занятия закончились два месяца назад. Я сочувствую ей, от всей души сочувствую, но зачем мне вмешиваться в ее дела?

– Нет никакой необходимости.

– Вот и я так посчитала. Наверное, я все-таки получаю пользу от общения с анонимными алкоголиками. И получала бы больше, если ходила к ним чаще, чем раз в три или четыре недели.

– Плохо, что тебе так не нравится участвовать в их собраниях.

– Надоедает сплошное нытье. Меня тошнит от него. Если бы не это, остальное было бы прекрасно. А как ты? Глен не стал тебе нравиться больше после того, как поделился с тобой горем?

– Казалось бы, должен был, – сказал я. – Но я все равно не хочу с ним обедать.

– О, ты скоро обнаружишь, что у тебя нет выбора, – усмехнулась она. – Он от тебя не отстанет, и однажды утром ты проснешься и поймешь: он твой самый лучший новый друг. Вот увидишь.


Но все сложилось совершенно по-другому. Минуло шесть или даже семь недель, когда я не только не видел Глена Хольцмана даже мельком, но и вообще забыл о нем. А затем вмешался некто, вооруженный пистолетом, и все изменил. С того вечера я думал о Глене гораздо чаще и дольше, чем в то время, пока он был жив.

Глава 3

Через час я знал все, что стало известно Лайзе Хольцман.

Мы с Элейн сходили тем вечером на ранний сеанс в кино, потом поужинали и приехали к ней домой, пропустив только первые пять минут очередной серии «Закона Лос-Анджелеса».

– Не хотела упоминать об этом, – сказала Элейн, когда серия закончилась, – потому что это политически некорректно, но мне смертельно надоел Бенни[6]. Он просто непроходимо туп.

– А чего ты от него хочешь? – спросил я. – Он же по роли умственно отсталый.

– Ты тоже не должен так говорить. Правильная формулировка: человек с пониженными способностями к обучению.

– Хорошо.

– Но, знаешь, мне плевать на корректность! – взорвалась она. – В чашке Петри можно вырастить культуру с более высоким коэффициентом интеллекта. Его надо либо вылечить, либо убрать к черту из сериала. Но если уж начистоту, то я так думаю о многих людях, с которыми сталкиваюсь в жизни. Чем хочешь заняться теперь? Там нет футбола, на спортивном канале?

– Давай посмотрим новости.

Мы переключились на новостную программу, не слишком внимательно глядя на экран, а больше слушая. И я насторожился, только когда бойкая ведущая выпуска начала репортаж об убийстве в центре города, потому что по-прежнему реагирую на новости о местных преступлениях, как старый далматинец вскидывает уши при звуках пожарного гонга. Когда же она назвала место стрельбы, Элейн заметила:

– Это в твоем районе.

Но диктор уже считывала с телесуфлера данные убитого: Глен Хольцман, тридцати восьми лет, проживавший на Западной Пятьдесят седьмой улице Манхэттена.

Затем пошла коммерческая реклама, я взял пульт и выключил телевизор.

– Не думаю, что на Западной Пятьдесят седьмой могли жить сразу два Глена Хольцмана, – сказала Элейн.

– Едва ли.

– Бедная девочка. Когда мы встречались в последний раз, у нее был муж и намечался ребенок. И с чем она осталась теперь? Как думаешь, мне стоит ей позвонить? Нет, конечно, не стоит. Я не позвонила после потери ребенка, и сейчас не надо вмешиваться. Или все-таки нужно? Можем мы хоть что-то для нее сделать?

– Мы с ней почти не знакомы.

– Верно. И она сейчас, вероятно, окружена толпой. Полицейские, репортеры, киношники. Так ведь?

– Либо так, либо она еще ничего не знает.

– Как она может не знать? Разве полицейские не обязаны скрывать имя жертвы, если близкие родственники еще не поставлены в известность? Они все время повторяют, что такие у них правила.

– Да, теоретически они обязаны поступать именно так, но очень часто кто-нибудь намеренно или случайно нарушает инструкции. Такого происходить не должно, но происходит, как и многое другое в этой жизни.

– Неужели это правда? Что-то здесь не так. Его не могли убить.

– О чем ты?

– Ради всего святого, Мэтт! – воскликнула она. – Он был умным и достаточно молодым мужчиной с отличной работой, с роскошной квартирой, с женой, безумно влюбленной в него! И он всего-навсего вышел на прогулку, а потом… Они вроде бы упомянули, что он собирался позвонить по телефону, верно?

– Да.

– Вероятно, хотел узнать, не нужно ли купить что-нибудь для ужина в индийском ресторане. Господи, как думаешь, она слышала выстрелы?

– Откуда мне знать?

Элейн нахмурилась:

– В меня это вселяет безотчетную тревогу. Ведь все воспринимается по-другому, если лично знал человека, правда? И кроме того, здесь что-то неправильно.

– Убийства не бывают правильными.

– Я не имею в виду моральный аспект. Мне представляется, что совершена ошибка. Какого-то космического масштаба ошибка. Он был не из тех людей, в кого стреляют на улице. Понимаешь теперь, что я имею в виду? Это значит, что в опасности мы все.

– С чего ты это взяла?

– Если такое случилось с ним, – ответила она, – то может случиться с каждым из нас.


Похоже, весь город разделял ее точку зрения.

Утренние газеты были заполнены отчетами о преступлении. Причем не только бульварные издания, но даже «Нью-Йорк таймс» вынесла репортаж на первую полосу. Местные телевизионные компании сообщали любую новую подробность. Тем более что офисы и студии многих из них находились от места убийства всего в нескольких кварталах, а потому их сотрудники взволновались едва ли не сильнее, чем зрители.

Не могу сказать, чтобы сидел у телевизора как приклеенный, но даже я смог увидеть интервью с Лайзой Хольцман, с жителями окрестных домов и с полицейскими чинами всех мастей – от сыщика отдела убийств полиции Манхэттена до начальника участка, отвечавшего за север центральной части района. Все копы твердили одно и то же: что это ужасное преступление, что оно не может остаться безнаказанным и что все силы охраны правопорядка круглосуточно трудятся над этим делом и продолжат работать, пока убийца не окажется за решеткой.

Много времени на это не потребовалось. По официальной оценке, смерть наступила в 21.45 в четверг, а в течение двадцати четырех часов уже было объявлено об аресте преступника.

«Подозреваемому жителю “Адской кухни” предъявлено обвинение, – прошел анонс в новостной программе. – Смотрите выпуск в одиннадцать».

И в одиннадцать мы послушно уселись перед телевизором. Нам показали подозреваемого с руками, скованными наручниками за спиной. Потом он повернулся лицом к камере: глаза округлены от страха и отчаяния.

– Боже! Ты только посмотри на него! – сказала Элейн. – Это какой-то ходячий кошмар, а не человек. В чем дело, милый? Только не говори, что ты его знаешь. Не может быть!

– Я с ним не знаком, – ответил я, – но в лицо узнаю. Он мелькал у нас в округе. Кажется, его зовут Джордж.

– И что он собой представляет?

Я не мог ответить ей, зато все знали репортеры телевидения. Его полное имя Джордж Садецки, сорок четыре года, безработный, ветеран войны во Вьетнаме, нищий попрошайка, известный в кварталах, прилегавших к Западным Пятидесятым улицам. Его обвинили в предумышленном убийстве без отягчающих вину обстоятельств путем нанесения огнестрельных ранений, повлекших за собой смерть Глена Хольцмана.

Глава 4

В субботу утром я взял напрокат машину, и мы уехали из города, перебравшись на сто миль выше по течению Гудзона. Три ночи мы провели в гостинице, перестроенной в колониальном стиле, в районе Колумбия[7], спали в постели под балдахином на четырех столбах, пользовались рукомойником за отсутствием водопровода и керамическим ночным горшком. Телевизора в номере тоже не было. Так что все трое суток мы не смотрели новостей по «ящику» и не читали газет.

В Нью-Йорк мы вернулись ближе к вечеру вторника. Я завез Элейн домой, сдал машину в прокатную фирму, а когда оказался у себя в отеле, то застал в фойе двух стариков, обсуждавших убийство Хольцмана.

– Я этого убийцу встречал много раз за последние годы, – говорил один из них. – То начнет протирать без спроса лобовые стекла машин на перекрестках, то проcто клянчит мелочь у прохожих. Но я все время чувствовал: что-то с этим сукиным сыном не так. Когда живешь в таком городе, как Нью-Йорк, поневоле вырабатываешь инстинкт на опасность.

«Жестокая расправа на Одиннадцатой авеню», как окрестила дело «желтая» пресса, все еще мусолилась в средствах массовой информации, несмотря на отсутствие новых деталей. В нем соединились два элемента, которые захватили и не отпускали воображение обывателя. Во-первых, жертвой стал молодой городской профессионал высокой квалификации, то есть человек из числа тех, с кем ничего подобного произойти никак вроде бы не могло. А во-вторых, убийца оказался представителем отвратительной и огромной армии бездомных и нищих. Рядовым солдатом этой грязной и внушавшей страх армии.

Бездомные и обездоленные слишком долго обитали среди нас, а их число непомерно возросло за последние годы. И у благополучного населения города, по словам работников благотворительных организаций, наступила стадия «истощения способности к состраданию». Подспудно внутри нас зрела ненависть к бездомным бродягам, а теперь для ненависти появился и необходимый мотив, понятная каждому причина. Мы часто ловили себя на мысли, что от них исходит некая смутная, до поры не слишком серьезная, но угроза. От них дурно пахло, они разносили инфекционные болезни, по ним ползали вши. Их существование могло вызывать чувство вины, но гораздо более мощным было ощущение, что во всей системе наступил какой-то важный сбой, и они появились рядом с нами только потому, что рушились сами устои цивилизации.

Но кто мог представить, что они могут оказаться вооружены и реально опасны, готовые начать еще и стрельбу?

«Примите же меры, ради бога! Уберите их с наших улиц. Избавьтесь нас от них!»


История продержалась в новостях всю неделю, но стала постепенно терять актуальность, когда заголовки первых полос газет отдали самоубийству владельца крупной строительной компании. (Он пригласил своего адвоката и двух близких друзей к себе в роскошный пентхаус, налил им выпить и сказал: «Вы нужны мне как свидетели, чтобы избежать обычных в таких случаях лживых домыслов о подозрительных обстоятельствах смерти». А затем, не дав им возможности даже задуматься над смыслом сказанного, вышел на террасу и перепрыгнул через перила, рухнув в полной тишине с высоты шестьдесят второго этажа.)

В пятницу вечером мы с Элейн обосновались в ее квартире. Она приготовила итальянскую пасту с салатом, и мы уселись ужинать перед телевизором. Ведущая позднего выпуска новостей пыталась увязать одну историю с другой, противопоставляя строительного магната, имевшего все причины для того, чтобы жить, но покончившего с собой, с Джорджем Садецки, жизнь которого выглядела бессмысленной, но отнявшего ее у другого человека. Я заметил, что не вижу между ними очевидной связи, и Элейн объяснила, что только так журналистка могла засунуть обе трагические фигуры в один абзац.

Затем они показали в записи интервью с человеком, названным только по имени – Барри. Это был худощавый чернокожий мужчина с поседевшими уже волосами и в очках с роговой оправой, которого представили как друга предполагаемого убийцы.

Джордж, сказал он, был добрейшим малым. Любил сидеть на скамейках, часто отправлялся на прогулки. Никому не причинял неудобств и не хотел, чтобы люди причиняли неудобства ему.

– Вот тоже важная новость, – съязвила Элейн.

Джордж не любил попрошайничать, клянчить у незнакомых людей. Если ему нужны были деньги на пиво, он скорее бы собрал по помойкам алюминиевую тару и отнес в пункт сбора. И мусора вокруг баков никогда не разбрасывал; все укладывал обратно, чтобы никого не злить.

– Истинный защитник окружающей среды выискался, – сказала Элейн.

И он всегда был тихоней, рассказывал дальше Барри. Говорил ли Джордж когда-нибудь, что у него есть пистолет? Барри точно не помнил, но, возможно, он слышал от него что-то такое. Но поймите: Джордж много о чем говорил. Он побывал во Вьетнаме и нередко путал прошлое с настоящим. Он мог рассказать, как сделал что-то, а ты не понимал, произошло это вчера или двадцать лет назад, а быть может, такого и вовсе не было. Привести пример? Ну, вот он рассказывал, как жег хижины из огнемета. Как убивал людей. Когда он заводил речь об огнемете и хижинах, ты хотя бы понимал, что он вспоминает прошлое двадцатилетней давности, если не врет, потому что на Западной Пятьдесят седьмой улице никаких хижин и огнеметов не было и быть не могло. Но вот что касается стрельбы в людей, то тут дело другое.

– С вами была Эмми Вассбиндер из «Адской кухни», – завершила сюжет репортерша, – где нет хижин и огнеметов, а вот стрельба по людям – другое дело.

Элейн приглушила звук.

– Я обратила внимание, что название «Адская кухня» снова в ходу, – сказала она. – А что случилось с Клинтоном?

– Когда нужно задрать стоимость жилья в том районе, его величают Клинтоном, – ответил я. – Тогда начинаются разговоры о смене общественного статуса основной массы жителей и о посадках деревьев. Но если речь о стрельбе и торговле наркотой, то это по-прежнему «Адская кухня». Глен Хольцман жил в роскошном высотном доме в Клинтоне. А смерть нашел в двух шагах от него в «Адской кухне».

– У меня мелькнула схожая мысль.

– Я встречался с этим Барри прежде, – сообщил я. – С этим самым другом Джорджа.

– В своем районе?

– На встрече группы.

– Так он тоже в программе?

– Как сказать. Он там вертелся. Но явно не ведет трезвый образ жизни. Ты же только что видела, как он лакал пиво прямо перед телекамерой. Видимо, один из тех парней, кто иногда бывает трезвым между запоями и приходит на наши встречи, чтобы попить дармового кофе и побыть среди людей.

– А у вас таких много?

– Конечно, хватает, хотя многие в итоге завязывают насовсем. Но являются и те, кто вообще никогда не имел проблем со спиртным, а заходят просто погреться. Это новая проблема для групп АА, особенно сейчас, когда бездомных развелось такое количество. Некоторые группы даже перестали готовить к собраниям кофе и печенье, потому что халява привлекает слишком много посторонних людей сама по себе. Это сложная ситуация. С одной стороны, невозможно принимать всех подряд, но с другой – нужно знать, что у вас всегда найдется место для настоящего алкаша, которому нужна помощь.

– А этот Барри – алкоголик?

– Вероятно, – ответил я. – Ты же слышала, как он рассказал всему миру, что день за днем проводит на скамейке в парке с банкой пива в руке. Но единственный реальный критерий для проверки состоит в том, делает ли алкоголь твою жизнь невозможной и неуправляемой, а только сам Барри в состоянии ответить на этот вопрос. Он может заявить, что ему вполне комфортно и так, что наверняка окажется правдой. Как я могу судить об этом?

– А что ты скажешь о Джордже?

Я пожал плечами:

– Не думаю, что хоть однажды видел его на наших встречах. Хотя с большой долей уверенности можно предполагать, что его жизнь была как раз неуправляемой. Его одежду и образ жизни еще можно списать на эксцентричный характер, но если ты начинаешь стрелять на улицах в незнакомых людей, значит, что-то с тобой очень сильно не в порядке. Но разве мы можем утверждать, что пиво всему виной? Я, например, не уверен в этом. Возможно, он насобирал пустых цинковых банок в таком количестве, что допился потом до безумия, но с таким же успехом мог быть совершенно трезвым, но решить, что Глен Хольцман – родственник сестры Хо Ши Мина. Несчастный придурок!

– Барри назвал его добрым человеком.

– Он, наверное, и был добрым, – сказал я. – Но до прошлой недели, когда вдруг превратился в злого человека.


Я остался у нее на ночь, а до своего отеля добрался только после обеда на следующий день. Задержался у стойки, чтобы проверить почту и телефонные сообщения. Затем поднялся в номер. Какой-то мистер Томас звонил мне дважды. Вчера вечером и в половине одиннадцатого этим утром. Он оставил свой номер, начинавшийся с цифр 718, а это означало Бруклин или Куинс. Номер был мне незнаком, да и фамилия ничего не вызывала в памяти.

Еще одно сообщение оставила накануне в одиннадцать вечера Джен Кин, и оставленный ею номер я когда-то знал наизусть. Какое-то время я всматривался в буквы ее имени и фамилии, потом в семь цифр телефонного номера. Его я не набирал уже достаточно давно, и если бы она не продиктовала его, пришлось бы рыться в справочнике.

Интересно, что ей от меня понадобилось.

«Это может быть все что угодно, – подумал я. Вероятно, связано с АА». Возможно, она возглавляла теперь новую группу в Сохо или в Трайбеке и хотела, чтобы я там выступил. Или ей попался новичок, история которого походила на мою, и она решила, что именно я смогу лучше всех помочь ему.

Или что-то личное. Быть может, собралась замуж и сочла необходимым информировать меня об этом.

А быть может, она только что с кем-то порвала отношения и почему-то захотела поставить меня в известность.

Чем гадать, проще было выяснить. Я снял трубку и набрал ее номер. На четвертом гудке со щелчком включился автоответчик, и ее голос предложил мне оставить сообщение после сигнала. Но стоило мне начать наговаривать его, как она сама прервала меня, подойдя к телефону. Я дождался, чтобы она отключила автоответчик, а потом спросила, как я поживаю.

– Жив и трезв, – сказал я.

– Жив и трезв. Ты по-прежнему всем так отвечаешь? Стандартным набором слов?

– Нет, только тебе.

– Что ж, старина, мое состояние можно описать этими же словами. Вот справила очередную годовщину в мае.

– Двадцать седьмое мая, верно?

– Неужели ты смог запомнить?

– Я все запоминаю.

– А твоя годовщина осенью. Я ничего не запоминаю в отличие от тебя. В этом месяце или в следующем?

– В следующем. Четырнадцатого ноября.

– В День ветеранов. Нет, я, конечно, ошибаюсь. День ветеранов у нас одиннадцатого.

Ни она, ни я не были трезвы, когда наши жизненные пути впервые пересеклись. Мы встретились, когда я работал над одним из своих расследований. За несколько лет до этого в районе Борум-Хилл Бруклина женщина была убита ножом для колки льда. Все указывало на то, что преступление совершил серийный убийца. Когда я уже ушел из полиции, они поймали маньяка, но вот только оказалось, что он никак не мог совершить именно того убийства. И отец жертвы нанял меня, чтобы я покопался в остывших уже углях и попытался найти реального виновника.

В то время, когда было совершено преступление, Джен Кин была замужем за человеком по имени Корвин, а жила по соседству с убитой женщиной в Бруклине. К моменту начала моего расследования она давно развелась и перебралась на Манхэттен. Это и привело меня однажды в ее коморку на Лиспенард-стрит, где мы первым делом распили бутылку, крепко накачались, а потом очень быстро оказались вдвоем в одной постели.

Мне казалось, что мы отлично подходили друг другу по обоим параметрам, но прежде чем я сумел убедить ее в этом на практике, она заявила о невозможности наших дальнейших отношений. По ее словам, она уже однажды обращалась к анонимным алкоголикам, а сейчас преисполнилась решимости сделать новую серьезную попытку, и простой здравый смысл подсказывал: невозможно наладить трезвый образ жизни, если якшаешься с горьким пьяницей. Я пожелал ей удачи и оставил в мире церковных подвалов и бодрых, но дурацких, по моим представлениям в ту пору, лозунгов.

Но прошло совсем немного времени, и мне тоже пришлось искать дорожку в тот мир. Пару раз меня откачивали в реанимации, потом я лежал в больнице с сильнейшей алкогольной интоксикацией. У меня находилось достаточно силы воли, чтобы не пить несколько дней подряд, но в конце концов я неизменно покупал бутылку и устраивал себе праздник в честь собственной трезвости.

Однажды ночью я оказался у нее на пороге, не в силах придумать другого способа, как дожить до утра и напиться. Она дала меня кофе и позвонила переночевать на диване в гостиной. Через пару дней я вернулся, и спать на диване одному мне уже не пришлось.

Обычно советуют не начинать серьезных отношений на ранней стадии трезвого образа жизни, сохраняя стабильное эмоциональное состояние, и я верю, что это правильно. Но мы каким-то образом ухитрялись не пить, и пару лет составляли друг другу трезвую компанию. Вместе мы никогда не жили, но было время, когда я гораздо чаще ночевал у нее, нежели у себя дома. Она освободила пространство в гардеробе для моих вещей и выделила часть стенного шкафа. Со временем многие мои знакомые привыкли, что меня нужно искать у Джен, если не заставали в гостиничном номере.

Так продолжалось достаточно долго. Иногда нам было хорошо вместе, порой – очень плохо, но однажды настал момент, когда мотор наших отношений стал скрежетать и кашлять, а потом заглох, полностью износившись. Впрочем, скорее, у нас обоих просто кончилось топливо. Мы не ссорились и не устраивали из случившегося трагедии. Нельзя даже было применить штампованную формулировку, что мы не сошлись характерами. Но любовь кончилась, истощив саму себя – это факт.

– Мне необходимо поговорить с тобой, – сказала она теперь.

– Выкладывай, что там у тебя.

– Мне нужна помощь, – сказала она, – но я не хочу обсуждать это по телефону. Ты можешь приехать ко мне?

– Конечно, – ответил я, – но только не сегодня. У нас с Элейн есть планы на нынешний вечер.

– Я ведь знакома с Элейн, верно?

– Да, вы с ней встречались.

Как-то в субботу мы бродили по картинным галереям в Сохо и в одной из них натолкнулись на Джен.

– По-моему, это случилось месяцев шесть назад.

– Нет. Раньше. Я встретила вас на выставке Руди Шииля в галерее Полы Кэннинг, а вернисаж прошел в конце февраля.

– Боже, значит, уже так давно? Как летит время! Не успеваешь замечать.

– Точно, – сказала она. – Со мной та же история.

Разговор завис. Мы немного помолчали.

– Так вот, – сказал я, – сегодняшний вечер исключается. Насколько у тебя все срочно, Джен?

– Насколько срочно?

– Да. Потому что я могу сорваться к тебе прямо сейчас, если это действительно очень важно. Но если дело терпит до завтра…

– Завтра меня вполне устроит.

– Ты все еще посещаешь субботние встречи на Форсит-стрит? Я мог бы встретиться с тобой там.

– Боже, я не бывала на Форсит-стрит целую вечность. И вообще, мне бы не хотелось увидеться с тобой на собрании. Будет лучше, если ты приедешь сюда, если не возражаешь.

– Ничуть. Назначай время.

– Назначай сам. Я буду дома весь день.

– В два?

– В два будет прекрасно.

Повесив трубку, я продолжал сидеть на краю постели, гадая, какая помощь ей от меня потребовалась и почему она не могла просто все решить по телефону. А потом сказал себе: ты скоро все узнаешь, и если честно, то не очень-то тебя это волнует, иначе ты бы уже находился в пути к ней. У меня не оставалось никаких важных дел до встречи с Элейн чуть позже. Завтра по спортивного каналу показывали бой в первом полусреднем весе за звание чемпиона мира, который я хотел посмотреть, но поскольку никто не назвал бы его «боксерским поединком столетия», ничего страшного, если я пропущу его.

Я снова снял трубку и набрал номер, начинавшийся с цифр 718. Ответил мужчина, и я попросил к телефону мистера Томаса.

– Мистера Томаса? – переспросил он. – Или же вам нужен Том?

Я проверил записки с сообщениями, переданные мне с гостиничной стойки.

– Здесь сказано, что мне звонил мистер Томас, – сказал я. – Однако сообщения для меня бывают точными или не совсем в зависимости от того, кто их записывает. Меня зовут Мэттью Скаддер, и некий мистер Томас просил перезвонить ему по вашему номеру.

– А, тогда все правильно, – сказал он. – Теперь я сообразил, что произошло. Это я вам звонил, но в отеле сделали ошибку в имени. Я назвал себя не «Томас», а «Том Эс», понимаете?

– Должно быть, мы знакомы по собраниям?

– Вообще-то вы едва ли знаете меня, – ответил он. – И если честно, я не на сто процентов уверен, что звоню именно тому человеку, который мне нужен. Позвольте кое о чем вас спросить. Вы когда-нибудь выступали на собрании под девизом «Здесь и сейчас!»?

– «Здесь и сейчас!»?

– Да, это группа в Бруклине. Мы встречаемся по вторникам и пятницам в лютеранской церкви на Герритсен-авеню.

– Теперь вспомнил. На том собрании выступали три оратора, и был еще парень по имени Куинси со своей машиной, чтобы доставить нас на место. Но мы заблудились и едва не опоздали к началу. Только с тех пор прошло, должно быть, года два, не меньше.

– Точнее, почти три. Дату я хорошо запомнил, потому что тогда как раз отмечал свои первые девяносто дней трезвости. Я даже объявил об этом на весь зал, и мне много аплодировали.

Я с трудом сдержал порыв поздравить его.

– Позвольте мне убедиться, что я связался с нужным человеком, – продолжал он. – Вы служили в полиции Нью-Йорка, но потом ушли и стали частным детективом?

– У вас хорошая память.

– Была. Сейчас я слушаю чью-нибудь историю и уже через десять минут ничего не помню. Но в первые месяцы запоминаешь каждого надолго, настолько глубокое впечатление они на тебя производят. А в тот вечер, когда выступали вы, я жадно ловил каждое слово. Позвольте поинтересоваться: вы все еще продолжаете заниматься частным сыском? Работаете детективом по найму?

– Да, продолжаю.

– Хорошо. Я очень надеялся на это. Послушайте, Мэтт… То есть простите, мне можно называть вас просто Мэтт?

– Почему бы и нет? – ответил я. – А я буду звать вас Томом, поскольку вы так, собственно, и представились.

– Господи, верно. Я до сих пор не назвал вам своей фамилии. Даже не знаю. Как-то глупо все получается. Наверное, мне и следует начать наш разговор со своей фамилии. Эс – это так я сократил Садецки.

Я на какое-то время потерял способность соображать. Потом до меня дошло:

– О! Вот оно что!

– Джордж Садецки – мой брат. Я не хотел сразу называть свою фамилию… Просто потому, что не хотел. Только не подумайте, будто я стыжусь брата. Потому что это не так. Для меня он всегда был героем. В какой-то степени остается им даже сейчас.

– Но, насколько я понимаю, для него настали тяжелые времена.

– У него тяжелые времена тянутся уже годами. С ним не все в порядке еще с той поры, когда его вернули из Вьетнама. Нет, конечно, у него возникали некоторые проблемы и раньше. Нельзя все сваливать на войну, но одно неоспоримо – война очень сильно повлияла на него, в корне изменила характер. Поначалу мы ждали, что постепенно его жизнь войдет в нормальную колею. Думали, он сумеет взять себя в руки и справиться с трудностями. Но прошло уже больше двадцати лет, черт побери, и давно стало совершенно ясно: ничто не изменится к лучшему.

Поначалу он пытался устроиться на работу, но нигде подолгу не задерживался. Не умел ладить с людьми. Нет, он никогда ни с кем не дрался, ничего подобного не было. Просто не мог ужиться с другими сотрудниками.

А потом его уже никуда и не принимали, потому что он усвоил очень странную манеру поведения, начал часто корчить свои страшные гримасы и совершенно перестал следить за собой, то есть опустился на самое дно. Я знаю, что ваша группа собирается на Девятой авеню, и вы живете там неподалеку. Быть может, вы знакомы с Джорджем?

– Я знаю его только в лицо. Видел несколько раз на улице.

– Тогда вы понимаете, о чем я говорю. Он не мылся, не менял одежду и, конечно, отпустил неряшливые патлы и бороду. Покупать для него одежду было пустой тратой денег, потому что он носил одну пару брюк, пока она буквально не разваливалась на нем, хотя в шкафу у него висели шесть пар новых.

Он словно выбрал для себя такую жизнь совершенно сознательно, и ничто не могло заставить его измениться. А ведь у него есть жилье. Вы, наверное, не знаете об этом? Хотя откуда вам знать такие подробности. На него навесили ярлык бездомного. Только и твердят об этом. На самом же деле у него есть подвальная комнатушка на Пятьдесят седьмой улице. Он сам подобрал ее для себя и аккуратно вносил плату.

– Из каких денег? Выручал за пустые пивные банки?

– Он ежемесячно получал пару чеков. От Ассоциации ветеранов Вьетнама и от Организации помощи обездоленным. Сумма покрывала арендную плату, и немного даже оставалось. Как только он вселился в ту комнату, мы с сестрой договорились с домовладельцем, что если Джордж пропустит месячный взнос, то непременно сами покроем его. Но такого никогда не случалось. Видите, что получается. У вас перед глазами грязный бродяга, валяющийся в парке на скамейке, и вы сразу думаете, что он ни на что не годный и безответственный тип. А этот тип вносил плату за жилье день в день. И так каждый месяц. Если от него требовалось сделать что-то действительно важное, он непременно делал. В этом смысле он был совершенно нормален.

– Как он сейчас? Держится?

– Более или менее, как мне показалось. Мне разрешили очень короткую встречу с ним вчера вечером. Они держали его на Рикерс-Айленд[8], и я поехал туда, но только уже на месте узнал, что его перевели в тюремную клинику Бельвю для психиатрического обследования. Его держат в подобии тюремной камеры на девятнадцатом этаже. Нам дали побыть вместе всего несколько минут. Мне очень не хотелось оставлять его одного, но вам признаюсь как духу – я был счастлив убраться оттуда и снова вырваться на свободу.

– Какое впечатление он произвел на вас?

– Даже не знаю, как ответить. Кто-то, наверное, сказал бы, что он выглядит лучше, потому что они его помыли и переодели, но я видел только одно: выражение его глаз. Джордж любил пристально смотреть на людей. Это, кстати, было одной из его неприятных привычек, пугавших окружающих. Но теперь у него глаза затравленного и перепуганного человека. До того жалкие, что сердце разрывается.

– Как я понимаю, ему выделили адвоката?

– Да, разумеется. Я сам хотел нанять ему защитника, но, как выяснилось, они уже об этом позаботились. И парень выглядит знающим свое дело. Как он сказал, сейчас ему надо взвесить два возможных варианта. Он может заявить о невиновности брата в силу психического заболевания и общей умственной отсталости или вообще избежать суда, если брат признает вину и согласится отбыть длительный срок в специальной лечебнице. Час от часу, конечно, не легче. Ведь по сути результат будет одинаков в обоих случаях. Его приговорят к большому сроку, но все же не в тюрьме, а в заведении, где он сможет рассчитывать хоть на какое-то снисхождение и помощь.

– А как на это реагирует сам Джордж?

– Он согласен. Говорит, что может, пожалуй, признать себя виновным, поскольку ему кажется, он мог совершить преступление.

– То есть он подтверждает свою вину в убийстве Хольцмана?

– Нет, он только считает, что мог совершить его. Сам он ничего не помнит, но понимает, что все улики против него, а он ведь не глупец. Догадывается, что доказательства собраны неопровержимые. Он берет на себя вину, потому что не может поклясться в невиновности, хотя и в виновности тоже. А потому считает, что они, возможно, правы.

– У него случилось помутнение рассудка?

– Нет, но на его память вообще никогда нельзя полагаться. Он, к примеру, иногда запоминает некоторые события, но путается в их последовательности, или вдруг вспоминает что-то, чего вообще не могло быть. В его изложении почти любое происшествие или разговор приобретают совсем не такой вид, как на самом деле.

– Понятно.

– Вы очень терпеливо выслушали меня, Мэтт, за что я вам весьма признателен. Но за мной это водится. Я долго хожу вокруг да около, прежде чем перейти к сути.

– Невелик грех, Том.

– Проблема, как я ее вижу, – продолжал он, – состоит в том, что всех всё устраивает. Недовольных нет. Копы раскрыли убийство по горячим следам, и прессе в кои-то веки не в чем их упрекнуть. Прокурор округа ожидает либо признания вины, либо суда, где он без труда одержит верх. Джордж готов принять любую участь и поступить по совету своего адвоката, а адвокату только и нужно, что скинуть дело с рук долой как можно скорее и без осложнений, оставшись при этом довольным собой, поскольку угодил и нашим ивашим. Моя сестра говорит: пусть его поместят в тюремную больницу, и ей тогда не придется не спать по ночам, волнуясь, поел ли он, не угрожает ли ему опасность умереть от переохлаждения или попасть под нож какого-нибудь головореза. Моя жена твердит то же самое, добавляя, что по нему психушка плакала уже много лет. Ему там самое место, и так будет лучше и для него самого, и для общества порядочных людей. Нам еще повезло, говорит, что он не убил малолетнего ребенка, а упрятать его за решетку надо было раньше, и тогда Глен Хольцман остался бы в живых.

Словом, они не устают повторять друг другу, насколько все что ни делается – к лучшему, как все прекрасно складывается, и только я сижу, чувствуя себя белой вороной. Я стал бельмом на глазу у них всех. Они считают моего брата сумасшедшим? Но на самом деле это я, видимо, выжил из ума.

– Почему, Том?

– Потому что я не верю, что он виновен, – ответил он. – Понимаю, насколько нелепо это сейчас звучит, но ничего не могу с собой поделать. Я просто не верю, что он мог убить того человека.

Глава 5

– Спасибо, что уделили мне внимание, – сказал он, положил в кофе ложку сахара, размешал и, продолжая говорить, добавил молока, снова размешав напиток. – Знаете, а ведь я тоже почти бросил эту затею. Еще чуть-чуть, и я бы никому не позвонил. Я просмотрел список частных детективов в телефонном справочнике. Знал только, что вас зовут Мэтт, а никого с таким именем в «Желтых страницах» не оказалось, и пришла мысль: быть может, мне не соваться, куда не следует. Оставь мучения и предоставь все в руки Божьи, так ведь говорят?

– Это, скорее, лозунг с наклеек на автомобильных бамперах.

– Но потом я подумал: Томми, сделай хотя бы одну попытку и посмотри, что получится. Не выворачивай себе мозги наизнанку, не нанимай другого сыщика, чтобы найти нужного тебе, но по крайней мере сними трубку и начни действовать. Вдруг из этого выйдет толк? Не переплывай реку, но хотя бы окунись, а потом, кто знает? Быть может, тебя подхватит течение и вынесет куда-нибудь?

И течение вынесло его в кафе «Пламя», где мы заняли кабинку в зале для курящих. Прошли годы с тех пор, как я встречался с потенциальными клиентами в барах и ресторанах. Теперь я назначаю свидания в кофейнях. Получилось, что я и сам отдался на волю течению, и видите, куда меня затащило?

– И я позвонил в Центр АА, – продолжал он, – и попросил дать мне номер кого-то из группы «Будь проще!», потому что знал, что так называется ваша территориальная группа. Хотя был риск, что вы перешли в другое отделение общества, переехали в соседний район или даже в другой город или попросту снова запили – такое ведь случается часто, верно?

– Это точно.

– Так вот. Мне дали номер одного парня. Я позвонил ему и нагородил кучу вранья. Сказал, что познакомился с вами на собрании, вы дали мне свой номер, но я его потерял. А фамилии вашей не знал. Он и сам не знал вашей фамилии, но сразу понял, о ком я веду речь, и я выяснил, что вы по-прежнему трезвенник, а живете по старому адресу. Он дал мне другой номер – парня по имени Рич (его фамилии я тоже так и не узнал), который назвал мне вашу фамилию. После чего найти нужный номер в справочнике уже не составило труда. И я позвонил. Сначала вчера вечером, а потом сегодня утром, а вы перезвонили. Теперь я перед вами. – Он сделал паузу, чтобы набрать в легкие воздуха. – Так что можете в глаза назвать меня сумасшедшим и отправить восвояси.

– А вы действительно сумасшедший, Том?

– Не знаю, – ответил он и спросил: – А вам как кажется?

На вид он находился в здравом уме. Роста в нем было пять футов и восемь или девять дюймов, то есть примерно столько, сколько у боксеров, бой которых как раз шел по спортивному каналу. Только для боксера он выглядел тяжеловатым. В округлой формы лице просматривалось бы даже что-то по-детски наивное, если бы не глубокие морщины на лбу и в уголках рта. Светло-русые волосы он стриг коротко, но все равно было заметно, как они поредели вокруг макушки. Он пользовался очками в толстой оправе, и мне показалось, что они бифокальные, когда он снял их, чтобы изучить меню и заказать кофе.

На нем была голубая спортивная рубашка, заправленная в просторные легкие брюки со сборками у пояса. Дополняли наряд дешевые коричневые мокасины с веревочными подошвами. На свободный стул рядом он положил пиджак цвета морской волны с эмблемой фирмы «Л.Л. Бин»[9]. На соответствующем пальце руки он носил золотое обручальное кольцо, запястье сжимал браслет из нержавейки от цифровых часов «Таймекс», в нагрудном кармане рубашки лежала пачка «Кэмела», и прикуренная сигарета лежала на краю пепельницы. Не слишком стильный облик, но и не выделяющийся из общей массы – типичный житель Бруклина, человек семейный, который много работал, чтобы свести концы с концами. Ни намека на психические отклонения.

– Объясните мне для начала, – попросил я, – почему вы считаете Джорджа невиновным?

– Не уверен, что могу назвать какую-то одну причину. – Он взялся за сигарету, стряхнул с кончика пепел, но потом снова положил на то же место. – Брат на пять лет старше меня. Я уже упоминал об этом? Сначала родился он, потом наша сестра, а затем уже я. И по мере взросления я старался во всем подражать ему. Мне исполнилось четырнадцать, когда его призвали в армию. К тому времени я уже знал, что у Джорджа есть свои странности. Он мог иногда подолгу смотреть в одну точку, часто не реагировал, когда ему задавали вопросы. Я замечал это, но все равно взял его за образец для подражания. – Он погрустнел. – Что я хочу всем этим выразить? Что очень хорошо знаю его и считаю неспособным убить другое человеческое существо? Но это не так. На убийство способен каждый. Однажды я сам чуть не дошел до убийства!

– Как такое могло случиться?

– Скажу сразу, это произошло года за два до того, как я ушел в завязку. И вот, представьте, сижу я в баре. Ничего необычного, верно? Рядом разгорается свара, какой-то парень толкает меня, я толкаюсь в ответ, он хватает меня за грудки, я отвечаю тем же. Потом он бьет меня по морде, а я бью его, и он валится как подкошенный. Но не потому, что мой удар был особенно хорош или силен. Похоже, он сам запутался в собственных ногах. Бах! Он ударяется головой обо что-то металлическое – угол стойки бара или об ограждение, не знаю. Но в результате три дня лежит в коме, врачи не говорят, выживет ли, а если умрет, меня посадят за убийство по неосторожности. Я хочу подчеркнуть, что вовсе не хотел довести дело до такого серьезного оборота. Потому такие случаи и квалифицируют как убийства по неосторожности. – Воспоминание заставило его печально помотать головой. – Это длинная история, но я сразу перейду к концу. На третий день он очухался и наотрез отказался выдвигать против меня обвинения. Слышать об этом не хотел. Проходит пара дней, и я снова сталкиваюсь с ним в баре. Покупаю ему выпивку, он тоже проставляется, потом я, потом снова он, и вот мы с ним уже лучшие друзья. Водой не разольешь! – Он взял из пепельницы свою сигарету, посмотрел на нее и затушил. – А примерно через год его все-таки убили.

– Еще одна драка в баре?

– Нет. Во время ограбления. Он был младшим менеджером в банке, где обналичивают чеки на Ралф-авеню. Тогда пули попали в троих – в него, охранника и в обычного клиента. Но умер только он. Что ж, видно, на роду было написано. Так бывает. Просто ему выпал плохой жребий, но если бы этот жребий выпал ему годом раньше, я бы еще мотал срок, и меня все считали бы последним подонком, склонным к насилию, только потому, что меня толкнули под руку, а я не сдержался и ответил.

– Вам повезло, ничего не скажешь.

– Тут вы попали в самую точку, – закивал он. – Мне всю жизнь везло, а вот от моего бедняги брата фортуна словно нарочно напрочь отвернулась. Он из тех, кто всегда старается избегать конфликтов, отойти в сторону, но все равно его ухитряются втянуть в бучу в силу непредвиденных обстоятельств. При образе жизни, какой он ведет, насилие подстерегает тебя за каждым углом. – Он выпрямился на стуле. – Но то, что произошло на прошлой неделе, совершенно необъяснимо. Это настолько не похоже на Джорджа!

– Что именно не похоже на него?

– Хорошо, – взялся за объяснение он. – Вот полицейская реконструкция событий. Хольцман стоит у углового телефона-автомата и звонит. Джордж подходит к нему и просит дать денег. Хольцман либо вообще не обращает на него внимания, либо отказывает, либо даже в грубой форме посылает куда подальше. Тогда Джордж достает оружие и начинает стрелять.

– И почему вы не согласны с такой реконструкцией?

– Вы сами сказали, что встречались с Джорджем в своем районе. Вы когда-нибудь видели, чтобы он клянчил у кого-нибудь деньги?

– Сейчас что-то не припоминаю.

– Поверьте, и не сможете припомнить. Джордж не был попрошайкой. Он вообще не любил что-то у кого-то просить. Если бы он действительно оказался на мели, то есть без гроша в кармане, и хотел бы наскрести несколько баксов, он бы насобирал бутылок и пустых банок для пункта приема или взялся бы протирать стекла машин на светофоре. Но и тогда он бы не выпрашивал у водителей вознаграждения за непрошеный труд. И уж он точно не стал бы приставать к мужчине в солидном деловом костюме, который говорил по телефону. Джордж всегда старался обходить таких людей стороной.

– Быть может, Джордж просто спросил, который час, и ему не понравился грубый ответ?

– Говорю же вам, Джордж ни за что не заговорил бы с таким мужчиной.

– А если у него помутился рассудок, и он решил, что вокруг снова идет бой?

– Для помутнения рассудка всегда нужна хоть какая-то побудительная причина. Человек, просто разговаривающий по телефону, не мог вызвать у него приступа.

– Мне понятны ваши сомнения, – сказал я. – Но только все это чистая теория, правда же? А вот когда рассматриваешь улики…

– Ладно, если вам угодно, – склонился вперед он, – давайте рассмотрим улики. С моей точки зрения, именно в них и заключается основная слабость обвинения.

– В самом деле? А я считал их достаточно убедительными.

– Они представляются неопровержимыми, но только на первый взгляд, – сказал он. – С этим я согласен. Свидетели видели его рядом с местом преступления, но разве это не имеет простого объяснения? Он живет за углом и проходит мимо того телефона-автомата, должно быть, несколько раз каждый день. У них есть еще один свидетель, утверждающий, что слышал, как он упоминал о пистолетах и стрельбе. Но кто все эти так называемые свидетели? Обычные уличные бродяги, вот кто. Они скажут все, что захотят услышать от них копы.

– А вещественные доказательства?

– Как я полагаю, вы говорите о гильзах?

– Да, найдено четыре, – подтвердил я, – и все соответствуют девятимиллиметровым пулям, извлеченным из тела жертвы. Они должны были автоматически выбрасываться из патронника пистолета после каждого выстрела, но их не оказалось на месте, когда патрульные прибыли туда. Их обнаружили в кармане куртки армейского образца вашего брата при аресте.

– Это очень важная улика, – признал он.

– Более чем важная. Многие профессионалы назвали бы ее решающей.

– Но для меня это только подтверждает уже известный нам факт, что Джордж находился поблизости от того места преступления в то время, когда было совершено убийство. Вполне вероятно, он стоял в тени дверного проема. Тогда его не видел ни сам Хольцман, ни его убийца. Хольцман говорит по телефону. Появляется преступник. Он либо подходит к нему, либо выскакивает из машины, кто может знать. Бах, бах, бах, бах! И Хольцман мертв, а преступник скрывается. Убегает или уезжает – мы опять-таки можем только гадать. И Джордж выходит из своего укрытия. Быть может, он наблюдал всю сцену или же дремал на пороге и был разбужен выстрелами, но он видит, что мужчина у телефона упал, а на тротуаре при свете уличного фонаря блестят четыре кусочка металла. – Он прервался и опустил взгляд в стол. – Но меня заносит. Мне лучше остановиться, пока вы не сочли меня таким же умалишенным, как мой брат.

– Нет-нет, продолжайте.

– Вы уверены? Хорошо. Тогда брат подходит ближе, чтобы получше рассмотреть жертву. Это вполне в его характере. Он видит на земле гильзы. Отслужив в армии, он понимает, что это такое. Помните, что он сказал полицейским? «Вам нужно лучше исполнять свои обязанности, – сказал он. – Нельзя, чтобы медь так просто валялась повсюду».

– Но разве это не говорит о том, что из-за него гильзы там и появились? Что они выпали из его собственного пистолета?

– Мне это говорит только об одном: он полностью запутался. Там был мертвый человек, на земле лежали стреляные гильзы, и все напоминало о Вьетнаме. В армии у них был строгий приказ собирать за собой стреляные гильзы, и потому он так и поступил.

– А не проще предположить, что он пытался убрать улики против себя?

– Да, но куда он их убрал? Положил треклятые латунные цилиндры в карман собственной куртки и таскал с собой целый день до того момента, когда его взяли. Если он хотел избавиться от улик, времени было предостаточно. Они утверждают, что он дошел до реки, чтобы выбросить пистолет, который швырнул с пирса в воду. Почему же он выбросил пистолет, а гильзы оставил? Их вообще можно было выкинуть где угодно. В любую урну, в контейнер для мусора, скинуть в решетку водостока. А он носил их с собой целый день. Где здесь логика?

– Может, он забыл о них?

– Четыре металлических гильзы? Они бы звенели у него в кармане. Нет, Мэтт, здесь какая-то бессмыслица. Полный абсурд.

– Но даже вы не беретесь утверждать, что ваш брат вел себя разумно.

– Пусть даже так, Мэтт. Пусть так. Но давайте тогда обсудим орудие убийства. Оно было совершено из девятимиллиметрового пистолета, верно? Пули, извлеченные из Хольцмана, подтверждают это, как и гильзы, найденные у Джорджа.

– Ну и что?

– А то, что у Джорджа был пистолет сорок пятого калибра.

– Откуда вы знаете?

– Я его сам видел.

– Когда?

– Примерно год назад. Может, чуть меньше года. Я отправился его искать, чтобы кое-что передать, и ездил по району, пока не увидел. Он сидел в одном из своих любимых мест рядом с входом с больницу имени Рузвельта. – Том отпил немного кофе из своей чашки. – И мы вместе дошли до его комнаты, чтобы он смог убрать принесенные мной вещи. В основном одежду и пару больших пачек печенья. Ему всегда нравилось печенье с начинкой из арахисового масла «Наттер-баттер». Еще когда мы были детьми, он любил им лакомиться. И я всегда привозил ему запас при каждом удобном случае. – Он на мгновение закрыл глаза, открыл снова и продолжал: – Мы пришли к нему в комнату, и он сказал, что хочет мне показать одну штуку. Там царил страшенный беспорядок. Вещи разбросаны по всем углам, но он в точности знал, где лежит то, что нужно. Сдвинул в сторону кучу какой-то ветоши и достал пистолет. Он его завернул в грязное полотенце для рук, но развернул специально, чтобы показать мне.

– И вы сразу поняли, что это сорок пятый калибр?

Том в нерешительности помолчал.

– Признаюсь, я мало знаю об огнестрельном оружии, – сказал он, – но у меня самого есть револьвер, который я держу в магазине, где работаю. Тридцать восьмой калибр. Он лежит на полке под кассовым аппаратом, и я порой месяцами даже не прикасаюсь к нему. Мы находимся на Кингс-хайуэй к западу от Оушен-авеню. Продаем товары для дома. У нас можно купить все – от миксера до стиральной машины с сушкой, но в кассе никогда не бывает много наличных. В наши дни клиенты расплачиваются все больше чеками или кредитными картами, но ведь грабителям без разницы. Они заявятся к тебе обкуренные, уже плохо соображая, и если в кассе пусто, всадят в тебя пулю как бы в наказание. Вот почему я держу пистолет, но молю Бога, чтобы никогда не пришлось пустить его в дело.

Это револьвер. Кажется, я упомянул об этом. Но тот пистолет, который показал мне Джордж, был устроен иначе. У него не было барабана, как на моем. Он имел форму буквы L. Рукоятка под прямым углом к стволу.

Он пальцем обозначил линии на поверхности стола. Я сказал, что это похоже на обычный пистолет, но спросил, как он узнал калибр.

– Джордж сам мне сказал. Так и назвал его: пистолет сорок пятого калибра. Что еще он упомянул? Ах да, сказал, что в армии это штатное оружие. Такое раздают всем, кто поступает на армейскую службу. Казенная вещь.

– Как он у него оказался?

– Не знаю. Я спросил, и он начал рассказывать, что у него был точно такой же во Вьетнаме, но, как я понял, он не привез его тайком домой. Думаю, добыл уже здесь. Либо нашел, либо купил по дешевке у кого-то на улице. Не знаю, был ли он заряжен и вообще имелись ли к нему патроны. Копы нашли свидетелей по соседству, которые дали показания, что он носил оружие и еще бахвалился этим. Показывал всем желающим. Быть может, он действительно это делал. При его жизни на улице легко представить, что с оружием он чувствовал себя в безопасности. Использовал для самозащиты. Но зачем ему было защищаться от мужчины, который разговаривал по телефону? И потом – нельзя стрелять девятимиллиметровыми пулями из пистолета сорок пятого калибра, или я ошибаюсь?

– Что произошло с пистолетом?

– С тем, что я видел? Этот вопрос ставит меня в тупик. При аресте пистолета при нем не оказалось. И они не нашли его, когда обыскали комнату. По их словам, Джордж якобы сказал, что выбросил оружие с пирса в Гудзон. Туда отправили аквалангистов, но ничего не обнаружили, хотя никто точно не знает, у какого пирса следовало вести поиски. Хотите знать мое мнение по этому поводу? Что случилось на самом деле?

– И что же?

– Джордж выбросил свой пистолет в реку много месяцев назад. Решил по какой-то причине, что таскать его при себе небезопасно, и избавился. А когда его арестовали и спросили, куда он дел оружие, честно ответил, что утопил в реке. Он не может точно сказать, когда именно это сделал, потому что у него память так устроена: не фиксирует время. Или вот вам другое объяснение. После убийства он начинает волноваться, подбирает патроны, а потом решает, что лучше будет отделаться от пистолета. Идет домой, находит его и выбрасывает. А могло все обстоять совершенно по-другому…

И он продолжил выдавать все новые версии, из которых следовало, что его брат ни в чем не виновен. Но в конце концов исчерпал возможные варианты, посмотрел на меня и спросил, что я обо всем этом думаю.

И я ответил:

– Что я об этом думаю? Я считаю, что полиция арестовала настоящего убийцу. Думаю, брат показал вам девятимиллиметровый пистолет, но сказал, что он сорок пятого калибра, потому что они очень похожи, а с такого рода полуавтоматическим оружием он был хорошо знаком. Думаю, что он, вероятно, нашел его в мусоре, когда рылся в поисках пустых бутылок и банок. Думаю, в обойме оставались патроны, когда он на него наткнулся. Думаю, что предыдущий владелец использовал пистолет, чтобы совершить преступление, а потом выкинул его – так обычно пистолеты и оказываются в мусорных баках или на дне реки.

– Господи! – вырвалось у Тома.

– Думаю, ваш брат действительно дремал в каком-то дверном проеме рядом, когда Глен Хольцман решил позвонить. Что-то вывело Джорджа из дремы или глубокой задумчивости. Какой-то уличный звук или дурной сон навел его на мысль, что Хольцман представляет для него опасность. Думаю, он реагировал чисто инстинктивно, достав пистолет и выстрелив три раза, прежде чем понял, где находится и что творит. А потом сделал четвертый, контрольный выстрел в шею Хольцмана, потому что так учили казнить людей в Юго-Восточной Азии.

Думаю, он подобрал гильзы, поскольку этому тоже обучали в армии, не говоря уже о том, что они изобличали его в убийстве. Думаю, по этой причине он избавился от пистолета, а гильзы не выбросил, поскольку напрочь забыл об их существовании. Думаю, он и в самом деле уже не помнит, как застрелил Хольцмана, ведь почти не соображал в тот момент, что делает, находясь в полусне или погрузившись в далекие воспоминания.

Том откинулся назад, словно ему только что с силой врезали в солнечное сплетение.

– Уф… – издал он похожий на стон звук. – А я-то рассчитывал… Впрочем, теперь уже не важно, на что я рассчитывал.

– Нет уж, продолжайте, Том.

– Видите ли, я был готов потратить несколько тысяч долларов на хорошего адвоката для Джорджа, но оказалось, что ему уже назначили государственного защитника, чьи услуги оплачивает казна, поскольку подозреваемый относится к так называемым неимущим слоям населения. Да и адвокат оказался не хуже любого другого, кого я мог нанять за деньги. К тому же он успел повидаться с Джорджем и, кажется, установил с ним хороший контакт.

Он пожал плечами.

– Но раз уж я выделил на эти цели деньги, то решил, что, быть может, смогу поручить кому-то провести небольшое независимое расследование, заняться сыском самостоятельно, и – кто знает? – вдруг частный детектив смог бы доказать невиновность Джорджа. А как только возникла мысль о частном детективе, я вспомнил о вас. Но поскольку вы столь непоколебимо уверены, что брат виновен…

– Я ничего подобного не утверждал.

– Разве нет? Но это отчетливо прозвучало в ваших словах.

Я покачал головой:

– Я только сказал, что считаю его виновным. Что он совершил это преступление. Однако слово «виновен» плохо применимо к человеку, который думал, вероятно, что расправляется с вражеским снайпером где-то к северу от Сайгона. Но я действительно так думаю, и мое мнение основано на имеющихся уликах. Я едва ли могу мыслить иначе, исходя из доступной мне информации. Но могут существовать детали, о которых мы с вами ничего не знаем, и если бы они были установлены, это могло бы заставить меня пересмотреть свою точку зрения. Так что – да, я считаю, он сделал это, но допускаю вероятность, что ошибаюсь.

– Допустим все-таки, он этого не делал. Есть хоть какая-то возможность доказать это?

– Да, вам действительно придется заручиться доказательствами, – сказал я. – Потому что выручить его путем дискредитации обвинения едва ли получится. Даже если вам удастся поставить под сомнение в суде показания некоторых свидетелей, стреляные гильзы – настолько мощная улика, что сильнее мог бы быть только дымящийся пистолет в руках вашего брата. А поскольку у копов достаточно доказательств его виновности, вам необходимо найти столь же весомые доказательства невиновности, установив, например, что это сделал кто-то другой. Глен Хольцман совершенно точно не покончил с собой, и если его застрелил не Джордж, то, значит, кто-то еще выпустил в него четыре пули.

– Значит, нужно найти настоящего убийцу?

– Не обязательно. Вам нет нужды устанавливать его имя и возбуждать дело против него.

– Как так?

– Очень просто. Предположим, с неба на Манхэттен опустилась летающая тарелка, из нее выбежали марсиане, всадили в Хольцмана четыре пули, вернулись в тарелку и улетели в космическое пространство. Если вам удастся доказать это, предъявить улики, то вас никто не заставит демонстрировать в суде летающую тарелку и вызывать марсиан повесткой для дачи показаний.

– Кажется, я вас понял. – Он достал еще одну сигарету, прикурил от зажигалки «Зиппо», а потом сквозь облако табачного дыма спросил: – А как вы сами? Не хотите заняться поисками марсиан?

– Даже не знаю, стоит ли.

– Почему?

– Потому что я – не самая лучшая кандидатура для такой работы, – объяснил я. – Понимаете, мы с Гленом Хольцманом были знакомы.

– Так вы дружили с ним?

– Не то чтобы дружили, – сказал я. – Но его я знал лучше, чем вашего брата, это точно. Я бывал в гостях в его квартире. Познакомился с его женой. Мы несколько раз общались на улице, а однажды пили кофе в заведении, расположенном в двух шагах отсюда. – Я нахмурился. – Нет, не могу назвать его своим другом. Более того, признаюсь вам, что он мне не очень-то нравился как человек. Но и при этом мне будет как-то не по себе, если я начну прикладывать усилия, чтобы помочь уйти от ответа его убийце.

– Похожие чувства.

– Что вы имеете в виду?

– Если Джордж виновен, я тоже не хотел бы помогать ему уйти от ответа. В таком случае он представляет опасность для себя самого и для других. Тогда ему самое место в какой-нибудь психиатрической лечебнице с крепкими решетками на окнах. Я хочу для него справедливости только в том случае, если он не совершал этого преступления. И для вас тоже нет никакого конфликта интересов, верно? Вы станете помогать Джорджу при условии, что поверите в его невиновность. А как вы только что сказали, если он не делал этого, значит, сделал кто-то другой. Они накажут Джорджа, а настоящий убийца будет разгуливать на свободе.

– Теперь вижу, к чему вы клоните.

– А тот факт, что вы лично знали жертву, – сказал он, – в моих глазах делает вас идеальной фигурой для такой работы. Вы знали Хольцмана, знали Джорджа, вам хорошо известен каждый закоулок в здешнем районе. С моей точки зрения, это дает вам преимущества. И если кто-то способен что-то реально сделать, то именно вы.

– Не уверен, что имею хоть какие-то преимущества перед другими, – сказал я. – Вероятность невиновности вашего брата представляется мне минимальной, а уж шансы доказать это вообще приближаются к нулевым. Боюсь, вы понапрасну потратите деньги.

– Это мои деньги, Мэтт.

– Здесь не поспоришь, и, наверное, вы вправе разбрасываться ими, если вам так угодно. Но вот время-то принадлежит мне, и у меня его не так много, чтобы разбазаривать даже за плату.

– Но все же есть надежда, что он невиновен…

– Это другое дело, – перебил я. – Вы верите в его невиновность отчасти потому, что хотите верить в нее. Представим, что он не совершал этого преступления, а вы отступитесь и ничего не предпримете. И его упрячут за решетку до конца жизни за убийство, в котором он не виноват.

– Вот эта мысль и сводит меня с ума.

– А разве ничего хуже в жизни случиться не может, а, Том? Вы сами сказали, что он не сядет в обычную тюрьму, а попадет в специальное учреждение для душевнобольных, где ни в чем не будет нуждаться, где в любое время ему окажут необходимую помощь. Даже если он невиновен и попадет туда не по той причине, по какой следовало бы, неужели это так плохо? Его будут сытно кормить, проследят, чтобы он вовремя мылся и следил за собой, снабдят лекарствами…

– Торазином – вот чем они будут его пичкать. И превратят в жалкого человекообразного зомби, чтоб им провалиться!

– Может быть.

Он снял очки и ущипнул себя за переносицу.

– Вы не знаете моего брата, – сказал он. – Вы его видели, но совершенно не знаете. Он не бездомный. У него есть жилье. Но его с полным основанием можно отнести к числу бездомных, так много времени он проводил на улице. Он не выдержит, если его долго станут держать взаперти. У него есть кровать, но он почти никогда не спит на ней. Он вообще не спит, как обычный человек, который ложится вечером и встает утром по будильнику. Его сон похож, скорее, на сон животного – полчаса, час подряд, но не больше. Засыпает и тут же просыпается. Что днем, что ночью. Вытянется на скамейке или свернется на пороге заколоченного подъезда и дремлет, как кот.

Он любит бывать на воздухе. Даже зимой его в комнату не загонишь. Только в самые морозные ночи укрывается у себя в подвале. А так в любой холод просто напялит все вещи под этот свой старый армейский китель и идет гулять. Он потому и ходил так много и быстро, чтобы не замерзнуть. Ходил часами, покрывал милю за милей.

И никогда не расставался со своей армейской амуницией. Я его ни разу не видел ни в чем другом. А теперь они китель конфисковали и сожгли. Забрали всю одежду и сунули в печь для отбросов. Что еще они с ним сделают? Когда нам разрешили свидание, он был в новенькой и чистой одежде. Они его загнали под душ и отскребли от грязи. Только что не побрили и не постригли волосы, потому что запрещено без его согласия. Но это Бельвю и Рикерс. Когда его отправят на постоянное место содержания, там правила будут иные.

Да, они сожгли его армейский пиджак. Что ж, видимо, так полагается. Как еще представители государства могли поступить с кителем в таком заношенном состоянии? Но вот только Джорджа трудно представить без него.

Вы скажете, что у моего брата не все дома, что у него мозги набекрень, и, вероятно, так и есть, но он был таким всю жизнь, и не изменится, как бы они ни старались. Я не хочу сказать, что жизнь в камере непременно убьет его – быть может, этого не случится. Он попросту уйдет еще дальше от реальности, замкнется глубже в себе, очертит круг в своем сознании и создаст внутри него свой мир.

Том посмотрел мне прямо в глаза. Без очков его лицо казалось совсем беззащитным, но странным образом и более жестким тоже.

– Поймите, – продолжал он, – я не пытаюсь выгораживать его, рисовать такой образ жизни в более выгодном для него свете, не леплю из брата образ этакого благородного дикаря. Это жуткая жизнь. Это животная жизнь. Он существовал в страхе и в муках. Если его не запрут в психиатрическую больницу, не успокоят торазином, он рано или поздно попадет под поезд подземки, умрет от переохлаждения, если только ему не повезет, и какой-нибудь малолетний недоумок-садист из чистого милосердия не обольет его бензином и не подожжет. Боже милостивый, Мэтт! Я бы ни за что не хотел вести такой образ жизни. Но ведь это его жизнь. Вы со мной согласны? Это его треклятая жизнь, и пусть ему дадут спокойно закончить свои дни.

Глава 6

– И я пообещал заняться этим делом, – сказал я Элейн. – Он выложил на стол тысячу долларов, и я их взял. Только не спрашивай почему.

– Из чувства сострадания, – предположила она. – Ты ощущаешь свою ответственность перед обществом. Тебе необходимо видеть торжество справедливости в этом мире.

– А что еще могло мною двигать?

– Вдруг тебе просто захотелось заработать легких деньжат?

– Меня, конечно, научили не упускать того, что само плывет в руки, – признал я, – но только здесь другой случай. Впрочем, в моей профессии деньги часто даются нелегко. Ты вкалываешь сверхурочно, чтобы отработать гонорар от клиента, но в результате все равно ощущаешь себя проходимцем, когда не добиваешься результата. Мысль о том, что в этом деле мне нечего терять, по идее, должна облегчать жизнь, но по какой-то причине не облегчает.

– Ты все-таки уверен, что Джордж виновен?

– Да, я так думаю. Причем я назвал его брату тысячу причин, почему держусь такой точки зрения.

– Но место для сомнений все же остается?

– Не слишком много места даже для самых мизерных сомнений, – ответил я.

Мы поужинали в Виллидже, а потом заглянули в пару джазовых клубов на Бликер-стрит, после чего поймали такси и отправились к ней домой. Утром она наварила побольше крепкого кофе, подогрела пару бубликов с маком и разделила на две половинки папайю. Солнце заливало лучами гостиную, но Элейн, прочитав «Таймс», номер которой мы купили накануне, сказала, что это ненадолго. К середине дня ожидается сплошная облачность, ближе к вечеру велика вероятность проливного дождя.

– Завтра снова прояснится, – сказала она. – Только мне что за радость? Завтра понедельник. Музей закрыт.

Она снова пошла на курсы фотографии, которые назывались «Городской пейзаж в объективе камеры». А муниципальный музей Нью-Йорка проводил выставку, которую она должна была осмотреть перед следующим занятием.

– Думаю, рискну промокнуть, но поеду сегодня, – сказала она. – А ты чем займешься?

– Наверное, прошвырнусь по своему району.

– Мне почему-то казалось, что так ты и поступишь. По «Адской кухне» или по Клинтону?

– Быть может, немного по обоим. Надену ботинки на толстой кожаной подошве и начну отрабатывать тысячу долларов, полученную от Тома Садецки. Потом хочу заглянуть на встречу группы, а вечером у меня традиционный воскресный ужин с Джимом Фейбером.

– Я думала сначала заскочить в оздоровительный центр, – сказала она, – но, наверное, пошлю все к черту и отправлюсь прямиком в музей. А потом вернусь домой и врасту корнями в кресло перед телевизором. Как получается, что от просмотра передач мозги не так сильно деградируют, если программы британские?

– Наверное, все дело в их манере говорить с экрана.

– А ведь ты прав! Даже «Американские гладиаторы» показались бы интеллектуальным шоу, если бы их вел Алистер Кук. Позвони мне вечером, если получится, или поговорим уже утром. И передай от меня большой привет Джиму.

– Непременно передам, – пообещал я. Мне почему-то не хотелось рассказывать Элейн о назначенной на два часа встрече со старой подружкой.

* * *
Давным-давно, когда любой разговор по телефону-автомату стоил всего десять центов, ты делал его из остекленной будки с дверями, которые плотно закрывались, изолируя тебя от шума транспорта или ветра. Быть может, в других городах страны все осталось по-прежнему, но в Нью-Йорке телефонные будки постепенно проходили эволюцию и дошли до почти полного исчезновения, предоставляя все меньше удобств с каждой новой моделью, появлявшейся на улицах. Ныне чаще всего ты обнаруживаешь аппарат, прикрепленный к столбу, и наступит день, когда и от столбов избавятся, видимо, тоже.

Интересовавший меня телефон располагался на юго-западном углу Одиннадцатой авеню и Западной Пятьдесят пятой улицы, и я знал, что именно им воспользовался Глен Хольцман в вечер своей гибели, поскольку других поблизости не наблюдалось. Примерно к половине одиннадцатого я пешком добрался от дома Элейн к этому месту. Я успел присмотреться к телефону еще с противоположной стороны улицы, пока ждал переключения светофора, а потом перешел и снял трубку. Послушал обычный гудок и повесил трубку.

За многие годы, прожитые в северо-западной части Манхэттена, на Одиннадцатой авеню я бывал не слишком часто. В этой ее части находились автосалоны, склады, магазины, торговавшие стройматериалами, и мастерские по кузовному ремонту попавших в аварию машин. Сейчас все они были закрыты, как успели уже закончить работу и в тот вечер, когда произошло убийство.

Я немного побродил, стараясь прочувствовать атмосферу места преступления. Но ничего конкретного не нашел: ни обрисованных мелом контуров тела, ни хотя бы обрывков желтой полицейской заградительной ленты.

Не осталось видно ни пятнышка крови.

Я мог представить, как он стоял тут, снимал трубку, рылся в карманах в поисках четвертака, опускал монету в прорезь. Затем что-то заставило его оглянуться – вероятно, звук или движение, замеченное краем глаза. Он хотел повернуться, но еще только начал движение, как раздался выстрел, и пуля попала в него.

Кусок свинца вошел в него справа сразу под грудной клеткой. Он пробил печень и портальную вену – крупный сосуд, снабжающий этот орган кровью.

По всей вероятности, это уже смертельное ранение, но он не дожил, чтобы умереть от него. Он склоняется в сторону стрелка, который в упор делает еще два выстрела. Одна из пуль скользнула по ребру и пробила мышечные ткани, не причинив серьезного вреда. Зато следующая нашла сердце и стала причиной мгновенной смерти.

Он уже лежал на тротуаре, распростертый во весь рост рядом со столбом, к которому прикреплен телефон. Раздался четвертый и последний выстрел – coup de grâce[10], направленный в шею. Звук такой же громкий, но он его уже не слышал.

Трудно сказать, долго ли он пролежал там, и велика ли была лужа крови, вытекшей из него. Кровотечение из тел умерших людей, как правило, не бывает обильным, а пуля, попавшая в сердце, принесла быструю смерть, вот только пробитая артерия печени могла успеть привести к большой потере крови за считанные доли секунды, пока сердце не перестало качать ее. В любом случае он какое-то время здесь лежал, сначала истекая кровью, а потом уже нет, пока кто-то не подобрал свисавшую трубку и не позвонил в полицию.

Том Садецки дал адрес дома, где его брат снимал комнату. Он находился на Пятьдесят седьмой улице чуть в стороне от авеню, старый доходный дом из красного кирпича. Справа высился точно такой же, а слева простирался пустырь, который уже готовили под новую стройплощадку. Короткий лестничный пролет вел вниз к входу в подвал. В дверь на уровне глаз было вставлено стекло, но сквозь него я ничего не разглядел. Дверь оказалась заперта. Высадить ее вроде бы ничего не стоило, но я не стал даже пытаться. Не уверен, что хотел бы зайти, будь она не на замке.

Вернувшись на угол Пятьдесят пятой улицы и Одиннадцатой авеню, я достал блокнот и грубо набросал схему места преступления. На том углу, где убили Хольцмана, находился автосалон фирмы «Хонда», а ремонтная мастерская из сети «Мидас маффлер» располагалась прямо через дорогу. Я припомнил сценарий, предложенный Томом Садецки, и попробовал вычислить уголок в тени, где мог прикорнуть Джордж перед тем, как некто неизвестный открыл стрельбу. Никаких дверных проемов я не обнаружил, но все же нашлось местечко рядом с входом в автосалон, где человек мог бы стоять или сидеть на корточках, не слишком бросаясь в глаза. На углу примерно в десяти ярдах от телефона стояла урна, а еще несколько протянулись в ряд на противоположном тротуаре вдоль здания мастерской.

Когда я уходил от Элейн, сияло солнце. Но теперь облака полностью скрыли его, небо становилось темнее с каждой минутой. Температура тоже стремительно падала, и я скоро понял, что моя куртка может оказаться недостаточно теплой. Поэтому я отправился в отель переодеться и заодно прихватить зонтик.

Но стоило мне выйти на Девятую авеню, как к остановке подкатил автобус. Я немного пробежался и успел запрыгнуть в него. Может, дождя все же не будет, подумал я. И солнце еще выглянет снова, вернув тепло.

Черта с два!


Только в половине первого я вошел в комнату на Хьюстон-стрит, налил кофе в пластмассовый стаканчик и взял немного печенья со щербатого фарфорового блюда. Затем нашел свободный стул. Кто-то встал и зачитал традиционное приветствие АА, а потом представил первого из выступавших.

Эта группа состояла в основном из представителей сексуальных меньшинств, и потому много разговоров велось по поводу СПИДа и ВИЧ. В половине второго мы встали, взялись за руки и устроили минуту молчания, за которой последовала «Молитва о душевном покое». Стоявший справа от меня молодой человек спросил:

– А знаете, как заканчиваются встречи групп неверующих и агностиков? Они устраивают минуту молчания, а потом еще одну минуту молчания, представляете?

Я прошел затем через Сохо, сделав остановку у лотка с пиццей, чтобы подкрепиться ломтиком сицилийской и стаканом колы. Лиспенард-стрит находится сразу за каналом и протянулась всего на два квартала. У Джен квартирка на пятом этаже узкого шестиэтажного дома, зажатого между двумя более внушительными и современными зданиями. Я зашел в вестибюль и нажал кнопку ее звонка, а затем снова вышел на улицу, дожидаясь, чтобы она открыла окно и бросила мне ключ.

Так она поступила в ту ночь, когда мы познакомились, и еще в нескольких случаях. Затем какое-то время ключ у меня имелся свой. В последний раз я воспользовался им, когда пришел забрать вещи. Набил одеждой две магазинные сумки, а ключ оставил на стойке в кухне рядом с кофеваркой.

Теперь я посмотрел вверх. Окно открылось, из него вылетел ключ, упал на тротуар, звякнул, подпрыгнул и замер. Я подобрал его и вошел в дом.

Глава 7

– Заходи, – сказала она. – Спасибо, что нашел время заскочить. Ты хорошо выглядишь, Мэттью.

– Ты тоже, – сказал я. – Заметно похудела.

– Ха! – усмехнулась она. – Наконец-то. – Она склонила голову набок и посмотрела на меня в упор. – И что ты об этом думаешь? Мне это идет?

– Для меня ты всегда была хороша, Джен.

Ее лицо помрачнело, и она отвернулась от меня, сообщив, что только что сварила свежий кофе. Я ведь по-прежнему пью только черный? Без сахара, верно? Верно, без сахара.

Я подошел к той стене гостиной, где окно от пола до потолка выходило на Лиспенард-стрит. Ее любимая бронзовая голова Медузы с волосами в виде сложно переплетенных змей стояла на постаменте рядом с низким диваном. Это была одна из ее ранних работ. В ночь знакомства я сразу заметил ее и отпустил какую-то шутку. Только не смотри ей в глаза, предупредила меня тогда Джен. Ее взгляд обращает мужчин в камни.

Взгляд ее собственных огромных и почти немигающих глаз, когда она принесла кофе, мог внушить почти такой же трепет. Она действительно заметно похудела, и я не был уверен, что изменения к лучшему. Выглядела она старше, чем при нашей последней встрече.

Отчасти виной тому были волосы. Они стали совершенно седыми. Седина была заметна еще во время нашего знакомства, но белых волос вроде бы не прибавлялось, пока мы были вместе. Теперь же я не видел ни одной темной пряди, и это вкупе с заметной потерей веса сделало ее внешне на несколько лет старше.

Она спросила, как мне ее кофе.

– Отменный, – ответил я. – А почему ты не пьешь?

– Я разлюбила кофе в последнее время, – сказала она, а потом вдруг добавила: – А, пошло все к дьяволу! Почему бы и нет?

Джен снова пропала в кухне и вернулась с кружкой для себя.

– Хорошо! – сказала она. – А то я почти забыла этот приятный аромат. Я ведь без него жить не могла.

– А что, пришлось перейти на напиток без кофеина?

– Я вообще практически стала обходиться без кофе, – ответила она. – Но давай не будем устраивать подобие встречи АА и обсуждать то, чего не можем больше себе позволить. Помнишь тот анекдот про старика из оркестра «Армии спасения»? «Да, братья и сестры, когда-то я много пил, много курил, играл в азартные игры, спал с беспутными развратными женщинами, а теперь все, что мне осталось – долбить в этот хренов барабан, мать его!»

Она отхлебнула кофе и поставила кружку на стол.

– Расскажи мне о себе, Мэттью. Я давно ничего не слышала. Чем ты сейчас занимаешься?

– Бью в хренов барабан. Выполняю разовые поручения одного крупного агентства. Иногда работаю самостоятельно, если подворачивается клиент, и бездельничаю, когда работы нет. Хожу на собрания. Болтаюсь по городу. Часто встречаюсь с Элейн.

– Значит, у вас все хорошо? Рада слышать. Она мне показалась очень милой. Но я сказала тебе Мэттью, что мне нужна помощь.

– Слушаю тебя.

– Давай без предисловий. Перейду к сути дела. Ты можешь раздобыть для меня пистолет?

– Пистолет?

– Сейчас такой разгул преступности, – заявила она не слишком убедительно. – Невозможно читать газеты – описания жутких случаев чуть ли не на каждой полосе. В былые дни в некоторых районах люди могли чувствовать себя в безопасности, но теперь стало не важно, где ты живешь и в какое время суток выходишь из дома. Возьми то убийство на прошлой неделе. Молодой мужчина,сотрудник издательства. И ведь это случилось совсем рядом с твоей гостиницей, не так ли?

– Да, в паре кварталов.

– Ужасно! – с чувством сказала она.

– Зачем тебе понадобился пистолет, Джен?

– Для самозащиты, само собой.

– Ах, ну конечно!

– Я почти ничего не знаю об оружии, – в задумчивости продолжала она. – Разумеется, мне нужен небольшой пистолет, но их так много: столько разных марок, размеров, калибров, так ведь? Я сама не смогу разобраться, какой предпочесть.

– В этом городе требуется разрешение на ношение пистолета, – заметил я.

– А его трудно получить?

– Очень трудно. Самый легкий способ – это записаться в кружок стрелкового спорта, пройти курс обучения, а потом, ободрав тебя как липку, они, конечно, помогут заполнить заявление и пройти необходимые формальности. Хотя обучение обращению с пистолетом отнюдь не плохая идея сама по себе, но вот только процесс занимает достаточно длительное время и, как я намекнул, стоит приличных денег.

– Понятно.

– Если пойдешь таким путем, то, по всей вероятности, получишь разрешение хранить оружие дома и перевозить его в запертом на ключ футляре до тира и обратно. Этого достаточно, если ты хочешь защиты от грабителей, но ты не сможешь запросто таскать пистолет в сумочке, чтобы обороняться от громил на улице. Для этого требуется лицензия, а их сейчас выдают с большой неохотой и крайне медлительно. Вот если бы ты была владелицей магазина или по работе тебе приходилось возить в банк крупные суммы, дело значительно ускорилось бы. Но ты – скульптор. Работаешь и живешь по одному и тому же адресу. Много лет назад я знавал ювелира, который легко получил лицензию, поскольку часто возил при себе драгоценные металлы и камни, но если ты подашь такое заявление, тебе придется добыть подтверждающие документы.

– Глина и бронза не прокатят, как я догадываюсь?

– Боюсь, что нет.

– Вообще-то, – сказала она, – я не собираюсь носить пистолет все время с собой. Честно говоря, законная сторона вопроса меня волнует меньше всего.

– Даже так?

– Совершенно нет желания проходить все эти бюрократические формальности, чтобы получить разрешение. И во имя всего святого, либо у меня больная фантазия, либо у половины населения этого города есть оружие! Уже устанавливают детекторы металла при входе в школы, поскольку многие ученики норовят притащить пистолеты прямо в класс. Даже бездомные и те вооружены. Тот несчастный бродяга жил на помойке, но и у него был свой пистолет.

– И ты тоже хочешь?

– Да.

Я взялся за кружку, но увидел, что она пуста. У меня не отложилось в памяти, когда я успел допить кофе. Я поставил ее на стол и сказал:

– Кого ты собираешься пристрелить, Джен?

– О, Мэттью! Так ты до сих пор ничего не понял? – простонала она. – Жертва сидит перед тобой.


– Началось это весной, – рассказывала она. – Я заметила, что сбросила несколько фунтов, не приложив к тому никаких усилий. Сначала подумала: отлично, наконец-то мой вес стабилизируется сам собой. Чувствовала я себя вполне сносно. Упадок сил, порой тошнота. Я не придавала этому особого значения. В декабре стало чуть хуже, но я всегда хандрю в это время года. У меня начинаются приступы плохого настроения, даже депрессии. Но так происходит со многими. Я списала не самое лучшее самочувствие на неблагоприятное время года, а потом все вроде бы наладилось. Когда через пару месяцев симптомы вернулись, я снова не слишком всполошилась.

А потом меня всерьез стал беспокоить желудок. Начались боли вот здесь, и однажды я вдруг осознала, что болевые ощущения не отпускают меня почти целую неделю. К врачу обращаться мне не хотелось, потому что если бы это оказалось пустяком, я бы только напрасно потратила время и деньги, а про какую-нибудь язву я даже знать не желала. Посчитала, что потерплю немного, и все само пройдет. Я терпела, но ничто не проходило. Дошло до того, что я стала спать сидя, потому что в такой позе боль не ощущалась уж очень сильно. Но, сам понимаешь, зарывать голову в песок можно только до известных пределов. Я поняла, что веду себя глупо и отправилась к доктору. И узнала хорошую новость – никакой язвы у меня не было. А теперь спроси меня про плохую новость.

Я промолчал.

– Рак поджелудочной железы, – сказала она. – Хочешь еще хороших и плохих новостей? Хорошая новость состоит в том, что это умеют лечить на ранней стадии. Требуется только удалить железу вместе с двенадцатиперстной кишкой, а желудок заново прикрепить к тонкой кишке. Потом до конца жизни придется вкалывать инсулин и пищеварительные энзимы пару раз в день, соблюдая строжайшую диету. Но это хорошие новости. А плохо то, что врачи никогда не распознают болезнь вовремя.

– В самом деле никогда?

– Практически никогда. Ко времени появления видимых и ощутимых симптомов рак успевает поразить другие органы пищеварения. Когда я начала вслух казнить себя за то, что не придала значения потере веса и другим симптомам, доктор, по-своему, успокоил меня. Рак дал метастазы, заверил он, задолго до того, как я хоть что-то почувствовала, уже с потерей первой унции веса, что заметить невозможно.

– И каков прогноз?

– Хуже быть не может. Девяносто процентов людей с раком поджелудочной умирают в течение года после постановки диагноза. Остальные сходят в могилу примерно за пять лет. Выжить не удается никому.

– Но разве нет какой-то методики лечения, которую можно применить?

– Есть, вот только жизнь она не спасает. Они в силах немного облегчить твои мучения. В прошлом месяце мне сделали операцию, чтобы обойти заблокированный желчный проток. Они соединили… Впрочем, какая разница, что они там соединили, главное – ослабили боль и предотвратили разлитие желчи. Конечно, у меня остался весь набор ощущений, какие испытываешь, когда тебя разрезают, а затем зашивают заново, но, думаю, дело того стоило. Сразу после операции я увидела, что совершенно поседела, но это, вероятно, случилось бы при любом раскладе. И если мне начнет досаждать седина, я ведь всегда могу покрасить волосы, верно?

– Верно.

– Выпасть они не должны, потому что нет смысла применять облучение или химиотерапию. О господи, это так… Я хотела сказать, несправедливо, но ведь жизнь вообще несправедлива, как известно каждому. Но хуже всего, что все представляется чистой случайностью. Понимаешь, о чем я? Бог словно вытаскивает из шляпы бумажку с твоим именем, и все – тебе достается такая участь.

– Что вызывает заболевание? Они хотя бы это знают?

– Едва ли. По статистике, алкоголь и табак способствуют возникновению болезни. Среди пьющих и курящих больных гораздо больше. Этот рак почти не поражает адвентистов седьмого дня и мормонов, но этих вообще никакие болезни не берут. Даже странно, что они не живут вечно. Что еще? Да, употребление жирной пищи может стать одним из факторов. И врачи пытаются установить связь с кофе, но пока ничего не могут доказать, потому что восемьдесят процентов населения страны хлещут кофе без всякого вреда для здоровья. Но только не мормоны и, конечно, не адвентисты седьмого дня, благослови их боже! Они только и делают, что бьют в свои хреновы барабаны. Но теперь я сама такая же, правда? Я пила, пока здоровье позволяло, дымила, как фабричная труба, много лет подряд. И разумеется, я всегда пила очень много кофе, причем от этого порока не отказалась, когда завязала с алкоголем. Если честно, то кофе я стала пить даже больше, чем прежде.

– И поэтому ты стала воздерживаться от него в последнее время?

– Конечно, поэтому. Что тебе остается, если у тебя украли лошадь? Только купить новый замок на ворота конюшни. – Она подавила вздох. – Хотя готова поклясться, кофе здесь вообще ни при чем, черт возьми! А пить его я бросила на самом деле потому, что такая манера поведения автоматически вырабатывается у людей, которые следуют программе «Двенадцати ступеней». Как мы поступаем в стрессовых ситуациях? Мы отказываемся от чего-то, что доставляет нам удовольствие. – Она встала из-за стола. – Я налью себе еще кружку. Тебе принести?

– Сядь. Я все сделаю сам.

– Не валяй дурака, – сказала она. – Мне не нужно экономить силы. Я ведь не инвалид. Просто я умираю.


Чуть позже она сказала:

– Не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто я устала от жизни и жду не дождусь, как бы побыстрее с ней расстаться. Наоборот, каждый прожитый день для меня очень ценен. И я хочу прожить как можно дольше.

– Тогда зачем тебе пистолет?

– Он мне понадобится, когда у меня кончится сравнительно благополучный период – хорошие дни. Я ходила в библиотеку и читала специальную литературу. После череды хороших дней наступает ухудшение, и вот тогда тебе действительно тяжко. Ты не просто поворачиваешься лицом к стене и тихо кончаешься. Это настоящая агония, и она может затянуться.

– Но ведь есть медикаменты против боли, которые тебе могут прописать.

– Мне этого не нужно. Я и так пропустила часть своей жизни, накачиваясь водкой и не соображая, что происходит вокруг. Не хочется переходить из этого мира в другой с головой, замутненной морфием. После операции мне давали демерол, и он вызывал у меня чувство отвращения, так мутилось сознание. Я упросила докторов давать мне тайленол вместо демерола. «Но ведь у вас проникающие внутренние боли, – сказал мне лечащий врач. – Тайленол не поможет». «Тогда я лучше потерплю», – ответила я ему, и все оказалось не так уж скверно. Как думаешь, я разыгрывала из себя мученицу?

– Даже не знаю.

– Потому что я сама так не думаю. Ведь, черт побери, я столько претерпела ради трезвого образа жизни, чтобы теперь отказаться умереть тоже на трезвую голову! Я лучше перенесу любую боль, чем разрешу чем-то притупить ее одновременно с разумом. Что ж, такие мне выпали карты при сдаче, и я буду играть, пока смогу. А потому закончу партию по своей воле. Это ведь мое право, верно? Выйти из игры в любой момент?

Я смотрел в окно. На улице стало еще темнее, словно солнце уже закатилось. Но до настоящего заката оставалось несколько часов.

– Я не считаю это самоубийством, – продолжала она. – Во мне все еще отчасти жива католичка, для которой самоубийство недопустимо. Жизнь тебе дает Бог, и это великий грех – самой лишаться ее по собственной воле. Я всего лишь сделаю себе подарок. – Она чуть заметно улыбнулась. – Подарок из свинца. Ты знаешь это стихотворение?

– Какое стихотворение?

– Его написал Робинсон Джефферс. Оно называется «Раненый ястреб». Он подобрал в лесу рядом с домом раненую птицу – ястреба. И пишет о том, как любит ястребов. Даже утверждает, что если бы наказания были одинаковы, ему легче было бы убить человека, чем хищную птицу. Он приносит подранку пищу, старается помочь ему, но приходит день, когда остается только одно – прекратить мучения этого существа. «И на закате я вручил ему подарок из свинца», – так, кажется, выглядит эта строка. Свинец означает, разумеется, пулю. Он выстрелил в ястреба, и тот сумел в последний раз совершить полет.

Я обдумал этот образ и сказал:

– Вероятно, с ястребами все обстоит несколько иначе, чем с людьми.

– Что ты имеешь в виду?

– Самоубийства с помощью огнестрельного оружия довольно неопрятно. И они не всегда приводят к желаемому результату. Помню, я только окончил полицейскую академию, когда мне рассказали о парне, который приставил дуло к виску и нажал на спусковой крючок. Пуля срикошетила от кости, пробила часть черепа, пробуравила туннель под скальпом и вышла с противоположной стороны. Бедняга истекал кровью, как свинья на бойне, навсегда оглох на одно ухо и мучился потом неописуемыми головными болями.

– Но остался в живых?

– Разумеется. Он даже сознания не потерял. Но мне известно множество других случаев, когда люди умудрялись всаживать пулю прямо себе в мозг, но не погибали, включая одного участкового полицейского, который последние лет десять или уже двенадцать живет, но похож на овощ, если говорить об умственных способностях. Впрочем, даже если ты умудришься все сделать правильно с первого раза, неужели это тот подарок, который ты действительно хотела бы себе сделать? Подумай, какое тяжкое физическое оскорбление ты нанесешь своему телу! Ты отстрелишь себе верхушку черепа, а мозги размажутся по стенке. Извини, если описываю это слишком подробно, но…

– Ничего, продолжай.

– Разве не существует более аккуратных способов, Джен? По-моему, есть книга, целиком посвященная этой теме.

– Ты прав, есть, – сказала она. – Лежит у меня на столике у кровати. Пришлось даже раскошелиться и купить ее. Представляешь, когда я захотела взять ее в библиотеке, то оказалась семнадцатой в очереди. В этом городе даже для того, чтобы убить себя, надо получить номерок и ждать вызова. Невероятно!

– Как же люди возвращают ее обратно?

– Что возвращают?

– Книгу, – пояснил я. – Если она оказывается полезной, кто потом снова относит ее в библиотеку?

– Вот это вопрос на миллион! – воскликнула она. – Видно, придется предусмотреть такой пункт в завещании. «Я, Дженис Элизабет Кин, находясь в здравом уме…»

– Можешь изгиляться как угодно. Это твоя история. Я к ней не имею никакого отношения.

– «…обращаюсь с нижайшей просьбой ко всем людям доброй воли оплатить мои долги, равно как и расходы, связанные с похоронами, а также вернуть экземпляр книги “Последний исход” в гудзонское отделение городской публичной библиотеки Нью-Йорка… В надежде, что другие читатели извлекут из нее не меньше пользы, чем извлекла я сама». Боже, это действительно смешно, – сказала она. – А потом вызывают следующего жаждущего из списка. «Здравствуйте! Мистер Ниссбаум, если не ошибаемся? У нас появилась книга, которую вы запрашивали. Только, пожалуйста, прежде чем получить ее, принесите справку, что вы привели все свои дела в полный порядок».

Как же мы хохотали!

Проблема с этой книгой, сказала она позже, заключалась в том, что большинство предлагаемых методов предусматривали применение в той или иной мере средств, воздействовавших на сознание. Типичный пример: вам советовали высыпать в рот горсть таблеток сильного снотворного и запить их полным стаканом виски. А поскольку ее главным требованием к самоубийству было желание умереть на трезвую голову, подобные способы представлялись ей омерзительными и потому никуда не годными!

А если предположить, что метод не сработает? Представьте, как она просыпается через двенадцать часов словно после тяжелейшего запоя и добивается только одного: изменяет так долго продолжавшемуся обету трезвости. «Здравствуйте, меня зовут Джен. Вчера я снова выпила, и мне осталось жить всего несколько недель». Нет уж, к чертовой бабушке такие рекомендации!

– Еще советуют окись углерода, – сказала она. – Прикрепляешь резиновый шланг к выхлопной трубе и пропускаешь через щель в окне. Но это трудно, не имея машины. Вероятно, можно взять ее напрокат, но что делать потом? Припарковать на улице? Чтобы в тот момент, когда я буду отключаться, какой-нибудь малолетний кретин разбил стекло, пытаясь украсть магнитолу?

Вот почему пистолет показался лучшим из вариантов. Она все равно хотела, чтобы ее кремировали, и потому без разницы, как она будет выглядеть. Конечно, человек, который найдет ее труп, испытает несколько неприятных минут, но ничего не поделаешь. Каждому в жизни выпадает множество неприятных моментов, так ведь?

Она обдумывала возможность съездить в южные штаты, где оружие продают всем желающим, но не была уверена, как работают местные правила. Могла ты, например, купить пистолет, если постоянно проживала в другом штате? Или требовалось было раздобыть удостоверение личности с местным адресом? Вероятно, там существовал способ получить временный адрес. Или там продавали оружие без всяких формальностей, как разводили супружеские пары в Неваде? И потом, нужно было еще сесть с пистолетом в самолет. Тоже проблема. Конечно, существовала железная дорога, но ей ненавистна была идея потратить на обратный путь столько времени. А идея слетать куда-то за пистолетом тоже, выходит, никуда не годилась.

– Вот почему я подумала: какого черта тянуть резину? В городе полно незарегистрированных стволов, и добыть один из них не должно быть слишком сложно. Если даже школьникам это удается, если безработные нищие ходят вооруженными, то неужели мне нельзя? И я спросила себя, есть ли у меня друг, имеющий доступ к оружию, которому я достаточно дорога, чтобы помочь мне. И ты, мой милый, оказался единственным, к кому мне захотелось обратиться.

– Вероятно, я должен воспринимать это как комплимент?

– Так тебя увлекает выполнение такой необычной просьбы или нет?

Шел ли на улице дождь? Создавалось впечатление, что там лило как из ведра.

– Чтоб ты знала, – сказал я. – Мне ненавистна вся эта ситуация. Мне ненавистна мысль, что ты умираешь.

– Я и сама от нее не в восторге.

– Пистолет я тебе достану, – сказал я.

– Значит, все-таки достанешь?

– Конечно, – кивнул я. – А для чего еще нужны друзья?

Глава 8

Дождя не было, но снаружи дул пронизывающий холодный ветер. Чувствовалось, что ливень все же собирается. Я дошел до станции Ай-эн-ди[11], располагавшейся между Каналом и Шестой авеню. Должно быть, поезд только что ушел, потому что следующего пришлось дожидаться пятнадцать минут. Платформа пустовала, когда я поднялся на нее, и оставалась такой же, когда наконец появился поезд.

Я вышел на Коламбус-серкл и, оказавшись под открытым небом, угодил под сильнейший дождь. Несколько несчастных, которым тоже не повезло, нашли себе укрытие в проемах подъездов или сражались с зонтами, которые ветер норовил вырвать из рук или вывернуть наизнанку. По противоположной стороне Пятьдесят седьмой улицы шел мужчина, накрывший голову газетой; другой торопливо семенил, сдвинув плечи, словно стараясь превратиться для дождя в цель минимальных размеров. Сам я не стал прибегать ни к каким уловкам или стратегиям. И зная, что промокну до нитки, просто пошел сквозь ливень.

Когда я добрался до вестибюля, Джейкоб посмотрел на меня из-за стойки и тихо присвистнул.

– Э, парень! Тебе лучше сразу подняться к себе и принять горячую ванну, – сказал он. – От такой холодины и концы отдать недолго.

– Никто не живет вечно, – отозвался я.

Он бросил на меня непонимающий взгляд, а потом вернулся к кроссворду в «Таймс». Я поднялся в свой номер, сбросил мокрую одежду и встал под душ. И стоял так очень долго, испытывая лишь одно желание: чтобы горячие струи били мне в шею и плечи. К тому времени, когда я закрыл краны и выбрался из ванны, маленькая комнатушка напоминала турецкую баню.

Зеркало над раковиной запотело. Но я не стал протирать его. Мне и без того было прекрасно известно, каким утомленным и постаревшим выгляжу, чтобы лишний раз видеть свое отражение.

Я переоделся и попытался найти хотя бы что-то интересное среди программ телевидения. В итоге остановил свой выбор на новостях Си-эн-эн, но, собственно, разницы не было никакой, потому что я все равно почти не обращал внимания на экран.

Через какое-то время я выключил «ящик», погасил верхний свет в номере и сел у окна, глядя на непрестанный дождь.


Я встретился с Джимом Фейбером в «Хунаньском льве» на Девятой авеню. Туда я добрался в половине седьмого, для чего пришлось пройти несколько кварталов, прикрываясь зонтом. Слава богу, его не выворачивало наизнанку. Дождь лил по-прежнему, зато ветер заметно утратил силу. Джим уже сидел внутри, и как только появился я, к нам мгновенно подлетел официант с меню. Чайник и две чашки поставили на стол заранее.

Я открыл меню, но ничто не казалось особенно привлекательным.

– Тебе, возможно, придется поесть за двоих сегодня, – сказал я. – У меня что-то напрочь отшибло аппетит.

– Что-то стряслось?

– Нет, ничего особенного, – но он посмотрел на меня с подозрением.

Джим – мой куратор в АА и старый друг. У нас установилась многолетняя традиция ужинать вместе по воскресеньям, а потому неудивительно, что он сразу чувствует мою неискренность.

– Мне вчера позвонила Джен, – сказал я.

– И что же?

– Она попросила приехать к ней домой.

– А вот это уже интересно.

– Не так, как ты предполагаешь. Ей нужно было кое-чем со мной поделиться. Я поехал к ней сегодня днем и выслушал.

– Какие у нее проблемы?

Я скороговоркой выпалил слова, чтобы не дать им шанса застрять у меня в глотке.

– Она умирает. Ей поставили диагноз рак поджелудочной железы, и жить ей осталось меньше года.

– Боже милосердный!

– И кажется, для меня это стало жестоким ударом.

– Кто бы сомневался, – сказал он, но в этот момент к нам снова подошел официант с блокнотиком и карандашом наготове. – Послушай, – продолжал Джим, – давай я сам сделаю заказ, идет? Принесите нам порцию холодной лапши, порцию острых креветок с брокколи и знаменитого «цыпленка генерал Цо». – Он покосился в меню. – Только здесь его именуют почему-то «Цыпленок генерала Цуна». В каждом меню у китайцев все называется по-разному. Но думаю, что речь идет о том же генерале. По крайней мере цыпленка готовят одинаково повсюду.

– Эта хороший еда, – сказал официант.

– Уверен, что превосходная. И подайте на гарнир коричневый рис, если он у вас есть.

– Рис только белий.

– Сойдет и белый. – Он вернул официанту меню и заново наполнил наши чашки чаем.

Обращаясь ко мне, сказал:

– Если бы мы с тобой жили в Китае, пришлось бы нам каждый вечер в воскресенье заказывать себе какого-нибудь «генерала Шварцкопфа»? Едва ли… Мэтт, это ужасная новость, просто шокирующая. Есть вероятность ошибки в диагнозе? Можно еще что-то сделать для нее?

– Как я понял, нет. По ее словам, диагноз равносилен смертному приговору. Только он хуже смертного приговора, нельзя даже подать апелляцию. Это как закон Дикого Запада в былые времена. Тебя приговаривают вечером, а ведь на рассвете вешают.

– Жуть какая-то. Сколько Джен лет? Ты знаешь?

– Сорок три или сорок четыре. Где-то так.

– Совсем еще молодая.

– Чуть старше Элейн, немного моложе меня самого, – сказал я. – И думаю, состариться ей уже не суждено.

– Это просто ужасно.

– После встречи с ней я вернулся к себе в номер, сидел у окна и смотрел на дождь. Очень хотелось выпить.

– Вот теперь ты меня удивляешь.

– Я и не думал отправляться за бутылкой. Понимал, что это не выход. Но физическое желание было сильно, как никогда. Каждая клеточка моего тела криком просила хоть каплю алкоголя.

– А кому не захотелось бы выпить при таких обстоятельствах? Выпивка для того и существует, верно? Разве не для этого ее изготавливают и разливают по бутылкам? Но желать еще не значит осуществить желание. И это хорошо. В противном случае во всем Нью-Йорке можно было бы проводить всего одно собрание АА за неделю, а места для него хватило бы в простой телефонной будке.

Если бы ты еще нашел в городе хотя бы одну телефонную будку, подумал я. Их уничтожили как класс. Но почему мысль о телефонной будке зацепила меня?

– Нет ничего проще, чем оставаться трезвым, когда выпить не хочется, – говорил Джим. – Но лично меня всегда поражала наша способность оставаться трезвыми, когда душа просит спиртного. И это делает нас с каждым разом все сильнее. Так рождается настоящая сила воли.

А-а, вот в чем дело! Я размышлял о телефонных будках раньше днем, стоя на углу Пятьдесят пятой улицы и Одиннадцатой авеню, глядя на телефон-автомат, которым пользовался Хольцман, когда погиб. Интересно, где бы сейчас переодевался Супермен, когда будок больше не стало?

– Не думаю, что мне приходилось проходить через трудные времена так, чтобы в итоге не извлечь из этого пользы, – говорил Джим. – «Я должен продолжать. Я не могу продолжать. Но я буду продолжать». Забыл, чья это цитата.

– Сэмюэля Беккета.

– Правда? Что ж, в этих десяти словах заключена целая жизненная программа, не так ли? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым».

– Только слов не десять, а одиннадцать.

– Да? «Я должен оставаться трезвым. Я не могу оставаться трезвым. Но я останусь трезвым». Хорошо, даже больше. Но верный смысл не меняется. О, холодная лапша с кунжутным соусом и как раз вовремя. Давай накладывай себе. Мне всего не осилить одному.

– Но лапша так и останется в моей тарелке.

– Что ж. Всему свое место.


Когда официант унес использованные тарелки, Джим заметил, что я неплохо поел для человека без аппетита. Это все палочки, объяснил я. Хотел убедиться, что не разучился пользоваться ими.

– У меня все еще пустота внутри, – сказал я. – И никакая еда здесь не поможет.

– Ты плакал?

– Я никогда не плачу. Знаешь, когда мне в последний раз всплакнулось? При первом выступлении на собрании, тогда я признался, что я – алкоголик.

– Помню.

– И это не потому, что я сдерживаю слезы, делаю над собой усилие. Мне бы иногда очень хотелось разрыдаться. Но, видимо, так уж я устроен. Никогда не стану рвать рубашку на груди, не отправлюсь в лес под бой барабанов с Железным Майком[12] и его соратниками.

– Ты, должно быть, имеешь в виду Железного Джона[13]?

– Почему?

– Мне так кажется. Железным Майком прозвали тренера «Чикагских медведей», а он едва ли часто бьет в барабан.

– Ему больше подойдет контрабас, ты это хочешь сказать?

– Что-то вроде того.

Я отпил немного чая.

– Мне ненавистна мысль, что ее не станет.

Он промолчал.

– Когда мы с Джен разбежались, все было кончено, а я увез из ее квартиры свои вещи и вернул ключ, я говорил тебе, как мне жаль, что наша связь оборвалась. Помнишь, как ты реагировал на мои слова?

– Надеюсь, изрек что-нибудь глубокомысленное.

– Ты сказал, что связи не обрываются, а всего лишь принимают иную форму.

– Я так сказал?

– Да, и мне твои слова послужили немалым утешением. Несколько дней потом я вертел их в голове, медитировал над ними, как над мантрой. «Связи не обрываются, а только принимают иную форму». Это очень помогло мне избавиться от чувства потери, от ощущения, что нечто очень ценное у меня вдруг отняли.

– Занятно, – сказал он, – потому что я не только не помню того разговора, но, по-моему, даже мысль такого рода никогда не посещала меня. Но я рад, если сумел утешить тебя.

– Утешил, но ненадолго, – покачал головой я. – После пары дней раздумий над этими словами я понял, что мне только делается холоднее от подобного утешения. Потому что наша связь действительно приняла иную форму. Перемена превратила нас из двух людей, которые почти каждую ночь спали вместе и непременно общались хотя бы раз в день по телефону, в двух людей, начавших намеренно избегать возможности даже случайной встречи. Новая форма нашей связи была равносильна отсутствию всякой связи. Ее попросту больше не существовало.

– Может, поэтому мысль и не осталась у меня в памяти. Подсознание подсказало мне, что изреченная мудрость на самом деле дерьма не стоит.

– Но это не так, не кори себя, – сказал я. – Потому что в результате по прошествии времени все оказалось правдой. Мы с Джен относились друг к другу с удивительной сердечностью, если порой все же сталкивались где-то. Но как часто это бывало? Раз-другой в год. Могу точно вспомнить оба раза, когда сам звонил ей по телефону. Этот свихнувшийся Мотли бродил в то время по городу, одержимый желанием убить любую женщину, когда-либо имевшую ко мне отношение. Я предупредил бывшую жену, чтобы укрылась в надежном месте, и Джен тоже предостерег. А потом позвонил снова и сказал, что угроза миновала.

И именно так я остро осознал, что она существует на этом свете, звоню я ей или нет, вижу ее или нет, думаю о ней или полностью забываю. Именно связь изменила форму, это точно, но полностью она никогда не обрывалась. Вот почему мне ненавистна мысль о мире, где больше не будет ее. Когда она умрет, я все же потеряю нечто очень важное, и моя собственная жизнь станет мельче и беднее, чем была прежде.

– И ты чуть приблизишься к концу.

– Может быть.

– Траур – это всегда скорбь по нам самим.

– Ты в самом деле так считаешь? Возможно, ты прав. Ребенком я никак не мог понять, почему люди непременно должны умирать. И сказать тебе правду? Я не понимаю этого до сих пор.

– Ты ведь очень рано потерял отца, так?

– Очень рано. Я считал это колоссальной ошибкой Бога. Даже не саму по себе смерть отца, а то, как все в мире устроено. Для меня это все еще непостижимо.

Он тоже находил здесь для себя загадку, и какое-то время мы горячо обсуждали эту тему. Потом он сказал:

– Возвращаясь к моей мудрой сентенции по поводу продолжения связей в других формах. А вдруг и смерть тоже ничего радикально не меняет?

– Ты имеешь в виду, что душа остается жить? Не думаю, что верю в подобные идеи.

– И я тоже, хотя пытаюсь не закрывать для них своего сознания. Но я не совсем это хотел выразить. Ты действительно думаешь, что Джен перестанет быть частью твоей жизни, когда кончится ее земное существование?

– По крайней мере мне станет немного сложнее до нее дозвониться.

– Моя мать умерла шесть лет назад, – сказал он. – И я, конечно, не могу с ней созвониться, но этого и не требуется. Я все равно слышу ее голос. Не пойми превратно: я не имею в виду, что она продолжает жить в каком-то потустороннем или параллельном нашему мире. Голос, который я слышу – это частичка ее, ставшая частью меня самого и поселившаяся навсегда в моем сознании. – Он ненадолго замолчал, а потом продолжил: – Отца нет на свете уже больше двадцати лет, но я все равно порой слышу в голове голос старого мерзавца. Он все твердит мне, что я никчемный человек, из которого никогда не выйдет ничего путного.

– Я сидел у окна, смотрел на дождь, – сказал я. – И думал обо всех, кого потерял за многие годы. Вот что происходит с тобой на определенном жизненном этапе. Бытие ставит тебя перед дьявольски сложной реальностью. Либо рано умираешь ты сам, либо уходят многие дорогие тебе люди. Но ведь они не уходят навсегда, если я продолжаю о них думать, как считаешь?

– А не слишком ли слабое утешение ты находишь в такой мысли?

– Да, но это лучше, чем никакого утешения вообще.

Джим подал сигнал, чтобы принесли счет.

– По воскресеньям они устраивают теперь обсуждения Большой книги в школе Имени Господня, – сказал он. – Если отправимся сейчас, то успеем к началу. Не хочешь освежить кое-что в памяти?

– Я уже посетил одно собрание утром.

– И что с того?


Встречи групп АА проводятся в нескольких различных форматах. Есть собрания, где все по очереди выступают, на других проводятся дискуссии, а бывает, что совмещают и то и другое. Есть встречи, посвященные так называемым ступеням, когда каждую неделю подвергается рассмотрению одна из стадий программы «Двенадцать ступеней», а отдельно проводятся собрания для обсуждения традиций общества, которых тоже двенадцать. Встречи-откровения фокусируются на рассказах о благом воздействии трезвости, которое призвано осенить каждого, кто неукоснительно следует предначертаниям. И каждый дает двенадцать обетов-обещаний, которые должен выполнить. Я слышал анекдот о том, что если бы Моисей был алкоголиком, то мы имели бы сейчас двенадцать заповедей, а не десять.

Большая книга – старейшее и самое важное издание «Общества анонимных алкоголиков», написанная первыми членами более пятидесяти лет назад. В ее вводных главах объясняются основополагающие принципы программы действий, а остальное содержание составляют рассказы членов о собственном опыте, очень похожие на те истории, которые мы сейчас сами рассказываем о себе во время первого посещения собрания. То есть это повествование о том, как мы жили раньше, что с нами произошло и как изменилось с тех пор наше существование.

Когда я только начинал вести трезвый образ жизни, Джим заставлял меня читать Большую книгу, и я часто находил в ней места, которые мне не нравились. Написана она была какой-то свинцовой прозой, чрезмерно серьезным тоном, а мудрость мыслей находилась на уровне разговора за завтраком членов Ротари-клуба в маленьком городке где-нибудь в Айове. Но Джим настаивал, чтобы я все равно прочитал ее от корки до корки. «Уж больно старомодно написано», – говорил я. «А Шекспир разве не старомоден? – возражал он. «А библия времен короля Якова? И что с того?» Когда я жаловался на бессонницу, он советовал читать Большую книгу на сон грядущий. Я попробовал и был рад доложить, что как снотворное она сработала. «Разумеется, сработала, – усмехнулся Джим. – От некоторых ее глав бегущий в атаку носорог уснул бы на ходу».

При обсуждении Большой книги члены группы, как правило, по очереди зачитывают по нескольку параграфов священного текста. Когда кончается отведенная на ознакомление определенная глава, проводится ее обсуждение, и каждый старается сопоставить прочитанное со своим жизненным опытом в прошлом и нынешней ситуацией.

Собрание, на которое мы попали, проводилось группой под названием «Любители Большой книги из Клинтона», и уже восемь воскресений подряд они встречались в классе школы Имени Господня на Сорок восьмой улице между Девятой и Десятой авеню. Нас в этот раз набралось четырнадцать человек, а глава попалась необъятная по длине, и потому каждому выпадала очередь читать неоднократно. Я не особенно вслушивался в содержание главы, но в этом и не было необходимости. Никаких новостей ожидать не приходилось. Мне уж точно.


Когда собрание закончилось, все еще лил дождь. Мы прошли несколько кварталов вместе с Джимом, причем оба молчали. На углу он хлопнул меня по плечу и сказал, чтобы я оставался на связи.

– Помни, – сказал он, – что ты ни в чем не виноват. Я не знаю, почему у Джен развился рак, не говоря уже о том, почему именно у нее, но в одном я твердо уверен: не ты заразил им ее.

Мне оставалось буквально два шага до заведения «У Грогана», но я обошел его стороной, свернув на Девятую авеню. Уж слишком неподходящий выдался вечер, чтобы сидеть за столом перед бутылкой доброго виски, пусть пить будешь его не ты сам, а твой собеседник. Да и разговаривать ни с кем не было особой охоты. С меня уже хватило на сегодня разговоров. А сколько еще осталось невысказанным!

Я, например, ни словом не обмолвился о пистолете. Джим не поинтересовался, почему Джен позвонила именно мне, посчитав, видимо, причину очевидной: ей просто захотелось поделиться печальными новостями со старым другом. Если бы он задал мне прямой вопрос, я, наверное, не стал бы скрывать от него порученной мне миссии, как и своего согласия исполнить желание умирающей. Но он ни о чем не спросил, и я промолчал.

Элейн я позвонил из своего номера в отеле, но и ей не рассказал обо всем. Я вообще не стал особенно распространяться о визите на место преступления, как и об остальных событиях дня. Мы пообщались очень коротко, и речь шла в основном о том, как провела день она, и о шоу в музее, которое все-таки посетила, несмотря ни на что.

– Старые фотографии Нью-Йорка – это чудо, выставка просто отличная, – сказала она. – Ты бы тоже получил удовольствие. Она продлится до середины следующего месяца, так что еще успеешь выбрать время. Я вышла оттуда с мыслью, что непременно куплю себе фотоаппарат. Буду каждый день бродить по городу и снимать все и всех подряд.

– Ты вполне можешь себе это позволить.

– Верно, а все почему? Потому что мне нравится смотреть на старые снимки? Помнишь, что сказал У.К. Филдс[14]?

– «Никогда не вступай в спор на равных с глупцом»?

– Нет. Он сравнил женщин со слонами. «Я люблю смотреть на них, но не хотел бы иметь у себя дома».

– А какое отношение это имеет к фотографии?

– Я тоже люблю смотреть на них, но… Не знаю. Забудь об этом. Неужели все, что я говорю, обязательно должно иметь смысл?

– Нет, и это хорошо.

– Я люблю тебя, старый медведь. У тебя усталый голос. Тяжелый день выдался?

– Тяжелый, долгий, сырой день.

– Ложись спать. Завтра поговорим подробнее.

Но заснуть мне не удавалось еще очень долго. Я включал и выключал телевизор, хватался то за книжку, то за журнал, прочитывал страницу там, страницу здесь и снова закрывал. Я попробовал даже Большую книгу – проверенное временем снотворное, но и это не возымело нужного воздействия. Выпадают такие ночи, когда ничто не помогает, и тебе остается только сидеть и смотреть в окно, как идет дождь.

Глава 9

– Не хочется давать тебе советы, – сказал Джо Даркин, – но у меня дурные предчувствия. На твоем месте я бы вернул парню деньги.

– Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу от тебя такие слова.

– Знаю, – кивнул он, – это на меня не похоже. Когда у человека появляется возможность честно срубить деньжат, то кто я такой, чтобы мешать ему?

– Так в чем проблема?

Он откинулся назад вместе со стулом, заставив его балансировать на задних ножках. И переспросил:

– В чем проблема? Проблема в тебе самом, дружище.

Мы сидели в комнате сыскного отдела на втором этаже полицейского участка Центр-Север на Пятьдесят пятой улице. После завтрака я прошел немного необычным для себя маршрутом, чтобы еще раз взглянуть на место убийства. В понедельник здесь было намного оживленнее, большинство автосалонов и магазинов работали, а по авеню двигался более плотный транспортный поток, но это не позволяло выяснить ничего нового или нарисовать иную картину последних мгновений жизни Глена Хольцмана. Оттуда я отправился в участок, где и увидел Джо. Тот сидел за своим рабочим столом. Я сообщил ему, что Том Садецки выдал мне аванс, и выслушал совет вернуть его.

– Будь на твоем месте любой другой, – сказал Джо, – он бы сделал то, что и сделал бы кто угодно другой. Посвятил бы расследованию часов двенадцать или чуть больше, рассказал клиенту то, что он уже и без тебя знает. А именно: это его ненормальный братец совершил преступление. И все остались бы довольны. Твой клиент чувствовал бы, что сделал все, от него зависящее, а ты получил бы приличный гонорар за не особенно пыльный и тяжкий труд.

Но как раз ты вечно делаешь все наперекор другим, а главное – ты упрям как последний осел. Вместо того, чтобы окончательно убедить парня в виновности брата, к чему подсознательно он готов, осознает он это или нет, и снять пенки, ты начнешь добросовестно отрабатывать каждый полученный доллар. В итоге ты обязательно найдешь возможность убедить себя в существовании мизерной вероятности, что его брат невиновен, а тогда уже начнешь пахать всерьез, став у всех пятым колесом в телеге, включая и меня самого. И когда ты закончишь, ты потратишь на бесплодные усилия столько времени, что в простом пересчете не заработаешь даже суточную зарплату, и тебе еще повезет, если заработаешь хоть что-то вообще за все свои хлопоты, чтобы в результате признать очевидное. Одиночка Джордж виновен, о чем известно каждому, но ты сделаешь все, чтобы запутать дело, которое яйца выеденного не стоит. Что это ты так уставился на меня?

– Жалею, что нет магнитофона для записи твоей речи. Я бы прокручивал ее каждому потенциальному клиенту.

Он рассмеялся:

– Ты думаешь, я перегнул палку? Что ж, извини, но сегодня понедельник – день тяжелый. Сделай скидку на это. Но если серьезно, Мэтт, спусти это дело на тормозах. Выполни положенные телодвижения, но не более того, ладно? Дело привлекло к себе много внимания. Мы раскрыли его быстро, проделав отличную работу, но репортеры обожают подобные истории. Уверен, ты не хочешь дать им повод снова начать копаться в ней.

– А что они могут раскопать?

– Ничего. Улики самые серьезные. Все в духе закона.

– Ты сам участвовал в расследовании, Джо?

– Как и почти все в нашем участке вместе с половиной отдела убийств полиции Манхэттена. Я не приложил руку только к завершающей стадии. Как только они его взяли, дело, считай, было раскрыто. У него нашли латунь в кармане, черт побери! Стреляные гильзы. Что еще требуется?

– Откуда вы узнали, что арестовать нужно именно его?

– Получили наводку.

– От кого?

Он помотал головой:

– Вот этого я тебе рассказывать не имею права.

– От стукача?

– Нет, от священника, решившего, что можно иногда нарушать тайну исповеди! Конечно же, от стукача. Но только не спрашивай у меня его фамилии.

– Что именно сообщил стукач?

– И этого я тоже тебе сказать не могу.

– Не понимаю почему, – удивился я. – Он присутствовал на месте преступления? Он что-то видел или слышал? Или кто-то просто пустил сплетню, которая вывела вас на Джорджа?

– Скажу только, что у нас есть свидетель, – ответил Джо. – Теперь ты доволен?

– Свидетель, видевший все своими глазами?

Он нахмурился.

– Вечно я выбалтываю тебе больше, чем положено. Почему так происходит, как ты думаешь? – спросил он.

– Ты просто знаешь, что это лучший способ избавиться от меня. Так что видел ваш свидетель?

– Я уже сказал тебе слишком много, Мэтт. Есть свидетель, имеются веские вещественные доказательства, и мы практически получили признание виновного. Садецки сам говорит, что, возможно, сделал это. Случай настолько простой, что даже преступник не особенно отпирается.

Мне самому случай тоже представлялся довольно простым, но я должен был отрабатывать свои деньги.

– Предположим, – сказал я, – что свидетель прибыл на место, когда убийство уже было совершено. И видел, как Джордж склонился над телом, а потом собрал гильзы.

– После того как кто-то другой застрелил его?

– Такое возможно.

– Ну, конечно, Мэтт, кто-то стрелял, надев шапку-невидимку. Видимо, придется привлечь к следствию ЦРУ.

– Хольцмана могли ограбить, – заметил я. – В нашем районе такое случается сплошь и рядом. Он мог быть убит, сопротивляясь грабителю.

– На это ничто не указывает. У него в кармане остался бумажник с тремя сотнями долларов.

– Грабитель запаниковал после стрельбы и поспешил скрыться.

– Забавный, должно быть, паникер. Сначала хладнокровно и намеренно всаживает контрольную четвертую пулю в шею, а потом вдруг пугается до смерти.

– Кто еще присутствовал на месте? Свидетель заметил кого-нибудь другого?

– Он заметил Джорджа. С нас этого довольно.

– Зачем Хольцман вообще пришел туда? Кто-нибудь побеспокоился выяснить это?

– Он отправился на прогулку. Мы, знаешь ли, ведем речь не об авиации, и нет нужды представлять предполетный план заранее. Он был чем-то взволнован и решил прогуляться.

– И задержался, чтобы позвонить с телефона-автомата? У него дома телефон сломался, или что?

– Скорее всего он и хотел позвонить домой, чтобы сказать жене, когда собирается вернуться.

– Почему же он недозвонился? Что помешало?

– Линия могла быть занята. И вполне вероятно, что он не успел еще и номер набрать, когда наш Бой Джордж застрелил его. Кто, черт возьми, может это знать, и какая вообще разница? Проклятие! Ты делаешь именно то, чего я опасался. Стараешься развалить совершенно хрестоматийное дело. Найти в нем пустяки, за которые можно зацепиться.

– Если дело настолько ясное, а доказательства твердокаменные, мне это вряд ли удастся, верно?

– Верно, но ты успеешь досадить всем, как заноза в заднице.

«Я стал бельмом на глазу у них всех», – сказал Том Садецки. А мне уготована роль занозы в заднице.

– Что тебе известно о Хольцмане, Джо? – спросил я.

– Мне не нужно знать о нем слишком много. Он – жертва преступления.

– Но разве не с этого следует начинать расследование убийства по всем инструкциям? С изучения жертвы?

– Только не в том случае, когда дело настолько очевидно. Когда ты уже поймал убийцу и посадил в камеру, уже нет необходимости выворачивать наизнанку жизнь жертвы. Отчего таким задумчивым стало вдруг твое простое лицо?

– Знаешь, что не так с этим случаем, Джо?

– Только твое вмешательство в него. В остальном оно безупречно.

– А не так в нем то, – продолжал я, – что вы раскрыли его слишком быстро. Вы могли бы многое узнать, например, о Хольцмане, как и о некоторых других жителях нашего района. Но вы пальцем о палец не ударили. К чему утруждаться? Убийца уже у вас под замком.

– Ты считаешь, мы арестовали невиновного?

– Нет, – ответил я. – Вы взяли того, кого нужно.

– Значит, полагаешь, что полицейские отнеслись к своим обязанностям спустя рукава? По-твоему, мы что-то упустили из виду.

– Нет, полиция проделала отличную работу. Просто осталось несколько дорожек, по которым вам не понадобилось пройти.

– И как я понимаю, ты собираешься прогуляться по ним сам?

– Конечно, – кивнул я. – Я же взял у человека деньги. Мне положено хоть что-то предпринять, чтобы заработать их. Хотя бы ради своего спокойствия.


Районная библиотека Донелла находится на Пятьдесят третьей улице рядом с Пятой авеню. Я провел пару часов в читальном зале на втором этаже, просмотрев все местные газеты за последние десять дней. Как только я закончил с репортажами о реальных преступлениях, большая часть подробностей которых мне была уже известна, остальные публикации не представляли особого интереса: статьи о проблемах безработицы, о качественных изменениях в составе населения, общие рассуждения об уличной преступности. Попадались интервью с людьми, которые прожили здесь долгие годы в доходных домах или в собственных квартирах, с теми, кто сравнительно недавно перебрался в жилую высотку Хольцмана, и даже с несколькими бедолагами, обитавшими на улицах. Это была благодарная тема, на которой многие обозреватели умело затачивали свои топоры, то бишь перья. Кое-что оказалось интересно прочитать, но я узнал слишком мало нового.

Одна публикация мне особенно понравилась. Это было письмо в редакцию «Нью-Йорк таймс» от бывшего директора отдела рекламы какого-то журнала, который, судя по описанию, жил всего в двух кварталах от дома Хольцмана. В конце мая он лишился работы и объяснял, как новая финансовая ситуация изменила его взгляды на жизнь.

«С каждым прошедшим днем, – писал он, – я все меньше ощущаю свою близость к Глену Хольцману и все сильнее ассоциирую себя с Джорджем Садецки. Как только я узнал страшную новость, я был в шоке, это повергло меня в ужас. А ведь на том углу случайно мог оказаться я сам, такой была одна из первых мыслей. Мужчина в расцвете сил, профессионал, перед которым открывались блестящие перспективы карьерного роста, живший в Клинтоне – одном из самых интересных районов самого лучшего города во всем мире».

«Но по мере того, как текли часы, а потом и дни, – продолжал автор, – я стал видеть в зеркале уже слегка иное отражение самого себя. И теперь закралась мысль: а ведь это я мог бы сидеть сейчас в камере на Рикерс-Айленде. Человек средних лет, оставшийся без дела из-за безработицы и кризиса на рынке труда, коротающий дни в «Адской кухне» – одном из самых проблемных районов самого богом проклятого города на свете. Я все еще, разумеется, сострадаю убитому, но во мне зародилось сочувствие к тому, кто убил его. Я ведь мог оказаться на месте каждого из них – в начищенных до блеска дорогих ботинок Глена Хольцмана или в затрапезных кроссовках Джорджа Садецки».


Я дошел пешком до своего отеля, остановившись только у киоска, чтобы перехватить сосиску в тесте и запить ее соком папайи. Проверил сообщения у стойки регистрации, но мне никто не звонил. Потом я купил большой бумажный стакан с кофе в соседнем магазине и перешел на другую сторону улицы в уютный сквер, примыкавший к зданию под названием «Parc Vendôme»[15]. Нашел свободную скамейку и снял крышку со стакана, но кофе был все еще слишком горячим. Я поставил его рядом и вынул блокнот.

Стал делать заметки, размышляя на бумаге, начав с посылки, что Джордж Садецки все-таки невиновен. Пытаться доказать это стало бы напрасной тратой времени. Передо мной стояла задача найти кого-то еще, кто был способен совершить убийство. Кого-то, имевшего мотив для расправы с Гленом Хольцманом, или же человека, сделавшего это так же беспричинно, как это приписывалось Джорджу.

Глен Хольцман. С того места, где я сидел, мне были видны верхние этажи его жилой башни. Повернувшись в противоположную сторону, я бы разглядел тот столик в кафе «Утренняя звезда», где мы в последний раз с ним разговаривали. Лайза потеряла ребенка, сказал он мне тогда. Я проникся к нему жалостью в тот день, но нежелание сходиться с ним ближе превалировало. Между нами ощущалась дистанция, и я был только счастлив сохранить ее. Я совершенно не хотел узнать о нем больше.

Теперь получалось, что у меня возникла такая необходимость. Расследование убийства, как я напомнил Джо, нужно было непременно начинать с изучения жертвы. Чтобы найти убийцу, следовало искать кого-то, кто имел причину убить. А установить мотив можно было, только выяснив, что представляла собой жертва. Если мотив вообще присутствовал.

Но ведь он мог просто оказаться не в том месте, не в то время. Мог стать жертвой неудавшейся попытки ограбления. В устах Джо это действительно звучало маловероятно, даже смехотворно. Грабитель, который успевает сделать контрольный выстрел, а затем пугается и убегает, не взяв денег. В словах полицейского присутствовал здравый смысл, но ведь и преступники часто совершают необъяснимые поступки. Это не самые организованные и дисциплинированные люди. Многие действуют под влиянием секундного импульса, мыслят иррационально и способны внезапно менять намерения. Лишь ограниченное число представителей преступного мира умеют сохранять полное хладнокровие до конца, продумывать каждый поступок до мелочей, но большинство начинают совершать глупости каждый раз, когда выходят из дома. Хотя разве только потенциальный грабитель мог убить Хольцмана ни за что ни про что? Глен мог просто ввязаться в перепалку с кем-то из города, где слишком многие разгуливают по улицам с оружием. Любая пустячная ссора – скажем, из-за того, кому первым звонить по телефону, – могла обернуться кровавым насилием.

Или его вообще убили по ошибке. Такое случилось несколько лет назад в одном ресторане на Маррей-Хилл. Четверо мужчин, трое из которых торговали мехами, а четвертый работал у них бухгалтером, только заняли удобный столик и сделали заказ, когда в дверях возникли двое с автоматами. Они осыпали пулями стол меховщиков, убив всех четверых и ранив женщину, случайно оказавшуюся за соседним столом.

Это была откровенно мафиозная разборка, и пару недель детективы изучали вероятность проникновения организованной преступности в меховую индустрию или возможную связь кого-то из жертв с одной из пяти основных преступных «семей». Как выяснилось потом, несчастные не имели к мафии ни малейшего отношения. Целью для убийц должны были стать другие четверо, сидевшие тем же вечером в другом конце зала ресторана, – руководство насквозь коррумпированной строительной фирмы из Нью-Джерси. Оказалось, один из стрелявших страдал дислексией и направил автомат влево, тогда как ему следовало повернуть ствол вправо. («СМЕРТЕЛЬНАЯ О-ШИТ-КА» – с таким заголовком вышла на следующий день «Пост».)

Да, и такое бывает. Кто из нас не совершает ошиток?


Таким образом, существовали два способа начать расследование. Я мог поближе присмотреться к жертве или же к самому событию преступления. Чтобы сделать выбор, оставалось только подбросить монету, когда не далее как в двадцати ярдах от себя я заметил знакомое лицо. Волосы, как белая металлическая мочалка для мытья посуды, высокие скулы, узкий нос, очки в роговой оправе и кожа цвета моего кофе. Это был Барри, приятель Джорджа Садецки, который сидел на перевернутом ящике из-под молочных бутылок, а столом ему служил трехфутовый куб из бетона. Поверх куба он установил шахматную доску, курил сигарету и вдумчиво изучал позицию.

Я подошел и приветствовал его по имени. Он поднял глаза, и его рот легко растянулся в улыбке, хотя по взгляду было видно: он мучительно пытается вспомнить, кто я такой.

– Я тебя знаю – сказал он. – Сейчас и имя всплывет в памяти.

– Меня зовут Мэтт, – подсказал я.

– Видишь? Даже вспоминать не пришлось. Подсаживайся ко мне, Мэтт. В шахматы играешь?

– Знаю только, как переставлять фигуры.

– Значит, играешь. Игра в том и состоит, чтобы переставлять фигуры, пока один из нас не выиграет.

Он снял с доски две пешки, спрятал руки за спину, а потом протянул в мою сторону два сжатых кулака. Я шлепнул по одному, кулак разжался, и в нем оказалась белая пешка.

– Видишь? – сказал он. – Ты уже сделал шаг к победе. Первый ход за тобой. Расставляй фигуры, и начнем. Никаких ставок. Никаких денег. Просто скоротаем время.

Напротив него стоял еще один пластмассовый молочный ящик. Я уселся на него, расставил фигуры и передвинул королевскую пешку на два поля вперед. Он ответил тем же, и мы оба сделали по нескольку стандартных дебютных ходов. Когда я напал своим слоном на его коня, он сказал:

– А! Старый добрый Руй Лопес[16].

– Тебе виднее, – ответил я. – Меня однажды пытались заставить заучить названия наиболее распространенных дебютов, но я уже все забыл. Боюсь, для меня эта игра слишком мудреная.

– Не знаю, не знаю, – сказал он. – Кажись, ты нарочно принижаешь себя, чтобы оставить меня в дураках, а?

– Оставайся при своем заблуждении, – ухмыльнулся я.

Первые ходы мы делали быстро, но по мере развития событий мне становилось все труднее что-то придумывать, и я стал затрачивать гораздо больше времени, глядя на доску. На десятом или двенадцатом ходу мы обменялись конями, но я при этом потерял пешку. Чуть позже он вынудил меня отдать ладью за своего второго коня. С каждым новым ходом он собирал все больше сил для решающей атаки, а мне оставалось только ждать ее начала. Моя позиция выглядела слабой и ненадежной.

– Даже не знаю, – сказал я, стараясь сделать хоть какой-то полезный ход. – По-моему, мне пора сдаваться.

– Пожалуй, – согласился он.

Я протянул указательный палец и опрокинул своего короля на доску. Он лежал на боку с очень грустным видом.

Барри сказал:

– Хотя мы не играли на деньги, это не значит, что не можем перейти улицу и выпить пивка.

– Дело в том, что я совсем больше не пью, Барри.

– Думаешь, я не догадывался об этом, приятель? Но кто заставляет тебя пить? Выпивать не обязательно, а угостить победителя – совсем другое дело.

– Это будет справедливо.

– Подвал в соборе Святого Павла, – сказал он. – Вот откуда я тебя знаю, точно?

– Точно.

– Я теперь там почти не появляюсь. Когда-то заходил попить кофе и посидеть с народом. Но выпивка для меня не проблема.

– Счастливчик.

– Пока держусь только пива, все в полном порядке. А от крепленых напитков бывало худо. Однажды сильно прихватило здесь. – Он приложил ладонь под грудь справа. – Болело ужас как.

– Это печень, – пояснил я.

– Наверное. А всему виной дешевое вино. Сладенькое, но на самом деле прямо убийца. А вот пиво организм принимает. – Он улыбнулся, сверкнув золотом. – Хотя это только пока. Возможно, наступит день, когда и пиво погубит меня, но разве мужчине не все равно, от чего умирать? Даже если проживешь очень долго, все равно помрешь от того, что слишком долго жил. Не от одного, так от другого. Разве я не прав?

– Прав, конечно.

– Тогда давай я сгоняю за квартой эля, а потом мы сыграем еще. Как ты смотришь на такой вариант?

Я нашел в кармане мятую пятерку и отдал ему. Он приложил ко лбу два пальца, пародируя военное приветствие, и направился в корейский продуктовый магазин через дорогу. Я наблюдал за его легкой непринужденной походкой; длинными руками он размахивал в такт шагам. На нем был матросский бушлат и сильно линялые джинсы. На ногах – высокие баскетбольные кроссовки. Ему как минимум перевалило за шестьдесят лет, но он перебегал Девятую авеню, словно лихой мальчишка.

И я вдруг поймал себя на мысли, что, может, именно Барри нашел в жизни правильный путь. Держись пива и эля, заходи иногда на встречи АА, чтобы угоститься дармовым кофе и насладиться обществом, играй себе в шахматы, а окажешься на мели, всегда сможешь стрельнуть у кого-нибудь пару баксов.

Да, конечно. И проведи всю жизнь, сидя на ящике из-под молочных бутылок. До чего же я довел себя, если даже Барри казался мне образцом, достойным подражания? Но тут я невольно рассмеялся, распознав истинный мотив за этими нелепыми мыслями. Еще одна скрытая песня сирен, манивших к радостям алкоголя. Их зов был непрестанным и принимал самые изощренные формы. По какой бы улице ты ни шел, соблазн поджидал за каждым углом, готовый застать врасплох и ухватить цепкими лапами. И этому не было конца. Ты мог заработать миллион долларов, получить Нобелевскую премию, выиграть конкурс красоты, и все равно, проходя мимо очередного бара, начинал думать, что сидящие за стойкой забулдыги знают какую-то недоступную тебе тайну. Потому что они могли спокойно выпивать, а ты – нет. Неужели они все заблуждались? Возможно ли такое?

Барри вернулся с квартой старого английского эля. Бутылку ему завернули в коричневый бумажный пакет. Он открутил пробку и стал пить, не доставая бутылки из пакета. Потом сказал, что теперь я должен сыграть черными, но он может великодушно снова отдать мне белые, если я захочу. Но я отказался. Шахмат с меня на сегодня оказалось довольно.

– Как я понимаю, в тебе нет настоящей любви к игре. Ты ее не чувствуешь. – А потом Барри добавил загадочную фразу: – Хотя, казалось бы, должен чувствовать, как никто.

– Почему ты так считаешь?

– Это игра ума прежде всего, стратегия и тактика, сечешь? Разве не похоже на работу сыщика? Просчитывать варианты, думать, как поступишь ты, если преступник сделает определенный ход. Ты ведь служил в полиции, верно?

– У тебя хорошая память.

– Нет, просто мы уже многие годы живем в этом месте. Было бы удивительно, если бы мы с тобой не знали друг друга. Но, думаю, я бы в любом случае догадался, что ты коп. По твоим замашкам. Тебя интересует Джордж?

Я кивнул и сказал:

– Видел тебя по телевизору.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Интересно, есть в этом городе хоть одна душа, не видевшая меня по «ящику»?

Он вздохнул, помотал головой и снова угостился из бутылки со старым английским элем.

– Сколько у нас сейчас каналов? Шестьдесят? Даже семьдесят, если у тебя есть кабельное телевидение. Но почему-то все смотрели Седьмой канал, если каждый видел Барри на экране. Все видели, кроме меня самого. Клянусь, я, должно быть, единственный человек во всем Нью-Йорке, который не смотрел треклятую передачу!

Мы поговорили о Джордже, и я вскоре понял, что получаю в повторе ту самую телевизионную версию, которую уже видели все: «Джордж Садецки, каким я его знаю». А потому решил переключить разговор на Хольцмана и спросил, что Барри знает об убитом.

– Ты здесь живешь, – сказал я. – Держишь глаза и уши открытыми. Ты должен был встречать поблизости Глена Хольцмана.

– Нет, я так не думаю, – ответил он. – Не припомню ни одной встречи с ним. Видел его фотки в газете, но не узнал. Жуткое дело, верно? Молодой способный мужчина. Вся жизнь впереди.

– А что о нем болтают на улицах?

– Как я и сказал. Все твердят, какой он был молодой и как ужасно погиб. А что еще им говорить?

– Зависит от того, знали ли его в округе.

– Да откуда же им его знать, приятель? Он ведь не жил здесь.

– Как раз здесь-то он и жил, – сказал я. – Ты прямо отсюда можешь видеть его дом.

Барри устроил целый спектакль, когда всматривался по направлению, куда указывал мой палец – в сторону верхних этажей башни Хольцмана.

– Верно, – сказал он. – Он жил на сороковом этаже.

«На двадцать восьмом», – мысленно поправил я.

– Там у них на верхотуре – другая страна, – продолжал он. – Человек только и знал, что путешествовал с сорокового этажа в том доме на сороковой этаж в другом, где располагалась его фирма. А мы с тобой торчим на улице. Для таких, как он, улица была пространством, которое он пересекал дважды в день, чтобы попасть с одного сорокового этажа на другой сороковой этаж.

– Но он оказался на улице в четверг неделю назад.

– Чтобы подышать воздухом, как говорят.

– А так говорят?

– Да, только это бессмыслица. Кажись, у него достаточно свежего воздуха и на своем сороковом этаже. Я даже думаю, что там вообще больше ничего нет, кроме сплошного воздуха, верно?

– Так что его привело на улицу?

– Может, это судьба. Ты веришь в судьбу?

– Не знаю.

– Человек должен верить хоть во что-то, – назидательно сказал Барри. – Вот я, например… Я верю. Верю, что сейчас выпью. – И он приложился к бутылке, после чего смачно причмокнул. – Слушай, это, конечно, отпад, что кто-то может вообще не пить. Но ты уверен, что не хочешь хоть ненадолго снова попробовать это дело на вкус?

– Не сегодня. А что помимо Судьбы и свежего воздуха могло привести Хольцмана на Одиннадцатую авеню?

– Говорю же, я совсем не знал его.

– Зато авеню тебе хорошо знакома.

– Одиннадцатая? Конечно, я знаю, где это.

– Ты когда-нибудь бывал у Джорджа в комнате?

– Даже не подозревал, что она у него есть до прошлой недели. Есть, думал, у него какой-то угол, чтобы хранить свое барахло, но где именно… А что до Одиннадцатой авеню, то мне там особо делать нечего.

– То есть ты не меняешь там тормозные колодки на своей машине?

Он звучно расхохотался. Хмель постепенно ударял ему в голову.

– Нет, с тормозами у меня всегда полный порядок. Может, стоит покрышки поменять, это да. – Он еще отпил английского эля, но на этот раз вытащил бутылку до половины из пакета и посмотрел на этикетку поверх стекол очков. – Понимаешь теперь? Пиво и солодовый эль для меня пойло в самый раз. А от вина и виски я болею. Было время, я мог лакать любое крепкое спиртное, и хоть бы что. Но те деньки давно миновали.

– Да, ты говорил об этом.

– Я, конечно, могу и травки покурить иногда, если достается. Но специально я ее не ищу. Приятель дает тебе косячок, предлагает заценить кайф. Ты же не станешь ему отказывать? Надо соблюдать приличия.

– Само собой.

– А когда я попал под нож хирурга в Рузвельте, и меня резали, то потом зашили и дали перкодан. По одной таблетке четыре раза в день. И Богом клянусь, от него было так хорошо, что я забыл о боли в-а-аще. Когда выписывали, снабдили пузырьком, но только скоро эти «колеса» кончились, а новый рецепт добыть никак не выходило. Я, значит, пошел в парке Де Витта Клинтона и купил шесть таблеток у тощего белого паренька в зеркальных очках. Они были точь-в-точь похожи на те, из Рузвельта: тот же цвет, та же маркировка, но только никакого кайфа я от них не словил. Должно быть, есть мошенники, которые делают фальшивки для продажи на улице, как считаешь?

– Вполне вероятно.

– Так что на Одиннадцатой авеню я почти не появляюсь, – подытожил он. – Там нет для меня ничего интересного.

Его сага о перкодане напомнила мне решение Джен не травиться снотворным и болеутоляющим, чтобы умереть в здравом уме. Я снова так глубоко задумался над ее словами, что чуть не пропустил мимо ушей самое важное в рассказе Барри.

Но потом сознание снова переключилось, и я спросил:

– Парк Де Витта Клинтона? Есть небольшой сквер буквально в квартале от места, где застрелили Хольцмана. На западной стороне Одиннадцатой авеню. Ты этот парк имеешь в виду?

– Угу. Парк Клинтона. Но если будешь там, не покупай ничего у белого ханыги в очках-зеркалках. Напрасно выбросишь деньги. Я уже нарвался.

– Это меня не интересует, – сказал я. – Мне даже название парка не было известно. И что, там продают много наркоты?

– Много дерьма они там продают, – ответил Барри. – Таблетка должна мне доставить хоть какое-то удовольствие, чтобы называться наркотой. Но торговцы там постоянно ошиваются, если тебя это интересует. Сквер, где мы с тобой сидим, – единственный в округе, где не толкают, потому что он слишком уж маленький. Ни деревьев, ни кустов тебе. Только скамейки да куски бетона вместо столов. Называй это парком, но по мне, так это просто широкая часть тротуара. А в настоящем парке всегда найдешь торговцев наркотиками.

– Там трудно делать хороший бизнес на этом. Народа мало.

– Когда ты продаешь нужный людям товар, они сами тебя находят.

– Да, здесь с тобой не поспоришь.

– А ближе к ночи там появляются девочки. Сечешь, каких девчонок я имею в виду? Они там толкутся и дожидаются, пока остановится машина или грузовик, и водитель спросит, не подвезти ли кого из них.

– Но это в другом квартале, так ведь? Знаю, раньше девочки обрабатывали водителей сразу к северу от туннеля Линкольна.

– Об этом ничего не скажу, – помотал головой Барри. – Те девчонки, которых я видел, толкутся прямо на Одиннадцатой авеню. Напяливают блондинистые парики и бельишко соблазнительное. Но только на самом деле никакие это не девчонки, если ты врубаешься, о чем я.

– Ты говоришь о транссексуалах?

– О трансвеститах, транссексуалах. Там есть разница, но я до сих пор не разобрался, кто есть кто. Парни, что косят под девок. И знаешь, есть такие… Очень даже ничего. Миленькие. Тебе попадались такие?

– Я для таких шуток староват.

Он радостно захихикал.

– Ты моложе меня, а я совсем не старый, чтобы поразвлечься. Но те, кто работает на Одиннадцатой авеню, очень дорого берут. А теперь еще там стало полно больных. Берешь такую, и, считай, подцепил верную смерть. Это не по мне. Когда у меня начинается известный всем зуд, я лучше навещу свою училку.

– Кого?

– Одну знакомую леди. Живет рядом с Линкольн-центром. Работает учительницей четвертых классов в школе Вашингтон-Хайтс. Обожает белое винишко. Как бишь его? Шардоне. Кажись, так произносится. Но для меня в холодильнике всегда держит пивко. У нее я всегда могу принять горячую ванну. А пока я, значит, нежусь в ней, сама сбегает в подвал, чтобы освежить мои тряпки в общей стиральной машине. Захожу к ней ночевать, когда становится совсем холодно, а утром она мне и завтрак приготовит, если только сама не сляжет с бодуна. Уж очень винишко уважает.

Он полностью снял пробку с бутылки и заглянул внутрь.

– Может и деньжат подкинуть. Долларов пять или десять, но я не люблю брать у нее. – Он посмотрел на меня. – Но иногда приходится.

Глава 10

Парк Де Витта Клинтона занимает два городских квартала, протянувшись от Пятьдесят второй улицы до Пятьдесят четвертой и от Одиннадцатой авеню до Двенадцатой. Бейсбольное поле, окруженное проволочной оградой высотой футов в двенадцать, покрывает более половины его площади, а почти всю остальную территорию отдали под детскую игровую площадку, тоже обнесенную изгородью. Бейсбольная поляна пустовала, когда я пришел туда, зато на детской площадке царило оживление: дети качались на качелях, катались с горок, карабкались на шведские стенки или лазали по скалистому выступу, который специально оставили на месте для этих целей.

В юго-восточном углу парка установлен мемориал в память о павших в Первой мировой войне – высокая фигура пехотинца с ружьем через плечо из потемневшей от времени бронзы. На небольшом пьедестале выгравированы слова:


ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ «В ПОЛЯХ ФЛАНДРИИ»:

И ЕСЛИ ОСМЕЛИТСЯ СЫН ИХ СЫНОВ

ТУ ВЕРУ ПРЕДАТЬ, ТО НЕ СПАТЬ ВЕЧНЫМ СНОМ,

ПОКОЯ НЕ ЗНАТЬ ТЕМ, КТО ГИБЕЛЬ ОБРЕЛ

В ВОЙНЕ БЕСПОЩАДНО ЖЕСТОКОЙ

СРЕДЬ ФЛАНДРИИ МИЛОЙ ТАКОЙ,

СРЕДЬ ФЛАНДРИИ ОЧЕНЬ ДАЛЕКОЙ.


Стихи я помнил из курса литературы в средней школе. Автором был участник войны, вот только имя вылетело из памяти – то ли Рупер Брук, то ли Уилфред Оуэн, а быть может, кто-то другой[17]. На пьедестале поэт не был назван, и создавалось впечатление, что строки создал сам Неизвестный солдат.

Справа от бронзового пехотинца стояли двое мужчин намного моложе меня, поглощенные своим разговором. Один из них был чернокожим в спортивной куртке с эмблемой бескетбольной команды «Чикагские быки», второй – латиноамериканского происхождения носил отбеленные джинсы. Быть может, они спорили об авторстве стихов, но почему-то это казалось маловероятным. Маки, которые интересовали их, росли явно не в полях Фландрии.

Во время моего предыдущего посещения Одиннадцатой авеню я не заметил торговцев наркотиками, но я тогда едва ли вообще окинул взглядом парк, пустынный в тот час. И даже сейчас, с приближением вечера, этому месту было далеко до наркотических супермаркетов типа парка Брайант или Вашингтон-сквер. Там и здесь расположились молодые люди, поодиночке или парами, сидя на скамейках или стоя, прислонившись к стволам деревьев. Всего их было человек восемь. Еще двое уселись на главной трибуне при бейсбольном поле, оставаясь там в полном уединении. Большинство из них смотрели на меня, пока я шел вдоль парка: кто-то настороженно, кто-то в предвкушении возможного клиента. Пару раз я слышал шепот:

– Есть курево. Ломовое курево. Не пожалеешь.

У западной границы парка я посмотрел на Двенадцатую авеню и заметил, как сгустился транспортный поток. Рабочий день заканчивался, и люди уже ехали в сторону моста, направляясь в спальные районы северных пригородов. По другую сторону от оживленной магистрали располагались пирсы на Гудзоне. Я вообразил себе, как Джордж Садецки в своем ветхом армейском кителе стоит у обочины и выбирает момент, чтобы перебежать через дорогу, а потом бросить пистолет в реку с одного из пирсов. Но потом сообразил, что этой проблемы у него возникнуть не могло. В ночные часы движение почти не мешало бы спокойно перейти авеню.

Я повернулся в другую сторону, чтобы понаблюдать за парой мужчин примерно моего возраста, игравших один на один в гандбол на специальной площадке. Они свалили в кучу свои куртки и спортивные брюки за линией поля и остались в трусах, кроссовках и махровых повязках на головах, причем кидали мяч с такой силой, словно хотели пробить им стену, совершенно поглощенные игрой, как это случается с не очень уже молодыми людьми. Несколько лет назад мы с Джен Кин наблюдали за похожей игрой в дворовый баскетбол, причем она нарочито громко втянула носом воздух и сказала: «Тестостерон! Чувствуешь, как здесь тянет тестостероном?»

«Достань мне пистолет», – попросила она. Я представил, как она держит его в руке, как нюхает промасленную сталь. Воображение нарисовало мне выстрел, и я услышал сквозь грохот ее бестелесный голос: «Кордит[18]! Чувствуешь, как здесь тянет кордитом?»


Я вышел из парка с северо-западного угла, мне сразу попался телефон-автомат на пересечении Двенадцатой авеню и Пятьдесят четвертой улицы. Я снял трубку и вслушался в гудок для набора, но приберег свой четвертак, потому что кто-то сорвал табличку с номером автомата. Позвонить с него ты мог, но никто бы не сумел перезвонить на него тебе.

У другого автомата на углу Пятьдесят четвертой улицы и Одиннадцатой авеню номер был цел, но он упорно не хотел принимать мой четвертак. Я перепробовал четыре разных монеты, и в каждой он находил какой-то неведомый дефект, сбрасывая их в возврат. Я забрал свои деньги и прошел еще квартал к северу. Кончилось тем, что я воспользовался тем же телефоном, с которого Глен Хольцман сделал последний звонок в своей жизни. У него имелся номер, гудок работал, и он не отверг мою монету. Если только никто не собирался застрелить меня, все было в полном порядке.

Я набрал номер, и как только ответили, ввел номер автомата, с которого звонил. Потом дал отбой, но продолжал держать трубку у уха, одновременно нажимая на крючок другой рукой. Со стороны могло показаться, что я пользуюсь телефоном, хотя я всего лишь ожидал ответного звонка.

И долго ждать не пришлось. Я отпустил крючок и услышал голос:

– Кто там беспокоит Ти-Джея? Кому он понадобился?

– Полиции трех континентов, – сказал я. – Не считая многих других.

– Эй, привет, старина! Боже, неужели это сам Мэтт? Тебе что-то понадобилось от Ти-Джея?

– Возможно, – ответил я. – Ты свободен сегодня?

– Нет, но готов послать все к черту. Что там у тебя?

– Я стою в квартале от парка Де Витта Клинтона, – сказал я. – Не уверен, что тебе знакомо это место.

– Разумеется, знакомо. Ты ведь говоришь о парке, а не об одноименной школе? Давай встретимся там у статуи капитана.

– Ты имеешь в виду, у статуи солдата?

– Я знаю, что он солдат, но поскольку имя мне не известно, окрестил его капитаном Фландерсом.

– Кажется, ты повысил его в звании, – заметил я. – На нем форма призывника-рядового.

– Неужели? Но он белый, а я посчитал, что тогда все белые носили офицерские чины. Встретимся там через двадцать минут?

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Так что же ты звонишь, белая мышь? Как я понял…

– Просто считаю, что нам не надо встречаться в парке, вот и все. – Я огляделся в поисках ориентира для места встречи, но не увидел ничего подходящего.

– На углу Десятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы, – сказал я. – Там есть кофейня. Заведение Армстронга на одной стороне, жилой высотный дом – на другой по диагонали, а в противоположном углу греческое кафе.

– Я насчитал всего три угла, – сказал он. – Что там на четвертом?

– Так сразу и не скажу. Да и не все ли равно?

– Мне тоже по барабану, но ты успел назвать мне два других ориентира, которые не имеют отношения к делу. Если хочешь встретиться со мной в кофейне, нужно просто сказать, где найти кофейню. Думаю, что не заблудился бы. Не нужно лишних подробностей.

– Так через двадцать минут?

– Через двадцать минут.


Я побрел туда не слишком спеша, разглядывая витрины магазинов вдоль Пятьдесят седьмой улицы. Но хотя до кофейни я дошел всего за пятнадцать минут, Ти-Джей уже сидел там в кабинке при входе, занятый поглощением чизбургера с доброй порцией основательно прожаренной картошки-фри. Ти-Джей – типичный чернокожий уличный паренек, совершенно не отличимый от остальных, кто тусуется на Западной Сорок второй улице между парком Брайант и припортовой автобусной станцией. Некоторое время назад одно из расследований привело меня в тот захудалый район, и там я познакомился с Ти-Джеем.

Теперь мы уже были вроде как старыми дружками и даже порой партнерами, но я по-прежнему знал о нем поразительно мало. Все звали его исключительно Ти-Джеем, но даже он сам не мог сказать, что означали эти инициалы, если они что-то означали вообще. Я понятия не имел, сколько ему лет (на вид не дал бы больше шестнадцати) и была ли у него семья. По акценту и некоторым любимым словечкам я считал, что он родился и вырос в Гарлеме, но, когда нужно, он легко избавлялся от акцента, и мне не раз доводилось слышать, как он говорит с прононсом выпускника хорошей частной школы.

Большую часть времени он ошивался в районе Таймс-сквер, обучаясь искусству выживания в асфальтовых джунглях Нью-Йорка. Где он проводил ночи, я даже не догадывался. Он горячо отрицал, что бездомный, уверял, что у него есть жилье, но хранил его местоположение в глубочайшем секрете.

Первое время мне было очень сложно связываться с ним, а когда он звонил, перезвонить ему оказывалось некуда. Но однажды он воспользовался деньгами, которые я ему заплатил за ночь хорошей работы, и купил себе пейджер, заявив, что сделал очень выгодную покупку. Своим устройством он был страшно горд и всегда аккуратно вносил месячную плату, чтобы его не отключили. Он твердил, что я тоже должен непременно обзавестись пейджером, и не в силах был понять, почему я этого до сих пор не сделал.

Он зарабатывал себе на жизнь много чем еще, но всегда с готовностью бросал дела, как только у меня находилось для него поручение. Если я долго не выходил на связь, он звонил мне сам, требуя работы, заявляя, что полон энергии и желания выполнить любое задание. Видит бог, я платил ему совсем не так много, и, уверен, он зарабатывал гораздо больше в своей нечистой на руку компании с Сорок второй улицы, где подыгрывал шулерам, кидалам и наперсточникам, выступая в роли подставного игрока. Но карьера детектива была его мечтой, и он не мог дождаться того дня, когда я назову его своим настоящим напарником. А пока он вполне довольствовался ролью оруженосца при рыцаре.

Пока он расправлялся с едой, я рассказал ему о Глене Хольцмане и Джордже Садецки. Он, конечно, слышал об убийстве – трудно было бы ничего не знать о нем, живя в этом городе, – но на его окружение трагедия не произвела столь глубокого впечатления, как на жителей более благопристойных кварталов. Оно и понятно.

«Один чувак завалил другого» – так звучало это на языке уличных подростков. И что в этом особенного? Каждый день случается нечто подобное.

Но сейчас у Ти-Джея появилась причина заинтересоваться судьбой двух чуваков, о которых я ему рассказывал, и он слушал меня на удивление внимательно. Закончив говорить, я подозвал официанта, чтобы заказать еще чашку кофе себе и мороженое с шоколадом для Ти-Джея.

Когда десерт принесли, он снял пробу и кивнул с видом знатока, дающего понять, что этот сорт французского шампанского вполне сойдет. Но только сойдет, заметьте. Никаких восторгов.

– Да, там и в парке и на улице толкают наркоту, – сказал он.

– Меня интересует не дневное время, а что там происходит по ночам.

– Ясно море, дружище, ведь того чувака завалили ночью, так? И ты думаешь, кто-то мог что-то видеть. Но с тобой они базарить не станут. Разбегутся в момент. Подумают, что ты коп.

– Я даже не пытался к ним приблизиться.

– А меня никто за копа не примет, точняк.

– На это я и рассчитываю.

– Но если нас увидят вместе, то сразу сообразят, что к чему. Вот зачем ты назначил встречу здесь, а не в парке.

– Рассуждаешь логично.

– А что тут рассуждать? Дело простое. Не нужно быть ядерным физиком. – Он опустил голову, с удовольствием поглощая мороженое.

Потом сделал паузу и очень серьезно сказал:

– Я здесь подхожу лучше, чем ты. Без вопросов. Могу даже случайно найти знакомых, хотя едва ли. Парк в Клинтоне не моя территория.

– Но это же рядом. И ты точно бывал там раньше, если помнишь капитана Фландерса.

– В натуре! Мы с тем железным дровосеком старые приятели. Это же мой город, дружище. Я знаю его от и до, не сомневайся. Но это не значит, что у меня есть контакты повсюду. Такие парни, как тамошние толкачи, не любят скакать с места на место. А если появляется новичок, к нему будут долго присматриваться. А вдруг это конкурент? Или затеял какие-то свои игры? Быть может, коп или связан с полицией? И чем больше он начнет задавать вопросов, тем скорее нарвется на неприятности.

– Если дело рискованное, – сказал я, – давай просто забудем о нем.

– Ты рискуешь, когда переходишь через улицу, – изрек он. – Но рискуешь, даже если не переходишь ее. Один черт. Нельзя же проторчать всю жизнь на углу. И тогда ты просто смотришь по сторонам и рвешь когти, когда ничто не угрожает.

– А теперь переведи это на нормальный язык.

– Я просто хотел сказать, что работа может занять несколько дней. Я не могу обходить парней и задавать вопросы с бухты-барахты. Прямо в лоб. Нужно будет потереться среди них, подготовить почву.

– Работай столько, сколько потребуется, – сказал я. – Проблема только в том, что много денег мы с тобой на этом не заколотим. Том Садецки выдал мне аванс, но не слишком большой, и, боюсь, других денег я от него не дождусь. Скажу тебе больше, мне, возможно, придется вернуть ему часть аванса, если не весь.

– Не люблю я таких разговоров. Никто не возвращает деньги за просто так.

– Знаю, это у вас не принято, – сказал я, – но вот у меня порой не бывает другого выбора.

– В таком случае, – сказал он, подталкивая в мою сторону только что принесенный официантом счет, – расплатись-ка за мой обед сам. Надо же мне хоть что-то с тебя поиметь, пока деньги еще при тебе.


Когда он удалился в сторону парка, я остался стоять на тротуаре перед входом в кофейню, глядя на дом Глена Хольцмана. Надо было придумать другое место для встречи с Ти-Джеем, говорил я себе. Меня же никто не ограничивал в выборе. На Манхэттене кафе больше, чем, наверное, греков в Афинах. Причем одно мало чем отличается от другого. Одинаковые меню, одинаковая атмосфера или же одинаково полное отсутствие таковой. Почему же я решил назначить встречу именно на этом углу, лицом к лицу с миссией, которую мне меньше всего хотелось сейчас исполнять?

Расследование убийства следует начинать с жертвы. С того места, где я стоял, легко было отсчитать двадцать восемь этажей и посмотреть в окна квартиры жертвы, быть может, даже увидеть за одним из них его вдову. Если разобраться, то именно с Лайзой Хольцман мне нужно было бы побеседовать в первую очередь, поскольку она вероятнее, чем остальные, могла владеть необходимой мне информацией.

Но разве мог я с ней встретиться, допустим, сегодня же? Я ведь не позвонил, когда она потеряла своего так и не родившегося младенца. Я не позвонил, когда убили ее мужа. Я вообще не общался с ней с тех пор, как в апреле мы провели вечер вчетвером, и отверг притязания ее супруга на дружеское сближение. От всего этого я чувствовал если не вину, то очень сильную неловкость, которая росла в геометрической прогрессии при мысли, что я должен вторгнуться в ее жизнь сейчас, грубо влезть в ее горе с бестактными вопросами, какие необходимо задать любому сыщику, а не задать – значит, повести себя крайне непрофессионально. Я все же посмотрел вверх и принялся вглядываться в окна. Их квартира (а теперь только ее квартира) находилась на двадцать восьмом этаже, но я все равно не мог быть уверен, сколько рядов окон от уровня земли мне нужно отсчитать, потому что не обратил в свое время внимания, имелся ли в их башне этаж под номером тринадцать. В большинстве старых небоскребов Нью-Йорка этот номер пропускали, но в последние годы многие строительные компании пренебрегали смехотворным суеверием. Хэрмон Руттенштейн – тот самый подрядчик-миллиардер, который спрыгнул с крыши своего высотного дома неделю назад, особенно часто высказывался на эту тему, и во многих интервью цитировали его слова о том, что жизнь слишком коротка для трискаидекафобии[19], заставляя читателей рыться в энциклопедиях в поисках значения этого термина. А поскольку жил он в доме собственной постройки, один из авторов некрологов не преминул отметить, что его шестьдесят второй этаж в самом деле был шестьдесят вторым, а не шестьдесят первым, каким мог бы быть в другой высотке, сравнимой по своим параметрам.

Но в любом случае, как я не слишком удачно пошутил при Элейн, когда падаешь, пугаться надо только на последних нескольких дюймах.

Я мог только догадываться, жили Хольцманы в одном из домов, возведенных фирмой Хэрмона Руттенштейна или нет, а потому никак не мог с точностью определить, где находились именно их окна. Легко было, разумеется, свести возможности всего к двум вариантам, но я бы все равно не смог сказать, горит ли в их квартире свет, потому что закатное солнце отражалось во всех окнах западной стороны здания.

«Господи, да потрать же ты двадцать пять центов!» – подумал я.

На углу я увидел два телефона-автомата, но один оказался сломан, а второй принадлежал к поколению, уже принимавшему не монеты, а только специальные карты. Мне давно предлагали приобрести такую с оплатой кредита в конце каждого месяца, но я упорно противился, видя в ней еще одну вещь, которую необходимо будет не забывать носить с собой. Но если телефоны, питающиеся монетами, будут продолжать исчезать, мне рано или поздно придется купить карту. И как происходило уже со многими другими вещами, уже скоро меня будет удивлять: неужели я мог обходиться без нее прежде?

Затем, перейдя на другую сторону улицы, я позвонил из заведения Армстронга. На начальном этапе трезвого образа жизни я тщательно обходил стороной заведение, служившее мне прежде много лет фактически родным домом. В мое отсутствие Джимми перестал справляться с выплатой высокой арендной платы и перевел таверну с восточной стороны Девятой авеню к югу от Пятьдесят восьмой улицы в то здание, где оно располагалось сейчас. Но и на новом месте я избегал посещать ее, а заодно старался не заглядывать в забегаловку, сменившую ее в прежней точке – ни в чем не повинный китайский ресторанчик. (Однажды, когда Джим Фейбер предложил его для нашего с ним воскресного ужина, я отказался. «Я много пил в том месте еще до того, как оно появилось», – объяснил я. И Джим не стал подвергать сомнению ни логику в моих словах, ни странную формулировку. Только бывший алкоголик в таких случаях сразу понимает собеседника и не задает лишних вопросов.) Но потом еще один приятель, тоже из бывших алкашей, предложил заскочить перекусить к Армстронгу на ночь глядя, и с тех пор я перестал бояться заходить туда, если на то имелась веская причина. Такая причина была у меня и сейчас, но внутренний голос немедленно вступил в спор. Разве поблизости нельзя найти другой телефон? Чем плох, например, автомат, установленный в той же кофейне? Уж не ищу ли я предлога лишний раз соблазниться визитом туда, где подавали спиртное?

Не всегда следует пренебрегать доводами рассудка, но нельзя во всем потакать ему тоже: с ума сойдешь. Я поблагодарил внутренний голос за заботу, но зашел к Армстронгу, чтобы позвонить. Сначала в справочную, а потом по записанному номеру телефона Лайзы Хольцман. Ее аппарат издал четыре гудка, а потом я услышал запись голоса ее мужа, сообщавшего, что никого нет дома, и предлагавшего оставить сообщение после звукового сигнала. «Сначала убедитесь, что сигналпрозвучал», – убедительно увещевал он. Я убедился, но затем сразу повесил трубку.

Мне не впервой было слышать голос призрака. Много лет назад одну знакомую англичанку – «девушку по вызову» по имени Порция Карр – убил клиент (ее клиент, а не мой), и как-то ночью, основательно надравшись, я набрал номер, чтобы мгновенно протрезветь, услышав ее голос. Но это был, разумеется, всего лишь автоответчик, что позволило мне вернуться в прежнее блаженно пьяное состояние. Но тогда автоответчики еще оставались новинкой. Теперь каждый имеет его – только не я, – и мы начинаем привыкать слышать голоса, пережившие своих обладателей. Не так давно я позвонил приятелю, и мне ответил Хамфри Богарт. Через неделю на звонки у него отвечала Таллула Бэнкхед. Это была запись на кассете из магазина, триумф новейшей технологии, позволявший давно умершим знаменитостям принимать сообщения на твой телефон. «Привет, дорогуша! Мой дружок Джерри Палмьери не может сейчас ответить, но если ты оставишь свой номер, он непременно перезвонит, как только окончательно справится с преступностью в этом городе».

Голос Глена Хольцмана не шокировал меня, как в случае с Порцией Карр, и не удивил, как Таллула. Но я находился в несколько нервном состоянии, делая неприятный звонок из заведения, где мне не следовало находиться, а потому воспользовался возможностью сразу бросить эту затею и поскорее убраться оттуда. При сложившихся обстоятельствах я бы не стал разговаривать даже с Джоном Уэйном.

Вернувшись в отель, я сделал еще одну попытку, но к тому времени, когда вновь раздался голос Глена, уже твердо решил не оставлять никаких сообщений. Одно дело было поговорить с ней лично, а попросить перезвонить мне – совсем другое. Я снова дождался писка автоответчика и опять промолчал.

Затем я набрал номер Элейн и честно признался, что не помню, планировали ли мы что-нибудь на сегодняшний вечер. Она ответила: нет, не планировали.

– Вот только мне бы очень хотелось увидеться с тобой, – сказала она, – но нет желания выходить из дома.

– У меня тоже.

– Значит, трудновато будет встретиться. Быть может, проведем ночь, разговаривая по телефону? Или забьем до отказа пленки автоответчиков.

Эту проблему мы уладили быстро.

– Ты не поняла, – сказал я. – Я тоже не хочу выходить из твоего дома.

– Так тебе и не надо. Mí casa es su casa[20]. Приезжай в любое время. Я что-нибудь приготовлю или закажу ужин с доставкой, и мы проведем тихий домашний вечер.

– В su casa.

– Да, chez moi[21]. Мне нужно кое-что прочитать и заполнить документы, но это не отнимет много времени. Знаешь что? Прихвати по дороге какой-нибудь фильм.

– Есть особые пожелания?

– Нет. Удиви меня. Только одна просьба. Никаких ужасов.

– Нам их хватает в реальной жизни.

– Ты это верно подметил. В котором часу тебя ждать?

– Я заскочу на раннее собрание и буду у тебя к восьми. Устроит?

– Просто идеально, – ответила она.

Глава 11

Мы провели тихий домашний вечер. Поужинали карри, доставленным из индийского ресторана, недавно открывшегося на Первой авеню. По мнению Элейн, индийскую пищу следовало употреблять только у себя дома.

– В каждом индийском ресторане, где мне доводилось бывать, – сказала она, – нас обслуживал официант, который в последний раз мылся еще в священных водах Ганга, и когда он подходил к столику, можно было умереть от удушья.

После ужина я еще раз попытался дозвониться Лайзе Хольцман и дал отбой, услышав звуки автоответчика. Элейн управилась с работой за двадцать минут, а потом вставила кассету в видеомагнитофон. Я выбрал вестерн «Человек, который застрелил Либерти Вэланса», где Ли Марвин играл главного злодея, а Джон Уэйн и Джимми Стюарт, как обычно, играли самих себя.

– Когда я была маленькой, – сказала Элейн, – мои родители обожали смотреть старые фильмы поздно вечером. «Боже, ты только посмотри, какой молодой здесь Франшо Тоун!» Или Дженет Гэйнор, или Джордж Эрлисс, в зависимости от того, какое кино показывали. Помню, это чуть ли не сводило меня с ума. А теперь я сама занимаюсь тем же. Весь фильм я только и думала, как молодо выглядит Ли Марвин.

– Знакомое чувство.

– Но я же не сказала об этом, пока картина не закончилась. По-моему, я проявила незаурядную сдержанность.

Зазвонил телефон, и она сняла трубку.

– О, привет! – сказала она. – Как поживаешь? Давненько не общались, верно?

Я старался не вслушиваться в слова, хотя ощущал, как по мне прокатилась легкая волна ревности. Элейн по-прежнему иногда звонили прежние клиенты, но она считала, что проще потратить десять секунд и объяснить перемены в своей жизни, чем устраивать себе головную боль, связанную со сменой номера. Я все понимал, но предпочитал, чтобы они звонили, когда меня не было с ней рядом.

– Одну секунду, – сказала она на этот раз. – Сейчас он подойдет к телефону.

Я взял у нее трубку и услышал голос Ти-Джея:

– Ну, ты даешь, приятель! Я бывал в твоем номере. Он маловат даже для тебя одного. Тебе не следовало приводить туда хорошенькую девчонку.

– Это не девчонка, – сказал я. – Это Элейн.

– Думаешь, я ее не узнал? А, только теперь дошло. Ты не у себя в отеле.

– Я знал, что ты сообразишь.

– Ты у нее дома, а на своем телефоне установил переадресацию звонков.

– Да ты просто мастер дедукции!

– Будь у тебя пейджер, тебе не понадобились бы все эти сложности. Ты только сбиваешь людей с толку, когда вместо тебя к телефону подходит кто-то другой. Теперь о том, почему я звоню. Я покрутился у солдатика.

– У капитана Фландерса?

– Так точно, сэр. Скажу тебе сразу – парк заметно меняется с наступлением темноты. И парк, и прилегающие улицы. Там только и делают, что продают и покупают.

– То же самое происходит днем, – заметил я. – Только тогда там продают и покупают «хонды».

– Сейчас совсем другой товар, – сказал он. – Много крэка. Земля усыпана пустыми пузырьками. Но взять можно, что душе угодно. У них есть все. И девчонок тоже хватает. Многие ничего себе, но только они не настоящие девчонки. Ты же знаешь, как их называют?

– Транссексуалами.

– Да? А здесь их называют «членистоногие красотки». Сечешь юмор? Повтори еще раз свое словечко.

Я повторил, и он явно сделал усилие, чтобы его запомнить.

– Я слышал, есть такие, что делают операцию и меняют пол. Это то, о чем ты говоришь. А до тех пор они «членистоногие». Не знаешь, они такими уже рождаются?

– Уверен, при рождении у них есть пенисы.

– Не шути так, чувак. Ты же понял, что я имею в виду.

Все транссексуалы, с которыми я был знаком, считали это врожденным. По крайней мере они были такими, сколько себя помнили.

– Да, думаю, они такими рождаются.

– А откуда у них берутся сиськи? Не сами же вырастают? Они колют себе гормоны или вставляют имплантаты?

– И то и другое.

– Ага. А потом могут выходить на панель, не тратясь на дорогущую операцию. Хотя на самом деле все до одной хотят лечь под нож, чтобы их нельзя было отличить от реальной телки. Вот только ростом они почти все за шесть футов. Да и ручищи со ступнями все равно выдают, кто они на самом деле.

– Далеко не все из них хотят делать операцию.

– То есть желают оставаться двуполыми? Зачем?

– Не знаю.

Наступила пауза. Потом он сказал:

– Представил себе, как хиляю по улице, а под рубашкой болтаются сиськи. Жуть!

– Да уж, странное, должно быть, ощущение.

– У меня аж голова разболелась, пока думал об этом. Помнишь, что я тебе говорил, когда мы впервые повстречались? Когда ты бродил по Сорок второй улице, а я никак не мог допытаться, что ты ищешь?

– Помню.

– Я сказал тебе, что у каждого непременно есть своя дурная привычка или какой-то порок. Это как бог свят, брат. Ничего более правдивого ты от меня никогда не слышал.

– Интересно, был ли порок у Глена Хольцмана? – размышлял я.

– Был, даже не сомневайся. У живого человека он был обязательно. Если повезет, узнаем, какой именно.

Элейн уловила достаточно примечательных словечек в нашем разговоре, чтобы заинтересоваться. Я рассказал ей подробности.

– Ти-Джей просто восхитителен, – сказала она. – Он то крутой и видавший виды мужчина, то через секунду видна насквозь его подростковая наивность. В его возрасте само понятие о смене пола должно вызывать неприятные мысли и тревожить.

– Да, но не все в его возрасте с этим понятием знакомы. Там, где он обитает, о таких вещах узнаешь поневоле.

– Наверное, ты прав. Остается надеяться, что он не нарастит себе сиськи сам в один прекрасный день. Думаю, мне будет нелегко воспринимать его в новой роли.

– Вряд ли он пойдет на такое.

– Это хорошо. Так ты предполагаешь, что за Гленом Хольцманом водился какой-то грешок?

– Ти-Джей уверен, что дурные наклонности есть у каждого. Кстати, о Хольцмане.

Я посмотрел на часы и решил, что еще не поздно позвонить вдове. Особенно если не было особой надежды застать ее дома. Так и оказалось. Только на этот раз я не стал вновь слушать голос ее покойного супруга, а дал отбой, как только щелкнул автоответчик.

– Что-то ведь привело его на Одиннадцатую авеню, – сказал я. – Он действительно мог всего лишь захотеть размять ноги. Но почему решил разминать их в том направлении? Случайность? Или же он пошел искать на Одиннадцатой авеню то, что там могли ему предложить.

– Мне он не показался любителем крэка.

– Мне тоже. И тем не менее я знал многих подающих надежды молодых профессионалов, которые по секрету от всех вдыхали кокаиновые дорожки.

– Но разве люди его типа покупают дурь на улицах?

– Нет. Обычно не покупают. Но тогда, быть может, его пороком был нестандартный секс, и он искал любви не там, где следовало бы?

– С такой-то женой, сидящей дома?

– «Цветок чистейшей нежности на родине ждет меня»[22]. Да, но все ли так просто?

– Не все просто, что верно, то верно, – согласилась она. – Большинство мужчин дома ждут жены, но не все к ним торопятся. Вероятно, он погнался за новизной ощущений.

– То есть его привлекали долговязые девушки с огромными руками и ступнями?

– И членами между ног. Но он сильно рисковал, снимая уличную проститутку в том месте.

– С чего ты взяла?

– Я имею в виду не обычный риск, когда связываешься с дешевой шлюхой. Вспомни вид из их окна. Если бы она подошла к нему, то вполне могла видеть как раз тот угол. Более того, у нее была бы возможность даже наблюдать, как в него стреляли.

– При условии, что она стояла под нужным углом и вид ничем не был заслонен. Впрочем, с такой дистанции трудно вообще хоть что-то разглядеть.

– Возможно, ты прав. Как считаешь, она оставит квартиру себе?

– Понятия не имею.

– А тебе понравилось бы там жить? Не обязательно в той же квартире, но в похожей?

– Ты намекаешь на близость к небу?

– Да, близко к небу и с убийственно красивым видом. Если мы однажды надумаем съехаться… Впрочем, ты, должно быть, не в настроении обсуждать это сейчас.

– Не имею ничего против.

– Честно говоря, мне всегда нравилось мое гнездышко, но я бы предпочла переехать куда-то, где никто до нас не жил. В новый дом. У моей квартиры слишком длинная и не самая приятная история.

– Но мы столько раз занимались с тобой здесь любовью.

– Я думала не об этом.

– Понимаю.

– Я вышла из игры, но живу в той же квартире. И мне это больше не кажется хорошей идеей. Даже если мы не станем съезжаться, я уже не уверена, что мне здесь уютно.

– Ты хочешь продать квартиру?

– Я могла бы. Хотя при нынешнем положении дел на рынке выгоднее было бы ее сдавать. Компания, которая занимается моими вложениями в недвижимость, позаботится и об этом.

– Ты богата, слов нет.

– Да, и не собираюсь извиняться за это. Я ничего не украла и не получала наследства, а просто взяла и заработала самым примитивным путем.

– Все правильно.

– Да, я натрахала себе много денег. И что? Все честно. Быть может, не вполне законно, зато честно. Я тяжко трудилась, экономила и по-умному вкладывала капитал. И чего мне стыдиться после этого?

– Конечно же, нечего.

– Я как будто извиняюсь за что-то, правда?

– Немного похоже на то, – ответил я. – Но в чем проблема? Никто не совершенен. Скажи лучше, где бы ты хотела поселиться.

– Я думала об этом. Мне по душе этот район. Но если история есть у квартиры, то и у района тоже. А что ты сам? Не хочешь оставить за собой номер в отеле под офис?

– Тот еще офис!

– Но ты просто будешь принимать там клиентов.

– Раньше офисом мне служили бары, – напомнил я. – А сейчас вполне хватает кафе.

– Тогда, выходит, ты хочешь отказаться от комнаты?

– Даже не знаю.

– Но номер такой дешевый, – принялась перечислять достоинства моей дыры Элейн. – Он подпадает под закон о контроле над стоимостью аренды. Ты вполне способен содержать его, чтобы иметь свое личное пространство, если оно тебе понадобится. Даже совместная жизнь со мной покажется тебе легче, если ты будешь знать, что рядом есть твое собственное жилье.

– Что это будет? Типа бомбоубежища?

– Называй как угодно.

– И у тебя будет нечто подобное, если ты не продашь эту квартиру.

– Нет уж, – сказала она. – Как только я выкачусь отсюда – все! На Пятьдесят первой улице меня больше не увидят. Даже если все пойдет наперекосяк и мы не уживемся… э-э… вдвоем, то сюда не вернусь. И коль зашла речь о переезде…

– Продолжай.

– Даже если мы не готовы поселиться вместе, мне пора подумать о том, чтобы убраться отсюда. Вроде бы глупо искать временное жилье, зная, что скоро понадобится место для двоих, но я все равно хочу перемен. И чем скорее, тем лучше.

– С чего вдруг такая спешка?

– Даже не знаю.

– Так уж и не знаешь?

После минутного молчания она призналась:

– Мне сегодня позвонил один тип. Из прежних постоянных клиентов.

– Он не знает, что ты отошла от дел?

– Знает. Я ему говорила.

– Вот даже как!

– За последний год он звонил несколько раз. Думает, я просто капризничаю и это у меня пройдет.

– Теперь все ясно.

– Куда уж яснее. Когда торгуешь передком двадцать лет, а потом вдруг становишься недоторогой, никто не верит, что навсегда.

– Наверное.

– Несколько раз он звонил просто потрепаться. По крайней мере, так говорил. Что ж, мы с ним знаем друг друга много лет, у нас установились вполне дружеские отношения, и ты не можешь взять и послать старого приятеля к такой-то матери ни с того ни с сего. Но и мне уже неохота чесать языком с бывшим клиентом. Так что я особо не рассусоливала, и разговоры получались короткие. Никто не в обиде. «Мне пора бежать. Будь здоров».

– Хорошо. Правильно.

– Сегодня он спросил, нельзя ли ему приехать. Нет, ответила я, нельзя. Просто пообщаться, настаивал он. У него, дескать, трудный период в жизни, и хочется поделиться с кем-то, кого хорошо знаешь. А это чушь собачья. В том смысле, что я вовсе не знаю его так уж хорошо. И сказала: извини, но ничего не получится. Так уж обстоят дела. Я, говорит, заплачý. Дам двести долларов, чтобы приехать и потолковать по душам.

– А ты?

– Я ему отказала. Психотерапия не моя специальность. И попросила больше не звонить. Ему не разговоры требовались, как ты наверняка сам догадался, не так ли?

– Да уж, сообразил.

– Он считал, что, стоит войти в гостиную, как легко окажешься в спальне. Думал, возьму деньги и уж отработаю их по полной программе. Но здесь дело даже не в сексе, а во власти надо мной. Ему очень хотелось заставить меня делать то, чт вызывает у меня отвращение.

– Кто он такой?

– Какая разница?

– Я мог бы с ним поговорить.

– Нет, Мэтт. Это исключено.

– Как скажешь.

– Если он не будет меня доставать чаще, чем раз в два месяца – а, надеюсь, он теперь вообще отвяжется, – то это я как-нибудь переживу. И мне не нужна защита. По крайней мере точно не от этого урода.

– Уверена?

– Да, уверена.

– Но сменить номер телефона все же не помешало бы.

– А я сделаю все разом. Перееду отсюда. Новый адрес, новый номер телефона.

– Одним выстрелом – двух зайцев.

– Точно.

Я немного поразмыслил над ее словами:

– Только в таком случае тебе нужно сразу начинать подыскивать новое жилье.

– Я уже начала это обдумывать. Ты бы предпочел, чтобы я переехала в твой район, или я не права?

– Права. Я там обвыкся, как ты привыкла к Тертл-Бэй. Там есть постоянные рестораны и кафе, куда я хожу, и, конечно же, место регулярных собраний АА. Заведение Мика всего в двух шагах. Рядом Линкольн-центр, Карнеги-холл и большинство лучших театров города. Не то чтобы мы с тобой были завзятыми театралами, но осознавать это приятно.

Хотя это не единственный район в городе, который мне нравится. Не могу даже сказать, что он самый мой любимый. Мне по душе Вест-Виллидж, Челси, Грамерси-парк. Или даже еще ближе к центру – Сохо, Трайбека.

Я не вводил ее в заблуждение, но, если честно, последние два района вызывали в памяти не слишком добрые воспоминания.

– Или возьми чуть дальше вдоль западной стороны, – продолжал я. – Скажем, Западные Семидесятые улицы. Оттуда легко дойти пешком или проехать пару остановок на автобусе до моего нынешнего отеля. Так что я смогу оставить номер под офис и без проблем посещать встречи той же группы АА. Видишь, стоило только задуматься, и открылось огромное количество возможностей. Мы можем поселиться практически где угодно.

– Но только не покидая Манхэттена?

– Нет, определенно не покидая острова.

– А в Альбукерке не хочешь податься?

Незадолго до прошлого Рождества на меня пролился, можно сказать, «золотой дождь». Я взялся за срочное задание, блестяще справился с ним и получил круглую сумму в виде гонорара. Когда вскоре после наступления нового года семестр на ее курсах в колледже закончился, мы полетели в Нью-Мексико и две недели разъезжали по северной части штата, населенной в основном индейцами из племени пуэбло. И оба влюбились в глинобитную архитектуру Альбукерке и Санта-Фе.

– Там мы могли бы позволить себе купить целый особняк, – подхватил я. – С затейливыми украшениями, башенками и изогнутыми стенами. И было бы не важно, в каком месте поселиться, потому что пришлось бы повсюду добираться на машине, а жить в любом районе там намного безопаснее, чем где бы то ни было в пределах Нью-Йорка.

– Так тебе хотелось бы туда?

– Нет.

– Слава тебе, господи, – сказала она. – Потому что меня туда совершенно не тянет. По всей стране полно городов гораздо лучше Нью-Йорка, но я не хотела бы жить ни в одном из них. И у тебя такое же ощущение, верно?

– Боюсь, что да.

– Хорошо, что мы так подходим друг другу. Даже вкусы совпадают. А если соскучимся по саманным домам, всегда сможем смотаться в Альбукерке.

– В любое время, – кивнул я. – Он от нас никуда не денется.


Около полуночи мы улеглись спать. Спустя час я понял, сон не идет, и на цыпочках вышел в гостиную. Там была стойка, набитая журналами, и книжный шкаф с большим выбором литературы, не говоря уже о вечном телевизоре, но только я от беспокойства никак не мог ничем себя занять. Оделся и встал у окна, в которое на том берегу реки была видна неоновая реклама «Пепси». С той поры, как Элейн поселилась в этой квартире, в округе возвели множество новых зданий, но рекламу ни одно из них не заслонило. Буду ли я скучать по ней, когда мы переедем? А Элейн?

Внизу мне безмолвно кивнул в знак приветствия привратник, а потом снова устремил взгляд в бесконечность. Это был молодой еще человек, недавний эмигрант из какой-то страны арабского Востока, и у него вечно торчали на голове наушники, подключенные к плееру. Я был уверен, что он подсел на попсу из хит-парада «Лучшие сорок песен недели», но однажды случайно выяснил, что слушает он одну и ту же запись с мудрой лекцией о том, как усовершенствовать свою личность, стать хозяином жизни, научиться зарабатывать большие деньги, сбросить вес и поддерживать себя в наилучшей спортивной форме.

Я пошел по Первой авеню мимо здания ООН до Сорок второй улицы. Там я свернул направо, обогнул квартал и вернулся обратно на Вторую авеню. По пути мне попались несколько баров, и хотя они не слишком манили меня зайти, легкие позывы все же ощущались. Я мог попытаться застать Мика в баре «У Грогана», но если бы он оказался там, это означало посиделки до утра, и пусть мы бы даже их максимально сократили, я бы все равно очутился слишком далеко в глубине Вест-Сайда, чтобы потом пришла охота тащиться снова до Восточной Пятьдесят первой улицы.

Совместная жизнь поможет снять такую проблему. Но сколько других она создаст?

На углу Второй авеню и Пятьдесят девятой улицы располагалось круглосуточное кафе. Я устроился за стойкой бара, заказал датский сливовый пирог и стакан молока. Кто-то уже успел оставить ранний выпуск «Нью-Йорк таймс», и я начал читать газету, но не мог сосредоточиться на прочитанном. Быть может, и мне нужно послушать запись с лекцией о том, как усовершенствовать свою личность? «Дайте Развиться Скрытым Возможностям Вашего Интеллекта! Станьте Полновластным Хозяином Своей Судьбы!»

Но мне не требовалась мобилизация скрытых возможностей. У меня и так хватало мозговых извилин, чтобы понять ситуацию, в которой я оказался.

Джен Кин вернулась в мою жизнь, пусть ее собственное существование приближалось к концу. Вот с ней мы практически уже жили когда-то вместе и шли к окончательному сближению, когда отношения внезапно потерпели крах, и мы потеряли друг друга.

Теперь в таком же положении оказались мы с Элейн и приближались к той же стадии. Мне был отведен угол в ее стенном шкафу, ящик в гардеробе и половина ее постели, на которой я спал несколько ночей в неделю. А поскольку эта стадия неизбежно становилась переходной, где все неопределенно и, возможно, даже неопределимо, следовало все основательно взвесить и оценить. Необходимо ли мне, не задумываясь, включать переадресацию телефонных звонков, когда я собрался ночевать на Восточной Пятьдесят первой улице? И должен ли я был так уж извиняться потом, если забывал отключить переадресацию? Или мне провести к ней вторую телефонную линию?

Или же нам вместе куда-нибудь переехать? Действительно ли лучше будет в таком случае сохранить за собой номер в гостинице? Выбрать нам мой район, ее район или какую-то нейтральную территорию?

Обсудить это с ней еще раз? Или избегать подобных разговоров вообще?

Обычно подобные мысли не доставляли мне дискомфорта и даже порой забавляли. Но Джен угасала, и почему-то этот факт бросил на все свою мертвенно-желтую тень.

Мне было страшно, разумеется. Я боялся, что случившееся однажды, повторится в том же варианте, и мне скоро придется забрать свою одежду, оставив ключ на кухонной стойке. Я боялся, что запущенный номер в заштатном отеле, за который я изо всех сил цеплялся, так и останется моим домом до конца жизни, то есть до тех пор, пока эти самые последние силы не оставят меня, и, лежа на узкой кровати в нижнем белье, я встречу смерть. А потом меня вынесут оттуда чужие люди в мешке для перевозки трупов.

Я боялся, что жизнь развалится на части, потому что так происходило всегда. Боялся плохого конца, потому что он всегда был плохим. Но больше всего я боялся в итоге сам оказаться виноватым во всем. Потому что в глубине души костями и печенкой всегда ощущал свою вину за то, что происходило со мной.


Я допил молоко и пошел домой, но теперь привратник приветствовал меня по имени и широко улыбнулся. («Всегда Запоминайте Имена и Лица Людей! Пусть Ваша Улыбка Озарит Их Мир!») Когда я вошел в спальню, Элейн повернулась на другой бок, но не проснулась. Забравшись под одеяло, я лежал в темноте рядом с ней, ощущая тепло ее тела.

Сон застал меня врасплох, но уже через несколько минут мне снилось (и осознавал это), как я преследую какого-то человека, чтобы взглянуть на его лицо. Я гнался за ним по каким-то шатким помостам, спускался по бесконечным лестницам, а под конец он обернулся, и вместо лица у него было зеркало. И когда я захотел всмотреться в отражение, оно всего лишь сверкнуло мне в глаза ярким и чистым белым светом, ослепительно интенсивным. Я сделал над собой усилие, чтобы больше не спать, потянулся к руке Элейн, но мгновенно погрузился в сон.

Я проснулся снова уже в девять часов, и в квартире остался один. В кухне меня ждал горячий кофе. Я выпил чашку, принял душ, оделся и наливал себе вторую, когда она вернулась из спортзала и объявила, что погода стоит чудесная.

– Небо необычайно синее, – сказала она. – Воздух явно из Канады. Мы осыпаем их кислотными дождями, а они дарят нам в ответ чистейший воздух и Леонарда Коэна. Выгодный обмен!

Я набрал номер Лайзы Хольцман и, как обычно, положил трубку, когда включился автоответчик. Тогда Элейн сказала:

– Дай я попробую. Какой у нее номер?

Она сделала звонок и поморщилась, услышав запись голоса Хольцмана. Потом начала наговаривать сообщение:

– Лайза, добрый день! Это Элейн Марделл. Мы с тобой ходили вместе на курсы при колледже Хантера в прошлом семестре. Виновата – я, конечно, должна была позвонить тебе сразу, и мне ужасно жаль, что у тебя все так сложилось. Могу только посочувствовать, представляя, через какие испытания тебе пришлось пройти. Не сомневаюсь, ты очень занята, но, может, перезвонишь мне, если найдется минутка? Для меня это важно и… О, привет, Лайза! Признаться, мне приходило в голову, что ты можешь прослушивать, кто звонит. Но у тебя включен автоответчик. Мэтт набирал твой номер десяток раз, но он почему-то никак не может себя заставить надиктовать сообщение. Угу. Да, конечно.

Она задавала какие-то вопросы, снова выражала соболезнования. Потом сказала:

– Знаешь, почему бы тебе не поговорить с Мэттом? Он здесь, стоит рядом со мной. Отлично, а мы с тобой должны обязательно встретиться. Ты мне позвонишь? Обещай, что не забудешь. Хорошо. Подожди секунду. Передаю трубку Мэтту.

– Это Мэттью Скаддер, миссис Хольцман. Извините, если тревожу в столь нелегкий для вас момент. Если вы сейчас не хотите разговаривать…

– Нет, все в порядке, – отозвалась она. – Более того, должна признаться…

– В чем?

– Должна признаться, что сама хотела вам позвонить, но все время откладывала это. Я рада вас слышать.

– Не могли бы мы с вами встретиться?

– Когда?

– Как только у вас найдется время. Если возможно, то прямо сегодня.

– Я кое с кем встречаюсь после обеда, – сказала Лайза. – И потом день тоже расписан.

– А завтра?

– Завтра в два часа ко мне должен приехать представитель страховой компании, и я не знаю, надолго ли. Слушайте, а вы свободны сегодня вечером? Или строго придерживаетесь графика рабочего времени?

– У меня ненормированный рабочий день, – ответил я. – Мне сегодняшний вечер подойдет, если это устроит вас.

– Устроит вполне. Часов в девять. Или это слишком поздно?

– Нисколько. Я приду к вам домой ровно в девять, если у вас не изменятся планы. Запишите мой номер, чтобы была двусторонняя связь. И звоните в любое время.

Я продиктовал ей номер и предупредил, что всегда можно позвонить в отель, если бумажка с номером потеряется.

– Я живу в гостинице «Нортвестерн».

– Знаю, это чуть ниже по улице от нас. Глен мне рассказывал, как пару раз сталкивался с вами. А если вам нужно будет отменить встречу, позвоните и оставьте сообщение. Я не снимаю трубку, если не знаю точно, кто именно звонит. Знаете, мне звонили разные типы…

– Могу представить.

– Можете? А я вот не могла. Хорошо, буду ждать вас к девяти, мистер Скаддер. Спасибо.

Я повесил трубку, а Элейн сказала:

– Надеюсь, ты не считаешь, что я влезла не в свое дело? Мне просто вдруг представилось, как эта бедная женщина сидит рядом с телефоном, но боится ответить на звонок, поскольку это может оказаться очередной идиот из «желтой» газеты. И мне показалось, я вполне могу оставить ей сообщение, чтобы потом, поговорив с ней, посоветовать связаться с тобой.

– Отличная мысль.

– Я только подумала, что нам лучше было вместе обсудить вначале этот звонок.

– Ты и сама справилась хорошо. Я увижусь с ней сегодня же вечером.

– В девять часов, верно?

– Да. Она сказала, что хотела позвонить мне сама.

– Со мной она этим не поделилась. Интересно, зачем ты ей понадобился?

– Пока не знаю, – сказал я. – Это только предстоит выяснить, как и многое другое.

Глава 12

Я вернулся в отель и отключил функцию переадресации звонков на телефоне. Конечно, это можно сделать дистанционно, но мне никогда не удавалось справиться с такой задачей. У меня вообще, собственно говоря, могло не быть возможности перенаправления звонков, но я получил ее в подарок от пары хакеров, которые влезли в компьютерную систему телефонной компании, чтобы оказать мне услугу. Причем мне не приходилось даже вносить за это месячную плату. Кроме того, они сделали бесплатными мои междугородные звонки, воспользовавшись компанией «Спринт», но не поставив в известность об этом их бухгалтерию, выставлявшую счета. (Когда я вякнул что-то об этической стороне вопроса, ребята прямо спросили, неужели небольшой обман крупной телефонной компании ляжет на мою совесть таким уж тяжким бременем? И мне пришлось признать, что едва ли.)

Я принял участие в полуденном собрании на углу Уай и Западной Шестьдесят третьей улицы. Оратор отмечал девяносто дней трезвости – минимальный срок для того, чтобы впервые получить право выступить. Он был несказанно доволен собой, и его речь получилась сбивчиво жизнерадостной. В перерыве сидевшая рядом дама сказала:

– Вот я была такой же на первых порах. А потом свалилась со своего розового облака. Да так, что земля содрогнулась.

– А как сейчас.

– Сейчас я уже в норме. Трезва, свободна, но отношусь ко всему спокойно. Чего еще желать?

После собрания я купил в продуктовом магазине кофе в бумажном стакане, сандвич и устроил пикник на скамейке в Центральном парке, вдыхая тот самый канадский воздух, который разрекламировала Элейн. В голове теснились темы для размышлений, но с этим можно было подождать: более того, следовало подождать, поскольку мысли касались в основном Глена Хольцмана, и разумнее всего казалось поговорить сначала с его женой. Узнать, может ли она рассказать мне то, чего я не знаю.

Прогулке я посвятил часа два. Прошелся до зоопарка и понаблюдал за медведями. Их вольер назвали «Земляничной поляной», и невольно вспомнился Джон Леннон. Захотелось прикинуть, сколько бы ему сейчас стукнуло, если бы пуля убийцы не оставила его навсегда сорокалетним. Если бы вы могли взглянуть на мир с точки зрения Бога, слышал я как-то чужую сентенцию, то поняли бы, что каждая жизнь продолжается, сколько ей положено, и все происходит, как и должно происходить. Но я не способен взглянуть на мир, как ни на что вообще, глазами Бога. А когда пытаюсь, у меня к другим проблемам добавляется излишняя самоуверенность.

Впрочем, многие считают, что я страдаю от нее всю жизнь.


На стойке меня уведомили, что звонили Джен и Ти-Джей. Сначала я набрал номер пейджера Ти-Джея. Но после того, как в течение пяти минут он не вышел на связь, позвонил Джен. У нее был включен автоответчик, и я сказал, что она может застать меня в любое время.

Я включил новости Си-эн-эн, но толком не вникал в них, когда раздался звонок, и Ти-Джей стал извиняться за задержку с ответом после получения моего сигнала.

– Не мог найти свободного телефона в округе, – объяснил он. – На каждом кто-нибудь да висит. А на всей Восьмой авеню вообще проблема с автоматами.

– Неужели все сломаны?

– Сломаны? Их вообще нет, друг мой Мэтт. Теперь чуваки не хотят их просто взламывать. Обматывают цепями, привязывают к бамперу своей тачки и вырывают аппарат с корнем. Как думаешь, они делают это ради одних четвертаков, или телефон тоже можно сбыть с рук?

– Не представляю, кто может их покупать, – ответил я. – Если только не нашли способа возвращать их со скидкой телефонным компаниям.

– Так карманы не набьешь, мелкая вошь. Да, так зачем я тебе звонил. Возможно, мне удалось кое-что разнюхать. На улице ходит слух, что кто-то видел, как все случилось.

– Ты нашел свидетеля?

– Я пока никого не нашел. Не знаю даже имени. Зато выяснил того, кто знает, как ее зовут. Но, по-моему, это уже кое-что.

– Значит, свидетель – женщина.

– Не совсем женщина. Помнишь, о чем мы вчера толковали? Эти, с членом между ног. Как ты их называешь? Транссексуалами?

– Точно.

– Потрешься рядом с тобой, станешь образованным без всяких дипломов. Думаю, не составит труда разыскать эту членистоногую. Только не знаю, как скоро.

– Только будь осторожен.

– Ты о безопасном сексе?

– Боже всемогущий! Тупица, – не выдержал я. – Не лезь на рожон, чтобы самому не схлопотать пулю.

– Не создавай проблему, если не в тему. Я и говорю, что может уйти какое-то время, потому как здесь надо действовать с оглядкой. А эти транссектанты тугодумы страшные! Под наркотой да гормонами у них котелки совсем не варят. Но могу тебе сразу сказать: не думаю, что это дело рук Джорджа.

– С чего ты взял?

– А разве не он наш клиент? И мы не всегда на стороне хороших парней?

– По делу базаришь, друг.

– Вот и ты у меня кое-чему учишься, как я погляжу, – сказал он. – Четко выдал, что б я пропал!


Позвонила Элейн, чтобы рассказать, как провела день, и узнать, чем занимался я. Мы сошлись во мнении, что погода выдалась роскошная, а осень вообще лучшее время года.

– Я о чем-то хотела тебя спросить, – сказала она, – но успела забыть, о чем именно. Ненавижу, когда это со мной происходит.

– Понимаю.

– А случается все чаще и чаще. Мне кто-то говорил, что есть одно лекарство на травах, которое укрепляет память, но ты думаешь, я запомнила, как оно называется? Черта с два!

– Но если бы запомнила…

– …То не нуждалась бы в нем, это ясно как божий день. Ничего, потом вспомню. Ты ведь встречаешься с Лайзой сегодня вечером? Позвони потом, ладно?

– Если не забуду. И если время не окажется слишком поздним.

– Даже очень поздно, все равно звони, – сказала она. – Хочу, чтобы ты знал. Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.


Джен позвонила как раз в тот момент, когда я понес сдавать рубашки в прачечную за углом. Меня не было каких-то десять минут, и потому я прошел мимо стойки, не поинтересовавшись, были ли для меня новости. Но менеджер службы размещения заметил, как я входил в лифт, и сам позвонил мне в комнату. Я тут же снова набрал ее номер, но опять попал на треклятый автоответчик.

– Кажется, мы с тобой расходимся в метре друг от друга, – сказал я в трубку. – Мне скоро надо уходить, а вечером у меня назначено деловое свидание. Но я буду по мере возможности дозваниваться до тебя.


Ровно в девять часов я назвал консьержу свою фамилию и сказал, что миссис Хольцман ждет меня. Когда я сослался на нее, на лице служаки появилось обеспокоенное выражение. Стало понятно, что после гибели мужа к ней ломились толпы визитеров, большинство из которых были нежданными и непрошеными.

Он воспользовался внутренним телефоном, зажав микрофон ладонями и понизив голос, чтобы я не мог его подслушать. Но ответ мгновенно успокоил его. Ему не было нужды самому выставлять меня на улицу или вызывать полицию, и благодарность за это отчетливо читалась на его физиономии.

– Поднимайетесь наверх, пожалуйста, – сказал он.

Она стояла в дверях квартиры, когда я вышел из лифта, и казалась даже более красивой, чем запомнилась мне. Но выглядела при этом немного старше. Складывалось впечатление, что трагические события приняли участие в лепке новых черт ее лица. Она все еще казалась молодой, но теперь ей уже не так трудно было дать тридцать два года – ее истинный возраст, указанный во всех газетах. (Ей тридцать два, ему было тридцать восемь, сами собой лезли в голову мысли. Джорджу Садецки сорок четыре. А Джону Леннону всегда будет сорок.)

– Я очень рада, что вы смогли прийти, – сказала она. – Не помню, как называла вас раньше. Просто Мэтт или Мэттью?

– Называйте, как вам удобнее.

– По телефону я вообще обратилась к вам как к мистеру Скаддеру. Совершенно вылетело из головы, были ли мы на ты, когда ужинали все вместе. Элейн зовет вас Мэттом. Наверное, я последую ее примеру. Заходите же, Мэтт.

Я прошел за ней в гостиную, где два дивана стояли под прямым углом друг к другу. Она села на один из них, а мне жестом указала на другой. Я тоже сел. Оба дивана были расположены так, чтобы с них открывался наилучший вид на западную от дома сторону, и я посмотрел в окно на последние отсветы заката – розовую и пурпурную кайму по краю почти черного уже неба.

– Те высотные дома вдалеке уже расположены в Уихокене, – сказала она. – И если вам нравится вид отсюда, вообразите, какие перспективы открываются для их жителей. Им виден Манхэттен во всю ширину горизонта. Но зато потом, когда они спускаются вниз, то оказываются всего-навсего в Нью-Джерси.

– Остается их только пожалеть.

– Хотя кто знает? Быть может, жить там совсем неплохо. С того дня, как я приехала в Нью-Йорк, мне казалось, что существует только Манхэттен, а остальное – лишь придаток к нему. Я ведь выросла в Уйат-Беар-Лейк. Это в штате Миннесота. Знаю, звучит так, словно там обитают только лоси и эскимосы, хотя на самом деле это вполне приличный район, часть Городов-близнецов[23]. И вот я сошла по трапу самолета с дипломом магистра изящных искусств университета Миннесоты и даже не знаю, с чем еще. Наверное, с альбомом для рисования и номером телефона, принадлежавшего знакомому моего знакомого. Первую ночь провела в отеле «Челси», а на следующий день сняла на паях с другой девушкой квартирку на Десятой улице к востоку от парка Томкинс-сквер. Если можно было испытать более глубокий шок от смены обстановки, то я не знаю где.

– Но вы сумели пережить его и приспособиться.

– О да. Я не задержалась в Алфавитном районе[24], потому что он мне казался не очень безопасным. Лично со мной ничего не случилось, но я постоянно слышала рассказы, как людей то грабили, то насиловали, то убивали, и потому, как только смогла, перебралась на Мэдисон-стрит. Это в Нижнем Ист-Сайде.

– Я знаю, где это. Но и там не самое спокойное местечко.

– Верно. Почти трущобы. В любом другом американском городе их бы уже снесли, но зато там было намного меньше наркоманов, чем на Восточной Десятой улице, и создавалось ощущение покоя. Сначала я тоже снимала только комнату, но потом у меня появилась своя квартира – три комнатушки размером с кроличью клетку каждая в доме, где в подъезде пахло мышами, мочой и застоявшимся дымом марихуаны. Но ничего особенного не происходило, меня никто не беспокоил ни дома, ни на улице, не пытались ломиться в дверь или проникнуть внутрь с пожарной лестницы. Ни разу. А потом я встретила мужчину, который буквально ошеломил меня, перевернул мою жизнь, забрал оттуда и поселил в этом невероятном месте, где все новое, нет никаких посторонних запахов, а внизу круглые сутки дежурит портье.

– Но вот я и оказалась здесь. – Она повысила голос, и в нем зазвучали визгливые нотки. – Вот она я. Сижу на новом диване. Под ногами новый персидский ковер. Все новое, все с иголочки. Я смотрю в окно, и передо мной панорама в несколько миль шириной. Да, я здесь. В этом самом безопасном из мест, но только у меня умер ребеноче, и муж погиб. Как такое могло случиться? Хотя бы вы можете это мне объяснить? Как такое произошло?

Я промолчал. Не думаю, что она всерьез ждала от меня ответа. Я наблюдал за ее лицом, пока она старалась взять себя в руки. Оно было совершенно правильной овальной формы, а черты гармоничные и привлекательные. Опрятно одета в серовато-синий свитер на пуговицах, под которым виднелась почти такого же оттенка водолазка, и в плиссированную юбку цвета морской волны. На ногах простые черные туфли с каблуками не больше дюйма высотой. На первый взгляд она выглядела как перезрелая ученица приходской школы, однако то, что шесть месяцев назад делало ее просто хорошенькой, теперь граничило с подлинной женской красотой.

– Простите, – сказала она. – Мне казалось, я смогу сдержаться.

– Вы отлично держитесь.

– Могу я предложить вам что-нибудь выпить? У нас есть виски и водка, а может, и что-то еще. Да, и пиво в холодильнике, само собой. Хотя мне уже пора отвыкать говорить «у нас». Так что вы предпочтете, Мэтт?

– Сейчас ничего не надо, благодарю.

– А кофе? У меня он как раз готов, и я сама не против выпить чашку. Но боюсь, это крепкий напиток. Сейчас многие предпочитают его без кофеина.

– Я как раз из тех, кто любит обычный.

– Я тоже, а вот Глен по вечерам мог употреблять только пустой. В смысле, без кофеина. Несколько месяцев назад мы пошли в ресторан и официант нас насмешил, спросив, пьем мы настоящий кофе или с кофеином.

– Действительно забавно. Ничего подобного не слышал.

– Вот и я надеюсь никогда больше не услышать такого дурацкого вопроса. Какой вы предпочитаете пить кофе? Ненастоящий с кофеином?

Я ей ответил, и она отправилась в кухню. Когда она вернулась, я стоял у окна. Мне был виден парк Де Витта Клинтона, и я размышлял, там ли сейчас Ти-Джей.

– То место отсюда почти не просматривается, – сказала она. – Мешает угол другого дома. – Она встала рядом со мной, указывая направление. – Я отправилась туда через день после того, как это случилось. Или это было еще днем позже? Не помню. Чтобы взглянуть своими глазами. Не могу сказать, на что я рассчитывала. Обычный угол на перекрестке, и больше ничего.

– Знаю.

– Вы тоже там побывали?

– Да.

– Я поставила ваш кофе на столик. Скажите, если чего-то не хватает.

– Я сел и попробовал напиток. Он был хорош, о чем я и сказал.

– Хороший кофе – моя слабость, – призналась она, – а без кофеина он не может быть хорошим на вкус. Не знаю почему. – Она села и отпила глоток. – Мне будет трудно привыкнуть. Я имею в виду, быть вдовой. Я ведь только начала привыкать к необходимости стать хорошей женой. И вот…

– Давно вы поженились?

– В мае отпраздновали первую годовщину. Стало быть… Семнадцать месяцев назад, так? Чуть-чуть не дотянули до полутора лет.

– А когда переехали сюда?

– В тот же день, как только вернулись из свадебного путешествия. Когда мы познакомились, у Глена была квартира типа студии в Йорквилле, а я по-прежнему жила на Мэдисон-стрит. После свадьбы мы провели неделю на Бермудских островах, а по возвращении в аэропорту нас дожидался огромный белый лимузин. Он привез нас прямо сюда, и я решила, что водитель ошибся адресом. Ведь я думала, что мы поживем у Глена, пока не подыщем что-то попросторнее. Но не успела оглянуться, как Глен уже на руках переносил меня черезпорог. Сказал, что если мне не понравится квартира, мы в ней не задержимся. Представляете? Он опасался, что она может мне не понравиться!

– Прекрасный сюрприз!

– Он был щедр на сюрпризы.

– Вот как?

Она хотела что-то еще добавить, но как будто спохватилась.

– Мне надо вести с вами деловой разговор, – сказала она. – Вот только не знаю, с чего начать. Я никогда раньше не обращалась к услугам частного детектива.

– Но у меня уже есть клиент, Лайза.

– О! Так он успел сам нанять вас?

– Кого вы имеете в виду?

– Глена.

– Нет, это не он, – сказал я. – Зачем ему было нанимать меня?

– Не знаю.

И я кинулся как в омут с головой:

– Я работаю на человека, которого зовут Томас Садецки. Его брата арестовали за убийство Глена.

– А он обратился к вам…

– Чтобы установить, может ли его брат быть невиновен. Хочу, чтобы вы сразу поняли: я не собираюсь выгораживать Садецки, если он действительно совершил преступление. Однако есть мизерный шанс, что он ни при чем, а в таком случае истинный убийца вашего мужа останется безнаказанным.

– Я все теперь понимаю, – сказала она после некоторого раздумья. – Вы пытаетесь найти кого-то в жизни Глена, у кого была причина убить его.

– Это одна из версий. Вторая заключается в том, что его застрелил не знакомый с ним человек, но это был не Джордж Садецки. Ночью Одиннадцатая авеню не похожа на свою дневную версию. Там прекращают продавать и ремонтировать машины и переключаются на наркотики и секс. А для занятий подобными вещами на улицы выходит много скверных людей, и именно с одним из них мог столкнуться Глен.

– Или это мог быть кто-то, кого он все же знал.

– Такая вероятность тоже не исключена. Я познакомился в Гленом в апреле, и, конечно, встречал его в нашем районе пару раз, но по-настоящему я не успел узнать.

– Как и я сама.

– Неужели?

– Я же сказала: он буквально ошеломил мена. В моих словах нет преувеличения. Мы впервые встретились у него в офисе. Кажется, об этом упоминалось в тот вечер, когда мы ужинали все вместе…

– Да, я помню.

– Он устроил для меня целое представление, ухаживал за мной так, как никто никогда не ухаживал прежде. У меня не было передышки. Я разговаривала с ним каждый день. Если мы никуда не шли вместе, он звонил мне. У меня были прежде поклонники, мужчины, которых я откровенно интересовала, но с ними не происходило ничего подобного. Но в то же время он не требовал от меня секса немедленно. Мы встречались целый месяц, прежде чем впервые переспали, хотя виделись в тот период по три-четыре раза в неделю. Вы скажете, СПИД и все такое: люди больше не торопятся в постель после первых нескольких свиданий. Все так, но ведь и месяц никто ждать не станет, верно?

– Трудно сказать.

– Меня это даже начало беспокоить, но я чувствовала: он все держит под контролем и знает, что делает. Это ощущение не покидало меня ни на секунду. И однажды мы ужинали у него в районе, а потом он пригласил меня к себе.

«Проведешь у меня ночь, – сказал он. Наконец-то, даже подумала тогда я. И мы занимались любовью. А через два дня он сделал мне предложение. – Мы поженимся», – сказал он. Отлично. Я была только рада.

– Очень романтично.

– Боже, конечно, романтично. Как я могла не влюбиться в него? Но сказать вам правду, я бы вышла за него, даже если бы не любила. Он был умен, богат, хорош собой и без ума от меня самой. Став его женой, я могла завести детей и бросить вечные попытки заработать на жизнь, сконцентрировавшись на том истинном искусстве, которое всегда привлекало меня. Никакой больше Мэдисон-стрит, никаких поездок подземкой по всему городу, чтобы показать образцы своих работ художественным директорам, которых почему-то всегда больше привлекала моя фигура, чем искусство, за исключением тех, кого женский пол не интересовал вообще. Повстречай я Глена несколькими годами раньше, он напугал бы меня до смерти, когда полностью завладел мною, но у меня за плечами уже была долгая борьба за существование, когда приходилось справляться одной. А это жестокий город.

– Воистину так.

– К тому моменту я уже была готова разрешить кому-то другому встать к штурвалу моей жизни. Причем он делал все так тонко, что у меня не возникало ощущения, словно меня к чему-то принуждают. Даже для медового месяца острова выбрал он сам и все организовал. Но он нашел место, которое, как он был уверен, мне наверняка понравится. И с этой квартирой такая же история. Глен знал, что мне нравится район, как и о моем желании жить повыше с красивым видом на город. И он заранее обставил наше будущее жилье. Заказал полную меблировку. Но все, что мне могло не подойти, готов был тут же отправить обратно в магазин, как он сразу же объявил. Ему не хотелось привозить меня в пустую квартиру, но мне все здесь должно было прийтись по душе, а потому я могла запросто менять вещи по своему вкусу. Например, в этой комнате на полу лежал другой ковер, который мне не показался привлекательным, и мы обменяли его в том же магазине на этот. На самом деле тот ковер отлично мне подходил, но я чувствовала необходимость внести хоть какие-то изменения, подспудно понимая: именно этого он от меня и ждет. Понимаете, что я имею в виду?

– Разумеется. Это нетрудно понять.

– Он был чудесным мужем, – продолжала она. – Заботливым, внимательным. Когда я потеряла ребенка, он, как только мог, поддерживал меня. Я переживала трудный период, а никого, кроме Глена, у меня не было. Я так и не завела в Нью-Йорке близких подруг или друзей. Было несколько хороших знакомых в Алфавитном районе, но я утратила с ними контакт, когда переехала на Мэдисон-стрит, а потом то же самое произошло с приятелями оттуда, когда я вышла замуж и перебралась в этот квартал. Так уж я, наверное, устроена. Я общительна и умею дружить, но не поддерживаю ни с кем более или менее длительных отношений.

А это означало, что мне приходилось много времени проводить в одиночестве, потому что Глен часто задерживался на работе допоздна, или у него на вечер бывали назначены деловые встречи. Иногда даже в выходные. Поэтому я стала ходить на всевозможные курсы (где и познакомилась с Элейн), занималась своими рисунками и живописью. Часто ходила в кино одна, а по средам посещала даже детские утренники в театрах. И всегда была возможность прослушать хороший концерт. Когда Карнеги-холл и Линкольн-центр у тебя под боком, возможности почти не ограничены. И не имела ничего против одиночества. Вам сварить еще кофе?

– Пока не надо.

– С тех пор, как его убили, – возобновила рассказ она, – я неожиданно пристрастилась к телевизионным передачам. А ведь прежде, даже сидя дома одна, я почти не включала телевизор. Теперь же почти не отрываюсь от него. Но, думаю, это скоро пройдет.

– Сейчас он вам составляет компанию, – предположил я.

– Уверена, так и есть. Я начала смотреть его из-за новостей. Не пропускала ни одного выпуска, потому что нуждалась в любых подробностях смерти Глена, в каждом новом известии о продвижении следствия. Потом они арестовали этого… Простите, у меня что-то с памятью. Никак не могу запомнить его имени.

– Джордж Садецки.

– Ну, конечно. С тех пор, как он был арестован, новости меня уже не интересовали, мне остались необходимы хоть чьи-то голоса в доме. Телевидение для меня сводится к этому – к голосам людей. Но думаю, что скоро перестану включать телевизор. Если мне будут нужны голоса, я ведь всегда могу поговорить сама с собой, не так ли?

– Почему бы и нет?

Она на мгновение закрыла глаза. Когда она открыла их вновь и продолжила говорить, ее интонации стали вдруг усталыми и напряженными:

– Я неожиданно поняла, что совсем не знала мужа. Разве не странно? Ведь я была уверена, что знаю его хорошо, или по крайней мере мне и в голову не приходило считать иначе. А потом его убили, и сейчас мне стало ясно, насколько мало мне известно о нем.

– Откуда у вас такие мысли?

– Как-то в прошлом месяце, – ответила она, – Глен вскользь без особой причины упомянул о возможности своей смерти. Если с ним вдруг что-то случится, сказал он, мне не придется тревожиться о том, как сохранить квартиру. Потому что ипотека застрахована. В случае его смерти оплата за квартиру автоматически вносилась полностью.

– А теперь вы не можете найти страховой полис?

– Никакого страхового полиса и не было.

– Люди часто вводят близких в заблуждение по поводу страховок, – заверил я ее. – Им кажется, это вполне невинная ложь, поскольку никто не предвидит скорой кончины. Ему, вероятно, хотелось, чтобы вы не беспокоились попусту. И потом: вы абсолютно уверены, что полиса нет? Надо обязательно переговорить об этом с владельцем квартиры, который берет с вас взносы.

– Нет никакого полиса, – сказала она, – и нет никакого владельца.

– То есть как?

– Я хочу сказать, что мы не выплачивали ипотеку, – ответила она. – Квартира целиком и полностью принадлежит мне. Глен купил ее за наличные.

– Может, это он и хотел вам сообщить. То, что квартира не обременена ипотечными взносами?

– Нет, он выразился вполне ясно. Даже объяснил мне в деталях, что это был за полис и все якобы содержавшиеся в нем условия. Страховка с постепенным уменьшением премии с каждым последующим после подписания годом за счет амортизации застрахованной собственности. Он все расписал четко, но на деле это оказалось полнейшей выдумкой. Если уж на то пошло, то он действительно был застрахован. У него был коллективный полис на работе и полис индивидуального страхования жизни. В обоих документах выплаты причитаются исключительно мне одной. Но никакой страховки на жилье с уменьшением премии или без никогда не существовало. Как не приходилось и выплачивать ипотеку.

– Как я понимаю, он сам занимался всеми финансовыми вопросами в вашей семье?

– Конечно. Если бы мне приходилось оплачивать счета ежемесячно…

– …вы бы заметили отсутствие счета по ипотеке.

– Но он всем занимался лично, – сказала она.

Потом хотела добавить что-то еще, но передумала и поднялась с дивана. Подошла к окну. Сгустилась ночь, небо усыпали звезды. Из-за сильного загрязнения атмосферы над Нью-Йорком их не всегда можно разглядеть даже в ясную погоду. Но этим вечером они сияли ярко благодаря наплыву чистого канадского воздуха.

– Не знаю, следует ли мне все вам рассказывать, – вздохнула она.

– Рассказывать о чем?

– Могу ли я вам довериться?

Она повернулась и устремила на меня взгляд своих огромных голубых глаз. Мне они показались достаточно доверчивыми. В их выражении не угадывалось никаких попыток расчета ситуации.

– Жаль, нельзя вас нанять, – сказала она. – Но, по вашим словам, у вас уже есть клиент.

– А вы думаете, его интересы противоречат вашим?

– Я не знаю, в чем заключаются мои интересы.

Я немного подождал. Но поскольку больше она ничего не сказала, сам спросил, как ее муж мог позволить себе купить квартиру за наличные.

– Понятия не имею, – ответила она. – После смерти родителей он унаследовал некоторую сумму, позволившую внести первый и основной взнос. Так он сам говорил.

– Быть может, наследства хватило, чтобы не нуждаться в ипотеке?

– Возможно.

– А еще вполне вероятно, что он секретничал по этому поводу, чтобы вы не знали, насколько богат человек, за которого вы вышли замуж. Некоторым толстосумам это свойственно. Они опасаются, что их полюбят только за их деньги. И если существовала большая разница между вашими сбережениями и его…

– У меня за душой не набралось бы и двух долларов.

– Тогда вот вам и объяснение.

– В таком случае, где его деньги? – вдруг жестко спросила она. – Если он был так уж богат, я бы рассчитывала обнаружить счета в банках, депозитные сертификаты, акции и другие ценные бумаги. Где это все? Я ничего подобного не нашла. Есть два страховых полиса, о которых я упомянула. И несколько тысяч долларов на чековой книжке. Но это все.

– Вероятно, существуют другие способы хранения денег, о которых вы пока не поставлены в известность. Например, у него может быть ячейка в банковском сейфе, но вы не знаете о ней. Или брокерские счета. Вариантов множество. Если никаких денег не обнаружится в течение ближайших месяцев, соглашусь, что это странно. Но порой на такие вещи требуется время.

– Кое-какие деньги я все же нашла, – сказала она.

– В самом деле? Какие же?

Она снова глубоко вздохнула и явно приняла нелегкое для себя решение. Вышла в другую комнату и вернулась через несколько секунд с крепким металлическим ящичком размером с обувную коробку.

– Я наткнулась на это в стенном шкафу всего дня два назад, – объяснила она. – Подумала, что настало время перебрать его вещи и отдать кое-что благотворительным организациям. И на самой верхней полке обнаружила этот ящик. Комбинация цифр замка, разумеется, не была мне известна. И я решила сначала вскрыть ящик с помощью молотка и отвертки. А потом до меня дошло, что колесиков всего три, и существует только тысяча возможных шифров. Начала с трех нулей и собиралась добраться до трех девяток, если понадобится. Как считаете, много на это требуется времени? Когда же цифры подошли, я невольно разрыдалась. Потому что это были цифры 511 – дата нашей свадьбы: пятый месяц, одиннадцатое число. Я смотрела на замок, и слезы текли по лицу. Я все еще плакала, когда открыла крышку.

– И что же оказалось внутри?

Вместо ответа она снова набрала шифр, открыла крышку ящика и показала мне содержимое. Он был наполовину заполнен пачками купюр, стянутыми резинками. Все сотенные, насколько я успел заметить.

– Я ожидала найти акции, ценные бумаги, какие-то другие документы, – сказала она. – А что на моем месте предполагали бы обнаружить вы? Только деньги, верно?

– Совсем не обязательно.

– А что же еще?

Что угодно, подумал я. Тайный дневник. Пакеты с наркотиками – на продажу или для личного потребления. Порнографию. Пистолет. Кассеты с аудиозаписями. Секреты компании. Любовные письма – старые или новые. Фамильные драгоценности, доставшиеся тоже по наследству. И многое другое.

– Но, честно говоря, я бы в первую очередь подумал о деньгах.

– Я их пересчитала, – сказала она. – Здесь без малого триста тысяч долларов.

– И ничего, указывающего на их происхождение?

– Ничего.

– Не думаю, что это могут быть остатки его наследства.

– Я уже не уверена, было ли наследство вообще. Порой он говорил о родителях так, словно они еще живы. Мне страшно, Мэтт.

– Вас кто-то пытался запугивать?

– Каким образом?

– Например, не было странных звонков по телефону?

– Звонили только репортеры. Да и они почти исчезли на этой неделе. А кто еще мог мне звонить?

– Кто-то, пожелавший получить обратно свои деньги.

– Вы считаете, Глен украл их?

– Мне не известно, откуда они у него, – сказал я. – Неясно их происхождение. И долго ли он их хранил. Но уверен в одном: вам лучше не держать их у себя дома.

– Я тоже думала об этом, но ума не приложу, куда их деть.

– У вас нет банковской ячейки?

– Нет. Что мне там было хранить?

– Но зато теперь она пригодилась бы.

– А это хорошая мысль? Вдруг мной заинтересуется налоговая служба…

– Вы правы. Откуда бы ни появились эти деньги, налогов с них Глен не платил точно. И если потребуется провести аудит, власти могут затребовать ордера на вскрытие ваших с ним банковских ячеек.

– А у вас самого есть ячейка?

Несколько минут назад она не была уверена, можно ли поделиться со мной информацией и вообще стоит ли мне доверять. А сейчас уже хотела вручить крупную сумму.

– Это тоже не кажется мне хорошей идеей, – сказал я. – У вас есть адвокат?

– Настоящего нет. Был один юрист с Восточного Бродвея, который мне однажды помог решить спор с домовладельцем по старому адресу, но я очень плохо знаю его.

– Тогда есть один специалист, которого я могу вам рекомендовать. Его контора расположена по ту сторону Бруклинского моста, но поездка к нему себя оправдает. Я дам вам его номер и, если хотите, предварительно позвоню, чтобы предупредить о вас.

– Сделайте одолжение.

– Первым делом завтра утром. Он сможет дать вам хороший совет и, вероятно, возьмет деньги на хранение в своем сейфе. Там они уж точно будут в большей безопасности, чем в вашем стенном шкафу, и вступит в силу закон о конфиденциальности отношений адвоката с клиентом. Но я спрошу его об этом дополнительно.

– А до тех пор…

– Придется оставить ящик на прежнем месте. Пока, как мы знаем, ему там ничто не угрожало, а я, уж поверьте, никому о нем не расскажу.

– Буду только рада поскорее избавиться от него, – сказала она. – С тех пор как нашла, у меня нервы стали шалить.

– Я бы тоже занервничал на вашем месте, – сказал я. – Это куча денег. Однако не думаю, что их следует пожертвовать благотворительным организациям.

Глава 13

– Ты в курсе, – спросил Мик, – что моя матушка всегда божилась, будто у меня есть способности провидца? И подчас мне кажется, что эта умная и добрая женщина говорила чистую правду. Вот и сейчас, стоило мне собраться позвонить тебе, как ты явился сам.

– Я только заскочил, чтобы воспользоваться телефоном, – сказал я.

– Да неужто? Помню, когда я еще был мальчонкой, прямо над нами жила одна женщина, которая каждый день посылала меня в местный магазин за бадейкой пива. Им тогда так торговали – разливали клиентам в их тару. Она давала мне небольшое оцинкованное ведерко вот такого примерно размера. За доллар они наполняли его, а я получал за труды четвертак.

– И с этого начался твой бизнес.

– Да. Я экономил монетки по двадцать пять центов, а потом разумно их вкладывал. И посмотри, кем я стал нынче. Хотя нет, все я вру. Четвертаки я тратил на конфеты. Был тогда страшным сладкоежкой. – Он покачал головой, предавшись воспоминаниям. – Но суть истории…

– Ах, так у нее все-таки есть суть?

– Суть истории состояла в том, что та женщина не позволяла мне даже мысли допускать, что пиво она вливает себе в глотку. «Микки, мальчик мой милый, сходи-ка в магазин и принеси мне пивка. Понимаешь, голову надо помыть». Я спросил у матушки, как это миссис Райли моет пивом волосы. «Она им промывает не голову, а брюхо изнутри, – отвечала мама. – Потому что если бы Бидди Райли мыла волосы всем пивом, какое покупает, то давно облысела бы».

– И в этом суть?

– Суть в том, что она якобы нуждалась в пиве для мытья головы, а ты будто бы прибежал сюда, чтобы воспользоваться моим хреновым телефоном. У тебя разве нет своего телефона в номере?

– Ты меня раскусил. На самом деле я зашел помыть башку и сделать укладку.

Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу.

– Если нужно позвонить, – сказал он, – иди к аппарату в моем офисе. Ты же наверняка не хочешь, чтобы весь мир слышал твой разговор?

Три человека расположились у стойки, один стоял за стойкой. Энди Бакли и еще какой-то парень, которого я знал в лицо, но не по имени, сражались в дартс. В зале же были заняты всего два или три стола. Так что весь мир не смог бы меня подслушать, даже если бы я позвонил с автомата, висевшего на стене. Но мне все равно импонировала идея разговора в интимной обстановке конторы хозяина заведения.

Это была просторная комната с дубовым письменным столом, креслом и набором зеленых металлических стеллажей для бумаг. Имелся и огромный старый сейф фирмы «Мослер». Не менее крепкий, чем тот, что стоял в кабинете юриста Дрю Каплана, но едва ли подпадавший под закон о конфиденциальности отношений адвоката и клиента. На стенах висели раскрашенные от руки гравюры в простых черных рамках, образовывавшие две отдельные группы. Размещенные над письменным столом изображали пейзажи Ирландии, выходцами откуда были предки матери Мика. А над старым кожаным диваном красовались виды юга Франции, где родился его отец.

Телефонный аппарат был не кнопочный, а снабженный старомодным диском, но меня это не волновало, потому что звонить я собирался не на пейджер Ти-Джея. Я набрал номер Джен и наконец-то попал на нее саму, а не на глупый автоответчик. Она поздоровалась, и по голосу чувствовалось, что я ее разбудил.

– Прости, – сказал я, – не знал, как рано ты ложишься спать.

– Ничего подобного. Я просто читала и задремала прямо в кресле с книжкой на коленях. Рада, что ты позвонил. У меня из головы не идет наш с тобой недавний разговор.

– И что же ты надумала?

– Мне показалось, что я, возможно, перешла границы того, на что позволяет рассчитывать даже старая дружба.

– Почему?

– Потому что поставила тебя в неловкое положение. Попросила о том, о чем не вправе была просить.

– Я бы тебе так и сказал.

– В самом деле? Не знаю, верить тебе или нет. Мог сказать, а мог промолчать. Быть может, на тебя давило чувство, что ты мне чем-то обязан. По крайней мере я хотела с тобой созвониться и дать тебе еще одну возможность.

– Какую?

– Сказать, чтобы я катилась со своей просьбой куда подальше.

– Не валяй дурочку, – отозвался я. – Если только ты сама не изменила решения.

– Решения приобрести…

– Да, приобрети ту вещь.

– Вещь? Ах, ну конечно. Назовем это так.

– Во всяком случае, по телефону.

– Договорились. Нет, у меня все по-прежнему. Мне нужна твоя вещь.

– Вот только добыть ее оказалось немного труднее, чем я думал, – сказал я. – Но работа в нужном направлении ведется.

– Вовсе не хотела торопить тебя. Наоборот, думала дать тебе возможность в последний момент выйти из игры, сохранив лицо и чувство собственного достоинства. В конце концов речь ведь именно об этом.

– О чем?

– Чтобы с достоинством уйти.

Я спросил, как она себя чувствует.

– Неплохо, – ответила она. – И какой чудесный сегодня выдался день, правда? Вот почему меня не было дома, когда ты звонил. Мне не сидится в четырех стенах. Обожаю октябрь. Впрочем, многие особенно любят этот месяц.

– Да, все, в ком есть хоть капля здравого смысла.

– А как твои дела, Мэттью?

– Очень хорошо. Неожиданно стал очень занятым человеком, но со мной так обычно и происходит. Долго сижу вообще без работы, а потом вдруг сразу дел невпроворот.

– Но тебе такая жизнь нравится.

– Вообще-то да, но порой не знаешь, за что хвататься. Все немного непредсказуемо. Но твоя маленькая задача будет решена. Как я и сказал, работа ведется.


– А теперь хотя бы предупреди, каких сюрпризов мне ждать в следующей пачке телефонных счетов, – сказал Мик. – Ты звонил случайно не в Китай?

– Всего лишь в Трайбеку.

– Есть такие, кто считает это тоже заграницей, но, к счастью, на телефонных тарифах это не сказывается. Есть время немного поговорить? Берк как раз сварил свежий кофе.

– Только не кофе. Я пью его без конца целый день.

– Тогда колы?

– Стакан минералки.

– Свидания с тобой обходятся дешево, ничего не скажешь, – сказал он. – Присаживайся, я принесу то, что нужно нам обоим.

Он вернулся с личной бутылкой ирландского виски «Джеймисон» двенадцатилетней выдержки, любимым стаканом и бутылочкой перье для меня. Я даже не подозревал, что у него есть такая вода. Едва ли клиенты его заведения заказывали ее или могли хотя бы правильно прочитать название.

– Мы сегодня долго не засидимся, – сразу сказал я. – У меня плохая спортивная форма для марафона.

– С тобой все в порядке, приятель? Ты, надеюсь, здоров?

– Здоров, но веду расследование, которое начало набирать обороты. Завтра придется встать пораньше.

– И это все? Потому что вид у тебя встревоженный.

Я ненадолго задумался.

– Верно, у меня есть причина для беспокойства, – сказал я.

– Выкладывай.

– Одна знакомая очень больна.

– Насколько тяжело?

– Рак поджелудочной железы. Это неизлечимо, и, похоже, жить ей осталось недолго.

– Я с ней знаком? – насторожился Мик.

Мне пришлось подумать.

– Нет, едва ли. Мы с ней перестали встречаться еще до того, как жизнь свела меня с тобой. Мы расстались друзьями, но уверен, что никогда не приводил ее сюда.

– Слава тебе, господи, – отозвался он с заметным облегчением. – Ты меня здорово перепугал.

– Почему? А, так ты подумал…

– Конечно, я сразу же подумал о ней. – Он не хотел даже произносить имени Элейн в таком контексте. – Дай ей Бог здоровья и всех благ. Как она там?

– В полном порядке и шлет тебе приветы.

– А ты передай ей самый пламенный от меня. Но у той твоей знакомой дела, похоже, действительно плохи. Осталось недолго, говоришь? – Он наполнил бокал, поднес к свету и полюбовался на восхитительный цвет напитка. – В таких случаях даже не знаешь, чего ей пожелать. Иногда лучше, если все кончается быстро.

– Этого она желала бы и сама.

– Неудивительно.

– И вероятно, поэтому у меня встревоженный вид. Она хочет застрелиться и попросила меня достать ей пистолет.

Не знаю, какой реакции я ожидал от Мика, но уж точно не шока, отразившегося на его лице. Он спросил, взялся ли я выполнить просьбу. Я ответил, что взялся.

– Вся твоя беда в том, что ты вырос без веры в Бога, без церкви в душе, – сказал он. – Как ни таскаю я тебя к мессам, католика из тебя не получается.

– Ты это к чему?

– А к тому, что я никогда не стал бы делать того, на что решился ты. Помогать и способствовать самоубийце? Я сам плохой католик, но не смог бы пойти на такое. Католики очень строги к самоубийцам, если ты не знаешь.

– Но они сильно не одобряют убийств тоже, верно? Это ведь одна из заповедей?

– «Не убий».

– Но, быть может, все не так уж строго, а? Нет вероятности, что об этом забыто, как о мессе на латыни и об обычае не есть мяса по пятницам[25]?

– Нет, все очень строго, – ответил он. – Но я действительно убивал людей. Тебе известно об этом.

– Да.

– Я отнимал чужие жизни, и нет прощения моим смертным грехам. Гореть мне за них в аду. Но забирать свою собственную жизнь тоже тяжкое прегрешение.

– Но почему? Никогда не мог понять этого. Ты никому не причиняешь вреда, кроме себя самого.

– Учение гласит, что ты причиняешь этим горе самому Господу.

– Каким образом?

– Ты как бы даешь ему понять, что знаешь лучше, чем Он, сколько тебе жить на этом свете. Ты типа говоришь Ему: «Спасибо большое за священный дар жизни, но почему бы Тебе не получить его обратно и засунуть куда подальше?» Ты совершаешь грех, который невозможно не только исправить. В нем нельзя даже раскаяться. Потому что некому уже прийти к исповеди. Хотя из меня богослов никудышный. Объясняю, как умею.

– Думаю, мне понятны твои объяснения.

– Ты только так думаешь? А мне кажется, с этим надо родиться, чтобы понимать основательно. Вероятно, твоя знакомая не католичка?

– Больше нет.

– Так она выросла в церкви? Немногим из нас удается избавиться от ее влияния, скажу я тебе. И ее не беспокоит то, что она решила с собой сотворить?

– Еще как беспокоит.

– Но она все равно пойдет на это?

– Есть вероятность, что на последней стадии ей придется много страдать, – объяснил я. – Она не хочет проходить через нестерпимые мучения.

– Никто бы не хотел. Но разве нет лекарств, которые бы ей давали, чтобы умерить боль?

– Она не согласна их принимать.

– Почему же, ради всего святого? И знаешь, она как бы случайно могла бы однажды принять слишком большую дозу. В таком положении легко ошибиться и выпить все содержимое пузырька. Вот и выход.

– А это разве не самоубийство? Не тот же смертный грех, о котором ты только что вещал?

– Да, но ты как бы не будешь вполне владеть собой в такой момент. Трудно винить человека, у которого уже помутился рассудок. А кроме того, – добавил он, – Бог, быть может, простит ее, если она оставит ему хотя бы небольшой шанс.

– Ты и в самом деле так считаешь, Мик?

– В самом деле, – ответил он. – Но, как я сказал, я не теолог. Оставим Бога в покое и обратимся к более простым темам. Разве добыть таблетки не проще, чем пистолет? И разве смерть от них не более достойный способ ухода из жизни?

– Это при условии, что у тебя все получится правильно, – сказал я. – Но так выходит не у всех. Некоторые потом приходят в себя, захлебываясь собственной блевотиной. Но не это главная причина, почему она предпочитает пистолет.

Мне пришлось растолковать ему приверженность Джен трезвому образу жизни, отчего для нее таблетки не годились ни для снятия боли, ни для ухода из жизни. Зеленые глаза Мика, пока он слушал меня, сначала недоверчиво округлились, а потом приобрели выражение задумчивости, по мере того как он проникался пониманием моих аргументов.

Не прерывая размышлений, он освежил напиток в своем стакане. Потом после долгой паузы сказал:

– Вы там в своем обществе очень серьезно относитесь к таким вещам, как я погляжу.

– Далеко не каждый из нас сделал бы такой же выбор, как Джен, – ответил я. – Почти уверен, что большинство согласились бы принимать болеутоляющие, и не могу тебе сказать, многие ли бы решили, что пистолет – более трезвый способ уйти, чем горсть таблеток секонала. Согласен в одном: мы действительно относимся к вопросам трезвости очень серьезно.

– Так же, как мои братья по вере относятся к самоубийству. – Он сделал глоток и посмотрел на меня поверх ободка стакана. – Позволь теперь задать тебе личный вопрос. А как на ее месте поступил бы ты сам?

– Не знаю, – сказал я. – Я пока не могу поставить себя на ее место, а потому невозможно даже представить, что пришло бы в голову мне. Наверное, я бы предпочел таблетки, но, с другой стороны, я тоже хочу сохранять трезвую голову до самого конца. Но вообще-то не думаю, что решился бы на самоубийство. Вот только кто может это знать сейчас? Говорю же, для этого надо реально оказаться в ее шкуре.

– Я бы тоже не пошел на такое, Боже сохрани и помилуй! Но все равно теперь меня только радует, что я не один из вас.

– А как бы ты поступил на моем месте, Мик?

– Это сложный вопрос. Если бы я любил ее, то как мог бы отказать? А в то же время нельзя делать такие ужасные услуги даже лучшим друзьям. Мне очень жаль ее, но хорошо, что не меня попросили об этом.

– А если бы тебя попросил я сам?

– Ну и вопросы ты задаешь. Один труднее другого. – Он с подозрением покосился на меня. – Но ведь это не тебе нужен пистолет? Скажи, что не тебе.

– Нет, – ответил я. – Слово даю – не мне.


Мы еще немного поговорили о том о сем, но уже скоро я сказал, что мне пора. Нужно было отоспаться.

По дороге домой я думал о Лайзе Хольцман и о деньгах, которые она мне показала. Размышлял, откуда они могли взяться и какова будет их дальнейшая судьба.

Кстати, а был ли вообще сейф в кабинете Каплана? Мне казалось, что сейф непременно должен стоять в конторе любого адвоката. Оставалось надеяться, что он такой же просторный и крепкий, как изделие старого доброго «Мослера» у Мика.

Я не раз видел, как его сейф открывали. Знал отчасти те вещи, которые в нем хранились. Разумеется, в первую очередь – деньги. Американские доллары и другая валюта. Записи секретных инвестиций Мика – он давал ссуды на улице и неплохо зарабатывал на ростовщических процентах, которые, если требовалось, выколачивал с помощью угроз или прямого насилия. Порой там попадались случайные объекты – часы, ювелирные украшения. Как я догадывался, краденые.

И конечно, пистолеты. В сейфе неизменно лежало по меньшей мере несколько стволов. По временам у меня возникала надобность в оружии, и он снабжал меня им, не задавая вопросов и отказываясь брать какую-либо плату. Сидя у него в конторке и разговаривая по телефону со старомодным диском для набора номера, я косился на сейф, рассчитывая, как всегда, получить пистолет от Мика.

В другой ситуации он выдал бы мне его глазом не моргнув. Но теперь искать оружие предстояло где-то еще.

Потому что теперь он знал, зачем мне пистолет. Он мог бы все равно дать мне его, но настаивать на этом с моей стороны означало бы злоупотреблять нашей давней дружбой. А я к таким вещам отношусь очень серьезно. Как к трезвости. Как к самоубийству.

Глава 14

Компания «Уоддел энд Йонт» располагалась на восьмом этаже двенадцатиэтажного здания на углу Девятнадцатой улицы и Бродвея. Первый этаж занимали два магазина. Один торговал фотоаппаратами и оборудованием для фотолабораторий, второй – канцелярскими товарами. Среди арендаторов помещений в здании значились также поставщик принадлежностей для рекламного бизнеса и журнал организации охраны окружающей среды. Непосредственно под «Уодделом энд Йонт» целый этаж занимала фирма, продававшая мужскую одежду со скидкой – остатки товара закрывшихся или обанкротившихся магазинов – по бросовым ценам.

И сам дом выглядел старым, и офис «Уоддела энд Йонт» тоже давно не ремонтировали. Красно-коричневое ковровое покрытие местами сильно потерлось, а меблировка состояла из покрытых царапинами стандартных рабочих столов и вращающихся стульев с застекленными книжными полками красного дерева по стенам. Свет давали сверху обычные лампочки, накрытые зелеными металлическими абажурами. В давней истории компании, таким образом, сомневаться не приходилось, и из общего ряда выбивалась только современная технология. На древних столах стояли компьютеры и кнопочные телефоны последней модели. В одном из углов приютились факс и ксерокс. Впрочем, здесь явно трудился и какой-то потомок луддитов, предпочитавший компьютеру обычную пишущую машинку. Я мог слышать стук ее клавиш, следуя за Элеонорой Йонт, которая вела меня сквозь лабиринт выгороженных отдельных кабинок для сотрудников к своему кабинету.

Это была все еще привлекательная и стройная женщина лет около шестидесяти, с металлического оттенка седыми волосами и умными голубыми глазами. Она носила камею в виде броши на лацкане темно-синего костюмного жакета и золотое кольцо с бриллиантами на безымянном пальце левой руки. Когда я позвонил ей в десять часов с просьбой о встрече, она сказала, что будет ждать меня через час. Поэтому я неспешно прогулялся до указанного адреса, остановившись по пути, чтобы выпить чашку кофе. А сейчас было уже одиннадцать, и она усаживалась за стол, указывая мне на стул перед собой.

– Со мной произошло нечто забавное, – сообщила она. – Когда мы с вами закончили говорить по телефону, я задумалась об уместности подобной встречи. Мне понадобился чей-то совет, и первый, о ком я подумала, был Глен. – Она чуть заметно улыбнулась. – Но, разумеется, теперь это уже невозможно, ведь так? Тогда я позвонила личному адвокату и объяснила ситуацию. И он отметил, что поскольку мне нечего скрывать и у меня нет какой-то секретной информации, то я могу не опасаться сказать что-то лишнее. – Она взяла со стола карандаш. – Так что у меня для вас есть и хорошие и плохие новости, мистер Скаддер. С одной стороны, ничто не мешает мне откровенно поговорить с вами, но с другой – боюсь, мне почти нечего вам рассказать.

– Как долго Глен Хольцман проработал у вас?

– Чуть больше трех лет. Я наняла его вскоре после смерти мужа. Говард умер в апреле, и, как мне кажется, Глен приступил к работе у нас с первой недели июня. Я провела с ним собеседование как раз в канун начала ежегодной конвенции книготорговцев, которая всегда проходит в уикенд Дня поминовения. – Она вертела карандаш между пальцами. – Прежде муж сам был нашим главным юрисконсультом. Он окончил юридический факультет университета Колумбия и был членом коллегии, а потому естественным образом сам разбирался с текстами договоров.

– И после смерти мистера Йонта…

– Мистера Уоддела, – поправила она. – Дома мы оставались мистером и миссис Уоддел, и только здесь нас знали как мистера Уоддела и миз Йонт. Но, конечно, ко мне обращались мисс Йонт, прежде чем словечко «миз» получило распространение в повседневной речи. Что очень не нравилось Говарду. И мужской шовинизм здесь ни при чем. Ему просто казалось, что это обращение звучит как-то грубовато.

Ее взгляд устремился куда-то поверх моего левого плеча, словно она вглядывалась вдаль ушедших лет.

– Когда мы въехали в это здание, президентом еще был Эйзенхауэр, – сказала она. – Тогда наша фирма не занимала и половины нынешнего пространства. Мы делили этаж с человеком, которого звали Морри Келтон. Он продавал билеты на концерты танцевальных ансамблей, на выступления стриптизеров и на водевили самого безвкусного толка. Вы не представляете: в нашу дверь в любой момент могли войти самые странные типы, какие только водились во всем Нью-Йорке. Вы видели фильм «Дэнни Роуз с Бродвея»? Когда мы с мужем сходили на него, сразу вспомнили о Морри. Интересно, что с ним сталось? Боюсь, он уже умер. Ему бы сейчас стукнуло лет девяносто.

Пишущая машинка продолжала стучать в отдалении.

– Да, Морри Келтон, – продолжала она. – Это был грубоватый, видавший виды мужчина, но было в нем и что-то очень милое. Вы пользуетесь очками для чтения, мистер Скаддер?

– Простите, не понял вопроса.

– Вы уже в том возрасте, когда они бывают нужны. Вы читаете в очках?

– Нет, – ответил я. – Мне, вероятно, было бы в них удобнее, но пока вполне обхожусь. Если освещение нормальное.

– Тогда едва ли вы наш покупатель. Если вы легко читаете без очков, то вам не нужны и книги с крупным шрифтом.

– Да, пожалуй.

– А вы терпеливы, – заметила она. – Позволили мне удариться в воспоминания, отвечаете на не имеющие отношения к делу вопросы. Я их задавала, потому что думала о первых днях существования нашего издательства. Когда я познакомилась с Говардом Уодделом, он занимался составлением договоров и перепродажей прав для «Ньюболд бразерс». Они были маленькой фирмой, которую несколько лет назад купил наконец «Макмиллан», но в то время еще процветали и приносили прибыль. Но только Говард все равно решил основать свое дело. И знаете, что подвигло его на это?

– Что же?

– Пресбиопия[26]. Он сам щурился на мелкий текст, держал бумаги на вытянутой руке и никогда не покупал книжек в мягких обложках как раз потому, что там слишком мелкие буквы. И через неделю после того, как он обзавелся первой парой очков для чтения, уже начал подыскивать помещение под свою компанию. Через месяц он арендовал здесь несколько комнат и подал уведомление об увольнении из «Ньюболд». Я трудилась там помощницей начальника производственного отдела, целыми днями сидела на телефоне и ругалась с типографиями, а сама мечтала стать такой, как Максвелл Перкинс[27], чтобы открывать новых звезд на литературном небосклоне. «Элли, – сказал мне Говард, – мир полон старых пердунов с ослабленным зрением, и им совершенно нечего читать. Если не брать специальные издания Библии, есть только две книги, напечатанные крупным шрифтом: «Сила позитивного мышления» и «Справочник мормона». И если это не возможность стать самостоятельными издателями, то других я не вижу. Почему бы тебе не перейти работать ко мне? Не придется даже встречаться с авторами книг и носить при себе красный карандаш для правки текстов. Не думаю, что мы разбогатеем, но уж точно повеселимся от души».

– И вы стали работать у него?

– Ушла не раздумывая. Терять мне было нечего, верно? И мы действительно трудились весело, а потом как-то незаметно даже сумели разбогатеть. Далеко не сразу, видит Бог. Нам обоим приходилось работать по двенадцать часов в сутки. Говард забыл дорогу к себе домой и спал здесь же на диванчике, а потом вовсе избавился от квартиры, заявив, что сэкономит на арендной плате и стоимости проезда, не говоря уже о времени в пути туда и обратно. Он привез сюда электрическую плитку и небольшой холодильник, чтобы мы могли обедать прямо на рабочих местах. Несколько лет наши книги покупали только библиотеки, да и то лишь некоторые. Но мы держались, и дела пошли на лад.

И конечно, мы полюбили друг друга. Все получилось очень романтично, потому что каждый из нас думал, что его чувство может помешать работе, и прошло немало времени, прежде чем состоялось взаимное признание. Ну, уж зато потом наверстали упущенное, хотя едва ли это можно так назвать, правда?

Я вспомнил годы своего пьянства, бурные дни, черные провалы по ночам. Пришла на память песня Фредди Фендера «Упущенные дни, упущенные ночи». Но на самом ли деле они пропали зря?

– Нет, – сказал я. – Время никогда нельзя считать совершенно упущенным.

– Но как же нам хотелось вознаградить себя за вынужденное воздержание! Целую неделю мы позволяли себе уезжать спать ко мне домой. У меня были две комнатушки на Ист-Энд-авеню. Пятый этаж без лифта, а Говарду тогда уже было под пятьдесят, и ему эти подъемы давались нелегко. Как не могло ему нравиться ездить по утрам на работу на двух автобусах с пересадкой. После первой недели он сказал: «Элли, так жить просто смехотворно. Я только что переговорил с агентом по сдаче недвижимости в аренду. Есть свободная квартира у Грамерси-парка. Две спальни, гостиная на втором уровне, свой ключ от парка – он ведь в частной собственности. Оттуда мы сможем быстро добираться до работы даже пешком. Взгляни на квартиру, пожалуйста. Я доверюсь твоему суждению. Если тебе понравится, сразу скажи агенту, что мы заселяемся». А потом, словно это входило в условия сделки, он добавил: «Нам надо пожениться. И я не вижу, почему бы нам не сделать этого сегодня же, понравится тебе квартира или нет».

– Вот так просто?

– Да, так просто. И я сменила фамилию. Стала миссис Уоддел, а фирма стала называться «Уоддел энд Йонт», чтобы носить это имя тридцать лет. Мы даже ни разу не меняли офиса. Забрали себе помещения Морри Келтона, когда он съехал, а потом и еще одну освободившуюся пристройку. Теперь это модный район. Издательские дома на каждом шагу. Но мы были первыми, и все еще остаемся на прежнем месте. А живу я у Грамерси-парка. Конечно, квартира стала великовата для меня одной, зато офис маловат – так что, если брать среднюю величину, то все сходится. Но я должна просить у вас прощения, мистер Скаддер. Слишком заболталась. Вам следовало давно направить разговор в нужное вам русло.

– Но мне было интересно вас послушать.

– Тогда немедленно беру извинения обратно. Глен Хольцман, Глен Хольцман. Он прислал нам анкету и заявление по совету друга, который работал в фирме, чьими услугами мы иногда пользовались в тех редких случаях, когда нуждались в дополнительной юридической помощи. «Салливан, Бьенсток, Роуэн энд Хэйес». Они располагались в Эмпайр-стейт-билдинг, но, по-моему, этой фирмы больше не существует. Впрочем, не важно. Я даже не знаю, как звали друга Глена, работавшего там, но, насколько поняла, он занимал какую-то незначительную должность. Кто-то из младшего персонала.

На тот момент Глен оказался не у дел. Он вырос в Западной Пенсильвании, в местечке под названием Роаринг-Спринг. Ближайшийк нему город, по-моему, Алтуна. Окончил университет штата Пенсильвания. Не смотрите на меня так. Я ничего этого не помнила наизусть. Пришлось заглянуть в его личное дело перед встречей с вами.

– Вы и в самом деле несколько удивили меня.

– После колледжа он какое-то время проработал в Алтуне. У его дяди было там страховое агентство, и Глен пошел под его начало. Потом умерла его матушка – отец скончался еще раньше, – и он воспользовался их сбережениями и страховками жизни, к которым прибавил деньги за проданный дом, чтобы перебраться в Нью-Йорк, где поступил в юридический колледж. Когда бегло просматриваешь его резюме, то думаешь, что речь идет о юридическом факультете университета Нью-Йорка, хотя на самом деле это совсем другое учебное заведение, рангом намного ниже и не престижное. Но Глен показал себя способным студентом, с первой попытки сдал экзамены и получил диплом. Потом он уехал в Уайт-Плейнз, потому что там нашлась для него работа в небольшой фирме. Он говорил, что компании в Нью-Йорке не имели вакансий, но я истолковала его слова несколько иначе: у них не было вакансий для молодых людей с дипломами всего лишь университета Пенсильвании и нью-йоркского юридического колледжа.

Однако жить и работать в округе Вестчестер оказалось ему не по душе, и уже скоро он нашел себе место в юридическом отделе издательства, базировавшегося в Нью-Йорке. Но ему снова не повезло. Он попал под крупномасштабное сокращение штатов, когда его компанию подмял под себя в результате «недружественного поглощения» огромный голландский конгломерат. Затем случилось так, что умер Говард Уоддел, а Глен подал заявление о приеме на работу. Я лично побеседовала с ним, и в поиске других кандидатур надобность отпала.

– Поначалу, – вспоминала она, – он был не слишком сильно занят. Дела мы вели в основном с американскими коммерческими издательствами, с которыми отношения установились много лет назад. А потому наши контракты с ними не представляли сложностей и имели четкие формулировки. Занимаясь всего лишь перепечатками, мы не заботились о правах, разрешениях и возможных обвинениях в превышении данных нам полномочий. Поскольку не мы заказываем оригинальные произведения, нам не приходится судиться с авторами по поводу возврата авансов, если нам не представляют в срок готовую литературную продукцию. Так что, как видите, Глена наняли для выполнения небольшой части обязанностей, прежде лежавших на Говарде.

Но это не значит, что мы могли бы совсем обходиться без его услуг. Даже не знаю, как вам лучше это объяснить. – Она наморщила лоб в поисках аналогии. – Вот, например, у моей секретарши имеется пишущая машинка, – продолжила она почти сразу. – Но теперь у нее есть, конечно же, и компьютер, который она использует почти постоянно. Однако время от времени нам нужно заполнить бланк, и это никак невозможно сделать на компьютере. Потому что там другой тип бумаги. И тогда ради всего одной бумажки в ход идет машинка. Порой многие дни она простаивает, но это не значит, что мы можем выбросить ее.

– Кажется, я уже слышал, как она работает.

– Нет, я знаю, что вы слышали. Машинка моей секретарши – современный электрический аппарат, почти такой же бесшумный, как клавиатура компьютера. А вы слышали стук древнего «Ундервуда», напоминающий звуки из фильма о журналистах «На первую полосу». Но наша специалистка по зарубежным правам не желает пользоваться ничем другим для подготовки всей своей корреспонденции. Это жуткий анахронизм, где некоторые буквы западают, а «о» и «е» приходится вписывать от руки чернилами. Она печатает на старинном агрегате неряшливые с виду письма, в которых полно поправок, а потом факсом рассылает по всему миру. И это женщина двадцати восьми лет, которая, казалось бы, уже принадлежит к компьютерному поколению! – Она вздохнула. – Я не хочу сказать, что Глен был старомоден, вовсе нет. Но как пишущая машинка моей секретарши, он становился незаменим лишь в отдельных случаях, а это бывало не так уж часто.

– Чем же он занимался в остальное время?

– Знаю, что он много читал, сидя за рабочим столом. Отдавал предпочтение истории и международным отношениям, и мы даже приняли несколько книг в печать по его рекомендациям. Впрочем, другие темы его тоже интересовали. – Она прищурилась. – Когда Глен приступил к работе у нас, я посчитала, что в перспективе он может стать не простым юристом с ограниченным кругом обязанностей. Признаюсь, я видела в нем одного из будущих совладельцев фирмы. Даже, возможно, своего преемника.

– В самом деле?

– Да. Не забывайте: мой покойный муж тоже начинал с юридических консультаций. И я подумала, что Глен сможет использовать свою должность как стартовую площадку, чтобы постепенно начать охватывать все аспекты нашего дела. Я вовсе не собираюсь пока уходить на покой, но через несколько лет это может случиться, и процесс ускорился бы, имей я человека, готового сменить меня у руля. Глену я никогда прямо не говорила об этом, но давала достаточно ясно понять. Так что здесь его ожидало большое будущее.

– Но он не ухватился за такую возможность?

– Увы. Одним из последних проектов мужа было создание специальных клубов для любителей изданий с крупным шрифтом. На начальном этапе требовалось оформить множество официальных документов, и Глен действительно уделял этому повышенное внимание. План предусматривал развитие сети клубов по интересам в соответствии с пристрастиями читателей: для тех, кто предпочитал детективы, научную фантастику или кулинарные рецепты. В этом сегменте рынка крылся огромный потенциал для роста продаж, и от Глена требовалось только взяться за это дело как следует, сделать своим любимым детищем, отойти от одних лишь мелких юридических забот и провести первую для себя крупную деловую операцию. Но он не стал этого делать, и уже через несколько месяцев я поняла, что он явно вполне доволен своим положением лягушонка в нашем огромном пруду, если так можно выразиться. У меня даже возникло предположение, не ставит ли он перед собой скрытых целей, не использует ли нас как временное пристанище в ожидании шанса перебраться в действительно крупную юридическую фирму, обслуживающую корпоративных клиентов. Но прошло еще немного времени, и я поняла свое заблуждение. Он и в самом деле был доволен своей должностью, не имея никаких подлинно крупных амбиций.

– Вы испытали разочарование?

– Вероятно, испытала. Я видела в нем второго Говарда Уоддела, но Глену было далеко до него. А я-то собиралась ускорить свою отставку! При нынешнем положении дел мне придется возглавлять компанию еще лет пять, и я уже наметила другую кандидатуру, чтобы в дальнейшем передать бразды правления, когда придет время.

– Той девушке, которая занимается правами на зарубежные издания, – сказал я.

– Именно так! И к тому времени ее чудачества с пишущей машинкой перестанут иметь значение, потому что у нее самой появится секретарь. А теперь колитесь: как вы об этом узнали?

– Просто угадал, и все.

– Чепуха! Вы не гадали. Вы говорили абсолютно уверенным тоном. Как, черт возьми, вы могли это узнать?

– Было нечто в вашем голосе, когда вы рассказывали о ней. И в выражении глаз тоже.

– И ничего более конкретного?

– Ничего.

– Потрясающе! Она сама понятия не имеет, что я строю в отношении нее какие-то планы. Вы, должно быть, талантливы в своей области, мистер Скаддер. Ваша работа заключается в том, чтобы беседовать с людьми, слушать, что они говорят, и наблюдать при этом за выражением их лиц?

– Это важная часть моей профессии, – ответил я. – И мне она нравится больше всего.

Мы немного обсудили мою работу, а потом я спросил о заработной плате Глена Хольцмана.

– Конечно, ему полагалась ежегодная прибавка, – сказала она, – но он все равно получал здесь намного меньше, чем в крупных юридических фирмах платят самым младшим сотрудникам, недавним выпускникам университетов. Но, разумеется, за свои деньги заставляют людей трудиться по семьдесят – восемьдесят часов в неделю, а вы уже знаете, как мало мы требовали от Глена. Он зарабатывал достаточно, чтобы вести приличный образ жизни. Начиная работу здесь, он был еще холост, а когда женился, то у него хватило ума найти себе супругу из обеспеченных кругов общества. Я сморозила какую-то глупость?

– Значит, он сказал вам, что его жена богата?

– Он не слишком много распинался об этом, но у всех создалось такое впечатление. В том числе и у меня.

– Но она всего лишь художник, – сказал я, – получала весьма скромные гонорары, работая внештатным книжным иллюстратором. И жила она тогда в запущенном доходном доме в Нижнем Ист-Сайде.

– Невероятно!

– Он встретился с ней здесь, – продолжал я. – Она пришла показать образцы своих рисунков вашему художественному редактору, он заметил ее, и, насколько понимаю, дальше все обстояло очень романтично, хотя и не совсем так, как у вас с покойным мужем. Красивые ухаживания и все такое.

– Ну, едва ли у нас было время на красивые ухаживания, так что это не совсем верное определение, – сказала она. – Но прошу вас, рассказывайте дальше. Это весьма увлекательно.

– Глен буквально ошеломил ее. И сделал предложение через месяц после первой встречи.

– Мне казалось, они были знакомы несколько дольше.

– Вы когда-нибудь встречались с его женой?

– Нет. Я слышала, она из Денвера, и поженились они именно там. Никто из нашей компании на свадьбу приглашен не был. Все выглядело как сугубо семейное торжество.

– Она из пригорода Миннеаполиса, – сказал я, – но, по-моему, почти порвала связи с семьей после переезда в Нью-Йорк. Они поженились в здешней мэрии и улетели на Бермуды.

– Значит, ее отец не вкладывал деньги в строительство горнолыжных курортов Вэйла и Аспена?

– Не помню, чтобы она вообще мне рассказывала о своем отце, но едва ли он занимался чем-то подобным. Когда они вернулись из свадебного путешествия, Глен преподнес ей приятный сюрприз в виде новой квартиры. Первый взнос внес из наследства, оставленного родителями.

– У меня сложилось впечатление, что ему едва хватило денег, чтобы закончить юридический колледж.

– Может, он экономил на обедах?

– А что это за квартира?

– Небольшая, всего на две спальни, но с потрясающими видами из окон. Я бы оценил ее минимум в четверть миллиона долларов.

– И в новом здании, разумеется? Там подрядчики порой берут первый взнос, не превышающий десяти процентов. Ему понадобилось бы на первых порах только двадцать пять тысяч. Но как он потом выплачивал взносы? Это должно было стать проблемой.

Я объяснил, что как раз с взносами никаких проблем не возникло, ведь жилье оплатили сразу по полной стоимости.

Она в изумлении уставилась на меня:

– Где он мог взять столько денег?

– Этого я не знаю.

– Конечно, первое, что приходит в голову – он их украл. Но четверть миллиона долларов? Так и хочется сказать, что такое невозможно, но ведь случается. За последний год я слышала о двух мошенничествах с деньгами издательских фирм. Только в одном значилась шестизначная сумма. Оба дела замяли, поскольку в них фигурировал кокаин, который, как говорят, и толкает людей на преступления. Он, во-первых, дает им мощный мотив, одновременно разрушая характер и способность к здравомыслию. Глен употреблял кокаин?

– А вы подозревали его в этом?

– Разумеется, нет. Не думаю, что он даже со спиртным позволял себе лишнее.

Я спросил о наличных деньгах. Много ли хранилось в офисе?

– Мы храним значительные суммы на депозитах, – ответила она. – По бухгалтерским книгам они проходят как наличные, но, я полагаю, вы имели в виду нечто другое.

– Да, я говорил о купюрах. О таких зеленых бумажках, знаете?

– Забавно… О зеленых бумажках… Что я могу вам на это сказать, мистер Скаддер? Моя секретарша держит коробку с мелкими деньгами в правом верхнем выдвижном ящике своего стола. Она открывает ее, когда нужно дать на чай мальчишке-посыльному. Но там никогда не набиралось больше пятидесяти долларов. И нужно быть необычайно ловким человеком, чтобы сделать из них четверть миллиона.

– Думаю, деньги Хольцмана были именно наличными. И если он нашел способ увести такую сумму у вас, то ему пришлось бы сфабриковать множество выплат за мнимые услуги на подставные счета. Но, кажется, ничего подобного не происходило.

– Нет, и это развеивает все мои тревоги, но не удовлетворяет любопытства. Где же, как вы предполагаете, он взял столько денег?

– Еще раз повторю: я не знаю.

– А не может быть такого, чтобы деньги лежали у него уже давно? Вдруг его родители и в самом деле были очень состоятельными людьми? Они оставили ему огромное наследство, но он хранил это в тайне от всех. Потратил немного на учебу в юридическом колледже, а остальное бережливо отложил.

– Наличкой? Нет, в таком случае деньги лежали бы на банковских счетах или на депозитах. Если только он не унаследовал их наличными.

– А разве такое возможно?

– Возможно, когда деньги хранят в банках… Из-под фруктовых джемов. Быть может, его родители складывали доллары в кубышку и не платили налогов, а по их смерти все досталось ему? Когда он, по его словам, приехал в Нью-Йорк? Лет десять назад?

– По меньшей мере. Я могу попросить Энид уточнить даты.

– Не стоит. Не так важно. Десять лет. Но купюры, которые видел я, выглядели почти новенькими. Я, конечно, не сверял серии и номера, не изучил подписи представителей финансовых властей, а потому…

– Вы видели купюры?

Признаться, это вырвалось у меня невольно. Я не хотел делиться с ней подобной информацией.

– Да, в его квартире нашли наличные, – ответил я.

– И крупную сумму?

– Я бы сказал, весьма крупную.

Мы помолчали. После долгой паузы она спросила, кто мой клиент. Я сказал ей. Она спросила, означает ли это, что Джордж Садецки невиновен. Нет, напрямую не означает, ответил я. Он с таким же успехом мог застрелить человека, у которого была своя тайна. Я буду знать больше, когда докопаюсь до сути секрета Глена Хольцмана, но пока мне удалось только установить, что такой секрет у него был.

– Он часто допоздна задерживался на работе, – сказал я. – По крайней мере таково было объяснение задержек для жены. Но вы сами говорите, что нагрузка у него…

– Не помню случая, чтобы он оставался на рабочем месте после пяти часов.

– Интересно, куда же он уезжал отсюда?

– Не имею представления.

– А еще он по вечерам отправлялся на деловые встречи. Вероятно, они и были деловыми, но не имели отношения к «Уоддел энд Йонт».

Она помотала головой:

– Для меня все это совершенно непостижимо. Никогда не считала себя особенно легковерной или наивной женщиной, но если был человек, менее всего в моих глазах годившийся на роль мистера Двойная Жизнь, то именно Глен.

– Я как-то встречался с ним.

– Об этом вы еще не упомянули.

– Мне особенно и рассказать-то нечего. Однажды мы с подружкой провели вечер вместе с ним и его супругой. Это было весной. Потом я лишь пару раз случайно сталкивался с ним. Мы жили всего в квартале друг от друга. Он хотел поговорить со мной о возможности написать книгу.

– А вы пишете?

– Нет, и предложение совершенно не заинтересовало меня. Но имелось в виду, что книгу напишут за меня на основе моего опыта. Хотя я уже тогда знал, что ваша фирма занимается только переизданием литературы.

– Да, это так.

– И впечатление сложилось такое, что Глену моя книга была нужнее, чем мне самому. Он чего-то от меня хотел, но не говорил, чего именно. Рядом с ним я всегда чувствовал себя неуютно. Мне с самого начала показалось, что он скользкий тип.

– Очевидно, ваши инстинкты острее моих.

– Или же его секреты никак не касались его работы у вас, – предположил я. – Вероятно, темная сторона его жизни находилась за пределами этого здания.


Она была его начальницей, напомнила мне Элеонора Йонт. И если у Глена имелась темная сторона или даже, допустим, самая светлая тайная сторона, он едва ли раскрылся бы полностью перед женщиной, подписывавшей чеки на его жалованье. Она устроила мне экскурсию по офису, представив трем своим сотрудникам, одним из которых оказалась та самая молодая женщина, отвечавшая за иностранные права, но короткие разговоры с ними не прибавили никакой ценной информации к уже известной мне. В последнее время основные усилия Глена были сосредоточены на планах создания книжных клубов и юридической обоснованности требования, чтобы каждый член подобного клуба в обязательном порядке приобретал определенное количество изданий ежегодно. Мои знания о том, как функционирует книжный бизнес, расширились и вышли за рамки подлинного интереса. Трудно было увязать все это с деньгами в стальном ящике, стрельбой и кровью на тротуаре.

Когда мы вернулись в кабинет Элеоноры Йонт, она стала задавать мне вопросы, на которые я не имел ответов. Пришлось просто сказать, что расследование находится на слишком ранней стадии, чтобы делать выводы. Уж очень мало было пока собрано данных.

– Я опасалась такой реакции с вашей стороны, – сказала она. – Мне очень интересно, чем дело обернется, но я заранее предполагаю, что не узнаю этого даже из газет.

– Почему же?

– Потому что они никогда ничего толком сами не знают или не публикуют всего, что им известно, ведь так?

– Да, здесь вы, пожалуй, правы.

– А вы не сможете как-нибудь потом снова встретиться со мной? А я, со своей стороны, заставлю бухгалтерию убедиться, что не мы оплатили квартиру Глена, и сообщу вам немедленно, если вскроется что-то необычное. У вас нет визитной карточки?

Я вручил ей одну из своих визиток.

– Имя, фамилия, номер телефона и больше ничего, – отметила она. – Визитная карточка минималиста. Вы действительно очень интересный человек, мистер Скаддер. Я в самом деле не публикую оригинальных произведений, но знакома почти со всеми издателями в этом городе. Так что если когда-нибудь созреете для выпуска книги…

– Не созрею. Уверяю вас.

– И это тоже ваша особенность, – сказала она. – Я не знаю ни одного полицейского или частного сыщика во всем Нью-Йорке, который бы не хотел, чтобы о нем написали книгу. Никто больше не ищет преступников. Зато каждый ищет для себя литературного агента.

Глава 15

Я уже звонил тем утром Дрю Каплану, но он был в суде. И потому набрал его номер еще раз из офиса «Уоддел энд Йонт». Его секретарша сообщила, что разговаривала с ним, и он готов встретиться со мной у себя в офисе в три часа. И, да, с особым нажимом сказала она, у мистера Каплана имеется личный сейф. Своим тоном она давала понять, что я задал глупейший вопрос.

Я позвонил Лайзе Хольцман и снова прослушал голос Глена. Если он мог общаться со мной из могилы, я бы предпочел сделать беседу более информативной, но он только предложил оставить сообщение. Я дождался окончания работы автоответчика и представился. Лайза мгновенно сняла трубку. На известие, что ей предстоит встреча в три часа в конторе Дрю Каплана на Корт-стрит, она сразу отреагировала вопросом:

– А вы сможете поехать туда со мной, Мэтт?

– Да, я планировал присоединиться к вам. Догадался, что вы предпочтете иметь сопровождающего.

– Я бы слишком нервничала, если бы пришлось отправиться туда одной.

Мы назначили время свидания у нее дома на два, что оставляло нам достаточно времени при любых условиях. Мне нужно было послать сообщение на пейджер Ти-Джею, но было нежелательно дожидаться звонка от него в стенах фирмы «Уоддел энд Йонт». К тому же девушку-телефонистку на коммутаторе мог слегка смутить вопрос: «Кому еще понадобился Ти-Джей?» А потому я вышел из здания и позвонил ему из автомата, набрав для него номер аппарата, чтобы он смог перезвонить.

После того, как прошло пять минут, но ответного звонка не последовало, а меня уже окинули недовольными взглядами несколько прохожих, которым, видимо, тоже нужен был телефон, я потратил еще четвертак и набрал номер своего отеля. У меня в ящике лежала только пара записок с отметками о попытках связаться со мной Ти-Джея. Никаких сообщений – он только каждый раз диктовал номер своего пейджера. Скормив автомату еще двадцать пять центов, я позвонил Элейн, но тоже нарвался на автоматический голос.

– Это Мэтт, – сказал я. – Ты там? – Когда трубку не сняли, продолжил: – Мне бы хотелось увидеть тебя сегодня вечером, но работы становится все больше. Мы, возможно, сможем вместе поужинать, если я управлюсь к сроку. В противном случае приеду уже совсем поздно. Перезвоню, когда прояснится ситуация с делами.

Мне казалось, следует непременно добавить к этому что-то еще, но я не мог сообразить, что именно, а потом кончилась пленка, избавив меня от лишних раздумий.

Я повесил трубку и прижал ее вниз в надежде на звонок от Ти-Джея. Разумеется, он мог позвонить как раз в то время, когда я разговаривал с отелем или автоответчиком Элейн, и услышать лишь, что аппарат занят. Пока я обдумывал варианты, мужчина в темном костюме и в шляпе с загнутыми кверху полями поинтересовался, собираюсь ли я использовать автомат или нет.

– Потому как если вам нужен частный кабинет, – язвительно заявил прохожий, – то на Бродвее полно разных контор, где вас с удовольствием возьмут на работу – у них вакансий хоть пруд пруди. Поговорите с ними, и они тут же выделят вам стол с креслом и телефоном, а все звонки пойдут за их счет.

– Извините.

– Да, ладно, нет проблем, – уже приветливее сказал он и вставил в прорезь четвертак.


Пройдя квартал, я воспользовался другим автоматом, чтобы связаться с Центром АА. Мне ответила дежурная девушка-доброволец, и я поинтересовался, нет ли какой-нибудь групповой встречи в районе Бродвея прямо сейчас. Она направила меня в общину рядом с Юнион-сквер, и я добрался туда как раз к моменту, когда заканчивали читать традиционную преамбулу. Я нашел себе стул и провел там час, но едва ли слышал, о чем шла речь. Мой мозг был целиком заполнен мыслями о Глене Хольцмане, чтобы воспринимать что-то еще. Но в целом это место годилось для раздумий не хуже любого другого, кофе они варили неплохой, а больше доллара, который я бросил в корзинку для пожертвований, от меня и не ожидали. Хотя даже если бы я не сделал взноса, никто не обратил бы внимания. Никто не велел мне подыскать для размышлений собственный кабинет, никто не посоветовал парню, спавшему в двух рядах от меня, идти дрыхнуть в отель.

У дома на углу Пятьдесят седьмой улицы и Десятой авеню я оказался на несколько минут раньше времени. Дежурил другой портье, но когда я назвал имя той, к кому иду, он проявил не меньшую подозрительность, чем его коллега накануне вечером. Я и сам представился, предупредив, что меня ждут, и как только это подтвердилось, мы стали лучшими друзьями.

На двадцать восьмом этаже она открыла дверь на мой стук мгновенно и столь же проворно захлопнула ее, как только я переступил порог. Она судорожно ухватила меня за руку чуть выше локтя и объявила, как рада, что я уже у нее.

– Вы пришли даже на пять минут раньше, – сказала она, – но за последние десять минут я успела посмотреть на часы раз двадцать.

– Вы просто переволновались.

– Я не могла успокоиться с того момента, как вы меня покинули вчера вечером. Деньги заставили меня дергаться, как только я их обнаружила, но я стала воспринимать их по-настоящему реально, показав их вам и поговорив о них с вами. Мне нужно было убедить вас забрать их с собой.

– Зачем бы вам это понадобилось?

– Затем, что из-за них я не могла почти всю ночь глаз сомкнуть. Они пугают меня, поверьте на слово. Мне пришло в голову, что не стоит держать ящик в стенном шкафу. Там они будут их искать в первую очередь.

– Кто их там будет искать в первую очередь?

– Понятия не имею, но я выскочила из постели, достала ящик с полки и сунула под кровать. Но потом решила, что именно под кровать заглянут сразу же. Я чувствовала опасность, исходившую от этих денег, и все, чего мне хотелось, – это любым способом избавиться от них. У меня даже родилась идея выбросить деньги в окно.

– Блестящая мысль, ничего не скажешь!

– И знаете, что остановило меня? Я побоялась открыть окно. Мне стало страшно, что я не удержусь и бросшусь вниз. Более того, я до того перепугалась, что не могла себя заставить даже приблизиться к окну, закрытому или открытому – все равно. Я никогда не страдала боязнью высоты, но и дело было не в высоте, а в состоянии моего сознания. Именно оно внушило мне страх. Посмотрите на меня.

– Внешне с вами все в порядке.

– Неужели?

С моей точки зрения, она действительно выглядела прекрасно. На ней были серо-коричневые вельветовые брюки свободного покроя, темно-зеленая водолазка и синий блейзер с медными пуговицами. Она накрасила губы и наложила на лицо немного косметики. И воспользовалась духами – от нее исходил нежный аромат, навевавший ассоциации с душистыми лесными цветами.

Кофе был готов, и мы сошлись во мнении, что у нас есть время выпить по чашке. Налив напиток, она ушла в спальню и вернулась со стальной коробкой. Я взял ее и взвесил на руке, а потом набрал 511 и открыл крышку.

– Вы запомнили шифр, – заметила она.

– У меня хорошая память.

Я вынул пачку банкнот и просмотрел их, всматриваясь внимательно в каждую. Она спросила, заметно повысив голос, все ли в порядке с деньгами. Я ответил, что не вижу в них ничего необычного. Прежде всего купюры не были поддельными. И они не хранились в пустых консервных банках, закопанных в землю или спрятанных за камнем какого-нибудь сарая в глуши Пенсильвании. Некоторые были более старыми – сотенные бумажки вообще живут дольше более мелких банкнот и меньше изнашиваются, – но большинство отпечатали за один из последних десяти лет. Они не могли быть частью легендарного наследства Хольцмана. Оставалось только радоваться, что Лайза не наделала глупостей и не выбросила деньги в окно. И я сказал ей об этом.

– Но я собиралась снять обертки с пачек, – сообщила она, – чтобы никто не пострадал. Вообразите, каково это: быть убитым упавшей сверху пачкой долларов!

– Уверен, вы бы не хотели взять такой грех на душу.

– Нет. Но я представила, как это будет красиво. Огромное количество купюр, планирующих в воздухе, даже взлетающих вверх под дуновением ветра. И вообразите, скольких людей можно было бы ненадолго осчастливить!

– И все равно не стоило этого делать, – жестко сказал я.

Мы спустились вниз и остановили три такси, водитель только одного из которых согласился отвезти нас по нужному адресу. В наши дни шоферы такси добывают липовые лицензии для свободной работы по найму, как только получают разрешение иммиграционных властей на временное проживание в США, и сразу разучивают свои первые пять английских слов: «В Бруклин я не поеду». Первые двое продемонстрировали знание этой фразы и с усмешкой умчались прочь. Зато третьим оказался нигериец, выросший в англоязычной стране. Может, потому, что ему не надо было ничего никому доказывать, он не возражал против поездки в Бруклин. Впрочем, дороги туда он тоже не знал, но послушно следовал указаниям.

Естественно, подземка оказалась бы для нас быстрее, легче и почти на пятнадцать долларов дешевле, но кто, находясь в здравом уме, будет перевозить на общественном транспорте триста тысяч наличными? С таким же успехом их действительно можно выкинуть в форточку.


Дрю Каплан восседал за своим столом и внимательно слушал мои объяснения, кто такая Лайза и почему мы приехали к нему. Я рассказал ему почти все, но не упомянул пока о содержимом металлической коробки, которую поставил на угол стола. Когда я закончил, он задал несколько уточняющих вопросов, но о коробке тоже не сказал ни слова. Затем он откинулся в кресле и устремил взгляд в потолок.

– Не помешало бы покрасить, – заметил я.

– Ты так думаешь? А я считаю, что тебе не помешало бы постричься, но у меня достаточно такта не колоть тебе этим глаза.

– Твоя правда.

– Что верно, то верно. Миссис Хольцман, позвольте прежде всего выразить вам глубочайшие соболезнования. Разумеется, я читал все, что было об этом в газетах. Вы понесли тяжелую утрату.

– Спасибо за сочувствие.

– Основываясь на только что услышанном, я полагаю совершенно необходимым, чтобы кто-то взял на себя заботу о ваших интересах. Как я догадываюсь, – он указал на коробку, – вы бы хотели, чтобы я поместил это в свой сейф. Вы не сообщили мне, что находится внутри, и я не вижу причин, зачем вам это делать лично. Но, быть может, присутствующий здесь Мэтт даст мне на выбор три варианта содержимого, чтобы я мог догадаться сам?

– Три варианта? – переспросил я.

– Да, поставь меня в тупик. Сыграем втемную.

– Что ж, будь по-твоему, – сказал я. – Начнем с того, что внутри могут лежать контрабандные бивни слонов, добытые браконьерами в Танзании.

– Эта вероятность очень велика.

– Или там может прятаться судья Крейтер[28].

– Может запросто. Его что-то давненько не видно. – Дрю откровенно наслаждался нашей маленькой игрой.

– Сколько уже вариантов? Два?

– Да. Осталась последняя попытка.

– Ну, и, кроме того, там может лежать весьма значительная сумма наличных.

– И если там действительно деньги, быть может, повторим игру, чтобы с трех раз угадать, откуда они взялись?

– Увы. Я понятия не имею об этом.

– Такой же секрет, как оплата квартиры и все остальное в этом странном человеке.

Дрю положил руку поверх коробки и объявил:

– Хорошо, я приму это на хранение, но при общем согласии, что мне не известно содержимое, а само существование коробки, как и местонахождение, станет вопросом сугубо конфиденциальным. Я, разумеется, выдам вам расписку, миссис Хольцман. Или лучше будет мисс?

– На расписке? Все равно.

– На расписке вы будете названы Лайзой Хольцман. Я же просто хочу знать, как к вам лучше обращаться.

– Лайза, – сказала он. – Для вас я просто Лайза.

– Отлично. В таком случае я буду отзываться на имя Дрю. Как я и сказал, вы получите расписку, но должны понимать: если этот ящик пропадет, например, в результате ограбления, то ни о каком возврате вашего имущества или выплате страховки даже речи быть не может. Я возмещу вам стоимость ящика, но не его начинки.

Она нерешительно посмотрела на меня. Я кивнул, и Лайза подтвердила, что ей понятны условия.

– Пусть вас ничто не беспокоит, – сказал Дрю. – Я не ворую у своих клиентов, а просто беру с них повышенный гонорар. В долгосрочной перспективе это куда выгоднее, и тюремный срок не грозит. Лайза, если бы эта коробка с деньгами была единственным поводом для переживаний, я бы забрал ее и получал с вас несколько долларов в месяц за хранение. Или мог бы посоветовать отправиться в ближайший банк за углом и арендовать там персональную ячейку на вашу девичью фамилию или на любую другую, какую вам мечталось иметь в детстве. – Он выпрямился в кресле и сплел пальцы рук перед собой на столе. – Но, насколько я понимаю, проблем куда больше. Взять, к примеру, квартиру. Славные парни из налогового управления могут заинтересоваться ею, если ваш муж купил ее на не отмытые деньги. Вам также причитается приличная сумма по страховке, которую могут выплатить без вопросов, а могут прицепиться к формальностям, если ваш весельчак-супруг забыл заполнить декларацию о доходах или сделал это не совсем правильно. – Он нахмурился. – Простите, если слишком фривольно отозвался о вашем покойном муже. Поверьте, это не проявление неуважения к его памяти. Просто он поставил вас в весьма затруднительное положение, и мне трудно удержаться от некоторого сарказма.

– Но если приглядеться поближе, Дрю – сама корректность, – сказал я.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Представляется вероятной и возможность спрятанных активов, – продолжал он. – Но они попадут в ваши руки, только если вы каким-то образом узнаете, где они находятся. А сейчас, Лайза, я попрошу вас выписать мне чек на пять тысяч долларов аванса. Это покроет расходы на те действия, которые я собираюсь предпринять от вашего имени и в ваших интересах.

Она снова повернулась ко мне. И на этот раз я сказал:

– Так не получится, Дрю. У нее нет денег.

– Неужели?

– Нет счета в банке. Она со временем получит страховку, но сейчас в ее распоряжении только открытый мужем депозитный счет, где лежит небольшая сумма на повседневные семейные расходы.

– Теперь понятно.

Я бросил взгляд на ящик. Дрю тоже посмотрел на него, а потом снова на меня.

– Я бы все-таки предпочел получить чек, – сказал он. – Если я выйду ненадолго в приемную, а это уберу в сейф, когда вернусь, она сможет выписать чек. Затем, уже дома, мисс Хольцман случайно найдет в холодильнике пять тысяч долларов, которые положит на свой депозит, чтобы чек не оказался без обеспечения. Как вам такой вариант?

– Останется бумажный след, который ей совершенно ни к чему. Стоит кому-то проявить интерес к ее делам, и сразу станет известно о деньгах, которые она положила на депозитный счет сама.

– Да, ты прав, – кивнул он. – Черт! Дайте мне минуту подумать.

Он снова откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. И действительно ровно через минуту он их открыл и сказал:

– Ладно, вот как мы поступим. Надеюсь, чековая книжка у вас при себе? Тогда выпишите чек на имя Дрю Каплана, лицензированного адвоката, на сумму в двести долларов.

– Видишь? – сказал я Лайзе. – Все они одним миром мазаны. Начинают с заоблачных сумм, но, как правило, их можно обвести вокруг пальца.

– Этого я не слышал, – отозвался Дрю. – Убедитесь, что чек заполнен правильно, указано мое полное имя и профессиональная принадлежность. Есть? Очень хорошо. – Он снял трубку внутреннего телефона и нажал на кнопку соединения с секретаршей: – Карен, выпишите, пожалуйста, чек на наши офисные расходы. Имя: Мэттью Скаддер, назначение платежа: услуги частного детектива для нашего клиента Лайзы Хольцман. – Он продиктовал ее фамилию по буквам, а потом прикрыл трубку ладонью и спросил: – Частного детектива или частного сыщика, как будет правильнее?

– Без разницы.

Он пожал плечами. А в телефон сказал:

– На сто долларов. И пусть полежит у вас на столе. Он заберет его, когда будет уходить.

– Вот это мне нравится, – сказал я. – Мы теперь, стало быть, партнеры? Все делим пополам?

Дрю снова проигнорировал мою реплику.

– А дальше будет так, – продолжал он. – Я ненадолго выйду из кабинета, а когда вернусь, то меня несказанно удивит, что, к своей радости, Лайза нашла в своей сумочке десять тысяч долларов, о которых совершенно забыла. Нет, о повышении моих расценок речи не идет. Остальное ей тоже понадобится, насколько я понимаю. Так что увидимся через минуту.

Стоило ему выйти в приемную, как я открыл ящик и вынул из него две пачки по пятьдесят купюр в каждой. Она сунула деньги в сумку, я закрыл крышку и сбил код. Потом мы в молчании стали ждать возвращения Дрю. Он принес мой чек.

– Вот твоя сотня, – сказал он. – Теперь сможешь купить себе «кадиллак».

– Спорим, ты не угадаешь, что Лайза случайно нашла в своей сумочке?

– Я бы предположил, что бивень танзанийского слона, но лучше мне ошибиться.

Взгляд Лайзы, мой кивок. Она достала обе пачки и выложила на стол.

Он вздохнул и сказал:

– Всегда стараешься поступать строго по закону, избегаешь наличных денег, но если действовать по правилам, страдают интересы клиента. Что ты тут поделаешь? Поэтому у стольких адвокатов возникают неприятности и проблемы. – Он ненадолго задумался и добавил: – Впрочем, есть способ избежать осложнений.

Взяв одну из пачек, взвесил на ладони, а потом сунул мне в руку. Взял вторую, пробежал большим пальцем по уголкам купюр, снова вздохнул и убрал деньги во внутренний карман пиджака. Затем обратился к Лайзе:

– Вы поняли суть того, что здесь только что произошло?

– Кажется, поняла.

– Если что-то останется неясным, Мэтт вам потом объяснит. У вас теперь есть свой адвокат и свой частный сыщик. А поскольку я тоже выписал чек, как бы наняв нашего общего друга для выполнения поручений, все, что вы расскажете ему, или он сам узнает в процессе расследования, останется частной и закрытой для всех информацией. У него не будет соблазна разглашать что-либо. Хотя он не стал бы этого делать в любом случае, но подобным образом, уж извините за грубоватое выражение, он прикроет свою задницу. – Дрю поднял со стола ящик. – Уже и забыл, как тяжела слоновая кость. Особенно если она браконьерская. Лайза, я буду поддерживать с вами связь. Если что-то случится, звоните мне и все передавайте моим заботам. Ни в коем случае не отвечайте ни на чьи вопросы. Никого не допускайте в свою квартиру без ордера на обыск, а если появится некто с ордером, тут же вызывайте меня. Рад был снова повидать тебя, Мэттью.


На угловой стоянке в квартале от офиса Дрю дежурило такси, и водитель ничего не имел против названного ему адреса – Десятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы.

– Это на Манхэттене, – на всякий случай предупредил я, но для него это не составляло проблемы.

Лайза поинтересовалась, зачем я уточнил район. Неужели в Бруклине есть свои Десятая авеню и Пятьдесят седьмая улица? Да, есть, ответил я, и они пересекаются рядом с тем местом, где парк Сансет примыкает к Бэй-Риджу. Она сказала, что совсем не знает Бруклина. Бывала однажды в Уильямсберге, где знакомые художники снимали мансарды, но ведь мы сейчас находились далеко оттуда, верно? Да, подтвердил я, далековато.

Мы так и поддерживали разговор ни о чем, пока не добрались до ее дома и не поднялись в квартиру.

– Хочу налить себе выпить, – заявила она. – Почти отвыкла от алкоголя за время беременности, но сейчас ничто не мешает, так ведь? Думаю, отдам предпочтение виски. А что будете вы?

– Я бы выпил еще того кофе, если остался.

– Вы не употребляете спиртного вообще?

– Когда-то употреблял.

Она задумалась над моим ответом, хотела что-то сказать, но промолчала. Ушла в кухню и вернулась с чашкой кофе для меня и с виду очень сильно разбавленным содовой виски для себя. Мы выбрали себе по отдельному дивану, уселись и еще раз обсудили то, что сделали в конторе на Корт-стрит. Дрю не хотел брать наличные, объяснил я, потому что с ними у адвоката легко могут возникнуть проблемы. Несколько его коллег попали в беду, когда согласились взять гонорары наличными деньгами от подзащитных торговцев наркотиками. Против них выдвинули обвинение в отмывании денег, и некоторые были наказаны, хотя в итоге суды вынесли оправдательные приговоры их клиентам.

– Вы думаете, Глен был замешен в торговле наркотиками?

– Кто знает? – ответил я. – В данный момент не известно, чем, черт побери, он вообще занимался, но деньги, похоже, добыты не совсем легальным путем. Так или иначе. В самом лучшем случае это доходы, с которых не уплачены налоги. И они так и останутся в этом статусе, потому что Дрю тоже не сможет внести их в свои бухгалтерские книги и положить на счет в банке, не объяснив их происхождения. Ему придется хранить их, никак не оформив.

– А я-то привыкла считать, что всем нравится получать черный нал.

– Далеко не всем и не всегда. В случае с Дрю любую выгоду от неуплаты налогов перевесит тот факт, что он пойдет на нарушение закона. А главное – по меньшей мере два человека будут знать об этом.

– И эти люди…

– Мы с вами. Он, конечно, не верит, что мы сдадим его властям. В противном случае он не взял бы даже этих наличных, но, заметьте, он все равно подстраховался, заставив и меня взять деньги в своем присутствии. Теперь мои руки не чище, чем у него. Кстати, могу вам вернуть эти пять тысяч, если хотите.

– Зачем?

– Просто потому, что это крупная сумма.

– Но я собиралась выбросить вообще все в окно своей квартиры. Или вы уже забыли об этом?

– Вы бы этого не сделали.

– Нет, но желание было сильным. Я еще несколько дней назад не подозревала о существовании этих денег. Но с тех пор как нашла их, места себе не находила от страха, что кто-то может за ними прийти и убить меня при этом. А сейчас появился шанс, что я, быть может, сумею сохранить хотя бы часть для себя, но в любом случае могу больше ни о чем не волноваться. Так что если одна пачка из той массы достанется вам, а другая – юристу из Бруклина, то какая мне разница?

Закончив столь пространную тираду, она основательно приложилась к бокалу. И это вызвало во мне вспышку сенсорной памяти – чуть отдающий лекарством вкус виски, охлажденного кубиками льда, разбавленного содовой. Даже почудилось пощипывание на кончике языка от виски и пузырьков содовой. И вот дьявольщина! Показалось, что я смутно слышу откуда-то издалека звуки музыки. По-моему, это был Брубек. Или Чико Хэмилтон. Или это Чет Бейкер исполнял соло на трубе, а потом опустил инструмент и запел голосом таким же жидким, как напиток Лайзы, таким же сладким, как мое воспоминание.

– Мне нужно сделать пару звонков.

– Хорошо, – сказала она. – Хотите воспользоваться телефоном в спальне? Если есть секреты.

– Нет, можно и отсюда.

Сначала я позвонил Элейн.

– У меня выдался долгий день, – сказал я, – и он еще не закончился.

– Хочешь отменить нашу встречу?

– Нет, не хочу. У меня есть еще пара дел. Потом я бы заехал домой, принял душ и прилег на полчаса. Что, если я приеду около восьми? Мы можем поесть в том маленьком ресторанчике за углом.

– В каком ресторанчике? Они за каждым углом.

– Выбирай сама.

– Идет, – ответила она. – Так, значит, в восемь?

– В восемь.

Я дал отбой и связался с Ти-Джеем, выстучав после сигнала номер Лайзы.

– Приятель с пейджером, – объяснил я ей. – Он, вероятно, перезвонит прямо сейчас. Когда раздастся звонок, одному из нас нужно будет сразу снять трубку, не дав включиться автоответчику.

– Отвечайте на звонки сами, Мэтт. Мне не хочется никого слышать. Если позвонят не вам, просто скажите, что ошиблись номером.

– А они не станут перезванивать в таком случае?

– Да пошли они! – сказала она и хихикнула. – Как же давно я не выпивала. Вот почему меня сразу пробрал алкоголь. Вы разговаривал с Элейн?

– Да.

– Она мне нравится.

– Мне тоже.

– Мне жарко, – заявила вдруг она и поднялась. – Вот в чем проблема, если окно выходит на запад. Ближе к вечеру становится жарко. Этим летом мне приходилось закрывать жалюзи после полудня, чтобы солнце не успевало нагревать воздух быстрее, чем его охлаждает кондиционер. Но потом нужно было не забыть открыть их перед закатом. – Она сняла блейзер и повесила на спинку кресла. – Вы сможете остаться у меня до заката, Мэтт?

– Боюсь, не смогу.

– Тогда у нас есть видеокамера. Я могу направить ее прямо наокно и записать закат для вас. О черт, я снова это сделала!

– Что именно?

– Сказала «у нас» вместо «у меня». У меня есть камера. Но ведь невозможно записать закат, верно? Его надо видеть живьем, своими глазами. Хотя ведь есть же видео из аквариума. Вы когда-нибудь смотрели его?

– Нет, только что-то слышал.

– А Глен однажды взял в прокате кассету, чтобы понять, как это выглядит. И вы не поверите, но эффект оказался потрясающим. Мы готовы были поклясться, что у нас в телевизоре плавают живые рыбки. Он действительно превратился в аквариум. А знаете, что еще они могли бы сделать?

– Что же?

– Представьте себе огромный телеэкран, – пустилась в объяснения она, – который ты вешаешь на стену, где вообще нет окна, или оно выходит во внутренний двор без всякого вида. Тогда можно было бы продавать записи закатов, и это выглядело бы, как если бы ты наблюдал его в свое окно, только еще лучше, потому что ты мог бы устраивать себе закаты в любое время суток. Скажем, наблюдаешь роскошный закат в два часа ночи. Вам не кажется, что это блестящая идея?

– Да, идея хороша.

– Я тоже так думаю. Знаете, чего мне сейчас хочется, Мэтт?

– Чего?

Зазвонил телефон.

– Хочется, чтобы вы ответили на проклятый звонок, – сказала она.

Это был Ти-Джей, начавший с жалоб, что не может меня поймать на телефоне весь день.

– Я нашел ее, – сообщил он, – а потом снова потерял.

– Свидетельницу?

– Она видела, как все произошло, – сказал Ти-Джей. – Но только из нее слова клещами не вытянешь. Она застенчива, как малолетнее дитя.

– Как ее зовут?

– Мы же на телефоне, глупый ты пони! Не стоит называть имен. А имя, которым она назвалась, это все равно наверняка уличная кликуха. Имя девичье, так что сразу ясно, что оно у нее не с рождения.

– Стало быть, транссексуал?

– ТС – так она сама себя называет. А я всегда думал, что это сокращение означает что-то другое. Я ей говорю: ты Ти-Эс, а я Ти-Джей. Может, мы с тобой родственники? Да, отвечает, однояйцевые близнецы без яиц.

– Она проститутка?

– Да, разыгрывает из себя девочку. Я торчал около нее, сколько смог, и все время пытался дозвониться до тебя. Однажды ты послал сигнал, но, как назло, у меня рядом не оказалось автомата. Пока нашел, а номер уже занят. Потом прорвался, но ответил чувак, который по-английски почти ни хрена не мог понять. Я ему говорю: какого лешего, приятель, ты снимаешь трубку, если звонят не тебе? Он там, наверное, до сих пор врубиться не может, в чем суть.

– Ты считаешь ее свидетельницей. Что конкретно она видела?

– Видела двух мужчин, о которых мы толковали прежде.

– Глена и Джорджа?

– Думаешь, по телефону безопасно? Да, этих двоих.

– Она видела, как стреляли?

– Говорит, что нет. Смотрела в ту сторону до стрельбы и уже после. Один лежал, а второй вроде бы шарил у него по карманам.

– Или просто наклонился, чтобы собрать гильзы?

– Где были мои мозги? Об этом я не спросил. Тебе надо самому задать ей все важные вопросы. У тебя их, должно быть, еще целая прорва?

– Да уж, немало, – ответил я. – Где она сейчас?

– Ушла, как рыбка с крючка. Якобы у нее назначен прием у доктора на четыре, а со мной ехать – ни в какую. «Думаю, Ти-Джей, ты найдешь себе пока занятие повеселее». Я попытался проследить за ней.

– Проследить?

– Конечно. Разве не все детективы так поступают? Только тебе придется дать мне несколько уроков. Потому что у меня ничего не вышло.

– Это дело не самое простое.

– Я спустился за ней в подземку, но только ее поезд ушел раньше, чем я успел в него заскочить. Я даже перепрыгнул через турникет, но все равно опоздал, и ко мне тут же привязался козел, разоравшийся, что я не оплатил проезд. Я, говорит, имею право совершить гражданский арест и сдать тебя полиции. Ох, и послал же я его вместе с гражданским арестом на всем известные четыре буквы, – вздохнул он, – но я потерял ее след.

– Сможешь снова разыскать ее?

– Надеюсь, смогу. Я ведь даже дал ей номер своего пейджера. Просил просигналить, когда разберется с медициной. Если не прорежется, буду ловить ее у Капитана.

– Она работает в том парке?

– У нее рабочее место по всей длине авеню. Но бывает, что перебирается на Вест-стрит в Виллидж. Ей не приходится вкалывать так много, как остальным, потому что у нее нет сутенера, и на кокаин она не подсела.

– Значит, подсела на что-то еще. У каждого свои слабости. Какая у нее?

– Думаю, она подсела на докторов, – ответил он. – Откладывает деньги то на процедуру, то на операцию. Ты не представляешь, что способны сотворить с человеком нынешние медики, если он сдуру пожелает этого. Свихнуться можно!

– В кинофильмах, – заметил я, – проститутки тоже все время откладывают деньги на операции, но только оказывается, что это для парализованного братика или очень больной сестрички.

– Это тебе не кино, – сказал он. – Все изменилось, и жизнь совсем иная.


Я предупредил Ти-Джея, что пробуду на том же телефонном номере еще минут пятнадцать – двадцать. Потом недолго меня можно будет застать в отеле, а позже – у Элейн. Но я включу переадресацию звонков перед уходом из гостиницы, так что обычный номер сгодится на весь вечер. Звони в любое время, сказал я ему. Даже совсем поздно ночью.

Силуэт фигуры Лайзы отчетливо вырисовывался на фоне окна, и контуры ее тела стали видны во всей красе, прежде полускрытые блейзером. Мой взгляд помимо воли задержался на груди и бедрах. Она сказала:

– Я слышала, вы собираетесь оставаться у меня еще всего двадцать минут.

– Если вы не возражаете?

– Разумеется, не возражаю. Вы разговаривали с информатором? Есть что-то важное по делу? Почему вы улыбаетесь?

– Пусть вас не смущает моя улыбка, но я разговаривал всего лишь с подростком, который выполняет мои поручения. Его не назовешь информатором, хотя есть пара настоящих информаторов, с которыми мне необходимо поговорить.

С моим другом Дэнни Бой Беллом, к примеру.

– Но мальчишка сумел найти свидетеля стрельбы или по крайней мере ее финальной стадии. Это можно считать важной информацией по делу? Едва ли действительно важной, но мне надо выяснить, что она видела или думает, что видела, оценив степень надежности показаний.

– Значит, это женщина?

– Не совсем. И что бы я ни узнал от свидетеля, это наверняка несопоставимо с теми новостями, которыми со мной поделились этим утром в издательстве «Уоддел энд Йонт».

– Да, вы упомянули, что побывали там. Но не рассказали, что удалось выяснить.

И за отведенные мне двадцать минут плюс еще пять или десять я поведал ей то, что сообщила мне Элеонора Йонт, сравнив эти сведения с жизнеописанием мужа по версии самой Лайзы Хольцман. Мне пришлось задать ей немало вопросов, заполнив несколько страниц в блокноте, а между делом она сходила на кухню и вернулась с новой порцией виски. Мне показалось, что на этот раз напиток выглядел темнее, чем прежде, но, возможно, то была просто игра света в бокале. Уже наступало время начинать любоваться закатом.

Я поднялся с дивана и сказал, что мне пора уезжать.

– Знаю, – откликнулась она. – Вы встречаетесь с Элейн в восемь и ужинаете в ресторанчике за углом.

– А вы ничего не упустили.

– Но я же предлагала вам уединиться в спальне, – заметила она, и фраза повисла в воздухе. – Но сначала вы заедете в отель и примете душ. – Она вытянула руку, прикоснулась к моей щеке и провела пальцем вверх по ней. – Вам, вероятно, не помешает и побриться тоже.

– Вероятно.

– А я поставлю кресло поближе к окну и стану наблюдать, как заходит солнце. Жаль, что в одиночестве.

Я промолчал, и она, взяв меня за руку, проводила до двери. Ее бедро терлось о мое, я ощущал исходивший от нее запах виски и слегка хвойный аромат туалетной воды.

Уже на пороге она сказала:

– Позвоните, если установите что-то, о чем мне полезно знать.

– Непременно.

– Или просто поболтать, – добавила она. – Мне грустно и одиноко.

Глава 16

Прежде чем покинуть номер в отеле, я сунул пачку стодолларовых купюр в верхний ящик комода. «Там они будут их искать в первую очередь», – шепнул мне внутренний голос. Ну, и черт с ними, решил я. Пусть лучше найдут сразу, чем перевернут вверх дном всю комнату. Задвинув ящик, я вышел на улицу, чтобы поймать такси и добраться до дома Элейн.


Ужин нам не слишком удался. Она выбрала действительно очень маленький ресторан на углу – французское бистро под названием «Смешной пес», на вывеске которого действительно красовался жестоко постриженный пудель, словно только что выписанный из психиатрической лечебницы. Элейн – вегетарианка – никак не могла найти в меню хотя бы одно блюдо, приготовленное не из того, что еще недавно бегало, летало или плавало. Такое случалось и раньше, но она относилась к этому легко, заказывая просто жареные овощи. Но этим вечером ею все воспринималось иначе, и я не улучшил ей настроения, напомнив, кто выбрал для ужина именно это заведение. Свою лепту внес и официант, показавшийся нам на редкость тупым и плохо понимавшим, что именно просит принести для себя Элейн. Овощи они сильно пережарили, а потом еще и обсчитали, когда дошло до счета.

Хотя обслуживали нас крайне медленно, мы не развлекли себя беседой, потому что оба пребывали в задумчивости. За нашим столиком то и дело повисало тягостное молчание. Между прочим, это не всегда плохо. Порой я посещаю собрания групп АА, которые устраиваются по методике квакеров, и люди говорят о себе, только когда им действительно этого очень хочется. Поэтому отдельные выступления чередуются с затяжными паузами, что никого не смущает. Молчание считается важной и обязательной частью церемонии собрания. Мы с Элейн тоже порой проводили время в молчании, отчего потом наш разговор делался только интереснее.

Но не в этот раз. Сегодня молчание было напряженным, тревожным, раздражающим. Я старался не смотреть на часы, но порой ничего не мог с собой поделать и бросал взгляд на циферблат, а Элейн замечала это, и молчание становилось еще более выразительным.

По пути к себе она сказала:

– Радует только одно – мы ужинали рядом с домом, и нам не пришлось тратиться на такси, чтобы настолько отвратительно поесть.

– Если бы ресторан не был рядом с домом, мы бы вообще в него не пошли, – сказал я чуть нервно.

– Это я так пыталась пошутить.

– Прости, не понял твоего юмора.

Портье в этот вечер был старым ирландцем, который служил здесь чуть ли не со времен окончания Второй мировой войны.

– Добрый вечер, мисс Марделл, – с улыбкой приветствовал ее он, а моего присутствия словно вообще не заметил.

– Добрый вечер, Тим, – отозвалась она. – Славная погодка сегодня, верно?

– Чудесная, ваша правда, – сказал он.

В лифте я не удержался:

– Знаешь, этот сукин сын заставляет меня чувствовать себя человеком-невидимкой. Почему он никогда не здоровается со мной? Или он считает, что ты приводишь меня к себе по секрету от всех?

– Он просто очень стар, – сказала она. – И такой уж у него характер.

– Похоже, в этом мире каждый либо слишком молод, чтобы усвоить хорошие манеры, либо чересчур стар, чтобы меняться в лучшую сторону. Ты не замечала подобного феномена?

– Да, замечала, – ответила она.

На ее автоответчике оставили сообщение. Это был Ти-Джей, продиктовавший для меня номер, по которому я мог с ним связаться. Я сказал Элейн, что должен, по всей видимости, тут же перезвонить ему. Валяй, сказала она.

Я набрал номер, и трубку сняли после второго гудка. Кто-то хрипловатым голосом спросил:

– Чем могу помочь, дорогуша?

Я сказал, что мне нужен Ти-Джей. Он тут же появился на линии и сказал:

– Вот какое дело, брателла. Как раз сейчас самое лучшее время, чтобы ты приехал повидаться с нами.

Я покосился на Элейн. Она сидела в черно-белом кожаном кресле и морщилась, глядя на модели одежды из каталога. Я прикрыл микрофон ладонью:

– Это Ти-Джей.

– Конечно. А разве не ему ты звонил?

– Он сумел найти свидетеля. Мне, пожалуй, стоило бы отправиться туда и допросить ее, прежде чем она снова исчезнет.

– И что же? Ты сейчас уедешь?

– Да, но у нас были другие планы.

– Значит, придется их изменить. Говори прямо, не крути.

– По какому вы адресу? – спросил я Ти-Джея.

– Западная Восемнадцатая улица, дом 488. Это между Девятой и Десятой авеню. На звонке имя не указано, только номер квартиры – 42. Она на последнем этаже.

– Буду у вас через несколько минут.

– Я тебя жду, какаду. Кстати, – понизил голос он, – я ей сказал, что она получит за это некоторую плату. Ничего?

– Нет проблем.

– Я же знаю, что бюджет у нас скромный.

– С этим стало чуть полегче, – успокоил его я. – У нас появился новый клиент.

Я положил трубку и достал из стенного шкафа пальто. Элейн спросила, что за клиентом я обзавелся.

– Это Лайза Хольцман, – ответил я.

– Вот как?

– Глен был более ловок, чем мы предполагали. Он купил их квартиру за наличные и без рассрочки.

– Где он взял столько денег?

– Это один из вопросов, на которые она хочет получить от меня ответы.

– Стало быть, теперь у тебя два клиента?

– Да.

– И свидетель. Дело действительно продвигается.

– Похоже на то. Вот только не знаю, надолго ли придется уехать.

– А куда ты едешь?

– В Челси. Должен за час управиться.

– И потом хочешь вернуться сюда?

– Да, я на это рассчитывал.

– Хм…

– Что-то не так?

Она все еще держала в руке каталог, но потом бросила его на пол и сказала:

– У нас с тобой вечер не заладился с самого начала. Даже не знаю почему. Вероятно, моя вина. Но уже поздно что-то менять сегодня. Тебе придется в спешке допрашивать своего свидетеля, чтобы скорее вернуться, и ты меня будешь ненавидеть за это…

– Никогда в жизни.

– …а я буду злиться, что приходится тебя ждать допоздна, не зная, в каком настроении ты явишься. Ты весь погружен в работу, и есть, вероятно, другие дела, которые тебе не хотелось бы откладывать после встречи со свидетелем. Или я не права?

– Мне действительно надо бы переговорить с Дэнни Боем, – признал я. – Помимо прочего. Но с этим можно повременить.

– Не стоит. Чего ради? Разве нам так уже весело вместе? Позвони мне утром. Идет?

Я ответил: ладно, пусть будет так.


По адресу, который мне дал Ти-Джей, я обнаружил доходный дом из красного кирпича с тремя подъездами прямо на углу Десятой авеню. Когда я добрался до четвертого этажа, сверху донесся голос Ти-Джея:

– Остался последний пролет. Ты его быстро проскочишь, если захочешь.

Они оба дожидались меня у открытой двери самой дальней по коридору квартиры верхнего этажа. Ти-Джей едва ли не сиял от довольства собой.

– Джулия, – сказал он, – разреши тебе представить Мэттью Скаддера, на которого я работаю. Ты уже много о нем слышала от меня. Мэтт – это Джулия.

Она протянула руку со словами:

– Так мило, что вы пришли, Мэттью. Заходите, пожалуйста.

Она провела меня в комнату, отделанную на редкость прихотливо. Пол из широких сосновых досок был отполирован и покрыт ярко-красным лаком. Стены выкрасили в бледно-лимонный цвет, но они были так густо завешаны, что их оригинальный оттенок проглядывал лишь местами. В основном украшениями стен служили произведения искусства, профессионально обрамленные и застекленные. Здесь было все – от рисунков и гравюр порой размером в несколько дюймов до огромного плаката работы Кита Хэринга с автографом автора, а над кушеткой поместили афишу фильма «Париж в огне». Источниками освещения служили сразу несколько торшеров и настольных ламп, основания двух из которых были выполнены в виде статуэток черных пантер с абажурами из стекла в свинцовой оправе. Занавеска из унизанных бусами нитей прикрывала вход в миниатюрную кухню. Бусины из ограненного стекла сверкали, уподобляясь бриллиантам.

– Немного крикливо, соглашусь сразу, – сказала она, – но таков уж мой дом. Присаживайтесь, Мэттью. Думаю, вот здесь вам будет удобно. А себе я налью бокальчик хереса. Может, и вы угоститесь?

– Нет, спасибо.

– Он не пьет, – вмешался Ти-Джей. – Я же говорил тебе об этом.

– Помню, – ответила Джулия, – но не предложить было бы невежливо. У меня есть кола, Мэттью. Кока-кола, само собой.

– Это подойдет.

– Со льдом и долькой лимона?

Она приготовила мне напиток и налила хереса себе. Ти-Джей тоже пил колу, но без лимона. Потом она устроилась на кушетке, поджав под себя ноги, и похлопала ладонью рядом с собой. Когда Ти-Джей не прореагировал, она бросила на него выразительный взгляд и похлопала снова. Он послушно уселся на указанное место.

Джулия выглядела весьма экзотичным созданием со смуглой кожей, которая сияла, словно подсвеченная изнутри. У нее были маленькие ушки, но длинный узкий нос и полные губы. Глаза и высокие скулы придавали лицу нечто вроде азиатских черт. Щеки покрывал легкий пушок: она едва ли когда-либо пользовалась бритвой. Волосы, подстриженные в стиле «сассун», были светлыми, что ей шло, хотя генетически выглядело неправдоподобным. Стройная фигура. Рост примерно пять футов и восемь дюймов, большая часть которого ушла в ноги. Легкая пижама обрисовывала ее тело с полным бюстом и узкой талией при аккуратной маленькой попке. Она пользовалась губной помадой и лаком для ногтей. На ногах сидели расшитые бисером домашние туфли. В целом вид у нее был вполне элегантный.

– Вы сумели бы ввести в заблуждение любого, – ляпнул я первое, что пришло в голову.

– Благодарю за комплимент.

– Вас действительно зовут Джулия?

– Прежде я носила имя Хулио, – ответила она, подпуская в свою речь немного латиноамериканского акцента. – Я был юношей из Мексики. Теперь я девушка неопределенного происхождения.

– И давно вы стали жить как женщина?

– Пять лет. Если иметь в виду тот смысл, который вы вложили в свой вопрос.

– Вам делали операцию?

– Операцию по смене пола? Мне сделали несколько других операций. Но не самую главную.

– Понятно.

– Мне выполнили пластику лица, нарастили бюст. – Она обеими руками приподняла груди. – Силикон завершил начатое гормонами. Еще удалила пару родинок. Когда накоплю денег и наберусь храбрости, сделаю операцию здесь. – Она прикоснулась пальцем к горлу. – Теперь умеют убирать мужской кадык. Дело сложное, но уменьшают его весьма значительно. Хотя страшновато думать, что тебя будут резать в таком месте. Но я считаю – игра стоит свеч, и обещали не оставить даже шва. – Она потягивала янтарный херес. – И это не так тревожит, как главная операция.

– Могу себе представить.

Она рассмеялась.

– Вы только думаете, что можете, – сказала она. – Но вот это уже совершенно необратимый процесс. Вы не сможете прийти к доктору через год и сказать: «Знаете, я передумал. Пришейте мне все обратно». Посмотрите на Ти-Джея. Его воротит, даже когда я просто говорю об этом.

– Меня это совершенно не колышет, – отозвался тот.

– Ладно врать-то! А вам не кажется, Мэттью, что из Ти-Джея получилась бы очаровательная девочка.

– Заткнись!

– Тебя же это не колышет. Только гляньте на него. Во-первых, у него хороший рост. Он не такой высокий, как большинство из ТС, что им только мешает. Широковат в плечах, но над этим мы могли бы поработать.

Она повернулась к нему и положила ладонь на грудь.

– Тебе бы это понравилось, Ти-Джей, – сказала она. – Мы могли бы работать вместе. Две милых девчонки. Могли бы ласкать друг другу сиськи, тереться попками.

– Зачем ты несешь эту чушь?

– Извини. Ты прав. Настоящая леди не должна себя так вести.

– Просто прекрати болтать чепуху.

Настала пора вмешаться мне:

– Джулия, насколько я понял, вы были на улице в тот вечер, когда застрелили Глена Хольцмана?

– Переходим к делу, да?

– Думаю, самое время.

Она вздохнула:

– Ох уж эти мужчины. Никаких предварительных ласк от них не дождешься. Куда мы так спешим? Почему бы нам не посвятить немного времени наслаждению ароматом цветов, а?

Когда я несколько опешил от этих слов, она снова от души расхохоталась и вполне по-мужски хлопнула меня по колену.

– Прошу прощения. Порой меня заносит в стремлении казаться капризной. Да, я там была.

– Что конкретно вы видели?

– Видела Глена.

– Вы были с ним знакомы?

– Нет. Ах, вы так решили, потому что я сейчас назвала его просто по имени? Он уже мертв, и формальности ни к чему. Нет, я его никогда прежде не встречала.

– Но могли просто видеть на улице до того вечера.

– Вы имеете в виду, как случайного прохожего? Нет, не замечала. А вы сами много времени проводили на Одиннадцатой авеню? Я и вас что-то не припоминаю.

– Я там рядом живу, но прогуливаюсь нечасто, вы правы.

– И никто не прогуливается. Там вообще по вечерам обычно мало пешеходов. Не самое подходящее место, чтобы просто дышать воздухом. Там толкутся только те, кому есть что продать. Вроде меня. А перспективные покупатели редко приходят пешком. Прикатывают на машинах. Или на микроавтобусах. Но только садиться в микроавтобус опасно. Можешь горько пожалеть. Я не для того заплатила хорошие деньги за свои груди, чтобы мне их отрезал какой-нибудь психопат. А такое случилось с одной нашей девушкой в прошлом году в Ист-Сайде. Вы, возможно, даже читали об этом.

– Да, помню, что-то читал.

– Так вот. Он, значит, шел мимо, – продолжала она. – Это я о Глене. Привлекательный мужчина, хорошо одетый. Я поначалу решила, что это очередной клиент, но он на девчонок вообще не смотрел. Даже самые застенчивые мужчины, которые боятся сами подойти и заговорить, и те все-таки нас разглядывают. Только исподтишка.

– А он не смотрел?

– Говорю же, нет. Я поняла, что моя особа его не слишком интересует, а потому и мой интерес к нему сразу пропал. Мне надо на жизнь зарабатывать, и это главное. Вот почему я перестала обращать на него внимание. Потом случайно бросила взгляд, а он уже разговаривал по телефону.

– В котором часу это было, вы, конечно, не запомнили?

– Я вас умоляю! – ответила она. – Я знала только, что наступил вечер, потому что стемнело.

– Так я и думал.

– Потом у меня наклюнулся клиент, – продолжила она. – Один джентльмен, с которым я уже это делала раньше, хотя постоянным я бы его не назвала. Ездит на универсале «вольво» с номерами из Нью-Джерси. Один из скрытых любителей клубнички. Мы с ним отъехали за угол и припарковались.

Она сунула указательный палец себе в рот и стала его посасывать, не сводя при этом с меня глаз.

– На это много времени не требуется, – сказала она.

Я посмотрел на Ти-Джея. Он делал невозмутимое лицо, но давалось ему это с трудом.

– Потом я вернулась на свою обычную точку. Теперь дайте вспомнить. Я стояла по другую сторону авеню от него, ближе к углу Пятьдесят четвертой улицы. Он торчал на углу Пятьдесят пятой перед автосалоном «Хонда». Видела ли я его в тот момент? Не думаю. У меня не было причин смотреть в ту сторону.

– Ну и…

– И как раз тогда рядом со мной остановилась машина. Мужик опустил стекло, и мы начали с ним разговор о работе. Правда, говорили недолго. Не сошлись в условиях. Но мы еще не успели закончить, когда кто-то начал стрелять.

– На противоположной стороне авеню?

– Судя по звуку, да, но уверенности у меня не было. Я даже не сразу поняла, что это были выстрелы, хотя что еще это могло быть?

– Сколько всего вы слышали выстрелов?

– Думаю, три. Но об этом говорили по телевизору. А тогда я их не считала. Мне все еще приходилось базарить с тем мужчиной, пусть я и знала, что ничего с ним не выйдет. Этот извращенец хотел трахнуть меня без презерватива. «Я не боюсь от тебя заразиться, – говорит. – Сразу видно, что ты чистая и здоровая». Правильно, отвечаю. И хочу здоровой остаться, спасибо на добром слове. Так что у меня башка была занята не выстрелами. На этом разговор закончился, он собрался уезжать, и как раз в этот момент грохнул четвертый выстрел.

– Сколько времени прошло между третьим и четвертым выстрелами?

– Не знаю. До меня только тогда дошло: а ведь уже стреляли раньше. Я все слышала, но думала совершенно о другом.

– Что же вы сделали, услышав четвертый выстрел?

– Посмотрела в ту сторону, откуда донесся звук. Но машина все еще маячила у меня перед глазами, и другой транспорт на авеню загораживал обзор. Того угла я почти не могла разглядеть. А когда сумела, то Глен уже лежал на тротуаре. Только я не сразу сообразила, что это тот самый мужчина, кого я видела раньше.

– Потому что еще не знали, как его зовут?

– Нет, не поэтому. Он лежал лицом вниз, и это мог быть кто угодно. Я-то считала, что тот мужчина давно ушел, пока я трепала языком с придурком без презерватива. Позже, конечно, я увидела фото в газетах и поняла, что это тот самый. А тогда я узнала только Джорджа.

– Джорджа Садецки? Но ведь вы и его не знали, верно? Пока не прочитали газет и не посмотрели телевизор?

Она покачала головой.

– Вот с Джорджем я часто сталкивалась прежде, – сказала она. – Сначала даже побаивалась его. Он мог так на тебя зыркнуть своими глазищами – хоть стой, хоть падай! Но все только и говорили: «А, это же Джордж! Он мухи не обидит». И при встрече я стала с ним здороваться: «Привет, Джордж!» Но он ни разу не отозвался.

– И вы видели его в вечер убийства?

– Да, он склонялся над телом.

– Вы в тот момент впервые заметили его тем вечером?

– Не могу точно сказать. Поймите, Джордж для нас стал частью пейзажа. У меня не было причин запоминать, видела я его или нет, как и считать, сколько раз видела. Я могла видеть его тогда же, а могла не встречать целую неделю. Заметила ли я их вместе с Гленом раньше? Нет. Только уже после стрельбы.

– И он наклонился к телу? Что, по-вашему, он мог делать?

– Не разглядела. Вероятно, проверял, жив мужчина или нет. А быть может, лез в карман за бумажником.

– Вы сразу решили, что это он застрелил Хольцмана?

– Нет, потому что увидела Джорджа, а его я привыкла считать безвредным.

– Вы не знали, что у него есть пистолет?

– Мне никто не говорил об этом, а он сам уж точно мне его не показывал.

– Вы не видели пистолета в его руке, когда он склонился над телом?

– Нет, вот только я смотрела издалека. Контактные линзы были на мне, но все равно с такой дистанции я не смогла бы различить, есть у него в руках что-нибудь или нет. Хотя впечатление осталось, что у него обе руки были свободны.

Я еще несколько раз задал ей те же вопросы в разных формах, но не продвинулся ни на шаг дальше. Она более четко описывала то, что видела, чем я мог предполагать, но, к сожалению, упустила сам момент стрельбы. Ее показания делали версию невиновности Джорджа лишь чуть более вероятной и только. Если существовал другой потенциальный убийца, ее слова ничем не подтверждали этого.

Я спросил о других возможных свидетелях.

– Не знаю, был ли кто еще, – ответила она. – На той точке настоящая жизнь начинается только после полуночи, а самый разгар – между двумя часами и половиной пятого утра. Наши клиенты любят сначала основательно посидеть в барах и накачаться спиртным. Большинство баров закрываются как раз в четыре. И мужики либо разбредаются по домам, либо продолжают искать на свои задницы новых приключений.

– А почему же вы оказались там рано?

– Мне так больше нравится. Как говорят наши темнокожие сестры из Индии, мангусту главное не проспать свою кобру. Клиентов меньше, зато и конкуренции никакой. Хотя мне никакая конкуренция не страшна. – Она искоса бросила на меня кокетливый взгляд. – Но самое главное, не люблю связываться с пьяными. Лучше подобрать мужика, пока он трезв. А еще лучше – женатого. Вы не женаты? Не вижу на вас кольца.

– Нет, не женат.

– Но Ти-Джей сказал, у вас кто-то есть.

– Это так.

Она вздохнула:

– Всех порядочных мужчин уже расхватали. Так о чем я? Да, о том, почему рано выхожу работать. Потому что мне нравится побыстрее начать, заработать свое и закрыть лавочку, как только я могу себе это позволить. Тогда остаток ночи можно посвятить самой себе. Но сначала надо закончить с бизнесом. Кстати…

– В чем дело?

– Мне неприятно поднимать эту тему, но Ти-Джей сам обещал, что компенсируют мое время.

Я вынул из бумажника две пятидесятидолларовые бумажки, и она устроила целое шоу, пряча их за лиф своей пижамы.

– Спасибо. Неловко брать деньги за простой разговор, но вы не поверите, какие сейчас цены у докторов, а страховка «Синего креста» не покрывает расходов. Хотя у меня все равно нет их полиса. – Она снова коснулась адамова яблока. – Уже очень скоро я избавлюсь и от этого маленького недостатка, и здесь будет ваш вклад тоже. Надеюсь, это принесет вам удовлетворение, хотя в вашей работе, должно быть, достаточно иных источников для довольства собой.

– Их не так много, как кому-то может показаться.

– Уверена, вы скромничаете, – продолжала она. – Я рассчитываю снять кожуру с адамова яблочка к Рождеству. А что до этого… – она похлопала себя между ног, – …пока не уверена. Знаете, каждый мой клиент сразу же интересуется, когда я сделаю такую операцию. Будто бы тогда я стану наконец настоящей женщиной, еще более желанной.

– И что же?

– Но девять из десяти не могут справиться с соблазном не хватать его своими руками. Если это так уродливо, так неприятно, то почему каждый стремится ласкать его, пока мы занимаемся сексом? И не просто ласкать. Они должны непременно добиться эрекции, берут в рот, хотя делают все неумело. И норовят засунуть куда ни попадя. Вам такое и не представить себе. – Она посмотрела в свой бокал и отставила в сторону, убедившись, что он пуст. – И это так называемые нормальные мужчины. Большинство носят обручальные кольца. Они бы ни за что не занялись оральным сексом с другой особью мужского пола, не говоря уже о том, чтобы делать это самим. Но меня они рассматривают как женщину и считают, что могут расслабиться. Не видят ничего зазорного, чтобы забавляться с моим членом. – Она пожала плечами. – Но если он так хорош, не лучше ли его оставить при себе?


Она сразу дала понять, что не будет давать показаний ни в суде, ни вне суда.

– Я просто не стану этого делать ни за какие деньги, – сказала она. – Потому что для всех я в тот вечер сидела дома одна, смотрела «Рождение звезды» и поедала жареную кукурузу из микроволновки. Это вопрос принципа. Вы даже не догадываетесь, сколько вокруг бродит сутенеров, которым только дай причину вцепиться в девочку, работающую независимо, сама на себя. Стоит поговорить с копом, сказать, что ему к лицу форма, и тут же появятся желающие наказать тебя за смелость. Нет, я никогда не стану общаться с официальными представителями власти.

Я допил колу и сказал, что мне пора идти.

– Что ж, теперь, когда вы узнали сюда дорогу, – сказала она, – заглядывайте как-нибудь на огонек. Ты тоже убегаешь, Ти-Джей? Правда же, он милашка, Мэттью? Было так забавно дразнить этого малыша. Жаль, у него слишком темная кожа, и не видно, как он краснеет. Я всегда чувствовала, когда он краснел, но хотелось бы еще и видеть это.

Джулия подошла к Ти-Джею и обвила его руками, но при этом оказалась дюйма на два или три выше него. Она прижалась к нему и что-то прошептала на ухо, потом отпустила и, смеясь, танцующей походкой направилась к двери.


Мы спустились с пятого этажа, не произнеся ни слова. На улице я сказал, что хочу кофе. Прошли до Десятой авеню, но нам не попалось ничего, кроме двух баров. Тогда пришлось вернуться на Девятую авеню, где еще работало кубино-китайское заведение с единственным сидевшим за стойкой клиентом. Мы сели за столик, я заказал себе café con leche[29]. Ти-Джей попросил просто стакан молока.

– И как тебе Джулия? – спросил он.

– Судя по ее поведению, – ответил я, – можно подумать, что вы с ней старые друзья.

– Такие, как она, заводят друзей быстро, мистер. Странная, верно?

– Мне она понравилась.

– Да неужто?

– Угу.

– Но хороший свидетель в любом случае.

– Очень хороший, – кивнул я. – Она не видела всего, но зато уж то, что видела, помнит четко. Ты заслужил похвалы за эту находку. И не только похвалы.

– Это часть моей работы, была бы охота.

– Что-то не так, Ти-Джей?

– Нет, все в ажуре.

Мы помолчали. Официант, перемещавшийся по залу так, словно ноги грозили вот-вот отказать ему, принес нам кофе и молоко.

– Есть еще кое-что, в чем мне может потребоваться твоя помощь, Ти-Джей.

– Только скажи, что нужно.

– Нужен пистолет.

У него округлились глаза, но лишь на секунду.

– Какой?

– Лучше всего подойдет револьвер.

– Калибр?

– Тридцать восьмой или около того.

– И коробка патронов?

– Достаточно, если он будет просто заряжен.

Он ненадолго задумался.

– Будет стоит денег, – сказал потом.

– Сколько потребуется, как считаешь?

– Не знаю. Никогда раньше не покупал оружия.

Он отпил молока из стакана, утер губы тыльной стороной ладони и только после этого воспользовался салфеткой для рук.

– Я знаю пару ребят, которые торгуют этим дерьмом. С ними проблем не возникнет. Думаю, в сотню уложимся. Подойдет?

Я отсчитал несколько купюр и подал ему. Он опустил руку на уровень колен, чтобы ее не было видно с улицы, и пересчитал деньги, вопросительно посмотрев на меня.

– Здесь триста, – объяснил я. – Сотня причитается тебе за уже проделанную работу, чтобы можно было ее продолжить. Остальное – на пистолет. Он может обойтись дороже, чем ты предполагаешь. Но сколько бы ни стоил, разницу тоже оставь себе.

– Круто.

– Я вижу, тебя что-то тревожит, – сказал я. – Если считаешь, что я мало тебе плачу, говори прямо.

– Нет, – сказал он. – Деньги здесь ни при чем.

– Тогда в чем дело?

– Ты действительно хочешь знать? Это из-за Джулии, понимаешь?

– Не совсем.

– Я все думаю: кто же она такая?

– Мужчина или женщина?

– Но мы же обращались к ней как к женщине. Мы бы не стали этого делать, если бы считали, что она все еще принадлежит к мужскому полу.

– Она не похожа ни на кого из моих прежних знакомых.

– Из моих тоже.

– И выглядит иначе, чем все. Увидишь на улице, никогда не скажешь, что это не девушка.

– Верно.

– Даже стоя рядом, не угадаешь. Многих сразу раскусываешь, но она тебя обведет вокруг пальца.

– Согласен.

– Скажем, парень начнет гулять с такой, что ты о нем подумаешь?

– Наверное, подумаю, что ему с ней хорошо. Что он счастливчик.

– Я серьезно, приятель. Ты не будешь считать его педиком?

– Даже не знаю.

– Но если ты голубой, – продолжал он размышлять вслух, – то тебя тянет к мужчинам и мальчикам, правильно? Тогда ты не будешь испытывать влечения к кому-то, кто выглядит на сто процентов как девушка?

– Не будешь.

– И в то же время если тебе нужна девушка, то зачем выбирать такую, у которой к тому же есть еще и палка между ног?

– Спроси о чем-нибудь попроще.

– И зачем она несет херню и твердит, что из меня получилась бы хорошенькая девушка? – Он сложил ладони чашками и приставил к груди. – Надо быть чокнутой, чтобы говорить такое.

– Она просто развлекается своими шуточками.

– Да, на это она мастак. Ты когда-нибудь спал с такой или похожей на нее?

– Нет.

– А хотел бы?

– Не знаю.

– Сейчас у тебя есть Элейн. Но если бы ее не было…

– Говорю же – не знаю.

– А сказать, что она шепнула мне на ухо?

– Она хотела, чтобы ты вернулся к ней, когда отделаешься от меня.

– Ты подслушал!

– Нет, просто догадался.

– Точная догадка, хоть и гадка. А хорошо она себе квартирку обставила, скажешь нет? У нее уютно. Никогда не видел красных полов. Если только это не линолеум.

– Нет, не линолеум.

– И все эти картинки. Можно целыми днями разглядывать. Не соскучишься.

– Так ты вернешься к ней?

– Как раз думаю об этом. Сучка совершенно сбила меня с толку. Сам не знаю, чего хочу, понимаешь меня?

– Еще как понимаю.

– Если вернусь, буду чувствовать себя не в своей тарелке, но и не вернувшись – тоже. Вот ведь как! – Он помотал головой, прищелкнул языком, глубоко вздохнул. – Наверное, я боюсь. Страшно испытать что-то необычное. Увидеть странные вещи.

– Так зажмурь глаза.

Он внезапно широко улыбнулся:

– Но ведь и упустить шанс тоже не хочется.

Глава 17

Дэнни Боя я нашел в баре «У Пугана» – его обычном пристанище на Западной Семьдесят второй улице. Он сидел за привычным столиком, держа перед собой запотевшую от холода бутылку водки. Правую ногу он задрал так, что ступня легла на левое колено, чтобы иметь возможность изучить свою обувь. На нем были бежевые полуботинки на небольшом каблуке.

– Даже знаю, что и думать, – сказал он. – Тебе знакома такая кожа?

– Похожа на кожу страуса. Угадал?

– Да, – кивнул он, – но это-то меня и смущает. Ты когда-нибудь видел страуса?

– Давным-давно в зоопарке.

– А я их видел по каналу «Живая природа» в приложении к передаче «Нэшнл джиографик». Потрясающие твари. Летать не могут, но бегают как угорелые. Вообрази на минутку: убить одно из них, только чтобы шкура пошла на ботинки!

– Как я понимаю, фирма «Ноугахайд» способна на удивительные чудеса.

– Но меня беспокоит не сам факт убийства, – продолжал он, – а то, насколько оно бессмысленно. В ход идет только малая часть. Насколько я понимаю, мясо не едят. Оно, вероятно, не очень вкусное, иначе ты бы нашел отбивную из страуса в меню всех городских ресторанов.

– Или пикатту[30] из страуса, – предположил я.

– Я бы предпочел страусятину по-веллингтонски. Но ты уловил мою главную мысль, верно? Я так и вижу груду из тысяч освежеванных мертвых страусов, уже начинающих гнить. Как случалось с буффало на Великих равнинах.

– Да, жертвы безжалостных охотников за кожей страусов, – подхватил я.

– Во главе с легендарным «Страусом» Биллом Коди[31]. Ты согласен со мной, что это безумие – бесцельно убивать бедных птиц?

– Должно быть, ты прав. Они с виду симпатяги. И добрые.

– Спасибо. Вашим ботинкам сноса не будет, заверили они меня. Говорят, кожа превосходная. И кто знает, может, мы правильно делаем, что сокращаем их популяцию. Вдруг они бы заполонили Землю, как крысы, только намного крупнее?

– И бегают быстрее.

– Они бы уничтожили наши лучшие пляжи. Полотенце расстелить стало бы негде. Через каждую пару ярдов стоял бы страус, зарыв башку в песок.

Скорее всего он и хороший пляж видел только по телевизору. Мне почему-то казалось, что сам он не бывал ни на одном из них. Дэнни Бой Белл, любивший элегантно приодеться коротышка, являл собой отпрыска-альбиноса чернокожих родителей и любил появляться на улице днем даже меньше, чем граф Дракула. Вечером его без труда можно было найти в барах «У Пугана» и «Матушка-гусыня», где он поглощал русскую или финскую водку, приторговывая информацией. А вот разыскать место, где он скрывался днем, не удалось еще, по-моему, никому.

Я спросил, что он слышал о Глене Хольцмане. Ничего, ответил он. Ему были известны только опубликованные в газетах данные: невинная жертва, вооруженный бездомный ублюдок, разгул преступности на наших улицах. Я намекнул, что могло обстоять несколько иначе. У жертвы было многовато наличных денег для человека, получавшего по чеку скромное жалованье.

– Вот как? – сказал Дэнни Бой. – Жил не по средствам, насколько я понимаю. Нет, о нем никогда не ходило никаких слухов.

– Может, ты наведешь справки, у кого следует?

– Может, и наведу. Но как обстоят твои дела, Мэттью? Как там наша красавица Элейн? И когда ты наконец сделаешь из нее законную супругу?

– Вообрази, Дэнни Бой, а я ведь собирался задать этот вопрос тебе. У тебя репутация человека, которому все известно заранее.


Я воспользовался такси, чтобы повидаться еще с парой людей, которые также тщательно собирали любые слухи, как Дэнни Бой. Они не одевались так роскошно и не вели бесед на экзотические темы, но порой знали вещи, ради которых с ними стоило поговорить.

К тому времени, когда я закончил, уже перевалило за полночь, а я торчал у «Тиффани». Не в известном ювелирном магазине на Пятой авеню, а в круглосуточной кофейне на Шеридан-сквер. Неподалеку на Хьюстон-стрит в полночь начиналось собрание группы, проходившее в помещении, где прежде располагался самый злачный ночной клуб в Виллидже. Я подумал заглянуть к ним, но понял, что пропустил уже больше половины. У них проводилась и еще одна встреча в два часа ночи, но мне не хотелось так долго оставаться на ногах.

Звонить Элейн было, конечно, уже поздно.

И Тому Садецки тоже, хотя он просил звонить в любое время дня или ночи. То, что поначалу выглядело глупейшим сражением с ветряными мельницами, теперь приобретало черты вполне конкретного и рационального расследования. Чем больше я размышлял над этим делом, тем крепче становилась моя уверенность, что Джордж Садецки не был убийцей Глена Хольцмана.

И если немного повезет, я смогу это доказать. Надо порыться как следует в жизни Хольцмана, и наверняка найдется некто с мотивом для его устранения. А установить мотив – это почти выиграть битву. По крайней мере очень часто в моих делах все обстояло именно так. Стоило установить истинного виновника, и оставалось лишь доказать его вину. Пусть улик будет недостаточно для обвинительного приговора в суде. Мне нужно только убедить власти снять обвинения с Джорджа. И тогда он сможет вернуться к своей нормальной жизни, оставаясь угрозой исключительно для себя самого и раздражающим бельмом на глазу у других.

Я заказал еще чашку кофе. Мужчина и женщина вышли из кабинки при входе и направились к кассе рассчитаться. Мужчина кивком приветствовал меня. Я в ответ взмахнул рукой. Его я помнил по собраниям на Перри-стрит, проводившимся в нескольких кварталах отсюда. Я порой заглядывал туда, когда оказывался по соседству.

«Может, нам стоит переехать в этот район?» – подумал я. В свое время я провел в Виллидже немало времени, когда служил в Шестом полицейском участке. Там я, собственно, еще и числился, когда много лет назад мы впервые встретились с Элейн.

Конечно, округа претерпела с тех пор немалые изменения, но, если разобраться, изменения эти не так сильно бросались в глаза, как почти во всех остальных районах города. В конце концов, это место считалось историческим, и большинство зданий были признаны памятниками архитектуры, находясь под защитой властей. Здесь не настроили множества высотных домов, а кривые улочки с трехэтажными постройками в рамках федерального проекта представлялись более подходящими для жизни, чем ее нынешний район или мой. У меня был бы огромный выбор собраний, которые я мог бы посещать, а Элейн пешкомдобиралась бы до своих курсов при университете или при Новой школе. Художественные галереи Сохо тоже располагались совсем близко – в десяти минутах ходьбы.

Мне действительно хотелось этого?

Нет. Сейчас я знал, что мне хочется совсем другого.


– Это Мэтт, – сообщил я автоответчику. – Понимаю, уже поздно, но… Я подумал, что мне нужно поговорить с вами, если вы еще не спите. Впрочем, ничего, я перезвоню утром.

– Привет, – сказала она, сняв трубку.

– Извините, что я звоню так поздно.

– Для меня не так уж и поздно.

– Надеюсь, не разбудил?

– Нет, но даже если бы разбудили, ничего страшного. Я надеялась, что вы позвоните.

– В самом деле?

– Да.

– Я тут подумал…

– О чем же?

– Не тоскливо ли вам без компании? Но, наверное, в такое время уже не до этого?

– Наоборот, время самое подходящее.

Мое такси направилось в сторону от центра по Восьмой авеню, свернуло налево на Пятьдесят седьмую улицу и остановилось перед красным сигналом светофора на углу Девятой авеню чуть наискосок от входа в мой отель. Мысленно я услышал, как говорю водителю, что выйду здесь, спасибо. Но вслух этих слов не произнес. Светофор переключился, и мы проехали еще квартал к западу. Там он совершил запрещенный разворот, который ночью позволяли себе почти все, и высадил меня по указанному первоначально адресу.

Портье в вестибюле, такой подозрительный прошлым вечером, на этот раз сразу узнал меня и приветливо улыбнулся. Он тем не менее все равно позвонил наверх, а потом снова улыбнулся и жестом пригласил войти в лифт. Дверь на двадцать восьмом этаже открылась на мой стук. Она закрыла ее за мной и заперла на цепочку, а потом повернулась, чтобы окинуть долгим взглядом своих голубых глаз.

На ней был халат. Темно-зеленый с желтой окантовкой. Под ним проглядывала ночная рубашка или, по крайней мере, нечто розовое и полупрозрачное. Ходила она босиком.

Я чувствовал аромат ее духов или думал, что чувствую. Трудно сказать. Я словно начал ощущать его еще в такси по дороге сюда.

Она что-то сказала, и я что-то сказал, но не запомнил ни слова. Потом я добавил, что ночь выдалась беспокойная, а она сказала: так всегда бывает в полнолуние, и пошла к окну, чтобы посмотреть на ночное светило. Я последовал за ней и встал позади нее. Луны я не замечал. Я и не смотрел на луну. Мне не нужна была луна – если без околичностей.

Я положил руку на ее плечо. Она вздохнула, чуть откинулась назад и оперлась на меня. Даже сквозь халат ощущалось тепло ее тела. Она повернулась, оказавшись в моих объятиях, и посмотрела снизу вверх округлившимися глазами. Ее губы раскрылись. Я смотрел на нее, пугаясь того, что мог прочитать в ее взгляде.

Я поцеловал ее, пугаясь сам того, что делаю.


Потом я тихо лежал, ощущая, как пот остывает на моей коже, вслушиваясь в биение собственного сердца. Я на мгновение почувствовал себя до краев переполненным радостью жизни, но на меня тут же накатила волна печали и сожаления.

– Мне лучше уйти, – сказал я.

– Почему?

– Очень поздно.

– Ты это говорил, когда только позвонил мне, – напомнила она. – И повторил, когда поднялся сюда.

– Но это становится все ближе к истине с каждой новой минутой. А у меня завтра очень много работы.

– Ты можешь остаться у меня.

– Нет, не получится.

– Но отчего же? Я не буду нарушать твой покой.

– Правда?

– По крайней мере какое-то время. – Она лежала на спине, сложив руки на плоском животе, а взгляд устремила в потолок. На ее верхней губе высыпали мелкие бисеринки пота. Молчание затянулось, и она прервала его неожиданной фразой: – Мне очень нравится Элейн.

– Вот как?

– В самом деле.

Я приподнялся на локте и взглянул на нее сверху.

– А, знаешь, мне тоже.

– Знаю и потому…

– Я люблю Элейн, – перебил я. – Нас с Элейн не разлучить. Мы с ней единое целое. То, что произошло только что здесь, не имеет ни ко мне, ни к Элейн никакого отношения. Это никак не скажется на нас с ней.

– Тогда зачем ты здесь, Мэтт?

– Даже не знаю.

– Ты ведь сам мне позвонил, не так ли?

– Да.

– Тогда что это было? Одна из услуг клиенту? «Прости дорогая, что убегаю сразу после ужина. Сама знаешь, как я это ненавижу. Но мне необходимо переспать с клиенткой».

– Замолчи.

– «Понимаешь, она овдовела. А вдовам не обойтись без мужского тепла. Бедняжка там, должно быть, с ума сходит от желания».

– И с чего бы у меня возникнуть таким мыслям?

Она посмотрела на меня.

– Ты не хотела, чтобы я уходил вчера вечером, – сказал я. – Тебе понадобился помощник, чтобы любоваться закатом.

– Мне стало тогда одиноко.

– Только и всего?

– Нет. Конечно, нет. Меня тянуло к тебе, и я чувствовала, что тебя тянет ко мне. Более того, я почти физически ощущала твое влечение. И мне хотелось, чтобы у нас это случилось.

– Вот и случилось.

– Да, вот и случилось. А теперь тебе хочется лишь одного – чтобы я превратилась в тыкву. Или в пиццу. Или в облачко дыма. Потому что ты любишь Элейн.

На это я ничего не ответил.

– Поверь, – продолжала она, – я вовсе не хочу осложнять тебе жизнь. Не хочу твоего обручального кольца, не стремлюсь иметь детей от тебя. Мне даже букета цветов от тебя не требуется. Мне нужно, чтобы ты оставался сыщиком, которого я наняла, а у нас сохранились дружеские отношения.

– Это легко.

– Ты так думаешь?

– Да. Но только при совмещении этих двух ролей может возникнуть почва для конфликта интересов.

– Каким образом?

– Детектив не имеет права не отметить, когда ты ему лжешь. А друг оставляет это без особого внимания.

– Когда я тебе солгала?

– Должен сразу признать: ложь была глупая и невинная. Когда я позвонил, ты сказала, что не спишь. Но на самом деле ты уже легла в постель.

– С чего ты взял?

– Тебе не провести Великого Сыщика, – заявил я. – Когда я приехал, ты меня встретила в халатике поверх ночной рубашки.

– Из чего следует вывод, что я спала до твоего звонка?

– Совершенно верно.

– Спала в ночной рубашке, а потом накинула сверху халат?

– И опять в самую точку.

– Когда ты позвонил, – сказала она, – я сидела в гостиной и смотрела сериал «Знаменитые братья Бейкер» по каналу Эйч-би-оу. И на мне была та же одежда, в которой ты меня видел прежде днем.

– Коричневые слаксы и зеленая водолазка?

– Правильно. Закончив разговаривать с тобой, я выключила телевизор и сняла с себя всю одежду. Добавила немного духов, освежила макияж, а потом облачилась в ночную рубашку и халат.

– О! Не ожидал.

– Я повела себя немного как женщина легкого поведения, но мне плевать. А тебе? – Она взяла мою руку и зажала между ладонями. – Так что возвращайся в постель, Великий Сыщик. Попробуем провести еще одно расследование вместе.


Я ушел от нее после четырех часов утра. Бары, на мое счастье, уже закрылись все до единого. Оставалось радоваться хотя бы этому обстоятельству.

Я шел домой прямо посередине Пятьдесят седьмой улицы, обуреваемый столькими чувствами одновременно, что не сразу мог в них разобраться и отличить одно от другого. И вместо того, чтобы читать эмоциональные послания своего сознания, мне хотелось их просто отключить.

Поднявшись к себе в комнату, я разделся и принял душ. Иногда в такое время суток не бывает горячей воды, но сегодня мне повезло, и я использовал, должно быть, ее без остатка.

Вытершись полотенцем, я завалился на кровать. У меня был список дел, которые следовало бы обдумать, но я слишком устал, чтобы хотя бы начать. Я положил голову на подушку, закрыл глаза и моментально уснул.

Но я все же успел поставить будильник, который резким звоном пробудил меня в половине десятого. Пока я выключал звонок, почти начисто забыл, что мне снилось. В памяти осталась только комната и большое скопление людей вокруг меня, причем я стоял в центре совершенно голый.

Я снова принял душ, побрился и оделся. На выходе из гостиницы я все-таки проверил, не было ли для меня сообщений. Не было ни одного. Мне это показалось странным, и только на самом пороге отеля я сообразил, что не отключал функцию переадресации сообщений с тех пор, как отправился к Элейн. Покинув тогда номер, я вернулся лишь сегодня на рассвете.

Пришлось опять подняться наверх и проделать необходимые манипуляции. Я подумал о звонке Элейн, чтобы проверить сообщения у нее, но если бы среди них оказались действительно важные, она сама позвонила бы клерку в отеле. Именно так она поступала в прошлом, когда со мной случались такие же приступы забывчивости.

А кроме того, она сейчас уже, вероятно, укрепляла мышцы на тренажерах оздоровительного центра, но даже если была дома… То я оказался еще не готов разговаривать с ней.

Дел у меня было невпроворот. Я быстро позавтракал в забегаловке на углу, а потом спустился в подземку, чтобы попасть на Чэмберс-стрит, где обошел несколько городских и государственных учреждений. Там я узнал кое-что о Глене Хольцмане, причем самой интересной оказалась информация об истории той квартиры, где я только что совершил нечто, очень похожее на акт супружеской неверности. Ее первоначальным владельцем была корпорация, называвшаяся «Мультисеркл продакшнз», купившая ее три года назад непосредственно у строительного подрядчика. Но уже скоро «Мультисеркл» лишилась ее вместе с остальным своим заложенным имуществом, видимо, в результате банкротства, потому что Глен Хольцман приобрел ее через полтора года у другого хозяина – компании «Ю-Эс ассетс редакшн». Сделку они заключили тринадцатого апреля, то есть за месяц до их с Лайзой свадьбы.

А значит, еще до того, как он сделал ей предложение. И если передача прав на собственность состоялась в тот день, то переговоры о покупке недвижимости он должен был начать еще до знакомства с девушкой. И вот это было достаточно странно. Быть может, он и решил подыскать себе жену, потому что уже имел место для семейного гнездышка? Или купил квартиру, не устояв перед слишком выгодными условиями? Да, но какими условиями? Мне нигде не смогли назвать уплаченной им суммы. Такие вещи оформляются на бумаге, но как раз бумаг-то я и не мог обнаружить.

Около четырех часов я позвонил и поймал Джо Даркина за рабочим столом.

– Знаешь, – сказал я, – это какое-то наваждение! Сейчас я прямо за углом от главного полицейского управления, но у меня нет там ни одного знакомого, достаточно хорошего, чтобы попросить об одолжении.

– И ты решил дернуть меня?

– Верно. У меня всего один вопрос. Не займет и минуты…

– …моего бесценного времени.

– Да. Ни минуты твоего бесценного времени. Скажи мне только, на Глена Хольцмана когда-либо в прошлом заводили уголовные дела?

– Иисусе Христе и мать его Мария! Во что ты опять впутался?

– Так заводились или нет?

– Нет, конечно.

– Для тебя это установленный факт? Ты точно знаешь?

– Брось, Мэтт. Ты же не мог всерьез подумать, что кто-то брался проверять такие вещи? Вокруг этого дела поднялась безумная шумиха, какой не было со времени похищения ребенка Линдберга[32]. Ты же знаешь, сколько людей занималось расследованием.

– И каждый думал, что очевидную работу уже проделал кто-то другой.

– Брось язвить.

– А ты не подставляйся, – сказал я. – Кому повредит элементарная проверка?

– А кому она принесет пользу? Особенно на этом этапе. Клянусь, не могу понять, зачем ты все еще копаешься во всем этом дерьме. Где смысл?

– Тебе потребуется ровно двадцать секунд. Проведи поиск через свой компьютер. Сразу получишь ответ, и мы оба будем знать наверняка.

– Сразу я получаю только ответ: «Неправильно введены исходные данные» или «Доступ к информации является закрытым». Тебе повезло, что ты ушел со службы до того, как появилась эта треклятая электронная система. А хуже всего, что мальчишки, только что закончившие полицейскую академию, осваивают ее за полторы минуты. Чувствуешь себя каким-то динозавром… Черт!.. Ладно, попробуем. А вот и результат. За ним ничего не числится. Странно, почему меня это не удивляет?

– Ты уверен?

– Да. По крайней мере за тяжкие преступления или хулиганство он не подвергался аресту ни разу. Он мог проехать как-нибудь на красный свет. Или не оплатить кучу штрафов за неправильную парковку, но только здесь это не указано. И не проси меня залезать в базу данных дорожной полиции, потому что я не стану этого делать.

– У него не было машины.

– Машину он мог взять напрокат. Водителей прокатных автомобилей тоже штрафуют, знаешь ли.

– Вообще-то, – признался я, – подобные правонарушения меня не интересуют.

– А меня не интересует в его деле больше уже ничто. Почему ты никак не успокоишься? Я серьезно спрашиваю. За каким хреном ты все еще пытаешься что-то разнюхать?

– Джо, я этим делом занимаюсь меньше недели.

– И что с того? Послушай, мне надо идти. Когда закончишь наслаждаться мастурбацией, позвони мне при случае и угости гамбургером. Поговорим как нормальные люди.

Я сам угостился чашкой кофе, размышляя, почему так взбесил его своими расспросами. Если бы проводил расследование по всем правилам, я бы начал с жертвы и прежде всего убедился, что убитый не подвергался прежде арестам или приводам. Так почему его так удивило, когда я решил проверить эти данные? И откуда столько раздражения и даже презрения к бывшему коллеге, который не хочет оставлять в покое закрытое вроде бы дело?

Когда я сидел через стол от Тома Садецки и взял его тысячу долларов, была суббота. Сегодня уже пришел четверг. Я занимался расследованием четыре дня. Но продвинулся не слишком далеко.

Кстати, напомнил себе я, клиенту не мешает иногда звонить. Я порылся в блокноте и попытался набрать номер его магазина. Трубку сняла женщина и подозвала его, даже не поинтересовавшись, кто беспокоит.

– Том, это Мэтт Скаддер, – сказал я. – Мне показалось важным держать вас в курсе хода моего расследования. А оно не стоит на месте.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что если поначалу я не хотел браться за дело, то теперь появились признаки реальной возможности доказать вполне вероятную невиновность вашего брата. Мне пока нечего предъявить окружному прокурору, но у меня зародилась надежда, чего не было и в помине в прошлую субботу.

– А, так, значит, зародилась все-таки?

– Определенно, – подтвердил я. – И я подумал, вам захочется узнать об этом.

Повисла продолжительная пауза. Потом он сказал:

– Сначала мне пришла в голову мысль, что вы так шутите. Но только я не мог понять, что в вашей шутке смешного, чтобы позабавить хотя бы вас самого? Потом я подумал: странная штука человеческий мозг – интересно работает. И только сейчас до меня дошло! Господи, да этот сукин сын попросту пьян! Он допился до белой горячки и потому несет чепуху. Это все объясняет. Меня просто озарило, и стало понятно, что происходит.

– Теперь уже я не понимаю, о чем вы говорите, Том.

– Не понимаете? – усмехнулся он. – Действительно не понимаете? Хотя это было в телевизионных новостях еще вчера вечером, а сегодня опубликовано во всех газетах. Впрочем, как догадываюсь, вы не смотрите новостей и не читаете газет.

У меня к горлу подкатила тошнота.

– Вы правы, Том, не читаю. Скажите, что стряслось?

– Это о Джордже, – отозвался он. – О моем брате Джордже. Они перевозили его обратно из Бельвю и Рикерс. И прошлым вечером кто-то всадил в бедолагу нож. Он мертв. Мой брат Джордж мертв.

Глава 18

– Мне очень жаль, Том, – сказал я. – Примите самые искренние соболезнования.

– Да уж, не сомневаюсь, что вам жаль. Я сначала услышал сам, а потом мне позвонила сестра, узнавшая все из новостей на Четвертом канале. Официально нас уведомили еще через полчаса. Представляете, только через полчаса!

– Как все случилось? Кто это сделал?

– О боже! Его зарезал другой заключенный. Тоже проходивший обследование у психиатров. Нам говорят, что в Бельвю они с Джорджем повздорили. А потом того парня вернули в блок для психов, или как это еще у них называется, в тюрьме Рикерс. Через два дня туда же доставили Джорджа. Мерзавец напал на него с ножом и убил.

– Это чудовищно!

– Но еще интереснее другое. Убийца Джорджа – инвалид-колясочник.

– Тот человек, который…

– Да, тот парень, который всадил в него нож. Он полностью парализован ниже пояса. Ногой пошевелить не в состоянии, хотя с легкостью сумел расправиться с Джорджем. Но у него это не первый случай. Попал в тюрьму, потому что пытался зарезать свою мамашу. Разница в том, что она сумела выжить.

– Где же он взял нож?

– Это был хирургический скальпель. Украл его в Бельвю.

– Украл в Бельвю и смог пронести в Рикерс-Айленд?

– Да, примотал клейкой лентой под сиденье своего кресла. А лезвие обвязал тряпкой, чтобы детектор не сработал. Видите, некоторые из этих людей кажутся полностью свихнувшимися, но на самом деле поумнее будут нас с вами.

– Да, такое случается.

– Моя сестра продолжает твердить свое как полоумная: «Теперь мне не придется больше беспокоиться за него». Волноваться, сыт ли он, не влип ли в неприятности, не спит ли, где попало. Как талдычила, когда его арестовали и посадили под замок. Какое облегчение для нее! А теперь стало еще легче. Его просто больше нет. И я поймал себя на том, что начинаю испытывать такие же чувства. Понимаю ее. Вот теперь он в полной безопасности. Ему никто уже не сможет причинить зла, и он сам не навредит себе. Но знаете, что самое примечательное?

– Что, Том?

– Его нет в живых меньше суток, а мои воспоминания о нем уже изменились. Чтобы вам стало понятнее. У моей бабушки по материнской линии развилась болезнь Альцгеймера. К концу жизни она являла собой жалкое зрелище. Вы, наверное, имеете преставление о таких больных?

– Отчасти.

– И мы тогда повторяли друг другу, что хуже всего было наблюдать за тем, как она менялась, начинать воспринимать ее иначе. Когда-то сильная женщина, пожившая в суровом краю, воспитавшая пятерых детей, говорившая на четырех языках, убиравшая в доме и готовившая так, словно у нее был черный пояс по ведению хозяйства, она стала старухой, пускавшей слюни и мочившейся под себя, издававшей звуки, даже непохожие на человеческие. Но стоило ей умереть, все удивительным образом изменилось, Мэтт, потому что за одну ночь я вспомнил, какой она была прежде, и сохранил именно этот образ навсегда. Когда на память приходит теперь бабушка, я неизменно вижу ее в кухне, где она, нацепив фартук, помешивает что-то в кастрюле на плите. И мне стоит большого труда вернуть воспоминание о том, как она, беспомощная, лежала в постели дома престарелых.

И почти то же самое происходит с образом Джорджа. Вдруг хлынул поток воспоминаний о вещах, которые я, казалось, успел напрочь забыть. О том, что не приходило в голову многие годы. Память о событиях, происходивших до его ухода на военную службу, до того, как он начал выживать из ума. Эпизоды, когда мы оба были еще мальчишками… Но это так печально, – добавил он после паузы.

– Понимаю.

– Я имею в виду, что теперь вы заговорили о его возможной невиновности. Какая горькая ирония заключена в этом!

– Да, потому что возможность представляется сейчас уже вполне реальной.

– Извините. Моей первой реакцией стала злость на вас и на всех остальных. Потому что этого бы не случилось, не окажись он за решеткой. Но только это чушь собачья, верно же? Вдумайтесь в то, как он умер. Зарезан инвалидом, прикованным к коляске! Когда такое происходит, говорят: значит, на роду было написано. Судьба, карма, божья воля – называйте, как хотите, но так уж карта легла. Все было расписано заранее.

– Понимаю, о чем вы.

– А хотите услышать то, от чего вас и вовсе стошнит? Мне уже успели позвонить два адвоката, уговаривая выдвинуть иск против властей города Нью-Йорка. Говорят, у меня есть все основания требовать компенсации за убийство моего брата, находившегося под их надзором. Вы можете представить, чтобы я стал подавать подобный иск? Что я напишу в заявлении? Мол, лишился надежного помощника и кормильца семьи? И как я оценю сумму нанесенного мне материального ущерба? Подсчитав стоимость бутылок и банок, которые он еще смог бы насобирать по помойкам до конца жизни?

– Сейчас такое время. Все судятся со всеми.

– Вы мне будете рассказывать! В прошлом году у меня был постоянный покупатель, который… Впрочем, к дьяволу подробности. Короче, простой американский парень переживает сильнейший удар молнией. Но вместо того, чтобы вновь радоваться жизни, он бежит к своему поверенному и подает иск против Господа Бога! Мне не хочется ничего подобного.

– Могу только согласиться с вами.

– Что ж, – сказал он, – мне следует выразить вам признательность за попытку. И если я должен вам деньги сверх той суммы, которую выделил, только намекните, и я пришлю чек.

– Об этом не может быть и речи. И если я узнаю что-то важное…

– Да к чему тратить время? Мой брат мертв. Дело ведь просто закроют, так?

– Уверен, официальные власти сделают именно это.

– Я бы тоже поступил подобным образом на их месте, Мэтт. Смысл был в том, чтобы обелить его имя. А там, где он сейчас, ему все без разницы. Надеюсь, он обрел покой, благослови его Бог.


Я тут же перезвонил Джо и, не дав ему рта раскрыть, сказал:

– Даже не пытайся затягивать свою песню. Я только что узнал, что Джорджа Садецки прошлым вечером убили.

– Ты, должно быть, услышал об этом последним во всем городе.

– Я сегодня поздно встал и не успел просмотреть газеты. Видел заголовки в киосках на бегу, но только эту историю не вынесли на первые полосы. Всех гораздо больше волнует чертов сенатор и его любовница. А я-то гадал, с чего это ты так кипятился в разговоре со мной.

– Я тоже не мог понять, зачем тебе нахлестывать дохлую лошадь. Или пытаться делать ей искусственное дыхание.

– У тебя грязное воображение. Очаровательное сравнение!

– Что ж, такой уж я очаровательный парень, прости.

– Мне известно только то, о чем мне рассказал мой клиент. Как я понял, его убил другой заключенный?

– Да, такой же сумасшедший, который сел за покушение на собственную мамочку. Прикован к инвалидному креслу – надеюсь, эту подробность тебе сообщили?

– Сообщили.

– Это самая сочная деталь, – ухмыльнулся он. – Будь я редактором «Пост», не приведи Господи, я бы задвинул сенатора подальше, а на первой странице поместил фото этой инвалидной коляски. И паренек-то хлипкий. Похож на банковского клерка, но, видать, жестокий сукин сын. Представляю, как он был бы опасен, если бы еще мог ходить!

– Точно установлено, что именно он – убийца?

– Никаких сомнений. Он это сделал на глазах у тюремщиков. Какие еще требуются доказательства? Конечно, надзиратели в такой ситуации выглядят полными идиотами. Допустить такое у себя под носом! Но что поделаешь? Этот гад нанес удар быстрее кобры.

– Почему он пошел на убийство? Это уже выяснили?

– А почему люди вообще убивают друг друга? Они с Джорджем поцапались в Бельвю. Кажется, Джордж сказал что-то плохое про маму Гюнтера. Типа того, что она не стоила попытки убийства.

– Это имя убийцы? Гюнтер?

– Да, Гюнтер Бауэр. Из нормальной немецкой семьи, живущей в Риджвуде. Вот тебе и пожалуйста! Два парня, один убивает другого. И оба европейского происхождения. Редкий случай. Сейчас реже увидишь двух белых парней, бьющихся на ринге.

– А ты и такое видел?

– Представь себе, видел по кабельному. Но только это был турнир ветеранов, проводившийся в Северной Дакоте. У тебя все, Мэтт? Потому что мне и работать надо тоже.

– У меня остался только один вопрос, – сказал я, – но, боюсь, ты опять обозлишься, если я задам его.

– Скорее всего. Ну, да ладно, задавай свой вопрос.

– Нет вероятности, что кто-то подставил того парня и принудил зарезать Джорджа?

– Кто-то из ЦРУ, ты это имеешь в виду? Управляя им с помощью рации в коронке зуба? А скоро они ликвидируют самого Гюнтера, так, что ли? Ты, как я понимаю, насмотрелся фильмов Оливера Стоуна.

– Судя по твоему же описанию, Гюнтер Бауэр не похож на Джека Руби.

– Это верно.

– Так и Джек Руби не был похож на убийцу. Я лишь пытаюсь кое в чем разобраться.

– Зачем тебе это? Хочешь вытянуть побольше деньжат из брата? Заставить бросить еще монет в счетчик?

– У меня есть другой клиент.

– Да ну? Не расскажешь, кто именно?

– Не могу.

– Интересно, – сказал он. – Я все еще считаю, что это дело гроша ломаного не стоит, но позвоню своим контактам. Так уж и быть.


Я шел долго. Уж точно больше часа. Счет времени я потерял, обдумывая факты, которые имелись в моем распоряжении. Это помогало отвлечься от мрачных мыслей независимо от того, мог я извлечь из него хоть что-то существенное или полезное.

Хотя я уже не следил за часами, когда начал просматривать газеты, записи в блокноте, не понимая, имею ли я хоть что-то конкретное. И насколько это вообще важно. Джордж Садецки мертв, а его брат, наверное, высказал здравую точку зрения: больше ничего и не стоило предпринимать. Добиваться восстановления доброго имени несчастного бродяги значило уподобляться ученым чудакам, которые посвящали жизнь попыткам изменить репутацию Ричарда III.

Конечно, у меня оставалась другая клиентка. Ее пять тысяч долларов лежали в ящике моего комода. Если только их можно было считать ее деньгами, и они по-прежнему оставались в том месте, куда я их пристроил. Сейчас я не имел склонности воспринимать что-либо как должное.

Я прошагал еще несколько кварталов, теперь уже пытаясь убедить себя, что именно по рекомендации Дрю Каплана она наняла меня, а не я сам добился этого путем хитрых манипуляций. Не из-за денег, а потому что мечтал залезть к ней под одеяло.

Кстати, вот еще повод для размышлений: как я все же там оказался? В ее постели, в его постели, в их общей постели. Которая на пару часов неожиданно стала нашей с ней постелью.

Боже, я ведь не позвонил ей! Цветов от меня никто не ждал, это дали ясно понять, но ведь в мои обязанности входило хотя бы звонить. Если бы я не переспал с ней, то уже точно позвонил бы к этому моменту. Но, быть может, наши с ней ночные забавы что-то меняли?

Да, весьма вероятно. Они могли изменить очень многое, если не все.

И Элейн я не позвонил тоже. «Позвонишь мне утром», – сказала она, но я этого не сделал. Мне казалось, что пусть даже прошлый вечер с Элейн у нас не слишком удался и мы ощутили некоторую неловкость, мы расстались по-доброму и без неулаженных дел. Как и с Лайзой.

Вот только теперь дела снова появились.

И я решил, что позвоню им обеим при первой же возможности, но только не с улицы, где музыкальным фоном будет служить шум городского транспорта. Мне в любом случае не хотелось ни с кем разговаривать прямо сейчас. Хотелось просто идти дальше. Лучшее из физических упражнений – обыкновенная ходьба. Об этом сейчас неустанно твердят все эксперты. Выходите из дома, забудьте свои проблемы и гуляйте.

Вот и правильно!


Было, должно быть, около шести, когда я вошел в итальянского стиля кофейню на Восточной Десятой улице чуть в стороне от Второй авеню. Заведение носило название «Caffè Literati»[33], и помимо обычных кресел с изогнутыми ножками, столиков с мраморными столешницами и репродукциями картин эпохи кватроченто зал украшали несколько стеллажей от пола до потолка с множеством книг. Вывеска гласила, что тома предназначались, главным образом, для развлечения клиентов, но любой из них можно было при желании приобрести по обычной магазинной стоимости.

Сейчас клиент здесь был только один – мужчина лет тридцати с лицом азартного игрока на подпольном тотализаторе. Перед ним на столике лежала развернутая газета, а он что-то быстро подсчитывал с помощью карманного калькулятора.

В зале пахло сигаретами и только что смолотым кофе, причем среди прочих ароматов явственно ощущался тонкий запах сигар «Ди Нобили», который трудно спутать с чем-то другим. Тихо звучала классическая музыка. Мелодия казалась знакомой, но я не мог вспомнить, что это. Пришлось спросить официантку, которая принесла мой двойной эспрессо. Почему-то мнилось, что она непременно разбирается в музыке, настолько чопорный вид был у этой девушки, полностью одетой во все черное, в простых очках без оправы и с заплетенными в косы светлыми волосами.

– Думаю, это Бах, – сказала она.

– Неужели?

– Да, я так думаю.

Я попивал кофе мелкими глотками и размышлял, какого черта я здесь делаю. Потом снова достал блокнот и принялся листать его, пытаясь извлечь из записей хоть какую-то пользу.

Что такое, например, компания «Ю-Эс ассетс редакшн»? По всей вероятности, фирма, занимавшаяся распродажей имущества разорившихся предприятий и корпораций – таких «ликвидаторов» в последнее время расплодилось множество, учитывая состояние отечественной экономики. Но зачем Глену Хольцману – холостяку, с комфортом жившему в квартире-студии в Йорквилле, заключать частную сделку с подобной фирмой? По всей вероятности, цена была выгодной, но каким образом он вообще оказался сведущ в делах на рынке вторичной недвижимости? Где взял деньги, чтобы оплатить жилье сразу? И почему покупка не была официально оформлена документами?

Предположим, у него имелись наличные. Быть может, «Ю-Эс ассетс» имела надежный филиал для отмывания денег? Вы приносили им чемодан, набитый зелеными бумажками, а потом якобы продавали через них квартиру или сдавали ее в аренду и уходили от них с деньгами, которые имели возможность открыто задекларировать. А потом они могли снова сделать вид, что квартира свободна, и провернуть операцию еще раз.

Сработала бы такая схема?

Даже если сработала бы, то все равно не могло не остаться никаких записей о произведенных сделках в архивах соответствующих органов. Разве человек, отмывавший деньги, не стремился бы для их легализации обеспечить прохождение определенных сумм по чьим-то бухгалтерским книгам?

Разумеется, они должны были выдавать ему документы, все нужные бумаги, чтобы избавиться от любых придирок налоговиков, обезопасить при любых аудиторских проверках. Но как они могли сделать это, не оставляя в то же время никаких следов в архивах города?

И где он взял такую огромную сумму, этот сукин сын? Я до сих пор не имел никакого понятия об источниках его баснословных доходов.

– Боккерини[34].

Я удивленно вскинул голову.

– Это не Бах, – сказала официантка. – Это Боккерини. Я типа отошла и впервые вслушалась, а потом типа думаю: «Нет, на Баха не похоже». Проверила, и оказалось, что это типа музыка Боккерини.

– Все равно очень красивая.

– Да, наверное.

Я снова попытался думать о Хольцмане, но потерял нить рассуждений. Тупик какой-то. Пришлось просто пить кофе и слушать другие произведения Боккерини. На стене рядом с туалетами висел телефон-автомат и невольно то и дело привлекал к себе мой взгляд. И под звуки все того же Боккерини я сдался и позвонил.

* * *
– Слава богу! – отозвалась Элейн. – Я уже начала беспокоиться. У тебя все в порядке?

– Разумеется, у меня все отлично. С чего бы тебе беспокоиться?

– Потому что мы оба скомкали прошлый вечер. Потому что утром я ждала твоего звонка. Потому что Джорджа Садецки убили.

Я объяснил, что сам узнал об этом только пару часов назад.

– Детектив, как всегда, все узнает последним, – сказал я.

– Меня тревожило, как ты это воспримешь.

– Боялась, я снова запью?

– Нет, просто волновалась, что тобой овладеют не самые приятные эмоции. Что ты будешь чувствовать себя виноватым.

– В гораздо большей степени я чувствовал себя одураченным, – признал я и рассказал о своих разговорах с Джо Даркином и Томом Садецки. Она согласилась, что все вышло до крайности глупо.

– Но если разобраться, – попыталась утешить меня она, – это лишний раз подтверждает, насколько предан ты своему делу. Если бы ты торчал дома в одних подштанниках и смотрел телевизор или выкроил время на нормальный завтрак с газетой под рукой…

– Я бы знал то, что было известно уже всему городу. Ты сделала славную попытку успокоить меня, но это все равно не тот эпизод, о котором я и через много лет буду рассказывать потенциальным клиентам, чтобы произвести на них положительное впечатление.

– Здесь я тебя понимаю.

– Но только не думай, что меня снедает особое чувство вины, и я ногти себе изгрыз от отчаяния. За смерть Джорджа я никакой ответственности нести не могу. Мне всего лишь потребовалось чрезмерно много времени, чтобы узнать о ней.

– Очень печальная новость.

– Печальная, но не трагическая, если иметь в виду, что вся его жизнь превратилась в одну затяжную трагедию. Сочувствую Тому, но он справится с горем. Это существенно упростит ему жизнь, и он, будучи реалистом, все прекрасно понимает. Он любил брата, но Джордж был человеком, которого трудно любить. Значительно легче полюбить память о нем.

Я передал ей слова Тома по поводу гибели брата, как сам факт смерти изменил воспоминания о Джордже, и светлая их часть начала вытеснять более позднюю и мрачную. Мы немного поговорили об этом.

– Ты перехватил меня буквально в дверях, – сообщила она. – Сегодня лекция в здании мэрии. Вообще говоря, ты мог бы встретиться со мной там. Не сомневаюсь, что еще остались билеты. Хотя ты умрешь со скуки. Быть может, после лекции. Как насчет «Смешного пса»?

– Тебе придется добираться от мэрии, а у меня назначена встреча. Лучше встретимся в «Парижском парке». В четверть одиннадцатого?

– Превосходно.


– У меня будет трудный день, – сразу сказал я Лайзе. – Джорджа Садецки зарезал другой заключенный, но, уверен, ты уже знаешь об этом.

– Да, я смотрела выпуск новостей по Си-эн-эн рано утром.

Что ж, так и должно было быть. Я рассказал ей кое-что о том, что обнаружил и чего не обнаружил в различных государственных архивах. Она сообщила, что звонил Дрю, но, судя по всему, сделал он это только для поддержания связи с клиентом и проверки, всем ли клиент доволен.

Вероятно, и мой звонок можно было отнести к той же категории.

– Сегодняшний вечер у меня занят, – сказал я. – Поговорим завтра.


Пока я пользовался телефоном, мое внимание привлекла одна из книг на стеллаже в кафе. Это была антология британской и американской поэзии двадцатого века – знакомое мне издание, потому что такой же томик был у Джен Кин. Я подумал, что найду в нем стихотворение Робинсона Джефферса о раненом ястребе, но оно не значилось в оглавлении. Зато было несколько других стихов Джефферса. Я прочитал одно под названием «Блистай, умирающая страна», из которого следовало, что поэт был невысокого мнения о людях вообще и американцах в особенности. Потом напомнил себе начало «Бесплодной земли» с описанием мерзостей апреля. Хотя октябрь, подумалось мне, был по-своему более жесток. Пробежал глазами еще несколько стихотворений, а затем перешел к поэзии на тему Первой мировой войны: «Рандеву со смертью» Алана Сигера. Мне доводилось читать его прежде, но я не видел причин отказать себе в удовольствии сейчас.

Это напомнило мне о стихах на пьедестале статуи в парке Де Витта Клинтона. Я по-прежнему не мог вспомнить имени автора, но в книге предусмотрели указатель названий, и найти стихотворение не составило труда. Написал его Джон Маккрей, и на пьедестале цитировались заключительные строки. А вот как оно выглядело полностью:

В ПОЛЯХ ФЛАНДРИИ СРЕДЬ ЭТИХ ПОЛЕЙ ЗА РЯДОМ РЯД МАКИ ЦВЕТУТ И КРЕСТЫ СТОЯТ. И СРЕДЬ ЭТИХ АЛЫХ ПРОСТОРОВ ПЕСНЬ ПТИЦЫ ПРИВОЛЬНО СЛЫШНА, О ПАВШИХ СОЛДАТАХ ПЕЧАЛЬЮ ПОЛНА, ЧТО ЖИЛИ БЫ ВЕЧНО – ЛЕГКО И БЕСПЕЧНО, НО… ПАЛИ ОТ ПУЛЬ И УШЛИ В БЕСКОНЕЧНОСТЬ, ВАМ РАДОСТЬ И ЖИЗНЬ ПОДАРИВ, ИХ ПОТОМКИ. И ЕСЛИ ОСМЕЛИТСЯ СЫН ИХ СЫНОВ ИХ ВЕРУ ПРЕДАТЬ, ТО НЕ СПАТЬ ВЕЧНЫМ СНОМ, ПОКОЯ НЕ ЗНАТЬ НАМ, КТО ГИБЕЛЬ НАШЕЛ, В ВОЙНЕ БЕСПОЩАДНО ЖЕСТОКОЙ СРЕДЬ ФЛАНДРИИ МИЛОЙ ТАКОЙ, СРЕДЬ ФЛАНДРИИ ОЧЕНЬ ДАЛЕКОЙ.


Я приготовился переписать стихи себе в блокнот, но потом догадался взглянуть на внутреннюю сторону обложки. За пять долларов я мог приобрести книгу. Заплатив за нее и за кофе, я вернулся домой.

До «Парижского парка» я добрался только ближе к половине одиннадцатого. Элейн сидела за стойкой бара и пила перье. Я извинился за опоздание, а она сказала, что не теряла напрасно времени, напропалую флиртуя с Гари. Так звали бармена в «Парижском парке», который в начале лета объявил, что ему надоело прятаться от мира, и сбрил свою необъятных размеров бороду, которую он носил с тех пор, как я впервые с ним познакомился.

Теперь же он снова взялся ее отращивать.

– Время опять прятаться, – объяснил Гари. – Многое указывает на то, что пора скрываться от всех.

Мы сели за столик и заказали огромный овощной салат для нее, а мне – рыбу. Она заверила меня, что я бы возненавидел лектора в мэрии с первой же минуты.

– Я сама успела возненавидеть его, – сказала она, – а ведь мне хотя бы была интересна тема лекции.

Книга все еще была при мне, и когда мы пришли к ней в квартиру, я нашел стихи и прочитал ей вслух.

– Вот почему я опоздал, – сказал я.

– Был занят, поддерживая их веру.

– Нет, я отклонился от обычного маршрута и заглянул в парк Клинтона, где последние строки вырезаны на пьедестале памятника: мемориала жертвам Первой мировой войны. Вот только они их переврали.

– То есть как?

Я достал блокнот.

– Вот что значится на монументе:


И если осмелится сын их сынов ту веру предать, то не спать вечным сном, покоя не знать тем, кто гибель обрел, в войне беспощадно жестокой средь Фландрии милой такой, средь Фландрии очень далекой.


– Но разве это не то же самое, что ты прочел мне минуту назад?

– Не совсем. Кто-то подменил «их» на «ту», «нашел» на «обрел» и «нам» на «тем». Они использовали едва ли тридцать слов из стихотворения, но ухитрились сделать три ошибки. И не указали имени автора.

– А что, если он сам настоял на этом? Знаешь, как иногда сценаристы просят убрать свою фамилию из титров, если фильм им не нравится.

– Не думаю, что он мог о чем-то просить. По-моему, он и сам остался лежать среди тех маковых полей.

– Он погиб, но слово его живет. Ах, вот о чем я все время забываю спросить тебя! О том, что ты сказал несколько дней назад про Лайзу Хольцман.

– А что я про нее сказал?

– Что-то про нежный цветок на родине, я точно не помню.

– «Цветок чистейшей нежности на родине ждет меня».

– Вот оно! И я от этого просто с ума сходила. Мне знакома эта строчка, но не пойму, откуда знаю ее.

– Это же Киплинг, – сказал я. – Стихотворение «Дорога на Мандалай».

– Ну, конечно! И поэтому я знаю эти стихи. Ты поешь их как песню под душем.

– Только никому не рассказывай.

– Но я понятия не имела, кто написал их. Думала, это начало куплета из фильма с Бобом Хоупом и Бингом Кросби. Ведь был такой фильм, или я с ума сошла?

– А быть может, правильный ответ – «Д» – и справедливы оба этих утверждения?

– Брось свои издевательские шутки. Значит, Киплинг? Отлично. По литературе – пять. А сдашь ли ты зачет по физкультуре?

– Сдам, если ты будешь принимать его в постели, – охотно отозвался я.


Когда все закончилось, она признала:

– Ничего себе! А мы с тобой все еще в отличной форме и чувствуем друг друга. Ты знаешь, мой милый старый медведь, а ведь я люблю тебя все сильнее.

– И я люблю тебя.

– Ты не успел поговорить с Ти-Джеем? Надеюсь, Джулия не учит его краситься ради смеха, чтобы добиться в жизни успеха?

– Ничего, он с ней справится.

– Как ты понял, что надпись искажена?

– Просто я запомнил, что в оригинале были другие слова.

– Вот это память!

– Хотелось бы верить в это. Но все проще. Я уже читал надпись пару дней назад. Будь у меня феноменальная память, я бы сразу заметил ошибку. Ведь я знаю эти стихи еще со средней школы.

Глава 19

Следующим днем была пятница, и я провел ее в центре города в новой попытке откопать что-то в официальных документах, пока все учреждения не закрылись на выходные. Но ничего особенно ценного не нашел.

Мне удалось закончить как раз вовремя, чтобы не угодить в час пик, и я вернулся домой подземкой. Меня ожидало сообщение от Элеоноры Йонт. Уже было пять часов, но я застал ее на рабочем месте.

Она с заметным удовлетворением информировала меня, что никаких мошеннических операций у себя ей обнаружить не удалось.

– Мой главный бухгалтер чрезвычайно удивился, когда я высказала предположение, что такое могло иметь место, – сообщила она. – И конечно, испытал огромное облегчение, установив ложность подозрений. Честно говоря, мне и самой ненавистна мысль о том, что Глен мог оказаться вором. Но то, что он ничего не украл у меня самой, не разрешает проблемы до конца, верно?

На самом деле я вовсе не рассматривал его в роли вора. Как не смог бы себе представить Элеонору Йонт, назначающую ему свидание в «Адской кухне», чтобы хладнокровно всадить в своего юриста четыре пули.

Она спросила, удалось ли мне узнать что-то новое.

Очень мало, ответил я. Мне стали известны некоторые факты, недоступные прежде, но я ничего не мог построить на их основе.

– Интересно, как это начинается, – сказала она.

Пришлось признать, что я не понял ее мысли.

– Мне это всегда было любопытно. И потому интересно знать ваше мнение, – продолжала она. – Рождается человек преступником или становится им, если в детстве ему наносят душевную травму? Или на преступный путь его приводит какое-то важное событие на более позднем этапе жизни? Глен казался идеальным образцом абсолютно заурядного молодого человека. Но выяснилось, что он постоянно всем лгал, и на самом деле вел совершенно не ту жизнь, которая была видна со стороны. Мне кажется, может вскрыться, что в детстве его часто избивал отец или сексуально домогался какой-нибудь там дядя. И однажды у него сформировалась мысль: «Я всем вам отомщу – стану крупным мошенником! Будете знать, как досаждать мне!» Или торговцем наркотиками, шантажистом. Бог знает кем еще. Было бы крайне интересно узнать, чем он промышлял на самом деле.

Ти-Джей тоже оставил сообщение. Я просигналил ему на пейджер, и он сразу мне перезвонил, но предмет нашего обсуждения не годился для открытой телефонной линии, и потому много мы друг другу сообщить не успели. По его намекам я понял, что пистолета он еще не раздобыл, но работает в этом направлении.

Сам он ни словом не обмолвился о Джулии, а я не стал задавать вопросов.

На собрании в соборе Святого Павла этим вечером главным выступавшим был мужчина из Кооперативного района в Бронксе. Он работал строителем, считаясь специалистом по оконным рамам, и поведал нам поучительную, но банальную историю своегопьянства. Мое внимание блуждало до тех пор, пока он не бросил такую фразу:

– И вот каждый вечер я запирался в своей меблированной комнате и пил, пока мне не начинало казаться, что я где-то в Боливии.

Джим Фейбер тоже пришел на собрание и в перерыве сказал мне:

– Тебе удавалось что-нибудь подобное? Я думал, что только ЛСД помогает совершать такие «путешествия», а этот парень улетал в Ла-Пас на чистейшем шотландском виски. По-моему, для них это неплохая рекламная идея.

– Мне показалось, он использовал это как фигуру речи. Он считает, что есть такой устойчивый оборот: «допиться до Боливии». На самом деле он ничего такого не имел в виду.

– Нет, он сказал то, что хотел сказать. Я ведь тоже не раз хотел допиться до Боливии, но в большинстве случаев просыпался с бодуна в Кливленде.

Когда собрание закончилось, мы договорились об очередном воскресном ужине. Я спросил, не хочет ли Джим выпить чашку кофе, но ему нужно было домой. Тогда я подумал, не позвонить ли Лайзе и, быть может, заскочить к ней. Но вместо этого присоединился к группе участников собрания, и мы отправились в «Пламя». Мысль позвонить Лайзе не оставляла меня и позже, но я так этого и не сделал. Добравшись до отеля, я поговорил с Элейн, и мы назначили свидание на субботний вечер.

Затем я немного посмотрел новости по Си-эн-эн, выключил телевизор и пролистал еще раз книгу стихов, снова сосредоточившись на том из них, которое дало пищу для размышлений. Вскоре после полуночи погасил свет и улегся в постель.

Это как не пить на начальной стадии, думал я. Сдерживаешь себя день за днем. И если уж я научился воздерживаться от бурбона, то смогу устоять и перед соблазном увидеться с Лайзой Хольцман.


В субботу после обеда мне позвонил Ти-Джей.

– Знаешь палатку, торгующую бубликами у автобусной станции?

– Знаю, словно в ней и родился.

– По-моему, пончики они пекут вкуснее бубликов. Не хочешь там со мной встретиться?

– Когда?

– Называй любое время. Мне нужно пять минут, чтобы туда добраться.

Я ответил, что мне потребуется несколько больше, и прошло примерно полчаса, прежде чем я сел рядом с ним у стойки закусочной на первом этаже автовокзала при порте Нью-Йорка. Он запивал колой пончик. Я заказал себе кофе.

– У них пончики действительно что надо! – сказал он. – Я бы съел пару на твоем месте.

– Сейчас как-то не хочется.

– Странное дело. Ешь бублик и знаешь, что мучное вредно. А с пончиками даже не думаешь об этом. Необъяснимо.

– Мир вообще полон таинственного и необъяснимого.

– Вот это верно, хотя и скверно. Почти решился позвонить тебе вчера, но было слишком поздно. Один тип предлагал купить «узи».

– Это не совсем то, что я ищу.

– Да, знаю. Но ствол потрясный, доложу я тебе. И дополнительная обойма за те же деньги. Упакован в металлический чемоданчик. Все прибамбасы. И главное, отдавал дешево, потому что срочно понадобилась доза.

Я вообразил, как Джен пытается застрелиться из короткоствольного автомата.

– Нет, не годится, – сказал я решительно.

– Да он его уже точно успел кому-нибудь толкнуть. Если только не воспользовался сам для ограбления. Но ближе к делу. Я достал и то, что тебе подойдет.

– Где он?

Ти-Джей похлопал по большой холщевой борсетке, которую носил на поясе.

– Прямо тут, – сказал он, понизив голос. – Револьвер тридцать восьмого калибра. С тремя патронами. В барабан входит пять, но у продавца остались только три последние. Быть может, из него двоих успели уложить. Этого никто не знает. Трех пуль хватит?

Я кивнул. Одной было бы достаточно.

– Помнишь, что тут мужской туалет снаружи справа? Заходи туда через минуту-другую.

Он соскользнул с высокого стула и вышел из заведения. Я допил кофе и расплатился за нас обоих. Он стоял в туалете, опершись о раковину и проверяя в зеркале прическу. Я встал рядом и принялся мыть руки, дожидаясь, когда мужчина у писсуара закончит свои дела и уйдет. Когда мы остались одни, Ти-Джей отстегнул борсетку и вместе с поясом подал мне.

– Проверь товар, – сказал он.

Я зашел в одну из кабинок. Это был пятизарядный револьвер с насечкой на рукоятке и стволом длиной два дюйма. Запах от него исходил такой, словно его вообще ни разу не чистили и не смазывали со времени первого выстрела. Мушку со ствола убрали напильником. Барабан был пуст, но в мешочке лежали три патрона, каждый отдельно завернутый в промасленную бумагу. Я развернул один из них, убедился, что он входит в барабан, а потом снова вынул и завернул, как прежде. Патроны я положил в карман, а пистолет сунул за брючный ремень сзади. Пиджак надежно скрывал его, и главное было не дать ему вывалиться.

Выйдя из кабинки, я подал синюю сумочку Ти-Джею. Он хотел спросить, что не так, но по весу борсетки догадался – пистолет там больше не лежал.

– Не хочешь взять и борсетку, чтобы таскать его, приятель?

– Я думал, она твоя.

– Нет, она продавалась как кобура к товару. Забирай.

Я вернулся в кабинку, уложил пистолет и патроны в сумочку, а потом застегнул ее пояс у себя на талии. Носить револьвер так было в самом деле и удобнее, и безопаснее, чем под брючным ремнем. Уже снаружи Ти-Джей объяснил, что теперь борсетки охотно использовали те, кто находился и по ту и по эту сторону закона.

– Как мне кажется, копы стали так поступать первыми, – сказал он. – Ты же знаешь, как они любят ходить при оружии даже во внеслужебное время? Им только не хочется, чтобы пистолет оттягивал карман, или из-за него пиджак сидел криво. Некоторые носили с собой рюкзачки, но уж больно это напоминало женские сумочки, и к тому же ты запросто мог где-то снять его и забыть. А борсетки продаются на каждом углу. Надеваешь ее, и можешь даже забыть, что она на тебе. Оставь молнию полуоткрытой, и ты готов выхватить свой ствол в одно мгновение. И еще они очень дешевые. Десять-двенадцать долларов. Но, конечно, если пожелаешь иметь кожаную, придется потратить больше. У одного торговца наркотой я видел такую вещь из шкуры угря, представляешь? Это считается рыбья кожа или змеиная?

– Рыбья.

– Даже не знал, что рыбья кожа на что-то годится. Хотя такие стоят действительно дорого. Наверное, можно купить борсетку из кожи крокодила, если хватит глупости захотеть такую.

– Наверное.

Я спросил про Джулию.

– Странная она все-таки, – отозвался он. – Как думаешь, сколько ей лет?

– Сколько лет?

– Попробуй угадать, промахнешься как пить дать. Так сколько?

– Не знаю. Лет девятнадцать-двадцать.

– Двадцать два.

Я передернул плечами.

– Почти угадал.

– А ведь выглядит моложе, – сказал он. – А захочет, станет выглядеть старше. Только что с тобой была маленькая девочка, которая нуждалась в твоей защите. Проходит минута, и она превращается в строгую учительницу, которая велит тебе остаться в классе после уроков. Она столько всего знает, ты не поверишь!

– Отчего же, охотно верю.

– Но не о том, что ты думаешь. У нее мозги набиты всякой всячиной. Кстати, она сама сшила ту пижаму, в которой встречалась с тобой. Вообрази! По своей выкройке. Она может делать деньги разными способами. Ей не обязательно для этого подсаживаться в машины на Одиннадцатой авеню. Вот только сейчас ей нужно зарабатывать побольше.

– А как обстоят твои дела?

– В каком смысле? – Его взгляд стал беспокойным.

– Просто интересуюсь, как у тебя с финансами. Ты что-нибудь заработал на револьвере?

– Да, здесь полный порядок. Пистолет мне достался почти даром. Реально пришлось потратиться только на дурь.

– Какую еще дурь?

– Ну, мне же пришлось торчать около Капитана, и все такое. Прежде чем начнешь задавать вопросы, надо чтобы парни успели хотя бы немного узнать тебя. А лучший способ – купить у них травку. Они на тебе зарабатывают, и ты начинаешь им нравиться.

– Тебе пришлось спустить на это крупную сумму? Потому что в таком случае будет справедливо, если я возмещу тебе расходы.

– Волноваться нет резона у старого бизона. Я свел концы с концами.

– Как тебе это удалось?

– Легко удалось, безрогий ты лось. Все, что я там купил, продал потом у себя на Сорок второй. На одной сделке немного потерял, зато на второй подзаработал. В итоге я внакладе не остался.

– Ты толкал наркоту?

– Только без нотаций, ладно? Что мне еще оставалось? Сам я это дерьмо не употребляю. Не выбрасывать же? Я же не занимаюсь этим постоянно. Как, кстати, и покупкой оружия. Ты же знаешь, у меня одно желание – стать сыщиком, но если приходится тратить деньги, грех не вернуть их. Ты считаешь, это неправильно?

– Нет, уже не считаю, – сказал я. – Когда объясняют так доступно…


У себя в номере я разобрал револьвер и почистил его. У меня, конечно, не было предназначенного для таких целей набора инструментов, но я обошелся ватными палочками и обычным машинным маслом – все лучше, чем ничего. Закончив, я убрал оружие в тот же ящик, где хранил пять тысяч долларов. Нужно было положить деньги в свою ячейку в банке, но я упустил время, и теперь приходилось ждать понедельника.

Я включил, но почти сразу выключил телевизор. А потом позвонил Джен.

– Думаю, что смогу добыть тебе ту вещь, которую мы обсуждали, – сказал я ей. – Но прежде чем продолжить, хотел убедиться в твоем желании все еще заиметь ее.

Она заверила, что желание никуда не делось.

– Тогда принесу тебе кое-что к концу недели, – пообещал я.

Повесив трубку, я проверил ящик комода, словно револьвер мог магическим образом испариться, пока шел телефонный разговор. Но таких волшебных удач просто не бывает.

* * *
Тем же вечером я передал Элейн большую часть своего разговора с Ти-Джеем, не упомянув, разумеется, только о револьвере. Рассказал, как он покупал и продавал наркотики, чтобы с успехом выполнить одно мое поручение, и о его очевидном увлечении транссексуалом, еще не сделавшим самую важную операцию.

– Входит в этот мир, – заметила она, – незаметно втягивается. Но ты хотя бы контролируешь, насколько все серьезно? Что мы будем делать, если он сам решит отрастить себе бюст?

– Не преувеличивай. Ему просто интересно. Что-то вроде эксперимента.

– «Проект Манхэттен» тоже сначала был всего лишь экспериментом. Но вспомни, во что потом превратилась Хиросима. Как далеко у них все зашло? Они стали парой?

– Думаю, она просто затащила его в постель и дала испытать подлинное наслаждение. По всей вероятности, новизна ощущений произвела на него не только глубокое впечатление, но и потрясла до известной степени. Но это не значит, что он бросится в ближайшую клинику на электролиз или инъекции гормонов. Или они станут настолько близки, чтобы вместе подбирать шторы для своего семейного гнездышка.

– Ладно. А ты сам? Ты это когда-нибудь пробовал?

– Подбирать шторы?

– Ты знаешь, о чем я. Так пробовал или нет?

– Не припомню.

– Не припомнишь? Как можно этим заниматься, а потом даже не помнить?

– Знаешь, чего только с тобой не происходит, когда допиваешься до Боливии. Я творил много такого, о чем не помню. Так откуда же мне помнить, с кем я чудил? А если девушка была после главной операции, и хирург над ней хорошо поработал, разве смог бы я обнаружить разницу?

– Но сознательно, значит, никогда не спал с ними. А хотел бы?

– Но у меня уже есть подружка.

– Я говорю гипотетически. Взять, допустим, ту же Джулию. Ты испытывал к ней что-нибудь? Что ты чувствовал? Ты хотел ее?

– Мне это даже в голову не приходило.

– Потому что цветок нежнейшей чистоты на родине ждет тебя. Только я перепутала, верно? Цветок чистейшей нежности… Я когда-нибудь удостоюсь чести познакомиться с мисс Джулией? Или мне придется самой поехать на Одиннадцатую авеню?

– Нет никакой необходимости, – сказал я. – Уверен, они нас пригласят на свадьбу.


Субботнюю ночь я провел у Элейн. В воскресенье утром сразу после завтрака вернулся к себе в отель и отключил переадресацию звонков. Потом проверил ящик и удостоверился в реальности денег и пистолета перед тем, как набрать номер Джен.

– Ты будешь дома в ближайший час или два? Мне бы хотелось заглянуть к тебе.

– Да, я у себя.

– Тогда скоро буду.

Через полчаса я уже стоял на тротуаре Лиспенард-стрит, дожидаясь, чтобы она бросила мне ключ. На мне была холщевая борсетка. Но молнию я полностью застегнул. Мне не предстояло быстро доставать оружие.

Стоило мне выйти из лифта, как она сразу обратила внимание на мешочек у меня на поясе.

– Шикарная вещь, – сказала она. – И очень практичная. Знаю, рюкзаков ты не любишь, но вот это очень удобная штука, верно?

– Да, руки остаются свободными.

– И тебе к лицу синий цвет.

– Их делают даже из шкур угрей.

– Нет, это не для тебя. Но входи же. Будешь кофе? Я как раз сварила свежий.

Мне показалось, что внешне она осталась такой же. Впрочем, не знаю, каких перемен я ждал. Прошла всего неделя. На первый взгляд Джен еще больше поседела, но это потому, что моя память успела вернуть ей более темные волосы. Она принесла кофе, и мы попытались найти тему для разговора. Я вспомнил пятничное собрание и рассказал ей, как можно допиться до Боливии. Под кофе мы принялись подшучивать над странными историями и смешными фразами, которые слышали на встречах АА за многие годы.

Нарушив паузу, я сказал:

– Принес тебе оружие.

– Принес все-таки?

Я похлопал по борсетке.

– Вот ведь странно, – заметила она. – До меня даже не дошло поинтересоваться, что ты там носишь. По твоим вчерашним словам я поняла, что придется ждать почти до конца недели, прежде чем ты добудешь его.

– Он уже у меня был, когда я звонил тебе.

– Почему же…

– Наверное, я смутно надеялся услышать от тебя, что он тебе больше не нужен.

– Теперь понятно.

– Так что я пытался тянуть время. По крайнее мере мне так казалось. Я не всегда сам хорошо соображаю, что делаю.

– Ты в этом далеко не одинок.

– Что ты знаешь о пистолетах, Джен?

– Ты нажимаешь на спусковой крючок, и из дула вылетает пуля. Что я знаю о револьверах? Да почти ничего. А нужно многое знать?

Следующие полчаса я посвятил объяснению ей основных правил обращения с малым стрелковым оружием. Наверное, было абсурдно обучать инструкциям по безопасности потенциальную самоубийцу, но она, казалось, не считала это глупейшим занятием. И даже сказала:

– Если я собираюсь застрелиться, то не в результате несчастного случая.

Я показал ей, как вращать барабан, как вставлять и вынимать патроны. Потом, убедившись, что револьвер не заряжен, продемонстрировал, как действовать, когда придет время. Предложенный мной метод был из старого полицейского арсенала, излюбленный и проверенный ритуал под названием «скушать пулю». Ствол вставлялся в рот под углом вверх, чтобы пуля, пробив мягкие ткани, поразила мозг.

– Это должно сработать, – объяснил я. – Пуля тридцать восьмого калибра пустотелая в наконечнике и потому расширяется при столкновении с твердым предметом. – Должно быть, я невольно поморщился, потому что она спросила, в чем дело.

– Я видел людей, которые делали такое с собой. Зрелище жутковатое. Лицо бывает обезображено.

– Рак меня тоже не красит.

– Пуля более мелкого калибра не наносит такого урона внешности, но возрастает и вероятность не попасть в жизненно важную точку.

– Нет, это самое подходящее, – сказала она. – Мне плевать, как я буду потом выглядеть.

– Зато мне не плевать.

– О, милый, прости меня. Мне очень жаль. А скажи: это должно быть жутко на вкус – ощущать сталь во рту? Ты когда-нибудь пробовал, каково оно?

– Много лет назад?

– То есть ты…

– Думал ли я о самоубийстве? Даже не знаю, что ответить. Помню, как-то поздно ночью засиделся один в нашем доме в Сайоссете. Анита спала. Понятно дело, я все еще был тогда женат и служил в полиции.

– И крепко выпивал.

– Само собой. Так вот, Анита спала, мальчики спали. А я сидел в гостиной и попытался сунуть дуло в рот, чтобы понять ощущения.

– Ты был в депрессии?

– Не сказал бы. Я крепко надрался, но не думаю, что совсем потерял тогда желание жить. Алкогольный анализатор у дорожных полицейских мог взорваться, если бы я в него дыхнул, но, черт возьми, я ездил в таком состоянии все время.

– И ни разу не попадал в аварии?

– Случилась парочка, но ничего серьезного. По мелочи, и у меня никогда не возникало с этим неприятностей. Если честно, то копу надо задавить кого-нибудь насмерть, чтобы получить выговор за вождение в нетрезвом виде. И хотя я за рулем не просыхал, со мной никогда не происходило ничего подобного. Задним числом я понимаю, что увольнение из полиции и переезд в центр города, вероятно, спасли мне жизнь. Потому что я перестал носить при себе оружие и больше не пользовался автомобилем. А либо одно, либо другое рано или поздно привело бы меня к гибели.

– Расскажи о той ночи, когда ты сунул дуло в рот.

– А о чем еще рассказывать? Помню вкус металла и оружейной смазки. И мысль: «Вот, значит, что ты испытываешь». А потом другая мысль: «Как мало осталось сделать, чтобы все кончилось». Но в последний момент я все же удержался. Не такого финала мне хотелось.

– И ты вынул ствол изо рта?

– Да, я вынул ствол изо рта, чтобы никогда больше так не делать. Но я и потом думал покончить с собой. Уже когда жил один в Нью-Йорке и допивался до безумия. Конечно, пистолета у меня уже не было, но город предоставляет тебе широкий ассортимент возможностей свести счеты с жизнью. Простейший способ – ничего не делать, а только пить, пить и пить.

Она взяла револьвер и покрутила в руках.

– Тяжеленький, – сказала она. – Даже не представляла, что они столько весят.

– Почему-то всех поначалу это удивляет.

– Мне самой не понятно, почему я не ожидала этого. Это же кусок металла. Ему положено быть тяжелым. – Она положила его на стол. – У меня выдалась совсем неплохая неделя. Поверь, я не стану торопиться пускать его в ход.

– Рад слышать.

– Но хорошо знать, что он лежит где-то дома. Всегда под рукой, если понадобится. Эта мысль утешает. Ты можешь понять мои чувства?

– Думаю, могу.

– Знаешь, что самое невыносимое? – спросила она. – Это когда люди узнают, что у тебя рак. Я, понятное дело, не бегаю по городу с плакатом на груди, но приходится участвовать в собраниях, где нужно честно рассказывать о событиях в своей жизни. А потому многие знают об этом. А когда слышат, что доктора поставили на тебе крест, и твоя болезнь считается неизлечимой, начинают давать тебе советы.

– Какие советы?

– Всякие. От макробиотической диеты и соков из ростков пшеницы до упования на молитвы и походов к экстрасенсам. Рекомендуют какие-то сомнительные клиники в Мексике. Полное переливание крови в Швейцарии.

– О Господи!

– Я забыла его фамилию, но какого-то лекаря тоже часто упоминают. Причем у каждого есть знакомый, которому когда-то дали пятнадцать дней жизни, а сейчас он легко валит деревья в лесу и пробегает марафон, потому что применил какой-то идиотский метод и получил нужный результат. И я даже не огрызаюсь в ответ, что они несут хрень. Наверное, иногда что-то подобное случается. Я и в чудеса тоже верю.

– Есть фраза, которую часто слышишь на наших собраниях…

– «Не убивай себя за пять минут до того, как произойдет чудо». Знаю. И не собираюсь этого делать. Я верю в чудеса, но считаю, что исчерпала отпущенную для меня магию, когда сумела встать на путь трезвости. И не смею рассчитывать на большее.

– Тебе не дано предугадать этого.

– Иногда дано. Но я завела свой рассказ не к тому. Я упомянула о множестве людей, горящих желанием помочь. И каждый приносит мне что-то совершенно бесполезное. А вот ты принес мне единственную вещь, которая реально мне нужна. – Она снова взялась за револьвер. – Разве это не забавно, а? Скажи, что это смешно.


Тем утром сначала ярко сияло солнце, но небо затянули облака к тому моменту, когда я покинул квартирку Джен. Неделю назад мне пришлось возвращаться домой под проливным дождем. Сегодня, по крайней мере, с неба не упало пока ни капли.

Вернувшись в отель, я встал перед необходимостью как-то убить пять часов, остававшихся до ужина с Джимом. Я размышлял, чем мне себя занять, часто поглядывая на телефон.

Это как не пить, постоянно приходила в голову мысль. Ты делаешь над собой постоянные усилия, чтобы воздержаться в конкретный день, не взяться за бутылку в конкретный час. Иногда даже минута имеет значение, когда совсем припрет. Ты не снимешь трубку, не позвонишь ей и не отправишься туда.

Напрасный труд.

Примерно в два часа я дотянулся до телефонной трубки. Искать запись с номером уже не требовалось. Пока автоответчик воспроизводил голос ее мужа, я думал не о словах убитого, а вспоминал строку Джона Маккрея. «И если осмелится сын их сынов ту веру предать…»

– Лайза? Это Мэтт, – сказал я. – Ты дома?

Она была дома.

– Мне бы хотелось зайти к тебе на несколько минут. Надо кое-что обсудить.

– Очень хорошо, – сказала она.


Из ее квартиры я поехал прямо в ресторан. Но сначала принял душ, и потому едва ли моя кожа пропиталась ее ароматами. Возможно, я нес их на своей одежде. Или, скорее, в своем сознании.

Определенно в сознании что-то осталось, и я даже несколько раз порывался рассказать обо всем Джиму. Я мог это сделать. Часть роли куратора как раз и заключается в том, чтобы быть для тебя исповедником, причем не слишком строгим в оценках твоих поступков. Ты мог сказать, например: «Этим утром я задушил свою бабушку». А он должен был ответить примерно так: «Что ж, ей по любому оставалось жить недолго. Самое важное, чтобы ты не запил после этого».


Но даже Мику я ни о чем не рассказал. Возможно, потому что у нас с ним не получилось полноценных ночных посиделок. После собрания в церкви Сент-Клэр я проводил Джима до дома, а потом заглянул в «У Грогана», но Мик сразу предупредил меня, что на этот раз нам не встречать вместе рассвет.

– Если только не пожелаешь поехать на ферму со мной, – сказал он, – поскольку через пару часов мне уже пора садиться за руль. Надо встретиться с О’Марой.

– Что-то случилось?

– Пока ничего, – ответил он. – Вот только Розенштейн вбил себе в голову, что О’Мара может умереть.

Розенштейн – адвокат Мика, а О’Мара с женой управляют ранчо в округе Салливан, принадлежащим Мику. Я спросил, не болен ли О’Мара.

– Здоров как бык, – сказал мой приятель. – Ему и положено быть здоровым при том образе жизни, который он ведет. Целый день на воздухе, пьет молоко моих коров, потребляет свежеснесенные яйца моих кур. Он так прожил уже шестьдесят лет, наш друг О’Мара, и ему еще столько же отпущено свыше. Это я и сказал Розенштейну. Все верно, отвечал мне он. Но предположим, О’Мара умрет, и в каком положении ты окажешься?

– Наймешь нового управляющего, – сказал я, но сразу понял, в чем загвоздка. – Хотя минуточку. Кто является формальным собственником?

Он грустно усмехнулся:

– О’Мара, и больше никто. Ты же знаешь – мне не принадлежит ничего.

– Кроме портков, которые ты носишь.

– Да, ничего, кроме пары джинсов, – кивнул он. – Официально у арендатора помещения бара «У Грогана» тоже другая фамилия. И еще один такой же фантом владеет самим зданием. И машина не моя, если судить по документам. А ферма принадлежит О’Маре и его жене. В этой стране невозможно стать собственником, чтобы тут же кто-то не пожелал все у тебя отобрать.

– Но ты ведь всегда действовал подобным образом, – сказал я. – Сколько я тебя знаю, ты не владел ничем.

– И правильно делал. В прошлом году они потянули ко мне свои ручонки, пытаясь пришить мне дело по закону о борьбе с рэкетом и организованной преступностью, и искали любую собственность, которая бы числилась за мной. Их паршивое дело развалилось, не дойдя до суда, слава богу и Розенштейну, но за это время они бы успели конфисковать в пользу государства все имущество, имей я несчастье владеть хоть чем-то.

– Так в чем проблема с О’Марой?

– А в том, – ответил он, – что если О’Мара умрет, а потом за ним последует его женушка, хотя эти бабы живут, кажется, вечно…

Не все, невольно мелькнула у меня мысль.

– …То что произойдет с моим ранчо? У них нет детей. У него племянник и племянница живут где-то в Калифорнии, а у нее брат – священник в Провиденсе, штат Род-Айленд. И кто станет наследником, зависит только от того, кто из четы О’Мара проживет дольше. Однако рано или поздно мои земельные владения достанутся либо племяннику c племянницей, либо святому отцу. И Розенштейн хочет знать, как я собираюсь внушить родственникам О’Мары, что ранчо на самом деле мое. Милости просим, они могут жить там, пасти коров и пить сырые яйца, но распоряжаться собственностью буду я по своему усмотрению. Понял теперь?

Розенштейн предложил несколько вариантов закрепления собственности за Миком – от акта передачи прав с открытой пока датой до внесения отдельного пункта в завещание О’Мары. Но все это шито белыми нитками, и федеральные власти легко доказали бы неправомочность сделок, стоило им вникнуть в суть вопроса.

– А потому мне придется потолковать с О’Марой, – сказал Мик, – хотя пока точно не знаю, как подойти к теме. «Будь осторожен, приятель. Опасайся сквозняков». Так? Одно я знаю четко: надо прожить жизнь, ничем не владея.

– Но ты так и живешь многие годы.

– В том-то и дело, что нет. Я живу на основе того, что Розенштейн любит называть «юридической фикцией». В какой бы форме ты ни обладал собственностью – тайно или явно, – ее все равно могут у тебя отобрать. – Он посмотрел на стакан в своей руке и допил виски. – Ты можешь чувствовать себя свободным, только если тебе на все плевать. Бога ради, пусть ранчо достанется племяннику О’Мары. Я все равно выкуплю его обратно. Или присмотрю себе другое. Или вообще обойдусь без фермы. Привязанность к своим владениям принижает тебя сильнее, чем опасение лишиться их. Вот, взгляни на меня. Я готов гнать машину всю ночь в страхе, что О’Мара может умереть, хотя он ни разу не болел со дня своего рождения.

– Индейцы говорят, что человек вообще не может владеть землей. Она вся принадлежит Великому Духу. А люди имеют право только пользоваться ею.

– Это как мы шутим про пиво. Ты не можешь им завладеть. Только берешь в аренду на время.

– То же самое верно и для кофе, – сказал я, вставая из-за стола.

– Это верно для любой собственности, – кивнул Мик. – Что ни возьми.

Глава 20

Весь понедельник лил дождь. Он дотерпел до того времени, когда я накануне вечером вернулся домой, а потом хлынул, и под его звуки я проснулся утром.

Я решил не выходить из отеля вообще. Когда я только снял свой номер, на первом этаже располагалось кафе, но оно закрылось несколько лет назад. С тех пор помещение использовалось в различных целях, а последний арендатор торговал в нем женской одеждой.

Позвонив в «Утреннюю звезду», я заказал себе обильный завтрак. Паренек, доставивший заказ, выглядел, как попавшая в водосток крыса. Я позавтракал, взялся за телефон и провисел на нем целый день. Я делал звонок за звонком, а когда я ни с кем не разговаривал, дожидался соединения или ответного звонка, то смотрел в окно, стараясь сообразить, чей еще номер мне следует набрать.

У меня ушло много времени на поиски следов компании «Мультисеркл продакшнз», предыдущего владельца квартиры Хольцмана. Далеко не сразу удалось установить, что зарегистрирована фирма на Каймановых островах, а это значило одно: ее дела покрывала густая вуаль, пробиться сквозь которую нечего было и мечтать.

Управляющая жилым комплексом тоже почти ничего о «Мультисеркл» не знала. Она никогда не встречалась ни с одним человеком, который представлял бы эту компанию, как не была знакома с тем или с теми, кто занимал квартиру до переезда туда Хольцмана. У нее создалось впечатление, что Хольцманы вообще стали первыми, кто реально там поселился, но она могла ошибаться. Она вообще не принимала никакого участия в продаже или сдаче квартир. После постройки здания у него был специальный агент, занимавшийся этими вопросами, и одно время он даже использовал одну из пустующих квартир под свой офис. Но с тех пор, как все жилье оказалось распродано, агент перебрался в другое место. Она, вероятно, могла найти для меня фамилию агента и его новый телефон, хотя не было гарантий, что он еще действовал. Мне нужна подобная информация? – участливо спросила она.

Номер действительно успел устареть, но, зная название организации, найти их постоянные номера мне не составило труда по справочной. Сложности же возникли, когда я попытался разыскать в этом агентстве по торговле недвижимостью хоть кого-то, кто располагал бы данными о здании на углу Пятьдесят седьмой улицы и Десятой авеню. Человек, продававший роскошные квартиры в той высотке, в агентстве больше не работал.

– Но я все-таки найду ту женщину, которая способна вам помочь, – успокоил меня бодрый молодой человек. – Оставайтесь на линии, хорошо?

Я подождал, и он действительно снабдил меня именем и номером телефона. Я набрал его, попросил соединить меня с Керри Фогель, снова подождал несколько минут, после чего мне было сказано воспользоваться еще одной комбинацией цифр.

Когда я наконец добрался до Керри Фогель у нее оказался точно такой же бодрый и жизнерадостный голос, как и у того мужчины, который посоветовал переговорить с ней. Видимо, это было одним из главных требований их профессии. Да, она живо помнила интересовавшее меня здание. Еще бы! Она сама прожила в нем полтора года.

– Мы как цыгане, – объяснила она. – Все, кого судьба привела в эту сферу деятельности. Жизнь сумасшедшая, и далеко не каждый выдержит напряжение. Ты получаешь для продажи жилой дом, а потом сама выбираешь для себя квартиру. Таково единственное, но важное преимущество: иметь бесплатную крышу над головой. Но это означает необходимость торчать там круглые сутки, чтобы быть готовой принять потенциальных покупателей в любое время дня и ночи. Кроме того, босс рекомендует тебе выбрать одну из лучших квартир дома и обставить ее по последнему писку моды, потому что так начинается психологическая атака на клиента: надо, чтобы ему самому сразу же захотелось жить так же. Поэтому ты берешь напрокат самую дорогую мебель, развешиваешь по стенам ценные произведения искусства, а раз в неделю к тебе присылают целую бригаду уборщиков. И вас бы удивило, как часто в моей практике я проводила человека по всему зданию, а заканчивалось все заявлением: «Я готов купить квартиру в этом доме. Но только вашу». Что поделаешь? Ты подписываешь договор продажи и освобождаешь помещение.

В здании, где жили Хольцманы, она успела сменить пять квартир, три из которых находились на одной вертикали с их жильем, и все были куплены уже после того, как она успела немного к ним привыкнуть. Название компании «Мультисеркл продакшнз» она хорошо помнила, как и саму квартиру. Уж не знаю, что там было запоминать, поскольку сама она в ней не жила, а помещение выглядело совершенно идентично квартирам, расположенным и выше и ниже него. Но в конце концов я абсолютно не разбирался в подобных делах.

А она действительно вспомнила все до мелочей. Осматривать квартиру лично явился мужчина, показавшийся ей иностранцем, но европейцем или латиноамериканцем – этого она сказать не могла. Он был высок, строен, темноволос, но едва ли вымолвил за все время хотя бы слово. Она поторопилась завершить с ним сделку, даже не показав всех имевшихся квартир, потому что в его присутствии она нервничала.

К интуиции же следовало прислушиваться, потому что работа считалась не самой безопасной. По крайней мере для молодых женщин. Мужчины часто начинали отпускать сначала комплименты, а потом делать двусмысленные предложения. Это досаждало, но приходилось терпеть. Хуже, когда от слов они переходили к действиям. Случались даже изнасилования.

Потому что все складывалось в пользу насильников. Ты была одна в своей собственной квартире и сама демонстрировала кровать в спальне, словно нарочно подсказывая этим свиньям идею. Здание стояло наполовину пустым, и никто не услышал бы твоих криков и зовов о помощи. Впрочем, их не услышали бы в любом случае, потому что тем и славились квартиры в дорогих новостройках: почти полной звукоизоляцией. Чем не еще один плюс для потенциального насильника?

Самой ей пока везло в этом смысле, но она знала и менее удачливых коллег. Тот мужчина поговорил с ней под конец сдержанно и негромко, внимательно осмотрев квартиру, но ничего не произошло: он даже не похвалил ее фигуру. А когда удалился, она сразу поняла, что никогда больше его не увидит.

Так и вышло. Она с ним уже не встречалась. После этого ей приходилось иметь дело только с его адвокатом. Тот точно был латиноамериканского происхождения. Нет, говорил без акцента, зато имел испанскую фамилию. Она ее, к сожалению, не запомнила. Гарсия? Родригес? Что-то очень распространенное к югу от США – вот и все, что запало в память. Фамилии покупателя она не помнила тоже, и ей почему-то казалось, что она ее никогда и не слышала, иначе бы точно знала, из Европы он или из Латинской Америки, верно же? По фамилии легко догадаться.

Но покупатель фигурировал под корпоративным названием «Мультисеркл продакшнз», хотя она понятия не имела, чем компания занимается. В доходном доме купить квартиру может любой. Это в кооперативе тебе приходилось являться на собрание будущих жильцов и убеждать их, что ты человек достойный, который не станет устраивать шумных ночных вечеринок и вообще не причинит соседям никакого беспокойства. Причем собрание имело право отвергнуть твою кандидатуру простым голосованием под любым предлогом или даже без всякой причины вообще. Там ты подвергался дискриминации, которая была недопустима по закону для частного подрядчика или продавца. Кстати, был случай, когда один кооператив в Ист-Сайде отказал в членстве самому Ричарду Никсону, представляете? Что тут скажешь после этого!

А в доме, где квартиры находятся в собственности жильцов, все иначе. При желании и наличии достаточной суммы на чековой книжке ты мог купить себе жилье, а соседи не смели и слова сказать, чтобы помешать тебе. Став владельцем квартиры, ты имел право сдавать ее, что во многих кооперативах не разрешается. Вот почему дорогие апартаменты в домах класса люкс были столь популярны у иностранцев, которые хотели надежно вложить деньги в Соединенных Штатах. Причем такого рода покупатели, в свою очередь, нравились продавцам недвижимости, поскольку не были слишком требовательны к финансовым условиям сделки и не настаивали на включение в договор пункта, где продажа считалась состоявшейся только после получения ими банковской ссуды на ипотеку. Обычно они выписывали чеки и оплачивали полную стоимость сразу.

Как и поступил покупатель квартиры, интересовавшей меня. Она хорошо запомнила именно тот случай, потому что никто не явился завершить формальности. Даже юрист «Мультисеркл». Он прислал чек с посыльным, вот и все.

Спохватившись, Керри Фогель вдруг задалась вопросом: а хотя бы с адвокатом она встречалась лично? Они несколько раз разговаривали по телефону, и в воображении он рисовался ей похожим на лейтенанта из сериала «Полиция Майами, отдел нравов». Но виделись ли они?

Цены на квартиру она назвать уже не могла, но ей ничего не стоило примерно прикинуть ее. У всех квартир в башне она была разная. Чем выше – тем дороже. А на том этаже… Дайте подумать… Триста двадцать тысяч долларов. Да, где-то так. Плюс-минус десять или пятнадцать тысяч. Поверьте, оценка очень близка к реальной.

И вероятно, треть этих денег стоили только виды из окон сами по себе. Они просто потрясающие. Она ничего не имела тогда против, если приходилось лишний час ждать обещавшего приехать потенциального покупателя, который задерживался. Сиди и любуйся, время пролетало незаметно. Поэтому ей нравилось жить там, хотя, если быть до конца откровенной, район оставлял желать лучшего. Ей он внушал опасения. Особенно поначалу, но постепенно она к нему привыкла, и он стал казаться вполне приличным.

– Через дорогу находится превосходный ресторан, – рассказывала она. – Владелец Джимми Армстронг, и он всем известен по имени хозяина. Снаружи не производит впечатления, но внутри очень мило, а еда – просто для гурманов. Там прекрасно готовят чили. Отличный выбор разливного пива. Вы должны непременно заглянуть туда.

Пришлось заверить ее, что обязательно как-нибудь там побываю.


Я позвонил Элейн.

– Погода навеяла предчувствие, что ты дома.

– Еще не так давно меня здесь не было, – сказала она. – Ходила в оздоровительный центр. Такси, конечно, как назло не поймать, но я нацепила тот свой дешевый полиэтиленовый дождевик и прикрылась зонтом. Разумеется, все равно промокла насквозь, хотя простуда мне не грозит. Ты сам сидишь дома, как я понимаю?

– И никуда не собираюсь.

– Правильно. Нет никаких признаков, что ливень скоро закончится. Если бы жила на первом этаже, уже начала бы строить ковчег.

Я рассказал ей о том, что узнал о «Мультисеркл».

– Деньги заграничные, – объяснил я, – и не существует способа легко установить, откуда они к нам прибыли. Один владелец или целый кагал – тоже сказать невозможно. Покупка квартиры хорошее вложение денег, надежная защита от инфляции, способ уберечь капиталы от политической и экономической нестабильности на родине.

– Где бы она ни находилась.

– Хотя в данном случае этот фактор не представляется столь уж значимым. Похоже, они и так уже вывели свои фонды на Каймановы острова и вполне могли держать все деньги на долларовых счетах там. Но покупка квартиры все равно выгодное дело. Ее можно сдавать. Обычно строго оговаривается минимальный срок аренды. Это тебе не просто отель, хотя есть жилые дома в курортных городах, где минимальный срок они ухитрились снизить всего до трех дней. В Нью-Йорке это обычно месяц или даже дольше.

– А в здании Хольцмана?

– Месяц. Но для «Мультисеркл» это не имело значения, ведь квартира не сдавалась. Там вообще никто не жил. Глен с женой стали вообще первыми, кто там поселился, – занятно, как я избегал называть ее по имени!

– А женаты были до того всего неделю? Представляю, как весело они обживались на новом месте!

– «Мультисеркл» заплатила наличными, – продолжал я. – Они прислали чек на всю сумму сразу.

– И что же?

– Не пойму, как они утратили эту собственность. Подумал о лишении права выкупа по закладной, но оно не могло иметь силы на несуществующую ипотеку. Иногда у корпорации конфискуют имущество, чтобы расплатиться с ее кредиторами, но эта компания была спрятана на Кайманах. Откуда могли взяться кредиторы?

– Об этом тебе, вероятно, может рассказать их адвокат.

– Может, но не расскажет. Даже если мне удастся установить его личность, в чем я сомневаюсь. Его фамилия должна значиться в каких-то списках, и я попытаюсь разыскать его, но и в этом случае мне едва ли удастся вытянуть из него необходимую информацию. «Мультисеркл». Знаешь, о чем мне напоминает это название?

– О беге по замкнутому кругу[35]?

– О колесе внутри другого колеса, – сказал я.

– Но почему они так интересуют тебя? И причина потери ими квартиры. Скажем, если бы я была объектом твоего расследования, тебе тоже необходимо было бы знать, кто жил в моей квартире до меня?

– Здесь другой случай, – ответил я. – Есть что-то странное в «Мультисеркл продакшнз», как очень странно выглядит корпорация «Ю-Эс ассетс редакшн», и, видит бог, было что-то странное в самом Хольцмане. А наличие общих странностей предполагает существование некой связи.

– Вероятно, ты прав.

– У меня чувство, – сказал я, – что ответы на все вопросы где-то прямо под носом, но я никак не распознаю их.

Потом я позвонил Джо Даркину.

– Я сам пытался до тебя добраться час назад, но у тебя был хронически занят телефон, – сообщил он. – Набрал твой номер несколько раз.

– Да, я сижу на проводе весь день.

– Так вот, чтобы успокоить тебя: Гюнтер Бауэр не был наемным агентом и участником международного заговора. Мне повезло. Парень, с которым я побеседовал, оказался вежливым и необычайно терпеливым. У меня было ощущение, что он готов посмеяться над моими вопросами, но сдерживает себя изо всех сил. У Гюнтера с Джорджем возник жестокий конфликт исключительно на личной почве, как он сказал мне. Гюнтер не мог стать чьей-то управляемой ракетой. Если только не сам Господь Бог приказал ему совершить убийство. Больше не могло быть никого, кто направил бы его руку.

– Я и сам не связывал особых надежд с этой версией.

– Верно, но считал, что она заслуживает проверки. И хотя ты на редкость упрямый сукин сын, в уме тебе не откажешь.

– Спасибо и на этом.

– Твоя идея заключалась в том, что Джорджа убрали, пока он не заговорил, не так ли?

– Ты же знаешь, Джордж не был из числа болтунов. Но с его смертью дело можно закрыть окончательно.

– Оно, собственно, уже было закрыто, хотя вынужден согласиться, что теперь поставлена последняя точка. Но если ты считаешь, что в Рикерсе кто-то манипулирует заключенными…

– Всем известно, что такое случалось.

– Да, но подобное не происходит с обычными парнями. Ты не можешь записаться в Рикерсе на курсы «Как организовать убийство в тюрьме». Они, конечно, заинтересовали бы многих, но пока ничего подобного не существует.

– Верно.

– Выходит, ты подозреваешь кого-то влиятельного. Мне кажется, ты нарыл на Хольцмана какую-то грязь.

– Да.

– Что он натворил?

– Купил у иностранца квартиру, в которой никто не жил.

– Да, весьма подозрительно, ничего не скажешь!

– Зачем иностранцу покупать квартиру, но не жить в ней и даже не сдавать? Есть мысли по этому поводу?

– Нет, этого я знать не могу, Мэтт. Мне не известны мотивы иностранцев, когда они совершают те или иные поступки. К примеру, зачем иностранцу поступать на службу в нашу полицию?

– Что ты имеешь в виду?

– Как? Ты не читал о новой инициативе? У нас только и разговоров об этом. Внесено предложение снять ограничение по гражданству при поступлении в полицию Нью-Йорка.

– Серьезно? Для чего это могло понадобиться?

– Чтобы силы охраны правопорядка лучше отражали этнический состав населения города. Сама по себе цель благородная, но добиться ее дьявольски трудно. Слышал бы ты выступление представителя городской ОСП[36].

– Могу представить.

– «В этом вопросе вам нужно идти до конца, – говорит. – К чему даже «зеленые карты»? Принимайте любых иммигрантов – как легальных, так и нелегальных. Повесьте, черт возьми, плакат на Рио-Гранде: «Ты тоже можешь стать офицером полиции!»Редкостный мудак.

– Идея действительно необычная.

– Это жуткая идея! – с жаром воскрикнул он. – И у них ничего не выйдет, потому что, как только выступят с таким призывом, к ним выстроится в очередь половина мужского населения Ирландии, только что сошедшая с трапов авиакомпании «Аэр лингус». Помнишь, что произошло, когда сняли ограничение по росту для курсантов полицейских академий? Только теперь наплыв латиноамериканцев окажется еще больше.

– Но тогда это принесло хоть какие-то позитивные результаты?

– Никаких, – ответил он. – И не могло принести. Все, что мы тогда получили, это множество коротышек – выходцев из Италии.


Я позвонил предыдущему домовладельцу Хольцмана, которому принадлежал дом в Йорквилле, где он жил, когда познакомился с Лайзой. Копаясь в документах центральных архивов, я нашел адрес в старом справочнике, где значились фамилия и адрес хозяина. Кстати, это не всегда легко. Многие домовладельцы прячутся за ширмами компаний, документацию которых так же трудно получить, как поднять информацию на «Мультисеркл». Но здесь все обошлось без осложнений. Этот человек открыто владел домом, сам жил с женой в одной из шестнадцати квартир и одновременно исполнял обязанности управляющего.

Он помнил Глена Хольцмана, который, по всей видимости, снимал у него жилье с первого дня, как перебрался в Нью-Йорк из Уайт-Плейнз. Мистер Дозоретц – так звали домовладельца – не мог сказать о Хольцмане ни одного дурного слова. Он вовремя вносил арендную плату, не выдвигал неразумных требований и не создавал никаких проблем для соседей. Ему было жаль терять такого жильца, но его не удивил переезд Хольцмана; студия на четвертом этаже была тесновата даже для одного, не говоря уж о двоих. Он испытал истинный шок, узнав об убийстве. Настоящая трагедия.


Вскоре после полудня я позвонил в продуктовый магазин и попросил доставить мне в номер кофе и пару сандвичей. Через пятнадцать минут я уже настолько погрузился в свои мысли, что стук в дверь заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Я пообедал, поскольку пришло время, но не чувствовал вкуса пищи. И снова вернулся к телефону.

Позвонил я на этот раз в нью-йоркский юридический колледж и побеседовал кое с кем, прежде чем получил подтверждение дат, когда Хольцман там учился. Никто из моих собеседников не помнил его в лицо, но его личное дело говорило о том, что студентом он был самым заурядным. У них было название фирмы в Уайт-Плейнз, куда Хольцман отправился работать, получив диплом, как и его тамошний адрес: бульвар Хатчинсон, апартаменты «Грандвью», но это все, чем они располагали. Он не потрудился известить их о дальнейших перемещениях по стране.

На городском коммутаторе в Вестчестере мне сообщили, что в справочнике фирмы «Кейн, Бреслоу, Джеспессон энд Рид» не значится, то в разделе «Юристы» нашелся некто Майкл Джеспессон. Я позвонил в его приемную, но он ушел обедать, сказали мне. «В такую-то погоду? – подумал я. – Почему он просто не заказал себе еду из ближайшего ресторана, чтобы с комфортом пообедать прямо за рабочим столом?»

Я мог бы позвонить в апартаменты «Грандвью», но мне не пришло в голову, какие вопросы задать тому, кто ответит на звонок. И при этом мне пришлось бороться с собой, чтобы не набрать все-таки их номер. В полицейском управлении Нью-Йорка использовали одно сокращение (по крайней мере оно было в ходу прежде). Ему обучали курсантов академии, а потом ты часто слышал его в комнатах сыщиков почти всех участков. ПОЗАПРОВ – так это звучало. А обозначало наказ: «ПОднимай ЗАдницу и ПРОверяй Версии». Ты слышал этот несколько неуклюжий акроним и усмехался. Бытовало мнение, что именно так раскрывалось большинство дел, но подобное утверждение абсолютно не соответствовало действительности. Большинство дел раскрывались сами по себе. Жена звонит по 911 и рассказывает, как только что застрелила собственного мужа. Грабитель выбегает из магазина и сам падает в руки случайно проходящего мимо патрульного. Бывший любовник прячет у себя под матрасом нож, еще испачканный кровью зарезанной им возлюбленной. А в тех делах, которые все же требуют расследования, всегда находится информатор, который дает полицейскому подсказку. Если рабочий настолько хорош, насколько исправен его инструмент, то детективу грош цена без надежных стукачей.

Но попадаются дела, которые сами собой не раскрываются, и никто не звонит, чтобы указать пальцем на преступника (или же на совершенно невиновного человека – стукачи лгут так же часто, как и все). Иногда требуется приложить немалые усилия, чтобы закрыть досье, и вот тогда ПОЗАПРОВ может в самом деле помочь.

Именно эту тактику я и применил. Точнее, ее вариант для плохой погоды. Не поднимая задницы и пользуясь только телефоном, я бился лбом в стену, стараясь выбраться из тупика, в который завело меня расследование смерти Глена Хольцмана. Недостаток же подобного метода заключается в том, что ты порой сам не замечаешь, как начинаешь делать совершенно бессмысленную работу. Ты попадаешь в такой вот тупик, но вместо того, чтобы признать это и попытаться понять, где ты свернул не в ту сторону, отрабатываешь одну пустую версию за другой. Причем даже испытываешь чувство благодарности, когда запас версий велик и можно заниматься ими еще и еще, считая это полезным.

В «Грандвью» я все же не позвонил, но и от номера телефона не поспешил избавиться. Приберег на тот случай, если закончится запас версий.


Когда я дозвонился до Майкла Джеспессона, его повергло в шок известие о смерти Глена Хольцмана. Он что-то слышал об убийстве, но не придал значения; в конце концов это было лишь очередное преступление, совершенное на улице, расположенной очень далеко от его собственной. А поскольку прошло несколько лет с тех пор, как Хольцман работал в прекратившей существование фирме, фамилия жертвы не вызвала у него никаких ассоциаций.

– Конечно, я помню его, – сказал он. – Мы считались небольшой фирмой. Несколько юристов и пара помощников. Хольцман производил приятное впечатление. Конечно, он был старше обычного выпускника юридического колледжа, но ненамного: на несколько лет. Поначалу показалось, что он стремится сделать карьеру, но вскоре мы заметили полное отсутствие у него амбиций. Он добросовестно справлялся с порученными делами, но не испытывал желания, как говорится, «гореть на работе».

Это живо перекликалось с отзывом о Хольцмане Элеоноры Йонт. Она тоже в первое время рассматривала его чуть ли не как будущего преемника, но потом заметила недостаток целеустремленности. И тем не менее он сумел заполучить квартиру на двадцать восьмом этаже. Если приплюсовать к стоимости жилья наличные, то он «стоил» больше полумиллиона долларов. Трудно даже вообразить, чего он смог бы добиться при наличии хотя бы незначительных амбиций.

– Может, он просто попал не на ту работу, которая ему подходила, – предположил Джеспессон. – Меня не удивило, когда он пожелал уволиться. Я и не предполагал, что он задержится у нас надолго. Он был холост, родился и вырос в других краях, и ничто не удерживало его в Уайт-Плейнз. Впрочем он ведь и не из Нью-Йорка. Он, по-моему, приехал откуда-то со Среднего Запада, верно?

– Из Пенсильвании.

– Что ж, это не совсем Средний Запад. Но он был и не из такого большого города, как, например, Филадельфия. Что называется, из глухой провинции, если не ошибаюсь.

– Из окрестностей городка под названием Алтуна.

– Алтуна. Мне кажется, весь Нью-Йорк заселен выходцами из Алтуны. В отличие от Уайт-Плейнз. Вот почему я не удивился, когда он нас покинул, а если бы не сделал этого тогда, ему бы все равно пришлось через несколько месяцев.

– Почему?

– Фирма обанкротилась. Простите, я почему-то посчитал, что вам это известно. Хотя откуда вам знать? Да и Хольцман здесь был ни при чем. Я даже не верю, что он ушел, предвидя катастрофу, прочитав, как говорится, роковую надпись на стене. Мне кажется, никакой такой надписи и не существовало. По крайней мере я не разглядел ее.

Я спросил, есть ли еще кто-нибудь, с кем мне стоило побеседовать.

– Думаю, знал его не хуже, чем остальные, – ответил он. – Но почему вы все еще ведете расследование? Я читал, что виновный уже сидит в тюрьме.

– Обычная проверка деталей, – сказал я.

– Но ведь вы схватили убийцу, не так ли? Бездомного сумасшедшего, если память мне не изменяет. – Он усмехнулся. – Возможно, Хольцману лучше было бы оставаться в Уайт-Плейнз, хотя, должен признать, и у нас уличная преступность становится большой проблемой, как это ни печально. Мы с женой живем в охраняемом районе, обнесенном забором. Если бы вы захотели навестить меня, мне пришлось бы сообщить ваши данные охране. Можете себе представить? Живем как в военном лагере или в средневековом городе за крепостной стеной.

– Насколько я знаю, теперь так живут многие по всей стране.

– В охраняемых поселках за крепкими стенами? О да, их теперь много повсюду. Но не в Алтуне, надеюсь. – Еще одна усмешка. – Вероятно, только там он и был бы в относительной безопасности. Лучше бы и не уезжал из родных мест.


Почему же Хольцман уехал?

Что привело его в Нью-Йорк? Он ведь учился в школе недалеко от дома. Ни в какой местный университет он, разумеется, не поступил. Потом вернулся и принялся продавать страховки, работая в агентстве у своего дяди. Но когда заработал немного денег, отправился в Нью-Йорк, чтобы учиться в юридическом колледже.

Зачем? Разве в университете штата Пенсильвания не было юридического факультета? Это получилось бы дешевле, чем переезд в Нью-Йорк, и по логике, которую подсказывал здравый смысл, ему следовало получить диплом юриста и открыть практику где-то поблизости от родного дома. Продавая страховые полисы у дяди, он легко сумел бы оплатить учебу в университете и стал бы далеко не первым, кто именно так проложил себе путь к высшему образованию.

Но он предпочел все бросить. Уехал и даже не оглянулся, насколько я мог судить. Не приезжал со своей невестой домой, чтобы познакомить с семьей.

Что оставил он за спиной? И что забрал с собой, когда решился на отъезд? Какое наследство досталось ему от родителей?

И досталось ли хоть что-нибудь?


Начнем с дядюшки. Я позвонил Элеоноре Йонт, чтобы выяснить, нет ли в архиве издательства имени родственника Глена. Она попросила помощницу отыскать анкету Хольцмана, заполненную при приеме на работу, но, как оказалось, он очень скупо написал о своем профессиональном опыте до поступления в юридический колледж. Карьеру страховщика он включил в общий список временных занятий, которым посвящал летние каникулы и какой-то краткий период после получения аттестата зрелости. Написал только: «Исполнял обязанности страхового агента и административные поручения в агентстве своего дяди, г. Алтуна, штат Пенсильвания» и указал даты.

Потом я дозвонился до телефонной станции Алтуны и попросил найти для меня владельца страхового агентства по фамилии Хольцман. В округе жило много Хольцманов, уведомила меня диспетчер, но некоторые из них писали свои фамилии с удвоенным «н» на конце, и никто из них не был связан со страховым бизнесом.

Разумеется, племянник и дядя не обязательно носили одну и ту же фамилию. А кроме того, дядя мог умереть или отойти от дел и перебраться к теплому морю во Флориду или продать агентство и купить, к примеру, кафе или ресторан.

Но ведь Алтуна – крошечный городок. Сколько страховых агентств могло в ней быть? И разве их владельцы не должны знать друг друга?

Я попросил диспетчера дать мне названия и телефоны двух местных страховых агентств, поместивших свои данные в телефонном справочнике самым крупным шрифтом. Ей моя просьба явно показалась странной, но она снабдила меня этими сведениями. Я позвонил по двум телефонам и поговорил в каждом из агентств с кем-то, проработавшим на своем месте достаточно продолжительное время. Объяснял, что разыскиваю человека, который прежде занимался в Алтуне страховым бизнесом. И либо он сам носил фамилию Хольцман, либо у него работал племянник с такой фамилией. Глен Хольцман.

Никто и ничем не смог мне помочь.

Я снова потревожил диспетчера и взял у нее список доброй дюжины Хольцманов с одним «н», чтобы обзвонить по очереди. По первым двум номерам никто не подошел. На третий звонок ответила женщина с голосом актрисы Этель Мерман, решительно заявившая, что знает всех Хольцманов в городе, поскольку они родственники, но в семье никогда не было никого по имени Глен. Нет, имя ей определенно нравилось, но как-то случилось, что никто из Хольцманов его не носил. Иначе она была бы в курсе.

Я уточнил, что он родом из Роаринг-Спринг.

А, так это совсем другое дело, сказала она. Хотя она не упомянула ничего подобного, у меня сложилось впечатление, словно у всех обитателей Роаринг-Спринг росли рога и хвосты. Да, она в курсе, что там были какие-то Хольцманы, но только уже много лет ничего о них не слышала и даже не знала, живут ли они там до сих пор. Одно она могла утверждать с полной уверенностью: Хольцманы из Роаринг-Спринг не имели родственных связей с Хольцманами из Алтуны.

– Если только вы не докопаетесь до наших общих предков где-нибудь в долине Рейна, – подвела черту она.

Я позвонил на телефонную станцию и попросил связать меня с Хольцманами в Роаринг-Спринг, удивляясь, почему это не пришло мне в голову раньше. Но все зря: людей с такой фамилией там не значилось.

* * *
Потом я связался с Лайзой. Не знала ли она случайно имени дяди, в чьем страховом агентстве Глен работал в Алтуне?

– Сложный вопрос, – сказала она. – Упоминал ли когда-нибудь своих родственников по именам? Если и упоминал, то я ничего не помню. Дело в том, что мы вообще не слишком много обсуждали оставленные на родине семьи.

– А девичья фамилия матери? Может, он назвал тебе хотя бы ее?

– Не уверена, – ответила она. – Но постой-ка, я только что нашла полис его коллективного страхования. Минуточку. – Я подождал, и она сообщила, что фамилия матери была Бенцигер. – Отца звали Джон Хольцман, а мать – Хильда Бенцигер. Тебе это действительно поможет?

– Пока не знаю, – сказал я.

Позвонил на станцию в Алтуне еще раз, разыскивая теперь страхового агента по фамилии Бенцигер. В справочнике такого не нашлось, и я не стал искать других людей с такой же фамилией. Стало ясно, что дядя не был братом отца или, к примеру, братом матери Глена или мужем ее сестры. Он легко мог оказаться двоюродным или троюродным дядей. Существовало множество причин, почему его фамилия была не Хольцман и не Бенцигер.

Повесив трубку, я стал размышлять, что делать дальше. Казалось, я отработал уже немало вариантов, но не продвинулся ни на шаг вперед.

Неужели мне предстояла поездка в Алтуну? Видит Бог, мне совсем этого не хотелось. Путешествие представлялось слишком дальним для поисков информации, которая скорее всего ничего нового мне бы не дала. Но я понимал, что ничего не смогу больше сделать только с помощью телефона. На месте была возможность попытаться найти сведения о его родителях в архивах города и округа, чтобы напасть на след неуловимого дяди.

При условии, что местные чиновники захотят мне помогать. Я знал, как добиться помощи от архивных крыс Нью-Йорка, – мелкими взятками. В Алтуне этот метод мог не сработать.

Так смогу ли найти то, что мне нужно.

Я пристально посмотрел на телефон, и, будь я проклят, если не самым магическим образом в ту же секунду он зазвонил! Это была Лайза.

– Когда мы с тобой разъединились, я начала обдумывать твои вопросы, – сказала она. – При чем здесь страховки? Почему я ничего об этом не слышала? И причина проста: он мне никогда ничего подобного не рассказывал. Я имею в виду о своей работе в страховом агентстве.

– Зато рассказывал Элеоноре Йонт.

– Мне он говорил, что торговал автомобилями, – продолжала она. – «Кадиллаками», «шевроле». Называл еще какую-то марку. Да – «олдсмобилами», так кажется?

– Когда он этим занимался?

– После окончания школы. До переезда в Нью-Йорк и поступления в юридический колледж.


– В разделе «Торговля автомобилями» не могли бы вы поискать что-то, связанное с фамилией Хольцман? – попросил я. – Скажем, «Моторы Хольцмана» или «Кадиллаки» Хольцмана»?

Девушка-оператор на телефонной станции в Алтуне оказалась на удивление терпеливой. Пока она искала информацию, я представил себе Глена Хольцмана, распростертым на тротуаре напротив автосалона «Хонда» и через дорогу от магазина, продававшего глушители. А самый крупный продавец «кадиллаков» в Нью-Йорке располагался всего примерно в квартале оттуда.

Хольцманы в этом разделе справочника телефонов Алтуны тоже не числились. Я попросил ее проверить фамилию Бенцигер. Что-то знакомое, заметила она, хотя не могла понять почему, и Бенцигеров в списке тоже не оказалось. Тогда я сказал ей, что мне нужны любые салоны, торговавшие «шевроле», «кадиллаками» и, быть может, «олдсмобилами».

После краткой паузы девушка доложила, что в городе значился только один продавец «кадиллаков». Но они рекламировали и другие марки, упомянутые мною, наряду с пикапами Джи-эм-си, а также японскими «тойотами» – знамение времени, знаете ли.

– Фирма называется «Ниттани моторз» и расположена она на Файв-Майл-роуд.

Я записал номер и позвонил туда. Женщина ответила мне, что не знает никакого Хольцмана, работающего в их салоне, если это только не тот новенький из отдела технического обслуживания, фамилии которого она еще не знала. Мне нужен он?

– Как нетрудно догадаться, фамилия вашего хозяина тоже не Хольцман, – констатировал я.

Моя фраза даже немного развеселила ее.

– Да уж, это точно. Владельца зовут мистер Джозеф Ламарк, и он им был с первого дня основания «Ниттани моторз».

– А давно ли основана компания?

– Несколько лет назад, по меньшей мере.

– А до того? Не называлась она случайно «Бенцигер моторз»?

– Да, так и называлась. – На этот раз голос звучал удивленно. – Но я тогда здесь не работала. Можно поинтересоваться причиной вашего интереса?

Я сообщил, что звоню из Нью-Йорка и участвую в расследовании убийства. Погибший значится как бывший работник «Бенцигер моторз» и мог приходиться родственником мистеру Бенцигеру.

– В таком случае вам лучше побеседовать лично с мистером Ламарком, – сказала она, но потом сообщила, что босс сейчас говорит по другой линии. – Вы подождете?

– Подожду.

Погруженный в раздумья, я очнулся, только когда в трубке прозвучал низкий мужской голос:

– Джо Ламарк вас слушает. Боюсь, не знаю вашего имени, сэр.

Я представился.

– Значит, говорите, что кого-то убили, и этот человек прежде работал здесь, будучи родней Элу Бенцигеру? Как я догадываюсь, речь о Глене Хольцмане?

– Вы были с ним знакомы?

– Конечно. Не слишком близко, и, должен признаться, много лет даже не вспоминал о нем, хотя мне он всегда казался приятным юношей. Если не ошибаюсь, он был сыном сестры жены Эла. Она воспитывала Глена одна и умерла как раз перед тем, как ее парень пошел в старшие классы школы. Насколько я понимаю, Эл их долго поддерживал материально, а когда Глен окончил школу, взял его к себе на работу.

– И какой из него получился работник?

– Не самый плохой. Но, по-моему, ему не хватало настоящей любви к машинам, чтобы сделать карьеру в автомобильном бизнесе. Хотя порой это приходит со временем. Вот только Глен долго не продержался. Даже не знаю, что надоело ему больше: Алтуна или торговля машинами. И сам Эл мог стать причиной тоже. Отличный малый, ничего не скажешь, но работать с ним бывало трудно. Я и сам ушел.

– Вы тоже работали у Бенцигера?

– Да, конечно. Но я уволился… Дайте вспомнить. Должно быть, за несколько месяцев до прихода Глена. Эл окончательно достал меня придирками, и я нашел себе место в салоне «Феррих форд» – это чуть дальше по нашей же улице. А затем, когда у Эла начались неприятности, я вернулся и выкупил его дело, но это, как говорится, уже из другой оперы.

– Когда это произошло?

– Бог ты мой! Лет пятнадцать назад. Давняя уже история.

– Но Глен к тому времени уже там не работал?

– Разумеется. Он уехал из города, и через несколько месяцев у Эла начались проблемы. Еще через какое-то время я выкупил салон.

– Какие у него возникли проблемы?

В разговоре повисла пауза.

– Скажу прямо, неохота ворошить прошлое, – продолжил он. – Дело почти забылось. В городе не осталось никого, кто был бы с ним как-то связан. Эл и Мэри в спешке покинули город, и я понятия не имею, где он сейчас обретается. Если вообще еще жив, а велика вероятность, что возраст взял свое. Он и Алтуну покидал совершенно сломленным жизнью человеком.

– Что же так надломило его?

– Федеральные чиновники, мать их в душу! – воскликнул он с чувством. – Не было желания рассказывать вам об этом, но ведь никто не пострадает, да и вы сможете теперь все раскопать, если есть необходимость. Эл вел двойную бухгалтерию, причем годами. Мэри заменяла ему главного бухгалтера, и, насколько я понимаю, они разработали схему вместе. Имелся еще один бухгалтер, само собой. Перри Прейсс, так его звали. У него тоже какое-то время были неприятности, пока не установили, что Эл и Мэри обманывали его. Ни во что не посвящали. Но все равно это сказалось на его дальнейшей работе в сфере финансов.

– Чем закончилась эпопея Бенцигеров?

– Внесудебным урегулированием. Они во всем признались. Да и выбора не оставалось. Это был классический случай уклонения от уплаты налогов, мошеннические бухгалтерские махинации, тайные счета в банках. Тут уж не отговоришься, что просто ошибся и забыл проставить правильные цифры в документах. При желании налоговая служба могла обоих посадить за решетку. Но и особого милосердия не проявили тоже, чинуши проклятые! Эл Бенцигер лишился всего. Его собственность пустили с молотка. В результате мне достался их салон. Кто-то еще купил дом, и нашлись желающие приобрести их летний коттедж на берегу озера.

– Но Глена здесь не было, когда все это произошло?

– Точно, не было. Не появился даже, чтобы поддержать родню в тяжелую минуту. Если вообще узнал о случившемся. Где он находился к тому времени? В Нью-Йорке?

– Да, в Нью-Йорке, – сказал я. – Учился в юридическом колледже, оплачивая учебу из денег, оставшихся ему после смерти матери.

Джо Ламарк попросил меня повторить только что сказанное. Когда я это сделал, он сказал:

– Нет, здесь что-то не так. Глен Хольцман вырос в снятом с колес трейлера в Роаринг-Спринг, но даже трейлер им не принадлежал. Не думаю, что у его матери могли водиться даже десять центов помимо тех денег, что давал ей деверь.

– Может, она была застрахована?

– Меня бы это удивило. Но даже если так, то деньги давно разошлись бы. Я ведь вам сказал, что матушка Глена умерла еще до того, как он пошел в старшие классы школы, или нет?

– Сказали.

– Возникает вопрос, не правда ли? – задумчиво произнес он. – Откуда он взял деньги?

– Не знаю. А каким образом налоговая служба сумела разоблачить Эла Бенцигера?

– О мой бог! – только и выдавил Ламарк.

– Кто еще мог знать о двойной бухгалтерии?

– Еще час назад я бы ответил, что никто. Перри Прейсс точно не знал – это достоверно подтвержденный факт. Я думал, в курсе махинаций были только Эл и Мэри.

– А сейчас?

– А сейчас начинаю подозревать, что и Глен знал обо всем. Боже мой! О боже мой!

Глава 21

– Он был стукачом, – сказал я Дрю. – Профессиональным доносчиком, работавшим на себя. Карьеру начал в Алтуне, когда продавал машины в салоне дядюшки Эла.

– Каким образом?

– Выяснил, что дядя с тетей занимались уклонением от уплаты налогов в особо крупных размерах. Двойная бухгалтерия, счета на подставных лиц в банках. Как я понял, работать на дядюшку было трудно, и тогда наш Глен решил взять инициативу в свои руки.

– Он навел на них налоговую инспекцию?

– Да. Так можно прилично заработать, – ответил я. – Мы с тобой знали об этом, но я даже не догадывался, насколько популярна такая отрасль экономики. Они обозначают стукачей номерами. Так вот число уже перевалило за 800. Я позвонил налоговикам и поговорил с дамой, объяснившей мне, как действует система. Я задал ей много вопросов, и у меня возникло ощущение, что ни на один из них ей не пришлось отвечать впервые. Должно быть, сидит там целыми днями, беседуя с желающими вступить в дело и с теми, кто считает это занятие достойным презрения.

– Таких тоже хватает.

– Само собой. Но желающих больше. В виде компенсации наводчик получает процент от денег, возвращенных в казну, и от стоимости конфискованной собственности. Сумма, конечно, зависит от того, насколько ценный материал ты им подкинул. Если ты приносишь копии готовых документов, чтобы быстро состряпать дело, это стоит намного дороже, чем простой намек, где именно налоговой службе стоит покопаться самой.

– Вполне справедливо.

– И при этом ты сохраняешь полную анонимность, как, уверен, сохранял ее Глен. Дядя мог догадаться, кто подставил его, а мог и пребывать в неведении. Но ему пришлось вертеться ужом, чтобы не оказаться в тюрьме. Распродал по дешевке все, чем владел, и с позором бежал из родного города. Не имею понятия, какие убытки он понес, но вознаграждения Глена хватило на оплату учебы в юридическом колледже.

– Ему пришлось уплатить налоги с призовых?

– Я и об этом спросил ту женщину, – ответил я. – Она сказала, что стукачи предпочитают получать свои тридцать сребреников чистыми, уже за вычетом налогов.

– Их можно понять.

Мы сидели в «Докете» на Джоралмон-стрит, где она смыкается с Бруклин Боро-Хилл. Там приятный зал с высокими потолками, отделанный дубом, медью, и с мебелью, обитой красной кожей. Как можно догадаться по названию[37], завсегдатаями заведения были по большей части юристы, хотя туда любили заглядывать и полицейские. В обеденное время там всегда не протолкнуться. На кухне едва успевают готовить огромные сандвичи, а бармен – разливать напитки.

– Отличный выдался денек, – заметил Дрю.

– Превосходный, – согласился я. – Когда я в последний раз обедал здесь, погода стояла такая же погожая. Была весна, и мы встречались с копом из бруклинского отдела убийств. С Джоном Келли. Я, кстати, заметил его у стойки бара, когда входил. День был такой солнечный, что, выйдя на улицу, я потом прошелся пешком до самого Бэй Риджа. Не думаю, что сегодня повторю тот поход. Хочешь знать правду? Если бы вчера стояла такая же погода, ласково пригревало солнце, и все такое, то я бы до сих пор только гадал, как добывал для себя деньги Глен Хольцман.

– Но дождь удержал тебя дома.

– Точно. И мне пришлось провисеть весь день на телефоне, что оказалось самым продуктивным методом продолжения расследования. Как только я выяснил, с чего он начал, мне не составило труда вычислить, кому еще позвонить и что конкретно узнать. Получив диплом юриста, он отправился работать в небольшую фирму в Уайт-Плейнз. Вскоре после того, как он их покинул, компания приказала долго жить. Один из бывших совладельцев в разговоре со мной использовал цветистый образ: мол, Хольцман сумел прочитать неведомую роковую надпись на стене, которую не разглядел больше никто.

– Держу пари, он сам ее и начертал.

– Но забыл поставить подпись. Я перезвонил Джеспессону – это фамилия бывшего партнера – и прямо спросил, что произошло с фирмой. Вопрос, должно быть, настолько обескуражил его, что он не стал вилять и даже не поинтересовался, зачем мне нужно это знать. Оказалось, один из прочих совладельцев был адвокатом крупных торговцев наркотиками.

– И конечно, тому юристу платили грязными наличными, которых он не мог задекларировать. А потом вместе с ним ко дну пошел весь кораблик. Ты себе не представляешь, Мэтт, сколько подобных историй у меня в памяти!

– Там все произошло не так просто. Фирма была совершенно чиста, не ввязываясь ни в какие криминальные сделки и уже давно представляя тех клиентов в разного рода делах. Им платили чеками, а если наличные и переходили из рук в руки, то никто не ведал об этом. Проблема возникла, когда именно тот единственный их партнер подсел на кокаин.

– Ничего себе!

– Чтобы оплачивать дурную и дорогую привычку, он принялся обделывать собственные делишки. Но вот беда – один из поставщиков оказался из агентства по борьбе с наркотиками, работавшим под прикрытием. Он был вынужден сделать выбор: остаться на свободе или сдать своих мафиозных клиентов. Но вот только он правильно рассудил, что камера в федеральной тюрьме предпочтительнее безымянной могилы. А тут еще выяснилось, что и у других клиентов он воровал тоже. Судя по рассказу Джеспессона, закрытие фирмы стало формальностью. Закрывать, по сути, было уже нечего.

– И, как нетрудно догадаться, Хольцман навел агентство по борьбе с наркотиками на того юриста.

– Этот вывод напрашивается сам собой, не так ли? – сказал я. – В то агентство запросто не позвонишь, чтобы навести справки, кто на кого стукнул. Но, полагаю, здесь и так все предельно ясно.

– Агентство, разумеется, щедро платит информаторам?

– Вот об этом я у них осмелился спросить по телефону. Они не пошли мне навстречу так же легко, как та леди из налоговой службы, но все же признали: да, они выплачивают вознаграждение за информацию и процент от стоимости конфискованного зелья. Но о работе этого механизма я гораздо больше узнал от приятеля, который владеет обширными познаниями сам и умеет вычислить рыночную стоимость тех или иных данных. – Я имел в виду, разумеется, Дэнни Боя, которого дурная погода тоже удержала накануне дома, позволив мне легко до него дозвониться. – Политика так называемой нулевой толерантности, быть может, никогда не приведет к победе над наркотиками, – продолжал я, – но битва начинает себя оправдывать экономически. Первое, что они делают, когда накрывают группу торговцев и покупателей дури, это конфискуют все, что только можно. Автомобили, яхты. Естественно, сами наркотики, как и наличные деньги, когда в сеть попадаются крупные покупатели. Если сделки проводились у кого-то на дому, или там хранился товар, недвижимость тоже подлежит конфискации. Наложив свои лапы на такое количество ценностей, ты вдруг понимаешь, что у тебя появился поистине неограниченный бюджет для поощрения стукачей.

– Квартира, – вставил лишь одно слово Дрю.

– Все сразу становится на свои места, верно? Некий европеец или латиноамериканец приобретает ее за наличные под прикрытием корпорации с Каймановых островов. Возможно, они промышляли не наркотой, а занимались любым другим преступным бизнесом, но наркотики я бы поставил во главе списка возможных вариантов. Власти конфисковали квартиру, что объясняет как потерю, понесенную «Мультисеркл продакшнз», так и отсутствие ипотеки. И здесь нам пора вспомнить о компании под названием «Ю-Эс ассетс редакшн». Я не сумел обнаружить следа деятельности, поскольку на самом деле ее скорее всего просто не существует. Или она имеется, но только в виде пухлой папки в одном из правительственных правоохранительных органов. Под этим названием группа чиновников занимается распродажей или распределением конфискованной собственности.

– А мне казалось, что они любят устраивать публичные шоу, когда производят изъятие у преступников крупных ценностей. Надо же продемонстрировать рядовому налогоплательщику, как успешно они справляются с торговцами отравой.

– Далеко не всегда, – сказал я. – Даже наоборот, они чаще орудуют по-тихому. Им не надо, чтобы кто-то в конгрессе заметил, какие огромные суммы проходят через их руки.

– Не исключено, что часть из них прилипает к ладоням самих борцов с преступностью.

– Видишь? Ты тоже сразу подумал об этом. Так что подобный вариант далеко не исключен.

– А что же Хольцман? Что он сделал, чтобы получить в награду такую квартиру? Кого ему пришлось сдать властям?

– Пока не знаю, – ответил я. – Сначала думал, что он помог подставить кого-то из руководства «Мультисеркл». Но за это его сразу закатали бы под асфальт. Представь, он стучит на парней из корпорации, где его знают, а потом преспокойно вселяется в принадлежавшую ей же квартиру…

– А как еще он мог заполучить это жилье? Лично мне оно представляется компенсацией за очень и очень ценную информацию, которую он предоставил властям.

– Представим себе, что он сдал правительству Джо Блоу[38] со всеми потрохами. Ему причитается шестизначная сумма в виде награды. И тут к нему подкатывают и говорят: «Мы слышали, тебе нужно достойное жилье, а у нас есть целый список конфискованных квартир, которые пустуют. Выбирай себе любую, и мы оформим ее на тебя».

– Да вознаградится добродетель!

– А разве бывает иначе?

Дрю привлек внимание официанта и жестом указал ему на наши опустевшие кофейные чашки. Когда их снова наполнили, он спросил:

– Кто выступал в роли Джо Блоу в этом случае? Есть мысли по этому поводу?

– Нет.

– Давай взглянем еще раз на его послужной список. Он начал с торговли автомобилями в Алтуне, потом работал в адвокатской конторе из Уайт-Плейнз. А где потом обнаружился этот наш сегодняшний аналог Ионы[39]?

– В юридическом отделе издательства. Но и этот корабль пошел ко дну в результате поглощения зарубежным конгломератом.

– Как ему удалось провернуть такую операцию?

– А я не думаю, что к этому он вообще приложил руку. Это произошло без его участия. Оттуда он перебрался в «Уоддел энд Йонт», где и продолжал числиться до самой смерти. Юрисконсульт при мелком издательстве – странный выбор для профессионального стукача.

– И что из этого следует?

– У меня есть версия, – признался я. – В нее вписываются все известные нам факты, и она совпадает с моим собственным восприятием Глена Хольцмана.

– Все время забываю, что ты с ним дружил.

– Дружбой это не назовешь. Я был с ним знаком и даже не очень близко. Встречался несколько раз. Вот и все.

– Выкладывай свою версию.

– Я думаю, он вляпался во все это совершенно случайно, – начал я. – Узнал про махинации своего дядюшки и почувствовал не только праведный гнев, но и зависть, пусть к ней примешивалось отвращение. Он сдал дядю Эла и уехал из Алтуны. Но на вознаграждение от налоговиков не поспешил купить себе роскошный «мерседес». Он бережливо сохранил денежки, чтобы потом оплатить учебу в юридическом колледже в Нью-Йорке. Глен всем рассказывал, что наследство помогло ему стать дипломированным юристом, и я не удивлюсь, если он всерьез считал те деньги чем-то вроде наследства. Возможно, даже убедил себя, что они принадлежали ему по праву. Что Эл Бенцигер разрабатывал золотую жилу, а шахтой должна была владеть мать Глена. Затем он отправляется работать в Уайт-Плейнз. Не самый лучший вариант, он предпочел бы фирму в Нью-Йорке, но ничего другого ему не оставалось. Поначалу произвел там хорошее впечатление, но обнаружилось, что его стремление сделать карьеру и рвение значительно слабее, чем думали его новые коллеги. То же самое, кстати, произошло позже в издательстве «Уоддел энд Йонт». Когда Элеонора Йонт брала его на работу, она воспринимала его как своего вероятного будущего преемника, но скоро поняла, что ему не хватает для этого ни хватки, ни энергии.

В Уайт-Плейнз он узнал, что один из старших партнеров основательно подсел на кокаин. Кроме того Глен, быть может, разочаровался в новой работе, понял, что ему она не сулит особых перспектив. И его расходы начали опережать размер доходов. А у него перед глазами пример преуспевающего наглеца, который превратил нос в пылесос для порошка, а сам, не особенно утруждаясь, совершал сомнительные сделки и ведет широкий образ жизни. Глен вспомнил историю с дядей Элом, и какое удовлетворение он получил, преподав тому заслуженный урок. Причем не только моральное удовлетворение.

– И он сдал его за десять центов, брошенных в телефон-автомат?

– Забавно, что мы все еще пользуемся этим выражением, хотя стоимость звонка давно подорожала. Но именно так он и поступил. Бросает монету в автомат и сообщает о грязном юристе куда следует. И снова он уже далеко от Уайт-Плейнз, когда, как говорится, дерьмо попало в струю вентилятора. Получил работу в издательстве, работал там, пока мог, а потом перешел в другое издательство. Он по-прежнему якобы был лишен амбиций, все так же не стремился жить с размахом. Обитал в крошечной студии на одной из Восточных Восьмидесятых улиц. И тут ему, по всей видимости, подвернулся еще один шанс основательно заработать. Сначала я подумал, что на него так повлияла встреча с Лайзой. Ему понадобилось новое, более просторное жилье, и он нашел жертву, которую можно сдать властям. Но время не совпадает. Лайза здесь еще ни при чем. Он случайно увидел шанс и ухватился за него.

– «Я умел видеть возможности и пользовался ими».

Когда я вскинул на Дрю непонимающий взгляд, он пояснил:

– Любимая поговорка Джорджа Планкетта, коррумпированного сенатора от демократической партии в конце девятнадцатого века. Он написал до странности откровенные мемуары, честные, но обеляющие его репутацию одновременно. И это цитата из книги. Он умел разглядеть шанс и извлечь из него выгоду. Интересно, какой шанс подвернулся в следующий раз нашему покойному другу?

– Не знаю, – ответил я. – Но, судя по всему, это не имело никакого отношения к его работе. Думаю, речь шла о ком-то, с кем он сошелся в Йорквилле.

– Потому что он оттуда переехал?

– Можно считать это его манерой вести дела, верно? Подставь кого-то и поскорее уноси ноги. Он нашел жертву, настучал на нее, и ему причитался крупный гонорар. «Ну, Глен, как собираешься распорядиться такой кучей денег?» – «Быть может, вы сможете расплатиться со мной недвижимостью? Есть какие-то доступные варианты?» – «Дай взглянуть в реестр. Да, есть отличная квартира на две спальни, высокий этаж, вид на реку, бывший владелец – один джентльмен с Корсики, который бывал там только по воскресеньям. Вот ключи. Может, захочешь осмотреть?»

– Значит, это так происходит? Они показывают различные варианты, а тебе остается только выбрать?

– Я понятия не имею о деталях, но, думаю, примерно так он заполучил свою квартиру. И это случилось приблизительно в то время, когда он встретил Лайзу. На горизонте возникла перспектива женитьбы, и он распорядился оформить документы, чтобы к моменту их возвращения с Бермудских островов все было готово для переезда.

– А деньги в металлической коробке?

– Вознаграждение еще за одну работу, надо полагать. Или дополнение к квартире. Моя версия и состоит в том, что после случайного начала в нем что-то изменилось после женитьбы. То, что он рассматривал как побочный заработок, выпадающий раз-другой в жизни, стало видеться ему подлинной профессией. И он всерьез взялся за поиски новых возможностей.

– Откуда такой вывод?

– Я изучил его график. Он отсиживал на работе положенные восемь часов, но Лайзе твердил, что жутко занят, просто завален работой и вынужден задерживаться допоздна, вкалывать даже в выходные. Вероятно, он использовал это время для поисков жертв. Поэтому и я заинтересовал его.

– Он хотел сдать тебя за неуплату налогов? Много бы они поимели! Две пары носков и поношенные ботинки?

– Нет, его заинтересовала моя работа, – сказал я. – Он заверил, что хочет опубликовать мои мемуары. Но это же чуть собачья! Его издательство не выпускает новых книг. Ему было интересно обучиться методам и приемам работы сыщика. Он хотел, чтобы я на конкретных эпизодах показал ему хитрости и уловки, к которым прибегает детектив. Кто знает, он, быть может, уже видел нас как партнеров, которые вдвоем копаются в чужом грязном белье, надеясь превратить его в золото. Я так и не выяснил, что было у него на уме, поскольку мне он сразу не понравился, и я сторонился его.

– И он рыскал в поисках добычи один?

– Очевидно.

– Так кто же убил его?

– Не знаю.

– И нет даже версий?

– Ни одной, – ответил я. – Но догадываюсь, что на этот раз он сунул нос уж совсем куда не следовало. И кто-то выяснил, чем он занимается.

– И его застрелили?

– К этому нужно быть готовым, если пытаешься сдавать властям крупных торговцев наркотиками. Гораздо проще стучать на собственных родственников, которые уклоняются от уплаты налогов. Но только рано или поздно таких родственников у тебя больше не остается, как и беспечных гуляк вроде того юриста из Уайт-Плейнз. И если твоими оппонентами становятся серьезные люди, легко схлопотать пулю.

– Профессиональный риск.

– Верное определение. Но, с другой стороны, мы пока не можем опровергнуть доводы полиции, что все произошло по их версии.

– С Джорджем Садецки?

– Да. Все еще не исключена возможность, что он совершил это преступление, а теперь всем без разницы, даже если он не виноват. Очистить репутацию покойника? Никому нет охоты заниматься такой ерундой. Лично я считаю его невиновным, но пока не могу этого доказать, не говоря уже о том, чтобы назвать истинного убийцу. Глен не оставил записей или сакраментального конверта с просьбой: «Вскрыть в случае моей внезапной кончины».

– Да, многие столь же недальновидны. Хочешь еще кофе?

Я помотал головой.

– Кому-то сойдет с рук убийство, но разве такое не происходит сплошь и рядом?

– И часто жертвами становятся гораздо более приличные люди, чем наш Глен.

– Не уверен, что знаю, насколько скверной личностью он был. С одной стороны, он крысятничал за вознаграждение, но ведь его можно изобразить и молодым, никому неизвестным героем, объявившим войну всем и всяческим негодяям. Но, как ни взгляни, я не могу вообразить себе его призрак, взывающий к отмщению за гибель поборника справедливости.

– А что наша общая клиентка? Она сможет спать спокойно, зная, что убийца ее мужа разгуливает на свободе?

– Не вижу, что ей может помешать. Ты адвокат. Скажи сам, что сейчас в ее интересах.

Он ненадолго задумался.

– Оставить все как есть, – вынес он суждение.

– Я придерживаюсь того же мнения.

– Можно потратить еще несколько дней на поиски припрятанных доходов. Но, боюсь, больше мы ничего не найдем.

– И с этим согласен.

– К тому же едва ли нам придется столкнуться с интересом к Лайзе со стороны налоговой службы. В результате она останется при хорошей квартире и круглой сумме наличными. Выглядит совсем недурно.

– Что верно, то верно.

– Тебе, как всегда, захочется докопаться до правды, – сказал он. – Установить, кто убил его, как и за что. И даже посадить убийцу за решетку. Понятное рвение. Но должен предупредить, что в интересах нашей клиентки закрыть это дело здесь и сейчас. Начнирасследование, привлеки внимание прессы, и тут же какой-нибудь толстозадый чиновник-налоговик появится, чтобы задать миллион вопросов. А кому это надо?

– Никому.

– Осуждения тебе все равно не добиться. Уверен, алиби настоящего убийцы уже готовы подтвердить по всей стране отсюда до Сент-Луиса. Предъявит свидетелей, что в момент убийства Хольцмана он играл в пинокль с папой римским или с любавическим раввином.

– Интересная, должно быть, была игра.

– Ты же знаешь, что говорят о папе, – небрежно бросил Дрю. – Карту не чувствует, но играть обожает.

Глава 22

Несколько дней спустя я надел лучший костюм, галстук и подошел к окну, гадая, долго ли продержится хорошая погода. Было прохладно, но солнечно и сухо, и хотелось надеяться, что такими же будут хотя бы несколько следующих дней.

Какое-то движение привлекло мое внимание к скамейкам в Вандомском парке, и я заметил знакомый силуэт, сгорбившийся над одним из бетонных кубов. Спустившись вниз, я не свернул налево к станции подземки, а подошел к тощему чернокожему мужчине с седыми волосами. Перед ним лежал номер «Таймс», развернутый на той полосе, где обычно печатали колонку шахматного обозревателя и задачи, над решением одной из которых мой друг как раз и бился сейчас на своей доске.

– Шикарно выглядишь, – сказал он. – Мне нравится твой галстук.

Я поблагодарил за комплимент и добавил:

– А знаешь, Барри, сегодня днем отпевают Джорджа. Я отправляюсь в Бруклин, чтобы принять участие.

– Да ну?

– Мне позвонил его брат и сообщил об этом. Только члены семьи, но меня они будут рады видеть.

– Подходящий денек для такого дела, – заметил он. – Только бы не пошел дождь.

– Тебя бы тоже пригласили, если бы смогли.

– Это на похороны-то?

– Вот я и подумал: быть может, поедем вместе?

Он окинул меня долгим оценивающим взглядом.

– Нет, – сказал он. – Я, пожалуй, воздержусь.

– Если ты боишься показаться там ни к месту, так ведь и я им чужой.

– Ты прав, как всегда. Мы с тобой – два сапога пара. Одинаковый цвет кожи и одеты соответственно.

– Да брось ты эти предрассудки, ради бога!

– Дело не в том, – покачал головой он, – к месту я там или нет. Мне просто не хочется. Вернешься, расскажешь, как все прошло. Идет?

Я сел на поезд линии Д. Прощание с покойным устроили в зале для церемоний рядом с Ностранд-авеню, и народа собралось куда больше, чем я ожидал. Человек не менее пятидесяти. Том с женой, его сестра, прочие родственники. Соседи, коллеги Тома по работе и знакомые по АА. В толпе преобладали белые лица, причем большинство надели костюмы и галстуки, но попадались и чернокожие. Кое-кто явился в простых рубашках с короткими рукавами. Словом, Барри действительно не выглядел бы там совсем уж ни к месту.

Гроб был закрытым, а служба короткой. Священник не знал Джорджа и потому произносил общие слова о смерти как освобождении от бремени страстей человеческих, от физического и душевного смятения. Пелена спадает, и глаза снова начинают видеть. Дух воспаряет к небесам.

Потом настала очередь Тома сказать прощальную речь. В каком-то смысле, начал он, мы потеряли Джорджа уже очень давно.

– Но мы продолжали любить его. Мы любили его за доброту. И всегда питали надежду, что однажды ум его прояснится, и он вернется в лоно семьи. Теперь его нет, и этого уже никогда не случится. Но если взглянуть на все иначе, то, быть может, как раз сейчас он и вернулся к нам. Он с нами, и мы никогда больше не потеряем его. – Голос сорвался, но он выдавил последнюю фразу: – Я люблю тебя, Джордж.

Прозвучали два гимна. «Вперед, воинство Христово» и «Пребудь со мной». Полная женщина с темными волосами до пояса исполнила оба а капелла, и ее мощный голос заполнил собой все пространство зала. Слушая второй из них, я вспомнил его версию из альбома Телония Монка – всего восемь фрагментов, простая мелодия. У меня мороз пробежал по коже. Его пластинка была у Джен Кин. Я не слышал этой музыки целую вечность.

Потом вереница машин потянулась за катафалком в сторону кладбища в Куинсе, но я решил, что пора возвращаться и спустился в подземку, чтобы добраться до Манхэттена. Барри я нашел на том же месте, где оставил его. Я сел напротив и в подробностях рассказал о прощании с Джорджем. Он выслушал и предложил сыграть в шахматы.

– Но только одну партию, – сказал я.

Чтобы поставить мне мат, много времени ему не потребовалось. Когда мой король снова оказался повержен, он предложил выпить, чтобы помянуть Джорджа. Я дал ему пять долларов, и он скоро вернулся с квартой солодового пива и стаканом кофе. После нескольких больших глотков закрыл пробку на бутылке и сказал:

– Пойми, я никогда не хожу на похороны. Не нравятся они мне. Бессмыслица какая-то.

– Есть обычай прощаться с ушедшими от нас.

– Не верю я во все это. Люди рождаются и умирают. Так уж устроен мир.

– Это верно.

– Весь вопрос в том, к чему ты привык – вот и все. Джордж появился в округе, и я привык к нему. Привык видеть его поблизости. Теперь его нет, и я начинаю привыкать к этому. Со всем можно смириться, если не дашь слабину.

* * *
В начале следующей недели полиция дала согласие на выдачу тела Глена Хольцмана. Думаю, они разрешили бы это раньше, если бы вдова потребовала. Но я сам сделал от имени Лайзы несколько звонков, чтобы забрать покойного из морга и организовать кремацию. Отпевания не устраивали.

– Мне кажется это неправильным, – заметила Элейн. – Нужно было все же устроить какую-то прощальную церемонию. Пришли бы люди.

– Вероятно, пришлось бы мобилизовать бывших коллег из издательства, – сказал я, – ведь друзей у него не было вообще. Так что даже для нее лучше всего закончить все кремацией без всяких церковных служб и прочего.

– И ей пришлось бы участвовать. В твои обязанности входило бы сопровождать ее?

– Она, кажется, уже оправилась от горя, – сказал я.

И потому я не составил Лайзе Хольцман компанию, когда она забирала из крематория урну с прахом мужа. Однако пару дней спустя я вышел после собрания АА, закончившегося около десяти часов вечера, почувствовал, что мне не по себе, а потому даже не колебался, когда взялся за трубку телефона.

– Это Мэтт, – сказал я. – Подумал, не одиноко ли тебе?


На следующее утро я дошел до полицейского участка Центр-Север. Джо Даркина не оказалось на месте, но он и не был мне нужен для решения поставленных задач. Я поговорил с несколькими копами, объяснив, что работаю на вдову Хольцмана, а ей вернули не все его личные вещи.

– Например, там не оказалось его связки ключей, – сказал я. – Она определенно была у него при себе, но ее почему-то не вернули.

Но никто ничего не знал.

– Знаешь, пошло все к дьяволу! – сказал мне один из копов. – Порекомендуй ей поменять замки.

Мне пришлось в тот же день обратиться по тому же вопросу в отдел убийств полиции Манхэттена и в центральный архив. Я приставал к людям, у которых было полно куда как более важной работы, но ближе к вечеру ключи лежали у меня в кармане. Принадлежность ключей Хольцману была неоспорима, потому что один из них подходил к замку их с Лайзой квартиры. Не составило труда определить и ключ от его банковской ячейки, а у охранника в моем собственном банке имелся список, дававший возможность узнать, в каком филиале ячейка находилась.

Дрю Каплан заручился разрешением на ее вскрытие, после чего они с Лайзой так и поступили в присутствии неизбежного в подобных случаях представителя налоговой инспекции. Думаю, все ожидали увидеть внутри пачки денег и стопки рандов Крюгера[40], но там не оказалось ничего, дававшего повод для особого ажиотажа. Свидетельство о рождении, свидетельство о браке. Какие-то старые снимки никому не известных людей и школьные фотографии самого Глена.

– Этот козел из налоговой просто кипел от возмущения, – рассказывал Дрю. – Зачем платить за ячейку, если тебе нечего в ней хранить? И к тому же не за самую маленькую ячейку. Там не могло ничего не быть, заявил этот хрен. Он явно намекал, что мы залезли туда раньше, вытащили деньги и только потом обратились к «дяде Сэму». Тогда я предложил ему проверить банковские записи, свидетельствовавшие, что никто не получал доступа к ячейке со времени смерти арендатора. Но он уже прекрасно все знал. Эта сволочь от злости на стенку лезла. Он был уверен, что его каким-то образом все равно обвели вокруг пальца.

– Что, собственно, и произошло.

– Да, пожалуй, – согласился Дрю. – По моему предположению, деньги, которые Лайза нашла в стенном шкафу, прежде спокойно лежали именно в банковской ячейке. Но судя по записям, Глен наведался в банк за неделю до того, как его застрелили. Скорее всего он забрал наличные, положил в металлический ящик и спрятал дома в стенной шкаф. Не пойму только, зачем ему это понадобилось?

– На случай, если они срочно потребуются.

– Наиболее вероятное объяснение. Чтобы перевести куда-нибудь, или на случай внезапного бегства. Но меня не оставляет мысль, что его могло посетить предчувствие.

– Последний вариант мне нравится больше остальных, – сказал я. – Он понимает, что его жизнь в опасности, и делает все, чтобы деньги достались жене. Это объясняет, почему в ячейке не обнаружилось ничего, способного доставить кому-либо неприятности. Он, видимо, живо представлял служащего налоговой инспекции, заглядывающего в ячейку через плечо его вдовы.

– Да, ему о налоговой инспекции известно все с тех пор, как он настучал туда на дядю Эла.

– И мы знаем, как он любил жену, – заметил я. – Ведь именно дату их бракосочетания он сделал шифром для замка металлического ящика.

– Не знал об этом.

– Пять – одиннадцать, – пояснил я. – Одиннадцатое мая.

– Трогательная деталь, – сказал он. – И ты умно поступил, когда разыскал ключи.

– Уверен, рано или поздно они нашлись бы сами по себе.

– Не скажи, – возразил Дрю. – Если хочешь что-то спрятать так, чтобы это никогда не нашли, сдай на склад вещественных доказательств полицейского управления. Чего у них там только нет! Наверняка они до сих пор хранят деревянную ногу пирата Джона Сильвера. А захочешь спать, под голову положишь бумажник «Босса» Твида[41].


Собственно, на этом все должно было и закончиться.

Я справился с работой, для которой меня наняли. Мне не удалось установить, кто спустил курок пистолета, но это и не входило в мои обязанности. Меня уполномочили защитить финансовые интересы Лайзы Хольцман, и, как мне кажется, это вполне удалось. Последняя миссия, которую я осуществил для нее как для клиентки состояла в том, чтобы снова привезти ее в офис Дрю Каплана и забрать металлический ящик. Затем мы взяли такси до Манхэттена и отправились в отделение банка на Второй авеню, где у нее по-прежнему был открыт счет на девичью фамилию. Там она арендовала ячейку, куда и поместила деньги. В ней они могли оставаться теперь во веки вечные, если бы кто-нибудь не предложил хороший способ, как легализовать их.

Мне прилично заплатили за услуги, но это был далеко не самый крупный мой гонорар с учетом затраченного времени, и меня не мучила совесть, что я взял с клиентов слишком большие деньги.

Таким образом, итог был подведен.

А примерно через неделю после того, как я помог Лайзе с банком, мне пришлось взяться за дело одной женщины, которая жила в микрорайоне Челси. Работенка досталась мне через парня, знакомого по собраниям АА. Эта женщина была подругой его сестры или сестрой подруги – что-то в этом духе. Она выставила за дверь бывшего возлюбленного, с которым жила вместе, когда узнала, что тот сексуально домогается ее девятилетней дочери. Но парню не хотелось уходить так просто. Он дважды возвращался и избивал ее. После второго раза она добилась судебного решения, запрещавшего мужчине приближаться к ней. Но он тут же нарушил запрет, избив бывшую любовницу и потешившись с ее дочкой. Полиция выписала ордер на его арест, однако никто не знал, где он живет, а полицейские наотрез отказалась организовать масштабную поисковую операцию по делу, проходившему у них как рядовой случай «домашнего насилия».

Мне пришлось устроить засаду, поселившись на время в квартире. Это была зрелая толстомясая дама, клиентка не отличавшаяся примерным поведением. Она поглощала так много вина, что едва ли вообще успевала протрезветь полностью, курила одну за другой дешевые сигареты, часами раскладывала пасьянсы, а телевизор не выключала ни разу за все пять суток, что я у нее провел.

Я же дни напролет просиживал в кресле за чтением книг или просмотром телепередач, если она случайно включала канал, по которому показывали хоть что-то для меня интересное. Чтобы не свихнуться от скуки, я много пользовался телефоном. Около полуночи приходил Эдди Рэнкин, внештатный сотрудник охранной фирмы «Надежность» – громила с очень хорошей реакцией и склонностью к насилию. Я предполагал, что бывший возлюбленный хозяйки может появиться именно ночью, и в случае драки Эдди стал бы для меня ценным подспорьем. Пару часов мы с ним рассказывали друг другу истории, отчаянно привирая, пока меня не смаривал сон, и я укладывался на кушетку. В пять утра он будил меня, я платил ему сотню долларов и отправлял домой.

Думаю, больше недели я бы не выдержал, но приятель решил навестить даму сердца на пятую ночь. Все началось примерно в два тридцать. Ребенок спал в своей комнате. Ее мамаша вырубилась прямо в кресле перед включенным телевизором, как происходило каждый раз. Эдди что-то смотрел по «ящику», а я дремал на кушетке, когда послышался скрежет ключа в замке. Я еще не успел полностью встать и только перебросил ноги на пол, когда дверь распахнулась, и в квартиру ворвался герой-любовник с ревом и налитыми кровью от злобы глазами.

Мне не пришлось сделать ни одного движения. Эдди набросился на гостя, едва тот сделал первые два шага, и нанес ему мощнейший удар под ребра с левой. Он, видимо, угодил точно в печень, потому что несчастный сукин сын сразу выбыл из игры, повалившись как подстреленный, причем в падении зачем-то еще лицом задел о колено Эдди.

Мы, конечно, могли теперь вызвать копов, и хозяйка имела право подать в суд (при условии, что нам удалось бы привести ее в чувство). Но он уже скоро вышел бы под залог. Таких типов почему-то с легкостью выпускают под залог. Вышел бы и вернулся, чтобы убить ее. Он, вероятно, сделал бы это уже той ночью, не окажись нас на месте. Пока он валялся на полу и стонал, я обыскал его и забрал нож с семидюймовым выкидным лезвием.

Надо было придумать, как гарантировать, что он больше не вернется.

– Может, он упадет с крыши? – высказал предположение Эдди, одновременно подтягивая тело за ноги ближе к окну. – Мне почему-то кажется, что он из тех, кто любит шляться по крышам, но иногда падает.

Но мы, разумеется, не стали сбрасывать его ни с крыши, ни вышвыривать из окна. Мы лишь до полусмерти избили его. Впрочем, эту часть задания с удовольствием взял на себя Эдди, который обработал ему носами башмаков промежность и ребра, переломав пальцы на руках каблуками. Чтобы я сделал нечто подобное сам, меня надо было довести до беспредельной ярости, а поскольку ситуация оказалась под контролем, то мои эмоции не зашкаливали. А вот Эдди с легкостью терял управляемость, а если точнее – охотно терял ее. Порой без особого повода.

Если бы у меня было на это время, я, вероятно, предался бы размышлениям, какое тяжелое детство выпало моему напарнику.

Когда ночной визитер получил свое, мы вдвоем подняли его на ноги и вытолкали из квартиры. На лестничной клетке я сгреб его за воротник рубашки и, глядя прямо в заплывшие от синяков глаза, объяснил, что больше не желаю и не должен его здесь видеть.

– Если твое рыло покажется снова, – объяснял я на доступном ему языке, – я переломаю тебе руки и ноги, оставлю слепым на всю жизнь, а член отрежу и заставлю схавать, понял?

Потом мы и сами убрались оттуда, поехав в машине Эдди в ночную закусочную, которая ему нравилась.

– Я хотел заказать себе большую немецкую сосиску с чесноком, – пожаловался Эдди, – но ты все испортил, когда сказал про член в его глотке. Но объясни мне. Откуда у этой мрази ключ от квартиры?

– Думаю, она так и не поменяла замок.

– Боже милостивый! Какая глупость!

– Это стоит денег. А она в них не купается, если ты обратил внимание на обстановку в квартире.

– Но у нее же хватило бабла, чтобы платить нам, – сказал он. – Ты мне давал сотню за ночь, а сегодня еще добавил премию за усердие. – Я действительно счел нужным доплатить ему за грязную часть работы, которую он взял на себя. – Значит, только я срубил шестьсот долларов. А сколько поимел ты сам, если простишь за вопрос?

Пришлось признать, что сам я не заработал ничего. А когда он нажал на меня, не стал скрывать, что и ему платил из своего кармана. Он спросил, не родственница ли она мне. Я ответил – нет. Он нахмурился и заявил, что, стало быть, я сам с ней сплю.

– Окстись, Эдди! Боже, как ты мог подумать такое!

– Тогда я ни хрена не понимаю, – помотал головой он. – Ты же не занимаешься благотворительностью.

– У юристов есть такой термин pro bono[42], – стал внушать ему я. – Иногда надо делать что-то бесплатно. Она подруга моего приятеля. И у нее нет денег. Но нельзя только поэтому позволять над ней измываться каждому куску дерьма, верно?

– Он – кусок дерьма, это ты точно сказал.

– Поэтому проще было ей помочь, чем объяснять, почему я не могу работать на таких условиях. Но это разовая акция. Уж поверь, в привычку это у меня не войдет.

– Надеюсь, – кивнул он, но позже, когда мы уже разъезжались по домам, все же еще раз спросил: – Но ты точно не подкатывал к ней?

– Ни разу, – ответил я. – А тебе-то что?

– Понимаешь… Сам хочу попытать там счастья, – сказал он. – Но нельзя же перебегать приятелю дорожку.

– Моя дорожка ведет в другую часть города, – успокоил я его. – Но ты это серьезно?

– А почему бы и нет?

– Ну…

– Послушай, – перебил он меня, – я же вижу, что она – свинья. Но у нее приятное тело. А эти вечно сонные глаза с поволокой… Но я же не о любви говорю. Перепихнусь разок, и все.

– Милости просим. Никто не мешает.

– У нее такие глаза, такой рот… Кажется, она сделает для тебя все, что ни пожелаешь.

Я помолчал с минуту. Потом очень серьезно сказал:

– Только девчонку не лапай.

– Эй, я что, по-твоему, животное? – пристыдил он меня. – Ладно, можешь даже не отвечать.

– А я и не собирался.

– Я, конечно, бываю звероват, – сказал он. – Но всему же есть предел.


Вскоре после этого я отмечал очередную годовщину. Еще год трезвости. День за днем борьбы с собой. Среди моих сотоварищей по АА бытует мнение, что накануне каждой такой годовщины мы проходим через период эмоциональной встряски, и, как мне кажется, это отчасти правда. Мне было бы трудно описать, что именно я чувствовал в то время, но причиной волнений послужила далеко не только годовщина.

Разумеется, моя дата была отмечена. Мои заслуги давали право выступить на крупной конференции общества, проводившейся в центральном отделении на Девятой авеню. Само собой, Элейн там была и выслушала мою историю уже далеко не в первый раз. По окончании официальной части мы отправились поужинать с Джимом и Биверли Фейбер.

– Видишь, как быстро летит время, – сказал Джим. – Не успеешь оглянуться, как заслужишь звание выдающегося трезвенника всех времен и народов.

– Ну, тогда я умру от важности, – рассмеялся я.

– Сомневаюсь. Но ты точно получишь право сказать: «Да, мне удалось продержаться без выпивки несколько суток».

– Я такого никогда не скажу.

Мне известна суеверная примета, распространенная среди ветеранов движения. Некоторые никогда не высчитывают время своих годовщин, не говоря уже о том, чтобы отмечать их. Я прожил без спиртного всего лишь еще одни сутки, говорят они себе. И наверное, это правильный подход к делу.

После ужина мы с Элейн отправились к ней домой. Посидев еще немного за разговором, улеглись в постель и занялись любовью. Потом я стал засыпать и оказался почти уже за гранью, когда что-то резко заставило меня полностью очнуться. Не могу сказать, что это было. Элейн лежала на боку, отвернувшись от меня. Ее дыхание было размеренным и тихим. И я лежал неподвижно, опасаясь разбудить ее. Все еще оставалась надежда постепенно заснуть самому, но скоро я понял тщету этих ожиданий, встал и перешел в другую комнату.

Я сидел на диване в полной темноте и пытался избавиться от мысли, которая не давала мне заснуть. А думал я о том, что однажды непременно снова запью. Это представлялось совершенно неизбежным.

Вот почему закаленные ветераны не считали годы. Вероятно, здесь и крылась опасность: рассчитывать на дальнюю перспективу или слишком много думать о своих достижениях.


Каждые три-четыре дня я заглядывал в бар «У Грогана», чтобы провести ночь в компании Баллу. Я всегда появлялся там поздно, ближе к закрытию заведения. Мы садились за стол и пили. Ирландское виски для него, кофе, кола или содовая вода – для меня. Лучшее время наступало, когда уходил последний посетитель, бармен переворачивал стулья, мыл пол и отправлялся домой. И тогда мы продолжали сидеть в зале с потушенным светом, оставив включенным только одно бра, и делились то нашими историями, то общим молчанием. Ему понравился мой рассказ про работу pro bono в Челси.

– Да, приходится делать человеку очень больно, – соглашался он, – если ты не хочешь убивать его. А ведь ты не хотел его смерти, верно?

– Нет, не хотел.

– Но тут нет выбора. Ты либо убиваешь, либо внушаешь человеку страх Божий. Причем в большинстве случаев убить бывает значительно проще. Ты причиняешь боль, вгоняешь его в ужас, но потом он напивается или принимает какую-нибудь наркотическую дрянь, и весь страх улетучивается. Ты понимаешь, о чем я?

– Он забывается.

– Именно так. Он забывает, что должен тебя бояться. Эта мысль ускользает из его недоделанной башки. А потому боль ему надо причинить такую, чтобы она напоминала ему о тебе всегда. Чтобы он забыл, как его зовут.

Его слова эхом разнеслись по пустому залу. В наступившей затем тишине я сидел и думал, а не проще ли и в самом деле убить? Проще и надежнее. Особенно если убийство стало для тебя чем-то повседневным, вошло в привычку, превратилось во вторую натуру. Я посмотрел на своего друга Мика Баллу, которого всем сердцем любил, но потом невольно подумал о другой стороне его характера, которая не могла вызывать во мне любви к нему. Молчание затянулось. Я, конечно же, придержал эти свои ночные мысли при себе.

Когда наши посиделки затягивались, Мик зачастую старался затащить меня с собой на мессу. Ему нравилось закруглять ночные бдения, приходя к восьмичасовой службе в церкви Святого Бернарда на Четырнадцатой улице. Еще его отец молился там каждое утро, не снимая своего мясницкого фартука, вставая на колени в маленьком боковом нефе, принимая причастие, прежде чем отправиться снова махать топором в лавке, расположенной кварталом ниже.

Мик сохранил фартук отца и всегда надевал его, отправляясь к мессе. Он и топор сохранил, но держал его дома. Отец с мессы начинал рабочий день мясника; Мик, поднявшись с колен, отправлялся спать на одну из нескольких своих квартир, записанных на чужие имена, на ферму за городом или на протертый кожаный диван у себя в конторке бара «У Грогана». И в отличие от отца он обычно не причащался.

Но однажды мы оба приблизились к алтарю и по очереди приняли облатки. Чуть раньше той ночью он привез из дома топор и рубил им свежее мясо. Мы оба запятнали наши фартуки кровью, прежде чем встать рядом в едином акте богохульства или покаяния – трактуйте как вам угодно.

Неужели мой друг снова запятнал фартук свежей кровью?

Пойдем к мессе со мной, позвал он меня и сейчас, когда ночь уже обернулась новым утром. Не сегодня, отвечал я ему, как делал все последнее время. Быть может, в другой раз.


Элейн перестала посещать курсы.

Как-то вечером мы сидели в ресторане за ужином, и до меня дошло, что в это время ей следовало находиться в классе. Я начал что-то говорить, но она остановила меня:

– Пусть это тебя не тревожит. Я бросила учебу.

– Почему?

– Я лишь не оформила этого официально. Просто перестала туда ходить, и все. Когда предмет перестает тебя интересовать, нет смысла писать заявлений об уходе. Это как письменно уведомить Тринадцатый канал, что перестаешь смотреть их передачи. Не стоит труда. Ты просто переключаешься и начинаешь смотреть популярный сериал вместе с большинством американцев.

Я спросил, почему она утратила интерес.

– Даже не знаю, – ответила она.

– Правда?

– Потому что это все дерьма не стоит, – резко бросила она. – Потому что это превращает меня в банальную дамочку, стареющую леди, которой нечем занять свободное время, а его у нее слишком много. Я как полевой ландыш. Не пахну и не гожусь в букет. Какой от меня толк?

– А я-то думал, ты получаешь от занятий удовольствие.

– Суть моей жизни не в них.

– Нет, конечно.

– Проблема в том, что у меня нет жизни вообще. Ни-ка-кой.

Я не понимал, что должен сказать, как поддержать ее. Но пока я тужился что-то придумать, у нее вдруг изменилось настроение. Словно она сама переключила себя на другой канал.

– Довольно об этом! – сказала она. – Не надо грустить и изливать душу друг другу в общественных местах. Людям нравится видеть твою улыбку. По крайней мере такой урок мне преподала школа «девочек по вызову».


Время от времени я брался за телефон и звонил Лайзе. Иногда днем, иногда поздно вечером. Она почти всегда была дома. Я спрашивал, могу ли приехать. И она всегда отвечала: конечно, приезжай.

Какое-то время спустя она стерла с автоответчика голос Глена, заменив его слова столь же плоскими фразами в своем исполнении. В первый раз я решил, что ошибся номером, но потом с облегчением понял: мне не придется больше слышать эти звуки из потустороннего мира, прежде чем трубку снимет вдова.

Но однажды сквозь записанное ею сообщение до меня словно донеслось смутное эхо его голоса, тихо повторявшего строку из стихотворения «В полях Фландрии»:


И если осмелится сын их сынов ту веру предать, то не спать вечным сном…


Я никогда не встречался с ней вне стен ее квартиры, никогда долго не говорил по телефону, не приглашал спуститься на чашку кофе или на ужин в ресторан. Я просто поднимался к ней. Днем или вечером. Она могла надеть по такому случаю что угодно – джинсы и свитер, юбку и блузку, просто домашний халат. И мы беседовали. Она рассказала мне о детстве в Уайт-Беар-Лейк, о том, как отец начал приходить к ней в кровать, когда ей было лет девять или десять. Он делал с ней все, кроме внутреннего проникновения. Это было бы греховно, считал он.

Я рассказывал ей военные истории, рисовал портреты любопытных персонажей, с которыми был знаком когда-то, необычных людей, встречавшихся как среди борцов с преступностью, так и среди самих нарушителей законов. Причем мне удавалось поддерживать разговоры, не слишком раскрывая ей свои личные секреты, что мне было по душе.

И мы отправлялись в постель.

Однажды днем, занимаясь со мной любовью под тихие звуки с пластинки Пэтси Клайн, она спросила, что, по моему мнению, мы сейчас делаем. Просто мы вместе, отвечал я.

– Нет, не то, – сказала она. – Ты должен понимать, что я хотела спросить. В чем смысл? Зачем ты здесь?

– Каждому надо где-то быть.

– Мне не до шуток.

– Знаю. Вот только ответа на твой вопрос у меня нет. Я здесь потому, что хочу быть здесь, но объяснить причину своего желания не умею.

Пэтси пела о том, как постепенно угасает любовная страсть.

– Я едва ли вообще покидаю квартиру, – сказала Лайза. – Сижу у окна и смотрю на Нью-Джерси. Я могла бы снова начать ходить по редакциям, показывая свой альбом художественным директорам, звонить старым знакомым, попытаться найти работу. Завтра, говорю я себе. На будущей неделе. В следующем месяце. С первого января. Хотя какого черта! Всем известно, как трудно сейчас с работой. Экономика повергнута в хаос. Любому это понятно.

– Но ведь так и есть, верно?

– Как я могу это знать? Я ведь даже не пробовала найти работу, так откуда мне может быть известно, найдется для меня место или нет? Но у меня просто нет энергии взяться за что-то, начать бороться, если у меня лежит в банке такая огромная сумма.

– Но если ничто не вынуждает тебя…

– Я могла бы заниматься творчеством для себя, – сказала она. – Но мне даже это делать лень. Я просто сижу здесь целыми днями. Смотрю на экран телевизора. Наблюдаю закаты. Жду твоего звонка. Надеюсь, что ты не позвонишь, но жду я именно этого. И хочу, чтобы ты позвонил.

Со мной тоже происходило нечто подобное. Я долго не мог порой решиться, позвонить ей или нет. Сегодня не стану звонить, решал я. И иногда придерживался решения. Но чаще изменял его.

– Зачем ты приходишь сюда, Мэтт?

– Не знаю.

– Как ты думаешь, что я для тебя такое? Наркотик? Или заменитель бутылки виски?

– Может быть.

– Мой отец сильно пил. Впрочем, я тебе рассказывала об этом.

– Да, рассказывала.

– Позавчера, когда ты целовал меня, вдруг возникло ощущение, что чего-то не хватает. И потом я поняла чего. От тебя не пахло виски. Нам не нужен психоаналитик, чтобы разобраться в этом, верно?

Я промолчал. «Мы вспомним нашу прежнюю любовь», – пела Пэтси Клайн.

– Вот что со мной происходит, – сказала она. – Ко мне в постель опять лег папочка, но мне не надо волноваться, что мама услышит, потому что она сейчас в другом конце города. И он не войдет в меня. Потому что считает это великим грехом.

– Я тоже.

– Неужели?

Я кивнул.

– Да, считаю, но все равно делаю это, – ответил я.


Позже в тот же день мы заговорили о ее покойном муже. Мы никогда не обсуждали Элейн. Я наложил табу на эту тему, но не мог дать ей понять, что мне настолько же неприятны воспоминания о нем.

– Интересно, он предвидел это? – спросила она.

– Это?

– Нас с тобой. Думаю, предвидел.

– Почему ты так говоришь?

– Не знаю. Он восхищался тобой. Это мне известно точно.

– Он полагал, что я могу оказаться ему полезен.

– Нет, его чувство к тебе было сложнее. Это ведь мысль о нем навела меня на идею позвонить тебе. В результате ты позвонил сам, но я собиралась тоже. Вспомнила, как однажды он сказал, что если человек попадет в беду, то ему нужно сразу связаться с тобой. Ты выручишь. Причем говорил он это с таким напором, словно хотел, чтобы я как следует запомнила его слова. На будущее. Он словно пытался внушить мне позвонить тебе, если с ним что-нибудь случится.

– Быть может, ты вложила в его слова смысл, которого в них не было?

– Едва ли, – сказала она, укладывая голову на сгиб моей руки. – Мне кажется, именно это он имел в виду. Скажу больше, меня удивило, что в той железной коробке вместе с деньгами не оказалось записки: «Позвони Мэтту Скаддеру. Он скажет тебе, как поступить». – Она погладила меня по руке. – Ну, так скажи мне, что делать?

Покинув ее квартиру позже вечером, я прошелся по Одиннадцатой авеню к месту, где его убили. Постоял там несколько минут: светофор переключался за это время несколько раз. А затем отправился в парк Де Витта Клинтона, чтобы отдать дань уважения Капитану. И прочитал, перевирая, цитату из Маккрея:


И если осмелится сын их сынов ту веру предать, то не спать вечным сном…


Не предал ли я их веру? Веру Глена Хольцмана, веру Джорджа Садецки? Не осталось ли чего-то еще, что я мог сделать? И не из-за моего ли бездействия их дýхи не могли уснуть вечным сном?

Но что я мог предпринять? И как мог заставить себя пойти на это, если заранее боялся того, что смогу выяснить?

Глава 23

За две недели до Рождества мы с Элейн ужинали в компании Рэя и Битси Галиндес в карибском ресторане в Ист-Виллидже. Рэй – полицейский художник; со слов свидетелей он рисует портреты возможных преступников для плакатов «Разыскивается!», копии которых затем раздают патрульным Нью-Йорка. Это необычная профессия, и Рэй необычайно хорошо с ней справляется. Я прибегал дважды к его услугам в своих расследованиях, и в обоих случаях он ухитрялся вытащить описания лиц из глубин моей памяти и невероятно точно перенести их на бумагу.

После ужина мы все отправились к Элейн, где рисунки, сделанные для меня Рэем, висели в рамочках на одной из стен. Получился интересный набор портретов. Два из них были лицами убийц, а третий набросок изображал парнишку, ставшего жертвой одного из преступников. Другим был тот самый Джеймс Лео Мотли, которому почти удалось расправиться в свое время с Элейн.

Битси Галиндес никогда прежде не заходила к Элейн в гости и рисунков не видела. Она посмотрела на них, и ее передернуло от отвращения. Не понимаю, сказала она, как может Элейн выносить их вид каждый день. На что Элейн ответила, что воспринимает рисунки как произведения искусства, выполненные с большим мастерством, точно передавая характеры изображенных людей. Рэя смутила похвала. Неплохая работа, скромно сказал он. Главное, что схвачено внешнее сходство. В этом заключалась суть его способностей, но было бы большим преувеличением назвать наброски произведениями искусства.

– Ты сам не знаешь себе цены, – возразила Элейн. – Жаль, у меня нет своей галереи. Я бы непременно устроила выставку твоих работ.

– Хороша была бы выставка! – отозвался Рэй. – Портретный ряд представителей преступного мира.

– Но я говорю вполне серьезно, Рэй. Я даже хотела заказать тебе портрет Мэтта.

– А кого он убил? Шутка!

– Но ты же пишешь портреты, не правда ли?

– Да, если кто-то заказывает. – Он поднял обе руки вверх. – Но это не ложная скромность, Элейн. На улицах Нью-Йорка работает добрая сотня парней и девушек, которые углем или маслом выполнят тебе портрет не хуже, чем я. Даже лучше. Посиди немного передо мной и получишь свое изображение. Невелик труд. Поверь мне.

– Возможно, это так, – сказала она, – но твои вещи уникальны как раз тем, что ты делаешь портреты людей, которых даже не видел. Я хотела, чтобы ты нарисовал Мэтта за работой. Например, вместе со мной. Он – сыщик, который допрашивает меня как свидетеля.

– Ну, его-то я видел много раз.

– Понятное дело.

– Это может даже помешать. Но я представил, чего ты хочешь. Неплохая композиция.

– Тогда возьмем моего отца, – сказала она.

– Не понял.

– Нарисуй моего отца, – продолжала Элейн. – Он умер. Его уже много лет нет в живых. У меня, конечно, остались его старые фотографии. Справа от входной двери висит его снимок, но, пожалуйста, не смотри на него.

– Хорошо, не буду.

– Знаешь, я вообще пока сниму фото, чтобы ты даже случайно не смог взглянуть на него, когда будешь уходить. Меня просто захватила эта мысль, Рэй. Как думаешь, сумеешь выполнить мою просьбу? Можем мы сесть с тобой вдвоем, чтобы с моих слов ты сделал карандашный портрет моего отца?

– Думаю, справлюсь, – ответил он. – Не вижу никаких препятствий для этого.

Обращаясь ко мне, она сказала:

– Это будет подарок мне на Рождество. Надеюсь, ты еще ничего не купил? Потому что лучше подарка не придумать.

– Он твой, – ответил я.

– Милый папа! – воскликнула она. – А знаете, я вдруг поняла, что мне будет не просто восстановить в памяти черты его лица. Даже не знаю, выйдет ли.

– Как только ты захочешь вспомнить о нем, лицо снова оживет перед тобой.

Она посмотрела на меня.

– Уже началось. – Ее глаза заволокли слезы. – Я начинаю видеть его. Извините.

И она поднялась с дивана.


Когда гости ушли, Элейн сказала:

– Только не подумай, что я сумасбродка какая-то. У него действительно редкостный талант.

– Мне это известно.

– Для меня работа с ним станет важным эмоциональным моментом. Ты видел, я пришла к этой мысли неожиданно, но теперь мне очень хочется осуществить план. Если придется поплакать, что ж… Бумажные носовые платки стоят недорого.

– Точно.

– Если бы смогла, то и в самом деле устроила бы его выставку.

– А почему бы тебе не заняться этим? – сказал я. – Ты уже высказывала подобное желание не только в отношении Рэя. Так попробуй открыть свою галерею.

– Это будет авантюра еще та.

– Кто знает? Я не вижу здесь ничего авантюрного.

– Да, я размышляла об этом, – призналась она. – Но только, боюсь, это выльется у меня в еще одно дурацкое временное увлечение, и больше ничего путного не выйдет. А хобби получится гораздо более дорогое, чем посещение курсов в Хантере.

– Шанс построил на этом прекрасный бизнес. Вот и у тебя появится шанс.

Шанс – такую странную фамилию носил наш приятель, чернокожий коллекционер африканского искусства, который долгие годы был просто любителем, а с недавних пор стал владельцем весьма прибыльного художественного салона на Мэдисон-авеню.

– У Шанса все обстояло иначе, – пыталась возражать она. – К тому времени, когда он перешел в профессионалы, он знал о своем товаре гораздо больше, чем девяносто процентов других торговцев в той же области. А что, черт возьми, знаю я?

Я указал ей на внушительных размеров абстрактное полотно, висевшее у окна.

– Напомни-ка мне, сколько ты заплатила за эту вещь? – спросил я. – А потом я скажу тебе, на сколько она потянет теперь.

– Тогда мне просто повезло.

– Или же тебе помогло умение видеть. Такую вероятность тоже нельзя исключать.

Она помотала головой:

– Я слишком невежественна в вопросах, связанных с искусством. А уж о том, как с выгодой торговать художественными ценностями, просто понятия не имею. Давай будем реалистами, ладно? За всю жизнь я лишь однажды продала котенка.


Занятно, как быстро меняется настроение женщины. Мы отлично провели время с Рэем и Битси, а перспектива работы над портретом отца по-настоящему взволновала ее, но вскоре накатила печаль. Я планировал остаться у нее на ночь, но незадолго до полуночи сказал, что ощущаю острую потребность посетить собрание.

– Потом вернусь к себе в отель, – предупредил я, и она не стала меня отговаривать.

На Манхэттене проводятся две регулярные полуночные встречи членов АА: на Западной Сорок седьмой улице и в самом центре – на Хьюстон-авеню. Я избрал ту, куда было ближе добираться, и час просидел на шатком стуле, попивая скверного качества кофе. Мужчина, выступавший главным оратором, начал с семи лет нюхать клей для сборки моделей самолетов, а потом перепробовал все наркотические вещества, любую отраву для мозгов, какая только существовала. Первое промывание желудка ему сделали в пятнадцать, к восемнадцати он успел побывать в реанимации, дважды чуть не умер от эндокардита после внутривенных инъекций героина. Сейчас ему было двадцать четыре, он бросил пить и изменил образ жизни, но успел нанести своей сердечно-сосудистой системе непоправимый вред, а недавно узнал, что является носителем ВИЧ.

– Но я остаюсь трезв, – заявил он.

В какой-то момент я оглядел аудиторию и понял, что намного старше подавляющего большинства собравшихся, за исключением седовласого и тощего как призрак мужчины, сидевшего в углу, который вообще был, вероятно, самым старым человеком во всей Америке. Пару раз во время последовавшей дискуссии я порывался поднять руку, но что-то удерживало меня. И столько же раз мной овладевало желание уйти до окончания собрания, хотя и этого я не сделал, покорно дождавшись финала.

Потом по Десятой авеню я пешком дошел до бара «У Грогана».


– Помнишь наш самый первый с тобой откровенный разговор? – спросил Мик. – Я тогда заставил тебя снять рубашку.

– Да, ты хотел убедиться, что на мне нет микрофона.

– Точно, – сказал он. – И, Богом клянусь, очень надеюсь, что его нет на тебе сейчас.

Берк уже отправился домой. Полы были помыты, а все стулья, кроме тех, что стояли у нашего с ним столика, перевернуты вверх ножками. Всего одно бра освещало зал. Мик только что рассказал мне историю, из-за которой мог бы попасть в тюрьму, если бы она стала известна прокуратуре. Случилось это много лет назад, но для такого рода деяний не существует срока давности.

– Никаких проводов, – заверил его я.

При этом я заглянул в свой стакан. В нем была лишь содовая вода, но я смотрел в него с таким видом, словно содержал он нечто покрепче. Так я в свое время смотрел в стаканы с виски, как если бы ожидал найти в них закодированные ответы на все свои вопросы. Но вопросы в спиртном только растворялись, хотя когда-то и этого было для меня достаточно.

– Никаких проводов, никаких обязательств.

– С тобой все в порядке, дружище?

– Наверное, – ответил я. – Я только что закончил трехдневную работу для «Надежности», а день посвятил тому, чтобы утешить одну вдову.

– Даже так?

– Или это она утешила меня. Сейчас мне комфортно, но почему-то очень холодно, куда бы я ни подался.

Мик ждал.

– Речь о прежнем клиенте, – продолжил я. – Ты должен помнить парня, которого завалили на Одиннадцатой авеню.

– Помню. Но только я думал, ты давно закончил то дело.

– Да, но не закончил с его женой.

– О!

Кто-то подергал входную дверь. Она была заперта на замок и засов, однако даже одного огонька внутри оказывалось достаточно, чтобы время от времени в сердце какого-нибудь пьяницы вспыхивала надежда. Мик встал, сделал несколько шагов в сторону двери и жестом показал незваному визитеру убираться. Тот попробовал дверную ручку еще раз, а потом понял, что усилия напрасны, и побрел дальше.

Мик снова сел за стол и наполнил свой стакан.

– Он пару раз заходил сюда, – сказал Мик. – Не помню, рассказывал ли тебе об этом?

– Хольцман?

– Он самый. Этим летом к нам почему-то особенно часто стали заглядывать люди, никогда не бывавшие в баре прежде. Отчасти это объяснялось множеством новоселов в округе. Но, конечно, свою лепту внесла и та мерзкая статейка.

«Ньюсдэй» опубликовала колонку о заведении «У Грогана» в залихватском стиле, где описывалась пестрая толпа завсегдатаев, но особое внимание уделялось легендам, окружавшим жизнь самого Мика.

– Это привлекало публику? – удивился я. – Казалось бы, статья должна была, скорее, отпугнуть обывателей.

– Мне тоже так казалось, – сказал он. – Но люди – странные существа. Твой знакомый тоже заходил и озирался по сторонам, как все остальные. Словно мог увидеть в углу разлагающийся труп.

– Он был стукачом, – сообщил я.

– Правда?

– Сдал налоговой инспекции собственного дядю, а потом подставил коллегу-юриста, злоупотреблявшего наркотиками.

– Боже милостивый!

– Неплохо зарабатывал на этом. Но скорее всего потому его и убили.

– Значит, с ним разделался не другой твой клиент? Бродяга в армейском кителе?

– Мог и он. Дело осталось нераскрытым окончательно.

– Не раскрытым? – задумчиво повторил он. – Но если не тот нищий, кто тогда?

– Кто-то, кого он сдал властям или собирался сдать.

– Он занимался шантажом?

– Насколько я знаю, нет. Если только не решил расширить сферу деятельности.

Он нахмурился:

– Тогда кто же решил отомстить ему? Дядя? Или тот юрист?

– Такое представляется мне маловероятным.

– Ясно, что это не текущее дело, как я думаю. Иначе федеральные агенты слетелись бы как мухи на падаль. Ты сказал, возможно, кто-то, кого он собирался сдать, но еще не успел наведаться в налоговую инспекцию или в агентство по борьбе с организованной преступностью, куда, видимо, уже готов был обратиться.

– Похоже на то.

– Тогда как убийца понял, что его надо непременно устранить? Почему было попросту не спугнуть его? Как считаешь, что бы он сделал, если бы кто-то пригрозил ему?

– Сбежал бы куда-нибудь и забился в угол.

– Мне тоже так кажется. Не пришлось бы даже прибегать к насилию. Что касается меня, то я бы и голоса на него не повысил. Наоборот, побеседовал бы с ним очень тихо и ласково.

– Держа в руках крепкую дубинку?

– Для такого типа и дубинка не понадобилась бы.

– Может, все-таки кто-то из прошлого, – предположил я. – Не дядя и не юрист, а другая его жертва, о которой я ничего не знаю. У кого были основания свести с Хольцманом счеты.

– И разыскать на Одиннадцатой авеню? Он часто туда наведывался? Именно там следовало поджидать его, чтобы убить?

– Кто-то мог проследить за ним.

– И застрелить, когда он взялся за трубку телефона? – Мик поднял стакан. – Впрочем, кто я такой, чтобы давать тебе уроки твоей профессии?

– Кому-то надо мне их иногда преподавать. Это полезно, – сказал я.

Мы немного поговорили на другие темы, делая долгие паузы, переходя от одной истории к другой. Мик не особенно налегал на «Джеймисон», а лишь часто освежал содержимое стакана, чтобы он никогда не оставался совсем пустым. Он пил, чтобы поддерживать себя в определенном тонусе, и мне это было знакомо: я сам какое-то время выпивал именно так, но до тех пор, пока проклятый алкоголь не начинал предательски лишать меня разума прежде, чем я получал хоть какое-то удовольствие.

Что-то и сейчас не давало мне покоя. Что-то услышанное или прочитанное в последние день-два. Я никак не мог ухватить суть…

В это время года дни коротки, но и сейчас небо начало постепенно светлеть. Мик зашел за стойку бара и включил кофеварку, чтобы сварить нам крепкого напитка. Наполнил две кружки, долив в свою немного виски. Мне не хотелось даже вспоминать, сколько раз когда-то я делал то же самое. Превосходное сочетание – кофеин, чтобы взбодрить мозг, алкоголь, чтобы заглушить боль в душе.

Мы выпили кофе. Мик посмотрел на часы, а потом сверил их с теми, что висели над стойкой.

– Время для мессы, – объявил он. – Ты пойдешь со мной?


Священник был родом из Ирландии. Совсем молоденький – он, скорее, годился в служки при алтаре. К мессе собралось человек двенадцать, причем большинство составляли монашенки, и никто, кроме Мика, не надел мясницкий фартук. А потом только мы двое не подошли к причастию.

Он припарковал серебристый «кадиллак» у похоронной конторы, располагавшейся рядом с церковью. Мы сели в машину, он вставил ключ в замок зажигания, но завел двигатель не сразу.

– Так с тобой все в порядке, старина?

– Думаю, да.

– Как у тебя с ней все складывается?

Он явно имел в виду Элейн.

– Сейчас немного напряженно, – ответил я.

– Она знает о том, что есть другая?

– Нет.

– А тебе она действительно так нужна? Вторая женщина, я имею в виду.

– Она хорошая, – ответил я. – И я желаю ей добра.

Он ждал.

– Нет, – сказал я, чуть помедлив, – на самом деле она мне не нужна. Я и сам не знаю, какого черта я влез в ее жизнь. Как не знаю, зачем ей понадобился я.

– Бог ты мой, здесь же все ясно, – сказал он. – Просто ты не пьешь.

Как будто в этом заключался ответ на все вопросы.

– Не пью, ну и что?

– Но ведь мужчине это необходимо. Делать либо одну глупость, либо другую. – Он повернул ключ и нажал на педаль газа, заставив взреветь большой мотор. – Это в природе человеческой, – подвел итог он.

Глава 24

На стойке отеля дожидалась записка. «Позвоните Джен Кин».

– С годовщиной тебя, – сказала она. – Хотя я, кажется, опоздала на месяц.

– Чуть меньше этого.

– Считай, почти вовремя. Знаешь, я ведь помнила дату, готовилась позвонить тебе, а потом это вдруг совершенно вылетело из памяти. Проскользнуло, словно в какую-то дыру в сознании.

– Бывает.

– Но со мной случается все чаще и чаще, если честно. Подумала, что это начальная стадия Альцгеймера, а потом, знаешь, просто посмеялась над собой. Это не то, о чем мне следует особенно тревожиться.

– Как ты себя чувствуешь, Джен? – спросил я.

– Совсем не так плохо, Мэттью. Не скажу, что все прекрасно, но не очень и плохо. Извини, что пропустила твою годовщину. Хорошо отметили?

– Да, как обычно.

– Рада за тебя, – сказала она. – Могу я попросить об одолжении? И обещаю, это совсем не так сложно, как моя предыдущая просьба к тебе. Ты не мог бы навестить меня?

– Конечно, – ответил я. – Когда?

– Чем скорее, тем лучше.

Я оставался на ногах всю ночь, но усталости не чувствовал.

– Прямо сейчас?

– Было бы великолепно.

– Который час? Без двадцати десять. Буду у тебя в одиннадцать.

– Жду, – сказала она.


Приняв душ, побрившись и переодевшись в отеле, я прибыл несколькими минутами раньше. Нажал на кнопку звонка и вышел, чтобы подобрать ключ. На этот раз она попала им точно в меня, и я поймал его на лету. Она приветствовала это аплодисментами и продолжала хлопать в ладоши, когда я уже вышел из лифта.

– Случайное везение, – скромно сказал я.

– Лучше всего, когда такое получается случайно. Но теперь давай скажи: «Ты чертовски плохо выглядишь, Джен».

– Но ты выглядишь вовсе не так уж плохо.

– Брось. Я еще не ослепла, и зеркал в доме хватает. Хотя мне иногда хочется закрыть их тряпками. Евреи так поступают, верно? Когда кто-нибудь умирает.

– Мне кажется, такой обычай соблюдают только ортодоксы.

– Я бы сказала, они делают все правильно, но только не вовремя. Зеркало надо закрывать, когда еще умираешь. А когда смерть пришла, то какая тебе разница?

Мне не хотелось ничего говорить, но выглядела она действительно плохо. Остатки румянца пропали с лица, щеки запали, на них пролегли желтоватые тени. Кожа туже обтянула череп. Ее нос, уши, лоб как будто стали крупнее, а глаза, наоборот, запали еще глубже. Надвигавшаяся смерть Джен и раньше представлялась реальной, а сейчас явно стала неминуемой. Смерть смотрела прямо тебе в лицо.

– Присядь, – сказала она. – Я только что сварила свежий кофе.

Когда мы взяли по чашке, она сказала:

– Перейду сразу к делу. Во-первых, хотела еще раз поблагодарить тебя за револьвер. Он все изменил.

– Правда? В каком смысле?

– Действительно изменил все. Я просыпаюсь по утрам и спрашиваю себя: «Ну что, старушка, ты готова воспользоваться этой штукой? Время пришло?» И отвечаю: «Нет, еще не пришло. Еще рано». И после этого могу сполна насладиться очередным прожитым днем.

– Понимаю.

– Вот почему тебе спасибо еще раз. Но я вытащила тебя сюда не за этим. Слова благодарности легко произнести по телефону. Мэттью, я хочу отдать тебе Медузу.

Я посмотрел на нее удивленно.

– Сам виноват, – сказала она. – Так восхищался ею в ночь нашей первой встречи!

– Но ты же предупредила, чтобы я никогда не встречался с ней взглядами. «Она превращает мужчин в камни», – пригрозила ты.

– Я, скорее, предостерегала тебя от себя самой. Но в любом случае ты меня не послушал. Всегда был неисправимым упрямцем, так ведь?

– Да, мне многие говорят об этом.

– Я серьезно, – продолжала она. – Либо тебе действительно понравилась эта вещь, либо…

– Разумеется, она мне нравится.

– …либо ты запутался в собственной лжи. Но я все равно хочу, чтобы она принадлежала тебе.

– Это прекрасное произведение искусства, – сказал я. – Мне оно очень нравится, но все же хочу надеяться, что мне придется еще долго ждать, прежде чем стать его обладателем.

– Ха! – Она снова хлопнула в ладоши. – Нет, мой милый. Для того ты и приехал сюда сегодня. Ты заберешь ее с собой. И не спорь со мной! Мне не надо всей этой чепухи с условиями в завещании, чтобы она еще проходила искусствоведческую экспертизу и прочие формальности. Я помню всю потеху после смерти моей бабушки, когда семейка устраивала свару из-за столового серебра и каждой паршивой льняной салфетки. Моя мать сошла в могилу в полной уверенности, что ее брат Пат украдкой сунул себе в карман самые ценные бабушкины сережки прямо в день прощания. А ведь никто в нашей семье не был беден. И они сражались не куска хлеба ради. Вот почему я хочу заранее раздать некоторые свои вещи. Вот в чем единственное преимущество тех, кто знает, что смерть уже на пороге. Я хочу разобраться со всем этим, чтобы каждый предмет оказался у того, кому он действительно нужен.

– А вдруг ты все-таки выздоровеешь?

Она посмотрела на меня как на умалишенного. А потом разразилась лающим смехом:

– Нет уж, уговор есть уговор. Даже в таком невероятном случае скульптура останется у тебя. По рукам?

– При таком условии я согласен.

Джен заранее упаковала ее, и на постаменте стоял теперь аккуратный деревянный ящик. Постамент тоже твой, сказала она, но его ты сможешь забрать и позже. Бронзовая фигура была компактной, но очень тяжелой. Постамент же – легким, но неудобным для переноски. Смогу ли вообще унести скульптуру без посторонней помощи? Я поднял ящик и водрузил себе на плечо. Он весил действительно немало, но не оказался непомерно тяжелым. Я вынес его из квартиры и опустил на пол у лифта, чтобы перевести дух.

– Тебе лучше взять такси, – предложила она.

– А то я бы не догадался.

– Дай мне еще раз взглянуть на тебя. Знаешь, ты тоже выглядишь ужасно.

– Спасибо за откровенность.

– Я говорю совершенно серьезно. Сама я выгляжу отвратительно, но у меня хотя бы есть на то причина. С тобой все в порядке?

– Просто не спал всю ночь.

– Бессонница?

– Даже не пытался прилечь. Хотел попробовать, но получил записку от тебя.

– Должен был так и объяснить мне. Это могло подождать.

– Но тогда мне еще не хотелось спать. Чувствовал усталость, но не сонливость.

– Знакомое чувство. Когда я бодрствую, то чаще всего ощущаю себя именно так. – Она нахмурилась. – Но с тобой все не так просто, я же вижу. Что-то тебя гнетет.

Я вздохнул.

– Послушай, ты должен меня извинить, я вовсе не хотела…

– Ничего, – сказал я. – Ты права. У тебя там остался еще кофе?


Видимо, я говорил долго. Когда поток слов иссяк, мы пару минут сидели в молчании. Затем она унесла пустые чашки в кухню и, снова наполнив их, вернулась.

– Так что же самое главное? – спросила она. – Секс?

– Нет.

– Я так и подумала. Что тогда? Синдром «седина в бороду – бес в ребро»?

– Может быть.

– Но едва ли.

– Когда мы с ней вместе, – попытался объяснить я, – все остальное уходит в какой-то другой мир, и мне ни до чего нет дела. А в нашем сексе нет ничего особенного. Она молода и красива, и поначалу это возбуждало, как будоражит любая новизна. Но секс лучше с Элейн. А с другой…

– Ты мог бы хоть раз назвать ее по имени.

– А с Лайзой у меня не всегда даже получается. Порой ощущения очень поверхностные. И острой необходимости как будто нет. Но раз уж я там, у нее, то нам лучше заняться любовью, ведь без этого ее присутствие в моей жизни становится уж совсем необъяснимым.

– «Забудемся в объятиях друг друга?»

– Что-то похожее.

– Ты рассказывал кому-нибудь?

– Никому, – вырвалось у меня, но я тут же поправился: – Хотя это не так. Вот тебе рассказал….

– Я не в счет.

– А несколько часов назад поделился с приятелем, с которым выпивал всю ночь. То есть выпивал он один. Я ограничился содовой.

– Слава богу за мелкие милости к нам!

– Хотелось поговорить о ней с Джимом, но слова застряли в глотке. Понимаешь, он знаком с Элейн. Иметь тайны от нее плохо само по себе, но если другие люди будут знать то, что я от нее скрываю…

– Это действительно никуда не годится.

– Точно. И еще есть одна особенность. Когда я говорю об этом, все приобретает реальные черты, а я не хочу такой реальности. Мне нужно, чтобы то место оставалось убежищем, куда я попадаю как бы во сне. Если попадаю вообще. А последнее время, уходя от нее, я говорю себе, что все кончено и я больше туда не вернусь. Но проходит пара дней, и снова набираю ее номер.

– Не думаю, чтобы ты рассказывал об этом на собраниях, верно?

– Не рассказывал. По тем же причинам.

– Можешь попробовать пойти куда-то, где тебя никто не знает. В какую-нибудь группу в Бронксе, члены которой легко каются, что женятся на собственных двоюродных сестрах уже триста лет подряд.

– И у них рождаются дети с перепонками между пальцами на ногах?

– Вот именно! Там можно делиться чем угодно.

– Вероятно, стоит подумать об этом.

– Стоит, но только ты этого не сделаешь. Ты вообще ходишь на собрания?

– Конечно.

– Все так же часто?

– Быть может, чуть реже, чем раньше. Не считал. Чувствую себя там немного… посторонним. Мысли бродят далеко оттуда. Иногда задумываюсь, какого лешего я туда вообще пришел.

– Звучит тревожно, мой мальчик.

– Понимаю.

– Мне кажется, – сказала она, – что сегодня ты выбрал самого подходящего человека, с которым можно побеседовать обо всем. Умирание, как выясняется, весьма поучительный процесс. Узнаешь много нового для себя. Проблема только в том, что уже не остается времени, чтобы использовать полученные знания. Но разве так получается с нами не всегда? В пятнадцать лет я говорила себе: «Вот если бы я в двенадцать знала то, что мне известно сейчас!» А что уж такого особенного я узнавала к пятнадцати годам?

– И что ты узнала сейчас?

– Поняла, что у нас слишком мало времени, и нельзя растрачивать его впустую. Узнала, что только действительно важные вещи по-настоящему важны. Узнала, как не нервничать по пустякам. – Она скорчила гримасу. – Все, казавшееся мне подлинными открытиями, теперь представляется такой же банальностью, как наклейки на автомобильных бамперах. Хуже всего то, что я знала все это уже в пятнадцать лет. Даже в двенадцать. Но только сейчас до конца прочувствовала.

– Мне кажется, я тебя понимаю.

– Боже, я тоже на это надеюсь, Мэттью. – Она положила ладонь поверх моей руки. – Ты знаешь, как ты мне дорог. Очень дорог. И мне бы не хотелось, чтобы ты натворил в своей жизни глупостей.


Что-то было в газетах. Что-то за последние несколько дней.

Я думал об этом в такси по дороге к центру. Деревянный ящик стоял на сиденье рядом со мной. Перед отелем я расплатился с водителем и снова взвалил тяжелую ношу на плечо. У себя в номере я нашел место на полу, где не спотыкался бы о ящик каждый день. Конечно, можно было и вскрыть его, но с этим я решил повременить. И нужно заехать за постаментом. Хотя и он мог пока подождать.

Я отправился в библиотеку, и потребовалось совсем немного времени, чтобы найти нужную мне публикацию. Ее поместили три дня назад. Сейчас я не мог даже представить, где изначально видел статью. Такие же материалы опубликовали все местные газеты, хотя ни из одного невозможно было почерпнуть слишком много подробностей.

Мужчина, которого звали Роджер Присок, был убит из огнестрельного оружия предыдущей ночью на углу Южной Парк-авеню и Восточной Двадцать восьмой улицы. По данным полиции, свидетели утверждали, что жертва разговаривала по телефону, когда рядом остановилась машина. Из нее вышел убийца, несколько раз выстрелил Присоку в грудь, а последнюю пулю послал ему в затылок. После чего сел в автомобиль, умчавшийся с места преступления «с визгом покрышек об асфальт», как сообщала «Пост». О жертве писали, что мужчине было тридцать шесть лет и у него имелось за плечами обширное криминальное прошлое: тюремные сроки за нанесение тяжких телесных повреждений и скупку краденого.


– Он был сутенером, – сказал Дэнни Бой. – И, думаю, ему давали работать – это нечто вроде меры против расовой дискриминации.

– О чем ты?

– Он был белым.

– Не первый белый сутенер, о котором я слышал.

– Верно, но на уличном уровне их очень мало, Ловчила Присок работал только на улице.

– Ловчила?

– Это была его nom de la rue[43] Роджер Ловчила. Он родом из Лос-Анджелеса.

– А я думал, он из Бруклина.

– Это потому, что ты установил лишь его недавнее прошлое. Мистер Присок не принадлежал к числу тех, кого мы причисляем к основным фигурам в избранной сфере преступного бизнеса, но на жизнь он себе зарабатывал.

– Настолько хорошо, чтобы носить пурпурные шляпы и костюмы-зут[44]?

– Не его стиль. Ловчила предоставлял этот выпендреж своим темнокожим братьям. Сам же одевался в барахло от «Джей Пресс».

– Кто убил его?

– Не имею понятия, – ответил Дэнни Бой. – По последним слухам, он покинул город. Больше я ничего о нем не слышал. И вдруг все эти истории о нем в газетах! Кто его убил? Не могу даже строить предположений. Ведь не ты сам, верно?

– Верно, не я.

– И не я тоже, но это не сильно сужает число возможных кандидатур.


В самый разгар дня я поднялся на верхний этаж дома 488 по Западной Восемнадцатой улице. Но это могло происходить и глубокой ночью – через окна квартиры не проникал дневной свет. Нижние панели подъемных окон заменили на зеркала, а верхние покрасили той же лимонно-желтой краской, что и стены.

– Мы не можем позволить никому заглядывать сюда, – сказала Джулия. – Даже солнцу. Даже самому Господу Богу.

Она налила мне чашку чая, усадила в кресло, а сама устроилась на тахте, поджав под себя ноги. На ней были брюки в обтяжку и блузка цвета фуксии. Блузку из шелка нарочито расстегнули на несколько верхних пуговиц, чтобы стала заметна отличная работа хирургов, убравших то, что дал человеку Создатель.

Я отправил сигнал на пейджер Ти-Джею, мы обменялись несколькими звонками. И в результате я удостоился аудиенции Ее Величества.

– Роджер Присок, – сказал я.

– Помнится, был такой Артур Присок, – отозвалась она. – Музыкант, если не ошибаюсь.

– Этого звали Роджером.

– Вероятно, родственник.

– Все возможно, – терпеливо согласился я. – Ловчила Роджер. Так его называют на улицах.

– Называли. Потому что он мертв.

– Да, застрелен, когда звонил по телефону. Три или четыре пули в грудь. А потом контрольный выстрел в голову. Ни о чем не напоминает?

– Что-то смутно всплывает в памяти. Как вам мой чай?

– Хорош. Это был высокий мужчина. Темные волосы, темные глаза. Приятной внешности. Хорошо одет, хотя и не так вычурно, как другие представители его профессии.

– Профессии? – Она лукаво посмотрела на меня.

– Он умер на улице, служившей променадом для проституток с незапамятных времен. Кого еще мы помним? Такого же высокого, смуглого, добротно одетого и точно так же погибшего на подобной улице?

– О, бог ты мой! – сказала она. – Вы хотите, чтобы я соображала слишком быстро. Это же не пленку на магнитофоне перемотать.

– Кто убил его, Джулия?

– Что ж, вы правы. Действительно похоже, что с ним разделался тот же человек, который убил нашего друга Глена, но я же уже сказала, что не знала, кто это сделал.

– Не знала?

– Простите, ошиблась в употреблении времени глагола.

Я помотал головой:

– Нет, не ошиблись. Тогда вы не знали этого. Но знаете теперь. Потому что, по моему мнению, Глена Хольцмана застрелили по ошибке. На самом деле убийца охотился на Роджера Присока. Быть может, он имел только словесный портрет Ловчилы или просто перепутал мужчин при скудном уличном освещении.

– Я стояла на другой стороне улицы, – заметила она, – но даже мне он не показался похожим на Ловчилу Присока.

– Но вы уже знали, что это не он. Потому что чуть раньше видели его близко.

– Это верно, – сказала она и принялась рассматривать ногти, чтобы потом откусить заусенец. – Я даже не думала, что эти два убийства могут быть связаны. О первом – когда расстреляли Глена, – я, честно говоря, успела забыть. Не думала о нем уже несколько недель. А о втором мне не известны никакие подробности. Я, например, не знала, что там тоже сделали контрольный выстрел в голову.

– Своего рода автограф убийцы.

– Что-то вроде. – Она снова стала изучать ногти и даже подула на них, словно лак еще не успел высохнуть. – Я даже не знала, что он вернулся в Нью-Йорк.

– Присок?

– Да. Я не видела его несколько месяцев. Поговаривали, он вернулся в Лос-Анджелес. По-моему, он приехал сюда из тех краев.

– Я тоже слышал об этом.

– И узнала, что он вернулся, когда услышала об убийстве.

– У кого был зуб на него?

Она избегала встречаться со мной взглядами.

– У меня нет сутенера, – сказала она, – или менеджера, как предпочитают говорить некоторые в наши дни. Я едва знала Ловчилу Роджера и, поверьте, совсем не думала о нем. Он одевался достаточно консервативно, но мог напялить на себя костюм от Триплера, хотя выглядел в нем, как десятидолларовая шлюха в подвенечном платье. Смех, да и только.

– Понятно.

– Все, что я могу вам сообщить, будет информацией из вторых рук. И вы никому не расскажете, где получили сведения, потому что я буду все отрицать. Это понятно?

– Предельно.

– Я слышала – и узнала об этом только после исчезновения Роджера, – что он отправился в Калифорнию по причине недомогания. Иными словами, знал о намечавшейся расправе.

– Кто собирался расправиться с ним?

– С этим человеком я не знакома. Знаю только уличную кличку, но никогда не встречалась лично, потому что сам он не ходит по улицам, где работают девочки.

– Что за кличка?

– Зут.

– Зут? – повторил я.

– Да, по его выбору одежды, который куда как утонченнее, чем вкусы, которыми обладал мистер Присок.

– И он носит костюм в стиле зут?

– Да, но только настоящий, – ответила она, – если только вы вообще понимаете, о чем речь. Многие лепят эту этикетку на всякую безвкусицу и подделку, считая стилем зут малиновые шляпы и розовые «кадиллаки» с меховыми чехлами на сиденьях. Но истинный зут – это дорогие вещи по моде сороковых годов.

– Качественный драп и безукоризненная складка на брюках?

– Вот теперь я искренне поражена, мой дорогой. Уж простите, но никак не думала, что вы можете разбираться в моде. Но, как вижу, вы знакомы с историей и эволюцией мужского портновского искусства.

– Не сказал бы, что знаком с этим предметом по-настоящему хорошо, – отозвался я. – Но расскажите мне о Зуте. Он – чернокожий?

– Меня не предупреждали, что вы экстрасенс.

– Очень темная кожа, – продолжал я, – удлиненный подбородок, более запоминающийся в профиль, чем анфас. Маленький нос-кнопка.

– Такое ощущение, что вы его близкий приятель.

– Нет, я с ним тоже не знаком. Видел только однажды в голубом костюме в стиле зут и в овальных зеркальных очках. Еще на нем была шляпа. – Я закрыл глаза, чтобы напрячь память. – Соломенная шляпа оттенка какао с узкими полями и очень яркой лентой вокруг тульи.

– Когда это случилось?

– Примерно год назад. Или уже, скорее, полтора года. Я слышал тогда его имя, но его звали не Зут.

– Где вы его видели?

– Он сидел за столом вместе с моим приятелем. А потом ушел, и я занял его место.

– И узнали фамилию?

– Да, но не уличную кличку.

– А теперь вопрос на самую крупную сумму в нашей викторине! Тра-та-та-та! Какого цвета была ленточка на шляпе?

Я наморщил лоб, стараясь сосредоточиться, но потом покачал головой:

– Нет, не помню. Простите.

– Поверьте, мне тоже очень жаль, – продолжала фиглярничать она. – Но вы все равно счастливчик. Вам достается микроволновая печь и видеомагнитофон. Спасибо за участие в конкурсе «Вспомни все и поскорее забудь!».


– Николсон Джеймс, – сказал я, обращаясь к Джо Даркину. – Вообще-то родился он Джеймсом Николсоном, но при очередной выписке документов имя и фамилию перепутали. Как я подозреваю, это была повестка в суд, потому что подобные документы он видел чаще других. Но что бы то ни было, а новое сочетание ему понравилось. И скоро он официально поменял фамилию – вероятно, единственное и последнее законное деяние, которое он совершил в своей жизни.

– А последнее противозаконное?

– С этим разобраться труднее. Он прикончил парня по имени Роджер Присок на Южной Парк-авеню, но с тех пор прошло несколько дней, и за это время он мог совершить еще несколько тяжких преступлений. Но, с другой стороны, вдруг до него донесся глас божий, он внял ему и встал на путь исправления. Кто знает?

– Я, так точно, не знаю, – кивнул он. – И не могу сказать, что меня твой рассказ заинтересовал, если только твой друг Ник ничего не натворил на территории моего участка. Он Ник? Или все же Джим?

– Многие называют его Зут?

– Отлично! – сказал он. – Классное прозвище. Главное, чтобы стиль ему соответствовал. Но скажи, какого лешего меня должен интересовать какой-то говнюк с перепутанными именем и фамилией, который уложил другого такого же мерзавца, как он сам? И к тому же совершенно в другом районе города.

– Мужчина, которого он застрелил, был ростом шесть футов и один дюйм, темноволосый, темноглазый, и в момент убийства говорил по телефону-автомату. Зут всадил ему четыре пули в грудь, а потом добил выстрелом в затылок.

Даркин выпрямился в кресле.

– Это уже интереснее, – сказал он. – И что дальше?

– Месяца два назад или чуть больше Николсон Джеймс повздорил с Роджером Присоком. Не знаю, чего они не поделили. Девочек или деньги скорее всего. И вот однажды вечером Зут едет по Одиннадцатой авеню. Может, он как раз охотился на Присока, или ему просто повезло, но только он увидел мужчину, очень похожего на Присока, разговаривавшего по телефону, что было любимым занятием того, и одетого как выпускник «Лиги плюща» – то есть опять-таки в любимом стиле Присока.

– Но только это не был Присок?

– Это был Глен Хольцман, вышедший на прогулку и, вероятно, обдумывавший очередную махинацию. Но только мы о его планах ничего не узнаем, поскольку он не успел начать их осуществление. Зут выскочил из машины, всадил в него три пули. Хольцман упал лицом вниз, и если Зут сразу не понял своей ошибки, то не заметил ее и потом. Все происходило поздно вечером при очень тусклом освещении.

– Таком же тусклом, как мозги Николсона Джеймса.

– И он сделал контрольный выстрел, чтобы спокойно отправиться домой, – продолжал я. – Или, может, поехал отмечать блестящее завершение дела. А тем временем из тени появляется Джордж Садецки, у него в голове каша, он думает, что находится в дельте Меконга, и будет лучше собрать стреляные гильзы. Потом в результате блестящей полицейской операции Джорджа берут за шиворот и находят в кармане уличающую его медь, а он даже не способен отрицать, что стрелял.

– А как поступает тот, кого должны были убить на самом деле?

– Ловчила Роджер? Он срочно улетает в Лос-Анджелес. По всей вероятности, его уже не было в Нью-Йорке, когда Зут застрелил Хольцмана. Или он сбежал сразу после убийства. Джорджа отправляют в Рикерс, затем в Белвью и снова в Рикерс, где его убивают хирургическим скальпелем. Дело закрыто, не проводилось даже следствия, чтобы кто-то разворошил остывший пепел.

– А как получилось, что на улице никто не догадался, что Хольцман схлопотал пули, предназначавшиеся не для него?

– Им-то откуда знать? Очень немногие вообще были в курсе, что между Зутом и Присоком возник конфликт, а те, кто был, не придали случившемуся значения. Разборки между сутенерами происходят чуть ли не каждый день. И если сразу не доходит до стрельбы, то свара постепенно затухает. К тому же на улице никто и не подозревал, Хольцман был похож на Присока. Все поверили газетам, утверждавшим, что убийца – Джордж Садецки. Да что там! Присок, должно быть, сам не ожидал, что дело примет такой серьезный оборот. И подумал, что теперь может без проблем вернуться. Николсон Джеймс узнал, что он снова в городе, вышел на тропу войны и на этот раз застал у нужного телефона нужного человека, чтобы повторить то, что сделал прежде.

Мы рассмотрели все факты еще раз. Даркин спросил, каких действий я от него жду.

– Может, тебе стоит позвонить следователю, ведущему дело об убийстве Присока? – предложил я. – Намекнуть, что стоит взять в оборот Николсона Джеймса.

– Известного также под кличкой Зут. – Он принялся пальцами выстукивать дробь по столу. – А на какие источники мне сослаться?

– Скажешь, что получил наводку от стукача.

– А тому напела маленькая птичка?

– Верно, маленькая пташка из популярной поговорки, – кивнул я.

– Они, по всей вероятности, уже и так занимаются им. Плохо верится, что Зут не растрепал о своих подвигах в любимом баре, после чего человека три-четыре кинулись к телефонам.

– Возможно и такое.

– Но ты не очень-то веришь в эту возможность, как я погляжу.

– Если бы что-то уже происходило, один мой знакомый непременно услышал бы об этом, – сказал я. – А он пока ничего не знает.

– Кажется, я догадываюсь, о ком ты.

– Должен бы догадываться.

– И до него не дошло никаких слухов? Это интересно. Но что тебе мешает сделать звонок самому? Выбирай любой автомат, кроме тех двух на Одиннадцатой и на Парк-авеню. Я-то тебе на кой сдался?

– Они, скорее, поверят тебе, чем мне.

– «Когда говорит Даркин, люди привыкли прислушиваться». Помнишь, как отзывались обо мне? Помнишь Ф.Ф. Хаттона? Любопытно, где он теперь?

– Не знаю.

– Но вот только все больше стало людей, которые не желают ко мне прислушиваться. – Он насупился. – Скажи мне, Мэтт, на чем мне сосредоточиться? И чем это дело закончится?

– Немного удачи и добросовестная работа, – ответил я, – помогут усадить Николсона Джеймса пожизненно за убийство Роджера Присока.

– А что твои «висяки»?

– Какие?

– Хольцман и Садецки. Мы все будем иметь бледный вид, если эту банку с червями снова откроют. То есть попытаются повесить на Зута еще и убийство Хольцмана. И это осложнит обвинение в убийстве Присока. Защитникам Зута будет за что зацепиться, чтобы сбить суд с толка.

– Да и управлению полиции на пользу это не пойдет.

– Это верно. Я знаю пару коллег, получивших повышение за быстрый арест Садецки. Я только что назвал дела его и Хольцмана «висяками». Так, может, пусть так и остается? Не думаю, что Зут сам проговорится в суде. Не настолько же он глуп?

– Он совсем не дурак.

– А как ты сам, Мэтт? Сможешь с этим смириться?

– Будет зависеть от клиента, – сказал я. – Попробую подать это ему в нужном свете и добиться нужной реакции.


Из своего номера в отеле я позвонил в магазин, где работал Том Садецки. Пересказал ему кратко всю историю. Он выслушал меня, не перебивая. Закончив рассказ, я подытожил:

– Теперь решение за вами. При нынешнем положении дел преступник может оказаться под судом за убийство Роджера Присока или избежит его, и в такой же степени непредсказуемо, каким будет приговор суда, если он все же сядет на скамью подсудимых. Все будет зависеть от того, насколько неопровержимыми окажутся улики против него. Я думаю, что его все же привлекут к ответственности, потому что дело совсем недавнее, и есть свидетели. Но пока рано о чем-то говорить определенно.

Если же мы попытаемся связать преступника еще и с убийством Хольцмана, это может только помешать осудить его за расправу над Присоком. Зато мы, вероятно, добьемся снятия обвинений с вашего брата и обелим его имя. И хотя какое-то время назад вы сами сказали мне, что это уже не имеет смысла, у вас есть полное право изменить мнение и все переиграть.

– Господи! – сказал он. – А я-то думал, что с этим покончено раз и навсегда.

– И не только вы.

– Посоветуйте, как мне поступить?

– Не могу давать вам советов, – ответил я. – Для меня будет проще, если вы отступитесь, и, видит бог, вы сильно облегчите жизнь полицейским. Но вам надо исходить только из собственных реальных ощущений. Из того, что чувствуете вы сами и члены вашей семьи.

– Но Джордж действительно невиновен? Вы уверены в этом?

– На все сто процентов.

– Даже странно, – сказал он. – На первых порах для меня было очень важно верить в его невиновность. А потом важнее всего стало поскорее забыть обо всем, понимаете? Теперь оказывается, что я был с самого начала прав, но теперь дело видится мне какой-то абстракцией, не имеющей отношения ни к Джорджу, ни к кому-то из нас.

– Мне, кажется, понятна ваша мысль.

– И нам снова придется выдержать все это? Опять бесконечно склонять его имя? Чтобы очистить репутацию. Но ему уже не нужна чистая репутация. Так что давайте забудем о ней. Мы помним Джорджа. Думаю, это самое главное.

– Тогда не станем ворошить прошлое, – подвел черту я.


Позвонил Лайзе. Поздоровался. И она со мной поздоровалась, а потом стала ждать, чтобы я напросился в гости.

Но я лишь сообщил, что ее мужа застрелил по ошибке бандит, принявший его за известного в округе сутенера.

– Однако дела пересматривать не станут, – сказал я. – Единственным человеком, который мог пожелать этого, был брат Джорджа Садецки, но он отказался. Полиции тоже не хотелось бы доставать папки из архивов. Как не нужно это и нам с тобой.

– Но ведь действительно ничего не изменится.

– Уже изменилось в том смысле, что все расставлено по своим местам. И важно знать, что Глена убил не один из тех, кого он сдал властям или собирался подставить. Но в чисто практическом смысле ничто уже не имеет значения.

– Все-таки странно, что он предчувствовал смерть.

– Если он ее действительно предчувствовал. Быть может, он взялся за работу, которая виделась ему потенциально опасной. И его убили бы все равно, вот только уличный король добрался до него первым.

Мы еще немного поговорили. Она спросила, не хочу ли я приехать.

– Не сегодня, – ответил я. – Устал как собака.

– Тогда ложись спать.

– Так я и сделаю. Позвоню тебе завтра.


Я повесил трубку. Подошел к окну и несколько минут смотрел в него. Потом взялся за телефон и сделал еще один звонок.

– Привет, – сказал я. – Ничего, если я приеду?

– Прямо сейчас?

– Неудачное время?

– Даже не знаю, – ответила она.

– Очень хочу тебя видеть, – сказал я. – Устал смертельно. Не спал с позапрошлой ночи.

– Что-то случилось?

– Нет, просто был занят. Но, наверное, лучше все отложить на завтра.

– Не надо, – сказала она. – Приезжай.

– Ты уверена?

– Да, вполне.

Глава 25

– Его убили по чистой случайности, – рассказывал я Элейн. – Так это выглядело с самого начала. Полиция оказалась права, когда твердила о том же. Молодой человек с двадцать восьмого этажа оказался не в то время и не в том месте. Преуспевающий мужчина в добротном костюме выбрал для прогулки не то направление.

Но только копы считали, что ему попался навстречу Джордж Садецки, и как я ни старался, мне так и не удалось полностью исключить такой вероятности. Но с Гленом Хольцманом тоже было что-то не так, и чем больше я узнавал о нем, тем вероятнее становилась версия его устранения кем-то, имевшим гораздо более вескую причину для этого, чем когда-либо была у Джорджа. И убийство не казалось мне бессмысленным. Контрольный выстрел в голову ясно указывал, что это не могло быть простым, но неудавшимся ограблением. И не делом рук нищего, у которого сорвало крышу. Так обычно казнят людей. Подобным образом убивают, только хорошо зная, за что и почему.

– И в конце концов это и оказалось казнью.

– Да. Казнь по всем современным правилам. Николсон Джеймс полагал, что у него имеется веская причина наказать смертью Роджера Присока, и он приводил приговор в исполнение, стреляя в Глена. А потом, когда подвернулся Джордж, и вину свалили на него, Джеймс решил, что сам Господь Бог на его стороне. Разумеется, сам он никому не рассказывал о своей ошибке, потому что за такое ты сразу станешь посмешищем во всех барах. Он убил незнакомца, и другой незнакомец сел за это в тюрьму. А он оставался вроде как ни при чем. Его такое положение дел устраивало. А потом подвернулся сам Присок, непонятно почему посчитавший, что может спокойно вернуться домой. Джеймс узнал об этом и нажал на кнопку «Повторное воспроизведение». Тот же образ действий, еще один телефон-автомат. Три в грудь плюс контрольный в голову. Только на этот раз с жертвой ошибки не случилось.

– Но никто не увидел связи между двумя преступлениями?

– А ни у кого не было для этого причин, – ответил я. – Со времени гибели Хольцмана и до расстрела Присока в пяти районах города было совершено почти пятьсот убийств. Большинство из них с применением огнестрельного оружия. Многие – на улицах. Конечно, сходства между двумя преступлениями поразительные, но ты их замечаешь только при условии, что дело Хольцмана находится в центре твоего внимания, а у большинства копов голова не этим забита. И нужно помнить, что Присока убили на другом конце нашего острова. Ни один из участников этого расследования не работал над убийством Хольцмана и едва ли вообще помнил о нем. Оно ушло в историю: преступление раскрыто, виновный не только арестован, но и сам успел отправиться к праотцам. Простой пример: если мужа с женой убивают топором, ты, может быть, даже вспомнишь о Лиззи Борден[45], но не станешь же ты выдвигать обвинений против нее.

– Понимаю, о чем ты.

– Вот почему нашелся только один человек, заметивший совпадения – твой покорный слуга. Во-первых, потому что я никогда всерьез не верил в виновность Джорджа, а во-вторых, сколько бы убийств ни совершили в Нью-Йорке за последние пару месяцев, я продолжал заниматься только одним из них. Таким образом, я в силу обстоятельств оказался единственным, кто был способен связать два дела в единое целое.

– И ты связал.

– Нет. То есть не сразу, вот в чем проблема, – объяснил я. – Репортажи об убийстве Присока опубликовали четыре газеты, а это значило: я читал о нем хотя бы в одной. И точно читал, потому что вспомнил через пару дней. Мне что-то не давало покоя, но я тупо не мог понять, что именно.

– Почему, как думаешь?

– Мне удобнее было оставаться в неведении. Моя тетя Пег называла такое явление «ирландской глухотой». Это происходит в том случае, когда человек не слышит того, чего не хочет слышать.

– Отчего же ты не хотел слышать этого?

– Я расскажу тебе, как я преодолел свою «ирландскую глухоту», и ты получишь представление, что послужило ее причиной. После ухода от тебя вчера я отправился к полуночному собранию в Аланон-хаусе. А потом встречался с Миком.

Я рассказал ей о часах, проведенных в баре «У Грогана», передал ту часть разговора с Миком, которая касалась Глена Хольцмана. Описал, как мы вдвоем наблюдали за побелевшим рассветным небом и как пошли в церковь Святого Бернарда к мясницкой мессе.

– Но Мик оказался там единственным прихожанином в белом фартуке, – сказал я. – Там были только мы и монашенки.

– Ты думал, что Мик убил Хольцмана. – Она внимательно посмотрела на меня.

– Да, я боялся этого. Подобная мысль одной из первых пришла мне в голову, когда я наконец дозвонился до Алтуны и нашел человека, объяснившего мне, откуда у Хольцмана взялись деньги на юридический колледж. И вот передо мной возникли два образа. Хольцман – профессиональная крыса-стукач. И мой друг Мик, у которого вся собственность – машина, дом, бар – записана на подставных лиц, чтобы власти не смогли ничего отнять у него. И он все время говорил о том, как они конфискуют все, если смогут доказать, что это принадлежит тебе, о том, как его адвокат посоветовал ему отправиться на ферму и решить вопрос с ее фиктивным владельцем, чтобы в случае его смерти не лишиться ее, если по завещанию она отойдет к наследникам покойного.

А ведь я встречал Глена в заведении «У Грогана». Я пил колу у стойки бара, а он решил, что это «Гиннесс». Наглядно показывало, насколько «своим» он был в одном из рядовых салунов «Адской кухни», не правда ли? Зато он отлично знал, кто владеет заведением, и пытался задавать много лишних вопросов о Мяснике Баллу, пока я не втолковал ему неуместность подобного обращения к нему. Но это не значило, что он не пытался наводить справки у других, мог что-то выяснить и попытаться пустить информацию в ход.

Но при мысли, что Мик убил его, концы с концами у меня не сходились. Здесь отсутствовала привычная логика событий. Глен, собирая данные, всегда держался в глубокой тени, и люди, которых он подставил, даже не догадывались, почему на них вдруг обрушились беды. И уж конечно, он постарался бы ничем не выдать себя человеку с репутацией хладнокровного убийцы. А для Мика, в свою очередь, если бы он узнал, что происходит, легче всего было бы просто спугнуть стукача, предупредив о последствиях.

– И вот здесь я допустил ошибку, – продолжал я. – Вместо того чтобы и дальше обдумывать сложившуюся ситуацию, я отбросил мысли о ней. Мне показалось, что моя работа завершена, поскольку было сделано все для удовлетворения интересов обоих моих клиентов. Деньги Лайзы Хольцман оказались в безопасном месте, а Джорджу Садецки уже ничто не могло помочь. У меня не оказалось ни одной ниточки, которая вела бы к подлинному убийце, и я оставил попытки найти его.

Но что-то не давало мне покоя. Вот почему я столько времени проводил в баре «У Грогана». Каждые два дня я искал возможности провести время с Миком, сидел с ним часами, но никогда не упоминал о том, что грызло меня по-настоящему. А если разобраться, я и сам не понимал, что именно гнетет меня, поскольку сознательно отказывался в это верить.

А потом Николсон Джеймс застрелил Ловчилу Роджера. Я читал о случившемся в газетах, но не придал никакого значения.

– Но однажды ты заговорил об этой истории с Миком.

– Да, у нас зашла речь об убийстве, и всплыла тема Глена Хольцмана. – Не было необходимости объяснять, что подвело нас к этой теме. – И сказанное Миком дало мне ясно понять – ложные тревоги не давали мне мыслить ясно. Я тут же начал вспоминать, как читал недавно нечто очень важное, нечто имевшее огромное значение для всего дела. Сначала никак не мог вспомнить, что именно, но это было лишь вопросом времени.

– Интересно, до чего странно работает человеческий ум.

– Святаяистина.

– А предположим, он сделал бы это?

– Мик? – переспросил я.

Она кивнула:

– Представь, он признался тебе, или ты обнаружил неопровержимые доказательства сам. Что тогда?

– Ты хочешь знать, как бы я поступил в таком случае?

– Да.

Мне не пришлось даже задуматься над ответом:

– Я бы пальцем не шевельнул. Дело закрыто, и для меня навсегда закончено.

– И тебя бы не беспокоило, что ему сошло с рук убийство?

– Меня воротит при мысли, сколько убийств уже сошли Мику с рук, – признался я. – Одно он совершил прямо при мне, а о многих запросто рассказывал. Если я сумел проглотить все это, то с чего бы мне устраивать истерику из-за еще одного преступления? Нет, оно бы не встало мне поперек горла.

– Даже если непосредственно касалось тебя?

– Каким боком оно меня касалось бы? Потому что я был поверхностно знаком с жертвой? Потому что позже мне пришлось заняться расследованием? Он ведь не убил бы кого-то мне по-настоящему близкого, и совершил убийство не каким-то особо изуверским способом. Если бы он в самом деле убил Глена, я бы сказал, что у него имелась для этого веская причина.

– Значит, все твои подозрения никак не меняли твоего отношения к нему?

– Нет. Если вдуматься, то никак.

– И не влияли на ваши с ним отношения?

– С чего бы?

– Но сегодня ты пошел с ним к мессе, – сказала она, – чего не делал уже давно.

– Ох уж эти еврейки! – шутливо воскликнул я. – От вас ничего не скроешь.

– Так ответь.

– Да, наверное, ты права, – кивнул я. – Должно быть, я бы по-прежнему не позволял себе участия в этом нашем старом ритуале, пока у меня оставались подозрения. Но как только они развеялись, я почувствовал необходимость хоть как-то отметить столь важное событие.

– А это произошло, когда ты вспомнил о репортаже в газете?

– Я вспомнил, что была какая-то публикация, причем совсем недавно. И я просмотрел старые номера, чтобы найти нужный мне материал. И тогда вернулся к расследованию. Как только Джулия упомянула о сутенере по кличке Зут, мне тут же припомнилась та странная фигура в стильном костюме. Это и был Николсон Джеймс. Я встречался с ним у Дэнни Боя, когда работал над тем делом о похищении. Жены Кенни Хоури. Ты должна помнить ее.

– Конечно.

– А я ведь беседовал потом с Дэнни Боем, но даже он не знал о смертельной вражде между двумя сутенерами. Вот почему мне так повезло, что об этом слышала Джулия. А поскольку удача давно не улыбалась мне, я сразу же ухватил фортуну за хвост.

– Тебе не в чем себя винить, – сказала она. – Боже, мой милый, ты действительно выглядишь до крайности утомленным. Я бы предложила тебе еще кофе, но, кажется, это последнее, что тебе сейчас нужно.

– Вероятно, ты права.

– Я и сама не в лучшей форме, – продолжала она. – Тоже почти не спала прошлой ночью. Слишком много дурных мыслей лезло в голову.

– Понимаю.

– И я испугалась, когда ты позвонил. Заявил, что оставался всю ночь на ногах, но все равно тебе необходимо поговорить со мной. Меня страшило то, что я могла услышать.

– Мне просто хотелось рассказать тебе обо всем, что случилось.

– Только теперь я это знаю.

– И мне претило ложиться спать одному.

– Ты же понимаешь: в этом нет никакой необходимости, – сказала она.


Когда я улегся в постель, мне подумалось, что как бы я ни устал, у меня могут возникнуть проблемы со сном. Но в следующий раз открыл глаза, разбуженный бившими в окно спальни лучами солнца. По квартире разливался аромат свежего кофе.

Я допивал вторую чашку, когда зазвонил телефон. Элейн сняла трубку. Я наблюдал за ней и заметил, как резко изменилось выражение ее лица.

– Секундочку, – сказала она. – Он сейчас подойдет.

Она прикрыла микрофон ладонью:

– Это тебя. Дженис Кин.

– В самом деле?

Она передала мне трубку и медленно вышла из комнаты. Я бы последовал за ней, но меня удерживал на месте телефонный провод.

– Привет! – сказал я.

– Прости меня, Мэттью. Кажется, я выбрала не самый удобный момент, да?

– Ничего страшного.

– Хочешь, чтобы я позвонила позже?

– Нет, – ответил я. – Давай поговорим сейчас.

– Ты уверен? – все еще колебалась она. – Потому что нет никакой срочности, если только не считать того, что с недавних пор для меня вдруг все стало срочным. Вчера я пережила то, что можно назвать озарением. Вскоре после твоего отъезда. Хотела позвонить тебе сразу же, но решила все обдумать ночью и посмотреть, останутся ли те же мысли при мне утром.

– И они остались?

– Да. И мне очень хочется ими поделиться, потому что в какой-то степени это тебя касается тоже.

– Рассказывай.

– Я не собираюсь больше совершать самоубийство, – заявила она. – И револьвер, который ты мне достал, не пригодится.

– Вот это новость!

– Да! Хочешь знать, как это произошло? Когда ты ушел, я посмотрелась в зеркало, и даже не поверила, до чего паршиво я выглядела. Но я подумала: ну и что с того? С этим можно смириться. И внезапно до меня дошло: жить можно продолжать, смирившись с чем угодно! Жить столько, сколько отпущено. Ничего поделать я уже не могу, но продолжу жить назло всему. Я вытерплю. Это и стало для меня элементом новизны, – объясняла она. – Есть вещи, которые я не в состоянии контролировать, как, например, боль или моя внешность, или уж нечто совсем нестерпимое, как тот факт, что мне не выбраться из этой переделки живой. Револьвер дал мне видимость контроля. Если бы стало совсем невмоготу, у меня существовала возможность нажать на спуск. Но кто сказал, что я должна все держать под контролем? И вообще, кто из нас полностью сам регулирует все в своей жизни, в конце-то концов? И черт возьми, я вполне могу потерпеть боль. Она ведь тоже имеет пределы. Тебе никогда не бывает больнее, чем ты можешь реально вынести. Я слышала это от многих.

– Да, такое мнение распространено.

– И знаешь, что я внезапно поняла? Я не хочу ничего упустить. В этом ведь и заключается смысл трезвого образа жизни. Ты перестаешь упускать моменты своей жизни. Поэтому я бы желала теперь оставаться здесь до конца. Смерть – тоже опыт, я и его хочу приобрести. Когда-то твердила: хочу, чтобы смерть застала меня неожиданно. Инсульт, инфаркт, причем желательно во сне, и я тогда даже не узнаю, что со мной произошло. Но в итоге я поняла, что вовсе не хочу этого. Пусть у меня останется время осознать происходящее. Уйди я неожиданно, и я бы не смогла убедиться, что мои вещи останутся в наследство тем, кому мне хотелось бы. Кстати, не забудь заехать за подставкой.

– Я помню об этом.

– Так что мне осталось только еще раз поблагодарить тебя за оружие, – сказала она. – Потому что револьвер все еще мне нужен, чтобы знать, насколько я в нем не нуждаюсь. Понимаю, это звучит бессмыслицей…

– Нет, ты очень ясно все мне растолковала.

– Правда? Иногда сама удивляюсь. Сказать, о чем думала вчера, ложась в постель? Меня снедало опасение, что даже свою смерть я сумею испоганить. Сделаю все не так. А потом пришла мысль: да о чем ты беспокоишься? Последние идиоты, законченные неудачники отлично справляются. Неужели это так сложно? Уж если моя мамочка сумела умереть достойно, то всякий сможет.

– Ты сумасшедшая, – сказал я. – Хотя тебе это прекрасно известно.


Когда я вошел в спальню, Элейн сидела на вращающемся стуле перед туалетным столиком и смотрелась в зеркало. Потом повернулась ко мне.

– Это была Джен, – сказал я.

– Знаю.

– Даже не понимаю, как она сумела сюда дозвониться. А спросить забыл. Не думаю, что давал ей твой номер.

– У тебя наверняка включена переадресация звонков.

– Может быть. Хотя я вроде бы не активировал ее вчера.

– И не нужно было. Ты не отключал ее с позапрошлой ночи.

– О господи! – удивился я. – Ты не шутишь?

– Нисколько.

Я постарался вспомнить.

– Да, так и есть. Я не отключал эту функцию аппарата.

– Вчера утром она тоже звонила.

– Звонила сюда? Потому что на стойке меня ждало сообщение от нее, когда я вернулся в отель.

– Разумеется. То сообщение продиктовала я сама: «Позвоните Джен Кин». Номера она не оставила, но я заключила, что он тебе известен.

– Разумеется, известен.

– Ах, вот как? Даже разумеется!

Она встала со стула и подошла к окну. Оно выходит на восток к реке, но вид лучше из гостиной.

– Ты же помнишь Джен, – сказал я. – Вы с ней познакомились в Сохо.

– Еще бы мне ее не помнить! Твою давнюю любовь.

– Что было, то было.

Она снова повернулась ко мне, но теперь с искаженным злобой лицом:

– Будь ты проклят!

– В чем дело?

– Я опасалась, что разговор на эту тему произойдет у нас прошлым вечером, – сказала она. – Думала, для этого ты и хотел приехать. Чтобы обсудить все. У меня нет никакого желания тебя выслушивать, но ничего не поделаешь: давай выкладывай все начистоту.

– Что ты имеешь в виду?

– Джен Кин, – сказала она, четко произнося каждый слог. – Ты сошелся с ней снова, не так ли? У тебя разгорелся новый роман с бывшей возлюбленной, верно? Твои чувства к ней до сих пор не остыли!

– Иисусе!

– Я не собиралась заводить этот разговор, – продолжала она. – Клянусь, не собиралась. Но так уж сложились обстоятельства. Скажи только, как нам жить дальше? Или сделай вид, что ничего не происходит. Будешь мне лгать?

– Джен умирает, – сказал я. – Ее скоро не станет. Ее пожирает рак поджелудочной железы. Ей осталось несколько месяцев. Врачи дали год, но большая его часть уже позади. Она позвонила мне пару месяцев назад. Примерно в то время, когда убили Глена Хольцмана. Сказала, что умирает, и попросила об одолжении. Ей понадобилось оружие. Чтобы она смогла застрелиться, если боль станет невыносимой. И она позвонила мне вчера, потому что хотела оставить мне в наследство одну из своих работ. Начала распределять имущество, чтобы вещи достались тем, кому ей хотелось их передать. А я вчера же отправился к ней на квартиру, чтобы забрать одну из ее ранних скульптур в бронзе. Так что, насколько я понял, в ее распоряжении совсем мало времени. Сейчас она позвонила и сообщила, что не вложит дуло в рот и не размажет мозги по стене. Она решила умереть естественным образом, а мне объяснила, зачем ей это нужно и как к ней пришло такое решение. – Да, – сказал я, – мы с ней стали встречаться опять, но не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. И конечно, никакой любовной связи между нами больше не было. Я люблю ее, она мне дорога как хороший друг, но не как любовница.


– По-настоящему я влюблен только в тебя, – сказал я потом. – Ты единственная и неповторимая. В своей жизни я серьезно любил только тебя и продолжаю любить.

– Я чувствую себя круглой дурой, – грустно усмехнулась Элейн.

– Отчего же?

– Потому что так чудовищно ревновала тебя к умирающей. Весь прошлый вечер я просидела здесь, исходя ненавистью к ней. А теперь пришло ощущение, насколько же я глупа, омерзительна, мелочна и ничтожна. И совсем свихнулась. Действительно свихнулась.

– Но ты же ничего не знала?

– Не знала, – кивнула она, – и это заслуживает отдельного разговора. Как ты мог жить со всем этим на душе, но ни словом не обмолвиться? Ведь прошло уже… Сколько? Месяца два? Почему ты ничего мне не рассказал?

– Сам не понимаю.

– А с кем-нибудь другим обсуждал ее?

– Да, мы немного поговорили с Джимом, но и ему я не признался, что она попросила достать револьвер. И с Миком мы тоже разговаривали.

– Он и вручил тебе оружие, как я подозреваю?

– Нет, он яростный противник самоубийств.

– Но не убийств?

– Как-нибудь я попробую объяснить тебе, в чем он видит различия. Но я даже не просил у него пистолета, не желая ставить в неловкое положение.

– Тогда где же ты взял оружие?

– Ти-Джей купил для меня револьвер у кого-то на улице.

– Боже всемогущий! – воскликнула она. – Ты заставляешь его покупать пистолеты, торговать наркотиками и вязаться с транссексуалами! Воистину ты оказываешь на юнца сугубо позитивное влияние. Ты объяснил ему, зачем тебе пистолет?

– Нет. Он и не спрашивал.

– Я тоже тебя ни о чем не спрашивала, – сказала она, – но ты все равно мог бы со мной поделиться. Почему же ты промолчал?

Немного подумав, я ответил:

– Наверное, опасался.

– Что я не пойму тебя?

– Нет, не этого. Ты порой понимаешь больше, чем я сам. Скорее, я боялся, ты не поддержишь моего решения.

– Добыть для нее оружие? А разве это мое дело, поддерживать тебя в таком вопросе или возражать? Ты бы так или иначе поступил по-своему, скажешь – нет?

– Вероятно.

– Что б ты знал: я целиком одобряю смену ее настроения и решение не заталкивать дуло себе в рот. Но я в той же степени считаю, что ты поступил правильно, когда снабдил ее оружием, дав право выбора. Мне не нравится только одно: ты не должен держать меня в неведении, проходя через такие муки. Как ты собирался поступить после ее смерти? Не явиться на похороны вообще? Или соврать мне, что едешь смотреть бокс в Саннисайде?

– Я бы все тебе рассказал.

– Спасибо и на этом.

– В какой-то степени здесь сыграло роль отрицание неизбежного, – сказал я. – Расскажи я тебе, и все стало бы предельно реальным.

– Согласна.

– И я боялся еще кое-чего.

– Чего же?

– Что ты тоже умрешь.

– Но я ведь не больна.

– Знаю.

– Так почему же…

– Мне ненавистна мысль, что Джен умирает, – ответил я. – С ее уходом я потеряю нечто важное, но такое происходит постоянно. Мы лишаемся дорогих нам людей, но нам приходится продолжать существование без них. Этому нас учит жизнь. Но если что-то случится с тобой, то я даже не знаю, смогу ли жить дальше. Подобные мысли навязчиво лезут мне в голову, и приходится делать над собой огромное усилие, чтобы не думать об этом все время. И порой, когда мы лежим с тобой в постели, я прикасаюсь к твоей груди и невольно начинаю беспокоиться, не вызревает ли внутри нее что-нибудь злокачественное. Или случайно нащупываю шрам в том месте, куда тот подонок ударил тебя ножом, и тревожусь: вдруг врачи что-то важное проглядели в твоей ране? Прошло всего несколько лет, как я сам осознал, что смертен. Соображение невеселое, но с ним быстро свыкаешься. А теперь то, что происходит с Джен, заставило меня думать о твоей возможной смерти. И ее я боюсь как ничего другого.

– Глупый старый медведь. Я буду жить вечно. Разве ты не знаешь об этом?

– Ты не поставила меня в известность о своем бессмертии.

– У меня нет выбора, – сказала она. – Я ведь из АА. Богиня Ал-Анон. И не могу позволить себе умереть, пока хоть одна живая душа на этом свете нуждается в моей помощи. О господи, обними меня, милый! Я ведь была уверена, что теряю тебя.

– Никогда!

– А мне все мнилось: она такая интересная, она цельная натура, она треклятый скульптор и все такое! Наверняка к ней мужчины привязываются и обожают ее гораздо сильнее, чем какую-то бывшую шлюху, которая всю жизнь зарабатывала себе на жизнь в чужих постелях.

– Значит, вот как ты рассуждала?

– Да. Я считала ее цветком чистейшей нежности для тебя.

– Много ты понимаешь. Цветок чистейшей нежности – это именно ты!

– Правда?

– Даже не задавай мне подобных вопросов.

– Я – цветок. Гм…

– Так и есть.

– Извини, что повела себя позорнейшим образом, – сказала она. – Но я исправлюсь. Послушай, почему бы нам снова не лечь? Ничего не станем делать. Просто побудем вместе близко-близко.

– А разумно ли это? Мы можем потерять контроль над собой.

– Да, такое весьма вероятно.


Ближе к вечеру я стоял у окна гостиной. Элейн подошла и встала рядом со мной.

– Обещали, что ночью сильно похолодает, – сказала она. – Возможен даже снег.

– Тогда это будет первый снегопад в этом году, верно?

– Да. Мы можем пойти гулять под снежком, а можем остаться здесь и полюбоваться из окна. В зависимости от настроения.

– Я вспоминал мой самый первый приезд в эту квартиру. Вид был намного лучше до того, как построили те дома.

– Да, намного лучше.

– Думаю, самое время переехать отсюда.

– Ты так считаешь?

– Да. Сейчас как раз продается пара квартир в Вандомском парке, – сказал я, – и наверняка есть другие в зданиях вдоль всей Западной Пятьдесят седьмой улицы. Помнится, тебе всегда нравился дом, где вестибюль отделан в стиле ар-деко.

– И еще один, где висит мемориальная табличка, отмечающая, что там жил Бела Барток.

– Уже завтра или послезавтра тебе хорошо бы начать подыскивать удобное жилье для нас двоих. И как только найдешь что-то подходящие, мы сразу купим его.

– А ты не хочешь поискать со мной вместе?

– Я буду только путаться у тебя под ногами, – ответил я. – К тому же знаю наверняка, что мне придется по душе любое место, если его выберешь ты. Боже, сколько же лет я прожил в гостиничной конуре размером с просторный стенной шкаф? Мне необходимо только обязательно одно окно, перед которым можно будет сесть и любоваться чем-то чуть более интересным, чем внутренняя шахта лифта. И наверное, нам пригодится вторая спальня. Но в остальном у меня нет никаких особых пожеланий.

– Но ты бы хотел остаться в своем районе?

– Либо там, либо в Сохо, если ты хочешь добираться пешком до галереи.

– Какой галереи?

– Твоей галереи, – сказал я. – Тот участок Пятьдесят седьмой улицы, где расположены все основные художественные салоны, находятся в пяти минутах пешком от моего отеля, и, уверен, многие там сдают помещения.

– Да уж, им больше ничего не остается, если принять во внимание, скольким галереям в наши дни вообще приходится закрываться. А когда я успела принять решение, что хочу открыть свою?

– Ты его еще не приняла, но уже скоро примешь. Или я сильно заблуждаюсь на твой счет?

Она немного подумала и сказала:

– Нет, по всей видимости, ты прав. Хотя мысль об этом меня пугает.

– Еще одна причина, по которой именно ты должна выбрать квартиру, – развил свою мысль я, – заключается в том, что ты за нее и заплатишь. Уж точно – за большую ее часть. Мне показалось глупым самому отвлекаться на подобную ерунду.

– Верно. Не стоит.

– Тогда я и попробую не отвлекаться на нее.

– Я сразу же выставлю эту квартиру на продажу через своего агента, – сказала она. – Займусь сегодня же. А потом прикину свои прочие вложения. Быть может, нам хватит денег и не придется дожидаться продажи этой квартиры. Сейчас позвоню, чтобы назначить деловые встречи на завтра или на послезавтра. И знаешь? Меня вдруг охватило жуткое нетерпение сменить обстановку.

– Вот и отлично.

– Мы с тобой столько говорили об этом. Говорили, говорили, а потом даже и говорить перестали, а сейчас…

– Сейчас мы к этому готовы, – перебил я и набрал в легкие побольше воздуха. – А когда мы переселимся, обживемся в новом доме и районе, и тебя все будет устраивать, мне бы хотелось жениться на тебе.

– Ты так просто делаешь мне предложение?

– А что здесь сложного? – пожал плечами я.

Глава 26

Только в середине января я наконец добрался до Лиспенард-стрит, чтобы забрать подставку под скульптуру. Мы побывали там с Элейн на неделе между Рождеством и Новым годом, собравшись с десятком других друзей Джен, чтобы отметить оба праздника сразу. Хотели взять постамент уже тогда, но забыли и уехали без него.

На этот раз я поехал специально с этой целью.

– Хорошо выглядишь, – сказала она мне. – Как ваша новая квартира? Уже переехали?

– Подписание договора назначено на первое число.

– Отлично. Не помню, говорила ли тебе, но я без ума от твоей подруги. Надеюсь, ты сделал ей к Рождеству по-настоящему хороший подарок.

– По моему заказу художник из полиции нарисовал портрет ее отца.

– Зачем? Его разыскивают за что-то?

– Он умер много лет назад.

– И ты нашел кого-то, чтобы скопировать фотографию?

– Нет, он работал по памяти, – ответил я. – По ее памяти.

Я объяснил ей, как делаются подобные вещи. Ей это показалось очень интересным, но все же странным для рождественского подарка.

– Но я лишь исполнял ее желание, – сказал я. – Для нее все это оказалось сильным эмоциональным потрясением. Подобная работа с художником. И результат превзошел все ожидания. Но я… Словом, был и другой подарок.

– И что же?

– Кольцо с бриллиантом.

– Ты не шутишь? О, это же потрясающе, Мэттью. Ты очень правильно поступил.

– Знаю.

– Как и она сама. Очень рада за вас обоих.

– Спасибо. Но и ты хорошо выглядишь.

– Ха! Не так уж плохо, верно? Я более тощая, чем хотелось бы, и, клянусь, никогда прежде не поверила бы, что когда-нибудь произнесу такую фразу. Но ведь и правда. Я смотрюсь немного получше.

– Определенно.

– Надо сказать, что я и чувствую себя лучше. Пробую на себе несколько методов.

– В самом деле?

– Да. В корне изменила диету, – объяснила она. – Прохожу терапию свежими соками и стала применять еще пару шарлатанских способов лечения, которые мне даже неудобно тебе описывать. Понимаешь, я решительно хочу продлить жизнь.

– Это очень важно. Превосходное решение.

– Я не слишком уверена, что оно хоть что-то изменит. Люди много лет пьют морковный сок и проходят процедуру очистки толстой кишки, но я что-то не слышала о банкротстве хотя бы одной похоронной фирмы. Зато чувствую я себя действительно лучше. По крайней мере это уже кое-что, или я заблуждаюсь?

– Я полностью с тобой согласен.

– А там, кто знает? Чудеса случаются. Просто медики называют это иначе, вот и все. Спонтанная ремиссия, таков их термин. Или тебе заявляют, что первоначальный диагноз был поставлен ошибочно. Но кому, черт возьми, есть дело до терминов и названий? – Она пожала плечами. – Честно сказать, я не жду слишком многого. Но жизнь непредсказуема.


– Жизнь непредсказуема, – сказала Элейн. – Доктора только строят из себя всезнаек.

– Точно.

– Они напирают на лекарства, хирургию и радиацию. А ведь существует множество альтернативных способов лечения, которые не признает официальная медицина. Но порой они намного эффективнее. Судя по твоим рассказам, она начала искать выход из положения. И ей это уж точно никак не повредит.

– Ей уже ничто повредить не может.

– Да. И смена настроения тоже очень важна. Отношение к себе иногда в корне меняет ситуацию. Я не хочу сказать, что все целиком зависит от ее внутреннего самоощущения. Ясно, что болезнь поселилась в ее теле, но от сознания тоже зависит очень многое, не так ли?

– Абсолютно верно.

– И чудеса происходят. В точности, как считает она сама. Боже, да чудеса окружают нас каждый день. Взгляни хотя бы на нас двоих. Разве мы с тобой – не чудо?

– Именно так я бы это и определил.

– Так почему бы и Джен не стать таким же чудом? Знаешь, у меня предчувствие. Мне кажется, она выкарабкается.

– Вот это было бы волшебством, – сказал я. – Надеюсь, ты права.

– Думаю, права. У меня хорошие предчувствия.


Она умерла в апреле.

В самый паршивый месяц, как считал Элиот. Ростки ландышей, лезущие из не ожившей еще земли. Путаница в генетической памяти и в желаниях. Тощие корни ловят влагу весенних дождей.

Это то немногое, что я по-настоящему понимаю в поэзии, но для меня достаточно.

Жестокий месяц. И как я догадываюсь, ближе к концу он стал для нее действительно очень жестоким, но она все выдержала. Джен так и не начала принимать никаких болеутоляющих средств, хотя многие из нас пытались уговорить ее пойти на это. И не застрелилась. Только с револьвером не расставалась, желая иметь выбор, но так им и не воспользовалась.


Николсона Джеймса арестовали и предъявили ему обвинение в убийстве Роджера Присока. Я не слишком внимательно следил за ходом предварительного следствия, но дело против него выглядело твердокаменным. Полиция вызвала для дачи показаний обоих свидетелей и предъявила вещественные доказательства. Он мог пойти под суд или сразу признать вину, но в любом случае надолго угодил бы в тюрьму. А пока он мерзнет в камере на Рикерс-Айленде, и его адвокат всеми силами пытается отсрочить неизбежное.

Я сижу в номере своего отеля. С моего стула виден Вандомский парк, но нашу новую квартиру отсюда не разглядеть.

Мы поселились на четырнадцатом этаже в задней части здания с хорошими видами на юг и на запад. Номер номинально остался за мной в качестве офиса, хотя не представляю, с чего бы мне вдруг захотелось встречаться здесь с клиентами. И для хранения документов мне не особенно требуется помещение. Все мои досье легко помещаются в коробку из-под сигар.

Но мне нравится иметь место, где можно уединиться, и Элейн ничего не имеет против.

Из окна я могу различить и еще одно здание, расположенное почти рядом с нашим. Нужно только перевести взгляд чуть правее, и вот он – высотный дом, где жил Глен Хольцман и где продолжает жить его вдова. Но ее окон из отеля никогда не было видно. Окна ее квартиры выходят на западную сторону с панорамой Гудзона и Нью-Джерси.

Иногда я сижу там, смотрю в окно, а ее номер телефона сам собой всплывает в памяти. Такое, по всей вероятности, я запоминаю навсегда.

«Это Мэтт, – мог бы сказать я. – Просто подумал, не одиноко ли тебе?»

Блок Лоренс КАПЛЯ КРЕПКОГО Роман

Посвящается Меган и Крейгу

Как говорил губернатор Северной Каролины губернатору Южной Каролины: «Между первой и второй перерыв большой».

Однажды поздним вечером…

— Вот я часто задаюсь вопросом, — произнес Мик Бэллоу, — как бы все сложилось, если бы я тогда пошел другой дорожкой…

Мы сидели в «Гроган-оупен-хаус», салуне «Адская кухня», которым он владел и управлял вот уже много лет. Облагораживание этого старого района, безусловно, повлияло на «Гроган», хотя и внутри, и снаружи бар мало изменился. Но местные закоренелые алкаши и дебоширы по большей части или умерли, или просто переехали, и нынешние завсегдатаи являли собой куда более пристойное зрелище. И здесь подавали фильтрованное пиво «Гиннесс», имелся также широкий выбор односолодового и других дорогих сортов виски класса «премиум». Но привлекала завсегдатаев сюда не выпивка, а эпатажная репутация заведения. Они указывали на дыры от пуль в стенах и рассказывали истории о славном прошлом владельца бара. Некоторые байки правдивы.

Сейчас в зале не было ни души. Бар закрыт, стулья перевернуты и лежат на столах, чтоб не мешали, когда на рассвете придет паренек и начнет мыть пол. Входная дверь заперта, свет погашен, за исключением небольшого фонарика из цветных стекол над нашим столиком, где мы сидим с бокалами «Вотерфорд».[1] В бокале у Мика виски, в моем — содовая.

Наши встречи поздними вечерами последние годы стали редкими. Мы постарели, не слишком стремились переезжать во Флориду или заказывать в ближайшем семейном ресторане утреннее меню, но и не очень тяготели к долгим разговорам, за которыми можно скоротать ночь и встретить рассвет с широко распахнутыми глазами. Оба мы слишком стары для этого.

Мик стал заметно меньше пить. Примерно год назад он женился на Кристин Холлэндер — женщине, значительно моложе себя. Этот союз удивил всех, кроме моей жены Илейн, которая клялась и божилась, что предвидела нечто подобное. И изменил Мика — в том плане, что теперь у него появилась причина возвращаться домой пораньше. Он по-прежнему предпочитал «Джеймсон» двенадцатилетней выдержки безо льда и содовой, зато пил его теперь гораздо меньше, а выдавались дни, когда не пил вообще.

— До сих пор нравится мне этот вискарь, — говорил он. — Но долгие годы я просто сгорал от жажды, а теперь жажда оставила меня. Куда подевалась — без понятия.

В прежние времена мы имели привычку просиживать вот так ночь напролет, часами порой молчали, и каждый пил свой любимый напиток. На рассвете Мик поднимался из-за стола, надевал запятнанный кровью фартук своего отца, который работал мясником, и шел на утреннюю службу в церковь Святого Бернара, которую посещали почти исключительно мясники, поскольку находилась она в районе мясоперерабатывающего комбината. Время от времени я составлял ему компанию.

Но все меняется. «Мясной» район превратился в модное пристанище и бастион яппи, большинство фирм, давших название району, прекратили деятельность, их владения перестроили в рестораны и многоквартирные дома. А церковь Святого Бернара, прихожанами которой были в большинстве своем ирландцы, стала убежищем святой девы Марии Гваделупской.[2]

Даже не припомню, когда при мне Мик в последний раз надевал этот фартук.

То была одна из редких наших ночных посиделок. Наверняка оба мы не могли без них обойтись, иначе бы давно разошлись по домам.

— Другой дорожкой, — задумчиво повторил я. — Что ты хочешь этим сказать?

— Временами, — отозвался он, — когда мне начинает казаться, что жизнь прожита напрасно, я твержу себе, что просто был обречен пройти именно таким путем. Я ничего не видел вокруг, потому как целиком сосредоточился на интересах бизнеса, понятных и чистых, как зубы гончей. Кстати, ты никогда не задумывался, при чем тут зубы гончей?

— Понятия не имею.

— Спрошу Кристин, — кивнул Мик. — Она сядет за свой компьютер и через тридцать секунд выдаст ответ. Это если не забуду ее спросить. — Он улыбнулся каким-то своим тайным мыслям. — Я сам не заметил, как стал самым настоящим преступником. Сейчас я в этом смысле человек безнадежно отсталый. Но тогда жил в районе, где преступность была основным занятием, а все окрестные улицы — прямо-таки институтом по изучению бандитского жаргона.

— И ты закончил его с отличием.

— Да. Я мог бы стать выпускником, произносящим прощальную речь, если бы подобное предложение поступало юным ворам и хулиганам. Но знаешь, далеко не каждый юнец из нашего квартала становился на преступный путь. Мой отец был уважаемым человеком. Он был… Впрочем, почту его память и не стану сейчас говорить, кем он был. Я тебе о нем рассказывал.

— Да, рассказывал.

— И все равно он был уважаемым человеком. Каждый божий день вставал рано утром и шел на работу. А вот мои братья выбрали другую, более почтенную дорогу. Один стал священником — впрочем, ненадолго, но все потому, что вдруг утратил веру. Джон, он сильно преуспел в бизнесе, стал столпом общины. А Дэнис, бедняга, погиб во Вьетнаме. Я ведь тебе рассказывал, как ездил в Вашингтон увидеть его имя на мемориальном кладбище.

— Да.

— Из меня бы вышел ужасный, просто никудышный священник. Даже не стал бы искать разнообразия в совращении мальчишек-малолеток, алтарных служек. Никогда не тянуло. И еще не представляю себя целующим разные задницы и бесконечно пересчитывающим доллары, как мой брат Джон. Ну, ты уже, наверное, догадался, куда я гну? Я мог бы пойти той же дорогой, что и ты.

— И стать копом?

— А что такого?

— Да нет, ничего.

— Когда я был маленьким, — продолжил Мик, — то думал: коп — вот прекрасное занятие для настоящего мужчины. Стоять на перекрестке в красивой униформе и регулировать движение, помогать детишкам переходить улицу, защищать их от плохих парней. — Он усмехнулся. — Да уж, действительно, от плохих парней. Как же мало я знал! Но в нашем квартале жили ребята, которые позже надели синюю униформу. И один из них, звали его Тимоти Ланни, сильно отличался от нас. Ты бы нисколько не удивился, услышав, что он взялся за ограбление банков или стал стряпчим по самым темным и сомнительным делишкам.

Мы еще немного поговорили о том, кто бы кем мог стать и насколько велик выбор у человека. Над последней темой следовало задуматься, и мы оба на несколько минут взяли тайм-аут в разговоре. Сидели, размышляли.

А потом он спросил:

— Ну а ты?

— Что я?

— Ты ведь не знал в детстве, что станешь копом.

— Не знал. Даже в голову не приходило. А потом пошел сдавать вступительные экзамены и, будучи полным идиотом, завалил их. Ну и тогда пошел поступать в Академию, и вот тебе, пожалуйста.

— Но ведь ты мог пойти и другим путем?

— И вместо этого стать преступником? — Я поразмыслил немного. — Не могу похвастаться врожденными свойствами характера, которые бы это исключали, — вздохнул я. — Просто меня никогда не тянуло в этом направлении.

— Нет.

— Был один мальчишка в Бронксе, я вырос с ним бок о бок, — вспомнил я. — А позже наша семья переехала, и связь с ним полностью оборвалась. А потом вдруг пару раз встретился с ним годы спустя.

— И он пошел другой дорожкой…

— А что ему оставалось делать, — заметил я. — Нельзя сказать, что он сильно преуспел в своем деле, но так уж сложилась у него жизнь. Однажды видел его в участке, сквозь зеркальную стену при опознании, ну а затем снова потерял из виду. А через несколько лет мы снова встретились. Еще до того, как с тобой познакомились.

— Ты тогда еще пил?

— Нет, но завязал совсем недавно. И года не прошло. Все же удивительно, что с ним произошло и как.

— А вот с этого момента, — попросил Мик, — давай поподробнее.

Глава 1

Не могу точно сказать, когда впервые увидел Джека Эллери, но случилось это в ту пору, когда мы почти два года жили в Бронксе. Ходили в разные классы, но в одну начальную школу. Видел я его только в коридорах на переменках или на спортплощадке после уроков, играющим в стикбол[3] или ступбол.[4] Мы были достаточно хорошо знакомы, чтобы называть друг друга по фамилии, в соответствии с мальчишеским этикетом. Если бы кто тогда спросил меня, что за парень этот Джек Эллери, я бы ответил — нормальный парень. Полагаю, то же самое он сказал бы обо мне. Но это было все, что мы знали тогда друг о друге.

А потом бизнес у отца пошел из рук вон плохо. Он закрыл лавку, мы переехали, и снова я увидел Джека Эллери лишь через двадцать с небольшим лет. Лицо показалось знакомым, но я никак не мог понять, где я видел этого человека и кто он такой. Не в курсе также, узнал бы он меня или нет, потому как в тот момент я смотрел на него через одностороннее зеркало.

Случилось это то ли в 1970-м, то ли в 1971-м. Я носил жетон полицейского года два и служил детективом в Шестом участке в Гринвич-Виллидж, тогда он располагался на Чарлз-стрит в кирпичном здании довоенной постройки. Вскоре после этой истории участок переехал в новое помещение на Западной Десятой. Какой-то предприимчивый парень купил у нас старый дом и превратил его то ли в кооператив, то ли в кондоминиум. И отдал должное истории, назвав его «Le Gendarme».[5]

Годы спустя, когда появилась штаб-квартира Нью-Йоркского департамента полиции, примерно то же самое произошло со старым управлением полиции на Сентрал-стрит.

Но встреча состоялась еще на старом месте, на Чарлз-стрит, на втором этаже, и Джек Эллери проходил под номером четыре среди выстроившихся в ряд пятерых мужчин латиноамериканской наружности в возрасте от тридцати до сорока лет с хвостиком. Рост их варьировался от пяти футов девяти дюймов до шести футов одного дюйма, одеты были одинаково в джинсы и спортивные рубашки с распахнутым воротом. Они стояли и ждали, когда женщина, для них невидимая, опознает того, кто держал ее на мушке, пока его сообщник опустошал магазинную кассу.

Эта полная женщина лет пятидесяти выступала в совсем не подходящей для себя роли — она являлась совладелицей магазина хозяйственных товаров для мам и пап. Будь она учителем в школе, все ученики наверняка боялись бы ее как огня. Я присутствовал как сторонний наблюдатель, потому как дело вел другой детектив. Арест произвел коп в штатском по фамилии Лонерган, и я стоял как раз рядом с ним. В помещении возле женщины находился помощник окружного прокурора, там же маячил высокий костлявый юнец в скверном костюме — судя по всему, назначенный властями общественный адвокат.

Когда я носил полицейскую форму в Бруклине, напарником моим был старый и опытный Винс Махафи. Он научил меня сотне разных полезных штучек, в том числе при каждом удобном случае проводить такое вот опознание. Он говорил, это лучший способ познакомиться с местными плохими парнями, вместо того, чтобы листать альбомы с размытыми снимками. Ты должен видеть и запоминать их лица, наблюдать за языком тела, только тогда сможешь хорошенько запомнить.

— Ну и кроме того, — говаривал он, — это же бесплатное шоу, так почему бы не получить заодно и удовольствие?

И вот я взял в привычку ходить на процедуры опознания в Шестом участке и в тот день тоже всматривался в лица выстроившихся в ряд мужчин, пока помощник окружного прокурора советовал женщине не спешить.

— Нет, я точно знаю, это он, — заявила она, на радость Лонергану. — Это номер три.

Тогда помощник прокурора спросил, уверена ли она, причем тоном, предполагающим, что свидетельница может и передумать. Тут общественный адвокат откашлялся, словно готовился возразить. Но необходимости в том не было.

— Уверена на сто процентов, — кивнула она. — Это именно тот сукин сын, который меня ограбил, и я готова поклясться в том перед всеми вами и самим Господом Богом.

Лонерган, услышав такое заявление, радоваться почему-то перестал. Все вышли, мы с ним остались вдвоем. Я спросил, что ему известно о Номере Три.

— Он помощник управляющего на рынке на Гудзоне, — ответил Лонерган. — Чертовски славный парень, всегда готов оказать услугу. Но мне следует прекратить вызывать его на опознания. На него указывают вот уже третий раз, а он из тех редких типов, который если найдет десятицентовик у телефона-автомата, тут же вернет его на место.

— А выглядит подозрительно, — усмехнулся я.

— Наверное, все дело в изгибе губы. Почти незаметен, но делает лицо асимметричным, а такие физиономии доверия почему-то не вызывают. Как бы там ни было, но опознаний с его участием больше проводить не буду.

— Это если он не вляпается в какую-нибудь историю, — хмыкнул я. — А на кого она, по-твоему, должна была указать?

— Нет, это ты мне скажи. К чему склоняешься?

— Номер Четыре.

— В точку! Мне следовало сделать тебя свидетелем, Мэтт. В тебе что, инстинкт полицейского говорит или ты его просто узнал?

— Видел выражение его физиономии после того, как дамочка сделала выбор. Знаю, они не слышат, о чем мы здесь говорим. Но он почувствовал, понял, что соскочил с крючка.

— А вот я не заметил…

— Думаю, в любом случае я выбрал бы именно его. Знакомое лицо, а вот откуда я его знаю, ума не приложу.

— У нас на него досье. Может, ты видел это «прелестное личико» на снимках в альбоме. И прозвище у него имеется — Высокий-Низкий Джек, так его называют. О чем-нибудь тебе говорит?

Не говорило. Я спросил фамилию парня, несколько раз повторил про себя: «Джек Эллери, Джек Эллери».

И тут в голове словно что-то щелкнуло.

— Знал его давно, еще мальчишкой, — выдал я. — Бог ты мой, да мы не виделись с окончания школы.

— Что ж, — философски заметил Лонерган. — Стало быть, ваши пути-дорожки сильно разошлись.


В следующий раз я увидел его через несколько лет. Успел за это время уволиться из Нью-Йоркского департамента полиции и переехать из двухуровневого дома в Сайоссете в гостиницу к западу от площади Колумба. Работу не искал, но она сама меня находила, и я превратился в некое подобие частного сыщика без лицензии. В расходах не отчитывался, никаких отчетов не писал, люди, нанимающие меня, всегда платили наличными. Часть заработка шла на оплату номера, бóльшая часть покрывала мои расходы в баре за углом, где я обычно выпивал, ел, встречался с клиентами и вообще проводил почти все время. А если что-то оставалось, я отправлял эти деньги почтовым переводом в Сайоссет.

Затем, после неоднократных случаев тяжелейшего похмелья, полной отключки, а также пары посещений отделения детоксикации в больнице и по крайней мере одного сердечного приступа, наступил день, когда я оставил выпивку на стойке бара нетронутой, а затем начал посещать собрания анонимных алкоголиков. Я бывал на подобных мероприятиях и прежде, изо всех сил старался оставаться трезвым, но, наверное, тогда еще не был окончательно готов. Но на этот раз я нутром чувствовал, что готов войти в помещение, где полно людей, и сказать им:

— Я Мэтт.

А потом еще:

— Я алкоголик.

Я никогда не произносил этого прежде, во всяком случае, обоих предложений подряд. И понимал: даже если и произнесу, никакой гарантии трезвости это не даст. Гарантии трезвости нет и быть не может, поскольку наш мир зыбок и словно подвешен на тонкой ниточке. Но тем не менее покидал я эти собрания с ощущением, что все же сдвинулся с мертвой точки.

В тот день я не пил, и на следующий тоже, и через день снова не пил. Продолжал ходить на сборища и словно нанизывал эти дни на ниточку. И, должно быть, не пил вот уже два с половиной месяца, когда во второй раз повстречался с Джеком Эллери. Последний раз я выпил, железно это помню, 13 ноября, а состоялась наша встреча в последнюю неделю января или в первую неделю февраля, точнее не скажу.

Я точно помню, что продержался неполных три месяца, потому как поднял руку вверх и сообщил, сколько дней уже не пью, а делать это полагается только первые девяносто дней.

— Я Мэтт, — говоришь ты, — и я — алкоголик, и сегодня пошел семьдесят седьмой день.

И все хором отвечают:

— Привет, Мэтт.

А затем наступает еще чья-то очередь.

В тот день на Восточной Девятнадцатой должны были выступить трое, и после того, как «отстрелялся» второй оратор, секретарь объявил перерыв. Стали делать разные объявления и передавать из рук в руки корзину. Люди, у кого в тот день была круглая дата, заявляли об этом, их награждали аплодисментами, новички вели подсчет своих трезвых дней. Затем третий, и последний, оратор поведал свою историю… Где-то в десять вечера все закончилось, и мы собрались идти по домам.

Я уже приближался к двери, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Обернулся и увидел, что это Джек Эллери. Сидел я впереди него, потому и не заметил раньше. Но сразу же узнал. Он выглядел старше, чем тогда, на опознании, через стекло, и, похоже, виной тому не только годы. За место на собрании анонимных алкоголиков денег не берут, просто потому что ты оплачиваешь его заранее.

— Ты меня не узнал? — спросил он.

— Конечно, узнал. Ты Джек Эллери.

— Стало быть, с памятью у тебя все в порядке. Сколько нам было тогда? Лет двенадцать, тринадцать?

— Мне двенадцать, а тебе тринадцать.

— И у твоего отца был обувной магазин, — кивнул он. — Ты учился классом младше, и однажды я вдруг понял, что давненько тебя не видел. Никто не знал, куда ты уехал. Ну а потом как-то раз я прошел мимо обувного магазина и увидел, что он исчез.

— Как и многие другие предприятия.

— А твой старик был славным человеком. Хорошо его помню. Мистер Скаддер.Произвел огромное впечатление на мою мать. У него был там такой аппарат: вставляешь в отверстие ногу, и она делает вроде как рентгеновский снимок ступни. Она собиралась раскошелиться на новую пару туфель, а твой папаша сказал, что ноги у меня еще недостаточно выросли, чтоб носить такие.

— Вот что значит по-настоящему честный человек, Джеки, — сказала она мне по дороге домой. — Мог бы продать эти туфли и заработать, а он не стал.

— Один из секретов его успеха.

— Да, произвел впечатление. Бог ты мой, эти старые добрые времена в Бронксе! И вот теперь мы с тобой оба трезвенники. Как насчет чашечки кофе? Время позволяет, Мэтт?

Глава 2

Мы сидели друг против друга за столиком в закусочной на Двадцать третьей. Он заказал кофе со сливками и сахаром, я себе — черный. Единственное, что я мог добавить в кофе, это капельку виски, но не стал.

Он снова удивился, что я его узнал. Я сказал, процесс был взаимным, ведь он тоже узнал меня, поэтому и получилось.

— Ты выступал, назвал свое имя, — заметил он. — Потом сообщил, сколько дней не пьешь. У тебя скоро будет девяносто.

Девяносто дней — нечто вроде испытательного срока. Если сумеешь продержаться без выпивки столько времени, тебе разрешают поведать свою историю собравшимся, а также возглавить какую-то из групп или поработать в сфере обслуживания. И вовсе не обязательно поднимать руку и сообщать, сколько дней ты уже не пьешь.

Он не пил уже шестнадцать месяцев.

— Завязал еще в прошлом, — сказал он, — в последний день сентября. Вот уж не думал, что продержусь больше года.

— Говорят, особенно тяжко приходится накануне круглой даты.

— О, тогда мне было совсем не трудно. Но, видишь ли, я всегда считал само собой разумеющимся, что год абсолютной трезвости — невероятное достижение. Что никто не способен продержаться так долго. И теперь выясняется, один мой поручитель не пьет уже почти шесть лет, а в доме у меня живут люди, которые не пьют по десять, пятнадцать и даже двадцать лет. И у меня нет оснований считать их лжецами. Просто тогда думал, что принадлежу к другому разряду животных и не смогу продержаться так долго. А твой старик пил?

— То был еще один секрет его успеха.

— Мой тоже попивал. Вообще-то потому и помер. Случилось это пару лет назад, и теперь меня достает одна мысль: то, что он умер в одиночестве. Печень не выдержала. Мама к тому времени уже умерла, от рака, он остался один-одинешенек, а я не смог находиться у его смертного ложа, как следовало, потому что был на севере штата. Ну и он умер в своей постели совсем один. Черт, и ведь это уже не исправить, верно?

Мне не хотелось думать о том, что я мог и должен был исправить в своей жизни.

— Отложим пока что на полку, — так часто говорил мне Джим Фейбер. — Сегодня перед тобой стоят две задачи. Первая — ходить на встречи анонимных алкашей, вторая — не пить. Постарайся прежде всего справиться с ними, а остальное наладится само собой.

— Ты вроде бы подался в копы, Мэтт. Или я спутал тебя с кем-то?

— Нет, все верно. Но вышел в отставку несколько лет назад.

Он приподнял руку — в знак того, что мысленно чокается со мной, пьет за столь знаменательное событие. Я просто кивнул.

— Не знаю, слышал ли ты, но я пошел другой дорожкой, — произнес он.

— Вроде слышал.

— Я сказал, что находился на севере штата. Был тогда «гостем» тамошнего губернатора. Сидел в «Грин хейвен». Нет, не за ограбление инкассаторской машины, которое произошло в пятидесятом году в Бостоне, и Великим ограблением поезда это тоже не было. Я вот что учудил. Взял «пушку» и вошел в винный магазин. Причем это случалось не впервые.

Я не знал, что ответить, да он, похоже, ответа и не ждал.

— У меня был очень смышленый адвокат, — продолжил Джек. — Он устроил так, чтобы я заключил со следствием сделку, признал свою вину, и все остальные обвинения были сняты. Знаешь, что тут самое сложное? Ты должен выступить с обращением. Тебе знаком этот термин?

— Должен предстать перед судом и рассказать, что натворил.

— Мне была ненавистна сама мысль об этом. Просто жуть до чего не хотелось это делать. И я стал искать обходные пути. Ну, неужели просто нельзя сказать «виновен» и покончить с этим? Но мой парень твердил мне — нет, ты все должен сделать как положено, подробно рассказать, как оно было. Или так, или сделка со следствием отменяется. Ну, я еще не совсем сумасшедший, и сделал то, чего от меня хотели. И знаешь, что самое удивительное? Стоило мне отстреляться, и я испытал такое облегчение!

— Потому что все закончилось.

— Потому что, сказав это, я словно очистился. Будто достиг высокого Пятого уровня или ступени в этой игре, Мэтт. Словно предстал перед самим Господом Богом и всеми людьми сразу и сбросил эту тяжесть с плеч. Нет, не последнюю тяжесть, лишь ее малую часть, но, когда программа заработала и они сказали мне, что надобно делать, я сразу все понял; все обрело смысл. Я понял, увидел, как это работает.

— Двенадцать ступеней, через которые должны пройти анонимные алкоголики, — как-то сказал мне Джим Фейбер, — они не для того, чтобы ты сохранял трезвость. Не пей — и будешь трезвым.

Просто ступени делают эту трезвость более комфортной для тебя, чтобы ты, пройдя их все, перестал чувствовать потребность в выпивке. Рано или поздно я их преодолею.

И вот я признался сам себе, что не в силах устоять перед алкоголем, который делает мою жизнь неуправляемой и невыносимой. Это была Первая ступень. И теперь я мог стоять на ней сколь угодно долго.

И еще я не слишком спешил подняться хотя бы ступенькой выше. По большей части все собрания, которые я посещал, начинались с перечисления ступеней, а если и нет, то список их был вывешен на стене — не хочешь, а прочтешь. Четвертая ступень выглядела как детализированный внутренний отчет перед собой, и ты садился и все записывал. Пятая ступень была сродни исповеди — ты делился всем этим дерьмом с другим человеком, чаще всего со своим поручителем.

— Есть люди, — говорил Джим, — которые не пьют десятилетиями, и это притом, что не проходили ни через какие-то там ступени.

Размышляя о ступенях, я прослушал, что говорил мне Джек, но потом врубился и понял: он рассуждает о «Грин хейвен», причем в таком тоне, словно эта тюрьма — самое лучшее, что когда-либо выпадало ему в жизни. Это она подвела его к программе.

— Я ходил на собрания, потому что то был шанс хотя бы час посидеть в удобном кресле вне зоны, — признался он. — И потом, в тюрьме проще оставаться трезвым и в ясном уме, просто потому, что невозможно пить жуткую дрянь, которую готовят заключенные, или же покупать «колеса», которые протаскивает и продает там всякое жулье. И еще, знаешь, не могу сказать, что виню алкоголь за то, какой оборот приняла моя жизнь, потому как я выбрал ее сам. Но, когда стал ходить на собрания, до меня, наконец, дошло: всякий раз выискивая приключения на свою задницу, я был под мухой. То есть без вариантов. Я сам делал выбор, осознанно хотел совершить преступление, а когда принимал решение, был пьяным или обкуренным. Эти два состояния, понимаешь, всегда рядом, неразделимы. Тогда я впервые понял это.

Итак, в тюрьме Джек оставался трезвенником. А потом его выпустили, и он приехал в Нью-Йорк. Снял одноместный номер в дешевой гостинице, что в двух кварталах от Пенн-стейшн, и уже на третий день пил купажированный виски за углом, в забегаловке «Гостиная терминал».

— Называлась так из-за места расположения, — пояснил он. — Но это название подошло бы заведению, даже если бы оно находилось в самом центре Джексон-хайтс.[6] Словом, мерзкая, грязная забегаловка, во всех отношениях.

Видимо, это было не совсем так. Линия его жизни приобрела зигзагообразные очертания, и тянулась она года два. За это время неприятностей с законом у него не случалось, но из баров он практически не вылезал. Пытался заставить себя пойти на собрание анонимных алкоголиков, но всякий раз что-то мешало, тогда он говорил себе: «Да какого черта!» — а потом вдруг оказывался в баре или обнаруживал, что присосался к бутылке. Джек прошел несколько курсов детоксикации, страдал от все более долгих приступов тяжелейшего похмелья, понимал, что грозит ему в ближайшем будущем, но не знал, как это предотвратить.

— А знаешь, Мэтт, — вздохнул он, — еще мальчишкой я решил, чем буду заниматься, когда вырасту. Попробуй догадаться, чем именно? Сдаешься? Копом. Я хотел стать копом. Носить синюю униформу, защищать людей от преступников. — Он поднял кофейную чашку, она оказалась пустой. — Наверное, и ты мечтал о том же, но в отличие от меня просто пошел и стал им.

— Просто так получилось. — Я пожал плечами. — Вообще-то я мечтал стать Джо Димаджио.[7] И если бы не полное отсутствие спортивных данных, возможно, и воплотил бы в жизнь эту свою мечту.

— А у меня был другой недостаток — полное отсутствие моральных принципов. Сам понимаешь, к чему это привело.

Он продолжал пить, поскольку не мог остановиться, время от времени посещал собрания анонимных алкоголиков, потому как идти ему больше было некуда. А однажды, после собрания, его отвел в сторону очень странный тип и…

— Он был голубым, Мэтт, геем, а гей для меня все равно что придурок. Я таких на дух не переношу. Типичный гей, вырос в каком-то районе супер-пупер, в колледже был членом «Лиги плюща», ну и занимался потом дизайном ювелирных украшений. Плюс он был лет на десять моложе меня, даже больше, и выглядел так, словно ветер скоростью за двадцать миль в час мог подхватить его и унести в страну Оз. Словом, как раз той породы типчик, к которому бегут за советом, не иначе. Короче, он усадил меня и сказал, что я использую эту программу как вращающуюся дверь. То выскочу, то снова заскочу, но только всякий раз, когда возвращаюсь, от меня остается немного меньше самого себя. И единственный способ переломить ситуацию — начинать каждое утро с чтения «Большой книги»,[8] а по вечерам читать «Двенадцать и двенадцать»[9] и очень серьезно относиться к каждой ступени. Я смотрел на него, этого жалкого сморчка педика, на типа, с которым у меня меньше общего, чем с марсианином, а потом вдруг попросил его о том, о чем никогда прежде никого не просил. Предложил стать моим поручителем. И знаешь, что он ответил?

— Догадываюсь, что «да».

— «Я очень хочу быть твоим поручителем, — ответил он, — вот только не знаю, способен ли ты это вынести». Черт, дружище!.. Если вдуматься, разве был у меня выбор?


Джек стал ходить на собрания каждый день, а иногда и по два-три раза на дню. И звонил своему поручителю каждое утро и каждый вечер, и первое, что делал, вставая с постели, бухался на колени и благодарил Господа за то, что тот помог ему воздержаться от выпивки. И еще читал «Большую книгу» и «Двенадцать и двенадцать», прорабатывал все ступени вместе со своим поручителем, и, уже не впервые, дошел до девяноста дней, а потом и до шести месяцев, и девяти месяцев, и до целого года, чего никак не удавалось прежде.

Когда он подошел к Четвертой ступени, поручитель заставил его написать обо всех неправедных поступках в жизни и предупредил: если Джек что-то утаит, дальше ему не продвинуться.

— Все равно что выступать с обращением в суде, — добавил поручитель. — Сознаваться в каждом, даже малейшем проступке.

А потом они уселись рядом, и Джек стал читать вслух то, что написал. Поручитель то и дело останавливал его и просил прокомментировать то или иное высказывание, или же что-то уточнить.

— Ну и когда мы с этим покончили, — продолжал откровенничать Джек, — он спросил, каковы мои ощущения, и я… Понимаю, выразился не слишком прилично, но сказал: «Чувство такое, словно только что проглотил самый огромный в истории человечества кусок дерьма».

И вот теперь Джек не пил уже шестнадцать месяцев, и пришло время исправлять старые ошибки. На Восьмой ступени он составил список людей, которым причинил зло или обидел, стал думать, как это исправить. Но тут подошел черед Девятой ступени, а это означало, что пора действительно перейти к конкретным действиям по исправлению ошибок, а это не так-то просто.

— Но разве у меня был выбор? — Он покачал головой. — Господи! Ты только посмотри на часы. Ты выслушал всю мою историю. Только что выслушал трех выступивших на собрании, а теперь еще и меня. А я говорил дольше, чем все они, вместе взятые. Но думаю, мне это пошло на пользу — поговорить с человеком из детства и из старого района. Которого, как тебе известно, давным-давно нет. Старый район… Они все там снесли подчистую и пустили этот долбаный скоростной экспресс.

— Знаю.

— Наверное, он значил для меня нечто большее. Район, я имею в виду. Ты сколько там прожил? Года два?

— Около того.

— А я провел там все детство. Да от одной мысли, что его теперь нет, можно было спиться. «Бедный я бедный, дом, где я вырос, снесли, улиц, на которых играл в стикбол, больше нет, и ля-ля-ля, и ай-ай-ай». Но только не в доме и улицах дело. Мое детство — это целый мир событий и ощущений. И это никуда не исчезло, оно всегда со мной. И вся моя никчемная жизнь. Я должен с этим как-то жить и справляться. — Он взял счет. — Короче, вот такая история. Плачу я, а ты можешь считать этот жест началом исправления ошибок. Платой за то, что задолбал тебя своей болтовней.


Придя домой, я позвонил Джиму Фейберу, и оба мы пришли к мнению, что поручитель Джека, должно быть, настоящий садист и нацист. Но видимо, именно такой человек был ему нужен.

Перед тем как распрощаться, Джек дал мне свой номер телефона, а потому пришлось продиктовать ему мой. Я не большой любитель телефонных разговоров, и Джим — единственный человек, которому я звоню более или менее регулярно. Была одна женщина в Трайбеке, скульпторша Джен Кин, с ней я обычно проводил ночь с субботы на воскресенье и следующее утро, мы созванивались по два-три раза на неделе. Если не считать этого, звонил я по телефону крайне редко и часто попадал не туда.

Я переписал номер Джека Эллери в записную книжку и решил, что как-нибудь встречусь с ним, по чистой случайности. Или не встречусь.

Глава 3

Я увидел Джека Эллери через несколько месяцев на собрании анонимных алкоголиков. До этого мы с ним пару раз общались по телефону. Первый разговор состоялся вскоре после того, как я преодолел планку в девяносто дней. Тем вечером я выступал перед своей группой в подвале церкви Святого апостола Павла. Церковь эта находилась на углу Колумба и Шестнадцатой, всего в нескольких кварталах от моей гостиницы, и в «пьяные» дни я заходил туда поставить свечки за усопших и насладиться несколькими минутами тишины и покоя. Тогда мне в голову не приходило, что в подвале церкви проходят встречи анонимных алкоголиков.

И вот я сидел за столом перед собравшимися и рассказывал свою историю — постарался уложиться в двадцать минут. А потом все меня поздравляли, а затем собралась компания, и мы пошли выпить по чашечке кофе в «Пламя». А после этого я вернулся домой и позвонил Джен, и она тоже поздравила меня и напомнила, что происходит после девяноста дней. Наступает день под номером Девяносто Один.

Должно быть, на девяносто третий или девяносто четвертый день мне позвонил Джек Эллери, с поздравлениями.

— Я немного сомневался, стоит ли звонить, — признался он, — ты должен был преодолеть этот барьер, но ведь никогда не знаешь наверняка, правильно? И что бы ты почувствовал, если бы оступился, и тут вдруг звонит эта задница, поздравляет с тем, что ты продержался девяносто дней, чего на самом деле нет и не было? Я рассказал об этом моему поручителю, и тот напомнил, что я — не центр вселенной, что для меня, кстати, давно уже не новость. И что, если Господь уберегал тебя все это время от выпивки, ты тем более должен посочувствовать парню на том конце телефонной линии.

Через неделю или около того он позвонил снова, но это было воскресенье, и я еще с субботы находился в студии у Джен на Лиспенард-стрит. На следующее утро мы с ней пошли пить кофе в Сохо, в ее любимую забегаловку. Потом отправились на поздний завтрак, прогулялись по галереям на Западном Бродвее. Уже к вечеру я встретился с Джимом, у нас стало традицией ужинать вместе по воскресеньям. Этими вечерами мы предпочитали китайскую кухню, хотя не обязательно в одном и том же ресторане, ну а затем гуляли и болтали. Так что в тот день вернулся я в гостиницу довольно поздно, услышал сообщение Джека на автоответчике, но решил перезвонить завтра. И когда позвонил, никто к телефону не подошел, а автоответчика у него не оказалось.

Так мы играли в телефонные игры еще несколько дней, время от времени один из нас все же дозванивался другому, но говорить было особо не о чем.

Помню, он снова начал плести что-то про исправление ошибок.

— Вот, к примеру, — сказал он, — был у меня один дружок, с ним мы тусовались. Вместе грабанем пару лавок, затем садимся с бутылкой «Джонни Уокер дабл блэк» и талдычим друг другу, какие мы герои. Потом влезли в один маленький магазинчик в Виллидж, где продавали всякие там кастрюльки, сковородки и прочее посудное дерьмо. О чем только думали? И как считаешь, сколько наличмана оказалось у них в кассе?

Я вспомнил женщину на опознании.

— Ну и потом, он, наверное, напился и раскрыл «варежку» не перед тем человеком. Или я сам проболтался… кто помнит все это дерьмо? Но меня сцапали, и хозяйка лавки указала на опознании на бедолагу, он стоял рядом со мной. Ну а потом они пошли брать Арни. Господи, тот совсем слетел с катушек: схватил «пушку», псих, сукин сын ненормальный, и они просто изрешетили его пулями, потому как приказано было брать живым или мертвым, и никакой клиники «Бет Израэль»[10] ему уже не понадобилось. Не я втянул его в преступную жизнь, не я его сдал, но парня пристрелили, как собаку, и тут уж я ничего не мог поделать. Даже украденные деньги не мог вернуть. И как теперь мне перед ним оправдаться? Как все исправить?


Позже Джек звонил еще раз и оставил сообщение, о том, что собирается выступать где-то в Вест-Сайде. Если я хочу послушать его историю, он будет очень рад меня видеть, а потом мы можем выпить по чашечке кофе. Я подумал, стоит ли, а позже просто вылетело из головы. Нет, мне нравился этот парень, и я желал ему только добра, но как-то не верилось, что мы с ним можем стать лучшими друзьями. Детство в Бронксе давно в прошлом, с тех пор дороги наши сильно разошлись, пусть даже позже мы и умудрились встретиться в одном и том же месте. Шансов, что я когда-нибудь снова стану копом, было мало, хоть я иногда и подумывал вернуться на службу. А вот будущее Джека казалось мне туманным. Если останется трезвенником, все у него будет нормально, а если нет… Тогда с ним может произойти что угодно, и мне вовсе не хотелось быть рядом, когда это случится.


В следующий раз я с ним увиделся на встрече группы «Трезв сегодня» в помещении на углу Второй авеню и Восемьдесят седьмой улицы. Я не бывал здесь прежде и пошел лишь потому, что там должна была выступить Джен. Я не слышал ее «алкогольной» истории, хотя какое-то время был рядом, когда она пила. И вот мы договорились встретиться прямо там, а по окончании пойти куда-нибудь пообедать. Я нашел заведение, взял чашечку кофе и тут вдруг увидел в другом конце зала Джека Эллери. Он беседовал с ученого вида молодым человеком лет двадцати с небольшим.

Пришлось присмотреться повнимательнее, чтобы окончательно убедиться, что это Джек Эллери, потому как выглядел он ужасно. Нет, одет хорошо: в аккуратно отглаженные брюки цвета хаки и спортивную рубашку с длинным рукавом, но одна сторона лица сильно опухла, а под глазом красовался синяк. Вывод напрашивался однозначный. Люди непьющие обычно так не выглядят, если только они не боксеры или участники профессиональных кулачных боев. Я решил, что, несмотря на сосредоточение Джека на ступенях, преодолеть первую ему не удалось.

Стыд и позор, если он оступился, но такое случается, и то, что он все же пришел на встречу, говорило в его пользу. Однако у меня не возникло желания подойти к нему и пообщаться, а потому я постарался выбрать самое укромное местечко в зале, чтобы он меня не заметил. Ну а потом ведущий открыл собрание.

Формат встречи предполагал, что выступать будет только один оратор, а затем начнется обсуждение. Впрочем, поначалу они читали «Как это работает», о ступенях, традициях, приводили прочие отрывки из этой мудрости веков, и я отвлекся и размышлял о своем ровно до тех пор, пока не начался подсчет дней и круглых дат. И тут я немного передвинул свой стул, чтоб видеть Джека, и разумеется, заметил, как он тут же стал тянуть руку.

«Ничего удивительного», — подумал я и принялся ждать, когда его вызовут, чтобы он рассказал, сколько дней на этот раз продержался.

Ну вот, наконец, они закончили с подсчетами, круглыми датами и аплодисментами. Я услышал, как он сказал:

— Я Джек, и позавчера милостью Божьей и благодаря помощи друзей из «Общества анонимных алкоголиков» исполнилось ровно два года, как я не пью.

Ну и, разумеется, его наградили аплодисментами, и я тоже захлопал в ладоши, чувствуя себя полным идиотом. Как можно было так заблуждаться? С чего я вообразил, что Джек Эллери снова запил?…

Затем ведущий представил собранию Джен, и она принялась рассказывать свою историю. Я откинулся на спинку стула и внимательно слушал. Но раза два все же наклонялся вперед и чуть в сторону, чтобы взглянуть на Джека. Он был трезв, и это радовало. Но почему же тогда он выглядел так, словно кто-то пытался сделать из него отбивную?


Я встретился с ним во время перерыва.

— Так и подумал, что это ты, — кивнул он. — Проделал долгий путь от дома, верно? Вроде бы не видел тебя здесь прежде.

— Просто сегодня выступала моя подруга, — ответил я. — Впервые представился случай узнать ее подноготную.

— Что ж, дело того стоило, верно? Лично мне очень понравилось ее выступление. Да и чтобы попасть сюда, пришлось пройти всего два квартала.

— Когда закончится, мы собирались пообедать, — сказал я и сразу же спохватился — не стоило, наверное, делиться с ним этой информацией.

Я пошел на свое место, раскладывая в голове мысли по полочкам. Вообще-то поступил я правильно. Упоминанием об обеде с дамой я как бы отсек его дальнейшие попытки пообщаться, дал понять Джеку, что пить с ним кофе не собираюсь.

О синяке и опухшем лице спрашивать не стал, чувствовал, что не вправе поднимать этот вопрос, тем более что и он решил промолчать. Однако продолжал гадать, при каких обстоятельствах с ним это случилось. Увидев, что Джек во время обсуждения поднял руку, решил, что сейчас любопытство мое будет удовлетворено.

Джен вызвала его не сразу, несмотря на все мои мысленные усилия как-то воздействовать на нее телепатически. Но в конце концов все же вызвала, и Джек поблагодарил ее за прекрасное выступление, нашел в их судьбах нечто общее, особенно в той части, как они переносили похмелье и периоды выпадения из действительности. Словом, наплел бог знает чего. И опять ни слова о своих синяках и шишках, ни слова о том, кто так разукрасил человека, который вот уже два года как завязал.

Собрание закончилось общей молитвой. Джек с приятелем, сидящим с ним рядом, и еще человек десять-двенадцать подошли к Джен пожать ей руку и поблагодарить за то, что поделилась с ними самым сокровенным. Я предпочел держаться в стороне. Помогал убирать стулья, расставлять их вдоль стенок. Я все еще возился с ними, когда Джек со своим дружком направился к двери. Но на полдороге он вдруг остановился и подошел ко мне.

— Теперь, конечно, не время, — начал Джек, — но мне очень нужно с тобой поговорить. Скажи, когда лучше позвонить?

Мы с Джен собирались пообедать скорее всего в немецком ресторанчике, она хотела попробовать их кухню. После этого нужно проводить ее домой. Ночевать скорее всего останусь у нее, на Лиспенард-стрит. С утра ей на работу, так что смыться оттуда придется сразу после завтрака, и чем прикажете заняться? Сесть на метро и вернуться в гостиницу или же пойти туда пешком, раз времени навалом, а по дороге заскочить на дневное собрание. Вроде бы должно состояться одно в мастерской на Перри-стрит. Или можно пройти дальше и заглянуть на встречу в книжном магазине у церкви Святого Франциска Ассизского на Тринадцатой улице.

Видно, я сильно задумался, и это отразилось на моей физиономии, потому как Джек спросил:

— Что тут смешного, а?

— Да просто подумал… — ответил я. — Слышу, что порой говорят люди. Будто специальная литература обучает нас трезвости, называет ее мостиком к нормальной жизни. Но иногда кажется, никакой это не мостик, а туннель к очередному собранию.

— Грег тоже так говорит, — кивнул он.

Его друг подошел при упоминании своего имени, и Джек нас познакомил. Я не удивился, узнав, что он и есть поручитель Джека. В ухе у него была серьга, и я решил, что дизайн украшения он придумал сам.

— А, Мэтт из старого района, — протянул Грег. — Ныне полностью снесенного, заново построенного. И выглядит в реальности куда хуже, нежели в ностальгических воспоминаниях. Хотелось, чтобы когда-нибудь через мой старый район протянули ветку метро. Или же изменили русло реки, и оно пролегало бы там.

— Вроде бы кто-то однажды такое учудил, — заметил я. Грег напомнил, что это был Геркулес, расчищавший авгиевы конюшни.

— Геркулес совершил двенадцать подвигов, у нас двенадцать ступеней, — заметил он. — Кто говорит, что оставаться трезвенником просто?

Подошла Джен. Я приготовился схватить ее за руку и вывести отсюда. И сказал Джеку, что позвоню ему сам. Он возразил, предупредил, что большую часть дня дома его не будет. Тогда я сказал ему, что завтра днем вернусь в гостиницу и, если он так по мне соскучился, пусть звонит около двух.


Район Маленькая Германия Нью-Йорка находился в нижней части Ист-Сайда вплоть до гибели «Генерала Слокума» в 1904-м: прогулочное судно под этим названием загорелось и затонуло в Ист-Ривер. На борту находились тысяча триста местных жителей, отправившихся на экскурсию. Погибло около тысячи человек, и Маленькой Германии был нанесен смертельный удар. То был конец района, как если бы на его месте построили железную дорогу. Или же прорыли бы русло реки.

Оставшиеся обитатели выехали из Маленькой Германии, и большая их часть обосновалась в Йорквилле, в жилых кварталах между Восемьдесят шестой улицей и Третьей авеню. И район этот уже нельзя было назвать чисто немецким, потому как здесь жили и чехи, и венгры, но в последнее время они начали переезжать оттуда из-за того, что стоимость ренты стала слишком высока для иммигрантов. И Йорквилль стал терять свою этническую принадлежность.

Но ничто не напоминало об этом в уютном небольшом зале ресторана «У Максла», где Джен долго изучала меню, а затем заказала телятину в маринаде с овощами, красную капусту и картофельные клецки. Все эти блюда она называла по-немецки. Официант, выглядевший довольно глупо в своих коротеньких кожаных штанишках, одобрил ее выбор или произношение, а может, и то и другое и прямо-таки расцвел в улыбке, когда я попросил принести мне то же самое. Однако на физиономии его отразилось крайнее неодобрение, даже отвращение, когда в ответ на вопрос, какое пиво предпочитают господа, мы сказали, что выпили бы по чашке кофе.

— Кофе я могу принести попозже, потом, — заявил он. — А хорошую немецкую еду положено запивать столь же добрым немецким пивом.

И тут вдруг я вспомнил вкус доброго немецкого пива, лучшие его сорта — «Бекс», «Сент-Паулиг», «Лёвенбрау», крепкие, с богатыми вкусовыми качествами. Я не собирался заказывать пиво, мне даже ни чуточки его не хотелось, но память о нем осталась. И я решил прогнать воспоминания, пока Джен втолковывала официанту, что сегодня вечером никакого пива он нам подавать не будет.

Обстановка была скромной, кругом одни туристы, но еда очень даже неплохая, и в конце мы заказали еще кофе, и даже съели какой-то сладкий и липкий десерт.

— Я бы так каждый день обедала, — заметила Джен, — если бы вдруг захотела весить фунтов триста. А тот парень с разбитой физиономией… Вроде бы он назвался Джеком?

— А что?

— Ты с ним разговаривал.

— Да я рассказывал тебе о нем.

— О том, что вы жили в Бронксе, верно? И один раз даже арестовал его.

— Не совсем, — ответил я. — Арестовывал его не я. Просто увидел на опознании. А потом его отпустили, потому что свидетель указал на другого парня. Кстати, я так и не сказал ему, что был на опознании.

— А я спросила, что у него с лицом. Промолчала бы, если бы он сам не напросился, сказал, что он не всегда выглядит таким «красавцем». В общем, превратил все в шутку, чтобы разрядить обстановку.

— А я однажды встретил Джорджа Шиаринга, — вспомнил я.

— Джазового пианиста?

Я кивнул:

— Кто-то нас познакомил, сейчас уже не припомню, кто и по какому случаю. И он с ходу выдал три или четыре шутки про слепых. Не слишком смешные, но не лишенные смысла. Допустим, встречаешь слепого человека и прекрасно понимаешь: он слеп, но научился убираться у тебя с дороги, привлекая внимание к своей слепоте.

— Да, примерно так же поступил Джек. А потому я не отстала и спросила, что же все-таки с ним произошло.

— И?…

— Взвалил всю вину на чертовы ступеньки. Сказал, поскользнулся на одной, упал и разбил лицо. Очевидно, его дружок увидел в том другой смысл, так выразительно закатил глаза. Я хотела спросить, что за ступеньки, но не успела и рта открыть, как он принялся снова благодарить меня за выступление, а потом отошел, чтобы пропустить ко мне другого человека.

— Девять, — пробормотал я.

— Девятая ступень? Или ты хотел сказать «нет» по-немецки?

— Он замаливает свои грехи. Во всяком случае, пытается.

— Когда я этим занималась, все сводилось к объятиям, слезам и извинениям. И еще пару раз — к недоуменным взглядам людей, которые никак не могли понять, за что же я извиняюсь.

— Что ж, наверное, у вас с Джеком разный круг общения. Да и просили вы прощения за несравнимые вещи.

— Однажды меня вырвало на одного парня.

— И он не врезал тебе по физиономии?

— Да он даже этого не помнил! По крайней мере сказал, что не помнит, думаю, из вежливости. Хотела спросить: разве можно такое забыть?


Я взял счет, решил расплатиться, как обычно, но она настояла, что платим пополам. А выйдя на улицу, вдруг заявила, что страшно устала, и не обижусь ли я, если она поедет домой без меня? На что я ответил, что это неплохая идея, потому как сам я тоже устал. Сегодня четверг, так что все равно увидимся через два дня. Я остановил такси, придержал дверцу, и тут Джен сказала, что может подбросить меня до гостиницы — это ведь почти по пути. Но я ответил, что пройдусь пешком, не мешает растрясти жир после десерта.

Я проводил взглядом такси, машина двинулась на юг, ко Второй авеню, и потом попытался вспомнить, когда последний раз пил немецкое пиво. У «Джимми Армстронга» подавали темное разливное, казалось, я до сих пор чувствую его вкус.

Я заставил себя пройти пешком два квартала, потом поймал такси.


Вернувшись в гостиничный номер, я разделся и принял душ. Потом позвонил Джиму Фейберу:

— Что, черт возьми, со мной происходит? Она сказала, что устала, и теперь мы увидимся только в субботу.

— Ты ведь хотел провести эту ночь у нее. Во всяком случае, так мне показалось.

— И еще она спросила, не против ли я такого расклада. Ну и я ответил, да, конечно, все нормально и просто прекрасно.

— А на самом деле думал и чувствовал другое.

— Меня так и подмывало сказать: да забудь ты о субботе, плюнь на нее. Отдохни как следует. На полную катушку, черт побери!

— Мило.

— И еще: большое спасибо, леди, но я поеду на другом такси. А вместо этого сказал, что хочу прогуляться пешком.

— Ага. Ну и как сейчас себя чувствуешь?

— Усталым. И еще — глуповатым.

— Что ж, одно другому не противоречит. Ты пил?

— Конечно, нет.

— А хотелось? — спросил он.

— Нет, — ответил я и задумался. — Разве что на уровне подсознания. Вообще-то хотелось немного. Так, самую чуточку.

— Но ты не пил.

— Нет.

— Ну и славно, — отозвался Джим. — Иди ложись спать.


Если не считать детства в Бронксе, видел я Джека Эллери всего три раза. Один раз на опознании через стекло, и еще два раза на собраниях анонимных алкоголиков.

Когда увидел его в следующий раз, Джек был мертв.

Глава 4

В пятницу утром я пошел позавтракать в «Утреннюю звезду», а потом прямо оттуда — в библиотеку Доннела на Западной Пятьдесят третьей. Накануне вечером в немецком ресторане мы говорили о крушении «Генерала Слокума», но я точно не помнил, когда это случилось и сколько людей там погибло. Нашел книгу с ответами на все мои вопросы, в том числе и на те, которые не пришли на ум, когда только начал ее читать. О том, что все ответственные лица непростительно пренебрегли тогда своими обязанностями — от владельцев судна до составителей маршрута. А в тюрьму угодил только капитан, и приговор, вынесенный ему, показался мне чрезмерно мягким за столь серьезное служебное преступление.

Насколько я понял из прочитанного, никто тогда не предъявил никаких гражданских исков, и я решил, что за три четверти века в мире нашем многое изменилось. Сегодня люди подают иск, даже если с головы слетела шляпа, пусть это чужая шляпа, и свалилась она на расстоянии большем, чем в полуквартале от них. И я пытался сообразить, хуже или лучше стало жить в нашей стране после бесчисленных судебных тяжб. Но затем решил не спешить с выводами, потому что прочитанное неизбежно должно было подвигнуть меня взять другую книгу.

За этим занятием я провел все утро, и прямо из читальни Доннела отправился на Шестьдесят третью улицу. Добрался туда вовремя, как раз к началу очередного собрания в половине первого. Закончилось оно через час, и я остановился у ларька. Купил кусок пиццы и бутылку кока-колы — в самый раз для завтрака, хотя не думаю, что выбор вызвал бы восторженную улыбку у приверженцев здорового питания. В гостиницу я вернулся примерно в два пятнадцать — в ячейке у стойки меня ждали два сообщения. Первый звонок поступил в десять сорок пять, ко второму я опоздал минут на десять, не больше. Оба раза это был Джек, и оба раза обещал перезвонить позже.

Я поднялся к себе в номер и позвонил ему — на случай, если он вдруг окажется дома или установил автоответчик. Дома его не было, автоответчик тоже не появился.

Я проторчал в номере до обеда. Но идти никуда не хотелось, к тому же под рукой оказалась интересная книжка. Нет, не то чтобы я решил дождаться от него звонка, но время можно было провести с пользой. Телефон звонил всего раз — Джен подтвердила намерение встретиться со мной в субботу вечером. Потом спросила, действительно ли я вчера прошел пешком от ресторана до гостиницы.

— Прошел два квартала, — отозвался я, помедлив, — а потом подумал: к чертовой матери все это, и взял такси.

Мы еще раз уточнили, где и когда встретимся, и я повесил трубку, дивясь, почему мне так хотелось сразу сказать ей: «Да, представляешь, пешком прошел весь путь от Йорквилля до гостиницы». И что еще? Что теперь у меня болят ноги и распухли лодыжки? Что меня ограбили или пытались пристрелить по дороге и что это целиком ее вина?

Вместо этого я немного помедлил и сказал ей чистую и малоинтересную правду. А она упустила шанс и не стала напоминать мне о том, что я мог бы сэкономить пару баксов и поехать на такси с ней. Думаю, вы вправе отметить: некий прогресс в наших отношениях все же наблюдался.


В пятницу вечером я пошел на собрание в церкви Святого Павла. Видел там Джима, но тот пожаловался на головную боль и в перерыве ушел домой. Потом я присоединился к небольшой компании, мы пошли выпить кофе. Главной темой пересудов стала одна из наших женщин, оказавшаяся лесбиянкой.

— Я знал, что Пиджин из этих, — сказал Мартин. — Вычислил ровно через десять минут после нашего знакомства. Но надеялся, что мне повезет до того, как она сама это поймет.

— И уже рисовал в своем воображении любовь втроем, — заметил кто-то.

— Ничего подобного. Я парень без комплексов. Просто хотел трахнуть ее пару раз прежде, чем она окончательно превратится в лесбиянку.

— Но твоя Высшая Сила могла иметь другое мнение на этот счет.

— Моя Высшая Сила, — ответил Мартин, — словно в рот воды набрала. Моя Высшая Сила, мать ее, спала. Вырубилась, будто ее отключили.


Суббота выдалась холодной и дождливой. На завтрак я решил не ходить и заказал ленч в ближайшей закусочной. Паренек, доставивший еду, походил на тощую и мокрую утопшую крысу, а потому получил от меня на чай больше положенного.

Весь день я провел перед телевизором, переключался с одного канала на другой в перерывах между двумя бейсбольными матчами студенческих команд. Не слишком вникал в то, что показывают на экране, но все лучше, чем смотреть на дождь за окном. А потом подумал, что просидел в номере достаточно долго и что Джек вполне мог мне дозвониться.

Но телефон молчал. Я сам пару раз снимал трубку и набирал номер, но никто не подходил. Я даже немного разнервничался, хоть и не испытывал неукротимого желания говорить с ним. С другой стороны, не хотелось, чтобы меня и дальше засыпали бесчисленными сообщениями о его звонках.

И вот я сидел у себя в номере и, когда не смотрел на экран телевизора, поглядывал в окно на дождь.


Мы с Джен договорились встретиться в ресторане «Малберри и Хестер», что в районе Маленькая Италия. Мы побывали там пару раз, еда и атмосфера понравились. Я пришел пораньше. Места мы не зарезервировали, но администратор все же нашла свободный столик. Минут через десять появилась Джен. Еда была великолепная, обслуживание — отличное, и мне выдалась возможность оживить беседу, когда у стойки бара я заметил джентльмена плотного телосложения — я арестовывал его лет десять или двенадцать тому назад.

После обеда неплохо было бы прогуляться, но на улице все еще лило, похолодало, так что прямо из ресторана мы отправились на Лиспенард-стрит, сварили кофе и стали слушать пластинки — Сару Во, Эллу, Эдди Горме. А чем еще заниматься дождливым октябрьским вечером, как не сидеть в тепле и уюте и наслаждаться музыкой? Но еще за обедом между нами возникла напряженность, и ощущение, что нас что-то разделяет, не проходило.

И тут я взмолился: неужели? Неужели именно так до конца дней своих мне предстоит проводить каждый субботний вечер?

В постель мы отправились уже за полночь, поймав по радио волну, всю ночь передающую джазовую музыку, и лежали в темноте, и старались доставить друг другу немного радости. А после этого я вдруг почувствовал: что-то промелькнуло и затаилось в темноте, какая-то мысль на самой окраине сознания. Но я отмахнулся от нее и вскоре провалился в сон.


Несколько месяцев назад я перевез в мастерскую Джен часть своей одежды. Она освободила для нее один ящик комода и пару вешалок в платяном шкафу. Так что чистые носки и пара нижнего белья у меня тут имелись, было что надеть после душа. И свежая сорочка висела в шкафу, и я оставил всю грязную одежду ей на стирку.

— Скоро у тебя год, — сказала она за завтраком. — Сколько осталось, около месяца?

— Недель пять или шесть. Что-то около того.

Я думал, у нее есть что сказать по этому поводу, но если даже было, Джен почему-то решила промолчать.


Тем вечером я встретился с Джимом Фейбером в китайском ресторанчике на Девятой авеню. Никто из нас не бывал здесь прежде, но мы решили, что заведение нормальное, хоть и ничего особенного. Я рассказал ему о вечере с Джен. Он внимательно выслушал, поразмыслил, а потом напомнил, что скоро будет год, как я не пью.

— Она то же самое сказала, — кивнул я. — Но какое это имеет значение?

Он пожал плечами. Видимо, считал, что я сам должен ответить на вопрос.

— И никаких особых перемен за этот год не произошло. Это называется житейская мудрость?

— Так они говорят.

— Короче, мне осталось продержаться пять-шесть недель. И за это время я должен решить, как будут складываться отношения между мной и Джен.

— Нет.

— Почему нет?

— У тебя есть пять или шесть недель, чтобы не решать, — ответил он.

— Вон оно как…

— Улавливаешь разницу?

— Думаю, да.

— Нельзя ничего менять до тех пор, пока не исполнится год. И никаких решений принимать не надо. Ты не обязан предпринимать какие-либо действия. Это самое главное — не предпринимать никаких шагов до тех пор, пока не исполнится ровно год.

— Понял.

— С другой стороны, — продолжил Джим, — тут у нас речь зашла о твоей личной жизни. У нее тоже может быть своя личная жизнь. Ты трезв вот уже год, и тебе решать, болтаться и дальше, как дерьмо в проруби, или действовать. Согласен?

— Ну, возможно.

— Сам знаешь, — добавил он, — выждать год — это общепринятое правило. А некоторым людям советуют ничего не менять в своей жизни на протяжении первых пяти лет.

— Издеваешься?

— Или даже десяти, — буркнул он.


Очередная встреча проходила в здании госпиталя Сент-Клэр. Большинство участников только что прошли здесь процедуры детоксикации, а потому особой адекватностью не отличались. Было очень трудно заставить их не спать, и почти невозможно заставить хоть кого-то говорить. Мы с Джимом уже бывали здесь несколько раз, и нам редко доводилось выслушивать такую бредятину, но, с другой стороны, это могло послужить хорошим уроком.

Я провожал его домой, и тут вдруг Джим сказал:

— Запомни, это очень важно. Будда примерно так говорил: «Источником всех твоих несчастий является неудовольствие по тому или иному поводу».

— Сам Будда? — спросил я.

— Ну, мне так сказали, хотя должен признаться, когда он это изрекал, меня там не было. Ты удивлен?

— Ну, — протянул я, — вот уж никогда бы не подумал, что в его высказываниях кроется такая глубина.

— Это ведь не кто-нибудь, а Будда.

— Так его все здесь называют. И сам себя он так называет. Здоровенный парень, ростом не меньше шести футов и шести дюймов, с бритой башкой и толстым животом. Частенько бывает на полуночных собраниях в Моравской церкви,[11] но и в других местах иногда появляется. Вроде бы раньше был отвязным байкером, до поры до времени, и еще я думаю…

На лице его возникло столь странное выражение, что я резко остановился. Джим покачал головой:

— Тот, настоящий Будда, сидел под священным деревом Бодхи? Ждал просветления?

— Я думал, он под яблоней сидел и открыл закон гравитации.

— Это Исаак Ньютон.

— Если Ньютон, значит, Будда сидел под фиговым деревом, верно? Будда, это же надо! Послушай, тут какая-то ошибка природы. Единственный Будда, которого я знаю, это парень из Моравской церкви. И все время, если не ошибаюсь, околачиваетсяпо самым хулиганским барам на Вест-стрит. Хочешь опять поделиться со мной, рассказать об источнике всех своих несчастий?


Проводив его до дома, я вернулся к себе в гостиницу. Я заходил туда раньше, проверил почту, удивился, что сообщений нет. И на этот раз в ячейке не было ровным счетом ничего. Я спросил парня за стойкой регистрации, тот ответил, что пару раз мне звонил какой-то человек, но не назвался и сообщений не оставлял. Единственное, что он мог сказать: звонил мужчина.

«Джек, — подумал я, — и он перестал оставлять мне сообщения, потому как толку от них никакого».

Я поднялся к себе и уже снимал пиджак, когда зазвонил телефон.

— Мэтт? — послышался незнакомый голос. — Это Грегори Стиллмен.

— Не думаю, что припоминаю…

— Мы виделись на днях на собрании «Трезв сегодня». Нас познакомил Джек Эллери.

— Ах да, вспомнил. — Ну, конечно, поручитель Джека, дизайнер ювелирных украшений, и одно из них болтается у него на ухе. — Вот только фамилию вы не называли.

— Нет. — Он тяжело вздохнул. — У меня очень плохие новости, Мэтт.

Глава 5

Поминальная служба по усопшему Джону Джозефу Эллери проходила в понедельник днем, в подвальном помещении той же церкви, где в четверг вечером рассказывала свою историю Джен. На сегодня не было запланировано собраний анонимных алкоголиков, и Грегу удалось договориться со священнослужителями провести отпевание именно там. У меня создалось впечатление, что все тридцать или около того скорбящих, посетивших церемонию, знали Джека только по собраниям анонимных алкоголиков.

Все, кроме двух мужчин в костюмах, которые они носили как униформу.

«Копы», — догадался я.

Они следовали давней традиции присутствовать на похоронах и церковных службах на случай, если там объявится какой-либо интересующий их человек. Я сам посещал эти мероприятия несколько раз и не припомню, что узнал хоть что-то для себя полезное. Это, впрочем, не означает, что всегда происходит именно так.

Обряд не был религиозным, в зале не присутствовали священники. Войдя, я услышал доносящиеся из проигрывателя звуки музыки, что-то классическое, и я ее знал, но никак не мог вспомнить композитора. И когда она смолкла, со своего места поднялся Грег Стиллмен. На нем был темный костюм, серьгу он оставил дома.

Грег представился, сказал, что был другом Джека и его поручителем. И минут за пять или около того рассказал пару историй. В какой-то момент он, как мне показалось, находился на грани срыва от обуревающих его эмоций, перестал говорить, выждал секунду-другую, а потом продолжил.

Затем по очереди вставали другие люди и делились воспоминаниями о Джеке. Все точно, как на встрече анонимных алкоголиков, просто не надо было ждать, когда тебя вызовут. И еще речь шла только о Джеке. Помимо всяких забавных случаев, происходивших с Джеком, когда он вел неправедную жизнь и много пил, часто упоминалось о том, что он нашел в программе надежду и утешение, действительно переродился, проходя пресловутые двенадцать ступеней. И, благодарение Богу, умер трезвым, как стеклышко.

Что ж, это утешало.


Церемония завершилась пением. Перед присутствующими предстала эфемерного вида молоденькая женщина с огромными глазами и прозрачной кожей. Сказала, что зовут ее Элизабет, что она алкоголик, что не слишком хорошо знала Джека, но разделяла его стремление к трезвости.

И тут Грег попросил ее спеть, и она с радостью согласилась. Исполнила а капелла переложение «О, Благодать»,[12] добавив один стих, новый для меня. Незадолго до того как стал трезвенником, я слушал этот гимн на диске в исполнении Джуди Коллинз, и играли его на похоронах одной шлюхи. То исполнение было блестящим, но надо сказать, эта версия тоже оказалась вполне пристойной.

Имелась в помещении и кофеварка — ведь собрались тут не кто-нибудь, а целая толпа анонимных алкоголиков, — и по завершении церемонии люди потянулись к ней. Я обернулся посмотреть, где копы, был уверен, что и они не прочь выпить кофейку на халяву. Но парней в штатском видно не было. И тогда я направился к выходу. Но тут кто-то окликнул меня.

Это был Грег. Подошел, взял под руку и спросил, есть ли у меня минутка.

— Всего несколько минут, — сказал он. — Нам непременно надо поговорить. И еще я хочу просить вас об одном одолжении.


В следующий раз я увидел Джека Эллери уже мертвым.

Мы с Грегом стояли в смотровой морга и долго смотрели на останки человека, которого оба знали. А потом он произнес:

— Да, это он. Это Джек Эллери.

Я кивнул в знак согласия, а затем мы вышли на улицу.


Выйдя, Грег тут же поднял воротник — ветер пробирал до костей. Потом он спросил, обещали сегодня дождь или нет. Я ответил, что прогноз погоды с утра не слушал. Он заметил, что вообще не понимает этих прогнозов.

— Они рассказывают о том, что произойдет с погодой в ближайшем будущем, — пожал плечами Грег. — И даже если по большей части ошибаются, говорят уверенно. Но что означают все эти проценты? Как понимать: вероятность дождя пятьдесят процентов? Как реагировать на это? Брать с собой половину зонтика, что ли?

— Если сказать пятьдесят процентов, тогда ошибки с их стороны не будет.

— Вот именно. Что ж, вчера обещали десятипроцентную вероятность, а дождь лил весь день. Не слишком ли смелое предположение? Лишь потому, что ты метеоролог, ты не должен прикрывать свою задницу. — Он перевел дух. — Никогда не спрашивал вас об этом, но как вы предпочитаете, чтобы к вам обращались: Мэтт или Мэтью?

Меня устраивало и то и другое, но если так ответить, люди почему-то смущаются и не знают, как себя вести.

— Мэтт вполне сойдет, — ответил я.

— Так вот, Мэтт, почему они настаивают на официальном опознании? Не понимаю! Он сидел в тюрьме, есть в картотеке полиции, они уже установили личность по отпечаткам пальцев. А что, если у человека нет ни одного близкого родственника или знакомого, как тогда они проводят опознание? Прекрасно обходятся и без него, верно?

— Само собой.

— Нет, я определенно не хотел бы видеть его таким. Моего отца хоронили в открытом гробу. И он лежал там, прямо как экспонат из Музея Мадам Тюссо. Этот образ так и остался со мной навеки — безжизненная восковая фигура. У нас с ним были проблемы, Господь свидетель. Он хотел иметь совсем другого сына и всегда ясно давал это понять. Но последняя его болезнь сблизила нас, и в конце между нами воцарились и любовь, и взаимное уважение. Я бы хотел запомнить отца совсем другим — сильным, деятельным. Я знал, что это случится, я боялся. В то же время, прощаясь, просто не в силах был заставить себя долго на него смотреть. Вы поняли, о чем я?

— Когда это случилось?

— Чуть больше года назад. А что?

— Возможно, со временем все пройдет. — Я вздохнул. — Более ранние воспоминания вытеснят эти, последние.

— Уже вроде бы началось. Не знаю, можно ли доверять своим ощущениям, они мне кажутся не вполне реальными. Или же навеяны тоскливыми воспоминаниями.

— Возможно, именно ими и навеяны, — кивнул я. — Но все равно реальны. Мы склонны запоминать людей такими, какими те были, или по крайней мере какими мы их знали. У меня была тетушка с болезнью Альцгеймера, последние десять лет прожила в специализированном заведении. Проклятая болезнь сжирала ее мозг и личность, и вообще все, что делало ее человеком. Такой я ее и запомнил.

— Боже…

— А потом, когда ее не стало, все это померкло, ушло, и ко мне вернулась прежняя, настоящая тетушка Пег.


— Сегодня я почти на него не смотрел, — признался Грег за кофе. — Видел одни сплошные раны.

Джека убили двумя выстрелами — в рот и лоб. Они показали нам тело, откинув простыню с головы до шеи, так что если имелись другие раны, мы их не видели.

— Надеюсь, вы правы, — вздохнул Грег. — Ну, в том, что страшные образы со временем меркнут. Но для меня, боюсь, это скоро не произойдет. Спасибо вам. Спасибо за то, что согласились со мной пойти.

Мне не очень хотелось продолжать общение с ним, просто духу не хватало сказать «нет».

— Я вообще не хотел идти, — признался Грег. — И уж тем более идти туда один. Я мог бы найти кого-то другого, какого-нибудь друга Джека из «Анонимных алкоголиков», но сделал правильный выбор, попросив вас. Спасибо вам огромное.

Мы вышли из морга и направились к северу по Пятой авеню. Зашли в кофейню «Майконос», что сразу за Сорок второй улицей. Когда Грег заказал сандвич с сыром на гриле, я вдруг понял, что страшно проголодался, и тоже попросил принести мне сандвич.

— И потом, — сообщил он, — я хочу поговорить с вами еще кое о чем.

— Вот как?

— О тех двух мужчинах на церемонии. Они держались в стороне. Это офицеры полиции.

— Да, я сразу понял.

— И мне не нужен был никакой радар, потому как я видел их жетоны во время допроса. Вообще-то именно они попросили меня прийти на официальное опознание. Я спросил, насколько они близки к раскрытию, но услышал нечто неопределенное.

— Неудивительно.

— Как думаете, они раскроют это дело?

— Возможно, уже раскрыли, — ответил я. — В том смысле, что знают, кто это сотворил. Но, разумеется, нужны железные улики и доказательства, чтобы довести дело до суда.

— А вы не могли бы выяснить?

— Известно ли им, кто это сделал?

Он кивнул.

— Думаю, поспрошать можно. Простой человек ответа не добьется, но у меня остались кое-какие людишки в департаменте. А зачем это вам?

— Есть причины.

Он определенно предпочитал не распространяться на это тему. Я не стал настаивать.

— Посмотрим, может, кто что и скажет. Но у меня уже есть догадка, кто именно прикончил Джека.

— Правда?

— Имени не назову, — покачал я головой. — И пожалуй, будет правильнее сказать, я догадываюсь, почему его убили. Кто-то хотел заткнуть ему рот.

— Ему выстрелили прямо в рот.

— Причем с очень близкого расстояния. Судя по всему, кто-то вставил ствол ему в рот и спустил курок. И сделал это уже после того, как ему проделали дырку во лбу. Теперь приплюсуйте сюда Девятую ступень, о которой говорил Джек, и послание становится вполне очевидным.

— Этого я и боялся, — пробормотал Грег.

— Вот как?

Он посмотрел на свои руки, потом поднял на меня глаза.

— Это я его убил, — произнес он.

Глава 6

Детектив Деннис Редмонд был приписан к Девятнадцатому участку, что на Восточной Шестьдесят седьмой. Я позвонил, застал его в рабочем кабинете за письменным столом и спросил, где и когда ему будет удобно встретиться и потолковать со мной в тихом спокойном месте.

— Должен сделать несколько звонков, — ответил он, — и могу выметаться отсюда. Знаете заведение «Мальчик-менестрель»?

— Песню знаю.

— Это на Лексингтон, — сказал он. — Прямо за углом от нас. В два часа устроит?

Мальчик-менестрель на войну пошел,
И теперь он в списках павших…
Неудивительно, что это оказалась ирландская таверна. Я пришел туда на несколько минут раньше и занял столик в углу, сидя за которым сразу бы увидел, как войдет Редмонд. В ожидании, пока официант принесет содовую, я подошел к музыкальному автомату. Выбор ирландской музыки был большой, и я нашел и «Мальчика-менестреля» композитора Томаса Мура, и «Розу Трали»[13] на обратной стороне. Обе эти песни исполнялись Джоном Маккормаком. Примерно четверть часа я сидел и слушал голос этого великого тенора, поющего о войне далекого прошлого, свидетелем которой не довелось стать ни мне, ни ему.

Но вот пластинка закончилась. Я сидел, пил содовую и время от времени поглядывал на часы, размышляя, как Маккормаку удалось проникнуться этой песней, «Розой Трали». И уже подумывал поставить пластинку заново и провести еще пятнадцать минут, чтобы понять это, но тут ровно в два часа двенадцать минут в дверях появился Редмонд. Он был на поминальной службе по Джеку. Тогда я сразу его узнал. И сейчас на нем был тот же костюм. Он замер на секунду, окинул беглым взглядом бар и столики — народу было немного — и направился прямо ко мне.

— Деннис Редмонд, — представился он. — А вы Мэтт Скаддер и почему-то не сказали, что были вчера на службе.

— Да, видел вас там, с еще одним парнем…

— Это был Рич Бикельски.

— Просто не знал, что это именно вы, пока вы сюда не вошли.

— Нет, надо же, как только догадались! — Он удрученно покачал головой. — День выдался трудный. Не мешало бы глотнуть чего-нибудь. А вы что пьете? Водку с тоником?

— Нет, содовую.

Редмонд выпрямился.

— Не думаю, что готов последовать вашему примеру.

Он решительным шагом направился к бару. А затем вернулся с высоким бокалом с бледно-янтарной жидкостью, в которой болтался кубик льда. Судя по всему, взял виски с содовой. Я поймал себя на том, что гадаю: что за виски, какой именно марки.

Он уселся, приветственно приподнял бокал и отпил глоток. Редмонд был плотным мужчиной с мясистым лицом и характерным для любителей виски ярким румянцем на щеках. Но в глазах сразу можно было прочесть — парень он непростой и с мозгами.

— Джо Дуркин звонил, замолвил за вас словечко, — сообщил он. — Сказал, вы свой. Работали в полиции, награждены золотым значком. Служили вместе с Джо?

Я покачал головой:

— Нет, познакомились около года назад. К тому времени я был уже несколько лет в отставке.

— Стало быть, работаете частным сыщиком.

— Верно.

— Но я так понял, вы двое неплохо ладите. Чем занимаетесь сейчас?

— Ну, подваливает время от времени работенка, — ответил я. — Но мой интерес к делу Эллери носит чисто личный характер.

— Вот как? — Он нахмурился. — Вы служили в Шестом и вроде бы однажды там проводили опознание с его участием. Ничего не вышло, но ведь это вы вели дело? Давненько было, несколько лет прошло.

В ответ на это я заметил, что в целом он правильно обрисовал ситуацию, но только дело вел не я, просто как зритель присутствовал на опознании, когда свидетельница указала на другого человека.

— Но познакомился я с Эллери гораздо раньше, — добавил я.

И объяснил, что мы детьми жили и учились в Бронксе.

— Друг детства, — протянул Редмонд. — Потом один становится плохим парнем, а другой идет служить в полицию. Проходят годы, и они сталкиваются лицом к лицу в темном проулке. Гремит выстрел. Думаю, мотив ясен.

— Вам, может, и ясен. И Барри Фицджеральд[14] играл в этом кино роль священника.

Он отпил еще глоток, и я напрягся, уловив запах виски. Шотландский.

— А потом вы теряете друг друга из виду, — продолжил Редмонд, — и он впутывается в историю, попадает в тюрьму и выходит оттуда, а потом его убивают, и на поминальную службу приходят две дюжины знакомых из «Анонимных алкоголиков», и вот вы здесь, и пьете содовую. По-прежнему удивляетесь, что я стал детективом?

— Удивлен, что они не назвали вашего посредника в сделках.

— Это всего лишь вопрос времени, — кивнул Редмонд. — Так что кино то же самое, только теперь коп и преступник встречаются на собрании «Анонимных алкоголиков». И вместо Барри Фицджеральда у нас новое главное действующее лицо, которое управляет всем этим шоу. Как его там, Спеллмен? О господи, нет, это кардинал. Вот уж, ей-богу, перепутал! Стиллмен.

— Сказал, что говорил с вами.

— Пару раз. Похоже, воспринял утрату очень тяжело, но ощущение такое, что за всем этим шиком-блеском кроется крепкий орешек. Он ведь был поручителем Эллери, что бы оно там ни означало. Был нечто вроде ребе в этом заведении?

— Ну, вроде того.

— Из тех, кто помогает вывернуть душу наизнанку, направить на путь истинный?

— В целом вы правы.

— А у вас есть поручитель?

Я кивнул.

— Надеюсь, не Стиллмен?

— Нет.

— Надеюсь, вы, в свою очередь, не являетесь поручителем Стиллмена?

— Я недостаточно долго пробыл трезвенником, чтоб указывать людям, что и как им делать.

— Как долго? Или я не вправе задавать этот вопрос?

— Не знаю, кто тут вправе, а кто нет. В середине следующего месяца исполнится ровно год.

— А Эллери…

— Недавно отметил два года.

— Как раз вовремя, перед тем как пристрелили. Вам известно, кто его убил?

— Тот, кто хотел, чтобы он замолчал.

— Да, мы примерно того же мнения. «Вот тебе маленькая пулька, в самый раз для твоей большой пасти. Чтобы больше ее не разевал. Бах!» Но вот кто это мог быть, пока непонятно. Думаю, вы того же мнения о мотиве, и надеюсь на лучшее. Что-нибудь нарыть удалось?

— Нет.

— Но в каком направлении следует копать, а, Мэтт? Вы же детектив, и насколько понимаю, хороший. Где искать?

— Среди людей, с которыми он общался. Возможно, среди парней, с которыми сидел.

— Угу… А если эти поиски ни чему не приведут?

— Я бы, наверное, подождал, пока объявится человек, который знал что-то и может использовать это для шантажа. Или торга.

— Недавно освободившийся из тюрьмы?

— Верно.

— Иными словами, ждать, пока дело не прояснится само собой. Но есть одна закавыка. Это было бы возможно, если бы речь шла о громком убийстве, и жертвой стал человек известный и влиятельный. Тогда, конечно, другой разговор. Тогда вы могли бы развить активную деятельность, причем не важно, имели бы эти действия хоть какой-то смысл. Могу я спросить вас кое о чем, Мэтт? Эта жертва… Вы ведь знали его в прошлом. И недавно встретились снова, и оба стали трезвенниками.

— И что с того?

— Просто прикидываю, насколько вы с ним были близки.

— Достаточно, чтобы я пришел на похороны.

— Но никак не ближе?

— Нет. И занялся я этим делом только потому, что один человек попросил выяснить все, что могу.

— Догадываюсь: человек с серьгой в ухе. Почему я спрашиваю? Просто не хочу говорить ничего такого, что могло бы направить вас по ложному следу. Поймите меня правильно. А что касается самого дела, никто у нас в полиции не собирается просиживать ночами и потеть над ним. Как там говорится? О покойном или хорошо, или ничего?

— Говорят, покойного нельзя поминать дурным словом.

— Но иногда просто не получается. Он был преступником, вел непотребную жизнь за исключением двух последних лет, когда вдруг почему-то решил отказаться от бутылки и найти Бога. Неужели такое бывает? Вот сами вы нашли Бога?

— Некоторые люди находят.

Редмонд задумался, допил виски, поставил пустой бокал на стол.

— Значит, они крепки духом, — пробормотал он. — Хочу ли я разобраться в этом деле? Конечно, хочу. Всегда стремился до конца расследовать все дела, которые ко мне попадали, и проследить за тем, чтобы всех плохих парней судили и отправляли за решетку. Но каковы шансы? Ваш старый друг — парень никчемный. Дрянь, короче говоря. Да, последнее время капли в рот не брал, но в любой момент вполне мог сорваться, напиться и направить на человека ствол, правильно? Такое случается сплошь и рядом.

«Не всегда, — подумал я. — Хотя довольно часто. Тут он прав. Но не все же время».

— Так что очень хочется прояснить ситуацию, — кивнул Редмонд. — Блюдо подано, лежит на тарелке, а мама воспитала меня так, чтобы я съедал все до крошки. — Он похлопал себя по животу. — Урок, который я очень хорошо усвоил. Но сейчас на обеденной тарелке преступление, друг мой. И Джек Эллери выступает у нас в роли брюссельской капусты.

Глава 7

— Большинство людей просто переваривают ее, — пояснил Грег Стиллмен. — Если не переваривать, брюссельская капуста очень даже ничего на вкус.

— В следующий раз, когда увижу Редмонда, непременно расскажу ему об этом.

— Капусту поджаривают на кокосовом масле, встряхивая сковороду, ровно столько времени, чтобы она была готова, но осталась хрустящей. Ну а потом только и надо, что слегка посыпать ее карри — и пальчики оближешь.

— Верю.

— Но если слишком долго кипятить, тогда, конечно, получается кошмар. Это относится ко всему семейству капустных. Брокколи, простая белокочанная, цветная. А запах, когда ее переваривают — о, просто мерзость! Я так понял, вы не поклонник семейства капустных?

— Такой запах стоит в дешевых многоквартирных домах, — ответил я. — Там всегда почему-то пахнет капустой и мышами. Если у бедности и есть запах, то, думаю, именно такой.

— И кто готовит капусту, нещадно переваривая ее при этом, чаще других?

— Беднота.

— Ирландская беднота, — поправил он. — И еще бедняки поляки. Нищие выходцы из Северной и Восточной Европы. Но времена меняются, и большинство из них вливается в средний класс. Так какой сейчас запах у бедности, как вам кажется? — Он задумался. — Это запах мокрой собачьей шерсти и чеснока.


В четверг вечером я вновь пришел на Вторую авеню, на собрание общества «Трезв сегодня». Там выступал какой-то лысеющий парень из Риджвуда в Куинсе, проработавший тридцать лет кассиром в банке. Он никуда не выезжал из дома, в котором родился, тем более что расположен тот был всего в трех кварталах от места работы. В этом доме на две семьи его родители снимали верхний этаж, а на нижнем жила девушка, на которой он женился, и молодые поселились наверху.

— Соседка, — шепнул мне Грег. — Все правильно, на ком еще он мог жениться?

Словом, то была скучнейшая история, какую я только слышал на собраниях, да и рассказывал парень монотонно и без эмоций. Отец его умер, затем через несколько лет умерла мать, и он с женой и маленьким ребенком переехал на первый этаж. А на втором этаже поселилась молодая пара.

— Что за восхитительно интересная жизнь, — пробормотал Грег. — Неудивительно, что бедняга пристрастился к спиртному.

Но дальше история становилась занимательней, во всяком случае, для слушателей. Парень начал попадать в больницы, где проходил курсы детоксикации. По дороге с работы домой он взял в привычку заходить в бар и каждый день покупал там пиво, сначала одну бутылку, потом две. Не напивался в стельку, нет, не вырубался полностью, а похмелье выражалось лишь в чувстве жажды. Еще наутро немного побаливала голова, и от этого можно было избавиться, выпив большой стакан воды и приняв таблетку аспирина.

Короче, путь к алкоголизму оказался у него болезненно долгим, но чем еще располагает человек, кроме времени? Из банка его уволили, жена твердила, чтобы выметался, и не было дня, чтобы он чувствовал себя нормально. Консультант одной из больниц проникся к нему и уговорил пройти специальную программу, и парень посещал так много собраний анонимных алкоголиков, что в конце концов до него дошло: пить плохо. И он перестал. И теперь снова живет с женой, и его собираются восстановить на работе в банке.

— Вот истинная история успеха анонимного алкоголика, — заметил Грег, когда стихли аплодисменты. — Жаль, Милтон уже использовал оба названия.

— Милтон?

— Ну, да. «Потерянный рай» и «Возвращенный рай». А знаете, что говорил о «Потерянном рае» Сэмюель Джонсон?[15]

— Готов биться об заклад, сейчас вы мне скажете.

— Он писал, что никто больше не захочет попадать туда. Это вполне соответствует тому, что вы сейчас слышали.

После этого каждый из нас надеялся, что второй предложит уйти во время перерыва, но брать инициативу на себя никто не захотел, и мы остались. Собрание продолжилось, и я узнал много хорошего и полезного. Потом мы остались и на молитву, затем помогали убирать стулья и вытряхивать окурки из пепельниц. Ну а затем направились по Третьей авеню и обсуждали по дороге высказывания участников встречи. Когда и эта тема была исчерпана, квартала два мы прошагали в неловком молчании.

Еще по телефону я коротко изложил ему суть своей беседы с Редмондом, и, видимо, мысли о ней не давали нам обоим покоя.

— Думаю, они ничего не собираются предпринимать по этому поводу. — Грег наконец нарушил молчание.

Я объяснил, что им все равно придется работать по этому делу, причем подбирал слова с особым тщанием, как рыбак приманку.

— Когда идет усердная работа над делом, — сказал я, — это все равно что стараться реку повернуть вспять. А когда оно все же раскрывается, выясняется, что твои усилия сыграли незначительную роль. Просто появился какой-то пылающий негодованием парень и позвонил в полицию.

— Да, ужасная сила негодования, — кивнул Грег. — Кто бы подумал, что она может обернуться добром? Но вы все же продолжите расследование?

— Когда будет над чем работать.

— Все это очень похоже на Третью ступень, верно? Предпринимаешь действие, и все переворачивается с ног на голову. Был у меня один подопечный, никак не мог получить работу, потому как в резюме у него были дырки, словно в швейцарском сыре, просто огромные, грузовик мог проехать. Раз в день я заставлял его посылать заявки в разные места, и так он промучился три недели. И не получил приглашения ни от одной фирмы, куда хотел устроиться.

— И что же?

— А потом, на четвертой неделе, все же получил, причем от фирмы, в которую не обращался, и на работу, о существовании которой даже не подозревал. К тому же очень хорошую работу. Но вот вопрос: получил бы он ее, если бы не рассылал все эти заявки? Может, да, а может, и нет. Лично я убежден: не приложи он усилий, результата не добился бы.

— А вы много раз бывали поручителем?

— Несколько раз. Ко мне часто обращались, но прежде, чем сказать да или нет, я должен провести хотя бы час за кофе с этим человеком, и чаще всего убеждался, что ничего хорошего из этого не получится. Или же мы решали попытаться, и где-то через месяц или два один из нас выходил из игры. Меня даже прозвали Нацистом Ступеней. Ведь часто, когда человек думает, что ему нужен поручитель, он не всегда представляет, во что это может вылиться. Мы проходим мимо кафе и закусочных.

— Да, заметил.

— Лично я не голоден. А вы?

— Наелся сладкого на собрании.

— Именно поэтому у меня тоже аппетит пропал. Не знаю, кто притаскивает на встречи бесконечные коробки с шоколадными чипсами, но пора бы прекратить это. Не могу удержаться, чтобы не зачерпнуть горсть-другую. Возможно, надо включить этот пункт в список запрещенных вещей Первой ступени, исключить их из употребления. Вздрагиваю при одной только мысли о том, какая поднимется буря, стоит мне внести это предложение. — Улыбка озарила его лицо. — Но не сегодня.

— Прямо как святой Августин.

— Именно! «Господь, помоги мне избавиться от пороков, но не сразу». Интересно, правда ли он так говорил? Раз уж мы с вами, Мэтт, установили, что не голодны, может, заглянем ко мне? Хочу вам кое-что показать. И еще поверьте: кофе я готовлю лучше, чем греки.


Я не первый раз слышал, как Грег упоминает это свое прозвище, Нацист Ступеней. Впервые он произнес это после похорон, когда сказал мне, что это из-за него убили Джека. Он толкал его по этим ступеням, много и неустанно трудился, и Джек всем сердцем отдался процессу, с головой ушел в исправление ошибок, что требовалось для достижения Девятой ступени.

«Мы должны при любой возможности исправлять свои ошибки перед людьми, — говорилось в уставе, — за исключением тех случаев, когда это может нанести им вред».

«Или самому себе», — подумал я. Но не припоминал, чтобы видел это предупреждение в специальной литературе.


Грег проживал на Восточной Девяносто девятой улице, между Первой и Второй авеню, в трех кварталах от условной границы между Йорксвиллем и Восточным Гарлемом. Прежде в этой части Гарлема жили итальянцы и ирландцы, но они давно переехали поближе к американской мечте. Разумеется, здесь остался итальянский ресторан, ценители его кухни не ленились, приезжали издалека, а на Второй авеню располагалось несколько ирландских баров. И все они носили ирландские названия.

Клиентуру там по большей части составляли люди латиноамериканской внешности, были выходцы и из Вест-Индии, а неоновая вывеска над витриной бара «Изумрудная звезда» рекламировала вовсе не «Гиннесс», но пиво «Красная лента», экспортируемое из Ямайки.

Я не бывал здесь много лет и заметил, что район снова изменился. Между Девяносто седьмой и Девяносто восьмой улицами мы миновали два пятиэтажных здания красного кирпича, где полным ходом шла реконструкция, а мусорные контейнеры у обочины были до отказа набиты кусками отбитой штукатурки, досками и старыми оконными рамами. А на другой стороне улицы возводился небоскреб со шпилем — многоквартирное двадцатиэтажное здание из стекла и бетона.

Словом, совсем не то, что ты обычно ожидаешь увидеть в Гарлеме, заметил я. Грег напомнил, что теперь район этот называют Карнеги-Хилл — новейшее изобретение риелторов, считающих, что чем более громкое название дать новой застройке, тем успешнее будут продаваться тут дома и квартиры. В то время как нас вполне бы устроило название «Адская кухня».

Он также напомнил мне изречение Торо:[16]«Бойтесь начинаний, которые нуждаются в новых одеяниях». А также районов, которым вдруг понадобилось менять название.

Город продолжал обновляться, создавая все больше мест для процветающих граждан. Ничего нового в том не было, процесс длился больше века, но когда я смотрел на словно выпотрошенные изнутри каркасы старых зданий, всегда задавался вопросом: что же произошло с прежними его обитателями, людьми, которые жили здесь, пока у них не отняли родные полы и стены?

Затем я приказал себе думать о другом. «Да будет тебе, — твердил внутренний голос. — Забудь об этих беднягах, выброси их из головы. Город наверняка позаботился о них, нашел им другое жилье — какой-нибудь симпатичный мусорный контейнер».

Примерно то же самое говорил мне Джим: «Именно твоя неудовлетворенность есть причина всех твоих несчастий». Мудрость Будды, если не мысль, произнесенная вслух на одном из собраний. Словом, мне было над чем поразмыслить по дороге к дому Грега Стиллмена.


— Мыши, — вдруг произнес Грег и принюхался. — А вот никакой капустой не пахнет. И мокрой собачьей шерстью и чесноком — тоже. Какие-то совершенно неопределенные запахи готовящейся еды. Не столь уж и противные.

То же самое можно было сказать и о лестнице. В строительном городском уставе прописано, что лифтами должны быть снабжены здания высотой семь этажей и более. Именно поэтому в Нью-Йорке так много шестиэтажных зданий. И это было одним из них, и жил Грег на верхнем этаже.

— Вообще-то я не против лестниц, — заметил он. — Живу здесь достаточно долго и уже привык. Когда только приехал в Нью-Йорк, поселился с товарищем на углу Восемьдесят пятой и Третьей. Но всегда хотел иметь отдельное жилье и через несколько месяцев переехал сюда. В этой квартире я и протрезвел, а до того упивался здесь же несколько лет в стельку. Когда вспоминаю, как поднимался пьяным по этой лестнице, в голову поговорка приходит: «Бог хранит пьяных и дураков». Меня можно было отнести сразу к двум этим категориям.

Квартирка была небольшая, но отлично спланированная. Похоже, прежде здесь было три комнаты, но он снес одну из стен — ненесущую, и у него получилась одна большая продолговатая комната. Потом ободрал обои и штукатурку на стенах, до кирпичной кладки, и теперь они блестели. Видимо, были покрыты лаком. Среди красно-коричневых кирпичей виднелось несколько, выкрашенных белой, голубой и желтой краской. Таких вкраплений было немного, но они эффектно выделялись на общем фоне.

Разномастные стулья и столы неплохо сочетались. Грег с гордостью сообщил, что, за исключением пары предметов обстановки, купленных в магазине бывшей в употреблении мебели, все остальное он нашел на улицах. По его словам, в Нью-Йорке буквально где-нибудь на обочине можно найти и забрать совершенно бесплатно куда лучшую мебель, чем продается в других городах в магазинах.

На одной стене висело абстрактное полотно — сплошь из ярких живых красок и острых углов. Подарок одного художника, друга, с которым он потерял связь. Была здесь и еще одна картина маслом — пасторальная сцена с босоногими нимфами и сатирами в дорогой, искусной резьбы, раме. Ее он приобрел на деньги, вырученные от продажи ювелирных украшений собственного производства.

Когда он закончил показывать мне свое жилище, кофе уже был готов и оказался прекрасным, даже лучше, чем варила Джен на Лиспенард-стрит. И я не удивился, услышав, что Грег размалывает зерна сам.

— У меня тут возникла дилемма этического характера, Мэтт, — вздохнул он. — Нельзя ли узнать, на какой вы сейчас ступени?

— Стараюсь сосредоточиться на Первой, — ответил я. — И подумываю о Второй и Третьей.

— То есть к Четвертой ступени вы еще не подошли.

— Мой поручитель считает, торопиться не надо. Говорит, на одну ступень должно уходить не меньше года, это придает естественный характер процессу. А у меня пошел только первый год, вот я и сосредоточен на Первой.

— Ну, это мнение одной лишь школы, — заметил Грег. — И если придерживаться принципа одна ступень за год, можно и застрять на этой самой ступени. Бывали и другие подходы. Люди, основоположники учения, начинавшие в тридцатых и сороковых, стаскивали своих подопечных с больничных кроватей, ставили их на колени, провозглашали, что они бессильны перед алкоголем, внушали веру в Высшие Силы и все такое прочее. Они не дожидались даже, когда у этих бедняг пройдет тремор. Вот они-то и были настоящими Нацистами Ступеней, задолго до того, как этот термин вошел в обиход.

— Значит, вы не первый.

— Боюсь, нет. И как я уже говорил, не соглашаюсь стать поручителем первого встречного. Но я ни за что бы не преуспел с моей программой, не будь у меня своего поручителя, сторонника самого жесткого курса. А я — лишь жалкое его подобие. Он заставлял меня все записывать, чего я терпеть не мог, заставлял молиться, стоя на коленях, а я считал это крайне унизительным. Потому как надеялся установить с Богом приятельские отношения. Считал, мы с ним — двое разумных людей, и хотел быть на равных. Боже, до чего самонадеянным жалким придурком я был! — Он удрученно покачал головой.

Я сочувственно кивнул и отпил кофе.

— Вплоть до того дня, когда он умер, — продолжил Грег. — Я говорил, что стал вполне удачным поручителем для Джека. И это при том, что мы с ним имели очень мало общего. Джек был старше почти на двадцать лет, вел далеко не праведную жизнь, отличался прямолинейностью и даже отчасти страдал гомофобией. Но он очень хотел научиться всему, что знал я, ему нравился ход моих суждений… Могу утверждать одно: единственный способ отучить его от алкоголя — заставить неукоснительно выполнять предложенную программу. Молитва — каждое утро и вечер тоже, минимум встреч днем, стараться преодолевать ступени по порядку и все записывать. Понимаете, к чему я клоню?

— Он все записывал…

— Все, что он говорил мне и что записывал, — строжайшая тайна. Я не священник, и тайна исповеди не защитила бы меня в суде, и я всегда рассматривал это безотносительно к соблюдению закона. Но теперь…

— Теперь он мертв.

— Теперь он мертв, и его записи могут направить полицейское расследование в верное русло. Так каковы же границы моей ответственности? Освобождает ли его смерть меня от обязательства и дальше хранить молчание? Знаю, ничего страшного в том, чтобы установить личность умершего, члена «Общества анонимных алкоголиков», нет. Если перефразировать какую-нибудь слащавую книжонку или фильм, смерть никогда не сохраняет твою анонимность. Но тут все же несколько другой случай, как вы считаете?

— В каком-то смысле да.

— Ну а в другом? — Он вздохнул. — Знаете, почему я порой скучаю по выпивке? Пьяному она предоставляет отличную возможность сказать: «О, да пошли вы все, какого черта!» Порой это такое шило в заднице — правильно смотреть на вещи.

— Прекрасно вас понимаю.

— В списке Девятой ступени у Джека значилось много людей. Он не только записывал имена тех, кому причинил вред в свой «пьяный» период. О каждом человеке написал целую колонку — как он с ним поступил, какие последствия это имело, что нужно предпринять для исправления ошибки. Некоторых людей из списка уже нет в живых, и он все время терзался мыслью о том, что теперь уже ничего не исправить.

— Он рассказывал мне о своем отце.

— О том, что не смог быть рядом, когда старик умирал? Я ответил, кое-что все же можно сделать. Он должен пойти в тихое и безлюдное место — часовню или заброшенный парк. Прекрасно подошел бы старый район в Бронксе, если бы там не проложили линию наземного метро. Впрочем, место особого значения не имеет. Он может пойти туда, подумать об отце, поговорить с ним.

— Поговорить?

— Рассказать обо всем, о чем бы поведал ему, стоя у смертного ложа. И еще дать понять старику, что теперь он стал трезвенником, и как много это для него значит и… Ну, знаете, я не собирался сочинять эту речь за него. Он и сам бы мог придумать много чего.

— А как знать, дойдет ли до старика это послание?

— Насколько я понимаю, — ответил Грег, — старик сейчас сидит где-то на облаке, и уши у него имеются, так что даже собачий свист расслышит. — Он нахмурился. — Я имел в виду те частоты свиста, на которые реагируют только собаки.

— Это я понял.

— Вообще довольно занимательная штука этот собачий свист. Его не только мертвецы могут услышать.

— Насколько мне известно, да.

Грег как-то странно взглянул на меня.

— Там кофе остался, — произнес он. — Желаете еще чашечку?

Глава 8

— Перейдя к Пятой ступени, Джек сидел в том кресле, где теперь сидите вы. Он описал Четвертую ступень, потратил на это несколько недель, старался ничего не упустить. А потом сел здесь, а я пристроился напротив, где сейчас сижу, и прочел мне все это вслух. И несколько раз голос у него срывался. Ему было трудно.

— Понять можно.

— А я время от времени останавливал его. Ну, чтобы он что-то уточнил. Но в основном Джек все читал, а я слушал, старался вникнуть. Тоже было нелегко.

— Трудно продраться через текст и уловить смысл?

— Вот именно, Мэтт. Когда сам я находился на Четвертой ступени, там не было конца поступкам, которых я страшно стыдился. А в программе четко сказано: главное, как твои поступки давят на твою совесть, а вовсе не то, противоречат ли они общепринятой морали. Но я ощущал себя грешником в легком весе, дилетантом по части всяких там низостей и подлостей. Мои преступления сводились к нарушениям правил перехода улиц и мелкому мухлеванию с налогами. Да, и еще пару раз проскакивал под турникетом в метро, чтобы не платить. Вы же не станете сообщать об этом в полицию?

— Так и быть, прощаю на первый раз.

— Не беспокойтесь, этого больше не случится. Я совершал проступки, которые не являются преступлениями, но осуждаются с точки зрения морали, не хотелось бы упоминать о них сейчас. Зато, знаете ли, я никого не ограбил, не ударил битой. И никогда, господи, ни разу в жизни еще никого не убил!

— А Джек?

Своим молчанием он сказал мне — «да». Затем, после долгой паузы, заметил:

— Я испытывал крайнюю неловкость, слушая, что он говорил. И насильственной смертью он умер вовсе не потому, что характер дурной или он ненавидел кого-то, и даже не потому, что совершал преступные деяния. Так что считаю, все это ушло в могилу вместе с ним.

— Что ж, вполне разумно.

— Вот только никакой могилы не будет. Я распорядился кремировать его, как только выдадут тело. И хотел развеять пепел над морем. Даже узнал, что есть специальная служба — тебя вывозят в море на лодке, ты берешь урну и вытряхиваешь ее содержимое за борт. — Он закатил глаза. — Вернее, пепел и прах, так принято говорить. Будь у меня копия его записей по Четвертой ступени, я бы и ее сжег в печи вместе с ним, и зарывать в могилу не стал бы. А потом развеял бы над водой и…

Грег произнес все это почти весело, а потом вдруг осекся и умолк. Я видел, как он помрачнел, стиснул зубы, как старался сморгнуть слезы. Затем Грег взял себя в руки, и голос его снова зазвучал ровно и уверенно.

— Итак, моя дилемма связана с Восьмой ступенью, — сообщил он. — Вроде бы я уже говорил, там было расписано все детально.

— О каждом человеке отдельный параграф.

— Да, и некоторые получились весьма пространными. Думаю, человек, убивший его, был упомянут в этом списке. С большой долей вероятности.

— И у вас есть копия.

— Разве я не говорил?

— Нет. Но никакой дилеммы лично я тут не вижу. У вас на руках его список по Восьмой ступени. Вам и решать, что с ним делать.

— Если у полиции есть зацепки, если они знают, кто убийца, и не важно, имеются ли против него улики, тогда никакой проблемы для себя не вижу. Просто уничтожу этот список, и дело с концом. Но если у них ничего нет, и скорее всего это так, нет и не будет, и они не станут напрягаться, тогда… Тогда получается, я владелец информации, которая может им помочь, и это мой долг, как гражданина, предоставить им эти материалы.

— Но?…

— Но в списке около двух дюжин имен, Мэтт! Это, конечно, не означает, что среди них много подозреваемых, потому как он включил в список своего отца и еще пару покойников и даже упомянул подружку из старшего класса школы, в чьи трусики запускал лапу. Ну и других людей, которые вряд ли способны выпустить две пули в человека, пришедшего вдруг с извинениями. Но тем не менее примерно треть останется. Все они вели неправедную жизнь и даже имели отношение к криминалу. Но только один из них мог убить. Так какое я имею право навлекать подозрения на остальных?

— И он поставил себе целью как-то помириться с этими людьми…

— Вот именно! Сначала появляется и говорит, простите меня, пожалуйста, я не хотел, во всем выпивка виновата, и вот вам десять баксов, которые я недоплатил, или вот вам новая лампа вместо той, что я сбил со стола. А в следующую минуту он уже покойник, и копы стучатся в дверь.

— А люди в списке не того сорта, чтобы привлекать к себе внимание стражей порядка.

— Или в костюмах от Роберта Холла.[17] Хотя мистер Редмонд был одет вполне даже прилично.

— Но он же детектив.

— И что с того? Разве детективы одеваются лучше других? Никогда не замечал.


Через два дня после награждения золотым жетоном Эдди Кёхлер отвел меня на Пятую авеню в магазин мужской одежды «Финчлиз». С фасада здание выглядело как нормандский замок, и я вышел из него, чувствуя себя настоящим лордом, поскольку только что купил костюм за цену в три раза большую, чем обычно себе позволял.

Я купил костюм, чтобы производить впечатление на людей. Должен был одним своим видом внушить, что являюсь опытным детективом и всегда готов защищать их интересы. Впрочем, имелись и другие преимущества: жене очень нравился этот костюм, да и подружке тоже.

Там, конечно, были и другие костюмы, но этот особенно приглянулся мне — однобортный, на двух пуговицах, пошит из ткани почти шелковистой на ощупь в изящную и еле заметную серовато-синюю полоску. («Прекрасный материал», — заметил продавец.) И брюки безманжет. («Не думаю, что нам тут нужны манжеты».)

Интересно, куда он потом делся, этот костюм. Да и магазин мужской одежды «Финчлиз». Последний раз, побывав в этом районе, я заметил, что магазина там нет. В здании с зубчатыми башенками появился новый обитатель, и в огромной витрине были выставлены поделки из фальшивой слоновой кости и прочие восточные безделушки для туристов.


Проблему Грега я понимал. Если он передаст список Джека по Девятой ступени на удивление хорошо одетому Деннису Редмонду, тем самым может доставить нешуточные неприятности людям, не имеющим никакого отношения к убийству. А если не сделает этого, убийца останется безнаказанным.

Я спросил, обсуждал ли он это со своим поручителем.

— Хотелось бы, — ответил Грег. — Никогда не слыхали о раке геев? Называется саркомой Капози, хотя, возможно, произношу неправильно. Болезнь редкая, по крайней мере считается таковой. Но каждый гей-мужчина начинает утро с того, что осматривает себя с головы до ног на предмет выявления пурпурных пятен. Адриан был очень болен, и все мы боялись, что он умрет, поскольку лекарства от этой болезни не существует. Но убило его воспаление легких. Причем очень редкая форма пневмонии, хотя… не столь уж и редкая среди мужчин гомосексуалистов.

Я кое-что слышал об этом заболевании. В моей группе, той, что собиралась в соборе Святого Павла, умер один человек. Еще одного члена группы несколько раз госпитализировали с приступами жесточайшей лихорадки, и врачи не знали, чем ее лечить.

— И никто не знает, что вызывает эту болезнь, — сказал Грег. — Один мой приятель считает, что ее якобы вызывают синтетические моющие средства, кожаные изделия и пирожные с заварным кремом. Мы все можем погибнуть от этой болезни, Мэтт. А вместо того, чтобы всерьез заняться этой проблемой, только посмеиваемся, и все.

Его поручитель Адриан умер месяц назад, и Грег так и не нашел ему замены.

— Я постоянно прощупываю самых разных людей, — сказал он, — причем втихаря, сами они о том не знают. Хочу найти человека старше себя, с более долгим сроком трезвости, но того, кто посещает собрания регулярно, почти ежедневно. И гей мне не нужен, поскольку не хочу снова проходить через все это, да и натурал не очень подходит, поскольку сам я не такой. Последнее время стал думать, что мне нужна женщина-поручитель, но удастся ли поладить с обычной женщиной или лесбиянкой?

— Еще одна дилемма, — заметил я.

Он кивнул:

— Причем из таких, последствия которой выявятся не сразу, а со временем. И полная противоположность другой дилемме, требующей действий. Вы полицейский, Мэтт. Никогда не хотели вернуться к этой работе?

— Снова поступить в штат?

Я подумывал об этом и раньше, даже советовался с Джимом Фейбером.

— Нет, — ответил я. — Никогда этого больше не будет.

— Так что теперь вы частный детектив.

— Не совсем. Частные детективы должны иметь лицензию. Уйдя из полиции, я стал работать на разных людей, но строго неофициально. Просто оказываю им кое-какие услуги, а они в качестве благодарности дают мне деньги.

— А теперь?

— Пребываю в вечных поисках работы, как вы — в поиске поручителя. Какой-то человек разработал добровольную программу занятости. Называется ПЗИА, хотя не помню, как точно расшифровывается это сокращение…

— Программа занятости для излечившихся от алкоголизма. Джек начал посещать там занятия. Но ему не понравилось. И он сам нашел себе работу — развозил заказы из закусочной. Не слишком выдающаяся карьера, зато работа вполне приличная для начинающего трезвенника.

— Что ж, меня вполне устраивает работа для начинающего трезвенника. За последние одиннадцать месяцев работы хватало, так что я мог и жилье оплачивать, и на еде не экономить.

— Вы оказываете услуги людям, они за это вас благодарят.

— Именно.

— Что ж, — сказал он. — В таком случае, может, окажете услугу мне?

Глава 9

Уже далеко за полночь я вернулся в гостиницу. Никаких сообщений не поступало, в ячейке у стойки скопились только рекламные листки. Войдя в номер, я выбросил их в мусорную корзину, все, за исключением конверта из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Адресовано послание было Грегори Стиллмену, был от руки вписан и обратный адрес какой-то фирмы в городе Уичита, штат Канзас. Можно было предположить, что так они рассылали каталоги ювелирных изделий, но сейчас в конверт был вложен список, составленный Джеком Эллери на Девятой ступени — список людей, которым он якобы причинил вред. И среди них вполне могло значиться имя убийцы.

Я просмотрел первую страницу списка, просто для того, чтобы убедиться, что смогу разобрать почерк Джека. И представил, как Грег, перед тем как засунуть все эти листки в конверт, соединяет их металлической скрепкой. Я не стал читать, снова засунул листки в конверт и положил его на комод, потом разделся и пошел в душ.

Конверт лежал на своем месте, когда я вышел из ванной. Я открыл его, вытащил пачку листков бумаги, скрепленных скрепкой. Страницы были пронумерованы, их было девять, и каждая исписана мелким, но вполне разборчивым почерком Джека, синими чернилами на белой бумаге.

Первое имя вверху страницы — Реймонд Эллери, покойный отец Джека. Я прочел пару предложений, и тут вдруг навалилась усталость. Это может и подождать, решил я. Опять вложил бумаги в конверт, предварительно соединив их скрепкой, и улегся в постель.

А потом вдруг вспомнил, что не молился. Особого смысла в молитвах не вижу, вообще не мой стиль. Но я провел почти год, делая разные вещи не в своем стиле, и лишь изредка улавливаю в них смысл. А потому решил придерживаться простейшей тактики: начинать день с просьбы о еще одном дне трезвости, и заканчивать его, благодаря Всевышнего за то, что подарил мне еще один трезвый день.

Я вспомнил это только теперь, уже лежа в постели с выключенным светом, и мне страшно не хотелось вылезать из-под одеяла и становиться на колени — вот уж совсем не в моем стиле.

— Благодарю тебя, — прошептал я тому, кто мог бы меня слышать.

Этим и ограничился.


— Он дал мне тысячу долларов, — сказал я Джиму. — Десять купюр по сотне баксов. И пересчитывать при мне не стал. Видно, заранее отложил их в бумажник. Предвидел, что я соглашусь.

— Надеюсь, ты не утратил хватки полицейского.

— Я переложил их в карман.

Много лет назад в Бруклине Винс Махафи дал мне еще один ценный совет. О том, как надо поступать, если кто-то платит тебе деньги.

— Но выглядишь ты не слишком счастливым для человека с тысячью баксов в кармане, — заметил Джим.

— Да от них почти ничего не осталось. Внес плату за номер за следующий месяц, отправил Аните перевод. Ну и еще положил пару баксов в банк, вот и все, что в кошельке осталось.

— Все? Или ты отложил десятую часть своего улова и сжег эти бабки, чтобы задобрить богов?

— Ну, как тебе сказать, — пробормотал я.

Несколько лет назад я взял в привычку отстегивать десять процентов от любого дохода и относить эти деньги в ящик для пожертвований для первой попавшейся церкви. Джим расценивал это как проявление дурацкой эксцентричности и считал, что, когда я протрезвею окончательно, подобные порывы сойдут на нет. Большая часть моих денег доставалась Католической церкви, наверное, просто потому, что их храмы почти постоянно открыты. По дороге домой я немного задержался. Отдал свою дань ящику для бедных при церкви Святого апостола Павла. А потом зашел и поставил две свечки, одну из них — за Джека Эллери.

— И все равно ты хотя бы на несколько долларов богаче, чем был вчера, — заметил Джим. — Но тем не менее совсем не выглядишь счастливым.

— Я взял деньги, — ответил я. — Теперь должен их отработать.

— Найти того, кто убил твоего друга.

— Выяснить, есть ли в списке имя, которое может заинтересовать Редмонда. Которое я сочту нужным и возможным ему назвать. Полагаю, это примерно то же самое.

— А нельзя сразу исключить тех, кто определенно не мог это совершить, и отдать ему список с оставшимися именами?

— Стиллмен и сам мог это сделать, — покачал я головой. — Идея в том, чтобы не создать проблем для людей заведомо невиновных в убийстве Джека, даже пусть они виновны в чем-то другом.

— Значит, в списке есть нехорошие люди?

— Не знаю, кто они такие, кроме отца Джека. Впрочем, тот умер несколько лет тому назад, — ответил я.

— Что без сомнения — оправдательное доказательство, верно? Так ты, насколько я понял, еще не читал список?

— Слишком устал вчера вечером, а сегодня утром у меня были другие дела. Думаю прочесть его прямо сейчас.

— Что ж, неплохая идея, — заметил мой поручитель.


И все равно мне пока не хотелось делать это, и я вернулся в номер, лелея фантазию о том, что конверт из плотной бумаги исчез неведомо куда за время моего отсутствия. Могла, к примеру, зайти горничная — она приходила раз в неделю, а сейчас задержалась на день — зайти, сменить постельное белье, опустошить корзину для мусора и приговорить записи Джека Эллери к испепелению в мусоросжигателе. Или же в номер мог пробраться грабитель и, раздраженный тем, что не нашел ничего стоящего, прихватить конверт и скрыться вместе с ним. Или же спонтанное возгорание, или затопление, или…

Конверт лежал на месте. Я уселся и стал читать.


Когда закончил чтение, выяснилось, что я пропустил ленч, и солнце уже зашло. Я вышел и решил где-нибудь перекусить перед началом пятничного вечернего собрания в соборе Святого Павла. Порывался уйти в перерыве, но все же заставил себя остаться.

— Думаю сегодня обойтись без кофепития, — сообщил я Джиму. — Вместо этого заскочу в какой-нибудь бар.

— А знаешь, я и сам много раз подумывал о том же.

— Я читал этот гребаный список, как показалось, целую вечность, — вздохнул я. — Потому что все время останавливался и смотрел в окно.

— Небось на винный магазин на другой стороне улицы?

— Нет, скорее, на башни Торгового центра. Но вообще-то ни на что я конкретно не смотрел. Просто пялился вдаль. Мне нелегко это далось, Джим. Я ведь заглянул в самое сердце и душу парня, а это тяжело.

— Так чего еще тебе хочется, кроме как заглянуть в бар?

Я одарил его выразительным взглядом.

— У меня листок бумаги с пятью именами и фамилиями. Хочу пройтись по нему вместе с одним парнем.

— И в баре ты должен с ним встретиться?

— Да, он придет туда. Или в «Верхнем узле», или в пабе «У Пугана». Так и мотается между этими двумя забегаловками. Ну и еще кое-куда захаживает.

— Словом, из тех парней, кто не хочет идти проторенной дорожкой. Как думаешь, может, тебе стоит взять кого-то с собой, а?

— Пить я не собираюсь.

— Нет. — Он покачал головой. — Пить ты не будешь, но лучше и спокойнее иметь под боком надежного трезвого друга.

Я задумался, взвесил все «за» и «против» присутствия третьего лишнего за столом.

— Не в этот раз, — возразил я. — Все будет нормально.

— В каком бы баре ты его ни нашел, уверен, там есть телефон-автомат. А четвертаков у тебя полно, правильно?

— И четвертаков, и жетонов на метро. Хотя никакие жетоны мне не нужны. Буду на Западной Семьдесят второй, туда идти всего ничего.

— Вот и чудесно, — заметил Джим. — Пешая прогулка пойдет тебе на пользу.


Я дошел до угла Семьдесят второй и Коламбус. Паб «У Пугана» находился всего в полуквартале, если идти в одну сторону, а бар «Верхний узел» — примерно на том же расстоянии, но если идти в другую. И я почувствовал себя полным ослом, застывшим между двумя тюками с сеном. Или сделаешь выбор наугад, или помрешь с голоду. Я мысленно подбросил в воздух монетку и двинулся к «Верхнему узлу». Ну и разумеется, мой собеседник оказался в баре «У Пугана». Сидел за столиком с ледяной бутылкой «Столичной» в пластиковом ведре, расписанном под дерево.

В руках мужчина держал кубик Рубика, но не вертел его в пальцах, просто задумчиво и хмуро рассматривал.

— Привет, Дэнни Бой, — произнес я.

Он, не поднимая глаз, спросил:

— Скажи, Мэтт, ты когда-нибудь видел такую игрушку?

— Видел. Но никогда не пробовал собрать.

— Один тип подарил, — пробурчал он. — Смысл в том, надо собрать его так, чтобы все шесть сторон были одинакового цвета. Но как это сделать — ума не приложу. Хочешь, подарю?

— Нет. Но все равно спасибо.

Он поставил кубик на стол, взглянул на меня и широко улыбнулся.

— Да ты садись. Рад тебя видеть. Может, оставлю игрушку официантке. Думаю, она ее позабавит. А ты отлично выглядишь, Мэтт. Выпьешь чего-нибудь?

— Разве что коку, — отозвался я. — Но не спеши ее звать. Подождем, пока сама не подойдет, забрать свой кубик Рубика.

— Да, точно! Так он и называется. Мне показалось, что Кубек, но с самого начала так и чувствовал, что это неправильно. Помнишь Тони Кубека?

То был питчер из команды «Янки», и я действительно его помнил, и несколько минут мы говорили о бейсболе. Затем подошла официантка, я заказал себе коку. А Дэнни Бой опрокинул стаканчик водки и позволил ей налить из бутылки еще.

Дэнни Бой Белл, негр-альбинос, да к тому же еще и карлик, всегда одевался шикарно, приобретая вещи в дорогих магазинах для мальчиков типа «Сакс» и «Пол Стюарт». Будучи альбиносом, он предпочитал ночной образ жизни, но думаю, избрал его не потому, что кожа так уж чувствительна к солнечным лучам.

— В этом мире не хватает двух вещей, — говорил он, — регулятора освещении и регулятора громкости, и то и другое следовало бы приглушить.

Темные комнаты и тихая музыка — вот самая естественная для него среда обитания, ну и, разумеется, она прекрасно сочеталась с водкой. Изредка ему компанию составляла какая-нибудь хорошенькая женщина, не слишком обремененная умственными способностями.

Когда я работал в Шестом участке, Дэнни Бой был лучшим моим осведомителем, одним из немногих, в обществе которого я не чувствовал, что мне поскорее хочется отмыться в душе. При этом он ничуть не старался угодить, не искал лавров славы сыщика, не задирал нос. Он был, скорее, даже не осведомителем, а брокером информации, и каждый вечер часами просиживал в «Верхнем узле» или «У Пугана», и люди, находившиеся по разные стороны закона, придвигали к его столу стул, чтобы спросить кое о чем или, напротив, что-то рассказать, а иногда и то и другое.

Он жил в нескольких кварталах от обоих заведений и редко ходил куда-то еще — разве что посмотреть бокс в «Гарден» или послушать хороший джаз в клубе. Но по большей части посиживал в баре и попивал водочку, которая для него была все равно что вода, потому как никакого видимого эффекта от нее не наблюдалось.

Мне принесли кока-колу, я отпил глоток и подумал, какой видимый эффект это могло на меня произвести.

— Тут с неделю тому назад убили одного парня, — начал я разговор. — Жил в меблированной комнате на Восточной Девяностой, сводил концы с концами, занимаясь доставкой ленчей из закусочной в том же районе.

— Концы эти, очевидно, находились не так далеко друг от друга, — заметил Дэнни Бой, — раз свести их оказалось достаточно просто. Как его звали?

— Джон Джозеф Эллери. Но все называли его просто Джеком.

Он покачал головой:

— Об убийстве не слышал, имя парня ничего не говорит. А чем занимался до того, пока решил устроить нашему доблестному сыску головную боль?

— Да так, всем понемногу.

— Ага, полезное занятие. И он все еще продолжал заниматься и тем, и этим понемногу во время, свободное от доставки ленчей?

— Он исправился, — ответил я и опустошил бокал коки. — Решил начать жизнь с чистого листа.

— Иными словами, пойти более сухой дорожкой. Дорожкой, которой, как я вижу, и ты решил пойти, Мэтью. Давно ли?

— Год будет через месяц.

— Но это же здорово, — заметил Дэнни.

Его искренность доставила мне радость. Потому как далеко не каждый, с кем я прежде выпивал, восторгались дорогой, которую я избрал. А Джим говорил, что такая реакция имеет больше отношения к проблемам этих людей, их образу жизни и питью, а вовсе не ко мне и моей трезвости. Одни видят в том для себя угрозу, другие считают, что ты неодобрительно к ним относишься. Вот им и хочется как следует врезать тебе кулаком.

Все эти разговоры о выпивке, видимо, напомнили Дэнни Бою, что на столе перед ним полный стаканчик водки, и он поднес его к губам и выпил залпом. А потом протянул задумчиво:

— Джон Эллери, больше известный под именем Джек. Где его убили?

— Дома.

— В меблированной комнатушке?… Как?

— Две пули. Одну влепили в лоб, вторую — в рот.

— Дескать, держи пасть на замке?

— Скорее всего.

— Как бы в противоположность другому способу. «Ты должен был держать рот на замке, крыса гребаная, жалкий ублюдок», и после этих слов отрубали пенис и заталкивали несчастному в рот, иногда до середины горла. Скажи-ка мне, Мэтью, только итальянцы оставляют такую визитную карточку или же она имеет более широкое хождение?

Я понятия не имел.

— И то и другое понемножку. Не мой это стиль — вникать в детали и подробности, но…

— По большей части вооруженные ограбления. За это и сидел. Грабил винные магазины, бакалейные лавки, входил, показывал пушку, ну и выгребал из кассы все что мог, подчистую. Неудивительно, что ты о нем ничего не слышал, потому как разбойничал он недолго. И понятно, почему не знаешь о его убийстве. Если бы в газетах не написали, я бы и сам не знал.

Дэнни Бой сосредоточенно нахмурился.

— Джек, Джек, Джек… А погоняло у него было?

— Прости?…

— Ну, прозвище, бог ты мой! Неужели никогда не слышал этого слова?

— Знаю-знаю, — кивнул я. — Попадалось в книжках. Но вот чтобы кто-то его произносил, нет, не слышал. И уж определенно не здесь, в пабе «У Пугана».

— Очень славное словцо. И не совсем то, что кличка или прозвище. Взять, к примеру, Чарльза Линдберга. Его прозвали Линди…

— Когда он прославился своим перелетом, — предположил я.

— А погоняло у него было Одинокий Орел. А у Джорджа Германа Рута[18] прозвище было Малыш, а погоняло — Султан Отряда Быстрого Реагирования. А у Аль Капоне…

— Понял тебя, понял.

— Просто хотел толково объяснить тебе, Мэтью. Погоняло… Я тоже узнал это слово из книжек. Не думаю, что где-то слышал его прежде, и абсолютно убежден, что прежде произносил его здесь. А вот правильно ли — не уверен.

— Не знаю. Не того спрашиваешь.

— Ладно, постараюсь разузнать. — Дэнни приподнял стакан, поставил его на стол. — Значит, Высокий-Низкий Джек, — протянул он. — Такое гребаное погоняло. Ведь именно так его называли, верно?

Глава 10

— Высокий-Низкий Джек, — произнес Грег Стиллмен.

— Но ведь не так же его называли в меблированных комнатах?

— Они называли его просто Джек, он сам так себя назвал. О, или Джек Тюряга, или Джек Уголовник. Но не прямо, конечно, а за глаза.

Особенность анонимности нашего общества сводилась к тому, что все мы знали друг друга только по имени, так что приходилось придумывать клички, чтобы отличить одного Джека от другого. В церкви Святого Павла у нас были Длинный Джим и Джим Бегун. А моего поручителя прозвали Джим Армейский Жилет, потому как его редко когда видели без этого предмета одежды.

Было ли у меня прозвище — или, если вам угодно, погоняло, — я не знал. Оставалось лишь строить догадки. Мэтт Коп? Мэтт Сыщик? Впрочем, на сборищах в церкви Святого Павла я был единственным Мэттом, так что, наверное, необходимости в прозвище не возникало.

— Нет, ты пойми, ничего оскорбительного в прозвищах нет, — добавил Грег. — К тому же тюремный опыт пошел Джеку на пользу. Он понял, что получил по заслугам, понял, что никогда бы не оказался в тюрьме, если бы не пьянствовал. Но в прозвищах всегда надо искать логику. И Высокий-Низкий Джек… Что это означает?

— Не знаю. Слышал, так называл его коп из Шестого участка, когда я сам там работал. Но с тех пор, вплоть до сегодняшнего вечера, ни разу не слышал.

— От кого?

— От осведомителя, — ответил я и тут же задумался… Интересно: Дэнни Бой — прозвище или погоняло? Никогда не слышал, чтобы его называли по-другому, и, насколько мне было известно, в свидетельстве о рождении у него значилось: «Дэнни Бой Белл».

— И осведомитель знал Джека?

— Они никогда не встречались, и знает он о нем совсем мало.

— Но ведь откуда-то ему известно прозвище Джека, а вот я, например, не знал. И в отчетах по Четвертой ступени это имя не фигурировало. Я бы непременно его вспомнил, если бы слышал раньше.

— Он был азартным игроком? Картежником?

— Джек? Нет, не думаю. Хотя однажды говорил, что несколько лет назад провел на бегах целый день, но в основном только пьянствовал и ставок не делал. Ну, что-то насчет того, что завис в баре и не пришел вовремя в кассу сделать ставку.

— Иными словами, пьянство тогда помогло сэкономить деньги.

— Да, нет худа без добра.


В пабе «У Пугана» действительно имелся телефон-автомат, и я знал, что он в рабочем состоянии — видел, что по нему звонят люди, пока сидел и наблюдал, как Дэнни Бой хлещет водку «Столичную» — в объемах, способных возродить советскую экономику. И когда я собрался уходить, телефонная будка пустовала. Но я не стал пользоваться ею, вышел на улицу, свернул за угол. Первый телефон-автомат не работал, нашелся другой, исправный, через дорогу. Я опустил четвертак и набрал номер своего поручителя.

— Нет, еще не так уж и поздно, — поспешил успокоить он меня. — Слышу визг тормозов, а не крики пьяниц и алкоголиков. Отсюда вывод — ты звонишь с улицы.

— Ты единственный из всех, кто мог бы стать отличным детективом. Скажи, слова Высокий-Низкий Джек что-нибудь тебе говорят?

— Есть такая карточная игра, — ответил он. — Если не изменяет память, называется «сплит в океане». Или попросту сплит.[19] Забыл, как в нее играют, но кажется, там надо набирать очки, и есть ключевые слова — верхняя и нижняя карты, джек и гейм. Да, вроде бы точно помню эту фразу — верхняя, нижняя, джек и гейм. Чем-то помог тебе?

— Не знаю.

— Я и сам не пойму, чем тут можно помочь, — хмыкнул мой поручитель. — Высокий-Низкий Джек. Верхней и нижней в покере называют позицию, когда стартовая и нижняя руки набирают большее количество очков, срывают куш. Но никак не возьму в толк, при чем тут Джек?

— Может, речь идет о валетах[20] и картах высшего достоинства, — предположил я.

— Что, кстати, напомнило мне о еще одной игре, разновидности покера. Называется дро-покер, и там нужна пара валетов, чтобы открыться…

— Правильно.

— Но если ни у кого нет на руках валетов или карт выше, тогда побеждает игрок с самой низкой комбинацией. К примеру, если у него такие карты: пятерка, четверка, тройка, двойка и туз. Или же: шестерка, четверка, тройка, двойка, туз. Или еще один вариант: семерка, пятерка, четверка, тройка, двойка — все зависит от правил в данной игре.

— Вот уж не знал, что ты играешь в покер.

— Да так, баловался когда-то, и ставки не превышали бакса. Работал печатником, и играли мы на заднем дворе типографии, что на Хадсон-стрит. Но потерял всякий вкус к игре, когда однажды после большого запоя вдруг вышел из ступора посреди игры и не понял, почему делаю такие отчаянные ставки. «Джекс и Бэк», так мы называли этот вариант. Думаю, это тебе тоже не поможет. Как все прошло сегодня?

— Нормально, — ответил я. — Всегда приятно повидаться с Дэнни Боем. Ну и дал ему кое-какие здания, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

— И ты не выпил ни капли.

— Нет. А когда уходил, Дэнни подарил официантке кубик Рубика, причем с таким видом, точно это алмаз Хоупа.[21]

— Это тот, на который было наложено проклятие?

— Теперь это на нее наложено проклятие. Очень надеюсь, что Дэнни сегодня повезет.

— А я надеюсь, что не слишком разозлил тебя сегодня. Можешь поблагодарить меня как-нибудь в другой раз. Надо же, Высокий-Низкий Джек. Еще одна игра — теннис. Ты предпочитаешь бить сверху, я — снизу. Или же есть какой-то другой способ?


Согласившись быть моим поручителем, Джим первым делом преподнес подарок — маленький кошелек из красной кожи для мелочи. В нем лежали четвертак и жетон на метро.

— Это для начала, — пояснил он. — Выходя из дома, убедись, что в нем лежат с дюжину четвертаков и с полдюжины жетонов на метро. Чтобы ты всегда мог позвонить и всегда мог вскочить в автобус или в вагон метро, возвращаясь домой.

— Прямо как у парня из мафии, — заметил я. А затем объяснил, что у каждого из таких парней, которых мы задерживали, лежали в кармане четвертаки общей суммой долларов на десять. Они опасались прослушки и всегда звонили только из телефонов-автоматов. Целая куча четвертаков иногда находила у них и другое применение — можно было зажать их в кулаке, и тогда удар получался более мощным.

Став трезвенником, я не испытывал желания кого-то бить, да и сомневался, что кто-то может прослушивать мой телефон. Но никогда не выходил из дома без запаса четвертаков и жетонов. И вот теперь потратил уже второй четвертак на звонок своему клиенту — как выяснилось, зря. Мало что узнал от него, как, впрочем, и он от меня. Но вроде бы он был доволен, что я продолжаю работать над делом, и расследование потихоньку продвигается. Хотя в целом у меня складывалось впечатление, что его не слишком интересуют результаты этого самого расследования.

По пути домой я задался вопросом: почему? У него тоже была дилемма — что делать и как лучше поступить, и он решил перепасовать этот мячик мне. А что сейчас происходит, не слишком его волновало. Он сделал то, что нужно, и мог теперь передать дело другому человеку.

Вполне в духе Третьей ступени: «Мы принимаем решение вверить наши судьбы и жизни в руки Господа Бога, поскольку только на Него и уповаем».

Я слышал эти слова бессчетное число раз: в дискуссиях на разных этапах, читал в «Как это работает», в «Большой книге» — сборнике в самом начале большинства собраний. Сама идея мне нравилась, а вот насколько она осуществима, я не понимал. Встречалось в литературе кое-что на тему ключа стремления — о том, что рано или поздно им можно отпереть любой замок. Весьма поэтичное сравнение, но я все равно, хоть убей, не понимал, о чем они там талдычат.

«Третья ступень вовсе не означает, что Бог будет заниматься вместо вас стиркой или выгуливать собаку». Еще одно высказывание, которое я часто слышал. И что тогда? Не надеяться на Бога и делать все самому, так, что ли? Странно получается.

— Не пей, — говорил мне Джим. — Не пей и ходи на собрания. Вот и все, что тебе пока надо знать.


В ячейке меня ждало сообщение от Джен: «Позвони в любое время до полуночи». Но сейчас шел уже первый час. Мы не подтвердили, состоится ли очередное свидание, и я решил позвонить ей прямо с утра. Нет, конечно, можно изобрести предлог и пропустить его на этой неделе, но не слишком ли поздно? Мне почему-то казалось, звонить в субботу утром и отменять свидание, назначенное на вечер того же дня, не слишком прилично. И еще я был уверен: этому можно найти логическое объяснение в «Большой книге» и в «Двенадцать и двенадцать», где настойчиво утверждается, что пресловутый ключ стремления играет главную роль.

Ради разнообразия я все же вспомнил, что надо делать перед тем, как лечь в постель, и опустился на колени.

— Благодарю за еще один трезвый день, — сказал я.

И ощутил свою правоту и глупость одновременно. Просто удивительно, как часто эти два чувства совпадают.

Глава 11

За завтраком я читал «Таймс», потом вернулся к себе в номер и позвонил Джен. Мы договорились вместе пойти на встречу в Сохо в соборе Святого Антония. И еще я сказал, что предпочитаю пообедать после, а не до, если, конечно, это ее устраивает. На что Джен ответила, что согласна, поскольку завтракала сегодня поздно.

— Должен был позвонить тебе вчера вечером, — извинился я, — но вернулся слишком поздно. Должен был встретиться с одним парнем, а он из разряда сов.

— Похоже, ты занялся работой, — заметила Джен.

— Занялся. Не вижу в ней особого смысла, но мне платят.

— Разве это не есть смысл?

— Возможно. Надо бы повидаться с кое-какими людьми. Не слишком уверен, что получится, но весь день буду пытаться. Поэтому и решил, что пообедаем после.

Зачем я ей все объясняю? Почему у меня постоянно возникает потребность что-то объяснять? Мы даже не женаты, черт побери, а если бы даже и были женаты…

— Тогда до встречи в Сохо, — весело отозвалась она, явно пренебрегая не высказанными вслух аргументами. — А потом пойдем в одно из этих заведений в стиле «итальяно» на Томпсон-стрит. И ты все расскажешь мне о деле.


Помимо Джека Эллери, я озадачил Дэнни Боя еще пятью именами. Он бегло просмотрел список, затем ткнул пальцем.

— Алан Маклиш, — протянул он. — Или Маклиш Волынщик, так вроде бы его называют.

— Потому что он шотландец?

— Отчасти, наверное, да. Но, сдается мне, к музыкальному инструменту это имеет меньше отношения, чем к тому факту, что он лупит им людей по голове.

— Избрал себе такое странное оружие?

— Насколько мне известно, — пробормотал Дэнни Бой, — он использовал его всего лишь раз, но, видно, от души, вот кличка и прилипла. Знаешь историю про Пьера Строителя Мостов?

— Конечно.

— «Ах, мсье Пьер, постройте-ка нам этот мост. Я построил дюжины мостов. Но разве стали они после этого называть меня Пьером Строителем Мостов? Ничего подобного!»

— Ага, помню.

— «Будешь сосать один и тот же член — никогда не прославишься». Нет, ей-богу, старые шутки — это лучшие шутки. Поэтому так живучи. — Он взял со стола кубик Рубика, оглядел его со всех сторон, снова поставил на место. — Почти на все сто уверен: Волынщик в тюряге. Был посредником при продаже крупных партий наркоты, и, согласно законам Рокфеллера,[22] его упекли на длительный срок. С тех пор прошло несколько лет, но сомневаюсь, что он вышел.

Следующие два имени не сказали ему ровным счетом ничего.

— Кросби Харт. Нет, никогда не слышал о парне, которого родители бы назвали Кросби. Иначе вспомнил бы. А вот второй — полная противоположность. Роберт Уильямс? Как думаешь, сколько парней в Америке откликаются на это имя?

— Я даже не уверен, что он из преступной среды, — вставил я. — Был другом Джека, а Джек трахал его жену. И вроде бы даже считал, что это он отец ее ребенка.

— Иными словами, искать предстоит Роберта Уильямса, у которого жена трахается на стороне. Сильно сужает круг поисков.

Было еще два имени, и Дэнни Бою они оказались знакомы, но вот чем занимаются сейчас эти люди и где их искать, он не знал.

— Был такой Саттенштейн, жил на северной окраине. На Карбини-бульвар?… Да, вроде бы где-то там. Мелкий скупщик краденого, если это тот, о ком я думаю, а потом напрочь исчез из виду. Фрэнки Дьюкс. А вот это имя мне хорошо знакомо, хотя не припомню, почему и откуда. И еще не знаю: Дьюкс[23] — это фамилия, или его прозвали так, потому что ловко управляется кулаками?…

«Не так уж и ловко», — подумал я.

«Отметелил его от души, — писал Джек. — Сломал парню нос и два ребра».

— Кто-то наверняка его должен знать, — заметил Дэнни Бой. — Или же знать того, кто его знает. Ну, сам понимаешь, как все устроено в этом мире.


Я знал, как устроено. И потому, вернувшись в гостиницу, просмотрел свой список и вычеркнул из него Алана Маклиша.

«Это я вовлек его в неприятности», — написал Джек рядом с его именем.

Если он ответствен за то, что парня надолго упекли за решетку, я бы назвал это недооценкой заслуг со стороны Джека. Но он также писал о том, как трудно будет ему исправить свою ошибку, и при более внимательном чтении выяснилось, что Волынщик действительно сидит в тюрьме и что Джеку это было известно. «Должен получить разрешение, чтобы попасть в список посетителей и иметь право с ним переписываться. Но как?»

Действительно, как?

Таким образом, оставались Кросби Харт, Марк Саттенштейн, Фрэнки Дьюкс и рогоносец Роберт Уильямс. Я открыл телефонный справочник по Манхэттену, стал листать страницы и водить по ним пальцем. Харты в нем значились, но не было ни Кросби, ни Дьюка, ни Фрэнка. Зато был один-единственный Марк Саттенштейн, и проживал он на Восточной Семнадцатой улице.

Что ж, прекрасно. Я набрал указанный в справочнике номер. Четыре гудка, затем включился автоответчик, и мужской голос предложил мне оставить сообщение. Причем таким тоном, словно ему не важно, оставлю я его или нет.

Я повесил трубку, переписал адрес и номер телефона Саттенштейна. Затем добрался пешком до площади Колумба и там спустился в метро.


До недавнего времени я мог бы сделать еще один телефонный звонок — Эдди Кёхлеру, моему «раввину» в Нью-Йоркском департаменте полиции, который поспособствовал моему переводу в Шестой участок, где он возглавлял детективное подразделение. Эдди часто помогал мне по телефону, что избавляло меня от необходимости ехать в центр города, и всякий раз при этом настойчиво советовал подать заявление о возвращении на службу.

А до этого случилось непоправимое — на Вашингтон-Хайтс шальной пулей из моего револьвера была убита молоденькая девушка. Но вовсе не этот инцидент стал причиной моего увольнения из департамента, равно как и причиной того, что брак мой распался. Правильнее сказать, он просто ускорил эти два события, и после мне ничего не оставалось, как напиваться в стельку на протяжении нескольких лет.

Согласно проведенному внутреннему расследованию, стрельба моя была признана правомерной. Я преследовал двух вооруженных грабителей, которые только что убили бармена, стрелял в них, прикончил одного и ранил второго — и это был прекрасный результат, поскольку стрелял я ночью и в движущиеся мишени. Выпустил много пуль, и одна из них срикошетила, попала в девчонку, случайно оказавшуюся не в том месте и не в то время. Смерть ее была трагедией, но никто не упрекал меня за это и не наказывал, поскольку действовал я правильно. Напротив, в полиции мне даже вынесли благодарность.

Но сам я корил себя на чем свет стоит. Я разрядил служебный револьвер, и погиб ни в чем не повинный ребенок, и оба эти явления были тесно взаимосвязаны. Когда начну составлять свой список Восьмой ступени, то первым именем в нем будет Эстрелита Ривера, на самой верхней строчке, хотя исправить ситуацию все равно уже невозможно.


Впрочем, все это к делу не относится. Я стал трезвенником, и как-то раз мы с Джимом беседовали о будущем. Возник вопрос: чем я собираюсь зарабатывать на жизнь? Обсуждали мы и возможность моего возвращения на службу. Причем я говорил об этом и с Джен, а потом и с Эдди Кёхлером, который пробыл в этой упряжке целых два года после наступления пенсионного возраста. А потом подал в отставку, продал свой дом и переехал во Флориду.

Наверное, до сих пор у меня есть возможность восстановиться в прежней должности, но изо дня в день я откладываю это решение, и оно начинает казаться все менее реалистичным. Я слишком долго отсутствовал. Истерлись и оборвались все связывающие меня с этим местом нити, да и Эдди, способного снова скрепить их, уже не было в участке, а у друзей, оставшихся там, не имелось даже клочков этих нитей.

В случаях, подобных этому, я предпочитаю метро телефону.


Я прекрасно помнил копа, присутствовавшего на опознании с участием Джека Эллери — высокий лоб, ярко-синие глаза и бульдожья челюсть. А вот имя его забыл напрочь. Протопал, наверное, целый квартал по Западной Десятой и вдруг вспомнил. Лонерган. Да, точно. Это фамилия, но имя вспомнить по-прежнему не удавалось. Спросил сидящего в дежурке сержанта, на месте ли детектив Лонерган, и лицо его омрачилось.

— Должно быть, вы о Билле Лонергане, — заметил он и сообщил, что этот детектив вышел в отставку то ли в марте, то ли в апреле.

Он дал мне номер телефона, а когда я уже двинулся к выходу, окликнул и сказал, что я могу воспользоваться вот этим, служебным.

— Все экономия, — рассудил он. — К тому же в округе, кварталов на шесть, нет ни единого исправного автомата.

Я позвонил, трубку сняла женщина. Позвала его, и я сразу узнал голос. Представился, он повторил мое имя, а потом сказал, что не припоминает. Тогда я сообщил, что занимаюсь расследованием убийства Джека Эллери, но и это имя, похоже, ни о чем ему не говорило.

— Вы вели его дело, — напомнил я. — Правда, давно, несколько лет назад.

— Тогда должен помнить, — сказал он. — Послушайте, почему бы вам не приехать? Увижу вас и сразу вспомню. Скорее всего этого вашего Джека Эллери тоже.

— У него было прозвище Высокий-Низкий Джек.

— Звучит знакомо, — протянул он. — Ладно, за то время, что будете добираться, покопаюсь в памяти.


Жил он в Куинсе, в районе Вудсайд, в небольшом домике на одну семью с крохотной лужайкой у фасада и асфальтовым сайдингом. Поездка заняла почти час. Пришлось сделать две пересадки, чтобы добраться до места. По дороге я прикинул, что Лонерган всего на несколько лет старше меня, а стало быть, рановато вышел в отставку. И еще я вспомнил, как помрачнел сержант в дежурке, стоило мне упомянуть Лонергана.

Я отметил также скорость, с какой сержант выдал мне номер телефона и даже разрешил воспользоваться служебным аппаратом, затем присовокупил сюда же тот факт, что Лонерган с такой легкостью и охотой согласился встретиться со мной и пригласил к себе. Если сопоставить все эти элементы, вывод напрашивался однозначный, а потому я не слишком удивился, когда миссис Лонерган отворила мне дверь и провела в гостиную. Муж ее был одет в пижаму и халат и сидел в кресле-качалке перед телевизором с выключенным звуком. И лицо у него было такое измученное, осунувшееся и бледное, что сразу стало ясно — он умирает.

Но внутренне я был уже к этому готов. Не думаю, что на лице моем отразился шок, хотя, с другой стороны, Лонерган был детективом и умел читать выражения лиц и мысли.

Однако сказал он только:

— Ну да, конечно, Мэтт Скаддер. Вспомнил сразу, как только повесил трубку. Правда, не припоминаю, чтобы мы вместе работали над каким-то делом, но встречались и пару раз даже выходили выпить по рюмке-другой. Помните забегаловку на Шеридан-сквер? Нет, не «Львиная голова», а заведение прямо по соседству.

— На Пятьдесят пятой?

— Да, точно. Господи, вот славное было местечко для серьезной выпивки. И вы ходили туда не для того, чтобы потягивать через соломинку этот гребаный шприц из белого вина и содовой. Да, кстати, что будете пить? Есть виски и виски. Или, если кто еще не вылакал, эль «Баллантайнс» из холодильника.

— Думаю, не сегодня, — ответил я. А потом уточнил, что было не слишком для меня характерно: — Я завязал, Билл, некоторое время назад. Вступил в «Общество анонимных алкоголиков». Прошел долгий путь.

— Вот как. И давно это случилось?

— Скоро уже год.

— Так, дай-ка я на тебя посмотрю. — Он развернулся в кресле. — Выглядишь неплохо. Выходит, вовремя остановился. Ну а имбирный эль будешь?

— С удовольствием, если не доставлю хлопот.

Он заверил меня, что не доставлю, потом крикнул жене:

— Эдна, милая, не принесешь нам пару имбирного эля? Они, наверное, уже охладились, так что льда не надо. И можно прямо из банок, никаких бокалов.

Но она все же принесла два высоких бокала с несколькими кубиками льда в каждом. Он поблагодарил ее. А потом, когда она вышла, сказал:

— Док дал мне зеленый свет, сказал, можешь пить, если охота, потому как сейчас уже без разницы. Если бы ты пил, составил бы тебе компанию. Правда, последнее время спиртное скверно действует на желудок. — Он приподнял бокал к свету. — Ну, вообще-то выглядит как крепкое. Малость темновато для виски, а вот за коньяк с содовой вполне сойдет. — Он отпил глоток. — Нет, имбирный эль. Разве не радость и разочарование? Ты, я вижу, парень деликатный и спрашивать не станешь. Так я скажу тебе сам, и отправим эту тему на полку. Это цирроз плюс побочное явление — рак печени. Так что не важно, выпью я или нет, но буду чувствовать себя лучше, если нет. Конец истории.


— Джек Эллери, — задумчиво произнес Билл. — Говоришь, его кто-то убил? Сказал бы ты мне это год назад, и я бы ответил: туда ему и дорога. Но перспективы меняются, особенно когда смотришь на себя, вот такого. Последнее время я нечасто желаю кому-то смерти, понимаешь, о чем я?

— Конечно.

— Но паршивый был парень, подонок и отродье. Иначе не скажешь. Так ты работаешь как частный сыщик?

Не совсем, поскольку у меня не было лицензии. Но близко к этому, и я кивнул.

— Стало быть, у тебя есть клиент. Человек, которому не все равно, что Джека прихлопнули, и он готов платить, чтобы выяснить, чьих это рук дело.

— Да, один его друг.

Он задумался.

— Нет, конечно, он был из тех парней, у кого мог быть друг или даже два. Хотя обычно такая дружба длится недолго. Но друг, который якобы хочет узнать, кто его убил, и готов платить за это деньги бывшему копу — это уже нечто. Кто он такой?

Билл до сих пор оставался очень неплохим детективом.

— Да просто самый настоящий натуральный друг, — ответил я и тут же усомнился, что это определение подходит Грегори Стиллмену.

— И это не подружка, иначе бы так и сказал. — Он заглянул мне прямо в глаза. — Из «Общества анонимных алкоголиков»?

— Отличная догадка, Билл.

— Вот уж никогда бы не подумал, что Джек Эллери был пьяницей, — хмыкнул он. — То есть он пил, конечно, но кто сейчас не пьет? Ты пил, я пил… — Он осекся и покачал головой. — Так и ты туда же, верно? Нет, ты только посмотри на нас сейчас! Не могу сказать, что хорошо знал этого сукина сына. Мне всего-то и хотелось, что упечь его за решетку, но дело развалилось, и я сразу потерял к нему интерес.

— И вы никогда не напивались вместе в баре на Пятьдесят пятой?

Он покачал головой:

— А ты сам-то с ним пил?

— Знал его еще по Бронксу, но тогда оба мы пили шоколадный коктейль с молоком. А когда встретились вновь, оба стали трезвенниками.

— Так он действительно завязал?

— Не пил два года перед тем, как его убили.

Я рассказал еще немного о смерти Джека — о том, что на теле обнаружены следы избиения, а потом в него выпустили две пули. Потом назвал ему пять имен и объяснил, откуда они взялись.

— Заглаживать вину? Так это у вас называется? И всем скопом занимаетесь этим? — спросил он.

— Ну, так рекомендуется.

Он снова покачал головой:

— Может, оно и к лучшему, что я не пошел этой дорожкой. Список имен, Бог ты мой! Я бы не знал, с чего и начать.

Глава 12

Когда я уже собрался уходить, Лонерган вызвался проводить меня до крыльца.

— Весь этот район был когда-то ирландским, — сообщил он. — А теперь сюда переехали латиноамериканцы. В основном из Колумбии и Венесуэлы, еще бог знает откуда. Может, из Эквадора. Закрыли много старыхпабов. Был такой на углу, назывался «У хулигана», теперь там турагентство для новоприбывших. — Он пожал плечами. — Наверное, они вполне себе ничего, эти новые люди. И не намного хуже нас.

Примерно за квартал до входа в метро я остановился возле одного из недавно открывшихся заведений. Было время ленча, и я зашел, уселся за стойкой бара и заказал кофе с молоком. Молоко они использовали сухое, из жестянки, кофе был сладким и не таким уж и плохим, но мне не понравился, и повторять заказ я не собирался.

Снова задумался о Билле Лонергане и понял, что знал его не слишком хорошо, чтобы делать выводы про то, изменила ли этого человека близость смерти. Ведь вся наша беседа по большей части сводилась к Джеку Эллери, но узнать мне удалось совсем немного. Лонергану не было известно ни одно из имен в списке Джека по Восьмой ступени. Правда, один человек напомнил ему о ком-то другом, что направило разговор совсем в другое русло. Мы рассказывали друг другу о схватках с преступниками, обсуждали коллег из Шестого участка, и я засиделся дольше, чем положено, потому что видел, как ему не хватает общения.

Неподалеку от стойки находился телефон-автомат, и я позвонил Марку Саттенштейну. Нарвался на автоответчик — напрасно потратил четвертак.

Не проблема. В кошельке у меня полно четвертаков.


Поезд, на который я сел в Вулсайд, направлялся к Таймс-сквер, но на станции «Гранд-Сентрал» я сделал пересадку на линию Лексингтон. Сошел на Четырнадцатой улице и попробовал позвонить из другого автомата, но на сей раз успел повесить трубку до того, как включился автоответчик, и сохранил четвертак. Меня все это начало доставать.

Я прошел три квартала к северу, затем еще два — к западу и добрался до пятиэтажного здания красного кирпича с металлической пожарной лестницей, закрепленной в центре фасада. Номер Саттенштейна вместе с телефоном я переписал из списка и, войдя в вестибюль, нашел табличку с его именем рядом с кнопкой звонка в квартиру под номером 3-А.

Я долго жал на кнопку указательным пальцем. Безрезультатно. На каждом этаже находилось по четыре квартиры, и линия А скорее всего должна была находиться прямо, а потом налево. Хотя… черт ее знает, владельцы домов нумеруют квартиры произвольно, а уж названия своим домам дают самые невообразимые. К примеру, владелец этого строения окрестил его «Гулливером», и уж это я знал точно: название было высечено в камне над главным входом.

Я вышел на улицу и, стоя на тротуаре, нашел фронтальное окно квартиры 3-А. Там горел свет, но даже если это была та самая нужная мне квартира, это еще ни о чем не говорило. Я вернулся в вестибюль и позвонил снова. Потом сдался и уже было направился к двери, когда вдруг откашлялся и ожил механический голос домофона. Я застыл на месте, и то, что нечленораздельно произносил некто, находившийся в квартире 3-А, эхом разносилось по лестнице. Я не разобрал ни единого слова.

И я решил ответить соответственно, издал несколько несвязных и непонятных звуков, и на лестничной площадке воцарилось долгое молчание. А затем, как я понял, с большой неохотой этот некто все же нажал на кнопку домофона.

Наверное, район не слишком изменился — на лестничной площадке пахло мышами и вареной капустой. Квартира 3-А оказалась именно там, где я и думал. Я тихо приблизился к двери, отошел в сторонку, вжался в стену и постучал. Нет, я не думал, что он начнет стрелять через дверь. Но, с другой стороны, и Джек, наверное, тоже не ожидал получить две пули в голову.

Затем я услышал шаги, тоже очень тихие, и щелчок — это он отодвинул шторку дверного глазка. Глаза Иуды, так их почему-то еще называют, хотя, хоть убей, не понимал почему. Предательство? Тридцать сребреников?…

Я стоял так, что он не мог в меня попасть, и видеть тоже не мог. Затем достал бумажник, извлек из него старую визитку, где было написано, что я — член Братского ордена полиции. Единственная польза от нее, насколько мне известно, заключалась в том, что визитка могла произвести впечатление на офицера дорожной полиции, остановившего тебя за незначительное нарушение. Затем я представился — Мэтью Скаддер — и поднес визитку к глазку.

— Хотел поговорить с вами о Джеке Эллери. — Я убрал бумажник в карман прежде, чем он успел отворить дверь.

Он был высок — где-то около шести футов плюс два или три дюйма, — широк в плечах, узок в талии и бедрах. Лицо грубое, словно наспех сколоченное, а вот большие карие глаза — в точности как у олененка Бэмби. И казался он не грозным забиякой, а скорее, актером, исполняющим эту роль. Он придерживал дверь левой рукой, а правая была плотно перебинтована. Это отчасти объясняло, почему он так долго открывал дверь.

Он смотрел на меня с испугом и облегчением одновременно, что вполне соответствовало первым его словам:

— А я вас ждал.

Но как, почему? Я же не оставлял ему сообщения. Хотел было что-то сказать, он меня перебил:

— Ну, вас или кого-то вроде вас. Офицера полиции.

Он ждал, что я на это отвечу, но я предпочел промолчать, и тогда он добавил:

— С тех самых пор, как услышал о Джеке.

Я оглядел его еще раз, посмотрел на лицо, перебинтованную руку и все понял.

— Вы тот парень, который его избил.

Глава 13

Не успел он ответить на это, как я убрал визитку, которую показывал в глазок — она свое дело сделала. Я ведь не сказал ему, что являюсь копом, хотя бывали случаи, когда хотелось, чтобы у людей создалось именно такое впечатление. Но мы с ним уже миновали точку, когда я чувствовал себя комфортно, проплывая под синим флагом. И я сообщил, что прежде был офицером полиции, а теперь работаю частным сыщиком, что знал Джека Эллери еще с детства, когда мы с ним проживали в Бронксе.

— Так что вы не обязаны говорить со мной, — добавил я.

Последнее было бы правдой, будь я хоть самим комиссаром полиции. И сообщать об этом было вполне безопасно, поскольку я видел, что он готов говорить. Что очень этого хочет.

Но сперва он пригласил меня войти и чувствовать себя как дома. Его квартира являла собой предшествующую версию жилища Грега Стиллмена на Карнеги-Хилл — до того, как все внутренние стены были ободраны до кирпичной кладки, до того, как паркетный пол был отскоблен добела и приобрел светло-песочный оттенок, до того, как три комнатушки были объединены в одну большую. Вместо этого они оставались спаренными, как железнодорожные вагоны. Дверь вела в крохотную кухню, окно одной жилой комнаты выходило на Восточную Семнадцатую улицу, окно спальни — на другую. Мебель разномастная, куплена на распродажах или принесена с улицы, но здесь эти не сочетающиеся друг с другом предметы не создавали впечатления изысканной эклектики.

Он провел меня в гостиную и указал на кресло с матерчатой обивкой.

— Я как раз собирался выпить чаю, не желаете? Или пиво, если, конечно, предпочитаете.

Я ответил, что с удовольствием выпью чаю.

На стене красовались две афиши шоу в Уитни, обоих артистов я тотчас узнал — Марк Ротко и Эдвард Хоппер. Я по очереди изучал их и продолжал прохаживаться по комнате, но тут он принес чашку чая и поставил передо мной на столик. Сказал, что это «Эрл Грей», на что я ответил — замечательно.

— А афиши, — сказал он, — принесла сюда женщина, с которой я прожил почти два года. А потом вдруг почему-то решила, что она лесбиянка. Прямо как гром среди ясного неба. И ведь далеко не ребенок. Моложе меня, но уже хорошо за тридцать, понимаете? Как можно в таком возрасте вдруг решить, что ты лесбиянка, причем ни с того ни с сего?

— Это происходит сплошь и рядом.

— И с парнями тоже?

— Думаю, с каждым может случиться все, что угодно, — заметил я. — Но чаще такие штуки откалывают почему-то женщины.

Он задумался, затем пожал плечами.

— Так вот, она и оставила здесь эти афиши. «Я с этим покончила, Марк, — сказала она тогда. — Если тебе не нужны, можешь выбросить». А зачем выбрасывать? Смотрятся нормально, я к ним привык. Как вам чай?

— Замечательный.

— Когда-нибудь ломали руку? Вдруг получается, сложно делать самые простые вещи. Даже шнурки еще не научился завязывать. Слава богу, хоть мокасины и домашние тапочки придумали.

— А где это случилось, Марк?

— Да прямо здесь. Он позвонил мне по телефону, сказал, хочет сообщить что-то важное. Мол, нельзя ли ему зайти. Я пробовал заставить его сказать мне все по телефону, потому как парень был из прошлой жизни, понимаете? И я вообще даже толком его не помнил или что мы дружили. И потому решил: пусть уж лучше скажет, что хотел, по телефону, и на том конец. Но нет, он, видите ли, жаждал переговорить лично. Я сказал, что занят, а он ответил, ладно, сам выбирай время, когда тебе удобно, лично его любое время устроит. И я уже хотел послать его куда подальше. «Оставь меня в покое, слышать ничего не хочу», — ну, примерно такими вот словами.

— Но вместо этого разрешили ему прийти, верно?

— Я вдруг подумал: избавиться от этого типа трудней, чем от летней простуды. Уж лучше увидеться с ним ненадолго и покончить с этим. А когда положил трубку, стал думать. Да, когда-то мы с ним были друзьями, и лишь потому, что живу я теперь совсем другой жизнью, где нет места людям, подобным Высокому-Низкому Джеку, это еще не означает, что стоит обращаться с ним так невежливо.

Высокий-Низкий Джек…

— Ну и он приходит. Я сразу замечаю, он стал каким-то другим, словно свет в глазах появился. Я даже немного занервничал. Но ведь прошло много лет, понимаете? Входи, рад тебя видеть, снимай пальто, выпей пивка. Конечно, он сразу отказался от пива. Вам об этом известно?

— Да, он бросил пить, — ответил я.

— Сказал, что был алкоголиком, во что я охотно верю, а ведь прежде молчал на эту тему. Да все мы тогда пили, в молодости! Были веселыми ребятами, тусовались день и ночь, попадали в передряги. Черт побери! Ты вырастаешь, и все меняется. — Он умолк на секунду. — Или ты сам меняешься, или нет. По-всякому бывает. «Ну ладно, не хочешь пива, — говорю я, — тогда, может, по чашке чая?» Но он ничего не хотел. Желал только перейти прямо к делу. Исправить кое-что, хотя выразился по-другому.

— Загладить вину? Исправить ошибки молодости?

— Вот именно. Поправить. Не думаю, что слышал прежде это слово вне контекста, знаешь ли, разве что поправки в конституции. И что надо исправлять. Вам известно, что он натворил? И вообще, о чем шла речь?

— Речь шла о каком-то ограблении, — ответил я. — Будто бы он продал что-то вам, а потом выкрал, во всяком случае, я понял именно так.

Он довольно долго молчал, обдумывая мои слова. А потом сказал:

— Так вот, я был всего лишь передаточным звеном. Никогда не заходил дальше. И меня ни разу не арестовывали. Допустим, вам надо что-то продать, я покупаю это за наличные. Вы хотите что-то купить, ищете товар, и если он у меня имеется, можно совершить сделку. Но все только наличманом, никаких чеков. И вы не спрашиваете, откуда у меня товар. Ну, как всегда, с краденым добром.

— Несколько необычный бизнес для молодого человека.

— Ну, один человек научил меня основам этого ремесла. Когда-нибудь слышали имя: Селиг Вулф? Это мой дядя, младший брат моей матери. Дядя Селиг каждый год покупал себе новую машину, всегда шикарно одевался, в кармане постоянно водились денежки. Ну и всякий раз при встрече совал мне пару баксов: «Вот, держи, Марки, негоже молодому человеку гулять с пустыми карманами». Я окончил школу. Пробавлялся мелкой работенкой, а потом познакомился с Джеком. И мы с ним придумали общий бизнес: врывались в ломбард на Куинс-бульвар, хватали, что плохо лежит, и деру. Вы, конечно, спросите, что мы делали с краденым дерьмом? Так вот, я относил его дяде Селигу. Сперва дядя Селиг устраивал Марку хорошую взбучку, а потом платил неплохие деньги за вещи, которые он ему приносил. А однажды дал один очень дельный совет: «Вот что, Марки, ты, конечно, можешь и дальше вламываться в двери, тыкать в людей стволом и по большей части ходить с пустыми карманами. Но рано или поздно тебя или пристрелят, или упекут за решетку, а что это за жизнь для мальчика моей сестры?» И он посоветовал мне последовать его примеру — покупать и продавать. Усадил его, рассказал и показал, как и что.

— Этим вы дальше и занимались, — кивнул я.

— Да, именно этим. И я никакой не гений, но очень даже наловчился. И приобрел трехкомнатную квартирку с видом на реку на Хейвен-авеню, что в Вашингтон-Хайтс, и еще одну, поменьше, с двумя спальнями, неподалеку от своей лавки. Ну и пошли всякие слухи. И когда я в очередной раз встретился с Джеком, то сказал ему, что у меня теперь другой, свой бизнес. Ну и пару раз он приносил мне краденое добро, а я его сбывал. А однажды появился и спрашивает, нет ли у меня красивого мехового манто. Потому что какая-то девица дала ему понять, чего хочет. У меня оказалось меховое манто, и он его купил. А как-то раз прихожу домой поздно вечером, был в гостях на празднике, и вижу: квартирку мою обнесли. Замки не повреждены, стало быть, кто-то сделал копии с моих ключей. И оказался прав, потому как позже выяснилось, что он делал… как их там, эти свои долбаные записи об исправлении, о том, чтобы загладить вину. Это он похитил у меня связку ключей, сделал с них копии, потом вернул на место, туда, где я их держал. И выжидал момент, когда я уйду из дома надолго, пришел со своим сообщником и обчистил меня. Даже знал, где я прячу деньги.

— И вы с самого начала заподозрили Джека?

— Ну, было такое ощущение. На ум пришли еще два имени, но в этом списке он значился первым. И я пошел с ним повидаться. Не то что нападать, просто посмотреть ему в глаза. И он был полон планов, говорил, что придумал, как мне вернуть украденное. Говорят, только поганые наркоманы так поступают — крадут у тебя кошелек, а потом помогают его искать. Примерно так же поступил и он. Украл у меня кошелек и вызвался помочь найти его.

— И вы лишились целой кучи денег.

— Я бросил весь свой бизнес, а потом и из города уехал, потому что как раз перед этим закупил целую тонну ювелирных украшений, и финансировал эту сделку, заняв деньги у ростовщиков. Им было плевать на мои извинения. «Нам очень жаль, все это ужасно, но вы должны нам денег, так что извольте отдать». Ну и, сами понимаете, я не мог вызвать своего страхового агента и подключить к игре. Все пропало, я оказался на крючке. — Он грустно покачал головой. — Дядя Селиг помог выбраться из этой ямы. Посоветовал избрать другое направление, сказал, что с арифметикой у меня всегда был полный порядок, и научил вести учет. С тех самых пор и веду. Допустим, у меня пара клиентов. И на каждого полагается по одному гроссбуху, книге учета. Если хоть одна из них всплывет на свет Божий, мне скорее всего светят нешуточные неприятности. Если не считать этого, я занят вполне легальным бизнесом.

— Итак, Джек пришел и…

— И сознался во всем. «Ты был мне другом, а я у тебя украл». Я жутко разозлился. И не потому — как ты только мог и все такое. Нет. Как ты можешь стоять передо мной и говорить мне это прямо в глаза? Да еще с такой, знаете, улыбочкой…

— И тут вы его ударили?

— «Марк, скажи, как я могу все исправить». Ну и в ответ я говорю, что собираюсь вломить ему хорошенько. «Валяй, Марк, бей, если так хочется». И вот он стоит прямо передо мной, подставляет лицо, так и нарывается, черт, чтобы я врезал ему по физиономии. Когда-нибудь били кого по лицу?

— Давно уже не бил.

— А я — так впервые. Нет, конечно, мальчишкой на детской площадке, но это не считается. В детстве доводилось расквасить кому-нибудь нос пару раз. И было мне тогда лет девять или десять. А с тех пор никого так не бил, пока не появился Джек. — Он помрачнел, вспоминая все это. — Джек просто стоял передо мной, — продолжил Марк. — Ну, может, отступил на полшага, и все. И я разбил ему губу, и потекла кровь. А этот псих и ублюдок все стоит и улыбается. Я спросил его: «Ты этого хотел, да?» А он: «Делай все, что хочешь, Марк. Все, что считаешь нужным. Я заслужил». И тут, мать его, я просто голову потерял. Развернулся и врезал ему еще. А он все стоит. И тут я снова замахиваюсь и бью. Уж и не помню, сколько раз ударил. — Он покосился на свою перевязанную руку. — Три, четыре, пять раз?… Не помню. Вот, правую руку разбил вдребезги, но боли тогда не чувствовал. А позже… прямо ужас до чего разболелась, но это уже другая история.

Он умолк, а сам я не знал, что и сказать. В тишине послышалось тиканье часов. Прежде я его не замечал.

— Последний раз, — тихо произнес Марк, — я ударил его так сильно, что он едва не упал. Колени у него подкосились. Я посмотрел на Джека, и лицо у него было совсем другое… Ну, прямо как у Иисуса Христа, больше сравнить не с кем. Я еврей, так что могу знать об Иисусе? Первое, что приходит в голову — сумасшедший. И вот он смотрит на меня этими своими глазами Христа и говорит: «Марк, прости меня». Вот так. А все лицо в крови. И тут я думаю: «Господи, что же это я наделал? Что я наделал?» И тогда я… очень трудно об этом говорить.

Я промолчал.

— Я просто вдруг заплакал, понимаете? А потом оба мы с ним заплакали. Так и стояли посреди комнаты, обнявшись, как братья, и рыдали, как гребаные младенцы. И я просто не мог смотреть на него, не в силах был видеть, что натворил, потому что лицо у него было ну в точь кровавое месиво. А позже, наверное, стало еще хуже, потому что распухло, появились синяки и прочее. Но и тогда была просто жуть какая-то, а не лицо.

Он не позволил отвезти его в больницу. Сказал, все будет нормально, он сам о себе позаботится. И еще хотел знать величину причиненного мне тогда ущерба. Сколько денег я потерял из-за него. Сказал, будет постепенно выплачивать мне компенсацию, определенное количество долларов в месяц, ну, сколько может себе позволить, и пусть выплачивать предстоит до конца жизни. Я сказал, что он ничего мне не должен, и прежде всего потому, что все эти деньги достались мне тогда нечестным путем. И если бы я их не потерял, то у меня не было бы причин завязать с этим бизнесом, и что затем я постепенно отошел от него. В точности то же самое случалось пару раз и с дядей Селигом, который уж куда умнее меня и лучше смыслит в таких делах. Так что можно сказать, Джек сделал мне огромное одолжение. Сам бы я никогда до такого не додумался, если бы целых десять минут не превращал вот этой рукой лицо человека в фарш. Вроде бы я уже говорил… Он не захотел, чтобы я отвез его в больницу, да? А пару часов спустя я отправился туда сам, чтобы посмотрели руку. Я ведь не сразу понял, как сильно ее повредил. И Джеку ничего говорить не стал, чтобы тот не приперся снова заглаживать свою вину. Не думаю, что кто-то из нас вновь выдержал бы такое испытание.

— А вы виделись с ним после того случая?

— Нет. Он звонил один раз, на следующий день или через день, точно не скажу. Хотел убедиться, что я в порядке, что простил его и не хочу, чтобы он возвращал мне деньги. После этого мы с ним ни разу не общались. А потом я вдруг узнаю, что его убили. Вроде бы застрелили, так я слышал.

— Верно.

Он кивнул:

— Когда я вел бизнес на окраине, у меня была «пушка». Перешла ко мне как часть одной сделки, и я оставил ее себе, потому как человек, избравший такой род деятельности, нуждается в защите, правильно? Ну и во время ограбления «пушка» исчезла вместе со всем остальным. С тех пор ни разу не держал в руках оружия. И ни разу в жизни не стрелял.

Я хотел что-то сказать, но он вскинул верх перебинтованную руку.

— Если… — начал он, — если бы, когда пришел Джек со своими извинениями, у меня была «пушка», я бы раздумывать не стал. Достал бы ее, прицелился и спустил курок. Но вместо меня это сделал кто-то другой.

— Это случилось у него на квартире.

— На квартире у Джека?

— Да. Кто-то к нему пришел, и не с пустыми руками, а с «пушкой». Выстрелил дважды с близкого расстояния: одна пуля в лоб, другая — в рот.

— Я не знал. Хладнокровное убийство.

— И преднамеренное, — вставил я. — Убийца дал понять: слишком много болтаешь.

— Возможно. — Он смотрел на меня большими добрыми глазами олененка Бэмби. — Джек просто пытался наладить отношения с каждым, кого обидел или причинил вред, попросить прощения. И теперь лично для меня дело яснее не стало. Впрочем, чему быть, того не миновать, согласны? Забудем о прошлом. Но суть в том, что он пытался загладить свою вину, и именно из-за этого его, судя по всему, и убили.

Глава 14

В гостинице в ячейке на мое имя меня ожидало сообщение. Примерно час назад звонил Грег Стиллмен. Я перезвонил ему из номера, и он ответил, что решил — это я хотел с ним связаться. Автоответчик зарегистрировал несколько телефонных звонков от человека, который не пожелал оставить сообщение.

— Кто бы это мог быть?

— А знаешь, — отозвался Грег, — мне показалось, на фоне звучала песенка в стиле кантри. «Если никто не отвечает, знай, это я». Но раз ты мне не звонил, тогда кто?

— Мне доводилось вешать трубку, когда я слышал автоответчик, — признался я. — Ну, пару раз, наверное. Но это был не твой автоответчик. — А затем я рассказал ему о встрече с Марком Саттенштейном.

— Значит, ты выяснил, кто избил Джека. Но убил его не он.

— Нет.

— А может, он солгал?

— Исключено.

— Занятно, — протянул Грег. — А я почему-то был почти уверен, что бил и стрелял в него один тот же человек. «О, так этого мало, чтобы от тебя избавиться? Ну ладно, тогда бум — и все. И еще раз бум, чтобы уж наверняка».

— Саттенштейн избил его, но гнева под конец в нем не осталось ни грамма.

— И теперь его версия сводится к тому, что Джек якобы спас его от преступной жизни. Просто стыд и позор, что он не пришел на поминальную службу. Рассказывает теперь эту историю каждому встречному, и все рыдают от умиления.

— Один раз он назвал его Высокий-Низкий Джек, — сообщил я. — В тот момент мне просто не хотелось прерывать его, а потом я просто забыл. И уже шел к двери, когда вдруг вспомнил и спросил.

— И что?

— Он даже не помнил, что произнес это погоняло, но…

— Он так и сказал? «Погоняло»?

— Разумеется, нет. Прозвище, так он вроде бы сказал. Сейчас уже не помнит, откуда оно взялось. Наверное, из прошлого, когда оба они занимались одним бизнесом. В общем, понятия не имеет, откуда у Джека взялась эта кличка и что она означает.

— Словом, ничем не помог, верно?

— Да, не слишком, — согласился я. — Но мне почему-то кажется, что погоняло Джека…

— Смотрю, тебе понравилось это словцо?

— …укажет нам путь к убийце.

— Ты уверен?

— Ну, не знаю. Если ты начал терять интерес к этому…

— Нет, нет, ничего подобного! Думаю, замечательно, что у нас появились хоть какие-то результаты. Ты только что сообщил мне две очень важные новости. Мы знаем, кто его избил, и знаем, что в него стрелял кто-то другой. И теперь я окончательно убедился, что сделал правильный выбор, призвав тебя на помощь.

— Вот как?

— Если бы я пошел в полицию, они бы сразу примчались в дом к Марку Саттенштейну. Думаю, для него лучший вариант — ты.

— Уж они бы устроили ему головную боль, — заметил я.

— Это еще слабо сказано.

— Наверное. Даже могли заподозрить его в убийстве. Раз у тебя есть подозреваемый, зачем лезть из шкуры вон и искать кого-то другого? Впрочем, не думаю, что им бы удалось сварганить против него дело, но все равно привлекать к себе внимание полиции Марку совершенно ни к чему.

Мы поболтали еще немного, а потом он сказал:

— А знаешь, это вряд ли что изменит, если даже мы выясним, кто стрелял. Просто предпримем все необходимые действия, а там посмотрим. Все получится как надо, само собой.

— Неужели?

— Ну, конечно, — ответил он. — Все всегда именно так и происходит.


Неужели все всегда происходило как надо и само собой? Лично я сомневался и продолжал размышлять над этим вечером на собрании.

Встреча группы Сохо состоялась в церкви Святого Антония из Падуи, красном кирпичном здании на углу Хьюстон и Салливан, в районе, где доминировало итальянское население. Я опоздал на несколько минут и, войдя, сразу увидел Джен — она махала мне рукой, давая понять, что заняла свободное местечко. Я тут же пожалел об этом. Свободных мест в этом просторном помещении было полно, и я вполне мог и сам найти его себе.

После собрания мы собирались пойти куда-нибудь поужинать, а затем провести ночь вместе. Так к чему сидеть бок о бок, пока какой-то тип с дурацкой ухмылкой на лице рассказывает, как он привык писать в пустые бутылки, а затем выливать содержимое в окно лишь потому, что ему лень встать и дойти по коридору до туалета? Неужели нельзя насладиться этим повествованием, сидя на расстоянии нескольких ярдов друг от друга?

Но я сохранил эти соображения при себе и уселся на свободный стул рядом с ней, где и положено, и через несколько минут понял: мне не понравился бы другой вариант, если б она не заняла мне место. Это дало мне очередную порцию пищи для размышления о том, что все происходит как надо и само собой.

С форматом сегодняшней встречи мне еще сталкиваться не доводилось. После того, как выступление закончилось, а затем — и перерыв, ведущий попросил нас разбиться на маленькие группы от восьми до десяти человек в каждой и сесть за круглые столы. Кто-то за каждым столом должен был предложить тему, после чего на протяжении получаса шла бы дискуссия и обмен мнениями по кругу. Мы с Джен чисто автоматически направились к разным столам, и темой в той группе, где оказался я, стало «принятие». Сам я хотел выдвинуть другую, но чуть позже понял, насколько она соответствует случаю.

Тема по большому счету особого значения не имела, поскольку то была встреча анонимных алкоголиков, и когда наступал твой черед, ты мог рассуждать о чем угодно. Я надеялся, моя очередь так и не наступит, но нас за столом было всего восемь человек, так что не отвертишься. Впрочем, я быстро сориентировался и избрал любимую тему Джима — о Будде, как вы, наверное, уже догадались. О том, что причиной всех несчастий является неудовлетворенность. А потом пришла очередь другого человека.


Ресторан на Томпсон-стрит оказался вполне типичным для Гринвич-Виллидж итальянским заведением в лучших его традициях — скатерти в красно-белую клетку, бутылки кьянти и подсвечники в оправе из плетеной соломки, из проигрывателя доносится голос Синатры. Официант вспомнил нас, одобрил выбранную нами закуску и главные блюда и не пытался уговорить нас заказать вино. Еда оказалась прекрасная, мы воздали ей должное, и я рассказывал о Джеке Эллери и попытках выяснить, кто его убил.

— Или кто точно не убивал, — добавил я. — В том и заключается пока что моя миссия. Если смогу освободить всех обозначенных в его списке на Восьмой ступени людей от подозрений, его поручитель сможет оставить это занятие с чистой совестью. И нет необходимости делиться информацией с копами, если уверен, что просто нечем делиться.

— Так сказано в Уголовно-процессуальном кодексе?

— Ты, конечно, шутишь. Но если всерьез говорить о законах, ни в одном не сказано, что человек обязан сообщать в полицию, даже если точно знает, кто стрелял. Он не судебный исполнитель. Он частное лицо. Это, разумеется, не дает ему права лгать офицеру полиции, он может просто промолчать.

— Так ты занимаешься тем, что очищаешь людей, названных в списке, от подозрений? Это ведь куда проще, чем искать убийцу, правильно?

— Нет, если убийца окажется в списке. Тогда будет очень сложно очистить его от подозрений.

Мы поговорили об этом еще немного, а потом Джен спросила, брошу ли я это дело, если все люди из списка окажутся невиновными.

— Буду знать, что честно отработал полученную тысячу долларов, — ответил я.

— Неужели, Мэтт? Нет, я вовсе не хочу сказать, что ты не заслужил эту тысячу. Но разве не возникнет ощущения, что часть работы осталась недоделанной?

— Это почему?

— Да потому что убийца Джека продолжит разгуливать на свободе.

— Ну, одиночество ему не грозит.

— Это ты о чем?

— О том, что на свободе разгуливает полно убийц. Я просто с ума от злости сходил, когда мы ловили злоумышленника, а потом видели, как дело разваливается прямо на глазах. Или окружной прокурор что-то напортачил, или вещдоки пропадали неведомо куда, или двенадцать тупоголовых присяжных не смогли прийти к единому мнению, и получалось, что вся наша работа пошла псу под хвост. Не уверен, что когда-нибудь избавлюсь от мерзкого ощущения собственного бессилия, потому как настоящий коп всегда вкладывается в дело эмоционально. Но постепенно, правда, привыкаешь.

Затем мы принялись обсуждать сегодняшнее собрание.

— Вполне представляю, что может заставить человека мочиться в пустую бутылку, — хмыкнул я. — Допустим, ты живешь в меблированных комнатах, туалет с ванной находятся в дальнем конце коридора, и там вечно занято. А у тебя под рукой пустая бутылка. Если ты нормальный парень и у тебя есть чем прицелиться…

— И если этот предмет больше ни на что не годится…

— …тогда ты пользуешься подручным средством. А потом завинчиваешь крышечку, чтобы не пролилось на пол.

— Круто.

— Но вот чего никак в толк не возьму, — продолжил я, — так это почему ему взбрело в голову выливать мочу из окна. Можно просто отложить эти бутылочки в сторонку, дождаться момента, когда освободится туалет, и вылить туда. Ну, скажи, разве это так сложно?

— Вижу только одно преимущество в выплескивании мочи за окно.

— Чтобы позабавиться?

— Возможно и так, но за этим кроется большее. А главное, тебе не надо беспокоиться, что ночью по ошибке ты выпьешь из этой бутылочки. Ха! Я окончательно добила тебя этим предположением, верно? Здорово разобралась в этой малопристойной ситуации.


После ужина мы решили прогуляться пешком полмили до дома, и когда переходили Хьюстон-стрит, Джен взяла меня под руку и не отпускала, пока мы не добрались до обочины. Трапезу мы закончили кофе эспрессо, после чего официант принес нам пару крохотных рюмочек на тонкой ножке — стандартный сувенир для клиентов, которых в заведении будут рады видеть снова. Уже подойдя к нашему столику, он вдруг вспомнил: мы те самые клиенты, которые отказались от вина.

— Так, значит, вы отказываетесь, — дразнящим тоном произнес он.

Мы ответили, что да, нам этого не надо.

На пути к дому Джен рассуждала о том, от чего именно мы отказались.

— Думаю, от анисовой, — предположил я. — Или другого напитка со вкусом аниса.

— Но не от самбуки?

— А может, и самбуки.

— Нет, там бы не стали ее подавать, — возразила Джен, — потому что большинство людей просто не переносят этого вкуса. А знаешь, что мне всегда нравилось? «Фернет-Бранка».[24]

— Тебе нравилась эта гадость?

— Да, дрянь ужасная, — кивнула она, — зато наутро никаких последствий. И этот горький привкус… вроде бы напиток очень полезен для желудка.

— Лично для моего, — вставил я, — подходило все и всегда. Но единственной любимой настойкой была «Стрега». Похожа на сердечные капли.

— О, господи, «Стрега»! Ни за что бы не додумалась. Надеюсь, он не собирался угостить нас этой настойкой.

— Да какая разница? Раз уж мы все равно не пьем…

— Нет, определенно в тех рюмочках была анисовая, — кивнула она. — Дешевая анисовая мерзость с мерзким парфюмированным вкусом.

— Думаю, ты права.

— А что значит «Стрега» в переводе с итальянского?

— Вроде бы «ведьма», да?

— Точно. Ведьма.

Мы прошли в напряженном молчании еще несколько шагов.

— А знаешь, — заговорила Джен, — вроде бы я помню этот вкус. И если они подделали «Стрегу», усовершенствовали, получился в точности такой же напиток, только без алкоголя…

— Тебе бы не понравилось.

— Да я бы и палкой до этой гадости не дотронулась. — Она сжала мою руку. — Давай-ка сменим тему. Иначе я снова стану пить.


Когда мы подошли к Кэнел-стрит, неофициальной границе между Сохо и Трайбекой, я уж и думать забыл, какие чуть раньше меня обуревали чувства — чуть не возненавидел Джен за то, что заняла мне место, томился при мысли, что придется провести с ней еще одну субботнюю ночь. А с какой такой радости, скажите, я должен проводить ночь как-то иначе?

На секунду показалось: я точно знаю, что нас ждет впереди. Мы можем продолжать и дальше поддерживать отношения, все больше сближаться, и, отметив годовщину трезвого образа жизни, я уже все ночи буду проводить на Лиспенард-стрит. Сохраню свой номер в «Нортвестерн», оборудую в нем нечто вроде офиса, ну, хотя бы на какое-то время, потому как гостиница — не слишком подходящее место для приема клиентов. А если так, на кой черт мне сдался такой офис?

Итак, мы будем жить вместе, и где-то через год или даже меньше я надену ей на палец кольцо.

А вдруг она захочет детей? У меня уже было два сына. Рано или поздно Джен придется с ними познакомить, и я решил, что они непременно поладят. Но она на два года моложе меня, и не пьет вот уже целых два года, и достаточно молода, чтобы родить своих детей. Хоть и биологические часы ведут свой безжалостный отсчет. Интересно, как Джен посмотрит на все это? Еще интереснее — как я сам к этому отнесусь?

«Не торопи события, — напомнил себе я. — Вечер выдался такой чудесный, ты идешь домой с красивой женщиной. Неужели этого мало?»

Глава 15

— Хоть убей, не понимаю, как это произошло, — поделился я с Джимом. — Мы были образцовой парочкой, хоть на свадебный торт выставляй, а потом перешли через Кэнел-стрит, и все вдруг превратилось в дерьмо.

Воскресным вечером мы с Джимом сидели в китайском ресторанчике. Горячий кисло-сладкий суп, лапша с кунжутным маслом, говядина с апельсинами и блюдо из цыплят, названное в честь какого-то китайского генерала — все это уже стало ритуалом, подобно субботним обедам и ужинам с Джен.

— Мы подошли к ее двери, — рассказывал я, — она принялась шарить в сумочке, и тогда я достал свой ключ и отпер дверь.

— Значит, у тебя есть ключи от ее квартиры.

— Вот уже несколько месяцев. Для удобства. Она живет в старом здании фабрики, переделанном под мастерские для художников. И там нет домофона, хотя все время идут разговоры, что не мешало бы его поставить. И потому мне приходилась звонить ей из автомата, когда я уже на подходе к дому, и она шла к окну и ждала, чтобы бросить мне ключи. И я подбирал связку ключей с тротуара и входил. И вскоре нам эта процедура изрядно надоела.

— Да, можно понять. Значит, ты отпер дверь, и тут она ощетинилась.

— Именно.

— А что сказала?

— Да ничего.

— А ты?

— А что я должен был сказать? «Эй, зачем тогда давала мне ключи, если я не могу ими пользоваться?»

— Ну и ты выждал, чтобы она успокоилась, но этого не произошло, верно?

— Мы поднялись наверх. Она сварила кофе, что, если честно, было лишним. Ну а потом включила радио. Еще по дороге домой мы купили «Санди таймс», и мы разделили газету и сели читать.

— Прямо парочка старичков дома, — хмыкнул Джим. — Цыплята на ужин были хороши.

— Они всегда хороши.

— Знаю, но почему-то это всегда превосходит мои ожидания. Тихое семейное счастье. Если только вы не передрались из-за раздела «Искусство и досуг».

Я покачал головой:

— Но мне не хотелось быть там. И она не хотела, чтобы я приходил. И ни один из нас не испытывал желания что-то сказать или чем-то заняться. Так и проторчали вместе до утра без всякого толка.

— А ведь всего за несколько минут до этого ты придумывал имена вашим ребятишкам.

— Ну, не совсем. Но близко к тому. По крайней мере было тихо.

— И где-то на заднем фоне Дюк Эллингтон, да?

— Среди прочих. Радиостанция, передающая джаз. И если не считать того, что происходило в головах у нас обоих, все было прекрасно.

— Но ведь ты не мог знать, что происходит в ее голове, не твоей.

— Ну, улавливал фибры.

— Ах, фибры… И кто же играл на этих струнах души? Лайонел Хэмптон или Милт Джексон?

— Точно не знаю, о чем она там думала, — я вздохнул, — но кое-какое представление имею. И тогда я подумал: ладно, сейчас главное — выжать максимум хорошего из ситуации, и вообще ничего страшного не происходит, все утрясется само собой. Я дочитал спортивный раздел и пошел в душ. Решил, что стану нравиться ей немного больше, если от меня будет приятно пахнуть.

— И ты всегда так поступаешь субботним вечером?

— Довольно часто. Просто, знаешь ли, подумал, это поможет утрясти недоразумение.

— Потому как иногда в таких случаях помогает секс.

— Иногда помогает.

— А если даже и нет, — заметил он, — ты чувствуешь, что готов хорошо потрахаться. Хотя догадываюсь, что физическое проявление вашей взаимной симпатии успеха не возымело.

— Я пошел в постель, а она сказала, что посидит еще немного. Потом пошла на кухню мыть кофейные чашки. Обычно оставляет их в раковине до утра.

— Вот и детектив в тебе заговорил.

— А потом пошла в ванную и проторчала там ужасно долго, уже после того, как вода перестала шуметь. А я все лежал, ждал ее, а потом подумал, что неплохо бы притвориться спящим.

— Это чтобы у вас не было секса?

— Ну а потом она входит, тихо, как мышка, и спрашивает, сплю я или нет. Еле слышным шепотком, чтобы не разбудить, если я действительно сплю. И я почувствовал: она надеется, что я уже заснул, а значит, не хочет никакого секса.

— Одним словом, крутая парочка на свадебном торте, — заметил он.

— Ну и тогда я подвинулся, — продолжил я, — чтобы дать ей место. Она улеглась рядом, и мы занялись любовью, медленно и нежно… А потом она испытала оргазм, уж не знаю, настоящий или притворный, но так или иначе, я был ей благодарен. И после этого очень долго не мог уснуть.


В воскресенье утром Джен заявила, что завтракать ей не хочется, а я сказал, что, пожалуй, пропущу утреннее собрание, лучше займусь своими делами. Работой. Она сварила кофе, и мы пили его, и дочитали те разделы газеты, которые не успели вчера. А потом поцеловались на прощание, и я ушел.

Весь путь до гостиницы я прошел пешком. Шел и решал, может, все-таки пойти на собрание или поехать на метро, но все продолжал шагать по улицам. Один раз зашел в кафе выпить кофе, потом купил себе ролл с сосиской. И когда добрался до гостиницы, так устал, что завалился спать. Проспал где-то около часа, проснулся как раз, чтобы посмотреть, как «Джаэнтс» проигрывают «Пейкерам». На бейсбольном поле в Грин-Бей лежал снег, и это страшно меня удивило. В Нью-Йорке до сих пор можно разгуливать в ветровке или пиджаке, за исключением тех дней, когда поднимается резкий холодный ветер.

Телефон не звонил. Мне самому надо было сделать несколько звонков, но я решил досмотреть матч до печального финала, а затем придвинул кресло к окну и наблюдал, как темнеет небо. Только потом, наконец, снял телефонную трубку и позвонил Джиму договориться, где мы будем есть лапшу в кунжутном масле в следующий раз.

— У тебя скоро год, — услышал я в трубке.

— Серьезно?

— Обычно это самое трудное время, незадолго и сразу после круглой даты.

— Да, мне говорили.

— Не то чтобы и другие моменты просто сахар, но круглые даты обычно обостряют ощущения. Это водораздел. И ты начинаешь смотреть на все немного иначе, понимаешь?

— Понимаю.

— Но, наверное, другого выбора у тебя просто нет.

Я знал Джен еще до того, как увидел ее на собрании анонимных алкоголиков. В городе произошла серия жестоких убийств: парень расправлялся с женщинами с помощью ледоруба, и через несколько лет после того, как я ушел из полиции, они все же схватили этого типа. Маньяк не признавался только в одном убийстве — позже выяснилось, что он никак не мог его совершить, поскольку находился в то время в тюрьме. Что касается департамента полиции, то для них дело было ясное, как апельсин, и материалы его со спокойной душой можно было передавать в суд. Они не желали тратить время на раскрытие еще одного убийства, и тогда один знакомый коп направил ко мне отца жертвы. И тот меня нанял.

Расследование, помимо прочих мест, как-то привело меня в мастерскую Джен на Лиспенард-стрит. Мы сразу понравились друг другу. Настолько, что выпили и улеглись в постель.

И все у нас было хорошо, просто прекрасно. Получается, я обзавелся не только подружкой, но и верным товарищем собутыльником. Так было ровно до тех пор, пока Джен не начала посещать собрания анонимных алкоголиков. А это означало, что она уже не может быть моим дружком-собутыльником. А люди, с которыми Джен встречалась в подвальных помещениях церкви, решили, что и подружкой человека с таким пристрастием к спиртному ей быть не пристало. И тогда я пожелал ей удачи и отвалил туда, где можно было напиться.

Время шло, Джен становилась трезвенницей и не желала сворачивать с этого пути. Я же продолжал жить привычной жизнью. А потом мне стало настолько хреново, что я тоже начал посещать собрания. Я то завязывал, то срывался и снова принимался пить. И тут Джим стал проявлять ко мне интерес, беседовать со мной при встречах, ну или по крайней мере пытаться. И это много значило, потому как остальные от меня отвернулись. «Я Мэтт. Я, пожалуй, промолчу». Вот так.

За несколько месяцев я лишь изредка звонил Джен — когда так напивался, что это казалось мне прекрасной идеей. Она всегда отвечала вежливо, но ей было чем заняться вместо того, чтобы беседовать с пьяным в дым типом. В следующий раз я позвонил ей, когда пытался отказаться от выпивки. Мне просто надо было хоть с кем-то поговорить, и я не придумал ничего лучшего, чем выбрать для этого Джен.

Ну и мы начали снова поддерживать отношения. А однажды я заказал выпивку и почувствовал, что мне совсем не хочется пить. Так и оставил стакан нетронутым на стойке бара. С тех пор я не пил, и мы с Джен стали парой. Более или менее.


Джим сказал, что сегодня пропустит встречу в Сент-Клэр. Сегодня на канале Пи-би-эс показывали что-то интересное, Беверли хотела посмотреть, и он обещал составить ей компанию. Может, я готов присоединиться? Я не хотел и вместо этого отправился на встречу анонимных алкоголиков. Дождался перерыва и ушел домой.

Никто мне не звонил. И я улегся спать.

Глава 16

Было это в воскресенье. А через полторы недели, в четверг, мне удалось очистить от подозрений последнего человека из списка Джека. Нельзя сказать, что я так уж надрывался, или что меня посещали какие-то там блестящие дедуктивные озарения, нет. Я звонил по телефону, съездил несколько раз на метро куда надо, и этого оказалось достаточно. Но, покончив с этим делом, я так и не узнал, кто убил Джека Эллери. Зато знал наверняка, что эти пятеро людей из списка тут ни при чем, а на большее я не подписывался.


Понедельник я провел за возобновлением отношений с копами, которых знал много лет. С одним парнем проработал довольно долго в Бруклине, а в нескольких кварталах от меня в Мидтаун-Норт проживал Джо Дуркин — мы с ним общались в ту пору,когда я впервые попробовал стать трезвенником. С тех пор ему удалось заработать пару лишних и вполне легальных долларов, время от времени передавая мне одно или два дела.

Но ни у него, ни у парня из Бруклина для меня ничего не оказалось, однако они сделали несколько телефонных звонков и договорились с другими копами, чтобы те занялись моей проблемой. Одному парню из участка в центре было знакомо имя Кросби Харт. Тот не был ни разбойником, ни хулиганом — типичный паренек с Уолл-стрит, но пристрастие к кокаину привело к тому, что он растратил деньги своих нанимателей. И тут все сходилось, потому как рядом с его именем в списке Джека значилось: «Нагрел его на сделке с кокаином».

— Тощий такой паренек в костюме, с тощим галстуком, все время барабанит по столу костлявыми пальцами и мотает головой. Не может усидеть на месте. А все кокаин — чудодейственное средство. Его взяли, дело, казалось бы, стопроцентное, но тут вдруг фирма передумала и отказалась от выдвинутых против него обвинений. Забрала иск — реституция, исправление, он никогда так больше не будет, и тра-та-та, и ля-ля-ля. И все прекрасно, потому как, если убрать со сцены коку, получается вполне респектабельный парень, ведущий респектабельный образ жизни. Разве не лучше жить с женой в Доббз Ферри, чем плыть вверх по реке в Оссининг.[25]

— Так называлось место, где он жил? Доббз Ферри?

— Ну, да, вроде бы. Он ездил на работу в город и обратно. Каждое утро садился на поезд на станции «Уэстчестер». Ну и, разумеется, нанюхавшись кокаина под завязку, не всегда возвращался вечером домой. Доббз Ферри, Хастингз, Тукаху — одно из этих местечек. И еще у Кросби было второе имя, сам можешь посмотреть в телефонном справочнике.

— Так, а первое имя?

— Он использовал только инициал. Г. Кросби Харт, и все называли его просто Кросби. И что означает это «Г.» — не имею представления. Когда-то знал, потому как оно должно было значиться в протоколе задержания. Ты регистрируешь парня и непременно записываешь первое имя. Ну, если только он не Ф. Скотт Фицджеральд.

— Или Э. Говард Хант.

— Говард! — воскликнул он. — Точно. Надо же, сукин сын, как это ты угадал, а? Говард Кросби Харт. Именно так его и звали.


Но оказалось, не так. На самом деле он был Гарольдом, а не Говардом, и узнал я это от Шейлы Харт, которая еще не успела внести изменения в телефонную справочную книгу по округу Нижний Уэстчестер. Он больше там не проживал, и номер телефона в теперешнем его жилище в справочниках не значился. Я знал, чувствовал, что он у нее есть, но Шейла не собиралась сообщать его мне.

— Можете застать его по месту работы, — сказала она.

— А где оно, это место?

Тут она что-то заподозрила и спросила, с какой целью я его разыскиваю. Мое имя ей ничего не говорило, и она любопытствовала, что за дела у меня с ее бывшим мужем.

Я снова представился и сказал, что работал в «Кальдер, Дженнингс и Скуг» — словом, выдал название, которое могло показаться ей знакомым и которое было взято мной не с потолка. А затем сообщил, что, насколько мне известно, ее муж является племянником недавно скончавшегося Келтона Харта из Форт-Майерс, штат Флорида, и…

Да кто она такая, чтобы препятствовать осуществлению законных прав на наследство, особенно с учетом того, что часть его может перепасть и ей? Она тут же выложила все, что я хотел узнать, и буквально пару часов спустя я застал Гарольда Харта в офисе за рабочим столом. Позвонил по телефону. Представился, назвал свое настоящее имя, но и словом не упомянул о воображаемом мистере Кальдере и его партнерах, просто сказал, что нам надо встретиться. Парень даже не спросил, по какому поводу, а это означало, что имя мое ему знакомо. Харт где-то слышал его, причем совсем недавно.

Он предложил встретиться после работы в «Кэттл Барон», что на углу Уильям и Платт, буквально в двух шагах от его офиса на Уолл-стрит.

— В пять тридцать вас устраивает?

— В пять тридцать очень даже удобно, — ответил я и, прежде чем выйти из дома, надел пиджак и повязал галстук.

Я не собирался играть роль адвоката, разыскивающего пропавших наследников богачей, но он этого не знал. Думал, что на встречу должен прийти адвокат. Так что я решил, надо выглядеть поприличнее.

Сам не понимаю, зачем это понадобилось. Ведь в любом одеянии я всегда выгляжу копом и никем другим.

В «Кэттл Барон» я прежде не бывал, но, судя по названию и местоположению, примерно представлял, что это за заведение. Это был стейк-хаус, все внутри отделано темным деревом, красной кожей и полированной медью. В баре огромный выбор виски класса премиум, имелся также эль «Басс» и три сорта немецкого пива. Посетители все до одного мужчины, все в костюмах, и большинство говорили довольно громко.

Я стоял в дверях и высматривал костлявого парня в костлявом галстуке. Я переводил взгляд с одного посетителя на другого до тех пор, пока наконец не понял, что Харт смотрит прямо на меня.

Я подошел к нему.

— Мистер Скаддер? Гал Харт. Если вы не из адвокатской конторы, то, возможно, имеете отношение к инвестиционной фирме. Весьма уважаемая система взаимных фондов и накоплений. Впрочем, не думаю, что и к ней вы имеете отношение.

— Не больше, чем к мосту под названием Скаддер Фоллз.

— Что ж, а я забеспокоился, подумал, вы будете пытаться продать мне один из таких фондов. Я свою квоту мостов уже приобрел.

Галстук у него рябил узкой красно-голубой полоской, и уж тощим назвать его было нельзя, как, впрочем, и самого владельца. Видимо, он заменил кокаин едой и питьем — скорее всего бифштексами и пивом, — причем поглощал и то и другое в неимоверных количествах. Лицо круглое, красное, на щеках замысловатый, точно трест Роршаха, узор из лопнувших капилляров.

Он пригласил меня за стол. Я сел. Тут же подошел официант, и я заказал себе содовую. В высоком бокале Харта было темное пиво, там оставалось чуть больше половины, но он постучал по нему указательным пальцем и кивнул официанту.

— «Дос Эквис», — сообщил он мне. — Пока что лучший напиток, попадающий к нам легальным путем из Мексики. Уверены, что не хотите попробовать?

— Не сейчас, — ответил я.

Я мог бы вычеркнуть его из списка прямо там и тогда, потому как этот цветущий добродушного вида брокер никак не мог проделать две дырки в Джеке Эллери. Но тема для беседы имелась, и я решил приступить к делу. В помещении было шумно, оно насквозь пропахло пивом, сигарами и алчностью, и мне не хотелось здесь задерживаться.

В ожидании, пока принесут напитки, мы беседовали о спорте. Он тоже смотрел матч, где «Джаэнтс» проиграли, и костерил работу тренеров в куда более резких выражениях, чем я. Харт успел осушить свой бокал, когда официант принес ему новый, полный, а мне — содовую, в точно таком же бокале. Харт радостно заулыбался при виде напитков:

— Вот что, мистер Скаддер. Надеюсь, что ошибаюсь, но у меня никогда не было дяди Келвина, впервые услышал о нем от вас.

— Я вроде бы говорил Келтон, — возразил я. — Что, впрочем, не важно, потому как его никогда не существовало в природе. И никакой я не адвокат.

— Вот как?

— Я следователь, — добавил я, — и занимаюсь делом о недавно произошедшем убийстве.

— Господи Иисусе! А кого убили, если не моего давно забытого и потерянного дядюшку Келвина?

— Человека по имени Джек Эллери.

Глаза у него были слегка навыкате, но я этого не замечал, пока не произнес имя Джека.

— Черт побери, — пробормотал Харт. — Нет, можете продолжать и даже оттрахать меня палкой. Но кому, скажите на милость, понадобилось убивать Джека Эллери? Если этот псих и ублюдок не довел меня до инфаркта, это не значит, что он не пытался. Вот уже второй раз за месяц преподносит мне пренеприятнейший сюрприз. Сначала вдруг появляется живым и здоровым, а потом он, видите ли, труп. Отчего он умер?

— Его застрелили.

— Самоубийство исключено?

— Две пули, — ответил я. — Одна в лоб, вторая в рот.

— Ну, если это самоубийство, — пробормотал Харт, — значит, человек обладал недюжинной силой воли. Господи боже мой. — Он отпил глоток пива. — Не думал, что он вдруг появится. Даже не думал и не вспоминал о нем бог знает сколько лет. А потом однажды приезжаю домой с работы, и консьерж указывает на парня в холле, говорит, что тот меня дожидается. Я оборачиваюсь. Он встает и спрашивает: «Кросби?» И я думаю: должно быть, это человек из прошлой жизни, ведь меня давно уже никто не называет Кросби. Это мое второе имя. Мне никогда не нравилось имя Гарольд, но так меня называли в колледже, ну и иногда еще Гари. Впрочем, забыли, проехали. А потом я поступил в Колгейтский университет и, знакомясь с соседом по комнате, тоже новичком, протянул ему руку и сказал: «Г. Кросби Харт, но все называют меня просто Кросби». С тех пор так меня там и называли. — Он заглянул мне в глаза. — До тех пор, пока я не влип в неприятности. Вам, конечно, об этом известно?

Я кивнул.

— Правда, повезло, и я еще легко отделался. А что, белый парень из среднего класса с собственным домом на окраине и без судимостей. Получил возможность начать жизнь с чистого листа и решил, что тут нужно новое имя, а оно у меня, как ни смешно, уже было, потому что жена всегда называла меня Гал. Ну, знаете, Принц Галльский. Был такой, кажется, у Шекспира. — Он покачал головой. — А сегодня это просто Гарольд. Как в «Гарольд, ты запоздал с выплатой алиментов нашему ребенку».

— Но тот парень в холле назвал вас Кросби.

Харт усмехнулся:

— Вернули меня на круги своя, верно? Ловко, ничего не скажешь. Теперь понимаю, почему в вашу честь назвали мост. Мост через Делавэр, если не ошибаюсь?

— Вроде бы.

— Итак, парень в холле моего дома, и он называет меня по имени, которого я давненько ни от кого не слышал. Я его не сразу узнал. Видел, лицо вроде знакомое. И еще он выглядел немного потрепанным, несчастным, что ли. Человеком, которого я когда-то знал и который за эти годы ни в чем не преуспел. Так, значит, его убили?

— Да.

— Ужасно, — пробормотал Харт и на секунду-другую впал в задумчивость. — Ну и он называет свое имя, которое мне ни о чем не говорит, по крайней мере не сразу. И еще выражает желание побеседовать со мной, но в приватной обстановке.

Харт опять глотнул пиво, потрогал галстук.

— Итак, передо мной стоял парень в чистой рубашке, но с потрепанным воротничком, туфли начищены, но стерты на каблуках, и через ваксу проступают трещины. Он брился с утра, но давно не заходил в парикмахерскую подстричься. Словом, вы представляете себе картину?

— До конца не опустившийся, но сломленный судьбой.

— Именно. И я подумал, сейчас он будет о чем-то просить. В память о старых добрых временах. В паре баксов я бы ему не отказал. Наверное, и в полтиннике или даже в сотне, но с условием, чтобы держался от меня подальше и даже не думал возвращать долг, пока не встанет на ноги, а это означало никогда. Думаю, это можно было бы назвать честной сделкой. Ладно, прекрасно, но я вовсе не собирался впускать его в квартиру. «Здесь, в холле, — сказал я ему, — обстановка достаточно приватная». Отвел его за угол, в закуток, где под прямым углом друг к другу стояли два дивана. Мы уселись, и тут вдруг выясняется, что никаких денег он не просит. А говорит, что должен передо мной извиниться. «Даже больше, чем просто просить прощения», — говорит он. — Харт взглянул на меня, слегка склонив голову. — Вы же знали об этом с самого начала, верно? Вы сыщик, как я догадываюсь, частный сыщик, расследуете его убийство, сидите здесь и пьете содовую. Так что нетрудно догадаться.

— Смотрю, вы сами очень даже неплохой следователь.

— Тут все просто, как дважды два четыре. Он хочет извиниться, хочет покаяться. Был алкоголиком, но больше не пьет и, чтобы оставаться трезвенником, должен соблюсти определенный ритуал. И еще он употребил какое-то выражение, ну, насчет того, чтобы расчистить всю эту грязь…

— Убрать обломки прошлого.

— Именно так. — Он отпил еще пива. — Черт, мне кое-что известно о пагубной зависимости. Из-за этого сам когда-то чуть не оказался на дне. И тут я вдруг вспомнил этого парня. Если и знал его фамилию, то давно забыл, но слушал его. А он говорил о кокаиновой сделке, о том, как нагрел меня на пару кусков. И я подумал: «Ну, конечно, это же Высокий-Низкий Джек!»

— Так вы его называли?

— Нет, не припоминаю, чтобы так его называл. Звал просто Джек. Или дружище, так было принято тогда в наших кругах. «Привет, дружище! Как жизнь, как дела?» Но если бы кто-то захотел тогда узнать, о каком именно Джеке я говорю…

— Высокий-Низкий Джек.

— Да, конечно. И я вспомнил ту сделку. И не цифры, о которых шла речь, две тысячи долларов или пять. Но вспомнил, что покупал тогда крупную партию. Я не был лохом в этих делах: сперва проверил, высыпал на стол немного порошка, попробовал… Очень хорошая, качественная кока.

— А потом принесли ее домой, и оказалось, что нет.

— Она волшебным образом превратилась в детскую присыпку, — кивнул Харт. — Где-то на полпути между мужским туалетом в «У Гуги» и моей квартирой. Я погорел не в первый раз, впрочем, и не в последний. Я разозлился, как черт, прямо взбесился от злости. И одновременно восхитился — до чего же ловко кинул меня тот парень. И на тебе, он вдруг пожаловал ко мне. Сидит в холле моего дома, примостился на самом краешке раскладного дивана, спрашивает, сколько именно он мне задолжал, потому что якобы собирается все вернуть, рассчитаться со мной до последнего цента. И еще объясняет, что это займет какое-то время, но он все непременно исправит.

Я не видел, как Харт подозвал официанта, но тот волшебным образом возник перед столом с еще одним бокалом «Дос Эквис». Сам я к своему напитку почти не прикасался.

— Ваше здоровье, — произнес Харт и отпил глоток. — Вы, наверное, уже догадались, что я на это ему ответил. Сказал, что он мне ничего не должен. Что он увел из-под носа то, что окончательно меня погубило бы. Да и потом, деньги были не мои. Принадлежали фирме, где я работал, а для них эта сумма — капля в море. Хотя, конечно, меня оттуда сразу вышибли. Я должен был вернуть им деньги и вернул, но вопрос не только в деньгах, вы понимаете. Нельзя вернуть полностью все, что взял. Я обманул их доверие, оскорбил до глубины души, ну и так далее в том же духе. И когда я отдал долг, они выдали справку, что я расплатился полностью. Теперь ясно, как я отнесся к словам Джека о том, что он у меня в долгу?

— И вы ему все это высказали.

— Да, пришлось, потому что он не проявлял желания соскочить с крючка. Этого я, конечно, говорить не стал, но, должен признаться, меня совсем не грела мысль о том, что этот парень в дешевеньком пальтишке из секонд-хенда будет заявляться ко мне раз в неделю с десятидолларовой банкнотой. Что же делать? «Может, лучше, — сказал я ему, — если вы найдете благотворительную организацию на свой вкус и подкинете ей несколько баксов? Лично я считаю, мы с вами в расчете».

— И он принял это предложение.

— С трудом. Сказал, пожалуй, может вычеркнуть меня из списка. Догадываюсь, я не единственный, кого он развел на «бабки».

— Как бы там ни было, — заметил я, — в его списке значилось еще несколько человек, перед которыми он собирался повиниться.

— И что же, каждый член вашего э-э… общества проходит через подобную процедуру? — Харт присосался к бокалу с пивом. — Наверное, придется самому выяснить, — пробормотал он. — Как-нибудь на днях.

Я промолчал.

— Просто слишком уж пристрастился к пиву в последнее время. Сначала проблемой был кокаин. Набивал порошком полные ноздри, и все вокруг менялось, как по волшебству. Но потом с кокаином завязал, ни разу больше с тех пор не попробовал. Должен сказать, мы наблюдаем нечто подобное сплошь и рядом. Там, у бара, стоит парень, не стану показывать на него пальцем, но мне всего-то и надо, что подмигнуть ему, и он проследует за мной и продаст мне все, что захочу. И он торчит здесь все время, и в какое заведение ни заглянешь, везде есть такой же парень. Единственное, что себе позволяю, это напиток, который изготовляют по ту сторону нашей южной границы. Ну и еще время от времени маленькую рюмку коньяку после плотного ужина. А теперь скажите, можно так стать алкоголиком или нет?

— Дело не в том, что вы пьете, — ответил я. — А в том, как это на вас влияет.

— Так это и есть генеральная линия по данному вопросу? Одному Богу ведомо, где я закончу свои дни. Но это еще не означает, что я прошу вас зарезервировать мне местечко.

«Господи, помоги мне стать трезвым. Но чуть позже».

Глава 17

Фрэнсиса Пола Дукаша, казалось, найти не составляло труда, благо это имя у меня уже имелось. Но когда я принялся обзванивать каждого Дьюкса из манхэттенского справочника, и каждого Дьюка тоже, их оказалось не так уж и мало. И я подумал: логично предположить, что один из них вполне может иметь отношение к Фрэнки Дьюксу или же просто его знает. Однако никто ничего не знал и мне не помог.

И вот вечером, вернувшись в гостиницу из Сент-Пола, я нашел сообщение с просьбой позвонить мистеру Беллу. Я набрал номер, нацарапанный на бумажке, и попал в «Верхний узел», где они тотчас подозвали к аппарату Дэнни Боя.

— Можешь заскочить, — сказал он, — хотя проще передать все по телефону. Разве что тебе захочется сравнить кока-колу в «Верхнем узле» с той, которую подают в «У Пуганса». В любом случае буду рад тебя видеть.

Я ответил, что уже довольно поздно, лучше по телефону.

— Тогда записывай, Мэтью. Фрэнсис Пол Дукаш, впрочем, не знаю точно, как это пишется. — Он продиктовал по буквам. — Венгерская фамилия, а может, чешская. Словом, из одной из тех стран, которые попадают в газеты, только когда русские посылают туда свои танки.

— Фрэнки Дьюкс.

— Он самый. И это все, что я о нем знаю, хотя, конечно, попробую выяснить побольше. Но, может, и этого достаточно, чтобы ты напал на его след.


Так и оказалось. Положив трубку, я тут же открыл телефонный справочник — и нате вам, пожалуйста, он там был, вместе с номером телефона и адресом на Семьдесят восьмой улице. Получалось, он проживал к юго-западу от меблированных комнат, где застрелили Джека Эллери, причем не более чем в десяти минутах ходьбы.

«Похоже, Джеку не составило особого труда найти его, — подумал я. — Или ему найти Джека».

Наутро я позвонил по этому номеру пару раз, но нарывался на автоответчик. Тогда вышел на улицу, сел на автобус до Семьдесят девятой и нашел его дом в ряду однотипных строений из красного кирпича. Надавил на кнопку звонка под табличкой с фамилией «Дукаш». Никто к двери не подошел. Тогда я надавил на кнопку звонка соседней двери — решил спросить, где найти управляющего. Им оказалась женщина, жила она в полуподвальном помещении. Уж не знаю, что там готовилось у нее на плите, но я сразу почувствовал, что голоден. Пахло удивительно аппетитно.

Я сообщил, что разыскиваю одного из жильцов, мистера Дукаша. И наверное, произнес фамилию правильно, потому как на лице ее возникло одобрительное выражение. На правильном, но с сильным акцентом английском она сообщила, что скорее всего господина можно застать в его магазине «Дукаш и сын», что на Первой авеню. Он-то и был сыном. А сам мистер Дукаш, Господь да упокой его душу, доводился ему отцом. А если молодой Дукаш не там, то скорее всего ушел на перерыв в заведение по соседству, под названием «У Терезы». Он там всегда ест.

— Уж не знаю, что ему там подают, — заметил я, — но готов биться об заклад, такой вкуснотищи, что готовится у вас, он не получит.

— Мой ленч, — строго произнесла она. — И порция только на одного.


«Тереза» могла бы считаться вполне стандартным нью-йоркским заведением типа закусочной или кафе, если бы тут не подавали особые блюда — копченые колбаски и гуляш вместо спанакопиты[26] и мусаки. За одним из столиков сидели две женщины, ели то ли поздний завтрак, то ли совсем ранний ленч. Еще один посетитель, старик в клетчатой кепке, сидел за стойкой и помешивал ложечкой кофе. Вполне мог быть Фрэнки Дьюксом, но как-то не очень похож, решил я.

В магазине по соседству продавали овощи по-корейски, рядом с ним располагался мясной рынок, и вывеска над ним гласила: «Дукаш и сын». Буква «с» давным-давно стерлась и поблекла. За прилавком стоял мужчина моего возраста или немного постарше, нарезал баранью ногу на котлеты на ребрышках. Невысокий и плотный, пожарный кран, а не мужчина, с копной блестящих черных волос и роскошными усами. В усах и густых бровях проблескивала пара седых волосков. Он управлялся тесаком с такой ловкостью, что сразу было ясно — опыт у него большой.

Когда я подошел, он опустил тесак и спросил, чего бы мне хотелось сегодня.

— Шикарные бараньи котлеты. — Он поднял одну, повертел в руке, чтобы я полюбовался. — Нечто особенное, можете поверить.

— Боюсь, сегодня я покупать у вас ничего не буду.

— Э-э?…

— Вы Фрэнсис Дукаш?

— А что?

Я выудил из кармана бумажник, раскрыл его наугад, потом закрыл. Тесак он отложил, но стоял достаточно близко, и я был уверен — мне удалось убедить этого типа, что я — представитель закона.

— У меня к вам пара вопросов, — заявил я. — О человеке по имени Джек Эллери.

— Первый раз слышу.

— А я знаю, что он вас недавно навещал.

— Мясо, что ли, приходил покупать? Сюда больше ни за чем другим не приходят. Только покупатели.

— Нет, он приходил внести поправки в прошлое, извиниться перед вами…

— Этот сукин сын!

Я даже отступил на шаг. За секунду Дукаш превратился из солидного владельца мясной лавки в разъяренного мужчину с безумно расширенными глазами.

— Этот урод! Поганец вонючий! Да что вы знаете об этом сукином сыне? Знаете, что он натворил? — Дукаш не стал дожидаться ответа. — Заявился сюда, дождался, пока все покупатели выйдут, а потом достал «пушку» и направил ствол прямо мне в лицо! «Давай сюда все деньги, а то пристрелю!»

— Я полагаю, давно это было.

— И что с того? Не так уж и давно, чтобы я, черт его дери, не запомнил! Вам когда-нибудь тыкали стволом в лицо? Наверняка запомнили бы!

— И что дальше?

— Я весь дрожал. Мои руки, они тоже дрожали. Пытался открыть ящик кассы, а эта гребаная штука все никак не открывалась.

— И он вас ударил?

— Ага, рукояткой пистолета. Размахнулся, да как врежет! А потом еще. Разбил мне голову, кровь полилась ручьем. Вот, видите шрам? Очнулся я только в больнице. Швы, сотрясение мозга, два зуба выбиты. — Он постучал кончиком пальца по переднему зубу. — Мост пришлось ставить. И все благодаря ему. И что он получил взамен? Ровным счетом ничего! Тоже не смог открыть кассу. Чертов ящик заело. Ни он, ни я, мы не смогли открыть эту долбаную кассу. Получается, он избил меня зря.

— А полиция…

— Да тоже ничего, — с горечью произнес Дукаш. — Показывали мне какие-то книжки, где полным-полно фоток. У меня даже голова разболелась, так долго разглядывал всех этих уродов. Как он выглядел? А на меня тогда точно ступор нашел, не помнил его физиономии. А потом, когда заснул, увидел во сне.

— Его лицо?

— Так ясно и отчетливо, как бывает иногда в снах. Они меня просто с ума сводили, эти треклятые сны! Даже спать не хотел ложиться, потому что знал: увижу этот сон. И он будет там, и я буду открывать ящик кассы, а он все не открывается, и он будет бить меня по голове, как по барабану. Каждую ночь эта мерзкая его харя… А потом я просыпаюсь, и ее больше нет. Мне надо заснуть, чтобы увидеть это лицо, а я не хочу его видеть!

Таблетки снотворного только усугубили состояние бедолаги, довольно долго он вообще не мог без них заснуть. А потом перестал принимать таблетки, и постепенно кошмары стали сниться все реже и реже. Но когда все же снились, Дукаш снова испытывал стресс. Ему снилась то смерть близкого друга, то болезнь родственника, но чаще всего ограбление. И вот в один прекрасный день виновник всех этих его кошмаров набирается неслыханной наглости и заходит в «Дукаш и сын».

— И я стою, прямо вот здесь, и не узнаю его. И тут он начинает говорить, и что-то в его голосе… То был явно знакомый мне голос, но я никак не мог определить. А потом он говорит, что должен мне, и использует слово… ну, которое вы только что сказали.

— Поправки?

— Да, это самое слово. Но я все равно не понимал, о чем он талдычит. А потом он завел шарманку о каком-то своем дерьме, о том, что был алкоголиком, даже наркотой баловался, грабил людей. И тут все годы, что прошли с тех пор, словно испарились. Я понял: это он, тот самый сукин сын, мерзавец и ублюдок! В моем магазине, можете себе представить? Стоит прямо передо мной и говорит, что хочет извиниться!

— И что же вы?

— Что я? А как вы думаете, что я должен был делать? «А ну, пошел вон отсюда к чертям собачьим, — говорю ему я. — Пошел ты на хрен, чтоб ты сдох со всеми своими извинениями! Шевели задницей, убирайся!»

— И он ушел?

— Не сразу. «О, вы только скажите, как я могу все это исправить. Хотите, я дам вам денег? Что я могу для вас сделать?» Вот сволота, тварь поганая! Да что он мог сделать? Вырастить мне два новых зуба? Я тогда только одного хотел: чтобы он свалил к чертовой бабушке из моей лавки. Ну и схватил вот это. Тесак.

— И он ушел?

— По крайней мере понял. «Полегче друг, не надо». И начал пятиться. Дошел до двери и пулей вылетел на улицу. Только тогда я опустил тесак. Ну а потом, когда уже он ушел, я снова весь затрясся.

— И ночные кошмары вернулись?

Он покачал головой:

— Слава богу, нет. До этого не дошло.

— Почему?…

— Почему он приходил? Насколько я понимаю…

— Да мне плевать, зачем он приходил! Свихнувшийся ублюдок. Грязный сукин сын! Избивает человека только за то, что тот не может открыть кассу. Подонок, иначе не скажешь, так какое кому дело, зачем он приходил?

— В таком случае…

— Вы, — ткнул он в меня пальцем. — Зачем вы здесь? Чего от меня хотите?

— Эллери убит, — ответил я. — И я расследую это дело.

— Выходит, кто-то его убил? Вы стоите здесь и говорите мне, что этот сукин кот мертв?

— Боюсь, что так, и…

— Боитесь? А чего бояться? Вы принесли мне добрые вести. И знаете, что я скажу? Я скажу: «Спасибо Господу Богу за то, что этот ублюдок мертв!» — Он всем телом подался вперед, выложил руки на прилавок. — «Мистер Дьюкс, — ну, разумеется, он перепутал имя, — мистер Дьюкс, вы только скажите, как я могу все это исправить». А как он мог это исправить? И я сказал ему, самое лучшее, что он может сделать, так это сдохнуть. Просто сдохнуть к чертовой бабушке, и все. И он сдох!

— Вообще-то, — встрял я, — ему помогли.

— Не понял?

— Его убили.

— Да? Найдите этого человека, и я угощу его выпивкой. А как? Надеюсь, забили до смерти?

— Его застрелили.

— Застрелили…

— Да.

— Ну и хорошо, — ровным тоном произнес он. — Лично я рад. Умер человек, и я этому рад. Погодите минутку… Вы же не думаете, что это моих рук дело?

— Нет, — ответил я. — Не думаю, что это вы.

Глава 18

— Если бы он убил Джека, — рассказывал я Грегу Стиллмену, — он бы сам позвонил в полицию и выложил все как есть. Он был так счастлив, услышав, что Джек мертв. Я подумал, сейчас вручит мне бесплатно несколько бараньих котлет в знак благодарности за хорошие новости.

— «Динь-дон, колдунья умерла». Наверное, чувствовал себя, как Жевуны, когда на голову им чуть не обрушился маленький домик Дороти.[27] И еще ты вроде бы говорил, он маленького роста?

— Не думаю, что его можно принять за Жевуна. — Я позвонил Грегу сразу после того, как вышел от Дукаша, и договорился встретиться с ним в кафе в нескольких кварталах от мясной лавки. — Да и он не из тех, кто будет распевать песни. Просто почувствовал себя наконец свободным.

— И никаких больше кошмарных снов.

— Думаю, нет. — Я отпил глоток кофе. — Если так случается, когда хочешь исправить ошибки прошлого, то я, пожалуй, повременю с этой ступенью.

— Но Джек реагировал именно таким образом, — вздохнул он. — И я вынужден был сказать ему, что он ошибался.

— Вот как?

— Он не был оригинален. Позвонил мне сразу, как от его извинений резко отказались. Не сообщил, что за человек это был, не стал вдаваться в подробности. Просто сказал, что его извинения отвергли, самого его осыпали проклятиями и прогнали прочь. И он расценивал этот инцидент как полный и абсолютный провал. И спрашивал, стоит ли вычеркнуть этого человека из списка или, может, предпринять вторую попытку.

— И?

— И я уверил, что он все сделал правильно. Что объект его стараний повел себя непростительно. Что самому Джеку это непременно зачтется. Он вроде понял, но все равно беспокоился. Признался, что не осознавал до сих пор, как много вреда и обид причинил людям. И что некоторые его поступки вряд ли можно исправить.

Я обдумывал только что услышанное.

— Если не ошибаюсь, у нас осталось только одно имя. И оно окутано тайной. Анонимно, как Джон Доу,[28] — задумчиво произнес Грег.

— Роберт Уильямс, — отозвался я.

— Да, и имя им легион. Тот самый Роберт Уильямс, которому жена наставляла рога. И что мы тут имеем?

— Иными словами, смогу ли я его найти? Или может ли он оказаться убийцей?

— Одно из двух. Или и то и другое.

— Шансы минимальны, — заметил я.

— Я тоже так думаю. Что ж, тогда на том и закончим, Мэтт?

Я посмотрел в свою чашку. Там еще оставался кофе.

— Нет, — покачал головой Грег. — Я имею в виду, в целом. Ты свою работу сделал, для этого тебя и нанимали. В списке было пять имен, вернее, осталось четыре, когда ты исключил одного сидельца…

— Пайпера Маклиша.

— Ты очистил от подозрений Саттенштейна, и Кросби Харта, и вот теперь еще мистера Дукаша. А нашей целью было выбрать из списка имя человека, о котором мы могли бы сообщить в полицию. Осталось только одно, Роберт Уильямс, и если мы сунемся с ним в полицию…

Я кивнул и представил беседу с Деннисом Редмондом. «Несколько лет назад он завел интрижку с женой этого парня, ну и, возможно, Джек пытался разыскать его и извиниться». Да, примерно так.

— Не знаю, сколько часов ты потратил на это, — вздохнул Грег, — но думаю, наработал больше, чем на тысячу долларов. А за информацию платить приходилось?

— Ерунда. Несколько долларов здесь и там.

— Выходит, ты даже тысячи не заработал. Сколько я тебе должен, Мэтт?

— Можешь за кофе заплатить, — махнул я рукой.

— И это все? Ты уверен?

— Все нормально, — ответил я. — И по-прежнему есть шанс, что мне удастся очистить от подозрений Роберта Уильямса. Замолвлю за него словцо, может, и услышу что-нибудь. Как знать.


Никогда не знаешь наверняка. Это точно. Потому как назавтра я вернулся в гостиницу около полуночи. За стойкой дежурил Джейкоб в парах терпингидрата,[29] он сказал, что сообщений для меня нет, зато звонили раз сто.

— Один и тот же тип, — добавил он. — И каждый раз говорил, что перезвонит позже. Ни имени, ни номера не оставил.

Я поднялся к себе в номер, принял душ. Честно говоря, я был даже рад тому, что звонивший не оставил номера, потому как сам я страшно вымотался. Ходил на собрание, потом заглянул в «Пламя» выпить кофе, и разговор там затянулся допоздна. Я решил попросить Джейкоба ни с кем меня не соединять, но не успел подойти к телефону, как тот зазвонил. Я поднял трубку и услышал голос. Казалось, он доносился миль за тридцать отсюда, да еще по грязной разбитой дороге.

— Только не говорите мне, что я наконец дозвонился Мэтью Скаддеру.

— Кто это?

— Вы меня не знаете, Скаддер. Фамилия Стеффенс, как у журналиста, разгребающего грязь. Весь вечер пытался вас застать.

— Я бы вам перезвонил, — отозвался я, — если бы оставили сообщение.

— Да, конечно, но я был за рулем. Редко когда сижу на месте, так что мхом еще не покрылся, решил оставить его северной стороне стволов деревьев. И вот теперь, наконец, припарковался, в месте, которое вам хорошо известно.

— Это где же?

— Да тут, неподалеку, прямо за углом от вас, — ответил он. — Просто подумал, что найду вас здесь, поэтому и заскочил. Но парень за стойкой сказал, что последнее время вы нечасто здесь появляетесь.

Я понял, что за место он имел в виду. Но решил: пусть сам скажет.

— «Салун Джимми Армстронга», — не заставил ждать себя он. — Вот только его хозяин не знает, как правильно писать «салун». Вместо буквы «а» у него звездочка.

«С*лун». В книгах и справочниках до сих пор можно обнаружить закон, бессмысленный юридический обломок, существовавший еще до введения сухого закона, гласивший, что называть заведение салуном незаконно. Он, видимо, был призван как-то умиротворить Антисалунную лигу. И идея заключалась в том, что раз вы не могли запретить человеку держать салун, то можно было заставить его назвать заведение по-другому. Именно поэтому забегаловка Патрика О’Нила, что напротив Линкольн-центра, называлась «Балун[30] О’Нила» — наверное, он уже заказал вывеску, когда кто-то сообщил ему об этом законе, и тогда Патрик решил изменить всего одну букву, и никаких претензий. И нет ничего незаконного в том, что он пишет это слово не совсем правильно.

Джимми работал управляющим в этом самом «Балуне», а потом открыл свое заведение в пяти кварталах ниже по улице и, не мудрствуя лукаво, просто заменил букву «а» звездочкой. Я мог бы рассказать об этом таинственному мистеру Стеффенсу, но думаю, ему и без меня это было прекрасно известно.

— Может, он и неграмотный, — заметил мой собеседник, — зато спиртное у этого сукина сына подают вполне качественное. Тут надо отдать ему должное. Вот только жаль, музыкального автомата у них нет. Так что вряд ли повезет, и Кенни Роджерс,[31] этот милашка, напомнит о себе.

Пьяный, звонит мне поздно ночью. У меня возникло сильное искушение повесить трубку. «Буду помогать каждому, кто пытается стать трезвенником, — как-то сказал мне Джим Фейбер. — В любой день и час. Но только если мне позвонят до того, как напиться. А если говоришь с типом, который уже успел накачаться спиртным под завязку, на него времени у меня нет».

— Люсиль, — произнес он. — Как вам это нравится? Взял имя с потолка, без всякой помощи мистера Кенни Роджерса.

— Боюсь, я вас не совсем понимаю.

— Миссис Бобби Уильямс. Ведь именно ее муженька вы разыскиваете, верно? Так что не поленитесь свернуть за угол, Скаддер, а я буду ждать, когда вы придете и угостите меня выпивкой.

Глава 19

Когда из-за неудавшегося задержания на Вашингтон-Хайтс мне пришлось уйти из полиции, а потом от меня ушла Анита с мальчиками, я снял комнату в Нортвестерн и решил, что эта спартанская обстановка вполне мне подходит. Почти все время проводил в этом районе и стал пить все больше. Вся моя жизнь катилась под откос.

Но настоящим домом комнатушка не стала, я приходил сюда только спать, когда мог добраться, или смотреть в окно, когда заснуть не удавалось. В поисках помещения под офис я однажды завернул за угол и оказался в заведении Джимми Армстронга.

Я провел там уйму времени. Встречался с друзьями, с клиентами, здесь же ел. У меня был свой столик, и здесь я выпил целое море виски — чистоганом или со льдом, а иногда добавлял его в черный кофе.

Иными словами, я был постоянным посетителем Армстронга, знал и других завсегдатаев. Врачи и медсестры из госпиталя Рузвельта, ученый народец из Фордхема,[32] музыканты, чья жизнь сосредоточилась вокруг Джулиарда, Линкольн-центра и Карнеги-холла. Ну и еще самое разношерстное сборище из людей, живших по соседству. И все они пили, но имелись ли среди них алкоголики — не мне судить. Они говорили со мной, когда я хотел поболтать, а если не хотел, оставляли меня в покое, а бармены и официанты следили, чтобы стаканы и рюмки у клиентов заведения не пустовали.

Порой я уходил домой с какой-нибудь медсестрой или официанткой. Только эти, вызванные острыми приступами одиночества, кратковременные отношения в романы не перерастали. Как-то раз одна официантка — ее я, кстати, никогда не приводил домой — вдруг выбросилась из окна с высокого этажа. Пришла ее сестра, она была не согласна с официальной версией — самоубийство. И она наняла меня, чтобы я расследовал это дело, потому как за расследование самых разных дел мне когда-то вручили золотой жетон. И выяснилось, что сестра была права — ее сестре «помогли» выброситься из окна.

«У Армстронга»… Став трезвенником, я поначалу не понимал, почему не могу туда больше ходить. Ведь не важно, пьешь ты или нет, вполне приятное местечко, где можно посидеть, где подают хорошую еду, где можно встретиться с потенциальными клиентами. На собраниях анонимных алкоголиков часто говорили: один из способов не оступиться — это стараться держаться подальше от злачных мест и питейных заведений. С другой стороны, я встречал барменов, которые держались за свою работу, даже став трезвенниками. Ведь как ни крути, именно алкогольные напитки опьяняют тебя, а вовсе не место, где продают это страшное зелье.

Не припоминаю, чтобы кто-нибудь в соборе Святого Павла выходил выступать и уговаривал меня держаться подальше от этого заведения. Я принял такое решение самостоятельно. Чем больше дней я воздерживался от питья, тем больше ценил это новое свое состояние под названием трезвость. И все эти дни могли пойти прахом, стоило мне опрокинуть хотя бы рюмочку. И с каждым днем мне все меньше хотелось рисковать.

А потому я чувствовал себя все неуютнее за своим старым столиком у Джимми, даже если заказывал только гамбургер, пил кока-колу и читал газету. А однажды поднес чашку с кофе ко рту и уловил запах виски. Я отнес кофе в бар и напомнил Люциану, что больше не пью.

Тот стал клясться и божиться, что и не думал подливать мне в кофе виски, затем отнес чашку к раковине и выплеснул туда содержимое.

— Или же сделал это по недомыслию, чисто машинально, — пробормотал он. — И как это получилось, ума не приложу! Так что давайте начнем сначала. — Я стоял и наблюдал, как он берет чистую чашку, наливает в нее кофе из кофейника. Потом я взял ее, отнес, поставил на стол и снова уловил запах виски.

Я знал, что кофе нормальный, сам видел, как он его наливает, но чувствовал, что пить не могу. А чуть позже я понял: надо держаться подальше от этого заведения. Недели через две я сообщил об этом Джиму Фейберу. Тот кивнул и заметил, что рано или поздно я должен был прийти к такому решению.

— Надеялся, ты примешь его до того, как поднесешь стакан ко рту, — добавил он.

И вот я зашел к Джимми Армстронгу в последний раз, убедиться, что заветный столик уже заняли другие клиенты, а также сообщить, что, если кто будет меня искать, найдет в гостинице. И не переступал порога этого заведения на протяжении нескольких месяцев.

По крайней мере проходил мимо его дверей без проблем. На одной из встреч какая-то женщина рассказывала о своей привязанности к бару-ресторану, расположенному неподалеку от места ее работы. Ей приходилось миновать его дважды в день. Она пыталась идти по противоположной стороне улицы, но все равно ее тянуло туда, словно магнитом.

— И тогда я утром вышла из метро, — рассказывала она, — и прошла квартал в другом направлении, потом еще квартал обратно. И проделала тот же путь вечером. Получалось четыре лишних квартала в день, это вроде бы пятая часть мили, верно? И все для того, чтобы меня не засосало в двери «Кей-Ди». Хотя, честно признаться, не думаю, что такое возможно. К тому же это помогло сжечь несколько лишних калорий, так что выгода и польза налицо, правильно?


Я не стал сжигать много калорий. Спустился на лифте в вестибюль, вышел на Пятьдесят седьмую улицу, свернул вправо и прошел мимо нескольких домов по Девятой авеню. Потом снова свернул вправо, и до заведения Армстронга оставалось пройти всего полквартала.

Испытывал ли я магнетическое притяжение? Не знаю. Возможно. Меня и влекло туда, и одновременно отталкивало. В равной мере.

Я отворил дверь, вошел, втянул всего лишь глоток воздуха, и он подсказал, что я нахожусь в помещении, где люди пьют пиво и дымят сигаретами. И мне в голову одновременно пришли две мысли: до чего ж противно тут пахнет и… Тут пахнет по-свойски, как-то по-домашнему.

У бара толпились люди — человек десять-двенадцать. Многих я узнал. Примерно треть столиков было занято. Компании небольшие, по два-три человека. Разговаривали они не слишком громко, так что музыку было слышно. Вскоре после открытия Джимми приобрел музыкальный автомат, к тому же в заведении имелось и радио, настроенное на волну FM, где передавали только классическую музыку.

Стены бара Армстронга украшала коллекция совершенно не соответствующих друг другу предметов. Главной, очевидно, считалась голова лося, прибитая к стенке. Прямо под ней сидел плотный мужчина примерно моего возраста, в костюме и при галстуке, с полуулыбкой тонких губ. Сидел и смотрел на меня сквозь очки в роговой оправе в стиле Бадди Холли.[33] Он курил сигарету и, судя по состоянию пепельницы, далеко не первую.

— Люсиль, — произнес он. — Вы же знаете эту песню, верно? Черт, да ее каждый знает. Она выбирает подходящее время, чтобы бросить его, с четырьмя своими сопливыми отродьями и неубранным урожаем в поле. Но певец решает не слишком корить ее за это, ведь ему жаль эту задницу, ее вечно ноющего мужа. В реальной жизни такого не бывает, разве что когда женщина так красива, как поется в песне. Да сядьте вы, ради бога! Что будете пить?


Официантка была мне незнакома — высокая и стройная крашеная блондинка. И еще она как бы намекала всем своим видом, будто смутить ее ничего не стоит, что, впрочем, не помешало ей правильно выполнить заказ. Она принесла мне бокал кока-колы, а Стеффенсу — стаканчик виски.

— Ванн Стеффенс. Вы меня не помните, нет? — обратился он ко мне.

— А мы знакомы?

— Вообще-то, если честно, — улыбнулся он, — не помню. Но узнал вас, как только вошли. Понятное дело, ведь я вас ждал. А виделись мы пару раз в одном и том же месте в одно время. Не здесь, но неподалеку отсюда. Сейчас вроде бы заведение закрыто. «У Морриси», в ночной забегаловке. Не припоминаете?

— Конечно, помню.

— Эти братья Морриси оказывали людям услугу гуманитарного характера. Делали все, чтобы человек не окочурился от жажды лишь потому, что она застигла его в четыре утра. Я многие годы заходил туда и видел вас там пару раз, а может, и больше. Вы были с парнем по имени Дево, у него имелось своя забегаловка в соседнем квартале.

— Скип Дево. И бар его назывался «Мисс Китти».

— Тоже теперь закрыт. И еще вроде бы я слышал, он умер. А ведь был примерно нашего возраста. От чего он умер?

— Приступ острого панкреатита, — ответил я. Действительно, так было написано в заключении о смерти. Лично я считал, его погубила привычка смешивать напитки. Ну и еще меланхолия.

— Чертовски несправедливо устроен мир. — Стеффенс удрученно покачал головой. — А наскогда-нибудь знакомили в «Морриси»? Что-то не припоминаю. Не заходил туда раньше трех-четырех утра и к тому времени был уже в стельку. Так что, если что и случалось, потом не помнил, а помнил то, чего не было вовсе. Как бы там ни было, на днях услышал ваше имя и сообразил, о чем они толкуют.

— Как это произошло? — спросил я.

— Да один парень говорил, что вы разыскиваете человечка по имени Роберт Уильямс, — ответил он. — И что будто его жена трахалась с Джеком Эллери, которого, насколько мне известно, недавно убили. — Он закурил сигарету, смял пустую пачку. — Вы не курите, нет?

— Нет.

— И пьете здесь кока-колу. Слышал, вы недавно завязали со спиртным. Должно быть, вам не слишком уютно сидеть в этом заведении?

— Нормально. — Я немного покривил душой, однако не видел пока причин говорить правду. — Вы сказали, имя у вас как у знаменитого журналиста, обожающего раскапывать всякую грязь.

— Джозеф Линкольн Стеффенс. Но позже, подписываясь под статьями, он отказался от Джозефа. Написал «Позор городов» о коррупции среди муниципальных чиновников. Положил этому мерзкому явлению конец, как вы, наверное, успели заметить. — Он усмехнулся, затянулся сигаретой. — Но по-настоящему прославился материалами, которые написал после возвращения из Советского Союза. «Я видел будущее, и оно работает». Правда, все поняли главную идею превратно, поскольку он описал, какой может стать эта страна в будущем, а не какой он ее увидел. Да и сам он позже изменил точку зрения, решил, что это хреновое будущее и что работать оно не будет. Что в очередной раз доказывает: подумай хорошенько, прежде чем что-то сказать, ведь люди обладают скверной привычкой искажать твои слова и долго цитировать твои высказывания уже после того, как ты сам перестал в них верить.

— Интересно.

— Вы очень вежливый человек, Мэтт. Я знаю об этом человеке так много, что он мне уже надоел. Вот что порой происходит с однофамильцами. И нет, мы с ним не состоим в родстве. Фамилия изменилась за поколение или два. Прежде была Стефанссон, ну, как у известного полярника, и нет, он тоже не родственник.

— А ваше имя Ванн, верно я понял?

— Эвандер, — ответил он. — Но я простил свою мамочку за это, Господь да упокой ее душу. Сократил до Ван, а потом приписал еще одну буковку «н», потому как люди принимали имя за фамилию. Ван Стеффенс, как Ван Дейк или Ван Ренсселер.[34]

— И все они тоже не ваши родственники.

— Вы начали улавливать суть, верно? — Он похлопал себя по нагрудному карману, потом вспомнил, что сигареты кончились. — Надо бы купить пачку. Где тут автомат?

Я покачал головой:

— Автомата нет. Есть рядом маленький продуктовый магазинчик, называется «Пионер». Там продают сигареты.

— А здесь нет? Какого черта, почему?

— Джимми не любит, когда здесь курят.

— Но ведь на каждом столике пепельница. И добрая половина посетителей дымят, как паровозы.

— Да, он не запрещает курить. Просто не одобряет курильщиков.

— Господи! Так вы говорите, рядом?

— Как выйдете, сразу налево.

— Боже ты мой. Хорошо хоть против выпивки ничего не имеет. Иначе хозяин этой забегаловки вряд ли сводил бы концы с концами.

Глава 20

Пока он отсутствовал, подошла официантка и заменила пепельницу. А я сидел и размышлял о братьях Морриси и о том, как им, должно быть, приходилось нелегко работать по ночам, всего в двух шагах от маленького ирландского театра, где играли мюзиклы. Думал о Скипе Дево, о Джеке Эллери, о виски и тающих кубиках льда в стакане Ванна Стеффенса.

На стене в дальнем конце барной стойки виднелся телефон-автомат. И я увидел, как парень с козлиной бородкой и короткой стрижкой повесил трубку, проверил, не вернется ли к нему четвертак, затем вышел из будки и направился к мужскому туалету.

И тут я решил позвонить своему поручителю.

— Я в баре, — сообщил я. — У меня встреча с информатором. По крайней мере, надеюсь, что он именно им и окажется. Мне не хочется здесь находиться, но вынужден.

— Ты в порядке?

— Пью колу. Он ненадолго вышел, и его виски прямо у меня под носом. Вот и решил, что стоит потратить четвертак и разбудить тебя.

— Я не спал. И как, по-твоему, виски хорош?

— Уже долбит по мозгам, — ответил я. — Я у Армстронга.

— Ага…

— Ну, мы тут с ним сидели, вспоминали старые времена. Я с ним незнаком, но наверняка пересекались, и не раз.

В витрине мелькнул Стеффенс, он выходил из магазина. Остановился на тротуаре вскрыть пачку «Лаки страйк».

— Мой парень идет, — пробормотал я в трубку. — Так что пока. Я в порядке. Просто подумал, надо тебе позвонить.

— К тому же четвертаков у тебя полно.

— Как всегда.


— Самое лучшее место в зале, — заметил Стеффенс. — Знаете, почему?

— Готов держать пари, сейчас вы мне объясните.

— Все, в том числе и вы, сидят и пялятся на голову этого долбаного оленя. Если сесть прямо под ним, смотреть не получится.

— А мне казалось, это лось.

— Спасибо за поправку. К слову о поправках. Та лавка называется вовсе не «Пионер». На вывеске там «Пиомер». Эти идиоты написали неправильно.

— Это была целая сеть таких лавок. Потом слиянию пришел конец, вот и пришлось менять название.

— И они изменили всего одну букву.

— Погнались за дешевизной, похоже. Но все до сих пор называют магазин «Пионер».

— «Пионер» с буквой «м» вместо «н», салун без буквы «а» и продымленное насквозь помещение, где не продают сигарет. Как ваша кола, ничего?

— Замечательная. Вы начали рассказывать о мистере Уильямсе и его жене.

— Да, и пока что не дошел и до середины. Однако вам уже известно, что звали ее Люсиль. Очень привлекательная женщина и совершенно свободная от предрассудков. Как-то и мне перепало от ее щедрот, правда, то был один-единственный раз. Но я всегда вспоминал о ней с теплотой. Вот такие дела. И ничуть не беспокоился, что ее муженек может меня за это пришить.

— То есть Роберт Уильямс. Но вы назвали его Бобби.

— Да, назвал. Но этих Бобби Уильямсов и Бобов Уильямсов, а также Робертов развелось немерено, а потому я и многие другие называли его Скутер.

— Скутер Уильямс.

— Из-за того, что у него была одна штуковина, как ее там… мотоцикл, но только такой, хиленький.

— Это и есть скутер.

— Ну да, наверное. Вот только в марках я не очень разбираюсь. «Веспа»?… Вроде бы да. Так что они должны были назвать его Веспа Уильямс, но не додумались. Скутер. Впрочем, вряд ли эта хреновина у него сохранилась. Проездил на ней достаточно долго, чтобы получить это прозвище, а потом продал. Или угнали.

Скутер Уильямс был выходцем со Среднего Запада. Переехал в Нью-Йорк, приобрел дешевенькую квартирку на окраине Ист-Сайда, встретил Люсиль, женился на ней. И проводил дни, покуривая травку и приторговывая ею, чтобы имелось что покурить. Время от времени подрабатывал в компаниях по перевозкам, порой водил цыганское такси[35] и подвизался мальчиком на побегушках при клубе демократов в том же районе.

— Да, похоже, ваш парень, — заметил Стеффенс. — Жена, плюс он был знаком с этим, как его…

— С Джеком Эллери.

— Угу. Эллери тоже одно время работал в тех же компаниях по перевозкам. Забавное совпадение: однажды он перевозил кого-то, а неделю или две спустя в дом к этим людям вломились грабители и вынесли все добро.

— А вы знали Джека Эллери?

— Я знал, кто он такой. Здоровался при встречах. Вот, собственно, и все.

— И вы журналист, да?

— С чего вы взяли?

— Сам не знаю. Просто подумал, вы могли пойти по стопам своего знаменитого однофамильца, но не родственника.

— Который любит покопаться в грязи, — кивнул Стеффенс. — Черт, нет. Я по другую сторону. Я не копаюсь в грязи, я эту грязь создаю. «Позор городов» — это моя работа, Мэтт. Я занимаюсь политикой по ту сторону реки. Стер с лица земли тамошних коррупционеров, честным трудом зарабатываю свои деньги.

Он достал изящный футляр из телячьей кожи, вытащил оттуда визитку, протянул мне. «Ванн Стеффенс, — прочел я. — Ваш друг из Джерси-Сити». Адреса не было, только номер телефона с кодом города 201.

— Каждому нужен друг, — назидательно произнес он. — Особенно в Джерси-Сити. У вас визитка имеется?

Мой поручитель работал в типографии, а потому в визитках я никогда не испытывал нужды. Я достал и дал ему визитку.

— А я-то думал, моя — образчик минимализма, — протянул Стеффенс. — Ничего, кроме имени и номера телефона, а мне они и без того известны. — Он сунул визитку в карман. — Впрочем, сохраню ее. Когда человек дает тебе визитку, ее нельзя выбрасывать. Это дурной тон. Нет, погодите, дайте-ка мне на минутку мою визитку.

Я дал, Стеффенс отвинтил колпачок на авторучке и написал на обратной стороне карточки мелкими печатными буковками «СКУТЕР УИЛЬЯМС». Потом заглянул в маленькую записную книжку и добавил адрес и номер телефона. Книжка была в переплете из черной телячьей кожи — в тон футляру для визиток.

— Вот, пожалуйста, — улыбнулся мой собеседник. — Можете с ним повидаться. Но только за десять минут он не расколется.

Я поблагодарил его, взглянул на приписку под номером телефона. Адрес по Лудлоу-стрит. Получалось, что Скутер до сих пор проживал в дешевенькой квартирке в плохом районе. Я взглянул на Стеффенса: интересно, что он ожидает получить взамен.

Парень ответил на вопрос прежде, чем я успел его задать.

— Можете оплатить мою выпивку, — заявил он, — и мы в расчете. Я ведь часть политической машины в этом долбаном Джерси-Сити. Моя работа в том и состоит, чтобы помогать людям, делать им одолжения, особенно там, где доступна общественная кормушка — из нее можно нажраться до отвала. Вероятно, придет день, и вы тоже окажете мне услугу.

— Уж не знаю, что бы это могло быть, Ванн. В любом случае голосовать в Джерси-Сити мне не позволят.

— Не зарекайтесь, друг мой. — Он рассмеялся. — Приезжайте повидаться со мной в день выборов, и я гарантирую вам доступ хотя бы на один избирательный участок. И вот что я вам скажу. Выпью, пожалуй, за ваш счет еще стаканчик. А пока буду пить, вы расскажете, почему вам небезразлично, кто всадил две пули в Джека Эллери.


Я рассказал ему больше, чем собирался. Он оказался хорошим слушателем: кивал в нужных местах, задавал наводящие вопросы, время от времени подогревал беседу замечаниями и наблюдениями из собственного опыта. Поначалу Стеффенс произвел впечатление человека хвастливого, даже нагловатого, но где-то через час, проведенный вместе, я к нему потеплел. Возможно, манеры его смягчились, когда он почувствовал, что нет больше нужды производить на меня особое впечатление. Возможно, потому, что я начал чувствовать себя в этом заведении более раскованно — уж не знаю, хорошо это или плохо.

Я оплатил счет и на пути к выходу вдруг кое-что вспомнил.

— Вы все на свете знаете. — Я с надеждой глянул на него. — Тогда, может, вам и это известно…

— Если вы о столице штата, забудьте. В столицах я полный профан.

— Высокий-Низкий Джек, — сказал я. — Случайно, не знаете, почему его так прозвали?

— Первый раз слышу это прозвище. Высокий-Низкий Джек? Понятия не имею.

— Ладно, не важно, — кивнул я. — Просто подумал, вы можете знать.

— Черт, до чего ж не хочется разочаровывать нового друга. — Он прищелкнул пальцами. — Хотя… может, и знаю, надо подумать. Нет, точно, должен знать, потому как со Скутером мы уже разобрались.

Глава 21

— Здорово, приятель! — Широкая улыбка демонстрировала зубы, которые давно не показывали дантисту. — Вы ведь тот парень, что звонил, верно? Только напомните еще раз имя, а то я сразу не усек.

— Мэтью Скаддер.

— Да, точно, правильно. Что ж, добро пожаловать, Мэтью. Извините за беспорядок. Уборщица придет завтра, прямо с утра.

На кресле с обивкой в цветочек высилась груда журналов. Он сгреб их и жестом пригласил меня присесть. Потом вывалил журналы на низенький столик, сварганенный из дверной панели, пододвинул складное кресло и уселся в него.

— Насчет девушки-уборщицы я пошутил, — опять расплылся в улыбке он. — В этом районе не принято вызывать уборщиц на дом. Так что обхожусь сам. Одно хорошо — мои услуги недорого стоят.

Для курильщика травки из окраинного Ист-Сайда в квартире было не так уж и грязно. По крайней мере, если убрать весь бумажный мусор и расставить мебель по местам, пол под ней окажется чистым.

Я позвонил ему прямо с утра, после затянувшихся вчерашних посиделок с Ванном Стеффенсом. Прежде чем набрать номер, сверился с телефонным справочником, и он там был, значился под именем «Уильямс, Робт П.», и номер телефона, и адрес на Лудлоу-стрит те же, что дал мне Ванн. Мог бы и не записывать мелкими и аккуратными заглавными буковками, а просто посоветовать заглянуть в справочник. Но ведь он сам сказал, что оказывать людям услуги — его ремесло, и оказать эту услугу ему не составило большого труда.

Уильямс снял трубку после нескольких гудков, и голос у него был запыхавшийся, точно он мчался к аппарату со всех ног, чтобы успеть снять трубку. Я представился и сказал, что хотел бы поговорить с ним о Джеке Эллери. И он повторил имя Джека несколько раз, а потом воскликнул:

— О черт, да я же об этом слышал! Прямо ужас какой-то, да? Поначалу говорили, будто он покончил с собой, но мне это показалось бессмыслицей. То есть я хочу сказать, люди часто накладывают на себя руки, и это никогда не имеет смысла. Но просто Джек, он был не такой. Вы его знали, дружище?

— Очень давно.

— Я тоже давно. А потом услышал, кто-то его убил, и это тоже показалось странным: на кой хрен кому-то понадобилось убивать Джека? Они вроде бы его застрелили, да?

Я подтвердил.

— Именно так мне и говорили, — затараторил он, — и все это поразительно, просто поразительно.

— Можно приехать и поговорить с вами? — поинтересовался я.

— Конечно, почему нет, я все равно торчу дома весь день.

— Когда я смогу заехать? Может быть, днем?

Утром я позавтракал, затем отправился на собрание в Фаэрсайд, потом сел в метро на линии «F» и доехал до конечной остановки на Манхэттене. Там вышел, сверился с картой и дошел пешком до Лудлоу-стрит, и уже в половине третьего сидел у него дома в этом кресле. Подлокотники протерлись, из сиденья вылезали пружины, но в целом находиться в нем было столь же удобно, как и журналам, сваленным с него.

Кухонные запахи в коридорах и на лестничных площадках дома носили смешанный латиноамериканский и азиатский оттенок, а вот запах в квартире Скутера Уильямса был преимущественно растительный. В этих трех маленьких комнатушках было выкурено столько марихуаны, что специфический ее аромат въелся в стены и пол, будто вобрал в себя всю жизнь Скутера, и на этом она остановилась.

Было ему где-то за сорок, но выглядел он одновременно и моложе, и старше своих лет. Густые темно-каштановые волосы растрепаны, вихры торчат в разные стороны, точно он сам их подстригал. Неровно подстриженные усы прикрывают уголки губ, и еще, похоже, он давненько не брился.

На нем была рубашка темно-бордового цвета с длинными рукавами и удлиненными кончиками воротника, поверх нее он носил жилет цвета хаки с двадцатью маленькими кармашками. Такие жилеты обычно носят фотографы и кинооператоры, их так и называют — «киношными», хотя как им удается запоминать, в какой именно кармашек они положили пленку, выше моего понимания. Джинсы расклешенные, такие уже давно не носят, протертые на коленях и сильно обтрепавшиеся внизу.

Он принялся рассказывать мне о том, что видел по телевизору, о какой-то научно-фантастической программе, которая произвела на него впечатление с чисто философской точки зрения. Я особо не вникал, решил дать ему выговориться и включился, лишь когда он упомянул имя Джека.

— Прямо как гром среди ясного неба, — покачал он головой. — Сто лет о нем не слышал, даже ни разу не вспомнил за все эти годы, и тут вдруг звонит телефон, и на тебе, Джек. Спрашивает, может ли зайти. Ну, естественно. Я все там же, на прежнем месте. Живу здесь… Ого, да с тех самых пор, как бросил учебу в колледже. Как въехал, так и не выезжал, и прошло уже больше двадцати лет, можете себе представить?

— И он к вам пришел?

— Ну да, через пару часов. Звонок в дверь, и на пороге он. И знаете, что я тогда подумал? Ну, догадайтесь? Решил, что он пришел за травкой.

— Купить… э-э…

— Ну да, травку, ее самую. Нет, меня убивает, когда люди называют марихуану средством ухода от действительности. Да сам я ни разу никуда не выходил, даже за дверь этой квартиры. Начал еще в сентябре, как только поступил в колледж, и не прошло месяца, как мой сосед по общежитию подсадил меня на какую-то дрянь, подсунул сигаретку. И я затянулся, глубоко так. И знаете, что произошло?

— Что?

— Ровным счетом ничегошеньки. Выкурил всю эту хреновину до конца, и никакого результата, ноль. Но почему-то после этого вдруг почувствовал, что проголодался. Достал из ящика банку с арахисовым маслом и начал есть его прямо ложкой. И оно показалось таким удивительно вкусным, словно впервые я оценил всю изысканность арахисового масла, все таинственные нюансы его вкуса. И только тут до меня дошло, что я, черт побери, рехнулся.

Уильямс доел все масло из банки, и до него дошло, как именно он хочет строить свою жизнь. Он хотел провести ее в аналогичных ощущениях.

— В молодости, — продолжал откровенничать Уильямс, — люди склонны ставить себе грандиозные задачи, но со временем понимаешь тщетность усилий. Совсем не обязательно карабкаться выше и выше. Взлетел высоко — хватит, там и сиди.

Он никогда не испытывал тяги к другим наркотикам — галлюциногенам, возбуждающим и успокаивающим средствам. Однажды попробовал грибы, другой раз — мескалин, пару раз — упаковку кислоты, просто из любопытства, стремясь понять, что это такое. Но затем решил, что лучше марихуаны все равно ничего нет. Поэтому курил травку каждый день и приторговывал ею, чтобы было на что курить, и даже порой зарабатывал на этом несколько лишних долларов.

— И ни разу меня не прищучили, — ухмыльнулся он, — наверное, просто рекорд установил или близко к тому. Ведь я продавал травку только знакомым. Местные копы знали меня, они были в курсе, чем я занимаюсь и что никому не причиняю вреда: торгую себе по мелочи, никогда не зарываюсь. Так что они меня не трогали. И я всегда сводил концы с концами, всегда был немного на взводе, и если есть лирическая песня, описывающая это состояние, может, вспомните?

— Но Джек не за травкой приходил, — успел я вставить словечко.

— Вау! — воскликнул он. — Мы малость отклонились от темы, верно? Нет, не за травкой. Я, знаете ли, предложил, может, он хочет попробовать? Но не успел договорить, как Джек выдал: я, дескать, алкоголик, но только завязал, и это означает, мне ничего нельзя. Ни травы, ни колес, ничегошеньки, если это вредит голове. Он ни к чему не прикоснется. Я поначалу ни черта не понял, ну а потом Джек объяснил, доходчиво и просто.

— Нельзя быть на взводе и трезвым одновременно, — продолжил я его мысль.

— Именно! В точности так он и сказал, чтобы я мог вникнуть. Чтобы дошло. Вот я и не стал предлагать ему ничего другого, кроме апельсиновой содовой, которую, к слову, собираюсь предложить и вам, поскольку вижу: вы с ним одного поля ягоды. Я и сам выпью с вами за компанию. Принести?

Мы пили апельсиновую содовую прямо из банок. Не помню, когда последний раз я вкушал этот напиток. И решил, что в следующий раз отведаю его еще очень не скоро.

— Вы парень, пьющий содовую. Так что должны знать, зачем он приходил.

— Догадываюсь.

— Поправки, так он это называл. Решил идти по жизни, пытаясь исправить все плохое, что сотворил прежде. Вы тоже так делали?

— Пока что нет.

— Бог ты мой! А вы знаете, я никогда не был пьяницей. В день окончания колледжа в Пемброке гулял на вечеринках и явился домой пьяный в дым. Рухнул на постель прямо в одежде, и комната начала вращаться вокруг меня. А потом наклонился, блеванул на ковер и вырубился. Проснулся утром и поклялся себе, что никогда больше не буду пить. И не пил.

Пока он не произнес эти последние три слова, я подумал, что слышал подобные истории несчетное число раз.

— Исправить все и попросить прощения, — изумленно пробормотал Уильямс. — Да что он такое сделал, чтобы извиняться передо мной? Мы с Джеком знали друг друга много лет. Вместе работали в компаниях по перевозкам, покуривали травку, тусовались. Сейчас только одно приходит на ум: он пытался уговорить меня сообщать о людях, в чьих домах можно поживиться. Ну, понимаете, люди переезжают, и многие перевозят хорошие вещи. Я так понял, Джек собирался наведаться к ним и обнести их квартиры.

— Но вас это предложение не заинтересовало.

— Ни боже мой! — Уильямс покачал головой. — Смошенничать с департаментом соцобеспечения, получить чек, на который не имею права? Или пробраться в магазин «Клейн» и стибрить с прилавка носки или рубашку? О’кей, почему нет? Я ведь тоже не святой, и к таким выходкам отношусь нормально. Но красть у человеческих существ? У людей, с которыми знаком, которые платили мне за то, чтобы я аккуратно перевез им вещи и еще давали щедрые чаевые? Нет, это не мое. — Он отпил большой глоток содовой. — И что тут было исправлять? Я ведь сразу и напрочь отказался от затеи. Не стал строго судить Джека, но сразу дал понять: мне такие дела не по душе. Да, кстати…

— Что?

— Если вдуматься хорошенько, наверное, это я должен был просить у него прощения. — За то, что, работая в двух компаниях по перевозкам, как-то намекнул ихнему начальству, чтобы поостереглись нанимать Джека. Об истинной причине, правда, умолчал. Просто сказал, он не самый надежный человек для работы в перевозках, плечо не подставит, большие тяжести поднимать не способен, темпа не держит. Нет, ничего такого, чтобы заклеймить его, как типа с преступными наклонностями. Просто намекнул: если есть выбор — нанимать надобно кого угодно, только не Джека. А ведь я числился у него в друзьях и не давал ему возможности получить работу. Так что, наверное…

Уильямс умолк, и я увидел, как напряженно и сосредоточенно он размышляет. И подумал: «Только этого не хватало — посвятить весь следующий час его философским размышлениям».

— Но на уме у него было совсем другое.

— О да, — кивнул он. — Ничего подобного. Муть одна.

— Как это понимать?

— Полная ерунда. Пшик. Люсиль, вот что, боже ты мой! Моя старушка. — Он отвел взгляд, улыбнулся потаенным своим воспоминаниям. — Давненько это было, я вам скажу. И она больше не моя старушка. С тех пор заводил знакомство еще с несколькими. Они приходят и уходят, вот что я усек. И знаете, что самое смешное?

— Что?

— Все они примерно одного возраста. Из тех девушек, которые никогда не теряют надежды захомутать парня. Нет, конечно, минут на пятнадцать можно подцепить цыпочку любого возраста. Но те, что перебираются к тебе в квартиру, ставят свои домашние тапочки под кровать, им всегда года двадцать четыре, ну, может, двадцать пять. Когда мне было девятнадцать, у меня была дамочка лет на шесть старше. А теперь сколько мне самому? Да уже сорок семь стукнуло. И последняя моя старушка съехала отсюда год назад и была на целых двадцать лет моложе меня! Бог ты мой, просто какой-то «Портрет Дориана Грея» получается. Можете себе представить? — Он нахмурился. — За тем разве что исключением, что я не совсем Дориан Грей. Но вы поняли, к чему я клоню, верно?

— Люсиль, — напомнил я.

— Ах, ну да. Черт, та еще штучка! Немного тронутая на голову, но такая милашка! Тяжелое детство и все такое прочее. — Он взмахнул рукой, словно отметая прошлое. — И вот приходит Джек и говорит, что трахал ее. Только представьте! Он и Люсиль трахались, как какие-нибудь, ну я не знаю, суслики, что ли. И он решил, что за это надобно попросить у меня прощения?

— Вы ведь уже знали об этом?

— Да я, черт побери, воспринял это как должное! Само собой. Ведь Люсиль трахалась с каждым встречным-поперечным. Мы и двух месяцев не прожили, как она пустилась во все тяжкие. Ни о какой верности и речи не шло. Мы ходили на вечеринки, где каждый трахался с кем попало, кто только под руку попадется. Да после того, как увидишь, что твою женщину трахает какой-то незнакомец, ты или с ума сойдешь от ревности, или соберешь ее шмотки в коробку и вынесешь на обочину. И я сказал ему: «Вот что, Джек, если это не дает тебе спать по ночам, забыли, проехали». — «Но ведь ты был моим другом, а я тебя предал», — говорит он мне. «Тем, что трахался с Люсиль? Так ты за это просишь прощения? Хочешь сказать, когда-то стоял к ней в очереди, и это была, надобно заметить, очень длинная очередь…»

— А ребенок имел к этому отношение?

— А, ну да, правильно. Он почему-то вообразил, что заделал ей ребеночка. Да, кто-то заделал. Еще во время нашей совместной жизни она пару раз забеременела. Первый раз сделала аборт, второй раз прозевала все сроки и решила завести ребеночка. А потом вдруг случился выкидыш — плохая новость и одновременно хорошая. — Он опять уставился в сторону. — И заставляет задуматься.

— Это о чем же?

— Ну, допустим, родила бы она. Спасло бы это наш брак? Да Люсиль хоть тройню могла родить, мы бы все равно рано или поздно разбежались. Ой, у нас родился ребеночек, и пойду работать на Ай-би-эм, и мы приобретем двухуровневую квартиру где-нибудь в Территаун, но ничего этого все равно бы не случилось. Или же она бросила бы меня с ребенком, и что тогда прикажете делать? Завернуть его в одеяльце и оставить на пороге сиротского приюта?

И тут передо мной предстало неожиданное видение: мои сыновья, Майк и Энди, стоят у запертых железных ворот и ждут, когда их заберут Маленькие сестры бедняков.[36] Я глубоко вздохнул и отогнал видение.

— Интересно, где она сейчас, — пробормотал Уильямс. — Последний раз слышал, будто в Сан-Франциско. Уже наверняка обзавелась парой ребятишек. Но не от меня. И не от Джека. — Он снова мечтательно зажмурился. — А может, и у меня где-то есть ребятенок. Которого я зачал с другой женщиной и о котором ничего не знаю.

Глава 22

— Вероятно, задачу можно считать выполненной, — заметил Грег Стиллмен. — Все эти люди вне подозрений.

— И ты, похоже, разочарован.

— Да не то чтобы… Имелась проблема, и сейчас она разрешилась, и я благодарен тебе за то, что помог в этом. Но…

— Но ощущается незавершенность, верно?

— Да, конечно. А самому тебе как кажется, Мэтт? Какие ощущения? Это ведь ты проделал всю работу. А я всего лишь предоставил список.

А я всего лишь занимался бессмысленной беготней. Я сидел у себя в номере с чашкой кофе, которую принесли из закусочной, что внизу, сидел и смотрел на крыши домов и редкие освещенные окна офисных зданий. Я решил, что отчитаться о проделанной работе можно и по телефону. Не было необходимости сидеть в кафе и рассказывать своему клиенту, что подозреваемых у нас теперь нет.

— Ощущения нормальные, — ответил я. — Нет, конечно, я радовался бы куда как больше, если бы удалось раскрыть убийство, но не для этого ты меня нанимал. И вообще это дело полиции.

— Но ведь они там ничего не делают.

— Мы этого не знаем. Дело не закрыто, в производстве, и когда к ним поступит новая информация, они тут же ухватятся за нее, и пошла работа. А ты, Грег, просто хотел убедиться, что люди из списка ни в чем таком не замешаны. И теперь убедился. Кто бы там ни убил твоего подопечного, одно скажу точно: его имени в списке Восьмой ступени не значится.

— А тот человек в тюрьме…

— Пайпер Маклиш.

— Нет, очевидно, он никак не мог это сделать. Если только они выдали ему пропуск на уик-энд, с тем чтобы он рассчитался со старым врагом. С другой стороны, разве он не мог замолвить словечко своему сообщнику на воле?

— Для этого у него должны быть веские основания. Нет подтверждения, что Джек навещал его или писал ему. Да и в чисто эмоциональном плане не складывается.

— Это ты о чем?

— Представь, ты в тюрьме, отбываешь длительный срок за какое-то преступление. И тут… «Привет, помнишь меня? Знаешь, я хотел извиниться. Я тот самый парень, который тебя сдал, и ты бы не сидел сейчас за решеткой, если бы не я».

— Да, потрясающее заявление для Девятой ступени.

— Возможно, он сформулировал это иначе, но суть ясна. И какой, по-твоему, должна быть реакция Маклиша? «Вот сукин сын, крыса поганая, вот что он сотворил! Позвоню-ка я другу, попрошу об одолжении, пусть пришьет гадину». Нет, мы уже вычеркнули Пайпера из списка. Думаю, на том и остановимся.

— Уверен, ты прав.

— Я проработал копом много лет, — кивнул я, — и никогда не считался в управлении сторонником крайних мер. Научился смотреть на некоторые вещи сквозь пальцы, порой даже получал кое-какую финансовую выгоду от такого подхода. Но с убийствами всегда обстояло иначе. Когда кого-то убивали и дело оказывалось у меня на столе, я из кожи лез вон, чтобы его раскрыть. Это не означало, что преступник обязательно нес заслуженное наказание. Я ставил себе цель вычислить и схватить его, но далеко не всегда получалось. Порой я знал, кто это сделал, но не мог собрать достаточно доказательств, чтобы дело дошло до суда. Но я делал все, что мог, считал преступление раскрытым, а свою работу выполненной.

— А в этом случае?

— Моя работа выполнена, — ответил я. — Пусть даже дело не раскрыто. И потому я чувствую незавершенность, и да, возможно, даже разочарование. Но это не означает, что я не могу оставить его. С этим покончено. Хватит, накушался до отвала.

Какое-то время Грег не произносил ни слова. Потом заметил:

— Возможно, во мне просто говорит мое эго.

— Считаешь, столь совершенное создание, как ты, непременно должно доводить все до конца?

— Отчасти, Мэтт. А еще хочется получить дальнейшее подтверждение, что я не какой-то там кусок дерьма, вокруг которого вращается мир. Помнишь, я тебе говорил? Что это я убил его, подталкивая к Восьмой и Девятой ступеням, из-за чего его потом застрелили. Но теперь думаю, не в том причина. И вовсе не считаю себя главной движущей силой вселенной. Нет, я просто еще один алкоголик, вот и все.

В тот вечер на собрании я упомянул о том, что накануне пришлось провести час или два с парнем, который последние лет двадцать с небольшим сидел на марихуане.

— Он понял, что предлагать травку мне не стоит, — рассказывал я, — и при мне ни разу не затянулся. Но курил перед моим приходом, и я уверен, закурил снова в ту же секунду, как только я ушел. Да у него вся квартира провоняла травкой.

Во время перерыва ко мне подошла Донна. Она посещала встречи в церкви Святого Павла, впрочем, не слишком регулярно. И несколько месяцев назад сообщила, что вот уже три года не пьет. Она подошла с определенной целью: наверняка собиралась рассказать о марихуане и ее воздействии на личность. Не припоминаю, чтобы в прежних своих выступлениях она затрагивала эту тему. Но это вовсе не означало, что я не пробудил в ней близких ее сердцу воспоминаний.

Однако вскоре выяснилось, я заблуждался. Она поведала о том, что несколько месяцев назад переехала к своему дружку, тоже алкоголику и тоже ставшему трезвенником. Алкоголиком он был и остался, а вот трезвенником — нет. И она решила уйти от него.

— Какая же я идиотка, — воскликнула она.

Она то и дело откидывала рыжие пряди со лба, но они снова падали на глаза.

— Господи боже, я слышала его историю. Знала, что он срывался всякий раз, как только подходил к двухлетнему юбилею. Но когда мы познакомились, он не пил, и срок трезвости имел солидный, больше моего. Я решила, он уже никогда не запьет.

Но он запил. Донна сохранила за собой съемную квартиру (как это говорят: может, я и сумасшедшая, но далеко не дура) и жила теперь там. Но в квартире у дружка на Коббл-Хилл остались почти все ее вещи, и ей страшно их не хватало. Прийти за ними одна Донна побаивалась.

— Не думаю, что он сотворит со мной страшное, — сказала она, — потому что вообще-то он парень мягкий. Ну, когда трезвый. Но как-то раз напал на своего поручителя. Я ничего не придумываю, это есть в его отчете. Да он сам упоминает об этой истории всякий раз, когда выступает на собрании. И всегда говорит: это случается, только когда он пьян. И сейчас он наверняка пьян, как вам кажется?

— Так вы хотите, чтобы я пошел с вами?

— А вы сможете? — Она схватила меня за запястье. — Нет, я не прошу об одолжении. То есть, конечно, вы сделаете мне огромное одолжение, но я вам заплачу. Нет, я настаиваю, чтобы вы взяли деньги за услугу.

— Вы мне друг, — покачал я головой, — а друзья должны помогать друг другу. Не думаю, что…

— Нет, — твердо возразила Донна. — И придумала все это моя поручительница. Очень умная женщина. Она сказала, я непременно должна вам заплатить.

Донна даже со временем определилась — в субботу днем — и договорилась о транспорте. Знаю ли я Ричарда Лэсситера? Ну, лысый Ричард, гей Ричард, он же чудак торопыга Ричард. У него есть машина, и все ее вещи, что находятся в Коббл-Хилл, прекрасно уместятся в багажнике и на заднем сиденье. Он заберет ее на углу Восемьдесят четвертой и Амстердам ровно в три, и они могут подхватить меня на пути к Бруклину. Я сказал, было бы проще всем нам троим встретиться в городе и что в три подойдет.

— Я Ричарду тоже заплачу, — пообещала Донна. — Он тоже попытался затеять спор, но я настояла.

— Приказ поручителя не обсуждается, верно?

— Да. Но думаю, я бы и без этого настояла. Он обещал подняться вместе со мной, на случай если Винни вдруг окажется дома. Я оставила ему сообщение на автоответчике, сказала, что заеду в субботу днем, так что желательно, чтобы дома его не было, и тра-ля-ля, и все такое прочее. Послушайте, как это называется, когда принимаешь таблетку снотворного и все равно не можешь заснуть?

— Промашкой?

— Ха! Очень мило. Нет, вспомнила. Это называется парадоксальным эффектом. Весьма распространенное явление среди алкоголиков. Боюсь, что мое сообщение может произвести на Винни обратный эффект. «Ах, чтобы меня не было дома? Да хрен тебе, непременно останусь. Чья, по-твоему, это квартира, сучка ты недоделанная?»

— Если Винни из Бенсонхерста,[37] вы мастерски изобразили тамошний говор.

— Да, так и есть, и спасибо вам. Но если он там… Нет, Ричард просто душка, но не самый лучший в мире укротитель хулиганов.

— И потому вам понадобился такой головорез, как я.

— Бывший коп, — кивнула она, — и человек, способный постоять за себя на улицах Нью-Йорка, где на каждом шагу подстерегает опасность.

— В том числе в Бруклине.

— В том числе в Бруклине. — Донна крепко сжала мне руку. — Головорез, надо же, — пробормотала она. — Это вряд ли, мой дорогой. Вряд ли.


После собрания мы всей компанией отправились в «Пламя», и в какой-то момент разговор зашел о моем выступлении.

— Если с чем-то переборщить, — произнес Брент, — с тобой непременно что-то случится. Если пьешь, рано или поздно нарвешься на неприятности. Начнутся инциденты, ты налетишь на штраф за вождение в пьяном виде, раскурочишь машину, разрушишь свою печень… Я могу продолжать сколько угодно, но думаю, и без того всем ясно. Если начнешь баловаться кокаином, носовая перегородка сгнивает заживо, и у тебя проваливается нос, и для сердца это тоже крайне вредно, и бог еще знает для чего. Примешься за «колеса» — и найдешь миллион способов себя угробить. Примешь галлюциноген — и отправишься в путешествие, откуда можно и не вернуться. У каждого удовольствия есть своя цена.

— Можешь заплатить мне прямо сейчас, — пробормотал женский голос, цитируя рекламу сигарет с фильтром, — или все равно заплатишь, только позже.

— Что касается марихуаны, здесь не такие тяжкие последствия. Когда покуриваешь эту травку, ничего не случается. Живешь себе, как жил раньше, перемалываешь воду в ступе.

Тут они заспорили, а потом я сказал:

— Да, таков уж он, ничего не попишешь. Все женщины в его жизни были примерно одного возраста. Первой девушке было двадцать пять. С тех пор так и пошли двадцатипятилетние. Проживает в одной и той же квартире…

— Да, Мэтт, это Нью-Йорк. Какой дурак будет съезжать со съемной квартиры, где рента под контролем?

— Это верно. Но у него вместо книжных шкафов пластиковые контейнеры для молочных продуктов, и готов побиться об заклад, они выступают в этой роли лет двадцать. С другой стороны…

— Что?

— Тут вот какая штука, — протянул я. — Знаю, глупо примеривать на себя чью-то жизнь. И еще знаю, в жизни людей выпадают хорошие и плохие дни. И вероятно, я застал его как раз в один из хороших дней. И уж Господь Бог свидетель, не такой жизни хотели родители для своего сына, оплачивая его обучение в Нью-Йоркском университете. А если взять словарь, то там рядом с определением «замедленное развитие» можно найти его портрет.

— Но?…

— Но я все равно должен признать: этот сукин сын счастлив.


Я должен был позвонить Джен, вернувшись в гостиницу, но пришел очень поздно и решил отложить звонок до утра. Встал я рано, пошел позавтракать, потом вернулся и позвонил.

— А я как раз собиралась звонить тебе, — сказала она.

— Но я тебя опередил.

— Да.

— Хотел узнать, остается ли наше субботнее свидание в силе. Но только с одной оговоркой: на встречу в Сохо я могу опоздать. Подвалила работенка на несколько часов. Должен выступить в роли бесстрашного головореза.

— Прости, не поняла?

Я кратко, в двух предложениях, обрисовал ситуацию.

— В Бруклин мы выезжаем в три, — сообщил я. — Пока доберемся до места, уйдет, наверное, с полчаса. Потом упакуем ее вещи и загрузим в машину, на это уйдет еще примерно час. Затем полчаса до дома, где я должен буду принять душ, так что освобождаюсь около пяти. Но…

— Но это может занять и больше времени.

— Вполне вероятно, выедем мы только в три тридцать или даже позже. И потом Ричард запросто может заблудиться по пути к Коббл-Хилл или попасть в пробку. Нет, я не думаю, что пьяный дружок Донны закатит скандал, но если бы такой опасности не существовало, она бы не попросила меня поехать с ней. И чем дольше будет путь и, возможно, разборки, тем нужнее для меня принять душ.

Я ждал, что она скажет на это, но Джен промолчала. Если бы не радио, играющее где-то на заднем фоне, я бы подумал, что нас разъединили.

— Как раз поэтому я и собиралась тебе звонить, — наконец произнесла она.

— Из-за Донны и Винни?

— Нет. Из-за встречи в субботу. Я не смогу прийти.

— Вот как?

— Я встречаюсь со своим поручителем.

— В субботу вечером?

— Именно. Обед, потом собрание, после чего нам предстоит долгий разговор.

— Что ж, — заметил я, — в таком случае не важно, сколько я буду добираться до Коббл-Хилл.

— Ты расстроился?

— Нет, — ответил я. — С чего мне расстраиваться? Делай что нужно и что хочешь.

Глава 23

Около полудня я подошел к развилке на Западной Шестьдесят третьей, в том месте, где от нее ответвлялась Фаэрсайд. Две встречи начинались одновременно, и обычно я ходил туда, где собирались новички. Нет, это вовсе не означало, что на мероприятие пускали только тех, кто использовал «тренировочные колесики», здесь фокусировали дискуссию на основных темах. Иными словами, просили говорить о том, как удалось продержаться хотя бы день без питья. Это правило часто соблюдалось в перерывах, но в основном они все же обменивались впечатлениями об алкоголе и искусстве продержаться без него несколько часов.

Порой я ходил и на другое собрание, и обычно принимал решение в зависимости от того, где в зале поменьше народу или в настроении ли я подняться на один лестничный пролет выше. Но сегодня я заметил, что у новичков в кресле спикера сидит женщина, выступление которой я уже слышал на прошлой неделе, а потому пошел наверх.

Был четверг, а потому собрание наверху посвящалось ступеням, и собравшиеся там люди находились на Восьмой ступени. Если и совпадение, то не слишком удивительное, ведь этих перлов мудрости насчитывается всего двенадцать, и два из них имеют прямое отношение к попыткам внести поправки в прошлое, так что соотношение получалось пять к одному.

И тем не менее мне показалось, я прибыл в нужное место в нужное время. Схватив стаканчик с кофе и пару масляных печений, я уселся по правую сторону от прохода и начал слушать выступающего. Тот силился объяснить, как его восприятие этой ступени менялось со временем. Сказал, что, когда составил список Восьмой ступени первый раз, там оказалась всего пара имен — жены, которая осталась с ним, несмотря на то что пьянство уже почти полностью разрушило их брак, и детей, чьими интересами он пренебрегал. Но больше всего вреда он нанес сам себе этим пьянством, разрушил здоровье, потерял работу, а потому счел, что поправки прежде всего следует внести в свое поведение и в семейную жизнь. Потому и решил стать трезвенником.

Но со временем, по его словам, он начал понимать, как злоупотребление алкоголем подорвало отношения с самыми разными людьми, как действия или бездействие превратили его в эмоционально опустошенного человека. Он стал похож на сорвавшуюся с креплений пушку на корабле, которая перекатывалась по палубе, безжалостно круша все на своем пути.

На секунду-другую я отключился, стал думать об этой его метафоре, пока, наконец, он не объяснил, чем именно опасна сорвавшаяся с креплений пушка на корабле. И я представил себе это артиллерийское орудие… где-нибудь во Франции, во время одной из войн… представил, как оно мечет снаряды, бьет по вражеским позициям. А как прикажете целиться, если пушка сорвалась с места? Да, незакрепленная пушка на военном корабле — это, безусловно, проблема.

Приходишь на эти встречи, чтобы оставаться трезвым, и уходишь с новыми знаниями, черт бы их подрал.


После собрания я решил, что кофе и масляных печений по своим пищевым ценностям вполне достаточно, чтобы заменить ленч. А потому вернулся в гостиницу. Пытался найти что-нибудь интересное по ТВ, но так и не нашел. Газету я уже успел прочесть — за завтраком.

И тогда я уселся и начал составлять список, где хотел перечислить всех людей, которым когда-либо причинил вред. Я написал несколько имен: Эстрелита Ривера, само собой; затем бывшая жена — тоже само собой; два наших сына, Майкл и Эндрю — и это без вопросов. А затем остановился.

Нет, не то что имена закончились, просто не хотелось записывать их. Или смотреть на те, что успел написать — нет уж, большое вам спасибо. Я перевернул листок бумаги с четырьмя именами, но мне этого показалось недостаточно. И тогда я порвал его пополам, затем еще раз и еще, и рвал до тех пор, пока не превратил листок в маленькую пригоршню конфетти. Будь под рукой спички, я бы сжег эти обрывки, но решил, что мусорная корзина тоже подойдет.

Потом позвонилДжиму и рассказал о том, что сделал.

— А знаешь, — протянул задумчиво он, — не случайно каждой ступени присваивается свой номер. Это чтобы человек мог проходить их в определенном порядке.

— Понимаю.

— Но это не означает, что ты не должен думать о них, когда приходят на ум. Именно этим ты и занимался, думал о Восьмой ступени. Записал несколько имен, а потом понял, что к этой ступени еще не готов. Так что все нормально.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Считаю, — подтвердил он. — Но если ты предпочитаешь видеть в том доказательство, что находишься в эволюционном континууме на один-два пункта ниже отъявленного мерзавца, пожалуйста. Твое право.

— Спасибо. Кстати, Джен отказалась от свидания в субботу.

— Вот как?

— Идет обедать со своим поручителем.

— Так что теперь ты решаешь, что лучше: запить или повеситься, и…

— Испытываю два чувства одновременно, и они плохо сочетаются.

— Одно из них облегчение. Это ясно. Ну а второе? Предательство?

— Нечто вроде этого. Сам не пойму, чего больше хочется: сказать ей спасибо или убить.

— Может, и то и другое?

— Возможно.

Мы поболтали еще несколько минут, затем я мысленно измерил свою эмоциональную температуру и решил, что она близка к норме. И еще решил, что мне совсем не хочется идти в кино, или прогуляться по парку, или снять с полки книжку и почитать. А потому я взял список Джека Эллери и решил просмотреть его еще раз.


И все равно дело неизбежно закончилось прогулкой по парку. Где-то между пятью и шестью вечера я через юго-западный вход, что на углу Восьмой авеню и Пятьдесят девятой улицы, зашел в Центральный парк, и ноги сами повели меня в строго противоположную от входа сторону — к северо-востоку. Там я промахнулся немного, вышел на углу Пятой авеню и Девятнадцатой. И дальше двинулся по Восемьдесят шестой, дотопал до Второй авеню и решил, что неплохо было бы пообедать перед сегодняшней вечерней встречей трезвенников. И стоило подумать об этом, как тут же вспомнился восхитительный запах еды, которую готовила женщина, управляющая в доме, где проживал Фрэнки Дукаш. Но идти туда не было смысла. Тогда она имела шанс пригласить меня разделить с ней трапезу, но упустила его.

Я продолжал шагать к Первой авеню и добрался до Семьдесят восьмой, где «У Терезы» предлагали все те же особые блюда. В двух домах от ресторанчика находилась мясная лавка «Дукаш и сын», но сегодня она была закрыта.

И вот я зашел в «Терезу», ожидая увидеть Дукаша у барной стойки, но его там не оказалось. Я уселся за столик и заказал миску супа, замечательно густую и ароматную похлебку с грибами и ячменем. Затем принесли тарелку с варениками под названием «пьероджи». Не припомню, когда в последний раз мне доводилось отведать этих маленьких и удивительно вкусных пельменей по-польски. «У Терезы» их подавали с яблочным соусом и вареной капустой, а начинка была самая разнообразная — с мясом, грибами, картофелем и сыром.

Я съел все до крошки и даже собрал корочкой хлеба остатки соуса, чем привел в восхищение официантку. Не желаю ли я пирога? У них есть пироги с орешками пекан, с яблоком, с клубникой и ревенем. Сильнейшее искушение, но мне пора на собрание.


Сегодня там выступал парень, которого я уже слышал на одном из собраний в центре города. И насколько мог судить, на этот раз он не сказал ничего такого, о чем не говорил прежде.

Затем я пошел налить себе кофе и стал озираться в поисках Грега Стиллмена, и снова, во время собрания тоже высматривал его, но так и не увидел. Во время перерыва встал в очередь за кофе и все пытался сообразить: хочу печенье или нет. Прежде мне казалось: не того сорта это предмет, чтобы размышлять, стоит брать печенье или нет. Ну а пока я стоял, впав в задумчивость, кто-то похлопал меня по плечу. Грег.

— Ну, конечно, как ты мог усидеть на месте, — улыбнулся он. — Тебя влекло сладостное пение сирен, вознамерившихся стать трезвенниками. Не поленился дотопать сюда от самой площади Колумба.

— Или это, или пьероджи, — ответил я.

— Пьероджи?

— «У Терезы». На углу Семьдесят восьмой и Первой авеню.

— О господи, не бывал в тех краях целую вечность. Слушай, повтори-ка название еще раз. Надеюсь, оно не расистское, нет? — Он не стал дожидаться ответа, и я обрадовался, потому что его у меня не было. — Должен непременно туда сходить, — добавил Грег. — Вроде бы там потрясающие пироги.

Вопрос был решен. В пользу печенья.

Глава 24

— Значит, это и есть мясная лавка Дукаша, — произнес Грег. — Ты только посмотри на вывеску! «Дукаш и сын». А прежде было «Дукаш и сыновья». За отсутствием нескольких букв кроется целая человеческая драма.

— Я и сам о том же подумал.

— И вот тебе наиболее вероятное объяснение, — заметил он. — Маляр, писавший эту вывеску, допустил ошибку. Возможно, но не обязательно, это было следствием увлечения наркотиками или спиртным. Ну а потом человек, заметивший это, пытался как-то исправить, но действовал непрофессионально. Но лично мне больше нравится другая версия. Второй сын решил, что разделывание туш мертвых животных — неподходящее для него занятие. Сбежал из дома и стал танцовщиком балета.

— И отец им гордился.

— Несомненно. А вот и «Тереза», будем надеяться, у них осталось два куска пирога с клубникой и ревенем, потому как больше мне ничего не надо.

— Если только один остался, — сказал я, — честно поделим его пополам.

— Нет, мне нужен целый кусок, — возразил Грег, — и тебе тоже. И мы поссоримся из-за него, и одному из нас придется сигануть с моста от отчаяния.

Но у них нашлось два куска пирога, а вот моста, с которого можно сигануть, поблизости не имелось. Я съел половину своей порции и произнес:

— Черт…

— Что такое? Клубника попалась плохая?

— Я еще раз перечитал список Восьмой ступени Джека, — ответил я. — И хотел захватить с собой, но забыл.

— Только не говори, что нашел там что-то новое.

— Ничего нового. Просто подумал, ты захочешь его сохранить.

— Это зачем?

— Ну, не знаю. Мало ли…

— Я сохранил копию, — сообщил Грег, — специально, чтобы сверяться со списком, когда он захочет перейти к Девятой ступени. А теперь… какая от него польза.

— Так я что же, должен его выбросить?

— Я свою копию выбросил. А что?

Тут я рассказал, что предпринял преждевременную попытку составить свой список, а потом уничтожил его в зародышевом состоянии.

— Вся королевская конница, — пробормотал Грег, — и вся королевская рать. Сразу перейти от Четвертой ступени к Восьмой весьма сложно.

— Да, мой поручитель сказал примерно то же самое.

— И все равно большинство из нас пытаются попробовать. И если даже ничего не записываем, по крайней мере перебираем имена в памяти. Очень трудно осознавать смысл перехода к следующей ступени, не задаваясь вопросом, кто входит в твой список. — Он подцепил вилкой кусок пирога, отправил в рот, запил чаем. — Джек все время пополнял свой список, быстро вносил новые имена, вычеркивал старые. Любопытно было бы взглянуть на самую последнюю версию.

— Ты что же, хочешь сказать, что передал мне…

— …не последнее его слово? Боюсь, так, но это вовсе не означает, что мы пропустили ключ, указывающий на его убийцу. Те, о которых он упоминал при мне, были из далекого детства. Семья, друзья, соседи, и большинство из них уже умерли, а других он давным-давно потерял из виду. — Он отложил вилку в сторону. — Ты же хотел оставить все это. Ты же не собираешься копаться в деле и дальше?

— Собираюсь.

— Вот как?

— Еще на службе, — начал я, — про меня говорили, что я похож на собаку, намертво вцепившуюся в кость. И даже если не стану предпринимать действий по делу, это вовсе не означает, что я не буду и дальше размышлять о нем.

— Смотрю, у нас разные понятия о том, что такое оставить.

— Лично меня не оставляет мысль, — начал я, — что это убийство каким-то образом все же связано с поправками Джека в прошлое свое поведение. Эти пятеро человек из списка оказались чисты. А сегодня днем я снова перечитал список и не нашел в нем никого, кто мог бы попасть под подозрение. И все равно нутром чую, связь есть.

— Я тоже так думал, Мэтт, с самого начала. Поэтому и затеял расследование.

— Он носился по городу и пытался извиниться перед людьми, — продолжал я, — и один парень сначала набил ему морду, а потом они рыдали в объятиях друг друга. А другой парень велел ему забрать свои извинения и засунуть их себе в задницу…

— А третий сказал, — подхватил Грег, — что, кинув его на коке, Джек сделал ему тем самым огромное одолжение. А четвертый выдал: «Эй, да кто только не трахал мою жену. Все трахали, кому не лень». Опять забыл, как там ее звали?

— Люсиль. Ну а пятый сидит за решеткой, и Джек никак не мог пробраться к нему, чтобы извиниться. А если бы даже и смог… Черт, не важно, потому что не было этого. Пять имен, и все они чисты, но это еще не означает, что никакой связи тут нет. Просто мы ее не нашли.

— Что означает «мы», Кемо Сабе?[38]

Я вздохнул и кивнул:

— Намек понял, Грег. Тебе это не по зубам, да и мне тоже. Не будет нам блюдечка с голубой каемочкой.

— Зато у тебя голова на плечах. Нет, ради бога, только не извиняйся. Да, и у меня она тоже есть. А как же иначе?

— А я все думаю о второй пуле.

— Той, что угодила в рот?

Я кивнул:

— Это означает послание. Хотя зачем сперва убивать человека, а уж затем оставлять ему послание, ума не приложу, всегда удивлялся. И вообще, кому оно предназначалось?

— Ну, иногда просто убивают кого-то, чтобы преподать ему урок. Но человек мертв, так что урок вряд ли пойдет ему впрок.

У меня в подсознании начала формироваться некая пока невнятная мысль. Грег продолжал что-то говорить, но я отключился. Не слушал его, пытался сформировать эту мысль, а потом вдруг вскинул руку, прервав Грега на полуслове.

— Это была не месть, — заявил я.

— С чего ты взял?

— Стрельба. Это не был рассерженный человек из списка или не из списка, который решил с ним поквитаться. Он хотел заставить его замолчать. Навсегда.

— В смысле: «Чтобы никому больше ни слова», так, что ли?

— Скорее всего. В самом этом убийстве агрессии или злобы не было.

— Без злобы выпустил в человека две пули?

— Если избивают, агрессия и злость налицо. Саттенштейн задал ему хорошую трепку. Бить человека по физиономии, пока она не превратится в гамбургер, — это злость. А быстро и эффективно устранить кого-то — это совсем другое.

— Но с определенной целью.

— Думаю, да.

— Чтобы не проболтался.

— Может, дело вовсе не в том, что он успел сказать. А в том, что еще мог сказать.

— И он хотел помешать ему сделать это. Но…

— Девятая ступень, — пробормотал я. — Из чего она складывается?

— Как она работает? — Грег недоуменно уставился на меня. — Ну, берешь свой список Восьмой ступени…

— Нет, как она работает, я примерно представляю, и как ты направляешь своих подопечных — тоже. Но каковы основные требования? Перед началом каждого собрания слышу о каком-то особом языке этой ступени, будто бы на стене всегда висит девиз с главным правилом. Что именно там сказано?

— Так, дай-ка сообразить. Могу, конечно, и ошибиться, не дословно: «При любой возможности старайся прямо и без обиняков извиниться перед такими людьми, с тем условием, что это не ранит их самих или кого-то еще». Вроде бы слово в слово. Но…

— Так кого это могло ранить?

— Извинения Джека? Только его самого, с учетом тяжелой руки Марка Саттенштейна. Я понимаю, куда ты клонишь, Мэтт. Нам надо сосредоточиться не на попытках Джека извиниться перед людьми. Мы должны искать нечто такое, некий его проступок, который вообще не числился в списке.

— Хочешь сказать, он кого-то убил?

— Это было во время ограбления. Кажется, есть специальный термин для этого вида преступления. Ну, когда грабят людей в их собственном доме.

— Ограбление с вторжением в частное жилище.

— Да, именно. Совсем недавно услышал его. Если судить по новостям, такое последнее время происходит все чаще. Живая иллюстрация к неуклонному падению нравов.

— А деталей не помнишь?

— Да я вроде бы и не слышал. — Он нахмурился, силясь вспомнить хоть что-то. — Он писал об этом еще на Четвертой ступени, и я узнал про его записи и про все остальное, только когда выслушал его материалы по Пятой ступени.

Грег впал в глубокую задумчивость. Я жестом попросил официантку подать нам еще кофе. Она наполнила чашки.

— Слышал какие-то туманные объяснения, — наконец подал голос Грег. — Он не стал читать эту часть вслух. Прочел одно или два предложения, потом подытожил. Так что я слышал сжатую версию.

— И?…

— Человек, которого он ограбил, был преступником. Вроде бы торговал наркотой. Они ворвались к нему…

— Они?

— У Джека был сообщник. Они вдвоем ворвались в дом, если не ошибаюсь, на окраине города, в Верхнем Вест-Сайде. Ну и хотели остановить этого человека. Тот вырвался, побежал за «пушкой», и тогда они его застрелили.

— Кто стрелял? Джек?

— Не помню. Даже не уверен, Мэтт, что он мне это вообще сказал. Как-то совсем не горел желанием выслушивать эту часть истории. Я хотел, чтобы он прошел через раскаяние, но лишняя информация мне была ни к чему. Ведь я был его поручителем, а он был для меня другом, человеком, которому я пытался помочь. И мне страшно не хотелось мириться с тем фактом, что он еще и убийца.

— Просто расскажи мне все, что помнишь.

— Тогда смерть этого человека не слишком волновала Джека. Может, поэтому я не запомнил, кто именно убил, Джек или его сообщник.

— Ты говоришь, ничуть не волновала?

— Там была еще женщина. То ли жена, то ли подружка наркодельца, точно не скажу, и Джек вроде тоже не знал.

— Не важно.

— Нет, важно. — Он вздохнул. — Она была там, видела их лица. И сообщник Джека ее застрелил.

— Но не Джек?

— Он говорил, что просто не мог спустить курок. Она умоляла их о чем-то по-испански. Джек не понял ни слова, но было ясно, что бедняжка просила сохранить ей жизнь, а он держал «пушку» в руке и просто не мог в нее выстрелить.

— И за него это сделал сообщник.

— Тебе, Мэтт, это покажется странным, но я думаю, Джек считал себя дважды виновным.

— Потому что были две жертвы?

— Нет, я говорю только о женщине. Виноватым в том, что так и не смог спустить курок, и в том, что женщина получила смертельное ранение. И еще он считал: его вина, что наркоделец полез за «пушкой», мол, если бы он повел себя по-другому, этого бы не случилось.

Я знал, как это бывает. Я помнил, как выбежал тогда из пивного ресторана, погнавшись за двумя бандитами, помнил, как выпустил в них всю обойму. Если бы я действовал хоть немного иначе, если бы выпустил хоть одной пулей меньше, маленькая девочка осталась бы в живых. О, я слишком хорошо знал, что происходит, когда потом прокручиваешь в уме бесконечные варианты альтернативных сценариев. И в то же время понимаешь: переписать прошлое все равно не удастся.

— Их так и не арестовали, — пробормотал я.

— Нет.

— Ни его, ни сообщника?

— Нет.

— Но в списке Восьмой ступени об этом ни слова.

— Возможно, он собирался внести это событие в более позднюю версию. Или сомневался, стоит ли вообще писать о нем, особенно после нашего обсуждения, как можно извиниться перед умершими.

«Когда-нибудь и мне предстоит такой же разговор с Джимом», — подумал я.

— Сообщник… — пробормотал я.

— Знаю о нем только одно: он убил женщину. И уверен, что Джек ни разу не упоминал его имени. Исхитрялся обходиться местоимениями или просто называл напарником. Словно очень тщательно защищал его анонимность. — Он посмотрел на меня. — Считаешь, это он убил Джека? Его сообщник?

— Как знать. — Я пожал плечами. — И потом, этот таинственный сообщник, возможно, давно умер или отбывает срок за решеткой. Но вообще-то не мешало бы узнать, кто он такой.

— Думаешь, у него был мотив? Ведь столько лет прошло.

— Срок давности на убийц не распространяется.

— И он не хотел, чтобы Джек проболтался.

— Конечно, нет.

— И еще мы знаем, что он способен убить человека. Не важно, кто из них застрелил того мужчину. Именно сообщник стрелял в женщину.

— А она умоляла его сохранить ей жизнь, — добавил я. — Но женщина видела его и могла впоследствии опознать. Что еще мог сказать Джек об этом образце добродетели?


Но если он даже что-то и говорил, Грег не знал. Я пошел домой. В ячейке меня ждала записка. Первая мысль — наверняка от Джен, хочет сообщить, что свидание все же состоится. Но звонивший назвался Марком. Сообщил номер телефона, по которому я мог ему перезвонить, а также указал инициалы вместо прозвища.

«Какое-то давнее и шапочное знакомство по „Обществу анонимных алкоголиков“, — подумал я. — Возможно, Марк Заика, или Марк Мотоцикл».

Я поднялся к себе в номер, еще раз взглянул на записку, потом скомкал ее и бросил в корзину. Кто бы он там ни был, этот Марк, в любом случае звонить сейчас поздно. К тому же он наверняка успел найти другого человека, готового выслушать его проблемы и предупредить, чтобы не пил. И к утру Марк забудет, зачем звонил мне. И что звонил вообще.

Глава 25

Утром я купил «Таймс» почитать за завтраком. В Вудсайде перебили целую семью иммигрантов из Колумбии. По словам полиции, преступники вторглись к ним в дом. Погибли трое взрослых и четверо детей, на телах следы множественных ножевых ранений. Однако власти не уверены, каков мотив преступления: ограбление или месть. Я решил, вполне могло быть и то и другое. Кто-то из дельцов наркомафии мог выдать другого, или же то были последствия непримиримой борьбы между мафиями за передел рынка. Так почему бы заодно и не убить? И почему бы потом не убраться из дома, прихватив наличные и товар, раз уж вы там все равно оказались? И разумеется, надо было перебить всю семью, потому как на том обычно строился весь их бизнес.

И тут я вспомнил о Билле Лонергане. Точного адреса в «Таймс» не сообщалось, а потому я не знал, насколько близко он жил к месту преступления, но Вудсайд район небольшой.

«Интересно, — подумал я, — насколько тщательно он следит за преступлениями в своем районе?»

Я решил, он вряд ли мог проглядеть то, что произошло у него прямо под носом. Тем более в собственном доме убиты семь человек, четверо из них дети. И в телевизионных новостях наверняка сообщили об этом ужасном происшествии, и будут трубить еще долго, до тех пор, пока копы не потеряют все ниточки, способствующие раскрытию, или же из общественного сознания его вытеснит новое, еще более ужасное преступление.

Ну и после всего этого я, само собой, снова принялся размышлять о Джеке Эллери и его сообщнике.


Я позвонил Грегу Стиллмену, и тот первым делом сообщил, что изо всех сил пытается вспомнить как можно больше о сообщнике Джека.

— Но теперь мне кажется, он вообще избегал говорить о нем, чтобы ненароком не выдать, — заявил он. — И еще не уверен, что они работали вместе только один раз.

— А ты знаешь, когда именно это случилось?

— Убийство? Ну, до того, как его посадили в тюрьму. А потом он начал совершать и другие преступления, думаю, это очевидно. Это длилось многие годы, но с чисто хронологической точки зрения никак не отражено в его материалах по Четвертой ступени. Так что, я бы сказал, лет десять или двенадцать назад.

— И тебе известно только, что произошло это на окраине города?

— Да, в Вест-Сайде. Когда представляю себе картину, вижу адрес по Риверсайд-драйв, сам не понимаю почему.

— Может, он говорил, что смотрел в окно на Гудзон после того, как тот, другой парень, застрелил женщину?

— Не припоминаю.

— Ну а сам дом? Многоквартирное здание?

— Понятия не имею. Мэтт?…

— Просто мне жутко любопытно.

— Очень мило. Отвечаешь на вопрос прежде, чем я задам его.

— Я все время размышляю об этом. Но даже если получишь ответ, далеко с ним не уйдешь, верно? Мужчину и женщину убивают в их собственном доме где-то к северо-западу от Таймс-сквер.

— У меня почему-то сложилось впечатление, что это было на окраине, в спальном районе.

— Прекрасно. Где-то к северо-западу от Центрального парка.

— Но ведь и это мало чем поможет, я прав?

— Не думаю, что он упоминал их имена. Жертв, я имею в виду.

— Нет.

— Или что-то отличающее их друг от друга.

— Такого рода детали могли быть упомянуты им только на Четвертой ступени, Мэтт.

— Однако он о них умолчал.

— А если даже что и сказал, я пропустил мимо ушей. Я ведь уже говорил тебе, что пытался не зацикливаться на том, что слышу.

— Да.

— Самое время сыграть в игру под названием Две Обезьяны.

— Это как?

— Ну, ты знаешь. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу.[39] Если бы я тогда обращал больше внимания…

— Ты ведь не хочешь вспоминать это, Грег.

— Нет.

— Жаль, у тебя не сохранилось копии его Четвертой ступени.

— Я этих материалов не читал. Просто слушал те их части, которые он мне зачитывал.

— Понимаю. А что он с ними потом сделал?

— Я велел ему выбросить.

— В мусорное ведро?

— Да. Но сперва порвать на мелкие клочки.

Точно так я поступил с моей неудавшейся попыткой составить список Восьмой ступени.

— Я всегда так говорю своим подопечным, — пояснил Грег. — Извлекайте все, что можно из своей системы, и тогда делитесь этим с Господом Богом или другим человеком…

— Как этим можно делиться с Богом?

— Я и сам часто задавался этим вопросом. Наверное, подразумевается, что Господь слышит все, когда ты делишься со своим поручителем. Так о чем это я?… Ах да. Ты делишься этим с другим человеком, а затем самое время избавиться от тяжкого груза.

— И они уносят его домой и сжигают. Или же рвут на мелкие кусочки. Ты тоже так поступал со своими материалами?

— А как иначе?


Незадолго до полудня я решил, что неплохо было бы сменить обстановку и что день сегодня выдался в самый раз для долгой прогулки. И я отправился на встречу в группу под названием «Ренессанс». Обычно они собирались на углу Сорок восьмой и Пятой авеню.

Центр города всегда был местом притяжения для жителей пригорода. Они съезжались в свои конторы и офисы с утра, а после работы разъезжались по домам. А потому здесь на собрании можно было увидеть больше ухоженных людей в хороших костюмах, нежели в других, более привычных для меня местах. Но определенного дресс-кода не существовало, и сидящий рядом со мной небритый парень выглядел так, словно провел ночь в большой картонной коробке.

После собрания я позвонил знакомому копу. И сообщил, что решил покопаться в так и нераскрытом деле о вторжении в частный дом с двойным убийством наркодельца и его жены или подруги. Обоих тогда застрелили, и произошло это в Верхнем Вест-Сайде приблизительно в начале семидесятых.

— Вообще-то таких историй сотни, — отозвался он. — Но ты сказал, убиты двое, оба погибли от огнестрела, и потому дело до сих пор точно не закрыто. А это сужает круг поисков. Ладно, поспрошаю, может, кто что и вспомнит.

Такой же разговор состоялся у меня еще с двумя старыми приятелями. И вот, наконец, я повесил трубку в твердом убеждении, что из моей затеи ничего не выйдет. Потом прошел несколько кварталов по Пятой авеню до главной библиотеки, где провел час, листая подшивки «Нью-Йорк таймс», и еще пару часов — в зале микрофильмов в поисках иголки в стоге сена.

Бессмысленно и бесполезно.


Вечером на собрании в соборе Святого Павла женщина по имени Джози вдруг заинтересовалась, насколько я близок к первой своей годовщине.

— Уже скоро, — ответил я.

Она заметила, что таких годовщин наверняка будет много, и посоветовала не забывать о радостной дате.

Марка Заики там не было, он чаще заглядывал в Фаейрсайд, зато у столика с кофе я встретил Марка Мотоцикла и спросил, не звонил ли он мне вчера ночью. Он ответил, что не звонил, у него даже номера моего телефона нет.

— Видимо, звонил кто-то другой, — пробормотал я.

— Раз уж ты затронул эту тему, то, может, дашь мне свой номер телефона?

Я протянул ему одну из своих минималистских визиток, она нашла пристанище в нагрудном кармане его рубашки. Затем Мотоцикл достал ручку и написал свое имя и номер телефона на клочке бумажки. Мне ничего не оставалось, как вежливо поблагодарить его и сунуть этот клочок в бумажник.

Донна тоже была там. Судя по одежде, пришла прямо из офиса. Волосы собраны в пучок, сколоты булавкой и не спадают на глаза. Она подтвердила, что ничего не отменяется и наша встреча состоится в назначенное время.

— Стало быть, завтра в три дня, — уточнил я. — На углу Восемьдесят четвертой и Амстердам.

Она крепко сжала мою руку в своей.


Похоже, такая уж у нее привычка — трогать меня за руку, но скорее, это результат того, как отлично она сегодня выглядела в прекрасно пошитом костюме — жакете и юбке. А возможно, тому мой недавний разговор с Джен. Как бы там ни было, но всю вторую половину встречи я размышлял над тем, присоединится ли Донна ко всей честной компании, когда они пойдут в «Пламя» на так называемые посиделки.

Она не присоединилась, что, впрочем, неудивительно. Не припоминаю, чтобы я когда-нибудь видел ее там. Я и сам решил не задерживаться. Выпил кофе, съел сандвич — иными словами, обошелся без ужина, — распрощался и двинул домой.

Никаких сообщений для меня не было, но не пробыл я в номере и десяти минут, как зазвонил телефон. Сперва я подумал, что это Джен, потом — Донна, и наконец, — Марк, Мотоцикл Марк, решивший пустить в ход только что полученный номер телефона. Или же другой Марк, который звонил накануне.

Я получил ответ, сняв трубку. Звонил Грег.

— Я тут напутал немного. Только сейчас вспомнил, что сделал несколько записей по Четвертой ступени, когда сам старался стать трезвенником. И у меня сохранились копии двух из них.

— Знаешь, — процедил я сквозь зубы, — это касается только тебя и так называемой высшей силы. — Я едва не сказал «поручителя», но вовремя вспомнил, что его поручитель восседает в кресле на самом Большом Собрании, на Небесах.

— Да не в том дело.

— Тогда в чем же? О…

— Ты понял, да? Если я не уничтожил свои материалы по Четвертой ступени…

— Тогда кто сказал, что точно так же не мог поступить Джек?

— Вот именно! Завтра поеду и поищу у него в комнате. Или как думаешь, может, они все там опечатали этой желтой лентой, пометив место преступления?

— Наверняка опечатали, — ответил я. — Но это было давно, так что, возможно, ленту уже сняли. Как только эксперты-криминалисты заканчивают работу, смысла охранять это место уже нет. Он ведь жил в меблированной комнате, верно? Платил за нее еженедельно или раз в месяц…

— Раз в неделю.

— Тогда велика вероятность, что ее уже кому-то сдали.

— И если он оставил там свои записи по Четвертой ступени, новый жилец уже наверняка успел их прочесть. Но разве они не обязаны собрать и упаковать все его вещи? По-моему, так делают всякий раз, когда человек умирает.

— Да, скорее всего. И затем отдают вещи покойного его наследникам или ближайшим родственникам, — добавил я. — Не думаю, что Джек оставил завещание.

— У каждого алкоголика свои причуды. Но последняя воля и завещание? Нет, вряд ли. Не думаю, что у Джека было что завещать или кому завещать.

— Лично мне кажется, владелец меблированных комнат должен был хотя бы для приличия выждать какое-то время. А потом наверняка забрал себе что хотел, а остальное просто выбросил.

— Я тоже так думаю. А потому пойду туда прямо завтра. Скажу ему, что я двоюродный брат Джека и что пришел за его вещами. Не думаю, что возникнут проблемы, нет?

— Да какие тут могут быть проблемы? Подумаешь, коробка со старой одеждой и бумагами. Да он будет счастлив избавиться от этого барахла.

— Я могу отдать одежду в благотворительное общество «Добрая воля» или «Салли». А если найдется какая-нибудь личная вещичка, ну, типа складного карманного ножа, возьму себе на память. — Какое-то время он молчал, видно, вспоминая других умерших друзей и другие сувениры. — А если найду записи по Четвертой ступени, сразу звоню тебе.

— Договорились.

— Мэтт… Послушай, а ты не хочешь составить мне компанию?

— А ты когда туда собираешься?

— Завтра днем.

Что ж, мне не пришлось изобретать предлог для отказа. Об этом уже прекрасно позаботилась Донна.

— Не могу, — ответил я. — Должен ехать в Бруклин.

— Неужели? Был плохим мальчиком? За что такое наказание?

— Это по делу. Обещал помочь члену нашей группы вывезти вещи из квартиры бывшего дружка.

— О господи, — пробормотал Грег. — Причина уважительная, но цена слишком высока, согласен? Тебя ждет куда худший день, чем меня. Ладно, Мэтт, если найду что интересное, сразу тебе позвоню.


«Разве они не обязаны собрать и упаковать все его вещи? По-моему, так делают всякий раз, когда человек умирает».

Все зависит от того, кто этот человек, как и где он умер. Если респектабельный член общества и озаботился составить подробное завещание, его собственность будет распределена согласно указаниям в завещании. (Разумеется, после того, как приходящая медсестра прикарманит несколько симпатичных вещичек, точно зная, что именно их собирался подарить ей покойный.) Затем нагрянут родственники и начнут сражаться из-за всякой ерунды, и родные братья и сестры непременно перегрызутся из-за пустяков, вспоминая детские обиды и споры.

А если завещания нет, они начнут борьбу за более существенные доли наследства.

Но если умерший испустил дух в ночлежке в Бауэри или в жалкой меблированной комнатушке для бедняков, если копы положили его тело в пластиковый мешок и задернули молнию, а потом, чертыхаясь, стащили его вниз по лестнице, можно не сомневаться: пиши пропало всем мало-мальски ценным вещам. Заначка на черный день, пара баксов, оставшихся от последнего выданного властями пособия, свернутая в несколько раз и спрятанная в ботинке десятидолларовая купюра — ни один родственник ничего этого не найдет. Все заберут копы.

Лично я всегда забирал. Научился этому у напарника, который доходчиво объяснил этическую сторону ситуации.

«Этика, — сказал он, — состоит в том, чтобы честно поделиться с напарником».

И потому я грабил покойников. И не могу сказать, что потом не спал из-за этого ночами или же выпивал хотя бы на каплю больше виски, чем обычно. Даже приблизительно не могу представить, сколько всего денег я украл за эти годы.

Обычно мы находили по пять, десять долларов, ни разу до сотни не дотягивало. Впрочем, в один прекрасный день мне пришлось поделить с напарником целых девятьсот семьдесят два доллара. Я хорошо запомнил эту сумму. Мы тщательно поделили ее на две части, и каждому досталось по четыреста восемьдесят шесть долларов, что было в ту пору немалым подспорьем.

Помню, как уходили из дома, преисполненные чувства благодарности и уважения к покойному старичку, который ненамеренно стал нашим благодетелем. (Он напился, упал в ванной, раскроил череп и истек кровью, не приходя в сознание.) Мы были готовы возненавидеть его за беспорядок, который он устроил, но деньги заставили переменить отношение к этому человеку. Нет, разумеется, совсем не обязательно умирать вот так в Бауэри; к примеру, актер Уильям Холден[40] умудрился уйти на тот свет именно таким образом примерно за год до того, как я выпил свою последнюю рюмку.

Вот еще несколько имен для списка, если я когда-нибудь дойду до Восьмой ступени. Как же просить прощения у людей, чьи имена вылетели у тебя из головы в ту же секунду, как только ты составил отчет? Я даже не был уверен, что поступал дурно, забирая эти деньги. Если бы мы с напарником их там оставили, «бабки» непременно прикарманил бы кто-то другой. Да и вообще, кому должны принадлежать эти деньги по закону? Штату Нью-Йорк? И на кой черт, допустим, какому-нибудь бюро в Олбани эти пять или десять долларов, и даже такой царский подарок, как девятьсот семьдесят два доллара?

С другой стороны, то были не мои деньги.

Словом, пополнить мой список могли множество Джонов Доу и Ричардов Роу, а также парочка Мэри Моу. Потому как женщины тоже, представьте себе, умирают, по естественным и неестественным причинам, и тебе приходится заглядывать к ним в кошелек в поисках документа, удостоверяющего личность, правильно? И ты всегда находишь там пару баксов.

Одно время я работал с напарником, который не побрезговал вынуть пару золотых серег в виде обручей из ушей мертвой проститутки.

— Похоже, каратов восемнадцать, — заметил он. — Зачем, скажи на милость, бедняжке золотые серьги, если ее все равно закопают в общей безымянной могиле?

Я сказал, что он может оставить их себе.

— Уверен?…

— Да, — ответил я, — совершенно уверен. Жалко было бы разбивать пару серег.

Как благородно с моей стороны. Возможно, этого хватит, чтобы я после смерти оказался на небесах.

«Чего хорошего ты сделал в своей жизни?» — «Ну, Святой Петр, как-то раз я мог украсть золотую серьгу из уха мертвой шлюхи. Но воздержался…»

Глава 26

— Даже не сразу тебя признал, — покачал я головой.

Донна усмехнулась и взбила волосы.

— Что, совсем на себя не похожа?

Длинные рыжие волосы, спадавшие прежде на плечи и время от времени на глаза, были по-мальчишески коротко подстрижены и завиты в мелкие плотные кудряшки, шапочкой покрывающие голову.

— Правда, ей здорово? — спросил сидящий за рулем Ричард. — Настоящее превращение или преображение. Даже не знаю, как правильно, а?

Ни один из нас не смог ответить на этот вопрос.

— Ладно, как бы оно там ни называлось, одним словом, метаморфоза! Из Бренды Старр[41] в Маленькую Сиротку Энни.[42]

— Лучше бы ты этого мне не говорил, — выдала она. — Мне всегда страшно нравилась Бренда Старр.

— Но что ты имеешь против Энни?

— Ничего. Но никогда не хотела быть на нее похожей. — Она сидела на переднем сиденье рядом с Ричардом, закинув руку за спинку кресла и развернувшись, чтобы видеть меня. — Ну, Мэтью С.? Каков ваш вердикт?

— И длинные были хороши, — ответил я, — и короткая стрижка тебе тоже очень идет. У нее, пожалуй, только одно преимущество — лицо лучше видно.

— Да, а то прямо так и терялось в волосах, — кивнул Ричард. — А сейчас прямо так и выпрыгивает.

— Прекрасно. Значит, я похожа на сиротку Энни, и лицо у меня выпрыгивает, — пробормотала Донна.

— Но ведь это же очень красиво, милая. Ты уж поверь.

— Ладно, — кивнула она, — ясно одно: волос больше нет. Паренек из парикмахерской поверить своим ушам не мог, когда я пришла к нему утром и сказала, какую прическу хочу.

— В смысле: «О, зачем вы заставляете меня сотворить с вами такой кошмар?»

— Да ничего подобного, — сказала она Ричарду. — Он всегда хотел сделать мне короткую стрижку. «Наконец-то я вас уговорил!» Но он и его уговоры тут ни при чем.

— Знаковое событие, — догадался я. — Ты решила выбросить этого мужчину из своей жизни вместе с волосами.

Ричард сказал, что ему всегда нравилась Мэри Мартин.[43]

— Ну да, что-то в этом роде, но не совсем. Я звонила ему вчера вечером.

— Винни? — спросил я.

— Наверное, не стоило, потому как мне совсем не хотелось услышать его голос. Да и ему мой тоже. Но я подумала, надо бы напомнить, что я хочу заехать сегодня за своими вещами. И что было бы неплохо, чтобы он на это время убрался куда-нибудь из дома.

— И что?

— Не уверена, что он правильно понял мои слова. Начал говорить о моих волосах, моих прекрасных длинных волосах, и как он хочет видеть их, разметавшимися на его подушке, ну и всякую другую чушь.

— Ничего, придется нам поднапрячь распаленное воображение, — заметил Ричард.

— Уверена, у вас получится. И еще я тогда подумала: знаешь, придурок, если тебе так нравятся мои волосы, значит, с ними явно что-то не в порядке. А даже если и нет, ты увидишь их сегодня в последний раз. И вот я встала и прямо с утра пошла в салон красоты, и Хэрве соорудил мне новую прическу, вот вам и конец истории.

— Это не конец истории, дорогая, это самое настоящее произведение искусства. Просто шикарно!

— Спасибо, Ричард.

— Но Хэрве? Странное имя.

— Наверное, от Харви.

— О-ля-ля! — воскликнул Ричард. — Как это по-европейски!


Квартира Винсента Катрона находилась в Коббл-Хилл, в шестиэтажном кирпичном здании на углу улицы. На первом этаже располагались химчистка и закусочная, на каждом из верхних — с полдюжины малогабаритных квартир. Ричард без труда нашел нужный адрес, а также и свободное место на парковке прямо перед ним.

И вот мы втроем вошли в дом. Донна достала ключи, но на всякий случай все же нажала кнопку звонка под номером квартиры 4-С. И глубоко вздохнула, когда из домофона донеслись невнятные звуки — кто-то откашливался, видимо, собираясь ответить.

— Алё? — пролаял мужчина.

— Это я, приехала за вещами. — Донна закатила глаза. — И не одна, со мной люди.

Он не ответил и двери не открыл. Тогда она отперла ее своим ключом. Только подойдя к лифту, мы услышали, как с щелчком открылась нижняя входная дверь.

— Алё, — пробормотала Донна и снова выразительно закатила глаза. — С чего это только мне взбрело в голову… Ладно, не важно.

Должно быть, он поджидал прямо за дверью, потому что она распахнулась, не успела Донна поднести к скважине ключ. В проеме вырисовывалась фигура Винни. Какое-то время он сверлил взглядом всю нашу дружную троицу, затем уставился на Донну.

— Господи Иисусе! Чего ты сотворила со своими волосами, а, мать твою?

— Просто подстриглась, — ответила она.

— У долбаного мясника, что ли? — Он перевел взгляд на меня с Ричардом. — Нет, вы представляете, ребята? Единственное красивое, что было у этой женщины, так это ее волосы, и она — раз! — и отрезает их! Черт-те что. Пусть я пьяница, зато она — сумасшедшая.

— Я пришла за своими вещами, Винсент, — отчеканила Донна. — И думала, что…

— Ах, вон оно что, теперь, значит, я Винсент… А раньше только и слышал: «О, Винни, никогда не испытывала ничего подобного, только с тобой! О, Винни, просто обожаю, когда ты…»

Я где-то видел его прежде. Возможно, на каком-то собрании или просто в городе. Но ни разу не слышал его историю, не знал его имени, не припоминал, чтобы видел его вместе с Донной. Но лицо показалось знакомым.

Он был ниже меня на дюйм или два и весил на несколько фунтов больше. Волосы темно-каштановые, растрепанные и немного длиннее, чем сейчас у Донны. Он не брился пару дней, а запах, исходящий от тела, подсказывал, что через поры до сих пор выходят алкогольные пары. На нем была грязная белая майка на лямках и джинсы, отрезанные до колен. Ноги босые.

— Ты обещал, что уйдешь из дома, пока я буду собирать свои вещи.

— Нет, Донна, это ты сказала. Но ты ведь выехала, верно? И теперь это моя квартира, так?

— Так.

— Стало быть, это моя квартира, и у кого больше прав находиться здесь? Может, ты хочешь вышвырнуть меня отсюда, а? Но знай: скорее, я вышвырну тебя отсюда вместе…

— Винни…

— Ах, снова Винни! Думала, я растаю, буду мягким и пушистым. — Он протянул руку, погладил ее по голове. — Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На долбаную Реггеди Энн.[44]

— Не смей ко мне прикасаться!

— Не смей ко мне прикасаться… Запела другую песенку, Донна. Ладно, не дрейфь. Я не собираюсь вышвыривать тебя из квартиры. — Он отошел в сторону, жестом пригласил пройти в комнату. — Esta es su casa, — пробормотал он. — Знаешь, что это означает?

— Знаю.

— По-испански это значит: «это твой дом». Но вообще-то он мой.

Тут я решил вмешаться:

— Послушай, Винни, может, тебе действительно лучше уйти на часок?

Он перевел взгляд на меня. До этого я был лишь безмолвным зрителем, но вот заговорил, и не отреагировать он не мог.

— А я тебя знаю, — заявил он. — Ты Мэтт, правильно? И был копом, пока тебя не вышибли из полиции за то, что ты полная задница. Он что, твой новый дружок?

— Мэтт и Ричард просто помогают мне переехать, — ответила Донна.

— Как раз их-то тебе и не хватало, — хмыкнул Винни. — Мэтт может меня отдубасить, а Ричард — трахнуть в задницу. Против них у меня никаких шансов.


День в Коббл-Хилл выдался долгий и трудный. Винни беспробудно пил уже несколько дней, и теперь пребывал в состоянии до крайней возбужденности — то давил на жалость, то демонстрировал воинственность. Сожалел, что Донна остригла волосы, и теперь он не может обернуть их вокруг ее шеи и придушить. Он то выходил из комнаты, то снова входил, включал телевизор на полную громкость, возвращался из кухни с банкой пива, снова куда-то выходил.

В квартире, наверное, было очень уютно, пока Винни не запил. Теперь здесь повсюду валялись пустые бутылки и банки из-под пива, коробки от пиццы, наполовину пустые пластиковые контейнеры с китайской едой, журналы «Хастлер» и «Пентхаус». Заметил я и страничку, вырванную из «Скру»,[45] рекламирующую проституток, где были приложены их фотографии и телефонные номера. Она была приколота рядом с телефоном на стене в кухне. Некоторые объявления были обведены фломастером.

— Вот, к примеру, эта. — Винни ткнул пальцем в снимок. — Да она даст тебе сто очков вперед, Донна. Может отсосать теннисный мячик из садового шланга. Хотя… не знаю. Готов побиться об заклад, ты тоже так можешь, а, Ричард?

Ему никто не ответил, но это, похоже, его ничуть не волновало. По-моему, он даже не заметил.

Долгий выдался день в Коббл-Хилл.

Глава 27

Мы ехали по мосту к Манхэттену, и тут Донна взвилась:

— Реггеди Энн, я вас умоляю! Маленькая Сиротка Энни и Реггеди Энн!

— Ты выглядишь просто шикарно, потрясающе, — воскликнул Ричард. — И будь любезна, прекрати нести эту хрень!

— Ладно.

— И вообще, когда я говорил про Маленькую Сиротку Энни, то ничего плохого не имел в виду. Просто у тебя такие же большие глаза, только другого цвета, изумительные, светло-карие. И теперь, когда волосы не спадают на лоб, очень выделяются на лице.

— Хочешь сказать, у меня выпученные глаза? Нет, все, все, замолкаю.

— И еще ты ни чуточки не похожа на Тряпичную Энн, — сказал он. — Этот парень просто пьяный дебил.

В салоне настало долгое молчание.

— Знаешь, — прервала тишину Донна, — вообще-то он не такой уж и плохой. Ну, когда трезвый.

— Но он ведь не был трезв, верно?

— Верно.

— Не важно, пьяный или трезвый, но он тебе не пара. И в глубине души ты всегда это знала.

— О боже, Ричард. Ты абсолютно прав!

— Само собой, — ответил он.


Вещами Донны мы забили весь багажник, часть лежала на заднем сиденье рядом со мной. Когда добрались доисходной точки — угол Восемьдесят четвертой и Амстердам, — Ричард объехал весь квартал, но так и не нашел, где припарковаться. Я посоветовал ему оставить машину возле пожарного гидранта и протянул визитку, чтобы он разместил ее под лобовым стеклом.

— «Благотворительная ассоциация детективов», — прочел вслух Ричард. — И это означает, что я могу парковаться где угодно и бесплатно?

— Избавляет от многих хлопот.

— Ну, не знаю, — неуверенно протянул он. — Я бы предпочел оплатить парковку. Но оставлять машину в неположенном месте… Вдруг ее увезут на эвакуаторе?

— Знаешь, дорогой, — вмешалась Донна, — ты можешь остаться в машине, а мы с Мэттом перенесем вещи. Прекрасно справимся, разве что сделаем на одну ходку больше.

Жила она на пятом этаже кирпичного здания. Дом красивый и в прекрасном состоянии, на лестнице слабо попахивало лишь политурой для мебели. Но подниматься было тяжело, и нам пришлось сделать три ходки. Ко времени, когда пришлось преодолевать эти четыре лестничных пролета в третий раз, я чувствовал себя вконец измотанным.

— Да ты сядь, — проговорила Донна, — а то сейчас упадешь. Эта лестница помогает мне держаться в форме, но подниматься по ней — для человека непривычного занятие просто убийственное. Плюс к тому ты перетаскивал все это барахло целых три раза. Может, стакан воды? Или кока-колы?

— Кола была бы в самый раз.

— Но только у меня не кола, а пепси.

— Тоже вполне подойдет.

— Вот, пожалуйста. Пойду и скажу Ричарду, чтобы не ждал.

Она провела меня в гостиную и усадила перед камином, отделанным мрамором, в кресло с высокой спинкой в стиле королевы Анны. Над камином в нарядной рамочке висел пейзаж XIX века, на темном дубовом паркетном полу в центре лежал китайский ковер. То была очень уютная и красивая комната. Такой богатой и подобранной со вкусом обстановки я не ожидал здесь увидеть, и она куда больше соответствовала деловому костюму Донны, в котором она появилась на встрече вчера, а не джинсам и свитеру, надетым сегодня.

Мне было любопытно увидеть, как же выглядят другие комнаты. Спальня, кухня. Но я оставался в кресле и представлял их лишь в воображении. А потом услышал на лестнице шаги.

— Ох, сейчас только дух переведу. — Донна рухнула на двухместное канапе с мягкой спинкой в форме медальона. — Ричард просил передать тебе привет и поздравления с наступающей годовщиной, на случай если вы с ним до той поры не увидитесь. У тебя ведь скоро год исполняется?

— Да, очень скоро.

— Еще коки? То есть пепси. Принести еще стаканчик?

— Один стаканчик — это мой лимит.

— Ха! Мне это нравится. Ах да, чуть не забыла…

Она подошла и протянула мне пару стодолларовых купюр. И тут мы заспорили. Я сказал, что это слишком много, она возразила, мол, ровно столько же заплатила Ричарду и никак не может меня обидеть. В ответ я заявил, что был счастлив оказать ей посильную помощь, причем бесплатно, просто по дружбе, так что не могли бы мы разделить эту сумму пополам? С этими словами я протянул ей сотню, а она сунула мне ее обратно.

— Была бы рада заплатить и четыре сотни, — улыбнулась Донна, — и даже больше, так что, считай, разницу мы уже располовинили. И если ты сейчас же уберешь эти деньги, у нас не останется предмета для споров. Разве это не прекрасно?

Я согласился, что определенный смысл в том есть, и сунул купюры в бумажник. А затем, неожиданно для себя, вдруг спросил:

— Позволь потратить часть вознаграждения на обед? Составишь мне компанию?

Глаза у нее удивленно расширились.

— Замечательная идея. Но сегодня суббота… и разве у тебя не свидание с… Джейн?

— Джен. Мы его отменили. Я сказал, что занят.

— И тогда она решила отобедать в эту субботу со своим поручителем?

— О…

Мы на секунду умолкли.

— Думаю, им есть что обсудить. И уверен, в основном разговор пойдет обо мне.

— Вот как, — пробормотала Донна.

Она встала, я тоже поднялся, глаза наши встретились. Я чувствовал, что должен принять какое-то важное решение, а затем вдруг понял, что уже его принял.

Донна шагнула ко мне.

— Ты прекрасный человек, — сказала она и положила мне руку на плечо.

* * *
Спальня была отделана в викторианском стиле — сплошные рюшки, оборки и завитушки, кровать под балдахином. Я лежал рядом с Донной и прислушивался к биению сердца. И уже не в первый раз задавался вопросом: сколько еще ударов ему предстоит отмерить?

Донна лежала на спине. Закинула руки за голову, потянулась, потом коснулась пальцами подмышки и поднесла руку к лицу.

— О боже, — простонала она, — от меня воняет.

— Знаю. С трудом заставил себя прикоснуться к тебе.

Донна расхохоталась, громко и немного капризно.

— Я заметила, — произнесла она сквозь смех. — Но иначе бы нам пришлось долго ждать. И тогда у нас было бы время обдумать все как следует.

— И в результате мы с тобой могли бы здесь и не оказаться.

— О, но мы бы все равно оказались, — заметила она. — Рано или поздно.

— Это так звезды тебе сказали?

— Нет, это выбито крупными буквами на стенках метрополитена и коридоров густонаселенных жилых домов. Просто обожаю эту песню.[46]

— Сто лет ее не слышал.

— Погоди. — Она соскочила с кровати.

Должно быть, я задремал ненадолго и очнулся, только когда почувствовал, что Донна снова примостилась у меня под боком. А из гостиной доносилась мелодия в исполнении Саймона и Гарфанкеля.[47]

— Даже в мечтах не представляла, — тихо пробормотала она, — что мы будем валяться тут, потные и вонючие.

— А у тебя есть мечты?

— Еще бы. И в этих мечтах я всегда выходила к тебе из душа свеженькая и благоухающая, нанеся капельку духов вот здесь и здесь…

— Вот здесь и тут?

— Перестань! Ты меня отвлекаешь. Так на чем я остановилась?

— На здесь и здесь, — ответил я.

— Ты нежно прикасаешься ко мне, Мэтью С. О боже! Свеженькая, прямо из душа, пахнущая утонченными духами, с длинными распущенными волосами. Но сейчас запах совсем не утонченный, а от длинных волос остались одни воспоминания.

— В мои мечты, — заметил я, — длинные волосы почему-то не входили.

— Нет, постой! — встрепенулась Донна. — Так ты тоже мечтал? Обо мне?

— Это тебя удивляет?

— Даже намека о том от тебя не получала. И потому могла так смело фантазировать о тебе. Ты не проявлял ко мне ни малейшего интереса, и вдруг на тебе, пожалуйста.

— Думаю, я начал строить слабые догадки, когда ты прикоснулась к моей руке.

— Хочешь сказать, вот так?

— Угу.

— Но это был, знаешь ли, чисто дружеский жест.

— Ясно.

— Я сделала это неосознанно.

— Понимаю.

— Ну, может, и не совсем неосознанно. — Она задумалась. — Может, там все же имел место слабенький намек на секс.

— Не стоит извиняться за это, Донна.

— Я и не думала. Скажи, а о чем ты мечтал, если в твои фантазии не входили длинные волосы?

— О том, что между нами только что произошло.

— Вот как…

— Ну и еще кое о чем, — добавил я, — чего мы пока с тобой не попробовали. О паре вещичек.

— И ни в одной из этих фантазий длинным волосам места не нашлось?

— Послушай, мне всегда страшно нравились твои волосы.

— И ты бы не хотел, чтоб я их отрезала?

— Нет, — ответил я. — Вообще-то, думаю, так тебе лучше. Но и раньше… тоже было очень красиво.

— Все мужчины почему-то вообразили, что им нравятся длинные волосы, — вздохнула Донна. — Но это такая головная боль — ухаживать за ними. И знаешь еще что?

— Что?

— Они так и лезут в рот, когда трахаешься. К слову о тех вещичках, которые мы с тобой еще не попробовали. Может, сперва примем душ?


Принял я душ позже, когда вернулся к себе в гостиницу. После второго «раунда» Донна заявила, что слишком устала, чтобы куда-то идти. Но что-нибудь съесть все-таки надо, и как я смотрю на то, если она приготовит несколько сандвичей. Я смотрел положительно, и вскоре Донна вернулась с парой сандвичей — печеночный паштет на ржаном хлебе — и с пакетиком кукурузных чипсов из зерен голубой кукурузы.[48]

— Что-то я притомилась, — заметила она. — День выдался трудный.

— Да уж.

— Можешь остаться на ночь.

Но я придерживался другого мнения на этот счет. Оделся, и Донна проводила меня до дверей.

— Ты очень милый, — произнесла она. — Я рада, что между нами это произошло.

На улице сильно похолодало. Я решил, лучше доехать автобусом до Коламбус. В ожидании, когда он подъедет, продрог до костей и двинул пешком. Я был уже на полпути к дому, когда появился автобус. Я мог бы сесть на него, но не стал. Автобус проехал дальше, а я дошел пешком до гостиницы. Иногда пешие прогулки весьма способствуют мыслительному процессу, а порой являются прекрасным ему заменителем. В данном случае, просто переставляя ноги, я не собирался переворачивать камни и смотреть, что же прячется под ними.

В ячейке у стойки меня ждали сообщения. Так я и думал. Два звонка — от Грега и Джен. Я взглянул на часы и решил, что звонить им в любом случае уже поздно. Поднялся к себе, принял душ и все же позвонил Грегу.

— Не повезло, — сказал он.

— Он выбросил вещи Джека?

— Нет, он собрал их, упаковал, как и положено. А на следующий день пришел полицейский и забрал вещи. Это обычная практика?

Только в тех случаях, когда они решают закрыть дело.

— Может, у них появилась какая зацепка, — предположил я. — Но коп, забравший вещи, должен был оставить расписку. Не Редмонд случайно?

— Мне и в голову не пришло спросить.

— Ладно, не важно, — кивнул я. — Позвоню ему и попробую выяснить.

Я повесил трубку и улегся в постель.

«Может, стоит позвонить Редмонду, а может, и нет», — подумал я.

Не видел принципиальной разницы. Не считал, что это поможет.

Глава 28

— Тут на днях в одной газете тиснули статейку, — произнес Джим. — О том, что во Флашинге образовался новый Чайнатаун. Садишься на поезд до стадиона Ши, едешь до самого конца. «Мейн-стрит», так называется конечная остановка. Ну и там тянутся целые кварталы китайских ресторанов, где подают разные блюда из разных провинций Китая. Такой жратвы здесь днем с огнем не сыскать.

— Жареная панда с овощами под соусом, — предположил я.

— Те части панды, которые тебе и в голову не придет попробовать. Так что, думаю, нам надо бы съездить туда, зайти в первый попавшийся ресторан, который прилично выглядит, и посмотреть, что они там предлагают.

— Отличная идея.

Он подлил в чашки чай.

— А потом я подумал: черт, зачем мудрить? Ведь старый добрый Чайнатаун всего в десяти минутах езды по линии «А», и мы никогда там не были. Так на кой хрен нам переться во Флашинг?

— Все мы жертвы устоявшихся привычек.

— А еще писали, что там, буквально в паре кварталов от станции метро, находится ресторан тайваньской кухни. Отличный, судя по описанию. А мы с тобой и туда тоже ни разу не заглядывали. — Джим откусил кусок, прожевал, проглотил. — Жертвы привычек, — пробормотал он. — Вот ты, к примеру, привык трахаться в ночь с субботы на воскресенье, и как только одна женщина исчезает, тут же находишь себе другую.

— Никогда не думал об этом в таком разрезе.

— Конечно, не думал. Значит, Донна, да? Эффектная женщина.

— Она отстригла волосы.

— Да, ты говорил. Но ведь это тебя не остановило, верно?


Мы были двумя из семи посетителей недавно открывшегося на углу Пятьдесят первой и Восьмой авеню заведения под названием «Пион удачи».

До встречи с Джимом я весь день проторчал в гостиничном номере, и лапша с кунжутным маслом стала первой трапезой после вчерашнего сандвича с печеночным паштетом. А Джим, позвонивший договориться, где и когда мы будем обедать в воскресенье, стал первым человеком, с которым я сегодня говорил. Разговор был недолгий, но этих нескольких слов, сорвавшихся с губ, оказалось достаточно, чтобы объясниться.

Я вовсе не собирался провести весь день, оградившись от мира. Раздумывал, стоит ли пойти позавтракать, а затем решил, что завтрак можно заменить ленчем.

Обычно по субботам мы с Джен ходили на собрание в Сохо, и я понимал, что показываться мне сегодня там не стоит. Но по всему городу на протяжении всего дня проводилось множество других собраний, и я подумал, что, возможно, стоит посетить одно из них. Сверился с записной книжкой и выработал план, позволяющий бывать на двух встречах, а то и на трех, если поторопиться.

И не пошел ни на одну из них.

Вместо этого остался в номере. Взял пульт и принялся переключать телевизор с бейсбольного матча на турнир по гольфу. Время от времени меня захватывало происходящее на экране, а потом становилось скучно.

Подумал, надо бы сделать несколько телефонных звонков, но так никому и не позвонил. В какой-то момент вспомнил таинственного Марка, который звонил мне пару дней назад и оставил номер, но бумажку я выбросил в мусорную корзину. Интересно все же, что это был за Марк, поскольку Марк Мотоцикл отпал, и я заглянул в корзину, но она была пуста. Ко мне, как к постоянному постояльцу гостиницы, раз в неделю приходила горничная: на постели всегда было свежее белье, ванна и раковина отмыты до блеска, ковер пропылесосен, мусор из корзины выброшен. Мой номер убирали по субботам, так что с телефоном Марка я запоздал всего на день. Но я не стал слишком уж расстраиваться по этому поводу, поскольку знал: все равно бы ему не позвонил.

Мне звонили несколько раз, но уже после того, как я договорился о встрече с Джимом, и больше ни с кем говорить не хотелось, я не снимал трубку. Если что-то важное, оставят сообщения, и я смогу забрать их по дороге на обед. Если, конечно, не забуду проверить ячейку у стойки.


— Ну а потом, — продолжал я рассказывать, — шел пешком до самого дома.

— Посвистывая от счастья?

— Знаешь, что вдруг пришло мне в голову? Господи, неужто эта женщина повиснет теперь у меня на шее до конца дней?

— Потому что как она сможет упустить такого прекрасного парня, как ты?

— Вроде того.

— А теперь слушай, что произошло на самом деле, — кивнул Джим. — Это чтобы ты знал. Донна только что разорвала отношения с мужчиной, с которым ей вообще не стоило связываться. И совершила два поступка, подтверждающих, что с ним покончено раз и навсегда. Остригла волосы и переспала с тобой. И чтобы уж окончательно убедиться, что не попадет в новые сети, выбрала мужчину несвободного.

— Это ты обо мне и Джен? Но ничего бы этого не произошло, если бы Джен не отменила наше свидание. Ну, тут Донна сразу и заинтересовалась.

— До того, как стала хватать тебя за руку из чувства дружбы и симпатии.

Тут было над чем подумать.

— Послушай, — вздохнул Джим, — ты ей понравился. И она захотела лечь с тобой в постель. А потом угостила сандвичем и отправила домой.

— Она предлагала мне остаться.

— «Дорогой, пожалуйста, останься, а утром пойдем позавтракаем, а потом вернемся сюда и снова займемся любовью». Так она говорила?

— Ну… не совсем.

— Ты все неправильно понял. Она сказала, что ты можешь остаться, если хочешь, а если нет — так и не надо. Скажи, разве я не прав?

— Возможно, она думала примерно так: «Неужели этот парень теперь повиснет у меня на шее до конца дней?»

— Она алкоголик, как и ты. И только что избавилась от этого выродка из Бенсонхерста, так что, да, полагаю, она думала примерно так. Но ты не унывай, слышишь? Эффектная женщина, живет в хорошей квартире и выбирает именно тебя, чтобы затащить в кровать под пологом.

— А откуда ты знаешь, что у нее кровать под пологом?

— Господи! Ну что ты строишь из себя лейтенанта Коломбо? Ты же сам только что ее описал.

— Ах, ну да.

— И восточный ковер в гостиной, и портрет над камином с отделкой из мрамора.

— Пейзаж, а не потрет.

— Спасибо за пояснение. И вообще, ей необязательно было выбирать тебя. Она могла затащить к себе и Ричарда.

— Ричард «голубой».

— Думаешь, это бы ее остановило?

— Джим…

— Ладно, признаю, ты более ходовой товар, чем Ричард, и больше устраиваешь по ряду параметров. Но ведь ты не хочешь сказать, что влюбился в нее, нет?

— В Донну? Нет. Она мне просто нравится, но…

— И не мечтаешь переехать к ней?

— Нет.

— Хорошо, потому как она тоже этого не хочет. У Донны хорошая работа, она прилично зарабатывает. Работает где-то в центре, правильно?

— В инвестиционном банке. Правда, не знаю, чем именно занимается.

— Чем бы ни занималась, платят там хорошо. И следующий мужчина, которого она подцепит, а случится это не скоро, будет совсем не похож на Винни, этого вышибалу из Южного Бруклина, который остается трезвым в перерывах между питьем. И ты догадываешься, кем он будет, этот мужчина?

— Частным сыщиком без лицензии, живущим в гостинице?

— Ну, вот и приехали. Вам было хорошо вместе, и тебе вовсе не обязательно проводить субботние ночи в одиночку.

— Согласен.

— Да к тому же ты ушел от нее с парой лишних сотен долларов. Что такое?

— Хочешь сказать, она рассчиталась со мной за любовь?

— Разумеется, нет. Эти деньги ты заработал за помощь в перевозке вещей, а не за постельные услуги. Счастливого Рождества, малыш!

— Не понял?…

— Разве не знаешь эту шутку? Почтальон приносит почту в собственный дом, жена впускает его, угощает чашечкой кофе и свежеиспеченным шоколадным пирогом. А потом вдруг тащит его наверх, в спальню. А после всего дает ему доллар. И он спрашивает: «Эй, а это как понимать?» — и пытается отдать доллар обратно, но она не берет. «Это вам, — говорит она. — Муж подал такую идею». — «Муж?» — «Да, — отвечает она. — Я спросила его, чем поздравить почтальона на Рождество, и он сказал: „Хрен с ним, чтобы у него во время траха член отвалился, ну и дай ему доллар“. Ну а кофе и пирог — это была моя идея».


Мы сходили на собрание в Сент-Клэр, потом я проводил Джима до дома. По дороге к гостинице вдруг вспомнил, что забыл заглянуть в ячейку и проверить, нет ли для меня сообщений о звонках. На этот раз проверил, но в ячейке было пусто. Я поднялся к себе, снял телефонную трубку, потом опустил на рычаг, так никому и не позвонив. И лег спать.

Глава 29

В понедельник утром сразу после завтрака я позвонил Грегу Стиллмену. Он не ответил, и я надиктовал сообщение на автоответчик. Я решил повременить со звонком Донне и не был готов позвонить Джен. Нашел телефон Денниса Редмонда, мне ответил дежурный по участку. Сообщил ему свое имя и номер телефона и попросил передать Редмонду, чтобы тот перезвонил.

Мы с Редмондом играли в телефонные прятки дня полтора. Когда он звонил, в номере меня не было, он отсутствовал на своем рабочем месте всякий раз, когда я звонил в участок. Днем я отправился на встречу в Фаэрсайд, вечером — в собор Святого Павла. Думал, увижу там Донну. Но она не пришла, впрочем, неудивительно.

Джим тоже не пришел, но я встретил знакомых и двинул с ними выпить кофе. В половине двенадцатого вернулся в гостиницу.

— Сообщений не было, — проинформировал меня Джейкоб. — Вот только звонил один человек. Но не назвался и номера не оставил.

«Опять сплошные загадки», — подумал я.

Странно все же, что Грег так и не перезвонил. Но я решил, что сейчас не слишком поздно, и набрал его номер. Снова нарвался на автоответчик и решил, что он или пожирает где-нибудь пирог с ревенем, или закатился куда-то на всю ночь. Я повесил трубку, не оставив сообщения, и лег спать.


Во вторник днем мой телефон наконец зазвонил. Я находился в номере и снял трубку. Это Джен просто хотела узнать, как я поживаю. И у нас состоялся пустой, ничего не значащий разговор. Ни один из нас и словом не упомянул о субботнем вечере, и о предстоящей субботе речи тоже не зашло. Я не решился заговорить о том, что у меня на уме. Судя по всему, она последовала моему примеру.

Одним словом, никчемный разговор, но после него с моего аппарата словно заклятие сняли. Повесив трубку, я тут же позвонил Редмонду, и на этот раз он оказался на месте.

— Извините, — произнес он. — Как раз собирался позвонить вам. Звонил пару раз, но не застал.

— Да, я выходил, и застать меня было трудно, — подтвердил я. — Просто хотел узнать, не вы ли забрали вещи Джека Эллери.

Он не понял, о чем это я. Тогда пришлось объяснить, что кто-то забрал вещи Эллери у владельца дома, вот я и подумал, что, возможно, это был он.

— Боже, — пробормотал Редмонд. — Но с какой стати и зачем это мне?

— Вот и я тоже удивился.

— Так владелец сказал, это был я?

— Сам я с ним не говорил. Туда ходил Грегори Стиллмен, и у него создалось впечатление, что вещи Эллери забрал и унес полицейский.

— Какие еще вещи? Награбленное сто лет назад добро?

— Не знаю. Стиллмен подумал, что у него могли сохраниться записи, связанные с работой «Общества анонимных алкоголиков».

— А вы когда-нибудь бывали у него дома?

— У Эллери? Нет.

— Ну вот, а я был, потому как именно там его убили. И, кроме бритвы, зубной щетки и маленького будильника с радио, у него ни черта не было. Еще старая одежда и пара туфель. Может, с полдюжины книг. Некоторые об анонимных алкоголиках. Вы именно это хотели найти?

— Да я вообще ничего не искал. Просто Стиллмен…

— Правильно, Стиллмен. Там была медная монета размером примерно с полдоллара. Может, чуть побольше. И как я догадываюсь, на ней был символ «АА». Две заглавные буквы «А» в круге или треугольнике, точно не помню.

— В том и другом.

— Не понял?

— Две заглавные буквы «А» в треугольнике, а сам треугольник заключен в круг.

— Спасибо, что пояснили. Но что бы это ни было, на монетку вряд ли можно было купить выпивку.

В некоторых группах существовала традиция награждать такими монетками юбиляров, отмечающих круглую дату. На одной стороне римская цифра, обозначающая, сколько лет человек не пьет. Но я решил, эта информация Редмонду ни к чему.

— Как бы там ни было, — продолжил он, — вещей у бедолаги, этого сукина сына, кот наплакал, а потому мне не было необходимости посещать его жилище второй раз. Так что если кто и забрал его барахло, то не я. Погодите секунду.

Я ждал. Потом он снова взял трубку и сообщил, что в участке никто не знает о вещах Эллери. Тогда я сказал, что, возможно, их забрал владелец дома, и тема на том иссякла.

— Скорее всего имущество Эллери просто выбросили на помойку, — заметил Редмонд, — потому как ничего ценного там не было.

Иными словами, он все списал на владельца меблированных комнат и освободил тем самым от подозрений своих копов.

— А то привыкли сваливать все на нас, — сказал он. — И знаете, если честно, я думал, вы звоните по другому вопросу.

— Это по какому же?

— Подумал, в вас вдруг проснулась совесть, и вы решили рассказать, как и почему грохнули своего старого приятеля.

— Да с чего это вы взяли?

— Просто предположил. Поскольку ваша совесть…

— Зачем мне было стрелять в него?

— Откуда мне знать. Вы производите впечатление человека с чувством вины. Может, сто лет назад в Бронксе он украл у вас бейсбольную карточку, и только недавно до вас дошло, что она стоит целое состояние. Просто забыл, кто на ней изображен.

— Ничем не могу помочь.

— Хонус Вагнер. Так кому понадобилась ваша помощь? Вы же этого не делали, верно?

— Разочарую вас. Нет.

— Тогда, можно считать, мне повезло. Эй, а вы больше не лезете в это дело? Не разыгрываете из себя детектива?

— Нет.

— Звучит не слишком убедительно. Ладно, не обращайте внимания. Я просто предупредил, чтобы не совались в наши дела. Но если честно, мы уделяем мало времени расследованию убийства вашего дружка Эллери. Если вдруг подвернется что-то интересное, вы знаете, куда и кому сообщить.


Было это во вторник. А в четверг утром я за завтраком читал газету. На последней полосе увидел заметку о том, что на улице неподалеку от парка Грамерси убили мужчину. Напали вроде бы с целью ограбления. Я не обратил на нее особого внимания, но когда перевернул несколько страниц, в голове словно что-то щелкнуло. И я вернулся к заметке, прочел имя жертвы и сразу понял — это тот самый Марк, который пытался мне дозвониться.

Глава 30

— Марк Саттенштейн, — сказал Джо Дуркин. — Убит вскоре после полуночи в трех кварталах от своего дома. Смерть наступила от множественных ударов по голове. Вышел опрокинуть пару стаканчиков в баре с ирландским названием, если верить, что такие места все еще существуют. Там его знали, хотя он не был постоянным клиентом, да и пьяницей тоже, так, изредка заскакивал и пил, в основном пиво. Ну, теперь уже его там не увидят. Не первое нападение с целью грабежа в этом районе, даже не первое за месяц, а ведь он только начался. Исчезли бумажник, часы, карманы вывернуты наизнанку. На что это, по-твоему, похоже, а, Мэтт?

— Ограбление с применением насилия.

— Да, похоже на ограбление. А что до насилия — это несомненно. И у меня сразу возникают два вопроса. Может, мотив был иной? И пока размышляю над этим, скажи, как ты относишься ко всему этому?

— Я его знал.

— Вот как? Старый друг?

«Нет, — подумал я. — Другом был тот, другой, тоже теперь уже мертвый парень».

— Виделся с ним лишь однажды, — произнес я вслух. — Я занимался делом одного моего товарища и пришел к Саттенштейну задать пару вопросов. Мы поговорили от силы час.

— Узнал что-нибудь?

— Достаточно, чтобы вычеркнуть его из списка.

— Какого еще списка?

— Из картины преступления, — ответил я. — Не хочу вдаваться в детали, но поначалу он вроде бы вписывался в нее. А поговорив с Саттенштейном, я понял, это тупик.

Джо задумчиво смотрел на меня какое-то время.

— И это было недавно? — спросил он.

— Пару недель назад.

— И теперь он мертв, и ты, вероятно, не считаешь это простым совпадением.

— Нет, — ответил я. — Я уверен, это просто совпадение. Но считаю, надо все же приложить минимум усилий, хотя бы равных стоимости шляпы, чтобы исключить возможность обратного.

На жаргоне копов почему-то принято считать, что шляпа стоит двадцать пять долларов. А пальто — сотню. Я понятия не имел, сколько может стоить сегодня шляпа, не помню, когда последний раз выходил и покупал себе ее, но арго — штука страшно живучая. Оригинал умирает, а выражение остается. За фунт у нас дают пять долларов, и было время, когда британский фунт стерлингов очень ценился в Америке. Не думаю, что за пять фунтов теперь можно купить приличную шляпу.

И вот примерно за эту цену я покупал Джо Дуркина. Он работал детективом в Мидтаун-Норт, на Западной Пятьдесят четвертой, и парк Грамерси не входил в его компетенцию. Но я никого не знал в том участке, на территории которого жил и умер Саттенштейн, и не хотел привлекать к себе внимание тамошних копов, лезть в их дела, расспрашивать и вынюхивать. Проще было позвонить Джо Дуркину и попросить его сделать пару звонков.

Вот как получилось, что мы с ним сидели теперь за пластиковым столиком в кафе на Восьмой авеню. Он пришел, чем сделал мне одолжение, но оба мы понимали: за такого рода одолжения надо платить.

— Просто ради интереса, — начал он, — допустим, это все же не совпадение, и у тех, кто его убил, были на то свои особые причины. Что за причины, как думаешь?

«Самые простые, — подумал я. — Чтоб Марк не смог мне ничего сказать. И ведь он собирался это сделать, а у меня не хватило ума перезвонить ему».

— Понятия не имею, Джо, — ответил я.

— Никакой, даже самой хилой идейки?

— У этого человека была своя история. Не знаю, имелось ли на него досье в полиции, думаю, нет. Но какое-то время он занимался скупкой краденого.

— Надеюсь, не оружия?

— Не знаю, знаком ли тебе человек по имени Селиг Вулф, но…

— Господи, кто ж не знает Селига Вулфа! Крупнейший скупщик краденого за всю историю Нью-Йорка.

— Так вот, Марка научил этому бизнесу его родной дядюшка Селиг.

— Селиг доводился ему дядей?

— Да, был братом его мамаши. Вот только забыл, младшим или старшим.

— Раз у женщины есть брат, тут два варианта — он или старший, или младший.

— Но бывают еще близнецы.

— И даже если близнецы, все равно один рождается первым. К черту дурацкие разговоры. Господи, это ж надо, Селиг Вулф! Лучшего учителя и пожелать невозможно.

— Да уж, наверное. Несколько лет Марк шел по стопам дядюшки, потом попался на краже. Ну и закрутилось, завертелось, и вся эта история заставила его исправиться.

— И последнее время он учил умственно-отсталых детишек завязывать шнурки на ботинках. Много, конечно, на этом не заработаешь, зато дело благородное.

— Нет, он работал бухгалтером в паре маленьких фирм.

— И сводил дебет с кредитом в их пользу?

— Может, немного и мухлевал.

— Нет, ей-богу, Мэтт, ты любишь этот город. По-настоящему любишь. И он успел рассказать тебе все это за час?

— А что удивительного? Я же рассказал тебе минут за десять.

— Ну, чтобы вот так открыто и прямо… — Он пожал плечами. — Наверное, ты неплохо поднаторел в своем деле. Знаешь, если он никогда не подвергался налетам полиции, никто в тринадцатом участке ни сном ни духом не знал, что он был настоящим докой по части скупки краденого. Надо бы рассказать своим ребятам.

— Только необязательно говорить, от кого ты услышал.

— Как от кого? От информатора, — улыбнулся Джо. — От надежного, проверенного источника.

— И это я. Ладно. — Я протянул ему две купюры, которые до той поры сжимал в ладони — пятерку и двадцать долларов. — Ценю твою помощь, Джо. Можешь купить себе новую шляпу.

— Да у меня этих шляп — как грязи. Вот пальтишко было бы неплохо. О боже, вы только посмотрите, какую он скроил физиономию! Практически равна признанию вины. Ладно, я буду рад купить себе новую шляпу, друг, был также рад посидеть с тобой пару минут. Как у тебя вообще дела-то?

— Да помаленьку. Свожу концы с концами.

— Это все, о чем мы можем просить Всевышнего, — кивнул он. — Каждый может просить.


Я вернулся в гостиницу и едва успел зайти в номер, как зазвонил телефон. Это Джо продолжил нашу беседу, словно мы не расставались.

— Этот твой Саттенштейн, — сразу перешел он к делу. — Грабители могли принять его за легкую наживу. Рука у парня была перебинтована.

— Да, была перебинтована, когда мы виделись.

— Когда видишь человека с забинтованной рукой, не думаешь, что он способен отбиваться. Но как он поранил руку? Может, врезал кому-то. Может, он заводился с полоборота, был одним из тех парней, которые сразу бьют в морду того, кто задел его, а?

— Ага, другой здоровой рукой.

— Да хоть какой. И преступник ударил его тем, что носил с собой, чтобы бить людей по голове. Традиционным инструментом, чтобы уж вырубить сразу и наверняка.

— Вероятно, — ответил я. — Тебе это только сейчас в голову пришло?

— Нет. Я взялся за телефон и рассказал ребятам о знаменитом дядюшке жертвы, Селиге. И это было новостью для всех заинтересованных лиц, в том числе для парня, который проявил ко мне расположение и рассказал о забинтованной руке. Маленькая услуга за старую услугу. Я бы еще сказал — рука руку моет. Но забинтованная рука вписывается в общую картину.


Итак, Саттенштейн сидел дома, тосковал по женщине, которая вдруг вообразила себя лесбиянкой. Стены словно давили на него, ему было скучно, и он забыл купить днем упаковку пива из шести банок. И так ему вдруг захотелось этого пива, что он решил выйти из дома. Почему бы не прогуляться несколько кварталов до салуна и не выпить пивка в хорошей компании? И как знать, может, именно там ему повезет. Никогда не знаешь наверняка.

И вот он сидел и пил, держа бокал левой рукой, потому как правая была забинтована. Ну и кто-то углядел это, наметил себе в жертвы и напал, когда Марк уже вышел. Но ударил его слишком сильно.

Почему бы нет?

Потому что мне было действительно важно знать, как это произошло. Если рассуждать таким образом, тогда, конечно, простое совпадение. Судьба, планида, карма. Жуткое невезение. И если это действительно так, в том нет моей вины.


Я искал номер его телефона и пытался понять, он это или не он, нацарапанный в книжке, тот ли самый, что был записан на клочке бумаги, которую я столь бездумно скомкал и выбросил. Ведь до того, пытаясь связаться с Саттенштейном, я набирал его несколько раз.

И вот я набрал его, и включился автоответчик. Я слушал голос мертвого человека. Потом повесил трубку и подумал: сколько времени должно пройти, прежде чем кто-то отсоединит эту машину от сети, прежде чем телефонная компания вычеркнет из своих списков этого абонента.

Оказывается, ты умираешь не сразу. Не получается. В наши дни ты умираешь постепенно.


Не знаю, как долго я просидел в номере, но потом пришла мысль, что не мешало бы посетить собрание. Я посмотрел на часы и понял, что безнадежно опоздал на все дневные. Уже половина третьего, а я так и не пошел на собрание, и во рту после завтрака крошки не было.

«Позвони своему наставнику», — прошептал на ухо еле слышный голосок.

Я взялся за телефон и наполовину набрал номер, как вдруг вспомнил, что звоню ему домой, а он в это время должен находиться у себя в лавке. Тогда я попытался позвонить по рабочему телефону, но, видно, ошибся — подошла какая-то женщина. Я извинился, сверился с телефонной книжкой, а в трубке звучали частые гудки.

Тогда я позвонил Джен. Два гудка, и я повесил трубку прежде, чем она успела ответить.

Я позвонил Грегу. Включился автоответчик. Я тут же повесил трубку. Уже и без того оставил ему несколько сообщений.

Но что-то заставило меня набрать его номер еще раз, и когда включился автоответчик, я позволил ему проговорить все нужные слова. А затем, как он предложил мне оставить сообщение после короткого гудка, прорезался механический голос и уведомил о том, что места для записи не осталось.

Что ж, тогда это объясняет, почему он не отвечал на мои звонки. Ни на какие-либо другие. Скорее всего уехал из города, не проверяет посланные ему сообщения и…

Я выбежал из комнаты. Оказавшись на улице, увидел такси на другой стороне улицы, из машины перед большим жилым домом выходил пассажир. Я крикнул и бросился через дорогу, уворачиваясь от автомобилей.

— Могли запросто погибнуть, — укоризненно заметил таксист. — К чему такая спешка?


Адреса Грега я не помнил. Знал, что он жил на Девяносто девятой, между Первой и Второй авеню, на той стороне улицы, что ближе к центру, примерно посреди квартала. Там были четыре дома, они выстроились в ряд и выглядели одинаково, но первый, в который я сунулся, был вторым справа, и я увидел его имя на табличке под одной из кнопок. Я позвонил, и никто не ответил. Впрочем, иного я не ожидал.

В самом низу колонки под одной из кнопок висела табличка с надписью «Урп», дающая основания предположить, что управляющий этим домом страдал дислексией. Я нажал кнопку. Ничего не произошло… нажал снова. Ни ответа, ни привета.

Позвонил в несколько квартир на первом этаже, и тут наконец кто-то подошел и спросил, кто я такой и что мне надо. Я вспомнил про запах мышей.

— Мышки есть? Я из санитарно-эпидемиологической службы.

И меня тут же впустили.

Я стал подниматься по лестнице. Мышиный запах был еле уловим, я бы и не заметил, и не догадался, если бы не вспомнил наш с Грегом разговор. Запах мышей, вареной капусты, мокрой собачьей шерсти и чеснока. На площадке дверь в одну квартиру была приоткрыта, на пороге стояла и хмуро смотрела на меня женщина. Если я крысолов, где мое оборудование и почему я не в спецодежде?

Но не успела она спросить, как я выдернул бумажник, раскрыл его. Потом приподнял руку и указал пальцем наверх. Она пожала плечами, вздохнула, вернулась в свою квартиру, и я услышал, как она захлопнула дверь и заперла ее на засов.

Я преодолел еще три лестничных пролета и подошел к двери в квартиру Грега. Нажал кнопку, услышал, как внутри заливается звонок, а затем, поняв, что никто открывать не собирается, постучал. Словно от этого был какой толк.

Подергал за ручку. Дверь была заперта. Разумеется, она и должна быть заперта. Проводить время на острове Файер[49] уже слишком поздно, не сезон, но имелось немало других мест, где можно провести уик-энд. К примеру, Ки-Уэст, или Саут-Бич, или же какой-нибудь скромный, но вполне приятный курорт на Каймановых островах или Багамах. И разумеется, он, отправляясь в путь, запер за собой дверь. И вообще, что я здесь делаю?… Я не перезвонил человеку, который мог оказаться другим Марком, не тем, кого убили во время уличного грабежа. И вот чтобы хоть как-то оправдать свое бездействие, я рванул теперь на другой конец города, обманом проник в здание. И не пора ли развернуться и отправиться домой?

Я попытался открыть дверь кредитной карточкой. Если она не заперта на щеколду, если меня отделяет от вторжения в квартиру простой пружинный замок, тогда, пожалуй, получится. Я провозился минуты две и убедился, что это не тот случай. Дверь заперта, мне ее не открыть и уж тем более не выбить.

И вдруг… я почувствовал что-то. Уловил какой-то запах. Может, все же показалось?

Я встал на одно колено, низко наклонил голову. Между полом и дверью был зазор примерно в четверть дюйма. Достаточно, чтобы увидеть свет, если в квартире он включен.

Ни мышами, ни капустой не пахло. Мокрой собачьей шерстью с чесноком — тоже. Я уловил запах, заставивший меня отскочить от двери, слететь вниз по лестнице, выбежать на улицу. И опрометью помчаться по ней в поисках телефона-автомата.

Глава 31

— Когда видишь нечто в этом роде, — заметил Редмонд, — первым делом хочется разрезать ремень и снять его. Просто бессердечно было бы оставить его так. Ты гуманно поступил, вызвав полицию, но создал нашей криминалистической лаборатории кучу проблем. Да стоит только открыть окно, как на улице все в обморок попадают. Словом, плохи наши дела.

Он все же открыл все окна, и дышать стало немного легче. Когда управляющий отпер нам дверь, в нос ударила страшная вонь. И мы вошли в нее, и запах этот был столь невыносим, что я возблагодарил судьбу за то, что не успел сегодня пообедать.

Если не считать запаха, в гостиной было все по-прежнему, идеальный порядок. В кухне тоже идеальные чистота и порядок, за исключением недопитой чашки кофе на блюдце той же расцветки.

Грег Стиллмен находился в спальне. Из одежды на нем не было ничего, кроме трусов в бело-голубую полоску. Вокруг шеи обмотан черный кожаный ремень, широкая медная пряжка еле виднелась — настолько распухло горло. Другой конец ремня был перекинут через дверь платяного шкафа и терялся где-то там, в его глубине. Сама дверь была плотно прикрыта, чтобы удержать его на месте. Рядом на боку валялся складной стул — очевидно, перевернулся, когда Грег оттолкнул его ногой.

— Никто бы ни за что не стал поступать так, — заметил Редмонд, — имея хоть малейшее представление о том, как, черт возьми, они потом будут выглядеть. Или пахнуть.

Лицо распухло до неузнаваемости, жилы на шее вздуты, кожа посинела. Желудок и кишечник опорожняются автоматически. Ядовитые газы образуются во внутренних органах и находят путь наружу. Плоть гниет.

— Вот сукин сын, бедолага, — пробормотал Редмонд. — Страшно не хочется оставлять его здесь, висящим на ремне. Но ему уже все равно, снимем мы его или нет.


Эксперт-криминалист считал, что кончать жизнь самоубийством таким способом — последнее дело.

— Потому что ты умираешь не сразу, а долго и мучительно, — пояснил он. — И в полном сознании. Крутишься вокруг своей оси, как форель на леске, и уже слишком поздно, чтобы передумать. Вот, посмотрите сюда, на дверь. Видите отметины? Это он брыкался. Можно принять таблетки, заснуть и больше не проснуться. А если вдруг человек передумал, когда уже проглотил их, у него, как правило, есть время вызвать неотложку, чтобы врачи промыли ему желудок.

— Или же засунуть в рот ствол и пальнуть. По крайней мере быстро.

— Да, просто зрелище потом неприглядное, все забрызгано кровью и мозгами, — кивнул медэксперт. — Но если не тебе убирать, то какая разница?

— Мне? — откликнулся Редмонд. — Нет уж, пожалуйста, избавьте меня от всего этого, ладно? Лично я не собираюсь совать в рот пушку.


— Вы ведь не курите, нет? Я бросил несколько лет назад, — вздохнул Редманд. — Но когда сталкиваюсь с чем-то подобным, жалею, что не курю, и страшно не хватает сигары. Примерно фут длиной и дюйм толщиной. В самый раз, чтобы отбить этот жуткий запах.

Мы сидели в «Изумрудной звезде», баре на Второй авеню, который я заметил еще во время первого своего визита в дом Грега. Барменом здесь работал сухопарый испанец с длинными бакенбардами и тоненькими, словно выведенными карандашом усиками. Редмонд, который пил виски с водой, когда мы встречались с ним в «Менестреле», заказал сейчас шотландский виски «Кэтти Сарк», чистый, без содовой и льда.

Думаю, он сделал очень разумный выбор. Но я заказал себе только кока-колу.

— Мой первый напарник, — заметил я, — питал пристрастие к таким маленьким итальянским сигаркам, похожим на обрезки перекрученной веревки. Они продавались в узких картонных коробках, по пять или шесть штук в каждой. Вроде бы этот сорт назывался «Де Нобили», но сам Махафи окрестил их вонючками из Генуи.

— Сегодня его обвинили бы в оскорблении национального достоинства.

— Вполне могли, но ему было плевать. Я терпеть не мог запаха этих вонючек. Но когда нам с ним приходилось сталкиваться с таким кошмаром, как сегодня, он закуривал эту свою сигарку, и мне тоже давал одну, и я прикуривал и затягивался.

— Готов поспорить, вам это нравилось.

— Во всяком случае, помогало.

Редмонд приподнял свой стакан, посмотрел через него на свет лампы над головой. Что пытался там разглядеть, непонятно. Я и сам так часто делал, не знаю почему.

— И записки не оставил, — пробормотал он.

— Нет.

— У меня сложилось впечатление, он не из тех, кто будет оставлять посмертные записки. Впрочем, вы знали его лучше, чем я.

— А у меня впечатление, что он был не из тех, кто станет кончать жизнь самоубийством, — заметил я.

— Все принадлежат к этому типу, — возразил Редмонд. — Но фокус в том, что большинство так и не решается.

— Возможно.

— Мой отец покончил с собой. Понимаете, что это значит? — Я понимал, но он не стал дожидаться ответа. — Это означает, что наследственность у меня дурная. Точных цифр не помню, но сыновья самоубийц гораздо чаще сводят счеты с жизнью, нежели остальные люди.

— Однако это еще не означает, что у них нет выбора.

— Нет. — Он отпил глоток. — У меня этот вопрос пока не стоит. Но будь у меня выбор, что бы я сделал? — Он усмехнулся. — Попробуйте задаться этим маленьким вопросом хотя бы несколько раз, увидите, куда это васзаведет. Так что давайте-ка рассмотрим другие вопросы. Когда вы с ним виделись в последний раз?

— Точно не помню, — ответил я. — Но по телефону говорили последний раз в субботу.

— Да, я прослушал записи на его автоответчике. Начали поступать в понедельник утром. Что сказал медэксперт? Вроде бы два дня?

— Вроде бы да.

— Запросто можно сойти с ума, слушая эти сообщения. Вы должны были их слышать, стояли всего в нескольких футах.

— Звонили в основном друзья и знакомые по «Обществу анонимных алкоголиков».

— И еще какая-то женщина. Описывала ювелирное украшение, которое хотела отдать ему починить. Невероятно! Она не умолкала ни на секунду: говорила о размерах, о материалах, о том, сём и этом, потом стала спрашивать, когда может подъехать и показать эту цацку ему. «Сама не понимаю, зачем описываю вещицу так подробно», — заявила она в конце. Меня так и подмывало позвонить этой дамочке и сказать, что я тоже не понимаю.

— Большую часть ее болтовни я пропустил мимо ушей.

— А я все ждал, когда она скажет что-то существенное. Ну, потом звонили несколько человек, говорили ему, что решили завязать с алкоголем. Сегодня, говорили они. Выходит, могут снова запить завтра?

— Понимаете, о том, что случится завтра, не знаешь, пока оно не наступит. А вам надо заниматься тем, что происходит сегодня.

— Имеет смысл. Но почему они говорили ему все это? Просто хотели излить душу, так, что ли?

— Не совсем, — ответил я. — Думаю, то были его подопечные.

— А Грег являлся их поручителем и наставником?

— Прежде их называли голубями, — пояснил я. — Некоторые старомодные типы до сих пор так называют. Но потом сочли, что слово «голубь» оскорбительное.

— Потому что голубь — грязная птица, пищит и летает и гадит прямо тебе на голову.

— Тогда, наверное, поэтому.

— И записки не оставил, — снова вздохнул Редмонд. — С другой стороны, дверь была заперта изнутри. И когда Рафаэль… вроде бы так его зовут?

— Кажется, да.

— Так вот, когда он открывал ее для нас, то повернул ключ дважды, сперва приподнял задвижку, потом выдвинул из паза. Так что, если кто-то и помог Грегу свести счеты с жизнью, он не мог выйти и просто захлопнуть дверь за собой.

— Ему бы пришлось воспользоваться ключом.

— Вполне возможно, но откуда нам знать? Впрочем, нельзя исключать ни того ни другого.

— Там был еще один замок, — уточнил я. — Большой такой, фирмы «Фокс». В полу паз, в него вставляется стальная пластина, потом она блокируется и держит дверь.

— Короче, хозяин квартиры решил отгородиться от мира, — пробормотал Редмонд. — Если он действительно не хотел, чтобы его беспокоили, почему не запер дверь на этот «Фокс»? С другой стороны, вроде бы он людей не чурался, вон сколько ему звонили. Но все же отгородился на то время, пока ему надо было осуществить задуманное. И конец.

Конец ему и всему остальному.

— Допустим, он поступил именно так, поскольку не вижу фактов, говорящих об обратном, — задумчиво произнес Редмонд. — Почему он сделал это? Если не считать, что он алкоголик и гомик, на мой взгляд, это достаточно веские причины. Но может, вам известны другие, более специфические?

— Он винил себя в смерти Джека Эллери.

— Это еще почему?

Я вкратце описал процесс, необходимый для преодоления Восьмой ступени.

— Джек копался в прошлом, — добавил я, — и, насколько мне известно, уже получил за это по носу…

— Да, на теле обнаружены синяки и ссадины недельной давности. Так сказано в медицинском заключении. Вы лучше вот что мне скажите. Почему я слышу об этом впервые? Чья это была идея — утаивать от полиции свидетельства, ваша или Стиллмена?

— Никто из нас ничего не утаивал. Для этого меня Стиллмен и нанял — искать доказательства. И велел сообщать вам обо всем, что мне удастся обнаружить.

— Но вы пришли с пустыми руками…

Я и без того уже сказал больше, чем собирался. Но два человека мертвы. Вероятно, одного убили, а второй действительно покончил с собой. Но, может, все обстояло иначе. Джек вел список людей, которым он причинил вред в прошлом. Людей, перед которыми собирался извиниться, сделать все, чтобы загладить свою вину. Я прошелся по списку и вычеркнул всех.

— Иными словами, по-вашему, они не подозреваемые.

— Да.

— Люди из его списка… — Редмонд задумчиво смотрел куда-то вдаль. — Знаете, просто уверен, вы наделены почти легендарными детективными талантами. Но почему, черт побери, вы не принесли мне этот список, и уж тогда все силы Нью-Йоркского департамента полиции были бы задействованы и определили бы, так это или нет. Правильно ли было исключать из списка подозреваемых всех этих типов?

— Меня не для этого нанимали.

— И вам не хотелось упускать гонорар.

— Я вложил в расследование больше сил, чем мог окупить гонорар. А если бы мне велели принести список вам, вы бы сделали одно из двух. Или проигнорировали его полностью и засунули в какую-нибудь папку…

— Этого бы никогда не случилось.

— Да будет вам. У какого-то придурка, поручителя анонимных алкоголиков, у гея с серьгой в ухе, имелся список лиц, которым покойник мог навредить сто лет тому назад. Вы бы что, ночами не спали, раскручивая дело?

— Знаете, Скаддер, вы понятия не имеете, что заставляет меня не спать по ночам.

— Что верно, то верно, — кивнул я. — Но если бы вы все же предприняли действия, какие именно? Что, стали бы неофициально следить за людьми, у которых есть причины держаться в тени?

— Если они чисты, бояться им нечего.

— Неужели? Разве вы сами не мошенничаете с налогами?

— Что? Откуда такие сведения?

— Так мошенничаете или нет?

— Разумеется, нет. Все мои доходы поступают из городской казны Нью-Йорка. Мне скрывать нечего, даже если бы и хотел. И еще я заполняю краткий вариант декларации. И указываю там все сто процентов дохода.

— Так что в этом плане вам беспокоиться не о чем.

— Абсолютно не о чем. Если хотите подобрать более убедительный пример, указывающий на…

— Иными словами, это вас не слишком беспокоит, даже если вы вдруг получите уведомление из Налогового управления США о том, что они собираются провести полный аудит ваших доходов за последние три года.

— У них нет оснований проводить аудит. Я ведь только что говорил вам…

— Чистая случайность, — перебил я его. — Это уж как карта ляжет. Вам повезло. И вы счастливы?

— Ладно, — пробормотал он после паузы. — Намек понял.

— То были люди, — продолжил я, — оказавшиеся в списке лишь по одной причине. Когда-то в прошлом Джек им насолил. Одного спалил на сделке с наркотой, другого подставил за грабеж, набил морду владельцу магазина во время ограбления, переспал с женой одного парня.

— Милый человек, этот ваш Джек, ничего не скажешь.

— Он становился хорошим человеком. Во всяком случае, пытался. Уж не знаю, получилось бы у него или нет. Не в курсе, до какой степени может меняться человек, но нельзя сказать, что он напрасно тратил время.

— С формальной точки зрения, — перебил меня он, — у нас имелся парень, выглядевший в глазах остального мира настоящим ублюдком и крысой. И однако же, на его похороны пришла целая толпа людей. И у меня сложилось впечатление, что пришли они вовсе не для того, чтобы убедиться, что он, наконец, мертв.


— Не хватает только одного, — сказал Редмонд. — Записки. Вообще-то вы имеете право покончить с собой и не оставляя записки. Это совсем не обязательное условие.

Давным-давно, когда у меня еще имелся золотой жетон, жена и дом на Лонг-Айленде, как-то раз я сидел ночью в гостиной, засунув в рот ствол пистолета. До сих пор помню характерный привкус металла. Теперь мне кажется, у меня не было твердого намерения делать это, однако палец лежал на спусковом крючке, и чтобы нажать на него и размозжить себе череп, не требовалось особых усилий.

И никакой записки они бы не нашли. Мне и в голову тогда не пришло писать записку.

— Если не считать этого, — продолжил меж тем Редмонд, — картина складывается однозначная. Отмечены незначительные кровоизлияния в глазных яблоках, что характерно, когда причиной смерти является удушение. Складной стул находится именно там, где и должен был бы оказаться, если он стоял на нем, а потом отшвырнул ногой. В квартире чистота и порядок, ни малейшего признака, что велась борьба или присутствовал посторонний.

— Может, вскрытие что-то покажет.

— Типа травмы на затылке? Эксперты, разумеется, осмотрели голову и ничего не нашли. И потом, допустим, кто-то вырубил его и уже потом повесил. Но это, доложу я вам, не самая простая штука на свете. Плюс к тому убийце пришлось бы раздеть его до трусов, потому как Стиллмен был наверняка одет, когда к нему пожаловал гость. — Он нахмурился. — И вообще, на кой хрен затевать раздевание? Допустим, вы хотите убить Стиллмена и чтобы это выглядело как самоубийство. Вы подкрадываетесь к нему сзади, бьете по голове, он вырубается.

— И что дальше?

— Но ведь чтобы раздеть его, понадобится время, верно? А потому есть риск, вдруг он очнется. Почему сразу не задушить его, и дело с концом?

— Понадобится ремень, — встрял я.

— И что? Берете ремень и пускаете его в дело. Думаете, без ремня штаны с него свалятся?

— Многие люди раздеваются перед тем, как покончить с собой.

— Или же остаются раздетыми, если сидели у себя в квартире в одних шортах. Но разве стали бы вы возиться и раздевать парня, чтобы это больше смахивало на самоубийство? Не знаю, может, и так, но думаю, вся эта возня того не стоит.

— Может быть.

— И знаете, — добавил он, — в жизни мы часто тратим много усилий на вещи, которые того не стоят. Возможно, как раз тот самый случай. Стиллмен проснулся, выпил утренний кофе, полил цветочки, а потом задумался о своей жизни. И решил, что игра не стоит свеч.

Глава 32

Тем вечером я решил пойти на встречу «Трезв сегодня», она проходила по четвергам на Второй авеню, и Грег регулярно посещал это мероприятие. Словно оказавшись там, я мог проскользнуть в альтернативную вселенную, где он был еще жив. В перерыве мы бы с ним поболтали, а когда собрание закончилось, пошли бы выпить кофе. Может, в «Терезу», посмотреть, какие там сегодня подают пироги. И мы говорили бы о Высоком-Низком Джеке, об опасностях и подвохах Девятой ступени, да обо всем, что только может в голову прийти.

Я не пошел ни на эту встречу, ни на какую другую. Подумывал заглянуть в собор Святого Павла, но затем решил: не стоит, можно встретиться с тамошними людьми после собрания и заглянуть в кафе «Пламя». Но и туда не пошел. Остался у себя в номере.

Я сидел у окна, смотрел на улицу и в какой-то момент поймал себя на том, что рассматриваю винный магазин на противоположной ее стороне. Уже, должно быть, десять. И я знал: где-то между десятью и половиной одиннадцатого они выключают свет. Магазин закрывается ровно в десять, но если кто вдруг появится, пока продавцы не разошлись, какой-то постоянный клиент, которого они знают не один год, дверь ему откроют и продадут то, что он хочет. Но когда света внутри не видно, когда неоновая вывеска больше не мерцает над входом, это означает, что магазин закрыт на ночь окончательно и бесповоротно.

Нет, конечно, все бары еще открыты. Бары будут открыты еще несколько часов, вплоть до официального часа закрытия — до четырех утра. Но есть заведения, работающие круглосуточно. Их полным-полно, и туда запросто можно завалиться, если знаешь, куда идти. «Братья Морриси» вышли из бизнеса, но это не означает, что человек, страдающий жаждой, не найдет в этом городе местечка, где можно пить хоть всю ночь напролет.

Время от времени я косился на телефон. Думал набрать номер Грега, номер Марка Саттенштейна. Но все это были мимолетные мысли, и никакой настоящей необходимости звонить по этим номерам я не испытывал. Я также думал и о других звонках — живым людям, Джиму Фейберу, к примеру, или Джен Кин. Но телефонную трубку так и не снял.

«А если он зазвонит, стоит ли отвечать? Можно, конечно, и ответить, но…»

Я представил, как сижу в комнате, а телефон все звонит, звонит и звонит. И мне интересно узнать, кто это, но выяснять не хочется.

Без двадцати двенадцать я вспомнил о полуночной встрече. Всего-то и надо — спуститься вниз и поймать такси. И можно быстро добраться. На подобные мероприятия собиралась весьма эпатажная публика, в том числе закоренелые пьяницы, даже не помышляющие отказываться от спиртного. Порой там вспыхивали драки и даже швырялись стульями, но трезвенников все равно было больше. Случались времена, когда это помогало мне продержаться, пережить скверную ночь.

Может, и Будда придет туда. Может, он объяснит мне, что причиной всех моих несчастий является наша неудовлетворенность.

Наверное, так оно и есть. И я остался в гостинице.

Глава 33

Я заставил себя выйти позавтракать. Обед пропустил, и даже не помню, выползал ли на ленч. Вроде бы нет, значит, обошелся без ленча.

«Скажите нет голоду, гневу, одиночеству, усталости». Это стандартный совет начинающим, и он применим всегда, независимо от того, как долго вы сумели продержаться без алкоголя. Если проигнорировать его, мысль и воля начнут работать против вас. Оглянуться не успеете, как окажетесь со стаканом в руке.

Все это я испытал прошлой ночью. Был голоден и сердит, чувствовал себя одиноким и усталым, но как-то умудрился пережить ночь вопреки себе. Я заказал яичницу с беконом и тостами, картофель фри. Стоило сделать первый глоток, как аппетит вернулся, и я съел все, подчистил тарелку кусочком бекона, а потом выпил три чашки кофе. Кто-то прочел и оставил на столике «Дейли ньюс», и я внимательно прочел обе газеты, выискивая в них сообщения о насильственной смерти. Их было полным-полно. Их всегда очень много, но на этот раз, видимо, ради разнообразия, имена жертв были мне незнакомы.

Вернувшись в номер, я взялся за телефон и сделал несколько звонков. Позвонил в «Дукаш и сын». Подошел хозяин лавки, я сразу узнал его голос. Но на всякий случай спросил:

— Мистер Дукаш?

— Да?

Я тут же повесил трубку и набрал рабочий номер Кросби Харта. Он сам поднял трубку.

— Хэл Харт.

— Ошибся номером, — сказал я и отключился.

На третий раз я позвонил Скутеру Уильямсу. Телефон звонил и звонил, и я подумал: «Не лучше ли просто добежать до Лудлоу-стрит?» Но вот, наконец, он все же взял трубку. И ответил запыхавшимся голосом. Что-то заставило меня спросить, как его самочувствие.

— Все нормально, в порядке, — ответил он. — Только что вышел из душа, едва успел подбежать к телефону. Э-э, а кто это?

Я представился.

— Мэтью Скаддер, Мэтью Скаддер… — протянул он. — А, ну да, конечно! Друг Джека.

— Правильно. — Я решил, что это близко к истине.

— Да, помню, помню. Как-то раз собирался позвонить вам.

— Неужели?

— Теперь уже не знаю, зачем и почему. Напрочь вылетело из головы. Вроде бы вы хотели меня о чем-то спросить, но так и не спросили. О господи! Получается, спрашивали, но не спросили?

— Словом, вы не помните.

— Ну, если хоть раз вспомнил, непременно должно повториться. Как ласточки в Капистрано,[50] понимаете? Может, дадите мне ваш номер еще раз? Вы уже как-то давали, но, хоть убей, не найду, куда его задевал.

Я продиктовал ему номер.

— Мэтью Скаддер, — сказал он. — О’кей, записал. Эй, а знаете что? Все же занятно! Вы Скаддер, а я Скутер.

— А некоторые люди, только вдумайтесь, сомневаются в существовании Господа Бога.

— Что? А, ну да. Мне давненько никто не звонил. Целые годы. Да что там годы, вечность! Ладно. Как только вспомню, сразу вам позвоню.

— Вот и замечательно, — отозвался я и повесил трубку.

Стало быть, все они живы. Все трое.


В полдень я отправился на встречу в Фаэрсайд. А когда вернулся, в ячейке меня ждало сообщение. «Красный Человек» — было написано там, и прилагался номер телефона. С минуту я думал, потом сообразил, что это Деннис Редмонд. Поднялся и позвонил ему из номера.

— Думал, результаты вскрытия поступят только в понедельник, — сказал он, — но то ли у них загрузка неполная, то ли ваш Стиллмен умудрился пролезть без очереди. Никаких следов травмы, нанесенной тяжелым тупым предметом, на затылке не обнаружено. И на других частях тела тоже никаких повреждений.

— Так что, похоже, он сделал это сам.

— В большинстве случаев так и бывает, — отозвался Редмонд. — Нет, конечно, кто-то мог опоить его, а потом повесить. Но и это не тот случай. Никаких наркотиков в организме не найдено, как и алкоголя в крови.

— Так что умер он трезвым.

— Вообще-то все физические показатели позволяют сделать вывод о том, что это чистой воды самоубийство, — заявил Редмонд. — И что причина смерти — удушение. Должен быть особый закон.

— Запрещающий самоубийства? Думаю, он есть.

— Запрещающий такие ремни, — поправил он. — Почему они делают их такими прочными, способными выдержать вес человека? Все равно что вложить в руки ребенку заряженный пистолет.

— А на чем тогда прикажете держаться брюкам, чтобы не спадали?

— Чем, черт возьми, вам плохи подтяжки? Или можно изобрести нечто наподобие рыболовной лески. Приложить определенное давление, и она лопается, что дает рыбе шанс на спасение. Почему не сделать то же самое с ремнями и поясами? Вес больше ста фунтов, и ремень лопается. Сколько жизней можно было бы спасти.

— А как быть с детьми?

— Как-то об этом не задумывался, — хмыкнул он. — Но вы правы. Это спусковой крючок для настоящей эпидемии ювенальных самоубийств. Наверное, тут только один выход.

— Какой же?

— Надписи, предупреждающие об опасности. Как на сигаретах. Вот что, Мэтт. Я просто подумал, вы хотите знать. Ваш друг покончил с собой. Хотя, полагаю, вам не слишком приятно это слышать.

— Нет, — ответил я. — Чего уж тут приятного? Но по крайней мере это избавляет меня от необходимости думать, что делать дальше.


Я смотрел телевизор, когда вдруг зазвонил телефон. По американскому кабельному спортивному каналу транслировали из Шотландии футбольную игру, или матч, как вам будет угодно, и я сидел и смотрел, как молодые парни в шортах и футболках с длинными рукавами с неиссякаемой энергией носятся по полю и проделывают невообразимые штуки. Они бегали, передавали друг другу пасы, лягались, толкались и брыкались. Счет все время менялся, и я никак не мог догадаться, кто же, в конце концов, победит.

Я убавил звук и снял трубку. Звонила Джен.

— Думаю, нам надо поговорить, — сказала она.

Глава 34

«Тиффани» — это самый знаменитый ювелирный магазин на Пятой авеню. Если бы я сказал какому-нибудь приятелю, что встречаюсь со своей подружкой в «Тиффани», он бы решил, что мы пошли покупать кольца. Но название «Тиффани» носит также кафетерий на Шеридан-сквер, открытый круглосуточно, и Джен выбрала его местом встречи, поскольку находилось это заведение примерно на равном расстоянии от ее и моего дома.

Я не особо торопился и дошел до метро пешком, но все равно мне пришлось подождать ее. И вот, наконец, она появилась, но не одна, а с подругой, женщиной под пятьдесят с заостренными чертами лица и подозрительно черными, явно крашеными волосами. Они подошли к моему столику, у каждой была сумка с покупками, и Джен представила свою спутницу — Мэри Элизабет. Мы кивнули друг другу, я жестом пригласил дам присесть. Джен взглянула на Мэри Элизабет, та помотала головой.

— Нет, мы не можем остаться, — произнесла Джен. Поставила свою сумку с покупками на стол, Мэри Элизабет поставила свою рядом. — Здесь вроде бы все.

Я кивнул, впал в задумчивость. И когда увидел, что никто не двигается и не произносит ни слова, понял предназначенную мне в происходящем роль. Полез в карман и достал связку ключей. Выложил их на стол. Ключи пробыли там пару секунд, затем Джен протянула руку, взяла ключи, взвесила их на ладони, потом убрала в дамскую сумочку.

Она развернулась, чтобы идти, и Мэри Элизабет развернулась вместе с ней. Но тут вдруг Джен приостановилась и взглянула на меня. А затем выпалила:

— Нет, правда, мне жуть до чего не нравится все это, и особенно — время. Прямо перед твоим юбилеем.

— Да, будет через пару дней.

— Во вторник, правильно?

— Вроде бы так.

— Мне следовало дождаться и сделать это после, — сказала она, — но потом подумала, может, тогда будет еще хуже, и…

— Все, проехали, — вздохнул я.

— Но я только…

— Проехали.

Казалось, она вот-вот разрыдается.

— Джен, — позвала ее Мэри Элизабет.

Та развернулась, двинулась следом за ней к двери и ушла.

А я остался. На столе рядом с чашкой кофе, который я заказал, но пока еще не отпил ни глотка, высились две сумки. Одна с логотипом универмага, вторая — из магазина, где продавали художественные принадлежности. Каждая была полна лишь наполовину, и Джен вполне могла нести обе. Стало быть, решил я, Мэри Элизабет она взяла для моральной поддержки.


Я пошел в собор Святого Павла на вечернюю встречу. Затем присоединился ко всей честной компании в кафе «Пламя» и сидел до тех пор, пока все не разошлись по домам. Прошел по Девятой авеню до Пятьдесят седьмой улицы, миновал свою гостиницу, дошел до Лексингтон-авеню. Свернул на Лексингтон, дотопал до Тридцатой улицы и успел как раз во время, чтобы начать расставлять стулья для полуночной встречи.

Увидел несколько знакомых лиц в зале, но никого из этих людей не знал по-настоящему. Никто выступать не хотел, и тогда женщина, председатель спросила меня, продержался ли я трезвым на протяжении девяноста дней. Я сказал, что уже выступал совсем недавно, сегодня не в настроении. Тогда она нашла кого-то другого. Они всегда находят кого-то другого.

Я просидел там около часа, выпил две чашки кофе, съел несколько печений. На выступающего особого внимания не обращал, а во время обсуждения ни разу не поднял руку. В конце подумал: может, пойти и выпить с кем-то из них, но затем решил — к черту. Прошел по Сорок второй, поймал такси и поехал в гостиницу.

Сумки с покупками стояли там, где я их оставил, нераспакованные, притулились на полу возле кровати. Я улегся спать, и они остались стоять на прежнем месте до утра. Вернувшись в номер после завтрака, я понял, что приходила горничная, постелила свежее белье, выбросила мусор из корзины. А сумки остались на прежнем месте.

Я снял трубку и позвонил Джиму.

— У меня тут на полу две сумки с покупками, — сообщил я. — Ума не приложу, что с ними делать.

— Пустые сумки?

— Наполовину полные. Там моя одежда, которая была у Джен.

— Что мне всегда в тебе нравилось, — заметил он, — так это то, что ты всегда начинаешь с главного.

Я говорил, а он слушал. Я все ждал вопроса, почему я выжидал чуть ли не сутки, прежде чем рассказать ему о том, что происходит, но он на эту тему не произнес ни слова.

— Ты ведь знал, что это случится, — произнес он, когда я наконец иссяк.

— Ну, догадывался.

— И сразу стало легче?

— Не особенно.

— Да, наверное. И что ты чувствуешь?

— Опустошенность.

— И?…

— Облегчение.

— Что ж, все правильно.

Я задумался.

— И еще, сдается мне, я сам виноват в том, что случилось.

— Из-за того, что переспал с Донной.

— Да.

— Но ведь ты понимаешь: если будешь размышлять об этом и дальше, это ничего не изменит. Нет смысла травить себе душу.

— Да?

— Сам подумай, Мэтт.

— О Донне она не знала.

— Нет.

— Даже подсознательно не могла догадаться, потому как с тех пор мы с ней ни разу не виделись. Даже по телефону почти не говорили.

— Верно.

— И теперь я выискиваю способ взвалить всю вину на себя.

— Угу.

— Вчера ходил на полуночное собрание.

— Это в любом случае не повредило, верно?

— Думаю, да. Решил весь уик-энд ходить на собрания.

— Неплохая идея.

— А сегодня встреча в Сохо. Но думаю пойти в другое место.

— Правильно.

— Джим? Я пить не собираюсь.

— Я тоже, — бросил он. — Разве это не замечательно?


Я ходил на встречи почти весь уик-энд. Но в субботу днем немного задержался в номере, и тут зазвонил телефон.

Это был Джо Дуркин.

— Даже не знаю, стоит ли тебе все это знать, — начал он, — но ты интересовался ограблением в Грамерси. И я подумал, тебе будет любопытно узнать кое-какие детали. О грабителе, который не рассчитал свои силы.

— Они взяли парня?

— Да, с поличным, прямо на месте преступления, — ответил он. — Нет, не тогда, когда он бил твоего парня. Саперштейна?

— Саттерштейна.

— Ну, почти одно и то же. Оказывается, он был не первым человеком, которого грабанули в этом районе, просто первым, кто при этом погиб. И они использовали подсадную утку из отдела уличных преступлений: нарядили в простецкие шмотки, влили ему в глотку малость спиртного и послали разгуливать по улицам с таким видом, точно он под мухой.

— Не понимаю, почему меня никогда не посылали на такие задания.

— Нешуточное, должно быть, испытание, — заметил он, — увидеть рожу грабителя, когда жертва вдруг достает и показывает ему жетон и пушку. Слышал, так они раскрыли десять или двенадцать дел. И этот парень сразу во всем сознался.

— И в убийстве Саттенштейна?

— Того бедолаги? Нет, он твердил, что этого не делал. Но, может, еще созреет и признается, когда дело можно будет передать в суд. Его адвокат об этом позаботится. Если заключено досудебное соглашение, надо составить полный список, чтобы потом вдруг ничего не всплыло.

Иногда дела обстоят именно так, как видятся на первый взгляд. Грегори Стиллмен повесился, Марка Саттенштейна убил уличный грабитель.

Я вышел из номера и отправился на собрание.


В воскресенье днем я ходил на встречу в синагоге, что на Семьдесят шестой улице, буквально в нескольких шагах к западу от Бродвея. Никогда не бывал здесь прежде, и стоило переступить порог, первым импульсом было — немедленно развернуться и убраться отсюда. Потому что в зале сидела Донна.

Но я остался. И мы очень мило пообщались. Она снова поблагодарила меня за то, что помог ей в прошлое воскресенье, на что я ответил, что рад был помочь. И вообще, складывалось ощущение, что в постель мы вместе не ложились.

Затем я встретился с Джимом за нашим обязательным «раз воскресенье, значит, Шанхай» обедом, и мы не стали говорить ни о Джен, ни о Донне, ни о моих ощущениях трезвенника. Говорил в основном он. Рассказывал истории и случаи из пьяной своей жизни, ну и о давних временах, когда еще капли в рот не брал. Словом, пошел вспять и дошел до самого детства. Я так увлекся его откровениями, что слишком поздно понял: Джим специально избегает обсуждать самые последние события в моей жизни. Вот только я никак не мог решить — то ли он устраивает мне перерыв, то ли просто себя жалеет, не хочет выслушивать всю эту муть. Впрочем, как бы там ни было, я преисполнился к нему чувством благодарности.

Потом мы пошли на встречу в Сент-Клэр, а после я проводил его до дома и сам отправился в гостиницу. За стойкой сидел Джейкоб и смотрел как-то растерянно. Я спросил, что случилось.

— Ваш брат звонил, — ответил он.

— Мой брат?

— Ну или, может, кузен.

— Кузен… — пробормотал я.

Я был единственным ребенком в семье. И парочка кузенов у меня имелась, но мы давным-давно потеряли друг друга из виду. Мне и в голову не приходило, кто из них мог позвонить.

— Короче, звонил мужчина, — сказал Джейкоб. — Должен быть мужчиной, раз он доводится вам братом, верно?

— А что сказал?

— Сказал, что звонит мистеру Скаддеру. Ну тогда я и говорю, не хочет ли он назвать себя. «Скаддер», — отвечает он. «Да, сэр, я уже понял, вы звоните мистеру Скаддеру, но как ваше имя?» Ну и тут он снова повторяет: «Скаддер». Ну и я словно слушаю выступление тех двух парней.

— Каких еще парней?

— Да вы знаете. Ну, те два парня.

— Эббот и Костелло?[51]

— Ага, точно, та самая парочка. Ну и я говорю ему: «Вы что, тоже мистер Скаддер?» А он отвечает: «Я и есть Скаддер».

— «Я и есть Скаддер»?

— Да, примерно так. И тогда я говорю: «Наверное, вы и мистер Скаддер братья». А он говорит, что все люди братья. И тут мне плохо стало, голова пошла кругом.

— Могу себе представить.

— Что вы сказали?

— Да ничего. Номер он оставил?

— Сказал, у вас есть.

— У меня есть его номер?

— Ну, не знаю. Так он сказал.

— Что все люди братья, что он Скаддер и что у меня есть номер его телефона?

Джейкоб закивал:

— Я пытался правильно его понять, но с таким человеком это не просто.

— Вы прекрасно справились, — поспешил утешить его я.

Глава 35

Я поднимался в лифте донельзя довольный собой. Удалось вычислить звонившего мне человека, и то была первая работа настоящего детектива, которой я уж и не помнил, когда занимался.

Я нашел его номер, набрал:

— Если будете в моем районе, советую зайти в гостиницу и извиниться перед дежурным за стойкой. Вы совершенно смутили беднягу своей болтовней в стиле Эббота и Костелло.

На линии воцарилось долгое молчание. Я уже начал сомневаться в своих дедуктивных способностях. Но потом он спросил:

— Кто говорит?

— Скаддер.

— Ах, боже ты мой! — воскликнул он. — Знаете, когда звонил, думал, вы сами подойдете к телефону. Но, оказалось, попал в гостиницу.

— Во всяком случае, не в «Уолдорф».

— А эта крыса, с которой я говорил, стало быть, дежурный?

— Да, верно. Джейкоб.

— Джейкоб, — повторил он. — Джей и Коб. Потрясающее имя. Не так уж много встречается людей по имени Джейкоб.

— Думаю, да.

— Хотя именно с ним вы встречаетесь, почитай, каждый день. Хотя с этим парнем у меня вышла накладка. И знаете из-за чего? Из-за его акцента. Он что, из Вест-Индии?

— Да, откуда-то из тех краев.

— Ага. Так вот, я попросил позвать вас, а он все повторял ваше имя. Говорил, можно оставить сообщение. Но только «а» у него было больше похоже на «у». Вроде как Скудер, понимаете?

— Понимаю.

— Ну и он спрашивает мое имя. А я, понимаете, был в тот момент немного на взводе.

— Верится с трудом.

— Под воздействием одной волшебной и благостной травки, ну, вы поняли, о чем я. И тогда я подумал: «Ладно, я Скутер и звоню мистеру Скудеру». Ну и вы понимаете, почему разговор наш начал ходить по кругу.

— Догадался, что произошло нечто в этом роде.

— Эббот и Костелло… — забормотал он. — «Кто начинает?» Вы этих придурков имели в виду?

— Этих самых джентльменов.

— Вечно я их путаю. Эббот и Костелло. Кто из них с усами?

— Никто.

— Никто? Вы уверены?

— Совершенно уверен, — ответил я. — Ладно, Скутер…

— Вам, наверное, интересно, почему я звонил?

— Любопытно.

— Так вот, Высокий-Низкий Джек. Алло, вы меня слышите?

— Да, да, слушаю.

— Потому как молчали целую минуту, если не больше. Это ведь вы спрашивали меня о прозвище, когда приходили, верно? Ну, после того, как мы трепались о Люсиль?

— Верно.

— Вам было интересно знать, откуда у него такое прозвище. Что оно означает и как к нему прилепилось. Правильно?

— Да.

— И первым делом подумали, что это пошло от карточной игры. Ну, всякие там верхние, нижние ставки, валеты и прочее. Но зачем называть его так? Есть Джек Улыбка, есть Одноглазый Джек, потом еще Джек Толедо. Но к чему понадобилось называть Джека Эллери Высоким-Низким Джеком?

Наконец-то он дошел до сути. Лучше поздно, чем никогда.

— Перемены в настроении, — сказал Скутер.

— Перемены в настроении?

— Ну да, очень переменчивый был парень. Его так и мотало, то вверх, то вниз. То валится на спину лапками вверх, то наскакивает на тебя, как кошка. То обнимет, то в морду двинет. Ой?

— Что?

— Рифма получилась, — ответил он. — Обнимет — двинет. И все-таки Высокий-Низкий Джек и не иначе. Нет, не из-за карточной игры к нему прилепилась эта кличка. Ну, к примеру, звали бы его Тед, и тогда кликуха бы у него была Высокий-Низкий Тед, потому как это ровным счетом ничего не означает. Или, допустим, был бы он Джонни, а не Джек, что вполне нормально, потому как оба эти имени — уменьшительные от Джона, правильно? Ну и что, получился бы тогда Высокий-Низкий Джонни? Не думаю.

— Высокий-Низкий Джек, — напомнил ему я.

— Правильно. Перемены в настроении. То вверх, то вниз.

Эта версия по крайней мере представляла хоть какой-то интерес. Может даже, в ней крылся некий подспудный смысл. Однако она никак не помогала ответить на вопрос, кто его убил и почему.

— И он был таким же еще ребенком?

— В смысле?

— Ну, вы же знали его с детства, верно? И тогда он был такой же: то вдруг вспылит, то остынет?

— Не припоминаю.

— А может, он страдал маниакально-депрессивным психозом, — предположил Скутер. — Не знаю, у каждого в жизни выпадают и хорошие, и плохие дни, разве нет? А всякие там врачишки-психиатры так и норовят навесить ярлык на каждого человека.

Мне стала надоедать болтовня. Смысл ее сводился к тому, что Джек страдал перепадами в настроении, и я не видел, куда это может меня привести. Какие бы там настроения ни были у этого человека, закончились они с его смертью.

— Мы живем в бездушном и бессердечном мире, — заметил я.

— Это вы правильно подметили, — согласился Скутер. — Высокий-Низкий Джек, — протянул он. — Сам не понимаю, как это не пришло мне в голову раньше. Ну, когда вы первый раз спрашивали. Дело же ясное.

— Сейчас вы считаете, он был парнем с переменчивым настроением.

— Да, это факт. То холодный, как огурец, а в следующую секунду горячий, как пистолет. Вау!

— Что «вау»?

— Просто размышляю, приятель. До меня только сейчас дошло.

— Что дошло?

— Выражения, друг. Что их можно перевернуть с ног на голову, и получится страшно забавно. Как думаете, можно сказать «холодный, как пистолет»?

— Думаю, да. Наверное.

— Или горячий, как огурец. Эй, дружище, неужто не оценили? Ведь можно сказать: «Эта цыпочка горяча, как тот огурчик». Вау!

— Вау.

— Просто перевернуть все с ног на голову, понимаете? К примеру, все говорят: «Обыскать каждый уголок и закуток». А вы переверните, и что получится? Каждый закуток и уголок. И тут получается больше смысла, как-то правильнее получается, однако никто так не говорит.

— Замечательно.

— Вы сами это сказали, дружище. Почему всегда надо говорить «И вдруг, о чудо»? Нет, с сегодняшнего дня я буду говорить иначе? «А вдруг чудо?» Согласитесь, в этом что-то есть.

— Согласен, — ответил я.

— Здоров, как лошадь. Умен, как черт. Почему бы не наоборот? Здоров, как черт, умен, как лошадь. Как вам такой вариант?

— Ну, я не…

— Равный-Ровный Джек. Высокий-Низкий Стивен.

Я уже собирался повесить трубку, но эта последняя его фраза почему-то меня зацепила. Я плотней прижал трубку к уху.

— А ну-ка, повторите еще раз.

— Что?

— То, что вы только что сказали. О Джеке.

— О, да просто поменял слова местами. Вы называли Джека Высокий-Низкий, а я вспомнил выражение «Ивен Стивен», что значит равный обмен, или поделить поровну. Ну и я просто поменял слова местами.

— А, так речь опять только о выражениях.

— Да. Но это имеет прямое отношение к Джеку и его дружку.

— Его дружку…

— Да, Стиву.

— Стиву.

— Ты прямо как эхо, дружище. Скудер и Скутер, и тут получается еще одно эхо.

— Расскажите-ка мне о Стиве.


Знал он о нем совсем немного.

Был у Джека приятель по имени Стивен, и если Джек обладал характером крайне вспыльчивым и неуравновешенным, то Стив являлся полной его противоположностью — всегда спокойный, сдержанный, уравновешенный. Потому и получился у Скутера Ивен Стивен,[52] как бы в противовес Высокому-Низкому Джеку.

Скутер даже толком не знал, насколько они были близки и какие общие интересы подпитывали эту дружбу. Возможно, тут сыграло свою роль какое-то совпадение, прилипшие прозвища, а может, что-то еще.

— Ну, тут как с Джеком, — пояснил Скутер. — Прозвали же его Высоким-Низким Джеком просто потому, что было такое выражение в карточной игре. Но вы бы ни за что не стали называть его Высоким-Низким Тедом.

— Пожалуй, так.

— То же самое со Стивом. Если не рифмуется, такое прозвище не приживется. Ивен Стивен, но никак не Ивен Тед.

— Стеди[53] Тедди, — предложил я.

— Здорово!

Скутер так восхитился моей способностью рифмовать, что его снова понесло, но мне удалось вернуть его в русло разговора довольно быстро. Фамилии Стива он не знал, возможно, слышал когда-то, но потом просто забыл, из головы вылетело. Но ощущение такое, что все же он ни разу не слышал фамилии Стива. Люсиль, которая наверняка и с ним умудрилась переспать, тоже вряд ли знала фамилию Стива. Могла вспомнить, а может, и нет. В любом случае это вопрос теоретический, поскольку Люсиль уже давно сбежала на запад.

Если б не история с Джеком, никто бы и не вспомнил его дружка по прозвищу Ивен Стивен. Эти два имени так и шли по жизни рядышком.

— Вообще занятные истории происходят с этими именами, — добавил он. — Ну, как с моей «Веспой» получилось. Такой маленький скутер с моторчиком. И десяти минут у меня не пробыл, а прозвище уже прилепилось. Так с тех пор и называют Скутер Уильямс. Во всяком случае, люди, не знавшие меня, когда я ездил на велосипеде.

— Как в случае с Джейкобом?

— Джейкоб? — повторил он. — А, ну да, ваш Джейкоб! Скутер и Скудер!

— Именно.

— Да, — протянул он. — Как Джейкоб. Забавно получается, верно?

Я согласился. А потом он спросил, помог ли мне хоть чем-то. Ну, с прозвищем Джека, благодаря которому вспомнил его дружка Стивена.

Я ответил, что там видно будет.


Я позвонил в заведение «У Пугана», и к телефону подозвали Дэнни Боя.

— Один маленький вопрос, — произнес я. — Ивен Стивен.

— Это не вопрос, Мэтью.

— Ты прав, — ответил я. — Это не вопрос. Скажи, имя или прозвище Ивен Стивен…

— Что-нибудь мне говорит?

— Да, именно это и хотел спросить.

— Вне контекста не получится. Есть контекст?

Я рассказал ему все, что узнал.

— Старый приятель Джека Эллери, — протянул Дэнни. — Высокий-Низкий Джек и Ивен Стивен. Знаешь, сам факт, что человек этот невозмутим и всегда спокоен, что ему не надо принимать либриум,[54] чтобы не биться головой о стенку, еще не означает, что его так просто вычислить.

— Понимаю.

— В данном случае что мы имеем? Отсутствие каких-либо внешних отличительных признаков. Ну типа: «О, я знаю, кого ты имеешь в виду. Это тот парень, который не ходит на деревянной ноге».

— Если вдруг что услышишь…

— Посмотрим, — сказал он. — Я так понял, ты все еще занимаешься этим делом.

— Вроде того.

— Что ж, раз клиент продолжает оплачивать твои услуги…

— Мой клиент умер.

— Вот как.

— Покончил с собой.

— О!..

— Повесился на брючном ремне. Мне нравился этот парень.

Какое-то время Дэнни Бой не произносил ни слова, а я уж и без того сказал больше, чем намеревался. В конце концов, он пообещал сообщить, если что вдруг узнает. В ответ я успокоил, чтобы он не слишком переживал, если узнать не получится. На том и распрощались.

Глава 36

Утром перед завтраком я сделал пару телефонных звонков, потом вышел, поел, почитал газету, вернулся в номер и снова взялся за телефон. У меня было только имя — Ивен Стивен — и я называл его самым разным людям, которые только приходили в голову, в том числе Биллу Лонергану из Вудсайда и Ванну Стеффенсу из Джерси-Сити. Не припоминает ли кто из них парня по имени Стив, который одно время ошивался по городу вместе с Джеком Эллери? Говорит ли вам хоть что-нибудь имя Ивен Стивен? Словом, я старался как мог, но все без толку.

Зачем мне все это? Дело никто не поручал, мой клиент мертв. Повесился. И если это не самоубийство, то покончить с Грегом можно было лишь одним способом — сначала вырубить его. Но судя по всему, этого не произошло.

Разве что…

Разве что в тот момент у него в доме был гость, спокойный и уравновешенный парень с убедительной легендой. Тот, кто мог даже сойти за копа, кто заявился в меблированные комнаты, где проживал Джек Эллери, и убедил управляющего отдать ему все, что осталось от имущества убитого Эллери.


Этот человек вызывал у людей доверие. Он вполне мог подойти со спины к Грегу Стиллмену и придушить его голыми руками, перекрыть доступ крови в мозг, отчего жертва потеряла сознание. Нет, он душил его не до смерти, но достаточно, чтобы Стиллмен вырубился, стал беспомощным, и уж потом инсценировал самоубийство. Раздел до трусов, обвил шею брючным ремнем, намертво зажал свободный конец ремня дверцей от шкафа.

А что потом? Столкнуть его со стула и оставить висеть, а самому уйти? Или остаться и смотреть, как несчастный бьется в петле, сучит ногами, пинает дверцу шкафа, борется за каждый глоток воздуха, за свою жизнь?…

От удушения руками на горле должны были остаться отметины. Но все скрыл ремень.

Ивен Стивен.


Управляющего дома, где Джек снимал меблированную комнату, звали Ферди Пардо. «Наверное, уменьшительное от Фредерик», — подумал я. На нем была темно-синяя джинсовая рубашка с закатанными рукавами. Из нагрудного кармана торчала пачка сигарет «Кулз», за ухом — карандаш. И еще он производил впечатление человека, не слишком рассчитывающего, что день будет удачным.

— Примерно неделю назад приходил один парень, — сообщил он. — И задал тот же вопрос. Что я сделал с вещами Эллери.

— И что же вы ответили?

— То же, что и вам сейчас скажу. Что приходил один человек, и я отдал вещи ему.

— Он за них расписался?

Ферди покачал головой.

— Да не за что было расписываться, — буркнул он. — Одно барахло, ничего ценного, понимаете? Ну, представьте, вы прожили целую жизнь, и после вас ничего не осталось, кроме старой одежды да пары книжек.

— И это все?

— Пара туфель, записная книжка, какие-то бумаги. Вообще-то я думал, за этим барахлом никто не придет. Снес все в подвал, сложил в вещевой мешок. Должен сказать, сам вещмешок стоил больше, чем все, что в нем поместилось. А уж что касаемо старого и потрепанного вещмешка, то и ему цена невелика. Сущий пшик.

— Так что вам и в голову не пришло попросить его расписаться.

— Прошла бы неделя, — пожал он плечами, — и я выбросил бы шмотки в мусоровоз и росписи от них тоже не потребовал. И еще этот человек был копом. Стало быть, у него имелись причины забрать вещи, вот я их и отдал.

— Вы говорите, приходил коп?

— А разве нет? — Он нахмурился.

— Это я вас спрашиваю.

— Ну а я теперь вас. — Может, и так, но ответа он дожидаться не стал. — Вроде бы он сказал, что коп. Во всяком случае, такое производил впечатление.

— Удостоверение личности показывал?

— Типа жетона, что ли? — Он снова нахмурился. —Знаете, я мог бы ответить вам: да, точно, он показал мне жетон, свое удостоверение личности, назвался патрульным Джо Блоу, детективом Джо Блоу, да еще черт знает кем.

— Но мне повезло. Вы человек честный.

— Черт, — пробормотал он, — я человек, который крепок задним умом. Сперва ляпну что-нибудь, а уж потом подумаю. Так уж устроен. Мне показалось, все было именно так, и даже если я не могу поклясться, бумажник он раскрывал и махал им у меня перед носом, это точно. Дескать, я коп, и не стану заморачиваться и тратить время на то, чтобы показывать такой заднице, как я, свое удостоверение личности. Вот так примерно.

— И все же вы подумали, что он из полиции.

— Да. Выглядел, как коп.

— Сможете его описать?

— Господи Иисусе, — протянул он. — Уж лучше бы вы попросили меня описать второго, который приходил позже. Тощий такой гомик с серьгой в ухе. Было бы куда как проще. Уж он-то точно совсем не походил на копа.

Еще одна лестная характеристика в некрологе Грега.

— И все же попробуйте описать того копа, — проявил я настойчивость. — Почему не хотите?

— Но ведь он же коп, верно? А, ладно, хрен с ним. Примерно вашего роста и веса.

— А возраст?

— Ну, не знаю. Вам сколько?

— Сорок пять.

— Ну да, и ему примерно столько же.

— Стало быть, ему около сорока пяти, да?

— Ну, может, сорок или пятьдесят. Сложите и разделите на два — вот и получится сорок пять.

— Может, это был я? — не удержался я от издевки.

— Чего?…

— Ну, мой возраст, мой рост, мой вес…

— Нет, вроде он был поплотнее, — проворчал мой собеседник. — Фигура такая квадратная, без талии.

— А лицо?

— А что лицо?

— Можете описать?

— Да что тут описывать? Лицо — оно и есть лицо. Два глаза, нос, рот…

— Надо же, даже рот имеется!

— Чего?

— Если увидите снова, сможете узнать?

— Конечно! Но разве есть шансы? Сколько в Нью-Йорке людей, пара миллионов наберется, если не больше? Так где и когда я смогу увидеть его снова?

— Как был одет?

— Одет нормально.

Господи, боже ты мой!

— Можете вспомнить, какая на нем была одежда?

— Костюм. Костюм и галстук.

— Какие мог носить коп?

— Ну да, наверное. Да, и еще очки. На нем были очки.

— И он взял мешок с вещами Эллери и ушел.

— Верно.

— Не назвал своего имени, иначе бы вы непременно запомнили. Ну и визитки своей наверняка не оставил.

— Нет, ничего этого не было. И вообще, зачем ему оставлять свою визитку? Какие у меня с ним могут быть дела? Разве что позвонить ему и сказать, что вода из бачка в сортире в комнате номер четыреста девять не спускается? Или дать знать, что один из моих неплательщиков вдруг съехал среди ночи и что, если он быстро вернется, еще может рассчитывать получить комнату?

— И все, что осталось от Эллери, вы сложили в вещевой мешок?

— Кроме костюма, в котором его похоронили.

Джека не похоронили, его кремировали, но это моему новому другу знать необязательно.

— И вы сдали его комнату.

— Человек помер, и я там убрался, выбросил весь мусор. Он уже не вернется, что мне, по-вашему, с ней делать? Там сейчас один парень.

— Прямо сейчас, когда мы говорим?

— Чего?

— Новый жилец сейчас там, у себя в комнате?

— Он не новый жилец, — ответил Ферди. — Он переехал в комнату Эллери, потому что она побольше той, где он жил. И вообще он живет в этом доме вроде бы уже три года, да.

— Но я спрашивал…

— А, нет, сейчас его нет дома. Пошел в букмекерскую контору, в двух кварталах отсюда, на Второй авеню. Там его и застанете, весь день ошивается.

— Хорошо, — кивнул я. — Тогда можете показать его комнату?

— Чего? Я ведь сказал вам, она уже сдана. Там человек живет.

— И пусть себе живет на здоровье. Мне нужно зайти всего на несколько минут, осмотреться.

— Нет, не могу вас впустить.

Я достал бумажник.

— Что, собираетесь показать свое удостоверение? Все равно не впущу, хоть сто жетонов будете совать.

— Почему именно жетоны? Можно сунуть что-нибудь поинтереснее, — возразил я.


Пардо почему-то взбрело в голову, что он должен остаться в комнате, пока я ее обыскиваю. Я посоветовал ему подежурить в коридоре — на случай, если вдруг неожиданно появится нынешний ее жилец.

— Я же сказал, — возразил он, — он уходит на целый день. И торчит там до тех пор, пока окошки для приема ставок открыты.

— И все же…

— Ну, не знаю, — протянул он. — Вообще-то я должен быть здесь, присмотреть, понимаете?

— Думаете, я затеял хитроумную аферу и заплатил вам пятьдесят долларов за доступ в комнаты, где живут люди, у которых ни черта нет? — возмутился я.

Он был далеко не в восторге, но все же вышел в коридор, а я затворил за ним дверь и прикрыл глазок, чтобы не подглядывал. А потом принялся за дело — стал искать места, тайники, где Джек мог что-нибудь спрятать подальше от посторонних глаз.

На полу ковровое покрытие. Вернее, огрызок ткани, причем незакрепленный, так что скатать его достаточно просто после того, как я передвинул несколько предметов мебели. Ну и вернуть все на прежнее место тоже оказалось довольно просто, стоило мне только убедиться, что в ковре и под ним ничего не спрятано.

Затем я приступил к осмотру комода, сооружения из темного дерева с выдвижными ящиками. Поверхность его была усыпана окурками. Я выдвигал по очереди каждый ящик, вываливал на пол содержимое, переворачивал вверх дном — убедиться, что к нему ничего не прилеплено снизу, — потом возвращал на место.

Один ящик — деревянные его стенки искривились от старости — никак не хотел выдвигаться, но я поднажал, осилил и это препятствие, и мне снова не повезло. А вот в следующем ящике, втором снизу, меня ждал сюрприз. Там лежал конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать, оклеенный скотчем. В таком конверте вполне могли храниться записи Джека по Восьмой ступени.

Я сорвал скотч и высвободил конверт. А когда стал вскрывать, сломался один из металлических зажимов. Теперь, если окажется, что в конверте новый жилец хранит беспроигрышные формулы, позволяющие определить победителя в скачках, я уже не смогу вернуть его на место в прежнем виде. Впрочем, меня это не слишком волновало.

В конверте лежали три листа бумаги, исписанные узнаваемым мелким и аккуратным почерком Джека. К ним прилагалась вырезка из газеты, и я взглянул на нее прежде, чем приступить к чтению записей.

То была вырезка из «Пост», она занимала почти всю страницу. Я прочел ее всю, хотя мог бы ограничиться первым параграфом.

Я прекрасно помнил это дело.

Закончив с газетной вырезкой, я прочитал первый абзац из написанного Джеком, затем решил, остальное может и подождать. Вернул на место ящик, сложил бумаги в конверт, кое-как скрепил его сломанным зажимом и сунул конверт под рубашку. Мой внешний вид это не улучшило, но если застегнуть рубашку на все пуговицы, вряд ли кто заметит. Вот теперь, наконец, я мог оставить прежнюю комнату Джека в ее почти первозданном виде.

Я вышел в коридор. Пардо стоял в нескольких шагах.

— Ничего, — бросил ему я.

— А что я вам говорил? Если у людей имеется хоть мало-мальски стоящее имущество, они предпочитают жить в других местах.

Глава 37

Я двинулся по улице, выискивая местечко, где можно спокойно выпить чашку кофе и прочесть записи Джека. И зашел в «Терезу». Не стал подходить к стойке, за которой Фрэнки Дукаш сосредоточенно поглощал суп, выбрал столик в дальнем углу и сел так, чтобы он видел меня только с затылка.

Есть я не собирался, но затем вспомнил, чем угощался здесь в последний раз, и заказал к чашке кофе кусок пирога. Правда, сегодня с клубникой и ревенем у них не оказалось, зато были пироги с орехом пекан, и это меня вполне устраивало.

В газетной вырезке шла речь о мужчине и женщине, которых застрелили, как выражались в «Пост», в «цыганском любовном гнездышке» на Джейн-стрит. «Цыганском», наверное, не только потому, что находилось оно не просто в Виллидж, но на заднем дворе, в помещении, где некогда держали лошадей и кареты, прямо за жилым городским домом времен Федерации, фасад которого выходил на улицу. А любовным гнездышком потому, что обе жертвы были найдены в чем мать родила, рядышком, в постели, и у мужчины имелась жена, совсем другая женщина.

Он был видным игроком в мире финансов. Звали его Г. Декер Рейнс. Инициал «Г» означал «Гордон», и это его имя часто мелькало в газетах, когда речь шла о рейдерских захватах предприятий и выкупе контрольных пакетов акций. Ее имя было Марси Кэтвелл, она приехала в Нью-Йорк с мечтой стать актрисой. Но вместо этого стала официанткой, хоть и брала уроки актерского мастерства и даже успела поучаствовать в каком-то шоу и сняться в рекламе.

Однажды вечером она обслуживала столик, за которым сидел Рейнс, и поймала на себе его взгляд. На следующий же день он опять пришел в это заведение. Но время близилось к закрытию, и Марси уже ушла домой. Поселилась она в пансионе при евангелистской церкви на Западной Тринадцатой улице, где находили приют в основном молодые женщины. Правила там были строгие, гостей мужского пола наверх не пускали, они могли посидеть и пообщаться с девушками только внизу, в гостиной.

Неделю спустя она уже жила на Джейн-стрит, в домике на отшибе, и больше не обслуживала столики.

А через несколько месяцев ее убили. И его тоже.


Узнал я все это не только из газетной вырезки и записей Джека. Пробежал глазами бумаги пару раз, потом пошел в библиотеку, в зал микрофильмов. И уже там прочел все материалы по этому делу, напечатанные в «Таймс».

Историю долго обсуждали в средствах массовой информации. Что и понятно: она — красавица, он — богатый парень, жена — известная светская львица, а дети — ученики частной школы. Но что самое главное, дело так и осталось нераскрытым.

На первый взгляд все походило на вторжение в дом с последующим применением насилия. Но… Какой-нибудь конкурент Рейнса по бизнесу вполне мог нанять киллера. Или же мотивом преступления стала ревность — со стороны жены или бывшего дружка Марси. Причем у этой девицы имелся не один дружок, был среди них и бармен с изрядно подмоченной репутацией, склонный проявлять насилие по отношению к женщинам. И потому копы стучали во множество дверей и задавали множество вопросов, но без толку. Им так и не удалось напасть на след.

Возможно, мне следовало сказать «нам», а не «им». Поскольку тогда я все еще работал в полиции Нью-Йорка, был приписан к Шестому участку. Расследование поручили этому подразделению, но сам я им не занимался. И находилось дело у нас недолго — из-за поднятой в прессе шумихи его передали в Главное управление по борьбе с особо опасными правонарушениями.

Давненько это было. Еще до того, как пуля, выпущенная в Эстрелиту Риверу, заставила меня просыпаться в слезах по ночам. До того, как я распрощался с работой, а потом и семьей, и поселился в номере гостиницы в Нортвестерн. До того, как Джек Эллери попался на чем-то еще, отсидел срок, потом вышел и встал на путь исправления. Целых двенадцать лет тому назад — времени более чем достаточно, чтобы дело «зависло». «Зависшими» у нас называют дела, когда ты знаешь, кто это сотворил, а вот прищучить его не в силах. А бывают дела, когда ты вообще ничего не знаешь, и это как раз из таких.

Но я знал. Знал, что Джек сделал это. Джек и Стив.


«Пишу все отдельно, — так начал свой отчет Джек. — Это часть моей Четвертой ступени, и я буду обсуждать все, когда дойду до Четвертой ступени, и говорить об этом с Г., когда начнется подготовка к Пятой. Но тут замешан еще один человек, так что я пока записываю все только для себя. Ну и еще, конечно, для Высшей Силы, которая, возможно, заглядывает мне сейчас через плечо или же слушает мои мысли».

Далее он пустился в рассуждения о природе Высшей Силы, или, если вам угодно, Бога. Любопытно, но ничего особенного и нового. Просто Джек излагал свои размышления на эту тему на бумаге.

Еще пара абзацев, и он вернулся к делу. Написал, что один его знакомый — имени Джек не упоминал, описания тоже не было — дал наводку на Марси Кэтвелл, бывшую актрису и официантку, у которой теперь полно времени для прослушиваний и уроков актерского мастерства. Поскольку она нашла себе щедрого папика с толстым кошельком. И теперь Джек делил эту информацию с другом. «Буду называть его просто С.», — писал он. Сдержал обещание, так и называл его во всех своих записях, ни разу не упомянув личных подробностей об этом человеке, ни разу не описав его, даже не намекнув, кто он такой, этот его друг.

О том, как им удалось раздобыть ключи, он тоже не писал, упомянул, что с их помощью можно было подобраться к домику на задах, и к главному дому тоже. И вот вечером они пробрались во двор, подошли к домику, а затем ворвались в него, прежде чем любовники успели что-либо сообразить.

«В руке у меня был пистолет, — писал он, — и когда тот парень потянулся за „пушкой“, я без долгих размышлений выстрелил в него. Он был голый, и видно, решил схватить свои брюки, чтобы прикрыться. А я, сам не зная почему, подумал, что он тянется за „пушкой“. Выстрелил ему в грудь. Он так и отлетел назад. И тогда я сказал: „Надо что-то делать, позвать врачей, что ли“. И тут С. отобрал у меня пистолет и велел мне заткнуться. И еще велел успокоиться. А потом сказал, что она видела наши лица и сможет потом узнать. Она плакала и молила о пощаде и все пыталась прикрыться руками. И все твердила — нет, вы не можете так со мной поступить. Но он был холоден и спокоен. Он всегда холоден как лед и спокоен. И он выстрелил, и попал ей прямо меж грудей, и она тоже отлетела назад и распростерлась рядом с мужчиной. И я тогда так и не понял, жива она или умерла. А после И.С. сунул мне пистолет обратно в руку, придержал меня за плечо и сказал: „Валяй, ты должен это сделать“. И я положил палец на спусковой крючок, а он положил свой палец поверх моего, и вот так, вместе, мы выстрелили ей в голову. А потом он отобрал у меня пистолет, пальнул в мужчину еще раз, прямо в лоб, чтобы убедиться уже окончательно».

Вот так все и произошло.


Он изменил свою историю, когда откровенничал с поручителем. Перенес место действия из Виллидж в Верхний Вест-Сайд, заменил действующих лиц, превратил богатенького папика и его любовницу в торговца наркотиками и его подружку, молоденькую испанку. И отказался от самой эффектной сцены в этом действии, от той, где С. вкладывает ему в руку пистолет и заставляет выстрелить в девушку.

Видимо, отчасти все это имело целью сделать преступление менее узнаваемым, и сработало: даже я не сумел отыскать дело, которое соответствовало бы пересказу в исполнении Грега. Кроме того, я счел, что Джек перекроил историю, чтобы хоть как-то смягчить ее воздействие на поручителя. Джек хотел быть честным. Но не получилось, во всяком случае, не на все сто процентов. Но сама история не отпускала, не давала ему покоя.

Уже темнело, когда я вышел из библиотеки. Сидя там, я совсем потерял счет времени, и когда взглянул на часы, увидел, что уже половина шестого. Тьма еще не наступила, но солнце зашло, серые сумерки сгущались. С каждым днем солнце заходило чуть раньше, чем накануне. В том не было ничего необычного, это происходило каждый год, но случались моменты, когда к этому примешивалась особая грусть — я печалился о том, что бедный старый год с каждым днем все ближе к концу.

Еще один день, и исполнится ровно год как я не пью.

С утра я не думал об этом, во всяком случае, не в этот день, вплоть до минуты, когда, стоя на лестнице в библиотеке между двумя каменными львами, вдруг ощутил на плечах тяжесть надвигающейся тьмы, всю темную и жесточайшую мрачность того, о чем только что прочел. Гордон Декер Рейнс, Марсиа Энн Кэтвелл, Джон Джозеф Эллери — все они были мертвы. Имелся и еще один человек, С., или Стив, или Ивен Стивен, всадивший в них пули. А я жив и трезв, и через день у меня юбилей — ровно год.

Я понимал, что надо пойти на собрание. Был слишком занят, чтобы сделать это днем, но сейчас, именно в это время суток, настал тот редкий случай, когда на Манхэттене никаких встреч не проводится. Правда, в центре и близ него проходили несколько между пятью и семью — в часы, когда офисные работники обычно расходятся по домам. Пару раз мне довелось побывать на таком собрании под названием «Счастливый час». Еще одно собрание «Для жителей пригородов» состоится неподалеку от станции «Пенн», и еще одно — прямо за углом от вокзала «Гранд-Сентрал».

Я находился на углу Сорок второй и Пятой авеню, всего в нескольких кварталах к западу от «Гранд-Сентрал», и наверняка имелось местечко поближе, но я не захватил с собой книжку с расписанием и адресами. Всегда лежала в заднем кармане брюк, но, видимо, я просто забыл переложить ее в другую пару брюк, которые надел утром, а потому узнать, где именно проводятся сейчас встречи и в какое время, возможности не было.

И тогда я решил, что пойду в гостиницу, приму душ, побреюсь и, возможно даже, схожу куда-нибудь перекусить. А заодно оставлю в номере конверт из плотной бумаги, куда сложил все записи, сделанные мной в библиотеке, вместе с газетной вырезкой и рассказом Джека об убийстве на Джейн-стрит двенадцатилетней давности. А потом можно будет посетить вечернее собрание в соборе Святого Павла, где я, вероятно, сообщу всем, что завтра у меня юбилей — ровно год.

Или же могу подождать до завтра.

И люди будут непременно мне аплодировать, словно я совершил замечательный, даже героический поступок. Может, и совершил.

Нет, пока что не совершил. С объявлением можно подождать, пока не исполнится ровно год.

Я устал и намеревался взять такси, но потом вдруг вспомнил, что сейчас час пик, и на улицах сплошные пробки. Не хотелось сидеть в такси, которое никак не может тронуться с места, а светофоры мигают разными огоньками снова и снова. Ну а о том, чтобы ехать в этот час на метро, в душном битком набитом людьми вагоне, даже думать не хотелось.

Недавно прошел дождь. И я подумал, что вполне может пойти снова. Или не пойдет, и я успею добраться до гостиницы пешком.


Дождь начался, когда я находился кварталах в четырех или пяти от гостиницы. Как раз проходил мимо сетевой аптеки, когда на асфальт упали первые капли. Я подумал: «Может, стоит зайти и купить себе зонтик?» Но потом решил — дождь не такой уж и сильный, чтобы тратить на зонтик три или четыре доллара. К тому же в номере у меня валялись четыре или пять зонтов, и если я куплю еще один, их будет пять или шесть. И я не помнил, чтобы когда-нибудь выходил на улицу с зонтом, разве что если за окном хлестал ливень.

Я прошел еще квартал или два, и дождь почти стих. Я уже поздравлял себя с мудрым решением, как вдруг разверзлись хляби небесные. Лило так, что я забежал в лавку по ремонту обуви, и у них продавался только один зонтик, и стоил он целых десять баксов. Пришлось отдать десятку. Но когда я вышел на улицу с новым, только что купленным зонтом, дождь прекратился, и на всем пути до дома не пролилось ни капли.

Выпадали дни, когда такого сорта происшествия вызывали у меня смех, ну или просто улыбку. Но сегодня хотелось разбить что-то, расколошматить вдребезги, хотя бы этот дурацкий зонтик, или дать в морду мужчине, продавшему его мне. Но я не стал это делать. Ведь я как-никак просто образчик трезвости, до юбилейной годовщины остался всего один день, и я вовремя напомнил себе об этом, и внес зонтик в гостиницу.

Никаких сообщений. Я поднялся наверх, прошел по коридору к своему номеру. Достал ключ, и у меня возникло нехорошее предчувствие. Я словно ощутил некую тревожную вибрацию в воздухе. Решив определить, чем же это вызвано, уловил запах. Он исходил то ли из-под двери, то ли из замочной скважины.

А может, и нет. Память порой играет с человеком злую шутку, заполняет пустоты, обставляет все так, что ты перестаешь отдавать себе отчет, происходит это на самом деле или только чудится. Возможно, я действительно ощутил что-то, а может, показалось. Но как бы там ни было, я вставил ключ в замочную скважину и распахнул дверь.

Глава 38

Поначалу я не мог определить, что это за запах. Довольно сильный — он ударил мне прямо в лицо, стоило только отворить дверь, — однако вполне идентифицируемый, как зловоние, наполнившее квартиру Грега Стиллмена. И я подумал: что за ужасный запах, здесь просто невозможно дышать. Наверное, стоит открыть окно и как следует проветрить комнату. Иными словами, я узнавал природу запаха, но никак не мог понять, что же это.

А затем, буквально через секунду, понял. Это алкоголь, этиловый спирт, а если точнее — виски.

Пропахла вся комната. Как такое может быть? Неужели это лишь игра моего воображения и запах является реакцией на стресс и чувство тревоги, охватывающее человека накануне празднования годовщины трезвости в «Обществе анонимных алкоголиков»? Такое впечатление, будто горничная разбила в моем номере бутылку. Но я не держу виски в номере, так что ни ей, ни кому-то другому разбивать просто нечего. К тому же сегодня понедельник, а горничная приходит прибираться по субботам, и заходить сюда сегодня никак не должна, равно как и кто-то другой. И я оставил комнату запертой. И она была заперта, когда я пришел, потому как мне пришлось открывать ее ключом, и о, боже, боже, силы небесные, что происходит?

А потом я взглянул на письменный стол. К нему был придвинут стул, но развернут почему-то сиденьем к двери, точно приглашал войти и сразу присесть. А на столе стоял высокий стеклянный бокал: такие называют старомодными, но не потому, что они действительно старомодные, просто в них принято подавать коктейли на вечеринках, а само это явление считается в наши дни старомодным.

Кто теперь заказывает эти старомодные коктейли? Был ли у меня когда-нибудь такой бокал? Вроде был когда-то. Так мне, во всяком случае, казалось. И еще казалось, что стоит поднапрячься немного, и я вспомню вкус этого напитка.

Нет, не было у меня такого бокала. Имелась пара бокалов для воды. Один пузатый, в форме колокола, в таких продавали кока-колу в аптеках, в те времена, когда устраивали и фонтанчики из колы. Второй нельзя было назвать ни бокалом, ни даже стаканом в строгом смысле этого слова, потому как он был сделан из пластика. Зато не разобьется, если уронить его в ванной на кафельный пол.

Я не мог оторвать глаз от бокала. Вроде были у меня такого размера и формы, когда я жил с Анитой и мальчиками в Сайоссете, как у каждого порядочного обитателя окраин. В полуподвальном помещении, в маленькой гостиной у меня был оборудован бар с полным набором самых разных бокалов и стаканов для гостей. И хотя ни один из них ни разу не просил меня смешать коктейль, эти пузатые бокалы вполне подходили для виски со льдом. Но этот был не из того набора. Полагаю, все они остались в полной неприкосновенности в полуподвале дома в Сайоссете. Но по виду тот самый.

И однако же, я мог поклясться, что узнаю этот бокал. Примерно в таких подавали напитки со льдом у Джимми Армстронга. Или же двойной виски, чистый, без льда, к полному вашему удовольствию.

Этот бокал — тот, что стоял сейчас на столе, — был почти до краев наполнен прозрачной янтарной жидкостью. И я определил, что это виски «Мейкерс Марк». Только особо одаренные человеческие существа способны определить это по цвету и запаху, но я не принадлежал к их числу. Я бы ни за что не смог определить, что это за сорт виски, и сделал вывод только на том основании, что рядом, буквально в нескольких дюймах от бокала, стояла бутылка виски «Мейкерс Марк».

Я не мог сдвинуться с места. Не мог смотреть ни на что другое, кроме как на стол, бокал и бутылку.

Мысли бурлили, одна сменяла другую.

Это галлюцинация. На самом деле нет ни бокала, ни бутылки, ни запаха виски.

Это сон. Я пришел домой, лег, задремал, и вот теперь вижу необыкновенно яркий и живой сон, типичный для алкоголика.

Возможно, причина моей галлюцинации или иллюзии — моя трезвость. На протяжении месяцев я выпивал понемногу то здесь, то там и при этом говорил всем и каждому, что больше не пью. Но то была ложь, и я лгал все триста шестьдесят четыре дня. И доказательство тому здесь, прямо передо мной, потому как утром я налил себе виски в бокал, и он стоял и ждал моего возвращения.

Я заморгал, потом зажмурился, потом открыл глаза. Бокал на прежнем месте. Я заставил себя отвернуться, потом снова взглянул — виски там же. И еще я почувствовал — меня так и тянет к бокалу. Хотелось приблизиться к столу, нет, не брать его, упаси боже, даже не прикасаться, но каким-то образом заставить его исчезнуть. Я должен заставить его исчезнуть. Я не мог допустить, чтобы он остался здесь.

Не знаю, как долго я простоял вот так, не подходя к столу, но и не отворачиваясь от него. И вот, наконец, собрав всю волю в кулак, отвернулся, распахнул дверь, выбежал, захлопнул ее за собой, и виски исчез из виду. А сам я помчался вниз, даже лифт вызывать не стал. Сбежал вниз по ступеням и выскочил из холла на улицу.

Глава 39

Когда я пил, то испытывал нечто худшее, чем просто похмелье. Я вырубался, и это было гораздо хуже. Приходил в себя и вдруг понимал, что в памяти образовались огромные провалы, часы, когда некая часть меня словно чем-то занималась, вела куда-то машину, резко переключая скорости. Еще хуже были припадки и ощущение, когда ты вдруг просыпаешься в больничной постели, связанный по рукам и ногам.

И так незаметно, постепенно, день за днем происходила коррозия всей моей жизни, и это определенно хуже, нежели просто похмелье. Хотя и само похмелье тоже далеко не сахар, и иногда приступы его просто зашкаливали. Но наиболее живо запомнились почему-то не страдания во время похмелья, а то, чем одно из таких состояний закончилось.

Я сидел в гостиничном номере, чувствовал себя ужасно и знал: единственное, что может облегчить страдания, это выпивка. И разумеется, в номере не было ни капли спиртного. Если что и было, то я выпил все накануне вечером.

А потому я оделся, спустился вниз, вышел на улицу и свернул за угол. Видимо, было уже около одиннадцати, потому как «У Армстронга» уже открыли, но толпы на ленч еще не сбежались. В заведении было почти пусто, и Билли Киган за стойкой только глянул на меня и сразу все понял, я и рта раскрыть не успел. И сразу поставил на стойку стакан, наполнил его наполовину, чтобы я не разлил драгоценную жидкость, потому как руки у меня немного дрожали.

Я стоял перед ним, пока он наливал, глубоко вздохнул и почувствовал себя лучше. Еще не успел поднести стакан ко рту, смочить хотя бы губы, не сделал и глотка, чтобы спиртное попало в кровь, но простой физической близости его оказалось достаточно, чтобы испытать облегчение. Вот он, стакан, здесь, прямо передо мной, и я могу осушить его, и это поможет, улучшит самочувствие. Оттого, что я это понимал, мне тотчас полегчало.

Я продолжал размышлять об этом, пока наконец не услышал голос Джима Фейбера.


Сперва надо было найти работающий телефон-автомат. Затем набрать номер Джима и ждать, слушая гудки. А потом подошла его жена. И мне пришлось попросить ее подозвать к телефону Джима.

— Его нет дома, Мэтт, — ответила она. — Побежал в свою лавку, там что-то срочное. Номер тебе продиктовать?

— У меня есть его рабочий телефон, — отозвался я. — И четвертаков тоже полно.

Не знаю, что она обо мне подумала, не успел это выяснить, потому как резко нажал на рычаг. Потратил еще один из своих многочисленных четвертаков, набрал номер, слушал гудки и ждал, когда он подойдет. И, услышав в трубке голос Джима, сразу почувствовал себя лучше.


— Не думаю, что у тебя была галлюцинация, — сказал он. — Знаю, что такое случается, но тут, на мой взгляд, произошло нечто другое. Думаю, на столе у тебя самый настоящий бокал с виски, ну и рядом с ним настоящая бутылка. Ты говоришь, «Мейкерс Марк»?

— Да, именно.

— Раз ты решил, что это галлюцинация, поздравляю, тебе привиделся самый высококлассный товар. Со мной такое тоже пару раз случалось. Но должен отметить: «Мейкерс Марк» — очень даже приличный виски.

— Знал одну женщину, которой он нравился.

— Не думаешь же ты, что…

— Она умерла, — перебил его я. — Давным-давно умерла.

«Кэролайн из Каролины. Еще одно имя, которое я мог бы внести в свой список Восьмой ступени, — подумал я. — Если, конечно, сумею удержаться в трезвенниках до той поры».

— Ты сам себе его не наливал, Мэтт, и это не сон в пьяном бреду тебе привиделся. Ты выходил из номера сегодня утром, а когда вернулся, бокал тебя ждал. Так что ты должен знать, что произошло.

— Но я оставил дверь запертой.

— И что?

— Конечно, не так уж и сложно стащить запасной ключ, что висит внизу за стойкой. Или открыть дверь без ключа.

— А дальше?

— Получается, кто-то вошел в мою комнату, — ответил я. — И принес с собой бутылку.

— И еще стакан, позаимствованный у Армстронга.

— Да где угодно. В доброй половине баров города используют такие бокалы для виски со льдом.

— Итак, некто принес бутылку и бокал.

— И накрыл поляну, — подхватил я. — Налил в бокал виски. Оставил рядом раскупоренную бутылку.

— Причем всего один бокал. Похоже, бесцеремонный тип. А если бы ты пришел не один, а с кем-нибудь?

— Джим, — вздохнул я, — он хотел, чтобы я выпил.

— Но ты не пил.

— Нет.

— Ты ведь даже не хотел, верно?

Я задумался.

— Нет, — ответил я наконец. — Не хотел. И в то же время не мог оторвать от бокала глаз. Словно птичка, загипнотизированная змеей.

— Понять можно.

— Мне претила сама мысль о выпивке. И еще казалось, бокал вот-вот сорвется со стола, подлетит к губам и вольет мне виски прямо в горло. Точно он наделен сверхъестественной силой.

— Ага.

— Он так и манил, — добавил я. — Я не хотел пить, но он притягивал, словно магнит.

— Ты ведь алкоголик, — напомнил Джим.

— Да, мы оба знаем это.

— Вот именно. И если возникает хоть малейшее искушение, должны противиться ему всеми силами.

— Я хотел вылить виски в раковину, — сообщил я.

— Все лучше, чем пялиться на него.

— Но боялся даже приблизиться. Не смел сделать даже одного шага к столу, где стоял бокал. Уже не говоря о том, чтобы брать его в руки.

— И правильно.

— Разве? Разве это не безумие — придавать какому-то дерьму такую власть и силу?

— Алкоголь уже наделен этой силой.

— Догадываюсь.

— И ты сам придал бы ему еще большую силу, — сказал Джим, — если бы взял бокал в руки и выпил… Первый шаг к тому, чтобы развязать, — это взять в руки бокал или рюмку.

— Потому я и оставил его на столе.

— А потом вышел и запер дверь. Сколько сейчас? О черт!

— Что такое?

— Негоже оставлять тебя наедине с собой и без дела, — заявил он. — Я, конечно, пойду с тобой туда после встречи, если вовремя закончу здесь со всеми делами. Но мне страшно не хочется оставлять этот виски там еще на несколько часов. Или же допустить, чтобы ты болтался где-то до начала собрания. Сам запер свою комнату и идти тебе просто некуда. Я бы подскочил прямо сейчас, но…

— Нет, нет, работа прежде всего.

— Мне правда никак нельзя уйти прямо сейчас… Скажи, у тебя ведь есть номера телефонов, верно? Ну, тех людей, которые участвуют в программе и живут поблизости?

— Само собой.

— И четвертаки тоже есть.

— Да, и жетоны на метро, — подтвердил я. — Хотя не представляю, как может теперь пригодиться что-то из этого.

— Как знать. Ты сейчас где? Примерно в квартале от своей гостиницы?

— В пяти кварталах. Долго искал работающий и свободный телефон-автомат.

— Сделай несколько звонков. Попроси кого-нибудь составить тебе компанию. И отзвонись мне сразу, как только выльешь виски в раковину. Обещаешь?

— Конечно.

— Перезвони уже из номера. Но если не найдешь компаньона, один туда не заходи.

— Не буду.

— Вместо этого можешь еще раз позвонить мне. И мы что-нибудь придумаем, ладно? Мэтт?…

— Что?

— Разве я тебе не говорил? Порой прямо перед круглой датой случаются очень странные вещи.


Имелась у меня пара телефонов, искать которые в записной книжке не было нужды. Два номера Джима, разумеется, домашний и рабочий, ну и номер Джен. С Джимом я уже переговорил, Джен звонить не собирался.

Я мог бы позвонить ей, раз уж возникла необходимость. Когда еще только начал подсчитывать трезвые дни, до того, как мы с ней стали парой, она взяла с меня обещание звонить ей всякий раз перед тем, как у меня возникнет искушение выпить. В мире, который мы с ней разделяли, трезвость господствовала над всем, и пусть даже мы перестали встречаться, один из нас мог позвонить другому — лишь бы остаться трезвым.

Только не сейчас. Есть много других людей, которым я мог позвонить, и они живут не на Лиспенард-стрит, а гораздо ближе.

Однако я был ограничен в выборе, мог воспользоваться лишь теми номерами, что хранились у меня в бумажнике. Время от времени кто-то совал мне визитку или записывал номер на клочке бумаги, для них всегда находилось место в бумажнике. Хранил я их там ровно до той поры, пока не удавалось переписать в миниатюрную записную книжку размером с визитную карточку. Туда я вносил номера телефонов анонимных алкоголиков и места встреч, которые они посещают. Книжка лежала рядом с телефоном в гостиничном номере, чтобы была под рукой, если вдруг захочу кому-то позвонить. Но я очень редко звонил анонимным алкоголикам, за исключением Джима. И все же полезно иметь такую книжку, хотя бы для того, чтобы переписывать в нее новые телефонные номера, скопившиеся в бумажнике.

И вот теперь мне понадобилось позвонить кому-то из них, и у меня было полно номеров, но все они находились в маленькой записной книжке, а сама она осталась в комнате. И если я хочу найти собеседника и компаньона, придется вернуться в гостиницу, а это невозможно. И тогда я решил воспользоваться тем, что есть в бумажнике. Визиток и записок совсем немного, и первым попался телефон Марка Мотоцикла. Я застал его уже на выходе из дома, и он сказал — без проблем, ему все равно делать нечего, а если и есть, с этим можно подождать. Где меня лучше перехватить?

Я сообщил, что встречу его у гостиницы, и ко времени, когда прошел до нее четыре или пять кварталов, он уже был на месте, стоял и ждал со своим мотоциклом. Мы вошли в холл на первом этаже, и он заметил, что раз сто проходил мимо этой гостиницы, и ему всегда было любопытно, как оно там, внутри. Вообще-то ничего, выглядит симпатично, и я согласился с ним, сказал, что да, очень даже неплохо.

Дверь в мой номер была заперта, и, вставляя ключ в замочную скважину, я вдруг представил, что комната пребывает в том же виде, в каком я ее оставил сегодня утром — без бокала и бутылки на столе. И запах виски тоже отсутствует. И что Марк в сапогах, кожаной куртке и шлемом под мышкой, будет сочувственно кивать и говорить со мной тихо и ласково, как врач-психиатр с больным. Успокаивать меня, уговаривать не принимать все так близко к сердцу.

Я так живо представил себе картину, что отпирать дверь сразу расхотелось. Но разумеется, пришлось ее открыть. Мы вошли, и все было на месте — раскупоренная бутылка «Мейкерс Марк», бокал, наполненный почти до краев, стул, развернутый сиденьем к двери, и еще всю комнату наполнял острый запах виски.

— Мать моя женщина… — пробормотал Марк.

— Вот и я тоже. Вошел и увидел.

— Бог ты мой, а запах! Похоже, дистиллированное пойло, чтоб его. И будто исходит не только из стакана.

— Сильный запах, правда?

Он прошел мимо меня, приблизился к постели.

— Иди-ка сюда, Мэтт. Ты только глянь.

Вот почему запах был так силен. Подушка и матрас были пропитаны виски. Мой незваный гость вылил мне на постель целую бутылку виски.

Я отвернулся, подошел к столу. В бутылке не хватало лишь двух унций, этого явно недостаточно, чтобы наполнить бокал. Выходит, он зашел ко мне в номер с бокалом и двумя бутылками виски. Вылил содержимое одной мне на кровать и оставил спиртное, чтобы напиться.

— Глазам своим не верю, друг. Кто мог сотворить такое дерьмо?

— Стив, — ответил я.

— Так ты знаешь этого парня?

— Нет, только имя.

Он удрученно покачал головой, и оба мы стояли какое-то время, переваривая все это.

— Ладно, Мэтт. Первым делом бутылка и стакан, — наконец произнес Марк.

— Правильно.

— Хочешь, чтоб я…

— Нет, нет, я сам.

Я взял бокал и понес его в ванную. Держал на расстоянии вытянутой руки, словно змею, готовую в любой момент извернуться и укусить меня. А затем выплеснул содержимое в раковину и пустил воду, чтобы смыть виски окончательно. Потом поднес бокал к крану, тщательно прополоскал его и бросил в мусорное ведро. Вполне приличный бокал и совершенно безопасный теперь, когда я удалил из него остатки виски. Но на кой черт он мне?

Потом я вернулся за бутылкой. Вылил виски в раковину, долго лил воду из крана, чтобы все до последней капельки исчезло в канализации. И бутылку прополоскал. Марк протянул мне крышечку, и ее я тоже долго держал под краном, прежде чем закрыть бутылку. А затем бросил ее туда же, в мусорку, где лежал бокал.

— Вот так-то лучше, — кивнул Марк. — Теперь напиться будет трудновато. Придется спускаться в канализацию, а тамошние аллигаторы уже небось все вылакали. И не прочь тобой закусить.

— Прямо гора с плеч, — пробормотал я.

— Теперь надо что-то делать с кроватью. Спать на ней нельзя.

— Нет.

— А тут есть портье или кто-то, кто мог бы это вынести?

— Нет, в этот час никого.

Мы стояли в раздумье.

— Знаешь, — прервал молчание Марк, — матрас все равно пропал. Вонь из него уже никогда не выветрится. Будет всю дорогу вонять виски.

— Понимаю.

— Подушке тоже кранты. Промокла насквозь.

— Да уж.

Марк подошел к окну, распахнул створки.

— Еще повезло, что кровать односпальная, — заметил он. — С двуспальной я бы не справился.

— Думаешь?…

— А что еще остается, друг?

Я позволил ему взять дело в свои руки. Он был на добрых пятнадцать лет моложе меня, я чуть дольше пребывал в трезвом состоянии, но, похоже, Марк знал что делать, а сказать то же самое о себе я не мог. Мы сорвали с кровати белье, потом я помог Марку подтащить матрас к окну. Мы выставили его из окна наполовину, после чего он послал меня на улицу, проследить, чтобы под окном никого не оказалось, когда он вытолкнет эту штуковину вниз.

Я прошел мимо Джейкоба, вышел на тротуар. Поднял голову и увидел свой матрас, он вывешивался из окна. В эту минуту из заведения «Макгаверна» вышел пожилой мужчина в костюме и галстуке, пришлось подождать, когда он пройдет мимо меня неспешной походкой человека, который выпил и понимает это. Взглянул на меня, узнать, что же привлекло мое внимание, решил, что дело его не касается, прошел мимо. Теперь на тротуаре не было ни души, и я крикнул Марку, что можно. Мой матрас ласточкой полетел вниз и приземлился прямо у моих ног.

Я ухватил его за край и поволок к обочине, где и бросил. Потом вернулся в гостиницу и спросил у Джейкоба, есть ли свободные номера. Нашелся номер на моем этаже в дальнем конце здания. Он протянул мне ключи.

Комнату прибрали после того, как съехал последний гость. Она была немного меньше моей, но в остальном все то же самое — такая же односпальная кровать с металлическим изголовьем, матрас того же размера. Мы с Марком стащили этот матрас, белье и все прочее и перенесли в мой номер, где положили на кровать.

— Словно всю дорогу тут лежал, — с довольным видом заметил Марк. — Только одного не хватает.

Я принес подушку из свободного номера и положил в изголовье. Потом мы собрали мое постельное белье и подушки, свернули их комом и отнесли все это в кладовую. Там стоял большой мусорный бак, в него и полетели пропитанные виски тряпки, а также содержимое моей корзины для мусора — пустая бутылка и бокал. Потом я запер свободный номер, и мы спустились вниз к стойке регистрации.

— Странное дело, — обратился я к Джейкобу. — В том номере на кровати нет ни матраса, ни постельного белья.

— Как это нет?

— Да вот так, нет. Но уверен, утром горничная найдет запасные постельные принадлежности в кладовой и наведет там порядок. — Две купюры перекочевали из моей руки в его подставленную ладошку. — Это за беспокойство. И просто для вас.

— Да без проблем, — кивнул он.

Выйдя на улицу, Марк взглянул на мой старый матрас и одобрительно кивнул.

— Всегда хотел посмотреть, на что это похоже, когда выбрасываешь такую штуковину из окна.

— И на что же?

— Только была, и нате вам, нету, — ответил он. — Вообще все здорово получилось. Вот только не думал, что он шлепнется на асфальт с таким шумом.

— На улице никого не было, никто ничего не заметил.

— Да, Нью-Йорк, — протянул он. — И этот клоун за стойкой, как его, Джейкоб? Ему вообще все до лампочки. Он что, бывает под кайфом?

— Питает пристрастие к сиропу от кашля, — отозвался я.

— О черт, — усмехнулся Марк. — Да кто же не питает?

Глава 40

До начала собрания времени осталось немного, и мы решили перекусить на скорую руку. Марк предложил зайти в закусочную на Бродвее.

— Поедем на байке, — предложил он.

Заведение находилось кварталах в восьми или десяти, и мы рванули туда на полной скорости. Вошли, уселись и заказали сандвичи с копченой говядиной. Я извинился и отошел, сказал, надо позвонить.

Джим все еще торчал в своей лавке.

— Обещал позвонить, как только избавлюсь от спиртного, — сообщил ему я. — А потом вдруг вылетело из головы.

Я вкратце рассказал ему об операции. Джим спросил, как я теперь себя чувствую.

— Гораздо лучше, — ответил я.

Он предупредил, что может опоздать на собрание, но придет непременно, хочет со мной повидаться. Я вернулся к столу и признался Марку, что никогда прежде не ездил на мотоцикле.

— Шутишь? — удивился он. — Никогда?

— Не помню, чтобы хоть раз. Если бы довелось, я бы запомнил. Даже в состоянии почти полной пьяной отключки, когда смотришь на мир, словно сквозь туман.

— Тебе надо купить байк, друг. Нет, я серьезно.

Мясо оказалось вкусное, картофель фри приготовлен на совесть. И вообще мне понравилось это заведение, и я недоумевал, почему раньше не заглядывал сюда. Не так уж и далеко от моей гостиницы, и проходил я мимо него, наверное, дюжину раз за последние несколько лет.

За едой Марк успел поведать мне несколько историй из своей жизни. По большей части все они были связны с героином и лихорадочными перемещениями из одного уголка страны в другой. Довольно много времени ему довелось провести в Окленде и Сан-Франциско, и порой он скучал по этим городам.

— Слышу зов Калифорнии, — вздохнул он. — Но и зов иглы тоже слышу. И это один и тот же голос, понимаешь? Так что решил, лучше пока остаться здесь.


Пару раз вгод мне снились сны, в которых я умел летать. Плыл над крышами домов, без всяких усилий приземлялся на них и разворачивался в воздухе, испытывая при этом неописуемый восторг.

Перекусив, мы вышли на улицу, и мне пришлось второй раз прокатиться на заднем сиденье «Харли» Марка, от закусочной до собора Святого Павла, и в этой гонке присутствовало некое ощущение нереальности, заставившее вспомнить о снах. Я вошел в зону нереальности еще раньше, когда отворил дверь гостиничного номера, и в этом новом мире матрасы выплывали из окон и падали на асфальт, мотоциклы мчались, пронзая вечерние сумерки.

Когда мы вошли в зал для собраний в церкви Святого Павла, мир снова гармонизировался.


Джима не было. Я взял чашку кофе, уселся, а очередной выступающий из Бэй-Ридж рассказывал историю, которая приключилась с ним в возрасте четырех лет, когда он, проснувшись поутру, вбежал в гостиную, где накануне была вечеринка, и стал допивать все подряд, что осталось в бокалах и рюмках.

— И в тот момент я сразу понял, — добавил он, — чему будет посвящена моя жизнь.

Во время обсуждения я поднял руку и сказал, что сегодня у меня выдался очень трудный день, когда был брошен вызов моей трезвости. Но я устоял перед искушением. Особенно меня радовало, что я без всякого стеснения попросил о помощи, что совсем для меня не характерно. Я получил столь необходимую мне помощь, обрел в этом процессе нового друга и новый незабываемый опыт сродни настоящему приключению.

— Совсем небольшое приключение, — сказал я, — но незабываемое. И еще: если сегодня уж как-то умудрюсь лечь в постель трезвым, то проснусь утром, и это будет годовщина.

Я заслужил аплодисменты. Во время перерыва люди подходили и поздравляли меня, в том числе и Джим, который все же успел к концу собрания. Мы с ним и другими ребятами отправились в «Пламя», но сели не за один большой стол, а разбились на группы по двое-трое за маленькими столиками. Джим заказал себе полноценную трапезу — он пришел на собрание прямо с работы, — я же ограничился чашкой кофе.

— Ты не особо вдавался в детали, — заметил он.

— Они носили несколько драматичный характер, так что не хотелось вдаваться. Но из этого получилась бы неплохая история. Дело закончилось тем, что пришлось выбросить матрас из окна.

— То-то, должно быть, вы веселились.

— Нет, сам я не выбрасывал. Спустился вниз, убедиться, что он никому не свалится на голову. Решил, что в списке Восьмой ступени имен у меня будет и без того предостаточно.

— Верное соображение.

— Вообще-то, — заметил я, — сообразил все Марк. Взял дело в свои руки и проявил незаурядные организаторские способности. Хоть я и помогал ему потом заменить матрас.

— Стащили из пустующего номера?

— Я договорился, — ответил я. — Но бог ты мой, Джим, когда я открыл дверь и увидел…

Он дал мне возможность выговориться. А когда я закончил, нахмурился.

— Может, кто-то просто решил подшутить, а?

— Ничего себе шуточки. До сердечного приступа человека можно довести. Обвинения не выдвинуть, но то была попытка преднамеренного убийства. — Я вздохнул.

— Он решил, что ты выпьешь, и это тебя убьет. Вот если бы получилось, два года тюрьмы схлопотать мог.

— Наверное, понял, что я слишком близко к нему подобрался, — пробормотал я. — А кому это понравится? Он убил Джека Эллери лишь по одной причине: опасался, что тот наведет на его след, когда начнет обходить всех, кого обидел, и просить прощения. Он убил Марка Саттенштейна, чтобы тот держал язык за зубами, он убил Грега Стиллмена, чтобы приостановить мое расследование. Ему совсем не обязательно было делать это, ведь я выполнил все, на что подписывался, но всякий раз, стоило ему помешать ложкой в горшке, как на поверхность всплывало что-то новенькое, и это заставляло меня вновь взяться за дело. Так что избавиться от меня Стив мог только одним способом. Просто убить.

— Так ты знаешь его имя?

— Да, но только имя. Его прозвали Ивен Стивен, как бы в противовес Высокому-Низкому Джеку. Потому что настроение у Джека было переменчивое, а Стив, очевидно, всегда сохранял спокойствие. Был холоден, как ствол пистолета.

— Но разве не…

— Да, горяч и крут, как пистолет, холоден, как огурец. Один парень, знавший их обоих, увлекается перевертышами разных клише и поговорок. Чтобы прийти к такому заключению, ему понадобилось двадцать пять лет баловства с марихуаной.

— Каннабис[55] — друг человека.

— Если бы получилось заставить меня выпить, — заметил я, — то продолжить расследование я скорее всего не смог бы. А если бы даже и смог, результатам вряд ли кто поверил. Просто напился бы в стельку, до белой горячки, а копы повидали на своем веку немало таких типов, и сочли бы это параноидальным бредом. И еще если бы я продолжил пить, это скорее всего, меня бы убило или превратило в легкую для преступника жертву. С пьющими людьми постоянно происходят неприятности. Падают с лестницы или с платформы под колеса поезда, выскакивают на проезжую часть прямо перед автобусами. Он обставил убийство Саттенштейна так, чтобы это походило на ограбление, а убийство Стиллмена — на самоубийство. Так что вполне мог найти способ прикончить меня и обставить все как несчастный случай.

— И что теперь?

— Теперь как раз он и занят поиском такого удобного случая.

— А ты что собираешься делать?

— Собираюсь прищучить его до того, как он прищучит меня.

Джим задумался.

— Знаешь, — произнес он наконец, — вот иногда сижу целый день в лавке, маюсь от безделья, и в последнюю минуту вдруг подваливает работенка. Причем срочная. В результате пропускаю ужин с женой или опаздываю на собрание.

— Как, к примеру, сегодня.

— Именно, — кивнул он. — И это меня раздражает, прямо выводит из себя. Но никто никогда не наливал мне классный виски, никто не пытался убить, так что, наверное, мне грех жаловаться.


Мы вышли из «Пламени».

— Знаешь, — задумчиво произнес Джим, — ты постоянно делаешь большой крюк, провожая меня до дома. Завтра у тебя годовщина. Так что ради разнообразия провожу-ка я теперь тебя до гостиницы.

Мы шли, помалкивая, а когда достигли Нортвестерна, он сказал:

— Сколько мы уже знакомы, а я ни разу не видел твоей комнаты.

— Хочешь зайти?

— Отчего не зайти, раз уж я все равно здесь.

— Я в полном порядке, Джим.

— Знаю.

— Мы с Марком прибрались в номере. Правда, там еще немного попахивало виски, но окно мы оставили открытым, так что теперь, наверное, запах выветрился.

— Наверное.

— И сюда он не вернется. Попробует что-то другое. А если опять не сработает, придумает третье.

— Да, логично.

— Но если хочешь, можешь зайти.

— Почему бы нет?

Мы поднялись по лестнице, я отпер дверь в свою комнату. В ней ничего не изменилось, разве что стало заметно прохладнее. Я закрыл окно. Джим огляделся по сторонам, затем тоже подошел к окну.

— Неплохой вид, — произнес он.

— Да, есть на что полюбоваться, — заметил я, — если человек в настроении это делать.

— Человеку большего и не надо. И вообще, номер у тебя подходящий.

— Я тоже так думаю.

— И когда проснешься завтра утром, — добавил он, — будет ровно год.

— Иногда кажется, это страшно долго, — усмехнулся я. — А иногда — нет.

— Знаешь, что еще ждет тебя завтра? Очередной день, который надо прожить. И иногда он бывает очень долгим.

— Понимаю.

— И в то же время это всего лишь еще один день в твоей жизни, так что не стоит преувеличивать его значение. Но если продержишься, тебя ждет долгая трезвая жизнь. Знаешь, как достичь этого столь желанного результата?

— Как?

— Не пей, — ответил он. — И не смей умирать.

Я обещал ему, что постараюсь.


Джим ушел, и я решил, что мне нужно нечто большее, чем просто душ. Наполнил ванну горячей водой и отмокал в ней до тех пор, пока вода не остыла. Удалось снять мышечное напряжение в шее и спине, но спать совсем не хотелось. Я выключил свет и лежал в постели. На новом матрасе было как-то непривычно и на подушке тоже. Нет, они были вполне нормальные, без всяких там дефектов, и я понимал, что бессонница навалилась не от этого. Напряженная работа мысли — вот что не давало мне уснуть.

Я встал с постели и включил свет. Однажды Джим посоветовал читать на ночь по одной главе из книги «Двенадцать ступеней и двенадцать традиций». Мол, хорошо помогает от бессонницы.

— Это даже бегущего носорога свалит с ног, — уверял он. — Когда-то давным-давно я читал первую главу из романа «На пути к Свану», решил познакомиться с монсеньором Прустом. И всякий раз вырубался тотчас. Вот и глава из «Седьмой ступени» дает почти тот же эффект.

Я прочел первые два абзаца, затем вернул книгу на полку и достал записи Джека Эллери о двойном убийстве на Джейн-стрит. Еще раз внимательно перечитал их, отложил в сторону. Стал размышлять о прочитанном и решил, что мне уже совсем не хочется спать. Лучше вообще хотя бы на время забыть о такой штуке, как сон.

Я думал о Марке Мотоцикле и находил в нем совсем новые, неожиданные для меня черты. Люди порой способны сильно удивлять, особенно трезвые. Ведь позвонил я ему тогда почти по чистой случайности — телефонный звонок от какого-то другого человека заставил меня спросить, не он ли мне звонил, и Марк Мотоцикл живо откликнулся, попросил у меня номер телефона и дал мне свой. Я тогда записал его из вежливости. А поскольку вдруг получилось, что при мне не было телефонной книжки, а записанный номер Марка сохранился в бумажнике, я позвонил именно ему. И сделал правильный выбор, лучший из всех.

Занятно все же, как иногда складывается цепь событий.

Я решил, что надо бы переписать его номер в телефонную книжку, и это привело к тому, что я стал перебирать другие бумажки с номерами и визитки у себя в бумажнике — самое подходящее занятие для человека в нынешнем моем состоянии. Я рассортировал все, сложил пачку квитанций в коробку из-под сигар, где всегда хранил их, сколько себя помню. Нашел новенькую авторучку с тонким стержнем — самая подходящая, чтобы записать телефон Марка и другие номера, скопившиеся за последнее время.

Короче, перебирал я все эти бумажки и вдруг резко остановился. Долго смотрел на визитку в руке, переписал номер в книжку, еще какое-то время разглядывал визитку и вернул ее в бумажник.

Потом взял записи Джека и снова перечитал их. И заметил нечто, что упустил прежде. «Буду называть его просто С.» — так писал Джек о своем сообщнике. И писал, называя его С., то есть Стив. А ниже, описывая убийство, назвал этого человека И. С. Судя по всему, сокращенно от Ивен Стивен.

«Мейкерс Марк», — подумал я. Был Марк Саттенштейн, потом возник Марк Мотоциклист, и вот теперь — «Мейкерс Марк».

Почему он выбрал именно эту марку виски?

Она не слишком популярна. Я не припоминал, когда в последний раз видел рекламу этого виски — впрочем, в последнее время я старался вообще не обращать внимания на рекламу спиртных напитков. Стоила бутылка такого виски дорого, но все же дешевле какого-нибудь там «Дикеля» или «Вайлд Тёрки» и явно уступала им по репутации. И сам я крайне редко заказывал «Мейкерс Марк».

В барах я не слишком заморачивался, какой именно сорт мне подадут. Просто заказывал виски или же смотрел на ряд бутылок, выставленных за стойкой, и называл первую, какая приглянулась. «Олд Крау», «Олд Форестер», «Джим Бим», «Джек Дэниелс». Были марки виски, которые я пробовал лишь потому, что мне нравились их названия или же как выглядела бутылка. А когда шел через улицу за бутылкой, обычно возвращался с «Эли Таймс» или «Эйшент Эйдж», ну иногда еще с «Дж. У. Дант» — словом, с недорогим, но вполне приличным виски, достаточно мягким и не раздражающим на вкус, достаточно крепким, чтобы достичь желаемого эффекта.

Поклонницей виски «Мейкерс Марк» была Каролина Читем, подружка Томми Тиллари. Однажды она появилась у «Армстронга» без него. Жила неподалеку, на Пятьдесят седьмой улице, всего в нескольких домах к западу по Девятой авеню, в доме в стиле ар-деко, с двухуровневой гостиной и высокими потолками. Тем вечером мы с ней принялись утешать друг друга, и дело закончилось постелью с одной пятой галлона «Мейкерс Марк».

Она покончила с собой в той же квартире, застрелилась из пистолета, который подарил ей Томми. Но сперва позвонила мне. Я приехал, однако было уже слишком поздно. Но мне вполне хватило времени, чтобы совершить должностное преступление и обставить все так, чтобы Томми Тиллари, некогда убивший жену и оправданный за недостатком улик, все же оказался за решеткой за убийство любовницы.

Я размышлял об этом и одновременно одевался — нижнее белье, рубашка, брюки, носки, туфли. Потом схватил пиджак и поспешил из номера, сбежал по лестнице, выскочил на улицу. Свернул вправо, дошел до угла, снова свернул вправо… И вскоре добрался до «Пионера», или «Пиомера» — это уж как вы предпочитаете, — грязного маленького магазинчика, который все еще был открыт, и пивной бар при нем тоже.

Я мог бы ворваться в бар и подойти к стойке в надежде, что стоящий за ней парень сможет ответить на вопрос, который я собирался ему задать. И кто знает, о чем бы я мог еще его спросить? Ответ у него наверняка нашелся бы.

Глава 41

Вместо этого я развернулся и зашагал обратно к гостинице. Было слишком поздно, и в газетный киоск на углу Восьмой и Пятьдесят седьмой еще не завозили утренний выпуск «Таймс», но, добравшись до гостиницы, я вдруг почувствовал, что неплохо размялся, хотя бы ради разнообразия. Вошел, поднялся к себе, снова разделся, пододвинул кресло к окну и какое-то время сидел перед ним, рассеянно любуясь видом.

Я помчался к «Армстронгу», потому что собирался задать один вопрос. И вернулся, так и не задав, потому что весь этот день был физически, как никогда за год, близок к тому, чтобы выпить, а ведь завтра у меня юбилей — ровно год с того момента, как я опрокинул рюмку в последний раз. Сейчас мне не хотелось выпить, почти… Не было настроения. Но в глубине души я понимал, что находился буквально на грани. И выпил бы, и все предшествующие дни трезвости пошли бы насмарку. И только теперь я со всей остротой вдруг понял, насколько уязвим и как опасно для меня находиться одному в этой комнате. Или в баре.

Конечно, я мог бы позвонить кому-нибудь, какому-то другу трезвеннику, попросить его составить мне компанию, пока хожу в бар задавать свой вопрос. Но я и этого не стал делать. Просто вернулся домой и лег в постель. Мой вопрос вполне подождет и до утра.

Хотя я не был уверен, что мне удастся уснуть. Я улегся в постель, выключил свет, растянулся на новом незнакомом матрасе, положил голову на незнакомую подушку.

И когда проснулся, понял, что уже утро.


Позавтракав, я первым делом позвонил Деннису Редмонду. Застал его в участке, он как раз собирался уходить. Я заявил, что практически на все сто уверен: удалось кое-что накопать.

— Надеюсь, по делу Эллери? — спросил он. — Потому как понадобится слишком много усилий, чтобы доказать, что самоубийство Стиллмена — это убийство.

— Нет, речь идет о Г. Декере Рейнсе, — выдал я. — И Марси Кэтвелл.

— Вроде знакомые имена…

— Несколько лет назад, — начал я, — на Джейн-стрит в Вест-Виллидж произошло двойное убийство. Если верить «Пост», там находилось их любовное гнездышко и…

— А, да, помню это дело. Если не ошибаюсь, так до сих пор и не раскрыто. Но при чем тут оно? Или хочешь сказать, знаешь, кто это сделал? Так кто же?

— Джек Эллери.

— Это что, шутка?

— Он сам признался. В письменном виде.

— И ты видел это признание?

— Держу в руках.

Настала пауза, он размышлял. А потом заметил:

— Не думаю, что он провернул такое в одиночку.

— У него был сообщник.

— И потом Эллери раскаялся, стал религиозным, или как вы это там называете, и тогда сообщник испугался, что он может его выдать. Черт, а мне, как назло, надо бежать. Помнишь место, где мы с тобой недавно встречались? «Мальчик-Менестрель»? Скажем, в два часа дня тебя устраивает? И вот еще что, Мэтт. Принеси это самое признание, непременно, слышишь?


Только я повесил трубку, и тут же зазвонил телефон. Это Джен захотела поздравить меня с годовщиной. Разговор получился немного странный, потому что все, о чем мы избегали говорить, казалось, так и рвется наружу. Она сказала, что страшно за меня рада, отметила, как славно я трудился весь этот год, чтобы достичь такого успеха. В ответ я признался, что страшно благодарен ей за поддержку, которую она оказывала мне с самого начала…

А потом Джен повесила трубку. У меня возникло желание тут же ей перезвонить. Вот только что я мог сказать?…

Я сделал еще пару звонков и только отключился, как снова зазвонил телефон. На сей раз Джим. Ворчливо спросил, трезв ли я до сих пор. И я ответил, что да, трезв, и это просто чудо. На что Джим заметил, вот уж действительно чудо, черт побери, иначе не скажешь, и что я не должен этого забывать. А потом он поздравил меня с годовщиной и еще сказал, что первый год самый трудный.

— За исключением тех, что последуют за ним, — добавил он.

— Вчера, когда ты ушел, — пожаловался я, — никак не мог заснуть.

— И потому принял три таблетки секонала и запил пинтой водки.

— Нет. Оделся и прошвырнулся до «Армстронга».

— Серьезно?

— Хотел кое о чем спросить бармена.

— И что же?

— Решил, может подождать до утра. И что это, наверное, не самое подходящее для меня место. Но штука в том, что я собираюсь пойти туда прямо сейчас. Есть шанс, что именно бармен из дневной смены сможет ответить на мой вопрос. А если не сможет, придется отложить все до вечера.

— Ты мог бы позвонить кому-нибудь, попросить составить тебе компанию.

Я обещал, что подумаю.


Обычно бар «У Армстронга» открывается около одиннадцати. Примерно в половине двенадцатого я туда зашел. Потратил слишком много времени на телефонные звонки, потом заскочил ненадолго в участок в Мидтаун-Норт. Но одной важной вещи не сделал — не позвонил никому из знакомых, кто мог бы составить мне компанию, и потому, свернув за угол, вдруг осознал, что иду туда один, без всякой поддержки. И вот я вошел в зал, где пахло — нельзя сказать, что так уж неприятно — пивом и табачным дымом.

Два столика были заняты, в дальнем конце стойки маячил какой-то тип, грел в руке кружку пива и перелистывал «Дейли ньюс». За стойкой стоял Люсиан, готовил коктейль «Кровавая Мэри». При моем приближении остановился на полпути. Он явно удивился, увидев меня здесь, но пытался это скрыть.

— Красиво смотрится. — Я кивнул на бокал с коктейлем. — Но я здесь не за этим. Заскочил задать тебе один вопрос.

— Валяй, Мэтт, спрашивай. Если и не знаю ответа, как-нибудь да выкручусь.

— Хочу узнать, не заходил ли кто сюда недавно и не задавал ли вопросов обо мне.

— Вопросов?… Нет, не думаю. Да и какие вопросы?

— К примеру, что я обычно пью.

— Да зачем кому-то спрашивать такое? Хотя постой… Был тут на днях один твой старый приятель.

— И что?

— Посидел, выпил парочку. Расплачивался за выпивку сразу, как принесут, от сдачи отмахивался. «Все нормально, оставьте себе». Ну, сам знаешь, встречаются такие типы, ну и когда подаешь ему вторую, наливаешь до краев.

— Само собой.

— Та же история во второй раз. «Спасибо, все нормально, можешь оставить себе». А потом вдруг и говорит: славное здесь местечко, его старый приятель обычно сюда приходил.

— И упомянул мое имя?

Люсиан кивнул. К этому времени он уже закончил готовить «Кровавую Мэри» и воткнул в бокал соломинку. Я думал, это для посетителя, но тут вдруг он сам отпил глоток.

— Долгая выдалась ночка, — пояснил Люсиан. — Надо же как-то подзавестись.

— Ясное дело.

Он отпил еще глоток.

— Вообще-то у меня сложилось впечатление, что он коп. И что вы работали вместе.

— Он коп?

— Ну, или был копом, так я подумал.

— Но имени своего не называл?

— Нет. Да и мое тоже не спрашивал. Нет, так далеко мы с ним не заходили.

— А как он выглядел?

Бармен нахмурился:

— Знаешь, я не слишком присматривался. Так, средних лет, не толстый, но и не худой. Середнячок. Пил виски, это я точно помню, и вроде бы «Джонни Ред». Но вот насчет последнего не могу поклясться.

— И расспрашивал обо мне.

— Ну да, давно ли я тебя видел, захаживаешь ли ты сюда после того, как бросил пить. И еще сказал, что ты всегда предпочитал виски.

— Стало быть, это он помнил.

— Но никак не мог вспомнить, — добавил Люсиан, — какой твой любимый виски.

— Ага. И что же ты ему сказал?

— Что у тебя скорее всего нет любимого сорта. Но он не отставал, ждал ответа. «Допустим, особый случай, — сказал он. — Какой именно виски ты бы тогда заказал?» Точно он знал, но просто хотел освежить в памяти.

— И что же ты ответил?

— Не припоминаю, чтобы когда-то наливал тебе любимый виски, — ответил он. — Да и какая разница, что ты там предпочитал пить, если теперь завязал? Но он все настаивал на ответе, этот мистер по имени У-Меня-Для-Вас-Что-то-Есть. И тут я вспомнил один разговор в баре, когда какой-то клиент рассуждал, какой самый лучший в мире алкоголь. И я подумал, что, может, «Тёрки», а может, и «Ивен Уильямс». И тогда ты назвал какой-то другой виски и сказал, что он ничем не хуже этих двух. Помнишь?

Я покачал головой.

— Да и ни к чему тебе помнить. Давно это было. Но почему-то застряло у меня в памяти. И через пару дней я решил попробовать сам и понял, что ты был прав. Ну, догадайся, что за марка?

— Сам скажи.

Вместо ответа он протянул руку и достал с верхней полки бутылку. «Мейкерс Марк». Секунду-другую, не больше, колебался, держал ее в руке. Потом поставил обратно на полку.

— Ну и я сказал ему, — пробормотал бармен. — А ты вообще знаешь этого парня, а, Мэтт?

— Была одна догадка… — ответил я. — Но под твое описание никак не подходит.

— Да, я по части описаний не мастак. Вспомнил! Он был в очках. Уж не знаю, поможет ли. А это ничего, что я ему сказал?

— Да ерунда.

Он не решался, потом все же выдал:

— А знаешь, занятно получилось. Когда держал ту бутылку в руке, возникло ощущение, что сейчас ты попросишь меня налить.

— Вот как?

— Ну, так, всего на секунду. Ты сколько уже не пьешь?

— Примерно год.

— Серьезно? Так долго?

— Ладно. Если честно, сегодня исполняется ровно год.

— Ни фига себе! Черт, знаешь, что я чуть не ляпнул? Это надо отметить, выпить по маленькой. Но, наверное, все же не надо, я прав?


Я пошел на дневное собрание в Фаэрсайд. Получил свою долю аплодисментов и поздравлений в самом начале, когда объявил, что вот уже ровно год как не пью.

Потом сидел, пил кофе и слушал очередную историю какого-то алкоголика и вдруг вспомнил, когда Люсиан размахивал у меня перед носом бутылкой виски с продолговатым горлышком.

«Да какого черта, — произнес тоненький голосок у меня в голове. — Давай-ка попробуем, так ли он хорош на вкус, как мне помнится».

Глава 42

Когда мы с ним встречались в «Менестреле» первый раз, я пришел туда раньше и, чтобы скрасить ожидание, поставил пластинку с композицией Джона Маккормака[56] — балладу о менестреле. На этот раз я решил прослушать обратную сторону той же пластинки.

Как летняя роза свежа и прекрасна,
Прельстительный облик достойный любви.
Но в сердце запал мне столь чистый и ясный
Взор твой, о Мэри, Роза Трали…
Редмонд появился на финальном куплете. Остановился у бара, взял выпивку, потом подошел ко мне и уселся за столик. И хранил почтительное молчание, пока пластинка не кончилась.

— Потрясающий голос, — заметил он. — Давно он умер, случайно, не знаете?

— Понятия не имею, — ответил я.

— Знаю, он приезжал в Америку задолго до того, как я его впервые услышал. Моя мама хранила все его пластинки. Целую кучу пластинок. Кажется, семьдесят восемь. Так и вижу, как они выстроились на полке в ряд в нашей гостиной. Только не спрашивайте, что сталось с ними потом. Но он все еще здесь, с нами, его голос доносится из проигрывателя, и голос этот по-прежнему чистый и звонкий, как колокольчик, несмотря на то, сколько лет прошло.

Он поставил свой стакан на стол. Передо мной стоял бокал с кока-колой, и мне не слишком хотелось ее пить.

— Ну, что вам удалось нарыть? — спросил Редмонд.


— Потрясающий документ, — пробормотал он.

Редмонд свернул листки с признанием Джека в трубочку, постучал ею о край своего опустевшего стакана. Он прочел все дважды, потом мы поговорили, потом он снова перечитал написанное Джеком.

— Думаю, нам удастся установить, что написал все это именно он. Должны где-то быть образчики его почерка для сравнения. Нет, разумеется, всегда найдется какой-нибудь эксперт, свидетель защиты, который будет клясться и божиться, что это не его почерк, на том основании, что в прописной заглавной букве «Д» имеются маленькие такие завитки. А поскольку вы раздобыли этот документ не совсем законным способом, в суде его могут и не принять за вещдок. Вы нашли это у него в комнате?

— Да. Был приклеен к дну ящика большого комода.

— Где мы непременно бы обнаружили его, если удосужились туда заглянуть. Но не заглянули. Как вы догадались посмотреть там?

— Стиллмен ходил на квартиру Джека, хотел забрать его бумаги. Но до него там уже кто-то побывал.

— И вы подумали, что это я.

— Подумал, что возможно.

— И это вполне мог быть я, если бы полиция более плотно занялась этим делом, — заметил он. — Но я уже осмотрел всю комнату самым тщательным образом, и мне не удалось обнаружить ничего интересного.

— Да.

— Так что это был не я, — сказал Редмонд. — И не мой напарник. И вообще не человек с полицейским жетоном. Наверняка приходил тот, кто его убил, просто посмотреть, не пропустил ли чего в этой комнате.

— Верно.

— И бумаги лежали в ящике комода?

— Думаю, была еще копия записей Джека по Четвертой ступени.

— Которые, по вашим словам, он обсуждал со Стиллменом.

— Именно тогда он и признался Стиллмену в убийстве, — вставил я, — но только не сказал, кого и когда убил. И у меня создалось впечатление, что он написал эту более детальную версию просто для себя. Поэтому я и пошел к нему осмотреть комнату. Надеялся хоть что-то найти.

— Было бы лучше, если бы эти бумаги нашел я, — пробормотал Редмонд.

— Но вы же не знали, где их искать, и потом…

— Если бы вы тогда пришли ко мне, — упрямо произнес Редмонд, — и мы бы отправились туда вместе и сделали бы это открытие, было бы гораздо лучше. Но вместо этого вы подкупили управляющего, заставили его выйти из комнаты, находились на территории частной собственности, где не имели никакого законного права находиться. А потом принесли нечто, найденное, по вашим словам, именно в этом месте и в это время. Лично я ни на секунду не сомневаюсь, что все произошло именно так. Но не я решаю, какие вещественные доказательства можно принимать к рассмотрению в суде, а какие — нет.

— Понимаю.

— Так что с точки зрения законности улик…

— Понимаю.

— И потом, это ничего еще не доказывает. Факт один: умерший написал признание, что он вместе с неким сообщником убил двоих, мужчину и женщину. Но ни разу не упомянул имени сообщника.

— Нет.

— Ивен Стивен. Некто по имени Стив.

— Я попросил одного своего приятеля просмотреть пару файлов с кличками и прозвищами. Он ничего не нашел.

— Должно быть, все же есть, в каком-то другом списке, — возразил Редмонд. — Но где-то там же идет речь о наличных, наркотиках или украденных драгоценностях, и все эти вещдоки сейчас под замком. Что, впрочем, не означает, что замок нельзя отпереть и взглянуть на них еще раз. Надо же, Ивен Стивен. — Он покачал головой. — Но вы, конечно, уже в курсе, кто он такой.


Редмонд разглядывал визитку.

— Так говорите, это ваш друг из Джерси-Сити.

— Только наполовину правда.

— Насчет Джерси-Сити?

— Я беседовал с одним журналистом. Он его знает. Этот парень шастает по судам, оказывает разные услуги, решает вопросы.

— Ну, таких полным-полно, — заметил Редмонд. — И вряд ли они представляют особую опасность по эту сторону реки. Но тут стоит другое имя, «Ванн». Как это оно вдруг превратилось в Стива?

— Мать нарекла его Эвандером, — ответил я. — И он сократил имя до одного слога, а затем приписал в конце лишнюю буковку «н», чтобы было ясно — это имя.

— Но он может быть и голландцем. Ван Стеффенс.

— Не знаю, не уверен. Но думаю, он сначала сократил до двух слогов, а потом один сам по себе отпал. И превратился из Эвандера в Ивена.

— Ивен Стеффенс, — задумчиво кивнул Редмонд. — А отсюда уже недалеко и до Ивена Стивена.

— Когда Джек писал об этом, — продолжал я, — то еще в самом начале упомянул, что будет называть своего товарища С. Он так и сделал, постоянно называл его просто С. Лишь в самом конце написал И. С.

— Что вполне соответствует «Ивен Стивен».

— Но кто использует инициалы вместо прозвища? Стоило мне задуматься об этом…

— Да, теперь понимаю, как вы пришли к такому выводу. Ладно, позвольте мне опрокинуть еще стаканчик, потому как от первого остались одни воспоминании. Ну а потом можно выложить мне остальное.


Когда я закончил, стакан его снова опустел. Я переключился с коки на кофе, и в моей чашке тоже не осталось ни капли.

— Итак, Эллери становится трезвенником, — произнес Редмонд, — и хочет нормализовать отношения с Господом Богом. Но интересно, как он собирался оправдываться за то убийство в любовном гнездышке?

— Не факт, что собирался. Он даже поручителю своему не сказал об этом ни слова. И тем не менее ему страшно хотелось покаяться в том, что он совершил той ночью.

— А как Стеффенс узнал?

— Оба они вращались в мире, где слово что воробей — вылетит, не поймаешь, — ответил я. — «Эй, кстати, слышали когда-нибудь о Высоком-Низком Джеке? Он ходил ко всем тем задницам, которым успел нагадить за долгие годы, решил покаяться перед ними. — Может, и к самому Стеффенсу ходил?…» — Просто хотел сказать вам: можно кое-что выжать из той истории на Джейн-стрит. Но вам беспокоиться не о чем, я нигде не стану упоминать ваше имя.

— Будь я на месте Стеффенса, не счел бы это ваше заявление слишком уж обнадеживающим.

— Конечно, нет. Если бы Джек рассказал какому-нибудь копу, что он сотворил, как скоро, по-вашему, из него вытрясли бы остальное?

— Да если бы даже и не сообщил, Мэтт. Как только материалы ложатся мне на стол, я первым делом выискиваю всех возможных сообщников. Тогда, вероятно, всплыло бы и имя Стеффенса, а может, и не всплыло бы. Но будь вы на месте Стеффенса, как можно об этом узнать?

— Есть только один способ убедиться.

— И он бы сработал, если бы не Стиллмен. Обнищавший обитатель кондоминиума ныне живет в меблированных комнатах — большого ума не надо, чтобы понять, как это происходит. Кто-то напивается и распускает язык. Стеффенс никогда не заговаривал о Джейн-стрит, так к чему ему говорить о Высоком-Низком Джеке?

— Он и не говорил.

— Согласен. Он носил все в себе, и это мне страшно не нравится. Но довольно много людей якшается с убийцами. В том числе и те, кто не склонен заносить их в список убийц, как, догадываюсь, было в случае с Грегори Стиллменом. И первой жертвой нашего преступника стал, как его там? Саттенштейн?

— Самое настоящее преднамеренное убийство, — заметил я. — Но его повесили на другого человека.

— Да, на парня, которого схватили за другие ограбления. А ведь он клялся и божился, что Саттенштейн — не его рук дело. Но бедолагу все равно посадят, и к тому времени, когда он выйдет из тюрьмы, будет уже слишком стар, чтобы грабить людей на улицах, так что вряд ли это имеет большое значение. Ведь центровые копы убеждены — он разделался с Саттенштейном, как с остальными своими жертвами, и дело закрыто.

— Саттенштейн мне звонил, — сообщил я. — И напоследок я спросил, откуда появилось это прозвище, Высокий-Низкий Джек. И он не знал.

— А потом вспомнил, что ли?

— Откуда мне знать? Ведь я так и не смог встретиться с ним, не успел. Вообще-то думаю, что нет. Просто вспомнил о человеке, который мог бы это знать.

— О Стеффенсе.

— Саттенштейн торговал краденым, — заметил я. — И раз уж знал Джека, мог знать и других людей, с которыми тот работал. «Эй, а где и как Джек получил это прозвище? Я думал, ты знаешь. Ведь у тебя оно тоже имеется — Ивен Стивен».

— Для Стеффенса не составляло труда договориться о встрече в районе, где жил Саттенштейн. И пробраться в квартиру Стиллмена тоже было несложно. «Алло, Грегори? Я полицейский и расследую убийство вашего друга. Ходил к нему на квартиру, забрал кое-какие его вещи у управляющего, и там оказалась пара статей, которые я готов передать вам». Или же: «У него я нашел записную книжку, он написал там кое-что любопытное, и я хотел бы обсудить это с вами». И Стиллмен его впустил.

— Без вопросов.

— А потом подкрался сзади и придушил, да? Тоже сработало, и следов не осталось, потому как после этого бедняга провисел несколько часов в петле из ремня на шее. Ну и в довершение этот сукин сын пытался вас споить.

— Что доказывает, как низко может пасть человек, начав с простого убийства, — вставил я.

— Вы говорили, «Мейкерс Марк»?

— Скорее всего купил бутылку в магазине через улицу, прямо напротив моей гостиницы. Если так, то на бутылке с обратной стороны должен быть приклеен ярлычок с адресом и телефоном магазина. Обычно они лепят такой на каждую проданную бутылку, напомнить клиенту, где он ее приобрел, и намекнуть, что будут рады видеть его снова.

— Но вы не посмотрели, был ли ярлычок.

— Нет, вылил виски, не глядя, потом выбросил бутылку и бокал в мусорное ведро, ну а затем содержимое мусорной корзины отправилось в большой бак внизу, рядом со служебным лифтом. Уборщик опустошает его два раза в день. Так что уверен, бутылку теперь не найти.

— Это не важно.

— Да, верно. Потому как что она доказывает? Что кто-то купил бутылку виски в магазине через улицу? Возможно, он купил две бутылки, одну оставил для меня, вылил содержимое второй мне на постель. А потому любопытно, как часто в том магазинчике через улицу продают сразу две бутылки «Мейкерс Марк» одному покупателю? Они бы его наверняка запомнили, но что с того? Сразу видно, парню давно исполнился двадцать один год. И он имеет право покупать виски сколько душе угодно.

— С ним встречался управляющий из дома, где жил Эллери, — сказал Редмонд. — Тогда парень выдал себя за копа. Это преступление, но дело против него завести сложно, если он просто раскрыл бумажник, помахал им перед носом управляющего и позволил ему самому сделать такой вывод. — Редмонд многозначительно покосился на меня. — Многие пользуются этим приемом.

— В «Армстронге» преступник своим бумажником не размахивал, — заметил я, — однако у бармена сложилось впечатление, что он коп. Или бывший коп. Он пошел туда с одной целью — узнать мою любимую марку виски. Но ведь это тоже не преступление.

— Нет. Мы имеем дело с парнем, который методично устраняет свидетелей убийств. Несколько лет назад убил ту парочку в Виллидж, затем погиб единственный человек, который мог его выдать. Погиб, потому что наш парень застрелил его, но у нас нет ни реальных свидетелей, ни вещественных доказательств преступления. Как и в случае с убийствами еще двух людей, которых он прикончил, чтобы не навели на его след в связи с убийством Эллери. И пока, думается мне, мы не сможем доказать, что это его рук дело.

— Он совершил акт вандализма, — повысил я голос, — испортив удобный и замечательный матрас не менее замечательным виски.

— Судебно наказуемый проступок, — заметил Редмонд. — К тому же он совершил незаконное вторжение с этой целью, но не потянет больше, чем на мелкое хулиганство. Надо бы заглянуть в Уголовно-процессуальный кодекс… Впрочем, не уверен, что стоит, поскольку опять же никаких доказательств у нас нет.

— Знаю.

— И это бесит меня, — проворчал Редмонд, — поскольку руки чешутся как следует прищучить сукина сына. Хотя бы из-за Эллери, просто из принципа. Но еще больше из-за Стиллмена, который произвел на меня впечатление порядочного парня.

— Да, именно таким он и был.

— И потом парень бы остался жив и невредим, если бы у него хватило ума не соваться в эти дела. Да, больше всего я хочу прищучить Стеффенса из-за Стиллмена. И настоящий праздник души будет, если смогу доказать, что именно он убил ту парочку в Виллидж. Тогда мы рьяно взялись за дело, а со временем охладели, не получалось свести концы с концами. И бог ты мой, какая тяжесть с плеч, если наконец закрыть это дело, верно?

— Насколько мне известно, — вставил я, — его вообще ни разу ни за что не арестовывали.

— Ни одного привода или протокола? Верится с трудом. Ведь он обтяпывал с Эллери разные делишки, наверняка был замешан в ограблениях и прочем, но ни разу не попадался… — Редмонд постукивал по столу свернутыми в трубочку письменными признаниями Джека. — Если все произошло именно так и у Эллери не было причин лгать или приукрашивать…

— Нет, здесь он был честен.

— Тогда этот Стеффенс, убивший женщину, обладает незаурядным хладнокровием. И еще заставил Эллери сделать один из выстрелов. Можно ли сказать, что это поступок человека, никогда не убивавшего прежде?

— Скорее всего это не первое его убийство.

— И, как нам известно, не последнее. Но сколько их было в этом временном промежутке? Ведь он привык решать свои проблемы именно таким образом. Как думаете, сколько проблем возникало у него за все эти годы?

Вопрос повис в воздухе. Ответить на него было невозможно. И тогда я задал встречный:

— Видите какой-то выход из ситуации? Сможете взять его хоть за что-то?

Редмонд задумался.

— Нет, — ответил он. — Пожалуй, тут ничего не смогу поделать. Да и вы тоже. Так что перспективы неважнецкие. И вообще, зачем вы здесь, а, Мэтт? Зачем мне позвонили?

— Решил, что он не остановится.

— Будет убивать дальше? Он никогда не остановится, потому что это его способ решать проблемы. Но вы, наверное, считаете, что на какое-то время преступник избавил себя от проблем. Кто у него остался?

— Ну, — протянул я, — пожалуй, только я. Как всегда.

Глава 43

Тем вечером я пошел на собрание в собор Святого Павла. И правильно сделал, потому как заранее внес себя в список выступающих в связи с круглой датой. Я сидел и обдумывал, как буду рассказывать свою историю. Сначала решил, что как обычно, но затем вдруг понял: надо начать с конца, с последней рюмки, которую я взял, но не выпил, заказал, но оставил на стойке бара. Ну а потом пошло-поехало… И я распинался примерно с полчаса, откровенничал о своем последнем годе жизни, о первом годе трезвости.

Впрочем, не важно, что ты скажешь. Как-то утром я отправился на Западную Тридцатую улицу, на встречу под названием «Книжный магазин в полдень». Они представили первого оратора, он назвал свое имя, сообщил, что алкоголик. А потом окинул взглядом человек двадцать или тридцать, которые сидели и ждали, что будет дальше. Улыбнулся и выдал: «Это ваше собрание, можно начинать дискуссию».

Никто не стал критиковать его за то, что он пренебрег своим долгом, а некоторые даже сделали ему комплимент: краткость — сестра таланта. Позже я сообщил об этом случае Джиму, и мы с ним рассмотрели разные варианты. Возможно, парень так часто рассказывал свою историю за последнее время, что ему было просто противно повторяться. Или же он сделал это для пущего драматизма, чтобы подогреть к себе интерес или запомниться. Или же оступился за последние три месяца, а потому испытывал неловкость перед аудиторий и еще не был готов сознаться перед ней в этом. Собрание меж тем продолжилось, и я ощущал себя комфортно. Я ведь был все еще трезв, верно?

* * *
— Трудно придумать, что дальше делать, — говорил мне чуть ранее Деннис Редмонд. — Доказательства вряд ли появятся, прямые или косвенные. Я просмотрю файлы, узнаю, рассматривало ли следствие его или Эллери в связи с событием на Джейн-стрит. Хотя… не вижу особого смысла. А у вас есть хоть какие-то идеи?

— Это вы о чем?

— Что он пьет? Не «Мейкерс Марк»?

— Нет. Тоже виски, но вроде бы «Джонни Уокер». А что?

— Купите ему «Джонни Уокер», — сказал он, — и посылайте по бутылке каждый день на протяжении года или двух. До тех пор, пока не подействует.

— Пока не подействует?

— Пока он не станет алкоголиком. Тогда сможет вступить в этот ваш клуб, будет карабкаться вверх по всем этим вашим ступеням и рано или поздно напишет чистосердечное признание. И уж тогда мы возьмемся за него всерьез.

— Но как мы узнаем, что он написал?

— Вы можете стать его ребе, не знаю, как это там у вас называется.

— Его поручителем?

— Да, именно так. Прямо вертелось на языке. Его поручителем. И тогда сможете все у него выведать. А потом сдать полиции. Но вроде бы поручители не имеют права это делать?

— Нет, подобное не входит в их обязанности.

— Именно этого я и боялся. Что ж, в таком случае я иссяк, других идей нет. Конечно, мы можем нацепить на вас подслушивающее устройство, но ведь это не поможет, верно?

— Он никогда и ни за что не проболтается.

— Нет. А если даже и сознается, использовать это нам вряд ли удастся. Стоит его привлечь хоть за что-нибудь, как тут же появится адвокат, а с учетом того, что он пусть и мелкий, но все же винтик в политической машине Джерси, то знает, какому адвокату позвонить. Сколько прошло со времени того двойного убийства? Лет десять-двенадцать? Да за это время он мог совершить еще два или три, и все сошло с рук. Можете с этим смириться?

— Думаю, придется.

— Я тоже так думаю. Стоит проработать в полиции несколько лет, и понимаешь, что можешь смириться почти со всем. — Он сощурился. — Но вы ведь ушли в отставку, правильно? У вас был золотой жетон, и вы от него отказались. А стало быть, наткнулись на нечто, с чем нельзя смириться.

— Но это не было связано с работой, — возразил я. — И произошло в критический для меня момент, я ведь уже говорил. Есть такой элемент во множестве историй, которые слышишь на собраниях анонимных алкоголиков. И называется он географическим решением. Человек переезжает в Калифорнию, потому что Нью-Йорк для него проблема. Затем переезжает на Аляску, потому что уже Калифорния становится проблемой. Но проблему представляет он сам, и куда бы ни поехал, она остается с ним.

— Значит, вы были проблемой. — Он впал в задумчивость. — Тогда получается, теперь вы — проблема Ивена Стивена, верно? А мы с вами знаем, как он решает свои проблемы, и география не имеет к этому никакогоотношения. Что мы должны сделать, чтобы сохранить вам жизнь?

— Сам задаю себе тот же вопрос.

— На данном этапе я даже не смогу предоставить вам защиту полиции. Звучит как плохая шутка, согласны? Но сами подумайте. Мы подрядим несколько копов охранять вас, и они будут охранять вас, и ничего не случится. Но потом их придется отозвать, и вы окажетесь в том же положении, что и сейчас, потому как этот парень очень умен и терпелив. Он умеет ждать и будет ждать, сколько понадобится. Пистолет у вас есть?

— Нет.

— Если есть и это незарегистрированное оружие…

— Я же говорю, нет.

— Если вдруг удастся раздобыть ствол, думаю, прихватить его с собой будет невредно. Вообще-то…

Редмонд вдруг резко умолк. Я продолжал смотреть на него, приподняв брови, ждал продолжения.

— Я говорю число гипотетически, и желательно, чтобы этот разговор остался между нами. Если некто вознамерится убить меня, и я узнаю об этом, и еще буду знать, что намерения этого некто вполне серьезны, мне остается сделать одно, чтобы как-то защититься. Ну, вы поняли мой намек.

— Сам подумал о том же.

— Вы одно должны усвоить, — произнес он, глядя в сторону. — Если что-то случится с этим нашим «другом» и вас вдруг заподозрят из-за этого, я про наш сегодняшний разговор ничего не знаю и не помню. Не было его, и все тут. — Наши взгляды встретились. — Так что вам есть о чем подумать, — добавил он.


Пистолета у меня не было, ни зарегистрированного, ни левого. Раздобыть ствол — не самое сложное для меня занятие в этом мире, и я уже подумывал, где и как, но затем решил, что не стоит.

После собрания, после посиделок в «Пламени», после традиционной встречи с Джимом я вернулся в гостиницу и остался наедине со своими мыслями. Этот человек бродит где-то, возможно даже поблизости, и если сейчас и не думает обо мне, то, возможно, через день, неделю или месяц вспомнит и приступит к активным действиям.

Поскольку я представляю для него проблему. А я уже знал, какой способ он выбирает для решения своих проблем. Когда единственным твоим орудием является молоток, каждая проблема, как принято говорить, похожа на гвоздь.

Я лежал в темноте и пытался сообразить, страшно мне или нет. Наверное, все же страшно, но боялся я не смерти. Если бы умер год назад, если бы умер пьяным, тогда это был бы ужасный конец столь же ужасной и никчемной жизни. Но я оставался трезвым вот уже год, и, хотя не собирался торжественно отмечать событие, это еще не означало, что я не гордился своим достижением. И если умру сейчас, никто его уже у меня не отнимет. Слабое утешение, но все лучше, чем никакого.

По-настоящему боялся я совсем другого — того, что мне предстоит предпринять. И опасался: вдруг не успею вовремя сообразить, что именно нужно сделать.


Проснувшись утром, я увидел, что за окном сияет солнце. А в соседнем номере работало радио. Слов разобрать не удавалось, но диктор вещал с особым энтузиазмом. Я принял душ, побрился, оделся и только тогда заметил, что сосед мой радио выключил. А солнце продолжало сиять. И я решил, что день выдался неплохой и что я знаю, как должен его провести.

Хотелось есть, но прежде чем пойти позавтракать, я нашел визитку Ванн Стеффенса и набрал номер. И удивился, когда он подошел к телефону: по моим предположениям, должен был включиться автоответчик и предложить мне оставить сообщение. Он сказал «алло», я тут же выпалил:

— Возможно, вы догадываетесь, кто вам звонит.

— Может, и так.

— Вы недавно угостили меня выпивкой, — продолжил я. — А я так и не отблагодарил вас за это.

— Вроде бы узнаю голос, — заметил он, — но понятия не имею, о чем вы.

— Да я и сам не всегда знаю. Думаю, нам надо встретиться и переговорить с глазу на глаз.

— Вот как?

— Разрядить, так сказать, атмосферу. Положить конец недоразумениям.

— Что ж, неплохая идея. Всегда дышится легче, когда воздух чист. Вы можете подумать, я воспользовался известным афоризмом, но нет. Я пришел к этому заключению сам.

— Впечатлен.

— Но не факт, что Конфуций не пришел бы к точно такому же заключению, если бы задумался об этом первым. Так вы хотите встретиться? Где и когда?


Мы встретились в три часа дня в Музее естественной истории. Я пришел пораньше и ждал его под ископаемым — огромным скелетом динозавра. Он появился ровно в три, в костюме, галстуке и с перекинутым через руку пальто. Очки запотели, и он протянул мне пальто, а сам принялся протирать стекла носовым платочком.

«Пальто казалось бы тяжелее, — подумал я, — если бы в кармане лежал пистолет». Впрочем, я не считал, что Ванн придет на встречу вооруженным. Он мог заподозрить ловушку, и если бы прихватил пистолет, пришлось бы объяснять его наличие.

И вот он надел очки и, моргая, уставился на меня через стекла, а потом забрал пальто.

— Спасибо, — сказал он. Затем подошел к ближайшему динозавру. — Привет, дружище. Сколько лет прошло, а ты ничуть не изменился.

— Ваш старый приятель?

— Моя дочь просто обожала этих ребят, — ответил Стеффенс. — Только не спрашивайте почему. Почти каждое воскресенье я приводил ее сюда посмотреть на динозавров и других разведенных папочек. Но это было давно.

— Наверное, просто переросла это увлечение, — предположил я.

— Могла бы перерасти, — вздохнул он. — Но мамаша взяла ее с собой на Карибы, на зимние каникулы. Там есть островок Саба. Слышали?

Я не слышал.

— Туда надо добираться маленьким самолетом с другого острова. Забыл название. А Саба — это вулканический остров, гора, а прямо под ней — песчаный пляж. И маленькие самолеты, летящие туда, часто разбиваются о склоны этой горы.

Что я мог ответить? Наверное, каждый предпочел бы промолчать.

— Мы с ней еще не успели оформить развод, — добавил Стеффенс, — так что официально я вдовец. С погибшим ребенком. Впрочем, не думаю, что есть слова, которыми можно описать такое состояние. И если посмотреть на ситуацию определенным образом, можно остаться с разбитым сердцем. А с другой стороны, так уж сильно убиваться не стоит. Потому что как раз к тому времени она охладела к динозаврам, и впереди нас ждала долбаная длинная и скучная жизнь, когда сказать друг другу особо нечего. И судьба милостиво избавила от этого и ее, и меня.

— Довольно своеобразный взгляд на трагедию.

— Разве? Если на вас «жучок», можете записать эту трогательную историю и показать потом своим психоаналитикам. Одному Господу ведомо, что они накрутят вокруг нее.

— Никакого «жучка» у меня нет.

— Нет? Может, и так, а может — нет. Будь вы помоложе и посимпатичнее, я бы ощупал и охлопал вас со всех сторон. Ну и главное условие, будь вы девушкой. Не думайте, что старина Ванн какой-то там педик.

— Это утешает.

— Но мне от этого какой толк? И потом, что это доказывает? У рыцарей плаща и шпаги появляются все новые и более усовершенствованные гаджеты. Всякие там шариковые ручки с микрофончиками. А буквально на днях слышал о записывающем устройстве размером с таблетку аспирина. Глотаешь ее, и на фоне урчания в животе можно расслышать беседу в радиусе двадцати ярдов. Нет, конечно, все это может закончиться довольно печально: начнешь продираться сквозь дебри собственных размышлений, тут и свихнуться недолго. Но ведь эти клоуны подходят к делу формально, верно? Ладно, пошли отсюда. Нормально поговорить здесь все равно не удастся, к тому же в музее запрещено курить. Словно дым может побеспокоить этих бронто-гребаных-завров.

Глава 44

Едва мы вышли из музея, Стеффенс закурил. Мы перешли через Сентрал-парк-Уэст и углубились в парк на несколько сот ярдов. Стеффенс оглядел три скамьи и отверг их все по непонятным для меня причинам. Затем нашел одну, которая ему понравилась, и вытер сиденье носовым платком, которым чуть раньше протирал очки. Уселся, и я присел рядом, не озаботившись смахнуть с сиденья пыль.

— Вы просили о встрече, — начал он. — Так давайте говорите, что собирались. А я посижу, послушаю, буду мотать на ус.

Я достал из кармана пиджака три листа бумаги, развернул их. Протянул ему.


Я достиг возраста, когда читать удобнее в очках, особенно если шрифт мелкий или освещения недостаточно. Стеффенс же, напротив, снял очки, которые носил весь день, и принялся за чтение. Снял он их, когда я передал ему признание Джека, а когда закончил читать, очки надел не сразу. Сидел, смотрел куда-то вдаль.

Кругом росли деревья, листва на них почти вся облетела. «Обнаженный хор нестройный», — пришла на ум стихотворная строчка, но не удавалось вспомнить имя автора или другие строки стихотворения.

— Это копия, — наконец произнес он. — Сделана на ксероксе.

— Верно.

— А где оригинал?

— В надежном месте. И еще есть одна фотокопия.

— В другом надежном месте, я так полагаю.

«Обнаженный хор нестройный, и на мертвом этом фоне вдруг запела сладко птица». Целая строфа получилась. Но что было до или после и кто все это написал, так и оставалось неясным.

И тут я заметил, что Стеффенс опять надел очки. На секунду мне показалось, парень собирается вернуть листки, исписанные почерком Джека. Но он сложил их и сунул в карман. А потом закурил еще одну сигарету.

«Обнаженный хор нестройный». Но вот «птица» или «птицы»? Смысла это не меняло. И «сладко» — уместно ли здесь это слово?

— Вы, должно быть, ломаете голову над тем, что из написанного тут правда, — заметил он.

— Трудно сказать.

— Трудно? Скорее, невозможно. Хотя должен признать, написано очень даже неплохо. Подбор слов. Умелое построение фразы. Повествование так и течет, плавно и складно. Уж о почерке я вообще не говорю.

— Да и не стоит.

— Действительно. Кого, кроме монахинь, сегодня волнует этот долбаный почерк? Написано разборчиво. Читается легко. Но вы должны задаться вопросом: когда на смену памяти и фактам приходит не в меру разыгравшаяся фантазия?

— Это всегда трудно сказать.

И все же «птицы», решил я. Одна ласточка лета еще не делает, а поскольку упомянут хор, нужно больше одной птицы.

— Взять, к примеру, парня, которого он называет «С.». Существует ли он на самом деле? Возможно, «С.» — лишь плод авторского воображения.

— Возможно.

— А если «С.» обозначает у него «Сам»? Мол, он сам решает, что женщина должна умереть, поскольку она свидетель? Вся эта история с С., который якобы хватает за руки автора и заставляет его спустить курок, типичный пример психопатического бреда. У парня налицо раздвоение личности: в него вселяются сразу два человека, и один из них, плохой, убеждает хорошего сделать то, чего он позже будет стыдиться.

«Обнаженный хор нестройный…» Вроде бы Китс? Придется, видно, посмотреть в сборнике Бартлетта «Знаменитые цитаты и изречения». Буквально две минуты покопаться в цитатнике, и я буду знать имя поэта и название стихотворения, а затем проведу еще часа два, перескакивая на отрывки и фрагменты, которые доводилось смутно припоминать в других случаях.

У Джен был этот цитатник Бартлетта, и порой я заглядывал в него, когда она возилась на кухне или занималась доведением до совершенства очередной скульптуры, над которой работала.

Может, стоит сходить в книжный магазин «Стрэнд» и купить себе цитатник? Куда проще, чем искать себе другую подружку, у которой эта книжка стоит на полке.

— Но если и был некий С., — продолжил Стеффенс, — он не производит на меня впечатления парня, которым следует заняться вплотную. Все было бы иначе, если бы этот писака был под рукой и мог подтвердить, что именно так и произошло. Но документ сам по себе… Не знаю, вряд ли только на основании его можно упрятать человека в тюрьму, так или нет?

— Так, — кивнул я. — Но лишь в том случае, если этот документ — единственная улика. А вот это не так.

— Разве?

— Можете назвать это интерпретацией. Несколько страниц, по которым можно идентифицировать мистера С. и узнать, чем он занимался в прошлом.

— И написаны они кем-то другим?

Я кивнул.

— От руки? И копии существуют?

— Почерк не столь хорош, как в виденном вами образчике, — добавил я. — Но ведь вы сами только что говорили: кого волнует этот долбаный почерк?

— Только монахинь.

— Именно.

— Да и то немногих. И однако же, вы упомянули, что почерк не столь хорош, а потому содержание скорее всего из области домыслов. Будь у автора доказательства, он бы не стал заниматься всей этой ерундой.

— И тогда С. сидел бы в камере в Томбс.[57]

— Если бы это был тот самый С.

— Разумеется.

Он снова закурил сигарету. Дымил несколько минут, выпуская колечки дыма в сторону деревьев. Возможно, в голове у него крутилась та же строчка. «Обнаженный хор нестройный». Или он помнил не только поэта, но и название стихотворения. Как знать, что происходит в голове у другого человека?

— Чего вы хотите, Мэтт?

— Просто жить дальше.

— И все? Что же вам мешает?

— С. может помешать.

— И тогда оба эти документа на одну тему, но написанные разными почерками, отправятся к заинтересованной и вполне официальной стороне? Верное предположение?

— Совершенно верное.

— Но если с вами ничего не случится…

— Тогда ничего не случится и с документами, и С. будет продолжать жить своей обычной жизнью.

— Не такой уж и плохой жизнью.

— Да, и моя меня вполне устраивает.

— Все это, конечно, замечательно, — протянул Стеффенс, — но ведь никто не живет вечно.

— Да, слышал.

— Я вам, конечно, этого не желаю, боже упаси. Но ведь вы можете умереть и по вполне естественной причине.

— Надеюсь, рано или поздно это произойдет именно так.

— Но если произойдет раньше времени…

— Тогда это будет расценено как те два выстрела — в рот и в голову, — спокойно отозвался я. — И эти два документа доставят по назначению. Но велики шансы, что вам к тому времени беспокоиться будет уже не о чем.

— Это вы о чем?

— Ну, вы года на три старше меня. Вы страдаете избыточным весом, и потом… сколько вы курите? По три пачки в день?

Как раз в эту минуту он доставал сигарету из пачки. И тут же засунул ее обратно.

— Да, как раз подумывал бросить.

— Когда-нибудь бросали в прошлом?

— Ну, может, пару раз.

— Но, как я понимаю, без толку?

Стеффенс сунул пачку в карман.

— Как знать, — буркнул он. — И вообще не понимаю, куда вы клоните?

— Вы страдаете избыточным весом и много курите. Да еще и пьете.

— Совсем немного.

— Гораздо больше меня. Так о чем это я? Ах да. С учетом всех этих обстоятельств вы вполне можете умереть раньше меня, и тогда беспокоиться вам совершенно не о чем. А если все же меня переживете, тогда у вас будет достаточно времени прикинуть, какие обвинения будут предъявлены вам в суде и какой светит срок.

— Бог ты мой, — пробормотал он и нахмурился. — А что, если вы снова начнете пить?

— Для нас обоих будет лучше, если не начну, — ответил я. — Так что в следующий раз, когда вам вдруг захочется прикупить бутылку-другую «Мейкерс Марк», советую выпить их самому.

— Так и знал, что этот долбаный виски плохая идея, — усмехнулся он. — Просто увлекся ее красотой и элегантностью. Ну, сами понимаете. Вы входите в комнату, видите стакан, потом бутылку. Я решил, это вызовет определенные последствия.

— Тут вы оказались правы.

— Какое впечатление все это произвело? Вы испытали искушение?

— Вы когда-нибудь боялись высоты?

— Высоты? Но это-то тут при чем?

— Да нет, это я так. Просто любопытно.

— Против самолетов ничего не имею. Сидишь в замкнутом пространстве, тебя везут, беспокоиться не о чем. Но если подойти к краю обрыва или забраться на скалу…

— Тогда все по-другому?

— Совсем иначе.

— Я такой же. И знаете, в чем тогда состоит страх? Что вдруг захочется прыгнуть вниз. Я, конечно, не прыгаю, но боюсь, вдруг появится такое искушение.

Он выслушал все это очень внимательно и кивнул.

— Я совсем не хотел пить. Но стакан с виски стоял передо мной, и я испугался, вдруг захочу. Что меня вдруг охватит неудержимое желание, и я не смогу ему противиться.

— Но оно не возникло.

— Нет.

— Я уже говорил, как только вышел оттуда, сразу понял — идея не из блестящих. Но с другой стороны, сейчас мы оба здесь, правильно? И оба выжили. Знаете, у мексиканцев есть на этот счет одно слово.

— Это вы о чем?

— О нашей ситуации. Правда, не знаю, как перевести на английский. Гребаные мексиканцы называют это un standoff.[58]

Он вытащил пачку из кармана, вытряхнул одну сигарету, вставил в рот.

— Да с какой стати я буду бросать? Черта с два! — пробормотал он. — На кой хрен мне все это?


Позже я рассказал все это Джиму. Тот выслушал, подумал немного.

— Тогда, получается, все кончено, — произнес он.

— Похоже, да.

— Тебе ведь не стоит и дальше бояться этого парня, верно? У него не осталось больше причин убивать тебя?

— И все причины не убивать.

— Так что пока все нормально.

— Будем надеяться, — кивнул я. — Однако не стоит забывать: сукин сын прикончил пять своих сограждан, и это сошло ему с рук.

— В конечном счете никому не сходит.

— Не думаю, что его будет мучить совесть. Не думаю, что она вообще у него есть. Но карма… она существует.

— Да, так говорят. — Джим потянулся к чайнику, подлил в обе наши чашки. — Жасминовый, — улыбнулся он. — Первый глоток приятно удивляет, а на третьей чашке вдруг понимаешь: уж лучше бы они принесли тебе обычный зеленый чай. Знаешь, Мэтт, то, что этот парень будет теперь держаться на расстоянии, меня утешит. Да и ты, должно быть, доволен, как обернулось дело.

— Доволен, — пробормотал я. — Уж лучше бы он сгинул раз и навсегда. Или пошел на какое-то дело, и его прикончили бы на месте. Но в целом да, доволен. И это напомнило мне кое о чем.

— О чем же?

— Да я тут все думал, — ответил я, — и решил, что Будда — это все муть собачья. Наша неудовлетворенность — вот что отличает нас от стада, пасущегося на поле.

— И когда же осенило тебя это открытие?

— Когда брился.

— Наверное, порезался и…

— Ничего подобного. Не порезался. Потому как у новой моей бритвы двойное лезвие, всегда бреет гладко и чисто. Работают слаженно: одно лезвие придерживает волосок, другое срезает его начисто.

— Ты прямо как в рекламе говоришь.

— И еще должен заметить, эта бритва куда лучше моей последней и уж тем более предпоследней. А потом я вдруг вспомнил, как брился мой отец, а я смотрел. У него была безопасная бритва, по нынешним понятиям — прибор довольно примитивный. Но его отец, должно быть, пользовался самой простой бритвой. Почему, как думаешь, бритвы каждую пару лет усовершенствуются, а? И машины тоже, и прочие устройства, помельче, предназначенные для удобства в жизни?

— Уверен, ты знаешь ответ на этот вопрос.

— Неудовлетворенность, — философски изрек я. — Время от времени кто-то бросает бритву на середине бритья и говорит: «Должен быть способ и получше». Ищет его и находит.

— Так что неудовлетворенность можно считать матерью изобретений. А я-то думал, что это необходимость.

Я покачал головой:

— Никто не испытывает необходимости в бритве с двойным лезвием. Никому нет нужды мчаться в машине со скоростью шестьдесят миль в час. Или взлетать в воздух в самолете.

— Все же, вероятно, есть в твоих рассуждениях некий огрех, — заметил Джим. — Хоть мне и не слишком охота разбираться, в чем он состоит. Но в следующий раз, когда столкнусь с Буддой, постараюсь направить его на путь истинный.

— Если хочешь встретиться, — заметил я, — найти его можно на полуночном собрании в Моравской протестантской церкви.

Однажды ранним утром…

— Мексиканский тупик, — сказал Мик Бэллу. — Сам часто удивлялся, почему его так называют. Есть идеи?

— Нет.

— Если бы Кристин была здесь, — заметил он, — тут же достала бы свой айфончик, влезла в Гугл и, не моргнув глазом, выдала нам полное объяснение. Этот наш мир — странное место, и с каждым днем становится все странней. Лет двадцать пять назад никаких Гуглов не было и в помине, айфонов тоже. Но люди всегда рассказывали разные истории, и эта очень хорошая. А он когда-нибудь возникал снова?

— Стеффенс? Насколько мне известно, он все это время оставался по ту сторону реки. Федералы проводили спецоперацию в округе Гудзон, и на скамье подсудимых оказалась целая банда, и несколько политиков из Джерси-Сити угодили в тюрьму. Но его имени в газетах я не видел. А потом, уже после этого, лет двенадцать спустя, я получил неподписанную открытку на Рождество. На ней был изображен Санта-Клаус, он смотрел на миску с молоком и тарелочку с печеньем, а сам снимал висящую у него на ремне фляжку с виски. Марка была проштампована в почтовом отделении Джерси, ну и я подумал, что, наверное, открытка от него.

— Так он все еще жив?

Я покачал головой:

— Нет. Скоро будет десять лет, как ушел в мир иной. Автомобильная авария в Стране Садов.[59] В три часа ночи его машина сбила ограждение на мосту, летела куда-то со скоростью семьдесят миль в час. Никаких следов торможения, так что он даже не пытался остановиться. И вылетел через лобовое стекло, поскольку не был пристегнут ремнем безопасности.

— Думаешь, самоубийство?

— Трудно сказать. Страдал энфиземой легких последние года два, затем врачи диагностировали рак легких. В доме у него наверняка был пистолет, и он определенно умел им пользоваться. Но, может, просто отправился прокатиться, и это решение возникло у него спонтанно. Вдавил педаль газа в пол, резко свернул влево, и задал полицейским работу — подчищать за собой.


Чуть позже он поставил недопитую бутылку виски в бар за стойкой и принес литровую бутылку воды «Эвиан». И мы сидели, два старика, которым давно следовало спать, болтали и пили воду.

— Так думаешь, все вышло по справедливости, — заметил он. — Все кончики подрезаны и завязаны бантиком. Убийца нашел его и разделался самым наилучшим и оптимальным образом.

— Прямо как в телевизионном сериале.

— Пусть так, — кивнул он, — но все равно время от времени не перестаешь удивляться. Злодей разгуливает на свободе. Но ведь твоего нашли, вычислили, верно? Как думаешь, он убивал потом кого-то еще? В Джерси-Сити?

— Понятия не имею.

— Разве не прав был тот, кто говорил, что уж лучше оставаться в неведении? Сколько чудовищных преступлений он натворил после убийства тех мужчины и женщины в Виллидж? Потом переехал, жил по ту сторону реки, нашел себя в политике. Но использовал ли пистолет в своей новой жизни?

— Мы никогда этого не узнаем, — ответил я. — Но думаю, когда наступал момент применить оружие, он прекрасно помнил, как им пользоваться.

Мик отпил глоток воды.

— Все эти годы, — пробормотал он. — Просто диву даешься, куда они уходят.

— С тем же успехом можно спросить: откуда они приходят.

— Но ведь мы никогда не спрашиваем, верно? Завтра всегда где-то там, за горизонтом. До тех пор, пока все эти завтра не иссякнут. И люди, о которых ты говорил… многие из них уже умерли.

— Да.

— Джим Фейбер. Его ведь застрелили, верно?

— Верно. Застрелил человек, который принял его за меня.

— Да, скверные были времена. Примерно тогда же многих поубивали прямо в этом зале.

— Твоя правда.

— Винишь себя в его смерти?

— Наверное. И помогает только его голос, звучащий у меня в голове. Велит прекратить всю эту ерунду.

— Ага. Послушай, а женщина, которая отрезала себе волосы? Вы с ней как, были потом вместе?

— Ну, может, два-три раза, не больше. Это после того, как мы с Джен разбежались окончательно, и перед тем, как я встретил Илейн. Бывало, сидим с Донной спокойно, болтаем, потом воздух словно электрический разряд пронзает, и мы оказываемся в ее постели под балдахином, где проводим час-другой. Ну а потом она вышла замуж и переехала, а позже до меня дошли слухи, будто развелась.

— И Джен больше нет.

— Угу.

— Помню, она хотела, чтобы ты раздобыл ей ствол. Воспользовалась им?

— Нет, — ответил я. — Решила: пусть рак делает свое дело. Просто находила утешение в том, что есть пистолет. На случай, если станет совсем невмоготу.

— Смотри, она обратилась именно к тебе. Но ведь вы с ней уже давно разошлись.

— Она привезла мне мою одежду, — сказал я. — Я отдал ей ключи от ее студии, ну и тут выяснилось, что между нами еще не все кончено. И это тянулось какое-то время. Мы были очень привязаны друг к другу, ну и пытались наладить отношения, чтобы все было как прежде. Но потом стало ясно, что ничего не получится.

— Вон оно как…

— Так, кто еще? Время от времени встречаюсь с Деннисом Редмондом. За обедом или за чашкой кофе. Звонил ему пару раз, когда подвернулось дело, где, как я думал, он мог мне помочь. Ну а потом потеряли друг друга из виду. Наверное, он теперь уже в отставке.

— Как и тот, другой.

— Да, Джо Дуркин. Мы с ним сдружились за долгие годы, но он был на службе, а я нет, а это всегда определенная граница в отношениях. Сейчас работает в службе безопасности в какой-то фирме на Уолл-стрит, ну и поскольку имеет еще и пенсию, живет очень даже неплохо.

— Но вы с ним видитесь нечасто.

— Нет, довольно редко. Бар, который так любил Редмонд, «Мальчик-Менестрель», помнишь? Недавно проходил мимо и увидел — его там нет.

— Да. Заведения появляются и исчезают.

— Вот именно. И листва облетает с деревьев. «Обнаженный хор нестройный» — это строчка из сонета Шекспира.

— Вон оно что.

— Не знаю, с чего вдруг мне тогда втемяшилось в голову, что это Китс. Джимми Армстронг умер. Потерял лицензию, переехал на западную окраину, а потом помер. Кто-то прибрал к рукам его заведение и поменял название. В этой новой забегаловке подавали одно блюдо, которое мне очень нравилось, ну и еще завтрак по-ирландски в любое время дня, но потом они поменяли меню, так что и этого теперь там нет. «Терезы» тоже больше нет, говорю, если тебе вдруг захочется кусок пирога с клубникой и ревенем. То же самое произошло с лавкой «Дукаш и сын». Там теперь сетевой продуктовый магазин, расположился на том месте, где была лавка Дукаша, и еще этого, то ли Дуэйна Рида, то ли «Овощи по-корейски», точно уже не помню. Не знаю, что произошло с самим Фрэнки Дукашом, умер он или просто потерял лицензию.

— Наверное, переехал в Новую Шотландию, — предположил Мик, — и стал вегетарианцем.

— А что, вполне возможно. Билли Киган перестал трудиться в баре на Джимми и после этого переехал в Калифорнию, где завел свой бизнес, стал изготавливать свечи. А Марк Мотоцикл женился на индианке из штата Гуджарати, проживала она в Джексон-хайтс, и потом они переехали куда-то на север. Вроде бы в округ Путнам, если не ошибаюсь, и открыли там частный детский сад. Он не пьет, примерно раз в два месяца приезжает на собрания в соборе Святого Павла. «Харли» все еще при нем, но теперь Марк предпочитает разъезжать на внедорожнике.

— Ну а тот второй с мотоциклом?

— Второй?… А, Скутер Уильямс. Последнее, что о нем слышал: живет все там же, на Лудлоу-стрит, разменял шестой десяток. Веришь или нет, но этот район теперь превратился в престижный. Пайпер Маклиш вышел из тюрьмы пару лет назад. Его отпустили немного раньше срока, отправили домой умирать. Не знаю, жив или нет Кросби Харт, но его наверняка можно найти в Гугле, только сначала придется проверить, откуда пошло это название, мексиканский standoff. Ну, что еще сказать?… «Тиффани» не существует вот уже несколько лет. Я о кафетерии на Шеридан-сквер, не о ювелирном магазине. Тот будет жить и процветать до тех пор, пока японские туристы покупают там цацки.

— Ну а Музей естественной истории? Тот, где ты с ним встречался. Он вроде бы все еще действует или я ошибаюсь?

— Последний раз, когда там был, работал. А почему спрашиваешь?

— Да потому, — ответил Мик, — что хоть где-то должно найтись местечко для пары старых динозавров. — Он приподнял свой стакан. В нем была вода, ни капли спиртного, но он все равно приподнял его и рассматривал жидкость на свет.


Оглавление

  • Лоренс Блок Грехи отцов наших
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  • Лоренс Блок Время убивать
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  • Лоуренс Блок Восемь миллионов способов умереть
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  • Лоуренс Блок Когда закроется священный наш кабак
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  • Лоуренс Блок На острие
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  • Лоуренс Блок Билет на погост
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  • Лоуренс Блок Пляска на бойне
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  • Лоуренс Блок Прогулка среди могил
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  • Лоренс Блок Дьявол знает, что ты мертв
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  • Блок Лоренс КАПЛЯ КРЕПКОГО Роман
  •   Однажды поздним вечером…
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  •   Глава 35
  •   Глава 36
  •   Глава 37
  •   Глава 38
  •   Глава 39
  •   Глава 40
  •   Глава 41
  •   Глава 42
  •   Глава 43
  •   Глава 44
  •   Однажды ранним утром…