Танго втроём. Неудобная любовь [Ольга Валерьевна Дрёмова] (fb2) читать онлайн

ОЛЬГА ДРЁМОВА Неудобная любовь Танго втроём

* * *

— Ну и как тебя прикажешь понимать?!

Савелий Макарович плотно прижал к ноздрям волосатый квадратный кулак с зажатым в нём стаканом, крепко зажмурился, шумно втянув в себя воздух, и резанул сына недобрым взглядом. Сощурившись, он неторопливо покрутил в корявых пальцах гранёный стакан с остатками мутного самогона на дне, глянул сквозь заляпанное стекло на свет, пробивавшийся сквозь маленькое окошко избы, и с чувством выдохнул:

— Слеза, а не водка!

Горячо пахнув резким перегаром, Савелий Макарович неспешно надломил чёрную краюху, обмакнул хлеб в деревянную солонку, стоявшую перед ним на столе, с удовольствием отправил кусок в рот. Смахнув крошки с усов и бороды, Кряжин провёл по кудрявой чёлке и, откинув своё грузное тело на высокую спинку тяжёлого дубового стула, принялся медленно жевать. Тяжёлые крупные желваки, перекатываясь под кожей, неторопливо ходили со стороны на сторону, угловатые, словно рубленные топором, скулы, а из-под насупленных тёмных бровей сверкали жестокие в своей неподвижности, холодные, отсвечивающие сталью узкие обдирающие щёлочки глаз.

Панический ужас заволакивал сознание тягучей липкой пеленой. Вусмерть перепуганный Кирюша смотрел на эти двигавшиеся челюсти, и ему вспоминались железные зубья ржавого капкана, лежащего в дальнем углу сараюшки. Боясь поднять глаза, он вслушивался в сумасшедшие удары своего колотящегося в ушах сердца и внимательно вглядывался в отцовскую окладистую бороду, в которой застряли мелкие сухие крошки. Сочные, тёмно-вишнёвые губы Савелия презрительно скривились, и в один миг всем своим существом Кирюша почувствовал, как по его лицу шаркнул обжигающий взгляд родителя.

— Так как же тебя понимать? — Губы отца зашевелились, и густая рамка блестящих толстых волос бороды дернулась в такт их движению, но звон в ушах мешал Кирюше сосредоточиться, и, скользнув каплей воды по маслу, слова отца в который раз прокатились мимо него. — Что ж ты молчишь, сопля эдакая, дар речи потерял? Отвечай, когда отец спрашивает! — Савелий Макарович зло пристукнул по деревянным доскам стола, нетерпеливо дрогнул ноздрями с крупными красными порами, и перед глазами Кирюши запрыгали жёлтые и рыжие огненные круги. — Не молчи, убью! — буравя глазами сына, чуть слышно прошептал Кряжин. Заскрипев зубами, он сжал ладони в кулаки, и откуда-то из самой глубины его горла послышался с трудом сдерживаемый рык.

А ведь и правда, возьмёт сейчас за горло своими волосатыми лапами и убьёт. Как щенка задавит! Квадратные ладони отца были огромными, и Кирюша вдруг отчетливо представил сошедшиеся на своей шее огненным обручем обросшие волосами пальцы, и его мгновенно замутило.

— Говорил я тебе, чтобы на Любкином дворе твоей ноги не было? — тихо просипел Савелий. — Говорил или нет, отвечай!

— Говорил, — едва слышно сглотнул Кирюша. — Только не могу я без неё, батя! Я старался, поверь мне, я старался, но не смог, — хрипло зачастил он. — Она как отрава, не могу я без неё, люблю я её, понимаешь, люблю! — Подняв на отца воспалённые глаза в красных прожилках, Кирилл вздрогнул.

— Та-а-к… И на что ты мне прикажешь привязать твоё «люблю»? — ледяной тон отца обварил Кирилла паническим ужасом с ног до головы. Дёрнувшись всем телом, он сжал бледные губы в тонкую, чуть заметную полосу и почувствовал, что каждый волосок на голове поднимается дыбом, мелко-мелко затрясся. — Твоё глупое «люблю» даже на хвост нашей Зорьке не прицепишь, не то чтобы на хлеб мазать. И что у тебя на этой прошмандовке свет клином сошёлся, будто других девок в деревне нет? — сложившись упругим домиком, толстые полосы бровей Кряжина удивлённо выгнулись. — Была б ещё баба спорая, а то так, юла на одной ножке.

Подавшись телом вперёд, Кирилл хотел возразить, но, удержавшись, благоразумно промолчал, только костяшки его пальцев, намертво вцепившиеся в толстые доски стола, побелели.

— Вот и молчи, — резанув сына взглядом, Савелий Макарович с нескрываемым удовольствием посмотрел на его стиснутые руки, и пушистая рамка вишнёвых губ вновь выгнулась презрительной подковой. — Ты — мой единственный сын. И не для того я тебя столько лет растил, чтобы видеть, как ты по своей дури всю жизнь станешь коровам хвосты крутить. Любка, она что, — она баба, и её такое бабье дело, чтоб таким дуракам, как ты, мозги на сторону сворачивать. Чего с неё взять-то? Гладкая да со всех сторон заметная — и ладно. А что мозги у неё куриные, так бабе не мозгами жить, на что они ей, мозги-то? А ты — другое дело, ты — мужик, а значит, разумение должен соблюдать, то есть свою выгоду понимать. Вот оно как.

Видя, что сын опустил голову и глубоко задумался, Савелий Макарович дрогнул правой бровью и заговорил мягче.

— Дурашка ты ещё, Кирюха, дурашка! Что бы ты делал, как бы не я? Голова, она на то мужику Богом дадена, чтобы мысли в ней нужные жили, а не ветер по коридорам свистел да фортками наотмашь лупил. Ты подумай сам, на что она тебе, Любка-то? Ну что, похороводишься ты с ней год-другой, обженишься, настрогаешь детишек полон дом. А дальше-то что? Что дальше-то, я тебя спрашиваю?

Кряжин наклонил высокую запотевшую бутыль с мутным пойлом, налил гранёный стакан доверху и, заткнув горлышко самодельной пробкой, завёрнутой в тряпку, начал нарезать солёный огурец широкими щедрыми кольцами.

— Вон, время-то, оно на месте не стоит, вся жизнь — она теперича только в городе и есть, а у нас что, мимо нас она идёт. Молодой ты ещё, Кирюха, многого не понимаешь. Тебе в город нужно, пропадёшь ты здесь ни за понюшку табаку, как пить дать, пропадёшь. На что тебе Любка? Любка отсель ни в жисть не вылезет, приваренная она к нашей деревне накрепко, Любка-голубка. Ты бы умом-то своим пораскинул, да не за Любку, а за Марью бы цеплялся. А что? — Увидев, как Кирюха упрямо, совсем как он сам, сжал губы в узкую полосу, Савелий грубо прикрикнул: — Ты на меня волком-то не зыркай! Я тебе дело говорю, а ты слушай! У Марьи в городе родня есть, так что, если с умом подойти, дело может и выгореть. Конечно, Любке она твоей не чета, да с лица воду не пить. В случае чего — ты зажмурься, и вся недолга.

Кряжин раскатисто захохотал, отворил печную заслонку вишнёвых губ и, дёргая кадыком, глухо уронил вонючую муть вовнутрь. Перекрестившись на икону, он положил кружок огурца на язык, сладко чмокнул и довольно оскалился.

— Людишки в городах живут, новую жизнь строят, всякие там ГЭСы Братские открывают, до космоса и то уж добрались, а здесь время мимо нас проходит, у нас весь прогресс в одну кукурузу с патефоном и уложился. Да ты не робей, — расценив молчание сына как согласие, подмигнул Кряжин, — Марья — девка справная, да и ты ей по сердцу: вижу, как она на тебя смотрит, не слепой! Свадьбу справим, в город поедешь, а уж дальше — сам.

— Да что мне город! — набравшись храбрости, Кирилл поднял на отца свои тёмно-карие материнские глаза. — По сердцу мне Любаня, и без неё не будет мне жизни ни здесь, ни в городе, нигде! Ты или убей меня, или благослови, а об Марье лучше не говори, чужая она мне. Твоё слово всегда было для меня законом, но сейчас, не обессудь, по-твоему не будет.

— Что ты сказал, сопля?!! — вмиг побагровев, Савелий Макарович опустил на столешницу свой увесистый квадратный кулак. — Значит, благословить, говоришь?

Полыхнув звериным огнём безумных глаз, Савелий поднялся во весь свой почти двухметровый рост и, отшвырнув ногой тяжёлый дубовый стул, на котором сидел, сделал несколько неровных шагов к печке. Пошарив рукой у стены, он вытащил замотанное в толстую холщовую тряпку ружьё и, неспешно размотав промасленную холстину, сломал ствол о колено.

— Что ж, сейчас я тебя благословлю, — щёлкнув затвором, пьяно пробормотал он, и, шагнув вперёд, упёр ствол в грудь сына. — У тебя есть одна минута. Или ты сделаешь так, как сказал я, или я пристрелю тебя своими собственными руками. Считаю до трёх.

— Отец! На дворе шестьдесят первый год, люди, вон, сам говоришь, до космоса добрались, а ты со мной словно с крепостным. Пожалей ты меня, сын ведь я тебе родной… — От обиды и жалости к себе губы Кирюши задёргались и глаза наполнились едкими жгучими слезами.

— Раз. — По тёмным скулам Кряжина прокатились упрямые желваки.

— Бать, будет тебе, пошутил — и хватит, — всё ещё до конца не веря в происходящее, Кирилл попробовал дёрнуться, но стальной ствол ружья держал его у стены крепче крепкого. — Ну что ты, в самом-то деле? — заискивающе улыбнулся Кирюха.

— Два. — Вишнёвые губы Савелия побелели, и на дне стальных глаз промелькнула звериная тоска. — У тебя последняя попытка. — С висков и со лба Савелия заструился пот, и, глянув в полные решимости глаза отца, Кирилл отчётливо понял, что сейчас раздастся выстрел.

— Хорошо, будь по-твоему, — трясущимися губами произнёс он.

— Вот и молодец, — опустив ствол, Савелий шумно выдохнул и внезапно почувствовал, что ему нужно сесть. — Даю тебе сроку — три дня, и чтобы с Любкой покончил раз и навсегда. Как ты это сделаешь — не моё дело. Но запомни: пока я жив, в этом доме хозяин будет один — я, и моё слово всегда будет последним.

* * *

— Держи, Марьяш, это тебе, — развернув желтоватый лист грубой обёрточной бумаги, Крамской достал картонную коробку и, широко улыбнувшись, посмотрел в лицо племянницы.

— Мне? — отодвинув чашку с чаем, Марья поднялась из-за стола и, подойдя к дяде, взяла коробку обеими руками. — А что там?

— Последний писк московской моды, — серьёзно произнёс Михаил Викторович и, покосившись на сестру, едва заметно подмигнул.

Этой зимой Крамскому исполнилось сорок восемь. Был он высок, широкоплеч, с яркими нитями седины в тёмной густой шевелюре зачёсанных назад волос. Белая рубашка, расстёгнутая у самого ворота на одну пуговицу, подчёркивала тёмный загар лица и густые, словно летняя полуденная синь неба, озорные мальчишечьи глаза, так не вязавшиеся с его представительной начальнической внешностью.

Кем он был в далёкой Москве, Марья точно не знала, знала только, что дядька занимал какую-то высокую партийную должность и был у своего руководства на хорошем счету. Может быть, там, в столице, он и был неприступным начальником с ледяным, внушающим трепет строгим взором, но здесь, в маленьком тихом домике, среди своих, он был просто дядей Мишей, родным и долгожданным, а потому нисколечко не страшным.

— Ой, какие смешные! — открыв слегка измявшуюся крышку коробки, Марья достала чёрные лакированные туфельки на длиннющих каблучках.

За счёт высокого каблука остроносые модельные туфельки казались совсем маленькими, а крохотные набойки на шпильках выглядели и вовсе игрушечными.

— Неужели на таких можно ходить и не упасть? — в изумлении проговорила она, опускаясь на стул и скидывая с ног мягкие тапочки на овечьем меху.

— Этого я тебе сказать не могу, не пробовал, — глядя в оживлённое, раскрасневшееся от горячего чая личико племянницы, серьёзно проговорил Михаил Викторович, — но за то, что это самая модная вещь сезона, могу поручиться.

— Балуешь ты её, Михаил, — усмехнулся в усы Николай, и, повертев в заскорузлых потемневших пальцах папиросу, качнул вихрастым светлым чубом.

В отличие от своей жены Анастасии, худенькой и юркой чернявой брюнеточки с ярко-синими, как у брата, глазами, Николай Фёдорович был широк в кости, основателен и неспешен. Глядя на его невозмутимое спокойствие, нетрудно было представить, что, даже если бы мир полетел вверх тормашками в тартарары, этот факт не произвёл бы на него ровным счётом никакого впечатления.

— Вот уж сразу и балую! — бархатисто хохотнул Крамской, и, обернувшись к племяннице, раскатисто произнёс: — Ну-ка, красавица, покажись дяде Мише, какая ты у меня барышня выросла!

Вцепившись в стол руками, Марья с сомнением покачалась на узеньких шпилечках, но, те, вопреки ожиданиям, были на редкость устойчивыми, и, отпустив деревянную лакированную столешницу, она решительно вышла на середину комнаты.

Внешностью Марья пошла в мать, такая же узкокостная и худенькая, она была бы, пожалуй, полной её копией, если бы не серо-зелёные, опушённые густыми длинными ресницами отцовские глаза да пышные, светло-пшеничные вьющиеся волосы. Похожая на немецкую куколку, временами она казалась совсем ребёнком. Но сейчас, на высоких узких шпилечках, в модной тёмной юбке в облипочку и поблёскивающей, словно змеиная чешуя, трикотажной водолазке под самое горло, она была эффектна и женственна, как никогда.

Марья сделала несколько неуверенных шажков, слегка откинула корпус назад но, поймав равновесие, вдруг лихо развернулась вокруг своей оси. Ощущая непривычное напряжение в ногах, она несколько раз прошлась вдоль комнаты туда и обратно и, взглянув на себя в висящее на стене зеркало, удовлетворённо улыбнулась.

— Смотри, не зацепись каблучищами-то, — пыхнув папиросой, добродушно засмеялся в усы Николай.

— Ну как, дядь Миш? — приложив к полыхающим огнём щекам холодные ладони, Марья с восторгом посмотрела в лицо Крамскому. — Мне идёт?

— Видел я, Марья, красоток, но таких, как ты, — ещё ни разу, — восхищённо прищёлкнул языком Михаил. — Куда там нашим, московским, видели бы они сейчас тебя — с зависти бы поумирали!

— Так уж и поумирали бы? — кокетливо наклонив головку к плечу, просияла Марья.

— А ну-ка, пройдись-ка ещё разок, — от детской радости племянницы Михаилу было тепло и уютно. Не скрывая своего счастья, Машенька сияла, как солнышко, и, постукивая каблучками, вертелась во все стороны. Казалось, что от её благодарной улыбки в доме становится светлее.

Увлёкшись созерцанием юной манекенщицы, никто в доме не заметил, как потихоньку скрипнула дверь и на пороге появилась Любаня. В одной руке у неё был зажат старенький цветастый платок, а в другой — небольшой, с чашку, деревянный бочоночек, сделанный в форме кадушки.

— Кх! Кх! — стараясь обратить на себя внимание, Любаня притворно закашлялась. — Здрас-с-сьте всем. Я стучала, только вы не слышали. Тёть Тась, мать просила у вас… это… — Любаня на мгновение запнулась и, зацепившись глазом за стоявшую у окна худенькую фигурку на шпильках, окинула Марью оценивающим взглядом. Мгновенно охватив её всю, с головы до ног, Любаня горячо полыхнула жадными кошачьими глазами и, скомкав в кулаке вылинявший цветастый лоскут старенького платка, поспешно убрала руку за спину.

— Привет, — кивнув головой Любаше, Марья зажато улыбнулась и, дрогнув губами, отвела глаза в сторону.

— Так тебе чего дать-то, Любань? — голос Анастасии Викторовны разбил неловкую тишину на тысячи мелких осколков, и, рухнув на Шелестову с высоты, они вонзились в душу и сердце мелкими крапинками болезненной зависти.

— Мне?.. Ах да. Мне бы соли, — сбрасывая секундное оцепенение, Любаня лучезарно улыбнулась и тряхнула копной блестящих волос. — Мать говорит, сходи, говорит, к Голубикиным, возьми, а то вся вышла. Тёть Тась, мы завтра вернём.

— Да ты не стой, проходи, я сейчас отсыплю. Чашку-то давай. — Метнувшись к дверям, Анастасия Викторовна взяла из рук Любани деревянную кадушечку и, подтолкнув Шелестову под локоть, увлекла за собой в кухню.

— Это что за экспонат? — глядя в погасшие глаза племянницы, Михаил недовольно мотнул головой.

— Это дочка Шелестовых, Любка, не узнал? — загасив папиросу, Николай посмотрел на Михаила и дрогнул правой стороной рта. — Стерва ещё та, — неторопливо уронил он, — первостатейная.

— Не слушайте его, дядь Миш, это он так шутит. Любаня — моя подруга, мы с ней вместе учились… и вообще…

Пытаясь убедить Крамского в том, что не всё так плохо, как обрисовал отец, Марья улыбнулась, но улыбка девушки вышла какой-то натянуто-жалкой и бледной.

— А я говорю, что ты ещё хлебнёшь с этой подругой досыта, — не глядя ни на кого, упрямо возразил Николай. Метнув быстрый взгляд в сторону дочери, он сощурил глаза и, дернув крыльями носа, неодобрительно повел шеей.

— Пап! — многозначительно округлив глаза, Марья кивнула на приоткрытую дверь кухни и умоляюще посмотрела на отца. Подумав о том, что Любане были слышны последние слова, Марья почувствовала, как в её душе шевельнулось что-то холодное и скользкое.

— Ладно, ладно, — махнув рукой, отец отвернулся, а Марья, облегчённо выдохнув, посмотрела на Крамского.

— Дядь Миш, а какая она, Москва? — сделав несколько шагов к столу, Маша уселась на стул и, сняв шпильки, влезла ногами в привычные тапочки.

— Москва-то? — увидев, как племянница, стараясь не встречаться с ним взглядом, торопливо убирает туфли на дно помятой коробки, Михаил почувствовал, как внутри него поднимается волна едкой обиды. — Москва — она гордая и очень красивая, такая красивая, что враз и не расскажешь, — проговорил он и, неизвестно отчего, глубоко и горестно вздохнул. — Представь, Маняшка, асфальтовые дороги на много-много километров, резные ограды парков и скверов, театры и концертные залы, чугунные дуги мостов и набережных. И огромные, из камня, дома, такие огромные, что между ними не всегда видно небо.

— А как же звёзды? — потрясённо произнесла Марья. — Неужели в Москве совсем-совсем нет звёзд? — Представив себе закутанный, словно в кокон, асфальтовый рай пыльного города с нарезанными квадратиками вместо неба, Марья вздрогнула и, ожидая ответа, тревожно взглянула на Крамского.

Но ответить он ей не успел. Скрипнув разбухшим деревом, отворилась кухонная дверь и, сияя белозубой улыбкой, в проёме показалась Любаня.

— Ты передай Анфисе Егоровне, что отдавать не нужно, нехорошо это, соль отдавать, — стараясь придать голосу большую дружелюбность, Анастасия Викторовна провела по спине Любани своей сухонькой прозрачной ладонью.

— Хорошо, тёть Тась, я передам, — послушно кивнула она и, не поворачиваясь, скосила глаза на Марью. Увидев поджатые под стул ступни в овчинных тапочках, Любаня едва заметно дрогнула ресницами, и уголки её губ непроизвольно дёрнулись. — Спасибо за соль, до свидания. Здорово вам повечерять. — Вздёрнув подбородок, она обвела взглядом притихшую компанию и, шагнув за порог, скрылась за дверью.

— Ничего себе! — сглотнув, Михаил поднял брови и с удивлением посмотрел на Николая. — Это не девка, ведьма какая-то. У неё такие глазищи, что она ими может запросто пополам перерезать.

— Да что вы, дядь Миш, Любаня и букахи не обидит, я её давным-давно знаю, мы с ней дружим с самого детства, — вступилась за подругу Марья. — И чего ты, пап, зря выдумываешь, девчонка как девчонка, не хуже и не лучше остальных. — Стараясь придать весу своим словам, она пожала плечами и, беззаботно покачав головой, сдержанно улыбнулась. — А вы тоже, дядь Миш, выдумаете: ведьма! Городской, а в сказки верите!

— Что ж ты, если она как все, свои шпильки в коробку-то засунула? — не сдержался отец.

— Так ноги с непривычки устали, — обезоруживающе улыбнувшись, Марья засмеялась. — Посмотрела бы я на тебя, встань ты на такие каблучки хотя бы на одну минутку.

— О, Николаша на каблучках — это сила! — Представив себе огромного широкоплечего Голубикина на тоненьких шпильках, Крамской не выдержал и засмеялся во весь голос. — Фу, ну и накурил же ты, Горыныч несчастный! Давай откроем дверь, а то не уснём из-за твоего самосада, — предложил он и, не дожидаясь согласия хозяина, встал из-за стола и двинулся в сени.

Сменив тапочки на ботинки, Михаил отворил новую добротную дверь и с удовольствием втянул в себя нахолодавший вечерний воздух.

— Красота-то какая, Николяныч, просто дух захватывает. А знаешь что, Маняшка в чём-то права: в Москве действительно не хватает звёзд. Вот всё есть: театры, концерты, памятники, даже Мавзолей, а таких звёзд, как здесь, там не увидишь.

— Наверное, — выйдя из тёплого дома, Николай зевнул и, поёжившись, крепко сложил руки на груди.

Романтика звёзд его интересовала мало. Прижавшись к массивной балке, Голубикин опустил глаза с небес на грешную землю и, прищурившись, внимательно вгляделся в ступени крыльца: поперёк деревянных струганных досок мягкой широкой лентой извивалась белая полоса взятой в долг соли.

* * *

Закопавшись по самые плечи в духмяное тёплое сено, Кирюша и Любаня лежали в дальнем углу старенького, полуразвалившегося сарая Шелестовых и без устали целовались. Засохшие хрустящие стебельки травинок забивались Кириллу под рубашку, царапали смуглую кожу, но он ничего не чувствовал: обалдев от удовольствия, он жадно проводил руками по телу Любаши и, ощущая щекой гладкий шёлк распущенных каштановых прядей, чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод.

Недавняя безобразная сцена с отцом казалась чем-то очень далёким, маловажным и откровенно пустяковым. Всё, что произошло раньше, было не с ним, Кирюшей Кряжиным, а с кем-то другим — чужим, неродным, едва знакомым. Там, в далёком далеке, кто-то остервенело лупил по столешнице квадратным кулаком и чёрный смешной кружочек игрушечного дула целился в какого-то мальчика с красивыми тёмно-карими глазами. А здесь, в пряной духоте сена, были только нацелованные припухшие губы и зелёные кошачьи глаза Любани.

— Кирюнь, когда ж мы с тобой поженимся? Мои спрашивают, что им отвечать-то? Ты говорил — по весне, а на дворе уж май. — Запустив пальцы в волнистые волосы Кирилла, Любаша просительно заглянула ему в глаза.

— Свадьба… — прикрыв ресницы, Кирилл тяжело выдохнул и, поведя плечом, заставил её убрать руку. — Понимаешь, какое дело… — Скинув соломинку со щеки, Кирилл улыбнулся одной стороной рта и неловко отвёл глаза в сторону. — Понимаешь, какое дело… Похоже, свадьба у меня действительно намечается, только… не с тобой.

— Как, не со мной? — ямочки на смуглых щеках нервно дёрнулись. — Ты что такое говоришь-то, Кирюшенька? — Растянув дрожащие губы в недоумённой улыбке, она привстала на локтях. — Как это не со мной?

— А вот так! — с раздражением отрезал он.

Чувствуя, как внутри него поднимается глухая волна обиды и жалости к самому себе, Кирюша закусил зубами губы и, закрыв глаза, отвернулся. Не сказав ни слова, Люба отодвинулась в сторону, и он услышал, как в нескольких сантиметрах от него зашуршало сено. Испытывая чувство омерзения к самому себе, Кирилл изо всех сил вцепился в сухие обломки травяных стерженьков, проклиная жестокую непреклонность отца, свою трусость, Любку, одним махом разрушившую ощущение счастья и тепла, несчастную растреклятую Голубикину со всей её городской роднёй, вместе взятой. Хрустнув сухой травой, он громко и глубоко набрал воздуха в грудь и надрывно выдохнул.

— Не могу я на тебе жениться, — слова обожгли язык и, скомкавшись, упали вниз тяжёлыми громоздкими булыжниками. — Не будет у нас с тобой свадьбы, Любань, ни по весне, ни по осени.

— А что так? — Усевшись на сене, Любаня окатила дрожащего Кирилла презрительным взглядом, и уголки её красивых губ изогнулись. — Никак лучше сыскал?

— Никого я не искал, — глухо уронил он.

— Ага, значит, сама нашлась! — усевшись на сене, Любаня стала неторопливо застёгивать пуговки на блузке.

— Подожди, Люба, ты же ничего не знаешь, давай поговорим. — Приподнявшись на локте, Кирилл вылез из-под тёплого слоя шуршащего сена и, усевшись рядом, взял девушку за руку.

— Не о чем нам с тобой разговаривать, Кирюшенька, — вытащив свою ладонь из руки Кирилла, на удивление спокойно произнесла Люба и, перебросив волосы на плечо, стала заплетать их в тяжёлую пушистую косу.

— Как же это — не о чем? — Чувствуя, что от жгучей обиды у него перехватывает горло, Кряжин с трудом сглотнул и удивлённо посмотрел Любе в лицо.

— Не о чем, и всё тут, — одними губами улыбнулась она. — Чего ты ждёшь, чтобы я повалилась тебе в ноги и, уцепившись за рукав, завыла в голос? Так не будет этого. Никто тебя не неволит и к юбке не пристёгивает, только уж не обессудь, ко мне на порог чтобы больше — ни ногой.

— Выходит, что же, кончилась наша любовь? — От внезапно полыхнувшей огнём обиды, карие глаза Кирилла стали светлыми, почти янтарными. Напрочь позабыв о том, что две минуты назад он сам собирался расстаться с Любаней на веки вечные, Кряжин с негодованием смотрел в спокойное лицо изменницы, безмятежно заплетавшей волосы в косу. — Ненадолго же тебя хватило, — с вызовом произнёс он. — Вспоминать и то тошно! Кирюшечка, солнышко моё ненаглядное! — зло сверкая глазами, тоненьким фальцетом пропел он. — Любовь моя единственная! Лишь бы ты был рядом! Ветру на тебя пахнуть не дам! Э-х-хх!!! — с чувством бросил он. — Вот она, любовь-то бабья… — Взгромоздившись на самый верх сеновала, словно курица на насест, Кирилл с негодованием наблюдал за действиями Любы, расправлявшей на себе юбку, и думал о том, что в женскую верность может поверить только такой простофиля и лопух, как он. — Да, не ожидал я от тебя такого… — с нажимом произнёс он.

— Какого — «такого»? — зацепив на поясе поплотнее крючок, Любаша неторопливо повернулась к Кириллу и, ухватившись за клоки торчащего сена, в один момент подтянула своё гибкое тело наверх. — Кирюша, миленький, ты о чём это таком говоришь? Разве это я собралась жениться на Марье?

— На Марье? Почему ты решила, что на Марье? — малодушно вильнул в сторону Кирюха.

Нахальные, слегка раскосые глаза Любы, казалось, проникали ему в самую душу, выкручивая её наизнанку. Ощущая знакомый аромат духов, Кирилл глянул Любане в глаза, и всё его существо скрутило жаркой болью.

— Так Марья или нет? — Наклонившись ниже, Люба почти коснулась губами шеи Кирилла, и её горячее дыхание ошпарило его крутым кипятком. — Что же ты молчишь, Кирочка?

— Чёрт с ней, с этой Марьей, иди сюда. — Полыхнув огромными угольями зрачков, Кирилл протянул руки и, требовательно притянув к себе Любу за плечи, начал торопливо расстегивать непослушные горошины пуговок на её груди. — Забудь, всё забудь, всё, что я тебе наговорил, — горячечно шептал он, вдыхая знакомый тёплый запах кожи Любани. — Девочка моя хорошая, сладкая моя ягодка…

— Пусти! — Люба оттолкнула Кирилла от себя обеими руками и, соскользнув с сена на пол, плотно запахнула блузку на своей роскошной груди. — Неужели ты думаешь, что после всего того, что было, я стану с тобой любовь крутить? — Широко улыбнувшись, она качнула головой, и по её плечам рассыпалась копна густых тёмных волос. — Да провались ты пропадом, окоянный! Не свет клином на тебе сошёлся, проживу как-нибудь и без тебя. А вот сможешь ли ты без меня — это ещё вопрос.

— Зараза! Какая же ты зараза! — глухо простонал Кряжин. Перевернувшись на живот, Кирилл вцепился руками в сено, чувствуя, как от неудовлетворённого желания начинает выкручивать все внутренности. Опоясав голову раскалённым железным обручем, боль спустилась к лопаткам, а потом, вихрем рванувшись вниз, затянула всё его существо в один огромный тугой узел.

— Ты уж решись, миленький, к какому берегу тебе пристать, — голос Любани доносился до Кирилла издалека, словно из-под тяжёлого толстого стекла, а в висках, не переставая, колотились маленькие злые молоточки. — Если ко мне — опою тебя любовью до смерти, если нет — мне жизни не будет и твою изломаю, так и запомни.

Словно сквозь сон Кирилл слышал, как скрипнула дверь сарая, но головы не повернул. Какое-то время он лежал, уткнувшись лбом в колючее сено, и в голове его, тяжёлой и больной, не было ничего, кроме гудящей пустоты. Всё его тело: руки, ноги — стало неподъёмно тяжёлым и больным, а в темноте, перед его мысленным взором, неспешно вставал страшный чёрный зрачок отцовского ружья. Перед глазами Кирюши плыли ржаво-бурые пятна, от холода тело покрылось гусиной кожей, а он всё лежал без движения, не в силах пошевельнуть даже пальцем.

За стеной сараюшки был слышен отдалённый лай собак и чьи-то весёлые беззаботные голоса. Заставив себя приподняться, Кирилл дотянулся скрюченными пальцами до валявшейся в сене рубахи и, с трудом попадая в петли, начал застёгивать пуговицы.

…Где-то за деревней гуляли ребята, и звуки голосистой гармошки далеко разносились в тёплом прозрачном воздухе. Под ногами Кирюши стелилась мягкая молодая трава, а в такт шагам в голове звучали одни и те же строчки дурацкой детской считалочки:

Под дулом обреза совершить выбор было несложно, но отделить жизнь от любви Кирилл был просто не в состоянии. Жизнь без любви представлялась ему одним огромным бесцветным туннелем, уходящим чередой бестолковых однообразных дней далеко за горизонт. Вспоминая смуглое сердечко Любашиного лица, её тонкие, вразлёт брови, ямочки на щеках, Кирилл понимал, что болен ею безвозвратно, окончательно и бесповоротно…

Мутные кривые фонари с перекошенными жестяными шляпками выкусывали из темноты бледно-жёлтыми конусами чёрную муть майской ночи и, упираясь в перекрученный рисунок корней ясеней, растворялись в звенящих плотных потёмках. В воздухе едва уловимо тянуло остатками прошлогодней травы; за ближним ручьём, в ивовых зарослях ухала какая-то крупная птица, а в самой деревне было тихо, лишь изредка доносился лай дворовых собак да скрип дверных петель.

Чем ближе Кирилл подходил к своему дому, тем сильнее билось его сердце. Надежды на то, что Савелий Макарович мог передумать и сжалиться над сыном, не оставалось: Кряжин никогда не менял своих решений. В доме существовал раз и навсегда заведённый порядок: сказанному однажды отмены не было, что бы ни случилось, поэтому в том, что отец способен исполнить свою угрозу, Кирилл нисколько не сомневался. Если бы только было возможно разорваться на две равные половинки… Но время работало против него. До свадьбы с Марьей оставались считанные дни, за которые ни исправить, ни изменить что-либо было просто невозможно.

* * *

Жены Савелия, Анны, не было дома; ещё час назад, накинув на плечи цветастый шерстяной платок, она ушла к соседке по надобности и вот-вот должна была возвратиться.

Перед уходом, торопясь обернуться до прихода мужа, Анна дрожащими руками наспех собирала в пучок рано поседевшие косы и, суетливо одевая сбитые, растоптанные галошки, с опаской поглядывала по сторонам. Украдкой косясь на мать, Кирюша видел её жалкую торопливость, и, презирая себя за слабость, до боли закусывал губы. Так же, как и она, он терпел самодурство отца и, получая от хозяина ежедневные куцые порции жизни, униженно молчал.

В свои сорок Анна выглядела почти старухой. Глядя на руки матери, покрытые сухой морщинистой кожей, Кирилл готов был кричать в голос, но, встретившись с грозным взглядом отца, ненавидя себя за малодушие, покорно опускал глаза и, ни слова не сказав, проходил мимо.

За те двадцать лет, что Анна прожила с Савелием, она изменилась до неузнаваемости. От ладной красавицы с уверенной поступью и по-королевски горделивым взглядом осталась выжатая непосильным трудом и вечным страхом тихая забитая старушка с потухшим взглядом и опущенными плечами. Боясь прогневить мужа, она ходила по дому тенью и, опустив глаза в пол, тихо коротала свой невезучий век.

Ещё в детстве, представляя, как он возьмёт когда-нибудь в руки потемневший от времени, засаленный черенок от лопаты и обломает его об хребет ненавистного мучителя, Кирюша чувствовал, как по всему его телу разливается жуткая горячая волна неукротимой радости и, дрожа с головы до ног, слышал рваные удары бешено колотящегося в груди сердечка. До оторопи боясь звериной силы разгневанного отца, маленький Кирюша уговаривал себя немножечко повременить и, раз за разом примеряясь к потемневшему черенку руками, терпеливо дожидался того момента, когда его силы сравняются с отцовскими. Подмечая нехороший блеск в глазах сына, Савелий прищуривал свои узкие стальные щёлочки и, выплёвывая слова из вишнёвых губ, предупреждал:

— Ты смотри, зверёныш, рычи, но думай, на кого голос подымаешь. Ежели что, разорву на куски, так и знай.

— Что ты говоришь, Савелий, он же ещё совсем малец! — испуганно бледнела мать.

— Моё дело — упредить, его — услышать, а твоё — смолчать, — глухо ронял Кряжин и, рубанув по воздуху широкой ладонью, давал понять, что говорить больше не о чем.

Шесть лет назад, себе на забаву, не испросив ничьего совета, Савелий принёс на двор не то щенка, не то волчонка. Смешно подёргивая пухлыми ворсистыми подушечками лап, малыш пытался рычать, но из его беззубого рта доносилось только сосредоточенно-упрямое пофыркивание. Мусоля палец Савелия языком, несмышлёныш поднимал шерсть на загривке дыбом и, злобно посверкивая жёлто-зелёными злющими глазёнками, нетерпеливо морщил нос гармошкой. Подкашиваясь в коленках, худенькие косточки щенка мелко дрожали. Но толстые тёплые подушечки с зацепистыми коготочками намертво вцеплялись в холодную, настывшую от октябрьских ветров землю, и, упрямо прижимая уши к голове, махонький настыра всеми фибрами своей души цеплялся за ускользающую жизнь.

— Савелий, давай возьмём собачку в дом, хотя бы ненадолго, замёрзнет же ведь, — робко подняв глаза на мужа, с жалостью произнесла Анна.

— Жить захочет — выживет, а нет — туда ему и дорога, — отрезал Кряжин, забрасывая в холодную, открытую всем ветрам будку старую, просвечивающую дырами ветхую тряпку.

Всю долгую октябрьскую ночь, прислушиваясь к шуму ветра и дождя за окном, маленький Кирюха безутешно рыдал в подушку, а утром, чуть рассвело, со всех ног бросился к конуре, уже не рассчитывая, что его маленький дружок жив.

Но назло всем смертям, вцепившись в жизнь зубами и когтями, волк выжил. Едва оклемавшись, повинуясь своему внутреннему голосу, Капкан подполз к ноге Савелия, и, демонстрируя свою любовь и преданность, лизнув грязный кирзовый сапог, положил на него свою крохотную мордашку.

С того самого дня соседи стали наведываться к Кряжиным всё реже. Опасаясь злобного рычания и приглушённого воя пса, люди обходили проклятый дом стороной. Матерея на глазах, из дрожащего щенка Капкан превращался в дикого, вечно полуголодного зверя, охранявшего кряжинские угодья лучше любых замков и запоров. Никогда не видевший от Савелия ни побоев, ни ласки, Капкан был неумолим и неподкупен, и перечить Кряжину в его присутствии уже никто не решался.

Капкан никогда не лаял, завидев незнакомца. Подрагивая верхней губой, волк ощеривал острые, словно лезвия ножей, желтоватые клыки и, расставив тяжёлые жилистые лапы, слегка пригибал голову. Угрожающе захрипев, он чуть оседал на задние лапы и, подняв на загривке блестящую толстую шерсть, выжидательно напружинивался. Налитые злобой глаза были доходчивее любых слов и, опасаясь быть разорванным на куски, любой пришедший замирал на месте, как вкопанный.

Ожидая появления хозяина, Капкан мог держать свою добычу часами, и, застыв под остервенелым взглядом жёлто-зелёных узких щелей глаз, никто из деревенских не решался даже шелохнуться.

На все уговоры и посулы Капкан был глух. С того самого дня, как он облизал сапог Савелия, во всём мире, кроме слова Кряжина, для него не существовало ничего и никого. Беспощадный и бессердечный, Савелий стал для него Богом, и ни одно человеческое существо было не в силах изменить раз и навсегда установленного волком закона.

Савелий Макарович отшвырнул ногой стоявшее на проходе ведро, шумно выдохнул и, задвинув на калитке тяжёлый железный засов, вразвалку направился к крыльцу. Загремев, ведро запрыгало по утрамбованной земляной дорожке, ведущей к дому, и тут же, вторя глухим раскатистым ударам нержавейки, раздался злобный рык Капкана. По-кряжински неспешно из округлой дыры собачьей будки показалась сначала огромная серая голова со стоячими треугольниками нервно подрагивающих ушей, потом мощные передние лапы с твёрдыми когтями, убранными в тугие задубевшие подушки кожи, а потом и весь зверь целиком.

— Эт-т-то ещё что?

Из окна Кириллу было видно, как, сдвинув кустистые брови к переносице, Савелий наклонил голову и, упёршись в землю широко расставленными ногами в грязных кирзовых сапогах, с угрозой глянул в сторону собачьей конуры.

— А ну, ты, поди сюда! — Шагнув к волку, Савелий протянул руку, чтобы ухватить его за загривок, но тот, против обыкновения, присел, шарахнулся от Кряжина в сторону и, глухо заворчав, подозрительно секанул по хозяину жёлто-зелёными щелями глаз.

— Учуял, сволота, — восхищённо рассмеялся Кряжин и, пнув сапогом по земле, обдал Капкана вихрем мелкой колючей пыли. Час назад он резал соседского поросёнка и, ополоснув руки в бочке с водой, видимо, не до конца вытер попавшую за рукав кровь. — Так ты, заразный сын, от хозяина вздумал нос воротить? — Сверкнув белками, испещрёнными тонкими, как волос, кровеносными сосудами, Кряжин с нажимом провёл рукой по блестящей окладистой бороде и разложил согнутым указательным пальцем руки усы на разные стороны. — Сейчас я тебя враз научу, как гоношиться!

Наклонившись над Капканом, Савелий протянул вниз руку, но волк, задрожав губами, остервенело глянул на хозяина и предупреждающе зарычал. Блестящие толстые волоски шерсти зверя мелко задрожали и поднялись дыбом, а по желтоватым у основания клыкам покатилась вязкая слюна. Напружинившись, он привстал, и по его глотке забегали влажные шарики озлобленного хрипа. Не отрывая взгляда от глаз Кряжина, Капкан попятился назад и, прижав уши к голове, с ненавистью полыхнул узкими зрачками.

— Вот, значит, как? — поглядев на мятежника недобрым взглядом, почти шёпотом выдавил из себя Савелий. — Ла-а-адно…

Продолжая буравить отступника тяжёлым взглядом, Кряжин попятился задом к собачьей будке и, нащупав рукой цепь, на которой ночью обычно сидел Капкан, с силой рванул её на себя. Звякнув, железные заклёпки разлетелись в разные стороны, и вывороченное с корнем крепление с треском шлёпнулось в пыль. Качнув рукой, будто примериваясь к весу цепи, Кряжин несколько раз обмотал ею широкую, покрытую тёмными мозолями кисть руки и с силой сжал пальцы.

— У тебя есть одна минута, чтобы вылизать мои сапоги, — глядя в бездонные зрачки волка, взбешенно бросил он. — Когда я досчитаю до трёх, ты станешь куском падали. Раз.

Кряжин качнулся, сделал короткий шаг по направлению к волку, и висящая в его руке цепь низко звякнула. Прокатившись под кожей, по угловатым рубленным скулам взад и вперёд пробежали крупные хрящеватые желваки. Ощутив на себе беспощадный огонь ледяных немигающих хозяйских глаз, Капкан опустился на задние лапы, и, высоко задрав морду, хрипло и протяжно завыл.

— Два.

Савелий переступил еще на шаг, повернул кисть правой руки вокруг своей оси, но «три» сказать не успел. Мощно оттолкнувшись от земли, резко разжавшейся стальной пружиной волк взметнулся вверх и, распластавшись в прыжке, рванулся к шее Савелия, но промахнулся. Метнувшись в сторону, Кряжин отступил на какие-то полшага, и тяжёлая, железная цепь со свистом перепоясала волка.

Огненный обруч боли разорвал тело волка на две половины, Капкан, захрипев, на какой-то миг потерял равновесие и, упав в пыль, стал судорожно ловить ртом воздух. Не давая противнику подняться на ноги, Кряжин бросился на Капкана сверху и, скинув вторую половину цепи с запястья, в один момент намертво обмотал её вокруг волчьего горла. Глядя в глаза хозяина безумным взглядом, волк крутанул головой и, схватив ненавистную руку, что есть силы впился в неё клыками.

Заметив на своей руке тонкую струйку брызнувшей крови, Савелий озверело зарычал и, наклонившись над мордой волка, стал затягивать на нём железную петлю.

— Три! — сипло выдавил он, и на его малиновой от напряжения шее выступили бугры пульсирующих вен.

Толстая, железная цепь неумолимо сжималась вокруг стоящей дыбом, перепачканной кровью шерсти горла волка, и в глазах Савелия Капкан ясно видел свою смерть. Выкатив от напряжения белки, он разжал зубы и, душераздирающе захрипев, беспомощно зацарапал по воздуху лапами. Стараясь дотянуться до кровоточащей руки языком, Капкан сипло хрипел, и на радужной оболочке его глаз постепенно появлялась мутная белёсая пелена.

— Ты опоздал, падаль, «три» уже было. — Взглянув в кричащие от боли и страха глаза, Савелий последний раз рванул цепь в разные стороны и услышал, как раздался сухой треск.

Вздрогнув всем телом, Капкан внезапно обмяк и, непонимающе глянув на хозяина, мешком повалился в пыль. Уронив голову набок, он так и застыл, уставив в ярко-синюю высь чистого майского неба один глаз. Криво усмехнувшись вишнёвой рамкой губ, Кряжин посмотрел в этот глаз и увидел, как, наслаиваясь одна на другую, на жёлто-зелёной роговице появляются тусклые матовые плёночки. Стекленея, глаз становился похожим на крупную лаковую пуговицу.

Оттолкнув от себя тяжелое тело ещё несколько минут назад живого волка, Кряжин медленно поднялся на ноги и, бросив теперь уже ненужную цепь в сторону, пнул труп зверя мыском кирзового сапога. Не обращая внимания на промокший от крови рукав, Савелий распрямился во весь свой двухметровый рост и победно расправил плечи. Пока он жив, в доме будет только один хозяин — он, и горе тому, кто посмеет пойти поперёк его воли.

* * *

— Да как же это так, батюшка, невенчанными-то? — Прижав к губам кончик парадного шерстяного платка, Анна с испугом взглянула на отца Валерия, и её лицо приняло просительно-жалобное выражение.

— Ты, Анна, видно, не в своём уме, раз пришла просить о таком, — раскатисто играя басами, укоризненно качнул головой тот.

Поправив длинный блестящий локон волос, отец Валерий удивлённо посмотрел на маленькую худенькую женщину с плетёной корзиной в руках. Покрытые тонким белоснежным полотном домашней выделки, ещё тёплые куриные яйца, отливающее влажным розоватым блеском сало и крохотные пирожки с капустой наполняли корзинку доверху, весьма ощутимо оттягивая руку щедрой дарительницы. Запах свежего, в прожилках, сала, обильно нашпигованного чесноком и покрытого слоем перца, ударял в голову похлеще любой самогонки, но то, о чём просила Кряжина, выходило за рамки возможного и невозможного. Тяжело вздыхая и претерпевая поистине адовы муки, отец Валерий с усилием отводил взгляд от соблазнительного гостинца, но его нос, вдыхая вкусные запахи, усиленно проверял своего хозяина на прочность.

— Помилосердствуй, батюшка, ведь один у меня сынок, Кирюша, — пытаясь зацепиться за ускользающий взгляд отца Валерия, с надеждой проговорила Анна.

Стараясь избежать соблазна, отец Валерий отвернулся и строго посмотрел в высокое майское небо. Нет, положительно, Анна тронулась умом, если решилась просить о таком.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — Брови батюшки грозно сошлись на переносице, ичёрные пронзительные уголья глаз заглянули в самую душу несчастной просительницы. — Пятое мая будет Страстной субботой! Какое может быть венчание, когда мир третьи сутки без Бога живёт? Вот через неделю, на Красную Горку — добро, а сейчас даже и не думай, греха на душу брать не стану. — С сожалением покосившись на переполненную корзинку, отец Валерий повёл плечами и, давая понять, что вопрос с венчанием — дело решённое, с интересом взглянул на худенькую соседку. — Слышь, Анна Фёдоровна, а чего это молодым вдруг приспичило венчаться именно в Страстницу, лучше дня не смогли найти?

— Когда в загс документы подавали, на Красную Горку и получалось, хотелось, чтобы всё как у людей, — с горечью произнесла она. Поняв, что никакими посулами батюшку уговорить не удастся, тяжело вздохнув, Анна сняла с локтя корзину и, поставив её на лавочку, понуро опустила плечи. — Всё у нас было хорошо да гладко, пока недели две тому назад к Голубикиным не приехал из Москвы Михаил…

— Марья, где ты есть-то? — тщательно оббив с ботинок грязь, Крамской скинул с плеч пальто и, проведя ладонью по аккуратно зачёсанным к затылку волосам, широко улыбнулся.

— Мишенька, ты?! — Сорвавшись с места, Анастасия Викторовна кинулась навстречу брату и, обняв за шею, звонко поцеловала в замёрзшую щёку. — Вот радость-то, проходи, погрейся, на дворе конец апреля, а весной и не пахнет.

— Что, не ждали? — засунув ноги в тёплые тапочки, Михаил прошел на кухню следом за сестрой и, как в детстве, стянув с разделочной доски кусочек моркови, незаметно убрал его за щёку.

— Не таскай куски, скоро вечерять будем, — не поворачивая головы, проговорила Анастасия, — и что вы, мужики, за народ такой: тебе уж через год пятьдесят, седина вовсю, а ты всё кусочничаешь.

— Ну во-первых, не через год, а через два, — деловито уточнил Крамской, — а во-вторых, у тебя что, глаза на затылке? — Поняв, что его конспирация рассекречена, Михаил решил перейти на легальное положение и, перестав прятаться, с удовольствием захрустел изъятой морковкой. — Тась, а где все?

— Марьяшка за хлебом в автолавку побежала, Николай ещё на работе, но минут через двадцать оба будут. Вот обрадуются-то! — Слив воду из кастрюли, Анастасия налила новую и, проверив огонь, поставила картошку на конфорку. — Сейчас я тебя рыбкой свежей угощу, вкуснятина — пальчики оближешь, в твоей Москве такой нет. У нас с неделю, как речка ото льда очистилась, так рыба вся с ума посходила, чуть ли не сама на берег выбрасывается. Мальчишки там днюют и ночуют. Ещё день-два, она уйдёт на глубину, а пока им — забава, лови за хвост руками да клади в ведёрко. — Поставив сковороду с рыбой на огонь, Анастасия провела по переднику испачканными в муке руками и, взглянув на брата, вдруг неожиданно спросила: — А ты, Мишенька, с чем к нам пожаловал?

— У меня, Тась, такие новости, сказать — не поверишь, — сияя глазами, радостно проговорил Крамской. — Жалко, Марьи с Николаем дома нет, хотел рассказать всем сразу, но дольше держаться не могу: на майские Марьяшке с Кириллом, как молодожёнам, дадут новую однокомнатную квартиру, да не где-нибудь, а в самой Москве, представляешь? Я полгода лоб расшибал, думал, ничего не получится, ан нет, выгорело дело!

— В Москве? — От неожиданности глаза Анастасии стали огромными. Повернув голову набок, как-то по-птичьи, она изумлённо взглянула на брата и, ухватившись рукой за стол, медленно осела на табуретку. К тому, что Марья когда-никогда должна выйти замуж и, скорее всего, уйти из дома, Анастасия Викторовна была готова, но чтобы так… сразу… Не зная, радоваться или горевать, она бросила на брата тревожный взгляд.

— Ты чего на меня косишься, как перепуганная несушка? Люди стоят в очередях годами, да что там годами, десятилетиями, а у Марьи будет всё и сразу! — Ожидая бурных изъявлений восторга, Михаил был одновременно озадачен и раздосадован.

— Миш, ты меня прости, конечно, я рада, очень рада, просто всё так неожиданно, — спохватилась Анастасия. Чтобы не показывать навернувшиеся на глаза нежданные слёзы, она поднялась, открыла крышку сковороды, из-под которой вырвались клубы белого горячего пара. — Ты такой молодец, спасибо тебе.

Произнося правильные слова, Анастасия слушала свой голос, казавшийся каким-то чужим и далёким, и чувствовала горечь в душе. Представить себе замужество Марьи в Озерках она могла легко: перейти через улицу — не значит расстаться, но Москва…

— Миш, ты сказал, на майские, — громыхнув сковородой, Анастасия взяла вилку и, приоткрыв кастрюлю, пару раз механически ткнула в недоваренный картофель.

— Ну да, на Победу и дадут, десятого за ордером ехать, — пояснил Михаил.

— Так ведь в райцентре им на двенадцатое назначили, к десятому они и расписаны ещё не будут, — цепляясь за последнюю соломинку, выдвинула шаткий довод Анастасия.

— Вот тоже мне нашла проблему, — разведя руки в стороны, добродушно хмыкнул Крамской. — Позвоним куда нужно, нажмём на пружинки, и распишут наших голубков, как миленьких, неделей раньше.

— Христос с тобой, Миш, неделей раньше — это ж пятое. — Застыв посередине кухни с вилкой в руке, Анастасия испуганно покосилась на брата.

— И что с того? — Брови Крамского, описав параболическую кривую, сошлись на переносице почти в ровную полосу. — Пятое, двадцатое, какая разница?

— Кто ж женится в Страстную субботу? — глядя на Михаила как на малое дитя, Анастасия несколько раз изумлённо моргнула своими огромными ярко-синими глазами. — Что ты такое удумал-то? Ведь жизни девке не будет, и потом, ни один батюшка ни в деревне, ни в городе в Страстницу молодых венчать не станет.

— Тась, ты соображаешь, что несёшь?! — Опешив от изумления, Михаил прислонился спиной к стенке и широко открытыми глазами заглянул в лицо сестры. — Какая Страстная неделя, какое венчание, они же оба комсомольцы!

— Побойся Бога, Михаил, креста на тебе нет! — голос Насти испуганно дрогнул.

— Какой, к чёрту, крест, я — коммунист! — гневно сверкнул глазами Крамской. — Для того чтобы людям жить вместе, никакие попы не нужны! Ты что же, считаешь, что у меня квартиры в Москве, как у тебя яблоки на дереве, на каждой ветке по десятку? Я, можно сказать, с ног сбился, лишь бы Марье жизнь была, а она — пятое, двадцатое! Ходишь в церковь — ходи, чёрт с тобой, но девке голову дурью не забивай! Если бы ты не была моей сестрой, я бы с тобой по-другому говорил! — почти выкрикнул Крамской, и в его глазах полыхнуло неподдельное негодование.

— Миша, а ты сам-то со своей Натальей в церкви венчался? — еле слышно проговорила Анастасия.

— Я коммунист, ещё раз тебе говорю!

— Тридцать лет назад ты коммунистом ещё не был, — так же спокойно, не повышая голоса, заметила Настя.

— Что ты от меня хочешь услышать? — Проведя руками по волосам, Крамской нервно выдохнул. — Нет, не венчался и нисколько об этом не сожалею.

— А может, Мишенька, поэтому Бог вам детей-то и не дал? — Слова сестры хлестанули Михаила наотмашь.

Перестав дышать, он закрыл веки и, вцепившись в волосы пальцами, на какой-то миг замер на месте.

— Никогда, слышишь, больше никогда не говори мне этого, — выплёвывая слова, не глядя на сестру, с натугой выдавил он. — Отчего у нас нет детей, касается только двоих: меня и Натальи, и никого больше. А Марья… Марья мне как дочь.

— Так и мне вроде не чужая.

— Тогда думай, что делаешь. У неё вся жизнь впереди, и испортить её будущее я не дам никому, даже тебе…

— Вот так всё оно и вышло, — теребя кончик платка, задумчиво закончила Анна. — Михаил уехал в Москву, а через два дня в сельсовет позвонили из райцентра и сказали, что регистрация перенесена загсом с двенадцатого мая на пятое. — Хлюпнув, Анна неровно сглотнула и, подняв глаза от земли, с надеждой посмотрела на отца Валерия. — Что же нам теперь делать-то, батюшка? Может, всё же обвенчаете?

— Не могу я этого сделать, Аннушка, пойми ты меня. — Глядя на худенькую сгорбленную фигурку, отец Валерий ощутил, как его сердце наполняется острой жалостью.

— Да, конечно, — понимающе посмотрев на батюшку, Кряжина неторопливо развернулась и, не поднимая глаз от земли, зашагала к калитке.

— А корзинку-то? — подхватив плетёнку под ручку, испытывая чувство какой-то отчаянной неловкости, отец Валерий столбом застыл у скамейки.

— Оставьте себе, батюшка. — Повернувшись в полоборота, Анна скользнула взглядом по высокой фигуре чернобородого мужчины, всесильного святого отца, не сумевшего или не пожелавшего стать мостиком между нею и Богом.

* * *

— И вот охота тебе была чушь пороть! — привстав со стула, Савелий Макарович протянул руку к блюду с праздничным оливье и, зачерпнув столовой ложкой, словно ковшом экскаватора, приличную гору салата, с оттяжкой вывалил её содержимое в свою тарелку. — Подумаешь, Страстница! Вон сколько народу привалило — пожрать на дармовщинку каждый, поди, не дурак.

Молча склонившись над тарелкой, Анна попыталась ковырнуть вилкой салат, но рука предательски дрогнула, и обмазанные майонезом кусочки картофеля и колбасы свалились обратно. Искоса взглянув на ходившие ходуном челюсти мужа, она опустила руку и, почувствовав, как к горлу, помимо воли, подступает обжигающая волна едких слёз, до боли закусила губу.

— А Мишка-то как для племянницы расстарался, икру разве что кошкам не дают, — не переставая методично двигать выпирающими из-под кожи желваками, Кряжин исподлобья метнул взгляд во главу стола, и уголок его вишнёвой рамки губ недобро вздрогнул. — Ишь, какие харчи! Верно я своего тетерю заставил на ихней Машке жениться, а то с Любкой бы всю жизнь капусту из щей лаптем вылавливал! Вон, Мишкина жена, Наталья, как гусыня, откормленная да гладкая сидит, скоро с неё от сытости масло капать зачнёт. Они, Крамские-то, народ не бедный. Зять, хоть и нечего с него взять, а всё же не чужой, глядишь, не обидят. — Ободрав Крамских взглядом, Кряжин довольно хмыкнул и, вытолкнув языком на бороду селёдочную кость, ловко выхватил её из волос заскорузлыми пальцами. — Ты, Анна, не сиди столбом да мышь дохлую из себя прекращай строить, люди на нас с тобой смотрят! — Недовольно сдвинув брови, Кряжин глянул на склонившуюся к тарелке жену, лицо которой было белее мела, и, предупреждающе крякнув, негромко пристукнул по скатерти квадратной волосатой ладонью.

— Ты, Савелий Макарович, на меня не серчай, — испуганно подняв глаза на мужа, Анна покорно взяла в руку тяжёлую серебряную вилку и тут же снова потупилась. — Что-то мне нездоровится, — негромко прошептала она, с тревогой отмечая, как на скулах Кряжина дёрнулись тяжёлые узлы желваков.

— Дура ты и есть дура, — грубо обрубил тот. — Упёрлась в своё — не свернёшь. Ты посмотри по сторонам, народ радуется, одна ты, словно Богом обиженная, только праздник людям портишь.

Не смея перечить мужу, Анна подняла глаза и осмотрелась по сторонам. День клонился к вечеру, закатное солнце обливало багряным глянцем белоснежное марево яблонь и вишен. Лакируя светлую зелень острых треугольничков, по молодым листочкам скользили тёплые солнечные зайчики. Лопнув, лилово-голубое небо расползлось в нескольких местах по швам, и над западным краем Озерков проступили пухлые тёмно-розовые полоски.

У Голубикиных было негде яблоку упасть, казалось, что на свадьбу к молодым собралась чуть ли не вся деревня. В одном углу двора слышался заливистый перебор гармошки, в другом — захмелевшие голоса выводили знакомые с детства мотивы, а у самых дверей, почти в сенях, невиданное доселе музыкальное чудо — радиола, привезённая специально для такого случая Михаилом из Москвы, пела голосом самого Муслима.

Двор тонул в шуме и веселье, и, сидя за одним концом длинного свадебного стола, даже при всём желании, невозможно было расслышать того, что говорилось на другом. Накрытые белыми, вышитыми ришелье богатыми скатертями столы буквально ломились от столичных деликатесов, но, полагаясь на исстари заведённую традицию, гости больше налегали на холодцы, заливное, самогон и домашнюю смородиновую настоечку, опасливо игнорируя городские диковинки.

Вся в белом, сияя от счастья, Марья не сводила влюблённых глаз с Кирилла, а тот, отвечая на её взгляд натянутой, вымученной улыбкой, не мог заставить себя отвести взгляда от Любани.

Сидя рядом с Крамским, она обдирала его до боли знакомым цепким взглядом жёлто-зелёных кошачьих глаз. Утонув в бесстыдном вырезе её обтягивающей алой блузки, Михаил чувствовал, как, бешено колотясь, сердце кубарем катится куда-то под гору. Одурев от сладкой истомы, напрочь запамятовав о сидевшей рядом Наталье, почти касаясь губами шеи девушки, он что-то шептал ей на ухо, а та, заливисто смеясь и приоткрывая яркие пухлые губы, кокетливо опускала ресницы.

Позабыв обо всём на свете, утонув в сладком омуте необыкновенных глаз, Михаил всё шире расправлял крылья, а Кирилл, до крови обкусывая губы, впивался ногтями в ладони и белел лицом.

Царапая горячим наждаком по живому, в груди Кирилла шевелилась отчаянная ревность, и, видя блестящие глаза Крамского, он готов был выскочить из-за стола и, вцепившись в его толстую упругую шею, безжалостно рвать её на куски. Перепоясавшая Кирилла боль была настолько сильной, что от напряжения у него на висках выступили горошины крупного пота и, сверху донизу, от головы до пят, протыкая его тугим леденящим стержнем, прокатилась неудержимая волна бездумного, кричащего страха.

— Эх, Любаня, было б мне десятка на два меньше, — с сожалением тряхнув длинной чёлкой, Крамской в упор посмотрел в глаза Шелестовой и ощутил, как, выворачивая наизнанку, по телу побежала волна обжигающего холодка, и, затягиваясь узелком где-то глубоко в груди, болью свело виски.

— Зачем же меньше, дядь Миш, незрелое яблоко только скулы вяжет. — Не отводя глаз, Любаня слегка приоткрыла губы, показывая ровную полоску белоснежных зубов, и под ногами Крамского земля окончательно поехала в сторону.

— Какой я тебе, к чертям, дядя! — Жарко полыхнув, зрачки Михаила сузились до булавочных иголочек.

— А как же мне вас называть? — добавив в откровенно бесстыдный взгляд толику наивности, Любаня слегка сощурила раскосые глаза. — Может быть, Михаилом Викторовичем?

— Ты бы лучше своего дедушку называла Михаилом Викторовичем, — прошептал Крамской и, сунув руку под скатерть, потянулся к Любиной ноге.

— Тогда, может быть, подойдёт просто Миша? Или тебе будет приятнее — Мишенька? — Закинув ногу на ногу, Любаня приоткрыла длинный разрез на боку юбки, и неожиданно для себя, вместо шерстяной ткани, Крамской коснулся ладонью чулка.

— Мишенька, будь добр, положи мне селёдочки. — Распрямив согнутые, заплывшие жиром плечи, Наталья жалко посмотрела в лицо молодой нахальной девице и, пытаясь призвать забывшегося супруга к порядку, протянула ему наполненную едой тарелку.

— Куда же я тебе её положу? — Спускаясь с небес на землю, Крамской нехотя убрал руку с колена Любы и неприязненным взглядом окинул так не вовремя напомнившую о своём существовании законную половину.

— На тебя же смотрят, Михаил, — убирая тарелку, одними губами прошептала Наталья. — Опомнись, что ты делаешь, это же деревня, тут все друг у друга на виду.

— Не лезь, куда тебя не просят. — Широко улыбаясь, Крамской посмотрел в заплывшие щёлочки глаз жены и, сравнив их с огромными кошачьими глазами Любани, криво усмехнулся.

Невысокая, полная, с почти бесцветными, вылинявшими глазами, жена уступала дерзкой перегибистой деревенской бестии буквально по всем статьям. Окинув взглядом обеих, Михаил слегка усмехнулся: рядом с яркой и подвижной, словно огонёк, Любашей сорокатрёхлетняя спокойная и рассудительная Наталья показалась ему старой, давно прокисшей квашнёй.

— Опомнись, Мишенька, эта девочка — Машина подружка, она ведь почти втрое моложе тебя. — Из последних сил стараясь сохранить на лице выражение умиротворённости и какой-то скромной, тихой радости, Наталья незаметно осмотрелась вокруг.

— Может, оно и так, — отвечая улыбкой на улыбку, поддержал привычную игру Михаил. Неприятно поражённый напоминанием жены о своей ахиллесовой пяте — возрасте, он посмотрел ей прямо в глаза, и где-то глубоко-глубоко, на самом дне, в его зрачках полыхнула злоба. — У тебя, Наташенька, лапки мягкие, да коготки жёсткие. Послушай, что я тебе скажу: я старше этой ягодки почти втрое, но и ты старше её больше чем вдвое, вот какое дело. — Прикусив нижнюю губу, он многозначительно прищёлкнул языком.

— Я прошу тебя, остановись, негоже это, на глазах у всех да при живой жене крутить любовь с другой, — мрачнея лицом, всё так же тихо проговорила Наталья.

— За то, что ты до сих пор моя жена — скажи спасибо партии, — жёстко отрубил Михаил, — если бы не это, давно бы уж бросил тебя.

Вздрогнув, словно от удара хлыстом, Наталья полыхнула густым румянцем, и на её бледных щеках мгновенно выскочили два огромных розовых пятна. Разлившись по всему лицу, кровь кинулась ей в голову и под дикий перестук неровных ударов сердца, лавиной откатилась к ногам.

— Смотри-ка, никак, Мишка свою воспитывает, — хмыкнув в усы, сосед Шелестовых, Архипов, переглянулся с сидящими рядом мужиками и, понимающе ухмыльнувшись, скривил на сторону рот.

— Небось. Перетерпит, Мишка же, он — партеец, от такой кормушки рази какая баба добровольно откажется? — поддержал его высокий, худой, похожий на гвоздь мужик лет сорока пяти.

— Это точно, у Крамского скоро будет зад от поцелуев светиться, как лампочка Ильича, — поддержал собутыльника Архипов.

— Ты давай… того… потише, прикуси язык-то, как бы чего не вышло, — зыркнул по сторонам «гвоздь». — Крамской, он хоть и добрый, да не ко всем.

— А я чего? — шумно развёл руками Архипов. — Я только к тому, что жена — ведь она не стенка, её же и подвинуть можно, так, мужики?

— Го-рько! Го-рько!

Громкие полупьяные выкрики разгулявшихся гостей сливались в один неясный шум, и, отгородившись от внешнего мира толстым стеклянным колпаком, Кирилл старался не прислушиваться к ним. Целуя узкие розовые губы нелюбимой, он прикрывал ресницы, и перед его глазами тут же вставали другие — жадные, нацелованные, припухшие губы Любани. Чувствуя, что его сердце начинает неистово колотиться, Кирилл забывался. Прижимая к себе девушку, Кряжин пытался раздвинуть языком жёсткие неподатливые губы Марьи, но, вздрогнув, та удивлённо отстранялась от него прочь и, виновато улыбаясь, с беспокойством вглядывалась в ставшие вдруг чужими и абсолютно холодными глаза мужа.

За его праздничным столом, смеясь и перебрасываясь ничего не значащими словами, сидели чужие люди и, произнося торжественные тосты, выворачивали его душу наизнанку. Чокаясь стеклянными рюмками, они думали, что пьют за начало новой светлой жизни, но Кирилл знал наверняка, что справляют они не свадьбу, а поминки, тризну по светлому счастью, тенью проскользнувшему мимо него.

Восседая во главе стола, Кирилл тупо смотрел на своё отражение в девственно-чистой тарелке, и душа его обливалась кровью. Щерясь тупыми ржавыми зубьями, из темноты сарая на него поглядывал отцовский медвежий капкан. Вперившись в грудь, плотно прижавшись железным кругляшком холодного слепого глаза, из-за угла печи посмеивался раздвоенный ствол родительского самопала. И во всём огромном мире теперь не было такой силы, которая помогла бы ему выбраться из этих страшных, бездушных тисков.

* * *

— Кирочка, до Нового года осталось меньше недели, а ты всё никак не решишь, где мы его будем встречать, — ожидая очередной вспышки неудовольствия мужа, Марья виновато дрогнула губами и просительно посмотрела Кириллу в глаза. За последний месяц эта сцена повторялась уже не впервые, и, наверное, Марья многое бы отдала, лишь бы не возвращаться к этому снова. Но за окном оканчивался декабрь, время поджимало, а Кирилл сам так ни разу и не заговорил на эту тему, упорно отодвигая момент, когда волей-неволей придётся разрезать гордиев узел.

Увидев нависшие, сошедшиеся у переносицы брови и сомкнутые в едва заметную узкую полоску побелевшие губы мужа, Марья вздрогнула, и по всему её телу побежали злые холодные мурашки.

— Ты, пожалуйста, не дуйся, Кирюш, я вижу, что ты сердишься. — Собрав своё мужество в кулачок, Марья расправила плечи и, едва поспевая за огромными шагами Кряжина, взглянула на него снизу вверх: — Только я никак не могу понять отчего. Неужели это так сложно, на что-нибудь решиться? Ведь, как ты скажешь, так и будет. Хочешь — поедем гулять с нашими, институтскими, нет — давай съездим к родителям в Озерки, они, поди, заскучались. А если это всё не то, так останемся дома, вдвоём, вдвоём — это тоже здорово, ведь правда, Кирюш? — Стараясь не отставать, Маша семенила по заметённому снегом тротуару и, поглядывая сбоку на каменное лицо Кирилла, усиленно тёрла шерстяными варежками пристывшие на декабрьском морозе щёки.

Не глядя на жену и нисколько не беспокоясь, успевает ли она за его аршинными шагами, Кирилл посматривал на горящие огоньки иллюминации и с неприязнью осознавал, что в просительной трескотне Марьи есть своя доля истины. Хочешь не хочешь, а приставать к какому-нибудь берегу всё равно рано или поздно придётся. Новый год был действительно на носу, но ни один из трёх вариантов встречи праздника, предложенных Марьей, его не устраивал.

Исключительно по своей наивности (ничем другим это объяснить было просто невозможно!) Марья предполагала, что если группа собирается встречать Новый год вместе, то из этого автоматически вытекает, что их с Кириллом присутствие в развесёлой компании предполагается как бы само собой разумеющееся. Но было уже двадцать пятое, а до сих пор официально их никто так и не пригласил, и вероятность того, что это случится, уменьшалась с каждым днём. Ждать до последней минуты, позовут тебя или нет, Кирилл считал ниже своего достоинства, а напрашиваться было не в его правилах. Поэтому, когда в институте Марье вдруг пришло в голову наивно поинтересоваться, какую сумму за двоих следует внести в общую кассу, он готов был провалиться от стыда. Больно ухватив жену за руку, Кирилл буквально силой выволок Марью из аудитории, с трудом удержавшись от того, чтобы не закатить ей скандала прямо там, в большом лекционном зале…

— Что же ты молчишь, Кирюшечка? — забежав вперёд мужа, Марья развернулась к нему лицом и, нескладно отступая спиной, выпустила в морозный вечерний воздух большое облачко белого пара. — А давай и правда, в Озерки, а? — Представив, как обрадуются её приезду родители, Маша мечтательно улыбнулась и, сложив перед собой ладони в толстых варежках, радостно уткнулась носом в цигейковый воротник. — Представляешь, тридцать первое, нас никто не ждёт, а мы как снег на голову — бах! — Раскинув руки в стороны, Марья привстала на носках и в предвкушении долгожданной встречи немного покружилась. — Наверное, мама напечёт пирожков с потрохами и сердцем, а папа поставит огромную-преогромную ёлку. Кирюш, ты ведь любишь пирожки, поехали, а?

Кирилл горько усмехнулся, опустил глаза и, чтобы не наступить на вытанцовывающую перед ним Марью, чуть замедлил шаг. Что правда, то правда, пирожки он любил, но никакие пирожки на свете не могли его заставить ехать в Озерки, где, пожалуй, кроме матери, его действительно теперь ждать было некому.

Месяца два назад, в самом конце октября, на имя Кирилла пришло письмо. Крупным, слегка детским почерком с сильным наклоном вправо мать перечисляла все деревенские новости, успевшие произойти за последнее время. Урожай выдался неплохим, и даже кукуруза, засеянная по весне за дальним мыском леса, уродилась доброй, но почему-то ни Зорька, ни Милушка, ни какая другая живность, наверное, с непривычки, есть её не желали. На одном-единственном ученическом листке мать ухитрилась рассказать почти обо всём: о странной болезни поросёнка Фёдора, о поломанном ещё по осени пьяным трактористом заборе за домом, о землеройках, попортивших большую часть урожая картофеля. Уже заканчивая письмо, как бы невзначай, Анна упомянула о том, что теперь в Озерки из самой Москвы по распределению прислали новую учительницу, совсем молоденькую и необычайно грамотную девушку по имени Людмила, и что его бывшая знакомая, Люба Шелестова, уже месяц как уехала из Озерков в неизвестном направлении.

Дочитав до этого места, Кирилл почувствовал, как внутри его всё оборвалось, и на какое-то мгновение звенящая тишина поглотила всё вокруг. Сжимая в дрожащей руке злополучное письмо, он стоял, как слепой, глядя впереди себя невидящими глазами, не в силах полностью осознать произошедшего. Наверное, это было глупо, но, глядя на старательно выведенные круглые завитушки неловких букв, он вдруг почувствовал, что глубоко и непоправимо несчастен. Ощущая во рту солоновато-горьковатый привкус, Кирилл готов был кричать от отчаяния и боли. Коротенькая строчка расколола его непутёвую, безрадостную жизнь на две неравных половины, в одной из которых был смысл и суть его существования, а во второй — он сам. Лязгнув ржавым оскалом, жизнь обманула его снова…

Нет, ехать в пустоту не имело никакого смысла. Поскрипывая подошвами по искрящемуся свежевыпавшему снегу, Кирилл ощущал внутри себя какое-то безвкусное ватное одиночество, заполнившее каждый свободный уголок его тела и души. Равнодушно расползаясь, оно растворялось, пропитывало сознание насквозь, заставляя чувствовать вокруг себя звенящий холод и пустоту бессмысленных и долгих дней.

Просыпавшись на парадную вышивку белых свадебных скатертей яблоневым снегом, бессмысленные дни потянулись нескончаемой вереницей минут и часов, цеплявшихся друг за друга плотной липкой паутиной. И в этом тягучем бездушном вареве для Кирилла имели смысл только резные наличники в голубеньком доме на краю Озерков. Жёлтыми страничками прожитых дней опадали на землю кленовые и ясеневые листья, белым сахаром тихих секунд оседали к ногам мелкие колючие кристаллики снега, но пока свет заветных окошек был рядом, сердце Кирилла, согретое его теплом, было счастливо.

С потерей этого тепла в жизни всё утратило смысл: огромная новая квартира с чужим раскатистым эхом в полупустых углах; тонкие, хрупкие пальцы нелюбимой женщины, заботящейся о нём и, судя по всему, любившей его. Износившись от обид и потерь, хрупкий стержень человеческого счастья надломился, и, закусив удила, деревянная лошадка неумолимой карусели понесла его по бесконечному замкнутому кругу…

— А может, ну его совсем, этот Новый год, а? — Представив размазанную по тарелкам свёклу селёдки под шубой, тёмные углы огромной пустой квартиры, крохотный, светящийся нежно-голубым, прямоугольничек телевизора, Кирилл глубоко вздохнул и посмотрел на Марью каким-то отстранённым, далёким и чужим взглядом.

— Как это — «ну»? — Сделавшись в один момент беззащитной и жалкой, Маша почувствовала, как по горлу прокатилась отвратительно кислая волна незаслуженной обиды.

Изломавшись в уголках рта, улыбка девушки острыми осколками со звоном упала на мёрзлую мучнистую кашицу свежевыпавшего снега. Мелкие колючие снежинки, впиваясь иголочками в кожу, больно покусывали скулы и нос. Но если щёки можно было согреть шерстяной лохматой варежкой, то промёрзшую насквозь душу не могли растопить даже горячие слёзы, вплотную подступившие к глазам. Осев в груди неподъёмной ледяной глыбой, отчаяние выворачивало плечи, притягивая хрупкую тоненькую фигурку к заснеженной бездушной земле, и каждое новое слово Кирилла делало этот груз всё тяжелее.

Нещадно царапая щёки, ветер кидал в лицо пригоршни сухого колючего снега; сворачиваясь в полупрозрачные затейливые узелки, вились по стылым тротуарам закрученные ленты невесомой позёмки. Хрипло похрустывая выхолощенными на ветру промерзшими пальцами, бились друг о друга звонкие ветки тополей и ясеней, и, словно окунувшись в эту потерянную ледяную стынь, ныло и болело от отчаяния и необъяснимого страха измученное сердце Марьи.

— Кирюш, скоро праздник, а ты чего-то расклеился совсем. — Стараясь удержать тонкую, почти перетёршуюся ниточку их ненадёжно хрупких отношений, Марья заставила себя улыбнуться и посмотреть в глаза мужу.

— Мне и впрямь нехорошо, не то просто замёрз, не то простудился, не пойму. — Вытащив из карманов заледеневшие руки, Кирилл сильно потёр ладонью о ладонь и, несколько раз горячо дыхнув на кончики пальцев, неожиданно предложил: — А пойдём в магазин, там тепло и уже вовсю ёлочными игрушками торгуют.

— А не поздно? — Отодвинув варежку с запястья, Марья взглянула на крошечные часики. — Половина, ещё полчаса до закрытия, успеем.

— Тогда пойдём? — Не дожидаясь ответа Марьи, Кирилл схватил жену за руку и, как буксир, увлёк её за собой к освещённым окнам универмага.

Хотя до закрытия оставалось всего ничего, народу в магазине было полно. Торопясь купить новогодние подарки, граждане старательно отталкивали друг друга локтями от прилавков и что есть сил тянули шеи, пытаясь разглядеть написанные неразборчивым почерком ценники на товарах. Гудя, словно растревоженный улей, свернувшаяся калачом очередь в кассу обеспокоенно шевелилась и ежесекундно бросала тревожные взгляды на круглые настенные часы над входными дверями.

Практически около каждого прилавка была толчея, но в отделе ёлочных игрушек народу было столько, что, казалось, протиснуться к яркой витрине не было никакой возможности. Обвитые блестящей мишурой полки ломились от коробок с пузатыми разноцветными шарами и фигурками сказочных персонажей. Посверкивая тусклым матовым блеском, за стеклом красовались стеклянные ёлочные бусы и сходящие остриями на «нет» кручёные витые макушечки шпилей. Переключаясь, где-то под прилавком, щёлкал тумблер реле, и, мигая, крошечные разноцветные фонарики развешенной вдоль прилавка гирлянды переливались разноцветными огнями.

— Зина! Закрывай кассу, я не успею всех обслужить! — перекрывая людское гудение, зычно гаркнула продавщица и, не обращая внимания на протестующие голоса покупателей, протянула руку вперёд: — Следующий!

— Встань впереди меня, а то тебя затолкают. — Стараясь оградить Марью от напирающей со всех сторон толпы, Кирилл обнял худенькую жену за плечи, и она буквально утонула в мощном кольце его рук. — Готова? — заговорщически подмигнул он и, ловко протискиваясь между спинами и сумками, стал приближаться к заветному прилавку.

— Товарищ, что вы прёте, как танк, кругом же люди! — недовольно взвизгнула оттёртая от прилавка дамочка в тяжёлых толстых очках.

— Ишь ты, какой деловой выискался. — Пытаясь оттолкнуть шедшего на пролом Кирилла, упитанный гражданин в пыжиковой шапке упёрся в бок Кряжина потёртым кожаным портфелем. — Думает, вырос каланчой, так всё можно. Граждане! Не пускайте его! — Брызгая слюной, обладатель пыжиковой шкурки грозно свёл мохнатые брови у переносицы, но Кирилл, не обращая внимания на выкрики недовольных, методично продвигался к прилавку.

— У меня чек, возьмите! — Худенькая девица упорно тянула руку к прилавку, но, неумолимый людской поток отодвигал её назад.

— Вы здесь не стояли, так что нечего руку протягивать, сейчас моя очередь. — Радостно наблюдая картину отплытия худосочной девицы, мужчина в высокой каракулевой шапке назидательно сложил губы колёсиком и, словно прощаясь надолго, пару раз кивнул исчезающей девушке вслед.

— Зина, всё, закрывайся, уже без пятнадцати! — Встав на цыпочки, продавщица замахала кассиру рукой и, строго окинув гудящий человеческий улей у прилавка, трубно прогудела: — Все, кто без чеков, отойдите!

Оказавшись у самой витрины, Марья по-детски радостно улыбнулась и, обернувшись, благодарно кивнула Кириллу.

Блестящий мир сказки за стеклом завораживал, ненадолго возвращал в далёкое детство. Запах ёлки, мандаринов, блестящая мишура серебряного дождя и упругие пружинки скатанных в тугие трубочки завитушек серпантина, россыпь конфетти и тепло маминых рук — всё это был Новый год, самый волшебный и добрый праздник на земле.

Глядя на переливающееся всеми цветами радуги оперенье маленьких стеклянных птиц на пружинках вместо ножек, на золотые моторчики зелёных самолётиков и лилово-вишнёвые колокольчики, Марья приблизилась к затёртому до лакового блеска деревянному прилавку почти вплотную и, чтобы было лучше видно, встав на цыпочки, вытянулась в сторону витрины.

Внезапно от сильного толчка в спину она повалилась на стол прилавка животом и, ощутив горячую боль, полоснувшую по рёбрам, поняла, что Кирилла сзади неё нет. Обернувшись, насколько было возможно, в толчее назад, Марья растерянно пробежала глазами по бурлящей людской толпе и почти сразу же увидела высокую фигуру мужа у соседней витрины.

Белый, как мел, он стоял неподвижно, повернувшись спиной к прилавку и, не мигая, смотрел на что-то широко открытыми глазами. Проследив за его взглядом, Марья поняла, Кирилл смотрит в сторону выхода, но что заинтересовало его конкретно, она разобрать не могла, потому что в этом море людских локтей и спин была чуть ли не самой маленькой. Подхваченная людским потоком, она попыталась встать на цыпочки и вытянуть шею, но переливающаяся от одной секции к другой толпа была настолько плотной и монолитно-неприступной, что, несмотря на все старания, у неё ничего не получилось.

— Кирюша! Кирилл!!! — ударившись о соседние спины, голос девушки утонул в громогласном гуле и шарканье подошв.

Через плотную толпу Марья потихоньку пробиралась к Кириллу, и, по мере того, как расстояние между ними сокращалось, её сердце, словно в предчувствии чего-то недоброго, сжималось всё чаще и болезненнее. Подобравшись к мужу почти вплотную, она хотела крикнуть ему ещё раз, но что-то в его лице, до этого мгновения незнакомое, заставило её промолчать.

Остановившись в двух шагах от Кряжина, Марья посмотрела в ту же сторону и в редкие просветы между людьми увидела то, что заставило Кирилла стать белее мела. Укладывая бумажные свёртки покупок в авоську, почти у самых дверей находился её родной дядя, Михаил Викторович Крамской, а рядом с ним — и в этом не было ни малейшего сомнения, — сверкая жёлто-зелёными кошачьими глазами, стояла Шелестова.

* * *

Переливаясь богатой блестящей парчой, свежевыпавший снежный отрез искрился золотыми и синими бликами. Больно впиваясь в глаза яркими острыми иголочками, блики неспешно перетекали ледяными струйками остывшего зимнего солнца вниз. С вершины холма Савелию было видно, как, тяжко вздыхая, на самом дне широкой балки, закутавшись в тёплое пуховое одеяло, дышал и ворочался во сне кто-то огромный и уставший. Издалека изумрудные шапки вековых сосен и размашистые подолы бурых елей казались совсем тёмными, почти чёрными. Если бы не яркий лазурный лоскут настывшего декабрьского неба, можно было бы подумать, что мир отчего-то растерял все краски и звуки, став в один миг немым чёрно-белым снимком любительской фотографии.

Широкие самодельные лыжи почти не тонули в рыхлом пухе свежевыпавшего снега; едва слышно поскрипывая, они лишь слегка проминали его поверхность, оставляя позади себя неглубокие прямые полосы. Ритмичное и ровное, горячее дыхание Савелия вырывалось изо рта густым облачком белёсого пара и, осев полупрозрачными кристалликами инеевых сосулек, склеивало жёсткие волоски бороды и усов прочной наледью.

Перекинув через плечо брезентовый ремень старого вещмешка, Савелий поддерживал его левой рукой, одетой в толстые овчинные рукавицы. Залоснившаяся на локтях и вороте промасленная телогрейка была с виду кургузой и не по размеру короткой и вряд ли бы подошла для такого важного дела, как зимняя охота. Но толстые ватные штаны, простёганные по всей длине, прикрывали поясницу чуть ли не до самых лопаток, превращая непоправимый недостаток ватника в ощутимое достоинство. Перепоясавшись толстой верёвкой и нацепив до самых бровей лохматый потёртый от времени треух, Кряжин неторопливо переставлял широкие добротные лыжи и, поглядывая в морозное чистое небо, изумленно пожимал плечами.

Ещё с вечера на улице было почти тепло, и падавший сверху мелкий лёгкий снежок не предвещал никаких неприятностей, но к полуночи он прекратился, и, накрывая Озерки широкими морозными кольцами, на землю стал плавно спускаться холод. Старательно заполняя все уголки и трещинки, мороз заливал деревенские дворы прозрачным ледяным студнем, и, звеня хрустальными осколочками, мёрзлая тишина накрывала деревню стылым покрывалом инея.

Выйдя к ночи на крыльцо, Кряжин ощутил, как горло моментально прохватило обжигающей струёй промёрзшего воздуха, и, глубоко потянув ноздрями, почувствовал, как, жарко склеившись, на какой-то миг они прилипли к носовой перегородке. Сплюнув с крыльца, Савелий провёл сухим рукавом по губам и вгляделся в снег, ожидая увидеть ледяной смёрзшийся шлепок, но темнота была настолько густой и плотной, что разглядеть что-либо было абсолютно невозможно, и, недовольно перекосив губы на сторону, Кряжин потянулся к ручке входных дверей.

— Ядрить твою! — Впустив в дом густое сизое облако пара, Савелий наклонился и, миновав низкую притолоку, плотно прикрыл дверь. — Ишь, чего на улице делается, пронимает ажно до кишок. — Поёжившись, он подошёл к печке и, приложив ладони к белой извёстке, передёрнул плечами. — К утру, глядишь, так настынет, что колодец умёрзнет, надо бы сейчас с вёдрами выйти.

— Да куда же в такую темень! — Закрыв внутренний ставень на крюк, Анна встревоженно обернулась и посмотрела на Савелия. — У нас ещё два ведра стоят полными, авось хватит, а там, смотри, и мороз схлынет.

— А если не схлынет, снова лёд топить, как запрошлый год? — Поражаясь бабьему воробьиному умишку, Савелий недовольно засопел.

— Так на всю жизнь всё одно воды не наберёшься, — тихо произнесла Анна и, съёживаясь под тяжёлым взглядом мужа, умолкла.

— Ты ещё поговори у меня, о чём не понимаешь. — Сложив огромную волосатую ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами в кулак, Савелий несколько раз громко хрустнул и, поиграв костяшками, оторвался от горячей стенки печи. — Ты вот что, Анна… Сложи мне к завтрему еды в мешок, так, чтобы, на всякий случай, дня на два — на три. Да не запамятуй об спичках и соли, хотя… ладно, всё остальное я соберу сам, а то, не дай Бог, позабудешь что. — Протянув руку за печку, Кряжин вытащил ружьё, в несколько раз обёрнутое доброй суконной тряпицей.

— Господь с тобой, Савелий Макарович! — Глядя на то, как муж неторопливо разворачивает сложенные уголки суконки, Анна испуганно заморгала, и по её лицу в тот же миг стала разливаться мертвенная бледность. — Что ты удумал, опомнись, ведь замёрзнешь в лесу насмерть на таком-то морозе!

— Вороны на улице, и те рты позакрывали с холоду, а ты раскаркалась! Молчи, тебе говорят, об чём не смыслишь!

Дёрнувшись лицом, Савелий машинально глянул в угол с иконами и, видимо, решив осенить себя крестным знамением, сложил пальцы горстью и даже поднёс руку ко лбу, но, почувствовав на себе оторопелый взгляд Анны, передумал и, резко бросив кисть книзу, зло полоснул по женщине острой, как бритва, серой сталью глаз.

— Не ходи, Савушка, в такой-то мороз, какая охота? — цепенея от взгляда мужа, побелевшими губами прошептала Анна. — Заплутаешь, замёрзнешь — где искать? До Вёшек километров тридцать, а до Грачей — все пятьдесят будет, стынь-то какая, а и помочь некому.

— А я ни в ком и не нуждаюсь, у самого руки-ноги есть. — Развернув ружьё, Кряжин раздвинул в улыбке малиновую рамку губ, и глаза его довольно засверкали. — Вот он, помощник мой, есть-пить не просит и не зудит, как комар над ухом. — Понимая, что в словах жены есть доля истины, Кряжин насупился и, больно оцарапав Анну колючками ржавых зрачков, словно мстя за что-то, медленно протянул: — А ты, пластинка заезженная, чего закалядила: затеря-я-ешься, замё-ё-ёрзнешь — что, отделаться от меня не терпится, никак, другого себе приглядела, посговорчивей да попокладистей?

— Христос с тобой, Савелий Макарович, какой другой, ты о чём это? — Прикрыв рот рукой, Анна с укором посмотрела на мужа, и в уголках её глаз сверкнули еле сдерживаемые слёзы.

— Тогда нечего и языком попусту молоть, — углядев предательскую влагу на ресницах жены, Савелий немного успокоился и, сграбастав пятернёй тёмную суконку, с несвойственной для него нежностью провёл тряпкой по стволу. — Ежели ты ещё не полностью дура, слушай меня и понимай: сейчас такое время, что белку, почитай что, голыми руками можно брать и без ножа из шкуры вытряхивать. Она меня ждать не будет, белка-то, ещё неделя, и её днём с огнём во всём Вёшкинском лесу не сыщешь, это понимать надо! — Вытянув короткий обрубок пальца вверх, Кряжин прищурился и, вскинув голову, тряхнул окладистой бородой.

— Подумай, Савелий, замёрзнешь…

С расширенными от страха глазами, Анна втянула голову в плечи и, ожидая неминуемого взрыва, часто-часто заморгала, но, вопреки обыкновению, завалив рот на сторону и криво усмехаясь, Кряжин удивлённо качнул головой:

— Гляжу я на тебя, Анна, не первый год и никак не могу понять, то ли глупая ты до отчаянности, то ли отчаянная до глупости, — не то с сожалением, не то с уважением протянул он. — Ну ладно, потолковали, и — будя. Завтра по темну я уйду, а через день, самое позднее, через два, жди меня обратно…

День тянулся к зениту, но за шесть часов дороги Савелию не встретилось не только ни одного человека, но и ни одного зверя. Изредка разрывая нетронутую тишину белого безмолвия хриплыми надсадными криками, на старые ветви бурых елей садились птицы, и, спружинив, резко подхватывались вверх. Устремляясь к земле, скинутые с ветвей пушистые шапки увлекали за собой стылые помертвевшие иголки. И тогда, исчертив белый лист тонкими острыми насечками, иглы составляли причудливые узоры, а на их месте, на застывших корявых лапах елей, появлялись голые проплешины.

Для такого бывалого охотника, как Савелий, в обычное время шесть часов ходу не составляли никакой сложности: один, без еды и воды, только с ружьём в руках и мешком за плечами, он мог бродить по лесу целыми днями, а иногда и неделями, и, ни разу не сбившись с пути, вернуться домой тогда, когда его уже не надеялись увидеть в живых.

Но в этот раз всё было по-другому. Царапая гортань, обжигающий ледяной воздух не давал вздохнуть полной грудью. Синие и жёлтые огоньки снежной парчи резали глаза так, что от их мелькания шла кругом голова, и, выворачивая внутренности наизнанку, желудок настойчиво и жалобно пел утробным голосом сиротливо воющей волынки.

Уже давным-давно за плечами остался охотничий домик за Ближними Вёшками и сделанные по осени зарубки на осинах у Маланьиного болота, но ни одной белки Савелий так и не увидел. Попрятавшись от мороза, вся разумная живность сидела по норам идуплам, и только один глупый человек, отмеряя вёрсты, упрямо продвигался вперёд.

Круглощекое солнце закатывалось за верхушки деревьев, разукрашивало снег лилово-алыми полосами. Вытягиваясь, серые тени перекрещивались между собой, набрасывая на лес плюшевую занавеску поздних сумерек. Мороз ослабевал; выпуская из цепких рук кусты и деревья, он уходил куда-то в сторону, и его огненные кольца, лизнув на прощание снег, оставляли на поверхности тонкую, едва заметную плёночку подтаявшего льда.

Измотавшись вконец, Савелий решил сделать привал и разжечь костёр. Облюбовав небольшую полянку, он скинул с ног лыжи и, с трудом поводя затёкшими от усталости плечами, снял и поставил на землю мешок с провизией. Прежде чем ужинать, нужно было набрать хвороста и веток для костра, причём столько, чтобы их хватило до самого рассвета.

Савелий окинул взглядом поляну, развязал рюкзак и, достав из него небольшой топорик, пошёл к дальнему краю у высокой сосны. Ещё днём здравый смысл подсказывал развернуть лыжи и немедленно ехать обратно. Но подобное возвращение домой было бы равносильно признанию своего поражения. Вернуться через несколько часов, да ещё и с пустыми руками, — к этому он был не готов.

Нарубив сухих веток и стволов, Кряжин перетащил всё это к месту будущего костра и, завидев невдалеке берёзу с отслаивающейся корой, решил надёргать бересты. Сложив ветки и сучья наподобие колодца, Савелий развязал тесёмки мешка и, аккуратно обмотав топор тряпкой, убрал его на место. Затянув верёвку до упора, он положил на землю мешавшее теперь ружьё и направился к дальнему краю поляны.

Береста была хорошая, сухая и, легко поддаваясь рукам, отслаивалась от ствола пластами. Оторвав приличную полосу, он хотел уже идти к костру, но, потянув за соседний выступ, решил взять ещё один, впрок. Уцепившись за корявую поверхность рукавицей, он дёрнул пласт на себя и, отрывая его от стволины, сделал несколько шагов в сторону.

Внезапно под его ногами что-то звякнуло и, сорвавшись с тугой пружины, огромный медвежий капкан, припорошенный выпавшим за ночь снегом, сошёлся у щиколотки правой ноги и, пропоров насквозь валенок и мясо, хрустнул где-то у самой кости. Взвыв от огненной боли, Савелий мешком повалился в снег и, согнувшись, попытался дотянуться до железа руками, но неожиданно почувствовал, как деревья завертелись над его головой беспорядочным хороводом, к горлу подкатила тошнота, а валенок стали заливать пульсирующие тёплые струи крови. Ощутив на губах солоноватый привкус, Савелий попытался поднять голову от земли, но, завертевшись серой мутью, сознание покинуло его тело…

Очнулся Савелий от того, что над его ухом кто-то жарко и часто дышал. Постанывая от боли, с трудом раздирая тяжёлые веки, он открыл глаза и, увидев в темноте жёлто-зелёные яркие огоньки, радостно улыбнулся.

— Капкан! Капканушка, родненький! — пересохшие, потрескавшиеся губы Кряжина растянулись в счастливой улыбке. — Друг ты мой ситный, пришёл, не бросил! — хрипло прошептал он, чувствуя, как под языком, вытекая из глубоких трещин губ, сочится тёплая солоноватая кровь.

Точки в темноте стали ярче. Разбиваясь и раздваиваясь, они перебегали забавными цветными фонариками из одного края поляны в другой, и в какой-то момент Кряжину начало казаться, что это вовсе и не глаза Капкана, а мутные холодные звёзды, почему-то упавшие на ночь в снег. Но звёзды становились всё ближе и ближе. С глухим утробным рычанием волки нарезали неторопливые круги и, изучая свою жертву, глядели на неё из темноты жадными злобными глазами.

Почему Капкан не подходит к его руке и почему ему кажется, что жёлтых точек с каждой минутой становится всё больше? Вот они загорелись прямо перед ним, а теперь ещё пара, левее, и ещё… Наверное, он всё ещё без сознания. Но почему тогда дыхание собаки обдаёт его руку теплом?

Темнота, сгустившись, затопила всё кругом, и, потеряв счёт времени, Кряжин уже не мог отличить реальность от сна. Жарко дыша ему почти в лицо, Капкан почему-то ходил кругами, и его зеленоватые щели глаз выжидающе поглядывали на распластанного в полузабытьи беспомощного человека. Закрыв глаза, Савелий снова застонал от боли, и дыхание собаки стало совсем громким. Почувствовав на своей шее тёплую липкую слюну, Кряжин блаженно улыбнулся и, вскрикнув лишь единожды, широко открыл глаза в бездонную звёздную черноту: его путь на земле был окончен.

* * *

— Ты, Кряжина, могла бы и отказаться от билетов в Большой, так настоящие комсомольцы не поступают. — Оправив широкую юбку, Юлия тщательно пригладила выбившиеся кудряшки у висков и, сложив губы в осуждающее колечко, смерила Марью с ног до головы неприязненным взглядом. — Я понимаю, что тебя признали лучшей студенткой факультета по итогам зимней сессии, а значит, ты имеешь полное право на эти билеты, как-никак, премия, но брать их с твоей стороны было всё-таки нечестно.

— Почему же нечестно? — Тряхнув светлой чёлкой, Марья внимательно посмотрела в лицо Самсоновой, и, невольно ощутив неловкость, Юлия была вынуждена отвести глаза в сторону.

— Ты сама знаешь. — Заставив себя оторваться от созерцания натёртого мастикой паркета, Юлия вскинула вверх остренький подбородок и, поправив под мышкой папку с тетрадями, многозначительно передёрнула узким плечиком.

— И о чём я, по-твоему, должна знать? — в голосе Марьи зазвучали напряжённые нотки. Плотно сжав губы, она ухватилась обеими руками за пахнущую кожей, скрипучую ручку новенького портфеля и, чуть наклонив голову, посмотрела на старосту группы в упор.

— Только не нужно притворяться, что ты не понимаешь. — Уловив дерзкие нотки в словах Кряжиной, Самсонова почувствовала прилив свежих сил и, взглянув на дорогую новинку кожгалантереи в руках одногруппницы, едва заметно сощурила глаза. — Ни для кого не секрет, что у тебя есть очень влиятельные родственники, для которых достать любые билеты, пусть даже и в Большой, — пара пустяков, — с нажимом проговорила она.

— А какая связь между премией и моими родственниками?

— А такая, что не все катаются как сыр в масле, среди нас есть люди, для которых эти билеты — единственный шанс хотя бы раз в жизни побывать Большом. Если бы ты была настоящей комсомолкой, то додумалась бы до этого сама, — с упрёком проговорила Юлия и, словно ища поддержки своим словам, обернулась к стоящим рядом девочкам.

— Ага, — сделав круглые глаза, Марья понимающе кивнула, — и отказаться, дай-ка я подумаю, может, догадаюсь, я должна была в пользу тебя, так? — Перейдя от обороны к нападению, Марья гневно полыхнула глазами. Да, попросить билеты у Крамского было бы намного проще, и в том, что они были бы у неё на руках уже через пару дней, сомнений не возникало. Но это был не тот случай. Увитые вензелем парадные пригласительные Большого были не подарком, а премией, заслуженной потом и кровью, а потому ценной вдвойне.

— Мне не нравится твой тон. — Холодно сверкнув глазами, Юлия снова поправила выскользнувшие из кос пушистые кудряшки. — Всё в тебе хорошо, Кряжина, кроме одного — иногда ты забываешься и переходишь всякие границы. Комсомолка — это не только значок на груди, это, прежде всего, осознание того, что ты — часть коллектива. Твои подозрения просто смешны, и я вела речь вовсе не о себе. У нас в группе есть люди из многодетных семей, вот, например, Нина. — Указав рукой на стоящую чуть поодаль худенькую девочку в очках, Юлия окинула окружающих чистым взглядом правдивых глаз.

— Мне ничего не надо, — вздрогнув от неожиданности, Нина вцепилась в латаную-перелатаную тряпичную сумку, принадлежавшую когда-то ещё старшему брату. Застыдившись, будто её уличили в чём-то постыдном, она отошла в сторону и, переминаясь с ноги на ногу, неловко улыбнулась.

— А почему не надо? Ни для кого ведь не секрет, что у тебя ещё двое младших братьев, и вам с матерью приходится подрабатывать прачками… за гроши… по ночам… в чужих домах. — Для усиления эффекта она после каждого произнесённого слова делала внушительную паузу и, не отрываясь от лица Кряжиной, выразительно играла бровями. — Билетов в Большой она ведь тебе не купит никогда, — не поворачивая головы, как бы между делом заметила Самсонова.

— Да Бога ради, не нужно мне ничего! — Губы Нины задрожали. Стараясь не расплакаться, она крепко впилась ногтями в ладони. — Нормально я живу, не хуже других!

Искоса поглядывая на Нину, девочки возбуждённо перешёптывались, стараясь говорить так, чтобы их слова не долетели до ушей грозной старосты.

— Гагарин летал на небо и Бога не видал, так что не стоит опираться на заблуждения, посеянные религиозными догмами, это во-первых, а во-вторых, хуже или не хуже, судить не тебе, а комсомольской организации, — упрямо гнула свою линию Юлия, не замечая или попросту не желая замечать обжигающе-неудержимых слёз, подступивших к глазам Нины. — Ты глаза-то не прячь, вон Кряжина никуда не прячет. Легко быть отличницей, если о хлебе насущном думать не надо, посмотрела бы я на тебя, доведись тебе гнуть спину на чужих людей с утра до ночи! — уже не скрывая злости, громко выпалила она. — Одета, как кукла заморская, упакована всяким тряпьём по горло, и всё ей мало! Где твоя комсомольская совесть, я спрашиваю?!

Окинув Юлию сверху донизу удивлённым взглядом, Марья с жалостью посмотрела в её пышущее неприкрытой злобой лицо и, непонятно чему улыбаясь, негромко проговорила:

— Ты несчастный человек, Юля, мне тебя очень жаль.

— Что же такого жалкого ты во мне нашла? — Поджав левый уголок губ, Самсонова с вызовом посмотрела на Марью, и одна бровь старосты взлетела высоко вверх.

— Если правда, что злоба и зависть изъедают человека изнутри, то ты скоро станешь похожей на дуршлаг. — При последних словах Кряжиной лицо правильной комсомолки вытянулось и стало напоминать узбекскую дыню. — И ещё, Самсонова, не держи на людей зла, лучше записывай в тетрадочку, а то, не дай Бог, чего-нибудь забудешь.

Золотые огни Большого приподнимали над фронтоном чёрный бархат бездонного февральского неба. Купаясь в их пронзительно-ярких лучах, шестиметровый Аполлон заносчиво-надменно взирал на величественную Москву, распростёршуюся у его ног пятнистой леопардовой шкурой. Не ощущая холода и ветра, он второе столетие удерживал в своей руке рвущуюся на волю квадригу разгорячённых лошадей и, снисходительно глядя на суетливых карликов, восхищённо смотрящих на него с грешной земли, упивался своим божественным величием.

Мягко шурша бархатом и шёлком вечерних платьев, женщины наступали тонкими каблучками на алые дорожки парадных лестниц, и, поднимаясь по витому серпантину ступеней, чувствовали себя благородными дамами со старинных гравюр. Переливающиеся огни фойе отражались в высоких узких бокалах с шампанским и, распадаясь веером ослепительно ярких пронзительных лучей, пробегали по стенам и вычурным орнаментам белоснежной лепнины потолка. Приглушённый гул голосов наполнял пространство зрительного зала однообразным мягким жужжанием, прерываемым резкими звуками какофонии оркестровой ямы. Золото канделябров перекликалось с парадным вишнёвым бархатом кресел и лож, а тяжёлые крученые кисти, удерживающие крупные фалды парчовых штор, поблескивали со сцены сияющим и немного загадочным светом.

Почти все места в зрительном зале были уже заняты, и, несмотря на то, что присутствующие переговаривались между собой негромко, почти шёпотом, гул людских голосов становился всё ощутимее. Из оркестровой ямы доносились созвучия аккордов, и, словно перебегая по невидимой лесенке вверх и вниз, прыгали отдельные нотки гамм.

Потрясённые до глубины души, Марья и Кирилл сидели на угловых местах верхнего яруса. Обозревая зал с высоты птичьего полёта, они наслаждались чудными звуками и запахами Большого, сказочного рая, принимавшего сегодня их, провинциалов из далёкой глубинки, в своём неповторимом богемном мире как равных.

Облокотившись на бархат мягких перил, Кряжин с удовольствием рассматривал одетых с иголочки мужчин и женщин и, поправляя борт изящного чёрного пиджака, думал о том, что из всех собравшихся он отнюдь не последний. Конечно, нотации Крамского, этого донельзя упёртого ограниченного партийного деятеля, были делом утомительным, если не сказать хлеще. Но в знакомстве, а вернее, в родстве с этим высокомерным выскочкой были и приятные стороны. Например, те же валютные чеки, невзрачные бумажки, открывающие доступ ко всему прекрасному, дорогому, а самое главное — запретному для простого смертного.

Балконы, бельэтаж и партер были заняты полностью, но места в ложах у самой сцены всё ещё пустовали, ожидая появления своих именитых гостей. Несомненно, попасть в Большой на «Князя Игоря» было само по себе престижно и чрезвычайно сложно, и даже места на верхнем ярусе были для публики с улицы недоступны. За одно счастье обладания подобными билетами люди готовы были стоять часами, записываясь в очередь за сутки и платя три цены вместо одной. Но места в партере или в тех же самых ложах у сцены были гораздо удобнее, и не воспользоваться помощью именитого дяди со стороны Марьи было просто глупостью.

Конечно, оспаривать, что премия — вещь замечательная, не стал бы никто, но бесплатные билеты под потолком вряд ли лучше платных в партере, хотя Кирюша мог бы побиться об заклад, что для любимой племянницы Машеньки и ложа не стоила бы ни гроша. Но хочешь не хочешь, с амбициями Марьи приходилось считаться: у самого Кирилла влиятельных родственников в партийцах не числилось, да и звание лучшего ученика на факультете ему явно не грозило: первую в своей жизни сессию в педагогическом он сдал почти на одни тройки, лишившись даже прав на радость почти каждого студента — стипендию…

— Это хорошо, что мы оказались так высоко, весь театр как на ладони, правда? — повернув к Кириллу сияющее восторженное личико, Марья протянула ему белый костяной бинокль, взятый в раздевалке напрокат. — Держи, я всё посмотрела, теперь твоя очередь, а то сейчас дадут третий звонок, свет погасят, и не будет ничего видно.

Будто услышав её слова, где-то сзади них, за стеной, в коридоре, включился звонок, и длинная торжественная трель поплыла по театру.

— Ну вот, теперь ты ничего не увидишь, — досадуя на свой эгоизм, виновато проговорила Марья, с сожалением следя за тем, как свет в зале начинает медленно меркнуть. — Прости меня, пожалуйста, я так увлеклась, что не уследила за временем.

— Да брось ты извиняться, мне и в темноте будет всё прекрасно видно, в случае чего, в антракте спустимся и обойдём весь театр. — Испытывая неловкость оттого, что слова Марьи могут быть услышаны соседями, Кирилл незаметно огляделся.

— Нет, всё-таки мне следовало подумать, что я не одна, — не унималась она.

— Маш, перестань, что ты, в самом деле! — Кивая головой на поднимающийся занавес, Кирилл заставил Марью посмотреть на сцену.

— Когда мы ещё тут побываем! — шёпотом возразила она.

— Молодые люди! — Недовольный голос из заднего ряда заставил их, наконец, прекратить перепалку и обратить своё внимание на поднимающийся под торжественные звуки фанфар тяжёлый занавес.

После первых же звуков торжественной музыки, полностью обратясь в слух и зрение, Марья буквально застыла в кресле, а Кирилл, решив воспользоваться доставшимся биноклем, приложил его к глазам и, подкрутив колёсико, настроил изображение. Обретя чёткие контуры, казавшиеся издалека крошечными и туманными, фигуры артистов на сцене стали настолько яркими и объёмными, что Кириллу почти без особого напряжения удалось разглядеть всё, вплоть до малейших деталей.

С головы до ног в собольих мехах, одетый в парчу и бархат князь гневно хмурил брови, а рядом, виновато понурив голову, стоял огромный русоволосый воин, и каждое колечко его блестящей кольчуги прорисовывалось с необычайной отчетливостью. Внезапно очутившись рядом с всесильным князем, Кирилл забыл о времени и, впившись глазами в освещённое пространство сцены, с головой погрузился в волшебное действо. Переводя бинокль с одного персонажа на другой, он вглядывался в их лица и, радея душой за русское воинство, переживал трагедию прошлых времён заново.

Перемещаясь взглядом за всемогущим князем, Кирилл неторопливо переводил бинокль вправо и, дойдя до угла сцены, неожиданно упёрся глазами в нижнюю ложу. На сцене давным-давно бушевали нешуточные страсти, а в ложу, пробираясь к элитным местам возле самых подмостков, неторопливо заходили двое, на которых, по всей вероятности, правило третьего звонка не распространялось.

Мельком скользнув по фигурам вновь прибывших, Кирилл уже отвернулся, как вдруг, словно громом поражённый, замер на месте. Боясь поверить собственным глазам и чувствуя, как, вращаясь, зал вместе со всемогущим князем и всем его храбрым воинством уплывает куда-то в сторону, он медленно перевёл бинокль обратно и, став белее больничной простыни, что есть силы прижал круглые линзы к бровям.

Держась за руку Крамского, одетого по всем правилам театрального этикета в безупречную чёрную пару, Любаша не спеша пробиралась к своему месту. Плотная фигура Михаила почти полностью загораживала её от глаз Кирилла, и, как Кряжин ни напрягал зрение, разглядеть что-либо не было никакой возможности. Напрочь позабыв о князьях и боярах, Кирилл досадливо кусал губы, нетерпеливо ожидая того момента, когда Крамской наконец-то соизволит отойти в сторону.

Время тянулось бесконечно долго, и сидящему как на раскалённых углях Кириллу уже казалось, что Крамской нарочно загораживает от него Любу, но, наконец, отступив назад, Михаил взялся за спинку кресла Шелестовой. Вытянув шею и чуть перегнувшись через бархатные перила, Кряжин впился глазами в фигуру Любы, но, мгновенно отшатнувшись, зажмурился и, почувствовал, как по спине заструился противный липкий пот. Под каблуками высокого партийного деятеля бились в крошево его глупые, наивные мечты: Шелестова ждала ребёнка.

* * *

Мотаясь из стороны в сторону на снежных ухабах неровной дороги, рейсовый «Лиазик» неспешно полз в горку и, оставляя за собой шлейф тёмной вонючей копоти, медленно, но неуклонно подбирался к своему конечному пункту назначения — Озеркам. Закрыв глаза и прижавшись лбом к холодной резиновой окантовке стекла, Кирюша пытался привести в порядок свои мысли, но, бестолково сталкиваясь, они разбивались на крохотные составляющие, хаотично метавшиеся под его черепной коробкой и наполнявшие голову тянущей неотступной болью.

Завтрашний день считался сороковым со смерти отца, но соответствовало ли это в действительности правде, сказать было сложно. Зная особенность Кряжина бродить по лесу в одиночку, первые трое суток в Озерках по поводу его отсутствия никто даже не волновался. Но, когда мороз окончательно спал и на землю повалили крупные хлопья влажного снега, стало ясно, что если не отправиться по лыжне Савелия в ближайшие несколько часов, то с надеждой выйти на его след можно будет распрощаться окончательно.

Мороз ослабевал, а к утру тридцатого потеплело настолько, что, подёргиваясь блестящей корочкой подтаявшей влаги, снежные сугробы начали медленно проседать. Собрав мужичков покрепче, с ружьями и харчами, Архипов, сосед Кряжиных, отправился за Савелием в лес. Двенадцатичасовой переход Савелия по морозу занял у Архипова вдвое меньше времени, и уже к полудню удалось разыскать то, что осталось от двухметрового мощного тела. А к восьми вечера, стащив с головы шапки и стараясь не встречаться взглядом с почерневшей от ожидания и страха Анной, к Кряжиным внесли завязанный с четырёх углов куль, содержимое которого ещё трое суток назад было грозным хозяином этого дома.

Медвежий капкан, в который по нелепому стечению обстоятельств угодил покойный Савелий, принадлежал одному мужичку из соседней деревни, страшно ленивому и неаккуратному вдовцу по прозвищу Филька. Расставив капкан за день до трагедии, Филька запил, да так крепко, что на неделю буквально выбыл из жизни, а очнувшись, никак не мог понять, на каком свете он находится в данный момент. Придя в себя, Филька был страшно огорчён и изрядно удивлён тем, что выставленный им капкан, один-единственный на десятки километров нехоженой лесной глуши, мог стать причиной чьей-то смерти.

Определить точную дату трагедии по обглоданным до белизны костям не смог бы никто. Любой из дней, начиная с двадцать пятого и заканчивая двадцать девятым, мог стать для Савелия последним. Покрутив так и эдак, в срочном порядке, тридцать первого утром, Кряжина похоронили на деревенском кладбище за рекой, а отсчёт сороковин, для того чтобы свести погрешность до минимума, решено было начать с середины срока исчезновения, то есть с двадцать седьмого.

Покачиваясь в такт намёрзшим ухабам, Кирилл думал о нелепой смерти отца и никак не мог Определиться с тем, какие же чувства вызвало в нём это известие. Прислушиваясь к себе и ощущая внутри только звенящую пустоту бесконечного одиночества, Кряжин с удивлением обнаружил, что в его душе нет ни боли, ни отчаяния, ни радости позднего освобождения. Перегорая в пепел, год за годом чувства оседали какой-то безликой пресной накипью, оставляя в сердце всё меньше места для тепла и сострадания. Для того чтобы скорбеть, душа должна переболеть любовью, но, парализованная страхом, душа Кирилла была холодной и пустой, не способной ни на любовь, ни на ненависть.

Единственным светом в окошке была для него Любаня, но, женившись восемь месяцев назад на Марье, он потерял на неё всякие права. Восемь месяцев… Почувствовав, как острая режущая боль накатила откуда-то с затылка, Кирюша оторвал лоб от морозной наледи на стекле и уткнулся лицом в крепко пахнущую овчиной замшу рукавиц.

— Бедный ты мой, хороший. — Проведя варежкой по рукаву полушубка мужа, Марья с жалостью посмотрела на его страдальчески изогнутые брови. — Ты, Кирюшенька, малость потерпи, недолго осталось, скоро уже будем на месте, — ласково произнесла она, успокаивая его, как маленького, и стараясь заглянуть в закрытое рукавицами лицо. — Там тётя Анна нас ждёт, она что-нибудь непременно придумает, вот увидишь. Может, аспирин в доме найдётся, а может, какой отвар из трав сделает. Отвары, Кирюш, они, знаешь, как помогают, любую хворь вылечат, ты только немножечко потерпи.

Слушая уговоры жены, Кирилл кривил губы и ещё сильнее вжимался в шершавую кисловатую замшу овчины. Отвар… Может, головную боль он и уймёт, только от глупости и несчастливой судьбы никакого отвара ещё никто не изобрёл.

Полгода! Стоило подождать всего каких-то полгода, и всё сложилось бы совершенно иначе… Вспоминая раздавшуюся фигуру Любани, Кирилл с отвращением дёрнул кадыком, и вдруг онемел. Рассыпавшись миллионами обжигающих искр, острая, как раскалённая иголка, мысль пронзила мозг Кряжина и заставила на какой-то миг остановиться сердце. Перестав дышать, Кирилл обалдело замер и, мысленно загибая пальцы, стал судорожно считать:

— Июнь, июль, август — три… сентябрь, октябрь, ноябрь — шесть… декабрь, январь, февраль…

Едва шевеля одеревеневшими губами, Кряжин судорожно сглатывал и чувствовал, как, разливаясь расплавленным свинцом, горячая тягучая муть медленно заполняла каждую клеточку его гудящего от напряжения мозга. Завертевшись перед глазами, разноцветные сияющие мушки рассыпались горящим фейерверком лучистых мелких точек, и Кирилл с силой провёл рукавицами ото лба к подбородку. Нет, этого не может быть! Хотя… почему — не может? Если ребёнок будет мартовским, вопрос отпадёт сам собой, но если февральским… если только он будет февральским, то шансы с партийной шишкой у них абсолютно равные.

— Может, грибочков ещё, Кирюшенька, или студенька? — Зайдя со спины, Анна наклонилась над плечом сидящего за столом сына и по привычке, словно боясь гневного рыка мужа, боязливо огляделась.

— Мать, заканчивай суетиться, снимай фартук и садись за стол, — сурово глядя на Анну осоловелыми глазами, приказал Кирилл. Не осознавая происходящего, словно переняв эстафету от отца, Кряжин насупил брови и, сведя их к переносице, слегка поиграл желваками на скулах.

— Ишь ты, вырос, зверёныш-то, — кивнув в сторону Кирилла, Архипов повернул голову к Смердину, лучшему трактористу и самому известному передовику на весь район. — Как с матерью-то управляется, не хуже покойничка. Ведь только от неё добра и видел в жизни, а ни на грамм не помнит, добро-то.

— Так свято место пусто не бывает. — Опрокинув стопку, Смердин вытер тыльной стороной ладони губы и, взяв с тарелки хрустящий солёный огурчик, поднёс его к самому носу и потянул ноздрями. — Добро — оно что, круги по воде. Упадёт камень, круги разойдутся, никто о нём и не вспомнит, а на дне его и не видать, будто и не было.

— Лучше б пожалел мать. — Укладывая горкой хрен рядом с холодцом, Архипов звякнул по тарелке вилкой и неприязненно взглянул на захмелевшего Кирилла. — Когда он был нужен, его тута не было, у него, видите ли, сессио.

— Отца на погост чужие люди снесли, а он, вона, приехал, пёрышки распушил, владетель фигов, — вмешался в разговор рядом сидящий Филька. — Зря всё-таки детёв учут сызмальства ходить и разговоры говорить, лучше бы перво-наперво учили смирно сидеть да помалкывать. — Дёрнув коротким расплющенным носом, Филька громко шмыгнул и, с хрустом потерев ладонью многодневную небритую щетину, мигнул заплывшим глазом.

— Охо-хо-хо-хо, детки, детки, никакой от них помощи, одне заботы, — широко зевая и прикрывая рукой рот, пропела жена Архипова. — Вот Шелестовы, растили-растили девку, а где она теперя, с кем, один Бог ведает. — Бросив взгляд через стол, где сидели Анфиса и Григорий, жена Архипа, плотная, объёмная тётка по имени Вера, сокрушённо цокнула языком. — Столько лет старались, света белого не видели, хотелось небось и внучат понянькать, а теперя что? Ни дочки, ни внучат, одна коза на привязи осталась.

— А у нас в Вёшках болтают, что видели вашу энту самую, Шелестову которая. — Подавшись всем корпусом вперёд и округляя глаза, Филька красноречиво округлил рот и, наклонив для важности голову к плечу, неторопливо подморгнул жене Архипа.

— Вот то-то что и есть — болтают, если б что взаправду, первыми Григорий с Анфисой прознали бы, — авторитетно протянула та и, желая показать, что пустые сплетни её не интересуют, демонстративно отвернулась.

— А ты, про что не знаешь, не говори, — с обидой повысил голос Филька, и его левый глаз нервно задёргался. — Давеча председательская дочка из Москвы приезжала, сказывала, что видела она вашу Любку, в хвост её дери! Важная стала, на машинах с цэ-эс-ковскими номерами ездит, — с запинкой выговаривая трудновоспроизводимую аббревиатуру, Филька важно напыжился и, выпятив вперёд нижнюю губу, артистично приосанился, видимо, изображая заважничавшуюся в Москве Любу.

— Да поди, Валька и оглядеться могла, Москва-то, она о-го-го какая огромнющая, или ты сам чего не так понял, молчи уж лучше, — остановила рассказчика Вера, но тот, учуяв в словах жены Архипа намёк на его перманентно-непросыхающее состояние, с обидой подобрал распущенные губы и гнусаво выпалил:

— А ты Фильке рот не затыкай! Твоя Шелестова в Москве как сыр в маслах катается!

— Так чего же Любке тогда дома не объявиться, если у ней всё так ладно да складно? — с укором пристыдила болтуна Вера.

— А с того, что она брюхатая, ей уж родить скоро! — Вцепившись руками в скатерть, Филька самозабвенно сражался за поруганную истину, не замечая, что в наступившей тишине звучат только два голоса, Веры и его.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Присвистнув, Смердин надвинул на самые глаза кепку, с которой, по слухам, он не расставался даже во сне, и, воровато покосившись на Шелестовых, тут же перевёл глаза обратно на Фильку.

— Ты чего такое говоришь-то, ирод окоянный! — Всплеснув руками, Анна приподнялась со стула и с беспокойством поглядела в белые, без кровинки, лица родителей Любы.

— А того и говорю, что знаю, — сбавив обороты, но не отступая от своего, упрямо повторил Филька.

— Да вы не слушайте его, — обращаясь к Шелестовым и неловко улыбаясь, будто принимая вину за случившееся на себя, негромко произнесла Анна. — Кирюша с Марьяшкой всё время в Москве — ничего такого не видали, а Валька одним днём поехала — и сразу же, на тебе — углядела. — Махнув сухонькой ладошкой, Анна покачала головой и укоризненно взглянула на Фильку. — Жениться бы тебе, Филиппушка, надо, да кто за тебя, болтуна и пропойцу эдакого, замуж пойдёт?

— Может, дядя Филипп и пьёт больше меры, но никакой он не болтун, — вступилась за невинно обиженного сердобольная Марья. — Мы тоже видели Любу в Москве, ведь правда, Кирюш?

Буркнув себе под нос что-то невнятное, Кряжин опустил глаза в тарелку и понуро обмяк, будто сидящая в нём внутри пружина, растянувшись до упора, внезапно лопнула.

— Слабоват на поверку наследничек оказался, — ехидно подёргивая губами, прищурил глаза Архипов.

— Что и говорить, покойничек посильнее был, — тихо поддакнул Смердин.

— И что нового в Москве? — отброшенная щелчком вилка Григория Андреевича со звоном брякнулась о край тарелки.

— Гриша, не надо, — прижав свою ладонь к руке Шелестова, Анфиса Егоровна по-собачьи заглянула в глаза мужа.

— Что значит — не надо?! — дёрнув рукой, Григорий столкнул ладонь Анфисы со своей и, изогнув губы жёсткой подковой, в упор посмотрел на Марью. — И где же вы её видели?

— Я… они… — Оглянувшись на Анну, Марья на какой-то миг замолкла, но глаза Кряжиной были устремлены не на неё, а на Кирилла.

Нагнувшись над тарелкой, почти касаясь длинной блестящей чёлкой сальной запотелости холодца, Кирилл сидел, расставив на столе локти и опустив на них гудящую голову. Вспоминая отяжелевшую фигуру Любани, он испытывал отвращение и жалость одновременно, и если бы сейчас ему под руку случайно попался Крамской, то, не задумываясь о последствиях, он схватил бы его чёрный пиджак за раздвоенный хвост и рванул бы что есть силы в разные стороны.

— Так где же ты могла видеть мою дочь? — повторил вопрос Шелестов, и его глаза, поедавшие хрупкую фигуру оторопевшей девушки, сверкнули холодным блеском.

— Отстаньте от неё! — Расколов голову на несколько частей, водка полыхнула синим пламенем и, заслонив белый свет, выбросилась огненным ручьём в кровь. — Всё, что сказал этот, — правда.

— Кирилл! — Покрывшись пунцовыми пятнами, Марья широко раскрыла глаза и, прижав ладони к лицу, с ужасом ожидала, когда будут произнесены последние слова.

— Я видел её, — непослушный язык зацеплялся за зубы и ворочался во рту распухшим рыхлым блином. — Она в Москве, но, когда я скажу вам, с кем, — вздохнув, Кряжин сделал длинную паузу, но ни один из тех, кто собрался на поминках по Савелию, не решился его подгонять, — всем вам придётся прикусить языки. Она с Крамским. — Подняв тяжёлую голову от стола, Кирилл покачнулся и, вытянув вперёд указательный палец, трижды ткнул им в Марью: — С Михаилом… Викторовичем… Крамским… Её родным дядей. — Качнувшись, Марья вытянулась в струнку. — А ребёнок, которого Любка ждёт, — мой.

* * *

— Товарищи! Квадратно-гнездовой метод посадки таких важнейших культур сельского хозяйства, как горох и кукуруза, — это мощный прорыв во всей отрасли и несомненный шаг к повышению урожайности, а значит, и благосостояния всей страны в целом. Новый метод товарища Лысенко предполагает сокращение внесения химических удобрений в сельскохозяйственные почвы и вторичную обработку полей с целью уничтожения главного врага советского крестьянина — сорняка. Для этой цели предлагается обрабатывать земли техникой как вдоль посадочных полос, так и поперёк, максимально снижая вероятность произрастания на полях вредных несеменных культур…

Не отрывая глаз от разложенных на кафедре бумаг, плотный мужчина в чёрном костюме с увлечением излагал пункты доклада, предусмотрительно делая паузу в местах запланированных бурных аплодисментов и поднимая голову только в те моменты, когда одобрение слушателей перерастало в шумные овации.

Крамской сидел в одном из алых бархатных кресел горкомовского зала и, сохраняя на лице выражение предельного внимания и одобрения происходящего, с удивлением вслушивался в слова докладчика.

Сама по себе идея этого Лысенко была неплохой, тем более что с химикатами для обработки сорняков в деревнях было, прямо скажем, туговато. Но, с другой стороны, проходя тракторами по полям дважды, нужно было вдвое больше затрат: и техники, и рабочих рук, и бензина. И потом, какая же требовалась геометрическая точность при посадке семян, чтобы прополоть поле крест-накрест, вырезая исключительно сорняки и не тронув того же гороха? Вспоминая поля в Озерках, Крамской мог допустить, что хороший тракторист будет в состоянии нарезать ровные полосы для посева. Но как уложить в эти полосы семена так, чтобы и поперёк они образовывали исключительно ровные ряды, Михаил не мог уразуметь никак.

Украдкой оглядываясь по сторонам, Крамской ожидал увидеть те же сомнения на лицах у товарищей по партии, но, кроме торжественности и осознания эпохальности принятия сегодняшнего решения для истории, на них не было ровным счётом ничего. Глядя на освещённый десятками ярких прожекторов президиум, мужчины в тёмных костюмах, важно нахмурив брови, внимали голосу низенького близорукого толстячка на трибуне и, сложив на коленях руки, готовились выражать единодушное мнение.

Михаил принял подобающую случаю позу, выпрямился и, демонстрируя своё единение с залом, приготовился восторженно встретить решение конференции. Продуктивные идеи отдельной личности из зала не могли изменить заранее напечатанного и одобренного во всех высших инстанциях решения, тогда зачем лезть на рожон? Поставить собственными руками крест на партийной карьере мог только исключительно недалёкий человек. И пусть по решению съезда всех бурёнок всего советского животноводства поят калорийным какао, он, Крамской, могилу себе копать не намерен, — придерживаясь общей линии партии и правительства, при любом раскладе он поднимет руку и проголосует «за».

— Мариночка, будь так любезна, мне сто граммов «Столичной» и пару бутербродиков с красной икоркой, — подавая новенький хрустящий червонец, Крамской одарил буфетчицу начальственной улыбкой, благожелательной и строгой одновременно.

— Одну минуточку, Михаил Викторович. — Налив в мерную мензурку водки, Марина осторожно перелила содержимое в пузатую рюмочку с золотой каёмочкой и, плотно закрутив винтовую крышку на бутылке, выложила на небольшую плоскую тарелку два бутерброда. — Приятного аппетита!

— Спасибо.

Получив сдачу, Михаил заботливо расправил смятые уголки рублёвых купюр и, аккуратно убрав бумажные деньги в одно из отделений шикарного портмоне, щёлкнул кнопкой оттопыренного кармашка для мелочи. Требуемую сумму, честно говоря, сущую безделицу, он мог бы легко набрать и монетами, не разменивая красненькой, но вытряхивать на тарелку пятаки в горкомовском буфете было как-то не принято, как, впрочем, и пересчитывать сдачу. Последнее объяснялось очень просто: исходя из соображений здравого смысла, ещё ни разу за многолетнюю службу ни одной из буфетчиц не пришло в голову обсчитывать своих высокопоставленных клиентов.

Плавно перетекая из общего конференц-зала в гостеприимные пенаты родного буфета, горкомовцы переговаривались между собой довольно тихо, как и положено респектабельным людям, но достаточно громко, чтобы нельзя было усомниться в их преданности руководству.

— Великолепная идея, а главное, насколько смело и ново…

— Я полностью согласен с мнением секретаря горкома, товарища Яковлева: сельское хозяйство пора ставить на новые рельсы, хватит работать по старинке…

Разобравшись с деньгами, Михаил взял в руки поднос и, решая, к какому столику лучше подойти, окинул глазами сидящую в зале публику. Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы, пересекаясь на совещаниях и пленумах, они успели друг другу примелькаться, но никого, с кем бы захотелось потолковать и пропустить рюмочку, Михаил не увидел. Уже собираясь сесть на освободившееся место у окна, Крамской вдруг услышал у себя над ухом голос Берестова.

— Так-так, икорочкой балуемся? — широко улыбаясь, высокий статный мужчина лет пятидесяти дотронулся до локтя Михаила.

— Ваня! — Удивлённо взметнув брови, Крамской посмотрел на первого заместителя секретаря горкома. — А почему я тебя не видел в президиуме, тебя что, не было на заседании?

— Я только что из области. — Отодвинув стул, Иван Ильич сел и с увлечением принялся за сёмгу в сметанном соусе. — Устал, как чёрт, не поверишь, с шести утра на ногах. Объехал три хозяйства, и везде одно и то же: техники не хватает, семенной фонд нуждается в обновлении, удобрений — в обрез. А! — Безнадёжно махнув рукой, Иван Ильич отложил нож с вилкой и, промокнув губы салфеткой, обречённо вздохнул.

— А чего тебя понесло в такую даль, отправил бы кого другого? — Размазав икру по бутерброду, Крамской отложил нож и вопросительно взглянул на Берестова.

— Это долгая история, Миш, давай об этом как-нибудь потом, — неопределённо откликнулся тот.

— Что ж, потом так потом, — пожал плечами Крамской. — Тогда давай вздрогнем, что ли? — Взяв двумя пальцами рюмку за ножку, Михаил приподнял её над столом.

— Ты подожди дрожать, — серьёзно глядя в глаза Михаилу, негромко проговорил Берестов, — до перерыва всего ничего, а нам с тобой нужно поговорить, не исключено, что прямо сегодня мне придётся уехать снова, а городить огород завтра будет уже поздно.

— У тебя что-то случилось, Ваня? — Рюмка в руке Крамского дрогнула. Поставив её на стол, он замолчал и внимательно посмотрел в лицо Берестова. Зная этого человека без малого двадцать лет, он догадался, что их встреча в буфете отнюдь не случайность. Должно было произойти что-то значительное, что-то из ряда вон выходящее, чтобы, прервав важную поездку, Иван примчался сюда, как раз во время перерыва в заседании.

— Миш, я мог бы долго ходить вокруг да около, но время действительно поджимает. — Крест-накрест сложив на тарелке нож с вилкой, Берестов промокнул салфеткой губы и, потерев кончики пальцев, полез во внутренний карман пиджака. — То, что я сейчас собираюсь сделать, наверное, незаконно, даже не наверное, а точно, и ни для кого другого я бы этого делать не стал, но я уверен, на моём месте ты бы поступил точно так же, поэтому — на, читай, — с этими словами Берестов достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Это что такое? — удивлённо вскинув брови, Крамской потянулся за листком. Развернув бумагу, он взглянул на белую страничку и, едва шевеля губами, начал бегло читать.

— Первому секретарю горкома партии, товарищу Яковлеву В.С. от гражданки Крамской Н.Ю.? — Сделав паузу, Михаил поднял глаза на Берестова: — Это ещё что за штучки-дрючки?

— Ты читай, читай, потом поговорим, — нетерпеливо поглядывая на часы, перебил его Иван Ильич.

— …гражданки Крамской Н.Ю. Заявление, — продолжил Михаил.

По мере того, как глаза его пробегали строчку за строчкой, лицо его бледнело, становясь похожим на кипенно-белую простыню, выдержанную в растворе ядрёной хлорки. С трудом шевеля непослушными губами, он выхватывал отдельные фразы, которые сопротивлялись, не желали складываться в единую картинку и казались какими-то непонятными закорючками, не имеющими никакого отношения лично к нему, Михаилу Викторовичу Крамскому.

— Аморальное поведение, недостойное высокого звания коммуниста… советской семьи, как ячейки общества… заслушать вопрос на ближайшем заседании совета… Что всё это значит? — потрясённо отрывая глаза от заявления, оторопело выговорил Михаил. — Что это за гадость?

— Это не гадость, Миша, это заявление твоей жены, Натальи Юрьевны Крамской, — отметая сомнения, пояснил Берестов, и ещё это конец твоей партийной карьеры.

— Этого не может быть, — оторопело глядя на прыгающие перед глазами чернильные строки, Михаил зажмурился и несколько раз с силой тряхнул головой. — Это всё несерьёзно, Вань, это какая-то глупость, ты-то меня понимаешь?

— Я — да, а вот товарищи на бюро тебя не поймут, — уверенно произнёс Берестов, осторожно вынимая из пальцев Михаила злосчастное заявление. — Если это заседание состоится, тебе помочь не сможет уже никто, даже я. То, что я тебе показал эту бумаженцию, — нарушение партийной дисциплины, и, если об этом станет известно, меня по головке никто не погладит.

— Спасибо, Вань, — глядя поверх нетронутой рюмки на стол, задумчиво проговорил потрясённый до глубины души Крамской.

— Сейчас дело решают не то что часы — минуты, — стараясь достучаться до сознания друга, Берестов говорил негромко, кратко, чрезвычайно чётко произнося каждое слово. — Слушай меня внимательно и запоминай: единственный твой шанс не допустить собрания бюро — это заставить Наталью забрать заявление. Как ты собираешься этого добиться — дело твоё, но помни: если заседание всё-таки состоится, поправить будет уже ничего нельзя. Ты меня слышишь? — с сочувствием глядя на друга, проникновенно спросил он.

— Слышу, — уныло откликнулся Крамской. Представив глубину пропасти, в которую ему предстояло скатиться, Михаил почувствовал, как у него засосало под ложечкой и к горлу подкатился противный солёный комок.

— На послезавтра назначено заседание бюро. — Бросив взгляд на наручные часы, Берестов заговорил быстрее: — Сейчас ты сошлёшься на внезапное недомогание и поедешь домой к Наталье. Что ты будешь ей говорить и как ты будешь её убеждать, я не знаю, но скажу тебе одно: она женщина неглупая и прекрасно понимает, что последует за всем этим, а значит, она на грани отчаяния, и тебе будет ой как нелегко с ней договориться. Если будет нужно, валяйся у неё в ногах, ползай на брюхе и вылизывай языком её туфли, делай что угодно, лишь бы завтра она забрала это чёртово заявление обратно.

— А если этого не случится? — Тупо уставившись на крупные зернистые икринки нетронутого бутерброда, Крамской чувствовал, как его руки и ноги покрываются отвратительными мелкими мурашами страха.

— Зачем ты спрашиваешь, когда сам всё знаешь? — Свернув лист вчетверо, Берестов убрал его во внутренний карман пиджака. — Миша, у тебя ровно сутки. Если завтра до четырёх Наталья не появится в секретариате, тебе не поможет ни Бог, ни партийный билет.

* * *

— Натусик, милый, ты дома? — открыв ключом дверь, Михаил перешагнул порог и прислушался.

Слившись в едином душевном порыве с радиоволной, Наталья пела, а из-под крана, заглушая эксклюзивное двухголосье Зыкиной и Крамской, бежала сильная струя воды. Аккомпанируя дуэту, на конфорке жаркошваркала сковорода, и аппетитный запах домашних биточков плыл по всей квартире.

Стараясь производить как можно меньше шума, Крамской поставил в угол сумку с объёмным свёртком, завязанным кручёной бумажной нитью на бантик, повесил на вешалку пальто и, убрав тряпкой натёкшую под сапогами лужу, пристроил их на коврик у самой двери.

Чтобы быть во всеоружии, Михаил подошёл к зеркалу и внимательно посмотрел на своё отражение. Колотясь тёплой испуганной птицей, сердце сбивчиво трепыхалось где-то по самому центру груди, отдаваясь в спине тупыми болезненными ударами и причиняя вполне ощутимое неудобство. Натянув на лицо лучезарную улыбку, он мягко моргнул ресницами, и, будто покрывшись тёплым жидким маслом, глаза его мгновенно засияли. Взяв с полочки расчёску, Крамской провёл ею ото лба к затылку и, тщательно уложив волосы, повернулся к зеркалу чуть боком.

Строгая волна тёмных, с проседью волос отлично гармонировала с ярко-синими бархатисто-доброжелательными глазами, но слишком широкая улыбка была, пожалуй что, ни к чему. Особого повода для радости у него, к сожалению, не было, и Наталье было известно об этом лучше, чем кому-либо другому. Погасив лучезарную улыбку, Михаил опустил уголки губ и, добавив к своему облику мизерную толику озабоченности, окинул своё отражение одобряющим взглядом. Михаил одёрнул пиджак, словно собираясь войти в аудиторию к строгому экзаменатору, выдохнул и, повинуясь печальной необходимости, прихватил сумку со свёртком и пошёл к жене на кухню.

Сняв с курицы красивый полиэтиленовый пакет, Наталья старательно намылила его изнутри и, выполоскав под тяжёлой струёй воды, стала приводить нужную в хозяйстве вещь в божеский вид. Красно-синий парадный полиэтилен радовал глаз и, благодаря своей красоте мог рассчитывать на долгое существование и особо бережное обхождение. Почти насухо вытерев полотенцем воду с внешней стороны пакета, Наталья вывернула его наизнанку и, повторив операцию, аккуратно выровняла ножницами верхний край. Пройдя все этапы чудесного преображения, вымытый до скрипа, сухенький, ровненький пакетик стал выглядеть как картинка.

— Тё-о-о-мная ночь… — воспользовавшись тем, что «Маяк» взял минутный тайм-аут от вокала и занялся чтением писем благодарных радиослушателей, Наталья перешла с дуэтного исполнения песен на сольное. — То-о-олько пули свистят по степи… — Встав на цыпочки, она перекинула пакет для окончательной просушки через верёвку для белья, натянутую над газовой плитой и, зажав полиэтилен прищепкой, закрыла кран с водой. — Только ветер шумит в проводах…

Остановившись в проёме кухонной двери и тщательно соблюдая определённую им самим пропорцию приветливости и серьёзности, Крамской слегка растянул губы и сдержанно улыбнулся:

— Натусик, привет, а вот и я!

— Ой, как ты меня напугал! — приложив ладонь к груди, шумно выдохнула Наталья. Окинув Михаила взглядом с ног до головы, она мгновенно отметила сумку со свёртком в его руках, любезную предупредительность на лице — углы его вишнёвых, красиво очерченных губ пытались удержать в меру приветливую улыбку. Сложить одно с другим было несложно и, отведя глаза в сторону, Наталья незаметно усмехнулась. — А ты чего сегодня так рано, совещание отменили?

— Нет, совещание до сих пор идет, просто я что-то очень неважно себя почувствовал. — Брови Михаила страдальчески изломались, и, потихоньку вживаясь в роль, он действительно ощутил слабое головокружение и противное посасывание под ложечкой. Пробежав под кожей, мелкие мураши озноба ободрали его изнутри, и на глазах у Натальи лицо Крамского стало покрываться бледностью. Громко выдохнув, Михаил с удивлением ощутил, что в ногах появилась противная слабость и, держась свободной рукой за обеденный стол, медленно осел на стул.

— Что с тобой такое? — Глядя на расширенные зрачки и выступившие над губой мелкие бисеринки пота, Наталья почувствовала, как её уверенность в притворстве мужа начинает потихоньку таять. Конечно, причины его дурного самочувствия были известны ей доподлинно, но всё же… Чего в жизни не бывает? — Что у тебя болит-то, скажи толком. — Наклонившись к Михаилу, она озабоченно всмотрелась в его лицо.

— Ничего страшного, так, сейчас пройдёт. — Взвесив все «за» и «против», Крамской прищурился и, окончательно определившись, запустил ладонь под борт пиджака и слегка потёр левую сторону груди.

— Сердце? — испугавшись всерьёз, охнула Наталья.

Начёсанные колтуном, крашенные перекисью волосы женщины напоминали ворох беспорядочно торчащих птичьих перьев и, поглядывая на экстрамодную причёску жены, так не шедшую к её вылинявшим, почти бесцветным глазам, Крамской подумал, что, на его великое счастье, помимо «перьев» природа щедро наделила его дражайшую половину такими же куриными мозгами.

— Ничего-ничего, — откинувшись к спинке, Михаил болезненно прикрыл веки и, глядя из-под ресниц на перепуганное лицо жены, внутренне расслабился: скорее всего и на этот раз ему удастся обойтись малой кровью. Хорошо ещё, что Господь в последний момент передумал и заменил светлые мозги Евы добрым сердцем, иначе бедному Адаму пришлось бы совсем туго.

— Может, в «скорую» позвонить? — вдруг предложила Наталья, и глаза её слегка сощурились. — А что, ты молодой, они приедут быстро. Кардиограмму снимут, и всё тебе скажут, чего там и как.

— Зачем в «скорую»? Не нужна нам никакая «скорая», мне уже гораздо лучше, — забеспокоился Михаил. Только этого ему не хватало! Приедут дяденьки в белых халатах и громко объявят, что, мол, Крамской — симулянт и ему не кардиограмму нужно снимать, а клизму от воспаления хитрости ставить, вот срам-то. — Ты посуди сама, ну что они мне могут нового сказать? — Боясь переиграть, Михаил вытащил руку из-за пазухи и улыбнулся: — Ничего. Нервы, скажут, товарищ Крамской, — ни к чёрту, отдохнуть бы вам, Михаил Викторович, недельки две-три где-нибудь в тёплых странах! А где там отдыхать, сама знаешь — работа! Ох…

С безнадежностью махнув рукой, Крамской искоса взглянул на Наталью, и по его позвоночнику пробежала волна панического страха. Дражайшая половина с сомнением смотрела на него, подозрительно прищурив глаза, и по её взгляду было понятно, что она не верит ни единому его слову. Поджав губы, Крамская молчала и, поглаживая указательным и большим пальцем правой руки второй подбородок, буравила Михаила пристальным взглядом.

— Что ты молчишь? — Устав говорить в одиночку, Михаил сделал паузу и, повернув лицо к Наталье, начал медленно опускать уголки губ.

— Жду, — коротко ответила она.

— Чего ждёшь? — холодея при мысли о том, что его балаган не удался, одними губами промямлил Михаил.

— Жду, пока ты прекратишь нести всю эту чушь и, наконец, наберёшься храбрости поговорить о том, о чём собирался. — Выплеснув на голову Крамскому ушат холодной воды, Наталья поднялась, погасила огонь под сковородой и, с трудом сложив руки под грудью, встала спиной к окну.

Ранние сумерки были почти незаметны, но лицо Крамской, обращённое против света, казалось Михаилу огромным серым блином, потерявшим очертания и краски. Застыв бесформенной горой, она смотрела на мужа, не отрываясь, в упор, и от этого пронзительного взгляда Крамскому становилось не по себе.

— Я не понимаю, о чём. — Собрав брови уголком у самой переносицы, Михаил потянулся к левой стороне грудной клетки под пиджаком.

— Перестань вытирать руки об рубашку, — не меняя позы, с сарказмом произнесла Наталья. — Всё ты понимаешь, и не нужно душещипательных сцен, это не поможет.

— Наташ! Я, ей-богу, не пойму, о чём ты толкуешь, — полагаясь на благоразумие и природный такт супруги, с нажимом проговорил Крамской и, позабыв о больном сердце, досадливо ударил в грудь ладонью.

— Да что ты? — маслено протянула Наталья и, склонив серый блин лица набок, саркастически усмехнулась.

Разговор в подобном ключе не устраивал Михаила ни на йоту. Рассчитывая, что при любом раскладе его слово будет решающим, Крамской досадливо передёрнул плечами.

— Интересно получается: я бегу домой, несу жене необыкновенный подарок, ради которого перевернул небо и землю, а она даже не рада меня видеть! — с обидой сказал он, наклоняясь к стоящей в углу сумке и доставая оттуда свёрток в упаковочной бумаге. — Ты хотя бы посмотри, какое чудо я для тебя достал — последний писк моды! Между прочим, восемьдесят рэ заплатил!

Дёрнув за тонкий бантик, Крамской раскрыл шуршащие толстые листы серой упаковочной бумаги, и перед глазами Натальи предстал чудесный болоньевый плащ тёмно-синей расцветки. Переливаясь перламутровыми пуговицами, плащ посверкивал крупными литыми пластмассовыми пряжками и погончиками на плечах. Победно глядя на мечту всех московских модниц, Крамской перевёл на жену вопросительный взгляд: ссориться им было невыгодно, и болоньевый плащ был вполне приличной ценой за перемирие, хотя бы временное.

— Ну так как? — ощущая почти физически, как, щёлкая, счётчик перекидывает победные очки с табло Натальи на его собственное, Крамской кашлянул. — Я так понимаю, мы договоримся?

— Ты так думаешь? — С интересом всматриваясь в преобразившееся лицо «смертельно больного человека», Наталья сделала шаг к столу и, взяв плащ за погончики, встряхнула его перед собой. Полюбовавшись на заморскую диковинку, она положила плащ обратно и, быстро свернула модное чудо в тугую трубочку.

— Представляешь, он не мнётся и места занимает — чуть. — Расслабившись, Крамской перестал корчить из себя умирающего и, отпустив улыбку на волю, широко растянул губы.

— Это очень кстати, — кивнула головой Наталья и обвязала свёрток бечёвкой.

— Таких моделей по Москве — единицы, будешь ходить королевой, только знаешь, мало ли что, вещь дорогая, редкая, ты над ним лучше особо не экспериментируй, — кивнув на бечёвку, покровительственно изрёк Крамской, — а то вдруг что-чего, второго такого не достать.

— Особо не буду, — согласно кивнула Наталья и, подойдя к мусоропроводу, рывком открыла люк.

Михаил не успел понять, что происходит, как она, опустив узкий свёрток в вонючую трубу, с треском захлопнула крышку.

— Ты что, совсем рассудка лишилась? — Михаил резко отпрянул, и плечи его поползли наверх, к самым ушам. Не веря своим глазам, он смотрел на глупую женщину, способную выбросить в мусор не только среднемесячную зарплату, но и вещь, за которую многие готовы были удавиться.

— По-видимому, Крамской, мы друг друга не поняли, или твой Берестов не до конца объяснил тебе ситуацию, — не моргнув глазом, ровно проговорила Наталья. — Я знаю, на что иду. Моё заявление поставит на твоей партийной карьере огромный жирный крест, и пусть я утону вместе с тобой, издеваться над собой я тебе не позволю: ты пойдёшь ко дну тоже. Можешь сколько угодно хвататься за сердце и хоть бриллиантами меня осыпать — мне всё равно никакими плащами того, что было, не вернёшь, — жёстко проговорила она.

— Каковы твои условия сохранения внешних рамок семьи? — Поняв, что никакие уловки не помогут, Крамской устало поднял глаза.

— Сегодня же вечером ты пойдёшь к своей Шелестовой и объявишь ей, что между вами всё кончено и что никогда, ни при каких условиях её сын не будет носить твоей фамилии, — раздельно, почти по буквам, выговорила Наталья.

— Это всё? — Звон в ушах мешал Михаилу сосредоточиться.

— Нет, это ещё не всё. До того, как ты отправишься к этой мерзавке, мы зайдём с тобой в Сбербанк и ты переведёшь на меня все свои сбережения.

— А не много ли ты хочешь? — скривив рот на сторону, Михаил хищно сощурился, и из его синих глаз полыхнуло пламя. — Я никогда на это не соглашусь. Ни-ког-да, — по слогам, твёрдо выплюнул он и вплотную подошёл к женщине.

— Других условий не будет, — бесстрашно глядя в его лицо, отрезала Наталья. — До того, как истечёт последний срок возможности забрать моё заявление, ты должен будешь определиться. Либо с Шелестовой ты камнем идёшь ко дну, либо со мной ты плывёшь в одной лодке. Выбор за тобой.

* * *

— Спасибо, тёть Даш, как это у нас так вышло — ума не приложу, честное слово! — Забирая из руки дворничихи тугой тёмно-синий свёрток, Михаил мягко опустил в раскрытую ладонь Дарьи Еремеевны сложенную вдвое светлую рублёвую бумажку и, одарив её лучистым благодарным взглядом, поднёс плащ к носу.

— Вы не беспокойтесь ни об чём, Михал Викторыч, он на самом верху был, свёрточек-то, потому и не успел замазаться, — убирая рубль в карман телогрейки, Гранина довольно улыбнулась: вот послал же Бог жильцов, никогда не обидят, к любому празднику копейкой побалуют, несмотря что партейные, завсегда поздороваются. — А я смотрю — лежит чевой-то, аккуратненько так завязанное, нет, думаю, чтой-то тута не так, ну — и взяла, пока вещь не попортилось насовсем, — нащупав рублёвочку, доходчиво пояснила она и радостно улыбнулась. — А что там такое есть, в свёртке-то?

— Да мы собирались курточку в ремонт отнести, завязали, чтоб меньше места занимала, а Наталья возьми да и позабудь об этом напрочь, вот и выкинула. По-нечаянности, — обобщил свою мысль он, задним числом соображая, что сказал глупость. Крамские отродясь ничего не носили в ремонт: ни курток, ни плащей, и если уж совсем честно, то ни он, ни Наталья даже не знали, где находятся такие мастерские.

До последнего времени всеми хозяйственными делами в их доме заведовала домработница, приходящая прислуга, милая улыбчивая женщина неопределённого возраста, работавшая пять дней в неделю и снимавшая все мелкие житейские проблемы с плеч хозяев вот уже лет пятнадцать, если не больше. Правда, в последние две недели Ниночка была вынуждена попросить отпуск и уехать в деревню к больной матери, но это ровным счётом ничего не меняло: помыть две тарелки Крамские могли и сами, а все крупные дела дожидались приезда домработницы. Узнав о длительном отъезде Нины, Михаил предложил временно кого-нибудь нанять, но Наталья наотрез отказалась: чужие люди ей в доме были ни к чему, месяц можно потерпеть.

— В ремонт? — Откашлявшись, бдительная дворничиха по новой прокрутила в голове полученную информацию и, решившись уточнить детали, во все глаза выжидающе уставилась на Крамского.

— В ремонт, тёть Даш, в ремонт. — Костеря себя за оплошность, Михаил досадливо выдохнул и потянулся к внутреннему карману пальто. — Скоро Международный женский день, мне бы хотелось, чтобы вы от нас с Наташей что-нибудь себе купили.

Михаил раскрыл кожаное портмоне и задумался: в отделении для бумажных денег лежали только червонцы, четвертные и полсотенные. Идти на попятную было поздно, но отдавать десятку просто так не имело никакого смысла. Достав из кошелька купюру, Крамской зажал её между указательным и средним пальцем правой руки и вкрадчиво произнёс:

— Дарья Еремеевна, мне бы хотелось, чтобы сегодняшний инцидент с курточкой остался между нами, ни к чему, чтобы об этой нелепой случайности судачили соседи. Мы с Натальей занимаем определённое положение, и не хотелось бы, чтобы за нашей спиной… Ну вы понимаете…

— Да об чём речь, я — молчок, рази ж я без понятия, кто — вы и кто — оне, — мгновенно сориентировалась догадливая дворничиха. Ожидая щедрого гостинца, она вытянула шею и, качнувшись к Крамскому, ласково заулыбалась. — Спасибо вам, Михал Викторыч, за доброту, дай Бог вам с Натальей Юрьевной доброго здоровечка. — Она ухватила согнутую пополам бумажку грязными пальцами и потянула её на себя, но, крепко зажатая, десятка по-прежнему оставалась в руке Крамского.

— И ещё, Дарья Еремеевна. — Стараясь не касаться грязной спецовки Граниной, Крамской наклонился к её уху: — У меня есть к вам небольшая просьбочка, скажем так, личного характера. Я нисколько не сомневаюсь в вашей порядочности и полностью уверен, что эта история с курточкой останется между нами двоими. Но мне хотелось бы, чтобы вы не заводили разговора на эту тему даже с Натальей. Она женщина слабая, впечатлительная, а тут… такой конфуз. Станет ещё переживать, а ведь ни к чему, правда? — Не выпуская красненького червонца из руки, Михаил подкупающе улыбнулся.

— А вы про какую курточку-то? — наивно хлопнув глазами, Гранина засияла, как надраенный к празднику самовар, и расплылась в недоумённой улыбке.

— Вот за что я вас, тёть Даш, люблю, так это за сообразительность. — Разжав пальцы, Крамской удовлетворённо кивнул, и, мягко выскользнув, червонец перекочевал к дворничихе в карман.

Уцепившись за потемневший от времени, отлакированный рукавицами до зеркального блеска черенок тяжёлой лопаты, Гранина смотрела Крамскому вслед и, плотно сжав губы, осуждающе покачивала головой. Ох уж эти мужики-кобели цепные, прости ты меня Господи! И чего, спрашивается, спокойно им не живётся? Вот и Михал Викторыч: из себя видный, денежный, и высокую должность занимает, и в каких хоромах живёт, а всё туда же — попала шлея под хвост и понесло. Горько вздохнув, Гранина воткнула лопату в снег, и заскрежетала ею по асфальту, а Крамской, подгоняемый в спину пробирающим до костей холодным ветром, завернул за угол.

Первые дни марта шестьдесят третьего мало чем отличались от февраля. Перетряхивая кисею, ветер гнал по тротуарам полупрозрачные полосы позёмки, и Крамскому казалось, что под его ногами перескальзывают с места на место истёртые от времени, посёкшиеся полосы медицинских бинтов. Затянутая льдом, Москва-река стояла неподвижно, и, глядя на матово-тусклую, бесцветную, словно затёртый целлофан, поверхность, трудно было себе представить, что где-то под ней, глубоко внизу, бежит живая вода. Ветер путался по чугунным завиткам ограды набережной. Отдаваясь неясным вибрирующим тоном, удары разносились над этой мутной посерелой плёнкой ледяного безразличия глухим обрывистым звуком, тонущим в вязком киселе серой дымки. Изломавшись, звук застревал в тусклом студне иззябшего мартовского неба, ожидая, когда обездвиженный и немой чугунный хвостик завитка отвалится на асфальт.

Идея поселить Любаню неподалёку от своего дома, пришла Михаилу в голову не сразу. Поначалу, опасаясь нежелательных встреч, он снимал для Шелестовой однокомнатную квартиру в Черемушках и несколько месяцев подряд ездил туда дважды в неделю, по понедельникам и четвергам. Но вскоре эти бестолковые поездки его утомили: боясь огласки на работе, брать служебную «Волгу» он не решался, а мотаться на общественном транспорте больше не мог. К тому же видеться с Любушкой только два раза в неделю ему было недостаточно, и, подчиняясь сложившимся обстоятельствам, он снял квартиру недалеко от своего дома.

Крамской никогда не жадничал. Если этого требовала необходимость, Михаил расставался с деньгами легко, но меру этой необходимости он предпочитал устанавливать сам. Покупая Любе новое пальто, он не ограничивал её в выборе, но приобрести для неё такой эксклюзив, как плащ, равнодушно спущенный Натальей в мусоропровод, Крамскому, честно говоря, даже не приходило в голову. Опасаясь, что привычка любовницы к хорошей жизни осложнит его собственную, Крамской предпочитал не шиковать, умело балансируя на грани щедрости и благоразумия.

По совести сказать, для законной жены он тоже не стал бы расшибаться в лепёшку, но сейчас обстоятельства складывались так, что Михаилу волей-неволей пришлось наступить на горло своей гордости и, перешагнув через собственные принципы, просить чужих людей об одолжении.

Поведение жены было на редкость глупым и неприятным и, главное, опасным. Доведи она свою угрозу до конца (а в том, что она может поступить подобным образом, он не сомневался ни на минуту!), на его партийной карьере действительно можно будет поставить хороший жирный крест. Конечно, рубить сук, на котором сидишь, станет только сумасшедший, но ведь и человека, не глядя выбрасывающего в помойку такую дорогостоящую вещь, не назовёшь иначе.

Расставаться с Любой Крамской не собирался, но и открыто остаться он с ней не мог, и теперь всё его благополучие зависело от Любиного благоразумия. Если она согласится для видимости прервать с ним на какое-то время отношения, пусть ненадолго, на год или полгода, он сможет найти достойный выход из этой скользкой ситуации. Ну а если этого не произойдёт…

Думать о подобном повороте событий Михаил упорно не желал. В этом безумном мире она для него была единственным светом в окошке, и, если бы была его воля, не раздумывая, он бросил бы всё к чёртовой матери и ушёл от постылой Натальи. Свернув во двор, Крамской поднял голову, посмотрел на освещённые окна третьего этажа и прибавил шагу. Там, за этими окошками, было единственное место, где его всегда ждали и по-настоящему любили.

* * *

— Как это, в другой город? — позабыв о медной турке, стоящей на огне, Любаша растерянно посмотрела в лицо Михаила.

Она с трудом сглотнула ком в горле и изумлённо застыла на месте, пытаясь осознать услышанное. Но его фраза крутилась в сознании поцарапанной заезженной пластинкой, из глухого шипения которой нельзя было разобрать ни единого слова. То, что предлагал Михаил, не укладывалось ни в одни рамки: уехать из Москвы в какую-то Тмутаракань, одной, с грудным ребёнком на руках и массой призрачных обещаний на будущее было делом абсолютно немыслимым. Но, зацепившись за единственный вариант, сулящий ему избавление от неприятностей, Михаил упорно стоял на своём, слыша только самого себя и оставаясь к доводам Любаши абсолютно глухим.

— Она взяла меня за жабры, понимаешь ты это или нет? — Раздосадованный тем, что Люба не хочет пойти ему навстречу, Крамской раздражённо засопел и, насупившись, метнул на Шелестову рассерженный взгляд. — Наташкино заявление в горкоме — бомба замедленного действия. Часики заведены, тикают они, часики-то, соображаешь? — Растопырив пальцы, Крамской замер, рассчитывая на то, что после такого доходчивого объяснения до Любы должно наконец дойти, что, кроме предложенного им выхода, других путей разрешения запутанной ситуации просто нет.

Поднявшись шоколадной пенкой над краем турки, кофе превратился в огромный пористый гриб и, перевалившись через край, шепеляво зафыркал. Возмущённо зашипев, огонь перекрасился в жёлто-рыжий цвет и, жарко взметнувшись вверх, погас. Любаня выключила конфорку, отставила в сторону полупустую турку и, неосознанно, скорее по привычке, намотав тряпку на вилку, стала вытирать не успевшие запечься буро-коричневые пятна кофе с плиты.

— Как неудачно вышло. — Размотав вилку и стараясь не касаться рукой горячих прутьев решётки, Люба осторожно подпихнула тряпку пальцами. — Надо сразу вытирать, а то потом застынет — не ототрёшь, — прокомментировала она и, открыв кран, принялась тщательно выполаскивать из тряпки мелкие частички кофейных зерен. — Не люблю, когда плита грязная. — Не глядя на Михаила, Люба отжала тряпку и снова потянулась к решётке над конфорками. — Застынет, пришкварится, потом все руки обломаешь.

— Какая, к чёрту, плита, ты хоть поняла, о чём я тебе говорил? Тут у человека жизнь решается, а она с тряпками возится! — Глядя на Любу, как на душевнобольную, Крамской потрясённо застыл на месте. — Брось ты эту гадость, послушай меня внимательно! Если ты не хочешь, чтобы я вылетел из горкомовского кресла, да не просто вылетел, а с треском, тебе придётся поступить так, как я говорю: на какое-то время исчезнуть из Москвы и не мозолить Наталье глаза. Она женщина непредсказуемая, и не стоит играть с огнём, нужно выполнить её условия и подождать, пока всё окончательно уляжется.

— А что, если развестись? — расправив тряпку, Люба перекинула её через край раковины и, закрыв капающую из крана воду, вытерла мокрые руки о край фартука.

— Нет, ты соображаешь, что говоришь? Заместитель первого секретаря горкома Москвы подаёт на развод. Ты что, смерти моей хочешь? — Наклонясь вперёд, Крамской вытянул шею и пристально посмотрел Любе в лицо. — Вот давай только на секундочку представим, что скандал всё-таки разразился и я потерял занимаемую должность. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно! — суеверно поплевав через левое плечо, Михаил часто постучал по столу согнутым пальцем. — Куда мне идти, скажи, пожалуйста, на завод? А кому я там такой красивый нужен? Там работают специалисты, а меня не возьмут даже сторожем на проходную, потому что я, кроме как перебирать и визировать бумаженции, ничему в жизни не научился.

— Сторожем тебя, допустим, возьмут, ты уж зря не прибедняйся. — Усмехнувшись своим мыслям, Люба с интересом посмотрела Михаилу в лицо. — Представляешь, какая экзотика: бывший первый заместитель самого секретаря горкома партии — и вдруг сторож? Я бы взяла.

— Ты что, издеваешься? — нервно произнёс Михаил, и его глаза недобро сверкнули. — Сто двадцать рублей в месяц! Это после таких-то деньжищ?! Да на какие шиши мы с тобой станем жить, ведь у нас ребёнок, ты о нём подумала?

Пытаясь выскользнуть из расставленной Натальей ловушки, Михаил был готов на всё, и всякий выход, сулящий ему избавление, казался Крамскому манной небесной. Для того чтобы удержаться в кресле, он готов был изворачиваться как угодно и, в случае необходимости, пожертвовать самым дорогим, лишь бы удержаться на плаву, но отчего-то Шелестова не хотела его понимать.

— А ты о нём много думал, когда предлагал мне собрать вещички? — Сложив руки под грудью, Люба откинулась назад и насмешливо взглянула в лицо Михаила. — Я смотрю, ты готов расшибиться в лепёшку, лишь бы умаслить свою драгоценную половину.

— Я же всё тебе объяснил, ты должна мне помочь… — проникновенно выдавил он и, поражённый неожиданной сменой тона Любы, растерянно замолчал.

Вытянув шею, Люба прислушалась к звукам в комнате, но там было по-прежнему тихо, утомлённый дневной суетой, Мишутка крепко спал в своей коляске, и только часы на стене, мерно постукивая маятником, отмеряли драгоценные секундочки уходящего времени.

— Зачем ты так со мной? — лицо Михаила стало по-детски жалким. — Я тебя люблю и всё понимаю, и дороже вас с сыном для меня никого нет, но я попал в безвыходную ситуацию, поэтому ты просто должна мне помочь, понимаешь, должна!

— Интересно у тебя, Крамской, получается, — нарастяг протянула она, впервые за полтора года их общения обращаясь к Михаилу по фамилии. — Значит, твоей жене, в случае чего, должна помочь партия, тебе — я, а мне куда бежать, к Господу Богу? Так его же нет.

Слегка наклонив голову к плечу, Любаня вздёрнула правую бровь и с усмешкой посмотрела на притихшего Михаила. Вжавшись в спинку стула, он молчал, и только в его голове неотвязно вертелось одно и то же: что же будет? Что же теперь будет? Уцепившись взглядом за почерневшую турку, он внимательно рассматривал бесформенные разводы присохшей пены, силясь понять, что же напоминают ему эти очертания. Запёкшиеся корявые кляксы кофейной гущи заполнили его сознание до краёв и стали важнее всех прочих запахов, звуков и цветов, важнее самого времени и существования в этом времени его самого.

— Что же теперь будет? — не замечая, что он говорит вслух, Михаил задумчиво смотрел в одну точку, и перед его глазами отчётливо и ясно проступала картина будущего голосования: подчиняясь требовательному взгляду председателя, медленно и послушно один за другим члены бюро ставили локти на стол и, распрямляя согнутые ладони, лишали его права на жизнь.

— Что теперь будет, Мишенька? Я тебе сейчас скажу, что будет, — привычные бархатистые нотки в голосе Любы неожиданно сменились позвякивающими холодными бубенчиками, отголоски которых проникли в сердце Михаила острыми иголками страха.

Ещё полностью не осознавая причин этого страха, Крамской неожиданно почувствовал, как вокруг его горла сошлись тонкие ледяные пальчики безысходности, неумолимо сжавшиеся и перекрывшие ему кислород. Загнанно взглянув на стоявшую у окна Любу, он вдруг ощутил, как пол под его ногами начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, а в ушах появился звон, отдалённо напоминающий пронзительный комариный писк.

— Не думала я, Михаил Викторович, что этот разговор состоится у нас с тобой так скоро, но, видно, чему быть, того не миновать. — Собираясь с мыслями, Любаня прикусила верхнюю губу и, посмотрев на зажатого в угол Крамского, полоснула по нему презрительным взглядом. — И тебя, и твою Наталью я понять могу, но нам с Минькой от этого ни горячо ни холодно, ни понимание, ни любовь на булку не намажешь, а нам с ним как-то жить надо.

— Смотри, как запела, а то ангелом прикидывалась, — не веря своим ушам, с трудом выдавил Крамской.

— Ты тоже из себя орла корчил, а на поверку оказалось, в воробьи не годишься, — не полезла за словом в карман Люба. — Наталья на тебя нажала — и правильно сделала, я бы на её месте поступила точно так же, только ждать бы так долго не стала, а давно к ногтю, как вошь, придавила. — Слова Шелестовой прозвучали для Михаила громом среди ясного неба, и, оторопело уставившись ей в лицо, он почувствовал, как под его ногами разламывается на куски земля. — Всё верно она решила, и не смотри на меня так, словно в первый раз видишь. На таких, как ты, не нажми — они всю жизнь будут от одного берега к другому мотаться, да так никуда и не пристанут.

— Ты в своём уме? — Угрожающе подрагивая губами, Михаил распрямился и, царапнув Любу острыми стекляшками синих глаз, задёргал ноздрями. — Ты говори, да думай, чего болтаешь, а то как бы не пришлось потом локти кусать. Быстро же ты забыла, кто ты, а кто — я, и из какой грязищи я тебя вытащил. Да что ты без меня значишь? Так, ноль, человечишка, пустое место, тьфу — плюнуть и растереть, — в сердцах выдохнул он. — На что ты живёшь? На что ешь, пьёшь, одеваешься? На мои деньги. Всё, что здесь есть, куплено мною, — на минуту забыв, что он находится в съёмной квартире, Крамской торжественно обвёл рукой кухню, крашенную в диковатый синий цвет. — Да если бы не я, где бы ты сейчас была? В деревне щи деревянной ложкой хлебала. Я сделал из тебя человека, и чем ты меня отблагодарила?

— Ну прямо пуп земли! — восхитилась Шелестова. — Неужели ты и впрямь думаешь, что всё вертится исключительно вокруг твоей сиятельной особы? Да не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, кобелей, слава Богу, на всех хватает.

— Что-что? — задохнулся от возмущения Крамской.

— Что слышал, — повысила голос она. — Подумать только: осчастливил! Запер в четырёх стенах с грудным ребёнком на руках! Ты что думал, я за тарелку похлёбки и вот эту вот роскошь буду на тебя молиться? — Небрежно отодвинув ногой самодельную табуретку с поперечными перекладинами, Шелестова перерезала Крамского взглядом и вздёрнула подбородок. — Всё, Крамской, надоело мне строить из себя монахиню, пора расставить всё по своим местам. Да, я уехала с тобой из Озерков, не пропадать же мне в деревне с моей-то красотой? Но неужели ты мог подумать, что я буду до скончания века покорной содержанкой?

— А на что ты ещё годишься?! — не помня себя, выкрикнул Михаил и тут же, прикрыв рот ладонью, затих и прислушался, но за стеной было по-прежнему тихо.

— А вот на что. — Сбросив маску окончательно, Люба окатила Михаила ледяным взглядом. — Мне надоело мыкаться по углам и, словно последней нищенке, ждать подачки с барского стола. У меня растёт ребёнок, и, кроме меня, о нём позаботиться будет некому. На твою любовь-морковь мне глубоко наплевать, я никогда тебя не любила, просто использовала как временное пристанище, до тех пор, пока не подвернётся что-нибудь более интересное и перспективное.

— Ну и дрянь же ты! — Чувствуя, как в груди ширится что-то горячее, Михаил хватанул ртом воздух и с силой прижался к спинке стула, надеясь, что боль хоть немного утихнет.

— Ждать, что у тебя проснётся совесть — дело пустое, потому что у тебя её просто нет, а жизнь идёт, — не обращая внимания на его перекошенное от боли лицо, Шелестова усмехнулась, и на её смуглых щеках появились две глубокие очаровательные ямочки, когда-то сводившие Михаила с ума, а теперь казавшиеся ему изъяном. — Идти у тебя на поводу я больше не желаю, пришло время платить по счетам.

— И кто же мне собрался выставлять счёт, уж не ты ли? — поражённый наглым тоном Шелестовой, Крамской задохнулся от возмущения.

— К лету, самое позднее к осени, нам с Минюшкой нужна отдельная однокомнатная квартира в центре Москвы, — не моргнув глазом, безапелляционно выдала Люба.

— А чего не трёхкомнатная? — не выдержав, тихонько хохотнул Михаил. Требования любовницы были настолько абсурдными, что воспринимать их серьёзно рассудок Михаила просто-напросто отказывался.

— Помимо квартиры, нам нужны будут деньги на жизнь, поэтому ежемесячно, одним и тем же числом, ты будешь переводить на мою сберегательную книжку сумму, которую я тебе назову. А уж без твоей драгоценной фамилии мы с сыном как-нибудь обойдёмся. — Ямочки на щеках Шелестовой пропали, и глаза, горевшие сосредоточенностью, стали предельно серьёзными.

— Всё? — Забросив ногу на ногу, Крамской расслабился и на губах у него заиграла сардоническая ухмылка. — А если я не стану выполнять того, о чём ты просишь?

— Это не просьба, это требование, — спокойно поправила его Любаня, — и твои ухмылочки здесь совсем не к месту. Если ты откажешься выполнять мои условия…

— Тогда что? — боль в груди понемногу отступала и, представляя себе со стороны некрасивую сцену, разыгравшуюся в маленькой убогой кухоньке и казавшуюся глупым фарсом, Крамской криво изломал губы. — Ты на кого посмела тявкать? Что ты мне сделаешь, дрянь ты эдакая, придёшь на бюро с ребёнком на руках и скажешь: это сын Крамского? Да может, это и не мой ребёнок, чем ты это сможешь доказать? Кто тебе поверит, деревенской девочке?

— У нас партия о людях заботится, так что доказывать придётся не мне, а тебе, а лишний шум будет кое-кому в твоём окружении ох как на руку, — уверенно проговорила Люба, и по дрогнувшему лицу Михаила поняла, что попала в точку. — А чей в действительности Минька, твой или Кирюшкин… — выдержав длительную паузу, Шелестова посмотрела прямо в глаза Михаилу, — так об этом известно только двоим: мне и Господу Богу.

— Во-о-от оно как? — Лицо Михаила стало пепельно-серым. Где-то у самого горла, трепыхаясь, мелко-мелко запрыгало сердце, и в холодный мартовский вечер в ярко-синих, кричащих болью глазах Крамского опрокинулось и разбилось вдребезги высокое небо.

— Вот так, — слова Любани камнем упали вниз, на крашеный дощатый пол чужой кухни, и, дренькнув, жизнь Михаила раскололась надвое.

* * *

— Вот так прямо и сказал: нет у него больше дочери? — Пытаясь скрыть под улыбкой нахлынувшую обиду, Люба наклонилась над прогулочной коляской полуторагодовалого Мишеньки и, одной рукой приподняв малыша, другой поправила под ним сбившийся полосатый матрасик. Не выпуская изо рта соски, розовощёкий пухлый карапуз ухватил Любаню за волосы и, резко потянув на себя, издал серию неопределённых кудахтающих звуков, по всей видимости, обозначавших радостное приветствие. — Я тебя тоже люблю, — стараясь отцепить от волос маленькую ручонку, Любаня улыбнулась сыну и, усадив его в коляске поудобнее, распрямилась.

— Ты, дочка, отца строго не суди, сама знаешь, в Озерках не то что в Москве, у нас каждый на виду, разве от людей куда спрячешься? — виновато, словно извиняясь за Григория, негромко проговорила Анфиса. — Когда ты только уехала, он всё надеялся: одумаешься, вернёшься, всё ждал, а потом, после тех поминок по Савелию, как отрезало, будто кто его подменил. Когда Кирюшка с плеча рубанул, мы думали, убьёт он его совсем, а он — нет, встал, молча стопку опрокинул и вышел вон. Так с того времени и молчит, бывает, целыми днями слова из него не выжмешь, как бирюк какой.

— Как же он решился тебя-то ко мне отпустить? — достав бутылочку с кефиром из сумки, Люба несколько раз сильно встряхнула её и, капнув из соски на тыльную сторону ладони, попробовала мягкую кашицу на язык.

— Когда почтальонша принесла твоё письмо, меня в доме не было, я к Анне Кряжиной ходила закваски попросить, а возвернулась — вижу, стоит на столе собранная сумка, а рядом с конвертом — деньги, на проезд, значит. Да ты ничего такого… Гриша не забыл про тебя, просто думалось, всё будет по-другому, а жизнь… она вон как рассудила, — торопливо добавила Анфиса и громко выдохнула. — А ты зла на отца не держи, не надо, просто пойми его, и всё. Ты далеко, а ему как-то жить надо, не бегать же от людей.

— Да я, мам, всё понимаю, не маленькая, — наклонившись над коляской, Люба вытащила изо рта Мишутки соску и, пока он не успел оповестить о своей великой беде всех встречных, вложила ему в руки бутылочку с любимой едой.

Тёплое сентябрьское солнышко золотило переплетенные колосья огромного фонтана и, отражаясь от многометровых фигур, дробилось в густо-синей ряби воды. Над дорожками ВДНХ, опрокинувшись глубокой тёмно-васильковой тарелкой, висело безоблачное высокое небо, западный край которого, будто облиняв, просвечивал белёсой тканой основой. Над аллеями плыл запах бархатцев и душистого табака, а из громкоговорителей, прикрученных почти к каждому столбу, заливая пространство выставки до самых краёв, доносились звуки модной пахмутовской песни:

— Ты отцу передай, пусть глаза от людей не прячет и мои грехи на себя не взваливает, в том, что со мной произошло, его вины нет, просто на всех счастье поровну не делится. — Думая о чём-то своём, Люба взглянула на вызолоченную рябь воды в фонтане. — Если счастье делить на всех, мамочка, ни у кого его по-настоящему не будет, так, одни крошки.

Раскладываясь на сотни крохотных кусочков, величественные золотые фигуры республик подрагивали на воде жёлтыми смятыми блинами, и в их передёргивающихся отражениях не было ни торжественности, ни гордости, ни осуждения — не было вообще ничего, кроме светящихся масляных бликов, обрубленных и бесформенных, посечённых мелкой рябью на неровные угловатые сектора.

— По мне, лучше мало, чем ничего.

— А по мне, если уж брать, так полной меркой, а если нет — так милостыни мне не нужно. — Дрогнув ресницами, Люба секунду помедлила, а потом, будто бросая вызов кому-то невидимому, упрямо вскинула голову. — Бог с ним, с этим счастьем, может, и нет его совсем. Расскажи лучше, как дела в Озерках.

— В Озерках? — машинально переспросила Анфиса. — Да почти всё так же, как до твоего отъезда.

— Вы с отцом по-прежнему в колхозе? — перегнувшись через ручку коляски, Любаня вытерла носовым платком подбородок перемазанного кефиром Мишуни.

— Куда же мы от него? С этого года новое положение вышло, «О пенсиях членам колхоза» называется. Выходит, Советская власть и до нас, наконец, дотянулась. Теперь, когда шестьдесят стукнет, мне, как тёте Нюре Житейкиной, деньги прямо домой носить станут. — Представив, как, сидя в парадной ситцевой кофточке за накрытым скатертью столом, она будет ожидать прихода почтальонки, Анфиса невольно улыбнулась, и от уголков её светло-карих глаз побежали лучики ранних морщинок.

— А дядя Коля с тётей Настей как?

— Голубикины-то? Настя вместе со мной на птичнике, а Николаю в этом году пятьдесят исполнилось, новую машину ему дали, кировский трактор «ДТ-75». Они с Ваней Смердиным по прошлому лету план по зерну перекрыли почти что втрое, так что теперь Голубикин тоже на доске почёта в райцентре висит, грамоту ему дали, Настя показывала. Большим человеком стал наш дядя Коля, — будто в подтверждение своих слов, Анфиса выразительно кивнула головой.

Закончилась музыка, по радио передавали новости, и, заполняя все уголки выставки, из громкоговорителей неслись торжественно-приподнятые, звенящие гордостью за успехи своей страны энергичные голоса ведущих.

— …по итогам зимней Олимпиады в Инсбруке лучшей была признана советская спортсменка, конькобежка Лидия Скобликова, сумевшая завоевать золотые награды на всех четырех олимпийских дистанциях…

— …торжеством советской школы фигурного катания можно считать зимние выступления в Австрии дуэта Белоусовой и Протопопова, получивших золотые награды в спортивных танцах на льду. По достоинству оцененные жюри и зрителями…

Вспениваясь, струи фонтанов тянули свои белые бурлящие кисти к васильковой сини сентябрьского неба, в котором, раскачиваясь на длинных кручёных нитях, танцевали грозди разноцветных подвижных шаров. Допив бутылочку с кефиром, разморённый жарой, Мишуня давно спал в коляске, и, свесив вихрастую головку в панамке на сторону, видел седьмые сны, а Анфиса, восхищённо глядя по сторонам, рассказывала деревенские новости, до которых Любаше не было никакого дела, и никак не могла или не хотела добраться до того, что действительно интересовало дочь.

— Мороженое! Кому мороженое?

Поправляя белоснежный накрахмаленный фартук, степенная раздобревшая продавщица неспешно толкала впереди себя коляску с прозрачной пластмассовой крышкой и, поглядывая по сторонам, то и дело поправляла под чепцом на затылке сложенный забавной фигой жидкий пучок крашенных перекисью волос. Сожжённые перманентом, сечёные хвостики начёса торчали неподатливой спутанной паклей, даже при ближайшем рассмотрении напоминавшей потёртую щетину хозяйственной щётки.

Цепляясь за блестящие шпили выбеленных павильонов, мелодия кружилась над центральной площадью и, отражаясь эхом от самых дальних уголков, возвращалась обратно диссонансным разноголосьем.

— Забыла тебе рассказать, по весне Васильевы, те, что у самой остановки жили, помнишь, надумали строить баню, всё посчитали, даже брус на двор завезли, а в июне Павел взял да и умер, — произнося последнее слово, Анфиса понизила голос и оторвала взгляд от поющего динамика на фонарном столбе.

Прямая, смуглая, такая же складная и видная, как дочь, Анфиса выглядела намного моложе своих сорока восьми, и, если особенно не присматриваться, издалека их можно было принять за сестёр с разницей в несколько лет. Светло-карие, с золотисто-янтарным оттенком глаза Шелестовой-старшей были чуть уже и длиннее и, лишённые дерзкой кошачьей прозелени, казались добрее и мягче Любиных.

— Умер? Кто умер? — уйдя в свои мысли, Люба не расслышала последней фразы матери и теперь, под её пристальным взглядом, ощущала себя не очень уютно.

— Значит, баня Васильевых тебя интересует ровно столько же, сколько трактор Николая, — неожиданно подвела итог Анфиса и, усмехнувшись одними глазами, посмотрела в лицо дочери. — Ты бы не юлила, а сказала прямо, о чём говорить, а то только тратим время попусту. У меня вечером электричка, а мы с тобой так ни о чём толком и не поговорили, ходим всё вокруг да около, словно чужие.

— Ты о нём что-нибудь знаешь? — не называя имени Кирилла, словно боясь обжечь об негоязык, с трудом выговорила Люба.

— После поминок они сразу же уехали, первым утренним автобусом, — словно долго сдерживаемые плотиной, слова Анфисы полились частым дождём, — а недели через три Кирилл вернулся, но уже один, без Марьи. Он тогда как с ума сошёл. Не заходя к матери, явился к нам в дом и стал требовать, чтобы мы сказали, где ты, а мы в то время и сами ничего не знали, — будто оправдываясь, развела руками Анфиса. — Он умолял, стоял на коленях, говорил, что обошёл все роддома Москвы, только всё напрасно. — Прикрыв глаза, Анфиса на какое-то время замолчала, видимо, вспоминая события полуторагодовалой давности. — Потом они приезжали ещё несколько раз, но всегда по отдельности, Марья навещала своих, а Кирилл прямо с остановки шёл к нам и только потом к Анне.

— Значит, он меня не забыл? — Глаза Любы победно вспыхнули, но она тут же притушила их блеск.

— Он женатый человек, деточка, — с болью проговорила Анфиса, — и потом… говорят… Марья ждёт ребёнка.

— Говорят, кур доят, — полыхнула глазами Шелестова, и её лицо покрылось бледностью. — Жена — не стенка, будет ли ещё у Марьи ребёночек, нет ли, время покажет, а у нас с Кирюшкой сын растёт, так что у меня на него больше прав, чем у неё.

— Так Кирюшка сказал правду, тогда, на поминках? — Остановившись на месте, Анфиса широко раскрыла глаза, но тут же, недоверчиво усмехнувшись, коротко выдохнула: — Ты, девка, говори, да не заговаривайся, могла бы родной матери голову не морочить, — с обидой выговорила она. — Стал бы Крамской тебе за красивые глаза квартиру делать да деньгами обеспечивать, кабы был ни при чём!

— Если бы мог — не стал, — жёстко отчеканила Люба, и её взгляд в один миг сделался колючим и злым. — Он изворачивался, как уж, до последней минуты. А потом, когда понял, что я не отступлюсь, испугался огласки и пошёл на попятный: отыскал какого-то детдомовского паренька, погибшего в приграничной с Китаем заварушке, объявил, что я — невеста погибшего, чуть ли не жена, и что Мишаня — сын этого мальчика. — Зелёные глаза Любани сложились в две узкие злые щели. — И волки сыты, и овцы целы, а говорят, так не бывает!

— Зачем же ты согласилась? — не веря своим ушам, проговорила потрясённая Анфиса. — Ведь теперь Мишенька всю свою жизнь будет носить имя человека, который не имеет к нему никакого отношения!

— А у меня был выбор? — огрызнулась Любаня. — Московские квартиры на дороге не валяются, да и прочерк в графе «отец» не лучше чужой фамилии.

— Значит, всё-таки дотянулась Наталья до твоего горла? — горестно подытожила Анфиса, и уголки её губ глубоко вдавились в кожу.

— Не спеши, мама, крест на мне ставить, на чьё горло наступила Крамская, покажет время, она свой ход сделала, а значит, следующий — мой.

* * *

— Ниночка, смотри, чтобы пирожки не подгорели, ты же знаешь, Михаил Викторович не любит, когда снизу корка. — Размякнув, словно подтаявшее масло, Крамская прикрыла глаза и, вальяжно откинув голову на гобеленовую обивку модного кресла, с удовольствием отдалась в руки маникюрши.

Слава богу, неприятности с прислугой окончились: своевременно перейдя в мир иной, мама Ниночки оказала любезность многим: и не только дочери, последние полгода буквально разрывавшейся на части между тремя домами, но в первую очередь и себе самой. На самом деле, закруглиться со своим полунищенским существованием этой особе следовало бы гораздо раньше: что за удовольствие, вечно считать гроши и видеть свою единственную дочь в прислугах? Сочувственно причмокнув, Крамская прислушалась к звукам на кухне: бедная Ниночка, уже сорок, дожила практически до седых волос, не за горами старость, а у неё из-за больной матери — никакой личной жизни.

В свои сорок пять Наталья Юрьевна старухой себя отнюдь не ощущала и о старости думать не спешила: возраст женщины измеряется не датой её рождения и даже не состоянием души, хотя и это тоже немаловажно. Мерилом достоинств женщины является её кошелёк, это он открывает перед ней двери в любое общество и очерчивает круг её возможностей.

Женщина просто обязана быть интересной, но смазливая молоденькая мордашка — отнюдь не залог жизненного успеха. Молодость быстротечна, и никакое обаяние не продержится долго, если изо дня в день тебя окружают лишь тарелки в раковине с немытой посудой и тазы с чужим грязным бельём. Обаяние — это не черты внешности, это внутренняя уверенность в завтрашнем дне, возможность поступать по-своему и любить себя такой, какая ты есть.

Бесспорно, Ниночка — добрейшее существо, но доброта ещё никогда никого богатым не сделала, и потому пирожки пекут одни, а кушают их совершенно другие. Вот взять хотя бы Мишку: чтобы удержать такого в ежовых рукавицах, одной доброты недостаточно, тут требуется приложить соображение. Если для поддержания его престижа нужно блеять на людях овцой и смиренно заглядывать ему в рот, что ж, извольте, она готова, от неё не убудет. Пусть Крамской расправляет крылышки и до поры до времени ощущает себя орлом. Но что касается её личной выгоды и уж тем паче безопасности — увольте, убытка нести она не намерена, ощипать Мишке перья и перекрыть кислород она сумеет в две секунды.

Закончив с полировкой ногтей, маникюрша принялась за руки и, усердно проходя каждый сантиметр кожи по нескольку раз, начала втирать плавными круговыми движениями ароматный жирный крем. Чувствуя, как по всему телу побежала тёплая волна, Наталья расслабленно опустила плечи и едва заметно улыбнулась. Наверное, со стороны она напоминала безвольную тряпичную куклу, не способную не то что пошевелить рукой — моргнуть глазом.

Ну и пусть, на мнение окружающих Крамской было давно глубоко наплевать. Если за услугу деньги были внесены сполна, (а элитной маникюрше было уплачено по самым высоким расценкам, дешёвки Крамская не позволила бы себе никогда), под этим заранее подразумевалось, что в основную стоимость процедуры могут входить какие-то побочные, второстепенные нюансы, за которые полагается небольшая надбавка, только и всего.

Интересно, если бы ей заблагорассудилось делать педикюр в ванной или, к примеру, в постели, и она сообщила бы об этой своей забавной прихоти, как бы отреагировала дорогая маникюрша Людочка? Наверняка на её лице не дрогнул бы ни один мускул. Только внизу маленькой серенькой бумажки со счётом стало бы на один нолик больше. Конечно, с классиками спорить сложно: высокая мораль, торжество добра и прочая ерунда, несомненно, существует, и богатство, разлагающее до основания слабые человеческие души, — смертельный яд, но не всегда, а лишь в тех случаях, когда ты его принимаешь слишком малыми дозами…

— Наталья Юрьевна, с руками всё. Педикюр делать будем? — При взгляде на состоятельную клиентку, глаза Людмилы профессионально потеплели, выражая немое обожание.

— Конечно, Людочка, можете приступать, я в вашем полном распоряжении, — умиротворённо отозвалась Крамская. Вытянув руки перед собой, Наталья привередливо осмотрела каждый ноготок и, по всей видимости, удовлетворённая результатами ревизии, бросила милостивый взгляд на ожидавшую её слов, словно приговора Верховного суда, Людмилу. — Всё в порядке, милочка, переделывать ничего не стоит, мне нравится.

Костеря в душе спесивую клиентку последними словами, Людочка облегчённо улыбнулась и, преданно глядя в вылинявшее лицо своего толстого потенциального кошелька, с придыханием проворковала в ответ:

— У вас бездна вкуса, Наталья Юрьевна, с такими интеллигентными людьми, как вы, всегда приятно иметь дело. Ноготки ног будем делать с покрытием?

— А как же иначе? — дрогнула плечом Наталья. Неужели эта кукла с глазами ставит под сомнение её платёжеспособность? Или она считает, что раз на улице октябрь и никто не сможет увидеть её замечательного педикюра, так и за ногами ухаживать не обязательно?

Громыхая железным противнем, Ниночка вытащила из духового шкафа первую порцию пирожков, и по квартире поплыл вкусный запах капусты с яйцом. Хорошо, что она такая мастерица, эта женщина. Честно сознаться, самой Наталье таких пирожков ни в жизнь не испечь, даже если она очень постарается. Наверное, правильно говорят: кесарю — кесарево, каждый должен заниматься своим делом. Её предназначение — быть женой известного деятеля партии, и, если уж быть до конца откровенной, это не худшая доля. Мишка, он хоть и с норовом, а не без ума: тормоза у него имеются, только нужно знать, в какой момент на них нажимать.

— …советский народ резко осудил американскую агрессию в Конго. — Закрутив на кухне кран с водой, Нина принялась укладывать на смазанный маслом противень новую партию пирогов, и в большой комнате стала отчётливо слышна радиотрансляция «Маяка». — Митинги протеста прошли по всей стране, в том числе и Москве, в Колонном зале Дома союзов…

— В какой цвет будем красить? — откинув крышку миниатюрного чемоданчика, широким жестом руки Людмила обвела свои богатства, и, наблюдая за тем, как Наталья, перебегая глазами с пузырька на пузырёк, никак не может остановиться на чём-то одном, едва заметно дрогнула губами.

— Алый — очень вызывающе. — С явным сожалением Наталья отвела взгляд от круглого пузырька с кумачовой массой. — Я думаю, этот будет выглядеть благороднее.

Указав рукой на высокую бутылочку с блёкло-розовым, почти телесным цветом, Крамская огорчённо вздохнула: дались же Михаилу эти рамки приличия! Разве человеку с деньгами нужно обязательно подстраиваться к чьему-то мнению, а не иметь своего собственного? Вон, жена Берестова красится и наряжается во что хочет, и ничего, хоть бы кто когда слово поперёк сказал! Хотя… Мишку понять тоже можно: негоже, чтобы жена «первого», упаси бог, выглядела на фоне жены «второго» жалкой серенькой мышкой. А ведь, если с Валентины снять её макияж, больше похожий на боевую раскраску индейца, и дорогущие наряды, при первом же сравнении так оно и получится, потому что, сколько чучело в меха ни обряжай, деревня, она и есть деревня, никуда от этого не денешься…

— Мне кажется, будет лучше наложить бесцветный, он подчеркнёт изящную форму ваших ногтей, — прервав размышления Натальи на самом интересном месте, Людмила достала из уголка чемоданчика маленькую баклажку с прозрачной жидкостью непонятной консистенции. — Последняя разработка наших польских товарищей, держится почти десять дней, не боится горячей воды и соприкосновения с твёрдыми предметами. — Взяв пузырёк за острую макушечку, Люда встряхнула его несколько раз и, посмотрев через него на свет, остановила вопросительный взгляд на Наталье.

Услышав последние слова маникюрши, Крамская высоко вскинула брови и сделала круглые глаза. Горячая вода, соприкосновение с твёрдыми поверхностями! Такие качества хороши для Грани у станка и для Мани у корыта, но никак не для неё, жены первого заместителя секретаря горкома партии. Неужели Людмила и впрямь полагает, что женщина такого ранга, как Крамская, станет к плите или к раковине, чтобы проверить, за сколько дней сотрётся с ногтей заморское чудо?

— …открывшийся двадцать третьего апреля Театр драмы и комедии на Таганке пополнил свой репертуар новой постановкой… — Зашумев, из кухонного крана снова полилась вода, и хорошо поставленный голос диктора полностью утонул в её шуме.

— Ниночка, будь так любезна, подай в комнату кофе! — Успокаивая нервы, Крамская постучала подушечками пальцев по разложенному на столе льняному полотенцу и бросила косой взгляд на провинившуюся маникюршу.

Да, воспитания у Людмилы явно недостаточно, раз выдав такую нелепость, ей даже не приходит в голову загладить оплошность. Но, к сожалению, чувство такта есть далеко не у всех, и, конечно, бедную женщину нельзя винить в том, что в далёком детстве родители не позаботились заложить в девочку элементарных азов воспитания. Самый лучший выход из этой неловкой ситуации — перевести разговор на другую тему, и уж кому-кому, как не Наталье, с её благородными манерами и почти аристократическим чувством такта, знать, как это делается.

— Нина! Кажется, я попросила кофе! — громко повторила просьбу Крамская и, выжидающе застыв в кресле, прислушалась, не раздадутся ли в коридоре шаги прислуги, но всё было по-прежнему тихо. — Нина, ты что, оглохла?!

Забыв об аристократической сдержанности, Наталья выпрямила спину, и её брови застыли над переносицей недовольной изогнутой загогулиной. Уже собираясь встать, чтобы разобраться с обнаглевшей прислугой по-хозяйски, Крамская вдруг увидела в самом конце коридора Нину, и все бранные слова застыли у неё на губах. Бледная, без единой кровинки в лице, домработница передвигалась какими-то неловкими толчками, цепляясь руками за стены и глядя на хозяйку остановившимся полубезумным взглядом.

— Что с тобой такое? — Ощутив, как по позвоночнику побежали холодные лапки необъяснимого страха, Крамская посмотрела Нине в лицо и подумала о том, что именно сейчас, в эту минуту, ей бы не хотелось, чтобы Нина пустилась в объяснения. Всего на какой-то неуловимо-краткий миг, Наталье вдруг показалось, что, начни Нина говорить, и случится что-то страшное, огромное и непоправимое, способное перевернуть всю её жизнь вверх ногами.

— Там… — протяжно, будто в замедленной съёмке, Нина обернулась к кухне и, не в силах вымолвить ни слова, поднесла руки к лицу. Скрестив ладони, она плотно прижала их ко рту и, словно стараясь удержать рвущийся наружу вопль, закричала одними глазами.

— Что — «там»? — слыша, как в груди, ударяясь о стенки, сердце выделывает акробатические номера, Крамская зло сверкнула глазами. — Что — «там»?! Ты в состоянии ответить что-нибудь толком или так и будешь стоять столбом? — Гробовое молчание, повисшее в комнате, начинало действовать Наталье на нервы.

— Только что… звонили… из горкома… — Не зная, с чего начать, Нина замялась и, словно ища поддержки, перевела взгляд на маникюршу.

— Что ты блеешь, будто объявили конец света? — Глядя в подёргивающееся от напряжения лицо Нины, Наталья почувствовала, как ладони её сами собой сжимаются в кулаки: ещё минута, и она удавит эту трясущуюся овцу своими собственными руками.

— Там…там… — задохнувшись от волнения, Нина с силой замотала головой из стороны в сторону. — И-и-и!!! Кончилась наша жизнь! — вдруг надрывно взвыла она, и по щекам домработницы потекли слёзы. Не в состоянии сказать ни единого слова, Нина закрыла лицо руками и заревела во весь голос.

Поняв, что в горкоме произошло что-то неладное и что сейчас от Нины ничего толкового добиться невозможно, Наталья рванулась в кухню и, судорожно цепляясь за круглые прорези, стала с силой накручивать диск телефона. От волнения руки дрожали, и, срываясь с нужного отверстия, раз за разом пальцы набирали неправильную комбинацию. Наконец, после нескольких неудачных попыток, ей удалось набрать номер, и, застыв у аппарата, она стала вслушиваться в протяжные тоскливые гудки.

— Семнадцатого октября, на субботнем пленуме Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза было принято единогласное решение об освобождении Никиты Сергеевича Хрущева от занимаемой должности Генерального секретаря Коммунистической Партии Советского Союза и Председателя Президиума Верховного Совета СССР в связи с возрастом и состоянием здоровья… — В мёртвой тишине квартиры, нарушаемой только приглушённым прерывистым всхлипыванием Нины, слова диктора произвели эффект разорвавшейся бомбы.

— Как? Что он такое говорит? Что всё это значит?.. — Ничего не понимая, Наталья наморщила лоб, но переварить эту новость так и не успела, потому что после тихого щелчка в трубке произошло долгожданное соединение. — Алло, горком? Беспокоит Крамская, — напрягая голосовые связки, резко произнесла Наталья. Ошеломленно вслушиваясь в незнакомый мужской голос, она несколько секунд молчала, потом вдруг лицо её, превратившись в искривлённую подрагивающую маску, пошло красными пятнами. — Как это — умер? Что значит, умер? — скулы Натальи мелко затряслись. — Вы что, с ума сошли, какой сердечный приступ? Где Крамской? Я вас не понимаю… — не желая поверить в произошедшее, в замешательстве проговорила она. — Господи!!! — вылетев откуда-то из глубины, сдавленный крик Натальи ударился о потолок и, так и не долетев до неба, разбился вдребезги. Кувыркнувшись, земля уехала у неё из-под ног, и, выпустив телефонную трубку из рук, зашатавшись на ватных ногах, Наталья стала медленно оседать на пол.

* * *

Хоронили Михаила 22 октября 1964 года, в четверг. Над алым и чёрным крепом горкомовского зала заседаний плыла торжественно-печальная, траурная мелодия реквиема, накрывая собой море красных гвоздик и непокрытые головы пришедших проститься со своим бывшим.

Стоя у гроба мужа, Наталья смотрела в строгое восковое лицо покойного и не могла поверить в то, что эта неживая маска принадлежит её Михаилу.

Заострившись и напоминая хрящеватый клюв хищной птицы, нос Крамского высоко выступал над его белыми скулами и сложенными в тонкую прямую линию обескровленными нитками губ. Серые ввалившиеся ямы щек разрезали лицо надвое, подчёркивая уродливую линию нависающего угловатого подбородка. При жизни необыкновенно яркий и эффектный, после смерти Михаил выглядел поистине чудовищно. Чужой, незнакомый, он казался намного старше своих пятидесяти, и, глядя в прикрытые тонким, полупрозрачным пергаментом век глаза мужа, Наталья не могла отогнать от себя мысли, что на алой атласной подушке гроба лежит кто-то другой.

Крамская глядела на беспрестанно хлюпающую покрасневшим от слёз носом Марью, и неприязненно морщилась. Кривя лицо, словно от зубной боли, она бросила на племянницу короткий косой взгляд. Слёзы этой худенькой девочки, изо всех сил вцепившейся в локоть Кирилла, Наталью растрогать не могли. Напротив, наблюдая за её судорожными всхлипываниями, она чувствовала, как капля за каплей её душа постепенно переполняется злостью и ожесточением.

Вглядываясь в осунувшееся личико в обрамлении дорогого чёрного гипюра, Наталья испытывала желание подойти к племяннице и, надавав пощёчин, заставить её молчать. Что могла знать эта молоденькая глупенькая кукла о том, что на самом деле означала смерть Михаила для неё, Наташи, бывшей жены бывшего первого заместителя? Ничего, ровным счётом ничего. Наталья была уверена: оплакивая богатого и влиятельного дядьку, племянница могла думать только о себе, а не о нём, и уж тем более не о тётке, как, впрочем, и все собравшиеся сегодня в этом зале.

Скорбно сдвинув брови, знакомые и незнакомые мужчины в чёрных костюмах выражали искреннее сочувствие и скупо роняли прочувствованные, патетически-бессмысленные слова о невосполнимой утрате. Но она прекрасно видела, как, наскоро исполнив обязательный обряд соболезнования вдове, они с болью в глазах и радостным вздохом облегчения на устах уступали место вновь пришедшим и, торопливо отойдя в сторону, старались больше не встречаться с ней глазами.

— Михаил Викторович был верным сыном своей Родины, одним из лучших в рядах нашей коммунистической партии. Не щадя сил и времени, отдавая всю свою жизнь борьбе за счастье советского народа…

Глядя в чёрную дыру рта пожилого партийного работника, Наталья вдруг подумала о том, что ходящие со стороны на сторону челюсти с белоснежными искусственными зубами слово за словом, планомерно и неумолимо отгрызают от её собственной жизни куски прошлого и будущего, не оставляя ей, кроме настоящего, ничего. Как глупо и эгоистично было со стороны Михаила умереть и бросить её одну, в этом ужасном, ненадёжном мире, где теперь она никому не нужна и никто не нужен ей…

— Смерть Михаила Викторовича — тяжёлая, невосполнимая утрата не только для каждого из нас, но и для всей партии в целом, и мы глубоко скорбим и оплакиваем надёжного товарища и верного соратника…

— Наташа! — Встав у Крамской за спиной, Берестов низко опустил голову и зашептал почти беззвучно, одними губами: — После того, как всё окончится, не спеши уходить, нужно поговорить.

— О чём? — Предчувствуя очередную неприятность, не отрывая глаз от алого атласа наградных подушечек, Наташа с силой сдавила стебли гвоздик и отчётливо услышала сухие щелчки под своими пальцами.

— Потом, — уронив слово в подмороженные шапки цветов, Берестов сделал полшага назад.

— У Михаила Викторовича было слабое сердце, но, не жалея себя, он щедро отдавал людям тепло своей души, потому что знал, зачем жил и для чего жил…

Красивые фразы медленно перетекали из пустого в порожнее, и, потеряв счёт времени, Крамская устало смотрела на вытертые дощечки старого паркета под сапогами. Одетая в длинную искусственную шубу — дань капризной моде, — Наталья держалась на ногах из последних сил, ощущая, как по спине стекают крупные капли пота. Не пропуская воздуха, шуба служила паровой баней в миниатюре и, даже расстёгнутая донизу, обжигала лопатки и заставляла работать сердце в учащённом ритме.

Меховая шапка плотно сидела на светлых посечённых завитках перманентной прически, и, нагревшись от жары и пота, кожа головы нестерпимо зудела. Наверное, в зале можно было обойтись без шапки, но, не подумав об этом сразу, Наталья упустила нужный момент, и теперь, представив слипшиеся от жары и влаги перепутанные лохмы кудряшек, сожалела о своём промахе, но шапки снять уже не могла.

В жарко натопленном зале горкома было до того душно, что на лицах присутствующих выступала липкая испарина, а нейлон модных рубашек прилипал к влажным спинам мягкой стеклянной обёрткой. Ощущая себя тающими на жаре карамельками, завёрнутыми в шуршащие фантики, мужчины промокали лбы носовыми платками и, отдуваясь, терпеливо ожидали конца наскучившей процедуры.

Цветы, речи, шуршание ботинок по паркету, цепочка незнакомых скорбных фигур, — смешавшись в одно большое пятно, все звуки и цвета слились воедино и замелькали перед глазами Натальи кадрами немого старого кинофильма. Особенно не вслушиваясь в смысл произносимых слов, она стояла в центре огромной сцены, до краёв наполненной народом. Проплывая бессмысленными обрывками, перед её мысленным взором проходили лица каких-то людей, имён которых она не могла и не хотела помнить, и картинки тех мест, где она, по всей видимости, бывала, но названия которых так и не смогли отложиться у неё в памяти…

На какое-то время Крамская отключилась от того, что творилось в зале, и очнулась только в тот момент, когда поняла, что вокруг неё воцарилась мёртвая тишина. Боясь пошевелить головой, Наталья обвела присутствующих одними глазами и, изумленно глядя на застывшие, словно восковые, фигуры окружающих, почувствовала, как по всему телу побежали цепкие мурашки страха. Бросив через плечо вопросительный взгляд, Крамская нащупала боковым зрением Берестова.

— Ваня, что случилось, почему они все молчат?

— Мишка плачет, — тихий шёпот Берестова прокатился горячей колючей волной по всему телу Натальи и, оттолкнувшись вверх от лодыжек, запульсировал у горла кислой саднящей болью.

— Что? — Не веря своим ушам, Крамская подняла глаза от пола и, подавшись всем корпусом вперёд, вгляделась в лицо Михаила.

Раскиснув в духоте горкомовского зала, Крамской медленно таял, и из-под его ресниц катились настоящие крупные слёзы. Ощутив острый приступ тошноты, Наталья увидела, как перед её глазами запрыгали цветные мушки, и, завертевшись, стены комнаты стали уходить куда-то в сторону. Запрокинув голову назад, она попыталась ухватиться за что-нибудь твёрдое, но, не найдя опоры, Крамская потеряла равновесие и полетела в пустоту…

Открыв глаза, Наталья не сразу поняла, где находится, но портрет Анастаса Микояна на стене быстро вернул её к действительности.

— Тебе лучше? — затушив сигарету, Берестов прикрыл фрамугу окна и, сделав несколько шагов по направлению к дивану, остановился перед Натальей. — Может, воды?

— Не нужно. — Качнув головой, она провела рукой по щеке, как бы проверяя, реально ли всё произошедшее с ней или это дурной сон. Глухо всхлипнув, она наморщила лоб и, ухватившись рукой за кожаные перетяжки дивана, с трудом приподняла своё грузное тело. — И давно я тут?

— Минут десять-пятнадцать. — Опустившись в своё рабочее кресло, Иван Ильич отодвинул прибор с перьевой ручкой с центра стола на край и с интересом посмотрел на взъерошенную Наталью.

Накрученная на бигуди, надушенная и накрашенная, обычно Крамская выглядела по-королевски. Подтихую сравнивая видную жену заместителя со своей серенькой мышкой-норушкой, Берестов склонялся к тому, что судьба обошлась с ним не совсем справедливо. Но сейчас, бледная, с расширенными от пережитого потрясения глазами, Наталья утратила свой былой лоск. Проводя дрожащей ладонью по слипшимся завиткам жидких волос, она то и дело вздрагивала и, перебегая глазами с предмета на предмет, беспокойно поводила смазавшимися стрелками нарисованных бровей.

— Где все? — с видимым усилием произнесла она.

— Внизу. Ждут, когда ты придёшь в себя, — голос Берестова эхом разносился по огромному помещению рабочего кабинета, и Наталье казалось, что это говорит не Иван Ильич, а кто-то ещё, незримо пребывающий рядом.

— Тогда нужно идти. — Поправив волосы, Наталья потянулась за лежащей рядом шапкой. — Пойдём, нас ждут.

— Подождут, — односложно отрезал он и, вытащив ручку из прибора, застучал ею по столу.

— В чём дело, Вань? — Заправив волосы под шапку, Крамская устало уронила руки вдоль тела и ощутила под своими ладонями скрипучую кожу горкомовского дивана. — У тебя что-то случилось?

— Мне сложно об этом говорить, Наташа, Михаил был моим другом, и его тело ещё не предано земле, но другого времени для разговора у нас, вероятнее всего, не будет, — стараясь подбирать слова помягче, медленно заговорил Берестов. — Ты должна знать, вчера подписан указ о твоём выселении из квартиры, по причине несоответствия установленной норме жилой площади. Я п-понимаю, — запнулся он, — тебе сейчас не до этого, поэтому не стану углубляться во все нюансы этого постановления, скажу лишь одно: как вдове, потерявшей кормильца, тебе положена в лучшем случае двухкомнатная квартира в хрущевском доме… с подселением. — Как и все, присутствовавшие на гражданской панихиде, Берестов отвёл глаза и, стараясь не встречаться взглядом с Натальей, посмотрел в окно. — А в худшем, если не удастся подыскать ничего подходящего — комната в коммуналке.

— Спасибо, что не на помойку, — натянуто хохотнула Крамская, и лицо её жалко смялось.

— Зачем ты так? — Подняв глаза на Наталью, Берестов поиграл золотым пером и, отбросив ручку в сторону, посмотрел ей в лицо. — Поверь, я сделал всё, что мог, большего для тебя не смог бы сделать никто.

— Может быть, ты, как мой благодетель, уж заодно и присоветуешь, на что теперь жить? — зло сверкнула глазами Крамская.

— Относительно этого вопроса я тоже хотел сказать тебе пару слов. — Потерев переносицу, Берестов неловко улыбнулся, и губы его сложились маленьким бантиком. — Пока был жив Михаил, он прикрывал твои тылы, но теперь… ты сама прекрасно понимаешь… делать это некому. Я знаю, тебе это покажется диким и странным, но к любой мысли, поверь мне, со временем можно привыкнуть.

— И к чему я должна привыкнуть? — с вызовом бросила Наталья.

— К тому, что теперь тебе придётся устроиться на работу, — как о чём-то давно решённом, спокойно проговорил Иван Ильич.

— Куда? На работу? — Услышав подобную нелепость, Наталья широко растянула губы, и её брови медленно поползли кверху. — И кем же, если не секрет? Ты, Ванечка, уже приглядел мне какое-нибудь тёпленькое местечко?

— Этим тебе придётся заняться самостоятельно. — Недовольный прозвучавшей в тоне Крамской язвительностью, Берестов заметно посуровел. — Не нужно иронизировать, то, что я говорю, крайне серьёзно. В этом году вышел указ, и касается он всех без исключения. Тунеядцы, спекулянты и мошенники — все, не желающие участвовать в нормальной трудовой деятельности, подпадают под эту статью, и наказание за нарушение государственного законодательства им грозит нешуточное: вплоть до выселения сроком от двух до пяти с полной конфискацией.

— Ты хочешь сказать, этот указ каким-то образом может коснуться и меня? — не поверила своим ушам Наталья.

— Я хочу сказать, что тебе теперь придётся думать не только о маникюре, но и о хлебе насущном, — серьёзно произнёс Берестов. — Не хотелось лезть в ваши отношения, но в том, что произошло с Михаилом, половина вины лежит на тебе, Наташа. Если бы ты и эта мерзавка, его любовница, не зажали Мишку в клещи, жить бы ему ещё да жить. То, что слетел Никита, конечно, сыграло свою отрицательную роль, но, поверь, его отставка — одна-единственная капля в море других бед, правда, так уж получилось, что последняя. Ты своими руками начала пилить сук, на котором сидела, так что винить, кроме самой себя, тебе абсолютно некого.

— Ты должен мне помочь. В память о Мише. — Вцепившись за кожаные перетяжки дивана, Крамская застыла, со страхом и надеждой ожидая ответа человека, от воли которого теперь зависела вся её дальнейшая жизнь.

— В память о Михаиле я не стану тебя притеснять, — как о каком-то великом одолжении покровительственно сообщил Берестов, — хотя ради справедливости поучить уму-разуму тебя не мешало бы. Ты предала Мишку, — не скрывая отвращения, негромко процедил Иван, — поэтому от меня помощи можешь не ждать. Живи как знаешь, но помни: никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, не переступай порога этого кабинета и старайся не попадаться мне на глаза. Моли всех святых, чтобы я о тебе забыл.

* * *

— Кто тут из вас крайний? — Брезгливо сморщившись, Крамская обвела взглядом крашенные в противный грязно-розовый цвет стены поликлиники и низенькие, покрытые дешёвеньким дерматином банкетки.

— Будете за мной, садитесь, пожалуйста, — отодвинувшись на самый край, пожилая женщина в тяжёлых круглых очках услужливо сняла с сиденья залоснившуюся клеёнчатую сумку с негнущимися выпирающими ручками и, поставив её к себе на колени, словно приглашая Наталью в гости, конфузливо улыбнулась и постучала кончиками пальцев по банкетке.

Представив себя зажатой между трясущимся полуглухим стариком и этой странной немолодой особой, с нежностью прижимавшей к свалявшейся шерстяной кофте насквозь пропитанный пылью, доисторический саквояж времён гражданской войны, Крамская в который раз за последнее время ощутила приступ надвигающейся тошноты. Неужели по ней не видно, что сидеть рядом со всяким сбродом — ниже её достоинства и что она — птица высокого полёта, исключительно волею сложившихся обстоятельств попавшая в их общество?

— Да вы не стесняйтесь, в ногах правды нет, — ни секунды не сомневаясь, что Крамская не отвечает из застенчивости, не дождавшись ответа, бесцеремонная, крашенная хной нахалка отодвинулась ещё на несколько сантиметров и, подобрав юбку, повела кривой вешалкой тощих плеч. — Доктор на вызове, а сестра без него принимать не станет, так что ещё долго, у них быстро ничего не бывает, — тоном опытного знатока пояснила она и, явно настроенная поболтать, многозначительно кивнула головой Наталье.

Не удостаивая жалкую особу ответом и стараясь ни до чего не дотрагиваться руками, Крамская отошла к дальней стене коридора. Окинув неодобрительным взглядом публику, среди которой ей предстояло провести по крайней мере час, она с досадой выдохнула. Вот привёл же Бог оказаться на таком дне! Стоять в убогом коридоре общественной поликлиники и дожидаться, как манны небесной, когда тебе разрешат войти в пропахший копеечными лекарствами кабинет участкового врача, — ещё полгода назад о таком просто не могло бы пойти речи. Опасаясь нездорового, насквозь пропитанного микробами воздуха медицинской лавочки для бедных, при жизни Михаила она не рискнула бы появиться в этом забытом Богом месте даже на несколько минут.

Переспрашивая по нескольку раз одно и то же и безапелляционно выставляя сложные медицинские диагнозы, пенсионеры громко переговаривались между собой. Глядя на этих сидящих в рядок людей, Наталья никак не могла понять, отчего им непременно нужно вывернуть душу и перетрясти своё грязное бельё перед абсолютно незнакомым человеком. Начав с артритов и камней в почках, странные люди переходили на политику, и тогда их тривиальные высказывания казались совсем нелепыми.

— А вот у моей бывшей соседки была точно такая же история, намучилась она с этой самой язвой — жуть, — пытаясь обратить на себя внимание шерстяной дамы в очках, старик с палочкой дотронулся до её рукава. — И чего она только не пила: и таблетки, и микстуры всякие — ничего не помогало. А потом кто-то ей посоветовал заваривать травы, и с того времени всё пошло на лад.

— И какие ж это травы? — вытянув шею и подслеповато прищурившись, в общий разговор вступила пожилая женщина с тёмным платком на плечах.

— Да ничего такого особенного: ромашка, тысячелистник, шалфей, полынь, — в общем, всё, что в доме найдёте, — по столовой ложке в кастрюльку, только кипятить нужно минут десять, не больше, а то из отвара всё полезное уйдёт, — тоном профессионала важно произнёс дедок.

— А девясил подойдёт? — перебрав в уме свои домашние запасы, внушительная дама с пучком, похожая на гранитный монумент, достала из сумки плохо заточенный обломок карандаша и приготовилась записывать рецепт новой панацеи от язвы.

Господи помилуй, они бы ещё хлорки туда положить удумали для чистоты эксперимента и стопроцентной стерильности! Набрав в грудь побольше воздуха, Крамская задержала дыхание и, медленно выпуская из ноздрей воздух, закатила глаза к потолку.

— Девятисил? — На мгновение застыв на месте, главный фармацевт с сомнением поднял брови, решая, как быть с незнакомым доселе ингредиентом. — А чего ж нет? И его можно, — отважившись, кивнул головой он, и монументальная дама сделала пометку на листке.

— И чего потом? — стараясь освоить новую методу во всех тонкостях, не дала сбиться старику с верного курса женщина в платке.

— Потом всё это должно настояться, — сощурив глаз, дедуля потряс в воздухе палкой. — Настоится, отцедите в кастрюльку и пейте себе на здоровьичко. Если горько — разбавите. Поставьте на окошко и, как мимо пойдёте, несколько глотков сделайте. Закончится одна банка — заварите следующую, и так — пока всё само собой не пройдёт.

— Вот спасибо вам так спасибо. — Пересмотрев запись, женщина с карандашом аккуратно свернула лист вчетверо и, боясь потерять драгоценный рецепт, тщательно уложила его на дно сумки. — Хорошо, когда рядом знающие люди есть, а то хоть пропадай. Доктора понавыписывают, сами не знают чего, а людям от их таблеток только хуже становится.

Нелогичность монументальной фигуры с пучком была столь очевидна, что Крамская удивлённо пожала плечами: если от прописанного врачом лекарства тебе становится только хуже, зачём ты идёшь к нему снова? Странные люди в коридоре раздражали её всё больше и больше: если бы не больничный лист, её ноги бы в этом богоугодном заведении не было. Открыв рот, Наталья приготовилась высказать всё, что она думает по этому проводу, но вовремя передумала: встревать в спор этих умалишённых не имело никакого смысла.

— Правильно вы сказали, когда люди рядом — это всегда хорошо, — закивал головой старик. — Вот у меня жена умерла, скоро год будет, никак не могу привыкнуть жить в одиночку. Раньше в коммуналке хоть соседи были, всё словом с живой душой перемолвишься, а сейчас, когда Зоси не стало, а кругом только пустые углы — тоска, — со вздохом пожаловался он.

— С одной стороны, хорошо, что отдельные квартиры, а с другой — чужими люди становятся, — подхватила мысль ещё совсем не старая женщина у окна. — Раньше как: праздники — вместе, детей растили — вместе, разницы, кто чей, никогда не делали. Бывало, убегаешь на работу: дядь Коль, стукни в дверь, чтоб Митька в школу не проспал! Оставишь ключи под ковриком — и знаешь, что мальчишка без пригляда не останется. Один разбудит, другой встретит, третий с уроками поможет. Так детки и росли. А сейчас? Все сидят по своим квартиркам, не то что друг друга, собственной тени и то боятся.

— Да о чём вы говорите, неужели в полуподвалах было лучше? — возмущённо надув щёки, монументальная гора отрицательно закивала головой. — Вы только вспомните хорошенько, от чего мы ушли: удобства общие, ванна — тоже, иногда по часу можно было стоять под дверью! А на кухне? Две плиты, и те вечно заняты, чайник по расписанию кипятили! — Выпуская пар, дама деловито расправила на своей необъёмной груди свалившееся набок жабо, украшенное неподъёмной брошью. — А ноги?

— Что — ноги? — в замешательстве произнёс щуплый старичок с палочкой.

— Всю жизнь видеть из окна собственной комнаты только ноги прохожих — это, по-вашему, как — счастье? Мне до сих пор снятся ботинки, сапоги и валенки. Вечная сырость, бельё повесить негде, над керогазом и кашу варили, и пелёнки сушили. Нет, что ни говори, а пятиэтажные дома против наших подвалов — царские хоромы. Если бы не Никита Сергеевич, люди до сих пор бы в подвалах гнили.

— Да, жаль, что он вышел на пенсию, — внимательно рассматривая щель над дверью кабинета, женщина с чёрным платком на плечах несколько раз качнулась всем корпусом вперёд. — Хороший человек был, сколько для людей добра сделал, только оно быстро забылось. А по мне, за одно то, что он лагерников возвернул, ему и в пояс поклониться надо. Вот как бывает, в апреле с юбилеем поздравляли, а в октябре — на пенсию турнули…

— Да уж… — Потерев ладонью щёку, старичок опасливо оглянулся по сторонам, и по его интонации невозможно было понять, соглашается он со словами соседки или, уклонившись от скользкой темы, предпочитает сохранить нейтралитет.

— Здравствуйте, Юрий Степанович! — Из дальнего конца коридора донеслись тяжёлые мужские шаги, и голоса больных заметно оживились.

— Юрий Степанович, а возможно ли договориться, чтобы сестра с уколами приходила к Сашеньке прямо на дом?

— Скажите, я могу попросить направление…

— Мне бы рецептик выписать…

Выглянув из-за угла колонны, Наталья обнаружила, что около двери кабинета наконец-то соизволил появиться высокий представительный мужчина в белом халате, судя по всему, её участковый терапевт.

— Явился — не запылился, — едко прошипела Крамская, и губы её сложились в маленький злобный кружок.

Наталья критически осмотрела могучую фигуру доктора с головы до ног, но, к сожалению, придраться было не к чему: халат и колпак были идеально выстираны и накрахмалены; под воротом свежей рубашки завязан тёмно-серый, вполне приличный галстук, а округлые мыски кожаных зимних сапог до блеска начищены чёрным гуталином.

Не найдя во внешности врача ничего, к чему бы можно было полноценно привязаться, Крамская с ожесточением полоснула доктора взглядом и неохотно отвела глаза в сторону. Ах-ах, Айболит прибыл, молитесь на него! Только не нужно корчить из себя святошу: плавали, знаем, на жалкую зарплату рядового участкового такой рубашечки не купишь, да и ботиночки на тебе не дешёвые…

— Мне сказали, вы в двадцать шестой крайняя?

Неожиданно прозвучавший из-за спины голос заставил Крамскую вздрогнуть. Сгустившись, тишина резанула Наталью по ушам, и она почувствовала, как, подобравшись к горлу, сердце начало судорожно выплясывать где-то в области гортани. Отхлынув от лица и рук, кровь лавиной устремилась вниз, к щиколоткам, и, обжигая подошвы, намертво приварила Крамскую к полу.

— Так вы стоите или нет? — чуть громче переспросила женщина и, обойдя неподвижную фигуру Крамской, заглянула ей в лицо.

— Ты-ы-ы? — чувствуя, как губы покрываются тоненькой сухой корочкой, скрипнув зубами, через силу выдавила Крамская.

— Не может быть! — слегка откинувшись назад, Шелестова наклонила голову набок и, глядя в перекошенное постаревшее лицо бывшей соперницы, довольно улыбнулась. — А где же телохранители мадам? Были, да все вышли?

Смерив хабалку высокомерным взглядом, Наталья обошла Любаню по кругу, словно осматривая со всех сторон раритетную вещь и, остановившись напротив, вгляделась в лицо той, из-за которой её жизнь пошла под откос.

— А я смотрю, ты не молодеешь. — Тонкие губы Крамской натянуто улыбнулись, и в выцветших глазах промелькнула искорка злорадности. — И как оно, растить ребёночка одной?

— Лучше растить одной, чем не иметь вовсе, — наполнив голос патокой, сладко откликнулась Шелестова и, увидев, как жалко дрогнули губы Натальи, поняла, что удар попал точно в яблочко. — А что касается времени, так оно для всех одинаково: в другую сторону не бежит ни для кого, только в двадцать это не так заметно, как в сорок шесть. Хотя… — Шелестова намеренно замялась, оттягивая сладкий удар, — когда наступает время думать о внуках, наверное, страшно осознавать, что после твоей смерти на земле не останется никого, кто бы тебя помнил.

— Я смотрю, ты умна не по годам. — Нарисованные стрелки бровей Крамской почти сошлись у переносицы, и между ними появилась острая вертикальная отметина, похожая на глубокий короткий шрам.

— Горе от ума бывает только у классиков, у прочих смертных горе случается исключительно от его отсутствия, — не полезла за словом в карман Шелестова.

— Свернуть чужому мужику мозги набекрень — большого ума не требуется.

— Кому — чужой, а кому — отец родной.

— Я знала Мишку тогда, когда тебя ещё мама с папой не придумали. — Оценив собственную шутку по достоинству, Наталья весело улыбнулась. Мысль о том, что она крутила с Михаилом любовь тогда, когда эта соплячка ещё лежала в мокрых пелёнках, показалась ей на редкость забавной.

— Однако это не помешало Михаилу бросить вас и выбрать меня, — спокойно откликнулась Шелестова. — За те два года, что мы были с ним знакомы, я смогла дать ему больше, чем вы за все тридцать, вместе взятых.

— Да что ты знаешь о нашей жизни? Для мужчины счастье не в пелёнках, поверь мне, деточка, — на выдохе проговорила Наташа. — Я любила Михаила, а ты его только использовала.

— Насколько я смогла понять, исключительно от великой любви к Михаилу ваше заявление оказалось на столе Берестова? — Кошачьи глаза Шелестовой дерзко сверкнули. — Да, я использовала Крамского на полную катушку, и я это признаю. Никакой взаимной любви между нами никогда не было, но после его смерти я — богатая женщина, а вы — ничто, горстка пыли у дороги.

— И в чём же, позволь поинтересоваться, кроме однокомнатной квартиры — хитростью выманенной у моего же Миши — состоит твоё несметное богатство? — умело играя интонациями, язвительно проговорила Крамская. — Уж не в мокрых ли пелёнках и слюнявых нагрудничках?

— Моё богатство не в рублях и не вквадратных метрах. — Вскинув подбородок, Люба слегка улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — У меня есть то, что стоит дороже всех денег мира и за что вы готовы были бы отдать душу: молодость, красота и сын от любимого человека.

— Какая несусветная глупость! — засмеялась в голос Наталья. — И ты думаешь, я поверю в твои бредни? Сын от любимого человека! Ох, держите меня крепче! Разве не ты только что говорила, что не испытывала к Михаилу никакой любви?

— А при чём здесь Крамской? — В лице Шелестовой появилось что-то лисье, и кривая улыбка Натальи поползла вниз.

— Что ты хочешь этим сказать? — забыв о стерильности, Наталья нащупала руками угол грязно-розовый колонны и, тяжело дыша, впилась глазами в ненавистное лицо.

— Я хочу сказать, что после смерти Миши наши дорожки разошлись, и мне с вами абсолютно нечего делить. У вас теперь, Наталья Юрьевна, ничего, кроме неуплаченных счетов, не осталось, а поскольку каждый должен платить только за самого себя, мы с вами в расчёте.

* * *

— Двадцать пять — последняя цена, и так в убыток отдаю. — Потянув за картонную обложку, торгаш отобрал у Кирилла пластинку и, смахнув с фотографии несуществующие пылинки, любовно посмотрел на ливерпульскую четвёрку. Четверо молоденьких длинноволосых англичан лучезарно улыбались с обложки, а строгие, глухие, застёгнутые до самого горла пиджаки, только подчёркивали их молодость.

— Может, пятёрочку скинешь? — В глазах Кряжина на какой-то момент промелькнула надежда, но мгновенно разбилась о холодную неприступность лица могучего детины с огромной сумкой.

— А даром тебе её не отдать? — сердито насупившись, фарцовщик окинул стоявшую напротив него парочку недоброжелательным взглядом. — Чего ты торгуешься, цен, что ли, не знаешь? Пластинка — тридцать, катушка — пятнадцать, нет денег — возьми фотку, по дешевке отдам — от рубля до пяти, смотря какой размер будешь брать.

— А наклейки на коробок у тебя с собой случайно нет? — Тон парня зацепил Кряжина основательно.

— Есть, только она коллекционная, так что четвертичном здесь не отделаешься. — С удовольствием наблюдая за тем, как передёрнулось лицо Кирилла, громила в потёртых джинсах широко оскалился. — Знаешь, где дешевле, — ступай, я тебя не держу.

Подхватив сумку, деляга повернулся к Кряжиным спиной и, загребая ногами, отошёл в сторону. Остановившись в нескольких метрах, он поставил свою драгоценную ношу на асфальт и, зажав сигарету зубами, неторопливо полез в карман за спичками. Конечно, торговать из-под полы, было делом опасным, особенно здесь, чуть ли не в центре Москвы, на улице Двадцать пятого Октября, но, что ни говори, прибыльнее место для торговли трудно было отыскать. Каждая дворовая собака знала, что у первой аптеки можно купить всё, ну, или почти всё.

Демонстрируя полную потерю интереса к нерешительным покупателям, парень с сумкой наклонился над сложенными ладонями и, глубоко затянувшись, отбросил горелую спичку на газон. Оценив профессиональным взглядом студенческую парочку, он удовлетворённо отметил самоуверенность смуглого юноши, немое обожание в серо-зелёных глазах девушки и понял: эти двое с пустыми руками отсюда не уйдут.

— Вот ведь жила какая! — Кирилл метнул в сторону парня возмущённый взгляд. — Пластинка не стоит и половины того, что эта спекулянтская морда за неё просит.

— Конечно, ей красная цепа — три рубля, — желая поддержать Кирилла, Марья с отвращением взглянула на бессовестного вымогателя. — Я понимаю, если бы какая нужная вещь была, а то — пластинка. Давай лучше на эти деньги тебе новые ботинки купим или куда-нибудь сходим. — Не замечая, как лицо Кирилла превращается в злую маску и глаза подёргиваются тонкой полупрозрачной плёночкой, Марья снова бросила косой взгляд на мужчину у газона. — Слушай, Кирочка, а зачем мы будем откладывать удовольствие в дальний ящик? Тут совсем недалеко Третьяковка, может, рванём?

Марья подняла глаза на Кирилла и осеклась: подрагивая крыльями носа, Кряжин, не моргая, смотрел ей в лицо, и в его взгляде было столько ожесточения и злости, что, казалось, ещё несколько мгновений, и от него посыплются электрические искры. Почувствовав, как жгучие иголочки страха больно ободрали её кожу, Марья невольно вздрогнула, и улыбка её тонких розовых губ виновато изломалась.

— Значит, говоришь, ботинки? — негромко, будто рассуждая сам с собой, вкрадчиво произнёс он.

— Ботинки… — переходя на шёпот, неопределённо пролепетала Марья.

Скользнув по лицу девушки, взгляд Кряжина медленно опустился к её шее, и на какой-то миг Маша почувствовала, будто вокруг её горла, сжавшись плотным цепким кольцом, соединились безжалостные пальцы мужа. Сдвигаясь всё ближе, пальцы с силой сдавливали гортань, и, глухо пульсируя, перед глазами плыли яркие жёлтые круги.

— Значит, ботинки…

Наклонясь к самому лицу Марьи, Кирилл сжал губы в тонкую линию, и под его смуглой кожей забегали круглые, упругие желваки. Глядя в перепуганные глаза жены, Кирилл вдруг отчётливо представил слегка раскосые, нагловатые кошачьи глаза Шелестовой, и дрожащая, сжавшаяся в комок Марья вызвала у него новый прилив неудержимой злобы.

— Да что с тобой такое, в самом деле, что я не так сказала? — От близости лица Кирилла у Марьи заломило глаза и, застилая белый свет, в воздухе запрыгали мелкие чёрные мушки. — Кирочка, миленький, ну что ты так расстроился? Если это для тебя так важно, давай ужмёмся и купим эту несчастную пластинку.

— Дело не в пластинке, Марьяш. — Мотнув головой, Кряжин вдруг понял, что сейчас, в эту самую минуту, он скажет вслух то, что тяжёлым камнем лежало у него на душе долгих четыре года.

— Тогда в чём?

— В тебе. — Испаряясь каплей воды на ветру, злость и ненависть сами собой стали сходить на «нет». — Я тебя не люблю, Марья, и никогда не любил. — Улыбнувшись по-детски светло и чисто, Кирилл ощутил, как со звоном, раскалываясь на тысячи кусочков, к его ногам падают осколки его непутёвой жизни.

— Кирочка!..

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет собрать обломки его жалкой правды и склеить их жизнь наново, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно растаптывая каблуками остатки долгих лет, он перемалывал месяцы в недели, а недели в дни, и, разлетаясь мелкой пылью, счастье Марьи уходило без следа.

— Кирилл!.. — Приложив узкие ладони к вискам, Марья смотрела в родное лицо и не могла поверить, что всё это происходит с ней наяву.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; оседая ровной мутной плёнкой, на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как, ускоряясь, по его жилам бежит молодая горячая кровь.

— Я виноват перед тобой, Марьяшка. Женившись не по любви, я украл эти годы не только у себя, но и у тебя. Но у меня есть оправдание: тогда, четыре года назад, отец приставил мне к груди свой обрез, и, не оставив выбора, всё решил за меня.

— Что-о-о?! — Не веря своим ушам, Марья отпрянула от Кирилла.

— Я струсил, понимаешь, струсил! — Освобождаясь от груза вины, Кряжин говорил всё быстрее и, следя за мелькавшими перед его глазами картинками из прошлого, подобно одолень-траве, возрождался заново. — Я сватался к тебе, потому что у меня не было другого выхода, и, если бы ты только знала, как я мечтал, чтобы ты мне отказала!

— Это не может быть правдой! — Чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.

— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, и ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?

— Каждый борется за свою любовь, как умеет, — опустив руки вдоль тела, Марья несколько мгновений помолчала, а потом, внимательно посмотрев в глаза Кряжину, неожиданно произнесла: — В том, что любовь деньгами не купить, ты прав, тем более что от денег давно остались одни воспоминания. Но скажи, если ты женился из-за страха перед отцом, почему ты не ушёл от меня, когда Савелия Макаровича не стало?

— Я думал, всё перемелется… — Облетая луковой шелухой, благородные одежды Кирилла спадали одна за одной. — Понимаешь… мне некуда было идти. И вообще, я думал, что смогу тебя полюбить.

— Но не смог? — спокойно уточнила Марья.

Не зная, что отвечать, Кирилл опустил глаза и посмотрел на асфальтовые трещины тротуара.

— Ты последний подлец и приспособленец, Кряжин, — голос Марьи зазвенел от негодования, и, не привыкший к резким интонациям жены, Кирилл невольно вздрогнул и удивлённо посмотрел ей в лицо. — Пока был жив дядя Миша, твоя бывшая великая любовь тебя не очень-то как и тяготила, и, как ни странно, ради неё ты не спешил расстаться с тем, что давало тебе положение моего дяди. Принимая дорогие подарки, ты улыбался и держал рот на замке, потому что тебе это было выгодно.

— Я старался полюбить тебя, — цепляясь за соломинку, громко проговорил Кирилл.

— Значит, плохо старался, — Марья смерила поникшего Кирилла презрительным взглядом. — Ты мне противен. Иди на все четыре стороны, держать тебя я не стану, и мой тебе совет: с сегодняшнего дня старайся полюбить кого-нибудь другого.

* * *

Глядя вслед удаляющейся Марье, Кирилл не испытывал ни раскаяния, ни сожаления: с какой стати его должны терзать муки совести — когда-никогда она должна была узнать правду о своём замужестве. Да, горькая правда не всегда лучше сладкого неведения, но, что тут поделаешь, из песни слова не выкинешь. По большому счёту Марья должна быть ему благодарна: узнать такие вещи от постороннего человека для неё было бы унизительно вдвойне. Прислушиваясь к стуку тонких шпилечек по асфальту, Кряжин ожидал того момента, когда, наконец, здравый смысл возобладает над сиюминутным чувством обиды, и, устыдившись своей резкости, Марья пойдёт на попятный.

В том, что будет именно так, а не иначе, Кряжин был уверен полностью. Худосочненькая, бледненькая, вся какая-то прозрачно-чёрно-белая, без дядюшкиных денежек она не представляла собой ровным счётом ничего, а потому не могла позволить себе роскоши хлопать дверью не глядя. Выдержать её навязчивую привязанность может далеко не каждый. Даже с учётом московской квартиры и брезжущего в недалёком будущем красного диплома, а значит, крайне удачного распределения, временами она напоминала прозрачный обслюнявленный леденец, доводящий своей нескончаемой приторностью до тошноты. Наивная, доверчивая, по-собачьи преданная, она была всегда и во всём одинаковой. Безнадёжно вздохнув, Кирилл подумал о том, что несметное количество её достоинств давно стало её главным недостатком.

Затерявшись в городском шуме, стук каблучков стал почти неслышным, и, подбоченясь, Кряжин принял полувоинственный-полупримирительный вид. Принимать извинения с первого раза он, естественно, не собирался, но и лишать жену надежды на возможный вариант худого мира тоже было бы неправильно. Оказывая незначительные бытовые услуги: стирая его бельё, конспектируя за него тексты, Марья была в какой-то степени даже полезной. Она снимала с его плеч все те мелкие повседневные заботы, которые угнетают любого настоящего мужчину. Дело, результат от которого нельзя увидеть сразу, не стоит и начинать: разменять крупную купюру на мелочь возможно всегда, но почти никому не удаётся удержать эту мелочь в руках.

Растворясь в пёстрой толпе, Марья выпала из поля зрения Кирилла, и, поражённый её непривычно затянувшимся упрямством, Кряжин был вынужден отбросить артистическую позу в сторону. Приподнявшись на носки, он вытянулся в струнку и, обежал глазами улицу, удивлённо замер: Марьи нигде не было.

— Ах ты, Маша с Уралмаша! — недовольно выплюнул он и, рванув воротник рубашки, рывком расстегнул верхнюю пуговицу.

Кряжин внимательно оглядел площадку у аптеки и прилегавшую к ней улицу. Никакого подвоха не было: ни за деревьями, ни под козырьком, ни где-либо ещё Марьи не наблюдалось, а значит, несмотря на невероятность происходившего, она действительно ушла, бросив его одного посреди улицы.

Ощутив, как в груди стали царапаться острые коготочки нехорошего предчувствия, Кирюша провёл тыльной стороной ладони по взмокшему лбу и медленно опустил руки вдоль тела. Дело принимало скверный оборот. Неужели он не рассчитал и случайно перегнул палку?

По большому счёту Машины чувства и переживания его интересовали мало. Гораздо важнее было другое: уравновешенная и спокойная, Марья была не только источником раздражения, но и гарантией, своеобразной страховкой от жизненных неурядиц.

Первые два года совместной жизни Кряжины прожили как в сказке. Не жалея средств, Михаил содержал их обоих. Привыкнув к непересыхающему золотому ручейку, ни одному из них ни разу не пришла в голову мысль, что всему на свете, в том числе и манне небесной, коей для них являлось кресло состоятельного дядюшки, может прийти конец. Избаловавшись, Марья и Кирилл даже не могли предположить, что уже вскорости источник их благосостояния обмелеет и, для того чтобы как-то свести концы с концами, им придётся брать работу на дом.

Ночные посиделки нисколько не раздражали Кирилла, напротив, переводить в компании с Марьей было чрезвычайно легко и приятно. Познания самого Кирилла были крайне скромными, зато Машин багаж знаний позволял, почти не заглядывая в словари и справочники, переводить с английского и немецкого тексты практически любой сложности. Конечно, при известном усердии, он смог бы справиться со всем этим самостоятельно, но, во-первых, усилий прикладывать он не любил, а во-вторых, и это было, пожалуй, самым главным, — все заказы на перевод получала Марья. То ли из-за нежелания наступать на хвост собственному самолюбию, то ли по какой-то другой причине, но, отчего так сложилось, Кряжин разбираться не спешил. В конце концов, кому был поручен перевод — ему самому или его жене — существенной роли не играло, у них была работа, и это главное, всё остальное — лирика.

Жить под крылышком у жены было легко и приятно. Не испытывая никаких отрицательных эмоций, Кряжин с оптимизмом смотрел в своё безоблачное, светлое будущее. Но после открытого выяснения отношений всё изменилось в одночасье: лишившись верного источника дохода, Кирилл вдруг осознал, что найти какой-нибудь приемлемый выход из сложившейся ситуации ему будет крайне сложно. Уходить из института, не доучившись последних двух лет, хоть он всего-навсего и областной педагогический, было определённо глупо, но браться за переводы в одиночку было, пожалуй, ещё глупее.

Несмотря на любовь к собственной персоне, Кирилл объективно оценивал свои реальные возможности. Понимая, что деньги с неба не посыплются, он вполне ясно осознавал: вопрос с подработкой нужно решать в течение нескольких недель, иначе с институтом придётся распрощаться навсегда. Ещё спасибо покойному дядюшке Крамскому, до сегодняшнего дня у него над головой не висело домоклового меча — армии, потому как согласно неофициальной договорённости с военкоматом у него, Кряжина Кирилла Савельевича, 1943 года рождения, уроженца деревни Озерки, имелась отсрочка от строевой службы, позволявшая не думать о призыве, как минимум, до окончания института.

Мысли о пропитании были поистине отвратительны: задевая скрытые струны в душе Кряжина, они доводили его до полного отупения, но другой, гораздо более важный вопрос заставлял его сердце сжиматься в один дрожащий комок. Отдавая в собственность молодых современную однокомнатную квартиру, покойный Михаил поставил одно маленькое условие, показавшееся тогда Кириллу несущественным. Ордер и все сопутствующие документы были оформлены на племянницу Михаила, то есть на Марью. Тогда, четыре года назад, это казалось вполне естественным и в предвкушении грядущего переезда в столицу прошло почти незамеченным. Но теперь жизнь поворачивалась к Кирюше совсем другой стороной, и проклятый квартирный вопрос мог выйти боком.

Уговаривая Кирилла сохранить прописку в Озерках, Крамской рассчитал всё верно: природная прижимистость не позволила Кряжину отказаться от дома в деревне. При любом раскладе, что бы ни случилось с одинокой матерью, единственным наследником был он. Уповая на долготерпение Марьи и свою неотразимость, Кирюше даже не приходило в голову, что дядюшка предлагает ему московскую жизнь на птичьих правах. Пребывая в полной уверенности, что женитьба на Марье делает его полным хозяином всего ей принадлежащего, он потерял бдительность и остался с носом.

Представив последствия своей выходки в полном масштабе, Кряжин покрылся холодными мелкими мурашками и почувствовал, как по его позвоночнику побежали капли противного ледяного пота. Отказываясь повиноваться, мысли расползались на мелкие куски и, повиснув рваными лохмотьями спревшей паутины, приглушали звуки и запахи.

Тупо уставившись в серый наждак асфальта, он безвольно опустил плечи и почувствовал, что внезапно его тело стало невообразимо тяжёлым. Если бы его сейчас попросили показать, где находится его сердце, он бы затруднился: тяжёлые рваные удары раздавались повсюду, и, нервно пульсируя каждой жилкой, рассудок кричал ему в самое ухо, обидные, но правильные слова.

До конца своих дней, восхищённо глядя на своё божество, глупая девочка была готова быть дойной коровой и матерью Терезой в одном лице, но он сломал всё единым махом, не получив в результате ничего, кроме неприятностей. Привыкнув к всепрощению и покорному обожанию, он не почувствовал, как перетянул струну. Оборвавшись, тонкая серебряная ниточка тренькнула и, обвившись вокруг шеи Кирилла, начала медленно его душить.

Словно в приступе настоящего удушья, Кряжин провёл пальцами по горлу, будто проверяя реальность своих ощущений, и, сжав зубы, задёргал крыльями носа. Чувствовать себя загнанным в угол было противно, но ещё противнее было понимание того, что в этот угол он загнал себя сам. Вспоминая хрупкое узенькое личико с бесцветной полоской вместо губ, он резко мотнул головой и в бессильной злобе сжал кулаки: по всем позициям партия была за Марьей. Зачеркнуть собственную глупость было уже нельзя, но ни одна игра, даже если на кону стоит жизнь, не может считаться проигранной, если есть ещё хотя бы один ход.

* * *

— А что, других нет? — глядя на бесформенные удлинённые хлопчатобумажные панталоны в меленький голубенький цветочек, Кирилл с сомнением повёл плечами: в качестве примирительного подарка эти пифагоровы штаны явно не подходили.

Складывая бельё по швам, продавщица неодобрительно покосилась на долговязого покупателя: и чего ходят, глазами хлопают, если всё равно брать не станут? Заявятся, переворошат весь товар и уйдут, а ты стой, складывай после них каждую вещь по новой. Эх, была бы её воля, она бы таких субчиков к отделу женской галантереи на пушечный выстрел не подпускала. Копаются, будто не трусы выбирают, а часовой механизм для бомбы.

— А что-нибудь… ну… — Замявшись, Кряжин с напряжением откашлялся и, проведя ребром ладони по бедру, с надеждой посмотрел на строгую тётку в форменном халате. Испытывая неудобство оттого, что у прилавка стояли исключительно женщины, Кирилл понизил голос и, подавшись корпусом вперёд, негромко проговорил: — А нет ли чего-нибудь… покороче?

— У нас что, Африка? — зацепившись друг за друга, брови продавщицы выстроились угрожающим изломом. — Панталоны — изделие стандартное, если не нравится — возьмите ножницы и отрежьте длину хоть до самой резинки, мне всё равно, только сначала уплатите в кассу, — громко выдала она, с удовольствием наблюдая, как щёки длинного надоедливого гусака покрываются тёмным румянцем.

— Я просто спросил. — Боясь оторвать глаза от прилавка, Кряжин ощущал на своём лице любопытные взгляды женщин. Проклиная лужёную глотку горластой труженицы торговли, он ощущал, как по пересохшему от волнения горлу медленно скатывается вниз горячий сухой комок, и уже горько сожалел, что затеял эту глупую эпопею с подарком.

— Странный вы какой! — не понижая голоса, возмущённо выдохнула та. — То дай, то возьми назад, то длина не подходит, то ширина — такое ощущение, что вы не трусы выбираете, а корову.

— Я просил сороковой, а на ценнике — сорок восемь, — вяло попытался огрызнуться Кирилл.

— За сороковым езжайте в «Детский мир», — не осталась в долгу продавец, — у нас женская галантерея, а не отдел белья для подростков.

Оказавшись за дверями очередного магазина, Кряжин провёл тыльной стороной ладони по лбу и ощутил, как рука покрылась влажной испариной. Нет, такая нагрузка не для него: чулки, бельё и прочую абракадабру Марья пусть покупает сама. Глядя на элегантно одетую жену, он не мог представить, каких трудов ей это стоило. Что ни говори, а резиночками и ленточками должен заниматься слабый пол, потому что нервная система сильного для такой нагрузки не предназначена.

— Может, не нужно было так? Вдруг он обидится и не вернётся, как же ты без него будешь? — Поправив выбившийся завиток на виске, Нина сочувственно заглянула Марье в лицо и, блеснув круглыми стёклышками очков, слабо улыбнулась.

— Ты думаешь, не вернётся? — Рука Марьи невольно дрогнула.

Сорвавшись с крючка, капроновая петля молнией скользнула вниз, и на чулке, туго натянутом на перевёрнутый гранёный стакан, появилась длинная прозрачная дорожка.

— Тьфу ты! — Прикрыв глаза, Марья с трудом сглотнула горький ком, подступивший к самому горлу, и, отодвинув от края стола нехитрое ремонтное сооружение, прикусила задрожавшие губы. — Что ему ещё было нужно, скажи, Нина, что?! — с обидой проговорила она и, сморщившись, негромко всхлипнула.

— Может, ты что не так поняла? — Зажав плотную льняную ткань между указательными и большими пальцами рук, Нина свернула из уголка кухонной скатерти узкую продолговатую трубочку.

— А что тут можно не понять? — шумно вобрав в себя воздух, Марья на несколько мгновений задержала дыхание и, взяв себя в руки, медленно выдохнула. — Самое противное, что он сказал правду.

— Какую ещё правду?

— Мне всегда хотелось заполучить Кирюшу, но я была для него нулём, пустым местом, кроме своей Шелестовой, он не желал никого замечать. Это было наваждением, — улыбаясь сквозь силу, Марья старалась не расплакаться, — для него на Любке сошёлся клином белый свет, а я всегда была лишней. Когда он пришёл в наш дом свататься, я должна была ему отказать, потому что знала, что он — не для меня, но я согласилась.

— Зачем же ты соглашалась, если знала наверняка, что он любит другую? — Длинные пальцы Нины замерли, и, раскрутившись, льняной рулик выскользнул у неё из рук.

— Мне казалось, пройдёт какое-то время, всё утрясётся, уляжется. Но стало только хуже: раньше он меня не замечал, а теперь и вовсе возненавидел.

— Какой же он подлый! — не скрывая своей неприязни к Кириллу, гневно произнесла Нина, и её голубые глаза яростно блеснули за круглыми стёклышками дешёвеньких очков. — Он не должен был с тобой так поступать. Если бы ты только знала, что они с отцом задумали…

— Даже если бы и знала, ничего бы это не изменило, — устало перебила подругу Марья.

— Как это? — опешила та.

— Я хотела быть с Кириллом, и меня не интересовала цена, которую когда-нибудь придётся за это платить, — тускло выдала Марья. — Мне было безразлично, какие обстоятельства привели его на порог моего дома. Я люблю его, и, если бы мне довелось повторить всё сначала… — С трудом оторвавшись от какой-то невидимой точки в пространстве, она перевела глаза на Нину. — Если бы мне привелось начинать всё сначала, я поступила бы точно так же.

Добавив в воздух синьки, город постепенно погружался в сумерки, и, расплываясь тягучей чернильной замазкой, по карнизам и водосточным трубам на асфальт сползали серые изогнутые тени. Приклеиваясь к липкому глянцу тополей, мелкая пыль оседала на листьях плотной тусклой кисиёй, и, отяжелев, они провисали, замирая в остывающем воздухе жестяными матовыми лоскутами. Отдавая тепло, крупитчатые плиты тротуаров темнели и, сжуриваясь, покрывались мелким ознобом колючего наждака; камни тяжко вздыхали, и, выстилая воздух полупрозрачной колышущейся дымкой, в квартиры вползала сухая терпкая духота.

Марья стояла у открытого окна и прислушивалась к дыханию уставшего города, напряжённо ожидая того момента, когда в квартире раздастся щелчок входной двери. Решив основательно подготовиться к разговору с мужем, она пыталась отмотать сегодняшний день назад. Мешая сосредоточиться, в голову лезла всякая околесица, наслаивая один лист на другой и выдвигая на первый план никому не нужные образы и звуки. Деля тротуар на изломанные кривые многоугольники, перед её мысленным взором проплывали тёмные продольные трещины асфальта у аптеки и длинные полоски искрошившихся от времени каменных бордюров мостовых. Перекручиваясь, полосы складывались в замысловатые узоры, и близко, словно на ладони, она видела их посечённые осыпавшиеся края…

Растворяясь в сумерках, сознание Марьи слегка покачивалось на густых фиолетовых волнах полумрака, заполнявшего углы огромной квартиры и перемешивающего очертания и звуки.

— Здравствуй.

Вздрогнув, Марья обернулась и поняла, что, задумавшись, всё-таки не заметила, как вошёл Кирилл… Окинув знакомую фигуру рассеянным взглядом, она вспомнила о том, что так и не успела подготовиться к его приходу, но промелькнувшая мысль пропала так же внезапно, как и появилась.

— Прости, я тебя напугал, малыш.

Вглядываясь в неясные очертания фигуры у окна и не решаясь нажать на клавишу выключателя, Кирилл неуклюже затоптался на месте и, не зная, с чего начать разговор, умолк. Обычно в таких случаях, не желая ставить мужа в неловкое положение, Марья спешила ему на выручку и неизменно спасала положение. Но сейчас она отчего-то не спешила этого делать, и, вслушиваясь в звенящую тишину, Кирилл почувствовал, как во рту у него стало кисло и противно, будто, слетая с языка, бесполезные слова оставляли за собой мерзкий привкус.

— Зачем ты пришёл? — скрестив руки на груди, тщательно проговаривая каждый слог, ровно произнесла она.

— Мне не следовало этого делать? — Приблизившись на несколько шагов, Кирилл уловил знакомый запах духов, названия которых за все эти годы он так и не удосужился узнать.

— Насколько я понимаю, тебе просто некуда было идти, — разрушая прелесть зарождающейся романтики, ровно произнесла Марья, и, поражённый её спокойствием и непривычной уверенностью в себе, Кряжин невольно застыл на месте.

— Я долго думал над тем, что сегодня произошло, и понял, что глупая ссора не может стать препятствием для нашей любви, — стараясь вложить в голос всю теплоту и нежность, на которые был способен, мягко проговорил он. — Я люблю тебя, котёнок…

— Вот как? — всё так же ровно проговорила Марья, и её брови иронично поднялись. — А как же нам быть с Шелестовой?

— С кем? — От неожиданности Кирилл чуть не поперхнулся. Впервые за четыре года, не скрываясь и ничего не боясь, жена произносила имя своей соперницы.

— С Любкой, у которой, по твоим словам, от тебя сын? Или я что-то путаю, и она нагуляла ребёночка от кого-то ещё? — От пренебрежения, с которыми она произнесла любимое имя, Кирилла передёрнуло.

— Не смей трепать её имя! — гневно выпалил он, но тут же осёкся и опустил глаза.

— Всё, представление окончено? Или ты ещё не всё рассказал мне о своей великой любви? — Скрестив руки на груди, Марья с вызовом смотрела Кириллу в глаза, и который раз за сегодняшний день он вынужден был первым отвести взгляд.

— Ты не веришь мне, я знаю, и у тебя есть на это основания, — потерянно прошептал он, и, глядя на его опущенную голову, добрая душа Марьи невольно дрогнула. — Но я люблю тебя, иначе бы ни за что не вернулся обратно. Наверное, для того, чтобы заслужить твоё доверие, мне потребуется много времени и сил, но я готов ждать, потому что такую, как ты, я больше не встречу нигде и никогда. — Презирая себя за лживость и слабость и ненавидя Марью за то, что она поставила его в положение жалкого просителя, он подошёл к ней вплотную и, наклонившись к её лицу, коснулся губами лба. — То, о чём ты говорила, в прошлом: никакой Любы больше не будет, потому что никто, кроме тебя, мне не нужен.

Подняв глаза, Марья всмотрелась в лицо мужа, но в его глазах было столько боли, преданности и любви, что усомниться в его словах было сложно. Рассудок советовал ей не спешить, но глупое сердце не слушалось холодного разума и, позабыв обо всём на свете, тянулось к единственно дорогому и любимому человеку.

— Это правда? — Широко распахнув ресницы, она несмело улыбнулась.

— Конечно, правда.

Под чистым взглядом Маши Кряжин смешался и, боясь выдать себя, прижал голову девушки к своему плечу. Уткнувшись в её волосы, он молча закричал от боли: чего бы он сейчас ни отдал, лишь бы обнимать ту, другую, жёлто-зелёные глаза которой стояли перед ним и днём и ночью. Проводя щекой по светлым волнам вьющихся волос и шепча несбыточные обещания, Кряжин искренне хотел быть честным, но заранее знал, что ни одно из своих слов он сдержать так и не сумеет.

* * *

Начало декабря шестьдесят пятого выдалось хмурым и слякотным. Касаясь ватными боками вылинявшего шифера крыш, тяжёлое влажное небо сеяло мелкой муторной пылью, осаживая тёмный снег заледенелых свалявшихся сугробов к земле. Занемев от пронизывающего сырого ветра, знобко перестукивались ветки тополей; кряхтя скрученными артритом суставами, жаловались на непогоду старые липы, и, вызвенивая тусклую однообразную мелодию, мотались на балконах насквозь пропитанные водой заледеневшие бельевые верёвки.

Мелкая водяная крупа сеяла то дождём, то снегом, и, сливаясь с небом, треугольники крыш исчезали, растворяясь в неясной серой мути, оставляя на виду только тёмные прямоугольники фасадов, таращившихся на свет угрюмыми провалами слепых окон. С козырьков подъездов свисали подмёрзшие за ночь острые карандашики длинных тоненьких сосулек, а под ногами, чавкая мутной ледяной кашей, ползли не то ручьи, не то потоки непроваренной, перемешанной с грязью манной крупы.

Марья вытащила из таза с водой длинную полосу оконной бумаги, уложила её на подоконник и, старательно расправив по всей длине, принялась водить по её поверхности куском размякшего хозяйственного мыла. В отличие от добротного родительского дома в Озерках, московская квартира с погодой не спорила: чтобы не задохнуться от духоты, летом приходилось держать окна и балконную дверь открытой настежь чуть ли не круглосуточно. Зато зимой, когда за стёклами завывал холодный, пронизывающий до костей ветер, тепло из дома испарялось, уплывая на улицу через щели в полах и зазоры оконных рам.

Каждую осень Марья говорила себе, что в сентябре, самое позднее в октябре, она непременно займётся оклейкой окон на зиму. Но каким-то непостижимым образом это передвигалось сначала на конец октября, потом на начало ноября, а потом и вовсе переносилось на декабрь. Конечно, можно было бы заткнуть щели ватой и на этом остановиться, но, честно говоря, выглядело это отвратительно. И потом, зазоры между рамами были настолько велики, что одного утеплителя было явно недостаточно.

Повозив мылом по куску намокшей ленты, Марья встала на табуретку и, аккуратно прикладывая бумагу к раме, стала разглаживать её тряпкой.

— Марьяш, у нас какие-нибудь бутерброды с собой есть? — открыв портфель, Кирилл небрежно забросил в него несколько тетрадей, даже не взглянув на их обложки и не поинтересовавшись их содержанием.

— А ты чего так рано, тебе же сегодня к третьей паре? — Кинув тряпку, Марья нагнулась и, держась за подоконник, слезла с табуретки.

— Да нет, сегодня ко второй, — стараясь не встречаться с женой взглядом, Кряжин открыл в портфеле боковое отделение и стал суетливо заталкивать в него ручки и карандаши.

— Как же ко второй, когда на стенде у деканата висит объявление, что в вашей группе первые две отменяются? — удивлённо вскинув брови, Марья посмотрела на Кирилла, но тот продолжал возиться с портфелем, упрямо не отрывая глаз от стола.

— Это старое объявление, ты, наверное, не обратила внимания, рядом с ним висело другое, а это, скорее всего, секретарь просто забыла снять, — небрежно бросил он. — Чёрт знает что такое, мне нужно уходить, а у нас все карандаши переломанные. — Чувствуя, что глаза Марьи безотрывно следят за его движениями, Кряжин открыл ящик письменного стола и, перетряхивая его содержимое, начал усиленно громыхать книжками и линейками.

— А разве Павел Семёнович уже вышел, он же вроде в больнице? — усомнилась она.

Напрягшись, Кряжин на какое-то мгновение замер: не рассчитывая, что Марье придёт в голову цепляться к такой мелочи, как лишняя пара, он не учёл, что всезнайка-жена была в курсе всех деканатских событий.

— Разве? — оторвавшись от своего важного занятия, Кирилл поднял глаза и со скрытой неприязнью посмотрел на Марью.

Ситуация выходила из-под контроля. Сожалея, что вовремя не продумал причину, заставляющую его уйти из дома раньше положенного, Кирилл тихо прищёлкнул языком. Вот надо же было Марье прицелиться к такой мелочи! Какая разница, выйдет Павел Семёныч или занятия вести будет кто-то другой? Да ни одна девчонка не обратила бы на такую ерунду внимания, а этой нужно обязательно до всего докопаться. И что за характер такой дурной! Ну если ты понимаешь, что человек недоговаривает, значит, у него есть на это причины. Почему нужно обязательно устраивать допрос?

— Странно как-то. — Прихватив фартук за угол, Марья обтёрла мыльные руки и изумлённо пожала плечами. — Мне позавчера в деканате сказали, что он с аппендицитом в больнице, а сегодня он, оказывается, уже выходит. Хорошо бы, а то скоро сессия, а у нас английский пару за парой снимают. Надо бы зайти в деканат.

Сожалея о своей оплошности, Кряжин снова напрягся: а что, если и впрямь с Марьи станется пойти в деканат? Тогда его обман раскроется… Господи, ну что за жизнь у него такая! Ощутив себя мышью, попавшей под стеклянный колпак, Кирилл невольно заскрипел зубами и почувствовал, как к голове приливает кровь.

— Я не знаю, кто будет вести пару, может быть, кого-то поставили на замену, — тон Кирилла неоднозначно говорил о том, что его терпение на пределе и что было бы лучше, если бы Марья оставила свои подозрения при себе.

— А ты ничего не путаешь? Я вчера до вечера сидела в библиотеке и ушла из института чуть ли не последней, никакого объявления я на доске не заметила. — Увидев, что лицо Кирилла пошло красными пятнами, Марья опустила глаза и едва заметно усмехнулась.

— Значит, плохо смотрела! — не выдержав, Кряжин повысил голос, но тут же, осёкшись, заставил себя сбавить обороты. — Так у нас бутерброды есть, или мне зайти в буфет?

Ни слова не сказав, Марья развернулась и пошла на кухню. Нарезав на доске чёрного хлеба, она намазала куски маслом и, достав из холодильника сыр, сделала бутерброды. Надевая ботинки в прихожей, Кирилл слышал, как хлопнула дверка стоящей у самого окна кухонной колонки, и понял, что жена кладёт бутерброды в пакет.

Ни минуты не сомневаясь, что Марья не поверила ни единому его слову, он криво усмехнулся. Ну и пусть не верит, он в её вере не нуждается. Последние полгода он только и делал, что ходил по одной струнке да оглядывался, как бы чего не вышло. Его зависимое положение просителя с протянутой рукой не располагало ни к доверию, ни к откровенности. Взяв в руки кнут, Марья сама себя обрекла на то, чтобы он ловчил и изворачивался, так что пенять ей не на кого, во всём, что происходит, виновата только она одна.

Застегнув пальто на все пуговицы, Кряжин посмотрелся в зеркало и, с любовью оглядев своё отражение, довольно улыбнулся: из зеркала на него смотрел высокий кареглазый красавец, пройти под руку с которым было бы честью для любой. Конечно, внешность — не главное, но приятно знать, что ты родился на свет красивым и тебе не нужно лезть из кожи вон, чтобы выглядеть хоть чуточку лучше.

— Бутерброды. — Вынырнув откуда-то из-за спины, Машино отражение протянуло руку с пакетом.

— Спасибо, Машенька. — Повернувшись, Кряжин слегка дотронулся рукой до плеча Марьи и, выражая свою благодарность, милостиво улыбнулся.

Сейчас, совсем скоро, всего через несколько минут, он переступит порог квартиры, ставшей его клеткой, и, предоставленный самому себе, почувствует, что наконец-то свободен.

Вглядываясь в лицо мужа, Марья видела его сияющие глаза и счастливую улыбку и понимала, что мыслями он уже не здесь, а очень далеко, где-то там, куда вход ей заказан. Услышав, как хлопнула дверь, она изо всех сил зажмурилась и, закусив губы, сжала кулаки. Прислушалась к удаляющимся шагам Кирилла, она несколько мгновений стояла на месте, а потом, даже не развязав фартука, стала быстро одеваться. Наскоро застегнув пальто и сапоги, Марья сдёрнула с вешалки платок и, набросив его на голову, скорее механически, чем осознанно посмотрела на себя в зеркало.

Отражение было чужим, незнакомым, и, безразлично скользнув по нему взглядом, Марья отметила, что у той, в зеркале, вместо глаз два огромных чёрных провала, а на месте рта — едва заметная блёкло-розовая полоса закушенных губ. Обернув концы платка вокруг шеи, она завязала их на узел и, опустив ключи в карман, равнодушно кивнула своему двойнику. Подойдя к закрытой двери, Марья всхлипнула и бессильно упёрлась в неё лбом, но потом, вскинув голову, решительно взялась за дверную ручку.

— Видит Бог, Кирилл, я этого не хотела, ты всё решил сам, — с горечью произнесла она и шагнула через порог.

Кирилл размашисто шагал по снежной хляби и, не чуя под собой ног, радовался и нахлобученным подъездным козырькам, и горбатым спинам новеньких блестящих запорожцев, и похожим на расчёски блестящим частым верёвочкам сосулек. Из чьей-то открытой форточки доносились звуки рижской «Спидолы», и приятный мягкий баритон Хиля выводил знакомый мотив:

Простив все обиды, позабыв не только о неприятной сцене с женой, но даже и о самом её существовании, Кирилл легко пружинил на толстой подошве зимних сапог, вдыхая влажный воздух и радуясь крыльям, внезапно выросшим у него за спиной.

Глядя на лёгкую, летящую походку мужа, Маша чувствовала, как к её горлу подступает горячий горький ком и, прикусывая губы, старалась удержать наворачивающиеся на глаза слёзы. Таким, каким Кирилл был наедине с собой, с ней он не был с того самого времени, как они переехали из Озерков в Москву. Удерживать Кирилла около себя с каждым днём становилось всё сложнее, но отпустить его совсем она была не в силах, и поэтому, ни во что не веря и уже ни на что не надеясь, она продолжала мучительную для обоих пытку.

Приготовившись следовать за Кириллом, Марья нащупала в кармане пятак, но, неожиданно для неё он проскочил мимо входа в метро и, перейдя площадь, остановился у палатки с крупными железными буквами «Мосгорсправка» наверху. Наклонившись к окну, Кирилл достал из кармана какую-то бумагу и, предъявив её, почти тут же получил в обмен другую.

Видеть его лица она не могла, но по тому, как, прижавшись плечом к грязному углу палатки, Кирилл закинул назад голову и по его дрожащим плечам, Марья догадалась, что он плачет. Стоя как громом поражённая, она видела, как, небрежно бросив дорогой портфель на снег, он поднёс листок к лицу и, прижав к щеке, начал раскачиваться из стороны в сторону. Люди спешили по своим делам, и никому не было дела до странного мужчины в тёмном пальто, а он, не обращая внимания на прохожих, глядел то на драгоценный листок, то на хмурое декабрьское небо, до которого смог наконец-то достучаться.

Дождавшись, когда Кирилл спустится по лестнице в метро, Марья подошла к окошку и, наклонившись, улыбнулась сидящей за приоткрытой стеклянной дверкой женщине:

— Извините, я хотела бы обратиться к вам с просьбой.

— Я вас слушаю, — с заученной любезностью откликнулась женщина за стеклом.

— Не могли бы вы подсказать, чей адрес только что узнавал Кряжин Кирилл Савельевич?

— Извините, таких справок мы не даём. — Встретив узенькое личико в сбившемся набок платке неприязненным взглядом, служащая хотела закрыть окно, но, увидев на пластмассовой тарелочке красную шуршащую купюру червонца, заколебалась. — Что вы себе позволяете? — косясь на деньги, громко произнесла она, но окна всё же не закрыла. — У нас не частная лавочка, а государственная служба, так что уберите свои деньги, пока я не вызвала милицию.

— Я вам помогу, — переступая через собственные принципы, Марья достала бумажку в двадцать пять рублей и трясущейся от волнения рукой прижала деньги к тарелке.

Увидев ошеломленный взгляд растерявшейся от такого неожиданного напора пенсионерки, Маша судорожно сглотнула и, побледнев ещё сильнее, нащупала в кармане последнюю имеющуюся в её распоряжении крупную купюру.

— Поверьте, я очень хотела бы вам помочь, — косясь на лежащие на тарелочке деньги, но не решаясь дотронуться до них рукой, растерянно произнесла служащая, — но поймите меня правильно, я не имею права раскрывать информацию, которая носит, так сказать, конфиденциальный характер…

— Я не прошу вас нарушать должностную инструкцию и называть фамилию.

— Тогда что же вы от меня хотите? — оторопело произнесла та.

— Я назову фамилию сама, и, если я ошиблась, вы просто закроете перед моим лицом окошко, а если нет — молча возьмёте деньги, только и всего. Её зовут Шелестова. Шелестова Любовь Григорьевна?

Не дожидаясь, пока служащая разберётся, что к чему, Марья положила на тарелку последнюю купюру и, молясь Небу, застыла на месте. Дрогнув пару раз, дверка нерешительно качнулась из стороны в сторону, и, разбивая последнюю, едва теплившуюся в сердце Марьи надежду на мелкие острые осколки настоящей беды, деньги исчезли.

* * *

— Мишунь, давай ты сам поиграешь с корабликом в ванной, а я пока пойду на кухню готовить ужин? — тронув мокрым пальцем носик малыша, Люба вопросительно посмотрела в карие глазёнки, ошеломленно расширившиеся при слове «сам», и, смыв с рук мыло, вытерла их о полотенце.

— Миша будет играть один? — с восторженным придыханием уточнил малыш.

— Ты будешь играть и петь для меня песенку, чтобы мне не было скучно, а я буду тебя слушать и печь вкусные-превкусные картофельные котлетки, — улыбнулась Люба.

Для своих неполных трёх лет Миша изъяснялся отлично, не глотая букви не картавя, но, когда речь, как сейчас, заходила о чём-нибудь крайне важном, он начинал волноваться и говорил о себе как о ком-то постороннем, в третьем лице.

— А если Миша перестанет петь? — желая заранее обсудить все пункты предварительного соглашения, мальчик важно сдвинул бровки.

— Если перестанешь, я пойму, что с тобой случилось что-то нехорошее, всё брошу и побегу к тебе на помощь, — так же серьёзно ответила Люба.

— И тогда котлетки сгорят? — вопреки утверждению мамы, продолжение логической цепочки не сулило ничего хорошего, и, представив на алюминиевой сковороде горку обугленных котлет, Минечка забеспокоился.

— Я думаю, до этого дело не дойдёт, — поспешила успокоить сынишку Люба. — Так ты решил, что будешь петь?

Подражая манерам оперной знаменитости, Минечка задумчиво закатил глаза к потолку и, сжав пухлые губки, сделал вид, что перебирает в уме свой богатый песенный репертуар. Любаша знала наверняка, что, кроме «Солнечного круга» и «В лесу родилась ёлочка», юной звезде выбрать абсолютно не из чего, но, поддерживая игру, терпеливо ожидала, когда же будущий тенор на чём-нибудь остановится.

— Сол-ничный кру-ук, не-ба вакру-ук! — без объявления номера звонко пропел Мишенька и, одним махом покончив с формальностями, увлечённо потащил пластмассовый кораблик под воду.

Оставив дверь полуоткрытой, Любаша вышла из ванной и, загремев сковородками, принялась за дело.

Картофельные котлетки Миша мог есть на завтрак, обед и ужин, не пресыщаясь любимым блюдом и не требуя смены меню. Если бы не настойчивость мамы, требовавшей съесть что-нибудь ещё, например, кусок варёной докторской колбасы или ледяной рыбы, Миня был бы абсолютно счастливым человеком. Но по какой-то непонятной причине мама ни за что не хотела уступать и пичкала его этой гадостью.

Объяснить феномен бесконечной любви сына к котлеткам из картофеля Люба не могла. Шелестовы не бедствовали и могли себе позволить есть всё, что угодно, но, упрямо отодвигая от себя бутерброды с красной икрой, ребёнок тянулся за простой котлетой. Шевеля по-хомячьи пухлыми розовыми щёчками, он буквально прыгал от радости, если на тарелке в центре стола вдруг появлялись готовые блинчики или семикопеечные котлеты из кулинарии, но заставить его есть те же самые продукты собственного приготовления, Любаня не могла никак. Странная слабость к панировочным сухарям и котлетам, состоящим почти из одного хлеба, была всеохватно-вселенской, несокрушимой, как сама коммунистическая партия, и победить её в честной борьбе у Любы не было ни единого шанса.

— Пусь всигда-а-а бу-дит сонца! — радостно горланил из ванной Мишуня, и, прислушиваясь к его звонкому голосочку, сопровождавшемуся бульканьем воды, Люба не могла сдержать улыбки. — Пусь всигда-а-а бу-дит неба! Пусь всигда-а-а бу-дит мама…

Внезапно Минюшкин голос оборвался и бульканье прекратилось. Замерев, Любаня изо всех сил напрягла слух, пытаясь уловить хоть какие-то звуки из ванной, но за дверью царила гробовая тишина.

— Минька! — Стряхнув с ладоней панировочную крошку, Люба почувствовала, как её сердце, вздрогнуло и остановилось. — Мишенька!

Перепугавшись до полусмерти, она бросилась в коридор, соединяющий кухню с прихожей и, рванув дверь ванной, облегчённо выдохнула: живой и невредимый, Мишанька по-прежнему сидел в воде и, сосредоточенно ковыряя в носу, о чём-то размышлял.

— Ты почему перестал петь? — не удержавшись, Люба взглянула на него с укором, но, словно не слыша её слов, сын молчал. — Мама чуть с ума не сошла. — Переходя на понятный малышу язык от третьего лица, Люба готова была нашлёпать шутника по мыльной попе и расцеловать от радости в обе щеки.

— Это неправильная песня, я её больше не стану петь, — глядя на мать, неожиданно выдал он.

— Чем же она неправильная? — присев на край ванны, Люба потрогала воду и, убедившись, что всё в порядке, обтёрла ладонь полотенцем.

— Здесь всё про маму да про маму, а про папу ни разочка нет, это нечестно, — непосредственно подытожил юный критик. — У меня папа умер, но ведь папы умерли пока не у всех, у других мальчиков они ведь есть. Я видел, как за Геной Фёдоровым один раз папа приходил. И за Сашей Крюковым тоже, — после недолгого раздумья неуверенно добавил он. — Они пока не умерли, как мой, но я Гене с Сашей сказал, что они тоже обязательно скоро умрут, — ни на секунду не усомнившись в своей правоте, непосредственно заметил он. — А наш папа насовсем умер? — Огромные тёмно-карие глаза впились в лицо матери, и Люба почувствовала, что ответить на этот вопрос она не готова.

— У меня с тобой все котлеты подгорят, философ! — использовала запрещённый приём Любаша и, увидев, как маленькие бровки поползли к переносице, поспешно выскользнула из ванной. — Если тебе не нравится эта песня, пой какую-нибудь другую, только не молчи, — крикнула она на ходу и, очутившись на кухне, наконец перевела дух.

— В ли-су ра-ди-лась ё-лачка, — переключившись на новую песню, Миша с упоением зашлёпал по воде ладошками и, увлёкшись мыльными пузырями, напрочь забыл о своём вопросе.

Приподняв крышку со сковороды, Любаня дала выйти пару и, осторожно подцепляя железной лопаточкой картофельные котлетки, перевернула их на другую сторону. Потом зажгла ещё одну конфорку и, отрегулировав высоту пламени, стала наполнять чайник водой.

— Зи-мой и ле-там строй-ная, зи-лё-ная бы-ла-а-а-а-а! — с упоением растягивая последнюю ноту, во весь голос прокричал Минечка.

Истратив весь запас воздуха и, по-видимому, набирая следующую порцию, Мишенька на секундочку затих, и в это мгновение Любе показалось, что в коридоре звякнул дверной звонок. Поставив чайник на конфорку, она ещё раз наклонилась и, на всякий случай убавив огонь до минимума, подошла к входной двери. Вероятнее всего, звонок ей послышался, потому что сегодня вечером они с Минюшкой никого в гости не ждали.

— Кто там? — не услышав ответа, Шелестова удивлённо пожала плечами и, набросив цепочку, щёлкнула замком.

Перед ней в полумраке лестничной клетки стоял какой-то мужчина в зимнем пальто и, пряча лицо в высокий воротник, смотрел в приоткрывшуюся щель входной двери.

— Вы кто? Вам что нужно? — Чувствуя, как между лопатками пробежал неприятный холодок страха, Люба напряглась и, всматриваясь в полумрак, чуть прикрыла дверь. — Вы к кому?

— К тебе. — Опустив воротник, мужчина встал в полосу света, падавшего из двери.

— Кирюша? — отражаясь от стен лестничных пролётов, голос Любани гулко заметался по этажам и, упав, раскололся на куски о мелкие квадратики шершавых разноцветных плиточек пола.

— Я тебя нашел, — сделав последний шаг, Кирилл приблизился к Любе вплотную и, остановившись у полуоткрытой двери, впился в неё глазами. — Как долго я тебя искал, целую вечность!

— Ma-рос сниш-ком у-ку-та-вал… — из-за двери ванной доносился едва слышный, приглушённый звуками булькающей воды голос Мишеньки.

Застыв на месте, Кирилл заглянул в глубь прихожей, и лицо его покрылось бледностью.

— Это… Миша? — не отважившись назвать мальчика своим сыном, Кирилл облизнул сухие губы и, дотронувшись рукой до двери, почувствовал, как под его нажимом цепочка натянулась до упора.

— Зачем ты пришёл, Кирилл? — не отвечая на его вопрос, Люба холодно взглянула на Кряжина, и в косом луче света, падавшем из дверной щели, её лицо, передёрнувшись, превратилось в непроницаемую маску.

— Я люблю тебя, — торопливо проговорил он. Опасаясь, что Люба захлопнет перед ним дверь, Кирилл громко сглотнул и почти перестал дышать. — Я не смогу без тебя.

От своих поспешно произнесённых слов, которые он репетировал три долгих года, Кирилл готов был закричать от боли и отчаяния. Нелепые, жалкие, куцые, они казались пустым звуком, лишённым всякого содержания и чувства. Бесцветно прошелестев, они упали к ногам любимой женщины ломкими хлопьями обгорелой бумаги.

— Уже поздно, — негромко сказала Люба, и Кирилл не смог понять, к чему относилось это «поздно»: то ли ко времени суток, то ли ко всей его непутёвой жизни.

— Не прогоняй меня. — Сжавшись в комок, его сердце забилось глухо и часто, словно крупные капли дождя, падавшие во время грозы на их резные деревянные ставни в Озерках. — Я не люблю её, — боясь не успеть сказать самое важное, Кирилл зачастил словами, и капли стали падать ещё быстрее. — Всё, что было — ошибка, всё: и эта глупая женитьба, и Москва, и институт — это всё не моё, всё это чужое, купленное за деньги Крамским у моего отца.

— Что значит — купленное?

Слова Кирилла сыпались на Любу, беспорядочно сталкиваясь, перемешиваясь между собой, теряя смысл. Громоздясь одно на другое, они выстраивались кривобокими нелепыми фигурами и, накреняясь, падали в пустоту, оставляя за собой обидное ощущение чего-то безвозвратно потерянного и непонятого.

— Ты многого не знаешь, поэтому считаешь меня подлецом, — захлёбываясь словами, горячо дыхнул Кирилл. — Я расскажу тебе всю правду, только не гони меня, бога ради, не гони! — срываясь на хрип, умоляюще проговорил он. — Тогда, в Озерках, в дом к Голубикиным меня заставил идти отец. Зная, что у Марьи никогда не будет детей и что она любит меня до умопомрачения, Крамской решил купить ей мужа, как игрушку, а отец согласился на эту сделку. Я не собирался к ней идти, но он грозился меня пристрелить, и я струсил. Понимаешь, я струсил! — Торопливо бросая слова, Кирилл почти не слышал своего голоса. Надрываясь от страха и отчаяния быть непонятым, его глупое сердце билось в ушах, заглушая всё кругом. — Я не любил её никогда, но страх перед смертью был сильнее меня, и я сделал так, как велел отец.

Будто исчерпав все доводы, Кряжин понуро опустил голову, ожидая Любиных слов, как приговора, и с тоской увидел, как, суживаясь до тонкой белёсой полосы, световая дорожка, превращается в едва заметную глазу ниточку. Обречённо прикрыв веки, он понял, что проиграл, и почувствовал, как на глазах, просачиваясь на ресницы жидкой солью, собираются едкие слёзы. Закусив до боли губу, он прерывисто вздохнул и вдруг услышал, как, загремев звеньями, упала дверная цепочка.

* * *

Накрыв ухо уголком ватного одела, Марья подтянула колени к груди и, свернувшись тугим клубочком, почувствовала, как, обдирая кожу мелкими, тонкими уколами острых булавочек, по всему её телу пробежал озноб.

В обычные дни двуспальное неподъёмное одеяло казалось ей наказанием господним. Придавливая своим весом, оно мешало дышать, и, будь её воля, Марья давно бы избавилась от него, заменив многослойную ватную махину на что-нибудь более лёгкое. Но Кирилл не желал расставаться со своей реликвией ни за какие коврижки, и, смирившись с неудобствами, Марья, как всегда, уступила.

Кирюше вообще было сложно расстаться с чем-либо привычным, а домашнее лоскутное одеяло, сделанное руками Анны Фёдоровны специально для сына, помимо всего прочего, напоминало ему счастливое время Озерков, а потому было неприкосновенным… Кляня Кирюшкины странности, каждую ночь Марья открывала форточку нараспашку, рассчитывая, что холодный воздух облегчит её мытарства, но никакая форточка не могла сделать одеяло легче.

Сегодня было всё по-другому. Выстукивая зубами барабанную дробь, Марья дрожала, словно осиновый листок, и, облизывая спёкшиеся от жара губы, никак не могла согреться. Обычно тёплое и тяжёлое, сегодня одеяло казалось невесомо-лёгким, почти воздушным, и, не ощущая на себе веса многослойной ваты, Маша была бы совсем не против укрыться чем-нибудь ещё. Покопавшись в приземистом гардеробе прихожей, можно было бы достать несколько шерстяных покрывал и набросить их сверху, но встать и отправиться за ними у Марьи не было никаких сил.

Царапая глаза, под веками сухо перекатывался жёсткий мелкий песок. Марья попыталась привстать, но руки и ноги, налившись свинцовой тяжестью, отказывались слушаться. Отдаваясь в воспалённом мозгу громкими тупыми ударами, сердце рывками перекачивало кровь. То колотясь перепуганной птицей у самого горла, оно стучалось мелко и часто, то упав куда-то на дно желудка, плюхалось редко и широко, и в такие мгновения Маше становилось особенно не по себе. Набрасывая на всё непроницаемую тёмную завесу, в мозг протискивалось натужное, напряжённое до хрипоты дыхание, и, приклеив к подушке гудящую голову, Марья вслушивалась в эти непривычные звуки, заполнявшие каждый свободный сантиметр пространства внутри и снаружи.

Торопливо обгоняя одна другую, в бесконечность убегали путаные, скомканные мысли. Зацепившись друг за друга, они сливались с гудением машин, натужным вороньим карканьем, сердитыми окриками людей. Склеившись в один ком, вся эта сумятица сливалась в общий гул, в котором невозможно было различить ни лиц, ни голосов. Бессильно закрыв глаза, Марья лежала на широкой двуспальной тахте, а в её сознании, подталкивая одна другую, проносились вихрем странные картины, в которых, затянувшись в общий узел, реальность и выдумка были уже неотделимы.

Безвольно опустив руки вдоль тела, Марья снова стояла у злосчастного киоска Мосгорсправки и, холодея душой, смотрела в проклятое окошечко. Словно в замедленной съёмке, резиновая окантовка двойного поцарапанного стекла зажала уголки купюр и, пронзительно заскрипев, медленно потянула их за собой. Наблюдая со стороны, как жадная дверка зажёвывает податливую бумагу, Марья хрипло вскрикнула. Прокатившись где-то глубоко, крик отозвался головной болью, расколовшей мозг изнутри, и, словно услышав голос Маши, дверка приостановилась.

С трудом поднимая налитую свинцом руку, Маша толкнула стеклянную перегородку и вздрогнула: на затёртой пластмассовой тарелочке, прикрученной к прилавку винтиком, лежали тёмные, окислившиеся медяки пятикопеечных монет.

Огромная гора мелочи занимала почти всю тарелку, и только в самом центре её, растянув в язвительной улыбке беззубую прорезь, ехидно таращился ей в лицо подлый алюминиевый шуруп. Не веря своим глазам, Марья сделала шаг вперёд и, взяв с тарелочки монеты, начала их пересчитывать, но, выскальзывая из ладони, они падали обратно, и, сбившись со счёта, ей приходилось начинать всё заново. Горячий песок царапал глаза, руки напряжённо дрожали, а ватное одеяло, укрывшее её почти с головой, не давало набрать в грудь ни капли воздуха.

— И вы поверили, что она действительно оставит вам деньги? — сквозь полудрёму голос надменно улыбающейся, красивой девушки звучал отстранённо и казался совсем чужим, но жёлто-зелёные, с едва заметной карей поволокой глаза нельзя было спутать ни с чьими.

— Это какое-то недоразумение, — высохшие губы Марьи едва шевельнулись, и горячее дыхание, с усилием вылетевшее изо рта, обожгло ей брови.

— Ничего подобного, — вздёрнув подбородок, Самсонова сложила губы колечком и, взглянув на пожилую киоскёршу из-под полуопущенных ресниц, авторитетно кивнула: — Я — староста группы, и всё про всех знаю. Откуда могут взяться деньги у этой побирушки? — въедливо растягивая слова, Юля сузила глаза до узеньких острых щёлочек. — Она же нищая!

«А вот и нет, никакая я не нищая!» — хотела крикнуть Марья, но вместо этого у неё из горла вырвался невнятный хрип и, скатившись по гортани вниз, рассыпался в груди обжигающими кусочками остывающих углей.

Словно сквозь густой туман, до неё доносились какие-то голоса, пожилой мужчина в белом халате зачем-то брал её за запястье, но выдернуть у него свою руку у Марьи не хватало сил. Черты лица белого человека расплывались, переливаясь густым деревенским молоком и, сливаясь с накрахмаленной бязью постельного белья, расползались одним бесформенным пятном.

— Что с ней? — голос Кирилла был резким. Зацепившись за него, будто за спасательный круг, она собралась с силами и попыталась открыть глаза, но яркий свет, резанувший острой ослепляющей болью, заставил её снова зажмуриться, и, слыша, как голоса мужчин, переплетаясь, стали удаляться куда-то вбок, Марья поняла, что они выходят из комнаты.

— Если вы о лихорадке, то ничего страшного. — Марья услышала, как щёлкнул замок чемоданчика доктора. — Высокая температура, скорее всего, может быть вызвана переохлаждением или каким-либо другим фактором, вряд ли она имеет вирусное происхождение, хотя, знаете ли, в жизни бывает всякое, — предусмотрительно оставляя себе пути для отступления, добавил он. — Если вы хотите, чтобы Марья Николаевна поправлялась скорее, советую вам в точности соблюдать оставленные мною рекомендации. Ещё несколько дней мамочка будет чувствовать себя неважно, но на здоровье малыша, я думаю, её простуда не повлияет, так что особенно волноваться не стоит.

— Какого ещё малыша? — Тупо уставившись врачу в переносицу, Кирилл напряжённо застыл на месте, и на его скулах заходили круглые хрящеватые комья желваков.

— Что значит, какого? — недовольно взявшись за пальто, доктор смерил молодого человека взглядом и, так и не дождавшись, пока ему догадаются подать пальто, начал искать рукава самостоятельно.

— Доктор, что бы имели в виду? — Решив, что он неверно истолковал слова врача, Кирилл с трудом оторвался от созерцания докторской переносицы.

— Я имел в виду вашего будущего ребёнка, — спокойно ответил тот. Продолжая возиться с пуговицами, он взглянул в зеркало и увидел, что лицо Кирилла стало бледным, как полотно. — Да что с вами такое? — повернувшись к странному молодому человеку, обеспокоенно спросил он. — Вы что, не знали о беременности жены?

— Какой беременности? — жалко дрогнув губами, Кряжин с недоверием взглянул на горе-эскулапа, подвергающего его нервную систему страшному, и что самое обидное, абсолютно бесполезному напряжению. — Вы не понимаете, это у неё наследственное. Врач из женской консультации уверил нас, что такая неприятность с нами произойти не может. — Жалко подергивая губами, Кряжин глупо улыбнулся и для убедительности покрутил головой.

— Отчего же нет? — Покончив с пуговицами, доктор расправил каракулевый воротник пальто и, взяв обеими руками высокую шапку, водрузил её на голову. — Почему же будущее отцовство рассматривается вами исключительно в качестве грядущей неприятности? По-моему, дети — это замечательно.

Ожидая иных слов, Кирилл весь поджался и, напружинившись, стал похож на хищного зверя, загнанного охотниками за флажки.

— Говорю вам, вы ошиблись. Ошиблись! — Дёрнув ноздрями, Кряжин рассмеялся, и его смех раскатился по прихожей сухими горошинами.

— Ну как вам будет угодно. — Холодно улыбнувшись, врач коснулся перчаткой каракулевого верха шапки и, символически поклонившись, взялся за ручку. — Ошибся я или нет, покажет время. В конце концов, беременность — не насморк и через две недели не рассосётся, хотя, мне кажется, для этого малыша было бы лучше, если бы произошло обратное.

Оторопело глядя на захлопнувшуюся дверь, Кирилл прикусил губу и, прижавшись спиной к стене, стал медленно съезжать на пол. Приложив ладони к лицу, он всхлипнул и вдруг, откинув голову назад, безнадёжно-тоскливо рассмеялся.

* * *

Через две недели маленькому Минюшке должно было исполниться три, и волей-неволей приходилось думать о том, как существовать дальше. Пока в жизни Любы был Михаил, все вопросы решались легко и просто, и даже после его смерти никаких особенных проблем перед ней не возникало: тонкие серые странички сберегательной книжки справлялись с трудностями ничуть не хуже бархатистых ноток голоса высокопоставленного руководителя. Единожды запущенная, партийная машина сбоя не давала и, работая без осечек, позволяла Любе в полном объёме пользоваться всем тем, что осталось ей в наследство от недолгого, но выгодного сожительства.

Государственная однокомнатная квартира никоим образом не числилась за покойным Михаилом, хотя в горкоме не было тайной, что к её получению Крамской приложил не только руку, но и весьма пухлый белый конверт. Оформив Шелестову как невесту молоденького лейтенанта, погибшего в военных действиях до рождения собственного сына, Михаил убил двух зайцев. Он решил не только проблему с Любиной пропиской, но и организовал Минюшке отчество, не отбрасывавшее тень на паспортные данные своего высокого родителя, и теперь никакая власть не смогла бы выставить на улицу вдову героя с ребёнком на руках.

Серые полосатые странички сберегательной книжки обеспечивали хороший процент годовых, геройство мнимого родителя давало Михаилу Шелестову первоочередное право на место в лучшем детском садике района. Трудовая книжка Любани, ещё в шестьдесят третьем заботливо отправленная Крамским в отдел кадров горкома, исправно отсчитывала годы официального рабочего стажа.

Наверное, безоблачная идиллия Шелестовых длилась бы ещё долго, если бы не одно «но», перечеркнувшее планы Любаши самым неожиданным образом. Чуть ли не в день похорон Крамского в её доме раздался телефонный звонок, и тихий уверенный голос Берестова поставил Любу в известность: её безоблачное существование прекратится в тот момент, когда сыну исполнится три, и, следовательно, срок её декретного отпуска подойдёт к концу.

Со слов бывшего начальника Михаила Любаня поняла, что с законом он ссориться не намерен и до окончания срока декрета вдова героя по-прежнему будет числиться одним из горкомовских секретарей. Но, как только положенный срок выйдет, её под каким-нибудь благовидным предлогом незамедлительно выставят вон. Не поднимая шума, Берестов позвонил лично, и это могло означать только одно: Иван Ильич терпеливо ожидал того момента, когда он сможет рассчитаться за смерть друга сполна.

От учтиво-холодных ноток в голосе «первого» по спине Любани пробежал холодок: без сомнения, в память о старом друге Берестов мог выбросить её вон. Но потеря места её страшила не особенно: в Москве существовало немало организаций, где требовались руки, и, при её внешности и роскошной записи в трудовой, Шелестова могла рассчитывать на многое. Конечно, отсутствие высшего образования не прибавляло лоска её биографии, и впервые с тех пор, как она оказалась в Москве, Любаня пожалела о том, что при жизни Крамского не сообразила заняться этим вопросом. Диплом стоил недорого, и, пожелай она стать выпускницей любого вуза, для Михаила не было бы ничего невозможного, дело упиралось бы только в цену игрушки. Не обдумав и не просчитав всех ходов заранее, она совершила обидную промашку, жалеть о которой, увы, теперь было поздновато.

Особого страха перед неизвестностью у Любы не было. До окончания декретного отпуска было ещё больше двух лет, и эфемерная проблема возможной потери работы в далёком будущем занимала её не очень. Конечно, будь у неё высшее образование, всё было бы несколько проще, но, кроме работы дворника, уборщицы и нянечки в яслях, существовало немало других профессий, и в таком огромном городе, как Москва, не обязательно было хвататься за первое попавшееся предложение.

Берестов никогда не повторял слов дважды и больше не беспокоил Любу телефонными звонками, и неприятный разговор, отходивший на задний план всё дальше и дальше, в конце концов стёрся из памяти Любани почти окончательно. Ледяные узоры на лужах сменялись кружевной накидкой облетевших черёмух, а вскоре, шурша прелым золотом клёнов, на землю лёг ковёр из опавшей осенней листвы, и, мелькая тонкими страничками отрывного календаря, всё началось заново.

После новогодних праздников маленький Мишаня отправился в садик, и в первые две недели Любаня чуть не умерла от беспокойства и тревоги за своё сокровище. По нескольку раз в день, проходя мимо ограды сада, она внимательно вглядывалась в окна, за которыми был её ненаглядный малыш. И, чуть стрелка часов перепрыгивала за римскую четвёрку, со всех ног бежала к двухэтажному кирпичному дому, за дверью которого, сидя на скамеечке раздевалки, горевал маленький одинокий человек.

Но потихоньку жизнь входила в свою колею. Привыкнув к детям и общему распорядку, Минечка всё реже и реже просил забрать его из сада раньше, и наконец наступил такой день, когда, войдя в группу, Люба обнаружила, что на привычной скамеечке около шкафчика с вещами её никто не ждёт.

Зима неспешно подкатывалась к своей середине, и вот уже, петляя позёмками, по кривым улочкам и переулкам Москвы нёсся стылый февральский ветер. До окончания декретного отпуска оставалось чуть меньше двух недель. Решив не затягивать с вопросом трудоустройства, в один из солнечных морозных дней, отведя сына в садик, Люба отправилась на поиски подходящего места.

— Подождите в коридоре, — не особо утруждая себя вежливостью, начальник отдела кадров кивнул Любаше на дверь и, переглянувшись за её спиной с секретарём, многозначительно поднял бровь.

— Да, конечно. — Скромно кивнув, Люба прикрыла за собой толстую, обитую вишнёвым дерматином дверь и, усевшись на стуле около окна, стала ждать.

— Ну и как она тебе? — пожевав губами, массивный мужчина потёр двумя пальцами переносицу и, подняв брови, несколько раз усиленно моргнул.

— Да как вам сказать, Пётр Иванович… — стараясь уловить интонации начальника, женщина средних лет с объёмным пучком на голове неуверенно пожала плечами.

— Как есть, так и скажи, — хрустнув суставами пальцев, Шалевич бесцеремонно раскрыл рот и, громко зевнув, промакнул выступившие от напряжения слёзы.

— Так сразу определить сложно, на мой взгляд, ничего, симпатичная. — Боясь, что её мнение не совпадёт с точкой зрения начальника, Надежда Николаевна исподтишка бросила взгляд на Шалевича. Заметив, что правая бровь шефа медленно поползла вверх, она испуганно моргнула, и уголки крупных напомаженных губ, вздрогнув, углубились, делая рот похожим на подковку. — А вообще-то, с лица воду не пить, — исправляя положение, торопливо зачастила она, — кто её знает, какая она есть.

— Вот именно, — постояв на месте, правая бровь Шалевича стала медленно опускаться, и, поняв, что на сей раз острый угол удалось обойти, Надежда Николаевна слабо выдохнула. — Ты анкету этой красотки читала? — Зашуршав листком, Пётр Иванович сдвинул очки на самый кончик носа, и, глядя поверх стёкол, поднёс бланк к глазам.

— Что-то не так заполнено? — Подавшись корпусом вперёд, женщина привстала, всем своим видом показывая, что по первому же слову она готова сорваться с места и сию же секунду исправить закравшуюся в документ досадную неточность, если таковая, конечно, имеется.

— Да нет, Наденька, заполнено-то всё верно, только скажу я тебе, биография у этой штучки ещё та…

Покровительственно поиграв бархатистыми переливами голоса, Пётр Иванович положил бумагу перед собой и, не отрывая взгляда от листа, едва заметно дрогнул кончиками пальцев. Поняв, что по оформлению анкеты лично к ней никаких претензий не имеется, Надежда опустилась обратно на стул и, расслабив напряжённые плечи, облегчённо выдохнула.

Для своих сорока пяти она занимала прекрасное непыльное место и в течение по крайней мере ближайших десяти лет терять его не собиралась. Конечно, Пётр Иванович был далеко не подарком, но, что ни говори, перебирать бумаги в кабинете начальства — гораздо более приятное дело, нежели ютиться в коптёрке вахтёра на проходной, проверяя сумки и подворовывая по мелочи. Безусловно, сорок пять — не возраст, но забывать о том, что на твоё место может найтись достаточно претенденток, для которых сорок — уже глубокая старость, пожалуй, всё-таки не стоит.

— Шелестова Любовь Григорьевна, 1943 года рождения, место рождения — деревня Озерки, Московской области. — Многозначительно причмокнув, Шалевич оторвался от бумаги и, привычно наклонив голову, взглянул на помощницу поверх стёкол. — Интересно получается, родители — на исторической родине, в Тмутаракани, а это сельпо в столицу припожаловало, — вот она я, здравствуйте, любите меня в срочном порядке!

— Так она же вышла замуж? — стараясь не вызвать недовольства босса, аккуратно возразила Надежда.

Услышав явно пренебрежительное «сельпо», Фокина передёрнулась, но, благоразумно прикусив язык, заставила себя промолчать, хотя по данному вопросу у неё было своё, отличное от Шалевича мнение. Много лет назад её бабушка с дедушкой переехали в столицу из Смоленска. Конечно, сама она родилась в Москве, и её родители — тоже, поэтому к иногородним она себя отнюдь не причисляла. Но можно ли называть москвича во втором поколении коренным, полностью уверена не была, а потому факт смоленских корней ни в частных беседах, ни в каких-либо официальных анкетах афишировать не спешила.

— Вот ведь мило, — не унимался Шалевич, — у нас коренные москвичи сплошь и рядом в полуподвалах и коммуналках ютятся, а приезжая барышня — брык, и в дамки! За какие же такие, интересно, заслуги ей с порога дали отдельную однокомнатную квартиру, да ещё и недалеко от набережной?

— Она пишет, что получила квартиру как вдова погибшего военнослужащего, — не разобрав, является ли вопрос начальника риторическим или нет, на всякий случай уточнила Надежда.

— И подумать только, как он вовремя поги-и-и-б, — с сарказмом протянул Шалевич. — Не пропади он, в лучшем случае ютилась бы сейчас наша симпатичная барышня вместе с тараканами в какой-нибудь задрипанной комнатке казённой коммуналки. Вот ведь надо же. — Пожав заплывшими жиром плечами, Пётр Иванович поджал нижнюю губу и, раскрыв на всю свои маленькие узенькие глазки, ткнул пальцем куда-то в самое начало анкеты. — Посмотри, Наденька, как всё складно да ладно у неё выходит: в Москву она приезжает летом шестьдесят второго, и с того же самого времени у неё идёт отсчёт стажа в горкоме. Это как же так получается? Из грязи да в князи?

— Да, странно как-то, — уважительно произнесла Фокина, в который раз поражаясь цепкости и наблюдательности своего начальника. Сопоставить две даты мог бы, конечно, любой, но обратить внимание на нюансы был способен далеко не каждый.

— В графе «образование» значится среднее, — назидательно подняв кверху палец и указывая куда-то в потолок, Шалевич слегка усмехнулся, — с поправкой на деревенские Озерки — это трёхлетний курс церковно-приходской школы или что-то вроде того. И вот девушку, не имеющую на момент поступления на работу ни московской прописки, ни высшего образования, ни каких-либо других достоинств, кроме… хм… красоты, — дернул бровями он, — берут прямо с улицы, чуть ли не с перрона пригородного вокзала, ни много ни мало как секретарём, да не куда-нибудь, а в горком партии. Спрашивается почему? — Наклонившись вперёд, Шалевич язвительно растянул губы, и, не давая Надежде времени ответить на свой вопрос, с уверенностью добавил: — Потому что она не с улицы.

— Вы думаете, у неё там кто-то есть? — кивнув в потолок, Надежда понизила голос, хотя через обитую, утеплённую войлоком дверь в коридор не могло проникнуть ни единого звука.

— Если бы так, ей бы даже не пришло в голову проситься к нам на фабрику, — резонно вывел Шалевич. — С чего бы ей приспичило сразу по окончании декрета бежать с тёплого места, меняя одно секретарское кресло на другое? Скажи мне, ты бы променяла горкомовскую кормушку на комнатку в простом профкоме?

— Вряд ли, — осторожно проговорила Надежда. Конечно, разговоры разговорами, но с таким, как Шалевич, всегда нужно держать ухо востро, мало ли как и что повернётся? Бесспорно, профком — не курорт, но оказаться из-за своей болтливости у прядильного станка тоже не хотелось бы.

— Я думаю, у неё кто-то был, чужая девочка с улицы в горком не проберётся, но по каким-то неизвестным нам причинам, она лишилась высокого покровительства, — сделал вывод он. — Неважно, отчего так произошло, но одинокая вдова с трёхлетним ребёночком на руках — плохой работник. Родители — за тридевять земель, помочь ей некому, а, как известно, дети имеют тенденцию часто болеть. Это у вас детям по двадцать, а её сыну — три, разве одного такого кроху в доме оставишь, да ещё и больного? — с нажимом произнеся последнюю фразу, Шалевич неуверенно покачал головой. — Не-е-ет, с этой барышней мы нахлебаемся бед, она нас больничными листами завалит. И потом, с этим ребёночком тоже не всё чисто выходит.

— А что не так?

— В Москву эта красавица приехала летом шестьдесят второго, а сынок родился в феврале шестьдесят третьего, выходит, она его с собой из деревни привезла, так, что ли? — сузил глаза Пётр Иванович.

— Может, семимесячный, — выдвинула предположение Надежда.

— Может, и семимесячный, а может, и не-е-ет, — едко пропел Шалевич. — Если дитятко деревенское — значит, погибший на войне папа — чистая профанация, и тогда малопонятен вопрос с квартиркой, а если ребёнок недоношенный — ясно, откуда жилплощадь, но тогда остаётся туманным другое — кто настоящий родитель. А если, неровен час, кто — оттуда? — Теперь пришла очередь Шалевича поднимать глаза к потолку. — Мало ли что случись, нам здесь лишние неприятности ни к чему, — с расстановкой вывел он. — С одной стороны, она нам здесь совершенно не нужна, с другой — не можем же мы отказать вдове героя с маленьким ребёнком на руках, если на заводе свободная вакансия действительно имеется? — В раздумье Шалевич снова пожевал губами.

— Тогда как же нам с ней быть? — Фокина вопросительно вскинула глаза на всесильного босса. — Что мне ей ответить?

— Знаешь что, давай-ка ты её сюда, я сам с ней поговорю. — Положив заполненную Любаней анкету перед собой, Шалевич поправил воротничок рубашки и, прокашлявшись, принял важную позу. — Отказать ей впрямую мы не имеем права, но попросить её подождать — можем. Месяц без секретаря профком как-нибудь переживёт, а вот у нашей барышни, судя по всему, этого месяца нет, — слова Шалевича сочились сладкой патокой, но по холодному блеску неподвижного взгляда было абсолютно ясно, что ни через месяц, ни через два, ни через год звонка из профкома Люба не дождётся.

* * *

Выйдя из кабинета, Марья заплетающимися шагами дошла до окна в конце полутёмного коридора и тяжело опустилась на край банкетки. Достав из кармана носовой платок, она с силой прижала его к носу и, стараясь удержать наворачивающиеся слёзы, вцепилась зубами в уголок батистовой ткани.

Подводя жирную черту под её дальнейшей жизнью, серо-жёлтый казённый бланк врачебного заключения не оставлял ей никаких надежд, скупо сообщая о том, что на настоящее время, то есть на первое марта тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, у гражданки Кряжиной М.Н. беременности не обнаружено. Неразборчивые буквы громоздились одна на другую, и узкие змейки чернильных строк, переплетаясь, покрывали лежалый бланк завитушками, похожими на неумелые детские каракули. Расползаясь по грубой шершавости листа осьминожьими щупальцами, чернильная капля поставила последнюю точку, лишая Машу надежды и выворачивая жизнь с лица на изнанку.

И отчего все врачи пишут как курица лапой? Бессмысленно глядя в окно, Марья представила, как, смотав строчки, словно шерстяную нитку в один пухлый клубок, она укладывает аккуратные буковки ровным рядком, и они, прижимаясь одна к одной, складываются совсем в другие слова. Переливаясь на солнце шёлковой серебристой материей, снег отбрасывал яркие блики, и от пронзительных лучей света, отражённых снегом, перед глазами Маши плыли беспорядочные разноцветные круги. Зажмурившись, она почувствовала, как, прокатившись горячей волной под веками, в голову ударила острая боль. Разбиваясь о невидимую преграду, круги распадались на несколько частей и, обращаясь в колючие кристаллики соли, растворялись в её горьких слезах.

Со времени болезни Марьи прошло почти два месяца, промелькнувших цепочкой однообразных, блёклых дней. Каждый вечер Кирилл приходил домой заполночь; видя в окнах квартиры свет, он настраивался на решительный разговор с женой, но, открывая дверь, каждый раз обнаруживал, что в доме абсолютно темно.

Убегая от самой себя, Марья не хотела выходить на прямое выяснение отношений, предпочитая недоговоренность официальному разрыву, но теперь заключение врача перечеркнуло жизнь Марьи крест-накрест, поставит всё точки над «i». Тянуть время до бесконечности ей всё равно не удастся: через месяц, самое позднее через два, собрав вещи, Кирилл уйдёт от неё к Шелестовой, и никакая земная сила не удержит его рядом с ней, если только… Если только…

Отняв платок от заплаканного лица, Марья выпрямилась, и черты её лица приняли выражение какой-то напряжённой торжественности. Как же она сразу не догадалась? Удержать Кирюшу около себя, особенно теперь, она не сможет ни за что, но, если его оттолкнёт от себя та, другая, ему не останется ничего, кроме как покориться неизбежному. И пусть ей придётся опуститься до лжи, её совести придётся пережить это, но никогда она не позволит этой стерве разрушить своё счастье. Настороженно всматриваясь в мерцающие кристаллики снега и не замечая режущей боли в глазах, Марья напряжённо раздумывала, и уголки её губ, выписывая плавную кривую, медленно ползли кверху. Конечно, план её был уязвим, но в случае, если всё пройдёт удачно, дорога к этой мерзавке закроется для Кирочки на веки вечные…

Последний раз всхлипнув, Марья промокнула глаза краем носового платка и, прижав к груди дамскую сумочку, направилась обратно в кабинет врача.

* * *

Сверившись с адресом на листочке, Марья обернулась по сторонам, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, неторопливо перешла через дорогу и направилась к подъезду красивого восьмиэтажного дома на набережной. Гулкие удары в ушах напоминали шум морского прибоя и, мешая сосредоточиться, перекрывали почти все звуки внешнего мира. Чувствуя, как по спине скатываются ледяные капли пота, Марья сжалась в комок от напряжения и, стиснув зубы, постаралась унять бьющую тело дрожь. С трудом поднимая негнущиеся, ставшие неподъёмными ноги, она дрожала осиновым листом на ветру. Разбредаясь, словно пьяные, в разные стороны, её мысли беспорядочно цеплялись одна за другую и, зацепившись, неслись на предельной скорости, мелькая разрозненными кадрами прошлой жизни и оставляя после себя на языке горьковато-кислый привкус страха.

Коснувшись ручки подъезда, Марья почувствовала, как, рванувшись что есть силы, сердце больно ударило между лопаток, и, задохнувшись от этой внезапной боли, она торопливо, почти прыжком, переступила через порог.

— Вы к кому, гражданочка? — поправив очки на мясистой переносице, Роза Руфимовна Райх, вахтёр в доме, где жили Шелестовы, цепко окинула взглядом незнакомую подозрительную личность.

— Я в двадцать шестую.

Не останавливаясь, Марья хотела проскользнуть мимо, но, несмотря на внушительное телосложение, Роза Руфимовна прытко выскочила из дверей вахтёрской каптерки и, опередив замешкавшуюся у лифта гостью, нависла над ней гранитной скалой.

— А кто вы такая будете? — Дрогнув студнем тела, Роза Руфимовна начальственно задрала тройной подбородок, и круглые толстые стёкла её очков блеснули в свете пропылённой лампочки коридора.

— Я к Любе, — пытаясь избежать неприятного объяснения с настырной вахтёршей, Марья протянула руку к кнопке лифта.

— Нет уж, милочка, извините, — перехватив кисть Марьи на лету, Райх отвела её руку в сторону, — пока я не разберусь, кто вы такая, никуда вы не пойдёте.

Решительно поджав губы и подрагивая студенистыми складками обрюзгшего лица, Райх выставила вперёд необъёмную грудь и, используя её, как таран, стала теснить Марью обратно к ступеням.

— Будьте любезны, милая, предъявите ваши документики. — Облизнув губы, официальное лицо протянуло вперёд увесистую длань, и, повинуясь нажиму живого пресса, Марье пришлось отступить на несколько шагов назад.

— Я же вам сообщила, что иду к Шелестовым, в двадцать шестую квартиру. — Огорчённая непредвиденным осложнением, Марья с неприязнью взглянула на бдительную блюстительницу порядка и почувствовала, что страх, испытываемый ею по дороге к дому Любы, постепенно сходит на «нет».

— То, что вы сказали, я уже слышала, я не глухая. — Напирая природным «интеллектом», Райх медленно, но планомерно оттесняла Марью к входной двери. — Я не обязана верить всему, что мне скажет каждый встречный. Вы пришли в дом, я — официальное лицо, отвечающее за порядок и спокойствие на вверенной мне территории, и имею право знать, кто сюда приходит и с какой целью. Попрошу документики, или ступайте вон, пока я не позвонила в милицию. — Указав на дверь рукой, унизанной массивными серебряными перстнями, Райх дёрнула уголком рта, и, перекосившись на правую сторону, торжественная маска стала асимметрично-устрашающей.

Кипя от негодования, Марья хотела сказать что-то резкое, но, удержавшись, заставила себя промолчать и, щёлкнув никелированным замком сумки, полезла за паспортом.

— Вот так-то оно будет лучше, — тоном победителя констатировала Райх и, встряхнув студенистыми складками, ещё выше задрала начальственный подбородок. — А то ходят тут всякие, а жильцы страдают. Третьего дня, не успела оглянуться, — коврик от дверей увели.

— Мне ваш коврик ни к чему, — продолжая рыться в сумке, сердито огрызнулась Марья.

— Может, конкретно вам и ни к чему, но ведь кто-то же позарился? — сверкнула стеклами Райх.

— Да кому он нужен?

— Если бы никому, так лежал бы он себе у двери до сих пор и лежал, слава богу, каши не просил, — не желая оставить последнее слово за Марьей, злая вахтёрша смерила худенькую фигурку цепким взглядом с ног до головы. — А ты мне зубы-то не заговаривай, — вдруг неожиданно переходя на «ты», громко бросила она, — чего тянешь с документами?

— У меня с собой только студенческий. — Твёрдо посмотрев ненавистной вахтёрше в лицо, Марья протянула тёмно-коричневую книжечку и, не давая заглянуть в свою сумку, громко щёлкнула замком перед самым носом недоверчиво прищурившей поросячьи глазки Розы Руфимовны.

— Что же это вы не носите с собой паспорта? Это же официальный государственный документ, удостоверяющий личность каждого советского гражданина… — Приблизив удостоверение Марьи к самым очкам, чуть ли не надев его себе на переносицу, Райх беззвучно пошевелила толстыми вишнёвыми губами и, закрывая маленькую книжечку, на всякий случай осмотрела обложку с обратной стороны.

— Это всё? — протянув руку за удостоверением, Марья нетерпеливо дрогнула губами.

— Нет, милочка, это только начало.

Несмотря на все старания Марьи, волнение девушки не укрылось от придирчивого взгляда вахтёрши, и, задержав студенческую книжечку в руках, Райх буквально впилась взглядом в её лицо. Бог знает, почему, но пропускать эту особу в подъезд Розе Руфимовне не хотелось. За много лет службы она научилась доверять своему предчувствию, и это самое предчувствие сейчас ей шептало на ухо, что странная худосочная особа с пуховым платком на голове пришла в этот дом не с добром.

— Так к кому, вы говорите, идёте? — перестроившись наофициальное «вы», Райх сдвинула брови и, застыв в позе сфинкса, принялась изучать Машин студенческий.

— Я иду в двадцать шестую, к Шелестовой. — Еле сдерживаясь, чтобы не вцепиться в обрюзгшие студенистые брыли, Марья заставила просчитать себя до пяти и обратно.

— А кто вы ей будете? — Важно поведя бровями, Райх слегка отклонилась назад, демонстративно сравнивая фотографию в документе со стоящим напротив неё оригиналом.

— Я её подруга детства, — произнесла Марья, прислушиваясь к звукам, доносящимся от входных дверей со стороны улицы и отчаянно желая, чтобы внимание занудливой вахтёрши отвлёк на себя кто-то ещё.

— Что-то я вас, дорогая подруга детства, ни разу здесь не видела, — скептически усмехнувшись, Райх сложила книжечку и с неохотой протянула её обратно.

— Теперь я, наконец, могу пройти? — не отвечая на коварный выпад, Марья щёлкнула замком и, не глядя, бросив билет в сумку, со злостью взглянула на свою мучительницу.

— Можете, — медленно, с расстановкой, неохотно откликнулась та. — А паспорт я бы посоветовала вам всё-таки носить с собой, — назидательно проговорила она, сверля спину Марьи недобрым взглядом, — а то как бы чего не вышло…

Но Марья её уже не слушала. Не дожидаясь приезда лифта, она открыла дверь на лестницу и, торопливо стуча каблучками, стала подниматься на третий этаж. Миновав лестничные пролёты, Маша остановилась на площадке и, несколько раз глубоко вздохнув, выровняла сбившееся дыхание.

На выкрашенной в белый цвет табличке, напротив кнопки с цифрой «26» крупными буквами было выведено: Шелестова Л.Г. Увидев надпись, Марья почувствовала, как к её горлу подступает горячая волна злости. Растеряв страх в стычке с неприступной блюстительницей при входе, Марья поняла, что она ничего и никого не боится и что сейчас, в эту самую минуту, ей по силам всё, даже спуститься в ад и вернуться оттуда обратно. Требовательно нажав на кнопку, она услышала мелодичную трель звонка и, отступив от дверей на полшага, стала ждать.

— Кто там? — голос за дверью был до боли знакомым, и Марья невольно вздрогнула.

— Принимай гостей, Люба, — громкие слова эхом прокатились по лестничной площадке.

— Ты? — Секунду помедлив, словно раздумывая, стоит ли ей открывать, Люба щёлкнула замком и, со звоном скинув цепочку с предохранителя, распахнула перед Марьей дверь.

— Я уж думала, ты не откроешь. — Шагнув вперёд, Марья заставила Любу отступить внутрь квартиры. — Ну здравствуй, подруга детства.

— Здравствуй. — Ошеломлённая непривычным напором Марьи, Люба отошла в сторону, впуская Кряжину в коридор, и, машинально оправив на своей роскошной груди оборку платья, с любопытством взглянула на Машу.

— Какими судьбами? — придя в себя, Шелестова склонила голову на бок и, с интересом окинув Марью взглядом, слабо усмехнулась.

— Догадайся с трёх раз, — скинув платок с головы, Марья расстегнула верхнюю пуговицу пальто.

— Ну с чем бы ни пришла, раздевайся, — медленно протянула Люба, с удивлением наблюдая за незнакомыми, смелыми до развязности манерами бывшей подруги.

— Раздеваться мне у тебя ни к чему, чаи с тобой гонять я не намерена, — жёстко произнесла Марья и, расстегнув сумку, достала из бокового кармашка какую-то вчетверо сложенную бумагу, — а вот почитать одну бумаженцию, я думаю, тебе будет небезынтересно.

— Какую ещё бумаженцию? — Сбитая с толку, Люба искоса бросила взгляд на желтоватый картонный листок в руке Марьи.

— Прежде, чем отдать тебе эту бумажечку и уйти, я хочу сказать тебе несколько слов, над которыми, хочешь ты этого или нет, тебе придётся задуматься. Кряжин — красивый лжец, отполированный снаружи и абсолютно гнилой внутри, — безапелляционно произнесла она, и на её губах появилось что-то среднее между гримасой и улыбкой. — Он — лгун, враль до мозга и костей, и, если тебе интересно, в общих словах я могу предположить, какую сказку про белого бычка он тебе тут плёл.

— Да что ты, даже так? — язвительно усмехнувшись, Шелестова с вызовом посмотрела на Марью, но в лице той не дрогнул ни один мускул.

— Так, и даже больше, — свободно выдала она, не пряча, по обыкновению, глаз в пол.

— И что же, по-твоему, он мне наговорил?

— Что женился он, конечно же, без любви, — стала загибать пальцы Марья, — что его, бедную сиротинушку, заставили это сделать трагические внешние обстоятельства, заметь, никоим образом не зависящие от его воли, и, уж конечно, что любил он все эти годы только тебя одну.

— А разве это не так? — Поражённая необычными словами и поведением Марьи, Люба почувствовала себя немного не в своей тарелке.

— Конечно, так, — пошла ва-банк Марья. — А тебя не интересует, откуда я обо всём этом знаю?

— Наверное, от Кирилла.

— Да нет, о несравненная! — желчно хохотнула Марья. — Забирая его от очередной пассии, я слышала эту трогательную историю не один десяток раз, так что за четыре года совместной жизни у меня вполне хватило времени выучить слова душещипательной песни о великой и трагической любви.

— Что ты этим хочешь сказать? — Со щёк Любы отхлынула кровь, и Марья с удивлением увидела, как могущественная соперница постепенно утрачивает самообладание.

— Я хочу сказать, что всё, что мой благоверный тебе наплёл, он уже говорил многим, и вряд ли на сей раз он смог изобрести что-то новое.

— Ты врёшь, — коротко уронила Люба.

— Давай проверим. — Чувствуя кураж, Марья развернула сложенный вчетверо лист. — Вот справка из консультации, где чёрным по белому написано, что через несколько месяцев у нас будет ребёнок, — с улыбкой проговорила она, с любопытством наблюдая за тем, как лицо Любы становится белее простыни. — Или я что-то напутала, и он тебе не говорил, что у нас с ним не может быть детей? Стра-анно, — деланно протянула она. — Обычно для большей убедительности он использует этот трюк, и, как правило, он срабатывает безотказно.

— Покажи, — требовательно протянув руку, одними губами прошептала Люба.

— Да ты уж очень-то не расстраивайся, — по-дружески посоветовала Марья, с притворной жалостью глядя в глаза ненавистной подруге.

— Значит, всё, что он мне говорил… — неохотно протянув бумагу назад, Люба медленно выдохнула.

— Всё без исключения, — подмигнула Марья и, свернув лист, поспешно убрала его под замок. — Вот это, — ткнув пальцем в бок сумки, она выдержала внушительную паузу, — это правда, а всё остальное — чепуха. Ну ладно, некогда мне тут с тобой языком чесать, устала я, сама понимаешь, — многозначительно усмехнулась она, — да и дел много. Так ты, когда мой у тебя объявится, скажи, чтоб сильно не задерживался.

Не попрощавшись, Марья с лёгкостью развернулась, но, хлопнув дверью, задрожала и, ощутив, что завод полностью иссяк, без сил прижалась к ней спиной. А с другой стороны к той же двери прижалась спиной Любаня и, задыхаясь от обиды и боли, тихо и безнадежно заплакала.

* * *

Пролетев пулей мимо рьяной вахтёрши, Марья выскочила на улицу и, громко хлопнув дверью, злорадно подумала о том, что подобное обращение с казённым имуществом непременно взмутит толстую гарпию до глубины её студенистой души.

Ретушируя контуры зданий, над Москвой повисли скорые мартовские сумерки, и невесомые искристые снежинки, теряя свою яркость, стали подёргиваться пепельно-сиреневатой матовостью. Потихоньку угасая, небо на западе постепенно наполнялось густым вишнёвым сиропом заката; разрезая холодную звень воздуха, слышались отдалённые гудки машин, а у самого парапета набережной, раздвигая темноту длинными жёлтыми ладонями, уже горели фонари.

Торопиться домой смысла не было. Последняя пара Кирилла заканчивалась без четверти шесть, так что, даже с учётом времени его прощального захода к Шелестовой, раньше восьми — половины девятого он дома объявиться не мог. В том, что эта особа сегодня выкинет Кирюшу вон, Марья не сомневалась ни минуты, а поскольку, кроме как домой, идти оплёванному Ромео будет абсолютно некуда, то его возвращение в родные пенаты — шаг просчитанный и абсолютно предсказуемый.

Сидеть дома в такой вечер не хотелось, и, поскольку Марья была почти не связана временем, она решила побаловать себя прогулкой по любимому Арбату. Сияя золотыми огнями, круглоголовые фонари заливали улицу жёлто-оранжевой карамельной патокой, и каждый камень брусчатой мостовой выделялся по краю отчётливым прямоугольным контуром. Высокие окна выступающих над брусчаткой эркеров уходили в глубокое, чёрно-фиолетовое небо. Узкие, тёмные, своим внешним видом они напоминали худые, впалые щёки чопорных английских аристократов, молчаливо сидящих за чаем с серебряной ложечкой в руке.

К вечеру на улице похолодало, но здесь, в оживлённой людской толпе, этого почти не чувствовалось. Наслаждаясь шумом голосов, Марья с удовольствием вглядывалась в освещённые витрины магазинов и, замирая от восхищения, ощущала свою причастность к кипучей жизни большого города. Остановившись у стекла, она каждой клеточкой впитывала звуки и цвета, скрупулезно запоминая всё до мелочей, чтобы когда-нибудь потом, расколов звонкое одиночество вечера на мелкие кусочки, растворить их в светлой реке испытанной радости…

— Ма-а-рья-я! — Хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка, Кряжин прогромыхал ботинками по прихожей и, расшвыряв их по разным углам, рывком расстегнул пуговицы. — Дрянь ты эдакая…

Процедив сквозь зубы ругательство, он схватил пальто за воротник и, не глядя, набросил его на первый попавшийся крюк. Скользнув мимо вешалки, одежда съехала на пол. Захрипев, Кряжин пнул ногой распластавшийся по полу куль и, злобно задрожав ноздрями, с силой ухватился ладонями за дверной косяк.

— Ну что, гадюка, добилась своего?! — не разжимая зубов, свистящим шёпотом, с ненавистью процедил он, и его брови, рванувшись одна к другой, застыли над переносицей глубоким острым углом. — Ненавижу! Как же я тебя ненавижу! — с хрустом скрипнув зубами, Кряжин прокатил по скулам тугие комья желваков и, напряжённо размяв пальцы рук, не отрывая глаз от лица Марьи, медленно двинулся ей навстречу.

Глядя в безумные глаза Кирилла, Марья ощутила, как, разливаясь противной дрожью, от её позвоночника по всему телу побежали цепкие мурашки сумасшедшего страха.

— Что ты задумал? — дрогнув, голос Марьи надломился.

Продолжая надвигаться, Кряжин молча прожигал её ненавидящим взглядом. Сжав губы в тонкую бесцветную полосу, он подрагивал крыльями носа, а на его шее, вздувшись и подёргиваясь от напряжения, пульсировала толстая жила.

— Ты сломала мою жизнь, — остановившись в полшаге до жены, с надрывом прохрипел он.

Сощурив глаза в узкие щёлки, Кряжин протянул руки и, коснувшись ладонями шеи Марьи, замкнул их в кольцо. Судорожно сглотнув, она испуганно дернулась в сторону и тут же почувствовала, что пальцы Кирилла сжались ещё крепче.

— Стой на месте, не дёргайся, бесполезно. — Увидев в глазах Марьи выражение панического страха, Кряжин довольно ухмыльнулся, и его губы растянулись в отвратительной улыбке, больше напоминавшей гримасу. — Ты хотела, чтобы я был с тобой? — С нажимом проводя пальцами по шее Марьи сверху вниз, Кирилл царапнул кожу ногтём, и на её молочно-белой, нежной поверхности тут же выступила безобразная малиновая полоса. — Так хотела или нет, отвечай, дрянь поганая?!! — вдруг сорвался он на крик. Оттолкнув от себя отяжелевшее тело Марьи, Кряжин что есть силы ударил ногой по журнальному столику у окна, и тот, ударившись о батарею, с грохотом упал на пол.

— Что ты делаешь! — загородившись, Марья прижала ладони к саднящей шее и почувствовала, как, соприкоснувшись с руками, кожа горячо заныла.

— Если бы ты только знала, как сильно я тебя ненавижу! — трясясь, сжал кулаки он. — Я ненавижу тебя… сильнее своей жизни! — стараясь выразить глубину своего чувства, Кряжин крепко прижал кулаки к груди.

— Уходи, — голос Марьи оборвал крик Кирилла на самом пике.

— Что ты сказала? — растягивая слова на слоги, он неторопливо расправил плечи и, не веря своим ушам, презрительно прищурился. — Это ты мне?

— Тебе, — с вызовом глядя ему в лицо, жёстко бросила она.

— Ты хорошо подумала? — глаза Кирилла полыхнули необузданной яростью.

— Лучше не бывает, — спокойно ответила Марья и вдруг увидела, как уголок его века нервически задёргался.

— А ну, повтори ещё раз, что ты сказала! — Нависнув над женой тёмной глыбой, Кряжин вплотную приблизил своё лицо к Машиному.

— Я сказала тебе собирать вещи и катиться к чёртовой матери! — звонко отчеканила она и вдруг, взмахнув рукой, с силой ударила его по щеке.

— Ты что, сдурела?! — Схватившись за щёку, Кряжин широко раскрыл глаза, и по его скулам забегали твёрдые желваки. — Да я же тебя…

— Что? Ну что ты мне сделаешь?! — Шагнув вперёд, Марья молниеносно вскинула руку, и не успел Кирилл сообразить, что сейчас произойдёт, как заполыхала огнём вторая щека. — На что ты способен, тля? Что ты можешь? Жить на чужой шее?! Всю твою сознательную жизнь тебя кормили и поили, а ты, неблагодарное животное, позволял себе хватать руку, протягивающую тебе кусок хлеба!

— Неправда! — Растерявшись от неожиданного натиска, Кряжин смотрел во все глаза на взбесившуюся, словно фурия, жену, и, жалко обмякнув, медленно пятился к стене.

— Правда, всё это — правда! — не сбавляя оборотов, продолжала наступление Марья. — Ты — ничтожество, ты — ноль, ничего из себя не представляющий ноль, с непомерным эгоизмом, громадными амбициями и тухлецой внутри. Что — ты? Что — ты? Ты — эгоист, потребленец и приспособленец, и я ненавижу тебя не меньше, чем ты меня!

Почувствовав, что он упёрся спиной в стену, Кирилл замер на месте и ошарашенно взглянул на вышедшую из-под контроля Марью.

Не ожидая ни малейшего сопротивления со стороны покорной, обычно бессловесной, к тому же ощущающей свою непростительную вину и ожидающей заслуженного наказания жены, Кряжин даже не удосужился просчитать все возможные последствия своего необдуманного выступления. Он был полностью уверен в своей победе, и теперь, понимая, что ссора зашла слишком далеко, в панике прикидывал, чем может для него обернуться разрыв с Марьей.

— Я устала от твоих непомерных амбиций и махрового эгоизма. — Холодно посмотрев на вжавшегося в стену мужа, Марья гордо вскинула голову. — Собирай свои вещи и катись, куда глаза глядят. Вот тебе Бог, а вот тебе порог.

— Куда же я пойду на ночь глядя? — не в силах поверить в услышанное, неуверенно проговорил Кирилл и, рассчитывая на жалость, попытался заглянуть в глаза жене.

— Мне на это ровным счётом наплевать, — поставив последнюю точку, Марья торжествующе улыбнулась. — С этой минуты заботься о себе сам.

* * *

В первое мгновение после неожиданного ультиматума Марьи Кириллу показалось, что земля уходит у него из-под ног. Забота о ком-либо, в том числе и о себе самом, никогда не входила в круг его добродетелей. Заниматься подобной канителью он не только не любил, но и, честно признаться, не умел, поэтому, представив, что в одночасье все хозяйственные хлопоты могут перелечь на его плечи, пришёл в состояние ступора. Однако потрясение длилось недолго. Не сомневаясь в том, что Марья пожалеет о своих неосмотрительных словах на следующий же день, если не сразу же после его ухода, и приползёт к нему на коленях умолять о возвращении, он успокоился и принялся просчитывать ситуацию.

Зарвавшаяся донельзя, Марья заслуживала наказания, и желание поставить нахалку на место было не только понятным, но и, несомненно, справедливым. Встав в позу и указав ему, как какой-то приблудной собачонке, на дверь, она совершила непростительную глупость, заставить сожалеть о которой было полностью в его силах. После визита Марьи на набережную, вернуть доверие Любы не представлялось возможным, но отомстить за такую подлость по полной программе помешать ему не мог никто.

Итак, запала у этой клуши хватит на день, самое большее — на два, это время можно будет переждать, затаившись у кого-нибудь на дому из ребят или при плохом раскладе в студенческой общаге. Конечно, местечко не из приятных, но пару дней перетерпеть будет можно. Осознав глубину своей вины, буквально завтра-послезавтра ей ничего не останется, как пойти на попятную. Но на сей раз его согласие вернуться обойдётся ей крайне недёшево: жить приживальщиком на птичьих правах он больше не намерен.

С его возвращением должно измениться всё, и в первую очередь Голубикина должна уяснить себе, что забываться он ей не позволит, независимо от того, прописан он в этой злополучной однушке или нет. И, чтобы желание унизить его, не ровен час, снова не пришло ей в голову, ей придётся смириться с мыслью о том, что к окончанию института, то есть буквально через четыре месяца, он будет иметь с ней абсолютно равные права на эту проклятую жилплощадь.

Вторым непременным требованием должен быть вопрос о деньгах. Распоряжаться семейным бюджетом отныне станет он. Все суммы, необходимые на ведение хозяйства: на продукты, прачечную, коммунальные платежи — ей выделяться будут, естественно, в разумных пределах. Но основная денежная масса будет находиться под его личным контролем, и совать свой нос в то, сколько он тратит и на что, ей абсолютно необязательно.

Сложив боязнь одиночества Марьи с её безграничной любовью к его персоне, Кирилл понял, что неприятная эпопея с перевоспитанием жены долго продлиться не сможет. Прикинув, что содержимое его кошелька позволяет ему провести эти несколько дней совершенно безбедно, успокоился окончательно. Высокомерно изломав бровь, он молча сложил в сумку вещи, необходимые на первое время, и, не удостоив Марью на прощание ни единым взглядом, громко хлопнул дверью.

Первые два дня, проведённые на положении холостяка, пролетели совсем недурно, единственное, что омрачало настроение Кирилла, — невозможность договориться с вахтёром студенческого общежития. Не желая нарушать циркуляра, вредная бабушка в клетчатом платке не соглашалась ни на какие посулы и обещания, разрешая ему находится в стенах студенческого рая ровно до одиннадцати вечера и ни единой минутой больше.

Проблема жилья пока, конечно, остро не стояла, но, к немалому удивлению Кирилла, особой радости от его просьбы не испытал ни один из его знакомых по институту. Отговариваясь под какими-то нелепыми и, честно говоря, притянутыми за уши предлогами, почти все они ссылались на внезапно возникшие обстоятельства, никак не позволяющие принять нежданно свалившегося на голову гостя.

Из всей этой массы псевдодрузей нашлось лишь двое порядочных людей, взявших себе за труд вникнуть во временные трудности Кирюши. Конечно, жить у них до бесконечности не представлялось возможным по причине того, что оба они были женаты. Их законные половины радости от присутствия постороннего человека в доме наверняка не испытывали, но такого самопожертвования от них и не требовалось. Всё, что было нужно Кириллу — протянуть дня три-четыре, потому что на большее выдержки Марьи хватить не могло никак.

Предполагая, что смириться с проигрышем и принять условия полной и окончательной капитуляции Марье будет нелегко, первые два дня Кряжин даже не волновался. Представляя её мучения, он самодовольно хмыкал. Внутренне прокручивая слова, которые будут обрушены им на склонённую голову вздорной девчонки, он с удовольствием репетировал назидательно-строгие, даже можно сказать, гневно-суровые интонации своей обвинительной речи.

К концу третьего дня, переходя с одной квартиры на другую, в душе Кирилла впервые шевельнулось беспокойство. Времени осознать свою вину у Марьи было вполне достаточно, но по какой-то непонятной причине до сих пор она не предприняла ни единой попытки разыскать его, хотя, честно говоря, это было несложно. Делать тайну из своего местопребывания в его планы отнюдь не входило. В любое другое время пережить неожиданное упрямство жены для Кирюши не составило бы никакой проблемы: сломается она днём раньше или днём позже — какая разница, если в конечном итоге выйдет всё равно так, как решит он? Но в конкретной ситуации сложность заключалась в том, что содержимое его кошелька не позволяло затягивать с решением вопроса надолго, и, когда к вечеру четвёртого дня ничего не изменилось, он заволновался всерьёз.

Просчитаться по сути он не мог, это было исключено полностью. Зная Марью как свои пять пальцев, он был уверен, что рано или поздно он согнёт её в бараний рог, но вариант «поздно» не устраивал его в силу ряда причин.

Во-первых, как это ни банально, деньги в кошельке подходили к концу и рассчитывать на то, что они каким-то непостижимым образом свалятся на него с неба, было лишено всякого здравого смысла. Во-вторых, к Международному женскому дню его приятеля Геннадия ожидал сюрприз в виде визита глубоко любимой тёщи, и, само собой подразумевалось, что к этому времени присутствие Кирилла в чужом доме будет завершено. И в-третьих, через три с небольшим месяца была назначена защита его дипломной работы, справиться с которой без Марьи нечего было и надеяться. Если первые два вопроса можно было как-то утрясти, заняв на время немного денег и переехав жить к кому-нибудь ещё, то диплом ждать не мог. Как это ни печально, делать эту работу, кроме Марьи, за Кирилла никто не собирался.

К концу пятого дня неясное беспокойство стало переходить во вполне осознанную тревогу, а к вечеру шестого перешло в настоящую панику. Позвякивая медяками, кошелёк в голос намекал на то, что жизнь дала трещину, и это было уже серьёзно. Бросая на загостившегося квартиранта косые взгляды, Генка с женой неоднозначно давали понять, что их терпение подошло к концу и бесплатная гостиница закрывается.

Свернувшись калачиком на детской кухонной тахте, Кирюша смотрел в темноту немигающим взглядом и слушал ритмичное тиканье секундной стрелки, неумолимо приближающее утро следующего дня. За стеной слышалось неясное перешёптывание хозяев; прислушиваться к которому не было никакого смысла: на что угодно, хоть на собственную голову, Кирилл мог поспорить, что речь шла о нём. До двенадцати часов завтрашнего дня он должен был освободить занимаемый угол, и надежд на то, что утром Марья придёт к нему с извинениями, практически не оставалось.

В том, что он просчитался, теперь не было ни малейших сомнений, но в чём конкретно заключалась его ошибка, Кириллу было неясно. В том, что Марья была готова бежать за ним сразу же после его ухода, он не сомневался ни на миг. Но шесть дней ожидания никак не вписывались в его стройную систему. Завтра в полдень он окажется на улице, без угла и без копейки денег. Представив себе ближайшую перспективу, Кряжин покрылся холодным потом и, натянув тонкое одеяло на ухо, зажмурился.

Тикая, часы роняли секунды в пустоту, и, судорожно перебирая возможные варианты, Кирюша усиленно искал для себя достойный выход.

Рассчитывать на сострадание Любы было без толку, считая себя обиженной стороной, она была твёрже кремня, и, зная её характер, надеяться на чудо было пустой тратой времени. Поискать очередного прибежища было в принципе возможно, но ютиться в чьём-то углу, ощущая на себе косые взгляды, очень не хотелось. Жить у чужих людей на положении бедного родственника имело бы смысл, если бы он был полностью уверен, что когда-никогда Марья сломается и, потеряв надежду переупрямить его, бросится ему в ноги. Но отчего-то такой уверенности у Кирилла уже не было.

Тихо, но настойчиво, заставляя сердце сжиматься от тоски и унижения, к нему подкрадывалась мысль о постыдном возвращении домой. Представляя роль, которую ему уготовила злая судьба, Кирилл готов был кричать и плакать от отчаяния. Вцепившись зубами в уголок белой льняной наволочки, Кирюша до боли зажмурил глаза. Это был конец всему. Униженный, раздавленный, он должен будет умолять о прощении, стоя на коленях перед той, которую ненавидел всеми фибрами своей души.

Чувствуя, как поднимается волна глухой ненависти к этой поганой жизни, упиваясь жалостью к самому себе, Кряжин сглатывал тугой комок, застрявший в горле, и перед его мысленным взором снова и снова появлялся промасленный обрез покойного Савелия. От прикосновения холодного металла Кряжин вздрагивал и, трясясь под тонким одеялом, прикладывал руку к тому месту на груди, в которое упирался грозный обрез с отпиленным стволом.

— Лучше бы ты убил меня тогда! Будь ты проклят! Слышишь, будь ты проклят! — истерично шепча, он чувствовал, как, отражаясь от льняного пододеяльника, горячее дыхание жгло ему лицо.

Силясь оттолкнуть от себя металлический ствол, Кирюша упирался руками в холодное железо, но, приминая его к стене, обрез давил на грудь всё сильнее.

— Стреляй! Ну что же ты?! — хотел крикнуть Кирилл, но не мог.

Захлебнувшись отчаянием, он вскинул глаза и уставился в лицо покойного родителя, одним махом безжалостно расплющившего его жалкую, никчемную жизнь. Закинув голову и подрагивая рамкой вишнёвых губ, Савелий беззвучно смеялся, а на месте его глаз, проваливаясь глубокими сизыми полукружиями, чернели две пустые бездонные ямы.

* * *

Проверив наличие белья на полке и сопоставив содержимое кошелька милого с его насущными потребностями, Марья передвинула тонко отточенный грифель простого карандаша с первого марта на третье и, обведя число в кружок, принялась за вычисления.

Умением экономить Кряжин похвалиться не мог, а значит, пяти рублей с мелочью, бывших в его распоряжении, могло хватить дня на три, если не меньше. При удачном стечении обстоятельств, затаившись на квартире у кого-то из ребят, он сможет просуществовать чуть дольше, допустим, не до третьего, а до пятого, — перепрыгнув через две цифры, карандаш описал ещё один круг, — но, во-первых, терпеть его присутствие в своей квартире до бесконечности не сможет ни один нормальный человек, а во-вторых, кроме Николая и Генки, заниматься подобной благотворительностью просто-напросто некому. Сделав поправку на непредвиденные обстоятельства, острый грифель прыгнул ещё на два числа вниз и, заметавшись по кругу, жирно обвёл красную восьмёрку.

— Значит, так, дорогой-любимый. — Отбросив карандаш на стол, Марья с удовольствием потянулась. — Денег тебе, как ни крути, занимать придётся, потому как в Международный женский день, сам знаешь, принести на алтарь одну повинную голову не получится, а к восьмому в твоём кошельке, увы, ничего уже не останется. Если учесть, что Николяша расстаться с деньгами не в состоянии в принципе, то становится ясным, что за твои игрульки придётся платить многострадальному Геночке. Но по этому поводу ты сильно не расстраивайся, — обращаясь к виртуальному собеседнику, Марья ободряюще кивнула, — Генка будет счастлив дать тебе денег, лишь бы ты поскорее исчез из его поля зрения. Давай ради интереса посчитаем, с какими долгами мне ждать тебя обратно. — Раскрыв руку ладонью вверх, она приготовилась загибать пальцы. — Цветочки в праздник ударят тебя по карману, но ничего не поделаешь, нарушать традицию некрасиво, так что, пожалуй, начнём с них. Гвоздики — слишком официально, для замаливания грехов они явно не годятся. До роз дотянуться ты не сможешь, хотя для наглядного подтверждения твоих уверений в вечной любви они были бы в самый раз. Значит, остаются тюльпаны или мимоза, что в праздник составит никак не меньше трёх рублей — это раз.

Загнув мизинец, Марья довольно кивнула и, представив себя со стороны, мелко хихикнула.

— Семнадцать копеек на приличную открытку ты бы мог наскрести самостоятельно, и без помощи Генки, но, написать тебе в ней нечего, а значит, эту трату мы с тобой из списка исключаем, — уверенно констатировала она. — К цветам нужно приложить подарок, следовательно, логический ход размышлений подскажет тебе, что «Красная Москва» или «Дзинтарс» обойдутся тебе ещё в полтора рубля, если, конечно, ты не надумаешь купить большой флакон, в чём я глубоко сомневаюсь. — Безымянный палец присоединился к мизинцу. — Несомненно, было бы лучше достать бутылку шампанского и обставить всё красиво, но, как известно, о таких вещах следует думать заранее, так что тут тебе предстоит потерпеть полное фиаско. Суммы в пять рублей, милый мой хороший, на примирение тебе хватило бы за глаза, но вот беда… — С усилием нажав на средний палец, Марья горько усмехнулась. — Перед тем, как явиться сюда, ты поедешь на набережную, а значит, одной синенькой бумажки тебе будет недостаточно. То, что Любка выгонит тебя взашей, тебе известно не хуже моего, но упускать шанс ты не станешь, так что, хочешь не хочешь, Генке придётся раскошеливаться на червонец. Вот такие у нас с тобой дела, Кирюшенька. — Разжав пальцы, Марья провела ладонью по карандашу, и, загремев гранями, он с треском прокатился по столу. — Ну что ж, подарочек ты мой ненаглядный, в запасе у тебя неделя, деться тебе абсолютно некуда, так что будем ждать. Но учти, после твоего возвращения всё будет так, как решу я.

И Марья стала ждать. Уверенная в своих расчётах, она буквально видела каждый последующий шаг Кирилла, предугадывая не только его передвижения, но даже мысли. Каждый новый день затягивал верёвку на шее Кряжина всё сильнее, и Марья, выжидая, чувствовала, как начинает гореть земля под его ногами. Ведя обратный отсчёт дням, она не испытывала ни угрызений совести, ни даже какого-то особенного волнения: за всё в жизни нужно было платить. Со своими долгами она рассчиталась давно, переплатив чуть ли не вдвое, теперь пришёл черед Кирилла, и это было справедливо.

Восьмого Марья сделала прическу, надела парадное платье, но потом, передумав, переоделась в обычную одежду и, вынув шпильки, распустила волосы по плечам. Ни одним жестом, ни одним словом она не даст ему повода думать, что ради него делалось что-то из ряда вон выходящее. Если он объявится, а в том, что он объявится, Марья не сомневалась ни на секунду, пусть видит, что в этом доме его никто особенно не ждал и что своим приходом он осчастливил только одного человека — себя.

В честь праздника институтские подружки Марьи достали билеты на ледовое представление цирка. Выступление грозило вылиться в неповторимое, потрясающе зрелище, но, занятая более важными делами, Марья составить компанию подружкам отказалась. Конечно, пропускать шикарное шоу было немножко обидно, но овчинка выделки стоила. Упоительное чувство долгожданной победы было настолько приятным, что сумело затмить собой остальные переживания. В конце концов, купить билеты на ледовую постановку было делом запредельно сложным, но всё-таки возможным. Что ни говори, а заставить ползти Кряжина на коленях было намного сложнее.

Ждать появления раскаявшегося благоверного можно было и час, и два, поэтому, решив не терять времени понапрасну, Марья разложила на столе словари и учебники и, углубившись в английский, в который раз принялась выверять текст дипломной работы. Сначала, прислушиваясь к звукам на лестничной площадке, она едва улавливала смысл прочитанного, но потом, увлекшись, ушла в работу с головой и потеряла счёт времени. Шурша страницами, она внимательно вчитывалась в текст, стараясь не пропустить ничего важного, и оторвалась от работы только тогда, когда поняла, что в комнате стало почти темно.

Распрямившись на стуле, Маша шевельнула затекшими плечами и перевела удивлённый взгляд на часы. Провисеть над бумагами почти пять часов кряду Марья, несомненно, была в состоянии. Иногда, засиживаясь за переводами до самого рассвета, она не разгибала спины значительно дольше, но сейчас она не верила своим глазам. По всем мыслимым и немыслимым меркам к шести вечера Кряжин должен был бы появиться в доме с повинной, и если этого до сих пор не произошло, то возможны только два варианта: либо врут часы, либо… Боясь облечь действительность в слова, Марья застыла на месте. Конечно, ошибиться может каждый, но восьмое — самый поздний срок, и если Кирилл не вернётся домой сегодня, то скорее всего он нашёл какой-то другой выход и тогда… тогда, возможно, он не вернётся к ней совсем.

Прижавшись к спинке стула, Марья застыла каменным изваянием и помертвевшими глазами уставилась на часы. Этого просто не могло быть. Обычно неподвижная, сейчас минутная стрелка двигалась буквально на глазах. Плавно заваливаясь набок, она тянулась к тоненькой отсечке и, преодолевая преграду, в знак своей победы, оповещала оцепеневшую Марью сухим щелчком.

Заливая город тёмным тягучим гудроном, на дома опускалась длинная мартовская ночь, а Марья, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, прислушивалась к редким сухим щелчкам секундной стрелки и, силилась пробиться сквозь ватную пустоту безнадёжного одиночества, никак не могла поверить в то, что последняя точка была поставлена не ей.

* * *

— Дарья Еремеевна, мы с Ириной Павловной вынуждены пробыть несколько дней в отъезде. — Не доходя двух шагов до дворничихи в замызганном фартуке, невысокий пожилой мужчина в светлом плаще остановился и натянуто улыбнулся. — У меня будет к вам небольшая просьба. Пока нас нет, вы уж не сочтите за труд проследить за квартирой, чтоб, не дай бог, чего не случилось! — Символически сплюнув через левое плечо, мужчина переложил шикарные кожаные перчатки из одной руки в другую, и его вымученная улыбка стала чуть шире.

— Отчего ж не приглянуть? — Тяжело повиснув на черенке внушительной метлы, Гранина доброжелательно улыбнулась, и, растопырившись в разные стороны, прочные берёзовые прутья шаркнули по асфальту. — Я, Пал Саныч, всех туточки знаю, чай, не первый год за здешними жильцами прибираю, так что уж вы не волнуйтесь, всё будет в порядочке.

Скривившись, как от горькой пилюли, Лорх с негодованием поджал уголки губ. Его благородные, можно сказать, царские имя и отчество, панибратски урезанные этим пугалом в заляпанной одежде чуть ли не вдвое, прозвучали как кличка, которая была бы под стать какому-нибудь работяге из-за станка, а не второму секретарю горкома партии. Приподняв свой узенький лисий подбородок, Павел Александрович выдержал паузу, давая понять, что бестактность обслуги не осталась незамеченной, почти не разжимая губ, высокомерно процедил:

— Да уж, уважаемая, займитесь, поддерживать порядок — ваша прямая обязанность. Вам за это государство платит деньги.

Коснувшись перчатками края шляпы, не дожидаясь реакции на свои слова, Лорх развернулся на каблуках и быстрыми шагами направился к служебной «Волге».

— Пфуй! — возмущённо выпустив через щёки воздух, Гранина с силой надавила на метлу, и та громко хрустнула.

Что ни говори, а прежние жильцы были не чета нынешним. Бывало, праздник не праздник, а не обидят: то денег дадут, то какое пальтишко или плащик с барского плеча кинут, да и вещи-то все были, почитай что, новёхонькие, таких в магазинах не сыщешь…

— Что, Еремеевна, новые-то тебя не сильно жалуют? — дышавшая воздухом у дверей своего подъезда, слышавшая весь разговор до единого слова, Тамара Капитоновна подошла к Граниной и, не отрывая глаз от отъезжающей чёрной «Волги», неодобрительно выдохнула.

— Куда уж нам, — голос Еремеевны обиженно надломился, — нача-а-альство! Деньгами попрекает, а сам сроду ни копейки не дал. Зарплату тебе, говорит, государство положило приличную…

— Да, Мишка-покойник, который в этой квартире до них жил, тот проще был. — Причмокнув, Тамара Капитоновна достала из-за отворота плаща отутюженный носовой платочек и, прикладывая его к слезящимся от ветра глазам, несколько раз едва слышно шмыгнула носом.

— Хороший Михаил Виктории человек был, справедливый, никогда зазря не обидит, не то что эти, — Гранина с обидой мотнула головой в том направлении, куда уехала служебная «Волга».

— Он-то — ничего, а вот его Наташка — штучка ещё та была, прямо, куда деться, дворянских кровей, да и только, — строго прервала причитания Граниной Тамара Капитоновна. — Бывало, идёт, в твою сторону головы не повернёт. Нос задерёт, глаза закатит — аж распирает её от важности, словно опару в кастрюле.

— Она своё получила. — Махнув рукой в брезентовой рукавице, Дарья Еремеевна провела сверху вниз по отполированной за многие годы ручке метлы. — Как Викторыча не стало, так с неё гонор-то быстро сполз. Когда ей велели выкатываться из казённой кватеры, с ней чуть удар не приключился. Сначала всё кипятилась, руками размахивала, обещала нажалиться куда следует, а потом — ничего, поутихла. А когда дело до переезда дошло, и вовсе хвост поджала.

— Ну да, она же думала, что её в память о Михаиле пальцем тронуть не посмеют, — едко прибавила Тамара.

— Как же, как же, помню я эту историю, всё у меня на глазах вышло. — При воспоминании о чудесном событии полуторагодовалой давности Гранина довольно улыбнулась, и от уголков её глаз поползли тонкие лучики частых морщинок. — Ей тогда предлагали одну кватеру за другой, а она, как королевишна, всё ковырялась, думала, как бы не продешевить: то метро далеко, то соседи — рвань подзаборная, то районишко захудалый, то под самыми окнами — дорога.

— И что бабе бы остановиться! — с пониманием поддакнула Тамара.

— Вот именно! — по мере приближения к развязке распаляясь всё больше и больше, входила в азарт Еремеевна. — Довыбиралась на свою голову, чуть в коммуналку не угодила. Хорошо ещё, что вовремя одумалась и на подселение согласилась, оно, вроде как и коммуналка, но всё ж не обчая.

— А она думала, за ней до конца жизни бегать станут. Больно она кому нужна! — Злорадно пожевав губами, Капитоновна убрала под платок выбившиеся на висках пряди. — Ничего, ей и этого за глаза хватит. Все они одним миром мазаны, эти-то. — Закатив глаза к небу, она глубокомысленно повела бровями. — Небось Крамской не сиротой её оставил, проживёт как-нибудь, почище нас всех.

— Говорят, она на работу устроилась, — прищурилась Гранина и, помедлив, словно оставляя на десерт самое вкусное, сладко протянула: — Вахтёршей.

— Кем? — от удивления Тамара Капитоновна чуть не поперхнулась.

— Вахтёршей, в ентом самом горкоме, где наш Викторыч заседал. Говорят, видели её там — у дверей сидит, рта не разевает, прямая, как палка, худющая, злющая. Я сама-то её не видала, — опережая готовый сорваться вопрос, зачастила она, — но Чистовы со второго парадного, которые с ними всё дружили, видели её там своими глазами. Татьяна Фёдоровна говорила, бывший начальник Наташкиного мужа за неё лично хлопотал. Что уж там между ними произошло — не знаю, Чистова говорила, он сперва никак не хотел её брать, но потом, видно, передумал.

— Да уж, конечно, рука руку моет, — понижая голос, как будто их мог услышать кто-то посторонний, почти шёпотом ответила Гвоздева. — Они друг друга не бросят, это мы — живи, как знаешь, а они, — она снова завела глаза наверх, — они один за другого горой стоять будут, хоть и съесть готовы друг друга живьём.

— Оно, конечно, всё так, — переложив ручку метлы на другое плечо, Гранина согласно кивнула, — только я не могу себе представить, как она ладит с той, другой.

— С какой другой? — широко раскрыла глаза Капитоновна, и, поняв, что Гвоздева ничегошеньки не знает о самом интересном, Гранина заметно оживилась.

— Пока Михаил Викторыч был жив, помимо его кикиморы, у него другая баба была, молодая, красивая… — сообщая страшную военную тайну, Гранина приняла важный вид и, напыжившись, стала похожа на куклу, надетую на заварочный чайник.

— Да что ты! — прикрывая рукой рот, изумлённо ахнула Гвоздева.

— Побожиться могу, чистая правда! Если бы сама не знала! — горячо подтвердила Еремеевна.

— И давно он так? — Лицо Капитоновны, вытянувшись, стало напоминать грушу дюшес.

— Точно тебе сказать не могу, наверное, года за полтора-два до того, как его ударом хватило. Откудова эта краля взялась, мне тоже неведомо, но живёт она где-то совсем близко. Когда Викторыч к ней уходил, он никогда служебной машины не вызывал, а поскольку общественного транспорта он на нюх переносить не мог — значит, думай сама, — качнув метлой, резюмировала Гранина.

— И что же с этой… — видимо, захотев ввернуть неприличное словцо, Гвоздева на миг запнулась, и, проглотив слюни, попыталась подобрать слова поприличнее, — …с этой девкой сталося, после Мишкиной-то смерти?

— Кто его знает, — шумно втянула воздух ноздрями Гранина. — Наталья-то, по сравнению с прежними своими хоромами, почитай что, в углу ютиться, а эту я вижу часто, значит, никто её никуда с кватеры не турнул.

— Это как же понимать? Неужто эта краля новому горкомовскому начальнику по наследству от Мишки перешла?

— Да пёс их всех разберёт, у них там такой собачник! Кто кому роднёй приходится, а кто — так, лишний пришей-пристебай, лучше в ихние дела не влезать, — деловито посоветовала Гранина. — Ты сама посуди, оне все партейные, где уж нам с тобой с рязанской моськой в калашный ряд!

— И то правда. — Налетевший порыв ветра выжал из Гвоздевой две скупые слезинки, и, прищурившись, Тамара Капитоновна вновь прижала к глазам носовой платок.

— Не знаю, врёт Чистова или нет, да только как-то обмолвилась она, будто бы однажды видела она эту кралю у дверей горкома под руку с мужем родной Мишкиной племянницы, — потоптавшись на месте, Дарья Еремеевна привычно взяла метлу наперевес. — Чистова говорила, сбежал потом этот парень от Машки на Север: не то в Мурманск, не то в Архангельск, а может, ещё куда… — неуверенно проговорила она и, бубня себе под нос что-то нечленораздельное, неспешно двинулась вдоль дома.

* * *

— Ну что?

— Как?

Обступив Геннадия со всех сторон, девчонки наперебой забрасывали его вопросами и нетерпеливо дёргали за рукава рубашки. Насупленный, с опущенными плечами, красный, как варёный рак, Генка сердито озирался по сторонам и, похлопывая себя по карманам, никак не мог нащупать открытую пачку «Астры».

— Ген, о чём они с тобой так долго говорили?

— А скажи, ведомость с оценками у них на столе, да?

— Да отстаньте вы все, расшумелись, как сороки! — Не выдержав взволнованной трескотни девчоночьих голосов, Генка попытался раздвинуть локтями толпу, собравшуюся у дверей аудитории, где заседала комиссия по распределению.

— Подожди же, ну, Геночка! Успеешь ты ещё покурить. Расскажи, как всё было! — Перекрыв пути к отступлению, девушки окружили Гену, и, зажатый со всех сторон, Карамышев сдался.

— Да чего рассказывать-то, рассказывать-то особо и нечего, — с досадой проговорил он и, затолкав папиросу обратно, переложил пачку в нагрудный карман рубашки. — Ну что… Назвали мою фамилию, вошёл я в класс — там комиссия, столы — вот так вот, вдоль доски. — Представив расположение парт в аудитории, Карамышев развернулся боком ко входу в учебную комнату и, выставив впереди себя руку, резко полоснул ей по воздуху. — За столами — шестеро, только я, кромедвоих — Анастасии Дмитриевны и Игоря Кузьмича, — никого из них не знаю, наверное, начальство какое, — выдвинул предположение он.

— Да какая разница, ты говори, о чём спрашивали! — нетерпеливо перебил голос из заднего ряда.

— Ну вышел я на середину комнаты, встал — руки по швам, а они все молчат, только бумажки перебирают. Я тоже молчу, жду. — Переживая всё заново, Генка нахмурился, и брови его недовольно зацепились одна за другую. — Потом один из них, который по центру, и говорит: «Вы — Карамышев Геннадий Алексеевич»? Я отвечаю: «Ну мол, я». А он: «Как же это у вас, Геннадий Алексеевич, в дипломе одни «удовлетворительно» стоят? Что же вы сможете преподать советским ребятишкам, если сами не имеете достаточной квалификации?»

При воспоминании о словах председателя распределительной комиссии Генка насупился ещё больше, и на его щеках появились красные пятна.

— Так и сказал? — во всеобщей нависшей тишине тоненький девичий голосок был похож на слабый писк комара.

— Так и сказал! — качнув белёсым чубом, сердито откликнулся Генка. — Я стою, не знаю, куда глаза спрятать, а он уставился на меня, того и гляди, слопает. Чуть со стыда сквозь землю не провалился, — глядя себе под ноги, с досадой буркнул он.

— Если бы ты почаще книгу в руки брал, не пришлось бы со стыда сгорать! — не удержалась от замечания Самсонова, но, испуганные тем, что Геннадий, обидевшись на её замечание, может уйти прочь, не рассказав самого главного, девчонки зашикали на неё со всех сторон.

— Ген, а что было потом?

— Я постарался как-то оправдаться, но, по-моему, вышло не очень убедительно, — честно сознался Карамышев. — Не успел я договорить, как старичок у окна и какая-то женщина рядом с ним зашептались, а потом, что-то пометив в бумагах, передали их в центр стола. Дальше всё пошло быстро. Игорь Кузьмич сверился с ведомостью, кивнул въедливому старичку, и тот заявил: поскольку, говорит, молодой человек, учителя английского нужны не только в городах, но и в других уголках нашей необъятной Родины, придётся вам потрудиться в Казахстане. Вот, говорит, у нас имеется запрос из села Азыр, находящегося в двадцати шести километрах от районного центра Аркалык. Место, конечно, не бойкое, но и там люди живут. Хотел я возмутиться, да кто меня с такими оценками слушать станет?! — неожиданно вспыхнул он. — Я ещё понимаю, был бы красный диплом, а тут — эх! — С досадой махнув рукой, Генка протиснулся сквозь толпу притихших девчонок и, перепрыгивая через две ступени, побежал на улицу.

— Лихо Гешу прижали!

Потерев переносицу, Николай хотел броситься вслед другу, но из общей толпы вынырнула Самсонова и ухватила его за рукав.

— И далеко ты отправился? А если сейчас позовут тебя, ты об этом подумал?

— Ты чего, не слышала? — рванувшись, Николай посмотрел вслед исчезнувшему другу. — Генку отправляют в какой-то Мухосранск.

— Ну и что из этого? — смерив Николая уничижительным взглядом, привычным жестом Самсонова убрала кудри за уши.

— У него же в Москве жена, они об этом подумали? — бросив негодующий взгляд на аудиторию, где творилась такая несправедливость, Николай сурово сверкнул глазами. — Нужно пойти и сказать им об этом. Ты же староста, вот и ступай!

Взяв Юлю за плечо, он развернул её лицом к учебному кабинету, но она, упираясь руками и ногами, отрицательно замотала головой.

— Не пихайся, Ласточкин, я всё равно не пойду просить за твоего приятеля.

— Это ещё почему? — Еле сдерживаясь, Николай сжал свои огромные ладони в кулаки.

— Кто-то же должен поехать по запросу в Казахстан, — поправляя брошь на груди, с достоинством изрекла та.

— Почему этим кем-то должен быть обязательно Генка?!

— А почему бы и не он? — приподняв брови, Самсонова вскинула вверх острый подбородок. — Если Карамышев не заслужил распределения лучше, пусть едет в свой аул. Вот я училась днями и ночами, уж, наверное, меня в такую дыру не зашлют. Вы с Генкой гуляли, а на сессиях всеми правдами и неправдами вымаливали себе трояки, так что же вы теперь хотите?

— Если бы мы были уж так плохи, зачем бы нас нужно было держать? — во весь голос возмутился Николай. — Тебя послушать — так нас нужно было гнать отсюда с первого триместра поганой метлой!

— По совести, нужно было бы! — звонко отчеканила Самсонова.

— Тогда чего ж нас держали?!

— Да потому что в группе на двадцать пять девочек было всего три парня, вы с Генкой да Кряжин, — в лоб выпалила она. — В пединститут нормальных ребят на аркане не затащишь, сюда идут только такие, как вы: или инвалиды, или женатые!

— Да что б тебя, дуру, на Колыму упрятали! — Поняв, что помощи от Самсоновой не дождёшься, Николай повернулся к ней спиной и, не желая продолжать бесполезные дебаты, отошёл в сторону.

— Ласточкин! — в дверях аудитории возникла плотная фигура заместителя декана, Анастасии Дмитриевны, и, позабыв о вредной старосте, Николай поспешил к ней.

— Да-a, девочки, неизвестно, кому что светит, — с расстановкой протянула Юля, провожая злым взглядом удаляющегося на собеседование Николая.

— А я даже выбирать не стану, куда отправят, туда и поеду, — мягко улыбнулась худенькая девушка с пышной косой. — Чего волноваться попусту? Всё равно будет так, как решит комиссия, — нервно улыбнулась она, и было заметно, что на самом деле она волнуется ничуть не меньше остальных. — По крайней мере, мы все в одинаковых условиях, — тоненько проговорила она, ища глазами поддержки у стоявших рядом девочек.

— Все, да не все, — оборвав утешительницу на полуслове, Юлия оправила на себе длинную юбку и, скосив глаза вправо, кивнула на Марью, разговаривавшую с подружками у перилл дальней лестницы. — Над некоторыми руку держат с самого поступления, так что кроме нас кандидатур на московское распределение достаточно.

— Зачем ты так говоришь, — покраснев до ушей, Нина поправила на переносице толстую дешёвую оправу школьных очков. — Маша все пять лет из-за учебников не вылезала, она окончила институт с красным дипломом, была признана лучшей ученицей курса, так что своё право остаться в Москве она отработала.

— Когда тебе в клювик всё готовое кладут, чего бы и не заниматься? — едко возразила Юлия. — Вон, Вика пять лет по электричкам моталась, а ты, ты. Разве мы не знаем, каким трудом далась учёба тебе? Вообще удивительно, как ты смогла окончить институт при таких каторжных условиях! — звонко выкрикнула она, и, привлечённые её последними словами, к ним обернулись сразу несколько студентов. — Что же Вике никто квартиры в Москве не подарил? Или, может, Кряжиной пришлось, как тебе, по ночам чужое тряпьё стирать?

— Замолчи! — прижав ладони к щекам, Нина едва заметно согнула колени и, словно защищаясь от сыплющихся раскалёнными углями слов старосты, что есть силы зажмурилась.

— А ты мне рот не затыкай! — жёстко сказала Самсонова. — Все знают, Кряжину в институт богатый дядюшка пропихнул, да вот незадача — помер не вовремя, а то бы и с распределением у неё проблем не было. Хотя, очевидно, их и так не возникнет. — Губы Юли презрительно изогнулись. — У неё куплено всё заранее, и оценки в сессию, и распределительное открепление. Это нам три года гнить в медвежьем углу, а такие, как она, будут наслаждаться столичной жизнью.

— Зачем ты говоришь за всех? — перекинув косу назад, девушка с мягкой улыбкой с укором посмотрела Самсоновой в лицо. — Если ты староста, это ещё не означает, что ты можешь говорить от лица всех. Лично я так не думаю.

— А тут и думать нечего! — накрутив себя, Юля была уже не в состоянии нажать на тормоза. — Эта деревенская выскочка останется в Москве, а нас, коренных москвичей, отправят в какой-нибудь аул, как Генку!

— Она добрая и трудолюбивая! — подала свой голос в защиту подруги Нина, от всей души желая, чтобы стоявшая у самой лестницы Марья не услышала слов Юли.

— Ага, до такой степени добрая, что Кряжин, как от чумы, удрал от неё без оглядки!

Намеренно произнеся фамилию Кирилла отчётливо и громко, Самсонова насмешливо прищурилась и демонстративно ткнула в сторону Марьи пальцем. Увидев жест старосты и услышав её последние слова, Марья снялась с места и, сжав зубы, медленно двинулась в сторону Юлии.

* * *

— Ну и как нам поступить с этим светочем знаний? — прислушиваясь к восторженным воплям Ласточкина, нежданно-негаданно получившего распределение в солнечную Одессу и во всеуслышание оповещавшего о своей радости родные пенаты, Анастасия Дмитриевна подчеркнула фамилию Кряжиной толстой чернильной полосой и, проставив напротив неё жирный вопросительный знак, внимательно посмотрела на притихшую комиссию.

— Исходя из положений законодательства, студенту, окончившему вуз с красным дипломом, при распределении должны полагаться определенные льготы, — несмело кашлянув, узенький старичок, сидящий у самого окна поправил на шее старомодный галстук.

— С точки зрения закона распределение студентов — вообще чистейшей воды профанация, и уж кому-кому, а вам, Пётр Вениаминович, это известно не хуже моего, — напирая животом на край стола, Анастасия Дмитриевна укоризненно взглянула поверх очков на пришлого старичка.

— К сожалению, Анастасия Дмитриевна, это так, — низенький старичок вытянул губы трубочкой и разочарованно покачал головой. — Некоторые из выпускников, особо одарённые, а следовательно, и особо пронырливые, знают об этой лазейке и успешно ею пользуются, и в этом случае мы бессильны.

— Уважаемый Пётр Вениаминович! То, о чём вы сейчас говорите, необычайно важный вопрос, но, к сожалению, у нас крайне мало времени, к тому же все присутствующие, — вытянув руку вперёд, Анастасия Дмитриевна уважительно обвела всех членов комиссии, — как мне кажется, прекрасно осведомлены об этой стороне вопроса. В связи с этим мне представляется нецелесообразным тратить драгоценное время собравшихся товарищей на общие отвлечённые темы.

Обведя четверых участников действа вопрошающим взглядом и получив их негласное одобрение, заместитель декана строго сдвинула брови, и, сникнув под её взглядом, сухонький старичок умолк.

— На повестке дня вопрос об одной из выпускниц нашего курса, некоей Кряжиной Марии Николаевне, окончившей в этом году нститут с отличием по всем предметам.

— А что с ней не так? — спросила низенькая пожилая женщина с черепаховым ободком в волосах.

— Постараюсь вкратце изложить суть вопроса. — Сосредоточенно нахмурившись, замдекана постучала перевёрнутым карандашом по крышке парты и, сделав глубокий вдох, ринулась в наступление. — Пять лет назад к нам в институт поступил звонок из вышестоящей инстанции, где в ультимативной форме нам предписывалось принять на курс Кряжину Марию Николаевну, уроженку Московской области, деревни Озерки. Заметьте, сделать это предписывалось в приказном порядке, без каких-либо оговорок, без экзаменов, собеседований и тому подобных, как мне было сказано, «ненужных проволочек».

— Подумайте только! — поражаясь грубому давлению на преподавательский состав, выразила общее возмущение дама с ободком.

— Решив пойти навстречу, я поинтересовалась, нуждается ли эта особа в студенческом общежитии, что, согласитесь, уважаемые коллеги, учитывая место прописки Марии Николаевны, было вполне логичным, на что получила достаточно резкую отповедь.

— Помилуйте, Анастасия Дмитриевна, да за что же было вам выговаривать? — с изумлением произнёс Игорь Кузьмич. — С моей точки зрения, пойдя навстречу этой девочке, вы проявили абсолютно бескорыстную заботу, за которую она должна была бы вам быть крайне признательна…

— В достаточно резкой, я бы даже сказала… грубой форме мне было объявлено, что по осени гражданка Кряжина будет иметь в своём распоряжении отдельную однокомнатную квартиру, — перебивая прочувствованную речь коллеги, с обидой выговорила Анастасия Дмитриевна, и её лицо напряжённо застыло. — Мало того, эта отдельная квартира будет располагаться на набережной, было сказано мне, неподалёку от метро «Киевская», где, как вы понимаете, живут люди далеко не бедные… — многозначительно добавила она.

— Да… история неприятная, — прижав ладонь к дряблой шее, старичок у окна натужно кашлянул. — Я глубоко сожалею о том, что вам пришлось пережить, и поверьте, мне понятно ваше состояние, но, Анастасия Дмитриевна, ведь не секрет, что по протекции вышестоящих органов в наши вузы поступает чуть ли не каждый десятый абитуриент, — вдруг выдал он.

Рассчитывая на полное понимание присутствующих, Анастасия Дмитриевна на какой-то момент замерла, но потом, словно опомнившись, шумно вздохнула, и, повернувшись к Петру Вениаминовичу всем корпусом, с нажимом произнесла:

— Я удивлена, профессор, вашей неадекватной реакцией, как, полагаю, и все находящиеся в этой аудитории.

— Но позвольте, вы же сказали, эта девушка окончила курс с отличием… — попытался он отстоять свою точку зрения.

— То есть вы хотите сказать, что результаты успеваемости Кряжиной полностью перечёркивают то унижение, которое мне… вернее, которое всем нам, — акцентируя последнее слово, замдекана заметно повысила голос, — было нанесено её высокопоставленным родственником? Я вас правильно поняла?

— Да нет… что вы, Анастасия Дмитриевна… нет, вовсе нет… — Слыша перешёптывание коллег, старичок суетливо забегал глазами и, стараясь не глядеть докладчице в лицо, заёрзал на стуле.

— Да, успеваемость этой девушки — выше всяких похвал, но до тех пор, пока… был жив… её высокопоставленный родственник, на администрацию института оказывалось постоянное давление!

Выразительная пауза, выдержанная замдекана в классических традициях умелого оратора, оказала своё действие. Вникнув в смысл сказанного и поняв, что высокая карающая длань этого важного родственника уже не в силах до них дотянуться, присутствующие заметно оживились и заговорили все разом.

— Товарищи! Товарищи! Попрошу ещё минуточку внимания! — постучав карандашом по столу, Анастасия Дмитриевна заговорила снова. — В течение пяти лет Мария Кряжина получала от института повышенную стипендию, в которой, к слову сказать, совершенно не нуждалась, — как бы между делом, вскользь, добавила она. — Я полагаю, пришла пора отдавать долг государству, вложившему в её обучение немалые суммы. Безусловно, Мария Николаевна — отличный специалист, и её красный диплом — наша общая гордость, но, мне думается, будет справедливым предоставить ей возможность проявить свои способности самостоятельно, так сказать, без чьего-либо вмешательства со стороны.

— Но испокон веку выпускникам с красным дипломом отдавалось предпочтение перед всеми прочими, — не обращаясь ни к кому конкретно, но так, чтобы услышали все, упрямо пробубнил сухонький старичок.

— Пётр Вениаминович! — произнося имя-отчество своенравного старикашки, Игорь Кузьмич встал в полный рост и выразительно взглянул на Анастасию Дмитриевну. — По большому счёту нам не понятна причина вашего недовольства. Мария Николаевна — большая умница, и, думаю, я не сильно ошибусь, если выражу всеобщее восхищение перед её трудолюбием и настойчивостью, но… — Назидательно подняв указательный палец, он сделал весьма внушительную паузу. — Как нам всем известно, в марте этого года состоялся XXIII съезд Коммунистической Партии, на котором обсуждались важные задачи, стоящие перед нашим обществом. И одной из таких задач является как раз вопрос образования. В наше непростое время, когда весь советский народ, не покладая рук, трудится на благо родной страны, каждый специалист, тем более такого уровня, как… э-э…

— Кряжина, — мгновенно придя на выручку коллеге, негромко подсказала замдекана.

— Да… как Кряжина, — небрежно кивнув головой, поблагодарил Игорь Кузьмич, — каждый толковый специалист должен полностью посвятить себя своей работе, своему делу. И не важно, в какой точке нашей необъятной Родины потребуется его помощь! — в голосе Игоря Кузьмича зазвучала высокая патетика. — Главное — не в этом. Главное — это гордость за свою страну, за то, что тебе доверено такое ответственное дело — воспитание подрастающего поколения! — Услышав аплодисменты, заведующий кафедрой скромно потупился и опустился на стул.

— Позвольте, но я читал опубликованные материалы XXIII съезда, и там ни слова не было сказано о том, чтобы выпускников вузов, окончивших институты с красным дипломом, распределяли против их воли. Помилуйте, на всём курсе у вас только восемь человек имеют красный диплом, и одна из них — Мария Кряжина! — втягивая голову в плечи, совсем тихо пробормотал борец за попранную справедливость.

— Вот ведь упёрся, одна морока с ним! И зачем только из министерства присылают на распределение такое несчастье! — теряя терпение, наклонясь к самому уху Игоря Кузьмича, едва слышно прошептала Анастасия Дмитриевна. — Ну что мне, встать и сказать в открытую, что эта Кряжина со своими выкидонами и высокопоставленными родственничками у меня вот где? — резанув ладонью у горла, она зло поджала губы.

— А чего вы ждёте, всё равно Шевлянскому ничего доказать нельзя, ставьте вопрос на голосование, и дело с концом, — изогнул правую бровь Игорь Кузьмич. — Я надеюсь, место для распределения этого юного дарования подобрано подходящее?

— Да, мною лично, с нежностью и любовью, — хохотнула Анастасия Дмитриевна и, приподняв со стула своё дородное тело, постучала карандашом по пустому стакану, стоящему на загаженном мухами стеклянном подносе рядом с графином. — Товарищи! Поступило предложение решить спорный вопрос распределения студентки методом голосования. Кто за то, чтобы Мария Николаевна была распределена на общих основаниях со всеми студентами курса, прошу поднять руки. Пятеро против одного, — после секундной паузы произнесла она. — Ну что ж, решение принято большинством голосов. Спасибо за поддержку.

Слыша, как в ушах шумит кровь, Марья сжала кулаки и медленно двинулась вдоль коридора по направлению к Самсоновой.

— Машенька, не надо! — соскользнув со щёк, ладони Нины молитвенно сомкнулись под подбородком. — Я прошу тебя, слышишь, не связывайся. Ещё несколько дней, и мы с ней больше никогда не встретимся!

— Да что мне твоя Кряжина сделает? — Высокомерно вскинув подбородок, Юля насмешливо смерила дрожащую Нину презрительным взглядом, но, увидев выражение лица Марьи, невольно отступила назад и почувствовала, как по спине побежали мурашки.

— Как же ты мне надоела, Самсонова! — Сузив глаза, Марья с ненавистью взглянула в лицо старосты. — И что тебе неймётся, что ты ко всем цепляешься?! Какое тебе дело, куда делся мой муж и чем зарабатывает на жизнь семья Нины! И что ты людям нервы треплешь, дрянь ты эдакая!

— Замолчи! — Глядя в расширившиеся, горящие зрачки Марьи, Юля испуганно вздрогнула и отступила на два шага назад, к широким фигурным перилам, идущим по периметру всего этажа.

— Я пять лет молчала, хватит! — отрезала Марья и, приблизившись к Юле вплотную, впилась в неё ненавидящим взглядом. — Какая же ты гадина, вздорная и пошлая кукла!

Подходя с каждым словом всё ближе и ближе, она наступала на ноги вконец опешившей от неожиданного напора Самсоновой, и та, зажатая между Марьей и парапетом, вынуждена была отклоняться назад.

— Ты что, с ума сошла?! — Коснувшись спиной камня, Юля уронила сумку, схватилась руками за витые столбики перил, взвизгнула, и на глазах её проступили слёзы. — Уберите её, кто-нибудь! Она же меня убьёт!

— Кряжина, пройдите!

Голос Анастасии Дмитриевны заставил Марью прийти в себя.

— Мы с тобой ещё поговорим, — выдохнув Самсоновой прямо в лицо, Марья помедлила, но потом всё-таки выпустила свою жертву и, развернувшись, пошла к дверям аудитории.

— Ненормальная! — От пережитого волнения Юля всхлипнула и, скривив губы, хотела добавить что-нибудь ещё, но побоялась: стоящая рядом Нина могла передать её слова этому чудовищу в юбке.

— Итак, Мария Николаевна, мы все, весь наш преподавательский состав, поздравляем вас с успешным окончанием института и хотим сообщить, что вам выпала честь представлять наш областной педагогический институт в славном городе Мурманске, — широко улыбаясь, замдекана с чувством пожала Марье руку и, искренне счастливая всем происходящим, просияла.

— В Мурманске? — не поверив своим ушам, старенький профессор вскинул на Анастасию Дмитриевну удивлённый взгляд, но его восклицание потонуло в громких аплодисментах присутствующих.

— Надеюсь, три года обязательной отработки станут для вас успешными, и вы вернётесь в Москву с незабываемыми впечатлениями. — Замдекана наслаждалась своей местью и внимательно следила за выражением лица ненавистной выскочки, но в глазах Марьи светилась неподдельная радость. — От всей души желаю вам успеха в нашем нелёгком труде педагога и… ещё раз поздравляю!

— Спасибо вам всем! — Марья выглядела самой счастливой на свете и, прижимая бланк с распределением к груди, просто сияла от счастья. — Если бы вы только знали, как я вам благодарна!

Поражённая до глубины души таким неожиданным поворотом, Анастасия Дмитриевна во все глаза смотрела на умственно неполноценную личность, с любовью прижимавшую открепление к груди и, похоже, совершенно не удручённую своим скверным распределением, и чувствовала, что по какой-то неизвестной ей причине большего подарка для этой особы она сделать просто не могла. С досадой закусив губу, вынужденная сохранять хорошую мину при плохой игре, она через силу улыбалась. А в душе Марьи, звеня серебряными колокольчиками, переливалось волшебное слово, от которого её душа готова была взлететь в синюю высь июньского неба: Мурманск.

* * *

— Любовь Григорьевна, эта пятница — последний день работы нашего садика, на июль и август мы закрываемся. — Сняв с бокового крючка шкафчика тряпочный мешок с детскими вещами, воспитательница протянула его Любе. — Если Мишенька летом будет в Москве, дежурный сад готов его зачислить в наборную группу с теми детишками, которых родителям некуда пристроить. Я вам сейчас напишу адрес этого садика. — Повернувшись, воспитательница хотела пойти в группу за листком и карандашом, уверенная в том, что уж кому-кому, а Шелестовой, воспитывающей сына одной, этот адрес пригодится наверняка.

— Не стоит беспокойства, Зоя Евдокимовна, Миши летом в Москве не будет.

— Вот как? — остановившись в дверях, воспитательница посмотрела на Любу с нескрываемым любопытством. — А где же он будет?

— Он на два месяца поедет к бабушке с дедушкой в деревню. — Стараясь не обращать внимания на любопытный взгляд педагога, Люба свернула мешок с пижамой и сандаликами вдвое и, положив его в сумку, сделала шаг по направлению к группе.

По всем правилам хорошего тона, на этой фразе Зоя Евдокимовна должна была бы окончить расспросы и, вызвав мальчика из игровой, попрощаться с Шелестовыми до следующего утра, но, не в силах побороть искушение, застыв в проёме двери, она округлила глаза и, удивлённо глядя в лицо молодой мамочки, возбуждённо произнесла:

— Как, разве у Миши есть дедушка? Странно… он никогда об этом не говорил. Обычно дети делятся с воспитателями всем, даже тем, что порой родителям хотелось бы утаить… Ну вы меня понимаете… — замявшись, Зоя Евдокимовна усмехнулась и сделала в воздухе неопределённый жест рукой.

Видя, что Любовь Григорьевна не расположена к откровенности, воспитательница огорчённо вздохнула. Надо же, какой интересный поворот событий, а она не в курсе. О том, что погибший отец Миши — детдомовец, в саду стало известно ещё в феврале, когда заведующая определяла ребёночка в младшую группу, но в том, что у Любови Григорьевны нет отца, она была уверена полностью. В самом деле, не мог же мальчик за полгода посещения сада так часто рассказывать о бабушке и ни разу не упомянуть о своём дедушке.

— А что, бабушка с дедушкой берут к себе Мишеньку впервые? — понимая, что она совершает бестактность, Зоя Евдокимовна слегка смутилась, но любопытство было слишком сильно.

— Да, — односложно ответив на вопрос, Люба заглянула в группу, но любопытство воспитательницы было не только не удовлетворено, напротив, заинтригованная до крайней степени, Зоя Евдокимовна горела желанием прояснить ситуацию до конца.

— А вы не боитесь отпускать от себя сынишку так надолго? — осторожно прозондировала почву она. — Я бы на вашем месте поостереглась сразу отказываться от дежурного садика. Мало ли что… Люди пожилые, дедушка, по всей видимости, мальчика никогда не видел, можно сказать, совсем чужой ребёнку человек, ведь так?

— Зоя Евдокимовна, я очень благодарна вам за заботу о моём ребёнке, вы замечательный воспитатель, и Миша всегда говорит о вас только хорошее, — подсластив пилюлю, Люба собралась с духом, — но есть некоторые вопросы, которые касаются только нашей семьи. Если ваши расспросы продиктованы единственно заботой о ребёнке, то могу вам сообщить, что июль и август, до первого сентября включительно, Миша будет находиться в деревне Озерки Московской области. Если же — нет…

— Да будет вам известно, что одной из обязанностей воспитателя является владение полной информацией о местонахождении каждого ребёнка группы в летний период, — переходя на официальный тон, но, не снимая с лица приветливой улыбки, перебила Любу Зоя Евдокимовна, — так что будет лучше, если свои домыслы о причинах, заставляющих меня интересоваться вашими семейными делами, вы, Любовь Григорьевна, оставите при себе. Мишенька, за тобой мама! — прекращая неприятный разговор, воспитательница прошла в игровую, переключив своё драгоценное внимание с ребёнка погибшего героя на детей простых смертных.

Выйдя из метро, Люба решила не садиться на троллейбус, а, воспользовавшись чудесной летней погодой, дойти до дому пешком. Миновав площадь перед Киевским вокзалом, Шелестовы свернули вправо и, оказавшись на набережной, неторопливо пошли вдоль Москвы-реки.

— Ты знаешь, Миш, воспитательница на тебя жаловалась, — держа в одной руке сумку, а в другой — руку сынишки, Люба сверху посмотрела на тёмную макушку Мини.

— Опять? — вскинув голову, Мишаня недовольно надул щёки. — Вот бывают же такие ябеды!

— Разве можно обзывать взрослого человека ябедой? Зоя Евдокимовна — твоя воспитательница, и ты обязан относиться к ней с уважением, — серьёзно проговорила Люба. — Ты не хочешь мне рассказать, что там у вас сегодня случилось?

— Зачем? Ты же уже и так всё знаешь, — попытался вывернуться Миня.

— Знаю, но мне бы хотелось услышать это от тебя.

— Хорошо, — уступая настояниям матери, Мишенька сдвинул бровки и стал рассказывать: — Сегодня в старшую группу привезли шахматы и поставили их на полку в шкафу. Когда все ребята пошли мыть руки, мы с Серёжей залезли на стулья и достали себе по коробочке.

— А вы спросили разрешения у Зои Евдокимовны?

— Конечно, нет, мамочка.

— А почему «конечно»?

— Так она же всё равно не разрешила бы, — удивляясь недогадливости мамы, Минечка поднял на неё лучистые карие глаза. — Ты даже не представляешь, какая она жадная, — возмущённо сказал он.

— Ну об этом мы поговорим с тобой позже, — стараясь не рассмеяться, Люба прикусила нижнюю губу, — ты давай рассказывай, что произошло с этими шахматами потом.

— Потом мы стали в них играть, — не моргнув глазом, сообщил юный похититель.

— Как же вы могли в них играть, если ни ты, ни Серёжа не знаете шахматных правил?

— Мы же не в шахматы играли.

— А во что можно играть в шахматы, кроме самих шахмат? — поставленная ответом сына в тупик, Люба сбавила шаг.

— Мы играли в зоосад, — терпеливо пояснил Миня. — У нас там были слоны, коняшки, бегемоты и даже жираф. Правда, животных получилось больше, чем досок, и для всех домиков не хватило, потому что досок было всего две, — важно добавил он. — Мама, ты не представляешь, как у нас с Серёжей всё здорово вышло! Из пирамидок с кружочками на голове мы придумали сделать забор. Но тут из умывальника вернулся Вадик и начал переставлять всё по-своему. Серёжа его отпихнул, чтобы он ничего нам не ломал, а Вадик стал драться. Тогда я ему сказал, что он дурак, — честно выдал Миня, — а он почему-то обиделся, хотя ты и говоришь, что на правду обижаться нельзя.

— А плохие слова говорить можно?

— Как-то назвать его было нужно, а хорошие я тогда позабыл, — хитро извернулся Миша.

— И что же было потом?

— А потом в шахматы захотели играть все остальные, и разобрали все игрушки. Мне повезло, мамочка, я успел взять чёрную коняшку, она у меня из шахмат самая-самая любимая, — поделился радостью он. — А потом в группу пришла воспитательница и стала громко кричать и спрашивать, кто всё это сделал, ну, кто взял игрушки без спроса. — Для доходчивости Минька вытащил свою ладошку из маминой руки и, растопырив пальцы, важно помахал ею у себя перед носом.

— И ты сознался? — Люба с надеждой взглянула на юного оратора.

— Конечно, нет, мамочка, — просто ответил Миня, — но Вадька, за то, что я назвал его дураком, на меня нажаловался. Зоя Евдокимовна велела всем идти обедать, а меня оставила складывать шахматные игрушки обратно в коробки.

— Я надеюсь, ты выполнил её просьбу.

— Само собой. — Широко улыбнувшись, Миша взял Любу за руку и, подстраиваясь под её шаг, негромко добавил: — Только там было так много игрушек, что я подумал, что, если на одного коняшку в коробке будет меньше, Зоя Евдокимовна нипочём не заметит.

— И ты его украл? — ахнула Люба.

— Нет, я его взял на время, попользоваться, — замотал головой Миня, — а потом положил назад.

— Когда же ты его успел вернуть? — сопоставив рассказ сына со временем своего прихода в сад, усомнилась Люба.

— Я поиграл с ним в тихий час, когда все остальные спали, — похвастался он. — Воспитательница дождалась, пока мы все уснём, и ушла из спальни, а я начал потихоньку играть, потому что спать совсем не хотел.

— Потихоньку — это чтобы не разбудить остальных? — Представив маленького партизана, она не смогла удержаться от улыбки.

— Да вовсе не из-за этого, мама, — спустил её с небес на землю Миня. — Мне не хотелось ни с кем делиться. Сначала я играл просто так, без пользы, а потом увидел на столе воспитательницы крем и вспомнил, что ты всегда таким удобряешь руки. Тогда я встал, взял немножечко крема для коняшки и хорошенечко удобрил ей гриву, — с восторгом сообщил он.

— Удобряют землю, а руки мажут, — невольно засмеялась Люба.

— Хорошо, пусть — помазал, — согласно кивнул Миня. — Только ей это не понравилось.

— Почему ты так решил?

— Потому что она перестала блестеть, — вспоминая жирные отпечатки пальцев на лаковой поверхности красавца коня, Миша зашмыгал носом. — Я пытался её спасти, но чем больше мазал, тем меньше она блестела. А потом в спальню вернулась воспитательница, и начала сильно кричать, потому что ей стало очень жалко крема. Я же говорил тебе, что она жадная, а ты мне не верила, — с деловым видом заметил он.

— Знаешь, что я хочу тебе сказать? — Настроившись на воспитательную беседу, Люба приготовилась к длительному разговору с сыном, но внезапно замолчала и остановилась. Удивлённый молчанием матери, Минечка поднял голову, но, кроме незнакомой тёти со светлой косой, не увидел ничего необыкновенного.

— Мам, ты на меня очень рассердилась? — его маленькое сердечко ёкнуло.

— Нет, милый. — Мамино лицо разгладилось, и, немного успокоившись, Миша вздохнул. — Нам с этой тётей нужно поговорить. Ты подожди меня вон на той лавочке, я совсем недолго, а потом мы с тобой пойдём домой и обо всём поговорим. Хорошо?

Послушно кивнув головой, Минечка отошёл в сторону, сел на лавочку под липами и, сложив руки на коленках, принялся ждать. Сидеть на скамье в одиночестве было не так-то и весело, но знакомиться со странной тётей отчего-то не хотелось ещё больше.

— Ну вот и встретились, Марья Николаевна, — окинув взглядом тоненькую фигурку, Шелестова задержалась на узкой, перетянутой кожаным пояском талии Кряжиной и, усмехнувшись одной стороной рта, холодно взглянула Марье в глаза. — Что ж ты не радуешься нашей встрече?

— Это и есть сын Кирюши? — Марья внимательно посмотрела на мальчика, одетого в коротенькие летние шортики, и Люба увидела, как, задрожав, побелели губы бывшей подруги.

— Чего спрашиваешь, когда одно лицо? — нагло бросила она. — Правда, похож? — понимая, что от её слов Марье становится не по себе, Любаня смерила противницу уничижительным взглядом и вдруг, лучезарно улыбнувшись, маслено протянула: — Да, забыла тебя поздравить, ты ж на днях родила? Ну и каково это — быть мамой?

— Прекрати ёрничать, — сделав шаг в сторону, Марья хотела уйти, но, качнувшись в ту же сторону, Шелестова перегородила ей дорогу.

— Что ж ты так торопишься? Только встретились, ещё и не поговорили толком, а ты — бежать! — холодно глядя Марье в глаза, с напускной доброжелательностью произнесла она. — Не спеши, расскажи, кто родился-то? Мальчик, девочка или оба сразу?

— Никто у меня не родился, отцепись от меня. — Поднимаясь от шеи, красная волна потихоньку заливала её лицо.

— Что ж ты такая грубая да неприветливая? Встрече не радуешься, в глаза не смотришь? — накаляясь, голос Любы резал Марью ножом. — Ну и как жизнь с чужим муженьком, склеилась?

Холодный ветер с воды шевельнул пушистую чёлку Марьи, но ей показалось, что по её лицу прокатилась обжигающе-сухая волна, проникающая под кожу колючим страхом.

— Кирилл — мой муж, и твоим он никогда не был. — Наклонив голову, Марья посмотрела на продольные трещинки в асфальте, а потом, подняв глаза на Любу, неожиданно просто призналась: — Ушёл он от меня. В тот же день и ушёл.

— Как, ушёл? — не веря своим ушам, Люба подалась вперёд и внимательно вгляделась в лицо Марьи.

— Так и ушёл, как уходят, — эхом отозвалась она.

— И где он теперь?

— Он теперь там, где тебе его ни в жизнь не разыскать, так что можешь кусать локти, Шелестова, сейчас тебе проще достать звезду с неба, чем дотянуться до моего мужа, — сверкнула глазами та. — О том, где Кирочка, знают только два человека — я и его мать, но ни одна из нас тебе об этом не скажет, — уверенно произнесла она.

— А вот это ещё вопрос, — тонко улыбнувшись, Люба усмехнулась, и по её улыбке Марья поняла, что последняя партия между ними ещё не разыграна.

* * *

— И что ты всё крутишься и крутишься, чисто веретено? — Потянувшись, Шелестов широко зевнул, забросил ногу на ногу, и, заскрипев под шестью пудами чистого веса, стул откликнулся жалобными стенаниями. — У людей выходной, а ты как пчела в улье, ни сна от тебя ни покою. Что на тебя понаехало-то?

— Да, чтой-то, Гриша, не спится, вот и кручусь, всё лучше, чем бока пролёживать, потому как… ох, и поди ж ты!

По какой такой причине изматывать себя домашней работой в выходной день было лучше, чем отдыхать на мягкой перине, из-за грохота обрушившегося в кухне противня Григорий Андреевич ясно разобрать не смог, но странную оживлённость в голосе жены он сумел расслышать, и притом вполне отчётливо. Поправив загнувшийся ворот рубашки, Шелестов удивлённо поднял бровь.

Интересно девки пляшут! То, что Анфиса гремит кухонной утварью явно неспроста, это само собой, но что всё-таки значат её выкрутасы? Хорошенько порывшись в памяти и перебрав ближайшие церковные и государственные праздники, Григорий отрицательно покачал своей кудрявой головой: нет, в начале июля не было ничего такого, что могло бы пролить свет на странное поведение жены. Пресвятая Троица — июнь, до августовского яблочного спаса ещё шагать и шагать, а первой красной датой календаря было и вовсе Седьмое ноября.

Конечно, для того чтобы напечь пирогов, вовсе не обязательно было дожидаться годовщины Революции, но покрывать стол в горнице парадной белой скатертью, что ни говори, ни с того ни с сего Анфиса бы не стала. А вышитые ришелье подзоры? Спрашивается, на кой ляд их нужно было крахмалить сызнова, если они и без того стояли колом?

— А что, Анфис, поедем-ка мы с тобой сегодня в райцентр, как-никак, выходной. — Прищурившись и улыбаясь в усы, Григорий прислушался к наступившей в кухне тишине. — Давай махнём, какие наши годы? Людей посмотрим, себя покажем. Говорят, в «Ракету» привезли фильм с этой, как её, Софии Лорен, — смягчив раскатистое «р» в фамилии заокеанской кинодивы, Шелестов прислушался и, похвалив себя за хитроумный тактический ход, стал ожидать его результатов.

— Гриш, я бы с удовольствием… да куда ж мне теперь тесто деть? — ощущая в словах мужа подвох, Анфиса попыталась найти подходящую причину для отказа и, отыскав таковую, вздохнула свободнее.

— А что с ним, с тестом, сделается? Дальше стола всё едино не убежит, — не унимался Григорий. — Ты его в кастрюльке малость ужми, да и собирайся с Богом.

— Не говори глупостей, нельзя, чтобы тесто переходило, а то пироги жёсткие получатся, — выпалила первое, что пришло в голову, Анфиса.

Потирая гладко выбритый подбородок, Шелестов задумался. Прекрасно зная, что муж ни на грамм не разбирается в хлебопекарной премудрости, с таким же успехом она могла бы сказать что-нибудь другое, например, что к вечеру из теста могут испариться все дрожжи, и, несмотря на явную околесицу, это все равно сошло бы ей с рук. Если бы речь шла о моторах или клапанах, здесь Григорий Андреич бы не сплоховал, но почва кулинарии была настолько зыбкой… Вот ведь загадка, ядрить её вошь! За тридцать лет жизни у Анфисы от него сроду не было ни одного секрета, а тут — нате — здрасьте — объявился.

Не зная, с какой стороны лучше подойти к этому щепетильному вопросу, Григорий Андреевич потихоньку встал со стула и, боясь, что скрип ножек выдаст его намерение, неслышно его отодвинул. Потом, поглядев на себя в зеркало и зачем-то пригладив волосы ладонями, поправил и без того лежавший ровно ворот рубашки и, вздохнув так, словно отправлялся в разведку на территорию врага, бесшумно двинулся в кухню. Отчего он крадётся в собственном доме, как мышь, и что он будет делать, представ перед женой с гладко причёсанными и разложенными на ровный пробор, словно у исусика, волосами, Шелестов и сам толком не знал, но ноги сами несли его в кухню.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — вырвавшись сами собой, слова Григория прозвучали достаточно громко, и, перестав стучать по краю миски, венчик, взбивающий воздушную белую массу, остановился. — Я не малое дитё, вижу, что с тобой творится что-то не то, только не могу взять в толк что. Я понял, у нас сегодня в доме гости, но отчего ты, набрав в рот воды, молчишь, мне, честно скажу, малопонятно, — в голосе Григория прозвучала явная обида. — Если ты ждёшь Любку, так прямо и говори, нечего мне голову морочить. Только странно мне, что заради неё ты стала такие кадрили вытанцовывать.

— Какие такие кадрили? — Растягивая время и не зная, на что решиться, Анфиса поставила миску на стол и, опустив руки, вытерла их о передник.

— Ну… — сомневаясь, правильно ли он поступил, вывалив жене на голову свои домыслы, замялся Григорий, — скатерть парадная, подзоры чистые, опять же… пироги с потрохами. Вон, вчерась Клуне голову свернула, а ведь никакого такого праздника… — мотнув головой, Григорий с недоумением вздёрнул плечи и умолк, а в подтверждение своей догадки ткнул потемневшим от машинного масла пальцем себе за спину, в ту сторону, где на стене горницы, как раз между двумя окошками, прибитый на шаткий гвоздик, висел картонный листок календаря. — Ты ведь её ждёшь, Любку, — не то спрашивая, не то ища подтверждения своей догадке, слегка растягивая от волнения слова и запинаясь, негромко выговорил он.

— Гришенька! — Опустившись на табуретку, Анфиса прикусила нижнюю губу и, глядя на мужа снизу вверх, виновато улыбнулась. — Я всё думала, как тебе сказать, но не могла собраться с духом, ты уж не держи на меня зла, все мы бабы такие. — Облизнув языком губы, она с усилием распрямила согнутые плечи, и Григорий с удивлением заметил, как, перебирая поистёршуюся ткань передника, беспокойно забегали её пальцы. — Не знаю, как и приступиться…

— Так её иль нет? — Проведя по блестящим пышным усам, Григорий сощурился.

— Гришенька, милый, что было, то прошло, за четыре года всё быльём поросло, ведь не чужие ж мы ей, всё, как ни на есть, отец с матерью, — просыпая сухие горошины слов, зачастила Анфиса. — Что было — не вернуть, но не век же врагами по земле ходить. Куда ж ей податься, ведь здесь же ей дом родной, мать, отец… — Немного осмелев, Анфиса хотела привстать, но в этот момент на её плечо опустилась тяжёлая рука Григория.

— Много эта стерва думала о родном доме, когда перед всей деревней мать с отцом на посмешище выставляла?! — Глядя в пустоту невидящими глазами, Шелестов скрипнул зубами и с силой сжал плечо жены. — Ей что, усвистела в Москву, носа сюда не кажет, а обо мне она подумала? Как мне-то жить? Как в глаза людям смотреть? Иду по улице, а мне в спину каждый пальцем тычет.

— Да никто на тебя не смотрит, у всех своих забот достаточно. Все давно и думать забыли, один ты всё никак успокоиться не можешь. — Дёрнув плечом, Анфиса заставила Григория убрать руку.

— Да как — никто, как — никто?! — сорвался на крик Шелестов. — Чужие — ладно, чёрт с ними, а своим как объяснить, отчего у меня с покойным Мишкой внук общий завёлся?

— Заводятся только клопы в диване, да ещё мышь в подполе! — Сверкнув глазами, Анфиса поднялась с табурета, и от её гневного взгляда воинственный пыл Григория пошёл на убыль. — Скажи-ка мне на милость, человек хороший, с какой такой радости ты Голубикина в кумовья к себе записал?

— А с такой, что сын Крамского мне — внук, вот с какой! — злясь на жену за то, что по её милости ему приходится говорить вслух такие неприятные вещи, Григорий насупился.

— Да будет тебе известно, к нашему внуку Крамской не имеет никакого отношения, — выдернув из пучка торчащую шпильку, Анфиса Егоровна подхватила тяжёлую шелковистую прядь волос и, накрутив его на палец, ловко заправила обратно.

— Ну да, ну да, — помрачнев лицом, пробубнил под нос Шелестов, — я — не я и хата — не моя. Ты хоть иногда думай, что говоришь-то! Если Мишка ни при чём, то кто тогда «при чём»? Ты что же думаешь, я и вправду поверю, что Крамской подарил нашей Любаше квартиру в Москве за «здорово живёшь»?

— Если бы ты хоть раз сумел перебороть свою обиду и съездил к дочери взглянуть на собственного внучка, ты бы сейчас этого не говорил.

— Это ещё почему?

— Потому что Мишенька — полная копия Кирюшки, вот почему. — Не желая продолжать бесполезный спор, Анфиса расправила на себе фартук и, повернувшись к мужу спиной, взяла в руки миску и принялась торопливо взбивать осевшую пену.

— Да брось ты эту ерунду к чёртовой матери! — Отобрав ужены многострадальную миску, Шелестов брякнул посудиной об стол, и, ударившись о борт, пена выплеснулась через край. — Ты зачем мне всё это говоришь? На жалость давишь? Если так — ничего у тебя не выйдет. Если Любка осмелится заявиться в мой дом, так и знай: я её тут же вышвырну, как шкодливую кошку!

— Гриша!

— Что — Гриша?! — заводясь на полную катушку, во весь голос рявкнул он. — Как я сказал, так и будет!

— Мам, а что, тот, который кричит, и вправду мой дед?

От неожиданно прозвучавшего у него за спиной детского голоска Григорий вздрогнул и, медленно повернувшись на сто восемьдесят градусов, уставился на вошедших широко раскрытыми от изумления глазами.

— Эт-то ещё кто? — споткнувшись на слове, словно на придорожной кочке, он подался всем корпусом вперёд.

— Я — Шелестов. Миша. — Изучающее взглянув на деда, Минечка шагнул ему навстречу и, вытащив свою маленькую пухлую ручонку из кармашка шортиков, совсем как взрослый, протянул её Григорию.

— В таком случае я — Шелестов Гриша. — Посмотрев на свою заскорузлую от бензина и машинного масла руку, Григорий обтёр её об себя и, секунду поколебавшись, протянул внуку.

Утонув в огромной дедовской ладони, маленькая ручонка вздрогнула, и, заглянув в тёмно-карие глаза крохотного человечка, Шелестов ощутил, что его собственное сердце радостно встрепенулось. Подхватив мальчика на руки, он крепко прижал его к себе, и чувство того, что теперь он на земле не один, заполнило счастьем каждую клеточку его тела. Счастье, переполнившее его до краёв, было огромным и светлым, и, пряча лицо в шелковистых кудряшках внука, Шелестов вдруг отчётливо понял, что больше никогда и ни перед кем он не опустит глаза.

* * *

— И куда ты его тащишь, на ночь глядя, шла бы одна, мальцу уж скоро спать. — Ни на минуту не желая расставаться с внуком, Шелестов с неохотой спустил Миню с колен. — Надо же, понёсся чёрт по бочкам! И чего тебе не сидится дома? Какая такая у тебя нужда идти к Анне?

— Пап, мы ненадолго, только туда и сразу же обратно, — причесав взъерошенные вихры сына, Люба положила расчёску на полку у зеркала.

— Нет, ты мне объясни, к чему тянуть за собой мальца? Если у тебя до Анны какая надобность — бог с тобой, ступай, но ему-то там что делать? — в недовольном ворчании Григория отчётливо слышались ревнивые нотки, и, переглянувшись между собой, женщины понимающе улыбнулись.

— Деда, а кто такая эта Анна? — широко распахнув огромные карие глаза, Мишенька повернул лицо к Григорию, и тот, заёрзав на стуле, как на раскалённых углях, укоризненно взглянул на дочь.

— Ну что, дождалась? А я тебя предупреждал! — Не зная, что ответить, Шелестов сердито засопел и отвернулся к окну. — Вон, у матери у своей спрашивай. — Григорий опустил плечи и, изогнувшись знаком вопроса, неподвижно застыл на месте.

— Мама, почему деда на меня сердится? — Глядя на согнутую спину Григория, Мишаня беспокойно забегал глазами. — Он что, обиделся?

— Нет, Мишенька, ты ничем дедушку не обидел, просто он… — Люба на мгновение замялась, — просто деда захотел кушать, а у бабушки ещё ничего не готово.

— Чего? — Не вставая со стула, Григорий развернулся к Любе одним корпусом и, поражённый её бессовестной отговоркой, возмущённо заморгал. — Ну знаешь что…

— Мама, наверное, дедушка точно не знает, кто такая эта Анна, потому что он велел мне спросить у тебя, — устав от непонятных споров взрослых, Миша нетерпеливо затеребил руку матери. — Аня что, твоя подружка?

— Ну-ну. — Выразительно разведя руками у Минечки за спиной, Григорий посмотрел на стоящую в дверях дочь, и на его лице проступило что-то, отдалённо напоминающее торжество.

— Нет, Мишенька, тётя Аня мне не подружка, — с едва заметной заминкой проговорила Люба.

— А кто? — После вопроса ребёнка в комнате повисла долгая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов да далёким лаем собак на деревне.

Собравшиеся в комнате взрослые казались Минечке очень странными, как, впрочем, и их слова, из которых он почти ничего не понимал. Чувствуя повисшее напряжение, не в силах разобраться в происходящем, он оглядел по очереди всех родных и, не понимая, отчего все они вдруг замолчали, потерянно притих. Когда повисшее молчание стало невыносимым, Минины губки сложились обиженным крендельком, и, вот-вот готовый расплакаться, он прерывисто зашмыгал носом.

— Вот об этом я и говорил. — Поведя рукой по шее так, словно ему жал воротник, Шелестов с натугой покрутил головой из стороны в сторону.

— Мама, почему ты молчишь, ты что, обиделась на меня, как деда, да? — Чувствуя себя бесконечно несчастным, Миня сморщил личико.

— Никто на тебя не обиделся, Минь, просто твоя мама заварила кашу, а как расхлёбывать будет, не знает. — Бросив на Любу сердитый взгляд, Григорий красноречиво закусил кончик уса, и, предлагая закончить этот тяжёлый, а главное, совершенно ненужный разговор, весело потёр руки: — А что, бабка, есть ли у тебя для Мини кружка с вкусным киселём?

— Как не быть, конечно, есть, — приветливо улыбнулась Анфиса.

— И большая ложка тоже есть? — картинно удивляясь, громко спросил Григорий.

— И ложка есть, — поглядывая на повеселевшее личико внука, с радостью ответила Анфиса.

— И мягкая горбушка? — недоверчиво наклонил голову набок дед.

— И горбушка! И горбушка! — захлопав в ладоши, захлебнулся от восторга Миня.

— Так чего ж мы стоим? — грозно сдвинув брови, провозгласил Григорий. — А ну, айда в кухню, кто скорее?

Пронзительно заверещав, Минечка торопливо скинул сандалики и, позабыв обо всём на свете, во весь дух рванулся за обещанным киселем.

— Я — первый! Я — первый! Мне самую большую чашку! — обгоняя по дороге бабушку, заверещал он, и его заливистый смех раскатился по дому серебристыми звонкими колокольчиками.

— Зачем ты это сделал, рано или поздно мы всё равно должны будем сказать ему правду, — обращаясь к отцу, негромко проговорила Люба.

— Мальцу ещё нет и четырёх, ты хоть это понимаешь или нет? — сердито нахмурясь, Шелестов смерил дочь осуждающим взглядом. — Я не знаю, что у тебя там в голове, но ты Миньке жизнь портить не смей.

— Интересная у тебя выходит арифметика, пап, — не обращая внимания на сердитые нотки в голосе отца, спокойно возразила Люба. — Значит, познакомиться с дедом — ничего, три года — возраст подходящий, а увидеть бабушку — для ребёнка сущий стресс, да и только.

— Ну ты и сравни-и-ила! — возмущённый тем, что его поставили в один ряд с какой-то там Анной, Шелестов шумно выдохнул: — Я же Миньке родной дед!

— Да вроде как и она не седьмая вода на киселе. — Видя, как в отце ревность борется со справедливостью, Люба не смогла сдержать улыбки.

— Деда! Деда! Почему ты не идёшь? Бабушка и для тебя нашла большую кружку! — заливаясь довольным смехом, прокричал из кухни Миня.

— Уже бегу! — услышав детский голосок, тут же отозвался дед и, довольный, что можно прекратить неприятный разговор, сделал шаг по направлению к кухне. — Ты, Любк, вот что: на сегодня у мальца и так впечатлений хоть отбавляй, так что ты уж это… сделай милость, не тереби его. А завтра… там будет видно, что будет завтра, — туманно вывел он и, улыбнувшись своим мыслям, отправился за своей порцией бабушкиного киселя.

* * *

Когда Люба открыла глаза, за окном было уже совсем светло. Сладко потянувшись, она потёрлась щекой о подушку и, прислушиваясь к тиканью стареньких часов на стене, заглянула в щель между шторами, служившими и украшением, и дверью одновременно.

В горнице никого не было. В просвет между занавесками Любе был виден только один угол комнаты, у печки, где на заправленной постели отца, укрытые тонкой кружевной накидкой, монументальной горой возвышались пуховые подушки. Водружённые одна на другую, они образовывали пирамиду с широким основанием, оканчивающуюся наверху смешной крошечной думкой. Пробиваясь сквозь вышитые ришелье задерёжки на окнах, на неё падали яркие солнечные лучи, и, рассыпавшись веером, подсвечивали крошечные невесомые пылинки, беспрепятственно путешествовавшие по комнате.

Где-то на дворе заполошно кудахтала курица; громыхая на неровностях проезжей дороги, тряслась чья-то телега, а на ней, ударяясь боками друг о друга, бились пустые бидоны из-под молока. На дальнем конце деревни, у остановки, слышался лай собак, — по всей вероятности, они приветствовали десятичасовой автобус, курсировавший между Озерками и райцентром дважды в сутки.

Скрипнув входной дверью, в дом вошла мать. Узнав её шаги, Люба откинула одеяло и, спустив ноги на пол, коснулась подошвами древнего шершавого половичка, много лет заменявшего прикроватный коврик. Услышав скрип кроватных пружин, Анфиса на цыпочках подошла к шторкам, боясь потревожить сон дочери, неслышно заглянула в комнату.

— Ты уже не спишь? А я хожу тихонько, боюсь тебя разбудить! Давно проснулась?

— Да нет, только что. — Набросив на плечи цветастый ситцевый халатик, Люба поднялась и удивлённо прислушалась к тишине, царящей в доме. — А чего у нас так тихо? Где Минька? Где дед?

— А они уехали, — подойдя к окну, Анфиса раздвинула короткие накрахмаленные шторки, и комнату мгновенно заполнил яркий солнечный свет.

— Что значит — уехали? Куда уехали? — чувствуя, как к горлу подступает тошнота, Люба схватилась рукой за косяк.

— Да что ты так всполошилась? — повернувшись к дочери, Анфиса недоуменно посмотрела Любе в лицо. — Сегодня воскресенье, вот Григорий и повёз Минечку в райцентр.

— В райцентр? — побелевшие губы Любани едва шевельнулись.

— Ну да, в райцентр, — как о само собой разумеющемся сказала Анфиса. — Там по выходным в парке работают карусели и кафе-мороженое, а на одиннадцатичасовом сеансе в «Ракете» запускают детские мультики.

— И давно они уехали.

— Да что с тобой такое? — опустив руки, Анфиса растерянно посмотрела на Любу. — Ты будто не знаешь, что по воскресеньям из Озерков идут два автобуса: на десять и на четыре.

— Но ведь на четырёхчасовом мне возвращаться в Москву, — потрясённо проговорила она.

— И хорошо, езжай себе в свою Москву, а Мишенька пока у нас поживёт. Ты не волнуйся, уж мы с дедом будем глядеть за ним в оба, — уверенно пообещала она.

— И когда отец решил отвезти Миньку в парк, утром? — подозрительно прищурив глаза, Люба ожидающе замерла.

— Нет, с вечера, — оторвав у герани сухой лист, Анфиса положила его в карман фартука. — Ты уже легла спать, а мы с Гришей сидели на кухне, говорили о том о сём, вот он и предложил свозить Мишеньку на карусели. Да в чём дело-то, ты можешь мне объяснить или нет?

— Значит, вот так просто взял — и предложил? — стараясь удержаться, чтобы не наговорить матери лишнего, Любаня с негодованием сдвинула брови.

— Скажи по-человечески, в чём дело? — с обидой произнесла Анфиса. — Отец что, съест твоего ненаглядного Мишу? Что ты бесишься?

— А того, что он нарочно увёз Мишку в город! — вспыхнув, как порох, Люба возмущённо сверкнула глазами. — Только не делай, пожалуйста, вида, будто ты этого не понимаешь!

— Хорошо, не стану, — неожиданно спокойно откликнулась Анфиса, и не ожидавшая такого поворота событий Люба невольно замолчала. — Григорий никогда бы не решился на такое дело без меня, это я попросила его увезти Мишеньку в райцентр.

— Ты?!

— Я.

— Зачем ты это сделала? — Чувствуя, что её перестают держать ноги, Люба сильнее ухватилась за косяк дверей.

— Ты и впрямь считаешь нормальным, вмешивать во взрослые игры трёхлетнего ребёнка? — Сложив руки под грудью, Анфиса неодобрительно посмотрела на Любу сверху вниз.

— Тётя Аня — такая же бабушка, как и ты… — уцепившись за вчерашнюю интерпретацию происходящего, попыталась оправдать свои действия Люба, но, махнув рукой, Анфиса пресекла её разглагольствования.

— Ты эту сказку оставь для Гриши, он у нас сознательный, — жёстко сказала она, — а мне мозги полоскать ни к чему. Пока Анна была тебе не нужна, ты и помнить о ней не помнила, а сейчас вдруг решила заботу проявить. Нет, врёшь, Любка, у тебя на уме другое. Не знаю, что тебе от Кирюшкиной матери надо, но, если ты решилась на такое, значит, у тебя край.

— Как ты могла так со мной поступить, мама! — Понимая, что теперь ни при каком условии Анна не скажет ей о местонахождении Кирилла, Люба была готова разрыдаться от отчаяния.

— Мишенька — не игрушка, а живой человек, и использовать его, как живца, — подло! — не выдержав, крикнула Анфиса. — Ты о нём подумала? Каково будет ему? Если тебе пригорело — ступай к Анне, я тебя не держу, но без Миши.

— Почему ты считаешь, что вправе решать за меня, что для меня хорошо, а что плохо?! — чувствуя, как горячие солёные слёзы разъедают глаза, с ожесточением выкрикнула Люба.

— За тебя никто ничего не решает, живи, как хочешь, уже большая, но Мишу не тронь! — в голосе матери зазвучали незнакомые металлические нотки, и Люба поняла, что за внука Анфиса готова сражаться насмерть с кем угодно, даже с ней.

— Хорошо… будь по-твоему. — Отступив на шаг, Люба опустила глаза в пол, но потом, вдруг вскинув их на мать, прищурилась, и от странного выражения, на короткий миг промелькнувшего на её лице, по спине Анфисы невольно побежали мурашки. — Будь по-твоему, к тёте Ане я пойду одна, но знай: я сделала всё, что было в моих силах, и, если получится так, что на всю жизнь Миша останется без отца, это будет только твоей виной.

* * *

Скинув босоножки на ступенях, Люба босиком пересекла прохладные тёмные сени и, постучав согнутыми костяшками пальцев по дверному косяку, несмело заглянула в дом.

— Тёть Ань, можно?

— Кто там есть-то? — процеживая парное молоко, Анна поддерживала дно жестяного ведра рукой и, не отрываясь, старалась, чтобы широкая струя попадала точно в середину горлышка трёхлитровой банки, покрытой сложенной в несколько слоёв марлей. — Антонина, ты, что ли? Обожди минутку, я сейчас закончу.

— Тёть Ань, это не Антонина, это я, Люба Шелестова. — Переминаясь с ноги на ногу, Люба посмотрела на согнутую худую фигуру Кирюшиной матери. — Можно мне войти? — заставив себя улыбнуться, она ощутила, как от волнения задрожали её губы, и, представив свою неуверенную улыбку со стороны, почувствовала себя неловко.

— А чего ж нет? — не отрывая взгляда от горлышка банки, Анна краем глаза посмотрела на Любаню и, доброжелательно улыбнувшись, извинилась: — Уж ты обгоди маленько, я сейчас доцежу и освобожусь, а то, боюсь, до вечера скиснет.

Проседая под тяжестью жирного молока, марля постепенно опускалась и, вытягиваясь воронкой, медленно, но неуклонно сползала с горлышка внутрь банки.

— А, что б тебя! — поставив ведро на стол, застеленный пёстрой клеёнкой, Анна расправила марлю и, промяв в ней пальцами небольшое углубление, снова взялась за ведро. — А чего это тебя так долго не было видно? Как уехала в Москву, так с концами. Кирюшка с Марьей хоть когда-никогда наезжали, а ты — как сквозь землю! — Опрокинув жестяное ведро, она дождалась, когда стекут последние капли и, отправив его под стол, осторожно сняла с банки тяжёлую, намокшую марлю, на поверхности которой остались мелкие соринки.

— Тёть Ань, я ненадолго. — Подумав о том, что, занятая делом, Анна при всём желании не смогла бы разглядеть её глупой улыбки, Люба вздохнула свободнее и, решив обойти неудобный вопрос стороной, потихоньку приступила к делу: — Я ещё вчера хотела зайти, вечером видела — свет в окошках горит, — да не собралась, то одно, то другое. — Понемногу освоившись, Люба подкупающе улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — Сто лет ни с кем не виделась, соскучилась незнамо как. Ну как вы живы-здоровы? Всё слава богу?

— Да что ж мы в дверях-то? — всплеснув руками, словно удивляясь собственной бестолковости, Анна распахнула дверь и первой прошла в комнату. — Ты, Любонька, проходи, садись, я сейчас чайку поставлю, — проговорила она, явно собираясь вернуться обратно в кухню, но Шелестову это не устраивало.

— Не стоит, тёть Ань, я и вправду ненадолго. — Коснувшись руки Анны повыше локтя, Люба заставила её остановиться на полпути. — Вы мне лучше о себе расскажите, а чая я и в Москве попить успею.

— Да как я? Всё по-старому. — Взявшись рукой за угол стола, Анна неторопливо опустилась на стул и, тяжело выдохнув, с усилием заставила себя распрямиться. — Вот, поясница замучила, как вступит, так хоть караул кричи, а так бы всё и ничего. Да бог с ней, куда от этого денешься — старость! — отмахнувшись от болезни, как от назойливой мухи, Анна Фёдоровна слегка качнула своей сухонькой ручкой и, будто извиняясь за то, что позволила себе лишнее, виновато улыбнулась.

В первый момент Любе стало смешно: о какой старости можно толковать, когда тёте Анне на целых пять лет меньше, чем её собственной матери? Разве сорок пять — это старость? Но, вглядевшись в лицо Анны внимательнее, она увидела, что от верхних век, рассыпавшись густым плотным веером, к вискам протянулись узкие, длинные полоски морщин, а загорелая кожа лица, словно отслоившись от своей основы, стала пергаментно-сухой и тонкой.

— Вы уж скажете тоже, какая старость! — усевшись напротив и стараясь, чтобы её слова прозвучали естественно, Люба уверенно улыбнулась. — Так что-нибудь, поболит-поболит, да и пройдёт.

— А не пройдёт, так само отвалится, — согласно улыбнулась Анна, и, не желая больше говорить о болезни, перевела разговор на другое: — Анфиса говорила, ты теперь в горкоме работаешь, большим человеком стала?

— Уж каким там большим — секретарём.

— И что же ты там делаешь? Речи партийцам пишешь? — выдвинула предположение Анна.

— И речи тоже, — невольно усмехнувшись, Люба хотела добавить, что в круг секретарских обязанностей, помимо составления речей, входит ещё очень многое, но вовремя осеклась. — На самом деле, работы много, вечером прихожу — ноги так и гудят. А первое время, когда только начинала в горкоме работать, не поверите, мне эти чёртовы ступеньки по ночам мерещились. Сплю, а сама всё бумажки перебираю, да по этажам бегаю, в кабинеты разные на подпись отношу. Днём так набегаешься — дух вон, а ночью всё снова-здорово начинается. Думала, никогда этот кошмар не закончится, а потом — ничего, время прошло — пообвыклась.

— И долго ты думаешь так пробегать? Учиться-то не надумала?

— Не всем же институты кончать, кому-то нужно и работать, — не успела Любаша произнести последние слова, как увидела, что по лицу Анны промелькнула тень.

— Это уж точно, институты кончать не всем, — с досадой вздохнув, она подняла глаза и посмотрела на Любашу. — Ты ещё не знаешь, поди, про моего Кирюшку-то?

— А что я должна про него знать? — Боясь, что тонкая ниточка, которая могла помочь размотать нужный клубочек, может оборваться в любой момент, Люба затаила дыхание.

— Надо же, в одном городе живёте, а ничегошеньки друг о друге не знаете, — не то укоризненно, не то удивлённо со вздохом проговорила Анна, — ушёл мой Кирюша из института. Трёх месяцев не доучился и ушёл, — качнув головой, с горечью добавила она.

— Как же это? — умоляя сердце биться потише, Люба приложила к груди ладонь и с сочувствием заглянула в лицо Анны.

— Как оно всё было на самом деле, не знаю, они ж мне не докладываются, — с обидой пояснила она, — только недавно прислал мне сынуля письмо. Служит он теперь в армии, на корабле, и будет ли когда заканчивать свои институты — неизвестно. А Машенька, она — молодцом, — в голосе Анны Любе послышалась едва уловимая досада. — Запрошлые выходные приезжала, родителям — одна радость. В июне она сдала всё, что там у них положено, вышел ей от института красный диплом. Только отчего-то на отработку отправили её на край земли, на Север. Мы-то все были уверены, что её, как лучшую, оставят в Москве, а вышло — вон оно как. Теперь три года маяться ей на холоде…

— А что же всё-таки произошло с Кириллом? — Судьба Голубикиной не интересовала Любу ни на грамм, и, даже если бы она узнала, что Машку упаковали в коробку и бандеролью отправили к пингвинам, и тут бы её сердце не дало ни единого сбоя.

— Говорю же тебе — не знаю, — посмотрев на свои руки, Анна замолчала, а потом, подняв глаза, подозрительно взглянула на Любу. — А ты что интересуешься? Просто или какие мысли в голове держишь? Ты, Люба, смотри, Кирюша — мужчина женатый, и мало, что промеж вас по молодости было, — теперь всё. Если чего удумала — брось. Хорошо ли, худо ли, а они с Марьей муж с женой.

— Хороша жена, силой навязанная! — не удержавшись, брякнула Люба, и тут же увидела, как, застывая на глазах, лицо Анны превращается в ледяную маску.

— Ты зачем ко мне заявилась, про Кирилла пытать? — жёстко проговорила она, и её щёки покрылись тёмным румянцем. — Если так, уходи прочь: ничего ты от меня не выведываешь. Знать, где он и что с ним, имеет право только одна Марья, а твоя хата с краю. Если бы он тебе сам сказал — одно, а если нет — не обессудь: плоха ли она, хороша — Марья законная жена, а ты — с боку припёку, и нет у тебя такого права, чтобы семью рушить.

— А если есть? — полыхнув глазами, Люба распрямилась на стуле и, вскинув подбородок, уверенно посмотрела на Анну.

— Ты мне голову-то не морочь, — устало отозвалась Кряжина.

— И всё же?

— Ну подумай сама, что ты говоришь, какие у тебя могут быть права? Кто ты Кирюше? — с сочувствием посмотрев на Шелестову, мягко проговорила Анна. — Иди-ка ты лучше домой и оставь Кирюшку в покое. Поверь мне, девочка, я знаю…

— Ничего-то вы не знаете! — с трудом протолкнув в горло тугой, неподатливый ком, в голос выдохнула Люба. — Может, Марья и жена Кириллу, но любит-то он меня, а не её! И сына родила Кириллу я, а не она, вот и вся правда.

— Сына? — спокойно переспросила Анна, и Люба, ожидавшая совершенно другой реакции, смогла только растерянно кивнуть. — Кажется, на поминках по Савелию Кирюша что-то говорил о каком-то ребёнке… — с нотками безразличия в голосе произнесла она. — Вот только я так и не поняла, о ком идёт речь.

— Как же не поняли, тёть Ань! Это ведь о нашем с Кирюшенькой сыне, Мишеньке!

— А почему я должна верить, что твой ребёнок — сын Кирилла?

— Что?.. — слова Кряжиной прозвучали звонкой пощёчиной, и, словно и впрямь от удара, щёки Любы мгновенно загорелись. — Что вы сказали?..

— Почему я должна верить, что ты родила от моего сына, а не от кого-нибудь ещё? — сухо повторила Кряжина.

— От кого я ещё могла родить? — не веря своим ушам, ошарашенно прошептала Люба.

— Да мало ли под забором кобелей?

Тренькнув на высокой ноте, в голове Любы что-то разорвалось и, ощутив, как перед глазами поплыла алая пелена, она облизнула пересохшие от волнения губы.

— Что вы такое говорите, тёть Ань?

— Я тебе не тётя, не свекровь и не мать родная, а Анна Фёдоровна, — разрывая ушные перепонки, голос Кряжиной отдавался в голове Любы гудящим набатом. — Разбивать семью моего сына я не позволю никому. Смогла нагулять щенка — сумей его и вырастить!

— Побойтесь Бога! Щенок, о котором вы говорите — ваш родной внук!

— Не смей вешать на Кирилла свой грех! — с горящими глазами, Анна сжала свои сухонькие ладони в кулачки и, словно отгоняя последние сомнения, резко дёрнула головой. — А теперь — уходи, и чтобы впредь твоей ноги в моём доме не было!

Медленно, словно в тумане, Любаша поднялась со стула и на ватных ногах, не разбирая дороги, поплелась к себе домой. Проклиная свою несчастливую судьбу, она судорожно всхлипывала и, уставившись невидящими глазами в пустое пространство перед собой, хотела одного — навсегда исчезнуть с лица земли. А позади, за узорными ставнями, упав на колени перед иконами, заходилась в беззвучном, немом крике другая женщина, умолявшая Бога простить её за то, что в угоду спокойствию сына она посмела взять на себя право судить чужую жизнь.

* * *

— Что-то Полкан разбрехался не в меру, поди, опять кого-то к тебе на ночь глядя несёт, — всматриваясь в чернильную темноту за окном, попадья недовольно прищурилась, но, так и не сумев ничего разглядеть, сердито задёрнула кухонные занавески. — И что их всех разбирает, ходили бы утром, так ведь нет, обязательно им нужно притащиться в самую темень!

— Ты бы, Вера, поменьше сердилась, нечего греха лишний раз на душу брать. — Проведя тыльной стороной ладони по губам, отец Валерий отодвинул от себя кружку с молоком и, отложив белую краюху, поднялся из-за стола. — Если человек пришёл, значит, душа требует, а душе всё едино: ночь ли, день ли.

Перечить мужу открыто Вера не решилась. Прошептав себе под нос что-то нечленораздельное, она набросила на голову чёрный шерстяной платок и, толкнув дверь, шагнула в тёмные сени.

Поздних гостей Вера не любила. Не отказывая ни одной живой душе, муж мог выслушивать всякую околесицу до самого утра, пока сквозь добротные дубовые ставни молельной комнаты не начинал брезжить рассвет. В такие ночи, вслушиваясь в невнятное монотонное бормотание за стеной, Вера долго не спала и, беспокойно ворочаясь на пуховой перине с боку на бок, никак не могла понять, отчего эта самая душа норовит покаяться исключительно по темноте, начисто отметая возможность заняться этим благим делом в светлое время суток.

Освободив дверь от массивного крюка, Вера вышла во двор и, цыкнув на бесновавшегося на цепи Полкана, с опаской двинулась к калитке. И зачем только она не закрыла ставней раньше? Из-за высокого дощатого забора, закрывавшего огород сплошной неприступной стеной, огня в окнах разглядеть было абсолютно невозможно, как, впрочем, и самих окон тоже, но с главной улицы, соединяющей один конец деревни с другим и находящейся гораздо выше, дом был виден как на ладони.

Почти каждый вечер, увидев в окошках отца Валерия свет, кто-нибудь из озерковских норовил заявиться со своими проблемами. Сперва Вера пыталась с этой напастью бороться, но потом, уяснив, что в лице мужа союзника она не найдёт и что переубедить твердолобую бесцеремонную публику ей одной будет явно не под силу, плюнула на всё и стала закрывать ставни раньше. Неизвестно, помогла ли Вере её находчивость, или, не желая лишний раз встречать косые взгляды попадьи, озерковцы стали заходить к батюшке реже, а ночные визиты почти прекратились. И только изредка, когда, закрутившись с делами, она забывала о времени, увидев призывный свет в окнах деревенского священника, люди решались заглянуть к отцу Валерию на огонёк.

Подойдя к калитке вплотную, Вера прислушалась и, не уловив ни единого шороха, знобко передёрнула плечами. Конечно, самих деревенских бояться было нечего, но в последнее время в Озерках всё чаще стали появляться какие-то незнакомые личности, не то приехавшие к кому-то в гости, не то высматривающие неизвестно чего.

— Кто там? — Из-за брёха рвавшегося с цепи Полкана расслышать ответ было почти невозможно. — Да замолчи ты, окаянный! — Напрягая слух, Вера коснулась лбом ошкуренных деревянных досок двери.

— Вера, открой, я к отцу Валерию.

С трудом узнав приглушённый женский голос Анны, Вера повернула деревянную щеколду, укреплённую на крепком стальном штыре, и, посторонясь, пропустила Кряжину во двор.

В тусклом свете уличного фонаря, освещавшего часть утоптанной тропинки у калитки, лицо Анны казалось подёргивающейся перекошенной маской серо-зелёного оттенка. Словно прося прощения за своё позднее вторжение, она виновато улыбнулась, и Вера увидела, как, затрясшись, на лице женщины запрыгала узкая полоска бесцветных губ.

— Господи, что случилось-то?

В тусклом отсвете фонаря круги под глазами Анны выглядели совсем тёмными, почти чёрными, и, повнимательнее присмотревшись к лицу Кряжиной, Вера невольно отшатнулась.

— Мне бы к отцу Валерию, — бессмысленно скользнув взглядом по лицу Веры, просительно проговорила Анна.

— Конечно, конечно, — торопливо согласилась Вера.

Запирая калитку на щеколду, она хотела прибавить что-то ещё, но, обернувшись, увидела, что Анны рядом уже нет. Будто в глубоком сне, механически переставляя ноги и не обращая ровным счётом никакого внимания на мечущегося Полкана, Кряжина медленно шла к крыльцу.

— Да замолчишь ты когда или нет, животина ты поблудная?! — словно собираясь поднять с земли камень, Вера нагнулась. Увидев угрожающий жест хозяйки, Полкан глухо заворчал и начал пятиться назад.

— Вера, что там такое? — в неосвещённом квадрате двери показалась высокая фигура отца Валерия.

— Батюшка… — прерывисто выдохнула Кряжина.

— Анна? — Взглянув на ссутулившуюся, как старушка, худенькую фигуру, он торопливо спустился по ступеням. — Закрой в доме ставни, накинь крюк и задвинь засовы, — коротко распорядился он, обращаясь к попадье. — Да, и ещё: если кто придёт, никого ко мне не пускай, скажи, мол, занемог батюшка. Всё поняла?

Не задавая лишних вопросов, Вера молча кивнула и, юркнув за угол, отправилась затворять ставни, а отец Валерий, что-то негромко говоря Анне, подхватил её под локоть и исчез в дверях.

* * *

Так уж случилось, что как таковой церкви в Озерках не было. Ещё в восемнадцатом, когда до деревни добралась Советская власть, красивая белокаменная церквушка о пяти куполах была взорвана. Но то ли красные комиссары не смогли правильно рассчитать силу заряда, то ли старинные мастера постарались на совесть, да только кирпичные стены церквушки выстояли. Рухнув в пыль, под битый звон колоколов упали к ногам новой власти золочёные купола, а нижняя каменная кладка, закалённая веками и верой, устояла.

Озерковского попа, каким-то чудом сумевшего спасти и спрятать церковные иконы, долго пытали, а потом, так и не сумев добиться от него признания, расстреляли. Следом за ним, не церемонясь, взялись и за попадью, но та, осеняя себя крестным знаменем, иступлённо клялась, что о местонахождении икон ей ничего не ведомо. Решив добиться своего силой, красные командиры бросились искать её полугодовалого сына, рассчитывая, на то, что, не выдержав зрелища мук незапятнанной ангельской души, она сломается и будет вынуждена во всём сознаться.

Но маленького Валерия в доме не оказалось, как и не оказалось родной вдовой сестры отца Фёдора, Таисьи. Завернув в одеяло ребёнка, она исчезла из деревни, и все её поиски не привели ни к чему. Расспросы соседей тоже дали немногое, и, озверев от злости, красные дьяволы перевернули в каждом деревенском доме всё вверх дном. В надежде выйти на след, перетряхивая старое тряпьё в сараях и подполах, они грозили жителям всеми мыслимыми и немыслимыми карами, но всё было напрасно: канув как сквозь землю, иконы белокаменной церквушки исчезли без следа.

Не сумев добиться своего, красные бойцы из деревни ушли, но перед отъездом, замуровав крепко-накрепко все ходы и выходы, заперли в доме попадью и, забросив туда уже ненужный труп отца Фёдора, подпалили сруб со всех четырёх сторон сразу. Слушая истошные женские крики, доносящиеся из огня, они жалели только об одном: что в пламени и дыму вместе с попадьёй не корчится малолетний поповский выкормыш, так нелепо ускользнувший из их рук.

Уже ближе к вечеру, дождавшись момента, когда от поповского дома остались одни дымящиеся головешки, отряд тронулся в путь и, поднимая дорожную пыль копытами лошадей, исчез из виду на целых три года. Но летом двадцать первого вернулся обратно с указом на руках, по которому предписывалось на месте взорванной церкви отстроить новый клуб, благо стены уже имелись.

Поначалу устраивать танцы и собрания в разрушенном храме для жителей Озерков казалось диким, и почти десять лет помещение клуба пустовало. Но время делало своё дело, одно поколение сменялось другим и, воспоминание о произошедшей трагедии отходило всё дальше и дальше в прошлое.

Скорее всего, с годами эта история забылась бы окончательно, но десять лет назад, осенью пятьдесят шестого, в Озерки приехал агроном Валерий Фёдорович с женой Верой. И по деревне, неизвестно откуда взявшаяся, поползла весть о том, что он и есть сын убиенного отца Фёдора, погибшего от рук красных комиссаров в далёком восемнадцатом.

Возможно, ниточка из прошлого так и не завязалась бы в узелок, но однажды, зайдя в гости к соседям, доярка с фермы, Варвара Никитична, увидела в щель приоткрывшейся двери в молельную образ святого Николая Угодника и сразу же узнала в нём икону, когда-то хранившуюся в разрушенной большевиками пятиглавой белоснежной церквушке. Весть о том, что новый агроном и есть тот самый спасённый Таисьей мальчик, в один вечер облетела все озерковские дома, и, желая убедиться в чудесном спасении пропавших икон своими глазами, в дом к отцу Валерию потянулись люди.

Сначала желающих посетить молельную было не так уж и много. Несмело, оглядываясь по сторонам, они приходили в дом священника по одному и исключительно под покровом темноты, но потом, убедившись, что в лице священнослужителя они обрели надежного защитника и мудрого советчика, люди бояться перестали. Всё ещё по привычке называя старый клуб церковью, озерковцы всё чаще и чаще несли свои беды и радости к святому отцу и незаметно для себя, привыкнув к деревянному дому за высоким забором, неспешно и размашисто крестили лбы на восток, туда, где за тяжёлыми ставнями висели драгоценные образа, сохранённые ценой двух человеческих жизней.

— …Ты, Анна Фёдоровна, проходи, я сейчас. — Впустив Анну в молельную, отец Валерий прикрыл за ней дверь, а сам, торопливо пошёл в соседнюю комнату за рясой.

В молельне было почти темно, только в одном углу, у самого потолка, под киотом с тремя образами горела маленькая лампадка, отбрасывающая на деревянные стены и пол неровный круг блёклого света. Касаясь торжественно-печальных ликов святых, жёлтые отблески перепрыгивали с одной иконы на другую, и тогда, играя светящимися бликами, вспыхивала бронза старинных окладов. Святые лики с любовью и состраданием смотрели Анне в глаза, и, будто шепча их устами, в резной чашечке лампадки потрескивал маленький огонёк.

— Что с тобой случилось, Анна? — Едва заметно скрипнув, дверь в молельню приоткрылась, и на её пороге, облачённый в простую чёрную рясу, почти достававшую до пола, появился отец Валерий.

— Батюшка… помогите мне, запуталась я совсем, сил моих больше нет. Как дальше жить — не знаю… — Наклонив голову, Анна посмотрела на вычищенные песком, почти белые половицы и, запнувшись, словно споткнувшись о какую-то невидимую преграду, потерянно замолчала.

— Расскажи мне всё без утайки, что было — того не вернуть, но, верь мне, вместе мы пересилим твою беду. — Отец Валерий сделал шаг навстречу Анне, и, сверкнув ярким всполохом, на его груди качнулся большой серебряный крест.

— Виноватая я, батюшка, — дрогнув губами, Анна склонила голову ещё ниже и, закрыв глаза, почувствовала, как, огненной дорожкой по щеке побежала слеза. — За то, что я сделала, гореть мне в аду огненном, и ни на земле, ни на Небе не знать прощения. — Тихо всхлипнув, она провела рукой по лицу, и отец Валерий увидел, что в её маленьком сухоньком кулачке зажат тонкий лоскут белого платочка.

— Грех можно искупить раскаянием, — не подгоняя событий, батюшка терпеливо посмотрел на склонившую голову Анну.

— В том-то мой грех и состоит, что нет у меня в сердце раскаяния, — с болью в голосе проговорила Анна и, поджав губы, замотала головой из стороны в сторону. — Если бы сейчас можно было всё вернуть назад, ничего бы я по-иному не сделала. Наверное, зря я пришла… — неожиданно она вскинула голову и, встретившись с мудрыми глазами отца Валерия, безнадёжно вздохнула. — Слишком длинная эта история, слишком давняя. Только время зря терять…

— Мне спешить некуда. — Подойдя ближе, он положил руку Анне на голову. — Ты расскажи — я послушаю, а решать, где грех, а где — нет, будем после.

* * *

— Здорово живёте, Анфиса Егоровна! — сбросив в сенях пропылённые растоптанные галошки, Анна остановилась у распахнутой настежь двери в горницу.

— Анна?.. Каким ветром? — бросив грязную половую тряпку в ведро, Анфиса разогнулась и, утерев рукавом пот со лба, с неприязнью посмотрела на нежданную гостью. — С чем пожаловала? Может, соль закончилась?

— Да нет, соль в доме есть. — Чувствуя исходящие от Анфисы волны глухой злости, Анна в волнении переступила с ноги на ногу и, не зная, как лучше объяснить свой внезапный приход, облизнула сухие бесцветные губы.

— Если не за солью, так за чем? Может, за совестью? — Недобро сверкнув глазами, Анфиса отодвинула босой ногой стоявшее перед ней ведро с водой, и, плеснувшись через край, мутная жижа вылилась на пол. — Не думала я, что ты насмелишься прийти в наш дом после того, что сотворила с Любкой! И как тебя только земля носит, змеюка ты подколодная!

— Не спеши, выслушай меня…

Проведя вспотевшими ладонями по юбке, Анна открыла рот, но сказать так ничего и не успела. С шумом выдохнув, Анфиса зло сжала губы и, уперев в бока крепкие кулаки, тенью качнулась к своей обидчице.

— Ты почто сюда явилась? — с сердцем выкрикнула она. — Или ещё не всё сказала? Так зря спешила, ноги об пыль марала — опоздала ты: слишком долго собиралась! Некого тебе здесь в грязи вываливать! Любка ещё вчера в город уехала, так что проваливай отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

— Дай мне хоть слово сказать! — Отступая перед сокрушительным натиском Шелестовой, Анна подалась назад и, наступив босой ногой на крашеный порожек, неловко поскользнулась. Пытаясь удержать равновесие, она схватилась обеими руками за косяк двери, но, напирая грудью, Анфиса ринулась за ней.

— Хватит, наслушались уже! — Продолжая теснить обидчицу, Анфиса с неожиданной силой оттолкнула её ладонями и, гневно полыхая глазами, шагнула через порог в сени. — Убирайся отсюда прочь, проклятущая, пока Григорий с Минечкой не возвернулись, и чтобы твоей ноги в нашем доме не было!

— Уймись на секунду! — выкрики Шелестовой придали Анне сил и, справившись с волнением, она почти спокойно посмотрела в лицо Анфисе. — Уйти я и так уйду, дело недолгое. Я пришла к тебе подобру, а ты…

— Нам от тебя ничего не нужно: ни добра, ни зла — живи, как живётся, только нас оставь в покое! — решив защищать родных до конца, Анфиса сжала ладони в кулаки и приготовилась к новой атаке. — Сказала: поди прочь! — не в силах сдержать рвущееся наружу негодование, хрипло закричала она и тут же осеклась.

— Бабушка, ты зачем так громко говоришь?

Услышав тоненький детский голосочек и увидев расширившиеся от ужаса глаза Анфисы, Анна невольно вздрогнула и, словно в замедленном кино, обернулась. У входной двери, держа в одной руке маленькое ведёрко для песка, а в другой — железный совочек с деревянной ручкой, стоял симпатичный мальчик с румяными щёчками и блестящими кудряшками тёмных волос и переводил испуганный взгляд с незнакомой тёти на бабушку. С ног до головы измазанный в песке, он крепко держался за круглую ручку ведёрка, и из-под длинных ресниц поглядывал на женщин растерянными тёмно-карими глазёнками.

— Вы уже нагулялись? А где же ты потерял дедушку? — стараясь выкрутиться из неловкого положения, Анфиса лучисто улыбнулась мальчику и, шагнув ему навстречу, намеренно загородила Минечку от Анны.

— Что ты, разве деда можно потерять, он же большой! — поражаясь наивности бабулечки, Миня еле удержался от смеха. — Если бы он пропал, я бы сразу заметил.

— Кто это тут вспоминает про деда?! — грозно нахмурив брови, шутливо проговорил появившийся в дверях Григорий, но, заметив в глубине сеней Анну, застыл на месте, и улыбка, словно оплавленный воск свечи, буквально стекла по его лицу.

— Ну-ка, Минечка, пойдём в огород, помоем ручки, — торопливо проговорил он и, взяв ладошку мальчика своей огромной рукой, потянул его в сторону от дверей.

— Кирюшенька!!!

Потрясённая сходством мальчика со своим сыном, Анна прислонилась спиной к неровной, потемневшей стене сруба и, зажав рот ладонью, глухо вскрикнула. Чувствуя, как, слабея, подгибаются её ноги, она уцепилась пальцами за шершавые полукруглые брёвна, но, не сумев удержаться, медленно соскользнула вниз и, охнув, осела на холодные крашеные половицы.

— Что же я наделала, Анфиса?! Что же я наделала?! — с надрывом прохрипела она и, закрыв лицо руками, закачалась из стороны в сторону. — Верь мне, я хотела защитить Кирюшу от напасти, только и всего! Если бы я знала, если бы я только знала! — в голос зарыдала она.

— Господи, Аннушка, да что ты! — глядя на беспомощно сотрясающиеся плечи Кряжиной, Анфиса почувствовала прилив острой жалости и, повинуясь внезапному порыву, опустилась на пол рядом с Анной. — Зачем ты так, всё поправимо, верь мне! — Чуть не рыдая в унисон с Анной, Анфиса подхватила край подола длинной ситцевой юбки, с одной стороны подоткнутой за пояс, и, поднеся его к носу, громко всхлипнула.

— Я сама себе судья, и строже, чем я, меня уже никто судить не сможет. — Вытирая слёзы, Анна закусила губу и, пустыми глазами глядя в пространство, прерывисто вздохнула. — То, что я сделала с твоей Любой — ни простить, ни забыть. Вместо того чтобы упасть в ноги, я наплевала ей в душу. Господи, Анфиса, как же мне теперь быть? — потерянно прошептала она, но вдруг, словно чего-то испугавшись, вздрогнула и, затихнув, почти перестала дышать.

Прислушавшись к наступившей тишине, Анфиса ещё раз хлюпнула в подол и, повернув голову к Анне, всмотрелась в изменившиеся черты её лица. Распрямив плечи и напряжённо глядя перед собой, Кряжина неподвижно всматривалась в пустоту, и по её лицу пробегала едва заметная судорога. Уйдя мыслями глубоко в себя, она слегка шевелила сухими губами и, будто соглашаясь сама с собой, время о времени кивала головой.

— Ань, ты чего это надумала? — беспокойно выговорила Анфиса.

Не отвечая, Анна уцепилась за выступающий кругляш бревна рукой, перекатилась на колени и, подобрав юбку, с трудом встала на дрожащие ноги. Перепугавшись не на шутку, Анфиса выпустила скомканный подол из руки и, придерживаясь за стену, тоже поднялась с пола.

— Да что с тобой такое, на самом деле?

— Мне нужно идти, — одёрнув мятую юбку, тихо откликнулась Анна и, привычным жестом поправив растрепавшиеся волосы, не оборачиваясь, пошла к двери.

Дойдя до дверей, она влезла в галошки и, нерешительно помедлив, будто в чём-то сомневаясь, переступила через порог. На миг, остановившись у двери, Анна застыла, а потом, неожиданно закинув голову к необъятному тёмно-голубому небу, счастливо улыбнулась: теперь она твёрдо знала, как ей быть и куда идти, а значит, встав между нею и Богом, всесильный святой отец всё-таки сумел испросить для неё прощения.

* * *

Убрав чемоданы под сиденье, Марья пододвинулась к запылённому окну купе и, прислушиваясь к звукам за стеклом, счастливо улыбнулась. На Ленинградском она была впервые, и, представ во всей красе и пышности, вокзал буквально покорил её с первого взгляда.

Строгое двухэтажное здание на площади напоминало огромную сильную птицу, раскинувшую свои белые крылья и готовую ринуться в бездонную августовскую синь чистого московского неба. Высокие колонны, закруглённые арки многоярусных окон, прямоугольная башенка с часами, приплюснутый серебряный купол, выбросивший в поднебесье гордую пятиконечную звезду — сказка, много раз виденная Марьей на картинках, ожила и, представ перед ней наяву, стала ещё прекраснее.

Вслушиваясь в гудки тепловозов и вдыхая неповторимый запах перегретых шпал, Марья смотрела на людей, спешащих к поезду, и с радостью ощущала свою причастность к этой суете. Совсем скоро, через каких-то четверть часа, поезд наполнится пассажирами и, тяжело отдуваясь и пыхтя, стронется с мета, увозя её прочь от проблем и невзгод в красивый северный город Мурманск. Чувствуя, как, холодея от восторга, ёкает её сердце, Марья крепко сжала губы и, стараясь не рассмеяться, на какое-то мгновение зажмурилась.

— Это восьмое? — протиснувшись в узкую дверь, с огромным чемоданом и двумя увесистыми авоськами, связанными между собой в узел и переброшенными через плечо, загородив весь проход между полками, в купе вошла широколицая улыбающаяся женщина с цветастым платком на голове.

— Восьмое, — улыбнувшись, Марья ужалась в самый угол серо-синего выцветшего сиденья и стала с интересом наблюдать за тем, как соседка пытается запихнуть свою необъятную кладь в небольшой ящичек под нижней полкой.

— И то хорошо, что восьмое. — Достав носовой платок, женщина вытерла проступивший на лице пот и, смирившись с тем, что одна из авосек ни за что не сможет поместиться в ящичке, развязав узел, задвинула её ногой в пустующее пространство около окна. — Духотища-то какая — жуть одна! — Расстегнув на груди пуговицы вязаной кофты, она расправила квадрат носового платка и помахала им перед собой, видимо, в надежде на то, что белый смятый лоскуток её охладит. — Это ж наказание — такая жара, аж сердце заходится! — Усевшись на полку и заняв своим дородным телом её большую половину, словоохотливая соседка доброжелательно улыбнулась худенькой девочке у окна.

— Да, душно. — Особого желания вступать в разговор у Марьи не было. Наслаждаясь внезапно нахлынувшим ощущением счастья, хотелось просто смотреть на переполненный людьми перрон, слушать протяжные гудки поездов и невнятные, разлетающиеся рваными обрывками многоголосого эха, сообщения дежурных по станции.

— Интересно, тут у них кипяток будет или как, всё ж таки дорога дальняя — не шуточное дело, — обращаясь к Марье, с беспокойством проговорила женщина и снова стала обмахиваться.

— Кипяток? — Взглянув на широкоскулое, полыхающее алым румянцем лицо соседки, Марья невольно хмыкнула и подумала о том, что, сидя при тридцатиградусной жаре в душном купе в шерстяной кофте, сердце могло бы зайтись у любого, а уж думать о горячем чае смог бы далеко не каждый, даже абсолютно здоровый человек.

— А что ж, не к Чёрному морю едем, — развела руками та. — Ты до какой станции?

— До конечной, — бесцеремонное тыканье тётки не могло испортить лучезарной радости Марьи.

— Значит, до самого Мурманска? А я до Кандалакши. У меня там внучата. Пока лето, поеду проведаю, поживу с месячишко, небось они рады будут…

Ни жара, ни зашедшееся от удушья сердце не мешали дородной тётке болтать без передышки. За две минуты она успела поведать Марье буквально обо всём: о внезапной гибели мужа, случившейся не то пятнадцать, не то двадцать лет назад; о внучатах, скучающих по своей любящей бабушке в неведомой Марье Кандалакше, и об их болезнях, проходящих совсем не так, как у их отца в глубоком детстве.

— Здравствуйте! Тридцатое здесь? — Раскрыв настежь дверь, в проёме появился молодой человек лет двадцати пяти с огромным рюкзаком за спиной и длинным брезентовым чехлом. Судя по тому, что чехол был перетянут широкими кожаными ремешками сверху и снизу, в нём находились лыжи.

— Здесь, — лучезарно улыбнулась незнакомцу Марья.

— Моя верхняя? — Бросив взгляд на номер, молодой человек, видимо, не только не огорчился, но и остался весьма довольным этим обстоятельством. — Ну-с, приступим… — Встав ногами на края нижних полок, он с осторожностью водрузил наверх чехол и, почти не прикладывая видимых усилий, отправил следом за ним объёмистый рюкзак.

— А вы, часом, не в Оленегорск ли? — Для того чтобы безошибочно определить место конечной станции вновь прибывшего, проницательной говорунье оказалось вполне достаточно было взглянуть на чехол.

— Именно. Красота неописуемая, прямо-таки русская Швейцария, — заулыбался парень. — А вы, я смотрю, с первого выстрела — в цель?

Намереваясь рассказать об этом подробнее, женщина набрала в свою необъятную грудь побольше воздуха и уже открыла рот, но в эту самую минуту в купе вошла новая пассажирка лет на семь-восемь постарше её, и неожиданное появление новой потенциальной слушательницы заставило вспотевшую ораторшу приостановиться.

— Тридцать первое ищете? — переключив своё внимание на более подходящий по возрасту, а значит, и по интересам, объект, краснолицая гражданка с восторгом взглянула на нерешительно остановившуюся в дверях женщину.

— Это которая же будет? — прищурив близорукие глаза, та шагнула в купе и, вытянув, как гусыня, шею, всмотрелась в прямоугольнички номеров.

— Тридцать первая? Да вон же она! — говорливая тётка с готовностью ткнула толстым красным пальцем на верхнюю полку по диагонали от неё.

— Это что же такое делается? — С трудом водрузив свой чемодан на полку Марьи, последняя из всей собравшейся в купе четвёрки подняла голову и, приблизившись к столику вплотную, словно сомневаясь в неоспоримом факте, проверила номер на табличке. — Я велела Шурке — нижнюю, а она что? — возмущаясь вероломством невестки, по всей видимости, страстно желавшей спровадить свекровь с глаз долой во что бы то ни стало, пожилая дама шумно выдохнула. — И почему Юрик позволяет так обращаться со своей матерью? — Посмотрев на словоохотливую краснолицую соседку, близорукая пенсионерка сделала недовольное лицо.

— Да потому, что ночная кукушка всегда перекукует дневную, — с готовностью подсказала та, и, в восторге от того, что достойный объект для её словоизлияний наконец-то найден, широко улыбнулась.

…Уплатив проводнику за бельё положенный рубль, молодой человек заправил постель и, забравшись на верхнюю полку, выбыл из компании первым. Менять свою персональную полку на общую скамейку внизу, обманутая бесчестной невесткой Шуркой, близорукая пенсионерка не спешила. Заправив простыню и наволочку, она аккуратно прикрыла свою постель клетчатым одеялом и, обосновавшись на нижней полке, коротала время за чаем и бесконечным разговором со всезнающей самоуверенной тёткой, так и не решившейся расстаться со своей шерстяной кофтой. А Марья, глядя на мелькавшие за оконным окном пейзажи, прислушивалась к своему сердцу, бившемуся от счастья часто-часто, и, ощущая восторг каждой клеточкой своего тела, думала о том, что счастливее её, наверное, нет никого в целом свете.

— Кому обед? — Громыхая судками с ресторанной едой, в дверях появился служащий в белом переднике. — Суп харчо, гуляш, пюре, — пожалуйста, всё горяченькое.

— Не нужно, — отвечая за всех сразу, мгновенно отреагировала Глафира Федотовна. — А вот молочка бы к чаю!

— Можно и молочка. — Взяв с лотка маленький треугольный пакет за верхний угол, он потянулся за ножницами. — Вам открыть?

— Почём? — на всякий случай поинтересовалась Глафира Федотовна.

— Пятьдесят копеек. — Служащий остановился, и его рука с ножницами повисла в воздухе, не дойдя до пакетика.

— Сколько-сколько?!! — от возмущения лицо Глафиры Федотовны стало багровым. — А чего сразу не рупь? Да он же семь копеек стоит!

— Это он в магазине — семь копеек, а у нас — ресторанный прейскурант. — Поняв, что никаких покупок восьмое купе делать не намерено, официант положил пакет обратно и, развернувшись, быстро удалился.

— Безобразие! Спекулянт поганый! Таких, как ты, сажать надо! — громко бросила ему вслед Валентина Прохоровна. — И как не стыдно наживаться на простом народе? Ну я понимаю, вдвое — ещё куда ни шло, да и то много, а тут — в десять раз!

— Он же не от себя цены ставит, у него же прейскурант, — разгневанная пенсионерка вызвала у Марьи улыбку.

— А ты почём знаешь? Молодая ещё, а берёшься рассуждать. — Глафира Федотовна посмотрела в свой стакан с чаем и резко махнула рукой в сторону Марьи.

— Эх, молодые, а уважения — никакого, всё бы только старшим перечить, — мигом подхватила Валентина Прохоровна, напрочь забывая о том, что несколько часов по её милости Марья кукует, сидя в углу. Если в районе Клина и Твери она ещё помнила, что нужно освободить соседке полку, то к моменту проезда через Бологое подобные глупости просто-напросто вылетели у неё из головы.

— И чему их только в школах учат? — мстя за то, что Марья не пожелала составить ей компанию ещё в самом начале знакомства, Глафира Федотовна с возмущением раскрыла глаза. — Что до меня, так я считаю, что начинать прививать уважение к старшим надо с азов, с самого горшка.

— Да какое там — с горшка, с пелёнок! — подхватила сладкую тему близорукая пенсионерка. — А то распустились — страшно подумать!

— Извините! — соблюдая формальности, в створ приоткрытой двери купе постучался проводник. — Тут такое дело: не могли бы вы мне помочь?

— А что от нас требуется? — переполнившись ощущением собственной значимости, Глафира Федотовна качнулась навстречу должностному лицу.

— Понимаете, на станции Бологое села старенькая бабушка. Она глубокий инвалид, а у нас из мест — только верхние полки. Не мог бы кто-нибудь из вас уступить ей своё нижнее место в обмен на верхнее во втором купе? Я понимаю, что это причинит вам немалые неудобства, но она совсем немощная и больная… — Взглянув на полыхающее негодованием лицо Глафиры Федотовны, он осёкся и сделал шаг назад, явно собираясь обратиться с просьбой к соседям.

— Постойте! Я могу уступить! — Готовая поделиться своим огромным счастьем со всеми, Марья поспешно поднялась. — Мне всё равно, где ехать, а бабушке будет удобно!

— Очень вам благодарен! — просиял проводник, а две кумушки, незаметно переглянувшись между собой, обменялись едкими улыбками. — Во втором купе — шестое место, — улыбаясь, проговорил симпатичный проводник, — я сейчас принесу туда комплект свежего белья.

Легко подхватив чемоданы, проводник быстрым шагом отправился во второе купе, а Марья, выбравшись в коридор, вспомнила надутые лица двух болтливых кумушек и чуть не рассмеялась вслух. Проходя мимо расписания остановок, прикреплённого на стене за стеклом, она выхватила взглядом незнакомые, до странности смешные названия и, улыбаясь, едва слышно повторила их вслух:

— Кемь, Лоухи, Чупа, Кандалакша, Апатиты, Кола… Мурманск, — произнеся последнее слово, Марья ощутила, как сладко дёрнулось её сердце.

Стараясь не смотреть в настежь открытые из-за жары двери чужих купе, она потихоньку продвигалась вдоль узкого, раскачивающегося из стороны в сторону коридора. Седьмое, шестое, пятое, четвёртое… Случайно бросив взгляд вовнутрь, Марья невольно отвернулась, но тут же глухо вскрикнула и, словно ошпаренная, рванулась назад. Прижавшись спиной к перегородке между купе, она закрыла ладонями лицо, и из её горла вырвался отчаянный хрип.

— Нет! Нет!! Нет!!! — Закусив свою руку до крови, она пыталась заставить себя замолчать, но перед ней снова вставали жёлто-зелёные кошачьи глаза той, которая ехала на край земли, чтобы забрать её счастье себе.

Неудобная любовь

Танго втроём

Новый роман известной московской писательницы Ольги Дрёмовой

Если мужчина — мягкий и нерешительный, женщине приходится самой строить свою жизнь и бороться за своё счастье. А если ещё рядом оказывается соперница… пусть и нелюбимая им, но такая удобная и выгодная… приходится быть сильной за двоих!

И когда появляется ребёнок — уже за троих.

В этом сражении не бывает победителей и проигравших. И жизнь однажды расставит всё по своим местам. Но в начале пути финал никогда не известен.

«Танго втроём» — самый правдивый роман о любви.

По роману-трилогии Ольги Дрёмовой «Дар божий» на одном из ведущих телеканалов России снимается многосерийный фильм. Специалисты уже оценили его как один из самых рейтинговых сериалов последнего времени.

ольга

дрёмова

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.