Поющий омуток (Рассказы и повесть) [Авенир Донатович Крашенинников] (fb2) читать онлайн

Авенир Крашенинников ПОЮЩИЙ ОМУТОК Рассказы и повесть

ТАЙНЫ ТАЕЖНОЙ РЕЧКИ Рассказы

Поющий омуток

Праздник начинался всякий раз, как сходил я с теплохода на дебаркадер, поднимался по деревянной лестничке на крутоярье и останавливался, чтобы оглядеться. Водохранилище сине лежало внизу, притихшее в жарком полудне. Мучнисто-пыльная дорога, избы недалекой деревни, редкозубый гребешок елей по изгибу оврага — все было знакомо по прошлым годам и в то же время необъяснимо иное. Легко пахли поспевающие травы, и я опять удивлялся, что могу, оказывается, так глубоко дышать. Сипели кузнечики, звенели жаворонки, но слух вскоре привыкал к этим бесконечным звукам и улавливал уже другие: отдаленный голос электрички, рокот бегущего катера…

По узенькой тропинке, по выгону со смутно белеющими сквозь траву головками горного клевера я уходил к серым осинникам, чутко насторожившимся в ожидании ветра. Я узнавал старый пень, широкий, как стол, обрамленный сиреневыми факелами иван-чая, невысокий триангуляционный столбик, высохший, словно костяной, и мирно сидевшую на его макушке пичугу, узнавал понизовую поляну, сплошь в ярких крапинах дикой гвоздики; я почти бегом спускался к речке, к своей Быстринке, и пил ломкую воду, студеную в любую жарынь.

Зарождалась Быстринка где-то в таинственных таежных оврагах и своенравно бежала по узкой долине, делая порою замысловатые петли. По веснам она шумно гуляла, возвращаясь в старицы, срезая полуостровки, волокла и нагромождала коряги, обрушивала крутой правый берег вместе с деревьями, а потом шаловливо пряталась в заросли черемухи и ольховника, сплошь покрывалась белой кипенью цветения. С вечера до рассвета промытыми ключевыми голосами пели над нею соловьи.

Кое-где Быстринку можно было запросто перепрыгнуть, но местами она становилась пасмурно-глубокой, и отражения деревьев, казалось, окунались в бездонье. Омутков у нее было бесчисленное множество, и каждый неповторимо отличался от другого.

Вот почти незаметными от прозрачности скорыми струйками мчит она по камням, по галечнику — воробью по колено — и внезапно скручивается в упругий зеленый жгут, и кипит и кружит в котловине. Вот скользит по лакированной коряжине, подаваясь вбок, вбок, под сплошняк ветвей и плети дикого хмеля, под навес смородинника и там замирает, будто задумавшись. Или, прячась в завалы, выглядывает оттуда через тихие треугольные оконца. А то принимает в себя какой-нибудь невесть где родившийся ручеишко, затевает с ним игру, и по песчаной бровке на дне катятся, переливаются зеленые, желтые, синие шарики.

В таких омутах сторожкими тенями стоят хариусы. Заденешь ветку, топнешь ли посильнее, пробираясь к ним, резко двинешься, воюя с комарьем, — и мелькнут, и нету.

Как трудно без шума выбраться из цепких зарослей черемушника, ольховника, остро пахучей лютой крапивы, но еще труднее забросить леску, не зацепив ее или само длинное удилище.

Я рыбачу внахлыст, без поплавка, насаживая на маленькую игручую мормышку ручейника либо паута. На кончике удилища кивок-пружинка, чутко передающая поклевку… Летит мормышка в струе, ныряет в омут и — стремительный рывок, и мерцает, и бьется, и дрожит на крючке живое серебро. Заброс, второй, третий, и надобно идти дальше, снова подкрадываться, садиться на корточки, а то и становиться на колени.

Нет, это не просто рыбалка, это подлинная охота; и скучно мне, муторно после такой охоты зевать над ленивым поплавком, ждать, пока-то заблагорассудится какому-нибудь тупоумному лещу потянуть червяка…

Но в июне не только ради хариусов приходил я на Быстринку. В июне у меня был праздник.

Птицы почти не пели, им некогда было петь: в гнездах, разинув рты-кошельки, торчали ненасытные птенцы. Маленькие серые дятлы, истошно вереща, на бреющем полете обстреливали меня, отгоняя прочь.

— Да не бойтесь, не трону, — уговаривал я и все же спасался бегством.

Бесстрашный от любопытства бурундук сел на валежник за моею спиной. Краешком глаза видел я его светлую грудку и молитвенно сложенные передние лапки. Значит, дождя долго не будет… Ондатра плыла, отдаваясь течению; заметила меня и движением отменного ныряльщика ушла на глубину, лилово блеснув на мгновение своим драгоценным ворсом. Вечерело, и хотя солнце вовсю еще играло на холмах, долина Быстринки уже задремывала в полусумраке, и туман предчувствовался над нею, и в отдаленных кустах начал пробовать свой скрипучий голос коростель.

Медовые терпкие запахи потянулись, повеяло сыростью. На излюбленном месте я развел костерочек, положил на рогульки поперечину, подвесил котелок, вычистил на лопушке десяток хариусов, приготовил пару картошек, луковку, лавровый лист. Все это любому рыболову знакомо: и ночные думы у костра, непременно философские, и странные звуки, которые рождает, преувеличивает и гасит темнота, и теплая дрема перед рассветом… Все так знакомо, так знакомо… Исчезли куда-то нудные комарихи. Далекие детские голоса, нет — девичьи голоса, еще не захрипшие от горя, от слез. Это она, Быстринка…

Да велики ли в июне ночи — заря догоняет зарю, и вот уж я умываюсь тепловатою в этот час водою, заливаю белесый круг пепла и тихонько иду вверх по речке, с трудом различая дорожку. На вершинах увалов давно светлым-светло, макушки елей и осин окрашены солнцем, и только бы не опоздать, не упустить того получаса, ради которого я приехал сюда и коротал ночные часы.

Я раздвигаю тесные ветви ольховника, пробираюсь сквозь кустарник, сажусь на поваленный ствол. Маленький омуток смутно сереет передо мною. Где-то булькает, переливается водопад, а здесь сонная тишина, огражденная со всех сторон стволами и листвою. Только бы не набежали, как это частенько бывает, рассветные тучи и не испортили праздника! Начинает зудеть голодная комариха, но я не обращаю на нее внимания. Я жду.

Вот, вот, начинается! Чуточку подрумянился ольховый листок. Резная тень от неведомой ветки в омутке отразилась. Вот он, теплый луч солнца! Он скользнул по стволу на той стороне, словно ощупывая его, замер расплывчатым овалом, в котором что-то едва уловимо трепетало. Вот растянулся, передвинулся, провалился в листву, высветлив в ней дымчатый прямоугольник, и в омутке чуть наметилось песчаное дно. Как все-таки медленно!

Но все ниже, ниже, все шире растекается тепло, проникая в тайники зарослей, рассыпая по сторонам веселые зеленые брызги. Омуток пробуждается, что-то посверкивает на дне. И вдруг — вот оно!

На той стороне, разбуженные лучом, раздаются неведомые звуки. Словно кто-то берет аккорд гитары. Один и тот же аккорд, сначала бережно, как бы примериваясь, потом сильнее, настойчивее, повторяя и повторяя его.

Что это, я не знаю, да и знать не хочу. Вытянувшись, замерев, позабыв обо всем на свете, я слушаю, слушаю…

Но речка начинает журчать в полную силу, но солнце заливает весь берег — и музыки нет, она отыграла свое. Я уношу ее с собою. Я завтра буду ждать ее снова и послезавтра тоже, если посулит мне бурундук хорошую погоду.

Полосатые соседки

Обычно я просыпался рано, когда еще только-только светало, сбегал по каменным влажным ступенькам к речке, умывался ломкой ночной водою и садился за работу, или забирал удилище, либо с корзинкой отправлялся по грибы. А это утро проленился в душистых сумерках сеновала — открыл глаза, когда в щели под крышей, в скважины от выпавших сучков сыпались разноцветные солнечные лучи.

Я не успел еще шевельнуться, не успел подогнуть ноги, лишь приподнял голову над подушкой и вдруг замер. Под крышею сеновала еще плавала синеватая муть, угадывались в ней какие-то странные полушария. И оттуда, с высоты, с переливчатым звоном спускался, завивался воронкой шатучий смерч, вспыхивал в лучах самоцветами. Тонкий низ этой воронки ввертывался в сено где-то у моих босых ступней. Я словно чувствовал, как щекочет их ветерок стремительного движения.

«Это осы, — догадался я. — Осы!»

Но что же делать? Сколько я смогу пролежать навытяжку? А если шевельнусь — в подошву вопьются тонкие ядовитые иглы.

Я уже имел удовольствие с ними познакомиться. Однажды решил разделать на куски высохшую до трещин слегу. Приспособил ее одним концом на землю, другим на старую колоду, которая с незапамятных времен вдавливалась в траву за сараем. Недалеко от колоды жена сушила на ветерке волосы после купания, ждала, когда я расправлюсь со слегой, чтобы утащить обрубки к летней печке. Никакой беды мы не ожидали. Я тюкнул топором по слеге, она не поддалась, спружинила. Примерился наискосок, ударил покрепче. И тут острая щиплючая боль впилась в глаз, в ухо. Жена вскрикнула, замахала руками. Неведомо как мы очутились у речки, долго мочили ледяной водой взбухающие отеки с красными точками посередине.

Оказывается, в колоде гнездились осы…

В другой раз я собрался в город по делам. До отправления теплохода оставались считанные минуты, я поспешил проститься с женой, которая прибирала мусор возле печки, над самым берегом. Внезапно точно осколок стекла врезался в лицо. Слезы брызнули! В таких случаях очень помогает холодная вода, сок петрушки или лука, но лечиться времени не оставалось. Жена быстро наполнила в речке полулитровый термос, вставила его в карман моего рюкзака. И я пошел по тропинке, как говорят боксеры, в туманном состоянии грогги.

Степенные пассажиры поглядывали на меня странно, даже сочувственно, смешливые девчата прыскали в ладошки. Я терпеливо и обреченно мочил из термоса платок, прикладывал его к верхней губе, к носу, ощущая болезненное вздутие. В салоне теплохода подошел к зеркалу и охнул: на меня взирал Ведущий «Необыкновенного концерта» из кукольного театра Образцова.

На пристани я еле-еле смог улестить шофера такси — он с подозрительностью косился из-под козырька фуражки на человека, скрывающего истинное лицо свое под развернутым мокрым носовым платком. Дочь открыла мне дверь в квартиру и отшатнулась, подумала: кто-то явился в противогазе.

О каких уж делах могла идти речь! Я позвонил в неотложку. Милая женщина в белом халате, с трудом скрывая смешинки в глазах, похвалила меня, что вызвал, смерила температуру, осмотрела гортань — нет ли отека, и предупредила:

— У вас аллергия на пчелиный и осиный яд, будьте осторожны. — И дала мне больничный на три дня…

Потом все мои домашние, да и я с ними, от души хохотали, вспоминая волшебные изменения моего облика.

Но в это утро мне снова было не до смеха. На подошвах человека, несмотря на всю их толстокожесть, тысячи нервных окончаний, и я каждым из них ощущал: вот сейчас, вот сейчас саданет!

Все же помаленьку, со скоростью самой нерасторопной улитки, я подтянул, согнул в коленях обе ноги, сполз на лесенку, скатился вниз и легко вздохнул. Осы, видимо, заняты были важным делом, на этот раз пощадили меня.

В разгоревшемся свете дня на почтительном расстоянии я разглядел: под крышей футбольными, теннисными мячами, шариками пинг-понга висели осиные гнезда. Я забирался на сеновал поздно, в полутьме, когда хищные соседки уже спали, расположившись кругами в своем, похожем на вафельное, обиталище, уверенные, что человек под ними никаких враждебных действий не предпримет. И вставал я, как уже говорил, до солнца, вверх, в темнеющий двускатный угол, не всматривался, даже не подозревал, какая угроза надо мной нависла.

В прошлые лета прицепляли там осы одно-два гнездышка величиною с кулак. Стоило ли обращать на это внимание! Иногда в избе ни с того ни с сего раздавалось тонкое въедливое жужжание. Хрупкое существо, с яркими золотыми поясками поперек черного агатового тела, ударялось в стекло, ползало, дрожа узкими прозрачными крыльями, жадно двигало челюстями. И тогда ощущение страха являлось, и надо было убить эту крылатую хищницу, иначе она не даст сидеть за столом, не даст читать при огне. Да кто ее звал сюда? У нее-то должно быть чувство опасности или хотя бы опаски? Ловила бы, рвала бы на куски мух да гусениц там, на воле!

Как-то я видел, как охотилась оса за летящей бабочкой-капустницей, полосатым веретеном кидалась на нее сверху, сбоку. А эта порхающая тихоня с таким проворством уклонялась, увертывалась, отлетала в сторону, заранее точно предугадывая удары, что не поверил бы, если бы не наблюдал сам. И вот ведь странно устроена психика человека: я жалел бабочку, радовался, когда она спряталась где-то в травах, слилась с ними. Но ведь умом, умом-то знал, какой вред наносят эти легкокрылые создания…

Здесь, на берегу таежной речки, полосатые соседки не столь уж нам докучали. Иногда я встречал их грушевидные гнезда в лесу. Однажды наткнулся на такое чуть ли не носом. Солнце вставало роскошно, во всю силу, от его прямых и отброшенных стволами лучей обильным паром курились замшелые бревна, коряги, кучки валежника. И вот в этом курении прямо передо мною из-под широкой еловой ветви выбрались две осы, взлетели почти разом. От их легчайшего движения посыпались капли, блеснув на мгновение зелеными, алыми, желтыми огоньками. Я благоразумно отошел в сторону.

Ну, а теперь что делать? Нынешнее лето, видимо, оказалось для них особо благодатным: вон сколько жилья себе наладили. Надо попросить у пасечника его боевые доспехи, поставить лестницу, в сумерках снять все эти футбольные и теннисные мячи в мокрую тряпку. Иначе покоя не жди.

Наверное, я сказал это вслух, потому что жена откликнулась:

— Ты прав. И начинать надо с летней кухни.

Она уныло сидела на скамеечке в тени от крыши. На солнечной стороне избы в великом своем многообразии мелькали разноцветные журчалки, маленькие оски припадали к бревнам и, как сквозь стену, уходили внутрь; жуликоватые мухи, укравшие боевую окраску у настоящих ос, нагло висели в воздухе. Однако вблизи летней кухни никто из них резвиться не отваживался.

Кирпичную плиту я сложил на земляной площадочке возле самого спуска-лесенки к речным зеленовато-серебряным струям. Над плитой на четырех столбах соорудил крышу — навес от дождя и жарких лучей. На доски крыши опускались ольховые ветки с чистыми нынешними побегами и косматыми прошлогодними шишечками. Здесь было хорошо готовить нехитрое деревенское варево да и просто посидеть вечерком, слушая переговоры Быстринки с корнями деревьев, с корягами и кустами смородины, с галечником на перекате.

И надо же — у самой лесенки, под крышею кухни, осы влепили свою грушу! Дым от печки им, конечно, мешал, мы, бегая туда и обратно, им, разумеется, тоже мешали. Пока они налаживали свое жилье и разрешались потомством, мы их не замечали. Но вот как-то наш котенок Кузька, игрунец, интриган, озоруй, впрыгал по стволу ольхи, по ветке на крышу кухни, побродил по ней немного и остановился от неожиданности и любопытства, позабыв опустить две лапки из четырех. До слуха его, очевидно, донеслось таинственное гудение, которое исходило из-под закраины крыши. Кузька помешкал немного, прижался животишком к доскам и пополз. Он добрался до самого края, перевесился и весь приготовился. Мы с женой тоже не знали еще о «бомбе с часовым механизмом», упрятанной под крышу, просто с интересом следили, как всегда, за Кузькиными проделками.

— Смотри, — шепнула жена, — он, наверное, за жуком каким-нибудь…

В это мгновение Кузька вдарил лапой. Раздался невероятный вопль, совсем не похожий на кошачий. Кузька прямо с крыши пролетел в воздухе метров пять и исчез. Появился он только к вечеру с обиженной на весь мир физиономией, три дня не мог садиться…

Теперь осы не подпускали к кухне и нас. Мы пробовали выкуривать их дымом, издалека, прикрывши лицо, плескали крутым кипятком. Осы упорно держались.

— Да, — сказал я, — ничего не поделаешь. Угораздило же их… Только надо, чтобы собрались все. Иначе снова отстроят.

Мы едва дождались вечера. Когда потускнела долгая заря, от луговин потянуло прохладными запахами донника, мяты, я изготовился. К пасечнику я не пошел: почему-то неловко было признаваться, что хочу уничтожить осиное гнездовье. Надел по-бабьи, наглухо, на голову платок, сверху еще кепку. Глаза прикрыл целлофановой пленкой, рот завесил марлей в три слоя. Телогрейка, рукавицы, толстые штаны и резиновые сапоги завершали мой боевой наряд. У страха глаза велики, да я и в самом деле опасался нападения. Жена, глядя на меня, не могла удержаться от хохота, но громко хохотать все же остерегалась, точно осы могли ее услышать.

В два рассчитанных прыжка я очутился у гнезда, сгреб его в марлевую салфетку, чуть ли не кубарем скатился к речке, сунул в воду. Минут через десять, освободив лицо и уши, развернул марлю. В ней, в раздавленном мокром месиве, шевелили лапами, еще пробовали дергать крыльями десятка полтора крупных, отливающих черной и золотистой чеканкой ос. Не это поразило, не это смутило нас. В то место, где только что висело гнездо и где осталось едва заметное темное пятнышко, долбилась, отлетала, снова долбилась маленькая оса. Она, видимо, задержалась где-то в дороге, запоздала до исхода зари, она даже, возможно, нарушила какие-то буквы своих законов, но добралась, вернулась домой. И весь другой день с утра колотилась она в высохшее пятно, не веря еще в беду или помутившись разумом. А может быть, была другая, заночевавшая где-то и воротившаяся с первым лучом. Не знаю. Порядочно лет прошло с той поры, но не забывается это, и мучит, мучит дума: почему мы мешаем друг другу, почему вынуждены друг от друга защищаться?!

Тень на тропе

Жаркий полдень вызрел над землею и уходил, вытопив из елок медовую слезу. Бор подернулся туманом от запахов распаренной хвои, заячьей кислицы, папоротников, трухлявых пней. Стояла такая тишина, что слышалось, как шелушатся на стволах прозрачные чешуйки.

Чтобы сократить дорогу домой, я поднялся в бор от речки, шел напрямки по мягкой подстилке, и вот мой путь пересекла муравьиная тропа. Конечно, перешагнуть через нее ничего не стоило. Но с детства любопытна мне была жизнь муравейников. Маленькие, похожие на оброненную кем-то шапку, я замечал мимоходом. Старые пни, источенные мелкими красноватыми мурашками, или песчаные кочки, приют черных суетливых муравьишек, меня не интересовали. Зато огромные, иные выше моего роста, конусы с южной стороны ствола какой-нибудь косматой ели останавливали надолго.

Порою они казались заброшенными. Никто не выбегал из ворот и калиток, не спешил внутрь — все дверцы были плотно закрыты. Безоблачное небо синело над кронами деревьев, ничто вроде бы не предвещало ненастья. Однако муравьиные метеорологи не ошибались: через какое-то время в природе морочало, первые капли дождя щелкали по осиновым листьям, разрастался шелестящий шорох и надолго овладевал землей. Но иногда — гром палит из всех пушек, ветер бушует над бором, а в муравейнике все входы-выходы настежь. По тысячам коридоров, подпертых балками и колоннами, под сводами залов, казарм, кладовых сквозняком катит целебный озонный воздух. И вся темно-бурая пирамида кипит деятельным движением…

В отрочестве, еще не соизмеряя поступков и последствий, я единым махом сносил макушку муравейника. Что там поднималось! Мириады рабочих кидались спасать самое дорогое, что только есть у них: потомство — белых куколок, которых мы называем муравьиные яйца. Подальше, подальше, в глубь галерей, в теплое влажное нутро, в самые укромные уголки государства! Солдаты выстраивались, свирепо раскачиваясь, выгибались, стреляли в меня колючими струями кислоты. Едкий запах, от которого першит в горле и щиплет глаза, облаком висел над муравейником…

Но что они могли со мною поделать? Мне нужны были муравьиные яйца. Я насаживал их по одному на крючок и забрасывал в воду. От острого запаха рыба теряла голову и кидалась на приманку. Не знаю, каким образом первая рыбка смогла отведать этого лакомства, скорее всего, ливни разбивали муравейник и смывали в реку. Я в пору своего отрочества не очень-то задумывался — что да почему; щепотью сгребал яйца, опережая муравьиных рабочих, сдувая с запястья отважных защитников.

За моей спиной оплакивали потери, тащили хвоинки-травинки, чтобы хоть как-то прикрыть макушку, восстановить хозяйство. Или же, подхватив оставшихся куколок, уходили на другое место, а по лесу следом за ними, пакостно радуясь, ползли, шкандыбали, бежали всякие гусеницы, жуки. Нет муравьев, вы слышите, нет муравьев, они удрали, они исчезли, теперь нам раздолье!.. Стриги, сверли, точи, пожирай стволы, листья, ягоды!..

Но мне еще мало, что обобрал, разгромил целый лесной народ. Перед собой я вижу торную муравьиную тропу. По ней беспрерывно движутся два встречных потока. Одни тащат обрезки листьев, травинки, мелких зеленых червяков или, кто пятясь, кто сильно подталкивая сзади, скопом волокут добычу покрупнее. Встречные, бегущие, так сказать, с пустыми руками, уступают дорогу, а то бросаются на помощь… И вдруг рифленая подошва моего сапога расплющивает дорогу, будто гигантская бомба, внезапно павшая с неба.

Я шагаю дальше. А с тропы уносят останки погибших, подбирают увечных, тащат их в муравейник, в камеры реанимации, где головастые хирурги каплями жидкости, нам неведомой, поставят кого-то на ноги.

Позже, уже в зрелом возрасте, я читал у Брема: «Клеант рассказывает, что он видел следующее: муравьи подошли к чужому муравейнику и несли мертвого муравья; из муравейника к этой процессии вышли несколько муравьев, как бы для того, чтобы узнать, в чем дело, а затем снова скрылись, и это повторялось три раза. Наконец муравьи вытащили из муравейника червяка и передали его носильщикам трупа, как бы для того, чтобы выкупить у них околевшего товарища. Носильщики взяли червяка, оставили около муравейника труп муравья…» Я увлеченно интересовался жизнью муравьев, по книгам и по другим публикациям мог судить: они сеют пшеницу, строят загоны для своих коров — бледно-зеленых медлительных тлей, они видят ультрафиолетовый и поляризованный свет, ощущают недоступные нашему обонянию запахи. Они общаются друг с другом лаконичным языком жестов. Но есть предположение, что и звуками они объясняются, только нам слышать их не дано природой. И мы, в чванстве своего неведения, думаем, что мир насекомых наполнен только жужжанием крыльев да стрекотом. Совсем недавно мы и океан считали безмолвным!..

Словом, чем больше я знал о муравьях, тем большим уважением и симпатией к этому лесному народу проникался.

И в полуденном бору остановился перед тропой вполне дружелюбно. Она служила, по-видимому, не одно лето — была хорошо проторена. Даже на плоской плите камня-сланца, обрамленного бурым валиком опавших иголок, десятки тысяч муравьиных ног протоптали ровную борозду.

Словно в детстве, захотелось сделаться крошечным, включиться в это оживленное движение, пробираться сквозь джунгли, которых ни один путешественник на земле не видывал, сражаться с чудовищами, неведомыми самой изощренной фантазии. И муравьи, добрые, верные, справедливые, непременно помогали бы мне, защищали меня…

Внезапно движение на тропе прекратилось. Будто по какому-то властному сигналу. Слева и справа от меня набегали свободные путники, работники с ношами, но перед непонятной мне преградою сбивались в толпы, кружились на месте, ударяя друг дружку передними лапами, усиками, исчезали. Что стряслось у них? Какая враждебная сила прервала это мирное шествие?

И тут я увидел солдата. Преодолев преграду, он стоял на краешке сланца. Наверное, это был самый сильный, самый храбрый из всех солдат и его послали сражаться со мною. Он приподнялся на четыре лапы, две воинственно выставил вперед, вскинул большую тяжелую голову с плоскими серповидными жвалами, держал наготове аппараты с ядом и кислотой. Он был по-настоящему грозен во всеоружии.

Каким он видел меня? Или так, как мы видим в перевернутый бинокль? Или воспринимал мои биотоки? Соизмерял ли он мою, по сравнению с ним, громадность? Понимал ли, что одним легким щелчком я могу отправить его к муравьиным праотцам?

— Чем я вам помешал? Чего ты озверел? — спросил я на всякий случай и с удивлением почувствовал: он отвечает, муравей отвечает!

«Мы… тоже… тебе… ничего… плохого… не сделали… Только… уйди… с этого… места…»

— А если не уйду?

«Мне… нельзя… будет… возвращаться… в казарму… Будем… сражаться…»

— Слушай, в чем дело?

«Фиолетовая тень опасности… легла… на тропу…»

Ах, вот оно что! Оказывается, за моей спиной солнце рванулось между кронами, и моя тень обрушилась поперек тропы. Изменились привычные окраски, освещение да еще бог знает какие условия, и тропа дрогнула.

— Ладно, старина, прощай, всего тебе доброго.

Я в последний раз взглянул на камень. Солдата не было. По тропе снова двигались два встречных потока. Они не прервутся до поздней темноты. И если ночь выдастся ясная, лунная, то и ночью муравейник не заснет. И среди черной, как тушь, хвойной осыпи, среди затихших трав будет мерцать тропа странным переливчатым светом.

Игры с пауком

— Как увидишь паука, так и хочется убить его! Смотреть противно.

— Ну, не все они одинаковые. Вот возьми сенокосца…

— А что сенокосец? Похож на комок пыли. Ноги, как ниточки. В детстве мы ловили сенокосцев, обрывали им ноги. Эти обрывки так смешно выплясывали… Или комнатные пауки! Кто им позволил тенетами обметывать углы?.. А крестовики! Идешь себе по лесу; и вдруг физиономию твою облепит клейкая сеть. Еле соскребешь… Мерзкие все они!..

— Стоп, стоп! Убивать только из-за того, что кто-то кажется тебе некрасивым? Да ты приглядись, если, конечно, удастся, ты подумай, какие они умницы… Следи за порядком в доме, и комнатные пауки не предположат, что жилье заброшено, и не решатся ткать свою паутину… А ведь они, между прочим, предсказывают погоду лучше всяких метеослужб. Если прячутся в угол и поворачивают брюшко на запад или восток, жди оттуда ветер. Рассказывают: во время наполеоновских завоевательных походов армия генерала Пишегрю вторглась в Голландию. Но Голландия вся была сплошь затоплена осенней водой, увязали лошади и орудия, еле брели солдаты. Пишегрю подумывал отдать приказ об отступлении. В это время в Утрехтской тюрьме голландцев томился генерал-адъютант Катрмер д’Ижонваль, попавший в плен. Для энтомологических наблюдений времени у него было предостаточно, да и насекомых в камере представляли одни пауки… И вот Пишегрю получает через верных людей от пленного генерала записку: мол, пауки предсказывают дней через десять крепкие морозы. Конечно, пауки эти были плохими патриотами. Но Пишегрю не посмеялся, не пожал плечами, а решил с ретирадой повременить. И в самом деле, через десять дней прочный лед сковал каналы и болотины, а вскоре генерал-лейтенант Катрмер д’Ижонваль с триумфом возвратился в Париж.

Ты видел осенью, в солнечный звонкий день — стоймя в воздухе держится паутинка, медленно летит по ветру. Ее почти не заметно, пока внезапно не сверкнет она серебристой нитью, а там другая, третья!.. На кончике внизу цепко держатся крохотные паучишки-путешественники: расселяются по окрестностям. Они народ серьезный. Им не хочется справлять новоселье и готовиться к зимовке в дождливую слякотную пору, они вылетают в начале сухих погожих дней.

Или тот же крестовик. Цвет буровато-серый, как у недозревшей смородины, и узор на спине, который нам видится крестом.

— Он тоже синоптик?

— Еще какой! Заранее сам порвет паутину в нужном месте, чтобы всю ее ветром не растрепало…

Так, мысленно продолжая разговор с моим приятелем, который недавно не захотел меня слушать, только смеялся, я шел по курчавой от гусиной травы тропинке вдоль берега. Справа, отделяя меня от речки, стояли дымчатые стволы ольхи, покрытые понизу густерней крапивы, слева начинались кустарники татарской жимолости. Скоро тропинка унырнет в них, и надо быть начеку. До чего же, однако, упрям этот Пафнутий! Облюбовал себе местечко и никуда не трогается. Ладно, по тропинке редко кто ходит, а то бы от работы очумел, собственную паутину собедал, с голоду высох.

Пафнутий раскинул свою сеть прямо над тропинкой, примерно на уровне моего лица. Видимо, здесь была особая воздушная тяга; мухи, комарье и прочие летучие твари ей отдавались и попадали Пафнутию в лапы.

Под листками, в зеленом кулечке, затаился Пафнутий, ждет. Как рыболов. Сигнальные паутинки привязаны к его брюшку. Задрожит паутинка — ага, кто-то вляпался, вырваться старается, да еще пуще влипает! Пафнутий выскакивает из кулечка, останавливается, проверяет: не опасно ли, и перебежками, перебежками — к раззяве. Быстро пеленает ревущую пленницу и уносит. Сколько за сутки он всякой крылатой твари свяжет и угомонит навсегда!.. А если оса ненароком в паутину угодит, Пафнутий кидается к ней сломя голову. На почтительном расстоянии от рычащего вихря скорее, скорее срежет нити, выпустит зверя. Иначе всю сетку разнесет…

Я тоже однажды разнес все хозяйство Пафнутия. Ходил в лес кружной дорогой, а домой возвращался коротким путем — по неторной этой тропинке. Она чавкала под ногами, пропитывая кеды холодком. То ли устал, то ли зазевался, но вдруг всем лицом вляпался в паутину. Ох и ругался же я, счесывая с губ, со щек, с бровей льнучую пряжу. Пафнутий тоже, конечно, ругался в своем убежище: только-только наладил ловушку, а какая-то морда все нарушила!

Однако долго горевать ему было несподручно. Ворча выбрался он на развилок веточки, низом брюшка припал к ней и прилепил кончик паутины. Если бы хороший ветер, Пафнутий бросил бы паутину по его воле, она перелетела бы через тропу, пристала на той стороне к ветке кустарника, Но ольхи поперечный ветер не пропускали. Пафнутий, как заправский альпинист с горного карниза, начал толчками ссаживать себя вниз. Повисел над макушками трав, прикинул на глазок расстояние, качнул свою веревку… Он раскачивался, раскачивался, будто маятник, норовя направить сильный такт в одну сторону. Он знал: движение воздуха вдоль тропинки подхватит его. Так и получилось. Надувшись, растопырив лапы, обмотанные неплотной пеленой паутины, он под углом перелетел через тропинку и вцепился в листок татарской жимолости. Приклеил паутину, которая теперь провисла над тропой, посидел, переводя дух, всеми восемью своими глазами осмотрелся. Надо приниматься за ткацкую работу. Самому челноком сновать по нитям, отгрызать, натягивать, сводить спицами к центру, продергивать поперечины. Закатное солнце на какой-то миг осветило тропу, и великолепное сооружение Пафнутия, изящное, почти невесомое, уловило лучи, нити окрасились всеми цветами радуги. Утром «колесо» покрылось матовым налетом росы, но Пафнутий ее не отряхивал: должно быть, отсыпался после вчерашних трудов.

Я от души поздравил его с творческой победой. На этом бы и покончить, оставить мастера в покое, но не тут-то было. Память подсунула вычитанную где-то романтическую историю.

В темницу замка Зонденбург упрятали тирана короля Христиана Датского. Сидел он много лет в глухих каменных стенах, вспоминал свои деяния. Единственным собеседником его был паук. Король кончиками пальцев касался паутины, паук тут же выходил из своего убежища в трещине стены. Потом он стал появляться даже на голос узника и терпеливо внимал жалобам и покаянным речам заключенного. Бывшему королю он ничем помочь не мог, но ведь как важно, что хоть кто-то выслушает, не перебивая, не противопоставляя свое: «Ну, тебе-то что, а вот у меня…» Надзиратель подслушал бормотание короля, ухмыльнулся в запущенную бороду: «Все — его бывшее величество свихнулось». Однако вскоре выследил через глазок, с кем король якшается. Паука удавили, король рыдал безутешно. И много лет спустя, когда его, старого, немощного, перевезли в другой замок, с более мягкими условиями, он со слезами вспоминал своего восьминогого друга и клял жестоких тюремщиков.

А надо мною сияло небо, от реки наплывали запахи только что разломленного свежего огурца, я был волен идти на все четыре стороны и в подобном собеседнике не нуждался. Но все-таки не приручить ли этого Пафнутия? Забавно будет показать его друзьям-приятелям да и короля-дрессировщика вспомнить…

Кончиком ветки я потрогал паутину. Пафнутий никак не отозвался. Наверное, трясение «колеса» было слишком сильным и напугало хищника. Я сменил тактику: сорвал стебелек луговой овсяницы и быстро-быстро защекотал ее метелочкой паутину. Ага, клюнул! Пафнутий пулей выскочил из своего кулька, остановился на краю паутины, как всегда, чтобы убедиться, нет ли врагов поблизости. Потом стремительно полетел, чуть касаясь поперечных нитей, к моей метелочке. Но опять притормозил.

— Здорово, Пафнутий! — сказал я.

Может быть, пауки лучше понимают язык королей или в зеленом мире у Пафнутия другое имя, но меня не выслушали. Пафнутий сердито ушел к себе под листок. Я снова пощекотал паутину, снова сигнал о добыче передался Пафнутию. Он появился, но только на ободе «колеса», и, наверное, проворчал: «Ну чего ты, орясица, творишь? Ишь разохотился. А я должен всякий раз носиться как угорелый. Игрушку тоже нашел».

Он с достоинством удалился. И сколько я потом ни тряс, ни почесывал, ни гладил паутину — на провокации не поддавался. Тогда я поймал толстую аппетитную муху, бросил в паутину. Муха отчаянно завыла, забилась. Каждый рывок ее на свободу оказывался губительным: она еще пуще запутывалась. Голодный Пафнутий толчками приближался к ней. На меня он не обращал ни малейшего внимания.

С досады я взял палку и намотал на нее паутину вместе с мухой. А Пафнутия не оказалось…

Сказка про бурундука

Когда Маринка была совсем маленькой, нас преследовали бурундуки. Стоило выйти к речке или в прибрежный лесок — они тут как тут. Остановимся, сядем на ствол поваленного дерева, чтобы послушать речку, из-за ствола березы глянут на нас веселые бусинки, потом выскочит сам зверек в дымчато-рыжеватой шубке с пятью темными полосками вдоль спины. Выскочит и замрет, смотрит, что мы будем делать дальше, даже свечкой встанет, сложив передние лапки.

Маринка захлопает в ладоши от радости, он метнется с тревожным «ци-ци-ци», исчезнет, но через полминуты снова появится, даже еще ближе. Доброе доверчивое существо. Нехороший человек может стукнуть его палкой, поймать волосяной петлей, а он об этом не думает, ему интересно!..

Зато если не мелькает за стволами серый комочек, не сидит на кучке валежника любопытное существо — жди затяжного ненастья. Друзья из Приморского края рассказывали, что в долине реки Имана было множество бурундуков. Жили тихо-мирно. И вдруг в первых числах августа все куда-то подевались. Вскоре всю низину затопило наводнение. Когда вода захватила долину, рассказывали мне, по ней поплыли стога сена, и были они сплошь усыпаны полевыми мышами, лесными крысами. Но ни одного бурундука в этих спасающихся толпах не видели: они убрались от опасности заблаговременно.

Я своими словами передал дочке эту историю.

— Какой он миленький, так и хочется погладить! — протянула Маринка ладонь.

— А знаешь, почему у него на спине пять полосок?

— Нет, не знаю, ой, расскажи.

— Придем домой — расскажу. Собирайся, комарье заедает.

Я заметил, как от моего движения бурундук юркнул в заросли, и засмеялся: вспомнил одну встречу. Случилась она осенью во время уборки хлебов. Обычно в наших краях в эту пору, по закону великого свинства, небо обволакивается низким мороком, и поливает, поливает землю, пропитывая ее насквозь, как промокашку. Но в позапрошлом году сухой звучный лист полетел с берез, воздух прошили паутинки. Я шел, радовался погожему дню и, кажется, ни о чем не думал. Вообще-то, по-моему, такого не бывает, чтобы человек совсем ни о чем не думал. Просто это короткие верхние думки, бегучие, память их не закрепляет. И вдруг боковым зрением заметил какое-то движение. Не падение листка, не мановение ветра, а нечто такое, чего быть не должно.

Глядь — прямехонько на меня бежит бурундук. Остановился с вытаращенными глазенками. Вид у него был довольно странный: обе щеки так расперло, точно их раздул самый роскошный флюс. Кому неведомо, что такое зубная боль? Я уважительно и сочувственно посторонился. Но бурундук приподнялся на задние лапки и давай что есть мочи лупить себя по щекам. Лупил с такой скоростью — лап не видно. Это при флюсе-то! Странный способ лечения… А у него изо рта струями запрыскали пшеничные зерна.

Нигде поблизости пшеничного поля не было. Значит, старатель одолел долгую дорогу. Чего же он так поторопился опоражнивать защечные мешки? Удирать с ними невозможно? Ах ты, бедняга…

Ты роешь нору, землю уносишь в защечных мешках как можно дальше. В норе все удобства: жилая комната, устланная мягким паласом — сухою травой, кладовая для запасов и один-два туалета. Как ты проводишь свой зимний досуг, никто не ведает. Но если ты, допустим, дрыхнешь без просыпу до самого летнего тепла, к чему тогда такие большие запасы? А у тебя орехов, пшеницы, овса, ягод, грибов килограммов до шести, да все отборных, все со знаком качества!

Медведи об этом давно пронюхали. Весной вылезает косолапый из берлоги, шерсть клочьями, живот с голодухи впалый, как у борзой. Поймает запах твоего жилища, разроет своими стальными когтями. Сперва отправит в пасть самого хозяина, а потом, наверхосытку, все оставшиеся запасы.

Я это дочке рассказывал, пока мы шли к дому. По пути нас обругали белки. Одна, скользя вниз головой по стволу сосны, так верещала, будто шкурку с нее сдирали. Другая, в изношенной, облысевшей шубейке, упорно преследовала нас, перемахивая с ветки на ветку, с елки на осину, и трещала, точно сварливая баба в магазине. Ей откликалась деревянным хохотом невидимая сорока. Они оповещали лес об опасности.

Мы вышли на опушку, присели на бровку, застланную мягким зеленым мхом-атрихом. Ветер отгонял мошку и комарих. На душе у меня было мирно, спокойно, как редко бывает. Мы ведь чаще всего ходим в лес за добычей. Пусть под видом прогулки, но все равно чего-то ищем, срываем, берем, тащим. А вот сумели же просто пройтись до речки и обратно. И впереди сегодня не грозила необходимость делать что-то обязательное.

— Ты обещал рассказать, почему у бурундука на спине полоски, — напомнила дочка.

Она заскучала, ей нужна игра, движение, она любопытна, как бурундук.

— Ах да! Так слушай. Только это сказка. Тунгусская сказка.

Я положил руку на острое дочкино плечо и постарался вспомнить давно читанное:

— Жил-был медведь. Все лето бродил он по лесу, пасся на траве, жевал корешки, сосал малину, ловил рыбу, мелких зверьков и насекомых. Все, что под лапу попадет. Накапливал на зиму запасы жиру. Когда пришла пора, облюбовал берлогу, закрыл ее сверху валежником, еловыми ветками, расчистил щель для дыхания, улегся в мягкую постель, поворочался с боку на бок и заснул. Рядышком с берлогой, на свое несчастье, в дупле дерева приспособил себе жилище маленький бурундучок. Видимо, они в давние времена и дуплами не брезговали… Был бурундучок такой же серовато-рыжеватый, как наши, только без отметинок на спине. Все лето, всю зиму собирал он разные припасы, таскал в защечных мешках и складывал в дупло…

Я полез в карман за сигаретой, дочка маминым голосом сказала:

— Опять курить! Хоть в лесу-то воздухом подышим. Сначала доскажи.

Я спрятал пачку.

— Ну ладно… Медведь спал беспробудно, а бурундучок иногда просыпался, подкреплялся зернами и снова задремывал. Долго тянулась зима с метелями и морозами, наконец солнце повернулось к весне. Бурундучок проснулся, припал к смотровой щелочке! Ползимы еще впереди, а он по каким-то приметам — недаром они такие любознательные! — по каким-то приметам понял: весна будет поздняя, затяжная. Осмотрел запасы и решил быть побережливее. Медведь же в своей нагретой берлоге ни о чем не заботился, только всхрапывал порой да с боку на бок поворачивался.

Вторая половина зимы миновала, стало пригревать солнышко, застучала капель. Струйки воды просквозили берлогу, разбудили медведя. С ворчанием разворошил он завал. В животе стонет от голоду, ноги подкашиваются, да лес-то еще пустой, ни травинки, ни былинки. А медведь, если проснулся, больше уж заснуть не может. Ходил, ходил он по тайге, да ни с чем и вернулся. Махнул лапой, лег у залитой водою берлоги и заревел нечеловеческим голосом.

Бурундучок услышал, участливо спросил из дупла:

«Кто таков и чего плачешь?»

«Я медведь, твой сосед. А реву потому, что вода из берлоги выгнала и покушать нечего».

«Ладненько, я с тобой поделюсь», — сказал добрый бурундучок и покормил медведя своими запасами.

Наелся медведь. «Ну, спасибо тебе», — говорит. И добродушно погладил бурундучка по спине когтями.

Еле-еле зажила у бурундучка спина, да навсегда остались на ней пять темных полос.

Тунгусы называют бурундука «медвежья совесть», а месяц май — месяцем бурундука. Охотники говорят — и это уже не сказка, — будто весной бурундуки выходят из нор, как по часам, точно в то самое время, когда вылезают из берлоги медведи.

— Я люблю бурундука, хочу с ним дружить.

Мне не понравилось, как дочка это сказала. Ради «я хочу» бурундук попадает в клетку. Он берет еду из рук. Он любит мед. Нальешь меду в скорлупку грецкого ореха — он садится на задние лапки, подносит посудинку ко рту передними и пьет. Он любит целыми днями носиться в колесе… Так умильно пишут о бедном узнике. Но что же ему остается делать? Объявить голодовку он не может. А без движения остановится и умрет деятельное бурундуково сердечко…

Нынче за все лето я не встречал ни одного бурундука. Или они почему-то опасаются меня, или впереди ожидается небывало долгое ненастье.

Рыжая маска

Или я научился двигаться бесшумно, или ветер повевал в мою сторону, только сперва она меня не учуяла. Да и я сам заметил ее случайно. Было близко к полудню, хариус не брал. Я видел, как серые узкие тени прячутся на дне, чуть пошевеливаются между коряг на быстрине, но никакими лакомствами соблазнить их не мог.И вообще в природе что-то назревало. Пасека была от меня всего в полукилометре, однако пчелы, обычно целый день хлопотавшие на сыром песке у среза воды, куда-то запропали. Отойди от речной текучей прохлады и почувствуешь, как душно, распаренно пахнут шапки болиголова, еловая хвоя. Стояла чрезмерно подчеркнутая тишина.

И в этакой тишине я заслышал странное шлепанье. На другой стороне Быстринки кто-то будто полоскал носовой платок. Заросли ивы с длинными патлами листьев, витые черные стволы черемух нагибались над водой, и ничего в их неподвижности я не различал. Но шлепанье доносилось именно оттуда. Зрение, сперва рассеянное, сконцентрировалось. И вдруг от воды оторвалась странная рыжая маска с висячими белесыми бакенбардами, с торчащими кисточками на ушах. Две точки полыхнули зелеными колючими огнями. Угрожающе фыркнуло и пропало.

Померещилось, что ли? Набродился, дозакидывал удочку до гула в ушах, до рези в глазах, вот и приблазнилось. А все-таки стало не по себе. Все же не русалка с зеленой прической, не чмырь болотный на лягушачьих лапах привиделись. Самая настоящая рысь лакала студеную водицу, пообедав, наверное, парной зайчатиной.

Нынче зайцев расплодилось обильно. Умные и хищные соседские собаки таскали придушенных косых своим хозяйкам. В деревне гостил гончий пес Аргон, так этот совсем спятил, носился по долам и лесам, с рыданиями преследовал зайцев. Однажды моя теща мирно срезала груздочки, и внезапно на нее вылетел заяц, перевернулся в воздухе, как акробат, стреканул наискосок. За ним вымахнул Аргон и с этаким презрением посмотрел на обомлевшую среди рассыпанных груздей женщину: «Чего не стреляла, раззява, прямо на тебя выгнал!»

Так что рыси ничего не стоило прихватить зайца на обед.

Сколько я бродил по лесам, но встретиться с дикой кошкою ни разу не довелось. Да и слава богу. Рассказывали, что зимой рысь порвала в деревне двух собак и своего дальнего родича кота Ефима, ленивого до обмороков. Говорили — она может затаиться на толстой ветке и терпеливо караулить, а потом кинется тебе на загорбок, железными когтями, клыками вопьется. «Вряд ли лесная кошка набросится на человека», — посомневался я тогда.

Но теперь эти разговоры вспомнились, я с оглядкой подхватил удилище и — скорей от берега.

Через луговину, насадив на штаны всяких цепких семян и пятен пыльцы, добежал до пасеки.

Совхоз держал несколько пасек, эта была самая маленькая, в три десятка ульев, и пристроилась за речкой чуть ли не напротив нашего дома. Отвечал за нее Петя-пасечник, мой приятель, живший в деревушке уже несколько лет. Дом ему дали совхозный, с омшаником, складом и сараем, на самой пасеке. Воздух там был медовый, перемешанный пчелиными крылышками, каждая работница оставляла за собою едва заметный золотистый след. Комарихи почему-то на пасеку не жаловали, и у Пети окошки всегда были открыты, только чуть призадергивались занавесками, украшенными мережкой — петушками.

Издалека я услышал стрекот ножной швейной машинки. Заглянул с дороги в окно: Петя шил что-то, нажимая педаль босою пяткой. Я окликнул его, он замахал рукой, приглашая входить.

— Погоди, счас строчку закончу! — встретил он меня и быстрее завертел колесо.

Петя, до того как освоить искусство медосбора, работал в небольшом райцентре портным и закройщиком, пользовался особым расположением жен и дочерей руководства, жалованье получал хорошее, честное, без всяких задних карманов. Маленький, тощенький, был он на самом деле жилист, физически очень силен, в ходьбе неутомим, в работе по-крестьянски упорен. Все эти качества для пасечного дела, да, наверное, и для любого бы другого, оказались куда как полезны. А пошел он в пчеловоды ради своей жены Маруси. Целебный воздух, лесные травы, мед и молоко, свежайшая рыбка, а главное, по-моему, душевный покой остановили беду, начали исцелять молодую женщину от жестокого недуга, который, по предсказаниям врачей, непременно свел бы в скором времени Марусю в могилу.

В избе порхала прохлада, пахло сухими травами: зверобоем, душицей, лекарственной ромашкой. Маруся приветливо вышла ко мне из-за деревянной переборки, обычной в наших уральских избах. Крупная в кости, большелицая, рослая, она казалась порядком старше Пети, хотя были они одногодками.

— Платье мне шьет, — почему-то шепотом сообщила она, кивая на согбенную спину заработавшегося мужа. — Да к чему мне здесь-то новое платье?

— Здесь не здесь, а без новых платьев женщина быстрее стареется, — умудренно возразил Петя, каким-то чудом сквозь звоны и стрекот машинки Марусин шепот услышав; должно быть, не впервые Маруся такое говорила. Он вытянул из «лапки» обе нитки, мигом перекусил их. — Счас медка нацежу, чай пить станем.

Поднялся, зашлепал по крашеным половицам растоптанными, бугристыми в суставах ногами.

— За приглашение спасибо. Но я прибежал к вам со страху. Рысь видел. Совсем близко отсюда. Отогнать бы. Ружье у тебя хорошее…

— С ружьем выйдешь — он за километр тебя обойдет, — покачал головою Петя.

Принес тарелочку, до краев налитую насквозь светящимся, точно в нем навсегда сгустилось солнце, янтарным медом; сверху лежал неизвестно откуда попавший лепесток ромашки, отражаясь в глубине.

— Отведай, а я тебе расскажу, какая у меня и у Маруси с ним встреча была.

Петя почему-то упорно называл рысь в мужском роде. Самовар у них оказался горячим, от него пахло дымком сосновых шишек. Маруся отвернула узорный краник, налила всем по чашке, добавила крепкой заварки чая и целебных трав.

— Может, у страха глаза велики, — смущенно улыбнулся Петя, — а по мне — тигр да и только. Мы шли с полнехонькими корзинками по лесу, еле тащились. Знаешь лес-то на горе, там сухостою полно. Ну, тащимся себе, и вдруг Маруся толк меня под ребра и шепчет: «Гляди, гляди, Петя!..» А по подстилке листвяной этак парадно, не скрадываясь, плывет за нами этот рысь. Весь вроде как в веснушках, на кончиках ушей султанчики, на хвосте кисточка малярная. Хвост держит прямой, кончик загнут кверху, не виляет. И глазеет на нас этакими азиатскими, припухшими вроде, зенками. Мы остановимся — он остановится, мы пойдем — он идет. Что делать? «Уйди, — говорю, как могу, спокойно. — Уйди». Не слушается. У меня по спине мурашики: а ну как на Марусю прыгнет! За кочки, за пеньки зацепляться начал. Хоть бы нож охотницкий на пояс взял, а то перочинник в корзинке для грибов! Палку бы, что ли! Хвать палку с земли — труха одна, хвать другую — на звенья распалась… Он все видит и идет себе, идет. Ровно посмеивается. До того мы перепугались, не хуже тебя… Ты давай угощайся медком-то, — вспомнил Петя, ближе пододвигая тарелочку.

У меня при слове «мед» всегда текут слюнки. Но, странное дело, больше одной ложки я осилить не могу, и потом мучит изжога. Я Пете это объяснил, чтобы отказом не обидеть. Он понял меня, сказал, что тогда пошлет медку моим женщинам, потом вернулся к разговору о рыси.

— Они все — и пчелы, и кошки, и собаки — здорово чувствуют, когда их боятся.

— Рысь почувствовала, что вы боитесь?

— Ясно, то и преследовал… Только еще раз оглянулись — его нет, растаял. Ровно приблазнился. У Маруси тут коленки подогнулись, она прямо так и осела.

— Память отшибло, — подтвердила Маруся, неуверенно засмеялась.

— А я по веткам вверху, по стволам глазами шарю. И все мне эта рожа азиатская блазнится. Маруся вовсе в лес ходить перестала!.. До осени. За зиму как-то улеглось, стерлось… И вот опять как бы не встретиться…

Я попрощался, пошел к себе с баночкой меда. Надо было переходить речку вброд, по перекату. Ругая себя последними словами, я все же вздрагивал при всяком внезапном шорохе. И всюду — в кустах, в зарослях крапивы и лопухов, в переплетении вершинных веток — видел рыжие маски с зелеными страшными глазами.

Прощальное слово

Сторожиха совхозной пасеки, Анна Митрофановна, пришла к нам утром после дежурства. Она уже успела заглянуть домой и принесла на плече моток ременных вожжей и лопату. У ног Анны Митрофановны крутились две собаки, в предках которых наверняка согрешила с каким-нибудь лихим дворнягой благородная сибирская лайка. Перед чужим домом, не то что на пасеке, они не рычали, не дыбили шерсть на загорбке, а ходили челноками, суя повсюду пытливые свои носы, то и дело метили столбики заплота и деревья фамильными знаками.

— Какую воду-то вы пьете? — загадочно начала Анна Митрофановна, прислонив к заборчику палисадника лопату и усаживаясь на скамейку.

Мы чайник только что поставили на уличную печку, зачерпнув в него до краев, а воды в нем вроде бы и не было — до того она прозрачна, лишь дно изнутри казалось выше, чем на самом деле.

— Ну-у, как всегда, — ответил я, на речку Анне Митрофановне указывая.

— Как всегда, — повторила она сокрушенно. — Бери-ко лопату да пошли.

Очень хотелось чайку, да и Анна Митрофановна, конечно, от чашки бы не отказалась, но не ради чая она пришла с вожжами, с лопатой и не станет впустую звать.

— Я с вами, — твердо заявила моя дочка.

Я вопросительно на Анну Митрофановну покосился, она не возразила.

В этой покинутой богом и людьми «бесперспективной» деревеньке, состоящей из какого-нибудь десятка латаных-перелатаных избенок, доживали свой трудный век костистые цепкие старухи, так что другой рабочей силы, кроме нас с дочкою, сейчас для Анны Митрофановны не было. Знакомые в городе звали меня дачником, землевладельцем, помещиком, здешние — по имени-отчеству, и купленная нами несколько лет назад избушка-развалюшка с клочком земли, который жена с дочкой любовно обихаживали, никому здесь поместьем не мерещилась. С пяти годков дочка знала летнюю природу, с деревенскими ребятишками — когда-то семейство тут одно еще держалось — ладила, даже ездить верхом на лошади научилась. Теперь дочке было четырнадцать, она выросла в покладистое и дружелюбное существо, однако, разумеется, как водится в этом возрасте, завышающее цепу своим познаниям и жизненному опыту и очень ломкое. Я любил, когда она отправлялась со мною по грибы или на рыбалку, и сейчас никаких причин оставлять ее дома не было.

Жена, в слезах от шатучего печного дыма, стряпала обед, а мы бодренько поспешали за Анной Митрофановной.

Как все деревенские пожилые женщины, шагала она мелконько и так быстро, что угнаться за нею было не просто. В войну Анна Митрофановна таскала бревна на лесозаготовках, от этой тяжести потом у нее высохла почка, и вот, подпирая кулаком со спины правый бок, она мчалась вдоль речки и на ходу рассказывала:

— Гляжу, собаки куда-то наладились. Утром передам пасеку, а они — в сторону, скрытно так, мне ничего не говорят…

Собаки Анну Митрофановну уважали, зайцев ей целехоньких из лесу нашивали, повиновались одному взгляду, и я понимал, как хозяйку их самовольство озаботило.

— И замечаю, — продолжала она, — воронье над Быстринкой-то кружит да кружит. Падет куда-то книзу и опять взмывет и карком других зовет. Ну, вот и выследила.

Анна Митрофановна остановилась на взгорочке перевести дух. Дочка скинула панамку, обмахивая горящее лицо. Носишко ее, в конопушках и капельках пота, был обиженно привздернут, глаза она отводила в сторону. Я сочувствовал девочке: уже дважды Анна Митрофановна добиралась до самого главного и осекалась.

А собаки, вероятно, знали, куда хозяйка нас ведет, убегали, возвращались, шумно дыша, вываливая узкие языки между блестящими белыми зубами.

В бору, чудилось мне, нагнеталась не по-утреннему напряженная тишина. От нее ломило уши, и внезапно раздавшийся стук дятла был оглушителен. Он и Анну Митрофановну как будто подтолкнул, и она решительно свернула на боковую замшелую, словно присыпанную золою, тропинку, отводя и придерживая перед нами колючие ветки ельника.

Открылась застарелая луговина в копытне и лопухах, в рыжих проплешинах. Анна Митрофановна велела:

— Кидайте лопатки-то. Счас он будет. Они всегда, подранки-то, к воде стремятся. Этот тоже. Только завяз, бедняга, обессилел и помер.

Она боком пробралась сквозь подрост ольховника, разняла ветки. Собаки возникли на другом берегу Быстринки, гулко залаяли. А на перекате, в завали набитых половодьем стволов и веток, через плечо Анны Митрофановны увидел я что-то беловатое, бурое, лохматое. И сквозь бегучую зеленую воду стеклянно уставился на меня огромный мертвый глаз.

— Не смотри… Ты не смотри! — сказал я дочери.

— Буду, — тряхнула она головой. — Мне — нужно.

— Давайте яму копать, — деловито позвала Анна Митрофановна. — Захороним. Молодехонек был. Молодехонького стрелили.

Она еще несколько раз это повторила, как что-то особенно важное, пока мы бросали рыхлую податливую землю. А мне почему-то вспомнились трое в верховьях Быстринки, раннее светлое утро и боль — в голове, во всем теле, в душе. В душе-то она до сих пор не зажила. И вот ее снова разбередило…

Мы, босиком в ледяной воде, обвязали останки вожжами и поволокли на берег. С грехом пополам перетащили в яму, засыпали землей.

Небо хмурилось, холодный ветер набежал, шипя в ельнике, крутя покорные листья осинок. Дочка стояла над рыжим холмиком, тиская в кулаке панамку, шевелила губами.

Я испугался за нее:

— Чего ты шепчешь?

— Погоди… Я так просто не могу. Я хочу в стихах. Вот послушай:

Белые колокольчики

И грянуло чудо.

Сперва всплыли запахи. Со склона пригорка нежно потянуло мятой. Зонтики на сухой залысине прибрежья добавили к ней возбуждающую горчинку тмина. Откуда-то отдалось спелою клубникой. Вязкий наплыв болиголова смешался с медовыми струйками клевера. Потянуло целебным взваром шалфея… И тут же все смешалось, и радостное чувство жизни хлынуло в меня, наполнило до краев.

Да разве только в меня? И дочка моя, сотни раз проходившая эту луговину, замерла, вдохнула и задержала вдох, и серые глаза ее сделались пронзительно синими.

А чудо не иссякало. Еще через мгновение на каждой малой травинке вспыхнула своя самоцветинка, а чуть погодя негромко, под сурдинку, заиграл струнный оркестр: скрипки, альты, виолончели… Это ожили шмели, пчелы, кузнечики и прочая, луговая братия. Все разом ожили, зазвучали, не думая, что их кто-то посторонний услышит. Слюдяно затрещали неоново-синие стрекозки, повисли выгнутые «коромысла». Какой-то неловкий жучишка стукнулся в мое плечо, упал на листок, притворился мертвым. Я посмотрел на него, простил ему неумышленный обман, поднял глаза и обомлел. Луговина преобразилась… Всякая пора земного бытия имеет свою окраску: цыплячье-желтую, белую, красную, бронзово-золотую в увядании. А тут краски смешались, и луговина наша обратилась в ковер, который не смогут повторить самые искусные ткачихи.

Все это натворил первый луч солнца. Светило только что приподнялось где-то за лесом, обнаружило между кронами одну-единственную прогалину, послало по ней свой лучик. Он выбежал на луговинку — и мы угадали в то же мгновение. Ни раньше, ни позже.

Мы никогда не рвали луговых цветов. Увядшие, поникшие по краям вазы ромашки, колокольчики, от которых печально пахло перепревшим сеном, вызывали только уныние, мысли о бренности существования. Да и зачем нам эти букеты, когда под самыми окнами радостно струились от ветерка лучшие в мире — живые краски.

И никогда не забывался урок, который нечаянно преподал мне славный человек, волею случая оказавшийся рядом в одной из поездок по Уралу. Яхта, несущая нас по большеводью на север нашей области, припала к берегу: умница капитан решил побаловать гостей редкостным зрелищем.

Колдовски мерцала белая ночь. Пушистыми облаками парила черемуха. То разом, то вдогон друг другу пели соловьи, и каждая песня была лучше прежней. Все лукоморье перед нами покрывали бубенцы купавок. Их едва ощутимый аромат черемуха благородно не перебивала. И травяной душок речной сырости только оттенял их запах.

Я все-таки не удержался, сломил хрусткий стебелек, присунул мягкий шарик к своему носу. А гость, только что изумлявшийся, что в полночь может различить на часах секундную стрелку, поклонился вдруг лукоморью. Нет, не поклонился — он нюхал цветы. Он не срывал их, чтобы понюхать, как обычно это делаем мы, избалованные дарами русского леса, он помнил сухое дыхание пустыни, в которой родился…

Дочка моя сказала, мне, что надо обойти луговинку по краю. Я понял, и мы влезли в едучую крапиву, в лопуховые, в черемушные дебри. И тут перед нами в зеленом полумраке встали колокольчики. Не знаю, как другие, но я таких колокольчиков ни до того, ни после в лесном разнотравье не встречал. Нигде не видел таких сочных крепких стеблей, таких изящных белых чаш с вырезными краями. Они будто сделаны были из тончайшего фарфора, светились насквозь зеленоватыми тенями листы. Изнутри в них бегло отражались лесные струи.

Речка побулькивала в двух шагах, пробегая ольховым коридором по галечнику, совсем мелкая, воробью по колено. Рыболовам-харьюзятникам здесь делать было нечего, и моя дорога, конечно, тоже лежала стороной. Теперь мы проложили к колокольчикам тропу, каждый раз по пути в лес проведывали их.

Со временем луговинка роняла к подножиям стеблей одни цветы, выставляла другие. Налетали грозы, моросил дождик-сеногной, похолодали ночи, рассыпая по небу яркие созвездия. А колокольчики все держались, лишь края фарфоровых чаш слегка побурели, словно из них долго пили чай.

Однажды вечером, переговариваясь высокими голосами, прошли мимо наших окошек три молоденькие девушки. Видимо, у кого-то гостили и надумали до переправы прогуляться вдоль берега Быстринки. Синтетические курточки и джинсы сидели на них ладно, свежие, тронутые загаром мордашки были оживлены. Возле нас редко кто проходил, и, наверное, потому я обратил на девушек особое внимание. Да и всегда радостно видеть первую молодость, еще мало осознающую себя в мире, еще не утратившую свойства радоваться солнцу, листьям, ветерку.

Они прошли. И, видимо, никак не могли не исследовать тропку, которую мы проложили к колокольчикам…

…Стебли были сломлены, крупные лепестки белели на траве, как осколки. Ну что ж, подступала осень, колокольчики все равно бы сами облетели. Я это понимал и понимаю. Но все не забываются, все не забываются эти белые чаши, и когда я нахожу в лесу какое-нибудь чудо, то тропу к нему уже не проторяю.

Пустая корзина

Год на год не приходится, а я об этом как-то забыл. Удачливость вскружила мне голову. Еще не было случая, чтобы я, при самом первом пробуждении грибницы, не принес домой хотя бы пяток маслят, подберезовиков или боровых синявок. Выпадали дождички, обласкивали теплую лесную подстилку, травянистые опушки, замшелые бровки старых дорог, солнце на восходе снимало с прогалин и луговин легкую кисею тумана, от валежников, сырых впадинок, оперенных папоротниками, начинал обманно теплиться грибной запах. Обманно, потому что хорошие грибы не любят завалов, хлюпающей сырости и каждый гриб пахнет по-своему. Я все это знал, с закрытыми глазами мог определить, где ждут меня весенние маслята, где опять приподнял своей головкою треуголку прошлогоднего листа первый подосиновик. Я был совершенно убежден, что все повторится, как в прошлом году и в позапрошлом, и без сомнения сказал при вечерней лампе гостям:

— Завтра обещаю жареху.

Среди гостей смирно сидела женщина-девочка. В ней все зачиналось, все было обещанием…

Я не замышлял измену своей жене, просто мне хотелось быть сильным, бодрым, удачливым. Имеем же мы, пожилые люди, хоть какое-то право ощутить себя вне назначенных возрастом пределов! Я хвастался перед гостями, но прежде всего перед ней. Нет, не хвастался, я имел основания, убеждение, владел знаниями, опытом. Отец этой женщины-девочки, сам заядлый грибник, только-только вернулся с пустой корзинкой и обескураженно уверял, что до грибов еще долго. «Посмотрим, посмотрим», — самоуверенно постукивал я пальцем по столешнице…

По грибы надо ходить в одиночку. Они уважительно относятся к сосредоточенному неторопливому человеку, не орущему, не скликающему других на добычу. Как редко удается побыть в лесу одному, как редко! Все приходится откликаться, останавливаться, поджидая других, заблудившихся в трех соснах, приходится скакать вприпрыжку, ежели спутники твои рвутся вперед и беспокоятся, что ты потеряешься. Чаще всего рвутся вперед. Подхлестывает вера: чем дальше, тем больше. Это, видимо, заложено в нашей натуре — ничего не видеть рядом, под рукой, бежать, бежать без оглядки, пока не иссякнут силы. Да и потом, рухнув на траву, едва переведя дыхание, досадовать: эх, умотался, а то бы — вон до того покоса, а там… полнехонька корзина, ручка затрещит.

Полная корзина. Пусть она будет полной. Будет она полной, если не помышлять об эффектном появлении среди неудачливых грибников, если не ради этого топтать лесную подстилку.

Обычно я возвращаюсь домой с тяжело свисающей на согнутом локте корзиной. Как многие приверженцы «тихой охоты», люблю сам чистить каждый гриб и вспоминать: этого кубастика углядел среди закрученной нечесаной травы, этот сам посмотрел на меня, когда пришлось перепрыгивать через поваленную березу… Ох уж эти завалы! Идешь по лесу — и внезапно преграждают твой прямичок спиленные, нарезанные ровнячком и… окутанные мхами бревна. Внутри, под их корой, по дугам годовых колец уже пощелкивает, ходит бодрая команда всяких пильщиков, древоточцев, чтобы в прах рассыпать, в еду обратить эти костоломные завалы. И особые грибы тут как тут: растворяют лиственный опад, валеж подстилки, прилежно готовят добротную пищу для корней лесного землячества. Но зачем вы, люди, утирая пот, валите стволы, разделываете их и бросаете навсегда? Помогите мне найти хоть какой-то резон вашего труда…

Зато как радуется душа, когда перед тобою здоровый, чистый, веселый лес, в сыпучем шелесте листвы, в сторожевых башнях муравейников. Так и хочется туда скорее!

Но по мне лучше дойти до лесной опушки, присесть на пенек, отшлифованный солнышком и ветрами, сосредоточиться, подготовиться к свиданию. Потом по сухой замшелой бровке пристрастно посмотреть. Если на закраинке чуть выглядывает из-под листочка или смело выставляет малиновую шляпу твой первый гриб, отправляйся на поиски.

Впрочем, сперва приучай глаза к изменчивости лесного калейдоскопа. Солнце шалит — бросает на полянку лучи, бесшумно кипящие движением крылышек, пушинок, пыльцы, мигает, гаснет, снова вспыхивает, ничего толком не разглядишь. А чуть свернешь — елки заступают свет, и точно в вечерние сумерки окунаешься, в куриную слепоту. Не торопись, глаза понемногу освоятся, игра света и теней станет привычной, не будешь ее замечать…

Я все знал и всем пренебрег. Пока гости мирно похрапывали на сеновале, пока милая женщина-девочка спала, приоткрыв пунцовый рот, я побежал в гору на опушку леса — к весенним маслятам. Не посидел на пеньке, не успокоился. К пробуждению гостей водружу на стол корзину, пеструю поверху, как скомканное лоскутное одеяло!

Помню эту опушку в ровной отаве. Кто-то чисто, без «петухов», выкосил первую траву, вторая набежала, по ней мостиками выстроились округлые, как минареты, колпачки грибов. Однажды звездной ночью ударил заморозок, утро началось яркое, такой свежести, что плакать от радости хотелось, иней сверкал под солнцем, резал глаза. Грибы стояли стеклянные, позванивали, если пощелкать ногтем. Но зато какими чистыми, какими крепкими оказывались, когда отлеживались в тепле.

На эту-то предлесную поляну я и набросился. Раздвигал траву, еще по-весеннему сочную, терпко пахучую, шарил под деревьями, чуть ли не по-пластунски ползал — пусто. Шмели и пчелы пролетали мимо по своим делам, мелкие мурашики обихаживали песчаную кочку, никто на меня внимания не обращал.

Я заторопился, засуетился. В глубине леса в эту пору нечего было искать, я надумал пересечь лес, форсировать два заросших дурнотравьем оврага, прямиком выйти на другую поляну, которая полого скатывается к ивнякам Быстринки. Ходьбы минут десять — а там обязательно удача!

Как на грех, солнце только высунулось и пропало, небо насупилось, в лесу потемнело. Да я не заблужусь, тут невозможно заплутаться, даже если очень захочешь!

Под ногами ружейно стреляли сухие ветки. Я с шумом скатился в овраг, выскочил на другую сторону, мокрый с ног до головы, облепленный цепкими листьями, исхлестанный ветками; лицо и руки горели от ожогов крапивы. Как неохота кидаться в следующий овраг! Но за ним, за чернолесьем, — поляна, там уж меня обязательно ждут грибы. И женщина-девочка, в белой безрукавной кофточке, с тесемочкой под горлом, протянет свои обнаженные гибкие руки к моей корзинке и скажет:

— Какое чудо. Какой же вы молодец. — И поднесет к губам красную гладкую головку гриба…

Второго оврага не оказалось. Я никак не мог понять, куда он подевался. Бревна в два обхвата, черные, как антрацит, наползали друг на друга, вздыбливались торосами, скользили под рифлеными подошвами моих сапог. Душный пар поднимался от завалей, точно кто-то плеснул на гигантскую каменку циклопическим ковшом. Между лежачих бревен копьями торчали обрубки берез и осин. А справа, слева, спереди и сзади наваливалась беспросветная тайга. Я прыгал, перелезал, переползал через торосы, взмокнув от пота. Куда я попал, что это такое? Всякое чувство направления потерялось. Главное — выбраться, вырваться из этого хаоса! К черту грибы! Да не будет вообще на свете женщин, ради которых превращаешься в добытчика, теряешь направление!..

Чуть не вывихнул ногу. Благо связки крепкие, натренированные бродяжничеством по тайге… Ну-у, так и сломать ногу недолго! Лежал бы между двух стволов, потеряв сознание от боли, и никто никогда не нашел бы моего скелета в этой домовине.

Что за мысли? Правильно держусь по склону. Должна же кончиться когда-то эта чертоломная тайга! Уж не перенесло ли меня на место взрыва корабля — гостя из бесконечных пространств, Тунгусского метеорита? Ведь за столько лет в наших местах я ни разу не видел ничего даже приблизительно похожего на такое урочище!

Леший водит?.. Нигде в корягах, в завалах не слышался вкрадчивый зов, не гремела угроза, не мерещилось насмешливое косматое лицо. Только казалось, что я продираюсь куда-то целую вечность, что вся земля превратилась в сплошной буревал.

И вдруг я выпал на поляну. Из последних сил спрыгнул с мощного, как спина коня-першерона, черного бревна, корзинкой пробил еловую стену и рухнул в траву. В глазах все еще рябило, мелькали ветки, стволы, когтистые барьеры малинника. А под руками я ощущал шелковистый ворс травы, просторное небо расстилалось над головой. Я лежал, еще не в силах поверить в освобождение, чувствовал, как саднит лицо и на губах солоно от крови.

Вот так бы и лежать, лежать, наслаждаясь покоем, ни о чем не думая. Но все же поднялся. Внизу по склону кудрявились ивняки Быстринки. Справа, совсем близко, — крикни — услышат, — виднелись избы нашей деревни, мой домик. У летней печки хлопотала жена, ради которой я давно уже не лез ни в какие завалы. А она собирается кормить меня, с полной я корзиной приду или с пустой…

Я огляделся и все понял. В единственном месте на этом склоне к Быстринке длинным и острым клином вдавалась в поляну захламленная тайга. Много лет назад этот клин хотели вырубить, чтобы сравнять покос для вольного движения техники. Напилили, нарубили, навалили и бросили. Клин оброс подлеском, оторочился елками. Никому в голову не втемяшивалось влезать в него, его просто перестали замечать. Я первый на планете прошел этот клин вдоль до самого острия. Можно вносить мое имя в список первопроходцев.

Неподалеку раскинулась огромная лиственница в свежей, еще не потемневшей зелени мягких иголок. Под ее навесом всегда в свое время хороводными кругами выстраивались рыжики, душистые, бронзовые, как пятаки. На другой стороне речки скоро притаятся в травах бархатистые пихтарки, тонко пахнущие хвоей, нежно-розовые волнушки. Под елкой обязательно приподнимется белый гриб-боровик, всем грибам полковик, шляпка его, как хорошо подпеченная булка, запахнет свежим хлебом… А там, на бровке дороги к пристани, выберутся под солнце красноголовики. Народ стремительно бежит мимо, дальше, дальше, мы берем грибки следом за ним, нам хватает на жареху, на маринад, на соленье, на сушенье.

Все это ждет меня, я ничего не потерял.

— Где ты так исцарапался? — встревоженно встретила меня жена. — Прижги одеколоном. Я сейчас дожарю картошку и тебе помогу.

Я взял в чуланчике, в котором ночевал, круглое зеркальце и ахнул — точно кошки точили когти о мое лицо.

Потягиваясь и кряхтя, в майке, в трусах вышел отец моей юной гостьи.

— Доброе утро, — сказал мне на полузевке.

— Вы правы. — Я покачал на руке пустую корзинку, на дне которой шуршала куча веток, иголок и листьев.

— А я что говорил, — обрадовался он. — Тем более их нет в завалах. Ты туда лазал? Или жена поцарапала?

Мне захотелось повернуться к нему спиной.

— Доброе утро, — услышал я голос, от которого вздрагивал вчера вечером. Теперь он был надсажен, хрипловат, еще спал. Растрепанные жиденькие волосики топорщились вокруг помятого личика.

— Ой, кто это вас так? — засмеялась она, протирая кулачками припухшие глаза.

— Неудачно побрился.

Я высыпал из корзинки мусор, ушел в огород, сел на приступочку и грустно закурил.

Земляничный божок

Некоторые ученые утверждают, что очень полезно стоять вниз головой. Мол, насыщаются кровью сосуды головного мозга, которые обычно живут впроголодь, и включаются в дело. Дескать, большая часть нашего мозга вообще дремлет — природа оставила ее про запас, для какого-то неопределенного будущего. Приучи себя хоть несколько часов пребывать вниз головой — и будущее приблизится к тебе с распростертыми объятиями. Летучие мыши, наверное, знают об этом хорошо, потому и спят вверх ногами.

А я вот не сумел приспособиться к такому положению. Даже огородные расчистки, посадки, прополки, уборки оборачивались для меня сущей пыткой. Я понимал: все, что растет на земле, без поклона не возьмешь, и эта необходимость заставляла гнуть непослушную поясницу.

Но какая необходимость разбудила меня на рассвете и послала по землянику? Да, из всех запахов на свете я до головокружения люблю аромат лесной земляники, ни с чем не сравнимый аромат. Горстка ягод на дне туеска. Стоит поднести его к лицу — и яснеет разум, и приходит детская радость.

Но ведь горстка земляники! А сейчас надобно ягоды набирать, добывать много ягод: на варенья, сыренья. Рынок за граненый стакан земляники дерет два рубля. Полрабочего дня у станка — за стакан. Не хошь — не бери, кто тебя заставляет! А больному человеку, а ребятенышу — со сливками, со сметаной, с молоком? И как хорошо земляничное варенье, земляника в сахаре зимой: о лете напомнят, спасут от витаминного голодания!

Это я себя таким образом уговаривал, чтобы пойти с женщинами по землянику без стонов и ворчания. Что ж поделать, и миллионы лет назад мужчина предпочитал смотреть в небо, а женщину заставляла нужда собирать, собирать: ягоды, корешки, вершки, чтобы прокормить своего низколобого косматого мужа и ораву губастых, зубастых наследников…

Нам следовало поспешать. Лесная земляника поспела дружно, и серьезный народ уже прочесывал прибрежные поляны. Помнится, у нас в бору созрела черника. Только-только ягоды налились, пригнули к подстилке свои тоненькие черешки и листочки, как с пароходов вывалились потные квадратные бабенки в глухих платках. В руках у бабенок сверкало оружие — остро отточенные совки-трезубцы. Жадная орда воинственными цепями прошла сквозь бор, и на месте милого скромного кустарничка остались жалкие ободрыши.

Соседка тетя Клаша опасалась, что нынче и землянику постигнет та же участь, прибежала к нам.

— Народ-от по ягоды валом валит, пароходы по палубу в воду садятся, давайте пошлите подальше, на увалы, покудова туда не добрались! — не отдышавшись, с порога призвала она.

Жена моя вообще-то любила ягоды с горсти, но тут дрогнула: в самом деле, урожай лесной земляники, как черемухи, рябины, малины, смородины над речкой, непредсказуем, бывает не каждый год, просто грех упустить его.

«Целый день под солнцем, как под газовой горелкой, да еще вниз головой», — содрогнулся я и бочком, бочком пошел на выход.

Соседка, как мегера, тут же изловила меня, ткнула пальцем:

— Без мужика нельзя. Всякие шатаются, еще пообидят…

Я не понял, чем можно обидеть тетю Клашу, которая сама любого обидит, рядом с которой сказочная Баба Яга показалась бы писаной красавицей. Но когда узнал, что с нами пойдут еще женщины, пришлось покориться необходимости быть охранителем.

Вышли, когда рассвет едва просыпался. Пока доберемся до места, где Быстринка догадливо поворачивает, чтобы встретиться с Соколкой, и дойдем до старых вырубок на увалах, солнце уже успеет подсушить траву.

Я уныло повесил на шею берестяной туесок и поплелся сзади, мечтая только об одном: не окажется на тех местах земляники, выгорела земляничка до пепельного буса! Впервые я проходил родное чернолесье без удилища, без лихорадочного предвкушения перехитрить хариуса. Мне казалось, что туесок с веревочкой, повязанной бантиком на моем затылке, — коровье ботало и меня понужают в стадо на выгон. Женщины молчали, сберегая силы, как альпинисты перед подъемом на Джомолунгму. Хлюпала под сапогами сырая дорога, изредка побрякивал ручкой эмалированный бидон.

А вообще-то унывать нечего, пусть земляника будет. Этот серый от росы травянистый склон увала довольно крут, и если собирать ягоды снизу вверх, не придется проверять утверждения ученых о пользе стояния на голове.

— Ну-ка, голубушки, давайте ко мне!

Пропитанная росою ягода расплывалась в пальцах, я с удовольствием облизывал их. Стоило опуститься на колени, — и перед глазами гибко свисали на стебельках спелые красные капли в мелких пупырышках, порою слегка тронутые улиткой-дегустатором. А чуть повыше, вокруг зеленых саркофагов, в которых захоронены бывшие пеньки, вокруг чубатых кочек, — ягоды, ягоды, ягоды. Их так много, что собирать неинтересно. Я ложусь на живот, лениво ощипываю вокруг себя земляничины покрупнее, бросаю в туесок.

Приподнял голову, услышав голос жены. Она сказала кому-то, что идет повыше, на ветерок, на солнце: мокрую ягоду ни в варенье, ни в сыренье лучше не употреблять.

Не ведая кулинарных законов, я решил никуда не двигаться. Однако у земляники и здесь, как повсюду, оказалась до остервенения злая стража. Стоило мне встревожить травы — из-под листков и стеблей с воплями вылетела туча всякого гнуса и ринулась в атаку. Я забыл всякую добычу, я забыл лесной закон: чем отчаяннее машешься, тем больше покарают. На звон боевых доспехов, на боевой клич спешили со всех сторон новые полчища. Солнце будило их, вызывало из укромных мест, и они устремлялись ко мне. Я закрыл лицо руками, упал в траву. Запахло смолкой, прелью. В кепку били волны зноя, отдаваясь в голове.

Я прополз чуть повыше, осторожно приоткрыл глаза. Передо мною покато поднималась лысая прогалинка размерами примерно с тележное колесо. Кругом, как будто рама зеркала, охватывал эту прогалинку земляничник. Ягодам было тесно, они приникали друг к дружке, нависали одна над другой, переплетались, образуя сплошной бордюр. Даже в глазах замельтешило. И запах, какой удивительный запах клубился над ними!

В травах раздалась тихая музыка: вроде играли крохотные балалайки. Бордюр на расстоянии метра от меня зашевелился, раздвинулся, и на опушке его появилось какое-то странное существо, остановилось, постукивая перед собою чем-то вроде палочки.

Что же это такое? Старичок! С мой мизинец росточком, даже меньше. На голове шляпа из листочка маленького копытня черешком назад, рыжая бородка и усы, на ногах лапоточки с онучами. Он стоял, помаргивая глазками, и мне чудилось, будто я вижу в них добрую лукавинку. Ветра не было, а рама вся обратилась в движение, ягоды склонились в одну сторону — в сторону этого крошечного старичка.

— Из земли вышли — в землю уйдем, — строго сказал старичок, и голос его был похож на жужжание жука. — Проходить наша пора. — Он трижды повторил это, употребляя почему-то после «т» мягкий знак, постукивая палочкой в землю. — Значить, снова наступить майские зори, и мы опять выпустим под солнышко белые цветы…

Все ягоды радостно и согласно закивали. Старичок снял шляпу, обнажив румяную лысую голову, поклонился на все четыре стороны, держа палочку под мышкой, и лапоточки подхватились, подняли его над травой, понесли, и он обратился в божью коровку. Прогалинка тут же словно ворсистой шторою закрылась, и земляника дружно рассыпалась по ней.

Я читал про всяких сильфид, эльфов, троллей, слыхал, что в наших старинных заповедных местах проживают лешие, луканьки, в омутах сидят водяные, в болотах вдыхают туман кикиморы и сявки. Но о том, что у земляники есть свой божок, — не знал. Наверное, и у малины, и у смородины, и у черники есть свои!..

После прощальной речи старичка я почувствовал себя свободно. Будто получил право на то, ради чего сюда пришел. Я поставил туесок перед собою и протянул руку к самой спелой ягоде…

И с того часа все надеюсь увидеть хоть какого-нибудь из ягодных божков, да, видимо, угадываю не вовремя.

Кукушка и кукух

Как пустынен, как безмолвен был бы мир без птичьих голосов! Даже сейчас, зимой, в городе, я слышу через открытую форточку: хрустально вызванивает синица, простуженно каркает ворона, дворовыми шавками протявкали галки.

Иду по скверику, пушистому от легкого морозца, в белизне ветвей багровыми шариками сидят снегири и длинно, ровно высвистывают. Чечетки облачной стайкою пронеслись, сыпанули на бурьян запущенного двора, сбросив снежную пыль. «Чи-чи-пильлинь, чи-чи-пильлинь!»

На низкой металлической оградке раскачивается сорока-белобока, поблескивая синим отливом, трескуче хохочет над лохматым шпицем. Шпиц, известный в округе лаятель и злыдень, озадаченно выставил низкие зубы, замер перед настырною птицей.

А воробьишки, «трошки», как хорошо их называют на Украине! Только чуть пригреет солнышко, так загомонят, так разликуются, что и у тебя на душе великий праздник.

Или весной вдруг услышишь в воздухе, над утренним бодрым ревом машин и грохотом трамваев, веселую строчку зяблика. Ждешь, когда закруглится она лихим росчерком, взлетит снова, и думаешь: будет тепло, будет лето.

Только надо выйти на улицу рано, очень рано, и слушать.

Но еще лучше при первой возможности вырваться на луговину, в рощу…

Задыхаешься в электричке от тесноты, от чесночного запаха женского пота, вылетишь на платформу, хлебнешь смога железнодорожного узла, побежишь к водохранилищу. Толпа внесет тебя на борт теплохода, затолкает в угол. Выпученными глазами упрешься в навесной загривок какого-то жирного мокрого гиганта и терпеливо ждешь. Через час откроются солидные дачные места, вся эта потная энергичная масса ринется прочь, переступая через рюкзаки, корзины, тела, теплоход облегченно охнет, поднимется выше ватерлиния, речной летучий ветер заплещет захватанными шторками, ласково защекочет за воротом… И птичьи голоса долетят с теплого берега, и ты будешь готовиться к радостным встречам.

Высоко-высоко над побережьем журчит нескончаемая музыка крохотной птахи. Полет и песня для нее неотделимы, она не умеет, не может иначе: музыка рождается от взмаха крылышек. Крохотулька, меньше ладони моей. И откуда в этом комочке теплой плоти и пуха такие удивительные звуки, как без всяких технических ухищрений, без микрофонов и усилителей могут они одарять весь мир?!

Тропинка прижимается к подлеску. Справа от меня, будто маленькие пудели, сидят осинята. За ними уже уверенно толпится зрелый осинник, и кажется, что дальше непролазная чащоба. Но мне-то известно: там еловый бор с просеками, полянами, с грибами, земляничником. Слева такой же подлесок, тропинка скоро переметнется к нему. Однако я тут же забываю о ней. С оголовка ели падает на меня мелкая птаха, взмывает, снова падает, все дальше и дальше, на невидимых волнах, пока не исчезнет в еловых тенях на противоположной стороне. «Тсиа-тсиа-тсиа».

Да это же лесной конек! Он точно включает мой слух — из каждого подлеска, из каждой куртинки обрушивается поток звуков: дрожащих, булькающих, пронзительно звенящих, пронизанных первозданной свежестью. Я бросаю к ногам пропотевший рюкзак, держу в пальцах незажженную сигарету и столбом стою, не смея шевельнуться.

Мимо проходят, согбенные котомками, два местных жителя. Они торопятся домой. Лес для них — это дрова, это грибы для соленья, ягоды для варенья, это сезонная бесплатная польза. Они смотрят себе под ноги, проходя рядом, даже сквозь меня. Нет, нет, я нисколько не обвиняю их за то, что они не слышат птиц, трепета осиновых листьев, мудрого жужжания шмеля над розовой бомбошкою клевера. Я — праздный человек. Так сложилась судьба, что я, надрывая жилы, заплатив очень дорогую цену, завоевал право остановиться, никуда не спешить. Время для меня не деньги, а понятие нравственное.

Я имею возможность сесть на пачковитый ствол березы, кем-то из очень занятых людей срубленный и брошенный на склоне угора, и созерцать. Врачеватели древнего Востока убеждали удрученного бытом человека хоть полчаса ни о чем не думать, никуда не рваться, просто посидеть на покатом склоне горы и посмотреть на первый, второй и третий валы зеленого леса, которые восходят к небу, растворяются в бесконечности и покое. А как врачуют птицы! Я, носящий в себе все болезни человечества, я, только что задыхавшийся под тяжестью спрессованных тел, вдруг позабыл обо всем этом, не тороплюсь к женщине и девочке, которые одни на обширном побережье ждут меня и тревожатся!..

На длинных ножках-тростиночках пробежал по болотнике куличок и по-разбойному свистнул. Три утки, будто ниточкой связанные, одна за другой опустились на омуток, оставили за собою разбегающийся треугольник воды…

— Полюбить Витю, полюбитьВитю!

Здравствуй, чечевичка! Ты, как я, живешь этой речкой, любишь зарю, погожие дни, теплые ночи. А Витю своего, пожалуйста, полюби и после мне расскажешь о нем!

Еще два шага — и я дома. Для меня нет разделения — дом в городе, дом в деревне. Все — мой дом. Видимо, матушка природа наградила меня особым биологическим оптимизмом, и равно радостны мне, в городе ли, в деревне, песни зяблика, синицы, чириканье воробья.

Да вот и воробышек, легок на помине. Давно не виделись. Сельский воробей чистый, будто в баньке с веником вымытый, аккуратный. Он воришка по натуре, однако с выбором, потому что лето для него — пора сытости и спокойствия. Городской словно только что вылез из кочегарки, он торопится наскочить, урвать, потому что львиную долю корма, рассыпанного на асфальт мечтательной старушкой, которой охота таким способом попасть на небо и беседовать с Христом, отхватывают голуби. Жирные, жадные, больные голуби. Может быть, ненависть к тунеядству вообще побуждает меня с такой неприязнью относиться к этим безмозглым птицам, гадящим на головы и плечи священных памятников, заставляет отделять от них красивые легенды, рисунки, символы…

Я слышу сейчас, как из далекого леса доносится монотонная болботная песня вяхиря. Вот этот уже не побирушка на паперти, этот серьезно заявляет: «Здесь мой заповедник, прошу не беспокоить…» А здесь — мой. У мостика меня встречают два самых родных человека, помогают ссадить на скамейку рюкзак. Я умываюсь на Быстринке, освеженный, поднимаю голову и замираю ошеломленно.

Черемухи слева и справа, ольхи, густо-синее между ветвей небо, глубокий омуток, окаймленный насечкою быстрины, — все вокруг трепещет, бьется, гремит соловьями.

Если бы они бездарно повторяли друг друга, человеческое ухо, охотно принимающее стереотипы, тут же привыкло бы, исключило из восприятия. Так нет, каждый по-своему значится. Пусть мне научно доказывают: они не поют, они «оговаривают» свою территорию, они в трелях, в чвиканьях, в россыпях, дескать, повторяют друг друга. Я не хочу скучных прописных истин. Я слышу у каждого свои ноты, свою наполненность голоса, и никаких объяснений мне не надо.

Не нужно научно объяснять, почему вместе с вечерней песней соловья начинают петь лягушки. Как хор за солистом.

Рядом со мною старица. И днем она черная, бездонная, «наполненная страхом», как сказал один поэт, потому что на дне ее лежат прелые листья, потому что в ней перекрещиваются, накладываются слоями тени деревьев. В старице и возле живут лягушки. Не те травяные лягушата, что чуть больше моего ногтя. С теми я обращаюсь просто. Пока я шуршу своими сапогами по росистой луговине, они удирают от меня прыжками во все четыре лапы. Остановлюсь, — лягушата мигом беспечно забывают о моих сапогах. Я стараюсь не задевать легкомысленных попрыгунчиков, не мешать им охотиться.

А вот эти лягвы другие, покрупнее, посолиднее. Они очень неопрятны, когда мечут икру. Неопрятны, конечно, с моего, так сказать верховного, видения. Но как они поют в вечера соловьиных разливов!

Поют всегда втроем. Три лягушки, три, еще три. Трижды три сотни! Такой бодрый, ликующий хор, на фоне которого голос соловья слышится еще выпуклее, сильнее, ярче. Но стоит одной из троицы замолчать, тут же замолкают и две другие — опасность!..

Если поет соловей, то уж до конца, до последнего коленца, не боясь ничего.

Говорят, кто увидит в природе поющего соловья, тот всегда будет счастлив. Да, увидеть соловья, когда он поет, — случайность редкостная. Но что такое счастье всегда? Счастье — понятие относительное, сиюминутное, преходящее… Когда мы с женой увидели соловья, скорее удивились, умилились, что ли, а счастья не прибавилось, не убавилось.

Поздним вечером тихонько шли по тропинке вдоль речки. Над тропинкою свисала черемуховая ветка, усохшая, с вялыми листками, — вероятно, у самого ствола надломленная. На ветке сидела крохотная пичуга, серенькая, невзрачная. Зобик у нее то вспухал, то опадал, то колебался, то дрожал, короткий клювик распахивался, смыкался, раскрывался медленно. Мне казалось, будто я вижу в нем косточку язычка. Жена держала меня за рукав штормовки на расстоянии вытянутой руки от поющего соловья.

Минуты две мы стояли. Потом попятились, обошли черемуху по нагорышку. Весь воздух вслед за нами и перед нами журчал, булькал, рассыпался жемчужными горошинами, трещал, свистел, гудел медной дудкою. Ни одна птаха не подавала знака — это было время соловьев.

Но днем была и кукушкина пора. Дочка услышала однотонный унылый голос, который ни с каким иным не спутаешь, подождала, пока он умолкнет и эхо потеряет его в бору, спросила:

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Милая девочка. Если бы мы знали отпущенный нам срок земной жизни — природой, доброй или злой водой! Одни сразу отказались бы жить, другие впали в параличный сон, третьи хищно, жадно ринулись рвать для себя все вокруг, четвертые отдали бы весь свой срок, не мешкая, не откладывая, отдалению смертного часа, борьбе за то, чтобы люди не знали, когда он придет, и были бы счастливы этим незнанием.

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

— Раз, два, три, четыре… — считала дочка.

Эта игра, этот счет скоро и напрочь из памяти исчезает.

Зато «ку-ку» оставляло в лесу долгую память. Не кукушка с унылым однообразием оповещала окрестности. Серенькая, незаметная, потаенно подбиралась она к уютному гнездышку горихвостки или пеночки. И вот летит прочь голубенькое, точно небо, яичко, разбивается от удара по ветке, повисает желтоватой каплей. Горихвостки, отец и мать, мечутся в страхе, кричат. Глядь — в гнезде все яички целехоньки, хоть считай справа налево, хоть слева направо, все голубенькие, как на подбор. Слава солнцу, надо высиживать!..

И вылезает из одного яичка взъерошенное чудище, растет не по дням, а по часам, тужится, выталкивает через край гнездышка одного за другим своих соседей, разевает пасть, трясется от голода, и горихвостки, ничего не понимая, носят, носят в своих слабеньких клювиках червячков, гусениц, букашек, носят с зари до зари, пока не валятся друг на дружку в изнеможении.

Папаша этого прожорливого чудища скучно, монотонно, как будто отбывая повинность, оповещает других кукушек: «Здесь наша кладка — голубенькие яйца, подделки под горихвосткины. Не летите сюда со своими пестренькими подделками под пеночек, славок, зарянок… Здесь наша кладка! Ку-ку, ку-ку, ку-ку».

Ему тоскливо. Он никогда не испытает радости отцовства, радости выкармливания птенцов, обучения их полету, подготовки к дальней и опасной дороге в Африку. Маленький наглый кукушонок все знает и умеет сам.

Мы с дочкой сидим плечо в плечо на скамье у теплой стены сарая, слушаем, рассматриваем потрепанный определитель птиц.

— Нельзя же называть папашу кукушкой, — решительно говорит дочка.

— А как? Допустим — «кукуй».

— Не-е. Я думала: пастушка — пастух, кукушка — кукух.

— Непривычно как-то… Но, по-моему, можно!

За лесом затеплилась заря. От птичьих голосов воздух ликовал, вибрировал струнами. И какой-то чуждой, нездешней печалью напоминал о себе одинокий «кукух».

Перо ястреба

В конце августа воздух ревет от выстрелов и собачьего лая. Все глубже, все глубже в тайгу скрываются зверь и птица, пока не схлынет напор, не уберется в чехлы беспощадное оружие.

У меня на ремне тоже ружье: старенькая «тулка» шестнадцатого калибра, в кармане — пяток патронов. Охотник я никакой, только в армии бил по мишеням — из карабина, автомата, пистолета, попадал неплохо, но это совсем другое дело.

Для чего же я прихватил ружье? Или возбужденные голоса охотников, эхо гулких выстрелов так подействовали?

Ружье мне досталось от прежнего хозяина дома. Хозяин обещал за ним и еще кое-какими вещичками своими приехать, да не подавал о себе знака, след его где-то затерялся, ружье висело на стенке у двери в брезентовом чехле, ждало, когда сможет выстрелить. Под ним, на том же гвозде, за ремешок был зацеплен клеенчатый патронташ, добела вытертый.

Вчера я ружье снял, вдыхая терпкий запах сгоревшего пороха, вычистил так, что на черноте ствола запоблескивал зайчик, собрал как положено. Утром, вовсе не помышляя ни о какой охоте, набросил ремень на плечо, сунул в карман патроны.

Теплынь держалась летняя. Ни один красный и желтый лист не зажегся еще в рябинах и осиннике, даже липы, прежде всех признающие осень, вовсю кудрявились и, как казалось издали, снова цвели, так густо сидели на ветках восковые крылышки семян. Однако солнце было не по-летнему низкое и пегое, в косых слегах его, пробивающих лес, не хороводилась уже мошкара, и дорога, по которой мы шли, ископыченная, заляпанная, влажно чавкала под сапогами.

Я переломил ружье, не долго думая, вставил патрон, закрыл и огляделся.

Что-то переменилось во мне. Вроде бы я сделался выше ростом, сильнее, взгляд мой хищно рыскал по зарослям, по верхушкам деревьев; корзинка на брючном ремне теперь мешала, я перекинул ее за спину. Грибы исчезли.

— Ну вот, папа, да вот же! — расстраивалась дочка, обнаруживая чуть ли не под ногами у меня торчмя стоящий красноголовик.

Мы вышли на округлую поляну в посохшей мелкой траве; у кочек и старых пней лишаями лежал пожухлый земляничник. По другую сторону поляны выступали две кряжистые сосны с толстенными кривыми ветвями вразброс, с темными спутанными кронами — будто не прибрались еще после провального сна. И на одной из них, на коряво изогнутой ветви я приметил какое-то шевеление. Вгляделся — точно! Орехово с пестротою рыжий, притаился, сливаясь со стволом, матерый ястреб-тетеревятник. Умно пропустил охотничьи ватаги и выжидает, когда можно будет самому поохотиться.

Было до него шагов тридцать, заряд мог и на излете не достигнуть, но ружье словно само по себе припало к левой моей ладони, уперлось прикладом в плечо и — выстрелило.

Ястреб тяжело взмыл из своего убежища, и вдруг споткнулся обо что-то в воздухе, и повалился, повалился прямо на середину поляны. Приподнявшись на железных своих когтях, он сидел ко мне боком, бурый, в конопатинах и узорах, под рыжим осенним солнцем.

«Взять живьем! Добить и чучело сделать!» — замелькали в голове моей мелкие мыслишки.

Однако ружье больше не поднималось, я, почему-то крадучись, на цыпочках, медленно приближался к ястребу. Я боялся гордо вскинутой головы его, взъерошенных на затылке перьев, а особенно его глаза, огненно-зеленого, пылающего болью и яростью.

Он ссутулился, наклонил голову, шею вытянул вперед по-гусиному, разжал клюв, обнаружив маленькую косточку языка, и невероятным усилием поднял себя над травой. Презрительно взмахивая растрепанными крыльями, потянул по-над поляною к речке, к Быстринке, скрытой от нас тесным ольховником.

А в воздухе будто бы на лучах зависло перо, широко кружась вокруг острия, выровнялось и впилось в землю возле самых моих ног. Я подобрал его, оно было шелковистым, необыкновенно красивым: шоколадного цвета с желтоватым накрапом и дымчатыми полосками в елочку.

Я хотел показать его дочери — в охотничьем азарте совсем позабыл о ней, — взял перо за легкую полую трубочку, на кончике которой налипло что-то серое:

— Посмотри, какое чудо! Ты слышишь?

Дочка стояла ко мне спиною, вобрав голову в плечи, глядела в приречный ольховник, скрывший ястреба, и, сколько я ни окликал, ни за что не оборачивалась.

Лесной ветер

За эту знойную неделю тело мое настолько раскалилось, что струи дождя, не достигая его, превращались в пар, будто от банной каменки. Но наконец-то блаженная прохлада победила, побежала по жилочкам, я вздохнул освобожденно, почувствовал себя совсем молодым, здоровым, сильным. Мы с дочкой плясали, как язычники, босиком по лужам, взбухшим на мураве, вопили что-то несусветное, отплевывались, отдувались. Ливень наддал, туча выплескивала на нас ведра воды. Где-то хлопотал ветер, проталкивал тучу вперед, сгибал дождь на косохлест, раскачивал верхушки елей и сосен.

Туго ударил гром, покатился за лес, далеко-далеко, до самого Ледовитого океана.

Жена призывно махала в окошко: хватит, простудитесь!.. Она неосознанно нам завидовала. Здоровье у нее было шаткое — после ревматизмов, холециститов, воспалений легких. Весь этот «букет» преподнесла ей война, как и многим мальцам и девчушкам того поколения, раннее детство которого смяла всенародная беда.

Накануне войны жене было всего три годочка, она гостила вместе с матерью у бабушки в деревне под Калинином. Бабушку скрючил ревматизм, она обезножела, сидела в креслице, кротко ждала, когда навестит ее кто-нибудь из шестерых сынов и дочерей, разъехавшихся по всей России. Ей помогали соседки, муж, бывший балтийский матрос, бывший певун и гуляка, а перед войной — степенный мастер племенного коневодства. Он часто бывал в отлучке, бабушка смотрела в окошко. Чаще всех приезжала меньшая дочь с Урала, привозила свою дочку, вьюна-стрекозу, курчавую, густоволосую — зубья костяной гребенки крошились, — зеленоглазую. Шум поднимался до потолка, девчушка уж если хохотала, то на всю деревню, если плакала — святых выноси.

Эту шалунью и капризницу все в деревне очень любили. Дедушка приносил ей из лесу «зайкин гостинец»: то пряник, то сушку, то просто хлебный ломоть. Она так радовалась, так любила зайкины посылки, но сперва предлагала пряник или промерзшую в лесу горбушку хлеба соседям, бабушке.

Общая тяжелая тревога первых дней войны ее как-то не коснулась. Но когда загремело небо и от этого грома стали уходить через деревню на Торжок сотни людей с тележками, на подводах и просто пешком, под рев коровушек и козлушек, под плач ребятишек, девчушка испугалась.

— Хватай дочку, беги, пока не поздно, — советовали соседки ее матери, которая металась, не зная, как оставить стариков. — Уходи скорее. Шепотки недобрые слыхать: «Мужик у нее коммунист, сама коммунистка — вздернут на первом суку».

Девять суток пробирались девчушка с матерью к себе на Урал, и все казалось, что их по пятам преследует гром, тяжело катится за ними, давя и сжигая на своем пути доброго зайку, который посылал гостинец, речку, поле, бабушкин дом с узорными косяками окошек…

Настолько глубоко это въелось в память, что жена моя безотчетно боялась грома, не молнии, а именно грома, особенно когда трясся наш старый бревенчатый домик, роняя по стенкам мох, иссохший в порох, и засыпку с чердака.

Ветер все-таки нашел долину Быстринки, закрутил дождевые струи, швырнул нам в лицо. Мы смеясь бросились под крышу. Докрасна растерлись махровыми полотенцами, девочка пошла переодеться, я тоже сменил плавки на сухие, натянул брюки, рубашку — и опять на волю.

Наш дом сидит низко, наружного крылечка нет, приходится следить за пиршеством грозы из-под крыши двора. Редко удается посмотреть такой сюжет с начала до конца, и я стараюсь не упустить ни одной возможности.

Есть люди, генетически устроенные так, что живут с природой в одном ритме, будь этот человек хоть разакадемиком, разтехнарем, хоть мужичком в треухе — сторожем колхозного склада. Во мне, видимо, тоже гены такие заложены. Я как-то верно чувствую грядущую перемену погоды, радуюсь грозам, ветру, утренней свежести, плохо переношу засуху, духоту замкнутого пространства. Особенно — скачки атмосферного давления. У нас, на Западном Урале, давление прыгает, как норовистый конь, и потому в прогнозе погоды по радио и телевидению Пермь упоминается редко и стыдливо. Метеорологи пробовали предсказывать нам погоду, но она поступала наперекор, к великому их конфузу.

Я сам заранее ощущаю будущее резкое похолодание или потепление, перемену суши на ненастье или наоборот, да и муравьи, пауки, лягушки, кузнечики, бурундуки охотно мне помогают. И еще — облака…

Вчера, едва сошла роса, мы отправились пастись на клубнику. Над угором, который ее растил, вились струйки марева. Ягоды, зеленоватые с одного боку и фиолетовые с другого, прятались среди травы, крупные, увесистые, душистые. Мы снизу поднимались на угор, собирая клубнику в поллитровые стеклянные банки, а больше — в рот: зачем откладывать на завтра то, что можно съесть сегодня? Нет ничего вкуснее овоща, только что снятого с грядки, ягоды, только что отделенной от стебелька.

Умытое солнце сидело на макушках леса и пригревало. Из хвойной рощицы, оторочившей угор по боковине снизу доверху, веяло легчайшим ветерком, даже намеком на ветерок, пахло коктейлем из грибов и хвои.

Собирать ягоды я донельзя ленив и для себя, например, ни за что бы не стал сотни раз наклоняться. И теперь, угостив жену и дочку, поскорее взбежал на вершину угора и загляделся на небо. Оно было настолько чистым, что, если бы удалось провести пальцем по синеве, наверное бы, заскрипело. И по горизонту, подчеркивая эту синеву, белыми комочками сидели кучевые облачка. Если до полудня начнут они бурно расти вверх, обратятся в столбы с вершинами, напоминающими цветную капусту, ну тогда жди грозы, града, урагана. А если так и останутся на своих насиженных местах или совсем уйдут — тащи воду с речки на огород: дождя в этот день не будет. Как спадет жара, с луговин от речки побежит ветерок, свой, доморощенный, и радуешься его доброму прикосновению, и как-то сам становишься добрее.

Но мне хотелось грозы. Грозы к нам, в долину речки Быстринки, снисходили редко. Они буянили на берегу водохранилища, сокрушали сосновый бор, валили у подпора столетние ели, ежели была в стволе хоть какая-то слабина, плавили молниями песок, обращая его в стеклянные шарики, расщепляли и обугливали одинокие деревья. Недавно расшалившаяся молния прошила баньку пенсионера Воскобойникова. В баньке на скамейке стояла семейная реликвия — латунный таз, из которого омывали свои израненные тела деды времен Очакова и покоренья Крыма. Очнувшийся от испуга Воскобойников обнаружил в потолке баньки обугленную дыру, а вместо любимого таза — ноздреватый комочек металла. Почему банька не загорелась, никто объяснить не мог.

Отбушевав над водохранилищем, гроза обычно формальности ради посылала к нам в долину жалкие остатки туч. Зато уж ненастье никогда нас не обходило. Я забирался на увал и любил оттуда наблюдать, как оно исподволь готовилось.

Высоко-высоко в небе, там, где начинается космос, заиндевелыми листьями папоротника, замерзшими языками пламени, льняными спиралями приклеены перистые облака. Но вроде бы они смыкаются у горизонта острым углом. Да ведь это верный признак приближающегося циклона! И еще подтверждение: споро надвигаются из-за леса глыбы кучевых облаков, самые причудливые башни, толпы медведей, крокодилов, набегают серые, коричневые чудища, над телами которых еще видны перья верхнего яруса. Все — готовься к нудным, шлепающим, хлюпающим затяжным дождям, гниению огурцов, дикошарому разгулу сорняков в огороде…

Или вот — горделиво явятся на горизонт кучевые облака, унося свои вершины в запредельность. Медленно, медленно, точно впереди у них вечность, меняют они свои очертания, и чтобы заметить это, надо иметь большое терпение. И можешь готовить плащ: в ближайшие два-три часа приблизится холодный фронт, оснащенный ливнями, грозами, шквалами…

Когда загремит над водохранилищем, покатится по округе, я выбираюсь на скамейку. Из долины Быстринки дальних туч не видно, здесь неподвижны даже метелочки луговой овсяницы, даже нервно-чуткие осиновые листы. Сухо, будто наждачная шкурка по дереву, шоркают кузнечики. Воздух густеет, трудно дышать, точно сквозь шерстяную рукавицу. Старая береза с единственной живой ветвью, толстой, облезлой, настороженно прислушивается к дальнему рокоту. Она стоит одиноко на травянистом бугре, взбуровленном когда-то речкой. Много лет назад березу ужалила молния, и сердцевина ее вдоль ствола запеклась черным варом. Береза не забыла огненного удара, живет сейчас только ради своей единственной ветви и боится за нее.

Над лесом со стороны водохранилища вырастает великанская наковальня. Верхушка ее сверкает на солнце такой белизной, что больно глазам. Основания наковальни я не вижу, но оно должно быть сиреневого или стального цвета. Я прозевал, когда ударил по ней гигантский молот. По пяте, по белому рогу полыхнуло, и грозный гул докатился до нашей долины, точно предостережение. За этим гулом вдогонку пошел ветер. Крепкий, свежий, нес он в себе пьянящую радость озона, диких смол и спелых трав. Вялость во мне исчезла, захотелось петь, прыгать, кувыркаться. Я еле сдерживался, чтобы не завизжать от восторга. Черная, в прожилках и сгустках, глухо рокоча, надвигалась туча, пожаловала к нам в долину. Замотались макушки деревьев, листья осин задрожали, пропеллерами закрутились — как только не оторвутся! Затрещал забор: картофельная ботва, зонтики укропа, листочки свеклы — все подалось в одну сторону, куда указал ветер.

Вдруг он коварно провалился куда-то, и туча замерла, приноравливаясь, над нами…

А потом всякая травинка вдосталь дышала, букашки вылезли из укрытий под солнце, и оглушительно звонко падали в бочку с крыши увесистые янтарные капли. И как молодо, сильно было мое тело, освеженное лесным ветром и дождем.

Поутру, на заре

Перед рассветом в лесу жутковато: темень между стволами варом густеет, замирают шелесты и шорохи, каждый шаг по затверделому проселку кажется оглушительным, а впереди маячит что-то огромное, косматое.

Оно и в самом деле может встретиться. В этом заброшенном краю, в долине таежной речки Быстринки, там и сям попадаются раскуроченные когтями трухлявые пни, половиком завернутый дерн, смятые, обсосанные малинники, следы растоптанных «лаптей» на влажных суглинках.

В прошлом году один косматый товарищ повадился на пасеку. Махнув лапой на осипших собак, на сторожиху, судорожно палящую в воздух дробью, он, как заправский мастер спорта, перелетал через заплот, забирал под мышку улей вместе с сонным пчелиным семейством и на всех парах устремлялся к речке. Треск ольховника и черемух, короткий всплеск — и улей в воде по самую крышку. Витой черной пеною вытекали по стрежню пчелы, а минька, содрав крышку, загребал лапой, будто ковшом, мед и вощину, чавкал и постанывал от удовольствия.

Наезжали охотники с лайками, одну он порвал и ушел. Нынче о нем не слыхать, а все равно боязно. Озираюсь, так и подмывает вернуться.

Но что же ты празднуешь труса? Столько лет бродишь по этим лесам, и никогда они не были тебе враждебны, и ни разу твою тропу не пересекала тропа хищника! Вперед! Еще немного — и этот лес по вершине увала расступится, стальною синевой блеснет на Быстринке омут. Гляди — над тайгою по восточным увалам брезжит розоватая дымка, бамбуковое удилище стало холодным, сапоги облились росою.

Сейчас надо набрать ручейников. Их домики в кольчуге песчинок и камушков сливаются с туманным дном, вода обстрекала руку докрасна. Вообще в Быстринке и в знойный день вода ледяная. Иногда мы с приятелями хлещемся в карты, в «дурачка», проигравший должен сесть в омут и выразительно петь: «Я люблю тебя, жизнь». Выдерживают только один куплет…

В этой студеной быстрой воде, на перекатах и перепадах омутов, чутко стоят хариусы. Невелики они, не то что в реках, впадающих в Ледовитый океан, но по статям такие же красавцы, столь же стремительны и осторожны, и чтобы наудить их на ушку либо на сковородку, нужны сноровка и выдержка.

Да много ли нам с женой, с дочкой надо! Удовольствие от этой рыбалки-охоты, когда воздух родниково чист, когда от птиц и насекомых стоит в нем тугой неиссякаемый звон и всякая травинка показывает солнышку свой цветок, — вот что выманивает из постели, побуждает бежать по лесной дороге, лазать в буревалах, в джунглевых сплетениях душной крапивы и черемухи…

До чего же хорошо мне было в то летнее раннее утро, так и подмывало запеть во все горло. Но рыбалка есть рыбалка, и надо перебросить удилище вот через этот смородиновый куст, нависший над упругим перекатиком. Осторожно, осторожно — не топнуть бы сапогом, не зацепиться лескою за угловатые листы: тогда хариусов поминай как звали!

И вдруг — что же это такое? Плеск, глухие удары, голоса… Не чудится ли мне все это в шуме леса, в бурлении Быстринки?

Я наматываю леску на катушку и с удилищем наперевес пробираюсь вдоль берега. Травы — по козырек кепки — обдают меня брызгами, я почти не замечаю этого. Впереди должен быть завалившийся мосточек, переброшенный когда-то через Быстринку пастухами; чуть ниже его любит держаться харьюзовая стайка. Голоса оттуда. Я концом удилища разнимаю травы.

На берегу язва костра, черно-серая, сбоку валяются пустые бутылки, рюкзак, видавший виды, в пятнах и потеках. На мосточке зеленое эмалированное ведро и алюминиевый бидон, а за мосточком — два мужика, по пояс в воде, матерясь и покрякивая, распялили бредень. И углан, годов четырнадцати-пятнадцати, с другой стороны мосточка лупит по воде поленом, топает болотными сапогами — ботает, гоня перед собою по течению ржавую муть.

Как дошло до меня, чем они тут промышляют, черно вдруг сделалось, в ушах заныло. Я вылетел из травы и заорал срывисто, необычным для себя тонким голосом:

— Да что же вы делаете? Разве так можно?

Мужики сперва вздрогнули, ко мне повернулись. Один, маленький, шилоносый, с прилипшей к нижней губе сигаретой, злющими глазками обшарил меня, посмотрел в мой след и облегченно, смачно выматерился. Другой, здоровый длиннорукий дрын с опухшим лицом, облизал шершавые губы и, равнодушно переступая, стал заводить край бредня. Углан приостановился, нерешительно поглядывая то на меня, то на мужиков. Был он, как и старшие, в штормовке, из-под спортивной вязаной шапочки щупальцами кальмара спадали волосья.

— А ну, катись отседова! — разъярясь, крикнул маленький, не отпуская бредня.

Я принялся убеждать: зачем, мол, опустошать речку, куда им столько рыбы-хариуса, почти малька, да и долго его не сохранить… Что-то еще говорил жалобное, длиннорукому это надоело, он хрипловато, негромко так велел углану:

— Паша, выруби-ка этого страдателя…

Паша охотно полез на берег. Был он жилист и тоже длиннорук, выше меня на полголовы. Глаза его, цвета спитого чая, из-под припухших век зыркали с наглинкой и все-таки с опаскою. Лицо у него было даже симпатичное, до зрелости еще недотесанное, ямочка на щеке играла. Он шел на меня, хрустя травой, а я стоял, держа в опущенной руке удилище, и почему-то совсем не думал, что меня и в самом деле могут «вырубить».

Огненный взрыв полыхнул в голове. Через секунду я очухался — лежал на земле, и рука все сжимала удилище. Я вскочил, зажал другой рукою расшибленный глаз, едва различая путь в черноте; меня понесло, понесло в сторону, в тайгу, на увал. Я не плакал от боли, от бессилия, от позора: какое-то время я вообще не существовал…

Постой-погоди, как они будут хохотать, как они будут праздновать победу, углан разохотится и еще на ком-нибудь попробует крепость своего кулака! Не выйдет, теперь я наготове! Я спрятал удилище и сумку в папоротники, отломил хорошую палку. Одним глазом трудно было смотреть дорогу, она сделалась узенькой, скользкой, кособокой, под ноги попадались колдобины, которые словно только что кто-то накопал. Едва разглядел поворот — его недавно тоже не было. И горизонт — с одной стороны, и речка — будто обрубок.

В виске токало, взбухало. Хотелось пить. Как далеко я все же удрал!

Я ладонями зачерпнул воды, глотнул, смочил глаз и висок. Отыскал тропку, но в травах скоро потерял, полез так, напрямик, и совершенно неожиданно для себя вырвался к мосточку. Чуть не кувырнулся, налетев на корягу; в колене стрельнула боль. Ни неба, ни солнца я не видел. Однако разглядел пятно от костра, пустые бутылки. Враги мои все-таки смотались. Сколько я ни прислушивался, лишь булькала вода, жужжали насекомые.

Я сел на замшелый мягкий пень, трясущимися пальцами достал сигарету и вдруг всхлипнул, из-под опухшего века покатилась слезинка. Не помню, когда я в последний раз плакал, хотя поводов, как у любого человека, было предостаточно. А тут на вот тебе — расстроился, разобиделся, больно, видишь ли…

Сигарета показалась горькой, как полынь. Я бросил ее на пятно кострища, спустился с обрывчика, сунул лицо в ледяную воду. В целебную воду моей Быстринки.

На отшибе

1

Встречал я в жизни людей экономных, прижимистых, расчетливых, но скупых до умопомрачения довелось узнать впервые. Можно понять: человек, однажды пришибленный, готовится к черному дню, или человек размечтался о большой покупке, о разнеженном отдыхе на Золотом Берегу, или озабочен тем, чтобы детишкам, внучатам мягкую соломку подостлать. Ну и пусть, и обсуждать не стоит. Но в уральской деревне, где без принуждения, от всего сердца поделятся с тобою последним, вдруг завелся махровый скупердяй!

Не только в нашей хилой деревушке, а во всей округе слыл Самсон Самсонович Тудвасев самым богатым. Пятистенный домина его стоял под шифером, высоко глядел оконницами. На стены от цементного фундамента пошла бесценная лиственница, выше, до застрех, сухая звонкая ель в обхват толщиной. Из лиственницы да из ели Тудвасев прирубил пристрой, тоже подвел под шифер. В жаркий день я любил забираться внутрь пристроя, пошлепать босиком по прохладным плахам пола, поваляться на груде шуршащих стружек, душистых, как майский мед. Тудвасев намеревался этот пристрой доделать и продать, ко мне насылался, но цену заламывал не по моему карману, земли не обещал ни клочочка да и выход из пристроя выводил на свое крыльцо. Я дипломатично тянул с ответом, а потом купил в другом конце деревушки развалюху и уже издали смотрел на усадьбу Тудвасева, не подозревая даже, какой беды избежал.

Дом Тудвасев построил на отшибе. За огородом начиналось чернолесье, перед вторым огородом, который он называл палисадником, зеленела покосная луговина, бежала Быстринка в обнаженных осыпающихся берегах. Тудвасев под корень вырубил все деревья на берегу: дескать, пчелам летать сподручнее и солнца для огорода больше. Он и мне советовал выпластать перед моим домиком вдоль речки весь ольховник, пустить на дрова.

— Олька шибко корошо горит, — говорил он с неистребимым акцентом. — Огород светлее станет, комара меньше будет.

Пришел даже с пилой и топором, но я его не допустил. Дай ему волю, он бы всю речку оголил и угробил. В лесу там и сям натыкался я на поленницы дров, сложенных давно, уже погнивших с сердцевины и для леса заразных, — Тудвасев заготовил впрок на много лет. И во дворе у него высились стены поленниц, баня, тоже рубленная из лиственницы, — нас туда ни разу помыться не пустили — с двух сторон была обложена ровными березовыми плашками.

Во дворе сыто взмыкивала корова с огромным ваннообразным выменем, единственная на всю нашу округу. Бродил бычок с сонными голубыми глазами, шлепая лепехами, роняя вязкую слюну. Капризно всхоркивал кабанчик, засматриваясь на огород, расчерченный бесконечными рядами картофельной ботвы. Хвастливо орал словно из меди отлитый петух с гребнем-беретом, стенали куры, пищали цыплята, желтыми одуванчиками мелькая в траве. Двадцать два улья кипели пчелами.

— Куда все это старику и старухе? — частенько удивлялись мы, видя, как колотятся Тудвасевы.

Дом, пристрой, омшаник, баню — да все, все они сработали сами, вдвоем, и лето напролет крутились в поту, черные от усталости, обихаживая хозяйство, с которым и многолюдная семья ухайдакается. Маленький, длиннорукий, цепкий, как клещ, с хрящеватым широким носом и жесткой седоватой бородою, старик был в беспрерывном движении: ошкуривал бревна, колол дрова, ходил с дымарем над ульями, косил луговину и поляны в лесу. В омуте Быстринки напротив усадьбы мокла липовая кора — на лыко, из которого Тудвасев плел рогожи, ладил мешки. Кора отравляла воду, но когда я сказал об этом старику, он повернулся ко мне спиной; сильно выпирали под мокрой рубахой лопатки. И тетя Фиса, жена его, высохшая, как мумия, всегда была на подхвате, полностью ему покорная, а еще ведь на ней лежало домашнее хозяйство.

Мне представлялось, каждый из них, как однажды заведенная пружина, уже не мог не раскручиваться, не работать. По прибрежью Тудвасевых прозывали «кулаками». Но справедливости ради надо сказать, что никогда чужим трудом они не пользовались. Видимо, прозвище им присвоили за прижимистость. У таких зимой снегу не выпросишь!

Мы снимали у Тудвасевых старую дырявую хибарку, из пазов которой сыпался бус, платили двадцать рублей в месяц. За молоко, всего-то литровку в день на троих, за яички и овощи старики ломили цены зимнего рынка. Попросишь огурчик с грядки, стручок горошка для дочки, молока, яичко сверх нормы:

— Нету-ка, — привычно отвечает тетя Фиса.

А в подполье у них и в леднике, как после выяснилось, хранились пятидесятилитровые фляги с топленым маслом, с медом, корзины яиц, стоведерные бочки солений — к зиме, на рынок. Под хмельком Тудвасев мне хвастался: три сберкнижки у него, да еще одну куда-то запрятал — не помнит.

— Закочу — все куплю, на пяти подводах привезу, — ударял он себя в костистую грудь черным кривым пальцем.

Вот эта возможность купить все, чего ни захочется, и была, вероятно, главным движителем их жизни. Но им некогда было подумать, чего же хочется!

Ко мне Тудвасев за три наших дачных лета расположился, особенно после того, как я, соскучившись по мускульной работе, самовольно распластал на ровнячок все заготовленные стариками чурбаки, сложил в поленницу и ничего не потребовал. По праздникам старик угощал меня крепким квасом на меду, пускался в откровенность.

Оказывается, в гражданскую он воевал у нас на Урале. «Крабрым был, с саблей на коне в атаку кодил». Но за кого воевал — за белых или за красных, так мы с ним выяснить и не могли. И документов никаких не осталось. Он называл себя «красным партизаном», но в его рассказах какой-то полковник Возницын, явно из другой оперы, приказывал: «Тудвасев, скачи с пакетом»…

Тудвасеву перевалило хорошо за семьдесят, тетя Фиса была на полтора десятка лет помоложе. Ради нее он когда-то бросил семью из пятерых тудвасят, у тети Фисы, перед тем овдовевшей, было трое. Ни своих, ни Фисиных детей Тудвасев не принял, на Быстринке они укрылись вдвоем, сперва ютились в хибарке, которую теперь нам на лето сдавали, потом отстроились.

Ни его, ни ее дети к ним никогда не приезжали. Однажды, уже при мне, один все-таки наведался.

2

От пристани мы вместе поднимались в гору. На моих плечах громоздился рюкзак с двухнедельным запасом еды на семью, Тудвасев-младший тащил сумку с гостинцем. Из нее хвастливо высовывались горлышки двух бутылок. Был мой спутник приземист, коренаст, хрящеватый приплюснутый нос и желтые злые глаза придавали лицу его какое-то хищное выражение. Но говорил он вполне дружелюбно, в голосе даже робость проскальзывала. Наверное, таким был в пору своей «партизанской» молодости и Самсон Самсонович Тудвасев.

— Ни разу к отцу не ездил, — признался младший, когда мы поднялись на гору и остановились отдышаться возле куста шиповника, сплошь разубранного нежными розетками. — Как он хоть живет? Говорят — богато…

— Сами увидите.

На юном Тудвасеве был полушерстяной костюм, рубашка с твердым воротником, галстук в фиолетовых птицах — принарядился парень, а теперь взмок под солнышком, надо скорее увести его на лесную тропу.

— Я ведь в семье самый меньшой, — продолжал мой попутчик, считая меня своим человеком, поскольку я жил с его отцом чуть ли не под одной крышей. — Вот отслужил в армии, женюсь…

— За благословением приехали?

— Еще чего? Без этого как-нибудь обойдемся. — Он не понял моего мрачноватого юмора. — Братья отговаривали. Да ведь отец все-таки. — Он с надеждой посмотрел на меня, как будто ожидая подтверждения.

Я догадался, какие высокие сыновние чувства руководили юным Тудвасевым, и не стал его разочаровывать. В это время мы вышли из лесу на спад увала, открылась вся деревушка с домиками вразброс, петляющая, будто небрежно брошенный пояс зеленого бархата, Быстринка. Анодированной пряжкой поблескивал оголенный Тудвасевым изгиб. Солнце заливало долину, окрестные леса, воздух был свеж, легок. И я не в первый раз уже радостно подумал, что ради этой красоты готов даже батрачить на Тудвасева.

Но последний отпрыск его, видимо, панорамного зрения был лишен. Он сразу выделил взглядом шиферную крышу отцовского дома, ноздри его затрепетали, глаза обузились. Он целился в этот дом, ничего больше не замечая.

Так мы миновали проезжий мост, единственный уцелевший на Быстринке, потому что вел к дому Тудвасева и хозяин содержал его в порядке, подались к огороду, открыли жердевые ворота в усадьбу. Закашлял на цепи черный, как головешка, пес-водолаз Цыган, я окликнул его по-знакомому. В окошке мелькнуло треугольное лицо тети Фисы, со двора послышался ее голос:

— Никак гость к тебе?

— К вам, тетя Фиса, к вам, — с готовностью сообщил я, зная, какая редкость для Тудвасевых гости. — Младшенький сын Самсона Самсоныча…

Во дворе раздался квакающий звук. Я не стал следить, как будет развиваться сюжет, согнувшись, вошел в свою хибарку, поскорее освободился от рюкзака. Пока мы с женой и дочкой его разбирали, пока я рассказывал городские новости, в доме Тудвасевых все происходило как положено. Окна Тудвасевы никогда не открывали, чтобы не напустить комарья и мух, поэтому дипломатические переговоры сына с отцом я услышать не мог. Да и не нужно было, ибо вскорости все выяснилось.

Примерно через час после начала визита Тудвасев-младший выбежал из дому, хрястнул дверью. Лицо его налилось свекольным взваром, в глазах горела такая ненависть, что могла бы дом испепелить. Видимо, у парня была натура, которой свойственно унижаться, а потом за это жестоко мстить.

Сумка вылетела вслед за гостем, пусто шлепнулась на траву. Юноша не подобрал ее, вытер кулаком сухие глаза, резво помчался к воротам. Тут я потерял его из виду и уловил только на мосту. Он обернулся и яростно погрозил дому кулаком.

3

Вскоре мы, как я уже упоминал, купили у одинокого мужичка, навсегда собравшегося в город к дочерям, развалюху, мне пришлось заводить плотницкий и столярный инструмент, вдосталь намахаться топориком да молоточком, и на усадьбу Тудвасевых я посматривал только издали.

В хибарке поселились другие дачники, тоже покоренные красотою речной долины и окрестностей, — отец с сыном. Отец, инженер какого-то завода, чернобородый, белозубый красавец, несколько раз пытался поймать хариуса, но был нетерпелив, паниковал перед атаками летучего гнуса, наконец заявил, что это не рыбалка, а самоистязание, и стал ходить на водохранилище за окуньками да ершом. Сын Димка, ровесник моей дочери, во всем подражал отцу. Чаще всего они отправлялись по грибы, потом сушили, солили, мариновали. После них в лесу делать было нечего: мох завернут, как половик, грибница выкручена наружу. В малинниках, которые они обирали начисто, казалось, куражились пьяные медведи.

С нами они почти не общались, потому что трудились допоздна, перед сном слушали «Спидолу», с раннего утра уже суетились у Быстринки, что-то варили на железной печке.

Не знаю, как сложились у них отношения с хозяевами, но однажды Димка принес моей Маринке полную пазуху бобов.

— Неужели Тудвасев угостил? — удивилась Маринка, добывая из плюшевой мякоти стручка бурый, как галька, боб.

— Как бы не так, — расхохотался Димка, — обрыбилась! Я и огурцы из парников… Подползу — и за пазуху, и за пазуху. А чего на него, жихмору, молиться?

Конечно, дочке моей, по возрастным особенностям, тоже приходило на ум поразбойничать в огороде Тудвасевых, но с нашей стороны никакого поощрения не было. Теперь у нас был свой огород, на нем тоже росли бобы и огурцы, жена, слышавшая разговор Димки и Маринки, сказала:

— Приходи к нам, рви, сколько хочешь. Зачем… воровать?

— Ха! Папа говорит: «Если от много берут немножко, это не кража, а просто дележка». А у вас так просто рвать неинтересно… «Тудвасев угостил», — насмешливо повторил он слова Маринки. — У него и купить-то ничего нельзя. Папа хотел купить курицу, старик бурчит: «Нету-ка». А у самих вон сколько кур по двору кудахчет!

Мы с женой перестали прислушиваться к разговору молодежи, пока Димка опять не привлек наше внимание:

— Старуха беспокоится: хорек, говорит, вокруг по лесу шастает. Весной, говорит, курицу загрыз, одни кости да перья на тропке оставил, теперь опять ходит…

Через несколько дней я сам услышал, как тетя Фиса кого-то проклинает. Я возвращался с рыбалки, она стояла у ворот в свою усадьбу, махала руками в сторону леса:

— Да чтоб ты издох, паршивец этакий! Да чтоб тебя волки порвали! Да чтоб ты подавился-а…

— Это кого вы так, не Самсона Самсоныча?

— Какое там! — Она поочередно прижала к глазам кончики наголовного платка. — Хорь несушку заел, самую кормленую… Мы с Самсонычем-то на зорьке на Базу ходили крупу брать. Ну, воротились, гляжу: на тропке-то косточки, начисто обглоданные, да перышки. Ох, стервец, ох, поганец!

— А хозяин-то где?

— В лес пошел, капканы ставить.

Не было у меня к Тудвасевым никакого сочувствия. «Ну и молодчина этот хорь, наказал скупердяев. И не попадет он летом в ваши капканы, везде ему найдутся травы, жуки, белку возьмет, зайца догонит».

Однако и я на хоря грешил напрасно. Вечером приходил Димка, они с Маринкой хохотали до слез. Потом Маринка не выдержала и, давясь от смеха, рассказала нам:

— Курицу Димкин папа изловил. Они ее сварили, а косточки и перья на дорожку подкинули. Тетя Фиса увидела и поверила, что это хорек! А ведь кости-то вареные, а хорек-то курицу не варит. — Она опять залилась смехом.

Вся эта история показалась мне не столько забавной, сколько неприятной. Бог с ним, с изобретательным инженером, но мальчишка у него растет с перекосом, и со временем это ох как откликнется. Известно: посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Да стоит ли приступать со своими предостережениями к почти незнакомому человеку… Тем более инженер и Димка собирались в город, мы тоже должны были скоро уехать, а там и вообще могли не встретиться, потому что неизвестно было, пустит ли с весны Тудвасев дачников в свою хибару. Нам он каждую осень почти отказывал, а весной сдавался на уговоры.Впрочем, это он так — набивал цену…

Часа за полтора до вечернего парохода Димка посвистом вызвал Маринку на улицу. Они уединились на мостках у речки. Мы с женой снимали с плетей огурцы. Вдруг слышим — Маринка плачет. Димки нигде нет.

— Что такое? Он тебя обидел?

— Не-ет, хоря жалко. Хорь не виноват. А старик его…

Она показала зареванными глазами на скамейку. Там на окровавленной тряпице лежала темнобурая лапка, на беглый взгляд похожая на кошачью, только с длинными когтями. Белела выщербленная кость, кровоточила.

— Хорь отгрыз в капкане лапку и ушел. Старик принес ее тете Фисе: «Теперь покостить не закочет». — Дочка верно передразнила говор Тудвасева. — Тетя Фиса выбросила, Димка подобрал. Ему горя мало; я, говорит, хоря не видел, лапу ему не отрывал. А ведь все из-за них… Вывихнутые они все какие-то!

Маринка ушла к себе, я захоронил лапку под забором, плотно присыпал землей. Полагал: человеческая память все-таки коротка, то, что не касается нас непосредственно, мы скоро забываем; и такие ли еще потрясения ждут мою дочку в жизни.

4

Он шкандыбал на трех ногах, неся перед собою горящую культю. Августовская ночь была темной, как нора, хотя вдали то и дело вспыхивали зарницы, а сверху уголками ковша мерцала Большая Медведица. От зарниц и звезд у самой земли казалось еще темнее. Но он видел в темноте лучше кошки, и маленький нос его просеивал тысячи запахов, неведомых самой чуткой собаке. Однако охотиться ему становилось все труднее, мускулы, обтягивавшие узкое тело стальными ремнями, приослабли, зубы сточились. Он сам не помнит, как смог отгрызть свою лапу, когда в глазах полыхнула страшная боль.

Теперь он шел за своей лапой. Проклятый Цыган не лаял. Хозяева спустили его с цепи, а на свободе он никого не трогал, удирал на побережье водохранилища крутить любовь с тамошними вертихвостками. В окошках отражались звезды. Тудвасевы провально спали. И, как всегда, им ничего не снилось.

«Если я не найду свою лапу, я погибну в начале зимы», — думал он, обнюхивая травы сухим горячим носом.

Они спят, его враги, его мучители. Что он им сделал плохого? Ну, шастал вокруг, ну, думал — стащить курицу или полакомиться медом. А разве за то, что только подумал, казнят?

Лапы нигде не было. В сердце хоря разжигалась ненависть. Глаза его разгорелись, из культи, точно из ацетиленовой горелки, вырывался клин огня. Хорь подковылял к стогу прошлогоднего сена, сухого, как порох, с рычанием сунул культю в волокнистое нутро…

Я проснулся от криков жены и дочери. Чуланчик, где я ночевал, выходил окошком, на огород, и ничего не было видно, только красноватые полосы метались по стеклу. И слышался страшный гул, будто мчался поезд и одновременно оставался на месте. В гул врывались винтовочные выстрелы. Я подумал, что это мне еще снится, протер глаза и выскочил на улицу.

Все передо мною было багровым и каким-то шатким, ольховник у речки шевелил медными листьями.

— Смотри, Тудвасевы горят! — показала мне жена.

Дом Тудвасевых пылал в четыре языка. Наверху они свивались, как углы огромного огневого платка. Откуда-то примчался ветер, закрутил эти углы жгутом, поволок в сторону. Лопалась осколками, винтовочными выстрелами палила черепица. Из подполья хлестали струи пламени: там горело топленое масло, плавился мед.

Все жители деревни, кое-как одетые, кучкой сбились у моста. Дальше от жара пройти было невозможно. Старушки плакали, крестились. Я увидел Петю-пасечника. Он рукавом рубахи вытирал черное от сажи лицо. В другой руке держал топор.

— Успел забор свалить. Который к лесу. Все горит, стога горят, поленницы, омшаник… Ровно бензином кто-то облил, разом запалило.

— А старики где?

Петя кивнул в сторону. Они стояли на угорышке друг за дружкой: Самсон Самсонович впереди, тетя Фиса — за ним. Тудвасев в кальсонах, в исподней рубахе, тетя Фиса — в какой-то длинной хламиде. Оба они одинаково опустили руки и, мнилось, с тупым равнодушием следили за тем, как разрушается, гибнет огромное хозяйство, сработанное, отлаженное их трудом.

— Корова, бычок, кабанчик, куры — все огонь спалил, — всхлипывала сторожиха дальней пасеки Анна Митрофановна. — Старики-то дым почуяли, в дверь торкнулись, а она снаружи приперта. Через подполье да через лаз только и спаслись.

— На лес бы не перебросилось, на лес бы не перебросилось, — повторяли все, то в одиночку, то разом.

— Ветер на Быстринку валит, — сказал Петя-пасечник.

Вдруг за речкою что-то ахнуло, взвыло, и вместо дома закружился раскаленный вихрь дыма, искр, пламени. Все обрушилось, потемнело, вспыхнуло снова, но уже без прежней жадной силы, а как будто для проверки: не забыто ли чего. По Быстринке черными рыбами поплыли головешки. Тетя Фиса заревела в голос, бабы подхватили. Подошла моя жена, накинула на плечи тете Фисе свой халат, уговаривая, повела к нашему дому…

Утренний воздух пропах горелым. На закраинах, в омутах Быстринки кружился взбитый пепел. Речка сноровисто очищалась, растаскивала его на мелкие частицы, прятала головешки в зарослях и завалах.

Жена растопила летнюю печку, поставила чайник. Старики под утро все-таки заснули, хоть завтраком их накормить.

Появилась Маринка, спустилась к речке умываться. Во время пожара я как-то не останавливал на ней внимания, уж слишком страшно и фантастично все вокруг происходило.

— Не могла закрыть глаза. Как закрою — огонь, — сказала она, и меня обрадовало, что никакого злорадства она не испытывала.

И наши деревенские — тоже. Несли Тудвасевым кто что может: одежду, обувь, посуду, деньги. Моя одежда старику не подходила: полы пиджака падали ниже колен. Я отдал погорельцу рубанок и плотницкий топор. Топор был замечательный, я выбрал его на вещевом рынке: щелкнул ногтем — зазвенело, точно ударили в колокол; гвозди рубил без щербины.

Старик все принимал без лишних слов, деловито складывал в кучки. Потом он сходил на пепелище. Я следил, как он торопливо подбегает к мосту, держа наготове мешок. Как-то непривычно, странно было видеть вместо дома, усадьбы нечто голое, черное, дымное — глаз проваливался.

Через час старик вернулся с туго набитым мешком, в котором что-то шуршало и звякало.

Я курил, он подсел рядом. От него крепко шибало гарью.

— На Базе давно дома продают, — сказал доверительно. — Штраковка у меня будет куда как большая, вот и купим. — В голосе его даже хвастовство мелькнуло. — Забор-то у тебя хилой, — ни с того ни с сего определил он. — Купи у меня, который не сгорел. Недорого — двадцать пять рублей возьму.

Я растерялся. Дочка, слышавшая торговлю, ахнула…

Приезжали милиционеры, пожарники, инженер, убивавшийся, что сгорела «Спидола». Велось следствие. Поговаривали, будто в ночь пожара видели лодку, из нее вылез человек с канистрой и пошел от водохранилища на угор. Допрашивали Тудвасева-младшего. «Это он, змееныш, запалил, как денег я не дал», — указывал Самсон Самсонович. Выяснили: сын в то время работал в ночную смену. Так виновных и не нашли, записали: от замыкания электропроводки загорелось.

Один я знал истинную причину пожара.

Ночной гость

1

Соседка, тетя Клаша, работница заречного совхоза, испуганно озиралась, точно ей сейчас, а не нам в будущем угрожала опасность:

— Ой, на Хмелинку-то лучше не ходите. Тамо-ка бараки стояли, бабы в войну лес валили, дак сумасшедший какой-то до се бегает, ищет, ищет… — Она понизила голос до шепота.

Я представил страшного мужика в лохмотьях, с безумными белыми глазами на обросшем замшелом лице. Он мечется среди пустых бараков, окликает внутрь, но в ответ только сыплется гнилая труха с обваленных досок да ветер постанывает в пустых щелях окошек. Представил, и стало жутковато.

Алексей вопросительно и лукаво посмотрел на меня. Он наезжал к нам порыбачить, поохотиться в сезон, погонять своего пса Арса, вислоухого кучерявого коккер-спаниеля, который в городском прозябании жирел, впадал в нирвану. Ныне зимой мы обговорили далекое путешествие, мечтали о нем; Арса приняли полноправным членом экспедиции.

Экспедиция планировалась землепроходческая. Дело в том, что в Быстринку, почти в начале ее зарождения, впадала речка Соколка, а к Соколке где-то в таежных дебрях присоединяла свою ключевую воду Хмелинка, образуя единую живую цепочку. Место впадения Соколки мы знали: под развалинами старого моста, черными, обернутыми в бархатистый мох. В перекрестье обрушенных балок, косо торчащих свай речка вбегала стремительно, ударялась боком о струи Быстринки. Завинчивались водовороты, кипели пузырьками кислорода, хлопьями пены. В этих водоворотах под прикрытием балок держались почтенные хариусы. Достать их почти невозможно: доля секунды — и крючок впивается в дерево. Пиши пропало! Акробатическое балансирование на осклизлом бревне, снайперская точность броска — иначе ничего не выйдет. Нам с Алексеем все-таки удавалось выхватить одного-двух неосмотрительных красавцев. Зато радовались по-детски, хвастались друг перед другом.

Алексею проще было балансировать на завалах. Он почти не имел телесности, кости у него были птичьи. Зато ходил с завидной скоростью, подошвами сапог касаясь только самых кончиков травы, я почти бежал за ним, чтобы не отстать. Поблескивая ранней лысиной, шоколадной от загара, выставив вперед бородку, еще удлиняющую его апостольское лицо, он на скорости своей успевал замечать оброненное на траву пестрое перо какой-нибудь птахи, необычайной расцветки листок, причудливо извернутый корень дерева. Тут же нагибался, всматривался яркими фиалковыми глазами в находку, определяя ей место в своей мастерской.

Перья и листья он наклеивал на бумагу или картон, повинуясь собственному богатому воображению, собирал из них живописные картины, которые не имели реального образа, однако будили фантазию и напоминали о нашей речке. Корешки в его руках обращались в забавные фигурки леших, оленей, русалок, человечков. Он чуть-чуть их подкрашивал, подчищал, потом поселял в причудливой толпе «корешков», где, как в человеческой, все были из одного материала, но различались обличием и характерами — от чудаковатого до зловещего. Какое адское терпение надо иметь, чтобы создать картину из перьев, из листьев либо деревянную скульптуру! Или какой талант, или любовь, без которых такое терпение немыслимо!

Накануне нашей экспедиции он совсем меня огорошил. После предостережения тети Клаши, обещавшей нам встречу с сумасшедшим, интерес к верховьям Соколки и таинственной Хмелинки у меня, мягко говоря, потускнел. Тетя Клаша еще продолжала нагнетать подробности: мол, и медведей там полно — задерут, и волки из оврага наскочат… В самом деле опасалась за нас либо имелись у нее какие-то свои соображения, я разгадывать не стал — Алексей тащил меня за рукав к скамейке. Усадил и жестом факира извлек из кармана штормовки круглую жестяную коробочку. В его глазах светилось торжество.

— Открой!

Я ногтями подцепил крышку и чуть не захлопнул снова. Коробочка была полна мушками. Они казались живыми. Зеленовато-коричневое брюшко перепоясывали полоски, полупрозрачные крылышки топорщились в обе стороны, смыкаясь углом к голове, похожей на зернышко граната. В брюшке искусно прятался крючок. Мушки были шедеврами искусства.

— Вот это да-а, — только и мог я сказать.

Алексею, как любому конструктору, хотелось испытать свою новинку в деле, он сейчас, несмотря на вечерние сумерки в нашей долине, готов был привязать мушку к леске и подбросить хариусам. Но мы отвлекли его ужином, расспросами о знакомых, о городском житье-бытье. Он любил наговориться всласть, увлекаясь точно так же, как один на один с перьями, корешками или теми же самыми зелеными мушками, на выделку которых ушли, наверное, многие ночи и пачки папирос.

Наконец нам удалось условиться, что выступим в поход на рассвете, и мы забрались на сеновал.

2

Все было серым: небо, луговина, взгорье, которое лишь угадывалось в сплошной сумеречной неподвижности. После первого шага по тропинке сапоги и штаны выше колен намокли — роса только-только успела залить все листья и травы. Арс плелся за нами, свесив ушастую голову, уныло переступая перепончатыми лапами. У него был такой вид, будто он сейчас вылез из болота после неудачного поиска.

Алексей почему-то всегда закуривал на ходу, хотя можно ведь посидеть пяток минут на скамеечке, никто тебя не подгоняет. Должно быть, дым над головой, как из трубы памятного с детства паровоза, добавлял ему скорости. Росистый воздух не пускал этот дым кверху, навивал на высокие метелки трав.

Довольно быстро мы поднялись в гору, прошли макушечные ельники и осинники и очутились на другом склоне, обращенном к Быстринке. Она здесь еще набиралась возможностей, чтобы достойно встретиться с Соколкой.

Как все-таки причудливо наше восприятие. Или только у меня? Спускался я по этому склону много раз, немало рассказов об этих местах слыхивал, а не сохранилось в памяти ничего, кроме манящего отблеска речки. Я видел только свое: закидываю приманку вон под теми кустами, вон в те руины моста. Добытчик одолевал во мне всякое любопытство.

Но Алексей остановился, забыв о мушках и водопадах, понурился, зажимая пальцами бородку.

— Сколько их побросали, — глухо сказал он, будто продолжая давний разговор. — Это все равно что мертвые люди. И не на кладбище, а на поле сечи.

Кругом возвышались сытые, раздольные заросли крапивы, полыни, чертополоха, малинника, сквозь которые маячили черные, как деготь, пятна окостеневших бревен, кровянистые обломки кирпичей.

— Вот она, трава забвения, — проговорил Алексей. — Она затягивает все, если уходят люди.

На этом благодатном месте слияния Быстринки и Соколки лет двадцать назад жила молодая деревня — с вечерним мычанием сытых коров, с пахучими дымками из печных чистых труб, с небесным духом пекарни, пестующей хлебы на родниковой воде. И вот, далеко-далеко, за полторы сотни километров отсюда, построили для великих нужд государства плотину электростанции, поселки от большой воды за шиворот перетащили на новые места, а у тех, что стояли подальше в тайге, отняли электричество, помощь в технике, веру в необходимость луговин, гречишных, гороховых, с викой и люцерною, полей, ржаных палестин. Люди перекочевывали на другую сторону водохранилища к электричеству, к заводикам, к большой дороге, на пустые безлесные земли. А там, где они когда-то жили, с первым вешним теплом выбралась на свободу из-под заборов, из-за банек и хлевов трава забвения.

Весу мы с собой набрали немного: котелок Алексея, плюшевый от копоти, пакетики с чаем, хлеб, картошку, пару концентратов пшенной каши — для нас и для Арса, да еще надежду на уху, которую практично подкрепили луковицами, лавровым листом и пучком петрушки. Удилища решили нарезать из черемухи. Восхищался я Алексеевыми мушками, восхищался, да тайком, чтобы не обижать мастера, вместе с лесками сунул все-таки в кармашек своего рюкзака несколько проверенных в страде мормышек.

У Алексея была привычка: после этапного перехода, если близко вода, сотворить костерок и готовить чай. Он сыпал заварку в клокочущий котелок, наполнял кружку и, воронкою выпятив губы, примкнув усы к кончику носа, схлебывал почти бурлящий чай. Обнаженная голова его окроплялась блаженной испариной. Я же кружку с таким кипятком и в руки взять не осмеливался!

На сей раз Алексей костра не разводил. Мы покурили на гладком, словно отшлифованном, бревне, перекинулись несколькими фразами и побежали дальше.

По берегам Быстринки заядлые харьюзятники подмяли пырей, осоку, борщевик, малинники, смородинники, черемушник, проложили стежки, но вдоль Соколки таких стежек уже не было. Богатые травы, нам по пояс, а то и по плечи, поспевали к покосу. Да впустую! Ну ладно, технике сюда не добраться, но ты пусти по утренней росе старательных мужиков и бабонек, они бы набрали столько валков, что заречным фермам не удавалось бы ссылаться на бескормицу и разбавлять молоко водицей для повышения надоев.

А пока что травам ничего не оставалось делать, как захлестывать нам дорогу, поливать росою наши штормовки…

Арс исчез! Сколько Алексей ни подсвистывал, ни кликал его, все без толку. Еще у заброшенной деревни пес мотал башкой, громко шлепал ушами, разбрызгивал вокруг себя воду и всем своим видом показывал, что холодный душ ему не по нраву. Теперь, наверное, природа пересилила, и он ринулся на запахи и звуки, нам недоступные.

Мы слышали свое: гам утренних птиц, плеск Соколки в завалах, пробные возгласы шмелей, оводов, комарья. Где-то над долиной взошло погожее солнце.

Признаться, я с опаской косился на заросли, прислушивался к подозрительным шорохам. Надеялся на чутье Арса, да и до Хмелинки, до бараков было еще утешительно далеко. Алексей торжественно приступил к эксперименту, ничуть не сомневаясь в успехе. Срезал прямую гибкую ветку черемухи, очистил от боковых отростков с листьями, ловко привязал к сучочку на ее кончике леску, к леске — зеленую лаковую мушку. Рыболов он был опытный, подобрался к Соколке шелковой стопою, что при его невесомости сделать просто, закинул мушку.

Он играл мушкою, подергивая удилище, он посылал ее в струи переката, на бровку омута, с которой срывался водопадик, в ромбы и треугольники завалов. Хариусам после ночи пора было завтракать, но они почему-то не соблазнялись. Я на почтительном расстоянии от опытной площадки видел в воде гибкие сильные тени, обращенные против течения. А мелкоты в местах, где воробью по щиколотку, набралось столько — хоть решетом черпай: подрастающее поколение хариусов любит погреться на солнце, однако беспокоить их мы считали преступлением.

Алексей с недоумением переменил мушку, попробовал вторую, третью. Мне удалось увидеть, как третья мушка подкатила к самому носу лежащего почти на дне довольно крупного хариуса, пробежала вдоль его боковой линии. Он презрительно отодвинулся.

— Ничего не понимаю. — Алексей бросил снасть на зонтики борщевика, потряс уставшими пальцами. — Мушки ведь как настоящие!

— Они лучше настоящих, без изъянов, вот в чем дело, — предположил я, тоже огорченный неудачей. — И запах от них не тот… Да и зачем нам сейчас рыба? Уху варить не время.

— Я слишком радовался, когда делал. А заранее радоваться удаче — к проигрышу. Ладно, давай найдем местечко посуше, вскипятим чайку.

3

Арса мы по очереди несли на руках. Бедный пес за день так убегался по кругам своим, что отбросил лапы, высунул язык, даже вздрагивать не мог, только постанывал. Справа и слева от нас взбегали на увалы сорокалетние березы и осины, струились, журчали под ветерком. Среди стволов с черными поясами и клинописью сидели лобастые кочки, иногда выглядывали папахи старинных пней с остатками еловой или сосновой коры. Здесь полвека назад теснился высокий бор. Где-то здесь должны быть и бараки, о которых говорила соседка тетя Клаша.

Пес оказался увесистым, мы шли совсем медленно. Да и в траве под сапогами жулькала вода, подсовывались бугры. Хмелинка никак не оправдывала названия речки, она по сути была канавкой с тихой водой, где поглубже — по локоть вытянутой руки, где вовсе мелкой — мышонок лап не замочит. А за что хмелю цеплять свои усы, вокруг чего обвиваться? Видимо, все ушло вместе с вырубками. И все же, когда я передал Арса хозяину, срезал длинную дудку пикана и потянул через нее, вода оказалась холодной, вкусной. В ней чувствовалось движение: в травах у подола увалов шевелились роднички, ручейки, подталкивали ее к Соколке.

И ни одной рыбешки, даже малька! Мы отложили мечту об ухе на обратный путь, искали только места, где можно разжечь костер, держались края березников. В долине заметно вечерело, льнули комарихи, на глаза посыпались мокрецы. Не возвращаться же назад, все равно до темноты не успеем выйти из болотины! Идти вверх сквозь старую вырубку? Березняк и осинник поверх лесоповала прикидываются светленькими да чистенькими, а углубись — штаны обдерешь, ноги сломаешь.

Арс маленько оклемался, попросился на самостоятельную работу. Но почему-то жался к сапогу хозяина, иногда предупреждающе ворчал. Серые тени густели, что-то в них шевелилось, следило за нами. Алексей мелко подрагивал. Он плохо переносил холод, быстро мерз. Мы почти не разговаривали, научились за годы братской жизни понимать друг друга, да и вообще в лесу лишними, пустыми кажутся слова.

Поперек нашего пути легла светлая полоса. Просека? Алексей возразил — старая дорога. Довольно широкая дорога, поросшая какой-то желто-зеленой чубатой травой, в которой угадывались еще колеи от тележных колес, буровивших землю при торможении с тяжелым грузом. Мы охотно начали подниматься, позабыв про усталость. Арс, взмахивая ушами, точно крыльями, иноходью помчался вверх, и вдруг мы услышали — лает, лает яростно, с подвывом, предупреждает нас.

Мы переглянулись. Ясно, что дорога выводит к заброшенным баракам. И Арс почуял человека. Не решусь сказать за Алексея, но будь бы я один, не заманить бы меня на гору никаким калачом. Арс вдруг замолк, словно горло ему перехватило. Я помню, как бросался Алексей на выручку своему вислоухому другу, когда в час прогулки Арса норовила отлупить чья-нибудь разнузданная овчарка. И теперь Алексей, воинственно выставив бородку, надернув картуз до бровей, полетел в гору. Я — за ним, спотыкаясь, проклиная все на свете.

Те же свирепые заросли крапивы, чернобыльника, лебеды, малинников. Трухлявые бревна, сгнившие столбы, которые, должно быть, фосфорически светятся по ночам. Удушливый стоячий дух заброшенной бани. Вечернее солнце осыпает макушки кустов, зонтики трав сухой красноватою пудрой.

Арса нигде нет. Алексей обеспокоенно озирается, тихонько свистит. Слышатся шлепки, пес вырывается из зарослей весь в репьях, даже хлопающие уши облеплены репьями, будто закручены на бигуди. Улыбается во всю пасть, облизывается с таким видом, точно отобедал за хорошим столом. Я слежу в направлении, по которому он прибежал, мне мерещится там, в пестром мареве, скатная крыша жилья, оранжевым лоскутом горит стекло.

— Давай-ка, Леша, поищем другое местечко, — предлагаю я почему-то шепотом.

— Кто-то Арса прикормил, — спустившись на полгоры, сетует Алексей. — Сколько ни отучал брать из чужих рук — не доходит.

Я защищал Арса как мог: охотничий пес, не сторожевой, да и набегался, а мы до сих пор его не накормили. И мог ведь, мог сам чего-нибудь добыть! Арс благодарно посматривал на меня влажными карими глазами. Он не опережал нас, ему тоже не хотелось спускаться в сырую, как погреб, темную долину.

4

Признаться, что я панически боюсь темноты, что древний пещерный страх перед нею испытываю — нет, пожалуй, не имею оснований. И без хвастовства. Когда служил в армии, стоял на постах в ночную смену среди песков и диких сланцев, совсем недалеко от государственной тревожной границы. Южная ночь играла тенями, будоражила воображение, остро напрягались нервы и слух. Но все же то был не страх. И по ночному, нависшему над головою лесу хаживал, и у костра один коротал августовские кромешные ночи — леденящего, обморочного страха не было. Просто естественное ощущение неуютности, незащищенности, настороженность, оглядка.

И вот, оказывается, трушу. Стоило отойти от неверно обозначенного круга костра — холод прострелил насквозь тысячами иголок. На макушке холма, среди корявых сосен, горел наш костер. Стоило спуститься — и в зарослях осоки, еще каких-то неведомых мне трав послышалось стеклянное бульканье ключика-зыбунца. Котелком тут не зачерпнешь, лишь кружкой возможно наполнить посудину. При вечернем прощальном свете я все это легко спроворил. Зато теперь!.. Недавно мы сварили кашу, похлебали, остудили братскую треть для Арса в прохладных росистых веерах папоротника. Ветра наготовили кругом всякого валежника, даже два бревна мы приволокли, чтобы положить их стенкою друг на дружку, укрепить колышками и предоставить огню спокойно кормиться до рассвета. Арс снисходительно покушал каши, положил морду на передние лапы, поморгал немножко и отключился. Но Алексею, само собою, захотелось чайку. Он мечтательно сказал об этом и не шелохнулся. Я вытер котелок скудной вершинной травкой и отправился к зыбунцу. Сосны мгновенно заслонили костер, лишь красноватые отблески странствовали между ними. Не знаю, каким образом я нашел спуск, по которому подмял травы в первый раз. Теперь зыбунец булькал в полную силу, никаких посторонних звуков не было. Я наклонился на бульканье, на травяное веяние свежести, на ощупь опустил котелок и попытался окунуть кружку.

И вдруг Арс залаял, залаял точно так, как у заброшенного барака.

Алексей окликнул меня по имени, спросил, не я ли иду, хотя знал, что Арс давно привык ко мне. Ответил чей-то голос, высокий, будто женский, и все затихло. Я вцепился в кружку и в котелок, ринулся кверху, напрямик, путаясь в травах. Сбивчиво покрикивал на ходу, чтобы показать, что Алексей не один:

— Бегу, бегу!..

В круге костра на бревнышке сидел посторонний человек, опустив руки топором между колен. Он спокойно обернулся ко мне, в самом деле бородатый, косматый, в пиджаке со свисающими плечами. Костер только что подживили, и я разглядел глаза незнакомца, маленькие под пучками бровей, близко посаженные к переносице. После, днем, глаза эти оказались голубыми, высветленными долгим страданием, а сейчас я только смог понять по их дружелюбному выражению, что нам ночного гостя опасаться нечего, и устыдился своей паники.

Алексей преспокойно курил, щурясь на огонь.

— Наговорили, должно, про меня, — высоким звучным голосом сказал незнакомец, угадав мое состояние. — Конечно, не понять, чего это я все лето кружу по увалам. А что делать на пенсии да одному.

Арс мирно спал, иногда подергивая надбровьями, чтобы прогнать мошку. Я успокоился, с неловкостью посмотрел на пустой котелок и кружку, которые все еще сжимал в кулаках.

— Заварка есть? — спросил ночной гость. — Тут, с другой стороны, ручеек из трав выходит. — Он взял у меня котелок и уверенно двинулся в темноту.

— Почему-то если ты ведешь себя не так, как другой, то этот другой уже сомневается в твоем душевном здоровье, — глубокомысленно сказал Алексей. — Все в нас, в людях, подспудно гнездится чувство стадности. Овца не в стаде — значит, сошла с ума.

— А чего он все же тут бродит, чего вышел к нам?

— Спросил, не заблудились ли, — собака была голодная…

— Здесь заблудиться невозможно: речки выведут! И не мог полюбопытствовать на рассвете?..

Незнакомец объявился будто из-под земли. Вода в котелке отсвечивала горячими вспышками, будто в нее попадали выстрелы костра.

5

У Алексея было редкостное умение слушать. Вернее, не так, — не умение, а прирожденный талант, который развивается при жадном интересе к любому человеку. Может быть, поэтому ночной гость обращался только к Алексею.

Обстановка была самой что ни на есть хрестоматийной: ночь, костер, незнакомец-повествователь. Правда, повествование оказалось весьма кратким, потому что гость, очевидно, не считал свою жизнь из ряда вон выходящей, а просто объяснял мотивы, побудившие его летовать в здешних неприютных местах. Не знаю, рассказывал ли он еще кому-то из окрестных жителей, какая нелегкая занесла его сюда, но при разговоре с нами всякие подробности почти опускал, точно мы их могли заранее знать.

Он носил в кармане кисет и полоски газетной бумаги.

— Подумали — с войны привычка? Не-ет, в лесу удобней самокрутка: дымишь реже, думаешь больше.

Однако охотно взял у Алексея беломорину, сунул в огонь сухую ветку, с кончика прикурил.

— Чего я в здешних краях? — У него была манера вот так, полувопросом, опережать естественное возникновение чужого вопроса. — Помните грузинскую песню «Сулико»? «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска»… Вот у меня — по этой песне. И до этого было — прямехонько по другим песням, как у всего поколения моего… Хотя это не утешительно. Наоборот — больнее. Транзистор слушать не могу: война, война, война… Подсчитали ученые: за время, как человечество спохватилось записывать свои делишки, известно пять тысяч войн. Больших войн. А сколько же так называемых малых? Нет для человека малых войн и больших войн. Он умирает насильственно. И детей не оставляет. А если останутся? Ущербные они, не заживает у них трещина сиротства… Слушаю и думаю: да ведь человечество-то все в подростковом возрасте. Государства друг дружке: «Я тебе врежу!» — «А вот я тебе садану!» А чего врезать? Чего врезать-то? Жизнь человеческая и без того недолгая — глядишь, лет через полсотни сами собой кончимся. Когда каждый человек поймет, что он обязан быть похожим на человека? Бросишь камень в воду — обязательно круги. Человек, рождаясь, падает в мир, и от него круги куда больше, чем в воде от камня. По всему миру. А человек этого не сознает. Драться ему, видите ли, надо и все вокруг себя сокрушать!..

Мне рассуждения отшельника показались путаными, малоубедительными.

— Ну а «Сулико»? — Это меня больше интересовало.

Он усмехнулся, переступил ногами в кирзовых стоптанных сапогах, нагревшихся от подживленного огня.

— Я же сказал — все просто. Перед войной работал я шофером на автобазе. Полюбил девушку. Линой ее зовут. Тоненькая, слабенькая, стебельком перешибешь. Огорчить ее даже Ненароком боялся. Простились, ждать обещала. Воевал я как надо. — Он провел пятерней по лицу, точно снимал с него паутину. — Сперва письма получал, потом перестал… В Сталинграде очнулся среди битого кирпича, на лице жижа из пыли и крови. Разодрал глаза: Лина стоит, вся в белом, насквозь светится и ручонки этак сложила, будто в молитве… После Праги в госпиталь явилась — опять такая же светлая, стоит в проходе между койками, спокойно стоит. Нет, думаю, выживу, найду!.. Оказалось, послали ее сюда — валить лес. Надорвалась, умерла. Распутица в то время была гиблая, вот где-то здесь и похоронили. — Он твердыми, как сучки, пальцами свернул самокрутку, привычно лизнул вдоль, защемил кончик, не обжигаясь, добыл рубиновый уголек. — Расспрашивал я, искал. Да люди отсюда кто куда рассеялись… Перестала она являться, а я ее, живую, забыть не могу. Учился, работал до пенсии, как все. Теперь все лето — здесь. Будто с нею. Она в воздухе, в травах, в Хмелинке… И хорошо мне здесь… И зиму живу ради лета.

Он замолчал, следил, как слоятся в костре и рассыпаются угли. Негромко добавил:

— Я вот уцелел, а ее нет. И вина во мне бесконечная, точно мог я как-то сберечь свою девочку…

Протяжно свистнула какая-то птаха. Я отошел в сторонку: да, начинался рассвет, можно было трогаться в обратный путь.

Но я никак не мог отрешиться от рассказа нашего гостя. И в самом слове «Хмелинка» слышал имя девушки, погибшей в тайге. «Линка», — так, наверное, звали ее подружки в детстве, когда она в белом платьице бегала по летним улицам города.

— Линка, Линка, — перекликались птицы. — Линка, Линка, — выговаривал ключик в траве.

И я тоже чувствовал себя перед этой девушкой горестно виноватым, хотя вину свою никак бы объяснить не сумел.

Дикое стадо

Вся лужайка перед нашим домом была ископычена, как толока. Столбы с крышей над летней печкой снесены. Чугунную плиту свернули, жестяную трубу расплющили, мостки поставили торчмя. Повсюду «визитные карточки» — будто круглые буро-зеленые мины. Мне ничего не оставалось иного, как восстанавливать свое разрушенное хозяйство, работать плотником, печником, сапером. На следующее утро все повторилось, я не знал, что делать, за что такая напасть! Почему стадо телят чуть ли не в двести копыт ломится сквозь ольху, сквозь елки, обрушивается в воду, напропалую несется через лужайку, сокрушая на своем пути всякие препятствия? Ведь есть же другая дорога — поверху, просторная, наезженная. Она плавно спускается к речке, дальше обращается в торную тропу вдоль берега и постепенно приводит к слиянию Быстринки и Соколки, к обширному загону, огороженному крепкими слегами. В загоне бревенчатый домишко с чугунной печкой и железной кроватью, накрытой сеном и старым тряпьем, в загоне голубоватые глыбы лизунца — каменной соли, отшлифованные шершавыми языками телят. Дальше — могучие травы долины, свежие, душистые до самой глухой осени, такие высокие, что телятам и нагибаться-то к ним не надо. И речка с омутами и перекатами, с густыми зарослями, со спасительной в летние жары прохладой.

Я все это видел и оценил, когда с удилищем добирался до перекрестка речек. Телушки и бычки скатывались в воду, после их нашествия на Быстринку о рыбалке нечего было и помышлять: сплошная бурая муть, вздыбленная копытами, клубилась в струях, задымляла омуты. Но речка очищалась за какие-то четверть часа, всякие «шитики», скорпиончики и прочая подводная и придонная живность радовались богатой добыче, которую нес в себе взбулгаченный ил.

Я промокал в травах, еле пробираясь в этих джунглях, досадовал: такое добро пропадает. И в совхозе, по-видимому, об этом думали. Наконец-то на вершине горы, ближе к водохранилищу, построили из пахучих от проступившей живицы бревен длинный летний телятник с амбразурами окошек, привезли на пароме и вселили туда большелобых бычков со сливовыми бессмысленными глазами и кареглазых телушек с розовыми губами, на которых едва обсохло материнское молоко.

Долго искали пастуха. На дощатой двери поселкового магазина прибили объявление: «Требуется специалист по выгулу и откорму скотского молодняка. Премии и другие льготы гарантируем». Никто льготами не прельщался. Все лето в тайге, под дождем и зноем, в тучах гнуса, да еще с этим полоумным молодняком — ищи дурака! Все же соблазнились было две девушки-девятиклассницы, да вскоре сбежали с опухшими мордашками, со слезами: бычки и телки лезли в бочажины, скакали кто в дебри к медведям, кто домой в телятник, не понимали человеческого слова. Нынче объявился мужик лет сорока верхом на лошади, в зимней кожаной шапке, с испитой небритой физиономией, с веревочным бичом. Все пастухи убеждены: до коровы доходит только мат, и чем забористее, тем доступней. Пастух на Быстринке и сам, должно быть, иного языка не знал, к тому же был выдающимся оратором: сиплый голос его будил на заре всю округу. Гнал он телят до загона с курьерской скоростью, и как они нагуливали вес, оставалось для меня загадкой.

После повторного нашествия расстроенная жена посоветовала мне сходить к Пете-пасечнику.

У самой воды деловито копошились пчелы, набирая в мешочки влажный ил, отягощенно подымались, тащились к пасеке. Навстречу им во множестве спешили другие.

Петя в своих белых доспехах колдовал над ульем, в воздухе расплывался запах дымаря. Помаячил мне рукою, чтобы я входил в избу. Я опустился на приступочку, следил за двумя голубенькими, будто выцветший ситец, мотыльками, которые упорно, сменяя друг дружку, целовали сучок белой щепки.

Вскоре появился Петя в смешной детской панамке, в ковбойке, утратившей клетки от времени и стирок.

— Маруся по малину пошла, — сообщил он, по обыкновению до ушей улыбаясь, — а я вот одну семейку проверял. Роиться надумали, не прозевать бы. А у тебя чего рот перекосило?

В двух словах я все объяснил.

— Да знаю я его, — махнул рукою Петя. — Это Афонька по прозвищу Перун.

Что-то языческое послышалось в этом прозвище, а Петя покрутил панамкой.

— В Платошино, на берегу живет… Хибара у него — сквозь крышу тополиный пух внутрь падает. Должность у него была видная: куда пошлют. А теперь — в ковбои… Почему через тебя гоняет?.. Дак вредный он.

— Если отступного на бутылку дать?

— Попробуй! Сунь ему палец — скелет вытащит. На его бутылки работать станешь. Только захочет — стадо по крыше твоей понужнет.

— А пригрозить?

— Он никого не боится. Жена от него с ребятишками сбежала, одному-то можно никого не бояться. Да и чем ты напугаешь?

— В самом деле нечем, — развел я руками. — Да человек же Афонька, должен понять!

— Валяй, хуже не будет, — с сомнением сказал Петя, и я не мешкая отправился на поиски Перуна.

Мути в речке не было, наверное, телята нежились где-нибудь в тени. Светлые струи весело бежали по галечнику, успокаивались в омутах. Под кустом играли хариусы. Мелкие ручейники, влача деревянные трубочки, ползали по глинисто-песчаной прогретой отмели, оставляли за собою ниточки-бороздки. Только по этому следу можно было определить, что ручейники движутся. Птицы пересвистывались лениво, по-полуденному, стрекозы обыденно пощелкивали фольговыми крыльями. Ничто, ничто не предвещало беды!

Загон оказался пустым. Лишь мохнатые синие мухи гундосили в копытных следах, у питьевой колоды, не обращали на меня внимания. Зато всякие оводы, слепни, строка, ожидавшие своих кормилиц, дружелюбно ко мне бросились.

Я заглянул внутрь домика, в полумраке осмотрелся, почувствовал кислый запах квашеной капусты и дешевого табака. Через открытые сдвинутые прясла вышел на дорогу и прислушался. Где-то вроде побрякивало коровье ботало. Или это лукаво обманывала Быстринка. Но вот отчетливо на сухих кочках стучат ступицы тележных колес. Точно — едут на телеге, и лошадь пофыркивает. И вроде бы — женские голоса. Далеко забрались, редкостный случай.

— Эй-эй, — вскоре в самом деле из-за осинового сколка позвал бойкий женский голос. — Хо-зя-ин, встреча-ай!

«Перун, как видно, не скучает», — ядовито подумал я и решил ретироваться. Однако любопытство пересилило, да и поздно было прятаться: катила на загон телега, обрадованная, что здесь дорога пошире. В телеге сидела тощая, как весенняя цапля, девица в белом халате, обнимала обеими руками оплетенную лыком ведерную бутыль. За спиной девицы попрыгивала канистра, шевелились какие-то инструменты, спеленатые мешковиной, свернутый резиновый шланг. А лошадью управляла круглая румяная бабенка, тоже в белом халате. Нога-бутылка туго натягивала голенище резинового сапога — вот-вот оно лопнет. Бабенка сбросила эту ногу с оглобли, второй притопнула, зубами сверкнула, призадрала носик-луковку и устремилась ко мне:

— Ты Афанасий? Где телята? Телята, спрашиваю, где? Чего уставился?.. Стращали меня: дескать, такой-сякой, а ты не страшный вовсе, а даже наоборот!.. Я — ветфельдшер Колюбкина, а это помощница моя Вострикова. Послали к тебе. Проверить наличие болезней, прививки сделать. Да и тут обработать. Где скот?

— Да послушайте, не знаю я, где стадо и вообще…

— Ха-ха-ха! — Ветеринарный фельдшер Колюбкина даже присела, оттопырив под халатом литые полусферы, звучно хлопнув себя по коленкам ладонями. — Он не знает, где стадо!.. Ха-ха-ха, вот так пастух!.. Да не скрывай ты его, все равно найдем!

— Я не Афанасий.

— Ха-ха-ха, он уж и не Афанасий, смотри, Галка, он не Афанасий. Ведь на что по темноте своей идут, от имени отрекаются, ха-ха-ха-а…

Из веселых глазок Колюбкиной текли слезы, Вострикова тычком стояла возле телеги, никак в этом празднике смеха не участвуя.

— Я случайный прохожий, — опять попробовал объясниться я.

— Уха-ха-ха-а! Он случайный прохожий. Ой, не могу, здесь, в тайге, случайный прохожий! — Колюбкина осипла от веселья.

Знал бы я, чем это веселье обернется, не двинулся бы отсюда ни на шаг, а потом проводил бы ветбригаду через луга и рощи до самой пристани. А я подумал: Колюбкина радуется, что не заблудилась, может быть, и вправду телят стоит подлечить, они успокоятся, не станут лезть напропалую, степенно, с дремой в глазах пройдут верхами к Быстринке и обратно, — сказал милым дамам:

— Сейчас Афоню вам найду.

— Это не Афоня, — ровным, как скрип коростеля, голосом подтвердила за моею спиной Вострикова. — Предупреждали: Афоня говорит только матюгами.

Не дожидаясь, что ответит Колюбкина, я пошел против течения Быстринки, примерно предполагая, где Афоня мог пасти своих придурков. Миновал место слияния речек с развалинами моста и пожалел, что не захватил с собою удочку, — так захотелось закинуть наживку в водопад. Дальше начиналась узкая долина Соколки, и оттуда доносился звяк нашейного ботала. Да и лежачие, притоптанные травы не позволяли сомневаться, что я иду верно. Без рыбалки, без охочего следования, как по копиру, всем извивам речки путь оказался троекратно меньше, и через какие-то полкилометра я увидел, как шевелится ивняк, услышал взмыкивание, хруст, сопение, ботало на шее самого склонного к уединению бычка.

Афонька сидел на взгорке спиной к стволу осины, окутанный табачным дымом. Собакой он почему-то не обзавелся, и потому я подошел довольно близко, прежде чем он заметил меня. Он равнодушно из-под налобника шапки поглядел. Я поздоровался вежливо, даже заискивающе.

— По грибы — без корзины, по хариуса — без удочки, — разобрал я сквозь плотный поток лишних слов.

— Я к вам, Афанасий, за советом.

Сколько раз я обращался ко всякому начальству, да и вообще к человеку, от которого что-то важное для меня зависело, с прошением или просто с просьбой и натыкался на отказ, на отговорку, на угол долгого ящика. А скажешь: «Пришел посоветоваться», никто тебе в совете не откажет, напротив, будет доволен, что у него ищут совета, и все, как правило, решится в твою пользу. К Афоне я подошел с той же меркой.

Он посмотрел на меня, как на чокнутого, но в белесых глазах его пробудился интерес. Я протянул свои сигареты с фильтром, он заскорузлыми в трещинах пальцами добыл одну, оторвал фильтр. Я преподнес спичку, сложив ладони ковшиком. Мы задымили. Афоня ждал. Я начал с того, где проживаю, он кивнул.

— Через меня бегает стадо, — продолжал я, — так вот, посоветуйте, как его отвадить.

— Даешь, загни твою гать. Ставь поллитру — посоветую.

Петя-пасечник был прав. Оказывается, нашествие стада — способ вымогательства. И мой проверенный метод здесь дает осечку. Я велел себе быть потверже.

— Спасибо за совет. — Я поднялся с угорышка. — Хорошо, гоняете. Только скажите, если теленок на моих мостках сломает ногу, вас — по карману?

— Знамо дело, грох перерох.

— Гоняйте, — повторил я как можно безразличнее. — Да, кстати, вас в загоне ветеринарная бригада ожидает. Они меня и попросили вас найти. Для обработки, говорят… Бывайте здоровы!

— Сам за телят отвечаю, никому не дам!..

Он еще что-то говорил, я сунул руки в карманы, независимо приподнял плечи и направилсявдоль речки. Коротким путем через увал возвратился домой.

— Долго же ты был у Пети, — встретила меня жена. — Я тебя потеряла.

— Беседовал с руководящим товарищем, — уныло вздохнул я и коротко передал диалог с Афонькой. А упомянуть о ветбригаде как-то не счел нужным.

Вспомнил о ней примерно через полчаса. Речка вдруг застонала. Я не услышал — всей кожей почувствовал этот стон…

Белыми хлопьями закипели омуты: это всплыли вверх брюхом, закружили хариусы. И даже окуни, которые, кажется, могут жить в царской водке. Миллионы погибших в считанные минуты «шитиков» сорвались со своих мест и маленькими беспомощными плотиками понеслись по течению. Выползла на берег, зашаталась ондатра, упала, навсегда ощерив резцы. Огромными прыжками кинулась прочь от речки чутконосая рысь и жадно припала к воде в бочажине. Серыми лоскутками мелькнули и скрылись бурундуки. Пчелы на отмели перевернулись вверх золотистыми брюшками, судорожно задергали натруженными лапками… У подпора, где течение Быстринки останавливается, на полкилометра скопилась погибшая речная живность. Испуганно замолкли птицы, само небо помертвело…

Мы стояли на мостках в каком-то оцепенении, не узнавая нашу Быстринку.

— Что это? Откуда? — замерзшими губами наконец выговорила дочка.

Я не знал ответа. И что случилось с речкой, сразу не мог сообразить, только в разговоре с Петей-пасечником мелькнула для меня истина.

Петя прибежал к нам со слезами на глазах, нес в пригоршне трупики пчел.

— Доберутся до улья и падают, доберутся и падают! А на броду снулый хариус гребнем… Не Афонька же речку отравил?..

Жена пошла с бидончиком на родник, что в полукилометре от нас, а мы с Петей засыпали в ямке тусклые излетевшие пульки пчелиных тел песочком и сели на скамейку покурить.

— Ветеринарная бригада на Афоньку наехала. Весело наехала. Афонька разозлился: сам, говорит, за телят отвечаю.

— Ветеринарки, что ли, его отравили да в речку сбросили? А от него и вода отравилась? — отмахнулся Петя.

У человека издревле сложилась пакостная привычка все бросать в воду: концы в воду, мусор в воду, плевки в воду. Вода все снесет. Так что остатки химии из плетеной бутыли своей да из канистры Колюбкина и Вострикова могли выплеснуть в Быстринку, вполне могли. Надо выяснить.

Так мы постановили, и я надумал вечером перехватить Афоньку, если он погонит своих разбойников домой. Сколько ни ждал, ни прислушивался — ни топота, ни звона. Забеспокоился: а не пали они, лупоглазики, в загоне?

Ночью вызвездило, круглая луна отбросила от деревьев сиреневые тени. В реке на перекате поигрывало серебро, как на мертвом теле забытое ожерелье. Я боялся спуститься к воде.

Разбудили меня птицы. Они загомонили вдруг разом, точно дирижер взмахнул палочкой, точно обрадовались какому-то общему открытию. Звучно зафыркала лошадь, выгоняя из ноздрей мошкару, я тут же храбро выскочил из своего чуланчика.

Афонька ловко слетел с седла, бросил поводья и, похрупывая сапогами по траве, зашагал ко мне.

— На рыбалку не собираешься, черт тебе в поясницу?

— Какая уж рыбалка, — поежился я. — Погубили речку.

— Справилась, — сказал он, пряча глаза и добывая из пачки полувыкрошенную сигарету. — Я тоже было струхнул.

Он сел на скамейку, закурил, дым путался перед лицом. Я забежал в сенки, взял свои сигареты, хотя обычно на голодное старался не курить.

— Кто там? — окликнула из избы жена.

— Афанасий попроведовать пришел. — Я не выдавал своей неприязни к нему, чтобы не вспугнуть его, ясно, что он заявился не для того, чтобы выкурить со мной утреннюю сигарету.

Он молчал, затягивался из щепоти, сплевывал с нижней губы налипающие табачинки, я терпеливо ждал.

— Я речку-то нарушил, — кинув чинарик, начал он. — Как-то не сообразил… Разозлился здорово. Чего они везде со своей химией лезут? — Покаянная речь Афоньки, мягко говоря, звучала не совсем так, как я вынужден ее передавать. — Не пошел я к ним, они сами прибежали. Эта хохотушка надо мной изгиляться стала: темный, мол, неотесанный, зверем глядишь, да как тебе совхозное добро доверили. И давай, и давай! Я телят на бога оставил, сам — в загон. Бутыль ихнюю, порошки всякие, канистру открыл — все в речку… Ох и ругалась, ох и грозилась эта моржопастая!.. А я опосля спустился ниже загона к омуту с чайником. В глазах потемнело.

Он уже досмаливал вторую сигарету. Щелчком послал окурок в сторону речки, в крапиву, пошел к лошади. Обернулся:

— Справилась Быстринка-то!..

Да, речка справилась с бедой, снова стали спиртово-чистыми ее струи, снова, доверчиво гудя, полетела к ней пчела, шустро побежал бурундук, запели в ветвях неприхотливые птицы. Ей всем миром помогли Соколка, Хмелинка, сотни больших и малых ручейков, родников. На этот раз речка справилась…

Глоток родниковой воды

Кто ты, добрый человек? Низко кланяюсь тебе за твое благородство, восхищаюсь красотой твоей души. И огорченно всматриваюсь в себя: почему мне и в голову не пришло сделать то, что сделал ты?..

Четыре пенька вкопаны в землю. На торцы набиты поперечины — полуметровые осиновые кругляшики. К ним приколочены полукруглые жердочки, разрубленные вдоль умелым топором, тоже осиновые. Получилась удобная скамья. Серебристо-зеленый цвет скамьи гармонически сливается с обступившим ее лесом, с малахитовым мхом, стелющимся под ногами.

Но главное не это. Ключик, что выбивался из глубины простуженных сланцев, вольно перепрыгивал с выступа на выступ, перескакивая через корни и камни, поднят теперь деревянным желобом и шумливо падает в сланцевую чашу, которую успел выделать сам. У краешка чаши поставлен обыкновенный граненый стакан. Нет, не алкаши-ханыжки, живущие минутой, позабыли его здесь: вокруг не заметно пустых бутылок, газетных обрывков, окурков. Он промыт ключевой водой, сверкает, точно дорогой хрусталь.

На меня набросились обрадованные поживой комарихи, но я не обращал на них внимания, до онеменения гортани пил мелкими глоточками волшебный напиток, вкус которого ни с чем на свете сравнить нельзя. В самые жаркие дни, разгоряченный дальней дорогой, я припадал к родникам и ключам, умывался студеной водой, ноги окунал в нее и ни разу не простывал. Зато усталость отлетала прочь. Ну, а какие изысканные блюда, какие ухищрения гурманов могут сравниться с куском черного хлеба, круто посыпанным солью, с пучком луковых перьев и глотками родниковой воды!..

За хлебом и другими съестными припасами мы ходили раз в неделю на Базу. Леспромхозовская База — пилорама, сарай с дизельным движком, поселок с магазином и пекарней — содержалась на берегу залива. Залив был забит плотами. Пахло гниющим корьем, мазутом; в непогоду непролазная грязь обдирала сапоги.

Но семь верст, отделявших нашу деревушку от Базы, всякий раз одаряли нас праздником. На каком-то десятке квадратных километров, тяготеющих к долине Быстринки и берегу водохранилища, природа заповедно сохранила многие лесные свои богатства.

Если продвигаться вниз по правобережью речки — встретится сквозная березовая роща с чистыми, будто вымытыми прилежной хозяйкою, стволами, подмешиваются к их белизне лаково-зеленые осинники, развернется поляна с тремя черными лиственницами, шатром затенившими бурое подножие. По бокам дороги ухватишь сизую от спелости малину, позднюю землянику с викторию величиной, медово тающую во рту. А потом, будто в храм, вступишь в сосновый бор. Почва суха, рыжа, пружиниста, стволы, устремленные прямо в небо, шелушатся лоскутками, тонкими, как луковая оболочка. Подашь голос — он долго витает в пахучем воздухе и превращается в трели боровых птиц, в тихое гудение крон. Внизу стелется невысокий травянистый кустарник, весь в рябых листочках, весь в свинцово-синих дробинах ягод. От их пурпурного сока скоро чернеют пальцы и зубы.

Наконец бор распахивается. Мелкий сосновый подрост, хорохористо ощетиненный, окруженный красным выгоревшим земляничником, бессмертниками, и вот — берег. В деревянную колоду, отороченную изумрудными валиками мха, с гулом бьет из трубы седая струя, при одном взгляде на которую становится зябко…

Но все же я люблю ходить не по правому, а по левому берегу Быстринки. Да и на Базу иначе не попадешь.

Путешествие замысловатое, со всякими оборотами. Этим путем я нашивал дочку на плечах, пока она была совсем маленькой. Когда она подросла, то стала ходить самостоятельно и присваивать название каждому заметному выверту дороги: «Страшная вода», «Болото мокрого кеда», «Мыс доброй надежды», овраг «Береги глаза»…

После открытой игривой луговинки, над которой серебристым парком висело насекомое крылатство, выступали буреломный ольховник и черемушник. Внутри его осела тяжелая черная бочажина. При первом взгляде, когда промелькнет ее лоскуток среди стволов, и в самом деле становилось жутковато. Но по воде, точно по черному льду, на длинных ногах скользили водомерки, крутились озорные вертячки, под корягами бурчали жабы — все было полно деятельной жизни. За бочажиной, в ельнике, укрывались нежные ландыши, чуть повыше — лазоревый цикорий, любимые цветки царя Берендея.

И начиналась грунтовая дорога, по которой только в сенокос на тормозе или на подхвате ковыляла телега, то круто вползая в гору, то скользя в лощину, то плескаясь в болотине. По бокам смыкались колючие ельники, кустарники волчьего лыка, осинники, на взгорье — липовое чернолесье. В пору цветения оно покрывалось медовыми сотами.

На одном из тягунов в гору — древние ели с пластинчатыми, как панцирь черепахи, стволами в два обхвата, высота — шапка валится. Дальше в лес — бурелом, на лежащих вповалку деревьях, на сухостое — дымчатые, шафранные, табачные, чернью по серебру — разнообразные мхи… Мох не может жить, если хоть чуточку загрязнится воздух, и уходит из лесу первым. Но здесь полный набор мхов.

Сразу за луговинкой в речку с горы сбегает ручеишко, перечерчивает дорогу, спрыгивает в выбоину, на дне которой неугомонно суетятся песчинки. Путь ручеишки с горы обозначен бархатной лентой мха. Там, где ручеишко выныривает из горы, пышно расцветает сибирский пион — целебный и прекрасный марьин корень. Может, потому, если в начале пути зачерпнешь водицы из выбоины, — на ногах точно крылья вырастают, глаза начинают видеть узор на спине букашки и шрамы на стволе столетней ели, уши слышат движение соков в корнях травы и ропот речки на перекате…

Я давно не ходил на Базу и никак не думал, что второй попутный ключик станет для меня любимым местом отдыха и раздумий. И вот увидел кем-то слаженную скамью, струю из желоба, в которой играла маленькая пушистая радуга, и долго не мог оторваться, пуститься дальше. Но дома ждали меня с хлебом, чаем и другими необходимыми товарами.

По дороге была встреча с третьим родником. Он позвякивал монистами в папоротниках на обрыве к речке и так надежно прятался, что подобраться невозможно. Оставалось только слушать и дышать прохладой, которая держится здесь в самый знойный день. Стоит с боковой тележной колеи протянуть ладони, они сразу ощутят ветерок родника.

Еще через километр ожидает путника чаша, расписанная по краям незабудками. Посередине чаши булькает колпачок ключа-зыбунца. Он как бы приподымается на цыпочки, чтобы заглянуть через незабудки: а что там дальше делается? — и тут же приседает оробело. Вокруг колпачка мечутся хвоинки, листочки, на карусели этой катаются какие-то козявки, муравьи. Да козявкам не до игры зыбунца, и не карусель это, а попытка спастись.

А дальше — крутой берег подпора, дымящий трубами завод на другом берегу водохранилища, белый теплоходик бежит поперек большеводья к Базе. Люди, приехавшие на нем, идут по песчаному берегу, тащат сумки, рюкзаки…

Бабоньки в платьях и сарафанах, в оранжевых рабочих жилетках ждут скорого открытия пекарни.

Из пекарни доносится такой запах, что на время забываешь о настоях лесного разнотравья. Хлеб здесь продают высокий, пышный, ноздреватый. Нажмешь румяную с глянцем корочку — она подастся и тут же воспрянет. Его пекут две морщинистые женщины с прозрачными глазами на обожженных до кирпичного цвета лицах. Хлеб замешивают на ключевой воде, румянят на березовых дровах. Ровные поленницы, точно сугробы вешнего снега, окружают пекарню.

Женщины-хлебопеки с вечера берут воду на ключе. На околице Базы ломится он через железную трубу, туманит и огружает ведра. Подставишь ладонь лодочкой, почувствуешь упругую тяжесть струи и свободно подумаешь, какой же ты счастливый человек, если можешь еще и еще раз глотнуть родниковой воды.

ИРИШКИНО УТРО Повесть

1

Когда тебе четырнадцать, когда ноги твои длинны и глянцевиты от загара, когда до конца каникул еще целых два месяца, и ты гостишь в деревне у родной своей бабушки, и солнце утром роскошно выкатывается из-за дальних лесов, и на угорышке можно набрать букет спелой пахучей земляники, разве подумаешь ты, что с полудня подует северо-запад, наволочет пепельно-серое ненастье и мокрый ветер уныло захлюпает по лужам. И придется сидеть в избе, прислушиваясь к этому хлюпанью, и читать не захочется, и какие-то неопределенные думы будут задевать, тревожить душу…

Но у Иришки было пока утро. Проснулась она и живехонько спрыгнула с кровати. Это дома, в городе, она, бывало, нежилась в постели, то впадая в дрему, то медленно высвобождаясь из нее, лениво вспоминая книжку, дочитанную вчера за полночь, или очередную серию польского детектива, которую смотрела по телику, или разговоры с подружками. У отца и мамы уже, наверное, на работе был обед, а Иришка все лежала себе, то потираясь ухом о плечо, то заложив под затылок скрещенные руки, выставив острые локти. День впереди был длинным, и всякие девчоночьи дела, пусть и очень важные, можно было запросто переделать.

А тут она вскочила, нарочно шлепая босыми ступнями по половицам, подбежала к зеркалу в старой, цвета крепкого чая, рамке, на которой едва можно различить вырезанные виноградные гроздья, быстро прибрала короткие рыжеватые кудерьки, под умывальником продула расческу, положила ее рядом с тюбиком зубной пасты и вдруг, точно пружина подбросила, кинулась в сени. И — бегом во двор, по огородной прополотой меже, к ограде, одну ногу перекинула через верхнюю упругую жердь, другую. А там сразу берег, песок, еще прохладный, сиреневый в неверном освещении зарождающегося утра, колкий для непривыкших босых ног.

Иные девчонки подолгу нервничают перед водой, пробуют ее пальцами ноги, отпрыгивают, будто задевают крапиву, опять боязливо пододвигаются. Иришка же бесстрашно, чуть откинув голову, мелькая коленками, мчится к воде, рассекает только что таинственную тихую гладь всем своим нескладным тонким телом. Брызги летят, обжигает на мгновение глубинный холод. А она уже легкими саженками, кажется, без всякого усилия плывет дальше, дальше, потом переворачивается на спину и замирает, чуть-чуть пошевеливая ногами. И теперь начинает видеть.

Небо, еще темное, холодноватое, словно дремлет над нею, берег выгнулся дугой, и вдали, за горою, похожей на огромного ежа, что-то наливается розовым, будто в воду потихоньку добавляют сироп. Иришка вытирает лицо ладонью и медленно, лягушкой, плывет обратно, и пока она плывет, над горою возникает вишневая рябь, потом появляется прозрачная зелень, и в зелени этой высовывается малиновая макушечка солнца. Тут же, откуда ни возьмись, набегают серебристым капроном облачка, застилают макушечку и сами раскаляются докрасна, до малинового жара. От них тянет теплом. Иришка щурится, выходит из воды, крепко притиснув к уху ладонь, и совсем по-детски приговаривает:

— Ушко, ушко, дай водички! Ушко, ушко, дай водички!

А солнце внезапно вскидывает пучок лучей и выкатывается, чистое, свободное, и начинается ветерок, и, глядь, — все водохранилище уже переливается зелеными, вишневыми, синими тонами. Лишь у другого берега — километра за три отсюда — оно все еще неподвижно, сумрачно, будто свинец. Но и там посверкивают стекла домов, и высокая кирпичная труба словно раскаляется изнутри.

Никогда еще у Иришки такого утра не было. Или прежде она не замечала этого, потому что не заплывала далеко — мама настрого запрещала.

В прошлом году они дикарями отдыхали у Черного моря, в поселке Лазаревском. Ой, сколько Иришка тогда навидалась! А как подружилась с морем! Если оно сердито рычало и, расшвыривая пену, утюжило берег валами, Иришка знала: побушует и перестанет, скоро-скоро уляжется, светлыми волнишками будет пришлепывать береговую круглую гальку, будто множеством ладошек. Засверкает вдали так, что больно будет глазам. И можно доверчиво входить в него, лежать на спине не двигаясь, потому что оно само держит тебя на весу.

Но рядышком плескалась ребячья мелюзга, цепляясь за резиновые круги, за всяких рыб и лебедей, а Иришке хотелось дальше, туда, где море манило бесконечной синевой и полукруглыми апельсинами буйков. Отец и мама уплывали к буйкам и долго не возвращались. Потом они устраивались на поролоновых матрацах, словно тонко нарезанных пластах сыра, мама заклеивала нос кусочками бумажки и сердито звала Иришку из воды.

— Возьми меня до буйков, я ведь умею плавать, — как-то раз сказала Иришка отцу, когда мама осталась в тени, а им захотелось поискать галечек-самоцветов.

— Что ж, поплывем, — сказал отец, как будто это само собой разумелось. — Давай за мной!

Сперва у Иришки обмирало сердце. Чудилось, под нею, в серо-зеленом бездонье, движутся таинственные тени, иногда что-то холодное, скользкое прикасалось к ногам, животу. Она боялась, что не хватит сил и отцу на себе придется тащить ее обратно. Но он был рядом, его сильные, загорелые плечи ходили ладно, лицо с едва заметными белыми полосками в уголках глаз было спокойно. Иногда он подмигивал Иришке: мол, все в порядке. И вот она сама шлепнула ладонью по звонкому мокрому боку буйка, который вблизи оказался похожим на огромную грушу; буек нехотя откачнулся и заколыхался на привязи. А берег отодвинулся так далеко, что все люди на нем стали похожими на гуттаперчевых пупсиков, и всякие строения были вроде игрушечных, и сердце у Иришки затрепетало от восторга.

Потом она тайком сплавала до буйков одна, забралась за буйки. Со спасательного катера закричали в мегафон:

— Девочка в синей шапочке, вернитесь в зону купания!

Она лихо толкнула буек пяткой, потом легла на спину. Она смотрела в небо, такое глубокое, что, если сощуришь глаза, можно разглядеть созвездия, которые густо высыпают ночами над морской чернотой. Запросто сплавала дважды туда и обратно, ее окликнули со спасательного катера — этим уже стоило гордиться, похвастаться перед девчонками! Она и отцу рассказала, потому что у нее тогда совсем-совсем не было от него никаких секретов.

— Ну и молодчина. — Отец обнял ее за плечи тяжелой горячей рукою и добавил: — Ты ведь уже взрослая.

Зато мама не считала Иришку взрослой, то и знай наставляла, что и как надо делать или что нельзя делать, но, видимо, все мамы такие. И вот теперь, когда впервые отпускала Иришку к бабушке одну, то же повторяла, и особенно:

— Не заплывай далеко.

Конечно, Иришка сразу же заплыла подальше, но нисколько не устала…

Вспоминая прошлое лето, она чуточку отжала волосы, снова перемахнула через слеги, отделяющие огород от берега, спрыгнула в межу.

Бабушка выпрямилась от грядки, держа в отставленной руке пучок моркови с мягкими елочками ботвы. Бабушка худа, щеки у нее ввалились, будто она втянула их вовнутрь, — давно нету зубов, а вставить все некогда. Она, как и вчера вечером, в выцветшем платье до пят, в таком же платке; на ногах чугунными утюгами калоши — низа резиновых сапог.

— Накупалась, стрекоза? — спросила бабушка, ничуть не встревоженная, хотя, конечно, видела, куда Иришка заплыла. — Пойдем ино в избу. Я молочка парного от Евдокии принесла… Тут тебя Борискины спрашивали, Володька да Петька, да Нюрка еще. Через полчасика прибегут.

Ровно год не виделась Иришка с деревенскими ребятами, даже как-то забылись они в городской жизни. А теперь подумала: «Поскорей бы пришли…»

Следом за бабушкой, отряхнувшей тем временем морковку от налипших комышков земли, прошла она мимо сплошняка темных кустов картошки, мимо грядок лука и огурцов. Пока переоделась в сарафан да расчесала волосы, бабушка поставила на стол глиняный кувшин, оплетенный лыком, налила кружку молока. Какое душистое, вкусное было молоко, земляникою отдавало! Иришка за обе щеки уписывала хлеб, прихлебывала из кружки, которую наполнила еще раз, а бабушка сидела напротив, и по лицу ее видно было, что хочет она что-то сказать, да ждет, пока внучка поест. Все деревенские новости — кто хворает, кто уехал, кто чем занимается — Иришка слышала еще вчера, когда пришла с теплохода, еще вчера перед сном сама рассказала об отце и маме, так что бабушка, наверное, озабочена чем-то другим.

— Еще-то налить? — спросила бабушка.

— Ой нет, спасибо. — Иришка сыто вздохнула.

— Ну и на здоровье. — Бабушка тоже вздохнула, потом покачала головой. — Вчерась я не все тебе сказала. — Она положила на столешницу худые, коричневые, в чешуйках морщинок руки, пошевелила утолщенными в суставах пальцами. — Не хотела перед сном-то… Ведь Марта у нас пропала.

— Как — пропала? — не поняла Иришка и вскинула взгляд от бабушкиных рук.

— Да вот так. Отродясь караульщиков на конный двор не ставили. Позавчера кто-то разобрал изгородь в загоне, всех выпустил. Разбрелись они по овсам, много потравили. Утром-то всех вернули, лошадей-то, а Марту и по берегу, и в лесу искали. Куда делась кобыла, ума не приложим…

— Кто разобрал-то, бабушка?

— Почем знать. Да только не из наших, конечно, не из тутошных.

— Как же не нашли, где же она? — забеспокоилась Иришка.

Марта была смирная кобыла, широкая, как стол, бежевого цвета, с белесой гривой и белым хвостом. Белые, почти бесцветные ресницы косо закрывали глазное яблоко, и потому выражение глаз у Марты всегда было печальным и даже сконфуженным. Осторожно дыша замшевыми мягкими губами, снимала она с Иришкиной ладони лакомство: кусочек хлеба с солью, признательно моргала и отворачивала большую скуластую морду. Конечно, Иришка запросилась покататься верхом, и Володька Борискин кивнул на Марту. Сам он, с малолетства при лошадях, во весь опор скакал на высоченном мослатом мерине, наддавая пятками, цепко и в то же время небрежно откинувшись, и распущенная рубаха надувалась на спине пузырем. А коричневое лицо его, с облупившимся до болячек прямым крупным носом и короткими запятыми бровей, ничего не выражало: словно сидел на скамеечке. То ли кому-то подражал, то ли в самом деле был таким, но говорил редко, мало и со значительностью.

Иришка взбиралась на Марту боком, сгибала ноги в коленках, цеплялась за холку судорожно сведенными пальцами. Но кобыла шла спокойно, неторопко, лишь чуточку потряхивая, и вскоре стало казаться — не так уж высоко над землею, и боязнь прошла. Иришка не скрывала, что ей боязно, и Володьке это понравилось.

— Вот я скоро своего тебе зануздаю, — говорил он и значительно поджимал губы.

А Петька, такой же большеносый, коренастый — он помладше братишки всего на год, — носился кругами на гнедой кобылке, с обидою, что Иришку опекает Володька, и с особым выражением, чтобы на него обратили внимание, покрикивал натужным, поддельным баском:

— Гей, гей! А ну, балуй у меня-а!

И Нюрка, внучка бригадирши тетки Евдокии, остроносая, верткая девчушка, с проволочными косичками врастопырку, говорунья и драчунья, тоже чувствовала себя на лошади, как на земле. Конюх Сильвестрыч, жилистый, словно из ремней, старик, с давних пор и зимой и летом носивший на буйных, кольцеватых, как стружка, волосах остатки латаной-перелатаной буденовки, называл всех четверых партизанами, доверял им лошадей, как себе. И если кому-нибудь из деревенских надобилась лошадь — подвезти домой дровишек, сена — и даже имелось разрешение тетки Евдокии, все равно Сильвестрыч направлял того к Володьке Борискину, и тот, после серьезного и долгого раздумья, выделял подходящую кобылку. Чаще всего просили Марту: с ней медленно, да надежно, однако Володька сердился:

— Кто больше везет, на того больше и грузи, так, что ли? Лошади ведь не люди. — И опять непонятно было, чужую мудрость повторяет или сам дошел.

Дважды отпускала мама Иришку с Володькой, Петькой и Нюркой в ночное, когда пасли коней недалеко от деревни. У костра вспомнился Иришке «Бежин луг» Тургенева, но, конечно, все по-иному было, и разговоров, которые, слово за слово, получались между ними, никто бы из тогдашних крестьянских ребятишек никак не понял. Печеная картошка выкатывалась из золы, была под корочкою подгоревшей румяная, пахуче парила, и ни с чем вкус ее нельзя было сравнить. А чай в помятом, точно в футбол им играли, котелке, мохнатом снаружи от копоти, чай с распаренными листочками смородины, с угольками, хотелось пить без конца. Костер попискивал, шипел, стрелял, швырялся, подживленный, роем искр, и они застревали в небе, не затухая, пока скорый рассвет не нагонял с водохранилища свежего ветерка.

Володька уверенно распоряжался, а хлопотал по хозяйству Петька: разжигал костер припасенной заранее туго скрученной берестою, заваривал чай, зарывал в золу картошку, уходил поглядеть лошадей. Нюрка тараторила, подробно откликаясь на каждый ночной звук:

— Ой, это электричка на той стороне пробежала, вон как отдается, а это летучая мышь, она ультразвуком пищит. А кузнечики поют задними ногами, трутся ими о брюхо и поют!

Но все-таки в первую ночь так ни о чем толком и не разговаривали. В том году лето было дождливое, от прорастающих сорняков шевелилась земля, и Володька, покачивая головою в глухо надвинутой кепке, сказал, что вот все время было бы ведрено, как сегодня, а то бабы на прополке измаялись. Жил он хозяйскими заботами села, давно, еще в Нюркином возрасте, решил выучиться на тракториста, но ничуть не противопоставлял это Петькиной заоблачной мечте. А Петька, едва заслыша разлившийся по всему небу, от края до края, громовой реактивный гул, весь светлел, мысленно следя за ним, и повторял, что будет летчиком. Иришка верила обоим, немножко даже завидовала им: у нее-то самой ничего определенного не было, она и не задумывалась, что не так уж долго до времени, когда надо будет совсем по-взрослому решать, какая у нее главная дорожка.

Нюрка, будто улитка в раковину, втягивалась в старую телогрейку, лишь носишко выставлялся между пуговицами. Володька, обхватив колени, подремывал; Петька, устроившись на еловой подстилке и облокотившись, глядел в костер. Иришка, зная, что он все равно спать не будет, хотя за день тоже намаялся, и сама дремала. Дрема накатывала волнами вместе с костерным теплом, становилось уютно, будто дома в постели, тело расслаблялось.

А во вторую ночь, которая выдалась, к счастью, тоже без мороси, Нюрка вдруг вскочила и, размахивая длинными рукавами телогрейки, принялась отгонять от костра ночных бабочек, летящих, ползущих в погибель.

— Вот ведь дурехи, вот ведь дурехи! — вскрикивала Нюрка, отчаянно отмахиваясь. — Ни черта не понимают! — Она сплюнула с досады и обернулась к Иришке. — Я по телевизору видела: псы-рыцари, рогастые такие, как быки, с песней младенцев в костер кидают. Ужасть!

— Фашисты они всегда фашисты, — определил Володька.

— Я читал, что вон в ее года, — кивнул на Нюрку Петька, — их приучали. Кроликов они откармливали, гладили, на руках носили. А потом живьем сами же разрывали: сапогом на одну лапу, а за другую — раз! — и на части. — Он даже изобразил, как они это делали. — Так что и человека им потом казнить — пара пустяков!

— В мои года… — обиделась Нюрка, не слушая остального, — у меня кролик живет, с ладошки ест… — Она уставилась расширенными блестящими зрачками в костер, лоб в складочку собрала: — Тетка Евдокия с ними воевала, у нее ор-дена-а…

— Не одна она воевала, — назидательно сказал Володька и сощелкнул в огонь жучка, оказавшегося на его рукаве.

«Зачем в огонь-то, зачем в огонь?» — подумала Иришка.

Вспомнила: идут они с отцом, два рельса поблескивают синевато под низким солнцем, прогретые до того, что воздух над ними вьется нитяными струйками, шпалы горьковато пахнут смолой, и на них сидят бронзовыми блеснами ленивые беззащитные жуки. А вокруг на тоненьких черенках чутко слушают ветер листки осинок, неподвижно замерли дремучие, с робкой прозеленью мутовок нечесаные ели. Тропинка, ныряющая под их колкие разлапины, кажется нарисованной, потому что дальше мнится такая непролазь, такой бурелом, где человеческая нога и ступить не смеет. Однако там и солнечные раздробленные лучи, и остроконечные рыжие колпаки муравейников, подвижные, длинной суетливой дорожкой связанные со всем лесом, и какие-то норки, и бороздки, пропаханные поперек тропинки. И острые, бесконечно сладкие запахи грибов, муравьиной кислоты, еловой живицы, перепревших иголок, папоротников — запахи леса. Отец заставляет перешагивать через муравьиную дорогу, отпускать в траву жучка, по нелепости впившегося в рукав, так же вот, как в Володькин, бабочку, которая почему-то упорно садится на плечо, показывая белую изнанку крыльев.

Бурундука, полосато промелькнувшего в завалах, в остроконечных зарослях иван-чая, мураша, свирепо закусившего жвалами парусину штормовки, жука на шпалах, бабочку на плече, хитрюгу-притворяшку, что покорно сложил свои лапки и прикинулся покойником, — всех отец своим добрым голосом называл «лесными народами».

А потом начал объяснять:

— Без них, Иришка, задохнулся бы город наш, избы упали бы в деревне: раскисли бы от гиблой плесени, жизнь бы кончилась…

Только всякие вредные гусеницы, нудные комарихи, пауты и прочая вредоносная тварь никакого уважения не заслуживали: отец не терпел их, живущих за чужой счет. Да вот как определишь, кто вредоносен, а кто наоборот?

Неслышно движется к западу короткая июньская ночь, в темноте хрупают лошади, топочут спутанными ногами, фыркают. И вдруг чье-то теплое дыхание затрагивает Иришкины волосы, она оглядывается — скуластая морда Марты выныривает из ночи, искаженная игрою огня. Марта глядит ласково и озабоченно мокрыми глазами, в обоих отражается по маленькому костерку. Иришка поднимается с расстеленной курточки, и Марта осторожно-осторожно, почти невесомо, опускает голову на Иришкино плечо.

— Не беспокойся, не беспокойся, я никуда не делась, — гладит Иришка ее по мягким губам, по чутко вздрагивающим влажным ноздрям.

А стареющий Тузик, помесь лайки с дворнягой, пестрый, как сшитое из лоскутьев одеяло, хромой и бельмастый, дотоле чутко подремывающий в сторонке, входит в круг огня, улыбается черными уголками узкой своей пасти и виляет крутым кренделем хвоста…

Ничего Иришка на самом деле не позабыла, и теперь ей снова захотелось, чтобы ребята пришли поскорее. Какие они стали за год? У Володьки, наверное, уже усы пробились и голос огрубел и петушит на переломе, как у парней из Иришкиного класса, и Петька в шестой должен перейти, а Нюрка — в пятый. Да и Марту они, конечно, сами искали, что-то расскажут?

Но вместо них в сенях бодрым вибрирующим голосом окликнула бабушку тетка Евдокия:

— Ну и где она, где она, внучка-то твоя, дай я на нее погляжу!

Вошла, коренастая, ширококостная, прочно ставя кривые ноги, детски-синим глазом приветливо лучась. Вместо второго глаза — черная повязка, все же не закрывающая шрам, будто выдолбленный от скулы до головного платка.

— Ишь, какая вытянулась, вовсе невеста, — говорила тетка Евдокия, обнимая Иришку и медленно поворачивая ее. — Подумать только — в восьмой перешла! А давно ли вот эдакая бегала голопузая! — Она показала от пола примерно полметра… — За селедку спасибо, уж такая сладкая селедка.

И когда бабушка успела селедку раздать? Это вчера Иришка, среди прочих гостинцев, привезла тяжелую, жарко поблескивающую жестяным дном банку селедки особого приготовления — первостатейное в деревне лакомство.

— Зверобою ныне цветет видимо-невидимо, — обернулась тетка Евдокия к бабушке, стоявшей у двери, — сушить надо… А то опять долго не будет. Ну, заходи, Иришка, не забывай. Я побежала — работы полно!

— Тетя Евдокия, — остановила ее Иришка, — а Марту искать?

— Ой, не знаю, что и подумать. Сильвестрыч с Борискиными всю тайгу в округе прочесали да еще сколько народу подняли! Волков вроде нету, медведь не ходит. На другую сторону переплыла, что ли? — Она даже рукой махнула, отметая такую нелепицу. — И звуку не подает, и следов нету. Вечером опять искать станем.

«Нет, я до вечера ждать не буду, — решила Иришка, проводив тетку Евдокию до порога. — Ребят сговорю, а то и одна».

Она вышла на крылечко. Было еще совсем рано, а вся деревня давно проснулась: собаки лаяли, говор слышался, где-то взревывал большой трактор, пробуя голос. С низким рычанием подлетел паут, огромный, с большой палец величиной, заходил кругами. Иришка замахалась, отогнала. Вот так от Марты отгоняла. Паутов, мух, мошкары всякой вилось над лошадьми тучею. Лошади хлестали хвостом, били ногой по брюху, гривою трясли и замученно вздрагивали. Нынче, наверное, еще больше всякой летучей твари: ночью Иришка сквозь сон слышала, как снаружи, за окошками, которые бабушка никогда не открывала, чтобы не напустить комарья, наплывало тонкое назойливо-гармоничное гудение…

— Здравствуйте, — неожиданно раздался веселый голос, и перед Иришкою, по-птичьи скосив голову, возникла Нюрка, все такая же пигалица.

— Здравствуй, Нюрка, — отозвалась Иришка, спускаясь по плахам крыльца. — Как ты живешь?

— Живу, хлеб жую! А вы приехали?

«Чего это она выкает?» — подумала Иришка, а Нюрка поглядела через плечо, уткнув подбородок в остренькую ключицу. На дороге, чуть в отдалении, стояли братья Борискины. Володька раздался в плечах — совсем этакий крепыш-мужичок, под носом и на щеках золотистый пушок пробился, волосы, давно не стриженные, крупными волнами прикрывали уши и затылок. Он молчал, отвел глаза и, покраснев отчего-то, подал Иришке ладонь топориком. А Петька очень вытянулся, похудел, у него смешно, лопухами, торчали из-под кепки уши. У дороги, из стороны в сторону поводя хвостом, улыбаясь, нетерпеливо топтался Тузик. Смущенное молчание Володьки и Петьки Иришку тоже смутило, и она поскорее присела на корточки, потрясла Тузикову лапу, прижала его твердую голову к колену:

— Здравствуй, Тузик, здравствуй, хороший мой!

Он вырвался, пал на спину, засучил всеми четырьмя лапами, не умея по-другому выразить своего восторга.

— Пойдемте Марту искать, — обернулась Иришка к братьям.

— Вечером пойдем, — ответил наконец Володька глуховатым баском. — Работы много. — И сказал это так значительно, будто без него все остановится. — У нас комсомольская бригада и обязательства. — Он никогда прежде так много не говорил и как будто спохватился, развел руками, облизнул пересохшие губы кончиком языка, большими пальцами расправил под брючным ремнем старенькую ковбойку. — Нынче погода тяжелая, некогда спину разогнуть.

Петька все так же молчал, лишь переминался с ноги на ногу.

— Ну хорошо, тогда я сама поищу, правда, Тузик?

Тузик с готовностью кивнул и еще пуще замахал хвостом.

— Где мы только не искали, — затараторила Нюрка, — и по речке, и на вырубке, и в лесах. Да куда она запропастилась-то, куда?

— Угнали ее, — сказал Володька.

— Кто, кто угнал? — Иришка подступилась к нему, обе руки ладошками вверх протянула. — Куда?

— С того берега кто-то. Лодку в ту ночь видели. Да мало ли кто переправляется, не подумаешь ведь…

— В милицию надо было сообщить! — Иришка досадовала, даже сердилась. Разве можно заботиться о других делах, о каких-то обязательствах, когда такое случилось! Она представила, как вся колхозная бригада, выстроившись цепью, перекликаясь, входит в лес, а она впереди на Володькином мерине. И вот, издалека почуяв людей, подает голос Марта… И Нюркина лошадь, и Петькина громко откликаются, зовут Марту, передают ей на своем языке: потерпи, сейчас мы тебя выручим!

— И с лошадью надо было искать, — наставительно сказала Иришка.

— Все в работе, — словно извиняясь, ответил Володька. — А ведь Сильвестрыч с лошадью искал, со Звездочкой…

— Где еще не искали?

— Тайга-то велика, — опять развел руками Володька.

Петька подбил ладонью кепку, и вдруг глаза его стали злыми. Видно было, что вот сейчас он взорвется: чего раскомандовалась, думаешь, нам наплевать на Марту? Однако он сдержался, только выдохнул через ноздри. Нюрка это заметила, даже шею испуганно вытянула, и лямки сарафанчика с плечей сползли. А Иришка ничего не почувствовала, спросила Нюрку так же командно:

— Тебе тоже на работу?

— Я к тете Вере, домовничать, за ребятишками присмотреть.

Нюрке очень хотелось пойти с Иришкой, уж она-то, она-то бы на самый край света за нею пошла, да что поделать: кому каникулы, а кому и нет.

2

Солнце припекало. Тузик, прихрамывая, плелся за Иришкою, вывалив розовый узкий язык, быстро, быстро отпыхиваясь. Повсюду слышны были кузнечики, и от их равномерного стрекота день казался еще раскаленнее, а травы — еще суше. Конский щавель по обочинам дороги стоял коричневый, будто в лепешках гречневой каши, круглые, как копейки, цветы пижмы вяло свисали. На взгорке, в тени лиственницы, мелькнули сиреневые соцветия душицы, а потом, вдоль осинового подлеска, медово-желтыми полосами загустел зверобой. Иришка нашла земляничину, положила в рот и села на мягкую от кукушкина льна бровку. Тузик тут же забрался под куст и блаженно замер. Было безлюдно, ни один листик не шуршал, только струились невидимые жаворонки да высоко, так, что приходилось закидывать голову, словно вклеенный в белесую голубень, висел ястреб.

Вообще-то и вправду, куда идти? Если Марту угнали, то уж конечно не вдоль берега: там бы кто-нибудь да увидел, не все ведь в полночь спят. И по чащобам в темноте тоже продираться не стали бы. Значит, по какой-то лесной дороге. А по какой? Значит, не так уж далеко, но куда? Иришка вообразила себя вот такой же, как в передачах «Следствие ведут знатоки» Зинаида Яновна. Хотя бы один след заметить, и тогда уж она докажет, что Борискины и Сильвестрыч плохо искали. Она сама придумала себе игру и теперь мысленно пробиралась по зарослям, внимательно вглядываясь в отпечатки конских копыт. И вот она гладит Марту по морде, чувствует на ладони ее мягкие ласковые губы, вот ведет она Марту по улицам деревни…

«Что это я, как маленькая, запридумывала?» — пристыдила себя Иришка. И досадовать на ребят никакой причины не было. Они в самом деле заняты, им не позавидуешь. Ей-то хорошо: на теплоходике приплыла гостить — отдыхать у бабушки. Даже отец, когда в отпуск приезжает, слесарит в мастерской, ремонтирует технику. Приходит домой перемазанный, веселый, зубы одни блестят. В цехе он мастером, другими командует, а здесь, засучив рукава, сам в моторах копается. И сено косит — тетке Евдокии каждое лето по двадцать возов сена накашивает для коровы. Иришка с мамой тоже помогали, ворошили валки душистой до головокружения луговой травы, чуточку подвившей на солнце.

Ранним утром, белесым от богатой росы, отец выйдет из шалаша, уткнет косу концом черенка в траву, пропустит его под мышку, левой рукой возьмется за острый кончик лезвия, а правой быстро водит песчанкой по жалу вперед-назад: «вжик-бжик, вжик-бжик». Мама, помолодевшая, загорелая, наглухо повязав платки себе и Иришке, берется за грабли, неумело, но с таким удовольствием, как будто у нее праздник. Потом жалуется на поясницу, на ломоту в руках, но это мигом проходит, стоит только умыться светлой водой Хмелинки.

— Да отдохните вы, отдохните, в отпуску ведь, — говорит бабушка, а сама довольнехонька.

— Лучше такого отдыха не бывает! — радостно отвечает отец.

Они когда-то с бабушкой ссорились: отец звал ее жить в свою квартиру. Но не обживалась бабушка в городской квартире, бродила как неприкаянная, не зная, куда деваться, все вздыхала, спала плохо, голова болела. Тогда отец махнул рукой, собрал односельчан на «помочь»: подвели под старенькую бабушкину избушку новые венцы, посадили на мох, крышу защитили шифером. В избе долго держался скипидарный дух свежего дерева.

Вот в августе на месяц приедут отец и мама, Иришке, конечно, не так свободно станет, а все же хорошо. И надо рассказать отцу, как она искала Марту.

— Ну хоть бы ты помог, Тузик! Вставай, лежебока!

Тузик приоткрыл глаз: мол, слышу, да без толку бродить по такой жаре с тобой не намерен. Тогда Иришка сняла босоножки, взяла их в руку и пошла по дороге, по мягкой, точно мука, пыли. Дорога втягивалась в хвойный лес, рыжий понизу, с редкими травинками, с островками заячьей кислицы. Пришлось отереть подошвы, опять надеть босоножки — иголки кололись. Тузик одолел свою лень и бегал кругами, опустив чуткий нос к самой земле, всовывая его в норки и под корневища. Иришка то и дело шлепала себя по ногам, по затылку, по лбу, наконец сдернула с головы панамку, стала отмахиваться от мошкары и комарья.

Можно было до бесконечности идти по этой дороге или перебраться на другую, третью, но все равно впустую.

— Марта, Марта! — принялась кричать Иришка, сложив ладони рупором.

— A-а, а-а-а, — откликалось эхо.

Иришка устала, кофточка прилипла к спине, на губах было солоно от пота. Надо возвращаться, надо признаться, что одна она ничего сделать не может, а вот этого-то так уж не хотелось. Иришка остановилась: посмотрела, где солнце, чтобы определить направление к дому. Когда она шла, тень от нее двигалась слева, значит, теперь вот сюда, по дороге. Но сначала надо посидеть. Леса она не боялась, мирные были здесь леса: волков даже зимой не слыхали, медвежьи следы, правда, видели, только у пасеки, которая километров за десять от деревни. И Тузик, в случае чего, учует, предупредит.

Когда-то Иришка боялась темноты. В постели натягивали на голову одеяло. Было душно, тяжело дышать, но выставить наружу хотя бы кончик носа она бы ни за что не согласилась. Темнота обступала со всех сторон, рябила, качалась перед глазами, ставила у стены огромного человека, у которого жутковато поблескивали очки, прятала по углам белесые фигуры, неподвижные и в то же времяшевелящиеся. Что-то жалобно выло в темноте. Ведь знала же она, что у стены стоит гардероб с зеркальной дверцею, в углах просто отсветы уличного фонаря, а воют водопроводные трубы. Иришка была совсем не маленькой — собиралась осенью в пятый. Но ничего поделать не могла… И сколько бы это продолжалось, если бы не отец!

— Едем на рыбалку, — сказал он однажды Иришке, и они принялись укладываться.

Он приготовил коробочку с грузилами — надрезанными посередине дробинками, сизыми, как ягоды черники, с крючочками и мотовильцами, на которых прочно лежала капроновая леска. Рюкзак у отца был давнишний, брезент местами в подпалинах, от него вкусно пахло костерным дымком. В кармашек отдельно положил отец два пакетика грузинского чая. Он заваривал чай до смолистой густоты, приправлял его смородиновыми молодыми веточками и листьями и пил у костра всю ночь, кружку за кружкой, поглядывая на реку, дожидаясь рассвета. Воду он кипятил не в котелке, как это делают многие, а в чайнике, в старом алюминиевом чайнике. Ручка чайника была прикручена к ушкам медной проволокой, дно и бока его были черными-пречерными — так въелась копоть. Этот чайник отец завернул в потертую клеенку и поместил в рюкзак с особой бережливостью. Потом он надел кепку, пиджак и сапоги, взял связанные бечевками бамбуковые удилища и стал ждать Иришку.

Она бы давно была готова, если бы не мама. Ведь частенько отец брал Иришку с собой на рыбалку, а все повторялось: и платок повязала неплотно, и носки теплые не положила, как будто на улице мороз, и от отца чтобы ни на шаг не отставала, и в воду понапрасну не лезла…

Отец терпеливо покуривал. Он знал, что теплые носки они из рюкзака не вынут и платок Иришка скинет, когда придут на берег, и вдоволь накупается. И мама это знала, но, видимо, иначе не могла.

Хорошо было шагать рядышком с отцом по вечереющим улицам города, теплым от прогретых за день домов и асфальта, чуть припахивавшего горчинкою пыли, но лучше всего стоять на перроне станции в толпе людей, тоже нагруженных рюкзаками, и смотреть вдоль поблескивающих рельсов туда, где вот-вот, как всегда неожиданно, появится глазастая голова электрички с желтыми нарисованными усами.

Из окошка вагона Иришка смотрела на бегущие полукругом хвойные леса, на березки, все ветки у которых были сбиты на одну сторону, на стрелочниц в смешных мужских фуражках, на домики, которые то смело подступали к насыпи, то внезапно, с грохотом, отскакивали в сторону. И пела про себя или вполголоса разные песни, и все они ладились с перестуком колес.

Высадились у деревянного столбика с дощечкой, размытой дождями, и направились к реке. Долго шли берегом, отец выбирал какое-то особое место, хотя попадалось много уютных заливчиков. Под обрывом тянулась песчаная полоса. Река на той стороне была совсем рыжей, а ближе к этой — синела, как ночью оконное стекло, и песок по ее краю казался совсем белым. Он был чист, будто подметенный, только изредка выступала плиточка серого камня. Отцу нужен был костер, может быть, и ключик с чистой водой — речная очень уж отдавала мазутом, — и они шагали, пока не увидели тесный высокий кустарник, сбегающий к самому обрывчику. Отец сказал, что кустарник, вероятно, прижился к ручью, там можно срубить и рогульку, и поперечину для котелка и для чайника.

Не кусты оказались вокруг, а искореженные, изувеченные какой-то страшной силой черемухи. Их стволы перекручивались, голые ветви падали на землю, извивались, стараясь от нее оттолкнуться. Трава под ними казалась грифельной. Вечернее солнце не добиралось сюда, и в сумерках было страшновато. Но отец оказался прав: в песчаной ямке с тонким звоном выбивался из-под земли, будто подвижной стеклянный колпачок, маленький ключик-студенец. У него не было сил допрыгнуть до ветвей, раздвинуть их и увидеть небо, он заполнял ямку и бесследно исчезал, выпитый ее краями.

— Складно, — сказал отец свое любимое словечко и вытащил из рюкзака топорик.

Он долго искал глазами в зарослях, вышел на самый край, поплевал на ладони и тюкнул топориком ветку. Топорик созвенел так же тоненько, как студенец. Иришка взяла две рогулины, отец поднял длинную поперечину с белыми продолговатыми бугорками сучков, и они спустились на берег.

Птицы посвистывали в отдаленном бору вечерние песни, солнце уже спряталось за вершинами леса, но было еще достаточно светло. Отец составил удилища, вставляя их колена в жестяные трубочки, размотал леску. Руки у него крупные и сильные, с толстыми короткими пальцами, желтоватыми от никотина. На указательном пальце ноготь похож на коричневого майского жука. Это когда отец начинал слесарить — раздавил ноготь в тисках, с тех пор так и осталось. Отец поглядывал на воду, а пальцы сами по себе сделали на конце лески замысловатую восьмерку, продели в нее ушко крючка, затянули узел. Иришка давно перестала бояться червяков, когда они с резиновой упругостью выползают из пальцев, умела лихо закидывать удочку, знала, как клюет подлещик, окунь, сорожка, а вот вязать такие узлы, сколько ни старалась, не научилась.

Они забросили наживку и устроились рядышком на жестковатой прибрежной траве, наблюдая за поплавками. От поплавков падали на тихую воду узкие тени, словно это рыбешки подплыли и уткнулись носами. Отец курил, что-то подпевал тихонечко, будто ему все равно было, что вытащили всего несколько ершиков да окуньков.

— На утренней зорьке порыбачим как следует, — сказал он, поднимаясь и отряхиваясь. — А теперь давай-ка, пока вовсе не стемнело, наберем костер.

Они натаскали коряг, высохших бревен, разожгли огонь. Иришка оглянулась на черемуховые заросли. Теперь они чернели сплошняком, придвинулись, в них что-то бесшумно шевелилось. Что же это отец не идет к студенцу? Или собирается речную кипятить?

Отец будто подслушал Иришку, приподнял крышку чайника, заглянул внутрь… Отложил крышку в сторону и сказал:

— Кому-то надо почистить рыбу, картошку, а кому-то сходить за водой.

Иришка даже рот приоткрыла от удивления. Почему кому-то? Раньше они все вместе делали. Не пошлет же отец ее, девчонку, ночью в эти заросли! Она взяла окуня-горбача, холодного, влажного, открыла перочинный нож, но отец дотронулся до ее локтя:

— Погоди, давай-ка по справедливости. — Достал из кармана коробок спичек, обломал одну. — Кому выпадет короткая, тот идет.

У Иришки затряслись от обиды губы. Она с трудом стиснула их и все еще с недоумением на отца смотрела. А он преспокойно протянул ей спички, вложенные вровень головка к головке между большим и указательным пальцами.

— Давай тяни!

В голосе его было что-то такое, что Иришка не посмела ослушаться. А вдруг она вытянет целую спичку! Вон слева, кажется, подлиннее, чуточку подлиннее. Она уверовала в это, зажмурилась, потянула. Обломанная!.. Отец положил вторую в коробок и стал вынимать из рюкзака припасы. А у Иришки мурашки обстрекали кожу, едва она представила, как заходит под искривленные ветки. Руки и ноги сделались будто деревянными. Она медлила, долго искала ручку чайника, выжидала: может, отец пошутил, решил проверить, трусиха она или нет, и вот сейчас об этом скажет. Он поворошил веткою в костре, поднес раскаленный малиновый кончик к папиросе, бросил ветку и принялся складывать окуньков в отдельную кучку. Они казались при свете костра совсем черными. Несколько рыбешек были еще живы — трепыхались, грозно топорщили иглы спинного плавника.

Нет, невозможно показать отцу, как боится Иришка темноты, как хочется, до слез хочется остаться рядом с ним, в тепле, в весело колеблющемся освещении.

Вдавив голову в плечи, Иришка шагнула от костра. Коленки ослабли, в желудке противно дрожало. За светлым кругом был провал, как будто вдруг надернули платок на глаза… Вообще-то она уже привыкает: еще, оказывается, и тропинку видно, и черемухи, вот они, рукой подать. И никто не сидит в зарослях. Кому надо ночью сидеть в зарослях!

Ух, какая темнотища! А студенец слабо светится изнутри и звенит так, что шагов Иришкиных не слышно. Теперь надо наклониться. Иришка не решается, потому что спиною чувствует: кто-то смотрит, кто-то готовится прыгнуть.

Ледяная костлявая рука цапает за шею. Она вскрикивает. Да это же ветка, ветка! Воздуху не хватает, сердце мелко бьется под горлом. Все же Иришка зачерпывает из ямки полный чайник; вода расплескивается, обжигает холодом живот и коленки. Теперь можно назад.

Костер кажется желто-красным лениво взмахивающим крылом. Иришка пытается улыбнуться, губы не слушаются. И все же темнота не так уж враждебна, и слух улавливает уютное стрекотание кузнечиков и тихий, добрый шорох травы.

Иришка входит в свет костра; чайник до краев налит плескучим золотом.

— Складно получилось, — говорит отец. — Это мы употребим на ушку, а для чайника схожу сам.

— Да я еще сбегаю, — вызывается Иришка. — Недалеко ведь!

…А теперь светло и тихо, только гудение шмелиное раздается, а теперь Иришка не маленькая, и не надо никаких спичек вытягивать. Коли сама вызвалась, отступать стыдно: Володька с Петькой подумают, что хвастунья.

Иришка решительно поднялась с высохшего голого ствола, кое-где отороченного чешуйками белесого мха. Она уже позабыла, как воображала себя Зинаидой Яновной из телепередачи, и внимательно смотрела себе под ноги, надеясь заметить хоть один отпечаток конского копыта. Хвойный лес отступил, оставляя место березам, тоненьким, белым, словно промытым. Душисто запахло сухими вениками. Иришка приостановилась. В березняк ныряла тропинка, заросшая бледно-зеленой травою, и на траве кучка помета, то ли лошадиного, то ли лосиного. У Иришки тукнуло сердце.

— Ищи, Тузик, ищи! — почему-то понижая голос, велела она и пошла по тропинке.

Тузик, если бы мог, пожал плечами, но только опустил голову и вывалил язык. А тропинка затерялась среди стволов, как это часто бывает в лесу, будто ее раздергали, растянули во все стороны, и впереди рухнул в глубину глухой страшный овраг, загроможденный буреломом.

— Марта, Марта-а! — опять принялась звать Иришка.

Эхо здесь не разлеталось, как в хвойном бору, гасло, будто в вату она кричала. Тузик, в это время отмечавший окраину оврага своими особыми собачьими знаками, вдруг поставил уши торчком и, взахлеб заливаясь радостным лаем, кинулся от Иришки прочь. Лай удалялся, удалялся и замер, шелест березовых листьев заполонил собою все звуки. Иришке стало не по себе, она беспомощно озиралась, не зная, что и подумать. Никакой тени в этих зарослях не было, и в какую сторону идти от оврага — определить невозможно. Кого почуял Тузик, куда умчался? Вдруг не вернется и останется Иришка совсем одна! Сделалось немножко жаль себя, и овраг пугал своей глубиной, своей враждебностью.

Голоса! Или почудилось? Нет, в самом деле зовет кто-то: «Иришка-а!» Вроде бы мужской голос. А это девчоночий, это Нюркин, конечно, Нюркин!

— А-у-у, — откликнулась Иришка, — я зде-есь!

Земля передала тяжелый топот, так люди топать не могли. Что-то зафыркало, черное, рыжее мелькнуло в стволах, под ноги Иришке откуда-то выпрыгнул Тузик, закрутился, восторженно поскуливая, и к оврагу, придерживая под уздцы лошадей, вышли Володька, Петька и Нюрка.

— Вон ты куда забралась, — улыбался Петька во весь рот, выказывая косоватые передние зубы. — Мы давно тебя услыхали, да найти не могли, коли бы не Тузик.

— Я Марту звала, — хмуро сказала Иришка. — И совсем не заблудилась. — Было досадно, что ребята застали ее в растерянности.

— Могла бы заплутать, — определил Володька. — Тут все овраги пойдут, запутают. — И замолк, значительно посапывая.

— А я прибежала, бабушка потеряла тебя, я сказала, что ты ушла искать Марту, мы ждали-ждали, я побежала к Володьке, они отпросились, время-то уж обеда. — Все это Нюрка выпалила единым духом, глотая концы слов, уже не смущаясь, не называя Иришку на «вы».

— Пошто сюда-то направилась? — заинтересованно спросил Володька.

Иришка повторила свои рассуждения. Володька уважительно закивал и заметил с расстановкою:

— Резонно… Давайте-ка отсюда выбираться, — сказал он, оглядывая овраг. — Иришка сядет с Нюркой, успеем обратно.

— Погоди! — Петька указал на его мерина.

Только что мерин щипал траву, сочную здесь, над краем оврага, но вот оттуда влажно дохнуло, и он поднял сухую горбоносую морду, поставил уши и, всхрапнув, призывно заржал. Две другие лошади тоже перестали хрупать, насторожились.

— Неужто тута? — шепотом сказала Нюрка и округлила глаза.

— Тузик, ищи! — Иришка чувствовала, не зная как, но чувствовала: где-то здесь Марта!

Тузик вилял хвостом, довольный, что на него обратили внимание, а лошади опять принялись за траву.

— Вон копыто вдавилось! — воскликнула Нюрка. — Вон еще!

Она увидела бурую головку обабка, выглядывавшую из травы, подбежала к нему: обабок оказался сломанным, а чуть подальше была растоптана кочка, и на маленькой лысинке, почему-то влажной, четко отпечатались два копыта и ребристые следы кедов. Петька приставил к следу свой ботинок:

— Тридцать девять, как у меня! Стало быть, Марту угнали двое, двое их было.

— Как ты узнал? — Иришка ни разу Петьку таким не видела: лицо его разгорелось, глаза стали цепкими, острыми.

— А вон, погляди-ка, впереди еще следья. В сапогах резиновых кто-то был, за повод вел Марту, не иначе. Да вот куда — вниз или вдоль? Нет, в овраг бы не полезли: круто, и копыта бы скользили…

— Двинем по краю. А ты, Нюрка, побудь с лошадями, — приказал Володька.

— Как бы не так, — обиделась Нюрка, — я пасти не нанималась.

— Останься, Нюра, пожалуйста, — попросила Иришка, и Нюрка вздохнула и с досадою дернула свою кобылку, которая ни в чем не провинилась: — А ну, балуй у меня!

Гуськом двинулись вдоль оврага: впереди Петька, за ним Иришка и Володька. Тузик челноком ходил по влажной лысинке, припадая на больную ногу…

Вскоре березняк сменился ельником, и толстые ели, все теснее сдвигая чешуйчатые стволы, сплошняком двинулись в овраг. На упругой хвойной подстилке никаких следов не было, и пришлось остановиться.

— Тузик, ну ищи же, — безнадежно сказала Иришка.

И пес на этот раз как будто понял ее и, просеивая чутким носом своим тысячи запахов, ведомых лишь ему одному, побежал, побежал по выделенной из них струе и скрылся среди стволов.

— Теперь его искать, — сказала Иришка.

— Позовет. — Володька утерся рукавом ковбойки, потом локтем отвел обшлаг, поглядел на часы. — Опоздаем маленько…

Отрывистый, какой-то плачущий лай послышался издали, и ребята заторопились, петляя между стволами, напрямик пробираясь сквозь колючие цепкие ветви. Ветка сдернула с головы Иришки панамку, в волосы, за ворот кофточки набились иголки, но она только замечала, что деревья чуть поредели и впереди засквозила желтая от солнца, будто расплавленным маслом залитая, полянка.

И боком к ним, странно задрав голову, вытянув хвост, неподвижно, как неживая, замерла Марта.

Морда ее была вожжами прикручена к дереву, скулой к стволу, хвост — веревкой к другому, так она была распята… Пауты, мухи, комарье над нею вьются… За что ее так, за что?

Будто ударило Иришку по голове, в ушах зазвенело. Она отпрянула, захватив лицо ладонями. День будто потемнел, угас…

А Петька и Володька пытались развязать узлы, которые Марта затянула, когда билась.

— Ух, звери, звери, — метался Петька. — Зве-ри-и!

Он стащил с себя мокрую рубаху, яростно дернув за подол, бил по присосавшимся тварям, а потом снова кинулся к путам, над которыми деловито трудился Володька. Раскровянили пальцы, развязали наконец веревки, и Марта, охнув по-человечьи, повалилась на бок, желтые сточенные зубы ощерила, пытаясь захватить траву.

3

— Ты, внучка, ровно иголку проглотила, — сокрушалась бабушка и прижимала ко рту кончик головного платка. — Что я отцу-то с матерью скажу?

Иришка неприкаянно бродила по избе, по огороду, все не могла прийти в себя. Перед глазами ярко, резко выступала та поляна и Марта на ней. Природа будто вылиняла, потеряла свои летние краски, как это бывает в долгое ненастье. Впервые в жизни увидела Иришка так вот близко своими глазами бессмысленную, гнусную жестокость и никак не могла очнуться. Если бы она встретилась с теми двумя, которых никак язык не поворачивался назвать людьми, может быть, тогда бы чуточку полегчало. Те двое представлялись шерстяными, со стесанными подбородками, с красными маленькими гляделками, и лбы у обоих стиснуты с висков.

Она вглядывалась в пассажиров, которых забирал теплоход с другого берега и переправлял сюда, к дебаркадеру, особенно в тех, кто в кедах или резиновых сапогах. Но такая обувь была почти на всех, да и лица были совсем обыкновенные…

На исходе того же дня, когда Марту привели в деревню, собрались в домике, увешанном хомутами, дугами, всякой сбруей, пропахшей кожею, конским потом. Вечерний луч солнца косо падал на широкие выщербленные половицы, подвижные от танцующих пылинок. Иришка прижалась спиною к выпуклому бревну стены, стиснула на коленках кулаки, слушала и не слушала, что говорила тетка Евдокия.

— Наши же это, кто другой дороги-то знает? — рассуждала Евдокия, озабоченно взглядывая на Сильвестрыча единственным своим глазом, и был этот глаз не детски синим, каким она смотрела на Иришку, а пасмурно-серым.

Иришка знала — когда разлилось водохранилище и в деревни по этому побережью еще заново не подвели электричество, некоторые семейства перебрались в поселок: там было два небольших завода, и мужики устроились на работу. В праздники, в выходные по ягоды, по грибы поселковые жители переправлялись сюда. Иногда тетки, согнувшись, волокли к пристани туго набитые мешки веников. Отец возмущался: вроде бы свои же, деревенские, подсекали молоденькую березку под самый корень, обдирали ветки с самыми мягкими листьями, а остальные оставляли гнить.

— Как же, наши, — будто отвечая сразу отцу и тетке Евдокии, укоризненно отозвался Сильвестрыч, покрутил головою. — Не наши это, вражьи выродки. До чего дошли!

— Да я бы их своими руками придушил, — с силою сказал Петька, сидевший на пороге у двери.

— Откуда они такие заводятся? — Тетка Евдокия, что-то вспомнив, далекое и тяжелое, понурилась, шевеля корявыми, в неотмывной черноте руками.

— Так ты считаешь — двое были? — после продолжительного молчания спросила она Петьку.

Петька только кивнул и, упершись локтями в коленки, встал, потому что за дверью послышались шаги — из конюшни возвращался Володька.

— Оклемалась Марта, — деловито сообщил он, — только встряхивает ее.

— Встряхивает… — Сильвестрыч, не глядя, дотянулся до своей буденовки, висевшей на гвозде, нахлобучил ее на голову. — А эти вдругорядь приплывут. Вот как пить дать приплывут.

— Ну пока что не посмеют: в деревне-то вон сколько разговоров, — бросила тетка Евдокия. — Донесется ведь до них. Подростки это, долгогривики. Гляжу вот иногда на них: и что под патлами нечесаными, под черепом делается? Ни стыда, ни совести. Злобные, изверченные озоруй.

Она поднялась со скамейки и пошла, тяжело ступая, к дверям.

— Изловить их надо и судить. Чтоб неповадно было, — сказал Сильвестрыч, раскуривая папиросу.

— Поймаем! Все равно попадутся. — У Петьки заблестели глаза.

— Часовых по всему берегу ставить, что ли? — Володька пожал плечами. — Да и работы много.

Иришке не нравился теперь Володька: слишком взрослым себя выказывает, и правда, будто все у него заранее расставлено по полочкам. Зато с Петькой она была согласна, только не могла представить, как поймать этих, с другого берега. Вот расскажи она сейчас в классе — ребята бы приехали, ночами бы в самом деле посты занимали, как часовые.

Она перебирала в памяти мальчишек своего класса. Есть среди них «озоруй»: подножку подставят, мелу толченого насыплют учителю на стул, затеют свалку в коридоре. Но разве сравнишь!

Проводив настороженным взглядом теплоход, она поднималась от дебаркадера на пыльную дорогу, проходила мимо бревенчатого магазина, мимо изб, спускалась в лощину, где в долбленную из цельного ствола колоду хлестом била синяя от натуги ключевая вода. Отсюда утрами на коромысле носила она грузные ведра, наполняя в бабушкиной избушке цинковый бак. И в этом году сперва было тяжело, вода жгуче оплескивала ноги, оставляя на дорожной пыли коричневые разноконечные звезды, но вот Иришка освоилась, наловчилась двигаться плавно, не подскакивая, не раскачивая ведра. Помогала она бабушке полоть огород, включала маленький электрический насос, резиновый шланг становился плотным, упругим, втягивал прибрежную воду и веером выбрасывал ее на гряды. Они чернели; по листьям, воспрянувшим, помолодевшим, бежали зеленые струйки, быстрые капли…

Кто-то, кажется, окликнул Иришку. Сперва она не расслышала, и тогда к ногам ее упал комышек земли. Она оглянулась: за слегами у берега стояла Нюрка, призывно загребала воздух ладошкой. Иришка выключила насос, положила конец шланга в межрядье, зашлепала босыми ногами по липкой меже.

Когда привели Марту в конюшни, Нюрка убежала к ребятам, с которыми домовничала, и с тех пор Иришка ее не видела. Теперь у Нюрки было загадочное лицо, она палец к губам прижала, оглянулась по сторонам, вобрала голову в плечи.

— Чего тебе? — резковато спросила Иришка, досадуя, что оторвали от работы.

— По секрету, — громким шепотом сообщила Нюрка, и глаза ее округлились. — Колянька с того берега… спрашивает тебя, чего-то сказать тебе хочет, да робеет, вот и послал меня, а сам за избой прячется, знаешь, что у самой колоды? Они раньше там жили…

— Не тараторь. Зачем я ему понадобилась?

— Он не говорит, он только велел позвать, он какой-то сам не свой, все озирается и лоб морщинит. Ну дак чо сказать-то ему?

— Скажи, сейчас приду.

Иришка ополоснула ноги, побежала в избу, быстренько переоделась, застегнула пряжки на босоножках, крикнула бабушке, что-то перебиравшей в кладовке, что скоро вернется, и по нахоженной тропке вдоль дороги направилась к лощине. Она догадывалась: этот неведомый Колянька, наверное, знает что-нибудь о ребятах, угнавших Марту. Но почему именно ей, Иришке, надумал он сказать что-то, а не кому-нибудь из деревенских, не понимала и не могла решить, как себя с ним вести. Улицы были пустынны, лишь медный, будто начищенный самовар, петух терзал когтями мусорную кучу, и пестренькие курицы, дергая головами, взад-вперед перед ним ходили.

У колоды в лощине ждала Нюрка. Поманила пальцем, устремилась в горку по вырытым земляным ступеням. В тени за сараем сидел на скамеечке парень лет пятнадцати, с белесыми волосами до плеч, в серой рубашке с широко расстегнутым воротом и в насквозь пропыленных брюках. Он двигал бледными губами, будто говорил про себя, уставясь неподвижно на носки облупленных полуботинок. Усыпанное по вискам мелкими прыщиками лицо его иногда перекашивалось горькой гримасой. На листьях лопухов возле скамейки лежали окурки. Заслышав шаги, он вздрогнул, вскочил, попытался застегнуть пуговицы на вороте, но пуговиц давно не было, а когда Нюрка и следом за нею Иришка подошли к скамейке, напустил на себя равнодушный вид и, не поднимая глаз, предупредил Нюрку ломким тенорком:

— Будешь подслушивать — башку сверну.

— Больно надо, — вздернулась Нюрка и подмигнула Иришке: мол, не бойся, я тут, недалеко!

И совсем не страшным был Колянька — парень как парень, и чувствовала в нем Иришка плохо скрываемую растерянность.

— Садись, — указала она рукою и сама села подальше от него, на другой конец скамьи.

Пахло крапивой, мусором. Колянька не сел, а достал из кармана пачку сигарет, спички, прикурил, отдувая дым в сторону. «Рано курить начал, — осудила про себя Иришка, — что за семья у него?»

Колянька молча дымил, смотрел мимо Иришки.

— Спасибо, поговорили, — ехидно сказала она. — Мне пора.

— Погоди! — Он отбросил сигарету, подавил ее каблуком, наморщил лоб. — Погоди, я… — В голосе его были умоляющие нотки, он проглотил слюну, покрутил ботинком, растирая окурок. — Не могу я больше. Как услышал, что они с лошадью сделали, вот спать не могу. Ведь я их переправил!

— Я-то при чем? — Иришка покачала ногою, а сама внутренне насторожилась, и сердце застучало так, что Коляньке, наверное, было слышно.

— Кому же я еще могу сказать-то! Володьке, Петьке? Нет, своим, деревенским, стыдно.

— В милицию на себя заяви. — Иришка понимала: Коляньке надо выговориться по порядку, но такая злость накипала в ней, что она готова была кинуться на него с кулаками, и он, видимо, заметил это, потому что отступил на шаг, и губы у него обиженно растянулись.

— На себя-a. Да кабы знал! Лодка у меня. Вот они и насели: ночью перевезешь и ждать будешь, пока не вернемся. Гришка сапоги у меня забрал. Я ждал долго, задремал даже. А потом обратно греб. Они велели тихо, без всплесков, я так умею. — Колянька торопился, сминая концы слов, опасаясь, как бы Иришка его не перебила. — Посмеивались, друг дружку под бока подтыкивали. Я же не знал, что они натворили! Да и боюсь: Билл-Кошкодав на все способный. И дружок его, Гришка, тоже отчаянный…

Иришка поверила Коляньке, успокоилась немного, а он стоял перед нею, опустив руки, виновато повеся голову.

— Что за имя такое — Билл?

— Это он сам выдумал. Борька он и Кошкодав! Они опять собираются сюда, послезавтра велели быть дома.

— Поймаем мы вас на месте преступления, — поднялась Иришка.

— И меня тоже?

— И тебя. А как же? Иначе для чего рассказывал?

— Ты городская, посторонняя…

— Я не по-сто-рон-няя, — по слогам сказала Иришка. — И если ты такой уж трус, то я сама все решу.

— Только меня бы не впутывала. У меня мать больная.

Он сказал это с таким безнадежным выражением, что Иришке стало жалко его.

— Ладно, пока никому говорить не буду. Сначала ты мне покажешь своих дружков.

Он подчинился Иришке, странно было, что впервые в жизни ей вот так подчиняется парень, она даже неосознанно испытывала удовольствие от этого.

— Как покажу-то? — вдруг поднял он глаза, они у него оказались несчастно-синими.

— Сам говорил, что у тебя лодка.

— Часов в шесть пристану вон у того мыска, — согласился Колянька и указал на дальний изгиб, где лес круто снижался почти к самой воде.

Он опять закурил и, понурившись, пошел по краю овсяного поля за избами, и вскоре Иришка потеряла его. Но теперь она снова стала видеть, как тогда, когда заплывала далеко, а потом поворачивалась лицом к берегу. Жаркий воздух вибрировал над овсами, серебристыми с прозеленью, на макушке столетней лиственницы, будто флюгер в безветрие, задумчиво сидела ворона, две чайки, лениво взмахивая угловатыми крыльями, летели над водою друг за дружкой, то одна выше, то другая. Покойно было вокруг, как бывает в жару в конце июня, когда еще не дозрели травы, не доспели злаки.

Из-за угла сарая выставилась Нюрка, стрельнула глазами:

— Чо он говорил-то?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — наставительно сказала Иришка и медленно направилась по дороге к дому.

Конечно, слово она Коляньке дала, но все же так хотелось с кем-нибудь поделиться. Не с Нюркой же! Сказать ей — все равно что выступить по радио на всю область. Отыскать Петьку, да и Володьку, пожалуй, можно: надо придумать, как поймать Билла-Кошкодава и Гришку, если они послезавтра приплывут. И все же сначала надо их увидеть, надо понять, как могли они мучить Марту.

Что сказать бабушке? Обманывать Иришка не была приучена, правду говорить тоже нельзя: даже бабушка на тот берег не отпустит.

Так ничего и не решив, Иришка вошла в прохладные сени, где всегда хранился едва уловимый запах мокрого мочала и соленых огурцов. В избе кто-то разговаривал. Иришка узнала голоса бабушки и тетки Евдокии. Они, видимо, услышали, как скрипнула дверь, и тетка Евдокия позвала:

— Входи-ко скорее, я ведь как раз тебя жду. Дело серьезное…

Загорелая до кирпичного оттенка, она стояла перед Иришкой, пристально всматриваясь в ее лицо. Мягко спросила:

— Чего тебе Колянька-то Мокеев говорил?

«Вот Нюрка и проболталась, — с досадою подумала Иришка. — И когда успела, сорока!»

Вообще-то она совсем не обязана отчитываться перед теткой Евдокией, с кем и о чем разговаривает. Может быть, сама бы в свое время рассказала, а теперь — похоже на допрос. И бабушка, сложив руки под фартуком, глядит вопросительно, двигая синеватыми полосками впалых губ.

— Со всякой шпаной Колянька водится, — заметив, что Иришка замкнулась, пояснила тетка Евдокия. — Такой славный был, покуда здесь жил. И мать его не пила. Нынче пьет без просыпу, скандалит, все в доме перегрохала. И что с ней стряслось? — обратилась она к бабушке. — Пуще мужика стала пить, да и мерзостнее… А Коляньке восьмой кончать надо. Вот почему я тебя, Иришка, и спросила. Да не хочешь, ну и не отвечай…

Так вот про какую болезнь матери обмолвился Колянька! Пожалуй, надо сказать о послезавтрашней ночи, ведь если Колянька доверился, значит, не так уж он связан с поселковой шпаной.

А тетка Евдокия покачала головою, продолжала, будто стараясь доказать Иришке, как трудно Коляньке живется:

— Ты помнишь, Ивановна, в позапрошлый-то Новый год Семен-то Мокеев что учудил?

Бабушка кивнула.

Тут Иришка начала припоминать: отец маме рассказывал, что весь берег долго смеялся над Мокеевым. Она тогда в школе подружкам тоже рассказала, смеху было!

В поселковой маленькой больничке врач, совсем молодой, благополучно проскучал всю новогоднюю ночь, собрался было умывать руки, как вдруг в коридоре послышался топот и ворвался фельдшер, багровый от мороза:

— Пострадавшего доставил.

— Предварительный диагноз? — спросил врач, сердито завязывая тесемки халата.

— Голова в инородном теле.

Конечно, врач подумал, что фельдшер ради праздничка хватил лишнего, и хотел уже пробрать его как следует, но тут двое бережно, под руки, ввели фигуру в синем костюме, а вместо головы был у фигуры закопченный чугунок, плотно сидевший по самые плечи. В чугунке что-то нежно жужжало. Врач протер глаза, ущипнул себя за ухо, а потом велел посторонним выйти. Фельдшер усадил фигуру на стул и развел руками.

— Попытаемся снять, — решил врач.

Фельдшер осторожно потянул чугунок вверх. В нем зажужжало свирепо, и пострадавший принялся лягаться.

— Привязать его надо, — придумал фельдшер, мигом кинулся в коридор и вскоре возвратился с вожжами.

Они прикрутили пострадавшего к спинке стула, и фельдшер опять принялся тянуть чугунок. Внутри забулькало, фигура обмякла, завалилась набок.

— Может, у него голова такая, а мы откручиваем, — отступив, задумчиво сказал фельдшер.

Врач растерянно топтался вокруг стула, не ведая, что еще предпринять.

— Сейчас я молотком попробую, — осенило фельдшера, но врач такую операцию воспретил…

Словом, пришлось наряжать машину в областной центр, там хирурги распилили чугунок и высвободили голову Семена Мокеева…

Так рассказывал отец, и теперь, почти дословно все припомнив, Иришка рассмеялась. А тетка Евдокия укоризненно глянула на нее, совсем погрустнела:

— Смех-то смехом, а болтовня пошла, и Коляньке проходу не давали, все допытывались, какая у его отца голова. Да-а, ухабная у парня жизнь… Вот суди его после этого…

Нет, никакого предательства не будет, если Иришка сейчас тетке Евдокии откроется. Только не о сегодняшнем уговоре с Колянькой.

— Так-так, — поддакивала тетка Евдокия, слушая Иришку, — вот, стало быть, кто… Этого Билла что-то не упомню, а Гришка наш, деревенский. Паспорт недавно получил, в заводе учеником работает. Семья у них большая, отец, кажется, мужик самостоятельный…

— Всех вы знаете, — удивилась Иришка.

— Всех не всех, а своих, деревенских…

— Сообщить надо куда следует, — сказала бабушка.

— Да что там, Ивановна, сначала сами попробуем. Ну, спасибо, Иришка, тебе. Завтра придумаем, а пока мне некогда.

— Охо-хо, — вздохнула бабушка, проводив гостью, — что творится-то. И все, может, потому, что недосуг… Ты уж, внуча, будь поосторожнее.

Она подошла к настенной фотографии, спрятанной в рамочке под стеклом, на которой чинным рядком сидели тетя Лиза, дядя Андрей и отец, по-деревенски смущенные непривычным действом. Отец был из них самым младшим, тогда ему исполнилось десять лет. Иришке трудно было вообразить, что и отец когда-то был мальчишкой, и она принимала это просто на веру. Тетя Лиза, отцова сестра, вышла замуж за инженера в Красноярске, звала бабушку в гости, в такую-то даль, сама ни разу не приезжала. Дядя Андрей иногда проведывал бабушку, но жене его, тете Любе, все было некогда. Они жили в Москве, в Трехпрудном переулке, тетя Люба оправдывалась перед отцом и мамой, когда те у них коротко гостили: «Вы уж не осуждайте меня, отпуск маленький, ребятишек хочется к морю свозить, здоровье у них…» Они по-своему любили бабушку, помогали ей, чем могли, и бабушка понимала, что жизнь у всякого складывается по-особому и нечего осуждать человека, если он по всему горожанин. Конечно, она тосковала по сыновьям, по дочери, особенно долгими трескучими зимами, но гордилась, что вырастила их не такими уж плохими людьми. И больше всего болело сердце, когда смотрела на дядю Сергея, — он на фотографии позади всех, в военной гимнастерке, еще без погон, и глаза у него, чем-то удивленные, совсем парнишечьи… «Он тогда был всего на год старше этого Гришки», — подумала Иришка. Бабушка, когда подходит к этой фотографии, всегда расстраивается, а что будет, если узнает, что Иришка собралась с Колянькой на другой берег! Все наставления мамы об осмотрительности и осторожности словно ничего не значили, и с нетерпением следила Иришка за старинными часами, выстукивавшими кривым маятником.

Чтобы скоротать время, Иришка надумала сходить к Марте. Кобылу пока не запрягали — она шарахалась от вожжей и начинала мелко трястись. По дороге, до ряби вытоптанной подковами, Иришка поднималась к загону. Загудели, закружили пауты, но она уже привыкла к ним, не отмахивалась впустую. На пороге конюховки в тени сидел Сильвестрыч, споро ушивал дратвой какую-то кожаную штуковину. Сладковатые запахи навоза, нагретой кожи и табака держались в неподвижном воздухе, такие мирные, такие спокойные.

— К Марте небось? — кивнул старик, наматывая дратву и затягивая узел. — На траве она, за конюшнями.

Иришка поправила газетку, в которую завернула кусочки хлеба с солью, привычно, напрямую, перелезла через жерди, высохшие до костяного блеска, и увидела Марту. Кобыла понуро стояла в тени, изредка обмахиваясь хвостом. Неподалеку от нее, выпятив глыбистую холку, выискивала губами траву на ископыченной земле другая лошадь — Звездочка, лаково-шоколадная, с белым неровным пятном на лбу.

Зимой Сильвестрыч впрягал Звездочку в кошеву и возил тетку Евдокию по водохранилищу в правление, в контору. Он уважал Звездочку за выносливость и ровный бег, но в конце концов с нею разругался. У Звездочки, по его мнению, был зловредный характер: сколько раз она Сильвестрыча запросто предавала. По праздникам, бывало, всеми уважаемого старика прямо-таки силком затаскивали в одну избу, в другую, он привязывал Звездочку у крыльца, забегал на минутку — велик ли грех, а поздно вечером с лихой партизанской песней возвращался домой. Он боялся говорить старухе, у кого побывал, чтобы не навлечь на голову гостеприимных хозяев громы и молнии. «Дак ведь что получалось, — жаловался он потом тетке Евдокии и бабушке, — старуха тут же в кошеву и пускает эту злыдню по ее воле. И эта коварная изменщица по порядку прямехонько останавливается у каждой избы, где меня потчевали…»

И все-таки Сильвестрыч пустил умную Звездочку с Мартою, и, приподнимая морду, Звездочка то и дело посматривала на Марту озабоченно. Иришка развернула газетку, положила кусочек хлеба на ладонь, протянула Марте. Опахнув лицо Иришки теплым выдохом, бережно губами сняла Марта хлеб и снова прикоснулась к ладони, чуть-чуть прикоснулась, будто поцеловала. Иришка думала, что и Звездочка подойдет: вон как в струнку вытянула шею, затрепетала чуткими ноздрями.

— На, Звездочка, на! — звала Иришка, предлагая лакомство.

Кобыла переступила ногами, но тут же прикинулась, будто что-то заинтересовало ее в дальнем углу загона, и словно на цыпочках перенеслась туда.

— Мы оставим хитрюге кусочек, ладно? — говорила Иришка Марте, поглаживая ей морду. — А ты ничего не бойся, больше в обиду тебя не дадим…

Попрощавшись с нею, Иришка пристроила круто посоленный хлеб на голом камне неподалеку от Звездочки и снова перелезла через жерди. Сразу же за ними чернел хвойный островок леса, выпукло лежало овсяное поле, по которому вела чистая тропинка. Свиристели кузнечики, несколько васильков, редких теперь в посевах, синенько горели возле тропинки, в овсах стояла предвечерняя хлебная духота.

Широко разведя руки, точно собираясь взлететь, касаясь ладонями сухо позванивающих овсяных метелочек, Иришка пересекла поле, подошла к осинкам, отбрасывающим длинную прохладную тень, на черте которой шустро перепархивали мотыльки, будто васильки поднимались в воздух. Отсюда, влево по склону, к водохранилищу вела дорога, с обеих сторон в молодом малиннике, буро-желтом от недозревших ягод.

На берег Иришка вышла не сразу, а сперва отдышалась, огляделась, нырнула под ели. Крадучись, стараясь не хрустеть валежником, пробралась по хвойной подстилке, кое-где прикрытой шапочками кукушкина льна, неловко выгибаясь, очистила рукою с влажной спины меж лопаток колючие иглы и выглянула.

По зеркалу водохранилища скользили рыжие от солнца катера, высоко вскидывая рыбьи носы. Противоположный берег тоже был светел, солнечно пылали стекла, и совсем не верилось, что там может быть какая-то опасность. Иришка перевела взгляд на этот берег, приметила шесты-приколы, вкривь и вкось торчавшие из воды, — скоро к ним на вечерний клев причалят добытчики леща, судака, сорожки… Ни на большой воде, ни у берега Колянькиной лодки не оказалось.

Обманул, побоялся или случилось что-то? Иришка с досадою прищелкнула на голой икре впившегося комара. Мокрецы и комарье уже скапливались над головою, напряженно ныли…

Поправив панамку, Иришка вышла из укрытия и сразу же увидела Коляньку. Он сидел недалеко, над яром, обхватив колени руками, курил, и какая-то безнадежность была в опущенных его плечах, в согнутой фигуре. Сперва Иришка хотела снять босоножки и подкрасться сзади, но тут же раздумала и пошла в открытую. Колянька швырнул окурок под яр, обернулся, будто услышал ее шаги, поднял руку.

— Думал, струхнешь, не явишься, — сказал глуховато и, кажется, недовольно.

— Тебя, что ли? — усмехнулась Иришка.

Он молча спустился, обрушивая комочки глины, на серые приплесовые камни. Иришка едва поспевала за ним. В узкой бухточке, в конце неглубокого оврага, уткнулась носом в галечник лодка-плоскодонка, облезлая, будто в лишаях. Она зашипела днищем, ссаживаясь в воду, от нее, точно связанная одной веревочкой, разом метнулась стайка мальков. Иришка перепрыгнула на нос, балансируя руками, перебралась на кормовую скамейку, Колянька оттолкнулся веслом с мелководья, сел напротив Иришки, — лицо его было недружелюбно замкнутым, — стал умело, без всплесков, грести.

Иришка опустила руку за борт, вода была теплая, ласковая. Жалко, что столько дней уже не купалась. Оглянулась через плечо — с каждым Колянькиным гребком берег отдалялся, теряя мелкие подробности, разворачивался в широкую ленту, и деревня вся была видна двумя своими рядами домов вдоль улицы, избами, рассеянными повыше, на горе, амбарами, конюшнями. А другой берег отодвинулся еще дальше, и только сиренево-палевая вода расстилалась вокруг, мерно колебалась, точно дышала.

Колянька упирался ботинками в лодочную поперечину, штанины брюк призадрались, щиколотки были бледными, в рыжеватом пуху.

— Мы ведь вместе бегали, когда тебя отец с матерью привозили, — сказал он, перестав грести и лишь подправляя лодку веслом.

— Не помню, — призналась Иришка.

— Ну, ясно, — без обиды протянул Колянька, — много нас, голопузых, тогда было. А ты такая умытенькая приезжала, с бантиками, носилась с нами босиком, твой отец выходил тоже босиком, звал нас всех на рыбалку…

— Я вот о чем хотела тебя спросить, — чувствуя, как оттаивает внутри Колянька, протянула руку к нему Иришка. — Почему они хотя бы Марту не пожалели?

Колянька нахмурился, замедлил весла, поерзал на скамейке, словно устраиваясь поудобнее, и лишь после этого ответил:

— Они не пожалеют никого… Им самим потому что никогда больно не было.

Иришка поняла, о какой боли он говорит. Самой Иришке, до той поляны на краю оврага, тоже, пожалуй, так больно не было. Но она все-таки девчонка, у нее врожденный дар сострадания, а мальчишки, знала она, вылеплены из другого теста и могут быть жестокими нечаянно.

Видимо, в душе Билла-Кошкодава, в Гришкиной душе проросла какая-то особая жестокость, которую не могли объяснить даже такие всего натерпевшиеся люди, как тетка Евдокия и старый Сильвестрыч.

— Скажи все-таки, какие они? Подумай и скажи!

С приподнятого весла сорвались капли, Колянька посмотрел на мелкие круги, которые расплывались от них по воде, на лаково блестящую деревянную лопасть, ответил:

— Билл говорит: скучно ему всегда… А ведь все, все у него есть: маг, мотик, кинокамера, ружье централка, лайку ему отец подарил…

— Что за маг, что за мотик?

— Магнитофон, мотороллер, — с досадой пояснил Колянька. — Не перебивай, не то говорить не стану!.. Завидовал я: ничего ему предки — это он их так зовет, — ничего не жалеют. Сад содержат, на рынок ягоды, яблоки… Мать ему ноги готова мыть и воду пить. А он учиться не захотел, на заводе маленько поработал и руки в карманы: не для того, говорит, родился, чтобы спину гнуть. — Колянька сквозь зубы сплюнул за борт.

— А для чего он родился? — Иришка с вызовом подбоченилась, словно перед ней сидел сам Билл-Кошкодав. Колянька только пожал плечами и опустил весла в воду.

— Ну, а Гришка? Он ведь, кажется, на заводе. И семья у него большая. Тетка Евдокия знает…

— Все в зеркало смотрится. Шляпу ковбойскую где-то раздобыл. Сделает морду под ней корытом и смотрится. Его отец в детстве кулаком по башке за двойки учил, вот у него мозги в прерию и ускакали…

Иришка удивилась, до чего, оказывается, хорошо знал Колянька своих дружков-приятелей.

— А ты чего к ним пристал? И волосы зачем, как у девчонки, распустил? — напрямик спросила она.

— Меня из-за отцатравить начали, а Билл и Гришка в обиду не давали. Да и интересно с ними было, не то что в школе или дома. А волосья, — Колянька взял рукоять весла под мышку, подергал нечесаную косицу, — волосья так: самому себе красивше кажусь.

Он криво усмехнулся, налег на весла, лицо его разгорелось пятнами. И больше не отвечал, как ни старалась Иришка разговор продолжить.

4

Ночью была парная теплынь — ни ветерка, ни шороха. Звезды лишь угадывались, водохранилище как будто само постепенно источало накопленный в избытке дневной свет, или это небо, которое никак не погасало на западе, просторно отражалось в воде.

Иришка, Петька и Сильвестрыч схоронились в травянистой ложбине, пропахшей конфетным запахом дикой мяты, и заливчик, в котором в прошлый раз Колянька укрывал лодку, был как на ладони и чудился бездонным в черной тени от яра.

Кончился вечер пятницы, в деревню понаехали с рюкзаками всякие родственники, знакомые да и просто отдыхающие, и долго желтели в избах окна, раздавались голоса, смех, возмущенный собачий лай, далеко слышные на большой воде. Поэтому тетка Евдокия не хотела особого шума, велела проследить, куда на этот раз направятся хулиганы. Петьке приказала поднять ее, а она позовет на помощь механизаторов — крепких парней. Сильвестрыч на всякий случай взял с собою ружьишко — незаряженное, для острастки, и теперь держал его на коленях, и ствол мутно и холодно поблескивал. Звуки в деревне утомленно стали пропадать, и вот наступила тишина, и все трое тоже невольно приглушили голоса.

— Ну прямо как в дозоре, — говорил Сильвестрыч, крутя головою в неизменной своей буденовке. — И, кажись, столько же мне годов, что и вам… Да-а, проскакала моя жизнь, как боевой конь. Главное что для меня было? Чтобы внуки мои не думали о куске хлеба, а думали, чем вот это, — он постучал пальцем по своему лбу, — вот это, — прижал руку к сердцу, — насытить. И чего им не хватает? — указал глазами он на водохранилище.

«Откуда узнала тетка Евдокия про Билла-Кошкодава, про Гришку, про Коляньку? — недоумевал Петька. — И что они сегодня сюда собирались?»

— Евдокия — баба серьезная, одним глазом больше видит, чем иные двумя, — уважительно пояснил Сильвестрыч.

Иришка помалкивала. Плохо, что Колянька точно не мог сказать время, когда Билл-Кошкодав и Гришка потребуют лодку, и, может быть, не сегодня, а в субботу. Она покусывала травинку, до рези в глазах всматривалась в пустынное водохранилище, на котором иногда медленно рассасывались темные круги: всплескивала крупная рыба. Первое возбуждение уже прошло, и теперь было только беспокойство, чтобы ничего там с Колянькой не случилось. Она снова переживала вчерашний вечер, припоминая подробности.

Колянька причалил подальше от пристани, выпрыгнул, подал руку, но Иришка сама перескочила с носа на замусоренный, в щепках, песок. Пока Колянька пропускал цепь в дырки, проделанные в веслах, обматывал ею рогатую корягу, но брюхо утонувшую в песке, запирал ржавый замок, можно было осмотреться.

На высоком угоре рядком стояли совсем деревенские избы, покрытые кольчугою шифера, казавшейся под солнцем позолоченной. Туда круто взбиралась тропинка, будто медная жила наискосок пересекала угор. Больше ничего с берега не было видно, а над водою, хищно поворачивая маленькие головы, парили чайки и вдруг устремлялись ломаным полетом за катерами. Водохранилище километрами отделяло Иришку от бабушки, от тетки Евдокии, от того чувства безопасности, которое всегда бывает в окружении родных людей. Иришка доверяла Коляньке, но на всякий случай думала: если что случится, то она возьмет да и поплывет на свой берег, а обессилеет — любой катер подберет.

— Пошли, — неохотно сказал Колянька и начал подниматься в гору, смешно согнувшись, иногда хрипло кашляя и сплевывая.

Нет, это все же была не деревня. Подальше от берега стояли приземистые бараки, серые, дряхлые, на кольях-костылях, потом двухэтажные кирпичные дома с крестовинами телеантенн на крышах, с магазинными вывесками по низу, еще дома, бревенчатые, добротные, таящие жизнь от улицы тесовыми заборами. Потянулись деревянные тротуары, гравийные дорожки, шахматным ферзем торчала труба какого-то завода; там, должно быть, и работали Билл с Гришкой. Но это был и не город в привычном для Иришки смысле, насыщенный движением, густой замесью звуков.

— А ты где живешь? — спросила Иришка, приостановившись у красной обезглавленной церквушки, занятой какими-то конторами; перед церквушкою, среди старых вельветовых деревьев, за облезлой оградкой сиротливо стояла пирамидка с порыжевшей звездою на макушке, без всяких надписей и венков; лишь у подножия на мелкорослой крапиве кучкою валялись сухие хвойные ветки.

— Вон там, — указал раскуренной папироской Колянька, — крыша без антенны, — и насупился.

Иришка разглядела небольшой дом, двумя окошками выходивший в проулок. Одно окно было разбито, заткнуто грязной тряпкой; забор возле дома, набранный из тонких реек, покосился, будто кто-то двинул его плечом.

— Пошли, — поторапливал Колянька.

— А кто здесь похоронен?

— Не знаю. Пошли!

— Тоже раскомандовался, — подбоченилась Иришка. — Что ты вообще-то знаешь?

— Сейчас с дружками своими, — он недобро покривил губы, — тебя познакомлю.

Опять представились двое шерстяных, со стесанными подбородками, с красными маленькими гляделками, и Иришка насторожилась, и почудилось ей, будто снова предстоит с отцовским чайником шагнуть от костра в пугающую черноту. Она прихватила зубами кожицу на нижней губе и, стараясь не озираться, последовала за Колянькой.

На скамье у одного из домов сидел парень с длинными, выкрашенными хной волосами, в атласной безрукавке и пестрой кофте, ударял по струнам гитары, будто стряхивая с пальцев воду, и заунывно, гнусаво приговаривал:

Трое таких же долгогривиков приседали в такт.

Заметив Коляньку с Иришкой, они заизгибались, завыкрикивали похабщину. Колянька прибавил скорости, но Иришка нарочито замедлила шаг и высоко вскинула голову, даже панамка съехала на брови.

В городе были такие же гитаристы, но там не выглядели они так несообразно, как перед бревенчатым домом с резными наличниками на окнах, рядом с палисадником, рябившим акациями.

Колянька поджидал Иришку за углом, жадно глотая табачный дым.

— Ты чего?

— От собак бегать нельзя, мне так отец говорил, — насмешливо ответила Иришка. — А ты брось папироску, сколько можно курить!

Но Колянька не послушался, закусил мундштук папиросы, вдвинув ее в уголок рта и процедив: «Стой здесь», сунув руки в карманы, приподнял плечи и расслабленно направился к пятистенному дому с застекленной верандой, обшитому тесом и окрашенному в нежный салатный цвет. Он посвистел под окнами и стал дожидаться, и видела Иришка, что развязность его напускная, на самом же деле весь он как будто скованный.

Нет, не чудище, которое нафантазировала Иришка, и не долгогривик, как предполагала тетка Евдокия, — высокий парень с небрежно красивым зачесом черных волос вышел из дома. Он ладонью поправил волосы, они снова упали на лоб. На нем были узкие техасы с блестящими пуговицами и шелковая бобочка. Лица его Иришка никак не могла разглядеть, потому что стоял он почти спиною к ней. Он что-то выговаривал Коляньке, тот вынул руки из карманов и безвольно свесил их вдоль туловища.

В это время — Иришка не заметила откуда — появился еще один парень, маленький, в брюках, покрывающих бахромою сандалеты, в кофте, расписанной красными кривыми огурцами. Это был настоящий долгогривик: рыжие патлы болтались по узким плечам, и скуластое лицо, обрамленное ими, было каменно-равнодушным. Он тоже что-то сказал Коляньке и похлопал его по спине.

Иришка уже видела: выходит к ним и напрямик высказывает все, что за эти дни передумала, что в душе накипело. Но ведь так она подведет Коляньку и не удастся схватить обоих, когда они приплывут. И все-таки Иришка вышла из-за угла и быстро, точно торопясь куда-то по своим делам, прошла близко от парней, свернула в ближайший переулок и чуть не бегом устремилась к водохранилищу. Сердце теперь колотилось под самым горлом, икры как будто резиной стянуло. Она спустилась по тропинке к лодке, села на борт и опустила ноги, не разувшись, в теплую прибрежную воду.

И все-таки успела заметить, как помертвел Колянька, успела заметить, что у высокого парня водянистые глаза и маленький капризный рот с выпяченной нижней губой. Не знай она, что сделал этот парень с Мартой, может быть, глаза его и рот показались бы не такими, но сейчас, честное слово, было в уголках губ что-то скверное.

Видимо, это и есть Гришка, а Биллом себя называет долгогривик. Вообще-то смешно: чего это мальчишки так хотят походить на девчонок — волосы отпускают, губы помадят, веки, ресницы подкрашивают? Неужели не понимают, как это противно! Что у них в голове происходит?

Она поболтала ногами в воде и обернулась: Колянька спускался к лодке.

— Во сумасшедшая, — сказал он, переводя дыхание, — чуть не засыпала меня! Ладно, до них не дошло. — Он утерся рукавом. — Ты хоть боялась когда-нибудь чего-нибудь?

— Темноты боялась.

— Люди страшнее. — Колянька долго проглатывал что-то, а потом отвернулся и принялся разматывать цепь.

«Почему так сказал Колянька?» — размышляла Иришка, коротая время рядом с Петькой и Сильвестрычем, высматривая в сумеречном свечении водохранилища знакомую плоскодонку. Ведь Колянька к чему-то готовился, решал про себя что-то, это Иришка чутко уловила и теперь все больше и больше беспокоилась.

Сильвестрыч попросил толкнуть его, если что, и, подтянув ноги к животу, положив под щеку свою знаменитую шапку, затих. Петька, позевывая, почесывал комариные укусы, томился: не привык бездельно провожать время.

— Ты на покос с нами пойдешь? — спросил он Иришку. — Сено ворошить?

— Зачем спрашиваешь?

— А у нас осталась бы жить? — Петька даже привстал: по-видимому, этот вопрос не сейчас придумался.

— Зачем, Петя? — серьезно ответила Иришка. — Я ведь городская. Только вот иногда у вас это вроде ругательства.

— Бывает. Наверное, от зависти. Да, видно, не в том дело… — Петька пошевелил руками, подыскивая еще слова, но ничего не добавил. — А Володька сейчас дрыхнет. Ему, кроме работы, остальное так себе… Уж такой спокойный, все заранее знает.

— Ты бы тоже поспал, тебе утром на работу.

— Пока работы немного. Давай лучше ты.

— Я все равно не засну. И рассвет хочу посмотреть, в городе его не увидишь.

— Да чего смотреть, дело обыкновенное: светает — пора вставать.

— Ну, а если можно не вставать?.. У нас в классе девочки вообще не знают, когда день начинается, — пожала плечами Иришка. — Их ни в какой поход не вытащишь…

— А ты с кем-нибудь из парней дружишь? — опять привстал Петька и отвернулся, хотя Иришка все равно бы не разглядела, как он покраснел.

— Со всеми в нашем классе дружу. У нас хорошие ребята.

— Я, пожалуй, вздремну, — сказал обрадованно Петька и стал устраиваться поудобнее.

Иришке сделалось скучно: оказывается, Петьке совсем неинтересно было слушать о том, какие в ее классе девочки и мальчишки. А вот Коляньке интересно. Когда переправлялись через водохранилище, он спросил:

— У вас все такие?

— Какие? — не поняла Иришка.

— Настырные! Да вы, наверное, все храбрые, потому что там на каждом шагу то милиция, то дружинники.

— Я их как-то никогда не замечала! — удивилась Иришка.

— А я вот стал замечать. — Колянька приналег на весла, под рубахой выпукло обозначились мускулы. — И еще забавно: впервой в жизни, — он даже приостановился, прислушиваясь к значению этих слов, — впервой я разговариваю с девчонкой… вот так, на равных…

— Попробуй-ка с нашими девчонками не на равных. Высмеют так, что целый месяц красным ходить будешь, — расхвасталась Иришка. — У нас девочки, ты знаешь, какие!..

— Расскажи! — оживился Колянька. — Какие, какие?

Иришка встрепенулась было, но вдруг поняла, что ничего особенного она припомнить не может. Только пообещала:

— Как-нибудь в другой раз.

И вот она пожалела, что не поговорила с Колянькой по-настоящему, хотя и не представляла, как по-настоящему говорят. Петька и Володька стали для нее почему-то ни капельки не интересными, она видела глаза Коляньки, такие, как будто он хотел услышать необыкновенную сказку. А потом они опять затревожились, заметались по воде, и он перестал на Иришку смотреть.

И чего она за него так волнуется? Ведь совсем недавно Коляньки для нее не существовало, совсем недавно она готова была выцарапать ему глаза, ну да, выцарапать… И вот теперь словно бы отвечает за него перед кем-то, от кого-то хочет его защитить, уберечь!

Стеклянно пискнула птица, чуть ворохнулись листья на черемухе, спеющей над ложбиною, прохлада защекотала щеку, водохранилище погрустнело, как это обычно бывает на больших реках в предрассветный час. Колянька не приплыл.

Они так же могли ждать его и в ночь на воскресенье, и еще долго-долго, если бы на другой день какая-то из переправившихся поселковых женщин не сообщила тетке Евдокии, что в канаве нашли Коляньку Мокеева, чуть не на смерть убитого.

— Ну, теперь все, — сказала тетка Евдокия и велела Сильвестрычу готовить лодку.

В ее распоряжении была добрая казанка с подвесным мотором, который хранился у Сильвестрыча в чулане. Получив приказ бригадира, Сильвестрыч надел фуражку с «крабом» — подарок пристанского шкипера, взвалил мотор на плечо и, приседая от тяжести, спустился к заливчику, где стояли на приколе лодки сельчан и дачников. Пока он прилаживал мотор, востроглазая Нюрка разбудила Иришку. Конечно, весь разговор тетки Евдокии и женщины из поселка она подслушала, но перед Иришкою не тараторила, как обычно, а только испуганно повторяла:

— Убили его, убили…

Иришка легла на рассвете, когда каждый зарождающийся звук будто выделен наособицу, и долго прислушивалась к голосам, звяку ведерных дужек, квохтанью куриц, лаю собак. Она лежала на раскладушке в стайке — прежде здесь держали поросенка, потом отец вычистил все, перестлал полы, расширил окошко, обшил досками стены и оклеил обоями, за обоями шуршало, будто кто-то пересыпал песок, а стекло обшаривал комарик и возмущенно зудел. Постепенно звуки поплыли, смешались, и Иришка крепко разоспалась. Теперь на щеке был рубец, лицо чуть припухло, она глядела на Нюрку, плохо соображая. Но мигом пришла в себя и через несколько минут, не успев сказаться бабушке, уже бежала к лодке, за нею еле поспевала Нюрка и ковылял Тузик.

Сильвестрыч вставлял весла в уключины, чтобы маленько отогнать казанку от берега, тетка Евдокия сидела на скамейке, держа на коленях клеенчатый портфель. Иришка с разлету толкнула нос казанки, буравя ногами, воду, влезла на него и села; с мокрых босоножек текли струйки.

— Ну, партизан, — только и сказал Сильвестрыч и стал пробираться на корму, к мотору.

— Ты чего это? — воскликнула тетка Евдокия. — Ни «куда», ни «здрасте»!

— Я с вами к Мокеевым. Я знаю, где он живет! — Иришка выпрямилась.

— Ну и партизан, — опять проговорил Сильвестрыч и дернул шнур-заводилку.

Мотор запыхтел, закашлялся и завинтил воду, передавая лодке мерное дрожание. Ветер забросил Иришке волосы на глаза — она в спешке забыла панамку, — и говорить стало невозможно. Лишь когда причалили и Сильвестрыч остался на моторе, а тетка Евдокия, пригласив кивком Иришку, зашуршала подошвами по галечнику, Иришка в нескольких словах рассказала о своей разведке. Она так и считала, что ездила в разведку.

— На разведку, — осуждающе повторила тетка Евдокия. — Да ведь мог этот Колянька погубить тебя, понимаешь?

— Не мог, — убежденно сказала Иришка, — не мог, он не такой.

— Странный возраст, — как бы сама с собою рассуждала тетка Евдокия, — вроде взрослые и ровно несмышленыши. Что-то мы с тобой, девка-матушка, недоучли.

Напрямушку от дебаркадера до церкви оказалось совсем недалеко, и дом Мокеевых Иришка заметила сразу. Вблизи он показался еще более запущенным, окна от копоти и пыли в радужных разводьях, слизкие отбросы валялись у самого крыльца. Тетка Евдокия толкнула дверь, в нос шибануло нашатырным духом, Иришка даже задохнулась. Перешагивая в сенях через ведра и всякую рухлядь, тетка Евдокия пробралась к другой двери, постучала.

— Ты бы, Иришка, не ходила за мной, мало ли что можно увидеть.

Но тут дверь распахнулась, и, пошатываясь, дыша перегаром, на пороге встала растрепанная Мокеиха.

— A-а, бригадирша, — хрипло, выдавила она, вцепившись в косяк. — Чего высматриваешь? — Зрачки у нее мелко дрожали, одутловатое сизое лицо передергивалось.

Иришку затошнило, она попятилась к выходу, но Мокеиха с пьяной зоркостью ее углядела.

— Невесту Коляньке привела? Ишь какая долгоногая… Бедный мой сыночек, — заголосила внезапно и стала сползать вдоль косяка на порог, — дочери меня бросили, один ты остался, за что убили тебя, несчастненького-о!

Тетка Евдокия кинула портфель, схватила Мокеиху за плечи:

— Перестань, Феня, перестань. В избу пойдем, пойдем в избу.

— Ты кто? — села та на пороге, с безумным удивлением уставилась. — Кто ты такая?

— Да опомнись, Феня, слышишь!

Иришка очутилась на улице. Яркий летний день царил над поселком, пропитывая солнцем каждую муравку; с хозяйственным гудением проносились пчелы, грузный шмель в богатой шубе пересчитывал лапками трубочки клевера. А из разбитого окна, будто из иного мира, доносился сожженный голос и другой, жалостный и осуждающий.

— Он жалел меня, прибирал за мной, «мамочка, говорил, родненькая-а»…

— Где Семен-то, Феня?

— На сеновале дрыхнет, чугунная башка.

— Ох, до чего же ты опустилась, Феня… У меня вон куда больше причин было…

— У тебя-a… Ты партейная!.. Плесни-ко лучше вон из той бутылки, да гляди, «Рубин» написано…

Послышался звон горлышка о стакан, потом не то вздох, не то стон.

— Лечиться тебе надо, Феня, погубишь ты и себя, и Коляньку.

— Да вот — все с мужиком, все помаленьку, чтоб ему меньше, ироду, и не заметила… Да что изменится, что? Одно и то же!

— Чего же тебе не хватает, чего от жизни требуешь, коли сама ей ничего не даешь?

— Не знаю… Вот здеся пусто.

— Ладно, о тебе после поговорим. Куда Коляньку увезли?

— На койку, в эту… в город… в Зареченск…

— А ты чего?

— Чего тебя принесло, какое твое дело? — на визге закончила Мокеиха. — В бригаде своей командуй, а тут не деревня, тут не твое дело!

— До всего мне дело. Неужто не осталось в тебе, Феня, ничего от прежней? Я что-то не вижу.

Мокеиха злобно рассмеялась:

— Разинь второй глаз, тогда увидишь!

Иришка вспыхнула, больно ей стало за тетку Евдокию, за Коляньку, она озябла вдруг, кулаки стиснула. Но состукала дверь, тетка Евдокия вышла, плотно прижимая портфель к боку. Лицо ее было строгим и печальным, в глазу, глубоко-глубоко, затаилась слезинка.

— Ты слышала? — спросила она немного погодя, когда уже миновали церквушку.

— По всей улице было слышно. — Иришка смотрела себе под ноги.

— Как поправится Колянька, заберу его к себе в бригаду. Ты ступай к Сильвестрычу, а мне еще надо кое-куда. Я так этого дела не оставлю… И пожалуйста, никому больше… а то вспугнем.

«Люди страшнее», — вспомнила Иришка слова Коляньки. Но как трудно считать Билла-Кошкодава, Гришку людьми! Тогда, на обратном пути в лодке, Колянька поправил: Иришка ошиблась, это высокий с чубом — Билл-Кошкодав, а маленький — Гришка. Но что же случилось, за что же они так избили Коляньку? Вспомнился и разговор в ночном у костра, который затеяла Нюрка, и все же назвать обоих самым страшным в мире словом язык не поворачивался.

А ноги будто сами понесли к дому, покрашенному в нежный салатный цвет, и из-за того самого угла она увидела отворенное окно, услыхала какую-то разорванную на куски музыку и хрипатые, словно задавленные, магнитофонные голоса, выговаривающие под эту музыку: «Пабу-дабу-дабу-да, хэбу-ха»! И появилась в окне и исчезла голова Билла с черным чубом, и дернулись на миг рыжие Гришкины патлы.

Музыка выла, хохотала, и словно волна захлестнула Иришку, она стремительно, будто в холодную воду, кинулась к окошку.

— Эй, вы, — закричала она, — слушайте, вы!..

За тонкими рейками забора, вскидываясь на задние лапы, металась дымчатая лайка величиною с теленка, скалила в черных ободьях пасти белые зубы. Музыка захлебнулась, из окна высунулся Билл-Кошкодав, лицо его с выпяченной нижней губой надвинулось, заслонило собой сверкающий день, и швыряла Иришка в это ненавистное лицо слова, будто пощечины!..

— Трусы подлые!.. Паршивые гады!..

В соседних домах зашевелились, кто-то выглядывал в окошко, кто-то на крылечке появился, а Билл-Кошкодав уже захлопнул створку и задернул плотную штору.

И лишь тогда Иришка опомнилась, и заплакала от бессилия, и бросилась по улице. В звенящем тумане сбежала она на берег, запрыгнула в лодку и уткнулась в грудь опешившего Сильвестрыча. Он неумело гладил ее по волосам, спрашивал что-то, а она всхлипывала, глотала слезы и ничего не могла сказать.

— Ну, будет, — прикрикнул наконец Сильвестрыч тонким голосом, — вода из берегов выпирает! — Взял Иришку ладонями за голову, отстранил от себя немножко. — Кто же тебя, красавица, так разобидел?

— Что я наделала, Сильвестрыч, что я наделала! Сбегут они!..

— Да говори толком.

— Тетка Евдокия не велела, а я… не смогла…

— Ах ты, голубиная душа, — вздохнул Сильвестрыч, терпеливо Иришку выслушав, и провел по ее щекам жестким, будто наждак, тылом ладони. — Далеко не убегут. — Он кулаком пристукнул по скамейке.

Деловито размахивая портфелем, приближалась к ним тетка Евдокия. Увидев поникшую Иришку, спросила:

— Все переживаешь?

— Еще бы, — развел руками Сильвестрыч, спасая Иришку от нового объяснения, — придумала тоже: выродков этих усовестить. Ты, Евдокия, не серчай…

— Девчонка, надо было тебя сразу высадить, — сказала тетка Евдокия. — Теперь придется тебя охранять! Ну да ладно, — смягчилась она, заметив, что у Иришки набухают губы, — пусть будет всем нам наука. Поехали.

Сильвестрыч дернул шнур, за кормою взвихрился зеленоватый бурун, а от носа казанки распушились на две стороны пенистые усы.

Как будто заново переживала Иришка и первое известие о пропаже Марты, и дорогу по лесу со скучающим Тузиком, и облитую солнцем поляну, и все остальные события, которые обрушились за какую-то неделю и так передвинули Иришкины представления об окружающем мире…

— Мне обязательно надо увидеть Коляньку! — подняла голову Иришка.

И тут же представила: она принесет Коляньке деревенских постряпушек и букетик спелой земляники. Наверное, никогда не слыхивал Колянька запаха по-домашнему печеного теста, самого чудесного на свете, и никто в жизни не собирал для Коляньки ягод.

Оглавление

ТАЙНЫ ТАЕЖНОЙ РЕЧКИ Рассказы

  Поющий омуток

  Полосатые соседки

  Тень на тропе

  Игры с пауком

  Сказка про бурундука

  Рыжая маска

  Прощальное слово

  Белые колокольчики

  Пустая корзина

  Земляничный божок

  Кукушка и кукух

  Перо ястреба

  Лесной ветер

  Поутру, на заре

  На отшибе

  Ночной гость

  Дикое стадо

  Глоток родниковой воды

ИРИШКИНО УТРО Повесть