Розовый куст [Юлий Иосифович Файбышенко] (fb2) читать онлайн

Юлий Файбышенко Розовый куст

В Горны я попал случайно. Бродил по знакомому с детства Заторжью, обошел кладбище со старыми, не поддающимися времени отполированными цоколями купеческих памятников, вышел за ограду, спустился по Заварной и вдруг увидел пруды, поросшие ряской, наглухо замкнутые с двух сторон высокими заборами, на которых, навалясь, дремали яблоневые ветви. Буйно зеленел на противоположном берегу травянистый бугор. По стежке я выбрался туда, огляделся. Со всех сторон подступали к укрытой невдалеке за насыпью железнодорожной линии кварталы пятиэтажных типовых зданий. Горны лежали внизу, обойденные новыми микрорайонами, но пока не тронутые. Дома там стояли вразброд, как попало. У некоторых не было даже заборов. А там, где они и были, за их дощатой неприступностью крылись отнюдь не сады и оранжереи. В Горнах всегда жили люди пришлые, не собиравшиеся оседать здесь надолго, и теперь, когда новостройки обкладывали поселок, как победоносные армии ветхую крепость, еще яснее была его обреченность. Но прямо на взгорке, за которым они и начинались, собственно, эти самые Горны, ударил мне в глаза вешним розовым цветением могучий куст шиповника. Я стоял перед ним, удивляясь его нездешности и рокочущей под ветром ветвистой мощи, сумасбродству самого его красочного явления на скудной и угрюмой земле Горнов. Откуда он? Какой ветер развеял в этих местах розовое семя? Неужели дикая воля природы закинула сюда крохотное зернышко, давшее потом такие цепкие рослые всходы?

Нет, оказалось – куст этот посажен здесь человеком. Давно. Почти полвека назад. Тогда он был розой. Но годы шли, умер человек, присматривавший за ним до самой своей смерти, и вот теперь цветет в Горнах шиповник. Но шиповник – это всего лишь одичавшая роза. А лет прошло много, было с чего ему одичать.

Вот она, эта история.

Глава I

Рабочий день в бригаде по особо тяжким преступлениям заканчивался. Ветер заносил в открытое окно томительный запах сирени. За оградой угрозыска в соседних садах шумели яблони. Кроны, опушенные белым цветением, делали их похожими на гимназисток в форменных фартуках. Закат порой проливался на них, и белые их наряды начинали лиловеть в наступающих сумерках:

– В карты, что ли сыграем? – спросил Селезнев. Он осмотрел остальных и ни в ком не нашел поддержки.

– В азартные игры не играю, – сказал Стае, поднимая свою взъерошенную кудрявую голову, – и тебе не советую.

– Это почему же? – насмешливо полюбопытствовал Селезнев.

– Как партийцу, – сказал Стае.

– Ах, какие ужасти! – захохотал Селезнев. – Яйца курицу учат!

Климов хотел было срезать Селезнева, сказав, что тот давно напоминает ему каплуна, но дверь распахнулась, и дежурный завопил:

– Особо тяжкие! На выезд!

Они кинулись вниз.

Дежурный, топоча по ступеням подкованными сапогами, на ходу крикливо излагал:

– Позвонила и орет: «Скорее! Скорее! Скорее!» Я говорю:

«Что случилось?» А она: «Скорее! Скорее!» Я говорю: «Адрес давай!» А она опять: «Скорее!» В общем, у парка, Белоусовский проезд, дом два. Особнячок такой…

– Погоди, – сказал Климов, останавливаясь, – да там же доктор живет, Клембовский.

– Вот оттуда и звонили…

«Фиат» у шофера Коли долго фырчал, пыхал дымом, но не заводился. Поочередно крутили ручку. Климов уже хотел бежать за извозчиком, но мотор вдруг зарычал, и они вскочили в машину. Через ворота на Тургеневскую, затем по Базарной, разгоняя кур и собак, прыгая по булыжникам выщербленной мостовой, пугая старух на завалинках. Затем поворот на улицу Свободы, дальше по Алексеевской, и на углу перед первыми кустами парка встали у двухэтажного особнячка с приветливым палисадником.

– Климов, за понятыми! – приказал Селезнев, а сам со Стасом помчался на второй этаж.

На первом жил ювелир Шварц. Открыла бледная горничная, семейство стояло в столбняке, с выпученными глазами. Старик Шварц в расстегнутой визитке сидел в кресле, прикладывая платок ко лбу.

– Гражданин Шварц и вы! – сказал Климов, ткнув ладонью в горничную. – Попрошу быть понятыми.

– Это они ко мне приходили! – объявил Шварц и уставился перед собой.

– А вы кто такой? – вдруг закричала его жена, толстая, набеленная женщина с громадными глазами, опухшими от слез.

Климов показал им удостоверение.

– Угрозыск, – сказал он, – и давайте, граждане, без паники. Не к вам они приходили, а к доктору. Они в таких делах не ошибаются.

– Скажите, – сказал вдруг растерянно, по-старчески завертев головой, Шварц, – можно здесь выставить охрану? Я заплачу!

– Мы вас и так охраняем, – сказал Климов. – Пройдемте, граждане наверх.

– Вы нас охраняете? – закричал Шварц, с внезапной прыткостью вскакивая на ноги. – Да вы рады, что нас укокошат! Вы рады! Вы их даже не ловите! Они же убивают нэпманов! А кто для вас нэпман? Это наживка на удочке! Вы не согласны? Когда убивают рабочих, вы казните! А когда нэпманов, то все равно что червяка! Нэпман для вас не человек! Тогда для чего вы нас разрешили?

– Мы вас всех защищаем, – ответил Климов. – Пошли наверх, папаша. Наши ждут!

Наверху в комнатах все было перевернуто. Стеллажи, опоясывающие коридор и другие комнаты, были частью выворочены, книги свалены в груду, диваны взрезаны, письменный стол в кабинете зиял пустотами нутра. Ящики вынуты и брошены тут же. Зубоврачебное кресло и бормашина в кабинете сдвинуты с места.

В кухне, прислонившись к стене виском, застыла светловолосая девушка. Молча, огромными глазами, в которых еще плавал неугасший ужас, смотрела она на двигавшихся вокруг людей. Это была дочь Клембовских.

– Климов! – крикнул из комнат Селезнев. – Сюда!

Он толкнул дверь и вошел в одну из комнат. Стас и Селезнев стояли над трупами. Убитых было четверо. Они лежали лицом вниз, затылки были у всех размозжены чем-то тяжелым. Пол и стены сплошь были забрызганы кровью.

– Веди понятых! – приказал Селезнев и, кивнув Стасу, стал приподымать трупы для опознания.

Шварц и горничная вошли. Старик, скорчившись и открыв рот, не мог оторвать глаз от убитых.

– Это кто? – спрашивал Селезнев, морщась и поворачивая голову рослого мужчины с искаженным криком лицом. Мужчина был в жилете и выпущенной из-под него ситцевой рубахе, сапог на босых ногах не было. Почти раздеты были и остальные.

– Кто это, спрашиваю? – уже с раздражением вы крикнул Селезнев и отпустил голову. Она звонко ударила в паркет пола. Все вздрогнули.

– Дворник… – пробормотал Шварц. – А я все думаю, почему Кузьма с субботы не заходил…

Горничная, мутно-белая, стояла, раскачиваясь всем телом, и вдруг медленно начала оседать на пол. Климов едва успел подхватить ее.

– Воды! – сказал он.

– С-сатана! – ощерился Селезнев. – Какая тут вода! Оттащи ее на кухню. Там отдышится.

Климов отнес горничную в кухню, положил там на стол. Дочь Клембовских, оторвавшись от стены, подошла, всмотрелась в лежащую, потом принесла воды, набрала в рот и брызнула ей в лицо. Веки у горничной затрепетали.

Климов вышел.

Инструктор по научной части сметал на свои бумажки слой пыли в коридоре. Фотоаппарат и тренога стояли в углу.

– Сняли, Потапыч? – спросил Климов.

– Увековечил, – Потапыч обернулся и дунул себе в усы. Оба конца вскинулись и осели. – Почерк знакомый.

– Те, что на хуторе поработали? – спросил Климов.

– Они. – Потапыч снял и, внимательно оглядев, вытер пенсне. – Очень беспощадно работают. Нет, это не здешние.

Наши кодекса боятся. По возможности не убивают. Это залетные.

– Вы мне дело говорите! – гаркнул Селезнев за дверью. – Что лепечете? Я говорю: вы что, шума не слышали?

Чуть слышно зашелестел голос старого Шварца.

– На понятых кричит, на арестованных кричит! – поудивлялся как бы про себя Потапыч. – Нет, господа красные сыщики, не одобряю я ваши методы.

Климов заглянул на кухню. Дочь Клембовских сидела за столом и пристально разглядывала что-то на противоположной стене. Казалось, она даже не осознает случившегося. Солнце плавило золото ее волос. Коричневые зрачки медленно коснулись Климова и вновь бездумно отвлеклись к прежней точке.

Приехал эксперт судебной медицины. С ним оставались Стас и Селезнев. Им предстояло опросить соседей. Климов и Потапыч могли возвращаться в управление.

– Красотку эту прихватите! – приказал Селезнев, указывая подбородком на кухню. – Климов, сними допрос.

Климов растерянно кивнул. Было совершенно непонятно, как снимать допрос с человека в таком состоянии. Он вошел на кухню. Девушка сидела в той же позе, что и раньше. Худые локти были уперты в стол, глаза высматривали что-то на противоположной стене.

– Гражданка, – беспомощно затоптался рядом с ней Климов, – вам надо… В общем, поедете с нами.

Девушка с усилием вслушалась в его слова, казалось, она осваивает незнакомую чужеземную речь.

– Тут… недалеко, – мучился Климов, оглядываясь назад, – машина ждет.

В этот миг на кухню бочком скользнул Потапыч, оттер Климова и, не говоря ни слова, взял девушку за локоть и повлек ее к двери. Клембовская прошла, взглянув на Климова с немой и бессмысленной покорностью.

Пока ехали, не обменялись друг с другом ни единым словом. В подотделе Климов наконец взял себя в руки. Жалость жалостью, а дело делом.

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Клембовская Виктория Дмитриевна, – пробормотала девушка. Взгляд у нее стал осмысленнее. – Вы их найдете?

Глаза ее сузились. В них появилась странная, почти сумасшедшая настойчивость, от которой Климову стало не по себе.

– Вы вот поможете, – сказал он, не выдерживая силы ее взгляда, – думаю, поймаем. – Воротничок был хоть выжми. Он пересилил себя. – Где вы работаете?

– Учусь, – она опустила ресницы, и что-то в лице ее сразу построжело, – в Москве на медицинском факультете.

– Расскажите, как вы обнаружили… – он все время подыскивал слова, – как вы…

Она подняла веки. Глаза ее опять ушли куда-то. На виске пульсировала жилка.

– Открыла дверь, – она задохнулась, секунду помолчала, но справилась с собой. – Открыла дверь… Никто не встречает… Вошла в папин кабинет. – Бдительный Потапыч подскочил со стаканом воды. Она пила, зубы лязгали о стекло.

– Отдохните пока, – сказал Климов, злясь на Селезнева за скоропалительность этого допроса. В конце концов, допросить можно было бы и через час.

В полном молчании они просидели минут пятнадцать. Входил и уходил Потапыч. Ветер из открытого окна подобрался к золотым волосам Клембовской и затрепал над узким лбом тонкие, светящиеся пряди. Сквозь окно доносились шумы двора. Переговаривались возчики, ржала лошадь, фыркал мотор «фиата». Протарахтели колеса, процокали копыта. Раздался голос Селезнева, и через минуту он уже входил в подотдел, стягивая на ходу кепку с круглой головы. Он сдвинул Климова со стула, сел на его место, прочитал протокол и взглянул на Клембов-скую.

– Замок открывали, легко поддался?

– Как всегда, – ответила она.

– Из вещей что унесено?

– Не знаю, – она посмотрела на него с досадой, – кажется, ковры, верхняя одежда… Не интересовалась…

– Ясно, – с полуусмешкой на непонятно ожесточившемся лице пробормотал Селезнев, – не до низменных материй, так сказать.

Клембовская вскинула ресницы. Зрачки ее сфокусировались на переносице Селезнева. Все лицо ее враждебно напряглось.

– Золотишко-то водилось у папаши? – небрежно

оглядывал ее Селезнев.

– Золотишко? – переспросила она. Неотрывные ее глаза что-то выискивали на селезневском лице. Климову показалось, что на минуту сквозь враждебность на лицах обоих проступило нечто вроде взаимопонимания, Клембовская зло улыбнулась: – Золотишко отец давно сдал…

– Уважал наши законы, – хмыкнул Селезнев, – золотишко сдал, а все нэпманы города его золотыми коронками сверкают!

Климов изумленно смотрел на Селезнева: что он делает? О чем он спрашивает?

Хлопнула дверь, вошел начальник управления Клейн.

– Здравствуйте, товаричи!

– Здравствуйте, – Селезнев кивнул на Клембовскую, – вот по делу об убийстве на Белоусовском, два.

– Клембовская Виктория Дмитриевна? – спросил Клейн, присаживаясь сбоку на стул. – Соболезную, мадемуазель.

Клембовская перевела на него тяжелый взгляд, установила что-то для себя и опять всмотрелась в Селезнева. Клейн в секунду оценил ситуацию.

– Устроим перерив, – сказал он, четко, как всегда, выговаривая русские слова, – вы можете отдохнуть, мадемуазель, потом продольжим. – Ряд русских звуков не давался Клейну.

– Вы в самом деле заинтересованы узнать что-нибудь кроме того, не утаил ли отец от государства золото? – Клембовская встала. Голос у нее был напряжен, как струна.

– Гражданка, – тоже встал Клейн, – мы же хотим помочь вам!

– Я обойдусь! – уже от двери отрезала она. – Как-нибудь выясню все и без рабоче-крестьянского розыска. – Дверь за ней хлопнула.

– Бур-жуйская дочка! – сквозь зубы просипел Селезнев. – В восемнадцатом мы таких на принудработы гоняли, а теперь я что, нанялся им прислуживать?

– Товарич Селезнев, – жестко взглянул на него Клейн, – ви дольжпи научиться отбрасивать все личное при допросах. Объявляю вам виговор. Он будет в приказе.

– Объявляйте, – набычился Селезнев, – но я им не дешевка, чтобы перед нэпманами на задних лапках прыгать!

– У нее семью перебили! – почти крикнул возмущенный Климов. – А ты…

– Жалостливые стали! – Селезнев с презрением оглядел Климова. – Погодите, дожалеетесь. Они вам революцию живо в отхожее место переделают!

– Внимание, – перебил Клейн, – к этой теме есче вернемся. Сейчас о деле: убийство на Белоусовском, два, редкое по жестокости. Таких преступников ми упустить не имеем права. Пока у нас нет следов. Однако план есть. – Он оглядел всех прищуренным взглядом. – Ми давно готовили чистку гнилых углов. Теперь она назрела. Привлечем части ЧОНа и пехотни курси. Бьем сразу по сами опасни место – по Горни. Затем переключаемся на беженски бараки у Воронежски тракт. После них очередь притонов на Рубцовской.

Климов и остальные слушали его молча. Клейн умел мыслить широко и точно. Это был высокий черноволосый австриец, с черной щеточкой усов под изящным носом, с умными серыми глазами на худом интеллигентном лице,

В пятнадцатом под Перемышлем во время отражения кавалерийской атаки лейтенант Клейн был взят в плен русскими драгунами и оказался в туркестанских лагерях для военнопленных. Революционная пропаганда прорывалась сквозь проволочные загрождения и тесовые стены бараков. В начале восемнадцатого года вооруженные русские рабочие распахнули ворота лагерей для военнопленных. И многие тогда связали свою судьбу с русской революцией.

Тяжелое, опасное настало время. Почти два года шагал теперь уже коммунист Клейн по выжженной, встречавшей пулей и казачьим гиком земле фронтов. Дрался под Иркутском и Омском, под Царицыном и Лозовой. На русскую землю падала кровь дважды раненного в боях за революцию австрийского студента и бывшего лейтенанта.

В девятнадцатом его вызвали в отдел по работе с военнопленными.

– Принято решение отправить на родину часть наших товарищей, – сказал ему пожилой человек в кепи австрийского солдата. – Согласны ли вы вернуться, чтобы и там продолжать борьбу?

Клейн кивнул. Виски его вдруг обдало жаром волнения.

– Я согласен, – сказал он.

В конце девятнадцатого он вернулся на родину. Его высокую тонкую фигуру видели на венских заводах, глухой его голос слышали на митингах в Линце, Зальцбурге и Вене. Потом перешел границу соседей Венгрии. Через год за ним захлопнулись ворота будапештской тюрьмы.

В двадцать первом товарищи выручили Клейна. Он бежал.

А через несколько недель страна, ставшая его второй родиной, вновь приняла его к себе. С тех пор прошло два года, и вот теперь он снова пошел туда, где было жарко, – бороться с бандитами. Он руководил губернским розыском. Слово его ценилось дорого. Розыск при нем повел широкое наступление на местную уголовную братию. Но бороться было трудно. Город лежал на пути с юга к Москве. Залетные бандюги появились здесь нежданно, как чума в средние века. После них оставались трупы и чудовищные слухи. Но Клейн осторожно и уверенно вел свою игру. Он походил на шахматиста, когда, склонив голову, как это было сейчас, излагал свои тщательно продуманные планы.

– Самое важное – информация, – заканчивал свое сообщение начальник, – кто-то знает про убийство. Знает и его участников. На Горни знают многие. Раскидиваем бредень. Загребем один голавль – неплохо, выудим карась – хорошо. – Он замолчал, потом оглядел всех повеселевшими глазами и чуть улыбнулся.

– А поведет на операцию вас Степан Спиридонович. Наконец и он с нами. Это есть мой сюрпиз… Сбор в одиннадцать. Все.

В одиннадцать на тускло освещенном дворе губрозыска собралось полтора десятка сотрудников. Вечер обдавал холодным ветром. Большинство было в шинелях. От конюшни до ворот в линию стояли пять фаэтонов. У забора переговаривались возчики. Парни из бригады по особо тяжким поджидали своего начальника и глухо поминали Горны.

Когда-то, несколько веков тому назад, была там Гончарная слобода. Еще и сейчас виднелись на этих местах развалины каменных горнов, на которых обжигали когда-то глину. От них и получила слободка свое название. Теперь это была вольная слободка Горны – приют налетчиков и воров.

Вечерами выползали оттуда волчьи стаи. К рассвету сходились с добычей, делили ее у костров, пили, расшибали тьму гармонями и гитарой. По утрам по канавам и скверам города подбирали трупы обобранных до нитки людей. В прошлом году впервые дошли у властей руки до Горнов. Чоновцы и курсанты, окружив их со всех сторон, с боем ворвались в поселок. После стрельбы и повальных обысков увели с собой несколько десятков захваченных бандитов, унесли пять тел убитых и восемь раненых товарищей.

Но слишком удобно разлеглись они, Горны, – на самой границе города, железной дороги и степи. Было куда идти на дело, было куда удрать при опасности – рядом Москва, в другой стороне дорога на юг. И опять полнились Горны махровым цветом уголовной бражки.

Об этом и толковали ребята из бригады по особо тяжким, когда наконец появился и начальник.

Клыч, плотный, широкоплечий человек в кожаной куртке, поглаживая короткие светлые усы, объяснял что-то возчикам. Клыча в бригаде любили. Он умел быть своим, оставаясь нри этом начальником. В схватке первый, он не лез на глаза начальству, держал слово и резал правду-матку всем и всегда, не думая о последствиях. Он был моряк, на английских и русских торговых посудинах обошел моря и океаны, повидал мир, побывал в передрягах и умел их встречать, не теряя соленого матросского юмора и твердого своего нрава. Перед этим за месяц Клыч был ранен в перестрелке. Брали банду Ванюши. Ванюша отстреливался до конца, банду взяли, а частью перебили, и только помощник атамана Тюха удрал. Он и ранил Клыча.

Стае, Селезнев и Климов топтались в углу двора. Дул западный ветер. Селезнев был в штатском. Остальные в шинелях и суконных шлемах. Подошел Гонтарь, огромный парень с улыбчивым лицом, на котором сапожком выдавался крупный нос.

– «Прага», – голосом конферансье объявил он. – Арбат, два, телефон один шесть – три девяносто пять. Ежедневно. Новая грандиозная программа. Гражданин Афонин: обозрение Москвы, А. Рассказова, Рене Кет Арман, Фокстрот. Шимми. Николаева, Горский, Орлов.

– Протокол, а ну попридержи язык! – крикнул Селезнев.

Клыч, стоя под фонарем, поманил их рукой. Всей группой окружили его. Он осмотрел собравшихся.

– Братишки, – сказал он, разглаживая короткие усы, – чистить Горны сегодня не пойдем. – Он помолчал, небольшие глаза его зло блеснули под густыми светлыми бровями. – На Горнах, – он приостановился и снова оглядел каждого, – на Горнах нас ждут.

Все молча смотрели на него. Возчики позади причмокивали языком. Хрупали лошади.

– Как так? – вырвалось у Климова.

– Так! – сказал Клыч. – Объявлено в шесть вечера. После убийства Клембовских. А к вечеру на Горнах уже ждали.

Все остолбенело пялились на начальника.

– Что это означает, мне вам толковать ни к чему, – глухо сказал Клыч, – или среди нас есть шпанка, которая все доносит своим. Или… со стороны кого-то допущена неосторожность. Поэтому маршрут у нас иной. Будем проверять чайную и бывшие беженские бараки на Воронежском тракте. Там тоже шпаны что грязи. Не промахнемся. Кто у нас в штатском?

Вперед протолкались Селезнев и еще двое.

– Поедете со мной, – приказал Клыч, – в первом фаэтоне. Остальные – разберись по тройкам и по местам!

Толкаясь и переругиваясь, разместились в фаэтонах. Со скрипом открылись ворота, и возки с цоканьем выкатили в ночной, тускло освещенн ый город. В передних колясках были места, но особо тяжкие не пожелали разделяться. Вчетвером они теснились на сиденьях, и, полузадушенный огромный тушей Гонтаря, Стас делал тщетные попытки выкарабкаться из-под него.

– Все люди как люди, – рассуждал широкоплечий Филин, ворочаясь между Гонтарем и Климовым, – отработали смену и дрыхнут или там любовью занимаются, одних дундуков этих – сыскарей – в любую погоду и в любой час на операцию гонят.

– Тебя что, на аркане в розыск тащили? – придушенным голосом возмутился из темноты Стае.

– Да вишь ты, – сплюнул куда-то во тьму Филин, – оно вроде и добровольно, только дюже накладно. – Он помолчал, потом хрипло рассмеялся: – А вообще служба заметная. Раньше был кто? Ванька Филин, и все. Только и шуму что хулиган. А теперь по Заторжью идешь, только что собаки не здоровкаются. Хозяин мастерских Гуляев Семка шапку ломит: Ивану Семенычу! А раньше, как после армии я к нему устроился, так чуть не за шкирку таскал…

– Темный ты, Филин, как дупло, – выбрался наконец из-под Гонтаря Стае, – на нашей службе каждый должен понимать идею. А тебе только галуны да нашивки подай! Знал бы, с какими мыслями к нам идешь, перед коллегией вопрос поставил бы: отчислить.

– Бона! – обиделся Филин. – А в деле я не показался? От пули прятался? И Ванюша не от моего нагана в пыль зарылся? Плох Филин, плох, что толковать…

– В деле тебя проверили, – уже менее уверенно заговорил Стае, – тут ничего не скажешь… Только вот мысли твои… каша у тебя в голове, Иван.

– Гримасы фортуны, – прорезал цокот и тарахтение экипажа высокий голос Гонтаря, – взять вот меня. О чем мечтал на фронте? Не поверите: устроиться в цирк и стать чемпионом по французской борьбе. Демобилизовали, а в цирке на пробу выпустили на меня самого Кожемякина. Крах карьеры. Где, думаю, подойдут мои физические совершенства? Пошел в розыск.

– А вот меня ячейка послала, – с обвинительной ноткой в голосе сказал Стае, – стал бы я со всякой мразью возиться. А ребята говорят: уголовщина, бандитизм сейчас – один из самых трудных фронтов республики, я и пошел. А ты, Климов?

Стас и Климов уже около двух месяцев жили на одной квартире, но Климов был так немногословен, что Стае, где только мог, стремился вызвать его на разговор.

Луна выползла и осветила улицы. Ночь, полная звезд и городских щекочущих запахов, смутным ожиданием будоражила души. Под скрип колес в тесноте, но не в обиде уютно было разговаривать, вдыхая крепкий шинельный и табачный дух друзей.

– Ехал я с польского фронта, – заговорил Климов, – ехал с другом, бывшим моим комроты. Приехали в Москву, у меня план верный: университет. Как-никак бывшее реальное за спиной. Кончал, правда, его уже как школу имени Карла Либкнехта, но это не мешало, наоборот, помогало. Короче, приехали. Поселились на Воздвиженке, у его родственников. Ему еще до Самары ехать. Жена его там ждала и девочка. Голод страшный, да и родственники косятся: из армии голяком… Пошли на Сухаревку закладывать или продать мой польский офицерский ремень – трофей – и его часы. Именные были часы, с монограммой. Народу на Сухаревке погибель.

– Кипень! – встрял Филин. – Палец не просунуть.

– Раскидало нас, – продолжал Климов, – гляжу вокруг: нету друга. Ходил-ходил, затосковал. Через час с лишком гляжу: у палаток столпотворение. Бегу туда, продираюсь сквозь толпу: труп. А лежит мой комроты голый, как перед медицинской комиссией.

Климов замолчал. Дробно стучали копыта. Выезжали на Первогильдейную, за ней лежал Воронежский тракт.

– Шесть лет человек на фронтах отбухал, – с трудом сдерживая дрожь губ, говорил Климов, – ранен был несчетно, выжил, девчонку на свет произвел. И умер ни за понюх… Часы его с монограммой кому-то понравились…

Климов перевел дыхание.

– Вот тогда и решил: буду уничтожать эту мразь! – Он глубоко, до кашля, затянулся. – Эгоизм, братцы, много проявлений имеет, не знаю, избавится ли человечество когда-нибудь от него…

– При социализме избавимся, – вновь подал голос Стас, – при социализме человек будет заботиться прежде всего о других, а не только о себе.

– Не знаю, – сказал Климов. – Хорошо бы, если так… Но думаю, страшнее эгоизма, чем уголовщина, нет! Убить человека, чтобы денежки его в тот же вечер спустить в притоне, – нет, ребята, такую сволочь вывести, и помереть не жалко. Считаю, служба наша – вполне на уровне. Полезная она людям.

Все молчали под дребезжание фаэтона.

Отстали последние домики. Впереди забелела полоса тракта. Что-то черное и извилистое змеилось по шоссе. Долетел звук мерного солдатского шага.

– Чонов нагнали! – определил Филин. – Гля, ребята, церемониальный марш!

Передовые коляски остановились.

– Рота, – донеслось издалека, – стой!

Дважды шлепнули и замерли подошвы. Клыч в первом фаэтоне разговаривал с кем-то невидимым в темноте. На подножку последнего экипажа вскочил человек. На курчавых волосах высоко стояла фуражка со звездой. Два веселых глаза смеялись с узкого горбоносого лица.

– Здорово, сыскари! Ильина тут случайно нет?

– Яшка? – Стас окончательно отвалил от себя Гонтаря.

– Докладываю, как бывшему члену ячейки, – куражился курчавый, – два взвода ЧОНа с механического завода изъявили желание участвовать в операции. Явка стопроцентная – и все ради ваших прекрасных глаз, Станислав Иванович, в качестве личной охраны бывшего отсекра ячейки. Видал, как стоят? – несмотря на юмористическую интонацию, в голосе парня была гордость

Действительно, чоновцы стояли, не ломая строя, ровно глядели в небо дула винтовок. А Яшка Фейгин, балагур и оратор, преемник Стаса на посту секретаря комсомольской ячейки мехзавода, смотрел на них с подножки фаэтона, счастливо и гордо щурясь.

– Ро-о-та!! – запел командир.

Яшка спрыгнул. Фаэтоны тронулись. Сбоку в ногу шла колонна. Молодые ребята в кепках и суконных шлемах четко отбивали шаг. Ахали мерно вшибаемые в пыль сапоги и солдатские ботинки.

Замелькали огоньки наверху. Начиналась Мыльная гора. За ней лежал Воронежский тракт. Чоновцы разбились на группы. Двигались тихо. У приземистых, длинных, тускло отсверкивавших огнями построек остановились.

– Трое во двор, – распорядился Клыч. – Все, кто не при форме. Как войдем, двое у входных дверей, остальные по комнатам. По одному ни в коем разе. ЧОН, окружай бараки, никого не пропускать. Пять человек с нами!

…Окончательно разделались с бараками только часам к двум ночи. Нашли и оружие, и несколько самогонных аппаратов, и трех беглых из домзака. Коляски, набитые трофеями, арестованными и охраной, отправили в город. Чоновцев Клыч тоже отпустил. У них смена начиналась в семь. К чайной Брагина пошли вшестером.

Луна взошла и широко осветила пустую, с редкими стеблями ковыля степь. Впереди мерцал огонь. Это и была чайная Брагина. Она стояла на самом краю города, у Воронежского въезда. Около не было никаких других строений, лишь где-то далеко чернели развалины.

– Кто тут бывал? – негромко спросил Клыч.

– Я, – подал голос Филин.

Все шестеро быстро шагали по майской влажной траве и отчего-то говорили приглушенными голосами.

– Селезнев и ты, Филин, вы обходите сзади, – прика

зывал Клыч. – Там второй выход есть?

– Есть.

– Что во дворе?

– Сарай и клети.

– Двор – ваше дело. Кто выскочит – брать. Остальные в чайную!

Они перескочили кювет и подошли ко входу. На крыльце кто-то валялся, пьяно рыгая. Клыч, переступив через него, отворил дверь и шагнул внутрь. За ним втиснулись остальные.

– Угрозыск! Не шевелиться! – объявил Клыч. – Проверка документов.

Самые разные фигуры замерли за столами. Армейские шинели, крестьянские кожухи, городские пальто, полуголые пропойцы в грязных лохмотьях. Большинство вцепились руками в бутыли на столах. Климов давно замечал, что в минуту опасности люди хватаются за самое дорогое.

– Патент на продажу вина есть? – спросил Клыч, поглядывая на хозяина, застывшего у стойки. Рядом замерли двое половых в заляпанных сальными пятнами рубахах, подпоясанных шнурами с кистями.

– Патент? – переспросил могучий толстяк за стойкой. В распахе рубахи под жилетом была видна волосатая грудь. – А как же, гражданин начальник!

Он нагло и весело смотрел, Брагин, но зря он так смотрел. Еще перед облавой Клыч знал, что патента на продажу спиртного у владельца чайной не было. А уж на продажу самогона не давал права никакой патент.

Климов подошел к столу, где сидела компания бородатых мужиков в брезентовых длинных плащах, по виду извозчиков, и отобрал у одного бутылку.

– Самогон? – спросил Клыч.

– Он самый.

– Документики попрошу! – Клыч решительно шагнул к столу. Извозчики дружно зашевелились, заскорузлыми лапами полезли за пазуху, раздирая негнувшиеся плащи.

В тот же миг грохнулась посуда, брякнул упавший поднос, и, опрокинув входившую хозяйку, на кухню промчался человек в брезентовом плаще и фуражке.

– Сидеть! – приказал вскочившим из-за стола Клыч. – Климов, к дверям. Все равно не уйдет.

Климов, вырвав из кармана шинели револьвер, встал у кухни. Ноздри его жадно впитывали запах жаркого. Сладко закружилась голова.

Во дворе сухо ударили пистолетные выстрелы.

Клыч приказал другому сотруднику занять место у кухонной двери и послал Климова во двор.

Тот промчался мимо кастрюль, издававших немыслимо сытный чад, мимо скамей с нарубленным мясом, толкнул дверь и вывалился во мрак двора. Тотчас треснул выстрел, и Климов уловил огненную вспышку. Стреляли из сарая.

– Селезнев! – крикнул он и отпрыгнул. Опять выстрелили.

– Туты мы! – отозвался Филин. – Обходи его, гада!

Из сарая больше не стреляли. Климов двинулся было по двору и тут же наткнулся на телегу. Около мирно жевала лошадь. Климов обошел эту и вторую подводу, сбоку вдоль стены подкрался к сараю. Дверь его была открыта, в черном ее зеве непроглядная тьма. Шагнув еще раз, он наткнулся на кого-то

– Филин? – шепнул он.

Селезнев ответил тоже шепотом:

– Брать надо!

Опять треснуло. Слышно было, как из стены сыплется древесная труха.

Они дышали друг другу в лицо, у обоих громко стучали сердца.

– Как брать будем? – шепнул Селезнев.

У Климова от возбуждения сел голос. Он не мог даже ответить. Надо было принимать решение. Касаясь досок стены, чтобы не потерять дороги, он тронулся вдоль сарая. За углом луна светила прямо в лицо, озаряя серые доски до самых стыков. Довольно высоко над землей чернело окно.

Климов оглянулся – поблизости лежало бревно. Он поднял его, подтащил к стене, осторожно приставил и, обхватив всем телом, стал медленно вползать по нему наверх. Вот и окно. Он ухватился за него, дряхлая рама хрястнула, у самого уха свистнула пуля, и только потом дошел треск выстрела и сразу же повторился, но стреляли уже не в него. Там, внизу, в сарае, шла борьба. Он, упираясь сапогами в сучья, подполз к самому окну и взглянул вниз. Матерясь и хрипя, ворочалась во тьме куча тел. Ничего нельзя было разобрать. Неловко перебросив вперед ноги, он просунул их в окно и спрыгнул.

Перед ним возились трое.

– Петро, где ты? – крикнул он, и в тот же миг кто-то, расшвыряв остальных, вскочил. Не отдавая себе отчета, Климов ударил его рукояткой револьвера, и тот, охнув, осел.

Двое навалились на него, крутя и выворачивая локти.

– Выходи! – прохрипел Филин. Тяжело дыша, они поволокли оседающего бандита к выходу.

У двери в дом уже ждали остальные. Луч фонаря ударил в обросшее широкое лицо задержанного. Тот заморгал, попытался отвернуться.

– Здорово, Пал Матвеич, – сказал Клыч. – Достали тебя все-таки.

– Ништо, – сказал Тюха. – Пуля на пулю, баш на баш.

– В тебе нашей что-то не вижу, – сказал Клыч.

– А ты скажи своим легавым, пусть отпустят, – выхрииел Тюха и стал опускаться. – Под ребро пульнули, гады.

– Взять! – приказал Клыч. – Климов, позови хозяина.

Тюху поволокли за дом. Климов ринулся было в кухню, но хозяин, отдуваясь и утирая пот, спешил уже сам.

– Начальник зовет. – Климов распахнул перед ним дверь.

Во дворе свистел ветер. Пахло помоями и вылитым в окно самогоном.

– Что, Брагин, – сказал Клыч, поглядывая на луну, – понял, чем дело для тебя пахнет?

– По какой статье паяешь, начальник? – Хозяин угрюмо смотрел в грудь Клычу.

– И за незаконную торговлю самогоном, и за укрывательство уголовного элемента.

Оба помолчали. Слышно было, как шумят внутри дома ожившие после ухода сотрудников гости и как шумно дышит хозяин.

– Может, избегнуть есть тропка? – спросил изменившимся голосом Брагин.

– Избегнуть – нет. Отсрочить могу, – Клыч сунул в карман куртки наган, – а потом, может, суд и скостит по амнистии.

– Освети, начальник.

– Могу, – Клыч помолчал. Потом посмотрел на хозяина. – И чайную твою до другого раза погожу запирать. Вопрос есть. Ответишь, ходи в козырях.

– Ну? – Брагин перестал дышать.

– Кто пришил Клембовских?

– Не взыщи, – развел руками Брагин. – Не знаю.

– Климов, – сказал Клыч, – начнем опечатывать. Ты, Брагин, собирайся.

– Побойся бога, начальник, – застонал Брагин.

– Кто пришил Клембовских?

– Кот, – после долгого молчания сказал Брагин и испуганно обернулся. Никого не было. Только дверь кухни подрагивала от ветра.

– Сообщи, когда появится, – сказал начальник. – Климов, пошли.

Глава II

В семь его растолкал Стаc.

– Службу проспишь, – сказал он и умчался.

Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.

Он вышел на крыльцо. Стас бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стас стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стас развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стае.

– Поедим?

– Есть что?

– Хозяйка в кредит дала.

Пока ели, Стас листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.

– Мне вчера Селезнев втык сделал, – говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара, – говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.

– Не знаю, – сказал Климов, – за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…

– Селезнев человек идеи, – перебил его Стас. – А нот Гонтарь и Филин – это точно: сознательности в них не вижу.

– Плохо свое дело делают? – спросил Климов. – Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…

– Разве только в этом человек познается?

– В чем же, Стас? – спросил Климов, подчищая тарелку. – Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?

– Эх, Витя, – с горечью сказал Стас, – не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!

– А если за свою собственную? – засмеялся Климов.

– Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.

Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.

– Вечером увидимся? – спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.

– Дежурю в танцзале Кленгеля.

– Тогда до завтра.

Бегом, потому что опаздывал, – а Клыч этого не любил, – Климов вылетел из калитки.

…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.

– Не, ей-богу, – говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. – Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.

– Капиталец накопил? – спросил Селезнев, усмехаясь.

– Капитал найду! – упрямо тряхнул челкой Филин. – А без гирь жить человечеству невозможно.

– То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, – смешливо щурился на него Селезнев.

Филин, набычась, смотрел на него.

– А ты мог?

– Не будь Климова, – снисходительно повествовал Селезнев, – Тюху бы только и видели. Молоток Климов!

Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.

– Вы и сами б его взяли, – сказал он.

– Факт, взяли б, – тут же ответил Селезнев, – но и ты вовремя случился.

– Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, – сказал, багровея, Филин. – Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.

– Не любишь, Филин, критику, – захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. – Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.

– Зато из тебя уже вышел, – со злобой сказал Филин, сплевывая. – Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.

Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.

– Я тебе так скажу, гражданин Филин, – резко повер нулся к оппоненту Селезнев. – Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.

Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.

– Во-вторых, скажу тебе вот что, – продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», – я так считаю: мы – авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?

– Ну, правильно, – настороженно глядел на него Филин.

– А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.

– Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? – подал голос от своего стола Потапыч.

– Давно замечаю, – жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, – буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.

– Я человек старый, – сказал Потапыч, выдохнув дым, – и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?

– Уравниловку тебе подай, – негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.

В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.

– Я с тобой, Потапыч, согласен, – объявил он, – в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, – говорит, – потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите, – говорит, – и опять кто-то захочет жить лучше других…» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который – надо будет – голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?

Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.

– Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных, – медленно произнес он, – я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.

– Валяй, – отмахнулся Клыч, – а теперь, ребята, об судим вчерашние события… Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?

Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.

– Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом…

– Дочь допрошена? – спросил Клыч.

– Допрошена, – ответил Селезнев, – буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.

– Что унесено из квартиры? :

– Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.

– Клембовский состояние имел?

– В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.

– Добавишь, Потапыч? – поглядел на старика Клыч.

Потапыч встал.

– Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийствомизнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми» – с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.

– Работаем так, – подумав, сказал Клыч, – по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов, – закончил Клыч, – давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он… Опять недавно с блатными его мидели.

Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.

Вторую педелю людские скопища штурмовали деревянне круглое здание с высоким куполом. Барышники и перекупщики наживались больше, чем на ипподроме.

От цирка надо было пройти через местный кремль, а там и проходные механического завода. Афоня несколько месяцев назад попался на деле с убийством. Сам он стоял на стреме и думать не думал, в какую его втянут историю. Дружки клятвенно заверили его, что все будет чисто, без каких-либо «мокрых» дел. Они, возможно, и сами не предполагали застать в квартире, пустой по их сведениям, полупарализованного старика. В розыск позвонили из аптеки. В квартире дома напротив, обычно пустынной, царило странное ночное оживление.

Афоня мерз в подъезде и понял, что происходит, лишь когда железные лапы Гонтаря зажали ему рот. Дружков взяли прямо при упаковке вещей, рядом с трупом хозяина. На первом же допросе Афоня рассказал все, что знал, и дружки подтвердили, что этот среди них случайно. Клыч выхлопотал у суда смягчения срока наказания. Афоня отделался двумя годами условно. Потом его устроили на механический завод, и ребята из первой бригады следили за его дальнейшим поведением. Изредка он был нужен и по делу. Так, как Афоня, местную уголовную братию не знал никто в городе.

Двор завода, еще недавно заваленный металлическим хламом и щепьем, теперь сиял чистотой. Между приземистыми кубастыми зданиями цехов знобко покачивались тоненькие саженцы. Тяжело и низко гудели моторы, изредка их мычанье прорезал высокий высвист шлифовального станка.

Мимо Климова то и дело проносились чумазые парни и девчонки с тачками и носилками. От здания к зданию переходила группка людей, очевидно кто-то из заводоуправления. Климов только собрался подойти, решив выяснить у них про Яшку, как сам Фейгин вылетел из дверей сборочного и понесся по двору к заводоуправлению. Климов кинулся за ним.

– Яшка!

– Ну? – на бегу повернул к нему голову Яшка. Глаза у него сияли, вид был шалый.

– Узнаешь? – на бегу кричал Климов. – Я из губро-зыска.

– Климов! Знаю! – Яшка прибавил ходу.

– Я насчет Афони! – кричал Климов, пытаясь выдерживать темп.

– Плохие дела, браток!

Теперь оба они неслись, как кровные жеребцы на последнем кругу ипподрома.

– Подробно давай! – кричал Климов, отдуваясь.

– Погоди!

Домчавшись до здания заводоуправления, Яшка кошкой взлетел на второй этаж. Климов остался ждать внизу. Через минуту они уже дружно неслись обратно.

– Что Афоня? – кричал Климов.

– Лодырь! – тяжело дышал Яшка, наддавая ходу. – Прогульщик! И с блатом не порвал.

– Бросил работу?

– К тому идет…

– Погоди! – взмолился Климов, осаживая Яшку за локоть. – Объясни ты мне, что тут у вас такое происходит? Все как полоумные летают!

– Пресс пускаем! – счастливо заорал Яшка и обхватил Климова за плечи. – Первый пресс! Своими руками собрали, – глаза его плавились от жгучей гордости, – сами пускаем! Понял, браток?

Он отпустил Климова и сгинул, но через минуту, вытирая фуражкой черное от копоти лицо, опять появился и подскочил к Климову.

– Сегодня Афоня нужен?

– Сегодня.

– Ищи у «позорных» касс. За деньгами небось придет, позорник! В пять! – И Яшку опять смыло волной бурлящей заводской жизни.

До встречи с Афоней еще было время, и Климов побрел куда глаза глядят. Глядели они в определенное место, потому что минут через двадцать он оказался на базарной площади, рядом с трактиром Семина, в котором весь розыск обедал, когда бывали деньги. Через окно он увидел за одним столом Гонтаря, Филина и Селезнева. Он хотел было войти, но вспомнил, что денег нет, и постеснялся. Ребята, конечно бы, накормили его, но, во-первых, он сегодня завтракал, что не так уж часто случалось, а во-вторых, хоть есть и хотелось, Климов не любил долгов и очень редко соглашался на одалживания.

Он встал под расцветшей акацией и загляделся на неуемную суету базара, заслушался музыкой его галдежа и гомона, задохнулся в терпких его запахах. От торговых рядов мужики в синих сатиновых рубахах волокли к своим телегам какие-то узлы и кули. Сгибаясь под тяжестью мануфактуры, семенили бабы с коричневыми лицами, обрамленными белыми платками. Азартно торговались возле сивой рослой кобылы бородатый прасол, в картузе, белой рубахе, подпоясанной кушаком, в черных, спавших на смазные бутылочные сапоги штанах, и низконогий крепкий цыган с ядреными зубами, сверкающими в безбрежной улыбке. Они хлопали по рукам, разбивали сговор, расходились и сходились опять, а лошадь лениво жевала, кося лиловым мокрым глазом, мерно отмахиваясь хвостом от мух.

В коляске на дутых шинах проехал сам Фирюлин, хозяин десятка мельниц и сепараторов.

Мимо Климова то и дело сновали мальчишки из скобяной лавки, пронося на плече длинные узкие ящики с чем-то тяжелым, и хозяин, выходя время от времени на улицу, подгонял их отборным ядреным словом.

«Позорные» кассы были в Кремлевском сквере. Официально они назывались «кассы общественного позора». Там выдавалась получка только тем; кто прогулял или пролодырничал несколько дней. Остальные рабочие получали зарплату в цехе. Сегодня как раз был день получки. Перед тоненькой цепочкой получателей стояла немая толпа и хохотом приветствовала каждое новое лицо, примыкавшее к очереди.

– Ванюха, – орал кто-то, – четверть с тебя, курий сын! За почет – при всем народе получаешь!

– Почет и влечет! – вмешивался кто-то еще.

– Работнички «золотые руки»! – потешались в толпе.

Стоящие в очереди или окаменело таращились в затылок товарищу по позору, или, нервно вертя головами, отругивались и пересмеивались с любопытными. Афона, белобрысый, маленький и вертлявый, появился минут через пять. Он влез в толпу, дурашливо кривясь, встал в очередь, пнул стоящего последним и начал выкидывать коленца перед толпой, затем снял кепку, обошел зрителей, делая вид, что хочет получить за труды. Порезвившись, опять встал в очередь.

«Артист пропадает, – думал, глядя на него, Климов. – Куда бы его пристроить к самодеятельности? В клуб какой-нибудь? Может, лет так через пяток знаменитостью станет».

В это время внимание любопытных обратилось на новый предмет. Вдоль чугунной витой ограды сада, гремя по булыжнику подковами и железами колес, двигался обоз. Могучие владимирские тяжеловозы, опустив головы в полотняных, украшенных звездами налобниках, влекли за собой плоские, накрепко сбитые телеги. В телегах, широко раскинув рослые тела и заглушая все уличные звуки, храпели ломовики. Густейший сивушный дух доносило до заполнившего тротуар народа.

– Нанюхаешься, и штофа не надо, – острил кто-то.

– Получку в кооперативе получили, – делились догадками в другом месте. – Ничо, у них животина выучена. Точно к воротам довезет.

– Ишшо бы, всю жизнь с ею упражняются.

Афоня уже расписывался. Климов протолкался и взял

его за локоть. Афоня обернулся. Лихое курносое лицо под кепкой подмигивало и лукавило:

– Айда под башню, там потолкуем.

Афоня нырнул кому-то под руки и исчез в толкотне гуляющих. Климов прошел по аллее, завернул за кусты и вышел к башне. Там на камне уже сидел Афоня.

– Афоня, – сказал Климов, – такие у нас, брат, дела, что нужна помощь: кто такой Кот? Кто в его шайке, где они обитают? – Он тоже присел на камень,

Солнышко пригревало, сытный запах навевал дрему, ярко раскрашенные «царьки» планировали и взлетали вокруг них. Афоня задумался. Веснушчатое курносое лицо стало взрослым и угрюмым.

– Хошь верь, хошь нет, – сказал он, – а про энтих что знаю – одна липа. Ни в личность не видел, ни о делах ничего… – Он огляделся. – Слушки о них страшные идут. Это верно. Кот этот, о нем даже в блате говорить страх. Имя! Одно знаю, – вдруг заторопился он, – Куцего Кот прижал. Это вот как на духу. Тот пьяный сам проболтался. Говорит: «Каждая сука будет грозить!» Я говорю: «Тебе? Да где они такие найдутся?» А он говорит: «Нашлись уже. Слыхал про Кота?» Я говорю: «Слыхал». Тот-то и зубами аж заскрипел. «Никому, – говорит, – в жисть не спускал, а тут…»

– А из-за чего?

– Так я понял, что Куцый хотел одного танцора поучить. Оттянул на него на танцах… Это на Куцего-то! Одна девочка им обоим понравилась… Короче говоря, какой-то Красавец. И тут явился в Горны Кот и говорит: «С Красавца брать хочешь?» Куцый говорит: «Возьму». – «Гляди, – говорит Кот, – решай как знаешь, только голову береги». Куцый было рыпнулся, а Кот говорит: «Красавец – мой человек, усек?» – и ушел. Ну, Куцый, конечно, усек. Маруху уступил! – Афоня звонко расхохатался: – Не, ты понял, а? Куцый какому-то Красавцу маруху уступил? Конец света!

– А на каких танцах они сцепились?

– У Кленгеля небось, где ж еще!

– Слушай, Афоня, – сказал Климов, помолчав, – я еще вот о чем: опять ты работу забросил, опять со шпаной дружбу свел, забыл, куда такая дорожка ведет?

Оживление на курносом лице паренька пропало.

– Так я ж для пользы дела, – сказал он, отводя глаза, – вам вот могу помочь.

– Брось, – сказал Климов, – работать надо, парень. Иначе жизни не будет.

– Да неохота! – закричал вдруг Афоня визгливо. – Неохота, понял? Я, может, эти станки в гробу видал! Не могу я завод выдерживать: гром, лязг, железо! Воротит меня!

– Там главная жизнь страны…

– Пущай, – перебил Афоня, – какая хошь там жисть: главная, подчиненная – не могу я там, пойми ты, Климов! И ребята хорошие, а в глаза им смотреть не могу! Работать там не буду! Уволюсь. Вот!

– Ладно, – в раздумье сказал Климов, – работу мы тебе, может быть, подыщем другую, раз эту так нервно воспринимаешь. А когда с блатом порвешь?

Афоня молчал. Ногой в драном тапке ковырял замусоренную землю.

– Скажу, – не выдержал наконец он. – Вот вы все обо мне хлопочете: на работу устраиваете, слова всякие говорите… Да как же я с ними развяжусь? Это ж два дня до финаря. Ты думал, они что? Безглазые? Они знаешь как все секут? «Что-то непонятно, – говорят, – кореш, парни сидят, а ты гуляешь?» – Он вскочил. – Идтить надо. Спасибо вам. Только больше не заботьтесь. Афоня сам дорогу найдет.

В помещении бригады сидел Гонтарь. Белая рубаха-апаш открывала бронзовую мощную шею. Он смотрел в окно и не глядя попадал бумажными комками в корзину для бумаг.

– Отрабатываешь гранатометание? – спросил Климов, садясь за свой стол.

– Ни дня без боевой подготовки! – провозгласил Гонтарь и тут же перешел на серьезный тон: – Пока ты там разгуливал, дела в бригаде такие: первое, Брагин сгинул. Жена клянется-божится: знать не знает, ведать не ведает, что с ним. Но по разным признакам, главным образом по душевному покою всех служащих, ясно, что исчез по собственной инициативе, а не по чужому сглазу. Да и дела у него веселые, направо поедешь – пулю найдешь, налево – к нам завернешь, домзак близко. Решил, видно, по искать третьей дороги.

Дальше, наши парни из второй бригады сообщают об активной и не совсем понятной в свете материалов вашего допроса деятельности мадемуазель Клембовской: бродит по самым подозрительным притонам и пытается завязать знакомство с блатными.

Климов еще только обдумывал эти новости, как явился похмыкивающий в усы Потапыч.

– Приказ висит, – сказал он с некоторым удивлением, отставляя руку с дымящейся трубкой, – и кандидату в вожди товарищу Селезневу черным по белому прописан выговор за грубость и бестактность, несовместимую с работой следователя рабоче-крестьянского угрозыска.

– Я, братцы, Селезнева не люблю, – сказал, улыбаясь чему-то своему, Гонтарь. – Но скажу, что в этом случае почти на его стороне. С чего это нам церемониться с нэпманами?

– При чем здесь это? – у Потапыча раздулись усы. – Селезнев грубил Клембовской – какая она нэпманша? Студентка, будущий врач. И отец был врач, и какой! Он и в старые времена бедняков лечил бесплатно… Это во-первых, а во-вторых, не понимаю., что они, из воздуха взялись, нэпманы? Им же разрешили таковыми стать! И почему вы, сударь мой, забываете, что без их появления вы, может быть, валялись бы по госпиталям, а кое-кто был бы и в могиле. Голодуха, она ведь страшнее холеры.

– Понял! – сказал, не сгоняя с лица привычной улыбки, Гонтарь. – Кое в чем убедительно, папаша. Но вот как ты меня научишь их любить, когда я три года убивал на фронте их защитников и сам дважды валялся по лазаретам от их буржуйских свинцовых подарков? И как мне ты прикажешь к ним относиться, когда я возвращаюсь с фронта героем, я, в прошлом телеграфист Гонтарь, а теперь комвзвода Красной Армии. Я победил! Встречайте меня с оркестрами! А что я вижу, победивши толстопузых во всероссийском масштабе? Я вижу, что вокруг меня швыряют деньгами – они! На работу берут, а то и не берут – они! Самые удачливые – они! Уж не за их ли удачу я дрался?

– Я у тебя одну только логику сознаю, – сказал задумчиво, затягиваясь, Потапыч, – логику неудачника. Временно ты неудачник, Гонтарь. И это тебя тревожит. И правильно тревожит, потому что крепость любого строя и устойчивость любого государства в конечном итоге определяется тем, удачниками или неудачниками осознает себя самая активная часть населения. А у нее, как я вижу, иной взгляд на вещи, чем у тебя. Но скажи мне, а чего лично ты, собственно бы, хотел? Высокого поста? Зажитка? Капитала?

– Я? – переспросил Гонтарь. – Философ ты, как я погляжу, папаша. Хотел бы я семьи, вот чего, – он вдруг стал серьезен, – сына бы я хотел. Чтоб на руках его носить, нянчить, французской борьбе учить и верности революции. Вот чего бы я хотел. А семьи я завести пока не могу, потому что на нашу получку можно только голубей кормить, и то не каждое утро.

Они замолчали.

Гонтарь что-то яростно насвистывал за своим столом. Лицо у него было расстроенное. Обычная улыбка куда-то пропала.

– Стас не заходил? – спросил Климов.

– Заходил, – кивнул Гонтарь, с радостью отвлекаясь от своих мыслей. – Поговорили. Что-то, Витя, не нравится мне Стас.

– А что такое? – удивился Климов.

– Понимаешь, цветы эти… Конечно, хорошо… Но какое-то это болезненное. Мы сегодня толковали. Я говорю: «Ты, Стас, предмет увлечения нашел какой-то стариковский. Я понимаю, красивое дело цветы, но ты ж молодой – девушки нужны, любовь». Он так, знаешь, горько улыбается. «Любовь, – говорит, – дело тяжелое. Неохота увязать. Кто, – говорит, – меня полюбит, такого хлюпика? Это тебе, – говорит, – о любви самое время думать. А у меня, кроме мировой революции, невесты нет и не предвидится».

– Странный он бывает, – сказал Климов, вспоминая Стаса, – от женщин действительно бежит, как Клемансо от красного флага. Не верит в себя, самоед несчастный. Но вообще, Мишка, он, знаешь, по-моему, живет в ожидании случая. Готовит себя к геройской смерти за дело пролетариата.

– Все к этому себя готовим, – неожиданно серьезно сказал Гонтарь. – Только подвиги в армии совершают. А мы с такой мразью имеем дело, что, как тут ни рискуй, какой там подвиг…

– Я вот о чем все время думаю, – сказал Климов. – Есть ли все-таки в человеке какая-нибудь преступная наследственность? Или врет все Ломброзо? Смотришь на блатных – сколько из них могло бы людьми оказаться, если б не война, не голод, не гибель матери, да мало ли что другое. В человеческих условиях были бы людьми.

– Эх, – сказал Гонтарь, – я про Клембовскую-то зря так, конечно, говорил. Хорошая девчонка. И красивая. Что-то есть в лице… Благородство, что ли. Она, по-моему, с бывшей нашей секретаршей Шевич дружит… Попадись мне Кот или кто-нибудь из его шайки, разорвал бы.

Климов встал. Его занимало другое – надо попытаться найти этого Красавца у Кленгеля.

– Осиянный решением, – сказал, поглядывая на негр и улыбаясь, Гонтарь, – небось опять наполеоновский замысел идешь исполнять?

Климов улыбнулся, пожал Гонтарю руку и вышел. Хорошие у них все-таки ребята в бригаде.

Глава III

Уже издалека было слышно, как тоскует саксофон, подхватывает, уносит в высокие нежные дали труба, и страстно рушится сладостным свершением ударник. В танцзале «Экстаз», как именовалось заведение Кленгеля, играл джаз – новейшее и современнейшее музыкальное достижение эпохи.

Здесь, на темной глуховатой улице, где теснились низенькие аккуратные домики с такими же тихими и аккуратными их обитателями – чиновничьими семействами, на узкой, поросшей пыреем между булыжниками мостовой, стиснутой щербатыми гнилыми заборами и переполненной запахами сена, навоза и псины улочке, в единственном на ней белом трехэтажном угловом здании, ревел и задыхался в топоте и рыках джаза танцзал «Экстаз». Летели ввысь и ухали оттуда вместе с синкопами сердца посетителей. Каждый день Кленгель собирал в своем заведении не менее шестисот человек. Не было девчонки в городе, не мечтавшей побывать в «Экстазе». Там театр самолюбий, выставка туалетов и физического совершенства.

При входе мышиный костюмчик и непрезентабельный вид Климова были оценены швейцаром и администратором, и, не тревожимый их вниманием, предназначенным для совсем иных лиц, он двинулся дальше, оглядываясь на стук дверей на первом этаже – здесь, видимо, был ресторан с отдельными номерами. Впрочем, Филин и Гонтарь утверждали, что номера в подвале. По их сведениям, там было все – и буфеты, и музыка – только иная, цыганская, и женщины, от которых кружилась голова. Но это все было для тузов, для коммерсантов, и то не из средних. Утверждали, что к Клен гелю наезжали даже из Москвы люди, чековые книжки которых неплохо выглядели бы даже в Америке.

А вообще, это был длинный, хорошо освещенный коридор с зеркалами вдоль степ и дверьми между зеркалами, а между зеркалами и дверьми, с одной стороны, и посетителем – с другой, стояли два саженных человека в ливреях и молча смотрели На входящих. Обладатели обычных танцевальных билетов при взгляде на их лица теряли всякое любопытство и поднимались по лестнице выше, где на втором и третьем этажах было их царство – царство рядовых танцоров, правда сдобренное довольно густо толстосумами, которые, прежде чем двинуться в номера, заряжались здесь необходимым настроением и желаниями.

На втором этаже были буфеты. Около зеркал пудрились и причесывались женщины, и, едва посмотрев на них, Климов увидел около вертлявой, без умолку болтающей особы тяжелую фигуру Филина, его сдавленную галстуком багровую шею.

– Витька! – заорал Филин. – Поди-ка, представлю!

У Климова тягостно сжалось сердце. Во-первых, Филин был пьян в публичном месте, а это было противопоказано Сотруднику розыска. Во-вторых, он собирался знакомить его с женщиной, а по требованию Клейна в публичных местах они должны были не замечать друг друга. Но Филин уже вел, вернее волок, свою остроносую птаху с галочьим лицом, в блузке с галстуком и коротенькой юбке.

– Таська, – сказал он, отдуваясь, – вот, знакомься. Витя, сослуживец. Свой в доску. Одним словом, че-ла-эк…

– Сослуживец Ивана? – пропела подруга Филина, вытянув вперед лисий подбородок и жеманно улыбаясь, не раздвигая губ.

– Виктор, – сказал Климов, пожимая ее влажную узкую ладонь. – Сослуживец? А где он, кстати, служит? Ни разу мне так и не сказал.

Филин размяк, заулыбался, стал подмигивать, демонстрируя всем своим видом, что все понял и что все в порядке – не подведет. Шустрая подружка презрительно окинула его взглядом, приложила палец к губам.

– Все знаем, все понимаем, никому ни звука.

– Как вас зовут? – спросил Климов.

– Анастасия, – пропела птаха. – Витенька, запомните это имя. Надо будет – услужу.

Климов посмотрел в ее острое личико с прищуренными серыми глазками, еще раз тряхнул ей руку и удалился.

Танцы шли на третьем этаже. Климов поднялся туда. Джаз свирепствовал. Аргентинское танго струилось в стоячем душном воздухе. У самого входа одышливый толстяк в перстнях уговаривал высокую красавицу:

– Малютка, пользуйтесь случаем. У нас мало времени. Мы все заложники у большевиков. Скоро час расплаты. Надо спешить жить.

Пожилые толстячки с жирными пальцами, унизанными перстнями, кидаясь приглашать на танец, резвостью соперничали с юными краскомами в шуршащих ремнях; каникулярные студенты конкурировали с совслужащими, уволакивая в буфет смеющихся своих девчонок, чтоб вытрясти там с купеческой лихостью последние бумажки из нищих карманов.

Оркестр грянул тустеп. Выстроилась длинная линия пар и понеслась по навощенному паркету. Мотив был вызывающий и дразнящий.

Что он знал о Красавце? Кот не берет к себе в банду слабаков – у пего рецидивисты, владеющие и пистолетом, и финкой. Ладно, будем смотреть на лица. У бандюги-налетчика есть свое характерное выражение лица: на нем прежде всего начертана наглость. Налетчик – парень нахрапистый. На этом качестве основывается вся его профессия.

Вот этот длинный, с придавленным носом, смотрит на девчонку рядом с ним, как коршун… Да, впрочем, тут, только поглядеть, коршунов хватает! А вот этот, тоже рослый, тоже на лице наглость и вызов, лицо алчное, толстая шея подперта манишкой, во фраке – фу-ты нуты! – прямо старые времена! Ну погоди, дорогой, мы тебе еще покажем, что времена новые… И еще один – тоже остроносые ботинки, тоже наглость на морде и пошиб низменный – ей-богу, этот вполне мог бы быть Красавцем. И рядом такая девчонка, а он над ней как волк облизывает губы. Эх, девчонка, где у тебя глаза?..

И вдруг, когда они проносились мимо, Климов глазам своим не поверил. Так вот оно что-о! Так вот оно что! Таня, Танюшка! И с кем?!

Да, это была Таня, любовь. Бывшая секретарша их управления. Тонкая, с нежно-смуглым овальным лицом, с начесанной на лоб темной челкой, большеглазая, затаенная в себе двадцатилетняя девчонка, возле которой вечно толпились парни из всех бригад. Но никому не повезло, и только ему, Климову, дважды удалось по нескольку часов смотреть в эти утянутые к вискам печально-понимающие, добрые, но и безжалостные своей добротой глаза. Нет, и Климов был третий лишний. Да он это и знал с самого начала.

Одесские джазники совсем сошли с ума, они не могли ни одного танца играть в одном темпе, они гнали всю кавалькаду по залу, как будто это уходила из-под выстрелов разбитая конница.

А он все искал этого чуть ссутуленного парня с завитой пшеничной укладкой и рядом с ним тонкую, с печально опущенными плечами, потухшими глазами, ту, единственную…

Кто-то, подойдя, стал рядом. Голос Стаса, перекрывая оркестр, сказал:

– Ты чего тут?

– По делу, – сказал он, не оглядываясь.

– Ну?

– Один из шайки Кота здесь.

– Кто такой?

– Красавец. Кроме клички, ни примет, ни зацепок.

– Поищем… В следующий раз придешь разговаривать во второй буфет, присядешь ко мне за столик…

– Да ладно, конспираторы… Филина видел?

– Видел. Он за это погорит.

Тустеп кончился. Толпа повалила к дверям. Стас исчез. Климов смотрел, как мимо него проталкивались пары. Полагалось после такой скачки смачивать горло в буфете. На эстраде суетился маэстро и за что-то разносил своих джазников.

Они проходили, краскомы в новеньких френчах, молодые, сияющие, нэпманы с их красавицами, студенты с их простоволосыми, коротко стриженными девчонками, но где же…

И вдруг увидел, как пшеничная укладка, выделяясь над остальными головами, двинулась к дверям. И вот они прошли. Какой измученный у нее вид, как белы ее щеки; где она, смугло-здоровая бледность тех времен, когда она сидела в приемной у Клейна; где дальний внезапный свет ее глаз? Словно повинуясь упорству его взгляда, ресницы ее затрепетали, она повела плечиками под блузкой и искоса взглянула на него, как-то виновато, как-то обреченно и умоляюще. Узнала – и тогда холодная, никогда раньше не виданная им надменность распрямила ее спину, она резко отвела глаза и прошла мимо него, далекая и недоступная, уже с увлечением слушая, что говорит ей рослый человек лет тридцати в коричневом костюме и желтых «шимми».

…Собрание, на котором все и произошло, до сих пор стояло перед его глазами во всех подробностях. Клейн как раз выступал по вопросу об утере революционной бдительности и зачитал циркуляр из Центророзыска о более решительной проверке кадров. Едва он кончил, как на сцену выскочил Селезнев и попросил слова. Он был сдержан, и только жесты, которых он не мог удержать, своей торопливостью указывали на его волнение и предчувствие торжества.

– Верные слова говорили, товарищ начальник, – сказал он, обращаясь к Клейну, – беспощадно надо пресекать! – Он остановился и вздохнул, чтобы сдержать ярость. Желваки явственно проступили на скулах, и лицо его с русой челочкой на лбу все напряглось. – Мировая революция не за горами, товарищи, – продолжал он, – и нам тут нянчиться некогда. Гражданка Шевич! – он посмотрел в зал, где в самом конце его, неподалеку от Климова, сидела, подперев кулачком подбородок, Таня, и она растерянно встала с добро-непонимающим, изредка появлявшимся на ее милом, смешливом лице выражением. – Пусть пройдет сюда! – уже не ей, а кому-то приказал Селезнев, и весь зал обернулся и смотрел на Таню, которая шла, чуть наклонив голову, с тем же непонимающим, но уже тревожным лицом. – Пройдите к столу! – сказал Селезнев, и Климов с инстинктивной враждебностью и ожиданием какой-то неприятности посмотрел в президиум, где молчаливо следили за Селезневым и Клыч, и начальник второй бригады, и сам Клейн. Он почувствовал, что, как весь зал, как Таня, как и он сам, руководство тоже терроризировано активностью Селезнева и тоже, готовясь к чему-то неприятному, ожидает разгадки всей этой сцены. – Я прошу, не откладывая, решить, как мы поступим с гражданкой Шевич, – медленно и весомо сказал Селезнев, – скрывшей свое дворянское происхождение и благодаря этому пробравшейся в розыск.

Таня, высоко вскинув голову, стояла прямая, оцепенелая и смотрела в зал. И зал на нее смотрел. Ее все знали и любили. Она второй год уже работала с ними. Все привыкли видеть ее тонкую, спешащую по коридорам фигурку, привыкли к стуку ее машинки, к ее смеющемуся юному лицу, к ее доброте, к возможности занять у нее на обед и даже забыть потом о долге (а ведь она жила скудно, это все знали). Так уж ведется, что доброта всегда оплачивает чужую наглость. Она была с ними, переживала их потери и победы, была даже раз на операции, и Клейн ее потом отчитывал за безрассудство… И вот она стояла перед ними уже в другом качестве, уже как враг, и, хотя Селезнев ничего еще не пояснил, всем было ясно, что за жестокостью этого невысокого человека с запавшими, горячечно светящимися глазами стоит какое-то знание.

– Кто по происхождению ваш отец, гражданка Шевич? – в ошеломляющей тишине спросил Селезневу а Таня, не отвечая, все так же смотрела в зал, и на белом лице ее проступало выражение горькой и отрешенной усмешки. – Ваш отец дворянин, – четко проскандировал Селезнев, – а в анкете, написанной вашей рукой, сказано, что отца своего вы не знали, но что он был трудового происхождения. Так или не так?

– Так, – сказала Таня, – я его не знала, он умер, когда мне было два года.

– Откуда у вас эти сведения, товарищ Селезнев? – официально спросил Клыч.

Клейн сидел рядом с ним, бледный и спокойный.

– Я допрашивал по делу Мальцева ее тетку – проходила как свидетель, – обстоятельно и уже не волнуясь, пояснил Селезнев, – она прямо сказала, что хоть сейчас и портниха, но сама дворянского происхождения. Даже, понимаешь, гордость этим проявляла. Тогда я вспомнил и спросил про самого Шевича, отца этой гражданки. Ну, и, конечно, он тоже дворянин. И теперь я обращаюсь к президиуму с просьбой проголосовать: может ли оставаться в нашем учреждении классово чуждый элемент?

Все молчали, а Таня все стояла впереди президиума и смотрела перед собой. Уже не в зал, а только перед собой.

– Прошу проголосовать! – настойчиво сказал Селезнев.

Клейн встал.

– Кто за то, чтобы гражданку Шевич вычистить из наших рядов как классово чуждый элемент?

Таня оглянулась на него с таким детским ужасом, что у Климова все оборвалось внутри. Вот так, должно быть, смотрела Красная Шапочка, когда вместо бабушки вдруг волк…

– Товарищи, – сказал Селезнев, яростно обводя глазами ряды, – сейчас не время миндальничать. Скрыла одно, потом скроет другое. Мы – розыск, и мы не имеем права, – он почти кричал, – не имеем права терять бдительность!

Таня стала спускаться по ступенькам, не ожидая, пока проголосуют.

– Кто за? – спросил Клейн и посмотрел в зал. И Селезнев тоже смотрел в зал. И Клыч.

Большинство подняло руки. И тогда, чуть замедленно, поднял руку Клейн. И только Клыч в президиуме не поднял руки.

– Кто против? – спросил Клейн, а Таня уже выходила.

Климов кинулся за ней, начал говорить что-то, она только взглянула – и он осекся, только повела плечом – и он отстал. А ведь тогда, на вечеринке, он поцеловал ее. Поцеловал, вобрал в себя трепет ее близкого тела, вдохнул ее запах, нежный, юный девичий запах…

Теперь это все не имело значения. Теперь для нее он был один из тех, из непонявших, из бывших друзей, в одно мгновенье, из-за одного слова ставших врагами…

…Стас дернул его за руку, и он очнулся. – Учудим штуку, – шептал, глядя на танцующих, Стас, – выгорит – можем выйти на Красавца.

– Нарушаешь конспирацию, – с трудом возвращаясь в действительность, проговорил Климов.

– Плевать, – Стас проследил загоревшимися глазами за вытекающей в двери публикой. – Во втором буфете сидит Куцый. Пьян в лоскуты. Если ему польстить, он должен про Кота что-нибудь брякнуть. Не любит шпана конкуренции, а рядом с Котом он – дохлая крыса. Точно говорю, надо попробовать его на эту наживку, а?

Климов встряхнулся. Дело есть дело. План был хорош. Особенно с учетом того, что говорил ему днем Афоня.

– А как подсесть?

– Нас тут один тип подсадит.

Климов согласился.

Издалека улыбался золотыми зубами незнакомый разодетый парень. Стас шепнул ему пару слов, и тот закивал головой.

Во втором буфете стоял галдеж, перекрыть который можно было лишь из трехдюймовки. Один столик был почти свободен. За ним сидел низкорослый крепыш с русым чубчиком и пьяно смотрел перед собой. За Куцым шло подозрение в трех убийствах, но доказать ничего было нельзя, и розыск ждал своего часа. Новый знакомый Стаса кинулся к буфету, волчком ввернулся в толпу, окриком закрыл какому-то возмущенному студенту рот. И через минуту вел уже Стаса и Климова к столу, за которым сидел Куцый.

Климов повернул голову влево – неведомая сила заставила его сделать это, – за столом в компании нескольких мужчин и девиц сидела Таня. Ее партнер расставлял по столу бутылки, около вертелся официант с салфетками, вилками и ложками. Во втором буфете трудно было дождаться официанта, действовали в основном сами посетители, и, если официант оказывался у столика, это была большая честь, свидетельствующая либо о высоком положении кого-то из сидевших, либо о немалом его капитале.

Стас подтолкнул Климова к столу. Он сел, продолжая чувствовать Танин напряженный и какой-то вызывающий взгляд.

– Куцый, – говорил сверлящим голосом знакомый Стаса, – знакомься: свои ребята. По одному делу мокрели год назад.

– Водка есть? – спросил Куцый, с трудом раздирая веки. Серые глаза его не глядели, в них плавала дымка. Тоска и тупость были во взгляде Куцего.

– Куцый, – сказал златозубый, – ты готов? Или для смазки?

– Для смазки, – промычал Куцый, и слюна повисла в углах рта.

– Принес, – златозубый разлил по рюмкам.

Куцый выпил и уронил голову на руки.

Златозубый угодливо заулыбался обоим:

– Перебрал братуха!

Куцый поднял голову, разлепил веки и сказал трезвым голосом:

– Брысь!

Златозубый секунду всматривался в него и вдруг исчез.

– Дело ко мне? – спросил Куцый. Взгляд у него был дымчатый, но слюна у рта исчезла.

Климов сосредоточился. Взгляд от столика слева тревожил его, но он уже мог соображать.

– Куцый, – сказал он, – Кот пришил нашего человека. Хотим взять за него.

Куцый отвел взгляд и опять упал головой в локти. Стас и Климов молча ждали. Похоже, он был все же пьян. Куцый опять выпрямился, глаза его были трезвы.

– Вы? – спросил он. – Хипесники, вы хотите взять с Кота! Не заставляйте меня улыбаться.

– Куцый, – настойчиво сказал Климов, – ты нас не знаешь, мы сюда двое суток назад залетели…

– Одесса-мама? – совсем уже дремотным языком пробормотал Куцый.

– Ростов-папа!

– Уважаю! – сказал Куцый и очнулся. Он внимательно оглядел обоих и одобрил. – Этот, – сказал он, глядя на Стаса, – этот вообще. Не похож… Мне бы таких парочку. А то за версту разит феней…

– Куцый, – сказал Климов, – мы хотим взять с Кота, сведи нас с его ребятами.

– Не, – сказал Куцый и помотал головой. Снова на подбородок сползла слюна. – Без пользы дело. С Кота не возьмете.

– Кончай шуршать с шестеркой! – вдруг вмешался Стас. – Трухает, не видишь? Они тут все перед ним задом вертят.

Куцый снова открыл полный ясности взгляд и сказал:

– Пережали, менты! Узнал я вас. Пережали.

Климов хотел было уже встать, но Стас наклонился и что-то шепнул Куцему. Тот коротко поглядел на него, потом уставился в стол.

– Пусть этот ушлепает, – сказал он.

Климов покорно встал и, протолкавшись, вышел в дверь. У двери его поймал пьяный Филин.

– Климов! – раскрыл он ручищи. – Витя! Хоро-шо!

– Куда уж лучше, – Климов с трудом высвободился из его объятий.

– Климов! – кричал Филин, толкая его в грудь. – Хо-ро-шо!

В это время Климов увидел высокую девушку, светловолосую, с траурно выделяющимися на белом лице черными ресницами, и рядом с ней златозубого. «Это же Клембовская, – успел подумать он. – Что она делает тут с этим типом?»

– Климов! – орал, восторженно обнимая его, Филин. – Хо-ро-шо!

Вдруг рука Филина слетела с плеча Климова, и перед ним встала черноволосая подруга Филина. На галочьем лице цвела наркотическая улыбка.

– Витя, вас зовут.

Он оглянулся. У трюмо, глядя на него в зеркало, припудривалась Таня.

Он подошел, заглянул в это милое осунувшееся лицо с резкими морщинками в углах рта, потупился.

– Как живешь? – спросила она, оглядывая его с новым в ней женским вниманием.

– Живу, – сказал он неопределенно.

– Как остальные?

– Кто именно?

– Ну… хотя бы Клейн?

И в ту же минуту он вспомнил. Клыч послал его зачем-то к Клейну, и он вошел в приемную начальника, когда тот додиктовывал что-то Тане.

– … Начальник губрозыска Клейн, – закончил тот. И она, непохожая на себя, с лихорадочным румянцем на нежно-бледных щеках, вынула и протянула ему листы, и рука ее дрогнула, и листы затрепетали в воздухе, и рука Клейна, взявшая листы, дрогнула в ответ, и Климов, незамеченный стоя у двери, поймал взаимную горестную мольбу их глаз: застенчиво сдавшийся взгляд Тани и взгляд Клейна, мужской, страстный.

– Товарищ начальник! – сказал он тогда злобно, и безгласное соединение двух душ оборвалось.

– Пройдем ко мне! – приказал, выпрямляясь, Клейн, и Климов прошел за ним в кабинет, бешено и подчеркнуто громко стуча сапогами, ненавидя ее, ненавидя себя, уничтоженный в самой вере в себя, ссутуленный от собственного ничтожества и ревности.

– Что-нибудь ему передать? – спросил он теперь, пробуя улыбнуться и закладывая руки в карманы.

– Нет, – сказала она, задумчиво и взросло вглядываясь в него. – Что передать! У вас же изобретено много отговорок. Я хотела быть с вами. Вы выбросили меня. Я хотела быть с ним, он бросил меня в самую тяжкую минуту жизни. Его не проймешь, у вас это называется принципиальностью. Он мог спасти меня, мог повернуть всю мою судьбу, он струсил.

– Ясно, – сказал Климов. – Дальше неинтересно. У тебя ко мне все?

– Все, – сказала она, усмехаясь. – Ах, сколько решительности. – Она вдруг затихла, потом потянулась к нему лицом. – Климов, я верю, ты настоящий. Не прикидывайся со мной. Меня сейчас можешь спасти только ты…

Но в это время из двери одновременно вывалились двое. Гигант с пшеничной укладкой волос и Стас. Гигант подскочил к Тане, Стас – к Климову.

– Пошли! – шепнул Стас, и Климов с солдатской готовностью бросился за ним. Уже из-за поворота коридора он оглянулся. Гигант уводил безвольно повисшую на его руке Таню.

Глава IV

Утром была оперативка. В бригаду по особо тяжким пришел Клейн.

– Товаричи, – сказал он с мягким своим акцентом, – вчера ми продольжали выполнять задуманное. Притони на Рубцовской прикрити. Взято трое знакомих – налетчики. С поличным попались содержатели этих уютных уголков. Это звено в большой цепи чистки города. Это есть так. Но о Коте мы ничего не выяснили, хотя ребьята из второй бригады очьень интересовались именно им. Теперь о вашем вчерашнем промахе. Кто докладчик?

Стас встал.

– Это я виноват, – сказал он. – Куцый нас провел. Я думал, что, раз нас подсадит Ферзь, Куцый примет за своих. Была хорошая идея выдать нас за блатных, которые хотят взять с Кота и его парней за кого-то из своих, кого те будто бы убили. – Стас замолчал, поглядел в стол и стал алым до корней волос. – Я ему сказал, что это мы банк в Новочеркасске очистили. Но Куцый раскусил нас. Когда он пообещал быть через час на Вознесенском рынке с Красавцем, мы поверили. Вернее, я поверил. – Стас опустил кудлатую голову и замолчал, потом вновь поднял глаза на остальных. – Мы взяли трех оперативников из дежурной группы. Но на пустыре никто так и не появился.

Климов сидел, не поднимая глаз. Он вспоминал, как они ринулись со Стасом по коридору, как он оглянулся и увидел Таню, безвольно повисшую на руке гиганта в коричневом костюме. Нет, теперь уже она никогда не простит ему. Она не простила Клейну, когда он выступил на собрании и не защитил ее. Теперь не простит Климову, хотя бы сто Красавцев проходило на расстоянии трех метров от него. Женщины не прощают… Он посмотрел на Клейна. Тот внимательно слушал, что говорил Клыч, но глаза у него были далекие, отсутствующие. В густых волосах Клейна уже засеребрилась седина, и вообще в последнее время начальник как-то высох и ушел в себя, раньше он любил пошутить на оперативках, теперь этого почти не случалось.

– На полундру хотели взять, – говорил Клыч, постукивая пальцами по столу. – А Кота на полундру не возьмешь. Это хищник матерый. Мы же почти раскрыли карты. Кот знает, что его ищут, и будет вдвойне хитер. Селезнев, что у тебя накопилось по убийству Клембовских?

– Поначалу я вот о чем, – пригладил волосы Селезнев. – Товарищей наших, устроивших вчерашнюю панику и получивших кукиш в результате, полагаю, надо наказать. – Он взглянул на Клейна.

Клейн холодно и любезно улыбнулся.

– Рад услышать ваше мнение, но постараюсь решить это сам.

– По делу Клембовских, – озлобляясь от тона Клейна и как-то сразу старея от этого, продолжал Селезнев, – никаких новостей нет. Факт, что действовали Кот и его шайка. Надо его брать, в этом все дело. Прибавилась лишь одна деталь: дочь Клембовских непрерывно шляется по подозрительным местам, сводит знакомство с самой жуткой бражкой. Не она ли навела Кота на папашу? Предлагаю установить за ней наружное наблюдение.

Клейн помолчал. Потом положил на стол сухую длиннопалую руку и поиграл пальцами, как на фортепьяно.

– Товарич Клич, – сказал он, – товаричи. За вчерашнюю ошибку сотрудникам Ильину и Климову виношу взискание. По поводу вашей работи могу сказать одно: мало психолегии, товаричи. Товарич Селезнев говорит: не могла ли Виктория Клембовская участвовать в убийстве своих родителей? Я отвечаю: не могла. Почему? Потому что чем больше знакомишься со свидетелями, тем вернее узнаешь, что Клембовские очень любили дочь и она любила родителей. В семье били, я би сказал, нежные отношения. Эта версия отпадает совершенно. Далее, по действиям Ильина и Климова заметна польная недооценка психолегии преступника. Блатной всегда подозревает. Он подозревает всех: знакомых, товаричей, родную мать и отца, даже пьяний, или, скорее, пьяпий в особенности. Искать Красавца надо било медленно и серьезно, всеми путями немного больше вияенив о нем. Пути у нас есть. Блат внутри себя не мольчит. Он говорит. А у нас есть источники информации. Теперь о будучих действиях. Считаю, что у нас есть возможности вийти на Кота, прежде всего через Тюху. Тюха знал и местни, и столични блат. Что у нас с Тюхой, товарич Клич?

– Молчит, – сказал Клыч, грызя ногти, – никак не подъеду.

– Надо думать, – мягко сказал Клейн. – Сначала думать, потом действовать.

Позвонил телефон на стене. Филин встал, взял трубку.

– У нас, – сказал он. – Товарищ начальник, вас.

Клейн подошел, послушал, потом сказал:

– Пришлите его в первую бригаду. Там и поговорим. Надо заставить заговорить Тюху, – сказал Клейн и потер двумя пальцами лоб. – Нет смысла повторять вам, что только средствами морального принуждения…

Открылась дверь.

– Сюда, – сказал дежурный.

Вошел длинный высушенный старик с горбоносым белым лицом, с седой головой.

– Садитесь, гражданин Шварц, – сказал Клейн. – И вот здесь, среди товаричей, излежите снова то, что ви мне говорили вчера. Ви ведь по тому же делу?

– Я по тому же делу, – уныло сказал старик и сел на подставленный Климовым стул. – Граждане из угрозыска, я очень прошу вас… – Он склонил голову, и пряди длинных седых волос свесились вдоль щек. – Бандиты приходили ко мне, а не к Клембовским. Клембовские – случайная жертва. Я прошу вас выставить охрану у моего дома. Я боюсь за свою семью.

– Но какие доводы у вас? – спросил Клейн. – Почему я дольжен виставить охрану к вам, а не к остальным ста тисячам граждан нашего города?

– Вы не понимаете! – закричал, внезапно багровея и начиная задыхаться, Шварц. – Что думают люди? Они думают, что Шварц – богач. Эта публика не понимает, что я лишь маленький ремесленник. Я могу оправить бриллианты, но я не владею ими. А кто такой бандит? Разве он умный человек? Он такой же! И он думает, что Шварц богат, как четыре испанских короля. Они придут! Я знаю…

Все молча смотрели на него, Филин фыркнул и отвернулся. Остальные молчали.

– Смеются, – с горечьюсказал Шварц, – он смешон, старик Шварц! Он так боится за свою драгоценную жизнь! Но старик Шварц боится не за свою драгоценную жизнь, уважаемые. Он умрет, а его семье надо кушать. А кто будет кормить четырех пожилых женщин, для которых я работаю? Без меня им долго не протянуть. Приставьте ко мне охрану, гражданин главный начальник, я заплачу.

– Гражданин Шварц, – медленно сказал Клейн, – я понимаю вас… Но ми не можем приставить охрану к вам или вашей квартире. Не можем.

Шварц опустил голову, долго думал, потом встал.

– Они убьют меня, – сказал он, – это здесь. – Он приложил ладонь к сердцу. – Я знаю, я не придумал это. Они убьют меня. А вам будет стыдно. – И сгорбленный, длинный, он медленно вышел в коридор. Филин захохотал:

– Вот чучело!

Клыч и Клейн одновременно взглянули на него, потом друг на друга и опустили головы.

– Товарищ Клич, ко мне, остальным на работу! – приказал Клейн и вышел из комнаты.

На обед Стаса и Климова повел Потапыч. Старик почему-то был привязан к этим двоим. Решили идти не в нарпитовскую столовую, а в «Культурный отдых» Семина. Место было подозрительное, но кормили там хорошо.

В плохо освещенном помещении столы стояли далеко друг от друга. Поэтому было здесь приятно разговаривать о делах интимных и конфиденциальных. За столами, округло обходящими кухню и буфетную стойку, оживленно беседовали люди в толстых пиджаках, в брезентовых плащах, сплошь в пыльных сапогах – приезжие. В трактире этом собирались по большей части лошадиные барышники и конокрады.

– И по расстегайчику! – говорил Потапыч, нежно поглядывая па полового.

– Выпить чего не прикажете?

– Чаю! – отрезал Потапыч. – И поторопись, любезнейший.

Половой исчез.

– Эх, Потапыч, Потапыч, – сказал Стас. – Он член профсоюза небось, а вы ему, как при царизме, «любезнейший».

– Это не оскорбление, – отбился Потапыч. – А потом, милостивые государи, я человек старый, и перековать меня полностью невозможно.

Подали первое. Климов и Стас так навалились на щи по-крестьянски, что некоторое время не могли принимать участия в беседе. Потапыч же ел мало, зато много рассуждал.

– Война, как и всякий долговременный период насилия, порождает огромное количество человеческих отходов, шлаков – всякого рода злодеев, вот хоть того же Кота… Вот скажи мне, ты за любую революцию? Где бы она ни была? Какая бы ни была?

– А как же! – чувствуя какой-то подвох, сказал Стас. – Но за пролетарскую, конечно.

– А не кажется тебе, что революция – это только средство, а цель – совсем иное.

– Какое средство? Чего ты мне поешь? – обиделся Стас. – Революция – это цель!

– А разве не цель – счастье людей?

– Ну и это! – сказал Стас. – Оно сюда входит…

– Никуда оно не входит, – сказал Потапыч. – Счастье – это свобода, равенство, братство, материальное благополучие. А если это цель, то ее в разных условиях можно достигать разными путями, и эволюция тут ничем не хуже. К тому же при ней меньше затрат, меньше погибает людей и культурных ценностей.

– Оппортунист ты, Потапыч, – сказал Стас. – Да сколько ждать-то ее, твою эволюцию? Раз одни могут ждать до упаду, а другим остается лишь с голоду дохнуть, выход один – революция. Она-то и дает и счастье, и свободу, и равенство, и братство.

– Поглядите-ка, братцы, в угол, только не очень пристально, – прервал их спор сидевший лицом к двери Климов.

Стае, сделав вид, что хочет позвать полового, оглянулся, потом тоже будто бы за этим, помахав рукой, обернулся Потапыч. За столиком около двери сидел Гонтарь и уныло прихлебывал пиво. Заметив глядевших на него товарищей, он едва заметно покачал головой. Они отвернулись. Климов, у которого осталась возможность наблюдать, комментировал.

– О, – сказал он, – ребята, а ведь он знаете кого «ведет»? Клембовскую!

В дверь трактира действительно вышла Клембовская в сопровождении женщины лет пятидесяти в длинном платье и шляпке. Через секунду исчез и Гонтарь.

– Значит, Клейн установил за ней наблюдение, – сказал Климов.

– Но почему наших на этих делах используют?

– Начальник знает, что делает, – ответил Стас. – У ребят из других бригад тоже дел по горло.

Возвращаясь в управление, они зашли во двор и обнаружили там спортивные состязания. Филин боролся около конюшни с рослым парнем из третьей бригады. Филин зажал противника двойным Нельсоном, потом перебросил через себя и после недолгого сопротивления припечатал лопатками к траве. Во дворе стоял закрытый экипаж для перевозки заключенных. У дверец томились двое охранников, а в помещении бригады за своей перегородкой Клыч кого-то допрашивал. Скоро стало ясно, что начальник допрашивает Тюху.

– В ограблении и убийстве Филипповых? – спрашивал голос Клыча.

– Было дело, участвовал, – солидно соглашался Тюха, – это, гражданин начальник, как на духу.

– Ладно. Налет на лавку потребкооперации в Жорновке?

– Ни единым пальцем. Это мне, начальник, не клей.

– Значит, Ванюша руководил?

– Как есть он.

– Пал Матвеич, – с укоризной говорил Клыч, – ты вот твердишь, что в бога веруешь. А по библии врать-то – грех. Ранен перед этим Ванюша был. Другой налетом-то руководил.

– Може, кто и другой, я запамятовал, начальник.

– От статьи бережешься, Пал Матвеич, а уберечься-то нельзя. Вот читай.

За стенкой замолчали, слышно было, как сопел Тюха, шелестя листами. Просунула в дверь голову секретарша.

– Филин, к начальнику!

Филин затянул галстук на распахнутом вороте, отряхнул брюки и вышел за дверь.

– Так как, Пал Матвеич? – опять спросил голос Клыча. – Будем и дальше вола за хвост вертеть?

– Да пиши, начальник, пиши! Сопляков похватали, они варежки и раззявили! Суки!

– Так и пишем: принимал участие в нападении на лавку потребкооперации в селе Жорновка. Ладно, теперь сам добавь, что еще не записано.

– Я себе не враг, начальник.

– Тебе, Пал Матвеич, стесняться нечего, и того» что есть, хватит.

– Мне что вышка, что пышка, начальник! Кто за наше дело берется, тому жизни мало остается.

– Дурное ваше дело, Пал Матвеич.

– Оно и ваше не больно хорошее. Легавое ваше дело, начальник.

– Зато не душегубы.

– Замолчь! – вдруг фистулой вскрикнул Тюха. – Чего душегубством мне тычешь? Ты людей же губил?

– Задаром? Опупел, бандюга?

– А на войне?

– То не людей, а врагов, – сказал серьезный голос начальника. – Это другое дело.

– А окромя врагов, так ни одну невинную душу и не кокнул?

За перегородкой засопели. Потом Клыч сказал:

– Ладно, скажу. – Он на секунду смолк и медленно заговорил снова: – В восемнадцатом сполнял я решение трибунала. Приговор. Офицерика в расход пускал. Молоденький офицерик. Стоит, слезы катятся, а смотрит гордо. Пожалел я его, вражину: «Давай хоть глаза завяжу». А он: «Стреляй, – говорит, – твое дело собачье». Оскорбил он меня. Не собачье мое дело было, человечье. Был он мне классовый враг. Уж сгнил он небось, дьявол глазастый, – сорвался вдруг голос начальника, – я ночи из-за него не сплю. Снится мне. Слезы его снятся. Думаю: оголец ведь. Не будь войны, перековался бы, понял… А на войне какая же жалость…

Опять наступило молчание. Слышалось тяжелое дыхание Клыча. Потом он сказал подчеркнуто ровно:

– Последний к тебе вопрос. Расскажи о шайке Кота.

Вы там поблизости орудовали.

– Про Кота пущай он тебе сам расскажет, – хохотнул Тюха. – Он дюже разговорчивый.

Опять помолчали, потом Клыч сказал:

– Ладно, Пал Матвеич, ты иди, мы еще с тобой потолкуем.

– Прощевай, начальник.

Тюха, коротконогий, крепкий, в арестантской робе, но в своей пока еще кепке, вышел из-за перегородки. За ним показался бледный Клыч.

– Ильин, – сказал Клыч, – проводи.

Тюха помедлил, оглядывая присутствующих, потом, сопровождаемый Стасом, доставшим свой кольт, прошел к двери, издевательски раскланялся со всеми:

– Нашего вам со звоном! – и вышел.

Немедленно после этого просунулась в дверь голова

секретарши.

– Товарища Клыча к начальнику.

– Есть! – Клыч прошел через комнату, с силой саданул дверью.

Вернулся Стас. Светлые волосы его стояли дыбом, все лицо выражало изумление.

– Филина взяли!

– Что? – к нему повернулась вся бригада.

– Только сейчас сунули в конвойку Тюху, смотрю, ведут Филина. Я только рот раскрыл.

Вошел Клыч. Он смотрел себе под ноги. Прошел к своей конурке и встал у дверей в нее. Не оборачиваясь, глухо сказал:

– Товарищи, наш с вами сотрудник Филин оказался злостным нарушителем революционной морали. Своей сожительнице, содержательнице тайного притона Анастасии Деревянкиной, он выболтал все наши секреты. Операцию по чистке Горнов сорвал он. Кроме того, шпана слишком многое знает о нас. Филин и Деревянкина арестованы. Будем проверять, по глупости он все это насовершал или с целью.

Клыч прошел за перегородку и засел там. В комнате установилось пасмурное настроение.

– Как же он мог? – недоумевал Стас. – Жил с нами, в операциях участвовал…

– Да в нем всегда мелкий буржуйчик проглядывал! – резал Селезнев. – На ипподроме играл, порицание получил. То гимнастический зал мечтал открыть…

– Селезнев всегда рад другого вымазать, – зло посмотрел на него Климов. – Филин с тобой вместе Тюху брал. Жизнью рисковал не меньше остальных. Об этом забыл?

– Жизнью рисковал! – усмехнулся Селезнев, – Жизнь, брат, копейка! Вопрос, на какой кон ее ставить! А он, видно, не на наш ставил, раз с такой связался!

– Надо узнать, потом говорить, – жестко сверлил глазами крутоскулое, зло-насмешливое лицо Селезнева Климов. – Не обязательно предательство, может, просто глупость!

– Да уж умом не блистал дружок твой! – захохотал Селезнев. – Если б за глупость прощалось, многим бы можно амнистию объявить.

– Ладно, – сказал Климов, – я не обижаюсь. Пусть он мой дружок. Он им не был, но раз тебе нужно – пусть. Но скажу тебе, Селезнев: мужик ты храбрый, но дурной.

– А мне плевать, что там обо мне твои мозги сварят! – сказал Селезнев, презрительно усмехаясь. – Кто ты мне, Климов? Товарищ по ячейке? Соратник по идее? Всего-навсего сослуживец. Нынче ты здесь, завтра тебя нет! Так что чихал я, что ты там обо мне думаешь!

И тогда неожиданно поднял голос Стае.

– Я твой соратник по идее, Селезнев, – сказал он своим глухим от застенчивости голосом, – а говорю тебе так же, как друг мой Климов: дурной ты человек! И плохой товарищ!

– Вот об этом поговорим в другом месте, сказал Селезнев, и серые глаза его с открытой враждой осмотрели обоих собригадников. – Но и тебе отвечу: мне неважно, что обо мне вы думаете! Я живу для идеи, а все, что болтают разные обывательские элементы, от меня, как дробь от брани, отскакивает! – и, увидев, что Стас опять было открыл рот, отрезал: – Все! Разговорчики… Ваш дружок продавал. А не мой! Тут не ячейка, и я слушать вас не собираюсь!

В этот момент ворвался Гонтарь. Он хрупал огурцом и расплывался всем своим мускулистым лицом с привздернутым сапожком носа. Нечесаные темные патлы свисали на уши.

– Братцы! – сказал он, падая на стул. – Слыхали? Цирк наш выезжает, – он откашлялся. – Оглашаю: «Борьба борьбе». «Развившаяся в городе цирковая борьба приняла за последнее время нездоровый уклон и разлагающе влияет на рабочие массы.

Сами рабочие указывают на вред и разлагающее влияние борьбы в массовых письмах в редакцию и заявлениях в горсовет. Учтя волю рабочих, президиум горсовета обратился в губком РКП(б) с просьбой воздействовать на соответствующие организации в деле принятия ими мер к скорейшему удалению из городского цирка борьбы и оздоровлению цирка художественно-сатирическим репертуаром», – Он засмеялся: – Нет, граждане, уважая горсовет, я все же против этого постановления. У нас в городе даже пьяные перестали драться, стали бороться! За что бороться с борьбой? Нет, это огорчительно, братцы-новобранцы!

– Филипа арестовали, слыхал? – спросил Селезнев.

– Фи-ли-па? – в изумлении привстал Гонтарь.

– За разглашение служебной тайны, – пояснил Стас. – Он своей любовнице проболтался. Из-за пего операцию в Горнах отменили.

Гоптарь сокрушенно помотал лохматой головой и несколько минут сидел молча. Но вот зубы опять блеснули на загорелом лице, опять заискрились глаза.

– Нет, граждане, жизнь удивительная штука, как сказал поэт! Топаю сегодня за Клембовской. Надоело хуже горькой редьки. Куда эта мамзель лезет, чего она ищет? Во все притоны суется, отовсюду ее или деликатно выпрут, или вышибут. Просто жаль становится. Физиономия отчаянная, а чуть что – глаза на мокром месте, и все же опять рвется, я иду позади, индифферентно держу дистанцию и думаю: «Барышня, чего вы хотите от шпаны? Спросите у меня, старого сыскаря, я вам все выложу на голубом блюдечке». И целый день ходит как ненормальная… Впрочем, ребята, не вру, а она немного тае… чего-то в ней есть этакое… Из палаты номер шесть.

– И понятно, – сказал Климов. – Я как вспомню тех-четверых у нее на квартире, аж озноб берет. Ну и волк этот Кот. Такого мы еще и не брали.

– Ничего, найдется и на этого волка своя Красная Шапочка, – сказал Гонтарь. – Прижмем гада! – и запел, похлопывая ладонями по столу. Он весь так переполнен был ощущением силы и здоровья, что просто не мог воспринимать ни дурных, ни печальных известий.

Зазвонил телефон. Гонтарь кинулся к нему, взял трубку.

– Яшка? Ну да, я. Где? На Камчатке, у бакалеи Нилина? Ладно. А она не выйдет? А то вы скроетесь, я вообще вас не найду. Ладно. Возьму пролетку. Выезжаю. – Он дал отбой и повернулся к остальным: – Адью и аванти. Сменщик ждет. Опять буду шлепать за красоткой Клембовской, вдруг она выведет нас на след Кота или какого-нибудь тигра! Не хнычьте, парнишки! Жизнь продолжается. – Он грохнул дверью и исчез, унося с собой свою улыбку и неистребимую жизнерадостность. Снова зазвонил телефон.

Стас снял трубку.

– Что? Разборчивее говорите. Так, – он жестом руки вызвал к себе внимание Климова и стал тыкать в сторону перегородки: «Зови Клыча».

Климов сбегал за Клычом, тот подошел и стал рядом.

– Передаю инспектору бригады, – сказал Стас.

Клыч взял трубку, выслушал первые булькающие звуки, весь построжел, подтянулся.

– Подробнее, – сказал он.

Минуты две он слушал не перебивая, потом повесил трубку, дал отбой и обернулся к остальным:

– При перевозке в тюрьму Тюха вышиб в дверь конвойного и попытался бежать. Филин кинулся за ним и свалил его. Тюха все же отбросил Филина и побежал. Второй конвойный выстрелил. Ранил его под левую лопатку. Пуля пробила легкое. Ранение тяжелое, может быть, смертельное. Оба заключенных доставлены в тюрьму.

Клыч оглядел всех и чуть улыбнулся:

– Во всей этой истории одно небезнадежно, братишки: Филин вел себя, как подобает сотруднику угрозыска. Пусть и бывшему.

Он ушел за свою перегородку. Пришел Потапыч.

– Старость не младость, судари мои, – сказал он, садясь за стол Гонтаря. – И приходят всякие неутешные мысли. Например, правильно ли распорядился я со своими шестьюдесятью четырьмя годами? Мог ли я прожить по-иному и лучше?

– Ну и? – спросил Стас, поднимая голову. – Ведь если бы ты, Потапыч, был революционером с юности, разве это было бы не прекраснее?

– Революционером? – поразмыслил Потапыч и по привычке подул на концы усов. Секунду они парили в воздухе. – Нет, – сказал он, – рискуя вызвать в вас, молодые люди, полное отвращение, должен сказать, что я не хотел быть революционером. Понимаете, я участвовал в студенческом движении, сидел в «Крестах». Правда, всего три дня, нас потом выпустили. На этом революционная часть моей биографии кончается. Ни темперамент мой, ни характер не подходили для этого рода деятельности. Не то любовь к человечеству во мне выражена очень узко, не то честолюбие отсутствует. Мне отчего-то обнаружение преступников всегда казалось не менее важным делом, чем любое общественное переустройство.

– Нет, ты, дед, все-таки договоришься когда-нибудь, – прищуренно вонзился в него Селезнев серыми клинками глаз. – Все, что ты тут несешь, – сплошное буржуазное разложение. И я как марксист…

– Вы, друг мой, весьма самоуверенный и нетерпимый человек, – спокойно сказал Потапыч, – вы уже не способны выслушивать изложение чьих-либо мыслей. И потом: откуда такая самонадеянность – «я марксист»? Выучить десять цитат из Маркса и потому уже считать себя умнее других? Согласитесь, образованному человеку это несколько смешно.

– Я вот соберусь как-нибудь и позвоню в ГПУ, – безмятежно сказал Селезнев, – и попрошу знакомых ребят порыться в твоей анкете. Похоже, там кое-что интересное для них отыщется.

– Селезнев, – спросил Потапыч, закуривая трубку, – скажи, что бы ты делал, если бы тебя и таких вот, как ты, перестали бояться? Твоя жизненная функция, на мой взгляд, была бы исчерпана, ты предстанешь голым для посторонних взглядов, и тогда окажется, что ты лишь свирепое ничтожество, которое способно в этой жизни делать лишь одну работу: пугать!

Климов не выдержал и торжествующе захохотал, Стас слушал задумчиво, и как-то непонятно было: одобрял он Потапыча или осуждал.

– Что ж, – сказал, вставая и распрямляясь во весь свой далеко не гвардейский рост, Селезнев. – Я ведь не так уж рвался, ты вынудил меня к этому, старик. – Он пошел к телефону, но тот в этот миг прорвался звонком.

Селезнев снял трубку и тут же закричал:

– Тревога! Товарищ начальник, машина ждет!

Клыч кинулся из-за своей перегородки к дверям, на ходу доставая из кармана галифе кольт.

– Селезнев на месте. Принимает сообщения. Остальные – за мной!

Они с грохотом пронеслись по коридору, ураганом слетели по лестнице. «Фиат» уже тарахтел во дворе. Трое сотрудников из других бригад теснились на задних сиденьях. Стас и Климов еще потеснили их. Клыч вскочил на подножку.

– Жми!

Мотор взревел. Вахтер отскочил с дороги, ринулся навстречу ветер. Авто пронеслось мимо толпы у цирка, прогрохотало по мосту, распугивая игравших в лапту ребятишек, пролетело по улицам Сосновой слободки. Уже слышны были хлопки выстрелов. Выехали на поросшую травой площадку у старой часовни, и шофер затормозил. В пыли между двумя рядами глухих заборов лежало тело женщины, в нескольких шагах от нее катался и корчился мужчина, третий все время приподнимался, упираясь рукой в землю, и падал вновь. Прижавшись вплотную к доскам забора, какой-то человек в штатском стрелял в другой конец тупика, а оттуда, изредка высовываясь, отвечал ему второй.

Человек у забора, обернувшись на звук мотора, замахал рукой.

– Товарищи, за ним!

– Гонтарь! – крикнул Стас, узнав того, кто катался в пыли.

Они с Климовым выпрыгнули через борта, не ожидая, пока распахнутся дверцы. И, едва выпрыгнув, услышали треск выстрелов. Они дружно кувыркнулись в пыль, вырвали из карманов пистолеты и приподняли головы. Бандит, высунувшись из-за угла, прицельно бил в сидевших в машине. Оттуда ему ответило сразу несколько пистолетов. Тогда, отпрянув за угол, бандит еще раз выстрелил, и тот раненый, который все время пытался встать, вскрикнул и упал.

– Гони! – услышал он команду, и «фиат» ринулся к тупичку. Все сидящие в нем стреляли наперебой. «Фиат» почти врезался в забор, с него спрыгнуло четверо. Один – на заднем сиденье – не поднялся. Голова его лежала на коже заднего валика. Клыч и остальные исчезли за забором. Климов и Стас кинулись к раненым. Женщина лежала, запрокинув голову в канаву. Климов бегло осмотрел ее. Это была Клембовская. Она дышала. Золото волос потемнело от крови. Климов разорвал носовой платок, положил ее голову на колени и стал перевязывать. От угла возвратился Клыч. Остальные копошились в машине возле оставшегося на сиденье. Клыч подошел к третьему, упавшему в пыль лицом, перевернул его и сел перед ним на колени. Клембовская что-то пробормотала. Климов приложил ухо к ее губам:

– Пи-ить!

– Сейчас, – сказал он, – погоди минутку.

Он снял с коленей ее голову и вновь положил на траву, затем бросился к Стасу. В руках того бился огромный Гонтарь, ладонями он хватался за живот, раскрывал горячие глаза, на животе его, присыпанном пылью, сверкала черная густая влага.

– Ма-а-ма! – мычал Гонтарь костенеющим языком, и глаза его были полны ужаса и неистовой жажды жизни. – Ма-а-ма-а!

Всех их положили в машину, где уже вытянулся на заднем сиденье мертвый сотрудник из второй бригады Ленька Ухачсв. Климов и Клыч встали на подножки, Стас и два других сотрудника остались опрашивать население и выяснять подробности. Машина взревела и мягко тронулась.

В помещении бригады все сидели по своим столам и молчали. Только Селезнев злобно ругался между затяжками. Слышно было, как ходит за перегородкой Клыч, изредка сквозь простенок слышался тягостный, как мычанье, стон.

Через час после возвращения опергруппы в бригаду пришел Клейн. За ним – невысокий парнишка с рукой на перевязи. Климов узнал в нем того парня, что перестреливался с бандитом, когда они примчались к часовне.

– Товаричи! – сказал Клейн, дождавшись, когда вышел и сел на стул Клыч. – Мы несем потери. Это тяжело. Замечательни люди били Миша Гонтарь и Леня Ухачев из второй бригады. Храбри, честни и верни своему дольгу товаричи. Война окончилась для всех, но не для ГПУ и не для нас. – Он оглядел сидящих. Все они бледны. У Клыча на лбу испарина. Клейн потер висок, закрыл веки. – Товаричи, Миша Гонтарь умер. – Он встал, встали все. Минуту помолчали. Потом Клейн продолжал: – Товаричи, сотрудник угрозыска не имеет права относиться к смерти товарича или собственной как к чему-то из ряда вон виходящему. Ми на войне, а на ней стреляют. И убивают. Перехожу к делу. Важни подробности. Гольцев, сообчайте.

– Я сменщиком с Гонтарем ходил, – сказал парень с перевязанной рукой. – Как раз Клембовская в дом одна вошла и не выходит. Я и позвони Гонтарю: Миш, мол, смени. Его очередь подходила. Ну, он на извозчике и приехал. Только я ему сдал, значит, смену, глядь, она выходит и идет себе. Ну, я задержался. Дальше. Смотрим, из тупика выходят двое. Она мимо нас, они навстречу. Один на другую сторону перешел – такой дохленький, рыженький, а второй идет встречь Клембовской и, как она поравнялась, чем-то ей ка-ак рубанет по затылку. Я-то еще губами шлепал, а Гонтарь как кинется. Тот-то хотел, видно, уже лежащей ей добавить, но Гонтарь его раз – и сломал. Тот упал, а второй с той стороны бежит, и я бегу. Он в меня трах – я и остановился, а он к Гонтарю. Тот еще только руку в карман, а этот почти в упор ему в живот. Я раз стреляю – мимо, второй – мимо, а он ширк – за тупичок, оттуда в меня и бьет, главное, зараза, до чего точно. Мишка катается там, Клембовская лежит. Гляжу, тот, дружок энтого, стал вставать – я в него. Упал. Тут постовой откуда-то взялся. Я кричу: давай, мол, браток, беги звони в розыск, я пока отобьюсь. Минут через пять вы… Вот…

– Наделал этот рыжий делов, – сказал Селезнев. – Значит, тебя в руку, Гонтаря совсем, Ухача из второй бригады совсем, Клембовскую ранил…

– Товаричи, – сказал Клейн. – Сейчас ваша бригада становится оперативки группой. Ночевать будете здесь. Пока у нас только неудачи. Но вот удача – человек, которого взяли рядом с Клембовской. Он дважды ранен, но в сознании. Говорить отказался. По тому, как его напарник питался вивести его из игры, заключаю, что он теперь становится чрезвычайно опасним для них. Вполне возможно, что он не из их шайки, а биль нанят для убийства Клембовской. Но знать о них он кое-что дольжен. Так что первий успех, пусть и добитый тяжелой ценой, у нас есть. Какие предложения?

– Надо было дом тот обыскать, откуда Клембовская вышла, – сказал Клыч. – Теперь как бы поздно не было.

– Селезнев, возьмите двух людей из второй бригады. Ви проводите! – кивнул Клейн раненому. – Действительно, странная связь: почему они покушались на Клембовскую именно у этого дома? Идите, товаричи.

Селезнев и раненый ушли.

– Клембовская ранена неопасно, – сказал Клейн. – Завтра уже сможет говорить… Очень странная комбинация, очень странная… Зачем она им понадобилась? Впрочем, я подозреваю зачем.

– Когда Мишу хоронить будем? – спросил Клыч.

Клейн посмотрел на него, опустил голову.

– Через два дня, Степан Спиридонович.

Все помолчали.

– Все, – Клейн встал и вышел.

Клыч ушел за перегородку. Опять нависло молчание. В конце рабочего дня приехал Селезнев.

– Убита, – сказал он входя, – тяжелым предметом в висок Прасковья Моисеевна Кубрикова, торговка.

Клыч вышел из-за перегородки, усы топорщились, глаза блестели.

– Бешеная собака, – сказал он. – Братишки, жизни надо не пожалеть, но такую гадину уничтожить.

– Ему все равно вышки не миновать, – сказал Селезнев, садясь. – Вот и стреляет, режет.

– Чего он эту-то? – спросил Стас. – От нечего делать, что ли?

– Разгадка у Клембовской, – сказал Клыч. – Предполагаю, дело в ней. И вообще… Не вмешивайся эта деваха, неизвестно, как и куда нас бы увело, а сейчас, по всему видно, дело тянет к концу. Скоро будет ему амба!

– Коту?! – усмехнулся Селезнев. – Возьми его вначале.

– Возьмем, – сказал Клыч и обвел всех запавшими, горячечно блестящими глазами. – Не знаю, кто останется жив, но этого дикого Кота мы возьмем, братишки. И по всей форме представим правосудию. Вот тогда я посмотрю, как он повертится, сволочуга.

– Сначала надо взять, – сказал Селезнев, – а потом хлестаться.

– Ребята, у нас три часа свободного времени, – не обращал внимания на слова Селезнева, распорядился Клыч. – В девять быть здесь как штык.

Стас и Климов, накинув пиджаки, пошли к дверям.

Глава V

Солнце уже садилось, за куполом цирка медленно проливались алые струи заката. Народ схлынул, улицы в этот предвечерний час были пустынны, лишь у рюмочной толкалось несколько фигур в лохмотьях, выпрашивая у редких прохожих по тысчонке на выпивку.

Климов, как пленку в фильме, не отрываясь, прокручивал одни и те же кадры: пыльный пустырь между глухими заборами, Клембовскую, уронившую голову в канаву, катающегося в пыли Гонтаря… Он жил вокруг, город, ходил в цирк на борьбу, работал, торговал, заседал, а где-то рядом, неуловимый и страшный, как бешеный волх, готовый укусить, и укусить насмерть, бродил Кот.

– Мать у Гонтаря где? – спросил он Стаса.

– В Курске, кажется, – ответил Стас.

Они брели без видимой цели, куда-то к мосту, к своей слободке. Но домой обоим не хотелось, да и что было делать там, дома?

– В семь у меня ячейка, – сказал Стас, – объединенная: партийно-комсомольская. Ты что будешь делать?

– Не знаю, – сказал Климов. – Потолкаюсь где-нибудь.

С грохотом и звоном процокала конка. С крыши свистели беспризорные,

– Ты на фронте сколько был? – спросил Стас.

Они теперь спускались к реке по узкой стежке, со всех сторон поросшей лопухами и крапивой.

– Год, – сказал Климов.

– Страшно на фронте? – спросил Стас.

Вечерняя свежесть реки обдула их, заставила поежиться в легких пиджачках.

– На фронте и страшно и не страшно, – пояснил Климов. – Там, Стас, всегда почти на людях. Перед атакой, верно, страшно. А потом, когда побежали, заорали, даже не страшно, а так – безумеешь. Орешь, стреляешь, бежишь, рядом тоже орут, бегут, стреляют. Все как в тумане, ворвались в окопы – вроде была драка, орудовал штыком, но вспомнить трудно. Иногда про другого вспомнишь, а про себя ничего. Да, вообще говоря, редко до рукопашной доходит. Там в каждом бою бывает момент такой: одна сторона вдруг понимает, что не удержит. И знаешь что: понимают сразу – и командиры, и солдаты. И наоборот, иногда все ревет вокруг, кажется, все, хана, а почему-то вдруг чувствуешь: наша берет. И точно. Глядь, огонь ослаб, мелькают спины, вот тогда даешь! И наша победа!

Они помолчали. Шелестела трава под ветром. Чуть слышно плескала волна. Тьма окружала их, враждебная тьма, и в ее бездонной жути негромко и словно бы о них самих пел с той стороны реки дальний и звучный голос: «Вы-хо-жу-у оди-ин я на до-ро-о-гу…»

– Помереть не страшно, – сказал Стас. – Нет, честно, я не боюсь. Страшно только, что умер, и все. Никакой памяти о тебе. Сгинул. Был – и нет. Ну, ты там вспомнишь, может, еще кто-то, а потом и вы забудете…

Климов улыбнулся в темноте. Чудак он, Стае, милый, родной чудак.

– Вот хотел я быть художником, – опять заговорил после паузы Стас, – не вышло. Нет таланта. После художника, Витя, остается красота. Настоящая красота, так что сердце дрожит и плачет. Если, конечно, был у него талант. А у меня нет. И вот цветы… Все равно вся красота мира ничего прекраснее цветов не изобрела. Я бы после смерти каждому не памятник ставил, а цветы на могилу сажал. И каждому свои – по заслугам и по характеру. Одному лютики – за тихость и простоту, другому тюльпаны – за гордость и решительность, третьему – розы. Это за чистоту и вообще за все, за служение идее, людям… Потому что розы – сама красота, Витя… И знаешь, если бы я вывел такой сорт роз, чтобы он не нуждался в цветниках и оранжереях, а рос всюду и не боялся наших морозов, вот, честное тебе комсомольское, я бы помереть мог спокойно…

«И дыша, вздымалась ти-хо гру-удь!» – пел голос на той стороне.

Темнело. Усиливался ветер. С неожиданно жалобной интонацией закричала в прибрежных кустах какая-то птаха.

– Ну а мне на могилу что бы ты посадил? – спросил, усмехаясь, Климов.

– Да ну, Витя, на какую могилу!

– Ну а все-таки?

– Тюльпаны, – нерешительно пробормотал Стас, – или гладиолусы там…

– Нет уж, – сказал Климов, – если такое случится, ты уж надо мной лютики посади. Ну хотя бы за тихость и Простоту.

Они помолчали.

– В семь ячейка, – встал Стас. – Партийно-комсомольское объединенное заседание.

– Встретимся в розыске, – сказал Климов.

Стас ушел, а он лег на влажноватую еще, не совсем росяную траву и стал смотреть в небо. Оно было звездным, темным, безмерным. «А я, – думал Климов, – что после себя оставляю? Вот мы, сыщики, ловим бандюг. Это, конечно, правильная профессия, но почему же я иногда становлюсь перед чем-то, словно башкой о столб ударился, словно я только делаю вид, что совершаю полезное и нужное дело, а сам понимаю, что этого дела мало для оправдания моей жизни на земле? Но что же еще я тогда должен сделать?.. И вообще, откуда сегодня эти мысли у меня, у Стаса? Это, видно, из-за Мишки…»

Кто-то зашуршал позади. Он скосил глаза вбок, но не пошевелился. Затем рядом с ним появилась тоненькая фигурка и села на камень, где только что сидел Стас. Он смотрел на нее внимательно и отрешенно. Это оказалась девчонка лет пятнадцати. На ней было черное платье, продранное под локтем так сильно, что когда она поворачивалась, то в прорехе явственно мелькало белое тело. Она несколько раз нервно оглянулась на него, в глазах ее было возбуждение и страх. Так они провели вместе и далеко друг от друга минут десять.

– Деньги-то есть, дядь? – спросил глуховато-звонкий девчоночный голос. Лохматая голова повернулась к нему, опять испугом и возбуждением блеснули темные глаза.

– А что? – спросил он.

– А то… пойдем за два «лимона».

Он привстал. Она искоса взглянула на него и отвернулась, ожидая.

– Одна живешь? – спросил он, чувствуя такую жестокую горечь, что слова с трудом проходили через гортань.

– Сама живу, – сказала она и повела худенькими плечами. – Не бойсь, никто с тебя не спросит… Пойдем, что ли?

Он опять упал на траву и опять всмотрелся в звездное небо. Шел шестой год революции, а голодная девочка становилась проституткой, чтобы хотя бы прожить.

– Как зовут тебя? – спросил он.

– Манькой, – сказала она. – Идешь или как?

Он сунул руку в карман, вытащил краюху хлеба – неприкосновенный запас.

– Возьми, Маня, – он протянул ей хлеб.

Она всмотрелась, схватила, стала жадно есть.

Он лежал, думал: «А если со мной что случится? Неужели Таня пойдет по рукам? Конечно, та взрослее, ей уже двадцать. И все же». Он опять увидел, как беспомощно повисла тогда она на руке у завитого гиганта. Нет, Мишкина смерть требовала другого отношения к жизни. Самолюбие? Но до него ли сейчас? У него нет более близкого человека, чем Таня, и он пожертвует своей гордостью и всем, что потребуется, но уведет ее из того мира, куда ее столкнуло чье-то равнодушие и тупое пристрастие к форме.

Он резко вскочил. Девчонка вздрогнула и согнулась, обхватив колени.

– Маня, – сказал он. – Я тебя в приют отведу.

– Не пойду! – Она, не оглядываясь, наотрез закрутила головой.

«Таня, – думал он. – На этот раз я все-таки поговорю с тобой, чего бы мне это не стоило».

– Ладно, – сказал он. – Живи как хочешь. Но вот что, – он нагнулся и положил руку на дрогнувшее худенькое плечо. – Меня зовут Климов, и, когда тебе станет плохо, позвони по телефону двадцать – двадцать два… Позвонишь?

Она, не оглядываясь, кивнула. Он пошел вверх по откосу.

– Эй! – крикнул сзади девичий голос. – А как звать?

– Так и скажи: Климова к телефону.

Глава VI

В «Экстазе» громыхал фокстрот. Ребята из джаза выделывали черт знает что: высоко пели трубы, низко стлались баритоны саксофонов, убийственно выстреливали очереди ударника. В танцзале наверху толпа бешено топотала на одном месте, потому что сдвинуться в толкучке было некуда. Климов, протискиваясь между пустыми стульями у стен и танцующими, всматривался в колышущуюся толкотню голов. Узнать и найти здесь Таню было почти невозможно. Тогда он стал искать пшеничную укладку. Рослых мужчин здесь было немало, но тип в коричневом костюме выделился бы даже среди рослых. Нет, и его не было видно. «Но разве Таня обязательно с ним?» От этой мысли Климов весь похолодел. «Неужели темноглазая тоненькая чистая девочка могла пойти по рукам? По этим потным, алчным, бесстыдным рукам?»

пел на эстраде маленький толстый человек в чусучевом костюме с пестрым широким галстуком, —

Навстречу Климову пробирался невысокий паренек в дешевом костюме с пышным галстуком. Они столкнулись, вплотную с ними отчаянно работали ногами танцоры. Климов узнал парня, это был свой, из третьей бригады.

– Слушай, друг, – он потянул парня за лацкан. – Ты тут Шевич не видал?

Парень дисциплинированно делал вид, что незнаком с ним, и пытался пролезть мимо.

– Да ты не дури, – раздраженно сказал Климов. – Я тебя по службе спрашиваю.

Тот сразу вскинул глаза:

– По службе? Другое дело. Шевич? Это что у Клейна была, а потом вычистили?

– Эта самая.

– Была на танцах. Потом вниз ушла.

– Одна?

– Был с ней какой-то. Здоровенный. Волосы прикудрявлены.

– Вниз ушла?

– В номера.

Климов повернулся и, расталкивая танцующих, кинулся к выходу из зала.

На первом этаже в длинном коридоре, по стенам которого стояли трюмо, отчего каждый проходивший двоился в отражениях, переминались два типа в позументах. Климов подошел к ним, они сомкнулись перед ним, образовав непроходимый заслон из ливрей и мощных торсов. Климов взглянул в разбойно-почтительные лица, вынул удостоверение.

– Розыск! – сказал он.

Позументы дрогнули и расступились. Климов почти бегом бросился по коридору, отражаясь во всех зеркалах сразу. При повороте вниз на лестницу он увидел, как один из вышибал тянет какой-то шнур на одном из трюмо, услышал отдаленный звук звонка внизу и понял, что обитателей номеров предупредили о его появлении. Торопиться смысла не было. Он медленно спускался по застеленной ковровой винтовой лестнице и думал о том, как отыскать Таню в этом лабиринте тайных удовольствий и нэпмановских секретов. Лестница кончилась, начинался коридор.

Где-то за тонкой стенкой всхлипнула женщина. Климов вдруг почувствовал такую усталость, что сразу решил уйти. Он повернулся, и в тот же миг прямо перед ним распахнулась дверь, и человек в коричневом костюме с решительным клювоносым лицом, с мелко завитыми светлыми волосами встал в дверях. Он смотрел прямо на Климова, и Климов узнал его.

– Таня здесь? – спросил он, подавшись навстречу завитому.

– А! – сказал, узнавая его, завитой. – Таня? А что вам до нее?

– Пусть войдет! – раздался позади знакомый голос.

– Ну что ж, заходите! – сказал завитой и посторонился.

Климов шагнул в душный, настоянный на аромате духов и цветов полумрак номера. Высокая настольная лампа царствовала над столом, уставленным шампанским. На цветных диванах и креслах вокруг стола сидело пятеро. Две женщины – одна блондинка, другая южанка со смелым и нежным одновременно лицом, с влажно мерцающими большими глазами. Рядом с ней юноша в студенческой тужурке старых времен, смотревший на Климова со смешанным выражением интереса и неприязни, могучий толстяк с седой шевелюрой, и в углу Таня. На лоб ей косо падала прядь, блузка тесно охватывала маленькую грудь и прямые плечи. Она смотрела на Климова спокойно и казалась такой чужой, что усталость, сменившаяся было волнением, теперь опять вернулась.

– Меня ищешь? – спросила Таня.

Завитой прошел мимо Климова, подставил ему стул и сел за стол рядом с Таней.

– Поговорить хотел, – сказал Климов.

– Говори, – сказала она.

– Здесь? – спросил он.

– Да, – сказала она. – Кого нам с тобой стесняться?

– Уйдем? – попросил он, опуская глаза под настойчивым ее взглядом, в котором уже замелькали искры вражды и гнева.

– Куда же? – спросила она с непонятным интересом. – Куда же ты меня хочешь увести?

Он сел на стул и посмотрел на студента, потом на толстяка. Те слушали и разглядывали его с холодным любопытством.

– Выпьете с нами? – спросил завитой и разлил всем шампанское.

– Таня, – сказал Климов. Ему вдруг стало все равно, слушают его эти пятеро или нет. – Ты пойми, – сказал он, – я не мог тогда. Убийцу брали…

– Прежде всего долг и общественные обязанности! – засмеялась Таня звенящим смехом. – Товарищ Климов и товарищ Шевич. Хватит! Я хотела быть вам товарищем, вы меня выкинули как собаку. Теперь я не хочу быть товарищем, слышишь? – Она смотрела на него своими темными, гневно сияющими глазами. – Я хочу быть женщиной! Любимой! Ты можешь меня ею сделать?

Климов вдруг улыбнулся. Она очень еще юная. Вот когда злится, это особенно ясно.

– Чему это вы? – спросила Таня, и в голосе было удивление.

– Любимая, – сказал он, – уйдем отсюда!

– Общество вы, Танечка, выбрали себе весьма низкопробное, – издевательски пояснил толстяк. – Утонченный вкус советского сыщика возмущен вашим выбором.

– Ничего, – сказала Таня, опять поднимая голос до звенящей высоты. – Потерпит. Так ты говоришь: любимая? А на что ты мог бы решиться ради меня?

Он снова внимательно вгляделся в ее бледность. В сухой блеск глаз и вдруг понял, как ей трудно живется. Надо было бы многое объяснить, но он не мог, не хватало слов.

– Вы гость, – сказал завитой резким тоном, – и прошу вас быть как дома. Выпьем?

Климов взглянул на него и снова перевел глаза на Таню. Там, за стенами этого дома, бродила Маня и тысячи голодных, а эти сидели здесь в тепле и уюте, играли в любовь, пили и еще обижались, что их смеют не понимать. И Таня среди них, среди этих…

Таня вздрогнула и обхватила плечи руками вперекрест.

– Так зачем ты пришел? – спросила она. – Просить меня отсюда уйти? Я здесь с друзьями, мне некуда уходить. Я однажды уже пробовала уйти из своего круга и расплатилась за это. Что еще ты можешь сказать? Вот Константин, – она показала ладонью на завитого, – ради меня обворовывает свое акционерное товарищество! – Завитой, как лошадь, дернул головой, но смолчал. – Вот Дашкевич ради Этери промотал все свои миллиарды, а что можешь сделать ты для любимой женщины?

– Увести ее отсюда, – сказал он. – Только это!

– Не в твоих силах! – крикнула она. – Потому что, если бы ты и смог это сделать, завтра бы опять нашлась причина – общественная, государственная, какая угодно, – и меня бы для тебя не стало! Потому что для таких, как ты, Клейн и все остальные из вашей компании, я не существую. И совершенно непонятно, как ты решился прийти сюда, чтобы заняться столь личным делом, как выяснение наших отношений!

«Уже обучили своей логике», – он, наливаясь тяжелой яростью, оглядел остальных. Завитой косил на него испуганным глазом, ерзал на стуле. Другие ждали его ответа, мужчины – с неприязненными усмешками, женщины – с каким-то жалостливым любопытством.

– Значит, для доказательства моих слов я еще ни чегоне украл? – спросил он, поворачивая голову и с едкой злостью оглядывая Таню. – Подскажи где. У меня опыта мало, до этого больше ловил тех, кто крадет…

Наступила тишина. Завитой замер на стуле. Танино лицо полыхнуло краской. Она закрыла глаза, ссутулилась, потом вновь взглянула на него. В глазах были гнев и беспомощность. Сейчас она опять что-нибудь скажет, и уже ничего невозможно будет поправить. Он встал.

– Мишку Гонтаря убили! – Он посмотрел в последний раз в глаза ей, запоминая навсегда это милое, бледное, большеглазое лицо, и пошел к двери.

– Ми-и-шу? – ахнул сзади ее голос.

Он вышел и пошел по коридору. Навстречу ему спешил высокий человек в черном костюме с «бабочкой», с официальной улыбкой на ничего не выражающем желтоватом лице.

– Товарищ из угрозыска?

– Да, – сказал он.

– Кленгель, – он пожал руку Климова холодными, вялыми пальцами. – Я вам нужен?

– Нет, – сказал Климов. – Я по личному делу.

– По личному? – Кленгель понимающе кивнул. – Могу я помочь?

– Не можете! – сказал Климов.

Он обошел Кленгеля и пошел по коридору. За тонкими стенками уже шумели голоса, гремел граммофон, слышались крики, пьяные звуки поцелуев, хохот. Он почти бегом выскочил на улицу. Зашагал по булыжной мостовой. Позади слышался цокоток чьих-то шагов. «Зачем все это было нужно? – думал он. – Почему я решил ее откуда-то извлекать? С чего я взял, что она хочет быть рядом со мной? Она ведь с ними во всем: воспитание, общение, мысли – все их; это к нам, а не к ним она попала случайно».

– Витя! – позвал за спиной женский голос.

Он встал, словно оглушенный. Подошла Таня.

– Я на минутку, – сказала она, опять охватывая себя руками за плечи. – Как это случилось… с Мишей?

– Тут ранили одну, – роя сапогом землю, пробормотал он. – Дочку зубного врача… Он хотел ее спасти от бандитов.

– Вику? – вскрикнула Таня.

Он поднял на нее глаза.

– Ну, Клембовскую!

– Вику? – повторила она. – Она жива?

– Она-то жива, – сказал он, нехорошо усмехаясь: «Вику ей жаль, а про Мишку уже забыла». – Гонтарь умер.

– Ужас! – сказала она и провела ладонью по лбу. – Витя, какая у вас страшная работа!

Он молчал. Даже радости не было оттого, что она догнала его и заговорила. Не было радости. Потому что «на минутку». Потому что сначала Вика и лишь потом о Мишке.

– Витя, – сказала она, не глядя на него, – можно, я провожу тебя? У тебя есть время?

– Ты ж на минутку, – сказал он зло.

– Да… я и забыла…

Она все стояла на ветру, подрагивая в своей белой легкой блузке. Горькая нежность ударила в сердце, пронзила, затуманила,обожгла. Но он не сделал ни шага, ни движения.

Я… пойду? – полусказала-полуспросила она.

Ее там ждали друзья. Те самые друзья, с которыми дружить – значило раздружиться с ним, с Климовым.

– Иди! – сказал он жестоко. – Иди! Расскажи им еще раз, как ты ошиблась, когда пошла с нами, а не с ними. Расскажи, им это узнать полезно.

Она вздрогнула, вдохнула воздух, на высокой шее запульсировала жилка, она взглянула на него – взгляд был затравленный, больной, молящий, – повернулась и побежала, слабо поводя локтями. А он смотрел, смотрел…

Вечер был. Звезды прорывались сквозь клочковатые облака. Климов шел по мостовой, сторонился от редко проносившихся пролеток. Горечь томила сердце.

Далеко на окраинах рокотали заводы, гремели где-то пролетки. Уже еле слышно доносил сюда свое томление оркестр из «Экстаза». Он свернул к управлению. В дежурке усталыми глазами глядели трое. На втором этаже из бригадного помещения доносился голос Селезнева. Климов решил было войти, но не хотелось никого видеть. Он отошел в конец коридора, с треском открыл окно. Душный вал сиреневого запаха обдал и словно омыл его. G Таней – все, но жизнь продолжается. Он высунулся в окно. Городской вечер. Синева, простроченная гирляндами огней, грохот повозок и пролеток на улицах. Редкий выкрик автомобильного рожка. Шорохи близких садов.» Надо жить и делать свое дело.

Резко хлопнула дверь. Кто-то вышел в коридор, постоял и двинулся к нему. Климов не обернулся.

– Климов? – спросил хрипловатый бас Клыча. – Вахту несешь? Там ребята матрасов натащили. Иди отдыхай.

Климов повернулся, посмотрел на Клыча. Начальник, в тельняшке, сквозящей в распахе кожаной тужурки, с папироской в зубах, смотрел через плечо Климова в окно, от него крепко пахло табаком и кожей.

– Тоскуешь, браток? – спросил Клыч.

– Просто настроение какое-то… – сказал Климов, отворачиваясь к окну.

– И у меня настроение, – сказал начальник. – Он тронул Климова за плечо. – Витек, айда выпьем? У меня немного есть.

Климов, изумленный тем, что услышал, резко обернулся. У Клыча было печальное лицо, русая полоска усов в сумерках странно посветлела и придала Клычу вид растерянного коммивояжера, у которого отказываются брать его товар.

– Айда? – позвал снова Клыч.

– Можно, – сказал Климов, и они, пройдя по коридору, вошли в комнату третьей бригады.

– Садись, – сказал Клыч и вытянул из бокового кармана тужурки начатый штоф водки.

Климов сел, осмотрелся и обнаружил на столе графин и стакан. Клыч вытянул из кармана две краюхи хлеба, затем аккуратно завернутую в бумагу соль.

– Поехали, – скомандовал он и налил в стакан. – Пей! – посмотрел он на Климова горячими глазами. – Пей, Витек, за мировую революцию и правду На земле.

Климов дернул головой и выпил. Водка обожгла горло, он закашлялся. Клыч протянул ему посыпанную солью краюху:

– Ешь.

Пока Климов закусывал, Клыч тоже выпил, потом уперся грудью в стол и заговорил:

– Понимаешь, братишка, было у нас собрание, и чего-то после этого все нутро у меня затосковало. Захотелось выпить. А я ведь с двадцатого года как бросил, так к зелью и мизинца не протягивал.

– Расстроили вас? – спросил Климов. Он любил Клыча. Тот был хороший начальник – не мелочный, смелый, несмотря на внешнюю простоту, нередко поражал незаурядным умом и дипломатичностью. Сейчас ему было не до Клыча, но того тянуло к разговору, и Климов старался поддерживать беседу.

– Расстроился, точно, – сказал Клыч и повернул голову к окну.

В темноте выражения его лица не было видно.

– Я, братишка, в партии с шестнадцатого года, – медленно, словно вдумываясь в собственные слова, заговорил Клыч. – Все углы посчитал, всем сомнениям отдал долг, но курс выдерживал без уклонов. А чего не было: Брестский мир! Мать моя богомолка! Я был в отряде на Украине, мы свету белого невзвидели! Уйти, отдать все немцам! Потом наш флот потопили!.. До сих пор вспоминать не могу… Да, всяко было. Но не колебнулся. Не потому, что сам думать не умею, а просто крепко верю тем, кто у нас в командирской рубке. Они туда не за красивые байки поставлены, и в тюрьмах, и на каторгах бывали. И на фронтах под пулями не гнулись. Я верю. Но вот ты мне скажи, почему это такое: встает дрючок этот, Селезнев, и начинает поливать: революция, бдительность, беспощадность… «Клыч не имеет права при посторонних обсуждать высокую политику». Какую такую «политику»? Селезнева, выходит, я не имею права обсуждать? И разве ты посторонний?.. «Потапыч – буржуазный элемент, и его надо изъять!» Почему? Старик иной, у него жизнь была иная, да и не рабочий он, ясно, он по-иному мир понимает. Но свой старик-то. Пользы от него – вагон' Он и в преступниках понимает, и дело свое знает как облупленный. Так отчего же контра?

Клыч снова налил в стакан и придвинул его Климову. Тот выпил и в темноте осторожно поставил, потом нашарил недоеденную краюху, стал жевать. Клыч тоже быстро и умело проделал всю процедуру. Стукнул о край стола его стакан.

– И вот что я тебе скажу, – опять зарокотал его голос, – обидно, что, только начинает он свои обличения, сразу кое-кто в его сторону тянет. Потапыча мы, правда, отстояли. Но авторитет у нашего «борца за беспощадность» вот таким путем как на дрожжах пухнет. И вот, браток, интересная штуковина: почитал я кое-что по французской революции: Блосса там, Минье – чего улыбаешься? Такой, мол, дуб, как твой начальник, книжонками увлекается? Это я только кажусь эскимосом, я, брат, книги давно люблю и привык из них уже разные соответственные нашему времени истории вытягивать. Вот, скажем, разные люди: Марат, Робеспьер и в особенности Дантон. Все разные. А Дантон – так тот и на руку нечист бывал. Так когда они наибольший успех у массы имели? Как только начинали ратовать за беспощадность. Факт. И думаю, потому масса на этот лозунг отзывалась, что для революции он поначалу очень важен. Она ведь как? Босая, голая, почти что с голыми руками против контры с ее пушками и офицерьем, против всего привычного прет. За нее вперед всех сознательные, за ними сочувствующие, а прочие – кто сомневается, а кто окончательно против. Поэтому, чтобы победить врагов, работать, строить, нужны зоркость и дисциплина.

А тут – взять у нас вот в России – белые, зеленые, черные, желтоблакитные, коты разные людей, как мышей, душат, и получается, что к таким нужна беспощадность. Но сама революция, она за доброту. Ей только никак не дают доброй стать. Сколько раз у нас смертную казнь отменяли? Раз пять, не меньше. И когда? Война шла, а мы ее отменяли. Но ведь как ее отменишь, «вышку», когда такая сволочь, как Кот, по земле ползает? И я в таких делах беспощадность одобряю. Без нее порой никак дело не протолкнуть.

Но только есть горлопаны вроде Селезнева, которым та беспощадность – не боль, не временное явление, а вроде бы хлеб насущный. Они о ней громче всех орут и авторитет на ней же наживают. И сверху его отмечают за бдительность, и начальство, не разобравшись в этом типе, берет его на положительную заметку, и из прокуратуры требуют его к себе, как преданного и бдительного кадра. И он идет вперед, Селезнев, и, по всему видно, рвется наверх. Как думаешь, не наломает он там дров, наш беспощадный товарищ Селезнев? Что скажешь, менее беспощадный товарищ Климов?

– Я б его вверх не пускал, – сказал Климов, – демагог он.

– То-то и оно, – сказал Клыч. – Такого человека раскусить трудно. За слова прячется и для своей пользы на все готов. На все, понимаешь?

Открылась дверь, что-то зашуршало, и лампочка у потолка сначала заалела тонкими волосиками, потом вспыхнула и осветила комнату. В дверях в белом френче и белой фуражке стоял Клейн.

– Беседуете, товаричи?

– Беседуем, – сказал Клыч, смущенно отводя глаза от начальника. Тот коротко покосился на бутылку, и Климов, понимая, что запоздал, сдернул со стола и осторожно поставил ее на пол.

Клейн подошел, придвинул стул и сел.

– Оперативная группа виехала, – сказал он. – Вокзаль – стрельба.

– О Коте никаких вестей? – спросил Клыч, оправляясь от смущения.

– Надеюсь на Клембовскую и того раненого бандита, – сказал Клейн, трогая пальцем черные усики. Лицо его было бледно, полно утомления и печали.

– Думал я, расколю Тюху, – сказал Клыч. – Понимаешь, Оскар Францевич, задел я его на последнем допросе, чем – не знаю, а чую, задел. И вдруг – на, попытка к бегству!

– Мало данных, – вздохнул Клейн. – Центророзыск молотит телеграммами, МУР высылает людей. Такого зверя еще не било. А взять не можем. Цум тойфель! – по-немецки выругался Клейн. – Какой-то чепуха!

Наступило молчание. Потом Клейн оглянулся на дверь, сходил прикрыл ее, вернулся к столу и попросил, горячо и по-мальчишески светя глазами:

– Степан Спиридонович, выпить осталось?

– Есть! – тут же откликнулся Клыч. – Давай, Климов.

Они опять выпили по трети стакана, поочередно передавая друг другу посудину.

– Что, товарич Климов? – спросил Клейн, устало улыбаясь. – Все судиль меня за Таню?

– Когда я вас судил? – спросил, нахмурясь, Климов.

– Ти меня всегда судиль, – сказал Клейн. – Я видель. И все-таки не мог я, не мог. Зачем она нам льгала? Почему прямо не сказать: отец – дворянин. Ми приняли бы к сведению. Дали большой срок на проверку, а потом она била бы с нами.

– Ну, соврала раз, так что? – вдруг прорвалось у Климова. – Она ж девчонка, а среди нас разве Селезневых мало?

– Э, майн либе кинд, – сказал Клейн, – у тебя все очень просто. А партия нас учит: нельзя льгать. Сольжешь – нет тебе вери. Так и вишло с Таней. – Но глаза он уводил, начальник. И Климов отвернулся.

– Спать надо! – вдруг сказал Клыч.

– Что ж, – вздохнув, сказал Клейн. – Можно и спать. Покойной ночи, товаричи.

Но спокойной ночи не было и быть не могло. Климов спать не мог, да и остальные ворочались на брошенных на пол матрацах. Внизу изредка гремел звонок тревоги, и слышно было, как, прочихиваясь, выезжает за ворота автомобиль. Каждый раз Стас садился на своем матраце и молча смотрел в окно. Оно было озарено светом близкого фонаря. Стас ждал чего-то, потом встряхивал кудлатой головой, вздыхал и снова ложился.

В середине ночи, поворочавшись, Селезнев встал и подошел к окну. Климов поднял голову. Селезнев курил. От мыслей о сегодняшнем разговоре с Таней, от сумятицы в голове из-за Мишкиной смерти смертельно захотелось курить. Климов рывком поднялся и, как был, в майке и трусах подошел к Селезневу. Тот, медленно выпуская дым, смотрел в окно. Луна высеребрила листву садов, протянула светящуюся паутину вдоль деревьев.

– Дай курнуть, – попросил Климов.

Селезнев, не глядя, протянул ему пачку, сунул папиросу – прикурить.

– А Кота я уважаю, – сказал он, словно продолжал какой-то давний разговор. – Не телится он, Кот. Согласен? Кто не подходит, он – шлеп и пошел дальше. А мы телимся. В общем масштабе телимся, оттого и социализм пока не построили, – он затянулся. – А надо чистить, понял? – Он взглянул на Климова и отвел взгляд куда-то вдаль. – Кто не подходит новой жизни, того перековывать – терять время. Кончать надо эту музыку. Чистить страну в общем масштабе.

– А если ты не подходишь, – озлобляясь, спросил Климов, – с тобой как?

– Я? – усмехнулся Селезнев. – Я не подлежу новой жизни? – Он засмеялся, потом стал серьезен. – А если уж и я не подлежу, и меня к стенке, и точка! А ты как думал? – Он помолчал, потом, закончил, улыбаясь почти застенчиво: – Только я-то, Климыч, как раз к ней подлежу. На людей я посмотрел: в большинстве дрянь народишко. И по анкете, и по направлению поступков… Так что именно мне и таким, как я, порядок наводить, дорогу для новой жизни прочищать, а ты говоришь – не подлежу!

– Одно все время думаю, – сказал Климов, – страшное будет время, если ты и такие, как ты, получат возможность «чистить» землю, как ты хочешь.

– А ты как думал? – сказал Селезнев с глубоким спокойствием. – Конечно, страшное. Для некоторых. Зато выскоблим. И до дна.

Глава VII

Он открыл глаза. Вокруг скатывали матрацы. Селезнев добривался, макая помазок в железную мыльницу на подоконнике. Климов вскочил и принялся за дело. Через пятнадцать минут, когда вошел Клейн, бригада была уже готова к рабочему дню. Побледневший, но свирепо поглаживающий усы Клыч провел начальника к себе за перегородку. Через несколько минут они появились в комнате, и Клыч объявил:

– Товарищи, работаем так. Товарищ Клейн едет в военный госпиталь, где лежит Клембовская. С ним едет Селезнев. Он должен расколоть раненого бандюгу. От этого, Селезнев, зависит очень многое.

Селезнев хмуро окинул его взглядом:

– Лучший кусочек предложили …

Клыч взглянул на него и тоже нахмурился:

– Ты, братишка, работаешь в военизированном учреждении. И слушал сейчас приказ, а не бабий треп. Продолжаю. Я еду в домзак, занимаюсь Тюхой. Там у нас некоторый успех. Вчера Тюха просил прислать к нему священника. Я прислал, хоть вроде не по уставу. Так что исповедался грешник, теперь сам просил, чтобы я приехал. Климов едет со мной. Тут остается Ильин. В случае необходимости – действовать вместе с оперативной группой. Все.

Прибежал запыхавшийся Потапыч с пачкой фотографий в руке.

– Судари мои, уже собрались? А карточки-то, карточки-то!

Он быстро раздал всем фотографии широкоскулого чубатого хлопца с узкими глазами, мощными надбровными дугами и губастым ртом.

– Всем покажите, всем. Может, узнает кто?

– Благодарю за слюжбу, – сказал Клейн, и Потапыч порумянел.

В домзаке их знали, и через минуту они уже шли по узкому мощеному двору, со всех сторон охваченному каменными стенами. Несколько арестантов скребли метлами по каменным плитам. Один, широкоплечий и чем-то знакомый, оглянулся. Климов остановился: Филин! Клыч прошел через двор тюремного лазарета, а Климов подошел к бывшему сослуживцу. Филин ждал, косо улыбаясь, лицо было серое, глаза смотрели угрюмо.

– Здорово, – сказал Климов. – Ну как ты тут?

– Загораю вот, – сказал Филин, кивнув на метлу – Там-то у вас что? Кота поймали?

– Ловим, – Климов поглядел на раздолбанные тюремные бутсы Филина, и жалость уколола его. – И как тебя за язык потянуло?

Филин враждебно взглянул на него, потом выражение тяжелого лица его смягчилось.

– Баба продала, – сказал он, вздохнув. – Я к ней всей душой, а она, выходит, там притон держала. Телок я, Климов, точно, телок. Верил я ей. И про все с ней делился. И про облаву в Горнах сказал. Ревновала уж больно: куда едешь мол? По бабам небось? Вот и тянула она из меня. А сама со шпанкой путалась. И, считаю, правильно, что в домзак меня запечатали. Мало еще … А выйду, ее, суку, найду – убью!

– Она сама под следствием!

– Все равно! – тряхнул головой Филин. – Перед товарищами себя гадом чувствую… – Он вдруг жалобно, как-то по-детски скосив глаза, попросил: – Ты там ребятам скажи: случайно, мол, Филин-то. Промашка вышла. А предателем не был.

– Все так и думают, – сказал Климов. – Ты, Филин, держись! У нас весь подотдел знает, что ты Тюхе не дал сбежать.

Филин смущенно хмыкнул и взялся за метлу.

– Ладно, прощевай. Работать надо.

В бокс тюремного лазарета, где лежал Тюха, Климов вошел во время самой задушевной беседы между убийцей и своим начальником.

– Планида моя такая, – хрипел Тюха. Его темная бритая голова выделялась на белой подушке. Глаза слепили возбужденным и отчаянным блеском. – Я, Степан Спиридоныч, для хозяйства был рожден, для семейственности. А тут война, в разведке служил. На третьем году – что в коровью лепеху штыком ткнуть, что в человека … Пришел в деревню, баба у меня была – нету, уехала, а куда? Никто не знает, детишков нам бог не дал. Хозяйство старшие братья под себя приспособили. Ушел в город, ходил без дела, а тут энтих встретил. Выпили, а потом пошли на дело. Ослобонили один магазин от товаров, потом кооперативную лавку очистили. Спирт, гитара, бабье – так и потекло. Задуматься некогда, да и к чему оно? Дошел так до Ванюши. Тот живорез был. А меня томило. Не поверишь, Степан Спиридоныч, а томило меня. На войне сколь людей на тот свет отправил, не знаю, да тут и не моя вина. А вот по «мокрому» имею на себе восемь душ опосля. Это как на духу. Мне теперича врать не к чему!

– Понимаю, – сказал Клыч. – Да, видишь, поздно ты, Пал Матвеич, каяться начал.

– Оно и не тебе каюсь, Степан Спиридоныч, – спокойно ответил Тюха. – Богу каюсь. А тебя по другое звать послал.

Тюха захрипел и весь словно провалился в подушку. Клыч поддержал его голову. Тюха отдышался и вновь захрипел.

– Ты, брат, Степан Спиридоныч, пронзил меня. Пронзил. Офицериком своим. Ты вона кого вспоминаешь, а у меня и похуже есть что вспомнить… Но ладно обо мне. А вот про душегубца настоящего я тебе скажу. Про Кота. Понял я прошлый раз: до него вы добираетесь. И пора, братцы, пора! Я Кота почему знаю: с одной мы с ним деревни, с Тверской губернии, деревня Дикий Бор. Он молодой, Кот-то. Ему теперича двадцать седьмой годок. Отец его из деревни годков в двенадцать в трактир служить отправил. Ларивонова трактир был в Твери, Ларивонов сам-то из нашенских, из дикоборцев. Яво потом перед самой войной – слушок был – полиция взяла, Ларивонова-то. Быдто краденое где укрывал или чего еще. Климов у двери, а Клыч – склонившись над кроватью Тюхи, слушали, боясь пропустить хоть одно слово.

– А причастный был Кот али непричастный к тому делу – не знаю. Только исчез он. А уж годами потом стакнулся Ванюша с одной шайкой. Рядом работала. Да работала-то больно угрюмо – никого в живых не оставляла. Это Кот был. С Ванюшей он сладился. Только Кот, он больше не в наших местах работал, это по случаю у него вышло. А потом он в Москву убрался. А вот с полгода назад опять к нам. Теперича уже с женой, а остальные все те же.

– Сколько их всего? – спросил Клыч. Он тоже охрип от волнения.

– Всего их четверо. Жена Котова, Аграфена, та навроде в самих делах не участвует. Она по имуществу у них заведующая. Но при деле бывает. Только что не режет, черепки не проламывает. Привычка у Кота такая. Выберет себе хозяина – хуторского или городского побогаче, – приходят с обыском. Есть у них лица, вроде они ГПУ. Как тут не отворишь? Отворяют. Тут он всех в одну комнату, эт как и другие делают. Только Кот – он ни бога, ни кодекса не боится. Ему что лишняя душа на совести, что ноги о половицу обтереть – одно. Всех кончает. Он и укрывателей своих потом пришивает. У него манер такой: чтобы о ем знающих на этом свете не было. Вот как вы Ванюшу убрали и я тебя, Степан Спиридоныч, подвалил, мне все равно бы хана выходила. Пока я при Ванюше был, Кот не трогал. У Ванюши людей много было, Кот хитрый, с такими не вяжется. А как я один из бражки остался, тут мне решка. Не вы, так он бы пришил. Секретно живет, душегубова его душа!

– Ты, Пал Матвеич, про всех их по порядку.

– Расскажу, будет час, слаб стал больно, – Тюха тяжело дышал.

Клыч шепотом позвал Климова и послал его за мокрым полотенцем. Климов привел медсестру, та послушала Тюху и объявила, что продолжение разговора опасно для здоровья пациента.

– Ты уж не умирай, Пал Матвеич, – попросил Клыч, вставая. – Твой рассказ тебя от многих грехов очистит.

– Стой! – сказал задыхающийся Тюха. – Не уходи! – Он опять часто задышал, медсестра махнула посетителям, чтобы уходили, но Тюха с трудом поднял голову и сделал запрещающий жест. Медсестра развела руками и вышла. Клыч и Климов вновь присели у кровати.

– Слушай, – хрипел Тюха, пожелтев и кося глазами. – Пока не доскажу, не ходи … – Он закашлялся, потом захрипел, отлежался и заговорил с каким-то присвистом в горле: – Всего их у него трое. Про Аграфену уже сказал. Ему ее Красавец под Курском у отца за тыщу рублей купил. Два года назад было. Она и приклепалась к нему. И хошь верь, хошь нет, она у Кота при полном доверии. Второй – Красавец. Его весь блат знает. Он и при Николашке сидел. Знаменитый убивец. Сам маленький, а копыта агромадные. Модный такой, из себя рыжий, в конопушках, нос острый, баб любит страшенно. Перед тем как пришить, насилует. Сам Кот – ни-ни. Хозяин. Кроме денег, ничего не любит. С женой живет честно. Третий у них Губан, шальная голова, в кавалерии служил. Тот особо всякие заварухи любит со стрельбой. Вот и все.

Клыч достал карточку, протянул ее Тюхе. Тот попытался поднять голову, но упал на подушку, оттуда скосил горячечный глаз, закивал:

– Точно, Губан!

Клыч вздрогнул, и они с Климовым впились в глаза друг другу. Удача!

– Пал Матвеич, я тебя еще потираню, – сказал Клыч, и Тюха кивнул. Лицо его было землисто-бледным. Глаза провалились глубоко и оттуда смотрели, теряя блеск, тускнея и закрываясь.

– Где прячется Кот? Где у него основная хаза? – наклонился над Тюхой Клыч.

– Я с ним говорил под Клебанью, в селе Решетовке. Навроде там он грабленое прячет, ходил такой слушок, – шептал бескровными губами Тюха. – А кроме ничего… не знаю… В Горнах бывает, а у кого – тьма…

Они встали. Тюха смотрел на них мутнеющими, неживыми уже глазами, дыхание его было чуть заметно. Клыч натянул на него одеяло, и они вышли.

– Вот так братишка, – сказал Клыч, когда они шли через двор тюрьмы. – Жила в человеке какая-то правда. Загубил он ее в себе, залил чужой кровью, ан выползает она, хочешь, не хочешь. Вот после этого и суди человека.

Из домзака их подбросили на машине, в здании управления они расстались. Клыч поспешил к начальнику, Климов пошел в бригаду. В коридоре у окна перекуривали ребята из других бригад. Окно пламенело солнцем, и лица курильщиков светились, волосы и брови у всех казались огненными или золотыми. Папиросный дым плавал вокруг их голов клубами, и прогорклым запахом табака был полон весь коридор.

В подотделе Стас и Потапыч слушали Селезнева. Тот сидел на подоконнике и, куря, небрежно ронял слова:

– Вхожу к бандюге. Он посмотрел и закрыл глаза. Даже храпит. Я говорю: «Хватит кемарить!» Ни в зуб ногой. Спит. «Подъем, – говорю, – мент пришел!» Открывает глаза: «Чего, говорит, легавый, выпендриваешься? Я раненый, имею право». – «Я тебе, – говорю, – покажу сейчас право, бандюга! Разевай шнифты, протокол составлять будем». Ладно, глаза раскрыл, смотрит. Я устраиваюсь, лист кладу, начинаю задавать вопросы. Он только смотрит. Я: «Имя, фамилия, где родился?» Он смотрит, гад ползучий, и – молчок. Напрасно бился, короче: сказал ему и что «вышка» его ждет, и что может облегчить свою вину чистосердечным признанием. Ноль внимания. Только смотрит, сволочь, разбойными своими глазами. Так и ушел. Выхожу, а высокое наше начальство стоит в коридоре и пытается что-то втолковать этой лишенке, что у него секретаршей работала, – Шевич. Навестить, понимаешь, пришла подругу. Клембовская, видишь, подруга ее, оказывается… Он ей хочет сказать, а она – фунт презрения, смотрит мимо. Клейн меня увидал, сразу исчез.

Климов, не отрываясь, смотрел на Селезнева. Тот обеспокоенно взглянул на него и отвел глаза. Косо усмехнулся:

– Чего смотришь, Климов? Плохо допрашивал?

Климов с трудом оторвал от него взгляд. Уставился на носки сапог. Да, права Таня, права, иногда стоит бить, а ты не можешь: все время помнишь, что вы служите одному делу… И тут он вспомнил слова Селезнева, и боль тонко прошила сердце. Так они разговаривали – Клейн и Таня? … Надо было немедленно забыть об этом. Кот бродил на воле, а он, чем он, Климов, занимается – мелко, по-мещански ревнует своего начальника к своей девушке… Впрочем, она и не была его девушкой. Две вечеринки, один поцелуй, и тот от возбуждения, от паров портвейна… Климов стиснул зубы, сел и стал раскладывать на своем столе листы. Ему надо было записать допрос, или, скорее, разговор Клыча с Тюхой.

– Плохо ты Губана допрашивал, – сказал Стас.

– А что за Губан? – спросил Селезнев.

– Тип этот… Его несколько человек уже опознали; Губан – из шайки Кота.

– Так и думал, – усмехнулся Селезнев, медленно выпуская дым из ноздрей. – Они мне нарочно самый твердый орешек подсунули. Никак не простят выступления на ячейке.

– Не знаю, сударь мой, – сказал Потапыч, жуя губами, – что вы такое изволили сказать на ячейке, но ни Клейн, ни Степан Спиридонович не таковы, чтобы осуществлять личную месть через служебные отношения.

Селезнев насмешливо покачал головой.

– Да-да, – повторил Потапыч, – не способны. Я много всякого начальства видел на веку. Эти совсем иные. Оба революционеры-с. Вот.

– Чья бы корова мычала, – сказал Селезнев, – ты, старик, о революции рассуждать не смей.

– А кто ты такой, чтобы всем указывать, что сметь, что нет? – внезапно даже для себя ввязался Климов.

Селезнев удивленно скосил на него глаза. Распахнулась дверь, вошли Клейн и Клыч.

– Оперативка, товаричи.

Все расселись по местам. Клейн оглядел сидящих воспаленными глазами, остановил взгляд на Климове. Тот тоже смотрел на него, пытаясь узнать, что же успел он все-таки сказать Тане. Но что можно узнать по худому, замкнутому лицу такого человека, как Клейн! Они отвели друг от друга глаза.

– Товаричи! – сказал Клейн. – Итак, дело за нами. Благодаря сообчениям Тюхи и Клембовской много виясняется. Во-первых, шайка Кота действовала по разработанному плану. Клембовские были ограблены и убиты, потому что это заранее било намечено. У Клембовского золото, необходимое ему как дантисту, хранилось в сиденье зубоврачебного кресла. Найти его могли только люди, знавшие о месте его хранения. Виктория Клембовская не доверилась нам. Из-за этого и пострадала, питалась наладить слежку и месть преступникам собственными силами. Она бродила по притонам и кабакам, думая там услышать об убийцах. Но вместо этого лишь привлекла к себе их внимание. Тем не менее она знала, что путь к золоту мог указать бандитам только человек, близкий к их семье. Она вспомнила, что совсем недавно от отца ушла его медсестра, много лет помогавшая ему в работе. Дольго пришлось искать медсестру, потом Клембовская обнаружила ее. Та запиралась и все же призналась, что о золоте она говорила только одному человеку – своей квартирной хозяйке. Хозяйка торговала на ринке, ее иногда навещал рижий человек небольшого роста. Его медсестра несколько раз видела. Клембовская направилась к Кубриковой – так звали домохозяйку. Она вошла к той и наткнулась на труп. Сначала питалась принять … э… как это… помочь. После возни поняла, что это есть труп. Вишла оттуда напуганная и растерянная, и в этот момент на нее било совершено покушение. Ми потеряли в том деле двух сотрудников. Но Губан в наших руках, а вторым бил, по всей видимости, Красавец, тот самий рыжий, что стреляль в наших людей, а потом питался ликвидировать Губана. Видимо, не хотель оставить его в наших руках. Таким образом, ми идем по следу Кота. Больше того, в руках у нас его сообчнйк. Он, правда, мольчит, но ми постараемся, чтобы он заговориль. Надо только придумать ход.

– Не заговорит он, – сказал с места Селезнев. – Их, гадов этих, пытать бы с огнем, как в старые времена, тогда бы небось развязали языки.

– Питать ми не можем, ми революционная страна, а заговорить он дольжен, – сказал Клейн, – Тюха тоже мольчаль, но Степан Спиридонович нашёль к нему ключ… Итак, начнем обдумивать операцию.

В дверь вскочил дежурный.

– Товарищ начальник, – закричал он, – ломится к вам эта сумасшедшая баба, не могу ее удержать!

– Кто такая?

– Да эта, Шварциха! Кричит: немедленно подавай ей начальника!

– Момент, – сказал Клейн, – Через несколько минут я буду у себя…

Но дверь, отброшенная сильным толчком, загремела пружиной, и грузная черноволосая женщина в платье с бесчисленными рюшами и оборками ворвалась в комнату.

– Не медлите! – кричала она. – Прошу вас, не медлите! Его не оказалось! Вы слышите? Его не оказалось в поезде!

– Момент, мадам, – сказал Клейн. – Говорите подробнее. Кого не оказалось в поезде?

– Мужа! Он ехал в Москву. Он вез бриллианты! Его не оказалось в поезде!

– Он ехаль один?

– С ним был этот Митька Федуленко с пистолетом, но что он может сделать? Я ему говорила! О боже, боже, что ты такое делаешь со всеми нами? Спасите, гражданин начальник! Умоляю!

– Каким поездом ехали? – спросил Клейн и тут же кивнул Клычу: – Виясните все о поездах на Москву.

Клыч вышел.

– Рассказивайте как можно пунктуально, – попросил Клейн.

– Что же будет? Что будет? – Из глаз женщины по напудренным щекам, оставляя на них тоненькие стежки, катились слезы. – Он получил заказ – оправил два алмаза и решил сам везти заказчикам. Заказчики из Москвы – Кулиши, торговый дом «Кулиш и сыновья». Я просила его: пусть сами приедут, но разве его удержать? Муж никому не мог доверить такое дело. Сам повез, старый идиот. Взял с собой Федуленко с пистолетом. Вы знаете Федуленко?

– Я не знаю Федуленко, – прервал ее Клейн, – продолжайте.

– Поезд приходит в два. Я просила его позвонить мне из Москвы, что приехал. У меня сердце беспокоилось. – Женщина опять затряслась и заплакала навзрыд. – Два часа, он не звонит. Я позвонила Кулишам. Мне говорят, что его встречали, но его нет, а проводник поезда говорит, что он их давно не видел. После посадки внес им чай, а потом видел Федуленко в коридоре. А потом уже через час никого не видел. Гражданин нача-альник! – закричала женщина, хватаясь за рукав клейновского френча. – Спасите его! Я отблагодарю! Спасите его!

– Ильин, – сказал Клейн, – отведите даму к врачу. Гражданка, – он мягко снял с рукава ее руку, – я обечаю вам, что ми сделаем все, что можем.

Стас смущенно взял женщину под руку и потянул к выходу. Она, что-то бормоча, покорно побрела за ним. Еще входя, она была просто пожилой женщиной, уходила уже больной полубезумной старухой.

– Селезнев, позовите Клича, – распорядился Клейн и подошел к телефону. Он вызвал телефонистку, заказал ей дорожно-транспортный отдел милиции Южной дороги и сел у телефона ждать.

Вошел Клыч.

– Неприятное дело, Оскар Францевич, – сказал он. – Проводника надо допросить. Пусть это москвичи сделают и нам сразу сообщат. Над нами Кот висит, а тут еще это.

– С Москвой я буду говорить, – задумчиво сказал Клейн, – но дело это наше, его с себя… как это? … не скинешь. Думаю так: придется бросить на него вас. Всю бригаду.

– А Кот? – спросил Клыч.

– Я так думаю, – как всегда аккуратно выговаривая окончания русских слов, пояснил Клейн. – Кот, он теперь затаилься. Ми много про него узнали. Не узнали лишь самого главного – места, где он прячется.

– Про Решетовку-то забыли?

– Решетовка – да. Но там действовать надо осторожно. Пошлем вначале людей. В селе заметен каждый новый человек. Лючче так. В Решетовку пойдет один наш. Ви срочно едете на железний дорога, выясните все про дело Шварца. Это особо тяжкое Преступление. Кота мы будем обкладивать, будем трясти Губана, а новое убийство надо раскрывать по свежим следам. Впрочем, пока не убийство – исчезли два человека. Придется и это вам взять на себя, уважаемый Степан Спиридонович… – Он опустил голову в ладони, секунду сидел так, глухо сказал: – Помните, как он просил об охране? …

Зазвонил телефон.

Клейн вскочил и схватил трубку. Он долго говорил с транспортным отделом милиции. Договорились, что Москва создаст оперативную группу, а Клыч со своими людьми идет им навстречу до пограничной между губерниями станции; на двух промежуточных пунктах, в Клебани и Товаркове, они по телеграфу свяжутся с москвичами, сообщат друг другу о результатах. Проводник говорит, что не видел двух пассажиров спального купе уже после Андреевского, то есть отъехав всего пятьдесят километров от города. После Серпухова он заглядывал в купе, там уже никого не было. Не было и чемоданов. Но ему в голову не пришло ничего страшного, он счел, что пассажиры перешли к соседям перекинуться в пульку или покер. Многие пассажиры в спальных вагонах так и проводят большую часть пути. По мнению его, человек, сопровождавший старика, невысокий плотный мужчина в летнем пальто и котелке, вел себя беспокойно. Долго маячил в коридоре. Клейн договорился о связи и простился с москвичами.

– Все, – сказал он, устало глядя на Клыча. – Начинайте, Степан Спиридонович. Пошарьте по станциям. Они маленькие. Там много глаз. Часто каждый приезжий бивает ими примечен. Мне звоните со всех пунктов. Кто от вас останется в бригаде?

– Селезнев, – сказал Клыч, приглаживая усы. – Смотри, браток, – повернулся он к Селезневу, – от твоих указаний теперь вся история с Котом зависит.

Селезнев усмехнулся, ничего не ответил. Вбежал По-тапыч, со штативами под мышкой, с неизменным своим чемоданчиком.

– Меня берете?

– Без тебя как без рук, – сказал Клыч. – Разрешите Потапыча с нами, Оскар Францевич.

– Разрешаю. – Клейн пожал всем руки и вышел.

– Ильин, Климов, Потапыч, – сказал, подтягиваясь и застегивая тужурку, Клыч, – полчаса на подготовку, сбор на вокзале, у транспортного отдела милиции. Я тут пока еще кое-что у старушки выясню. Ты, Климов, по приезде на вокзал возьми расписание, по которому шел поезд, выясни все места остановок. Ильин, позвони в магазин Шварца, потолкуй о Федуленко. А лучше съезди туда сам. Даю тебе на это пятнадцать минут сверх положенных. Все.

Глава VIII

Путейский рабочий орудовал рычагами, и дрезина ходко бежала по рельсам. С обеих сторон вдоль насыпи густо стояли сосны. Места были глухие. Темная тяжелая зелень бора изредка перебивалась косяками молодых берез, когда запах хвои уступал свежему запаху вешней, молодой еще листвы и птицы с майской страстностью запевали над полотном дороги. Черные подгнившие шпалы скрипели. Проржавленные рельсы гудели под колесами дрезины. Изредка пролетали будки путевых обходчиков, и опять шли леса. На редких переездах перед закрытыми шлагбаумами стояли впритык друг к другу телеги. Лошади, поднимая морды, ржали в небесную синеву. Возницы в домотканых пиджаках, поднося ладони к глазам, долго глазели вслед пролетевшей дрезине.

– Начнем от Андреевского, – сказал Клыч, пытаясь закурить на ветру бешеной езды. – И пойдем обратно, к городу. Климов, твое дело только смотреть. Местность, подозрительное поведение, личности… Ильин, ты расспрашиваешь. Сначала путейцев, потом всех, кто там будет по дороге встречаться… Не видали ли; не слыхали ли… Тут, черт его раздери, братишки, как бы не спугнуть. Может, он где на станции и прячется.

– Вы Федуленко подозреваете? – спросил Стас – Анкета у него такая. Кончил перед войной гимназию, из чиновничьей семьи. Потом юнкерское училище, два года фронта. В гражданской войне принимал участие на нашей стороне. Работал в нродарме Восточного фронта.

– Ин-тен-данты! – хмыкнул Клыч. – Хотя, конечно, разные бывали.

– С двадцатого года безработный. В двадцать втором стал работать у Шварца старшим продавцом. Пьет умеренно. В карты не играет, в воровстве замечен не был, отношения с хозяином хорошие. Состоял в профсоюзе. Человек молчаливый, скрытный, но суетливый. Всегда много ходит, толчется на месте, как будто у него на душе беспокойно. В общем, тип неопределенный. Никто о нем ничего точного не знает. Я позвонил Селезневу, попросил к Федуленко на квартиру направить ребят, пусть потолкуют с хозяйкой. Жил, кстати, один. Семья была когда-то, но исчезла.

Путеец за рычагами, обернувшись, что-то крикнул. Ветер отнес слова. Клыч шагнул к нему, держась за поручни, выслушав, кивнул.

– Уже Клебань, потом Пахомово, за ним Андреевское. Обдумывай, ребята, как будем работать. Ничего не понятно: когда исчезли, как исчезли… Может, они и правда, где в другом вагоне сидели после Андреевского, все может быть.

– А не мог Шварц сам сбежать? – спросил Стас, подняв к начальнику синеглазое задумчивое лицо.

– Что он, граф Толстой, этот Шварц? – хмыкнул Клыч. – С чего ему бежать? Семью любил, детей, зарабатывал им на приданое… Нет, ежели и сбежал, то не по своей воле.

Опять за соснами замелькали дома.

– Пахомово, – сказал Клыч. – Скоро и Андреевское.

В Андреевском на станции было пусто, запасные пути поросли травой. У водокачки, привязанный к ее основанию веревкой, пялил на приезжих веселые глаза бычок. У входа на станцию сидел инвалид, отгоняя мух. Картуз его с несколькими медяками лежал на обрубках ног.

На другой стороне путей у развешанного белья звонкими свежими голосами ругались две бабы.

– Я к начальнику, – сказал Клыч, спрыгивая с дрезины. – Ильин, поспрошай публику. А ты, Климов, секи!

Стас подошел к инвалиду. Тот пьяно дремал, изредка клюя носом и вздрагивая.

– Отец, – сказал Стас, – ты давно тут прохлаждаешься?

– С пятнадцатого года, – уставился на него продымленными алкоголем глазами безногий. – Как из госпиталя явился после Стрыпа, так досе тут и прохлаждаюсь. Подай «лимончик», служивый!

– Какой я тебе служивый? – сказал Стас. – Я у тебя вот о чем: ты с утра тут сидишь?

Глаза у инвалида приняли осмысленное выражение, он смигнул и хитро прищурился.

– Видал, видал, – сказал он, – подай «лимончик», все как есть сообчу.

– Да откуда у меня «лимоны», отец? – сказал Стас, оглядывая станцию. – А о чем это ты мне сказать собирался?

– Это я-то собирался? – опять прикрыл оба глаза безногий. – Может, кто другой, обознался ты, парень.

– Как знаешь, – сказал Стас, отходя. Слова инвалида его заинтересовали, но ясно было, что чем больше будешь любопытствовать, тем меньше услышишь.

– Эй, – позвал безногий. Его снедало одиночество и желание пообщаться. – Вали обратно, скажу.

Стас подошел.

– О чем это?

Инвалид усмехнулся и погрозил ему корявым пальцем.

– Кому мозги крутишь, милок? Аи я не знаю? Ты из-за Феньки сюды явился?

– Какой Феньки? – засмеялся Стас, подмигивая подошедшему Климову.

– Ка-а-кой? – укоризненно затряс головой безногий. – Дурак ты, парнишка! Я ж тут про всех знаю. Вы к ей из Клебани, а она с начальником станции в лесочке плироду изучает.

– Вот оно как! – сказал Климов.

– А ты думал! – подскочил безногий. – Я ее, стерву, насквозь вижу! Она вишь замуж задумала! У нас-то в Андреевском про ейную биохрафию все знают, вот она вам, сторонним, дыму напущает. Знаем! Все знаем!

– Дед, ты был, когда тут московский курьерский проходил? – спросил Стас.

– Кульерский! – с презрением плюнул перед собой старик. – Кульерские раньше были, а энтот как муха по стеклу ползет. Раньше, почитай, сотнягу, а то и больше – и на николаевки бабы зарабатывали – огурчики али там пирожки домашние к звонку приволокут, а тут три калеки выглянули, «лимоном» только погрозились.

– Сходил тут кто-нибудь? – спросил Стас.

– Здесь? – инвалид закатился так, что слезы выступили на бурых веках. – Тута отродясь один Коля-дурачок сходит. В Серпухов на богомолье ездит, а сходит – каждый раз станцию путает.

Из дверей вокзального строеньица вышел Клыч, поманил Стаса рукой.

– Здесь никто не сходил, – сказал Клыч. – И никто на станции из посторонних вообще не обьявлялся. Что у вас?

– То же самое, – сказал Стас.

– В Пахомово, – скомандовал Клыч и вспрыгнул на дрезину.

Но в Пахомове тоже никто не сходил. Дело шло к семи вечера. Начинало смеркаться. Клыч высчитывал.

– Если поезд был здесь часов в одиннадцать утра, то у нас еще есть время, – кричал он на ухо Климову. Тот, держась за железные перила дрезины, только кивал в ответ.

Выпрыгнули навстречу первые полисадники Клебани. У длинного вокзального барака путеец затормозил. Клыч кинулся внутрь. Стас пошел болтать с двумя парнями с роскошными чубами из-под низко надвинутых картузов, лениво лузгавшими семечки на травянистом пригорке за путями. С одной стороны железной дороги изрытыми выбоинами улиц и кособокими домишками начиналась Клебань, с другой шел лес, разрезанный на двое проселком. В старых лужах, поросших зеленой осокой, валялись свиньи, лаяли вдалеке собаки. Потапыч курил трубку и посматривал с дрезины на Климова, тот бродил между рельсами, оглядывая потрескавшиеся шпалы, думая о том, как хлипка эта связь между городами. Как эти шпалы еще держат рельсы, как эти стертые до половины железяки еще несут составы?

В выбоине перед насыпью был четко врублен след колеса и видны свежие отпечатки копыт. «Прямо по путям кто-то шпарил, – думал Климов, – как будто нет переезда! Долго еще изживать в народе эту расхлябанность, нежелание и отрицание любого порядка… Но откуда же он ехал, этот возчик?! Пьяный был, что ли?» Климов примерился по направлению колес, перешел рельсы и вышел к поселковой стороне. Здесь отпечатков колес не было. Правда, земля тут шла суше. Хотя почему суше – вот они, лужи, через них никак не проедешь, след останется. Значит, кто-то подъезжал чуть ли не к самым путям, потом повернул обратно? Он опять перешел пути, дошагал до первых деревьев. У съезда на проселок по краям лужи четко просматривался двойной след колес. Колеса были не тележные, а дутые шины. Экипаж? Наверное, кто-то из сельских богатеев. Он услышал свое имя. Стас бежал к двери вокзального барака, махал ему рукой. Потапыч осторожно спускался с дрезины. Путеец, до этого дремавший, проснулся и с интересом следил за происходящим. Из вокзального здания вышел Клыч с высоким человеком в путейской форме. Климов, охваченный предчувствиями, кинулся через рельсы.

– Сходило три человека, – на ходу шепнул Стас. – Один в летнем пальто. Похож на Федуленко.

Они ходко шли за Клычом и железнодорожником, сзади торопился Потапыч. Свое оборудование он оставил в дрезине и все время оглядывался.

– Иван Фомич! – густо басил худой железнодорожник. – Мельник. Я его как облупленного знаю.

Клыч что-то спросил.

– Другие? Нет, те неизвестные. И с ним ли они, сообщить не могу. У него расспросим… У меня к вам, товарищ, международный вопрос: вот англичане ультиматумом грозят, в этом году война будет?

На скамьях вдоль улицы посиживал разный народ. Некоторые по деревенской привычке здоровались с незнакомыми. Несколько ребятишек бежали сзади. Две дворняги с блудливо косящими взглядами и опущенными хвостами заключали шествие.

Клыч остановился и подозвал Климова и Стаса.

– Идите отдельно, – сказал он вполголоса. – Отстаньте. А то целая полундра. Нас за километр видать и слыхать.

Они отстали. Мальчишки потолкались около них и вновь побежали за Клычом и железнодорожником, дворняги с опаской обнюхивали чертыхавшегося Потапыча. Тот попал в лужу и теперь вытряхивал из ботинка черную воду.

Подошли к двухэтажному домине, нижний этаж был каменный.

– Тут! – как в бочку бухнул высокий железнодорожник

– Потапыч! – позвал Клыч.

Присеменил Потапыч.

– Сейчас нас московская опергруппа будет вызывать по телеграфу, – сказал Клыч негромко. – Иди и передай наши дела: Скажи: еще ничего не известно. Если через час их не вызовем, пусть едут в Клебань.

– Есть! – Потапыч бодро засеменил обратно, обе дворняги потянулись за ним.

– Ильин! – сказал Клыч. – Встань тут, у ворот. В случае стрельбы или шума действуй по обстоятельствам.

Стас кивнул и встал, прислонившись плечом к косяку дома.

Клыч и Климов вслед за высоким железнодорожником вошли в калитку. Огромный волкодав, глухо зарычав, поволок навстречу имтяжелую цепь. Через штакетник видно было буйное белое цветение яблонь, одуряюще пахло весной и нежным яблочным цветом.

Железнодорожник, оглядываясь на волкодава, удержанного цепью и потому у самого крыльца с порыкиванием и злобой разглядывавшего пришельцев, потянул за шнур звонка. В доме было тихо. Потом раздались шаги, и толстый мужик, лохматый, в рубахе враспояску, в лакированных сапогах, отворил дверь.

– Здорово, Иван Фомич, – сказал железнодорожник. – Вот гостей тебе привел.

Мельник оглядел неизвестных маленькими свирепыми глазами, потом отстранился от двери.

– Пущай войдут, коли нужда до меня.

Он закрыл за ними дверь, взял с полки огарок свечи и, светя им, повел наверх.

В низкой комнате, душной, с горящей в красном углу лампадой, за столом сидели двое. Стол был уставлен бутылками, цветастая скатерть кое-где уже залита и измазана вином. Старинные сулеи и узкие блюда для рыбы, тарелки с соленьями и едой стояли так густо, что трудно было понять, как можно извлечь из этой тесноты хоть что-нибудь, не уронив или не опрокинув посуды.

Двое сидящих за столом людей в отлично сшитых костюмах смотрели на вошедших недружелюбно.

– Вот гости мои, – сказал хозяин, показывая на них рукой. – Члены правления акционерного общества «Хлебопродукт». С кем честь изволим иметь?

– Угрозыск! – сказал рослый в коричневом костюме, и укладка на его голове заколебалась. Климов узнал Таниного воздыхателя.

Клыч зорко оглядывал сидевших и хозяина.

– Раз представляться не надо, такой вопросик, – сказал он. – Вы с московским поездом приехали?

– С московским, – подтвердил низенький мужчина рядом с завитым,

– Вы народ торговый, Шварца знаете?

– Отчего же не знать, одним поездом ехали, – сказал завитой.

– С кем он ехал, не помните?

– Служащий у него в магазине. Федуленко, сопровождал. А что, случилось что-нибудь? – спросил низенький, с интересом приглядываясь к сыщикам. – Иначе чего бы вы этим интересовались?

– Вы их в вагоне видели? – не отвечая, расспрашивал Клыч.

Климов, не отрываясь, смотрел на завитого, и тот повернул свое остроносое решительное лицо к нему и тоже смотрел враждебно и вызывающе.

– Мы в другом вагоне ехали, – отвечал низенький, оглядывая Клыча и, видимо, оценивая его. – Федуленко раз прошел по нашему вагону, потом мы их не встречали.

– А в Клебани они не сходили?

– Здесь, кроме нас, по-моему, никто не сходил.

– Ваши документы, пожалуйста! – Клыч протянул руку.

Оба вынули документы и подали ему. Климов отошел в угол к божнице, оглядывая старорусское убранство комнаты. К нему медленно приблизился завитой.

– Добились своего? – спросил он свистящим шепотом.

– Чего именно? – повернулся к нему Климов.

У стола негромко разговаривали хозяин, низенький и Клыч.

– Таня ушла. А куда?

– Куда? – спросил ошеломленный Климов.

– Пошла благодетельствовать. К этой Клембовской. Чтобы та втянула ее в свои авантюры.

У Климова кругом пошла голова. Ушла, ушла все-таки от этих.

– Какие такие авантюры у Клембовской? – спросил он, чтобы только что-нибудь ответить.

– Она авантюристка, – злобно шептал завитой, обдавая его запахом вина. – И ее видят в самых гнусных притонах… Чего вы, собственно, добились, уважаемый товарищ?

– Витя, – окликнул своего помощника Клыч, – идем.

Они спускались по лестнице, а в Климове все пело: ушла! Они шагали по улице, их сопровождали ребятишки, пылал закат, окрашивая в алое и накаляя стекла, а Климов был хмельной: «Ушла! – звенело у него в ушах. – Ушла!»

На станции Потапыч что-то рассказывал Клычу о переговорах с москвичами.

– Климов! – приказал Клыч. – Узнай точно о поездах: будут ли еще сегодня? Были ли? И в какую сторону? Когда будут завтра?

Климов очнулся. У Клыча ввалились щеки, проступила серая щетина. Стас стискивал зубы. День догорал, а удачи не было.

Он быстро все разузнал у железнодорожников. Поездов сегодня не будет. Если только нанесет какой-нибудь шалый южный. Иногда так бывает. Завтра московский поезд в одиннадцать, а перед ним рабочий поезд до Андреевского в девять сорок пять.

Клыч уже сидел на дрезине, рядом с ним светлела легкая, почти пуховая шевелюра Стаса. Потапыч о чем-то беседовал с мотористом. Было еще светло, но солнце уже догорало за лесом, сумерки таились где-то за горизонтом. Климов пошел было к дрезине, но опять вспомнил про следы и повернул к путям. Все-таки странная эта была коляска. Почему она доехала только до рельсов? Не переехала их, да и не смогла бы в этом месте, не взгромоздилась бы на такую крутизну… Он вновь прошел до самого поворота проселка в лес, рубчатые шины хорошо отпечатались па ослизлом краю лужи. Он втянул ноздрями ночной воздух. Оглянулся на дрезину. Клыч и Стас смотрели на него. Он махнул им рукой. Клыч сказал несколько слов Потапычу и спрыгнул, за ним спрыгнул Стас. Они быстро прошли через пути и через минуту стояли перед ним.

– Что? – спросил Стас.

Климов молча показал им двойной след шин на грязи и повел к полотну железной дороги. Снова показал им од-печаток шин на влажном боку взлобка у насыпи. Они долго стояли, разглядывая следы.

– А на той стороне путей?

– Там нет, – сказал Климов. – Вот я голову и ломаю: след свежий. Обязательно сегодняшний. Значит, подъехали к самой линии, а потом повернули и обратно? Это для форсу, что ли?

Клыч быстро пошел к лесу. Стас помчался к станционному строению. Климов ждал. Вернулся Клыч.

– Если бы поезд стоял на этом пути, то коляска могла оказаться почти рядом. В двух шагах от него, внизу.

Подошел Стас, ведя железнодорожника.

– На каком пути стоял московский поезд? – спросил Клыч.

– На этом самом, где мы стоим.

– Так… А на коляске к станции кто-нибудь подъезжал, когда московский здесь стоял?

– Кому же подъезжать? У нас и у мельника коляски нет. У нас в Клебани народ небогатый, знаете.

– А в деревнях есть коляски на дутых шинах?

– В селах? Может, и есть. У нас по уезду торговые села. Возницыно вот или другие…

– Значит, вы не видели коляски на дутых шинах?

– Нет.

– Вы давали отправление московскому?

– Да.

– И всех, кто был на станции, разглядели?

– Да кого тут разглядывать. Два калеки, три дворняги…

– Пошли в Совет, – приказал Клыч. – Климов, сгружай Потапыча. Скажи мотористу: пусть едет.

Глава IX

Через полчаса на сельсоветской линейке они уже рысили по пыльному проселку, с двух сторон стиснутому подступившими к самому кювету березами и осинами. Лес гудел вокруг. Сумерки сгущались. Возница, изредка оборачиваясь к седокам, жаловался:

– Нету порядку. Середь ночи вызывают в Совет, говорят: вези! А куда? А может, у меня нету никакой моей возможности? А?

– Ты, дядя, вези. Потом поговорим, – отвечал Клыч. Остальные помалкивали. Минут через сорок услыхали лай собак, потом замелькали огоньки.

– Решетовка, – сказал возница, оборачиваясь. – Дальше я вас, ребята, ни в жисть не повезу. Никакой такой моей возможности нету.

Проехали первую избу за глухим забором. Она стояла у самого леса. Сквозь дощатую ограду не было ничего видно. Потом избы пошли гуще, кое-где палисаднички, кое-где вообще никакой ограды. Сады были не у всех. Но седо, видать, не бедное – много железных и цинковых крыш. У церкви остановились. Рядом с ней над небольшим домиком реял по ветру флаг.

– Совет, – сказал возница. – Так я возвертаюсь, граждане товарищи.

– Вот что, дядя, – внушительно сказал Клыч и сунул к самому лицу возницы удостоверение. – Сиди тут тихо и дуй в сопелку. Ежели исчезнешь, я тебя из гроба выну, понял?

Бородка мужика взъехала наверх, и он затряс головой:

– За что томите, граждане начальники? Отпуститя!

– Может, и отпустим, – сказал Клыч и спрыгнул с подводы, – а ты жди. И чтоб никакой ини-циа-тивы.

Климов и Стас тоже слезли с подводы, приморенный Потапыч дремал, привалясь к спине возницы.

– Мой трудовой день на етом считаю законченным, – кричал тощий человек в солдатской рубахе и фуражке, когда они вошли в Совет, – Будут тут все приезжать и командовать. Я при исполнении служебных обязанностей и не потерплю!

– Слушай, браток, – сказал Клыч. – Ты сядь! А то неудобно. Я вроде гость – а ты власть, я сижу – а ты стоишь!

Председатель грохнул о стол кулаком и сел.

– Михеич! – крикнул он. – Волоки лампу!

Сторож, согнутый длинный старик, внес керосиновую лампу. Выплыли из мрака стены с плакатами и заклеенные газетами углы.

– Почитай наши корки, – протянул Клыч председателю удостоверения.

Тот взял, прочитал, потом отодвинул в сторону и заулыбался:

– Другое дело. Теперя понятно. Раз служба такая, вас и носит по ночам, черти полосатые. – Он закрутил головой. – Скажи пожалуйста, и мы, значит, под ваш прицел попали?

– Скажи мне, председатель, – Клыч внимательно присматривался к нему, – у вас в селе есть у кого-нибудь коляска на дутых шинах?

Председатель поерзал па стуле, наморщил лоб.

– Откуда? У меня тут особо больших богатеев нету. Может, из Возницына кто? Там у них и Королев Сила Васильич – мукомол и прасол на три губернии, там и Ванюхин – кирпичный завод имеет. У тех точно есть коляски. У нас нету.

– Утром никто по деревне в такой коляске не проезжал?

– Не видал. Вот, может, Михеич знает? Михеич, не видал: утром у нас никто на екипаже по деревне не прокатывал? Чтобы дутые шины?

Михеич долго думал. Его худое солдатское лицо с длинными седыми усами было почти величаво.

– Так что, – сказал он, – за мое, значит, дежурство при вверенном… етом… значит… долге службы… не видал. Я днем бабку свою, зверя неистового, прости и помилуй, царица небесная, чтоб ей три раза лопнуть и кишков не собрать, ее, значит, милостивицу, навещал. Так что не приметил.

– Вот, – развел руками председатель, – нету у нас колясок.

Клыч внимательно следил за ним. На лице председателя лежала тень от козырька, глаза он все время водил в сторону.

– Скажи-ка мне, председатель, – Клыч придвинулся вместе со стулом к окну, – много у вас по селу Аграфен будет?

Председатель заерзал на месте, потом забарабанил пальцами по столу.

– А чего Аграфены? – спросил он с недоумением. – Ну есть. Так что?

– Есть у тебя в селе Аграфена, чтоб не местная, пришлая была и чтобы к ней посторонние люди из города ездили?

Председатель забеспокоился:

– Село, понимаешь, товарищ, торговое. Тут много людей к нашим ездит.

– Ето, тово-етого, они про енто говорят, – забубнил Михеич, – ето про крайнюю, что на околице поселилась… Что, тово-етого, Ваньки Макарова дом летошний год укупила. Про ее, точно. К ей из городу ездють.

– Про Груздеву нешто? – поразмыслил председатель. – Ну тут я ни при чем. Дом при купле мы ей оформили. Документы в порядке были. Мы тут ни причем.

– Кто, дедок, навещает-то ее? – спросил Клыч. – Людей-то этих видел?

– А нешто нет? – сказал Михеич. – Как я при сполнении своего, значит… тово… етого… я всех видел. Как же без етого.

– Какие из себя люди-то? – допытывался Клыч.

– Обнаковенные, – равнодушно ответил Михеич, почесывая затылок, – один навроде лысый. Побрит весь. Здоровый мужик. Молчит все. А при ем рыжый давеча приезжал – соплей перешибешь. Разряженный. Видать, при торговле состоит.

Теперь все трое стояли. Клыч натягивал кепку, ощупывая в кармане кольт. Климова пробрал озноб. Стас был белее стены.

– Веди! – приказал Клыч председателю. – И гляди, никому ни слова!

Председатель, захваченный их возбуждением, только ошалело пялился на приезжих. Потапыча и возницу будить не стали.

Они быстро прошагали всю деревню и подошли к тому одинокому дому, на который они обратили внимание при въезде. За серым высоким забором было тихо.

– Постучишь, скажешь: насчет налога! – наставлял вполголоса Клыч председателя. – Климов, заходи с тылу. Ильин, со мной!

Климов пошел вдоль забора, щупая рукой занозистые сучковатые доски. Может, где есть щель. Слышно было, как в ворота застучали. Издалека откликнулась собака, но со двора не раздалось ни звука. Стук усилился. По-прежнему ответа не было, Климов ухватился за острые клинья забора, подтянулся, забросил вверх ноги и спрыгнул во двор. Окна дома были темны. У риги и клети никого. Он прошагал по двору, чувствуя дикое напряжение, исходящее от темных молчаливых стекол, за которыми чудились револьверные стволы. Ни звука. Он поднялся на крыльцо и тут вздохнул облегченно. Огромный замок висел на двери. Он спрыгнул с крыльца, подбежал и открыл створ калитки. Клыч и Стас ворвались во двор.

– Кто в доме? – спросил Клыч, поводя дулом кольта.

– Замок! – сказал Климов.

Все трое направились к дверям. Клыч попробовал замок, йотом досадливо зажмурился:

– Пока такой оторвешь, сто потов сойдет, – посмотрел на председателя: – Выстрел далеко слышен?

Тот пощупал замок, бодрость к нему постепенно возвращалась.

– На мой ответ! – махнул он рукой, залез в карман, вынул браунинг, снял предохранитель и выстрелил в скважину. Замок раскрылся. Все прислушались. Собаки залились гуще. Но уже через минуту все успокоилось.

– Айда, – сказал Клыч и снял замок. – Еще один понятой нужен, да ты его потом приведешь.

– Приведем! – пробормотал председатель. Зубы у него щелкали, весь он подрагивал, но вид имел геройский.

Клыч чиркнул спичкой, толкнул дверь, и они вошли в сени.

Дрожащий огонек выхватил из тьмы пустоту пола, голые доски антресолей.

– Светите там! – приказал Клыч.

Председатель чиркнул спичкой, тотчас же зажег какую-то бумагу Стас. Клыч толкнул видную теперь дверь, и они один за другим вошли в горницу. Пламя дрожало и срывалось. В огромной пустоте комнаты метались тени, отблески огня ложились на отполированные долгим служением лавки у стен, на выскобленный стол. Клыч позвал Стаса и шагнул в кухню. Они повозились там с минуту. Председатель судорожно жег перегоревшие спички, косноязычно матерился, держался рядом с Климовым, не отходя ни на шаг. Когда гасла спичка, Климова охватывала жуть. Из темных углов, от высокого потолка полз страх. Только возня товарищей на кухне успокаивала. Изба была огромная, а комната одна да кухня за перегородкой. Бумага на кухне погасла. Кто-то вышел в комнату. Председатель подрагивающими руками никак не мог зажечь спичку.

– Эй, власть, – сказал в темноте Клыч. – Вот что, браток: вали сейчас к себе, гони сюда нашего, что на подводе остался, да возьми с собой двух свидетелей и тоже сюда.

– Иду! – председатель ринулся к двери, на ходу сшибая табуреты.

– Вы нашему там его имущество помогите донести! – крикнул вслед Клыч.

Стукнула дверь.

Клыч опять зажег спичку и стал осматривать углы.

– Что, навек они отсюда убрались? – вслух спросил Клыч. – Даже керасиновую лампу не оставили?

Действительно, дом был пуст, как после грабежа, только после грабежа не остается такого благоустройства. А тут лавки стояли по стенам, табуреты у стола – все словно в ожидании гостей.

– Порядок любят, черти! – ругнулся Клыч.

Вдруг все застыли. Какой-то звук, неизвестно откуда дошедший, стегнул по нервам. С минуту все молчали.

Климов вдруг почувствовал тяжелый запах, стоявший в избе.

– Показалось? – шепотом спросил Стас. – Вроде кто-то шепнул что?

– Молчи! – приказал Клыч. Они застыли, как стояли, по углам. Теперь уже все чувствовали тяжелый, удушливый запах.

Звук повторился. Он был низок и непонятен.

– А ведь стонет! – пробормотал Клыч. – Стонет кто-то!

Снова донесся звук. Это был какой-то хрип.

– Внизу! – шепнул Стас. – Где тут подпол?

Клыч зажег спичку и заходил, нагнувшись, всматриваясь в доски. Стас, а за ним Климов шарили на кухне.

– Кольцо! – сказал Климов

В углу к доске было приделано медное кольцо. Он рванул его, тяжелая плаха поднялась, и сразу их обдало духом сырой земли и еще тем же удушливым запахом, что стоял в горнице. Стас опустил руку в подпол, но там лежали какие-то тюки, слизью поблескивала близкая стена – и только. Вдруг прямо в уши им ударил стон. Он шел откуда-то от тюков.

– Свети! – приказал Климов, отстранил Стаса и спрыгнул вниз. Подпол был глубокий, выше человеческого роста. Климов подскользнулся, но устоял. Стас зажег наверху спичку и вытянул руку как можно ниже. Климов шагнул, и под ногой что-то загудело. Он протянул руку и уперся в округлый холодный металл. Сверху спрыгнул Клыч, Стас менял спички. Клыч зажег свою. Климов подошел вплотную к какой-то баррикаде. Стальной блеск ударил в глаза. Подсвечивая спичкой, придвинулся Клыч, взглянул и выругался:

– Куркулье поганое!

В несколько рядов в половину человеческого роста стояли надраенные, вставленные одна в одну кастрюли, ушаты, ведра. Отдельно, сложенные строго один на другой, лежали подносы. Опять долетел стон. Он шел откуда-то совсем рядом. Клыч зажег очередную спичку и прошел вперед. За ним, осторожно ступая, двигался Климов. Стас наверху раскурил, наконец, найденную где-то головню и спрыгнул к ним. Теперь отблески пламени заплясали на стенах, высветили груду жестяной посуды, потом Стас продвинулся к остальным, и все они остановились. Под каким-то рядном угадывалось человеческое тело, рядом, прикрытое мешками, лежало второе. Стас высоко поднял головню. Рука у него дрожала. Клыч отплюнулся, присел перед рядном и сбросил его. Мертво блеснул остекленевший глаз. Лицо, залитое сукровицей, было искажено. Седые волосы разметаны и перемешаны с темными засохшими комьями крови.

– Шварц, – сказал Клыч.

Опять донесся стон.

Клыч перешел ко второму, смахнул мешки. Раскинув руки, перед ними лежал низкорослый широкоплечий человек в сером костюме, в сорочке с галстуком, на груди темнели три больших пятна. На меловом лице сверкал пот, изо рта изредка вылетал хрип.

– Федуленко, – сказал Клыч, – скорее всего он. Давай за водой! – толкнул он Стаса в плечо. Стас позвал:

– Климов! Помоги вылезти!

Климов подошел, прихватил Стаса за ноги и поднял. Тот ухватился за края отверстия, вылез, ушел. Через минуту нагнулся вниз, светя спичкой, другой рукой передал Климову ковш с водой. Климов шагнул и вдруг остановился. Удушье стиснуло горло, голова кружилась. Он с трудом пересилил себя и, обойдя баррикаду кастрюль, подошел к Клычу, тот стоял над Федуленко, светил головней.

– Шварцу они голову раздробили. А этому три пули в грудь вогнали – что-то новое… Он снова присел над раненым. – Подними его голову и дай хлебнуть.

Климов помочил платок, положил его на лоб Федуленко, – даже через платок чувствовался жар. Опять закружилась голова от прежнего запаха. И тут только Климов понял, что это запах крови. Федуленко что-то забормотал. Климов поднес ковш к его губам, пролил в рот несколько капель воды. Раненый забормотал громче, приоткрыл глаза. Они сверкали сумасшедшими огоньками.

– Добить пришли! – шептал он. – Добивай! Давай! Большего не стою! – Он вдруг дернулся, но тело не подчинилось, он разинул рот, и все лицо его исказилось судорогой. – Бей! – шепотом крикнул он. – Чего ждешь?

Вылезающие из орбит глаза его с диким выражением ужаса и странной радости смотрели на Климова. Тот отпрянул. Клыч приблизил горящую головню к лицу Федуленко.

– Успокойтесь, – сказал он, – мы из розыска. Слышь? – Он присел и склонился над самым лицом раненого. – Федуленко, не бойся ничего. Мы из розыска.

Раненый закрыл глаза и минуту лежал молча, потом веки его затрепетали. Он всмотрелся в склоненные над ним лица и опять закрыл глаза. Лицо его окаменело. Клыч переглянулся с Климовым. Подошел Стас.

– Слушайте, – прошептал Федуленко, – мне тянуть недолго. Все скажу… – Он опять закрыл глаза. – Если вы эту тварь, Кота и всю его компанию… прихватите… я отомщен… буду… – Он облизал губы. Климов прижал к его рту ковш, и тот жадно втянул в себя воду, в груди его захрипело. Клыч поддержал раненому голову, и он пил долго, медленно, пока не выпил полковша. Клыч отпустил его голову, и Федуленко зашептал: – Связался я с Котом давно… из-за семьи… У меня дочь и жена в Архангельске… Мечтали уехать за границу… Денег не было. Тут меня и застукал Красавец… Они за Шварцем давно следили… Договорились со мной насчет магазина… А старик словно чувствовал… Вдруг вывез все ценные вещицы… Куда… неизвестно… Тогда решили ждать… А тут… эти бриллианты привезли оправить… Кот знал… Я сказал … Договорились… Я до Клебани должен был его оглушить… Завернуть в портьеру… Они подъедут на шарабане… Я спускаю окно, просовываю им его… Он им живой был нужен… Они прихватывают меня, а потом делимся…

– Мог бы и в одиночку, – не сдержал ярости Клыч. – Со стариком сам бы справился.

– Не хотел руки пачкать, – шептал Федуленко, не раскрывая глаз. – Да и… Если б я его убил в купе и скрылся, меня б искали…

– И так вас искали бы! – сказал Клыч.

– Не хотелось руки пачкать, – пробормотал Федуленко и облизал губы.

– Где сейчас Кот и остальные?..

– Решили выехать, как стемнеет… в город… а там в Москву… На возы все уложили. Потом сюда спустились… Шварца пытали… Про всех зажиточных людей города… Какое у кого состояние… Где держат деньги… Потом старика пристукнули… Потом Красавец подходит ко мне и смеется… В долю, говорит, хочешь?.. Я сразу понял… А он выстрелил, и все… Они думали, убили. Да я и сам думал… Они знают, что вы на них вышли…

Наверху затопали сапоги. Раздался говор. Клыч ринулся к отверстию:

– Климов, подсади!

Когда Стас и Климов вылезли из подпола, Клыч отдавал последние указания:

– Значит, лошадей нам самых хороших, пусть хозяева хоть волком воют. Раненого и труп в Клебань. Нашего человека тоже доставишь в город.

– Один здесь остаюсь? – тоскливо спрашивал Потапыч.

– Один! – ответил Клыч. – Тут, старичок, надо тебе все осмотреть. Завтра увидимся.

– Да чего так спешите-то? – уговаривал председатель. – Тут без вас и не разберемся…

– На войне был? – спросил Клыч. – Так вот, считай, друг, что опять тебя война зацепила. Гони подводу! И лошадей самых лучших!

– Слушаюсь! – председатель выбежал.

– Товарищ начальник, – сказал Потапыч, провожая их, – я вас очень прошу: берегите себя и этих молодых людей. Знаете, если с ними, что-нибудь случится… – Он махнул рукой и вернулся в дом.

Глава X

… Уже полчаса они неслись по вечерней дороге. Промчались через Возницыно. Стас хотел было расспросить местных мужиков, не видели ли они проезжавший экипаж на дутых шинах, но Клыч не позволил.

– Газу! – кричал он, молотя по широкой спине возчика. – Наддай!

Мужик отругивался, но нахлестывал и без того шедших в полный мах коней. Линейка под ними кряхтела и стонала. До города оставалось километров восемнадцать. По вычислению Клыча, тяжело нагруженный шарабан должен был ехать не торопясь, и на таком ходу они могли настигнуть его километрах в пяти-четырех от города. Мужик-возчик ворчал.

– Ему что! Ему давай! – оборачивал он к ним бритое лицо с пышными усами. – А мне – лошади-то не казенные. Свои. С чего мне их уродовать, али навар какой буду иметь?

– Будет и навар, – шипел сквозь зубы Клыч. – Гони! Все будет, только нахлестывай ты своих кляч, матери твоей утроба!

– Какие энто клячи? – негодовал возчик, щелкая кнутом и обжигая им спины откормленных крепеньких саврасок. – Ты таких кляч у других поищи! На киевской ярмарке покупал, на отборном зерне кормленные!

Светлая лента дороги, четко выделяясь посреди темных стен леса, извилисто улетала вперед. Опять показалось село. Снова пронеслись без остановки, вызывая неистовство собак. У трактира стояли какие-то подводы. Клыч послал Стаса осмотреть их и публику в трактире, тот вернулся через несколько минут: тех, кого искали, тут не было.

Опять тарахтела и тряслась всеми частями прочная российская линейка. Стас стискивал зубы. Климов, сам возбужденный до того, что, когда начал было говорить, заикался, чувствовал спиной дрожь близкого Стасова тела. Азарт погони и опасности натягивал нервы.

Вот уже остались позади леса. Впереди, очень еще далеко, замаячили бесчисленные огни. По ровным их рядам угадывались улицы. Но этот четкий порядок был перемешан массой других огоньков. До города оставалось километров пять. Лошади стали уставать. В ответ на удары только тихонько ржали. Мужик-возчик взбунтовался. Натянув вожжи, он приостановил лошадей.

– Я вам животных мучить не дам! – сказал он решительно. – Хочь стреляй, хочь что! А то уселись – вона! Гони! А мне на их пахать! Возить! Они кормилицы.

Клыч, поняв, что тут приказом не возьмешь, сменил тактику.

– Друг, – просил он, прикладывая к сердцу убеждающую ладонь. – Ты такое дело сделаешь – вся Россия тебе поклонится.

– На кой мне ейные поклоны, – бормотал возчик. – Заплатил бы червонными, тады посмотрел бы еще!

– Три червонца дам! – решительно сказал Клыч. – Гони, мужицкая ты моя колдобина, гони, серость ты разнесчастная! Гони!

Возчик оглянулся, всмотрелся в жесткое лицо Клыча и погнал.

Пошли какие-то строения, за ними начиналось поле. На крайнем доме электрическая лампочка освещала вывеску «Постоялый двор Бархатнова».

– Стой! – скомандовал Клыч. – Давайте, ребята, оба. Пошарьте там внимательнее, поглядите.

Стас и Климов спрыгнули с телеги, стремительно кинулись к входной двери.

Климов завернул во двор. Стас вошел в помещение. Во дворе мирно жевали овес лошади, стояло несколько подвод. Климов подошел поближе, вгляделся. Два огромных воза обтянутых брезентом, приткнулись у самых ворот, лошади из них были выпряжены. Остальные подводы не привлекали внимания, на одной были навалены дрова, на другой сено. Лошадей не было. Оглобли торчали вверх. У конюшни светились огоньки самокруток, разговаривали мужики. Климов подошел к упакованным возам, попробовал поднять брезент. Он был плотно затянут веревками. Но край брезентах треском поддался. Он пошарил рукой, нарвался на что-то мягкое. Перины, что ли? Приподнял повыше брезент – верно, перины: на них спрессованно давила какая-то мануфактура. Он встал на колесо, пощупал вверху. Какие-то пальто, манто, накидки, костюмы. Купец переселяется, что ли?

Он соскочил с колеса, еще раз прошелся по двору. Шарабана на дутых шинах не было. Даже если он завезен в этот вот сарай, его было бы видно. Ничего там не стоит. Шагах в пятнадцати лениво судачили мужские голоса.

– Как королевна сидит, – говорил один, – а посмотришь – ни кожи ни рожи.

– А добра-то, добра, – вторил ему другой. – Я давеча брезент задрал, а там и сундуки, и чего только нет. И посуда, пра слово, царская…

– Лихая, скажу, баба! По нонешним временам да с таким богатством ночью разъезжать…

– А ты тех-то не видал? – у конюшни перешли на шепот.

Нет, шарабана не было. Климов вышел из ворот, на дороге светлой шерстью выделялись лошади. От взошедшей луны силуэты сидевших на телеге были четко вырисованы в лунном сумраке. Стас был уже на подводе.

– Что? – спросил Клыч. – Никого не обнаружили?

– Шарабана нет, – сказал Климов.

– Газу! – крикнул Клыч.

Савраски рванулись. Отдохнувшие лошади резко взяли с места. Огни приближались.

– Сидит какая-то бабенка, – рассказывал Стас. – Хозяин перед ней расстилается, а из углов такие рыла смотрят, что дрожь берет. Как можно сейчас женщине одной ездить?

«Возы, обтянутые брезентом, барахло… – что-то смутно заворочалось в мозгу Климова. Он вспомнил пустую, как нутро гитары, избу Аграфены. – Да разве они могли вывести все на шарабане?»

– А в городе мы его упустим! – вдруг хлопнул по колену Клыч. – Прозевали гада!

– Стоп! – скомандовал Климов и дернул за плечо возчика. – Да стой ты!

– Ошалел? – повернулся к нему Клыч.

– Товарищ начальник! – Климов чувствовал, что глазами своими он мог бы прожечь железо. – Товарищ начальник! Надо обязательно взять эту женщину.

– Ты что? – Клыч пощупал его голову. – Береги, браток, здоровье. От таких переживаний и рехнуться легко.

– Трогать, что ли? – спросил возница.

– Возвращаемся! – приказал Климов. – Товарищ начальник, мы их нагнали. Они на постоялом. Это их возы, – и он, торопясь, рассказал, что обнаружил под брезентом. Клыч секунду раздумывал, потом приказал повертывать. Возчик уже не гнал лошадей. Они не торопясь катили по дороге. Навстречу им тоже двигалось что-то. Клыч всмотрелся. Два высоких воза медленно вырастали из темноты. Когда до них осталось шагов пятнадцать, Климов, не дожидаясь команды, спрыгнул с телеги и побежал навстречу. Первым возом правила женщина в платке.

– Аграфсна Ивановна? – спросил он.

– До днесь Дмитриевной была, – ответила женщина и наклонилась с воза. – От Алексея Иваныча?

– От него, – вдохновенно согласился Климов.

– Ай чего передать послал?

– Встретить просил.

– Ничего, добралась почти. Где сам-то?

– Там, куда собирался.

– Ну и слава богу, – сказала она, – а это кто? – голос ее дрогнул. – Кто энти-то идут?

– Свои, – сказал Климов. – А вас-то куда прикажете сопроводить?

– Как куда? – в голосе женщины зазвенела тревога. – Ай он вам не сказал? Да вы кто будете? – сорвалась она на крик. – Я с постоялого-то без его воли снялась!

Клыч что-то приказал шепотом Стасу, тот пропал во тьме.

– Слезайте, Аграфена Дмитриевна! – сказал Климов. – Угрозыск!

Женщина ударила по лошадям, они рванули, но Клыч одним прыжком оказался впереди и повис на поводьях. Климов сдернул женщину с воза.

– Легавые! – крикнула она тоненько и замолкла.

Климов поднял ее на ноги. Она была небольшая, щуплая, но жилистая. На бледном лице сверкали испуганные глаза.

Подошел Стас.

– Второй воз привязан, – сказал он. – На возах – никого.

Клыч в раздумье остановился перед пленницей.

– Как ее обыскивать? – сказал он. – Баба, поди. – Он обошел ее вокруг. Женщина уставилась под ноги, глаз не поднимала.

– Оружие имеешь? – спросил Клыч.

– Отродясь не носила! – ответила Аграфена глухим голосом и перекрестилась.

– И муженек не носил? – усмехнулся Клыч.

– Ему бог судья, – женщина подняла глаза. – Я тут непричастная.

Луна опрокинула их тени на пыльную полосу дороги. Тени возов и лошадей казались чудовищно огромными. Звякали мундштуками кони.

– Что ж он тебя бросил тут одну ночью, муженек твой? – допрашивал Клыч.

– Не бросил. Завтра велел ехать, спозаранку, а я вот вечером решилась.

– Ослушалась самого Кота?

– Так страховито на постоялом-то, – сказала женщина и поежилась. – Мужики смотрят, по возам шарят.

– Что ж, не знал он этого? – спросил Клыч. – Возы-то с двухэтажный дом.

– Так хозяин-то знакомый, он ему меня на руки сдал.

– А сам куда же?

Женщина промолчала.

– Аграфена, – сказал Клыч, – ты в молчанку не играй. Кровопийце твоему решка приходит. Мы сегодня весь город подымем, а его возьмем. Тогда наравне отвечать придется.

Женщина молчала. Климов стоял к ней вплотную и чувствовал, что она дрожит.

– Людей вместе убивали, – сказал Стас, – теперь вместе и ответят.

– Я к тому непричастная, – сказала Аграфена. – Я никого вместе не трогала.

– А убивал кто?

– Алексей Иваныч на дело с собой брал. Не могла ж я ослушаться.

– Как же, мужняя жена, – сказал Клыч. – Домострой, растуды твою качель…

– Что он велел, то я и сполняла, – опять сказала Аграфена. – А людей не трогала. Мужики своим делом занимаются, а я по хозяйству…

– Что ж из дому-то все забрала?

– Не все… – Она помолчала, потом перечислила: – Котору посуду пооставляла, в сараюшке ободья, колес три пары новых, мешки, мануфактуру – тоже аршин сто сорок.

– Места, что ли, на возах не нашлось?

– И места. Да и Алексей Иваныч говорит: ишшо, мол, вернемся. Все заберем.

– Та-ак, – сказал Клыч. – А куда ж ты спозаранку хотела ехать?

– В Заторжье. – Аграфена крепче закуталась в платок. – Там на Вознесенской у меня сестрица живет в собственном доме, к ней мы…

– Знает она, откуда у вас это добро?

– Откуда же… Думает, что крестьянствуем мы…

– Ладно буду в ступе толочь, – сказал Клыч и шагнул вплотную к Аграфснс: – Где сейчас Кот?

Она вздрогнула:

– Да откуда ж мне знать?

– Говори, баба, на суде зачтется. – Клыч чиркнул спичкой и осветил темнобровое узкоглазое лицо с высокими скулами и сухими, по-старушечьи подобранными губами. Глаза спрятались под ресницы от света. – Только этим и спастись можешь.

Аграфена молчала.

Клыч зажег от первой вторую спичку, вгляделся в женщину.

– Потянет тебя за собой твой Алексей Иваныч. Потом поздно будет прощения просить.

– В Горнах он, – глухо сказала Аграфена, защищаясь от огня спички ладонью. – А где – сама не знаю. Он мне никогда не сказывал.

– Смотри! – Клыч еще немного посветил спичкой и погасил ее. – Соврешь – всю жизнь жалеть будешь. Климов! Садись с ней рядом. Гони к первому посту, звони нашим. Давай-ка, Стае, и ты. Я жду у Тростянского колодца.

Климов кивнул. Колодец этот пользовался славой целебного. Вода в нем действительно была очень чистой и вкусной. Расположен он был у линии, на задах Горнов.

– Ежели наши задержатся, валяйте оба ко мне, начнем сами.

Климов вскочил на облучок. Стас подтолкнул в нему Аграфену, сам сел с другого бока, неприметно держа у бедра свой браунинг. Лошади понесли. Через полчаса бешеной скачки домчались до швейной фабрики. От ее заборов и начиналось Заторжье. Климов соскочил с облучка:

– Стас, сторожи!

Он ринулся в проходную. Старичок вахтер оцепенел от его вида и стал шарить за спинкой стула, винтовка его с грохотом упала.

– Телефон! – крикнул Климов и сунул старику удостоверение угрозыска. Пока тот читал, Климов уже звонил. – Барышня, – кричал он, – двадцать – двадцать два!

Скоро ответил сонный голос Селезнева.

– Селезнев! – закричал Климов. – Поднимай ребят, звони к Клейну, пусть поднимает курсы. Кот в Горнах. Идем по следу.

– Крепко! – Селезнев сразу возбудился. – Сейчас сделаю. Молодцы, ребята!

– Плохо только, не знаем, как его выманить. Известно, что в Горнах, а где – ничего не ясно. На какую-то приманку надо брать.

– Вы вот что! – Вы – это! – возбужденно кричал Селезнев. – Вы сами не пробуйте…

– Слушай! – кричал, перебивая его, Климов. – Вышли сюда людей, на швейную фабрику, я тут жену Кота оставлю.

– Взяли?

– Да! Поспешай.

– Климов! Ты тут популярным у слабого пола стал! – кричал Селезнев. – Почти как вы уехали, пошли звонки. Требуют тебя, и все. Я говорю: «Может, я заменю?» Даже не пожелали ответить. Спрашивают, будешь ты сегодня? Я говорю: «Он на операции, должен быть». Сказали, что будут звонить каждый час, мол, надо сказать что-то важное.

Климов вспомнил девчонку у реки. Он же дал ей; телефон. Видно, она.

– Передай, что скоро буду! – крикнул он. – Высылай людей за Аграфеной и ее пожитками. Мы ждем наших у Тростянского колодца!

– Через полчаса обязательно еще звони. Я к тому времени всех подниму!

Климов бросил трубку и поднял вахтера на ноги.

– Дед, – сказал он, – ты тут один охранник?

– Нет, – во все глаза пялился на него дедок. – Ишшо двое есть.

– Зови!

Вахтер как ошпаренный кинулся из проходной. Вскоре пришли двое. Один был молодой, другой лет пятидесяти.

– Граждане, – сказал Климов, – сдаю вам опасную преступницу с ее пожитками: через полчаса за ней приедут из угрозыска. Не укараулите – суд и высшая мера наказания.

У всех троих глаза полезли на лоб.

– Это… нам не положено, – начал было один.

– Име-нем пролетарской диктатуры, – раздельно сказал Климов, – отчиняй ворота!

Молодой кинулся на улицу. Слышно было, как, громыхая колесами, въехали возы, как со скрипом закрываются ворота. Стас ввел со двора Аграфену. Та шла спокойно, и на лице ее было выражение тупой терпеливости.

– Не спускать глаз! – приказал Климов. – Сдать только под расписку. Пока документы угрозыска не предъявят, никого сюда не допускать!

– Есть! – рявкнул пожилой.

Климов, за ним Стас выскочили из помещения.

– Бегом! – скомандовал Климов, и они понеслись.

От фабрики надо было пробежать квартала два, потом начинались огороды. Горны оставались сбоку, впереди была линия железной дороги и около нее Тростянский колодец. Они мчались, изо всех сил работая локтями. Вот и линия. Они скатились с насыпи. Увидели колодец. У его сруба сидели, покуривая, двое.

Они тяжело дыша, подошли. Рядом с Клычом, удобно пристроившись спиной к срубу, сидел возница.

– Коли заплотите, я хочь до утра служить буду, – объяснял тот. – Оно теперича и ехать тревожно. Ночь, как ни толкуй!

– Слыхали? – хохотнул Клыч, освещая затяжкой крепкое лицо с полоской светлых усов. – Вот и транспортом обзавелись. Ну что там?

Климов доложил. Стас только кивал, подтверждая. Клыч поразмыслил, огляделся. Луна высоко тянула по темному небу оранжевый ореол. Трава на боковине насыпи была высветлена мертвенно-золотыми отсветами. Далеко пахло полынью и гнилью. Неподалеку лежала свалка.

– Подождать можно, – сказал Клыч. – Я тут сидел кумекал, братишки, как их взять… Положим, поднимем мы пехотные курсы, начнем облаву. Могут уйти. Не выход это. Надо Кота без шухера брать. А как?

Климов присел на корточки, рядом присел Стас.

– Вот что, – сказал Клыч, отбрасывая чинарик. – Иди-ка, Климов, звони опять и говори с Клейном. Если нет, втолкуй Селезневу. Время у нас есть. Сейчас одиннадцать. До рассвета ему из Горнов выходить некуда. Надо нам туда проникнуть. Курсы трогать пока не стоит. А вот наших нужно туда направить как можно больше. И без шуму, без стрельбы, по одному. Чтоб все были в штатском. А начнем обкладывать – народ в ЧОНе разный, есть и без опыта которые. Кот в суматохе уйдет. В прошлом году, как чистили Горны, пошли в наступление чуть не с музыкой. И что? Стрельбы много, убитых и раненых много, а толку чуть. Пока сеть заводили, крупную рыбу упустили, осталась одна плотва. Так что передай: главное, чтоб без грому и стрельбы. Я жду здесь. Понял?

– Есть, – сказал, поднимаясь, Климов, – бегу.

– Чего бегать, – сказал Клыч. – Этому вот мелкособственническому элементу завтра заплатим, а нынче пусть возит, слышь, дядя?

– Коли заплотят, – сказал, поднимаясь, возчик – я завсегда.

Они полезли вверх, где пощипывали траву саврасые. Через минуту лошади уже несли их к фабрике. Где-то пели пьяные голоса, проскакал Ванька, нещадно нахлестывая заморенную клячу. В пролетке неистово целовалась пара.

У фабрики Климов соскочил на ходу, влетел в проходную. Аграфена дремала на стуле. Пожилой стоял перед ней, чуть не упираясь ей в грудь дулом винтовки. Во всей его фигуре было неумолимое служебное рвение. Молодой расхаживал у стола. Старик дремал, опершись на винтовку.

Климов подскочил к телефону.

– Гражданин агент, – повернувшись к нему, зашептал, вытаращивая от усердия глаза, пожилой, – так что сполняю приказ. Когда ваши будут?

– Будут! – бросил ему Климов и закрутил ручку телефона. – Барышня, дайте двадцать – двадцать два.

Селезнев отозвался тут же.

– Дежурный по первой бригаде слушает.

– Селезнев! – закричал Климов. – Клыч велел передать: курсов не надо. Где Клейн?

– Курсов и нету! – кричал в ответ Селезнев. – Они в лагерях. Клейн пока с ЧОНом связывается.

– Клыч говорит: не надо ЧОНа, – кричал, перебивая, Климов. – Сами будем брать. Наших надо как можно больше и чтоб все в штатском. Он у Тростянского колодца будет ждать.

– Передам! – кричал Селезнев. – Главное, не зарывайтесь, ждите нас. Я тут одну штуку учудил, сам не знаю: к лучшему или наоборот… Из-за этих твоих звонков… – голос Селезнева стал глуше. – Тут, понимаешь, Климыч, такая история. Опять тебя спрашивают, звонят, а голос другой. Я говорю: «Кто его спрашивает?» Тут мне и говорят: «Клембовская». Я и говорю: «А вам зачем Климов понадобился? Он сейчас вашего приятеля Кота на Горнах ловит, а вы тут телефон мне обрываете!» И, понимаешь, сказал, а потом вдруг всплыло, что ты говорил: выманить их надо. Думаю, отчаянная она девка, поедет ведь. Я и говорю: мол, если хотите смертельного вашего друга повидать, можете немедля отправиться на Горны и там его поискать. И что, ты думаешь, она мне отвечает?

– Что? – в ужасе закричал Климов.

– Еду, говорит.

– Селезнев! – завопил Климов в трубку. – Ты скот, понял? Скотина! Клейну сообщи об этом немедля…

– Ты мне смотри, Климов! Ты до моих начальников еще не дослужился!

– Давно ты с пей говорил?

– Нсрвы-то не расходуй, они для Кота понадобятся!

– Давно ты с ней говорил?

– Минут пятнадцать назад!

Климов на секунду отнял от уха трубку, растерянно огляделся. Аграфена дремала, старик вахтер, сначала вздрагивавший от его крика, теперь откровенно спал, навалясь грудью на стол. Молодой щурился на свет лампочки, пожилой был начеку, неся охрану. В трубке журчал голос Селезнева.

– Селезнев! – крикнул он, перебивая. – Запомни! Клыч ждет у Тростянского колодца. Сбор там. Торопи Клейна!

Он повесил трубку и зачиркал карандашом по клочку бумаги, лежащему на столе: «Тов. Клыч, Клейн будет у Тростянского колодца как сможет. Все передал. Сам должен немедленно идти в Горны. Климов».

Он выскочил на улицу. Возчик дремал. Он ткнул его кулаком в бок.

– Найдешь то место, откуда приехали?

– Аи безглазый совсем? – сказал мужик, зевая. – Найду.

– Вот записка, передай тому, с усиками.

– Старшому?

– Да.

– Передам.

Климов зашагал по улице. К Горнам тут можно было выйти двумя путями. Через свалку, где ждали Клыч и Стас, – кружной дорогой, – или через окраину Заторжья мимо прудов. Второй путь был короче. Главное – быть уже в Горнах, когда там окажется Клембовская. Ну Селезнев, Селезнев! Спровоцировал! Зачем Клембовской понадобился он, Климов? Сначала одна женщина, потом другая!

Заторжье кончилось. Вот последние дома с потухшими окнами, с накрепко задвинутыми ставнями. Он свернул вдоль забора. Вот они, пруды! Черная вода в них серебрилась. Пробираясь впритирку к забору по узенькой стежке, он услышал бессонное бормотанье Горнов. Ржали лошади, кто-то пел, слышался раздерганный дребезг гитары, голоса. Доносило дым костров. Цыганский табор. Он вышел на бугор. Отсюда Горны были как на ладони. Горели костры, в их свете виднелись лица сидевших вокруг них. Бродили неясные силуэты. Из окон вразброс поставленных беззаборных домов светили огни. В середине небольшой площадки, заставленной подводами и палатками, одиноко высился шатер. Климов спустился вниз и пошел к этой площадке, где было особенно много движения. Он шагал, небрежно сунув руки в карманы, опустив до переносья кепку. От одного костра кто-то оглянулся на его шаги, позвал:

– Костяра, мы нонче кемарить будем?

Он прошел мимо. Казалось, что вслед ему оглядываются, но он не убавил шага. В центре около шатра звенела гитара, и хриплый женский голос пел:

А потом загу-ля-а-ли, запе-ли, братва,

Впе-ре-межку ба-я-ан да гита-ара-а!

Сколько девушек было в тот ве-е-чер у нас,

В этот ве-э-чер хме-льного уга-ра!

. Он подошел, постоял позади сидевших. Беспризорники в лохмотьях, одутловатые пропойцы с высвеченными пламенем багровыми лицами, хорошо одетые молодые люди с перстнями,высверкивающими от падавших отсветов. Он должен был искать Рыжего и самого Кота. Но как найти их ночью, когда все кошки серы?

Какой-то пьяный выскочил плясать и чуть не упал в костер. Его с хохотом оттащили от пламени. Климов пошел дальше. У другого костра играли в «железку». У третьего, передавая вкруговую бутыль, пели вразнобой «В Ростове-городе открылася пивная». Сзади пьющих стояли несколько оборванцев и собачьими глазами следили за бутылкой, переходившей из рук в руки. Но тут гулял народ безжалостный – деревенские конокрады. Да и кто, кроме них, осмелился бы ночевать в Горнах? Климов обошел телеги, палатки, вышел к домам. Около них было тише. Возле одного на бревнах сидели какие-то люди, переговаривались вполголоса.

Климов прошел, независимо покачивая плечами. За его спиной разговор оборвался. Он встревожился. Но там уже опять заговорили. Впереди, у входа к насыпи, за которой совсем неподалеку был Тростянский колодец, горел костер. Оттуда шел тошнотворный запах паленой шерсти и мяса – коптили коровью ногу.

У костра какой-то парень, раскачивая ногами, плясал на руках. Климов подошел и вдруг остановился. С перевернутого лица смотрели дико вытаращенные глаза. Парень упал. Грохнул смех. Упавший поднимался, не сводя глаз с Климова. Тот вдруг по тельняшке, угловатости плеч и белесой шевелюре угадал Афоню. В глазах Афони был ужас. Климову стало не по себе. Он повернулся и пошел. Почему Афоня так перепугался? Не предал бы еще, чего доброго. Он прислушался. Но от костра долетали лишь мирные звуки чавканья да лопалась от жара шкура коровьей ноги.

Климов повернул к площадке с шатром, прошел мимо двух близко стоявших друг к другу домов с темными стеклами и остановился. Спиной к нему, к площадке, где горели костры, шли две девушки. Одеты они были в темные платья, головы в платках, но Климов стоял, потрясенный этим зрелищем. Их выдавали даже походки, они не умели ходить так, как женщины из Горнов – проститутки и боевые подруги налетчиков. Там в самой поступи был вызов и наглость, а здесь шли две молоденькие девушки-интеллигентки, держась под руки. Климов смотрел, обливаясь потом. Одна из них была Таня. Ему не нужно было заглядывать под платок, он за километр отличил бы этот ее шаг, эту робкую, еще не расцветшую женственность движений. Девушки шли к кострам, а он смотрел в их спины и вдруг каким-то звериным, обостренным чутьем понял, что смотрит на них не один. Из-за косяка дома вышел человечек. Маленький, щуплый, он переступал как-то странно, словно на протезах. Человечек поплелся за девушками, и, когда они вышли к кострам, обошел их сбоку, и с минуту пристально смотрел на них. Костер качнулся под рывком ветра. Человечек попал в полосу света, и Климов увидел рыжину пышной прически, острый нос и цепкие сощуренные глаза. Человечек обошел костер и куда-то пропал. Климов стоял как прикованный. Красавец видел девушек. От костра на стоявшую неподалеку пару стали оглядываться. Огромный босой мужик, поднявшись, пошел к ним. Девушки отступили несколько шагов и встали, прижавшись друг к другу. Оборванец, пошатываясь, подошел. За ним неторопливо подошли двое красавчиков в модных костюмах.

– Не ко мне в гости пришли? – спросил босой и вдруг схватил обоих за плечи. Тотчас же парни в модных костюмах оторвали его и пинками погнали к костру.

– Чьи марухи? – деловито спросил один из них.

– К Куцему пришли? – спросил второй. – А то он канает второй день.

Девушки молчали.

Подошли еще двое. Климов уже двинулся было к ним, как вдруг откуда-то появился Рыжий. Он что-то шепнул молодчикам в пиджаках, и те испарились. Рыжий подошел к девушкам шага на два, и тут одна из них (Клембовская – по резкости движений узнал Климов) дернула рукой, но. Рыжий, прыгнув, выбил у нее из рук пистолет.

– Пошли! – просипел он и дулом погнал перед собой обеих. От костров оглянулись, но никак не отреагировали. Видать, не посмели.

Климов, стараясь ступать как можно тише, пошел за ними. Рыжий уже проконвоировал девушек между последних домов и вывел их на бугор. Дальше были пруды. Климов побежал, стараясь заглушить дыхание. Выскочил на бугор.

Девушки в смутном свете луны пятились к пруду, а Рыжий с выставленной вперед рукой надвигался на них. Климов выстрелил дважды, и Рыжий, прыгнув, повернулся и упал. В ту же секунду Климов, почувствовав чье-то присутствие рядом, резко повернулся. Сзади, почти рядом с ним стоял рослый костистый человек с голым черепом и безглазым лицом. Рослый шагнул, и Климов вдруг понял, кто перед ним. Это был Кот. Тот придвинулся вплотную. Климов почувствовал запах его пота и сразу ударил. Он ударил дулом пистолета и тут же рухнул и откатился от жесткого удара головой. Но вскочил он прежде, чем бритый оказался рядом с ним. Страшная боль переломила руку. Браунинг его упал, но он тоже изо всей силы пнул ногой, и бритый скорчился. Левой рукой Климов поднял пистолет и, прежде чем Кот разогнулся, изо всей силы, так, что отдалось в руке, рубанул рукояткой по бритому черепу. Противник осел.

Рядом с Климовым вдруг оказалась Таня.

– Климов! – шепнула она. – Я тебя искала!

Клембовская тоже подоспела и теперь стояла рядом, с сумасшедше сверкающими глазами, держа в руке «бульдог». Из-под сбившегося платка видны были бинты на голове.

Климов наклонился над осевшим на колени бритым, толкнул его ногой. Тот завалился на бок, руками он зажимал рану на голове. Климов, корчась от боли, сунул браунинг в карман и обшарил лежащего. Из-за пазухи он вынул парабеллум, из кармана – браунинг. Рассовал все по карманам. Бритый стонал, перекатываясь по земле. Внезапно чувство опасности заставило Климова поднять голову. Таня и Клембовская медленно пятились за его спину. Со всех сторон, стараясь отрезать его от прудов, подступали люди. Свет луны слабо высвечивал их лица, но по цепкой осторожности их шагов Климов понял, что Горны разобрались, кто тут враг, кто друг. Он сунул руку в карман, вытащил браунинг и выстрелил трижды поверх голов. Бритый, держась за голову, стал подниматься. Наступающие остановились. Потом кто-то сзади выпалил, и грохот обреза разом стряхнул оцепенение со всех остальных. Они завопили и пошли на Климова. Тот крикнул:

– Таня, Вика, уводите этого! – и снова выстрелил поверх голов. Он не знал, кто эти люди. Может быть, просто подгулявшие парни из Заторжья. Не все же они бандиты.

Какой-то паренек вдруг прошелся колесом между Климовым и нападавшими. Он что-то отчаянно вопил. Его поймали и отбросили куда-то за спины. Но Климов успел понять, что это последний трюк Афони. Может быть, этим он хотел спасти его, Климова? Во всяком случае, Климов был ему благодарен. Сейчас главное – время. Но Горны уже опять шли на него.

Климов прислушался и уловил далекие звуки автомобиля. Наши. Он расстрелял, целясь поверх голов, все патроны из браунинга и, отбросив его, тут же вынул парабеллум бритого. Сбоку медленно подходил к нему огромный оборванец, который первым атаковал девушек у костра. Климов выстрелил. Тот присел, и это дало Климову возможность оглянуться. В трех шагах позади бритый, не отрывая рук от головы, рассматривал Клембов-скую, грозившую ему пистолетом. Климов снова поймал на мушку огромного оборванца, но тот не двигался. И вдруг Климов увидел, как позади цепочки нападавших появилась знакомая коренастая фигура в тускло блестевшей кожанке и рядом светловолосая голова Стаса.

– Клыч! – шепнул он радостно, и в тот же миг сзади что-то случилось. Он повернулся на женский вскрик. Клембовская держалась за руку. Таня, закрыв глаза ладонью, отступала. Но что-то словно опахнуло его живот, опахнуло – и только. Потом вдруг слабость подкосила ноги, он хотел шагнуть навстречу злобно-готовному лицу бритого, но Стас и Клыч уже держали того за руки, а весь живот содрогнулся от боли, и Климов почувствовал, что ударился спиной о землю, что лежит уже, что кружится небо, и лицо Тани, и лицо Клыча, и лицо Стаса, и лицо Клейна… Потом вдруг наступила тишина, и он увидел рассыпавшиеся вокруг кожаные куртки и пиджаки. Клейн командовал, кого-то вели. Бритого волокли по земле, от пруда несли на шинели чье-то тело. Совсем рядом качнулось лицо Тани.

– Витя! – шепнула она, по щекам ее текли слезы. Они падали ему на щеки, попадали в глазницы. – Витенька мой, единственный! Выживи, я все объясню! Выживи, прошу тебя! Я целый день звонила, чтобы сказать…

Он улыбнулся ей. Боль раздирала живот, поднималась выше. «Таня, – думал он, – Таня, что это она говорит: единственный. Неужели? Нет, этого быть не может, этого не может быть, нет! За что меня любить?»

– Климов, ну как, живой? – Селезнев виновато морщился над ним. – Ты прости, Климов, меня за этих девок.

Он и ему улыбнулся. Теперь уже ничего не исправишь. Проклятый человек ты, Селезнев! Проклятый… «Таня, – подумал он, – Таня-а! – И еще подумал: – Все!.. Не успел!.. Кончено…»

– Взяли мы его, Кота-то, – тряс его за плечи Селезнев, но он уже улыбался сквозь липкую, глухую, тяжелую мглу. Уже ни до чего ему было, ни до кого.

Арестованного допрашивал в помещении бригады по особо тяжким сам Клейн.

– Куда вы спрятали золото, взятое у Клембовских?

Тот повел бритой головой, пощупал темя, на котором явственно приметна была кровяная запятая, сказал буднично:

– И даже не знаю, об чем это вы толкуете.

– Будете отвечать, Кот?

– На клички не отзываюсь.

Клейн посмотрел на залубеневшего в ненависти Стаса.

– Введите гражданку Груздеву.

Стас вышел. Бритый сидел спокойно, серая гимнастерка на широкой груди ровно вздымалась от дыхания. Глаза его с ленивым любопытством оглядывали присутствующих. Клыч, не отрываясь, смотрел на него, шевеля ноздрями. Потапыч, положив голову на руки, плакал. Селезнев двигал желваками на крутых скулах.

Вошла Аграфена. Бритый посмотрел на нее, она поклонилась.

– Здравствуйте, Алексей Иваныч… Уж вы извините, коли что не так…

Он дернул бритым черепом, сказал придушенно:

– Дура! – Потом прикрыл тяжелыми веками глаза. – Ладно. Запишите в протоколе: даю чистосердечные показания.

Клейн дернул верхней губой, стиснул зубы.

– С какой целью вами похищен Шварц?

– Камушки вез, – дорогие камушки. И знал много. От него про всех нэпачей в городе мы узнали… Запишите, гражданин начальник, что собственность государства мы ни разу не тревожили. Только частников.

– Почему ви не уехали сразу, а вернулись в город? Не знали, что ми за вами охотимся?

– Знали, как же. – Кот помолчал, потом солидно объяснил: – Имущество хотели припрятать. Не пропадать же… Сколько лет работаем.

– Убийство и грабеж – это вы называете работой? Кот прищурился:

– У кого какое понятие. Вы у богатеев все в государственном масштабе грабили, я в личном.

– Теорию даже подвел, – с ненавистью прошептал Стас.

Клейн взглядом остановил его.

– Почему вы всегда всех, кто присутствовал при грабеже, убивали? Из принципа, что ли?

– Да какой принцип… Языки ж – они длинные. Вот и укорачивал.

– Значит, из-за имущества остались в городе? – продолжал допрос Клейн.

– Из-за него, – подтвердил Кот, – да и не думали мы, что так быстро вы нас загребете. Губана сразу не расколешь. И знал он мало. А где хаза – совсем не знал. А когда Красавец сказал, что дочка Клембовских тут бродит, я сразу так и раскумекал: берут на живца. Послал Красавца следить, а сам вылез к линии поглядеть: может, уже оцепление, облава. Вижу, нет. Тогда и сам пошел.

– Не могли поручить кому-нибудь другому?

– Сам все делаю, – пояснил Кот и положил на стол короткопалую широкую руку. – На людей полагаться по нонешним временам нешто можно?

– А как вы напали на Климова?

– Обежал все Горны, думаю, где ж они, не иначе, на прудах. Красавец-то… Он без какогось кренделя отродясь не может. Топить удумал. Вылажу на бугор, а там пальба. Смотрю, а девки у самой воды, отпятил их туда Красавец-то, а энтот ваш Красавца подвалил… И запишите, гражданин начальник не я первый, а он меня в дых дурехой двинул. А потом сюда – вот они, знаки. – Кот наклонил черен, чтоб всем была видна подсохшая рана на черепе. – Будь другой кто, свободно бы ухайдакал. Хорошо кость у меня плотная… Так что я его пырнул в порядке самообороны. – Он замолчал и оглядел всех спокойными глазами. – Пущай суд учтет.

– Суд учтет, – сказал Клыч. – Суд все учтет. Но хоть тебе и дадут «вышку», а даже если и сотню таких, как ты, отправить с тобой вместе, все равно это Климова нашего не окупит.

– Алексей Иваныч, аблаката нанять можно? – спросила, утирая рот, Аграфена.

Был солнечный день в конце мая. Над прудами, затененными заборами, колобродил ветер, морщиня темную, бутылочного оттенка водную толщу. Высокая молодая женщина в черном платье с раскинутыми по плечам темными волосами поднялась на холм. Впереди лежала безлюдная после недавней облавы пустыня Горнов. Почти на самой вершине холма, у небольшого, вытянутого вдоль бугорка, работал, взрыхляя землю, щуплый светловолосый паренек.

Женщина, неслышно ступая по траве, подошла почти вплотную к нему. У светловолосого было отчаянно-упрямое выражение лица.

– Нет, Витя, – бормотал он, зарывая в землю семена, – не лютики над тобой зашумят, а розы. Ослушался я тебя. Ослушался. – Он резко оглянулся и увидел женщину. На лице у него мелькнуло выражение неприязни, он отвел взгляд: – Вам тут чего? – спросил он, глядя мимо нее. – Пришли отмаливать? Так поздно…

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X