Похождения хитрого Соленопсиса (Рассказы) [Олег Александрович Кузнецов] (fb2) читать онлайн

Олег Кузнецов ПОХОЖДЕНИЯ ХИТРОГО СОЛЕНОПСИСА Рассказы

ТАРБАГАНЬИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

1

Было сонное царство: тишина, покой и всеобщая неподвижность. Все спали. Давным-давно! Не ночь, не сутки — полгода! Как в сентябре заснули, так с тех пор и не просыпались, а уже апрель наступил.

Да кто они, эти спящие?! Беспробудные, может быть, лодыри? Или, может, заколдованные?

Нет, не лодыри и не заколдованные. Просто тарбаганы. Звери такие, грызуны. Их еще байбаками называют и сурками, чего лично я делать не стану, потому что мои герои спят в недрах одной алтайской горы, а на Алтае только неопытный приезжий может сказать: «Эге, какие тут у вас сурки (или байбаки) здоровые!» На такого человека посмотрят с удивлением, возможно, и не поймут его.

Итак, тарбаганы, причем спящие.

Спали они в подземельном зале, где струилась лишь самая малость света, едва-едва их освещавшая. Их тут четверо было, прижавшихся: папаша, мамаша и двое детей. Спали они, уткнувшись в сухую травяную подстилку, чтобы не очень мерзнуть. Но только все равно за шесть-то месяцев остыли основательно. Если бы их кто пощупал, то махнул бы рукой: мертвые, окоченели уже!

Но никто в сонном царстве умирать не собирался, никто даже не хворал. Странный сон тарбаганов — самая обыкновенная зимняя спячка, в какую и медведь впадает, и барсук, и суслики, и тушканчики, и маленькая зверюшка соня. Очень это удобно всю зиму напролет проспать. Не надо о пропитании заботиться и от мороза спасаться, а смотри себе вдоволь сны развеселые, — конечно же, про лето, потому что зимы тарбаганы и в глаза никогда не видели.

Спальня у зверей роскошная. Я бы ее с залом сравнил. Обширная она, с крепкими и гладкими стенками, со сводчатым потолком, правда совсем без углов.

А зачем углы тарбаганам?

Вот спит семья, а тем временем в подземном доме делается шумновато. Вначале прошуршало что-то снаружи, скрипнуло, а потом пошло шуршать, и скрипеть, и звенеть безо всякого перерыва. Сплошной гул стоит; кажется даже, что гора трясется. Но тарбаганам хоть бы что, не шевелятся — им еще срок не настал, чтобы просыпаться.

Причина шума обыкновенная: весна! Солнце с утра выглянуло из-за дальнего хребта с таким решительным видом, словно намерилось за один день разделаться со всем снегом, который горы накопили за целую зиму. Часам к одиннадцати оно и впрямь круто взялось за дело. Закряхтели сугробы, поползли вниз, стараясь прищемить хвосты вьющихся из-под них ручейкам. Да разве ручьи задержишь?! Поскакали они в долину, где уже бурлила среди белизны берегов мутная река, тащила льдинки, ошметки сугробов, мусор всякий и даже крупные камни катила у себя по дну.

Шумной весне все радовались. Галки резвились у дальнего утеса, в расщелинах которого у них были гнезда. Четыре красные утки-огари торжественно протянули наперерез через долину, и одна из них, поворотив голову к другой, крякнула ей что-то восторженным голосом. Уже хариусы пробовали выловить что-нибудь съедобное из несущегося по реке мусора, и от их резвой работы на поверхности воды тут и там возникали круги, мгновенно уничтожаемые течением.

Только нашим тарбаганам буйный натиск весны не сулил ничего хорошего. И как раз слабый свет в норе, позволивший нам немного разглядеть спящих, был предупреждением о надвигающейся беде.

Вот что получилось. Осенью, когда тарбаганы собирались залечь в спячку, они для безопасности и тепла все выходы из подземелья заделали глиной. Целую зиму все было спокойно. Но с неделю назад, в оттепель, серый корсак, голодный как волк, разбросав снег, попытался раскопать один из выходов. Неизвестно, на что он надеялся. Глина, которой тарбаганы забили нору, была мерзлая и твердая, вроде камня.

Но он все же наковырял порядочную ямку, пока не убрался, поняв, что занятие это бесполезное. А на другой день — солнце. Снег стал таять, появились ручьи, размыли тарбаганью затычку, она осела, и вход открылся. И проник в нору свет.

К счастью, до сегодняшнего дня погода хмурилась: весна, видно, набиралась силы. Но сегодня ручьи не на шутку закопошились возле норы. Скоро в длиннейшем коридоре, который прокопан у тарбаганов от спальни до выхода, забулькало и зашипело.

Спят тарбаганы, ничего не знают, а вода все ближе и ближе — холодная весенняя вода! Бр-р!

А плавать тарбаганы умеют?

Ну кто же видел, чтобы тарбаганы плавали?!

Значит, если вода зальет нору, им не выбраться, погибнут они, захлебнутся.

А они все спят!

От шума ли, от холодного ли воздуха, проникшего снаружи, или еще от какой-нибудь другой причины старый тарбаган-папаша чуть заметно пошевелился. Это обозначало, что он пробуждается.

Но отойти от зимней спячки не так-то просто: сразу не вскочишь и сломя голову не помчишься. Тарбаган очень медленно просыпается. Сначала заволнуется у него сердце от предчувствия новой встречи с жизнью, застучит сильней, даст тепло телу. Раз и другой трудно вздохнет зверь, но еще не скоро сможет подняться.

Вот лежит тарбаган, разогревается, вода же между тем по подземному ходу шелестит, вот-вот к спальне приблизится. Он вздохнул поглубже, а вода, того и гляди, на него польется. Он зашевелился, а уж тоненькая ледяная струйка, тихо прожурчав, как змейка, скользнула под семейную травяную подстилку.

Поднял старик усатую голову, глаза открыл. Сыро вокруг, надо бежать, что-то поскорей делать! А он лишь таращится спросонья!

2

Нора тарбаганов была вырыта в широком, отлогом склоне. Гора над склоном круто поднималась к поднебесью, сначала почти гладкая, а на высоте корявая. Под самой вершиной громоздились наломанные камни — осыпи; над осыпями торчали скалы.

Вся эта громадина, несмотря на усилия солнца, была еще заляпана, как заплатами, крупными островами снега. Река же, уже прямо-таки бесновавшаяся в долине, словно требовала: еще воды, еще! Снег подтаивал; журча, мчалось к реке угощение.

И только ручейки, которым попадалась на пути открытая тарбаганья нора, задерживались на пути. Они с любопытством заглядывали в отверстие, а заглянув, разумеется, ныряли в него. Вскоре возле норы получилась небольшая канавка, и по ней целый поток струился. Поток не слабенький, таким за определенное время не то что нору несколько железнодорожных цистерн наполнить можно. А старый тарбаган все еще никак не мог очухаться.

Но наконец он все-таки встал на свои коротенькие лапы и, покрутив головой туда и сюда, все понял, Еще бы не понять! Вода вокруг спавших так и бурлила, так и подмывала их.

Надо было спешить. Старик двинулся к выходу. Он втиснулся в узкий коридор и, кряхтя и ворча что-то, поплелся по нему да почти поплыл — воды набралось выше чем по брюхо.

Кое-как он добрался до конца тоннеля, где ход резко заворачивал вверх. Здесь, так и есть, все было настежь, и мутная струя низвергалась безо всяких помех. Тарбаган только голову сунул, а его тотчас же от носа до хвоста окатило.

Тут поневоле станешь резвым. Кривыми черными когтями зверь вывернул прямо из стены ком земли и стал толкать его вверх, чтобы преградить путь потоку. Но стихия оказалась сильней: ком под ее напором развалился и куда-то делся. Безуспешно поискав его вокруг себя, тарбаган полез навстречу падающей воде.

Он высунул мокрую голову под горячие лучи солнца, торопливо огляделся и вскарабкался на земляной бугорок возле входа в нору — бутан.

Но не такая у него внешность, чтобы остаться незамеченным! Его рыжая шкура, словно клочок пламени, зажглась среди серых камней, островков снега и старой зелени прошлогодней травы. Это пламя увидел беркут, мохнатый, как копна сена. А уж как далеко сидел! За рекой, на той стороне долины, на вершине скалы, — наверное, за несколько километров! Увидели тарбагана два орла-карлика, кружившие зачем-то над бурлящей рекой. Увидел его и серый корсак — главный виновник несчастья.

Все эти разбойники дрогнули от неожиданности, затрепетали, тряхнулись, а потом сразу же притворились, что им неинтересен тарбаган, даже смотреть в его сторону не стали. Ну, орлам-карликам, может, и впрямь до него никакого дела не было. Они ведь даже с сусликом с трудом справляются. И корсак имел надежду на добычу очень скромную, потому что папаша-тарбаган хотя и исхудал за зиму, а все же рост имел внушительный — с самого корсака или, чтобы понятнее было, с дворняжку средней величины. Что же касается беркута, то этот напрягся не зря. Птица-громадина, он с кем хочешь справится. Даже барашка, если удастся подцепить, может поднять в воздух.

Тарбаган между тем лихорадочно корябал по твердому бутану и все, что удавалось отковырнуть, спихивал задними лапами вниз. Но когда догадался старик посмотреть, много ли сделано, и опустил голову над норой, то увидел: нет там ничего! Все, что он накопал, унесла вода!

Отчаяние выразилось на черноусой морде. Затявкал зверь, заскулил и, уж, верно, ничего не соображая, ринулся на непокорный поток. Он яростно ударил его лапой, «вцепился» в него большими желтыми зубами, — да ведь какой толк драться с водой! Мелкие брызги, сверкая на солнце, расплескались в разные стороны, среди них даже небольшая радуга запуталась и повисла.

Что ж, хищники могли вволю потешаться над незадачливым грызуном. Конечно! Где это видано, чтобы зубами останавливали весеннюю влагу?! Канавка только расширилась, и поток с новой силой устремился в нору.

Хищники увидели затем, что тарбаган совершил еще несколько глупых поступков: обежал вокруг бутана, слазил в нору, чтобы проверить, не исчезла ли вода оттуда сама собой, и, разыскав место, где под снегом был еще один, запасной выход, стал его откапывать, как будто новая дыра могла улучшить положение!

Он, к счастью, вовремя одумался и, понурясь, поплелся к бутану. И тут его, пожалуй, осенило. Вдруг заторопившись, он приблизился к зияющему отверстию, ввалился в него как-то комом и, так как был несколько тучноват, накрепко заклинился. И — чудо! — журчание стекавшей воды вдруг прекратилось!

Теперь мутный, обжигающий холодом ручей бился ему в бок, сердито пенился, выискивая хоть щелочку, открывающую путь вниз. Но щелочек не осталось! И ручей собрался в небольшую лужицу, из которой вытекло два других ручейка, поменьше. Один из них направился к черному коротенькому хвостику тарбагана и, соскользнув с него, как с сосульки, пустился под уклон. Другой обогнул голову зверя и, мотая жесткие щетинки его усов, тоже заюлил вниз.

Талая вода — это вам не теплый грибной дождичек. Хотя и грело солнце с неослабевающим рвением, хотя и поднималась от обнажившихся камней и земли белесая испарина, тарбаган вскоре весь заледенел на своем посту.

Но он, конечно, не сдавался и готов был промерзнуть хоть до костей. Он, может быть, даже радовался, несмотря на немыслимую свою позу. Во всяком случае, то, как он обнажал по временам свои резцы, было очень похоже на улыбку!

А в кромешной темноте подземелья, в невыносимой сырости — да и зябко там было, как в ледяном погребе, — началось некоторое движение. Просыпаются тарбаганы. Эти звери так уж устроены: если холодновато в зимней спальне, их тела, наоборот, начинают отогреваться, и сон становится как бы дремотой. Но когда надышат теплого воздуха, то успокоятся и вновь впадут в крепкую спячку.

На этот раз случай был, конечно, особый — шутка ли, вода в доме! Тут не до сладкой дремоты, подниматься надо. Поэтому и зашевелились тарбаганы.

Разумеется, и они очень долго приходили в себя. Старый папаша устал дрожать, пока не услышал наконец живые звуки, доносившиеся из подземелья. И хотя это было сердитое фырканье и ворчание, сильно похожее на раздражительную брань, ему стало спокойней: все-таки очнулась семья, бодрствуют домочадцы. Их теперь запросто не утопишь!

Подземное жилище можно расширять в любом направлении, чего не сделаешь, скажем, ни с какой квартирой. Семейство тарбаганов хорошо знало об этом преимуществе своего дома и поэтому, как только пришло в себя, приступило к строительству нового помещения взамен отсыревшей спальни.

Опытная мамаша выбрала такое место, чтобы вода не доставала, и быстро вырыла в стене углубление. Дети ее затею поняли и, толкаясь, бросились помогать. И хотя они больше мешали друг другу, работа закипела. Глыбы шлепались в воду, чавкало, шуршало, сыпалось, даже стучало. Папаша наверху мог теперь торжествовать!

И вдруг…

Это произошло, когда уже выкопали порядочный коридорчик в направлении поверхности, а конец коридорчика расширили, чтобы можно было тут всем в сухости поместиться.

Со стороны главного входа опять донеслись звуки журчащей воды! И мамаша и дети — все разом замерли, прислушиваясь.

Надо понять тарбаганов. Они не знали, куда подевался отец семейства, они не знали, что размыто отверстие главного входа и какой ценой удается старику останавливать поток. Они знали только одно: в норе сыро, надо рыть новое помещение.

Другое дело, когда слышно журчание. Ведь вода, если она прибывает, доберется до них, куда бы они ни спрятались. Как тут действовать?

Испуганная мамаша по очереди ощупала носом тарбаганят и не могла не заметить, что дочь-тарбаганочка трясется, как в ознобе, а сын-тарбаганенок вроде бы притих… Этим ощупыванием она хотела убедить обоих не волноваться, но самой-то ей было не до спокойствия: она и представления не имела, как надо поступать, потому что никогда в жизни не попадала в такие страшные передряги.

А тарбаганенок не зря хранил сдержанность: в нем зрело решение…

Но пора представить юного зверя, который еще долго будет занимать внимание уважаемого читателя. К сожалению, момент выдается слишком напряженный, и нельзя не спеша, достойно яркими красками изобразить внешность и характер этого примечательного существа. Для первого знакомства сообщу лишь имя, которым его вскорости назовут: Кадыр.

Итак, будущий Кадыр, видимо, разобрался в обстановке. Он вдруг повернулся в полном молчании, быстро спустился в хлюпающую водой спальню, втиснулся в длинный канал-коридор и поплыл к выходу. Вскоре впереди зажелтел мокрый бок отца, а рядом засверкала щель, в которую проливалась тихо звенящая струйка.

Все стало ясно. Вскарабкавшись по отвесной стене, будущий Кадыр приткнулся к отцу и своим боком закрыл течь.

Каково ему было держаться без опоры, на весу?! Но ничего не поделаешь, он держался. Тарбаганы и вообще звери цепкие.

3

Что же случилось? Отчего щель?

На эти вопросы сразу не ответишь. Причем события, которые произошли за время, пока семья тарбаганов просыпалась, пока новое помещение строили, события, можно сказать опасные, еще не закончились.

Все произошло оттого, что беркут на дальней скале сидел, сидел, да, видно, от долгого безделья проголодался. Он ни на минуту не забывал о большом, аппетитном тарбагане, хотя и не унижался, как прочие, до того, чтобы следить за ним специально. Он был занят обозрением окрестностей — как же, полновластный хозяин!

Наконец взмахнул беркут мохнатыми крылищами и лениво поднялся. Он не полетел напрямик к тарбагану, а, взмывая все выше и выше, чертил в небе равнодушные круги, будто прогуливаясь. И между тем с каждым кругом оказывался все ближе и ближе…

Серый корсак тоже считал свое право на тарбагана вполне законным. Он лишь потому до сих пор таился среди камней, что, откровенно говоря, сильно побаивался когтей предполагаемой добычи. Заметив маневры хищной птицы, он поднял острую лисью морду, оскалил зубастую пасть и тихо, но злобно, шипяще что-то как бы прокашлял. Эти звуки были не чем иным, как проклятьем и угрозой сопернику.

Грозить беркуту! С такой же надеждой на исполнение корсак мог грозить камню, оторвавшемуся от скалы.

Между обоими хищниками, охотившимися в одних и тех же местах, издавна существовали мирные отношения, основанные на безусловной уступчивости зверя. Птица без труда добивалась подчинения. Иногда, в минуту благодушной сытости, беркут пикировал на корсака, отчего тот никогда не забывал, как страшно свистит воздух, рассекаемый крыльями.

Но сегодня он все-таки осмелился. Ведь обидно! Он раскапывал нору, он полдня терпеливо ждал. И он не виноват, что тарбаган слишком крупный. Если бы вылез малолеток, вот тогда бы уж… Э-эх!..

Беркут приблизился. В какое-то мгновение его крыло неосторожно пересекло те самые лучи солнца, которые падали на тарбагана. Почувствовав прикосновение зловещей тени, зверь встрепенулся, вскинулся и увидел птицу.

Во всякое другое время тарбаган мгновенно нырнул бы в нору. Он и теперь невольно рванулся, чтобы скрыться. Но внизу — вода. Тоже смерть.

И он сделал выбор. Он остался на посту. Он перевернулся на спину, обнажил мощные резцы и выставил перед собой колючие лапы.

Увидел корсак: беркут метнулся вниз, прорезал крутую дугу над лежавшим зверем. И — тум! — глухой удар послышался.

Но что это? Черные перья посыпались, как пепел после пожара. Скривилась четкая линия хищного полета, и птица, снова поднимаясь, с явной неуверенностью замахала крыльями.

Вот так история! В тот самый момент, когда страшные когти должны были, как кривые ножи, убийственно резануть тарбагана, он успел извернуться и нанес молниеносный удар в грудь беркута. Смелый выпад! Но старик, поглощенный неравной битвой, уже не в состоянии был заметить, что из-за резкого движения его тело сдвинулось и перестало прикрывать нору. Опять вода полилась вниз, и напрасным бы оказалось геройство, если б на помощь отцу в эту минуту не спешил Кадыр.

Чужая стычка разожгла и корсака. Прижимаясь к земле, змеей он устремился к тарбагану. Тот встретил его громким, хриплым тявканьем и оскалом резцов: остановись!

Корсак дрогнул и, припав на все лапы, замер в нескольких метрах от норы.

В это время пострадавший беркут в небесной синеве выделывал нервные виражи, Он вовсе не собирался отказываться от незадавшейся охоты и вновь примеривался к нападению.

Но странное дело: когда на склоне горы неподалеку друг от друга увиделись ему уже два зверя, он, кажется, смутился. Вытягивая шею, он вглядывался то в тарбагана, то в корсака, как бы прикидывая, какое их разделяет расстояние.

Он наконец снизился — наверное, для того, чтобы лучше оценить обстановку, — пролетел над склоном, и, когда его тень проскользила сначала по корсаку, потом по тарбагану, каждый из зверей по своему ответил на это выражением готовности к сопротивлению.

Что же получалось? Двое против одного?

Нечестная игра! Обиженно зашлепал беркут крыльями и полетел прочь, на свой любимый наблюдательный пункт, на дальнюю скалу.

А звери — грызун и хищник — остались один на один.

И как это так сделалось, что вместе с отступлением беркута кровожадная решимость корсака уменьшилась ровно вдвое? Словно он потерял союзника!

Тарбаган же, наоборот, преисполнился уверенности, И от одержан ной победы, и от того, что как раз почувствовал под собой теплый бок будущего Кадыра. Так и не решился хищник напасть!

Вскоре наступил вечер. Грянул мороз и пресек настойчивость ручьев. А за ночь звери накопали много земли и надежно замуровали нору. Метра, наверное, на три забили коридор твердым, утрамбованным грунтом. Никаким ручьям не размыть.

4

Стоял июнь. Уже зеленели вовсю долины и горбатые склоны гор, скалы просохли и не казались мрачными, а белый снег, лежавший на самых вершинах хребтов, сиял так ослепительно, что даже не верилось, что он холодный.

Однажды на тропинке, пробиравшейся среди огромных камней по берегу маленькой речки, встретились двое людей: мальчик-казах Ачжок и пастух верхом на узкоглазой монгольской лошадке.

Пастух издалека увидел мальчишку и остановился: он ехал разыскивать отбившуюся от стада овцу и хотел спросить Ачжока, не видел ли он ее.

Мальчишка же заметил пастуха не сразу. Он так торопился и так был занят какими-то своими мыслями, что ни по сторонам, ни вперед совсем не смотрел. Он поэтому встал как вкопанный, когда наткнулся на всадника, загородившего тропинку. В руках у него пастух увидел мешок, набитый чем-то кругловатым и, кажется, шевелящимся.

— Салам-алейкум, — опомнясь, сказал Ачжок.

— Хмы, — ответил пастух и вопросительно посмотрел на странную ношу мальчика.

— У меня тарбаган, — похвалился Ачжок.

— Хмы, — сказал пастух и пожал плечами.

— И его сам поймал!

— Хмы.

— Хотите посмотреть? Вот! — И мальчик, подойдя к пастуху, приоткрыл мешок.

Пастух долго смотрел сверху вниз, потом переложил плетку из правой руки в левую и освободившейся правой рукой полез под фуражку — в затылке почесать.

Ачжок смотрел на него с надеждой; ему, видно, очень хотелось, чтобы его похвалили.

— Хмы, наконец сказал пастух. — Он весьма маленький. Конечно, у него мягкое мясо… Но мало! А шкуры хватит только на одну рукавицу… ну, и еще ни один палец для второй рукавицы. Ты поспешил с ловлей, надо было дать ему вырасти.

— Но я поймал его не для мяса…

— Хмы? — удивился пастух.

— Я буду его учить. Разным фокусам! А потом… подарю в зоопарк!

После этих слов Ачжока пастух перестал смотреть в мешок, переложил плетку опять в правую руку и, подняв голову вверх, будто интересуясь, не появились ли на небе тучи, сказал;

— Однако ты еще глупый. Овцу не видал?

Обиду, нанесенную настоящим джигитом, пастухом, вытерпеть трудно. Ведь если сказал джигит, значит, так оно и есть — тут не поспоришь и даже не ответишь. Слово джигита — закон. И если джигит сказал, что ты глупый, то твое дело самое последнее, лучше бы ты и на белый свет не родился.

— Но как же?.. — пробормотал Ачжок, изо всех сил моргая, чтобы, чего доброго, из глаз слезы не выкатились. — Как же так? Он будет меня слушаться… Я назвал его Кадыром…

Пастух, все еще осматривавший небо, так резко опустил голову, что с нее чуть фуражка не слетела.

— Кадыром? Хмы! Однако странно! — И вдруг он захохотал; сначала из его горла вылетали какие-то звуки, вроде «хмы-ха», но потом ненужные «хмы» выпали, и совершенно явственный, зловредный хохот раскатился по горам; эхо его подхватило, покатило… — Кадыром! Ха-ха-ха-ха! Кадыром назвал тарбагана, а мы, несчастные пастухи, даже лошадям не успеваем давать клички! Ха-ха-ха-ха! У меня пропала овца по имени Маргарита! Ой, не могу!

Ачжок не смог вынести такого издевательства. Он бросился бежать и бежал до тех пор, пока накатывалось на него сзади эхо: ха-ха-ха-ха!

Когда все стихло и он пошел шагом, его настроение все-таки улучшилось. Пусть себе смеется кто хочет, а он от своего не отступится: выучит Кадыра забавным фокусам, и они поедут куда-нибудь далеко-далеко, может быть, в Бийск, а может быть, даже в Москву. И будут выступать в цирке, и их когда-нибудь покажут по телевизору. Тогда эти все пожалеют о своем смехе!

Ачжок остановился и приоткрыл мешок.

— Кадыр! Кадырчик, салам! И совсем ты не маленький, а почти совсем взрослый. Вон какой тяжелый — у меня все руки устали! Да ты не сердись, не надо, я тебя в обиду не дам, я тебя кормить буду.

Но тарбаган ничего хорошего от мальчишки не ждал и никаким ласковым словам не верил. Он извивался на дне мешка, фыркал, шипел и один раз, когда отверстие наверху показалось ему достаточно большим, едва не выпрыгнул.

«Конечно, — думал Ачжок, — в мешке плохо. Попробовали бы кого-нибудь из вас туда посадить! Ой! А ведь он подумает, что я нарочно его мучаю, и никогда меня не полюбит!»

И Ачжок, торопясь облегчить участь пленника, припустился по тропинке.

Вскоре ущелье с речкой кончилось, и открылась широкая, гладкая долина со множеством небесно голубевших озер. Возле одного озерка стояли три юрты — аил.

Аил временное селение. Когда пастухи гонит стада на летние пастбища, они везут с собой разобранные юрты, чтобы установить их в удобной близости от своих подопечных. Юрта совершенно не похожа на брезентовую палатку. Она строится на деревянном каркасе, снаружи ее покрывают большими кусками войлока, а внутри она обычно вся в коврах. В жару внутри юрты прохладно, а если нагрянет непогода — тепло. Раньше на Алтае в юртах жили летом и зимой, но теперь, когда повсюду настроены деревни и поселки с крепкими домами, юртами пользуются только пастухи, кочующие со скотиной. Соберутся два или три пастуха со своими семьями и помощниками, поставят юрты рядом вот и аил.

И еще Ачжок увидел грузовик, который колыхался, подъезжая к аилу. A потом и отца заметил, который забрался на крышу юрты и снимал оттуда куски войлока.

Все это означало отъезд, откочевку, а еще и то, что влетит пареньку: без спросу удрал в такое горячее время! Взрослые, когда переезжают, всегда излишне волнуются вместо того, чтобы радоваться. Наверняка и пастух, встретившийся Ачжоку, из-за переезда был настроен столь критически. Ведь ему пришлось отправиться на поиски овцы, когда и без того забот по горло…

Запыхавшись, Ачжок подбежал к аилу. Отец, увидев сына, погрозил пальцем. Мать тоже накинулась:

— Где это ты пропадаешь? Разболтался совсем!

— Мама, у меня тарбаган, — сказал Ачжок.

— Какой еще тарбаган?! Брось сейчас же! Собирай вещи!

Бросить — это значит отпустить тарбагана. Такое никак не входило в намерения Ачжока.

— Я… Я сейчас! — И он шмыгнул за юрту.

Там Ачжок отыскал ящик из-под консервов, пересадил в него тарбагана и хотел опять улизнуть, чтобы нарвать травы для подстилки, но тут его грозно позвали: он должен был помогать взрослым.

Вскоре на месте отцовской юрты остался только скелет, связанный из желтых палок, а в кузове автомашины взгорбилась гора вещей. Среди них был незаметно втиснут и ящик с тарбаганом.

Но отец, забравшись в кузов, чтобы получше уложить вещи, все-таки заметил ненужный предмет:

— Это еще что такое?! Наберут всякого хлама!.. И так мало места…

Момент был ужасный. Отец нагнулся, чтобы открыть ящик и посмотреть, что в нем находится (тарбаган, конечно, сразу бы выпрыгнул!), но тут, к облегчению Ачжока, подъехал гнавший перед собой заблудившуюся овцу давешний пастух.

— Нашел голубушку! — закричал отец и на радостях забыл про ящик.

Потом беднягу Кадыра завалили палками, войлоком, коврами, и ему стало темно. В какую-то минуту даже наступила тишина, и он попробовал грызть доску. Но заныл мотор, все дрогнуло и заскрежетало. Тарбагана кинуло из угла в угол, стукнуло чем-то, перевернуло и придавило к стенке.

Если бы Кадыр умел ценить самоотверженные человеческие поступки, он, возможно, утешился бы, когда в щель ящика провалился какой-то продолговатый предмет красного цвета. Это была морковка — наверное, вкусная для тарбаганов пища. Ачжок, чтобы передать ее своему питомцу, подверг себя настоящему риску. Когда машина мчалась во весь дух, он пробрался в тот угол кузова, где стоял ящик, и втиснулся среди елозящих вещей. Сначала ему придавило ногу, котом руку, а потом что-то навалилось сзади, и он стал задыхаться. Он все-таки успел просунуть морковку в ящик, и тут взрослые его заметили. Раздались страшные крики, машина остановилась, мальчишку извлекли из завала, как следует отругали и, кажется, шлепнули. Дна или три раза.

Но Кадыр не понимал, что ради него страдают. Он не понял даже, что морковка пища. Ведь он никогда не видел моркови. А по правде сказать, ему и не до еды было.

Он не ожидал, что жизнь может стать такой невыносимой: ни солнца, ни тишины, а убежище, в котором он теперь прячется (ящик он считал чем-то вроде норы), никуда не годится. Вместо надежных земляных стен — что-то сухое и шершаво-колючее.

А ведь он-то считал, что хуже наводнения ничего не бывает!

А грузовик мчался гладким стенным бездорожьем, переваливал округлые горы и громыхал по острым камням в ущельях. Никаких окружающих пейзажей Кадыр, разумеется, видеть не мог; он вскоре и чувствовать перестал: равнодушно переносил удары и тряску. Решил, верно, что все для него кончено, примирился… И вдруг грузовик замер.

Перед приехавшими расстилалась красивая волнистая степь, огражденная величественными хребтами, прикрытыми снегом, как будто хорошо отстиранными, белыми, но очень драными чехлами. Здесь было прохладнее, чем на прежней стоянке, трава выглядела густой и сочной, и овцы, перегнанные сюда еще вчера, увлеченно щипали неподалеку.

Кое-где по зеленой степи валялись громадные, уродливые глыбы Откуда они? Озорник великан набросал? Но ведь по правде-то великанов не было… Эти камни отломаны от далеких скал ледниками, которые приволокли их сюда на своих мощных спинах. Сами растаяли давным-давно — тяжкая ноша оставлена посреди пути.

Возле одной такой глыбы, лежавшей поблизости от стоянки, Ачжок, побаиваясь неодобрения взрослых, припрятал ящик с тарбаганом. Когда мальчишка убежал помогать устанавливать юрты, зверь, ободренный тишиной, всерьез попробовал прочность своей тюрьмы.

Плохо Ачжок знал способности тарбаганов! Это если кошку посадить в деревянный ящик, она там так и будет сидеть и жалобно мяукать. Она по природе хищница, у нее очень острые зубки-клыки, но растут они по бокам рта, и грызть ими неудобно, можно только кусать да рвать. А тарбаганы — грызуны. Передние зубы-резцы у них — как сдвоенные долота.

Кадыр принялся за доску и без особого труда проделал небольшое отверстие. Он выглянул. И застыл в ужасе…

Прямо перед дырой пошевеливал ноздрями черный масляный нос, принадлежавший лохматому, совершенно невыразимого цвета чудовищу — кошмарно пятнистому и с длинным хвостом, крючком загнутым кверху.

Тут уж тарбаган, наверное, обрадовался, что он в ящике. Хоть какое, а убежище!

Конечно, это была просто собака. Найдя Кадыра, она очень радовалась, только не знала, что теперь делать. Зверь — в ящике, значит, он уже принадлежит людям… Можно его загрызть? Или нельзя?

— Уйди, Альма! Нельзя! — закричал Ачжок, увидев собаку у ящика.

Альма не сразу подчинилась. Она завиляла хвостом и жалобно взвизгнула, как бы спрашивая с обидой: «Почему нельзя? Ведь он дикий, и я его нашла…».

Пришлось ей все-таки послушаться: мальчишка рассердился; он даже сделал вид, что хочет бросить камнем. Она отошла, но интереса к ящику не потеряла: все поглядывала на него издали и несколько раз подбегала проверить, тут ли еще пленник.

Она считала, что поступает правильно. Если зверь принадлежит хозяевам (а зверь, что ни говори, дикий), его, значит, необходимо охранять, чтобы не убежал. А если он все-таки убежит, тогда… Тогда его и загрызть можно.

Примерно так рассуждала умная Альма.

А Кадыр окончательно сник. Помятый, обшарпанный, он неподвижно лежал на дне ящика, больше похожий на груду старого тряпья, чем на дикого зверя. Его глаза тускло смотрели в дощатую стенку и ничего не хотели видеть. Перед ним лежала морковка, две очищенные и разрезанные сырые картофелины, пучок самой роскошной травы, какую только мог найти Ачжок в цветущей степи, стояла консервная банка с прозрачной водой, но ничто не привлекало внимания тарбагана.

Кадыр угасал, Кадыр был на верном пути к смерти, он готов был безо всякого сопротивления умереть в любую минуту и не умирал лишь потому, что в нем сохранялись остатки жизненных сил, пока неодолимых для смерти.

Пожалуй, сам он уже считал себя мертвым, потому что все, что он видел и чувствовал, было совершенно не похоже на жизнь. Жизнь была там — на склоне горы, в норе, на бутане. Даже тяжелое испытание наводнением было жизнью прекрасной жизнью!

По временам глаза пленника закрывались, он впадал и полусон и тогда вдруг оказывался там, среди своих…

Это было всего лишь пережитое прошлое, воспоминание, сновидение…

Вот опять весна… Вцепившись и земляную стену когтями, он прижался к отцу. Ледяная струя бьет ему в бок, ему даже холодно, как тогда!..

5

Ведь все кончилось благополучно!

Они улеглись в новой спальне; кажется, опять неплохо устроились, потому что догадались натаскать подстилки ил старого помещения. Правда, она сырой оказалась… От дыхания, от многих движений, от тепла живых тел воздух в подземелье стал довольно сносным — можно бы еще недельку другую поспать, пока не зазеленело в горах.

Но ведь как бывает трудно заснуть, когда тебя внезапно разбудят да какие-нибудь волнующие известия сообщат! Например, скажут, что соседний дом горит. Ты туда побежишь, насмотришься всего, может, и наработаешься кстати, и обгоришь, потом попробуй-ка засни! Вот и тарбаганы, хотя у них всего лишь наводнение случилось, заснуть толком не смогли. То один заворочается, то другой встанет, чего-то понюхает, послушает. А старый папаша, так тот три рала ходил проверять, не прохудилась ли затычка. Вернется каждый раз мокрый, дрожащий — всем беспокойство.

Короче сказать, потерпевшие положенного срока не выдержали и покончили с зимней спячкой раньше времени.

В тихий, теплый день, когда на дальние горы нацепились мохнатые бороды тумана, над тем местом, где недавно чуть не разыгралась трагедия, выросла вдруг маленькая кучка земли.

Через минуту причина странного явления разъяснилась. Кучка шевельнулась, рассыпалась по холмику, и вместо нее возникла толстая, с обрюзглыми щеками голова папаши-тарбагана. Голова повернулась туда и сюда, осмотрела все вокруг блестящими черными глазами, но, наверное, час прошел, не меньше, прежде чем старик поверил, что весенняя панорама вокруг не таит никаких подвохов.

Поверил и решился взлезть на бутан. Он полежал немного, потом поднялся, разочарованно свистнул и грузно поплелся вниз по склону — туда, где метрах в двадцати от норы приметилась ему ранняя травка. Но он лишь раз-другой куснул, а больше есть не стал: отвык от еды, аппетиту не было.

Тут как раз и Кадыр высунулся. Как он обрадовался свету! Хмурый папаша хотя и оглядывал окрестности битый час, а, наверное, и десятой доли окружающей красоты не рассмотрел. Всё у него одни только заботы!

Тарбаганенку открылся мир счастливый и радостный. Ему не чудились кровожадные хищники, спрятавшиеся за камнями. Он просто увидел, что камни уже сухие и на них можно взобраться. Папаша заметно расстроился и даже поворчал: травы мало выросло! А Кадыр был доволен: ведь трава все-таки есть! Папаша, сколько ни глазел по сторонам, так и не заметил, что выступающие из тумана склоны, как будто ради праздника, тонко изукрашены сине-фиолетовыми узорами кустиков маральника. А тарбаганенок, хотя и не умел толком отличить один цвет от другого, узоры все же увидел. И они ему понравились.

Он кубарем скатился вслед за папашей, дернул крепкими резцами одну-другую травинку — есть ему тоже еще не хотелось, толкнул папашу в бок и заслужил ворчливый выговор: не так ведешь себя, надо быть медлительней и осмотрительней.

Вскоре вылезли мамаша и сестричка. Их определенно все еще в сон клонило — не выспались! — и они разлеглись на бутане.

Только не пришлось им долго лежать. Папаша встал рыжим столбиком и хрипло засвистел. Этот свист обозначал, что он заметил опасность и приказывает всем скрыться. Неизвестно, действительно ли он кого-нибудь увидел или решил попросту опробовать голос (не отсырел ли за зиму), но семейству пришлось подчиниться с возможной торопливостью.

Кадыр, прежде чем спуститься в нору, посвистел тоже — тоненьким и не очень уверенным голосом. Он хотел быть похожим на отца.

А ворчливый старик раскомандовался не на шутку. Согнав домочадцев с бутана, он и внизу не оставил их в покое: напомнил, что работать надо, нечего нежиться и бить баклуши.

Он был прав. Работ предвиделось много. Лаз на бутан — это как парадный подъезд тарбаганьего дома. Кроме него, надо было раскупоривать и запасные выходы, потому что сырость одолевала, а чтобы ее выгнать, нужна вентиляция, сквозняки. А значит, отворяй все двери!

Раскопать и выбросить предстояло не один кубометр грунта. Шутка ли! Тарбаган не проходческий комбайн, у него никаких особых приспособлений нет, его рабочая техника — зубы да лапы.

…Уже на следующий день два или три отверстия появились на склоне. Одно из них отрыл Кадыр. Подражая отцу, он высунул голову из земли и долго-долго осматривал окрестности…

Тарбаганы очень чуткие звери. У них хотя и маленькие уши, но слышат они так, как немногие могут слышать. Им, например, ничего не стоит различить шум автомашины, проезжающей где-нибудь за десяток километров. Сидя глубоко в норе, они знают, когда вблизи появился человек: как бы он ни старался пройти тихо, стук сапог его выдаст. Из-за этой чуткости возня, которую затеяло проснувшееся семейство, ускорила пробуждение соседей; на склоне горы их было много, еще десятка два сложных подземных сооружений, и в каждом — по нескольку тарбаганов.

Соседи начали появляться в точности так же, как появился папаша Кадыра. Сначала вырастала на бутане небольшая горка земли, потом она рассыпалась, и на ее месте оказывалась сонная голова, которая невыносимо долго оглядывалась по сторонам. Потом зверь, будто после утомительной работы, отлеживался на бутане.

Изредка кто-нибудь из этих новопоявившихся вставал столбиком и пронзительно свистел. Тогда по всему склону начинали выскакивать такие же столбики, и каждый из них свистел, как бы докладывая, что сигнал принят, понят и будет передан дальше. Посвистев, тарбаганы скрывались в норах, все вокруг становилось тихо и безжизненно. Бывало, правда, что причина тревоги — обманутый в своих ожиданиях беркут спускался с небес на какой-нибудь бугор и долго сидел на нем, нахохлившийся, злой, мрачный.

Не всегда сигнал тревоги поспевал вовремя. Порой тревожные свистки раздавались вместе с рычанием напавшего хищника.

Успешнее всех действовали волки. Они разведали, что в здешней колонии все проснулись, и частенько шатались поодаль, оставив в покое отары овец. Легче стало пастухам. Да и самим волкам тоже! Ведь охота за овцами чрезвычайно опасна: у пастухов винтовки. А за тарбаганов никто не наказывает…

Однажды корсак, знакомец семьи Кадыра, прокрался ночью по тарбаганьей деревне и в самом ее центре наткнулся на заброшенную нору. Он залез в нее и терпеливо затаился. Утром, когда местное население разбрелось на кормежку, корсак неожиданно вылез. Рядом с ним оказался один молодой тарбаган… Хриплый его вскрик огласил окрестность.

Вообще тяжелое это время — первые дни после пробуждения. Тарбаганы очень вялы, есть почти не могут и очень худеют. Ко всем неприятностям добавляется еще и линька — это когда старые волосы вылезают, а на их месте растут новые. На иного зверя посмотреть жалко: вроде бы еще не старик, а на спине у него какие-то лысины…

Но проходит неделя и другая; вздымаются над низинами травы, над травами — цветы. И вот уж видишь, как зверь, который недавно поразил тебя своим убогим видом, весело и прилежно скусывает с цветов головку за головкой. Он уже не похож на оборвыша — успел обзавестись новой шубкой. И шубка начинает блестеть, что, конечно, хороший признак. Он означает, что зверь и сыт и здоров.

Утро Кадыра начинается так. Проснувшись, он некоторое время лежит прислушиваясь. Снаружи тихо сейчас, лишь смиренно урчит под горой река. Не шелохнутся отяжелевшие от росы травы, цветы и ветки кустарников; мертво лежат увлажнившиеся камни. Но солнце уже поднимается из-за снегового хребта. От движения его лучей кажется, что зашевелилось все вокруг, стронулось с места, поплыло…

Решив, что движение воды и теней не опасно, Кадыр поднимается, протискивается длинным коридором и высовывает голову наружу. Бывает, он оказывается первым проснувшимся из всей колонии. Он тогда тихонько и торжествующе свистит: эй вы, просыпайтесь!

Он стоит и ждет: кто первый ответит на его зов? И вот где-нибудь вдалеке вырастает рыжий столбик, и оттуда слышится ответное посвистывание… И вспыхивают тут и там огоньки-шубки. День начинается!

Иногда Кадыр, разнежась, проспит и, выбравшись на бутан, застанет там папашу, лениво жмурящегося на солнце. С папашей повозиться одно удовольствие, только расшевелить его трудно — очень уж постарел и не любит зазря двигаться. Кадыр кидается на него, но съезжает с гладкого, толстого бока, как с валуна.

Они идут кормиться. Быстро и ровно, словно механической бритвой, срезают резцами сладкие, острые листья осота. А вот молодой стебелек полыни попался — пахучая, ароматная пища, но много не съешь — горька. По нескольку лепестков проглотили и хватит; очень хорошо для возбуждения аппетита.

Вылезает сестренка. Она носится сломя голову, а щиплет торопливо, без разбору. Лишь иногда, если что-нибудь необыкновенное попадется на зубы, она замрет, как бы в удивлении, поднимется на задние лапы и, забавно подправляя падающие листики передними лапками, склоняет изумленную голову то в одну, то в другую сторону.

Мамаша редко выходит наружу. У нее теперь в заново отделанной и выстланной спальне, куда никто не допускается, появились пять маленьких тарбаганчиков…

А сестренке жить не пришлось… Беззаботная, неосторожная, она никак не хотела запомнить, что даже из пустоты чистого неба может нагрянуть лихая тень беркута. Впрочем, никто из целой деревни ничего не успел заметить. На том месте, где только что копошилась сестренка, глухо стукнуло, пискнуло… Оглянулся Кадыр и видит: там уже нет никого! А повыше — беркут, трудно махая крыльями, поднимается ввысь. В когтях его извивается рыжий зверек…

Мигом опустела распуганная колония, лишь кое-где из нор выглядывали ошалелые усатые морды. Злодей же, поднявшись повыше, разжал когти… Раздался жалобный крик, а затем — хрясткий удар о землю, от которого, кажется, сотряслись стены нор.

Она упала и не пошевелилась больше, не побежала к распахнутому лазу норы…

Хищник не спеша спустился и принялся клевать. И пока он справлял свое кровавое пиршество, трепетало подземелье под ним. И слышались оттуда вопли возмущения и бессильных угроз.

Жестока, как посмотришь, жизнь в дикой природе, вечно там кто-то кого-то должен съесть, а если не сделает этого, погибнет сам…

Наступало лето. Погода стояла хорошая, как ее понимают городские жители. То есть дождей не было, а солнце, поднявшись утром и часок понежившись над неровным горным горизонтом, жарило затем до самого вечера. За день даже большим каменным глыбам удавалось прогреть бока.

Многие тарбаганы не выдерживают зноя и, как только досыта нажируются, торопятся вниз. Там илипрохлаждаются, или занимаются домашними делами: роют, благоустраивают подземные квартиры.

Конечно, приходилось трудиться и Кадыру. А что, он с удовольствием, была бы работа! Но все же, верно, подражая пожилым тарбаганам, он больше всего любил поторчать под яростным солнцем.

Если удавалось расшевелить отца, они либо боролись, катаясь по траве, либо даже боксировали. Встанут — и пошли тузить друг друга под микитки! Но у папаши высшая весовая категория, в нем с полпуда, он поэтому опасен. Если нерасчетливо стукнет, Кадыр кувырком летит.

Но чаще они поступали более мудро: просто лежали. Разумеется, лежать да толстеть от этого мудро только с тарбаганьей точки зрения: ведь за счет жира тарбаганы живут долгие месяцы зимней спячки.

Лягут они, распластаются на бутане. Кадыр дали оглядывает, любуется. А папаша уж всего насмотрелся. Он моргает-моргает сонными глазами, а потом уронит голову — задремлет.

Если издали на тарбаганью колонию в бинокль смотреть, царят в ней благодушный покой и безалаберность. Всюду ленивые фигуры; кажется, подходи и бери их голыми руками. Но это обманчивое впечатление.

Вон видите, подбирается к желанной добыче вооруженный человек — охотник. Пока на него внимания не обращают, но это потому, что он слишком далеко. Звери вроде как знают: ружье его оттуда не дострельнет.

Но он ближе. И тогда ближайший тарбаган, поднявшись столбиком, любезно кланяется: вижу вас, очень признателен за внимание, но извините… И быстро скрывается в нору.

Охотнику слышно, что тарбаган не только поклонился, но и посвистел особым образом, предупреждая сограждан. От его свистка на другом бутане переполох. Но и там не удерут, пока не покланяются и не посвистят, — такая вежливость!

И вежливость заразительная: от бутана к бутану, от зверя к зверю передается. Через минуту весь склон опустел — нигде ни одной рыжей фигурки. Охотник в досаде, что шапку из тарбаганьего меха ему опять не носить, подойдет к какой-нибудь норе и услышит: доносятся из подземелья утробные звуки. И уже что-то не похожи они на доброжелательные приветствия. Скорей всего, ругаются внизу… Вроде бы так кричат: «Чего ходишь здесь? Делать тебе нечего? Убирайся!»

И уйдет охотник, потому что знает: пока он тут, звери ни за что не вылезут.

Как-то раз на берег речки опустился с неба зеленый вертолет — страшная штука для того, кто видит его впервые. Но тарбаганы лишь поначалу испугались, попрятались, а уже через минуту из каждой почти дыры в горе торчало по голове. Такими живыми, умными глазами они вглядывались в невиданное чудо! Трудно было даже предположить, что эти звери — сони. И, кажется, никто из них не впал в заблуждение, не решил, например, что вертолет — это орел-переросток.

Сильнейшее впечатление произвел вертолет на Кадыра. Тарбаганенок до самого позднего вечера просидел на бутане, разглядывая машину. Уже солнце зашло и улеглись все спать, а он стоял и стоял, как обыкновенный городской мальчишка-зевака.

Утром вертолет заревел и улетел куда-то…

Конечно, в тех далеких краях столь интересные события случаются редко. Месяцами там ничто не нарушает тишины. Вот разве промчится долиной табун молодых лошадей, выбьют они тучу пыли из твердой степи, страстным ржанием разбудят горное эхо — и нет их… Или проедет, колыхаясь, машина — серый фургон с большими буквами на боку: «АвТоЛавКа». Но тарбаганы читать не умеют, да и не нужно им ничего из богатств разъездного этого магазина — ни костюмов, ни сапог, ни конских седел, ни парфюмерных изделий. Иногда мимо пройдут геологи с тяжелыми рюкзаками. Тарбаганы им посвистят и покланяются: «Счастливый путь! Желаем вам побольше найти полезных ископаемых!»

И тишина, тишина, тишина…

Да ведь скучно!

А что, не отправиться ли соседей навестить? В гости, а? Лежит скучающий возле своей норы и все поглядывает на другой бутан, где, например, расположились в непринужденных позах юный Кадыр и его папаша. Этим тоже сегодня невесело, и они, заметив, что сосед намерен их посетить, определенно заинтересовались — то и дело посматривают в его сторону и усиленно кивают. Как бы сказать хотят: «Ну что же ты? Иди скорей, мы ждем».

Но сосед, увидев такое внимание, по-видимому, рассуждает: «Раз они не против, чтобы мы одну компанию составили, то пусть сами ко мне приходят: у меня на бутане места хватит».

Но папаша с Кадыром дорожат своим гостеприимством. «Иди, мы будем исключительно рады!» — как бы убеждают они мимикой и жестами. «Э, нет, вы — ко мне!» — упирается сосед. «Да нет же, у нас веселей!» — настаивают они.

Долго длятся переговоры. Посторонний, незнающий наблюдатель обязательно подумал бы с возмущением, что звери позорно обленились. Но причина нерешительности — в полусотне метров, которые разделяют жилища.

Тарбаганы бегуны, прямо скажем, никудышные: ноги у них коротковаты, а тела толстоваты. Им поэтому боязно при перебежках; а вдруг, откуда ни возьмись, враг?!

Наконец желание развеяться побеждает страх. Сосед с возможной торопливостью минует открытый участок и плюхается рядом с Кадыром и папашей. Все трое страшно довольны, скуки и в помине нет. Они обмениваются выразительными гримасами, кивают головой — не иначе как последними новостями делятся.

Но странная у тарбаганов повадка. На своем бутане они с удовольствием принимают гостей, а в нору не пригласят. Если же гость по какой-нибудь необходимости все-таки в чужую нору залезет, ему несдобровать. Встреча будет жаркой — шерсть клочьями полетит, а то и кровь прольется.

Однажды сосед загостился у своих друзей. Время провели довольно весело и содержательно — и повозились и побеседовали. Вдруг Кадыров папаша вскакивает и свистит: спасайся кто может! Оглянулись, а из-за большого камня, каким-то чудом державшегося на склоне, выглядывает человеческая голова в кепке. И около головы — ружье!

Кадыр, едва успев пискнуть, свалился в нору. Папаша — за ним. И что же вы думаете? Сосед, такой порядочный вообще тарбаган, повел себя прямо-таки неприлично: он прямо на папашу спрыгнул!

Папаша его, конечно, отчитал. А вернее сказать, вздул как следует.

Пробкой сосед вылетел из чужой поры. А наверху нарушителя, разумеется, выстрелом встретили. Хорошо еще, что не попали…

Думаете, сосед обиделся? Ничуть. На следующий день притащился опять как ни в чем не бывало. Наверное, понял, что сам поступил неправильно.

Когда папаша вытуривал соседа, Кадыр тоже чистосердечно негодовал на него и только из-за тесноты не принял участия в этом праведном действии. Знал бы он, что в самом недалеком будущем ему тоже придется пострадать из-за жестокого обычая!

Метрах, наверное, в ста двадцати ниже по склону жила семья: мать с отцом и сверстники Кадыра: две тарбаганочки и два тарбаганенка. Братья и сестры устраивали турниры по борьбе и боксу, бегали вокруг бутана взапуски и вообще позволяли себе все, что хотели.

Что же Кадыр? Он все видел и день ото дня копил зависть и обиду на свою одинокую судьбу. Ведь у него фактически остался всего один товарищ для игр — папаша. Но папаше, известное дело, вечно некогда или неохота…

А желтые фигурки тарбаганят так и мелькали, так и суетились, так и приманивали! Однажды не выдержал Кадыр. Отправился знакомиться с озорными соседями.

Туда добрался благополучно. И там сначала все было хорошо: тарбаганята приняли его как своего. Но поиграть толком не успели.

— Эгей-ге-гей, тарбаганы! — вдруг раздался пронзительный мальчишеский крик. И что ужасно: крик этот, как плетью хлестнувший по склону, вылетел откуда-то сбоку! Но откуда! Тарбаганы всей колонии остолбенели.

Это и был мальчишка Ачжок. С утра, взяв для виду мешок, в который собирали топливо, он странствовал с целью изучения местности. Заметив издалека колонию, он решил подшутить над тарбаганами. Обвязал мешок зелеными ветками, надел его на себя, а для глаз дырочки ножиком проткнул. Большой зеленоватый мешок оказался мальчишке почти до пят, и, когда он в нем тихонько приблизился к колонии, никто из зверей не обратил на него внимания.

Стоят тарбаганы, посвистывают, недоумевают: откуда звук?! И тут Ачжок сбросил с себя мешок.

Что началось! Взметнулись, замельтешили, замелькали желтые тела зверей — как будто, взрыв потряс колонию. Через несколько секунд на виду у Ачжока остался только один молоденький тарбаган. Этот тоже бросился было бежать к своей норе, но далеко нора, а на пути — мальчишка с мешком. Видит зверь, дело плохо, и повернул назад, к норе новых приятелей. Он прыгнул вниз. И как назло — прямо на старого тарбагана!

Можете не сомневаться: знакомая история повторилась. Влепил старичище наглому мальцу такую оплеуху, что у того в глазах потемнело. А в следующее мгновение он безо всякой задержки вылетел на белый свет!

Ачжок давно мечтал поймать тарбаганенка. Учитель в школе однажды рассказывал ребятам, что в Швейцарии, в Альпийских горах, водятся альпийские сурки — те же тарбаганы, только помельче. Некоторые охотники их ловят и приручают. Рассказ запомнился Ачжоку. «Вот бы и мне поймать, — подумывал он, приглядываясь к поселениям тарбаганов. Только как? Вон они какие осторожные… Чуть что — сразу в нору».

А тут Ачжок видит: прямо на него бежит нужный зверь! Конечно, он не растерялся. На Алтае вообще мальчишки отличаются находчивостью и ловкостью. Едва подрастут, а уже и верхом умеют ездить, и из винтовки мелкокалиберной палить, и по горам лазить. Ачжок среди них был не из последних. Он, мгновенно сообразив, что нора тарбагана далеко, приступил к ловле.

Тарбаган повернул влево, и Ачжок бросился туда же. Зверь вправо устремился, но Ачжок — опять ему навстречу! Ринулся беглец куда-то в такое место, где никто не ходит, и угодил в мелкий, но густой кустарник. Он застрял там среди веток, а ловец — тут как тут, навалился сверху.

Стало тарбагану темно, отчаянно страшно. Изо всех сил забился он, стараясь вырваться, да поздно: он был уже в мешке.

Над самым его ухом Ачжок закричал:

— Ой, какой я счастливый! Тарбаганчик мой, тарбаган! Как бы мне тебя назвать, а? Придумал! Кадыром! Ка-дыр!

6

Но нет, не довелось нашему герою выступать в цирке и по телевидению. Не попал он и в зоопарк для почетного, но утомительного пребывания в клетке. Не услышал он радостного смеха множества детей, не было ему аплодисментов, главы и всеобщего почета.

Потому что ровно в двадцать три часа четырнадцать минут по горноалтайскому времени Кадыр бежал.

Как же это Альма, такая внимательная и добросовестная собака, могла проворонить убежавшего?!

Дело в том, что собака при отаре не бездельничает. Днем и ночью она сторож, а если волки нападут — первый боец. Эти важные обязанности и отвлекли Альму от охраны ящика. Когда вечером пастух погнал овец в степь, ей пришлось оставить свой добровольный пост возле Кадыра. Не хотелось уходить, да что поделаешь — работа!

А утром, когда Ачжок стоял над продырявленным ящиком и втихомолку глотал слезы, Альма приласкалась к нему и вместе с ним немножко поскулила, давая понять, что и ей жалко тарбагана.

Да, не пришлось Кадыру пожить безбедной жизнью домашнего животного. Он даже морковки так и не попробовал и не узнал, что этот корнеплод исключительно полезный и вкусный.

Ночь выдалась холодноватая и очень темная. В природе иногда бывает, что днем солнечно и небо целиком синее, без облачка, а ночью, откуда ни возьмись, — тучи. С величайшей тщательностью застелют они весь небосвод, так что нигде ни щелочки. А утром солнце встает как ни в чем не бывало. Небо опять чистое; и куда этакая масса туч девалась, не известно никому, кроме работников метеорологических станций.

Догадавшись, что его никто не охраняет, Кадыр воспрянул духом. Вначале он работал потихоньку, боясь, что его услышат, но хрусткая доска поддавалась легко, и он невольно увлекся. Полетели щепки, послышался треск, едва не разбудивший Ачжока, которому как раз снилось, что он уже знаменитый циркач, на нем костюм весь в драгоценных каменьях, в руках же хлыст дрессировщика.

В тот самый момент, когда Ачжок во сне изящным движением выпускал ученого тарбагана из клетки, а зрители неистовствовали от восторга, Кадыр протиснулся в щель, вылез из ящика и замер, прислушиваясь и принюхиваясь.

В какую сторону бежать? Наверное, надо все прямо и прямо, и тогда очень скоро на пути встанет милая гора, склон, изгорбленный бутанами, издырявленный норами.

Он побежал, стараясь поскорей отдалиться от аила, который казался ему страшнее всего на свете. Юрты стояли на месте, никто за тарбаганом не гнался, но ему все чудилось, что жуткие сооружения, источавшие массу враждебных запахов, наседают на него сзади.

Бегство было прервано ужаснейшим образом. Оглушительно, как гром, грянуло над Кадыром рычание какого-то безмерно огромного зверя. Это всего лишь лошадь зафыркала, учуяв набежавшего зверя, но тарбаган в первое мгновение просто ошалел от страха.

Страх был правильный, обоснованный, потому что всего лишь два-три метра отделяли Кадыра от кованых копыт, способных одним ударом убить волка.

Но он не бросился улепетывать. Опасность неожиданно пробудила в нем такое качество, какого он, вероятно, и не предполагал в себе: мужество. Он взвился, оскалился, пробурчал что-то вроде боевого клича, — в общем, приготовился к драке!

Никто не мог видеть презабавную картину: большая вороная лошадь, а против нее — свирепый соперник, который, даже поднявшись на задние лапы, может достать ей едва выше колена.

Однако поединок не состоялся. Лошадь, шарахнувшись, помчалась прочь и бежала до тех пор, пока не натянулась длинная веревка, которой она была привязана. Она еще долго пофыркивала и, кажется, дрожала. Уж не от страха ли?

Так или иначе, путь был свободен. Не тратя времени на торжествование победы, Кадыр снова устремился вперед. Когда несколько улеглось волнение от странной встречи, он стал двигаться медленней, часто останавливался, чтобы прислушаться и понюхать, чем пахнет воздух вокруг.

Он уже настолько удалился от аила, что ни один запах, ни один звук оттуда не настигал его. Дикая степь окружила беглеца своими собственными звуками и запахами. Простые мелодии выпиликивали на ненастроенных скрипках цикады. Где-то журчала вода. А вот лапа провалилась в небольшую норку, и из нее потянуло живым теплом спящего суслика. Все это было настолько привычно, родственно, что Кадыр поверил наконец в свою свободу.

Степь заметно клонилась вниз, и вскоре густая трава кончилась, под ногами загремели мелкие камешки. Здесь пролегало русло реки — полноводное во времена таяния снегов, теперь же смутно-серое и мертвое. Лишь ручеек всплескивал где-то невдалеке.

Кадыр побрел вдоль по руслу, и теперь голод, до сих пор подавленный переживаниями бегства, напомнил о себе. Мало что росло в каменистом ложе реки. Но в одном месте он все-таки наткнулся на какие-то громыхающие листья. Это был ревень, и, попробовав, Кадыр стал уписывать его быстро и жадно: он и не знал, что существуют такие вкусные вещи, ведь тарбаганам из-за их домоседства приходится довольствоваться только теми растениями, которые растут вблизи их нор.

Покончив с ревенем, к сожалению еще по разросшимся настолько, чтобы накормить досыта, Кадыр учуял, что поблизости есть что-то еще — терпкое и соблазнительное. Он пошарил в темноте и наткнулся на кустик горного лука, изловчившегося вырасти между камней, уложенных рекой плотно, как на булыжной дороге. Скусив перышки, Кадыр так увлекся этим тоже незнакомым растением, что не поленился разворотить камни, чтобы добыть и луковку. Он ее съел, тщательно очистив, и ощутил не сравнимое ни с чем удовольствие. Недаром же этот самый лук человек сделал почетным жителем своих огородов!

А потом счастливый беглец подобрался к ручью, набрал полный рот воды, встал, задрал голову и сделался похожим на мальчишку, который после еды рот полощет. Он плескался, фыркал и, кажется, забыл, что его могут услышать. Но никого не было поблизости.

В путь Кадыр тронулся отяжелевшим: вряд ли он был в состоянии пройти хоть полкилометра. Через несколько шагов его стало клонить ко сну, что было естественно для зверя, непривычного к ночному образу жизни. Но ведь не ляжешь посреди дороги! Не меньше часа Кадыр искал место, подходящее для ночлега. Он нашел наконец довольно уютное местечко: на пути реки крепко лежали крупные камни; он к ним притулился, решив, что здесь он никому не доступен.

7

Его не сразу оставили переживания минувшего дня. То и дело он вздрагивал и, вскочив, озирался по сторонам. По-настоящему крепко ему удалось заснуть, когда этого уже не следовало делать: серыми, даже немного голубоватыми стали камни речного дна: ушли тучи, обнажив небо, уже почти беззвездное; восток разгорался, будто готовил дорогу, достойную принять шествие солнца.

И оно взошло.

И ударило спящего зверя по закрытым глазам самым первым и самым длинным своим лучом: вставай! И в тот же момент совсем рядом брякнул камешек под чьей-то осторожной ногой.

Тарбаган проснулся, очумело глянул вокруг и затем взвился, как подброшенный. Перед ним стоял волк.

Он стоял неподвижно и пристально разглядывал Кадыра, который то ли от страха, то ли от красного света солнца казался рыжей самого себя.

Это был волк матерый, пожилой отец выводка. Он после ночных странствий и удачной охоты нес волчатам куски свежего мяса, которые временно лежали в его собственном желудке. Тут ничего удивительного нет. У волков это любимый способ переносить пищу. Когда матерый придет к логову, он без затруднений отрыгнет мясо: ешьте, дети.

Теперь брюхо у него было полное, и он, как видно, стоял и соображал, что делать с тарбаганом. Тарбаган вроде хороший, но куда его деть? На себе тащить не хочется…

Он приоткрыл пасть, из которой сверкнули колючие белые частоколы — миллион зубов, не меньше! Что означала такая гримаса? Устрашение жертвы? Или просто насмешку?

Да, это была улыбка! Волк потешался, разглядывая раскрасневшегося тарбагана, который хотя и похож был больше всего на трепещущий, готовый упасть лист осеннего дерева, но храбрился, как хищник. Он готовился вступить в бой. Чего доброго, он мог напасть первым!

Волк постоял еще немного и, не переставая улыбаться, медленно повернулся и зарысил своей дорогой. Он спешил. Тут было слишком открытое место, а он не любил показываться на глаза ни людям, ни зверям, ни птицам.

Кадыр после этакого свиданьица не возгордился, не стал считать себя исключительно мужественным тарбаганом. Наоборот: любой выступ горы, камень, куст, даже заросли травы казались ему теперь страшными. Но надо идти и идти! Он отправился, стараясь держаться незагроможденных пространств, чтобы издали увидеть приближение опасности.

Часа два его дорогой оставалось русло с тихим ручейком посредине. Но потом русло резко изогнулось вправо, и он, чувствуя, что ему вправо не нужно, пошел прямо, для чего пришлось перебраться через ручей и взобраться на отлогий берег.

Вначале он попал в рощицу кривых деревьев, где ему из-за непривычной тесноты, из-за того, что исчезло небо, сделалось очень не по себе. Он изо всех сил устремился к видневшемуся впереди просвету и был рад-радешенек, когда выбрался на простор — волнистый, как окаменевшее в момент мертвой зыби море.

Только зря он радовался. Эта местность оказалась еще хуже приспособленной для тарбаганьих путешествий. Приходилось то карабкаться вверх, то спускаться, и одно было не лучше другого. Подниматься утомительно и страшно: каждый раз казалось, что кто-то подкарауливает впереди, спрятавшись за перевалом. А спускаться для тарбаганов и вообще мучительно: у них передние ноги короче задних: если споткнешься, обязательно покатишься кубарем. Кадыр хотя и не покатился ни разу, но уберечься от этого ему стоило больших усилий.

И все же нелепая местность сослужила ему хорошую службу.

Он как раз задержался передохнуть в низине, когда услышал шелест осыпающихся каменщиков, металлический звук, топот. Похоже, где-то неподалеку ехал всадник. Кадыр затаился.

— Кадыр! Кадырчик! — послышался жалобный мальчишеский голос.

Ну да, это был Ачжок. Ранним утром возле опустевшего ящика он не смог скрыть своих чувств. Отец сжалился. «Тарбаган не способен удрать далеко», — сказал он и разрешил взять вороного для поисков. Он сам оседлал коня, подсадил сына и проводил его долгим взглядом — немного насмешливым, но больше горделивым: как же, сын такой маленький, а в седле сидит прекрасно!

Вороному коню езда с легким пареньком на спине — не работа, а приятная прогулка. Лихо развевая хвост и гриву, он проскакал несколько километров и даже не вспотел. Но чем дольше ездили, тем грустнее делался наездник. Вон они какие большие, эти степи… Разве тут найдешь тарбагана?..

На тех неудобных буграх Ачжок опять чуть не плакал. Вот и закричал он от отчаяния:

— Кадыр! Кадырчик!

Да вот беда! Но успел еще тарбаган привыкнуть к своему имени, не понял, что зовут от чистого сердца, но догадался, что у Ачжока в каждом кармане лежит по морковке. Правда, про темный мешок он, кажется, все-таки вспомнил…

Кадыр затаился в низине; всадник проехал мимо…

С каким облегчением наш путник заметил, что степь наконец разгладилась! Сколько трав и цветов шелестело впереди! Он заторопился, будто вот-вот по волшебному мановению должна была вырасти перед ним самая красивая изо всех гор — та, что изрыта норами, уютными, прохладными норами, где никто тебе на страшен.

Он бежал весело, как мальчишка, которому дали денег на мороженое. Иногда останавливался скусить понравившуюся головку цветка, иногда вытягивался в столбик, чтобы убедиться, что горизонт чист и безопасен. Пожалуй, про Кадыра уже можно было сказать: вот опытный путешественник; все-то он делает правильно — нормально осторожен, нормально тороплив; такой не пропадет и не заблудится.

Увы, здешний беркут, одинокий и злобный старик, владелец необъятной территории, которую даже он не мог облететь за один день, в эту самую минуту, нахохлившись, сидел на краю своего громадного, в тонну весом, бог весть из чего составленного гнезда и пытался решить, в какую сторону ему сегодня податься за добычей. Разве что на ту равнинку слетать?..

Он имел в виду место, где сейчас брел Кадыр.

Вообще дальний степной участок не считался у беркута богатым охотничьим угодьем. Водились там, правда, суслики и куропатки, но взять их почему-то всегда было трудно. И все же… Куропатка, да еще белая!.. Ба, да ведь выводки только начинают вставать на крыло! И как это он мог забыть?! Аппетит птицы взыграл, и экспедиция состоялась.

Еще издали, держась над краем равнины, беркут высмотрел перепорхнувшую куропатку. Но это была взрослая, слишком хитрая птица. Стоило подождать: вот-вот объявит себя наивная молодежь.

Он кружил в высоте, медлительный и почти незаметный. Вдруг что-то рыжее мелькнуло среди травы. Заволновавшись, беркут стал кружить быстрее. Он ясно понял, что на равнине появился какой-то новый зверь, прекрасно-крупный, не то что суслик, в котором и весу то не больше двухсот граммов, а жиру почти никакого.

А если это лиса? Неприятный случай, можно сказать, браконьерство, разбой среди бела дни… Но не связываться же с ней! Положим, он с ней справится, но ведь у нее когти… А клыками она может резануть, как ножом. Пусть уж лучше съест пару сусликов…

Тут Кадыр встал столбиком.

Так вот это кто! Тарбаган! Ну и удача! Нельзя сказать с точностью, но, наверное, в эту минуту злые глаза хищной птицы засияли от радости. Как же, на таком открытом месте тарбагану скрыться некуда!

Тарбаган угадал страшного недруга в черной точке, безобидно ползавшей чуть ли не у самого солнца. Жалобно пискнув, он ударился в бегство. Бежал, почти волоча голову по земле, делая бессмысленные зигзаги и обреченно спотыкаясь. Хоть бы камень попался или дерево!..

Но степь была гладкая и бесконечная. Остановился тарбаган, оглянулся: черная точка уже не точка, а явственно различимая птица! И не торопится беркут. Куда ему спешить?!

В отчаянии Кадыр ударил лапой по предательской степи и сорвал с нее клок дерна. И вдруг видит: почва под дерном податливая — желтый песочек! Он копнул — яма получилась! И тогда лапы его замелькали так, что глазу не видно. Передние когтями отдирали комки от плоти земной, задние подхватывали их и отбрасывали прочь. Желтый фонтан вздыбился над зверем.

Беркут заметил действия верной добычи и как бы заинтересовался: уж не могилку ли тарбаган копает для своих косточек?

Но тот не могилу копал — нору. Пока беркут недоумевал, над поверхностью степи осталась только половина зверя, а на самом конце половины — черный пушистый хвостик, как маленький боевой флажок. Беркут заспешил, чтобы поскорей занять позицию для атаки. Замахал он крыльями изо всех сил, но оставшаяся часть тарбагана уменьшалась прямо на глазах!

Когда беркут подлетел достаточно близко, пикировать было почти не на что: один хвостик торчал над землей. Хищник все же ринулся, промчался над тарбаганом, ударил. Однако удар пришелся по кучке нарытой земли, отчего на ней образовалась глубокая борозда.

В великой досаде взмыл беркут, примерился, но ведь ясно было, что и новая атака ни к чему не приведет. Он тогда спустился, сел на свежий холмик и заглянул в нору.

А тарбаган — вот он схватить можно! Беркут протянул длинную, в лохмотьях лапу со страшными, как у багра, крючьями и подцепил желтое мягкое тело. Он стал тянуть его к себе, а Кадыр, несмотря на жуткую боль, тянул вниз.

Второй ногой беркут упирался в край норы. Она у него была немного согнута, а от усилий, которые предпринимал Кадыр, сгибалась все больше и больше. Вскоре огромная птица оказалась всею грудью прижатой к земле. Она отчаянно замахала крыльями, так что трава вокруг пригнулась от возникшего движения воздуха.

Страшное создалось положение: зверь и птица были в плену друг у друга. Беркут уже рад был бы отцепить коготь, но не мог и пошевельнуть им, потому что нога натянулась, как струна.

Хорошо еще, молодая тарбаганья кожа не очень крепкая — не выдержала и порвалась. Беркут отвалился в сторону. На его освободившемся когте болтались клочья рыжей шерсти, с которых капала кровь.

Вид крови и близость добычи привели хищника в неописуемое волнение. Он скакал по краю норы и клекотал что-то — наверное, клялся, что будет сидеть тут хоть сто лет, а тарбагана живым не выпустит.

Кадыр же уходил в землю. Вскоре его не стало видно.

Часа два беркут оставался верным своей клятве. Он хотя и взлетал изредка, но не удалялся. Возвращаясь, садился ни бугорок, заглядывал вниз, дико вопил металлическим голосим. Птицы и суслики, ютившиеся на равнине, распуганные, попрятались. Безжизненно стало вокруг.

Через час хищнику все таки надоело бесплодное ожидание — улетел!

Не скоро Кадыр решился выглянуть из своего убежища. Ему все казалось, что беркут где-нибудь тут, поблизости. Но воцарившаяся тишина, нарушаемая только попискиванием сусликов и громкими трелями цикад, а также голод, вскоре напомнивший о себе, все же убедили его сделать вылазку. Он высунул голову из норы и оглядывался так долго, будто он умудренный опытом старый тарбаган.

Спокойна степь, уютна и приветлива. Она словно приглашала Кадыра: останься, у меня много сладкой травы для тебя, будь хозяином на моих просторах…

Но и горы, зеленея своими причудливыми боками, тоже звали Кадыра: иди, твои братья ждут тебя, в гладкой степи ты останешься одиноким…

И странник, поев на дорожку, отправился.

Но удивительное дело: нора, выкопанная им, обладала свойствами магнита. Он ушел от нее метров на тридцать, а она вдруг властно потянула его назад. Пришлось вернуться.

Опять долго стоял и осматривался и опять тронулся в путь. Теперь удалось удалиться уже на пятьдесят метров. И опять нора притянула его к себе. Он торопливо залез в нее, кой-чего поделал для благоустройства: умял землю, покопал… Вылез. Решительно устремился вперед.

Но и двадцати шагов не пробежал, стремительно повернул назад: показалось, беркут опять в небе. Но это не беркут — краснолицая горная галка по своим делам летела…

Лишь поздно вечером, когда уже почти стемнело, магнитное действие убежища прекратилось. Он отправился, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. И через час вовсе забыл про пору: впереди были новые заботы.

Он предпочел потемки ясному свету дня. Он все-таки стал зверем ночного образа жизни, как волк, корсак или степной кот.

Он шел всю ночь. Под утро у подножия какой-то возвышенности он вырыл нору и улегся спать. А вечером — в путь.

И вот так каждый день по норе — семь нор…

8

На восьмой день выспаться ему не дали маралы — небольшое стадо пугливых, нервных маралух, вздумавших пастись как раз над тем местом, где он устроился на дневку. Они толклись и толклись, и от этого земля в норе сыпалась, попало даже Кадыру в ухо.

Положение тарбагана в животном мире не таково, чтобы он мог, вылезши наружу, призвать к порядку нарушителей спокойствия. Пришлось терпеть, и это была сущая пытка!

Сначала Кадыр терпел молча, но, видя, что маралухи никакого чувства меры не знают, он стал ворчать и ворчанием, к своему удивлению, добился успеха: олени дружно вздрогнули и поспешили удрать.

В тот день какие-то неясные предчувствия не дали Кадыру усидеть на месте. Солнце еще, кажется, не собиралось уступать освещенные пространства, а уже четвероногий путник шлепал по глубокому, мрачноватому ущелью.

По сторонам нависали унылые мшистые скалы. Кое-где на высоте, на случайных выступах, храбро росли тонкие березки, а то попадалась острая, будто заточенная, елочка, которой зачем-то понадобилось карабкаться на хмурый утес.

Посреди ущелья, обычная в таких местах, громыхала по круглым камням речка, злая и холодная. Кадыр старался держаться от нее поодаль и поэтому все время оказывался на ровной, но ужасно пахнувшей полосе, тянувшейся, казалось, бесконечно и бывшей не чем иным, как обыкновенной дорогой для машин, лошадей и пешеходов.

Мы с вами любим дороги. Они облегчают нам преодоление расстояний. Тарбагану движение по дороге не доставляло никакого удовольствия. Хуже того. Вынужденный то и дело наступать на укатанную полосу, Кадыр чувствовал себя преступником, нарушителем границ. Запахи машинного масла, резиновых колес, бензина, чьих-то кожаных подметок, валяющегося окурка он воспринимал как запах неведомого зверя — могучего, раз он так сильно пахнет.

Этот зверь был для Кадыра бесспорным владыкой всей укатанной полосы, это была его территория, и пользоваться ею имел право только он сам. Всякому постороннему — будь это хоть сам волк — находиться здесь строго воспрещалось.

Но волк — другое дело. Он все-таки может за себя постоять. А тут молоденький тарбаганишка осмеливается посягать на чужую собственность! Кадыр хотя и шел по дороге (не по речке же пробираться!), но ничуть не удивился бы, если б здешний хозяин явился и примерно наказал его.

В одном месте какой-то шофер-неряха слил на дорогу отработанное масло из картера. Черное жирное пятно получилось такое большое, что его никак нельзя было обойти. Сунулся Кадыр в одну сторону — скала; сунулся в другую — река.

Он к этому времени уже больше часа шел по треклятому ущелью и уже несколько притерпелся к запахам дороги, но наступить на липкое пятно никак не мог — против ужасного беззакония восставала вся его тарбаганья порядочность.

Он долго бегал взад и вперед по дороге, а потом решился на весьма бессмысленное предприятие; стал карабкаться по скале.

Он умудрился взобраться по почти гладкому камню метра на два, как вдруг далекое рычание сообщило ему, что хозяин здешних угодий и масляного пятна приближается. И со страшной скоростью! Через минуту-другую он будет здесь и учинит расправу над злостным нарушителем границ.

Кадыр в нелепом и неудобном положении висел над черным пятном и, когда рычание зверюги стало невыносимо близким, от растерянности сделал несколько неловких движений. Выступ, в который он хотел вцепиться, обломился, и наш герой, царапая когтями по стене, рухнул.

Но упал он уже по ту сторону масляного пятна! Теперь, отступая от приближающейся справедливой кары, он должен был снова преодолевать его! А хозяин ревел уже совсем рядом. Пришлось готовиться к обороне, чтобы хоть не очень сильно попало.

Хозяин — это ехали геологи на вездеходе — показался из-за поворота и с решимостью вепря помчался прямиком на Кадыра. Какие тарбаган издавал предостерегающие звуки, было уже не слышно. В страшном грохоте, сверкнув огромным глазом (то есть ветровым стеклом), чудовище мгновенно выросло чуть ли не с гору. Кадыр вдруг по-заячьи подпрыгнул, в воздухе развернулся и, перелетев злосчастное пятно, вприпрыжку бросился бежать.

Сколько шагов он успел сделать? Пять или десять, не больше. Лязгающая махина наехала сзади, накрыла его черной, вонючей тенью.

Но тут в ней завопило, заскрипело. Она отстала и остановилась.

Наверное, Кадыр склонен был объяснить причину своего избавления тем, что сумел благополучно перепрыгнуть запретное масляное пятно. Но вездеход остановился по другой причине. В нем, в его кабине, рядом с шофером сидела молодая красивая девушка, имени которой автор, к сожалению, так и не узнал. Она, когда увидела, что машина вот-вот наедет на тарбагана, закричала шоферу, чтобы немедленно тормозил. Ему пришлось послушаться, потому что закричала она сильным, повелительным голосом.

Выскочив из машины и показывая на удиравшего тарбагана, девушка радостно засмеялась:

— Ой, какой потешный! Толстый!

Из кузова высунулись те, кто там ехал, — семь геологов, семь одинаково молодых бородатых лиц. «В чем дело?», «Почему остановка?», «Кто велел тормозить?». Геологи с тревогой смотрели на девушку.

— Тарбагана чуть не задавили, — объяснила она. — Видите, вон улепетывает.

— А, — сказали геологи.

И вдруг девушка нахмурилась и обратилась к шоферу:

— Василий! А ведь ты его нарочно хотел задавить! Признавайся!

— Ну и что?! — грубо отозвался шофер. — Он вредный, отчего его не задавить?

— Ах ты изверг! — возмутилась девушка. — Это чем же он тебе навредил, а? Отвечай!

— Чем, чем… Известно чем. Хычник.

— Сам-то ты «хычник». А он грызун, постыдись!

— Ну вот еще! Он заразный. Чумой заражает.

— Вы слышите, ребята? — обратилась девушка к сидевшим в кузове. — Вы слышите, что говорит этот водитель?!

Рыжие и черные бороды в кузове зашевелились, выражая неодобрение.

— Так вот. Слушайте, Василий… не знаю, как ваше отчество, и знать не хочу! Это раньше тарбаганов считали переносчиками чумы. Это от темноты было. А теперь ученые доказали, что чуму переносят не звери, а чумные блохи. Понятно?

— Как же, понятно, — нехотя ответил шофер.

— А ты, изверг, мог задавить хорошего, мирного зверя. Я больше с тобой в одной кабине не поеду! Ребята, дайте руку!

Не одна, а четырнадцать рук протянулись к девушке из кузова. Машина тронулась.

Они проехали мимо Кадыра, прижавшегося за красноватой глыбой гранита, обдали его оглушительным лязгом, тошнотворным дымом и исчезли так же быстро, как появились. Казалось, поглотили их горы.

Пожалуй, необыкновенно мало времени понадобилось тарбагану, чтобы прийти в себя, не больше получаса. Он вскоре опять бежал по дороге, и опять на его пути разлеглось масляное пятно. Он и на этот раз встал перед ним в нерешительности. Но теперь в его тревожно принюхивающейся фигурке, в том, как он пошевеливал жесткими усами-вибриссами, уже не было унизительного страха. Казалось, зверь деловито соображает, как бы ему полегче миновать препятствие.

Пришлось попросту наступить на масло. Конечно, на лапы ему налипло, и еще долго отвратительный запах преследовал его. Но он терпел, он словно бы начал понимать, что на планете, которой управляют люди, надо ко многому привыкать. А иначе не проживешь.

Уже сильно вечерело, в сумраке тонули величественные стены ущелья, когда впереди засветилось. Это был выход, он обещал широкий простор, зелень травы. И чем-то знакомым запахло в потоке воздуха, медленно поднимавшемся навстречу усталому путнику.

Кадыр выбежал из ущелья, увидел по обе стороны теплые травянистые склоны, а направо, в какой-нибудь сотне метров, — тарбагана, который, стоя торчком, всматривался в пришельца.

Да, это был он, соплеменник, существо единственно понятное!

За спиной тарбагана кое-где поднимались желтые бугры бутанов, поросшие полынью, лебедой и в некоторых местах желтевшие крепкими кустиками специально тарбаганьего растения — термопсиса, или, как его называют на Алтае, «тарбаганьей подошвы». Все здесь говорило о том, что это обжитое место, колония, а лучше оказать — тарбаганья деревня.

Кадыр сразу понял, что колония чужая; тут хотя и живут братья, но братья-незнакомцы. Как они его примут?

Он очень осторожно и медленно приближался к первому бутану, где местный житель все еще стоял, как бы поджидая его. Он слегка посвистывал, чтобы и все в колонии узнали о появлении чужака.

Кое-где из нор высунулись круглые головы. Кто полюбопытней, вылезли и стояли, тоже посвистывая. Час был поздний, в колонии как раз укладывались спать и, кажется, не слишком радовались незваному.

Кадыр остановился шагах в десяти от незнакомца. Он как бы спрашивал: можно подойти ближе? Незнакомец не то чтобы разрешил, но и не запрещал… Кадыр нерешительно придвинулся.

Как ему хотелось полежать на бутане! Не от усталости, не от желания отдохнуть. Ему нужно было доказать, что он безобидный, он свой, он тоже тарбаган!

Шаг за шагом он наконец взлез на бутан, лег, медленно вытянулся. Хозяин свысока, подозрительно на него посматривал. Но поза у Кадыра была самая покорная — пожалуйста, хоть бей меня, хоть кусай, я не сопротивляюсь.

И хозяин сжалился: все в порядке, лежи, место не купленное. Он тоже прилег рядом; два тарбаганьих бока соприкоснулись, и это означало заключение мирного договора.

Темнело быстро. Хозяин начал поглядывать на гостя с некоторым беспокойством: пора и честь знать, ведь спать же пора…

Но куда идти Кадыру?

Он встал и пошел в том направлении, откуда явился, туда, где зиял вход в ущелье, где пролегала дорога и шумела река.

Но нет, ему не хотелось опять на дорогу! Он просто не в силах был уйти, потому что вдруг поверил, что здесь его дом, безопасность, вся его жизнь.

Ему повезло. Он наткнулся на неглубокую нору, в которой никого не было. Тарбаганы часто роют такие норы там, где кормятся, чтобы в случае опасности было куда побыстрей спрятаться. Он влез в темное отверстие, устроился кое-как, но уснул спокойно — впервые за последние дни.

Утром он проснулся как раз в тот момент, когда из края в край тарбаганьей деревни разнеслись тихие свистки. Это самые хлопотливые из ее жителей, оставив постели и выбравшись наружу, приглашали остальных: эй, лежебоки, выходите!

Этот свист, эта забота были как раз тем, чего не хватало Кадыру в дни путешествия. Как это хорошо — быть уверенным, что наверху, у входа в твое жилище, не подстерегает тебя какой-нибудь хитрый хищник!

Кадыр не спешил вылезать. Он внимательно ознакомился с норой — она его устраивала. Надо вот было прокопать коридор подлинней, а в конце его устроить спальню попросторней… Не мешало бы вырыть и пару подсобных помещений, одну — для разного мусора, а другую — для запасов… Он принялся копать и работал усердно до тех пор, пока не захотел есть. Тогда он вылез; присев на корточки, умылся и почистился. И только после этого заметил, что внимание, с которым на него посматривают соседи тарбаганы, не назовешь доброжелательным.

Тарбаганы, пасшиеся или просто лежавшие поодаль, посматривали как бы искоса. Ближайший же зверь, тот самый, с которым Кадыр вчера познакомился и, можно сказать, подружился, стоял почти в боевой позе и что-то такое угрожающе шипел и потявкивал.

Кадыр сделал вид, что это к нему не относится, и как ни в чем не бывало побежал к зарослям востреца, зеленевшим в нескольких метрах от норы. Он начал есть, а сосед, будто он этого только и ждал, торопливо зашлепал к норе, приютившей пришельца. Он нырнул в нее и через мгновение высунул оттуда голову. Тут уж он повел себя просто вызывающе: тявкал и хрипел что-то ужасно оскорбительное. Он как будто вызывал Кадыра: а ну-ка, теперь сунься!

У Кадыра сразу же аппетит пропал. Он решительно двинулся на забияку, но вскоре остановился. До него дошло, что правда не на его стороне. Ведь маленькая нора, занятая им самовольно, принадлежала противнику!

Он потоптался, потоптался да и поплелся прочь понурясь. Сосед преследовал его торжествующим свистом, каким свистят болельщики на стадионе, когда видят, что футболист чужой команды пытается нарушать правила.

Что ж, надо было искать другую нору. Кадыр забрел в самую середину колонии. Сунулся в одно отверстие, а оттуда его лапой — бац! Он нагнулся над другой норой, кажется совсем никому не нужной. Хотел было уже влезть в нее, но вдруг видит: бегут к нему двое почтенных. Бегут и уже на бегу стращают: а ну отойди, не тобой копано!

Он пошел дальше, но всюду, где бы он ни остановился, его принимали, увы, не с прославленным тарбаганьим гостеприимством. Он видел повсюду злые оскалы, растопыренные, угрожающие когти, слышал предостерегающий свист. А в иных мостах, где обитали особо зажиточные, пожилые звери, его облаивали сиплым лаем, как будто тут цепные собаки, а не благодушные тарбаганы.

Так прошел Кадыр через всю колонию, повернул назад и еще раз прошел — все надеялся на что-то. Он столько получил оскорблений, сколько другой зверь и за всю жизнь не получает. Униженный, унылый, он прошел мимо своего первого знакомого, и впереди у него оказалось то самое, чем он был сыт по горло: злая, холодная река, вонючая дорога, мрачное ущелье.

Он так радовался встрече с братьями, а они не признали его, не захотели с ним иметь никакого дела! Что ж, так и уйти?! И бродить вечно, как хищным корсак…

И куда идти, в какую сторону? Все дни трудного странствия неведомая сила направляла его, он знал, что идет к своим. Теперь же, куда бы он ни направился, он все равно будет чувствовать, что удаляется от них…

Нет, невыносимо!

И Кадыр поступил так, как подсказывало ему отчаянье. На самом краю колонии, в некотором даже отдалении от нее, в том месте,которое из-за своей непригодности не принадлежало никому, он начал рыть нору. Тут спокойствия не было: шумела река, дорога проходила поблизости и открывался вход в унылое ущелье. И почва здесь была весьма неподходящая — страшно грубая, напополам перемешанная с обломками скалы.

Ох и тяжелая работа! Кадыр выворачивал камень за камнем, но попадались иногда такие крепкие, что он никак не мог с ними сладить. Хорошо еще, догадался подкапывать их, чтобы они проваливались глубже в землю.

Медленно продвигалось строительство…

Но зато братья обидчики уже не смотрели так свирепо. Они, кажется, даже с удовольствием наблюдали за работой Кадыра, будто их подменили! Когда он вылезал на холмик свеженарытой земли, чтобы почиститься и отдохнуть, он ловил на себе вполне приветливые взгляды соседей. А ближайший сосед, первый приятель и первый враг, так тот даже, по всей видимости, не прочь был пригласить Кадыра полежать на бутане.

Кадыр зла не помнил, он не прочь был ответить на приглашение. Но ведь некогда! Вон сколько работы!

На ночь пришельцу уже было куда приклонить голову — не очень уютно, не очень удобно, зато свое собственное, надежное убежище! И уже на следующий день выяснилось, что новая нора нужна, да просто необходима всей тарбаганьей деревне!

Та колония издавна не принадлежала к числу благоденствующих. Слишком часто звери в ней гибли. То охотник незаметно подкрадывался, то хищник. И виной всему было ущелье, рассекавшее гору вблизи от тарбаганьего поселения. И охотники и хищники, понимая свою выгоду, всегда появлялись из ущелья неожиданно. И всегда слишком поздно раздавался сигнал тревоги.

Теперь же на самом почти повороте появился сторожевой пост. Кадыру со своего свежего бутана было отчетливо видно, кто идет или едет по ущелью.

В первый же день он заметил на дороге вооруженного человека. Он засвистел, сосед сигнал его принял и передал дальше. Колония всполошилась.

Когда человек вышел на открытое место, он с удивлением посмотрел на тарбаганью деревню. Что за странность? Сколько он ходил здесь, всегда видел тарбаганов, удирающих в норы, а теперь пусто — словно вымерли все.

Человек пошел по дороге дальше. Кадыр высунулся, убедился, что пешехода уже почти не видно, и просигналил: все, можно выходить! Тарбаганы стали вылезать.

Так и повелось с тех пор. Кто бы ни приближался, Кадыр замечал его первым. Вскоре звери в колонии так к этому привыкли, что, для того чтобы узнать, можно ли, например, отправиться на небольшую прогулку, просто смотрели на Кадыра: если он спокоен, смело отправлялись. Они перестали быть нервными и пугливыми, и жизнь их потекла счастливо.

А охотники удивлялись: отчего тарбаганы такие осторожные? Никак к ним не подкрадешься!

Когда наступил сентябрь и пришло время готовиться к зимней спячке, одно тарбаганье семейство, к которому Кадыр в свободное время наведывался в гости, оказалось настолько радушным, что пригласило его переспать зиму у них — в большой, теплой спальне. На зиму — это не на часок, можно и в нору пустить, сделать исключение.

Конечно, эти звери поступили правильно. Во-первых, и самим теплее. А во-вторых, это же каждому понятно, нельзя допустить, чтобы такой ценный тарбаган, как Кадыр, целую зиму коченел в одинокой норе. Кадыра надо беречь.

БЫЧОК ИЗ КОНСЕРВНОЙ БАНКИ

Полузанесенную песком консервную банку с уцелевшим еще названием некогда хранимого в ней продукта он считал своею личной собственностью и в последнее время все чаще тревожился о ее сохранности. Он приплывал к ней по нескольку раз на дню, касался губами жестяного бака и, медленно шевеля плавниками, подолгу оставался на месте. Потом, как бы убедившись в надежности этой своей недвижимости, лениво потягивался, зевал, широко открывая большой рот, и не спеша отправлялся осматривать окрестности.

Тут ему обязательно что-нибудь попадалось: щепочка, камешек, обломок раковины, красный червячок, без толку мотающийся из стороны в сторону, слизняк или обрывок прошлогодней водоросли. Съедобное, если оно не слишком ретиво проявляло желание жить, он съедал. К несъедобному приближался с заметным раздражением: ведь мусор портит местность, придавая ей дикий, отпугивающий вид.

Иногда он пробовал отмести в сторону все эти камешки и щепочки. Начинал пылко, но через минуту усердие пропадало — он как бы забывался. И тогда тихо оседал на свое место потревоженный ил…

Одиночество вскоре надоедало. Оставив банку на произвол судьбы, он присоединялся к знакомой компании, которая разыскивала поживу или просто нежилась на мелководье, где посильней припекало солнце. Однако и такое достойное времяпрепровождение стало быстро надоедать. К тому же оно нагоняло странное раздражительное настроение. Как-то он даже подрался с одним типом, который явился на сбор в неприлично темном одеянии и с вызывающей оранжевой бахромой на спинном плавнике.

Схватка была короткой. Они сшиблись, подняли тучу мути, напугали честную компанию, которая бросилась врассыпную, а затем, безуспешно поискав друг друга в серой непроглядности, помчались в разные стороны. Причем наш герой, унося на боку свежую рану от зубов противника, полетел прямехонько к своей банке: поражение почему-то усилило его беспокойство о ней.

Пожалуй, именно возле нее он ожидал найти своего ярого обидчика. Но возле банки — никого. Поплавав немного вокруг, он успокоился.

После этого случая бычок больше не решался оставлять свое имущество. Перекусит червяком или зазевавшейся мелкой рыбешкой и спешит взгромоздиться на плоское донышко банки. Казалось бы, удобное, располагающее к дремоте положение, да только не для него! Ему мерещились нападающие.

Мимо проплывали всего лишь праздные незнакомки одного с ним племени. Да ведь кто их знает, на что они способны! Чтобы показать им, что он тут не зря находится, беспокойный собственник каждый раз ощетинивался и рычал. Они удалялись, не удостоив его вниманием, он же от пережитого волнения буквально задыхался и хватал ртом огромные порции воды.

Как-то в полдень причудливая тень, не похожая ни на что, закрыла солнце. На рыбу, нелепо примостившуюся к неуместному в воде жестяному изделию, пристально глянули беспощадные глаза человека.

Это был подводный охотник, снаряженный ластами, маской, кривой трубкой для захвата воздуха и настроженным гарпунным ружьем. Он искал добычу покрупней, чем бычок-песочник, длины которого едва хватало, чтобы пересечь донышко банки, но поза бычка была интересной: в охотнике заговорил натуралист.

Он увидел существо, даже не напоминавшее блистающих серебром стремительных летунов подводного царства. Скорей — размокшая головешка! Но у него было украшение: оранжевая бахрома по краю спинного плавника. Да, такая же, как у того драчливого типа! Казалось, она светится среди зеленовато-серого однообразия дна.

«Вон оно что! — подумал охотник. — А бычок-то, видать, готовится к нересту. Ишь нарядился! Неужели займет банку?»

И этот человек, всегда старавшийся выкидывать из воды острые предметы, чтобы купальщики не повредили о них ноги, на этот раз так делать не стал. Он понял, что банка нужна бычку для выведения потомства.

Итак, охотник, пользуясь близостью объекта, изучал поведение рыбы в естественной среде, а бычок, еще ничего не зная об оранжевом украшении, которое выдавало его с головой, и поэтому считая себя надежно замаскированным, старался не шевелиться. Он уставился прямо в глаза человеку, чтобы по малейшему движению зрачков разгадать его опасные намерения.

Прошло несколько минут. Наблюдатель сдержанно пускал пузыри, обстановка делалась все напряженнее. Наконец человек допустил оплошность, Ему показалось, что его кто-то зовет. Он повернул голову, чтобы высунуть из воды ухо. А когда — через какое-то мгновение! — вновь посмотрел на консервную банку, бычка на ней не было. Просто наваждение! Только сейчас был, и вот нет его! Да был ли? Да хоть банка-то здесь есть?! Охотник протянул руку и, коснувшись банки пальцами, убедился, что она-то вполне реальна. Затем он, чувствуя разочарование, дал себе слово понаблюдать за нерестом.

Бычок же, уплыв довольно далеко, приостановился передохнуть. Было сумрачно; поверхность, эта широкая граница, отделявшая море от недоступного неба, медленно колыхалась далеко наверху. Чистое, лишь слегка волнистое песчаное дно, покато уклоняясь, терялось в непроглядной глубине. Здесь вкус воды, мера света, песок дна сообщали бычку, что место ему знакомо. Он даже ощущал свое несомненное единство со всем этим, правда, не настолько сильно, чтобы чувствовать себя здесь как дома. На всякий случай он заосторожничал и был готов к тому, что его в любую минуту могут грубо прогнать.

Беспокойный обладатель консервной банки не знал, что его окружают воды, в которых он провел первые дни своей жизни, что ниша под громоздившейся впереди зеленоватой глыбой плитняка когда-то была ему домом. Да, оттуда он выплыл однажды в неизвестность с запасом слабости, а не силы. Миллион случайностей ожидал его. Самая пустяковая могла погубить…

Между тем сейчас возле глыбы происходило что-то интересное, толкучка какая-то. Пришлось приблизиться.

Бычок-песочник, настолько крупный, что вряд ли ему было безопасно показываться на глаза подводному охотнику, неистово носился вокруг камня. Был он страшен. Оранжевые доспехи, вспыхивая от проникавших на глубину лучей солнца, метались, подобные клочку пламени. Стремительное тело взмывало вверх, пикировало и, пролетая на бреющем полете над грунтом, поднимало тучи илистой мути.

Поблизости суетились пять или шесть возбужденных зрительниц. Они явно терпели страх, но какой-то особый интерес не позволял им удалиться. Бычок же, отвлекаясь иногда от своих безумств, делал вид, что кидается за какой-нибудь из них. Пугнув ее злобным коротким броском, он спешил вернуться к камню.

Это был родной отец владельца консервной банки, не помнивший, однако, никакого родства, что вполне простительно для родителя многих тысяч. Никогда никого из своих отпрысков не одарил он лаской и вообще не терпел их присутствия: ведь если все они, ссылаясь на сыновние чувства, станут околачиваться в его владениях, то обязательно истребят весь корм, и тогда не миновать мора…

На этот раз отец даже не обратил внимания на одного из своих чад, который, впрочем, любопытствовал с почтительного расстояния. Некоторое время скромный наблюдатель вел себя вполне пристойно, но потом ему передался папашин пыл. Не в силах удержаться на месте, он стал кидаться взад и вперед, делая резкие повороты кругом на полной скорости. Этим он вскоре привел себя в такое раздражение, что сделался под стать неистовому старику: весь ощетиненный, плавники торчат и сокрушительно сияет оранжевая бахрома. Вода вокруг него сильно взбаламутилась.

Какая-то мирная, довольно крупная рыбина, наткнувшись на него, преисполнилась ужасом и что есть духу понеслась под уклон дна.

Бычок, разумеется, и сам напугался. Он поспешил затаиться и, пока был неподвижен, с совершенной отчетливостью рассудил, что зря он тут теряет время и силы. Он сильно опасался за участь драгоценной банки, оставленной без присмотра.

Вскоре он бешено пикировал, ерзал брюхом по дну и мел плавниками возле своего жестяного имущества. За какой-нибудь час переворочал массу камней, острых обломков раковин и разных щепочек, в кровь растрепал плавники, но не чувствовал ни усталости, ни боли.

Трудовой азарт был замечен: откуда ни возьмись, появились четыре юные поклонницы. Этих особ привлекли шум и туча мути, поднятые самозабвенным работником, но, честно говоря, руководила ими обыкновеннейшая корысть: знали, что в мути плавают лишенные убежищ червячки и слизнячки.

Не понимал, что ли, бычок, что его окружают рвачи и хапуги?! Их вскоре было уже семь — богатой, видно, оказалась пожива! Они юлили туда и сюда, мешали даже работать, он же, кажется, был втайне счастлив оказанным ему вниманием.

Правда, изредка он все-таки пытался шугануть их, но делал это с притворной злостью. Так что грабительницы почти не пугались.

Часа через четыре — а было уже к вечеру — вокруг консервной банки на добрых полметра забелела чистая песчаная площадь. Бычок едва ворочался, работая из последних сил, и вдруг его как будто озарило новым порывом энтузиазма. Он уперся головой в дно возле банки, завертелся и штопором стал углубляться в грунт.

Любительницы легкой добычи отпрянули. Они еще никогда не видели, чтобы существо их вида, изменив стихии отцов, таким вот манером отправлялось путешествовать в недра земли.

А бычок все вертелся. Вскоре от него остался только мотающийся хвост. Ротозейки подплыли посмотреть; одна из них хотела было куснуть, но хвост неожиданно ловким ударом шлепнул ее по губам и исчез.

Что же, заживо похоронен?! Осиротевшая семерка медленно плавала в оседающей мути…

А герой, задыхаясь, потому что песок сдавливал ему жабры, достиг щербатого края банки, круто изогнулся и, ободрав себе спину об острые зазубрины, сделал несколько гребущих движений плавниками. Это позволило высунуть голову в спокойный мрак, внутрь посудины, и хватануть оттуда стоялой водицы. Затем он забился, выдираясь из песка, отчего вода вокруг него превратилась в кашу, поплыл наконец, но тотчас запаниковал, всюду натыкаясь на гладкую стенку. Вскоре он совершенно закрутился, перебалтывая грязь.

Ненадолго его хватило. Он ослабел, прекратил всякие движения и перевернулся кверху брюхом. Он умирал от удушья.

Но это еще не было смертью. Когда бычок перестал трепыхаться, грязь в банке осела, вода очистилась и оживила его. Несостоявшийся покойник слабо шевельнул хвостом, после чего лег на бок. А потом, и совсем выправившись, он стал осторожно плавать, изучая при слабом свете, проникавшем через прорытое отверстие, свое полученное столь дорогой ценой жилище.

Удивительно огромный дом! Двигаясь почти на ощупь вдоль по кругло изгибавшейся стене, бычок так и не нашел, где она кончается!

Довольный, он поспешил наружу. Протолкаться назад удалось довольно легко, но все же выход показался плох: узкий, да и стенки все время размываются. Пока не стемнело, строитель взялся уладить эти недостатки. Вновь над банкой поднялось облако и привлекло удалившихся было любопытных нахлебниц. Они вновь, на тех же условиях, составили ему компанию.

В сумерках усталый, но счастливый бычок покончил с делами. Под жестяной стенкой зияла дыра, в которую смогли бы, не особенно толкаясь, пролезть сразу трое таких, как он.

Ночь, разумеется, пришлось провести возле новостройки: духу не хватило отплыть хоть на метр; так и пролежал рядом с банкой и все проверял, тут ли она, губами касаясь гладкой стенки.

К утру его решимость ни за что не оставлять расчищенную территорию не мог поколебать даже голод. Но, увы, на этой чересчур тщательно возделанной ниве царили теперь совершенная чистота, песок — пустыня! И плохонького червячка не нашел бычок, когда попробовал порыскать вокруг банки.

Впрочем, начиналось утреннее оживление, и стало вовсе не до еды. На всякую проплывавшую мимо рыбешку бычок злобно ворчал, стараясь показать ей, что хочет ее съесть. Он ничуть не смущался тем, что некоторые из этих существ были гораздо крупнее его самого.

И вдруг поблизости появилась одна из вчерашних посетительниц. Она плыла лениво — этакая томная и, казалось, знавшая себе цену. Удивительное дело — настроение бычка мгновенно изменилось, он бросился к ней, как к доброй приятельнице, которую очень рад видеть.

Но она не поняла этого неожиданного радушия. И не странно: исцарапанный, всклокоченный, почти почерневший, он не казался хлебосольным хозяином уютной усадьбы, готовым оказать любезный прием усталой путнице. Увидев чудище, гостья пустилась наутек.

Герой возвратился ни с чем и сразу же нашел нужным круто изменить свое поведение. Чтобы впредь больше никого не пугать своей внешностью, он залез в банку. Наружу высунул только голову.

Так просидел бычок, покуда полуденное солнце до самого дна не прогрело воду. Из жестяного укрытия он много чего увидел, сам оставаясь незамеченным. Вот, не подозревая опасности, мимо самых глаз проплыла маленькая глупая рыбешка — он, хоть и голодный, отпустил ее с миром… Вот вчерашний подводный охотник, задумав, видно, узнать о самочувствии знакомого бычка, пробултыхал невдалеке ластами; в ущерб своей любознательности он смотрел не в ту сторону и прозевал банку… Вот протарахтела моторка рыбнадзора… Вот чайка кинулась за кем-то в воду, но промазала, не поймала…

Но, в общем, все это мало интересовало бычка. Он ждал, не покажется ли давешняя наивная трусиха. Ему хотелось хоть как-то исправить дурное впечатление, которое он давеча на нее произвел. Но ни она не появлялась и никого из ее подруг не было видно.

Долго ждал бычок, наконец не выдержал и выбрался из-под банки. Он помотался туда и сюда и мог только удивляться: хозяйство имеет вполне респектабельный, даже привлекательный вид — почему же никто им не заинтересуется?! От нечего делать он принялся вновь прибирать блиставший чистотой участок. Вначале мел с явной прохладцей, будто понимая, что работа эта ненужная, но скоро увлекся, вошел в азарт и опять наделал порядочно мути.

И оказывается, это было как раз то, что нужно! Он увидел, что к его обители торопливо приближается весьма внушительное общество; пожилые матроны, бодрые особы зрелого возраста и резвые молодки.

На этот раз бычок не повторил утреннюю ошибку. Он немедленно нырнул в банку, высунул оттуда голову и в таком положении приготовился встретить гостей, которые подлетели в ту же минуту и рассеялись, рыская, точно мародерствующий взвод вражеской армии на брошенной хозяином усадьбе. А хозяин был тут, они его просто не замечали, потому что носились словно ошалелые.

Вскоре возбуждение, не поддержанное никакими находками, стало ослабевать, разочарованные гостьи разбрелись куда попало. Лишь самая бойкая из молодок осталась на расчищенной площадке. Она сделала круг возле жестяного дома и вдруг наткнулась на чью-то голову, напряженно на нее глазевшую! Она только секунду или две помедлила, как бы проверяя свои чувства, а затем, видя, что бычок торопливо посторонился, давая ей дорогу, юркнула под банку.

Умница! Никто из ее товарок так и не понял, что здесь нерестилище приготовлено, — уж очень необычна была постройка. Она же не стала сомневаться, и уже через несколько минут дом нашего героя стал по-настоящему обжитым. В одном месте на его круглой стене остались приклеенными тысяча или, может быть, больше мелких икринок. Они лежали плотно, одна к одной, — неподвижные, но живые!

Ту, что принесла их, бычок поскорей вытурил — не очень-то он доверял ей, боялся, что по легкомыслию своему она беды наделает, — сам же остался и нарадоваться не мог на чудесное богатство. Он без конца осматривал икринки, ощупывал их нежнейшими прикосновениями губ, казалось, готов был перепестовать их каждую в отдельности.

Никакой горечи не испытал эгоистичный счастливец от того, что вне себя от досады уплыли гостьи. Он даже не высунулся, чтобы хоть взглядом проводить их.

Теперь его интересовали только икринки. Он даже не обеспокоился тем, что ближе к ночи набатными стали удары прибоя — то тарамонтана, свирепый ветер с акватории, искал, куда приложить силы. Обычно в таких случаях рыбы уходили подальше от берега, чтобы не стать жертвами волн, получавших тяжесть катящихся жерновов. И теперь все, кто мог, отступили к глубине, но, конечно, не наш герой, хотя все сильней давили на банку и уж раскачали ее жестокие приступы течений.

Один за другим баркасы рыбаков, рычащие, будто огрызались они на гнев моря, прошли полным ходом по курсу к дому. Волны преследовали их, а нагнав, неожиданно отступали, обнажая крашеные днища. А затем со страшной силой били вдогонку — как пощечинами по круглым скулам!

Подводный охотник, в одних только голубых плавках, суетился на берегу, спешно укрепляя хлопающую палатку, а его жена, успевшая надеть теплую куртку, ловила ожившие вещи. Когда она оглядывалась на море, лицо ее делалось испуганным — видно, жалела, что согласилась поехать отдыхать на этот пустынный берег.

На улицах приморских городов и поселков вздымались столбы пыли, а люди терли глаза, в которые попали песчинки, и ругались: «Тарраммонтана!»

Ночь каким-то предательским приемом подмяла под себя вечер: не больше минуты сверкал огненный закат в узкой прорехе разорванного неба, и наступила темень.

Море уже буйствовало вовсю, но этого как будто мало было природе: острые молнии поскакали по небесам, мелкие взрывы покатились слева, справа, а потом рвануло в самом крепком месте — на высоте, — и оттуда хлынуло такое обилие воды, словно небо надеялось соперничать с морем. Новые вспышки выхватили из тьмы белозубые пенные оскалы бурунов, рвавшихся сгрызть сушу, но бессильных преодолеть прибрежное мелководье. Наткнувшись на невидимую границу, они рушились и, уже униженные, распластанные, все же стремились к берегу и накатывались на него, завоевывая метр за метром.

Наш забившийся в банку герой оказался на пути бесчисленных атак моря. Вначале банка довольно крепко удерживалась грунтом: лишь наклонялась в сторону берега под натиском воды, а затем, когда волна отступала, снова становилась на место. Но, как известно, песок — самая ненадежная опора для построек. Вскоре толстый слой его был поднят со дна и взболтан.

Сорвало и жестяной дом. Только чудом бычок не вывалился, но тут банка начала планировать и вдруг ткнулась в самый берег. Она опустилась опять дном кверху, и отогнутая жестяная крышка довольно крепко врезалась в грунт, что на некоторое время обеспечило банке неподвижность. Разумеется, относительную, потому что тут было местечко, которое отличалось от пекла только сыростью. Бычка мотало и колотило с такой силою, что уже через минуту он был оглушен.

Между тем могучий вал, рожденный где-то за сотни километров, во тьме катился к берегу. Ничто не мешало ему; только в одном месте он наткнулся на какое-то терпевшее бедствие суденышко, подхватил его, высоко поднял и со страшной силой грянул о море. Но и он был задержан мелью. Яростно восстал он в виду недосягаемого берега, затем ссутулился, наклонился, лег и как бы по-пластунски, ползком, только со страшной скоростью ринулся к берегу, ударил в него, снова взмыл и, подхватив на самый свой гребень консервную банку с бычком, вкатился на сушу. Жестяная обитель секунду побалансировала наверху, затем по отлогой спине волны устремилась вниз и плавно, как по маслу, соскользнула на берег.

Волна отступила. Крупные капли дождя зашлепали по спине бычка, потому что вода из банки почти вся выплеснулась. Поблизости, в палатке, жена ругала подводного охотника за то, что устроил стоянку в опасном соседстве с морем…

Банка наполнялась. Дождевая вода, насыщенная свободным кислородом грозы, взбодрила бычка, и он упруго поплыл по бесконечной стенке. Он разыскивал икру, которая, по его расчетам, была где-то тут, под самым потолком… Но так как икринки оказались теперь внизу, он ничего не нашел. В отчаянии он сначала забился, порываясь кверху и даже высовываясь с угрозой вывалиться, потом нырнул, надеясь найти свой подкоп. Удар головой о жестяное дно на некоторое время смирил пленника.

К счастью, банка лежала в неглубокой ложбине, которая делалась ручьем в дни половодий. Вскоре журчание бегущей воды, скребыханье мелких камешков о жесть возвестили о том, что силы стихий вновь намерены изменить судьбу злосчастной посудинки. Им это удалось, когда поток, не на шутку разлившись, слизнул доску, приготовленную подводным охотником для костра. Этот, вполне возможно, остаток какого-нибудь древнего кораблекрушения поплыл, тяжело раскачиваясь, обратно к морю и протаранил жестяное изделие, пролив из него воду. Банка всплыла и миновала два-три метра, отделявшие ее от прибоя. Затем, подхваченная уходящей волной, она понеслась над отмелью, а когда скорость иссякла, плавно пошла ко дну.

Но этим дело не кончилось. Громадный вал, хотя и уступавший тому, который едва не обрек бычка и его потомство на верную гибель, набежал с моря, бессмысленно покувыркал в своих внутренностях банку и отнес ее далеко от берега — почти туда же, откуда начались все эти приключения. На этот раз банка опустилась кверху донышком. Придя в себя, бычок нашел кладку икры на своем месте.

А море уже утихомиривалось. К утру волны закруглились, замаслились, и это уже было не штормом, а зыбью.

Но еще два дня оно ворочалось, укладываясь поудобней, и лишь на третий день улеглось в бескрайнем спокойствии, тревожимом только весельем мелких рыб, чайками, ловившими поживу, да людьми с их транзисторами, моторами, разговорами и звучными песнями. За это время обитатели моря, вытерпевшие много страху и превратностей, связанных с ненастьем, вернулись к обычным страхам и превратностям.

Упрямый владелец недвижимости, которая, однако, столь убедительно доказала свою способность передвигаться, за все это время не проплыл и полуметра: у него вдруг оказалось столько забот, что впору растеряться.

Сначала пришлось заняться домом, который после шторма стал просто неузнаваем. Откуда-то взялась в нем пропасть ненужных вещей: штук десять обломков раковин, три увесистых камня и два маленьких, несколько щепок и огрызок химического карандаша, который при малейшем прикосновении выбрасывал, что твой осьминог, отвратительный фиолетовый след. Когда бычок собрался все это выкинуть, он не нашел выхода. Пришлось сначала рыть подкоп.

В беспрерывных хлопотах он провел, наверное, все два дня, пока успокаивалось море. Зато хозяйство стало образцовым: на участке — чистота, банка сияет, будто ее только вчера выбросили, и под нее ведет аккуратная дыра.

Но с хозяина шкура свисала клочьями, и выглядел он как бы готовым в любую минуту устроить взбучку правому и виноватому или снова ринуться толкать какой-нибудь раздражающий предмет, будь то хоть камень громадной величины.

К счастью, никто к бычку не приставал и уже не надо было ничего толкать. Можно наконец отдохнуть и на свободе потешиться в кругу семьи, о которой он, разумеется, все это время не забывал ни на минуту, хотя, поглощенный хозяйственными заботами, видел ее очень редко. Он даже почувствовал вдруг, что смертельно соскучился по своим ненаглядным икринкам и терпеть разлуку больше не может.

Он залез в банку. Кладка икры лежала мертвой массой, наглухо скрытая слоем ила!

Эта передряга в природе, а потом и строительные старания домовладельца вызвали движение мельчайших частиц дна, оседавших на липкие икринки.

Неужели они уже задохнулись?!

Повиснув возле кладки, бычок попробовал обметать ее плавниками. Хорошо! Бугорки проступили из-под ила! В нетерпении он махнул плавником, как веником, но несколько икринок, сорвавшись, опустились на дно и затерялись в песке. Тогда бычок помахал плавником, как веером. Возбужденный поток подхватил и унес облачко ила…

Да, так было надежнее. Боясь стронуться с места, бычок взмахнул плавниками еще и еще раз… И делал это… целые сутки!

И упорство было вознаграждено: кладка икры, умытая, зарозовела!

Потягиваясь и сладко зевая, бычок выплыл из-под банки. Он даже позволил себе порезвиться: взмыл кверху и пробил поверхность моря, как бы бросая веселый вызов кичливому миру воздуха. После этого круто повернул вниз, помчался над банкой, сделал несколько крутых виражей и повисел на месте, отдыхая. Затем намерился поохотиться, что было вполне своевременно для рыбы, выдержавшей многодневный пост.

Но он никуда не отправился. Втиснувшись в полутемный свой дом, чтобы напоследок проверить, каково икринкам, он чуть не задохнулся. В доме было нечем дышать!

Оказывается, кладка успела израсходовать весь кислород, содержавшийся в воде внутри банки. Это было прекрасное доказательство того, что икринки живы, растут, но что с ними станется, если им не давать свежей воды?! Пришлось отменить прогулку и заниматься водоснабжением, хотя это и нелепо на морском дне. Бычок втиснулся в проход и, взмахивая плавниками, как веслами, стал загонять воду в банку. Голову он высунул наружу: надеялся, не отрываясь от работы, сцапать какого-нибудь съедобного ротозея. Но зря прождал: рыбья мелкота отогревалась возле самого берега, что же до червяков, то их всех словно слизнуло после того, как мимо, поиграв в «зайчики» сотней серебряных зеркалец, проплыл юношеский косячок таранок.

Что ж, нету пищи — придется терпеть, всем своим видом показывал бычок и больше не пробовал оставлять банку.

Так миновали целые сутки, и зачастили дни и ночи, торопливо уступая друг другу власть над миром. И чем дольше длилась беспримерная вахта, тем упорнее бычок не хотел трогаться с места. Он все шевелил и шевелил плавниками — шевелил даже ночью, когда задремывал!

Зато икринки заметно набирали силу. Каждый прошедший день приближал их к жизни, и они, казалось, начали светиться в полутьме под жестяной кровлей.

Увы, изнурительный труд и голод столь же быстро влекли самоотверженного родителя, наоборот, к смерти: к концу второй недели кости совершенно явственно обозначились на его боках.

Впрочем, однажды он, возможно понимая, что обязан дожить до появления мальков, предпринял небольшую охотничью экспедицию, которая едва не оказалась роковой.

Чтобы по возможности уберечь оставленную без надзора банку от посторонних взглядов, он выбрал для вылазки ночь потемней, когда только дальняя световая сила звезд призрачно пронизывала море.

Он отплыл довольно далеко — до самого родимого камня — и даже рискнул приблизиться к нему вплотную, словно понимая, что хозяину сейчас не до вражды. И точно: услышал, как отец тяжко машет плавниками, обмывая икринки. Он, видимо, был настолько занят, что до сей поры даже не добрался до слизняков, преспокойно развивавшихся у него под боком, прямо на камне. Ночной посетитель нащупал губами лакомство и на радостях поднял порядочную возню.

Но в ту минуту, когда он наслаждался, пережевывая пищу, поблизости появился здоровенный судак — полосатый, словно в подражание тигру, и столь же хищный.

Между прочим, это была та самая рыбина, о которой, выезжая из Москвы, мечтал подводный охотник. Он даже купил в аптеке специальные мази лечить руки, исколотые о плавники морского разбойника, и не исколол их лишь потому, что искал судака днем, не зная, что тот выбирается из убежища ночью. Глаза у него видят, как у кошки, ему поэтому есть смысл охотиться в темноте.

Хищник регулярно навещал камень, надеясь не упустить момента, когда старый бычок, прискучив сидеть под камнем, вылезает поразмяться. Это место, таким образом, было как бы смертельным, и нашего героя, как назло, приняли за старика. Судак бросился в атаку; черная тень стремительно навалилась на бычка, не подозревавшего об опасности.

К счастью, бычок в этот момент стоял несколько боком к судаку, и ему удалось, отчаянно напрягшись, прыснуть в сторону. Страшные зубы клацнули позади и аккуратно, как резаком, отхватили кусок хвостового плавника. Бычок ринулся в бегство; разгневанный разбойник погнался за ним.

Но тяжеленный хищник, развернувшись весьма ловко, не смог сразу набрать полную скорость. Это дало преимущество беглецу, достаточное, чтобы посрамить пирата. Однако бычок обмишулился: он, оказывается, мчался не к спасительной банке, а к тому месту, где она лежала сначала.

Запамятовал он, что ли, о своих штормовых приключениях или из упрямства продолжал считать свой дом надежной недвижимостью? Так или иначе, он прилетел и опустился точно на площадку, которая еще сохраняла едва заметные следы расчистки. Он рыпнулся туда-сюда — нет банки!

Вид у него стал просто ошарашенный. Он замер на месте, будто крепко задумавшись, и уж, верно, начисто забыл, что сама смерть приближается к нему сзади. Эта неподвижность его и спасла. Судак прорезал воду над бычком, совершенно не заинтересовавшись продолговатым предметом, лежавшим на дне. Он, правда, далеко не уплыл. Видя, что преследовать некого, повернул назад.

И сейчас же вновь увидел бычка, который как раз, вспомнив про опасность, сорвался с места! Снова открылась погоня. И на этот раз она определенно окончилась бы трагически, не выбери беглец случайно направление точно на банку. Наткнувшись на нее, он, не веря своим глазам, замедлился на мгновение и нырнул вниз.

Хищник приблизился, с потешным недоумением осмотрел банку и, так как не отличался сообразительностью, не догадался толкнуть ее. Он побродил вокруг — кажется, шумно вздыхая и печалясь о странно исчезнувшей добыче, — и уплыл прочь, явно смущенный.

А бычок, вновь почувствовав себя на своем месте, проверил состояние икринок — они были целехоньки! — и поспешил заступить на свой пост: вода за время его отсутствия заметно застоялась, следовало ее срочно сменить.

Еще два дня прошло спокойно, но на третий день утром, когда бычок подремывал, не интересуясь больше никакими внешними событиями, к банке подплыла небольшая стайка знакомых поклонниц. Впрочем, знакомые они или незнакомые, ему было все равно, он даже не посмотрел на них. Однако они, ничуть не обиженные невниманием, не спешили плыть своей дорогой и вели себя так, будто возле банки их удерживает какой-то жгучий интерес. Ну мало ли чем они увлеклись! Бычок помахивал себя да помахивал плавниками, совершенно равнодушный к их чаяниям и чарам.

То одна, то другая из этих легкомысленных гуляк подплывали почти вплотную к голове бычка и как бы умоляли его о гостеприимстве. Бычок, разумеется, был далек от сочувствия бесприютным и усталым путницам, да, собственно, никакой усталости в их движениях и не чувствовалось: они лезли весьма назойливо, бычку вскоре пришлось применить все известные ему угрозы, чтобы оттеснять их. Он их пихал и стращал как мог, пока какая-то шустрая не изловчилась все-таки протиснуться в проход, который к тому времени от постоянного тока воды открывал почти половину банки. Она так быстро юркнула в полутьму, что до бычка не сразу даже дошло, что совершено нарушение. Он остался на своем месте, и вдруг неожиданная тревога поразила его. Да и не только его. Все остальные, мгновенно возбудившись, толкаясь, сгрудились у входа. Он не выдержал их напора, отступил в банку и увидел, что там нахальная посетительница хватает икринки и жадно их ест!

Вне себя от возмущения бычок кинулся на воровку, и сколько тут она получила укусов и ударов — не счесть! Полуоглушенная, она вывалилась наружу, в толпу своих приятельниц.

Икринки! Сколько их она успела уничтожить? Ведь они уже совсем большие, живые существа! За последнее время они растянули свои оболочки, стали словно заостренные маленькие ракеты, готовые взлететь. Как она могла посягнуть на них!

Между тем выгнанная воровка подняла бурю восторга — довольна была своим подвигом! Она взволновала товарок; через мгновение о ее грабительской победе услышали даже те, кто держался на дальних краях отмели. Разные бездельницы, обуреваемые завистью и болезненной надеждой получить легкую добычу, со всех сторон мчались к жестяному дому. Минута и двадцать, тридцать, шестьдесят мародерок собрались вокруг банки. Бычок приготовился к обороне.

А они настойчиво колотились о стенки, будто отряд разбойников, ломящийся в дом. Те, кто оказался у входа, лезли прямо на защитника, который, придя в неописуемую ярость, беспрерывно лязгал зубами, оставляя раны на телах нападающих.

Плохо бы все это кончилось, если бы не судак, который в то утро почему-то пристроился на дневку среди каких-то обломков, довольно близко от места происшествия. Разбуженный страшным шумом, он не выдержал, рискнул высунуться и, увидев скопление обезумевших, воспылал. Он, правда, не очень надеялся на удачу, потому что трудно выхватить добычу из компании, но суматоха позволила ему подобраться на подходящее расстояние. Бросок был удачен: судак сцапал как раз ту преступницу, которая побывала в банке.

Возмездие мигом навело порядок на отмели: грабительниц как сдуло. Бычок мог торжествовать свое спасение.

Впрочем, еще долго неугомонные стайки посещали затворника. Среди них даже объявилась одна особа, которая, являясь, отгоняла других от банки и делала это с непритворным старанием. Бычок вскоре отметил ее и подпускал, не пытаясь на нее броситься, довольно близко. Однако, когда она с невинным видом попробовала сунуться в банку, он ее безжалостно вздул. Он теперь никому не верил.

Однажды и подводный охотник, купаясь, нашел жестяную банку. Заметив торчавшего из нее обитателя, он очень обрадовался и крикнул жене, что нашел знакомого бычка, о котором не раз говорил ей. Жена кивнула ему с берега. Ободренный охотник приготовился вволю понаблюдать за интересным явлением природы и для начала сунул под банку палец. В то же мгновение он вскрикнул от боли, выронил нагубник дыхательной трубки и глотнул соленой воды.

Бычок укусил палец до крови. Так что охотнику, видимо, все-таки пригодилась «противосудаковая» мазь.

И пришел день необыкновенный… Охотник к тому времени был уже в Москве и приступил к работе, потому что отпуск его кончился, миновал месяц.

Все началось буднично и просто. Незнакомое, не броское по внешности и ни на кого не похожее существо отделилось от жестяной кровли и, пытаясь сопротивляться падению, все же медленно, как пушинка, полетело вниз. Оно падало, пока не накопило немного силенок, и тогда с не вероятным упорством начало преодолевать подъем. И вот еще одно существо, только появившись, с таким же упрямством вступило в борьбу со стихией… Еще одно, еще…

Бычок собрался с духом и из последних сил замахал плавниками, словно приветствуя это появление жизни. Течение внутри банки усилилось. Подхваченные им новорожденные выплыли в свободную глубину моря.

И скоро в банке стало пусто…

И тогда герой, с трудом ворочаясь, поплыл вперед, словно не существовало для него преград, опасностей, чужих территорий.

Он был мало похож на рыбу. Скорей разбухшая черная головешка. Только плавники от долгой работы вроде как разрослись и торчали упрямыми вихрами.

Он доплыл до камня-плитняка, где уже несколько лет хозяйничал его неприветливый отец. Старик был мертв. Тело его застряло в щели под камнем. Над ним, наглухо залепленные илом, висели задохнувшиеся икринки. Он умер от голода, ему не повезло.

А герой все плыл и плыл. Он был, наверное, любимцем Посейдона — молодого, красивого бога, придуманного древними греками.

ПОХОЖДЕНИЯ ХИТРОГО СОЛЕНОПСИСА

1

Соленопсис что есть силы мчался по уходившему вверх тоннелю, а солдат громыхал за ним. Комья срывались из-под ног беглеца и сильно стукали преследователя по голове, но это, увы, ничуть не умеряло его бега. Он уже лязгал челюстями, готовясь оборвать жизнь Соленопсиса.

Несчастный бежал не по прямой, а все время вихлялся из стороны в сторону, как заяц, застигнутый на дороге светом фар автомашины. Он что-то тащил. Бросить бы ношу, сразу прибавишь скорости! Но не бросал. Видимо, растерялся, впал в смертную панику.

И вдруг он исчез.

Солдат с разгону остановился и, в недоумении шевеля усищами, повернул назад. Внимательно обследовав стену тоннеля, он нашел небольшую щель. Так и есть! В ней, затаясь, сидел Соленопсис!

Тут преследователь доказал, что башка у него хоть и крепкая, да дурная. Он стал втискивать ее в дырку и, изрядно попыхтев, втиснул. Но мала оказалась дырка. Он в ней застрял, болтая ногами над темной глубиной тоннеля.

К счастью, это был час возвращения охотников. Веселая, пропыленная на лесных тропах ватага появилась сверху. Двенадцать силачей волокли главную добычу — зеленую гусеницу. Остальные бежали рядом, готовые подсобить в любую минуту.

Увидев торчащего из дыры солдата, ватага переполошилась, гусеницу выронили, и она провалилась во тьму.

Мешая друг другу, охотники сразу же взялись вытаскивать пострадавшего. В спешке могли ему, конечно, и навредить, оторвав конечности (о чем страстно мечтал Соленопсис), но солдат, сильно брыкаясь, не дал ухватиться ни за одну из своих ног.

Зато его и не вытащили!

Потоптавшись без толку, спасатели собрались и кучку и стали совещаться. Усы об усы — стук-стук, потом еще туда-сюда ими покрутили, и готово: решили.

Что решили, понять было невозможно. Но только товарища не оставили, а, наоборот, навалились на него всею компанией. В результате солдата вывернуло вместе с глыбой земли и с ужасной силой отбросило в сторону. Лишь чудом он успел зацепиться за противоположную стенку.

Оглушенный, немного даже дрожащий, он все же проявил характер — не захотел уходить от дырки. Не пойду, дескать, обязан изловить. Долг превыше всего. Его стали уговаривать, щелкая по усам своими усами: пойдем, дескать, ну его, этого Соленопсиса!

Но солдат стоял на своем. Тогда один из охотников взвалил его на себя и потащил. Солдат сжался, замер. Видимо, покорился.

Ватага заспешила вниз. Тоннель опустел, и Соленопсис, переждав на всякий случай минуту-другую, осторожно выглянул из спасительного убежища.

Это был муравей как муравей. С первого взгляда он даже производил приятное впечатление. В блестящем, будто лакированном, панцире солнечного цвета и, главное, такой трогательно мелкий, что даже рядом с обыкновенными лесными муравьями он выглядел игрушечным. Шесть его лапок казались нежнейшими волосками, брюшко было изящной округлой формы и не крупней самой крохотной бусинки, а головенка с шустро мотающимися усиками, совершенно прозрачная, рассеивала всякое подозрение о том, что в ней могут зарождаться черные мысли.

К сожалению, эта располагающая внешность обманчиво скрывала дурные наклонности своего владельца. Соленопсис был неисправимым жуликом.

Да, такие водились в честном муравейном городе, откуда, как легко догадаться, начинается действие этого рассказа. Тоже соленопсисы, родственники-соучастники, они жили в таинственных закоулках, куда вели узкие коридоры, недоступные для солдат охраны.

2

Соленопсис направлялся домой. В его жвалах, в этих довольно некрасиво торчащих снаружи головы челюстях, белело краденое яйцо — та самая ноша, которая так сильно мешала ему прибегстве. Совсем свеженькое яичко! Воришка с трудом сдерживал себя, чтобы не прокусить его и не выпить. Нельзя было: добычу ждали.

Никого не встретив, Соленопсис миновал широкий вертикальный тоннель, служивший хозяевам города как бы центральным проспектом, и завернул в один из боковых ходов. Здесь было суше и теплее. По-видимому, он приблизился к окраине города, а снаружи, в лесу, стоит хорошая погода.

Дорога знакомая. Еще ровно три поворота, а там, в тихой укромности, — лазеечка… Первый поворот, второй, третий… Но тут воришка с разбегу уперся в груду земли. Завал. Похоже, какой-то громила лазил, не зная, куда применить силушку… Бывают же такие! Вечно прут как попало, не интересуясь тем, что все это кто-то сооружал, старался…

Продолжая возмущаться, Соленопсис припрятал яйцо в сторонке и принялся рыть. Работал быстро, с настоящим муравьиным упорством, и вскоре чуточку засветлело впереди. Соленопсис вернулся, осторожно прихватил жвалами яйцо и снова полез в проход. Через несколько секунд он вывалился по ту сторону завала и покатился кубарем.

Он был слегка ошеломлен падением, но сразу же сообразил, что в этом отдаленном закоулке кто-то есть. Темное существо преграждало дорогу. Оно поджидало Соленопсиса и как бы тихохонько посмеивалось, поскрипывая члениками усов.

Ба! Да это Атемелес! Соленопсис где-то слыхал, что в смысле испорченности это самый жуковатый из жуков, но лично встречаться с ним ему никогда не приходилось. С любопытством он рассматривал Атемелеса. Пожалуй, ничем не примечательное насекомое, правда великоват… Он что-то такое нежно бурчал, вытягивался на тонких лапках, махал усами. Вроде бы звал, уговаривал…

Честно говоря, Соленопсис в своей воровской жизни мало видел хорошего. Никто-то его никогда не приласкал! Он поэтому расчувствовался, даже размяк, насколько возможно размякнуть муравью, закованному в крепкий панцирь.

Атемелес же между тем бочком, бочком приблизился почти вплотную. Он весь благоухал пронзительным, пьянящим ароматом, от которого муравьишка сразу же одурманился. Он и не почувствовал, как нежные Атемелесовы лапки осторожно вынули яйцо у него из жвал.

Склоняясь все ниже и ниже, уже почти падая, Соленопсис сумел, однако, разглядеть, что на брюшке жука скопились крупные капли влаги, которая, как он сразу догадался, и была источником удивительного запаха. Нестерпимая жажда овладела муравьишкой. Одну только капельку! Он приник к Атемелесу, жадно хлебнул, и тотчас все затуманилось в его слабой головенке…

А жук Атемелес, аппетитно чавкая, принялся за яйцо…

Соленопсис очнулся в том же самом месте. Он лежал в неудобной и неприличной позе: лапками кверху. Он зашевелил ими сначала еле-еле, а потом нее быстрей и быстрей и так частил до тех пор, пока не перевернулся.

Он встал. Не имея сил даже почиститься, поплелся куда-то наугад и, сделав несколько шагов, нашел скомканную оболочку выеденного яйца. Он ткнулся в нее, почувствовав вдруг ужасный голод, но, увы, любезный Атемелес так ловко ее очистил, что на ней не осталось и крохи съедобного.

Хоть ешь эту шкурку! А чем жевать? Зубов у Соленопсиса не было. Как и обыкновенные муравьи, он питался, высасывая из добычи полезную влагу.

Вместо завала зиял огромный проход. Это нежный Атемелес пролез, не заметив даже препятствия. Сладкий запах сочился от оставленных им следов. По ним, то и дело роняя унылую головенку, потащился изнемогающий неудачник.

3

Жила-была старая ель. Однажды подошел к ней человек, тюкнул по корявой коже топориком и на белой ранке написал что-то масляным суриком. Потом другой человек прочитал написанное, включил моторную пилу «Дружба» и, распевая во все горло веселую песню, повалил дерево. Где-то оно теперь?..

А ненужный пень остался на месте, чтобы сгнить и удобрить своим прахом почву леса. Но прежде ему выпала замечательная судьба. Он стал сердцем живого города.

…Только что схлынула гроза. Парное тепло поднималось от земли. Радостно кричали мелкие птицы, носясь меж деревьев и стряхивая с веток тяжелые капли.

Они радовались добыче: пришел час крылатых муравьев.

Покинув темницы муравейников, прозрачные стайки толклись над полянами, взмывали выше самых высоких деревьев, спускались вниз, задевая головки ромашек. Птицы с разгону врезались в эти стайки, рассеивали их, но муравьи вновь и вновь соединялись, и был это танец смерти и жизни.

Они гибли тысячами. Жизнь сохранялась тем немногим, кто должен был дать потомство. На старый, разбухший от дождя еловый пень и села одна из этих немногих…

Отчаянно извиваясь, она попыталась достать жвалами до крыльев, теперь уже ненужных, ухватила одно из них, оторвала и принялась за другое. Вскоре все четыре крыла заблистали на замшелой плеши пни, словно кусочки слюды.

В те времена на месте центрального проспекта города — того самого, по которому бравый солдат преследовал Соленопсиса, — была прогнившая сердцевина пня. К ее краю и подползла муравьиха и заглянула, прядая усиками-антеннами, в сырую тьму. По-видимому, это было как раз то, что нужно. Она смело нырнула в терпко пахнувшую глубину, миновала круглый извилистый тоннель, пробитый дождевым червем, врезалась в черную перегнойную землю. Все глубже и глубже — в тишину, в неизвестность.

Там, где мертвые корни старого пня сплетались с живыми корнями соседних деревьев, она замерла. Ни звука вокруг… Словно опасаясь преследования, она развернулась и торопливо забаррикадировала комьями земли проделанный ею проход. Широкий мир перестал существовать для нее.

Она принялась строить свой дом, первый дом будущего города, — копала, расчищала, утрамбовывала, скрепляла комочки земли своею клейкой слюной…

Она родилась и выросла в громадном муравейнике, купол которого высотою спорил с кустами, — жили в нем миллионы! В этом городе молодая крылатая муравьиха была на положении балованной девчонки. Стыдно сказать, но ей не только работать, даже глаза после сна не позволяли протереть самой. Бывало, только она рот приоткроет, как десяток нянек бросаются со всех сторон, чтобы накормить ее. Казалось бы, такое воспитание ни к чему хорошему привести не могло. Да вот поди ж ты! Теперь она работала, не зная усталости.

Неслышно сменялись дни. И однажды крохотная хлопотунья снесла первое яйцо. Она ощупала его, облизала, как кошка котенка, и обрадовалась, почувствовав ответное тепло. Потом носилась с ним взад и вперед по комнатенке — то ли искала, куда положить его, то ли плясала от счастья…

Отныне она стала Великой матерью города.

Вскоре яиц стало много. Она складывала их в уголке, как вдруг однажды, почему-то обеспокоясь, взялась их все перевертывать, будто пересчитывала.

Тревога! Некоторые яйца сморщились и одрябли. Не выдержали незаметно подкравшейся сухости воздуха.

Что делать? Прервав кладку, она, наверное, полдня суетилась без толку. Но нашлась-таки: проковыряла крепкую стенку и во влажной почве соорудила специальный склад. В нем яйца живо поправились.

Как-то незаметно эти первые яйца превратились в личинок. Это уже были существа ротастые и голодные. Чтобы прокормить их, муравьиха жертвовала частью кладки. Бывало, выберет яичко поплоше и бежит скорей к личинкам. А те только и делают, что разевают непомерно большие рты.

Приходилось, конечно, соблюдать жесточайшую экономию: одно яичко на двоих, а то и на троих делить. Кое-как ублажит чад своих неловких, себе же только оболочку яйца возьмет. Да много ли в ней пользы? Но тем и сыта.

Когда личинки оплелись тонким шелком и замерли, молодая мать еле ноги таскала. Еще бы! Ведь с тех пор, как нырнула она в сердцевину пня, за делами целый год миновал! И все без еды. На одних, как говорится, соках своего тела сама продержалась и целую ораву прокормила. И все время в хлопотах: то яйца откладывай, то перетаскивай их туда-сюда, чтобы не залежались, то опять квартиру расширяй. Семья растет — тесновато.

И откуда для всего этого муравьиха черпала энергию, человеческим разумом понять невозможно. Ну, а поверить надо. Все это чистая правда.

4

Она сама разорвала шелковые нити кокона, оплетавшие первенца. Он уже вовсю трепыхался, просился наружу, но, когда оказался на свободе, поначалу немного испугался, удивился: зачем я здесь? Потом он припустился бегать по подземелью. Побывал возле личинок, поинтересовался кладкой яиц; подобрал какой-то обрывок и, не найдя ему применения, бросил. Вернувшись к матери, он стал следить, как она освобождает из кокона следующего новорожденного. Дело, в общем, простое, и он бы, пожалуй, справился, да силенки маловато: путешествие по родному дому измотало его.

Передохнув, он все же попытался помочь матери, хотя какая там помощь! Просто путался под ногами. И все же в эти самые минуты он нашел свое призвание: стал нянькой. И, между прочим, впоследствии, когда город разросся, пользовался самой теплой любовью горожан. Ведь стольких вынянчил!

Правда, и братцу, который появился из второго кокона, тоже пришлось возиться с молодью, но это был совсем другой характер. Быстроногий любитель странствий, задира и весельчак, он при первой возможности сколотил ватагу таких же непосед и прославился как один из самых удачливых кормильцев города.

Впрочем, все старшие дети помогали матери. Она сама работала самозабвенно, и, видимо, ее энергия заражала их. Сначала они только ползали без видимой пользы возле коконов, прикасаясь к ним слабенькими еще жвалами, но и это была помощь — они ослабляли тугое плетение шелковых одежд еще не родившихся братьев и сестер.

Вскоре их стало много в материнском доме.

И тогда муравьиха нашла то место, где некогда воздвигла баррикаду, отделившую ее от светлого мира, и показала, что надо делать: копать!

Утро уже в разгаре, горячо в лесу… Белка, напрыгавшись, присела на бархатно-буром сучке ближней ели. Торопливо пролетела сойка. Дрозды о чем-то спорят, отчаянно перебивая друг друга. Последнюю песню гулко продолдонил вяхирь…

И никто-то из них не заметил, что в этот час на закудрявившемся от мха затылке старого пня появились маленькие рыжие. Глазаста ласточка, но и она пронеслась над пнем, никого не увидев.

Хилые, беспомощные дети. Они подслеповато тыкались друг в друга, расползались в разные стороны и вновь собирались вместе как бы для того, чтобы поделиться своим недоумением. Не знали они, что делать!

Наверное, мать многому могла бы научить их, но она не вылезла, словно была уверена, что они и без нее не пропадут.

А ей бы вылезти! Отогреться в мягких лучах солнца, подышать хвойным головокружительным ароматом, поблаженствовать, понежиться после скольких дней изнурительного труда…

Нет, ей было некогда. Она продолжала лихорадочно умножать семью, ведь только большая семья может противостоять жестоким случайностям жизни. Много ли надо муравью, чтобы погибнуть?! Ступил сапог пешехода — и нет муравья. Клюв птицы кляцнул — и опять нет муравья. А если муравей слаб и не может одолеть даже мелкое насекомое? Он умрет с голоду.

Так пусть же их будет много!

Один за другим выкарабкивались на корявый пень всё новые и новые рыжие. Они вяло чистились, никуда не торопились, не подозревая, что каждая минута промедления грозит им катастрофой. Ведь силы матери на исходе. Жизнь едва теплится в ней. Отправляйтесь же скорей на охоту, лихие охотники!

Но «лихие охотники» еще не знали, что такое охота, и в глаза не видели дичи. Да и как они спустятся с пня, чуть живые, побредут неведомо куда, ведь пропадут, заблудятся! Уж не насмехается ли природа над своими созданиями? Подарила им жизнь — и вот уж готова отнять ее!

Шел по лесу муравей. Взрослый, сильный муравей, проживавший за тридевять земель (а точнее, метров за сто) от пня, в своем муравейнике, где был разведчиком. Он как раз из разведки и возвращался, был сыт по горло и спешил сообщить товарищам о своей находке, дотащить которую самому не под силу.

Путь муравья лежал мимо пня, где бедствовали новорожденные несмышленыши. Пень знакомый и ничем не интересный. Сколько раз разведчик пробегал здесь и не обращал на него никакого внимании, а тут остановился, что-то такое поразмыслил, размахивая усами, как саблями, и полез по грубой коре вверх.

На первый взгляд странная, ненужная трата сил. Не мог же он видеть, что на пне муравьишки. Пень для него — все равно что дли нас с вами восемнадцатиэтажный дом. Разве мы можем знать, стоя на тротуаре, что по крыше этого дома бродит, например, кошка? А муравей все-таки полез!

И никакой странности там не было. Просто у муравьев очень чувствительные усы — недаром их антеннами называют. Усами эти насекомые различают и запахи и звуки и даже воспринимают слабые радиоволны. Вполне возможно, растерянно крутившие своими усишками несмышленыши посылали вокруг какие-то особые колебания, что-то вроде сигнала бедствия, вот его и принял разведчик.

Так или иначе, он взобрался на пень, увидел бедняг и ужасно поразился. Он сроду не встречал таких худосочных детишек! В том муравейнике, где он жил, молодежь кормили хорошо, а тут — прямо заморыши! Они поползли навстречу разведчику, их буквально качало от истощения. Если бы, к несчастью, подул слабенький ветер, их бы обязательно развеяло.

Крайний муравьишка (как раз первенец) приблизился к огромному разведчику, и тут этот не сентиментальный бродяга, отчаянная голова, сделал нечто такое, что заслуживает самой высокой похвалы. Он отрыгнул капельку прямо в рот малышу — накормил его! И пусть вас не смущает такой необычный способ кормежки. Отрыжка у муравьев зато сладкая.

Первенец сразу развеселился и помчался вниз, к матери, чтобы поделиться с ней полученным угощением.

А лихой разведчик уже кормил следующего муравьишку, потом другого, и так всех. И всем хватило по капельке.

Заметно похудевшему благодетелю пришлось снова тащиться вдаль, к своей находке, чтобы не возвращаться в муравейник ни с чем. Но разведчик был чрезвычайно доволен: собственная щедрость приносит муравьям огромное удовлетворение.

А спасенная маленькая семья начала свою настоящую жизнь. Муравьишки поделились с матерью микроскопическими капельками пищи, и она с новой силой взялась множить население нарождающегося города. Появлялись няньки, солдаты, рабочие, разведчики. Из одного кокона выползла маленькая муравьиха с четырьмя смятыми крылышками на спине. Крылышки ей осторожно расправили, отвели лучший угол и приставили муравья для ухода. Кто знает, может, у нее впереди такая же судьба, как у матери?

Теперь об атом легко вспоминать, а как трудно было в первое время…

Чего стоило впервые спуститься дрожащей стайкой с головокружительной высоты к подножию пня!.. А что было, когда наткнулись на мохнатое страшилище — длинное, тяжелое и пятнистое! Вот была битва!

Главный нападающий (тот, что родился вторым) бросился на гусеницу очертя голову, вскочил ей на спину, отчего она вся передернулась и взвилась на дыбы. Герой, сразу же потеряв представление о том, где верх и где низ, помчался наугад вперед по спине и тотчас угодил между двух огромных, острых серпов, которые быстро стали сближаться и, если бы там еще немного помедлить, сделали бы из одного муравьи две половинки. Это были челюсти гусеницы. Но смельчак отчаянно трепыхнулся и полетел кувырком. К счастью, резкое движение привело в действие обычное муравьиное вооружение, заряженное натуральной муравьиной кислотой. Выпалив, оно угодило в корни челюстей гусеницы, которые моментально парализовались от этого, сделавшись вроде заржавленных клещей.

Со свирепо разинутой, но теперь уже неопасной пастью гусенице оставалось только в отчаянии кататься по земле. Но муравьев она, конечно, не могла растрогать. Они ее обленили и, израсходовав все свои по-детски скудные запасы муравьиной кислоты, справились с этой вредительницей леса. Вскоре она еле шевелилась, и тогда ее разорвали на части, чтобы легче было перетаскивать в гнездо.

Гусеница здорово поддержала муравьишек. Они окрепли на хороших, сытных харчах. Поднимался муравейный город…

5

Как-то ранней осенью мимо старого пня брел дядька-грибник. Он рассеянно глянул на пень и замахнулся палкой: хотел скуки ради сшибить кругловатую кучку хвои, которая лежала на пне. Дядька подумал, что хвоя, видно, насыпалась с дерева, — не сообразил, что ближайшее-то дерево от пня далековато и дерево это не ель, а береза.

Не догадался грибник, что перед ним новостройка, будущий город. Это муравьи еловыми иголками закрыли дырку в пне, чтобы не протекало в дождливую погоду. Ведь беды мог наделать дядька. На носу морозы, зима, новую крышу муравьям не успеть построить, а без крыши они наверняка погибнут.

Но, к счастью, грибник увидел неподалеку огромнейший белый, бросился к нему, и муравейник был спасен.

А потом зима нахлобучила поверх хвойной кровли белую папаху, такую тяжеленную, что еле держалась. Опять опасность: шальной ветер мог сорвать снежный убор, а с ним и хвойный. Но ветры на поляну не попадали, запутавшись в окружающих кустарниках. Может, случайно повезло, а может — кто знает? — это Великая мать правильно выбрала надежное место.

Вскоре сугробы укрыли пень вместе с папахой.

…Зима. Выли метели. В тихие дни мороз налил из невидимого ружья… Что муравьям до всего этого?! Они спали, тесным клубком облепив мать. Спали рабочие, охотники, спали самые беспокойные — разведчики. Последними они уснули, завалив чем попало вход. Первым им предстояло проснуться весной.

…Еще в оврагах, медленно источаясь ручьями-вешняками, лежали ставшие чумазыми снежные глыбы, еще вокруг пня кое-где белел снег, а уж рыжие вылезли на хвойную крышу своего жилища и радостно цепенели под весенним солнцем.

Это были они, разведчики.

Солнце сильно нагревало их панцири. Один даже не выдержал, нырнул вниз прохладиться. Он добежал до спящих, ткнулся в клубок: вставайте! От него так и несло теплом, и оно согрело крайнего — тот шевельнулся и вот уж встал рядом с разведчиком, протирая щеточками ланок заспанные глаза.

Вставайте, вставайте! Сверху приползли другие муравьи, тоже горячие, распаленные. От их тепла в подземной спальне вскоре установилась довольно сносная температура; все проснулись, задвигались, взялись каждый за свое дело — кто за приборку, кто озабоченно возился с прошлогодними яйцами, а приближенные стали охорашивать Великую мать города. Она готовилась вновь множить силу своей семьи.

6

С тех пор миновало много лет. Никто не вспоминает про исчезнувший куда-то старый пень.

А он существует, и совсем не бесполезно! Он внутри могучего муравейного города, который гордо высит купол посреди поляны — чистой, словно бы вытоптанной, как солдатский плац.

Еще жива Великая мать. По-прежнему она затворница, но во время зимней спячки вокруг нее сплетается миллионный клубок.

А вот первых муравьишек уж нет… Ведь короток век простого муравья — лет пять, не больше… Но зато его жизнь можно измерить самой важной мерой — работой.

Воздвигнут муравейный город из нескольких миллионов отдельных деталей — хвоинок, щепочек, соломинок, палочек, кусочков смолы и кирпичиков, которые муравьи изготовляют сами, замешивая глину на слюне или на липком молочке, добытом из одуванчиков.

Пойди-ка всё это найди, принеси, пристрой со смыслом!

Для кого-то их город просто муравьиная куча, а на самом деле под куполом в глубину и ширину разбегается великое множество подземных ходов. Есть там залы, площади, дворцы, гостиницы для пришельцев, убежища, спальни, столовые, вентиляционные магистрали, отопительные устройства…

Возводя свой город, муравьи удобряют, рыхлят почву, дают ей дышать свежим воздухом. И тогда весело расти травам, деревьям…

Притча о юном негодяе

Однажды некий юный негодяй, гуляя по лесу, увидел муравейник и надумал его разрушить. Для начала он подобрал тяжелую суковатую палку и, напыжась, воткнул ее в шелестящий купол. Раздался жалобный скрип. То рухнула сердцевина муравейника — старый, давно источенный пенек.

Негодяем овладел азарт. Он вывернул пень наружу, откатил его в сторону и затем стал бить палкой по остаткам муравейника, повсюду раскидывая его хозяев.

Жутко шевелились руины поверженного города. Обезумевшие няньки тащили куколок и личинок. Они натыкались друг на друга и словно спрашивали: куда же теперь? где убежище? Крылатые муравьи искали тени, цеплялись за метившихся вокруг рабочих, умоляли: спрячьте нас от света! Строители суетились, пытаясь собрать обломки, как будто можно было еще что-то восстановить!..

Но воины искали врага. И некоторые их них уже карабкались на его ботинки. И уже был подан сигнал: враг здесь! И уже из беспорядочной сумятицы выступали грозные отряды.

А негодяй ничего не подозревал. Посмеивался, чувствуя себя победителем и вовсе не чувствуя, что сотня или две самоотверженных мстителей занимают позиции на его теле.

Они ужалили одновременно. Раздался вопль. Ничего не видя перед собой от боли, враг обратился в бегство.

Ему пришлось избавиться от всей одежды, и только после этого он смог перевести дух. И вдруг заметил ползущего по руке крохотного солнечно-желтого муравья.

Это был Соленопсис. Он еще ни разу не успел ужалить и теперь, на ярком свету, выискивал неукушенное место. Негодяй замахнулся, но муравьишка его опередил… И снова отчаянный вопль вознесся над лесом!..

7

Какое счастье, что погиб не тот муравейный город, о котором рассказывает это правдивое произведение! И Соленопсис был убит не наш, а другой — просто муравей такого же вида.

А наш Соленопсис все там же, где мы его и оставили, и все еще переживает убыток, причиненный ему любезным Атемелесом. Впрочем, он уже решил раздобыть новое яйцо.

Доковылял наш герой до главного проспекта, где давеча чуть было не стал жертвой бравого солдата, и в нерешительности остановился. Очень уж часто сновали здесь деловитые хозяева города! Соленопсис помешкал, потоптался да и повернул назад, в темень боковых кварталов.

Да ведь вот незадача! Ему надо было вниз, в центр города, а он после ужасно головоломного, изматывающего путешествия неожиданно очутился под самой крышей купола.

Крыша вся шевелилась. Это тысячи рабочих перетряхивали хвою, чтобы в ней не завелась плесень. Каждый муравей нырял в глубину хвойного слоя, хватил там отсыревшую иголку, выныривал с ней на поверхность и аккуратно укладывал ее там для просушки.

Побоялся Соленопсис сунуться в эту толкучку и юркнул в распахнутый люк, который оказался началом улочки, вымощенной обычной муравьиной брусчаткой — комочками земли, замешанными на слюне и высушенными. Но пробежал он немного. За поворотом — задержка. Двое муравьев посреди дороги увлеченно любезничают. Один стоит неподвижно, а другой лапками чистит ему голову, грудь и брюшко. Почистил лапками, стал язычком вылизывать чтоб до блеска! Пришлось Соленопсису тащиться в обход.

И еще раз его задержали: на перекрестке, где сходилось не меньше тридцати улиц, грузчики возились со щепкой. Видимо, притащили для ремонта, но оказалась она великоватой. От самого входа волокли, и ничего, а тут зацепилась! Дергали ее, дергали, а потом разозлились, назад потащили — не нужна такая!

Немного поротозейничав и уже начиная забывать о своем плохом настроении, воришка припустил по самой, как ему показалось, пустынной улице. Однако, едва разогнавшись, он и тут вынужден был остановиться: увидел двух перепачканных землекопов.

Как часто превозносят лихость муравьев-разведчиков, боевой дух охотников, трогательную верность нянек, геркулесову силу грузчиков! И как редко услышишь хоть одно слово похвалы в адрес скромного землекопа. А на кого, скажите, ложится вся тяжесть земляных работ, когда по весне муравейный город сплюснут давлением лежавших на нем сугробов? На землекопа. Кто расширяет площади, пробивает улицы и переулки? Землекоп. Ведь и орудий-то всего-навсего пара жвал да лапы, а он иной раз, невзирая на твердость грунта, прокапывает таинственный подземный ход через всю поляну.

Землекопы, повстречавшиеся нашему герою, затеяли, кажется, соорудить тоннель. Они спорили: один доказывал — рыть надо тут; другой упрямился: не тут, а вон там!

Соленопсис имел слабость считать себя высококлассным землекопом. Он поэтому не смог равнодушно пройти мимо. Вообразив, что эти двое — молодые, неопытные, лишенные руководства — могут напутать и напортить, он окончательно забыл о собственных неприятностях, резво подскочил к муравьям и начал прямо с пылких обвинений вроде: чему вас учили?! И тотчас с потрясающей самоуверенностью указал на самое неудобное, просто гиблое место, дав понять этим простофилям, что сколько-нибудь здравые существа копали бы только там.

Землекопы хмуро на него поглядывали. Соленопсис начал понимать, что совершает промашку. Ведь эти двое могли здесь, без свидетелей, сделать с ним все, что угодно, а пустой панцирь закопать, чтобы никто никогда ничего не узнал. У них были весьма разбойничьи физиономии. Но отступать было некуда. И полез дрожащий не то от азарта, не то от страха Соленопсис на избранное им же самим гиблое место… на потолке!

Поначалу рыть было трудновато; один раз он даже сорвался к ногам землекопов, и они его едва не прикончили. Но потом дело заспорилось. Землекопы невольно приглядывались, увлекались. Им в особенности понравилось, что в Соленопсисовом случае вырытую почву не надо куда-то отбрасывать или относить — она сама вываливается из тоннеля вниз.

К сожалению, вдохновенный работник так и не узнал, что добился одобрения, ибо не оглядывался и не медлил, не доверяя новым знакомым. Потолок был тонким, и воришка вскоре очутился этажом выше. Он огляделся. Красота! Попал в кварталы муравьев, занятых сейчас на крыше купола. Никого кругом… Можно было пошарить по закоулкам и попытаться найти что-нибудь съедобное.

Но, сам того не подозревая, Соленопсис через минуту с головой окунулся в увлекательные тайны быта и нравов города. Ему попадались скромные, простые предметы, но они много могли порассказать наблюдателю. Вот жало пчелы, хранимое, видимо, как талисман, предохраняющий от простудных болезней. Вот шлем, снятый кем-то в процессе линьки. Совсем новехонький! Хозяин, ясное дело, пожалел выбросить, оставил на всякий случай. Воришка повозился, желая примерить этот убор на себя, но — великоват!.. Он даже не смог приподнять его. Вот блестящее крылышко какого-то жучка — наверное, оно освещает досуг длинных предосенних вечеров… А вот это крыло бабочки-крапивницы — определенно живопись! Какие теплые, мягкие тона, словно на полотнах старых мастеров…

В одном месте Соленопсис нашел нечто непонятное и, пожалуй, слишком громоздкое, чтобы быть безделушкой. Оно занимало множество помещений и, видимо, простиралось даже на несколько этажей. Бегая из комнаты в комнату, воришка определил, что это рог жука-оленя. Чрезвычайная редкость! Его берегли как апофеоз какой-то грандиозной охоты.

Впрочем, насчет этого рога Соленопсис несколько засомневался, предположив, что его попросту нашли отдельно от жука. А выдают, наверное, за трофей.

Увлекшись, любознательный плутишка не сразу обратил внимание на шум, доносившийся из соседнего переулка. Только когда выплыла на него тяжкая струя смрадного запаха, он, пораженный и испуганный, застыл на месте. Неужели влип, попался?! И тотчас увидел: узким коридором проползал зловещий отряд могильщиков.

Эти жуки, только официально могильщики, совмещали с нужным для города занятием и другие — преступные. Они нападали на еще живых муравьев, воровали, а в худые времена попрошайничали или питались отбросами.

Соленопсис окаменел. К счастью, мрачная шайка, развернувшись торжественным строем, направилась в противоположную сторону.

Но тут, откуда ни возьмись, на пути бандитов появился большеголовый пожилой муравей. Боже, что за вид был у него! Без усов, левый глаз выбит; не хватает целых двух ног; панцирь поцарапан и весь во вмятинах. Кто он? Конечно же, в прошлом солдат. Потом грузчик на самых тяжелых работах. А теперь горемыка, заблудившийся в собственном муравейнике!

Каждое утро поднимается он вместе со всеми, идет в общем потоке на работу, но скоро отстает. Проклятые ноги! Потом долго ищет выход к свету. Да разве найдешь его без усов? И кружит, и кружит в лабиринтах под куполом…

Старик тащился прямо на могильщиков. Те сгрудились — видно, решили нападать. Он тоже принял боевую позу: встал, передние ноги пригнул, жвалы раскрыл.

Бандиты двинулись плотным строем, и задние подталкивали передних. Да только не удалась атака. Когда передние доползли до инвалида, они, не посмев к нему прикоснуться, обошли его с боков и поползли дальше. А задние, следуя за передними, сделали то же самое!

Старик заковылял своей дорогой и через несколько шагов наткнулся на Соленопсиса. Сослепу он принял его за своего и нагнулся, надеясь получить угощение.

Но напрасно он ожидал. Соленопсис ведь даже не знал, что такое бескорыстная щедрость.

И тогда инвалид отступил на полшага, напыжился, извлек из своего брюха последнюю капельку пищи и отдал ее кому?! Воришке!

Соленопсис глотнул и почти наелся. Ему бы растрогаться! Но, увы, он даже не догадывался об оказанном ему благодеянии. Он, наоборот, полагал, что совершил ловкий обман, кражу, и поэтому поспешил исчезнуть, чтобы избежать обычного возмездия.

А добрый-то калека надеялся, что муравьишка выведет его из захолустья! Он заковылял вслед за Соленопсисом, да только где ему поспеть!

8

Маленькая удача неимоверно окрылила Соленопсиса. Он вдруг почувствовал себя муравьем не хуже других и, когда снова выбрался на главный проспект, смело, безо всяких предосторожностей помчался вниз. Несколько раз он натыкался на славных солдат и разведчиков, на разных деловых муравьев, но, к счастью, никому не причинил боли. Его толчков поэтому как бы не замечали. У некоторых наиболее высокорослых прохожих он даже проскакивал между ног, оставляя их восхищенными необычным ощущением щекотки в коленках, которые он задевал своими ножонками.

Достижение цели рисовалось Соленопсису до крайности простым: войти в центр города, выбрать самое хорошее яйцо, ваять его… Вот, кажется, и все.

Воришку не насторожило, что вскоре поток прохожих стал редким. И вот уж только три интенданта с большими лоснящимися животами плелись впереди… Он уже собрался обогнать этих тихоходов, как вдруг заметил, что путь им преградили торжественно шагнувшие откуда-то из боковой темноты громадные зловещие фигуры.

Вся Соленопсисова храбрость мигом пропала, он инстинктивно отпрянул к стене, желая слиться с ней, а еще лучше — превратиться в какой-нибудь комышек. Только бы его не заметили!

Да, это были телохранители Великой матери города — существа, для которых, говорят, не только сострадание, но и чувства более грубые вовсе не существуют. Оказывается, Соленопсис уже достиг центра.

Путей отступления не было. С болезненной остротой бедняга видел, как охранники с мрачной деловитостью окружили интендантов, а те умоляли, чтобы их пустили покормить Великую мать города тем высококачественным продуктом, который они специально для нее принесли в своих животах. Солдаты, известно, ладили свое: не положено, еще отравите; давайте ваш харч, мы его сначала съедим сами.

С такой охраной особенно не поспоришь. Интенданты вскоре покорились, и Соленопсису в довершение к страху пришлось испытать еще и муки зависти, потому что ему до мельчайших подробностей был виден весь обычный процесс передачи пищи. Он даже мог убедиться, что интенданты не обманывали, превознося ее качество.

Через несколько минут охранники утратили свою спесивую мрачность. Им уже явно нравились интенданты. Они с выражением полнейшего дружелюбия их всячески постукивали и похлопывали.

Эта перемена настроения вселила в Соленопсиса надежду. Он потихоньку расслабился и выбирал момент, чтобы ускользнуть. Но тут эти беззастенчивые лакомки проявляют вдруг намерение проводить милых интендантов до ближайшего поворота и, веселою гурьбой окружив их, двигаются прямо на Соленопсиса! Дальнейшее — как во сне. Соленопсис чувствует прикосновения сильных конечностей, его встряхивают, переворачивают, потом опять берут, бросают… Он начинает понимать, что не приглянулся этим сытым воякам. Ура!

И вдруг, осторожно глянув перед собой, он увидел вперившийся в него взгляд…

Это был конец. Из ста тысяч, из миллиона глаз Соленопсис узнал бы эти совершенно бессмысленные глаза!

Второй раз за день судьба сводила двух заклятых врагов. Их утренняя встреча, когда Соленопсис всего лишь подобрал оброненное каким-то раззявой носильщиком яйцо (к тому же доставшееся Атемелесу), закончилась в пользу воришки. Теперь тот успех оборачивался против него же: солдат не успел забыть свой позор. Жажда мести горела в его ну совершенно глупых глазищах.

Скорчась почти до полной потери сходства с муравьем, Соленопсис ожидал смерти, втайне надеясь, что солдат проявит гуманность и обольет его вначале муравьиной кислотой, чтобы он не чувствовал боли при разрывании на части. Но солдат медлил. Сытость сделала его несколько вялым, притупив ему остроту сознания. Понимая все-таки, что Соленопсис не должен умереть легкой и красивой смертью, он никак не мог сообразить, как усложняется и ухудшается это обыкновеннейшее дело.

Между тем вернулись охранники, провожавшие до уголка интендантов. Соленопсисов супостат кое-как разъяснил им суть вопроса. Воришку снова начали перевертывать то в одну, то в другую сторону, но результат этого нового осмотра был таким же, как и в первый раз.

— Да ведь это ж Соленопсис! — горячился солдат. — Его убить мало! И… в конце концов, в нем все-таки есть сок!

Но охранники решили: и так он мертвый; его надо на помойку.

Солдат просто из себя вышел и напрямую объявил товарищам, что они заелись.

Тогда один из охранников добродушно, но, к сожалению, очень невнятно выразился насчет того, что, дескать, жалко муравьишку. Возможно, и у него есть матушка, которая, если можно так выразиться, будет понапрасну ждать.

Соленопсис едва сдержался, чтобы не подтвердить со всею горячностью, что да, есть!

Но тут еще какой-то посетитель появился перед главным входом. Он шел веселой походкой, поскрипывая и притопывая, а запах… Запах этого пришельца — чистое благоухание! — показался Соленопсису определенно знакомым.

Уж не Атемелес ли это? Воришке нестерпимо захотелось повернуться, чтобы рассмотреть гостя, но он, разумеется, не стал этого делать, боясь обнаружить признаки жизни.

Охранники встретили пришельца куда приветливей, чем интендантов. Его обступили, обняли. Восторженные приветствия граничили с лестью.

Врагу Соленопсиса, видимо, тоже захотелось выразить свое расположение неизвестному. Он стал возбужденно топтаться на месте и все порывался кинуться к компании, которая шумела всего в нескольких шагах поодаль. Но он-то не верил, что воришка мертв, и поэтому не решался оставить его без присмотра. Тащить же с собой такую дрянь было вроде бы неуважительно к гостю. Причем он боялся вызвать насмешки товарищей, столь ясно выразивших свое мнение о Соленопсисе.

Его наконец озарило: надо облить пленника муравьиной кислотой! Куда он тогда денется?

Мечта Соленопсиса о легкой смерти была бы исполнена, если бы солдат не позабыл, что кислотное оружие стреляет нормально только при сильном гневе муравья. Он же в эту минуту испытывал радость встречи. Выстрел поэтому получился слабый: всего несколько брызг попало в жулика.

Эти брызги не могли парализовать Соленопсиса. Они его только как бы ошпарили. Не взвидя белого света, воришка подскочил и, уже в воздухе развив бешеную скорость, помчался прочь.

Солдат озадаченно уставился в то место, где только что лежала жертва, и, поразмыслив, с гордостью заключил, что заряд кислоты оказался настолько могучим, что сжег Соленопсиса дотла.

9

А тот был жив и летел как пуля. Он пробил головой две или три стены добротной кирпичной кладки и, оказавшись в каком-то складском помещении, забарахтался в груде страшно перепутанных шелковых нитей, которыми оплетаются коконы. Он чуть не задохнулся в этой ловушке, и, когда наконец сумел выбраться, силы его оставили. Он только и смог немного проползти на брюхе, а затем растянулся, раскинув ножки.

Вскоре через него аккуратно перешагнули. Потом это повторилось, но уже безо всякой аккуратности: на одну из ножек бесцеремонно наступили. Приподнявшись, чтобы послать проклятье вслед неосторожному, Соленопсис с горечью разглядел, что на этот раз нелегкая занесла его к личинкам. Ну и денек!

Это было сложное подземное сооружение, чем-то напоминавшее заводской цех. Тот, кто попал бы сюда впервые, ни за что не смог бы разобраться в окружающей сложности — точно так же, как, например, экскурсантам на химкомбинате не сразу ясно, для чего та или иная труба и зачем так много дыму.

Различные камеры, что-то такое вроде ванн для мелкой обработки и временного хранения, транспортные магистрали, разнообразные усовершенствованные приспособления, еще не известные даже науке, и целый рой беспрерывно снующих специалистов — все это здесь было. Все, кроме того, что можно украсть.

Соленопсис всегда с презрением сторонился хлопотливого предприятия, словно понимая, что ему, с его профессией, там себя не найти. И теперь, заброшенный сюда чужой волей, он испытывал одно только отвращение.

Он валялся невдалеке от набережной большого искусственного бассейна, в котором были уложены крупные личинки. Вокруг хлопотали взрослые муравьи — частью няньки, а частью добытчики, по-приятельски кормившие нянек отрыжкой. Какие-то ротозеи стояли на берегу и бросали вниз кусочки жучков, крылышки вредных бабочек и червячков. Бросив, они шустро шевелили усами, нагибались и смотрели в бассейн. Глупо выглядела эта забава: продукты падали на бока личинок и скатывались на дно.

Вдруг Соленопсис заметил, что один из этих глупцов бросил в бассейн целое яйцо — правда, не муравьиное, а какого-то другого насекомого, но все равно это уж было слишком! Возмущенный, воришка вскочил, намереваясь во что бы то ни стало спасти ценность.

Он не подозревал, что тут происходит обыкновенная кормежка: увальни-личинки, напрягаясь от голода, выделяли из боков едкую жидкость, растворявшую сухой паек, а выпивали получившийся питательный настой.

Ни на кого не глядя, Соленопсис спрыгнул в бассейн и, к своему удивлению, шлепнулся в прохладную влагу, которую сначала не заметил. Освежиться, смыть с себя прах дорог было, конечно, можно — воришка порадовался счастливому случаю. Но тут жидкость начала свое действие. Соленопсис забился, словно пойманная птица, и стал растворяться между двух громадных личинок, будто тонул между бортов сошедшихся на рейде пароходов.

И это счастье, что там было мелко, что влага, по-видимому, растворяла не сразу, а главное, что как раз в этот момент трое нянек заметили, что правая от Соленопсиса личинка лежит как-то противоестественно. Они решили перевернуть ее на другой бок и исполнили свое намерение с прославленной муравьиной незамедлительностью. Воришка успел прилепиться к личинке и был поднят на спасительную высоту.

Другой бы на месте Соленопсиса одумался после всего пережитого да хоть попробовал бы вступить на честный путь! Но, как это ни прискорбно, наш герой, покинув с понятной торопливостью зал личинок, сразу же стал строить новый план проникновения в центр города…

10

Он решил больше не мудрствовать. Надо применить обычный способ соленопсисов — подкоп! Суровый и сосредоточенный, приступил к работе.

На этот раз повезло Соленопсису: при последнем бегстве он случайно уперся в стену, за которой начинался центр города. Стена была не очень толстая. Воришка мигом ее пробил и выглянул.

И сразу увидел Великую мать города!

Величественная, в новом блистающем панцире, она смотрела прямо на Соленопсиса мудрым и как бы осуждающим взглядом. Ему сделалось не по себе… Он уже хотел юркнуть назад, но вдруг догадался, что она его вовсе не видит. Какое дело ей, основательнице города и матери миллионов, до мелкого жулика!

Приободрившись, Соленопсис проворно огляделся, выискивая кладку яиц. И он увидел такое, от чего даже его, прожженного негодяя, взяла оторопь.

Кошмарная сцена разыгрывалась в стенах святыни муравейного города. Там не было тишины и порядка. Там было как после землетрясения: все переломано, перебито и много мусору. Комья грязи, корявые щепки, чья-то шкура, ветки, иголки, семена какого-то лесного растения, целехонькая и совсем живая нога без своего владельца, и повсюду — яйца, яйца, яйца… И среди этого разгрома бессмысленно мотались приближенные Великой матери города и солдаты охраны.

А среди них, имея шустрый, деловитый вид, бегал… Атемелес! Это, значит, его давеча привечали охранники.

За Атемелесом не гонялись, он бегал просто так, от избытка бодрости. По временам он подхватывал с пола яйцо, прокусывал и тотчас бросал. Он был сыт-пересыт!

То и дело кто-нибудь из муравьев заступал ему дорогу. Но в какой позе?! В умоляющей! Они умоляли Атемелеса принять хоть капельку отрыжечки!

Другие бросались вдруг к Атемелесову брюшку, жадно искали там чего-то. А чего — это Соленопсис знал точно: того самого коварного угощения, которым жук попотчевал его утром. Здесь же воришка заметил и своего недруга. Этот был не лучше остальных, он даже не казался страшным.

Итак, все объяснилось. Атемелес сумел одурманить всю охрану и всех приближенных Великой матери города. А сама она казалась отрешенной… С полным равнодушием смотрела на творившееся вокруг безобразие.

Уж эти Атемелесы!.. Ведь маленькие жучки, а если их разведется много, могут учинить столько же зла, сколько негодяй, разворошивший муравейник палкой.

Соленопсис облюбовал лежавшее поблизости яйцо и выскочил из лазейки. Никто, конечно, не обратил на воришку внимания, но выбранное яйцо оказалось продырявленным — пришлось искать другое.

И вдруг тревогой повеяло!..

И в следующую минуту разразился грохот сокрушительной атаки. В центр города ворвались свирепые нападающие!

Это былаотчаянноголовая солдатня соседнего муравейника. Лет пятнадцать назад один из его граждан, разведчик, случайно наткнулся на помиравших с голоду первых детей Великой матери города и, сжалившись, накормил их. Благородный поступок, но трудно себе представить, что память о нем могла сохраниться. Соседи же вот уже два года держали себя так, будто они всё помнят и убеждены в своем праве взыскивать за ту пару жалких глотков пищи… живыми муравьями!

Подумать только! У них, видите ли, у самих не хватало специалистов на гражданские должности. У них почему-то рождались теперь преимущественно солдаты, и каждый желал быть не меньше чем разведчиком. И хоть бы поступали они по-хорошему, по-мирному — пришли бы, попросили… Так нет, эти отчаянные головы предпочитали нападать. Придут, обязательно устроят драку, схватят, например, работящую няньку с яйцом в жвалах, перетащат к себе. А она и на новом месте продолжает трудиться, как будто ничего не случилось: ухаживает за молодью похитителей да, кстати, и из принесенного яйца выведет им работника.

На этот раз отчаянноголовые организовали настоящую военную экспедицию. И застали врасплох!

Но только минуту защитники растерянно помедлили. Затем они все враз пришли в себя, и разгорелась жаркая схватка. И в самой большой куче сцепившихся оказался наш Соленопсис.

Он лежал, жестоко придавленный чьими-то ногами, и чуть ли сознание не терял от боли и отчаяния. Он, правда, все-таки видел, что любезный Атемелес, стоя в сторонке, с глубоким интересом глазеет на свалку и все воздевает усы кверху, как бы восклицая что-то насчет ужасной грубости здешних нравов. Но вскоре и ему досталось. Его задели весьма неуважительно, а вернее, толкнули с большою силой. Он едва устоял и, преисполнясь обидой, устремился к выходу.

По временам от муравьиной кучи малы отделялся какой-нибудь нападающий, тащивший на себе пленника, причем часто обреченный сам как бы помогал пленителю — прижимался к нему, чтобы зря не болтаться, чуть ли не обнимал его.

И вдруг битва закончилась. Как будто кто-то подал сигнал: «О-отбой ата-аки!» Мгновенно распутались заплетенные в клубки десятки муравьиных ног. Пришельцы бросились к выходам, унося добычу. В спешке некоторые даже довольствовались прокушенными яйцами, а один прихватил валявшуюся без дела лохматую шкуру гусеницы. Зачем она ему? Шубу шить?

Это выглядело торопливым отступлением. Защитники поэтому не казались смущенными. А что?! Жертв среди них не было, поле боя осталось за ними. Победители!

Еще несколько секунд, и возле Великой матери остались только свои: почесывающиеся солдаты, поредевшая толпа придворных и Соленопсис, растерянно рыскавший в поисках неиспорченного яйца. Весь-то он тут, наш Соленопсис! Да другой бы на его месте…

Между тем один из отчаянноголовых, когда раздался сигнал отбоя, слишком поспешил выполнить приказ. Он даже ничего не успел взять — просто забыл, за что дрался. Это бывает, если до конца предаешься азарту. Где-то наверху, пристраиваясь в собиравшуюся колонну, он, опомнясь, заметил свою оплошность. Что делать? Был он здоровяк; такому без ноши возвращаться стыдно.

И он вновь ринулся вниз, рассчитывая обернуться до отхода товарищей. Запыхавшись, влетел в центр города, где уже приступили к уборке, и сразу же наткнулся на Соленопсиса. И секунды не потратив на раздумья, этот громила схватил воришку поперек туловища и, довольный, помчался назад.

Смешно, конечно, тащить в свой родной дом жулика. Но еще смешней было то, что опомнившиеся охранники, увидев эту кражу, возмутились куда больше, чем во время прошедшего нападения. Они кинулись вызволять украденного воришку и спасли бы его, если б не столкнулись на выходе и не образовали пробку. Пока разбирались, где чьи усы, ноги, отчаянноголового и след простыл.

А Соленопсис, чувствуя боками острые лезвия жвал, оцепенел. Единственно правильное поведение! Осмелься он как-нибудь побеспокоить своего похитителя, и тот мог нечаянно сжать жвалы. А это конец: разрезанные пополам муравьи не срастаются.

Пока они мчались бесчисленными ходами, улицами, тоннелями, встречные солдаты несколько раз пробовали отбить Соленопсиса, но отчаянноголовый был быстр и неутомим. Они вылетели на свет дня и пристроились замыкающими к уходившей колонне. Соленопсис в жвалах солдата сипл, словно кусочек солнца.

11

Был час усталости дня, когда от земли и стволов пышет теплом, как от невидимого пламени, когда струями вьется загустевший воздух и возможны миражи и когда дуреешь от крутого хвойно-земляничного запаха. Птицам надоело петь, попрятались комары.

По ровному, точно линейкой прочерченному маршруту двигалась колонна отчаянноголовых. Могучий пленитель Соленопсиса, продержавшись всего несколько минут замыкающим, проявил вдруг качества заядлого гонщика. Он обгонял одного муравья за другим и вскоре был среди первых. Ему самому от этого, может, было и весело, пленник же только мучился. И не столько от тряски, естественной при быстром движении, сколько от остроты жвал, которые все сильней впивались в тело.

По временам отчаянноголовый останавливался отчистить с себя дорожную пыль, умыться и протереть глаза, но все это умудрялся делать, не выпуская Соленопсиса. Он, видно, считал его ценным приобретением.

Так миновали поляну муравейного города и углубились в чащу. Это были интересные места: холмы, травы, сухие проплешины, для тепла прикрытые слоем хвои, различные деревья и кустарники. Соленопсис, убежденный горожанин, никогда в жизни здесь не бывал и, конечно, мог бы использовать путешествие для изучения края. Но окружающая красота его не радовала, он мог только удивляться, что есть такие, которые все это любят. Он даже серым зайцем, спавшим в холодке, не заинтересовался, хотя отчаянноголовый пронес его в каких-нибудь пяти-шести сантиметрах от заячьего бока. А многим ли удается хоть раз побывать в непосредственной близости от настоящего дикого, пугливого зверя?!

Прошли чащу. Теперь могучие лиственные деревья высились над путниками. На деревьях сидели тетерева и чистили перья.

Это все еще была страна, подвластная городу Великой матери. Здесь вся площадь принадлежала нашим — и земля, и травы, и стволы, и даже ветви, на которых расположились тетерева. Довольно часто встречались знакомые муравьи: разведчики, переносчики грузов, охотники. Они останавливались, глазели, но напасть не решались — слишком внушительно выглядел отряд. Конечно, это было обидно Соленопсису: он хотел быть спасенным и вновь очутиться во влажной глубине города. А здесь, наверху, слишком уж припекало!

И вот наконец граница. Сухое русло ручья рассекало лес. За ручьем — страна отчаянноголовых. Ах, как они все заторопились, учуяв близость родного муравейника!

Но тут авангард колонны наткнулся на мертво лежавшего светляка. На самом-то деле светляк был живой и ужасный бестия. Он приспособился ночевать в муравейниках, а чтобы проникать туда, хитрил: ложился на торной муравьиной дороге и притворялся покойником. Муравьи на него натыкались и, чтобы зря не пропадал, относили к себе домой. Там он сразу оживал и преспокойно заваливался спать — в тепле и под надежной защитой от дождя и града.

В этот час было еще рановато заботиться о ночлеге, но светляк, заметив колонну, рассудил: случай удобный; чем его упускать, лучше проспать несколько часов лишних.

Итак, колонна задержалась. Впереди спорили: брать или не брать? Владелец Соленопсиса, заслышав шум, поспешил присоединиться к спорящим: как это так — не брать?! Прекрасный светляк! От него в муравейнике сияние!

Но другие муравьи, видно, толковали о том, что они и так перегружены, что без светляка можно обойтись, если пораньше ложиться спать…

Не дослушав, громила бросил Соленопсиса, схватил за ногу жука и, жестоко напрягаясь, поволок его к видневшемуся невдалеке муравейнику. Освобожденный пленник не стал терять времени и тотчас забился в какую-то дырку.

Но зря он это сделал. В отряде, как ни странно, оказалось довольно много незанятых муравьев. Кто-нибудь из них наверняка соблазнился бы и донес его до муравейника. И он бы там обязательно прижился. Какая ему разница, у кого красть? А так он остался один. Колонна прошуршала мимо.

Он отправился в обратную сторону и сразу узнал, что пешеход из него никудышный. И природу он невзлюбил еще больше за ее беспримерную ухабистость и засоренность. Комья земли были для него скалами, в моховых островках он запутывался, как в джунглях, рассохшаяся сосновая шишка приводила его в отчаяние своей неприступностью.

Соленопсис нуждался в сочувствии. Но на него только удивлялись встречные насекомые: откуда такой взялся?! И благо никто не нападал. В животном мире не принято нападать на незнакомых: а вдруг ядовитый!

Он ковылял как мог, когда какая-то зеленая глыба, через которую он пытался перебраться, неожиданно зашевелилась. Он узнал пяденицу. Объевшись до изнеможения, эта вредительница недавно свалилась с дерева и теперь совершала моцион, внимательно следя за своим самочувствием, чтобы не упустить момента, когда вновь появится аппетит. Это был исконный враг муравьев, и, будь Соленопсис хоть немного покрупней, ей бы не уйти от жестокого возмездия. Уж он бы ей показал! Но что он мог сделать в своем незавидном положении?

Не рискуя перелезть через гусеницу и в то же время не желая тратить силы на окольный путь, Соленопсис решил подождать, пока она уползет сама. Вскоре пяденица стала медленно сжиматься в гармошку; середина ее тела оторвалась от земли. Воришка поспешил сунуться в образовавшуюся щель, но на полпути споткнулся, растянулся и в следующее мгновение был придавлен. Что-то пискнуло, но не в Соленопсисе, хотя пищать для него было бы тут вполне уместно.

Пискнул дрозденок — существо покрупней да и посимпатичней нашего воришки. Час назад молодая птица самовольно оставила гнездо и теперь страдала от голода: съесть удалось только одного комара, который сам залетел ей в разинутый рот.

А пискнул дрозденок, напугавшись страшного телодвижения зеленой гусеницы. К счастью для придавленного, птица уже через несколько секунд преодолела страх и клюнула. Удар был силен, содрогнулась земля. Сквозь вредительницу клюв проник почти до Соленопсиса.

Воришка получил свободу и, чувствуя себя немного сплюснутым, упрямо продолжал путь.

Он достиг сухого ручья, преодолел раскаленную пустыню на его дне, взобрался на противоположный берег и вдруг оказался в струе запаха, который не спутаешь ни с каким другим. На него повеяло прохладой старых складов, тишиной укромных тупиков, привкусом кислоты, даже отдаленный Атемелесов аромат как бы вплелся в замысловатый узор запахов… Неужели добрался до родного города?

Но муравейника что-то было не видать. Запах источала утоптанная полоса, на которой стоял Соленопсис, — обычный муравьиный тракт, надежный хранитель следов. Выходит, до города еще далеко… Но путник все равно приободрился: все-таки первый раз в лесу, а дорогу отыскал безошибочно.

Он затрусил по тракту, решив никуда не сворачивать, чтобы потом не утруждать себя излишней ориентировкой на местности, но тракт неожиданно новел прямо к березе, живописно склоненной над ручьем. Странное это было дерево… Воришка мог бы поклясться, что оно исхожено муравьями от комля до вершины. Зачем? Заинтригованный, Соленопсис полез на березу.

Он лез долго и уже начал поругивать себя за напрасную трату времени, как вдруг его обогнал чрезвычайно деловитый муравей. Удалившись на некоторое расстояние, торопыга встретился с поджидавшим его там другим муравьем, и они, чем-то обменявшись, простились сдержанными взмахами усов. Деловитый устремился назад и, пробегая мимо нашего героя, удостоил его подозрительным взглядом.

Неспроста все это!

Воришку охватило волнение, какое бывает только перед ответственными кражами. Трепеща, он торопливо добрался до нижних ветвей дерева и увидел таинственный объект, построенный из паутины, палочек, кусочков коры и еще каких-то материалов. Сооружение напоминало маскировочную сеть для защиты военной техники от взглядов противника. Кого же тут укрывали? Соленопсис отважился заглянуть и почувствовал некоторое разочарование.

Под сеткой сидели тли. Этих муравьиных коров он встречал и раньше: каждый год, осенью, их притаскивали в город и устраивали зимовать в самых теплых, спокойных местах. Наш воришка полагал, что горожане чудачествуют, ну а теперь ему все стало ясно. Тли старательно высасывали хоботками питательную влагу листьев; рядом прохаживался деловитый хозяин-надсмотрщик. Тут, значит, располагалась молочная ферма.

Хозяин подобрался к одной из тлей, пощекотал ей брюшко, и она с готовностью выдавила ему прямо в рот струйку влаги. Точно так же скотовод подоил еще одну тлю и как бы прислушался к самому себе… Ну да, в нем было полно молока! Пора переправлять провиант в муравейник… И он заторопился вниз.

Воришка тотчас приблизился к одной из тлей, пощекотал ее и получил хорошую порцию влаги (которая его чуть с ног не сбила). Напившись, он принялся чиститься. Он делал это не спеша, полагая, что муравей-надсмотрщик ушел надолго. Но на самом-то деле тот, чтобы не оставлять скотинку без присмотра, не бегал каждый раз в муравейный город, а здесь же, поблизости, иногда прямо на березе, передавал продукт подоспевшему носильщику. Встреча двух деловитых была как раз такой передачей, только не догадался Соленопсис.

Хозяин вернулся очень быстро. Он, конечно, сразу же погнался за воришкой, но был отвлечен: на ферму вторглись еще двое посторонних, по виду — отчаянноголовые.

К сожалению, стоявшее на границе богатое тлями дерево не принадлежало одному городу. Оно было поделено между отчаянноголовыми и нашими. Близкое соседство иногда приводило к конфликтам. Тля, она ведь почти без соображения; бывает, ей надоест сидеть, она и удерет к соседям. Ее потом ищут и, если найдут, требуют возвращения, несмотря на то что привыкла на новом месте и к ней там тоже привыкли. Вот и ссора.

На этот раз двое соседей заявились на всякий случай. Хотя у них никто и не убежал, они все же нашли нужным проверить: не сидит ли у вас наша самая дойная тля?

Хозяин, забыв про Соленопсиса, вернулся на ферму. Он был возмущен недоверием и сразу полез в драку. Соседи вызвали подкрепление. Он — тоже.

Но потасовка не состоялась. Порыв ветра мгновенно охладил муравьиный ныл. Забияки, боясь, что их сдует, уцепились ногами за неровности коры; множество усов, только что воинственно мотавшихся, дружно согнулись в одну сторону.

И вдруг принесенный ветром увесистый предмет шлепнулся посреди сборища. Трепыхнувшись, он неожиданно превратился в мертво торчащий сучок. Муравьи опешили, потому что все они, даже Соленопсис, успели разобрать, что это гусеница. Но какова смелость! Забыв о ссоре, муравьи двинулись на вредительницу. Даже наш герой приблизился, хотя и не собирался впутываться, помня о своей слабости.

Однако гусеница, вцепившись челюстями в кору, продолжала терпеливо торчать, не проявляя никаких признаков жизни. Муравьи засомневались: а может, и впрямь сучок? Никому не хотелось тратить муравьиную кислоту на обыкновенную деревяшку.

Все поуспокоились, будто потеряли интерес к добыче. Один пытался вытащить из глаза соринку, которую не во всякий микроскоп рассмотришь, другой оглаживал усы, а кто-то из отчаянноголовых вступил даже в мирную беседу с владельцем фермы. Обменивались, видно, скотоводческим опытом.

12

А между тем враг был опаснее, чем представлялось на первый взгляд. Страшная угроза нависла над лесом!

Еще осенью лесник, пожилой человек в пепельно-серой шляпе, ездивший по мягким лесным дорогам на белой ленивой лошади, хмурился, примечая тут и там небольших красновато-бурых бабочек. Бабочки — они ведь только для романтичного ротозея прекрасны, а человек, понимающий жизнь леса, прежде чем умиляться, припомнит, какое потомство оставляет чешуекрылая красавица…

Весной полезли из щелей зеленые твари. И уж были они не так безобидны, как их родительницы. Нектаром цветов не интересовались, а сразу пускали в ход острые челюсти. «Эх! — горевал лесник. — Теперь вся надежда на птиц да на мурашей…»

Но птиц в этом году было мало. В мае месяце их постигло несчастье: принесенные северо-восточными ветрами снеговые циклоны поморозили многих еще не оперившихся птенцов. Поэтому-то лесник был особенно внимателен к муравейникам. Встретит в лесу грибников или туристов, обязательно остановит, скажет: «Вы, ребята, только мурашей не тревожьте — они полезные».

Вначале казалось, что лес не чувствует боли, причиняемой миллионами челюстей. По утрам деревья привычно полоскали ясно-зеленые верхушки крон в голубизне неба; днем они терпели пылкость солнца и, как бы отдуваясь, распространяли далеко вокруг ароматы своего дыхания; ночью хранили спокойствие сна и лишь изредка, потревоженные бродячим ветерком, всхлипывали спросонья листьями. В любое время человек, оказавшийся в лесу, уносил оттуда чувства добрые, настроение хорошее, радость.

И вот с некоторых пор все стало по-другому. Угнетенный какими-нибудь своими обстоятельствами человек отправлялся в лес за радостью, а возвращался к опушке, стесненный еще большей грустью и непонятными предчувствиями. А к вечеру того дня, когда Соленопсис был насильственно извлечен из муравейного города, пяденицы показали себя. Вдруг видно стало: словно выстриженные, поредели кроны.

То и дело разжиревшие гусеницы срывались с изуродованных листьев и шлепались на землю. Иные тотчас же спешили зарыться в мягкую хвою, чтобы окуклиться там и к осени превратиться в бабочек, которые отложат обильные семена потомства. А самые ненасытные вновь карабкались на кустарники и деревья.

Разъевшиеся, они выдавливали из себя клейкую слюну, которая, засыхая и растягиваясь, превращалась в шелковые нити. Этими нитями пяденицы опутывали деревья, лишая их здоровой возможности качаться на ветру. Деревья, задыхаясь, цепенели, как жестоко связанные пленники. А некоторые вредительницы повисали на нитях и раскачивались, будто в насмешку.

Гусеница, столь неожиданно появившаяся на тлиной ферме, была, по-видимому, только что сорвана ветром с соседнего дерева. Не ради тренировки она стояла теперь на голове, а ради спасения жизни: хотела обмануть муравьев.

Однако опасное общество расходиться не собиралось. Пяденица крепилась-крепилась, но уже нет-нет да и вздрагивала. Заметив это, муравьи приблизились. Она наконец не выдержала, согнулась дугой, оперлась на три пары задних ножек, перенесла голову вперед и там снова встала — теперь на три пары передних ножек; затем подтянула задние ножки к передним, — в общем, пустилась в бегство. Пяденицы именно таким способом передвигаются — как будто пядями меряют путь. Оттого и название у них такое.

Но, конечно, удрать ей не дали. Хозяин тлей налетел на гусеницу и вцепился жвалами ей в бока. Нахлынули остальные. Все смешалось. Разнесся резкий запах муравьиной кислоты. Гусеница ослабела. Тогда ее спихнули вниз.

Посовещавшись, муравьи тоже стали прыгать, не боясь отшибить ноги. Тратить время на спуск по стволу — как бы не так! Гусеница внизу, кажется, еще шевелилась, пробуя удрать.

Вскоре воришка уже мог наблюдать сверху, как ее волокут к городу отчаянноголовых. Хозяин фермы тоже принял участие в этой работе. Он старался вовсю, не бросал ноши почти до самого муравейника соседей, хотя, разумеется, тянул в противоположную сторону.

И остался Соленопсис на тлиной ферме один…

13

Семь дней на тлиной ферме! Целая вечность! И что обидно: как раз те семь дней, когда даже самый захудалый муравьишка мог отличиться. Не сунься Соленопсис на эту треклятую ферму, досталась бы ему большая слава. А так он пережил одни только неприятности.

Но ведь сам виноват. Когда участники схватки устремились за упавшей гусеницей, ему бы последовать за ними, а он, наоборот, обрадовался одиночеству и возможности распоряжаться тлями. Он немедленно полез к ним, но на этот раз не нашел правильной дороги — запутался в паутине ограждения. До вечера пробарахтался и ничего не знал о грандиозной войне, которую в этот день все муравьи леса объявили пяденицам.

В тот самый час и в ту самую минуту, когда отчаянноголовые втаскивали побежденного врага на свой купол, точно таких же гусениц тащили ко всем разрозненным по лесу муравейникам. И уже отовсюду мчались разведчики с наиважнейшим сообщением: пяденицы!

Заволновались муравейные города и во все стороны разослали арьергарды.

Арьергарды вернулись; добычей каждого была пяденица!

Это усилило волнение городов, и города снарядили сильные отряды охотников, которые поспешно расползлись по всем направлениям. Вернулись они, отягченные великолепными трофеями. И опять это были исключительно пяденицы.

Хозяин фермы, куда занесло Соленопсиса, весьма довольный совершенной прогулкой, возвращаясь к себе, встретил приятеля, с которым давно не виделся. Он обрадованно остановился, чтобы поделиться новостями и отрыжкой, но приятель огорошил его первым же прикосновением усов: всеобщая мобилизация! Пяденицы!

Забыв про свою осиротевшую скотинку, фермер помчался к муравейнику.

В этот день не он один бросил привычные занятия. Не вернулись на богатую тлями березу отчаянноголовые, и Соленопсис, если бы захотел, мог стать крупным скотоводческим магнатом. Но, как уже сказано, он в это время барахтался в паутине и мечтал только о том, чтобы выбраться.

Многие солдаты охраны, не теряя, правда, обычной бдительности, тоже уходили на добычу. Грузчики бросали палочки, щепочки и разные прутики и переключались на переноску гусениц. Видели, говорят, даже няньку, которая, оставив свою нежную профессию, носилась с таким воинственным видом, что и на своих нагнала страху.

Однако в этот день действия муравьев еще не были правильными стратегическими действиями. Подбирали пересекавших тропинки гусениц, разыскивали свалившихся в траву, гонялись за пытавшимися зарыться в хвойную подстилку. Еще мало кто догадывался, что громадные вражьи силы скрываются наверху, в кронах деревьев.

Наступившая ночь все прекратила. Но в то время, когда выбравшийся наконец из паутины Соленопсис прикорнул в какой-то щелке, от усталости не замечая, что спать там очень жестко, повсюду, но всех муравейниках, никак не могли успокоиться. Шевелились; шурша, обменивались впечатлениями дня.

А потом все-таки стихли на два или три часа. И лишь соловьи как ни в чем не бывало распевали на весь лес да где-то на дальнем болоте журавль вскликивал медным голосом.

Коротка ночь. Когда встрепенулись дневные птицы и разбудили беднягу Соленопсиса, напомнив ему о его горькой участи, организованные отряды муравьев уже рыскали в окрестностях своих городов. Вначале успех сопутствовал нетерпеливым охотникам: то тут, то там они натыкались на распростертых, вялых от ночной прохлады и росяной сырости вредительниц. Но часам, наверное, к одиннадцати враги исчезли. Охотников охватила растерянность. Ни одной пяденицы не могли найти распаленные боевым пылом отряды, сколько ни обследовали полянки, бугорки и ямины. Не верили муравьи, что пяденицы кончились.

А тайны не было. Просто была первая большая победа: подобраны все свалившиеся с ветвей гусеницы.

Но скрип миллионов грызущих челюстей еще раздавался в лесу.

И живые цепочки пустились вверх по одеждам стволов. Достигнув крон, они разрывались на звенья, и каждое звено было бойцом.

Муравьи бежали к краям толстых веток, пробирались по самым тоненьким веточкам, перескакивали с листа на лист и всюду находили врагов, не ожидавших нападения. Словно отмахиваясь от кошмарного сна, вредительницы отворачивались от суровых мстителей, пытались продолжать свою зловещую трапезу, но их срывали с пригретых мест, и они, грубо проталкиваясь сквозь трепещущую листву, летели вниз.

Оказавшись на земле, пяденица поспешно отмеряла своим гибким телом расстояние до ближайшего убежища, но скрыться ей не удавалось. Появлялся муравей и начинал лихо носиться вокруг. Он так мельтешил, что в глазах рябило! Гусеница раздражалась, ее даже передергивало. А муравей бегал не от радости встречи. Он привлекал внимание других муравьев, звал подмогу, ведь в одиночку с пяденицей не справишься. Товарищи не заставляли себя ждать. Через некоторое время смертельного врага леса, успокоенного навеки, дружными усилиями переправляли в муравейник.

Охотники-верхолазы заглядывали и на березу, где застрял Соленопсис. Они не нашли на ней пядениц (эти твари не рискуют вредить деревьям, где расположены постоянные муравьиные хозяйства), но зато имели возможность потешиться над маленьким сердитым муравейником. Трудно было узнать Соленопсиса, настолько он выглядел чумазым и загорелым от солнца. И сил у него уже совсем не было. Он двигался только за счет гнева, вызываемого поведением тлей.

Эти неразумные, почувствовав слабость нового надсмотрщика, пустились в разгул и, словно сговорившись, всё делали вопреки желаниям Соленопсиса. Он, скажем, хочет, чтобы тля сидела неподвижно, а она вразвалочку бредет прогуляться; от другой он, наоборот, требует движения, моциону, а она, будто не слыша ничего, присосалась к листу, лежит, как мертвая. Но главное, Соленопсис ведь живой муравей, ему нужна пища, он же, находясь, так сказать, посреди изобилия, жил впроголодь. Тли лягались, как бешеные кони, всячески изворачивались, предпочитали рассеивать сладкую влагу по ветвям и листьям, что могло вызвать скверные последствия: падь или медвяная роса, растекаясь, засоряли поры, которыми дышит береза. К счастью, какая-то пчела из соседней деревни нашла пропадавшее богатство и показала дорогу к нему своим приятельницам. Они приспособились перетаскивать падь к себе в улей, и, говорят, мед у них получался отменный.

Муравьи-верхолазы застали Соленопсиса в тот момент, когда он, изнемогая, преследовал тлю, решившую насовсем убежать с фермы, чтобы одичать в лесу и, конечно же, пропасть. Где уж ей уцелеть в самостоятельной борьбе за существование!

Задыхаясь, Соленопсис все-таки догнал беглянку и вцепился ей в ногу. Она вырвалась и побежала дальше. Тогда он, воспользовавшись тем, что тля огибала какую-то горбинку коры, из последних сил бросился наперерез и, выиграв в скорости, очутился перед ней. Он нагнулся, как бодливый бык, и сшибся с непутевой. Потрясенная, она тотчас повернула назад, и Соленопсис погнал ее на ферму, словно обыкновенный пастух обыкновенную корову.

Столпившиеся у основания ветки верхолазы с видимым удовольствием и даже с одобрением наблюдали за этой сценой. Было чему радоваться: на их глазах закоренелый жулик посредством полезного труда перековывал характер! Однако когда Соленопсис, водворив тлю на место, увидел муравьев и обрадованно кинулся к ним, умоляя снять его с дерева и отнести в муравейник, вся их доброжелательность мигом улетучилась. Они хмуро построились в колонну и стали спускаться, не взглянув больше на горемыку.

Не до него им. Рядом было дерево, еще не очищенное от вредителей. Верхолазы спешили туда.

…День проходил за днем, и деревья, все ясней зеленея, шире и шире расправляли плечи. И все свободней стучали листья, словно аплодируя своим спасителям.

И как-то ясным утром пришел конец свободному хозяйствованию нашего Соленопсиса: явился законный хозяин фермы. Для начала он вместо выражения благодарности за сохранение стада погнался за своим добровольным заместителем. Но тут судьба улыбнулась воришке.

Мимо той березы проезжал лесник. В ужасное для Соленопсиса мгновение, когда бедняга уже изнывал от предчувствия близкой смерти, ветку качнуло. Это лесник задел ее головой.

Не удержавшись, воришка полетел вниз, но успел зацепиться за край шляпы. Так он и поехал вперед: желтый на пепельно-сером фоне.

Через две-три минуты лесник подъехал к городу Великой матери. Его поразил вид муравейника, сплошь заваленного зелеными гусеницами. «Ну и сильны!» — сказал он, покачав головой.

Соленопсис сорвался с пепельно-серого поля и полетел в муравейник. Он шлепнулся прямо возле одного из входов и уже хотел, ликуя, нырнуть в темную прохладу, но вдруг…

Вход оказался охраняемым! На посту стоял он — личный враг Соленопсиса!

Они столкнулись нос к носу. Жизнь воришки повисла на волоске. Но солдат вдруг добродушно глянул на него и пропустил…

И вот уж наш герой бежит знакомым переулком и, кажется, клянется, что он больше никогда, никогда, никогда…

Но разве можно верить Соленопсису?!

ОДНАЖДЫ В КАБАНЬЕМ ДЕТСТВЕ… Рассказ

Под утро — не было еще и трех — потрепанный, с комками линялой шерсти на спине лис предпринял сомнительное в смысле надежды на добычу путешествие в глубь трущобистого низинного частолесья, по направлению к старому болоту. Низина только позавчера оттаяла, все на ней было дрянь, слякоть, по сухому пройти нечего и надеяться, воды же кое-где по брюхо. И как она омерзительно чавкает, шумит на весь лес!

Стало уже светать, когда зверь достиг нужного места. Он вскочил на поваленное трухлявое дерево и, забелев в полутьме роскошно отмытой грудью, забыв даже встряхнуться, стал слушать с напряженнейшим интересом.

Звуков было немного: где-то впереди шуршало и потрескивало. Наслушавшись вволю, лис с явным выражением удовлетворения на лукавой мордочке спустился со ствола, но направился не в сторону шума, а вправо и, сделав зачем-то порядочную круглину по этой сырой местности, выбрался уже почти засветло на твердую, пожалуй, даже грибную по осени полянку. Здесь хищник успешно поймал полёвку, подбросил ее ради игры в воздух и затем съел, пискнувшую, вместе с шерстью.

Вскоре грянули дневные птицы, покончили с тишиной. Из дымчатого сумрака появились березы; их влажная берестяная одежда замерцала оранжевыми бликами. Где-то всходило солнце.

Дождавшись, когда тепло и свет перелились с вершин деревьев в густое безветрие, лис прилег на краю овражка на мягкой хвойной подстилке. Тут он разомлел, стал поклевывать носом, но по временам, вспомнив о чем-то, быстрым несонным движением поворачивал голову туда, откуда пришел. Он пристально смотрел на стену леса; чуть заметно шевелились черные волоски усов по бокам его морды и шире раскрывались масленые ноздри.

Ночные усердные хлопоты и это все не проходящее беспокойство относились к утаенному у старого болота логову веприцы, хотя, разумеется, меньше всего рыжего интересовала тамошняя хозяйка: семипудовая и все же скорая на воинственные действия и, прямо сказать, ужасная в таких случаях, она вызывала в нем лишь чувство повышенной осторожности. Но именно возле нее каждый год в эту примерно пору появлялись существа иные, мелкие. Они-то и побуждали пройдоху и рисковать, и тратить силы на глубокую разведку, и прорву времени — ночи и дни! — маяться в районе кабаньего обитания. Так случалось всякой весной: он делался вроде одержимого.

Вот и теперь — и лис это узнал точно — упругие, шустрые существа, такие горячие и хмельно-пахучие, копошились в логове веприцы. Хищник угадал даже, что кабанят нынче очень много. Но, конечно, не мог он знать, что их ровно двенадцать.

…Большая семья — забот-то сколько!.. Еще во времена, когда повсюду лежал снег, когда ничего еще толком не было известно, веприца, видимо что-то предчувствуя, затеяла расширить и как следует обстроить старое гнездо. Тащила все, что попадалось. Ветки на укрепление и возведение стен годились, да и для крыши тоже, мох — для подстилки; его добывала из-под сугробов и, набрав в рот, с болтающимися клочьями, как с усами, носилась вприпрыжку. Очень была одушевлена!

Зато теперь дом как дом, хотя не всякий поймет это: с виду завал, куча хворосту.

Разнежась в лучах солнца (очень кстати легко проникавших сквозь новую крышу), веприца, притворно ворча, все старалась скосить глазом себе на брюхо. Ей как бы хотелось пересчитать кабанят: может, их все-таки не двенадцать, а тринадцать? Ведь тогда понятно, отчего такая возня: одному не хватает соска…

А утро ярчало, разогревалось. На истоптанную вокруг логова грязь лег серый налет сухости; будто накалились докрасна стволы дальних сосен; и уже на куполах муравейников образовались шелестящие, мерцающие пятна, с которых ручейками стекали обнадеженные муравьи.

Но плотно и упрямо повсюду стояла талая вода — то прозрачная над затопленными травинками, то голубая голубизной небес, то заштрихованная отражениями ветвей, то черная в глубоких канавах и бочагах и ослепительная там, где о ее поверхность сломились солнечные лучи. Она всем мешала. Заливалась в норы грызунов; муравьям не давала ходу к источникам пищи; птиц вынуждала отсиживаться на деревьях, хотя многие из них не прочь были бы и побегать. Холодной, неприступной она выглядела сверху.

Но один лесной шустрый воробей, рискнув глотнуть из большой мелководной лужи, чирикнул с недоумением: «Теплая!» Он тотчас залез в лужу обеими ногами, ударил крыльями и завопил: «Теплая! Теплая! Теплая!» Целую зиму не мылся, а тут — банька!

И в мрачном бочаге, похожем на могилу, оказывается, тоже не так уж смертельно холодно. Плавают, извиваются в глубине резвые личинки мелких рачков…

Наступил час, когда утро, все спешившее на соединение с днем, как бы опомнясь, стало на месте, когда у каждого, кто азартно работал, кормился, пел, появляется желание отдышаться, замереть, прикорнуть на минутку, да хоть просто оглядеться вокруг и порадоваться весне. Пестрый дятел, прилежно долбивший чуть ли не с самого рассвета, уперся хвостом в кору, откинулся назад и висит просто так, ничего не делан. Заяц запрыгнул на большой пень, возится не спеша со шкурой, издалека смахивая на мужичка, который, промокнув, присел переобуться и подсушить на солнышке портянки. А на высокую березу, чьи пряди тонких ветвей свисают почти над самым логовом веприцы, мирно тарахтя, присели две сороки. Эти тоже попытались устроиться для отдыха, да где уж таким непоседам! Раскачали только зазря несколько веток. Причем одна из сорок неожиданно заметила шевеление в громоздившейся внизу куче хвороста. Это на нее так подействовало, что об отдыхе на удобной березе уже не могло быть и речи. Застрекотав, она напугала подружку, и обе в панике нырнули с березы прочь.

Веприца, стоя над только что уснувшим выводком, некоторое время равнодушно (на слух — медленным движением ушей) следила за полетом сорок, потом шумно вздохнула, обмякла. Как-то сразу она вся изменилась. Исчезло веселое благодушие, владевшее ею, пока кабанята играли и кормились. То был уже другой зверь — хмурый, с потухшим взглядом, с ломкой, как солома, спутанной шерстью, с обвисшим голодным брюхом.

Давно, еще перед первым своим материнством, она нашла это по виду хорошее для семейного жилья место: впереди кустарник, объятый полукольцом густых елей, сзади болото. И еще две березы: высокая, над логовом, и кривая, приметная, немного поодаль. Увы, тогда веприца не разгадала, что здесь повсюду земля почему-то неохотно взращивает растения с пригодными в пищу сочными корнями, а болото с его заманчивыми зарослями тростника весной неприступно. Потом-то ей все открылось, но она осталась верна своему выбору и приходила сюда каждый год — всегда на одни и те же муки.

Сегодня веприца даже не попробовала поискать возле логова — здесь обследован каждый бугорок и подобрано все, что хоть немного напоминает съедобное. А голод настойчив, и невольно представляются чудесные проплешины на краю соснового бора, где в хвойном слое таятся куколки каких-то бабочек. Самое время для них; потом, когда замотыляют повсюду неуловимые летуны, в земле останутся только пустые коконы.

Знала веприца, что, как только выберется из логова, сороки, не улетевшие далеко, возмущенно прокричат, сделав вид, что ее беда касается лично их. Да и потом, когда она будет торопливо насыщаться, эти извечные охотники до чужих неприятностей первыми сообщат, что беда свершилась, как они и предсказывали! Веприца не сразу сможет оторваться от пищи, потому что будет не властна над собой, а вернувшись к логову, найдет следы, которые зажгут в ней пыл безысходного мщения.

Непонятная, безнадежно прочная цепь событий… А идти все-таки надо!

Осторожно цепляя зубами слежавшуюся моховую подстилку, веприца принялась бросать ее поверх уютно прижавшихся кабанят. Когда замысловатый чертеж, образованный соединенными полосками их шкурок исчез, груда мха зашевелилась посредине, и в ней возникла мордочка с изумленно блестевшими глазами. В досаде прихрюкнув, веприца схватила пухлый ком подстилки и бросила на кабаненка. Молниеносно увернувшись, он покорно затаился, кажется, даже лег. Теперь все было в порядке.

Веприцын путь вначале лежал через трущобистый кустарник, по незаметному, ею же проделанному проходу с тропинкой. Затем, миновав полукольцо елей, она оказалась в березовой редине и там сразу же приступила к обманным действиям, которые должны были ввести в заблуждение неизвестного недруга: под вскрик сорок кинулась в одну сторону, потом с невинным видом потрусила в другую и с такими маневрами постепенно добралась до соснового бора.

Обычно на этой точке предвкушение жировки уже начинало вытеснять из нее страх за судьбу оставленного дома, но теперь страх, как ни странно, не уменьшался. Большая семья как бы держала во власти свою защитницу. Словно на длинной привязи, веприца забирала все влево и влево, пока ее рыло не оказалось направленным прямо на логово. Тут, несколько удивленная, она помедлила и, вдруг вообразив что-то ужасное, ринулась вперед, не разбирая дороги.

Ей понадобились мгновения, чтобы пролететь березняк, пробиться сквозь коридор в кустарнике и выскочить на площадку перед логовом. И она сразу же заметила в самом центре прикрытия пустую ямину, а колебание воздуха обозначило перед ней еще отпечатанную на нем фигуру тайного хищника.

И в прошлые годы ярость бросала веприцу в погоню — всегда безуспешно. Но сегодня лис был рядом, не дальше чем в двадцати, десяти шагах! Веприца точно знала, где он, и, как глыба, рухнула туда, прошибая стенку логова, и вынеслась наружу, таща на себе обломки веток.

На этот раз он влип, этот хитрец, слишком положившийся на опыт прежних лет. Ярко-пламенный, он удирал, будто прожигаясь сквозь тесный подлесок. Он весь обратился в движение и вряд ли уже помнил, что в зубах у него кабаненок.

Впереди красивой аркой изгибалась кривая береза. Корявый ее комель был наклонен под очень небольшим углом — никто бы не подумал, что на него сможет влезть такой зверь, как лис, но хищник в тот самый момент, когда белый кончик его хвоста извивался от скорости чуть ли не у самого рыла веприцы, внезапно рыскнул к комелю и — чудо! — взбежал на горб арки с совершенно кошачьей легкостью! В тот же самый момент веприца, увлекаемая инерцией, врезалась, миновав березу, в бересклетовый куст, который пружинистым отпором помог ей развернуться.

Она опять увидела своего обидчика. Только что показавший ловкость кошки, лис проявлял качества канатоходца: ствол наверху был круглым и скользким, туповатые когти в него не впивались.

Добыча еще больше ухудшала положение. Во время бегства ударами о встречные препятствия ее как бы заклинило в поневоле разинувшуюся до предела пасть; теперь кабаненок, еще живой, слабо шевелил ножками, мешая сохранять равновесие. Прикончить его не было никакой возможности.

А веприца, вся раскосматившаяся, ощетиненная, не спуская с лиса маленьких, но горящих страшными красноватыми огоньками глаз, носилась вокруг бересклета. В ярости она поддевала рылом и отбрасывала попадавшиеся ей кочки, какие-то сырые коряжинки и обломки хвороста. Эта жуткая расчистка должна была, конечно, до смерти устрашить незадачливого похитителя, но тот пока стоял как изваяние. Только голова его, отягченная ношей, клонилась все ниже.

Наконец ему стало невмоготу держать кабаненка. С отчаянной осторожностью он тряхнул головой, добыча вывалилась, упруго стукнулась о ствол и полетела в бересклетовый куст, где застряла, не долетев до земли. Лис облегченно облизнулся.

Веприца, не признав в свалившемся комке свое чадо, продолжала метаться. Лис имел чуть ли не безмятежный вид.

И вдруг пронзительный визг огласил лес. Это потерпевший, очухавшись, обнаружил, что жизнь стала невыносимой.

Затрепетав, мать ринулась на помощь. Мощный удар рылом в самую гущу бересклета вызвал сотрясение ветвей, и тело кабаненка совершило звонкое, как если бы он был набит монетами, приземление. Продолжая верещать, бедняга выбрался на открытое место, но бежать никуда не захотел, встал. Мать засуетилась возле, испытывая необходимость прекратить невыносимый звук. Кабаненок же упивался своим горем.

Было в его крике что-то противоестественное, не лесное — почти безумное! В удивлении замолкли певчие птицы, и многие из них — чтоб от греха подальше, — вспорхнув, пересели на другие ветки. Мелкий зверь такой, как полёвка, убрался в нору, а такой, как белка, взметнулся по стволу и невольно оказался на высоте, принадлежавшей дроздам. Те, разумеется, возмутились. Невзирая на поросячью руладу, а возможно, и подхлестнутые ею, они вдруг появились из крон и стали яростно кидаться на белку, стараясь побольней ударить ее кончиками крыльев.

Только лис сохранял отменное равнодушие. Он смотрел вдаль, словно хотел показать, что маленькие семейные сценки его ничуть не интересуют.

Наконец мать догадалась предложить пострадавшему молока. И тогда крик сразу же прервался — на высоком взлете — и даже оставил впечатление незаконченности. И тотчас восстановился порядок: беспечно полились голоса птиц; белка, образумясь, спустилась на ту незначительную высоту, где ей разрешалось находиться, и, растрепанная, осела на толстом суку; дрозды исчезли; а полёвки, наоборот, повылазили из нор и принялись с шорохом переворачивать сухие листья, разыскивая под ними приготовленные к жизненному прозрению семена леса.

Лишь для хищника не получилось никакого облегчения. Лежа, веприца не переставала косить на него глазом, и с такой выразительностью, что ему, видно, в конце концов сделалось совсем не по себе. Он попытался выйти из поля зрения своей неприятельницы, просеменив немного вперед, — очень рискованно, потому что берестяной ствол под ним потончал и держаться на белой, холодной его гладкостистало еще труднее.

Судя по всему, близилась развязка: треск растоптанных ребер, предсмертный хрип, в клочья разодранное и, возможно, с потрохами съеденное тело, а потом — кровью окрашенная весенняя вода… Что ж, в кои-то веки копытному зверю удается поквитаться с хищным!

Но тут уши грозной мстительницы принялись выделывать явно безотносительные к тягостному происшествию кренделя и петли. На первый взгляд бессмысленные, никому не понятные, эти загогулины на самом деле были наиточнейшей записью событий, развивавшихся в это время в гнезде.

Вначале там закопошились. Потом закопошились сильнее и довольно быстро растащили в разные стороны клочья ценной ветоши. Потом одиннадцать полосатых почти враз открыли себя пронзительному солнцу, птицам, деревьям. (Веприца нервно пошевелилась). А они, всего лишь на миг озадаченные обилием окружающей жизни, вдруг осмелели и затопали кто куда! Так, как если бы слух был ее зрением, веприца с точностью различила, что два кабаненка приблизились к самому краю глубокого бочага и, нагнув головы, смотрятся в голубое зеркало его поверхности; а еще один рисковый бредет уже где-то за логовом, прямо к вязкому болоту! Она резво вскочила, почти отшвырнув самозабвенно наслаждавшегося страдальца. (Он возмущенно визгнул). Кинув взгляд в сторону лиса, краткий и категоричный, словно повеление оставаться на месте, с шумом устремилась к логову. Унылый кабаненок побежал за ней.

Оставшись в одиночестве, лис стал внимательно смотреть вниз, намереваясь воспользоваться самым коротким да и, несомненно, единственным путем отступления. Но его ожидало разочарование: страшной веприцы нет, а прыгнуть, оказывается, все равно нельзя: высоковато. Неприятное открытие настолько поразило хищника, что он даже умудрился сесть и свесил хвост, причем сделал это машинально — сознательно на такое движение он бы не решился.

На диво сосредоточенный, он сидел и сидел, казалось мучительно размышляя над странным вопросом бытия. Действительно, почему нежный кабаненок, совершив известное падение, остался цел и невредим, а ему, мудрому и сильному, это же самое расстояние неподвластно?

Вскоре, однако, он устал с непривычки и свалился. Свалился! Трудно по-иному назвать то, что с ним произошло. Было там и паническое цепляние за ствол, и беспорядочный, лишенный всякой красоты полет, и треск опять пострадавшего бересклета, и довольно гулкий удар тела о землю.

Разумеется, для веприцы это было победой, и она, услышав шум, помчалась, чтобы все увидеть собственными глазами. И она увидела кривую березу такой же, как и обычно, — без лиса, а бересклетовый куст — несколько изменившимся: на нем висели яркие клочки шерсти.

Жестокая воительница осталась недовольна результатами. Вернувшись к семейству все еще раздраженной да к тому же заметно удрученной какой-то новой заботой, она принялась слоняться вокруг логова, то и дело туда заворачивая и осматривая кабанят. Те, что-то предчувствуя, возбужденно и вопросительно тыкались ей в ноги мягкими пятачками.

А настроение мамаши объяснялось просто: после истории с лисом она уже не могла оставить малышей одних. Ну откуда ей было знать, что рыжий в эти минуты поспешал где-то далеко-далеко, причем не оглядывался, показывая полную утрату интереса к кабаньему выводку?!

Взять, что ли, кабанят с собой?.. Но на этот счет у веприцы были весьма строгие убеждения, по которым выходило, что первая прогулка с выводком невозможна до тех пор, пока кабанята окончательно не надоедят своей егозливостью. А они, кажется, еще не очень надоели, хотя егозят, пожалуй, прямо-таки невыносимо…

Компания полосатых успела истомиться и даже проголодаться, когда веприца приняла наконец решение и молча, с неожиданной величавостью, происходившей, видимо, от понимания серьезности момента, прошествовала к тропе, проложенной сквозь гущу кустарника.

Кабанята, уразумев, что мать удаляется, не отдав обычного приказа всем оставаться на месте, заметались, как цыплята в лукошке, и затем дружно хлынули вдогонку. Они обтекли ее плотным, трепещущим потоком, и семейство, безо всяких приключений проследовав кустарником, оказалось на открытой полянке. Здесь кабанята заволновались перед неизвестностью, заупирались, причем так сбились, что их почти невозможно стало стронуть с места.

И тогда веприца с невыразимой нежностью произнесла несколько звуков, не похожих на хрюканье и не горловых даже, а добытых откуда-то из глубины тела. Это уже был не приказ, скорее просьба: посмелей!.. И тотчас глазки-бусинки, не хотевшие видеть ничего, кроме ног матери, засверкали по сторонам — и на кочку, и на травинку, и на прошлогодний лист.

Так началась первая прогулка — наиважнейший жизненный урок. Увы, великолепная учительница не догадывалась, что одного ученика не хватает.

Он остался в логове — кабаненок, пострадавший от зубов лиса, от грубых сучьев бересклета, по правде сказать, немного закапризничавший и не захотевший подниматься, когда братья и сестры очумело засуетились.

Но лучше бы и ему встать. Они, обо всем забыв, затоптали его и оглушили острыми копытцами.

Он очнулся. И сразу же испуганно замер, с недоумением таращась на показавшееся незнакомым отверстие выхода. Но как раз за кустарником заметно обозначилось и пошевелилось большое бурое пятно. Нежнейшим голосом матери оно объявило, что все вокруг спокойно, что мир прекрасен.

Для кого как! Его-то покинули! Пораженный неожиданной несправедливостью, забыв о страхе и боли, кабаненок, торопливо семеня, выбежал из логова и устремился напрямую на голос. Это было ошибкой. Ему бы бежать по материнской тропинке, пусть вязкой, зато безопасной, а он влез в чащобу, в самые дебри. Вильнув туда и сюда, он вдруг почувствовал, что кем-то накрепко схвачен.

Это два растущих рядом деревца, пропустив рыльце, сжали бока — пустячный случай, но для такого малыша получилась серьезная неприятность, причем непонятная, ведь оглянуться кабаненок не мог. Опять, что ли, кто-то сцапал? Он закрыл глаза, открыл… И увидел: бурое пятно, только что успокоительно шевелившееся за кустами, исчезло!

Да, веприца затрусила к бору, и уже без прежней медлительности. Кабанята, в восторге от скорости, вприпрыжку, словно горсть гороху, покатились рядом.

Было самое время звонко воззвать о помощи, и, будь матушка рядом, страдалец так бы и поступил. Но ведь совсем другое — заявлять о своих несчастьях, если знаешь, что заступиться все равно некому. Кабаненок смолчал, замельтешил только оказавшимися почти на весу передними ногами и в результате застрял еще крепче.

И вдруг черная тень плавно и быстро скользнула перед самым его рыльцем. Затем где-то поблизости зловеще проскрежетали, ударяясь друг о друга, голые ветки кустарника.

До этой минуты кабаненок, признавая себя чьим-то пленником, все-таки сохранял немного спокойствия, потому что врага не видел и, наверное, не чуя посторонних запахов, не совсем верил в его существование. Теперь враг себя выдал. Надо было спасаться. А как? Пока он знал только один способ, подаренный ему природой, — затаивание. Он и затаился, и ему в его положении для этого понадобилось совсем немного усилий.

Однако эффект получился хороший. Полосатый, среди иссеченной линиями тальниковых теней прошлогодней листвы, бедный застрявший сделался совершенно незаметным.

Да только очень уж глазастым оказался налетевший с неба враг! Это была матерая ворона, замызганная, растрепанная, жалкая с виду, но обладавшая таким громадным жизненным опытом, какому можно только позавидовать. Летая везде, где ей вздумается, причем летая не очень высоко и не очень быстро, она повидала города и деревни, дома различной архитектуры, разные промышленные объекты, включая даже и засекреченные. Ей был знаком быт людей, образ поведения животных, техника, наука, искусство… А что тут такого? Впрочем, несмотря на большой запас знаний, характер у этой птицы был все-таки обычный, вороний: немного склочности и нахальства, трусость в сочетании с бесшабашным авантюризмом, безалаберность, неаккуратность и, конечно, много любопытства, часто совершенно бессмысленного. В общем, всем известный странный характер, с изгибами.

В это утро ворона, направляясь в окрестности одного села, в район своего обычного гнездовья, почти беспосадочно отмахала километров сорок, была очень голодна и потому с усиленным вниманием посматривала вниз. Пролетая невдалеке от старого болота, она с какой-то выгодной точки увидела сразу и логово и веприцу с кабанятами. Семейка на прогулке ее не заинтересовала, но оставленное без присмотра жилье потянуло с властной силой: нельзя ли там чего-нибудь поклевать? Птица свернула и неожиданно разглядела бившегося в плену явно полуживого кабаненка. Только на миг мелькнул он в поле ее зрения, но и этого ей хватило, чтобы многое понять, составить план действий и даже приступить к его выполнению. Она не стала садиться на высокую березу, сознавая, что оттуда наблюдать бесполезно — ничего не увидишь, — а сразу же плюхнулась на низкий кустарник. Дичь и охотник оказались в каких-нибудь пяти-семи метрах друг от друга.

Раскачиваясь на кусте, вытягивая шею, ворона пялилась на замеченное место черным пронзительным глазом, но — вот грех! — перед нею все были ветки да ветки, да жухлая трава с листвой, да косые тени, да яркие солнечные пятна. Она, конечно, не поддалась сомнению: бьющийся в последних судорогах кабаненок слишком ярко отпечатался перед ее внутренним взором. Да тут он! Оттолкнувшись от упругой опоры, ворона неловко, как-то мешковато переметнулась на другой куст и сильно приблизилась к предмету своего поиска.

Теперь она его увидела — и целехонького! Пожалуй, он выглядел даже слишком целым, слишком крепким, чтобы можно было его немедленно есть. Но признаков жизни он уже не проявлял никаких, в этом она сразу же убедилась.

И все-таки что-то сдерживало птицу, какое-то невнятное чувство неуверенности. Довольно долго она, казалось чудом держась на тонкой веточке, просидела ссутулившись, как бы припоминая не без печали события молодости или роскошь прежних пиров, а на самом деле пристально следя за находкой. Потом, сделав еще скачок, грузно навалилась на тонкое деревце — одно из тех двух, которые защемили кабаненка.

Она собиралась еще некоторое время, с близкого расстояния, поизучать доставшийся ей ценный дар леса, но деревце оказалось слишком хлипким: под тяжестью птицы оно со скрипом согнулось в противоположную от пленника сторону. Сила, сжимавшая бока бедолаги, поубавилась, он рванулся, почувствовал себя свободным и засеменил вперед, словно понимая, что раз затаивание не удалось, спастись можно только бегством.

Как видно, такой оборот дела не оказался для вороны полной неожиданностью. Она хоть и взметнулась вверх с видом явно растерянным, но от крика воздержалась. Косо поднявшись на высокую березу, она села там и несколько раз брезгливо потерла клювом о бересту, как бы очищая его от налипших кусочков мяса. Пожалуй, это была совершенно ненужная операция.

А кабаненок, не подозревая, от какой беды избавился, ибо самой большой бедой считал свое отлучение от материнского соска, кое-как достиг полянки и затрусил по густым следам, оставленным многочисленной родней. Терпкие, сырые запахи весеннего леса теснили его справа и слева, создавая невидимый коридор с податливыми, но, казалось, неприступными стенками, за которыми начинался другой мир, чужой. Только раз кабаненок нечаянно сунулся в этот мир рыльцем и почувствовал, как его охватило незнакомым страшноватым холодком.

Так, по следам выводка, он добрался до соснового бора и, лишь ступив на золотисто-бронзовую хвою, услышал, и совсем не издалека, чудные звуки материнского голоса. Обрадованный, он припустил что было мочи и вскоре увидел всех своих, с комфортом расположившихся среди уходящих ввысь стройных стволов. Матушка лежала на боку; полосатые чада гроздью теснились у ее брюха.

Красноречивая картина прибавила энергии больному страннику. Взвизгнув от нетерпения, он устремился на преодоление последних метров и, наверное, мог уже различить свое личное, пока никем не занятое место возле доброй матушки, когда она, решительно стряхнув прилипшую к ней гроздь, вскочила на ноги и, коротко приказав кабанятам следовать за нею, с целеустремленностью занятого существа, у которого расписана каждая минута, углубилась в торжественный простор соснового бора.

Оказывается, здесь происходило не просто кормление, а урок кормлении в лесу, как раз закончившийся; теперь, согласно распорядку, следовала легкая пробежка, видимо необходимая, чтобы утрясти полученные знания.

Да что же это такое делается?! Да не может быть!

Увы, ткнувшись в примятую телом матери еще теплую хвойную подстилку, бедняга нашел вопиющие улики: две или три капельки молока! Здесь действительно ели! Кабаненок почувствовал невыносимый голод.

И он поднял крик. И здешнее зверье и птицы, уже знакомые с его голосом, сразу же заметили, что напев песенки изменился: если до этого они слышали явные ноты каприза, может быть даже некоторое любование своим горем, то теперь в поросячьей руладе было неподдельное отчаяние, да просто прощание с жизнью! И дрозды, и белки, и все остальные испуганно замерли, хотя звук по сравнению с давешним оказался гораздо тише, с хрипотцой, прерывистый и не такой звонкий.

Разлетевшаяся во всю прыть веприца встала как вкопанная. Кабанята, не разобрав, в чем дело, промчались дальше и, вдруг обнаружив свою беззащитность, в растерянности рассеялись. Мать позвала их и, развернувшись, поспешила назад.

И вот несчастного певца, понемножку теряющего голос, окружили братья и сестры. Они сочувственно трогали его пятачками, тревожно суетились, желая, видно, помочь, но не зная, как это сделать.

Одна только добрая матушка не разделяла общего настроения. Стоя чуть в стороне, она подозрительно наблюдала за хнычущим сыном, и он ей очень не нравился. Все дети как дети, а этот…

Она, к сожалению, не знала, что перед ней много перенесший страдалец, она считала, что он попросту ослушник, отставший нарочно, и может сорвать важное мероприятие по изучению весеннего леса.

Наказать бы его, вот что…

Сосредоточенно помедлив, будто изобретала способ наказания, веприца как-то странно фыркнула, почти выговорив непонятное, но напугавшее всех слово: «Ду-ду!» Кабанята резво отскочили; провинившийся остался один и сразу же замолк, хотя вид у него был прежний: унылый и упрямый. Ну, коли так… Веприца, не совсем, впрочем, удовлетворенная, сменила гнев на милость, чуть ли не проворковав что-то успокоительное. Кабанята мигом обступили ее, и семейство дружно припустилось к неведомой цели.

Вскоре они достигли, по-видимому, тех самых краев, по которым скучала веприца. Как ни странно, это был все тот же лес — те же сосновые борки, те же просветленные березнячки и все тот же высокоствольный ельник, принимавший путников с обычной затаенностью и тишиной, нарушаемой иногда неожиданным громким щелчком, произведенным отломленной от ствола сухой веточкой. Здесь, если постараться, можно было найти даже уголок, словно извлеченный из окрестностей веприцына гнезда — с кустарниками и с болотцем и чуть ли не с такой же кривой березой.

И все же это был другой лес, лучший, более плодоносный. Непостижимо для ума, но здесь растения того же самого незатейливого уголка всегда цвели пышнее, трава и мох были гуще. И здесь, в мягком мху, словно хрупкие драгоценности, покоились крупные коричневоголовые сморчки, странные произведения природы: на них сколько ни смотри, всё они кажутся невиданными, будто уроженцы другой планеты.

Кстати, эти сморчки сильно заинтересовали матушку. Она смачно схрумкала парочку, стараясь показать кабанятам, как это вкусно, — чтобы тоже попробовали! Но им совсем не понравилось…

В общем, чем дальше, тем лес становился богаче. И очень многие животные держались именно здесь, а не в другом месте. Веприца с выводком то и дело кого-нибудь спугивали: зайчиху, тщательно очищавшую кору с поваленной осинки; косача, бегавшего, раскрыв крылья, видимо репетировавшего воинский танец для выступления на току; деловитых полёвок и лесных мышей; ежа, не пожелавшего уступить дорогу и старательно обойденного веприцей, имевшей в прошлом столкновения с этим более чем неприятным зверем. А один раз с довольно близкого расстояния видели удивительно спокойного лося, безрогого.

Конечно, в таком лесу не могло быть и речи о тишине. Одни шуршали, другие что-то скребли и царапали, третьи фыркали и сопели, четвертые квакали, пятые топали, шестые стонали, седьмые что-то недовольно бормотали, восьмые насвистывали, девятые разливались трелями, десятые пели соловьями, одиннадцатые рычали, двенадцатые шипели, тринадцатые каркали, четырнадцатые жужжали, пятнадцатые вздыхали, шестнадцатые издавали хрип, похожий на предсмертный, семнадцатые улюлюкали, восемнадцатые хлопали крыльями, и, наконец, девятнадцатые, например иволги, умудрялись производить даже не один, а два совершенно противоположных шума: то они пели почти так же хорошо, как и упомянутые соловьи, а то вдруг принимались вопить душераздирающими хриплыми голосами, словно мартовские дерущиеся коты. Ко всему этому прибавлялось еще множество таинственных звуков, которые издавали деревья, потягиваясь и расправляя занемевшие от долгой неподвижности ветви и стволы.

Надо ли говорить, что в этаком звуковом кавардаке добрая веприца не могла достаточно бдительно следить за выводком. И ей было невдомек, что тот самый — капризный! — кабаненок опять отстал.

Да, лишь в первые минуты горемыка вел себя так, будто исправился. Вскоре ему стало невмоготу держаться возле матушкиной ноги, он несколько раз споткнулся, приотстал и вдруг прилег в какой-то ямке.

Но обида, усталость, боль и голод не победили страха перед одиночеством. Чуть-чуть отлежавшись, кабаненок поплелся вдогонку за своими.

Это был ужасный путь. Там, где одиннадцать полосатых, перенимая у матушки ее почти барственное пренебрежение к трудностям, прошли играючи, двенадцатый, лишенный всякой поддержки, познал лихую беду. Мокрый, дрожащий, изнемогающий, он застревал, увязал и падал. И все-таки брел все вперед и, к счастью, по-прежнему по следам выводка, которые не давали ему ни заблудиться, ни уклониться в какую-нибудь затопленную низинку, где ничего не стоило преждевременно сгинуть. Да и встречи с ежом он избежал лишь благодаря этой отчетливо пахучей дороге: еж, испытывая некоторую брезгливость, предпочел к моменту появления кабаненка куда-то спрятаться.

А между тем уж и солнце успело сместиться из той части неба, где оно обычно находилось по утрам, в обширную голубую площадь прямо над лесом, откуда ему было гораздо удобней поливать землю теплом и светом…

И все же как ни медленно продвигался упрямый одиночка, он в конце концов прибился к желанному берегу. То был край соснового борка; дальше стоял смешанный лес, весь черный, сырой, будто от него солнце отступилось. Перед мрачной стеной еще не оживших растений теплые проплешины сосняка казались особенно заманчивыми, а расположившийся здесь выводок выглядел почти по-домашнему.

Три сестрички, положив друг на друга копытца, соединив вместе три розовых пятачка, сладко спали; двое братьев, намереваясь, видно, в будущем стать грозными секачами, пробовали силенки, довольно искусно фехтуя рыльцами; один кабаненок стоял с мечтательным видом; несколько других разбрелись, ротозейничая, в разные стороны. Только матушка занималась делом: перепахивала местность. Она уже покончила с одной проплешиной, оставив на ней темные борозды, из которых струился легкий парок, и теперь, погрузив рыло в землю, прорезалась через другую.

К сожалению, вся эта идиллия означала, что бедный отстающий опять опоздал: уже закончен очередной урок кормления в походных условиях и объявлен перерыв, что-то вроде большой школьной перемены. Матушка использует его, чтобы и самой подкормиться. Именно здесь у нее исстари плодоносные угодья, хранящие под хвойной подстилкой куколки бабочек.

Никто с восторгом не бросился навстречу путешественнику, самостоятельно одолевшему сложный маршрут. Собственно, его появление осталось незамеченным. Даже матушка, когда перед самым ее носом, мощно, подобно плугу, вскрывавшим оболочку земли, появился один из сыновей, не обратила на него внимания. Вместо приветствия она подняла пласт, на котором он остановился, и его едва не засыпало. Конечно, винить веприцу за нечуткость не приходится. Ведь как трудно набить брюхо этими самыми куколками! Они удивительно вкусны и питательны, но уж очень мелкие и попадаются редко. Тут жировать — не радость, а утомительная работа.

Однако назойливое мелькание перед отрешенным взором прилежного пахаря все продолжалось и наконец стало невыносимым. Веприца остановилась и вопросительно посмотрела на кабаненка. Чего он хочет? Кажется, есть просит… Да ведь только же сейчас была кормежка! Свинство какое-то!.. Легонько, но с некоторым раздражением отстранив просителя, веприца попыталась вновь сосредоточиться на своем занятии.

Не тут-то было. Умоляя, кабаненок забыл обо всякой осторожности. Он лез с такой настырностью, что, того и гляди, мог оказаться в пасти собственной матери и получить членовредительство. Удивленная, возмущенная, но ведь не бессердечная же, веприца уже готова была уступить, как вдруг учуяла совсем рядом целую россыпь куколок. Взволнованно засопев, она рванулась на приступ потаенного клада. Мох, песок, хвойные иглы, обломки веток, старые шишки взметнулись под ее ударами, и вместе со всем этим мусором взлетел и кабаненок. Но ему уж, видно, было все равно, он опять оказался в самом центре буйного действия, и вскоре все перемешалось окончательно: и ненужный мусор, и нужный кабаненок, и куколки, — да, она до них докопалась, их было не меньше тридцати, да только ни одной из них она никак не могла схватить, потому что нечто отчаянно дрыгающееся разметывало их по сторонам.

Наконец необычность помехи поразила веприцу. Она вдруг настороженно замерла и тотчас разглядела возле самого своего рыла кругловатый бугорок, с которого медленно сыпался песок и клочки мха, обнажая палевые детские полоски шкурки, не могущие, конечно, никакую мать оставить равнодушной.

Веприца смутилась. И, возможно, кончились бы мучения бедолаги (был бы он обласкан и накормлен), если бы само материнское чувство не призывало веприцу продолжать жировку. Во что бы то ни стало. Во имя жизни всего выводка.

Поэтому-то сибаритствующее на солнцепеке семейство и было награждено увлекательным, хотя и несколько страшноватым зрелищем. Все увидели (сладко спавшие проснулись, разбуженные хриплым хрюканьем и топотом), как матушка, грозно сияя очами, гнала перед собой какое-то небольшое чумазое существо. Оно, это существо, вначале попыталось спрятаться в гуще зрителей, но те, разумеется, бросились врассыпную, потом искало спасения за деревьями, и тоже безуспешно, потому что свирепая преследовательница, набычась, всюду его находила и отовсюду выковыривала. Ему оставалось только скрыться в темень низинного, стоящего по колено в воде смешанного леса. Оттуда вскоре послышались всплески и бульканье, будто кто-то захлебывался. Потом оттуда же вернулась матушка. Она, видно, еще не успела остыть: первый поднятый ею пласт был огромен.

Вообще-то эта матушкина горячность могла показаться странной и неуместной. Ведь даже и предположить трудно, что зрелый семипудовый зверь, пожелав настигнуть двухнедельного, не больше маленького котенка, детеныша, к тому же измотанного, больного и умирающего с голоду, не сделал бы этого на первом же своем скачке.

Впечатляющая сцена была, конечно же, показной: просто матушка решила чуточку припугнуть кабаненка, чтобы напомнить ему да и всем остальным тоже о необходимости соблюдать дисциплину.

Увы, талант артистки оказался даже чрезмерным — переиграла! Тот, кто имел все основания быть наилюбимейшим сыном, попал в труднейшее положение. Хотела того мать или не хотела, но он, ничего почти не видя от страха и горя, влетев в низинный лес, первым делом попал в глубокую, прорытую когда-то мелиораторами канаву, заполненную водой. Оказавшись в чужой стихии, он не утонул, так как продолжал бешено работать ногами; он, собственно, поплыл с хорошей скоростью и к моменту приближения доброго экзекутора выбрался на противоположный берег. Не захотев мокнуть, мать прекратила погоню, ничуть не обеспокоясь судьбой сына, отделенного теперь водной преградой. Она же успела увидеть, что он прекрасно плавает! Ей и невдомек было, что сам-то он этого понять не успел.

Немного успокоившись, кабаненок захотел к своим, которые, как он прекрасно слышал, были рядом: матушка опять рыла, остальные продолжали бездельничать. Тут-то и возникла перед ним во всей своей неприступности старая лесная канава. Кабаненок сунул в нее копытне холодно! Он попробовал сунуть другое — все равно холодно!

Проплыть два метра сгоряча — это одно, а преодолеть то же самое расстояние специальным кабаньим стилем, которому тебя никогда не учили, — о, это совсем другое!

Держась у самой кромки воды, кабаненок стал протискиваться среди безалаберно поваленных стеблей прошлогодней крапивы. Он, верно, надеялся обойти канаву, как обыкновенную лужу, не зная, что она, разливаясь в низинах на целые озерца, тянется так далеко, как в его возрасте и не представить, — на несколько километров! Бедняга только тратил последние силы, борясь с крапивой, которая то и дело наваливалась на него трескучей грудой стеблей, таких пыльных, что он всякий раз начинал задыхаться и чихать.

Но главное — сопровождавший безнадежное продвижение шум совершенно заглушил события, происходившие по ту сторону канавы. А там добрая матушка, утолив голод и повеселев, заметила, что семейство полукружием выстроилось перед ее рылом. Она угадала молчаливую, обращенную к ней просьбу и тотчас ее исполнила: легла на бок. Начался еще один урок кормления среди дикой природы, оказавшийся, впрочем, весьма кратким. Неожиданное, вызванное, видимо, каким-то воспоминанием побуждение подняло веприцу на ноги, и, сопровождаемая кабанятами, словно почетным эскортом, она поспешно удалилась.

Немного помятая присутствием беспокойной компании местность сделалась пустынной и безжизненной. Лишь слабое потрескивание в той стороне, где барахтался кабаненок, возмещало о его, надо думать, последних попытках спасти свою жизнь.

И вот он затих…

Он лежал на жестких крапивных стеблях в жалкой позе: с закрытыми глазами, вытянувшись; передняя правая нога его была неестественно подвернута, голова неловко откинута назад, рот приоткрыт. Пожалуй, так лежать мог только мертвый или при последнем издыхании зверь.

И вдруг что-то трепыхнулось в высокой кроне одной из сосен, и затем мохнатая тень переметнулась, не нарушив тишины, с верхних ветвей на нижние. И в густых елях шевельнулось… И на той вон березе кто-то есть, иначе не застучали бы друг о друга набрякшие почки…

А это пожаловали крылатые могильщики. У сороки, самой нетерпеливой и глупой, не хватило выдержки: прямо на виду перелетела с одного дерева на другое, и заметно было, как вздрагивает у нее от нетерпения тонкий хвост. А остальные себя не выдают. Затаились ястреб-тетеревятник, две подружки лесные вороны, трепетная пустельга и, наконец, главная виновница сборища — уже известная старая ворона из далекого села.

Ну конечно же, и она была здесь, причем ближе всех к добыче, на березе. Ее озабоченность граничила с затравленностью и, пожалуй, могла даже вызвать сочувствие. Ее голова, зыркая во все стороны, вертелась так энергично, что, казалось, вот-вот птица сама себе свернет шею. По временам она уже знакомым движением, напоминавшим оттачивание ножа о брусок, принималась чистить и без того чистый клюв о ветку, и было в этом что-то нервное, на грани срыва.

Понять ворону легко. Она, отступившись давеча от терпевшего бедствие кабаненка, предугадала дальнейшие события и не полетела пока в свое село, решив выждать, сохраняя, но возможности, в тайне свое открытие. Со всяческими предосторожностями она перелетала с дерева на дерево и ничего не упустила из злосчастных приключений облюбованной жертвы. Что же касается тайны, то ее удалось сберечь только от зверей, но не от птиц. И замечены-то были перепархивания вороны только одной сорокой, а результат — вот он: собралась целая орава. И хотя все молчат и прячутся, боясь привлечь новых домогателей, веселая тризна в узком кругу вряд ли получится. Оттого и разволновалась ворона. Кабаненок-то маленький! А тут еще нелегкая принесла откуда-то ястреба…

Усиливая вороньи опасения, в недальнем просвете между соснами пунктиром трассирующих снарядцев промелькнули одна, две, три, четыре сороки. И откуда они взялись? Нет, никак нельзя было медлить.

Ринувшись вниз, ворона с треском опустилась невдалеке от распростертого кабаненка. Не очень-то надеясь на неоспоримость своего первенства, она вызывающе огляделась и только после этого направилась к добыче. Она шла, широко расставляя пальцы, чтобы не оступаться в щели между крапивным настилом, шаги делала большие и твердые.

Важностью осанки вороне, по-видимому, удалось убедить скрытых зрителей в своем праве открыть пир, а значит, взять себе лучший кусок — кабаний глаз, например. Но когда она, чуть ли не монументальная, встала над кабаненком и замахнулась уже клювом для первого удара, ущербный характер досадно подвел ее. Она вдруг суетливо завертелась, присела, даже ее физиономия, видная наблюдателям в профиль, отразила вдруг какое-то явно неблагородное чувство. И всем стало ясно, что главную роль присвоила птица, не заслуживающая почтения, просто воровка какая-то. И сразу же раздался обличительный сорочий треск, равносильный публичному освистанию!

Сбросив с себя остатки притворства, ворона торопливо клюнула туда, где, как ей показалось, находился вкусный глаз жертвы, а на самом деле в ее ухо, за что-то ухватилась, дернула…

Да и дернула она, конечно же, за ухо, и эта известная воспитательная мера привела к обычному, в сущности, результату: наказанный взвился, заверещав благим матом!

Ворона, забыв, что создана для полета, шарахнулась кубарем в сторону и издала настолько жуткий крик, что его и несуеверный человек напугался бы. Участники предполагаемого пиршества (числом уже не меньше десяти) тоже с криками сорвались с ветвей и, мгновенно соединившись в разноперую стаю, завертелись в стремительном воздушном хороводе.

Кабаненок тем временем вернулся на землю, но не приземлился, а приводнился, добавив шуму, в злосчастной канаве. Вытаращив глазенки, он стремительно переплыл на тот берег и исчез.

Все кончилось. Ястреб, как бы устыдившись своей причастности к неприличной компании, набрал высоту, равнодушным голосом вещая, что он не хотел и не хочет ни кабанятины, ни сорочатины, ничего… Ворона, спохватившись, полетела по прямому, безо всяких зигзагов маршруту в свое село. Разлетелись в разные стороны и остальные птицы.

Поздно вечером, когда дрозды замолкли, а вальдшнепы, покряхтывая, потянули мимо высокой березы, веприца неподвижно стояла под исколотой остриями звезд крышей логова. Утомленные длинным пережитым днем, у ее ног, сбившись, спали кабанята. Она и сама по временам задремывала, но тотчас же просыпалась — смутная тоска томила ее.

Она была знакома веприца, эта тоска… И в прошлые годы, в первые дни материнства, обычно вот в такой же час покоя она вдруг начинала ощущать странный разлад с безмятежно отдыхающим выводком. Кабанята были здесь, теплые, живые, но ей стоило большого труда не искать кого-то явно несуществующего на промозгло-холодной подстилке вокруг спящих. Так приходило чувство утраты…

Постепенно она привыкала к тому, что выводок стал меньше, и, по-видимому, ее материнское чувство не убывало, оно все целиком доставалось оставшимся, особенно в эти первые дни, когда она, еще не умея отличить одного малыша от другого, воспринимала выводок как единое, хотя и легко распадающееся целое, как одного детеныша.

Но сегодня старой веприце никак не удавалось успокоиться…

А вальдшнепы все тянули. Почему-то в этот вечер они избрали высокую березу, возвышавшуюся над всеми деревьями, своим ориентиром. Они появлялись откуда-то слева и, подлетев к березе, как бы убедившись, что она тут, стоит себе, никем не спиленная, мчались над прогалинами, откуда раздавался негромкий зов, заставлявший их радостно нырять во тьму и безошибочно находить призывавшую.

И вдруг веприца услышала звуки, определенно не имевшие отношения к длинноносым. То были шаги маленького зверя, они приближались…

С поразительной настойчивостью неизвестный шел… навстречу своей погибели!

Веприца хотя и не была охотницей в полном смысле этого слова, но даже и не в голодное время умела проявить достаточно сметливости и ловкости, если представлялся случай разнообразить постный рацион. Она напряглась, забыв обо всем на свете, готовая к броску, который сделал бы честь иному хищнику.

Но жертва повела себя странно. В самый тот момент, когда жестокий нападающий готов был уже сорваться с места и сокрушительным напором подавить всякую возможность сопротивления, зверек сам побежал вперед, будто хотел побыстрей покончить счеты с жизнью. И он подал при этом голос — тихий, нерешительный, как бы виноватый…

Да ведь это, никак, кабаненок!

Озадаченная, веприца, мягко передвигаясь, выплыла из логова и склонилась над поздним гостем, с сопением вдыхая в себя его запах. Она сразу же убедилась в правильности своего предположения: пришелец и точно был кабаньего племени, но только не из здешних. От него пахло дубравой, в которой веприца в этом году еще не успела побывать, какими-то кустами, землей, еловыми шишками, свежей сосновой смолой…

Но что это?! Его еще никто никуда не пригласил, а он так и лезет, так и напирает!

У веприцы появилось желание поддеть навязчивого гостя рылом и отшвырнуть подальше, но она почему-то промедлила, а в следующую минуту в логове уже началось движение, какое бывает во всяком доме, если в него вламываются ночью. Неизвестный ночной гуляка успел растолкать кабанят, они проснулись и все оказались невероятно голодными.

Матери пришлось поспешить с устройством позднего ужина. Она легла на бок; кабанята, причмокивая, присосались. И она вдруг облегченно вздохнула, словно поняв, что никакой утраты и не было.

А потом они начали отваливаться, мгновенно засыпая. Только один кабаненок, самый раздувшийся и тяжеленный, словно прирос к матери. Непорядок, конечно, но веприца — удивительное дело! — ничуть не раздражалась. Она ощущала, наоборот, блаженное умиротворение. Она даже тихонько похрюкивала от полноты чувств.

А кстати, куда девался тот жалкий чужак, ночной пришелец?..

Оглавление

ТАРБАГАНЬИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

БЫЧОК ИЗ КОНСЕРВНОЙ БАНКИ

ПОХОЖДЕНИЯ ХИТРОГО СОЛЕНОПСИСА

ОДНАЖДЫ В КАБАНЬЕМ ДЕТСТВЕ… Рассказ